«Столыпин. На пути к великой России»

Дмитрий Струков Столыпин. На пути к великой России

Предисловие Петр Столыпин: С надеждой на Бога и Царя

Начало ХХ в. в России – период настолько уникальный, что, может быть, пройдет еще много времени, прежде чем мы сможем осмыслить его значение в истории нашей страны. Экономический и культурный расцвет, национальный и гражданский подъем – вот те грани социального богатства и счастья, которыми, вопреки неудачам в дальневосточной войне и революции, начинала тогда блистать великая Россия. Сквозь мглу революционных потрясений взошло солнце и в русской политике. На вершине власти возник удивительный по взаимодействию союз царя Николая II и его первого министра Петра Столыпина.

Сближение царя со Столыпиным произошло в тяжелое революционное время: повсюду забастовки рабочих, крестьянские бунты, усиление сепаратизма инородческих окраин; казалось, погибельным ветрам не будет конца. Стремясь остановить сползание страны в пропасть, государь работал до изнеможения, но выправить ситуацию в одиночку ему не удавалось. Кризис оказался настолько всесторонним и глубоким, что никакие титанические усилия одного человека были не в состоянии преодолеть государственный развал. Царь мучительно искал себе деятельного помощника, выбирал и ошибался, вновь выбирал и вновь быстро разочаровывался в своем избраннике. Никто из тогдашнего царского окружения не мог ответить на тот шквал страшных вопросов, который обрушила на власть смута 1905 г. Только через год одинокого стояния в революционном кошмаре милостью Божьей государь нашел человека, способного дать ответ. Этим провозвестником спасения России и стал П.А. Столыпин.

Люди одного поколения и одного духа, ставящие христианские идеалы выше сиюминутных политических соображений, царь и его новый министр быстро сблизились в своем активном стремлении оздоровить духовные и социальные основы страны. Их сотрудничество не ограничивалось механическим разделением труда, не замыкалось рамками служебных функций – это было нечто большое. Они постоянно генерировали новые идеи, вместе искали и находили нестандартные решения, исправляли и страховали друг друга от неизбежных государственных ошибок и издержек.

Пять лет совместной работы царя с новым премьером оказали благотворное влияние на все стороны жизни страны. Началась перезагрузка земельных отношений. Русское крестьянство становилось на ноги, росло и крепло, превращалось в мощную колонизаторскую силу. Темпы экономического роста Сибири были выше общероссийских показателей. В Сибири и на Алтае началось беспрецедентное по масштабам строительство церквей, школ и больниц. Сибирское крестьянство заявило о себе хозяйственно и политически, заявило о своей духовной жажде и стремлении к знаниям. Не землю и волю, а церковь и школу требовали новые хозяева страны.

Русский корабль шел на сближение с Западом, и это вхождение русского мира в европейское сообщество вело к смещению оси мировой истории в сторону Восточной Европы. Россия из ведущей мировой державы становилась ведущим центром мирового развития. «Через десять лет Россию – не догнать», – отмечали немецкие эксперты. Могущество России обеспечивалось не дикой европеизацией, насильственным внедрением западной модели развития, а путем внутреннего национального роста. Как говорил Столыпин, «Россия познает себя». «Русь идет» – так лаконично выразил этот начавшийся в стране национальный подъем архимандрит из Почаевской лавры отец Виталий[1].

«…главная наша задача – укрепить низы, – разъяснял обществу позицию правительства Столыпин. – В них вся сила страны. Их более 100 миллионов! Будут здоровые и крепкие корни у государства, поверьте, и слова русского правительства совсем иначе зазвучат перед Европой и перед целым миром. Дружная, общая, основанная на взаимном доверии работа, – вот девиз для нас всех, русских»[2].

Николай II и П.А. Столыпин стали знаковыми фигурами этих исторических процессов, органично соединившими в себе высокую нравственность и государственный талант.

Современники говорили о Николае II как о человеке, обладавшем редким для самодержца политическим тактом. За свое царствование царь ни разу не применил закон «Об оскорблении Величества», не лишил свободы в «несудебном порядке», то есть своей волей, ни одного человека[3], был убежденным противником политических скандалов, стараясь властвовать соединяя, а не разделяя.

Не менее глубокими нравственными чертами обладал и Петр Столыпин. «Тихая и застенчивая Русь, – писал о нем философ В.В. Розанов, – любила самую фигуру его, самый его образ, духовный и даже, я думаю, физический, как трудолюбивого и чистого провинциального человека, который… вышел на общерусскую арену и начал “по-провинциальному”, по-саратовскому, делать петербургскую работу, всегда запутанную, хитрую и немного нечистоплотную. Все было в высшей степени открыто и понятно в его работе… – отмечал Розанов. – Все чувствовали, что это – русский корабль и что идет он прямым русским ходом… Ненавидящие бессильны были (его) оклеветать, загрязнить, даже заподозрить … никто не смог сказать: он был лживый, кривой или своекорыстный (курсив автора. – Д.С .) человек»[4].

Эта нравственная культура первых правителей России определила приоритет духовных ценностей в социальном реформировании страны. Не удовлетворение физиологических потребностей человека, не популистская политика «хлеба и зрелищ», а раскрытие в человеке личностных способностей и дарований, раскрепощение его доброй воли и созидательного труда – таков главный принцип николаевско-столыпинского курса. «…необходимо… – говорил П.А. Столыпин, – когда мы пишем закон для всей страны, иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых… таких сильных людей в России большинство»[5].

Царя и его выдающегося премьера можно по праву назвать эталоном совести в русской политике. Причем сама нравственная красота и сила личности каждого из них формировалась и крепла на религиозных – христианских идеалах. Бог для них – это живой Бог, путеводитель и охранитель по дороге жизни. Находясь под прицелом террористов, испытывая постоянную тревогу за свои семьи, судьбу преобразований, за будущее России, они видели во Христе неисчерпаемый источник к преодолению и разрешению трудных обстоятельств и проблем. Именно в этой одухотворенности сокрыта тайна их сближения и союза.

В основе деятельности любого политика лежит вера. Но не всегда эта вера устремлена к высоким духовным началам, часто предметом ее становятся исключительно материальные и эгоистические ценности: деньги, власть, престиж и авторитет. Направляя все свои умственные, сердечные, физические силы на эти мертворожденные и скоротечные достижения, политик вступает на путь удаления от Бога, искажает свою судьбу, уродует и губит в себе истоки личностного бытия.

«Есть некий духовный закон, владеющий человеческой жизнью, – писал русский мыслитель Иван Ильин. – Согласно этому закону, человек сам постепенно уподобляется тому, во что он верит (курсив автора. – Д.С .). Если человек верит только в чувственные наслаждения, принимая их за главнейшее в жизни, их любя, им служа и предаваясь, – то он сам превращается постепенно в чувственное существо, в искателя земных удовольствий, в наслаждающееся животное; и это будет выражаться в его лице и в его походке, смотреть из его глаз и управлять его поступками. Если человек верит в деньги и власть, то душа его постепенно высохнет в голодной жадности, в холодной жажде власти; и опытный наблюдатель прочтет все это в его взоре, услышит в его речи и не ошибется, ожидая от него соответствующих поступков. Если он поверит в классовую борьбу и завистливое равенство, то он сам скоро станет профессиональным завистником и ненавистником, и в глазах его отразится черствая злоба, а в поступках – политическое ожесточение…»[6]

Если человек верит в Бога, то его ожидает удивительная судьба. В таком человеке возникает ощущение, что он «всегда больше, чем он сам», что всегда «он внутренне богат, настолько, что сам далеко не всегда знает меру своего богатства»[7]. Но эту силу и это богатство он может удержать только в смирении своей самости. Не я заслужил, но Господь помиловал, не мне награда, но Богу благодарность, не как я хочу, но как хочет Бог. Без Него ничего творить не могу, на Него только надеюсь и Им одним живу.

«Что я такое – я не знаю, – говорил П.А. Столыпин. – Но я верю в Бога и знаю наверное, что все мне предназначенное я совершу, несмотря ни на какие препятствия, а чего не назначено – не совершу ни при каких ухищрениях…»[8]

Глава 1 Духовное преодоление хаоса

В начале ХХ столетия Российская империя входила в первую пятерку мировых промышленных держав. Ее природные и трудовые ресурсы позволяли из года в год наращивать хозяйственные обороты. Уже в первое десятилетие нового века темпы экономического роста оказались самыми высокими в мире. Промышленные успехи русских потрясали воображение европейцев. Самая протяженная по длине Транссибирская железнодорожная магистраль воочию показала Западу пробуждающуюся хозяйственную мощь России. На рубеже столетия страна становится не только ведущим производителем и экспортером нефти, но и продолжает завоевывать все новые позиции в такой передовой отрасли, как машиностроение. При поддержке царского правительства русские изобретатели создают многомоторные самолеты, на государственные заказы строятся подводные лодки. На путь ускоренной модернизации вступило и сельское хозяйство. За год в России собирали зерна столько же, сколько в Канаде, США и Аргентине, вместе взятых.

Государство всячески поощряло трудолюбие и предприимчивость русских людей. Низкие налоги, дешевые кредиты, государственные субсидии, бесплатная приватизация земельного фонда – вот только часть мер, проводимых государством для развития народной инициативы. И чем больше правительство проявляло социальную заботу о трудовом человеке, тем быстрее и эффективнее развивалась экономика страны. Своего апогея социальная политика Николая II достигла при П.А. Столыпине. Миллионы крестьян благодаря столыпинской земельной реформе становятся хуторянами и кооператорами, переселяются на алтайские и сибирские земли. В России быстро формируется средний класс. С 1905 по 1908 г. сберегательные вклады населения выросли более чем на 50 %, по качеству жизни российские граждане вплотную приблизились к передовой Европе.

Свои преобразования Столыпин осуществлял на патриотической и нравственной основе, учитывая социальные запросы населения, обычаи и традиции своей страны. Никто не был принесен в жертву реформам. Ни одна сфера человеческой деятельности не была угнетена или ограничена ради государственного интереса. Николаевско-столыпинская модернизация охватила все стороны жизни российского общества – от защиты интересов русской нации, укрепления семьи и борьбы с пьянством до создания социально ориентированных правовых институтов и экономической интеграции страны. Все эти реформы смогли состояться не только благодаря поддержке государя, но и личностным качествам самого их соавтора. Здесь разгадка ответа, каким должен быть русский политик и к какой исторической награде ведут в политике чистые пути.

Восхождение Столыпина по карьерной лестнице было неразрывно связано с его подъемом по иной – духовной – лестнице совершенства. Каждый новый подъем на ней сопровождался все большим отрешением от самого себя, все большей самоотдачей в служении царю и России. К этому пути Столыпина подталкивало не только обостренное религиозной верой чувство собственной ответственности, но и внезапно разразившаяся над страной революция. «Не гожусь я ко многому, – не рисуясь, говорил реформатор о самом себе, – не труды или борьба смущают меня, а атмосфера… государственных деятелей, разбивающая их энергию или требующая уступок внутри себя»[9].

Политический взлет Столыпина пришелся на переломный период в борьбе с русской смутой. В ответ на попытки вооруженного восстания во многих губернских городах царь ввел военное положение. Армия патрулировала улицы, а митинги и забастовки были временно запрещены. Однако правительство понимало всю бесперспективность силовых методов в борьбе с революцией. Военные отсекли только ветви, корни же человеческой ненависти продолжали расти. В новых местах и в новых формах зло вновь и вновь вырывалось на поверхность, сея раздор, смерть и разрушение. На смену массовым стачкам и восстаниям приходил индивидуальный террор. По всей стране началось уничтожение наиболее авторитетных представителей гражданского и военного управления. Убивали государственных служащих дома, в гостях, на улице, часто – средь бела дня. Убивали «с соблюдением техники безопасности», незаметно, из-за угла – пулей, убивали на авось, бомбой – может, заденет. С февраля 1905 г. по май 1906-го революционеры-боевики совершили 15 покушений на губернаторов и градоначальников, 267 – на строевых офицеров. Радоваться убийству стало в обычае общества, террор становится божеством. Старейшина кадетов И.И. Петрункевич заявляет о невозможности для партии осудить террор, ибо такой шаг был бы «моральной гибелью партии»[10].

«Революционер – человек обреченный, – писал идеолог и зачинщик русского терроризма С. Нечаев. – […] Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благородности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного дела. […] Он не революционер, если ему чего-либо жалко в этом мире. Он знает только одну науку – науку разрушения»[11].

Жертвами революционного террора становились старики, беременные женщины и дети. Революционеры взрывали храмы, оскверняли святыни, покушались на жизнь авторитетных представителей духовенства. Накануне революции в Петербурге неизвестными был похищен подлинник Казанской иконы Богородицы, а в ходе самой русской смуты террористы заложили бомбу под другой особо почитаемый образ Богоматери – Курской Коренной[12]. Святыню чудом удалось спасти, но сама попытка ее уничтожения со всей очевидностью обнажила темные силы в нарастающей революционной борьбе. Классовая борьба выливалась во все более жестокие формы, все больше походя на ненависть дьявола к самому человеку[13]. Распространенным явлением 1905–1907 гг. стало надругательство над фундаментальными основами человеческого общежития: таинство брака было подменено свободной любовью, семья заменяется сожительством, гимназисты порывают с родовыми и семейными корнями. В газетах и на митингах вовсю чернят историю своей родины, издеваются над патриотизмом, глумятся над церковью и кричат: «Бога нет!» Это была та самая бесовщина, о которой говорил Ф.М. Достоевский в романе «Бесы». «Революцию не понять, – писал английский историк и философ Томас Карлейль, – если не допустить, что за кулисами ее действовали бесовские силы»[14].

Ни циничная политтехнология С.Ю. Витте, предлагавшего царю бросить кость оппозиции, ни предложения крайне правых затопить кровью русскую смуту, никакие другие безнравственные средства не могли преодолеть эти темные силы. Здесь был востребован иной – духовный – путь борьбы.

«…Кто ценит себя, свою личность, свое призвание, – писал современник событий публицист А.С. Суворин, – тот не уходит со своего поста, пока есть в нем силы. В этом и заключается мужество. …С мужеством палачей террористической партии… можно бороться только мужеством. Понижение этого мужества будет окончательным унижением власти, за которым может последовать полная анархия в России. Кто трус, пусть уходит. Кто не чувствует призвания и способностей служить России – пусть уходит. Но в ком есть убеждение, что он может быть полезен Родине, что сердце в нем горит патриотизмом и желанием водворить и утвердить новый порядок, тот должен оставаться, несмотря на взрывы, угрозы, отцовское горе, болезни жены и детей. Война отвергает все эти чувства, всякие сентиментальности. Она выше семьи, потому что на войну зовет Родина. Как Христос требовал, чтобы всякий, желающий идти за ним, оставил своего отца и свою матерь, так и Родина. …Наше время требует всего человека, всей его души, всей жизни»[15].

Предшественники Столыпина – либеральный С.Ю. Витте и престарелый консерватор И.Г. Горемыкин, – несмотря на свои государственные таланты, оказались к таким шагам не способны. Они придерживались больше внешних форм, боязливо озирались: один на мнение снизу – общественных течений, другой на мнение сверху – царя и высшей бюрократии. Страна нуждалась в государственном человеке, в котором органически соединялись бы способность к творчеству, вера, нравственное подвижничество и мудрость управленца. Царь и здравомыслящая часть России с надеждой ожидали его появления. Тогда, в кровавом 1905-м, народ в основной своей массе еще хранил духовный потенциал минувшего столетия. Уже в декабре, переболев митинговым безумием, трудящиеся классы стали постепенно возвращаться в ограду церкви. Рабочие и крестьяне, потрясенные ужасами революционного насилия, сопровождавшегося кощунством и грабежами, встали на молитву о спасении России[16].

Это разбуженное в народе духовное движение – не утоленная революцией тоска по справедливой, совестливой власти – взывало к новому водителю. «Звезда Столыпина, – пишет историк В.В. Казарезов, – взошла на российском политическом небосклоне не случайно. Он был востребован историей именно в столь драматический момент, потому что лучше, чем кто-либо другой, был способен помочь России, а вернее, спасти ее, вывести с минимальными потерями из грозных общественных катаклизмов…»[17]

Восхождение Столыпина началось на юго-востоке, в далеком провинциальном Саратове. В 1903 году он становится саратовским губернатором, получив личный наказ от царя поправить положение дел в губернии. Поволжский край считался одним из слабых звеньев внутренних провинций империи. В губернской администрации и дворянском самоуправлении остро ощущался недостаток в культурном и образованном элементе. «В некоторых уездах, – докладывал Столыпин императору, – с большим трудом избираются даже уездные предводители дворянства»[18]. Такое положение приводило к падению авторитета распорядительной власти уже на уездном уровне. Отсюда злоупотребления волостных властей, их произвол и коррупция.

«Мне пришлось в одной волости, – писал Столыпин жене о своей ревизии в Царицынском уезде, – раскрыть такие злоупотребления, что я тут же, расследовав весь ужас, перенесенный крестьянами […] тут же уволил вол[остного] писаря и земскому начальнику приказал до Нового года подать в отставку. […] Крестьяне говорили: “Совесть пропита, правда запродана”; “ждали тебя, как царя”. Ждали ведь они 25 лет […], но тут, чтобы водворить порядок, надо бы год не выходить из волостей. Дай-то мне Бог хоть немного очистить эти авгиевы конюшни»[19].

Не хватало в Саратовском крае и правоохранительных сил. На громадных просторах губернии один пеший полицейский приходился на 20 квадратных верст, а наемное кавалерийское спецподразделение из казаков не превышало численностью 60–80 сабель. При таком дефиците административного ресурса новому губернатору было нелегко поддерживать элементарный порядок. А между тем социальная напряженность в крае нарастала с каждым годом. Местное крестьянство, задыхавшееся от малоземелья, легко поддавалось революционной пропаганде. Давали о себе знать и бунтарские гены. Здесь хорошо помнили Разина и Пугачева, некогда превративших Саратов в форпост крестьянской войны. Уже в первый год губернаторства Столыпин столкнулся с массовым неповиновением крестьян. «Население, – сообщал Столыпин царю, – местами весьма разнузданное, склонно снисходительность считать за слабость и чуть ли не за поощрение со стороны правительства»[20].

Еще год оставался до революции, а губернатору уже приходилось усмирять волнения саратовских крестьян.

«…накануне моего приезда крестьяне по соседству разобрали самовольно весь хлеб из хлебозапасного магазина, – писал в мае 1904 г. Столыпин домой. – Везде удалось выяснить зачинщиков и восстановить порядок: я просто потерял голос от внушений сходам. Мои молодцы казачки сразу внушают известный трепет. Слава Богу, удалось обойтись арестами, без порки»[21].

При таких условиях приход революции в край грозил вылиться в новый крестьянский бунт, «бессмысленный и беспощадный». Казалось, все шло к подобной развязке. По всей губернии начались поджоги усадеб, многие помещики спешно покидали свои поместья, спасая себя, жен и детей от насилия бунтовщиков. Чтобы избежать полной потери управления, Столыпин был вынужден рассредоточить малочисленные охранные силы в городах и на железнодорожных коммуникациях. На поддержание порядка в сельской местности у губернатора катастрофически не хватало полицейских и казачьих подразделений.

Однако отдавать уезды в руки революционеров Столыпин не собирался. С отрядом всего в 50 казачьих сабель он совершает систематические профилактические рейды по мятежным уездам и волостям. «…Послезавтра уезжаю в Сердобский и Петровский уезды… – писал он супруге. – Везде хочу лично воздействовать на крестьян»[22]. Рискуя собственной жизнью, губернатору удавалось идти вровень, а где-то и впереди революционной стихии. Как истинный христианин, он предпочитал жертвовать собой, первый подставлять себя под удар, чтобы только не допустить массового кровопролития.

Те, кто оказался свидетелем покушений на губернатора, были удивлены его мужеством и отвагой. Во время посещения Столыпиным одного из бунтующих районов из-за кустов недалеко от проселка раздался выстрел. Пуля, предназначенная губернатору, пролетела мимо. Петр Аркадьевич не мешкая выскочил из коляски и бросился к стрелявшему. Несостоявшегося Робин Гуда удалось взять, что называется, голыми руками[23].

В другой раз, когда губернатор вплотную приблизился к взбунтовавшейся толпе, стоявший перед ним человек вдруг вынул из кармана револьвер и направил прямо на него – до выстрела оставались считаные мгновения. Столыпин, глядя на него в упор, распахнул пальто и громко и твердо сказал: «Стреляй!» Пораженный такой смелостью, боевик опустил руку и бросил на землю револьвер[24].

Не раз при наведении порядка Столыпин оказывался среди мятежной толпы. «Зимой 1905 года, – вспоминал в эмиграции князь Н.Н. Львов, – соседнее с моим имением мордовское село, целою толпою в несколько тысяч человек с топорами и пилами, ворвалось в мой лес и стало сплошь вырубать его. Приехал губернатор, пришла воинская команда. Здесь я увидел на деле, каким мужеством обладал Столыпин. Когда толпа при неистовых криках готова была броситься на солдат, когда камнями был сбит с седла становой пристав и окровавленный упал на землю, когда ротный командир вынул уже шашку из ножен и выпрямились солдаты (готовые к стрельбе. – Д.С. ), вдруг на крыльце волостного правления появляется губернатор. Одним своим мужественным видом, своим громким окриком он останавливает бушующую толпу и заставляет ее отступить назад. Кровь не была пролита на моей земле. Этим я обязан Столыпину. …та же самая толпа, готовая на погром и убийство, на другой же день стала покорной, как овцы. Уехал губернатор, ушла воинская команда… а мордовские мужики, которые накануне в своем буйстве вырвали бороду у старшины, покорились всякому его приказу и безропотно повезли вырубленные деревья на мое гумно»[25].

Не успел губернатор закончить инспекцию неспокойных уездов, как в самом Саратове произошли беспорядки. Немедленно возвратившись в город, пренебрегая личной безопасностью, Петр Аркадьевич отправляется пешком к центру волнения. «По мере того как он приближался к старому городу, – вспоминает его дочь Мария Бок, – стали попадаться все более возбужденные кучки народа, все недоброжелательнее звучали крики, встречающие папб, спокойным, ровным шагом проходящего через ряды собравшихся. Совсем поблизости от места митинга, из окна третьего этажа, прямо к ногам моего отца упала бомба. Несколько человек около него было убито, он же остался невредим, и через минуту после взрыва толпа услыхала спокойный голос моего отца: “Разойдитесь по домам и надейтесь на власть, вас оберегающую”. Под влиянием его хладнокровия и силы страсти улеглись, толпа рассеялась, и город сразу принял мирный вид»[26].

Местные революционеры устроили настоящую охоту на саратовского губернатора. В один из таких дней Столыпину даже пришлось увидеть из окна собственного кабинета поджидавшего террориста. «Не скажу, – делился впоследствии своими впечатлениями Петр Аркадьевич, – чтобы было очень приятно на него глядеть»[27].

Преодолевать подобные пограничные состояния губернатору помогала твердая вера в то, что честное и жертвенное служение России есть не только дело дворянской чести, но исполнение Божественной воли и путь спасения собственной души. К самой же смерти, по словам его сына Аркадия, Столыпин относился с религиозным смирением[28]. Однажды во время неофициальной прогулки по Саратову Петр Аркадьевич был неприятно удивлен множеством городовых, расставленных вдоль его маршрута. Тотчас вызвали полицмейстера. «Вы думаете, – выговаривал ему губернатор, – что они спасут меня? Смерть – воля Божия!»[29] Столыпин потребовал, чтобы начальник полиции не распылял и без того малый состав правоохранительных сил, а использовал прежде всего на обеспечение безопасности самих горожан.

«Каждое утро, когда я просыпаюсь и творю молитву, – говорил Петр Аркадьевич в интервью английскому журналисту Е. Диллону[30], – я смотрю на предстоящий день, как на последний в жизни, и готовлюсь выполнить все свои обязанности, уже устремляя взоры в вечность. А вечером, когда я опять возвращаюсь в свою комнату, то благодарю Бога за лишний дарованный мне в жизни день. Это единственное следствие моего постоянного сознания о близости смерти, как расплата за свои убеждения. И порой я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы, наконец, удастся»[31].

Это постоянное ощущение смерти еще больше одухотворяло Столыпина, заставляло целиком отдаваться настоящему, «быть в совершенстве и в полноте всем, что он есть в данный момент»[32]. Каждый миг своей жизни саратовский губернатор старался сделать «не спадом, а вершиной волны, не поражением, а победой».

Между тем смута в губернии продолжала нарастать. Надвигались жаркие октябрьские дни. Малейшие необдуманные действия: чрезмерная уступка или неоправданная жестокость – могли спровоцировать кровопролитие и усилить революционную волну. «Напрягаю все силы моей памяти и разума, – писал Петр Аркадьевич супруге, – чтобы все сделать для удержания мятежа, охватившего всю почти губернию. Все жгут, грабят… стреляют, бросают какие-то бомбы. Крестьяне кое-где сами возмущаются и сегодня в одном селе перерезали 40 агитаторов. Приходится солдатам стрелять, хотя редко, но я должен это делать, чтобы остановить течение. Войск совсем мало. Господи помоги! В уезд не могу ехать, т. к. все нити в моих руках и выпустить их не могу…»[33]

Несмотря на колоссальное нравственное напряжение, угрозу собственной жизни и возрастающую с каждым днем ответственность за человеческие судьбы, губернатор продолжал держать твердый курс на успокоение губернии. Духовной силой к такому гражданскому мужеству все так же была молитва к Богу, укреплявшая его в самые трудные и безысходные дни[34].

Надежда на Господа не была напрасной. Дочь Петра Аркадьевича Мария Бок вспоминает: «У меня хранится любительский снимок, где видно, как папб въезжает верхом в толпу за минуту до этого бушевавшую, а теперь всю до последнего человека стоявшую на коленях. Она, эта огромная, десятитысячная толпа, опустилась на колени при первых словах, которые папб успел произнести. Был и такой случай, когда слушавшие папб бунтари потребовали священника и хоругви и тут же отслужили молебен»[35]. По ее словам, «достигал результатов отец без громких фраз, угроз и криков, а больше всего обаянием своей личности: в глазах его, во всей его фигуре ярко выражалась глубокая вера в правоту своей точки зрения, идеалов и идей, которым он служил. Красной нитью в его речах [перед крестьянами] проходила мысль: “Не в погромах дело, а в царе, без царя вы все будете нищими, а мы все будем бесправны”»[36].

Имея в своем управлении одну из самых запущенных губерний[37], Петр Столыпин смог уберечь крестьян от массовых насилий и убийств. Грабеж продолжался, имения жгли, но помещиков и местных администраторов еще не убивали. По свидетельству генерала В.В. Сахарова, приехавшего с войсками в Саратов для наведения порядка, губернатору до октября удавалось удерживать крестьян от физических расправ. И хотя с середины октября по декабрь 1905 г. ситуация в крае, как и по всей стране, значительно ухудшилась, губернатор смог удержать вверенную ему губернию от гражданской войны.

В Саратове Столыпин ощутил в своей душе особую близость Бога, именно здесь выросли у него духовные крылья к новому политическому взлету. «Слава Богу, – писал он Ольге Борисовне в начале ноября 1905 г. по поводу возможного получения портфеля министра внутренних дел, – мне никто ничего не предлагал… – И далее цитирует часть Гефсиманской молитвы Христа накануне распятия: – Да минует меня чаша сия»[38]. Завершающие слова молитвы «но не чего я хочу, а чего Ты, Господи» отсутствуют в письме, но они не могли не быть произнесены в глубине верующего сердца.

Назначение государем саратовского губернатора на пост министра внутренних дел было одобрено далеко не всей правящей элитой. «Относительно же самих личностей (Столыпина и Васильчикова. – Д.С. ) вновь назначенных министров, – писал маститый чиновник-землеустроитель А.А. Кофод, – не было известно ничего, что поднимало их над серой посредственностью… На более ранних постах (до губернаторства в Саратове. – Д.С. ), которые он занимал, – добавляет Кофод, – он не отличался ни в чем особенном, его считали даже довольно ограниченным»[39].

Недоброжелатели видели в неожиданном взлете Столыпина протекционизм влиятельной родни (и это при его отказе в начале своего служения от работы в аппарате министерства! – Д.С .). Сам же Петр Аркадьевич оценивал свое возвышение как действие Божественного Промысла. «Достигнув власти без труда и борьбы… Столыпин, – вспоминал бывший при нем товарищем министра внутренних дел С.Е. Крыжановский, – всю свою недолгую, но блестящую карьеру чувствовал над собой попечительную руку Провидения»[40].

Новому министру внутренних дел пришлось столкнуться с революцией уже в общероссийском масштабе. Губернии одна за другой переводились на военное положение, гражданские институты бездействовали, одна лишь армия оставалась верной священной присяге государю. Еще до прихода Столыпина в правительство в декабре 1905 г. вспыхнул кровавый мятеж в Москве. Повстанцы-боевики пытались втянуть народ в гражданскую войну, но армия успела сказать свое веское слово. Мятеж боевиков был подавлен, однако действовать и дальше одними силовыми методами значило бы посеять в стране еще большую ненависть и злобу. Именно поэтому Николай II оставляет пост министра внутренних дел за гражданским лицом. Представителя высшей бюрократии П.Н. Дурново сменил человек тоже штатский, но из среднего провинциального звена управления – П.А. Столыпин.

В этот период активной перегруппировки государственных сил возникла еще одна серьезная проблема: на смену революционному движению снизу пришло непредсказуемое движение сверху. В 1906 г. в Таврическом дворце приступила к работе I Государственная дума, однако дарованное стране по царской милости народное представительство вопреки надеждам царя и правительства превратилось в пропагандистскую трибуну революцию. Оппозиция не только использовала думскую трибуну для популяризации собственных утопических идей, но и открыто подстрекала народ к неповиновению и мятежу. Здесь, в Государственной думе, враги трона впервые встретились лицом к лицу с верховной властью. У вчерашних партийных нелегалов возник соблазн дотянуться до ключевых министерских портфелей заполучив контроль над административным ресурсом страны. Их новым политическим лозунгом стало правительство народного доверия. «Власть исполнительная, – заявлял один из лидеров либеральной оппозиции В.Д. Набоков, – да покорится власти законодательной»[41].

Петр Аркадьевич, никогда не прятавшийся за чужие спины, не убоялся «стихии народного гнева». Оппозиция как I, так впоследствии и II Государственной думы встретила его с нескрываемой ненавистью и презрением. Однако вопреки ожиданиям саратовский провинциал не только успешно отразил ее нападки, но и сам перешел в наступление. В полемике с оппонентами министр переводил диалог из области красивых фраз и беспочвенных обвинений в область очевидных нравственных истин. Он обращался к своим политическим врагам мягко и доброжелательно, взывал – без упреков и осуждения – к их совести и патриотическим чувствам. Эффект был потрясающим. Враждебная правительству Дума раскололась. Одни, отбросив последние условности, открыто злобствовали, другие увидели в Столыпине компромиссную фигуру, третьи стали его искренними союзниками в проводимых правительством реформах. О резком изменении духовного фона думских прений с приходом нового министра свидетельствует целый ряд очевидцев.

Мария Бок, присутствовавшая на выступлении своего отца в I Государственной думе, оставила нам одно из таких свидетельств: «Лицо его (папб) почти можно было назвать вдохновенным, и каждое слово его было полно глубоким убеждением в правоту того, что он говорит. Свободно, убедительно и ясно лилась его речь… Депутаты на левых скамьях встали, кричат что-то с искаженными, злобными лицами, свистят, стучат ногами и крышками пюпитров… Невозмутимо смотрит папа на это бушующее море голов под собой, слушает несвязные, дикие крики, на каждом слове прерывающие его, и так же спокойно спускается с трибуны и возвращается на свое место»[42].

Став председателем правительства, Столыпин настойчиво продолжает попытки пробиться сквозь стену непонимания оппозиционных фракций. Он отказывается от прежнего высокомерного тона своих предшественников, не прячется за общие фразы, он предлагает оппозиции диалог на равных, приглашает стать конструктивным соучастником начавшегося по инициативе царя обновления страны.

Из воспоминаний депутата II Государственной думы Василия Шульгина:

«Он (Столыпин. – Д.С .) говорил очень спокойно, очень благожелательно, почти ласково. Он говорил так, как будто перед ним были люди, понимавшие его, способные отнестись сочувственно к его планам и намерениям, способные подвергнуть добросовестной критике свиток реформ, который он разворачивал перед ними. Необычайная чуткость этого человека, та чуткость, которая так редко дается, но без которой немыслимы политические люди, чуткость к толпе, к массам, понимание и умение владеть ими, сказалась уже и в этот день. Он отлично знал, кто сидит перед ним, кто, еле сдерживая свое бешенство, слушает его. Он понимал этих зверей, одетых в пиджаки, и знал, что таится под этими низкими лбами, какой огонь горит в этих впавших, озлобленных глазах, он понимал их, но делал вид, что не понимает. Он говорил с ними так, как будто это были английские лорды, а не компания “Нечитайл”, по ошибке судьбы угодившая в законодательные кресла вместо арестантских нар. Ни малейшая складка презрения, которое дрожало в его сердце, пережившем Аптекарский остров, не затронула его губ. Спокойный, благожелательный, он с большим достоинством и серьезностью излагал план реформ. Но только он кончил, зверинец сорвался. Боже мой, что это было!

П.А. Столыпин, сидевший на своей бархатной скамье в продолжение всех этих речей, забрызгавших его грязью и пеной бешенства, сидевший совершенно спокойно и безучастно, вдруг попросил слова… Разъяренные и злобные, они не ожидали этого. Они с первой Думы привыкли к безмолвию министров перед революционным красноречием. П.А. Столыпин взошел на кафедру, с виду такой же, как прежде. Бледный, бесстрастный, красивый. Но первые же слова, которые вырвались из его уст, вдруг показали многоголовому зверю, с кем он имеет дело. Я не знаю и не видел, как укрощают зверей, но, должно быть, их укрощают так.

Его ораторский талант, сила, образность и красота сравнений и слов, точно кованных из бронзы, меди и серебра, в этот день еще не развернулись во всей своей силе. Все мягкие металлы, глубокие, нарастающие и звенящие, тогда отсутствовали. В тот день говорила сталь. Он говорил недолго. Несколько слов, холодных, но прозрачных, как лед, слов, которыми он безжалостно сорвал лживую кожу ненужных, лишних и затуманивающих фраз с того одного, что было важно в ту минуту, важно потому, что это одно была правда. Это одно правдивое и страшное была смерть. Четырехсотголовый зверь разными словами, в разных формах, разными способами грозил ему смертью. И не только ему, он грозил смертью всему тому, что защищать и чему служить присягнул министр, своему Государю. Они осмелились грозить Ему… И после холодных и прозрачных, как льдина слов, резюмировавших весь смысл их диких речей, сверкнуло вдруг, неожиданно и ослепительно, раскаленное железо:

– Не запугаете!!!

Он сделал неуловимое и непередаваемое короткое движение головой и сошел с кафедры.

Маски были сброшены. Зверя пробовали укротить ласковым взглядом, добрыми словами. Зверь не послушался. Тогда укротитель твердой рукой взялся за железо. И зверя укротили»[43].

Эта речь стала первым моральным ударом по ничего не желавшей слышать оппозиции. Король революции оказался голым. В более полном виде заключительный аккорд выступления премьера звучал так:

«Ударяя по революции, правительство несомненно не могло не задеть и частных интересов. В то время правительство задалось одною целью – сохранить те заветы, те устои, те начала, которые были положены в основу реформ Императора Николая II. Борясь исключительными средствами в исключительное время, правительство вело и привело страну во Вторую думу. Я должен заявить и желал бы, чтобы мое заявление было услышано далеко за стенами этого собрания, что тут волею Монарха нет ни судей, ни обвиняемых и что эти скамьи – не скамьи подсудимых, это место правительства. ( Голоса справа: браво, браво .)

За наши действия в эту историческую минуту, действия, которые должны вести не ко взаимной борьбе, а к благу нашей родины, мы точно так же, как и вы, дадим ответ перед историей. Я убежден, что та часть Государственной думы, которая желает работать, которая желает вести народ к просвещению, желает разрешить земельные нужды крестьян, сумеет провести тут свои взгляды, хотя бы они были противоположны взглядам правительства. Я скажу даже более. Я скажу, что правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, каких-либо злоупотреблений… Людям, господа, свойственно и ошибаться, и увлекаться, и злоупотреблять властью. Пусть эти злоупотребления будут разоблачаемы, пусть они будут судимы и осуждаемы, но иначе должно правительство относиться к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление. Эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли, и мысли, все они сводятся к двум словам, обращенным к власти: “Руки вверх”. На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты может ответить только двумя словами: “Не запугаете”. ( Аплодисменты справа.) »[44].

Современники вспоминали, что эти слова словно вдохнули новые силы в унылые души, вселили надежду на скорейшее прекращение кровавого кошмара. Одним из первых, кто откликнулся и поддержал Столыпина, было думское духовенство. Близко знавший Столыпина епископ Холмский и Люблинский Евлогий (Георгиевский) писал: «Эти знаменитые два слова: “Не запугаете!” – отразили подлинное настроение Столыпина. Он держался с большим достоинством и мужеством. Его искренняя прекрасная речь произвела в Думе сильное, благоприятное впечатление. Несомненно, в этот день он одержал большую правительственную победу…»[45]

Другой архипастырь – митрополит Антоний – в приветственной телеграмме писал Столыпину: «Первое выступление министерства в Государственной думе в лице вашем было полно достоинства, авторитета и власти. Сердечно вас приветствую и призываю Божие благословение на дальнейшие труды ваши. Да направит Господь членов Думы к мирской работе на благо Родины»[46].

Ораторский талант открылся в Столыпине совершенно неожиданно еще в саратовский период. Его первое проявление произошло в трудное и ответственное для страны время – в период Русско-японской войны. Тогда губернатор, несмотря на непочатый край управленческой работы, делал все возможное, чтобы удержать местное общество на патриотической волне, всячески способствуя мобилизации местных сил на помощь фронту. В день отправления на Дальний Восток саратовского отряда Красного Креста Столыпин и произнес свою первую проникновенную речь. «Что это была за речь! – вспоминала дочь Мария. – Я вдруг почувствовала, что что-то капает мне на руку, и тогда лишь заметила, что я плачу: смотрю вокруг себя – у всех слезы на глазах»[47]. Сам Петр Аркадьевич признавался восхищенной его выступлением супруге: «Мне самому кажется, что сказал я неплохо. Не понимаю, как это вышло: я ведь всегда считал себя косноязычным и не решался произносить больших речей»[48].

«Замечательнее всего, – писал о Столыпине бывший при нем пензенским и пермским губернатором И.Ф. Кошко, – что он сам, по-видимому, не подозревал своих ораторских способностей и они в нем неожиданно для самого себя проснулись в минуту великой, грозной борьбы. Я знал многих лиц, которые видели Петра Аркадьевича еще на скромной арене деятельности, и на всех он производил тогда совершенно бесцветное впечатление скромного, неглупого человека»[49]. «Когда же я впервые услышал его с кафедры Государственной думы, – вспоминал сотрудник Столыпина Д.Н. Любимов, – я прямо был поражен его ораторским талантом, притом не деланым, приобретенным опытом и долгой практикой, а непосредственным, так сказать, Божьей милостью»[50].

О небесном происхождении этого таланта говорил и депутат Н.Д. Сазонов. «В глубоком молчании, при всегда наполненном зале, – вспоминал Сазонов, – слушали его красивую, мощную и удивительно сжатую речь. Все вперед знали, что не услышат ни одного лишнего, пустого слова. Его ораторский талант был чистый дар божий, это был самородок»[51]. По словам лидера фракции националистов В.В. Шульгина, выступления Столыпина в Думе были без жестикуляций, словно он обращался не к депутатам, а «говорил для России»[52].

В основу борьбы за общественное мнение, как и в недавнем усмирении крестьянских мятежей, Столыпин также положил начала веры. Накануне его первого выступления во II Государственной думе Ольга Борисовна просила друга семьи епископа Евлогия (Георгиевского) помолиться сугубо об успехе. Речь оказалась блестящей. Чтобы поблагодарить Бога, Столыпин, несмотря на недавние покушения, без всякой охраны пешком отправился из Таврического дворца, где заседала Дума, в Казанский собор и отстоял благодарственный молебен[53].

И хотя вторая Дума была неработоспособной, как и первая, выборы в следующую Думу дали положительный результат. Третья Дума поддержала правительство. Современники признавали: «Столыпин выдвинулся и определился в Думе. Но в то же время он в значительной степени определил собой Государственную думу. Если Государственная дума в настоящее время работает и законодательствует, то этим она, до известной степени, обязана Столыпину. Столыпин интуитивно “чувствовал” Государственную думу»[54]. Следует заметить, что досрочные роспуски законодательной палаты были обычной европейской практикой при переходе монархии к представительному строю. В той же образцовой Пруссии королевская власть дважды – в 1848 и в 1849 гг. – распускала местный ландтаг, изменяла избирательный закон, и ландтаг, избиравшийся по этому закону, просуществовал затем почти семьдесят лет (до 1918 г.). Иного бескровного пути развития народного представительства история не предложила.

Трудно себе представить, что сторонники расширения прав народного представительства, почти напрочь лишенные государственного мышления, смогли бы одни без сильной и властной монархии утвердить в стране декларируемый ими либеральный и правовой режим. У них не было ни ясной практической программы государственного строительства, ни лидера, могущего стать национальным вождем новых настроений и идей. Русские либералы и социалисты, раздробленные на враждующие и конкурирующие партии, подорвавшие свой авторитет беспочвенными нападками на боговенчанную власть, оказались не способны принять на себя ответственность за судьбу страны. Их призрачные идеи, вызвавшие революцию, наделившие ее участников сознанием праведности грабежа и убийств, оказались не способны к ее обузданию и приостановке. Революцию остановил Столыпин. Революция «была побеждена Столыпиным, – писал проницательный наблюдатель происходящих тогда событий философ В.В. Розанов, – не столько (…) силою, сколько тем, что он вынес ее к свету и доказал, что эта пресловутая революция, поднятая будто бы на благо народа, сводится лишь к убийству и грабежу»[55]. «Революция, – отмечал философ, – при нем стала одолеваться морально , и одолеваться во мнении и сознании всего общества, массы его, вне “партий”. И достигнуто было это не искусством его, а тем, что он был вполне порядочный человек. (…) Вся революция (…) стояла и стоит на одном главном корне, который, может, и мифичен, но в этот миф все веровали: что в России нет и не может быть честного правительства; что правительство есть клика подобравшихся друг к другу господ, которая обирает и разоряет общество в личных интересах. (…) Как только появился человек без “сплетни” и “шепота”… не заподозренный и не грязный, человек явно не личного, а государственного и народного интереса (курсив автора. – Д.С. ), так “нервный клубок”, который подпирал к горлу, душил и заставлял хрипеть массив русских людей, материк русских людей, – опал, ослаб»[56].

Не только Розанов, но и многие другие современники Столыпина признавали в нем эту нравственную мощь и силу. «Столыпин, – писал хорошо знавший его общественный деятель Н.Н. Львов, – сохранил в душе своей живое чувство любви к России, неразрывно сочетавшееся с чувством преданности своему государю. В нем была большая сила и не сила кулака, но моральная сила духа»[57].

Свою непоколебимую веру в конечную победу добра и справедливости Столыпин черпал в православии. Бог для Петра Аркадьевича – это не отстраненный наблюдатель, а Творец истории, ее Промыслитель и Хранитель. Его участие в судьбе страны происходит незаметно, идет изнутри самого человеческого сердца, ибо «Царствие Божие внутрь вас есть», – говорит Христос (Лк., 17, 21). Чем больше людей через борьбу с грехом открывают свой внутренний мир Богу, тем больше становится на русской земле проводников и сотворцов Его божественной воли. Историю делают конкретные люди, а не внешние обстоятельства, и какие души у этих людей, такими будут их дела и свершения. Столыпин верил в непреложность этого духовного закона и старался сам действовать в соответствии с ним.

Его вера была настолько глубока и чиста, настолько он умел ходить перед Богом, что ему дано было реально ощущать присутствие в себе Божественной благодати. Петр Аркадьевич относился к этому дару с подобающим смирением. Чувствуя себя орудием Божьим, он связывал действие Божественной силы не с самим собой, а с верой своего народа. От того, как искренне русские люди молятся о судьбе страны, как глубоко в них разбужено это духовное и нравственное чувство сопереживания, зависит и то, как успешно и само правительство будет способно вывести Россию из революционной трясины. «Не могу выразить, до какой степени меня тронул бодрящий живой голос родной Москвы, – писал в благодарность Петр Аркадьевич за молитвенную поддержку москвичам. – Москва для меня – олицетворение святой Родины… Обращаюсь к вам с большой просьбой: доведите… до сведения лиц, сделавших мне великое благо, подаривших меня откликом своей души, что чувствую и ценю духовное с ними общение и твердо верю и надеюсь не на себя, а на ту собирательную силу духа, которая уже не раз шла из Москвы, спасала Россию и которой служить во славу Родины и Царя для меня высшая цель и высшее счастье»[58]. В другой раз, отвечая на приветствие митрополита Антония, премьер заявил о своей глубокой вере в то, «что молитвы русских людей спасут нашу православную Русь»[59].

Участвуя в общей церковной молитве, причащаясь Телом и Кровью Христа, Столыпин не только рассудком и внешними чувствами, но и мистическим образом осознавал себя органичной частью Церкви. Именно под сводами православного храма он духовно срастался со своим народом, становясь в таинстве евхаристии членом Христова Тела. Эта сопричастность Христу позволяла Столыпину видеть и созерцать Россию в другом – неземном – измерении, проникать в ее тайны, открывать в ней огромные неисчерпаемые духовные возможности и силы. Поэтому никакие народные мятежи и волнения, никакая народная беспросветная нищета, никакая бездушная логика, доказывающая необходимость и неизбежность великих потрясений, не могли заслонить в Столыпине веры, что, пока жива в русских людях жажда Бога, Бог не оставит Россию и поможет ей выйти из любого, даже самого беспросветного, исторического тупика.

В сентябре 1909 г. Столыпин в ответ на вопрос о своем месте в русской истории напишет такие строки: «Я не переоцениваю себя и хорошо сознаю, что трачу лишь капитал, собранный предками и нам завещанный: безграничную любовь и преданность к Царю и безграничную веру в Россию… Это – сокровище неисчерпаемое, которое нерасточимо, но о котором легко забывают. Каждого, который к нему прикасается и в нем черпает, ждет удача. Вот почему мне всегда как-то совестно слушать похвалы. Но по той же причине я хорошо сознаю, что источник сочувствия ко мне некоторых русских людей не во мне самом, а в общности наших русских чувств»[60].

Глава 2 Единство в духе и истине

В начале ХХ столетия перед царским правительством уже неотложно встала задача коренной перестройки государственного здания страны. Объем предстоящих строительных работ и сложность их выполнения востребовали от власти не только государственной воли и энергии, но и высоких профессиональных качеств архитектора и реставратора. Приходилось обновлять стены, одновременно укрепляя и фундамент, строить новое на старом, старательно выбирая из старой кладки прогнившие кирпичи и в то же время, осторожно и постепенно разрушая старую опору, успевать наращивать новую.

Между тем времени на раскачку у царя не было: колесо мировой истории ускоряло бег, посылая все новые и новые вызовы русскому самодержавию. В России грянула революция, и имперская бюрократия, не выдержав ее удара, словно огромный айсберг, стала неумолимо разрушаться, грозя потянуть ко дну весь Русский корабль. В столь неблагоприятных для преобразований условиях Николай II, тем не менее, сумел направить государственный корабль на новый курс: в стране начались знаменитые столыпинские реформы.

Еще перед революцией царь искал энергичных и решительных управленцев. Николаю нужны были талантливые помощники, готовые к нестандартным решениям и смелым государственным шагам. Не удовлетворившись поиском таких людей среди высших сановников, царь обращает пристальное внимание на губернаторов. Тогда-то и оказалась в фокусе его внимания фигура саратовского губернатора Петра Столыпина. Уже после первого года смуты государь назначает его министром внутренних дел, а через два с половиной месяца саратовский провинциал становится первым министром страны.

Сближение царя со Столыпиным происходило именно в тот критический для власти период, когда отчетливо стала проявляться неспособность русской бюрократии к социальному регулированию и организации. «Говорят много, но делают мало; все боятся действовать смело, – писал Николай II матери, – мне приходится всегда заставлять их быть решительней… никто у нас не привык брать (дело. – Д.С. ) на себя, и все ждут приказаний, которые затем исполнять не любят…»[61]

В декабре 1905 г. государь смог собственными усилиями сбить революционную волну, однако полностью успокоить разразившуюся в стране бурю в одиночку не получалось. К тому же ожидался новый шквал. Только с приходом Столыпина удалось восстановить окончательно долгожданный порядок. Новый премьер стал своего рода камертоном идей государя, с помощью которого царские решения из программных заявлений стали быстро переводиться в область практических дел. Царь обрел в Столыпине точку опоры для более твердых и решительных шагов.

«… Я видел Столыпина… – писал Николай II матери в сентябре 1906 г. – Его мнение (о положении в стране. – Д.С. ) положительное, слава Богу, и мое также. Страна становится спокойнее. Наблюдается здоровое стремление к порядку, и нарушители мира подвергаются общественному осуждению»[62]. По словам французского писателя и историка Анри Труайя, чем энергичней Столыпин в дальнейшем боролся с революцией, тем больше укреплялось царское доверие к нему[63].

Испытания революционного лихолетья еще более сблизили царя и премьера. В условиях беспрерывной газетной лжи и угрозы террористических покушений они постоянно страховали и оберегали друг друга, защищая от смертельной опасности и общественной клеветы. Отсюда и то «исключительное доверие», возникшее между ними: ведь в жертву приносились их честные имена, собственные жизни, жизнь родных и близких и судьба самой дорогой на земле святыни – судьба России.

«Я знаю и не забуду, – обращался Петр Аркадьевич в телеграмме к представителям дворянства 15 ноября 1906 г., – что долг мой – сделать все, что в силах моих и разумении, для успокоения и упрочения обновленной Родины… что слава моя – жить и умереть за моего Государя»[64].

Как известно, Столыпин считал недопустимым выступление Николая II перед I Государственной думой[65]. Чтобы имя монарха не было замешано в распрях и столкновениях с революционной Думой, Столыпин и другие министры принимают на себя всю тяжесть борьбы с непримиримой оппозицией. «… Все мои мысли и стремления, – писал 10 декабря 1906 г. Столыпин Николаю, – направлены к тому, чтобы не создавать Вам затруднений и оберегать Вас, Государь, от каких бы то ни было неприятностей»[66].

В свою очередь царь не раз защищал премьера от нападок правых реакционеров, проявлявших с каждым годом столыпинских реформ все большее недовольство правительственным курсом. Государь не только неизменно выражал Столыпину свою благосклонность и добрую волю, но и морально поддерживал его в периоды правительственных кризисов.

Еще больше объединила царя и премьера общая для них смертельная опасность. «К 1905 году, – пишет историк и правозащитник Альфред Мирек, – в США огромным тиражом была выпущена и разослана поздравительная открытка, изображавшая раввина с жертвенным петухом в руках. На шее петуха была нарисована голова Николая II»[67]. Это был открытый вызов, так как в соответствии с ритуалом жертвенному петуху отрубали голову. Такая открытка была прислана и Николаю II[68]. Вскоре за наглой угрозой последовали конкретные действия: только с 1905 по 1907 г. на царя готовилось не менее десятка покушений[69].

Как министр внутренних дел, Столыпин делал все возможное для защиты жизни государя. Подведомственное ему охранное отделение работало на опережение намерений террористов. Благодаря ее оперативным действиям и агентурным сведениям не раз удавалось спасти жизнь императору. Однако даже эти профессиональные усилия могли быть тщетными, если бы не вера царя в Божью помощь и защиту. В этой вере Николай II был един со Столыпиным, который тоже вручил свою жизнь и судьбу промыслительной Божественной деснице.

В 1908 г. революционеры предприняли новую попытку цареубийства. Боевая организация социалистов-революционеров завербовала двух матросов из команды крейсера, куда должен был прибыть Николай. Провокатор и двойной агент Азеф, готовивший злодеяние, не стал предупреждать об этом полицию. Он передал матросам револьверы и получил от них прощальные письма, которые обычно оставляли боевики, шедшие на верную смерть. Казалось, при подготовке покушения террористы предусмотрели все до мельчайших подробностей, но не учли главного – одухотворенной личности императора. Николай обошел строй матросов, беседуя в числе других и со злоумышляющим убийцей, – и этот «убийца» смотрел на государя как завороженный. Когда смотр закончился и император покидал крейсер, команда кричала ему вслед «ура», а растроганный разговором с царем террорист плакал. На расспросы изуверов, заказавших ему цареубийство, матрос ответил: «Я не мог… Эти глаза смотрели на меня так кротко, так ласково…»[70]

В следующем, 1909 году группа, отколовшаяся от эсеровского ЦК боевиков, подготовила террористку-камикадзе для убийства царя. Мадам Ю. Мержеевская (Люблинская) должна была бросить императору букет с бомбой. Покушение не состоялось по чистой случайности – террористка опоздала на поезд[71].

Во время пребывания императора в Севастополе в 1909 и 1910 гг. товарищ министра внутренних дел генерал П.Г. Курлов обратился к П.А. Столыпину с просьбой доложить государю о необходимости исключить из программы его императорского величества визитов посещение военных кораблей, среди команды которых наиболее сильно выражалось антиправительственное настроение. Государь в резкой форме отверг эту просьбу и в течение нескольких дней посетил все суда без исключения[72]. Риск оказался оправданным: встреча с матросами вызвала подъем патриотических чувств по всему Черноморскому флоту, подбодрив и самого императора.

Николай, прошедший суровую армейскую школу, всегда мужественно исполнял свой государственный долг, даже когда наступала минута смертельной опасности для всей его семьи. «Это было не во дворце, а в императорской вилле, на берегу Финского залива, – вспоминал министр иностранных дел А. Извольский. – Напротив нее, в 1,5 версты находится крепость Кронштадт. Я сидел возле Императора за маленьким столом. Сквозь широкое окно вдали виднелись кронштадтские укрепления. Пока я докладывал Императору о текущих делах, слышалась все усиливающаяся канонада (речь идет о Кронштадтском восстании в августе 1906 г. – Д.С.). Император слушал меня внимательно и, по своему обыкновению, задавал мне ряд вопросов. Словом, он интересовался малейшими подробностями моего доклада. Поглядывая на него украдкой, я не обнаруживал на его лице ни малейших следов волнения»[73].

Тем не менее интересы государства вынуждали царя быть осторожным и по возможности избегать открытых пространств, порой отказываться и от некоторых мероприятий, если полиция не могла гарантировать безопасность. Государь сгорал от стыда, когда осенью 1905 г., ввиду готовящихся против него терактов, был вынужден не выезжать из дворца, и только боязнь страшных для страны последствий в случае своей возможной гибели заставила его смириться с вынужденным затвором. Нечто похожее пережил и Столыпин, когда по настоянию царя в целях безопасности перебрался с семьей под крышу Зимнего дворца.

После первых месяцев сотрудничества со Столыпиным Николай признается матери: «Я тебе не могу сказать, как я его полюбил и уважаю»[74]. Столыпин периодически приезжал к царю для докладов, и доклады эти продолжались очень долго, порой всю ночь. «Приезжайте, когда хотите, – писал царь Столыпину, – я всегда рад побеседовать с вами»[75]. В годы смуты царь принимал премьера даже в воскресный день, правда, в вечернее время. Как конкретно проходили их встречи, о чем велись продолжительные беседы, документально не зафиксировано – конфиденциальность этих встреч не позволила запротоколировать их для истории. Тем не менее, зная живой характер царя, можно быть уверенными, что встречи выходили за рамки служебных дел[76]. Перерывы в серьезной работе скрашивались беседами на светские темы, разговорами о душе, небольшой трапезой и молитвой.

Столыпин не входил в круг приближенных к царской семье[77], и это не случайно. Николай берег своего премьера, его труд, здоровье и семейный отдых; ему нужен был энергичный и работоспособный министр, с крепкими нервами и надежным семейным тылом. Те же, из кого состояло ближайшее царское окружение, по большей части являлись приятными собеседниками, но политические темы в этом кругу обсуждались редко и недолго. «Царь, – пишет начальник дворцовой канцелярии А.А. Мосолов, – терпеть не мог людей, которые пытались обсуждать с ним дела, не входившие в сферу их непосредственных обязанностей»[78].

Государь был вынужден оставаться закрытым человеком, только Богу и родной семье доверял он свое сердце. Иное поведение грозило бы умалением независимости и авторитета монарха. Являясь единственным носителем государственного суверенитета, царь был обязан защищать себя от интриг и влияний с чьей-либо стороны. Это правило он усвоил еще с детства. «Никогда не забывай, – писала в письме цесаревичу Николаю мать Мария Федоровна, – что все глаза обращены на тебя, ожидая, каковы будут твои первые самостоятельные шаги в жизни»[79].

Отношения между государем и Столыпиным были не всегда ровными. Перенапряжение в государственной работе оборачивалось иногда взаимным недопониманием и раздражением. Однако эти редкие, часто вырванные недоброжелателями из общего контекста разногласия никак не перечеркивали установившегося между ними духовного и политического единства. Столыпин был единственным председателем правительства, занимавшим пост премьера самый большой срок – пять лет, и единственным премьером, избежавшим отставки. Никому так не был обязан государь в спасении трона и России, никого так настойчиво, со слезами не просил оставаться на своем посту.

Дошедшая до наших дней версия о неизбежном разрыве отношений царя и премьера построена исключительно на гипотетических предположениях. Не существует ни одного официального документа или частного письма, в котором царь хотя бы косвенным образом показывал свое желание избавиться от Столыпина, в то время как документов с противоположным по смыслу содержанием у нас предостаточно.

Предположение о возможной отставке Столыпина исходит главным образом от лиц, для которых характерно неприязненное отношение к особе последнего императора. Многие из них обвиняли его в лицемерии и малодушии, приписывали ему политическую недальновидность и даже комплекс неполноценности по сравнению с сильной личностью премьера. Единственной целью этой клеветы было превратить царя в главного виновника всех трагических событий его правления: Ходынки, Кровавого воскресенья, Цусимы, гибели Столыпина, ослабления реформаторского курса, неудачи в Первой мировой, Феврале 1917 г.

Однако в истории, как и в уголовном праве, помимо фактов внешних есть факты внутренние – факты человеческого сознания. Было бы не исторично не принимать в расчет движения, происходящие внутри человека, в его душе. Важно знать, насколько сама личность правителя в пределах своих способностей и возможностей могла решать возникшие перед ней проблемы, насколько она направляла данный ей Богом свободный выбор на созидательный путь. И тогда не имеют никакого значения внешние события и обстоятельства, могущие оказаться сильнее воли одного человека, – главное, что сам правитель делал все от себя зависящее, чтобы не допустить их трагической развязки. Именно так и поступал последний русский государь: его государственные замыслы были чисты, а государственная воля к оздоровлению народных сил оставалась твердой и непреклонной.

Николай II был венчанным Богом самодержцем, а не выбранным светским правителем, и потому представляется глубоко ошибочным «тестировать» профессиональную пригодность царя через оценку его популярности и размах преобразований. Царь – наследник , он не может мыслить кратковременными успехами, пускаться в политические авантюры ради сиюминутной выгоды или в угоду народным страстям. Он должен идти степенно, продуманно, где-то поспешая, а где-то замедляя ход государственного корабля и никогда не забывая, что путь спасения народа для царя всегда один – через спасения собственной души.

Николай II, находясь на высотах, где, по словам У. Черчилля, «события превосходили разумения человека», – отмечает историк Петр Мультатули, – видел гораздо дальше и глубже своих министров, чиновников и обывателей. Царь не отделял, в отличие от большинства государственных деятелей, духовно-нравственное видение политики от целесообразного. Ему было дано осознать и узреть Промысел Русской истории в ХХ веке[80]. 29 мая 1914 г. удивительно чуткий мыслитель В.В. Розанов делает дневниковую запись: «Государь… один и исключительно смотрит на вещи не с точки зрения “нашего поколения”, но всех поколений Отечества, и бывших и будущих… у Него есть… особая тайна. …Царю дано то, что “под глазом Его все умаляется” … до “преходящего” (многое, что кажется на первый взгляд важным, становится суетным и временным. – Д.С. )… и взгляд этот… лежит “за нашим поколением”, далеко впереди него и далеко позади него (лежит в Вечности. – Д.С. ). …Царь – всегда за лучшее …Царь (и это есть чудо истории. – В.В. Розанов ) никогда не может быть за низкое, мелочное, неблагородное»[81].

Государь являлся Помазанником Божьим. Подданные, присягавшие ему в верности на святом Евангелии и кресте, были обязаны повиноваться ему не за страх, а за совесть. Какой бы ни был царь, великий или блаженный, тишайший или грозный, талантливый или бездарный, только отступление его от Христа могло быть оправданием в непослушании царю. Между тем как по своим нравственным качествам, так и по избранной стратегической линии развития страны Николай II вошел бы в десятку лучших правителей человечества, являя при этом уникальный пример святости в самой запутанной для человеческой совести сфере общественной жизни – в лабиринте политике.

Манифестом 17 октября 1905 г. подданные империи получили от царя дар свободы, но не захотели или не смогли понять, что свобода предполагает не только самостоятельность решения, но и ответственность перед собой и перед своими потомками за свой выбор. Проблема падения монархии в России как раз и заключается в том, что ее подданные безумно распорядились царским даром, измельчали духом, вместо осознания собственной ответственности отреклись от присяги, вместо покаяния и молитвы предпочли объявить виновником всех бед последнего русского царя (курсив мой. – Д.С. ). И он не стал сопротивляться, как всемогущий Христос, предавший Себя на распятие.

В октябре 1905 г. после подписания Николаем II Манифеста о даровании свобод архиепископ Волынский Антоний (Храповицкий) обратится к пастве с апологией правящего царя. Государь, говорил владыка, оказал доверие «к доброму сердцу и к разуму русского населения, и вот оно, не освоившись с новыми порядками жизни, теперь повсеместно бушует. Не наше дело обсуждать, насколько подходят сии порядки к современной России, ибо говорю вам о Царе-человеке и христианине, а не о делах государственных; но ясно для меня то, – отмечал владыка Антоний, – что дух нашего государя не склонен требовать послушания за страх, но за совесть, что, имея свою душу чистую, он верит и в других людей и поступает согласно такому доверию»[82].

Эта царская любовь побуждала к ответному отклику добрые и любящие сердца. Среди немногих, кто откликнулся на нее, был и Петр Аркадьевич Столыпин. Никогда, ни при каких обстоятельствах не позволил он себе ни единого едкого слова в адрес монарха. «Столыпин в противоположность многим другим министрам, – свидетельствовал лидер партии октябристов А.И. Гучков, – всячески оберегал личность Государя. (…) Даже в наших дружеских беседах он никогда не позволял себе слова осуждения по отношению к Государю. Никогда не передавал никаких фактов, могущих характеризовать его с дурной стороны. Наоборот, он часто свои собственные хорошие действия приписывал Государю и всячески старался сделать его популярным»[83]. Такое же отношение к Столыпину было и у царя[84]. Император со многими министрами обходился с уважением, даже с теми, кто показал свою неспособность к добросовестному исполнению порученных дел. Но Столыпин вызывал у него целую гамму новых чувств – царь впервые встретил духовно проницательного человека, могущего правильно воспринять и творчески реализовать его сокровенные государственные мысли и желания. Отсюда и то «исключительное доверие», которым одарил царь Столыпина.

Что помогло установлению таких отношений? Ответ надо искать не в психологическом сходстве, здесь мы скорее найдем больше различий и индивидуальных черт, а на духовном уровне, в общности религиозных чувств и переживаний. Люди сходного религиозного устроения смотрят друг на друга в ином – божественном – свете, который, как сказано в Евангелии, и «во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1, 5). Этот божественный свет для Столыпина и государя существовал не сам в себе, а струился во внешний мир, освещая путь его спасения и преображения.

«Мы находимся в полной революции при дезорганизации всего управления страной: в том главная опасность, – писал в октябре 1905 г. Николай II матери. – Но милосердный Бог нам поможет; я чувствую в себе Его поддержку, какую-то силу, которая меня подбадривает и не дает падать духом!»[85] Через два месяца после подавления Декабрьского вооруженного восстания в Москве царь произнесет для многих тогда загадочную фразу: «Скоро, скоро воссияет Солнце Правды (так называют Иисуса Христа. – Д.С. ) над землею Русской, и тогда все сомнения исчезнут»[86].

«…Человеческих сил тут мало, – писал Столыпин супруге после назначения министром внутренних дел, – нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что Он поддержит, вразумит меня. Господи, помоги мне. Я чувствую, что Он не оставляет меня, чувствую по тому спокойствию, которое меня не покидает»[87].

Русский философ Иван Ильин писал, что Православная церковь «призвана отпускать людей в мир для мирского и мирового труда, излучать живую религиозность в этот труд, осмысливать его перед лицом Божьим и, предоставляя людям свободу вдохновения, наполнить это вдохновение духом христианской Благодати…»[88]

Царь и его выдающийся премьер были приобщены к этому религиозному опыту. Бог для них не отчужденная от человека непостижимая сила, а Святой Животворящий Дух, могущий наполнять одухотворять и вдохновлять Собой человеческое сердце. Царь и Столыпин не раз реально ощущали в своей душе действие Божественной благодати. Благодаря такому пребыванию в Духе они не только преодолели многие жизненные испытания, но и стали единым созвездием, светлым ориентиром для всех, кто ищет в политике спасительные пути.

Столыпин и царь с детских лет сознательно шли к Богу. У каждого из них на пути была своя остановка, свой трудный и опасный перевал, но цель оставалась одна. Они приближались к ней терпеливо и упорно, и наступил день, когда их дороги неожиданно сошлись.

Детство и юность царя и его премьера пришлись на расцвет классического воспитания, где церковь, семья и школа по-прежнему оставались непререкаемыми авторитетами. Детям запрещалось шумно себя вести, не допускались неразрешенные прогулки и бесконтрольные забавы[89]. В воскресенье и в праздничные дни все домашние должны были посещать церковные службы, регулярно исповедаться и причащаться. Оранжерейные цветы из детей не растили, с ранних лет прививали понятия чести и долга, развивали чувства сострадания и любви к ближнему. Императрица Мария Федоровна писала уже повзрослевшему наследнику: «Всегда будь воспитанным и вежливым с каждым, так, чтобы у тебя были хорошие отношения со всеми товарищами без исключения, и в то же время без налета фамильярности или интимности, и никогда не слушай сплетников»[90].

Домашнее образование царя и Столыпина было традиционным для знатных русских родов. Они свободно говорили на трех иностранных языках (английском, французском и немецком). По уровню воспитанности и образованности, манерам и вкусам оба были достойнейшими представителями аристократической России, хотя в это время «элита» русской аристократии все более погружалась в культурный декаданс.

Первым домашним учителем Петра Столыпина был Л.И. Сушенков, воспитывающем его в русском духе. «Любить больше всего (надо. – Д.С. ) Бога, потом царя, – наставлял он своего питомца и шутя добавлял: – А уж потом кого хочешь – маму или папу». Других домашних учителей, у которых обнаруживались социалистические взгляды, родители отстраняли от преподавания[91].

В 1872 г. гувернером Петра Столыпина и его братьев был не кто иной, как будущее светило русской медицины Д.Ф. Решетило. Параллельно Петр Столыпин учился в гимназии, где имел в среднем балл «четыре», в частности и по таким предметам, как история и Закон Божий[92]. В орловской гимназии о его учебном прилежании сохранились следующие сведения: «приготовлял уроки прилежно и аккуратно», «в исполнении письменных работ постоянно выказывал и аккуратность и особую старательность», «в классе всегда был самым внимательным», «к делу учения всегда относился с искренней любознательностью и с полным усердием»[93]. Хотя учиться Петру приходилось часто с перерывами, мешала болезнь: ежегодно, начиная с семилетнего возраста и до семнадцати лет, он проходил двух-трехмесячный курс лечения заболевания костного мозга[94].

Образование Николая II было уникальным. Его с детства воспитывали как наследника престола и будущего императора. Вместо гимназии и университета его с ранних лет индивидуально обучали именитые университетские профессора. В их числе – блестящие знатоки своего предмета, видные государственные и военные деятели: К.П. Победоносцев – маститый правовед, профессор Московского университета, с 1880 г. – обер-прокурор Святейшего Синода, Н.Х. Бунге – профессор-экономист Киевского университета, в 1881–1886 гг. – министр финансов, М.И. Драгомиров – профессор Академии Генерального штаба, Н.Н. Обручев – начальник Генерального штаба, автор военно-научных трудов, А.Р. Дрентельн – генерал-адъютант, генерал от инфантерии, герой Русско-турецкой войны 1877–1878 гг., Н.К. Гирс – министр иностранных дел в 1882–1895 гг.[95] Такая разносторонняя и глубокая подготовка цесаревича к управлению сама по себе уникальна. К тому же в программу образования будущего императора входили и многочисленные командировки по различным губерниям страны, куда он отправлялся вместе с отцом. Во время поездок император и представители губернской власти на практических примерах подробно объясняли наследнику работу местного управления, его успехи и недостатки, пути исправления и совершенствования административного дела[96].

В служебной практике Столыпина также были свои сильные стороны: он долгое время находился на том этаже власти, где был возможен свободный и незашоренный взгляд на положение в стране. Будучи продолжительное время предводителем ковенского дворянства, Петр Аркадьевич ощущал себя больше общественным, чем государственным деятелем. Как представитель дворянского самоуправления, он научился смотреть на государство снизу, подмечая и устраняя на локальном уровне его микроскопические трещины и недостатки. В условиях нарастания процессов государственной дезорганизации царю были необходимы именно такого рода люди, тем более что Столыпин, как показало будущее, обладал колоссальным творческим потенциалом. Он принадлежал к той редкой породе управленцев, чей профессиональный рост стал ответом на новые социальные вызовы современности. «И в большом и в малом, – вспоминал о нем его сослуживец А.А. Кофод, – [Столыпин] относится к тем, кто растет вместе с задачами, перед которыми они оказываются поставленными»[97].

Другой линией сближения Николая II и Столыпина стала общность культурной традиции и прежде всего литературные пристрастия. Оба любили читать книги, любили русскую классику. В то время русская классическая литература имела огромное и часто решающее влияние на формирование духовного мира читателя. А.С. Пушкин называл книги своими друзьями, и можно сказать, что у императора и его премьера оказалось много общих друзей. В немалой степени этой дружбе способствовали огромные библиотечные фонды в родовых гнездах Романовых и Столыпиных. Известно, что Столыпин, доводясь троюродным братом М.Ю. Лермонтову, стал наследником библиотеки знаменитого поэта, которая вместе с другими книгами насчитывала 10 тысяч томов. Среди любимых поэтов и писателей Петра Аркадьевича и царя Николая – А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой и др. В студенческие годы Столыпин был даже организатором известного на весь Петербург литературного кружка, где, по воспоминаниям Марии Бок, «собиралась молодежь мыслящая, интересующаяся всеми жизненными, захватывающими ум и душу вопросами, жившая прекрасными и высокими идеалами». Другом и званым гостем семьи Столыпиных был тогда еще малоизвестный поэт А.Н. Апухтин. В классной комнате дочери Столыпина Марии даже стояло кресло, называвшееся апухтинским, куда усаживали дорогого гостя[98].

Заведующий личной библиотекой императора был обязан регулярно представлять царю двадцать лучших книг месяца. В Царском Селе эти книги складывались в отдельной комнате государевых апартаментов, и царь сам раскладывал их в определенном порядке, выбирая книгу для вечернего чтения императрице. Обычно его выбор падал на русский роман, описывающий жизнь одного из социальных слоев общества. Однако, по признанию самого Николая II, ему часто не хватало времени, чтобы прочитать или хотя бы просмотреть половину из предложенных библиотекарем книг. «Уверяю вас, – говорил он однажды начальнику дворцовой канцелярии А.А. Мосолову, – я боюсь входить в эту комнату. У меня так мало времени, а здесь так много интересных книг! …Иногда историческая повесть или мемуары ждут меня здесь целый год. Я так хочу их прочитать, но в конце концов приходится с ними расставаться»[99].

Литература, безусловно, оказала значительное воспитательное воздействие на формирование нравственной культуры царя и премьера. Очевидцы вспоминали, что еще в гимназии П. Столыпин выделялся умом, характером и твердой волей. Сверстники часто прислушивались к его мнению. Это был рассудительный и серьезный молодой человек, способный к нравственному подвигу. Известно, что во время экскурсии по швейцарским горам юный Столыпин с риском для жизни спас молодого человека, сорвавшегося с горной тропинки и повисшего над пропастью[100].

Будущий же император с раннего детства отличался сосредоточенностью, был не по годам серьезен и в этом отношении не походил на своих сверстников и братьев. Он был очень застенчив, трудно было понять, о чем он думает. Даже ребенком он редко когда горячился или терял самообладание. Бывало, во время ссоры с братьями или товарищами детских игр цесаревич, желая удержаться от резкого слова или движения, молча уходил в другую комнату, брался за книгу и, только успокоившись, возвращался к обидчикам и, не показывая виду, что обижен, снова принимался за игру.

С юных лет Николая отличали внутреннее благородство и душевная чистота, неприятие фальши и лицемерия. «Я знал уже немного Царя по первой аудиенции, – вспоминал товарищ обер-прокурора Н.Д. Жевахов, – и то, что у Государя не было ни одного искусственного жеста, не было ничего деланого, что Царь был воплощением искренности и простоты… И глядя… как Государь (во время церковной службы. – Д.С. ) оглядывался на молящихся, зная, что сотни глаз устремлены на Него и следят за каждым Его движением, я мысленно спрашивал себя, каким образом Государь, прошедший школу придворного этикета, связанный положением Монарха величайшей в мире Империи, мог сохранить в себе такую непосредственность и простоту, такие искренность и смирение»[101].

В детские годы на нравственное развитие Николая и Петра особенно большое влияние оказывали духовные лица. По воспоминаниям близких, теплые и доверительные отношения сложились у Петра Аркадьевича с отцом Антонием (Лихачевским), священником кейданской церкви, что находилась по соседству с имением. Для сельского батюшки, пишет Мария Бок, «отец Антоний был очень развит, начитан и умен. Интересовался всем, говорил обо всем». Его беседы с Петром Аркадьевичем касались и политических тем[102]. До конца своей жизни Столыпин «заходил к нему в Кейданах после обедни навестить его в уютном домике около церкви». Отец Антоний умер только в 1928 году, после обедни, тихо и безболезненно испустив дух, и кончина его была кончиной праведника[103].

По свидетельству очевидцев, государь глубоко разбирался в богословских вопросах. Среди его духовных наставников помимо культурных и образованных представителей духовенства был и профессор К.П. Победоносцев – человек волевой мысли и твердых религиозных убеждений. «Знать Бога и любить Его и бояться, любить Отечество, почитать родителей, – писал Победоносцев, – вот сумма знаний, умений и ощущений, которые в совокупности своей образуют в человеке совесть (курсив автора. – Д.С. ) и дают ему нравственную силу, необходимую для того, чтобы сохранить равновесие в жизни и выдерживать борьбу с дурными побуждениями природы, с дурными внушениями и соблазнами мысли»[104].

В поисках живой духовности Николай любил принимать у себя богомольцев и странников, слушать близкие его сердцу рассказы о теплоте молитвы и благодати святых мест. Особенно привлекала внимание царя жизнь «нестандартного» для официальной церкви святого – преподобного Серафима Саровского. «Стяжи дух мирен, – говорил отец Серафим, – и вокруг тебя спасутся тысячи». Этому завету святого старца государь следовал до самой смерти[105].

Православная церковь была для юных Николая и Петра не только местом духовного рождения, но и местом становления личности, развития ума, чувств и воли. Участие мальчиков в церковных таинствах – исповеди и причастии, церковная и домашняя молитва создавали условия для живого богообщения, воспитывали благочестивые чувства, умиляли сердце, исполняли душу миром, состраданием и любовью. Религиозное воспитание способствовало становлению нравственного сознания детей, прививая чуткость и отзывчивость к чужой беде, непримиримость к собственным прегрешениям и проступкам.

Есть еще одна общая черта их детских лет – любовь к простым людям и особо доверительное теплое чувство к домашней прислуге. Это и старушка служанка из крепостных Аграфена, с которой Столыпин общался просто и сердечно, это и дворцовая челядь, не стеснявшаяся говорить царской семье домашние истины прямо в глаза[106].

Простота в общении с людьми из народа – неотъемлемая черта характера Николая и Столыпина. Петр Аркадьевич любил беседовать с крестьянами, советовался с ними по хозяйственным вопросам, во время переездов, случалось, останавливался на ночлег и в крестьянской избе. Заболевшую раком Машуху, бывшую крепостную, всю жизнь прожившую в особняке Столыпиных, сам свез в Ковно, в больницу, где ежедневно ее навещал, а после операции привез обратно, обеспечив ей уход до последнего дня[107].

Николай II, подобно древним московским царям, любил общаться с богомольцами, христосовался с солдатами, проявлял заботу о сирых и больных. Эта природная черта царя нашла живой отклик в душе Столыпина. Когда царский поезд проезжал через Саратовскую губернию, Столыпин, как губернатор края, подготовил неформальную встречу государя с местными жителями. В уездном городе Кузнецке на станции царя ожидала многотысячная толпа. С приветственным словом к государю обратился волостной старшина, которому Столыпин «велел самому придумать слова и разрешил сказать, как он умеет». Царь по просьбе Столыпина обошел выстроенных в ряд школьников, разговаривал со многими учителями и остался доволен такой непринужденной обстановкой. Среди крестьян Николай узнал отставника Семеновского полка, даже вспомнил обстоятельства их прежнего знакомства. Крестьяне были в восторге от царя[108]. Поезд продолжил путь, но государь, как вспоминает Столыпин, даже поздно вечером выходил на станцию, чтобы поговорить с солдатами эшелонов, идущих на маньчжурский фронт. «Когда видишь народ, – говорил тогда царь Столыпину, – и эту мощь, то чувствуешь силу России»[109]. По завершении своего пребывания в Саратовском крае Николай II лично поблагодарил его губернатора за оказанный радушный прием.

Впоследствии, уже в должности премьера, Столыпин неоднократно помогал царю в организации подобных встреч. Одной из них стали юбилейные полтавские торжества 1909 г. Это была первая встреча с народом после смуты 1905 г. Перед выездом в Полтаву царь передал Столыпину свое непременное желание видеть и говорить с крестьянами. Столыпин приказал исполнить в точности волю государя[110]. В нарушение церемониальной части премьер привозит императора в специально раскинутый лагерь, где разместились созванные на праздник волостные старшины из соседних губерний. Государь очутился в замечательной атмосфере, обошел всех собравшихся и, к неудовольствию своего сановного окружения, беседовал с мужиками около двух часов[111]. Разговаривая с крестьянами, царь все время касался земельного вопроса[112].

Во всех этих встречах Столыпин видел важное средство укрепления главной социальной связи, на которой держалась все благополучие России, – единства царя и народа. «Искони крестьянство и царь, – говорил Столыпин, – были и должны быть заодно, верить и любить друг друга»[113].

Большое влияние на воспитание и образование цесаревича и юного Столыпина оказали присущие той эпохи родовые традиции. Многим современным людям, отрицающим семейные ценности, трудно понять духовное и нравственное значение опыта и мудрости предшествующих поколений. Передаваемые в аристократических семьях, в том числе в столыпинском и романовском гнезде, родовые традиции служения Богу, Царю и Отечеству раскрывали молодому поколению всю нравственную сложность и противоречивость человеческой натуры, показывали всепобеждающую силу духа в человеческой немощи и учили смиренному несению жизненного креста на собственном пути. Род, связанный молитвенной поддержкой умерших и живых, воспоминаниями о подвигах, радостях и страданиях предшествующих поколений, являлся не только передатчиком, но и воспитателем традиционных чувств, взглядов, жизненных ценностей. Из поколения в поколение здесь отшлифовывались характеры, выкристаллизовывались «породы», хранился и умножался генофонд талантов и дарований.

Почти все царствующие особы из рода Романовых обладали незаурядными государственными способностями. Отец Николая Александр III, прозванный Миротворцем, многое сделал для возвращения монархии к русским традициям, и сын старался продолжить отцовское дело. Из давно минувшего времени Николай II выбирает своим идеалом царя Алексея Михайловича. Царь Алексей, прозванный Тишайшим, был одним из последних монархов средневековой Руси. Церковный устав определял уклад его жизни, спокойствие нрава и внешнее благочестие. Возможно, именно эти черты Алексея Тишайшего были особенно притягательны для последнего русского царя.

Род Столыпиных, по справедливому замечанию историка М.О. Меньшикова, «вместил в себя всю русскую историю»[114]. К XX столетию род Столыпиных разветвился и породнился со многими другими родами – Анненковых, Аплечеевых, Арсеньевых, Бахметьевых, Вяземских, Веселкиных, Голицыных, Горчаковых, Дохтуровых, Евреиновых, Катковых, Кочубеев, Лопухиных, Мейндорфов, Мордвиновых, Оболенских, Орловых-Давыдовых, Подолинских, Сипягиных, Трубецких, Философовых, Хвастовых, Чаадаевых, Шан-Гиреев, Шереметевых, Щербатовых, Юрьевых и других.

По материнской линии дедом П.А. Столыпина был князь Михаил Дмитриевич Горчаков, занимавший пост главнокомандующего во время Крымской войны. Как вспоминает сын П. Столыпина Аркадий, в их семье хранилась фотография, сделанная 29 октября 1855 г., на которой рядом с императором Николаем I запечатлен князь Горчаков. В открытой коляске они выезжают из Бахчисарайского дворца для осмотра укреплений северной стороны Севастополя. «Я вначале недоумевал, – пишет А.П. Столыпин, – почему вопреки всем правилам прадед сидит не слева, как полагается, а справа от Царя. Оказывается, Горчаков был глух на правое ухо, и Царь посадил его справа от себя, дабы не ставить в неловкое положение и иметь возможность продолжать с ним беседу…»[115] Горчаков еще 16-летним мальчиком пошел добровольцем в армию и был тяжело ранен на Бородинском поле. Не случайно его племянник – гениальный писатель Л.Н. Толстой, создавая в романе «Война и мир» образ Пети Ростова, использовал некоторые факты биографии своего дяди – М.Д. Горчакова, деда Петра Столыпина.

Аркадий Дмитриевич, отец Петра Аркадьевича, принимал активное участие в Русско-турецкой войне. Он писал книги, был скульптором, играл на скрипке; пребывая в должности наказного атамана Уральского казачьего войска, строил казакам церкви, открывал школы и библиотеки. Известна его «История России для народного и солдатского чтения». На академической выставке 1869 г. экспонировались работы Аркадия Дмитриевича – голова Спасителя и медаль статуи Спасителя. В 1911 г., в последний приезд П.А. Столыпина в усадьбу Колноберже, голова Христа из белого мрамора еще стояла на камине[116]. Уезжая из родного гнезда, Столыпин, сам того не зная, прощался навсегда и со своим домом, и с его святынями.

Огромное влияние на личностное развитие Николая и Петра оказала материнская любовь и забота. Их матери были религиозными, культурными и весьма энергичными женщинами. Мать Петра Столыпина Наталья Михайловна, урожденная княжна Горчакова, отличалась умом, образованностью, добротой, была знакома почти со всеми выдающимися людьми своего времени, в том числе и с Н.В. Гоголем. В 1877 г. она последовала за мужем на войну с турками, ухаживала за ранеными и тем заслужила награду – бронзовую медаль[117]. Что же касается императрицы Марии Федоровны, то и после смерти мужа она не отстранилась от государственных дел, проявляя особый интерес к политике своего сына.

Известно, как бережно относился Столыпин к сохранению в своей семье родовых традиций, с каким сожалением расстался с родовой иконой, которая переходила к первенцу мужского пола нового поколения[118]. В дворянской среде глубочайший смысл придавали гербовой символике. Без сомнения, для Столыпина с его развитым религиозно-символическим мышлением наследуемый наглядный завет предков имел судьбоносное значение. Фамильным гербом столыпинского рода являлся одноглавый серебряный орел, держащий в правой лапе свившегося змея, а в левой – серебряную подкову (шипом кверху) с золотым крестом. Орел в геральдике обычно считается символом власти, прозорливости и великодушия, серебряный окрас орла выражает небесное, божественное происхождение и действие властной силы. Задушенная змея в гербе символизирует наказанное зло, победу над лукавым змием-диаволом. Девиз на латыни под щитом гласит: Deo spes mea – «Моя надежда на Бога», или «Бог – моя надежда».

Семейные предания и воспоминания, дневниковые записи и бережно хранимые святыни умерших сродников, их любимые молитвы, иконы, храмы и монастыри, особо почитаемые подвижниками благочестия, – все эти живые нити прошлого вплетались в жизнь новых поколений русской аристократии. Для Петра Аркадьевича такая родовая память стала бесценной сокровищницей духа, источником интуиции, указателем верной дороги и вышнего предназначения.

Род Горчаковых, из которого происходил Столыпин, вел свой отсчет от русского святого – князя Михаила Черниговского, замученного в Орде в 1246 г. «за твердое стояние за православную веру». В родовом древе П.А. Столыпина и его супруги Ольги Борисовны, урожденной Нейгардт, было немало примеров страданий до крестной смерти[119]. Мученические кончины близких и чужих людей не раз врывались и в повседневную жизнь царя и Столыпина, вольно или невольно выводя их из мира земной суеты на путь молитвенного подвига[120].

1 марта 1881 г. на глазах юного Ники в страшных муках умирает от ужасных ранений (взрывом раздроблены ноги) дед – император Александр II, в 1905 г. также от брошенной бомбы погибает его родной дядя – великий князь Сергей Александрович. А сколько еще было у государя подобных потерь! Гибель от рук террористов министров Д.С. Сипягина и В.К. Плеве, генерала Г.А. Мина – десятки близких по духу и преданных по службе людей, которых государь знал лично, на которых надеялся и в которых верил. Подобную горечь утрат пришлось пережить и Столыпину. В его губернаторском доме в Саратове за день до его приезда был убит бывший военный министр генерал В.В. Сахаров. Год спустя на глазах Петра Аркадьевича от взрыва на министерской даче в страшных мучениях умирали ни в чем не повинные люди. Среди тяжелораненых была и его дочь Наташа[121].

Ужасные страдания близких и родных людей готовили царя и Столыпина к собственной Голгофе, и оба шли к ней осознанно и добровольно. Сама решимость пожертвовать собой наполняла их такой пламенной верой, такой внутренней силой, что окружающий мир, этот пропитанный грехом и пороком человеческий социум, подмявший под себя многих умных и волевых людей, не смог сокрушить их духовную твердость. «В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир», – говорит Господь (Ин. 16, 33).

Время детства и юности Петра Столыпина и Николая II стали настоящей школой воспитания сердца для многих лучших представителей благородного сословия России. Благодаря нравственному воздействию родителей и родственников, преподавателей и гувернеров, духовенства и авторитетных друзей семьи, благодаря сохранению в семьях родовых традиций и ценностей уже с ранних лет Петр Столыпин и цесаревич Николай формировались как духовно сильные личности, способные к нравственному самоанализу собственных мыслей и чувств. Милостью Божьей и личному усердию они смогли развить и реализовать этот полученный нравственный капитал лучше других.

«Мне дается нелегко государственная работа, – признавался в зрелые годы Столыпин своим близким. – Иной раз она подавляет своим разнообразием: бездна вопросов, идей, какими необходимо овладеть, чтобы справиться с нею. …Усвоив предмет, я прислушиваюсь к самому себе, к мыслям, настроениям, назревшим во мне и коснувшимся моей совести. Они-то и слагают мое окончательное мнение, которое я и стремлюсь провести в жизнь»[122].

«Я несу страшную ответственность перед Богом, – писал Николай II матери, – и готов дать Ему отчет ежеминутно, но, пока я жив, я буду поступать убежденно, как велит мне моя совесть. Я не говорю, что я всегда прав, ибо всякий человек ошибается, но мой разум говорит мне, что я должен так вести дело»[123].

В наши дни столь идеалистическая характеристика людей, стоящих у власти, может показаться далекой от истины. Мы до сих пор не можем расстаться с мифом, что политика – дело грязное и что совестливость в политическом деятеле несовместима с теми средствами, который он выбирает на пути к собственному успеху. Но 99,9 % из всего написанного и произнесенного когда-либо Николаем II и Столыпиным напрямую свидетельствует о нравственной цельности и чистоте этих людей. Незначительные погрешности и отклонения, крайне редко встречавшиеся в их словах и делах, либо не выходили за рамки человеческой слабости, либо представляют собой моральный срыв в ответ на неблаговидные поступки других людей.

Так, в одном из писем, адресованных Ольге Борисовне, Столыпин раздраженно восклицает: «Неужели этот урод все перезабыл?»[124] Такая реакция вызвана частым неисполнением слугой Семеном своих обязанностей, в том числе и в таком вопросе, как поиск лекарства для больного ребенка[125]. Оправдать такое резкое выражение с точки зрения формальной морали трудно, но по-человечески понять можно.

В 1905 г. во время своих губернаторских инспекций по бунтующим саратовским деревням Столыпину не всегда удавалось по-человечески договориться с крестьянами. Порой крестьяне отвечали ему грубо и дерзко, переходя допустимую дистанцию по отношению к власти. Губернатор предпочитал не реагировать на подобную наглость, чтобы в ущерб делу не растратить и без того находящиеся на пределе духовные и физические силы. Лишь однажды, когда в селе Большая Капель крестьяне начали предъявлять губернатору невероятные требования, главным образом по съему земли в экономии княгини Гагариной, Столыпин не выдержал, называя их негодяями и мерзавцами. Как вспоминает земский начальник, присутствовавший при разговоре, «крестьяне, видимо, не ожидали этого и сразу опешили»[126].

В одном из таких рейдов Столыпина по саратовским уездам произошел еще один инцидент, вызвавший необычную реакцию уже самого государя. В Балашовском уезде забастовали земские врачи, оставив людей без медицинской помощи. Это было вопиющим нарушением врачебной этики, клятвы Гиппократа. Спасая медиков от народной расправы, Столыпин поспешил выслать их под конвоем казаков на железнодорожную станцию. По дороге конвоиры отстегали врачей нагайками. На полях доклада губернатора Николай дал такую оценку поступку конвоиров: «Очень хорошо сделали»[127].

В 1917 г. в революционной прессе появилось лживое сообщение о желании арестованного царя бежать вместе с семьей за границу. Революционеры коснулись самого святого – любви к Родине, и сдерживать себя царь был уже не в силах.

«Полюбуйтесь-ка, что они тут пишут… – с волнением говорил тогда государь. – Скоты! Как они смеют заявить такое!.. По себе судят!»[128]

Эти исключительные и по-человечески оправданные срывы только доказывают, что Николай II и его премьер были живыми людьми. Основными же и устойчивыми чертами их психологического портрета оставались глубокое внутреннее спокойствие и самообладание. То, что сейчас у «культурного человека» без всякого стыда выходит наружу, в XIX в. умели держать в себе, и более того – посредством молитвы, поста и покаяния выводить за границы собственного сознания. Когда министр иностранных дел С.Д. Сазонов высказал Николаю II свое удивление по поводу того, что человек, известный своим безнравственным поведением, не вызывает раздражения императора, тот ответил: «Эту струну личного раздражения мне удалось уже давно заставить в себе совершенно замолкнуть. Раздражительностью ничему не поможешь, да к тому же от меня резкое слово звучало бы обиднее, чем от кого-нибудь другого»[129].

Нравственная характеристика царя Николая и премьера Столыпина еще раз подтверждает прочность их политического союза. Какими бы ни были внешние обстоятельства и искусы, провоцирующие разрыв между государем и его премьером, внутренний личностный фактор всегда оставался определяющим. Единство в вере и культуре, воспитанность и интеллигентность помогали им находить в себе те независимые от внешней среды духовные силы, с помощью которых удавалось преодолевать взаимные трения и недомолвки.

Николай II, в отличие от Столыпина, не выбирал судьбу. Царское служение являлось неизбежным крестоношением каждого наследника. Царь – лицо страны, его благочестие должно быть безукоризненным. Каждое царское слово требует ясности и продуманности, каждый жест, каждый шаг – спокойствия и уверенности. Николай не имел права на ошибку, любая оплошность или неаккуратность в государственных делах могла стать притчей во языцех. Поэтому многие недостатки своих министров и собственные промахи царь не выносил на «всенародное обсуждение», а только Богу и той, которая стала одной плотью, – супруге – открывал свою душу.

В силу определенных обстоятельств Петр Аркадьевич не пошел по стопам своего отца и деда – вместо военной службы он избирает гражданскую. Окончив виленскую гимназию, в 1881 г. неожиданно для многих Столыпин поступает на физико-математический факультет Петербургского университета, где кроме физики и математики изучает химию, геологию, ботанику, зоологию, агрономию. Изучает столь прилежно и глубоко, что на одном из экзаменов разгорается диспут между ним и Д.И. Менделеевым, с увлечением задававшим молодому студенту все новые и новые вопросы. Наконец великий химик вдруг останавливается, схватывается за голову и восклицает: «Боже мой, что же это я? Ну, довольно, пять, пять, великолепно!»[130] Столыпин закончил университет с отличной успеваемостью, получив степень кандидата, дававшую право поступить на государственную службу с более высоким чином[131].

Еще не расставшись с альма-матер, Петр Аркадьевич поступает на службу в Министерство внутренних дел, а в последствие переводится в Департамент земледелия и сельской промышленности Министерства государственных имуществ на должность помощника столоначальника. Через пять лет службы, сочтя карьеру канцелярского чиновника непривлекательной, Столыпин подает прошение о переводе в МВД, где получает назначение на должность ковенского уездного предводителя дворянства. Отсюда, из низовых структур управления, где общество «врастало» в государство, и начинается его профессиональный и карьерный рост. В 1899 г. Столыпин становится губернским предводителем дворянства, а в 1902 г. «исправляющим должность Гродненский губернатора». Все эти служебные повышения происходили независимо от желаний Столыпина, в силу острой государственной необходимости в новых людях.

По данным американской исследовательницы Роберты Мэннинг, за полвека (1861–1911 гг.) 19 губернских предводителей дворянства были назначены на должности вице– и губернаторов. Столыпин попал в эту небольшую группу не случайно. В условиях нарастающего системного кризиса министр внутренних дел В.К. Плеве искал администраторов, способных не только быть хорошими исполнителями, но и принимать нестандартные решения, вести диалог с общественными деятелями и земством[132].

Если должность предводителя дворянства и губернатора требовала от Столыпина постоянной демонстрации собственных способностей и талантов, то царское служение проходило в ином политическом и духовном диапазоне. Как помазанник Божий Николай II был обязан царствовать в духе христианского смирения – анонимно, не заслоняя Бога, не ища саморекламы, полагая свой успех на действие Божественного Промысла.

Если религиозно-монархические устои направляли царя на поддержание в государстве устойчивой и стационарной линии, то исполнительно-распорядительная деятельность царского правительства требовала постоянного динамизма.

Когда стрелки на исторических часах страны пришли в ускоренное движение, многим ошибочно казалось, что именно правительство, эта динамично вращающаяся стрелка, и есть источник поступательного движения. Но тот, кто, оставаясь на месте , вращал эту стрелку, так и остался незамеченным. И неудивительно, что проглядели.

«Передовое прогрессивное» общество уже не только не чувствовало царя, оно перестало чувствовать и Бога, перестало понимать, что в истории есть скрытая, редко открывающаяся вовне духовная жизнь, которая определяет многие внешние явления и процессы.

В исторической науке Николаю II, как правило, отказывают в признании выдающихся государственных способностей. Ему ставят в упрек и молитвенную созерцательность, и замкнутость в семейной жизни, и роль стороннего наблюдателя в бурлящей политической жизни страны. Но именно эти качества позволяли ему глубоко чувствовать и понимать Россию, созерцать её любящим сердцем, управлять с опорой на ее нравственный и духовный ресурс. «Настоящая политическая жизнь, – писал философ Иван Ильин, – не кричит в собраниях и парламентах и не буйствует на улицах; – она молчит в глубине национального правосознания … Политический гений, великий государственный человек умеет прислушиваться к этому молчаливому правосознанию своего народа (курсив автора. – Д.С .) – и считаться с ним …»[133]

Императрица Мария Федоровна однажды сказала о сыне: «Он такой чистый, что не допускает и мысли, что есть люди совершенно иного нрава»[134]. Подобная доверчивость была свойственна и П.А. Столыпину, причем, как и царю, это вменялось ему в вину. «Самый главный его недостаток, – вспоминал о нем октябрист С.И. Шидловский, – особенно губительный для человека, призванного стоять во главе всякого крупного дела, было его неумение разбираться в людях и судить об их свойствах, недостатках и качествах»[135].

В этом доверии к человеку, в этой готовности к диалогу с малоэффективными и даже опасными для государства элементами была не слабость, а святость императора и премьера. Они не собирались перекраивать действительность, а стремились ее преобразить, побуждая людей на путь добрых дел. И тем, кому явлено было это доверие, оставалось самим определить, на чьей стороне быть и кому служить.

«Правительству, – говорил Столыпин, обращаясь к народным избранникам, – желательно было бы изыскать ту почву, на которой, возможно, была бы совместная работа, найти тот язык, который был бы одинаково нам понятен. Я отдаю себе отчет, что таким языком не может быть язык ненависти и злобы; я им пользоваться не буду»[136].

Отвергнув царя и Столыпина, российское общество оказалось не способным предложить достойную альтернативу, и политика, лишенная святых идеалов, потянула Россию в гигантскую пропасть. «Царь сходит со сцены,  – писал английский премьер У. Черчилль, которого едва ли можно заподозрить в любви к России. – Его и всех Его любящих предают на страдания и смерть. Его усилия преуменьшают; Его действия осуждают; Его память порочат… Остановитесь и скажите: а кто же другой оказался пригодным? В людях талантливых и смелых; людях честолюбивых и гордых духом; отважных и властных – недостатка не было. Но никто не сумел ответить на те несколько простых вопросов, от которых зависела жизнь и слава России» [137].

Глава 3 Семейное счастье: жертва на алтарь России

Путь становления порядочных государственных людей часто начинается с семейного домостроя. Здесь, в кругу родных и близких, будущие устроители общественной жизни, учились видеть большое в малом, держать свою душу открытой для тех, с кем навечно соединил свою судьбу.

Столыпин рано стал семейным человеком – еще в студенческие годы. Ему тогда не было и двадцати двух лет. Еще в годы учебы в университете у него родилась первая дочь. В те времена женатый студент был большой редкостью, и на Петра Аркадьевича всегда показывали товарищи: «Женатый, смотри, женатый»[138].

Ранний брак уберегал Столыпина от легкомыслия и крайностей, обращал его нравственные силы на учебные и домашние дела. Тогда молодым все казалось светлым, безоблачным, каждый день дарил радость, душевнее тепло и ласку. Этот первый медовый год навсегда остался в памяти супругов. Обычно с годами теряется свежесть чувств – уходит молодость, а с ней увядает романтика влюбленного сердца. Не так было у Столыпиных: юношеская любовь продолжала окрылять их и в зрелые годы.

«Ненаглядное мое сокровище, – писал Петр Аркадьевич супруге, – вот я и в Москве, куда благополучно прибыл с опозданием на 2 часа… В вагоне все думал о Тебе и о моей глубокой привязанности и обожании к Тебе. Редко, я думаю, после 15 лет супружества так пылко и прочно любят друг друга, как мы с Тобою. Для меня Ты и дети все и без вас я как-то не чувствую почвы под ногами. Грустно быть оторванным от Вас»[139];. «Нежно, нежно целую и люблю, царица моих дум!»[140]; «Христос с тобой, моя Оленька, жди меня, скоро приеду. Голубка, храни тебя Господь, не уставай»[141].

Когда в октябре 1905 г. жизнь в стране была почти полностью парализована забастовками, Столыпин напишет жене такие ободряющие строки: «Целую Тебя и деток, моя ненаглядная, единственная моя любовь. Мысли мои, сердце мое – все с Тобою. Да хранит Вас Всевышний, молюсь за Вас, люблю Вас»[142].

Любовная лирика продолжала жить и в доме русского царя. Удивительно, но с годами чувства любви, понимания между Николаем и Александрой становились глубже и сильнее. Двадцать лет спустя после замужества императрица Александра Федоровна напишет своему супругу такие сердечные строки: «О, как я люблю тебя! Все больше и больше, глубоко, как море, с безмерной нежностью. Вся наша горячая, пылкая любовь окружает тебя, мой муженек, мой единственный, мое все, свет моей жизни, сокровище, посланное мне всемогущим Богом!»[143]

Вынужденные кратковременные разлуки не могли умерить этого чувства – царь и царица, не откладывая, начинали переписку. «Каждый раз, – признавался император жене, – как я вижу конверт с твоим твердым почерком, мое сердце подпрыгивает несколько раз, и я скорей запираюсь и прочитываю, или, вернее, проглатываю письмо»[144].

Такие же чувства испытывал и П.А.Столыпин: «Ах, Оля, Оля, как без Тебя пусто и тоскливо. На столе я нашел письмо от Тебя, но оказалось, это еще из Москвы… столько в нем скорби. Я боюсь спрашивать про детей. Дай Господь, чтобы все вы были сохранены. Христос с вами, душки мои. Нежно целую. Твой»[145]. «Для меня, – делится своими переживаниями Петр Аркадьевич с супругой, – было просто ударом в Чистополе на телеграфе, когда мне сказали, что на мое имя нет телеграммы. Я просто не хотел верить и перерыл весь телеграф. (…) Что делают мои девочки? Забыла меня моя Аринька (Александра – младшая дочь Столыпина. – Д.С .)? Когда я услышу опять “Папа, иди нам”? Всех их крепко целую, нежно обнимаю, а Тебя, сокровище мое драгоценное, долго крепко целую, ласкаю, люблю, обожаю. Твой Петя»[146].

В другом письме Столыпин пишет: «А ведь сердце так к вам и рвется, легко ли 12 дней оставаться без известий? Храни вас Господь. Я уповал на то, что ничего с вами не случится, но тревожусь о всяких мелочах …»[147]

Находясь в сотне верст от родного дома, Петр Аркадьевич не перестает жить семейными делами и проблемами. То он улаживает вопросы раздела наследства жены, то озадачен выгодной продажей леса, то занят устройством крестьянского быта в собственном имении. Как глава семьи, домовладелец и помещик Столыпин тщательно отслеживает семейные расходы, оплату управляющих, старост и прислуги. Все эти черты характеризуют Петра Аркадьевича как представителя традиционного общества.

В переписке с домашними Столыпин предстает перед нами как заботливый «патриарх», который буквально печется о здоровье жены и детей[148]. Его чрезвычайно беспокоят частые недомогания супруги, болезни дочерей и сына. В письмах к Ольге Борисовне он дает ей не только советы по подбору домашних врачей, но и собственные рекомендации: «Оличка, меня смущает животик Ади (Аркадий – самый младший ребенок в семье. – Д.С .). (…) Мне кажется, первее всего надо его животик освободить от слизей, т. е. дать касторки, а потом уже помогать сварению<нрзбр>, ревенем и пр. А то желудок будет работать только с лекарством, а перестать лекарство, слизи возьмут свое»[149]. Год спустя, тоже в связи с болезнью сына, Столыпин молитвенно вздыхает: «Господи, сохрани вас всех, мне больно за нашего мальчика»[150].

Когда старшая дочь Мария стала терять слух, Столыпин консультируется со специалистами, чтобы найти подходящего врача, даже связывается с русским посольством в Берлине и, не найдя лучшего доктора в Германии, находит его в австрийской столице. Туда, не скупясь ни на какие средства, он и отправляет больную дочь. Чтобы морально поддерживать Матю (так ласково отец называл дочь. – Д.С. ) и в то же время следить за ходом ее лечения, Столыпин добивается предоставления ему заграничного отпуска. Разрешение на него саратовскому губернатору мог дать только император по донесению министра внутренних дел. Ситуация была не простой, в это время был убит министр внутренних дел В.К. Плеве, газеты сообщали о поражении порт-артурской эскадры, да и сама Саратовская губерния была не настолько спокойна, чтобы оставлять ее без губернатора. Тем не менее царь отпустил Столыпина в Вену[151]. Забота отца принесла долгожданный плод, лечение завершилось успешно.

В семейные дела и интересы Столыпин входил до такой степени глубоко, что жена и дети становились органичной частью его личности. В письмах к супруге он подробно рассказывает о великосветских приемах, о разговорах, обращает внимание даже на женскую моду, заказывает «любимому котику» (Ольге Борисовне) у знакомой дамы фасоны понравившегося платья. Своими частыми, содержащими целый калейдоскоп событий письмами Петр Аркадьевич стремится поддержать Ольгу Борисовну, скрасить ее одиночество, уберечь от чрезмерных страхов за здоровье детей и его судьбу. «Дорогая, милая, – признается он супруге, – я так счастлив – сегодня телеграмма, что все здоровы и письмо, что Адинька улыбай[ся] и сходил хорошо. (…) Пусть не гнетут Тебя мрачные мысли и предчувствия. Есть Бог и обращение к Нему рассеивает все туманы. Надо жить хорошо, и все будет хорошо. (…) Любовь и труд – вот залог счастья в жизни»[152].

Как отец большого семейства, Петр Аркадьевич взваливает на себя целый груз хозяйственных и бытовых забот: покупает одежду дочерям, подыскивает гувернантку-англичанку – такую, чтобы была кроткая и не белоручка, умная и добрая. Поиск оказался не из легких, потратили много времени и сил. Насколько это было волнительным, свидетельствуют нелестные названия, которыми он характеризовал в письмах к супруге отвергнутые кандидатуры: «злючка», «дура», «глупая индюшка», «стервоска»[153].

Не упускал из виду заботливый отец и духовное здоровье своих детей и прежде всего такой важный в спасении детской души вопрос, как подбор опытного духовника для уже подросших дочерей. «Насчет священника для Наташи и Елены, – обещает он жене, – переговорю с архиереем»[154].

Желая создать комфорт и уют домочадцам, глава семьи лично готовит новое жилище к их переезду: нанимает рабочих, подбирает мебель, ежедневно контролирует ремонтные работы. Может, в этом и не было бы ничего особенного, если не помнить, что Столыпин в то время был губернатором Саратовской губернии, в которой уже полыхал революционный пожар.

Петр Аркадьевич видел в жене не только хорошую мать и любящую женщину, но и бесценного помощника, сердечного и мудрого друга, готового в трудную минуту дать дельный совет в решении домашних, а иногда и государственных дел. После назначения на пост министра внутренних дел Петр Аркадьевич напишет Ольге Борисовне такие строки: «Поддержкой, помощью моей будешь ты, моя обожаемая, моя вечно дорогая. Все сокровища любви, которые ты отдала мне, сохранили меня до 44 лет верующим в добро и людей. Ты чистая, ты мой ангел-хранитель»[155].

В начале своей министерской деятельности Столыпин работал очень напряженно, приходилось трудиться и по ночам. Почти каждую ночь он принимал у себя дома начальника столичного охранного отделения полковника А.В. Герасимова, и Ольга Борисовна, желая знать все о намерениях террористов, угрожавших ее семье и мужу, присутствовала на этих встречах[156].

Перед прочтением Столыпиным правительственной декларации во второй Думе Ольга Борисовна приехала к другу семьи епископу Евлогию с просьбой помолиться за успех выступления, добавив: «Я тоже буду в Думе мысленно за него молиться, мне будет легче, если я буду знать, что и вы молитесь за него в эти минуты»[157].

В тяжелые годы Первой мировой войны после переезда царя в Ставку, приведшего к ослаблению его контроля над гражданским управлением, Николай также обращается за помощью к жене. «Подумай, женушка моя, – писал он в 1915 г., – не прийти ли тебе на помощь к муженьку, когда он отсутствует? Какая жалость, что ты не исполняла этой обязанности давно уже или хотя бы во время войны!»[158] В конце того же года, когда удалось остановить отступление и стабилизировать фронт, царь напишет супруге: «Право не знаю, как бы Я выдержал все это, если Богу не было угодно дать Мне Тебя в жены и друзья!»[159]

К сожалению, тогдашняя либеральная публика не могла взглянуть на эти отношения чисто по-человечески. Зато сколько появилось вздорных выдумок и фантазий, начиная с «влияния темных сил» и заканчивая «слабостью» Николая, его зависимостью от «деспотичной» царицы. Доставалось и Столыпину, возник даже миф о властолюбии Ольги Борисовны и зависти к ней царицы[160]. Мотивы таких инсинуаций могли быть разными – от откровенного желания любыми способами опорочить государя до обычной зависти салонных кокеток, распространявших подобного рода сплетни.

Семейная переписка Николая и Александры – задушевный разговор двух любящих людей, разговор интимный и сокровенный. В попытках с ее помощью приоткрыть завесу человеческой души следует быть крайне осторожными. Если у исследователя существует определенное предубеждение против женской половины рода человеческого, если у него нет ни малейших представлений о нравственных основах супружества, то он и найдет то, что искал: дружеский совет или острое эмоциональное переживание поймет превратно – как женский приказ и диктат. А между тем в нормальной семье должно быть взаимопонимание, должна быть возможность излить супругу свою душевную и головную боль. В этом одно из назначений христианского брака. «Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов» (Гал. 6, 2). «Ты, дружок, слушайся моих слов, – писала Александра Федоровна на фронт мужу. – Это не моя мудрость, а особый инстинкт, данный мне Богом помимо меня, чтобы помогать тебе»[161].

В аристократических семьях Западной Европы и России принято было заниматься делами благотворительности и милосердия. Жены губернаторов и министров, богатых землевладельцев и купцов часто помогали своим супругам решать наболевшие социальные вопросы. Русские царицы смогли придать этой частной благотворительности общегосударственный размах. Благодаря их стараниям в России возникло своего рода министерство милосердия, входившее в состав Собственной Его Величества Канцелярии и с каждым десятилетием игравшее все большую роль в решении социальных проблем. Министрами этого неофициального ведомства являлись русские императрицы. Для Александры же Федоровны с ее обостренным христианским чувством долга и ответственности дела милосердия стали вопросом личного спасения. Она старалась наполнить свою жизнь вниманием к слабому человеку. В этом вопросе царица порой позволяет себе даже оказывать давление на правительство. Так, в разговоре со Столыпиным Александра Федоровна не переставала настаивать на скорейшем открытии новых богадельных учреждений. Эта горячность императрицы вызвала некоторую досаду премьера: правительство, и без того работавшее на грани возможного, должно было как-то реагировать на социальные запросы первой леди страны, не имея при этом под рукой ни соответствующих организационных кадров, ни финансового обеспечения.

Однако само желание царицы оказать помощь бездомным, сирым и больным свидетельствует о широте ее сострадательной души. Сердце ее стремилось вместить всех нуждающихся и обремененных, хотя сил на всех не хватало. Забота о собственных детях, особенно о болящем Алексее, не позволяла ей до конца продумать благотворительные идеи. Когда же речь шла о конкретных, адресных делах милосердия, государыня проявляла себя как отличный организатор. «Она прекрасно справилась с формированием санитарных поездов, постройкой центров реабилитации и госпиталей, – отмечает в своих воспоминаниях А.А. Мосолов. – В решении таких задач она собирала вокруг себя людей способных и энергичных»[162]. Когда летом 1914 г. началась мировая война, по ее распоряжению все придворные автомобили и экипажи были отданы на перевозку раненых. Цветы из царских оранжерей, изделия придворных поваров и кондитеров – все отправлялось раненым. Как заявила царица лейб-медику Е.С. Боткину, «пока идет война, она ни Себе, ни Дочери не сошьет ни одного нового платья, кроме форм сестры милосердия»[163]. «Вместе со старшими дочерьми Александра Федоровна окончила фельдшерские курсы и начала работать сестрой милосердия в Царскосельском госпитале. Вместе с Ней были Ольга и Татьяна. […] Это – беспрецедентное событие не только в русской, но и мировой истории»[164], о котором легко сейчас «забывают», уделяя сплетнями о царице тысячи страниц.

Ольга Борисовна в организации благотворительных дел была достойной наследницей своих родителей. Ее отец Борис Александрович Нейгардт являлся почетным опекуном в Москве, в кругу его забот была масса приютов, воспитательных домов и школ, мать Мария Федоровна, содействуя супругу в делах милосердия, заведовала богоугодными и учебными заведениями Первопрестольной[165]. Опыт родителей помог Ольге Борисовне стать незаменимым помощником мужу в решении социальных проблем.

«Котинька, – писал Петр Аркадьевич супруге, – меня осаждают бедные, и я не умею в них разобраться, это Ваш департамент»[166]. Переехав в Саратов, Ольга Борисовна становится своего рода заместителем мужа по социальным вопросам. Губернаторша вошла в местное управление Российского общества Красного Креста, стала попечительницей губернских детских приютов, саратовской Андреевской общины сестер милосердия, председательницей комитета саратовского Дамского попечительства о бедных, находившегося под покровительством вдовствующей императрицы Марии Федоровны[167]. Дважды в неделю Ольга Борисовна лично принимала и выслушивала бедных просителей, в том числе – сосланных криминальных преступников, поселение которых было недалеко от Саратова[168].

Крест воспитания большой семьи несли по большей части жены. Мужья делали все возможное, чтобы облегчить их тяжелый труд, но служебная занятость не давала им возможности быть всегда рядом. Нередко Александре Федоровне и Ольге Борисовне приходилось рассчитывать только на свои женские силы. Случалось, подступало и отчаяние. «Ты пишешь про свой сон. Но душа Твоя, – пытался в такую минуту успокоить супругу Петр Аркадьевич, – не готова для смерти, а шесть маленьких душ на Твоем попечении и заботе, чтобы души эти не погасли»[169].

Петр Столыпин ставил семью выше карьеры. Еще не завершив обучения в университете, не получив профессии, он предлагает любимой руку и сердце. В период усиленного карьерного роста, когда Столыпину предложили вакансию губернатора в Саратове, он в интересах семьи пытается избежать повышения. По воспоминаниям родных, Петр Аркадьевич просил оставить его губернаторствовать в Гродно, где неподалеку располагалось имение семьи Колноберже. Однако эта просьба вызвала жесткую реакцию министра внутренних дел В.К. Плеве. «Меня ваши личные и семейные обстоятельства не интересуют, – с нескрываемым раздражением выговаривал шеф подчиненному, – и они не могут быть приняты во внимание, я считаю вас подходящим для такой трудной губернии и ожидаю от вас каких-либо деловых соображений, но не взвешивания семейных интересов»[170].

В сознании дореволюционных поколений ранняя семья не балласт, не обреченность на нищету и прозябание, а лаборатория зрелости, где происходит становление человека. Люди верили: брак, заключенный в ограде церкви, брак, в котором все построено на взаимном совете и взаимопомощи, получит особое благословение Господа. Бог поможет не только преодолеть все жизненные испытания, но и откроет дорогу к внешнему социальному успеху. «В малом ты был верен, – обещает Господь, – над многими тебя поставлю» (Мф., 25, 23).

Обращение к Богу помогало семьям царя и Столыпина достойно нести собственный крест, давало силы пережить трудные времена. Во время длительных разлук молитва к Господу утоляла сердечную тоску, вселяла веру, что Всевышний не оставит, защитит и сохранит. «С трепетом думаю о вас, – сообщает в письме Петр Аркадьевич супруге, – и молюсь о сохранении моих сокровищ. (…) В воскресенье после обедни отслужу в церкви молебен о вас всех и о Твоих»[171]. Через восемь дней вновь строки: «Завтра буду у обедни и опять отслужу молебен о вас, ненаглядные»[172].

Ольга Борисовна хорошо представляла себе, как тяжело мужу в неспокойной Саратовской губернии. Когда в Саратов пришла революция, Столыпин собирался в целях безопасности оставить семью в Колноберже[173], а на крайний случай – отослать в Германию, но супруга решила иначе. Достойная правнучка Суворочки, единственной дочери непобедимого генералиссимуса А.В. Суворова, Ольга Борисовна желает быть вместе с мужем. Жена губернатора готова ехать к своему супругу, зная, что она и дети окажутся под прицелом террористов!

Для Петра Аркадьевича предстоящее возвращение семьи в Саратов вызывало глубокие смешанные чувства: и радость встречи с любимыми, и беспокойство за их здоровье и жизнь. «В Саратове магазины заперты, – сообщает Петр Аркадьевич супруге, – на улицах патрули. Конечно, Тебе можно будет приехать, только когда все успокоится и движение будет вполне правильное. Когда [то] это будет, и когда-то мы увидимся. Я твердо уповаю на Бога. Он поможет нам, сохранит нас и выведет из трудного положения»[174].

Преодолевать душевое смущение и безысходность помогала семейная молитва.

Столыпин верил: молитва супруги, молитва, исполненная горячей любовью и страданием, многое значит в его судьбе. « Оля, – благодарит он супругу, – Ты так хорошо пишешь, что молишься за меня. Господь, наша крепость и защита, спасет и сохранит нас. Страха я не испытывал еще и уповаю на Всевышнего»[175]. В церкви и дома, вместе с детьми, а порой одна по ночам Ольга Борисовна молила Бога, чтобы Он помог мужу в решении государственных дел, сохранил его живым и здоровым и уберег от применения силы и кровопролития.

Из письма Петра Аркадьевича супруге от 16 октября 1905 г.:

«Безо всякой надежды, чтобы письмо пришло, по крайней мере, в скором времени, пишу Тебе, дорогое мое сокровище, ангел мой. Видимо, придется нам претерпеть многое – Господь Бог послал мне утешение перед длинною, видимо, разлукою наглядеться на вас, дорогие, бесценные мои, провести с Вами три чудные недели. Я почерпнул в этом крепость и силу и молю Бога, чтоб Он оградил меня от пролития крови. Да ниспошлет Он мне разум, стойкость и бодрость духа, чтоб в той части родины, которая вверена мне в этот исторический момент, кризис удалось провести безболезненно. (…) Ужасно будет, если совершенно между нами прервутся сообщения. Надеюсь на Бога. Я знаю Тебя в эти моменты! Знаю, какую Ты приносишь жертву детям, оставаясь далеко от меня в эти минуты. Но мы оба исполняем свой долг, и Господь Бог спасет нас»[176].

Для Столыпина каждая полоса жизни, темная или светлая, радостная или горькая, есть заботливое и деятельное участие Господа в спасении человеческой души. Столыпин не просто верил в Божественное Провидение – он сам многократно испытал Его действие.

«Очень меня беспокоит, – пишет Столыпин жене в самые жаркие дни революции, – как это Ты поедешь в зимнюю стужу. Впрочем, Бог спас уже нас от московского сидения, спасет и впредь. Ведь подумай, если бы выехали вместе, то Ты и теперь была бы в Москве, где уже в среду 12-го в день моего выезда было трудно достать молока. Я ведь чудом (курсив автора. – Д.С.) проскочил на последний пароход из Твери – просто не верится, что я теперь плыву на роскошном пароходе, в уютной каюте»[177]. Супруга так и не успела вернуться в Саратов – мужа перевели в Петербург.

Вера в Промысел Божий была особенно присуща и Николаю Александровичу. «Я имею непоколебимую веру в то, – говорил государь в 1906 г., – что судьба России, моя собственная судьба и судьба моей семьи – в руках Господа. Что бы ни случилось, я склоняюсь перед Его волей»[178].

Семейная жизнь требует ежедневного мелкого, незаметного и часто безответного на благодарность труда, но изо дня в день здесь идет обучение нравственной чуткости, способности к проницательному и понимающему взгляду на любимого человека. В этой нескончаемой веренице домашних забот и происходит гармоничное, цельное врастание членов семьи в общественную жизнь. Семья становится «школой душевного здоровья, уравновешенного характер и творческой предприимчивости»[179].

Семейному положению кандидатов на открывшиеся вакансии в кадровой политике Николая II уделялось особое внимание. Даже родственники царя, позволившие себе свободные связи, подвергались суровому наказанию, вплоть до высылки из страны[180]. Тем самым государь стремился нравственно обезопасить верховную власть от ненадежных людей[181]. Образцовая семейная жизнь Столыпина вполне отвечала требованиям монарха и помогла тому беспрепятственно встать у подножия трона[182].

Господь послал Столыпиным и августейшему семейству много детей. У Николая и Александры Федоровны родились четыре дочери и сын. Появление последнего долго ждали, о его рождении день и ночь молили Бога. Александра Федоровна очень хотела подарить мужу наследника престола, но боялась, что у ребенка будет «болезнь королей» – гемофилия (несвертываемость крови). Недуг передавался по женской линии и только представителям мужского пола. К несчастью, опасения подтвердились: даже небольшая кровоточащая рана на теле цесаревича Алексея могла привести к летальному исходу. Боль за Алексея стала страданием для всей семьи.

У Столыпина было пять дочерей. Мальчика, как и в царской семье, очень желали и долго ждали. Столыпины уже почти отчаялись иметь сына, когда в августе 1903 г., лишь на двадцатый год семейной жизни супругов, он появился на свет. Радость супругов была безграничной.

Воспитание детей в царской семье практически было возложено на мать. Она придерживалась английского метода воспитания, уверенная, что маленьких нельзя баловать, что надо сочетать любовь и строгость. Лишь для больного сына царица делала исключение.

В столыпинском гнезде родители являлись для детей непререкаемым авторитетом. Петр Аркадьевич воспитывал дочерей целеустремленными и трудолюбивыми. Он не раз повторял им, что хочет, чтобы они ездили верхом, бегали на коньках, стреляли в цель, читали серьезные книги, а не представляли собой тот тип барышни, которая валяется на кушетке с романом в руках. «Призвание человека, – говорил Столыпин дочери Марии, – жить для блага ближнего»[183].

Такие же нравственные принципы прививались детям и в царской семье. Любимым девизом цесаревича Алексея были слова Петра Великого: «Молитва Богу и служба царю никогда не пропадут впустую»[184]. Во время Первой мировой войны, как уже упоминалось, Александра Федоровна и ее дочери стали сестрами милосердия, взяв на себя тяжелый крест ухода за ранеными солдатами. Царица и уже повзрослевшие царевны делали рядовым воинам перевязки, утешали их ласковым словом и молитвой. На такой же подвиг самопожертвования отважились и дочери Петра Аркадьевича Ольга и Александра[185].

Это воспитание в собственных детях мужества и патриотизма было неразрывно связано с проводимой царем и Столыпиным государственной политикой воспитания молодежи. «В 1908 году Николай II, – пишет историк А. Алексеев, – ознакомившись с книгой британского полковника Р. Баден-Пауэлла “Юный скаут”, принял решение создать скаутское движение в России. Офицерам русской армии, вышедшим в отставку, было предложено заняться воспитанием молодого поколения на принципах офицерской чести. Старшие товарищи старались привить скаутам (их еще называли юными разведчиками, или потешными) “рыцарское отношение к окружающим, любовь и преданность к Родине, заботливое и благожелательное отношение ко всем людям”. Скауты ходили в походы, ночевали у костра, посещали церковь. Паренек, вступающий в ряды скаутов, клялся “быть полезным и честным гражданином России”, “всегда правдивым и верным данному слову”, вежливым, аккуратным, веселым, никогда не падать духом, помогать старикам, детям и женщинам, быть другом животных.

Первым скаутом России был назван цесаревич Алексей, а покровительство над “Обществом содействия организации юных разведчиков (скаутов) ” взяла на себя великая княгиня Елизавета Федоровна. Считалось, что движение стоит вне политики, чуждой “юной, еще не окрепшей душе школьника”. Однако при этом русские скауты клялись “исполнять свой долг перед Богом, Родиной и Государем”, беспрекословно подчиняться приказам своих начальников и суду чести. В 1909 году П.А. Столыпин вместе с маленьким сыном Аркашей вступил в петербургское отделение другого патриотического общества – “Союза русского сокольства”»[186].

Все – от малого до великого – в домашней жизни обоих семейств было проникнуто духом православия. У детских кроваток в доме Столыпина по ночам мерцали лампадками иконы[187], во время переездов семьи новое жилище всегда выбирали рядом с церковью. Последние же несколько лет семья жила в столичном особняке на Фонтанке, в котором была домовая церковь[188].

Одним из первых воспоминаний детства старшей дочери Петра Аркадьевича Марии было родительское благословение. «Сердце радостно забилось, – рассказывает она в своих мемуарах, – когда издали услыхала я его ровные, неторопливые шаги, а когда он, наклонившись надо мной, положил на мой горячий лоб свою большую, мягкую, свежую руку – так сделалось хорошо, что и боль в голове, и скучный день без беготни (девочка была больна. – Д.С. ) – все было забыто. Папб бережно подогнул край одеяла, перекрестил меня и, стараясь ступать легко, вышел из детской»[189]. Еще одно навсегда оставшееся в памяти отцовское благословение было связано с венчанием Марии с Б.И. Боком. «На всю жизнь, – писала она, – запомнила я проникновенно строгое и одновременно ласковое лицо папб, когда он поднял икону, благословляя нас»[190].

Из года в год в усадьбу Столыпиных в Колноберже приезжал друг семьи отец Антоний, более пятидесяти лет прослуживший в местной кейданской церкви. Петр Аркадьевич знал его с детства и приглашал на все семейные праздники. Каждый раз при переезде семьи из Ковно на отдых в Колноберже отец Антоний служил в доме Столыпиных молебен и окроплял комнаты святой водой. «Как любила я эти богослужения, – вспоминала Мария, – в милой колнобержской столовой, когда в открытые окна вливается воздух, напоенный запахом сирени, когда такой с рождения знакомый голос батюшки произносит святые слова молитв, когда так легко, чисто и радостно на душе»[191].

По воспоминаниям руководителя комиссии по расследованию убийства царской семьи при армии Колчака М.К. Дитерихса, «весь внешний и духовный уклад домашней жизни Царской Семьи представлял собою типичный образец чистой, патриархальной жизни простой русской религиозной семьи. Вставая утром от сна или ложась вечером перед сном, каждый из членов семьи совершал свою молитву, после чего утром, собравшись по возможности вместе, мать или отец громко прочитывали прочим членам положенные на данный день Евангелие и Послания. Равным образом, садясь за стол или вставая из-за стола после еды, каждый совершал положенную молитву и только тогда принимался за пищу или шел к себе»[192]. «А с каким трепетом, с какими светлыми слезами, – свидетельствовал духовник государевой семьи архиепископ Феофан Полтавский, – приступали они к Святой Чаше!»[193]

Благодаря религиозному воспитанию многие проблемы переходного возраста в семьях государя и Столыпина решались самими детьми на исповеди и в молитве. Ставя себя перед Богом, дети учились самостоятельно блюсти свой внутренний мир от всего нехорошего и злого[194]. Их внешнее благородство, отмечавшееся многими современниками, проистекало как раз из этого духовного умения владеть мыслью и чувством.

О духовности царских детей убедительней всего свидетельствует протоиерей отец Афанасий (Беляев), исповедовавший царевен и цесаревича в марте 1917 г. «Дай, Господи, – восклицает он, – чтобы и все дети нравственно были так высоки, как дети бывшего Царя. Такое незлобие, смирение, покорность родительской воле, преданность безусловная воле Божией, чистота в помышлениях и полное незнание земной грязи – страстной и греховной, меня привело в изумление, и я решительно недоумевал: нужно ли напоминать мне как духовнику о грехах, может быть, им неведомых, и как расположить к раскаянию в неизвестных для них грехах»[195].

«Все они были милые, простые, чистые, невинные девушки, – вспоминал охранник плененной царской семьи Кобылинский. – Куда они были чище в своих помыслах очень многих из современных девиц-гимназисток даже младших классов»[196].

Чистотой души отличались и дети Столыпина. Мария Бок рассказывает в мемуарах о своей единственной шалости в раннем детстве. Когда болящей Марии няня запретила слезать с кроватки, ей, трехлетней девочке, «пришла в голову преступная мысль, которая сразу и была приведена в исполнение. Только лишь заглохли нянины шаги, как я в рубашке и босая (что и здоровой запрещалось), выпрыгнула из постели и пробежала во всю прыть до противоположной стены детской и обратно. Когда няня вернулась, я спокойно и невинно лежала под одеялом и лишь старалась скрыть от нее, как быстро я дышу и как горят мои щеки»[197]. Случай запомнился взрослой Марии потому, что для маленькой Маши няня была не только сиделкой, но и мудрым наставником в доброте. «Данное слово, – говорила она трехлетней подопечной, – святыня, не сдержать его большой грех»[198].

О религиозности старшей дочери Столыпиных свидетельствуют и следующий эпизод. Уже почти взрослой девушкой Мария была приглашена в качестве дежурной фрейлины на тезоименитство государыни. Во время праздничного завтрака, забыв обо всем: о кавалерах и о значении происходящего, – не обращая внимания на гул голосов и веселье, Мария с головой ушла в разговор на духовные темы с соседом по столу – министром путей сообщения князем Хилковым. Говорили о бессмертии души, об ангелах, злых духах и будущей жизни. «И расстались (…) весьма довольные друг другом»[199].

Домашние Николая II и Столыпина многое пережили в революционную эпоху. Еще в Саратове, куда переехала семья Столыпина, начались тревоги за жизнь родных и близких. «Посмотрите, сколько зла в этих людях (террористах. – Д.С .), – говорил Петр Аркадьевич князю Н.Н. Львову. – Они знают, как я люблю моих детей. И вот я получаю подметные письма с угрозой, что в моих детей бросят бомбу, когда они катаются на коньках»[200]. Таких людей трудно назвать людьми. В давлении на личную жизнь Столыпина они использовали целый арсенал чудовищных средств: грозили отравить самого маленького и единственного в семье сына, держали под прицелом окна дома, пытались через агента – молодого красавца гипнотизера очаровать и склонить к сотрудничеству старшую дочь Марию[201]. Особенно тяжелые переживания выпали на долю Ольги Борисовны. Однажды она в панике набросилась на служанку, которая несла в детскую какой-то подозрительный белый порошок – оказалось, просто сахар[202]. Но в целом мать шестерых детей держалась мужественно, уповая на Божью защиту и милосердие.

И все-таки революционеры оставили свой кровавый след в жизни семьи. В 1906 г. при взрыве дачи на Аптекарском острове была изувечена дочь Наталия, ранен сын Аркадий. Когда врач известил отца о необходимости ампутации ног у Наташи, Петр Аркадьевич всю ночь провел в молитве перед домашней иконой Преподобного Сергия и святых мучеников Адриана и Наталии. Родительская молитва была услышана – удалось обойтись без ампутаций. «Нежный отец и любящий семьянин, – вспоминал о том периоде испытаний Столыпина его единомышленник в правительстве министр С.А. Тимашев, – он мог в свободное время целые часы проводить с малолетним сыном, жестоко пострадавшим при взрыве, (…) катался с ним на лодке, рассказывал сказки»[203].

Позже, уже во время Гражданской войны, большевиками была убита дочь Столыпина Ольга, остальные члены семьи смогли уехать из страны. Детям же Николая II выпал удел испить горькую чашу страданий до дна: царь и царица вместе с детьми в июле 1918 г. были расстреляны в подвале ипатьевского дома Екатеринбурга.

Страх за семью, тревога за детей стали еще одной нитью, связующей царя и Столыпина.

Из письма Петра Аркадьевича к Ольге Борисовне от 31 июля 1904 г., Санкт-Петербург:

«Ты спрашиваешь про Петербург – удручение полное везде! Сегодня зловещие слухи, что адмирал Витгефт убит и вся Порт-Артурская эскадра рассеяна и разгромлена. Господи, какие тяжелые времена для России, и извне, и внутри. Единственный светлый луч это – рождение Наследника. Что ждет этого ребенка и какова его судьба и судьба России?»[204]

После взрыва на столыпинской даче государь в тот же день, 12 августа 1906 г., послал Петру Аркадьевичу телеграмму следующего содержания: «Не нахожу слов, чтобы выразить свое негодование; слава Богу, что Вы остались невредимы. От души надеюсь, что Ваши сын и дочь поправятся скоро, также и остальные раненые»[205]. Царь глубоко принял к сердцу горе своего министра, ему были понятны переживания Столыпиных: ведь собственный его сын, неизлечимо больной царевич Алексей, в любой момент мог умереть от кровоизлияния.

Следующее царское послание из Петергофа приходит 13 августа:

«Петр Аркадьевич!

Благодарю Бога, оставившего вас невредимым рядом с тем страшным разрушением, которому подвергся ваш дом. Верьте чувству нашего сострадания, которое мы, как родители, испытываем, думая о вас и вашей супруге, как вы оба должны мучиться за бедных деток ваших! Надо твердо уповать на милость Господа Бога, что Он сохранит и исцелит их[206].

Тяжело сознание, сколько невинных жертв пострадало при этом!

Вчера я был не в состоянии написать вам несколько связанных слов.

Поздно вечером я принял Щегловитова, который был на месте взрыва час спустя; от него я получил первое описание и объяснение того, что случилось. Положительно ваше спасение есть чудо Божие, иначе нельзя смотреть на него.

Надеюсь, вы не сильно потрясены случившимся и можете продолжать работать, хотя забота о детях, понятно, должна угнетать душу.

Да поможет вам Господь во всех ваших трудах и укрепит вас и супругу вашу. Убежден, что горячее сочувствие благомыслящей России на вашей стороне более, чем когда-либо.

Мысленно с вами.

Искренно уважающий вас, НИКОЛАЙ»[207].

Невинные мучения детей Столыпина духовно сблизили Николая II и реформатора. Царь показал себя настоящим милосердным христианином: ни одна семья государственного деятеля не получила столько царского внимания и заботы, как семья Столыпина. Члены царской семьи постоянно справлялись о здоровье Аркадия и Наталии. Жизнь детей-страдальцев стала предметом постоянных забот государя. Когда Николаю II передали наивный детский вопрос Аркадия, поставили ли бросивших бомбу «злых дядей» в угол, царь сказал Петру Аркадьевичу: «Передайте вашему сыну, что злые дяди сами себя наказали»[208].

По настоянию Николая II Столыпин и его домашние в целях личной безопасности переехали в Зимний дворец, однако принятые меры защиты не успокоили царя. «Я все еще боюсь за доброго Столыпина», – писал он матери 11 октября 1906 г.[209] На лечение детей Николай II предложил Петру Аркадьевичу денежную помощь. Столыпин из побуждений чести и долга ее не принял, но здоровье пострадавшей дочери еще долго оставалось в поле зрения государя. «Петр Аркадьевич, – писал он Столыпину 16 октября 1906 г., – на днях я принимал крестьянина Тобольской губернии – Григория Распутина, который поднес мне икону Св. Симеона Верхотурского. Он произвел на Ея Величество и на меня замечательно сильное впечатление, так что вместо пяти минут разговор с ним длился более часа! Он в скором времени уезжает на родину. У него сильное желание повидать Вас и благословить Вашу больную дочь иконою. Очень надеюсь, что вы найдете минутку принять его на этой неделе»[210].

Страдания семьи Столыпина глубоко потрясли и государыню Александру Федоровну. «Благодарение Богу, – писала она Николаю II, – что бедным, маленьким Столыпиным стало лучше, и какое чудо, что Столыпин уцелел! Но какое страдание для несчастных родителей видеть подобные мучения своих собственных детей, – и это множество других невинных жертв! Это до такой степени чудовищно и возмутительно, что у меня нет слов выразить все, что я чувствую»[211]. Весной 1907 г. императрица пригласила Ольгу Борисовну Столыпину в Петергоф. Аудиенция была долгой. Замкнутая в обществе, царица наедине дала волю своему материнскому чувству. Две матери-страдалицы много говорили о детях. «Я сидела скромно и тихо, – вспоминает присутствовавшая при разговоре старшая дочь Столыпиных, – слушала и удивлялась про себя темам разговора. Почти все исключительно про детей, особенно про наследника. Императрица говорила с жаром – видно было, как эти вопросы волнуют ее, – о том, как трудно найти действительно хорошую няню, как ей страшно, когда маленький Алексей Николаевич близко подходит к морю, какие живые девочки великие княжны, как государь устает и как полезно ему пребывание на морском воздухе»[212].

23 апреля 1907 г., на тезоименитство Александры Федоровны, старшая дочь Столыпина была назначена дежурной фрейлиной. В этот день царица пыталась вновь поговорить с Ольгой Борисовной, но в официальной обстановке была сдержанна и стеснительна[213]. Видя затруднение императрицы, стоявшая рядом Мария вопреки придворному этикету заговорила первой. Беседа оказалось милой, и по приветливому лицу Александры Федоровны было видно, что от ее былой напряженности не осталось и следа. Она улыбнулась Марии доброй, ласковой улыбкой и поздравила с хорошим выбором жениха[214].

После взрыва на Аптекарском острове царь говорил своим приближенным, что у них с премьер-министром есть что-то родственное, а при дворе стали повторять, как заклинание, слова: «Лишь бы Столыпин остался жив»[215].

Беспокоясь о здоровье и безопасности премьера и его семьи, Николай II предложил ему провести лето в Елагин дворце на острове, где был «огромный парк с массою больших и малых аллей»[216]. После тревожных дней и напряженной работы, связанной с подготовкой и осуществлением третьеиюньского переворота, Столыпин с семьей, по приглашению царя, совершил восьмидневную поездку по финским шхерам на яхте «Нева». На следующий год государь предложил своему премьеру, «в виде отдыха, совершить более длительное путешествие на большой яхте “Алмаз”»[217].

Как православный человек, Николай долго хранил молитвенную память о страданиях премьера и его семьи. В годовщину трагедии царь отправил премьеру телеграмму: «В этот памятный для Вас день обращаюсь с благодарною молитвою Богу, спасшему вашу жизнь. Да благословит Господь труды ваши успехом и да подаст вам сил и бодрости духа в честном служении России и Мне»[218].

О неослабевающем внимании царя к детям реформатора свидетельствует и следующий забавный случай, произошедший на официальном приеме в Петергофе. Когда придворные лакеи разносили на подносах десерт, Петр Аркадьевич засунул в карман большую конфету в позолоченной бумаге. Царь заметил его жест, улыбнулся и сказал шутя: «Вероятно, это вы припрятали для вашего сына. Так вот, скажите ему, чтобы он конфету не съел, но хранил ее бережно». Как воспоминает счастливый обладатель царского подарка Аркадий Столыпин, «конфета была мне вручена. Два дня я взирал на нее с вожделением. На третий день не выдержал. Встал рано утром и, тихо крадучись, вышел из (Елагинского. – Д.С .) дворца. Стоя меж густых кустов, я съел запретную конфету. Вокруг столетние дубы смотрели как грозные, молчаливые судьи. К счастью, о судьбе конфеты никто меня не спросил. Мое преступление, совершенное в шестилетнем возрасте, осталось незамеченным»[219].

В феврале 1909 г. Петр Аркадьевич тяжело заболел. «Внезапная болезнь Столыпина, – писал тогда имевший доступ к царю генерал А.А. Киреев, – испугала Царское Село[220]. В начале марта 1909 г. П.А. Столыпин заболел вторичным воспалением легких, осложнившимся болезнью сердца. После нескольких напряженных дней опасность миновала. «Болезнь Столыпина теперь проходит, – писал Николай II матери, – но один день она всех встревожила». Царь предложил премьеру отдохнуть в Ливадии, предоставив ему на выбор остановиться или в свитском доме, или на министерской даче[221]. 22 марта Столыпин с семьей уехал в Крым[222].

Столыпин был глубоко тронут заботой государя. «Ваше Величество, – благодарил Петр Аркадьевич. – Я не нахожу слов, чтобы выразить чувства, вызванные во мне милостивым ко мне вниманием Вашего Величества во время моей болезни. Вы знаете, Государь, что я не мастер, да и стесняюсь касаться этих вопросов, но есть вещи, которые не забываются и навсегда незабвенным останется для меня и жены то царственное отношение, которое Ваши Величества так человечески проявили к своему больному слуге. Я молю Бога, чтоб он дал мне силы и возможность не словами, а делом отслужить своему Государю хоть частицу того добра, которое постоянно от него вижу»[223].

Физическое и душевное состояние премьера продолжает и дальше беспокоить государя. В октябре 1909 г. император писал из Ливадии матери: «Столыпин провел здесь три дня и каждый вечер просиживал со мною по два часа. У него отличный вид и весьма бодрое настроение; здесь он хорошо гулял. Теперь он в Петербурге переезжает с Елагина в дом Министерства внутренних дел, так как он считает неудобным оставаться в Зимнем дворце. По-моему, он прав, и для него гораздо удобнее жить в своем доме, а не во дворце»[224].

З0 мая 1910 г., написав премьеру деловую записку, государь сделал приписку «Желаю Вам хорошо отдохнуть и до свидания до Риги». «Все это так естественно, – комментирует царские пожелания историк А.П. Бородин, – по отношению к человеку, которого уважаешь, ценишь, любишь»[225].

Как человек с чуткой совестью, Николай II понимал, что целый букет болезней премьера – результат его жертвенного служения трону и России. За пять лет своего премьерства Столыпин «заработал» больное сердце, склероз сосудов, порок клапана, Брайтову болезнь в почках и плеврит.

В письме к матери Марии Федоровне Николай II охарактеризовал годы совместной работы со Столыпиным как время «исключительного доверия». Действительно, отношения государя со своим премьером выходили за рамки протокола. Одним из показателей открытости была готовность царя делиться с премьером некоторыми, за исключением таинственной болезни наследника, семейными проблемами и секретами. В одном из писем Николай II рассказывает Столыпину о лечении царицы, другой раз на просьбу остерегаться Распутина государь признается: «Я с вами согласен, Петр Аркадьевич, но пусть будет лучше десять Распутиных, чем одна истерика императрицы». В устах Николая слово «истерика» – характеристика нервной болезни, а не осуждающая оценка. Царь открывает Столыпину семейную тайну болезни государыни, стремясь вызвать в нем сочувствие к царице[226]. И царь не ошибся. Когда для лечения жены он собирался в сентябре 1909 г. уехать в Италию, Петр Аркадьевич напишет ему такие строки: «Да хранит Вас Всевышний во время пути. Горячо молю об этом Господа Бога. Мы все утешены добрыми вестями о здоровье Ее Императорского Величества»[227]. Через год, когда царь опять повезет супругу в Италию, Столыпин повторит свои пожелания. «Дай Бог, – писал он 26 сентября 1910 г., – чтобы лечение Ее Величества продолжалось так же успешно, как и началось, и помоги Господь Вашим Величествам вернуться на родину благополучно и в добром здравии»[228].

Семья Столыпина была выбрана мишенью террористов не случайно. Их целью было не только убрать премьера, но и нарушить его душевное спокойствие, вызвать в нем колебания и малодушие или, наоборот, побудить к ответной жестокости. Однако боевики просчитались как в отношении Столыпина, так и в отношении царя. Еще в 1905 г. великая княгиня Елизавета Федоровна показала пример христианского отношения к подобным злодействам. После того как ее мужа разорвало бомбой, брошенной революционером Каляевым, она мужественно собственными руками собрала разбросанные взрывом останки супруга, простила убийцу, передала ему в тюрьме Евангелие и икону и долго беседовала с ним, призывая к покаянию. Вместо того чтобы предаваться унынию и отчаянию, она, являя пример всем женам, чьи мужья служат трону, начала активно заниматься делами милосердия, ее жизнь стала радостью и светом для многих нуждающихся и обремененных. В 1918 г. великая княгиня взошла на свою Голгофу, приняв мученическую смерть от большевиков[229].

Это сораспятие Христу явилось последним средством нравственного пробуждения страны. Царь Николай и Столыпин были готовы к такому подвигу. Не только они, но и их семьи понимали, на какой вызов судьбы им придется ответить. Это был их общий путь, на который они вместе решились, принеся на священный алтарь России свое земное счастье и благополучие.

По воспоминаниям очевидцев, после взрыва на даче Столыпин, немного придя в себя, воскликнул: «Это не изменит нашей программы. Мы будем продолжать проведение наших реформ. В этом спасение России»[230]. Еще ранее, в должности губернатора, когда саратовские террористы пригрозили отравить его двухлетнего сына, Столыпин как истинный христианин возложил свою печаль на Бога: «Я буду продолжать свое дело. Да сбудется воля Господня!»[231]

Осенью 1912 г. в Спале у восьмилетнего царевича в результате ушиба возник острый приступ гемофилии, наследник страдал от страшных болей. Лучшие медики страны были бессильны. Казалось, ребенок был обречен. Приехавший тогда к царю с докладом министр иностранных дел С.Д. Сазонов был поражен мужеством государя: «Государь принял от меня несколько докладов, подробно говорил со мной о делах <…>. А между тем в нескольких шагах от его кабинета лежал при смерти его сын, вымоленный у Бога матерью своей, Наследник Русского Престола, за жизнь которого он отдал бы свою»[232].

И после пережитого уже в следующем, 1913 г. государь вместе с августейшей супругой принимает решение снять чрезмерную опеку с больного сына, хотя малейший порез или ушиб, кровоизлияние из носа, чрезмерное мускульное напряжение могли привести к летальному исходу. Но душа важнее тела. Понимая, что постоянный бдительный надзор превратит ребенка в беспомощное, бесхарактерное существо, сделает из него нравственного калеку, родители снимают контроль. В 1916 г. Николай II пошел еще дальше: ради подъема патриотического духа в армии он берет цесаревича Алексея на фронт[233]. Такова была Авраамова жертва в начале XX столетия.

Господь сподобил Ольгу Борисовну быть рядом с супругом во время его предсмертных страданий. Еще до приезда жены в первую же ночь после ранения Столыпин исповедовался у священника Павла Ливитского. В конце исповеди Петр Аркадьевич перекрестился левой рукой и обратился к отцу Павлу с последней просьбой: «Батюшка, молитесь о моей супруге Ольге, мы хорошо с ней жили, она будет тревожиться»[234]. Умирающий знал, какой тяжелый и скорбный путь предстоит ей. Но что невозможно человеку, возможно Богу, и Его всемилостивой заботе и попечению передавал Столыпин любимую жену.

Когда перед царем был поставлен вопрос об отречении в пользу цесаревича Алексея, он принимает трудное решение: отрекается за себя и за сына. Это решение было принято после того, как придворный врач Федоров поставил окончательный диагноз: царевич Алексей останется инвалидом на всю жизнь[235]. Обрекать на царство не в полной мере дееспособного сына, да к тому же без отцовской поддержки, в чуждом и враждебном окружении было бы для государя настоящим жестокосердием.

Император встретил смерть вместе с семьей. Во время вынесения приговора Николай вышел вперед, пытаясь заслонить детей и жену от выстрелов палачей. Что чувствовали, какие потрясения испытали в этот страшный миг расстрела царь и его домочадцы, ведает один только Бог.

Глава 4 «Все дышат доверием к нему…»

Путь на вершины государственной власти может быть различным. Одни шагают по головам, беспощадно убирая конкурентов, другие лицемерно присваивают чужие достижения, выдавая за свои, третьи, несмотря на доброе устроение души, идут на незначительные, как им кажется, компромиссы со своей совестью, желая сохранить власть и влияние.

Но есть в русской политике и другой путь – путь тяжелый и узкий, требующий от политика не только добрых намерений, но и воли в их осуществлении. Столыпин вошел в политику именно таким прямым и светлым путем. Он не искал ни наград, ни титулов, ни высоких мест. Единственным его желанием было послужить царю верой и правдой[236], так же достойно, как служили России его славные предки в течение трехсот лет. Во всей одухотворенной личности нового премьера чувствовалась беззаветная преданность его величеству.

«Государя, – вспоминали о Петре Аркадьевиче, когда тот еще был гродненским губернатором, – он любил особенно нежною любовью, которая сквозила в каждом его слове, произнесенном о государе»[237].

О глубоком, искреннем преклонении Столыпина перед Николаем косвенно свидетельствует сложившийся в его семье идеальный образ императора и императрицы.

«… лучистые, манящие и горящие каким-то мистическим блеском (глаза. – Д.С. ), – писала о первой встрече с царем старшая дочь Петра Аркадьевича Мария Бок, – я совсем подпала под очарование всей личности царя»[238].

В другом месте мемуаров Мария отмечает притягательность для нее образа царицы в детские и юные годы: «Она представлялась мне феей из волшебной сказки. Теперь это была не та женщина, обманувшая мои детские мечты, которую я видела в Александрии, а красавица русская царица во всем величии своего сана»[239]. «Меня поразило, – вспоминала позже дочь Столыпина обедню в дворцовой церкви, – как истово молилась императрица»[240].

Это искреннее чувство к государю и его семейству не было ни наивной монархической иллюзией, ни неким прельстительным соблазном прикосновения к власти. Образ Николая II воспринимался в православной семье Столыпина иконографически. Царь был и оставался в их глазах Божьим Помазанником, получившим от Бога особые духовные дары для руководства страной.

Мягкость и деликатность царя в отношениях с людьми, необыкновенно выразительный взгляд подтверждали и еще больше усиливали этот образ. «О, этот взгляд! – вспоминал о встрече с царем духовный писатель С.А. Нилус. – Это был взгляд ангела, Небожителя, а не смертного человека. И радостно, до слезного умиления радостно было смотреть на Него и любоваться Им и страшно, страшно от сознания своей греховности в близком соприкосновении с небесной чистотой»[241].

Любовь к царю Петр Аркадьевич и его домочадцы сохранили до конца своих дней. Когда государь приехал в больницу проститься с умершим Столыпиным, Ольга Борисовна, сидевшая у изголовья усопшего мужа, несмотря на всю скорбь и тяжесть своего положения, поднялась к нему навстречу и сказала: «Ваше Величество, Сусанины не перевелись еще на Руси»[242].

К сожалению, далеко не все высшие чиновники, окружавшие Столыпина в правительстве, обладали таким светлым и преданным взглядом на государя. Когда Петр Аркадьевич рассказывал коллегам о воодушевлении, охватывавшем его во время царских аудиенций, с какой иронией и скепсисом в адрес монарха воспринимали они его рассказы! Даже товарищ министра внутренних дел В.И. Гурко насмехался над прямодушным монархизмом премьера, считая это проявлением узости мышления и пережитками провинциального человека[243]. Однако, исходя из религиозного опыта, можно с уверенностью утверждать: именно то, в кого и как верит человек, верит осознанно и убежденно, подтверждая эту веру делами и подвигом, и может принести сверхожидаемый результат. Та самая вера в царя, которая вдохновляла русскую армию в победах и помогла Николаю II в 1915 г. остановить позорное отступление русских войск в войне с Германией, – та самая вера действовала в не меньшей степени и на сознание П.А. Столыпина. Она дала ему убежденность в собственном успехе и помогла вывести страну из смуты на путь великих реформ[244].

Но еще раньше, чем заработали реформы, опора на царя принесла Петру Аркадьевичу неожиданный служебный взлет: государь назначает его на пост министра внутренних дел.

В письме Ольге Борисовне Столыпин так описывает вручение ему царем министерского портфеля: «В конце беседы я сказал Государю, что умоляю избавить меня от ужаса нового положения, что я ему исповедовался и открыл всю мою душу, пойду только, если он, как Государь, прикажет мне, так как обязан и жизнь отдать ему и жду его приговора. Он с секунду промолчал и сказал: “Приказываю Вам, делаю это вполне сознательно, знаю, что это самоотвержение, благословляю Вас – это на пользу России”.

Говоря это, он обеими руками взял мою (руку) и горячо пожал. Я сказал: “Повинуюсь Вам” – и поцеловал руку Царя. У него, у Горемыкина, да, вероятно, у меня были слезы на глазах»[245].

Первоначальный отказ Столыпина стать министром только усилил решимость царя. По словам товарища министра иностранных дел В.И. Гурко, Николай был особенно склонен назначать на должности тех, кто от нее отказывался, считая себя недостаточно готовым к несению креста власти[246]. Люди благочестивые, как правило, сначала думают о той ответственности, которая ложится на их плечи, трезво подсчитывают свои силы и возможности, боясь подвести, не оправдать доверия и надежд начальства и подчиненных. При таком отношении к порученному делу человек не давит подчиненных собственным авторитетом, а вслушивается и всматривается в новый круг взятых на себя обязательств. Тогда всегда можно надеяться на помощь Бога и людей. «Сила Божия в немощи совершается»[247].

Перед вторым назначением, теперь уже на пост председателя правительства, Столыпин снова пытается отказаться от царского предложения, ссылаясь на недостаточную опытность, на полное незнание Санкт-Петербурга и его закулисных интриг. Однако государь с самого начала беседы повернул разговор таким образом, что Петр Аркадьевич оказался перед судом собственной совести. Государь дал ему понять, что Россия на краю пропасти и что он, Столыпин, является той надеждой, которая спасет Богом венчанную власть и страну. «Я обязан перед моей совестью, перед Богом и перед родиной, – говорил государь Петру Аркадьевичу, – бороться и лучше погибнуть, нежели без сопротивления сдать всю власть тем, кто протягивает к ней свои руки»[248]. Попытки Столыпина отказаться от новой должности встретили непреклонную волю государя: «Нет, Петр Аркадьевич, вот образ, перед каким я часто молюсь. Осените себя крестным знамением, и помолимся, чтобы Господь помог нам обоим в трудную, быть может, историческую минуту». Царь перекрестил Столыпина, обнял и поцеловал его[249].

На царских аудиенциях, сопровождавшихся столь высокими назначениями, Столыпину еще раз приоткрылся промысел Божий в собственной судьбе. Уже после первого разговора с царем о назначении на пост министра внутренних дел он почувствовал на себе окрыляющее действие царского благословения. Его религиозные чувства были на подъеме.

«Оля, бесценное мое сокровище, – пишет он жене 26 апреля 1906 г. – Вчера судьба моя решилась! Я министр внутренних дел в стране окровавленной, потрясенной, представляющей из себя шестую часть шара, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих сил тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что Он поддержит, вразумит меня. Господи, помоги мне. Я чувствую, что Он не оставляет меня, чувствую по тому спокойствию, которое меня не покидает»[250].

Столыпин ясно осознавал богоизбранность своего нового назначения. Отсюда и его удивительное спокойствие перед грядущими испытаниями. Новый министр внутренних дел не строил себе никаких иллюзий. Он знал, что его имя будет смешано с грязью революционной и либеральной прессой, что вся его семья станет мишенью для пуль и бомб террористов. Но Столыпин, как православный человек, искренне верил, что сердце царево в руках Божиих, и потому поверил в себя как министра, кому власть ниспослана свыше, из самой вечности. Страх за поруганную честь и семью ушел в сторону, уступив место трепетному исполнению Божественной воли.

В промежутке между двумя назначениями Столыпину суждено было еще раз ощутить на себе духовную силу царских слов. Это было во время открытия I Государственной думы, на котором царь призвал народных избранников к активному участию в деле переустройства страны. Присутствовавший на открытии новый руководитель МВД ловил каждое его слово. «Скажу только, – пишет Столыпин супруге, – что Государь свою речь (которую сам сочинил) сказал с таким чувством, что надо было быть каменным, чтобы не расчувствоваться. Это была не речь, а пламенная молитва»[251].

Уверенность Столыпина в духовной возвышенности верховной власти определила нравственный ориентир его реформаторского курса. Если бы Россией правило только продажное правительство, голос Столыпина оставался бы гласом вопиющего в пустыне, а его реформы представлялись бы очередной социальной утопией, несовместимой с обезбоженной общественной средой. Однако именно вера в религиозные основы царской власти рождала в Столыпине убежденность, что царь как Помазанник Божий будет проводить политику не в интересах привилегированного класса, а в интересах всего народа, не сводя реформы к одному материальному насыщению, а раскрепощая и умножая в народе его духовный, умственный и трудовой потенциал. Даже в период колебания доверия к монарху[252] Столыпин откровенно признается царю, что не может избрать своей опорой Государственную думу взамен его авторитета.

Жизнь на каждом шагу подтверждала верность этой позиции. Именно самодержавие, а не Государственная дума явилось движущей силой столыпинских преобразований. По царскому указу, вопреки первоначальной воле Думы, проводится аграрная реформа, начинается строительство Амурской железнодорожной магистрали, перевооружение флота, населению предоставляются религиозные свободы. Наконец, вопреки законодательной блокаде Госсовета земское самоуправление вводится в западных губерниях.

Приход Столыпина во власть был для государя как глоток свежего воздуха. Окружение императора напоминало королевство кривых зеркал: многие важные государственные вопросы, требовавшие немедленного решения, доходили до царя запоздало и искаженно, а царские указания тормозились, а порой и не достигали адресата. Революция стала для многих, в том числе и для самого самодержца, моментом истины, обнажив все язвы управления и со всей очевидностью показав императору, как мало вокруг него надежных людей. Именно в это время государь впервые отчетливо понял, как одинок он в своем стремлении защитить монархические идеалы.

«Для нас настало время серьезных испытаний, – писала императрица родной сестре принцессе Виктории через две недели после Кровавого воскресенья. – Моему бедному Ники слишком тяжело нести одному этот крест, тем более что рядом с ним нет никого, кто мог бы оказать ему реальную поддержку или на кого он мог бы полностью положиться. У него уже было столько горьких разочарований, но, несмотря на все это, он держится бодро и полон веры в милость Господа. Он работает так много и с таким упорством, но очень велик недостаток в тех, кого я называю “настоящими” людьми. Разумеется, они должны где-то существовать, но их трудно найти. Те, кто плохи, – они всегда под рукой, другие же из ложной скромности предпочитают держаться на заднем плане. Нам мы хотелось познакомиться с самыми разными людьми, но это не так-то легко сделать. Коленопреклоненно я молю Господа наделить меня мудростью, которая позволила бы мне помочь мужу в решении этой нелегкой задачи. Я ломаю голову над тем, где найти подходящего человека в правительство, и ничего не могу придумать[253]. Один слишком слаб, другой слишком либерален, третий узколоб и т. д. Есть два очень умных человека, но оба они более чем опасны и нелояльны по отношению к короне. Министр внутренних дел причиняет нам великий вред: он провозглашает большие реформы, даже не подготовив для них почву. Все это похоже на то, как если бы лошадь крепко держали в узде, а затем внезапно выпустили поводья. Она пускается вскачь, падает, и приходится затратить немало сил, чтобы остановить ее до того, как она опрокинет в канаву всех своих седоков. Реформы должны проводиться с величайшей осторожностью и предусмотрительностью. Теперь же мы неосмотрительно бросились вперед и уже не в состоянии замедлить наше движение […]. Бедный Ники, ему приходится сейчас так нелегко. Если бы его отец общался в свое время с большим количеством людей, он мог бы собрать лучших из них вокруг своего сына, и сейчас у нас были бы необходимые кандидаты на самые важные посты. Теперь же просто не из кого выбирать: одни слишком стары, другие слишком молоды»[254].

Вице-адмирал З.П. Рожественский в письме своему другу в феврале 1906 г[255] одним из первых назовет тогда Николая Александровича мучеником. По его словам, царь «лихорадочно ищет людей правды и света и не находит их… остается заслоненным от народа мелкой интригой, корыстью и злобой… изверился во всех, имеющих доступ к Престолу Его, и страдает больше, чем мог бы страдать заключенный в подземелье, лишенный света и воздуха»[256].

Но свет все же пришел, и пришел из провинции, пришел от того, кто сумел сохранить в себе вопреки наступившим лукавым временам крепкую веру в монархическую идею. Огненосцем, осветившим царю спасительный путь, стал саратовский губернатор П.А. Столыпин.

Поворотная встреча царя и Столыпина произошла в непринужденной и в то же время деловой обстановке. Шла Русско-японская война, и царь считал своим долгом выезжать к войскам, чтобы «проводить тех, кто шел умирать за родину»[257]. Путь государя пролегал через Саратовскую губернию. На обратном пути император пожелал видеть ее губернатора у себя – в вагоне царского поезда.

«Он меня принял, – пересказывал Петр Аркадьевич эту встречу супруге, – одного в своем кабинете, и я никогда не видел его таким разговорчивым. Он меня обворожил своею ласкою. Расспрашивал про крестьян, про земельный вопрос, про трудность управления. Обращался ко мне, например, так: “Ответьте мне, Столыпин, совершенно откровенно”»[258].

Уже после назначения саратовского губернатора министром внутренних дел в доверительной беседе с министром финансов В.Н. Коковцовым царь назвал ему причину своего расположения к Столыпину. «Государь… сказал мне […], – воспоминает Коковцов, – [что Столыпин] все больше и больше нравится ему ясностью его ума и ему кажется, что он обладает большим мужеством и чрезвычайно ценным другим качеством – полной откровенностью в выражении своего мнения. По его словам, мнение Столыпина совершенно совпадает с моим взглядом […]»[259].

«Вероятно, ты читаешь в газетах о том, – писал в 1907 г. Николай II матери, – что делается, или скорее болтается в Думе. Престиж правительства высоко поднялся благодаря речам Столыпина, а также Коковцова. С ними никто в Думе не может сравниться, они говорят так умно и находчиво, а главное – одну правду»[260].

Таким образом, в основу выбора царем кандидатуры Столыпина легли в первую очередь нравственные мотивы. Государь нуждался в министре, способном в политических решениях руководствоваться исключительно актами собственной совести, и именно в Столыпине царь увидел человека, который сможет уберечь его от греха неведения в управлении государством.

Существует свидетельство, что кандидатуру Столыпина на пост министра внутренних дел еще в октябре 1905 г. предложил царю родственник Столыпина, обер-прокурор Синода князь А.Д. Оболенский[261], который хорошо знал Столыпина и к тому же, руководя церковными делами, был весьма заинтересован в наличии духовных качеств у нового руководителя МВД. Тем более что к ведомству министерства внутренних дел напрямую относились вопросы борьбы с сектами и прозелитизмом, а также взаимоотношения с традиционными инославными и нехристианскими конфессиями России. Да и сам Николай II, несмотря на свою веротерпимость, обращал пристальное внимание на воцерковленность назначаемых министров и губернаторов[262].

Так или иначе, царский выбор был подготовленным и взвешенным решением. Предлагая Столыпину пост министра внутренних дел, царь сказал ему, что давно следит за его деятельностью в Саратове и считает его исключительно выдающимся администратором[263]. Когда же Столыпин пытался взять самоотвод, говоря государю о своей непопулярности в Думе, царь возразил, что все это он «обдумал уже со всех сторон». На тут же последовавший новый довод царь ответил, «что и это приходило ему в голову»[264].

Решение царя могло складываться из многих факторов: и из умения Столыпина эффективно бороться с крамолой во вверенной ему губернии, и из его верноподданнических докладов, содержащих глубокий анализ революционной ситуации и предлагавших конкретные пути выхода из нее, и из его личного мужества в борьбе с революцией. «Вы помните, – сказал император Петру Аркадьевичу в кабинете царского поезда, – когда я Вас отправлял в Саратовскую губернию, то сказал Вам, что даю Вам эту губернию “поправить”, а теперь говорю – продолжайте действовать так же твердо, разумно и спокойно, как до сего времени»[265].

За шестнадцать лет предыдущей деятельности П.А. Столыпин сформировался как крупный региональный администратор, однако в должности министра внутренних дел на первых порах ему явно не хватало компетентности, он слабо разбирался в юридических вопросах, о целом спектре государственных проблем у него были смутные представления. По свидетельству его ближайших сотрудников – товарищей министра внутренних дел В.И. Гурко и С.Е. Крыжановского, – в премьерство И.Г. Горемыкина Петр Столыпин вел себя поначалу довольно тихо и даже робко. В нем ощущался налет провинциализма, особенно в постоянных ссылках на свой прежний опыт в Гродно и Саратове[266]. Став премьером, Столыпин еще сильнее почувствовал свою беспомощность в необъятном круге правительственных дел. Однако именно это смиренное состояние, постоянная готовность прислушаться к чужому мнению оказались на деле наиболее оптимальной стратегией быстрого формирования работоспособного кабинета. «Сам премьер, – вспоминал начальник отделения канцелярии Совета министров П.П. Менделеев, – первые месяцы оставался тем простым, скромным Столыпиным, каким я его в первый раз увидел. На заседаниях говорил сравнительно мало и не очень связно. Давал волю высказаться всем желающим. Внимательно прислушивался к различным мнениям говоривших. С большой осторожностью останавливался на том или другом решении. Старался притом, чтобы постановления Совета были принимаемы по возможности единогласно. Бывали случаи, когда, не будучи в силах устранить разногласие, он откладывал решение дела до следующего заседания, чтобы иметь возможность спокойно его обсудить лишний раз»[267]. Удивительно, что такого, казалось бы, неподготовленного человека царь не только сразу впрягает в правительственную колесницу, но и определяет быть ее ведущим колесом.

Шлифовальным станком, на котором оттачивались грани таланта Столыпина, послужило собственное его величества правительство. Среди его влиятельных членов, особенно способствовавших профессиональному росту нового премьера, можно назвать А.В. Кривошеина, П.А. Харитонова, С.В. Рухлова, а также нелюбимого почти всеми ведомствами за прижимистость министра финансов В.Н. Коковцова[268], так что Столыпин уже с первых шагов в должности председателя правительства начал активно усваивать, творчески прорабатывать различные проекты и идеи, каких накопилось в центральных ведомствах и министерствах немало. «Из нескольких намечавшихся во время прений (в Совете министров. – Д.С .) решений он обыкновенно останавливался на наиболее, казалось бы, правильном, жизненном, – вспоминал П.П. Менделеев. – Природное чутье и здравый смысл помогали ему как следует разбираться в мало до того известных вопросах»[269].

Благодаря этим качествам Столыпин вскоре сумел превратить Совет министров в настоящий генератор государственных идей, своего рода коллективный интеллект всего имперского управления[270]. Теперь заседания правительства проходили не реже двух раз в неделю. После министерского присутствия министры собирались на правительственные заседания по вторникам с десяти часов вечера до двух-трех ночи, а по пятницам – от трех часов до шести-семи вечера[271]. Выдержать такое напряжение могло лишь правительство, которое интересы дела ставило выше частных разногласий. Те министры, кто оказывался не на высоте поставленных задач, интриговал или лоббировал чьи-то интересы, уходили. Им на смену из высшего и среднего звена царской администрации Столыпин совместно с государем подбирал новых, более подходящих людей. Все эти кадровые передвижки не только способствовали большей слаженности в работе правительства, но подпитывали интеллект и волю ее председателя. С.И. Тимашев, ставший министром торговли и промышленности в 1909 г., вспоминал, что он всегда пользовался правом в сомнительных случаев обращаться непосредственно к премьеру. «Петр Аркадьевич, – отмечал министр, – слушал всегда с полным вниманием, иногда просил дополнительных объяснений и затем принимал определенное решение»[272].

Столыпин находил компетентных людей не только среди правительства, но и в среднем и нижнем звеньях управления. Это позволяло ему детально увидеть проблему, избежать близоруких решений и быстро перевести решаемый вопрос в практическую плоскость. Начальник департамента переселенческого управления В.Ф. Романов вспоминал, как между ним и премьером зашел спор о судьбе Дальнего Востока. Петр Аркадьевич был тогда убежден, что заселение края русскими переселенцами есть главный вопрос колонизационной политики правительства, Романов же доказывал, что без дружеских связей с Китаем и экономического союза с Америкой Россия может легко потерять эти земли. Его аргументы заставили призадуматься премьера. «Я получаю отпуск на два месяца, – сказал он в заключение аудиенции. – Я даю вам слово, что все это свободное время мною будет отдано изучению трудов Амурской экспедиции, и тогда, я надеюсь, у меня будет окончательное представление об этом важном государственном деле». «Я ушел от Столыпина, – вспоминал Романов, – окрыленный надеждой на успех наших начинаний на Дальнем Востоке»[273].

Успешное обучение в школе высшего управления помогло Столыпину развить и отточить в себе Богом данный талант государственника. В этом, безусловно, была личная заслуга Петра Аркадьевича. В своей работе с коллегами и подчиненными он опирался не на формальные управленческие схемы, а на живой диалог, посредством которого и происходило раскрытие до того не реализованного профессионального потенциала царской администрации[274].

Успеху Столыпина-государственника способствовала и напряженная революционная обстановка. Правящая элита, напуганная террором и мятежами, искала защиту в сильной личности нового министра. Этим можно объяснить ту «удивительную быстроту», с которой, по словам В.И. Гурко, Столыпин «разобрался в петербургской придворной и бюрократической сложной обстановке и сумел быстро завязать связи» с наиболее влиятельными лицами. Причем сам Столыпин в установлении этих контактов преследовал исключительно государственные интересы[275].

Наряду с большими творческими возможностями русская бюрократия несла в себе много косного и инертного. В отдельных звеньях государственного управления зачастую полностью отсутствовала тяга к созидательной и конструктивной работе. «Более совершенный аппарат, каким являлся Совет Министров, движимый опытным руководителем, – отмечал С.И. Тимашев, – передавал свою силу устаревшим поржавевшим механизмам, на которых эта сила постепенно атрофировалась или же вызванное ею движение получало нежелательное направление»[276]. Коррупция и чиновничий произвол продолжали подрывать авторитет монархии, и никакие меры по их искоренению не приносили существенных результатов.

Другой проблемой государственного аппарата стали сословные перегородки и корпоративность, мешавшие способному нижнему и среднему персоналу из невлиятельных семей продвинуться по службе. Все это вело к угасанию творческого начала в бюрократической среде, управление становилось рутинным и малопривлекательным для молодежи.

Столь прогнившая управленческая система была быстро парализована революцией 1905 г., более того, в лице отдельных своих представителей оказалась ее заложником и проводником. Друг детства Столыпина директор департамента полиции А.А. Лопухин пошел на прямое сотрудничество с террористами. Узнав об измене Лопухина, премьер отнесся к нему без всякого снисхождения. Суд признал Лопухина виновным и приговорил к каторжным работам, которые лишь по царскому милосердию были впоследствии заменены ссылкой в Сибирь.

В период разгула террора начальник петербургского охранного отделения А.В. Герасимов докладывал Столыпину, что один из высокопоставленных чиновников Министерства путей сообщения осведомляет террористов о маршруте царского поезда. Петр Аркадьевич был ошеломлен. «Нет, нет, – твердил он, – вы ошибаетесь. Я его хорошо знаю. Ведь он принимает участие в заседании Совета министров, бывает у меня в гостях… он не может быть предателем, помощником террористов в подготовке покушения на царя». Однако сведения подтвердились[277].

Ненормальное состояние в управлении поддерживала влиятельная придворная партия, заинтересованная в привилегированном положении на вершине политической пирамиды. Обличительная Дума и свободная пресса были для нее как кость в горле. Столыпин открыто называл придворную камарилью реакционной силой, которая, по его убеждению, умела править страной исключительно военными средствами. Эта партия стремилась изолировать царя от независимых и либеральных министров, что, естественно, вносило разлад в работу правительства и его ведомств. Николай, весьма тяготившийся этим «бюрократическим средостением», еще до революции начал размыкать замкнутое на себя чиновничье кольцо власти, привлекая сторонников диалога с обществом и народом и назначая на ключевые посты разных по характеру и способностям, но настроенных на мягкий режим управления администраторов, – Святополк-Мирского, графа Витте, наконец, Столыпина.

Внезапным возвышением Столыпина до положения второго государственного лица Николай II не только демонстрировал собственную независимость от придворной партии, но и совершал настоящий творческий прорыв в своей кадровой политике[278]. К этому времени Столыпин носил чин действительного статского советника, и назначение его с таким низким и абсолютно недопустимым чином на должность председателя правительства стало настоящим вызовом русской бюрократии.

«Российское чиновничество, – пишет доктор философских наук Семен Экштут, – должно было увидеть и увидело в этом неслыханном назначении самое настоящее потрясение основ. Молодой действительный статский советник был поставлен руководить деятельностью министров, имевших более высокие, чем он, чины тайных и действительных тайных советников. Именно это обстоятельство и стало важным фактом для всех крайне правых критиков государственной деятельности Столыпина»[279].

Впрочем, кроме молодости министра[280] и его низкого чина была куда более весомая причина недолюбливать царского протеже: руководителем всей административной машины империи был назначен человек небюрократического склада, ставивший нравственную и деловую репутацию выше чиновничьего протекционизма и формализма[281].

Карьере и амбициям многих управленцев, считавших вполне допустимым использовать свое служебное положение в личных целях, Столыпин стал реальной угрозой, а потому в их лице Петр Аркадьевич уже с первых дней своей деятельности нажил врагов. Так, было обнародовано, что бывший министр внутренних дел П.Н. Дурново не заплатил земских сборов на общую сумму 12 418 рублей[282]. Показательно в этом отношении и дело товарища министра внутренних дел В.И. Гурко. В ноябре 1906 г. Гурко был уличен в некорректных действиях по закупке продовольствия для голодающих, поскольку санкционированный им контракт не был выполнен. Гурко не был коррупционером, но именно так дело с провалом поставок было интерпретировано общественностью. Состоялся суд, обвинение во взяточничестве не было доказано, однако премьер, не желая бросать тень на правительство, добивается ухода Гурко. Впрочем, впоследствии государь частично реабилитирует своего опытного чиновника[283].

Назначение Столыпина премьером сопровождалось существенными изменениями в самом составе правительства. Как вспоминает министр иностранных дел А.П. Извольский, Столыпин принял царское назначение на условии увольнения главноуправляющего землеустройством и земледелием А.С. Стишинского и обер-прокурора князя А.А. Ширинского-Шихматова – людей, не способных деятельно поддержать новый реформаторский курс. Еще одним условием согласия Столыпина стало предоставление ему права и в дальнейшем изменять состав правительства[284]. Петр Аркадьевич широко использовал эту возможность, убирая из своего ведомства косный и реакционный элемент. В целом в возглавляемом им правительстве перемены не затронули лишь четыре министерства: внутренних дел, юстиции, двора и финансов[285].

Столыпин не побоялся взять на себя эту тяжелую ответственность назначения кадров. Узнав о смерти министра торговли и промышленности Д.А. Философова, царь напишет Столыпину такие сочувственные строки: «Еще одна забота для вас в приискании преемника ему»[286].

Введение Столыпина в высшие сферы государственного управления в какой-то мере было рискованным шагом. Силы сопротивления могли попытаться отторгнуть нового премьера, спровоцировать правительственный кризис, воспользоваться малейшей оплошностью новичка, чтобы вызвать сомнения государя. Только угроза революции на время удерживала их от жесткой и открытой борьбы. Но действие, действие тайное, из-за кулис официального правления, Столыпин ощущал, можно сказать, кожей. Он не раз подумывал об отставке, и лишь предвидение страшных последствий от подобной смены курса правительства заставляло его оставаться на вверенном государем посту[287].

Царь, сам нередко сознающий себя агнцем среди волков, хорошо понимал тяжелое положение премьера. Чтобы повысить авторитет своего независимого министра и тем самым уберечь от правых «хищников», Николай II публично отмечает его заслуги. 6 декабря 1906 г. премьер-министр был пожалован гофмейстером Двора Его Императорского Величества. Для Столыпина повышение придворного звания было настоящим царским подарком. Он больше дорожил не государственными, а придворными чинами. По этой причине премьер не хотел становиться тайным советником, так это лишило бы его придворного звания (до назначения гофмейстером он был камергером). Новый придворный чин находился в III классе по Табели о рангах и соответствовал чину тайного советника[288].

Когда 1 января 1908 г. П.А. Столыпину была пожалована должность статс-секретаря его Императорского Величества. Чин статс-секретаря являлся высшим гражданским почетным званием, которое давалось исключительно чиновникам, занимавшие верхние строки Табели о рангах. Новая должность повышала авторитет премьера, отныне все его распоряжения могли расценивать как проявление воли императора[289](курсив мой. – Д.С. ). Николай в рескрипте по поводу повышения Столыпина в чине отметил: «В лице вашем Я нашел выдающегося исполнителя Моих предначертаний (курсив мой. – Д. С. )»[290]. Тем самым царь публично подчеркнул свою ответственность за проводимый правительством курс. Это могло немного урезонить правых.

29 марта 1909 г. был опубликован именной высочайший рескрипт: царь выражал Столыпину «сердечную признательность за (…) неусыпные и для страны столь полезные труды» и жаловал кавалером ордена Белого Орла; при этом отмечалась «даровитая и проникнутая любовью к Отечеству деятельность» премьера[291]. Новая награда была дана премьеру вне принятых правил: не дожидаясь пятилетнего срока и минуя следующий в наградной иерархии орден[292], что было знаком благорасположения царя. Поддержка царя проявляюсь и в иных формах. Зимой 1910 г. государь лично защитил премьера от нападок великого князя Николая Николаевича, известного своими правыми взглядами. Князю пришлось дважды извиняться перед Петром Аркадьевичем за грубости, сказанные в Комитете государственной обороны, где он был председателем[293]. «Удивительно… резок, упрям и бездарен, – говорил о нем близким Столыпин. – Понять, что нам нужен сейчас только мир и спокойное дружное строительство, он не желает и на все мои доводы резко отвечает грубостями. Не будь миролюбия государя, он многое мог бы погубить»[294].

Царь и Столыпин планировали еще более потеснить правые силы, предполагая назначить на министерские посты представителей либеральной оппозиции. Но здесь их ожидало разочарование. Либеральное общество, на все лады критиковавшее самодержавный режим, отказалось от созидательной работы в новом правительстве. Этот отказ, казалось, ставил под сомнение и саму возможность Столыпина осуществлять реформаторский курс. Реформы без реформаторов?! В июле 1906 г. государь пишет записку Столыпину: «Принял Львова, Гучкова. Говорил с каждым по часу. Вынес глубокое убеждение, что они не годятся в министры сейчас. Они не люди дела, т. е. государственного управления, в особенности Львов. Поэтому приходится отказаться от старания привлечь их в Совет мин. Надо искать ближе. Нечего падать духом»[295].

Первая Дума не родила «богатырей мысли и дела», однако Николай II и Столыпин надеялись, что новая – вторая по счету – Дума не будет держаться особняком от кадрового вопроса. Установление диалога с народными представителями было вновь поручено Столыпину. Понимая всю трудность предстоящей задачей, царь старается ободрить премьера. 20 февраля 1907 г. он напишет Столыпину такие строки: «Благодарю вас, Петр Аркадьевич, за донесение о состоявшемся открытии Думы. По-моему, лучше, что уже выбран председатель, – все-таки меньше неопределенности. Поведение левых характерно, чтобы не сказать неприлично. Вероятно, завтра придется принять Головина. Будьте бодры, стойки и осторожны. Велик Бог земли русской. Николай»[296].

Первое выступление Столыпина перед II Государственной думой с изложением правительственной декларации реформ и последующая за ней вторая речь министра, завершенная знаменитыми словами «Не запугаете» произвели огромное впечатление на государя. На следующий день после выступления 7 марта 1907 г. в адрес премьера царь отослал телеграмму. «Глубокоуважаемый Петр Аркадьевич! – говорилось в ней. – Прочитал Вашу декларацию и вторую речь. Я пришел в восторг и не мог удержаться от потребности сердца и души Вам это высказать. Помоги и храни Вас Бог. Искренно, глубоко Вас уважающий Николай». За первой телеграммой вскоре последовала и вторая. Царь продолжал восхищаться ясным и убедительным словом Столыпина: «Вчера при докладе А.П. Извольский (министр иностранных дел. – Д.С. ) сообщил мне подробности заседания Государственной думы… Вечером я получил Ваше письмо и стенографическую речь после дерзких вызовов и прочел ее в тиши моего кабинета с волнением и удовольствием. Благодаря Вам, наконец, я услышал громкое и решительное слово со стороны правительства в отпоре всяким наветам и лжи»[297].

Надежды на вторую Думу не оправдались, и только в третьей Думе лед недоверия между премьером и депутатами наконец-то тронулся. Дума пошла за Столыпиным, правда, вопрос о назначении ее представителей на министерские должности был на время отложен. Радуясь успеху выступлений своего премьера в III Государственной думе, царь писал матери: «Это его подбодрит и всех хороших и даст ему самому энергию и уверенность в себе»[298].

Слова ободрения продолжали звучать и позже. В записке от 30 декабря 1907 г. по поводу ряда конкретных дел приписка: «Желаю и Вам, Петр Аркадьевич, здоровья, бодрости души и тела и всякого успеха в 1908 году»[299].

Поддержка царя, его благожелательный настрой помогли раскрыться творческому потенциалу Столыпина. Это был своего рода духовный капитал, вложенный царем в перспективного человека. «…Принял Столыпина, – записал Николай II у себя в дневнике на второй день после его назначения премьером, – от первых шагов его получил самое лучшее впечатление»[300].

Согласно закону русское правительство имело полуавтономный статус: решения принимались большинством голосов, и только в исключительных случаях, когда правительственное меньшинство поддерживал лично государь, большинство уже не имело решающего значения[301]. Мало того, соединение двух ключевых постов – министра внутренних дел и председателя правительства – в одном лице означало, что в правительстве не осталось никого, кто мог бы предложить альтернативу столыпинскому курсу. Былое противостояние двух всесильных министров – Витте и Плеве – теперь уже не могло повториться. Кроме того, в условиях становления представительных органов власти: Государственной думы и Государственного совета, Совет министров еще более усилил свое влияние, став законотворческим органом[302] и координатором работы обеих палат. Естественно, что выдержать такую мозговую нагрузку мог только достаточно свободный в действиях, не скованный волей самодержца исполнительный аппарат.

Создавая Столыпину режим наибольшего благоприятствования, государь предоставил ему самому стать новым центром в имперском управлении. Современники прозвали Столыпина «русским Бисмарком»: ни один министр в империи никогда не имел юридически такого объема власти, как новый председатель правительства. Петр Аркадьевич фактически стал компаньоном царя в управлении страной. Последний раз назначение соправителя происходило при Александре II в лице его министра графа М.Т. Лорис-Меликова. Николай II возобновляет эту традицию. Это было знаком особого расположения Николая II, и царский капитал доверия только за шесть лет деятельности нового премьера окупился сторицей: Столыпин стал первым в истории России государственным деятелем, кто сумел так энергично и широко, с нравственной и социальной пользой для народа использовать вверенную ему власть «Ты, наверное, читаешь в газетах, – писал Николай II матери, – многочисленные телеграммы к Столыпину со всех сторон России. Они все дышат доверием к нему и крепкою верою в светлое будущее»[303].

Глава 5 Царская дорога столыпинскому локомотиву реформ

По своей природе Николай II был весьма расположен к поиску новых решений и импровизации. Его государственная мысль не стояла на месте, он не был догматиком; то, что недавно признавалось им в качестве основы государственного строя, как, например, общинная собственность и законодательные прерогативы самодержавия, через некоторое время могло быть отвергнуто навсегда[304]. В 1909 г. заместитель министра внутренних дел С.Е. Крыжановский выступил перед царем с докладом относительно проекта децентрализации империи. «Меня поражала легкость, – вспоминал он, – с которой Государь, не имевший специальной подготовки, разбирался в сложных вопросах избирательной процедуры как у нас, так и в западных странах, и любознательность, которую он при этом проявлял»[305].

О горячем темпераменте, подвижной реакции императора свидетельствуют многие, кто знал его вне официальной обстановки. «Государь был очень энергичным человеком, – вспоминает начальник дворцовой канцелярии А.А. Мосолов, – вне своего рабочего кабинета он почти никогда не сидел долго на одном месте…»[306] Николай не боялся риска, любил экстремальные и активные виды спорта[307], одна из его любимых фраз: «Смелым владеет Бог». Императора тянуло ко всему новому и необычному, он увлекался синематографом, с некоторой вначале опаской полюбил скоростную автомобильную езду. Николай ценил оригинальных личностей, ученых и новаторов. В царской администрации их было немного, и когда император узнавал о таких самородках, то оказывал им личное внимание и поддержку[308].

«К эпохе Императора Николая II, – пишет историк Петр Мультатули, – как нельзя лучше подходит слово “первый”: первая кинохроника, первый трамвай, первый самолёт, первый автомобиль, первая гидроэлектростанция, первый электроплуг, первая подводная лодка. Всё это появлялось в России впервые, и каждое техническое новшество не оставалось без внимания Государя, а то и вводилось по его инициативе»[309].

Однако, памятуя о творческом духе государя, необходимо и отметить, что он нередко подавлял в себе эту позитивную страсть, боясь упустить из виду иные государственные дела. Слишком тяжел груз ответственности самодержца перед Богом и Россией. Творчество как движущая сила царской политики являлось по большей части уделом министров, а не царя. Государь должен был вопреки своему желанию оставаться стационарной фигурой, чтобы взвешенным на весах разума и религиозной совести осторожным решением утверждать и удерживать миропорядок в России. По свидетельству очевидцев, Николай обычно внимательно и с одобрением выслушивал реформаторские предложения своих министров, но далеко не всегда решался на их осуществление. Случалось даже, что, увлеченный новой государственной идеей, он начинал воплощать ее в жизнь, но потом спохватывался и гасил собственную инициативу. Так, в 1916 г. министр иностранных дел С.Д. Сазонов предложил государю в ближайшее время обнародовать манифест о даровании Польше конституции. «Проект, – вспоминал об этом событии Сазонов, – был прочитан Государю целиком, и каждая его статья подверглась тщательному разбору, причем Его Величество задавал мне вопросы, доказывавшие его интерес к предмету моего доклада. По некотором размышлении Он сказал нам, что одобряет проект и находит его обнародование своевременным». Государь обещал поддержать Сазонова в правительстве, где, как ему было известно, большинство министров были настроены против столь радикальных предложений. Однако проект правительством был заблокирован, его председатель, ссылаясь на обстоятельства военного времени, убедил царя пересмотреть первоначальное решение[310].

Что изменило намерение царя? Стремление уберечь общество от несвоевременных преобразований, сохранить баланс интересов и общественный мир? Можно назвать еще ряд благих побуждений «нерешительности» государя. Но главный корень царского консерватизма сокрыт глубоко от постороннего взгляда – в его верующем сердце. Пребывая в молитве, предстоя перед лицом Божьим, царь Николай не только свою душу, но и государственные дела постоянно проверял на верность божественным заповедям. Начальник дворцовой канцелярии А.А. Мосолов, хотя и весьма скептически настроенный к мистическим ощущениям государя, писал, что царь «унаследовал неистребимую веру в судьбоносность своей власти. Его призвание исходило от Бога, и за свои действия он отвечал только перед своей совестью и Богом». Именно это религиозное чувство, по мнению Мосолова, руководило Николаем, когда он после одобрительного выслушивания предложений министров в конечном итоге отказывался от их поддержки[311].

Но так происходило далеко не всегда. Уже в первые годы царствования Николай II показал свою готовность к масштабным государственным преобразованиям. В 1897 г., вопреки мнению консервативного большинства, он одобряет проект денежной реформы. «В сущности, я имел за собой только одну силу, – признавался автор проекта С.Ю. Витте, – но силу, которая сильнее всех остальных, – доверие Императора, а потому я вновь повторяю, что Россия металлическим золотым обращением обязана исключительно Императору Николаю II»[312].

Однако и успешная финансовая реформа блекла в царских глазах перед насущной крестьянской проблемой[313]. Как известно, после отмены крепостного права крестьянство перестало быть забытым сословием. Дед и отец Николая II проявляли существенную заботу о материальном и духовном состоянии «кормильца» страны, и сам крестьянский вопрос в это время стал открытым для обсуждений и предложений на страницах печати, в земских собраниях и в чиновничьих кабинетах. Может быть, поэтому Николай «заболел» крестьянской проблемой еще до восшествия на трон. С.Ю. Витте, которого нельзя отнести к доброжелателям Николая II, вспоминает, как тот, будучи цесаревичем, подробно беседовал с ним о крестьянском вопросе. «Я тогда заметил, – писал в мемуарах этот маститый сановник, – что его высочество со свойственной ему сердечностью и благожелательностью относится в высокой степени милостиво к крестьянским интересам и считает их первенствующими » (курсив мой. – Д.С. )[314]. Став императором, Николай Александрович свое сочувствие и свои замыслы в отношении крестьян воплощает в серии правительственных мероприятий.

Известно, что столыпинским преобразованиям 1906–1911 гг. предшествовал своего рода инкубационный период: практически по всем направлениям предстоящих широкомасштабных реформ Николаем II и его правительством были сделаны первые шаги, благодаря чему и стал возможен «столыпинский прорыв». Мало того, в дореволюционный период царским правительством были разработаны, развиты, нормативно подготовлены многие идеи столыпинского земельного курса: это и землеустроительное дело, и введение низшей нормы дробления и высшей нормы концентрации надельной земли, и агрономическая помощь.

На эту элементарную вещь последовательного многоступенчатого развертывания Николаем свитка реформ, на взаимосвязь государственных идей и последующих за ними государственных дел как-то не принято обращать внимание в учебной исторической литературе. А между тем без строительства Транссиба, определившего движение колонизационных потоков за Урал и заложившего там первичную хозяйственную и социальную инфраструктуру, Столыпин не смог бы реализовать свой грандиозный переселенческий проект. Таким же мероприятием царя, расчищавшим почву для столыпинского переселения, стал закон от июня 1900 г. об отмене ссылки на поселение в Сибирь. Тем самым государь не хотел засорять сибирские просторы преступным элементом, стремясь привлечь в восточные края с целью их развития лучшие силы России[315]. Местом ссылки был оставлен Сахалин.

Крестьянская реформа готовилась царем давно, еще до 1902 г., до весенних крестьянских беспорядков в Полтавской губернии[316]. Назначенный в 1895 г. министром внутренних дел И.Л. Горемыкин предполагал готовить новое законодательство о крестьянах основательно и постепенно, но сначала все «привести в систему». В МВД систематизировали земельное право и создали новую административную структура – Переселенческое управление. Помощником к начальнику этого нового отдела МВД Горемыкин рекомендовал своего друга и соратника А.В. Кривошеина, впоследствии ставшего правой рукой Столыпина в проведении земельной реформы[317].

В развитии переселенческого дела Николай II принимал непосредственное участие[318]. Как председатель Комитета сибирской железной дороги, он, будучи еще цесаревичем, увеличил пособия переселенцам. Комитет принял временные правила об образовании переселенческих «запасных участков» вдоль магистрали и подготовил закон 7 декабря 1896 г., облегчавший получение разрешений на переселение и обязывавший предварительно посылать ходоков. Тогда уже было объявлено о большом значении переселения, водились дополнительные льготы для переселенцев (освобождение от уплаты казенных налогов, отсрочка от призыва в армию на четыре года и др.), установлены нормы наделов новоселам в Сибири (15 десятин на душу мужского пола плюс 3 десятины леса в тех районах, где это возможно). Эти льготы действовали и в столыпинский период вплоть до Первой мировой войны[319].

Царская политика в раскрепощении сельского труда сопровождалась реформой паспортной системы. Утвержденные новые паспортные правила 1895 г. хотя и не вводили для крестьян, как для других сословий, бессрочные паспорта, но все же облегчали временный отъезд из места проживания на заработки. В октябре 1898 г. министр финансов С.Ю. Витте написал объемную по содержанию записку императору, в которой доказывал экономическую несостоятельность общины и предлагал принять закон о правах и обязанностях крестьянина, уравняв его с другими сословиями. Очевидно, что записка дала свой практически результат. В 1899 г. произошла частичная отмена круговой поруки. Власть общины над личностью крестьянина начинала медленно, но неизбежно слабеть.

О непреклонности царя идти неторопливо и дальше в крестьянском вопросе свидетельствует и тот факт, что в 1902 г. сразу двум ведущим министерствам империи: Министерству финансов во главе с С.Ю. Витте и Министерству внутренних дел во главе со сменившим И.Л. Горемыкина Д.С. Сипягиным – царь поручает составить проект земельной реформы.

«В данное время, – заявил Николай II в 1902 г. перед представителями дворянства, – меня наиболее заботит вопрос об устройстве быта и облегчения земельной нужды трудящегося крестьянства при неприкосновенности частной собственности» (курсив мой. – Д.С. )[320].

«Знаю, что нужда крестьян велика, – говорил в сентябре того же года государь крестьянам. – Помочь ей – моя постоянная забота. Что было возможно сделать – для крестьян теперь же сделано. Многое еще остается совершить ; для этого необходимо возвращение к мирной и трудовой жизни и успокоение» (курсив мой. – Д.С. )[321].

Убийство Сипягина летом 1902 г. не изменило намерений царя. Новый министр внутренних дел В.К. Плеве[322] продолжил дело своего предшественника. Твердая воля и целеустремленность, готовность идти до конца в порученном деле, умение подбирать себе дельных помощников и жесткий авторитарный стиль общения с подчиненными – все эти личные качества Плеве помогли ему вывести земельную реформу на новый этап. При МВД была образована Редакционная комиссия по пересмотру законоположения о крестьянах, и началось обсуждение предстоящих преобразований на региональном уровне.

Царским манифестом от 26 февраля 1903 г., в разработке которого на последнем этапе участвовал Плеве, предусматривалось в основу деятельности создаваемых местных губернских совещаний «положить неприкосновенность общинного строя крестьянского землевладения, изыскивая одновременно способы к облегчению отдельным крестьянам выхода из общины » (курсив автора. – Д.С .)[323].

Было образовано 618 местных комитетов – 82 губернских под председательством губернаторов и 536 уездных под председательством уездных предводителей дворянства. В них небольшой численной пропорцией были представлены и крестьяне. Большинство комитетов высказались за ликвидацию общин или за свободный выход из них[324].

Параллельно с этим мониторингом – учетом местных предложений и общественного настроя – правительство продолжало создавать необходимые информационные, экономические и административные условия земельным преобразованиям.

Один из соавторов столыпинской реформы управляющий Земским отделом МВД В.И. Гурко[325] в январе 1904 г. в газете «Новое время» опубликовал свой очерк по итогам работы Редакционной комиссии. В очерке экономически обосновывалась эффективность частновладельческого крестьянского хозяйства. Лед тронулся, прогрессивные идеи отдельных государственных чиновников стали, как круги на воде от брошенного камня, расходиться по всей стране.

Между тем царь продолжает идти навстречу крестьянству. В 1903 г. полной отменой круговой поруки Николай II окончательно снимает с общины первый защитный слой, открывая дорогу хозяйственному индивидуализму. Зажиточным крестьянам был облегчен выход из общины.

Ни Русско-японская война, ни массовые забастовки 1905 г., ни угроза отказа в иностранных кредитах не смогли приостановить поступательную политику правительства в земельном вопросе.

Весной 1905 г. председателем Совета министров И.Л. Горемыкиным было вновь созвано Особое совещание по вопросу о мерах к укреплению крестьянского землевладения. 22 апреля Горемыкин подробно доложил царю о задачах, стоящих перед совещанием. В тексте его доклада напротив слов «целью работы (совещания. – Д.С .) должно быть облегчение выдела крестьянам в частную собственность причитающихся на их долю участков надельной земли» Николай II собственноручно начертал: «Главная задача совещания». И хотя этот вопрос так и не получил развития на совещании, Николай II, по мнению историка О.Г. Вронского, «по крайней мере, определенно дал понять, каким ему видится вектор дальнейшего развития поземельных отношений»[326].

В мае 1905 г. Министерство земледелия и госимуществ было преобразовано в Главное управление землеустройства и земледелия (далее возможно сокр. ГУЗиЗ). Новому ведомству были переданы землеустроительное дело и Переселенческое управление, ранее находившиеся в ведении Министерства внутренних дел. Реорганизация позволила сосредоточить всю правительственную работу по аграрному направлению в одном ведомстве[327].

Именно в это время Переселенческое управление увеличивает подготовку переселенческих участков, организовывает почвенно-ботанические экспедиции в Сибирь, без такой предварительной работы великое переселение на Восток стало бы большой проблемой для столыпинского кабинета.

В этот же период были внесены конкретные предложения о расширении деятельности Крестьянского банка и подготовлен проект изменения его устава. Уже к этому времени количество земли, купленной на банковские ссуды крестьянами, выросло в сравнении с царствованием Александра III в два раза. В 1883–1895 гг. крестьяне с помощью Крестьянского банка купили 2,3 млн десятин, а в 1896–1905 гг. – 5, 9 млн десятин земли[328].

В разгар войны 6 июня 1904 г. царь издает закон, предоставивший крестьянам широкие возможности переселения на бульшие земельные площади. Закон вводил свободу переселения без льгот, но давал правительству и право принимать решение о свободном льготном переселении из отдельных местностей империи, выселение из которых признавалось особо желательным[329]. При этом во всем объеме сохранялся старый льготный режим переселения, требующий получение разрешения и посылки ходоков.

11 августа 1904 г. Николай II Манифестом по случаю крещения цесаревича сложил с крестьян все недоимки в сумме 130 млн рублей[330].

Наконец, еще один царский манифест, изданный 3 ноября 1905 г., отменил выкупные платежи, сбросив с крестьянских наделов «долговые камни», что облегчало крестьянам выделение в личную собственность общинной земли и получение ипотечного кредита. По официальным данным, сумма прощеного долга крестьян составила 1 млрд 107 млн рублей. Подписанный царем в тот же день другой указ разрешал Крестьянскому банку расширить продажу земель крестьянам с выдачей им кредита. Это открывала доступ к покупке земли беднякам и середнякам[331].

«Правильное и постепенное устройство крестьян на земле, – писал государь 31 октября 1905 г., – обеспечит России действительное спокойствие внутри на много десятков лет»[332] (курсив мой. – Д.С. ).

Так поэтапно, шаг за шагом, русская деревня шла к столыпинским отрубам и хуторам, и только нарастание революционного кризиса и попытки оппозиционных думских партий использовать земельные противоречия в подрыве империи прервали эту цепочку «малых реформ», подтолкнув царское правительство к ускорению преобразовательного процесса.

В дореволюционный период вектор царской политики был направлен не на коренное изменение общественной жизни, а на исправление и устранение отдельных ее недостатков. Царь довольствовался настоящим и не считал себя вправе менять модель государственного и общественного строя. Таков был завет покойного родителя, к тем же выводам вела его собственная совесть. Вопреки расхожему мнению о России как слабом звене в когорте мировых держав, о русской революции как следствии отставания в модернизации экономики, с религиозной точки зрения Россия на рубеже веков оставалось страной с гораздо более значительным духовным потенциалом, чем западные страны. Эта духовность шла из прошлого, из традиции, ее транслятором, несмотря на переживаемый кризис, по-прежнему была Русская Православная Церковь. Царь разумно опасался, что несвоевременный радикализм в государственных преобразованиях может расшатать духовные основы русского общества, оторвать людей от родной почвы и тем самым только ускорить наступление революции. Кроме того, само государство с его громоздким и неповоротливым административным аппаратом было не в состоянии проводить активную реформаторскую линию, бюрократия часто извращала и социально деформировала самые благие правительственные начинания. Даже в премьерство Столыпина местные чиновники пытались имитировать развитие хуторов, выдавая идеально благоустроенные макеты за истинное положение вещей[333].

Однако проблема была не только в проводнике реформ, но и в их адресате. Ходынка наглядно показала властям ослабление в народе нравственных сил, так необходимых для внутреннего сдерживания и самоконтроля. А ведь та же переселенческая политика могла привести к повторению ходынок в многократном размере, когда тысячи, десятки тысяч самовольных переселенцев оказались бы в Сибири без всяких средств к существованию. Царь понимал, что без удержания чиновников и народа в религиозной жизни никакое внешнее делание, никакая новая выстраиваемая государством система общественных отношений не даст положительного результата.

Улучшения в государственном строе, их социальная польза зависят от степени приобщения человека к божественной ткани жизни. Реформа – надстроечное явление, она дает только новые формы государственной и общественной жизни, но содержание этих форм определяет нравственное состояние русских людей, их отношение к евангельской истине.

До 1903 г. развитие страны происходило без явных колебаний. Империя почти четверть века не знала военных столкновений, в обществе сохранялась стабильность, а экономика в условиях мирового финансового кризиса могла долго держаться на плаву благодаря значительным золотовалютным резервам. Мало того, к началу века в научно-техническом и промышленном развитии Россия встала вровень с ведущими западными странами. Темпы ее экономического роста вызывали опасение ведущих европейских держав, но еще больший страх вселял духовный потенциал страны. Свидетельством этой духовной мощи России являлись не порабощенная западной светской культурой православная церковь и Богом венчанная и ни перед кем не прогибающаяся власть самодержца. В этих возвышенных надсоциальных сферах хранился генетический код русской цивилизации.

Царь сознательно уберегал эти сферы от радикальных структурных изменений. Если экономические сдвиги создавали в обществе естественную среду для капиталистических элементов, то политические и тем более церковные реформы означали ломку тех устоев и тех заветов, без которых было бы немыслимо существования самой русской государственности. Исходя из такой ценностной ориентации, Николай II в различных областях общественной жизни осуществлял реформы неравномерно, с разной скоростью и масштабами, следуя принципу «Созидая не разрушать». Решение одних государственных вопросов, например статуса Финляндии, приходилось замораживать, отодвигая сроки на отдаленную перспективу, других – растягивать на несколько поколений. Наконец, в России существовали проблемы, не имевшие окончательного решения, их предстояло претворять посредством перевода в новый, более удобный для решения формат. Такой многовековой «вечной» проблемой оставался для страны аграрный вопрос[334].

В тех областях, где дилемма между новым и старым не стояла и где реформы болезненно не задевали духовных сторон человеческих отношений, Николай проявлял незаурядную политическую активность. Особенно впечатляют три государева проекта: программа всеобщей общеевропейской безопасности, выдвинутая им на Гаагской конференции в 1899 г., план превращения России в глобальную энергетическую державу и строительство Транссибирской железнодорожной магистрали.

В 1896 г. император Николай II c целью подъема отечественной промышленности ввел ограничения на вывоз из страны сырой нефти. Это решение дало мощный толчок промышленному развитию России. Вместо дешевого сырья страна стала экспортировать нефтепродукты во все крупнейшие европейские государства, танкеры с российским керосином заходили в порты Индии и Китая. Был даже разработан масштабный геополитический проект строительства транзитного нефтепровода от Баку до Персидского залива[335].

С еще большим размахом, чем в энергетике, государь развивал транспортную систему страны. Как известно, грандиозное железнодорожное строительство Транссибирской железнодорожной магистрали для соединения Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии с европейским миром началось при царе Александре III, однако именно цесаревичу Николаю уже тогда, на первых этапах стройки, суждено было проявить самое деятельное участие в реализации этого проекта. В июле 1891 г. Николай соизволил лично набросать в тачку земли и свезти на полотно строящейся дороги. На запуске проекта был отслужен молебен. Так Транссиб и его продолжение – Амурская железная дорога – стали делом всей жизни последнего государя.

Транссиб по праву можно было считать стройкой века не только по российским, но и по международным меркам. Самым трудным и дорогостоящим участком пути оказалось сооружение тоннелей Кругобайкальской дороги. Объем работ на этом участке превзошел масштабы строительства только что прорытого Суэцкого канала[336]. На строительстве железной дороги работали одновременно до 100 тысяч человек, вооруженных только киркой, ломом, лопатой и тачкой. Всего на Транссибе было построено 40 тоннелей, около 500 мостов и виадуков, из них самый уникальный – мост через Амур, который и поныне самый длинный на материке – 2500 метров[337]. Для сравнения: если строительство Транссиба (вместе с КВЖД и Амурской железной дорогой) осуществилось в царское время за 20 лет, то в советское время строительство БАМа (спроектированное при Николае II. – Д.С. ) с небольшими перерывами продолжалось целых 70 лет (1932–2003). Причем тоннелей на БАМе было в восемь раз меньше, чем при прокладке сибирской магистрали, а протяженность всего Транссиба (с включением и Амурской дороги и КВЖД) была значительно больше протяженности магистрали советского долгостроя. При этом императорский дом ревностно следил, чтобы строительство велось русскими людьми и на русские деньги.

Строительство Транссиба дало мощный толчок развитию старых и возникновению новых сибирских городов. Молодой город Новониколаевск, ставший столицей Зауралья, затмил прежнюю столицу Омск (после революции 1917 г. Новониколаевск был переименован в Новосибирск). Великая железная дорога стала системообразующей осью, вокруг которой и в состыковке с которой стала создаваться разветвленная сеть узкоколеек и грунтовых дорог. Переселенческие службы, активно заработавшие в Сибири с приходом Столыпина, создавали на необжитых сибирских землях все новые и новые дорожные коммуникации, уходя все дальше и дальше в сторону от железнодорожного пути. Многие из этих дорог империи, построенные, по словам Столыпина, «со знанием дела» и «сравнительно недорого» (около 1000 рублей верста)[338], с давно уже просроченным сроком эксплуатации служат сибирякам и в наши дни[339].

Огромные богатства Сибири благодаря Транссибу стали доступны для освоения, что усилило экономическую и военную мощь государства[340]. Освоение Сибири было только частью большой азиатской программы, поддержанной государем. «Россия будет прирастать Азией» – эти ставшие крылатыми слова императора предначертали смещение всей русской геополитики на Восток. На очереди уже стояло освоение крестьянами земель центральной части Туркестана[341] и установление сферы русского влияния в Тибете.

Таким образом, расчеты Николая II на эффективность спокойного эволюционного развития империи с постепенным увеличением материального достатка населения находили постоянное подтверждение в текущих государственных успехах.

Однако при всей стабильности развитии страны император, несомненно, чувствовал приближение черных туч, уже нависших над Россией, – чувствовал и в то же время надеялся посредством нравственного воспитания и разумной социальной политики избежать революционной грозы. Удерживающей и спасительной силой, по глубокому убеждению Николая II, должна стать православная вера. Два человека постоянно напоминали ему об этом: венценосный родитель Александр III – через свое предсмертное завещание и праведный священник Иоанн Кронштадтский, пророчествующий с церковного амвона о Божьем суде над Россией за отступление от веры. «Помните, – взывал тогда праведный Иоанн к современникам, – что Отечество земное с его Церковью есть преддверие Отечества небесного, потому любите его горячо и будьте готовы душу свою за него положить… Восстань же, русский человек! Перестань безумствовать! Довольно! Довольно пить горькую, полную яда чашу – вам и России»[342].

Людям, пребывающим вне общения с Богом, свойственно иное нравственное устроение, чем людям религиозным[343]. В их душе почти нет места молитве, покаянию, чувству умиления от соприкосновения со святыней. Им намного труднее противостоять соблазнам окружающего мира, вести внутреннюю борьбу с собственными недостатками и страстями. Носители подобной душевной организацией всегда являлись горючим материалом народных взрывов, и именно из них состояли боевые организации русских революционеров. «Если Бога нет, то все дозволено», – говорил Ф.М. Достоевский устами одного из своих героев. Однако какие бы теории конфликтов ни создавала гуманитарная наука, уводя человека от поиска ответа о причинах социального зла, непреложной остается истина, сказанная Иисусом Христом: «Извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, гордость, безумство, – всё это зло извнутрь исходит и оскверняет человека» (Мк., 7, 21–23). Поэтому и Божье наказание не следует понимать как кровавый приговор. Революция – не ангел смерти, направленный Богом для кары отступников, а злое дело рук человеческих, попущенное Богом в той мере и в том объеме, чтобы образумить, отрезвить, разбудить людей ужасом собственного беззакония. В противном случае человечество ожидали бы куда худшие – апокалипсические – дни.

Еще за два года до первой революции государь обратился к народу с манифестом, в котором предупреждал об опасности забвения Бога в своей жизни. «К глубокому прискорбию нашему, – говорилось в Манифесте от 26 февраля 1903 г., – смута, посеянная отчасти замыслами, враждебными государственному порядку, отчасти увлечением началами, чуждыми русской жизни, препятствует общей работе по улучшению народного благосостояния. Смута эта, волнуя умы, отвлекает их от производительного труда и нередко приводит к гибели молодые силы, дорогие нашему сердцу и необходимые их семьям и родине»[344]. Царь не был услышан, и тогда пришло испытание железом и кровью – грянула война с Японией. Русское общество не вняло и этому грозному предупреждению, и России выпало еще более тяжкое испытание – смута внутри страны. Как сказал Спаситель, «царство, разделившееся само в себе, не устоит». Теперь Россию могла ожидать не просто утрата части территории, а разрушение ее государственных основ.

Сама неожиданность революции, ее приход в страну под видом крестного хода свидетельствует не столько о материальных проблемах, сколько о вхождении русского общества – и это при колоссальном нравственном потенциале – в полосу духовного надлома. Россия к этому времени практически уже вышла из экономического кризиса, несмотря на войну с Японией, налоговое бремя населения возросло лишь на 5 %. Для сравнения: в Японии налоги выросли на 85 %, а внешний долг составил 410 млн долларов. Российская же экономика, опираясь только на собственные ресурсы, по оценке германского экономиста К. Гельффериха, могла выдержать еще полтора года войны[345].

Бедность и нищета не были главной причиной начавшихся волнений. Революционные настроения поразили сначала рабочих оборонных предприятий Санкт-Петербурга, где уровень заработной платы был значительно выше, чем на гражданских предприятиях и в провинции. Самый большой очаг напряженности возник на Путиловском заводе – уже с декабря 1904 г. его рабочие объявили забастовку. Путиловский завод относился к оборонным предприятиям, и потому массовые увольнения, по крайней мере в течение войны, рабочим не грозили. Забастовка не была и отчаянным ответом на чрезмерную эксплуатацию рабочего труда. Ее объявили после рождественских дней, во время святок, когда трудовой народ отдыхает, веселится и зачастую не в меру пьет. Так что и повода к беспросветной тоске у питерского пролетариата пока не было. Да и само рабочее законодательство в России соответствовало европейскому стандарту. Еще в 1896 г. государь, проявляя заботу о рабочих, издал закон об ограничении рабочего времени. Максимальный рабочий день для мужского пола устанавливался в 11,5 часа, а по субботам и в предпраздничные дни – в 10 часов, в то время как во Франции предел рабочего дня составлял 12 часов, в Италии 12-часовой рабочий день был введен только для женщин, для мужчин же никаких ограничений не существовало. То же самое было и в Англии, США, в Германии и Бельгии. Только в Австрии и Швейцарии рабочий день, установленный правительством, был ниже российского: в Австрии – 11 часов, а в Швейцарии – 10,5 часа[346]. К этому следует добавить самое большое количество в России праздничных выходных по сравнению с другими странами и сезонный характер работы многих наемных рабочих, уезжавших на трудовые каникулы в деревню.

«Забастовка на Путиловском заводе, – пишет историк и правозащитник Альфред Мирек, – началась в конце декабря 1904 года в самый разгар военных действий на Дальневосточном фронте. Это была масштабная акция, с каждым днем набиравшая все больше обороты: к 4 январю бастовало 15 тысяч рабочих, к 6 январю – 26 тысяч, к 7-му – 105 тысяч, к 8-му – 11 тысяч. Японская разведка с гордостью сообщала, что парализована работа многих оборонных предприятий. Такие масштабы стали возможны только потому, что стачечный комитет, благодаря иностранным финансовым вливаниям (этот факт сегодня ни для кого уже не секрет), имел огромный денежный фонд помощи бастующим, из которого не вышедшим на работу выплачивалось пособие, превышающее зарплату (то есть происходил выкуп людей с предприятия)… В любом цивилизованном государстве, – подчеркивает Мирек, – такие действия в военное время могли квалифицироваться только как измена родине»[347].

В то же время многим рабочим трудно было правильно определить свое поведение в сложившейся ситуации, так как само движение поначалу имело религиозную окраску. Во главе самой авторитетной и массовой рабочей организации – «Союз русских фабрично-заводских рабочих города Санкт-Петербурга» – стоял «революционер в рясе» Георгий Гапон. Около 150 тысяч человек оказались обманом вовлечены Гапоном и сотрудничавшими с ним революционерами в так называемый крестный ход для встречи с царем. В заблуждение оказалось введено даже столичное руководство полицией. Петербургский градоначальник Фулон поверил в мирный характер предстоящего шествия. Во время встречи с Гапоном накануне шествия последний подробно рассказал градоначальнику о готовящемся мероприятии, убеждая, что ни он, ни рабочие никаких революционных целей не ставят. В конце разговора Фулон сказал Гапону: «Я человек военный и ничего не понимаю в политике. Мне про вас сказали, что вы готовите революцию. Вы говорите совсем иное. Кто прав, я не знаю. Поклянитесь мне на священном Евангелии, что вы не идете против Царя, – и я вам поверю». Гапон поклялся…[348]

Подавляющее большинство участников шествия наивно полагали, что участвуют в монархической и религиозной акции. Они несли святые иконы, портреты царя и царицы и не догадывались, что организаторы шествия используют их в своих политических интересах: Гапоном и его сподвижниками втайне от рабочих была составлена петиция, содержание которой напрямую противоречило характеру шествия. В ней императору предлагалось, причем в ультимативной форме, прекратить войну с Японией, передать власть Учредительному собранию и отделить церковь от государства. Фактически от верховной власти требовали добровольно запустить механизм разрушения основ русской государственности, перевести страну из спокойного состояния в режим великих потрясений. В этой двойной игре отчетливо проявилось лукавство революционеров. По сути дела, они попытались раскрутить колесо революции старым народническим способом, соблазняя доверчивый народ. За основу был взят сценарий русского бунта. В соответствии с ним революционеры вливались в общий состав мирного шествия, чтобы в дальнейшем создавать внутри этой массы очаги возбуждения к открытому мятежу. Так крестный ход должен был перерасти в прямой захват власти. Вышедший на встречу к народу царь в лучшем случае становился пленником толпы, в худшем – застрелен скрывавшимися в толпе революционерами. Последние слова петиции подтверждают возможность такого неуправляемого развития событий: «Повели и поклянись исполнить их (требования петиции), и ты сделаешь Россию и счастливой, и славной… А не поверишь, не отзовешься на нашу мольбу – мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда дальше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу…»[349] Это нагнетание собственного отчаяния в истории возникновения многих революций не раз использовалось как психологический импульс к переходу от мирной фазы к насилию и мятежу. Накануне шествия Гапон предлагал своим товарищам запастись оружием[350], а рабочим говорил: «Если царь нам не поможет, то у нас нет царя!» – и рабочие в экстазе повторяли его слова[351].

Гапон знал, какому риску подвергает поверивших в него рабочих: петербургским градоначальником лжепастырь был поставлен в известность, что император 9 января в Петербург не приедет. Кроме того, за два дня до демонстрации в столице был вывешен приказ градоначальника, запрещавший массовые сборища.

9 января в седьмом часу утра одна из колонн рабочих, шедшая к Зимнему дворцу со стороны Ижевского завода, была рассеяна войсками посредством холостых выстрелов. Возможно, Гапон, возглавлявший шествие другой колонны через Нарвскую заставу, еще не был извещен об этой неудаче, однако он знал, что Зимний оцеплен войсками, – знал и не остановил рабочих. Товарищ Гапона эсер П.М. Рутенберг предложил ему в случае, если солдаты будут стрелять, забаррикадировать улицы, взять оружие и прорваться к дворцу. Когда же колонна подошла к кордону правительственных войск и на глазах у Гапона началось кровавое столкновение, этот «добрый пастырь» неистово кричал ведомой им на убой толпе: «Нет у нас больше царя». Сам Гапон не подвергался опасности – революционеры помогли ему исчезнуть с места трагедии. Чтобы не быть узнанным, он сбрил бороду, переоделся в мирское платье и по поддельным документам выехал за границу. При этом с беспредельным цинизмом успел до отъезда разослать прокламации рабочим, где говорилось: «Отомстим же, братья, проклятому народом царю… бомбы, динамит, – все разрешаю»[352]. 31 января 1905 г. Синод лишил его сана и исключил из духовного звания.

В своем первоначальном замысле Гапон и его помощники рассчитывали на быструю и бескровную капитуляцию власти под напором народной стихии. Однако «бархатная революция» не состоялась. Возникшее по технологии смуты посредством духовного соблазна революционное движение приобрело ее характер и содержание. «Не приведи Бог, – писал А.С. Пушкин, – увидеть русский бунт бессмысленный и беспощадный». Вместо освобождения человека Гапон и его «братья по разуму» освободили из адской бездны темные силы. После кровавых событий 9 января в местных отделах собраний русских фабрично-заводских рабочих не только молодые, но и верующие пожилые рабочие как бы помутились в рассудке. Они в исступлении топтали ногами не только портреты царя, но даже и святые иконы[353].

Тогда, в первый день русской революции, воочию сказалась слабость религиозного сознания столичных рабочих. Обрядовая сторона для многих из них подменила реальную духовную жизнь. Но Господь прежде всего стучится в человеческое сердце. И там, где нет исправления «внутреннего человека», там нет и твердости в вере. Поэтому в человеке, живущем только внешней религиозной жизнью, быстро наступает охлаждение к Богу и Церкви. Царь не вышел к народу, иконы не спасли от кровопролития, крестный ход обернулся человеческой трагедией – и хватило всего лишь дня, чтобы поколебать православие в людях. «Россия рухнула на наших глазах, – писал философ Иван Ильин, – не потому, что русский человек был силен в зле и злобе, наподобие немцев, а потому, что он был слаб в добре…»[354]

Таким образом, 9 января, как и другие революционные события, было не закономерным и просчитываемым результатом социальных и классовых противоречий, а проявлением духовного кризиса. Здесь нет ни героя, ни идеи. Вместо героя – Гапон, двойной агент, человек без четких политических взглядов, предавший сначала царя, потом и самих революционеров. А вместо идеи – новый Гришка Отрепьев, с новой редакцией соблазнов и искушений. Маски сброшены – зло вышло наружу. «Родные сыны России, под влиянием неведомых в старину пагубных учений, враждою раздирают ее материнское сердце, – писал об этом времени митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний Вадковский. – Любви к Церкви нет, благоговение к власти исчезло. Все перевернулось вверх дном: наука брошена, святое все попрано. Вот где настоящее горе и несчастье России. Не стало ничего святого, неприкосновенного для нас. Страх Божий утратили мы, а грубый эгоизм современных “сверхчеловеков” возлюбили»[355]. В такой атмосфере грехопадения вопрос недопущения или преодоления потрясений осознавался царем не как вопрос ликвидации бедности и материального насыщения, а как вопрос духовной остановки апокалипсических тенденций в русском обществе и народе. Преодолеть же угасание Святого Духа в народе без самого народа, в одиночку, опираясь даже на свой открытый молитвенный доступ к Богу, государь был не в состоянии.

Роль царя в первой революции не может оцениваться по современным либеральным шаблонам. «В сознании русского народа, – писал отец Павел Флоренский, – Самодержавие не есть юридическое право, а есть явленный самим Богом факт, – милость Божия, а не человеческая условность, так что Самодержавие Царя относится к числу понятий не правовых, а вероучительных, входит в область веры, а не выводится из внерелигиозных посылок, имеющих в виду общественную и государственную пользу»[356]. Вторичное таинство миропомазания, совершаемое Церковью только над царем, введение его внутрь алтаря через царские врата для причащения по чину священников – отдельно Тела и отдельно Крови – свидетельствуют о выделении венценосца из состава обычных мирян и приближении его статуса к церковному чину[357]. Задача государя как правителя, освященного во Христе, заключается не в том, чтобы накормить всех хлебом или предоставить каждому следовать велениям своего сердца, миссия царя в другом – в спасении человеческой души. Не хартия вольностей, не социальная программа всеобщего насыщения, а святое Евангелие – главный документ, по которому правит самодержавный царь. Материальные же и социальные блага есть приложение, следствие, а не преддверие царской политики. Для здравомыслящих людей такой приоритет духовного над материальным является очевидным, это закон общественного благополучия и счастья. Если общество будет состоять из милосердных трудолюбивых граждан, достаток и свобода найдут в нем свое достойное место и назначение. И наоборот, когда в погоне за хлебом насущным и свободами люди предадут забвению Бога, перестанут считать Его непреложную заповедь любить ближнего главной целью семейной и общественной жизни, тогда рано или поздно окажется пресным тот хлеб и горька та свобода. Общество таких индивидов превратится в ненасытную утробу, где медленно и незаметно станет умирать человеческая душа. Но когда хлеб сгниет, а свобода обратится в безвластие, тогда вчерашние «счастливцы» станут не трудом, а убийством, насилием и грабежом добывать себе куски, еще оставшиеся от былого материального счастья. «Без Христа, – предупреждал святой страдалец архиепископ Илларион Троицкий, замученный за эту правду большевиками в 30-е гг., – люди пожрут друг друга»[358].

После кровавой провокации 9 января государь принял депутацию рабочих, пришедших к нему по его собственному вызову. Эта встреча является наглядным подтверждением, что именно духовные, а не материальные ценности царь ставил во главу угла внутренней политики. Ободренные душевным и ласковым приемом, рабочие стали просить царя, чтобы предприниматели поделились с ними частью прибыли. Государь разумно объяснил, что приказать этого работодателям никто не может, так же как и самим рабочим никто не может приказать брать меньшую плату или не работать. Это дело частного соглашения двух сторон[359]. Далее зашел разговор о сокращении рабочего дня. «Что вы станете делать со свободным временем, если будете работать не более 8 часов? – ответил Николай. – Я, Царь, работаю сам девять часов в день, и моя работа напряженнее, ибо вы работаете для себя только, а я работаю для вас всех. Если у вас будет свободное время, то будете заниматься политикой; но я этого не потерплю. Ваша единственная цель – ваша работа»[360]. Ответ царя может показаться жестким, но именно так, без всякого заигрывания с массой, и должна была ответить верховная власть, когда на дальневосточных границах империи шла война.

«Знаю, что нелегка жизнь рабочего, – говорил царь рабочим. – Многое надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливым и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах – преступно. …В попечениях моих о рабочих людях озабочусь, чтобы все возможное к улучшению быта их было сделано и чтобы обеспечить им впредь законные пути для выяснения назревших их нужд. Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их мне, а потому прощаю им вину их. Теперь возвращайтесь к мирному труду вашему, благословясь, принимайтесь за дело вместе с вашими товарищами, и да будет Бог вам в помощь»[361].

Ни одна теория управления, никакая обществоведческая наука сама по себе не могла дать царю инструкцию по управлению страной. Здесь требовался постоянный синтез высшей математики, гуманитарных наук и богословских знаний. Николаю приходилось изо дня в день анализировать и связывать между собой микро– и макрогосударственные процессы, просчитывать их влияние на внутреннюю жизнь подданных страны. В столь необъятном круге дел и забот, да еще при остром недостатке хороших исполнителей, даже при святом царе государственное управление было обречено на просчеты и сбои.

В жизни государя была своя Богом данная точка подъема, точка вхождения в нравственный подвиг, в возраст духовной активности и напряженного труда. Таким поворотным событием в судьбе царя и России стало его паломничество вместе с семьей в 1903 г. в Саровскую пустынь к преподобному Серафиму. У мощей святого старца Николай II увидел бескрайнее море молившихся людей и почувствовал особый прилив Божественной благодати. Верующая Россия встречала своего царя с ликованием. Через год по молитвам Серафима в царской семье родится наследник, и Николаю по-иному откроется будущее страны, ставшее теперь будущим его горячо любимого сына. Во время прославления великого старца как общероссийского святого императору было передано письмо, адресованное Серафимом «царю, который меня прославит». После прочтения послания, пролежавшего в ожидании получателя 70 лет, Николай II помрачнел, осунулся и погрузился в свои мысли. Содержание письма нам неизвестно, возможно, речь шла о судьбе династии и России[362]. Но фактом остается одно: паломничество к святому Серафиму подтолкнуло государя ускорить шаги навстречу народным чаяниям и надеждам. Именно здесь, у мощей преподобного старца, идея великих реформ, могущих удержать Россию от погружения во тьму, получила у царя сильнейший духовный импульс.

Ситуация не благоприятствовала намерениям царя, скорее это было время испытаний: неурожай 1903 г. и угроза голода, внезапное нападение Японии и первые вести о поражениях с фронта. Начались беспорядки внутри самой страны: крестьянские волнения, оппозиция дворянства, великокняжеская фронда и, наконец, кровавая бойня 9 января. Предчувствуя приближение бури, царь действовал с удвоенной энергией, только его кабинетный рабочий день накануне грозных событий составлял девять часов – девять часов интеллектуального и нравственного перенапряжения: отчеты министров, губернаторов, разработка новых законов и указов, аудиенции, сменяющие одна другую. Николай не имел секретаря и все отчеты просматривал лично, нередко оставляя на полях документов свои пометки.

Уже в начале войны с Японией царь переводит центральную и региональную администрации в режим оперативного управления. Огромная империя, вступившая в полосу структурного кризиса, с большим трудом управлялась из расположенного на окраине Петербурга. Чтобы преодолеть опасный разрыв столицы и провинции, государь учащает свои разъезды по стране. Во время поездок царский поезд останавливался в губернских центрах, где Николай прямо на платформе принимал отчеты местной администрации. Обычно государь приглашал губернаторов к себе в попутчики, и они сопровождали его до границ своей губернии. Во время движения поезда Николай затворялся в кабинете, где начинал работать с раннего утра[363]. Нередко, выйдя вечером из кабинета, государь забирал непросмотренные телеграммы и уже за вечерним чаем заканчивал просмотр[364]. По свидетельству баронессы Софии Буксгевден, «даже во время рождения сына (которое произошло во время Русско-японской войны. – Д.С. ) император был полностью поглощен государственными заботами»[365]. В разгар войны на Дальнем Востоке у царя родился долгожданный наследник, но увидеть и порадоваться своему сыну царю удавалась не часто.

Чтобы не допустить социального взрыва, Николай II еще в 1904 г. начинает смягчать отношения между властью и обществом. Новым министром внутренних дел становится князь П.Д. Святополк-Мирской, сторонник открытого диалога с оппозицией. В конце года царь созывает широкое совещание всех ведущих государственных деятелей России, где говорит об усиливающемся в обществе «революционном направлении» и предлагает участникам совещания определить свою позицию в умиротворении страны. Подавляющее большинство сановников требуют уступок. В итоге 12 декабря 1904 г. был издан указ «О предначертаниях к усовершенствованию Государственного порядка»[366], обещавший расширение прав земств, страхование рабочих, эмансипацию инородцев и иноверцев, устранение цензуры. Причем все эти намечаемые преобразования должны были пройти в контексте самодержавного строя. «Я никогда, ни в каком случае не соглашусь на представительный образ правления, – заявил тогда император, – ибо я его считаю вредным для вверенного мне Богом народа»[367]. Обозначенные царским указом направления фактически предполагали важную перемену во всем политическом курсе. Эпоха «малых реформ» подошла к концу, наступало время больших дел. Однако организовать новое реформаторское течение и с помощью его предупредить народные волнения власть не успела. Не прошло и месяца, как Северную столицу империи потряс социальный взрыв.

Ответом на беспорядки в стране стала полная самоотдача императора государственной работе. «Ники работает как негр, – писала императрица Александра Федоровна сестре Виктории, – иногда ему даже не удается выйти подышать воздухом – разве что уже в полной темноте. Он страшно устает, но держится молодцом и продолжает уповать на Господа»[368].

Несмотря на отставку Святополк-Мирского, допустившего 9 января беспорядки в Петербурге, царь продолжает обозначенную на совещании политику замирения общества. Он не хочет насилия. 18 февраля 1905 г. по предложению нового министра внутренних дел А.Г. Булыгина государь издает указ, разрешающий частным лицам и организациям подавать на имя царя предложения об усовершенствовании государственного благоустройства. Вечером того же дня Николай подписывает рескрипт о создании законосовещательного органа для разработки законодательных предложений.

Следующим шагом стало публичное выступление царя 6 июня 1905 г. перед делегатами Съезда земских и городских деятелей. «Я скорбел и скорблю о тех бедствиях, которые принесла России война и которые необходимо еще предвидеть, и о всех наших внутренних неурядицах, – говорил Николай делегатам. – Отбросьте сомнения: Моя Воля – воля Царская – созывать выборных от народа – непреклонна. Пусть установится, как было встарь, единение между Царем и всею Русью, общение между Мною и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам. Я надеюсь, вы будете содействовать Мне в этой работе»[369].

Через два месяца заверение царя исполнилось: 6 августа издается высочайший манифест об учреждении Государственной думы как выборного и законосовещательного органа страны. На выборах преимущество отдавалось крестьянству как преобладающему и наиболее надежному монархическому и консервативному элементу. Это было возвращение допетровских земских соборов, только избираемых теперь на основе внесословного избирательного права.

Однако попытка стряхнуть с себя путы петровского западничества была сорвана революционерами. Чтобы парализовать активные контрдействия императора, они организовали по всей стране железнодорожную стачку. На самого царя стали охотиться сразу несколько террористических групп. В октябре 1905 г. революционное движение вошло в еще более опасную фазу всеобщей политической стачки. Главное требование бастующих – создание в стране западной секуляризированной формы правления, то есть установление конституции и парламента. И тогда, чтобы умиротворить население, не допустить большой крови, государь добровольно передает часть своих законодательных прав Государственной думе. По Манифесту от 17 октября 1905 г. общество получало право на независимость и защиту от произвола государственной власти: разрешалось создание политических партий, провозглашалась свобода слова, печати, собраний, личная неприкосновенность. Государь понимал, что общество не готово к даруемым свободам, но у него не оставалось выбора. «Моим единственным утешением, – писал он матери, – является то, что это воля Господня и что это важное решение выведет мою дорогую Россию из невыносимого хаоса, в котором она находится почти уже год…»[370]

Царское решение не было капитуляцией, самодержавие в России не отменялось. Манифестом от 17 октября и последующей за ней корректировкой избирательного закона 3 июня 1907 г. Николаю удалось найти примирительную золотую середину между конфликтующими друг с другом властью и обществом. Это позволило вовлечь в государственное строительство наиболее лояльный оппозиционный элемент. В условиях кризиса правящей элиты другого варианта спасения страны не существовало. Манифестом от 17 октября государь предложил обществу не стояние в настоящем, не уход в прошлое (булыгинская Дума напоминала Земский собор допетровских времен. – Д.С. ), а то, чего оно так желало, – новое будущее. На сладких мечтах о будущем выросла вся революция. Николай отнял у революции ее мечту, предложив народу иной, единственно светлый путь развития страны. В соответствии с ним все новообразования: Дума, партии, профсоюзы, как и уже существующие в стране институты (банки, университеты и т. д.), – должны быть проникнуты русским духом. Русское общество станет гражданским и свободным, но его духовные нравственные высоты останутся за православием. Царь и поддерживавшая его небольшая группа здравомыслящих консерваторов понимали, что без здорового духовного питания, без существования в обществе высших форм проявления любви любая самая совершенная общественная система обречена на саморазрушение и смерть.

В то же время, как уже говорилось, царь отдавал себе отчет, что выдвинутые им новые государственные идеи требуют новых государственных людей. Поэтому следующим его шагом стал публичный призыв к народу помочь власти в ее желании обустроить Россию. С этой целью Николай выступил 27 апреля 1906 г. перед депутатами I Государственной думы.

«Всевышним Промыслом врученное Мне попечение о благе отечества, – обращался Николай II к думским депутатам первого созыва, – побудило Меня призвать к содействию в законодательной работе выборных от народа.

С пламенной верой в светлое будущее России Я приветствую в лице вашем тех лучших людей, которых Я повелел возлюбленным Моим подданным выбрать от себя.

Трудная и сложная работа предстоит вам. Верю, что любовь к Родине и горячее желание послужить ей воодушевят и сплотят вас. (…)

Я же буду охранять непоколебимыми установления, Мною дарованные, с твердой уверенностью, что вы отдадите все свои силы на самоотверженное служение Отечеству для выяснения нужд столь близкого моему сердцу крестьянства, просвещения народа и его благосостояния, памятуя, что для духовного величия и благоденствия государства необходима не одна свобода – необходим порядок на основе права. Да исполнятся горячие мои пожелания видеть народ Мой счастливым и передать Сыну Моему в наследие государство крепкое и просвещенное. (…)

Приступите с благоговением к работе, на которую Я вас призвал, и оправдайте достойно доверие Царя и народа. Бог в помощь Мне и вам»[371].

На этом выступлении государя присутствовал недавно назначенный министром внутренних дел Петр Аркадьевич Столыпин. Возможно, именно эта речь дала Столыпину импульс к концептуальной разработке предстоящих перемен. Знаменательно, что и само обращение царя к Думе было воспринято министром как «пламенная молитва», то есть как своего рода Божий посыл к разработке и осуществлению преобразований.

Развитие России по новому пути потребовало от царя и его министров огромной самоотдачи. С точки зрения западных политических теорий предстояло совершить невозможное: демократические свободы, дарованные Манифестом от 17 октября, адаптировать к православному религиозному опыту, одновременно раскрывая творческие силы православного сознания. И словно в ответ на этот вызов истории в России появился Столыпин, которому светлое будущее виделось как настоящее, который так мыслил и жил его категориями, что был способен видеть завтрашний день через «приоткрытую завесу».

Теперь царь не был одинок. В лице Столыпина он обрел и искусного навигатора, и точку опоры на избранном пути.

Глава 6 Доверительный союз

В исторической науке роль государя в проводимых его же правительством реформах 1906–1911 гг. незаслуженно умаляется. Более того, поддерживается ложное представление, что царь был пассивным сторонним наблюдателем великих столыпинских свершений. Однако даже беглый обзор фактов приводит нас к противоположному выводу: в эпоху Столыпина не только правительство, но и сам Николай II перешли в режим усиленной государственной работы. «Ситуация в стране с 1905 по 1909 год, – свидетельствует баронесса София Буксгевден, – складывалась таким образом, что императорская чета отложила все свои поездки по стране и за рубежом. Император должен был находиться в постоянном контакте со своими министрами. Дума была новым учреждением, в связи с чем возникало много вопросов. Пришлось отложить охоту в Польше и посещение Крыма»[372]. В 1909 г., в самый разгар столыпинского курса, император, всегда сдержанный в разговорах о себе признался, что работает за троих[373]. Не случайно императрица жаловалась супруге председателя правительства Ольге Борисовне о чрезмерной усталости своего мужа. Рабочий график государя становился все более плотным, а время, предназначенное для отдыха, сокращалось из года в год. «Его работа в течение царствования, – вспоминала друг царской семьи баронесса С.К. Бухсгевден, – все время увеличивалась, так как появились новые министерства и департаменты»[374]. Даже уезжая с семьей на отдых в Ливадию, царь продолжал свою управленческую деятельность. Здесь, вдали от петербургской суеты, он обычно встречался с семьей только за едой, во время чая и в те редкие вечера, когда дела не призывали его в рабочий кабинет. По свидетельству А.А. Мосолова, непосредственного очевидца пребывания царской семьи в Ливадии, Николай уже с самого утра после короткой прогулки начинал принимать посетителей. Работа возобновлялась после обеда с четырех часов и продолжалась до половины седьмого вечера. Во второй половине дня государь чаще всего рассматривал министерские отчеты[375].

Физическое здоровье позволяло царю работать с раннего утра до позднего вечера. «Выносливость его была поразительной», – вспоминал все тот же Мосолов. Люди, живущие недалеко от дворца в Царском Селе, свидетельствовали, что свет в рабочем кабинете царя гас далеко за полночь. Порой и глубокой ночью Николай возвращался в свой кабинет, если поступали известия, требовавшие безотлагательного решения[376]. «Я вспоминаю, – писала баронесса С.К. Бухсгевден, – как однажды, возвращаясь из Царского Села в Санкт-Петербург, куда Император сопровождал своих дочерей, я посмотрела на часы и заметила, что мы будем во Дворце очень поздно, после часу ночи, и что мне уже очень хочется в постель. “Вы счастливая женщина, – сказал Государь, – у меня же масса работы, которую я еще должен сделать. Должен просмотреть министерские донесения, а уже в девять часов я должен принять Х., так что вставать мне придется в семь часов утра!”»[377]. В годы первой революции Николаю приходилось работать целыми сутками, из-за чего у него возникли затяжные головные боли.

Ко всем прочему следует добавить и молитвенную занятость императора. Людям, далеким от религиозной жизни, нелегко понять, что глубокая искренняя молитва есть высшее нравственное переживание, в котором человек напрягает все силы своего естества, чтобы все доброе, что живет в нем и в тех людях, о которых он молится, получило Божье благословение и силу. Даже в Ливадии государь никогда не пропускал службы, как бы ни сложились обстоятельства[378].

Царский день был расписан по минутам, и в этом жестко регламентированном дне редко удавалось найти отдохновение. Круг царского служения представлялся настолько безграничным, что у государя не оставалось времени на личные знакомства и дружеские отношения. Даже в переписке с матерью Николаю приходилось, зная интересы Марии Федоровны, обсуждать политические дела. Единственным оазисом, долгое время находившимся вне политики, оставалась семья. Впрочем, и здесь перед царем стояла государственная задача: воспитать сына достойным правителем страны.

Современники отмечали целый ряд способностей Николая как государственного деятеля. У него была исключительная помять, в разговоре с министрами он с полуслова схватывал суть проблемы, оценивая все оттенки ее изложения[379]. «Надо сказать, – характеризовал царя во время приема докладов управляющий государственным коннозаводством Н.Б. Щербатов, – во всех технических вопросах более благоприятного лица для докладов себе представить нельзя было. …Входил во все подробности, делом интересовался чрезвычайно»[380]. При возникновении принципиальных разногласий с министрами государь проявлял удивительный такт и выдержку, позволявшую мягко, без нажима настоять на своем.

Основная тяжесть царской работы приходилось на создание и реализацию генерального плана строительства российской государственности. Как уже говорилось, план был задуман царем раньше, чем к нему приступил Столыпин и внес свои дополнения и коррективы. «О русском Императоре говорят, что он доступен разным влияниям. Это глубоко неверно, – писал о Николае президент Французской Республики Эмиль Лубэ. – Русский Император сам проводит свои идеи. Он защищает их с постоянством и большой силой. У него есть зрело продуманные и тщательно выработанные планы. Над осуществлением их он трудится беспрестанно»[381]. Однако эта колоссальная деятельность Николая II оказалась незамеченной и не оцененной его современниками. Вместо благодарности общество отплатило царю черной злобой и клеветой. В чем же причины такого неприятия государя?

В отличие от демократического правления самодержавная верховная власть в своем классическом виде не стремится ежедневно подчеркивать перед публикой собственные достижения. Государь отвечает только перед Богом, и политический пиар, широко используемый в тиранических и демократических государствах, несовместим с его христианской установкой: искать славы у Бога, а не у людей, ибо что хорошо у людей, сказано в Священном Писании, может оказаться мерзостью перед Богом. Государь не собирался отдавать свою власть на суд общественного мнения. Отсюда его отказ повторно выступать перед скандальной Государственной думой, нежелание отвечать на газетную клевету и сплетни. Отказываясь от личного публичного ответа на нападки в собственный адрес, государь надеялся, что его народ, так искренне молящийся о нем во время церковной ектеньи, не отречется от него.

Более того, постоянное напоминание подданным о собственных заслугах было противно христианской натуре Николая. Возвышающий себя, говорит Писание, унижен будет, а унижающий себя возвысится. Когда во время одной из своих церковных проповедей в присутствии царя протопресвитер отец Георгий Шавельский напомнил императору: «В этом величественном храме и царь земной должен чувствовать свое ничтожество перед Царем Небесным», государь с большой благодарностью принял эти смиряющие слова пастыря[382].

Современники отмечали, что царь избегал афишировать собственную добродетель, а между тем тысячи неимущих тайно получали помощь из его личных средств[383]. «Он не любил торжеств, громких речей, – писал о царе историк С.С. Ольденбург, – этикет был ему в тягость. Ему было не по душе все показное, всякая широковещательная реклама…»[384] Отсюда же проистекал его сознательный отказ от культа императора[385]. Государь говорил о себе иным способом: своей скромной благочестивой жизнью, усиливающейся с каждым годом социальной заботой и государственным строительством.

С другой стороны, многие царские деяния совершенно не освещались в официальной хронике, хотя это могло бы помочь обществу сформировать более справедливое отношение к царю. «Я всегда искренно негодовал на отдел придворной печати и придворную цензуру, – писал в мемуарах начальник первого отдела департамента общих дел Министерства внутренних дел С.Н. Палеолог. – Следует поражаться, как бесталанно, нежизненно и, скажу, вредно исполняли они свое важное назначение. Что читала большая публика о Царе? Парады, торжества, праздники, юбилеи, балы, выходы, смотры, маневры… Обращалось внимание только на внешнюю, показную сторону царской жизни, на блеск, звуки труб и фанфар, мишуру… Почему эта строгая, неразумная и тупая цензура не считалась с психологией общества, с запросами населения и замалчивала все, что могло в сознании масс вознести Царя на подобающую высоту? Я неоднократно поднимал вопрос, чтобы наиболее яркие резолюции, проходившие через мои руки и характеризовавшие работу и сердце Царя, делались достоянием повременной печати. Напрасные усилия! Придворная цензура, руководимая далекими от жизни, косными и мертвыми людьми, упорно питала своими сообщениями критику, направленную против Царя, и замалчивала все, о чем следовало кричать и, в интересах Монарха, публиковать во всеобщее сведение»[386].

Однако в умалении личного участия Николая в преобразовании страны, заслонении его образа фигурами некоторых крупных министров были и свои объективные причины. Модернизация страны требовала от государя совершить количественный и качественный сдвиг в работе государственного аппарата. Во избежание собственной перегрузки, а следовательно, срывов и простоев в государственных решениях император осуществляет децентрализацию исполнительной власти. Эта децентрализация проводилась царем не посредством создания независимых от себя управленческих структур, что противоречило бы самодержавным основам власти, а на персональном уровне, через доверие к собственным министрам. Не всегда министр оправдывал это доверие, но это было уже дело его совести, а не виной государя. Царь, конечно, не был застрахован от ошибок, особенно если учитывать, что выбирать приходилось из узкого и порой не всегда проверенного круга кандидатов. Царскому выбору мешали и противоборство придворных партий, и резкая идейная поляризация политической элиты страны. Однако христианский подход в оценке человека помогал императору, опираясь на широкий спектр возможностей разнородной и конфликтующей элиты, извлекать из нее необходимую государственную энергию для удержания на плаву русского корабля.

Кроткое отношение царя к собственным подчиненным не означало с его стороны бесконечной серии уступок и соглашательств. Николай все так же твердо держал курса на выбранные им самим государственные ориентиры, не давая чрезмерно самодеятельным министрам сбить корабль с намеченного пути. «О случаях, когда государь, вопреки мнениям и настояниям наиболее ценимых им сотрудников, – вспоминал генерал П.Г. Курлов, – настаивал на исполнении его воли, мне приходилось неоднократно слышать от П.А. Столыпина и В.А. Сухомлинова»[387].

«Такие государственные деятели, – свидетельствует А.А. Мосолов, – как Витте, Столыпин, Самарин, Трепов, чувствовали себя вполне уверенно, заручившись царской поддержкой; они думали, что им предоставлена полная свобода действий для претворения в жизнь своих программ. Однако Царь смотрел на дело совсем иначе»[388]. «У государя поверх железной руки, – писал о Николае С.С. Ольденбург, – была бархатная перчатка. Воля его была подобна не громовому удару, она проявлялась не взрывами и не бурными столкновениями; она скорее напоминала неуклонный бег ручья с горной высоты к равнине океана: он огибает препятствия, отклоняется в сторону, но, в конце концов, с неизменным постоянством близится к своей цели»[389].

Этот же управленческий стиль долгое время позволял государю избегать правительственных кризисов и скандалов и в то же время удерживать на вверенных должностях способных и деятельных министров. И чем талантливее и добродетельнее была личность министра, тем больше усилий прилагал государь для сохранения этого человека в своей команде. Применительно к Петру Столыпину, как самому яркому и самостоятельному государственному деятелю, такой подход проявил себя в наиболее полном виде.

Общее руководство деятельностью выдающегося премьера царь осуществлял по нескольким направлениям. Прежде всего, это совместная со Столыпиным кропотливая работа в разработке генеральной линии преобразований. «Все самые главные вопросы, – подчеркивал сын Столыпина, – он (государь. – Д.С .) просматривал лично и не поручал своим министрам»[390]. По словам баронессы С.К. Бухсгевден, «министры приносили с собою пачки бумаг, которые Государь оставлял у себя для внимательного чтения. На каждом документе он ставил свои заметки карандашом и зачастую просиживал до поздней ночи, чтобы ознакомиться со всеми бумагами. […] Ни одна бумага не оставалась на его столе – он всегда прочитывал и возвращал все без задержки»[391]. Такие же пометки можно встретить и в адресованных Столыпиным царю отчетах и докладах[392].

Каждые две недели председатель Совета министров докладывал текущие дела государю. По воспоминаниям сына Столыпина Аркадия Петровича, вечерами отец и государь запирались в кабинете и до поздней ночи работали над проектами переустройства империи. По словам Аркадия Петровича, в своих непосредственных отношениях его отец и царь напоминали двух друзей-студентов из одной компании. Часто Столыпин в этих деловых беседах выступал в роли своего рода эксперта, подтверждая оценки и решения государя.

Взаимное доверие помогало без лишних обсуждений обрести единый взгляд на проблему. Государь, не вдаваясь в теории и излишние подробности, мог в нескольких словах начертить Столыпину ту линию, которой следовало придерживаться правительству, не отклоняясь ни влево, ни вправо. Премьер согласно этой линии выстраивал свое политическое поведение и государственную деятельность. Если раньше при характеристике обновленного строя России Столыпин мог позволить себе в частном порядке неосмотрительно употреблять термины «парламент» и «конституция» и даже называть себя первым в России конституционным министром внутренних дел[393], то в дальнейшем, вероятно после обмена мнениями с государем, он становится более сдержанным[394]. В 1906 г. в беседе с корреспондентами английской газеты Tribune и французской Journal Столыпин еще называл строй в России конституционным[395]. В начале же 1907 года Столыпин в беседе с общественным деятелем П.А. Тверским занял уже иную позицию. «В моем представлении, – говорил он Тверскому, – слово “конституция” едва ли применимо в данном случае»[396].

Когда государь заявил, что новая, третья по счету, Дума должна быть «русской по духу», Столыпин не только еще раз озвучил это выражение в Думе[397], но и использовал его как идейное обоснование национальной политики правительства. В том же направлении национального возрождения была продублирована и другая идея самодержца. «… русские национальные чувства, – говорил Николай II на встрече с правым крылом второй Думы, – на Западе России – сильнее… Будем надеяться, что они передадутся на Восток…» «Твердо верю, – писал позднее Столыпин в телеграмме русским националистам Киева, – что загоревшийся на Западе России свет русской национальной идеи не погаснет и скоро озарит всю Россию…»[398] Национальный вопрос и, в частности, неполноценное положение русских на окраинах империи – общая боль царя и премьера.

В исторической литературе существует распространенное заблуждение, что националистический курс, начавший с 1908 г. отчетливо проявляться в политике Столыпина, был вынужденной уступкой реформатора давлению крайне правых и царя. Но еще в 1902 г., занимая должность предводителя ковенского губернского дворянства, Столыпин зарекомендовал себя в качестве активного защитника русских национальных интересов. В докладной записке на имя министра внутренних дел В.К. Плеве он предложил отказаться от введения земского начала в западном крае на основании общих правил имущественного ценза. Столыпин небезосновательно полагал, что в условиях культурного и экономического господства в западных русских губерниях польских землевладельцев выборы в земства способствовали бы усилению влияния польского меньшинства. Получив в свои руки земское самоуправление, местная польская элита смогла бы с еще большей силой противодействовать «всем тем мероприятиям, которые могли бы привести к прививке населению русских культурных начал»[399]-[400].

В начале февраля 1908 г. государь во время чтения газеты «Окраины России»[401] обратил особое внимание на помещенную в ней статью «Из Прибалтийского края». Автор статьи писал о тяжелом положении русского населения в Прибалтике, о практически полном отсутствии его представителей среди местного чиновничества, о подспудном процессе немецкой колонизации края. «Если дело пойдет в том же направлении, – отмечалось в статье, – то недалеко то время, когда Балтика станет Финляндией, а русских выжмут отсюда так, что и воспоминания о них не останется». В целях усиления русского влияния автор статьи предлагал прекратить раздачу казенных земель латышам (кроме православных латышей), передавая ее русским крестьянам-батракам из православных и старообрядцев. Кроме того, предлагалось назначать в край только русских чиновников, а чиновников-инородцев перевести в Россию, избирать от края в Государственную думу по крайней мере одного русского депутата, который мог бы беспристрастно защищать местные интересы с государственной точки зрения. С пометкой «Прочтите статью “Из Прибалтийского края”» Николай II послал газету П.А. Столыпину[402]. В свою очередь Столыпин разослал статью главам министерств и ведомств, выразив в сопроводительных письмах согласие с основными ее положениями[403].

«Его Императорскому Величеству, – писал тогда председатель правительства министру финансов В.Н. Коковцову, – угодно было указать мне на помещенную в № 5 газеты “Окраины России” за текущий год статью “Из Прибалтийского края”, в которой отмечается ослабление в названной местности русского влияния и предлагаются некоторые меры к его укреплению. Ознакомившись с содержанием означенной статьи… и вполне разделяя высказанные в ней взгляды, я и со своей стороны нахожу, что, в видах сближения Прибалтийской окраины с прочими частями нашего государства и вящего утверждения в ней русской государственности и культуры, необходимо настойчиво и всемерно стремиться к увеличению в Прибалтийском крае числа коренных русских людей как в составе местного служилого класса, так и среди земледельческого населения. Вследствие сего считаю своим долгом покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство обратить на изъясненный вопрос самое серьезное внимание и принять надлежащие меры к тому, чтобы подведомственные Вам в Прибалтийском крае должности как высшие, так и низшие замещаемы были преимущественно лицами русского происхождения, а также чтобы к той же цели усиления русского элемента в крае направлена была, по возможности, и деятельность местного отделения Крестьянского банка»[404].

Среди других наболевших национальных проблем оставался и финский вопрос. Именно Финляндия в первую русскую революцию стала бастионом революционеров. Здесь находились центры подготовки русских боевиков, существовала даже своя, состоящая из финнов красная гвардия. Местная национальная элита, пользуясь временным ослаблением империи, взяла курс на выход из состава России. Русское население Финляндии открыто подвергалось дискриминации, а сепаратистски настроенные депутаты финского сейма мечтали оставить в границах будущей независимой Финляндии исконные русско-карельские земли. Чтобы предотвратить этот опасный и неизбежно кровавый разрыв с метрополией, царь, правительство и законодательно поддержавшая их III Государственная дума пошли на частичное свертывание финской автономии. Это возвращение России в Финляндию необходимо было провести аккуратно, не провоцируя местное население на крайние действия. Довольно продолжительная деловая переписка Николая II и Столыпина свидетельствует о совместном напряженном поиске этого решения. Царю и премьеру предстояло не только дать правовое обоснование политической интеграции Финляндии в Российскую империю, но и найти безупречную нравственную линию к подобным действиям. «Финляндцы, конечно, надеются на то, что нас втянут в войну, – писал 12 марта 1909 г. Столыпин Николаю II, – но Господь Бог поможет Вам предупредить кровопролитие»[405].

Еще одной общей проблемой в национальной политике царя и премьера оставался еврейский вопрос. Как известно, евреи отличались завидной предприимчивостью, интеллектом и культурным развитием. Даже в условиях ограничения некоторых гражданских прав русские евреи смогли поставить под свой контроль многие российские банки, занять ведущие позиции в среде российской интеллигенции. Родовая и корпоративная спайка еврейской диаспоры при еще незрелом национальном самосознании русской нации создавала угрозу разрушения традиционных устоев страны. В начале века особенно болезненно зазвучал образовательный вопрос. При поступлении в высшие учебные заведения для еврейской молодежи существовала квота в 5 % от зачисленных на обучение, которая вполне соответствовала удельной численности евреев в составе народов России. Тем не менее в отдельных случаях приходили нарушения этой квоты в интересах евреев. Так, в Томском технологическом институте, носящем имя императора Николая II, совет института в соответствии с манифестом от 17 апреля 1905 г. о веротерпимости счел для себя вправе отменить процентные ограничения, что в свою очередь вызвало протест русской молодежи. От ее имени 10 августа 1907 г. через управляющего Томской губернией И.В. Штевена к Столыпину обратился томский архиепископ Макарий с просьбой ограничить или прекратить прием евреев в Томский технологический институт. Во всеподданнейшем докладе от 17 августа 1907 г. П.А. Столыпин просил разрешения поставить этот вопрос на обсуждение Совета министров, на что через день последовало согласие императора[406]. В конце января 1908 г. новый министр народного просвещения А.Н. Шварц отменил решение совета института, само же обсуждение размеров квот для еврейских студентов затянулось в Совете министров до лета 1908 г. 19 августа 1908 г. Совет министров в качестве неотложной меры установил следующую норму для вузов (за исключением консерваторий Императорского Русского музыкального общества): 3 % – в столичных городах, 5 % – в городах вне черты оседлости, 10 % – в черте оседлости. Через год в немного расширенном виде квоту установили для средних учебных заведений. Вопрос, как относиться к таким активным и в то же время чужеродным имперским интересам инородцам, как поляки и евреи, был не только внутригосударственным, но и геополитическим.

Особое беспокойство правительства вызывал Дальний Восток. Большая часть обслуживающих КВЖД каменноугольных копий, а также лесных концессий в полосе отчуждения железной дороги принадлежали еврейскому и польскому капиталу, причем эксплуатация угольных и лесных ресурсов осуществлялась польскими и еврейскими предпринимателями при помощи китайской рабочей силы. На взгляд Столыпина, такая ситуация могла создать крайне опасное положение в случае дальневосточной войны, нарушив снабжение паровозов на Сибирской железной дороге необходимым топливом[407]. Государь, пристально следивший за всем, что происходит в Сибири, не мог не быть в курсе как всех этих проблем, так и возможных путей их разрешения.

Другой линией созвучия царя и премьера стали вопросы внешней политики. Как известно, 15 августа 1898 г. Николай II обратился ко всему миру с предложением созвать международную конференцию, чтобы положить предел росту вооружений и выработать международные правила для предупреждения войны. После повторного царского предложения, сделанного уже в декабре 1898 г., в мае 1899 г. в Гааге под председательством русского посла открылась мирная конференция. Конференцией был принят ряд конвенций, в том числе и о мирном разрешении международных споров. Вторая Гаагская конференция, созванная по инициативе царя в премьерство Столыпина в 1907 г., приняла еще целый ряд конвенций о законах и обычаях войны[408]. Однако не все мирные инициативы русского царя встретили сочувствие больших европейских держав, в том числе и созданный в Гааге Международный суд. Поэтому впоследствии государь просил П.А. Столыпина как председателя Совета министров совместно с министром иностранных дел С.Д. Сазоновым внимательно обдумать и предложить ему конкретный проект разрешения мирным путем недоразумений, возникающих между отдельными государствами. После длительных переговоров с министром иностранных дел С.Д. Сазоновым П.А. Столыпин в мае 1911 г. разработал предварительный план создания Международного парламента, в который входили бы все без исключения государства, как большие, так и малые. Такой Международный парламент, состоящий из представителей всех государств, должен был пребывать постоянно в одном из небольших государств Европы. Его сессии должны происходить круглый год, за исключением небольших каникул. Работа парламента выходила за рамки предотвращения международных конфликтов и сокращения вооружений, речь фактически шла об экономическом миграционном и политическом сближении всей Европы[409]. Однако смерть Столыпина и Балканские войны, осложнившие обстановку в Европе, стали вероятными причинами нереализации этого плана.

Однако основной сферой совместного приложения усилий царя и премьера оставались вопросы внутренней политики и, прежде всего, сфера земельных отношений – крестьянская реформа. «Роль Царя в проведении реформы, – отмечает ведущий специалист по земельным преобразованиям Николаевского периода В.Г. Тюкавкин, – была, безусловно, весьма значительной, а на отдельных этапах решающей»[410]. Царь не только подготовил почву для столыпинской земельной реформы, не только способствовал ее ускорению в переселенческом вопросе, но и напрямую контролировал ход преобразования, по необходимости корректируя его.

Убежденным сторонником личного крестьянского хозяйства государь стал еще до прихода в правительство Столыпина. Становлению этих взглядов способствовала книга аграрника-практика А.А. Риттиха «Зависимость крестьян от общины и мира» (1903), которую государь прочитал по совету П.Х. Шванебаха[411]. Когда осенью 1905 г. сформировался кабинет С.Ю. Витте, император поставил перед ним главную задачу: улучшить положение крестьян. Исполняя волю государя, председатель правительства на заседании Совета министров 3 ноября 1905 г. предложил избавить крестьян от выкупных платежей. Царь заявил, что находит меру совершенно недостаточною, и решительно высказался за переход от слов и обещаний к более радикальным мерам по улучшению жизни крестьян, не теряя времени, так, чтобы крестьянство почувствовало на себе правительственную заботу. Государь призвал для достижения этой цели не стесняться жертвами и не останавливаться перед самыми сильными мерами. Однако кабинету С.Ю.Витте не удалось принять каких-либо «сильных мер», хотя предварительная работа в этой области велась и в 1905 г., и в начале 1906-го.

О профессиональном знании царем крестьянского вопроса свидетельствует участник съезда по землеустройству А.В. Цеклинский. «28 января 1909 г., – вспоминает он, – все участники съезда были представлены в Царскосельском Александровском дворце государю императору… Представлял Столыпин. Государь подходил к каждому из нас. Сенатор А.И. Лыкошин докладывал цифровые данные по каждой губернии. Мы их дополняли и разъясняли. Его Величество выказал исключительную осведомленность в состоянии работы по губерниям и к некоторым из непременных членов обращался со специальными вопросами, подтверждающими эту осведомленность. Например, непременного члена владимирского губернского присутствия император спросил: “Ну, скажите, меня очень интересует, как Вы вышли из положения с крестьянами селений по берегам Переяславского озера, не имеющих полевой земли и которые в наделе получили «право ловли рыбы в озере» …Непременному члену нижегородского губернского присутствия Н.М. Ленивцеву, стоявшему близко от меня, государь сказал: “Ну а у Вас, по всей вероятности, успешнее подвигается землеустройство в нагорной правой части губернии, а уезд Семеновский и другие луговые и лесные труднее разверстывать и выселять? ” – Ленивцев эти правильные предположения монарха подтвердил тут же цифрами…» Как видим, исключительные познания царя касались сложных социальных решений в разверстании земли[412].

«Во время обеда (у царя. – Д.С. ), – обращает внимание Цеклинский, – Столыпин, между прочим, указал, что на всяком его приеме государь всегда интересовался работами на местах. Дело землеустройства Его Величеству было очень близко, он прекрасно знал природу и условия крестьянского землевладения по губерниям, знал и интересовался земельными ресурсами государства»[413].

Столыпин был не единственным лицом, через которое император узнавал о ходе землеустроительных дел. Об этом ему докладывали главноуправляющий ГУЗиЗ Кривошеин, региональные администраторы. Как известно, отчеты губернаторов царь всегда читал лично. Эти отчеты, естественно, еще больше обогащали знание царя, помогая созреть его планам и решениям[414].

Насколько царь действительно болел крестьянской проблемой, наглядно свидетельствует его обращение 13 февраля 1908 г. к членам III Государственной думы во время приема в Большом Царскосельском дворце. «Из всех законопроектов внесенных в Думу, – говорил он народным избранникам, – я считаю наиболее важным законопроект об улучшении поземельного устройства крестьян»[415].

Отсюда вполне обоснованы и царские распоряжения в адрес уже проводимой Столыпиным крестьянской реформы. «Прочное землеустройство крестьян внутри России, – указывал государь премьеру в сентябре 1910 г., – такое же устройство переселенцев в Сибири – вот два краеугольных вопроса, над которыми правительство должно неустанно работать. Не следует, разумеется, забывать и о других нуждах – о школах, путях сообщения и пр., но те два должны проводиться в первую голову»[416]. Для Столыпина слова царя о первостепенном значении земельной реформы являлись не пустым звуком, это был карт-бланш для дальнейшей активизации земельного переустройства России. Говорить, что данные указания государя простая фикция, что премьер и без того уже определил приоритетные направления реформы, значит не понимать природу самодержавной власти. Если бы Столыпин являлся премьером парламентской республики, разве поддержка парламента воспринималась бы как простая формальность? В самодержавной России, где источником власти оставался император, ссылка на авторитет монарха активизировала деятельность государственного управления. В авторитарной стране, какой являлась Россия до 17-го года, по-иному управлять было невозможно. Поэтому не случайно именно эти слова из царского письма были выделены Столыпиным. «И как Вы правы, Ваше Величество, – писал в ответ на царскую поддержку премьер, – как Вы правильно угадываете то, что творится в душе народной, когда пишете, что краеугольные для правительства вопросы – это землеустройство и переселение. Нужно приложить к этим двум вопросам громадные усилия и не дать им зачахнуть»[417].

Указание царя на значение земельной реформы наглядно свидетельствует, что и после успокоения страны Николай продолжал считать земельный вопрос судьбоносным для России. Успехи в его решении всегда были для него отрадным известием. «Государь, – вспоминает А.А. Вырубова, – от души радовался, когда слышал, как крестьяне богатеют и носят свои сбережения в Крестьянский банк»[418].

Большое внимание государь уделял и духовной стороне аграрной политики Столыпина. В конце 1909 г. Николай Александрович поручает талантливому миссионеру отцу Иоанну Восторгову совершить поездку по восьми переселенческим епархиям (включая Владивостокскую) для определения порядка открытия новых приходов и школ, построения церквей и школьных зданий в переселенческих районах[419]. И здесь необходимо подчеркнуть, что развитие Сибирского края было одним из тех государственных вопросов, в которых царь принимал самое деятельное участие, где он шел вместе и вровень со своим премьером.

Так, по обоюдному согласию Николая и Столыпина в Якутский край был назначен губернатором упоминавшийся нами ученый-самородок И.И. Крафт. Внешностью Крафт напоминал то ли бомбиста-террориста, то ли философа, то ли путешественника, собравшегося в экспедицию на полюс. За его плечами была долгая работа мелкого чиновника в Якутской и Забайкальской области. Он в совершенстве знал законы об инородцах, их быт, особенности, их потребности и интересы. Столыпин, оценив незаурядную личность этого человека, представил его императору. Накануне отъезда в Якутск в качестве губернатора Крафт развил кипучую деятельность: собирал материалы для работы по министерствам, в Академии наук, этнографическом музее, Географическом обществе, кустарном музее и т. д. «Живой, умный и восприимчивый, – вспоминал о Крафте начальник инспекторского отдела департамента общих дел МВД С.Н. Палеолог, – он заражал своей энергией других, расшевеливал равнодушных, и можно без преувеличения сказать, что тот месяц, который прошел до отъезда Крафта в Якутск, был воспринят в петербургских кругах как месяц об Якутской области»[420].

Перед тем как направить Крафта на новое место назначения, государь задержал его на аудиенции значительно дольше обыкновенного и, прощаясь, сказал: «По предшествующей службе вам знаком быт инородцев, и я ожидаю от вас энергичной и плодотворной работы для улучшения жизни в далекой, но близкой моему сердцу окраине. Передайте населению мой привет и знайте, что я буду внимательно следить за вашей деятельностью. Пусть об этих моих словах Петр Аркадьевич сообщит остальным министрам»[421].

«Месяца через полтора после отъезда Крафта, – вспоминает С.Н. Палеолог, – я стал регулярно получать от него телеграммы: “двиньте такое-то дело”, “сообщите, почему задерживают ответ”, “просите ускорения ассигнований” и т. д.»[422]. Первый годовой всеподданнейший доклад Крафта о состоянии Якутской области удостоился особого внимания государя. Высочайшие резолюции по всем затронутым якутским губернатором вопросам, касавшимся насущных нужд края и населения (дела милосердия, сложение недоимок, улучшение медицинской и ветеринарной помощи, снабжение населения продовольствием) свидетельствовали, что государь сохранил в своей памяти слова, сказанные Крафту. Третий годовой доклад якутского губернатора также сопровождался множеством отметок государя синим карандашом. На полях в конце последней страницы Николай написал: «Благодарю Крафта за службу. Он оправдал те ожидания, которые я на него возлагал»[423].

Заметим, что по существовавшему порядку губернатор свой годовой всеподданнейший отчет о состоянии губернии или области представлял непосредственно государю, а копию посылал министру внутренних дел. Так что П.А. Столыпин своевременно располагал необходимой информацией не только чтобы принять необходимые меры по собственному ведомству, но и поддержать советом царя в проводимой им региональной политике. Далее этот режим работы с губерниями осуществлялся следующим образом: подлинный отчет губернаторов с высочайшими резолюциями, вопросами и отметками поступал в Совет министров, и оттуда канцелярия рассылала выписки из отчета с пометками государя министрам для дальнейших действий[424].

Важным фактором, объединявшим усилия царя и премьера, являлось государственное творчество. По выражению Л.Н. Гумилева, «старое никогда не борется с новым, борются две формы нового, а старое уходит само». По мнению современного отечественного мыслителя Владимира Махнача, «новым был не только Ленин и прочие…революционеры, новым был не только разрушавший Россию… лево-либеральный мир… Новым был также и П.А. Столыпин, и тот, кто его нашел, – Император Николай II»[425].

Эта устремленность царя и его премьера в будущее особенно ярко воплотилась в научно-техническом прогрессе страны. Вложение капиталов в современное машиностроение и новые технологии всегда требовало от государства как главного инвестора не только аналитического расчета предстоящей модернизации, но и доверия к изобретателю и производителю, веры в будущую эффективность русского ноу-хау. Ввиду личной сопричастности государя и премьер-министра к передовой технократической культуре изобретательство и рационализаторство стало ведущим направлением в модернизации страны. Чтобы воодушевить и вдохновить это творческое движение, Николай II и Столыпин шли куда дальше сменивших их большевистских руководителей страны. Так, например, Столыпин стал одним из первых в мире политических лидеров, решившихся отправиться в рискованный полет на самолете. Позднее на подобный шаг отважится и сам государь: вместе с группой депутатов Государственной думы он совершил полет на самолете Сикорского «Илья Муромец»[426].

Творчество всегда есть движение в неизвестность, движение с надеждой, пусть даже неосознанной, на восполнение собственных ограниченных сил из сверхъестественного истока. В этой области у русских летчиков и инженеров были и свои падения, и свои победы. Через два дня после полета со Столыпиным летчик Мациевич и его самолет разбились. «Говорят и о гибели капитана Мациевича, – писал тогда Петр Аркадьевич государю. – Наши офицеры действительно достигли в области воздухоплавания замечательных результатов. Но мертвые необходимы! Жаль смелого летуна, а все же общество наше чересчур истерично»[427].

В верноподданейшем докладе от 30 декабря 1908 г. премьер сообщал императору о просьбе Совета Всероссийского аэро-клуба открыть всероссийский сбор пожертвований для образования особого капитала, предназначаемого на создание воздушного флота. «Большинство государств Западной Европы, – писал он царю, – покрыты сетью воздухоплавательных обществ и союзов, преследующих задачи науки и спорта. …Признавая со своей стороны приведенные суждения Клуба заслуживающими полного внимания… я полагаю изложенное ходатайство подлежащим удовлетворению». Государь оставил на полях доклада собственную пометку: «Соглашаюсь с удовольствием и желаю успеха отечественному воздухоплаванию»[428]..

Сам Николай II не раз приезжал на завод к авиаконструктору Сикорскому для подробного знакомства с устройством его самолета. За заслуги в авиастроении государь наградил И.И. Сикорского орденом Святого Владимира, а из личного императорского фонда изобретатель получил 100 тысяч рублей на дальнейшее усовершенствование своей модели.

Забота государя и премьера о русской науке уже при их жизни принесла свои первые всходы: у России появились не только новые виды вооружений – подводный флот и авиация, – но и сама русская наука вышла на передовые мировые позиции. В стране началась первая научно-техническая революция. Именно тогда государством, а значит, и русским самодержавием была задана высокая траектория интеллектуального развития страны, которой она следовала весь ХХ в.

Доверив Столыпину огромный объем власти, Николай II создал в его лице фактически второй центр управления. Царь и премьер стали своего рода мельничными жерновами, от слаженного вращения которых зависела эффективность осуществляемых преобразований. При этом у каждого из них был свой круг дел и забот. Если Столыпин взял на себя титанический объем законо-проектировочной и распорядительно-циркулярной работы, изматывающий диалог с Государственной думой, преодоление застоя в государственном аппарате, то император, выполняя не менее титаническую контрольно-проверочную работу разработанных проектов и предложений, продолжал активно заниматься внешней политикой, военными и церковными вопросами. В то же время государь по-прежнему продолжал проводить реформаторскую линию, где премьеру отводилась роль главного советника и исполнителя совместно задуманных государственных планов и идей. Это не было разделение властей и компетенций внутри вертикали самодержавной власти, а скорее взаимная подстраховка и дополнение друг друга. Работали вместе, на доверии, на взаимном совете, понимая и принимая общность поставленных целей и задач, поэтому порой не всегда легко определить, кто стоит первым за тем или иным решением: государь или его премьер. В разной ситуации, в зависимости от полноты понимания поставленной проблемы, ведущими выступали то Николай, то Столыпин, то оба одновременно. Так, в 1910 г. государь самостоятельно, без совета премьера, находит свой вариант разрешения финского вопроса, впоследствии поддержанный Столыпиным[429]. Но в любом случае, даже если государственная инициатива принадлежала Столыпину, последнее слово оставалось за государем.

Петр Аркадьевич Столыпин, как носитель огромного творческого потенциала, по мысли царя должен был стать ускорителем в проводимых им преобразованиях, оживить, привести в движение застоявшиеся элементы имперского управления. Последнее было бы невозможно без пробуждения личной инициативы и творческой энергии в русской бюрократии. Именно поэтому Столыпина никак нельзя назвать подмастерьем государя[430]. Еще накануне роспуска II Государственной думы Столыпин продемонстрировал свою политическую самостоятельность. «Я могу играть только на своем инструменте, – заявил он в правительстве, – если меня до этого не допустят, то пусть Государь выбирает другого». Министры Коковцов и Шванебах были возмущены такой речью. «Вы возобновляете то же давление на государя, – негодовал Шванебах, – какое на него произвел гр. Витте перед 17 октября?»[431] Николай тогда достаточно спокойно отнесся к позиции премьера, понимая, что без проявления самости невозможно добиться полноценного государственного результата. С одобрения царя Столыпин устанавливает в частном порядке диалог с оппозиционными общественными деятелями, предлагает им министерские портфели, выступает в качестве главного адвоката правительственного курса в Государственной думе, дает независимые интервью иностранным корреспондентам, создавая на Западе либеральный образ России.

Иногда государственная активность премьера синхронно не совпадала с более размеренным и спокойным ритмом деятельности царя. И тогда были возможны два варианта: либо император придерживал своего ретивого главного министра, либо сам министр подталкивал царя к более ускоренному ритму. Но и в том и другом случае решение применялось с обоюдного согласия, то есть с двойной подстраховкой.

Одной из таких преждевременных мер была децентрализация империи. Согласно намерениям Столыпина предполагалось разделение страны на области, располагающие правами самоуправления, при наличии в этих областях представительных учреждений. Реформа должна была быть осуществлена в областях, представляющих однородное целое, если не всегда в этническом, то, по крайней мере, в экономическом и бытовом отношениях. В соответствии с проектом в России предстояло создать одиннадцать таких областей с областным земским собранием и областным правительственным управлением. Областные земские собрания, образуемые на общих основаниях, принятых для земских выборов, получали широкое право местного законодательства по всем предметам, не имевшим общегосударственного значения. В 1909 г. Столыпин предоставил этот проект на рассмотрение императора, причем в докладе обстоятельно мотивировал необходимость его принятия. Царь выразил полное одобрение проекта, но решил отложить его утверждение до того, как окончательно выяснятся результаты сотрудничества с III Государственной думой[432]. Зная оппозиционность земских учреждений и распространенные конституционные веяния в нижней законодательной палате, царь обоснованно опасался, что создаваемые на местах новые структуры будут заполнены враждебными трону элементами. «Даже в случае безоговорочной поддержки царем, – отмечал сын реформатора Аркадий Столыпин, – децентрализация заняла бы много времени и натолкнулась бы, вероятно, на ряд препятствий в наших законодательных палатах…»[433]

В основе сдерживания царем реформаторской активности премьера были свои объективные причины. Чрезмерная увлеченность Столыпиным реформаторским процессом, его смелая готовность играть на чужом поле политических идей могли привести к обвалу и без того обветшалой управленческой системы. Старые мехи могли не выдержать молодого вина. На это указывал в свое время главный аналитик большевиков В.И. Ленин, характеризуя причину незавершенности столыпинских преобразований. Резких перемен опасался и сам государь. Еще только взойдя на престол, он уже знал, какой запутанный клубок неразрешенных проблем и отодвинутых задач достался ему из прошлого. «Получили мы с вами наследство, – говорил он тогда одному из своих близких подданных, – в виде уродливого, криво выросшего дома, и вот выпала на нас тяжелая работа – перестроить это здание или скорее флигель его, для чего, очевидно, нужно решить вопрос: не рухнет ли он (флигель) при перестройке?»[434] Поэтому, назначив себе в помощники столь страстно увлеченного государственными преобразованиями человека, Николай порой сдерживал его порывы, чувствуя несвоевременность некоторых преобразовательных проектов. Государь понимал, что опасно не только искусственно задерживать ход истории, но и искусственно подхлестывать его.

Несвоевременность отдельных столыпинских преобразований признается и многими современными историками. «Столыпин… – пишет историк К.И. Могилевский, – не до конца учитывал адаптационные возможности трудовых масс к глобальным преобразованиям, инертность массового сознания»[435]. Государь же не хотел форсирования событий, он, как уже говорилось, не принимал методы Петровской эпохи, считая недопустимым ускорять развитие страны в ущерб ее нравственному и духовному благополучию. Сама личность царя-революционера Петра I не вызывала особых восторгов у Николая. «Этот предок нравится мне меньше всех, – признался он однажды А.А. Мосолову. – Он слишком благоговел перед европейской культурой. Он слишком часто топтал российские устои, обычаи наших предков, традиции, передаваемые в народе по наследству… Конечно, это был переходный период, возможно, он и не мог действовать по-другому… Но, учитывая все это, я не могу сказать, что восхищаюсь его личностью»[436]. «Царь Петр, – говорил Николай в ответ на хвалебную речь профессора истории академика С.Ф. Платонова в адрес Петра, – расчищая ниву русской жизни и уничтожая плевелы, не пощадил и здоровые ростки, укреплявшие народное самосознание. Не все в допетровской Руси было плохо, не все на Западе было достойно подражания»[437]. А между тем в страсти реформирования Столыпин действительно был в чем-то подобен великому Петру. Соратник Петра Аркадьевича князь А.В. Оболенский в 1956 г. писал из Стокгольма другому соратнику Столыпина – профессору А.В. Зеньковскому: «Петр Великий был велик своей государственностью, Суворов своим глубоким христианским духом творил чудеса… Столыпин был носитель всех положительных качеств и добродетелей Петра Великого и Суворова»[438].

С другой стороны, радикализм Столыпина, его решимость ускорить реформаторский курс имели и объективную причину – это была ответная реакция на революцию 1905 г. Но революция закончилась, наступили мирные дни, и новые реформаторские проекты Столыпина уже можно было не вводить декретным способом царских указов. Необходимо было несколько замедлить преобразовательный процесс, причем не с целью последующего свертывания, а для дальнейшей системной проработки. Вот почему таким болезненным для Столыпина оказались его разногласия с царем в оценке пережитого революционного лихолетья. Во время одной из бесед в 1909 г. Николай неожиданно заявил Столыпину, что никакой революции не было, а были лишь отдельные беспорядки, допущенные из-за отсутствия распорядительных градоначальников. «Как скоро он забыл обо всех пережитых опасностях, – с горечью вспоминал Петр Аркадьевич эти слова, – и о том, как много сделано, чтобы их устранить, чтобы вывести страну из того тяжелого состояния, в котором она находилась»[439].

Конечно, термины «революция» или «отдельные беспорядки» – не равнозначные понятия, но проблема все-таки не в терминах и тем более не в короткой памяти царя[440]. Ранее Столыпин и царь характеризовали события 1905 г. и теми, и другими словами. В 1906 г. в интервью петербургскому корреспонденту Journal премьер говорил то же самое, что и царь в 1909-м. «Этот тяжелый кризис не убьет Россию… – утверждал тогда Столыпин. – Революция? Нет, это уже не революция. Осенью в прошлом году можно было говорить с некоторой правдоподобностью о революции… Теперь употребление громких слов, как анархия, жакерея, революция, мне кажется преувеличенным»[441]. Однако еще недавно, в октябре 1905 г., Столыпин давал совсем иную оценку. «Олинька моя, – пишет он супруге, – кажется, ужасы нашей революции превзойдут ужасы французской»[442]. Не был принципиален в характеристике русской смуты и государь. «Мы находимся в полной революции при дезорганизации всего управления страной…» – писал он матери в октябре 1905 г.[443]

Так в чем же тогда причина возникшего разногласия? Принижая события вчерашнего дня, царь не хотел, чтобы действия правительства несли в себе невроз революционных лет. Если премьера беспокоила угроза повторения в стране потрясений, то Николай II стремился освободить настоящее от тяжелых воспоминаний прошлого, предоставив мертвым погребать своих мертвецов. Царь был действительно по-своему прав: на страхе перед прошлым будущее не построишь[444].

Мы знаем, как замедлился процесс преобразований после гибели Столыпина в 1911 г. Государь тогда оказался вынужден фактически в одиночку продолжать реформы. Но что произошло бы со страной, останься Столыпин на вершине власти один, без «легкого тормоза»? С какой ускоренной силой закрутилось бы тогда колесо реформ? К каким опасным последствиям мог привести страну такой реформаторский эксперимент? Вполне можно допустить, что евреи получили бы полную гражданскую свободу, помещичье землевладение – обложено прогрессивным налогом, а в государственном аппарате страны началась бы радикальная структурная перестройка. Однако и общество, и само государство были не готовы к подобным переменам: новые формы заполнялись либо старыми кадрами, либо политически незрелым элементом. Такая перестройка страны, не сопровождаемая изменениями в духовной сфере, в нравственном сознании человека неизбежно вызвала бы мощную волну реакции, которая наряду с появлением незрелой государственной силы могла привести к скорому падению реформатора и еще большей деформации проводимого им курса. В качестве примера можно привести кадровую ошибку премьера с назначением на должность киевского губернатора А.П. Веретенникова. По приезде в сентябре 1906 г. в Киев Веретенников сразу же потребовал от чиновников вступить в партию, признающую лишь самодержавие. Осуществляя массовые аресты, не сообразуя их с реальными возможностями пенитенциарных учреждений, новый губернатор вызвал перегрузку местных полицейских отделений. Арестованных были вынуждены спешно освобождать, а полиция от такого режима работы быстро распустилась, потеряв охоту к службе. Но самое главное, непродуманность и непоследовательность действий местных властей вызвала в городе рост революционных настроений. Генерал-губернатор В.А. Сухомлинов в личном докладе Столыпину ходатайствовал об удалении Веретенникова, и тот был переведен на должность костромского губернатора[445].

По словам Сухомлинова, Столыпин при кадровых назначениях испытывал недостаток прогрессивно мыслящих представителей молодого поколения. До Столыпина проблеме преемственности правительственных кадров особого внимания не уделялось, и молодые либералы и земские деятели встали в открытую оппозицию ко всему, что было связано с Министерством внутренних дел[446]. Столыпин пытался сломать эту стену отчуждения, предлагая оппозиции включиться в преобразовательный процесс, однако эти смелые шаги могли привести в центральный аппарат политический элемент, который еще больше расшатал бы государственное управление. Николай предвидел подобную опасность и потому был более осторожен. Он считал недопустимым политику соглашательства с теми, кто так или иначе будет продолжать свою подрывную деятельность против самодержавия. Когда Столыпин стал затягивать переговоры с оппозицией по вопросу снятия депутатской неприкосновенности с фракции социал-демократов, обвиненных в подготовке мятежа, Николай твердо выразил премьеру свою волю: немедленный разрыв. Диалог с оппозицией государь не отвергал, но считал, что общественным деятелям был дан шанс к сотрудничеству с властями, однако они от этого шанса отказались. В то время как Столыпин вел переговоры с либеральными общественными деятелями о вхождении их в правительство и заверял, что стремится «удержать государя от впадения в реакцию», Николай II говорил министру финансов В.Н. Коковцову, что никогда не совершит «скачок в неизвестность». И хотя формирование правительства исключительно из общественных деятелей также не входило в планы Столыпина, все же он шел в переговорном процессе дальше государя[447]. Из-за чего накануне роспуска II Думы ему даже пришлось оправдываться в затягивании переговоров. «Верьте, Государь, – писал он тогда Николаю, – что все министры, несмотря на различные оттенки мнений, проникнуты были твердым убеждением в необходимости роспуска, и колебаний никто не проявлял. Думе дан был срок, она законного требования не выполнила и по слову Вашему перестала существовать»[448].

После созыва третьей Думы Столыпин предложил царю принять депутацию народных заседателей. Царь отверг предложение. «Относительно приема Гос(ударственной) Думы, – писал он премьеру, – я пришел к следующему заключению: теперь принимать ее рано, она себя еще недостаточно проявила в смысле возлагаемых мною на нее надежд для совместной работы с правительством. Следует избегать преждевременных выступлений с моей стороны и прецедентов»[449].

Чрезмерные надежды Столыпина на сближение с думскими лидерами вызывали определенное беспокойство Николая II. Когда через Думу с одобрения правительства был проведен законопроект о морских штатах, возник опасный прецедент вмешательства Думы в военную область, являвшуюся прерогативой короны. Дождавшись выздоровления премьера (П.А. Столыпин вернулся на работу в столицу 20 апреля 1909 г.), государь письмом от 25 апреля объявил ему, что, взвесив все, решил не утверждать проект. Расценив ситуацию как недоверие, Столыпин попросил отставки, на что последовал категорический отказ: «О доверии или недоверии речи быть не может. Такова моя воля. Помните, что мы живем в России, а не за границей или в Финляндии, а потому я не допускаю мысли о чьей-либо отставке. Конечно, и в Петербурге, и в Москве об этом будут говорить, но истерические крики скоро улягутся… Предупреждаю, что я категорически отвергаю вашу или кого-либо другого просьбу об увольнении от должности»[450].

Столь резкий тон в обращении к министрам, тем более к Столыпину, был редкостью для государя. Обычно он предпочитал действовать мягко. Примером тому может служить решение царя по столыпинскому проекту снятия ограничений с евреев. «Мне жалко, – писал Николай II Столыпину, – только одного: вы и ваши сотрудники поработали так долго над этим делом, решение которого я отклонил»[451].

Сдерживая Столыпина, корректируя его действия, государь пытался сбалансировать проводимый им реформаторский курс. «Вперед на легком тормозе» – так лаконично определил Столыпин свой главный принцип реформаторской программы. Этим «легким тормозом» и являлся последний русский император.

Колоссальная работоспособность Николая помогла ему быстро сработаться с энергичным премьером. Различия в характерах отходили на второй план перед выполнением служебного долга. Когда в марте 1911 г. правые предприняли против Столыпина настоящий демарш, спровоцировав премьера на резкие, неприятные для миролюбивого царя контрдействия, царь нашел в себе силы преодолеть возникшее раздражение, поставив деловые отношения с премьером выше межличностных разногласий и обид. На таких же позициях оставался тогда и сам П.А. Столыпин. В мае 1911-го царь отклонил его предложение вывести Крестьянский банк из-под контроля Министерства финансов, выразив уверенность, что премьер будет также доволен устранением кризиса, так как у него польза дела всегда стоит выше личного самолюбия[452]. Царь не ошибся в оценке отношения Столыпина к своему делу.

Отметим еще один факт этого тревожного во взаимоотношениях царя и премьера времени. В том же мае 1911 г., набрасывая пока в одиночку новый грандиозный проект административной реформы, Столыпин делится надеждами на его воплощение со своим секретарем А.В. Зеньковским. В разговоре с Зеньковским Петр Аркадьевич выражал уверенность, что государь, горячо любя Россию, после тщательного ознакомления с его докладом о преобразовании государственного управления России поручит именно ему, Столыпину, осуществление нового реформаторского проекта, так как никто другой с этой задачей не сможет справиться[453].

Следует еще раз подчеркнуть, что недовольство царя отдельными действиями Столыпина абсолютно не касалось личностных качеств реформатора. Государь не был способен к «подрезанию крыльев», не в его характере это было. Многие недочеты и слабости своих приближенных он предпочитал покрывать любовью и спокойным примирительным тоном добивался своих целей. В этом и заключались притягательность личности государя и сила его воздействия на Столыпина.

Наделяя Столыпина огромными полномочиями, доверяя ему как честному человеку, государь не собирался отказываться от контролирования его действий. К этому царя обязывала не только возможный выход Столыпина за рамки своих полномочий, но и собственная ответственность перед Богом за врученную власть. По словам Мосолова, государь, предоставляя свободу действий своим главным министрам, относительно деталей, например в вопросе назначения исполнителей, старался настоять на своем мнении[454]. В этом было не проявление недоверия, а повышенное чувство ответственности царя за вверенную Богом неограниченную власть. Николай II глубоко осознавал свой высокий долг царского служения и много раз говорил: «Министры могут меняться, но я один несу ответственность перед Богом за благо нашего народа»[455].

В определенном смысле некоторое сдерживание чрезмерной реформаторской активности Столыпина было проявлением особого ощущения государем Божественной воли. О данном факте наглядно свидетельствует отрывок из доверительного разговора между царем и Столыпиным.

«Это было в 1909 году, – вспоминает французский посол при русском дворе Морис Палеолог. – Однажды Столыпин предлагал Государю важную меру внутренней политики. Задумчиво выслушав его, Николай II делает движение скептическое, беззаботное, – движение, которое как бы говорит: “Это ли, или что другое, не все равно?!” Наконец, он говорит тоном глубокой грусти:

– Мне, Петр Аркадьевич, не удастся ничего из того, что я предпринимаю.

Столыпин протестует. Тогда Царь у него спрашивает:

– Читали ли вы жития святых?

– Да, по крайней мере, частью, так как, если не ошибаюсь, этот труд содержит около двадцати томов.

– Знаете ли вы также, когда день моего рождения?

– Как не знать? Шестого мая.

– А какого святого праздник в этот день?

– Простите, Государь, не помню!

– Иова Многострадального.

– Слава Богу! Царствование Вашего Величества завершится со славой, так как Иов, смиренно претерпев самые ужасные испытания, был вознагражден благословением Божиим и благополучием.

– Нет, поверьте мне, Петр Аркадьевич, у меня более чем предчувствие, у меня в этом глубокая уверенность: я обречен на страшные испытания; но не получу моей награды здесь, на земле. Сколько раз применял я к себе слова Иова: “Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня, и чего я боялся, то и пришло ко мне”».

Имя Иова Многострадального упомянуто Николаем не случайно: жизнь библейского праведника помогла государю духовно осознать ограниченность собственных усилий в деле управления страной. Неслучайно его любимой евангельской фразой стали слова Спасителя: «Претерпевший же до конца спасется» (Мф., 24, 13)[456].

Как известно, Иов был древневосточным правителем. Он был богат и известен, его доброта к нищим и странникам, его любовь к детям запечатлены в Священном Писании. И вдруг Иов из преуспевающего человека в одночасье превратился в хронического неудачника, без власти, без богатства, без уважения людей. Погибли стада, пастухи, лишенные работы, быстро разбежались, забыв о милосердии хозяина. Иов стал никому не нужным больным человеком, общественным изгоем, которому даже родная жена советовала похулить Бога и умереть. Близкие друзья вместо утешения пришли напомнить праведному Иову о его грехах. Казалось, что жизнь этого аутсайдера праведности будет признана недостойной, а его судьба станет еще одним доказательством тщетности человеческих усилий в утверждении правды на земле. Но Бог судил иначе, Он оправдал и возвеличил Иова.

Господь знал, что в этом гниющем от проказы человеке сокрыта чистая душа. Эта нравственная неповрежденность помогла Иову выдержать все удары судьбы. Такой пример никак не мог дать царю настрой на поражение. Наоборот, образ Иова открывал царю путь великой победы над мировым злом. Потому что это был путь не бессилия одинокого человека, а путь соединения со Христом, в Котором уже не временные страдания, но сама смерть становится победой.

Бог, в отличие от многих историков, не спрашивает с правителя невозможного, не требует с одного человека того, что зависит от воли множества людей. Иов, единственный духовный адамант тогдашнего человеческого рода, взял на себя главный удар завистливого сатаны. Он сумел, претерпевая в своем одиночестве страдания и невзгоды, дойти до той запредельной границы, где зло оказалось бессильным. Один человек справился с тем, кто потрясал страны и народы, кого боялась всякая тварь. Победил не на поле сражения, не созданием райского оазиса на опустошенной людским пороком земле, а внутри самого себя, там, где находится центр воздействия мирового зла, – в человеческом сердце.

Божьим Промыслом Николаю II было суждено идти по тому же пути. Империя рухнула, имя царя обесчещено, царь и его семья оказались в плену, обреченные на верную смерть. Но что получили в ответ враги царской семьи? Терпение и кротость, молитву и неиссякаемую любовь. Этот огонь Божьего Духа, зажженный царем в собственном сердце, спустя три поколения начинает воспламенять и наши заледеневшие в неверии души. У Бога нет пространства и времени, история царя и России не закончена, она продолжается.

К сожалению, даже Столыпин ошибочно воспринимал библейское историческое мировоззрение Николая как беспочвенный мистицизм. В действительности уверенность государя в предстоящих страшных испытаниях (не случайно он назвал свои чувства именно уверенностью, а не предчувствием.  – Д.С. ) – это глубокий анализ царем духовного состояния общества накануне грядущей катастрофы. Несмотря на впечатляющие результаты реформ, уже наблюдались предвестники будущей бури. Если в первые годы преобразований происходило снижение пьянства, то в 1911 г., в конце столыпинской пятилетки, вновь начался его рост – так народ реагировал на протянутую государством руку социальной помощи. Порочные страсти оказались сильнее тяги к здоровой жизни. При таком духовном ослаблении любое улучшение материальной жизни было лишь относительным успехом. Империя превращалась в колосс на глиняных ногах. Это, безусловно, беспокоило и Столыпина, но, как представляется, он все же переоценивал влияние социальных изменений на души русских людей.

В то же время ожидание будущих страданий не порождало у самодержца паралича воли, деморализации и отчаяния. Государь категорически не принимал принцип французского абсолютизма «После нас хоть потоп». По воспоминаниям друга детства царя В.К. Олленгрэна, маленький Ники особенно ненавидел Пилата, который мог спасти Христа и не спас[457]. Николай II относился к предстоящим испытаниям как христианин, продолжая нести крест монаршего служения и не оставляя надежды. Еще в начале 1917 г. император говорил: «Я знаю, что положение очень тревожно… Но в военном отношении, технически, мы сильнее, чем когда-либо; скоро, весною, будет наступление, и я верю, что Бог даст нам победу, а тогда изменится и настроение»[458].

Как Помазанник Божий, царь никогда не упускал из виду духовную сторону жизни своего народа, измеряя процветание страны не столько экономическим успехами, сколько нравственным ее ростом. Отсюда и такие таинственные слова, произнесенные царем перед второй русской революцией: «Быть может, необходима искупительная жертва для спасения России: я буду этой жертвой – да совершится воля Божия!»[459]

Такая религиозная вера царя говорит не об отрыве от реальности, а о наличии у государя евангельского видения государственных дел. Царь редко поддавался деловой суете, пытаясь понять и действовать не в угаре успехов и возрастающих с победами все новых и новых притязаний, а действовать постепенно, без срывов, не наживая новых врагов, по Божьей воле и с чистой совестью. То, что недоброжелатели царя воспринимали как равнодушие, являлось невозмутимым спокойствием перед лицом Божьим.

По слова историка А.Н. Боханова, «царь… как, безусловно, верующий человек, воспринимал происходящее и реагировал на него часто совсем не так, как-то делали многие его оппоненты и враги, давно расставшиеся с ценностями православия. Их жизненные символы и ориентиры находились совсем в иной плоскости: они восхищались “прогрессивными моделями”, социальными химерами, порожденными в западноевропейских странах или сочиненными в России, несли осанну “здравому смыслу”. Царь же склонялся перед волей Господа, Ему доносил боль своего сердца. Когда случалось несчастье, вслух не сетовал, а шел в храм, к алтарю, к Божественному Образу, и там, на коленях, раскрывал все, что накопилось в душе, все, что волновало и мучило»[460]..

Возможно, именно в таком стоянии перед Богом царь вымолил себе в помощники П.А. Столыпина. Столыпин стал для него даром Божьим, отсюда и такое исключительное доверие Николая новому министру. Совместная государственная работа царя и премьера – это длительный духовный процесс, процесс порой трудный, требующий от царя умения преодолеть себя, свои прежние стереотипы, а иногда и человеческие слабости. То, что дано Богом во спасение страны, нуждается в сохранности и приумножении. Государь берег Столыпина, давал широкий простор его талантам и энергии, стараясь использовать колоссальную мощь своего премьера с максимальной пользой для России.

Можно сказать, что царь и Столыпин, единые во Христе, но разные по своим духовным и земным талантам, стали той удивительной двоицей, которая выразила полноту усилий верховной власти в спасении родины. «Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, – говорит Господь, – там Я посреди них» (Мф., 18, 20). Именно на этом совместном союзе с Богом строилось царем и Столыпиным здание великой России.

Глава 7 «…совесть моя никогда меня не обманывала»

Для настоящего христианского правителя чем выше и масштабнее объем его власти, тем больше от него требуется ответственности и самоотдачи. Власть – это не способ удовлетворения эгоистических желаний, не автоматическое признание личного успеха, а готовность «пожертвовать (ради подданных. – Д.С. ) всеми своими силами, своим досугом, своими пристрастиями, своим личным счастьем, своим здоровьем и своею жизнью»[461]. Через шесть месяцев после воцарения Николай писал великому князю Сергею Александровичу: «Иногда, я должен сознаться, слезы навертываются на глаза при мысли о том, какою спокойною, чудною жизнь могла быть для меня еще на много лет, если бы не 20 октября (день смерти отца Николая – императора Александра III. – Д.С. )! Но эти слезы показывают слабость человеческую, это слезы – сожаления над самим собой, и я стараюсь как можно скорее их прогнать и нести безропотно свое тяжелое и ответственное служение России»[462].

Порой минуты отчаяния от перегрузки государственной работой возникали и у Столыпина. «Лишь бы пережить это время, – пишет он в самый разгар революции супруге, – и уйти в отставку, довольно я послужил, больше требовать с одного человека нельзя…»[463] Однако долг перед страной, освященный обетом на кресте и святом Евангелии, не только запрещал царю и премьеру отстраняться от социальной жизни, но и связывал верой, что Господь не оставит, подкрепит и защитит на избранном пути.

«Все рассказы о властолюбии Государя, о нежелании поэтому уступить Самодержавие ради каких-то личных выгод, – писал в эмиграции историк В.М. Федоровский, – совершенно ложны. Он с радостью передал бы все тягости правления другому лицу, и только сознание долга не давало возможности Государю покинуть Свой пост»[464].

«Мысль об отставке иногда меня посещает, – говорил Столыпин П.А. Тверскому, – но у нее всегда настороже есть могучий противовес… Если я уйду, меня может сменить только кто-нибудь вроде Дурново или Стишинского. Я глубоко убежден, что и для правительства, и для общества такая перемена будет вредна. Она может остановить начинающееся успокоение умов, задержать переход к нормальному положению, может даже вызвать Бог знает что»[465].

Однако крест самодержца неизмеримо тяжелее креста губернатора или министра. Царское служение в своем идеальном воплощении есть личная бессрочная жертва Богу и народу. Оно не ограничивается рамками рабочего времени, не измеряется степенью деловой одаренности коронованной особы. Воспитывая наследника, общаясь с народом, молясь за Россию, царь решает государственные задачи не менее важные, чем непосредственное управление державой. В каждом его поступке, в каждом произнесенном слове, даже случайно брошенном взгляде, независимо от его собственного внутреннего настроения и внешних обстоятельств, подданные должны видеть величие, мудрость, милосердие настоящего царя. «Нет выше… нет труднее на земле Царской власти, – говорил митрополит Московский Сергий Николаю II в день его коронации, – нет бремени тяжелее Царского служения»[466].

В начале ХХ столетия русская государственность переживала структурный кризис. По признанию самого Николая II, малейшее неосторожное движение в управлении могло вызвать катастрофические последствия. Ситуация еще больше обострилась с приходом революции. В 1905-м и в последующем за ним 1906 г. возникла опасность полной потери государственного управления. «Я помню, – писал Н.Н. Львов, – мне говорил Столыпин, что в Саратове жандармский полковник при одном известии о министерстве Милюкова выпустил из тюрьмы всех политических заключенных, в другом городе губернатор сам явился с повинной на какой-то митинг рабочих и отменил свое распоряжение. Начальственные лица оказывались больными, лишь бы избежать ответственности за свои действия»[467].

«Вся страна сошла с рельсов, – признавался впоследствии Столыпин Тверскому. – Ведь всего год тому назад в большей части провинций не было никакой власти, ведь в разных местах у нас по целым месяцам процветали десятки республик; центральная Россия и некоторые окраины горели почти сплошь. Ведь убытки в одной Москве и Одессе считаются десятками, может быть, сотнями миллионов. Это при нашей-то бедности! Знаете ли вы, что я по целым часам стоял за этим телефоном? Ведь горели зараз и Кронштадт, и Свеаборг, военные суда бунтовали и в Балтийском и Черном море, разные воинские части возмутились и в Киеве и в других местах; всюду шли грандиознейшие экспроприации и политические убийства, а справляться со всем этим приходилось с таким персоналом власти, который был или открыто на стороне “товарищей”, или, как во многих местах, почти целиком сбился по гостиницам губернских городов и по полугоду не выезжал в свои участки»[468].

Еще в Саратовской губернии Столыпин показал удивительную способность проходить меж огней, не допуская большого кровопролития. Назначив саратовского губернатора силовым министром, царь рассчитывал таким же образом умиротворить всю Россию. В условиях едва отгремевшей революционной грозы 1905 г., непрестанных «петушиных боев» думских фракций и шквала индивидуального террора осуществление политики социального примирения было равносильно хождению по лезвию бритвы. Но иного исхода царь и Столыпин как христиане принять не могли: усмирение иступленной России исключительно силовыми мерами неминуемо привело бы страну к кровавой бойне и в конечном итоге – к новой революции.

«Милая мама, – писал государь матери в октябре 1905 г., – сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь!.. Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка, и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силой; но это стоило бы потоков крови и, в конце концов, привело бы к теперешнему положению, т. е. авторитет власти был бы показан, но результат оставался бы тот же самый, и реформы не могли бы осуществляться»[469]. В итоге ради внутреннего мира государь решает передать часть своей власти народному представительству и 17 октября 1905 г. издает Манифест о даровании свобод.

Для Николая II подписание этого документа было «страшным решением»[470], глубоким душевным потрясением. Приходилось выбирать между большим и малым злом. С одной стороны, появление выборной законодательной власти в лице Государственной думы создавало опасность десакрализации государства, с другой – сохранение самодержавия военными средствами втягивало народ в братоубийственную войну. Последнее означало уже не удаление от Бога, а полное отпадение от Него.

Правящая элита – от великого князя Николая Николаевича до графа Витте – не отставляла государю иного выбора. Подписав Манифест от 17 октября, Николай II сетовал: «Да, России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и, в конце концов, случилось неизбежное»[471]. Позже Николай II запишет в дневнике: «После такого дня голова стала тяжелой и мысли стали путаться. Господи, помоги нам, усмири Россию»[472].

Первоначально П.А. Столыпин, подобно многим другим администраторам, настороженно отнесся к Манифесту о даровании свобод[473]. Однако последующие исторические события помогли Столыпину целиком и полностью принять позицию государя. Шесть лет спустя, когда свиток свобод будет полностью развернут, Столыпин резко отвергнет ревизию положений царского манифеста. На записке Л. Тихомирова с предложением превратить Думу из законодательной палаты в совещательную 9 июля 1911 г. он сделает следующую пометку: «Все эти прекрасные теоретические рассуждения на практике оказались бы злостной провокацией и началом новой революции»[474].

Соглашаясь на создание независимого законодательного органа страны, государь надеялся, что религиозные, национальные начала окажутся сильнее беспочвенных политических идей.

«Господь да благословит труды, предстоящие Мне в единении с Государственным Советом и Государственной Думой, – говорил Николай II народным избранникам в день открытия I Государственной думы, – и да знаменуется день сей отныне днем обновления нравственного облика земли Русской, днем возрождения ее лучших сил. Приступите с благоговением к работе и оправдайте достойно доверие Царя и народа. Бог в помощь Мне и вам»[475].

Такое доверие к еще не приступившим к своей деятельности народным избранникам, конечно, не было проявлением политической наивности со стороны государя. Император знал, какими неспокойными людьми представлена Дума, знал, как трудно будет заставить их работать на государство. «Я отлично понимаю, – писал Николай С.Ю. Витте, – что создаю себе не помощника, а врага, но утешаю себя мыслью, что мне удастся воспитать государственную силу, которая окажется полезной для того, чтобы в будущем обеспечить России путь спокойного развития, без резкого нарушения тех устоев, на которых она жила столько времени»[476].

Эту воспитательную миссию в Думе весьма талантливо выполнял П.А. Столыпин. « Правительству желательно было бы изыскать ту почву, – обращался он к думским заседателям, – на которой возможна была бы совместная работа, найти тот язык, который был бы одинаково нам понятен. Я отдаю себе отчет, что таким языком не может быть язык ненависти и злобы; я им пользоваться не буду»[477]. «Дайте же ваш порыв, – призывает Петр Аркадьевич депутатов, – дайте вашу волю в сторону государственного строительства, не брезгуйте черной работой вместе с правительством»[478].

Царь и Столыпин верили в человека, верили в возможность с Божьей помощью исправить падшую человеческую природу. Отсюда их примирительные шаги навстречу оппозиции. Но шепот любви не был услышан. Либеральная оппозиция вместо конструктивной законотворческой работы продолжала подвергать огульной критике государственные устои. К моменту вступления Столыпина в должность министра внутренних дел вотум общественного доверия к царской администрации равнялся нулю. Показательным в этом отношении явился отказ большинства I Государственной думы «принять к требованию общей политической амнистии поправку депутата М.А. Стаховича, осуждавшую одновременно и политические крайности, в том числе террор против власти. На его доводы о том, что на 90 казненных за последние месяцы приходится 288 убитых и 338 раненых представителей власти, большей частью простых городовых, – со скамей “левых” кричали: “Мало! ”…»[479]

«Я обращаюсь к тем, – говорил Стахович народным заседателям, – кто помнит, как десять лет назад в час помазания на царство Николая II Он в Успенском соборе при открытых царских вратах приносил Богу клятву… Он не может забыть этой торжественной клятвы “все устрояти для пользы врученных Ему людей и ко славе Божией…”. Он знает, что здесь (в Думе. – Д.С.) Он безответственен… но это не снимает с души Его ответа там, где не мы уже, а Он ответит Богу (не только. – Д.С. ) за всякого замученного в застенке, но и за всякого застреленного в переулке»[480]. Однако христианские призывы депутата были отвергнуты. «Это не церковная кафедра! – цинично отвечал Стаховичу кадет Ф.И. Родичев. – Наше ли дело выносить нравственное осуждение поступков?» И далее обычная кадетская демагогия: «В России нет правосудия! В России закон обращен в насмешку! В России нет правды! Россия в этот год пережила то, чего не переживала со времен Батыя…»[481]

С такой дышащей злобою на правительство Думой царь поручает новому министру внутренних дел «поставить в какую-нибудь возможность (совместную. – Д.С .) работу»[482].

Столыпин вошел в эту стихию «народного гнева» с открытым забралом, как боец, главным оружием которого была не сила власти, а сила правды. По воспоминаниям члена ЦК партии кадетов А.В. Тырковой, одно его появление на трибуне «сразу вызывало кипение враждебных чувств, отметало всякую возможность соглашения. Его решительность, уверенность в правоте правительственной политики бесили оппозицию, которая привыкла считать себя всегда правой, правительство всегда виноватым. Крупность Столыпина раздражала оппозицию (…). Резкие ответы депутатов на речи Столыпина часто принимали личный характер»[483], но реформатор встречал эти нападки с молчаливым достоинством: «Затем скажу еще относительно тех лиц, которые, входя на эту трибуну слева, заявляли, что они не обладают ни самомнением, ни самообольщением; я скажу на их клеветы, на их угрозы, на их… ( шум, крики: довольно!) , на их угрозу захвата исполнительной власти ( шум, крики: довольно!) , что министр внутренних дел, носитель законной власти, им отвечать не будет… ( шум, крики: довольно! Белосток! Погромщик! Довольно! Долой!) »[484].

Лидеры партии кадетов, самой большой фракции в первой Думе, были уверены, что достаточно еще одного общественного давления на правительство, и власть дрогнет. Кадеты уже грезили о министерских портфелях, мечтали о скорейшем наступлении конституционного строя. Но появление в правительстве малоизвестного тогда в думских кругах П.А. Столыпина спутало все их расчеты. Неожиданно в противостоянии верховой власти и народных избранников на первый план вышли не политические комбинации, а соображения высшего – нравственного – порядка. К удивлению непримиримых оппозиционеров, в первой своей речи перед Думой Столыпин заговорил о самом важном для русского сердца – о честности: «Недомолвок не допускаю и полуправду не признаю»[485].

Все пять лет своей министерской службы Столыпин был верен этому принципу. Открытый и честный диалог Столыпина с I и II Государственной думой приветствовался царем, думские речи в защиту трона вызывали в Николае II не только личный восторг и благодарность, но и чувство полной политической солидарности со своим премьером.

Неожиданно для кадетов и левых власть стала нравственно прозрачной. Всякая конструктивная критика теперь рассматривалась правительством как необходимая помощь в борьбе с властным произволом. 31 декабря 1906 г. Столыпин говорил корреспонденту Times: «Моя надежда и мои намерения – с помощью Думы устранить бюрократический строй»[486]. Впрочем, и здесь Столыпин не шел дальше государя, назвавшего день открытия Думы «днем возрождения ее лучших сил»

Выступая 6 марта 1907 г. перед II Государственной думой уже в качестве председателя Совета министров, Столыпин еще раз публично подтвердил свою позицию: «Правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, каких-либо злоупотреблений»[487].

Речь премьера произвела колоссальное впечатление на народных избранников. Казалось, лед тронулся, наступила эра доверия. По признанию одного из самых талантливых ораторов оппозиции кадета В.А. Маклакова, «многим из нас только партийная дисциплина помешала тогда аплодировать. (…) Это был новый тон для правительства. Своей речью он (Столыпин. – Д.С .) переламывал в себе “ветхого человека”, воспитанного на традициях самодержавия. Публично… он протягивал руку не только Думе, но и недавно гонимой им оппозиции»[488].

К сожалению, ожидания не оправдались. Ни первая, ни вторая Дума не собирались заканчивать роман с революцией, осада правительства продолжалась. Иная позиция была у правительства. Для Столыпина желание видеть Думу общественным контролером власти – это не популистский тактический ход, а принцип, которому он неизменно следовал. Такая открытая политика позволила главе правительства уже в следующей, III Государственной думе заработать значительный нравственный капитал: «Господа, ваши нападки, ваши разоблачения сослужили громадную услугу флоту, они принесли и громадную пользу государству; более того, я уверен, что при наличии Государственной думы невозможны уже те злоупотребления, которые были раньше. ( Продолжительные рукоплескания .)»[489].

«Частица правды заключается в том, что в области управления могут быть и бывают ошибки, злоупотребления и превышения власти. Правительство это искореняет и, смею вас уверить, искоренит. ( В центре рукоплескания и голоса: браво, браво!) Но из этих случаев с большой легкостью делается вывод о том, что вся наша администрация беззаконничает и что это беззаконие возведено правительством в систему ( голос слева: верно )»[490].

Оппозиции было дано достаточно времени, чтобы перейти на конструктивный диалог с правительством. Николай II и Столыпин буквально нянчились со своими политическими противниками, желая побудить их к служению России. С кадетской фракцией Думы первого созыва по поручению государя Столыпин ведет переговоры о вхождении в правительство. Для Николая II, недавно пережившего предательские переговоры Витте с социалистами, где последнему предлагали президентский пост взамен ликвидированной монархии, доверие судьбы престола новому человеку означало очень многое[491]. Когда Столыпин испросил согласие государя на встречу с лидером кадетов П.Н. Милюковым, тот ответил: делайте так, как Бог на душу положит[492].

К сожалению, переговоры зашли в тупик, политические амбиции кадетов взяли верх. Столыпин с горечью признавался министру финансов Коковцову, что все его попытки «привлечь в состав правительства общественных деятелей развалились об их упорный отказ, так как одно дело – критиковать правительство и быть в безответной оппозиции ему и совсем другое дело – идти на каторгу, под чужую критику, сознавая заранее, что всем все равно не угодишь, да и кружковская спайка гораздо приятнее, чем ответственная, всегда неблагодарная работа. Он закончил свою фразу словами: “Им нужна власть для власти и еще больше нужны аплодисменты единомышленников, а пойти с кем-нибудь вместе для общей работы – это совсем другое дело”»[493]. В конце концов, все эти тщетные встречи с кадетами так душевно измотали Столыпина, что он откровенно сказал государю: «Я охотнее буду подметать снег на крыльце Вашего дворца, чем продолжать эти переговоры»[494].

Когда стало ясно, что первая Дума вот-вот превратится в подобие французских Генеральных Штатов 1789 г., царь со Столыпиным идут на роспуск народного представительства. Это был вынужденный шаг: оппозиция попыталась от имени представительной власти опубликовать обращение к стране по земельному вопросу. В нем предлагалось провести отчуждение помещичьей земли, нарушив, таким образом, священный принцип частной собственности. Возникала угроза разрушения социально-экономического фундамента государства.

Переговоры с «прогрессивной общественностью» вновь возобновились сразу же после роспуска Думы. Теперь главным собеседником правительства стали октябристы. Еще в июле 1906 г. Столыпин предлагает лидеру октябристов Гучкову занять пост министра промышленности и торговли, сообщив последнему, что выбор уже одобрен Царем. Но, как и кадеты первой Думы, Гучков и другие общественные деятели вместо активного подключения к созидательной работе начали ставить политические условия и торговаться. Они настаивали на усилении представительной власти, категорически ставили вопрос о снятии всех ограничений в отношении евреев. По сути дела, Столыпин и общественные деятели разговаривали на разных языках: если Столыпин отстаивал интересы национальной России, то Гучков и ему подобные боролись за корпоративные интересы, ориентирующиеся на Запад. Именно тогда Гучков заявил Столыпину: «Если спасать Россию, самого Государя, ее надо спасать помимо его, надо не считаться с этими отдельными проявлениями его желания, надо настоять». Сам же государь, беседовавший с каждым общественным деятелем по часу, отмечал: «Не годятся в министры сейчас. Не люди дела». А в доверительном письме матери заметил: «У них собственное мнение выше патриотизма, вместе с ненужной скромностью и боязнью скомпрометироваться»[495].

Между тем по мере затягивания переговорного процесса взгляды царя и Столыпина на необходимость его продолжения стали расходиться. После того как в Думе прозвучали открытые оскорбления в адрес власти и призывы к насилию, Николай II посчитал дальнейший поиск компромиссов с оппозицией делом обреченным и даже опасным. Жизнь показала правоту государя. Многие из тех, с кем Столыпин вел доверительные переговоры, показали себя с нелицеприятной стороны. Среди тех, к кому Столыпин впоследствии перестал испытывать доверие, были такие недруги царя, как граф С.Ю. Витте, председатель второй Думы Ф.А. Головин, лидер октябристов А.И. Гучков. Тем не менее Николай II до самого критического момента не прерывал контакты Столыпина с общественными деятелями, и не только из-за желания даже в заведомо предрешенной ситуации сохранить нравственный ореол власти, но и в силу своего христианского отношения к врагам. «Нужно любить всякого человека и в грехе его, и в позоре, – говорил Иоанн Кронштадтский. – […] Нельзя смешивать человека – это образ Божий – со злом, которое в нем»[496].

Как-то раз правый депутат Государственной думы в разговоре с государем рассказал ему о странной близости, установившейся между ним и одним из представителей враждебной правительству думской фракции. Государь ответил: «Ничего странного в этом случае не вижу. Все произошло у вас вполне нормально и естественно. Встретились два порядочных человека и сумели освободиться от партийных перегородок. Эти перегородки всегда чрезвычайно искажают простые, искренние человеческие взаимоотношения. В результате оба оценили друг друга, и, наверное, оба выиграли от своего общения не только как вообще хорошие люди, но и как политические деятели». Интересно, что на следующий день правый депутат рассказал об этом трудовику, который дико посмотрел на него и отошел, но через день, волнуясь, сказал: «Вы вчера всю душу мне перевернули. Я всю ночь проплакал; какую хорошую и глубокую мысль высказал Государь. Как жалко, что мы, левые, так мало знаем. Как жалко, что мы имеем такие превратные сведения»[497].

Накануне роспуска II Государственной думы в ночь со 2 на 3 июня 1907 г. Столыпин пригласил кадетскую оппозицию на неофициальную встречу. В последний раз он попытался уговорить влиятельную думскую фракцию выполнить требования правительства – удалить из своей среды экстремистскую фракцию социал-демократов: «Освободите Думу от них, и вы увидите, как хорошо мы будем с вами работать. Препятствий к установлению правового порядка в России я никаких ставить не буду. Вы увидите, как все тогда пойдет хорошо. Почему же вы этого не хотите?» По воспоминаниям В.А. Маклакова, присутствовавшего на этих переговорах, «такого ответа мы не ожидали, но и принять не могли»[498]. Тогда Столыпин поставил окончательную точку в разговоре: не правительство распускает Думу, а вы, господа, это делаете своим преступным бездействием! Теперь решение о роспуске Думы премьер принял с чистой совестью. Кабинет министров Столыпина в общественном мнении одержал нравственную победу. Можно сказать, что правительство своим спокойным и конструктивным настроем перетерпело вторую Думу, не обращая внимания на разразившийся в левой прессе визг и лай.

«Дело в том, – писал Николай II матери в марте 1907 г., – что всякое слово, сказанное там (в Думе. – Д.С. ), появляется на другой день во всех газетах, которые народ жадно читает. Во многих местах уже настроение делается менее спокойным, опять заговорили о земле и ждут, что скажет Дума по этому вопросу. Отовсюду мне посылают телеграммы и адреса с просьбою распустить ее. Но еще рано, нужно дать ей договориться до глупости или до гадости и тогда – хлопнуть»[499]. На таких же позициях стоял и П.А. Столыпин, утверждая, что надо дать II Думе сгнить на своем корню[500].

Ни государь, ни его верный премьер не собирались играть по правилам оппозиции. Уступки ей носили частный характер и не давали поводов к дальнейшему сокращению объема самодержавной власти. Ни о каком ответственном перед Думой правительстве не могло быть и речи, в противном случае произошло бы попрание основных законов империи, а вместе с ними и религиозных основ государственного порядка. Впрочем, Николай II и мысли не допускал передать вертикаль власти в руки безотчетных ему лиц. «Они напортят, – говорил он, – а Мне потом отвечать». Николай не был властолюбивым человеком, но в отказе от самодержавия он предвидел неизбежность прихода новой смуты. Еще летом 1898 г. в беседе с московским губернским представителем дворянства князем П.Н. Трубецким император признавался, что был бы готов поделиться с народом властью, но сделать этого не может: ограничение царской власти было бы понято как насилие интеллигенции над царем, и тогда народ стер бы с лица земли верхние слои общества[501].

Аналогичного мнения придерживался и П.А. Столыпин. «Если бы нашелся безумец, – говорил Столыпин в 1910 г., – который сейчас одним взмахом пера осуществил бы неограниченные политические свободы в России, – завтра в Петербурге заседал бы совет рабочих депутатов, который через полгода вверг бы Россию в геенну огненную»[502].

Однако крен государственного корабля с 17 октября 1905 г. в сторону парламентаризма продолжался почти полтора года. К лету 1907 г. ситуация обострилась настолько, что дальнейшее промедление могло привести к полной потере авторитета власти. Следующий шаг в этом гибельном направлении – полный распад страны. Вспомним слова Столыпина: «В России опаснее всего проявление слабости»[503]. Необходимо было немедленно повернуть корабль на нужный курс, и 3 июня 1907 г. Столыпин по распоряжению царя досрочно распускает II Государственную думу и публикует новый избирательный закон. Избирательное право народа было ограничено, но законодательные функции Думы оставались неприкосновенными. Это событие вошло в историю под названием «третьеиюньский переворот». В правовом отношении здесь не все было гладко: царь не мог без одобрения Думы менять избирательный закон страны. Но, с другой стороны, в России еще сохранялся самодержавный строй и социум жил прежними идеалами и понятиями. То, что вызвало возмущение у небольшой горстки либералов, было спокойно воспринято подавляющей массой народа, для которой Бог всегда оставался выше человека, а царь, как Помазанник Божий, – выше человеческого закона.

Однако данное событие нельзя рассматривать исключительно в политико-правовом аспекте. В сознании государя и Столыпина это был прежде всего религиозный и нравственный акт, акт, рожденный не в кабинетных разговорах, а в молитвенном стоянии перед Богом.

Принципиальный противник Столыпины государственный контролер П.Х. Шванебах вспоминает необычное поведение премьера накануне роспуска II Государственной думы. «Когда наступит момент роспуска, – говорил Столыпин Шванебаху, – это уже дело лично мое, моего внутреннего сознания». Слова премьера вызвали недоумение государственного контролера. «В беседе со мной, – писал Шванебах, – Столыпин произвел на меня впечатление странное. Он, конечно, принадлежит к породе политических мистиков, верующих в наитие»[504].

Шванебах, правильно определив симптомы, поставил неверный диагноз. Речь здесь идет не о харизматических способностях медиума, а об ощущении Столыпиным Божественной воли и Божественного Промысла. Для духовно зрелой личности такое ощущение становится нормой жизни.

Подобные религиозные переживания в эти дни испытывал и царь.

«Я ожидал целый день с нетерпением извещения Вашего о совершившемся роспуске проклятой думы, – писал Николай II Столыпину. – Но вместе с тем сердце (напомним: которое “в руцех Божиих”. – Д.С.) чуяло, что дело выйдет не чисто и пойдет взатяжку. Это недопустимо. Дума должна быть завтра, в воскресенье утром, распущена. Твердость и решительность – вот что нужно показать России. Разгон Думы сейчас правилен и насущно необходим, ни одной отсрочки, ни минуты колебания! Смелым Бог владеет»[505].

«К прискорбию Нашему, – говорилось в царском Манифесте от 3 июня[506], – значительная часть состава второй Государственной Думы не оправдала ожиданий Наших. Не с чистым сердцем, не с желанием укрепить Россию и улучшить ее строй приступили многие из присланных от населения лиц к работе, а с явным стремлением увеличить смуту и способствовать разложению Государства. Деятельность этих лиц в Государственной Думе послужила непреодолимым препятствием к плодотворной работе. В среду самой Думы внесен был дух вражды, помешавший сплотиться достаточному числу членов ее, желавших работать на пользу родной земли. (…) Уклонившись от осуждения убийств и насилий, Государственная Дума не оказала в деле водворения порядка нравственного содействия Правительству, и Россия продолжает переживать позор преступного лихолетья. (…) От Господа Бога вручена Нам Власть Царская над народом Нашим. Перед престолом Его Мы дадим ответ за судьбу Державы Российской. В сознании этого черпаем Мы твердую решимость довести до конца начатое Нами великое дело преобразования России и даруем ей новый избирательный закон»[507]..

После получения манифеста и нового избирательного закона с подписью государя Столыпин немедленно написал ему ответ:

«Только что получены мною исторические слова Вашего Величества… Думе дан был срок, она законного требования не выполнила и по слову Вашему перестала существовать. Я крепко верю, что Господь ведет Россию по предуказанному им пути и что Вашему Величеству предстоит еще счастье видеть ее успокоенною и возвеличенною»[508].

Кадеты, значительная часть которых стояла на откровенно атеистических позициях[509], рассматривали события 3 июня 1907 г. совсем в иных тонах. Василий Шульгин вспоминает, с каким бешенством реагировали они на произнесенную тогда «неконституционную фразу» Столыпина в Думе: «Никто не может отнять у русского государя священное право и обязанность спасать в дни тяжелых испытаний Богом врученную Ему державу»[510].

3 июня 1907 г. акт веры стал актом русской истории, фактически им и завершилась первая смута Николаевской эпохи. Кризис верхов был преодолен, русское самодержавие получило второе дыхание и расцвело в непривычных условиях гражданских свобод и народного представительства. Возможно, именно тогда под влиянием Столыпина Николай II стал терпимее относиться к Государственной думе. Даже в трудные годы войны с Германией, когда страна нуждалась в сверхцентрализованном управлении, царь не распустил Думу, не желая досрочным роспуском провоцировать революционные беспорядки[511].

Политика социального умиротворения показала свою состоятельность не только в установлении относительного согласия исполнительной и законодательной власти, но и в решении других государственных проблем. Таким, например, было умеренное решение еврейского вопроса. Активное участие инородческого элемента, и в особенности евреев, в первой революции воочию показало правительству опасность национальной сегрегации, тем более что правоверная (иудейская) часть русского еврейства оставалась лояльной к существующим порядкам. Василий Шульгин вспоминает, как один из представителей еврейских патриархов возмущался участием своей молодежи в терроре. «Я – старый еврей, – говорил он. – Я себе хожу в синагогу. Я знаю свой закон… Я имею Бога в сердце. А эти мальчишки! Он себе хватает бомбу, идет – убивает… нб тебе – он революцию делает… Всех их, сволочей паршивых, всех их, как собак, перевешивать надо». «С тех пор, когда меня спрашивают: “Кого вы считаете наибольшим черносотенцем в России?” – писал В.В. Шульгин, – я всегда вспоминаю этого еврея… И еще я иногда думаю: ах, если бы “мальчишки”, еврейские и русские, вовремя послушались своих стариков – тех, по крайней мере, из них, кто имели или имеют Бога в сердце!..»[512]

Царь и Столыпин не испытывали к еврейскому народу внутренней неприязни или предубеждения, не соотносили пороки отдельных групп со всем еврейским населениям. Сам Петр Аркадьевич любил еврейскую музыку, принимал близко к сердцу бедность и страдания евреев[513]. Как истинный христианин, он, искренне негодуя, религиозно и политически осудил еврейские погромы. «Стыдно и грешно русскому христианину, – говорилось в обращении к жителям города в бытность Столыпина губернатором Саратовского края, – производить насилия, грабежи. Надлежит помнить, что евреи, во-первых, люди, а во-вторых, подданные русского царя, под высокой рукой которого каждому русскому подданному без различия вероисповедания, происхождения должны быть обеспечены жизнь, спокойствие и целость имущества»[514].

Заметим, что и Николай II, и Столыпин, оказывая знаки внимания «Союзу русского народа» за их патриотические чувства, категорически не принимали антисемитизма отдельных черносотенных организаций. Когда государь узнал от Столыпина о фальшивых «Протоколах сионских мудрецов», то личным распоряжением запретил их распространение: «Протоколы изъять. Нельзя чистое дело защищать грязными способами»[515]. Не все в обществе согласились с версией о подделке, пишет историк Б.Г. Федоров, но дело заглохло, и большого распространения «Протоколы» в России не получили. Тот факт, что в 1907–1910 гг. не было ни одного издания, говорит сам за себя[516].

Местные черносотенные организации разразились яростными нападками на Столыпина за его чрезмерно мягкий, «с либеральной подушкой» консерватизм. Премьера обвиняли в жидомасонстве, в подрыве самодержавия, в ослаблении авторитета церкви. Телеграммы местных отделений черной сотни одна за другой шли в адрес царя. Государь, не желая ничего скрывать от министра, молча, без комментариев, передавал ему их. В ответ Столыпин подготовил монарху справку об организациях «Союза» на местах. «Численность отделов СРН, – говорилось в ее содержании, – обычно не превышала десятка – двух человек, а их руководители – в большинстве люди ущербной нравственности, некоторые состояли под судом и следствием». Царь, прочитав справку, посчитал для себя вопрос исчерпанным[517].

Как жесткий сторонник соблюдения законности, Столыпин был против любого экстремизма и не боялся выступать против популярных в широких массах антисемитских идей. 6 апреля 1907 г. Столыпин приказал всем органам власти повсеместно распустить черные сотни. Когда в середине апреля Столыпин узнал, что в Одессе члены «Белой гвардии» графа А.И. Коновницына ходят по улицам в военизированной форме, то попросил объяснений у генерал-губернатора П.Ф. Глаголева. Тот ответил, что у людей Коновницына нет другой одежды и что они, как считает генерал-губернатор, поддерживают порядок. На следующий день черносотенцы стреляли в безоружных людей. В Одессе проживало много евреев, многие революционеры были евреями, но устраивать самосуд? И Столыпин в категорической форме потребовал от местного военного начальника заставить Глаголева разоружить и распустить военную организацию экстремистов. Осенью 1906 г. П. Столыпин назначил губернатором Одессы противника черносотенцев А.Г. Григорьева, а в 1907 г. – В.Д. Новицкого с приказом распустить черные сотни. Затем на этот пост выдвинули И.Н.Толмачева для убеждения крайне правых в неприемлемости экстремизма. Последний действовал уговорами, симпатизируя умеренным правым, и «Белая гвардия» со временем перешла в Лигу архангела Михаила, распустив боевые отряды. Эти факты свидетельствуют о принципиальном отрицании Столыпиным антисемитизма[518].

Снятие ограничений с евреев началось еще до прихода Столыпина. Министр внутренних дел В.К. Плеве, желая положить конец уходу еврейской молодежи в революционное движение, стал расширять территорию оседлости проживания евреев[519].

В премьерство С.Ю. Витте Манифестом от 17 октября 1905 г. был автоматически поставлен вопрос о полной отмене всех ограничений с еврейского населения. «Как известно, – отмечает историк А.П. Бородин, – по манифесту 17 октября евреи получили право выбирать и быть избранными в Государственную Думу. Однако Временные правила о евреях 1882 г. продолжали действовать»[520]. Кроме того, в соответствии с духом манифеста свободы должны были стать достоянием каждого подданного империи. Возникло противоречие между буквой и духом в русском праве, которое, естественно, волновало и царя, и Витте. В принципе Николай II и Сергей Юльевич были не против равноправия евреев, но считали, что к этому надо идти осторожно и поэтапно. Тогда Николай II заявил, что «при решении (еврейского. – Д.С. ) вопроса необходимо оградить интересы русских людей»[521].

На такой, на первый взгляд резкий и, может быть, обидный для евреев царский ответ были свои веские причины. Государь и его правительство опасались, что отмена запрета евреям покупать землю приведет к проникновению в деревню ростовщического капитала, русские крестьяне попадут в кабалу к ростовщикам, что в конечном итоге приведет к массовым еврейским погромам. Между тем лишь недавно властям с большим трудом удалось прекратить поджоги поместий, и сеять в деревне семена новой смуты было бы настоящим безумием. Когда во время аудиенции 19 июля 1906 г. лидер октябристов А. Гучков предложил царю отменить ограничения против евреев, царь возразил: «А не думаете ли вы, что такие меры могут вызвать сильное противодействие и повести к страшному всероссийскому еврейскому погрому?»[522]

Эти опасения Николая II разделял и П.А. Столыпин. «Дать евреям право покупки земли и свободного передвижения в пределах России, – говорил он корреспонденту газеты Journal, – было бы равносильно созданию весьма серьезного положения». К тому же «у русского народа есть предубеждение против евреев»[523], – утверждал Столыпин в беседе уже с другим иностранным корреспондентом газеты Tribune.

В то же время при ограничении доступа евреев к земельным ресурсам царем и правительством допускались и отдельные исключения. Так, за героизм, проявленный в Русско-японской войне, ветеран-инвалид Мукденского сражения иудей Лазарь Лихтмахер по ходатайству Столыпина «в изъятие из закона» получил от царя небольшой земельный участок и право поступления на государственную службу[524].

Несмотря на общую готовность решать еврейскую проблему, царь и его премьер-министр расходились в вопросе о скорости его разрешения. Чтобы предотвратить уход еврейской молодежи в революцию, Столыпин считал возможным пойти на более радикальное раскрепощение еврейского населения. В начале октября 1906 г. он внес в Совет министров предложение по ликвидации целого ряда ограничений прав евреев. Согласно этому документу, евреям в черте оседлости разрешалось жить в селах, вести там торговлю, свободно участвовать в акционерных компаниях, скупать в городских поселениях и поселках недвижимое имущество. Большинство министров высказалось за проект П.А. Столыпина.

Для царя подобный подход оказался неприемлем, и дело здесь не в приписываемых ему «антиеврейских предубеждениях», все намного сложнее.

«Задолго до представления его мне, – отвечал Николай II на проект Столыпина, – могу сказать, и денно и нощно, я мыслил и раздумывал о нем. Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу, внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать ее велениям. Я знаю, Вы тоже верите, что “сердце царево в руцех божиих”. Да будет так. Я несу за все власти, мною поставленные, перед Богом страшную ответственность и во всякое время готов отдать ему в том ответ»[525].

Совесть царя была неспокойна, колеблясь меж двух социально опасных крайностей. Не решать еврейский вопрос – значит, отдать еврейское население на откуп русской революции, решать радикально – значит, вызвать массовые антисемитские погромы и новые аграрные беспорядки. Из слов Николая II «и денно и нощно, я мыслил и раздумывал о нем» видно, что отказ удовлетворить просьбу премьера дался государю нелегко. Царское решение явно прошло через тернии сомнений, и сам окончательный выбор был сделан на уровне, малодоступном для понимания современных людей, – на уровне духа. Но решение было продуманным, это был результат и напряженной интеллектуальной работы, и нравственных религиозных переживаний императора. По словам П.А. Столыпина, «глубокое знакомство Государя с литературой еврейского вопроса (…) вызвало у Государя твердую решимость ни в чем не поступаться правами и выгодами русского народа в пользу евреев»[526].

Из духовной практики православия мы можем в общих чертах показать, как рождалось в царе это решение. Царь молитвенно обратился к Богу – не случайны его слова «вы тоже верите, что “сердце царево в руцех божиих”». Потом, после молитвы, государь прислушался к своему сердцу и, чувствуя в нем по-прежнему неспокойствие, решает повременить со столыпинским проектом: «…внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала».

В этом царском выборе не было места мистической самонадеянности или духовной прелести. Государь усиливал свое молитвенное прошение к Богу именно тогда, когда возникала неразрешимая для его совести ситуация, когда надо было отбросить свою самость и всецело отдать себя в руки Божьи, что требовало колоссального напряжения духовных и физических сил.

Подобная ситуация возникла в 1915 году, когда вопреки общественному мнению царь берет на себя личное командование армией. «…Хорошо помню, – вспоминал он в письме государыне эту тяжелую минуту выбора, – что когда стоял против большого образа Спасителя, наверху в большой церкви (в Царском Селе), какой-то внутренний голос, казалось, убеждал меня прийти к определенному решению…»[527]

«Глядя на него у церковных служб, во время которых он никогда не поворачивал головы, – свидетельствовал С.Д. Сазонов, – я не мог отделаться от мысли, что так молятся люди, изверившиеся в помощи людской и мало надеющиеся на собственные силы, а ждущие указаний и помощи только свыше»[528].

Получив через миропомазание на царство печать Духа Святого, Николай II стал обладателем особого небесного дара. Благодаря ему государь не только выдерживал огромное рабочее напряжение, но и был способен объять своей молитвой вверенный ему Богом народ. Внимательность государя к своей душе помогала ему удерживать и приумножать в себе этот Божий дар. Господь, без сомнения, слышал его молитвы, с Его помощью разрешались трудные вопросы государственной жизни.

Отказ царя на предложение Столыпина о смягчении положения еврейского населения не был окончательным. Последовав совету премьера, государь передает решение вопроса Государственной думе, одновременно в административном порядке санкционировав некоторые послабления в отношении евреев. Но и эти незначительные уступки вызвали недовольство Государственной думы и крайне правых элементов.

Надо, однако, отдать должное царскому правительству: несмотря на жесткое сопротивление, оно все-таки начало реформаторское движение в решении еврейского вопроса, и это было движение по нарастающей. Единомышленник Столыпина В.В. Шульгин считает, что разрешение еврейской проблемы мыслилось премьером в контексте укрепления русских начал в экономике страны. «Перед смертью Столыпин носился с мыслью о “национализации капитала”, – отмечал в своих воспоминаниях Шульгин. – Это было начинание покровительственного, в отношении русских предприятий, характера… Предполагалось, что казна создаст особый фонд, из которого будет приходить на помощь живым русским людям. Тем энергичным русским характерам, которые, однако, не могут приложить своей энергии, так как не могут раздобыть кредита. Того кредита, той золотой или живой воды, которой обильно пользовался каждый еврей только в силу …“рождения”, то есть в силу принадлежности своей к еврейству» (общеизвестно, что у евреев уже по роду традиционных занятий, этнической корпоративности и мировым финансовым связям были куда лучшие стартовые условия. – Д.С. )[529]. «Перед Столыпиным и в еврейском вопросе, – отмечает В.В. Шульгин, – стояла задача: органическими мерами укрепить русское национальное отношение настолько, чтобы можно было постепенно приступить к снятию ограничений… Таков, вероятно, был скрытый смысл “национализации капитала”»[530]. Но построить «мост к еврейству», сетовал В.В. Шульгин, Столыпин не успел[531].

Решение еврейской проблемы стало теперь вопросом времени и зависело от роста национального самосознания коренного русского населения. Пока же общество не переболело этой болезнью, царь и Столыпин на персональном уровне показывали свое неприятие антисемитских настроений, о чем свидетельствуют их последние совместные распоряжения, отданные за несколько часов до смертельных выстрелов в киевском театре. Так, запрет попечителя Киевского учебного округа на участие учащихся-евреев в качестве зрителей во время шествия государя с крестным ходом вызвал негодование и императора, и премьера. Столыпин сделал строгий выговор виновному лицу в следующих словах: «Его Величество крайне этим недоволен и повелел мне примерно взыскать с виноватого. Подобные распоряжения, которые будут приняты как обида, нанесенная еврейской части населения, нелепы и вредны. Они вызывают в детях национальную рознь и раздражение, что недопустимо, и их последствия ложатся на голову монарха»[532].

Государь, как мог, смягчил этот неприятный инцидент. На следующий день он вместе со Столыпиным встречает еврейскую депутацию и с благодарностью принимает из рук главного киевского раввина подарок – священную Тору.

Примечательно, что среди немногих людей, которым умирающий Столыпин успел высказать чувства сострадания и жалости, были два еврея: случайно раненный во время покушения скрипач из оркестра и убийца Д. Богров.

После рокового выстрела еврейская община Киева выразила открытое негодование совершенным преступлением. «Киевское еврейское население, – сообщалось в телеграмме на имя генерал-губернатора Ф.Ф. Трепова, – глубоко возмущенное злодейским покушением на жизнь… П.А. Столыпина, собралось во всех молитвенных домах и вознесло горячие Господу Богу молитвы о скорейшем и полном его выздоровлении»[533]. Телеграмму от имени киевских евреев послали раввины А.Б. Гуревич, Ш.Я. Аронcон, Я.М. Алешковский.

Чтобы предотвратить еврейские погромы и провокации, вызванные убийством Столыпина, заместитель премьера Коковцов с одобрения Николая II принимает чрезвычайные меры. В Киев были введены казачьи полки, а губернаторам, чьи губернии находились в черте еврейской оседлости, было указано принять дополнительные меры безопасности, вплоть до применения оружия в защите евреев[534]. Это еще раз доказывает, что царь и правительство в еврейском вопросе оставались на позициях христианского гуманизма.

Подчеркнем: третьеиюньские события и политика в отношении евреев являют собой не исключение, а принцип религиозно-нравственной ориентации царя и Столыпина в ситуации двойных стандартов и политической безысходности. Именно в Боге Николай II и его премьер обретали твердость и силу, находили единственно верный и разумный путь из социального тупика. «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам» (Мф., 7, 7).

Глава 8 Тяжкий крест правосудия

«Боже Отцов и Господи милости, Ты избрал мя еси Царя и Судию людям твоим».

Так начиналась коронационная молитва русских царей. Согласно ей последний русский самодержец получал в свои руки самый хрупкий и самый страшный механизм власти – весы правосудия. Свобода или неволя, жизнь или смерть – такова непомерно высокая цена царского решения. И как настоящий христианин, Николай II боялся осудить безвинного, изо дня в день он повторял слова знаменитого библейского псалма: «Боже … Избавь меня от (пролития) кровей»[535]. Но судьба была к нему жестока. Обладая кротким, миролюбивым нравом, он стал первым и последним русским царем, встретившимся лицом к лицу с революционной стихией.

« 9 января 1905 года. Тяжелый день! – записал Николай Александрович в своем дневнике. – В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять, в разных местах города было много убитых, раненых. Господи, как больно и тяжело!»[536]

Начальник департамента полиции А.А. Лопухин вспоминал об этих событиях: «Наэлектризованные агитацией, толпы рабочих, не поддаваясь воздействию обычных общеполицейских мер и даже атакам кавалерии, упорно стремились к Зимнему дворцу, а затем, раздраженные сопротивлением, стали нападать на воинские части. Такое положение вещей привело к необходимости принятия чрезвычайных мер для водворения порядка, и воинским частям пришлось действовать против огромных скопищ рабочих огнестрельным оружием…»[537]

Как пишет историк Альфред Мирек, правительственные войска стреляли не сразу. Первые залпы были холостыми[538]. Толпа уже готова была вернуться, но Гапон с помощниками шли вперед, увлекая людей за собой. Раздались одиночные выстрелы с крыш домов, где засели революционеры-снайперы, начали стрелять боевики, шедшие под прикрытием мирной толпы. Вот тогда в ответ войска стали стрелять боевыми патронами[539].

Министр внутренних дел Святополк-Мирский созвал в тот же день совещание, чтобы выяснить, кто дал распоряжение стрелять. В результате расследования было установлено, что командиры не получали приказа открывать огонь. Они действовали согласно общим уставным положениям[540].

Непосредственной вины государя в случившемся не было, и С.Ю. Витте уговаривал царя открыто объявить народу, что он не причастен к событиям Кровавого воскресенья. Николай отклонил предложение. Он не хотел, чтобы общественность винила во всем только его армию[541], и не собирался умывать руки. Он считал себя сопричастным трагедии 9 января. Главное, в чем винил себя государь, в чем каялся Богу, так это в своем неведении. Когда тюремщик Авдеев в 1918 г. убеждал пленного царя в виновности столичных властей в январской трагедии, государь ответил: «Вот вы не поверите, может быть, а я эту историю узнал только после подавления восстания питерских рабочих»[542].

События 9 января потрясли императора: при дворе был объявлен траур, а сам государь побывал в Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой лавры у старца Варнавы, который принял царскую исповедь[543]. О глубоком переживании трагедии свидетельствует и желание государя навсегда покинуть светский мир. В марте 1905 г. царь сообщил членам Священного Синода о своем намерении, согласованном с императрицей: оставив престол сыну и учредив при нем регентство в составе государыни императрицы и брата Михаила, принять монашество, священный сан и стать патриархом. Синод, может быть, в силу неожиданности самого предложения или по каким-то иным причинам не поддержал намерения царя. А сам государь к этому больше не возвращался[544].

Революционеры прозвали Николая II Кровавым. Но каковы они сами, эти ярые гуманисты? Лидер партии кадетов Милюков после прихода к власти был готов без всяких угрызений совести покрыть всю страну гильотинами, а «гуманист» Ленин, установивший в России большевистский диктат, в 1918 г. призывал партию поощрять «массовидность» революционного террора.

Государь измерял ценность человека в иных координатах. Для него человек – святыня, образ и подобие Бога, даже в преступнике он старался найти искру божественного света. Видя чистосердечное раскаяние, царь был готов помиловать даже приговоренного к смерти. «Государь, – свидетельствует рядовой офицер охраны Д. Ходнев, – был противником строгих репрессий, наказаний и терпеть не мог смертной казни; но, несмотря на желание отменить ее совершенно, Он все же не считал себя вправе это сделать, особенно в смутные 1905–1906 годы. Мне неоднократно рассказывал мой ротный командир, флигель-адъютант капитан В.И. Сухих, как бывал доволен государь, если полевой суд (1905–1906 гг.) находил возможным не присуждать обвиняемого к смертной казни; а сколько тяжких преступников помиловал Государь и спас их от смерти!»[545]

Флигель-адъютант П.П. Орлов вспоминает, как в полночь в дежурную приемную пришла отчаявшаяся женщина, жених которой был арестован вместе с другими членами боевой организации и осужден на смертную казнь. Исполнение приговора назначено на следующий день. По словам невесты, ее жених был невиновен. Узнав о целях боевой организации, он хотел из нее выйти, но его продолжали удерживать силой. Орлов не мешкая поехал к государю, разбудил его и подал прошение девушки. Прочитав прошение, государь сказал: «Я очень благодарю Вас за то, что Вы так поступили. Когда можно спасти жизнь человеку, не надо колебаться. Слава Богу, ни Ваша, ни моя совесть не смогут нас в чем-либо упрекнуть». По распоряжению царя казнь была задержана и впоследствии отменена. Вслед за помилованием по личному приказанию государыни жених, страдавший чахоткой, был осмотрен придворным врачом и послан за ее счет на лечение в Крым[546].

Существенное влияние на смягчение приговоров оказала и Русская церковь. Известно, что отдельные представители духовенства имели право свободно печаловаться перед Николаем II о снисхождении к осужденным. Духовный писатель Сергей Нилус в этой связи пишет об активной участнице комитета тюремного благотворения Е.А. Вороновой: «Сколько приговоренных к смертной казни политических преступников спасла она своим ходатайством пред митрополитом Антонием как посредником между ними и Государем, столь всегда щедрым на дарование не только жизни, но и всякой милости, если к тому можно было отыскать хотя бы малейший повод!»[547]

К началу ХХ в. российское законодательство было одним из самых гуманных в применении наказания к преступникам. «Согласно Уголовному уложению 1903 г. смертная казнь устанавливалась преимущественно за совершение особо опасных государственных преступлений. Смертная казнь не применялась к несовершеннолетним и лицам старше 70 лет. …Согласно Своду законов приговаривать к смертной казни мог лишь Верховный суд, а обыкновенные суды смертной казни налагать не могли»[548]. Как уже говорилось, указом 12 июня 1900 г. государь провел важную реформу – об отмене ссылки на поселение в Сибирь. В дальнейшем, при Столыпине, была отменена и внесудебная административная высылка.

Во время коронации на царство, по случаю рождения и исцеления царских детей происходили амнистии заключенных. 11 августа 1904 г. по случаю крестин новорожденного цесаревича Алексея был издан манифест, окончательно отменивший применение телесных наказаний.

Революция 1905 г. прервала гуманизацию системы наказаний. Только в 1906 г. революционеры совершили убийство 1126 официальных лиц (еще 1506 человек было ранено), а в 1907 г. эти цифры удвоились. По другим данным, за 1905–1907 гг. около 9000 человек стали жертвами террористов, а в 1908–1910 гг. к ним прибавилось еще около 7600. В эти же годы революционеры совершили сотни вооруженных ограблений с целью пополнения партийной кассы, а в отдельных случаях и личного обогащения[549]. Дело доходило и до осквернения святынь. Террористы стреляли по крестным ходам, взрывали бомбы в церквях во время молебнов[550]. В таких условиях перед царем и его правительством встал страшный выбор – выбор между большой и малой кровью. Речь шла об учреждении военно-полевых судов.

Еще до назначения Столыпина министром внутренних дел Николай II думал о введении данной меры, но так и не решился пойти на нее. Поверив в способность С.Ю. Витте затушить пожар мирные средствами, государь назначает его председателем правительства. Однако кровавые события в Москве в декабре 1905-го показали этого деятеля совершенно в ином свете. «Витте после московских событий резко изменился, – писал Николай II матери 12 января 1906 г. – Теперь он хочет всех вешать и расстреливать. Я никогда не видел такого хамелеона…»[551]

Между тем волна политического террора набирала все большую силу. По словам историка С.С. Ольденбурга, «вопреки распространенному мнению, террористы вообще не столько “мстили за жестокости”, сколько планомерно убивали всех энергичных и исполнительных представителей власти, чтобы облегчить торжество революции»[552]. Преступная бездеятельность власти или, наоборот, бесконтрольное применение властной силы только умножало на местах недовольство и вело к новым жертвам. В центральном и провинциальном управлении нужны были люди, способные ограничивать репрессии точечными ударами, не допуская применения чрезвычайных законов в отношении мирного населения. Наиболее успешно, как мы помним, в этом направлении действовал саратовский губернатор П.А. Столыпин[553], однако и он мучительно переживал саму возможность пролития крови по необходимости.

В разгар революции в октябре – ноябре 1905 г. Столыпин постоянно возвращается в письмах к этой болезненной теме. «Я… молю Бога, – делился он своим внутренним состоянием с супругой, – чтоб Он оградил меня от пролития крови. Да ниспошлет Он мне разум, стойкость и бодрость духа, чтобы в той части родины, которая вверена мне в этот исторический момент, кризис удалось провести безболезненно»[554]..

А между тем революционеры не оставляли Столыпину надежды на мирный исход. 16 октября 1905 г. в пригороде Саратова они, вооружив трехтысячную толпу рабочих ружьями, кольями и кистенями, двинули ее на город. Вооруженные демонстранты вели себя вызывающе, стреляли в сторону идущего им навстречу железнодорожного жандарма, палили в воздух. Но путь в город демонстрантам преградили войска. Тогда это подействовало отрезвляюще, и мятежная толпа была вынуждена разойтись. Чтобы сохранить правопорядок в городе, из Пензы прислали два батальона. Они защитили от революционеров расположенные в черте города заводы и фабрики, рабочие которых были настроены на мирный труд[555].

Однако опасность возникла с другой стороны. С 19 по 21 октября начались черносотенские погромы евреев и интеллигенции. Столыпин в ответ применил войска. 24 октября, выступая на совместном заседании гласных губернского земства и Городской думы, губернатор дал оценку всему происходящему. Он заявил, что и впредь будет принимать решительные меры против участников противоправных действий «и, как это ни противно моей человеческой натуре, даже стрелять»[556].

Такой же критической становилась ситуация и в уездах: здесь, как и в городе[557], местное население оказалось расколото на две враждующие силы, причем в отдельных районах уже начались столкновения. Из письма Столыпина жене 31 октября: «В Малиновке крестьяне по приговору перед церковью забили насмерть 42 человека за осквернение святыни. Глава шайки (святотатцев-революционеров. – Д.С. ) был в мундире, отнятом у полковника, местного помещика. Его тоже казнили, а трех интеллигентов держат под караулом до прибытия высшей власти. Местные крестьяне двух партий воюют друг с другом. Жизнь уже не считается ни во что. …А еще много прольется крови… Дай Бог пережить все это»[558].

В отдельных случаях, когда ни уговоры, ни нагайка не могли остановить насилия, посланные наводить порядок казаки пускали в дело сабли. Впрочем, и эти крайние действия не вразумляли бунтовщиков. «Малочисленные казаки зарубают крестьян, – писал Столыпин жене, – но это не отрезвляет»[559].

Сам губернатор, периодически получая известия о кровавых событиях из разных частей губернии, испытывает глубокие душевные потрясения. Граф Д.А. Олсуфьев вспоминает, что когда в ноябре 1905 г. он приехал к Столыпину в его губернаторский дом, то его поразил внешний вид Столыпина. «Часто я его видел после, даже в самые критические моменты его государственной карьеры; но такой душевной подавленности и даже растерянности, как в эти ноябрьские дни в Саратове, никогда в другие разы я в нем не видел»[560]. На заданный вопрос, что делается в губернии, Столыпин только и ответил: «Не спрашивайте, ужас что!»

Причину этой душевной подавленности помогают понять выдержки из переписки Столыпина с семьей. «Лишь бы пережить это время и уйти в отставку, – признавался он тогда супруге. – …Я думаю, что проливаемая кровь не падет на меня»[561]. «Я рад приезду Сахарова[562], – пишет он уже следующим днем Ольге Борисовне, – все это кровопролитие не будет на моей ответственности»[563]. «В сущности, его приезд, – облегченно повторяет Петр Аркадьевич в другом письме, – снимает с меня ответственность за пролитую кровь»[564]. «Я думаю о том, как бы с честью уйти, потушив с Божьей помощью пожар»[565].

Приезд генерала Сахарова фактически перевел губернию на военное положение. Присутствие армии подействовало устрашающе. «С прибытием достаточного количества войск, – сообщал в конце октября Столыпин в Главный штаб, – движение удается подавлять без жертв»[566].

В декабре 1905 г. воодушевленные московским восстанием саратовские революционеры предприняли свою попытку восстания. Столыпин действовал решительно и бескомпромиссно, предостерегая население: «…всякие дерзновенные попытки нарушить порядок будут подавлены силой, дома, из которых раздадутся выстрелы по войскам, будут разрушены артиллерией»[567]. Это предупреждение позволило избежать массового кровопролития. 16 декабря 1905 г. Столыпин дал войскам приказ разогнать митинг, грозивший перерасти в социальный взрыв. Убито было 8 человек, но с революцией в губернском городе было покончено[568].

Еще раньше подобный устрашающий метод использовал градоначальник Петербурга Д.Ф. Трепов, разославший в войска в октябре 1905 г. телеграмму: «Патронов не жалеть». И хотя тогда огнестрельное оружие не применялось, распоряжение градоначальника оказало необходимый психологический эффект: кровопролитие удалось предотвратить. Эту меру впоследствии одобрил и сам государь. «Только это остановило движение или революцию, – писал тогда царь матери. – …Трепов предупредил жителей объявлением, что всякий беспорядок будет беспощадно подавлен – и, конечно, все поверили этому»[569].

К моменту назначения Столыпина министром внутренних дел революция прошла уже самую опасную фазу. Государь по своей инициативе предпринял серию энергичных мер по восстановлению порядка в военной и гражданской среде. Накануне решающих декабрьских сражений с революционерами Николай II проводит смотры верных ему войск, принимает парады, лично обращается к полкам с приветственными речами, вместе с супругой и маленьким наследником приходит в офицерские собрания[570].

Благодаря личному вмешательству государя элитные части армии были не только удержаны от революции, но стали ударной силой в ее разгроме. Когда в Москве началось вооруженное восстание, царь перебрасывает туда свой личный спецназ – Семеновский гвардейский полк. Государь понимал, что бездействие власти вызовет море крови в Первопрестольной: 8 тысячам активистов революционных партий еще до прихода армии противостояли правые и черносотенные организации, насчитывавшие в своих рядах не менее 12 тысяч москвичей[571]. Все это грозило вылиться в кровавую бойню мирного населения столицы. С целью не допустить такой развязки в Москву и были введены войска, которые подавили мятеж. Число погибших исчислялось сотнями, но иного пути спасти страну от гражданской войны не было. Что же касается самих революционеров, то один из их лидеров большевик В.Ульянов (Ленин) признавался в преждевременности выступления, характеризуя его как бланкистское и заговорщическое. Большинство московских рабочих не только не поддержали восстание, но многие оказывали помощь войскам в поимке боевиков.

Разгром мятежа в Москве стал переломом в борьбе самодержавия с революцией. В течение следующего года государство с боями отвоевывало у революции захваченные рубежи. При слабости центральной власти и огромных масштабах империи, естественно, ни о каком триумфальном шествии монархии говорить не приходилось. Особенно тяжелая ситуация возникла на русском Востоке, где революционером удалось захватить важнейшее звено российской государственности – Транссибирскую магистраль. Железная дорога от Урала до Дальнего Востока оказалась в руках стачечных комитетов. Движение поездов было прервано. Возникший транзитный тромб отрезал маньчжурской армии путь возвращения домой. В армии, точнее в ее запасных частях, расположенных вдоль железнодорожной линии, началось революционное брожение, которым воспользовались революционеры, чтобы установить советскую власть в сибирских городах.

Командование маньчжурской армии, вопреки требованиям царя навести порядок на магистрали, действовало нерешительно. Тогда государь нашел лучшего исполнителя. Герой Русско-турецкой войны 62-летний генерал А.Н. Меллер-Закомельский принял поручение очистить от революционеров великий сибирский путь и с отрядом всего 200 гвардейцев (варшавский спецназ) выехал из Москвы на экстренном поезде. Меллер-Закомельский действовал круто, порой и жестоко: распустившихся солдат прикладами выгоняли из офицерских купе, двух агитаторов выбросили из поезда на полном ходу. Двух-трех таких фактов, разнесенных телеграфом, было достаточно, чтобы восстановить в армии порядок[572]. Многотысячные революционные части и контролируемые повстанцами сибирские города сдавались без боя. Только на одной из станций гвардейцам пришлось открыть огонь на поражение в ответ на встречные выстрелы. В бою погибло 19 человек, 70 ранено. После этого попыток сопротивления уже не было[573].

В комментарии к этим силовым действиям власти уместно вспомнить высказывание П.А. Столыпина перед II Государственной думой. «Государство может, государство обязано, – убеждал он депутатов 13 марта 1907 г., – когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада. Это было, это есть, это будет всегда и неизменно. Этот принцип в природе человека, он в природе самого государства. Когда дом горит, господа, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери, ломаете окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами… Это, господа, состояние необходимой обороны»[574].

Заняв пост министра внутренних дел, Столыпин надеялся поначалу вывести страну из смуты законными средствами. Центр тяжести был направлен на более тесную работу правительства с губернаторами; в отдельных случаях губернатор, чья губерния вышла из-под административного контроля, отстранялся от должности. Получив назначение на пост председателя правительства с сохранением в должности министра внутренних дел, Столыпин продолжает проводить намеченную линию. «Раньше одни губернаторы, желавшие казаться либеральными, – говорил Столыпин в интервью корреспонденту английской газеты Tribune, – не пользовались этим правом (роспуска митингов, нарушающих общественную безопасность. – Д.С. ) … а другие, желавшие отличиться, наоборот, склонны были совсем почти не допускать митингов. Теперь же я распоряжусь, чтобы они не стыдились своего права, но не пользовались им без прямой нужды. Власть до сих пор впадала в противоречия. Она не сознавала своей силы и потому или прибегала к репрессиям, или отпускала вожжи. Но она не обнаружила своей творческой силы. А в творчестве именно и кроется залог успеха»[575].

В секретном циркуляре губернаторам и градоначальникам от 15 сентября 1906 г. Столыпин требовал от местных властей осуществления целого комплекса мер, направленных на упреждение революционных волнений. На губернаторов и градоначальников возлагалась обязанность как можно быстрее устранить экономические причины крестьянских волнений. Чтобы снизить социальную напряженность, представители высшей администрации должны были лично посредством беседы воздействовать на крестьян, в диалоге показывать твердость правительственной власти и одновременно ее готовность решать возникшие проблемы. В целях нейтрализации революционной агитации местным властям рекомендовалось обратиться за помощью к общественным деятелям, имеющим влияние в крестьянской среде, а также побудить сельское духовенство занять более активную позицию в преодолении мятежных настроений. Давались и указания относительно применения полицейских и военных сил. В документе говорилось о необходимости заблаговременно сосредоточивать полицию и армию в угрожаемой местности, не допуская, таким образом, открытого выступления и неизбежных при его подавлении человеческих жертв. Попытки отдельных администраторов чрезмерно использовать охранные части исключительно в интересах личной безопасности и защиты своего имущества рассматривались в циркуляре как превышение власти[576].

К сожалению, революционеры не позволили правительству ограничиться этими мерами. Если мятеж не удавалось предотвратить, войска согласно тому же циркуляру должны были действовать решительно и бескомпромиссно. Только так можно было деморализовать бунтовщиков и сбить разрушительную волну. С целью минимальных с обеих сторон человеческих потерь ответственным за подавление мятежа лицам предписывалось заблаговременно определить направление беспорядков и быстрыми контрдействиями обезглавить руководящую верхушку, захватив агитаторов и вожаков. Циркуляр обращал особое внимание на психологическое состояние полицейских, участвующих в подавлении беспорядков. Требовалось внушить нижним чинам полиции и их ближайшим начальникам, «что проявление на первых же порах твердости и неустрашимости обеспечивает их самих же от крупных неприятностей и опасности и что во всей их деятельности должно стараться поддержать равновесие духа, дабы не внести в деятельность жестокости, личные счеты или ненужное стремление отличиться мерами, не оправдываемыми обстоятельствами»[577].

Но не только городские восстания и крестьянские бунты мешали Столыпину перевести страну на гражданский режим. Мятежи и волнения охватили и отдельные военные части. Чтобы не дать разгореться тлеющим очагам военного бунта, Николай II предлагает Столыпину ужесточить меры наказания. Система военно-окружного судопроизводства была дополнена военно-полевыми судами, распространявшими свою юрисдикцию на гражданских лиц. Теперь любые попытки подстрекательства армии к мятежу могли пресекаться в сжатые сроки вынесением смертного приговора. Тем не менее эти чрезвычайные меры часто запаздывали и применялись уже только как ответ на мятежные действия.

Для устранения этих недостатков Министерство внутренних дел активно подключается к профилактической работе. П.А. Столыпину предстояло посредством агентурных данных оперативно «протестировать» армию на ее преданность присяге, одновременно совершая точечные административные воздействия на тех участках, где достаточно применения одних полицейских и казачьих сил. Царь и министр понимали, как многое поставлено на карту: уже волновался Кронштадт, в Свеаборге мятежные матросы бросали в кипящий котел офицеров, а с трибуны II Государственной думы социалист А.Г. Зурабов призывал армию к всеобщему восстанию.

Прежде всего в качестве министра внутренних дел Петр Аркадьевич установил горячую линию с военным министерством. «Милостивый государь Александр Федорович … – писал Столыпин военному министру Редигеру. – Из последнего отчета о пропаганде в войсках Кронштадтского гарнизона видно, что революционная пропаганда в войсках идет настолько успешно, что 50 % из числа воинских нижних чинов признаются “сознательными”, то есть революционерами; во флотских же экипажах процент сознательных матросов доходит до 80 %… Ораторы призывают войска с оружием в руках явиться в Петергоф и потребовать от Государя Императора выполнить все требования, выставленные Государственной думой»[578]. При этом Столыпин сообщал конкретные данные об имеющей место в войсках революционной пропаганде с указанием имен агитаторов и названия военной части[579]. По этому вопросу он лично связывался с командующими военными округами и военными генерал-губернаторами. По признанию Петра Аркадьевича, ему приходилось часами стоять у телефона для предотвращения всеобщего военного мятежа. Все это требовало от власти применения силы.

Для Столыпина силовое усмирение армии являлось крайней и вынужденной мерой, основным же способом ее успокоения оставалось убеждение. И здесь у правительства была благодатная почва. Несмотря на проникновение в армию революционных настроений, подавляющее большинство ее представителей по-прежнему оставались верными священной присяге. Солдаты и матросы еще верили в царя и Бога, и потому призывы властей к послушанию, пусть и не сразу, доходили до их умов и сердец. «История последних лет показывает, – говорил в 1910 г. Столыпин в стенах III Государственной думы, – что армию нашу не могла подточить ржавчина революции ( голоса в центре: браво ), что материальные ее запасы восполняются, что дух ее прекрасен, а я думаю – и несокрушим, потому что это дух народа ( в центре и справа рукоплескания и возглас “браво” )»[580].

На посту министра внутренних дел Столыпин столкнулся с еще одной кровавой проблемой – еврейскими погромами. Крайне правые организации желали получить от правительства поддержку или, по меньшей мере, обещание (тайное или явное) не вмешиваться в избиение революционеров еврейской национальности. Столыпин занял в этом вопросе совершенно категорическую позицию, он был готов даже уйти в отставку, чтобы не быть соучастником беззаконного кровопролития. В результате погромы прекратились, и царь согласился на некоторые уступки еврейскому населению[581].

А между тем террор со стороны революционеров продолжал нарастать. После назначения на пост министра внутренних дел Столыпин стал главной мишенью террористов. С 1905 по 1911 г. против него было совершено 11 реальных покушений и еще больше разработано планов. Но самой злодейской акцией стал взрыв дачи Столыпина на Аптекарском острове 12 августа 1906 г. Это был беспрецедентный для России кровавый акт, в котором пострадало 100 совершенно посторонних человек, 27 человек убиты на месте, 33 тяжело ранены, многие из них вскоре умерли. Среди убитых оказались и дети, в том числе младенческого возраста. Вслед за взрывом революционеры совершили еще один террористический акт – убили верного слугу трона генерала Г.А. Мина. Именно тогда царь принимает решение о введении военно-полевых судов. 14 августа 1906 г., прямо на заседание Совета министров, курьер передал Столыпину царское письмо. «Непрекращающиеся покушения и убийства должностных лиц, – говорилось в нем, – и ежедневные дерзкие грабежи приводят страну в состояние полной анархии. Не только занятие честным трудом, но даже сама жизнь людей находится в опасности. (…) Предписываю Совету министров безотлагательно представить мне: какие меры признает он наиболее целесообразными принять для точного исполнения Моей воли об искоренении крамолы и водворении порядка». В конце письма Николай II сделал следующую приписку: «По-видимому, только исключительный закон, изданный на время, пока спокойствие не будет восстановлено, даст уверенность, что правительство приняло решительные меры, и успокоит всех»[582].

Обратим внимание, что Николай выразил свое пожелание не в основной части письма, а именно post scriptum: слово «по-видимому» свидетельствует о сомнениях государя. Николай II не мог решиться приказать проливать кровь. Страх Божий сковывал его действия. Напомним, что за все время царствования царь не разу не подписал ни одного смертного приговора[583].

Большинство министров и, вопреки желанию, сам Столыпин соглашаются утвердить исключительные меры. Именно тогда Столыпин ощутил всю горечь собственной ноши. Премьер нравственно страдал, принимая решение о казни бунтовщиков. Это был самый тяжкий его крест[584], крест, который он нес и за себя, и за государя. Дабы имя монарха не стало символом жестокости и насилия, желая уберечь Николая от нравственных терзаний, связанных с применением столь необходимой, но отвратительной меры, Столыпин берет ответственность за военно-полевое судопроизводство на себя. В письме великому князю Николаю Николаевичу Столыпин уверяет, что, как председатель Совета министров, он никогда не позволит «узаконить противозаконную меру». «Той же точки зрения я держался при действии введенных по моему почину военно-полевых судов , ибо и последние, вопреки мнению генерала от инфантерии Газенкампфа, не являлись учреждениями “внезаконными”, а должны были действовать на точном основании закона»[585] (курсив мой. – Д.С .).

Созданные правительством военно-полевые суды выносили приговоры только лицам, захваченным на месте преступления с оружием в руках. Даже умышленные изготовители бомб не могли быть казнены, если сами непосредственно не участвовали в покушении[586]. Открытие военно-полевых судов допускалось в местностях, объявленных на военном положении или на положении чрезвычайной охраны. Каждый военно-полевой суд состоял из пяти строевых офицеров, назначаемых начальником гарнизона по приказу генерал-губернатора или главноначальствующего. Обвинительный акт заменялся приказом о предании суду. Военно-полевой суд немедленно приступал к разбору дела, рассматривал его при закрытых дверях и не позже чем через двое суток выносил приговор, который сразу же получал законную силу и в двадцать четыре часа приводился в исполнение по распоряжению начальника гарнизона. Формально осужденные имели право просить о помиловании, однако 7 декабря 1906 г. военным министерством было отдано приказание об «оставлении этих просьб без движения».

Известно, что порой сами жертвы покушений или люди, ответственные за вынесение приговора, обращались к Столыпину и царю с просьбой о помиловании осужденных. Генерал-губернатор Ф.В. Дубасов, тот самый, что подавил декабрьское восстание в Москве, просил Николая II не казнить лиц, обвиненных в покушении на него. Жертва просила за палачей! Царь колебался. Христианский поступок Дубасова вызвал у него сочувственный отклик, и государь просит совета у Столыпина.

«Тяжелый, суровый долг возложен на меня Вами же, Государь, – отвечает Столыпин. – Долг этот, ответственность перед Вашим Величеством, перед Россией и историей диктует мне ответ мой: к горю и сраму нашему лишь казнь немногих предотвратит моря крови …»[587] Аргумент к отказу – нарушение принципа равенства перед законом: помилование отдельных лиц и казнь других дали бы повод обвинить власть в произволе и в конечном итоге расшатали бы всю систему военно-полевого судопроизводства.

«Полевой суд действует помимо Вас и помимо Меня, – пишет в ответном письме Дубасову государь, – пусть он действует по всей строгости закона. С озверевшими людьми другого способа борьбы нет и быть не может. Вы Меня знаете, я незлобив: пишу Вам совершенно убежденный в правоте моего мнения. Это больно и тяжко, но верно, что, к горю и сраму нашему, лишь казнь немногих предотвратит моря крови и уже предотвратила»[588]. (Слова «к горю и сраму нашему лишь казнь немногих предотвратит моря крови» процитированы государем из письма Столыпина дословно.)

Представляя еженедельно государю сведения о количестве смертных приговоров, Столыпин видел, какое удручающее впечатление производят на императора эти кровавые цифры. В разговоре с премьером царь непременно требовал, чтобы были приняты все меры по сокращению военного судопроизводства и снятию особого положения с тех губерний, где военные суды могли применяться. По воспоминаниям генерала П.Г. Курлова, эта воля императора была для Столыпина законом. «С каждой неделей, – свидетельствовал Курлов, – уменьшалось число случаев предания военному суду, а в ряде губерний отменялись исключительные положения. Надо было видеть, говорил мне П.А. Столыпин, с какой искренней сердечной радостью государь принимал наши старания исполнить его гуманное желание остановить пролитие народной крови»[589].

Несмотря на внутреннее неприятие смертной казни, Николай II понимал неизбежность ее применения в чрезвычайных обстоятельствах. О принципиальной позиции Николая в этом вопросе свидетельствует его разговор с военным министром А.Ф. Редигером. Во время доклада государю в 1906 г. тот просил царя заменить смертную казнь одному из осужденных военным судом гражданских лиц каторжными работами. В ответ император сказал, что «смертная казнь в настоящее время является, к сожалению, неизбежной, но необходимой, и чтобы лица, совершившие преступления, караемые смертной казнью, не томились долгие сроки в ее ожидании и чтобы приговоры в этих случаях постановлялись и исполнялись не позднее 48 часов после совершения преступления. Такое быстрое наказание будет вместе с тем иметь и более устрашающее действие». Государь поручил Редигеру и другим министрам сразу же начать пересмотр существующих законов с тем, чтобы в тех случаях, когда факт преступления не подлежал никакому сомнению и вина подсудимого была очевидна, все судебные действия заканчивались в указанный срок[590]. Об этом разговоре с царем военный министр сообщил в письме П.А. Столыпину.

Об отношении царя к введению военно-полевых судов говорят и следующие факты. В июне 1905 г. барабанщик Мочидловер выстрелом из винтовки убил полковника Герцика, руководившего обстрелом мятежного броненосца «Князь Потемкин Таврический». На докладе об этом событии царь положил резолюцию: «Судить полевым судом»[591]. Когда же после своего отречения Николай узнал, что одной из причин отмены смертной казни Керенским будто бы явилось желание последнего спасти его от подобной же меры, он воскликнул: «Это ошибка. Уничтожение казни подорвет дисциплину. Если это он сделает для того, чтобы избавить Меня от опасности, передайте ему, что Я готов пожертвовать жизнью для блага России»[592].

Официальных сведений о количестве приговоренных военно-полевыми судами нет. По частным подсчетам, за 8 месяцев их существования было казнено 1102 человека, что на порядок ниже общего количества жертв революционного террора с 1905 по 1910 г.[593] И дело здесь не в обычной арифметике, не в желании оправдать цифрами действия правительства. Надо смотреть глубже. Речь идет о выборе между малой и большой кровью, выборе, который возникает в любой стране, при любом режиме, во все времена. Чрезвычайность правительственных мер в отношении террористов была вынужденной защитной реакцией во спасение государства от угрозы гражданской войны и ее неизбежного последствия – национальной катастрофы. «Святая обязанность [правительства], – говорил Столыпин за два месяца до введения военно-полевых судов депутатам I Государственной думы, – ограждать спокойствие и законность, свободу не только труда, но и свободу жизни, и все меры, принимаемые в этом направлении, знаменуют не реакцию, а порядок, необходимый для развития самых широких реформ»[594].

Защищать применение чрезвычайных законов против революционного террора Столыпину приходилось неоднократно. «Бывают, господа, – обращался Столыпин к народным избранникам, – роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теории и целостью отечества»[595].

Столыпинская аргументация исключительных мер не имеет ничего общего с большевистской практикой оправдания репрессий. Главная линия расхождения – в понятии государства.

В политических теориях ХХ в. утвердилось два представления о государстве: как о тотальной системе подавления общества и как об отстраненном арбитре, согласующем общественные интересы. Столыпин видел государство в иной перспективе. Государство для Столыпина – это не машина подавления и угнетения, не форма партийной и классовой диктатуры, а есть целиком само общество, представленное в наиболее совершенной организованной форме. В его понимании государство – нравственно организующая сила общества, активно действующая не столько извне, сколько органически, изнутри самого общества. Государство – организация сознательного включения общественных слоев и сословий в такое упорядоченно согласованное состояние друг с другом, которое обеспечивает их постоянную взаимную поддержку и единство.

«Нельзя укрепить больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса, – говорил Столыпин во II Государственной думе, – надо дать толчок организму, создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда организм осилит болезнь; в этом должно, несомненно, участвовать все государство, все части государства должны прийти на помощь той его части, которая в настоящее время является слабейшей. В этом оправдание государства как одного социального целого»[596].

Взгляд на государство как на единый социальный организм позволил Столыпину найти еще один аргумент в пользу применения исключительных мер. Россия, утверждал Столыпин, «сумеет отличить кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных врачей, применяющих самые чрезвычайные, может быть, меры с одним только упованием, с одной только надеждой, с одной верой – исцелить трудно больного»[597].

В понимании Столыпина защита государства есть защита не власти, а защита структуры общества, без которой немыслимо благополучие и безопасность граждан. Именно поэтому исключительные меры не могут носить постоянного характера, в противном случае они теряют свою силу и пагубно влияют на народные нравы. На краткосрочность применения чрезвычайных мер изначально указывал Столыпину и государь[598]. По словам самого Столыпина, для выхода страны из анархии следует вначале «захватить ее в кулак», а затем, разрушая земельной реформой социальную базу революции, «постепенно разжимать кулак»[599]. И как только самая большая волна террора была сбита, 20 апреля 1907 г. военно-полевой суд перестал действовать в отношении гражданского населения.

Война с террором всегда оставалась для Столыпина не столько силовой, сколько духовной войной. Он полагал, что истинных революционеров не так уж много и что большинство противников власти введены в заблуждение революционной пропагандой. Поэтому произвольное применение силы только подтолкнет молодежь в объятия революции. Чтобы спасти незрелое молодое поколение от рокового шага, своим главным оружием Столыпин выбирает не меч, а обличительное слово. В выступлении в III Государственной думе реформатор публично разоблачает террористическую деятельность партии эсеров, выводит на свет божий тщательно скрываемые ими провокации и тем самым спасает многих молодых людей от увлечения революционным героизмом. В итоге новая, третья по счету, Дума из трибуны революции становится трибуной борьбы с ней. Здесь, в стенах Таврического дворца, по моральному авторитету самой мощной революционной партии был нанесен сокрушительный удар. «…Насколько правительству полезен в этом деле свет, – говорил Столыпин депутатам, – настолько же для революции необходима тьма. Вообразите, господа, весь ужас увлеченного на преступный путь, но идейного, готового жертвовать собой молодого человека или девушки, когда перед ними обнаружится вся грязь верхов революции»[600].

Всячески пытаясь перевести борьбу с революцией с полей кровавых сражений в мирную борьбу идей и мнений, Столыпин категорически отказался в одностороннем порядке пойти на отмену смертной казни. Как известно, либеральная интеллигенция предлагала ликвидацию карательной системы государства. Еще депутатами первой Думы был поставлен вопрос о полной амнистии всех политических заключенных, в том числе и совершивших убийство. Наивная кабинетная интеллигенция тешила себя иллюзиями, что доброта власти вызовет прекращение террора. Столыпин видел выход в ином. «Улучшить, смягчить нашу жизнь, – говорил он в Государственной думе, – возможно не уничтожением кары, не облегчением возможности делать зло, а громадной внутренней работой. Ведь изнеможенное, изболевшееся народное тело требует укрепления; необходимо перестраивать жизнь и необходимо начинать это с низов. И тогда, конечно, сами собой отпадут и исключительные положения, и исключительные кары»[601].

Понимая политическую необходимость применения исключительных мер, Столыпин молил Бога снять с него столь непомерный крест. «Что же касается исключительных методов, – говорил он в беседе с П.А. Тверским, – то это тяжелый крест, который мне приходится нести против воли. (…) Поверьте, что возможность перехода к нормальной, закономерной жизни никого так не порадует, как меня, и снимет с моих плеч, скажу – с моей совести, страшную тяжесть»[602].

Когда кадет Родичев в III Государственной думе бросил ему в лицо обвинение в организации кровавых расправ и так называемых «столыпинских галстуков» (виселиц. – Д.С .), Столыпин не только покинул зал заседания, но и вызвал зарвавшегося политикана на дуэль. Поступок хотя и нельзя назвать христианским, но он вполне соответствует еще не устаревшим тогда представлениям о дворянской чести. К тому же своими обвинениями Родичев не только оскорблял премьера, но и косвенным образом бросал тень на имя монарха[603]. Однако дуэль не состоялась. Родичев, как дворянин, осознал низость своего поступка и лично принес извинения Столыпину.

Во всех же остальных случаях оскорблений и нападок в свой адрес премьер действительно сохранял спокойствие. «На меня лично могут нападать сколько угодно, – говорил он еще в 1906 г. корреспонденту газеты Journal, – мне это все равно. В явлениях этого порядка я предпочитаю воздерживаться от возмездия. Одна маленькая туркестанская газетка называет меня Хлестаковым. Мне это безразлично»[604].

Еще одной нравственной чертой Столыпина как государственного деятеля и христианина была его готовность нести ответственность за деятельность своих подчиненных. Необоснованное применение насильственных мер к населению премьер воспринимал весьма болезненно, считая и себя ответственным за подобные действия со стороны отдельных губернаторов. Посылая к одному из таких губернаторов ревизора, Столыпин говорил: «Он сажает в тюрьму за вылитое на улицу в уездном городе ведро помой, засадив туда каких-то девочек, дьяконских дочерей, и не хочет понять, что этим сыплет мне на голову горячие уголья»[605].

Добровольно взятое на себя бремя ответственности за введение исключительных мер утяжелялось глубоким личным потрясением, пережитым после взрыва на Аптекарском острове. «Боязнь за жизнь дочери, – воспоминает об отце Мария Бок, – и страх, что она в лучшем случае останется без ног; единственный трехлетний сын, весь перевязанный в своей кровати, – и по нескольку раз в день известия из больницы: то умер один раненый, то другой. Папб косвенно приписывал себе вину за эту кровь и эти слезы, за мучения невинных, за искалеченные жизни и страдал от этого невыносимо»[606].

В день годовщины смерти пострадавших при взрыве Петр Аркадьевич присутствовал на закладке памятника. Здесь, на месте трагедии, премьер молился об упокоении невинных душ и собственноручно заложил первый камень под основание памятника. Через год памятник-обелиск, украшенный иконой Воскресения Христова, будет открыт. На бронзовой доске напишут имена всех погибших от взрыва и умерших от ран на вечную молитвенную память[607].

Пять лет спустя, когда сам премьер будет смертельно ранен пулей Богрова, близкие станут свидетелями еще одного духовного акта, проявленного Столыпиным. Его, умирающего, в последние дни интересует не собственное выживание, а судьба музыканта, раненного в оркестре той же пулей. Когда Петр Аркадьевич узнает, что тот ранен легко, из уст его вырывается вздох облегчения: «Слава Богу!» – и он осеняет себя крестным знамением, вспоминая, что на Аптекарском острове десятки человеческих жизней стали ценою его избавления[608]. «Какой он бедный, – говорил Столыпин, жалея и Богрова, – он думал дать счастье России, – я видел по его бледному лицу и горящим глазам». Петр Аркадьевич хотел непременно просить товарища министра внутренних дел П.Г. Курлова о снисхождении к своему убийце. Для общества это был еще один пример благородства жертвы к виновнику своих страданий[609].

Вот что нес в своем сердце, противостоя революционному террору, православный христианин П.А. Столыпин, именно за это государь так ценил и любил его. Христианство не нравственная теория, христианин живет не законом, а благодатью, а последнее невозможно без борения сердца, без ощущения внутренней немощи, без душевных переживаний и покаянных вздохов. На весах совести Столыпина мучительно соизмерялись и любовь к личным врагам, и праведный гнев против врагов России, и презрение к тем, кто похоронил себя заживо в ненависти к Богу и людям.

Подводя итоги борьбы царя и Столыпина с революционным насилием, следует еще раз подчеркнуть, что чрезвычайные законы против боевиков-террористов были ответной защитной реакцией государства на попытку его разрушения. Терроризм с самого начала лечили сильнодействующими средствами. Но ни дарованные царем демократические свободы, ни выборы в Государственную думу, ни предложенный Столыпиным обществу план коренных преобразований не смогли побудить террористов сложить оружие. Террор продолжал нарастать. В таких условиях государь был обязан применить силу. Так поступали его предшественники, железной рукой подавляя восстания и мятежи, так действовали и в других государствах независимо от формы правления и степени цивилизованности граждан. Однако все эти вынужденные меры были несовместимы не только с христианской натурой Николая II, но и с начатой по его инициативе демократизацией страны. Поэтому используемые в борьбе с террором и революцией чрезвычайные средства не должны были действовать бесконтрольно и безостановочно. Принцип «Лес рубят, щепки летят» категорически не принимался государем. Он делал все возможное, чтобы применяемые чрезвычайные меры не исказили нравственной природы государства, став похоронным звоном по дарованным стране свободам. Поэтому для осуществления этих мер царю нужны были исполнители не бездушные и бездумные, безразличные к столь жестоким средствам, а ранимые и чуткие к чужой боли. В лице Столыпина Господь послал Николаю такого человека. Вместе им удалось одержать две весомые победы: быстро одолеть революцию и не допустить сползания страны в реакционный режим. 1907 г. стал последним годом в истории применения чрезвычайных законов против гражданского населения, больше к этой практике русскому царю возвращаться не придется.

Глава 9 Причастники жизни во Христе

П.А. Столыпин родился в Дрездене, значительная часть его жизни прошла на западной окраине империи. В детстве, порой без сопровождения родителей, он не раз ездил в соседнюю Германию, к своей родне. Германия на всю жизнь так и осталась любимой страной Петра Аркадьевича, впрочем, как и сами немцы. Пунктуальность и деловитость – те черты немецкого характера, которые он принял в наследство от своей второй родины.

В еще большей степени, можно сказать на генетическом уровне, печать западного мира нес в себе последний русский император. На протяжении двух столетий царствующий род Романовых прививался к родовым древам инославных королевских династий, так что по плоти и крови Николай II был скорее дитя германского, нежели славянского племени.

И царь, и его министр по светским манерам и культуре общения являлись настоящими европейцами. Они свободно могли общаться на трех языках (английском, французском и немецком), интересовались западными достижениями в области науки, права и быта. Однако их европейская культура не означала полную включенность в западную систему ценностей и идеалов. Границей, резко отделяющей миросозерцание царя и Столыпина от менталитета человека Запада, стало православие. Православная церковь являлась для них общим духовным гнездом.

«Родина, – писал И.А. Ильин, – не есть то место на земле, где я родился, произошел на свет от отца и матери или где я “привык жить”, но то духовное место , где я родился духом и откуда я исхожу в моем жизненном творчестве (курсив автора. – Д.С .). И если я считаю моей родиной Россию, то это означает, что я по-русски люблю, созерцаю и думаю, по-русски пою и говорю; что я верю в духовные силы русского народа и принимаю его историческую судьбу своим инстинктом и своею волею. Его дух – мой дух; его судьба – моя судьба; его страдания – мое горе; его расцвет – моя радость»[610].

С самого раннего детства Николай Александрович и Петр Столыпин, участвуя в православном богослужении, приобщались к национальному опыту вхождения в вечность, становились причастниками жизни во Христе. Впрочем, изначальное нахождение в ограде церкви было характерным явлением для всей русской аристократии дореволюционной России. В отличие от современной элиты, русским дворянам не приходилось заново открывать Христа, вера была уже задана традицией; от благородного человека требовалось одно только желание идти дорогой отцов. Однако именно эта невыстраданность веры таила в себе духовную опасность и возможность того, что церковность выродится в «обычай старины глубокой», станет просто данью традиции или, что еще хуже, показным фарисейством. И действительно, в конце XIX в. во многих дворянских семьях живая религиозность начала уступать место светским вкусам и потребностям. «Под великие праздники, – вспоминал впоследствии священномученик Иоанн (Покровский), – когда колокола призывали верующих в храм, многое множество этих призванных оказывались на концертах какой-либо приезжей знаменитости или в театре на модном спектакле»[611]. Подобное обмирщение под благовидными предлогами частично стало просачиваться и в родовые гнезда Романовых и Столыпиных. Противостоять усилившимся в обществе процессам секуляризации могла только крепкая вера родителей и прежде всего – главы семьи. В Священном Писании предостаточно примеров, когда по вере отца семейства Господь посылал особую духовную милость и защиту потомству. Подобный бесценный духовный капитал Николай II и П.А. Столыпин восприняли от своих родителей.

Император Александр III, отец Николая, в отличие от своих предшественников, отличался мужицкой простотой и прямодушием. Для его даже в чем-то по-детски восприимчивой религиозной натуры Христос являлся живым участником, судией и помощником во всех жизненных обстоятельствах, в семейных и государственных делах. В самом конце 1881 г., первого года своего царствования, он со скорбью писал К.П. Победоносцеву, тогдашнему обер-прокурору Синода: «… так отчаянно тяжело бывает по временам, что если бы не верить в Бога и в Его неограниченную милость, конечно, не оставалось бы ничего другого, как пустить себе пулю в лоб. Но я не малодушен, а главное, верю в Бога и верю, что настанут, наконец, счастливые дни для нашей дорогой России… Часто, очень часто вспоминаю я слова Святого Евангелия: “Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Мя веруйте”. Эти могучие слова действуют на меня благотворно. С полным упованием на милость Божию, кончаю это письмо. Да будет воля Твоя, Господи»[612].

После двух столетий западнического секуляризированного развития России Александр III стал первым из русских государей, решительно повернувшим курс государства навстречу Богу. Страна возвращалась к своим истокам. Духовенство было поставлено во главе народного образования, происходит расцвет церковно-приходских школ, оживает миссионерство, укрепляется авторитет военного священства. Показателем религиозного подъема, переживаемого Россией в царствование Александра III, стало старчество преподобного Амвросия Оптинского, проповедническая деятельность отца Иоанна Кронштадтского, создание Православного Палестинского общества под личным патронатом государя, значительное увеличение количества перехода инославных в православие и, наконец, завершение строительства храма Христа Спасителя. Это были годы последнего религиозного ренессанса империи, и Николай II и Столыпин сделают все возможное и невозможное, чтобы не допустить его угасания.

Еще будучи наследником, Александр III участвовал в освободительной Русско-турецкой войне 1877–1878 гг. и за проявленный героизм был удостоен Георгиевского креста. В этой же войне, освободившей православных болгар от турецко-исламского ига, отличился и отец Столыпина – Аркадий Дмитриевич Столыпин. Для него это была уже вторая война с турками. В молодости он участвовал в защите Севастополя, командуя на передовой артиллерийскими батареями и постоянно подвергаясь риску ответного огня. За храбрость, мужество и самоотверженность при отражении первого штурма Севастополя в ночь с 10 на 11 марта 1855 г. капитан Столыпин был награжден золотой саблей с надписью «За храбрость». «Нет больше той любви, – говорит Христос, – когда человек полагает душу свою за друзей своих».

После Крымской войны став атаманом Уральского казачества, Аркадий Дмитриевич Столыпин сумел многое сделать для православия. Его стараниями началось преодоление последствий церковного раскола среди казаков. На организованных им собеседованиях с раскольниками Столыпин предложил старообрядцам принять священников, рукоположенных православным епископом, оставив неизменным порядок службы. Первой церковью, где была применена подобная практика, стала Никольская. Сам атаман посещал ее и молился истово и даже ради любви к заблудшим овцам крестился не тремя перстами, а «руку на себя так накладывал, чтобы сзади его стоявшие видели двуперстное сложение»[613]. Таким образом, благодаря разумной миссионерской политике А.Д. Столыпина в 1858–1859 гг. в Уральском казачьем войске утвердилось единоверие с перспективой постепенного обращения казаков в лоно православия. «Действительное приобретение для православия, – писал Аркадий Дмитриевич, – произойдет только в следующем поколении, которое не останется некрещеное»[614].

Но не только этим ограничивалось его служение Богу. Написанная им «История России для народного и солдатского чтения» воспитывала в русском воинстве и крестьянстве любовь к Отечеству и Церкви.

Кстати, о безупречной репутации А.Д. Столыпина как христианина свидетельствует и назначение его комендантом дворцовой части Московского Кремля. Царствовавший тогда Александр III говорил, что Москва – это храм России, а Кремль – ее алтарь. Вручить ключи от этой святыни могли только истинному ревнителю православия. За заслуги перед церковью Аркадий Столыпин удостоился быть похороненным на территории Новодевичьего монастыря прямо за алтарем Успенского храма.

Искренняя вера родителей не была для детей пропускным билетом в Царство Небесное. Повторим: кому больше дано, с того больше спросится. Николай II и П.А. Столыпин оказались достойными наследниками усвоенных с детства христианских идеалов.

Для Петра Аркадьевича вера в Бога была постоянной внутренней потребностью. «Он так верил в Бога, – вспоминал в некрологе хорошо знавший Столыпина Лев Тихомиров, – как дай Господь верить Его служителям перед алтарем»[615].

По своим жизненным установкам Столыпин был достойным носителем православной культуры: ранний брак, многодетная семья, любовь к деревенской жизни, любовь к земле. С иронией говорил он гостям, что у него «староверческая» семья, и в этом была доля истины. Столыпин не разделял многие барские привычки: охоту, карты, беспробудное пьянство. «Разве это не унизительно, – говорил Петр Аркадьевич родным, – что если я не смог закурить, когда почему-либо захотел, из-за этого у меня настроение испорчено, ум не работает ясно, и порчу и другим жизнь, и сам не в состоянии ни работать, ни веселиться?»[616] «Всякий, делающий грех, есть раб греха», – говорит Христос своим ученикам (Ин., 8, 34).

Культура воздержания формировалась на религиозной основе постом, покаянием и причастием. Несмотря на чрезвычайную занятость, Столыпин никогда не забывал, что внешнее есть только результат внутреннего, что Господь смотрит на сердце политика прежде его дел. Мария Бок в своей книге воспоминаний писала о Великом посте 1910 г.: «Отец говел в Риге, чтобы причаститься на Пасху в Петербурге». Не только в наши дни, но даже в начале XX в. подобная христианская аскеза столыпинского быта не могла не вызывать удивления.

В Преображенском храме кейданской церкви, где служил духовник Петра Аркадьевича отец Антоний Лихачевский, установлена мемориальная доска с именем великого реформатора. В 1893 г. в церковном здании случился большой пожар. Собственных средств для ликвидации его последствий у общины не оказалось, и Петр Аркадьевич немедля организовал строительный комитет по восстановлению храма, сам же его и возглавил. Еженедельно комитет собирался на квартире протоиерея Антония Лихачевского. Несколько раз Столыпин ездил в Петербург, где обращался за помощью в главный церковный орган – Святейший Синод Русской Православной Церкви, в итоге литовскому просителю пошли навстречу и выделили на возобновление пострадавшего храма 7 тысяч рублей. По просьбе Столыпина отрядили кое-какие средства и московские благотворители, и со временем кейданскую церковь восстановили. В 1896 г. при Преображенском храме было создано попечительство, председателем которого избрали Столыпина, справедливо надеясь, что он не обойдет своим вниманием нужды прихода. Когда же в 1902 г. в Кейданах организовали православное братство, то Петр Аркадьевич стал почетным его членом и оставался таковым до конца своей жизни. Несмотря на переезд по долгу службы в другое место, приезжая в родное имение, он всегда посещал и свой родной храм в Кейданах. Символично, что и в свой последний в жизни маршрут до Киева он отправился от кейданского железнодорожного вокзала[617].

Чтобы описать религиозную жизнь последнего русского императора, потребуется многотомное научное исследование. В этом удивительном человеке вера и политика – две соединенные грани, разделить которые невозможно без ущерба для исторической истины. «Нужно положиться всецело на милосердие Божие, – писал Николай II в 1901 г. матери, – в уверенности, что Он знает, зачем нужно испытывать нас здесь. Я постоянно повторяю себе внутренне, что никогда не следует падать духом, а, напротив, нужно с твердою верою смотреть на будущее и надеяться на помощь и благость Господа»[618].

«Государь, – пишет рядовой офицер охраны Д. Ходнев, – как и вся Семья, был глубоковерующим. …Я вспоминаю обедню, в воскресенье 10 декабря 1906 года, в церкви Царскосельского дворца, когда я впервые увидел Государя молящимся. Я был поражен благочестием, смирением и усердием, с коими молился Царь. Было видно и чувствовалось, что Он действительно молился, забывая обо всем постороннем и как бы уходя от всего окружающего в мир иной… Все православные церковные правила и обычаи строго выполнялись Царской Семьей – посты, исповедь, св. причастие, христосование»[619]. Во время Первой мировой войны, когда военные заботы и тревоги не давали царю возможности посещать праздничные церковные службы, он сетовал священнику Георгию Шавельскому: «Как-то тяжело бывает на душе, когда не сходишь в праздник в церковь»[620].

По словам отца Георгия, «Государь выслушивал богослужение всегда со вниманием, стоя прямо, не облокачиваясь и никогда не приседая на стул. Очень часто осенял себя крестным знамением, а во время пения “Тебе поем” и “Отче наш” на литургии, “Слава в вышних Богу” на всенощной становился на колени, иногда кладя истовые земные поклоны. Все это делалось просто, скромно, со смирением. Вообще, – замечает отец Георгий, – о религиозности Государя надо сказать, что она была искренней и прочной. Государь принадлежал к числу тех счастливых натур, которые веруют, не мудрствуя и не увлекаясь, без экзальтации, как и без сомнений»[621].

По свидетельству все того же отца Георгия, царь был «достаточно силен» в церковной истории и обладал довольно глубокими познаниями в разных установлениях и обрядах церкви. «Государь легко разбирался в серьезных богословских вопросах и в общем верно оценивал современную церковную действительность»[622].

Становление религиозных взглядов Петра Аркадьевича Столыпин проходило в зоне активного православного миссионерства. В Западном крае православие являлось единственным способом культурного и национального выживания русского населения в окружении прозелитских иноверческих церквей. Отсюда проистекало существование в западных епархиях православных братств, творческий подход к православной проповеди и высокая богословская культура. Здесь, в отличие от центральных и восточных районов России, не было религиозной спячки и формализма: и духовенство, и миряне не только на словах, но и собственным примером должны были отстаивать православие, свою церковную паству от расхитителей – католиков и протестантов. Заслуга П.А. Столыпина как предводителя ковенского дворянства, а впоследствии и как гродненского губернатора заключалась в том, что он сознательно и с большим усердием включился в напряженную работу православной миссии на русском Западе.

Приход Столыпина на губернаторство в Гродно начался с посещения православных святынь. Прямо с вокзала в три часа пополудни он проследовал в кафедральный Софийский собор, где был встречен кафедральным протоиереем Н. Диковским, ключарем собора М. Белиной и церковным старостой. Приложившись к местным святыням, новый губернатор проявил живой интерес к истории собора, расспросил о средствах и материальном обеспечении соборного причта. В тот же день Петр Аркадьевич посетил преосвященного Иоакима, епископа Гродненского и Брестского. Вечером со стороны Иоакима последовал ответный визит. На следующий день у себя в губернаторском доме Столыпин принял православное городское духовенство во главе с кафедральным протоиереем и редактором «Гродненских епархиальных ведомостей» Николаем Диковским. Час спустя подобная встреча произошла и с инославным и иноверным духовенством Гродно. В своей краткой речи перед ними он высказал надежду на плодотворную совместную работу в проведении в губернии «русских государственных начал». Такое заявление было не случайно, поскольку в губернии существовала скрытая оппозиция имперской администрации со стороны польского дворянства, чье отношение к власти сам Столыпин характеризовал как «вежливое недоверие, корректное, но холодное, с примесью лукавства». Недаром на второй день своего пребывания в Гродно Столыпин закрыл Польский клуб, поскольку там, по его мнению, господствовали «повстанческие настроения»[623]. В дальнейшем, несмотря на занятость, губернатор регулярно вместе со всей семьей участвует в православном богослужении, постоянно посещая расположенную рядом с губернаторским домом Свято-Александро-Невскую церковь.

Приоритетным вопросом нового губернатора стал вопрос защиты и укрепления позиций православия. Ему предстояло не только расширить миссию православия в Западном крае, но и установить доброжелательный и конструктивный диалог с иноверческими церквями, иначе говоря, сочетать в религиозном вопросе имперские и национальные интересы. Одним из путей достижения поставленной цели стала школьная политика губернатора. Петр Аркадьевич стал активно добиваться признания образовательной значимости церковно-приходской школы. Это был не пустой вопрос, фактически речь шла о том, сможет ли русская церковная школа выйти из рамок культурной резервации, став достойным конкурентом светской системе образования. От успеха в этой работе напрямую зависел вопрос формирования местной православной элиты, так как в культурном слое, несмотря на значительное преобладание в Западном крае православного населения, по-прежнему доминировали поляки католики.

Для осуществления этой идеи Столыпин вместе с гродненским владыкой открывает в Красностокском монастыре двухклассную школу с целью подготовки учительниц церковных школ. Не исключено, что именно из числа двадцати двух ее выпускниц губернатор выбрал няню для своего единственного сына Аркадия. Это была воспитанница Красностокского монастыря Людмила Останькович, которая погибла впоследствии во время взрыва на Аптекарском острове, закрыв своим телом сына Столыпина.

Во время посещения Гродненской губернии министром народного просвещения Г.Э. Зенгером Столыпин приложил максимум усилий для гармонизации на практике усилий Синода и министерства в деле народного образования. Вместе с министром, епископом Гродненским и Брестским Иоакимом и попечителем учебных заведений он посетил ряд гродненских церковно-приходских школ. Эти посещения позволили ему доказать, что все сомнения «космополитического общества» относительно права православного духовенства распространять в народе грамоту лишены оснований. Подтверждением тому были ответы учеников Гродненской церковно-приходской школы имени графа М.Н. Муравьева на вопросы учителей и гостей. Этими ответами (высокое начальство побывало на уроках гражданской русской истории, географии, пения и Закона Божьего, а также на выставке рукодельных работ учениц школы) были удовлетворены буквально все присутствующие.

Стремление Столыпина защитить церковную школу как альтернативу земского обучения стало важным шагом в развитии школы на религиозных началах без ущерба в получении общих знаний. Причем речь шла не о насильственном обращении иноверцев, а о сохранении и защите нравственной чистоты православных детей, развитии их способностей и талантов. В создании этих очагов национального духа Столыпин видел будущую надежду России, что особенно актуально в наши дни.

В то же время следует еще раз подчеркнуть, что Столыпин не собирался унижать религиозные чувства гродненских инородцев или создавать помехи светской школе. Только осенью 1902 г. по его инициативе в Гродно были открыты еврейское двухклассное народное училище, ремесленное училище, оборудованное всеми техническими средствами обучения, а также женское приходское училище с третьим профессиональным классом.

Защищал Столыпин не только образовательные, но и имущественные права православной церкви. В начале XX в. в губернии, как и по всей стране, участились ночные кражи из сельских церквей. А между тем уездное полицейское начальство не проявляло энергичных и своевременных мер к поиску виновных в святотатстве. Чтобы побудить полицию к активной поимке преступников, гродненский губернатор поручает исправникам о каждой краже немедленно доносить ему лично «отдельным рапортом с подробным изложением обстоятельств, ее сопровождавших и выяснявшихся при первоначальном производстве дознания»[624].

Петр Аркадьевич оказывал поддержку православию и в решении исключительно церковных вопросов. Местные старожилы рассказывают, что Столыпин был первым, кто не на словах, а на деле поддержал гродненцев в их желании увековечить память о своих земляках, павших на полях Маньчжурии в Русско-японской войне, строительством Свято-Покровского храма. Когда городские власти стали чинить препятствия членам Софийского православного братства при выделении места для строительства, Столыпин сделал все от него зависящее, чтобы новый храм-памятник уже в 1909 г. поднялся ввысь всеми своими куполами. Выражением глубокого уважения гродненцев к своему бывшему губернатору стало решение от 5 октября 1907 г. об избрании П.А. Столыпина и его супруги О.Б. Столыпиной почетными членами Гродненского Софийского православного братства.

Несмотря на кратковременность пребывания на посту гродненского губернатора, перевод Столыпина в другую губернию был воспринят православными жителями Гродно как невосполнимая потеря. На церемонии прощания епископ Иоаким отслужил напутственный молебен и поблагодарил Петра Аркадьевича за верность основным началам государственного строения в Западном крае – православию, самодержавию и русской народности. На прощание владыка благословил Столыпина и его семью святой иконой Спасителя.

Гродненский опыт церковной политики, безусловно, являлся для Петра Аркадьевича важным этапом в дальнейшем развитии его мировоззренческих позиций. Он еще больше укреплял Петра Аркадьевича в осознании духовного и нравственного превосходства своей веры. «Ни одна религия, – говорил он много позже, в мае 1911 г., профессору А.В. Зеньковскому, – не в состоянии дать того душевного успокоения, того идеала стремления к христианскому образу жизни, как наша православная»[625].

К началу своего премьерства Столыпин не только глубоко разбирался в религиозных вопросах, но и обладал редким даром осуществлять свои политические начинания с опорой и оглядкой на православие, его духовные и нравственные основы, о чем свидетельствовали даже представители инославного духовенства. По воспоминаниям католического священника отца Эврара, Столыпин «был… человек честный, прямой, бескорыстный и глубоко принципиальный в том, что касалось политики и религии»[626]. Из Гродно на новое место службы Столыпин вез не только опыт позитивной работы с иноверцами, но и веру в силу русского духа, в его способность к преодолению любых исторических преград. «Государство же и в пределах новых положений (вытекающих из Манифеста от 17 октября. – Д. С. ), – подчеркивал премьер в своем первом программном выступлении во II Государственной думе, – не может отойти от заветов истории, напоминающей нам, что во все времена и во всех делах своих русский народ одушевляется именем Православия, с которым неразрывно связаны слава и могущество родной земли»[627].

В 1907 г. под впечатлением боговдохновенной речи П.А. Столыпина в Государственной думе, когда в ответ на угрозы революционеров с думской трибуны прозвучали поистине исторические слова «Не запугаете!», члены Софийского православного братства отправили Столыпину из Гродно телеграмму. «С отрадным чувством глубокого нравственного удовлетворения приветствуем исполненное разума и государственного опыта выступление Ваше в Государственной Думе с предложениями правительства о мирном, законном, во благо Родины, выполнении предначертанных Монархом великих преобразований… Братство крепко верит, что за Вами и с Вами вся трудящаяся спокойная Россия. Братство убеждено, что эти надежды разделяет все русское православное население Гродненской губернии. Да укрепит и сохранит Вас Господь!»[628]

Чтобы расширить миссию православия на западной окраине и одновременно способствовать единению в православии разрозненных политических сил страны, Столыпин начинает прокладывать дорогу в большую политику православной элите западной России. 25 ноября 1906 г. на имя виленского генерал-губернатора К.Ф. Кршивицкого от председателя Совета министров Столыпина пришло секретное письмо со следующими рекомендациями: «Ввиду обнаруживавшейся на практике крайней недостаточности в составе вновь образованных законодательных учреждений русских представителей от западных (окраинных) губерний, признавалось бы желательным усилить состав Государственного совета назначением нескольких членов названного Совета из среды местного русского населения… К сему нелишним считаю присовокупить, что наиболее подходящими кандидатами являлись бы лица, постоянно живущие в крае, имущественно обеспеченные и проявившие уже предшествующей своей деятельностью преданность русскому делу»[629].

2 апреля 1909 г. в Гродно под председательством епископа Гродненского и Брестского Михаила (Ермакова) в присутствии губернатора В.М. Борзенко, члена Государственной думы В.К. Тычинина состоялось собрание представителей православных братств Гродненской губернии (Софийского из Гродно, Николаевского из Брест-Литовска, Петропавловского из Волковыска, Друскеникского) и местных помещиков по вопросу увеличения квоты представительства в Думе от русского (православного) населения этих западных губерний. Решением общего собрания была избрана депутация для поездки в Царское Село в составе епископа Михаила, протоиерея Иоанна Корчинского, помещика А.Д. Орлова и депутата Думы В.К. Тычинина, такие же депутации были созданы и в остальных белорусских губерниях. 22 апреля 1909 г. они отбыли в Петербург, где приняли участие в совместном предвыборном собрании по этому важнейшему вопросу.

26 апреля депутации от Гродненской и Минской губерний были приняты в Елагином дворце председателем Совета министров П.А. Столыпиным, который выступил перед избранниками губернии и пообещал доложить императору «о их желании выразить ему свои чувства». Вечером того же дня состоялось собрание депутаций северо-западных и юго-западных губерний, на котором был составлен текст челобитной на имя императора. Окончательная редакция этого документа была завершена 30 апреля. Зачитать челобитную при встрече с императором Николаем было поручено архиепископу Виленскому Никандру.

Свое обещание организовать встречу депутации с царем Столыпин сдержал. 2 мая объединенная депутация в составе 39 человек после молебна в Казанском соборе отбыла поездом в Царское Село. Встреча с императором проходила во второй половине дня в малой библиотеке дворца. После троекратного «ура» при выходе императора к депутации владыка Никандр произнес свою речь, на что Николай II ответил достаточно кратко: «Я был рад принять сегодня у себя представителей северо-западных и юго-западных губерний. Благодарю Вас искренне, а в Вашем лице все население Края за его любовь и преданность Престолу и Отечеству. Я приложу все заботы и меры, от меня зависящие, для удовлетворения вашего ходатайства». По прибытии в Петербург депутация проследовала на Елагин остров к Столыпину, с нетерпением ожидавшему депутацию. Он горячо поздравил всех её членов за содействие в важном государственном деле и выразил надежду на дальнейшее сотрудничество. В конце приема «один из членов Гродненской депутации выразил благодарность Столыпину за твердую политику в отношении русского населения Западного края»[630].

Но, пожалуй, самые трогательные слова благодарности принадлежат другу семьи Столыпиных епископу Холмскому Евлогию. Он произнес их уже после смерти реформатора в поминальной речи на заупокойной литургии 9 сентября 1911 г.

« Глубоко проникая в сущность русской жизни, он не мог не видеть того огромного значения, какое имело Православие в русском быте и русской истории . И вот этот проникновенный государственный подход к вопросу родной русской церкви без излишества и неискренней черты ханжества – дорисовывает прекрасный облик великого русского государственного деятеля и кристаллически чистого человека, Петра Аркадьевича Столыпина… Прими, дорогой покойник, земной благодарный поклон и от того уголка русской земли, которая называется Холмской Русью. Мало кто ее знает, мало кто ее понимает, а еще меньше тех, кто ей сострадал и помогал. Но ты своим глубоким умом мог понять ее глубокую долю; ты своим широким “щирым” сердцем объял ее скорби и нужды; ты своею доброю мощною рукою поддержал и зажег в потемках светлый луч надежды на лучшее будущее (курсив мой. – Д.С. )[631]. И она, – бедная, убогая, сермяжная, – послала сказать тебе великое спасибо; поклониться твоему подвигу, твоим страданиям, твоему израненному телу и горячо помолиться о твоей душе».

Начиная с Петра I русские цари стали выполнять несвойственные им функции руководителей церкви. Государь Николай II был первым из императоров, который сделал попытку исправить эту деформацию во взаимоотношениях церкви и государства, то есть восстановить патриаршество.

Процесс восстановления патриаршества требовал длительной подготовки, которая включала в себя не только созыв собора, но в первую очередь усиление духовной жизни внутри самой церкви. Император Николай всеми силами пытался возродить былую мощь церкви, способствовать интенсивности в ней молитвенной жизни, очищению от тех исторических наслоений, которые мешали раскрытию в русском человеке подлинной духовности, основанной на милосердии и любви. Именно с этой целью в 1901 г. был высочайше утвержден Комитет попечительства о русской иконописи, в Москве устроена выставка древних икон, приуроченная к празднованию 300-летия Дома Романовых. Организованная в 1913 г. в Москве Романовская церковно-археологическая выставка, устроенная в Чудовом монастыре, и выставка древнерусского искусства Императорского археологического института позволили широким русским кругам познакомиться с русским искусством XIV–XVII вв., которое так ценил государь. Для восстановления духовных связей с прошлым 23 августа 1903 г. царь Николай II подписал приказ о совершении в армии панихид по усопшим воинам в Дмитровскую субботу[632]. Тем же задачам служили действия государя по примирению государства и церкви с лояльной частью старообрядчества, что, в свою очередь, расширило возможности в изучении древнего русского церковного пения и его памятников – крюковых рукописей. Все виды древнерусского церковного искусства – от архитектуры до колокольного звона – вызывали глубокий интерес государя и встречали его поддержку[633].

В лице Столыпина Николай нашел полное понимание своей деятельности в этой области. В 1908 г. от имени группы лиц Петр Аркадьевич ходатайствует об учреждении Особого комитета по сбору средств на строительство храма в память о моряках, павших в Цусимском сражении и других боях. На полях всеподданнейшего доклада Столыпина государь сделал собственную пометку: «Согласен и всецело сочувствую мысли увековечить память погибших моряков». Храм был построен в неорусском стиле, в подражание церкви Покрова-на-Нерли и Дмитриевскому собору во Владимире. Эскизы для внутренней росписи храма были изготовлены В.М. Васнецовым и Н.А. Бруни.

Важнейшим вкладом государя в оживление национального духа стала канонизация новых русских святых. За весь период царствования Николая Александровича было канонизировано больше святых, чем за четыре предыдущих царствования XIX в. Это должно было способствовать не только актуализации нравственных примеров святости в деморализованном смутой русском обществе, но и росту паломничества, являвшегося творческим выходом спящих в народе духовных сил в устремлении к Богу. У мощей святых преображались и очищались человеческие души, изгонялись разрушительные страсти и нечистые духи, русский человек вновь обретал то спокойное созерцание Бога, ту Божественную благодать, которая делала его твердым в борьбе с внешним и внутренним злом. Нет сомнения, что и Петр Аркадьевич Столыпин понимал, насколько важна для нравственного выздоровления народа проводимая царем канонизация новых святых. В 1910 г. он лично содействовал перенесению мощей святой Евфросинии Полоцкой из Киева в основанный ею полоцкий Спасо-Евфросиниевский монастырь. Городская дума Полоцка в знак признательности за оказанное содействие в этом святом деле ходатайствовала о присвоении председателю Совета министров звания почетного гражданина города[634].

Под покровительством царя оживилась и миссионерская работа, благотворительная деятельность, активно заработали православные братства, усилилась борьба с сектантством, наконец, интенсивно развивались церковно-приходские школы. В этой внешней церковной деятельности государя, как и в вопросе примирения со старообрядцами, всемерную поддержку и помощь ему оказывал Столыпин.

Защита православия являлась не только составной частью общего направления в национальной политике царского правительства, но и личным делом царя и премьера. В этом они видели свое Богом данное предназначение. Встречи и беседы с духовными людьми укрепляли их в этих мыслях и чувствах. Среди святых собеседников Николая II были и старица Параскева Дивеевская, и преподобный Варнава Гефсиманский, и святой праведный Иоанн Кронштадтский. В духовный круг царя входили религиозные писатели, богословы, простые странники и богомольцы.

Подобные беседы и встречи были не редкостью и в жизни Петра Столыпина. Как по долгу службы, так и по личному расположению Петр Аркадьевич поддерживал добрые и тесные связи со многими архиереями. Еще в бытность губернатором, посещая с ревизией деревни, он в первую очередь шел в гости к местному священнику, где за чаем или за обедом среди многих вопросов затрагивались и религиозные темы.

Была в жизни Столыпина и особо памятная – знаковая встреча.

Когда в июле 1907 г. Петр Аркадьевич проезжал через Царицынский уезд Саратовской губернии мимо Вознесенского женского монастыря, навстречу ему вышли монахини во главе с настоятельницей игуменьей Виталией. Неожиданно для Столыпина игуменья после приветствия поцеловала ему руку. Столыпин был крайне смущен столь необычным знаком расположения матушки. Обычно целование руки мирян духовным лицом происходило в исключительных случаях и означало духовную избранность отмеченного человека. Подобным образом Иоанн Кронштадтский предсказал будущему оптинскому старцу Варсонофию, тогда еще офицеру, его особое предназначение.

Игуменья Виталия, безусловно, являла собой духовно одаренную личность. Назначенная епархиальным начальством в 1876 г. возглавлять сестринскую общину, она смогла не только преодолеть в ней внутренний раскол, но и создать духовные и материальные условия для ее роста. Под руководством Виталии в общине были построены собор, ковровая мастерская, корпус для детского приюта. В 1892 г. благодаря стараниям матушки община была преобразована в общежительный монастырь. Почти четырнадцать лет игуменья Виталия смиренно несла крест тяжелой болезни. К моменту приезда Столыпина игуменье шел уже семьдесят седьмой год, ей оставалось жить всего несколько месяцев. В таком состоянии подготовки к вечности духовным людям открывается многое.

Сам Петр Аркадьевич, очевидно, не совсем осознавал таинственный смысл происходящего, по крайней мере, по его собственному признанию, он был обескуражен поцелуем игуменьи. Так было тогда, но сейчас, когда прочитана книга жизни Столыпина, мы можем видеть в приветствии монахини Виталии божественный знак, указующий на особое духовное избранничество Столыпина в судьбе православного Отечества. И потому совершенно не случайно, что свое упокоение Столыпин нашел именно в Киево-Печерской лавре, среди других героев Отечества и рядом с могилами святых. Его духовным завещанием было похоронить его там, где убьют, и Господь судил, что местом могилы великого реформатора станет место, откуда пошла русская святость, – самый древний монастырь русской земли.

Царь и Столыпин не только пронесли веру через всю жизнь, но и сумели поднять ее на новую духовную ступень – взяв на себя крест мучеников. «Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, – говорит Христос, – то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин.,12, 24). Николаю II и Столыпину мученический венец был указан свыше. Царь, как уже говорилось, не только предчувствовал, но и твердо знал о грядущей мученической смерти. Достаточно вспомнить о последнем прощальном завете государя, переданном через великую княжну Ольгу Николаевну, а также о голгофских строках стихотворения, найденного в ипатьевском доме во время прихода белых:

Владыка мира, Бог вселенной,

Благослови молитвой нас

И дай покой душе смиренной

В невыносимый страшный час.

И у преддверия могилы

Вдохни в уста Твоих рабов

Нечеловеческие силы

Молиться кротко за врагов.

«Отец просит передать всем тем, кто Ему остался предан, – писала великая княжна Ольга Николаевна из заточения в Тобольске, – и тем, на кого они могут иметь влияние, чтобы они не мстили за Него, так как Он всех простил и за всех молится, чтобы не мстили за себя и чтобы помнили, что то зло, которое сейчас в мире, будет еще сильнее, но что не зло победит зло, а только любовь…»[635]

К своей неизбежной мученической смерти осознанно, по-христиански шел и П.А. Столыпин. Его самые напряженные молитвенные чувства были сопряжены с мыслями о смерти. Он непостижимым образом знал, что жить ему осталось недолго, что к нему «со всех сторон подбираются» и что его убийцей будет не кто иной, как агент охранки.

О предчувствии Столыпиным скорой смерти свидетельствует его старшая дочь. «В этот последний год… – вспоминает Мария Бок, – папб побывал у всех (старых друзей и соседей по имению в Колноберже. – Д.С .), чего он в предыдущие годы не делал. “Будто бы хотел со всеми проститься”, – говорила впоследствии мама»[636].

Мария приводит и еще один совершенно непостижимый для науки случай. В то же самое время во сне Столыпину явился бывший университетский товарищ Траугот, который уведомил о своей смерти и попросил позаботиться о его жене. Петр Аркадьевич, разбудив Ольгу Борисовну, сообщил ей о смерти однокашника, а телеграмма о кончине Траугота пришла в имение только вечером. Это было тем более удивительно, что отец, по словам дочери, был всегда свободен от суеверий и мистики[637]. Здесь с Марией Бок можно не согласиться: это таинственное происшествие нельзя отнести к чистой мистике или суеверию, в церковной жизни подобное случается часто. Покойники являются живым и как напоминание о молитве за них, и как предупреждение о грядущем последнем дне[638].

Накануне отъезда на киевские торжества Петр Аркадьевич в кругу своих близких не скрывал тягостных предчувствий. «Скоро уезжать, – говорил он супруге, – а как мне это тяжело на этот раз, никогда отъезд мне не был так неприятен. Здесь так тихо и хорошо»[639].

Одухотворенность личности Столыпина особенно ясно проявилась в последних эпизодах его жизни. Тяжелораненый Петр Аркадьевич из последних сил осеняет крестным знамением царя, на смертном одре укоряет лечащего врача в грехе сокрытия правды о неизбежной смерти, перед кончиной прощает своего убийцу и в таинстве покаяния и причастия готовится к вечности.

Пуля Д. Богрова попала в орден Святого Владимира, крест ордена спас Петра Аркадьевича от мгновенной смерти. «Врачи определили: раздробив крест, одна пуля попала не в сердце, а, изменив направление, пробила грудную клетку, плевру, грудобрюшную преграду и печень»[640].. Пуля, повредив внутренние органы, усилила страдания премьера, но в то же время дала ему отсрочку для подготовки к переходу в мир иной. В этом проявилась особая милость Божья: в мучительных страданиях, в молитве и покаянии, напутствуемая церковными таинствами отрешалась его душа от всего земного, готовясь предстать перед Богом для вечной жизни. Столыпин скончался «в 10 часов 12 минут 5 (18) сентября 1911 г., после страшных мучений, но без стонов, ни на что не жалуясь и никого не виня, как и подобает доброму христианину»[641].

«Убийство… П.А. Столыпина, – пишет историк В.Н. Иванов, – потрясло все слои многонациональной России и отозвалось всенародной скорбью. Такого сильного горя по умершему представителю высшей административной власти никогда прежде в России не бывало. Министров в лучшем случае уважали. Столыпина – любили»[642]. Когда по улицам Киева несли его гроб, многие из собравшейся толпы и из тех, кто шел за похоронной процессией, не могли сдержать слез. «Прости, страдалец», – слышались голоса среди провожавших премьера в последний путь.

«Ночь на 2 число прошла в городе крайне тревожно, – сообщали 3 сентября 1911 г. “Санкт-Петербургские ведомости”. – Известие о злодейском покушении на жизнь Председателя Совета Министров разнеслась по городу с быстротой молнии… В 3-м часу ночи… ещё много народа, потрясенного событием. Негодующие возгласы, горькие слова прорывали то и дело тишину… Рестораны, кафе были пусты, как никогда. Извозчики проезжали без седоков. Исчезли веселые изящные автомашины. Погасли все огни. Имя Столыпина было на устах всех прохожих. …Вышедшие с утра газеты брали с бою. Стоят на улицах группами и читают. Женщины плачут и крестятся. Передать негодование, царящее в городе решительно повсюду, во всех слоях, нет возможности»[643].

Постоянно помнили и молились об усопшем Столыпине и в его родной Преображенской церкви, что располагалась в Кейданах, рядом с имением Столыпиных в Колноберже. В 1913 г. стены храма были расписаны на молитвенную память о П.А. Столыпине[644].

Через семь лет смиренно, по-христиански претерпев унизительный плен, царь и его семья также приняли мученическую смерть. Трагическая гибель государя и его семьи была настоящим потрясением для многих христиан и в России, и за рубежом. Тот, кто недавно относился к царю и его царствованию с равнодушием, по-новому взглянули на его крестный путь. Даже в советские времена в простом народе продолжала жить добрая память о последнем русском царе, теперь же вновь открывается России его святой образ. Решением Архиерейского Юбилейного собора Русской Православной Церкви в 2000 г. государь император Николай Александрович и его семья были причислены к лику святых как новомученики, а на месте убиения царской семьи построен храм в честь святых царственных страстотерпцев.

Глава 10 Кризис «исключительного доверия»

По словам самого Николая II, его «исключительное доверие» к Столыпину продолжалось целых пять лет – до апреля 1911 г. Мы можем только предполагать, что пришлось выдержать царю, чтобы так долго сохранять доверительные отношения с премьером. Как говорилось, крайне правые противники кабинета Столыпина уже с 1906 г. всячески пытались вызвать у государя антипатию к либеральному министру, охотно тиражировали появлявшиеся то и дело слухи и намеки о размолвке с государем. Не отставала от реакционных кругов и демократическая пресса, неоднократно предрекавшая отставку председателя правительства, однако благосклонность царя к Столыпину оставалась неизменной.

К несчастью России, столичное общество было отравлено духом мещанства, интеллектуальная и культурная элита страны переживала нравственный и религиозный декаданс. Даже самый слабый намек на конфликт между царем и Столыпиным давал повод к новым сплетням и пересудам, философским умничаньям и политическому фантазерству. Так было, например, в 1909 г., когда разразился министерский кризис, вызванный разногласиями в вопросе о штате морского Генерального штаба.

Согласно закону Дума могла утверждать только расходы на содержание штата сотрудников морского Генерального штаба, но не их количество. Однако сама Дума полагала, что имеет право решать и этот вопрос. Чтобы не допустить пробуксовки финансирования военной программы, Столыпин был готов уступить народным законодателям. С большим трудом и только со второго раза законопроект о морских штатах получил одобрение Государственного совета. Однако царь, сочтя это нарушением его коронных прав, закон не подписал. Русская и иностранная печать немедленно поспешили сообщить российской и мировой общественности о неизбежном падении премьера[645].

Эти тревожные дни совпали со Страстной неделей, когда настоящие христиане пребывают в строгом воздержании чувств (в том числе и языка) и усердно молятся Богу (в том числе и за власть). Но вместо бесстрастного для мира и страстного по распятому Христу ожидания Пасхи «православная» интеллигенция перемывала кости русскому самодержавию и русскому правительству. «Эти миазмы Петрограда… – со скорбью говорил государь. – Их чувствуешь здесь на расстоянии 22 верст, и этот скверный дух идет не из народных кварталов, а из салонов. Какой срам! Какое ничтожество! Можно ли быть настолько лишенным совести, патриотизма и веры?!»[646]

Между тем Столыпин по приказу царя не только остался на своем посту, но и получил от него на свое имя рескрипт, в котором ему поручалось совместно с военным и морским министерством выработать новые правила, более четко разграничивающие права короны и законодательных палат в военных делах. К августу 1909 года поручение было выполнено: Совет министров подготовил правила, согласно которым была не только расширена компетенция верховной власти, но и вновь вводился отсутствовавший в основных законах 1906 г. термин «законодательство» по отношению к правовым актам, исходящим от государя. Тем самым приписываемое премьеру желание умалить верховные права монарха оказались абсолютно беспочвенным.

Вопреки газетной трескотне, Столыпин так и не отдал министерский портфель. «Поводом для волны слухов, – отмечает историк А.Н. Боханов, – могло послужить самое рядовое событие. Стоило премьеру в 1909 году поменять место жительства и перебраться из царского дворца в свою служебную квартиру, как “знатоки политических ходов” тотчас узрели в том “закат карьеры”, а газеты начали гадать о преемниках Столыпина. Между тем царь и не помышлял ни о чем подобном. Он принимал Петра Аркадьевича у себя в Ливадии, обсуждал текущие дела и не имел ничего против, чтобы глава правительства, когда общее положение в стране заметно успокоилось, обосновался со своей семьей там, где ему удобно»[647]. И в 1911-м, в дни мартовского кризиса, когда в окне у известного петербургского фотографа Дациаро даже появился портрет В.Н. Коковцова с подписью «Председатель Совета министров»[648], Столыпин все так же оставался на своем посту.

Однако силам противления в конце концов удалось посеять рознь между царем и премьером. Здесь пошли в ход и тонкие намеки, и хитрая лесть, и правда, перемешанная с ложью, и изощренный обман, прикрытый голосом совести.

Началось с намеков о нарушении субординации в служебных отношениях премьера и самодержца. Николай был лишен властных амбиций, но его беспокоило другое: власть была вручена ему Богом, и он обязан обеспечить царской власти должное уважение и авторитет. Явного недоброжелательства к Столыпину пока еще не возникало, но Николай II стал более ревностно относиться к своим самодержавным правам. Придворные, враждебные премьеру, постарались усилить недовольство государя.

16 января 1908 г. враг Столыпина граф С.Д. Шереметев на царской аудиенции просил о назначении князя В.В. Мещерского членом Комитета по иконописи. Царь согласился. В дневнике Шереметева в связи с этим примечательная запись: «Я сказал, что предварительно спросил Столыпина, нет ли препятствий. Мне показалось, что Государь принял это не как исполнение формальности – тень пробежала по его лицу. Удивительный по сложности и восприимчивости человек. Он подчеркнул, что могу прямо к нему с сим обращаться»[649].

Столыпина действительно порой «заносило»: чрезвычайная увлеченность работой делала его крайне резким и категоричным даже в разговоре с императором. «О Столыпине, – вспоминал бывший при нем виленским губернатором Д.Н. Любимов, – у меня сохранилась память как о человеке властном, очень самоуверенном, иногда даже заносчивом, но необыкновенно чистом и прямом, никогда не преследующем какие бы то ни было личные интересы. Петра Аркадьевича можно было не любить, но нельзя было не уважать»[650].

Приоткрыть сложные переживания государя нам помогает свидетельство его порфирородной сестры великой княгини Ольги Александровны.

«В некоторых книгах, прочитанных мною, – говорила старшая сестра царя, – утверждается, будто мой брат завидовал своему премьер-министру и делал все, что в его силах, чтобы повредить Столыпину. Это подлая ложь – как и многое остальное. Прекрасно помню, как Ники однажды сказал мне: “Иногда Столыпин начинает своевольничать, что меня раздражает, однако так продолжается недолго. Он лучший Председатель Совета Министров, какой у меня когда-либо был”»[651].

Похожая ситуация выхода министров за рамки государевой воли возникала неоднократно. С.Ю. Витте позволял себе даже навязывать свое мнение императору. Однако если Столыпин, стремясь убедить царя, обращался к его нравственным, патриотическим и религиозным чувствам, то Витте в подобных случаях прибегал к запрещенным приемам. «Государь же, – вспоминает И.И. Тхоржевский, – всегда говорил про Витте: “Он отделяет себя от меня”, – и это была правда. Витте, чтобы заставить Государя делать то, чего тот не хотел, чередовал при нем свою настойчивость с грубым подлаживанием и лестью»[652]. Столыпин, за редким исключением, не позволял себе давить на собеседника, пренебрегать его достоинством и честью. Когда случались разногласия в государственных вопросах между царем и правительством, что могло уронить авторитет монарха в общественном мнении, премьер всегда старался найти выход из ситуации без ущерба для царского имени[653].

Несмотря на свою властность, Петр Аркадьевич оставался почти всегда деликатным в отношениях с людьми. «Нужно высоко ценить то, – писала лично знавшая премьера писательница Е.В. Варпаховская, – что он лишен обычного греха сильных правителей – стремления к подавлению чужой личности, товарищеской или подчиненной»[654]. Поэтому преодолеть раздражение к Столыпину царю было намного легче, чем к его знаменитому предшественнику.

Следует еще раз подчеркнуть: недовольство царя чрезмерной самостоятельностью премьера было вызвано не завистью к его авторитету, не страхом перед сильной личностью, а трепетным, священным отношением к своей самодержавной власти. Столыпин относился к тому типу государственного деятеля, который не подстраивается под общественные течения, а сам увлекает эти течения за собой, прокладывая дорогу новым идеям и принципам. Гибкость – не в смысле отказа от собственных убеждений, а как некоторая приспособляемость к обстоятельствам, как умение уступить в мелочах, чтобы спасти целое и главное, – была несвойственна Столыпину. Это порождало в общественном мнении представление, что государь идет вослед, а не впереди правительственных решений, что ему принадлежит второстепенная роль в управлении Россией.

Осознавать, что авторитет Столыпина возрастает, умаляя авторитет верховной власти, Николаю было нелегко. Уже после гибели Столыпина в разговоре с новоназначенным премьером Коковцовым государь не смог удержаться от всплеска того, что наболело. Он не хотел, чтобы Коковцов совершил ту же ошибку, что и Столыпин, заслонив собою личность царя. “Ваше императорское Величество, – убеждал новый премьер государя, – покойный Петр Аркадьевич не заслонял вас, он умер за Вас”. В ответ Николай сказал Коковцову: «Он заслонял Меня. Мне надоело читать каждый день в газетах “Председатель Совета Министров, Председатель Совета Министров!”»[655]

Столыпин действительно заслонял самодержца. Произошла частичная подмена царского авторитаризма авторитаризмом Столыпина. Царя это раздражало, Столыпин же не придавал этому решающего значения. Строитель великой России пребывал в плену собственных дел и свершений, и все труднее и труднее удавалось ему отделить себя от них. По точному выражению И.Ф. Кошко, «он сумел свои личные интересы слить нераздельно с интересами Государства, он иначе жить не умел и не мог»[656]. В частных беседах и даже в публичных выступлениях премьера правительство вольно или невольно обретало статус автономного института власти, при этом ссылки на авторитет монарха хотя и присутствовали, но блекли при оценке правительственных действий.

«Слухи и разговоры о том, будто правительство поправело, – говорил Столыпин 17 октября 1906 г. беспартийному депутату графу А.А. Уварову, – ни на чем не основаны. Правительство остается самим собой. Он не поправело и не полевело. Оно идет той дорогой, которую раз навсегда избрало. И думает, что она наилучшая. Доказательством этого может служить тот факт, что огромная часть России довольна политикой правительства, что большинство настоящих русских на стороне правительства»[657].

Ко всему прочему Столыпин действительно «был человеком властным и с каждым годом он все более и более подбирал вожжи»[658], что особенно проявилось в кадровом вопросе. Как вспоминает октябрист С.И. Шидловский, «назначение губернаторов Столыпин взял всецело в свои руки; Министерство внутренних дел никакого отношения к этому не имело, и даже соответствующие чины его ехидно посмеивались, называя губернаторов лейб-гвардией Петра Аркадьевича»[659]. Здесь, конечно, определенное передергивание фактов, так как все назначения на посты губернских начальников всегда осуществлялись с ведома, личного участия и за подписью государя, но нельзя не признать, что их кандидатуры (за исключением, пожалуй, военных губернаторов окраин) царю подбирал Столыпин. Петр Аркадьевич для большей эффективности политики правительства имел обыкновение замыкать деятельность губернаторов на собственной персоне. А между тем такой поворот дел не мог не вызвать недовольство Николая II, и впоследствии он посчитал неразумным соединять в одном лице руководство МВД и правительства[660].

И все же возникшие противоречия еще долго оставались второстепенными. Государь по-прежнему весьма терпеливо относился к «своеволию» премьера. Раздражение было, но было и понимание, что Столыпин незаменимый человек, что такого сочетания нравственных и профессиональных качеств в нынешнее время едва ли еще встретишь[661]. Известно, что Столыпин хотел уйти в отставку и 1906, и в 1908[662], и в 1909 году. Но во всех случаях воля царя оставалась непреклонной: премьеру оставаться на своем месте.

Однако многие недоброжелатели Столыпина, порой сами того не ведая, стали проводниками еще более изощренных способов разрушения союза царя и премьера. Одним из таких сатанинских искусов стала «технология сломанного телефона». Так, с одобрения государя Столыпин наметил проведение волостной реформы. Однако проходивший 9–16 марта 1908 г. в Москве IV Съезд объединенного дворянства подавляющим большинством голосов выступил против. Московский губернский предводитель дворянства А.Д Самарин, человек нравственно безупречный, на встрече с Николаем II затронул реформу волостного суда, разумеется, с критических позиций. По словам графа Шереметева, которому Самарин передал разговор, государь «высказал, что не сочувствует “ломке”… Самарин спросил: Может ли он слова Государя передать дворянству, и получил разрешение»[663]. Но ведь Николай говорил не о самой реформе, а о недопустимых методах ее осуществления! Царю же приписали отрицание всего столыпинского проекта.

Какова степень сознательного участия противников Столыпина в этой технологии, сказать трудно. Людям свойственно ошибаться, порой искренне заблуждаться, отстаивая правду там, где ее нет. Но тот, кто из века в век сплетает из человеческих слабостей ловчие сети, всегда остается в своих кознях неизменным.

Столыпин сердечно переживал, когда видел эти попытки постороннего влияния на государя. По словам министра двора барона В.Б. Фредерикса, вспоминал товарищ министра внутренних дел С.Е. Крыжановский, Петр Аркадьевич, зайдя как-то к нему после всеподданнейшего доклада, сказал со слезами на глазах: «И кто это мне так гадит у Государя, я совсем его не узнаю»[664].

В более широком масштабе демоническая технология была применена в марте 1911 г., когда решался вопрос о введении земств в западных русских губерниях. По просьбе Столыпина Николай II высказал через председателя Госсовета М.Г. Акимова пожелание, чтобы правые поддержали правительственный закон о западных земствах. Госсовет, наполовину назначаемый царем, естественно, должен был послушно реагировать на призыв верховной власти, но многие его члены были крайне возмущены таким «нажимом» премьера. П.Н. Дурново, лидер правой фракции в Госсовете, представил Николаю II записку, в которой тенденциозно, с искажением фактов интерпретировал правительственную политику, обвиняя Столыпина чуть ли не в противогосударственном замысле. Один из противников законопроекта, В.Ф. Трепов, добился царской аудиенции, где убеждал императора в подтасовке премьером состава депутации от западных губерний. Из обвинения Трепова логично вытекал вопрос: неужели и они, члены Госсовета, должны отказаться от личного мнения в угоду политических манипуляций премьера? Государь, всегда щепетильный в нравственных вопросах, ответил, что члены Госсовета могут «голосовать по совести». Вернувшись в Госсовет, Трепов передал слова государя, которые тут же были интерпретированы как право на блокирование законопроекта. 4 марта 1911 г. законопроект в 92 голоса против 68 был отвергнут верхней палатой.

В своем антистолыпинском демарше правые от борьбы идей и теорий перешли к прямой клевете. Трепов, возможно сам кем-то введенный в заблуждение, ввел в заблуждение и государя – у него не было документальных подтверждений фальсификации премьером выборов депутации от западных губерний. «Для Государя, – вспоминала Мария Федоровна, – уже после смерти Столыпина стало ясно, что многие из членов Государственного Совета, выступая против Правительства, и в частности против П.А. Столыпина, думали не об интересах Государства и русского населения в Западном крае, а о том, чтобы нанести личный удар Столыпину»[665].

Тем не менее тогда, в 1911 г., государь совершил оплошность, не сумев разобраться в проблеме, – оплошность, вызванную и заблуждением, и чрезмерной рабочей перегрузкой. В дополнение ко всему в конце зимы 1911 г., как раз накануне мартовского кризиса, тяжело заболел министр иностранных дел С.Д. Сазонов. Понимая, что долгое отсутствие на посту по болезни может вызвать опасный застой во вверенном ему министерстве, Сазонов просит царя об увольнении от должности, но государь отклонил просьбу об отставке. «В выражениях, в которых сквозила его редкая душевная доброта, царь велел министру заниматься только своим здоровьем, а делами министерства займется он сам лично вместе с его заместителем»[666].

1911 г. был вообще тяжелым для императора. В мае уходит в длительный отпуск Столыпин – естественно, Николай берет на себя функции управления правительством, что тут же, кстати, использовали В.Н. Коковцов и А.В. Кривошеин, чтобы, не вступая друг с другом в конфликт, разрешить вопрос о судьбе Крестьянского банка. Коковцов в деликатной форме объяснил царю, что столыпинский проект выделения Крестьянского банка из-под ведомства Минфина ставит его, Коковцова, вне контроля за рублевой массой в стране и в этом случае ему придется подать в отставку. Кривошеин пошел тогда на соглашение с министром финансов, чем вызвал впоследствии упрек от Столыпина в предательстве[667]. В оправдание своего непостоянства Кривошеин признавался Коковцову, что он подпал под влияние Петра Аркадьевича, соблазнившись решить эту проблему в обход Министерства финансов, росчерком царского пера[668]. Однако император, не желая допустить потери Коковцова, на которую тут же среагировали бы банки и Государственная дума, жертвует проектом премьера.

Все эти государственные дела, подмена своих министров, сопровождались для царя еще и заботой о недомогавшей царице. «Мой муж работал как негр целых 7 месяцев, – писала государыня Александра Федоровна 31 мая 1911 г. сестре Виктории, – я же почти все это время была больна»[669].

А между тем 1911 г. продолжал приносить императору все новые испытания. На этот раз лидер правых великий князь Николай Николаевич поставил в двусмысленное положение военного министра генерала Сухомлинова, который был сторонником П.А. Столыпина[670].

В 1911 г. генерал получил одобрение государя на проведение военных игр для командующих предполагаемых действующих армий. Когда командующие войсками съехались для этой цели в Петербург, император за час до игр присылает записку Сухомлинову об отмене предстоящих учений. Вместо тренировочных занятий великий князь Николай Николаевич пригласил генералов к себе на обед, оставив без внимания приказ военного министра. Сухомлинов приехал к царю с докладом и просьбой об отставке. «Государь сидел молча и даже не курил, как это он имел привычку делать во время докладов, – вспоминал состояние Николая при встрече министр. – …Государь слушал меня, опустив голову, и не произносил слов. Несколько минут мы сидели молча… на бледном лице его видно было такое страдание, что мне до слез стало жалко верховного вождя нашей армии. Страдали мы оба, а тот, кто всему этому был виновником, наверное, от удовольствия потирал руки и ждал известий о назначении нового министра. “Ваше величество… – в третий раз прервал министр молчание. – Я прошу Вас об увольнении потому, что другого выхода у меня нет, его и придумать трудно”. После последних слов Государь точно проснулся, оживился и, ласково взглянув на меня, сказал: “А вы придумайте – отпустить я вас не хочу”». Сухомлинов сумел все-таки найти достойный выход из великокняжеской интриги: предложил провести совещание по государственной обороне под своим председательством, при обязательном присутствии всех генералов. Только после совещания им разрешили разъехаться по своим местам. «Надо было видеть нескрываемую радость Государя, – описывал Сухомлинов состояние царя, – после разрешения щекотливой ситуации»[671].

Для неискушенного читателя эти примеры покажутся проявлением слабости и нерешительности императора. Что мешало ему уволить интриганов, заменить некомпетентных чиновников профессионалами своего дела? Как мы знаем, именно этого требовали почти все фракции Государственной думы, призывая к проведению зачисток в административном аппарате. В конце концов в 1917 г. Временное правительство осуществило эту идею. И что же? Его председатель Керенский писал (уже из эмиграции), что старый аппарат удалось разогнать за 72 часа, но итогом этого стало разрушение вертикали власти, а с ней и всей страны.

У Николая, как уже говорилось, был иной взгляд на бюрократию, он стремился не к замене одних на других, а к изменению сознания самих чиновников. Государь, безусловно, знал о чиновничьем беспределе, искажавшем образ монархии в общественном мнении. В то же время он понимал, что в обществе еще не выросла новая смена, не народились «богатыри мысли и дела»[672] и поэтому сами по себе кадровые перестановки ничего не решат. Пытаться же очистить управленческий аппарат посредством массовых репрессий – значит наказать не только виновных, но и подозреваемых. Вводить новую опричнину Николай не собирался.

Что же касается снисходительного отношения государя к некомпетентным управленцам, то в условиях кризиса элиты это было продуманным решением. Человек – по природе существо сложное, и один и тот же человек мог по-разному проявлять себя в разное историческое время и на разных должностях. Поэтому быстрое расставание с чиновниками было несвойственно императору. Так поступил государь в отношении С.Ю. Витте. Ввиду упорной оппозиции Сергея Юльевича по всем статьям государственного бюджета, тормозившей все государственные начинания и нужды страны, он был отстранен от должности министра финансов. Однако карьера Витте на этом не закончилась. Николай назначает его на пост председателя Кабинета министров. Государь отлично знал все его недостатки, но при этом ценил его несомненные таланты: бюрократические и дипломатические способности, изворотливость и многолетний государственный опыт. «Оставление Витте, – пишет историк Н. Обручев, – в составе правительства обусловливалось еще и тем, что в это время был недостаток в лицах, способных к занятию министерских должностей, – П.А. Столыпин не был открыт»[673].

В качестве еще одного примера осторожного подхода государя в кадровом вопросе можно привести случай с известным нам якутским губернатором И.И. Крафтом. Этот энергичный управленец часто по важнейшим вопросам развития края напрямую сносился с Петербургом, минуя своего непосредственного начальника – иркутского генерал-губернатора А.Н. Селиванова, что вызвало личный конфликт между ним и Селивановым, и Крафт, как нижестоящее лицо, подал прошение об отставке. Государь по достоинству ценил и Крафта, и его противника. «Мы с вами оживили Якутскую область, – говорил он Крафту во время аудиенции, – а на старика (Селиванова. – Д.С. ) вы не обижайтесь; он по-своему прав. Во Владивостоке в 1905 г. он мужественно усмирил бунт матросов. Ему тогда пуля пробила горло, но, слава Богу, он уцелел. Он еще понадобится мне и Родине. Вместо отставки вас придется перевести в другую губернию. Я об этом поговорю со Столыпиным…» В итоге Крафт был назначен губернатором в Енисейск. Что же касается Селиванова, то и он оправдал царские надежды: в германскую войну под его командованием в 1915 г. был взят Перемышль[674].

Поэтому, какими бы одиозными и амбициозными фигурами ни были великий князь Николай Николаевич или Трепов вместе с Дурново, каким бы ни считался скупым министр финансов Коковцов, у них, по мнению Николая, есть свои заслуги, они проявили себя перед троном, за ними стояли люди, преданные России и ее самодержцу. Растерять эти кадры легко, пересажать или уволить можно всех, но только в кадровых революциях на смену старой управленческой гвардии могут прийти не лучшие, а худшие элементы. Именно поэтому государь нуждался и в «правых» и в «левых», и в Столыпине и в Коковцове, и в великом князе и Сухомлинове[675]. Чтобы сохранить мир внутри правящей элиты, не растерять и без того ее скудный интеллектуальный и профессиональный фонд, Николай порой шел на пересмотр собственных решений. В 1911 г. все четыре ключевых министра, желавшие уйти в отставку, были удержаны государем, удержаны главным образом посредством нравственного влияния на своих подчиненных.

Такое поведение было проявлением уникального дара смирения, которое ставило государя в прямое послушание Божественному Промыслу. «Снисхождение и кротость – оружие и признаки духовно сильного человека, (который) все понимает и все прощает»[676]. Людям, подчиненным государевой воле, была предоставлена уникальная возможность действовать свободно, согласно своей совести.

Разрешая голосовать Трепову и другим членам Государственного совета «по совести», царь, очевидно, не предвидел столь драматической развязки. По крайней мере, был поражен, что Столыпин хочет уйти в отставку по столь частному поводу. Государь пытается первоначально разрешить проблему с требующим отставки премьером в духе самодержавного авторитаризма. «Я не могу согласиться на Ваше увольнение, – прямо заявил он Столыпину, – и я надеюсь, что Вы не станете на этом настаивать, отдавая себе отчет, каким образом могу я не только лишиться Вас, но допустить подобный исход под влиянием частичного несогласия Совета. Во что обратится правительство, зависящее от меня, если из-за конфликта с Советом, а завтра с Думою будут сменяться министры»[677]..

Но в ответ государь услышал от Столыпина резкие и обидные замечания. Форма, в которой премьер выразил царю свое неприятие произошедшего, унижала достоинство монарха. Петр Аркадьевич говорил прямо, ничего не скрывая и не смягчая, он говорил, что «правые – это не правые, что они реакционеры темные, льстивые и лживые, лживые потому, что прибегают к темным приемам борьбы (…) они ведут к погибели… они говорят: “Не надо законодательствовать, а надо только управлять”». «Но, по-видимому, – продолжал упрекать Столыпин, – …это Государю нравится, и он сам им верит». И далее решительно заявил, что он уходит, так как, не имея опоры в царе, не может «опираться на партии, искать поддержки в общественных течениях». «Вместо того чтобы снести Трепову голову, – вспоминал впоследствии разговор с царем Столыпин, – прикрикнуть на них и пробрать, Государь ничего на мои энергичные упреки не ответил, а только плакал и обнимал меня»[678].

Нетрудно понять, почему председатель правительства в эти дни едва не потерял самообладания. Провал законопроекта был для него полной неожиданностью. В кадетской газете писали, что эта новость ввергла обычно хладнокровного и спокойного премьера в состояние шока[679], как будто в поезде, мчавшемся с большой скоростью, нажали на стоп-кран. Именно поэтому в разговоре с царем Столыпин не смог удержаться, чтобы не обвинить его величество в происшедшем. Честолюбие премьера было уязвлено. Отсюда и его заявление, «что за 5 лет изучил революцию… что она теперь разбита и моим жиром можно будет еще лет пять продержаться. А что будет дальше, зависит от этих пяти лет»[680].

Казалось, черное дело сделано: государь почувствовал оскорбленную гордость премьера, а сам премьер был охвачен унынием и сомневался в царе. «Он верит мистицизму, – сетовал Столыпин, – слушает предсказания, думает опереться на правых. Но ведь должен же он знать, что есть люди, которые не способны лежать на животе; ведь не может же он не предпочесть смелость и самостоятельность низкопоклонству»[681].

Однако царь категорически отверг отставку Столыпина. «Подумайте о каком-либо ином исходе, – сказал он на этой встрече премьеру, – и предложите Мне его». Тогда Столыпин предложил царю чрезвычайную меру: распустить Государственный совет вместе с Государственной думой и провести проваленный законопроект по статье 87 указом государя. Такой радикальный и неуважительный по отношению к этим учреждениям путь не понравился Николаю, но он не стал его отвергать. «Хорошо, чтобы не потерять Вас, Я готов согласиться на такую небывалую меру, дайте мне только передумать ее. Я скажу Вам Мое решение, но считайте, что Вашей отставки Я не допущу»[682].

В конце аудиенции Столыпин попросил царя подвергнуть взысканию Дурново и Трепова. По убеждению премьера, применение наказания в данном случае «устранило бы возможность и для других становиться на ту же дорогу». Николай II не привык к такого рода давлению на свою волю и, прежде чем дать ответ, «долго думал и затем, как бы очнувшись от забытья», спросил Столыпина: «Что же желали бы вы, Петр Аркадьевич, что бы я сделал?» «Ваше Величество, – ответил премьер, – наименьшее, чего заслужили эти лица, это – предложить им уехать на некоторое время из Петербурга и прервать свои работы в Государственном Совете, хотя бы до осени»[683].

И здесь премьер явно вышел за допустимые рамки отношений с царем. Зная особенность Николая изменять первоначальное решение, он потребовал от него зафиксировать все свои условия на бумаге. Со времен пресловутых кондиций, которыми «верховники» пытались ограничить самодержавную волю Анны Иоанновны, это было беспрецедентное давление подданного на монарха. Тем не менее Николай сделал соответствующую карандашом запись на листке блокнота[684]. Был ли прав Столыпин, вмешиваясь и без того в непростые отношения царя со своим ближайшим окружением? Ответ на этот вопрос не может быть однозначным. Если П.Н. Дурново как-то пережил временное удаление от трона, то В.Ф. Трепов подал в отставку и занялся частным бизнесом. Царь лишился преданного человека.

Когда после наказания Дурново и Трепова государь в письме Столыпину высказал желание проявить к ним милосердие, он встретил резкое возражение премьера. «Раз Ваше Величество изволили так милостиво дозволить мне высказать свое мнение не по намерению дела, а по летучей мысли, которая лишь промелькнула в голове Вашего Величества (курсив мой . – Д.С. ), – писал в ответ Столыпин царю, – …осмелюсь высказать свое глубокое убеждение в том, что самое мудрое решение было бы отложить вопрос о милости до того времени, когда он естественно возникнет…»[685] Выражение «по летучей мысли, которая лишь промелькнула в голове Вашего Величества», – не что иное, как упрек царю в непостоянстве принятых решений, упрек весьма болезненный.

Столыпин не сразу смог преодолеть в себе чувство праведного гнева, вызванного действиями крайне правых. Как свидетельствует сам премьер, в его душе шла мучительная нравственная работа, он искал компромисса между собственным требованием жесткого наказания виновников и желанием царя. На вопрос государя, не продиктовано ли столь суровое отношение к Дурново и Трепову чувством обиды или личного возмездия, Столыпин ответил отрицательно. «Ваше Императорское Величество, – писал он Николаю II. – Вы изволили обратиться к моей совести, и я мучительно в эти дни передумал поставленный мне вопрос… Простите, Государь, за смелость моего чистосердечного мнения, высказанного мной по долгу службы и присяги, и верьте, что я менее всего хотел бы влиять на свободу Вашего решения»[686]. Последняя фраза особо обращает на себя внимание: Столыпин понимал, где кроется корень недоверия. После аудиенции 5 марта 1911 г. он писал, что «почувствовал, что Государь верит тому, что я его заслоняю, как бы становясь между ним и страной»[687].

В силу своего характера Столыпин не мог перенести унижения. «Что же, по-вашему, мне следовало сделать? – говорил он Коковцову. – Проглотить пилюлю и расписаться в проделанной надо мной как председателем Совета министров хирургической операции?»[688] Это состояние не давало ему покоя, оно раскололо его цельную натуру, он чувствовал, что зашел в отношениях с царем слишком далеко, и в то же время не мог представить себя в роли проигравшего. В результате внутренней раздвоенности у премьера случился сердечный приступ.

Таким образом, в мартовской размолвке виновными были обе стороны. Если государь был не прав по существу проблемы, то Столыпин – по форме ее изложения. В отстаивании Столыпиным своих позиций нет ничего предосудительного. Принципиальность, умение стоять в истине всегда были его сильной стороной. Действовать в той ситуации иначе значило бы брать на себя чужой грех[689]. И все же, следуя христианской этике, поступок Столыпина нельзя назвать безупречным. «Борьба за правду, – говорил в одной из своих проповедей патриарх Русской Православной Церкви Кирилл, – есть то, к чему призваны в этом мире христиане. Однако, борясь за правду, нужно не только стремиться к ее торжеству, но и быть при этом чрезвычайно чувствительным к вопросу о цене победы, ибо не все средства для христианина допустимы. …Святые отцы научают нас, – подчеркивает патриарх Кирилл, – что помощниками в этом трудном делании являются терпение и мужество»[690].

Цена, которую заплатил Столыпин за свою победу, была немалая. Несмотря на обещание царя удалить, пусть и на время, Дурново и Трепова, премьер был уверен в неизбежности собственной отставки. «Вы правы в одном, – говорил он Коковцову, – что Государь не простит мне, если Ему придется исполнить мою просьбу, но мне это безразлично, так как и без этого я отлично знаю, что до меня добираются со всех сторон и я здесь не надолго»[691]. Как никогда остро, премьер стал чувствовать свое политическое одиночество. Это ощущение было и раньше, но теперь, после министерского кризиса, от Столыпина требовалась бульшая духовная сосредоточенность. Современники вспоминают Столыпина весной 1911 г. как очень утомленного человека, настроенного на временность своего положения. Можно предположить, какие чувства испытывал в эти дни Петр Аркадьевич: реформы только набирали силу, многое еще предстояло изменить, и в этот решающий момент из-под ног уходит главная опора – государева поддержка. Даже в мае 1911 г., когда отношения с царем, казалось, уже вошли в норму, Столыпин говорил своему секретарю А.В. Зеньковскому о возможном отстранении от занимаемых должностей[692].

Однако Столыпин ошибался. Слезы на глазах государя во время приема рассерженного Столыпина, его объятие и долгое молчание свидетельствовали о глубоком внутреннем переживании происходящего. Царь сознавал свою вину, сострадал Столыпину и сумел по-христиански простить невольные бестактности премьера. «Я вполне понимаю Ваше настроение, – ответил Николай II Столыпину в конце аудиенции, – а также то, что все происшедшее не могло не взволновать Вас глубоко. Я обдумаю все, что Вы мне сказали с такой прямотой, за которую я Вас искренно благодарю, и отвечу Вам также прямо и искренно, хотя не могу еще раз не повторить Вам, что на Вашу отставку я не соглашусь»[693].

Царь нашел в себе силы преодолеть возникшее недоверие. Последующий разговор с матерью только укрепил его в покаянном выходе из назревающего конфликта. Мария Бок вспоминает, как приглашенный в тот же день на прием к Марии Федоровне Столыпин в дверях ее кабинета встретил царя, «лицо которого было заплакано и который, не здороваясь… быстро прошел мимо, утирая слезы платком». Мария Федоровна рассказала Петру Аркадьевичу о разговоре, который только что был у нее с государем. «Я передала моему сыну глубокое мое убеждение в том, что вы один имеете силу и возможность спасти Россию и вывести ее на верный путь… Я верю, что убедила его». Слова Марии Федоровны взволновали и растрогали Столыпина, поколебав его решимость уйти в отставку[694].

«Вечером того же дня или, вернее, ночью, – вспоминает Мария Бок, – так как было уже два часа после полуночи, моему отцу привез фельдъегерь письмо от Государя. Это было удивительное письмо, не письмо даже, а послание в 16 страниц, содержащее как бы исповедь государя во всех делах, в которых он не был с папб достаточно откровенен. Император говорил, что сознает свои ошибки и понимает, что только дружная работа со своим главным помощником может вывести Россию на должную высоту. Государь обещал впредь идти во всем рука об руку с моим отцом и ничего не скрывать от него из правительственных дел. Кончалось письмо просьбой взять прошение (об отставке) обратно и приехать на следующий день в Царское Село для доклада»[695].

Религиозному выходу царя из конфликта в немалой степени способствовал Великий пост, самый длинный и самый строгий. Эти дни, предшествующие светлой пасхальной радости, всегда являлись на Руси временем особого духовного очищения, распятия в себе страстей, усиления покаянных чувств, милосердия к ближнему и примирения с Богом. Покаяние Николая II перед своим подчиненным – это удивительный пример нравственного достоинства и духовного мужества. Ни победа в войне, ни подъем народного хозяйства, никакие другие внешние успехи не могут сравниться в очах Божьих с победой царя над самим собой. В Николае произошел колоссальный духовный сдвиг: его сердце из тьмы неведения обратилось к Богу.

«Я совершенно уверена, что Государь не может расстаться со Столыпиным, – говорила императрица Мария Федоровна В.Н. Коковцову, – потому что Он и сам не может не понять, что часть вины в том, что произошло, принадлежит Ему, а в этих делах Он очень чуток и добросовестен…»[696]

Покаяние есть не просто признание своих грехов перед ближними и Богом – человек становится другим, у него появляется шанс радикально изменить свою судьбу и судьбу близких. Ничто так не отбрасывает гордого диавола от человека, как раскаянное сердце.

О преодолении государем самого себя убедительно свидетельствует официальный ответ Николая на прошение Столыпина об отставке:

«Петр Аркадьевич.

За протекшие четыре дня со времени нашего разговора (аудиенция состоялась 4 марта 1911 г. – Д.С. ) я всесторонне взвесил и обдумал свой ответ.

Вашего ухода я допустить не желаю. Ваша преданность мне и России, Ваша пятилетняя опытность на занимаемом Вами посту и, главное, Ваше мужественное проведение начал русской политики на окраинах Государства побуждают меня всемерно удерживать Вас. Говорю это Вам вполне искренне и убежденно, не по первому впечатлению.

Теперь посмотрим, что говорят и думают вокруг нас. Какое единодушное сожаление, даже уныние, вызвал один слух о Вашем уходе. Неужели после всего этого Вы еще будете упорствовать? Конечно, нет. Я вперед знаю, что Вы согласитесь остаться. Этого требую я, этого желает всякий честный русский.

Прошу Вас, Петр Аркадьевич, приехать ко мне завтра, в четверг в 11 часов утра.

Помните, мое доверие к Вам осталось таким же полным, каким оно было в 1906.

Глубоко уважающий Вас Николай»[697].

Об истинных мыслях царя в этот период свидетельствует также и его сестра великая княгиня Ксения Александровна. 9 марта 1911 г. она «была в Царском, и Государь ей сказал, что он удивляется всему тому, что пишут газеты, так как он и не думал подписывать отставку Столыпина, и не намерен его отпускать»[698].

По воспоминаниям министра земледелия А.В. Кривошеина, Столыпин был полон оптимизма, описывая новую встречу с Николаем: «Никогда еще Государь не оказывал мне столь милостивого приема»[699]. Доброжелательное отношение царя вернуло ему прежние силы, он вновь поверил, что нужен монархии и России.

После примирения царь всячески поддерживал шаги премьера по преодолению политического кризиса. Из царской записки от 31 марта 1911 г.: «Желаю вам завтра, Петр Аркадьевич, в Государственном совете спокойствия духа и полного успеха»[700]. 10 апреля 1911 г.: Николай пожаловал премьеру орден Святого Александра Невского. При этом Петр Аркадьевич «перескочил» в наградной иерархии через пять орденов[701]. Думаю, что орден Святого Александра Невского был избран не случайно: тем самым царь подчеркивал значение закона о западных земствах как щита от католической угрозы[702].

Награда сыграла и важную роль в укреплении поначалу пошатнувшихся позиций премьера, так как делала царскую поддержку явной[703]. В высочайшем рескрипте на имя председателя Совета министров после слов «Пребываю к вам неизменно благосклонный» государь приписал собственной рукой: «…и уважающий вас НИКОЛАЙ»[704].

По признанию даже противников Столыпина, царь с большой неохотой выслушивал критические замечания в адрес премьера, давая понять собеседнику: тема закрыта[705]. Беспокоясь о здоровье премьера, ухудшившемся от пережитых волнений (у него была обнаружена грудная жаба), Николай предоставил ему длительный шестинедельный отпуск[706]. В мае 1911 г. Столыпин с семьей вновь переезжает в Елагин дворец.

Мартовские события стали новым вызовом реакционной бюрократии преобразовательной деятельности премьера. В ответ во время кратковременного майского отпуска Столыпин создает широкомасштабный проект административной реформы. Им он надеется увлечь императора на новую реформаторскую волну.

В то же время понимая, что в отношениях с царем перешел границы дозволенного, Столыпин после мартовского кризиса стал более деликатно, соблюдая иерархическую дистанцию, относиться к императору, о чем свидетельствует отказ Столыпина от спора относительно вывода Крестьянского банк из ведомства Коковцова. «Я Вас побеспокоил, Владимир Николаевич, – говорил он тогда Коковцову, – потому что только что узнал… о том, что сильно волновавший Вас одно время вопрос о судьбе Крестьянского банка получил в мое отсутствие совершенно неожиданное разрешение, которое меня очень радует, потому что оно дает Вам полное удовлетворение, а с меня слагает большую тяжесть, так как перспектива возможного Вашего ухода меня сильно взволновала и я сам все время искал какого-нибудь выхода… Я нисколько не намерен настаивать более перед Государем на одобренном им моем и Александра Васильевиче (Кривошеине. – Д.С .) взгляде…»[707]

Колесо государственных дел, несмотря ни на что, продолжало крутиться. У Столыпина оставалась вера, дающая силы преодолевать роковые стечения обстоятельств[708]. «Ведь что такое была личная жизнь Столыпина за время его министерства? – задает сам себе вопрос сподвижник Столыпина И.Ф. Кошко. – Это была, с точки зрения обывателя, тягчайшая каторга: ни одной минуты, даже в глубине своего жилища он не мог считать себя в безопасности от угрозы смерти; не прекращающаяся злобная травля, не только со стороны революционеров, но и крайних правых, травля, не останавливающаяся пред полным искажением его намерений и стремлений; постоянная интрига завистников, не прощавших ему чрезвычайно быстрого возвышения, – все это должно было бы сломить обыкновенного человека, лишить его жизнерадостности и омрачить ум. Но сознание, что он делает то, что полезно и нужно России, давало ему такое радостное самоудовлетворение, пред которым тяжкие невзгоды его личного положения совершенно бледнели, и это спасало Столыпина от малодушных, искажавших его задачи компромиссов»[709].

29 мая 1911 г., проглотив пилюлю кратковременного роспуска, Государственная дума принимает новый аграрный закон, упростивший процедуру выхода из общины. Таким образом, земельная реформа не только сохранила свой прежний темп, но стала набирать все новые обороты[710].

Что же касается внешних предпосылок политической устойчивости Столыпина, то здесь картина более безоблачна. 12 марта 1911 г. один из лидеров правых – председатель Постоянного совета объединенного дворянства граф А.А. Бобринский с грустью констатировал: «Закончился кризис огромным, неслыханным триумфом Столыпина»[711]. Политический вес Столыпина заметно вырос. «В III Думе, – отмечает доктор исторических наук П.Н. Зырянов, – Столыпин всегда нашел бы нужное ему число голосов. Но с 1 января будущего года в его руках оказывался и Государственный Совет. Отныне Столыпин… мог беспрепятственно проводить нужные ему законы»[712]. Правым же стало теперь намного труднее поколебать волю государя.

О прочном положении премьера говорит и его государственная активность с апреля по август 1911 г.[713] Выборы в западные земства, впервые приведшие в местное управление представителей русского населения, убедили царя в правильности действий Столыпина по преодолению законодательной блокады Государственного совета. Этому способствовала и поездка Николая II в Малороссию в августе 1911 г. В Киеве произошла встреча царя с избранной по новому закону православной элитой западных земств. Встреча еще более укрепила позиции премьера. 28 августа 1911 г. Петр Аркадьевич из Киева писал супруге: «Сегодня с утра меня запрягли: утром митрополичий молебен в соборе о благополучном прибытии их величеств, затем освящение музея Цес(аревича) Алексея, потом прием земских депутаций, которые приехали приветствовать Царя. Это, конечно, гвоздь. Их больше 200 человек – магнаты, средние дворяне и крестьяне. Я сказал им маленькую речь. Мне отвечали представители всех 6 губерний. Мое впечатление – общая, заражающая приподнятость, граничащая с энтузиазмом. Факт и несомненный, что нашлись люди, русские, настоящие люди, которые откликнулись и пошли с воодушевлением на работу. Это отрицали и левые, и крайне правые. Меня вела моя вера, а теперь и слепые прозрели»[714].

Примечательно, что фрейлина императрицы София Буксгевден, с осени 1911 г. ставшая особенно близкая царской семье, оставила от себя такое свидетельство: «Столыпин был не только талантливым политиком – он был также неизменно предан своему самодержцу и пользовался в ответ его полным доверием»[715].

И все же у современников оставались – и не беспочвенные – сомнения в политическом будущем премьера. Еще до поездки вместе со Столыпиным в Киев в августе 1911-го государь наметил освобождение Столыпина от должности министра внутренних дел. Однако считать это кадровое решение признаком конца политической карьеры премьера у нас нет оснований[716]. К этому времени МВД значительно сократило свои функции[717], и его передача в другие руки означала не ослабление позиции, а освобождение больного премьера от излишних перегрузок. Николая II чрезвычайно заботило здоровье Столыпина. Новым министром внутренних дел предполагалось назначить нижегородского губернатора А.Н. Хвостова. На эту кандидатуру указывал и сам Столыпин[718].

Следует также признать, что и доверительные отношения между Николаем и Столыпиным не были восстановлены во всем объеме. Дистанция ощущалась еще долго, душевные раны срастались, оставляя после себя зудящие рубцы. Если даже в период исключительного доверия Николай II оставался для Столыпина загадкой, то что говорить о времени, когда подул холодный ветер[719]. В царском сердце, несмотря на примирение, все же тлели угольки раздражения[720]. Императрица Мария Федоровна даже считала, что эти угольки обязательно вновь раздуют недоброжелатели и Столыпин будет вынужден покинуть пост. «Принявши решение, которое требует Столыпин, – признавалась императрица Мария Федоровна Коковцову, – Государь будет глубоко и долго чувствовать всю тяжесть того решения, которое Он примет под давлением обстоятельств. Я не вижу ничего хорошего впереди. Найдутся люди, которые будут напоминать сыну о том, что его заставили принять такое решение. […] Теперь бедный Столыпин выиграет дело, но очень ненадолго, и мы скоро увидим его не у дел, а это очень жаль и для Государя и для всей России»[721].

Насколько оправдан прогноз императрицы-матери? Смог бы государь и дальше по-христиански преодолевать искусы, подрывавшие его доверие к Столыпину? Не могла ли Мария Федоровна поддаться слепому материнскому чувству, для которого дети всегда остаются детьми? Не оставила ли она без должного внимания тот духовный переворот, который пережил государь в связи с болезнью наследника и прошедшей смутой? Дать ответ на эти вопросы наука не может, как не можем мы проектировать будущее премьера, опираясь на оценки людей, пусть и достаточно авторитетных. История – прежде всего живая ткань действительности, а она-то как раз говорит о сближении царя и премьера. Все гипотезы о разрыве царя и премьера основаны на субъективных и неоднозначных высказываниях окружения, а не на тщательном анализе жизненного пути царя и премьера. Между тем жизненный путь тогда еще сорокалетнего императора Николая свидетельствует, что руководствоваться в собственной политике чувством мести, зависти или личной обиды было ему несвойственно. В одном из писем П.А. Столыпину в 1907 г. он как-то заметил: «Я имею всегда одну цель перед собой: благо родины; перед этим меркнут в моих глазах мелочные чувства отдельных личностей»[722].

Да и сам Столыпин не был человеком, который спокойно ждет очередного приступа царского гнева. Он не переставал любить государя даже в холодный март 1911 г. «Больше всего, – говорил тогда Столыпин, – мне здесь жаль Государя»[723]. Эта любовь помогала ему чувствовать настроение Николая, и если он видел свои промахи, то старался впоследствии изменить к лучшему и саму ситуацию, и настрой царя. Главным орудием тогда была не только искренность, но и уступчивость. По оценке подчиненных, Столыпин «не был упоенный властью человек, всегда во всем желающий поставить на своем, а готовый и уступить, когда он убеждался, что потребовал многого»[724]. При этом шаги примирения совершались премьером с такой искренней сердечностью и смирением, что не оставляли обиженному иного выхода, как вновь протянуть ему руку. Вот строки из уникального в истории человеческой совести примирительного письма Столыпина к Коковцову, написанного еще в начале премьерской деятельности, в ноябре 1906 г.:

«Я теперь в такой тревоге вследствие внезапного весьма опасного поворота в болезни дочери (воспаление в обоих легких), что, быть может, что-нибудь сделал или сказал не так, как следовало бы. Простите меня. (…)

Теперь по существу: раз в такую трудную историческую минуту, когда власть не представляет никакой услады, а все мы стараемся лишь целиком себя использовать, пожертвовать лично собою, только бы вывести Россию из ужасного кризиса, если в такую минуту, перед самою Думою, Вы решаете уйти, то причиною этому, конечно, только я.

Вам известно, что, несмотря на все споры в Совете, все мы твердо уверены, что пока Вы ведаете финансами, для них нет опасности, в этом убеждена и Европа. …Вы… необходимы и России, и Государю. Для меня это ясно.

Я совсем в другом положении. Никогда я себя не переоценивал, государственного опыта никакого не имел, помимо воли выдвинут событиями и не имею даже достаточного умения, чтобы объединить своих товарищей и сглаживать создающиеся меж ними шероховатости. При таком положении, конечно, должен уйти я, а не Вы»[725].

Как православный человек, премьер смягчал и разрешал возникавшие разногласия с царем в откровенном разговоре. Так было и в критическом 1911 г., когда накануне мартовского кризиса он признается перед Николаем в своей ответственности в так называемом илиодоровском деле. Тогда по инициативе Столыпина обер-прокурор Синода С.М. Лукьянов принял решение перевести нарушителя церковной дисциплины иеромонаха Илиодора из Царицына настоятелем в Новосильский монастырь Тульской епархии. Эти действия вызвали обратный эффект. Мятежный монах самовольно вернулся в Царицыно и продолжал будоражить народ проповедью против «властей, суда и собственности»[726]. Открытые оскорбления и клевета прозвучали от будущего расстриги и в адрес Столыпина. В своих проповедях Илиодор называл царских министров жидомасонами и требовал еженедельно драть их розгами, а Столыпина, как самого опасного, пороть по средам и пятницам, дабы помнил постные дни[727]. Если бы не монашеский чин Илиодора, административные действия к подстрекателю были бы вполне уместны, однако дело касалось церкви, которую царь всячески пытался уберечь от политизации и раскола. Здесь правительству не следовало злоупотреблять методами принуждения. Но шаг был сделан, причем сам Столыпин мотивировал его стремлением сохранить авторитет церкви и государства. «Я первый нашел, – писал Столыпин царю, – что если правительство не остановит этого явления, то это будет проявлением того, что в России опаснее всего, проявлением слабости». Позиция государя была иной: он послал своих представителей к Илиодору, которые сумели мирно разрешить конфликт.

По времени с илиодоровским делом совпало планируемое увольнение Лукьянова от должности обер-прокурора Синода, и Столыпин просил государя повременить с решением, чтобы данный акт не обрел в общественном мнении политического подтекста.

«Поэтому я Вашему Величеству, – напоминал Столыпин Николаю II, – неоднократно заявлял, что за действия по отношению к Илиодору… ответственен исключительно я. Если теперь вся видимость обстоятельства (хотя по существу это и не так) сложится таким образом, как будто С.М. Лукьянов отставлен за Илиодора, то совесть моя будет меня мучить, что я не отстоял его перед Вашим Величеством. Для государственного человека нет большего поступка и большего греха, чем малодушие»[728]. Государь согласился с мнением Столыпина, и отставка Лукьянова была отодвинута до мая 1911 г.

Знаменательно, что кризис доверия вытекал именно из-за отказа Госсовета утвердить законопроект о западных земствах. А ведь это была первая реформа Столыпина, защищавшая напрямую интересы православной церкви в Западной России. В результате ее осуществления православное духовенство получило преимущественное право представлять русское население на земских выборах и тем самым обрело статус краевой элиты. Католики и униаты оказались не в состоянии противостоять росту влияния Восточной церкви. Как известно, один из лидеров думского блока националистов епископ Люблинский и Седлецкий Евлогий поддержал проект введения земства в Западном крае. После думского выступления Столыпина по проекту, завершившегося словами: «Западный край – край русский навеки» – Евлогий вошел в правительственную ложу и троекратно поцеловал Столыпина[729].

Возрождение православия на западной окраине России было тем более удивительно, что в центре, в Питере и в Москве, упадок веры продолжался. У государя и Столыпина этот религиозный всплеск породил надежду на духовное обновление всей страны. Противоборствуя этим надеждам, темные силы руками Богрова устраняют Столыпина. Однако и здесь, в своем последнем противоборстве с живым Столыпиным, враг рода человеческого терпит сокрушительное поражение.

Для верующих людей в истории нет места случайностям. Там, где неверующий человек объясняет нежданное событие действием рока или происками врагов, верующий пытается понять духовный и нравственный смысл произошедшего. Убийцей Столыпина был двойной или тройной агент, революционер-одиночка, по обряду православный, по анкете допроса – иудей, по своей сути – атеист. Люди с такой вывернутой душой, порой сами не осознавая того, становятся орудием темных сил. Кого только не называли историки заказчиками убийства премьера – от масонов, жидов и социалистов до департамента полиции и ближайшего окружения государя! Договаривались даже до того, что обвинили интриговавших против Столыпина придворных в организации изощренного плана, чуть ли не в деталях проработанного сценария трагедии 1 сентября. Конечно, дыма без огня не бывает. Во время торжеств в Киеве у Столыпина действительно отсутствовала надлежащая охрана, должностные лица, ответственные за обеспечение порядка и неприкосновенность высоких гостей, по сути, демонстрировали пренебрежение к безопасности главного министра. Ему даже не предоставили экипажа, и он разъезжал в коляске городского главы, отчего охрана вообще часто теряла Столыпина из виду. Но никакого заговора не было. Местные власти и полиция просто переусердствовали, ограждая особу императора[730]. Когда все силы безопасности были брошены на охрану царя, то, как часто бывает в русской действительности, где-то оказалось густо, а где-то совсем пусто. Самого Столыпина мало удручало отсутствие достаточной охраны, его, как и всех, беспокоила безопасность императора.

Между тем беспрепятственное проникновение Богрова в окружение первых персон государства еще раз свидетельствовало, что во всем русском обществе (не только в среде, интриговавшей против Столыпина) перестали срабатывать духовные механизмы. Невнимание к охране Столыпина есть одно из проявлений духовной болезни. Русское общество уходило от Бога, нравственность лишалась духовных корней. Добро слабело, деструктивные элементы усиливались. Где была охрана? Почему не заслонила Столыпина? И как могли впустить Богрова без досмотра в киевский театр? Ответы на эти вопросы надо искать не в тайнах русской политики, а в совести русских людей.

Вечером 1 сентября 1911 г. в киевском театре во время антракта Богров стреляет в премьера. Царь только что вышел из ложи, но, услышав непонятные звуки, тут же вернулся обратно. Посмотрев вниз, в партер, он все понял. В это мгновение раненый Столыпин поднял глаза и увидел смотревшего на него государя. Боясь больше за его жизнь, чем за себя, премьер жестом руки просит царя покинуть открытое место. Но государь остался неподвижен, подобно своему деду Александру II, он мужественно встретил опасность, и его внешнее спокойствие предотвратило панику. Тогда Столыпин из последних сил осеняет царя широким крестом. В православном понимании крестное знамение – это не только свидетельство веры, но и знак освящения и благословения, сопровождаемый внутренней молитвой и действием Божественной благодати. «Храни Вас Господь во имя России» – эта передаваемая крестным знамением сокровенная молитва истекающего кровью премьера явилась последней и, может быть, самой сильной действенной поддержкой царю. Это была молитва, прожигающая небо, это была молитва с Голгофы.

Пять лет назад государь благословил Столыпина на путь самопожертвования. Он и сам был готов к собственной жертве. «Быть может, для спасения России, – говорил Николай II тогда Столыпину, – нужна искупительная жертва. Я готов быть этой жертвой»[731]. Но Столыпин на семь лет опередил царя. «Передайте Государю, – говорил он, превозмогая боль от полученных ран, – что я рад умереть за Него и за Родину»[732].

Своим жертвенным подвигом Столыпин отодвинул сроки гибели империи – дал возможность своим современникам увидеть хотя бы начало возрождения страны под короной святого царя. И вот теперь Николай остался в одиночестве. Ему одному придется нести неподъемный крест управления стихией, имя которой Россия. И никто не поможет, не защитит и не укрепит. Только крест Господень, крест, невидимо запечатленный рукой Столыпина.

Глава 11 Реквием по Столыпину

9–10 сентября 1911 г. государь напишет письмо матери Марии Федоровне, в котором подробно расскажет о произошедшей трагедии. Четвертая часть написанного посвящена Столыпину, причем столыпинская тема не составляет единого цельного сюжета, перебиваясь описаниями событий царского путешествия по югу России. Так, царь пишет: «Бедный Столыпин сильно страдал в эту ночь, и ему часто впрыскивали морфий». И тут же, в одну строку с этим, – иное событие и иная эмоция: «На следующий день, 2 сентября, был великолепный парад войскам на месте окончания маневров…» В конце же письма Николай вообще как бы забывает о Столыпине, сообщая матери о своем отдыхе на родной яхте: «Радость огромная снова попасть на яхту! …блестящий вид судов и веселые молодецкие лица команд привели меня в восторг, такая разница с тем, что было недавно. Слава Богу!.. Тут я отдыхаю хорошо и сплю много, потому что в Киеве сна не хватало: поздно ложился и рано вставал».

Такая структура письма, по мнению некоторых исследователей, свидетельствует, что царь не придал свершившейся трагедии особого значения. В действительности такой порядок изложения событий объясняется не недостатком чувств к ушедшему из жизни премьеру, а условиями написания письма и тем, кому оно было адресовано. Установлено, что Николай сначала написал основную часть, а потом дописал остальное[733]. Возможно, и основная часть, где описывается покушение на Столыпина, была написана в несколько этапов. Царь не располагал свободным временем для частой переписки с родными, и его письмо – своего рода отчет матери о многодневном путешествии. Отсюда и хронологическое построение письма, календарная смена событий. Николай, которого мать понимала с полуслова, такими переходами в повествовании от несчастья к радости желал успокоить материнское сердце, ведь мишенью террористов могла быть и царская семья. Императрица мать находилась в это время в Дании и оттуда писала сыну: «Мои мысли более, чем когда-либо, с тобой: не могу тебе сказать, как я возмущена и огорчена убийством бедного Столыпина. Правда ли, что твои дочери и мои внучки видели этот ужас? Как это мерзко и возмутительно, и еще в такой момент, когда все шло так хорошо и был общий подъем духа»[734].

Впрочем, и завершающая часть письма, где царь пишет о своем отдыхе, содержит ссылку на киевскую трагедию: «Такая разница с тем, что было недавно».

В том же месте письма, где рассказывается о гибели Столыпине, Николай ясно говорит матери о своих глубоких переживаниях.

«Пока Столыпину помогали выйти из театра, в коридоре происходил шум, там хотели покончить с убийцей, по-моему, к сожалению, полиция отбила его от публики и увела его в отдельное помещение для первого допроса… я уехал с дочками в 11 час. Ты можешь себе представить с какими чувствами!» В воспоминаниях баронесса Буксгевден к этому есть небольшое добавление: «Домой они вернулись полные ужаса от того, что им довелось увидеть»[735].

Вышеприведенные строки в письме царя «в коридоре… хотели покончить с убийцей, по-моему, к сожалению, полиция отбила его от публики» говорят о многом. Для спокойного, уравновешенного государя такая бурная реакция – исключительное явление. Она может быть поставлена ему в упрек, но именно это ярче всего свидетельствует, что царь был потрясен гибелью Столыпина.

Фраза «Ты можешь себе представить с какими чувствами!», возможно, указывает на недавний разговор (или переписку. – Д.С. ) царя с матерью, в котором он благожелательно отзывался о Столыпине.

Наконец, государь напрямую выражает свою боль в следующих строках письма: «Бедный Столыпин сильно страдал в эту ночь, и ему часто впрыскивали морфий. Вернулся в Киев 3 сентября вечером, заехал в лечебницу, где лежал Столыпин…»

Неоднократно видевший императора в эти дни министр финансов В.Н. Коковцов подтверждает это душевное состояние царя. «Государь, – вспоминал он, – был очень взволнован ранением Столыпина и проявил горячее участие»[736].

Великая княгиня Ольга Александровна, хорошо знавшая сердечные помыслы и чувства своего брата, была глубоко оскорблена появившимися в западной печати утверждениями о равнодушном и даже циничном отношении Николая к смерти премьера. «Никогда не забуду ужас и горе Ники <…>, – вспоминала она реакцию государя на эту трагедию. – Когда Столыпин скончался, Ники находился в Чернигове. Поспешив в Киев, он поехал в лечебницу и у тела Столыпина опустился на колени. Те, кто заявляет, будто Ники испытал облегчение, узнав о смерти Столыпина, это люди подлые, и у меня нет слов, чтобы сказать, что я о них думаю. Мой брат был очень сдержан, но он никогда не лицемерил. Он действительно был убит кончиной Столыпина. Я это знаю»[737].

Подтверждают слова великой княгини и факты. Уже 2 сентября утром царь приехал в клинику и спросил встретивших его врачей, можно ли увидеться с Петром Аркадьевичем. Старший из медиков не советовал этого делать, сказав, что свидание взволнует пациента и может ухудшить его состояние. Вторая попытка посетить больного состоялась вечером 3 сентября. Николай пожелал увидеть премьера и лично с ним поговорить, он знал, что этого хочет и Столыпин. Однако Ольга Борисовна Столыпина, боясь за здоровье мужа, не пустила царя к нему[738].

До последнего дня врачи не могли определить, насколько тяжело ранен Столыпин. Государь, полагаясь на мнение своего семейного врача Боткина, не верил в серьезность положения и потому продолжил программу запланированных мероприятий[739]. Другие лечащие врачи также не подозревали, как глубоко были задеты внутренние органы больного. Профессор Рейн вспоминал: «Утром 2 сентября состояние здоровья раненого было вполне удовлетворительно, самочувствие хорошее. Он пожелал причесаться, привел в порядок левою рукою перед зеркалом свои усы, у него появился аппетит <…>. После благополучного ликвидирования первичных последствий ранения явилась надежда на возможность выздоровления раненого, о чем было доложено Государю, и появились сведения в печати»[740].

Как отмечает историк О.В. Гаркавенко, «если бы даже первоначальные прогнозы врачей были менее благоприятными, Царь вряд ли смог бы отменить все запланированные мероприятия, главным содержанием которых было общение с подданными. Без сомнения, – замечает историк, – при настроенности тогдашнего общества по любому поводу и без повода обвинять верховную власть во всех смертных грехах такая отмена была бы истолкована как проявление трусости. Чтобы избежать паники, вызванной ожиданием еврейского погрома (как известно, убийца Столыпина был евреем. – Д.С. ), государь посредством личного примера старался уверить общество в дееспособности власти»[741].

Одним из важных программных мероприятий этих дней являлась поездка царя в Чернигов. В Чернигове ожидалось чествование небесного покровителя царской семьи святителя Феодосия Углицкого. Этот святой был прославлен в начале царствования Николая II, в 1896 г. Как пишет церковный историк Н.Д. Тальберг, поездка на поклонение святым мощам святителя Феодосия была исполнением собственного царского обета[742]. Пребывая в Чернигове, вдали от раненого Столыпина, государь душой оставался рядом с ним, молясь святому Феодосию об исцелении своего министра. Узнав об ухудшении состояния премьера, государь еле сдерживал себя. Преподаватель коммерческого училища З.А. Архимович (возможно, имевший какие-то связи в придворной среде – в письме упоминается о докладной записке министру народного просвещения Л.А. Кассо и несостоявшейся встрече с последним) писал 4 сентября: «Сегодня распространился слух, что ему <Столыпину> хуже, так как началось воспаление брюшины. Бедный Государь опечален и подавлен этим происшествием»[743].

Когда 6 сентября, уже после смерти премьера, государь вернулся в Киев, то прямо с парохода, никуда не заезжая, поехал в больницу. По его просьбе в больничной палате, где лежал усопший Столыпин, отслужили панихиду[744]. Перед панихидой царь преклонил колени у гроба Столыпина и долго молился. Присутствующие явственно слышали слово: «Прости»[745].

Перед тем как покинуть Киев, у царя состоялся разговор с Марией Тютчевой, речь шла о покойном Столыпине. Николай никак не мог прийти в себя от кончины премьера. «Да, ужасно, ужасно!» – восклицал он тогда[746].

Свидетельства об отношении императора к смерти Столыпина сохранились еще в одном документе. Из письма неустановленного лица (судя по тексту – офицера полиции) от 6 сентября: «Бедный Государь – прямо святой мученик, так его расстроила утрата этого колосса»[747].

В силу реальной угрозы повторения покушения, но уже на особу государя лица, ответственные за жизнь императора, настояли на его отъезде. Николай был вынужден, не дождавшись похорон, покинуть Киев[748]. Проводы умершего премьера собрали многотысячную толпу, и в таких условиях охрана могла оказаться малоэффективной. Ни дочь, ни сын погибшего премьер-министра не усматривали в таком поведении императора ничего оскорбительного для памяти П.А. Столыпина[749]. В эти дни, как и во время ранения премьера, государь не стал отказываться от всех запланированных мероприятий: он участвует в маневрах, присутствует при восстановлении древнего собора, посещает киевский музей. Вся эта программа визитов имела целью поднятие патриотического духа общества, укрепление связей самодержавия с народными низами и армией. Отказаться от нее значило показать всему обществу, что пуля Богрова не только убила Столыпина, но и вызвала растерянность власти, нарушив весь ход государственных дел.

К трагической судьбе Столыпина не осталась безучастной и царица Александра Федоровна. «Аликс ничего не знала, и я ей рассказал о случившемся, – писал Николай матери о реакции жены на ранение премьера. – Она приняла известие довольно спокойно. На Татьяну оно произвело сильное впечатление, она много плакала, и обе плохо спали». Внешняя сдержанность царицы говорит об умении владеть собой, особенно тогда, когда мужу нужна ее поддержка и опора. Силу духа к такому самообладанию царица черпала в религии[750]. Она верила, что смерть Столыпина есть Промысел Божий, что с Богом нельзя спорить, что Бог дал, то Он и взял. Это вера помогла ей преодолеть в себе страх и уныние. Духовным помощником в переломе настроения царицы стал Григорий Распутин. «Никакой страже не удалось уберечь Столыпина, – говорила она тогда, – и никакой страже не удастся уберечь Императора. Только молитвами о. Григория, возносящимися ко престолу Всевышнего, можно ждать исцеления»[751]. Последние слова императрицы, очевидно, были адресованы умирающему премьеру. Императрица смогла подняться выше тех разногласий, которые действительно возникали ранее между ней и премьером. До выстрела Богрова отношения П.А. Столыпина и императрицы были далеки от идеала. Причины ко взаимному недовольству были разные. Эта могла быть и фигура Григория Распутина, и тревога за здоровье мужа из-за чрезмерной работы, и ее переоценка возможностей правительства в решении благотворительных дел.

Напомним, что первоначально Петр Аркадьевич смотрел на Григория Распутина весьма доброжелательно, по совету царя даже пригласил его помолиться у постели дочери Натальи, получившей серьезные увечья во время теракта на Аптекарском острове[752]. Но впоследствии, когда о Распутине поползли слухи и сплетни, премьер стал испытывать к нему чувство глубокого отвращения[753]. Столыпин убеждал царя, что близость такого человека к трону только подрывает авторитет монархии, однако добиться изгнания Распутина ему не удалось. «Ничего сделать нельзя, – признавался он дочери Марии. – …Императрица больна, серьезно больна; она верит, что Распутин один на свете может помочь наследнику, и разубедить ее в этом выше человеческих сил»[754].

Столыпин рассматривал, как ему казалась, неадекватные действия царицы не в политических, а в медицинских категориях, – момент очень важный, который говорит об отсутствии у него антипатии к царице. В окружении государя очень немногие знали о воспалении у царицы седалищного нерва. Боли были настолько сильные, что заставляли ее на дворцовых приемах ограничиваться формальной частью и быстро удаляться во внутренние покои. С годами у государыни начала развиваться и серьезная сердечная болезнь[755]. Столыпин, по всей вероятности, был осведомлен царем о недуге императрицы[756].

Возможно, если бы Столыпин знал еще и о том, что причины нервозности государыни вызваны гемофилией наследника, его взгляд на Распутина был бы намного мягче. Однако тайну болезни цесаревича родители держали в строгом секрете. Соответственно и знания о целительном даре старца Григория в лечении больного наследника Столыпин получал не из первоисточника.

Распутин так и остался в нашей истории неразгаданной загадкой. Но в любом случае это была, безусловно, одаренная личность, личность настолько грубо оклеветанная, мифологизированная его современниками, что даже ближайшие родственники царя оказались в плену этих превратных представлений.

Между тем и сам Столыпин отдавал себе отчет, что постоянным напоминанием царю о необходимости удаления Распутина выходит за положенные рамки, волей-неволей вмешиваясь в частную жизнь монарха и его семьи. Столыпин хорошо понимал, насколько тонка грань между критикой Распутина и действиями, направленными против чести и достоинства императора. В отличие от многих других недоброжелателей Распутина, премьер соблюдал христианскую этику отношения к человеческой личности, какой бы одиозной она ему ни представлялась (вспомним илиодоровское дело). «Столыпин, будучи резко против Распутина, – писал о нем И.И. Тхоржевский, – упрямо и неизменно высылая его в Тобольск, никогда не выносил этой глухой, упорной борьбы наружу»[757].

Отрывочные и не вполне достоверные сведения об отношении Распутина к премьеру противоречивы и не дают повода уверенно говорить о ненависти «царского друга» к Столыпину. Так, если верить свидетельству почтово-телеграфного чиновника, в ночь на 1 сентября перед выстрелом в киевском театре Распутин не спал: «Кряхтел, ворочался, стонал “Ох, беда будет, ох беда! Ох, беда – смерть идет!”»[758]. Распутин предрекал гибель премьера? Действия Столыпина касательно Распутина не могли не вызывать раздражения у царицы, но нет ни одного прямого свидетельства, что это раздражение подталкивало царицу к борьбе против премьера, одни лишь слухи и предположения[759].

Те, кто говорит о затаенной ненависти Александры Федоровны к Столыпину, совершенно не принимают в расчет христианского сознания императрицы. Письма государыни, любимые духовные книги, молитвенная жизнь убедительно свидетельствуют о предопределяющем значении религии в ее жизни. Для Александры Федоровны Христос – путь, истина и жизнь. «Ольга, дорогая, – писала царица дочери в 1909 г., – в комнате Я или нет, Ты всегда должна вести себя одинаково. Это не Я за тобой смотрю, а Бог все видит и повсюду слышит, и это Ему мы должны в первую очередь постараться понравиться, делая все, что нужно, побеждая свои недостатки»[760].

В связи с этим совсем иного, духовного прочтения требует беседа новоназначенного премьера В.Н. Коковцова с государыней. Разговор состоялся через месяц после смерти Столыпина, 5 октября 1911 г.

«Слушая Вас, – говорила царица В.Н. Коковцову, – я вижу, что Вы все делаете сравнение между собою и Столыпиным. Мне кажется, что Вы очень чтите его память и придаете слишком много значения его деятельности и его личности. Верьте мне, не надо так жалеть тех, кого не стало… Я уверена, что каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять. Жизнь всегда получает новые формы, и Вы не должны стараться слепо продолжать то, что делал Ваш предшественник. Оставайтесь самим собою, не ищите поддержки в политических партиях; они у нас так незначительны. Опирайтесь на доверие Государя – Бог Вам поможет. Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить Вам место, и что это – для блага России»[761].

Для предубежденных эти слова – свидетельство откровенно циничного отношения царицы к смерти премьера. Но в исторической науке не может быть места пристрастиям. Поэтому необходимо провести элементарный текстовый анализ слов Александры Федоровны, учитывая обстоятельства, при которых эти слова произносились, адресата, которому они были предназначены, и внутренние и внешние мотивы, которые побуждали ее к таким категоричным выводам.

Общество было нервировано гибелью Столыпина. Чрезмерная идеализация убитого премьера создавала ощущение невосполнимости утраты. Коковцов оказался в плену этих настроений. Он делится с царицей своими сомнениями: по силам ли ему наследство погибшего Столыпина. Государыня же пытается не лаской и хвалой, а напоминанием духовных истин укрепить сомневающегося министра финансов в способности твердо и решительно действовать на новом посту.

О каких же истинах говорит царица?

– Ничего в мире не происходит без Божьего Промысла.

– Не сотвори себе кумира.

– Нельзя чрезмерно печалиться о смерти близких, уныние – это грех.

– Надейтесь, что Бог даст вам свой путь – слова Христа Петру: «Что тебе до того? ты по Мне гряди» (Ин., 21, 22).

– Опора на царя есть опора на Бога.

К сожалению, Коковцов не понял государыню. Он был рациональным человеком и не мог в момент просчета собственного веса в обществе отстраниться от суеты мира и духовно осмыслить сказанные ему слова. У нового премьера речь царицы прошла через ум и чувства, сердце же оказалось закрытым. «Чистый ум, – писал преподобный Максим Исповедник, – видит предметы в их истинности, образованный разум доносит это видение до других, а чуткий слух приемлет его. Лишенный же всего этого критикует сказавшего»[762].

В отличие от Столыпина Коковцов не был духовно близок государю, не всегда верил в его искренность – достаточно вспомнить реплику Коковцова: «Царь ему (Столыпину. – Д.С. ) никогда не простит». Еще большую неприязнь вызывала у министра финансов царица. Наставнический тон государыни не мог не раздражать умного Коковцова, а резкость отдельных выражений, вызванная ее чрезвычайным волнением, была истолкована им превратно. К сожалению, именно эта превратно истолкованная беседа стала основным доказательством антипатии государыни к Столыпину. Порой даже говорят о ее патологической ненависти к премьеру, что уже совершенное передергивание фактов.

Однако и последующие поступки государыни также продолжают разрушать версию о враждебном отношении к премьеру. Царская семья и после гибели премьера помнила о его жене и детях. «Когда весной 1913 г. маленькому Аркадию вырезали в клинике Кауфмана аппендицит, императрица справлялась о его здоровье. Семью продолжали приглашать на придворные церемонии»[763], а влиятельные родственники Столыпина по-прежнему пользовались расположением царицы. Так, в конце 1916 г. царица с одобрением говорила мужу о кандидатуре Алексея Нейгардта, родного брата Ольги Борисовны и личного друга Столыпина, как о возможной смене Б.В. Штюрмера на пост главы правительства[764].

Правда, как уже говорилось, царицы, как и царя, не было на похоронах Столыпина, но на это имеются особые причины. Прежде всего, эта болезнь императрицы, из-за которой государь оказался вынужден один с двумя дочерьми поехать в киевский театр, где и произошло роковое покушение на Столыпина[765]. Трагедия 1 сентября потрясла и без того недомогающую Александру: в списке жертв Богрова могли оказаться и сам царь, и две их дочери. Страх за детей был настолько сильным, что Николай запретил всей семье присутствовать на погребении. Это было вполне естественно. Шесть с половиной лет назад, когда террористы зверски убили великого князя, дядю царя и мужа сестры царицы Сергея Александровича, императрица опасаясь своих впечатлений (которые могли передаться ее грудному сыну. – Мнение баронессы С. Буксгевден ) также не приехала на похороны[766].

Все эти инсинуации в адрес царицы еще раз доказывают нетерпимость и враждебность «передового» русского общества к всему тому, что не укладывалось в его светские и либеральные стандарты и представления. По словам доктора исторических наук А.Н. Боханова, Александра Федоровна «если и не самый, то один из самых “нелюбимых” персонажей отечественной истории». С горечью об этом незадолго до своей смерти в 1960 г. говорила сестра Николая II великая княгиня Ольга Александровна: «Из всех нас, Романовых, Аликс наиболее часто была объектом клеветы. С навешанными на Нее ярлыками Она так и вошла в историю. Я уже не в состоянии читать всю ложь и все гнусные измышления, которые написаны про Нее»[767].

Не меньше клеветы было вылито и на царя. Некоторые историки до сих пор всерьез пишут о неблагодарности царя, о забвении заслуг и свершений премьера. Одним из аргументов к такого рода утверждениям является якобы отсутствие специальных публичных заявлений государя на смерть П.А. Столыпина. Однако это не соответствует действительности.

«[…] Наше светлое настроение, – объявлял Николай II в рескрипте киевскому генерал-губернатору Ф.Ф.Трепову от 7 сентября 1911 г., – омрачено злодейским покушением в Моем присутствии на верного слугу Моего, доблестного исполнителя своего долга Председателя Совета Министров. Но доходящее до Нас со всех сторон выражение искреннего возмущения по поводу совершенного злодеяния убеждает Нас в том, что все благомыслящее население Киева, как и прочих посещенных Нами местностей, преисполненное одного желания торжественно встретить своего Монарха, испытывает вместе с Нами чувства скорбного негодования.[…]»[768].

Отдавая дань памяти премьеру, царь поддержал инициативу земских гласных и националистов Думы начать сбор пожертвований на памятник П.А. Столыпину: «Преклонимся же перед этой редкой, удивительной, героической кончиной Петра Аркадьевича Столыпина и принесем свою посильную лепту на дело любви и почитания его светлой памяти, на сооружение памятника – достойнейшему»[769]. По словам сына Столыпина Аркадия, Николай II пожертвовал на создание этого памятника «немалую сумму»[770].

По желанию государя Столыпина похоронили у стены Трапезной церкви Киево-Печерского монастыря рядом с могилами Искры и Кочубея[771]. Известно также, что после смерти Столыпина государь приказал министру императорского двора графу В.Б. Фредериксу осведомиться о том, какие пожелания П.А. Столыпина оказались не выполненными при его жизни, и все таковые удовлетворить[772].

Память о Столыпине продолжала жить и в назначении на новые должности сподвижников премьера. Например, начальник Главного управления местного хозяйства МВД С.Н. Гербель в январе 1912 г. был назначен по предложению председателя Совета министров В.Н. Коковцова как кандидат Столыпина из «уважения к его памяти», где он оставался до мая 1917 г.[773]

Официально государь больше не возвращался к сентябрьской трагедии 1911 г., однако это совсем не говорит о забвении памяти Столыпина. Со смертью близких и верных людей царю пришлось соприкасаться множество раз, и всегда одна и та же реакция – сдержанность во внешних проявлениях и внутренняя молитва, о глубине и силе которой знал лишь Бог. После убийства эсером Балмашевым министра внутренних дел Д.С. Сипягина государь запишет в своем дневнике: «Нужно со смирением и твердостью переносить испытания, посылаемые нам Господом для нашего блага». После убийства В.К. Плеве следующая запись: «На то Его святая воля». «Все та же главная черта мировоззрения, – комментирует реакцию государя Э.С. Радзинский, – все определено Богом в этом мире – судьбы народов и судьбы людей. И нам не познать промысел Божий и то благо, которое скрыто в каждом его деянии»[774]. Вспомним слова древнего Иова – святого покровителя Николая: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно».

Характерно, что и в последующие годы царь продолжал помнить своего премьера и молиться о нем. Оказавшись в 1916 г. в Киеве, Николай II напишет Александре Федоровне такие строки: «Со смешанным чувством я обошел наши старые комнаты. Так ярко вспомнилось прошедшее и смерть несчастного Столыпина»[775].

И самое главное, как зачинатель, вдохновитель и соавтор столыпинского чуда, государь продолжает продвигать реформы по всем направлениям. Как уже нами говорилось, базовые проекты реформирования страны, осуществляемые премьером, были разработаны и намечены к осуществлению царем и его министрами еще до его прихода. По словам С.Е. Крыжановского, «вся первоначальная законодательная программа» реформирования страны была получена Столыпиным «в готовом виде в наследство от прошлого»[776]. Это мнение, на взгляд автора, не может умалить заслуг реформатора. Столыпин сумел объединить эти теоретические проекты в единую программу действий, обогатить царский пакет реформ новыми идеями и начать их практическую реализацию. Но естественно и другое: являясь одним из создателей этой программы, царь и дальше направляет русский корабль по намеченному еще до прихода Столыпина реформаторскому курсу.

Убедительным свидетельством безостановочности реформаторского процесса стала продолжение царем аграрной реформы. Все так же (до начала Первой мировой) осуществляются земельные преобразования: увеличивается финансирование переселенческого дела, после победы в войне с Германией государь планирует наделить ветеранов землей за казенный счет. В 1913 г. закончилось строительство Романовского канала длиной 140 верст в районе так называемой Голодной степи у реки Сыр-Дарья и строилась густая сеть арыков и каналов 1600 верст. Государственная дума запланировала на развитие орошения и привлечения переселенцев неслыханную сумму в 150 млн рублей на пять лет. Сюда предполагалось привлечь на льготных условиях около сотни тысяч русских крестьян[777].

Кроме того, еще один орошаемый район для переселения был создан в Закавказье, в северной части Муганской степи. Еще в 1900 г. царское правительство смогло завершить строительство оросительной системы в северной ее части, а в столыпинский период был принят проект ее распространения на центральные районы степи. Это дело не было оставлено и после смерти реформатора[778]. По планам Переселенческого управления были проведены новые изыскания и спроектированы большие гидротехнические сооружения в бассейне реки Чу, где жили кочевые племена киргизов. Работы были начаты в 1914 г., и к 1916 г. должна была вступить в строй первая очередь с орошением 32 тысяч десятин. В целом на переселенческое дело по всем направлениям главноуправляющий землеустройством и земледелием А.В. Кривошеин наметил программу грандиозного увеличения кредитов[779]. Государственная дума поддержала ее, одобрив в 1913 г. (по случаю 300-летия Дома Романовых) создание 150-миллионного фонда с привлечением частных средств для проведения в пятилетний срок мелиоративных работ в Европейской и Азиатской России[780]. В результате уже в 1913–1914 гг. после некоторого уменьшения переселения наблюдается его новый подъем, который был прерван Первой мировой войной[781].

Помимо переселения в непрестанном расширении находится и другое ведущее направление аграрной реформы – землеустройство крестьян. Если в 1908 г. размежевание велось на площади 119 тысяч десятин, в 1914 г. оно охватило уже 5 млн десятин земли. Если в 1910 г. правительство выделило в виде ссуды 176,9 тысячи рублей на внутринадельное межевание, то в 1914 г. сумма ассигнований достигла 473,4 тысячи рублей. В 1913 г. по случаю 300-летия Дома Романовых значительная часть этих ссуд была обращена в безвозмездные пособия[782].

Развитие земельного курса происходило и в расширении применения новых агрономических технологий. Так, возглавляемое родным братом П.А. Столыпина Александром общество «Русское зерно», официально созданное для модернизации помещичьих и крупных крестьянских хозяйств из ведения губернатора Санкт-Петербурга в 1913 г. перешло в ГУЗиЗ. Это открывало «Русскому зерну» большие финансовые возможности и большие масштабы для его деятельности, в том числе и в организации обмена опытом между русскими и зарубежными крестьянами.

В постстолыпинский период происходила и дальнейшая корректировка реформ. Так, в ходе земельного курса возникла потребность в целевых неземлеустроительных ссудах и пособиях с возможностью варьирования сроков и порядка возврата, предоставляемых всем мелким землевладельцам, в том числе собственникам ненадельных земель. Крайне важна была гарантия сохранения земельного участка за собственником даже тогда, когда он служил обеспечением непогашенного кредита. Эти и другие требования были учтены в законопроекте «О ссудах и пособиях из средств казны при землеустройстве», утвержденном 16 июня 1912 г.[783]

В 1915 г. ГУЗиЗ из межведомственной организации был преобразован в Министерство земледелия, соратник Столыпина А.В. Кривошеин стал его первым министром. Идея создания такого министерства содержалась в проекте административной реформы, написанном Петром Аркадьевичем в мае 1911 г. С этим предложением Кривошеин еще в 1910 г. обратился к Государственной думе[784]. Другая идея этого проекта увеличение пособий земствам для оказания самой широкой агрономической помощи крестьян так же была реализованная после смерти реформатора[785].

Параллельно с земельным курсом продолжаются реформы и в других секторах государственной и общественной жизни. Личными стараниями Николая II усиливается православно-патриотическое воспитание молодежи, император пытается, но, к сожалению, безуспешно, добиться от Думы и расширения финансирования церковно-приходских школ. В послестолыпинский период государство приступает к новому этапу в борьбе с пьянством. Продолжается начатый в годы Столыпина ускоренный рост промышленного производства. Так же как и в «столыпинскую пятилетку», растет благосостояние простых людей. В том же направлении решается и национальный вопрос. Уже после смерти Петра Аркадьевича из состава польских земель был выделен русскоязычный Холмский край и присоединен к русским территориям. По свидетельству сына реформатора Аркадия Столыпина, этот проект, как и многие другие государственные преобразования, отец разрабатывал лично[786].

Известно, что одним из активных инициаторов продвижения этого проекта был епископ Люблинский Евлогий. Еще в период II Думы Евлогий предложил депутатам образовать Холмскую губернию и присоединить ее к коренной России. Идея была поддержана царем и Столыпиным. Продвижению проекта не в малой степени способствовало и «Холмское православное св. Богородицкое братство», главным попечителем которого был Евлогий, а покровителем являлся сам Николай II. Дабы ускорить продвижение холмского законопроекта, весной 1911 г. Евлогий побывал у Столыпина. «Он был на моей стороне, – вспоминал впоследствии епископ, – а мне, благодаря его ясному национальному сознанию, говорить с ним было легко». Столыпин обещал взять осенью судьбу законопроекта в свои руки. Но этим планам помешала его смерть. И хотя новый председатель Совета министров В.Н. Коковцов к холмскому проекту отнесся довольно безучастно, но при поддержке государя и фракции националистов он был утвержден[787].

Этот шаг не только защищал русское население от польского угнетения, но и создавал условия для цивилизованного развода Польши и России. Идея предоставления Польше государственного суверенитета была также в планах Столыпина. Полное отделение Польши от России он намечал на 1920 г.[788] В годы Первой мировой войны министр иностранных дел С.Д. Сазонов с согласия государя предложил Совету министров обсудить эту возможность. Вопрос тогда не был решен положительно, но сам факт его постановки с личного одобрения императора свидетельствовал, что те государственные идеи, которые проектировались до Столыпина и в премьерство Столыпина, продолжали продумываться императором[789].

Законодательное колесо Государственной думы продолжало крутиться и по другим столыпинским направлениям. Законодательные итоги V сессии (15.10.1911–9.6.1912) были весьма внушительны. Были изданы законы о страховании промышленных рабочих, упразднении остатков крепостного права в Закавказье, праве залога надельных земель в Крестьянском банке, улучшении земских и городских финансов, введении земского самоуправления в Оренбургской, Астраханской и Ставропольской губерниях, городского самоуправления в Новочеркасске, пересмотре Устава и воинской повинности, предоставление русским гражданских прав в Финляндии и ее взносах на военные нужды. В результате согласительной процедуры с Государственным советом был издан закон о реформе местного суда с сохранением волостного суда в значительно улучшенном виде.

В конце сессии Дума под давлением Николая II правоцентристским большинством одобрила программу военного судостроения[790]. Таким образом, утверждение о вступлении политики реформ в фазу инерции не имеет достаточного фактического основания. Царь продолжал вести Россию по тем координатам, которые были намечены им вместе с великим реформатором, избегая двух крайностей либерального и реакционного уклона.

Однако следует признать, что с гибелью Столыпина эта центристская линия стала слабеть. Темпы по некоторым направлениям преобразований оказались существенно снижены, масштабы ограничены. Правящая элита не смогла породить новых государственных титанов. Столыпин остался уникален и неповторим. «Вам нет замены», – говорил когда-то ему государь. Достойного преемника своих дел не успел найти и сам реформатор. Новый председатель правительства В.Н. Коковцов не принадлежал к столыпинскому гнезду управленцев, его видение развитие страны существенно отличалось от представлений выдающегося премьера, грандиозные государственные проекты, требующие больших финансовых затрат без соответствующей последующей отдачи, его мало интересовали.

Когда стало ясно, что Коковцов начинает мешать императору продолжать реформы, он был уволен[791]. «Быстрый ход внутренней жизни и поразительный подъем экономических сил страны, – писал тогда государь Коковцову, – требует принятия решительных и серьезнейших мер, с чем может справиться только свежий человек»[792]. Пост премьера царь собирался передать А.В. Кривошеину, которого Столыпин в свое время характеризовал императору как более подходящую кандидатуру на этот пост, чем Коковцова. Однако Кривошеин из-за болезни отказался от поста[793].

Ввиду отсутствия соответствующей кандидатуры на место «соправителя» императору вновь назначается временная и зависимая от царя фигура И.Г. Горемыкина. Тем самым царь фактически перевел на себя режим государственного управления, продолжая подыскивать новых людей. Так было и при первом назначении Горемыкина главой правительства в 1906 г. Тогда после политических интриг Витте царю был нужен надежный и в то же время опытный человек[794]. Из старой александровской когорты управленцев таких людей было найти проще, людей же новых надо было искать и проверять. А между тем уже в годы первой революции обнаружилась измена в высших эшелонах власти. В таких условиях Горемыкин, как преданный монархии сановник, оказался подходящей фигурой, которая и позволила царю выиграть время, чтобы найти Столыпина. Второй раз Горемыкин заступил в должность премьера в начале 1914 г., а через семь месяцев началась мировая война, и здесь у царя уже не оставалось времени искать и готовить подходящего кандидата.

Назначение Горемыкина после отставки Коковцова не сопровождалось сменой правительственного кабинета, столыпинские министры, в том числе и ближайший помощник Петра Аркадьевича А.В. Кривошеин, по-прежнему оставались в правительстве. Мало того, царь оказывал Кривошеину всяческую поддержку. «Без такой поддержки, – пишет историк В.Г. Тюкавкин, – последнему было бы очень трудно преодолевать сопротивление реформе Коковцову»[795].

В то же время вопреки питаемым надеждам государя ожидало большое разочарование: министры, лишившиеся в лице Столыпина умелого организатора и координатора министерской работы, либо не справлялись с бурным потоком государственных дел, либо переходили в оппозицию к самодержцу и его семье. Великий князь Дмитрий Павлович в Париже рассказывал секретарю Столыпина А.В. Зеньковскому, как государь в особо трудные моменты внутреннего и внешнего положения России с горечью говорил, что нет среди министров ни одного человека, равного Столыпину, который нашел бы тот правильный путь, при котором можно бы было быть спокойным за будущее России[796].

В отличие от своей предшественницы III Государственной думы, четвертая Дума оказалась с первых дней своей работы скорее оппозиционером, чем сотрудником правительства. При обсуждении правительственной декларации В.Н. Коковцова 15 декабря 1912 г. Дума приняла левым большинством 132 против 78 формулу прогрессистов, которая заканчивалась словами о том, что Государственная дума «приглашает правительство твердо и открыто вступить на путь осуществления начал Манифеста 17 октября и водворения строя законности». «Третья Дума, – отмечает историк Сергей Ольденбург, – таким тоном с властью никогда не говорила. При всем том в новой Думе, – продолжает историк, – не было ни определенного большинства, ни желания вести систематическую борьбу с правительством, тем более что события внешней политики в конце 1912 г. заслонили внутренние конфликты»[797]. В результате Балканской войны уже в ноябре 1912 г. возникла угроза русско-австрийского конфликта со всеми вытекающими отсюда последствиями. В целом ситуация оставалась напряженной вплоть до августа 1913 г. и в течение всего этого тревожного времени значительная часть депутатского корпуса вместе со своим новым спикером М.В. Родзянко призывала верховную власть объявить Турции войну![798]

Естественно, чтобы уравновесить такую неспокойную и политизированную[799] Думу, Государственный совет понемногу начал праветь[800], блокируя радикальные и несвоевременные законодательные инициативы нижней палаты, которая не оставляла попыток перенаправить эволюцию третьеиюньской монархии на путь либерализма[801]. Впрочем, и через такую Думу царь продолжал обустройство страны. 6 апреля 1916 г. Николай II утверждает принятый депутатами долгожданный закон «О государственном подоходном налоге»[802]. В то же время, чтобы поставить обнаглевшую Думу на свое место, бюджет на 1914 г. фактически был утверждён правительством и опубликован не как закон, «одобренный Государственной думой и Государственным советом» (обычная в таких случаях формула), а как документ, подписанный императором и составленный «согласно постановлениям Государственной думы и Государственного совета». В саму же Думу правительство вносило незначительные законопроекты (в 1912–1914 гг. свыше 2 тысяч – т. н. «законодательная вермишель»), в то же время широко практикуя внедумское законодательство[803]. Таким образом, Дума становилась все более слабым помощником в деле укрепления третьеиюньской политической системы.

Согласно воспоминаниям Марии Федоровны, государь неоднократно писал ей, что «трагедия 1 сентября 1911 г. лишила Его того человека, который не только был самым верным и преданным России и Престолу, но и тем дальновидным государственным деятелем, который в 1909 г., во время конфликта с Австро-Венгрией из-за аннексии Боснии и Герцеговины, правильно указал, какие тяжелые последствия могут наступить для России в случае войны с центральными державами. Во время войны Государь и в личных разговорах, и в письмах к своей матери Государыне Марии Федоровне невольно касался больной для него мысли, что среди всех министров Он не видит и единого человека, могущего Ему заменить покойного Столыпина, для указания того пути, по которому можно было бы предотвратить надвигающуюся катастрофу. На другой день после отречения… Государь, делясь с матерью своими тяжелыми переживаниями, связанными с изменой всех тех, кто был близок к Престолу, в конце своего разговора сказал с глубоким убеждением, что П.А. Столыпин никогда не допустил бы того, что позволили себе все те, кого Государь с доверием приблизил во время войны»[804]. После отречения от престола Николай II запишет в дневнике: «Везде измена, трусость, обман». Над Россией наступало время Божьего Суда. Лишенный власти и оклеветанный молвой, как еще мог помочь государь своей обреченной Родине? Казалось, историческая битва проиграна, монархия пала, русский корабль разбит. Ничто не смогло уберечь страну: ни герои войны, ни жертва Столыпина, ни древние пророчества, предупреждавшие о печальном исходе. Что же тогда оставалось делать свергнутому царю? Бежать, искать пристанища на чужбине, поднять свой меч и броситься в последнюю битву? Царь и его семья избрали другой путь – путь унизительного плена и терпеливого ожидания собственного расстрела. Эта жертва, как и жертва Столыпина, не смогла изменить настоящее, не смогла изменить настроения и умы тогдашней обезумевшей от революции страны. Но она изменила будущее. Царь и Столыпин вновь возвращаются к нам, как возвращается и сама Россия. Как сможем мы ответить на этот небесный дар, зависит от каждого из нас.

Приложение

Письмо Николая II императрице Марии Федоровне от 10 сентября 1911 г. Севастополь

«Милая, дорогая мама. Наконец нахожу время написать тебе о нашем путешествии, которое было наполнено самыми разнообразными впечатлениями, и радостными и грустными… Я порядочно уставал, но все шло так хорошо, так гладко, подъем духа поддерживал бодрость, как 1-го вечером в театре произошло пакостное покушение на Столыпина. Ольга и Татьяна были со мною тогда, и мы только что вышли из ложи во время второго антракта, так как в театре было очень жарко. В это время мы услышали два звука, похожие на стук падающего предмета; я подумал, что сверху кому-нибудь свалился бинокль на голову, и вбежал в ложу.

Вправо от ложи я увидел кучу офицеров и людей, которые тащили кого-то, несколько дам кричало, а прямо против меня в партере стоял Столыпин. Он медленно повернулся лицом ко мне и благословил воздух левой рукой. Тут только я заметил, что он побледнел и что у него на кителе и на правой руке кровь. Он тихо сел в кресло и начал расстегивать китель. Фредерикс и проф. Рейн помогали ему. Ольга и Татьяна вошли за мною в ложу и увидели все, что произошло. Пока Столыпину помогали выйти из театра, в коридоре рядом с нашей комнатой происходил шум, там хотели покончить с убийцей, по-моему – к сожалению, полиция отбила его от публики и увела его в отдельное помещение для первого допроса. Все-таки он сильно помят и с двумя выбитыми зубами. Потом театр опять наполнился, был гимн, и я уехал с дочками в 11 час. Ты можешь себе представить с какими чувствами!

Аликс ничего не знала, и я ей рассказал о случившемся. Она приняла известие довольно спокойно. На Татьяну оно произвело сильное впечатление, она много плакала, и обе плохо спали. Бедный Столыпин сильно страдал в эту ночь, и ему часто впрыскивали морфий. На следующий день, 2 сентября, был великолепный парад войскам на месте окончания маневров – в 50 верстах от Киева, а вечером я уехал в гор. Овруч, на восстановление древнего собора Св. Василия XII века.

Вернулся в Киев 3 сентября вечером, заехал в лечебницу, где лежал Столыпин, видел жену, которая меня к нему не пустила. 4 сентября поехал в 1-ю Киевскую гимназию – она праздновала свой 100-летний юбилей. Осматривал с дочерьми военно-исторический и кустарный музей, а вечером пошел на пароходе “Головачев” в Чернигов. В реке было мало воды, ночью сидели на мели минут 10 и вследствие всего этого пришли в Чернигов на полтора часа позже. Это небольшой город, но так же красиво расположенный, как Киев. В нем два очень древних собора. Сделал смотр пехотному полку и 2000 потешных, был в Дворянском собрании, осмотрел музей и обошел крестьян всей губернии. Поспел на пароход к заходу солнца и поплыл вниз по течению.

6 сентября в 9 час. утра вернулся в Киев. Тут, на пристани, узнал от Коковцова о кончине Столыпина. Поехал прямо туда, при мне была отслужена панихида. Бедная вдова стояла как истукан и не могла плакать; братья ее и Веселкина находились при ней. В 11 час. мы вместе, т. е. Аликс, дети и я, уехали из Киева с трогательными проводами и порядком на улицах до конца. В вагоне для меня был полный отдых. Приехали сюда 7 сентября к дневному чаю. Стоял дивный теплый день. Радость огромная попасть снова на яхту! …блестящий вид судов и веселые молодецкие лица команд привели меня в восторг, такая разница с тем, что было недавно. Слава Богу!.. Тут я отдыхаю хорошо и сплю много, потому что в Киеве сна не хватало: поздно ложился и рано вставал»[805].

Фото с вкладки 

Имение Колноберже, в котором П.А. Столыпин провел детство. Современный вид

Вид на главный дом и флигели усадьбы Середниково

Петр Столыпин – студент естественного отделения физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета. Март 1881 г.

П.А. Столыпин – ковенский губернский предводитель дворянства. 1899 г.

П.А. Столыпин с женой Ольгой Борисовной и дочерью Марией

П.А. Столыпин – гофмейстер Высочайшего Двора. 1907 г.

Император Николай II. Художник В.А. Серов

П.А. Столыпин. Начало 1900-х гг.

И.Л. Горемыкин – председатель Совета министров Российской империи в 1906 г.

Дача Столыпиных на Аптекарском острове после взрыва в 1906 г.

Последствия взрыва на Аптекарском острове. 1906 г.

П.А. Столыпин в Зимнем дворце в 1908 г.

П.А. Столыпин в своем кабинете. Зимний дворец. 1907 г.

Императорская яхта «Штандарт»

П.А. Столыпин и сопровождающие его лица на императорской яхте «Штандарт». 1910 г.

В.Б. Фредерикс и П.А. Столыпин. 1910 г.

П.А. Столыпин с дочерью Марией

П.А. Столыпин разговаривает с хуторянином Лащенковым и старостой деревни. 1910 г.

П.А. Столыпин в Правительствующем сенате в присутствии Николая II на торжественном заседании по поводу 200-летия Сената. 2 марта 1911 г.

Император Николай II беседует с крестьянами Киевской губернии. Август 1911 г.

П.А. Столыпин приветствует Николая II и членов Августейшей семьи, прибывших в Киев на открытие памятника Александру II. Август 1911 г.

П.А. Столыпин беседует с генерал-губернатором Ф.Ф. Треповым на киевском ипподроме. 1 сентября 1911 г.

П.А. Столыпин. 1911 г.

П.А. Столыпин в гробу. 1911 г.

Убийца П.А. Столыпина Д. Богров

Портрет П.А. Столыпина. Художник И.Е. Репин

Примечания

1.  Шульгин В.В. Дни. 1920: Записки. М.: Современник, 1989. С. 242.

2. Фрагмент интервью П.А. Столыпина саратовской газете «Волга» //П.А. Столыпин. Грани таланта политика. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2006. С. 489.

3.  Бунич И.Л. Пятисотлетняя война в России. Книга первая. СПб.: Облик, 1996. С. 129, 130.

4.  Розанов В.В. Историческая роль Столыпина //Новое время. 1911. 8 октября.

5.  Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… С. 178, 179.

6.  Ильин И.А. Путь духовного обновления //Путь к очевидности. М.: Республика, 1993. С. 140.

7.  Ильин И.А. Путь духовного обновления. С. 401.

8. Из воспоминаний Л. Тихомирова. Цит по: Ольденбург С.С. Царствование Николая II. М.: ООО «Издательство Астрель»; ООО «Издательство АСТ», 2003. С. 528.

9. Цит. по: Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 105.

10.  Рыбас С., Тараканова Л. Жизнь и смерть Петра Столыпина //Смена. 1991. № 5. С. 73.

11. Цит. по: Шафаревич И.Р. Социализм как явление мировой истории. М.: Эксмо, 2003. С. 395, 396.

12.  Цветков С. Петр Аркадьевич Столыпин //Журнал Московской Патриархии. 1992. № 2. С. 60.

13. В 1906 г. будущий священномученик митрополит Владимир (Богоявленский) говорил об этом страшном времени: «Ни для кого не тайна, что мы живем во время не одной только политической, но и религиозной борьбы». Цит. по: Мельник В.И. Первый мученик царственного Дома Великий князь Сергей Александрович Романов. М., 2006. С. 74.

14. Цит. по: Гришин Д.Б. Трагическая судьба Великого князя. М.: Вече, 2006. С. 239.

15. Цит. по: Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин. Жизнь за Отечество. М.: ТЕРРА – Книжный клуб, 2002. С. 166.

16. Так, 14 декабря 1905 г. в Туле служился молебен не примкнувшими к забастовке, о чем записал в своем дневнике протоиерей Капитон (Виноградов). Засечный рубеж. № 144. 15 марта 2001.

17.  Казарезов В.В. О Петре Аркадьевиче Столыпине. М.: Агропромиздат, 1991. С. 22.

18. См.: П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 57.

19. РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 230. Л. 77–80. Рукопись. Подлинник. Автограф.

20. Всеподданнейший отчет саратовского губернатора П.А. Столыпина за 1903 год// П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 64.

21. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 20 мая 1904 г. // Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 87.

22. РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 231. Л. 22–23 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

23.  Цветков С. Петр Аркадьевич Столыпин //Журнал Московской Патриархии. 1992. № 2. С. 60.

24.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. М.: Современник, 1992. С. 92.

25.  Львов Н.Н. Граф Витте и П.А. Столыпин //П.А. Столыпин глазами современников. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2008. С. 147, 148.

26.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 90.

27.  Кошко И.Ф. Преданный России патриот //П.А. Столыпин глазами современников. С. 134, 135.

28.  Столыпин А.П. Сын об отце: Интервью корреспонденту «Литературной газеты» Ж. Вронской. 1989 г. //Там же. С. 21.

29.  Цветков С. Петр Аркадьевич Столыпин. С. 60.

30. Это интервью было дано Столыпиным сразу же после взрыва на Аптекарском острове. Диллон тогда спросил Столыпина, как он может спокойно жить под постоянно висящим над его головой дамокловым мечом. См.: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. М.: Гареева, 2003. С. 190.

31. Там же.

32. «Когда говорится, что мы должны помнить смерть, – рассуждал на эту тему известный богослов митрополит Антоний Сурожский, – это говорится не для того, чтобы мы боялись жизни; это говорится для того, чтобы мы жили со всей напряженностью, какая могла бы у нас быть, если бы мы сознавали, что каждый миг – единственный для нас и каждый момент, каждый миг нашей жизни должен быть совершенным, должен быть не спадом, а вершиной волны, не поражением, а победой. И когда я говорю о поражении и о победе, я не имею в виду внешний успех или его отсутствие. Я имею в виду внутреннее становление, возрастание, способность быть в совершенстве и в полноте всем, что мы есть в данный момент». Цит. по: Духовный маяк: Советы православных подвижников XX столетия. М.: Артос-Медиа, 2008. С. 158, 159.

33. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 29 октября 1905 г. //П.А. Столыпин: Переписка. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2004. С. 598.

34. «Господа земцы, – сообщал Столыпин супруге в одном из писем, – готовят мне сюрприз: врачи Балашовского уезда решили, что недовольны тем, что я не исполнил их требования, и все с 15 июля выходят в отставку – бросают больницы, амбулатории, уходят и все 40 фельдшеров. К ним присоединяются 3 уезда, а затем, вероятно, вся губерния. Я не теряю самообладания и надеюсь на Бога (курсив мой. – Д.С. ). В этом деле я прав и думаю, что большинство благоразумн[ых] людей осудит врачей и они провалятся. Само [на]селение, я думаю, обернется против них и им не удастся сыграть в руку революции». См.: Фрагмент письма Ольге Борисовне от 30 июня 1905 г. //Там же. С. 577.

«Я послал всем умеренный ответ, – пишет Столыпин в другом письме Ольге Борисовне, – в котором отмечаю, что различаю два течения – прогрессивное и разрушительное и борюсь только против последнего и не верю, что врачи хотят дать руку элементам разрушения и насилия, но, несмотря на какие-то угрозы, я свой долг исполню и сохраню порядок и спокойствие, которых властно требует общество для проведения реформ. Вместе с тем я готовлю врачей (нашел уже четверых), надеюсь, что несколько человек получу из Петербурга и пошлю их в уезд с сестрами милосердия. Бог поможет мне, надеюсь, выйти из этого затруднения » (курсив мой. – Д.С. ). См.: Фрагмент письма Ольге Борисовне от 3 июля 1905 г. //Там же. С. 581.

35.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 93–94.

36. Там же. С. 90.

37. Напутственные слова при назначении Столыпина в Саратов министра внутренних дел В.К. Плеве. См.: Фрагмент письма Ольге Борисовне от 2 марта 1904 г. // РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 230. Л. 3–4 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

38. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 4 ноября 1905 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 603.

39. Столыпинская реформа и землеустроитель А.А. Кофод: Документы, переписка, материалы. М.: Русский путь, 2003. С. 622.

40. Цит. по: Зырянов П.Н. Петр Столыпин: Политический портрет. М.: Высшая школа, 1992. С. 30.

Известно, что Столыпин, являясь министром внутренних дел и председателем Совета министров, добровольно отказался от оклада премьер-министра. Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 105. Таким образом Столыпин руководил правительством на общественных началах, руководствуясь исключительно идеальными мотивами!

41. Цит. по: Кобылин В. Анатомия измены: Император Николай II и генерал-адъютант М.В. Алексеев. СПб., 2007. С. 52.

42.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 100, 101.

43.  Шульгин В.В. Диогенов фонарь //Петр Столыпин: Сб. М.: Новатор, 1997. С. 248–249.

44.  Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… С. 63, 64.

45. Цит. по: Цветков С. Петр Аркадьевич Столыпин. С. 62.

46. Цит. по: Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 207.

47.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 77.

48. Там же. По воспоминаниям дочери Марии, отец был застенчивым человеком.

49.  Кошко И.Ф. Преданный России патриот //П.А. Столыпин глазами современников. С. 128.

50. Любимов Д.Н. «Он своей личностью… вернул правительству нравственный авторитет» //П.А. Столыпин глазами современников. С. 60.

51. Цит. по: Цветков С. Петр Аркадьевич Столыпин. С. 61.

52. Там же.

53. Официальный сайт Санкт-Петербургской Православной Духовной Академии. Богословский раздел // histrpc1_9.php

54. П.А. Столыпин и Государственная дума //Новое время. 1911. 6 сентября. Цит. по: Столыпин П.А . Нам нужна Великая Россия… С. 27.

55.  Шульгин В.В. Столыпин и евреи //Правда Столыпина: Сборник. Саратов: Соотечественник, 1999. С. 153.

56. Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. М.: Вече, 2004. С. 237.

57.  Львов Н.Н. Граф Витте и П.А. Столыпин //П.А. Столыпин глазами современников. С. 147.

58.  Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… С. 69.

59. Там же. С. 68.

60. Цит. по: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 10.

61. Цит. по: Николай II в воспоминаниях и свидетельствах. М.: Вече, 2008. С. 116.

62. Цит. по: Миллер Л.П. Царская семья – жертва темной силы. М.: Великий Град, 2007. С. 119.

63.  Труайя Анри. Николай II. М.: Эксмо, 2005. С. 252.

64. П.А. Столыпин: Биохроника. М.: РОССПЭН, 2006. С. 161.

65. Цит. по: Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 142.

66. Цит. по: Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 148–149.

67.  Мирек А.Ф. Император Николай II и судьба православной России. М.: Изд-во ООО «Вадим», 2008. С. 62.

68. Там же.

69. Царственные страстотерпцы. М., 2009. С. 127.

70.  Винберг Ф. Крестный путь //Там же. С. 121.

71. Тайна убийства Столыпина / Фонд изучения наследия П.А. Столыпина; Федер. архив. служба России; Гос. архив РФ. М.: РОССПЭН, 2003. С. 32. Донос на Мержеевскую написал Д. Богров, будущий убийца Столыпина, но только после того, как покушение провалилось.

72.  Курлов П.Г. Гибель Императорской России //

73.  Гаркавенко О.В. К вопросу о достоверности изображения Николая II в «Красном Колесе» А.И. Солженицына //

74. Цит. по: Красный архив. 1927. № 3. С. 204.

75. Фрагмент письма Столыпину от 11 декабря 1906 г. //Красный архив. 1924. Т. 5. № 5–7. С. 107.

76. Единственное сохранившееся свидетельство этих встреч – в воспоминаниях сына реформатора Аркадия Столыпина. «Однажды Государь вызвал в три часа утра дежурного камердинера. “Мы проголодались, – сказал он. – Пожалуйста, принесите нам пива и сандвичи с ветчиной и с сыром: по три штуки для Петра Аркадьевича и по три штуки для меня”». Цит. по: Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 239.

77. «При ласковом приеме, – утверждал камердинер Александры Федоровны Алексей Андреевич Волков, – который был неизменно оказываем этому сановнику в царском дворце, интимности в отношениях с ним не было. С семьей же его отношения не поддерживались вообще» (цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 28). Последнее замечание, как видно из иных свидетельств, не соответствует истине. Вывод Волкова основан исключительно на наблюдении тех нечастых приемов, которых удостаивала Столыпина царская семья. Иную картину взаимоотношений дают нам деловые встречи в рабочем кабинете царя и переписка.

78.  Мосолов А.А. При дворе последнего царя: Воспоминания начальника дворцовой канцелярии. 1900–1916. М.: Центрполиграф, 2006. С. 130.

79. Цит. по: Боханов А.Н. Император Николай II. М.: Русское слово, 1998. С. 21; «За все время царствования Николая Александровича у него не было ни одного друга» – из письма Б.И. Бока, зятя Столыпина, А.В. Зеньковскому от 24 июня 1953 г. См.: П.А. Столыпин глазами современников. С. 28.

80.  Мультатули П. Русских царей украшение //

81. -xc-nika.ru/texts/2008/may/frame_n191.html

82.  Архиепископ Никон (Рклицкий) . Митрополит Антоний [Храповицкий] и его время. 1863–1936. Книга первая. Н. Новгород: Изд-во Братства во имя святого князя Александра Невского, 2003. С. 473.

83. Из воспоминаний А.И. Гучкова // Новый журнал. Кн. 161. Нью-Йорк, 1985. С. 187.

84. По крайней мере, если даже не принимать в расчет дату разрыва, указанную самим царем, то в течение первых лет совместной работы государь, по словам зятя Столыпина Б. Бока, «был очень восторженно настроен к Петру Аркадьевичу». См.: Письмо Б.И. Бока А.В. Зеньковскому от 24 июня 1953 г. //П.А. Столыпин глазами современников. С. 28.

85. Цит. по: Боханов А.Н. Судьба императрицы. М.: ООО «ТИД “Русское слово – РС”», 2004. С. 278.

86. Цит. по: Ольденбург С.С. Царствование императора Николая II. С. 359.

87. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 26 апреля 1906 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 605.

88.  Ильин И.А. О грядущей России: Избр. статьи. М.: Воениздат, 1993. С. 304.

89.  Боханов А.Н. Император Николай II. С. 29.

90. Там же. С. 21.

91.  Соловьев К.А. Гимназист и студент //П.А. Столыпин: Энциклопедия /Фонд изучения наследия П.А. Столыпина. . Что же касается учителей с социалистическими взглядами, то согласно воспоминаниям А.А. Столыпина, «влияние их было ничтожно, так как детей воспитывала главным образом мать». Там же.

92. Если быть более точным, в виленской гимназии за 6-й класс по русской и всеобщей истории у Столыпина была отметка 4, а по Закону Божьему – 4. В аттестате же, полученном в орловской классической гимназии, значились по Закону Божьему и русскому языку отметки 3, по истории – 4, хотя при испытании на получение аттестата зрелости за устный экзамен Столыпин получил пять, а по истории и русскому языку – три. См.: П.А. Столыпин: Биохроника. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2006. С. 11–12.

93.  Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2007. С. 40. В аттестате зрелости Орловской гимназии, выданном гимназисту Петру в 1881 г., было также отмечено его отличное поведение. Там же. С. 41.

94.  Соловьев К.А. Гимназист и студент //П.А. Столыпин: Энциклопедия /Фонд изучения наследия П.А. Столыпина. .

95.  Боханов А.Н. Император Николай II. С. 24.

96.  Мирек А.Ф. Император Николай II и судьба православной России. С. 10.

97. Столыпинская реформа и землеустроитель А.А. Кофод. С. 622.

98.  Бок М.П. П.А.Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 6.

99.  Мосолов А.А. При дворе последнего царя. С. 35.

100.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 60.

101.  Дьякова А. Царская дружба // Царская дружба. СПб.: Царское дело, 2008. С. 440. Речь идет о молитве Николая II перед Песчанской иконой Божьей Матери, привезенной Жеваховым в 1915 г. в Ставку.

102.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 197.

103. Там же. С. 48–49.

104.  Победоносцев К.П. Великая ложь нашего времени. М.: Русская книга, 1993. С. 138, 139.

105. Большой образ преподобного Серафима был в царском кабинете. Витте С. Ю. Избранные воспоминания. 1849–1911 гг. М.: Мысль, 1991. С. 430.

106.  Сургучев И. Детство императора Николая II //Царские дети: Сборник. М.: Сретенский монастырь, 2005. С. 67, 68.

107.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 33, 34. Известен и факт, когда Столыпин подобрал сироту и помог встать ему на ноги – сделаться садовником. См.: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 230.

108. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 28 июня 1904 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 529.

109. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 2 июля 1904 г. //Там же. С. 534.

110.  Курлов П.Г. Гибель Императорской России //

111.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 327.

112.  Курлов П.Г. Гибель Императорской России. //

113.  Онгирский С.С. Обаяние личности // П.А. Столыпин глазами современников. С. 62.

Как государь ценил такие встречи и насколько был благодарен Столыпину за них, свидетельствует следующий факт. «…во время Японской войны Император прибыл из Крыма на своей яхте (пароходе. – Е.М .) “Полярная звезда” в Одесский порт, – вспоминал полковник Е. Месснер, – откуда поездом проследовал к смотровому плацу у станции Одесса – Застава. Рельсовый путь пролегал по городским предместьям. Царь вышел на площадку вагона, чтобы здороваться с народом, но народа не оказалось: градоначальник приказал закрыть ставнями или забить досками все окна домов, выходившие в сторону железнодорожного пути, а на всех улицах, пересекавших путь, толпы народа были оттеснены полицией на двести шагов от рельс. Государь разгневался, администраторы пострадали, а больше всего пострадало единение Царя с народом, которого желали Царь и народ, но которому противилась охрана… Самодержец, – замечает Е. Месснер, – был бессилен против своих охранителей: каждый администратор предпочитал рискнуть своей карьерой и быть смещенным “за охранное перестарание”, чем рискнуть жизнью Государя». См.: Месснер Е. Царь и офицер //Николай II в воспоминаниях и свидетельствах. С. 160.

114. См.: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 9.

115.  Дьяков И. Забытый исполин // Наш современник. 1990. № 3. С. 131.

116.  Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин. С. 26–29.

117.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 9.

118. У младшего брата Александра сын родился раньше, чем у П.А. Столыпина. См.: Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 49.

119. Родной брат Ольги Борисовны Алексей Борисович Нейгардт в 1918 г. за подпись под воззванием Нижегородского съезда духовенства против конфискации церковного имущества был расстрелян вместе с сыном. 13–16 августа 2000 г. Собор Русской Православной Церкви причислил его к лику святых как новомученика. См.: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин. С. 63.

120. «Кого посетит Господь тяжким испытанием, – писал оптинский старец Лев, – скорбию, лишением возлюбленного из ближних, тот и невольно помолится всем сердцем и всем помышлением своим, всем умом своим»; «Нужно жить нелицемерно…» См.: Духовные поучения преподобных Старцев Оптинских. С. 79.

121. См.: Бок М.П. П.А.Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 109.

122. Цит. по: Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 262.

123. Цит. по: Боханов А.Н. Император Николай II. С. 156.

124. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 4 июня 1904 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 506. Возможно, причина этого гнева связана с другим событием. Слуга (Семен?) завез Ольгу Борисовну во время визитов вежливости не на ту квартиру, и она оказалась в «неожиданных гостях» у известного революционными взглядами еврейского врача Полянова, где как раз проходило собрание местных саратовских революционеров. См.: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин. С. 131–132.

125. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 23 мая 1905 г. // П.А. Столыпин: Переписка. С. 491.

126. Записки земского начальника Саратовского уезда //ГАРФ. Ф. 1167. Оп. 3. Ч. 4. Д. 7434. Л. 9.

127. Цит. по: Степанов С.А. Столыпин: Жизнь и смерть за Россию. М.: Яуза; Эксмо, 2009. С. 45, 46.

128. «Ах, Ваше Величество! – пыталась успокоить царя придворная дама (Юлия Ден, личный друг императрицы. – Д.С .)… – И охота Вам читать такие гадости. – Я должен, должен Лили. Мне нужно знать все, – возразил Государь». См.: Ден Ю.А. Подлинная царица. М.: Вече, 2009. С. 182.

129. Цит. по: Платонов О. Святая Русь и окаянная нерусь. М.: Алгоритм, 2005. С. 611.

130.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 5.

131.  Экштут С.А. Карьера Петра Столыпина //Родина. 2006. № 9. С. 8–9.

132. «В.К. Плеве весьма импонировало, – пишет историк П.С. Кабытов, – что Столыпин выступал автором нескольких докладов, записок и проектов, направленных им в МВД в течение нескольких лет. По своим данным – университетское образование; опыт работы в Минимуществе, затем уездным и губернским предводителем дворянства; умение слушать собеседника и вести диалог – Столыпин вполне подходил для этой должности (гродненского губернатора. – Д.С. )». Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 108.

133.  Ильин И.А. Путь духовного обновления //Путь к очевидности. М.: Республика, 1993. С. 258.

134. Цит. по: Боханов А.Н. Император Николай II. С. 29.

135.  Шидловский С.И. Убежденный государственник //П.А. Столыпин глазами современников. С. 166.

136. Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… С. 63.

137.  (жирный шрифт – мой. – Д.С. )

138.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 5.

139. Письмо Ольге Борисовне 11 августа 1899 г. //РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 228. Л. 5–6 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

140. Цит. по: «Даю Вам эту губернию “поправить”»: Письмо О.Б. Столыпиной от 10 июля 1904 г. / 1904 г. РГИА //Свободная мысль. 1993. № 13. С. 99.

141. Письмо от 30 июня 1904 г. // Там же. С. 105.

142. Письмо Ольге Борисовне от 15 октября 1905 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 591.

143. Цит. по: Боханов А.Н. Император Николай II. С. 414, 415.

144. Там же. С. 358.

145. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 18 мая 1904 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 484.

146. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 17 августа 1899 г. // Там же. С. 439–440.

147. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 19 августа 1899 г. // Там же. С. 441.

148.  Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 85.

149. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 27 сентября 1903 г. // РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 229. Л. 5–6 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

150. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 21 мая 1904 г. // П.А. Столыпин: Переписка. С. 484.

151.  Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 86–87.

152. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 13 августа 1903 г. // Там же. С. 454.

153. Цит. по: Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 88.

154. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 27 сентября 1903 г. // РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 229. Л. 5–6 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

155. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 26 апреля 1906 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 605.

156.  Герасимов А.В. На лезвии с террористами //Охранка: Воспоминания руководителей политического сыска. Т. 2. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 217. См. также: Степанов С.А. Столыпин. Жизнь и смерть за Россию. С. 83.

157.  Санькова С.М. Евлогий //П.А. Столыпин: Энциклопедия /Фонд изучения наследия П.А. Столыпина //

158. Цит. по: Боханов А.Н. Император Николай II. С. 361.

159.  Боханов А.Н. Святая Царица. С. 169.

160. Октябрист С.И. Шидловский передает следующую интерпретацию министерского кризиса 1909 г. То, что Столыпин подчинился воле государя, пересмотрев свои первоначальные взгляды и взяв назад свою отставку, Шидловский называет большой ошибкой. «Отказавшись от своего мнения, – считает Шидловский, – Столыпин в глазах государя стал самым рядовым, обычным министром, которому достаточно приказать и он берется защищать точку зрения, обратную его собственной. Это очень поколебало авторитет Столыпина в глазах государя. В то время в Петербурге много об этом говорили, и так как такое поведение весьма мало подходило к тому понятию, которое составилось о Столыпине, то поведение его объяснялось семейными женскими влияниями». См.: Шидловский С.И. Убежденный государственник //П.А. Столыпин глазами современников. С. 168.

«Нелюбовь к Ольге Борисовне непонятна, – писал ее зять Б.И. Бок, – и, конечно, может базироваться только на сплетнях, исходивших, очевидно, от Курлова». См.: Письмо Б.И. Бока А.В. Зеньковскому 24 июня 1953 г. //П.А. Столыпин глазами современников. С. 29.

Квинтэссенцию слухов, наводнивших Петербург, передает Шульгин, описывая разговор у камина двух анонимных лиц. «Она (Александра Федоровна. – Д.С. ) рисует (своего мужа – Д.С. ) в виде baby на руках у матери… Это обозначает, что государь – маленький мальчик, которым руководит maman. Ее любимое выражение: “Ах, если бы я была мужчиной”. Говорят, что в это время в ходу была фраза: “Государь же вы, в конце концов?” Из этой эпохи мне вспомнился эпизод. Будто бы Ольга Борисовна Столыпина устраивала у себя обеды, так сказать “не по чину”… Т. е. у нее обедали “в лентах”, а военные не снимали шашек… Это будто бы полагается только за царским столом… Об этом немедленно донесли государыне, а государыня сказала государю, прибавив: “Ну что ж, было две императрицы, теперь будет три…”» См.: Шульгин В.В. Дни. 1920: Записки. С. 136–137.

161.  Боханов А.Н. Святая Царица. С. 192.

162.  Мосолов А.А. При дворе последнего царя. С. 56.

163.  Боханов А.Н. Святая Царица. С. 148–149.

164. Там же. С. 149.

165.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 41.

166. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 19 июня 1904 г. //РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 230. Л. 88–89 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

167. См.: П.А. Столыпин: Переписка. С. 433.

168.  Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 117.

169. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 19 июня 1904 г. //РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 230. Л. 88–89 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

170.  Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 112.

171. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 20 августа 1899 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 443.

172. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 29 августа 1899 г. //Там же. С. 447.

173.  Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 83.

174. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 15 октября 1905 г. //Там же. С. 590.

175. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 5 июля 1905 г. // РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 231. Л. 24–25 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

176. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 16 октября 1905 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 591.

177. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 15 октября 1905 г. //Там же. С. 590.

178. 

179.  Ильин И.А. Путь духовного обновления. С. 202.

180. В редких случаях государь делал исключения, например, для генерал-губернатора В.А. Сухомлинова, который после смерти своей второй жены женился в третий раз, затеяв для этого скандальный бракоразводный процесс. «Это было оставлено Николаем II без внимания». См.: Сухомлинов В.А. Воспоминания. Мемуары. Минск: Харвест, 2005. С. 20.

181. П.А. Столыпин также придавал этому значение. «Имею честь сообщить Вашему Сиятельству, – писал Столыпин князю П.Д. Святополк-Мирскому об уездном предводителе дворянства Б.Н. Палеологе, – что строго проверенными данными установлена безукоризненная деловая его репутация и отсутствие каких бы то ни было поводов к нареканиям на него как со стороны семейного положения, так и в отношении личного его поведения, всегда корректного и полного достоинства». См.: П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 461.

182. Это признавали даже политические противники Столыпина.

183.  Бок М.П. П.А.Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 61.

184.  Баронесса София Буксгевден . Венценосная мученица. Жизнь и трагедия Александры Федоровны Императрицы всероссийской. М.: Русский Хронографъ, 2010. С. 240.

185.  Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин. Биография П.А. Столыпина. С. 498.

186.  Алексеев А. В.Н. Коковцов: неприятности взамен потрясений // Наука и жизнь. Архив. № 6. 2007.

187.  Бок М.П. П.А.Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 3.

188. Там же. С. 166.

189. Там же. С. 3.

190. Там же. С. 166.

191. Там же. С. 48.

192.  Дитерихс М.К. В своем круге //Царские дети: Сборник. М.: Сретенский монастырь, 2005. С. 364.

193. Царственные страстотерпцы. С. 77.

194. См. о тщательном подборе П. Столыпиным духовника для детей фрагмент письма Ольге Борисовне от 13 августа 1903 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 454.

195. Дневник протоиерея А.И. Беляева, настоятеля Федоровского собора в Царском Селе // Августейшие сестры милосердия. М.: Вече, 2006. С. 355.

196.  Соколов Н.А. Убийство царской семьи // Царские дети. С. 81.

197.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 4.

198. Там же.

199. Там же. С. 137–138.

200.  Львов Н.Н. Граф Витте и П.А. Столыпин // П.А. Столыпин глазами современников. С. 147.

201.  Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 180.

202. Там же. С. 131.

203.  Тимашев С.И. Кабинет П.А. Столыпина был действительно объединенным кабинетом //П.А. Столыпин глазами современников. С. 73.

204. РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 230. Л. 162–163 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

205. Цит. по: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 174.

206. Возможно, эти слова царя укрепили Столыпина в решении не соглашаться на предложение врачей ампутировать ноги дочери во избежание гангрены.

207. Цит. по: Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 163.

208. Там же. С. 164.

209. Цит. по: Труайя Анри. Николай II. С. 252.

210. Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 170.

211. Цит. по: Труайя Анри. Николай II. С. 248.

212.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 130–131.

213. Там же. С. 265.

214. Там же. С. 266.

215. См.: Степанов С.А. Столыпин: Жизнь и смерть за Россию. С. 218.

216.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 141.

217. Там же. С. 176.

218. Цит. по: Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 242.

219.  А.П. Столыпин. В Елагинском дворце //П.А. Столыпин глазами современников. С. 18.

220. Дневник А.А. Киреева 13 февраля 1909 г.// РО РГБ. Ф. 126.15. Л. 14.

221. Письмо П.А. Столыпина Николаю II // ГАРФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 395. Л. 16–18 об. Рукопись. Подлинник.

222. Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 159.

223. Фрагмент письма Николаю II от 12 марта 1909 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 50.

224. Цит. по: Боханов А.Н. Император Николай II. С. 276.

225.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 157.

226.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 209.

227. Фрагмент письма Николаю II от 25 сентября 1909 г. // П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 440.

228. Фрагмент письма Николаю II от 26 сентября 1910 г. // П.А. Столыпин: ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1352. Л. 6–7 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

229. Мария Бок рассказывает, что ее отец преклонялся перед подвигом великой княгини. «Какая разница, – говорил ей отец, – между императрицей Александрой Федоровной и ее сестрой. Великая княгиня Елизавета Федоровна – это женщина не только святой жизни, но и женщина поразительно энергичная, логично мыслящая и с выдержкой, доводящая до конца всякое дело. Займется она, например, каким-нибудь брошенным ребенком, так можешь быть уверена, что она не ограничится тем, чтобы отдать его в приют. Она будет следить за его успехами, не забудет его и при выходе из приюта, а будет дальше заботиться о нем и не оставит его своим попечением и когда он кончит учение. Это женщина, перед которой можно преклоняться» // Бок М.П. П.А. Столыпин. Воспоминания о моем отце. С. 209–210.

230. Цит. по: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин. Биография П.А. Столыпина. С. 172.

231. Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 224.

232.  Сазонов С.Д. Предисловие // Жильяр П. Император Николай II и его семья. М.: Русь, 1991. С. V–VI.

233.  Жильяр Пьер. Из воспоминаний об императоре Николае II и его семье //Царские дети. С. 153.

234.  Иванов Р.Н. Кровь Столыпина. М.: Руди, 1994. С. 124.

235.  Мосолов А.А. При дворе последнего царя. С. 130.

236. «Он был монархистом и служил царю и Отечеству верой и правдой», – говорил о Столыпине сын Аркадий. См.: Столыпин А.П. Сын об отце //П.А. Столыпин глазами современников. С. 22.

237.  Ознобишин А.А. Воспоминания члена IV Государственной Думы. Париж, 1927. С. 177.

238.  Бок М.П. П.А.Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 137.

239. Там же. С. 165.

240. Там же. С. 137. Такое же благоговейное отношение к государю было присуще и мужу сестры Ольги Борисовны министру иностранных дел С.Д. Сазонову: «Глядя на него у церковных служб, во время которых он никогда не поворачивал головы, я не мог отделаться от мысли, что так молятся люди, изверившиеся в помощи людской и мало надеющиеся на собственные силы, а ждущие указаний и помощи только свыше». См.: Седова Я.А. Великий магистр революции. М.: Алгоритм; Эксмо, 2006. С. 250.

241. Цит. по: «Не прикасайтесь Помазанным Моим». М., СПб., 2001. С. 472.

242. Цит. по: Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 503.

243. Там же. С. 151.

244. Отголоски сакрального восприятия Столыпиным русской монархии можно найти даже в его деловой переписке с императором. Возражая против желания царя исполнить просьбу жертвы теракта о помиловании злодеев, Столыпин напишет ему такие строки: «Благость Вашего Величества да смягчает отдельные, слишком суровые приговоры, – сердце царево – в руках Божиих, – но да не будет это плодом случайного порыва потерпевшего!» (См.: Фрагмент письма Николаю II от 3 декабря 1906 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 20). «Сердце царево – в руцех Божиих». Столыпин словно предугадывает слова из письма Николая. Буквально через неделю после разбора дела с террористами, где царь согласился с мнением министра, он откажет ему в решении еврейского вопроса. «Я знаю, Вы тоже верите, что “сердце царево в руцех божиих”. Да будет так. Я несу за все власти, мною поставленные, перед Богом страшную ответственность и во всякое время готов отдать ему в том ответ» (См.: Фрагмент письма П.А. Столыпину от 10 декабря 1906 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 22).

В этой ссылке царя на свою близость к Богу нет никаких претензий на непогрешимость. На православных иконах Страшного суда первыми из идущих в ад изображены неправедные цари и вельможи. Кому больше дано, с того больше спросится. Русские самодержцы понимали, что, только молитвенно напрягая себя в стоянии перед Господом, утончая свою совесть на ощущение собственной греховности, они смогут уменьшить возможность принятия неверных решений. Отсюда и крайнее самоукорение русских самодержцев – от «многогрешного раба Божьего» у государя Алексея Михайловича до «человека серого» у императора Николая II. «Любимым Его (Николая II. – Д.С. ) выражением о себе в узком домашнем кругу, – пишет историк А. Дьякова, – было: “Я человек серый”» //Царская дружба. С. 437.

Из письма Столыпина императору хорошо просматривается и другая сторона медали: Петр Аркадьевич благоговейно любил, но не боготворил самодержца; он не покорствовал перед венценосцем, не боялся открыто возражать царскому мнению. Именно в таком качестве нужен был Столыпин Николаю: чтобы иметь в его лице не только послушного исполнителя своей воли, но и дельного советника по спасению России.

245. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 26 апреля 1906 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 605.

246. Кстати, такой же подход в кадровом назначении был и у Столыпина. Так, пензенский губернатор И.Ф. Кошко при назначении его на должность признался Столыпину в своем страхе оказаться непригодным к управлению трудной губернией. «Мне показалось, – вспоминал Кошко, – что моя неуверенность в том, как удастся справиться с новой работой, произвела на Столыпина хорошее впечатление. Он, видимо, не очень-то ценил самоуверенность…» См.: Кошко И.Ф. Преданный России патриот //П.А. Столыпин глазами современников. С. 133.

247. Мария Бок вспоминает, что в ответ на царское предложение отец ответил: «Ваше Величество, не могу, это было бы против моей совести». Столыпин просил сначала назначить его товарищем (заместителем) министра (см.: Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 96). Когда Столыпин получил из Петербурга телеграмму с предложением занять пост министра внутренних дел, он не обрадовался предложению. На вокзале, прощаясь с родными, он сказал им: «Интересно знать, откуда исходит это предложение? Если из Совета министров, то я постараюсь немедленно вернуться обратно, если же из Царского Села, то, конечно, я останусь там». «Для Петра Аркадьевича, – пишет Сергей Цветков, приводя эту цитату, – воля Божиего Помазанника была священна». См.: Цветков С. Петр Аркадьевич Столыпин. С. 60.

248.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 153.

249.  Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин. Биография П.А. Столыпина. С. 164.

250. РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 231. Л. 82–83 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

251. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 29 апреля 1906 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 607.

252. «… я услышал один отзыв – Столыпин неузнаваем, – писал В.Н. Коковцов. – Что-то в нем оборвалось, былая уверенность в себе куда-то ушла, и сам он, видимо, чувствовал, что все кругом него молчаливо или открыто, но настроено враждебно». См.: Коковцов В.Н. Из моего прошлого: Воспоминания 1903–1919 гг. Кн. 1. М., 1992. С. 397.

253. Эти переживания испытывает мать, кормящая полугодовалого цесаревича Алексея! ( Д.С.) Баронесса София Буксгевден . Венценосная мученица. Жизнь и трагедия Александры Федоровны Императрицы всероссийской. М.: Русский Хронографъ, 2010. С. 187.

254. Там же. С. 182.

255. Письмо Рожественский написал в заточении, и оно адресовано М.Р. Энгельгардту. См.: Федоровский В.М. Император Николай II и его флот //Николай II в воспоминаниях и свидетельствах. С. 65.

256.  Федоровский В.М. Император Николай II и его флот //Николай II в воспоминаниях и свидетельствах. С. 65.

257.  Ольденбург С.С. Царствование Николая II. С. 262.

258. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 2 июля 1904 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 534.

259. Цит. по: Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 142. Имеется в виду преждевременность выступлений царя в Государственной думе.

260. Цит. по: Боханов А.Н. Император Николай II. С. 271.

261. См.: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 149. О роли обер-прокурора в организации его судьбоносной встречи с царем во время проезда царского поезда через Саратовскую губернию Столыпин писал супруге: «Было очень любезно со стороны Коти Оболенского устроить дело с императором. Император сказал ему, что был бы очень рад подвезти меня и вновь увидеться со мною». См.: РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 230. Л. 114–115 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

262. Косвенным подтверждением, что при назначении на должность премьера Николай II принимал в расчет прежде всего духовные качества Столыпина, является письмо царю противника Столыпина генерала Е.В. Богдановича. Генерал, вначале с симпатией относившийся к Столыпину, был разочарован его либеральным курсом. «Премьер Ваш, – обращается он 10 мая 1907 г. к Николаю, – быть может, лично мужественный человек, прекрасный христианин и семьянин, но недальновидный и нерешительный государственный деятель…» Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 128.

263.  Бок М.П. Воспоминания о моем отце П.А. Столыпине. С. 96.

264. РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 231. Л. 82–83 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

265. РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 230. Л. 114–115 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

266. См.: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 163.

267. П.А. Столыпин глазами современников. С. 54.

268. См. воспоминания С.И. Тимашева. Там же. С. 76–78.

269. П.А. Столыпин глазами современников. С. 55.

270. См. характеристику правительства С.И. Тимашевым. Там же. С. 73, 83.

271. См.: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 186.

272. См. воспоминания С.И. Тимашева //П.А. Столыпин глазами современников. С. 74.

273.  Романов В.Ф. Историческая миссия на Дальнем Востоке //П.А. Столыпин глазами современников. С. 242, 243.

274. Заседания Совета министров в первый год премьерства П.А. Столыпина, по свидетельству военного министра А.Ф. Редигера, «имели, в общем, характер дружеской беседы, в которой Столыпин предоставлял всем высказываться свободно, почти никогда не останавливая никого». См.: Редигер А.Ф. История моей жизни. Т. 2. М., 1999. С. 88.

275.  Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого: Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М., 2000. С. 542. «Завязать связи», по мнению Гурко, Столыпину «помогло его обширное родство». Там же.

276. См.: П.А. Столыпин глазами современников. С. 83.

277.  Герасимов А.В. На лезвии с террористами // Охранка: Воспоминания руководителей политического сыска. Т. 2. С. 215.

278. Конечно, и ранее были случаи призвания на министерские посты государственных чиновников из института губернаторов, отмечает историк П.С. Кабытов. Но выдвижение губернатора из «внутренней окраины» Российской империи на одну из ведущих должностей в правительстве – министра внутренних дел – можно отнести к числу экстраординарных решений российского самодержца. Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 131.

279.  Экштут С.А. Карьера Петра Столыпина // Родина. 2006. № 9. С. 10–11.

280. Столыпин – самый молодой в новейшей истории России министр внутренних дел. Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 135.

281. «Он чист, как хрусталь, и честен, как агнец», – писал о новом министре князь В.П. Мещерский. Черникова Н.В. Князь Владимир Петрович Мещерский. (К портрету русского консерватора) // Отечественная история. 2001. № 4. С. 131.

282. См.: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 143.

283. Там же. С. 249, 250. В 1910 г. Гурко становится камергером, а в 1912-м – членом Государственного совета. Гурко не простил Столыпину своего унижения, и это чувствуется в его воспоминаниях о премьере.

284.  Извольский А.П. Воспоминания. М., 1989. С. 130.

285. Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 48

286. Красный архив. 1924. Т. 5. № 5–7. С. 116.

287. Из беседы с П.А. Тверским. См.: П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 502.

288.  Экштут С.А. Карьера Петра Столыпина. С. 10.

289. На погонах статс-секретаря серебром вышивали вензель императора. Статс-секретарь имел очень важную привилегию: он обладал правом личного доклада царю и объявления словесных повелений императора. Экштут С.А. Карьера Петра Столыпина. С. 11. В связи с этим следует отметить такую деталь: в некоторых своих распоряжениях Столыпин ссылается не только на волю императора, но и на его сочувствие тем или иным государственным вопросам ( Д.С.).

290. Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 158. В современной исторической литературе встречается мнение, что тем самым царь как бы ставил премьера на место, однако годом раньше Столыпин говорил о себе то же самое: «Я прежде всего верноподданный моего Государя и исполнитель его предначертаний и приказаний». См.: П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 502.

291. Цит. по: Боханов А.Н. Император Николай II. С. 274.

292.  Экштут С.А. Карьера Петра Столыпина. С. 12.

293. См.: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 230.

294.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 321.

295. Цит. по: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 183.

«Отцу трудно было подыскать сотрудников, – вспоминал Аркадий Столыпин. – Были чиновники, честные и преданные своему делу. Но почти не было людей, обладавших подлинным государственным мышлением. Переговоры с лидерами кадетской партии привели к полному разочарованию. Не считаясь ни с чем, Милюков и его коллеги надменно требовали полноту власти…» Столыпин А.П. Слово об отце // /5

296. Там же. С. 196.

297. Цит. по: Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 148.

298. Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 156–157.

299. Там же. С. 157.

300. Цит. по: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 166.

301.  Сазонов С.Д. Воспоминания. М.: Международные отношения, 1991. С. 388.

302.  Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 130.

303. Цит. по: Труайя Анри. Николай II. С. 252.

304. Еще в бытность цесаревичем Николай проявлял неподдельный интерес к государственным делам. В дневнике Николая, тогда цесаревича, от 29 января 1890 г. можно встретить такую запись: «поехал в штаб округа на сообщение о стратегическом значении нашей Китайской границы. Было очень интересно (16 января 1890)»; «Поехал в Комитет министров. Заседание было интересное: шел спорный вопрос о коммерческом порте в Севастополе и Феодосии (24 апреля 1890)» (см.: Дневник императора Николая II: 1890–1906. М.: Полистар, 1991. С. 10, 20). Упоминаются приемы иностранных дипломатов, различных депутаций и т. п. В ноябре 1891 г. цесаревич был назначен председателем Особого комитета для помощи нуждающимся в местностях, пострадавших от неурожая; в январе 1893-го – председателем Комитета по строительству Сибирской железной дороги. «…наследник цесаревич очень увлекся этим назначением, принял его близко к сердцу <…>. Когда наследник стал председателем комитета, то уже через несколько заседаний было заметно, что он овладел положением председателя, что, впрочем, нисколько не удивительно, так как император Николай II – человек, несомненно, очень быстрого ума и быстрых способностей; он вообще все быстро схватывает и все быстро понимает» (см.: Витте С.Ю. Избранные воспоминания. 1849–1911 гг. М.: Мысль, 1991. С. 285–286). Это пишет не кто иной, как С. Ю. Витте – один из злейших врагов Николая II, чьи воспоминания буквально пропитаны ненавистью к государю, за что их очень ценили советские историки. См. также: Гаркавенко О.В. К вопросу о достоверности изображения Николая II в «Красном Колесе» А.И. Солженицына //

305. Там же.

306.  Мосолов А.А. При дворе последнего царя. С. 242.

307. Речь идет об игре в большой теннис, верховой езде. При этом не всегда все заканчивалось для царя счастливо. Так, во время игры в большой теннис с чемпионом мира удар мяча соперника повреждает Николаю руку. Верховая езда таила еще большую опасность. Однажды в дождливый день государь пустил коня крупной рысью (он любил быструю езду), как всегда не обращая внимания на непогоду. Конь поскользнулся на мокрой глине, и Николай упал и ушиб бок. Он сумел взобраться в седло и вернуться в Ливадию, но здесь силы оставили его – с трудом поднявшись на несколько ступенек дворца, царь упал. О динамической и целеустремленной личности императора свидетельствует и его знаменитый дневной 40-километровый марш-бросок в одиночку в снаряжении солдата в Крыму и посещение под обстрелом окопов в мировую войну. См.: Мосолов А.А. При дворе последнего царя. С. 244–243, 26.

308. Такова судьба талантливого мелкого служащего И.И. Крафта, назначенного царем на пост якутского губернатора.

309.  Мультатули П. Русских царей украшение //

310. См.: Сазонов С.Д. Воспоминания. С. 388–389.

311.  Мосолов А.А. При дворе последнего царя. С. 14–15.

312.  Мирек А.Ф. Император Николай II и судьба православной России. С. 96.

313. В 1899–1901 гг. