«Цезарь»

Эдуард Геворкян Цезарь

Многочисленные успехи не были для деятельной натуры Цезаря основанием спокойно пользоваться плодами своих трудов. Напротив, как бы воспламеняя и подстрекая его, они порождали планы еще более великих предприятий в будущем и стремление к новой славе, как будто достигнутая его не удовлетворяла. Это было некое соревнование с самим собой, словно с соперником, и стремление будущими подвигами превзойти совершенные ранее.

Плутарх. Сравнительные жизнеописания

Когда-то твердо верили в то, что Фортуна дарует царства и державы, как и многое другое, чего люди сильно желают, поскольку все это, с одной стороны, нередко доставалось тем, кто того не заслуживал, как бы по прихоти судьбы, а с другой стороны, ни у кого не оставалось в целости и сохранности. Жизнь, однако, доказала справедливость изречений Аппия: каждый — кузнец своего счастья. Более всего это верно в отношении тебя, который настолько превзошел других, что люди, прославляя твои действия, уставали раньше, чем ты, хвалы достойное совершая.

Саллюстий. Письма к Юлию Цезарю о государственных делах (Гай Юлий Цезарь. Записки о галльской войне)

От автора

Память человеческая обладает удивительным, а во многом и спасительным для нас свойством — все плохое со временем забывается, сглаживается. Историческая память, если уместен такой термин, долго хранит деяния своих соплеменников, в основном — великих, и злодеяния чужаков, как водится, — коварных. При случае вспоминаются обиды такой седой древности, что просто диву даешься, откуда в людях, не помнящих, кем были их прадеды, столь пристрастное отношение к событиям минувших веков и тысячелетий?

Оперирование историческими реалиями и мифологемами входит в базовый инструментарий любой мало-мальски жизнеспособной властной структуры. Так было, так будет, и порицать за это только правящие элиты несправедливо, поскольку и управляемый «субстрат» готов радостно приветствовать отсылки к «преданьям старины глубокой». Искать причину такого эмоционального контакта лишь в массовом промывании мозгов или в эффективной пропаганде было бы непродуктивно.

Неубываемый интерес к эпическим произведениям, к былинам, к историям о легендарных правителях и непобедимых полководцах, а впоследствии к историческим романам, фильмам и сериалам говорит о чем-то большем, чем о желании убежать от действительности, погрузиться в славные времена своего «золотого века». Кто же не знает, что у любой цивилизации в прошлом были дни золотые, о которых приятно вспоминать в трудную годину? По крайней мере, люди хотят так думать, и было бы жестоко их разубеждать.

Возможно, чувство сопричастности к деяниям рода человеческого, — пусть это даже самообман, — один из компенсаторных механизмов для разума, испытывающего страх перед конечностью своего тварного бытия и лишенного веры в спасение. Возможно также, что свод знаний о прошлом — не только часть исторического наследия и маркер носителя культуры, но и генератор цивилизационного кода, который и формирует Традицию. А Традиция, как известно, одна из фундаментальных скреп, в отсутствие которых разваливается даже самое устойчивое сообщество.

Личность вне пространства и времени — что может быть страшнее для любой управляющей структуры?! Разрушители или созидатели, смутьяны или реформаторы равно опасны властям в силу мобильности, имморализма, готовности идти на все ради достижения своих целей, не считаясь с обычаями среды, в которой они оказались. Революционеры всех времен и народов после захвата власти пытались сгоряча смыть все «до основания, а затем» начать с чистого листа. Но вскоре им приходилось создавать собственное «славное прошлое», пусть даже ему, прошлому, без году неделя, придумывать новые праздничные даты взамен старых, новые ритуалы взамен отмененных, словом, имитировать Традицию.

При определенных благоприятных условиях имитация со временем восстанавливает связь времени, вправляет его суставы, как сказал бы персонаж одного известного драматурга.

Личность, адекватная времени и месту, добивается порой больше, чем возмутитель спокойствия, но и деяния его бывают не менее разрушительны для Традиции, поскольку он не является чужеродным телом, а плотью от плоти своего рода, племени, города. И как вирус поражает клетку за клеткой общественного организма. Процесс поначалу идет незаметно, но со временем болезнь становится явной, и даже отсечение пораженного органа не помогает — метастазы уже распространились по всему телу.

Личность Цезаря настолько богато освещена современниками и следующими за ними поколениями подражателей, почитателей или хулителей, что сквозь ее призму вполне можно вычленить любую часть спектра некоего самодостаточного мироустройства, которое можно назвать одним словом — Рим.

Пролог Почему Цезарь?

Неумолимое движение времени подобно волнам — на песок берегов истории выносятся ракушки, галька, иногда янтарь, а после бурь и обломки крушений… Но остаются только песок и камни на песке. С каждой волной камней все меньше и меньше. Одни уносит вода, другие погружаются в зыбучую топь забвения. Появляются новые камешки — их ждет та же судьба. Но среди бескрайней глади можно разглядеть валуны, перед которыми, казалось, бессильны вода и ветер времени.

Можно ли сравнить Гая Юлия Цезаря с таким валуном? Вполне!

Знаковая фигура, своего рода «точка сборки» западной цивилизации, хотя некоторые апологеты изо всех сил пытаются возвести ее истоки ко временам греческих демократий. Однако именно цезаризм стал движущей силой развития Европы на многие века и тысячелетия, а всяческие умаления роли личности в истории и реверансы в сторону масс — всего лишь смазка для колесниц, которые влекут пасомые народы.

Беллетристическая героизация Цезаря во многом определила его образ в обыденном сознании — великий деятель, вершитель великих деяний во времена великих событий. В отличие от многих других, которые запомнились лишь одной или двумя характерными чертами, как правило, злодейского свойства, Гай Юлий вполне человечен. Противоречивая натура и, как говорится, находка для творческого пера.

Любителя исторических разысканий подстерегает опасность разочарования — при ближайшем рассмотрении или чрезмерном погружении в источники Цезарь в какой-то миг может показаться весьма скучной персоной, которая во многом подчинялась обстоятельствам и лишь в редких случаях подчиняла обстоятельства своей воле. Действительно, почему именно он так основательно запечатлелся в массовом сознании, а не Помпей, прозванный Великим, или чудовищно богатый Красс, победитель Спартака? Ведь это были деятели, вполне равные ему по способностям и силе. А Сулла, диктатор, чьи деяния запустили механизм окончательного демонтажа Республики? А хитроумный политикан Цицерон, которого мы вспоминаем только как учителя ораторского мастерства? Принципиальнейший до оскомины Катон?

Неужели они остались только фоном, декорацией для главного героя лишь потому, что в итоге проиграли Цезарю и, несмотря на былые заслуги, так и остались в его тени? Вполне возможно.

Или же потому, что Цезарь забил последний гвоздь в гроб Республики и был потому возвеличен имперской пропагандой своих «потомков» на троне? Вполне вероятно.

Но, скорее всего, дело не только в этом. История Рима насыщена событиями и персонами, которым уместно определение — судьбоносные! Именно судьбоносные, поскольку облик современного мира, без всяких преувеличений формировался в ту эпоху. Не появись Римская империя именно в том виде, в котором она возникла, — не появилась бы христианская Европа. Достаточно выдернуть ту или иную фигуру из длинной истории сначала царского, а потом республиканского периода, и можно предположить, что история пошла бы другим путем. К подобным допущениям любят прибегать авторы остросюжетных произведений. Путешественники во времени случайно или намеренно меняют ход истории. Или же автор попросту описывают мир, альтернативный нашему, в предыстории которого изначально не было того или иного персонажа. Причины, по которым пишутся, издаются и читаются подобного рода произведения, достойны отдельного рассмотрения, которому нет места в этой книге. Скажем только, что есть основание предполагать, что речь может идти о неких психофизиологических механизмах, в основе которых лежит комплекс вины, подсознательное стремление вернуться назад и исправить содеянное. Невозможность этого, в свою очередь, и порождает компенсаторный механизм, которым умелые манипуляторы могут воспользоваться для разрушения представлений о Провидении.

Ну и, конечно, история Рима представляет собой своего рода универсальную матрицу, позволяющую выдергивать из нее нужные имена и механизмы как для созидания, так и для разрушения государственных институций, да и самих государств. Великий Рим, Вечный город, его традиции доблестного патриотизма, ответственной власти, умеренности и благочестия, свободолюбия и вместе с тем строгого следования законам — этот во многом мифологизированный образ служил отправной точкой для формирования поведенческих модусов.

Особый интерес для индоктринаторов представляет пост-республиканский период. Что греха таить, для обывателя Императорский Рим, в котором правил «бог, царь и герой» в одном лице — картина в высшей степени возбуждающе красочная. По крайней мере, так, как его преподносят деятели искусств самых разных видов и жанров. Несть числа романам, драмам, фильмам и сериалам, посвященным знаковым событиям и персонажам Рима.

Считается, что историю Рима приводят в назидание современникам, хотя и почти всегда безуспешно. Иногда в судьбах великих империй и революций ищут ответы на актуальные вопросы — но ответы в общем-то неутешительны.

Есть и другая точка зрения — эстетизация кровавых зрелищ той поры — продукт массированного внедрения неоязычества в рамках проекта по разрушению традиционных религий. Паче того, иногда речь идет даже о возрождении неоархаических общественных структур из-за катастрофических последствий глобального обрушения капиталистической экономики, после чего воспоследует быстрый и болезненный возврат ко временам, о которых мы пока только читаем в исторических романах.

Тот персонаж, который живет в книгах, пьесах, фильмах и в обыденном сознании, имеет малое отношение к человеку, реально живущему в I веке до Рождества Христова. Жизнеописания противоречат друг другу, а некоторые вообще напоминают сборник исторических анекдотов.

Тем не менее его имя носит знаковый характер, и с каждым годом интерес к нему возрастает. Как мы уже говорили, сейчас можно наблюдать создание «моды» на Рим эпохи Цезаря и его наследников.

Что это — попытка западной цивилизации вернуться к своим истокам накануне капитуляции перед новыми «варварами», жгущими машины в Париже, убивающими режиссеров в Нидерландах, устраивающими взрывы в Лондоне? Но почему тогда она не обращается к своим христианским корням? Все эти ссылки на политкорректность, мультикультурность и толерантность подозрительно смахивают на гнилые обои, заклеившие потайной шкаф со множеством скелетов.

В истории Европы множество как славных, так и позорных страниц. Но что, если в «коллективном бессознательном» европейцев, считающих себя наследниками Рима, занозой сидит воспоминание о том, как они предали Византию?

Второй Рим, естественное продолжение и развитие первого, расположился там, откуда начинал свой путь Эней. Второй Рим, вобравший лучшее из италийской цивилизации и отринувший древних демонов города на Тибре, разгромила бесноватая орда, по недоразумению именующая себя «крестоносцами». Азиатские ворота в сердце Европы были взломаны, и турки-османы не преминули этим воспользоваться.

Не здесь ли истоки необъяснимой и немотивированной неприязни к Третьему Риму? Сместить этические координаты, обвинить в неблаговидном поведении кого угодно, только не себя, — не отсюда ли расползаются метастазы саморазрушения Европы?

Ответы на эти вопросы предоставим искать читателю.

Мы же постараемся не впадать в крайности и не слишком отвлекаться на соблазны, которые неизбежно возникают при погружении в глубины прошлых веков. Но и ограничивать себя лишь одной фигурой, пусть даже великой, нет резона. Поэтому мы попробуем вспомнить хотя бы в общих чертах историю Рима до появления такой личности, как Гай Юлий Цезарь, чтобы понять, как в такой среде он мог появиться. Или же — не мог не появиться?

Профессиональные историки в своих трудах придерживаются определенных правил. Описывают тексты, с которыми они работали, то есть труды их предшественников, а также древние источники, оценивается их достоверность, предлагается определенная методика анализа событий и персонажей — в зависимости от школы, к которой принадлежит ученый, и делаются выводы, подтверждающие концепцию автора или опровергающие мнения его оппонентов. Поскольку автор этих строк не является историком, то его руки в некоторой степени развязаны.

С другой стороны, как уже говорилось, на пажитях истории Рима паслось уж столько народу, мастеровитого на художественные выдумки, что любые попытки соригинальничать заведомо будут восприняты как развязность. Поэтому будем стараться не плыть против течения, а идти «по волнам нашей памяти». А своеобразными маяками для нас будут именно те факты, события, изречения, которые запечатлены в памяти обывателей, то есть нас с вами. Если же не получится строго блюсти хронологическую последовательность и во время плавания нас будет несколько сбивать с курса, то так тому и быть.

Часть первая ИСТОКИ

Сироты троянские

Коварство ахеян превозмогло мужество защитников Илиона, и в одну бедственную ночь пала Троя. Немногим удалось спастись — опьяненные победой соратники Менелая не щадили никого. Среди беженцев был Эней, вожак небольшой группы уцелевших троянцев. После многочисленных приключений его корабль причалит к италийским берегам.

Античный историк Диодор красочно описал исход:

«Во время взятия Трои Эней вместе с некоторыми из троянцев занял часть города и отражал нападавших. Когда эллины по договору позволили им уйти и взять каждому из имущества столько, сколько тот сможет унести, все другие взяли серебро, золото и прочие ценные предметы, Эней же посадил на плечи своего престарелого отца и унес его из города. Эллины были восхищены этим поступком, и он получил право вновь выбрать из того, что было у него в доме. Когда же Эней взял отеческие святыни, то удостоился еще большей похвалы за добродетель, которая получила признание даже у врагов, ибо он показал себя мужем, наибольшей заботой которого среди величайших опасностей стали почтение к родителям и благочестие к богам. Именно поэтому ему позволили покинуть Троаду вместе с уцелевшими троянцами совершенно беспрепятственно и отправиться, куда он пожелает».[1]

Скорее всего, доблестным эллинам неохота было возиться с защитниками последнего бастиона, пока их товарищи по оружию грабили богатейший город, и они плюнули на троянцев. Но это проза жизни — грубая и плоская.

Великий римский поэт Вергилий, кстати, современник Диодора и Цезаря, упорядочил предания об Энее, создав прекрасный эпос, насытив жизнь высокой поэзией.

Жители Античного мира воспринимали легенды о своем происхождении, о древних правителях точно так же, как наши современники свою историю — в качестве некоей данности, запечатленной в языке, в книгах — учебниках и художественных повествованиях. В зависимости от конкретной обстановки менялась лишь оценка тех или иных событий и персонажей. Основная канва оставалась неизменной. Собственно говоря, для многих наших соотечественников, особенно молодых и не обремененных знаниями, образы российской истории складываются из причудливой смеси остатков школьных знаний, исторических анекдотов и приключенческих фильмов. В этом смысле мифы и предания для людей древности были таким же вполне естественным компонентом обыденного сознания, как для нас информационный фон, формирующийся из многочисленных источников разной степени достоверности.

Полагать сведения, заключающиеся в мифах, исключительно вымыслом было бы недальновидно. Хрестоматийный пример — открытие Генрихом Шлиманом легендарной Трои. До него вообще-то сам факт ее существования считался мифом. Героическим преданием, красивым вымыслом. Правда, позже месторасположение Илиона было уточнено, да и Шлиман несколько ошибался в деталях, но раскопки Трои, внезапно вломившейся в реальность, несколько шокировали просвещенную публику позапрошлого века. Так что вполне возможно, что Эней и его команда действительно после ряда злоключений добрались до места, предназначенного им судьбой.

Любопытно, что, возводя свои корни к Энею, римляне вовсе не испытывают досады из-за того, что Троя пала, а их основатель был беженцем, если не дезертиром. Что, если в этих преданиях заложено некое самолюбование — вот, мол, как судьба повернула и наградила достойнейших, тогда как удел наследников ахейцев заслуживает лишь кривой ухмылки?

Во времена Цезаря греческие города были жалкой тенью своей былой славы, а малейшая попытка избавиться от римской опеки жестоко подавлялась. Вряд ли кто-нибудь из соратников Агамемнона, в том числе и хитроумный Одиссей, предавая огню и мечу Трою, могли себе представить, что сотворят с их владениями потомки жалкой кучки беженцев. Интересно, что, по одному из преданий, хитроумный Одиссей, без которого вряд ли утомленное осадой и распрями греческое воинство додумалось до идеи Троянского коня, во время своего искупительного плавания после избиения назойливых женихов Пенелопы встречает Энея и помогает ему укорениться в Этрурии, близ устья Тибра. Плутарх даже говорит о том, что некоторые римляне полагали, что название их города происходит от имени Роман, который был сыном Одиссея и Кирки (Цирцеи).

Впрочем, таких версий было немало — называли некую Рому, которая страдала морской болезнью и после того, как беженцы выбрались на берег, уговорила женщин поджечь корабли. И будто бы место высадки оказалось настолько благоприятным, что мужчины простили поджигательницу, а со временем назвали город в ее честь. Называли также и другую Рому — дочь Итала и Левкарии, которая вышла замуж не то за Энея, не то за его сына Аскания.

Мы же помним со школьных времен, что Рим назван в честь Ромула.

Вскормленные волчицей

Относительно того, как возникло название города, имеется множество версий. «Даже те, кто высказывает самое правильное мнение, считая, что город наречен в честь Ромула, разно судят о происхождении последнего. Одни полагают, что он был сыном Энея и Дексифеи, дочери Форбанта, и попал в Италию еще маленьким ребенком вместе со своим братом Ромом. В разливе реки погибли все суда, лишь то, на котором находились дети, тихо пристало к отлогому берегу; это место спасшиеся сверх ожидания и назвали Римом…Существует, наконец, и вовсе баснословный рассказ о его рождении. Царю альбанов Тархетию, человеку до крайности порочному и жестокому, было удивительное видение: из очага в его доме восстал мужской член и не исчезал много дней подряд. В Этрурии есть прорицалище Тефий, откуда Тархетию доставили прорицание, гласящее, чтобы он сочетал с видением девушку; она-де родит сына, который стяжает громкую славу и будет отличаться доблестью, силой и удачливостью. Тархетий поведал об этом одной из своих дочерей и велел ей исполнить наказ оракула, но она, гнушаясь такого соития, послала вместо себя служанку. Разгневанный Тархетий запер обоих в тюрьму и осудил на смерть, но во сне ему явилась Веста и запретила казнить девушек…»[2]

Далее все продолжается по традиционным сказочным канонам, то есть неизбежны волшебные обстоятельства, связанные с рождением героя, а в нашем случая даже с двумя. Царь обещает выпустить узниц, если они завершат работу на ткацком станке, а сам велит распускать ночью их пряжу. Тут невольно вспоминается Пенелопа, верная жена Одиссея, которая долго морочила женихам голову практически таким же трюком с пряжей.

Откуда такое сходство? Скорее всего, кто-то, начитавшись о приключениях Одиссея, в свое время вплел в повествование сюжетный ход с пряжей. Тема пряжи могла быть так же своего рода трансформацией в мифологическом сознании представлений о парках (они же — мойры в древнегреческой мифологи). Парки сплетали из нитей судьбы каждого человека общий узор, бесконечную пряжу. Что касается непристойного видения из очага, то не исключено, что здесь отразилось какое-то влияние этрусков, культура которых существенно повлияла на мировоззрение римлян, а во многом и была усвоена ими.

Потом ситуация развивается ожидаемо — служанка рожает двойню, Тархетий отдает детей своему подручному, чтобы тот покончил с ними. Подручный, не желая гневить богов (рождение двойни было знаком, который толковали так и этак), просто оставляет их на берегу реки. Детей спасает волчица, которая выкармливает их молоком, а птицы приносят им еду. Некий пастух обнаруживает это диво и спасает детей. Когда они подрастают, то расправляются с Тархетием.

Экзотические версии происхождения основателей Рима сейчас почти забыты. Общепринятая, если можно так выразиться, история Ромула и Рема носит более пристойный характер. Потомки Энея, два брата — Нумитор и Амулий — унаследовали царство, и чтобы разойтись миром, Амулий предложил разделить деньги и власть. Нумитор согласился на власть, очевидно полагая, что, держа в руках бразды правления, он, естественно, сможет и деньгами распорядиться. Амулию же досталось богатство (в том числе и золото, которое троянские беженцы успели прихватить с собой, и раз уж о нем упоминается, например, у Плутарха, то его было не так уж и мало).

Как быстро выяснилось, в Альбе царская власть без денег оказалась слабее, чем деньги без царской власти. Амулий шустро скинул своего брата с трона, а чтобы наследники Нумитора не препятствовали его династическим планам, определил дочку свергнутого царя в весталки.

Хитрость заключалась в том, что жрицам Весты, как известно, предписывалось целомудрие и безбрачие. Но вскоре выясняется, что новоявленная жрица беременна, а это преступление, караемое смертью. Дочь Амулия вступается за свою двоюродную сестру, и наказание смягчают. В заточении Рея (она же, по одним источникам, Сильвия, по другим — Илия) рожает двойню — мальчиков. Кто был отцом двух крепких ребят, история не дает ясного и недвусмысленного ответа. Сама роженица уверяла, что лично бог Марс почтил ее своим вниманием, что ничуть не удивляло ее соплеменников. Для носителя мифологического сознания сожительство богов и людей было делом вполне обычным, а в некоторых случаях и удобным. Юлий Цезарь, кстати, возводил свой род к самой богине Венере. И многие другие, не менее знаменитые в свое время люди также числили в своих предках богов и богинь.

Злой царь велит расправиться с детьми. Слуга, по одной из версий, положил детей в лохань и столкнул ее в реку. Вода вынесла их на ровное место, и лохань причалила к берегу, к дикой смоковнице. Но если малютку Моисея приблизительно за пять или шесть веков до этого в тростниках подобрала дочь фараона, то здесь за детьми присматривала волчица. Она же и кормила их своим молоком. Фигурирует в преданиях и дятел, который помогал волчице кормить и охранять детей. А после того как свинопас Фаустул, слуга Амулия, находит братьев, их жизнь становится бурной и достойной отдельного описания.

Скажем только, что Ромул и Рем своими характерами и поведением действительно напоминают сказочных персонажей, поскольку превосходят окружающих силой, красотой и доблестью. В то время они, не зная еще о тайне своего происхождения, становятся царскими пастухами, при этом оставаясь свободными людьми, а не рабами. Братья защищают обиженных, ловят воров, дают отпор разбойникам, короче, зарабатывают авторитет. Впереди их ждет встреча с дедом, но до этого они изрядно попортят Нумитору кровь, поскольку пастухи Амулия и Нумитора враждовали друг с другом.

В конце концов все раскрывается.

Братья, узнав, кем они являются на самом деле, собирают сторонников, в числе которых были и беглые рабы, расправляются с дядей Амулием и возвращают трон Нумитору, у которого в итоге оказываются и власть, и деньги.

Тут бы и сказке конец, но для каждого из братьев она имела несколько иное окончание.

Не помнящие родства

По преданиям, город Альба-Лонга был основан Асканием, сыном Энея приблизительно за четыре века до того, как в нем объявились Ромул и Рем со своей бандой. Естественно, что к чужакам отнеслись, мягко говоря, неприветливо. И тогда братья решили основать свой город. У каждого из них были свои представления о том, где его лучше строить. Обратились к гаданию на птицах, но то ли Ромул сжульничал, то ли боги недвусмысленно показали, кому они благоволят, в общем, повторилась история Каина и Авеля. Убил ли сам Ромул брата, или роковой удар нанес кто-то из его друзей, сейчас не имеет значения.

Итак, в 753 году до P. X. Ромул вошел в историю как основатель Рима.

«Заложив основание города, Ромул разделил всех, кто мог служить в войске, на отряды. Каждый отряд состоял из трех тысяч пехотинцев и трехсот всадников и назывался «легионом», ибо среди всех граждан выбирали [legere] только способных носить оружие. Все остальные считались «простым» народом и получили имя «популус» [populus]. Сто лучших граждан Ромул назначил советниками и назвал их «патрициями» [patricii], а их собрание — «сенатом» [senatus], что означает «совет старейшин». Советников звали патрициями либо потому, что они были отцами [patres] законнорожденных детей, либо, вернее, потому, что сами могли указать своих отцов: среди тех, что стекались в город в первое время, сделать это удалось лишь немногим».[3]

Так это произошло на самом деле или Плутарх выбрал у различных повествователей тот вариант, который ему показался наиболее правдоподобным, мы не узнаем. Да и, собственно говоря, это не так важно. Самый дикий и неправдоподобный вымысел, освященный веками и тысячелетиями, может настолько прочно вплестись в ткань нашей реальности, что о мере истинности или ложности профессиональные историки в своем кругу могут рассуждать до бесконечности. Для нас же, носителей обыденного сознания, существенным является то, что именно Ромулу приписывается формирование базовых структур римского общественного устройства.

Дальнейшие события, обрамляющие становление Рима как города сильного, концентрируются вокруг его личности, создавая образец для подражания, воспроизведения поведенческих модусов будущих поколений римлян.

Знаковым поступком Ромула было также знаменитое и неоднократно воспроизведенное в произведениях искусства похищение сабинянок.

Произошло это сразу же после основания Рима, через четыре месяца после расправы над Ремом. Мотивы, которые подвигли Ромула на довольно-таки рискованный поступок, неоднозначны. По одной версии, ему было предсказано оракулами, что Рим достигнет могущества и величия благодаря войнам. А потому он спровоцировал сабинян на конфронтацию. Вся милитаристическая история Рима вполне укладывается в эту нехитрую схему: уж что-что, а мастерство провокации у римлян было на высоте.

Похищение тридцати девиц (по другим версиям, их было больше, одни называли пятьсот двадцать семь, другие — шестьсот восемьдесят три девицы) и вызвало войну.

Была, правда, и версия, что в новообразованном городе население состояло в основном из мужчин, многие из которых не имели семей, а потому могли в любое время сняться с места и попытать счастья на стороне. Контингент, с помощью которого братья-герои добились своего, имел сомнительные моральные качества, а большинство из них, по выражению Плутарха, «представляло собой сброд из неимущих и подозрительных людей». Вот Ромул якобы и решил их остепенить, а заодно и установить родственные связи с сабинянами. Но тогда логично предположить, что тридцатью невестами вряд ли можно было обойтись и скорее надо исходить из максимального числа, то есть где-то под семь сотен умыкнутых сабинянок.

Но такое распределение невест среди сброда, людей без рода и племени, отцам и братьям сабинянок могло показаться несколько обидным. Хотя в те далекие времена статус человека мог в одночасье измениться, и если вчерашний пастух, не имеющий ни малейшего представления об Энее и его потомках, вдруг оказывался внуком Нумитора, то кто знает, кому фортуна улыбнется завтра? Да и что греха таить — понятие «уверенность в завтрашнем дне» с каждым годом и для наших современников все больше сменяется представлениями о жизни как об игре в «русскую рулетку».

Итак, Ромул заманил сабинян на празднество в честь обнаруженного в земле алтаря некоего бога. Как пишет Плутарх, «бога называли Консом, считая его то ли богом Благих советов («совет» и ныне у римлян «консилий» [consilium], а высшие должностные лица — «консулы» [consules], что значит — «советники»…».

В честь новооткопанного божества Ромул устроил игры и всенародные зрелища. Когда приглашенные гости собрались, по его сигналу вооруженные римляне накинулись на девушек, не трогая безоружных родственников, которые спаслись бегством.

Девушкам, разумеется, не понравилось столь радикальное сватовство, и они выказали свое недовольство. И тогда роль «свахи» взял на себя царь. По словам Тита Ливия, «Ромул обращался к каждой в отдельности и объяснял, что всему виною высокомерие их отцов, которые отказали соседям в брачных связях, что они будут в законном браке, общим с мужьями будет у них имущество, гражданство и — что всего дороже роду людскому — дети; пусть лишь смягчат свой гнев и тем, кому жребий отдал их тела, отдадут души».[4]

Надо признать, что Ромул проявил себя в этой матримониальной авантюре вполне достойно. Для своего времени, разумеется.

В другой версии говорится, что сгоряча захватили и замужнюю женщину, которую, впрочем, не вернули из самых лучших побуждений, поскольку хотели объединиться с сабинянами родственными узами. Она становится женой, по одним свидетельствам, некоего знатного римлянина, по другим — самого Ромула и рожает ему детей, девочку и мальчика.

Озадаченные таким коварством сабиняне попросили сначала вернуть девушек, а уж потом вести разговоры о родственных союзах. А тут еще и соседние города, давно уже с большим подозрением приглядывающиеся к резвым пришельцам, решили дать им окорот.

Но не тут-то было. Римляне поочередно разгромили воинства нескольких городов, сами города разорили, а жителей переселили в Рим, продолжая успешно решать свои демографические проблемы.

К этому времени сабиняне, наконец, созрели для решающей битвы, и в жестоком бою одолели римлян. Ромул получил камнем по голове, его люди побежали, но у Ромула достало сил остановить их и повернуть лицом к врагу. Предстояла последняя схватка, ничего хорошего римлянам не сулящая. Вдруг появились сабинянки, многие из которых уже успели обзавестись детьми. И после того, как гласит история, их слезы и мольбы смягчили сердца, стороны согласились на перемирие.

Вообще-то, зная темперамент современных итальянок, можно представить, что их прапрапра… — и так далее… — бабки, скорее всего, привели в чувство своих братьев и отцов с одной стороны, а мужей — с другой, не мольбой и причитаниями, а скалками, сковородами и прочей ухватистой кухонной утварью. Но это, конечно, только предположение.

Смерть Героя

В итоге два народа слились, население Рима удвоилось, захватнические походы продолжались. Ромул брал город за городом. Разумеется, первым не нападал, но всегда находился повод — воинственные соседи и сами не отличались миролюбием. В конце своей жизни Ромул победил этрусков из Вей, существенно расширив территориальные владения и наградил земельными участками соратников. Правда, с городом Вейи римлянам придется время от времени воевать не один и даже не два века, а гораздо дольше.

Смерть Ромула, вернее, обстоятельства, ее сопровождающие, смахивают на классический детектив. При желании в них можно увидеть некое предостережение будущим властителям: первое — доверять нельзя никому, второе — любое послабление чревато потерей короны.

Тучи начали сгущаться после кончины Нумитора, четырнадцатого царя Альбы. Ромул по праву наследования мог объявить себя царем Альбы, но в силу неведомых нам причин даровал им самоуправление, ограничившись тем, что прислал им наместника.

Между тем у себя в Риме он правил довольно-таки жестко, патриции ничего уже не решали, а совет превратился в декорацию, на фоне которой Ромул отдавал распоряжения. В головы недовольных римлян вполне могла закрасться мысль, что они и сами могут прекрасно управлять государством, освободившись от единоличной власти царя и распределив эту власть между собой, правя поочередно. Недовольство распалялось еще и тем, что Ромул взял в свои руки распределение захваченных в войнах богатств.

Был ли составлен заговор или нет — история об этом умалчивает, но одним летним днем Ромул вдруг исчезает.

Версии расходятся, но римляне в первую очередь заподозрили сенаторов. Одни уверяли, что сенаторы убили Ромула в храме Вулкана, а тот факт, что никаких следов не осталось, объясняли тем, что после злодеяния тело его расчленили и по кускам вынесли, спрятав кровавые улики под одеждой. Столь впечатляющий сюжет, однако, не получил развития.

По другой версии, Ромул исчез не в храме, а за городской стеной. Во время народного собрания, устроенного по приказу царя, случилось солнечное затмение, народ в страхе разбежался, но самые знатные римляне остались с бесстрашным Ромулом. Когда же затмение прекратилось и горожане вернулись, то царя уже никто не видел. К тому же знать сразу же объявила, что Ромул стал богом, и запретила вести розыски или интересоваться причинами его исчезновения. Простодушные поверили, но здравомыслящие усомнились в столь внезапном вхождении Ромула в сонм богов и вполне резонно обвинили сенаторов в убийстве. Могли начаться волнения, и тут друг Ромула, некий Юлий Прокул, перед всем народом на форуме поклялся, что встретил по пути в Рим исчезнувшего царя и был тот царь выше и краше обычного, в сияющих доспехах. И будто бы на вопрос Прокула, за что Ромул покинул их, сделав сенаторов объектом несправедливых нападок, тот ответил, что, свершив все, что было угодно богам, он возвращается на небеса, а римлянам следует быть мужественными и воздержанными и тогда они превзойдут всех в славе и силе. Поскольку Юлий Прокул пользовался немалым авторитетом, то ему поверили и на том разошлись.

Сравнивая эту темную историю с несвоевременной кончиной Юлия Цезаря, невольно приходишь к выводу, что во времена изначальные римская знать работала тоньше. Отметим совпадение — загадочное исчезновение Ромула произошло в месяц квинтилий, который много времени спустя был переименован в июль именно в честь Цезаря.

Выбор правителя

Исчезновение Ромула, не успевшего создать механизм династического наследования, привело к распрям и столкновением как между «властными элитами», говоря современным языком, так и между этническими группами, поскольку жители Рима еще не ощущали себя единым народом. И громче всех заявили о себе сабиняне. За время своего пребывания на новом месте они обросли родственными и деловыми связями. Более того, они считали, что «коренные» римляне в долгу перед ними, так как после смерти своего царя Татия они признали Ромула единственным правителем. На этом основании сабиняне полагали, что кандидатом на трон должен быть их соплеменник.

Римлянам, естественно, не понравились такие притязания.

В итоге решили создать своего рода временное правительство из ста пятидесяти патрициев, дабы правили они поочередно, каждый по двенадцать часов. Такая чехарда «царей» при всей внешней привлекательности и невозможности установить единовластие быстро надоела римлянам. К тому же у горожан начало нарастало недовольство тем, что бразды правления сосредоточены хоть и во множестве рук, но все же у ограниченного числа лиц.

Надо заметить, что практически в любой популяции живых существ неизбежно естественное разделение на «альф», то есть тех, кто доминирует в группе, и «омег», находящихся в самом низу группы. В зависимости от ситуации и изменения внешней среды «альфы» и «омеги» могут меняться местами, хотя больше шансов имеют другие буквы «алфавита», обозначающие место в так называемой «пищевой пирамиде».

Механизмы такой иерархизации, по всей видимости, заложены в генетической структуре белковых существ, к которым принадлежит и человек. Отсюда, возможно, и стремление социальных групп выстраивать властную пирамиду, а не другую геометрическую фигуру. Но когда на вершине находится не конкретный, персонифицированный носитель высшей власти, а сто пятьдесят царей, системы восприятия и оценки могут дать сбой. Попросту говоря, искони человек привык, что кто-то есть под ним, а кто-то над ним и чем выше, тем меньше количество правителей и больше персональная ответственность каждого из них. Не исключено, что именно здесь заложены основы устойчивости авторитарных систем правления по сравнению с так называемыми «демократическими».

В итоге после долгих прений между римлянами и сабинянами стороны, наконец, пришли к компромиссу. Сабиняне предложили римлянам избрать царя, но с одним условием — он должен быть сабинянином. Прагматичные римляне легко согласились: так, во-первых, гасились амбиции внутри своих сторонников, во-вторых, избранник должен был испытывать благодарность к тем, кто возвел его на престол.

И вот римляне предлагают кандидатуру Нумы Помпилия. Судя по сохранившимся сведениями, он был вполне достойным человеком, хотя добродетели, ему приписываемые, чрезмерны, впрочем, как и положено правителю легендарных времен. В то время как в Риме кипели страсти, сам Нума вел, как сейчас сказали бы, жизнь человека без определенного места жительства. Дело в том, что после смерти своей горячо любимой жены он покинул Рим и пустился в скитания, большую часть своего времени проводя, как пишет Плутарх, в священных рощах. Там, очевидно, и нашли его посланники Рима, уполномоченные предложить ему царский трон.

Любопытно, что этими посланниками были нам уже знакомый Прокул и некто Велес. Пикантность ситуации заключалась в том, что именно они были претендентами на трон, причем Прокул со стороны римлян, а Велес, естественно, сабинян. Любители детективного жанра могут выстроить непротиворечивую систему догадок, опираясь на то, что Прокул возвестил о божественном вознесении таинственно исчезнувшего Ромула. Разумеется, не исключено, что его выдвинули патриции исключительно в знак благодарности за то, что он сумел погасить народные волнения. Правды мы, конечно, никогда не узнаем, да это и не важно.

Нума Помпилий, как и положено в подобных церемониях, решительно отказался от предложенной чести. Но ритуал троекратного предложения и отказа, наверное, сформировался в этих краях значительно позже, а практичные римляне попросту надавили на родню Нумы. И когда его отец и некто Марций, близкий родственник, поговорили с ним по душам, он согласился.

Воссев на трон, новый царь, если верить сохранившимся источникам, большую часть своих сил направил на укрепление связей с божественными силами. Он лично руководил жертвоприношениями, празднествами в честь богов, строил храмы… Предполагается, что именно он ввел должность верховного жреца — понтифика, а также учредил и другие жреческие должности. Ему же приписывается добавление двух месяцев к десяти, составляющих в те времена год у римлян.

Одним из самых значительных его деяний, которое имело долговременные последствия, — создание ремесленных цехов — коллегий. Закрепив за каждым из них право на собрания и свои религиозные обряды, Нума Помпилий тем самым, как сейчас сказали бы, переформатировал жителей города, и разделение между ними стало осуществляться по профессиональному признаку, а не по этническому. Таким образом, была создана новая общность — гражданин Рима.

Царствовал Нума долго и вполне счастливо. Утверждают, что его правление не было омрачено войнами, мятежами и попытками дворцового переворота. Что ж, такое случается. Но поверить тому, что у царя не было ни врагов, ни завистников довольно-таки трудновато, человеческую натуру, особенно такую буйную, как у римлян, переломить нелегко даже просвещенному монарху. Так что, скорее всего, до нас дошел идеализированный образ доброго царя. Тем более что следующие правители оказались более адекватными своей эпохе — жестокой и кровавой.

Царский период истории Рима длился около двухсот лет и насчитывает вместе с Ромулом семь царей. Каждый из них стоит краткого упоминания, поскольку во время их правления происходили события, реальные или вымышленные, сформировавшие мировоззрение римлян.

Маятник качнулся

После кончины Нумы правителем избрали Тулла Гостилия. Но если Нума Помпилий пытался размягчить сердца римлян, подавить воинственные настроения и направить развитие города по мирному руслу, то Гостилий оказался его полной противоположностью.

Молодой и честолюбивый Тулл, внук павшего во время последней битвы с сабинянами друга и соратника Ромула, воспитывался в духе поклонения знаменитому деду, известному своими подвигами. Как пишет Тит Ливий, «новый царь не только не был похож на предшественника, но воинственностью превосходил даже Ромула. Молодые силы и дедовская слава волновали его. И вот, решив, что в покое государство дряхлеет, стал он повсюду искать повода к войне».[5]

Спокойная жизнь, которую Рим унаследовал от Нумы, вряд ли сулила молодому и честолюбивому Туллу и его соратникам славу и богатство в той же мере, что предоставила бы победоносная война.

А когда новый правитель заявляет, что мирная, размеренная жизнь города ведет к застою, к ослаблению военной мощи, что делает Рим легкой добычей врагов, то следует ждать войны.

Война вскоре и воспоследовала.

Поводом для нее стал угон скота, причем римляне и жители Альбы-Лонги обвиняли в этом друг друга. Не дожидаясь нападения Тулла, большое войско Альбы вторгается на римские земли и вскоре подходит к Риму. Смерть Клуилия, царя Альбы, не смущает воинство. Избрав диктатором-военачальником некоего Меттия, они готовятся к решающей схватке. Тулл же вместо того, чтобы принять бой, ночью уводит войско и вторгается на территорию Альбы. Меттий быстро оттягивает свои силы назад и предлагает переговоры. Он напирает на то, что битва неизбежно ослабит обе стороны, которые в общем-то являются потомками троянцев, а это позволят соседям, могущественным этрускам, напасть на них. И не лучше ли устроить решающий поединок малыми силами, предоставив случаю решить, кому волею богов принадлежит победа. Тулл находит такое предложение уместным.

Обо всех этих воинственных игрищах помнят разве что специалисты или эрудиты. Но в коллективной памяти, скажем так, образованного человечества из почти сорокалетнего правления Тулла Гостилия сохранилось знаковое событие, которое именуется «Клятва Горациев».

Через пару тысяч лет после этих событий, а именно в XVII веке, пьеса отца французской трагедии Пьера Корнеля «Гораций» стала, как сейчас сказали бы, хитом сезона. А еще через почти полтора столетия картина художника Жана Луи Давида «Клятва Горациев», созданная в предреволюционные годы, весьма возбудила французское общество. Тема патриотизма, исполнения своего долга вопреки чувству и подобные им высокие материи кружили головы будущим революционерам. Но не будем отвлекаться на них, тем более что тот же борец за свободу Давид, вскоре ставший ярым якобинцем, проголосовавшим за казнь короля Людовика, затем гибко превратился в не менее ярого бонапартиста и, приравняв кисть к штыку, служил императору верой и правдой. А вот правнучка Корнеля Шарлотта Корде своим долгом сочла убийство видного революционера и кровавого злодея Марата.

Но вернемся к нашим римлянам.

Выяснилось, что в каждом войске имеются братья-тройняшки, у альбанцев Куриации, а у римлян — Горации. Вообще-то они были дальними родственниками, а сестра братьев-близнецов Горациев была невестою одного из братьев Куриациев. Между тем само наличие близнецов было расценено как знамение, и Тулл с Меттием договариваются выставить их друг против друга. Победа в этом поединке определит, какому народу «мирно властвовать над другим», как изящно сформулировал Тит Ливий.

Договоренность скрепляется торжественными клятвами и жертвоприношениями. Юные Горации обещают не посрамить честь Рима. Схватка начинается и заканчивается со счетом 3:2 в пользу римлян. Единственный уцелевший Гораций добивает измотанных и раненых соперников и возвращается к своим ликующим согражданам. Все бы хорошо, но, когда римское войско возвращается в город, сестра героя видит плащ своего жениха на плече брата и понимает, что, стало быть, свадьба не состоится. Естественно, девушка проливает слезы, причитает горестно. Горацию это не нравится.

«Свирепую душу юноши возмутили сестрины вопли, омрачившую его победу и великую радость всего народа. Выхватив меч, он заколол девушку, воскликнув при этом: «Отправляйся к жениху с твоею не в пору пришедшей любовью! Ты забыла о братьях — о мертвых и о живом, — забыла об Отечестве. Так да погибнет всякая римлянка, что станет оплакивать неприятеля!».[6]

Урок патриотизма, который преподал Гораций, смутил римлян. Его судили и приговорили к казни, но выступивший в его защиту отец намекнул, что негоже судить победителя и что он сам расправился бы с дочкой, ежели сын оставил бы ее безнаказанной. В итоге ограничились символическим наказанием.

История человечества от Авеля и Каина буквально нашпигована убийствами родных и близких, а в эпоху гражданских смут это вообще дело обычное. Корысть, алчность, зависть тоже подвигали на злодеяния против братьев и сестер, отцов и матерей. Но походя заколоть в патриотическом порыве единокровную сестру — несколько шокирующий поступок, не правда ли? Впоследствии эта грустная история легла в основу произведений, в которых возникала коллизия между долгом и чувством, а образ Горациев, готовых идти на все ради своего Отечества, стал примером гражданской доблести. Конечно, современному горожанину, размягченному комфортом и не озабоченному борьбой за выживание в буквальном смысле, трудно понять, а тем более оправдать, казалось бы, беспричинное убийство родного человека. Но не будем забывать и о том, что поведенческая логика наших далеких предков основывалась на иных ценностях. Для них доминирующая роль семьи, рода, клана и так далее по нарастающей была понятием самоценным, не подлежащим сомнению. Много позже будет сказано: «Всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устроит» (Мф. 12: 25).

Лояльность семье у римлян воспитывалась с детства, и отступление от безоговорочного подчинения ее интересам наказывалось жестоко. Даже если история Горациев всего лишь легенда, в ней, вполне возможно, заложены некие предостережения. Первое — во время войны неуместно сочувствие врагу. Второе — бей своих, чтобы чужие боялись.

Впрочем, альбанцы так и не смирились с поражением, и война снова разгорелась, возможно, к тайной радости Тулла Гостилия. Хитростью он заманил Меттия в ловушку, предал смерти, а потом велел разрушать Альбу. Жителей, подражая Ромулу, переместил в Рим.

Более тридцати лет правил воинственный Гостилий и за это время изрядно надоел римлянам, которые со все большим умилением вспоминали мирный нрав Нумы Помпилия. По преданиям, Гостилий разгневал Юпитера неправильным жертвоприношением, и тот поразил Тулла молнией, спалив его вместе с домом. Такая кончина, конечно, более пристала царю, нежели, допустим, заурядное убийство с поджогом.

Внук на троне

После смерти Гостилия римляне избрали нового царя — им оказался Анк Марций, сын дочери Нумы Помпилия. Пообещав уставшему от войн народу, что все будет как при покойном дедушке, Анк принялся наводить порядок в святилищах и алтарях, дабы восстановить прежнее благочестие. Соседи, латины, видя такое миролюбие, решили, что можно нарушить мирный договор, заключенный с Туллом. Набег на римские земли Анк совершенно справедливо счел личным вызовом, собрал войско и, оставив жрецам храмы, пошел по стопам своего предшественника.

Взял город Политорий и переселил его жителей в Рим. Через некоторое время опустевший город снова обживают другие латины, и Анку приходится заново брать город. На этот раз он приказывает разрушить его до основания и снова увеличивает число граждан Рима.

Рост населения порождает новые проблемы.

«Огромный приток населения увеличил государство, а в таком многолюдном народе потерялось ясное различие между хорошими и дурными поступками, стали совершаться тайные преступления, и поэтому в устрашение все возраставшей дерзости негодяев возводится тюрьма посреди города над самым форумом».[7]

Рим во времена Анка Марция не только обзавелся первой тюрьмой. Царь существенно раздвинул границы царства, основав в устье Тибра первую римскую колонию — Остию, получив тем самым выход к морю. Кроме того, ему приписывается строительство первого моста через Тибр.

Правил Анк двадцать четыре года. На закате своего царствования кандидатом на трон, скорее всего, собирался предложить народному собранию одного из своих сыновей. Но, как это часто происходило, происходит и будет происходить в высших эшелонах власти, если вопросы наследования не решены при жизни правителя, в пору его наибольшего могущества, то могут иметь место неприятные сюрпризы.

Такой сюрприз преподнес римлянам некто Лукумон, сын коринфянина Демарата. В историю же Рима Лукумон вошел как Тарквиний Древний (или Старший, в зависимости от перевода).

По нынешним меркам, Лукумон был типичный мигрант. Его отец покинул Коринф из-за каких-то распрей, судьба привела беглеца в Тарквинию, где и родился Лукумон. После смерти отца и брата он унаследовал весьма немалое состояние. Неизвестно, была ли ему ведома история двух братьев, Амулия и Нумитора, но обладание деньгами подогревало его честолюбие. Не исключено, что масло в огонь подливала его жена. По происхождению из очень знатного этрусского рода, она, скорее всего, прельстилась богатством Лукумона. Но все ее связи не могли помочь ему в карьере.

Как пишет Тит Ливий, «так как этруски презирали Лукумона, сына изгнанника-пришлеца, она не могла снести унижения, и, забыв о природной любви к Отечеству, решила покинуть Тарквинию — только бы видеть супруга в почете. Самым подходящим городом для этого ей показался Рим: среди молодого народа, где вся знать недавняя и самая знатность приобретена доблестью, там-то и месту мужу храброму и деятельному».

По дороге в Рим случилось событие, которое было истолковано как благое знамение. Будто бы орел уносит головной убор Лукумона, а потом возвращает обратно ему на голову. Его жена, по словам Тита Ливия, «сведущая, как вообще этруски, в небесных знамениях», немедленно объясняет мужу, что ему суждено возвыситься очень высоко и на это есть прямое указание богов.

В Риме Лукумон обзаводится домом и меняет свое имя. Теперь он Луций Тарквиний. Заводит множество полезных знакомств благодаря своему богатству, дружелюбию и хорошим манерам. Много денег тратит на добрые дела, помогая нуждающимся, словом, как сейчас говорится, проявляет социальную ответственность. Слухи о столь достойном жителе города доходят до царя…

Остальное уже дело техники. Даже самые искушенные и мудрые правители не в силах разглядеть, какие помыслы кипят в сердцах их друзей и соратников. Тем более когда новоявленные друзья проявляют скромность, расторопность в исполнении поручений, готовность толково услужить.

Анк Марций со временем вводит Лукумона-Тарквиния в самый ближний круг, поручает ему все больше и больше дел. Постепенно Тарквиний прибирает к рукам все нити управления, но пользуется этим крайне аккуратно, не выдавая своих замыслов. И вот, наконец, стареющий Анк составляет завещание, в котором назначает его опекуном своих детей.

А когда пришла пора выбирать нового царя, опекун уговорил царских сыновей отправиться на охоту.

Строитель

Резонно полагая, что его деловые качества, проявленные во время правления Анка, перевешивают право крови царских наследников, Тарквиний начинает действовать. Нет, нет, он не пошел на узурпацию власти, не устроил дворцовый переворот и даже не организовал «несчастный случай» на охоте. Он попросту выступил перед народным собранием и предложил себя в качестве нового царя.

Изумленные римляне такого самовыдвижения раньше не видели, но, выслушав доводы Тарквиния, сочли их убедительными.

Претендент для начала апеллировал к традиции — Нума Помпилий не был римлянином, Таций, поначалу враг Рима, стал соправителем Ромула, так что прецеденты были. Кроме того, он перебрался в Рим давно, всем семейством и имуществом и с тех пор досконально изучил все обычаи и законы города. Более того, под руководством самого царя Анка он преуспел в науке управления.

И как это случается в финале американских фильмов, убедительная речь главного героя решительно меняет ситуацию и приводит его к победе.

Ораторское мастерство, как впоследствии мы убедимся, приближаясь к эпохе Юлия Цезаря, становится у римлян все более и более эффективным политическим инструментом. Но не будем отвлекаться.

Тарквиния избирают царем. Он сразу же вводит в ранг патрициев еще сто человек, обретая таким образом сторонников. Не обошлось и без войны. Овладев городом Альпиолы, он вернулся с очень богатой добычей и приступил к благоустройству Рима.

При нем впервые был построен цирк для проведения игр. Считается, что с той поры и пошла традиция ежегодно устраивать зрелища. Он же начал строительство городской стены, но помешали сабиняне. Пришлось разобраться с ними, затем настала очередь латинов. Разгромив по одному их города, Тарквиний заключает мир и возвращается к своему излюбленному занятию — градоустройству.

Он завершает, наконец, каменную стену вокруг города. Проводит ирригационные работы, осушив болотистые низины с помощью каналов. Сооружает храм Юпитера на Капитолии. А уж как римлянам пришлась по нраву большая клоака — система подземных сточных каналов — и говорить не стоит. В источниках строительство канализации иногда приписывается другому Тарквинию, последнему римскому царю.

Правил Тарквиний почти сорок лет. По всей видимости, он рассчитывал передать бразды правления кому-либо из сыновей, но, как водилось в те легендарные времена, боги затеяли свою игру. Да и супруга Тарквиния, имеющая немалый опыт в толковании знамений, вполне могла иметь другие интересы.

В доме Тарквиния жил некий Сервий Туллий. По одной версии, сын рабыни, по другой — сирота, мать которого, женщина знатного рода, попала в плен к римлянам, однако нашла приют и достойное обращение в царской семье. Однажды голову спящего мальчика окружило пламя, которое изрядно напугало слуг. Хотели залить водой, но царица запретила. Пламя исчезло, когда маленький Сервий проснулся. Мы далеки от мысли, что все это было хорошо продуманным фокусом, далеки и от того, чтобы отнести это явление к разряду паранормальных, например, пирокинезу.

Собственно говоря, не имеет значения, что случилось на самом деле. Важно лишь то, что жена Тарквиния обратила особое внимание на юного Сервия. Царица уговорила мужа взять мальчика под свое покровительство и воспитывать его как собственного сына. Кто знает, говорила она, может именно Сервий окажется тем светочем, который озарит темные дни царствования.

Как пишет Тит Ливий, «юноша вырос с истинно царскими задатками, и когда пришла пора Тарквинию подумать о зяте, никто из римских юношей ни в чем не сумел сравниться с Сервием Туллием; царь просватал за него свою дочь».

Это сватовство вроде бы опровергает версию, согласно которой Сервий был внебрачным сыном царицы.

Возвышение Сервия не всем пришлось по нраву. Сыновья Анка хорошо помнили, как опекун ловко обвел их вокруг пальца. А тут еще сын рабыни на их глазах стремительно возвысился и явно метит в наследники. Подговорили, а скорее всего, подкупили двух отчаянных пастухов, объяснив им, что надо сделать. Пастухи устраивают драку у дворца и требуют, чтобы их рассудил сам царь. Тарквиний решает их выслушать, но получает топором по голове. Ликторы хватают убийц, а смертельно раненного царя уносят во внутренние покои.

Судьба реформатора

Во время паники, последовавшей за покушением на царя, единственная, кто не потерял самообладания, была царица. Она тут же приказала запереть все двери и никого не впускать. Видя, что привести в чувство царя не удается и он уже на последнем издыхании, царица призывает Сервия Туллия и требует, чтобы тот не оставил смерть царя неотмщенной. И чтобы он действовал решительно. А если что-то его смущает, то пусть делает то, что она велит.

Сервий не решается противоречить своей энергичной теще. Когда толпа собирается вокруг царского дома, царица призывает к спокойствию, уверяя, что Тарквиний обязательно поправится, а до тех пор надлежит слушаться Сервия Туллия, который будет временно замещать правителя. Сервия усаживают в царское кресло, и тот начинает судить и рядить, время от времени как бы совещаясь с Тарквинием, к этому времени уже отошедшим к своим богам.

Так проходит несколько дней. Римляне слегка привыкают к Сервию, а он пользуется властными полномочиями вполне пристойно. И только тогда под крики и плач домочадцев народу объявляют о кончине Тарквиния.

Сервий к этому времени уже наладил отношения с патрициями. Не исключено, что во время переговоров ему помогала царица. В итоге он стал править, игнорируя выборы и народное собрание. Сыновья Анка, к своему удивлению, обнаружили, что их заговор хоть и увенчался успехом, но в итоге привел к власти ненавистного им Сервия. Они бегут из Рима.

Как всякий новый правитель, Сервий в первую очередь показывает соседям, что с ним следует считаться. А поскольку к этому времени истек срок мирного договора с этрусками, то победоносная война с ними существенно укрепляет его положение среди римлян. После этого он берется за реформы, которые во многом определят жизнь города на века вперед.

До Сервия все повинности как в мирное время, так и в военное распределялись среди горожан подушно, то есть исходя из числа людей в семье, вне зависимости от достатка.

Царь впервые вводит ценз! Теперь все зависит от имущественного положения гражданина. И одновременно проводится военная реформа.

Исходя из состоятельности граждан учреждаются центурии и разряды. Соответственно разряду одни центурии должны оборонять город, другие — воевать за его пределами, третьи, как сейчас сказали бы, — обеспечивать материально-техническую базу, иными словами — служба тыла. Центурии каждого разряда должны были иметь свое вооружение, четко регламентированное. Даже беднякам нашлось место — они должны были обеспечить себя пращой и камнями.

Что касается римской верхушки, то на их основе создали центурии всадников. Таким образом, расходы на вооружение были распределены более или менее справедливо — богатые тратили больше, бедные меньше. Но одновременно Сервий серьезно изменил принципы голосования. Теперь устанавливалась очередность — первыми голосовали центурии всадников, затем центурии первого разряда пешего войска. Как правило, они и принимали решение, но если возникала какая-то неопределенность, то приглашались пешие центурии второго разряда. До низших разрядов, замечает Тит Ливий, дело никогда не доходило.

Была произведена всеобщая перепись. Под страхом смертной казни в ней должны были принимать участие все без исключения граждане. Римлян, способных носить оружие, оказалось восемьдесят тысяч.

Народу становилось больше, город рос, занимая один холм за другим. Сервий строит новую городскую стену, более мощную и высокую. Реформы Сервия упорядочили взаимоотношения жителей, сделали их управляемыми.

Вспоминая опыт своего предшественника, царь заблаговременно принял, как он считал, превентивные меры. Дабы дети прежнего правителя, отодвинутые в сторону во время захвата власти, не шли по пути сыновей Анка, Сервий, будучи весьма здравомыслящим человеком, выдает своих дочерей замуж за Луция и Аррунта Тарквиниев, полагая, что родственные связи заставят их забыть обиды.

Сервий правил сорок четыре года и, наверное, мог бы царствовать дольше. Но предательство уже свило гнездо в его собственном доме.

Дочки Сервия характером были настолько не схожи, что вполне могли послужить прототипами волшебных сказок про двух сестер — злую и добрую. Если одна была нравом кротка, то вторая — сущая стерва. Интересно, что и братья Тарквинии также различались: Аррунт — кротостью, а Луций — крутостью. То ли Сервий перемудрил, решив скомпенсировать характеры, то ли случайно вышло, но кроткая оказалась женой авантюриста, а вторая — тихони. Туллия-свирепая, как прозвали вторую, была недовольна тихоней-мужем и, напротив, выказывала всяческое уважение и восхищение дерзким и мужественным Луцием. Дальнейшие события вполне предсказуемы — родственные души сходятся, Аррунт вдруг как-то подозрительно умирает, вдогонку умирает и жена Луция. Вдова и вдовец находят утешение в браке. Туллия умело подогревает честолюбие Луция, Луций начинает вести речи о том, что тесть его вообще-то самозванец, поскольку народ не избирал его, всячески мутит воду, ищет союзников.

Разумеется, царю сообщают о том, как зять поносит его, но Сервий не желает выносить сор из избы. Но на всякий случай собирается укрепить свое положение. Он подушно распределяет среди плебеев часть захваченных земель, вызвав искреннюю благодарность населения. После этого устраивает, как сейчас сказали бы, опрос — признают ли они его власть? Электорат радостно признает. Между тем Луций Тарквиний продолжает мутить воду, на сей раз среди патрициев. А Туллия требует от мужа решительных действий, ей не терпится стать царицей.

Последний царь

Наконец Тарквиний, переманив на свою сторону часть сенаторов, собирает отряд верных людей и, объявившись на форуме, садится в царское кресло. И начинает перечислять собравшимся римлянам прегрешения Сервия. Коснувшись сомнительного происхождения своего тестя, Тарквиний в основном порицал его за введение ценза и систему повинностей, с ней связанную, что ущемило состоятельных людей.

Эти слова дают повод задуматься: а только лишь честолюбие двигало Туллией и Луцием? Может, за этой парочкой стояли обиженные патриции, умело манипулируя ими?

Появляется царь со своими сторонниками, начинается схватка, и Тарквиний сбрасывает старика со ступеней. Люди Сервия разбегаются, а сам он пытается дойти до дома, но его закалывают прямо на улице. Тем временем Туллия на колеснице въезжает на форум и провозглашает Тарквиния царем. Тарквиний, дабы соблюсти приличия, велит ей возвращаться домой. По дороге возница останавливает коней, увидев лежащее на улице тело Сервия. Туллия берет управление колесницей в свои руки и переезжает тело отца.

Так начинается правление Тарквиния, прозванного Гордым, — последнего римского царя. Правление, сопровождаемое мрачными предзнаменованиями и загадочными событиями.

В некоторых преданиях говорится о том, что во время его царствования к нему пришла какая-то старуха и предложила купить девять книг на греческом языке. Цену заломила такую, что Тарквиний даже не разгневался, а лишь рассмеялся.

Когда она пришла в следующий раз, книг было уже шесть, три книги старуха сожгла. Цену, впрочем, не сбавила. На этот раз Тарквиний хоть и не купил книги, но слегка насторожился. Были сожжены еще три, и когда старуха снова пришла к царю, то ли по настоянию советников, то ли движимый интуицией, Тарквиний выложил всю сумму, как за девять книг.

Старуха исчезает, а в книгах оказываются пророчества относительно судьбы Рима. Долго судили и рядили, наконец, решили, что таинственная старуха была самой Сивиллой. Знаменитой предсказательницей, наделенной богами бессмертием. Книги Сивиллы впоследствии стали чем-то вроде катренов Нострадамуса, другое дело, что римляне обращались к ним только в особо важных случаях, когда над городом нависала смертельная опасность.

Не исключено, что Тарквиний долго сожалел о своей недальновидности и жадности, из-за которых были навсегда потеряны шесть книг. Не исключено также, что в одной из сожженных рукописей было предсказание и о его судьбе. И совершенно не исключено, что визит Сивиллы — просто красивая сказка. Однако пророческие книги реально существовали, и в определенный период влияли на жизнь Рима.

Захватив власть, Тарквиний для начала запретил хоронить Сервия, довольно-таки глумливо заметив, что и Ромул пропал без вести. Затем перебил всех патрициев, кого подозревал в сочувствии Сервию. В отличие от свергнутого царя, Тарквиний не увеличивал их число, и как следствие к концу его правления это сословие было сильно прорежено. Тем более что он еще и узурпировал право судить преступников или тех, кого объявлял преступником, прибирая к рукам их имущество.

Явно не пользуясь любовью горожан, завел себе телохранителей. При этом заигрывал с чужеземцами, в частности с латинами. После долгих уговоров и интриг, а также с устранением тех, кто ему мешал, Тарквинию удалось и это племя сделать римлянами.

Миролюбием царь тоже не отличался. Войны Тарквиний вел с переменным успехом. Впоследствии ему ставилось в вину, что он действовал «совсем не по-римски», а хитростью и обманом, как писал Тит Ливий. Много времени спустя почти такие же обвинения были выдвинуты против Юлия Цезаря, и последствия могли быть весьма серьезными.

Вообще-то достаточно приглядеться к делам нескольких правителей или военачальников, чтобы заметить, как из века в век тянется довольно-таки монотонная цепь дворцовых интриг и внутрисемейных кровопусканий, игры честолюбий и жестоких расправ… У слабых умов может возникнуть — и, увы, возникает — соблазн «сжать» историю, объявить похожие события тождественными, одинаковыми, которые, мол, из-за разных переписчиков стали восприниматься как отличающиеся друг от друга.

Мысль о том, что человек в общем-то за последние тысячелетия не изменился и что одинаковые внешние условия порождают одинаковые поведенческие реакции, почему-то не приходит в их головы. Но не будем судить их…

Так вот, попытки захватить город Габию не удались, и тогда он пошел на хитрость. Его младший сын Секст перебегает к противнику, жалуясь на жестокосердного отца, уговаривает их начать боевые действия против римлян и сам принимает участие в набегах. Вскоре Секст настолько входит в доверие к властной верхушке, что легко устраивает междоусобицу, в результате которой старейшины города были почти все истреблены и Габия досталась Тарквинию без боя.

Секст был многообещающим молодым человеком. Возможно, ему удалось бы переплюнуть со временем своего отца, если бы довелось сесть в царское кресло. Хоть перед ним и властью находились старшие братья, младший сын с такими навыками и умениями легко избавился бы от этой досадной помехи. Но случилось так, что именно Сексту предстояло поставить точку на царском периоде римской истории.

В один из дней зловещее предзнаменование ввергло в панику царский двор: из деревянной колонны выползла змея. Сам Тарквиний к приметам относился довольно-таки цинично, но, чтобы успокоить домочадцев, отправил делегацию в Дельфы, к знаменитому Дельфийскому оракулу. И чтобы предотвратить ненужные слухи и сплетни, запечатанные таблички с ответами оракула должны были везти его сыновья, Тит и Аррунт. Самым примечательным для нас в их свите был племянник Тарквиния, неприметный Люций Юний Брут. Юноша себе на уме — пережив расправу над родственниками, он затаился и мудро решил притвориться тупым.

«С твердо обдуманным намерением он стал изображать глупца, предоставляя распоряжаться собой и своим имуществом царскому произволу, и даже принял прозвище Брута — Тупицы».[8]

Кстати, не исключено, что именно Брут впоследствии вдохновил Шекспира на создание Гамлета, вынужденного придуриваться перед убийцами своего отца. Шекспир вообще-то интересовался римской историей, а его произведение «Лукреция» в должное время вдохновило Пушкина…

Об этом чуть позже.

Получив ответы оракула, царские сыновья поинтересовались, кому из них достанется власть после Тарквиния. Ответ, как и полагается профессиональному оракулу, был расплывчатым и гласил, что тот, кто первым поцелует свою мать, тому и власть. Поскольку в Риме оставался еще третий брат — отчаянный Секст, то Аррунт и Тит решили вернуться домой как можно скорее и кинуть жребий, кому из них целоваться с матерью.

Предание гласит, что Брут, искусно скрывающий свои способности, догадался, что на самом деле пифия имела в виду землю — мать всех тварей, ее населяющих. Поэтому, дождавшись удобного момента, Брут как бы спотыкается, падает и касается губами земли.

Римляне же начали очередную войну и осадили город Ардеи, принадлежащий народу рутулов. Осада затянулась, и царские сыновья все больше времени уделяли возлияниям в своих шатрах в кругу друзей. Во время одной из вечерних пьянок у Секста Тарквиния разговор зашел о женах, и некто Коллатин, слушая пьяную похвальбу, заявил, что его жена лучше всех. И добавил, что можно прямо сейчас в этом убедиться, поскольку Рим недалеко. Разгоряченные вином юноши оседлали коней и ночью прибыли в город. И обнаружили, что царские невестки в отсутствие мужей пируют со своими подружками, а вот Лукреция, жена Коллатина, прядет шерсть.

То, что случилось далее, впоследствии составило сюжет сказок у разных народов, в которых рассказывается о бахвальстве мужа, коварстве друга и верной жене. Трудно сказать, Лукреция ли была прототипом таких историй, или же бытовая коллизия насколько типична, что воспроизводится в веках и странах с удручающей регулярностью. Да это и не важно. Но если в сказках логика сюжета ведет лишь к посрамлению злодея, в римской истории ситуация развивалась более масштабно и последствия имела глобальные.

Часть вторая S.P.Q.R

Установление Республики

В 1830 году Александр Сергеевич Пушкин в записках о «Графе Нулине» написал следующее: «В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая «Лукрецию», довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что, если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? Быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те. Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде».

Пушкин точно подметил один из ключевых моментов человеческой истории. Хоть он и перепутал Валерия Попликолу (Публиколу) с мужем Лукреции Коллатином, его вопросы бьют в одну точку — существует ли историческая предопределенность, или бесконечное множество вариантов составляют пестрый узор, сливающийся в серую ткань будней? Мы уже говорили об историческом детерминизме и, наверное, еще не раз будем возвращаться к этой проблеме.

Прав ли Александр Сергеевич и если бы в 509 году до P. X. не изгнали бы Тарквиния Гордого, то цари правили бы Римом не двести двадцать четыре года, а дольше? Вполне возможно.

Появились бы деятели, равные Сципиону, Катону, Гракхам, Сулле, Цицерону, Помпею, Крассу, Цезарю и другим… Неизбежно! Возникновение Империи было заложено в механизме функционирования Рима.

Грубые и невежественные пастухи, основав Рим, создали новую общность, представители которой отличались прагматизмом, экспансивностью, честолюбием, и при этом верностью традициям и готовностью стать «плавильным котлом» для любого чужеземца. Пассионарность, то есть одержимость, римлян неизбежно делала их силой, перед которой трудно было устоять разобщенным племенам и городам Италии. Другое дело, что одержимость является качеством сомнительным, опасным, особенно если она «осложнена» этрусским менталитетом, склонным к жесткости и даже жестокости.

Итак, что же привело к падению царской власти?

Секст Тарквиний, буйный и похотливый сынок Тарквиния Гордого, после ночной поездки в Рим воспылал страстью к Лукреции. И вот он тайком от всех еще раз посещает дом Коллатина. Секста, разумеется, принимают как дорогого гостя и устраивают на ночь. Дождавшись, когда все заснули, он пробирается в спальню Лукреции и, угрожая мечом, требует, чтобы она отдалась ему. Лукреция сопротивляется, она готова умереть, но сохранить верность мужу. Секст намекает, что убьет сначала ее, а потом какого-нибудь раба и подложит его тело к ней в кровать. Представив себе такой позор, Лукреция сломалась и уступила насильнику. Добившись своего, Секст покидает дом.

Скорее всего, Лукреция понимала, что царский сынок не будет держать язык за зубами, и правда рано или поздно всплывет. И еще неизвестно, как ее преподнесет Секст. Поэтому она пишет письма мужу и отцу о том, что случилось страшное несчастье, и просит срочно вернуться домой. Коллатин возвращается в Рим вместе с приятелем — Публием Валерием, который скоро получит прозвище Попликола. А Спурий Лукреций, отец Лукреции, возвращаясь, по пути случайно встретил Брута, поэтому с ним вместе и явился в дом.

Далее все происходит, как в трагической пьесе. Собственно говоря, эта грустная история становится сюжетом для картин, пьес, поэм и прочих произведений искусства.

Лукреция рассказывает о злодеянии и требует отмщения. Все присутствующие клянутся отомстить и пытаются успокоить ее, говоря, что душой она чиста. Но Лукреция говорит, что от кары ей все равно нельзя уйти, достает из-под одежды спрятанный нож и вонзает себе в сердце.

Коллатин и Спурий безутешны.

«Пока те предавались скорби, Брут, держа пред собою вытащенный из тела Лукреции окровавленный нож, говорит: «Этой чистейшей прежде, до царского преступления, кровью клянусь — и вас, боги, беру в свидетели, — что отныне огнем, мечом и чем только сумею буду преследовать Луция Тарквиния с его преступной супругой и всем потомством, что не потерплю ни их, ни кого другого на царстве в Риме». Затем он передает нож Коллатину, потом Лукрецию и Валерию, которые оцепенели, недоумевая, откуда это в Брутовой груди незнаемый прежде дух. Они повторяют слова клятвы, и общая скорбь обращается в гнев, а Брут, призывающий всех немедленно идти войною на царскую власть, становится вождем».[9]

Мертвую Лукрецию выносят на городскую площадь и созывают народ. Брут произносит зажигательные речи и призывает римлян к оружию.

Здесь, возможно, следует отстраненно взглянуть на ситуацию. В наши циничные времена любое мало-мальски объективное следствие в первую очередь заподозрило бы эту «банду четырех» в умышленном убийстве с целью совершения переворота.

Во-первых, подозрительно уже то, что муж и отец прихватили с собой по свидетелю, хотя в письме Лукреции явно указывалось, что дело семейное.

Во-вторых, сколь ни велико было преступление Секста, но прежде, чем обвинять царя, можно было бы потребовать суда над его сыном. Но заговорщикам не хотелось спугнуть правителя, и поэтому они сразу вышли на площадь. Какой-нибудь матерый адвокат в наши дни спокойно выдвинул бы предположение, что Секста специально заманили в ловушку и что Лукреция, возможно, была его любовницей. А ее родня и Брут одним махом решили две проблемы — расправились с неверной женой, а заодно обрушили царскую власть. Перекрестный допрос Брута мог бы выяснить, как давно он лелеял планы свержения Тарквиния, каким образом повстречался с отцом Лукреции и почему сопровождал его…

Но, повторюсь, совершенно не имеет значения, какой была ситуация на самом деле. Предание о Лукреции живет своей жизнью, все остальное — инсинуации.

Брут увлекает за собой разгоряченных слушателей, и толпа направляется на форум, собирая по пути все больше и больше народу. На форуме Брут произносит еще одну речь, припоминая Тарквинию все дурные дела, а также неблаговидные поступки его домочадцев. Досталось и Туллии, переехавшей мертвое тело своего отца, досталось Сексту, и даже строительные работы, затеянные царем, были вменены ему в вину, поскольку римлянам, как уверял оратор, не подобало быть каменотесами и чернорабочими.

Возмущенный народ решил, что хватит с них царей, и объявил Тарквиния низложенным. И присягает не позволять никому более царствовать над ним, ущемляя его, народа, свободу.

Туллия бежит в лагерь мужа, осаждающего Ардию.

Как сложилась бы ситуация, если бы Тарквиний в это время находился в Риме, а не воевал? Можно предположить, что заговорщики выбрали именно такой подходящий момент, чтобы не иметь дело с царскими телохранителями и его сторонниками.

С другой стороны, присутствие Тарквиния могло подвигнуть их на более решительные меры. Как в случае с Цезарем. Так что от судьбы не уйдешь.

Тарквиний, узнав о делах в Риме, возвращается, дабы навести порядок. Брут, в свою очередь, узнав о передвижениях свергнутого царя, со своим на скорую руку набранным отрядом совершает хитроумный маневр — идет на Ардию и берет лагерь под свой контроль, прогнав царских сыновей. Между тем Тарквиний так и не смог попасть в Рим — ворота перед ним не открыли.

Свободные римляне тем не менее нуждались в предводителе.

Как пишет Плутарх,«…народу было ненавистно самое слово «единовластие», и, полагая, что разделенную власть терпеть будет не столь тягостно, он захотел поставить у кормила правления двоих…»[10]

Так устанавливалась Республика, которой суждено было просуществовать почти пять веков, так возникла система двух консулов — ежегодно сменяемых соправителей города и государства.

S.P.Q.R. — девиз, который римляне пронесли сквозь века и страны, — гласил: «Сенат и народ Рима «(есть также прочтение «Сенат и свободный народ Рима»). Эта надпись была начертана на значках легионов, а в наши дни украшает герб современной столицы Италии.

Ко времени изгнания Тарквиния в Средиземноморском бассейне бурно развивалась морская торговля. Римляне уже основали в устье Тибра порт Остию. И через год после установления республики, в 509 году до P. X., Рим заключил торговый договор с одной из самых могущественных морских держав того времени — с Карфагеном. Через несколько веков торговые партнеры станут непримиримыми врагами, и это серьезно повлияет на ход мировой истории.

Консулы

Публий Валерий, принимавший вместе с Брутом активное участие в перевороте, рассчитывал, что они оба заслужили быть консулами. Однако граждане Рима Бруту в напарники избирают Коллатина как особо пострадавшего, тогда как Валерию намекают, что он в общем-то при Тарквинии не очень и страдал. Обиженный Валерий покидает сенат и перестает заниматься государственными делами. Но честолюбие уже тогда было одним из «основных инстинктов» свободного римлянина, и мысли о консульстве не покидают его. Надо лишь дождаться подходящего момента.

Бывший царь не оставляет надежд вернуться в Рим. Он присылает послов, которые должны были убедить народ в том, что Тарквиний нынче не тот, что был раньше, и готов снова послужить городу. Сперва консулы разрешили послам выступить перед народом, но тут Валерий не упустил возможности указать им на оплошность такого решения и категорически выступил против, опасаясь, по словам Плутарха, «как бы у бедняков, для которых война тяжелее тирании, не появились причина и повод к перевороту». Признав его доводы резонными, консулы прогнали послов. Но прибыли другие, якобы для решения имущественных проблем. Будто бы Тарквиний готов уйти в добровольное изгнание, но для этого ему нужны средства на жизнь.

Консул Коллатин решил, что в этом нет ничего плохого, но Брут устроил грандиозный скандал, обвинив его прилюдно на форуме в предательстве. Все же после долгих препирательств граждане Рима решили вернуть деньги Тарквинию и больше о нем не вспоминать. Такое благодушие сейчас кажется несколько наивным, поскольку наша историческая память подсказывает, что за революциями, как правило, следуют конфискации. Но не будем забывать, что римскую элиту пугали крайние меры, которые могли стать прецедентом и когда-нибудь обрушиться на их головы или головы их потомков. Тем более что они находились в тесном родстве друг с другом. Так, например, жена Брута была из рода Вителлиев, которые являлись сторонниками Тарквиния. К Вителлиям, кстати, и обратились послы, вовлекая их в заговор против Республики. Те, в свою очередь, привлекли родню — двоих взрослых сыновей Брута, как писал Плутарх, «внушив им надежду, что, избавившись от тупости и жестокости своего отца, они породнятся с великим домом Тарквиниев и, быть может, сами достигнут царской власти». Но если Брут лишь прикидывался тупым, то Тит и Тиберий явно не отличались большим умом, решив играть в эти опасные игры.

Новоявленные заговорщики для успеха своего предприятия решили устроить человеческое жертвоприношение — вполне в традициях этрусков, к которым принадлежал род Тарквиниев. Чей-то раб случайно оказался свидетелем сборища. Подслушав разговоры послов и римлян, раб бежит к Валерию и сообщает ему о том, что консулов собираются убить, а царю снова вернуть власть. Валерий действует решительно и хватает заговорщиков. В вещах послов обнаруживается переписка, где названы имена. Все улики налицо.

Разгневанный сенат забывает о своем намерении вернуть имущество Тарквинию и раздают его римлянам, раба вознаграждают и отпускают на свободу, а судьбу молодых заговорщиков вручают в руки отца, дабы тот примерно наказал их.

Брут велит выпороть Тита и Тиберия, а затем отрубить им головы. Даже видавшие виды римляне были шокированы суровостью консула. Коллатин попытался смягчить приговор остальным заговорщикам, но не тут-то было. Валерий немедленно воспользовался ситуацией и обрушился на него с обвинениями в потакании изменникам и врагам. Брут обращается к народу, призвав его самим решить судьбу заговорщиков. В итоге всем отрубили головы. Коллатин своим мягкосердечием вызывает подозрение у сограждан, к тому же он тоже из Тарквиниев. Брут предлагает ему сложить консульские полномочия и покинуть город. Римляне бурно поддерживают Брута. Огорченный Коллатин сходит с политической арены, а на его место, наконец, избирают Валерия.

Поскольку относительно мирным путем вернуть себе власть Тарквинию не удалось, то он обращается к своим соплеменникам — этрускам, и те помогают ему собрать большое войско. Во время сражения консул Брут и Аррунт, сын низверженного царя, встречаются лицом к лицу, и оба гибнут в ожесточенной схватке. Имя Аррунта сейчас известно разве что специалистам по римской истории, а вот Брут стал на долгие века символом бескорыстного и, я бы даже сказал, свирепого служения идеалам свободы и тираноборчества. Его потомок впоследствии станет марионеткой в руках умелых манипуляторов, которые неустанно напоминали ему о деяниях далекого предка.

Этруски проигрывают сражение, Валерия удостаивают первого в истории Рима триумфа, и он въезжает в город на колеснице, запряженной четверкой коней.

Между тем, воздав почести победителю и оплакав Брута, павшего за дело свободы, граждане начинают поговаривать, что консул Валерий ведет себя нескромно. Выстроил слишком роскошный дом, ходит в окружении ликторов со связками и топорами. Уж не стремится ли он к единоличной власти? До Валерия доходят эти разговоры. Понимая, что римляне капризны и переменчивы, а консульство стоит дома, он велит разрушить свое жилище. И как-то поутру жители на месте великолепного строения увидели руины. Сам же консул стать жить у друзей. Жест произвел большое впечатление на толпу. Вскоре Валерий выступает перед народом, мягко упрекая его в неблагодарности. По словам Плутарха, «желая и самую власть сделать кроткой, менее грозной и даже любезной народу, Валерий приказал вынуть топоры из дикторских связок, а связки опускать и склонять перед народом, всякий раз как консул входит в Собрание. Этот обычай, много способствовавший украшению демократии, соблюдается властями вплоть до нашего времени».

Что касается демократии, то и в наши времена ничего, кроме «украшения», от нее не осталось. Пессимист может даже прийти к выводу, что политтехнологии практически не изменились с тех пор, а оптимист именно в этом увидит повод для веселья — люди не меняются, меняется лишь атрибутика, в которой они пребывают. Но не будем о грустном…

Народ, видя такую любезность со стороны Валерия, радостно ему подчиняется и дает прозвище Попликола (или Публикола), то есть «друг народа». Валерий же, прежде чем приступить к выборам второго консула, проводит законы, которые должны, по его замыслу, препятствовать тирании. Он увеличивает количество сенаторов, разрешает обвиняемым, не согласным с приговором консулов, апеллировать к народу, вводит смертную казнь для тех, кто без народного одобрения примет властные полномочия. Более того, по одному из новых законов любому человеку дозволялось без всякого суда убить того, кто будет заподозрен в попытке установления единовластия, разумеется предоставив затем соответствующие улики. Народу очень понравилось также облегчение налогового бремени.

И только после этого, приобретя большую популярность, Валерий Попликола проводит выборы. В консулы избирают Спурия, отца знаменитой Лукреции, но через несколько дней новоизбранный соправитель умирает. Возможно, немолодого Спурия подкосили смерть дочери и изгнание зятя. Не будем забывать и о высокой смертности населения в те далекие годы. Проводят новые выборы, и консулом становится некто Марк Гораций, разделивший вместе с Валерием власть на весь оставшийся годовой срок.

Войны и герои

Обретя долгожданную свободу и систему консульского правления взамен царской власти римляне тем не менее не обрели мира и покоя. Войны продолжались. Забегая вперед, скажем, что война — это естественная форма функционирования римской государственности на всех этапах ее бытования — царском, республиканском, имперском…

Тарквиний не успокоился и заручился поддержкой могущественного этрусского царя Порсены, известного своей справедливостью и добротой. Порсена, естественно, в силу корпоративной солидарности берет сторону свергнутого царя и требует от римлян вернуть ему царское кресло. Получив отказ, он начинает войну и вскоре осаждает Рим.

Положение граждан отчаянное, начался голод. И тут некто Муций, за тысячи лет до Мао Цзэдуна, провозгласившего лозунг «Бей в голову, остальное само развалится», решает устранить главный источник опасности — убить Порсену. А вообще-то Муция могла подвигнуть на эту тайную акцию история Юдифи, убившей вражеского военачальника Олоферна почти за пять веков до этих событий.

Убийца из Муция вышел неудачливый, хотя он говорил по-этрусски и раздобыл соответствующую одежду. Он добрался до расположения Порсены, но, не зная его в лицо, убил одного из его приближенных. Муция хватают, Порсена начинает его допрашивать, но героический римлянин, дабы продемонстрировать свое бесстрашие, кладет правую руку на жаровню с горящими углями. И как гласит одно из преданий, молча смотрит царю в глаза, в то время как рука его обугливается. Царь, удивленный стойкостью и мужеством Муция, освобождает и возвращает ему оружие. И поскольку он принимает меч левой рукой, то получает прозвище Сцевола, то есть Левша. И с тех пор его имя является символом самозабвенного служения своему народу.

Согласно же версии Тита Ливия, представший перед царем Муций еще до сцены с сжиганием руки долго и велеречиво втолковывает ему о том, что римские юноши объявили Порсене войну и что за ним, Муцием, будут приходить другие, пока не добьются своей цели. Более того, в рассказе Ливия незадачливый убийца, прежде чем проникнуть в лагерь противника, ставит в известность Сенат о своем намерении и получает одобрение.

По версии Плутарха, Сцевола, покоренный великодушием Порсены, заявляет, что сейчас в лагере находятся триста римлян, у которых та же задача — убить его. Но такой благородный человек должен быть другом римлян, а не врагом.

Неизвестно, поверил ли Порсена информации о трехстах убийцах или приписал эти слова болевому шоку Муция, но, скорее всего, именно тогда задумался о перемирии. Тем более что Валерий Попликола не раз давал ему понять, что хотел бы видеть в Порсене союзника и готов предоставить на его суд их распрю с Тарквинием.

В итоге Тарквиний остался ни с чем, а с этрусками заключили мир. Но вскоре пришлось сражаться с сабинянами и латинами. Валерий, избранный консулом в четвертый раз, одержал победу, был награжден триумфом и вскоре после того, как были выбраны новые консулы, умер.

Жизнь в Риме продолжалась, войны тоже. И словно зеркальное отражение старой истории, одна из них произошла с сабинянами. Во время игр юные сабиняне похитили несколько молодых римлянок, чтобы увести с собой. Римляне не поняли юмора ситуации, набежала толпа, дело кончилось большой дракой. Поскольку в это же время ожидали серьезных столкновений с латинами, то, как уже было принято во время чрезвычайных ситуаций, избирают диктатора, наделенного на шесть месяцев особыми полномочиями. Это устрашает сабинян, которые понимают, что римляне готовы идти на самые решительные меры и не побоятся даже столь ненавистного единоначалия. Они просят мира, но переговоры кончаются провалом. Впрочем, состояние ни мира, ни войны с сабинянами длилось почти год.

А потом началась война с латинами. Во время битвы у Регилльского озера римляне узнают, что в рядах неприятеля находятся и ненавистные Тарквинии. Сражение было особо ожесточенным, и, что характерно, Авл Постумий, назначенный на этот период диктатором, сражался наравне со всеми. Он ранит Тарквиния Гордого, но консул Марк Валерий, брат Попликолы, гибнет в схватке с одним из сыновей Тарквиния. Римляне растеряны, враги переходят в контратаку. И тогда Постумий приказывает своей охранной когорте, состоящей из лучших воинов, считать врагом всякого, кто покинет строй. Как пишет Тит Ливий, «двойной страх удержал римлян от бегства; они поворачивают на врага и восстанавливают ряды». Можно предположить, что Постумий одним из первых в истории использовал идею заградительных отрядов. Но такие строгие меры не всегда были необходимы. Как правило, в самые опасные моменты сражений военачальники бок о бок со своими воинами идут в атаку или защищаются, и эта традиция во многом определила будущие победы римского оружия.

Честолюбие порой доводило до трагедий.

После войны с латинами сражаться пришлось с племенем вольсков. Война шла с переменным успехом, прерываясь на внутренние разборки между плебеями и патрициями.

Гражданские распри доходят до того, что плебеи даже покидают город и собираются на Священной горе. После длительных переговоров в итоге римские граждане получили институт народных трибунов, которым вменялось защищать плебеев перед консулами, причем должности эти могли занимать только плебеи.

Успокоив город, консулы Кассий и Коминий взялись за дела военные. Кассий остался в Риме, чтобы заключить союз с латинами, а Коминий движется на вольсков и громит их войско. Одержав победу, римляне захватывают город за городом и подходят к Кориолам. Начинается осада. Потеряв бдительность, осаждающие не замечают, как на подмогу осажденным пришли вражеские войска. В это же время, воспользовавшись суматохой и паникой в римском лагере, жители Кориол открывают городские ворота, чтобы напасть на римлян. Недалеко от ворот находился отряд некоего Гнея (по другим данным, Гая) Марция, молодого знатного римлянина. Тит Ливий так описывает его подвиг: «С отборным отрядом воинов он не только отразил вылазку, но и сам свирепо ворвался в открывшиеся ворота, устроил резню в ближайшей части города и, схватив факел, поджег прилегающие к городской стене постройки. Поднявшийся среди жителей переполох, смешанный с плачем детей и женщин, как это бывает при появлении неприятеля, воодушевил римлян и смутил вольсков; показалось, будто город, куда они спешили на помощь, уже взят».[11]

Гней Марций получает прозвище Кориолан, его слава затмевает деяния консула Коминия. Впрочем, известность не помогла ему добиться консульства — аристократические замашки Марция отпугнули избирателей.

В следующем, а именно в 492 году до P. X. жители Республики получили передышку — враги внешние оставили их в покое, между патрициями и плебеями тоже установилось что-то похожее на мир. Но пришла и другая беда — голод. То ли неурожай был тому причиной, то ли невозделанные из-за войн и междоусобиц поля, но ситуация была очень тяжелой. Пришлось закупать хлеб издалека, поскольку соседи не были расположены к римлянам дружески. Но когда из Сицилии в Рим доставили зерно, то начались новые проблемы. Сенаторы никак не могли решить, какую цену назначить для продажи зерна плебеями. И тут герой Кориолан предлагает, чтобы плебеи, которым обеспечат продажу хлеба по низкой цене, взамен отказались от прав, завоеванных три года тому назад стоянием на Священной горе, ну и заодно ликвидировать должности народных трибунов.

Здравомыслящие сенаторы понимают, что столь радикальное предложение невозможно реализовать. К тому же народ, узнавший, что его собираются морить голодом, начинает волноваться. Недовольства приобретают такой масштаб, что патриции быстро идут на попятный. И чтобы обойтись малой кровью, делают Марция Кориолана козлом отпущения. Народные трибуны присуждают его к смерти и собираются сбросить в пропасть, но патриции уговаривают собравшихся поступить по закону. С большой неохотой трибуны соглашаются на суд, назначают день суда, но обиженный на неблагодарных коллег Кориолан демонстративно игнорирует судебное разбирательство. Скорее всего, это было неправильное решение, шанс переговорить оппонентов, напомнить о былых заслугах, изменить настроение толпы был упущен. Его обвиняют в попытке стать тираном, заочно осуждают и отправляют в пожизненное изгнание.

Плутарх полагал, что характер Марция был сформирован тем, что его воспитывала рано овдовевшая мать. И что, с одной стороны, сиротство — не помеха возвышению, но с другой — без родительского надзора даже лучшие качества могут обернуться своей противоположностью. «Мощь и упорство его души, проявлявшиеся во всех обстоятельствах, порождали великие и успешно достигавшие цели порывы к добру, но, с другой стороны, делали его характер тяжелым и неуживчивым, ибо гнев Марция не знал удержу, а честолюбие не отступало ни пред чем, и те, кто восхищался его равнодушием к наслаждениями, к жизненным тяготам, к богатству, кто говорил о его воздержанности, справедливости и мужестве, терпеть не могли иметь с ним дело по вопросам государственным из-за его неприятного, неуступчивого нрава и олигархических замашек».[12]

Обида — не лучший советчик. Кориолан не находит ничего лучшего, как переметнуться к врагам Рима. Он прибывает к вольскам, преисполненный злобой, а те сразу же понимают, какие перспективы открываются перед ними. Дело остается за малым — уговорить народ на новую войну. Некто Аттий Туллий (или Тулл, по другим источникам), человек, приютивший изгнанника и подзуживающий его на месть, составляет хитрый план.

В Риме должны были состояться Великие игры. Туллий проводит, как сейчас сказали бы, рекламную кампанию, и множество вольсков приходят посмотреть на это зрелище. Коварный Туллий в это время просит тайной аудиенции у консулов и намекает, что его соплеменники — народ вспыльчивый и всякое может случиться. Поэтому лично он отбывает, дабы не иметь отношения к каким-либо неприятным событиям. Поскольку Туллий напоминает, как молодые сабиняне устроили потасовку в Риме и спровоцировали войну, то консулы относятся к его предостережению весьма серьезно. И немедленно сообщают об этом сенату. Вольскам предписывается немедленно покинуть город до наступления ночи, и глашатаи оповещают об этом везде, где только возможно.

Плотная толпа вольсков в спешке покидает город. Вскоре их встречает Аттий Туллий, уводит с дороги в чистое поле и обращается с речью, в которой всячески распаляет их гнев, возмущается римлянами и называет изгнание вольсков фактическим объявлением войны.

И снова мы видим, что обида — не лучший советчик. Доверившись Аттию Туллию, вольски избирают его и, по его настоянию, Марция Кориолана своими военачальниками. Гней Марций действительно оказался талантливым полководцем. «Римская мощь крепче вождями, чем войском» — эти слова Тита Ливия вполне применимы к любой армии и верхушке любой страны не только в Древнем мире, но и в наши дни.

В 488 году до P. X. Кориолан начинает боевые действия. Он изгоняет римлян из захваченных ими городов, медленно, но неотвратимо приближаясь к Риму. Но вместо того чтобы атаковать или начать осаду, он становится лагерем недалеко от города и начинает разорять поля. Причем избирательно, не трогая хозяйств патрициев. Не исключено, что придерживаться такой тактики ему посоветовал хитроумный Туллий. В будущем девиз «Разделяй и властвуй» ляжет в основу римской политики. А тем временем в самом Риме зреет бунт — плебеи, напуганные потерями, требуют немедленного заключения мира. Сенаторы, теряя над ними контроль, понимают, что город не удержать, и отправляют к Кориолану послов. Но требования, которые он выставляет, неприемлемы — он хотел, чтобы вольскам вернули все захваченные земли и города, а также предоставили такие же права, как и латинам. Кориолан дает срок — тридцать дней на принятие его условий, отводит войска от Рима и начинает захватывать города его союзников. Это не очень нравится вольскам, которые полагали, что победа уже у них в кармане, не нравится это и Аттию Туллию, которому неприятно быть в тени у Гнея Марция. Но недовольство пока не выплескивается наружу.

Кориолан возвращается, но римляне тянут с переговорами. Они пытаются уговорить его для начала увести вольсков, а еще лучше — уговорить их сложить оружие и только после этого начать переговоры. Разумеется, этот предложение отвергается. Тогда к нему направляют в качестве послов доброй воли всех городских жрецов. Марций непреклонен. Римляне в отчаянии.

И вот тогда сестра покойного Валерия Попликолы предлагает направить в качестве послов женщин, а возглавлять посольство должна Волумния, мать Кориолана.

Кориолан весьма удивился, когда в лагерь ввалилась толпа женщин, а с ними его мать, жена и дети. И то, что не удалось искушенным переговорщикам, удалось женщинам. Слезы, мольбы и прочувственные речи тронули сердце полководца, и он, понимая, чем это ему грозит, уводит войско.

Его дальнейшая судьба трагична. По одной версии, уважение вольсков к Кориолану было столь велико, что, скорее всего, отступление сошло бы ему с рук. Но Туллий составляет заговор, Марция убивают прямо во время собрания, которое должно было решить его судьбу. По другой версии, он благополучно доживает до седин в изгнании, если, конечно, это можно считать благополучием.

Род Марциев в будущем пересечется с родом Юлиев. Молодой Гай Юлий, тоже рано потерявший отца, не повторил ошибок Кориолана, хотя и у него были поводы обижаться на неблагодарных сограждан. Но об этом мы еще поговорим, а пока только вспомним, что судьба Кориолана послужила источником вдохновения таких титанов, как Шекспир и Бетховен.

Десять мужей и двенадцать законов

В войнах и внутренних распрях прошло почти сорок лет. За это время по римлянам прошелся мор, враги не раз подступали к стенам города, а консулы и трибуны никак не могли прийти к согласию — напряжение между патрициями и плебеями возрастало, порой доходя до крайностей. Так, в 473 году до P. X. народный трибун Гней Генуций попробовал разобраться в делах бывших консулов, однако в день судебного разбирательства его нашли зарезанным в своем доме. Противоречия между интересами плебеев и патрициев не находили разрешения в рамках существующего в Риме законодательства, и все шло к тому, что должна была вспыхнуть самоубийственная гражданская война. Верность традиции для римлян была нормой, но не догмой. Еще точнее — гражданская инициатива сама была частью традиции, обеспечивая ее бытование и адаптацию к изменившимся условиям. Умение вовремя предпринять решительные действия и подкрепить их апелляциями к деяниям предков — вне зависимости от того, имели они место на самом деле или нет, — не в этом ли таился секрет живучести механизма, именуемого римской государственностью?

Борьба за равноправие принимала разные формы. В 462 году до P. X. народный трибун Гай Терентилий Арса предложил создать комиссию из пяти человек, которая должна была создать законы, общие для всех римлян и на которые должны были опираться консулы во время судопроизводства. Сенаторы отвергли предложение Арсы.

Беспорядки продолжались, а тут еще снова начались войны с сабинянами. Трибуны потребовали увеличить их число, и сенат вынужден был согласиться. Избрали сразу десять трибунов, но количество не перешло в качество — законы (а вернее, отсутствие писаных законов) по-прежнему не удовлетворяли граждан. Наконец трибуны пошли на компромисс и предложили избрать законодателей поровну из патрициев и плебеев. Сенат решил, что это предложение приемлемо, но скорректировал проект, постановив, что только патриции будут входить в эту комиссию. Трибуны в конце концов согласились и на это, поскольку дела в Риме шли плохо — опять начались эпидемии, пал скот, начался голод…

Менять существующую систему решили не торопясь. Для начала в 454 году до P. X. послали специальное посольство из трех человек в Афины, чтобы изучить законы и государственные учреждения греческих городов-государств, а также скопировать законы Солона.

И вот в 451 году до P. X. после возвращения посольства, по словам Тита Ливия, «переменился образ правления: как раньше от царей к консулам, так теперь власть перешла от консулов к децемвирам».

Для того чтобы составить гражданское уложение, избрали десять человек. Одновременно с этим временно упразднялись должности консулов, поскольку эти децемвиры (decemviri) — «десять мужей» — должны были исполнять их обязанности. Упразднялись и должности народных трибунов, а в качестве компенсации все же дали право избираться в состав децемвиров и плебеям. Предполагалось, что после составления законов децемвиры сложат с себя полномочия, снова будут выбраны два консула, но вот трибунов больше не будет, поскольку права граждан, в том числе и плебеев, будет охранять закон, а не воля консулов.

Первый «призыв» децемвиров состоял из патрициев — плебеи не смогли выдвинуть достойных кандидатов. Тем не менее работа над уложением велась быстро и продуктивно, и вскоре на форуме народу предъявили законы, вырезанные на десяти медных досках. Однако в процессе их обсуждения выявились шероховатости, которые требовали исправлений и дополнений. Поэтому в 450 году до P. X. был избран новый состав децемвиров, в который, кстати, вошли на этот раз и плебеи. К таблицам добавили еще две доски.

Законы «Двенадцати таблиц», прибитые на форуме у ораторской трибуны, стали, по словам историка Теодора Моммзена, первым и единственным римским гражданским уложением.

Между тем децемвиры, войдя во вкус власти, не торопились складывать полномочия и тянули время, не назначая даты консульских выборов. Граждане заволновались, и дело шло к свержению «десяти Тарквиниев», как их прозвали в народе. Но тут снова сабиняне напали на римские земли, а за ними и племя эквов принялось учинять набеги. Сторонники децемвиров призвали всех сначала дать отпор врагам, а уж затем решить внутренние дела.

Были набраны войска. Децемвиров Аппия Клавдия, известного своей суровостью, и Спурия Опия, мало чем известного, оставили поддерживать порядок в городе, остальные возглавили войска. Военачальниками децемвиры оказались никудышными, их легионы были разбиты как сабинянами, так и эквами. Настроение в войсках и в Риме было хуже некуда, не хватало лишь повода для решительных действий. Повод вскоре и представился.

Сначала децемвиры потеряли доверие в войске после того, как тайно расправились с Луцием Сикцием, который призывал избрать трибунов и покинуть лагерь. Убийство кое-как замяли, но то, что произошло в Риме, замять не удалось.

Историки полагают, что трагедия, похожая на случай с Лукрецией, является вымыслом, хотя тот же Тит Ливий посвятил ей немало страниц. Суть происшедшего в том, что Аппий Клавдий влюбился в красавицу плебейку, дочь центуриона Луция Вергиния (или Вергилия, по другим источникам). Но девушка уже была сосватана за бывшего трибуна Луция Ицилия. Воспитанная в строгих правилах, она отвергла ухаживания Аппия Клавдия. Прибегнуть к насилию в духе Тарквиния он не решился, поскольку в народной памяти сразу же всплыл бы образ Лукреции, а там и новый Брут не заставил бы себя долго ждать. И децемвир решает идти другим путем. И вот, когда девушка появилась на форуме, Клавдий, один из клиентов Аппия, хватает ее и заявляет, что она дочь его рабыни, а следовательно, тоже является рабыней. Возмущенная публика отбивает ее, но Клавдий уговаривает всех следовать не эмоциям, а закону. Девушка приходит на суд, а судьей, естественно, является Аппий. Он уже готов вынести приговор, но появляются дядя и жених девушки и требуют отсрочки, поскольку отец девушки находится в лагере.

Вскоре прибывает Луций, но Аппий говорит, что приговор уже вынесен. И если кто-то будет препятствовать его исполнению, то ликторы наведут порядок. Несчастный отец просит дать ему возможность напоследок поговорить с дочерью, отводит ее в сторонку и, как пишет Тит Ливий, со словами «только так, дочь моя, я могу сделать тебя свободной» закалывает ее. Толпа приходит в неистовство, Аппий бежит прочь, несчастный отец тоже бежит, но в лагерь.

Децемвир Спурий Опий видит, что дело плохо, и соглашается созвать сенат. Сенаторы быстро приходят к решению не разогревать бунтарские настроения, но к этому времени Луций Вергиний уже повел войско на Рим.

После долгих препирательств и переговоров с сенатом и децемвирами в конечном итоге избрали двух консулов, а заодно и восстановили институт народных трибунов. Что касается децемвиров, то их вызвали в суд. Аппий якобы покончил с собой, не дожидаясь суда, Спурий Опий тоже не стал его дожиться и наложил на себя руки. Остальных судили и приговорили к изгнанию.

На этом бесславно заканчивается краткий период правления десяти мужей. Они не устояли перед соблазнами власти, как многие до них и многие после. Однако они заложили основы прославленного в веках римского права. И поэтому считать этот период малозначимым из-за кратковременности, как предлагал Тит Ливий, все же не стоит.

Скромная доблесть

В то время как Рим вел с переменным успехом войны с латинами, сабинянами, вольсками, эвами, этрусками и так далее, дела его шли неплохо. Дело в том, что в отличие от воинственных соседей, которые довольствовались добычей, римляне основывали на захваченных территориях хорошо вооруженные земледельческие колонии. Опираясь на них, можно было предпринимать дальнейшую экспансию. Такая стратегия была хоть и успешной, но изнурительной. Впрочем, римляне постепенно овладевали искусством разделять и властвовать. Так, во времена децемвиров был заключен мир с латинами, а именно с союзом из восьми городов, которыми они владели. Вместе с латинами римляне успешно противостояли вольскам, эквам, герникам, медленно, но неотвратимо захватывая их земли.

Среди имен того периода истории, оставшихся в памяти, история сохранила Луция Квинкция Цинцинната. Еще до децемвиров, а именно в 460 году до P. X., его избирают консулом, к большому неудовольствию плебеев. Дело в том, что Цезон, сын Цинцинната, принимал активное участие в заговоре против народных трибунов и был отправлен в изгнание. Консул демонстрирует не только суровость, но и справедливость, наводит в Риме порядок. Более того, когда сенаторы, воспользовавшись тем, что плебеи переизбрали тех же народных трибунов, захотели снова избрать консулом Луция Цинцинната, тот категорически отказался. И, пристыдив патрициев тем, что они уподобляются плебеям, удалился в свое поместье.

Внутренние распри в очередной раз ослабили город, и в 458 году до P. X. эквы сумели окружить римскую армию. Над войском нависла угроза полного уничтожения. Римский сенат не находит лучшей кандидатуры и назначает диктатором Цинцинната, который в это время занимается землепашеством в своей деревне. К нему является делегация и застает во время работы в поле. Как гласит предание, его жена приносит Луцию тогу, дабы тот выглядел прилично перед важными гостями. Очистив руки и лицо от земли, Цинциннат принимает назначение и, не теряя времени, приступают к формированию войска. Несмотря на то что плебеи по-прежнему поглядывали него с некоторым опасением, римляне были отмобилизованы, а эквы после решающего сражения разбиты.

С момента назначения его диктатором прошло всего пятнадцать дней, и тут Цинциннат, ко всеобщему удивлению, отказывается от полномочий и снова отбывают в свою деревню, хотя мог бы по закону оставаться диктатором шесть месяцев. Этот пример скромной доблести (или доблестной скромности — кому как понравится) надолго запомнился римлянам. Да и не только им. В те времена, когда для образованных людей знание римской истории было обязательным, Цинциннат стал образцом воина-землепашца, который в трудную для Отчизны минуту бросил соху и взялся за меч, чтобы защитить ее.

Не исключено, что именно Цинциннат вдохновил на создание такого персонажа времен Наполеоновских войн (реальный прототип которого, по всей видимости, существовал), как солдат-землепашец Никола Шовен, впоследствии породивший термин «шовинизм». Плебеи вообще-то косились на Цинцинната не зря. В 438 году до P. X. престарелого Луция снова назначают диктатором, несмотря на его возражения и намеки на то, что ему уже перевалило за восемьдесят. На сей раз Риму угрожал враг не внешний, а внутренний. Некий Спурий Мелий из сословия всадников, богатый хлеботорговец, решил воспользоваться неурожаем и голодом, купил у этрусков хлеб и устроил среди плебеев раздачи. Продовольственные проблемы сильно повлияли на свободолюбие римлян, они были готовы поддержать того, кто накормит их. Мелию удалось подкупить народных трибунов, его дом наполнялся оружием, и если бы не донос в сенат, то переворот мог привести чуть ли не к восстановлению царской власти. Вот тогда сенаторы в легкой панике и назначают Цинцинната диктатором.

На следующий день диктатор расставляет по городу стражу и берет под контроль форум. Мелия вызывают к Цинциннату, заговорщик, понимая, что дело неладно, обращается к плебеям с подстрекательскими призывами, но его тут же закалывают. Диктатор велит разрушить дом преступника, имущество распродать, а выручку — в городскую казну. Строгие меры быстро успокоили народ, явно уставший от распрей. Причем до такой степени успокоили, что сына Цинцинната выбирают одним из трех военных трибунов — должность, заменяющая некоторое время консульскую власть.

Шли годы, Рим терзали эпидемии и войны, но механизм Республики хоть и со скрипом, но работал. Удалось даже избежать восстания рабов в 419 году до P. X., когда рабы собирались поджечь Рим с разных концов, воспользоваться паникой и захватить Капитолий и крепость. Но, как всегда, предательство погубило заговор: двое из рабов донесли о готовящемся восстании, заговорщиков схватили и казнили. Что характерно, доносчики получили большое вознаграждение и были отпущены на свободу. Со временем римляне создадут целое искусство по выявлению предателей среди врагов и поощрению предательства. К своим изменникам, впрочем, они всегда были беспощадны.

Разгромив эквов, римляне вплотную взялись за этрусков. После десятилетней осады диктатор Марк Фурий Камилл захватывает могущественный и богатый город Вейю. Удачливость и богатейшая добыча стали причиной зависти, вокруг Камилла стали плести интриги, обвинили в смехотворной краже каких-то трофейных медных дверей и устроили судилище. Камилл не стал дожидаться суда и отправился в изгнание, заочно же был приговорен к большому штрафу. В отличие от Кориолана, он не переходит к врагам, но проклинает неблагодарный город. В римской, да и не только римской, истории такое случится еще не раз — зависть к слишком успешным людям и боязнь их возвышения погубят, за редкими исключениями, не одну карьеру.

Нашествие

К этому времени механизм функционирования республики представлял собой вполне жизнеспособную трехчленную структуру. На самом верху находился сенат из трехсот сенаторов. Первым в их списке был старейший, которого называли принцепсом (princeps). У него единственная привилегия — голосовать первым в случае поименного опроса. Сенат хоть и формально не обладал, как сейчас говорится, законодательной инициативой, но поскольку он распоряжался казной и внешними делами, то к его мнению прислушивались весьма внимательно.

Народные собрания решали вопросы, имеющие отношение к жизни города, и, в свою очередь, подразделялись на комиции. Так, например, куриатные комиции касались дел семейных, таких как переход жен из рода отца в род мужа, утверждение завещаний, усыновлений и т. п. Центуриатные комиции выбирали высших должностных лиц. Традиционно выборы происходили на Марсовом поле.

Исполнительная власть была в руках магистратур. Как правило, они были ординарными, в которые входили все функционирующие должности, и экстраординарные, которые действовали во время чрезвычайных ситуаций: мятежей, войн, стихийных бедствий… Должность диктатора, к примеру, была экстраординарной, так же как и его помощника — начальника конницы. Ординарные магистратуры, в свою очередь, состояли из старших, избиравшихся в центуриатных комициях: цензоры, консулы и преторы; и младших: эдилы, квесторы. Консулы и преторы обладали империем.

Империй (imperium) — это безоговорочная исполнительная власть должностного лица, которому поручалось действовать от имени государства. Диктаторы также обладали империем.

Как видим, вполне дееспособная структура, доказавшая свою эффективность и в самые трудные моменты истории. Однако даже она чуть было не рухнула, когда над Римом нависла смертельная угроза.

Имя этой угрозы — галлы.

Присоединив земли Этрурии к своим владениям, римляне не успели переварить столь крупную добычу. Разумеется, знамения предвещали грядущую беду, но мало кто прислушивался к ним. Будто бы некий Марк Цедиций ночью на улице услышал голос, идущий ниоткуда и повелевающий ему предупредить власти о пришествии галлов. Реакция властей была адекватная, то есть над ним посмеялись. К тому же властям было не до знамений, поскольку в это время они были заняты гноблением Камилла.

Как пишет Плутарх, «галлы — народ кельтского происхождения; покинув свою землю, которая, как сообщают, не могла досыта прокормить всех по причине их многочисленности, они двинулись на поиски новых владений — десятки тысяч молодых, способных к войне мужчин и еще больше детей и женщин, которые тянулись вслед за ними. Часть их, перевалив через Рипейские горы, хлынула к берегам Северного океана и заняла самые крайние области Европы, другие, осев между Пиренейскими и Альпийскими горами, долго жили по соседству с сенонами и битуригами. Много лет спустя они впервые попробовали вина, доставленного из Италии, и этот напиток настолько их восхитил, что от неведомого прежде удовольствия все пришли в настоящее неистовство и, взявшись за оружие, захватив с собой семьи, устремились к Альпам, чтобы найти ту землю, которая рождает такой замечательный плод, все прочие земли отныне считая бесплодными и дикими».[13]

Тит Ливий приблизительно также описывает мотивы, двигавшие галлами. Но при этом он указывает на то, что первые галлы пришли в Италию еще во времена Тарквиния Гордого и с тех пор постепенно продвигались в области, заселенные этрусками, и выдавливали их оттуда. Они же и основали город Медиолан (ныне известный как Милан). Версия о том, что возлюбившие вино галлы спьяну чуть не положили конец Риму, представляется более трагикомичной. Да что там говорить, история с гусями тоже подозрительно попахивает анекдотом… Но не будем забегать вперед.

Первая стычка римлян с галлами произошла у Аллии — притока Тибра. Этрусский город Клузий, на который напали галлы, попросил помощи у Рима. Римляне помощь не предоставили, но отправили к галлам послов. Если верить историкам, галлы приняли их мирно и готовы были вести переговоры, но послы вели себя по-хамски, учинили драку, и римский посол копьем убил вождя галлов. Разумеется, после этого галлам стало наплевать на этрусков, и они собрались идти на Рим. Однако и на сей раз попытались мирно решать проблемы и направили свою делегацию в сенат с жалобой на послов. Но, обнаружив, что их обидчики только что избраны военными консулами, немедленно возвратились, осыпаемые оскорблениями.

И вот тогда галлы предпринимают стремительный марш-бросок на Рим. Военные трибуны наспех собирают войско и выступают навстречу. Но их бездарность приводит к катастрофе — стоило галлам пойти в атаку, как римляне дрогнули и обратились в бегство, побросав оружие. Одни бегут в Вейю, другие — в Рим. «Никто не погиб в сражении, все убитые были поражены в спину», — возмущается Тит Ливий. Добравшись до города, уцелевшие после переправы через Тибр (а многие пошли ко дну из-за тяжести доспехов), заперлись в крепости, оставив городские ворота открытыми. Вождь галлов Бренн заподозрил ловушку и выжидал, в то время как его воины собирали оружие и доспехи убитых. Но вскоре разведчики сообщили, что дорога свободна, ворота города открыты, а на стенах никого нет.

Войско галлов подходит к Риму, но Бренн не решается войти в город — дело шло к ночи, и его могла ждать засада. Он останавливается лагерем у ворот. В городе римляне, воспользовавшись передышкой, переправили в крепость и на Капитолий продовольствие и оружие, самые крепкие и сильные остались защищать последний оплот, остальные вернулись в свои дома, встретить свою судьбу.

Утро галлы входят в город, и если поначалу они ведут себя тихо и с опаской, не зная, что их ждет на вымерших улицах, то вскоре начались убийства и поджоги. Пожар уничтожает Рим на глазах его последних защитников. Через несколько дней, когда догорает все, что может гореть, галлы начинают штурм крепости. Но римляне, ожесточенные гибелью их родного города, дают такой отпор, что галлы больше не рискуют идти на штурм. Но для осады у них не хватает запасов еды — вокруг выжженная земля. Поэтому часть войска идет грабить окрестности и приходит к городу Ардее. А там как раз живет обиженный римлянами герой — Марк Фурий Камилл. Понимая, что настал его час, он воодушевляет ардеян на сопротивление, собирает отряд и во время ночной вылазки устраивает резню в лагере потерявших бдительность галлов. Римляне, сбежавшие в Вейю, тоже оправились от шока, вызванного поражением. Сюда начали стекаться уцелевшие воины и добровольцы. Здесь же оказался и Цедиций, которого не так давно высмеяли за предостережение о галлах. Он выступил с требованием назначить Камилла полководцем. Собравшиеся согласились, но решили сначала получить на это разрешение римского сената. «До такой степени властвовала над всем смиренность, что даже на краю гибели соблюдалось чинопочитание!» — восклицает Тит Ливий.

Некий отважный юноша переплывает Тибр, карабкается по отвесной скале на Капитолийский холм и получает распоряжение сената, провозглашающее Камилла диктатором. Юноша отправляется обратно.

Между тем галлы обнаруживают следы отважного юноши и обращают внимание на то, что в этом месте можно взобраться на скалу. Галлы устраивают ночную вылазку, один за другим тихо поднимаются наверх, передавая друг другу оружие. Они передвигаются так бесшумно, что даже собаки их не слышат.

И вот тут те самые гуси спасают Рим своим гоготом. От их шума просыпается бывший консул Марк Манлий, поднимает тревогу и сталкивает щитом галла, который уже поднялся наверх. Тот в падении сбивает часть своего отряда, с другими расправляются проснувшиеся римляне. Утром Манлия награждают едой, а часового, проглядевшего вылазку галлов, сбрасывают со скалы.

Ситуация складывается патовая — и галлы, у которых началась эпидемия, предлагают перемирие и переговоры. Переговоры затягиваются, а в это время Камилл набирает войско и ведет его на помощь осажденным. Те же готовы откупиться от галлов, поскольку сенат поручает военным трибунам заключить мир. Договариваются, что выкуп заплатят золотом, а галлы, получив его, покинут римские владения. И когда начали взвешивать золото, галлы стали жульничать. По одной версии, они принесли фальшивые гири, по другой — попросту давили на чашу весов. А когда военный трибун возмутился, Бренн положил на весы меч и произнес слова, которые сохранились в веках: «Горе побежденным!»

Но, словно в драме со счастливым концом, в это время появляется диктатор Камилл с войском и требует прекратить это безобразие. В последовавших за этой душераздирающей сценой сражениях он наголову разбивает галлов, от которых не остается и следа. Греческие историки, правда, считали, что римляне на самом деле откупились золотом от галлов и те покинули разоренный город без всякого для себя ущерба.

Римляне в расстроенных чувствах, они хотят переселиться в Вейю, покинув навсегда руины своего города. Камилл же отговаривает их от этого опрометчивого шага, и горожане приступают к восстановительным работам.

Дни поражений и побед

После ухода галлов соседи в очередной раз попробовали воспользоваться тем, что Рим слегка ослаб. Латины вопреки союзным обязательствам вместе с этрусками, вольсками, герниками и эквами, вторглись на римскую территорию, но в итоге потерпели поражение. Впрочем, угроза нового галльского нашествия, а также римская дипломатия образумили латинов, и в 358 году до P. X. римско-латинский союз снова был заключен. А через десять лет значительно окрепшая Республика разобралась с агрессивными соседями, прихватив еще территории у этрусков и вольсков. Тогда же был заключен и второй торговый договор с Карфагеном.

Надо признать, что сложный механизм самоуправления при всей иллюзорности равноправия создавал определенные возможности для римлян. К тому же постоянное балансирование на грани поражения позволило римлянам выработать систему согласованных действий.

Разобщенные противники Рима были обречены. Растущему населению Республики требовалось жизненное пространство, и экспансия продолжалась. Бедняки в качестве колонистов могли получить землю, завоеванную у очередного противника, торговцы — новые рынки и новые связи, богатые — возможность создания новой клиентуры, рост политического влияния, что поднимало шансы на почести и славу — движущую силу римского честолюбия, которое лежало в основе римского менталитета.

Населяющие Италию племена тоже пытались соответствовать уровню возникшей угрозы. Возникали мощные племенные союзы. Одним из таких был союз самнитских племен, дружественный договор с которым римляне сразу же подписали. Вообще-то римляне с очень большим вниманием относились к тому, чтобы во внешних делах всегда чувствовать свою правоту. Поэтому они никогда не упускали возможности заключить дружественные или торговые соглашения, которые при случае нарушались под благовидным предлогом. Но разве с той поры что-то изменилось?

Самниты располагались в горной части Средней Италии. Со временем, усилившись, они попытались захватить плодородные земли Кампаньи и разбили войско кампанцев, осадив их в Капуе, одном из наиболее процветающих городов. Тогда же римляне уже настолько расширили свою территорию, что граничили с Кампаньей. Капуя попросила помощи у Рима, и та не замедлила последовать. Началась Первая Самнитская война, которая длилась три года и закончилась в 341 году до P. X. Римляне прогнали самнитов, но сами остались в Капуе, аннексировав Кампанью. Это не понравилось латинам, союз опять был расторгнут, началась Вторая Самнитская война, ознаменовавшаяся разгромом римлян в Кавдинском ущелье в 321 году до P. X. Попав в безвыходную ситуацию и будучи запертыми в ущелье, они вынуждены были сдаться и подверглись унизительной процедуре. Их обезоружили, раздели и провели «под ярмом», сооруженным из трофейного оружия.

После поражения римляне оправились не скоро, но выводы сделали быстро и провели военную реформу, разделив легионы на тридцать манипул, а каждую манипулу на две центурии, то есть сотни. Управлять и маневрировать таким войском стало эффективнее. И вовремя, потому что опять вторглись галлы, а к ним примкнули и самниты…

Римляне воевали со вчерашними союзниками и заключали союзы со вчерашними врагами, наделяли привилегиями друзей и жестоко карали врагов. Друзья и враги, повторюсь, могли меняться местами чуть ли не ежегодно. Такова политика. Другое дело, что Рим лучше всех на Италийском полуострове использовал непривычные для его противников методы ведения войны. Вот как это описывает современный историк Том Холланд: «Свойственная легионам комбинация эффективности и безжалостности являла собой качество, к которому были готовы немногие среди противников Рима. Когда римляне встречали сопротивление и были вынуждены брать город штурмом, в обычае их было убивать всякое встреченное живое существо. В мусоре, оставленном легионерами, отрубленные собачьи головы и объеденные кости домашних животных перемежались мертвыми человеческими телами. Римляне убивали, чтобы возбудить ужас, — не в припадке боевой ярости, но как дисциплинированные части отлаженной боевой машины. Отвага, проявленная ими на службе в легионе и рожденная гордостью за свой город и верой в его судьбу, была чувством, знакомым каждому гражданину. Нечто особенно смертоносное — а в глазах римлян славное — отличало их способ ведения войны».[14]

Есть о чем поразмыслить: конкурентность, состязательность, присущая римлянам, о чем писали и пишут историки древности и современности, в эпоху республиканского строя и без внутренних ограничителей (кроме как страха общественного порицания) позволили развиться не самым лучшим человеческим качествам. Многочисленные примеры, когда ради принципа легко жертвовали родными и близкими, хотя, надо и признать, также и собой, — образцы для будущих поколений манипуляторов. Для самореализации личности в условиях жесткого социального отсева порой возникают определенные благоприятные периоды. Однако трудно чем-то ограничить личность, единственным критерием для которой является успех любой ценой.

Но с другой стороны, именно римляне, преисполненные «гордостью за свой город и верой в его судьбу» дали образцы такого патриотизма, перед которым меркнет слава даже греков, которые, собственно, и создали это понятие. Вполне возможно, что именно свирепый римский патриотизм лежит в основе их побед: относительно новая общность, не имеющая исторических корней в Италии, компенсировала свою куцую историю бережным к ней отношением и болезненно воспринимала неуважение к ней.

Третья Самнитская война покончила с Самнитской федерацией. Рим окончательно покоряет Центральную Италию и обращают свой взор на Южную, которая в это время была обустроена греческими городами. Любопытно, что экспансия римлян, медленная и методичная, не выглядела столь эффективно, как завоевания Александра Македонского. Пока римляне безуспешно пытались вырваться из Кавдинского ущелья, Александр уже покорил все, что хотел покорить, и уже два года как покинул свою бренную плоть. Великий завоеватель после возвращения из Индии собирался двинуть свои непобедимые войска на Рим и Карфаген, дабы объединить все Средиземноморье в единое целое, но ранняя смерть помешала ему.

Римлянам повезло.

Пирр и его победы

Греческие полисы, плотно заселившие Южную Италию, представляли собой разрозненные поселения, все время грызущиеся друг с другом. О какой-либо долговременной и устойчивой системе взаимопомощи говорить не приходилось, хотя формально они были объединены в союз. И когда воинственное племя луканов напало на город Фурий, то жители его имели неосторожность обратиться к римлянам с просьбой о помощи. Каковая помощь была Римом охотно предоставлена. И как уже становилось традицией, после изгнания луканов в городе разместился сильный гарнизон. Исключительно для блага жителей Фурия, как, наверное, объясняли римляне горожанам. Отсюда Рим собирался продолжить свою экспансию на юг. Но не тут-то было!

Крупнейшая греческая колония Тарент возглавляла довольно-таки хлипкий союз италийских греческих городов, и ей, естественно, появление такого плацдарма пришлось не по нраву. И когда жители Тарента вдруг обнаружил римские корабли в своей бухте, хотя им запрещено было плавать в этих водах договором двадцатилетней давности, то греческие суда тут же напали на них, некоторые потопили, одно захватили, другие смогли уйти. Не теряя времени, греки высадили десант в Фурии и изгнали римлян.

Такое не прощается, но Рим проявил осторожность. Было прислано посольство. Но встретили его, мягко говоря, неприветливо. Как пишет Аппиан, «с большим трудом и проволочками, они допустили послов на общее собрание, и, когда они выступили, стали издеваться, что они не всегда хорошо говорили по-гречески; смеялись они и над их одеждой и над пурпурной каймой. А некто Филонид, человек, ведущий себя по-шутовски и любитель поглумиться, подойдя к Постумию, главе посольства, повернулся задом и, наклонившись вперед и подняв свою одежду, сневежничал на одежду посла. И весь театр смеялся, как будто это было смешно. Постумий же, протянув запачканную одежду, сказал: «Большим количеством крови смоете это вы, радующиеся таким веселым зрелищам». И так как тарентинцы ничего не отвечали, послы удалились. А Постумий, не смыв бесчестия со своей одежды, показал ее римлянам».[15]

Отсмеявшись, тарентинцы вспомнили, что с римлянами шутки плохи. И вскоре убедились в этом. В 281 г. до P. X. в первом же приграничном сражении греки были разгромлены. Вообще-то греческие города не имели мало-мальски сильной армии и, как правило, заключали кратковременные военные союзы с теми, кто готов был сражаться за них, то есть фактически обращались к наемникам. На сей раз решили не скупиться и обратились к самому прославленному, а потому и дорогому — эпирскому царю Пирру.

Жизнь Пирра сама по себе достойна отдельной книги. Она похожа на авантюрный роман.

Пирр родился через пару лет после смерти Александра Македонского. Его отцом был царь Эпира, маленькой гористой страны на северо-западе Греции. Свои корни царский род возводил аж к сыну самого Ахилла, героя Троянской войны.

В то время как наследники Александра бурно и с кровью делили его наследие, отец Пирра имел неосторожность вмешаться в их распри. Он взял сторону Олимпиады, матери Александра, и после ее поражения сам потерял царство. Двухлетнего Пирра новый правитель распорядился убить, чтобы в будущем никто не претендовал на трон. Верные слуги спасают малыша и после опасных приключений вместе с ним оказываются в Иллирии, у царя племени тавмантов Главкия. Царь усыновляет мальчика. Пирр растет при его дворе, а когда ему исполняется тринадцать лет, Главкий, воспользовавшись беспорядками, вторгается в Эпир и возводит Пирра на царский трон. Но через несколько лет новые беспорядки, связанные с очередным переделом наследства Александра, лишают его царства.

Лишенный трона царь становится лицом без определенного места жительства. Но он с детских лет грезил войной и сражениями, завидовал славе Александра, изучал его битвы и для своих семнадцати лет был вполне зрелым воином. А поскольку войны между бывшими сподвижниками Александра не утихали, ему было куда приткнуться. Тем более что его сестра была замужем за Деметрием Полиоркетом, одним из полководцев Александра Македонского. Сражаясь в армии Деметрия, юный Пирр очень быстро продвинулся вверх, причем не благодаря связям, а продемонстрировав свои отменные качества не только воина, но и полководца. В 301 году до P. X. в Малой Азии в битве у города Ипса окончательно решилась судьба империи Александра Великого. На ее руинах возникли новые государства.

Поражение Деметрия при Ипсе в итоге привело к тому, что после заключения мирного договора Пирр в качестве заложника отбывает в Египет, ко двору царя Птолемея. Тут повторилась история Иосифа Прекрасного, правда, без библейского накала и драматизма, так как у Пирра, как говорится, стартовые условия были лучше. Через несколько лет он женится на дочери Птолемея и, воспользовавшись поддержкой тестя — деньгами и войском, — идет на Эпир и возвращает свой трон. Положение его неустойчиво: бывший правитель Неоптолем, родственник Александра, готов обратиться к союзникам и снова изгнать Пирра. И тогда юный полководец предлагает ему совместное правление, подобно тому, как два консула правят Римом. Неоптолем соглашается, и почти два года они правят вместе. В какой-то момент Пирру надоела эта неопределенность, и во время ничего не предвещающей беседы он внезапно закалывает мечом собеседника. Пирр объявляет, что Неоптолем коварно собирался отравить его, но не успел. Историки тех времен слабо верят в эту версию, но что сделано, то сделано.

Добившись единовластия, Пирр немедленно вмешивается в междоусобные распри в Македонии и захватывает ряд городов. Но тут его бывший благодетель Деметрий Полиоркет подчиняет остальную часть Македонии, и снова возникает ситуация двоецарствия. Сестра Пирра к этому времени скончалась, так что некому было смягчить немедленно возникшие разногласия. Дело кончается тем, что Деметрий нападает первым, но Пирр разбивает его войска, армия, потерпевшая поражение, переходит на сторону Пирра, и объединенное войско провозглашает его царем Македонии. К этому времени его слава как полководца шагнула далеко за пределы этих мест, его начали сравнивать, и не без оснований, с Александром Македонским. Честолюбия Пирру было не занимать, он тяготился мирной жизнью и влезал в любые военные авантюры, не жалея людских ресурсов. В итоге его противникам удается разжечь недовольство в стране и лишить его трона. Пирр возвращается в свой родной Эпир. Но там ему тесно и скучно, негде развернуться.

И поэтому, когда прибывают послы из Тарента и зовут его на помощь, он радостно соглашается. У правителя-полководца грандиозные планы, он хочет уподобиться Александру и стать великим завоевателем.

Прибыв, изрядно потрепанный бурей и потеряв почти все корабли, в Тарент он для начала наводит в городе порядок. Как описывает Плутарх, «он закрыл все гимнасии и портики, где тарентинцы, прогуливаясь, вершили военные дела на словах, положил конец неуместным пирам, попойкам и шествиям и многих призвал в войско. Производя этот набор, Пирр был так неумолимо суров, что многие из тарентинцев, которые не привыкли повиноваться и жили в свое удовольствие, а всякую иную жизнь считали рабством, покинули город».[16] Тысячелетия спустя другой правитель-полководец, Наполеон Бонапарт, четко сформулирует вечный принцип: «Народ, не желающий кормить свою армию, вскоре будет вынужден кормить чужую».

Первое столкновение с римлянами произошло близ города Гераклея в 280 году до P. X. Наемники впервые ощутили на себе, что такое дисциплинированное и выученное пешее войско, и чуть не потерпели поражение. Но Пирр пустил в ход «секретное оружие» — двадцать боевых слонов. Они и решили исход сражения — кони римлян испугались невиданных животных, да и воинам тоже стало не по себе. Началась паника… По одним сведениям, римляне потеряли под Гераклеей пятнадцать тысяч человек, по другим — половину этого числа, а Пирр, по разным источникам, от тринадцати до четырех тысяч человек.

К победителю немедленно переметнулись почти все греческие города, на сторону Пирра стали племена самнитов и луканов. Казалось, дорога на Рим была открыта, и Пирр двинулся через Кампанью на Лаций. Это встревожило латинов, они в очередной раз вступили в союз с Римом, и поэтому Пирр решил не рисковать. Вернувшись в Тарент, он направляет посольство в Рим с богатыми дарами и предложением дружбы и военной помощи лишь за то, чтобы римляне оставили в покое Тарент. Римляне же предлагают Пирру сначала покинуть Италию и лишь потом начать переговоры. Впрочем, они соглашаются прислать к нему посольство, чтобы договориться о судьбе пленных. Если верить историкам, и Пирр, и Рим попеременно соревнуются в благородных поступках, однако переговоры ни к чему не приводят, и в 279 году до P. X. в битве близ города Аускула армия Пирра снова разбивает римлян, которые пока еще не нашли способ бороться со слонами. Несмотря на победу, потери Пирра были столь велики, что именно тогда он произносит свои знаменитые, вошедшие в историю слова: «Если мы одержим еще одну победу над римлянами, то окончательное погибнем». С тех пор выражение «пиррова победа» стала синонимом победы, не отличимой от поражения, победы, доставшейся слишком большой ценой, ненужной победы, короче говоря.

Слишком успешные действия талантливого полководца напугали самую мощную морскую державу Средиземноморья, и Карфаген заключает с Римом военный союз. Дело в том, что греческие города на Сицилии приглашают Пирра возглавить их сопротивление Карфагену, который в то время подчинил себе весь остров. Пирр отбывает из Тарента и быстро вышибает карфагенян из Сицилии. Более того, он готовится плыть в Африку и потеснить Карфаген на его «коронных» землях. Казалось, еще немного, и новый Александр Македонский вырвется на оперативный простор. Но тут Пирр допустил непростительную оплошность.

В хрониках тех лет он предстает как обходительный и умелый дипломат, умеющий привлекать на свою сторону самых разных людей. Но то ли голова закружилась от успехов, то ли, если верить Плутарху, «из вождя народа обратился в тирана», он так унизительно обращался с сицилийскими греками, что те, не выдержав, переметнулись к карфагенянам, и Пирр вынужден был вернуться в Тарент.

А пока он портил отношения с сицилийцами, римляне оправились от поражений. И Пирру снова пришлось вступить с ними в сражение. Но на этот раз они уже знали, как одолеть слонов. И в 275 году до P. X. во время битвы у города Малевентума они остановили атаку слонов, забросав их копьями. Слоны испугались, повернули назад, и начался хаос… Плутарх такими словами подвел итог этому сражению: «Это не только принесло римлянам победу, но и решило спор о том, кому будет принадлежать верховное владычество над Италией. Доказав в этих битвах свою доблесть, они обрели уверенность в своей мощи и, прослыв непобедимыми, вскоре захватили всю Италию, а через некоторое время и Сицилию».[17]

Пирр покидает Италию и возвращается в Эпир зализывать раны и копить силы. Через пару лет он снова готов к новым авантюрам. Он идет на Македонию и захватывает ее. Но этого ему мало — следующий бросок на Спарту. И здесь победа за победой. Кажется, теперь уже его не остановить. Он движется к Аргосу, но здесь Пирра и настигает судьба в лице старухи, бросившей в него с крыши черепицу. Черепица перебивает царю позвоночник, и его, беспомощного, тут же добивают.

По сравнению с Юлием Цезарем жизнь Пирра представляла собой путь от победы к победе, и гибель в бою на первый взгляд почетнее, нежели быть зарезанным твоими же вчерашними друзьями… Однако царь Эпира при всей грандиозности его замыслов представлял собой типичного героя древности, который в лучшем случае повторил бы путь Александра Македонского или другого великого завоевателя. Возможно, он сумел бы даже захватить Карфаген. Но, будучи героем-одиночкой, ему суждено было лишь оставить яркий след в истории, и ничего более. Он воевал и побеждал ради того, чтобы воевать и побеждать. Тогда как деятели Рима, не менее, а может, и более честолюбивые, были, если можно так выразиться, «системными героями», вне римской традиции себя не видевшие.

Несмотря на столь трагичный финал, Пирра считали одним из самых выдающихся военачальников той эпохи. Неудивительно, что полвека спустя один знаменитый главнокомандующий признает, что царь Эпира как полководец превосходил всех своим опытом и талантами.

Имя этого главнокомандующего — Ганнибал.

Канны

Когда Пирр вынужден был покинуть Сицилию, по преданию, глядя на удаляющуюся землю, сказал соратникам: «Какое ристалище для состязаний оставляем мы римлянам и карфагенянам, друзья!»

Но в те годы не надо было обладать пророческим даром, чтобы предвидеть столкновение между Карфагеном и Римом. Двум медведям в одной берлоге, а вернее — двум акулам в одном водоеме становилось тесно.

Апеннинский полуостров уже находился под владычеством римлян, им осталось перебраться через Мессинский пролив, чтобы захватить процветающую Сицилию. Они наращивали свое влияние на греческие города, к большому неудовольствию Карфагена, считавшего Сицилию стратегически важной для себя сферой интересов.

Так называемые Пунические войны описаны и исследованы многочисленными историками Древнего мира, а также специалистами по военной истории. Римляне называли карфагенян финикийцами (poeni), отсюда и название — «пунические». В нашей памяти, естественно, сохранились лишь несколько имен и пара географических названий. Но именно в итоге этих трех войн Рим превратился в сверхдержаву, а фактически — в империю. Поэтому, не вдаваясь в детали, попробуем вспомнить основные события того времени.

Первая Пуническая война началась в 264 году до P. X., когда сицилийский город Сиракузы, а также армия карфагенян осадили город Мессана. Мессанцы обратились за помощью к Риму, войска Республики высадились на Сицилии и наголову разгромили карфагенян и сиракузцев. Вскоре они заключили мир с правителем Сиракуз, тираном Гиероном, и закрепились на острове. Имея такой плацдарм, а по сущности — военную базу, римляне решили все свои проблемы как с пополнением живой силы, так и с фуражом. Через пару лет они настолько усилили свои позиции на Сицилии, что осадили город-крепость Акрагант. Карфагенцы продержались полгода в осаде, но город все же пал, и они отступили за западную оконечность Сицилии, к укрепленным портам. Терпя поражения на суше, карфагенский флот стал беспокоить римлян, нападая на слабо защищенные территории Апеннинского полуострова и Сицилии.

Рим отвечает на вызов и строит флот, выставляя сто двадцать боевых судов против карфагенского флота. И все же силы на первый взгляд неравны: для Карфагена море — родная стихия, его опыт в морских сражениях несравним с Римом — новичком в мореплавании. Ко всему еще римские корабли уступали карфагенским по быстроходности и маневренности. Считалось, что римляне вообще научились строить боевые корабли после того, как за несколько лет до начала войны одно карфагенское судно, выброшенное на берег, было взято за образец. Первое же сражение с частью римской эскадры вблизи Липарских островов, казалось бы, свидетельствует о неминуемом поражении Рима — карфагеняне расправляются с противником, как голодные акулы с мелкой рыбешкой.

Но чего не учли карфагеняне, как, впрочем, многие до них и после них, так это ужасающей (или восхищающей — кому как по вкусу) способности римлян мгновенно делать выводы из своих ошибок, а также совмещать свою преданность Традиции с Прогрессом, особенно в его части, касающейся военнотехнического снаряжения.

Что бы покончить с римским флотом одним ударом, карфагеняне наваливаются на него всеми силами. Но их ждало неприятное новшество — абордажные крючья и перекидные мостки. Крючьями корабли сцеплялись борт к борту, и легионеры по мосткам наводняли палубы противника.

С владычеством Карфагена на море, казалось, было покончено.

Римляне решили разгромить врага на его же территории и двинули на африканское побережье флот из трехсот тридцати кораблей. Вместо того чтобы усилить береговую оборону, карфагеняне решили разбить римский флот и мощной флотилией из трехсот пятидесяти боевых судов атаковали его вблизи южного побережья Сицилии. Им дорого пришлось заплатить за самоуверенность. Флот был разгромлен, а римляне высадились на побережье и осадили Карфаген.

Мирные переговоры ни к чему не привели, поскольку римляне считали, что окончательная победа уже за ними, и поэтому консул Атилий Регул выставил неприемлемые требования. Мало того, римляне решили, что войск и флота хватает с избытком, и большая часть их покинула африканские земли.

На этот раз самоуверенность подвела римлян. Карфагеняне быстро мобилизовали новую армию, которую возглавил Ксантипп, спартанский военачальник с большим опытом. В сухопутном сражении войско римлян было разбито, а консул Атилий Регул оказался в плену. На помощь римскому войску был отправлен большой флот, но разыгравшаяся буря потопила его.

Римляне откатились к Сицилии. Маятник войны снова качнулся, но теперь его колебания стали быстрее — победы и поражения следовали одни за другими, и непонятно было, кто одерживает верх. Римляне захватили карфагенскую крепость, но буря уничтожила их флот, карфагеняне снова стали хозяйничать на море, но их последние крепости на Сицилии оказались в осаде… И даже талантливый Гамилькар Барка, военачальник карфагенской армии, не мог добиться решающего успеха, хотя его опустошительные налеты на побережье Апеннинского полуострова изрядно трепали нервы римлянам.

Для перелома ситуации римлянам необходим был новый флот, и это при пустой казне. Для самых богатых римлян был введен специальный налог, им пришлось расстаться с весьма большими деньгами, но зато были построены двести пятипалубных боевых кораблей. Этот флот и оказался той самой «гирей», которая перевесила исход Первой Пунической войны в пользу Рима, разгромив карфагенян в 241 году до P. X. в сражении у Эгатских островов. Последние крепости на Сицилии были отрезаны от Африки, и Карфаген начал мирные переговоры. В свое посольство карфагеняне включают и пленного — консула Атилия Регула, дабы тот уговорил сограждан на умеренные требования. У них явно были неверные представления о том, что такое характер римлянина…

Вот как описывает Аппиан в «Римской истории» этот эпизод: «Он прибыл как пленник, одетый по-финикийски, и, отстав от послов в помещении сената, объяснил сенаторам, что дела карфагенян находятся в плачевном состоянии, и убедил их или решительно продолжать войну, или заключить мир на более выгодных условиях.

Когда он добровольно вернулся в Карфаген, карфагеняне убили его, набивши повсюду железных гвоздей в доски, между которыми он стоял так, чтобы он не мог нигде прислониться, сами же заключили мир с более значительными уступками с их стороны».

Уступки были действительно разорительными, и гнев карфагенян можно понять. Их вынудили покинуть всю Сицилию, вернуть всех римских пленных, а также заплатить контрибуцию в три тысячи двести талантов серебра, то есть около восьмидесяти четырех тонн. Римляне, как водится у победителей, не преминули воспользоваться своим преимуществом, захватив также Сардинию и Корсику, доселе принадлежащие Карфагену.

Новые земли и новые торговые пути раскрывали новые возможности для предприимчивых граждан. Благо и новые законы этому способствовали. Так, при поддержке консула Гая Фламиния Непота трибун Клавдий провел в 218 году до P. X. закон, запрещающий сенаторам иметь торговые корабли и вообще заниматься торговлей. Им дозволялось заниматься лишь сельским хозяйством, тогда как сословию всадников — все остальное: торговля, ростовщичество и так далее. Знакомая картина, не правда ли? Другое дело, что в те времена, когда знатные римляне ревниво следили друг за другом и жили, можно сказать, у всех на виду, сенаторам вести торговые дела через родственников и подставных лиц было нелегко.

Со временем они обошли все препоны.

Республика кормилась, разумеется, не от аграрных утех сенаторов. Римское крестьянство нуждалось в земле, и Рим, разобравшись с Карфагеном, обратил свой взор на Северную Италию, населенную галлами. Воспользовавшись как предлогом вторжением галлов в 232 году до P. X., римские войска, разгромив их армию, двинулись дальше и захватили всю Галлию, остановившись у реки По. А через девять лет легионы переправились через По и разгромили народ инсурбов, захватив их самый большой город Медиолан, известный нам как Милан. Римляне не просто захватывали территории, но и быстро их, если можно так выразиться, осваивали — строили дороги, акведуки, их колонии становились городами, центрами новой культуры… И к тому году, когда был принят закон Клавдия, запрещающий сенаторам торговать, к Северной Италии уже была проложена мощеная дорога, так называемая «дорога Фламиния», и основаны новые колонии. Тылы Рима, на которые они были вынуждены все время оглядываться во время войны с Карфагеном, были укреплены настолько, что теперь за них можно было не беспокоиться.

И как выяснилось, вовремя!

Прошло двадцать три года после поражения Карфагена. Вполне достаточный срок, чтобы зализать раны, нарастить мышцы и, главное, передать молодому поколению жажду отмщения. Поскольку богатые африканские владения пополняли казну Карфагена, да и торговля быстро вернулась в довоенное русло, то заплатить Риму положенную контрибуцию не составило труда. Кроме того, еще были живы герои Первой Пунической войны, хорошо знающие противника, так что нашлось кому возглавить партию реванша.

Ее возглавил Гамилькар Барка.

Он помнил, что прояви римляне чуть больше настойчивости и чуть меньше самоуверенности во время осады Карфагена, то война закончилась бы гораздо раньше. В случае, если римляне снова высадят десант на африканском побережье, им будет трудно противостоять, потому что из всех городов только Карфаген и Утика имели укрепления.

Стратегия Гамилькара базировалась на упреждающем ударе в самое слабое место Рима, причем не морскими силами, а сухопутной армией. Он хотел вторгнуться в Северную Италию, а затем при поддержке галлов и других племен, недовольных римлянами, двинуться на Рим и захватить его.

Для того чтобы этот план сработал, необходимо было создать долговременные базы и опорные пункты на суше, причем на таком расстоянии от Рима, чтобы не спровоцировать его на военные действия слишком рано. А с другой стороны, это место должно было находиться недалеко от Карфагена, чтобы морские коммуникации не были слишком растянуты.

Таким местом был избран Иберийский полуостров, нынешняя Испания. Полуостров в те времена был населен воинственными, но разобщенными племенами, что сыграло на руку планам Гамилькара. Они должны были обеспечить наемниками армию вторжения.

В 237 году до P. X., в то время как римляне ждали нападения объединенных галльских племен, Гамилькар высаживается в Иберии. Междоусобица галлов приводит к тому, что война с римлянами отменяется, но римляне, как мы уже говорили, вплотную занимаются Северной Италией. Могли к этой попытке нападения приложить руки карфагенян — неизвестно.

Известно лишь, что римляне только через год после вторжения Гамилькара в Иберию обратили внимания на то, что происходит в тех краях.

А к этому времени сам Гамилькар хоть и погиб в сражении с иберами — утонул во время переправы, но его зять Гасдрубал успешно продолжил кампанию и, захватив большую часть Иберии, основал там город-крепость Новый Карфаген. Мало того, он реализовал и другую часть плана Гамилькара — создал и обучил большую наемную армии. Огромная добыча в богатой серебром Иберии позволяла щедро платить наемникам.

Римляне насторожились и предложили Гасдрубалу заключить своеобразный «пакт о ненападении», запрещающий его войскам переходить реку Эбро. Гасдрубал соглашается, к тому же, судя по некоторым источникам, это всего лишь подтверждение «пакта», заключенного еще с Гамилькаром. И римляне, занятые галльскими делами в Северной Италии, успокаиваются. К тому же Гасдрубал вдруг подозрительно погибает во время охоты — его убивает некий раб в отместку за казнь своего господина. Было это «спецоперацией» римлян — неизвестно, но на некоторое время Иберия выпадает из сферы пристального внимания Рима.

После смерти Гасдрубала войско провозглашает своим главнокомандующим Ганнибала — старшего сына Гамилькара.

Поводом для начала Второй Пунической войны было взятие Ганнибалом в 219 году до P. X. города Сагунта — союзника Рима. Надо заметить, что римляне, возможно, сами спровоцировали войну, подзуживая Сагунт на вылазки против карфагенян. Восемь месяцев длилась осада, наконец, город пал, все защитники перебиты, захвачена богатая добыча. И через год воодушевленный победами в Иберии Ганнибал начинает войну с Римом, двинув свои войска на Италию.

Как пишет Тит Ливий в книге «Война с Ганнибалом», римляне не были готовы к столкновению с таким противником. «В мелких стычках с ничтожными племенами на границах римские солдаты скорее отучались владеть оружием, чем закалялись телом и духом. А пунийцы двадцать три года несут неслыханно трудную и суровую службу в Испании и за все эти годы не знали ни единого поражения».

Слова Ливия суровы, но справедливы ли они? Первые годы войны, казалось, доказывают его правоту. Римляне снова отправляют посольство в Карфаген, пытаясь миром решить дело, но карфагеняне хотят войны, затем те же послы отплывают в Иберию, чтобы там найти союзников, но безуспешно. Время идет, а Ганнибал уже в походе.

Римляне между тем решают, кто из консулов какой армией будет командовать. Жребий воевать в Иберии, или Испании, как ее называют римляне, выпадает Публию Корнелию Сципиону, а Тиберию Семпронию — Африка и Сицилия. Отдельное войско было доверено претору Луцию Манлию, который должен был поддержать Корнелия Сципиона.

Современный британский историк Адриан Голдсуорти пишет: «Одна из самых поразительных особенностей Второй Пунической войны заключалась в готовности римского сената отправлять армии сражаться в несколько мест одновременно. Столь же удивительным было упорство в проведении этих кампаний даже в то время, когда Ганнибал свободно перемещался по Италии, а возможность благоприятного исхода войны была весьма сомнительной».[18] Историк считает, что сенат проявил стратегическую широту военного планирования войны на несколько фронтов. Не исключено. Римляне быстро обучались, а выход на средиземноморский простор неизбежно должен был «глобализировать» их военную мысль. Но не будем забывать и о той самоуверенности, или, скажем иначе, вере в исключительное место Рима в мире, которая пронизывала всех — от легионера до сенатора. Поражения могли следовать одно за другим, сомнения могли смущать даже самые стойкие умы, но римляне друг перед другом старались демонстрировать стойкость, решительность и уверенность в победе.

А уверенность эта была им более чем необходима, потому что Ганнибал уже подошел к реке Родан (нынешняя Рона), смел небольшой разведывательный отряд римлян и переправился через реку. Когда Корнелий Сципион со своей армией подошел к Родану, Ганнибал уже собрался переходить через Альпы.

И перешел. Несмотря на потери, он громит легионы Корнелия Сципиона в сражении у реки Тицин. Корнелий вступает в сражение, не дожидаясь второй армии, его ранят, но консула спасает сын, которого тоже зовут Корнелием Сципионом. Но если бы юный Сципион погиб в этом бою, то кто знает, удалось бы разгромить Ганнибала, и не пришел бы конец Риму. Впрочем, сын консула свое прозвище Сципион Африканский получит лишь через пятнадцать лет, а пока римляне в тревоге следят за передвижениями карфагенского войска. Спешно отзываются войска Семпрония из Сицилии, но вскоре Ганнибал разбивает и объединенные римские силы в битве при Треббии. В довершение несчастий, свалившихся на головы римлян, восстают галлы Северной Италии и пополняют значительно поредевшее войско Ганнибала.

Римляне собирают новую армию, избрав консулом уже немолодого Гая Фламиния, победителя галлов. Фламиний пытается остановить Ганнибала в горных проходах Апеннин, но карфагеняне обходят его позиции с тыла. Дорога на Рим открыта. Разумеется, римляне спешат на помощь городу, а Ганнибал, предвидя это, устраивает засаду и окружает Фламиния. Консул погибает вместе со своим войском.

Для защиты Рима диктатором избирают престарелого Фабия Максима, опытного и очень осторожного деятеля, который сразу же приступает к усилению городских укреплений, разрушает мосты через Тибр и опустошает окрестные села, чтобы урожай не достался врагу. Но Ганнибал не идет на Рим, последние победы ему дались нелегко, и он уводит свою армию к побережью, в Апулию, для восстановления сил. Через некоторое время за ним отправляется Фабий Максим, но придерживается беспокоящей тактики, избегая большого сражения. Ганнибал движется в Самний, оттуда направляется в Кампанью. Он не спешит, ему кажется, что время работает на него.

Ганнибал пытается проводить римскую политику «разделяй и властвуй», он старается не разорять области жителей Италии, отпускает без выкупа их пленных, демонстрируя свою враждебность исключительно по отношению к Риму. Но создать против Рима союз ему пока не удается, к тому же Фабий непрерывно наносит хоть и мелкие, но чувствительные удары. Карфагенская армия теряет людей, римская, напротив, наращивает силы. Не исключено, что Фабий сумел бы измором одолеть Ганнибала или, по крайней мере, добиться того, чтобы тот покинул Италию.

Римлян в который раз подвела нетерпеливость, ну и честолюбие. Казалось, и коллективный разум, и умение консолидировать силы в тяжелый момент, и, главное, навык обучения на своих и чужих ошибках должны были подсказать, что от добра добра не ищут. И, вручив Фабию судьбу Рима, следовало дождаться, когда тот одержит окончательную победу…

Но помощнику Фабия, начальнику конницы Марку Минуцию, хотелось быстрой победы, а следовательно, славы и почестей. Он начинает интриговать против диктатора. Римляне возмущены, как им кажется, трусостью диктатора, и в итоге управлять войсками поручают в равной мере им двоим. Минуций очертя голову кидается в атаку, Ганнибал сокрушает его, и если бы не своевременное вмешательство Фабия, то началась бы резня. Спасенный Минуций раскаивается, называет Фабия отцом родным, римляне восхищены Фабием, но урок не впрок.

216 год до P. X. Новые консулы Эмилий Павел и Гай Теренций Варрон ведут на Ганнибала мощную армию. Дела карфагенян плохи, армия голодает, численный состав наполовину меньше, чем у римлян. Эмилий Павел был сторонником Фабия и предлагал медленно удушить Ганнибала изнурительными для него стычками. Теренций Варрон же был креатурой тех римлян, которые устали терпеть лишения и требовали быстрой и решительной победы. И поэтому он настоял на том, чтобы дать Ганнибалу генеральное сражение, благо перевес в силах позволял разгромить врага.

Битва состоялась при местечке Канны и вошла во все учебники военной истории. Слово «Канны» стало синонимом разгрома превосходящих сил благодаря тактическому мастерству.

Расположившись на равнине, римляне дали шанс Ганнибалу использовать конницу — единственное, в чем у него было количественное преимущество. Все остальное было лишь демонстрацией его полководческого гения — выдвижение вперед слабого центра из наемников, размещение на флангах колонн испытанных воинов и, дождавшись, когда римляне оказались в клещах между сильными флангами, окружение конницей и полный разгром.

Поражение при Каннах сыграло роковую роль для Рима: итальянские города добровольно сдавались Ганнибалу, и даже Капуя, второй по величине и богатству город на Апеннинском полуострове, сдалась без боя.

Теперь Ганнибалу стало легче создавать союз, направленный против Рима. Через год после победы при Каннах он договаривается с Филиппом V, царем Македонии, о том, что македонские войска вторгнуться в Италию. Заключен союз с Сиракузами, часть греческих городов на Сицилии тоже переходит на сторону Ганнибала.

Над Римом нависает угроза гибели.

Протоимперия

Риму предстояло пасть или мобилизоваться.

Римляне прекращают внутренние распри и начинают собирать новую армию. Дело доходит до того, что у хозяев выкупают восемь тысяч молодых рабов, которые захотели сражаться. Ливий полагал, что дешевле было бы выкупить пленных у Ганнибала. Но когда в Риме появляется делегация плененных карфагенянами воинов, чтобы договориться о выкупе, к ним относятся с презрением и отказываются от выкупа. При всей жесткости и даже жестокости этого решения римлян можно понять — моральный дух пленных был сломлен, их возвращение могло склонить граждан к капитуляции.

Предстояло воевать на нескольких фронтах, и римляне сознательно идут на риск, в то время как Ганнибал безнаказанно перемещался по Италии. В 215 года до P. X. одно римское войско идет в Иберию, отсекая сухопутные коммуникации, другое — на Сицилию, укрепить позиции, чтобы у Ганнибала не появились морские линии снабжения. Третье войско должно было беспокоить Ганнибала, но ни в коем случае не вступать в большое сражение.

Весы истории опять пришли в движение, ситуация перестала быть столь однозначной, как, возможно, это казалось Ганнибалу. Он одержал еще несколько побед: в Апулии в 214 до P. X. разбил войско Фульвия, при Канузии в 212 до P. X. — Марцелла, захватил Тарент. Да и в Иберии дела у римлян шли неважно.

Но в 211 году до P. X. ситуация начала меняться. Римляне вернули себе Капую, которая почти пять лет была основной базой Ганнибала в Италии. Пытаясь отвлечь римлян от осады Капуи, Ганнибал двинулся на Рим, но вскоре понял, что завязнет в осаде, и отказался от этой авантюры. Капуя между тем пала.

Чтобы улучшить положение дел в Иберии, была набрана новая армия. Ее возглавил сын Корнелия Сципиона. Молодой военачальник действовал решительно, и в 209 году захватил Новый Карфаген. А Фабий, приучивший Ганнибала к тому, что он воспринимал его лишь как беспокоящую по мелочам помеху, внезапным броском отвоевывает Тарент, стратегически важный портовый город.

А тут и союзники, видя неуклонное давление римлян на противника, начали сомневаться в победоносности карфагенского оружия и стали возвращаться под руку Рима. Ганнибалу становилось все труднее и труднее пополнять силы, а войско Гасдрубала Барки, его брата, идущее к нему на подмогу из Иберии, было перехвачено и разбито.

Публий Корнелий Сципион на волне успеха возвращается в Рим и предлагает вернуться к испытанной в Первую Пуническую войну стратегии, то есть высадиться в Африке. Его победы, а также восемь тонн серебра, которые он привез в качестве добычи в городскую казну, убедили римлян. Сенат, впрочем, не был впечатлен и склонялся к мнению осторожного Фабия Максима, который резко возражал против африканской экспедиции. Но, понимая, что прямой отказ может быть неодобрительно воспринят народом, сенат все же разрешил Сципиону в случае необходимости самому набрать армию и высадиться в Африке, «если того потребует общественная польза», как обтекаемо ему было сказано.

Корнелий Сципион приступает к набору добровольцев и снаряжению судов — тоже за счет добровольных пожертвований. И к 204 году до P. X. он считает, что готов начать действия. Но все же сначала отправляет небольшой десант из старых судов. Неожиданный успех десанта и обещание нумидийского царя поддержать римлян заставляют Сципиона действовать быстро и решительно. И вот, наконец, в 204 году до P. X. римская армия высаживается на вражеской территории. Карфаген в панике, войско, которое он выставил против Сципиона, разбито. Ганнибала призывают вернуться домой, и он вынужден покинуть Италию.

Через два года после начала африканской кампании войска Сципиона и Ганнибала сходятся, наконец, в решающем сражении при Заме. По иронии судьбы повторилась битва при Каннах, только на этот раз нумидийская конница окружает и громит не римлян, а карфагенян. Ганнибалу удается спастись, он возвращается в Карфаген и советует заключить мир.

В 201 году до P. X. Карфаген сдается. Римляне отбирают у него весь военный флот, а это почти пятьсот кораблей без права его восстановления. Сципион сжигает эти корабли. Контрибуция в десять тысяч талантов весьма тяжела, но еще тяжелее — потеря всех заморских территорий. Корнелий Сципион, как пишет Тит Ливий в книге «Война с Ганнибалом», первым среди римских полководцев получает прозвище по имени покоренной им территории. В историю он вошел как Сципион Африканский.

Семнадцать лет длилась Вторая Пуническая война. Одержав победу над Карфагеном, Рим превратился в самое сильное государство западной части Средиземного моря. Республика приросла Сицилией, Сардинией, Корсикой. Города в Иберии, которую теперь римляне звали Испанией, греческие города, Нумидия перешли под римское покровительство.

В это время и решилось будущее Республики. Сенат разделился во мнениях относительно новых территорий. Сципион Африканский и некоторые сенаторы полагали, что разумно будет учредить там новые государства с местными правителями, зависимыми от Рима. Другие сенаторы поддерживали престарелого Фабия Максима (а после его смерти — Марка Порция Катона), предлагавшего более решительные меры, а именно — провинциальное управление этими территориями. И чтобы никакого местного управления! Лишь наместники, присылаемые из Рима, должны были обладать в провинциях (или, как их называли, поместьях римского народа) высшей властью — военной и судейской.

Избрав второй путь, Рим становится протоимперией, поскольку управление такой огромной державой неминуемо должно было привести к выстраиванию жесткой «вертикали власти» и к тому, что на вершине этой вертикали рано или поздно окажется один человек, превратив державу в империю «классическую».

Дело сделано, все остальное уже было вполне предсказуемо. Впереди еще многие десятилетия войн, измен и предательств, внутренних распрей и мятежей. Но, имея такой ресурс, как провинции, Республика еще долго могла себе позволить новые завоевания. Рим громит Македонию, оккупирует города в Греции, подавляет восстание в Испании и превращает ее в провинцию. Пользуюсь раздором между династиями наследников Александра Македонского, Рим обращает свой взор на Восток и покоряет державу Селевкидов. Разбив в 190 году до P. X. армию Антиоха III, римляне выходят в Малую Азию.

Новые войны, новые территории, но словно занозой в теле для римлян остается Карфаген. Он снова воспрял духом благодаря торговле, быстро богател и стал помехой для римских торговцев и финансистов. Имея такие большие средства, полагали римляне, карфагеняне могут позволить себе сильную наемную армию. Повода для военных действий не было, Карфаген соблюдал условия мирного договора. Но нумидийцы, пользуясь демилитаризацией Карфагена, а возможно, и благодаря подсказкам римлян, непрерывно его беспокоили, захватывая принадлежащие ему земли. Карфагеняне попросили Рим унять своего неугомонного союзника. Сенат создал комиссию по расследованию этого дела и… наложил на Карфаген штраф за то, что он в свое время не имел права обладать этими землями. Нумидийцы радостно захватывают еще пару земель, Рим не обращает на это внимания. Карфаген вынужден набрать армию для своей защиты. Этого-то Рим и дожидался.

Слова Марка Порция Катона, которыми он заканчивал свои речи на любую тему: «Впрочем, я полагаю, Карфаген должен быть разрушен» — известны любому мало-мальски образованному человеку, да и не очень образованному тоже. Что мы слышим сквозь века — неумолимую волю, подкрепленную тяжелой поступью легионов, или скрип жерновов истории, перемалывающих судьбы и страны?

Третья Пуническая война была короткой. В 149 году до P. X. римляне подошли к Карфагену и… завязли в осаде. Более того, карфагеняне постепенно начали одолевать противника, который полагал, что африканская экспедиция станет легкой прогулкой. И пока главнокомандующим не был назначен Сципион Эмилиан, дела у римлян шли все хуже и хуже. Новый консул быстро навел порядок, перекрыл плотиной морское снабжение города и в 146 году до P. X. после шестидневного штурма и боев захватил, наконец, Карфаген.

Город был сожжен и разрушен, земля, на которой он стоял, вспахана. Место, на котором стоял город, и прилегающие территории стали африканской провинцией Рима.

Был ли Карфаген средоточием зла, как его любили изображать римские историки, или это всего лишь пропаганда? Действительно ли там практиковали человеческие жертвоприношения, такие как, например, сжигание людей живьем во славу Молоха?

Вполне возможно. Времена были жестокие, да и сами римляне не отличались мягкосердечием. Так, к примеру, достаточно вспомнить, что идея гладиаторских боев пришла к римлянам от человеческих жертвоприношений этрусков в виде схватки у могилы. Увидев такую схватку над захоронением некоего Брута Пере в 264 году до P. X., римляне впоследствии довели это зрелище до «промышленных» масштабов.

Но это имеет второстепенное значение. Магистральное развитие Рима было предопределено итогами Второй Пунической войны, и все остальное уже было не столь принципиально.

Почему мы подробно (хотя по сравнению с событийным рядом, который составили историки древности, вскользь) остановились на «делах давно минувших дней, преданьях старины глубокой»?

Дело в том, что для нас события двух- трехвековой давности (да и часто, что греха таить, порой и времена наших отцов и дедов) — история, к которой можно относиться отстраненно. Но для римлянина все эти века тесно переплетены с семейными делами, свою линию от богов и от героев прослеживали не только знатные роды, но и многие плебейские семейства. Предки и их деяния были неотъемлемой частью воспитания юных римлян, их поступки сравнивали с делами их предков — великими или позорными, — срока давности память Рима не знала.

История и повседневность для римлянина были неразрывно слиты, история оправдывала его труды и дни, направляла его наследников на поиски богатства, чести и славы для рода и Рима.

В такой среде родился и наш герой.

Часть третья НАЧАЛО ПУТИ

Рождение

Принято считать, что Гай Юлий Цезарь родился 13 июля 100 года до P. X. В сохранившихся источниках, в частности у Плутарха и Светония, фрагменты, касающиеся его рождения и детских лет, отсутствуют. Повествование о юных годах великих правителей у многих народов традиционно сопровождалось трогательным описанием знамений, вещих снов и иных предвестников явления на свет личности незаурядной и осененной неземными силами.

О Цезаре такие предания до нас не дошли.

Хотя, нет, одно имеется. Выражение «кесарево сечение» якобы произошло от того, что мать его, Аврелия, умерла во время родов и Гая Юлия извлекли из ее чрева хирургическим путем. Это не соответствует действительности, поскольку из относительно достоверных источников известно, что Аврелия еще долго воспитывала своего сына. Одни историки писали о том, что мать Цезаря сама вскармливала его грудью, что уже тогда в богатых семьях считалось чуть ли не подвигом. Другие, напротив, уверены, что Цезаря в младенчестве, как и было принято в состоятельном доме, вскармливали кормилицы. Так что сведения о смерти Аврелии — скорее всего, аберрация мифов о рождении богов и героев от мертвых родителей, весьма распространенных в Греции, Египте, Индии… К тому же тяжелые роды, как правило, считались плохим знаком, что впоследствии подтвердилось для Нерона, кстати, последнего представителя рода Цезаря.

Мы же будем опираться на высказывание одного из авторитетнейших летописцев своего времени, Корнелия Тацита: «…мать следила не только за тем, как дети учатся и как выполняют другие свои обязанности, но и за их развлечениями и забавами, внося в них благочестие и благопристойность. Мы знаем, что именно так руководили воспитанием и мать Гракхов Корнелия, и мать Цезаря Аврелия, и мать Августа Атия, взрастившие своих детей первыми гражданами Римского государства. И эта строгость и требовательность в обучении приводили к тому, что чистая, целостная и не извращенная никакой порчей природа каждого тотчас же с жадностью усваивала возвышенные науки и, если ее влекло к военному делу, или к законоведению, или к занятиям красноречием, полностью отдавалась лишь избранной ею области знания и исчерпывала ее до дна».[19]

Римляне, серьезно относящиеся к гаданиям и предзнаменованиям, когда дело касалось внутренних или внешних угроз, были в быту чужды мистики и сентиментальности, и тем более по отношению к своим детям. С богами у них были сбалансированные взаимоотношения — жертвы и поклонение взамен покровительства в делах. В этом смысле и ритуалы, и обряды, связанные с рождением ребенка и последующими событиями его жизни, вполне укладываются в систему этих взаимоотношений. Соблюдение этих ритуалов являлось, с одной стороны, своего рода демонстрацией лояльности традициям Рима, а с другой стороны, было частью мироощущения гражданина, не сомневающегося в своей исключительности как римлянина, волею богов поставленного выше всех иных народов. Здесь нет парадокса — общение с богами не было для римлян чудом, а всего лишь обыденностью, бытовой атрибутикой, несколько забюрократизированной, как сейчас сказали бы. Их боги могли проявлять себе через явления природы, наказывая злоключениями или поощряя удачей, давая знать о своих намерениях через полет птиц, внутренности животных или через множество других мантик — гаданий. Жреческое сословия в Риме представляло собой структурированное сообщество, в котором многие чины и обязанности были выборными. Знатные и авторитетные семьи могли влиять на продвижение тех или иных кандидатур. Это в свое время будет учтено молодым Цезарем.

В знатной семье рождение ребенка было делом серьезным, поскольку затрагивались наследственные интересы, как имущественные, так и политические. Во время родов в доме присутствовали заблаговременно приглашенные родственники и друзья дома, чтобы при необходимости засвидетельствовать рождение и официальное признание ребенка. Официальное признание представляло собой ритуал, во время которого новорожденного клали на землю перед отцом, и если он поднимал его, то признавал своим. В случае, если у ребенка были дефекты, его могли и не признать, тогда судьба его была плачевной.

Отец признавал ребенка, и тогда двери дома украшались для всеобщего оповещения венками, а на домашнем алтаре зажигался огонь. Для римлян день рождения был значимой датой и праздновался каждый год. Эта традиция дошла и до нас, хотя в христианском мире настоящим праздником для каждого человека были именины.

На девятый день для мальчиков или на восьмой день для девочек проводили люстрацию, то есть очищение. Предполагалось, что во время родов в ребенка могли проникнуть злые духи, и эта церемония предназначалась для их изгнания. Тогда ребенку и давали имя, а на шею мальчику вешали мешочек, в котором находилась bulla — талисман. Он мог быть из янтаря или из коралла, но самым действенным считался золотой. Золота боятся стриги, злые существа, похожие на птиц, которые могут ночью выпить кровь младенца.

По одним источникам, Аврелия, мать Цезаря, кормила его грудью, что должно было свидетельствовать о ее высоких достоинствах, поскольку в те времена в знатных семьях кормилиц находили среди рабов. Впрочем, другие сомневаются в этом, полагая, что это всего лишь выдумка. Известно лишь, что она весьма серьезно повлияла на воспитание сына и скончалась, когда ему было сорок шесть лет.

Образование ребенок в такой семье получал в домашних условиях. В отличие от греческой государственной системы образования, богатые римляне предпочитали нанимать учителей или покупать ученых рабов, чтобы ребенок воспитывался дома и, самое главное, получал правильное направление своего развития.

Это в первую очередь касалось знаний о римской истории и о том, какую в ней роль играли его предки. Семейные традиции, как мы уже говорили, были неразрывно связаны с историей Рима, и на примере деяний великих мужей ребенку с младых ногтей вбивалось в голову, что такое быть гражданином Рима и какими для этого необходимо обладать качествами.

Качествами этими в первую очередь были dignitas, pietas, virtus.

Dignitas — а именно самоуважение, гордость, честь или достоинство — являлось личной добродетелью, определяющей манеру поведения. Римлянину не пристало быть подобным суетливому греку или буйному галлу, он должен быть хладнокровным, уверенным в себе и тем самым всячески демонстрировать свое право повелевать.

Pietas — это не просто благочестивое отношение к богам, но также уважение к семье, к традициям и законам, то есть к естественному порядку вещей в обществе. Эта добродетель подразумевала также готовность к самопожертвованию во имя Рима.

Virtus — общественная добродетель, качество римлянина, крепкого физически и нравственно, уверенного в себе, готового мужественно подчиняться или повелевать.

По мере того как маленький римлянин будет расти, на исторических примерах в нем будут взращивать также иные качества, такие, например, как aequitas, то есть честные, справедливые отношения между правителями и подданными; genius — понимание единства судеб каждого римлянина в отдельности и всего римского общества в целом, осознание того, что называли «римский дух»; prudentia — мудрость, проницательность, рассудительность, дальновидность, а также многие другие.

У менее богатых, но все же состоятельных римлян мальчики после семи лет шли в платные начальные школы. Сразу отметим, что имущественный ценз в реальности не влиял на мироощущение римлянина. Как отмечали многие историки, патриотизм, гордость за свой народ, чувство своей избранности среди других народов были велики не только у аристократии, но и у беднейших граждан.

Поскольку Цезарь был единственным сыном, то, естественно, на нем сосредоточились все ожидания семьи. Как и любой мальчик из знатного рода, он должен был поддержать добрую славу рода, а еще лучше — возвеличить его своими делами на общественном поприще.

К общественным делам мальчиков из знатных семей приучали с семи лет. Они практически все время проводят со своими отцами, наблюдая, как те беседуют с клиентами или разговаривают с сенаторами, им даже разрешают слушать у открытых дверей, как идут выступления в сенате. Они еще играют в детские игры, но одновременно смотрят, какими играми занимаются их отцы, впитывают в себя, поначалу неосознанно, всю сложную систему взаимоотношений между патронами и клиентами, замечают, с чьим мнением считаются больше, а кем пренебрегают. Когда мальчики подрастут, все это перейдет в новое качество, и молодые люди врастут в механизмы управления государством, обрастут связями и взаимными обязательствами. И не будем забывать, что для них личный успех, политическая карьера были синонимами служения Риму.

При всех возможных недостатках римская система воспитания молодого поколения обеспечивала плавную смену элит, для которых Рим был всем, а весь остальной мир — лишь ареной для демонстрации его превосходства.

Годы учебы

Цезарю предстояли годы учебы. Греческой и латинской риторике, как известно, его обучал некто Гнифон. Как ни странно, сведения о нем, по иронии судьбы, сохранились, хотя о самом Цезаре того периода приходится домысливать.

«Марк Аврелий Гнифон родился в Галлии в свободной семье, но был подкинут; вырастивший его отпустил приемыша на волю и дал ему образование; некоторые передают, что было это в Александрии, у Дионисия Скитобрахиона, но я этому не верю, ибо это не согласуется с последовательностью времени. Говорят, что он обладал большим дарованием, а кроме того, душою был добр и мягок, никогда не договаривался о плате, но тем больше получал от щедрости учеников. Преподавал он сперва в доме божественного Юлия, когда тот был еще мальчиком, потом — в своем собственном. Преподавал и риторику, причем уроки красноречия давал ежедневно, а декламировал только раз в неделю. Говорят, что многие известные люди часто бывали у него в школе, в их числе и Марк Цицерон, даже когда он уже был претором».[20]

Подросшие молодые люди, которые должны были постепенно перенимать бремя власти у старшего поколения, начинали серьезно изучать литературу на греческом и латинском языках, заучивать наизусть законы «Двенадцати таблиц» и другие тексты, обязательные для запоминания.

Особое внимание уделялось риторике, причем практической. Ораторское мастерство было наиболее мощным и единственным легальным средством добиться успеха. Разумеется, интриги, подкуп и прямое насилие во времена Цезаря уже расцвели пышным цветом, но без умения воздействовать словом на собеседника или слушателей политическая карьера была невозможна. Особо ценилось умение выступать в суде — без такой практики трудно было начать движение по карьерной лестнице. В школах ученики тренировались выступать в роли защитника или обвинителя на вымышленных судебных процессах, состязались друг с другом, оттачивали мастерство ритора.

Искусный оратор мог манипулировать людьми, эта практика эффективна и поныне.

Аристократия прекрасно понимала, насколько действенным оружием является слово. Возможно, именно поэтому в 92 году до P. X. эдиктом было запрещено преподавание риторики на латыни. Объяснялось это тем, что греческий язык является наиболее достойным для оратора. Ну и конечно, авторы эдикта ссылались на установления предков, которым были бы неугодны новшества. Понятно, что греческий язык плебсу в массе своей был недоступен, а давать ему в руки такое сильное средство политической борьбы, естественно, было бы неразумно. Надо отметить, что использование элитами языка, не доступного большей части населения, практиковалось до недавнего времени.

Ко времени, когда Цезарь уже подрос, латинские риторические школы снова действовали.

Важное место в воспитании молодого римлянина занимало также его физическое развитие. А вот здесь греческая система физической подготовки римлянами не приветствовалась, более того, считалась порочной. Дело в том, что в греческих гимнасиях молодые люди упражнялись голыми. К тому же греки довольно-таки спокойно относились к гомосексуализму. Римляне же его категорически отвергали, гомосексуализм считался преступным пороком.

Упражнения юношей из знатных семей носили, если можно так выразиться, милитаристический характер. Они учились быстро бегать, плавать, владеть мечом и копьем и ездить верхом. Обычно юношей тренировали их отцы или ближайшие родственники. Такие занятия, как правило, проходили на публике: юноши могли наблюдать друг за другом во время тренировок, присматриваться к будущим соперникам, демонстрировать им свои умения.

Известно, что Цезарь не отличался могучим телосложением, но компенсировал это силой воли и решимостью одолеть любые препятствия. «Верховая езда с детства была для него привычным делом. Он умел, отведя руки назад и сложив их за спиной, пустить коня во весь опор».[21]

Патрицианский род Юлиев до Цезаря не был знаменит, несмотря на то что его истоки восходили к богине Венере. Первый Юлий Цезарь, отмеченный в истории, был претором во время Второй Пунической войны. Надо сказать, что система имен у римлян позволяла четко понимать место его носителя в роде или клане. Так, наш герой Гай Юлий Цезарь имел tria nomina, то есть полных три имени, которыми мог обладать римлянин. Первое — Гай — использовалось, как и у нас, для называния члена семьи, второе — Юлий — было родовым именем, называющим тот конгломерат семей, к которому принадлежал Гай, а третье имя — Цезарь — выделяло в этом конгломерате особую группу. Не все, даже весьма знатные и знаменитые, граждане Рима были обладателями tria nomina, впрочем, это никак не влияло на их судьбу.

Как мы помним из учебников, у римлян в обычае было экономное отношение к именам, и наследников называли так же, как отцов и дедов. Так что Цезарь продолжил линию Гаев.

Достоинства юного Цезаря должны были обеспечить ему хороший старт политической карьеры под руководством отца. Но ему еще не исполнилось шестнадцати лет, когда в 84 году до P. X. внезапно умирает его отец.

Смутные времена: Тиберий Гракх

Отец Цезаря успел побывать губернатором Азиатской провинции, он был также избран претором. Для нас важен тот факт, что его сестра, Юлия, вышла замуж за Гая Мария. Наличие такого знаменитого дяди и определило судьбу Гая Юлия Цезаря, да и не только его. Марий, великий полководец, семикратный консул, нанес такой сильный удар по основам республиканского строя Рима, что судьба его была предрешена задолго до того, как Цезарь окончательно трансформировал меритократию — власть достойнейших — в имперскую вертикаль управления.

Но бедствия начались гораздо раньше.

За много лет до рождения Цезаря Рим начали сотрясать противостояния популяров — политиков, отстаивающих интересы плебса, и оптиматов — «лучших», то есть патрицианской знати, которой, естественно, это было не по нутру. Целью популяров было добиться поддержки народа при выдвижении своих кандидатур на должность трибуна, и порой такая поддержка могла подвигнуть популяров на рискованные проекты. Наиболее ярким примером такой авантюры является судьба двух представителей знатного плебейского рода Семпрониев — братьев Гракхов, Тиберия и Гая. Они становились народными трибунами, Тиберий Семпроний Гракхв 133 году до P. X., а Гай Семпроний — в 123 году до P. X. Как пишут современные историки, братья Гракхи обострили борьбу за развитие демократических и аграрных реформ. Сами братья, как это признавали и их противники, были личностями безукоризненными, можно сказать — идеалистами. Но мы-то знаем, куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями. Недаром Аппиан справедливо полагал их инспираторами гражданских войн, которым суждено было длиться почти полтора века.

Реформы, которые собирались провести братья, были радикальными. Государственную землю они хотели разделить на мелкие наделы и раздать их неимущим. А чтобы у тех не возникло проблем с земледелием, отпускать посевное зерно по фиксированным низким ценам, а не по рыночным. Более того, государство должно было обеспечить одеждой тех солдат, у которых не хватало средств приобрести ее. Крупные землевладельцы благополучно провалили законопроект. Но Тиберий добивается того, что Октавий, трибун, наложивший вето, отстраняется народным собранием от должности. Создан опасный прецедент нарушения закона о неприкосновенности народного трибуна.

Закон проходит, создается полномочная комиссия из братьев и Аппия Клавдия, тестя Тиберия. Все это было весьма несвоевременно — на Сицилии разгоралось мощное восстание рабов, о котором мы еще поговорим позже, идет спор о наследии Пергама… Вот это наследие и сыграло роковую роль в судьбе братьев.

Пергамский царь Аталл III, умирая, завещал всю свою казну и царство в придачу Риму. Сокровища, которые перепадали Республике, были чудовищно велики, Пергам был одним из богатейших царств того времени.

Сенат никак не мог решить, что делать с таким достоянием, возможно опасаясь серьезного расстройства экономики, которой трудно будет переварить огромное количество золота и иного добра. Да и моральный аспект тревожил сенаторов: одно дело — добытые в бою трофеи и положенный победителям грабеж, другое — подарок, похожий на взятку невесть за что. Мы знаем, как «легкие деньги» губили великие империи: так, Испания рухнула под тяжестью «золотых галеонов», в то время как страны, не имеющие доступа к золоту материка за океаном, развивали промышленность и науки. Сенат, еще не отягощенный подобным опытом, пытался действовать исходя из римских традиций, возможно, на уровне коллективного подсознания опасаясь новых «даров данайцев». Последующие события показали справедливость их опасений.

И в это время Тиберий от большого ума предлагает пергамскую казну отдать его полномочной комиссии — триумвирату, а уж он с братом и тестем ее справедливо распределит среди бедняков, которым выделили землю. Но тут сенаторы встают на дыбы. Возможно, они еще не имели представления о том, что такое инфляция, но прекрасно понимали, какую силу обретут братья, если этот законопроект будет принят. Сопротивление Гракхам нарастает, к тому же заканчивается срок пребывания Тиберия на должности трибуна.

Чтобы довести реформы до конца, Тиберий выдвигает свою кандидатуру на второй срок, что вообще-то тоже было вопиющим нарушением закона. Он приводит своих сторонников и пытается силой повлиять на голосование.

Поднимается шум, народ приходит в волнение. Далее описано у Плутарха:

«Те, что находились подальше, недоумевали, и в ответ на их крики Тиберий коснулся рукой головы — он дал понять, что его жизнь в опасности, прибегнув к жесту, раз голоса не было слышно. Но противники, увидевши это, помчались в сенат с известием, что Тиберий требует себе царской диадемы и что тому есть прямое доказательство: он притронулся рукой к голове! Все пришли в смятение. Назика призвал консула защитить государство и свергнуть тирана. Когда же консул сдержанно возразил, что первым к насилию не прибегнет и никого из граждан казнить без суда не будет, но если Тиберий убедит или же принудит народ постановить что-то вопреки законам, то с таким постановлением он считаться не станет, — Назика, вскочив с места, закричал: «Ну что ж, если глава государства — изменник, тогда все, кто готов защищать законы, — за мной!» И с этими словами, накинув край тоги на голову, он двинулся к Капитолию. Каждый из шагающих следом сенаторов обернул тогу вокруг левой руки, а правой расчищал себе путь, и так велико было уважение к этим людям, что никто не смел оказать сопротивления, но все разбегались, топча друг друга. Те, кто их сопровождал, несли захваченные из дому дубины и палки, а сами сенаторы подбирали обломки и ножки скамей, разбитых бежавшей толпой, и шли прямо на Тиберия, разя всех, кто стоял впереди него. Многие испустили дух под ударами, остальные бросились врассыпную. Тиберий тоже бежал, кто-то ухватил его за тогу, он сбросил ее с плеч и пустился дальше в одной тунике, но поскользнулся и рухнул на трупы тех, что пали раньше него. Он пытался привстать, но тут Публий Сатурей, один из его товарищей по должности, первым ударил его по голове ножкой скамьи».[22]

Возможно, все было несколько иначе, и Гракх пал не от предательской руки товарища. Тиберия в суматохе вполне мог пырнуть Корнелий Сципион Назика, верховный понтифик (жрец), которому не полагалось носить тогу с пурпурной каймой, но зато в качестве отличительного знака при нем всегда был железный нож. А если учесть, что Назика первым призвал бить реформатора и спасать Рим, то…

Впрочем, для нас это не важно, поскольку при любом исходе противостояния «перестройщика» Тиберия и оптиматов смута была неизбежна.

Смутные времена: Гай Гракх

После гибели брата младший Гай Семпроний весьма разумно отступил в тень, на первых порах не привлекая к себе внимания политических противников реформ. Но его деятельная натура не могла долго пребывать в безвестности. А тут еще и вещий сон…

В трактатах одного выдающегося деятеля, современника Цезаря, есть про него упоминание: «Гай Гракх многим говорил, что видел во сне своего брата Тиберия, который сказал ему: «Рано или поздно ты должен будешь умереть той же смертью, что и я». Это Гай Гракх говорил многим еще до того, как стал народным трибуном».[23]

Не важно, какими были его побудительные причины, да и римлянину отступать перед трудностями было не к лицу. И вот Гай блестяще выступает на судебном слушании, защищая своего друга, причем, как писал Плутарх, «он доставил народу такую радость и вызвал такое неистовое воодушевление, что все прочие ораторы показались по сравнению с ним жалкими мальчишками».

Оптиматы, естественно, насторожились. Вскоре, к их радости, Гаю выпадает жребий уехать на Сардинию, чтобы служить квестором у консула Ореста. Радость была недолгой, Гракх, выяснилось, и на Сардинии оказался Гракхом.

Он быстро добивается благосклонности консула своими воинскими подвигами, исполнительностью и трудолюбием. По всей видимости, именно Гай уговорил Ореста обеспечить римских легионеров в холодное время теплой одеждой за счет городов Сардинии. Городские власти не проявили энтузиазма, мало того, мгновенно пожаловались в сенат. Сенаторы, не желая обострять отношения с Сардинией, велели консулу изыскать другие возможности для зимней экипировки, но к этому времени Гай успел объехать города на острове и своим ораторским мастерством убедить горожан добровольно помочь армии. Оптиматов это привело в волнение — Гракх становился популярным. К тому же в это время из Африки прибывает посольство и сообщает, что царь Мициспа послал хлебные припасы для воинского контингента на Сардинию в знак расположения к Гракху.

Это настолько не понравилось сенаторам, что они, изменив свойственной римлянам выдержке, прогнали послов и тут же постановили немедленно сменить войска на Сардинии. Полагая, что Гракх успел их распропагандировать в свою пользу, они приказали полководцу, то есть консулу Оресту, оставаться на острове и принять под свое командование новые войска. Предполагалось, что квестор Гай останется при консуле, но сенаторы не учли, что, начав действовать, Гракх будет действовать быстро и решительно. И поэтому его появление в Риме стало для них неожиданностью.

Надо сказать, что к этому времени аграрная реформа привела если не к хаосу в вопросах землевладения на италийских территориях, то к чему-то очень похожему на хаос. Судебные процессы нарастали как снежный ком: крупные землевладельцы саботировали работу триумвирата, масса проблем возникала при проверке договорных документов, переселение с одних участков на другие порождало новые трения. Народ роптал, и больше всех выказывали недовольство так называемые италики — население Италии, не имеющее счастье иметь гражданство Рима.

Защитником италиков стал, по их просьбе, Корнелий Сципион, знаменитый разрушитель Карфагена. Отметим, что он был женат на Корнелии Семпронии, сестре Гракхов, и в общем-то не был замечен до того в рядах противников реформ и, скорее всего, был популяром. Но поскольку италийцы помогали Сципиону во время войны, то он счел себя обязанным помочь им. Он выступил в Сенате и, не критикуя действия триумвирата, предложил, чтобы спорные земельные вопросы все же разбирали не те, кто разделял и распределял наделы, а другие лица. Его предложение было принято, и тогдашнему консулу было поручено заняться этим вопросом. После ряда судебных разбирательств консул быстро понял, что надолго увязнет в этом трудоемком, неблагодарном деле, и ушел в поход на Иллирию. Те же, кто распределял землю, уже не могли вмешиваться в споры, и всё надолго пришло в расстройство. Народ опять возроптал, былые заслуги Сципиона были мгновенно забыты, и его противники начали распространять слухи о том, что он собирается вообще отменить земельный закон Тиберия Гракха, а тех, кто будет сопротивляться, перебьют.

Сципион готовится к выступлению в Сенате, чтобы опровергнуть все обвинения в свой адрес, однако утром его находят мертвым на своем ложе без, как сейчас пишут в протоколах, видимых следов насильственной смерти.

Версии странной смерти или убийства были разные. Одни уверяли, что это было самоубийство от отчаяния, другие говорили, что, по показаниям домашних рабов, Сципиона якобы задушили некие иноземцы, проникшие ночью в дом. Аппиан же был уверен, что «это было делом рук Корнелии, матери Гракха, с целью воспрепятствовать отмене проведенного им закона; она действовала в данном случае при помощи своей дочери Корнелии Семпронии, бывшей замужем за Сципионом; она была некрасива и бесплодна и не пользовалась его любовью, да и сама не любила его».[24] При всей правдоподобности аппиановской версии сбрасывать со счетов показания рабов тоже не стоит — кто знает, какие чувства обуревали карфагенян, когда пылал их город? Месть — дело правое.

Итак, Гай Гракх снова в Риме. Его прибытие не только вызывает гнев оптиматов, но и крайнее недоумение народа, который считал Гракхов своими защитниками. Он ждет ответного хода противников и явно к нему подготовился. И когда его вызывают в суд, Гай Гракх, как мы вполне можем предположить, решил, что час его пробил.

Пустив в ход свое высочайшее ораторское мастерство (а ведь он, по свидетельству Плутарха, к тому же обладал «могучим, на редкость звучным голосом»), Гай легко и непринужденно опроверг все обвинения. Оказалось, что закон на его стороне — он прослужил в армии двенадцать лет вместо положенных десяти и был квестором три года вместо положенных двух лет. А затем Гракх выложил, как сейчас сказали бы, козырную карту: он единственный из всех, кого послали служить на Сардинию, взял с собой полный кошелек, а вернулся с пустым. Это был сильный ход, все знали, что в провинции едут налегке, чтобы везти оттуда золото и серебро.

Из обвиняемого он мгновенно становится народным любимцем, поскольку все сразу же увидели несправедливость обвинения. Урок пошел оптиматам не впрок, они снова пытаются засудить его по другому обвинению, еще не понимая, что каждый раз, выступая перед слушателями, Гракх мгновенно обрастает сторонниками, причем не только в Риме, но и по всей Италии. И тогда он выдвигает свою кандидатуру в народные трибуны.

Став в 123 году до P. X. трибуном, он начинает проводить такие реформы, что римская аристократия, наверное, впервые пожалела, что расправилась с Тиберием Гракхом, который на фоне своего младшего брата теперь казался им умеренным и благоразумным политиком.

Поскольку Гай Гракх восстановил судебные полномочия аграрной комиссия и к тому же предложил и далее наделять безземельных граждан наделами, поскольку создавались новые колонии на территории Италии и бывшего Карфагена, то о поддержке «сельской беднотой» он мог не беспокоиться. Но этого было недостаточно для его честолюбивых стремлений. Он продавливает закон о продаже жителям Рима по символическим ценам зерна из государственных хранилищ. Городской плебс приходит в восторге от деятельности трибуна.

Следующий ход позволил ему переманить на свою сторону сословие всадников — весьма богатое и сильное сообщество крупных ростовщиков и некрупных землевладельцев, торговцев и спекулянтов. Он изменил в их пользу систему откупа сбора налогов с новообразованной провинции Азия. Откупщиком до того мог стать любой гражданин, который внес требуемую сумму в казну, а затем мог собирать налоги, причем с большой пользой для себя. Теперь откуп перешел в ведение всадников Рима (патрициям, как мы знаем, запрещалось заниматься торговыми и финансовыми операциями), и поддержка сословия была Гракху обеспечена.

Наособицу стоят военные реформы Гая Гракха. Фактически они послужили основой для создания в недалеком будущем профессиональной армии. Доселе римские войска при начале военных действий набирались в основном из сельских жителей, которые после войны возвращались к своему плугу. То есть в реальности представляли собой ополчение — хороший полководец мог сделать из него дисциплинированное и обученное войско, но к следующей кампании в его распоряжении могла оказаться разношерстая и разболтанная масса. Страдало и земледелие — длительные походы приводили к разорению мелких хозяйств, лишенных главы семейства или рабочих рук его сыновей.

Народный трибун уменьшил как число обязательных походов, в которых должен был принять участие римский гражданин, так и ввел возрастной ценз — призывать могли только граждан старше семнадцати лет и моложе сорока шести. Самым революционным было то, что оружие теперь выдавалось бесплатно и воинам полагалось жалованье, а не только доля в добыче, как практиковалось до сих пор. Впоследствии Марий доведет военную реформу до конца и создаст профессиональную армию. Он же первым использует ее для достижения своих личных целей. Впрочем, у него еще все впереди, и только через четыре года он станет народным трибуном, начав свое восхождение…

Участь реформатора

Гракх на волне народной популярности проводит один закон за другим, постепенно ослабляя властные полномочия Сената в пользу народного собрания, а фактически в свою пользу. Самой успешной его операцией было лишение сенаторов полноты контроля над распределением казенных денег, или, говоря современным языком, финансовыми потоками.

Теперь не Сенат, а народный трибун непосредственно управляет аграрной комиссией, контролирует выдачу зерна городской бедноте, распоряжается строительством дорог и созданием новых колоний. Он проводит судебную реформу, и если раньше судьи могли назначаться только из числа трехсот сенаторов, то Гракх добавил к ним еще триста всадников. Его умение владеть настроением слушателей достигает вершин: когда он вносил предложение о судьях, то впервые из всех, когда-либо выступавших в Сенате, встал лицом к народу, а не к сенаторам. Плутарх полагал, что тем самым Гракх как бы изменил государственный строй из аристократического на демократический, поскольку ораторы должны теперь были обращаться к народу, а не к сенаторам. Вряд ли это был сарказм великого жизнеописателя, скорее всего, он сам верил, что «легким поворотом туловища» можно произвести столь радикальный переворот.

Видя, как на их глазах Гракх пытается превратить Рим в некое подобие греческого полиса, аристократия взялась за него всерьез. Опасаясь народных волнений, на сей раз решили действовать осторожнее, и когда Гай в нарушение традиций во второй раз становится народным трибуном, против него не выступают, дожидаясь удобного момента и, как сказали бы сейчас, «накапливая компромат».

Момент настает, когда Гракх пытается провести закон о распространении прав римского гражданина на всех италиков — союзников Рима. За пару лет до этого консул Фульвий Флакк уже пытался это сделать, но закон благополучно провалили, к возмущению жителей Италии. Два города — Аскул и Фрегеллы — даже восстали, но римляне жестоко подавили бунт, и устрашенное население на время притихло.

Не удалось провести законопроект о гражданстве и Гракху. Он вполне мог бы восстановить несколько пошатнувшийся авторитет, но вместо этого соглашается на предложение сената отправиться в Африку на семьдесят дней, чтобы основать там новые колонии. Гай имел право отказаться от этой «командировки», поскольку, по обычаям, народный трибун не должен был выходить за пределы города, но не сделал этого.

А его враги как раз в это время сообразили, как справиться с народным любимцем, и решили, если можно так неблагозвучно выразиться, «перепопулярить популяра». Они делают ставку на другого народного трибуна, Ливия Друза, которому успех его товарища по трибунату встал поперек горла. И вот Друз выдвигает еще более радикальные предложения, чем сам Гракх. Землю — крестьянам! То есть не просто выдавать наделы в пользование, а отдавать в частную собственность. Хочешь — паши, не хочешь — продай. И никаких налогов с продажи! Крупные землевладельцы, да и средние, из всадников, пришли в восторг — это открывало невиданные перспективы для скупки земель за бесценок. Народ же, как всегда, не сообразил, что к чему. Играя на самолюбии горожан, Друз быстро убедил их, что предоставление равных с ним прав невесть кому наносит ущерб чести и достоинству римлянина, и переманил их на свою сторону.

Одним словом, когда Гракх вернулся в Рим, дело было практически сделано, закон о предоставлении гражданства союзникам не прошел. Не прошли и другие законы, которые после своего возвращения пытался провести Гракх. Самым сильным ударом по его самолюбию стал провал на выборах. В третий раз народным трибуном его не избирают. Мало того, консулом избирают его лютого врага Луция Опимия.

Оптиматы начинают подкапываться под реформы, один за другим отменяются законы Гракха, пока еще не самые важные. Опимий провоцирует Гракха на силовое противоборство, но Гай не собирается повторить ошибку Тиберия. Тем не менее группа его сторонников при весьма подозрительных обстоятельствах все же устраивает стычку со сторонниками Опимия. Сам Гай не участвовал в схватке и даже, по преданию, хотел покончить с собой, но друзья отняли у него меч. О гибели Гракха нет единого мнения: по одной версии, враги настигли его у моста и там закололи, по другой — вместе с верным рабом Филократом он добирается до рощи, посвященной фуриям, и там, проклиная римский народ, велит рабу заколоть его. Филократ исполняет приказ, а затем и себя лишает жизни. Почти три тысячи сторонников Гракха были казнены без суда. За голову Гракха было обещано золото — по весу. И будто бы некто Септумулей, чтобы получить побольше, вынул мозги и вместо них залил в череп реформатора расплавленный свинец.

У трибуна Друза альянс с оптиматами закончился скверно — в толпе его кто-то незаметно ударил ножом, Друз еле добрался до дома и умер от потери крови. Он пережил Гракха лишь на десять лет. Это убийство дорого обойдется Риму, поскольку послужит одной из причин так называемой Союзнической войны. Но о ней чуть позже…

Возможно, история о проклятии Гракха, который сулил народу вечное рабство за неблагодарность и измену, всего лишь красивый вымысел. Тем не менее фурии — богини возмездия, мщения — обрушились на головы римлян с новой силой. Их орудием стал Гай Марий.

Восхождение Гая Мария

У римской аристократии, что греха таить, были поводы источать злобу на Гракхов — они были плоть от плоти римской знати, а реформы, с точки зрения сенаторов, велись для того, чтобы на волне народного почитания захватить единоличную власть, стать тираном. Как мы уже знаем, боязнь тирании у римлян основывалась на здравом смысле — они предпочитали, чтобы у каждого был шанс в свой черед получить свою долю доходов, почестей, славы. Такая конкурентность позволяла римлянам веками не только противостоять угрозам внешнего мира, но и успешно оттяпывать лакомые куски этого мира и присоединять к себе. Но государственный механизм начал давать сбои — интриганство и грызня сенаторов между собой существенно ухудшили систему принятия решений.

Оптиматы хоть и прижали популяров, но все же остереглись резко свернуть реформы Гракхов. К тому же сословие всадников и римская чернь могли в любой момент прибегнуть к насилию, если бы им показалось, что Сенат собирается лишить первых — преференций, а вторых — подачек.

Гай Марий был, что говорится, человек из народа, выскочка или, как говорили римляне, «новый человек» — homo novus. В отличие от Гракхов — утонченных аристократов при всем их популярстве и принадлежности хоть и к знатному, но плебейскому роду, Марий всегда подчеркивал свою прямоту, граничащую с грубостью, простоту манер и скромность в быту. Известно, что он скептически относился к увлечениям римлян греческой культурой, сам же греческого языка не знал, полагая, что победителям нечему учиться у побежденных.

Точный год его рождения неизвестен, это либо 157 либо 156-й до P. X. Он появился на свет в местечке Цереаты, что недалеко от города Альпино, в бедной семье. Толчком к началу его карьеры якобы послужили слова Сципиона Эмилиана, разрушителя Карфагена, у которого Марий служил во время военных действий в Испании при подавлении восстания иберийских племен. Когда во время пирушки у Сципиона какой-то льстец сказал, что вряд ли у римского народа будет еще один защитник, подобный полководцу, тот ответил: «Будет, и, быть может, даже он», указав при этом на Мария. Скорее всего, Сципион имел в виду что-то вроде скромного «на моем месте может быть любой римлянин» и вряд ли подозревал в тот момент, как слово его отзовется. Марий же воспринял эти слова не только как предзнаменование, глас божества устами воинского начальника, но и как руководство к действию.

Звезда Мария стала восходить во время так называемой Югуртианской войны.

Нумидийский царь, умирая, разделил свое владение между двумя родными сыновьями и Югуртой — усыновленным племянником, весьма многообещающим, талантливым юношей. Таланты его проявились столь быстро, что вскоре один из наследников был убит, а второй успел сбежать в Рим, чтобы пожаловаться Сенату на притеснения. Югурта, зная роль золота в качестве смазки для шестеренек механизма власти, щедро одарил нужных людей, и сенаторы поделили нумидийское царство на двоих, причем Югурте достался самый жирный кусок. Но Югурте этого мало, и он затевает войну со сводным братом. Тот опять жалуется в Рим. Прибывает сенатская комиссия, затем другая, но остановить зарвавшегося царя они не могут, тот захватывает столицу противника, убивает его, а заодно и италийцев, которые имели несчастье служить наемниками или просто вести на африканском побережье торговлю.

Историки полагали, что на самом деле разделение Нумидии на три царства было инспирировано римлянами, не желающими, чтобы у них под боком было хоть и союзническое, но все же независимое государство. По всей видимости, Югурте были известны замыслы римлян, к тому же их ростовщики и торговцы вели себя в Нумидии весьма бесцеремонно.

Впрочем, сенаторы с большим удовольствием закрыли бы глаза на этот инцидент, но гибель италийцев и римлян вызвал большой шум, да и коммерческие интересы крупных торговцев были ущемлены. Не желая распалять жителей итальянских городов, и без того имевших зуб на Рим из-за нежелания предоставить им права гражданства, Сенат объявляет злокозненному Югурте войну.

Это была странная война.

Римская армия в это время находилась в сильном расстройстве. Гай Гракх так и не успел развить военную реформу, обедневшие граждане лишились возможности служить, другие и вовсе не рвались в ряды легионеров, дисциплина расшатывалась на глазах, командиры были озабочены подсиживанием друг друга и личным обогащением. Положение дел ухудшало и поражение в 113 году до P. X. при Норее, которое нанесли римской армии кимвры и тевтоны — германские племена, впервые вторгшиеся на территории, подвластные Риму. Сенат, разумеется, не мог знать, что это вторжение с северных границ — первый камешек, который вызовет лавину, на века определившую новую геополитическую конфигурацию Европы. Пока их больше занимают события в Северной Африке.

Итак, для того, чтобы привести в чувство Югурту, Рим направляет большое и сильное войско. Против него нумидийский царь выставляет свою казну, и — о, диво — командующий римскими войсками неожиданно заключает с Югуртой мир, причем на почетных условиях.

Это было слишком даже для златолюбивых граждан и сенаторов — столь очевидное падение нравов наносило тяжелый урон престижу Республики, ее добродетели попросту вываливались в грязь! Начинается судебное разбирательство, Югурту вызывают в Рим для дачи показаний. Возможно, сенаторы были уверены, что мятежный царь проигнорирует приглашение, а это даст им возможность разобраться в своем кругу с продажными полководцами, а потом снова начать военные действия. Но не тут-то было!

Югурта является в Рим во всеоружии, то есть с большим количество золота. И суд превращается в фарс: подкупленный народный трибун придирается к процедурным вопросам и, пользуясь своим правом вето, запрещает Югурте давать показания против самого себя. Пока день за днем тянется судоговорение, Югурта не теряет времени даром — его люди выслеживают и убивают внука покойного нумидийского царя, который мог стать претендентом на трон. Такого неуважения к себе римляне все же стерпеть не могли, Югурту выгоняют из города, и вскоре снова начинаются военные действия.

И снова золото побеждает — один из двух римский военачальников нагло бездействует, а другой пытается что-то предпринять, возможно, для виду, но тут Югурта наносит удар и в битве при Сутуле в 109 году до P. X. захватывает римский лагерь. Позорная церемония проведения пленников под ярмом и изгнание римлян из Нумидии сделали Югурту в глазах соседей героем-победителем. Мавританский царь обещает ему поддержку, племена гутулов тоже готовы помочь Нумидии.

Рим, наконец, всерьез взялся за африканские дела. Все договоры с Югуртой были разорваны, и командовать армией назначили Цецилия Метелла, неподкупного и талантливого человека. Метелл быстро наводит порядок в войсках и в том же году громит Югурту. Нумидийский царь уходит с остатками войска в пустыню и начинает долго и утомительно беспокоить римлян.

Для нас важен тот факт, что у Метелла служил Гай Марий, к этому времени выросший из простого легионера до легата. Достаточно сказать, что Метелл, направляясь в Африку, взял с собой двух помощников, известных не своей знатностью, а личными качествами, — Мария и Рутилия Руфа, знаменитого своей принципиальностью и бескорыстием. Впоследствии Руфа «съедят» деловые круги и откупщики, которым его неподкупность на посту наместника провинции будет помехой, но это уже другая история.

Известно, что отец Мария был клиентом дома Метелла, но такое знакомство вряд ли могло споспешествовать карьере его сына. С одной стороны, Цецилий Метелл поддержал Мария, когда тот выставил свою кандидатуру на должность народного трибуна в 119 году до P. X. Но когда Марий продавливал закон о подаче голосов, ограничивающий возможность оптиматов покупать голоса, и Метелл выступил против, то народный трибун Марий вызвал ликторов и чуть было не засадил Метелла в тюрьму. Оптиматы решили, что появился новый Гракх, и насторожились. Но вскоре Марий выступил против раздачи хлеба горожанам. Разочарованные популяры и оптиматы поняли, что имеют дело с принципиальным человеком.

Как отмечал Плутарх, «выступив на гражданском поприще, Марий не обладал ни богатством, ни красноречием, с помощью которых люди, пользовавшиеся в то время наибольшим почетом, вели за собой народ. Однако граждане высоко ценили его за постоянные труды, простой образ жизни и даже за его высокомерие, а всеобщее уважение открывало ему дорогу к могуществу…»[25]

С кадрами в Республике незадолго до рождения Юлия Цезаря было настолько сложно, что даже такому солдафону, как Марий, если уж называть вещи своими именами, не составило бы труда стать верховным правителем.

Да он и не скрывал своих намерений. После истечения срока трибуната он претендует на должность эдила — магистрата, занимающегося городскими делами, важная ступень для дальнейшей карьеры. Но безуспешно. И лишь после того, как он женился на тетке Цезаря, и при поддержке семейства Юлиев, а через него и некоторых патрицианских кругов он становится претором. Когда истекает срок на этой должности, то по жребию его направляют в так называемую Внешнюю Испанию, где он успешно расправляется с местными разбойниками.

Но вернемся к Югуртианской войне, во время которой Гай Марий сделал решающий шаг в своей карьере.

Спаситель Рима

Военные действия в африканской пустыне затягивались и не сулили честолюбивому выскочке никаких перспектив. Но он не терял времени даром. Прекрасно понимая силу народного мнения, вместе с простыми легионерами копал рвы, ел вместе с ними то, что ели они, и спал на земле на подстилке. Ну и вел при этом с ними разговоры о том о сем. Вскоре он стал любимцем всего войска, а в письмах, которые легионеры отправляли из Африки в Рим, прямым текстом сообщалось, что лучше Мария военачальника они не знают и конца африканской кампании не предвидится. А вот если его избрать консулом, то победа над Югуртой обеспечена. И когда в Риме началась предвыборная суета, он обратился к Метеллу, но тот сказал, что скорее его малолетний сын станет консулом, нежели Марий. Не только Метелл, но и другие влиятельные патриции иронично отнеслись к домогательствам Мария на консульство. Более того, Метелл не собирался отпускать его в Рим и лишь за двадцать дней до выборов дал согласие, очевидно полагая, что за столь короткий срок его помощник если и успеет добраться до Рима, то на агитацию времени у него не останется точно.

Но судьба благоволила Марию. Он быстро добирается до У тики. Там совершает жертвоприношение, и ему предсказывают блестящее, просто невероятное будущее. Впоследствии Марий говорил, что ему было обещано семикратное консульство, но это казалось невероятным даже его ближайшим сторонникам. До поры до времени.

Попутный ветер за четыре дня позволяет ему пересечь Средиземное море. И вот он в Риме. И сразу же выступил перед народом, смешав Метелла с дерьмом и пообещав быстро закончить войну с Югуртой. Народ с упоением слушал грубые слова Мария, поливавшего последними словами знать. На фоне риторических красот, которыми блистали его соперники, это был свежий ветер перемен. И конечно же, Мария избирают консулом.

Сенат оставляет Метелла полководцем, но народное собрание постановляет, чтобы Марий вел боевые действия.

В 107 году до P. X. Марий прибывает в Африку и сразу же проводит несколько успешных операций. Но Югурта пока еще на свободе, и только через два года удается его взять в плен. Да и то в результате предательства союзника — мавританского царя Бокха. С ним вели долгие переговоры, царь колебался: то ли предавать союзника, то ли поддержать его. Особую пикантность ситуации придавал тот факт, что Бокх был тестем Югурты, но, зная вероломный характер своего зятя, он прежде всего считался со своими интересами. В числе переговорщиков был квестор Мария, многообещающий молодой человек, Луций Корнелий Сулла.

Квестор произвел на Бокха большое впечатление, по крайней мере, так заявил царь Марию и добавил, что выдаст Югурту, если к нему придет Сулла один и без охраны. Несмотря на то что Марий не доверял Сулле, он вынужден был согласиться.

В 105 году Югурту, закованного в цепи, вводят в Рим во время триумфа Мария. Война закончена, Югурта при подозрительных обстоятельствах умирает в тюрьме, с независимостью Нумидии покончено. Но триумф Мария был омрачен интригами оптиматов — они во главе с Метеллом начали восхвалять Суллу как пленителя Югурты, да и квестор на всех углах похвалялся своим подвигом. Считается, что с тех пор Марий, простой во всем, в том числе и в эмоциях, возненавидел Суллу, не желая делиться с ним даже толикой славы. Ну и патриции, невзлюбившие Мария, старались всячески уронить его заслуги в глазах народа, а Суллу, напротив, возвысить. Неизвестно, чем кончилась бы эта интрига, если бы не нашествие кимвров.

Кимвры, разгромив при городе Норее в 113 году до P. X. армию консула Папирия Карбона, могли ворваться в Италию, как волки в овчарню. Отметим, что кимвры поначалу не собирались воевать, они лишь просили у римлян места для поселения. И даже когда римляне отказали им, кимвры решили мирно удалиться. Но по приказу Карбона проводники, которые сопровождали их, завели кимвров в засаду, где римляне намеревались их всех перебить. Однако коварство Карбона вышло ему боком.

Несмотря на то что дорога на Италию была открыта, кимвры почему-то решили идти в Галлию. Возможно, потому, что там их ожидало родственное племя тевтонов. В Галлии в 109 году до P. X. они разгромили еще одно римское войско, через пару лет вступившие с кимврами и тевтонами в союз гельветы сами устроили засаду для римлян и перебили армию консула Кассия Лонгина в Аквитании. Вместо того чтобы принять меры по защите северных территорий, Сенат бездействует.

Но в год, когда римляне глумились на Югуртой, бредущим в цепях, в Южной Галлии в битве при Араузионе из-за бездарного командования гибнут, по разным источникам, от восьмидесяти до ста тысяч легионеров.

Это была катастрофа, поскольку Италию можно было брать голыми руками. Но снова римлянам везет. Кимвры по какой-то причине уходят в Испанию. Но римляне в панике, никто не знает, когда они явятся снова.

И наступает звездный час Мария.

Народ призывает его спасти Рим и вторично избирает консулом, хотя после его предыдущего консульства еще не прошел положенный законом срок. При этом Марий находится в это время в Африке, и его избирают заочно, что тоже запрещено.

Пользуясь тем, что с Нумидией покончено, а кимвры ушли, он проводит военную реформу. Все наши современные представления о римском воинстве, нашедшие отражение в фильмах и картинах, все эти орлы с распростертыми крыльями и чеканный шаг когорт — это армия после реформ Мария.

Именно тогда он вместо призыва ввел вербовку и отменил имущественный ценз. Доселе служба в армии считалась почетным правом гражданина, обладающего определенными средствами, и чем богаче был римлянин, тем более высокую должность он получал. Этот принцип, хороший для города-государства, уже не работал для такой державы, как Рим после падения Карфагена.

Марий еще во времена своего первого консульства для успешной войны с Югуртой выбил из Сената разрешение об отмене ценза. И к нему хлынули добровольцы из числа городской черни и разорившихся крестьян. Легионер Мария получал оружие, а не приобретал его за свой счет, более того, ему выплачивалось вознаграждение, и, самое главное, после окончания войны ему полагался земельный надел. Более того, организация военного строя теперь зависела от воли командира, который исходил не из имущественного положения гражданина или его знатности, а из воинского мастерства. Ежедневные упражнения способствовали повышению боевых качеств легионеров, свободного времени у них почти не было, а праздность и бездействие, как известно, могут разложить любую армию.

Изменилась и организация легиона. Как мы помним, легион состоял из тридцати манипул, а каждая манипула из двух центурий по сотне воинов в каждой. Марий объединил три манипулы в когорту, и теперь легион состоял из десяти когорт с командиром во главе каждой. Боеспособность когорты, естественно, позволяла действовать более эффективно, чем манипулы.

Тогда же легионы получили свои значки — серебряных орлов на древках. Когорты же получили знамена, причем у каждой были свои изображения.

Так римляне обзавелись профессиональной армией.

Результаты не замедлили сказаться. В 102 году до P. X. в битве при Аквах Секстиевых были уничтожены все тевтоны, а через год в Северной Италии в битве при Верцеллах Марий истребил племя кимвров, включая женщин, стариков и детей.

Римляне сочли, что пятикратное консульство Мария хоть и было вопиющим нарушением законов, но стоило спасения Рима.

Закат

Слава и невиданно долгое пребывание на посту консула не смягчило характер Мария. Напротив, он стал более завистливым и коварным. Это вскоре почувствовали на своей шкуре его союзники, популяры. Судьба Апулея Сатурнина, который избирался народным трибуном в 103 и 100 годах до P. X., в который раз иллюстрирует печально известный тезис, что у политического деятеля, как правило, нет друзей и врагов, а есть лишь свои личные интересы.

Сатурнин и популяры благодаря поддержке Мария, который был консулом уже в шестой раз, продолжили реформы, направленные на ослабление римской олигархии, которая имела мощную поддержку в Сенате. Один из законов касался больших земельных участков. Легионеры, которые прослужили у Мария более семи лет, могли получить такие наделы на карфагенских землях, а также на местах бывших поселений кимвров в Галлии. Колонизация земель в провинциях имела большое значение для демографической, экономической и культурной экспансии Рима. Но еще большее значение имел тот факт, что Марий возглавил руководство колонизацией, и его ветераны, получив землю, считали это заслугой своего полководца, а не государства. В будущем личная преданность армии военачальнику неоднократно будет влиять на исторические события.

Другой закон касался предоставления больших прав всадникам в вопросах, связанных с судебными делами. Всаднические суды теперь получали право рассматривать такие важные дела, как государственная измена. И третий закон — о раздаче хлеба по смехотворной цене, фактически бесплатно — вызвал особое одобрение плебса. Несмотря на то, что, будучи народным трибуном, Марий отклонил похожий закон, сейчас он выступил в поддержку. Его принципиальность имела свою цену.

Несмотря на сильное сопротивление оптиматов, законы все же прошли. Причем роль Мария в их продавливании весьма неблаговидна. Вот как Плутарх описывает эту ситуацию: «Став трибуном, Сатурнин предложил закон о земле и прибавил к нему требование, чтобы сенат поклялся без возражений принять все, что постановит народ. В сенате Марий сделал вид, будто порицает эту часть закона, заявив, что и сам не принесет клятвы и не думает, чтобы это сделал любой здравомыслящий человек: даже если закон и не плох, наглость — заставлять сенат принять его не по доброй воле, а по принуждению. Однако думал он иначе и, говоря так, лишь готовил коварную ловушку Метеллу. Считая ложь неотъемлемым свойством доблестного и разумного человека, Марий не собирался выполнить то, о чем говорил в сенате, и зная стойкость Метелла, уверенного, что — пользуясь выражением Пиндара — «правдивость есть начало добродетели», хотел использовать его отказ принести клятву, чтобы вызвать в народе жестокую ненависть к нему. Так оно и вышло.

Когда Метелл заявил, что присягать не будет, Марий распустил сенат, а через несколько дней Сатурнин созвал членов курии к возвышению для ораторов и стал требовать от них клятвы. При появлении Мария все смолкли, выжидающе глядя на него, а он, пренебрегши всем, о чем пылко говорил в сенате, заявил, что у него не такая толстая шея, чтобы раз и навсегда высказать свое мнение в столь важном деле, и что он даст клятву и будет повиноваться закону, если только это закон. (Этой «мудрой» оговоркой он хотел прикрыть свое бесстыдство.) Народ, узнав, что Марий принес клятву, приветствовал его рукоплесканиями и криками, а среди лучших граждан измена Мария вызвала уныние и ненависть к нему».[26]

На волне успеха Сатурнин в третий раз баллотируется на трибуна, и в 99 году до P. X. его избирают. И вот это становится его ошибкой. Популяры, народные трибуны Сатурнин и Сервилий Главций со своими сторонниками решили, что Марий сделал свое дело и Марий может уходить. Их попытки оттеснить на задний план человека, за которым стояла армия, не остались незамеченными ни Марием, ни Сенатом.

«Лучшие граждане», сиречь оптиматы, решили действовать по принципу «кто нам мешает, тот нам поможет». Они начинают тайные переговоры с Марием, который, соглашаясь с ними в том, что Сатурнин вконец обнаглел, одновременно ведет переговоры с народным трибуном. Причем в буквальном смысле. По словам того же Плутарха, «когда ночью к нему пришли первые люди в государстве и стали убеждать его расправиться с Сатурнином, Марий тайком от них впустил через другую дверь самого Сатурнина и, солгав, что страдает расстройством желудка, под этим предлогом бегал через весь дом то к одним, то к другому, подзадоривая и подстрекая обе стороны друг против друга». Насколько этот анекдотический факт соответствует истине, сказать трудно, но такая вот двойная игра с древнейших времен является инструментом политиков.

Во время выборов народных трибунов сторонники Сатурнина прилюдно убивают его конкурента, некоего Нония. Когда трещина между Марием и трибунами становится достаточно широкой, чтобы вбить в нее клин, Сенат обвиняет Сатурнина в убийстве и требует от Мария, чтобы тот наконец установил законность и порядок в Риме.

В этой ситуации Марий поступает как настоящий политик — он выступает против вчерашних союзников, оттесняет их сторонников к Капитолию и вынуждает сдаться. В общей суматохе Сатурнина, Главция и еще нескольких вожаков прирезали.

Любви оптиматов Марий так и не снискал, а популяры, оскорбленные явным предательством, постарались уронить доверие народа к нему. А тут еще Метелл, с которым злопамятный Марий долго и мстительно сводил счеты, возвращается из изгнания в Рим. Этого Марий вынести не мог и сам покинул город, отплыв в Каппадокию и Галатию якобы для жертвоприношений. Ходили слухи, что он будто бы посетил царя Митридата, чтобы спровоцировать его на войну с Римом, а самому тогда вернуться к тому, что он умеет лучше всего, — воевать и побеждать. И хотя Митридат, по большому счету тоже изрядная гнида, принял его весьма любезно, Марий нахамил царю, предложив ему либо стать сильнее, чем римляне, либо заткнуться и делать то, что они ему велят.

Митридат мог, наверное, казнить грубого гостя, но то ли не хотел пока давать повода к войне, думая, что это хитрая ловушка Сената, то ли действительно решил копить силы, чтобы со временем одолеть римлян. К Митридату мы еще вернемся, а пока Марий возвращается в свое поместье живым и невредимым и ведет частную жизнь, выключенный из жизни общественной. С ним случается худшее, что могло быть с таким прожженным честолюбцем, — его начинают забывать.

Не исключено, что история об этом странном визите родилась позже, во время первой войны с Митридатом, которая началась в тот год, когда Цезарю должно было исполниться шестнадцать лет. А пока маятник качнулся обратно: оптиматы отменяют многие из законов Сатурнина, его реформы пытаются похоронить вместе с ним. Но уже набрал силу человек, равный Марию по честолюбивым устремлениям, а во многом сумевший впоследствии превзойти его.

Соперник

Луций Корнелий Сулла, с именем которого наша историческая память накрепко связало слово «проскрипции», начинал свой жизненный путь в иных, если можно так выразиться, «декорациях», нежели его враг — Марий. В отличие от выходца из низов, Сулла родился в 138 году до P. X. в благородной патрицианской семье. После смерти отца оказалось, что юному отпрыску знатного рода жить не на что — семья вконец обнищала. Но если Марий, стиснув зубы, отдал все силы военной карьере, то Сулла, напротив, отдался пороку.

Он погружается на самое дно, становится завсегдатаем злачных мест римских трущоб, водит дружбу с мимами и шутами, актерами и плясунами, пирует с куртизанками. В те времена шоу-бизнес, если можно так выразиться, был занятием презренным, сродни проституции. Римские историки с большим неодобрением упоминали о том, что и в старости Луций Корнелий был верен своим юношеским вкусам. Впрочем, это неудивительно, Сулла, разумеется, знал, что скрывается за внешне благопристойным фасадом уже изрядно прогнившей Республики, и мог порой быть откровенным до неприличия.

Вот как описывает его Гай Саллюстий Крисп, сподвижник Цезаря и свидетель событий тех лет: «Сулла принадлежал к патрицианскому роду, к его ветви, уже почти угасшей ввиду бездеятельности предков. В знании греческой и латинской литературы он не уступал ученейшим людям, отличался огромной выдержкой, был жаден до наслаждений, но еще более до славы. На досуге любил предаваться роскоши, но плотские радости все же никогда не отвлекали его от дел; правда, в семейной жизни он мог бы вести себя более достойно. Он был красноречив, хитер, легко вступал в дружеские связи, в делах умел необычайно тонко притворяться; был щедр на многое, а более всего на деньги >>.[27]

То есть почти полная противоположность Мария, кроме одного — стремления к власти и славе. По логике событий ему предстояло сгинуть в безвестности или быть зарезанным в каком-либо притоне, поскольку бедность не позволяла начать политическую карьеру — единственно достойное занятие для честолюбивого патриция. Но судьба преподносит ему дары.

В Суллу влюбляется богатая проститутка и, завещав ему свое немалое состояние, накопленное многолетним трудом, внезапно умирает. Более того, вдруг умирает и его мачеха, и тоже после того, как завещает ему свое имущество. Теперь Сулла более или менее состоятелен и готов к восхождению на политический олимп, вершиной которого являлось консульство.

Как мы уже знаем, шанс для рывка наверх он получил во время Югуртианской войны, когда был квестором у Мария. Блестяще провернув операцию по захвату Югурты, Сулла становится известным. Его начинают восхвалять оптиматы в пику Марию. До поры военачальника лишь раздражает быстрая карьера своего квестора, но всерьез он его не воспринимает. Более того, во время второго консульства Мария легатом у него все тот же Сулла, а во время третьего он даже становится военным трибуном. Успехи Суллы в сражениях и переговорах идут на пользу Марию, но к этому времени консул уже понимает, что ему в спину дышит соперник, и с тех пор отношения между ними необратимо испортились. Неприязнь могла легко перейти в кровопролитную вражду, но тут началась так называемая Союзническая война, и распри были на время отложены. Но не забыты.

После того как оптиматы резко свернули реформы, в 95 году до P. X. они запретили присваивать своим союзникам из италийских городов римское гражданство. Такая несправедливость вызвала оправданный гнев союзных городов. Не исключено, что и хитрый Митридат постарался подлить масла в огонь — золото на подкуп нужных людей в те годы он не жалел.

И вот в 91 году до P. X. начинается одна из самых позорных и кровопролитных войн времен Республики.

О начале войны Аппиан пишет следующее: «Так как преследования аристократии все более и более росли, народ стал выражать неудовольствие, что ему приходится лишаться сразу стольких лиц, так много потрудившихся на пользу государства. Да и италийцы при вести о печальном конце Друза, о тех поводах, по которым упомянутые выше лица подверглись изгнанию, не считали возможным допустить, чтобы с людьми, действовавшими в их интересах, так поступали. Не усматривая далее никакого средства осуществить свои надежды на получение гражданских прав, италийцы решили открыто отложиться от римлян и повести против них вооруженную войну. Путем тайных переговоров между собою они условились об этом и для скрепления взаимной верности обменялись заложниками. В течение долгого времени римляне не знали о происходящем, так как в городе происходили судебные разбирательства и междоусобные распри. Но когда римлянам все это стало известно, они начали рассылать по италийским городам людей из своей среды, наиболее подходящих, с целью незаметно осведомиться, что такое происходит. Один из них, увидев, как одного мальчика ведут в качестве заложника из Аускула в другой город, донес об этом управляющему этими местами проконсулу Сервилию; по-видимому, в то время и в некоторых местах Италии управляли проконсулы — эту магистратуру много времени спустя снова вызвал к жизни римский император Адриан, но она удержалась лишь короткое время после него. Сервилий со слишком большой горячностью бросился на Аускул в то время, когда жители его справляли праздник, жестоко пригрозил им и был убит, так как они убедились, что замыслы их уже открыты. Вместе с Сервилием был убит и Фонтей, его легат, — так называют римляне тех должностных лиц из числа сенаторов, которые следуют в качестве помощников за правителями провинций. После того как убиты были Сервилий и Фонтей, и остальным римлянам в Аускуле не было уже никакой пощады: на всех римлян, какие находились в Аускуле, жители его напали, перебили, а имущество их разграбили».[28]

Война продлится три года и поставит Рим на грань политического и экономического коллапса.

Город Корфиний возглавит восстание италийских общин и городов. Создается федерация под названием «Италия», на флаге которой изображен бык, уставивший рога на капитолийскую волчицу, символ Рима. Восставшие по образу и подобию своего врага избирают сенат, создают должности консулов, преторов, магистратуры, чеканят свои монеты, а вскоре формируют две армии.

Первоначально римляне терпят поражение за поражением. Марий ведет военные действия на удивление вяло, Сулла более удачлив, его слава растет вместе с его победами.

Римлянам с большим трудом удается одолеть италиков. Мобилизация новых легионеров, призыв даже вольноотпущенников позволили сформировать новые легионы. Римляне принимают закон, по которому союзники, подавшие в течение двух месяцев просьбу о гражданстве, получат его, наконец. Это вносит разлад в федерацию, а к тому же восставшие начинают нести крупные потери и сдавать города. После того как были взяты Корфиний, пала Нола, Эзерния и другие города, Рим одержал победу.

Несмотря на победоносное окончание войны, урок пошел сенаторам впрок, и они проявили здравомыслие, предоставив италикам права римского гражданства. С точки зрения здравого смысла итог войны оказался парадоксальным, поскольку проигравшие получили все, что хотели. Но кто сказал, что в гражданских войнах обязательно должен быть смысл?

Впрочем, отрезвлению римлян во многом споспешествовал еще и тот факт, что после Союзнической войны царь Митридат счел себя достаточно сильным, чтобы вступить в прямое противоборство с Римом.

Сын благородного отца

Пергамское царство, ставшее римской провинцией Азия, многие годы, почти сорок лет, было кормушкой для откупщиков. Хотя по закону Гая Фламиния, принятого почти век тому назад, откупщик (publicanus) не мог стать сенатором, а сенатору или его сыновьям не позволялось заниматься торговлей с заморскими провинциями, обходные пути всегда находились, и сращивание олигархата с властью давно уже имело место. Любые попытки борьбы с коррупцией немедленно и жестоко пресекались. Рутилий Руф, в молодости вместе с Марием бывший помощником у Метелла во время Югуртианской войны, стал наместником Азии и собрался несколько умерить алчность сборщиков налогов, чтобы дать продохнуть жителям подведомственной ему провинции. Но не тут-то было! Нашли лжесвидетелей и, цинично обвинив неподкупного Руфа в вымогательстве, отправили его в ссылку.

В Риме на изгнание Руфа не обратили внимания, там назревала Союзническая война, и было не до заморских дел. Провинция оказалась в полной власти мздоимцев. Но им все было мало, и они начали присматриваться к соседям. Самым богатым соседом оказалось Понтийское царство, вблизи Черного моря, которое тогда называлось Понтом Эвксинским.

И вот консул Маний Аквилий для того, чтобы иметь повод начать войну, уговаривает Никомеда IV, царя Вифинии, находящейся в зависимости от Рима, напасть на Понтийское царство. Вообще-то отец Никомеда, Никомед III, и Митридат некоторое время даже были союзниками и провели вместе пару успешных операций по захвату Пафлагонии, но затем не поделили Каппадокию и расторгли союз.

Судьба Никомеда IV некоторым образом связана с юным Цезарем, и определенные слухи будут долго виться вокруг этих двух личностей, одной из которых суждено навеки остаться в истории, другой — стать всего лишь штрихом в биографии и проходной фигурой в большой политической игре.

Итак, Никомед дерзко нападет на соседа и тут же получает от Митридата по зубам. Но дело сделано, Митридат понимает, что в покое его не оставят и пора действовать.

Риму предстояло столкнуться с противником, равным Ганнибалу по ущербу, который он сумел нанести Республике.

Личность Митридата VI Евпатора (Евпатор — с греческого «от благородного отца, благородный») изумляет даже на фоне ярких персонажей того времени. Трудно разобраться, где правда, а где сказочный вымысел, приличествующий царской биографии. Пыль тысячелетий заполняет любые трещины и нестыковки в повествованиях о великих делах.

Он родился в 121 году до P. X. Митридата считали прямым наследником Александра Македонского. Семья придерживалась традиций, свойственных восточным царям. Царица Лаодика, мать Митридата, убивает своего супруга и становится регентшей. Опасаясь будущих притязаний на трон, властолюбивая мамаша пытается извести сына.

Впрочем, Юстин описывает это более живописно: «(1) Будущее величие Митридата предсказывали даже небесные знамения. (2) Ибо и в тот год, когда он родился, и в тот год, как начал царствовать, в течение семидесяти дней была видна комета, которая светила так ярко, что казалось, будто все небо пылает огнем. (3) По величине она занимала четвертую часть неба, а блеском своим затмевала солнечный свет, между восходом ее и заходом проходило четыре часа. (4) Будучи мальчиком, Митридат страдал от коварных замыслов своих опекунов: они сажали Митридата на дикого коня, заставляли его ездить на нем и в то же время метать копье. (5) Когда эти попытки ни к чему не привели, так как Митридат был не по возрасту искусен в верховой езде, то они пытались его отравить. (6) Но Митридат, опасаясь отравы, постоянно принимал противоядия и так надежно сумел предохранить себя от этих покушений при помощи специально подобранных лекарств, что, даже будучи уже стариком, когда решил добровольно прекратить свою жизнь, не мог умереть от яда. (7) Опасаясь, как бы его недруги железом не совершили того, чего не могли сделать ядом, Митридат притворился увлеченным охотой. В течение семи лет он [ни одного дня] не провел под крышей ни в городе, ни в деревне. (8) Он бродил по лесам, ночевал в разных местах на горах, так что никто не знал, где он находится. Он привык быстро убегать от диких зверей или преследовать их, а с некоторыми даже мерился силами. (9) Таким способом он и козней врагов избежал, и тело свое закалил для перенесения доблестных трудов».[29]

Наверное, измывательства прислужников его матери стали для будущего царя неплохой школой верховой езды. Недаром о нем как о наезднике рассказывали невероятные вещи. Он не только мог объездить самых норовистых диких коней, но умудрялся управлять колесницей, в которую были запряжены сразу шестнадцать лошадей. Более того, рассказывали, что во время конных соревнований на острове Хиос он четыре раза одерживал победу.

Годы мужания юного царя остаются в тени. Высказывались предположения, что он жил при дворе царя Перисада V. И будто бы бездетный Перисад завещал свое царство, то ли усыновив Митридата, то ли собираясь усыновить. Перисада убивают заговорщики во главе с Савмаком, именем которого было названо впоследствии одно из самых громких восстаний скифов, населяющих Боспорское царство. Был ли сговор между Митридатом и Савмаком, история умалчивает. После того как Савмака поддерживает скифская беднота, ремесленники и рабы, ситуация могла выйти из-под контроля, и Савмак становится правителем Боспора. И правит им почти год. А потом Митридат при поддержке боспорского военачальника громит армию повстанцев и захватывает Савмака в плен.

Усилившись за счет боспорской армии, Митридат возвращается в родные края и наводит в доме порядок, то есть убивает свою мать, а затем и сестру, поскольку и ее подозревает в умысле на свою персону. А заодно и младшего брата. Воцарившись в Понтийском царстве приблизительно в 117 году до P. X., он быстро присоединяет к нему царство Боспорское, а под видом помощи в борьбе против скифов также греческие города Северного Причерноморья. Но это только разминка. Митридат захватывает Колхиду, а Малая Армения переходит к нему по уже отработанной технологии — по завещанию ее царя Антипатра. Вскоре после этого, как мы уже об этом упоминали, вместе с Никомедом они разделили Пафлагонию.

И наконец, он обратил свой взор на Рим.

Марий и Сулла: кровавое противостояние

Почва для нападения была хорошо унавожена. Союзническая война истощила силы Республики. А в провинциях, как лично убедился Митридат во время своего тайного путешествия по Азии, ненависть к грабителям-откупщикам достигла предела. Естественно, что в первую очередь эта ненависть проецировалась на Рим — во все века было свойственно винить во всех бедах «зажравшихся» жителей столицы. В греческих городах Азии стояли малочисленные римские гарнизоны, а их жители уже были обработаны эмиссарами Митридата и готовились покориться ему.

Война началась после того, как, отразив вторжение Никомеда, Митридат убил царя Каппадокии Ариарата VII и посадил на трон своего сына. Сын недолго продержался у власти, потому что его вышибли римляне, посадив на трон Ариобарзана I. Митридат вступает в союз с армянским царем Тиграном II и снова вторгается Каппадокию, лишив Ариобарзана трона. И вот тогда Рим объявляет ему войну. Так в 89 году до P. X. началась Первая Митридатова война.

Собрав около двухсот тысяч пеших войск, десять тысяч конницы и множество боевых кораблей, Митридат быстро захватывает Вифинию, Галатию, Ионию, Карию, Ликаонию, Лидию, Пафлагонию, Фригию, Памфилию и выходит к Эгейскому морю. Население радостно встречает его. Митридат становится владыкой всей Малой Азии в 88 году до P. X. и переносит в Пергам свою столицу. Но этого ему мало, он собирается внушить римлянам страх, а греческое и азиатское население повязать кровью. Он издает тайный приказ, в котором говорится об истреблении всех без исключения римлян, а также италиков — любого пола и возраста, свободных или рабов.

Приказ был исполнен, греки вырезали всех. По приказу Митридата трупы убитых бросили на съедение птицам, а конфискованное имущество делилось поровну между царем и убийцами. По некоторым сведениям, было истреблено восемьдесят тысяч человек, а Плутарх вообще говорит о ста пятидесяти тысячах, но насколько это достоверно — трудно сказать. Вряд ли после резни кто-то подсчитывал трупы. Это в наши дни массовые убийства сопровождаются статистическими выкладками и бухгалтерскими справками. Хотя, если быть объективным, списочное уничтожение врагов вскоре будет введено в обиход именно римлянами.

Маний Аквилий, в некотором роде ставший причиной войны с Митридатом, был схвачен и казнен в Пергаме. Ему залили в глотку расплавленное золото, символически наказывая римлян за жадность.

Саллюстий, приводя письмо Митридата царю Аршаку (скорее всего, написанное самим Саллюстием), приписывает ему такие слова: «Или ты не знаешь, что римляне, после того как Океан преградил им дальнейшее продвижение на запад, обратили оружие в нашу сторону и что с начала их существования все, что у них есть, ими похищено — дом, жены, земли, власть, что они, некогда сброд без родины, без родителей, были созданы на погибель всего мира? Ведь им ни человеческие, ни божественные законы не запрещают ни предавать, ни истреблять союзников, друзей, людей, живущих вдали и вблизи, ни считать враждебным все, ими не порабощенное, а более всего — царства. Ибо если немногие народы желают свободы, то большинство — законных властителей. Нас же они заподозрили в том, что мы их соперники, а со временем станем мстителями».[30]

Саллюстий, ставший моралистом после бурно проведенной молодости и зрелых лет, вкладывает в уста Митридата своего рода обвинительный акт, подводящий итог многовековой истории Республики. Но если вспомнить, что Саллюстий был сподвижником Цезаря, то этот приговор становится понятным.

Римляне наконец спохватились, обнаружив, что получили врага похлеще Ганнибала. Завершить Митридатовские войны предстоит Юлию Цезарю, но до этого пройдет еще много лет. А пока надо было дать отпор дерзкому и удачливому царю, который нанес сокрушительный удар не только благосостоянию Рима, подпитываемому провинциями, но, что гораздо хуже, развеял ореол военного могущества Республики.

Еще большей опасностью стали политические шаги Митридата — он отменил долги по налогам и освободил города от налогов на пять лет, восстанавливал самоуправление и вскоре занял большую часть Балканской Греции и Македонии, а Пирей, порт при городе Афины, стал его морской базой.

И вот в этой ситуации в 88 году до P. X. народный трибун Сульпиций Руф во время борьбы с сенатской олигархией не только проводит свои законы, но и предлагает вернуть всех политических изгнанников. Законы проходят, Сульпиций набирает около трех тысяч сторонников, вооруженных дубинками (по другой версии, число их было не более шестисот), и подавляет малейшие попытки сопротивления со стороны оптиматов.

И вот как описывает Плутарх: «Когда война в Италии близилась к концу и многие в Риме стали искать расположения народа, чтобы получить командование в войне с Митридатом, народный трибун Сульпиций, человек крайне дерзкий, совершенно неожиданно вывел Мария на форум и предложил облечь его консульскими полномочиями и отправить полководцем против Митридата. Народ разделился, одни хотели избрать Мария, другие призывали Суллу, а Мария посылали в Байи горячими ваннами лечить тело, изнуренное, как он сам говорил, старостью и ревматизмом».[31]

Сульпицию удается провести и этот закон, Суллу в народном собрании отстраняют от командования, но тут армия говорит свое слово. Легионеры, уже основательно разогретые Суллой, забивают до смерти двух легатов, которых Марий прислал, чтобы принять войско. А затем Сулла ведет тридцать пять тысяч вооруженных пехотинцев на Рим. В это время Марий устраивает в Риме резню сторонников Суллы, но прекрасно понимает, что справиться с приближающейся армией он не может.

Пересекать с оружием в руках границу города, проведенную еще плугом Ромула, не дозволялось никому. Сулла впервые нарушает ее и входит с армией в город. С этого момента Республика была обречена.

Народ встречает Суллу бранью и черепицей с крыш, легионеры отвечают огненными стрелами. В Риме начинаются пожары, а Сулла между тем занимает ключевые позиции, созывает Сенат и требует расправы со своими врагами. Марий, не сумев организовать сопротивление, спасается бегством и, чудом уцелев, после долгих приключений переправляется в Африку. Сульпиций и его сторонники объявлены вне закона и убиты.

Тем не менее Сулла пытается соблюсти внешние приличия. Все его дела, поясняет он, делаются во имя закона и обычаев Рима. Затем Сулла вводит в Сенат триста своих сторонников и ограничивает права народных трибунов. Отменяет законы Сульпиция, меняет порядок голосования в народном собрании, вернув старую систему, при которой преимущества получили состоятельные граждане. Чтобы несколько успокоить бедноту, он ограничивает ссудный процент и предлагает создать новые колонии. И наконец, в 87 году до P. X. отбывает на войну с Митридатом, который с каждым днем становится все сильнее и опаснее.

Сулла высаживается в Эпире и наносит удар по Афинам. Но силы его не очень велики, и осада длится почти год. Наконец, город взят штурмом и отдан войскам на разграбление. Ситуация в Риме меняется, послана еще одна армия, которой командует консул Флакк. Ему поручено отобрать командование у Суллы.

Однако в это время Митридат переходит в наступление в Греции. Ненадолго. В битве у Херонеи его армия терпит сокрушительное поражение от Суллы. Лишь отсутствие кораблей удерживает последнего от развития успеха и переноса военный действий в Азию.

Армия Флакка вместо того, чтобы принудить Суллу к отставке, начинает массово перебегать к нему. Тогда Флакк, понимая, что лучше не рисковать противостоянием с удачливым и популярным военачальником, переправляется в Азию, чтобы самому добиться успеха в войне с Митридатом. Сулла не препятствует этому. Еще через год Митридат снова терпит поражение и фактически уходит из Европы, а Сулла приступает к строительству кораблей.

Вскоре Лукулл, помощник Суллы, выводит флот в море, и прибрежные города начинают покоряться римлянам. Надо сказать, что Митридат к этому времени проявил себя с худшей стороны. От природы мнительный, он принялся настолько жестко расправляться с врагами действительными, а по большей части воображаемыми, что городское население взвыло и стало вспоминать о римлянах с ностальгией. Поэтому Лукулл не встречал заметного сопротивления. Вообще-то при всех его победах и заслугах перед Римом, а их было немало, в нашей памяти имя Лукулла осталось символом изысканно неумеренного чревоугодия.

В это же время Флакка убивают во время бунта в войсках, и его место занял некто Фимбрий, который, кстати, этот бунт и затеял. Фимбрий оказался более талантливыми и энергичным военачальником и серьезно потрепал войска Митридата, да так, что после одного сражения царю пришлось бежать с поля боя, чтобы уцелеть.

Митридат понял, что наскоком римлян не одолеть, и начал переговоры о мире. Не в обычае римлян было оставлять безнаказанным столь опасного врага, но дела в Риме требовали немедленного присутствия Суллы. Тем более что Митридат возвращает все захваченные территории в Азии. Заключив перемирие, Сулла переправляется в Азию и быстро расправляется с мятежным Фимбрием, войско которого переходит на сторону полководца. На города, покорившиеся Митридату, наложена контрибуция, верные же награждены. Римский порядок в Малой Азии восстановлен.

Сулла понимает, что, оставшись на троне Понтийского царства, Митридат не преминет снова наращивать силы. Да и кровь десятков тысяч убитых римлян и италиков взывала к отмщению. Но Сулла знает, что, затянув войну, он потеряет Рим.

Его противники полагали, что Рим Суллой уже потерян.

Сулла и Марий: кровь гражданской войны

Пока шли военные действия, в 87 году до P. X. консул Корнелий Цинна попытался восстановить законы Сульпиция, изменить порядок выборов, установленный Суллой, а заодно и реабилитировать его противников. Сторонники Суллы дают отпор, спор переходит в вооруженную схватку, и, оставив тысячи убитых приверженцев, Цинна бежит из города.

Италики, которые недавно получили гражданские права, почувствовали угрозу своим интересам и поддержали Цинну. А тут и Марий, прослышавший о волнениях в Риме, вернулся из Африки. И вернулся не с голыми руками — по дороге в Рим он собрал армию из рабов, пообещав им свободу. Объединившись с Цинной, Марий идет на Рим и почти без сопротивления захватывает его.

И начинает кровавый террор.

«Многих они убили по приказу или по знаку Мария, а Анхария, сенатора и бывшего претора, повалили на землю и пронзили мечами только потому, что Марий при встрече не ответил на его приветствие. С тех пор это стало служить как бы условным знаком: всех, кому Марий не отвечал на приветствие, убивали прямо на улицах, так что даже друзья, подходившие к Марию, чтобы поздороваться с ним, были полны смятения и страха. Когда множество граждан было перебито, Цинна насытился резней и смягчился, но Марий, с каждым днем все больше распаляясь гневом и жаждой крови, нападал на всех, против кого питал хоть какое-нибудь подозрение».[32]

В 86 году до P. X., в год, когда Сулла берет Афины, пророчество, наконец, сбывается, и Мария в седьмой раз избирают консулом. Но радости ему это уже не доставляет, дядюшка Цезаря болен, его мучают кошмары, и вскоре он умирает, побыв консулом всего пару недель. Историки намекают, что здоровье его было окончательно подорвано оргиями, то есть Марий буквально спился на старости лет.

Серторий, один из сторонников Мария, под предлогом раздачи наград собирает воинство, составленное из рабов, и перебивает их всех. По другой версии, Серторий и его сторонники ночью окружают лагерь, где находились рабы, ставшие соратниками Мария, и убили всех. Порядок в городе восстановлен.

Цинна становится консулом и три года подряд копит силы, зная, что противостоять победоносным войскам Суллы на пороге Рима будет очень трудно. И когда от Суллы приходит сообщение, что он возвращается и будет скорее справедлив, нежели суров, Цинна собирается дать ему бой в Греции. Однако войско не желает погружаться на корабли, вспыхивает бунт, и Цинну убивают.

Часть сенаторов, занимавших нейтральную позицию, рассчитывает на мирное завершение противостояния. Но компромисса не хотят как Сулла, провозгласивший своей целью восстановление Республики, так и марианцы, по-прежнему удерживающие власть в Риме. Сына Мария, двадцатишестилетнего Мария-младшего, избирают консулом и готовятся к войне. Но общественные настроения римской элиты теперь склонились в пользу Суллы. И он начинает «обрастать» людьми, которым впоследствии суждено будет сыграть весьма важную роль в последних днях Республики.

Одним из таких людей был Марк Лициний Красс. Его отец и брат были убиты во время «зачисток» Мария, поместья, находящиеся в Италии, конфискованы.

Надо сказать, что даже по меркам купавшегося в золоте Рима семейство Крассов, одно из самых знатных, было неприлично богатым. Его отец, возглавлявший оппозицию Марию, весьма преуспел в торговых операциях, а будучи наместником в Испании, увеличил состояние семьи. Молодой Красс нашел убежище как раз в Испании и после смерти Цинны сумел вернуть себе часть наследства. Собрав свою личную армию, он двинулся в поход по берегу Средиземного моря, по пути обрастая союзниками. Красс добирается до Греции и вливается со своим воинством в армию Суллы.

А когда Сулла уже вторгся в Италию, его встретила еще одна армия, собранная молодым человеком по имени Гней Помпей.

Будущий Помпей Великий уже в те годы был весьма талантливым и преуспевающим юношей. Наследник огромного состояния, он в общем-то не пострадал от террора марианцев и, как говорили, некоторое время колебался, раздумывая, кого поддержать — Суллу или Цинну. Но гибель Цинны определила его выбор, он двинул свою отлично экипированную армию на соединение с победителем Митридата, по пути разбив войско марианцев, перекрывших дороги, ведущие к Риму.

Одним из многочисленных талантов Помпея было умение эффектно подать себя. Вот как описывает Плутарх первую встречу Суллы и Помпея: «Когда Помпей узнал, что Сулла уже недалеко, он приказал командирам вооружить воинов и выстроить их в боевом порядке для смотра, чтобы они произвели на главнокомандующего самое лучшее, блестящее впечатление. Помпей рассчитывал на великие почести со стороны Суллы, но получил даже больше, чем ожидал. Завидев приближение Помпея с войском, состоявшим из сильных и здоровых людей, гордых своими победами, Сулла соскочил с коня. Как только Помпей приветствовал его по обычаю, назвав императором, Сулла, в свою очередь, назвал его этим же именем, причем никто не ожидал, что Сулла присвоит человеку молодому, еще даже не сенатору тот титул, за который сам он сражался со Сципионами и Мариями. И дальнейшее поведение Суллы вполне соответствовало этим первым проявлениям любезности: так, когда приходил Помпей, Сулла вставал и обнажал голову — почесть, которую он не часто оказывал кому-либо другому, хотя в его окружении было много уважаемых людей».[33]

Напомним, что «императорами» тогда именовали полководцев. Прожженный циник Сулла сразу же выявил, на каких струнах тщеславия можно играть, манипулируя этим полезным и перспективным юношей, внешне чем-то похожим на Александра Македонского. Легкость, с которой он убивал противников, была пугающей даже для видавших виды марианцев. Недаром они его прозвали «юным мясником».

Но о Крассе и Помпее речь еще впереди.

Сулла приближается к Риму, а в это время самниты, идущие на помощь Марию-младшему, внезапно обнаруживают, что Рим некому защищать. Вождь самнитов, вспомнив все давние обиды, приказывает захватить город и разрушить его до основания, чтобы навсегда уничтожить волчье логово. Сулла узнает об этом и успевает чуть ли не в последнюю минуту. Ночное сражение у Коллинских ворот, во время которого Красс спасает Суллу от поражения, решает судьбу города, а заодно и марианцев — им больше неоткуда ждать подмоги. Марий-младший, двоюродный брат Юлия Цезаря, убивает себя.

Сулла снова входит с армией в Рим.

Проскрипции

Сдавшихся в плен самнитов, почти шесть тысяч человек, которым Сулла обещал прощение, отвели на Марсово поле и поместили в загон, разделенный перегородками. Здесь проходили выборы, и загоны разделяли голосующих в зависимости от порядка выборов, который мог меняться. Сулла же«…созвал сенаторов на заседание в храм Беллоны. И в то самое время, когда Сулла начал говорить, отряженные им люди принялись за избиение этих шести тысяч. Жертвы, которых было так много и которых резали в страшной тесноте, разумеется, подняли отчаянный крик. Сенаторы были потрясены, но уже державший речь Сулла, нисколько не изменившись в лице, сказал им, что требует внимания к своим словам, а то, что происходит снаружи, их не касается: там-де по его повелению вразумляют кое-кого из негодяев.

Тут уже и самому недогадливому из римлян стало ясно, что произошла смена тиранов, а не падение тирании».[34]

Чтобы его власть выглядела законной, Сулла потребовал у сената диктаторских полномочий и немедленно получил их. Но только не на короткое время, как следовало по закону, а до тех пор, пока он сам не сочтет нужным отказаться от них. Пожизненный диктатор собирается оздоровить Республику, реформировать законы. Но прежде он сведет счеты с врагами.

Тело Мария сжигают и высыпают пепел в реку. Затем начинаются массовые казни. Гай Метелл, сторонник Суллы, спрашивает у него: когда же они закончатся? На что Сулла отвечает, что еще не решил, кого он помилует. И тогда Метелл неосторожно предлагает: «Ну так объяви, кого ты решил покарать». Идея Сулле чрезвычайно понравилась, и он обещает непременно сделать это.

И для начала составляет список (проскрипцию) из восьмидесяти человек. После некоторого раздумья он добавляет в него на следующий день еще двести двадцать имен, а на третий день, войдя во вкус, еще столько же.

Народу же он объясняет, что это пока те, кого он вспомнил, а потом будут названы еще. За головы были объявлены высокие награды, причем не имело значения, если даже раб убьет господина, а сын — отца, что было величайшим преступлением в глазах римлян. «Списки составлялись не в одном Риме, но в каждом городе Италии. И не остались незапятнанными убийством ни храм бога, ни очаг гостеприимца. Ни отчий дом. Мужей резали на глазах жен, детей — на глазах матерей. Павших жертвою гнева и вражды было ничтожно мало по сравнению с теми, кто был убит из-за денег, да и сами каратели, случалось, признавались, что такого-то погубил его большой дом, другого сад, а иногда — теплые воды» — так описывает Плутарх террор Суллы. Имущество казненных конфисковывали.

Красс, умевший делать деньги практически из воздуха, обогатился больше всех. Пользуясь близостью к Сулле, он за гроши скупал конфискованные поместья, вымогал взятки, но попался, когда добавил в списки одного богача, не замеченного ни в каких политических пристрастиях. Сулле это не понравилось, и Красс впал в немилость. Но с теми средствами, которыми он обладал, его уже ничто не пугало — при необходимости он мог нанять такую армию, что мог бы доставить Сулле массу проблем. Да и устранение соратника, которому он был обязан победе над самнитами у Коллинских ворот, могло дурно повлиять на Помпея и других людей, составляющих опору пожизненного диктатора.

Механизм массовых «списочных» репрессий, заработавший при Сулле, не раз и не два будет использован в самых разных странах и самыми разными режимами. Разумеется, тот, кто запускает этот механизм, является главным виновником злодеяний. И причиненное им зло не только в крови жертв, но в развращении многих людей, которые ради мести или наживы превратились в палачей. Правда, не будет забывать и о том, что каждый отвечает за себя, и сваливать всю вину на архизлодея — всего лишь уловка, попытка оправдаться мелких и подлых людишек, исполняющих его волю и, как правило, получающих воздаяние от следующей волны карателей.

Но это, увы, как раз тот хрестоматийных случай, когда история никого ничему не учит.

Сулла бывает и милосерден. Когда один молодой человек не повинуется его приказу и бежит из Рима, за его голову назначают цену. Но мать этого юноши была родом из семейства, к которому принадлежали весьма влиятельные сторонники диктатора. Один раз они уже спасли юношу во время истребления марианцев и теперь снова уговорили Суллу простить его.

Звали этого юношу, как вы уже догадались, Гай Юлий Цезарь.

Часть четвертая ТРУДНЫЕ ГОДЫ

Строптивый и неукрощенный

Нетерпеливый читатель давно уже мог гневно воскликнуть: «Где же сам Цезарь, какая причина заставляет автора ходить вокруг да около, а не сразу приступить к жизнеописанию героя — родился, женился, возвысился, умер?» Искушенный же читатель понимает, что история, даже одной личности, — это не прямая дорога, а лабиринт и пока доберешься до главного персонажа, придется обойти массу тропинок и побывать во множестве тупиков, в конце которых находится постамент с очередным великим деятелем эпохи, без которого история героя неполна.

А мудрый читатель вообще не обратит внимания на расшаркивания автора, поскольку знает, что любая мало-мальски примечательная личность в истории — это вершина пирамиды, причем неустойчивой — достаточно вынуть один камешек, и причинно-следственные связи распадутся, персонаж останется торчать, как одинокое изваяние на голом поле, усеянном обломками непонятного происхождения.

Поспешим успокоить нетерпеливых: перемещаясь из века в век, переходя от человека к человеку, мы уже вплотную приблизились к самому Цезарю. Пока еще, правда, не подозревающему о своей великой судьбе, но, как и всякий истый римлянин, вполне к ней готовому. Биография его еще куца — родился, женился…

Вот о его брачных делах стоит поговорить, ибо они стали одним из звеньев в цепочке событий, следствием которых стала гибель Республики. Или же ее спасение, но в другом обличье — суждение зависит от политических вкусов оценивающего.

Брак у римлян был делом серьезным. Семьи выстраивали отношения, создавали политические альянсы и перспективные связи, основанные на брачных узах. Когда речь шла о карьере молодого человека или о решении финансовых проблем семьи, кто вспоминал о любви? Справедливости ради надо сказать, что разводились супруги столь же быстро, как и сходились, если внешняя ситуация угрожающе менялась. Впрочем, в брачных отношениях элит с тех пор ничего не изменилась.

Известно, что юный Цезарь был помолвлен, а может, и женат (сохранившиеся сведения несколько противоречивы) на некоей девице Коссутии из богатого всаднического сословия. Обедневший семье Цезарей приданое невесты было весьма кстати, но тут резко переменилась обстановка, и дядя Марий вместе с консулом Цинной стали хозяевами Рима.

Незадолго до смерти Марий при поддержке консула выдвинул кандидатуру молодого Цезаря на важную жреческую должность. Причины такого шага тоже неизвестны, возможно, шла игра на перспективу, либо же под рукой не оказалось подходящего человека из своих сторонников, чтобы занять престижное вакантное место. Не исключено, что Марий перед кончиной хотел как-то облагодетельствовать племянника.

Жрецом на этом месте мог быть только патриций, женатый на патрицианке по особому древнему обряду, причем и родители его должны были удовлетворять этим условиям. Вообще-то Аврелия, мать Цезаря, была из плебейского рода, что могло помешать Гаю Юлию в его жреческой карьере, но во время междоусобиц на такую деталь могли и не обратить внимания, тем более что юношу продвигали первые лица Рима. Другое дело, что ему предложили развестись (или же расторгнуть помолвку) с Коссутией и взять в жены дочь консула Цинны.

На что Цезарь немедленно соглашается. Как мы уже говорили, брак в те времена являлся исключительно деловым союзом, да и Гай Юлий был слишком молод, чтобы, как говориться, прикипеть сердцем к невесте.

И вот его женой становится Корнелия, дочь Цинны. Блестящая карьера обеспечена, да и Цезарь, судя по всему, вполне доволен семейной жизнью.

Однако происходит резкая смена политических декораций.

Цинна убит, Сулла снова входит со своей армией в Рим. Цезарю в это время исполняется восемнадцать лет. По нашим меркам — юноша, но в те годы взрослели быстро. К тому же надо иметь в виду, что жреческая должность, на которой находился Цезарь или собирался в нее вступить, требовала от него не брать в руки оружия и не покидать город. Так что он был свидетелем сначала террора марианцев, а затем кровавой жатвы проскрипций Суллы.

Родственные связи в какой-то степени позволили ему на первых порах остаться в безопасности, хотя племянник Мария и зять Цинны, которых ненавидел Сулла, должен был оказаться в первых же списках. Но мы уже говорили о том, что родня Аврелии имела влияние на Суллу. Да и какой-то юнец, не обладающий богатством, достойным зависти, не представлял политической опасности.

Сулла ограничивается тем, что велит Цезарю развестись с Корнелией.

Что характерно для диктаторов прошлого, настоящего и будущего, так это их склонность к управлению людьми не только в их общественных взаимоотношениях, но и в личной жизни. Поскольку браки являются в сословном обществе также политическим инструментом, то, естественно, все более или менее серьезные решения принимает правитель.

Но тут Цезарь уперся!

Возможно, ему показалось уроном для чести слишком быстро менять жен. Хотя в Риме это было делом обычным, особенно в критические периоды его истории. Так, к примеру, Гней Помпей после аналогичного распоряжения мгновенно развелся с женой и сочетался с приемной дочерью Суллы, которая вообще-то уже была замужем и со дня на день должна была рожать. Во время родов она и умерла, так что Помпей снова стал завидным женихом.

Гай Юлий Цезарь продемонстрировал не только свою верность жене, но и храбрость, граничащую с безумием. Такое пренебрежение политической целесообразностью выставило его в весьма выигрышном свете на фоне беспринципной римской молодежи и заставило многих вспомнить героев древности. Не исключено также, что на столь необдуманный поступок его заставило пойти обостренное чувство собственного достоинства. По всему выходило, что головы ему не сносить и скоро ее добавят к головам других знатных римлян, выставленных в центре Рима для устрашения врагов и в назидание сторонникам.

Случилось странное — Сулла не покарал строптивца. Скорее всего, диктатора настолько удивила дерзость юнца, что он оценил его отвагу. Намного более знатные и богатые мужи Рима склонились перед Суллой, трепеща от страха быть внесенным к жуткие списки. Или же, пресытившийся кровью, он забавлялся, играя с ним, как кошка с мышкой.

Сулла ограничивается тем, что отбирает приданое Корнелии в пользу казны и отрешает Цезаря от жреческого сана. Отделавшемуся легким испугом юноше следовало благоразумно отойти в тень и более не искушать судьбу.

Как бы не так!

Проходит немного времени, и Цезарь выставляет свою кандидатуру на другое вакантное место в жреческий коллегии. Сулла, мягко говоря, недоволен и доводит свое мнение до сведения коллегии, провалив тем самым попытку Цезаря. Отвага юноши в глазах диктатора граничит с прямым оскорблением. Приказ о задержании Цезаря не заставляет себя ждать.

Понимая, что за этим последует, юноша пускается в бега. Он направляется на северо-восток и прячется у сабинян. Но вынужден каждую ночь менять убежище, потому что гарнизоны Суллы стояли по всей Италии. Патрули вылавливали беглецов, поскольку за тех, кто попал в проскрипции, выплачивали награду. Скорее всего, при нем находилось несколько рабов, но в любой момент они могли предать его. В довершение всех бед он заболевает малярией.

В таком вот бедственном положении его задерживают легионеры, но вовремя предложенная взятка в двенадцать тысяч серебряных денариев помогает избежать неминуемой смерти.

Тем временем Аврелия убеждает своего двоюродного брата Гая Корнелия Котту и другого родственника, Мамерка Эмилия Лепида, поговорить с Суллой и попросить его о милосердии к ее сыну. Котта и Лепид были влиятельными сторонники диктатора, а юный беглец не казался опасным.

Тем не менее вопрос быстро не решился. Как пишет Светоний, «Сулла долго отвечал отказами на просьбы своих преданных и видных приверженцев, а те настаивали и упорствовали; наконец, как известно, Сулла сдался, но воскликнул, повинуясь то ли божественному внушению, то ли собственному чутью: «Ваша победа, получайте его, но знайте: тот, о чьем спасении вы так стараетесь, когда-нибудь станет погибелью для дела оптиматов, которое мы с вами отстаивали: в одном Цезаре таится много Мариев!»[35]

Некоторые историки полагают, что это часть сформированного позже мифа о чудесном спасении, но даже для мифологизированного сознания, для которого нет понятия чуда, а общение с богами носит характер вполне бытовой, такая реакция Суллы может показаться обыденной. Так что вполне вероятно, что диктатор в сердцах мог сказать нечто подобное: опыт и интуиция подсказывали, что в круговерти гражданской смуты у каждого появляется шанс стать «Марием» или даже «Суллой».

Сулла-реформатор

Описывая государственные преобразования Суллы, которые он начал после захвата власти, современный историк Том Холланд отмечает: «Ирония пронизывала всю программу его реформ. В качестве диктатора Сулла был обязан принять все меры, чтобы впредь никто не мог последовать его примеру и повести армию на Рим. И все же можно усомниться в том, что сам Сулла видел в этом парадокс. Если, как упорно твердила его пропаганда, он был неповинен в разжигании гражданской войны, значит, виновен был кто-то другой. А если, как утверждала она же, честолюбие заставило Мария и Сульпиция подвергнуть Республику опасности, значит, они получили возможность процветать благодаря разложению ее учреждений. Сулла был слишком римлянином, чтобы считать преступным желание первенства. У него, безусловно, не было никакого намерения отказывать своим соотечественникам в извечно присущей им жажде славы. Напротив, он намеревался направить ее по должному руслу, чтобы теперь, не разрывая государство на куски, она служила вящей славе Рима».[36]

Но следует отметить, что введение возрастного ценза в тридцать лет для выдвижения своей кандидатуры на самые низшие должности и требование определенной выслуги лет, фиксированного стажа на каждой должностной позиции перед тем, как претендовать на следующую, были не самой значительной частью реформ Суллы. Холланд, в деталях описав, сколько лет на каждой ступени должностной лестницы обязан прослужить любой карьерист, чтобы от квестора дорасти до претора, а только затем до высшей должности консула, не обратил внимания на самые важные аспекты преобразований.

Для начала Сулла раздал своим ветеранам конфискованные земли, в том числе и отобранные у городов, которые «неправильно» себя вели во время гражданской войны. Города в Этрурии и Самнии были разорены и разрушены, а часть их земель отошла в государственную казну. Сто двадцать тысяч его легионеров оказались владельцами плодородных участков, тем самым возродив мелкое землевладение. Более того, семьи ветеранов, получивших землю, становились новым ресурсом для армии, они в будущем должны были обеспечить ее пополнением, верным полководцу, обеспечившему их благосостояние.

Ирония судьбы заключалась не в том, что Сулла хотел воспрепятствовать появлению новых диктаторов, а в том, что аграрный вопрос, некогда являющийся могучим средством популяров-демократов для давления на оптиматов-олигархов, теперь был вывернут наизнанку. Сулла превратил аграрную проблему в оружие олигархата, ну и заодно в средство укрепления личной власти.

Более того, не желая повторить ошибку оптиматов, Сулла признал права римского гражданства жителей Италии равными правам «старых» граждан Рима. Таким образом у марианцев не было лишнего повода для разжигания волнений в италийских городах. Сулла выбил из рук популяров еще один сильный козырь.

Усилив полномочия Сената и вернув ему контроль над государственной казной, Сулла основательно урезал права народного собрания. Судебная реформа нанесла собранию сильный удар — фактически все дела были отданы в распоряжение постоянно действующих судебных комиссий, которые возглавлялись преторами или же иными магистратами. Народным трибунам запрещено было выдвигать свои кандидатуры на более высокие должности. То есть возникал почти непреодолимый барьер для карьеристов, которые собирались использовать трибунат для рывка к консульству.

Теодор Моммзен в своей «Истории Рима» не без основания хвалит судебную реформу: «Устройство, приданное Суллою римским судам, послужило источником замечательного и в высшей степени полезного юридического развития. Оставляя в стороне подробности, скажем только, что Сулла строго и правильно разграничил судопроизводство по делам уголовным и по делам гражданским и установил целый ряд специальных судных комиссий по определенного рода делам, от чего дело правосудия весьма существенно выиграло по сравнению с порядками, сложившимися постепенно в течение веков, не согласованными одни с другими и часто крайне запутанными. Сулла ускорил отправление правосудия, значительно усилив численный состав судей, а устранением от судопроизводства всадников суды были возвращены к их истинной задаче — отправлению правосудия, — политическая борьба партий изгнана из них».

Попытался Сулла навести порядок и в провинциях, где, говоря современным языком, царил беспредел откупщиков, торгашей, ростовщиков и финансистов. Подавляющее большинство их было из сословия всадников. Теперь в качестве наместников туда полагалось отправлять консулов и преторов, отслуживших свой срок и худо-бедно имеющих опыт управления. А поскольку судебная власть была передана Сенату, то злоупотребления наместников могли быть обжалованы в суде.

Цезарю предстоит изучить механизм судопроизводства и воспользоваться им для своего блага, но об этом чуть позже. А пока он, воспользовавшийся «амнистией», возвращается домой, в Рим. Он в безопасности. К тому же благодаря настойчивым ходатаям ему даже разрешают начать политическую карьеру, что само по себе удивительно, поскольку детям и внукам тех, кто оказался в проскрипционных списках, запрещалось претендовать на государственные должности или же быть сенаторами. Не исключено, что сработала казуистика — отец Цезаря умер, мать никоим образом не была репрессирована, а в запрете, наверное, не говорилось о тех, кто сам оказался в списке или же подлежал аресту — мертвецу не сделать карьеры в Риме.

Но Гай Юлий понимал, что под пристальным оком Суллы его продвижение по должностной лестнице не будет победным маршем и самое лучшее — скрыться с глаз долой. Странствия и малярия сделали его благоразумным и расчетливым. Но честолюбия не убавили.

Венок из дубовых листьев

Для любого римского гражданина, не служившего в армии и не принимавшего участия в военных действиях, шанс оказаться на общественной должности был, как правило, ничтожным, а вернее, его вообще не было. Поэтому военная служба для Цезаря — двойной выигрыш, он исчезает из поля зрения Суллы и получает возможность проявить себя в армии.

Он направляется в Азию. Лет десять тому назад его отец был губернатором провинции и оставил о себе добрую память. И что более важно, связи с местной элитой. Цезарь поступает на службу к наместнику Азии, претору Марку Терму, в качестве так называемого «компаньона», «помощника». Так называли молодых воинов, которые постоянно находились при полководце, что-то вроде адъютантов, штабных офицеров и посыльных в одном лице. Постоянно наблюдая за деятельностью своего начальника, они учились военному руководству. В свое время так начинал в Африке свою карьеру Марий.

Римляне в Азии чувствовали себя не очень уверенно — Митридат быстро восстанавливал свои силы и продолжал исподтишка мутить воду. Пользуясь его тайной поддержкой, город Митилена, что располагался на острове Лесбос, прославленном в свое время поэтессой Сафо, не сдавался Сулле и успешно сопротивлялся римской армии. Марку Терму было предписано взять город любой ценой, и после осады город был захвачен. Во время приступа на городские стены Цезарь проявил себя отважным бойцом и заслужил так называемую corona civica — «гражданскую корону». Она представляла собой венок из дубовых листьев и являлась одной из наиболее престижных наград за воинскую доблесть. По статусу этой награды она полагалась за спасение в бою жизни римских граждан. Даже сенаторы обязаны были стоя приветствовать такого героя в таких общественных местах, как цирк во время игр.

Для Цезаря это означало широкую известность среди сограждан и успех на политическом поприще. Такой небывалый успех молодого человека неизбежно должен был вызвать волну зависти у его коллег, к тому же такая высокая награда, доставшаяся племяннику Мария, явно вызвала гнев у сулланцев. Неудивительно, что этим же временем датируется слух, который всю жизнь преследовал Цезаря.

Еще до осады Митилены Цезаря отправили в Вифинию, к союзнику римлян царю Никомеду IV Филопатру. У царя имелся флот, а Марку Терму для взятия Митилены требовались корабли. В задачи Цезаря входило уговорить Никомеда выделить часть своего флота для поддержки боевых действий.

Историки предполагают, что Никомед был в свое время знаком с его отцом и поэтому именно Цезаря послали с дипломатической миссией в Вифинию. С задачей он справился и привел корабли на Лесбос, после чего в бою и заслужил венок из дубовых листьев.

А теперь предоставим слово Светонию:

«На целомудрии его единственным пятном было сожительство с Никомедом, но это был позор тяжкий и несмываемый, навлекавший на него всеобщее поношение. Я не говорю о знаменитых строках Лициния Кальва:

… и все остальное, Чем у вифинцев владел Цезарев задний дружок.

Умалчиваю о речах Долабеллы и Куриона Старшего, в которых Долабелла называет его «царевой подстилкой» и «царицыным разлучником», а Курион — «злачным местом Никомеда» и «вифинским блудилищем».

Не говорю даже об эдиктах Бибула, в которых он обзывает своего коллегу вифинской царицей и заявляет, что раньше он хотел царя, а теперь царства; в то же время, по словам Марка Брута, и некий Октавий, человек слабоумный и потому невоздержанный на язык, при всем народе именовал Помпея царем, а Цезаря величал царицей. Но Гай Меммий прямо попрекает его тем, что он стоял при Никомеде виночерпием среди других любимчиков на многолюдном пиршестве, где присутствовали и некоторые римские торговые гости, которых он называет по именам.

А Цицерон описывал в некоторых своих письмах, как царские служители отвели Цезаря в опочивальню, как он в пурпурном одеянии возлег на золотом ложе и как растлен был в Вифинии цвет юности этого потомка Венеры; мало того, когда однажды Цезарь говорил перед сенатом в защиту Нисы, дочери Никомеда, и перечислял все услуги, оказанные ему царем, Цицерон его перебил: «Оставим это, прошу тебя: всем отлично известно, что дал тебе он и что дал ему ты!»

Наконец, во время галльского триумфа его воины, шагая за колесницей, среди других насмешливых песен распевали и такую, получившую широкую известность:

Галлов Цезарь покоряет, Никомед же Цезаря: Нынче Цезарь торжествует, покоривший Галлию, — Никомед не торжествует, покоривший Цезаря.[37]

Еще раз напомним, что римляне, при всем их уважении к греческой культуре, весьма негативно относились к гомосексуальным связям, практикуемым в греческих городах. Хотя пресыщенная римская знать частенько предавалась такому пороку, все делалось скрытно, в глубокой тайне. Весьма поучителен эпизод, рассказанный Плутархом:

«Под началом Мария служил военным трибуном его племянник Гай Лузий, человек вообще не плохой, но одержимый страстью к красивым мальчикам. Влюбившись в одного из своих молодых солдат, Требония, он часто пытался совратить его, но ничего не достиг. Наконец, однажды ночью, отослав слугу, он велел позвать Требония. Юноша явился, так как не мог ослушаться приказа начальника, но когда его ввели в палатку и Лузий попытался овладеть им насильно, Требоний выхватил меч и заколол Лузия. Все это произошло в отсутствие Мария, который, возвратившись, велел предать Требония суду. Многие поддерживали обвинение, никто не сказал ни слова в защиту юноши, и тогда он сам встал, смело рассказал, как было дело, и представил свидетелей, подтвердивших, что он неоднократно отказывал соблазнявшему его Лузию и не отдался ему, даже когда тот предлагал большие деньги. Удивленный и восхищенный, Марий приказал подать венок, которым, по обычаю предков, награждают за подвиги, и, взяв его, сам увенчал Требония за прекрасный поступок, совершенный в то время, когда особенно нужны благие примеры. Этот случай стал известен в Риме, что немало способствовало третьему избранию Мария в консулы».[38]

Кстати, увенчал Марий морально устойчивого солдата именно венком из дубовых листьев. Какой-то потаенный сарказм проглядывается в недоброжелателе, придумавшем историю о совращении Цезаря. Именно эта деталь — гражданская корона — и заставляет полагать, что ничего подобного на самом деле не было. Слишком складно получается: Марий награждает венком убийцу своего порочного племянника, а другой порочный племянник награждается таким же венком.

Впрочем, оставим этот сюжет для любителей исторических детективов. Сам Цезарь всегда отрицал какую-либо порочащую его связь с Никомедом и даже готов был публично поклясться в этом. Но его нервная реакция, как и следовало ожидать, лишь распаляла врагов на новые насмешки.

Между тем в 80 году до P. X. до провинции доходит весть о том, что Сулла добровольно отказался от диктаторских полномочий. Казалось бы, самое время вернуться в Рим и воспользоваться наградой за доблесть для карьеры. Но к этому времени Цезарь научился считать на несколько шагов вперед. Несмотря на то что впоследствии как-то обронит, что «Сулла не знал и азов, если отказался от диктаторской власти», он понимает, что хоть и бывший, но еще живой диктатор может изрядно попортить ему кровь.

И поэтому он пока остается в армии. После взятие Митилены его направляют для продолжения службы к наместнику Киликии. У Публия Сервилия Исаврика он прослужит два года.

Только после этого вернется в Рим.

В Рим без Суллы.

Дела судейские

После реформ, когда многие важные посты занимали его сторонники, а Сенат, в который он ввел дополнительно триста человек из сословия всадников, был ему подконтролен, Сулла объявил, что отказывается от диктаторских полномочий. Он был уверен, что ему ничто не угрожает, и не только потому, что в Рим был нашпигован его приверженцами. Сулла полагался на свое счастье.

«Сулла, выступив перед народом, стал перечислять свои деяния, подсчитывая свои удачи с не меньшим тщанием, чем подвиги, и в заключение повелел именовать себя Счастливым — именно таков должен быть самый точный перевод слова «Феликс» [Felix]. Сам он, впрочем, переписываясь и ведя дела с греками, называл себя Любимцем Афродиты. И на трофеях его в нашей земле написано: «Луций Корнелий Сулла Любимец Афродиты». А когда Метелла (его жена. — Э. Г.) родила двойню, он назвал мальчика Фавстом, а девочку Фавстой, потому что у римлян слово «фавстон» [faustum] значит «счастливое», «радостное». И настолько вера Суллы в свое счастье превосходила веру его в свое дело, что после того, как такое множество людей было им перебито, после того, как в городе произошли такие перемены и преобразования, он сложил с себя власть и предоставил народу распоряжаться консульскими выборами, а сам не принял в них участия, но присутствовал на форуме как частное лицо, показывая свою готовность дать отчет любому, кто захочет».[39]

Счастливчик Сулла был настолько уверен в том, что при его жизни у него все будет хорошо, что даже не поморщился, когда консулом избрали Марка Лепида, который не скрывал своей неприязни к бывшему диктатору. Но Гнею Помпею, который поддержал Лепида, он все же намекнул на то, что Помпей не очень-то хорошо разбирается в государственных делах. А потом Сулла пророчески добавил, что Помпей сам создал себе соперника.

Расхаживая по Риму с друзьями без телохранителей, он словно демонстрировал свою неуязвимость. И действительно, никто не осмелился напасть на него или призвать к ответу на суде. Вволю насладившись своей безнаказанностью, Сулла отбывает в загородное поместье.

Поскольку он там жил в окружении давних приятелей — актеров, мимов и прочих людей, не пользующихся уважением граждан, то стали ходить слухи, что Сулла устраивает оргии, пьянствуя с утра до вечера со всякой швалью.

Его скоропостижная смерть в начале 78 года до P. X. тоже вызвала кривотолки, среди которых самая экзотическая, будто бы его живьем съели вши, повторив судьбу поэта Алкмана или богослова Ферекида. Скорее всего, это тоже вымысел.

Вернемся к живым действующим лицам.

Цезарь появляется в Риме в тот момент, когда консул Марк Эмилий Лепид поднимает мятеж против сената. Лепид набирает армию, захватывает большую часть Италии и по примеру Суллы собирается взять Рим. Он уже стоит со своим войском у стен города, требуя, чтобы его снова избрали консулом. Но в это время Помпей, выступивший со своей армией в защиту Сената, громит войско союзника Лепида, занявшего Галлию. Союзником мятежного консула был некто Брут, потомок знаменитого римлянина, изгнавшего Тарквиния, последнего римского царя. После того как Брут сдался, на следующий день он был убит, по слухам, людьми Помпея. У Брута остался сын, тоже Брут. Тот самый…

По некоторым источникам, к Цезарю, только прибывшему в Рим, от Лепида обратились с заманчивым предложением примкнуть к консулу. После некоторых колебаний Цезарь все же отказывается. На его памяти несколько раз Рим уже захватывали честолюбцы, и все кончалось большой кровью. Но Лепид, как, скорее всего, было известно Цезарю, не пользовался такой популярностью, как Сулла или Марий, да и народ устал от честолюбцев.

Узнав о разгроме войска Брута и его гибели, Лепид бежит из Италии на Сардинию. А там, по словам Плутарха, умирает, причем не из-за болезни или краха своей авантюры, а от того, что случайно узнал о неверности своей жены. Странно видеть среди жестоковыйных римлян такую легкоранимую натуру.

А Цезарь, оглядевшись, решает идти проторенным веками путем и начинает политическую карьеру в русле римских традиций.

Он становится защитником, своего рода «адвокатом».

После судебной реформы Суллы появились семь судов, которые возглавляли преторы, а в качестве присяжных, решающих, виновен или невиновен кто-то, могли выступать только лица, набранные из сенаторов. Судоговорение производилось на виду у всех либо на форуме, либо в другом удобном месте, но всегда на глазах у зрителей, обожающих это зрелище. Состязание ораторов, обличающих и защищающих, превращалось чуть ли не в театральное действо, здесь можно было завоевать популярность у народа или потерпеть неудачу. А потому красноречие, эффектность подачи ценились больше, чем следование тонкостям законов.

Тут надо отметить, что в Риме не было профессиональных юристов или государственных обвинителей, поскольку все дела решались только посредством частных исков друг к другу. И если кого-то признавали виновным в серьезном преступлении, то его ждала смерть, правда, вначале гражданская. В Риме не было полицейского аппарата и тюрем, осужденному позволялось отправиться в изгнание, и если он был человеком состоятельным, особо не бедствовал. Однако если бы он посмел вернуться в Италию, то любой мог убить его.

Магистраты и некоторые другие административные должности пользовались судебной неприкосновенностью. Но как только заканчивался срок их пребывания на своем посту, любой мог засудить их. Поэтому частенько шли на подкуп, запугивание, провокации, лишь бы не оказаться обвиненным. С тех пор ничего не изменилось…

Защитники, представляющие интересы своих сторон, выступали порой одновременно в качестве обвинителей — дискредитировать противника, выставить его в невыгодном ракурсе давало преимущество. Защита обвиняемого считалась более престижной, поскольку под ударом часто оказывались государственные мужи, которые не жалели средств для своего оправдания. Впрочем, связи и деньги могли решить дело вне зависимости от красноречия ораторов. Они, прекрасно это понимая, во многом работали на публику, нарабатывая себе авторитет и завоевывая сердца будущих избирателей.

Марк Туллий Цицерон, к этому времени постепенно набирающий политический вес, уже становился более или менее известным ораторам. Позже он вспоминал, что в те годы он находился в тени великих ораторов и всячески старался быть похожим на них. Цицерон называет имена Гая Аврелия Котты, того самого, что спас Цезаря от Суллы, и знаменитого Квинта Гортензия, самого «главного» оратора Рима. Впоследствии он превзойдет их, пройдя обучение на Родосе у самого выдающегося ритора тех лет Аполлония Молона. Одолев Гортензия во время процесса, Цицерон займет его место и будет держаться на нем до конца своих дней. Но это другая история…

Первым делом Цезаря, по всей видимости, было его выступление в 77 году до P. X. в качестве защитника провинциальных общин в Македонии, то есть обвинителя Гнея Корнелия Долабеллы, соратника Суллы, бывшего македонского проконсула. Долабеллу, героя гражданской войны, удостоившегося триумфа за подвиги, обвиняли в вымогательстве. Обирание провинций было делом самым обычным, и Долабелла, скорее всего, был изрядным хапугой, как и большинство римских начальников в провинциях. Для Цезаря это была выигрышная ситуация: с одной стороны, обвинялся известный сулланец, что обеспечивало интерес со стороны публики, с другой — процесс не имел политического характера, поэтому не должен раздражать сторонников покойного диктатора. Цезарь, скорее всего, понимал: этим выигрышем ему следует и ограничиться. У провинциалов, от имени которых он выступал обвинителем, как правило, было немного шансов добиться справедливости в Риме. А когда он узнал, кто будет выступать в защиту Долабеллы, то, наверное, понял, что шансов нет вообще.

Защитниками оказались как раз двоюродный брат его матери Гай Котта, а вторым — сам Квинт Гортензий.

Уже это должно было польстить начинающему защитнику, но он и не собирался сдаваться. Его речь не дошла до наших дней, но мы знаем, какое впечатление она произвела на современников.

«В красноречии и в военном искусстве он стяжал не меньшую, если не большую славу, чем лучшие их знатоки. После обвинения Долабеллы все без спору признали его одним из лучших судебных ораторов Рима. Во всяком случае, Цицерон, перечисляя ораторов в своем «Бруте», заявляет, что не видел никого, кто превосходил бы Цезаря, и называет его слог изящным, блестящим и даже великолепным и благородным. А Корнелию Непоту он писал о нем так: «Как? Кого предпочтешь ты ему из тех ораторов, которые ничего не знают, кроме своего искусства? Кто острее или богаче мыслями? Кто пышнее или изящнее в выражениях?» По-видимому, за образец красноречия, по крайней мере в молодости, он выбрал Цезаря Страбона: из его речи в защиту сардинцев он даже перенес кое-что дословно в свою предварительную речь. Как передают, говорил он голосом звонким, с движениями и жестами пылкими, но приятными».[40]

Поясним лишь, что, говоря об образце красноречия, Светоний имеет в виду Гая Юлия Цезаря Страбона, дальнего родственника нашего Цезаря. «Страбон» — это не имя, а прозвище — «косой, косоглазый». Такое же прозвище было и у отца Помпея.

Короче, репутацию оратора Цезарь приобрел, но процесс, естественно, проиграл. Слишком уж «тяжелая артиллерия» была выставлена против него, да и присяжные явно были подмазаны вороватым консулом.

Через год он выступает обвинителем против Гая Публия Антония, уличенного в мародерстве (по другим источникам, во взяточничестве) во время сражений с Митридатом. Вина Антония очевидна, Цезарь произносит блестящую речь. Но обвиняемому удалось то ли подкупить одного из народных трибунов, то ли как-то иначе повлиять, словом, трибун воспользовался правом вето, и суд прекратил слушания.

Несправедливость такого решения всем понятна, популярность Цезаря растет. Но растет и неприязнь могущественных сулланцев, которым не нравится деятельность племянника Мария. Возможно, имелись какие-то веские причины временно удалиться с политической арены, и в 75 году до P. X. он снова покидает Рим. На сей раз для того, чтобы отточить свое ораторское мастерство на Родосе, в школе красноречия Аполлония Молона, о чем он объявляет друзьям и знакомым. Хотя не исключено, что он просто хотел избежать смертельной опасности.

Избежать не удалось.

Дела пиратские

Морские приключениях Цезаря описаны у Светония и у Плутарха. Светоний лаконичен, Плутрах же красочно и в деталях повествует об этой истории.

Не поленимся привести цитату из «Жизнеописания»:

«…на обратном пути у острова Фармакуссы был захвачен в плен пиратами, которые уже тогда имели большой флот и с помощью своих бесчисленных кораблей властвовали над морем. Когда пираты потребовали у него выкуп в двадцать талантов, Цезарь рассмеялся, заявив, что они не знают, кого захватили в плен, и сам предложил дать им пятьдесят талантов. Затем, разослав своих людей в различные города за деньгами, он остался среди этих свирепых киликийцев с одним только другом и двумя слугами; несмотря на это, он вел себя так высокомерно, что всякий раз, собираясь отдохнуть, посылал приказать пиратам, чтобы те не шумели. Тридцать восемь дней пробыл он у пиратов, ведя себя так, как если бы они были его телохранителями, а не он их пленником, и без малейшего страха забавлялся и шутил с ними. Он писал поэмы и речи, декламировал их пиратам и тех, кто не выражал своего восхищения, называл в лицо неучами и варварами, часто со смехом угрожая повесить их. Те же охотно выслушивали эти вольные речи, видя в них проявление благодушия и шутливости. И как только прибыли выкупные деньги из Милета, а Цезарь, выплатив их, был освобожден, он тотчас снарядил корабли и вышел из милетской гавани против пиратов. Он застал их еще стоящими на якоре у острова и захватил в плен большую часть из них. Захваченные богатства он взял себе в качестве добычи, а людей заключил в тюрьму в Пергаме. Сам он отправился к Юнку, наместнику Азии, находя, что тому, как претору, надлежит наказать взятых в плен пиратов. Однако Юнк, смотревший с завистью на захваченные деньги (ибо их было немало), заявил, что займется рассмотрением дела пленников, когда у него будет время; тогда Цезарь, распрощавшись с ним, направился в Пергам, приказал вывести пиратов и всех до единого распять, как он часто предсказывал им на острове, когда они считали его слова шуткой».[41]

У Светония нет таких ярких подробностей, но весьма существенно то, что хронология у этих уважаемых историков не совпадает! Если у Светония это приключение идет после начала карьеры Цезаря в суде, то у Плутарха он попадает в плен к пиратам, возвращаясь после сомнительного времяпрепровождения у царя Никомеда! И ни строчки о военной службе Цезаря у Марка Терма, о его награде «гражданской короной», о службе в Киликии… У Плутарха, собственно, Цезарь оказывается в гостях у Никомеда во время бегства от Суллы, после того, как откупается от захватившего его патруля.

При всем уважении к великому биографу, датировка Светония представляется все же более достоверной — без воинской службы перспектив у Цезаря на общественном поприще не было.

Пираты, тысячелетний бич Средиземноморья, в ту пору распоясались сверх меры. Митридат втайне поддерживал их грабительские налеты на италийское побережье, а захватывая торговые корабли римлян, они подрывали их экономическое могущество. Порой им удавалось захватить знатных римлян — некоторых убивали, но в большинстве случаев отпускали после выкупа.

Не исключено, что пираты делились с наместниками добычей, а те покрывали их делишки. В этом смысле нерасторопность Марка Юнка становится подозрительной. Впрочем, в недалеком будущем Цезарю еще предстоит столкнуться с ним.

Поведение Цезаря в минуту смертельной опасности во многом раскрывает его характер, вполне типичный для молодого патриция, получившего правильное воспитание в духе римской традиции.

Из великого множества произведений, рассказывающих о жизни Цезаря, можно вылущить одну интересную деталь, вернее, сделать интересный вывод — каждое по отдельности достоинство Цезаря, каждая его способность, его талант ненамного превосходили, а то и слегка уступали таким же качествам выдающихся деятелей того времени. Но только у него они были в таком, если можно выразиться, комплекте!

Современные историки, анализируя этот эпизод, пишут о бесстрашии, решимости и безжалостности молодого Цезаря.

Но эти черты характера должен был демонстрировать едва ли не каждый римский гражданин, особенно знатного рода. Интересно другое — владение словом у Цезаря к этому времени действительно достигло таких высот, что он попросту «уболтал» своих пленителей. Возможно, именно тогда при всей своей самоуверенности он осознал, что действительно может манипулировать людьми, подчинять их своей воле без всякого нажима, так, чтобы ему подчинялись с любовью, а не с ненавистью.

А пока он все же направляется на Родос. Учится у Молона, отшлифовывая свое красноречие до такой степени, что потом Цицерон назовет его одним из лучших ораторов своего времени. А уж кому-кому, но Цицерону в этом вопросе можно верить безоговорочно, особенно учитывая взаимную неприязнь, которую питали друг к другу эти два великих человека.

В 74 году до P. X. неугомонный Митридат снова вторгается в Азию, угрожая римским союзникам, и без того не очень-то надежным. Они начинают колебаться: не переметнуться ли опять к Митридату?

Цезарь бросает учебу и, добравшись до Азии, быстро формирует из гарнизонов, стоящих в городах, войско и дает отпор врагу. Понтийская армия, по всей видимости, была уверена, что больших сил римлян в этом регионе пока еще нет и они успеют вернуть утраченные в первую войну территории. Наверное, встреча с воинством Цезаря была настолько неожиданной, что инициатива была утеряна и сражение кончилось полным разгромом.

Если у кого-то из союзников были планы сдать города Митридату, то после победы Цезаря эти мысли быстро испарились. Уверенность Цезаря в своем великом предназначении явно окрепла, он понял, что может разобраться с проблемой не только словом, но и мечом. Но вместо того, чтобы отплыть сразу в Рим и вкусить заслуженный почет, он снова отправляется на Родос, продолжить учебу у Молона. Желание, чтобы слава опережала его? Или трезвое понимание, что сулланцы не простят ему успех?

Тем не менее вскоре он прерывает занятия и спешно возвращается в Рим.

Появилась вакансия на жреческий пост.

Гай Аврелий Котта, который дважды повлиял на судьбу Цезаря при жизни, изменил ее и в третий раз — после смерти. Он был членом жреческой коллегии понтификов, а когда скончался, коллегия проголосовала за то, чтобы Цезарь занял его место. Здесь есть о чем поразмыслить любителям исторических загадок, возможно, здесь таятся сюжеты для беллетристов или мистиков, но это все-таки вне канвы нашего повествования…

Место сулило блестящую карьеру — в коллегию из пятнадцати понтификов входили представители самых знатных семей, попасть в нее — все равно что в ныне забытую номенклатуру высшего партийного состава бывшего СССР. Несмотря на все дополнительные препоны, которые Сулла установил для подъема по карьерной лестнице, от понтифика дойти до консула было проще, чем начинать с первых ступенек.

Вернувшись и вступив сан, Цезарь тем не менее продолжает выступать в суде. На сей раз обвинителем против Марка Юнка, которого вифинцы уличили в вымогательстве. К этому времени, в 74 году до P. X., царь Никомед умер и, не имея наследника, завещал свое царство Риму. Злоупотребления наместника, и при царе-то особо не церемонившегося, стали невыносимыми.

Современные историки полагают, что и этот процесс он проиграл, так как против награбленного в провинции золота мало кто мог устоять. Тогда же Цицерон испортил ему настроение репликой о Никомеде. Но авторитет Цезаря настолько велик, что шуточки завистников уже не могут его остановить. Он впервые выставляет свою кандидатуру на общественную должность военного трибуна. В отличие от народных трибунов, военные занимались исключительно армейскими делами. Если прибегнуть к аналогиям, то это была первая ступень карьеры на пути к высшим военным или общественным должностям, а заодно проверка молодых честолюбцев, пользуются ли они расположением электората или нет.

Цезарь становится военным трибуном.

Поскольку не сохранилось никаких сведений о том, что он был откомандирован, как полагается, на службу в провинцию, то историки делают вывод, что он служил в Италии, причем не исключено, что под командованием Марка Лициния Красса.

Дело в том, что именно в это время судьба Республики снова повисла на волоске.

Рабы и гладиаторы

Рабовладение, составляющее основу экономического развития человечества на протяжении многих веков, а вернее, даже нескольких тысячелетий, моралистами клеймилось позором, наверное, с момента его возникновения. Институт рабства, в зависимости от времени, места и законодательной специфики, мог варьировать взаимоотношения между хозяином и рабом — от патриархальных, почти семейных до жесткой и чаще всего жестокой эксплуатации обезличенных групп людей, лишенных каких-либо прав.

В наши дни, когда торжествует не менее обезличенный гуманизм, а борьба за права человека, не предполагающие формирование в нем одновременно и обязанностей, порой принимает характер фарса, говорить о рабстве как о неизбежной манифестации человеческого неравенства просто неприлично. Насильное принуждение к рабству, вне всякого сомнения, отвратительно, рабство добровольное отвратительно вдвойне. Но как это объяснить бедняку, который поставлен перед выбором — или умереть с голоду, или идти в услужение к тому, кто накормит тебя и даст крышу над головой? Что делать с захваченными в плен солдатами врага, который грабил и насиловал, убивал и разрушал? Убить всех в назидание другим или содержать в заключении? Так ведь тюрем и концлагерей для такого количества людей в те времена просто не было и кормить пленников, в то время как своим не хватает, — реально ли это?

Чтобы не слишком глубоко погружаться в эту проблему, скажем лишь, что человек, который не в состоянии сам обеспечить себя и свою семью, вынужденный обратиться за помощью и не расплатившийся с долгами, не может претендовать на всю полноту прав свободной личности. Это касается вообще-то и государственных образований. Рабство не исчезло и сейчас, оно приняло более тонкие формы, это понимает любой трезвомыслящий человек, не отравленный пропагандой.

Но вернемся к нашим римлянам. Кстати, римского гражданина вот уже давно нельзя было продать в рабство. Хватало рабской силы и без них — войны давали пленников, а провинциалы — должников. Но после того, как италики получили искомое, население, обладающее правами римского гражданства, увеличилось с полумиллиона до двух миллионов. Свободных людей в это время, по оценкам историков, во всей Италии было около семи миллионов человек, а рабов в два раза больше.

После аграрных реформ землю, раньше принадлежащую государству, передали в частное владение. Возникло большое число мелких и средних хозяйств, появились поля, виноградники, сады, оливковые рощи…

Вспомним, что римляне, строя дороги и выводя колонии в провинции, несли с собой также водопровод, канализацию и бани. Личная гигиена римлян способствовала меньшей смертности населения и быстрому его росту — по сравнению с племенами, живущими согласно иным обычаям. Рост населения требовал новых земель, новых войн и новых рабов, чтобы земли, которыми наделялись отслужившие ветераны, обрабатывались.

Инженерная мысль римлян, как мы уже говорили, была на высоте, особенно в военном деле. В аграрном тоже — римляне первыми стали применять плуги с отвалом и железным лемехом, а также позаимствовали из Малой Азии идею колесного плуга. Города Италии славятся ремесленными производствами — в Калах и Минтурнах изготовляют орудия для сельского хозяйства, Путеолы поставляют изделия из железа, Канузий славится шерстяной тканью, Капуя знаменита свинцовым и бронзовым литьем, Ареций своей керамикой…

В Риме строят дома не только из мрамора и туфа, но также из обожженного кирпича и вот уже почти сто лет сооружают многоэтажные дома из… бетона! Строительное мастерство тоже на высоте — акведуки обеспечивают чистой водой из горных родников, поэтому воду из римских кранов и даже фонтанов можно пить даже в наши дни. Дороги, которые идут из Рима во все стороны, строятся так добротно, что по ним будут перемещаться много веков. Война с владычицей морей — Карфагенской державой — научила римлян строить корабли, больше и лучше. На них теперь ставят дополнительные паруса, рулевые весла улучшены.

Разумеется, все это создавалось руками рабов.

В принципе научно-техническая революция могла начаться уже в те годы — труды Архимеда, ненароком убитого римлянами в Сиракузах во время Пунических войн, изобретение Героном паровой турбины, опыты с электричеством — что еще требовалось для качественного рывка?

Книгопечатание? На первый взгляд да. Накопление навыков и умений, возможность любого почерпнуть необходимые сведения, доступность и распространение знаний — это могло сыграть важную роль в быстром развитии технологий. Пергаментные и папирусные свитки горели вместе с библиотеками. У бесценных сокровищ человеческого разума могла быть иная судьбы, возникни тогда полиграфическое ремесло, хотя бы и ценой исчезновения каллиграфии и переписчиков.

Но это только на первый взгляд. Дешевый, а порой и почти дармовый рабский труд делал бессмысленными любые попытки перевести цивилизацию на иные рельсы. Любой здравомыслящий римлянин объяснил бы нам, что предложенные новшества не только противны богам и нарушают традиции, но и попросту негуманны, так как сделают бесполезным труд миллионов рабов, обрекая их на гибель от голода.

Во II веке до P. X. Катон Старший в трактате «О земледелии» сформулировал основные принципы взаимоотношений между хозяевами и рабами. Рабы, учил Катон, подобны животным, и обращаться с ними надо соответственно. Излишняя жестокость не нужна, потому что раб тогда будет плохо работать, а работа, доход, который он должен приносить владельцу, — вот смысл существования раба.

Раб должен или работать, или спать, ему не следует общаться с себе подобными сверх необходимости по работе. Наставления Катона были продиктованы здравым смыслом человека, для которого раб человеком не являлся, а был лишь инструментом, домашним животным, от которых следовало избавиться, если инструмент сломался, а животное состарилось и обессилело.

Впрочем, о том, что рабовладение аморально, бесчеловечно и тормозило прогресс, мы проходили еще в школе и поэтому больше не будем вникать в его, назовем так, материальную часть. А вот что касается моральной…

«Раб завладевал римским гражданином с самого раннего его детства; он влиял на его юность в силу своего образования. Под властным требованием новых веяний, стремившихся приобщить республику к идеям и обычаям Греции, к ней обратились за учителями и нашли их среди рабов. Их взяли, совершенно не считаясь с тем, что один лишь факт принадлежности этих наставников к классу рабов лишал их руководство всякого морального авторитета. Лучшие из них имели право давать советы, но не имели силы придать им обязательный характер…. Многие учителя оказывались более сговорчивыми и становились соучастниками тех беспутств, которые они должны были бы обуздывать. Та минимальная заботливость, с которой их выбирали, только облегчала им эту снисходительность и делала соучастие самым обычным явлением. В самом деле, что требовали от раба, которому поручали воспитание ребенка? Знание языка и литературы, так как хороший тон требовал, чтобы дети обучались этим наукам. Казалось, что раба слишком презирали, чтобы требовать от него других гарантий. Так как детей следовало знакомить с памятниками предков и великими примерами из их жизни и преданности Родине, то считали, что они без вреда для себя могут соприкасаться с рабскими нравами, полагая, что будто бы инстинкт национального достоинства и чувство гордости, присущие римлянину, могли предохранить их от этого влияния. Но злое начало, живущее в человеческой природе, не знает различий, установленных народным правом. Оно воспринимает всякое влияние, содействующее его развитию, не спрашивая о происхождении, и нередко раб прививал порученным ему юным душам свои собственные пороки. Каких только последствий не приходилось ожидать при такой системе воспитания, опирающейся на развращенные нравы».[42]

В трактате «О воспитании детей», приписываемого Плутарху, автор издевается над хозяевами, которые, имея нескольких толковых рабов, заставляют одних обрабатывать поля, других — управлять его судами, третьим доверяют денежные дела, а если найдется ни на что не годный пьяница и обжора, то именно ему поручают своих детей.

Словом, дешевый рабский труд возвысил Рим, но он же его и погубил впоследствии. И был прав один из самых серьезных исследователей истории рабства Анри Валлон: «Институт рабства в Риме дал нам новое доказательство своего влияния на порчу нравов, но еще в значительно большей степени он содействовал их огрубению! Выводы напрашиваются сами собой на основании той картины, в которой мы обрисовали положение рабов. Одна фраза резюмирует все. Рим был городом гладиаторов. Ни одно зрелище в эпоху Республики не имело такой притягательной силы, как эти кровавые битвы, где люди, обучавшиеся вместе и евшие из одной чашки, должны были прерывать начатый ими разговор, чтобы идти хладнокровно избивать друг друга для удовольствия толпы; это были сцены не кровопролития, но смерти, так как народ не желал терпеть, чтобы благодаря заранее условленному бережному отношению друг к другу жертва ускользнула из его рук. Он подумал бы, что его одурачили, если конец сражения не показал бы ему, что оно было серьезным. Оно было вполне серьезно, и когда сам победитель останавливался перед своим поверженным противником, народ приказывал ему довести до конца свою победу. Женщина, робкая девушка подавали большим пальцем легкий знак, который погружал нож в рану побежденного. Эти сцены убийства стали благодаря существованию рабства одним из факторов воспитания римлян».[43]

Справедливости ради надо отметить, что первые гладиаторские игры, на которые римляне могли попасть бесплатно, были устроены консулами за пять лет до рождения Цезаря, в 105 году до P. X., якобы для того, чтобы граждане не утратили своего воинственного духа.

Но к тому времени, когда Цезарь начинал свое политическое восхождение в качестве военного трибуна, а Помпей и Красс, военные и финансовые гении Республики, ревниво следили друг за другом, гладиаторские игры уже стали для римлян привычным и востребованным зрелищем. Гладиаторские школы, в которых рабов обучали не только убивать друг друга, но и делать это максимально эффектно, множились. Для того чтобы завоевать сердца избирателей, политик устраивал для избирателей бои, не жалея денег, так что натаскивание гладиаторов было делом прибыльным, хотя и не престижным. Сами школы располагались вдали от Рима — вооруженные и обученные сражаться рабы были опасны. В истории Республики восстания рабов не были редкостью.

И поэтому, когда в 73 (или 74-м, по другим источникам) году до P. X. в одной из школ, расположенных в Кампанье, взбунтовались гладиаторы, никто в Риме и бровью не повел. Граждане Республики справлялись и не с такими проблемами. Старики еще могли рассказать молодым гражданам, как они справились с восстаниями на Сицилии.

Сириец Евн и флейтист САЛЬВИЙ

Принуждение ненавистно человеческой природе, и даже самые забитые, бесправные существа иногда восстают против тех, кто выше их волею случая или же по происхождению. В любом сообществе живых организмов происходит естественная сепарация лидеров, тех, кто следует за лидером и готов в любой момент оспорить его место лидерства, тот, кто следует за вторым и так далее. «Альфы» и «омеги», первые и последние, в биологических популяциях иногда меняются местами — вследствие изменившейся внешней обстановки или же в силу не всегда ясных внутренних причин, когда срабатывает механизм сохранения вида и требуется «освежить кровь».

Рабы пытались поменяться с хозяевами местами столько времени, сколько существует рабство. В разных странах и в разные времена это удавалось.

Были попытки и в Риме.

О первых восстаниях рабов точных сведений не сохранилось, известно лишь, что все они были одержимы одной целью: поджечь город и захватить Капитолий. Первая более или менее организованная попытка была предпринята в 460 году до P. X. Причем попытка относительно успешная. В том смысле, что Капитолий захватить удалось. Тит Ливий так описывает это восстание:

«Изгнанники и рабы, числом до двух с половиною тысяч, ведомые сабинянином Аппием Гердонием, ночью заняли капитолийскую Крепость. Те в Крепости, кто отказался примкнуть к ним и взяться за оружие, были перебиты; остальные в суматохе и страхе помчались сломя голову на форум. «К оружию! Враг в городе!» — кричали они. Не зная откуда — извне или изнутри, — пришла нежданная беда, из-за ненависти ли плебеев, из-за предательства ли рабов разразилась она над Римом, консулы опасались и вооружать плебеев, и оставлять их безоружными. Консулы обуздывали волнения, но, обуздывая, лишь возбуждали новые, и охваченная страхом толпа была уже не в их власти. Они все же раздали оружие, но не всем, а столько, сколько нужно, чтоб иметь надежную охрану против неизвестного врага. Остаток ночи они провели в заботах, расставляя караулы в ключевых местах по всему городу, не зная о врагах, ни сколько их, ни кто они такие».[44]

Но торжествовали Гердоний сотоварищи недолго, и после гибели главаря всех, кого взяли живыми, распяли.

Были и другие заговоры и восстания рабов. Одни раскрывались сразу, иные приходилось гасить массовыми казнями. Во время подавления восстания в Апулии в 185 году до Р.Х. к смерти было приговорено более семи тысяч человек. Но самой грандиозной попыткой до Спартака были восстания на Сицилии.

Сицилия в то время была источником зернового изобилия Республики. Земля была поделена между всадниками и обрабатывалась, понятное дело, рабами. Поскольку убежать с острова было практически невозможно, то можно было не опасаться побегов. Рабов завозили в большом количестве, клеймили и заставляли работать, не обеспечивая взамен ничем — ни едой, ни одеждой, ни крышей над головой. То есть хозяева открыто поощряли своих рабов воровать и грабить, чтобы добыть себе пропитание. Если поначалу они нападали на одиноких путников, то вскоре обнаглели, стали сбиваться в ватаги и грабить слабо защищенные фермы и дома, убивая всех, кто пытался дать им отпор. Диодор описывает, как рабы пришли к своему хозяину, некоему Дамофилу, и стали жаловаться, что они голы и голодны. Разгневанный хозяин велел их выпороть, приговаривая, что могли бы и сами добыть себе все, что нужно, а не шляться по стране без толку.

Для защиты своего имущества хозяева вооружали своих рабов, да и вооруженным шайкам легче было промышлять разбоем. Такие теоретики и практики рабовладения, как Катон Старший, рекомендовали сеять среди рабов раздор, никогда не позволять им собираться вместе без разрешения, чтобы у них не было возможности сговориться. На Сицилии же рабы оказались предоставлены сами себе. Неудивительно, что они стали собираться, обсуждать свое положение, распалять друг друга ненавистью к хозяевам. Не хватало только вожака. Но вскоре появился и он.

В 138 году до P. X. сириец Евн (или в некоторых переводах — Эвн, или Эун), ловкий фокусник, с помощью несложных трюков сумел внушить невежественным рабам, что он прорицатель и что ему суждено великое будущее. Слухи о Евне дошли до хозяина, некоего Антигена, жителя Энны, а тот, потеряв бдительность или забыв наставления Катона, стал показывать своего раба гостям во время пирушек, требуя от него для них предсказаний. Гостей весьма развлекали слова Евна, что он будет царем, пирующие кидали ему куски мяса, приговаривая, чтобы он потом отблагодарил их, когда пророчество исполнится.

Вскоре ему суждено было исполниться.

Уже известный нам Дамофил своей бессмысленной жестокостью довел рабов до предела. Жена Дамофила тоже не отставала от мужа в наказаниях даже за самый малейший проступок. Рабы пришли к Евну и попросили узнать, дозволяют ли боги расправиться со злыми и несправедливыми хозяевами.

Евн сразу же сообразил, что настал его час, и объявил, что боги требуют именно этого. Причем не мешкая. И что он сам возглавит их.

И вот четыре сотни разъяренных и вооруженных заговорщиков врываются в город Энну, расправляясь со всеми, кто попадается им на пути. Мгновенно восстают и городские рабы. Они убивают своих хозяев и присоединяются к Евну. Жестокий Дамофил с женой схвачены и над ними учиняется показательная расправа в местном театре, в который собираются новые хозяева города. Впрочем, дочь Дамофила, известную своей скромностью и добротой к рабам, не трогают и даже поручают заботу о ней рабу, который убил ее отца. Это позволило Диодору позже заявить, что все злодеяния рабов следуют не из-за врожденной жестокости натуры, а являются местью за дурное обращение.

Победившие рабы провозглашают сирийца Евна царем. Он меняет свое имя на Антиоха, велит убить всех свободных жителей города, оставив в живых только оружейников, и начинает строить государство, чем-то подозрительно похожее на Рим. Функции Сената исполняет совет, в котором заседают назначенные царем самые толковые соратники, все важные вопросы решаются на народном собрании.

Успех Евна воодушевил рабов Западной Сицилии. Киликиец Клеон, возглавив пятитысячный отряд, наводит ужас на крупных землевладельцев. Римляне пытаются столкнуть Клеона с Евном, но киликиец приводит свои силы к царю и становится его правой рукой, главнокомандующим, который обладает почти такой же властью в военных вопросах.

Римские войска, посланные навести порядок на острове, были разбиты. Слухи о событиях на Сицилии достигают материка, среди рабов на юге Италии начинаются волнения. Снова посылаются войска, и снова римлян громят. К тому же выясняется, что мелкие земледельцы, которых восставшие предусмотрительно не трогали, поддерживают новоявленного царя.

Государству рабов удалось продержаться до 132 года до P. X. Лишь консулу Публию Эмилию, который прибыл на Сицилию с большой армией, удалось взять хорошо укрепленную Энну, да и то благодаря изменникам среди осажденных. Царя Антиоха сгноили в тюрьме, рабов, захваченных в городе, пытали, затем сбросили с башни.

Второе восстание на Сицилии во многом походило на первое, хотя толчком к нему послужили события, имевшие место далеко от острова.

Мы помним, как Марий во время войны с Югуртой стал набирать в армию людей из неимущих слоев населения. А когда над Римом нависла угроза вторжения кимвров, то Марию было позволено Сенатом набирать войска даже у союзников в Малой Азии и в других местах. Когда Марий попросил у безотказного Никомеда людей, тот кротко ответил, что у него в Вифинии никого не осталось, так как римские откупщики забрали почти всех за неуплату налогов и продали в рабство. Царь, конечно, преувеличивал, но Сенат забеспокоился и постановил свободнорожденного человека, принадлежащего союзному народу, в рабство больше не обращать, а тех, кого обратили, отпустить на свободу. Предполагалось, что ими можно будет пополнить войска для борьбы с кимврами. Но сицилийские рабовладельцы думали иначе.

Сразу же после того, как постановление Сената дошло до острова, трибунал наместника, претора Лициния Нервы, освободил почти восемьсот несправедливо лишенных свободы человек. Со всей Сицилии к трибуналу потянулись толпы рабов, и крупные землевладельцы убедили наместника золотом или угрозами, что это пора прекращать, иначе у них не останется рабочих рук. И наместник согласился с ними. Трибунал закрыли, а пришедшим рабам велели возвращаться к своим хозяевам.

Возмущенные рабы взбунтовались, перебили своих хозяев и встали укрепленным лагерем. Попытка силой захватить укрепления не удалась. К восставшим начали постепенно стекаться подкрепления. И тогда наместник воспользовался услугами предателя, впустившего римлян в лагерь.

Перебив рабов, Нерва распустил свое войско, сочтя порядок в Центральной Сицилии восстановленным. Слух о том, что в Западной Сицилии близ города Гераклеи своими рабами убит римский всадник, наместника не обеспокоил. И он ничего не предпринимает.

А зря! Осмелевшие рабы поднимают мятеж, и вскоре их число от восьмидесяти человек возрастает до двух тысяч, а потом, когда они разбивают римский отряд, и до шести тысяч. И прорываются во Внутреннюю Сицилию.

В 104 году до P. X. восставшие рабы, следуя примеру своих предшественников, выбирают царя. Им становится флейтист Сальвий, который принимает имя Трифона. Сальвий, как и Евн, тоже поразил воображение рабов предсказаниями.

Как и в прошлый раз, восставшие начинают подражать римлянам. Флейтист, ставший царем, носит тогу с пурпурной каймой, на голове у него корона, а при нем находятся ликторы. Совет и собрание воинов вместе с ним на равных решают важные вопросы. Столицей была избрана крепость Триокала, находящаяся в стратегически важном месте, в центре острова.

Сальвий демонстрирует отменные качества правителя и военачальника: он держит основные силы вдали от городов, чтобы вчерашние рабы не впадали в соблазн и сохраняли боеспособность. Разделив армию на три части, Сальвий умело сковывает маневренность римских отрядов по всем направлениям и вскоре громит их вблизи города Моргантины. В отличие от Евна, Сальвий поступает с врагами гуманнее, а удерживая рабов от бесчинств, обеспечивает себе поддержку большинства населения. Таким образом, на острове не остается сил, способных одолеть его. Тем более что одновременно с действиями Сальвия на западе Сицилии вспыхивает победоносное восстание, которое возглавляет киликиец Афинион. Его тоже, как и в прошлое восстание, провозглашают царем, и снова римлянам не удается столкнуть двух предводителей. По примеру своего предшественника Афинион объединяет свои силы с Сальвием-Трифоном в качестве его первого помощника.

Сицилия опять становится государством рабов, так как вся территория, кроме нескольких портовых городов, находится под властью новоявленного царя.

Римляне, возможно, на время оставили бы рабов в покое, поскольку были заняты внутренней сварой и угрозой со стороны кимвров. Но пример успешного мятежа на Сицилии оказался заразительным, и вот уже пламя восстания грозит полыхнуть в Италии. Причем спровоцировать его может любой пустяк. Например, похоть.

До нас дошло имя римского всадника, который воспылал страстью к молодой рабыне. Его звали Веттий, и он привык себе ни в чем не отказывать. Но ее хозяин заломил несусветную сумму — семь аттических талантов, а один аттический талант — это, на минуточку, почти двадцать шесть килограммов серебра. Не имея при себе ста восьмидесяти килограммов серебра, Веттий пишет долговую расписку. Но у него вообще нет таких денег, и когда проходят все сроки по оплате, вместо того, чтобы, допустим, вернуть красавицу рабыню, он вооружает четыре сотни своих рабов, объявляет себя царем и велит отрубить головы своих кредиторов. Бросает клич, и вскоре в его лагерь стекаются рабы со всех окрестностей, и у «царя» Веттия теперь четыре тысячи готовых сражаться, как им думается, за свободу воинов. Им даже удается разбить в сражении близ Капуи присланный из Рима отряд знаменитого соратника Суллы, полководца Луция Лукулла. После поражения Лукулл прибегает к испытанному методу и находит изменника в рядах Веттия. В итоге Веттий кончает жизнь самоубийством, остальных казнят. Судьба прекрасной рабыни осталась неизвестной. Для любителей игры с архетипами здесь есть где развернуться — история красавиц, губящих царства, от Елены Троянской до наших дней читалась бы как авантюрный роман.

Несмотря на кажущуюся курьезность этого восстания, Сенат понял, что сидит на сухой соломе и ветер в любой момент может принести искры с Сицилии. А раз Лукулл одолел, не важно каким образом, Веттия, то его и отправляют в 103 году до P. X. навести там порядок.

Поначалу успех сопутствует Лукуллу. В сражении близ местечка Скиртея военачальник Афинион получает тяжелое ранение, римляне побеждают. Но их войско измотано упорным сопротивлением рабов, и после безуспешной осады Триокалы Лукулл отступает. Вскоре Афинион выздоравливает и становится царем, потому что Сальвий умирает. Действия нового царя носят все более жестокий характер, его воинство начинает грабить города и сельские поместья, убивая не только свободных людей, но и рабов, если они отказывались присоединиться к нему.

Наконец, кимвров одолели, и на остров присылают большое войско, которым руководит соратник Мария полководец Маний Аквилий. Римляне преследуют отряды Афиниона, прижимая их к Триокале, и в 101 году до P. X. наносят решающее поражение. Мятежники казнены, а царь Афинион был, по некоторым сведениям, убит лично Аквилием во время боя. Сам Маний Аквилий во время схватки был ранен, но быстро поправился.

Судьба Аквилия хранила… до встречи с Митридатом.

Фракиец Спартак

И вот, наконец, мы возвращаемся к мятежным гладиаторам, судьба которых известна нам в общих чертах по фильмам и книгам.

Плутарх со свойственной ему основательностью так описывает начало кровопролитнейшего эпизода истории Рима, известного как восстание Спартака.

«Восстание гладиаторов, известное также под названием Спартаковой войны и сопровождавшееся разграблением всей Италии, было вызвано следующими обстоятельствами.

Некий Лентул Батиат содержал в Капуе школу гладиаторов, большинство которых были родом галлы и фракийцы. Попали эти люди в школу не за какие-нибудь преступления, но исключительно из-за жестокости хозяина, насильно заставившего их учиться ремеслу гладиаторов. Двести из них сговорились бежать. Замысел был обнаружен, но наиболее дальновидные, в числе семидесяти восьми, все же успели убежать, запасшись захваченными где-то кухонными ножами и вертелами. По пути они встретили несколько повозок, везших в другой город гладиаторское снаряжение, расхитили груз и вооружились. Заняв затем укрепленное место, гладиаторы выбрали себе трех предводителей. Первым из них был Спартак, фракиец, происходивший из племени медов, — человек, не только отличавшийся выдающейся отвагой и физической силой, но по уму и мягкости характера стоявший выше своего положения и вообще более походивший на эллина, чем можно было ожидать от человека его племени. Рассказывают, что однажды, когда Спартак впервые был приведен в Рим на продажу, увидели, в то время как он спал, обвившуюся вокруг его лица змею. Жена Спартака, его соплеменница, одаренная, однако же, даром пророчества и причастная к Дионисовым таинствам, объявила, что это знак предуготованной ему великой и грозной власти, которая приведет его к злополучному концу. Жена и теперь была с ним, сопровождая его в бегстве».[45]

Сведения о Спартаке противоречивы. Говорили, что он попал в плен во время войны и был продан в рабство — типичная история большинства рабов того времени. Но говорили также, что он поначалу был свободным человеком и служил наемником в римской армии. Затем по каким-то причинам бежал, вскоре был пойман и в наказание, лишившись свободы, отдан в гладиаторы. Относительно предсказаний его жены тоже мнения расходятся — по другой версии, она предсказывает своему супругу счастливый конец. Возможно, Плутарх скорректировал предсказание, исходя из реалий.

Бежавшие гладиаторы устроили засаду и разгромили посланный вдогонку отряд, захватив боевые доспехи и настоящее оружие. После этого они провели несколько успешных налетов на города и виллы в Кампанье, обрастая примкнувшими к ним гладиаторами и просто рабами. К началу 73 года до P. X. его отряд уже насчитывал почти десять тысяч человек. Это большое число даже для переполненной рабами Италии, скорее всего, у страха глаза были велики, иначе Сенат послал бы не трехтысячное войско претора Клавдия, а более внушительные силы. К тому же Клавдию удалось быстро выдавить повстанцев из густонаселенных мест и прижать их к Везувию.

Спартак и его соратники были вынуждены подняться на гору и держать там оборону. Стратегически место было выгодное, штурмовать лагерь гладиаторов, поднимаясь по единственной тропе, узкой и крутой, для римлян было бы самоубийством. Претор Клавдий не был самоубийцей и попросту перекрыл эту тропу, предоставив рабам выбор — сдаться или умереть от голода.

Что было дальше, вы наверняка помните по роману Рафаэлло Джованьоли «Спартак» или по одноименному фильму Стэнли Кубрика 1960 года с неподражаемым Кёрком Дугласом в заглавной роли. В последние десятилетия появились и другие произведения и фильмы о Спартаке. Но фабула остается неизменной.

Гладиаторы сплели длинные лестницы из лозы дикого винограда (по другой версии, из ивняка) и тихо спустились по отвесной, а потому неохраняемой скале. Последний оставшийся наверху спустил все оружие, а потом и сам присоединился к ним. Незаметно подобравшись с тыла к римлянам, гладиаторы напали на лагерь Клавдия. Неожиданная атака привела римлян в замешательство, они дрогнули и побежали.

Весть о разгроме Клавдия мгновенно распространилась по Кампанье, к Спартаку начали присоединяться не только беглые рабы, но и обнищавшие свободные люди.

Беспокойство Сената возросло, против гладиаторов послали претора Публия Вариния с двумя легионами. Это было внушительное войско, но Спартак выбрал самую правильную тактику и, совершая хитрые маневры, сумел разделить римлян на отдельные отряды и разбить их по очереди. Как пишет Плутарх, «вступив сначала в бой с его помощником, Фурием, предводительствовавшим отрядом в три тысячи человек, гладиаторы обратили его в бегство, а затем Спартак подстерег явившегося с большими силами Коссиния, советника Вариния и его товарища по должности, в то время как он купался близ Салин, и едва не взял его в плен. Коссинию удалось спастись с величайшим трудом, Спартак же, овладев его снаряжением, стал немедленно преследовать его по пятам и после кровопролитного боя захватил его лагерь. В битве погиб и Коссиний. Вскоре Спартак, разбив в нескольких сражениях самого претора, в конце концов взял в плен его ликторов и захватил его коня».

К этому времени восстание полыхало уже не только в Кампанье, но и в Южной Италии, в Лукании и Апулии. Спартак увел свое войско на зиму, у него уже было семидесятитысячное войско, с которым можно было творить великие дела. Но он был не только хорошим тактиком, но и неплохим стратегом. Он понимал, что с необученным и плохо поддающимся дисциплине войском с Римом, когда тот возьмется за восставших всерьез, справиться будет трудно, почти невозможно. И поэтому всю зиму он занят муштрой, переформировывая свое войско по образу и подобию римской армии.

Спартак организовывает в лагере производство оружия, чтобы не зависеть только от трофеев. Вся добыча делится поровну, хождение золота и серебра в лагере запрещено. Его авторитет необычайно высок, но он не провозглашает себя царем. Возможно, это было ошибочное решение — отсутствие жесткой иерархии управления привело к раздору среди его военачальников. Весьма несвоевременное — римляне ужаснулись тому, что творится на юге страны, двинули в 72 году до P. X. на Спартака армии Геллия и Лентула, то есть сразу двух консулов, к чему прибегали обычно в моменты чрезвычайной угрозы для Рима.

Причиной раздора в армии рабов стало решение Спартака уйти из Италии на север. Возможно, он просто хотел предоставить им возможность обрести свободу. Не исключено, что с такой силой он мог завоевать себе небольшое царство. Но не все его соратники хотели того же. И когда Спартак начинает поход по Адриатическому побережью на Северную Италию, его ближайший сподвижник Крикс, с которым они начинали еще в Капуе, остается с тридцатитысячным войском в Апулии. Им явно не хотелось уходить из богатых на добычу мест в края, где неизвестно что их ждало.

Участь Крикса и его людей была незавидной. Римляне внезапно напали на отряд, когда тот находился у Гарганской горы. Неожиданное нападение вызвало панику, и в итоге все люди Крикса были перебиты.

Окрыленные такой победой римляне собрались одним ударом покончить и со Спартаком. Они пытаются окружить его с севера и юга, причем консулу Лентулу удалось даже окружить восставших, но Спартак не стал ждать, пока с юга подойдет вторая армия, и сам перешел в наступление. Лентулл и его войско разгромлены, обоз римлян захвачен повстанцами. Спартак, не теряя времени, сразу же выдвигает все свои силы навстречу южной армии, и римляне терпят очередное поражение.

Теперь рабов и гладиаторов никто не мог остановить по дороге к Альпам. Кассий, наместник Северной Италии, пытается у города Мутины задержать их, но два его легиона просто сметены армией Спартака.

«Узнав обо всем этом, возмущенный сенат приказал консулам не трогаться с места и поставил во главе римских сил Красса. За Крассом последовали многие представители знати, увлеченные его славой и чувством личной дружбы к нему. Сам он расположился у границы Пицена, рассчитывая захватить направлявшегося туда Спартака, а легата своего Муммия во главе двух легионов послал в обход с приказанием следовать за неприятелем, не вступая, однако, в сражение и избегая даже мелких стычек. Но Муммий при первом же случае, позволявшем рассчитывать на успех, начал бой и потерпел поражение, причем многие из его людей были убиты, другие спаслись бегством, побросав оружие. Оказав Муммию суровый прием, Красс вновь вооружил разбитые части, но потребовал от них поручителей в том, что оружие свое они впредь будут беречь. Отобрав затем пятьсот человек — зачинщиков бегства и разделив их на пятьдесят десятков, он приказал предать смерти из каждого десятка по одному человеку — на кого укажет жребий. Так Красс возобновил бывшее в ходу у древних и с давних пор уже не применявшееся наказание воинов, этот вид казни сопряжен с позором и сопровождается жуткими и мрачными обрядами, совершающимися у всех на глазах».

Наказание, о котором говорит Плутарх, — это децимация, казнь каждого десятого, средство, весьма способствующее укреплению дисциплины.

Претор Марк Лициний Красс, о котором мы уже не раз говорили и еще не раз скажем, был столь же честолюбив, сколь и богат. А богат он был сверх меры. Мало того что ему досталось огромное, несмотря на конфискации, наследство, так во время диктаторства его алчность показалось чрезмерной даже его покровителю Сулле. Впрочем, разрыв с Суллой несколько укрепил авторитет Красса в глазах римлян, но не намного. Коварство, подпираемое большими деньгами, превратило Красса в этакого паука, к которому тянулись нити почти всех интриг в Риме. Его родственник Гортензий, знаменитый оратор, поддерживает его словом, а готовые на все честолюбцы — делом. Пожары, частые в Риме, тоже обогащали Кассия. Он содержал личную пожарную команду, и когда загорался чей-то дом, первой на месте оказывалась именно она. И прежде чем тушить, требовала, чтобы владелец продал дом Крассу, предлагая при этом смехотворные суммы. Жадность его была притчей во языцех, и когда его обвинили в святотатственно преступной связи с весталкой, Красс оправдался тем, что между ними ничего не было, а он всего лишь собирался захватить имущество жрицы Весты. Это вполне соответствует его натуре, решили судьи, и оправдали.

По какой же причине такой человек берет на себя ответственность, обещая справиться с тем, кто уже разбил всех посланных против него военачальников? Как мы помним, в свое время Красс неплохо проявил себя на полях сражений, оказав значительные услуги Сулле, а однажды спас ему жизнь. Но честолюбие его было ущемлено, при всех заслугах и богатстве его постоянно заслонял Гней Помпей, прозванный Великим. Военные победы Помпея восхищают римлян. После того как «юный мясник» подавил восстание Лепида (к которому, напомним, благоразумно не примкнул Цезарь), он не распустил свою армию, а захотел еще повоевать во славу Рима и добился того, чтобы его послали в Испанию, подавлять мятежников. И успешно навел там порядок.

Испытывая к Помпею жгучую зависть, Красс ищет случая прославиться. Естественно, что единственно возможным образом, а именно военными победами. И поэтому когда Сенат решал, кого послать против Спартака, он сделал смелый ход, предлагая свою кандидатуру…

В случай победы, уверен Красс, он станет спасителем Рима и превзойдет в славе Помпея. Поэтому готов идти на самые безжалостные меры не только против врагов. И после того, как каждого десятого их товарища легионеры сами же запороли до смерти, стало ясно, что шутки с Крассом плохи и смерть в бою все же лучше децимации.

Спартак же вместо того, чтобы перейти через Альпы, снова поворачивает на юг. Существуют предположения, что тому причиной очередной раздор между Спартаком и его ближайшими помощниками. Свидетельств, конечно же, не сохранилось, но не исключено, что Спартака буквально вынудили развернуть армию обратно и идти через всю Италии к Мессинскому проливу, чтобы потом переправиться на Сицилию. Сицилийский «след» в странном решении Спартака вероятен хотя бы по той причине, что его самого или же его соратников вполне могли уговорить эмиссары заговорщиков с острова, готовых восстать и провозгласить гладиатора царем. Не исключено также, что армию Спартака такая перспектива устраивала больше, чем поход на север. Судьба Крикса и его отряда была грозным напоминанием, что с таким воинством полководец в какой-то миг может оказаться в одиночестве — среди лидеров восстания не могло не быть людей, уверенных, что при случае и они могли бы стать царями. Удалось же это Евну и Сальвию!..

Армия Спартака беспрепятственно идет через всю Италию, к нему присоединяются новые рабы. Красс идет следом, не вступая в сражения, и лишь прикрывает Рим на всякий случай, если вдруг восставшие двинут на столицу.

Надо сказать, что Спартак, прежде чем начать марш на Сицилию, договорился с киликийскими пиратами (по другим версиям, с купцами, что не составляет большой разницы) о том, что они встретят его войско у Мессинского пролива и переправят на остров. Пираты согласились, но потребовали деньги вперед.

Когда армия Спартака вышла к водам залива, то оказалось, что никто их там не ждал. Вероятнее всего, пираты сочли, что вмешиваться во внутренние дела злопамятного Рима выйдет себе дороже. Не исключено также, что им рекомендовали поступить именно таким образом, чтобы не испортить тайные деловые отношения с наместниками. Через несколько лет они войдут в такую силу, что сожгут порт Остию, которая была фактически пригородом Рима.

Спартак, не дождавшись киликийских кораблей, собирается опять идти на север, к Альпам.

Но Красс тоже не терял времени даром.

«Вынужденный отступить от побережья, Спартак расположился с войском на Регийском полуострове. Сюда же подошел и Красс. Сама природа этого места подсказала ему, что надо делать. Он решил прекратить сообщение через перешеек, имея в виду двоякую цель: уберечь солдат от вредного безделья и в то же время лишить врагов подвоза продовольствия. Велика и трудна была эта работа, но Красс выполнил ее до конца и сверх ожидания быстро. Поперек перешейка, от одного моря до другого, вырыл он ров длиной в триста стадиев, шириною и глубиною в пятнадцать футов, а вдоль всего рва возвел стену, поражавшую своей высотой и прочностью. Сначала сооружения эти мало заботили Спартака, относившегося к ним с полным пренебрежением, но когда припасы подошли к концу и нужно было перебираться в другое место, он увидел себя запертым на полуострове, где ничего нельзя было достать».

Триста стадиев Плутарха — это почти пятьдесят пять километров. Но труд легионеров идет насмарку, потому что Спартак в одну из бурных ночей, когда шел сильный снег, засыпал участок рва землей, хворостом и ветками и прорвал блокаду.

Армия Спартака идет к порту Брундизию, возможно, для того, чтобы переправиться оттуда в Иллирию. Часть его войска, забыв, что стало с Криксом, решила остаться в Италии и откололась от Спартака. И сразу же была разбита Крассом.

Теперь Марк Лициний не осторожничал, а торопился как можно скорее уничтожить восставших. Он уже знает, что Сенат, недовольный его медлительностью, вызвал на помощь Марка Лукулла из Македонии и, что еще хуже, Помпея из Испании.

В 71 году до P. X. недалеко от Брундизии он настигает Спартака, и там происходит решающее сражение.

Легенда гласит, что Спартак перед сражением заколол перед строем своего коня, что означало «ни шагу назад». Битва была кровавой, Спартак с группой воинов пытались прорваться к шатру Красса, но безуспешно, а когда его соратники бежали, то он в одиночку сражался с окружившими его легионерами и погиб в бою. В других источниках таких живописных деталей нет, что свидетельствует об их относительно большей с точки зрения здравого смысла достоверности. В них говорится, что тело Спартака так и не было найдено. Судьба его жены-пророчицы тоже осталась неизвестной.

Гай Юлий Цезарь. Древнеримская скульптура

Гай Марий. Древнеримская скульптура

Луций Корнелий Сулла. Древнеримская скульптура

Марк Туллий Цицерон. Древнеримская скульптура

Цицерон обличает Каталину. Художник Ч. Маччари

Гней Помпей. Древнеримская скульптура

Марк Лициний Красс. Древнеримская скульптура

Аппиева дорога

Статуя Цезаря в саду Версальского дворца. XVII в.

Страница из «Записок о галльской войне», изданных в XV в.

Статуя Амбиорига в Тонгерене

Галльский пленник. Древнеримская скульптура

Верцингеторикс сдаётся Цезарю. Художник Л.-Н. Руайе

Встреча Цезаря с вождем гельветов после сражения на Соне. Художник К. Яуслин

Цезарь высаживается в Британии. Гравюра XIX в.

Антоний и Клеопатра. Художник Л. Альма-Тадема

Цезарь и Клеопатра. Художник А. фон Хеккель

Триумф Цезаря. Художник А. Мантенья

Смерть Клеопатры. Художник А. Хиршфогель

Смерть Цезаря. Художник В. Камуччини

Смерть Цезаря. Художник Ж.-Л. Жером

Брут и призрак Цезаря. Гравюра XIX в.

Октавиан Август. Древнеримская скульптура

Неудивительно, что такая выдающаяся личность, как Спартак, стала символом борьбы за свободу. В наши времена появляются довольно-таки забавные теории о том, как пусть даже талантливому, но рабу удалось чуть ли не поставить на колени Республику. Есть даже версия, исходящая из одного из основополагающих принципов римского правосудия «кому выгодно?». А поскольку дестабилизация Рима в то время выгоднее всего была Митридату, то автор этой гипотезы ищет «понтийский след». Впрочем, там же предполагается, что Спартак — это на самом деле Савмак, не менее знаменитый вождь не менее знаменитого восстания на Босфоре. И гипотеза плавно переходит в разряд фантастической литературы, наподобие романа в жанре альтернативной истории, в которой Спартак одерживает победу над Римом.

Как уже говорилось, мы не знаем, служил ли Цезарь у Красса в это время. С большой долей вероятности можно предположить, что служил и участвовал в разгроме повстанцев. И не исключено, что в это время его стали посещать мысли о том, что назревает кризис управления огромным государством. Республиканская власть рыхла, система принятия решений вяла и нерасторопна, а лучшие люди большую часть времени тратят на то, чтобы, возвысившись самим, не дать сверх меры возвыситься другим. Что же касается рабов, то лишь через несколько поколений в сочинениях Сенеки прозвучит требование относиться к ним как к людям.

Часть пятая НАКАНУНЕ ВОЗВЫШЕНИЯ

Красс и Помпей

Мы сравнивали исторический ракурс личности в ее взаимодействии с историей с пирамидой, с лабиринтом, но более точно, возможно, будет сравнение с голограммой. На заре развития лазерных технологий было обнаружено, что голограмма, то есть фотография какого-либо объекта, сделанная в специальных условиях и зафиксированная на стеклянной пластине, обладает неожиданными свойствами. А именно: если разбить такую пластину, то при правильном освещении даже в самом маленьком осколке можно будет разглядеть изображение всего объекта. Пусть не очень четко, но все же всего! Позже возникла даже космологическая теория, рассматривающая мироздание как голограмму. В этом был какой-то смысл, становилось, по крайней мере, если и не понятно, то представимо, как микрокосм отражает и, возможно, воспроизводит макрокосм. А также наоборот.

Скорее всего, это игра досужего ума, но «голографическое» представление о личности как сколке истории, в котором хоть блекло, но отражается вся история, может оправдать в глазах читателя наши попытки увязать Цезаря не только с отрезком его пребывания среди живых. К тому же, в отличие от «классической» голограммы, чем ярче личность, тем контрастнее, четче восстановленная картина.

Но посмотрим, что можно увидеть в очередном «осколке».

Итак, Красс торжествует, он победил. Но…

«Хотя Красс умело использовал случай, предводительствовал успешно и лично подвергался опасности, все же счастье его не устояло перед славой Помпея. Ибо те рабы, которые ускользнули от него, были истреблены Помпеем, и последний писал в сенат, что в открытом бою беглых рабов победил Красс, а он уничтожил самый корень войны. Помпей, конечно, со славою отпраздновал триумф как победитель Сертория и покоритель Испании. Красс и не пытался требовать большого триумфа за победу в войне с рабами, но даже и пеший триумф, называемый овацией, который ему предоставили, был сочтен неуместным и унижающим достоинство этого почетного отличия».

Плутарх весьма сдержанно описывает картину унижения Красса. Триумфатор Помпей возвышался над приветствующими его толпами римлян, восседая на колеснице, запряженной четверкой белых коней, а за ним вели пленников и везли добычу. Крассу же пришлось идти своим ходом, топча мостовую — овация была наградой второго сорта. Можно легко представить, что творилось в душе спасителя Республики, победителя Спартака. Но Красс не был бы Крассом, если бы позволил эмоциям помешать реализации своих планов. Поскольку ратные дела для него были всего лишь средством достижения политической власти, то есть консульства, он решил идти другим путем. И начинает восхвалять Помпея, одновременно предлагая тому баллотироваться на должности консулов вместе с ним.

В политических интригах, в отличие от военных дел, опыт Помпея был невелик. Когда его избрали консулом в тридцать шесть лет, друг Помпея написал для него шпаргалку, как вести себя в Сенате. По всем источникам и воспоминаниям современников, Помпей был самодовольный и напыщенный человек, обожающий, как сейчас сказали бы, «косить» под Александра Македонского. Но не дурак.

Поэтому сразу же соглашается на предложение Красса, понимая, что отказ может ему дорого обойтись: самый богатый человек в Республике и один из опытнейших политиков начнет вставлять ему палки в колеса.

Никто не решается выставить свои кандидатуры против такого мощного тандема, и они становятся консулами.

Каждый из них достиг вершины власти. Помпей сразу же вернул народным трибунам полномочия, которые в свое время отменил Сулла. Народу это понравилось, но Сенат насторожился. Любимец публики становился слишком популярным, хотя, казалось, куда ж больше!

Красс же, добравшись до руководства Республикой, тоже пытался добиться расположения римлян, устраивая массовые угощения и раздавая зерно обедневшим горожанам, причем средств на это, по свидетельству Плутарха, не жалел: «Угостил народ на десяти тысячах столов и дал каждому хлеба на три месяца».

Характер человека, поднявшегося на вершины власти, редко меняется в лучшую сторону. Интриговать Красс начинает сразу же после избрания. Пользуясь своим влиянием в Сенате, он настраивает часть сенаторов против своего коллеги. Помпей узнает об этом, он в ярости, отношения между консулами достигают опасного накала.

Римляне, хорошо помнившие, чего им стоила гражданская война, не в восторге от их противостояния, тем более что силы, стоящие за каждым из них, почти равны. И если бы Красс и Помпей перешли к вооруженной стадии выяснения отношений, то пролилась бы кровь, много крови. В это время Митридат вел хоть и довольно-таки вялую, но все же войну с Римом и в случае разлада между консулами мог и взбодриться.

Но чудо спасает Республику.

«Уже консульство их подходило к концу, когда однажды в Народном собрании римский всадник Гай Аврелий, человек не знатный, по образу жизни сельский житель, общественными делами не занимавшийся, поднявшись на возвышение для оратора, рассказал о бывшем ему во сне видении: «Сам Юпитер, — сказал он, — явился мне и велел объявить всенародно его волю, чтобы вы не ранее дозволили консулам сложить с себя власть, чем они станут друзьями». В то время как человек этот говорил, а народ призывал консулов к примирению, Помпей стоял молча, а Красс первый, подав ему руку, сказал: «Полагаю, сограждане, что я не совершаю ничего низкого или недостойного себя, делая первый шаг и предлагая любовь и дружбу Помпею, которого вы, когда он еще был безбородым, провозгласили Великим и еще не участвующего в сенате признали заслуживающим триумфа».

Большинство современных историков считают, что эту красивую историю придумали позже, а Плутарх просто пересказал ее. Но почему бы не допустить, что группа озабоченных благоденствием Республики граждан попросила кого-то из своих друзей выступить с таким заявлением? Тем более что апелляция к богам в момент политического обострения вполне в духе славных традиций и восходит аж к Ромулу.

Цезарю в это время исполняется тридцать лет.

Квестор

Плавный подъем по карьерной лестнице имел свои преимущества. С одной стороны, известность Цезаря становилась растущим политическим капиталом, с другой — не вызывала откровенной зависти и неприязни одновременно большого количества честолюбивых неудачников. Незаурядное владение словом и умение внушить, навязать свою точку зрения публике делало Цезаря опасным соперником для самых сильных ораторов Рима.

О его внешности можно судить по описанию Светония.

«Говорят, он был высокого роста, светлокожий, хорошо сложен, лицо чуть полное, глаза черные и живые. Здоровьем он отличался превосходным: лишь под конец жизни на него стали нападать внезапные обмороки и ночные страхи, да два раза во время занятий у него были приступы падучей. За своим телом он ухаживал слишком даже тщательно и не только стриг и брил, но и выщипывал волосы, и этим его многие попрекали. Безобразившая его лысина была ему несносна, так как часто навлекала насмешки недоброжелателей. Поэтому он обычно зачесывал поредевшие волосы с темени на лоб; поэтому же он с наибольшим удовольствием принял и воспользовался правом постоянно носить лавровый венок.

И одевался он, говорят, по-особенному: он носил сенаторскую тунику с бахромой на рукавах и непременно ее подпоясывал, но слегка: отсюда и пошло словцо Суллы, который не раз советовал оптиматам остерегаться плохо подпоясанного юнца».[46]

Семейные дела Цезаря в 70 году до P. X. обстояли неплохо. По всем источником выходит, что жизнь с Корнелией, ради которой он во времена Суллы рисковал головой, протекала вполне в русле того, что принято называть «крепкая семья». Правда, ребенок у них был всего один — дочь Юлия. Кстати, когда она подрастет, Цезарь выдаст ее замуж за Помпея Великого, став таким образом его тестем. Впрочем, вряд ли Помпей звал Цезаря «папой», такое обращение к тестю в те времена было не в ходу.

Что касается его внебрачных связей, то о них мы упомянем чуть позже. Пока лишь напомним, что римляне, особенно состоятельные, старались не афишировать свои любовные похождения, особенно с однополыми партнерами. Красивых рабынь хватало, проституция имела глубокие корни в истории города, а куртизанки — женщины, находящиеся на содержании богатых и знатных любовников, — были предметом вожделения честолюбивых юнцов. Некоторые куртизанки вошли в историю своим влиянием на римскую элиту, но рассказ о них составил бы отдельную книгу, возможно, не менее увлекательную, чем повествование о нашем герое. Нам же достаточно помнить, что римская верхушка была тесно переплетена друг с другом не только родственными, но и альковными связями — вскоре это сыграет свою роль в жизни Цезаря.

А пока он готовится взойти на очередную ступень, которая была ему доступна в силу введенных Суллой возрастных ограничений. В тридцать лет он мог претендовать на должность квестора, что-то вроде представителя наместника провинции, выполняющего его поручения и представляющего его интересы в управленческих и денежных вопросах.

Цезарь выдвигает свою кандидатуру и, несмотря на большую конкуренцию, с первой же попытки избирается народным собранием одним из двадцати квесторов. Его ждет Испания, самая западная ее провинция, так называемая Hispania Ulterior. По всей видимости, он полон самых радужных надежд. Но тут судьба, словно предостерегая, лишает его двух близких людей.

Умирает его жена Корнелия. И почти сразу же — его тетка Юлия, вдова Мария.

Тяжелый удар. Но Цезарь стойко переносит утрату, более того, публичный церемониал погребения он использует для смелой политической акции. Во время похорон Юлии Цезарь произносит похвальную речь в ее честь. А когда начинается демонстрация посмертных масок великих предков их рода, то собравшимся показали маску Мария и его трофеи. Тем самым Цезарь открыто нарушил запрет Суллы воздавать почести своему врагу. Сторонники покойного диктатора были еще сильны, и во время похорон некоторые из них пытались криком выразить протест. Но римляне оценили поступок Цезаря, и, как писал Плутарх, «народ криком и громкими рукоплесканиями показал свое одобрение Цезарю, который спустя столь долгое время как бы возвращал честь Мария из Аида в Рим».

Такие же общественные похороны Цезарь устроил для Корнелии, что для римлян было внове: обычно такой ритуал проводился для пожилых женщин. И это тоже сработало в его пользу — римляне оценили этот жест.

Вскоре, в 69 году до P. X., он направляется в Испанию вместе с наместником Антистием Ветом. Выполняя его поручения, Цезарь обрастает связями и клиентами среди влиятельных провинциалов. В Рим он возвращается раньше положенного срока.

Есть разные версии относительно причин, заставивших его просить наместника о досрочном отбытии. По одной из них, самой известной, при посещении Гадеса (испанский город Кадис) он зашел в храм Геракла и увидел статую Александра Македонского. И будто бы расстроился, потому что в его годы Александр уже покорил мир, а он не совершил ничего достопамятного. У Плутарха это событие имеет место позже, когда Цезарь был уже наместником в Испании. И расстроила его не статуя, а книга о деяниях Александра, читая которую «Цезарь погрузился на долгое время в задумчивость, а потом даже прослезился. Когда удивленные друзья спросили его о причине, он ответил: «Неужели вам кажется недостаточной причиной для печали то, что в моем возрасте Александр уже правил столькими народами, а я до сих пор еще не совершил ничего замечательного!».

Но есть также версия, что его в большей степени смутил сон. По словам Светония, «ему привиделось, будто он насилует собственную мать; но толкователи еще больше возбудили его надежды, заявив, что сон предвещает ему власть над всем миром, так как мать, которую он видел под собой, есть не что иное, как земля, почитаемая родительницей всего живого».

Невольно вспоминается история с Брутом и сыновьями Тарквиния Гордого, хотя тогда в пророчестве, как вы помните, дальше поцелуя дело не заходило.

Мифологичность этого эпизода не оставляет сомнений. Возможно, он был выдуман задним числом, когда выстраивалась «гладкая» биография Цезаря. Надо иметь в виду, что в те времена сведения о человеке, как правило, черпались из весьма противоречивых и недостоверных источников, сторонники говорили о великих делах, противники искали изъяны в личности.

Словом, Цезарь получает добро от наместника на возвращение в Рим и вскоре с головой окунается в политическую жизнь.

Но в первую очередь устраивает свою личную и вступает в новый брак. Отметим, что свидетельства о трудах и днях Цезаря впечатляют не только его успехами на общественном поприще. Репутация отчаянного бабника оживляет монументальный образ великого деятеля великой эпохи.

«На любовные утехи он, по общему мнению, был падок и расточителен. Он был любовником многих знатных женщин — в том числе Постумии, жены Сервия Сульпиция, Лоллии, жены Авла Габиния, Тертуллы, жены Марка Красса, и даже Муции, жены Гнея Помпея. Действительно, и Курионы, отец и сын, и многие другие попрекали Помпея за то, что из жажды власти он женился на дочери человека, из-за которого прогнал жену, родившую ему троих детей, и которого не раз со стоном называл своим Эгистом (Эгист — любовник Клитемнестры, жены Агамемнона и его убийцы. — Э. Г.). Но больше всех остальных любил он мать Брута, Сервилию: еще в свое первое консульство он купил для нее жемчужину, стоившую шесть миллионов, а в гражданскую войну, не считая других подарков, он продал ей с аукциона богатейшие поместья за бесценок. Когда многие дивились этой дешевизне, Цицерон остроумно заметил: «Чем плоха сделка, коли третья часть остается за продавцом?» Дело в том, что Сервилия, как подозревали, свела с Цезарем и свою дочь Юнию Третью.

И в провинциях он не отставал от чужих жен: это видно хотя бы из двустишья, которое также распевали воины в галльском триумфе:

Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника.

Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии.»[47]

В ряду любовных связей Цезаря особое место занимает Сервилия, жена Марка Юния Брута, неудачно примкнувшего к заговору Лепида. Ее сына тоже звали Марк Юний Брут. Особую пикантность составляет тот факт, что она была еще и сестрой Катона Младшего — ярого врага Цезаря. Плутарх считал, что Брут мог быть его сыном и якобы сам Цезарь тоже был в этом уверен. Но современные историки сомневаются в этом, поскольку Цезарю в момент рождения Брута было всего пятнадцать лет. Почему-то считается, что он был слишком юн для отцовства. Достоверно известно лишь то, что с Сервилией он находился в близости долгие годы. Она была весьма умной и дальновидной женщиной и, судя по всему, прекрасным собеседником. А юного Брута Цезарь и впрямь любил как сына и всячески опекал. Брут же, как мы знаем, повел себя по отношению к Цезарю как неблагодарная свинья.

Но всему свое время…

Из куратора дорожных работ в Эдилы

Женой Цезаря в 67 году до P. X. становится внучка Суллы, которую звали Помпеей. Бракосочетание знатного марианца с внучкой диктатора явно отдавало политическим расчетом. Возможно, это должно было успокоить сулланцев, которые не могли забыть о демарше на похоронах Юлии. Тем более что по отцовской линии его новая жена была внучкой Квинта Помпея, которого в 88 году до P. X. вместе с Суллой выбрали консулом.

Но вряд ли у Цезаря были планы через Помпею сблизиться с ее дальним родственником Гнеем Помпеем. Родство было из разряда «седьмая вода на киселе».

Помпей же к этому времени устал от бездельничанья в Сенате и рвался к новым подвигам. А мест, где он мог проявить себя, было немного. Вторую войну с Митридатом вот уже более семи лет вел выдающийся полководец Луций Лициний Лукулл. Военные действия обе стороны вели осторожно, чтобы не дать другой шанса нанести сильный и внезапный удар — уроки прошлой войны пошли впрок и римлянам и понтийцам. Впоследствии Помпей все же сместит Лукулла с этой должности, и это, в свою очередь, станет толчком для цепи событий, приведших к значительным потрясениям в раскладе политических сил Рима.

Другое поприще, на котором мог проявить себя Помпей, была борьба с пиратами. Морские разбойники весьма обнаглели, суда, которые доставляли зерно в Италию, подвергались большой опасности. А дешевый хлеб был своего рода основой «классового мира» в Риме. Мы помним из школьных учебников истории, что раздача его за символическую цену или вовсе бесплатно неимущим горожанам вкупе со зрелищами, которые устраивались по поводу и без повода позволяло несколько снижать напряжение между патрициями и плебеями.

И вот трибун Авл Габиний предлагает окончательное решить вопрос с пиратами, а для этого учредить должность особого полководца, в руках которого было бы сосредоточено руководство флотом и сухопутными войсками одновременно. И наделить полководца империумом, то есть, напомним, высшими властными полномочиями.

Сенаторы восприняли законопроект весьма неодобрительно, их пугала такая явная концентрация власти в руках одного человека. И человека этого знали, всем было ясно, что речь идет о Помпее.

Цезарь был одним из немногих, если не единственным, кто поддержал Габиния в Сенате. К этому времени Цезарь уже находится на подступах к высшим эшелонам власти, но пока еще не занимает важного общественного поста. Его связи с Крассом и, возможно, совместное участие в военных действиях против восставших рабов могли научить кое-каким приемчикам политической интриги. Не исключено, что он решает повторить трюк Красса с консульским тандемом и пристроиться к Помпею, чтобы, как сейчас сказали бы, воспользоваться его брендом для продвижения своей карьеры. И потому он и поддерживает Габиния.

Но продавить законопроект удалось только народным собранием. Вскоре Цезарю, а заодно и все римлянам довелось убедиться, что сосредоточенная власть в умелых руках и направленная на благое дело гораздо эффективнее действий раздробленными силами. И сразу же после того, как закон Габиния был принят, цены на зерно упали.

Помпей не подвел римлян. Буквально за несколько недель он разобрался с пиратами во всех западных водах. А потом принялся за восточные, и вскоре воды в тех краях тоже стали спокойными. К чести Помпея надо сказать, что по отношению к пиратам он по большей части проводил политику не кнута, а пряника. Тех, кто готов был сдаться, он не только не наказывал, но и расселял с семьями на плодородных землях. Из-под пиратской верхушки была выбита опора, мореплавание стало безопасным, а Помпей в очередной доказал восхищенным римлянам, что его не зря называют Великим.

На фоне его побед заслуги Цезаря в поддержке закона Габиния тускнели и становились незаметными. Популярность надо было поддерживать непрестанно, и все более и более сильными средствами.

Его назначают куратором, то бишь смотрителем Via Аррia — знаменитой и поныне Аппиевой дороги. Мы уже говорили, что римляне строили дороги везде, куда они приходили, и шли дальше, строя новые дороги и формируя вокруг них свою цивилизацию. Значение дорог для Республики было неоспоримо и неоценимо, недаром только римлянин мог сказать: «Via est vita» — «Дорога — это жизнь».

Поддерживать жизнь дороги, причем одной из самых оживленных среди тех, которые ведут в Рим (а ведут они туда все, как мы знаем из другой поговорки), дело хлопотное и затратное. Римская дорога — это серьезное инженерное сооружение, с многослойным покрытием, доказавшее, по сравнению с современными асфальтовыми и даже бетонными трассами, свою долговечность. Куратор должен был следить, чтобы дорога была в хорошем состоянии, проводить работы по приведению ее в порядок, если на то была необходимость. Ремонт придорожных сооружений тоже входил в его обязанности.

И все это за свой счет. «Щедро расточая свои деньги и покупая, казалось, ценой величайших трат краткую и непрочную славу, в действительности же стяжая величайшие блага за дешевую цену, он, как говорят, прежде чем получить первую должность, имел долгов на тысячу триста талантов. Назначенный смотрителем Аппиевой дороги, он издержал много собственных денег», — неодобрительно пишет Плутарх.

Но, издержав свои деньги, он приобрел большое уважение граждан — потратить личные средства на общественно полезное дело безусловно высоко оценивалось в те времена. Если современный политический деятель за свой счет проведет дорожные работы на городском проспекте, то это вызовет, скорее, шок — ныне популярность приобретается иными средствами, как правило, из кармана избирателя.

Благодарность римлян не заставила себя ждать. Цезарь выдвигает себя на пост эдила и побеждает на выборах. А это уже серьезный рывок вверх!

Он становится одним из четырех, а еще точнее, из двух, потому что два эдила избирались из патрициев, а два — из плебеев. Любопытная деталь: по сулланским возрастным ограничениям эдилом мог стать гражданин, достигший тридцати семи лет, а Цезарю в 65 году до P. X. было лишь тридцать пять. Некоторые современные историки полагают, что Сенат вполне мог сделать для него исключение за особые заслуги.

Как мы знаем, эдилы были своего рода коллективным градоначальником Рима. Их обязанностью было поддержание улиц и дорог в чистоте и порядке, они обязаны были следить за состоянием храмов, обеспечивать нормальное функционирование водопроводной системы, то есть акведуков, и системы канализационной, то есть клоаки. В их ведении находились рынки, они следили за поставками зерна. Следили и за порядком в лупанариях.

Для тех, кто собирался делать политическую карьеру, должность эдила была прекрасной возможностью для быстрого приобретения популярности среди всего городского населения. Дело в том, что эдилы отвечали за организацию развлечений для народа, а также за устройство праздников. А праздновали римляне со вкусом, несколько дней подряд, а в особые праздники и семь, и пятнадцать дней. Эдил, который ограничился бы лишь казенными средствами, мог прослыть скупцом, недостойным симпатий горожан. Поэтому было принято трясти собственную мошну, пытаясь превзойти своих предшественников блеском и пышностью зрелищ.

В память своего отца Цезарь устраивает гладиаторские бои. Причем такие грандиозные, каких еще не было, и собирает лучших гладиаторов со всей Италии. Сенаторы, помня о восстании Спартака, наверное, покрываются холодным потом и мгновенно принимает закон о том, сколько гладиаторов может выставить один человек.

Тогда Цезарь выводит на арену «всего» триста двадцать пар бойцов. Их посеребренные доспехи восхищают публику. Вместе со вторым эдилом, Марком Кальпурнием Бибулом, он проводит еще одни бои, в которых гладиаторы сражались с дикими зверями. Впрочем, вся слава досталась Цезарю, он быстро задвинул коллегу на задний план. По словам Светония, «в должности эдила он украсил не только комиций и форум с базиликами, но даже на Капитолии выстроил временные портики, чтобы показывать часть убранства от своей щедрости. Игры и травли он устраивал как совместно с товарищем по должности, так и самостоятельно, поэтому даже общие их траты приносили славу ему одному. Его товарищ Марк Бибул открыто признавался, что его постигла участь Поллукса: как храм божественных близнецов на форуме называли просто храмом Кастора, так и его совместную с Цезарем щедрость приписывали одному Цезарю».

Чем выше поднимается Цезарь, тем больше он погрязает в долгах. Историки предполагают, что его основным кредитором был Красс, который всегда знал, что, одалживая сенаторам и перспективным политикам, он рано или поздно вернет свои деньги. Долги Цезаря были чрезмерны даже для самых расточительных римлян, и они только росли. Как игроку, все время удваивающему ставки в расчете, что ему рано или поздно повезет, Цезарь не стеснялся занимать деньги. Первая же «хлебная» должность позволит расплатиться со всеми. По всей видимости, Цезарь сумел убедить Красса в том, что на него в этом плане можно положиться. А пока он продолжает тратить деньги, как в последний раз, причем на грани политического фола.

Плутарх так описывает масштабную акцию, которую провел Цезарь во время своего пребывания на посту эдила.

«Рим тогда разделялся на два стана — приверженцев Суллы, имевших большую силу, и сторонников Мария, которые были полностью разгромлены, унижены и влачили жалкое существование. Чтобы вновь укрепить и повести за собой марианцев, Цезарь, когда воспоминания о его щедрости в должности эдила были еще свежи, ночью принес на Капитолий и поставил сделанные втайне изображения Мария и богинь Победы, несущих трофеи. На следующее утро вид этих блестевших золотом и сделанных чрезвычайно искусно изображений, надписи на которых повествовали о победах над кимврами, вызвал у смотрящих чувство изумления перед отвагой человека, воздвигнувшего их (имя его, конечно, не осталось неизвестным). Слух об этом вскоре распространился, и римляне сбежались поглядеть на изображения. При этом одни кричали, что Цезарь замышляет тиранию, восстанавливая почести, погребенные законами и постановлениями сената, и что он испытывает народ, желая узнать, готов ли тот, подкупленный его щедростью, покорно терпеть его шутки и затеи. Марианцы же, напротив, сразу появившись во множестве, подбодряли друг друга и с рукоплесканиями заполнили Капитолий; у многих из них выступили слезы радости при виде изображения Мария, и они превозносили Цезаря величайшими похвалами, как единственного человека, который достоин родства с Марием. По этому поводу было созвано заседание сената, и Лутаций Катул, пользовавшийся тогда наибольшим влиянием у римлян, выступил с обвинением против Цезаря, бросив известную фразу: «Итак, Цезарь покушается на государство уже не путем подкопа, но с осадными машинами». Но Цезарь так умело выступил в свою защиту, что сенат остался удовлетворенным, и сторонники Цезаря еще более осмелели и призывали его ни перед чем не отступать в своих замыслах, ибо поддержка народа обеспечит ему первенство и победу над противниками».[48]

Народная поддержка не всегда помогает политику — чрезмерная популярность автоматически настраивает против него даже вчерашних союзников. И когда через пару лет Цезарь попытается по примеру Помпея добиться создания новой должности, то потерпит неудачу. Его даже пытались обвинить в участии в заговоре Катилины. Но не в том, знаменитом, которому были посвящены речи Цицерона. Речь идет о странном эпизоде во время консульских выборов в конце 66 года до P. X.

Эдил становится понтификом

Итак, во время выборов консулами стали Публий Корнелий Сулла, родственник покойного диктатора и шурин Помпея, а также некто Публий Автроний Паэт. Проигравшие, Луций Аврелий Котта и Луций Манлий Торкват, как сейчас сказали бы, с помощью «оранжевых» технологий решили не мытьем, так катаньем добиться своего. И добились!

Они обвинили победителей в подкупе и шантаже избирателей, а согласно не так давно введенным в действие законам уличенные в таких злодеяниях лица лишаются должности, изгоняются из сената и вообще выбрасываются из общественной жизни.

Победители на выборах проигрывают судебный процесс, а проигравшие — выигрывают и становятся консулами.

Сулла и его товарищ по несчастью пытаются отомстить. Начинают ходит слухи о том, что Котту и Торквата собираются убить и якобы Катилина является одним из главарей заговорщиков. В числе недовольных почему-то называли и Цезаря, которого вполне в это время устраивало место эдила. Не исключено, что сведения о резне, которую якобы заговорщики собирались устроить среди сенаторов, являются наложением заговора Луция Сергия Катилины в 63 году до P. X. на события трехлетней давности. Цезарю, да и Крассу, которого тоже упоминали в этом ряду, не имело смысла втягиваться в сомнительную авантюру. Которая, скорее всего, имела место в воображении досужих горожан.

Цезарь и Красс в 65 году до P. X. были заняты другими делами. Красс, будучи цензором, пытается прыгнуть выше головы, превысить полномочия.

Вообще-то censor был своего рода главным «завхозом» Республики. В его ведении находился учет материального положения граждан, их имущественный ценз. Институт цензуры был создан в 445 году до P. X., чтобы ограничить полномочия консулов в денежных вопросах, и с тех пор государственная казна, все доходы и расходы сосредоточились в руках цензоров. А цензоры подчинялись непосредственно Сенату, а не магистратуре.

Помня об успешной поддержке законопроекта Габиния о предоставлении Помпею больших властных полномочий, Цезарь и Красс собираются провернуть нечто похожее. Красс предлагает превратить Египет в провинцию, поскольку царствующие там Птолемеи никак не могли разобраться со своими династическими проблемами. А Цезарь, в свою очередь, пытается уговорить народных трибунов назначить его наместником Египта, наделенным военными полномочиями.

Попользоваться несметными богатствами Египта им не удалось, а Красс вскоре уходит с поста цензора. Цезаря в 64 году до P. X. в соответствии с полномочиями эдила призывают возглавить судебные процессы, которые затеял Марк Порций Катон, гроза мошенников, взяточников и прочих нарушителей законов. Мало того, Катон начал судебное преследование и людей, получивших денежное вознаграждение за головы убитых во времена проскрипционных чисток Суллы.

Надо сказать, что этот год был насыщен знаковыми событиями. Помпей Великий завоевывает Иудею и захватывает Иерусалим.

Умирает Митридат, враг, к которому римляне привыкли, как к неизбежному злу. Но война с понтийцами еще будет долго продолжаться.

А неподкупный Катон между тем продолжает настаивать на возврате денег и в некоторых случаях добивается этого. Цезарь, как судья, должен быть объективным, но естественно предположить, что его симпатии были на стороне тех, кто подрывал сулланские порядки. Вскоре деньгами не ограничиваются и, окрыленные первыми успехами, начинают преследовать тех, кто нажился на проскрипционных деньгах, обвиняя их в убийстве.

Под карающую руку реваншистов попадают такие видные сулланцы, как центурион Луций Луск, а также Луций Анний Беллиэн, который был дядей Каталины. А вскоре к суду призвали и самого Катилину.

По словам Плутарха, «самым неслыханным, однако, был, видимо, случай с Луцием Катилиной. Еще до того, как положение в государстве определилось, он убил своего брата, а теперь просил Суллу внести убитого в список, словно живого, что и было сделано. В благодарность за это Катилина убил некоего Марка Мария, человека из стана противников Суллы. Голову его он поднес сидевшему на форуме Сулле, а сам подошел к находившемуся поблизости храму Аполлона и умыл руки в священной кропильнице».

Если учесть, что родственник Мария одновременно приходился, по некоторым версиям, свекром Каталины, то этот самый Луций Сергий был весьма неприятной личностью. Его современник, Саллюстий, крайне негативно о нем отзывался.

«Луций Катилина, человек знатного происхождения, отличался большой силой духа и тела, но злым и дурным нравом. С юных лет ему были по сердцу междоусобные войны, убийства и грабежи, гражданские смуты, и в них он провел свою молодость. Телом он был невероятно вынослив в отношении голода, холода, бодрствования. Духом был дерзок, коварен, переменчив, мастер притворяться и скрывать что угодно, жаден до чужого, расточитель своего, необуздан в страстях; красноречия было достаточно, разумности мало. Его неуемный дух всегда стремился к чему-то чрезмерному, невероятному, исключительному».[49]

Весь этот душистый букет качеств обернут в такие преступления, как прелюбодеяние со жрицей Весты, убийство родного сына ради того, чтобы мачеха не смущалась, и так далее… Мало того, он создает из молодых людей организованную преступную группировку, которая промышляет лжесвидетельствами, подделыванием завещаний, убийствами и грабежами. Если дальше продолжить список прегрешений, составленный Саллюстием, то перед нами предстает какой-то монстр в человеческом обличье.

Создается даже впечатление, что после того, как заговор Каталины провалился, а его инспиратор потерпел поражение, на него решили свалить все грехи. Но так ли это?

Не будем забывать, что для носителя «мифологического» сознания не было понятия греха, а с многочисленными божествами вполне можно было договориться или откупиться жертвоприношениями, в том числе и человеческими в виде гладиаторских боев. Для того чтобы стать успешным гражданином Рима и сделать политическую карьеру, многие, казалось бы, добрые люди шли на все и не могли остановиться. Недаром, как мы уже говорили, римское законодательство, римское право, которое до сих пор является обязательным для изучения современных юристов, должно было снаружи сдерживать зверя в человеке, поскольку закона в его сердце пока еще не было.

При этом Катилина обладал своеобразной привлекательностью, своим порочным обаянием и красноречием умел привлекать к себе множество людей, превращая их в верных союзников. На этом основании английский историк Адриан Голдсуорти признается, что «возникает искушение рассматривать Каталину как человека, которым мог стать сам Цезарь».[50] Историк пытается даже сравнить некоторые аспекты жизни и карьеры Цезаря и Каталины, явно полагая, что если бы Катилине повезло и он стал бы консулом (есть предположения, что Красс и Цезарь поддерживали его кандидатуру в 64 году до P. X.), то история могла пойти другим путем.

С этим можно согласиться, можно не соглашаться, но оставим перебор таких вариантов любителям художественной литературы в жанре альтернативной истории. Мы же со своей стороны заметим, что есть другой римлянин, больше напоминающий Цезаря, нежели Катилина, и о нем тоже вскоре поговорим. Благо тот исторический персонаж оказался до определенного времени не в пример удачливее и, несмотря на сопровождающие его скандалы, сумел победить даже такого политического тяжеловеса, как Цицерон, и, мало того, именно он привлек Каталину к суду по обвинению в вымогательстве.

Вернемся к делам судебным. Заговор еще должен созреть. А пока Катилину, как ни странно, оправдали. Помогли связи с влиятельными лицами, многочисленные друзья из высших кругов, которыми он обзавелся во время своего весьма прибыльного наместничества в Африке. Цезарь, цинично руководствуясь политической целесообразностью, старается не демонстрировать свои личные предпочтения.

По иронии судьбы на суд к Цезарю привели человека, который захватил его во время бегства от Суллы и отпустил только за большие деньги. Как пишет Светоний, «Корнелию Фагитте, к которому он, больной беглец, когда-то ночью попал в засаду и лишь с трудом, за большие деньги, умолил не выдавать его Сулле, он не сделал потом никакого зла». Цезарь продемонстрировал, по Светонию же, «природную мягкость», и отвел обвинения против Фагитты.

Тем временем в схватку за консульские места вступают оправданный Катилина и некто Гай Антоний. Выдвигает свою кандидатуру уже ставший знаменитым оратором Марк Туллий Цицерон. Результаты обескураживающие для Каталины — его бездарный напарник проходит в консулы, а он недобирает голосов. Цицерон же добивается безусловного успеха, хотя ему, как провинциалу и выскочке, вставляли палки в колеса представители древних и знатных семейств Рима. Тем значимее его победа, и потому он сразу же старается проявить себя не только красноречивым говоруном, но и мудрым правителем.

И сразу же после того, как в январе 63 года до P. X. он вступает в должность вместе со вторым консулом, ему пришлось разбираться с широкомасштабной земельной авантюрой Публия Сервилия Рулла.

Трибун Рулл предлагает грандиозное перераспределение земельных наделов в пользу беднейших граждан. А поскольку государственных земель на всех не хватало, то предлагалось выкупать наделы у тех, кто захочет уступить их. Средств в казне на такой выкуп было маловато, и для ее пополнения следовало продать часть государственной собственности в провинциях. Для контроля же за всеми операциями создавалась комиссия децемвиров, наподобие той комиссии из «десяти мужей», которые создавали законы «Двенадцати таблиц» в давние времена.

Хотя на сей раз власть не должна была перейти от консулов к децемвирам, они тем не менее должны были обладать значительными полномочиями, а кроме того, избираться не на год, а на пять лет. Плутарх считал, что за этим законопроектом стояли Каталина и его сторонники, а децемвиры претендовали на всю полноту власти с неограниченными полномочиями. Многие сенаторы поддержали вначале Рулла, надеясь войти в комиссию. Среди них явно находились также Цезарь и Красс: децемвиры могли продавать общественное имущество, привлекать к суду и отправлять в изгнание того, кого захотят, создавать колонии, брать деньги из казначейства, содержать войска и набирать новые армии. Во имя такой лакомой должности можно было пойти на переустройство власти.

Цицерон выступил против. Скорее всего, он не хотел и малейшего ущемления своих полномочий, к тому же его должны были поддержать сторонники Помпея, заметившие подозрительную активность Красса. Некоторые трибуны, союзники Помпея, сами были не против стать децемвирами, поэтому сопротивление их было вялым, скорее, символичным.

Для начала Цицерон нейтрализовал своего коллегу Гая Антония, предоставив ему в управление Македонию, а сам же отказался от Галлии.

«Этим благодеянием заставил Антония, словно наемного актера, играть при себе вторую роль на благо и во спасение государства. Прибравши Антония к рукам, Цицерон тем решительнее двинулся в наступление на тех, кто лелеял мысль о перевороте. В сенате он произнес речь против нового законопроекта и так испугал его составителей, что они не посмели возразить ему ни единым словом. Когда же они взялись за дело сызнова и, приготовившись к борьбе, вызвали консулов в Собрание, Цицерон, нимало не оробев и не растерявшись, предложил всем сенаторам следовать за собою, появился во главе сената перед народом и не только провалил законопроект, но и принудил трибунов отказаться от всех прочих планов — до такой степени подавило их его красноречие».[51]

Он так застращал слушателей опасностью появления в лице децемвиров новых царей, что один из трибунов заявил, что воспользуется своим правом вето. Законопроект таким образом был отвергнут, очередная аграрная реформа провалена. В своих речах Цицерон хоть и не напрямую, но косвенно нападал на Красса и Цезаря.

Через пару месяцев Цезарю пришлось столкнуться с ним напрямую.

Цезарь привлек к суду бывшего консула Гая Кальпурния Пизона, обвинив того в вымогательстве и дурном управлении Цизальпийской Галлией. В защиту Пизона выступает Цицерон и добивается оправдания. Это уже становится для Цезаря традицией — проигрывать судебные процессы, которые он затевает. Что, впрочем, не мешало ему принимать в них участие и в дальнейшем.

Так, вскоре после дела Пизона ему пришлось защищать клиента из Нумидии.

Причем защищал он его так темпераментно, что удивились даже видавшие виды зрители. «Знатного юношу Масинту он защищал от царя Гиемпсала с такой горячностью, что во время спора схватил за бороду царского сына Юбу. А когда Масинта все же был объявлен царским данником, он вырвал его из рук тащивших его, долго скрывал у себя, а потом, отправляясь после претуры в Испанию, увез его с собою в носилках, окруженный толпой провожающих и фасками ликторов».[52]

Но все эти процессы, в которых для Цезаря важно было участие, а не результат, возможность показать себя во всей красе и завоевать больше популярности, отошли на второй план, когда впервые появилась серьезная возможность сорвать большой куш.

Умирает Квинт Цецилий Метелл Пий — глава коллегии понтификов. Освобождается место главного жреца — верховного понтифика. Что важно — это была пожизненная должность, и она автоматически делала ее носителя одним из самых известных личностей Республики. В отличие от административных постов, особенно связанных с управлением провинциями, верховный понтифик не имел перспектив для обогащения. Но для Цезаря, обремененного долгами сверх меры, появилась возможность существенно улучшить свой «кредитный рейтинг» и доказать, что кредиторы не напрасно делают ставку на его возвышение.

Первоначально расклад сил явно был не в его пользу. На место понтифика претендовали такие заслуженные люди, как Лутаций Катул, который во времена четвертого консульства Мария также занимал пост консула, и Публий Сервилий Исаврик, которого Цезарь знал и уважал по службе у него в Киликии. По сравнению с такими известными и весьма немолодыми людьми Цезарь выглядел юным наглецом, у которого практически не было шансов.

Но если раньше согласно законам Суллы жрецов, в том числе и верховного понтифика, назначал Сенат, то незадолго до смерти Метелла трибун Тит Лабиен проводит закон, восстанавливающий прежнюю систему избрания народным собранием из семнадцати триб, выбранных из тридцати пяти жеребьевкой. И сенаторы, которые, вероятно, склонились бы в сторону Катула, сейчас могли только лишь пытаться повлиять на результаты голосования.

Цезарь влезает в очередные долги, чтобы подмазать нужных людей, имеющих влияние в каждой трибе. Катул, полагавший, что у него все шансы на победу, начинает нервничать и предлагает известному своими долгами сопернику большие отступные, если тот откажется от борьбы. Однако на кону больше чем какая-то, пусть даже весьма существенная, сумма. В свою очередь Цезарь объясняет предложение Катула его неуверенностью и под это занимает еще больше денег.

Решающий день выборов в конце 63 года до P. X. для Цезаря означает рубеж, после которого он либо продолжит свою политическую карьеру, либо рухнет под тяжестью долгов, преследуемый кредиторами.

«Оставив надежду получить провинцию, он стал домогаться сана великого понтифика с помощью самой расточительной щедрости. При этом он вошел в такие долги, что при мысли о них он, говорят, сказал матери, целуя ее утром перед тем, как отправиться на выборы: «Или я вернусь понтификом, или совсем не вернусь». И действительно, он настолько пересилил обоих своих опаснейших соперников, намного превосходивших его и возрастом и положением, что даже в их собственных трибах он собрал больше голосов, чем оба они во всех вместе взятых».[53]

Вскоре раздосадованный Катул попытается отомстить ему, объявив Цезаря соучастником заговора Каталины.

«Доколе Катилина…»

К тому времени, как Цезарь становится верховным понтификом, в Риме разгорается борьба за главный приз — консульство.

У Ауция Сергия Каталины появляется шанс поправить свое материальное положение, потому что все награбленное при Сулле добро он растратил давно, а консульство после годовой службы, как мы знаем, вело к назначению в провинцию — дойную корову римлян. И поэтому он снова выдвигает свою кандидатуру. Ему противостоят Децим Юний Силан, муж Сервилии, старой пассии Цезаря, и Луций Лициний Мурена, весьма благородный человек, воевавший вместе с Лукуллом против Митридата.

К концу своего консульского срока Цицерон проводит очередной закон, сулящий страшные кары, вплоть до десятилетнего изгнания, за подкуп избирателей. На этот закон, скорее всего, наплевали бы, как и на все предыдущие, но тут Катон спутал всем игру. Он пообещал потащить в суд любого победителя, поскольку все они жульничают. Кроме Силана, его шурина.

Это могло показаться смешным, но Катилине было не до смеха. Прецедент отмены результатов консульских выборов уже был, и всего пару лет назад. Отступать ему было некуда, долги висели на нем, как гири, и если Цезаря от политической катастрофы спасла должность верховного понтифика, то в случае провала Катилину ждали ссылка и забвение.

Он начинает заигрывать с чернью, ведет сверхпопулярскую тактику, обещая беднякам поддержку, а всем, кто задолжал, — отмену долгов. Этим он сразу привлек к себе массу римлян, среди которых было много должников по квартирной плате. Заволновались и ветераны Суллы, которые, по словам Саллюстия, «прожив свое имущество и вспоминая грабежи и былые победы, жаждали гражданской войны». Катилина им пообещал чуть ли не новые проскрипции и обзавелся верными сторонниками. Люди Каталины уже активно вербуют сторонников далеко за пределами Рима, и обедневшее население готово поддержать его. Олигархат раздражен действиями Каталины, но боится призвать его к порядку.

И тут находится человек, готовый не только «власть употребить», но укротить распоясавшегося смутьяна.

«Что же касается свидетельств, поступавших от различных людей, то, хотя они и отличались надежностью, все же их было недостаточно, чтобы изобличить такого знатного и могущественного человека, как Каталина. Поэтому Цицерон отложил выборы, вызвал Катилину в сенат и спросил его, что думает он сам о носящихся повсюду слухах. Тогда Катилина, уверенный, что и в сенате многие с нетерпением ждут переворота, и вместе с тем желая блеснуть перед своими сообщниками, дал ответ поистине безумный: «Что плохого или ужасного в моих действиях, — сказал он, — если, видя перед собою два тела — одно тощее и совсем зачахшее, но с головою, а другое безголовое, но могучее и огромное, — я приставляю второму голову?» Услыхав этот прозрачный намек на сенат и народ, Цицерон испугался еще сильнее и пришел на Поле, надевши панцирь, в окружении всех влиятельных граждан и целой толпы молодых людей, которые сопровождали его от самого дома. Умышленно спустивши с плеч тунику, он выставлял свой панцирь напоказ, чтобы всех оповестить об опасности, которая ему угрожает. Народ негодовал и обступал Цицерона тесным кольцом. Кончилось дело тем, что Катилина снова потерпел поражение, а консулами были избраны Силан и Мурена».[54]

Катилина проиграл выборы, но еще мог победить в борьбе за власть. Его сторонник, Гай Манлий, уже собрал армию в Этрурии, Катилина понимает, что военное счастье переменчиво, а в Риме проще и быстрее добиться своей цели. Он ведет себя как ни в чем не бывало, посещает Сенат, но втайне ведет переговоры с влиятельными людьми. И находит среди них поддержку, причем имена Красса и Цезаря неоднократно потом всплывали, хотя прямых доказательств их участия в заговоре так и не было обнаружено. Но поверить, что Красс, к которому тянулись нити всех мало-мальски важных событий в Риме, не был в курсе замыслов Катилины, весьма затруднительно. Как минимум он должен был подстраховаться на случай успеха заговорщиков. Да и Помпей, его «заклятый друг», скоро должен был вернуться в Рим. Но самое вероятное, что Красс, любящий ставить сразу на многих лошадок, был кредитором также и Катилины, причем размер долгов последнего превращался в проблему самого Красса.

А Цезарь, честолюбие которого тоже не знало границ, вполне мог вести разговоры с Катилиной, прощупывая его возможности и намерения.

Слухи о готовящихся кровопролитиях ходили по городу, люди шептались о заговорах, но у Цицерона пока еще не было конкретных улик, чтобы выдвинуть против Катилины обвинения в суде.

Цицерон внимательно следит за Катилиной и его сторонниками. Фульвия, жена сенатора и любовница Квинта Курия, одного из ближайших соратников Каталины, в курсе всех замыслов — болтливый любовник исправно рассказывает ей обо всем. Цицерон сначала убеждает представительницу знатного и древнего рода Фульвию, что ей неуместно предавать традиции Республики, да и якшаться со всякой чернью, а потом с ее помощью перевербовывает и самого Квинта Курия. Теперь Цицерон в курсе планов заговорщиков, но пока это лишь слова, и нет реальной улики или повода обвинить их в суде.

Пока Катилина чего-то ждет, не решаясь начать активные действия, судьба или более хитроумные политики решают все за него. Улики вскоре находятся.

18 октября у Цицерона вдруг объявляются нежданные гости.

«Когда приверженцы Каталины в Этрурии уже собирались в отряды и день, назначенный для выступления, близился, к дому Цицерона среди ночи пришли трое первых и самых влиятельных в Риме людей — Марк Красс, Марк Марцелл и Метелл Сципион. Постучавшись у дверей, они велели привратнику разбудить хозяина и доложить ему о них. Дело было вот в чем. После обеда привратник Красса подал ему письма, доставленные каким-то неизвестным. Все они предназначались разным лицам, и лишь одно, никем не подписанное, самому Крассу. Его только одно Красс и прочел и, так как письмо извещало, что Катилина готовит страшную резню, и советовало тайно покинуть город, не стал вскрывать остальные, но тут же бросился к Цицерону — в ужасе перед грядущим бедствием и вместе с тем желая очистить себя от обвинений, которые падали на него из-за дружбы с Каталиной. Посоветовавшись с ночными посетителями, Цицерон на рассвете созвал сенат и, раздав принесенные с собою письма тем, кому они были направлены, велел прочесть вслух. Все одинаково извещали о злодейском умысле Каталины. Когда же бывший претор Квинт Аррий сообщил об отрядах в Этрурии и пришло известие, что Манлий с большою шайкою бродит окрест этрусских городов, каждый миг ожидая новостей из Рима, сенат принял постановление вверить государство охране консулов, чтобы те оберегали его, принимая любые меры, какие сочтут нужными».[55]

И Цицерон немедленно принимает меры. Легионам, стоявшим недалеко от Рима, дается предписание подавить мятежные силы в Этрурии.

История с письмами отдает явной провокацией.

Историк Том Холланд в книге «Рубикон. Триумф и трагедия Римской Республики» выдвигает версию о том, что предателем был сподвижник Катилины Целий Младший, сын банкира Целия Руфа. Сам Холланд называет свою же гипотезу безумной и пытается дать психологическую мотивацию возможному поступку Целия, находя ее в идеализме и одновременно в честолюбии последнего. В пользу этой версии свидетельствует якобы то, что единственная известная нам личность, тесно связанная с Цицероном, Крассом и Катилиной является Целий. В предисловии к книге Холланда рекомендуют как историка-энциклопедиста, а также мастера психологического мотивационного портрета исторических деятелей. Однако при всей красочности гипотезы она несколько отдает дешевой конспирологией — взаимоотношения между римскими политиками по критерию «тесноты связей» дали бы фору студенческому общежитию, оказавшемуся на необитаемом острове.

Если взять за отправную точку известный нам вопрос «кому выгодно?», то первым подозреваемым должен был оказаться сам Цицерон. Холланд сквозь зубы признает, что Цицерон мог пойти на многое, чтобы заставить Катилину подставиться. В том числе и вынудить его к рассылке писем.

Но разве человек, в данный момент являющийся реальным правителем Рима, человек, который не гнушается использовать любовниц сенаторов в качестве осведомителей, а также легко вербующий соратников Катилины, не мог сам надиктовать эти письма и разослать по некоторым адресам, заодно проверив, как адресат отреагирует?

Или же Красс оценил финансовые риски в случае победы Каталины и понял, что вторые проскрипции могут ему дорого обойтись, да и обещания простить всем долги тоже звучат подозрительно, и надиктовал эти письма, чтобы сорвать заговор и самому выйти из него с минимальным ущербом?

В детективных романах автором провокации должен был бы оказаться тот, на кого меньше всего подумают. Например, Гай Юлий Цезарь, которому надоело ждать, пока Катилина колеблется, и подвигнуть его на любые действия, а там видно будет. Но жизнь, как правило, проще и скучнее детективных романов.

Самое вероятное — «трое первых и самых влиятельных в Риме людей — Марк Красс, Марк Марцелл и Метелл Сципион» — собрались вместе и решили, что идея заговора скисла, или же, прикинув возможные доходы и убытки, решили, что первые не покроют вторые. Приняв решение, они договорились с Цицероном, как быстро погасить мятеж в зародыше. Остальное — дело техники.

А если уж копнуть глубже, то можно назвать и Клодия Пульхра, который не так давно пытался засудить Катилину за его делишки в провинции, но неудачно. Клодий и есть тот самый персонаж, чем-то напоминающий Цезаря, и к нему, Клодию, мы еще вернемся.

Впрочем, любознательный читатель может и сам предложить несколько не менее правдоподобных версий — скудная информация о тех днях дает простор воображению. Для нас же достаточно, что заговор Каталины стал причиной одного из самых блестящих образцов ораторского искусства, а также некоторых выражений, вошедших в плоть и кровь нашего языка.

Речь идет о «Первой речи против Луция Каталины».

Вслушайтесь в чеканные фразы Цицерона, которыми он начал свою речь 8 ноября 63 года до P. X.:

«Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды? Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палатине, ни стража, обходящая город, ни страх, охвативший народ, ни присутствие всех честных людей, ни выбор этого столь надежно защищенного места для заседания сената, ни лица и взоры всех присутствующих? Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор уже известен всем присутствующим и раскрыт? Кто из нас, по твоему мнению, не знает, что делал ты последней, что предыдущей ночью, где ты был, кого созывал, какое решение принял?».

И сейчас выражение «доколе» частенько можно услышать или прочитать у посредственных журналистов — со временем оно, увы, поистрепалось.

А вот следующие два слова, которые произнес Цицерон, мы часто цитируем, забыв, кому они принадлежат:

«О времена! О нравы!» (и далее: «Сенат все это понимает, консул видит, а этот человек все еще жив», но в наши как бы вегетарианские времена публичные призывы к физической расправе не корректны).

Далее он произносит еще много слов, но для нас достаточно и этих, чтобы оценить силу удара по заговорщикам.

Катилина, выслушав Цицерона, понимает, что обречен, и в ту же ночь покидает Рим. Он пишет письмо Катулу, объясняя причины своего бегства именно в невиновности, жалуется на несправедливость обвинений, но дело сделано.

Теперь следовало разобраться с оставшимися в Риме сторонниками Катилины, и Цицерон приступает к чистке.

Процесс

Катилина, сбежав из Рима, присоединяется к войскам своих сторонников в Этрурии. Манлию удалось собрать почти два легиона, костяк которых составляли бывшие воины Суллы, опытные бойцы, готовые сражаться за своего вождя и за добычу. К ним примкнули и разорившиеся мелкие землевладельцы, тоже надеющиеся поживиться. Но плохо вооруженная армия Каталины не могла оказать серьезного сопротивления регулярной армии, и в сражении при Пистории в 62 году до P. X. была разбита, а сам Катилина пал во время битвы.

После бегства Каталины обстановка в Риме вместо того, чтобы прийти в норму, наоборот, раскалилась до предела. Мятежники чутко уловили состояние умов сограждан. Как писал Саллюстий, «безумие охватило не только одних заговорщиков; вообще весь простой народ в своем стремлении к переменам одобрял намерение Каталины. Именно они, мне кажется, и соответствовали его нравам. Ведь в государстве те, у кого ничего нет, всегда завидуют состоятельным людям, превозносят дурных, ненавидят старый порядок, жаждут нового, недовольные своим положением, добиваются общей перемены, без забот кормятся волнениями; так нищета легко переносится, когда терять нечего». Теперь еще раз перечитайте слова Саллюстия и напомните себе, что это он говорит о состоянии умов Республики накануне ее падения, а не о наших с вами временах.

Хотя военные действия велись в Этрурии, в Риме царили панические настроения. Цицерон, оседлав волну настроений и чувствуя себя спасителем Отечества, чуть ли не каждый день оповещает сограждан о все новых и новых заговорах оставшихся в городе сторонников Каталины, которые затаились для того, что нанести удар по нему и по другим сенаторам. Он рассказывает о готовящихся убийствах и отравлениях, а красноречие консула, помноженное на страх народа перед новой гражданской войной, рождает в умах граждан подозрение друг к другу.

Пугал Цицерон в общем-то по делу. Люди Каталины действительно собирались действовать, и действовать, в отличие от своего вожака, решительно. Одним из главарей подпольщиков был Публий Корнелий Лентул, по описанию Плутарха, «человек высокого происхождения, но дурной жизни, изгнанный из сената за беспутство и теперь вторично исполняющий должность претора, как принято у римлян, когда они хотят вернуть себе утраченное сенаторское достоинство».

Планы у Лентула были грандиозные. Если верить свидетельствам, он намеревался ни много ни мало убить всех сенаторов, а город сжечь дотла, не щадя никого. Впрочем, детей Помпея они должны были захватить живыми и держать в качестве заложников — разговоры о том, что он возвращается со своим войском, становились все громче и громче. Заговорщики собирали оружие, а для поджогов серу и паклю. Все это они накапливали в доме Гая Корнелия Цетега, тоже бывшего сенатора. Цетег накануне бегства Катилины из Рима собирался заколоть консула, но покушение было сорвано благодаря своевременному предупреждению Фульвии, шпионки Цицерона.

Лентул сотоварищи подошли к делу серьезно. Город был разделен на сто частей, и сто человек должны были поджечь его со всех концов. Назначили также и людей, которые должны были перекрыть водопроводы и убивать всех, кто попытается тушить пожары.

Был назначен день уничтожения Рима, и к Катилине отправили некоего Тита Вольтурция из Кротона. Осведомители Цицерона сообщили ему об этом, ночью устроили засаду и перехватили Тита с письмами.

Утром Цицерон зачитывает письма перед сенаторами. В доме Цетега проводят обыск и обнаруживают целый арсенал. Тит, которому сенаторы пообещали неприкосновенность, сдает Лентула и других. Заговорщики вынуждены признать свои печати в письмах. Лентула, Цетега, Статилия, Габиния и Цепария передают преторам для заключения под стражу.

И тут возникает новая интрига. Шитая белыми нитками, правда.

«На следующий день в сенат привели некоего Луция Тарквиния, который, как утверждали, направлялся к Катилине и был задержан в пути. Он заявил, что даст показания, если ему от имени государства будет обеспечена безопасность; получив от консула приказание сообщить все, что знает, он сказал сенату почти то же самое, что и Вольтурций, — о подготовленных поджогах, об избиении лучших граждан, о передвижении врагов; далее — что его послал Марк Красс сообщить Каталине: пусть арест Лентула, Цетега и других заговорщиков не страшит его, и пусть он тем более поторопится с наступлением на город, дабы поднять дух остальных заговорщиков и избавить задержанных от опасности».[56]

Реакция сенаторов была бурной, и под крики о том, что их пытаются обмануть, осведомителя поместили под стражу, чтобы потом разобраться, где правда, а где ложь. Кстати, Саллюстий, свидетель всех этих событий, говорит о том, что лично слышал, как Марк Красс обвинял Цицерона в этом навете.

Одновременно с доносом на Красса пытаются нанести удар и по Цезарю: Гай Кальпурний Пизон, сильно невзлюбивший его после судебного процесса, и Квинт Катул, возненавидевший его после поражения в борьбе за пост понтифика. Они распускают слухи о причастности Цезаря к заговору Каталины и оказывают сильное давление на Цицерона, требуя привлечь его к суду.

Не исключено, что реакция сенаторов на попытку обвинения Красса дала понять Цицерону, что показательный процесс, который он намеревался устроить, должен ограничиться теми, кто уже признался. Связи и богатство Красса и популярность Цезаря, которые могли объединиться против консула в момент опасности, были тяжелой гирей, могущей повлиять на баланс сил. Цицерон ни на миг не забывал, что настроение толпы может измениться в единый миг — вчера она готова была вместе с Катилиной жечь и убивать, сегодня превозносит консула как спасителя Отечества, а завтра?..

В те дни Цицерон избежал соблазна одним махом расправиться со своими серьезными конкурентами. Впоследствии, когда Цезарь и Красс уже покинут мир живых, Цицерон напишет о том, что они все же были связаны с Катилиной. Скорее всего, это была запоздалая месть тем, кто отодвинул его на обочину политической жизни Рима.

Тем временем в Сенате Цицерон начинает дебаты, чтобы решить судьбу задержанных. Первым выступает Децим Юний Силан, муж Сервилии, и требует для них высшую меру, то есть смертную казнь. С ним соглашаются еще пятнадцать человек, почти все — бывшие консулы. Отсутствие Красса, наверное, вызывает шепот, пересуды и понимающие улыбки. Когда очередь доходит до Цезаря, от него ждут такой же реакции, если не большего рвения, поскольку он сам как бы находился под подозрением.

Однако Цезарь не изменяет обычаю всегда и при любых обстоятельствах отстаивать свое мнение. К тому же самостоятельность суждений ценилась среди римлян.

Похвалив Силана и тех, кто требовал суровой расправы за преданность государству, Цезарь обратил внимание на то, что сейчас они создают прецедент. И что высокие моральные качества Цицерона достойны той власти, которой он обладает, никто не может знать, не появятся ли в будущем консулы, могущие злоупотребить властью. И что в традициях Республики даже тем, кого приговаривали к смерти, позволялось, как правило, отправиться в изгнание. А поскольку, пояснил Цезарь, быстрая смерть была бы для преступников избавлением от бедствий, то он предлагает, как пишет Саллюстий, «забрать в казну их имущество, их самих держать в оковах в муниципиях, наиболее обеспеченных охраной, и чтобы впоследствии никто не докладывал о них сенату и не выступал перед народом; всякого же, кто поступит иначе, сенат признает врагом государства и всеобщего благополучия». Иными словами, вместо смертной казни пожизненное заключение и политическое забвение.

Сенаторы радостно поддерживают «суровое» предложение. Никому не хочется, чтобы возможность реальной смертной казни витала над ним в эти переменчивые времена. И даже младший брат Цицерона, выступивший сразу после Цезаря, принимает его сторону. Дело доходит до того, что и Силан выступает с заявлением, что его неправильно поняли и, говоря о высшей мере, он имел в виду лишь наиболее суровое наказание.

Но тут непреклонный Марк Порций Катон резко возражает Цезарю. Он требует крови заговорщиков, пугает сенаторов бедствиями, которые их ожидают, если подсудимые останутся в живых, приводит массу исторических примеров…

В итоге часть сенаторов снова переменила свое мнение. Цицерон, видя разброд и шатание, срочно пишет очередную, четвертую речь против Катилины и убеждает колеблющихся быть твердыми и безжалостными к врагам Республики. По другой версии, его речь прозвучала до выступления Катона, и лишь полемика между Марком Порцием и Гаем Юлием в итоге привела их к окончательному решении.

Так или иначе, большинством голосов решили казнить заговорщиков. Цезарь не переменил своей точки зрения и был освистан толпой, собравшейся у форума. Палач задушил осужденных одного за другим, и Цицерон объявил собравшимся к темнице людям: «Они жили!», что означало — приговор приведен в исполнение.

Саллюстий, сравнивая качества Цезаря и Катона, указывает, что «их происхождение, возраст, красноречие были почти равны, величие духа у них, как и слава, были одинаковы, но у каждого по-своему. Цезаря за его благодеяния и щедрость считали великим, за безупречную жизнь — Катона. Первый прославился мягкосердечием и милосердием, второму придавала достоинства его строгость. Цезарь достиг славы, одаривая, помогая, Катон — не наделяя ничем. Один был прибежищем для несчастных, другой — погибелью для дурных. Первого восхваляли за его снисходительность, второго — за его твердость».[57]

Два человека, две поведенческие модели. С точки зрения морали Катон, вероятно, является образцом принципиального человека, для которого принцип важнее человека и который ради принципа не пощадит никого, даже своих близких. Перед нами предстает типичный фанатик, для которого мир окрашен только в две краски. Цезарь же, при всем букете его недостатков, представляется фигурой яркой, он добивается своих целей добрым словом там, где это возможно, а не лобовым столкновением. Но при необходимости он готов и бороться, навязывая свои правила игры.

В письме Цицерона Титу Аттику дается краткая, но весьма примечательная характеристика Катона: «Ведь я люблю нашего Катона не меньше, чем ты, а между тем он, с наилучшими намерениями и со своей высокой добросовестностью, иногда наносит государству вред. Он высказывается так, словно находится в государстве Платона, а не среди подонков Ромула».[58]

Один эпизод во время сенатских слушаний, скорее комичный, нежели драматический, в большей степени раскрывает противоположности характеров Цезаря и Катона, чем перечень Саллюстия. Обратимся к Плутарху:

«Когда между Цезарем и Катоном шла напряженная борьба и жаркий спор и внимание всего сената было приковано к ним двоим, Цезарю откуда-то подали маленькую табличку. Катон заподозрил неладное и, желая бросить на Цезаря тень, стал обвинять его в тайных связях с заговорщиками и потребовал прочесть записку вслух. Тогда Цезарь передал табличку прямо в руки Катону, и тот прочитал бесстыдное письмецо своей сестры Сервилии к Цезарю, который ее соблазнил и которого она горячо любила. «Держи, пропойца», — промолвил Катон, снова бросая табличку Цезарю, и вернулся к начатой речи».[59]

Историк Адриан Голдсуорти трактует эту сцену как свидетельство большой любви Цезаря и Сервилии. Они, мол, испытывали потребность в частом общении друг с другом и обменивались любовными записками.

Что ж, вполне резонное допущение. Мы не можем отказать римлянам в сентиментальности даже в такую минуту, когда решается вопрос о жизни и смерти сограждан. Но мы не можем отказать и себе в возможности предположить, что Цезарь сам устроил это маленькое представление, чтобы полюбоваться конфузом Катона. Вряд ли он всерьез рассчитывал, что Марк Порций, известный своим целомудрием, смутится настолько, что откажется от полемики. Хотя анекдотический случай с письмом, которое случайно увидел мятежник Лепид и помер от расстройства, узнав о неверности жены, мог натолкнуть Цезаря на такую мысль.

Но у Катона были крепкие нервы, а вот Цезарю предстояло вскоре изрядно понервничать из-за ситуации далеко не анекдотичной.

«О времена! О нравы!»

При всех добродетелях, перечисленных Саллюстием, Цезаря нельзя было назвать добрячком. Вступая в борьбу, он сражался с противником упорно и терпеливо, причем обращая поражения в свою пользу. И памятью отличался отменной, о чем свидетельствуют хронисты. Так что он не мог забыть, как во времена заговора Катилины его жизнь и благополучие во многом, если не во всем, зависели от каприза Цицерона. Поддайся консул нажиму Катула и Пизона, недоброжелателей Цезаря, кто знает, не разделил бы он судьбу Лентула.

Всепрощение тоже не входило в качества Цезаря, и когда в 62 году до P. X. у него появляется возможность припомнить Цицерону все нападки, явные и неявные, с которыми он обрушивался на него, то он воспользуется этим в полной мере.

«Находились, однако, люди, готовые отомстить Цицерону и словом и делом, и вождями их были избранные на следующий год должностные лица — претор Цезарь и народные трибуны Метелл и Бестия. Вступив в должность незадолго до истечения консульских полномочий Цицерона, они не давали ему говорить перед народом — перенесли свои скамьи на возвышение для ораторов и зорко следили, чтобы консул не нарушил их запрета, соглашаясь отменить его лишь при одном непременном условии: если Цицерон произнесет клятву с отречением от власти и тут же спустится вниз. Цицерон обещал выполнить их требование, но, когда народ затих, произнес не старинную и привычную, а собственную, совершенно новую клятву в том, что спас Отечество и сберег Риму господство над миром. И весь народ повторил за ним эти слова. Ожесточенные пуще прежнего, Цезарь и оба трибуна ковали против Цицерона всевозможные козни и в том числе внесли предложение вызвать Помпея с войском, чтобы положить конец своевластию Цицерона. Но тут важную услугу Цицерону и всему государству оказал Катон, который тоже был народным трибуном и воспротивился замыслу своих товарищей по должности, пользуясь равною с ними властью и гораздо большею славой. Он не только без труда расстроил все их планы, но в речи к народу так превозносил консульство Цицерона, что победителю Катилины были назначены невиданные прежде почести и присвоено звание «отца Отечества». Мне кажется, Цицерон был первым среди римлян, кто получил этот титул, с которым к нему обратился в Собрании Катон».[60]

Популярность и влияние «отца Отечества» к этому времени достигли больших высот, но именно тогда многие прониклись к нему неприязнью и даже ненавистью. И виной тому не конкретные деяния, а тот факт, что слава ударила Цицерону в голову. По поводу или без повода он не уставал напоминать о своих заслугах. Плутарх полагал, что тому виной чрезмерное честолюбие. «Ни сенату, ни народу, ни судьям не удавалось собраться и разойтись, не выслушав еще раз старой песни про Катилину и Лентула. Затем он наводнил похвальбами свои книги и сочинения, а его речи, всегда такие благозвучные и чарующие, сделались мукою для слушателей — несносная привычка въелась в него точно злая язва». Но, скорее всего, у великого оратора случился нервный срыв — не просто быть консулом в дни, когда заговорщики в любой миг готовы были сжечь Рим, а мятежные войска грозили разжечь в Италии такой пожар, который спалил бы всю Республику дотла.

Вскоре Цезарь пытается уязвить другого недруга, Катула. Повод есть, причем один из тех, которым и до сих пор можно прижать любого чиновника, ведающего строительными работами. В то время, когда Лутация Катула избрали консулом, прошло пять лет после пожара, уничтожившего в 83 году до P. X. храм Юпитера на Капитолийском холме. Катулу было предписано контролировать работы по восстановлению. Время шло, но к тому времени, как Цезарь стал претором, работы все еще продолжались.

Цезарь обвинил Катула в растрате выделенных Сенатом средств и предложил отобрать у него полномочия по реставрации храма. Но многочисленные сторонники Катула, собравшиеся на форуме, вынудили его отказаться от обвинения. Можно предположить, что Цезарю на самом деле было все равно, как решится судьба «строительного подряда», его планы, видимые окружающим, скрывали другие, известные лишь ему. Скорее всего, ему нужно было напомнить римлянам, что и на должности претора он будет служить на благо Рима не хуже, чем тот же «отец Отечества». Или же интуитивно он чувствовал, что вскоре на кону окажется нечто большее, чем следующая карьерная ступень, и что популярность — это все, а мелкая неудача или даже победа над соперником — ничто.

В это же время жизнь Цезаря складывается так, что он вляпывается в одну неприятную ситуацию за другой.

Среди тех, кто начал сводить счеты с Цицероном, был новый трибун Квинт Метелл Непот. Но бывший консул был надежно защищен ореолом славы, и Метелл сосредоточился на продвижении законопроекта, в котором он призывал Помпея как можно быстрее вернуться в Италию с войсками и навести порядок. Дело в том, что на этот момент армия Катилины еще не была разгромлена в Этрурии и опасения, что к мятежникам примкнет множество разоренных землевладельцев и ветеранов, имели под собой основу.

Цезарь поддержал Непота, причем открыто. Но Катон, явно догадавшийся, что дело пахнет вручением Помпею высшей власти над Римом, встал насмерть.

И вот два трибуна, Лутаций Катон и Минуций Терм, собрав сторонников, дают бой Цезарю и Непоту, которые тоже обеспечили себе силовую поддержку.

«Служитель взял в руки текст законопроекта, но Катон запретил ему читать, тогда Метелл стал читать сам, но Катон вырвал у него свиток, а когда Метелл, знавший текст наизусть, продолжал читать по памяти, Терм зажал ему рот рукой и вообще не давал вымолвить ни звука, и так продолжалось до тех пор, пока Метелл, убедившись, что борьба эта безнадежна, а главное, замечая, что народ начинает колебаться и склоняется на сторону победителей, не передал вооруженным бойцам приказание броситься с угрожающим криком вперед. Все разбежались кто куда, на месте остался только Катон, засыпаемый сверху камнями и палками, и единственный, кто о нем позаботился, был Мурена — тот самый, которого он прежде привлек к суду: он прикрыл его своей тогой, громко взывал к людям Метелла, чтобы они перестали бросать камни, и в конце концов, обнимая Катона, с настоятельными увещаниями увел его в храм Диоскуров. Когда Метелл увидел, что противники его бегут с форума и подле ораторского возвышения никого нет, он счел свою победу полной и окончательной, дал приказ бойцам снова удалиться, а сам, с важным видом выступив вперед, приготовился открыть голосование. Между тем беглецы быстро оправились от испуга, повернули и ворвались на форум с таким грозным криком, что приверженцев Метелла охватили смятение и страх: решив, что враги раздобылись где-то оружием и вот-вот на них набросятся, они дружно, все как один, покинули ораторское возвышение. Когда они рассеялись, Катон вышел к народу со словами похвалы и ободрения, народ же теперь был готов любыми средствами низвергнуть Метелла, а сенат объявил, что поддерживает Катона и решительно против законопроекта, который несет Риму мятеж и междоусобную войну».[61]

Непот в страхе покидает Рим и плывет к Помпею на Родос. Недостойное поведение — трибун не имел права покидать Рим, пока находится на этой должности. Впрочем, его бегство на руку Катону и его сторонникам, Непота даже не лишают должности. А вот Цезаря, побывавшего претором несколько недель, лишают.

Цезарь пытается держать удар. «Несмотря на это, он отважился остаться в должности и править суд; лишь когда он узнал, что ему готовы воспрепятствовать силой оружия, он распустил ликторов, снял преторскую тогу и тайком поспешил домой, решив при таких обстоятельствах не поднимать шуму. Через день к его дому сама собой, никем не подстрекаемая, собралась огромная толпа и буйно предлагала свою помощь, чтобы восстановить его в должности; но он сумел ее унять. Так как этого никто не ожидал, то сенат, спешно созванный по поводу этого сборища, выразил ему благодарность через лучших своих представителей; его пригласили в курию, расхвалили в самых лестных выражениях и, отменив прежний указ, полностью восстановили в должности».[62]

Насчет того, что толпу никто не подстрекал, мы, пожалуй, Светонию не поверим. Такую «стихийную» поддержку без хорошей подготовки не организовать, а Цезарь не для того годами наращивал свою популярность, чтобы просто сдаться на милость Сената. И тот факт, что он ставит на народ и выигрывает, возможно, впервые заставляет его задуматься о реальной возможности единовластия, в стремлении к которому его не раз обвиняли, равно как и других современников.

И когда его снова пытаются дискредитировать, объявив сообщником Катилины, он действует жестко. Как пишет Светоний, «об этом заявил доносчик Луций Веттий, а в сенате — Квинт Курий, которому была назначена государственная награда за то, что он первый раскрыл замыслы заговорщиков. Курий утверждал, что слышал об этом от Катилины, а Веттий даже обещал представить собственноручное письмо Цезаря Каталине. Цезарь, не желая этого терпеть, добился от Цицерона свидетельства, что он сам сообщил ему некоторые сведения о заговоре. Курия этим он лишил награды, а Веттий, наказанный взысканием залога и конфискацией имущества, едва не растерзанный народом прямо перед ростральной трибуной, был брошен им в тюрьму вместе со следователем Новием, принявшим жалобу на старшего по должности».

Неприятности, однако, продолжаются.

Веселая семейка

Как пишут историки, год, когда Цезарь занимал должность претора после инцидента с Непотом, прошел спокойно, и лишь домашние дела причинили ему изрядные неудобства.

Виной скандала был наглый молодой человек, светский лев, как сейчас сказали бы, и прожигатель жизни, квестор Публий Клодий Пульхр. В манере одеваться и в стремлении быть не таким, как все, он в чем-то был похож на Цезаря, популярность среди аристократии и черни тоже была велика — в силу разных причин. Его происхождение из древнейшего и знатного рода Клавдиев открывала двери в самые высокие дома Рима, а образ жизни делал его притчей во языцех и на самом дне города. А что еще нужно для популярности?

К тому же сам знаменитый полководец Лукулл приходился ему зятем, поскольку был женат на одной из трех сестер Клодий. Это просторечное, плебейское произношение, которым злоупотребляла семейка, от благородного «Клавдия». Переход из одной категории в другую по политическим соображением — дело вполне обычное, и Клодий путем усыновления перейдет в плебейский род.

Сестрицы Клодии даже на фоне общего падения нравов давали жару, шокируя далеко не чопорных римлян. Дело дошло до того, что сестер подозревали в позорной связи с младшим братом, Клодием, а инцест даже в те времена позорил семью.

Слухи о кровосмесительных связях были использованы Лукуллом для того, чтобы развестись со своей женой после того, как он вернулся с войны на Востоке. А вернулся он в плохом настроении: мало того что Помпей отстранил его от ведения боевых действий с Митридатом, так еще Клодий норовил подставить своего зятя. И это ему удается.

В 68 году до P. X. в армии Лукулла находились оба брата Клодия, серьезный и рассудительный Аппий и беспутный Публий. Публий Клодий был недоволен своим положением, в отличие от брата, он не пользовался уважением, да и Лукулл не благоволил к нему. И тогда Клодий начинает заигрывать с легионерами, которым льстит, что представитель самого известного патрицианского рода снисходит до общения с ними на равных. А тут еще начинаются перебои со снабжением, да и прижимистый Лукулл неохотно выплачивает жалованье.

«Клодий же постоянно возмущался, что войнам и мукам не видно конца, что до последнего дыхания их заставляют биться со всеми народами, сколько их ни есть, и гоняют по всей земле, между тем как достойной награды за все эти походы им нет, а вместо этого приходится сопровождать повозки и верблюдов Лукулла, нагруженных золотыми чашами в драгоценных камнях! То ли дело, продолжал он, солдаты Помпея! Они уже давно мирные граждане и живут со своими женами и детьми где-нибудь на плодородных землях или по городам, а ведь им не пришлось загонять Митридата и Тиграна в необитаемые пустыни или ниспровергать азийские столицы, они всего-то и воевали, что с изгнанниками в Испании да с беглыми рабами в Италии! «Уж если, — завершал он, — нам приходится нести службу без отдыха и срока, почему бы нам не поберечь остаток сил и жизни для такого вождя, который видит для себя высшую честь в обогащении своих солдат?»

Эти нападки оказали свое воздействие на войско Лукулла, и оно не пошло за своим полководцем».[63]

Бунт в войсках мог бы кончиться децимацией, а Клодий бы сложил голову, но войско Лукулла, и без того за эти годы основательно разболтанное, отказалось ему повиноваться, а для наведения порядка у него попросту не было людей. К тому же и Сенат несколько урезал его полномочия.

Приходят вести, что Митридат снова отвоевал Понтийское царство и собирает силы для боевых действий. Легионеры же Лукулла сидят в палатках по причине зимнего времени и ждут, когда появится Помпей, чтобы сменить опостылевшего военачальника. Но когда выяснилось, что Митридат уже разбил одно римское войско и движется к другому, легионеры сообразили, что Помпей может сурово наказать за отлынивание от прямых обязанностей, и подчинились своего командующему.

Лукулл двинулся на Митридата. Однако по пути часть воинов все же снова устроила демарш. Как пишет Плутарх, они «подняли бунт и покинули свое место в строю, ссылаясь на то, что они уволены от службы постановлением сената, а Лукулл не имеет больше права приказывать им, поскольку провинции переданы другим. Нет такого унижения, которому не подверг бы себя тогда Лукулл: он уговаривал каждого из солдат поодиночке, с малодушными слезами ходил из палатки в палатку, некоторых даже брал за руку. Но солдаты отталкивали его руку, швыряли ему под ноги пустые кошельки и предлагали одному биться с врагами — сумел же он один поживиться за счет неприятеля!». Кое-как уговорили солдат продолжить службу хотя бы до лета, но авторитету Лукулла в войсках был нанесен чувствительнейший удар.

Клодий же, нагадив тестю, отбыл от него в Киликию, под начало Марция Рекса, мужа своей младшей сестры. Отношения у Марция с Лукуллом были напряженными, и поэтому назло свояку он поручил Клодию командовать флотом. И точно так же, как восемь лет тому назад пираты захватили Цезаря, к ним в руки попадает и Клодий. Но, в отличие от Цезаря, никто не спешит его выкупить, а каким образом он оказался на свободе — достоверной информации, кроме похабных слухов о том, как он обслуживал пиратов, не сохранилось. Да это и не важно, представление о Клодии мы уже получили.

Лукуллу же продолжало не везти в браке. «Разведясь с Клодией, женщиной разнузданной и бесчестной, Лукулл женился на сестре Катона, Сервилии, но и этот брак не был удачным. Чтобы сравняться с Клодией, Сервилии не доставало одного — молвы, что она согрешила с родным братом, в остальном она была такой же гнусной и бесстыдной. Уважение к Катону долго заставляло Лукулла терпеть ее, но в конце концов он с ней разошелся», — пишет Плутарх. В итоге, поселившись в своем имении близ модного курорта Байи, старый полководец находит утешение в чревоугодии.

И знаменитое «Лукулл обедает у Лукулла» осталось в нашей памяти как символ воплощенного гедонизма. Сама эта фраза, если верить Плутарху, родилась из реального случая: «Когда однажды он обедал в одиночестве и ему приготовили один стол и скромную трапезу, он рассердился и позвал приставленного к этому делу раба; тот ответил, что, раз гостей не звали, он не думал, что нужно готовить дорогой обед, на что его господин сказал: «Как, ты не знал, что сегодня Лукулл угощает Лукулла?».

Но если Лукулл находил утешение в пирах и развлечениях, и лишь смеялся, слушая упреки, то Цезарю было не до смеха, когда Клодия поймали в его доме при обстоятельствах, которые любовное приключение превратили в серьезное дело о святотатстве.

Жена Цезаря

Второй брак Цезаря, как мы помним, носил деловой характер. О любви, подобной той, которую он испытывал к Корнелии и ради которой рисковал жизнью, говорить не приходится. Гулял вовсю сам и закрывал глаза на шалости жены, поскольку они не выходили за рамки приличий. А так как Аврелия, мать Цезаря, была женщиной строгих нравов и при ней особо не забалуешь, то Помпее, ее невестке, общаться с любовником приходилось тайком.

Надо сказать, что именно Клодий в это время был влюблен в Помпею и, как были уверены римляне, пользовался взаимностью. То, что им приходилось встречаться, все время опасаясь Аврелии, придавало чувствам возбуждающую остроту.

История с его проникновением в дом Цезаря смахивает на античную комедию, хотя римляне отнеслись к этому скандалу весьма серьезно.

Дело в том, что Клодий выбрал не самый удачный момент для свидания.

«У римлян есть богиня, которую они называют Доброю, а греки — Женскою. Фригийцы выдают ее за свою, считая супругою их царя Мидаса, римляне утверждают, что это нимфа Дриада, жена Фавна, по словам же греков — она та из матерей Диониса, имя которой нельзя называть. Поэтому женщины, участвующие в ее празднике, покрывают шатер виноградными лозами, и у ног богини помещается, в соответствии с мифом, священная змея. Ни одному мужчине нельзя присутствовать на празднестве и даже находиться в доме, где справляется торжество; лишь женщины творят священные обряды, во многом, как говорят, похожие на орфические. Когда приходит день праздника, консул или претор, в доме которого он справляется, должен покинуть дом вместе со всеми мужчинами, жена же его, приняв дом, производит священнодействия. Главная часть их совершается ночью, сопровождаясь играми и музыкой».[64]

Празднества 62 года до P. X. проходят в доме Цезаря, что вполне естественно, поскольку он является верховным понтификом. Клодий же не нашел ничего лучшего, как переодеться в женскую одежду и, прикинувшись арфисткой, проникнуть в дом. Считается, что его впустила одна из служанок Помпеи, которая была в курсе похождений ее хозяйки. Ему было велено ждать в одном из помещений, вдали от посторонних глаз. Но то ли распаленный страстью Клодий принялся бродить по комнатам, то ли, по другой версии, на него наткнулась служанка Аврелии, словом, разговор у них не получился, потому что имитировать женский голос храбрый любовник не смог.

Бдительная служанка поднимает крик, Клодий убегает и прячется, но, как говорится, уже поздно метаться — Аврелия останавливает празднество и велит перекрыть все выходы. Спрятав ритуальные принадлежности от постороннего взгляда, женщины во главе с Аврелией обыскивают помещение за помещением и вскоре находят лжеарфистку.

Разоблаченного красавца отпускают, женщины расходятся по домам, и вскоре весь Рим гудит о том, что натворил Клодий. Молодые мужчины в восхищении от его проделки, старики сетуют на то, что молодежь нынче совсем испортилась и от рук отбилась.

Цезарь быстро и без шума разводится с Помпеей, благо законы «Двенадцати таблиц» позволяли сделать этой одной фразой «Tuas res tibi hebeto», что означало приблизительно «Забирай свои вещички и уматывай», но, разумеется, все это звучало на латыни гораздо благозвучнее.

Совместных детей у них не было.

Замять скандал не удалось. Римляне считали, что столь вызывающее оскорбление божества могло нанести урон Республике, и поэтому сенат создает чрезвычайную комиссии. Коллегия понтификов вместе со жрицами храма Весты решают начать судебное дело против Клодия. Хотя Цезарь и являлся верховным понтификом, то есть главным жрецом, по всей видимости, во время принятия решения ему пришлось соблюдать нейтралитет как лицу, имеющему отношение к предмету разбирательства.

Все ждали суда, чтобы посмотреть, как Цезарь, известный своими многочисленными любовными связями, станет обвинять Клодия. Однако случилось неожиданное…

«Один из народных трибунов публично обвинил Клодия в нечестии, и наиболее влиятельные сенаторы выступили против него, обвиняя его наряду с прочими гнусными беспутствами в связи со своей собственной сестрой, женой Лукулла. Но народ воспротивился их стараниям и принял Клодия под защиту, что принесло тому большую пользу в суде, ибо судьи были напуганы и дрожали перед чернью. Цезарь тотчас же развелся с Помпеей. Однако, будучи призван на суд в качестве свидетеля, он заявил, что ему ничего не известно относительно того, в чем обвиняют Клодия. Это заявление показалось очень странным, и обвинитель спросил его: «Но почему же тогда ты развелся со своей женой?» — «Потому, — ответил Цезарь, — что на мою жену не должна падать даже тень подозрения». Одни говорят, что он ответил так, как действительно думал, другие же — что он сделал это из угождения народу, желавшему спасти Клодия. Клодий был оправдан, так как большинство судей подало при голосовании таблички с неразборчивой подписью, чтобы осуждением не навлечь на себя гнев черни, а оправданием — бесславие среди знатных».[65]

В нашей памяти сохранилось знаменитое «Жена Цезаря вне подозрений», правда, каждый из нас вкладывает в это изречение свои нюансы.

Стоит ли упрекать Цезаря в расчетливости, граничащей с цинизмом, поскольку он явно не хотел портить отношения с Клодием, связи и влияние которого были весьма велики? Или же прав Плутарх и Цезарь счел правильным не идти против настроений толпы? Наверное, каждый для себя может решить, как бы он поступил на месте обманутого мужа.

К сожалению, мы никогда не узнаем, сам ли Клодий решился на авантюру с переодеванием (в общем, довольно-таки позорным для римлянина: такие травестийные шуточки оценивались как предел падения), или же кто-то подговорил его пробраться в дом понтифика и наставлять ему рога во время священнодействия? И если действительно Клодием манипулировали, то против кого была направлена эта провокация, против Цезаря или самого Клодия?

Скандальная история еще долго будет тревожить римлян, но со временем все уляжется. Клодий при поддержке Цезаря станет народным трибуном и видным борцом за права плебеев, а его законы сделают его настолько популярным, что ему удастся победить и отправить в изгнание таких, казалось, непобедимых политиков, как Цицерон и Катон.

Клодий если и не станет явным сторонником Цезаря, то всегда будет учитывать его интересы.

Но все это случится потом, а пока Цезарь по завершению службы на посту претора получает в управление Испанию. Он стремится как можно скорее, не дожидаясь окончания суда над Клодием, отбыть туда в надежде, что пока он будет вдали от Рима, то граждане быстрее забудут об этой некрасивой истории.

Часть шестая МЕЖДУ ВОЙНОЙ И ЛЮБОВЬЮ

Второй в Риме?!

Если вы когда-то в детстве увлекались химическими опытами, то, конечно, помните, как удивляли знакомых простеньким фокусом. В стакане с горячей чистой водой вы растворяли пачку поваренной соли, а затем остужали стакан, стараясь не шевелить его. А потом бросали в него кристаллик соли, и на глазах изумленной публики вода мгновенно превращалась в соляной цилиндр. История тоже чем-то напоминает перенасыщенный раствор. Она набухает событиями, люди, готовые решительно повлиять на ее ход, встречаются на каждом шагу, но пока еще не произошло качественного перехода, еще не произошло событие, которое прозрачную жидкость превратит в твердые, кинжальной остроты грани кристалла. В такие переломные дни может показаться, что шанс прославить себя в веках есть у каждого действующего лица. Но когда мы вглядываемся сквозь мутную толщу лет в хищные тени, проплывающие далеко внизу, то видим, что они движутся в разные стороны и лишь одна всплывает. Или уходит в глубину — на выбор любителям исторических метафор.

Цезарь, вернувшийся из Испании, станет тем катализатором, который начнет процесс затвердевания вязкой субстанции Республики в монолит Империи.

Но сразу же отбыть в Испанию не получается.

«Так как он не смог прийти к соглашению со своими кредиторами, с криком осаждавшими его и противодействовавшими его отъезду, он обратился за помощью к Крассу, самому богатому из римлян. Крассу нужны были сила и энергия Цезаря для борьбы против Помпея; поэтому он удовлетворил наиболее настойчивых и неумолимых кредиторов Цезаря и, дав поручительство на сумму в восемьсот тридцать талантов, предоставил Цезарю возможность отправиться в провинцию».[66]

Скандал в его семействе, да и суета вокруг должности претора, с которой Цезаря то снимали, то восстанавливали, как видим, испортили взаимоотношения с кредиторами. Хотя, казалось бы, очередное карьерное продвижение должно было их успокоить. Красс же либо оптимистично оценивал долговременные перспективы своего должника, либо же не имел другого выхода — Цезарь задолжал ему астрономическую сумму.

Прибыв в Испанию он начинает разбираться с восставшими племенами. Удвоив количество когорт и таким образом нарастив свои силы, он наводит порядок на подвластных территориях. А затем, не останавливаясь, громит еще несколько племен, которые до сих пор не подчинялись Риму, и выходит к берегам Внешнего моря, как тогда называли Атлантический океан.

Его сражения в северо-западной части Лузитании свидетельствуют о возросшем военном таланте Цезаря. Если раньше он действовал под командованием старшего по званию, то сейчас ему выпал шанс проверить свои силы и способности как полководца. Он успешно избегает ловушек и хитрыми маневрами громит войско лузитанцев. Его легионеры, которым он дал возможность обогатиться за счет добычи, настолько довольны, что провозглашают его императором. Здесь надо уточнить, что этот термин пока еще не означает привычного нам понятия, а всего лишь коллективное признание его военных заслуг. То есть теперь Цезарь мог потребовать после возвращения в Рим проведения триумфального шествия.

Как известно, Сенат разрешает ему триумф, правда, Аппиан считает, что Сенат дал добро, потому что Цезарь прислал ему много денег. Скорее всего, Аппиан добросовестно заблуждался — Лузитания была одной из беднейших провинций в Испании.

После военных побед он переходит к непосредственному управлению делами гражданскими и здесь тоже преуспевает. В первую очередь в болезненной для него самого области — взаимоотношениях должников и кредиторов. Кредиторы не давали продохнуть населению, из-за чего в прошлом законопослушные граждане становились разбойниками. Цезарь не понаслышке знал, какие неприятности могут причинить заимодавцы, и с понимаем отнесся к ситуации. Первым же своим постановлением он предписал, чтобы при выплате долгов из ежегодного дохода изымались в пользу кредитора лишь две трети, а треть оставалась должнику на жизнь.

Сам же он во время пребывания в Испании тоже неплохо пополнил свой кошелек, но не настолько, чтобы расплатиться с долгами.

Цезарь пытается также запретить человеческие жертвоприношения, распространенные в тех местах. Хотя сами римляне не так уж и давно сами приносили подобные жертвоприношения в особо опасные для Республики дни, тем не менее в провинциях они сурово преследовали такую практику. Скорее всего, гуманистические соображения здесь были ни при чем, да и гладиаторские поединки тоже гуманизмом не пахнут. Возможно, расчетливые римляне полагали, что такие жертвы богам или тем силам, которые они принимали за божественные, сделают аборигенов более сильными, чем они сами. Поражающая воображение кровожадность богов и титанов греческой и римской мифологий скрадывается в адаптированных изданиях для массовых читателей, но медленное прочтение таких эпических произведений, как «Илиада», «Одиссея» или «Энеида», открывает перед читателем Олимп не как обиталище благостных небожителей, а логовом банды упивающихся людскими страданиями демонов. Впрочем, это тема для другого повествования…

Итак, Цезарь хочет вернуться в Рим как можно скорее, он даже не стал дожидаться того, кто должен был сменить его на посту. Дело в том, что пришло время выборов в консулы, и Цезарь всерьез собрался вступить в борьбу за высший пост в Республике.

Тут весьма уместно вспомнить слова, которые приводит Плутарх в своих «Жизнеописаниях»:

«Рассказывают, что, когда Цезарь перевалил через Альпы и проезжал мимо бедного городка с крайне немногочисленным варварским населением, его приятели спросили со смехом: «Неужели и здесь есть соревнование из-за должностей, споры о первенстве, раздоры среди знати?» — «Что касается меня, — ответил им Цезарь с полной серьезностью, — то я предпочел бы быть первым здесь, чем вторым в Риме».

Воистину исторические слова! Произносил их Цезарь или нет, на самом деле не имеет значения. Главное, что выражение «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме» с тех пор неотделимы от Цезаря и стали девизом честолюбцев, авантюристов и успешных менеджеров со времен незапамятных до наших дней.

Рим на троих

В 62 году до P. X. Помпей возвращается в Рим. Город в это время все еще живет громким скандалом из-за любовной авантюры Клодия. Кто-то, возможно, ожидал или опасался, что великий полководец, военные походы которого действительно могли сравниться с деяниями Александра Македонского, пойдет по стопам Суллы и силой оружия подчинит себе Сенат и народ римский. Но Помпей повел себя на удивление кротко и миролюбиво.

После того как его войска высадились в Брундизии, он распустил их и приказал собраться только для триумфа, о времени проведения которого их известят. После этого он поселяется на своей вилле за пределами городской границы, поскольку до проведения триумфального шествия согласно закону не мог ее пересечь.

Сенаторы облегченно вздохнули и даже в приступе великодушия разрешили проведение триумфа в течение двух дней — настолько велики были трофеи и так много было плененных царей. А потом постарались задвинуть слишком уж прославленного, по их мнению, полководца на задний план. И вскоре Помпею, задолго до того, как ее сформулирует Фома Кемпийский, предстояло на себе убедиться в истинности житейской мудрости, гласящей «Sic transit gloria mundi» — «Так проходит земная слава».

Еще до проведения триумфа Помпей обратился к сенаторам с просьбой отложить на некоторое время выборы консулов, чтобы он смог пересечь границы города и лично содействовать избранию Пизона, своего бывшего легата, которого тогда поддерживал. Катон при поддержке Красса настроил Сенат против малейшего потакания победителю Африки, Европы и Азии. Завистливых сенаторов долго уговаривать не пришлось, и просьбу Помпея отклонили. Сыграло свою роль и то, что Пизон был другом и сторонником Клодия, одно имя которого у многих сенаторов, наверное, вызывало изжогу.

Скандалом для Помпея закончилась его попытка выдвинуть в консулы другого ставленника — Афрания, причем он подкупал голоса граждан так откровенно и неумело (но весьма щедро), что дело провалилось с треском.

Ко всему еще у Помпея расстроились семейные дела. Его жена, Муция, кстати, одна из любовниц Цезаря, не отказывала себе ни в чем, и ее скандальная известность вынудила триумфатора развестись с ней сразу же по прибытии в Италию. Но неудачи в политической жизни Рима начали сопровождать его и в личной жизни. Он стал свататься к племянницам Катона, причем одну он намеревался взять себе в жены, другую отдать племяннику. Плутарх предполагал, что Помпея удивила смелость и честность Катона и полководец решил привлечь его на свою сторону. Неудачный выбор.

Катон резко отказал Помпею, полагая, что такое родство наносит ущерб его репутации неподкупного, а когда женщины в его семействе выказали недовольство, то рассказал о подкупе голосов и пояснил, что родня Помпея разделит его позор. По словам Плутарха, «и женщины согласились, что Катон лучше их судит о том, что прилично и что подобает».

Помпей между тем за годы отсутствия, похоже, растерял специфический опыт политических интриг в Риме либо же неадекватно оценивал быстро меняющуюся обстановку в городе. Он пытается выбить своим ветеранам земельные наделы, и хотя по закону десятилетней давности вопрос, казалось, был решенным, сенаторы саботировали выделение земли, не предоставив под это дело никаких участков.

К унижениям добавилось возвращение Лукулла, в честь которого Сенат устраивает торжественный прием и всячески провоцирует старого гурмана к политической активности. Лукулл, недолго думая, пользуется такой возможностью и начинает оспаривать все распоряжения Помпея в Азии.

И снова Катон при поддержке Красса наносит поражение тому, кто привык брать свое на поле брани, — Сенат принимает сторону Лукулла.

Великому полководцу, второму Александру пришлось забыть о приличиях.

«Потерпев поражение и теснимый в сенате, Помпей был вынужден прибегнуть к помощи народных трибунов и связаться с мальчишками. Самый отвратительный и наглый из них, Клодий, охотно пойдя навстречу Помпею, поставил его в полную зависимость от народа. Клодий заставлял Помпея, вопреки его достоинству, бегать за собой по форуму и пользовался его поддержкой, чтобы придать вес законопроектам, которые он предлагал, и речам, которые он произносил, желая лестью снискать расположение толпы. Кроме того, — словно обществом своим он не позорил, но благодетельствовал Помпея, — Клодий требовал еще награды, которую впоследствии и получил, — Помпей принес ему в жертву Цицерона, который был другом Помпея и очень часто оказывал ему услуги на государственном поприще. Когда Цицерон в минуту опасности обратился за помощью к Помпею, последний даже не принял его, но, приказав закрыть двери перед всеми, кто приходил к нему, сам ушел через другой выход. Цицерону пришлось тогда из страха перед судебным процессом тайно покинуть Рим».[67]

Торжествующий Красс мог радоваться такому падению своего главного противника. Но весной 60 года до P. X. дальновидный магнат трезво оценил ситуацию и ужаснулся плодам своей победы.

Политическая картина Рима напоминала что-то между выжженной землей и болотом. Шесть сотен сенаторов могли погасить любую законодательную инициативу и легко пользовались такой возможностью.

Публикане-откупщики, присосавшиеся к такой дойной корове, как Азия и восточные провинции, начали терпеть убытки — войны, которые там вели Лукулл, а потом и Помпей, основательно разорили некогда богатейшие края.

Всадники, которые держали в своих руках откуп, резонно предложили уменьшить выплаты в казну. Красс поддержал их в Сенате, поскольку явно имел через подставных лиц свои финансовые интересы в откупе и, скорее всего, вел прибыльные дела с лицами из этого богатого сословия. Но принципиальнейший Катон выступил против, и сенаторы отвергли компромиссное предложение.

Вот тогда Красс, по всей видимости, и понял, что погорячился. В серой и безликой массе сенаторов, как в пуховой перине, глохли честолюбивые начинания мало-мальски заметной личности, а политическим тяжеловесам прошлых лет вообще не давали дышать. Впрочем, тяжеловесов тоже почти не осталось. Умер Катул, Цезарь был в далекой Испании, Цицерон запутался в семейных дела, тоже связанных с Клодием, и то, что этот хлыщ, который становится личным врагом великого оратора, правил бал в Риме, тоже дурно свидетельствовало о временах и нравах.

Отсутствие Цезаря, как ни странно, не влияло на его популярность. Скорее, напротив, его удаленность от мелких склок вокруг Помпея и прочих дрязг создавало ореол серьезного политика. А то, что он был в курсе всех событий в Риме и внимательно следил за ними, не подлежит сомнению. Его поразительные способности в эпистолярном жанре поражали современников, он переписывался со своими друзьями и союзниками, не только находясь вдали от них, но и пребывая в Риме. И будто бы он умел диктовать несколько писем одновременно.

Цезарю исполнилось сорок лет в 60 году до P. X., и он уже мог претендовать на пост консула, выборы которого должны были проходить в следующем году. Не теряя времени, Цезарь возвращается в Рим. Возможно, кто-то поторопил его с возвращением, и не исключено, что это был Красс.

Если верить Плутарху, именно Цезарь стал вдохновителем союза, который вошел в историю под названием «первый триумвират».

«Цезарь же, едва возвратившись из провинции, стал готовиться к соисканию консульской должности. Он видел, что Красс и Помпей снова не ладят друг с другом, и не хотел просьбами, обращенными к одному, сделать себя врагом другого, а вместе с тем не надеялся на успех без поддержки обоих. Тогда он занялся их примирением, постоянно внушая им, что, вредя друг другу, они лишь усиливают Цицеронов, Кату лов и Катонов, влияние которых обратится в ничто, если они, Красс и Помпей, соединившись в дружеский союз, будут править совместными силами и по единому плану. Убедив и примирив их, Цезарь составил и слил из всех троих непреоборимую силу, лишившую власти и сенат и народ, причем повел дело так, что те двое не стали сильнее один через другого, но сам он через них приобрел силу и вскоре при поддержке того и другого блистательно прошел в консулы».[68]

Триумвират, использующий такие ресурсы, как ветераны Помпея, всадники Красса и популярность Цезаря, был непобедим. До поры триумвират действовал скрытно, не афишируя себя.

По другим версиям, инициатором составления тройственного союза был Помпей, которому окончательно надоели интриги сенаторов и собственное бессилие. Но, судя по согласованности и, главное, своевременности действий, у того, кто их координировал, был холодный и расчетливый ум финансиста. Второе примирение Красса и Помпея, в отличие от первого, имевшего место благодаря сну, в котором Юпитер велел им жить в дружбе, давало им шанс не только на политическое выживание, но и на реванш.

Впрочем, любая версия не умаляет достоинств Цезаря: он использовал все возможности для достижения своей цели.

А целью этой было, естественно, консульство.

Выборы, выборы…

Подготовку к выборам Цезарь начал еще в Испании. Он вел переговоры о совместных действиях во время выборов с неким Луцием Лукцеем, весьма состоятельным римлянином. Денежные дела Цезаря пока еще оставляли желать лучшего, поэтому тандем с богатым, но не пользующимся сколь-либо значительной популярностью кандидатом был ему выгоден.

И вот он получает известие о сроках, в которые кандидаты должны заявить о своих притязаниях на консульство. Сроки поджимают, и Цезарь стремительно оставляет пост наместника и, как мы знаем, не дождавшись «сменщика», быстро движется к Риму и успевает добраться до границ города буквально за день до окончания приема заявок.

Но перед ним встает нелегкий на первый взгляд выбор. День триумфа, который несомненно добавил бы ему славы и гарантированной победы на выборах, назначался Сенатом. Не так давно Сенат уже отказал не какому-то наместнику Дальней Испании, а самому Помпею Великому в небольшой отсрочке. Цезарь прекрасно понимал, что, пока будет дожидаться решения, все положенные сроки пройдут. Он был в курсе интриг, которые плел Катон, принципиальность которого не мешала продвигать на консульский пост своего зятя, сенатора Марка Кальпурния Бибула.

«Лицам, домогающимся триумфа, надлежало оставаться вне Рима, а ищущим консульской должности — присутствовать в городе. Цезарь, который вернулся как раз во время консульских выборов, не знал, что ему предпочесть, и поэтому обратился в сенат с просьбой разрешить ему домогаться консульской должности заочно, через друзей. Катон первым выступил против этого требования, настаивая на соблюдении закона. Когда же он увидел, что Цезарь успел многих расположить в свою пользу, то, чтобы затянуть разрешение вопроса, произнес речь, которая продолжалась целый день. Тогда Цезарь решил отказаться от триумфа и добиваться должности консула».[69]

Можно смело предположить, что Цезарь, выбирая между почестями и властью, недолго колебался. Он трезво понимал, что слава и почести, даже высшие почести, преходящи и хотя триумф станет большим достижением его рода, с кредиторами рассчитаться он не поможет. К тому же потерянный год, если он не успеет выставить свою кандидатуру, может привести к банкротству — испанских денег хватило, чтобы погасить лишь малую часть долгов. Тогда как власть высшая утихомирит заимодавцев, а в будущем даст возможность обогатиться. И шансы на новый триумф возрастут, хотя до сих пор, как правило, римлянину предоставлялся один триумф в жизни. Но вряд ли Цезарь считал себя заурядным римлянином, да и пример Помпея, трижды триумфатора, стоял перед глазами.

Выборная кампания велась, как водится, грязно, стороны подкупали влиятельных избирателей направо и налево. Строгий в вопросах взяточничества Катон вел себя на редкость тихо.

Как свидетельствует Светоний, «соискателей консульства было двое: Марк Бибул и Луций Лукцей; Цезарь соединился с последним. Так как тот был менее влиятелен, но очень богат, они договорились, что Лукцей будет обещать центуриям собственные деньги от имени обоих. Оптиматы, узнав об этом, испугались, что Цезарь не остановится ни перед чем, если будет иметь товарищем по высшей должности своего союзника и единомышленника: они дали Бибулу полномочия на столь же щедрые обещания и многие даже снабдили его деньгами. Сам Катон не отрицал, что это совершается подкуп в интересах государства».[70]

Победа Цезаря была сокрушительной, но Лукцей не прошел. Вторым консулом стал Бибул, честолюбие которого еще в бытность эдилом было ущемлено, поскольку он оставался в тени Цезаря.

Катон, понимая, что Бибул не является серьезным конкурентом, заранее готовит Цезарю западню с дальним прицелом. Консулам после окончания годового срока предстояло служить наместниками в провинции. А по закону, введенному еще Гаем Гракхом, распределение их по месту службы производилось до того, как становились известными имена победителей на выборах. Наместник в богатой провинции — такое доходное и перспективное будущее для Цезаря — было совершенно невыносимо для Катона.

Его красноречие, как всегда, убедительно. Катон, несмотря на весь свой консерватизм и приверженность старым римским добродетелям, готов во имя Республики слегка поступиться принципами. Он предлагает консулов, которых выберут на 59 год до P. X., отправить после завершения срока консульства не в провинции, а ради общего блага оставить в Италии, наводить порядок в тех местах страны, где распоясались разбойники. Иными словами, в лице Катона, по свидетельству Светония, «оптиматы позаботились, чтобы будущим консулам были назначены самые незначительные провинции — одни леса да пастбища».

Унизительное назначение, и Цезарь не забыл, кто расставлял для него ловушки. С точки зрения Катона, ситуация была беспроигрышной — если Цезарь откажется следовать постановлению Сената, то с ним можно будет обойтись как с преступником. А согласится — за год, пока он будет гонять разбойников и беглых рабов, популярность у него поубавиться, ведь даже победа над Спартаком считалась недостойной римского оружия, а повода проявить воинскую доблесть и удачу у Цезаря не будет.

Катон был незаурядным человеком. Но его фанатичность в тех делах, которые он считал правыми, на сей раз сослужила дурную службу и ему и Республике. По мнению историков, именно это постановление Сената заставило триумвират перейти к активным действиям и продемонстрировать свою силу.

Консул Цезарь

Вступив в должность, Цезарь приступает к выполнению своих обязательств перед членами триумвирата. Поскольку он занял первое место на выборах, а Бибул второе, то при формальном равенстве полномочий Цезарь в течение первого месяца был «равнее» своего коллеги. Затем они должны были поменяться местами еще на месяц и так далее до конца срока. Поэтому Цезарь торопится как можно скорее провести закон о распределении земель, о котором столько времени безуспешно хлопотал Помпей.

К Цицерону, известному противнику всяких аграрных реформ, еще до вступления консулов в должность засылается переговорщик — Луций Корнелий Бальб, человек Цезаря. Но попытка Цезаря заручиться поддержкой Цицерона оказалась неудачной, и консулу пришлось опираться на ресурсы Красса и Помпея. Впрочем, их хватало с лихвой.

Вообще-то личные отношения между триумвирами для человека, неискушенного в политике, могут показаться более чем странными. Жена Помпея была любовницей Цезаря, как и жена Красса. Цезарь вскоре после избрания отдает свою дочь, Юлию, в жены Помпею. А если вспомнить, что вскоре Цезарь будет способствовать избранию Клодия на должность народного трибуна…

Таковы политики — каждый из них ради достижения своих целей готов помочь подельникам в решении их проблем, но при случае легко перейдет на сторону врагов.

Провести закон о перераспределении земель оказалось серьезным испытанием для только что ставшего консулом Цезаря, и начале он допустил несколько промахов. Сам закон был тщательно подготовлен, прописан в деталях и содержал массу уступок, уравновешивающих интересы заинтересованных сторон. Причем Цезарь дал понять сенаторам, что готов внести любые изменения, которые они предложат.

У Катона был фирменный прием — если он хотел сорвать голосование, то говорил, не останавливаясь, до конца заседания. Надо отметить, что сам Катон нехотя признавал достоинства законопроекта, но настаивал на том, что его следует принять позже и лучше не в этом году. Он начинает говорить. И говорит долго, так что всем становится понятно — голосования сегодня не будет. Нервы у консула не выдерживают.

«Цезарь приказал прямо с ораторского возвышения отвести его в тюрьму, но и тут Катон не пал духом, не умолк, — напротив, по дороге в тюрьму он продолжал говорить о новом законе, призывая римлян обуздать тех, кто вершит дела государства подобным образом. Следом за ним шел сенат в глубоком унынии и лучшая часть народа — огорченная, негодующая, хотя и безмолвная, и от Цезаря не укрылось их угрюмое неодобрение, но он не отменил своего приказа — во-первых, из упорства, а затем, ожидая, что Катон обратится с жалобой и просьбою о помощи к трибунам. Когда же стало ясно, что он этого ни в коем случае не сделает, Цезарь сам, не зная, куда деваться от стыда, подослал кого-то из трибунов с поручением отнять Катона у стражи».[71]

Вряд ли Катон в тот миг, когда упивался своей победой, вспоминал о царе Пирре. В свою очередь, Цезарь, уже привыкший действовать быстро и решительно, мгновенно меняет тактику и на следующий же день созывает народное собрание. И предлагает Бибулу огласить свое мнение о законопроекте. Реакция Бибула ожидаема — второй консул повторяет неубедительные доводы Катона о необходимости подождать с ним до лучших времен. А когда голоса из толпы, явно инспирированные сторонниками Цезаря, настоятельно просят его изменить свое мнение, нервы не выдерживают теперь уже у Бибула, он оскорбляет собравшихся и покидает форум. Этой ошибкой немедленно воспользуется Цезарь.

На следующее народное собрание Цезарь приводит Помпея и Красса, те громогласно поддерживают законопроект. Триумвират теперь действует открыто, а Помпей даже грозится мечом покарать того, кто воспрепятствует принятию закона, позволяющего вознаградить его ветеранов.

Сенаторы, обнаружившие, что им противостоит союз самых могущественных людей, запаниковали, но Катон и Бибул призывали их крепиться.

И тогда Цезарь задолго до исторических слов о переходе через некую речку запускает механизм разрушения Республики. Он требует, чтобы закон был принят или отвергнут избирателями, а не Сенатом. Более семидесяти лет назад то же самое предпринял Тиберий Гракх, но с тех никто не решался последовать его примеру.

Цезарь решился и выиграл. Катон, привыкший к тому, что все политические интриги ведутся в рамках Сената, проиграл.

Попытки остановить голосование выглядели жалко и смешно. Бибул принялся вещать народу о неблагоприятных знамениях: мол, боги требуют повременить с законопроектом. Но он забыл, что имеет дело с главным жрецом, которому по статусу, наверное, положено более тесное общение с богами. И якобы по распоряжению верховного понтифика на Бибула опрокидывают сосуд с нечистотами (или корзину с навозом, по другой версии, что не менее благоуханно). Бибулу не помогли и его ликторы. Впрочем, сам он ведет себя достойно.

«Люди, вооруженные кинжалами, ломали фасции и знаки консульского достоинства Бибула; некоторые из окружавших его трибунов были ранены.

Бибул, не смущаясь этим, обнажил шею и призывал друзей Цезаря скорее приняться за дело: «Если я не могу убедить Цезаря поступать законно, — кричал он, — то своей смертью я навлеку на него тяжкий грех и преступление». Друзья отвели его насильно в расположенный поблизости храм Юпитера Статора. Посланный на помощь Катон, как юноша, бросился в середину толпы и стал держать речь к народу. Но сторонники Цезаря подняли его на руки и вынесли с форума. Тогда Катон тайно вернулся другой дорогой, снова взбежал на трибуну и, так как говорить было бесполезно, — его никто уже не слушал, — грубо кричал на Цезаря, пока его снова не подняли на руки и не выбросили с форума. Тогда Цезарь провел свои законопроекты >>.[72]

Сразу же была создана комиссия по руководству распределением земель, а поскольку эта деятельность сулила большие барыши, то возглавили ее Красс и Помпей. О триумвирате теперь не знает разве что слепой и глухой — демонстрация силы оказалась весьма эффектной. И тогда Цезарь проводит дополнительное постановление, требующее от сенаторов клятвы, обязывающей не только признать закон, но защищать его от каких-либо поползновений. Тем же, кто откажется, грозила суровая кара.

Испуганные сенаторы дружно клянутся, лишь несгибаемый Катон упирается, несмотря на мольбы и слезы женской половины его дома, которая понимала, что дело может закончиться изгнанием. Цицерону удалось смягчить жестоковыйного. Возможно, слова великого оратора о том, что если Катон не нуждается в Риме, то Рим в Катоне нуждается, польстили уязвленному поражением упрямцу, и тот все же присягнул.

Помпей был доволен земельной реформой, а Цезарь завоевал симпатии его ветеранов. Настала очередь Красса, который давно хлопотал о снижении откупных сумм. Консул не только удовлетворяет их просьбы, но и прощает треть от всей суммы, что превосходит ожидания. Всадники становятся преданными сторонниками Цезаря, а это сословие торговцев, банкиров, ростовщиков, словом, бизнес-элита, как сейчас модно говорить, располагало серьезными средствами, о которых простые горожане не могли даже мечтать.

Бибул привычно задвинут в тень, его попытки вмешаться в дела государственные попросту игнорируются, так же как игнорируются вето некоторых трибунов. Цезарь знает, что дни консульства летят быстро, и начинает выстраивать фундамент дня завтрашнего. Он трезво понимает, что любой недоброжелатель, сменивший его на этом посту, может отменить все принятые с таким трудом законы. Да и коллеги по триумвирату были людьми ненадежными.

«Цезарь давно предвидел, что предстоящее ему отсутствие будет длительным и зависть станет тем больше, что он пользовался большими льготами. Он выдал свою дочь за Помпея, хотя она и была обручена с Цепионом. Цезарь боялся, что Помпей станет завидовать ему, даже находясь с ним в дружбе. Наиболее энергичных из своих сторонников он провел в магистраты на будущий год. Консулом Цезарь объявил своего друга Авла Габиния, а сам женился на Кальпурнии, дочери Луция Пизона, который должен был занять место второго консула. По этому поводу Катон кричал, что власть достается посредством брачных союзов. Трибунами Цезарь выбрал Ватиния и Клодия».[73]

Сенатор Публий Ватиний был известным… мошенником, что, впрочем, не умаляло важности его услуг Цезарю. Став трибуном, он тут же предложил объединить Иллирию и Цизальпинскую Галлию. А поскольку наместник Метелл Целер, посланный ею управлять, внезапно помер в дороге, то к ним присоединили и Трансальпийскую Галлию. И Цезаря наделили особыми полномочиями сроком на пять лет, что было делом неслыханным — на такой срок наместникам на кормление провинции, да в таком количестве, никогда не отдавались. Мало того, Цезарю предоставлялось право вести военные действия на Балканах или в Галлии и в его распоряжение поступали четыре легиона.

Кроме того, для обеспечения надежного тыла Цезарь начинает зачистку наиболее серьезных противников. Во время судебного процесса над бывшим консулом и наместником Македонии Гаем Антонием, обвиненным в вымогательстве — традиционном промысле любого наместника, — Цицерон имел неосторожность выступить с нападками на триумвират. Реакция последовала незамедлительно.

Клодий давно уже пытался сменить свое патрицианство на плебейство, что при его популярности в низах открывало перспективы в трибунате. Должность эта, как мы помним, для патрициев была недоступной, а переход из сословия в сословие — процедурой непростой. Но в тот же день после того, как Цицерон обрушился на триумвират, Цезарь в качестве верховного понтифика проводит церемонию усыновления Клодия плебеем. А для того чтобы все поняли знаковость этого события, на усыновлении злейшего врага Цицерона присутствовал также и Помпей.

Цицерон намек понял и отбыл из Рима на свою виллу. За ним последовали и другие сенаторы, почуявшие, куда дует ветер перемен. Между тем Клодий, вступив в борьбу за трибунат, делал противоречивые заявления, которые можно было расценить как разрыв с Цезарем. Прожженный политик и мастер политической интриги, Цицерон клюнул на эту нехитрую уловку и поверил пустым обещаниям Клодия не преследовать его за казнь участников заговора Катилины. Новоиспеченный народный трибун отменяет плату за ежемесячную раздачу хлеба, ограничивает власть цензоров, проводит закон, запрещающий использовать небесные знамения для запрета или влияния на народные собрания. Среди этих в общем-то толковых законов он вставляет на первый взгляд несущественный закон о восстановлении коллегий. Цицерон спокойно воспринимает эту новость и не выступает против законопроекта. Закон проходит, тут же возникают коллегии — своего рода боевые отряды народного трибуна, которые демонстрируют готовность к насилию. А Клодий провозглашает свою поддержку Цезарю. Обманутый Цицерон узнает, что трибун готовит закон, по которому любой римлянин, виновный в смерти другого римлянина, отправляется в ссылку без суда и права на обжалование.

Поддержать бывшего консула и великого оратора не захотел никто. Одни были запуганы, другие подкуплены. Отчаявшись, Цицерон идет на поклон к проконсулу Цезарю, который уже официально стал наместником Галлии. Цезарь добродушно поясняет, что перед законом он бессилен, впрочем, готов предложить Цицерону место легата при себе в Галлии. Быть мальчиком на побегушках — на такое падение Цицерон не мог пойти ни при каких обстоятельствах. Попытки собрать людей и дать отпор сторонникам Клодия успехом не увенчались, и глубокой ночью Цицерон бежит из города.

Утром толпа громит его дом, а потом по приказу Клодия его сносят до основания. Задним числом это оформляют как наказание отправленному в изгнание преступнику.

Приблизительно через полтора года, когда римлянам вконец опостыливают бесчинства Клодия и его молодчиков, трибун Анний Милон и Помпей навели порядок. Тогда и вернулся Цицерон, а переменчивый Сенат, как бы исполняя волю народа, велел заново отстроить за казенный счет разрушенные Клодием дом и усадьбу. Клодия вскоре убивает Анний Милон, а Цицерон выступает в его защиту, но проигрывает. Это уже другая история, напрямую не связанная с Цезарем, хотя и показывающая, как быстро Рим мог быть снова ввергнут в хаос.

Попытки Сената выставить против триумвиров Лукулла не увенчалась успехом, но старинный недруг Помпея мог стать опасным оружием в ловких руках: авторитет старого полководца все еще велик. Вдруг появился человек, которого Цезарь помнил еще по 62 году до P. X. Это был Веттий, обвинивший его тогда в причастности к заговору Катилины.

«Помпеянцы привели некоего Веттия, который якобы был схвачен при попытке покушения на жизнь Помпея. На допросе в сенате Веттий назвал несколько имен, но перед народом заявил, что убить Помпея его подстрекал Лукулл. Словам его никто не придал значения — всем сразу стало ясно, что этого человека подучили клеветать сторонники Помпея. Дело стало еще яснее через несколько дней, когда из тюрьмы был выброшен труп Веттия, и хотя уверяли, будто он умер своей смертью, на его теле были следы удушения и побоев. Очевидно, что его позаботились убрать те самые люди, по чьему наущению он выступил со своим наветом.

Все это побудило Лукулла еще дальше отойти от государственной деятельности; когда же Цицерон ушел в изгнание, а Катон был отправлен на Кипр, он окончательно с нею расстался».[74]

В Галлии же возникает напряженная ситуация, и Цезарь отбывает из Рима, возможно, раньше, чем собирался. Вернется он не через пять лет, как предполагал, а через девять.

Omnia Gallia: От Арара до Рейна

О деяниях Цезаря в Галлии римляне узнавали из первых рук и довольно-таки подробно. Впрочем, как и много позже дореволюционные гимназисты, зубрящих латынь. Источник у всех был один — знаменитые «Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря — восемь книг, составляющие эти записки (последняя принадлежит Авлу Гирцию, другу Цезаря и его легату). После того как гимназии лет этак на семьдесят прекратили функционировать, а классические языки изучались разве только на филологических факультетах, услышать лаконичные слова: «Gallia est omnis divisa in partes tres, quarum unam incolunt Belgae, aliam Aquitani, tertiam qui ipsorum lingua Celtae, nostra Galli appellantur» — можно было разве что на студенческих капустниках или же в компании подвыпивших интеллектуалов. Сейчас, когда классическое образование худо-бедно возвращается, записки Цезаря стали доступны каждому, но не всякий их прочтет и оценит. А зря!

Высокая оценка «Записок» — не только дань великому человеку. Даже Цицерон, его недруг, называл их достойными восхищения. Среди многотомья литературы о Цезаре и его времени, уверен, есть исследования, сравнивающие одно из самых замечательных произведений латинской литературы с военной мемуаристикой более поздних времен или наших дней. Не углубляясь в этот вопрос, требующий серьезного исследования, отметим только, что «лишенные всякого украшательства», по словам Цицерона, «Записки» больше говорят об авторе, чем многословные мемуары известных полководцев и штабных стратегов иных времен. Для современников «Записки» представляли собой что-то вроде бюллетеней о военных делах в Галлии и одновременно — своего рода блестящий образец саморекламы.

Для историков же это единственный относительно достоверный источник не только о военный подвигах Цезаря и его легионов, но также этнографической и географической информации о Европе того времени. Но доверять всему, о чем говорится в «Записках», все же не следует. Например, такие сведения, о которых говорится в шестой книге, явно получены не от очевидцев.

«Здесь водится бык с видом оленя; у него на лбу между ушами выдается один рог, более высокий и прямой, чем у известных нам рогатых животных. В своей верхней части он широко разветвляется наподобие ладони и ветвей. У самки такое же сложение, как у самца: ее рога имеют такую же форму и такую же величину».

Трансформация легенд о единороге? Вполне возможно. Не предполагать же в самом деле, что эти животные в действительности водились в лесах, покрывающих почти всю Европу, но были съедены оголодавшими галлами или германцами!

Некоторые историки предполагали, что Цезарь собирался поправить свои денежные дела и вторгнуться в богатую Дакию. Но события вынудили его изменить планы. Началось большое переселение гельветов.

Галльское племя гельветов числом более трехсот пятидесяти тысяч человек, если верить «Запискам», было вынуждено покинуть родные места, расположенные там, где сейчас находится Швейцария. Причина, заставившая сняться с место такое количество народа, Цезарем не указывается. Но, по всей видимости, она была серьезной, поскольку, уходя, гельветы сожгли свои двенадцать городов и четыреста деревень. И вскоре они переходят через реку Арар, которая сегодня нам известна как Сона, самый крупный приток Роны. Именно это заставило Цезаря стремительно покинуть Рим и как можно скорее прибыть в войска.

В его распоряжении были четыре легиона, но чтобы выиграть время и подтянуть их поближе, он приказывает разрушить мост через Родан (нынешняя Рона) недалеко от Генавы (известная нам ныне как Женева).

Вскоре кельты высылают к Цезарю своих представителей, которые просят пропустить их на запад и обещают во время прохода по римской территории не причинять никакого ущерба.

Цезарь продолжает тянуть время и предлагает встретиться через несколько дней, а пока он будет думать, как лучшим образом решить эту проблему. Он честно пишет, что у него и в мыслях не было разрешить гельветам пройти сквозь римскую территорию.

И когда депутация вновь приходит, то видит, что он успел построить линию укреплений, которая тянулась от Женевского озера до гор Юра, перекрывая дорогу.

Не получив разрешения и видя неудачу соплеменников, пытавшихся малыми группами по ночам переплывать через Родан под обстрелом балеарских пращников, входящих в состав армии Цезаря, гельветы пошли в обход.

Цезарь же привел в Галлию дополнительные силы и во главе пяти легионов последовал за переселенцами. Поскольку гельветы уже находились за пределами римских земель, ему нужен был повод для боевых действий. И повод вскоре представился.

К нему поступает жалоба от союзного римлян племени эдуев: гельветы разоряют их земли, грабят, уводят людей в рабство.

Легионы совершают марш-бросок и догоняют гельветов у переправы через реку Арар. Большая часть племени уже на той стороне, и, воспользовавшись этим, Цезарь ночью наносит внезапный удар. Но разгромлена только четвертая часть сил гельветов, и поэтому легионеры сооружают мост через реку и начинают преследование. Сооружение моста за один день говорит о хорошем материально-техническом обеспечении армии и наличии того, что в будущем назовут инженерными войсками. О решении более значительной инженерной проблемы мы поговорим чуть позже.

Гельветы снова пытаются миром решить свои проблемы, они готовы поселиться там, где укажут римляне. Цезарь требует у них заложников, заранее зная реакцию свободолюбивого народа. Прервав переговоры, гельветы снимаются с места и идут дальше, а Цезарь преследует их, еще больше отдалившись от римских территорий. После мелких стычек гельветы собираются дать бой своим преследователям, но Цезарь сохраняет дистанцию между собой и отрядами противника.

Не останавливаясь на деталях, отметил лишь, что в конечном итоге Цезарь вынудил гельветов атаковать его в том месте и в то время, которое он выбрал сам. Разгром превратился в резню.

«После долгой и упорной битвы он разбил войско варваров, но наибольшие трудности встретил в лагере, у повозок, ибо там сражались не только вновь сплотившиеся воины, но и женщины и дети, защищавшиеся вместе с ними до последней капли крови. Все были изрублены, и битва закончилась только к полуночи. К этой замечательной победе Цезарь присоединил еще более славное деяние, заставив варваров, уцелевших после сражения (а таких было свыше ста тысяч), соединиться и вновь заселить ту землю, которую они покинули, и города, которые они разорили. Сделал же он это из опасения, что в опустевшие области перейдут германцы и захватят их».[75]

Кстати, следующая война в Галлии велась именно против германцев, и Цезарь на этот раз защищал галлов.

В Риме известие о победе вызвало двоякую реакцию. Народ был доволен, поскольку в исторической памяти сохранился страх перед галлами, которым единственным удалось взять Рим, и если бы не бдительные гуси, то и вообще покончить с ним. Недруги же Цезаря, и в первую очередь Катон, напирали на то, что Цезарь нарушил закон, который сам же провел во время своего консульства. Он не имел права сражаться с племенем, не подвластным Риму вне римских земель. Но голос Катона утонул в гуле одобрения.

Тем временем эдуи, а также некоторые другие примкнувшие к ним племена снова обращаются с жалобой к Цезарю. На сей раз их обижал вождь германцев Ариовист и его стотысячная армия.

И здесь возникает интересная коллизия. Дело в том, что Сенат не далее как во время консульства Цезаря объявил Ариовиста союзником римского народа и даровал ему титул царя. Но что это значит для человека, понимающего — назад в Рим, где его ждут заимодавцы и недруги, грозящие судом, дороги еще нет, и его путь от победы к победе — единственное, что позволит вернуться с триумфом.

Судя по словам Светония, «с этих пор он не упускал ни одного случая для войны, даже для несправедливой или опасной, и первым нападал как на союзные племена, так и на враждебные и дикие, так что сенат однажды даже постановил направить комиссию для расследования положения в Галлии, а некоторые прямо предлагали выдать его неприятелю. Но когда его дела пошли успешно, в его честь назначались благодарственные молебствия чаще и дольше, чем для кого-либо ранее».[76]

Так что Цезарь без малейших колебаний начинает военные действия против Ариовиста. Мало того, он во всеуслышание провозгласил, что добрые отношения с германцами — это хорошо, но защита римской провинции и союзников — лучше.

Его армия, правда, думала иначе. Это еще не были бойцы, готовые идти за своим полководцев в огонь и в воду. Про германцев же рассказывали всякие ужасы, преувеличивая и без того немалое их число, и пугали друг друга историями об их свирепости и беспощадности в бою. Панику сеяли галлы из вспомогательных войск, а потом дрогнули, как выразился Плутарх, «молодые люди из знатных семей, которые последовали за ним из желания обогатиться и жить в роскоши».

Ситуация могла выйти из-под контроля, но Цезарь, в отличие от Лукулла, позволившего своим войскам взбунтоваться, действовал быстро и решительно. Он собрал всех центурионов, а это ни много ни мало по шестьдесят человек от каждого легиона, а также других командиров и так завел их, играя на честолюбии и алчности, что, по Плутарху же, «все, исполнившись смелости и воодушевления, последовали за Цезарем и после многодневного пути разбили лагерь в двухстах стадиях от противника».

И с тех пор умение Цезаря словом и личным примером увлечь за собой легионы в любую авантюру только возрастало.

Воспользовавшись суевериями германцев, которым было предсказано их гадалками, что до определенного времени нельзя вступать в сражения, Цезарь начинает дразнить их налетами на укрепления.

Рассердившись, германцы вышли из лагеря, а римляне только этого и ждали.

«Цезарь нанес им сокрушительное поражение и, обратив в бегство, гнал их до самого Рейна, на расстоянии в четыреста стадиев, покрыв все это пространство трупами врагов и их оружием. Ариовист с немногими людьми успел все же переправиться через Рейн. Число убитых, как сообщают, достигло восьмидесяти тысяч».[77]

Не очень понятна логика Ариовиста. О предсказании римляне узнали от пленников. Но неужели германцы оказались такими горячими парнями и наплевали на то, что, как пишет Цезарь в «Записках», «по существующему у германцев обычаю, их замужние женщины объясняют на основании метания жребия и предсказаний, выгодно ли дать сражение или нет; и вот теперь они говорят, что германцам не суждено победить, если они дадут решительное сражение до новолуния»?

Ариовист не похож на простачка. Цезарь в деталях описывает его коварство и хитрость, царь германцев несколько раз пытался напасть на римлян, одновременно ведя переговоры с Цезарем. Скорее всего, это была ловушка для Цезаря, попытка втянуть его в сражение в удобный для Ариовиста момент, но римляне оказались сильнее.

Верить цифрам, приведенным историками или Цезарем, наверное, не стоит. Преувеличение вражеских сил, а равно и их потерь — самое обычное дело во всемирной истории. Победы выглядят более значительными, полководец — более талантливым и удачливым. С другой стороны, не будем забывать, что, в отличие от профессиональной римской армии, некоторые народы, населяющие Галлию, сражались всем племенем. Впрочем, и они быстро учились воинскому мастерству у римлян.

После победы над Ариовистом легионы уходят на зимние квартиры, а сам Цезарь располагается поближе к Италии, в районе реки Пада, поскольку, будучи военачальником, при исполнении своих обязанностей не имел права пересекать реку Рубикон — границу между Галлией и Италией. Времени между битвами Цезарь даром не терял: если сейчас он становился выдающимся, а впоследствии и великим полководцем, то политиком он был всегда — иначе в Риме не выжить.

«Сюда к Цезарю приезжали многие из Рима, и он имел возможность увеличить свое влияние, исполняя просьбы каждого, так что все уходили от него, либо получив то, чего желали, либо надеясь это получить. Таким образом действовал он в течение всей войны: то побеждал врагов оружием сограждан, то овладевал самими гражданами при помощи денег, захваченных у неприятеля. А Помпей ничего не замечал».[78]

Ставка Цезаря таким образом превращается в гнездо интриг — Цезарь понимал, что если не будет держать руку на пульсе Рима, то пальцы врагов вцепятся в его горло.

Цезарь немолод, ему идет уже пятый десяток, его успехи по сравнению с тем же Помпеем пока еще бледноваты, и, скорее всего, мысли подстегнуть коней, повысить ставки все чаще и чаще посещают его. Война с кем-нибудь нужна ему позарез: чем больше побед, тем меньше долгов. Было бы интересно написать «экономическую» биографию Юлия Цезаря, и, скорее всего, такая уже кем-то написана. Но финансовый аспект успеха для честолюбивого римлянина все же не актуален — деньги для славы, а не слава для денег. Хотя были весьма характерные исключения — тот же Красс. В то время, когда Цезарь снова осуществит вторжение в Британию, Красс разграбит Иерусалимский храм, чего не рискнул сделать ранее Помпей, убоявшись бога иудеев. Но мы еще вернемся к Крассу…

Новая война, востребованная Цезарем, случилась как по заказу.

Как он сам пишет в «Записках», до него стали доходить слухи о том, что племена бельгов — одного из самых могущественных этносов Галлии, занимающих почти треть ее территории, — нападают на союзников римлян. Мало того, они заключают между собой тайные союзы, обмениваются заложниками, одним словом, что-то явно замышляют против римского народа, уверяет Цезарь. Он быстро набирает еще два легиона, отправляет их в Дальнюю Галлию, а сам занимается фуражом и прочими делами снабжения, прекрасно понимая, что голодный легионер — плохой легионер. И только обеспечив свое войско провиантом, он движется к противнику и через две недели внезапно оказывается перед ним.

Некоторое время идет позиционное противостояние, две армии не вступают в решающую схватку. Армия племенного союза бельгов плохо управляется, кроме того, у них кончаются запасы продовольствия. Они отступают, а Цезарь начинает систематически разорять земли племен, которые выступили против Рима. Бельги вынуждены снова собрать армию, и в битве при реке Сабис теперь уже они используют фактор внезапности.

Вот как он сам рассказывает об этом эпизоде во второй книге «Записок».

«Враги то и дело отступали в леса к своим и затем снова нападали на наших; в свою очередь наши не решались преследовать отступающих неприятелей далее того пункта, где кончалась открытая местность. В это время шесть легионов, которые пришли первыми, отмерили площадь для лагеря и начали ее укреплять. Как только скрывавшиеся в лесу неприятели заметили головную часть нашего обоза (относительно этого момента они заранее условились, причем еще в лесу они выстроились в боевой порядок и ободрили друг друга), они вдруг всей массой выскочили из лесу и напали на нашу конницу. Без труда разбив и смяв ее, они с невероятной быстротой сбежали к реке, так что почти единовременно их видели у леса, в реке и совсем поблизости от нас. С той же быстротой они бросились вверх по холму на наш лагерь и на тех, которые были заняты укреплением. Цезарь должен был делать все сразу: выставить знамя [это было сигналом к началу сражения, дать сигнал трубой], отозвать солдат от шанцевых работ, вернуть тех, которые более или менее далеко ушли за материалом для вала, построить всех в боевой порядок, ободрить солдат, дать общий сигнал к наступлению. Всему этому мешали недостаток времени и быстрое приближение врага. Но в этом трудном положении выручали, во-первых, знание и опытность самих солдат: опыт прежних сражений приучил их самих разбираться в том, что надо делать, не хуже, чем по чужим указаниям; во-вторых, Цезарь запретил легатам покидать лагерные работы и свой легион, пока лагерь не будет вполне укреплен. Ввиду близости врага и той быстроты, с которой он действовал, они уже не дожидались приказов Цезаря, но сами принимали соответствующие меры».

Если верить Плутарху, то Цезарь, дав отпор бельгам, устроил затем такое избиение, что болота и глубокие реки, заваленные множеством трупов, стали легко проходимыми для римлян. Скорее всего, это преувеличение, сам Цезарь пишет о женщинах и стариках, которые укрылись в болотах и которым он даровал прощение.

Битва при Сабисе окончательно сформировала Цезаря-полководца. Хладнокровие, способность мгновенно определять свои наиболее уязвимые места и, главное, знать, когда в какой момент следует лично вмешаться в ход событий, а в какой — довериться своим воинам. Здесь одним опытом не обойдешься, нужно чувствовать ритм битвы, видеть картину в целом и на несколько ходов вперед, причем не перебирая варианты, а сразу находя правильные, единственно верные.

Выдающихся полководцев можно сравнить с шахматными гроссмейстерами. Мы, простые любители, наблюдая за их игрой, порой видим правильные ходы, которые в силу каких-то причин гроссмейстер не заметил. Иногда даже мы в состоянии обнаружить лучший вариант, нежели тот, который он выбрал. Но выиграть партию, играя с ним, мы не сможем.

Великих полководцев можно сравнить с чемпионами мира, которые выигрывают не только партию, но и матч с равными себе игроками. Цезарю еще предстоит стать великим полководцем, но уже в 56 году до P. X. его можно назвать выдающимся. Поскольку он создал армию под стать себе.

В этом же году ему довелось продемонстрировать и свои выдающиеся качества как мастера политической интриги.

Дела в Риме на первый взгляд шли для него хорошо. После очередной победы в Галлии Сенат впервые устроил пятнадцатидневные празднества в честь богов. Но это вызвало недовольство его противников, и не только их. Помпей стал ревновать к своему союзнику по триумвирату, таких праздников в его честь не устраивали. Он начал поговаривать о том, не отозвать ли Цезаря, а слушая его, воспрянули духом и явные враги. Более того, Луций Домиций, выставивший свою кандидатуру на консульскую должность, во всеуслышание заявил, что, став консулом, он отберет у Цезаря войска.

Разлад между триумвирами надо было гасить быстро, и Цезарь делает очередной сильный ход.

«Золото, серебро и прочую богатую добычу, захваченную в бесчисленных походах, Цезарь отсылал в Рим. Эти средства он употреблял на подарки эдилам, преторам, консулам и их женам, чем приобрел расположение многих. Поэтому, когда он, перейдя Альпы, зимовал в Луке, туда наперерыв устремилось множество мужчин и женщин, и среди прочих — двести сенаторов (в их числе Помпей и Красс), так что у дверей дома Цезаря можно было увидеть сто двадцать ликторских связок, различных лиц в консульском и преторском ранге. Всех прибывших Цезарь отпустил, щедро раздавая деньги и посулы, а с Помпеем и Крассом он заключил соглашение. Последние должны были добиваться консульства, а Цезарь в помощь им обещал послать большой отряд воинов для голосования. Как только совершится их избрание, они разделят между собой провинции и командование войском, за Цезарем же должны быть утверждены его провинции на следующее пятилетие».[79]

Итак, Цезарь укрепляет свои политические тылы, а кроме того, начинает в дополнение к легионам формировать армейские силы за свой счет. Он вооружает и обучает их по образцу римских вооруженных сил.

После бельгов Цезарю пришлось разбираться с венетами, населяющими места нынешней Южной Бретани. Некоторые историки полагают, что причиной нарушения венетами мирного договора и союзнических обязательств была их попытка сорвать вторжение Цезаря в Британию. Венеты якобы боялись, что римляне перехватят их торговлю с Британией, и поэтому взяли в заложники нескольких торговцев из всадников, а также легионеров Цезаря.

Расплата была ужасной — после разгрома на суше и на море всю венетскую верхушку обезглавили, остальных продали в рабство.

Цезарь был готов начать великое, как он полагал, дело — покорение Британии, но ему снова пришлось воевать в Галлии. На сей раз снова с германскими племенами, которых он считал гораздо более сильными и опасными, чем те, что вел Ариовист. Поскольку консулами в это время были Красс и Помпей, то Цезарь решил вести военные действия без оглядки на законы и постановления, рассчитывая, что коллеги по триумвирату при случае защитят его от нападок.

Через Рейн перешли два племени — усипетов (или узипетов, как иногда переводят) и тенктеров. Цезарь называет их число — четыреста тридцать тысяч человек. Но не будем забывать, что это все племя, включая женщин и детей. Они уходили от притеснений со стороны свевов, самого большого и самого воинственного объединения германских племен по оценке Цезаря.

Согласно «Запискам», эти племена сами вынудили римлян сражаться с ними. Прислав к Цезарю послов, они попросили земли для поселений, а когда им отказали, то потребовали, чтобы им уступили то, что они смогут завоевать.

А во время перемирия внезапно напали на римлян, причем небольшой отряд германцев смог обратить в бегство пятитысячную конницу.

На следующий день, когда Цезарь уже отдавал распоряжения насчет атаки на германцев, те как ни в чем не бывало снова прислали послов. Князья и старейшины пришли извиниться за вчерашнее нападение, которое произошло якобы без их ведома, и хотели продолжить переговоры. Как полагается, перед тем, как явиться к нему, они получили клятвенное заверение, что будут в безопасности. Далее «Записки» иллюстрируют, как он спокойно принимал нужное решение, не обременяя себя сомнениями этического характера.

«Цезарь был очень рад, что они попались ему в руки, и приказал их задержать; сам же выступил со всем своим войском из лагеря, а коннице приказал идти в арьергарде, так как полагал, что она все еще находится в страхе от вчерашнего сражения. Построив войско в три линии, он быстро прошел восемь миль и достиг неприятельского лагеря, прежде чем германцы успели понять, в чем дело. Их все сразу ошеломило: быстрота нашего наступления, отсутствие своих (вождей. — Э. Г.) и невозможность, за недостатком времени, посоветоваться друг с другом и взяться за оружие; в смятении они не знали, что лучше — вывести ли войско против неприятеля, защищать ли лагерь или спасаться бегством. Покамест они обнаруживали свой страх шумом и беспорядочной беготней, наши солдаты, раздраженные их вчерашним вероломством, ворвались в лагерь».

После резни, которую устраивают легионеры, спасается лишь германская конница, успев перебраться через Рейн и укрыться у племени сугамбров.

Задержанную верхушку германцев освободили. Но князья и старейшины не решились покинуть лагерь римлян, поскольку находились на территории галлов, весьма озлобленных за разорение их земель.

А Цезарь в очередной раз демонстрирует свою незаурядность.

«Желая приобрести славу первого человека, перешедшего с войском Рейн, Цезарь использовал это в качестве предлога для похода на сугамбров и начал постройку моста через широкий поток, который как раз в этом месте был особенно полноводным и бурным и обладал такой силой течения, что ударами несущихся бревен угрожал снести столбы, поддерживавшие мост. Но Цезарь приказал вколотить в дно реки огромные и толстые сваи и, как бы обуздав силу потока, в течение десяти дней навел мост, вид которого превосходил всякие ожидания. Затем он перевел свои войска на другой берег, не встречая никакого сопротивления, ибо даже свевы, самые могущественные среди германцев, укрылись в далеких лесных дебрях. Поэтому он опустошил огнем землю врагов, укрепил бодрость тех, которые постоянно были союзниками римлян, и вернулся в Галлию, проведя в Германии восемнадцать дней».[80]

Описание строительства моста в «Записках о Галльской войне» сейчас читается как глава из производственного романа — инженерные особенности конструкции описываются подробно и в деталях. Сквозь лаконизм строк проглядывает гордость за своих легионеров, способных в кратчайшие сроки обеспечить решение любой задачи.

Кровь и огонь, разумеется, не в счет: чем больше он разорит земель врага, тем безопасней римским гражданам. Говоря о своих победах, Цезарь чаще всего пишет «расаге» — успокаивать, умиротворять, принуждать к миру, наконец.

Он великий мастер слова.

Победы и потери

Расправа над усипетами и тенктерами для Рима стала поводом очередных празднеств. Но враги на сей раз заговорили громче.

«Когда сенат выносил постановления о празднике и жертвоприношениях в честь победы, Катон выступил с предложением выдать Цезаря варварам, чтобы очистить город от пятна клятвопреступления и обратить проклятие на того, кто один в этом повинен. Из тех, что перешли Рейн, четыреста тысяч было изрублено; немногие вернувшиеся назад были дружелюбно приняты германским племенем сугамбров».[81]

Заметим, что предложение Катона выдать Цезаря германцам, не высмеяли, а, напротив, отнеслись к его словам серьезно. Сенаторы даже создали комиссию для выяснения, что творится в Галлии, но благодаря своевременному вмешательству друзей Цезаря и его личным посланиям, опровергающим обвинения Катона, дело удалось замять.

У римлян, как мы уже неоднократно говорили, взаимоотношения с богами строились на основе, если можно так выразиться, «строгой финансовой отчетности». Римляне действовали в рамках определенных «регламентов», а боги за это даровали Риму удачу и успех. Клятвопреступление же, то есть ложное обещание, данное именем какого-либо божества, рассматривалось как преступление, могущее навлечь на город беды, и требовало очистительного жертвоприношения.

О божествах греков и римлян мы в основном имеем представление по сборникам мифов Древнего мира, причем в адаптированных для школьников изданиях. Или же по фильмам и сериалам, в которых много схваток, битв и полуобнаженных женских тел. Но при ближайшем рассмотрении весь этот пантеон олимпийских богов выглядит как сборище кровавых маньяков и мелких бесов, озабоченных лишь тем, как нагадить друг дружке, а заодно и людям. Римляне явно считали, что те, кому они поклоняются, злопамятны и злокозненны, поэтому старались придерживаться ритуалов, которые, по их мнению, споспешествовали победам Рима в прошлом, а следовательно, должны были помочь и в будущем. С такими богами следовало вести себя как с весьма суровыми заимодавцами.

И поэтому в истории Рима были прецеденты, когда противнику выдавали своих деятелей, вплоть до консулов, если их поведение считали несправедливым и как бы провоцирующим богов. За тридцать семь лет до рождения Цезаря армии консула Гая Гостилия Манция грозило уничтожение, поскольку она была окружена враждебными кельтиберами. Сдавшись в плен, консул спас армию и был отпущен вместе со всеми своими легионерами, а взамен потребовали мирный договор на приемлемых условиях. Сенат не утвердил договор, велел заковать Манция в цепи и вернуть в таком виде к стенам вражеского города. Кельтиберы оценили жест или же испугались какой-то непонятной хитрости римлян и вернули Манция живым и невредимым.

Цезарь вряд ли хотел последовать примеру Манция. К тому же, как верховный понтифик, он, скорее всего, считал, что ему по должности положено больше, чем другим, и, будучи среди римлян особой, наиболее приближенной к богам, мог себе позволить и позволял трактовать проявления их воли удобным для себя образом.

Поэтому он предоставляет друзьям отбиваться от наскоков Катона, а сам готовится к рейду на Британию.

И в августе 55 года до P. X. он начинает вторжение.

Силы, задействованные им, были не очень впечатляющие. Большая часть армии находилась в Галлии, в которой все еще было неспокойно.

Высадке двух легионов в Британии предшествовали, как водится, переговоры. От торговцев некоторые британские племена узнали о римлянах, готовящихся перебраться через пролив. К Цезарю, лагерь которого располагался на побережье, прибыли посланники бриттов. На словах они изъявили согласие быть союзниками Рима и прислать заложников. Цезарь отправил вместе с ними Коммия, своего представителя. Но стоило тому оказаться на острове, как его тут же пленили.

Не дождавшись Коммия, а скорее всего, и не собираясь его ждать, Цезарь приказывает начать поход.

Вскоре показались скалы Дувра. Дождавшись, когда соберется весь флот, Цезарь плывет вдоль берега и, найдя подходящее место, высаживает десант. Римлян встречает град метательных снарядов. Бритты, внимательно следившие за перемещением флота, пытаются помешать высадке. Легионеры, уставшие от переноски снаряжения по пояс в воде, оказывают слабое сопротивление. Цезарь приказывает судам подойти к берегу на максимально близкую дистанцию и обстрелять противника из луков и пращей.

Сумбурная битва на берегу закончилась после того, как на лодках подошло подкрепление. Бритты отошли, а Цезарь разбил лагерь недалеко от места высадки.

И снова начались переговоры. Обнаружив, что римляне — грозные противники, вожди бриттов согласились выдать заложников и отпустить Коммия. Договорились также и о зерне, которым бритты должны были обеспечить римлян.

Цезарь был доволен, экспедиция началась успешно, и «умиротворение» будет продолжаться по мере продвижения в глубь острова. Но ситуация резко изменилась. Как он пишет в «Записках», «когда, таким образом, мир был упрочен, на четвертый день после прибытия в Британию те восемнадцать кораблей, которые, как выше было указано, перевозили конницу, вышли при тихом ветре из верхней гавани. Когда они уже приближались к Британии и были видны из лагеря, вдруг поднялась такая буря, что ни один из них не был в состоянии держаться курса, но одни были отнесены к месту своего выхода, а другие выбросились с большой для себя опасностью к нижней части острова, которая лежала ближе к западу. Но когда они стали на якорь и их стало заливать водой, они по необходимости должны были, несмотря на темную ночь, выйти в открытое море и направиться к материку».[82]

Бритты быстро сообразили, что непрошеные гости оказались в затруднительном положении и незаметно покинули лагерь. А потом, осмелев, перестали подвозить зерно и принялись устраивать засады на фуражиров.

Вскоре они собрали большие силы и решили дать бой римлянам. Легионерам были в новинку колесницы, которые использовали бритты. Вернее, это было изрядно забытое средство для ведения боя, на материке его уже не использовали несколько столетий.

Но профессиональных вояк Цезаря колесницы если и смутили, то ненадолго. Против профессиональной армии бритты ничего не смогли сделать и в прямом столкновении были разбиты. Для того чтобы внушить им должное уважение к римлянам, Цезарь приказал сжечь несколько поселков и поля вокруг них. Бритты сразу же прониклись уважением и предложили заключить мир. Это было как нельзя кстати для Цезаря. Он понимал, что может потерпеть поражение, так как сил недостаточно даже для войны с прибрежными племенами. Поэтому он милостиво соглашается взять заложников и отплывает обратно в Галлию.

В Риме же, как ни странно, весть о его экспедиции вызывает бурный восторг. Для римлян Британия казалось сказочным островом, полным сокровищ. Недаром Светоний считал, что и Цезарь«…в Британию… вторгся будто бы в надежде найти там жемчуг».

Сенат назначает уже не пятнадцать, а двадцать дней празднеств в его честь, что было неслыханным делом. По всей видимости, Цезарь понимал, что слава не по деянию, но все же приятно было хотя бы ненадолго заткнуть рот Катону.

Однако Цезарь не испытывает головокружения от успехов и учитывает все ошибки первой экспедиции, начиная серьезную, основательную подготовку второй. Прежде чем идти на остров, Цезарь навел порядок в Галлии, где внутриплеменные раздоры могли привести к беспорядкам, обычно сопровождающимся кровопролитием. К тому времени уже было построено около шестисот транспортных судов и почти три десятка галер, используемых для сражения на море.

Вторжение 54 года до P. X. началось с массированной высадки пяти легионов и почти половины всей конницы, имеющейся в распоряжении Цезаря. Его верный друг и соратник Тит Лабиен с оставшимися тремя легионами остался «на хозяйстве» в Галлии. Оставлять без римского присмотра подконтрольную территорию было опасно — бунтарские настроения там никогда не затихали.

Несмотря на засады, устраиваемые бриттами, любое мало-мальски серьезное столкновение кончалось поражением племенного союза, который возглавлял некто Кассивеллаун — так звучит его имя в «Записках». Тактика мелких стычек не могла остановить римлян, и скоро они выходит к реке Тамесису — так звучит в тех же «Записках» известная нам Темза — и переправляются через нее. Современные историки предполагают, что Цезарь дошел до места, где сейчас находится Лондон.

Бритты понимают, что сопротивление бесполезно, и после нескольких безуспешных попыток дать отпор оккупантам начинают переговоры о мире. Кассивеллаун соглашается прислать заложников, а также платить каждый год дань. После отплытия римлян бритты забывают свои обещания. Но Республике, которой оставалось не так уж и много времени пребывать в своем нынешнем статусе, еще долго будет не до них. Пройдет не одно десятилетие, почти век, прежде чем римские легионы снова объявятся на острове и превратят Британию в свою провинцию.

Цезарю важно как можно скорее зафиксировать свою победу, послать в Сенат победную реляцию и вернуться на континент. Он прекрасно понимает, что, несмотря на все великие достижения, покорение далеких стран и умиротворение диких племен, судьба его будет решаться в Риме. Кроме того, на ситуацию могли сильно повлиять и личные потери.

В то время, пока Цезарь расправлялся с бриттами, умирает его мать Аврелия.

Тяжелая потеря! Известно, какую роль сыграла Аврелия в развитии личности Гая Юлия, насколько важно было для него мнение матери. Не исключено, что единственным человеком, который мог бы повлиять на историческое решение Цезаря стать единоличным правителем, могла быть именно Аврелия. Но теперь у своего рода «Кориолана» не стало внешней сдерживающей силы, апеллирующей к его внутреннему миру.

Вторая потеря была не менее тяжелой и к тому же имела серьезные политические последствия.

Голова в театре

Во время родов умерла его единственная дочь, Юлия, жена Помпея. Через несколько дней умирает и ребенок. По одним источникам — мальчик, по другим — девочка.

Большая утрата для Цезаря и великая трагедия для Помпея. Брак по политическому расчету, на который он пошел, неожиданно оказался для него счастливым. Римляне, нравы которых, увы, были адекватны временам, удивлялись взаимной верности супругов, любви, поразительной даже для наших современников.

«Помпей передал войска и управление провинциями своим доверенным легатам, а сам проводил время с женой в Италии, в своих именьях, переезжая из одного места в другое и не решаясь оставить ее то ли из любви к ней, то ли из-за ее привязанности к нему. Ибо приводят и это последнее основание. Всем была известна нежность к Помпею молодой женщины, страстно любившей мужа, невзирая на его годы. Отчасти причиной этому была, по-видимому, воздержность мужа, который довольствовался только своей женой».[83]

Цезарь стоически переживает утрату за утратой. Он понимает, что терять семейные связи с Помпеем политически нецелесообразно, и поэтому предлагает овдовевшему триумвиру свою племянницу Октавию. А чтобы сделать их союз еще крепче, он готов жениться на дочери Помпея от предыдущего брака. Правда, ситуация с предлагаемыми альянсами немного осложнялась тем, что «невесты» — Октавия и Помпея — вообще-то имели мужей, да и у самого Цезаря наличествовала супруга. Групповой развод ради новых браков не смутил бы римлян, привыкших рассматривать супружество как деловое предприятие. Но Помпей отказался от заманчивого предложения Цезаря. Возможно, он остро переживал потерю любимой жены. Не исключено, что к этому времени он ревниво относился к победам Цезаря в Галлии и Британии, не желая поэтому укреплять положение конкурента в Риме. Тем более что триумвират уже потерял даже видимую монолитность, потому что Крассу захотелось воинской славы и почестей.

Он чувствовал себя обделенным. Помпей Великий имел непререкаемый авторитет как величайший полководец после Александра Македонского. Юлий Цезарь шел вплотную за ним — успехи в Галлии и авантюра в Британии делали его необычайно популярным как военачальника, почти равного Помпею. К тому же Цезарь как-то незаметно для посторонних глаз настолько разбогател, что рассчитался с долгами и стал очень богатым человеком.

А Красс? Ни одного триумфа. Победу над Спартаком испортил Помпей, поставив финальную точку расправой над недобитыми отрядами восставших. К тому же римляне старались не вспоминать о днях, когда Республике грозила гибель от рук гладиаторов и беглых рабов. Сражения с ними, как уже говорилось, считали обычным наведением порядка, усмирением «говорящих животных». Подвиги времен Суллы он сам постарался забыть.

Возможность проявить себя у Красса была. Фактически он сам заранее ее подготовил. В то время, когда Цезарь только собрался в первый поход на Британию, Помпей и Красс, будучи консулами, провели закон, дающий им право на пятилетнее управление провинциями, аналогично тому, как их коллега-триумвир управлялся с Галлией.

Две испанские провинции достались Помпею, который был сыт по горло военными подвигами и резонно считал, что его никто не превзойдет. Поэтому его там замещали легаты, а сам он проводил время с женой на своей вилле.

Красс же получил по жребию Сирию и в 54 году до P. X. прибыл управлять, воевать и, конечно же, обогащаться. Но случилось так, что предыдущий наместник еще до появления Красса успешно повоевал в Египте и не оставил ему места для подвигов и добычи. Характер же нового наместника с годами изменился не в лучшую сторону.

«Перед народом и посторонними он еще как-то себя сдерживал, но среди близких ему людей говорил много пустого и ребяческого, не соответствующего ни его возрасту, ни характеру, ибо вообще-то он вовсе не был хвастуном и гордецом. Но тогда, возгордясь безмерно и утратив рассудок, уже не Сирией и не парфянами ограничивал он поле своих успехов, называл детскими забавами походы Лукулла против Тиграна и Помпея против Митридата, и мечты его простирались до бактрийцев, индийцев и до моря, за ними лежащего. Хотя в постановлении Народного собрания, касавшемся Красса, ничего не было сказано о парфянской войне, но все знали, что Красс к ней неудержимо стремится».[84]

Выдав свои намерения покорить Парфию, Красс возмутил римлян — повода для нападения не было, угрозу Парфянское царство не представляло.

Тем не менее в Сирии он начал с того, что принялся выбивать налоги — ему нужны были средства для набора дополнительных сил. В чем, в чем, а в финансовых делах ему равных не было, к тому же Красс, как мы уже говорили, ограбил Иерусалимский храм, конфисковав все храмовые деньги и золотую утварь, а заодно и все другие, в том числе и храм Афродиты. Выходя из этого храма, его сын Публий, командующий кавалеристами, споткнулся и упал, а следом, наткнувшись на него, повалился и отец. Дурное предзнаменование, решили свидетели конфуза.

Вскоре под командованием Красса находилось семь легионов и вспомогательные войска. Еще до того, как начать большую войну, он переправился через Евфрат и занял несколько городов, не встретив серьезного сопротивления. Агрессия римлян весьма озадачила парфян, и они сделали должные выводы.

Собрав, наконец, мощный ударный кулак, Красс снова перешел реку и двинулся в глубь страны. Как выяснилось, парфяне давно его поджидали.

Не вдаваясь в детали, отметим только, что Красс совершил все ошибки, которые он мог совершить. Быть финансовым гением вовсе не означает иметь такие же таланты полководца.

В общем, военные действия завершились полным разгромом его армии недалеко от города Карры, а самого Красса заманили в ловушку и убили. По другой версии, раненого Красса по его просьбе закололи свои же легионеры, чтобы он живым не достался врагу.

Его отрубленную голову, а также руку отправили парфянскому царю Гироду (Ороду, или Ироду, по разным источникам). Некоторые историки древности, такие как Кассий Дион, Иосиф Флавий и другие, рассказывают о том, что, отрубив голову Крассу, парфяне влили ему в рот расплавленное золото, карая за безудержную алчность. Кое-кто из современных историков, правда, полагает, что это повтор сцены казни жадного Мания Аквилия царем Митридатом, добавленной хронистами для пущего драматизма. Но здравый смысл все же подсказывает, что такое символическое наказание вполне могло быть распространено на Востоке. Впрочем, это уже нюансы. А пока предоставим слово Плутарху.

«В то время как все это происходило, Гирод уже примирился с Артаваздом Армянским и согласился на брак его сестры и своего сына Пакора. Они задавали друг другу пиры и попойки, часто устраивали и греческие представления, ибо Гироду были не чужды греческий язык и литература, Артавазд же даже сочинял трагедии и писал речи и исторические сочинения, из которых часть сохранилась. Когда ко двору привезли голову Красса, со столов было уже убрано и трагический актер Ясон из Тралл декламировал из «Вакханок» Эврипида стихи, в которых говорится об Агаве. В то время как ему рукоплескали, в залу вошел Силлак, пал ниц перед царем и затем бросил на середину залы голову Красса. Парфяне рукоплескали с радостными криками, и слуги, по приказанию царя, пригласили Силлака возлечь. Ясон же передал одному из актеров костюм Пенфея, схватил голову Красса и, впав в состояние вакхического исступления, начал восторженно декламировать следующие стихи:

Только что срезанный плющ — Нашей охоты добычу счастливую — С гор несем мы в чертог.

Всем присутствующим это доставило наслаждение. А когда он дошел до стихов, где хор и Агава поют, чередуясь друг с другом:

— Кем же убит он? — Мой это подвиг!

— то Эксатр, который присутствовал на пире, вскочил с места и выхватил у Ясона голову в знак того, что произносить эти слова подобает скорее ему, чем Ясону. Царь в восхищении наградил его по обычаю своей страны, а Ясону дал талант серебра. Таков, говорят, был конец, которым, словно трагедия, завершился поход Красса».[85]

В наше время выдвигалось предположение о том, что театральное действо при дворе царя Артавазда II в городе Арташате было организовано не для того, чтобы отметить брак своей сестры с сыном парфянского царя. Целью было публичное торжество в честь победы над Римом. Делом в том, что шестнадцать лет назад царь Артавазд был соправителем своего отца Тиграна II, разгромленного Лукуллом. Римский полководец не только разграбил Тигранакерт, один из богатейших городов региона, но и устроил в честь своей победы спектакли в тигранакертском театре. Вполне вероятно, что вынос головы Красса в качестве театральной бутафории в театре арташатском являлся своего рода местью сына за поражение отца.

Но эффектность такой сценической находки не оправдывает дурновкусия «постановщика».

Omnia Gallia: От Амбиоригадо Верцингеторига

Между тем в Галлии положение дел начало приобретать угрожающий характер. Цезарь, вернувшись из Британии, разделил свое большое войско на несколько частей для размещения на зимних квартирах. Затем отбывает в Италию, чтобы расположиться как можно ближе к Риму — в допустимых законом пределах, естественно.

«Но в это время вновь вспыхнуло всеобщее восстание в Галлии, и полчища восставших, бродя по стране, разоряли зимние квартиры римлян и нападали даже на укрепленные римские лагеря. Наибольшая и сильнейшая часть повстанцев во главе с Амбиоригом перебила отряд Котты и Титурия. Затем с шестидесятитысячной армией Амбиориг осадил легион Цицерона и едва не взял лагерь штурмом, ибо римляне все были ранены и держались скорее благодаря своей отваге, нежели силе».[86]

Цезарь, узнав о поражении римлян, немедленно возвращается с семью тысячами легионеров на помощь осажденному Квинту Туллию Цицерону, сыну знаменитого оратора. Своим легатам, Марку Котте и Титурию Сабину, а также восьми тысячам воинов, которые находились под их руководством, помочь он уже не в состоянии, почти все пятнадцать когорт уничтожены, спаслись буквально считаные единицы. От них Цезарь и выяснил детали катастрофы, подробно описав их затем в «Записках». Он винит во всем Сабина, поверившего Амбиоригу, который предлагал безопасный проход когортам до места расположения ближайшего легиона. Котта же не хотел покидать хорошо укрепленный лагерь и собирался ждать помощи. Двуначалие и стало причиной разгрома — Сабин все же настоял на своем и вывел когорты из лагеря. Когда же легионеры проходили через небольшую котловину, их окружили и перебили.

Цезарь не мог позволить, чтобы лагерь Цицерона постигла та же судьба. Еще одно поражение нанесло бы его авторитету страшный удар. И что еще хуже — умиротворенные силой племена могли бы воспользоваться случаем и поднять мятеж по всей территории Галлии.

Положение Цицерона и осажденных ухудшалось с каждым днем. Противник не просто лез на стены, а вел правильную осаду — вырыл вокруг всего лагеря римлян глубокий ров, из выкопанной земли насыпал вал, а затем принялся сооружать осадные устройства. Всему этому воины Амбиорига научились, следя в последние несколько лет за действиями римлян.

Цезарь, добравшись до лагеря, обнаружил, что врагов намного больше, чем он предполагал, и к тому же они занимают выгодную позицию. Он вынужден пойти на хитрость, чтобы выманить Амбиорига из-за укреплений. Для этой цели сооружается нарочито маленький лагерь, палатки в котором пришлось ставить вплотную друг к другу. Таким образом создается впечатление, что у римлян там расположен небольшой отряд.

Уловка сработала, враг подошел к стенам римского лагеря и не увидел на его стенах ни одного легионера, а изнутри до них доносились испуганные крики. Когда же галлы начали разбирать заграждения в воротах лагеря, Цезарь внезапно атаковал их. Разгром был полный, Амбиоригу чудом удается спастись, за ним отправляется погоня, но, как жалуется Цезарь в «Записках», «Амбиориг спасался в потаенных местах и в густых лесах и под покровом ночи устремлялся по иным направлениями и в другие местности — притом в сопровождении только четырех всадников, которым он одним решался доверить свою жизнь».

В эту зиму Цезарь большую часть войска не отправляет на зимние квартиры на юг — ситуация в Галлии остается напряженной. Победа над Амбиоригом в 54 году до P. X. сбила пламя восстания, но угли продолжали тлеть под золой.

В том же году племя треверов попытало счастья в другом месте. Когда к ним пришла весть о гибели войска Котты и Сабина, они выступили против легата Тита Аабиена. Лагерь римлян захватить не удалось, Лабиен избегал прямых столкновений, а потом неожиданно ударил по мятежникам, и битва кончилась тем, что голову вождя Треворов принесли Лабиену в качестве трофея.

Тем временем неуловимый Амбиориг продолжал мутить воду, подбивая племена на сопротивление римлянам. Он ищет союзников среди германцев на той стороне Рейна, но втуне. Разгром Ариовиста, если верить Цезарю, вразумил их, поэтому поддержки он не получил. Но все же к нему примкнули небольшие группы германцев, и Цезарь использует это как предлог снова дать урок неразумным германцам.

Новый мост через Рейн строится быстро, благо опыт уже есть. Помня о выжженной земле, которую в прошлый раз оставили римляне после восемнадцати дней своего пребывания на восточном берегу, племена отправляют к Цезарю послов и подтверждают верность прошлым клятвам. Но непокорные свебы покинули места своего обитания и ушли в глубь своей территории, чтобы подготовиться к встрече противника. Цезарь не стал повторять ошибку Красса. Несмотря на то что здесь были леса, а не пустыня, отрываться от линий снабжений и растягивать коммуникации он не хотел, к тому же понимал, что завоевание Германии пока ему не по силам. Да и обстановка в Риме все настойчивее требовала его личного присутствия.

Поэтому он вернулся обратно и, переправившись на западный берег, разобрал часть моста, оставив поблизости от него гарнизон. Это было послание германцам — в любой момент Цезарь сможет вернуться, и река не является для него помехой.

Осенью в Галлии он узнает о местоположении Амбиорига и быстрыми переходами настигает его в Арденнском лесу. Противник разгромлен, однако Амбиоригу и на этот раз удается бежать. Поиски беглеца продолжаются до конца года, но он так и не попадается в руки римлян. По ходу его преследования Цезарь проводит жесткую, а вернее, жестокую политику устрашения, сжигая деревни, грабя и разрушая все, что попадалось им по пути. Тех, кто не успевал спастись бегством, продавали в рабство. Справедливости ради отметим, что римлянам в этом деле охотно помогали союзники-галлы, которые были не прочь поживиться за счет соседних племен.

На некоторое время Галлия притихла, но Цезарь, скорее всего, понимал, что тишина не означает спокойствия.

Рим в это время бурлил страстями: убийство Клодия, вести о гибели Красса, усиление Помпея быстро меняли политический климат Республики. Но Цезарь, уведя войска на зимние квартиры, а сам, как обычно, расположился в Цизальпийской Галлии. Выжидал. Интуиция подсказывала, что в мутную воду интриг сейчас лучше не соваться и подождать, когда станет видно, какой величины рыбы уцелеют в римском политическом водоеме.

Известно, что Цицерон навещал Цезаря в Равенне, но о чем они говорили, осталось втайне. Приблизительно в это же время Цезарь предлагал Помпею возобновить семейные связи. Словом, внимание полководца было сосредоточено на Риме. Кто-то из галлов время от времени сообщал о готовящихся мятежах, но он не придавал этим слухам большого значения — племена иногда пытались сводить счеты друг с другом руками, вернее, мечами римлян.

Поэтому восстание 52 года до P. X. стало для него неприятным сюрпризом.

«Поднялось много племен, но очагом восстания были земли арвернов и карнаутов. Общим главнокомандующим повстанцы избрали Верцингеторига, отца которого галлы ранее казнили, подозревая его в стремлении к тирании.

Верцингеториг разделил свои силы на много отдельных отрядов, поставив во главе их многочисленных начальников, и склонил на свою сторону всю область, расположенную вокруг Арара. Он рассчитывал поднять всю Галлию, в то время как в самом Риме начали объединяться противники Цезаря. Если бы он сделал это немного позже, когда Цезарь был уже вовлечен в гражданскую войну, то Италии угрожала бы не меньшая опасность, чем во время нашествия кимвров».[87]

Римская армия была раздроблена, сам Цезарь находился в Северной Италии, а восстание охватило почти всю Галлию.

Сигналом к выступлению послужила резня, устроенная племенем карнаутов в городе Кенабе, который нам известен ныне как Орлеан. Были перебиты все римские граждане, в основном торговцы, и среди них представитель Цезаря, ведающий запасами продовольствия, римский всадник Гай Фуфий Цита.

Цезарь успевает быстро собрать свои войска в большую армию, но к этому времени Верцингеториг уже овладел несколькими крепостями, причем хорошо укрепленными, а заодно сжигает множество поселений, обеспечивающих римлян фуражом и продовольствием. Самые крупные силы восставших были сконцентрированы в районе крепости Аварик (ныне город Бурже). Логика военных действий требовала удара именно по Аварику, чтобы разгромом основных ресурсов противника получить перевес в численности и в дальнейшем добивать разрозненные отряды врага.

Цезарь следует логике, легко берет по пути к крепости пару городов и… на несколько месяцев увязает в осаде Аварика. Защитники крепости держаться из последних сил. Более того, используя копи, в которых добывалась железная руда, они устраивают подкопы под римские позиции, правда, безуспешно. Но после того как римляне сооружают огромный пандус и по нему поднимаются на городские стены, защитники обречены. Озлобленные римляне истребляют всех, кто выжил во время осады. Из сорока тысяч человек в живых остаются около восьмисот, это те, кто успел убежать.

Расчет Цезаря — устрашить противника и заставить колеблющиеся племена не примыкать к восстанию — не оправдался. Верцингеториг время даром не терял. Он укрепил крепости, которые были под его контролем, и, как сейчас сказали бы, вел подрывную работу среди галлов. И вскоре ему предоставляется возможность взять реванш.

После кратковременного отдыха Цезарь готов идти на Верцингеторига, но внутренние распри в племени эдуев, союзников римлян, вынуждают его лично вмешаться — в непростой и взрывоопасной обстановке в Галлии обращаться с союзниками надо было аккуратно, уважительно.

И только потом он движется в сторону Герговии, где были сосредоточены силы Верцингеторига. Город стоял на холме, а войска противника располагались на господствующих высотах. Цезарь сразу же оценил тактическое мастерство Верцингеторига и не стал рисковать, штурмуя город. Тем более что продовольствие для римлян еще не было доставлено дружественными эдуями. Впрочем, он предпринимает ночную вылазку и занимает одну из высот — холм, находящийся перед городом. На нем Цезарь устраивает малый лагерь, соединенный рвом с большим. И ждет обоза с продовольствием и фуражом.

Но дружба эдуев оказалась непрочной — предал именно тот человек, которого Цезарь лично поддержал во время распрей за командную должность. Десятитысячное воинство эдуев под его командованием переходит на сторону Верцингеторига. Эдуи нападают на обоз с продовольствием и, перебив римлян, охраняющих его, растаскивают все запасы.

Хотя вожди эдуев отрекаются от мятежников, Цезарь понимает, что при удобном случае они ударят в спину. Но и отступление от стен Герговии было чревато новыми предательствами — союзные племена могли расценить отход как признак слабости римлян. Цезарь все же попытался атаковать одно из укреплений и чуть было не захватил город, но именно галлы-предатели не дали ему это сделать, придя на помощь осажденным.

Делать было нечего, и Цезарь отводит войска. Это стало сигналом для колеблющихся — почти сразу же все эдуи переходят на сторону Верцингеторига, а за ним почти все остальные кельтские, галльские и бельгские племена.

Верцингеториг, имея такую мощную поддержку, тем не менее понимает, что прямое столкновение с римской военной машиной ему не пережить. Он прибегает к партизанской тактике мелких наскоков и нападений на обозы и фуражиров.

Цезарь ведет войска на север, для соединения с армией Лабиена. Ему удается собрать все силы вместе. Верцингеториг решил, что римляне отступают, и последовал за ними. Ошибочное решение. Цезарь сразу переходит в контрнаступление и оттесняет мятежников к холму города Алезии, столицы племени мандубиев.

Осада Алезии справедливо считается демонстрацией воинского искусства Цезаря-полководца. Ситуация была непростой — большие силы Верцингеторига, запертые в городе, в свою очередь сковывали армию Цезаря.

И даже более чем непростой, а очень опасной.

«Во время осады этого города, казавшегося неприступным из-за высоких стен и многочисленности осажденных, Цезарь подвергся огромной опасности, ибо отборные силы всех галльских племен, объединившихся между собой, прибыли к Алезии в количестве трехсот тысяч человек, в то время как число запершихся в городе было не менее ста семидесяти тысяч. Стиснутый и зажатый меж двумя столь большими силами, Цезарь был вынужден возвести две стены: одну — против города, другую — против пришедших галлов, ибо было ясно, что если враги объединятся, то ему конец. Борьба под Алезией пользуется заслуженной славой, так как ни одна другая война не дает примеров таких смелых и искусных подвигов. Но более всего удивительно, как Цезарь, сразившись с многочисленным войском за стенами города и разбив его, проделал это незаметно не только для осажденных, но даже и для тех римлян, которые охраняли стену, обращенную к городу. Последние узнали о победе не раньше, чем услышали доносящиеся из Алезии плач и рыдания мужчин и женщин, которые увидели, как римляне с противоположной стороны несут в свой лагерь множество щитов, украшенных серебром и золотом, панцирей, залитых кровью, множество кубков и галльских палаток. Так мгновенно, подобно сну или призраку, была уничтожена и рассеяна эта несметная сила, причем большая часть варваров погибла в битве. Наконец сдались и защитники Алезии — после того, как причинили немало хлопот и Цезарю и самим себе. Верцингеториг, руководитель всей войны, надев самое красивое вооружение и богато украсив коня, выехал из ворот. Объехав вокруг возвышения, на котором сидел Цезарь, он соскочил с коня, сорвал с себя все доспехи и, сев у ног Цезаря, оставался там, пока его не заключили под стражу, чтобы сохранить для триумфа».[88]

Во время одного из триумфов Цезаря его пленник будет казнен. Удушение Верцингеторига поставило точку в покорении Галлии. Хотя после взятия Алезии были еще сражения и столкновения, дело было сделано.

Проявив свой талант стратега и тактика, Цезарь показал себя и талантливым управителем мирного времени. Он пошел на смягчение римского гнета и на несколько лет отложил превращение Галлии в провинцию. С племенами были заключены союзы, и, главное, вместо системы откупов Цезарь ввел твердое налогообложение. Причем сборщиками налогов были назначены лица из племенной знати. Знать же в свою очередь подкупалась римским гражданством, дарами в виде земель и рабов. Все это способствовало будущей колонизации и распространении римской культуры со всеми ее достоинствами и недостатками.

Настало время возвращаться в Рим.

Жизни ему было отпущено всего шесть лет.

Но каких лет! И какой жизни!

Часть седьмая НА ВЕРШИНЕ

Игра начинается

Историю порой уподобляют игре на бильярде. Огромное, почти бесконечное поле, великое множество шаров — больших и малых, которые находятся в движении, сталкиваются друг с другом, движутся по траектории, зависящей от предыдущего столкновения… Некоторые шары велики, от их ударов шары поменьше разлетаются веером, а большинство — песчинки, пыль, всего лишь досадная помеха. Возникает соблазн предположить: что, если знать точное расположение шаров в какой-то миг истории и рассчитать силы, приложенные к ним? Сможем ли мы тогда узнавать, что воспоследует после тех или иных событий, кто станет всем, а кто — ничем, словом, узнать будущее, узнать, когда все шары окажутся в лузах и поле очистится для новой игры? Или же, проведя обратные расчеты, узнать, когда был нанесен первый удар, приведший шары в движение? Автору этих строк такой декартовский детерминизм представляется несколько упрощенным. Но не менее упрощенной представляется и концепция полной неопределенности, когда от мелких, недоступных наблюдению случайностей, казалось бы, зависят судьбы и события, определяющие картину наблюдаемую или воображаемую.

Но не будем отвлекаться.

Год 50-й до P. X. был для Гая Юлия Цезаря переломным. Воинская слава его уступала разве что Помпею. Все его финансовые проблемы исчезли. Обогатился не только он, но и его подчиненные. Цезарь не скупился на подарки и на займы, подозрительно похожие на подарки, влиятельным людям как в Риме, так и за его пределами. В то время как он сражался в Галлии или Британии, от его имени устраивались зрелища для народа, велись строительные работы за его счет, ну и, конечно же, подкупались как популяры, так и оптиматы.

В Риме после гибели Красса всеми делами заправлял Помпей. Формально Цезарь сохранял с ним видимость союза, хотя исподтишка старался помешать его усилению.

Римляне захотели сильной власти — они помнили, как чуть ли не вчера еще банды Клодия сводили счеты с вооруженными отрядами Милона, заодно наводя страх на мирных горожан. Помпей казался сенаторам наиболее подходящей кандидатурой на такую роль. Цезаря оптиматы побаивались. Все же племянник Мария, слишком удачливый и знаменитый полководец, да еще ко всему не скрывающий своего желания ограничить власть Сената.

В 52 году до P. X. впервые в истории Рима консулом избирают только Помпея, одного, без «напарника». Возможно, что Цезаря позабавила реакция Катона на этот казус. Неподкупный и принципиальный блюститель «древлего благочестия» заявил Помпею, что хоть и дружбы между ними нет и не будет, но он поддержит его на выборах исключительно во имя блага Республики.

У Помпея, кроме властных полномочий, которые без второго консула мало чем отличались от диктатуры, сохранились также обязанности наместника испанских провинций. В его руках был и контроль по обеспечению Рима продовольствием. Цезарь, внимательно следящий за делами в Республике, видел, что Помпей неплохо управляется со всеми своими обязанностями.

После убийства Клодия он разогнал его боевые группы, а Милона, убившего Клодия, привлек к суду и добился наказания, а также разогнал и его отряды.

Обеспечив непрерывную поставку зерна, Помпей вскоре понизил на хлеб цены, а построив первый в городе каменный амфитеатр для гладиаторских боев и иных зрелищ, добился популярности у плебеев. На его счету также наведение порядка в системе выборов в магистраты. Тогда же он, отвергнув матримониальные планы Цезаря, женился на молодой вдове, невестке Красса, сын которого погиб вместе с ним в Парфии. А поскольку она была из весьма родовитого семейства Метеллов, то Помпей обзавелся поддержкой старой аристократии.

Словом, римляне были довольны Помпеем, а Помпей все больше и больше прислушивался к голосам, которые советовали отобрать у Цезаря все полномочия.

У Цезаря были иные планы.

Противники Цезаря суетились и настраивали против него Помпея недаром. Вот уже несколько лет через своих друзей и многочисленных клиентов он недвусмысленно уведомлял римлян, что будет домогаться консульства. После его многочисленных побед, обеспечивших популярность среди горожан, проблем с избранием не предвиделось. Благо денег хватало с лихвой. Но по неотмененному суллианскому закону на второй срок консул мог избираться лишь через десять лет. Цезарь спокойно принял к сведению тот факт, что избранием Помпея в 52 году до P. X. закон был нарушен.

Но он всячески демонстрировал свою законопослушность и собирался выставить свою кандидатуру лишь осенью 49 года до P. X., чтобы в январе следующего года вступить в должность в полном соответствии с установлениями.

Цезарь прекрасно понимал, что стоит сложить полномочия, как его затаскают по судам, а цену народной популярности он знал хорошо: сегодня она есть, а завтра развеялась как дым. Поэтому все было рассчитано чуть ли не до минуты — он складывает полномочия проконсула и тут же становится консулом. Вторым консулом он собирался сделать Тита Лабиена, своего соратника, проверенного в боях. А за год консульства можно было разобраться с врагами и обзавестись новыми друзьями.

Намерения Цезаря были прозрачны для недругов. К тому же по закону, принятому два года назад, он имел право выставить свою кандидатуру, находясь за пределами Рима. Этим законом, кстати, не так давно воспользовались Помпей и Красс, войдя в город лишь после того, как было объявлено об их вступлении в должность.

Пока все действия против Цезаря носили подковерный характер. Но после того как в 51 году до P. X. консулом выбирают Марка Клавдия Марцелла, все всплывает на поверхность, и противоборство медленно, но неотвратимо вступает в стадию открытой вражды.

«Цезарь основал в Верхней Италии город Новумкомум, даровав ему латинское право; тот из его жителей, кто в течение года занимал высшую должность, становился римским гражданином — таково значение латинского права. Марцелл, с целью оскорбить Цезаря, приказал высечь розгами одного из новумкомцев, занимавшего у себя городскую магистратуру и потому считавшегося римским гражданином, чего нельзя было сделать с лицом, обладавшим правами римского гражданства. Марцелл по своей пылкости открыл свою мысль: удары служат признаком негражданства. Поэтому он приказал высечь этого человека и рубцы показать Цезарю.

Дерзость Марцелла дошла до того, что он предлагал до окончания срока послать Цезарю преемников по наместничеству. Но Помпей воспрепятствовал этому под тем лицемерным предлогом, что из-за остающегося краткого срока не следует оскорблять такого блестящего мужа, как Цезарь, принесшего столько пользы Отечеству. Тем самым Помпей показал, что по истечении срока Цезаря должно лишить власти».[89]

Известно, что консул Марцелл был личным врагом Цезаря, но причины этой вражды не выяснены. Вполне возможно, что в ее основе лежала элементарная зависть представителя знатнейшего патрицианского семейства к выходцу из в общем-то захудалого рода, но сумевшего подняться до таких высот. На фоне побед в Галлии, десятилетнего срока военных действий и управления богатыми провинциями консульство было хоть и достижением, но не столь ярким. Цицерона, который мог как-то повлиять на ситуацию, не было в Риме, его отправили служить наместником в Киликию.

После победы над Верцингеторигом и двадцатидневного празднования в ее честь Марцелл собирается отозвать Цезаря. Тогда-то он и устраивает провокацию с поркой гражданина Новумкомума, издевательски предлагая идти к Цезарю и продемонстрировать ему свои рубцы.

Цезарь же отвечает тем, что еще активнее накачивает своих сторонников в Риме деньгами. Когда он покрывает все немалые долги народного трибуна Куриона, настораживается даже Помпей, доселе спокойно относящийся к наскокам на Цезаря. А после того как полторы тысячи талантов, присланные Цезарем, консул Павел пускает на строительство базилики, украсившей форум, Помпея начинает пугать нахрапистость бывшего триумвира.

Бывшего, потому что союз можно считать разорванным после того, как Помпей дал понять, что не против назначения Цезарю преемника. Но только, каждый раз оговаривал Помпей, после истечения законного срока.

Пытаясь спровоцировать открытое столкновение, Марцелл и сенаторы, его поддерживающие, начинают аккуратно давить на Помпея, намекая, что пора бы Цезарю вернуть легионы, которые были посланы ему на помощь Помпеем после гибели войска Котты и Сабина. Если верить Плутарху, то и здесь Цезарь легко переиграл недругов. Мало того что он сразу же отослал эти легионы к Помпею, так еще и вручил каждому воину по двести пятьдесят драхм (или денариев в римской денежной системе). Сумма не очень большая, но она почти равна годовому жалованью. На нее можно было купить необученного раба, годного для черной работы. Плутарх также говорит о том, что люди, которые привели эти легионы к Помпею, уверили его, что и войско Цезаря готово сразу встать под его командование, так как им надоели бесконечные походы. Если такой факт в действительности имел место, то врагов Цезаря подвела самонадеянность или стремление выдать желаемое за действительное. По другим источникам, информатором о недовольстве в войсках Цезаря был кто-то из молодых представителей семейства Клодиев.

Не исключено поэтому, что имела место попытка спровоцировать Помпея подтянуть свои войска из Испании поближе к Италии. Перемещение армии Помпея могло вызвать ответные действия Цезаря, а в Риме имелись люди, готовые погреть руки на гражданской войне.

Но Помпей будто бы решил справиться с Цезарем с помощью законов, не прибегая к военной силе. Скорее всего, Помпей давал себе отчет, что, расправившись с Цезарем, молодые волки примутся за него. Что касается истинного отношения солдат к своему военачальнику, то Плутарх говорит о нем с явным одобрением:

«Он пользовался такой любовью и преданностью своих воинов, что даже те люди, которые в других войнах ничем не отличились, с непреодолимой отвагой шли на любую опасность ради славы Цезаря. Примером может служить Ацилий, который в морском сражении у Массилии вскочил на вражеский корабль и, когда ему отрубили мечом правую руку, удержал щит в левой, а затем, нанося этим щитом удары врагам в лицо, обратил всех в бегство и завладел кораблем.

Другой пример — Кассий Сцева, который в битве при Диррахии, лишившись глаза, выбитого стрелой, раненный в плечо и бедро дротиками и принявший своим щитом удары ста тридцати стрел, кликнул врагов, как бы желая сдаться; но когда двое из них подошли к нему, то одному он отрубил руку мечом, другого обратил в бегство ударом в лицо, а сам был спасен своими, подоспевшими на помощь.

В Британии однажды передовые центурионы попали в болотистые, залитые водой места и подверглись здесь нападению противника. И вот один (из солдат. — Э. Г.) на глазах Цезаря, наблюдавшего за стычкой, бросился вперед и, совершив много удивительных по смелости подвигов, спас центурионов из рук варваров, которые разбежались, а сам последним кинулся в протоку и где вплавь, где вброд перебрался на другую сторону, насилу преодолев все препятствия и потеряв при этом щит. Цезарь и стоявшие вокруг встретили его криками изумления и радости, а воин в большом смущении, со слезами бросился к ногам Цезаря, прося у него прощения за потерю щита.

В Африке Сципион захватил одно из судов Цезаря, на котором плыл назначенный квестором Граний Петрон. Захватившие объявили всю команду корабля своей добычей, квестору же обещали свободу. Но тот ответил, что воины Цезаря привыкли дарить пощаду, но не получать ее от других, и с этими словами бросился на собственный меч.

Подобное мужество и любовь к славе Цезарь сам взрастил и воспитал в своих воинах прежде всего тем, что щедро раздавал почести и подарки: он желал показать, что добытые в походах богатства копит не для себя, не для того, чтобы самому утопать в роскоши и наслаждениях, но хранит их как общее достояние и награду за воинские заслуги, оставляя за собой лишь право распределять награды между отличившимися. Вторым средством воспитания войска было то, что он сам добровольно бросался навстречу любой опасности и не отказывался переносить какие угодно трудности».[90]

Вряд ли воины во время сражений думали о славе Цезаря, а не о собственной жизни или своей чести. Но ясно одно: с такой армией можно было замышлять великие дела, но она же становилась великим соблазном для осуществления своих замыслов.

Впрочем, Цезарь пока не торопиться выкладывать своей главный козырь, он все еще рассчитывает добиться консульства мирным путем и рассчитывает на здравомыслие своих противников. Но о каком здравомыслии может идти речь, когда вопрос о власти кружит головы молодых честолюбцев, полагающих, что герои минувших дней слегка зажились.

После окончания консульского срока Марка Марцелла консулом на 50 год до P. X. становится его двоюродный брат, Гай Марцелл. Казалось, что семейная вендетта вот-вот придет к своему завершению и ненавистный Цезарь будет низвергнут.

Но тут неожиданно вмешивается новый игрок.

Долг платежом красен

Народный трибун Гай Скрибий (или Скрибоний) Курион-младший, избранный в том же году, был одним из тех молодых римлян, которых ныне покойный Клодий привлекал своей разнузданной натурой. Да и сам Курион слыл отчаянным малым и прожигателем жизни. Отцом его был скончавшийся пару лет назад Курион-старший, известный своими выпадами против Цезаря. Именно папаша Куриона обозвал Цезаря «злачным местом Никомеда» и «вифинским блудилищем». А другом Клодия был Марк Антоний, человек из той же компании лихих сорвиголов, более известный нам как сподвижник Цезаря и действующее лицо трагичной, но красивой любовной истории.

Но о нем чуть позже…

В городе хорошо помнили о безобразиях, учиненных Клодием. Кровь он попортил многим знатным римлянам. Да и пролил тоже — от политика до разбойника в смутные годы расстояние короткое, а Клодий его преодолел бегом. Молодежь находила в его порочной и вместе с тем яркой фигуре символ перемен, которых требовали их сердца. Перемены сулили встряску и одновременно вакансии должностей, к которым трудно было подступиться из-за плотно их облепивших семейств. Юношеский экстремизм вступал в противоречие с принципами воспитания молодых римлян, а доминанта состязательности, успеха во что бы то ни стало в эти годы была доведена до крайности. Молодым показали легкие пути — и они при случае легко отказывались от традиционных ценностей.

Цезарь учитывал разрушительный потенциал таких личностей, как Клодий и люди его круга, чтобы воспользоваться ими при необходимости. Исторически так сложилось, что молодежь всегда была ударным отрядом любых потрясений — молодые умы легче обмануть, увлечь, зажечь, соблазнить, наконец, высокими идеями, за которыми стоят прожженные циники. Манипулирование ими упрощается, если отсутствует нравственный стержень веры или традиции. Ну а демократическая система многобожия позволяла всегда найти нужного покровителя своим неблаговидным делам — за подходящим знамением дело не станет.

Любовь римлян к театральным эффектам воплотилась в Курионе неожиданным образом — он построил театр, который сам по себе был эффектной демонстрацией инженерного искусства.

Две сцены и два набора зрительских сидений позволяли ставить одновременно две пьесы. Но сцены и сиденья находились на вращающемся устройстве, и в нужный момент они разворачивались навстречу друг другу. После стыковки возникал один большой амфитеатр. Популярность театра обеспечивали сражения гладиаторов с дикими животными. Курион развлекал римлян экзотическими пантерами, восхищенные зрители обеспечили его поддержкой на выборах в трибуны. Враги Цезаря были довольны, как они считали, пополнением их рядов.

Взаимоотношения Цезаря и Куриона испорчены еще во времена консульства Гая Юлия. Он первым открыто выступил против могущественного триумвирата. Сенаторы и другие лица «при исполнении» сами не решались на критику Помпея, Красса и Цезаря, но исподтишка всячески поощряли юного Куриона к эскападе, а также сопровождали аплодисментами его появление в местах, где в это же время находились триумвиры. Курион был также замешан в темной истории с Веттием, который якобы собирался убить Помпея и Цезаря. Цезарь же в это время был любовником мамаши Куриона… Одним словом, у них были причины недолюбливать друг друга.

Курион был по уши в долгах: поминальные игры по отцу и строительство вращающегося амфитеатра дорого обошлись ему. Современники называли суммы от двух с половиной до пятнадцати миллионов денариев. Это очень много — раба, знающего греческий язык, можно было купить за пятьсот денариев.

В мае 50 года до P. X. консул Марцелл начинает генеральное наступление на полномочия Цезаря. Но второй консул, Лепид, не поддерживает его. Поговаривали, что его молчание обошлось Цезарю в девять миллионов денариев. И тут, к удивлению всех, выступает Курион и предлагает: если уж лишать Цезаря командных полномочий в Галлии, то будет справедливо лишить таких же полномочий в Испании еще и… Помпея!

Сообщив народу о том, что это предложение исходит от Цезаря, Курион срывает аплодисменты. Цезарь, оплативший все долги Куриона, мог быть доволен — вложения окупались с прибылью! Помпей же, уверенный в поддержке не только жителей Италии, но и войск Цезаря, стоящих в Галлии, готов согласиться с этим предложением.

Но Курион вносит поправочку — первым должен сдать полномочия Помпей, и тогда Цезарь сразу же последует его примеру.

Марцелл полагает, что легко переиграет наглого трибуна. Словно в театре того же Куриона, он как бы ставит два действа на каждой сцене. Он предлагает голосовать за каждое предложение порознь. И естественно, получает результат, на который рассчитывает. За лишение Цезаря полномочий голосует большинство, а такое же решение о Помпее благополучно проваливается.

Консул торжествует. Но вскоре он обнаружит, что артисты не разошлись с подмостков, а две отдельные сцены объединяются в один амфитеатр.

Вот как описывает Плутарх всю эту трагикомедию в трех действиях:

«Народный трибун Антоний вскоре принес в Народное собрание письмо Цезаря по поводу этого предложения и прочел его, несмотря на сопротивление консулов. Но в сенате тесть Помпея Сципион внес предложение объявить Цезаря врагом Отечества, если он не сложит оружия в течение определенного срока. Консулы начали опрос, кто голосует за то, чтобы Помпей распустил свои войска, и кто за то, чтобы Цезарь распустил свои; за первое предложение высказались очень немногие, за второе же — почти все. Тогда Антоний внес предложение, чтобы оба одновременно сложили с себя полномочия, и к этому предложению единодушно присоединился весь сенат. Но так как Сципион решительно выступил против этого, а консул Лентул кричал, что против разбойника надо действовать оружием, а не постановлениями, сенаторы разошлись и надели траурные одежды по поводу такого раздора».[91]

Марк Антоний, тоже увязший в долгах в то время, когда они куролесили с Курионом, скорее всего, и был посредником между своим другом и Цезарем, поскольку служил в Галлии квестором под его началом и неплохо зарекомендовал себя. После Куриона он становится народным трибуном и вместе с другим трибуном Квинтом Кассием Лонгином продолжает ту же политику саботирования любых решений не в пользу Цезаря. Тем временем Цезарь демонстрирует, к радости граждан, свое миролюбие. Он присылает новые письма, в которых готов идти на уступки, если ему оставят только Иллирию и Цизальпийскую Галлию, а также всего два легиона, чтобы он мог дождаться консульских выборов.

Нервы у Марцелла и его сторонники не выдерживают. Несмотря на примирительные послания Цезаря, они готовятся ударить по нему изо всех сил. И в начале января 49 года до P. X. Сенат принимает чрезвычайное постановление, в котором призывает всех консулов, проконсулов, преторов, трибунов и проконсулов обеспечить безопасность Республики.

Хотя в постановлении не было упомянуто никаких имен, предполагалось, что оно дает широкие полномочия Помпею. Кроме того, на чрезвычайное постановление нельзя было наложить вето, что лишало друзей Цезаря возможности держать оборону. Мало того, их лишают шансов вести борьбу политическими средствами.

«Консулы Марцелл и Лентул приказали сторонникам Антония удалиться из сената, чтобы они не подверглись каким-нибудь оскорблениям, хотя они и были народными трибунами. Тогда Антоний с громким криком в гневе вскочил со своего кресла и стал призывать на сенаторов богов по поводу насилия над священной и неприкосновенной личностью трибунов. Не совершив ни убийства, ни каких-либо других гнусностей, они изгоняются только за то, что внесли предложение, которое, по их мнению, будет полезным. Сказав это, Антоний выбежал, словно одержимый богом, предвещая предстоящие смуты, войны, убийства, проскрипции, изгнания, конфискации и тому подобное. В возбуждении он призывал тяжелые проклятия на головы виновников всего этого. Вместе с ним из сената выбежали Курион и Кассий, ибо оказалось, что уже один отряд, посланный Помпеем, окружает сенат. Они немедленно отправились к Цезарю, тайно, ночью, в наемной повозке, переодетые рабами. Он показал беглецов в таком виде солдатам и, возбуждая их, говорил, что их, совершивших такие подвиги, сенат считает врагами, а вот этих мужей, замолвивших за них слово, постыдно изгоняет».[92]

Чем отличается выдающийся политик от гениального?

Гениальный политик позволяет своим врагам сделать за него всю работу.

Жребий Цезаря

10 января 49 года до P. X. — день, в который началась гражданская война, положившая конец до основания прогнившей Республике.

Можно ли было ее избежать? На этот вопрос пытается ответить не одно поколение историков, философов, политиков. Хотя с точки зрения здравого смысла попытки реконструкции, оправдания или обвинения тех или иных действующих лиц этой драмы всего лишь отражают политические симпатии и антипатии политиков, философов, историков.

Точное местонахождение Красной речки (так переводится с латыни название «Рубикон») долго оставалось неизвестным. В Средние века низина между современными Римини и Равенной неоднократно затапливалась, и поэтому там постоянно велись ирригационные работы, строились плотины, менялись русла рек. Во времена Муссолини было решено, что река Фьюмичино и есть Рубикон, и с тех пор туристы, оглядывая унылые воды и не менее унылые берега, пытаются представить, как выглядела картина при Цезаре.

Сведения о тех временах настолько скупы и противоречивы, что оставляют большой простор для воображения. Неудивительно, что в книгах, пьесах и фильмах большое внимание уделяется знаковым событиям, вокруг которых можно эффектно расставить исторические фигуры, оживить их, наделив характерами, эмоциями, логикой поведения. Соответственно вкусу и пристрастиям, разумеется. Впрочем, даже историки древности чем-то напоминают современных режиссеров, каждый из которых «так видит» эту картину.

Вот, к примеру, Аппиан:

«Центурионов с небольшим отрядом наиболее храбрых солдат, одетых в гражданское платье, он выслал вперед, чтобы они вошли в Аримин и внезапно захватили город. Это — первый город Италии на пути из Галлии. Сам Цезарь вечером под предлогом нездоровья удалился с пира, оставив друзей за ужином.

Сев в колесницу, он поехал в Аримин, в то время как всадники следовали за ним на некотором расстоянии. Быстро подъехав к реке Рубикону, которая служит границею Италии, Цезарь остановился, глядя на ее течение, и стал размышлять, взвешивая в уме каждое из тех бедствий, которые произойдут в будущем, если он с вооруженными силами перейдет эту реку. Наконец, решившись, Цезарь сказал присутствующим: «Если я воздержусь от этого перехода, друзья мои, это будет началом бедствий для меня; если же перейду — для всех людей». Сказав это, он, как вдохновленный свыше, стремительно перешел реку, прибавив известное изречение: «Пусть жребий будет брошен».

Быстро подойдя к Аримину, Цезарь на заре захватил его и двинулся дальше, оставляя части своего войска в удобных местах. Все ближайшее население он привлек на свою сторону либо силой, либо гуманным отношением».[93]

Аппиан чем-то похож на режиссера-документалиста. Сухая информация, минимальный комментарий, одни факты и вроде бы никакой отсебятины.

У Плутарха Цезарь ведет себя нерешительно, нервничает, словом, не похож на хладнокровного победителя, уверенного в своей удаче.

«Подойдя к реке Рубикону, по которой проходила граница его провинции, Цезарь остановился в молчании и нерешительности, взвешивая, насколько велик риск его отважного предприятия. Наконец, подобно тем, кто бросается с кручи в зияющую пропасть, он откинул рассуждения, зажмурил глаза перед опасностью и, громко сказав по-гречески окружающим: «Пусть будет брошен жребий», стал переводить войско через реку».[94]

Любители авторского кинематографа могли бы поэкспериментировать с переходом через Рубикон в изложении Плутарха.

У Светония, в общем-то историка более лаконичного и сдержанного, этот эпизод выглядит ярче. Вот кому можно было бы поручить съемки коммерчески успешного блокбастера.

«Но когда закатилось солнце, он с немногими спутниками, в повозке, запряженной мулами с соседней мельницы, тайно тронулся в путь. Факелы погасли, он сбился с дороги, долго блуждал и только к рассвету, отыскав проводника, пешком, по узеньким тропинкам вышел, наконец, на верную дорогу. Он настиг когорты у реки Рубикона, границы его провинции. Здесь он помедлил и, раздумывая, на какой шаг он отваживается, сказал, обратившись к спутникам: «Еще не поздно вернуться; но стоит перейти этот мостик, и все будет решать оружие».

Он еще колебался, как вдруг ему явилось такое видение. Внезапно поблизости показался неведомый человек дивного роста и красоты: он сидел и играл на свирели. На эти звуки сбежались не только пастухи, но и многие воины со своих постов, среди них были и трубачи. И вот у одного из них этот человек вдруг вырвал трубу, бросился в реку и, оглушительно протрубив боевой сигнал, поплыл к противоположному берегу. «Вперед, — воскликнул тогда Цезарь, — вперед, куда зовут нас знамения богов и несправедливость противников! Жребий брошен».

Так перевел он войска; и затем, выведя на общую сходку бежавших к нему изгнанников-трибунов, он со слезами, разрывая одежду на груди, стал умолять солдат о верности. Говорят даже, будто он пообещал каждому всадническое состояние, но это — недоразумение. Дело в том, что он, взывая к воинам, часто показывал на свой палец левой руки, заверяя, что готов отдать даже свой перстень, чтобы вознаградить защитников своей чести; а дальние ряды, которым легче было видеть, чем слышать говорящего, приняли мнимые знаки за слова, и отсюда пошла молва, будто он посулил им всаднические кольца и четыреста тысяч сестерциев».[95]

Трудно себе представить Цезаря, рвущего одежды свои. Правдоподобность этой картинки сродни явлению дивной красоты игрока на свирели. Искусство манипулирования людьми у него и так было на высоте — словами он мог подвигнуть свои легионы на великие дела без порчи одеяний.

Хотя надо признать, что римляне были падки до театральных эффектов.

Но как бы на самом деле ни выглядела картина исторического перехода через реку, мы знаем, что Цезарь оставался верен себе: когда наступало время принимать решение, он действовал быстро и, сжигая за собой корабли, не оставлял маленькой лодочки на всякий случай.

За его спиной армия, которую он вел от победы к победе, щедро вознаграждая своих легионеров. Но внезапно его покидает Тит Лабиен, друг и соратник, фактически его правая рука в Галлии. Причины этого поступка неясны. По одним источникам, он был недоволен тем, что всегда оставался в тени Цезаря, по другим — его связывали какие-то обязательства перед семейством Помпея, по третьим — гражданский долг и верность Республике вынудили его стать дезертиром. В принципе это не важно, другое дело, что бегство Лабиена позволило Цезарю лишний раз показать свое великодушие. Вместо того чтобы упрекнуть или публично унизить Лабиена, он, по словам Плутарха, «отправил ему вслед его деньги и пожитки». Не исключено, что со стороны Цезаря это не только красивый жест, но и тонкая месть. То ли Лабиен оскорбился, то ли недосчитался вещей, но с тех пор он принимал участие во множестве сражений против бывшего начальника.

Цезарь идет на Рим, занимая город за городом. У него мало войск, но у Помпея их нет вообще. В Риме начинается паника. Враги Цезаря, в том числе Помпей, некоторые консулы и часть сенаторов спешно перебираются из города в Брундизий и уже оттуда отплывают в Македонию. Между тем гарнизоны в итальянских городах переходят на сторону Цезаря, а затем и некоторые из легионеров Помпея, которых он бросил на берегу.

После бегства Помпея около полусотни сенаторов и всадников, известных своей непримиримостью к Цезарю, попадают к нему в плен. Но вместо того чтобы казнить их, как поступил бы его дядя Марий или тот же Сулла, Цезарь отпускает их, лишь мягко упрекнув в том, что они были к нему несправедливы. А когда нему в руки попадают шесть миллионов сестерциев, привезенных его злейшим врагом Домицием Агенобарбом для раздачи легионерам, то он не только отпускает Агенобарба, но и возвращает деньги в магистратуру.

Милосердие Цезаря оказалось эффективным. Прошло чуть больше двух месяцев, как он перешел через Рубикон, а уже вся Италия была в его распоряжении без всякого сопротивления. Да и в Риме было спокойно, многие беженцы вернулись, в том числе и большинство сенаторов. Правда, здесь он без всякого смущения забирает в свое полное распоряжение государственную казну. Трибун Метелл пытается помешать ему, но стоило Цезарю рявкнуть на него, как тот в страхе убегает.

Упустив Помпея, который забрал почти весь имеющийся флот в этой части Италии, Цезарь понимал, что война затянется. Но он стоял перед выбором — собирать суда и переправляться через море или же лишить Помпея его главного козыря, легионов в Испании, пока они еще остаются без своего военачальника. Как пишет Светоний, «перед отъездом он сказал друзьям, что сейчас он идет на войско без полководца, а потом вернется к полководцу без войска».

Вернувшись после девятилетнего отсутствия в Рим, Цезарь вскоре покидает его, поручив Марку Антонию командовать войсками в Италии, а Эмилию Лепиду управлять Римом.

В Испании Помпей располагал семью легионами, которыми руководили легаты Марк Теренций Варрон, Марк Петрей и Луций Афраний. Из них самым преданным Помпею был старый служака Петрей. И самым опытным командиром к тому же. Поэтому Цезарю на первых порах было нелегко, ему приходилось терпеть поражения, войска попадали в засады, линии снабжения неоднократно перерезались, и легионерам приходилось голодать. Но постепенно он начинает перехватывать инициативу, а у города Илерты (ныне Лерида) он хоть и не одерживает убедительную победу, но борьба ведется на равных. Войско Помпея начинает отступать в глубь Испании, чтобы пополнить ряды новыми силами, но Цезарь переигрывает Петрея в маневренности и, обогнав его, блокирует проходы. Оба войска становятся лагерем, не вступая в решительное сражение. А поскольку и там и там находятся римляне, то они начинают общаться друг с другом, солдаты Цезаря нахваливают своего полководца, который, в отличие от Помпея, разделяет со своими легионерами вся тяготы военной жизни.

«Афраний и другие вожди уже решили уступить Цезарю Испанию с тем, чтобы он отпустил их невредимыми к Помпею. Но Петрей противился этому и, рыская по лагерю, убивал тех из солдат, кого он заставал в сношениях с воинами Цезаря. Даже кого-то из своих командиров, противившихся ему, он умертвил собственной рукою. Вот почему, негодуя на суровость Петрея, его люди все больше и больше обращались мыслями к гуманному Цезарю. Когда вдобавок ко всему Цезарь отрезал их еще и от воды, беспомощный Петрей вместе с Афранием вступил с ним в переговоры под наблюдением войска с той и другой стороны. Было решено, что они уступят Цезарю Испанию, а Цезарь отведет их невредимыми к реке Вару и оттуда отпустит к Помпею. Придя к этой реке, Цезарь собрал тех из воинов Петрея и Афрания, которые были из Рима и Италии, поместил их на такое место, откуда можно было слушать, и сказал им следующее: «Из вас, враги (пользуясь пока этим словом, я сделаю мою мысль яснее для вас), я не приказал никого убивать: ни тех, которые были посланы вперед для занятия лагеря и сдались мне, ни остальное ваше войско, когда я отрезал ему воду, и это несмотря на то, что до того Петрей убил тех из моих воинов, которые были захвачены за рекой Сикорис. Если вы чувствуете ко мне какую-нибудь благодарность, расскажите об этом всем солдатам Помпея».

Сказав это, он отпустил их невредимыми и заявил, что Испанией будет управлять Кассий Квинт».[96]

Еще по пути в Испанию ему пришлось отвлечься на досадную помеху. Жители Массилии (ныне Марсель) — крупного, стратегически важного порта — не впускают его в город, заявив о своем нейтралитете. При этом обороной города командует злейший враг Цезаря, недавно им помилованный Домиций Агенобарб. Цезарь оставляет у города три легиона, которыми командует Гай Требоний, а сам движется дальше.

После поражения Петрея и Афрания настает черед Варрона. Тот вообще не оказывает никакого сопротивления и сразу сдается. Но не все идет гладко. Вернувшись из Испании, Цезарь узнает о неудачах в Северной Африке и гибели Куриона, а также о капитуляции Луция Антония, младшего брата Марка, в Иллирии. И ко всему еще поднимает мятеж один из его легионов.

Но Цезарь быстро наводит порядок и, вопреки своему милосердию, казнит зачинщиков. Это приводит в чувство солдат, несколько расслабившихся в предчувствии гражданской войны. Впоследствии этот легион ведет себя очень достойно и сражается отважно. Вскоре сдается и Массилия.

Прибыв в Рим, Цезарь обнаруживает, что многие сенаторы решили присоединиться к Помпею и отплыли к нему в Македонию. Убыл из Италии и Цицерон. Оставшиеся заявляют о своем нейтралитете, и Цезарь оставляет их в покое.

Однако он не отказался от своего намерения стать, как и собирался, консулом на будущий год. Но есть кое-какие формальности — выборы должны проходить под присмотром консула, а в городе ни одного не оказалось, все сбежали, кто к Помпею, кто затаился на своей вилле.

И тогда претор Лепид провозглашает Цезаря диктатором.

Голодные и пьяные

Диктатором Цезарь «поработал» всего одиннадцать дней.

Дабы римляне узрели, что начинается эра милосердия, Цезарь возвращает все гражданские права изгнанникам и их детям, объявленным во времена Суллы вне закона. За эти одиннадцать дней он успевает провести выборы в магистратуры, снижает долговые проценты, к радости горожан, принимает еще ряд других постановлений, демонстрируя эффективность единоличного правления. А затем складывает с себя диктаторские полномочия.

Времени на то, чтобы устраивать традиционные выборы у него не было — по ту сторону Адриатического моря враги наращивали силы. Цезарь попросту объявляет себя консулом, но, в отличие от Помпея, не единоличным. Вторым консулом он назначает Сервилия Исаврика.

И только после этого, назначив Марка Антония распоряжаться в Италии, выступил в поход.

Как всегда, он действует неожиданно. Римляне предпочитали не воевать зимой, поэтому легионы Помпея были расквартированы, а флот стоял на приколе. Цезарь же в конце 49 года до P. X. переправляется с небольшой частью войск через Ионическое море и высаживается в Эпире. И уже в начале января следующего года захватывает города Аполлонию и Орик. Имея такой плацдарм, он ждет подхода основных сил, чтобы начать наступление на город Диррахий, опорный пункт Помпея на Востоке. Но флот Цезаря запаздывал, подкреплений и продовольствия, в которых он крайне нуждался, не было. Нервы его на пределе, и тогда, если принять на веру слова Плутарха или же Аппиана, он пускается в авантюру.

«Между тем Цезарь, не имея в Аполлонии военных сил, достаточных для борьбы, и видя, что войска из Италии медлят с переправой, оказался в затруднительном положении. Поэтому он решился на отчаянное предприятие — на двенадцативесельном судне тайно от всех вернуться в Брундизий, хотя множество неприятельских кораблей бороздило море. Он поднялся на борт ночью в одежде раба и, усевшись поодаль, как самый незначительный человек, хранил молчание. Течением реки Аоя корабль уносило в море, но утренний ветер, который обыкновенно успокаивал волнение в устье реки, прогоняя волны в море, уступил натиску сильного морского ветра, задувшего ночью. Река свирепо боролась с морским приливом. Сопротивляясь прибою, она шумела и вздувалась, образуя страшные водовороты. Кормчий, бессильный совладать со стихией, приказал матросам повернуть корабль назад. Услыхав это, Цезарь выступил вперед и, взяв пораженного кормчего за руку, сказал: «Вперед, любезный, смелей, не бойся ничего: ты везешь Цезаря и его счастье». Матросы забыли про бурю и, как бы приросши к веслам, с величайшим усердием боролись с течением. Однако идти дальше было невозможно, так как в трюм набралось много воды и в устье корабль подвергался грозной опасности. Цезарь, хотя и с большой неохотой, согласился повернуть назад. По возвращении Цезаря солдаты толпой вышли ему навстречу, упрекая его за то, что он не надеется на победу с ними одними, но огорчается из-за отставших и идет на риск, словно не доверяя тем легионам, которые высадились вместе с ним».[97]

Что это было? Какая нужда погнала Цезаря через бурное зимнее моря?

Не исключено, что сказались усталость, уже пошел шестой десяток лет, а годов покоя у него почти и не было — словно в него вселились какие-то силы, заставляющие все время рваться выше и выше. В порядке вещей было для римлянина, ведущего свою родословную от богов, желание уподобиться им. Он стремится быть лучше, успешнее всех, в нем нет внутреннего ограничителя, он не знает греха, а потому все дозволено ради цели. Честолюбие превращается в гордыню, сжигающую изнутри, толкая человека на позорные или преступные деяния. Что, если силы, которые вели его сквозь годы испытаний, хотели подшутить над ним? Великий полководец, который вот-вот станет властелином огромной страны, тонет в лодчонке, как последний рыбак. А может, он в предчувствии недолгих лет, отпущенных ему, хотел переиграть судьбу, исчезнуть, стать другим человеком и со стороны наблюдать за кровавой возней ищущих славы и власти?

Но, скорее всего, этот срыв — следствие мучительного ожидания и невозможность контролировать ситуацию. Самое же правдоподобное — солдатская байка, история, рассказанная у походного костра, — знай, мол, нашего, — которая вошла в труды хронистов, дабы над нею ломали головы поколения будущих читателей.

Антоний с войсками, наконец, переправляется из Брундизия к Цезарю. Соединившись, они идут на Диррахий и окружают его. Но и у Помпея силы весьма значительны, да и талант полководца он не растратил. Одна из схваток близ Диррахия перерастает в большое сражение. Цезарь чуть было не погибает от руки своего же легионера, но оруженосец спасает его. Возникает паника, его солдаты бегут, и Помпей мог бы поставить точку в гражданской войне. Но почему-то он ограничивается тем, что загоняет легионеров Цезаря обратно в лагерь и отступает. Цезарь, как свидетельствуют некоторые источники, произносит очередную историческую фразу: «Сегодня победа осталась бы за противником, если бы у них было кому победить». В другой версии она звучит так: «Война могла бы быть в этот день закончена, если бы враги имели во главе человека, умеющего побеждать». Смысл один и тот же, но, скорее всего, Цезарь хотел взбодрить себя. Он понимает, что удача — это хорошо, но правильная стратегия — лучше, и временно перестает влезать в авантюры.

Встряска под Диррахием помогает ему окончательно прийти в себя. Он трезво оценивает ситуацию и отводит войска в Фессалию, потому что морские коммуникации перекрыл вражеский флот и подвоз продовольствия прекратился. Деньги у Цезаря тоже заканчивались, а к тому же у его легионеров началась какая-то желудочная эпидемия. Тот факт, что в войсках Помпея тоже начали хворать, было слабым утешением — тылы у них были надежнее.

Опыт подсказывал Помпею, что если сейчас оставить противника в покое, то все рассосется само собой — усталость, болезни и голод легионеров заставят Цезаря распустить армию, или же она разбежится сама. Но окружение Помпея всячески подзуживает его начать преследование, друзья высмеивают нежелание полководца уходить с хорошо укрепленных позиций. Не выдержав насмешек, он начинает преследование войск Цезаря.

У Цезаря же дела идут не очень хорошо. А точнее — хуже некуда. Известие о его поражении под Диррахием опережает его, и он, по словам Плутарха, видит везде лишь пренебрежение из-за своей неудачи. Дошло до того, что в одном из городов перед его армией заперли ворота и отказались впускать.

С Цезарем такие шутки кончались плохо. Как пишет Аппиан, «он в гневе взял и предал своим воинам на разграбление небольшой город Гомфы, который его не принял. Воины вследствие голода разом наполнили свои утробы всякой снедью и непристойно опьянели, и наиболее из них забавными в пьяном состоянии оказались германцы, так что, казалось, явись Помпей в это время, он мог бы совершить нечто решающее, если бы только он из гордости совершенно не пренебрег их преследовать. Между тем Цезарь, в течение семи дней усиленно передвигаясь, расположился лагерем у Фарсала».[98]

Плутарх добавляет любопытную деталь — солдаты Цезаря так перепились, что неожиданно излечились от болезни. Вот и говори потом о вреде алкоголя!

Итак, армия Цезаря остановилась у Фарсала. Здесь и разыгралась битва, определившая победителя в гражданской войне. Помпей, считавший легионеров Цезаря голодным и пьяным сбродом, готовился нанести решающий удар по бывшему тестю. Исход битвы, считал он, предрешен, поскольку его армия значительно превосходила в численности как пеших воинов, так и конницу врага.

Последний день Помпея

Сведения о численности войск у разных авторов расходятся. Но традиционно принято считать, что у Помпея было от сорока до сорока пяти тысяч пеших войск и от шести до семи тысяч конницы. Цезарь мог выставить от двадцати двух до двадцати семи тысяч пехоты и тысячу или две всадников.

Помпей был непревзойденным полководцем, Цезарь же знал и поражения. В стане Помпея готовились праздновать победу, его ближайшие соратники уже грызлись между собой, выясняя, кому достанется должность верховного понтифика, посылали в Рим гонцов, чтобы арендовать дома, достойные консулов и преторов, так как собирались получить эти должности после неизбежной победы. Цезарь в своих «Записках» с легкой иронией пишет об этих дебатах в стане противника: «В конце концов все хлопотали либо о своих почестях, либо о денежных наградах, либо о преследовании своих врагов и помышляли не о том, какими способами они могут победить, но о том, какую выгоду они должны извлечь из победы».[99]

Такие шапкозакидательские настроения ему были на руку. Цезарь полагался на дисциплинированность и профессионализм своих войск.

Разумеется, были и знамения. Плутарх пишет о том, что, когда Цезарь ночью обходил посты, на небе появился «огненный факел», который пролетел над лагерем и, ярко вспыхнув, упал в расположении Помпея. И якобы поутру в стане противника наблюдалось смятение. Вообще-то обмен зажигательными снарядами и в те времена был делом обычным, но здесь, скорее всего, речь идет о метеорите. Впрочем, всегда есть где развернуться человеку с буйной фантазией.

Фарсальское сражение лета 48 года до P. X. началось с атаки копьеносцев Цезаря на неподвижно стоящие ряды легионеров Помпея. Это, как считал Цезарь, было ошибкой, поскольку наступательный порыв его войск не разбился о строй и к тому же они были воодушевлены атакой, разжигающей боевой дух. Тогда как солдатам Помпея необходимо было время, чтобы «разогреться».

«Эту стратегию Помпея некоторые хвалят как наилучшую при окружении врагом, Цезарь же в своих письмах порицает, так как, по его мнению, удары, нанесенные с размаха, имеют большую силу, да и храбрость людей возрастает от бега, при неподвижности же у войска дух падает, и для нападающих оно служит как бы прицелом. Так оно случилось и на этот раз».[100]

Цезарь правильно рассчитал, что Помпей, после того как пехота завязнет в бою, сделает ставку на удар преобладающими силами конницы.

Так оно и случилось, причем конную атаку всадников возглавлял Тит Лабиен, не так давно перебежавший от Цезаря к его врагу. Но слабая подготовка конницы, большинство из которых были юношами из состоятельных семей всадников, примкнувших к Помпею в надежде на победы, почести и добычу, привела к тому, что скоординировать их действия на поле боя не удавалось.

Плутарх считает, что причиной поражения была тактическая хитрость Цезаря. Якобы молодые воины Помпея, кичащиеся своей юностью и красотой, боялись ранений в лицо. А Цезарь приказал метать копья не в ноги, а в головы. И, не желая, чтобы их мордашки были обезображены, юнцы побежали. Началась паника, итог битвы был предрешен.

Помпей вел себя странно. Вместо того чтобы быстро взять ситуацию под контроль, он впал в прострацию, удалился в свою палатку и тихо там сидел, словно чего-то дожидаясь. И лишь когда солдаты Цезаря, вплотную приблизившись, начали схватку с его охраной, он сменил одежду и сбежал.

В знаменитой «Фарсалии или Поэмы о гражданской войне» Марк Аней Лукан, современник Нерона, так описывает ступор, в который впал Помпей:

«…У вождя хватило бы волн Ринуться в гущу мечей, подставить им горло иль сердце: Но он боялся того, как бы гибель Великого видя, Бегство не презрел боец, за вождем не пал бы на землю: Или же гибель свою от Цезаря глаз укрывал он. Только напрасно! Ведь тесть твою голову всюду добудет, Ибо, злосчастный, ее он видеть желает!.. Ты также Бегству причиной, жена, твой образ — ведь рок не дозволит Гибель принять без тебя. И Великий, коня подгоняя, Прочь от войны поскакал, не страшась летящих вдогонку Копий, высокий свой дух унося к последней судьбине».[101]

К пленникам Цезарь отнесся снисходительно. Солдатами пополнил ряды своих легионов, знатных римлян тоже простил. Очень беспокоился о сыне Сервилии, а когда его обнаружили среди пленных и привели к нему, то Цезарь очень обрадовался и, разумеется, даровал Бруту прощение.

Помпей же, исчерпав лимит своей удачи, укрывается первоначально на острове Лесбос. Оттуда вместе с женой переправляется в Киликию. Он не знает, что ему делать дальше, и задумывается: а не заключить ли союз с Парфией против Цезаря? Немногочисленные друзья и соратники, оставшиеся при нем, настоятельно просят не делать этого, напоминая о судьбе Красса. Возможно, они вслух не произносили, но понимали, что подключить парфян к борьбе с Цезарем — это значит позволить им воевать с Римом на римской территории. И Помпею советуют искать счастья в провинции Африка, а там его поддержит дружественный Египет. Помпей соглашается с разумным советом и отплывает в Африку.

В Египте же идет своя «гражданская война».

«Помпей отплыл в Египет. Как раз незадолго до этого Клеопатра, которая управляла Египтом вместе с братом, убежав из Египта, набирала войско в Сирии; брат Клеопатры, Птолемей, охранял Египет у горы Касия от вторжения Клеопатры. Каким-то злым гением ветер отнес судно Помпея как раз к этому месту. Увидев на суше большое количество войска, Помпей остановил свой корабль, предположив, как оно и в самом деле было, что там находится царь, и, послав к нему, напомнил о себе и о дружбе к нему отца Птолемея».[102]

Тринадцатилетнего Птолемея плотно опекали командующий войсками Ахилла и евнух Потин, казначей. Узнав о прибытии гостя, присутствие которого могло вызвать неудовольствие победителя битвы при Фарсале, они устраивают совет, чтобы решить, как им следует обращаться с Помпеем. На совещании присутствует и учитель риторики, некий Феодот из Самоса (по другим версиям, из Хиоса). Он-то и предложил не гневить Цезаря, а попросту убить Помпея, заманив его в ловушку. «Мертвец не кусается», — приводит Плутарх слова злокозненного учителя, которые много позже будут переформулированы как «нет человека, нет проблемы».

Чтобы провернуть дельце быстро и без помех, Помпею было послано сообщение, что из-за мелкой воды ему следует перебраться на берег на лодке.

«Был на этой лодке и некий Семпроний, римлянин, в то время служивший в войске Птолемея, прежде же служивший у самого Помпея. Этот Семпроний приветствовал Помпея от имени царя и пригласил его плыть к юному правителю как к другу. В то же время и все войско, как бы из почтения к Помпею, выстроилось вдоль берега, а в центре войска выделялся одетый в пурпур царь.

Помпею все это показалось подозрительным: и расположение в боевом порядке войска, и качество судна, за ним посланного, и то, что за ним не приплыли ни сам царь, ни его наиболее видные приближенные. При этих обстоятельствах Помпей на память привел стихи Софокла: «Кто направляется к тирану, превращается в его раба, хоть если бы пришел к нему свободным» — и сел в лодку. Во время плавания, когда все вокруг него молчали, подозрение Помпея еще более усилилось. Потому ли, что Помпей узнал в Семпроний римлянина, вместе с ним сражавшегося, или потому, что, видя все время его одного только стоящим, он предполагал, что он делал это согласно воинской дисциплине, по которой воин не смеет сесть в присутствии своего начальника, Помпей обратился к нему с вопросом: «Тебя ли я вижу, соратник?» Семпроний в ответ на это кивнул головой, и как только Помпей повернулся, нанес ему первый удар сам, а за ним и другие. Жена Помпея и его друзья, все это видевшие издалека, закричали и, простирая руки к богам-мстителям за вероломство, поспешно отплыли, как от вражеской страны».[103]

Так заканчивается жизнь Помпея Великого — на следующий день после того, как ему исполнилось 59 лет.

Голову Помпея отрубят, чтобы преподнести Цезарю.

Но он не оценил подарочек. Прибыв вскоре в Египет, он отвернется от Феодота, который явится к нему с головой его бывшего зятя, а взяв кольцо Помпея, прольет уместные слезы. Возможно, искренние — победа над великим врагом возвеличивает победителя, а возможность проявить милосердие к такому противнику, как Помпей, стоила бы десятка легионов. К тому же герой Республики явно заслуживал иной участи.

Злодейскую парочку — евнуха и военачальника — Цезарь впоследствии предаст смерти, а с Феодотом позже расправится Марк Брут.

Юный царь Птолемей утонет в реке.

Александрийская ловушка

Предательское убийство Помпея не остановило гражданскую войну.

После разгрома при Фарсале уцелевшие соратники Помпея собрались на острове Керкира у Катона, в распоряжении которого была армия и около трехсот кораблей. Военачальник разделили флот и стал заново собирать силы.

Одним из них был трибун Гай Кассий Лонгин. Весьма живучая личность. Ему удалось спастись во время парфянского похода Красса, уцелел он и после битвы при Фарсале и был помилован Цезарем. Что не помешало трибуну через несколько лет стать одним из самых активных участников заговора Брута и его подельников. Итак, Кассий направился в Понт к царю Фарнаку, сыну Митридата, чтобы использовать его ресурсы в борьбе с Цезарем. Неосмотрительное решение. Сынок был достоин своего папаши Митридата, и к нему мы еще вернемся.

Луций Сципион, шурин Помпея, вместе с Катоном отплывают в Африку, рассчитывая на поддержку наместника Вара и нумидийского царя Юбы.

Старший сын Помпея, тоже Помпей, вместе с Лабиеном переправляется в Испанию. Легионеров, сдавшихся в свое время Цезарю, они снова призывают под свои знамена. Кроме того, они набирают новые войска из иберов, а также и рабов. В Испании таким образом создается мощная группировка. Такую же формируют и в Африке, которую возглавляет Сципион.

Цезарь же в это время занимается войной и любовью.

После фарсалийской битвы он, преследуя Помпея, высаживается в Александрии с силами одного легиона, притом изрядно потрепанного в сражении. Узнав о смерти Помпея, возможно, он сразу же вернулся бы обратно. Но обстоятельства, скорее — внезапно вспыхнувшая страсть, вынуждают его вмешаться в династические склоки.

По пути в Египет он еще раз убеждается в том, что судьба благоволит нему. «На третий день, чтобы узнать, куда бежал Помпей, Цезарь направился на восток и, за неимением больших военных кораблей, переплыл Геллеспонт на маленьких челноках. Кассий, направлявшийся к Фарнаку, как раз показался с частью флота в то время, когда Цезарь находился в середине своей переправы. И конечно, своими военными кораблями он одолел бы маленькие суда Цезаря, но от страха перед счастьем его, столь прославленным и внушающим ужас, Кассий, полагая, что Цезарь идет нарочно на него, протянул руки к нему (с кораблей к лодке!), попросил прощения и передал ему свой флот. Так велика была слава об успехах Цезаря».[104]

Светоний же пишет о том, что, увидев флот Кассия, Цезарь сам направил свою лодочку к нему и потребовал сдаться. Вполне в духе Цезаря!

Египет между тем продолжает сотрясать борьба между братом и сестрой.

После смерти царя Птолемея XI Авлета царство, по его завещанию, перешло к сыну, десятилетнему Птолемею XII и третьей дочери, семнадцатилетней Клеопатре VII. Взаимоотношения между воцарившимися наследниками, если вспомнить нашу историю, чем-то похожи на трения между юным Петром и Софьей. Властная Клеопатра сразу же пытается подмять под себя брата, в первых ее указах имени соправителя не указывается.

Надо сказать, что по древним египетским традициям, восходящим ко временам фараонов, брат и сестра вступили в кровосмесительный брак. Эта омерзительная практика воспроизводила отношения между богами Египта, которые, судя по повадкам, не только изображались с головами животных, но и вели себя соответственно. Слабое утешение, что для зрелой Клеопатры брак с мальчишкой носил символический характер.

Свита Птолемея, которую возглавлял известный нам Ахилла, не собиралась уступать власть Клеопатре и умело разжигала недовольство в стране. Армия переходит на сторону Птолемея, Клеопатра спасается бегством в Аравию. В 48 году до P. X. она возвращается вместе со своей армией, но в прямое столкновение с братом пока не вступает, так как войска разделены Нилом.

Именно в это время в Александрии появляется Цезарь.

Хотя Египет считался независимым царством, его отношения с Римом имели ярко выраженный вассальный характер. Римляне с удовольствием превратили бы богатейшую страну в свою провинцию, но повода для этого не было. Цари не жалели денег для своих римских покровителей, союзнических обязательств не нарушали. Рассказы о нравах египтян, возможно в несколько преувеличенном виде доходящие до Рима, вызывали отвращение у добродетельных горожан. Египтяне же были недовольны тем, что налоги, которые с них выжимают цари, по большей части уходят к презирающим их римлянам.

Цезарь сразу же начинает распоряжаться в Александрии, как и подобает консулу, победителю и вообще римлянину. Он и его четыре тысячи легионеров занимают весь дворцовый комплекс, располагающийся почти на трети городской территории. Для начала он напоминает о долге почившего царя в несколько тысяч талантов, которые он еще в Риме пообещал за формальное признание Египта союзником Республики. А затем приказал Клеопатре и Птолемею, словно расшалившимся детишкам, распустить свои армии и явиться к нему во дворец, чтобы он уладил их спор.

Окружению Птолемея это не понравилось, тем не менее они посоветовали ему, не распуская армию, прибыть к Цезарю. Что касается Клеопатры, то армия ее брата не давала ей переправиться через Нил. Коварный евнух между тем чинил козни в лучших традициях восточного двора.

«Солдат Цезаря он велел кормить самым черствым хлебом, говоря, что они должны быть довольны и этим, раз едят чужое. К обеду он выдавал глиняную и деревянную посуду, ссылаясь на то, что всю золотую и серебряную Цезарь якобы отобрал за долги. Действительно, отец царствовавшего тогда царя был должен Цезарю семнадцать с половиной миллионов драхм, часть этого долга Цезарь простил его детям, а десять миллионов потребовал теперь на прокормление войска. Потин советовал ему покинуть Египет и заняться великими своими делами, обещая позже вернуть деньги с благодарностью. Цезарь ответил на это, что он меньше всего нуждается в египетских советниках, и тайно вызвал Клеопатру из изгнания».[105]

Действительно ли Цезарь вызвал Клеопатру, или, что более вероятно, она сама проявила инициативу, не имеет значения. Ситуация и без того складывалась совершенно в романтическом стиле историко-приключенческого романа. Неудивительно, что Клеопатра является героиней множества книг, фильмов и сериалов — уж больно колоритная фигура даже на фоне ярких женщин того времени. Правда, современный кинематограф постепенно от томной красавицы в исполнении Элизабет Тейлор переходит к образу воинственной дамочки, при случае умеющей и мечом поработать. Не исключено, что вторая версия больше соответствует историческому персонажу — в лихую эпоху династических войн красотой и мечом можно было добиться большего, чем только красотой.

Итак, в одну из ночей она садится в небольшую лодку и в сопровождении некоего торговца Аполлодора из Сицилии приплывает к дворцу. Затем Аполлодор закатывает ее в ковер, обвязывает ремнем и в таком виде доставляет к Цезарю.

Стареющий Гай Юлий оценивает авантюризм молодой Клеопатры. Ей двадцать один год, о ее уме и сообразительности, а равно и красоте говорить не имеет смысла, поскольку имя царицы в наше время стало нарицательным. Цезарь в восторге. Скорее всего, он увидел в ней родственную душу, готовую на любые безумства ради достижения своей цели.

Любовная связь Цезаря и Клеопатры мгновенно становится известной Птолемею — шпионов во дворце хватало. С помощью своих клевретов он подбивает жителей Александрии восстать против римлян. Египтяне, которым уже было известно о долге, который с них собирался взыскать Цезарь, встают на защиту царя. Цезарь, несколько протрезвевший после любовных безумств, готов идти на компромисс, соглашается на совместное правление брата и сестры (в некоторых версиях это он предлагал с самого начала, что вызвало гнев Птолемея) и даже обещает вернуть им отобранный когда-то Кипр. Но к этому времени к горожанам присоединяется вся египетская армия, и наша парочка оказывается в ловушке.

Дворец хорошо укреплен, но с четырьмя тысячами легионеров трудновато прорваться сквозь двадцатитысячное войско, состоявшее из бывших легионеров Габиния, обосновавшихся в Египте. В некоторых источниках последовательность событий другая — восстание против римлян начинается после того, как Цезарь разоблачает заговор Потина и убивает его, Ахилла же успевает сбежать и поднять войска. Но итог один — Цезарь не может даже послать весточку, чтобы ему прислали подкрепление.

Слабым утешением для Цезаря было то, что он удерживал у себя Птолемея и другую его сестру, Арсиною. После того как Потина казнили, Арсиноя и ее наставник, евнух Ганимед, убегают из дворца. Они убивают Ахиллу и сами начинают командовать. Войска провозглашают Арсиною царицей и продолжают осаду. Хитрые египтяне вскоре уговаривают Цезаря отпустить Птолемея, обещая закончить войну миром. Птолемей, рыдая, просит не отдавать его злой сестре, но, как только оказывается у нее, слезы мгновенно высыхают. Хитрость сработала, и осада возобновляется с новой силой.

Впрочем, Цезаря одолеть не так-то легко. Чудеса героизма (или безразличие к смерти) он проявляет при каждом удобном случае.

«В Александрии, во время битвы за мост, он был оттеснен внезапно прорвавшимся неприятелем к маленькому челноку; но так как множество воинов рвалось за ним туда же, он спрыгнул в воду и вплавь спасся на ближайший корабль, проплыв двести шагов с поднятой рукой, чтобы не замочить свои таблички, и закусив зубами волочащийся плащ, чтобы не оставить его в добычу неприятелю».[106]

Вскоре на помощь к Цезарю подошли силы союзников. Их привел из Сирии Митридат Пергамский. Его армия состояла из сирийцев и арабов, в нее входил также трехтысячный отряд иудеев, присланных первосвященником Гирканом II. Этот отряд возглавлял Антипатр, отец Ирода Великого. После взятия Митридатом города Пелусия египтяне вынуждены были часть своих войск отправить ему навстречу. Воспользовавшись ослаблением осады, Цезарь плывет вдоль побережья навстречу войскам Митридата, и, объединившись, они разбивают противника.

Остатки египтян бегут, судно, на котором находился Птолемей, переворачивается под тяжестью беглецов, золоченные доспехи юного царя утягивают его на дно.

С войсками Арсинои быстро расправляются, Египет умиротворен. Цезарь торжествует.

Однако не все идет гладко, дурные вести поступают из разных мест. Испанские легионы перешли на сторону его врагов, в Африке сосредоточена большая армия Сципиона. В Италии Антоний с трудом держит ситуацию под контролем.

Но Цезарь предается отдохновению с Клеопатрой, они путешествуют по Нилу и всячески развлекаются, несмотря на призывы соратников стряхнуть с себя сладкий дурман и вернуться к исполнению обязанностей консула. И только новая угроза вынуждает его покинуть беременную Клеопатру, оставив три легиона для поддержания порядка.

О ее дальнейшей судьбе сложились легенды.

После Цезаря любвеобильная царица покорила сердце Марка Антония. Но эта любовь оказалась для нее роковой. Она не смогла пережить гибель любимого (или же, как полагали циники, не хотела быть трофеем во время триумфа Октавиана).

«Все, однако, совершилось очень скоро, ибо когда посланные подбежали ко дворцу и, застав караульных в полном неведении, взломали двери, Клеопатра в царском уборе лежала на золотом ложе мертвой. Одна из двух женщин, Ирада, умирала у ее ног, другая, Хармион, уже шатаясь и уронив голову на грудь, поправляла диадему в волосах своей госпожи. Кто-то в ярости воскликнул: «Прекрасно, Хармион!» — «Да, поистине прекрасно и достойно преемницы стольких царей», — вымолвила женщина и, не проронив больше ни звука, упала подле ложа.

Говорят, что аспида принесли вместе со смоквами, спрятанным под ягодами и листьями, чтобы он ужалил царицу неожиданно для нее, — так распорядилась она сама. Но, вынувши часть ягод, Клеопатра заметила змею и сказала: «Так вот она где была…» — обнажила руку и подставила под укус. Другие сообщают, что змею держали в закрытом сосуде для воды и Клеопатра долго выманивала и дразнила ее золотым веретеном, покуда она не выползла и не впилась ей в руку повыше локтя. Впрочем, истины не знает никто — есть даже сообщение, будто она прятала яд в полой головной шпильке, которая постоянно была у нее в волосах. Однако ж ни единого пятна на теле не выступило, и вообще никаких признаков отравления не обнаружили. Впрочем, и змеи в комнате не нашли, но некоторые утверждали, будто видели змеиный след на морском берегу, куда выходили окна. Наконец, по словам нескольких писателей, на руке Клеопатры виднелись два легких, чуть заметных укола».[107]

Современные исследователи считают, что Клеопатру все же убила не змея. Как было известно еще в те времена, от укуса этой твари тело и лицо обезображиваются. Есть версия, что она приняла настойку каких-то растительных алкалоидов и тихо отошла к своим богам со страшными головами. Групповое самоубийство тоже делает версию с аспидом маловероятной. Но все же сцена со змеей, вошедшая в литературную и кинематографическую традицию, драматически выигрышнее, чем банальная смерть от передозировки.

Цезарь же, покинув Египет, отправляется ставить точку в изрядно затянувшихся Митридатовых войнах.

Пришел, увидел…

Фарнак II был весь в своего отца. Любимый ребенок Митридата, которого царь собирался сделать своим преемником, вырос нормальным для понтийского двора царевичем. То есть был коварен и готов на все, лишь бы заполучить корону отца. И желательно как можно раньше. В то время как престарелый родитель сражался с Лукуллом, а затем с Помпеем, Фарнак и другие заговорщики переманивают на его сторону армию и флот, которые и провозглашают его царем на глазах Митридата. Митридат и его свита понимают, что настал их час и предпочитают сами покончить с жизнью, приняв яд. На Митридата же яд не действует, он еще в юные годы принимал его помалу, и организм к нему привык. Он бросается на меч. По другой версии, просит заколоть его, и некто Битоит не отказывает ему в последнем желании. Фарнак же отсылает труп отца Помпею со словами, что делает это «ради него и римского народа».

Помпей велит достойно похоронить старинного недруга Рима и оставляет Фарнака на троне, но только на небольшой части бывшей империи Митридата. До поры Фарнак демонстрирует лояльность Риму в качестве союзника. Но смерть Помпея и гражданская война словно вселяют в него дух Митридата, и он быстро захватывает Вифинию, Каппадокию и Малую Армению. И совершенно в духе своего папаши устраивает зверскую расправу над пленными римлянами, кастрируя их.

Спешно набранное войско Гнея Домиция Кальвина, легата Цезаря, не может остановить Фарнака. Плохо обученные и не имевшие опыта боевых действий легионеры разгромлены. Опасность нависает над Азией.

Поэтому летом 47 года до P. X. Цезарь прибывает в сирийскую Антиохию, а затем в Таре, столицу Киликии, чтобы собрать налоги на содержание своих легионов, приведенных из Египта.

Фарнак знает, кто такой Цезарь. От царя прибывают послы с дарами и предложением мира. Правда, в обмен на захваченные территории. Цезарь требует, чтобы Фарнак вернул захваченное и освободил пленных.

Решающее и единственное сражение произошло у городка Зела, расположенного на холме. Цезарь занимает позицию на вершине другого холма и начинает строить лагерь.

Фарнак внезапно нападает на римлян, что в глазах Цезаря выглядит новшеством в тактике: идти в атаку по крутому склону — смелость на грани идиотизма. От удивления римляне несколько теряются, но быстро опрокидывают наступающих, и все кончается разгромом. Самому Фарнаку и немногим уцелевшим удается спастись. Царь возвращается на Боспор и, набрав армию из скифов и сарматов, захватывает Феодосию и Пантикапей. Но некий Асандр, которому он доверил управлять царством в свое отсутствие, полагает, что ему больше подходит трон, восстает против Фарнака и в итоге убивает его.

Цезарь же, проведя свою самую кратковременную кампании, отправляет в Рим самый краткий отчет, вошедший в историю: «Veni, vidi, vici», то есть «Пришел, увидел, победил».

Скорее всего, после победы над Фарнаком Цезарь с удовольствием вернулся бы в Египет, где его ждали объятия Клеопатры и царские почести. Но дела в Италии расстроились настолько, что срочно требовалось его личное присутствие.

Триумфатор

За год до возвращения Цезаря в Рим претор Марк Целий Руф, человек беспринципный, но всегда держащий нос по ветру, внес законопроект по отсрочке выплаты долгов на шесть лет, а потом предложил их вообще отменить. Сенат отреагировал сразу и сместил Руфа с должности. Тогда он сбежал из Рима на юг Италии, где в это время бывший трибун Милон затевал смуту. Вместе они принялись сеять недовольство среди бедняков, обещая аннулировать все долги, а рабам — свободу, если они присоединятся к их восстанию против Цезаря. Желающих нашлось много: экономика Республики лежала в руинах, подвоз зерна шел с перебоями, квартплата выросла, остальные цены тоже, а ростовщики совсем распоясались.

Восстание удалось подавить, Руф и Милон погибли в сражении. Но через год все повторилось. На сей раз вопрос о прощении долгов поднимает народный трибун Публий Корнелий Долабелла. Сенат отвергает его предложение, и Долабелла обращается к плебсу, призывая его к восстанию. Марку Антонию удается подавить это восстание в зародыше. Но сам Антоний — плохой управленец, к тому же слишком много времени отдает увеселениями. А когда он присвоил дом Помпея, то основательно подпортил свой авторитет.

И вот в 47 году до P. X. Цезарь прибывает в Италию. Но ко всем проблемам, которые ему предстоит решать, добавляется еще одна. Войска, стоящие лагерем в Кампанье, начинают бунтовать. Они в курсе, что Цезарю предстоит экспедиция в Африку, где сосредоточились силы его противников, и знают, что он будет нуждаться в войсках. Они не имеют ничего против Цезаря, но хотят больше денег, а в будущем — больших наград и больших земельных наделов.

Цезарь посылает к ним Саллюстия, своего соратника. Но мы чуть не лишаемся будущего автора «Сочинений» — ценного исторического источника о Цезаре и его времени. Солдаты избивают его, и Саллюстий еле уносит ноги. И тогда Цезарь действует в привычном для него стиле. Он сам идет к взбунтовавшимся солдатам на Марсово поле и обращается к ним с трибуны.

«Солдаты с шумом, но без оружия, сбежались и, как всегда, увидев внезапно перед собою своего императора, приветствовали его. Когда он их спросил, чего они хотят, они в его присутствии не осмелились говорить о вознаграждении, но кричали, считая требование, чтоб их уволили, более умеренным, надеясь лишь, что, нуждаясь в войске для предстоящих войн, Цезарь с ними будет говорить и о вознаграждениях. Цезарь же, к изумлению всех, нисколько не колеблясь, сказал: «Я вас увольняю». Когда они были еще более этим поражены и когда настала глубокая тишина, Цезарь добавил: «И выдам все обещанное, когда буду справлять триумф с другими войсками». Когда они услышали такое неожиданное для себя и одновременно милостивое заявление, ими овладел стыд, к которому присоединились расчет и жадность; они понимали, что, если они оставят своего императора в середине войны, триумф будут справлять вместо них другие части войск, а для них будет потеряна вся добыча с Африки, которая, как они полагали, должна быть велика; к тому же, будучи до сих пор ненавистны врагам, они станут теперь ненавистны также и Цезарю».[108]

Усмирив словом легионеров, Цезарь срочно выплачивает им все положенное жалованье. Ради этого пришлось конфисковать земли Помпея и других, не оставшихся в живых врагов. Он отменяет долги бедняков по квартплате за год, отменяет проценты по долгам. Плебс немного успокаивается, и тогда Цезарь начинает африканскую кампанию.

В 46 году до P. X. он наносит поражение силам Сципиона и Катона вблизи от города Тапса. Быстро и незаметно подойдя к противнику, он окружает его армию и неожиданно атакует, захватывая один за другим три лагеря.

По словам Плутарха, его противники потеряли пятьдесят тысяч человек, а у Цезаря потери не составили и пятидесяти. Довольно-таки фантастическое соотношение. Плутарх, кстати, добавляет, что сам Цезарь не участвовал в сражении, поскольку у него был приступ «обычной болезни». По всей видимости, имелась в виду падучая, или эпилепсия, о которой писал также и Светоний.

На сей раз бывших консулов и преторов, оказавшихся в плену, Цезарь велел казнить — его милосердие все же имело границы. Катона пленить не удалось. Когда армия Цезаря приблизилась к Утике, Катон, оборонявший город, видя бесполезность сопротивления, решил совершить самоубийство.

«Он обнажил меч и вонзил себе в живот пониже груди; больная рука не смогла нанести достаточно сильного удара, и он скончался не сразу, но в предсмертных муках упал с кровати, опрокинув стоявший рядом столик со счетною доской, так что рабы услышали грохот, закричали, и тут же в спальню ворвались сын и друзья. Увидев его, плавающего в крови, с вывалившимися внутренностями, но еще живого — взор его еще не потускнел, — они оцепенели от ужаса, и только лекарь, приблизившись, попытался вложить на место нетронутую мечом часть кишок и зашить рану. Но тут Катон очнулся, оттолкнул врача и, собственными руками снова разодрав рану, испустил дух».[109]

После победы в Африке Цезарь возвращается в Рим и ни в чем себе не отказывает, а именно празднует сразу четыре триумфа подряд — небывалое зрелище даже для пресыщенных римлян. Они ему полагались за Галлию, Египет, Азию и Африку — на один триумф больше, чем у Помпея. Цезарь умел состязаться даже с мертвыми. Сорок дней общественного благодарения, назначенные Сенатом, — тоже рекордный срок.

Гладиаторские бои, которые он устроил в честь умершей дочери Юлии впечатляли, — было убито четыреста львов и несколько жирафов, которых горожане видели впервые. Были и другие зрелища.

Римляне в массе своей оценили размах и щедрость Цезаря, хотя некоторые, по мнению Плутарха, весьма огорчались. «Негоже было Цезарю справлять триумф над несчастиями отечества, гордиться тем, чему оправданием перед богами и людьми могла служить одна лишь необходимость».

После празднеств начинаются будни. Война еще не закончилась, в Испании сыновья Помпея собрали мощную армию, и Цезарь, в четвертый раз ставший консулом, вынужден покинуть город.

В сражении 17 марта 45 года до P. X. близ города Мунда ему удается одержать победу. Враги сражались отчаянно, исход битвы был неясен почти до самого конца. В какой-то момент легионеры Цезаря, несмотря на его призывы, дрогнули.

«Страх солдат нисколько не унимался, пока Цезарь сам, схватив щит одного из них и воскликнув вокруг него стоящим командирам: «Да станет это концом для меня — жизни, а для вас — походов», выбежал вперед из боевого строя навстречу врагам настолько далеко, что находился от них на расстоянии 10 футов. До 200 копий было в него брошено, но от одних он отклонился, другие отразил щитом. Тут уже каждый из его полководцев, подбегая, становился рядом с ним, и все войско бросилось в бой с ожесточением, сражалось весь день с переменным успехом, но к вечеру, наконец, одолело».[110]

Возможно, количество копий несколько преувеличено, но бесстрашие Цезаря и его вера в удачу несомненны. Он знает, что на кону его судьба. По словам Плутарха, «после сражения Цезарь сказал своим друзьям, что он часто сражался за победу, теперь же впервые сражался за жизнь». В этом бою погибает Тит Лабиен, принимавший участие почти во всех больших сражениях против Цезаря.

Гражданская война окончена. Сенат объявляет пятидесятидневный праздник в честь столь радостного события, Цезарю присваивают титул «Освободителя». А также титул пожизненного императора. Это пока еще почетный титул, как мы помним, легионеры могли провозглашать своего военачальника императором после победы. Его назначают диктатором на десять лет. У него пожизненно остаются консульские полномочия, а также полномочия народного трибуна. В его распоряжении армия и казна. Еще в прошлом году ему пожизненно вручили права цензора.

В его руках вся верховная власть без ограничений. Единственно, в чем Цезарь ограничен, — во времени.

Но он этого не знает.

Реформы Цезаря

Вручив Цезарю бразды единоначалия, народ римский и Сенат, уставшие от усобиц, ждали от него решительных мер по наведению порядка. Что и воспоследовало.

Но прежде чем восстановить механизм государственной системы и заново отладить его функционирование, он должен был прикрыть свои тылы. То есть наградить соратников и наказать противников.

В 46 году до P. X. он приступает к раздаче земель своим ветеранам, а также к устроению новых колоний. Ветераны отправляются нести достижения римской цивилизации в Северную Африку и Т рансальпийскую Галлию, а также на месте разрушенного Карфагена. В этих краях начинаются землемерные работы, и вскоре туда приходят водопровод, канализация и продвинутое земледелие вместе с ростовщиками и работорговлей.

В делах же административного устроения Цезарь старался максимально придерживаться традиций и законов. Иногда, правда, это выглядело глумлением.

«Когда умер консул Максим, то на оставшийся до окончания срока его власти один день Цезарь назначил консулом Каниния Ребилия. По обычаю, многие направлялись приветствовать его, и Цицерон сказал: «Поспешим, чтобы успеть застать его в должности консула».[111]

Но даже его противники признавали, что с делами он управлялся быстро и компетентно, без долгой и зачастую пустой говорильни, с соблюдением всех процедур, принятых в Сенате.

Его решения были разумными и взвешенными. Словом, в Цезаре воплотилась эффективность единоначалия.

Бывших врагов он тоже пристроил к делу. Цицерон стал сенатором, Бруту, сыну Сервилии, поручил управление Цизальпийской Галлией, Кассий стал легатом, вернулись в Рим и другие…

Провинции были довольны — Цезарь упорядочил сбор налогов с населения и теперь алчные откупщики-публиканы имели право лишь на косвенные налоги. А прямые налоги горожане могли собирать через своих же уполномоченных лиц.

Одолев оптиматов, Цезарь не церемонился и с популярами. Он уполовинил число римских граждан, которым выдавался бесплатный хлеб с трехсот двадцати тысяч до ста пятидесяти тысяч. А заодно и прикрыл коллегии ремесленников и торговцев, скверно себя проявившие во времена бесчинств Клодия, лишив тем самым плебс своих «боевиков».

Стоило бы поучиться у Цезаря и лицам, ответственным за миграционную политику. Его указом любой врач или учитель, перебравшийся в Рим и готовый работать по специальности, получал все права римского гражданина. К рабам это, естественно, не относилось. Цезарь тем не менее помнит о восстании Спартака, в подавлении которого, как предполагается, он принимал участие. И законодательно обязывает треть рабочей силы в Южной Италии, где находились большие сельскохозяйственные поместья, набирать из свободных людей.

По его указанию начались работы по углублению гавани в Остии — порта, который был торговой артерией Рима. Прорыть судоходный канал через Коринфский перешеек он не успел.

Но зато успел реформировать календарь. Раньше он был основан на лунном цикле и состоял из трехсот пятидесяти пяти дней. Поэтому его приходилось постоянно корректировать. Внесение поправок, кстати, являлось одной из обязанностей коллегии понтификов.

«Цезарь предложил лучшим ученым и астрологам разрешить этот вопрос, а затем, изучив предложенные способы, создал собственный, тщательно продуманный и улучшенный календарь. Римляне до сих пор пользуются этим календарем, и, по-видимому, у них погрешностей в летоисчислении меньше, чем у других народов. Однако и это преобразование дало людям злокозненным и враждебным власти Цезаря повод для обвинений. Так, например, известный оратор Цицерон, когда кто-то заметил, что «завтра взойдет созвездие Лиры», сказал: «Да, по указу».[112]

Этот календарь сохранился до XVI века. Сейчас мы пользуемся григорианским.

Наряду с такими серьезными делами, как чеканка золотых монет или льготы для семей с тремя и более детьми, Цезарь принимает законы, вызывающие раздражение своей излишней регламентацией личной жизни. К числу таких относился запрет на экзотические и дорогие продукты, на ношение жемчуга… Но строгость римских законов смягчалась хитроумием римлян, их обходящих.

Эпилог. SIC SEMPER TYRANNIS

Могла ли история пойти другим путем? Мы увидели, что жизнь Цезаря не раз висела на волоске. Решения, которые он принимал, повлияли на судьбы и события всего мира. Можно, конечно, произносить мантру о сослагательном наклонение, которого не знает история, но однозначного и убедительного ответа на вопрос, изменился бы мир, если бы не родился Цезарь, мы не получим. Профессиональные историки, мне кажется, на такие вопросы не отвечают принципиально. Другое дело политики или экономисты. С их легкой руки создана такая квазидисциплина, как альтернативная история. Рассматриваются модели развития какой-либо страны или региона, введя какой-либо исторический анахронизм. Считается, что такие игры помогают лучше разобраться в механизмах развития цивилизации.

Автор этих строк полагает, что правы профессиональные историки и особого смысла в играх с альтернативной историей нет. Если, конечно, речь не идет о художественной литературе или пропагандистских вбросах. Что же касается реальной истории, той, которая привела к существующей картине мире, альтернативы не было и быть не могло.

В современной космологии существует так называемый антропный принцип.

Речь идет о том, что если бы на ничтожную долю изменилась хотя бы одна из так называемых фундаментальных постоянных (скорость света, постоянная Планка, масса протона и электрона и некоторые другие), то Вселенная в таком виде, в каком мы ее наблюдаем, не могла бы существовать. А следовательно, не возникла бы и жизнь. Иными словами, наша Вселенная возникла именно в таком виде, чтобы в ней могло находиться разумное существо (отсюда, кстати, и название принципа, с греческого «человек»).

Многие ученые, в том числе и такой выдающийся астрофизик, как Фред Хойл, считают, что физические параметры Вселенной подтверждают веру в Творца, создавшего мир и человека, который может наблюдать этот мир.

Имеет ли смысл вводить антропный принцип в историю?

А разве он не действует? Разве Божественный План не включает в себя свободную волю и выбор человека и не готовит его к финальной битве добра и зла?

В конце 45 или в начале 44 года до P. X. взамен десятилетнего диктаторства Цезарь получает диктаторство пожизненное. Его современники могли бы сказать, что в Цезаре можно увидеть «римскую идею» состязательности в ее абсолютном воплощении. Действительно, всего он добился сам, проходя сквозь испытания, рискуя, иногда проигрывая, никогда не отходя от осевой линии своей карьеры. Стремление к высшей власти, естественное для римлянина, в чрезвычайных обстоятельствах гражданских усобиц потребовало чрезвычайного ее сосредоточения в одних руках.

Но человек слаб, а Цезарь в какой-то момент возомнил себя богом.

Возможно, его честолюбие подогревала Клеопатра, перебравшаяся к нему в Рим вместе с сыном, Цезарионом, и братом Птолемеем, другим, не тем несчастным соправителем, утонувшим в реке. Привычка обожествлять своих правителей при жизни на Востоке было делом обычным, когда те же нравы попытались ввести в Риме, гражданам это не понравилось. Не исключено, что они спокойно отнеслись бы к его обожествлению даже при жизни, чего не делали его наследники, обожествляемые после смерти. Одним богом больше, одним меньше — для язычника не так уж и важно. Их больше смущали поползновения на царскую власть.

Беспорядки и хаос гражданской войны быстро забылись, благодарность — качество редкое, особенно благодарность помилованных врагов. Исподволь сеялось недовольство. Не без причины — Цезарь давал повод для раздражения.

«Мало того что он принимал почести сверх всякой меры: бессменное консульство, пожизненную диктатуру, попечение о нравах, затем имя императора, прозвание отца Отечества, статую среди царских статуй, возвышенное место в театре, — он даже допустил в свою честь постановления, превосходящие человеческий предел: золотое кресло в сенате и суде, священную колесницу и носилки при цирковых процессиях, храмы, жертвенники, изваяния рядом с богами…»[113]

Сторонники Цезаря подталкивали его сделать последний шаг, отделяющий от царской власти. Да и сами пытались склонить горожан призвать его на царство. Попытки, надо сказать, были неудачными.

В феврале 44 года до P. X. во время одного из праздников Цезарь восседал на том самом золотом кресле, вызывавшем неприятные ассоциации с царским троном. Одним из ритуалов праздника являлась беготня полуголых жрецов с кнутами. Их возглавлял Марк Антоний, который был не только консулом, но и жрецом. И вот Антоний выходит на форум, перед ним расступаются, он протягивает Цезарю корону, обвитую лавровым венком. То ли Антоний поскупился на группу скандирования, то ли вообще об этом не подумал, но его жест вызвал лишь несколько жидких хлопков. А вот когда Цезарь отверг корону, народ наградил его бурными аплодисментами. Вторая попытка Антония вызывает ту же реакцию — слабые хлопки и овация после вторичного отказа.

Судя по реакции Цезаря, он явно был в курсе этой акции или же попросту предоставил льстецам и прихлебателям свободу действий.

«Цезарь встал со своего места и приказал отнести корону на Капитолий. Тут народ увидел, что статуи Цезаря увенчаны царскими коронами. Двое народных трибунов, Флавий и Марулл, подошли и сняли венки со статуй, а тех, кто первыми приветствовали Цезаря как царя, отвели в тюрьму. Народ следовал за ними с рукоплесканиями, называя обоих трибунов «Брутами», потому что Брут уничтожил наследственное царское достоинство и ту власть, которая принадлежала единоличным правителям, передал сенату и народу. Цезарь, раздраженный этим поступком, лишил Флавия и Марулла власти».[114]

Трудно сказать, был ли в это время уже составлен заговор, или реакция публики подтолкнула недовольных к консолидации. Да это в принципе и не важно. Цезарю вскоре предстоит убедиться, что милосердие к поверженным врагам делает из них врагов, лишенных милосердия. Что же заставило его друзей и соратников пойти на предательство? Элементарная зависть, понимание, что быть на вершине власти им никогда не удастся при живом диктаторе? Даже если бы совершенно фантастическим образом мы смогли бы перенестись в прошлое и поговорить с ними, то, скорее всего, услышали бы высокие слова о свободе и Республике, о злодеяниях тирана и добродетели его противников, пекущихся исключительно о благе римского народа. То есть ничего нового — во все века за словами прекрасными таились дела ужасные.

«Составили этот заговор главным образом двое: Марк Брут, по прозвищу Цепион, сын Брута, погибшего при диктатуре Суллы, перебежавший к Цезарю при Фарсале, и Гай Кассий, передавшийся Цезарю с триерами на Геллеспонте. Оба они были сторонники Помпея; к ним присоединился еще из наиболее близких Цезарю лиц Децим Брут Альбин. Все они пользовались у Цезаря почетом и доверием. Им он давал и самые значительные поручения: так, отправившись на войну в Африку, он передал им командование войском и управление Галлией: Трансальпийской — Дециму, Цизальпийской — Бруту».[115]

Цезарь же собирается в большой поход на Восток. До сих пор не наказана Парфия — богатое и сильное царство. Уже формируется большая армия, на три года вперед в Риме назначены магистраты, но сенаторов будоражит слух о том, что в Книгах Сивиллы якобы говорится, что парфян суждено покорить лишь римскому царю.

К этому времени заговорщики, в число которых входило шестьдесят сенаторов, уже созрел. И многие из них были, как Цезарь считал, его друзьями и сторонниками. Среди них особое место занимал Марк Брут.

Следует ли удивляться его участию в заговоре? Не будем забывать, что он был племянником Катона, а его мужественная смерть произвела на Брута большое впечатление. И кто знает, что происходило в его душе, когда он сравнивал строгий образ дяди с царскими замашками любовника своей матери? Кто-то знал, за какие ниточки нужно потянуть, и вскоре судейское возвышение, на котором Брут разбирал дела, было исписано надписями «Ты спишь, Брут», «Ты не Брут!» «Брут — ты подкуплен?» и еще в этом духе. Апелляция к великому предку — сильное средство для римлянина.

Был назначен день начала похода на Восток — 18 марта. Заговорщики знали, что Цезарь вернется лишь через несколько лет. А поскольку придет на заседание Сената 15 марта, то на этот день и было назначено убийство.

С точки зрения современной кудетологии — науки о заговорах, — их действия кажутся непродуманными. Во время длительной войны, да еще с таким могучим врагом, диктатор мог пасть в бою или скончаться от болезни. Можно было воспользоваться его отсутствием, взять власть в Риме и в провинциях. Но при всем обилии вариантов надо иметь в виду, что первая же крупная победа на Востоке сделала бы мятеж в Риме невозможным. Кроме того, убийство Цезаря должно было стать актом символическим, в духе древних республиканских традиций. Не предполагать же в самом деле, что заговорщиками манипулировали тайные агенты Парфянского царства, обеспокоенные планами Цезаря?

«За несколько дней до смерти Цезарь узнал, что табуны коней, которых он при переходе Рубикона посвятил богам и отпустил пастись на воле, без охраны, упорно отказываются от еды и проливают слезы. Затем, когда он приносил жертвы, гадатель Спуринна советовал ему остерегаться опасности, которая ждет его не поздней, чем в иды марта. Затем, уже накануне этого дня в курию Помпея влетела птичка королек с лавровой веточкой в клюве, преследуемая стаей разных птиц из ближней рощицы, и они ее растерзали. А в последнюю ночь перед убийством ему привиделось во сне, как он летает под облаками и потом как Юпитер пожимает ему десницу».[116]

От историка к историку знамения и предостережения обрастают деталями одна красочнее другой. Плутарх пишет о вспышках света на небе, ссылается на философа Страбона, который, в свою очередь, рассказывает о появлении множества огненных людей, куда-то несущихся. Рассказывали также, что у раба одного воина из руки извергалось сильное пламя — наблюдавшим казалось, что он горит, однако, когда пламя исчезло, раб оказался невредимым. Ну и напугавшее больше всего знамение: при совершении самим Цезарем жертвоприношения у жертвенного животного не было обнаружено сердца.

«Это было страшным предзнаменованием, так как нет в природе ни одного животного без сердца. Многие рассказывают также, что какой-то гадатель предсказал Цезарю, что в тот день месяца марта, который римляне называют идами, ему следует остерегаться большой опасности. Когда наступил этот день, Цезарь, отправляясь в сенат, поздоровался с предсказателем и шутя сказал ему: «А ведь мартовские иды наступили!», на что тот спокойно ответил: «Да, наступили, но не прошли!»[117]

Когда в заговор вовлечено большое количество людей, то неизбежно среди них найдутся доносчики. Цезаря неоднократно предупреждали о готовящемся покушении на его жизнь, но он, как правило, отмахивался от них. В довершение ко всему и на радость врагам, он отказывается от личной стражи. Он говорит, что не желает постоянно жить в страхе. Заговорщики же боятся, что их планы вот-вот рухнут. Вначале жена Цезаря, Кальпурния, увидела дурной сон, в котором рухнула крыша, и пытается отговорить мужа выходить из дома. Цезарь соглашается с ней: у него нормальные, ровные отношения с супругой, и присутствие Клеопатры в Риме не помеха семейным делам, к любовным не имеющим отношения. И он сообщает Сенату, что захворал.

Он не успел отправить послание, как с ранним визитом к Цезарю зашел дальний родственник, Децим Брут. Он не только высмеял гадателей, но и намекнул, что сенаторы вроде бы готовы согласиться на царскую корону, но чтобы он носил ее не на территории Италии, а в провинциях. Цезарь доверял родственнику настолько, что в своем завещании поставил его вторым по списку.

Как сообщают разные источники, Цезарю по пути к Сенату передают записку с именами заговорщиков, а также раскрывается план убийства. Но он не успевает прочитать ее, так как вокруг толпятся просители. Цезарь входит в Сенат…

«Он сел, и заговорщики окружили его, словно для приветствия. Тотчас Туллий Кимвр, взявший на себя первую роль, подошел к нему ближе, как будто с просьбой, и когда тот, отказываясь, сделал ему знак подождать, схватил его за тогу выше локтей. Цезарь кричит: «Это уже насилие!»(У Плутарха: «— Каска, негодяй, что ты делаешь?» — Э.Г.), и тут один Каска, размахнувшись сзади, наносит ему рану пониже горла. Цезарь хватает Каску за руку, прокалывает ее грифелем, пытается вскочить, но второй удар его останавливает. Когда же он увидел, что со всех сторон на него направлены обнаженные кинжалы, он накинул на голову тогу и левой рукой распустил ее складки ниже колен, чтобы пристойнее упасть укрытым до пят; и так он был поражен двадцатью тремя ударами, только при первом испустив не крик даже, а стон, — хотя некоторые и передают, что бросившемуся на него Марку Бруту он сказал: «И ты, дитя мое!»[118].

Впоследствии легенды донесут до нас слова Брута, который якобы провозгласил: «Sic semper tyrannis» — «Так всегда [следует поступать] с тиранами».

Сенаторы, не состоящие в заговоре, в страхе разбегаются. В городе начинается паника, лавки закрываются, люди прячутся по домам.

Заговорщиков на улице встречают не ликующие граждане, а пустые улицы.

На следующий день заговорщики выходят к толпе на форуме и Брут произносит речь, оправдывающую убийство. Народ безмолвствует.

Сенат пытается не допустить волнений и принимает компромиссное решение — объявить Цезаря умершим, назначить ему божеские почести, заговорщиков помиловать и распределить между ними провинции. При этом все законы, распоряжения и «кадровые назначения» Цезаря оставались в силе.

По завещанию Цезаря его главным наследником был назван внучатый племянник Гай Октавий. Марк Антоний тоже не ропщет, он успел наложить лапу на казну Цезаря. На радостях Антоний во время похорон Цезаря оглашает ту часть его завещания, где говорится о даре по триста денариев беднякам и ветеранам, а роскошные сады Цезаря в пригороде отдаются в народное пользование.

Тут до народа доходит, наконец, что было содеяно в Риме.

«Видя, как его труп, обезображенный ударами, несут через форум, толпы народа не сохранили спокойствия и порядка; они нагромоздили вокруг трупа скамейки, решетки и столы менял с форума, подожгли все это и таким образом предали труп сожжению. Затем одни, схватив горящие головни, бросились поджигать дом убийц Цезаря; другие побежали по всему городу в поисках заговорщиков, стараясь схватить их, чтобы разорвать на месте. Однако никого из заговорщиков найти не удалось, все надежно укрылись в домах».[119]

В общем, культура политического убийства со времен Ромула тоже деградировала, тогда сенаторы сработали чище.

Земная жизнь Гая Юлия Цезаря окончилась, когда ему было пятьдесят шесть лет. Вокруг Марка Антония постепенно собираются верные сторонники Цезаря, но в открытое противоборство с республиканцами они пока не вступают. Сын Помпея собрал войско в Испании и собирается идти на Италию. Снова повеяли ветры гражданской войны.

И тут восемнадцатилетний Гай Октавий прибывает в Рим из Аполлонии Иллирийской, требуя денег, положенных ему по завещанию Цезаря. Антоний отказывает молодому человеку. Тогда Октавий обращается к Цицерону. Любое ослабление Антония на пользу республиканцам, считает Цицерон, и проводит в Сенате постановление, в котором юноша признается приемным сыном и законным наследником и поэтому его имя теперь Гай Юлий Цезарь Октавиан.

Только через пятнадцать лет к его имени прибавят — Август.

Но это уже другая жизнь другого цезаря.

И другое летоисчисление, которое вскоре возвестит звезда над Вифлеемом.

Москва, 2009–2010

Хронология

1192–1183 до P. X. — Троянская война, бегство Энея.

1150 — Асканий, сын Энея, основывает Альбу-Лонгу в Италии. 753 — Традиционная дата основания Рима.

753–716 — Царствование Ромула.

714–671 — Царствование Нумы Помпилия.

671–640 — Царствование Тулла Гостилия.

640–615 — Царствование Анка Марция.

615–578 — Царствование Тарквиния Древнего.

578–534 — Царствование Сервия Туллия.

534–509 — Царь Тарквиний Гордый (убит в 494 г.).

509 — Первые римские консулы (Брут и Коллатин, за ними Попликола), казнь сыновей Брута, гибель Брута и законы Попликолы. 509 — Первое торговое соглашение с Карфагеном.

507 — Муций Сцевола пытается убить Порсену.

505–499 — Рим воюет с сабинянами.

499 — Рим воюет с латинами.

494 — Плебеи уходят из Рима на Священную гору и добиваются учреждения трибуната.

493 — Римляне захватывают Кориолы.

491 — Гней Марций выступает против трибунов, Марция изгоняют.

488 — Марций с вольсками идет на Рим, смерть Марция.

451–450 — Комиссия децемвиров. Законы «Двенадцати таблиц».

449 — Повторное удаление плебеев на Священную гору. Законы Валерия и Горация о правах римского гражданства.

445 — Закон трибуна Канулия о браках.

444 — Введение должности военных трибунов с консульской властью.

443 — Учреждение должности цензоров.

390 или 387 — Вторжение кельтов (галлов) в Лациум, галлы захватывают Рим.

356 — Первый диктатор из плебеев.

351 — Первый цензор из плебеев.

340–338 — Война римлян с латинскими союзниками. Римское господство в Лациуме.

326 — Закон трибуна Петелия о запрещении обращения римских граждан в долговых рабов.

312 — Цензорство Аппия Клавдия.

287 — Закон диктатора Гортензия о приравнении постановлений плебейских собраний к законам, завершается борьба плебеев с патрициями.

282 — Рим воюет с Тарентом.

280 — Пирр в Италии, побеждает при Геракле.

279 — Пресловутая «Пиррова победа» при Аускуле.

268 — Начало чеканки серебряной монеты.

264–241 — Первая Пуническая война.

238 — Война с галлами.

233 — Первое консульство Фабия.

219–202 — Вторая Пуническая война.

218 — Вторжение Ганнибала, его победа при Треббии.

217 — Победа Ганнибала при Тразиментском озере. Фабия Максима назначают диктатором.

216 — Консулами становятся Эмилий Павел и Теренций Варрон.

216 — Катастрофа при Каннах, войска Ганнибала в Капуе.

215–205 — Первая Македонская война.

214 — Марцелл и Катон вторгаются на Сицилию.

212 — Марцелл захватывает Сиракузы, Фульвий и Аппий отбивают Капую.

209 — Тарент захвачен Фабием Максимом.

204 — Сципион высаживается в Африке.

203 — Сципион Африканский побеждает Ганнибала при Заме. 200–196 — Вторая Македонская война.

195 — Война в Испании (консульство Катона). Ганнибал бежит в Азию.

192–189 — Рим воюет с Антиохом III и этолийцами.

187 — Сципион удаляется от дел после обвинения Петилия. 184 — Цензорство Катона, смерть Ганнибала.

182 — Война Эмилия Павла с лигурами.

171–168 — Третья Македонская война.

168 — Эмилий Павел побеждает македонского царя Персея при Пидне.

167 — Триумф Эмилия Павла. Подати с римских граждан отменены.

163 — Рождение Тиберия Гракха.

160 — Смерть Эмилия Павла.

156 — Рождение Гая Мария.

154 — Рождение Гая Гракха.

151 — Гай Лелий пытается провести аграрную реформу.

149 — Смерть Катона.

149–146 — Третья Пуническая война. Сципион Младший разрушает Карфаген.

146 — Македония и Греция становятся римскими провинциями. 142 — Цензорство Сципиона Младшего.

140 — Консульство Лелия.

138 — Рождение Суллы.

135–132 — Восстание Евна (Эвна) в Сицилии.

133 — Трибунат Тиберия Гракха, аграрная реформа и гибель в драке.

129 — Странная смерть Сципиона Младшего.

123 — Трибунат Гая Гракха, продолжение аграрных реформ.

122 — Второй трибунат Гая Гракха. Друз начинает с ним борьбу.

121 — Гибель Гракха и Фульвия.

119 — Трибунат Мария.

117 — Рождение Лукулла.

115 — Рождение Красса, преторство Мария.

113 — Вторжение кимвров. Поражение римлян при Норее.

112 — Югурта убивает брата.

109 — Консул Метелл воюет с Югуртой, его легат — Марий.

107 — Первое консульство Мария, военная реформа. Марий побеждает Югурту, квестор при консуле — Сулла.

106 — Рождение Помпея, рождение Цицерона, пленение Югурты Суллой.

104 — Второе консульство Мария, триумф и казнь Югурты.

102 — Четвертое консульство Мария и разгром тевтонов.

101 — Пятое консульство Мария и разгром кимвров совместно с Катулом.

100 — Шестое консульство Мария, подавление восстания Сатурнина.

100 — Рождение Гая Юлия Цезаря.

95 — Рождение Катона Младшего.

93 — Преторство Суллы.

92 — Пропреторство Суллы в Малой Азии.

91–89 — Восстание италийских городов против Рима.

88 — Консульство Суллы, мятеж Сульпиция Руфа, поход Суллы на Рим, бегство Мария.

88 — Митридат побеждает в Азии и Греции.

87 — Консульство Цинны и Октавия, сражения Суллы с Митридатом.

87 — Марий и Цинна хозяйничают в Риме. Репрессии Мария, бегство Красса в Испанию.

86 — Седьмое консульство Мария и его смерть.

85 — Лукулл и Сулла сражаются с Митридатом на море, заключение Дарданского мира, рождение Брута.

83 — Сулла возвращается в Италию, его соратниками становятся Помпей, Лукулл, Красс.

83 — Рождение Марка Антония.

82 — Диктаторство Суллы в Риме, начало проскрипций, смерть Мария Младшего.

82 — Цезарь спасается от Суллы бегством в Вифинию.

81 — Триумф Суллы, триумф Помпея.

80 — Цицерон выступает с первой речью.

80–77 — Цицерон отбывает в Грецию.

79 — Сулла отказывается от полномочий диктатора.

78 — Смерть Суллы, мятеж консула Лепида.

77–76 — Цезарь выступает в суде.

76 — Испанский поход.

75 — Квесторство Цицерона.

74 — Консульство Лукулла, вторая война с Митридатом.

73 — Восстание Спартака.

73 — Цезарь избран военным трибуном.

71 — Лукулл громит Митридата, Митридат бежит в Армению.

71 — Подавление восстания Спартака. Помпей перехватывает победу у Красса и награжден вторым триумфом.

70 — Консульство Помпея и Красса.

69 — Эдильство Цицерона. Лукулл захватывает Тигранакерт.

68 — Смелая речь Цезаря в честь вдовы Мария. Квесторство Цезаря в Испании.

67 — Митридат побеждает римлян при Зеле. Лукулла отзывают в Рим, Помпей очищает моря от пиратов.

66 — Преторство Цицерона. Помпей смещает Лукулла.

65 — Эдильство Цезаря, еще одна смелая акция с трофеями Мария, триумф Лукулла.

64–63 — Помпей воюет в Сирии и Иудее, посещает Иерусалимский храм.

63 — Консульство Цицерона, заговор Катилины, смерть Митридата в Боспоре.

63 — Избрание Цезарь великим понтификом.

62 — Преторство Цезаря, трибунат Катона, скандальное проникновение Клодия в женской одежде в дом Цезаря.

61 — Триумф Помпея, ссора с Катоном, судебное разбирательство с делом Клодия.

61 — Отъезд пропретора Цезаря в Испанию.

60 — Цезарь, Помпей и Красс создают триумвират.

59 — Консульство Цезаря. Подозрительное дело Веттия.

58 — Трибунат Клодия, изгнание Клодием Цицерона и назначение Катона на Кипр.

58 — Сражения Цезаря в Галлии с гельветами и Ариовистом.

57 — Сражения Цезаря с бельгами. Цицерон возвращается в Рим.

57 — Смерть Лукулла.

56 — Свидание триумвирата в Луке.

55 — Консульство Помпея и Красса.

55 — Рейды Цезаря за Рейн и первая экспедиция в Британию.

54 — Преторство Катона, поход Красса на Восток.

54 — Вторая экспедиция Цезаря в Британию, восстание Амбиорига, смерть Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, смерть Аврелии, матери Цезаря.

53 — Разгром армии Красса парфянами, гибель Красса при Каррах.

52 — Единоличное консульство Помпея, волнения в Риме, смерть Клодия.

52 — Цезарь подавляет восстание Верцингеторига в Галлии.

51 — Цицерон назначен наместником Киликии. Цезаря пытаются лишить командных полномочий.

50 — Трибунат Куриона, неожиданного союзника Цезаря, на сторону Цезаря переходит и Марк Антоний.

49 — Цезарь переходит Рубикон.

49 — Цезарю вручают диктаторские полномочия.

48 — Сражения Цезаря в Греции, осада в Диррахии, отход Цезаря, разгром Помпея при Фарсале.

48 — Помпея предательски убивают в Египте. Катон собирает войская против Цезаря в Африке. Брут и Цицерон переходят на сторону Цезаря.

47 — Александрийская война и скоротечная Третья Митридатовская война. Второе диктаторство Цезаря.

46 — Африканская кампания и разгром Сципиона и Юбы при Тапсе; героическое самоубийство Катона.

46 — Цезарь — четырежды триумфатор.

45 — Разгром в Испании армии сыновей Помпея. Пятый триумф Цезаря.

45 — Реформа календаря.

44 — Убийство Цезаря.

Дмитрий Володихин

Сценарист аварийных романов

Эту книгу написал не историк.

Совсем не историк.

(Даже вот настолько, на вершочек, на дюйм, — и то не историк.)

Эдуард Вачаганович Геворкян известен как писатель-фантаст, яркий представитель так называемой «Четвертой волны».

Но это вовсе не значит, что правы те пустозвонные остроумцы, которые любят говорить: история-де сродни фантастике и даже является одним из ее направлений. Всё это глупости — говорю как человек, одновременно являющийся и профессиональным историком, и автором восьми фантастических романов. История и фантастика бесконечно далеки друг от друга, и два ремесла — историка и фантаста — требует совершенно разных навыков, нередко прямо противоположных друг другу.

Но зато обе эти сферы деятельности прочно связаны с идеологией. И если человек однажды пожелал всерьез сыграть на поле смыслов, которые способны изменить судьбы стран и народов, то ему по душе придется видение концепций, фактов и символов как огромной шахматной доски, — присущее в равной степени и настоящему фантасту, и настоящему историку…

Сделав такую книгу, писатель Геворкян, идеолог Геворкян стал немножечко историком Геворкяном.

Может быть, на дюйм. Или на вершок. Или же поболее того… Мастер — во всём мастер.

Создан для фантастики

Если бы для получения гордого звания «писатель-фантаст» понадобилось проходить специальную подготовку, то ее программу можно было бы составить по одному-единственному источнику. Биография Эдуарда Геворкяна сошла бы за образцовую шпаргалку. Что нужно современному фантасту? Если он практикует научную фантастику, то лучше всего иметь математическое или естественно-научное образование. Если он пишет фэнтези, то удобнее пользоваться благами каких-нибудь исторических, культурологических или религиоведческих штудий. Поскольку слово «фантаст» все еще приправляют словом «писатель», то пригодились бы и филологические навыки. Геворкян с каждой поляны сорвал по цветочку: два высших образования (во-первых, физик, а во-вторых, филолог) и довольно долгое сотрудничество с журналом «Наука и религия». Плюс Малеевский семинар за плечами: чего греха таить, добрая половина лучшего в современной российской фантастике родом оттуда.

По сути, идеальный набор для фантаста…

И он полжизни шел «основным фарватером» отечественной фантастики. А потом сошел с него, поднял иные штандарты и принялся бросать лот в извилистой дельте нашего времени. Ему понадобилась собственная лоция. Не идеальная, не соответствующая адмиралтейским портуланам, но честная и надежная.

Линкор под имперскими штандартами

Родился Геворкян в станице Харанор Читинской области в семье военнослужащих, участников Великой Отечественной войны. Шел 1947 год, память о войне — свежей некуда… Детство пришлось на стык сталинской эпохи и «оттепели», юность с «оттепелью» попрощалась и вошла в брежневский ампир. А советская империя оттуда, изнутри, из относительно благополучных 60–70-х выглядела хоть и неказисто с эстетической точки зрения, но весь надежно. Империя была в рабочем состоянии и производила впечатление серьезного агрегата.

Ещё в школе Эдуард Геворкян взялся за перо. Со второго класса писал стихи и пьесы для школьной самодеятельности. С младых ногтей любил фантастику. В детстве, когда вся семья приезжала на курорт в Сочи, мальчик не купался в море и не загорал на пляже. Он предпочитал сидеть в пустынном зале городской библиотеки и отыскивать в журналах «Техника молодёжи», «Знание — сила» разные фантастические рассказы. Эта «первая любовь» прошла с ним через всю жизнь — и когда будущий писатель учился на физическом факультете Ереванского университета, и когда осваивал вторую специальность на филологическом факультете МГУ (окончил в 1975 году), и когда работал лингвистом в разных НИИ, и когда сотрудничал в научно-популярном журнале «Наука и религия» (1986–1995), а также издательстве «Локид».

Фантастика стала его судьбой. Первый научно-фантастический рассказ — «Разговор на берегу» — вышел в 1973 году (газета «Ереванский университет»), а первое произведение в столичной прессе — рассказ «Храните фотографии любимых» — в 1977-м.

Сам Геворкян считает акматической и самой счастливой своей порой конец 70-х — середину 80-х. «Можно было сидеть на кухне, по ночам шлепать на разбитой пишущей машинке, знать, что это прочитают только твои друзья, но при этом чувствовать, что тебе все по плечу. Что ты все сможешь, а прежде всего сумеешь сказать человечеству заветные слова, от которых оно, возможно, изменится, станет лучше».[120]

Именно тогда были написаны повести и рассказы, принесшие ему известность: «До зимы еще полгода» (1973), «Прощай, сентябрь!» (1980), «Правила игры без правил» (1981), «Чем вымощена дорога в рай?» (1986), «Черный стерх» (1987). Именно тогда Геворкян участвует в работе Московского и Малеевского семинаров. Там он имел возможность познакомиться с самыми значительными фигурами «золотого века» советской фантастики. Писатель вспоминает: «Мне повезло, я общался с Аркадием Стругацким. Георгий Гуревич был для меня образцом добросовестности. От него веяло традиционностью, крепостью бытия».[121]

Тем не менее вряд ли кого-то из них можно прямо назвать учителем Геворкяна. Он был частью поколения скептиков, а потому старался не творить себе кумиров. «Я больше доверял текстам, чем людям…» Отсюда, может быть, выросли ранний интерес к текстам сакральным, мистико-эзотерическим и даже легкое увлечение эзотерикой. Однако главные «учебные» тексты для набирающего ход писателя поставлял все-таки не экзотический Восток, а русская классика: проза Пушкина, Достоевского, Чехова, Платонова, поэзия Заболоцкого.

В ту пору из больших литсеминаров выросла блестящая плеяда фантастов, позднее получившая название «Четвертая волна». Геворкян, видный «четвертоволновец», связан с прочими ее ветеранами поколенческим братством. По его мнению, литературная школа тех лет воспитывала «строгость к языку, к сюжету, к художественному уровню». Но семинары, из которых родилась «Четвертая волна», были не только эффективной формой учебы. Они«…давали ощущение самодостаточности, самоуважения в условиях, когда нас печатали очень мало. Ведь если умные, талантливые люди тебя хотя бы не разносят, это уже чего-то стоит». А печатали действительно чертовски мало. Повесть делала человеку имя. Книга… О, книга была мечтой. Почти недостижимой. Геворкян здесь не исключение: начинал он в 70-х, а дебютную книжку подержал в руках уже в 90-х.

Семинары, на которых выковывалась «Четвертая волна», давали превосходную школу. Впоследствии, когда установится «валовой», рыночный подход к фантастике, московский писатель будет неоднократно обращаться к теме падения литературного качества (особенно рассказов): с его университетами, с его многолетней литучебой 99,99 процента постсоветской отечественной фантастики будут выглядеть как мутный поток бессмыслицы и графомании…[122] С 2002 года он сам начнет вести литсеминар на ежегодной Литературно-практической конференции «Басткон».

В постсоветские годы Эдуард Геворкян, к правящему режиму СССР относившийся со сдержанной оппозиционностью, человек вольнолюбивый и видный противник молодогвардейской линии в советской фантастике, удивил многих. Ему выпало наблюдать крушение Империи, но за газетной неразберихой, суетой политиков, шквалами лозунгов и бешеной лихорадкой грюндерства он замечает большее. Нечто в диапазоне от игры нечисти до применения губительно жестких политтехнологий.[123] Впрочем, одно без другого и не бывает… Его «лоция» постсоветской России отмечает сплошные мели, омуты, придонные скалы — словом, полигон для экстремалов. А на карте, навязываемой новым начальством страны, — тишь, гладь и божья благодать. Вот демократия… Красивое греческое слово,«…демократия — это не более чем миф. Никогда демос, то есть народ, не управлял своим государством. Правили от его имени, как правило, всякие прохиндеи. Идея демократии — просто очередная завлекалочка для простецов, точно так же, как идея империи — идеологический жупел, которым их пугают…»[124] К этому времени Эдуард Геворкян, взрослый, зрелый человек, отец, желающий оставить своим детям благополучную страну, давно определился с пониманием своего места в социуме; он избрал почвенническую позицию, считая правильным«…разделить судьбу Русской цивилизации, быть сопричастным ее биографии».[125]

А это не самый удобный маршрут для нашего мутного времени.

Для всей дальнейшей биографии Геворкяна этот выбор имел несколько серьезных последствий. Во-первых, он ввязался в серьезную драку, порой достаточно жестокую. Во-вторых, его художественное творчество становится полигоном для индоктринационных экспериментов, предельно насыщенных идеологией. В каждый текст вкладывается многоуровневая знаковая система. «Хотелось бы, — говорит Эдуард Геворкян, — чтобы каждая читательская страта считывала тот уровень, который я ей репрезентирую… Художественное произведение должно иметь несколько уровней кодирования, тогда и домохозяйка, и многомудрый историософ возьмут свое: каждый — то, что ему предназначено. Вы стараетесь не выпятить месседж, а скрыть его, заложить на сублиминальный уровень… так, чтобы его воспринимали трюмы подсознания. Явные посылы могут отторгаться читателем. На каждом уровне желательно, чтобы читатель почувствовал себя умнее автора, но автор в конечном итоге сумел бы его скрыто индоктринировать». В-третьих, у писателя прорезается талант жесткого публициста-интеллектуала; получают широкую популярность его эссе «Книги мертвых» (1990), «Бойцы терракотовой гвардии» (1996), «Медаль за взятие Каноссы», «Последний бастион» (2001), в 2003 году — маленькая, но яркая заметка «Космодицея», а в 2005-м — статья «Больше, чем литература, или Миссия забыта». Наконец, в-четвертых, Геворкян ищет организационные формы для своих идей; в 1999 году он становится одним из отцов-основателей имперско-традиционалистской группы «Бастион».[126]

В 90-х из-под пера Эдуарда Геворкяна появляются два романа: «Временанегодяев» (1995)[127] и «Темнаягора» (1999). Позднее из печати выходит несколько его повестей и рассказов: «Кто подарки нам принес» (2000), «Возвращение мытаря» (2001), «Аргус» (2002), «Ладонь, обращенная к небу» (2004), «Чужие долги» (2009). На протяжении всей литературной карьеры Эдуард Геворкян был верен классической научно-фантастической прозе, всегда настороженно относился к любой чертовщинке. В фэнтези он видит род дьявольского лукавства. Его неизменно интересовало, что станет с обществом, которое потерпело катастрофу или пошло по неверному пути и уперлось в глухую стену. Об этом его самые объёмные произведения — романы «Времена негодяев» и «Тёмная гора». Первый из них сразу после выхода был многими воспринят как сценарий будущего политического развития России. Повесть «Путешествие к Северному пределу», продолжившая «Времена негодяев», также прозвучала как своего рода прогноз, если не на «ближайшее» будущее, то уж точно — на «дальнейшее». Критики даже называли Геворкяна «сценаристом аварийных романов».

На шахматной доске отечественной фантастики в 90-е годы он обретает статус ладьи — фигуры, которая ходит прямо, далеко, обладает значительной силой удара. Хорошо бронированной белой ладьи с серьезным главным калибром…

«Мой компьютер набит сюжетами»

«Визитная карточка» Эдуарда Геворкяна — лабиринтообразный сюжет. Ходы раздваиваются, растраиваются, переплетаются, петляют… Иногда трудно уследить за хронологией событий; символы скрытых смыслов, знаки поворотов с одного уровня на другой, ключевые подсказки — все это Геворкян держит перед читательским взором доли секунды: дольше было бы просто неестественно при той колоссальной скорости, на которой проносится вагончик повествования по американским горкам сюжета. Такая скорость более привычна в кинематографе, чем в литературе. Никакого плавного перетекания из события в событие (как, например, у Дяченко или Лукина) в помине нет. Отдельные «картины» монтируются под головоломными углами друг к другу, смысловые связи между ними нередко минимизируются на грани ребуса. Технология «сварки» — больше «сценарная», чем действительно «сюжетная», а чтение повестей и романов Геворкяна похоже на разгадывание кроссворда в центрифуге во время ее движения…

«Мастер сценариев» не любит давать лишние пояснения к итоговому «монтажу». Философия и удачно положенный под нее сюжетный каркас для него — главное. У позднего Лема появилось обыкновение писать сценарии к романам: и так все понятно, наращивать «плоть» на «скелет» большого произведения — вторичная работа. Эдуард Геворкян как-то сказал: «Мой компьютер набит сюжетами. Но «выписывать» их — не так увлекательно, как выдумывать. Меньше радости».

Стратегия бастионов

Излюбленная тема «сценариста» — авария современной цивилизации. В повести «Правила игры без правил» некий умный и отважный полицейский чин на территории виртуальной среднеевропейской страны ведет расследование в странной школе, где, как в конце концов оказалось, земных подростков натаскивают на космических рейнджеров… для войск «зеленых человечков». Это — антураж. А за ним виднеется закатный пейзаж современного человечества. Что это за цивилизация, при которой миллионы молодых парней превращаются в «никому не нужные и опасные элементы»? И если «они не нужны школе, производству, даже армии», а старшее поколение настолько обытовело, что разучилось видеть их трагедию, то какая взрывчатка заготовлена для социума! Страшно, когда нонконформист считает наилучшим своим шансом ремесло наемного убийцы. Одно поколение обагряет руки кровью другого, оружие разделяет сыновей и отцов…

Известный роман «Времена негодяев» представляет собой хронику полного развала цивилизации. Геворкян использовал только одно фантастическое допущение: неведомым образом «раскисли» книги. Это понадобилось «мастеру сценариев» исключительно как повод превратить нынешнее, «аварийное», состояние человечества в катастрофическое. Гибнущую цивилизацию затопляет хаос. Персонажи, обороняясь от темных щупалец хаотической стихии, строят разнообразные «бастионы». Ученые тщетно пытаются законсервировать жалкие остатки технологической цивилизации, надеясь на будущее возрождение. Другая «цитадель» — религия. Ее оплотом становится христианский монастырь. Наконец, на руинах прежних мегаполисов стихийно складываются феодальные империи. Неуютно под тяжелой рукой новоявленного московского государя Сармата (власть быстро портит его), но все же лучше, чем во времена бесконечных смут, кровавых рек и безвластия. Идея здраво устроенной империи выдвинута Геворкяном в качестве своего рода «бастиона» против цивилизационного распада, всеобщего варварства, агрессивной тьмы.

К настоящему времени у московского писателя хорошо выдержанная репутация имперца, причем имперца радикального, непримиримого. Как говорят, над его романами «реют имперские орлы». Но художественные тексты и эссе Геворкяна — слишком неплодородная почва для этой характеристики. Ощутимо имперские взгляды (да и то не прямо) Геворкян высказывает только в романе «Времена негодяев». Гораздо мягче и приглушеннее звучат они в романе «Темная гора» и повести «Возвращение мытаря». Причем «Возвращение мытаря» многими оценивается как заготовка для романа, да и сам автор этого не отрицает; текст содержит описание техногенной космической империи будущего, достаточно уютной и в то же время мощной. Заканчивается повесть поражением проимперских сил, — возможно, роман расставит все по местам… Из числа эссе только одно можно назвать очевидно имперским по тону и содержанию: «Форманты протоимперских идеологем» (2001). Там и дано наиболее полное определение Империи в понимании Эдуарда Геворкяна: «Сильное процветающее многоконфессиональное и полиэтническое государство. Неукоснительное соблюдение законов для всех без исключения. Равенство прав и возможностей. Свобода личности, заканчивающаяся там, где начинается свобода другой личности. Большинство уважает права меньшинства, меньшинство уважает и считается с волей большинства. Лояльность определяется не кровью, а служением. Гармоничное сочетание Традиции и Прогресса. Конкордат между человеком и властью».[128] Однако, помимо этого, Геворкян постоянно высказывается в пользу Империи во время публичных выступлений и частных разговоров, а также в Сети. Имперская идея в его исполнении постоянно приобретает новые черты, иногда звучит манифестно, а иногда — осторожно и даже политкорректно. В качестве «мягкого» варианта можно привести интервью газете «Новые Известия» от 27 июля 2004 года:«…C нашей точки зрения, будущее России за сильным государством, которое только и может обеспечить жесткое соблюдение законов. Это должно быть свободное, веротерпимое государство, построенное на принципах поликонфессиональности и полиэтничности, предоставляющее всем своим гражданам равные возможности (а не декларирующее их, как сейчас), в котором свободная, либеральная экономика органично сочетается с развитой социальной сферой».

Собственно, с точки зрения Геворкяна (да и с точки зрения всего «Бастиона»), работа в рамках имперского дискурса к 2003–2004 годам была уже закончена. Общество вполне восприняло здоровую имперскую идею как естественную часть интеллектуального обихода; понятие «Империя» превратилось в общепринятую среди публицистов, политиков и политологов категорию дискуссий о настоящем и будущем России. В 2005 году Геворкян пишет:«…имперская тематика уже никого не удивляет…»[129] Это означает не прекращение интеллектуальной герильи, а всего-навсего переход к другим, более важным концептам, по сравнению с которыми идея Империи сыграла роль красивой информационной оболочки. Таковыми являются, во-первых, антиглобализм и, во-вторых, традиционализм.

Московский фантаст, сетуя о разложении российской политической элиты, пишет в эссе «Литература сопротивления»: «Всеобщая апатия усугублена распадом традиционных ценностей…»[130] В апреле 2004 года он ведет бастионовскую конференцию «Историко-философское явление Традиции» и сам делает на ней сообщение «Традиция как гарант стабильности социума», а через несколько месяцев выходит из печати его рассказ «Ладонь, обращенная к небу». В этом рассказе в художественной форме с большой социологической точностью передано содержание апрельского доклада. Геворкян изображает условно китаизированное общество некоей планеты; под воздействием экспансии чужаков, олицетворяющих либерально-атлантистский социум, оригинальная культура и Традиция как-бы-китайцев рассыпаются. Однако Традиция — не только стержень общества, но и его оружие. Она способна нанести ответный удар такими средствами, о которых никто и подумать не мог. Симпатии автора — явно на стороне как-бы-китайцев, и все происходящее в рассказе подается с их позиции.

Что же касается антиглобализма, то 26 января 2004 года Геворкян проводит на III Литературно-практической конференции «Бастион» дискуссию «Глобализация. Место писателя», самым очевидным образом занимая на ней антиглобалистскую позицию. Собственно, по мнению Э. Геворкяна, неоднократно высказанному публично и в деловых разговорах, только та глобализация имеет смысл, которая проводится Россией на благо России и по российским правилам. Прочие глобализационные проекты (в первую очередь исходящие от либерального Запада) следует пускать под откос, в том числе и литературными средствами. Собственно, в этом и состоит главный смысл сильно зашифрованного полуконспирологического эссе «Литература сопротивления» (2005).

С этой точки зрения совершенно ясно, почему Геворкяна, страстного имперца, так заинтересовала жизнь Цезаря, вколотившего «последний гвоздь» в гроб Римской республики и создавшего более совершенное, имперское государство. Имперец-идеолог, имперец-теоретик обратился к истокам самого понятия «Империя», показал, как империей излечиваются многие недуги общественного устройства. И как болеет социум, лишенный имперских доблестей, имперского строя, имперской мощи, имперского равенства перед законом для всех…

Не напрасно истории жизни самого Цезаря в книге предпослано огромное описание жизни Римского государства. Геворкян как будто ведет расследование о силе и слабости политического устройства Римской республики. Он последовательно развенчивает многие мифы и уничтожающе высказывается о степени реального «демократизма» в Риме. Относительно небольшое количество влиятельнейших семей правит всем, борется с честолюбцами, выступающими от имени «народа», и с фатальной неизбежностью сжирает сколько-нибудь крупных личностей, добирающихся до высшей лиги политического Олимпа. С этой точки зрения диктаторское, а затем имперское единовластие, резко сократившее власть сенатского «болота», прижавшее олигархию, оказалось тем очистительным огнем, который выжег страшную гниль римского государственного организма.

Но не стоит обманываться: не Цезарь и даже не Рим — главные герои этой книги. Сквозь античную тематику, сквозь суету полисов, сквозь рев когорт, идущих в атаку, чувствуется обращение к России. Рим выстрадал империю, получил ее как избавление. Россия, также выстрадавшая империю, должна сохранить свою имперскость — как шанс на возрождение. Только в чашу империи можно было два тысячелетия назад налить вино христианства — так, чтобы оно стремительно распространилось по всему Средиземноморью. Ныне та же чаша имперскости поможет Православию уберечь Россию от падения, выволочь ее из грязи.

Спасти детей

Другая излюбленная тема московского писателя — классическая для российской литературы: отцы и дети. Значительный кусок книги о Цезаре посвящен воспитанию молодого римлянина. Он явился продолжением тех идей, которые Геворкян высказывал в художественной литературе.

Его повесть «Правила игры без правил» рассказывает о незадачливом поколении отцов, которые так сильно любили самих себя, так упрямо шли по жизни вперёд, не глядя налево и направо, так погрязли в своих маленьких достижениях, что не сумели подарить будущее своим детям. И детей… увели «чужие». Они пообещали хоть какую-то судьбу помимо роли никому не нужных и «потерянных» — пусть это судьба боевиков-терминаторов — и купили тем самым детские сердца.

Сюжет повести «Возвращение мытаря», написанной двумя десятилетиями позднее, — судьба подростка. Он становится настоящим терминатором в обществе, ушедшем от нашего, современного всего на пару шагов. Это сердце купили иллюзией любви. Рассказ «Кто подарки нам принёс?» предлагает прямо противоположное развитие событий. Отец остаётся рядом с сыном, даже когда ему необходимо совершить для этого преступление. Геворкян убеждён: как бы ни было могуче одно поколение, но если его не связывает искренняя любовь с отцами и сыновьями — не миновать трагедии.

Повесть «Чёрный стерх» посвящена тому, как всякое новое поколение, садясь на белого коня, взяв в руки меч, следует за своей мечтой, борется за свою правду. Каждый раз в конечном итоге конь оказывается расписной игрушкой, меч — деревянным, а мечта — картонной. Свежие лозунги оборачиваются старыми демоническими искушениями. Но если бы этого не происходило, жизнь остановилась бы и зацвела, подобно тине в пруду. Геворкян — писатель, провоцирующий на действие. Только не заснуть, не пропустить момент истины, не уйти в мир иллюзий! Действие дает шанс, бездействие губит наверняка. Пусть у очередного поколения будет красивая сверхзадача, тогда оно будет жить, а не существовать.[131]

Рассказ «Прощай, сентябрь!» был написан для Московского семинара писателей-фантастов на заданную тему — «любовь». В мире будущего лучшим из людей доверяют воспитывать учеников. Они, казалось бы, идеально подготовлены для Учительства: спортсмены, философы, знатоки разнообразных наук и т. д. Но они не умеют любить и не могут научить своих подопечных естественным человеческим чувствам. Педагогическая система, казалось бы блестяще выверенная, даёт страшный сбой. Жутковатый папаша из рассказа «Кто подарки нам принес?» готов стрелять в тех, кто посмел разлучить его с сыном. Но выглядит он гораздо человечнее, нежели рассудочный Учитель Шамиссо из мира отлаженных педтехнологий. Родители из повести «Чужие долги» вступают в борьбу со свирепыми «ювеналами», ни во что поставившими добрую, вечную, теплую связь между родителями и детьми. И если отчаявшиеся родители нарушают закон, то, по совести, нельзя им не сочувствовать, ибо такой закон — сам по себе преступление. Его надо уничтожить еще до рождения, пока юриспруденция им только беременна, но еще не произвела на свет рогатого младенчика.

Тема отцов и детей у Геворкяна порой звучит антитезой темы учителей и учеников у братьев Стругацких. АБС предпочитают интернаты и отрыв детей от родителей («Полдень, XXI век», «Далекая Радуга»). А для начала — хотя бы отрыв от Традиции («Гадкие лебеди»); по мысли Стругацких, такой шаг мог бы подарить детям великую эзотерическую мощь вплоть до способности останавливать армии и пренебрегать старым, традиционным государством. Геворкян выступает как традиционалист, из его текстов со всей очевидностью следует: не стоит своих отпрысков отдавать на чужой конвейер.

В «Цезаре» показано принципиально иное отношение к воспитанию детей. Отцы и матери на протяжении многих лет заботятся о взращивании в детях гражданских добродетелей, нанимают (или даже покупают) им учителей, дают возможность ознакомиться с профессиональной деятельностью родителей и их политической работой. Геворкян предъявляет всю мощь социальных механизмов, которые на уровне семьи обеспечивали Риму колоссальную силу и резистентность.

Новый миропорядок

В романе «Темная гора» Эдуард Геворкян вывернул наизнанку популярное мечтание о «золотом веке», возросшее на благодатной почве эпохи Просвещения и столь приятное для мудрецов века XX.

Управлять человечеством взялась разумная паукообразная раса. Пришельцы объявили себя «наставниками». Их власть над людьми основывается на гипнотическом внушении. Земляне благоденствуют: повсюду мир, довольство, все сыты-одеты-обуты, молоды и здоровы. Каждый знает свое место в обществе, любит семью, обеспечен работой и может сделать успешную карьеру. Словами одного из просвещенных холопов при «наставниках»,«…стада мирно пасутся, разбойники истреблены, поля возделаны, торговля процветает, искусства просвещают».

Только не надо задавать лишние вопросы. Не надо лезть в политические дела. Невидимые информаторы «наставников» — повсюду. Смутьянов ожидают допросы и пытки. Человечество оказывается в роли инструмента или вьючного животного для господ-пауков. Где-то на звездных мирах армии полулюдей-получудовищ бьются с чужими, решая собственной кровью демографическую проблему. Живорождение в прошлом. Младенцев растят в колбах-купелях. На очереди окончательное «очищение женщины» — выращивание андрогинчиков. Корень беды именно в том, что «двуногая скотина» позволила распоряжаться собой неким возвышенным мудрецам. Те установили новый универсальный миропорядок:«…кровь героев и битвы отважных в войне беспощадной — лишь мелкий эпизод» их замыслов.

Какие знакомые формулы! При всей оригинальности декораций ситуация прочитывается по классическим образцам: «Мы» Замятина, «1984» Оруэлла или «Статья 316, пункт б» Лимонова. В последнем случае смысловое сходство особенно хорошо видно: у Геворкяна «мировое правительство», как уже говорилось, контролирует деторождение, а у Лимонова одно из двух «мировых правительств» планирует в будущем заняться этим, выращивая в колбах (то бишь «купелях») идеальный рабочий скот. Таким образом, «Темная гора» — своего рода антиутопия. Ото всех перечисленных выше она отличается большей мягкостью. Главный герой повествования, механик звездных машин Таркос, познав самые неприятные стороны владычества «наставников», не испытывает особенного дискомфорта и не проходит традиционной в таких случаях трансформации из «детали общего механизма» в бунтаря. На полпути Таркос останавливается: он уже не испытывает трепета, но и не проявляет ни малейшего желания совершить какую-нибудь революцию. Автор вообще без одобрения относится к революциям: «Рабов на бунт подстрекать — преступление не только перед людьми, но и перед богами». Более того, Геворкян моделирует на гиперборейской окраине мировой державы булавочный бунт и образование самостоятельного удела; сравнивая империю пауков и кровавые конфликты внутри мятежного микроскопического княжества, трудно отделаться от мысли, что империя (не будь чужих) устроена куда более здраво.

Помимо альтернативного исторического вывиха с «наставниками» и новым миропорядком на страницах романа существует и привычная версия земной истории. Одиссей, совершая искупительное плавание (уже после возвращения на Итаку), встречает случайно сохранившийся оплот «наставников» — огромный боевой корабль. Если сюжет с приключениями Таркоса показывает, каким параноидальным станет мир в «золотом веке» под управлением «мудрых наставников», то в рассказе о странствиях Одиссея четко показано, откуда исходит угроза нового миропорядка. Знаменитый царь итакийский получает лестное предложение стать правителем корабля. Но его маленькая дочь говорит:»… лучше быть хозяином маленького клочка суши, чем этого большого короба». Хартленд совершенно определенно поглядывает на римленд и всяческую талассократию сверху вниз.

Попутно автор обкатывает новую фантастическую модель симбиоза землян и «чужих». Люди под властью мыслящих пауков используют для своих нужд полумыслящих жуков, стрекоз и т. п., а то и сращивают свое собственное тело с плотью насекомообразного боевого монстра. Что в итоге? В итоге человек постепенно теряет собственную сущность. Здесь Геворкян приходит к тем же выводам, что и Шекли в рассказе «Забавы чужаков», только без мазрхистской ксенофилии американского фантаста… Основная магистраль современной англо-американской фантастики — смиренное отношение к тому, что в будущем человеку придется меняться социально, психически и физически. «Куда вы денетесь, это неизбежно!» — таков навязчивый рефрен множества свежеиспеченных романов. Московский фантаст настраивает на другое восприятие: «Все это омерзительно, да и не столь уж неизбежно. В тот мир торопиться не стоит».

Оставь надежду

Под мощным слоем геополитики, альтернативной истории, футурологии и всяческих литературных изысков укрыто темное сокровище Эдуарда Геворкяна: безнадежность. «Мастер сценариев» перебирает россыпи «бастионов», какие-то из них кажутся ему поуютнее, поэффективнее, какие-то — на выброс… Всякий раз, даже у любимых бастионов-империй, скрупулезно указаны негативные стороны. Поначалу воспринимаешь это как должное: ничто не совершенно в этом мире… Потом осознаешь, до какой степени безнадежно несовершенство человечества, насколько оно неисправимо. Эдуард Геворкян обычно вытаскивает изо всех передряг главных положительных героев, дарует им жизнь. Но если в огромном большинстве фантастических романов так или иначе выстроен хеппи-энд в соответствии со сказочными архетипами — «победили злых», «поженились и счастливо жили», а «умерли в один день», то «мастер сценариев» каким-то неизъяснимым образом заставляет почувствовать: главное, что умрут когда-нибудь, хоть и в один день. От романов Геворкяна веет стоицизмом: выхода из тупика смерти нет и не может быть. Бог или боги над миром не летают, ангелы крыльями не плещут. Несчастья и муки из жизни изъяты быть не могут. Страшно жить в мире сем, всечасно осознавая всю глубину этой трагедии. Поэтому человечество следует увлекать и развлекать великими идеями. В конечном итоге каждая из них основывается на чьем-нибудь безумии и представляет собой иллюзию. Но пока люди поклоняются очередной великой идее, им некогда размышлять о смерти. Лишь духом отважный мудрец никогда не забывает: «Оставь надежду всяк сюда входящий».

Дух героического уныния, витающий над многими прежними текстами московского писателя, — возможно, результат физматобразования. Оно многое дает, но и калечит страшно. Гуманитарию, наверное, легче уверовать, поскольку его на протяжении студенческих лет не отучали верить. Во всяком случае, не зомбифицировали многократно повторяемым требованием полагаться только на цифры и на опыт… После такой обработки человек, пожелавший уверовать — по культурным, интеллектуальным, даже по самым сокровенным душевным причинам, — с великим трудом избавляется от разъедающего всё и вся скептицизма. Ему требуется страшное волевое усилие, чтобы в первый раз тихо произнести: «Верую, Господи, помоги моему неверию»…

И не напрасно повествование о Риме и Цезаре, добравшись до Октавиана Августа, заканчивается намеком: «Но это уже другая жизнь другого цезаря. И другое летоисчисление, которое вскоре возвестит звезда над Вифлеемом». Из любой беды, из любой безнадежности, из любого тупика есть выход. Альфа и омега этого выхода — та самая звезда над Вифлеемом.

Литературные премии, которыми был удостоен Эдуард Геворкян:

1. «Великое кольцо» (1982).

2. «Бронзовая улитка» (1996).

3. «Бронзовая улитка» (1997).

4. «Странник» (1997).

5. Диплом финалиста АБС-премии (1998).

6. «Филигрань» (2000).

7. Серебряный РосКон (2001).

8. Золотой РосКон (2002).

9. Бронзовый РосКон (2003).

10. «Филигрань» (2005).

11. Премия имени кн. В. Оболенского «За продолжение традиций интеллектуальной фантастики» (2010).

12. «Филигрань» (2010).

Примечания

1

Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. СПб.: Алетейя, 2005. Книга VII, фрагмент 4.

(обратно)

2

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I. С. 23.

(обратно)

3

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I. С. 30.

(обратно)

4

Тит Ливий. История Рима от основания города. М.: Наука, 1989. Т. I. Книга первая, 9(14–15).

(обратно)

5

Тит Ливий. История Рима от основания города. М.: Наука, 1989. Т. I. Книга первая, 22(2).

(обратно)

6

Тит Ливий. История Рима от основания города. М.: Наука, 1989. Т. I. Книга первая, 26(3–5).

(обратно)

7

Тит Ливий. История Рима от основания города. М.: Наука, 1989. Т. I. Книга первая, 33 (8).

(обратно)

8

Тит Ливий. История Рима от основания города. М.: Наука, 1989. Т. I. Книга первая, 56 (8).

(обратно)

9

Тит Ливий. История Рима от основания города. М.: Наука, 1989. Т. I. Книга первая, 59 (1–2).

(обратно)

10

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I.C. 114.

(обратно)

11

Тит Ливий. История Рима от основания города. М.: Наука, 1989. Т. I. Книга вторая, 33 (7–8).

(обратно)

12

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I.C. 221.

(обратно)

13

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I.C. 157–158.

(обратно)

14

Холланд Т. Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики. М.: Вече, 2007. С. 26.

(обратно)

15

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. О войнах с самнитами. VII, гл. 2.

(обратно)

16

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I. С. 444.

(обратно)

17

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I.C. 451.

(обратно)

18

Голдсуорси А. Во имя Рима. М.: ACT, 2007. С. 52.

(обратно)

19

Корнелий Тацит. Анналы. История. Малые произведения. Л.: Наука, 1969. Т. I. С. 392.

(обратно)

20

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1964. С. 223–224.

(обратно)

21

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 174.

(обратно)

22

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 306–307.

(обратно)

23

Цицерон. Философские трактаты. «О дивинации». М.: Наука, 1985. С. 213.

(обратно)

24

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. Гражданские войны. I, гл. 20.

(обратно)

25

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I. С. 360.

(обратно)

26

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I. С. 473–474.

(обратно)

27

Гай Саллюстий Крисп. Югуртианская война// Гай Юлий Цезарь. Записки о галльской войне. М.: ACT, 2007. С. 558.

(обратно)

28

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. Гражданские войны. I, гл. 38.

(обратно)

29

Марк Юниан Юстин. Эпитома сочинения Помпея Трога «История Филиппа». СПб., СПбУ, 2005. Книга XXXVII, гл. 2.

(обратно)

30

Гай Саллюстий Крисп. История //Гай Юлий Цезарь. Записки о галльской войне. М.: ACT, 2007. С. 588.

(обратно)

31

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I. С. 476.

(обратно)

32

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I. С. 482.

(обратно)

33

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 65.

(обратно)

34

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 525.

(обратно)

35

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1964. С. 5.

(обратно)

36

Холланд Т. Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики. М.: Вече, 2007. С. 102.

(обратно)

37

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1964. С. 20–21.

(обратно)

38

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I. С. 464–465.

(обратно)

39

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I.C. 527–526.

(обратно)

40

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1964. С. 23.

(обратно)

41

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 165.

(обратно)

42

Валлон А. История рабства в античном мире. М.: Госполитиздат, 1941. С. 432–433.

(обратно)

43

Валлон А. История рабства в античном мире. М.: Госполитиздат, 1941. С. 435.

(обратно)

44

Тит Ливий. История Рима от основания города. М.: Наука, 1989. Т. I. Книга третья, 15 (5–8).

(обратно)

45

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I. С. 610.

(обратно)

46

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1964. С. 46.

(обратно)

47

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1964. С. 21.

(обратно)

48

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 167.

(обратно)

49

Гай Саллюстий Крисп. О заговоре Катилины //Гай Юлий Цезарь. Записки о галльской войне. М.: ACT, 2007. С. 447.

(обратно)

50

Голдсуорси А. Юлий Цезарь. М.: Эксмо, 2008. С. 146.

(обратно)

51

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 334.

(обратно)

52

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1964. С. 27.

(обратно)

53

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1964. С. 13.

(обратно)

54

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 345–346.

(обратно)

55

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. И. С. 346.

(обратно)

56

Гай Саллюстий Крисп. О заговоре Катилины // Гай Юлий Цезарь. Записки о галльской войне. М.: ACT, 2007. С. 471–472.

(обратно)

57

Гай Саллюстий Крисп. О заговоре Катилины// Гай Юлий Цезарь. Записки о галльской войне. М.: ACT, 2007. С. 482.

(обратно)

58

Цицерон. Письма. М.: АН СССР, 1949. Т. I. С. 81.

(обратно)

59

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 236.

(обратно)

60

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 350.

(обратно)

61

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 239.

(обратно)

62

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1964. С. 9.

(обратно)

63

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I. С. 575.

(обратно)

64

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 169.

(обратно)

65

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 170.

(обратно)

66

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. И. С. 170.

(обратно)

67

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 90.

(обратно)

68

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I. С. 614–615.

(обратно)

69

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 171.

(обратно)

70

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1964. С. 10.

(обратно)

71

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 342.

(обратно)

72

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. Гражданские войны. II, гл. 11.

(обратно)

73

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. Гражданские войны. II, гл. 14.

(обратно)

74

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I. С. 581.

(обратно)

75

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 174–175.

(обратно)

76

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1964. С. 12.

(обратно)

77

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 175.

(обратно)

78

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 175–176.

(обратно)

79

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 93.

(обратно)

80

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 177.

(обратно)

81

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. И. С. 177.

(обратно)

82

Гай Юлий Цезарь. Записки о галльской войне. М.: ACT, 2007. С. 77.

(обратно)

83

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 94.

(обратно)

84

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I.C. 616.

(обратно)

85

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. I. С. 629.

(обратно)

86

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 178.

(обратно)

87

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 178–179.

(обратно)

88

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 179–180.

(обратно)

89

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. Гражданские войны. II, гл. 26.

(обратно)

90

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 173.

(обратно)

91

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 181.

(обратно)

92

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. Гражданские войны. II, гл. 33.

(обратно)

93

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. Гражданские войны. II, гл. 35.

(обратно)

94

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 99–100.

(обратно)

95

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1964. С. 15.

(обратно)

96

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. Гражданские войны. II, гл. 43.

(обратно)

97

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т.П. С. 185.

(обратно)

98

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. Гражданские войны. II, гл. 64.

(обратно)

99

Гай Юлий Цезарь. Записки о галльской войне. М.: ACT, 2007. С. 311.

(обратно)

100

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. Гражданские войны. II, гл. 79.

(обратно)

101

Марк Аней Лукан. Фарсалия, или Поэма о гражданской войне. М.—Л.: АН СССР, 1951. С. 165.

(обратно)

102

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. Гражданские войны. II, гл. 84.

(обратно)

103

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. Гражданские войны. II, гл. 85.

(обратно)

104

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. Гражданские войны. II, гл. 88.

(обратно)

105

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 190.

(обратно)

106

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1964. С. 25.

(обратно)

107

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 442.

(обратно)

108

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. Гражданские войны. II, гл. 93.

(обратно)

109

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 193.

(обратно)

110

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. Гражданские войны. II, гл. 104.

(обратно)

111

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 195.

(обратно)

112

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 195.

(обратно)

113

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1964. С. 29.

(обратно)

114

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 197.

(обратно)

115

Аппиан. Римские войны. СПб.: Алетейя, 1994. Гражданские войны. II, гл. 111.

(обратно)

116

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1964. С. 31.

(обратно)

117

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 198.

(обратно)

118

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1964. С. 32.

(обратно)

119

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1994. Т. II. С. 201.

(обратно)

120

Здесь и далее цитируется интервью, взятое Дмитрием Володихиным у Эдуарда Геворкяна 30 июля 2004 г.

(обратно)

121

В статье «Медаль за взятие Каноссы» (2002) Э. Геворкян упоминает также Дмитрия Биленкина как весьма умного руководителя семинаров.

(обратно)

122

Эссе «Медаль за взятие Каноссы» и особенно эссе «Больше, чем литература, или Миссия забыта».

(обратно)

123

Великая фальшь эпохи была саркастически передана Геворкяном еще в перестроечной по времени создания повести «Черный стерх». Ее основу автор увидел во сне, текст создал за 7 дней и до сих пор полагает «Черного стерха» своим лучшим литературным произведением. «Я считаю ее важной без каких бы то ни было логических объяснений»…

(обратно)

124

«Идея Империи уже вброшена в массы»// Новые известия. 2004. Вып. от 27.07.

(обратно)

125

В рассказе «До зимы еще полгода» предельно авторизованный главный герой оставляет на снегу «крестообразные оттиски», которые должны, по мысли автора, передать сущность персонажа. Это косвенно говорит о христианской основе воззрений Эдуарда Геворкяна.

(обратно)

126

С течением времени выявился также очевидный прохристианский характер «Бастиона». И именно Геворкян весной 2004 г. выполнил роль ведущего на бастионовской конференции «Христианство и фантастическая литература».

(обратно)

127

В 2000 г. выходит сюжетно связанная с романом «Времена негодяев» повесть «Путешествие к Северному пределу». Ожидается также продолжение романа — «Времена самозванцев».

(обратно)

128

Геворкян Э. Форманты протоимперских идеологем // Империя. Сделай сам. М., 2001. С.5. Само появление этого сборника было инициировано Э. Геворкяном в ноябре — декабре 1999 г., когда ЛФГ «Бастион» только рождалась.

(обратно)

129

Геворкян Э. Больше, чем литература, или Миссия забыта // Если. 2005. Вып. 6. С. 285.

(обратно)

130

Геворкян Э. Литература сопротивления// Реконкиста. Новая почва. М., 2005. С. 5.

(обратно)

131

Судя по очерку «Космодицея», в настоящее время подобной сверхзадачей Геворкян считает возрождение космонавтики, прыжок с Земли. «Летать необходимо!» — вот основной смысл микроэссе.

(обратно)

Оглавление

От автора

Пролог Почему Цезарь?

Часть первая ИСТОКИ

  Сироты троянские

  Вскормленные волчицей

  Не помнящие родства

  Смерть Героя

  Выбор правителя

  Маятник качнулся

  Внук на троне

  Строитель

  Судьба реформатора

  Последний царь

Часть вторая S.P.Q.R

  Установление Республики

  Консулы

  Войны и герои

  Десять мужей и двенадцать законов

  Скромная доблесть

  Нашествие

  Дни поражений и побед

  Пирр и его победы

  Канны

  Протоимперия

Часть третья НАЧАЛО ПУТИ

  Рождение

  Годы учебы

  Смутные времена: Тиберий Гракх

  Смутные времена: Гай Гракх

  Участь реформатора

  Восхождение Гая Мария

  Спаситель Рима

  Закат

  Соперник

  Сын благородного отца

  Марий и Сулла: кровавое противостояние

  Сулла и Марий: кровь гражданской войны

  Проскрипции

Часть четвертая ТРУДНЫЕ ГОДЫ

  Строптивый и неукрощенный

  Сулла-реформатор

  Венок из дубовых листьев

  Дела судейские

  Дела пиратские

  Рабы и гладиаторы

  Сириец Евн и флейтист САЛЬВИЙ

  Фракиец Спартак

Часть пятая НАКАНУНЕ ВОЗВЫШЕНИЯ

  Красс и Помпей

  Квестор

  Из куратора дорожных работ в Эдилы

  Эдил становится понтификом

  «Доколе Катилина…»

  Процесс

  «О времена! О нравы!»

  Веселая семейка

  Жена Цезаря

Часть шестая МЕЖДУ ВОЙНОЙ И ЛЮБОВЬЮ

  Второй в Риме?!

  Рим на троих

  Выборы, выборы…

  Консул Цезарь

  Omnia Gallia: От Арара до Рейна

  Победы и потери

  Голова в театре

  Omnia Gallia: От Амбиоригадо Верцингеторига

Часть седьмая НА ВЕРШИНЕ

  Игра начинается

  Долг платежом красен

  Жребий Цезаря

  Голодные и пьяные

  Последний день Помпея

  Александрийская ловушка

  Пришел, увидел…

  Триумфатор

  Реформы Цезаря

Эпилог. SIC SEMPER TYRANNIS

Хронология

Сценарист аварийных романов Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg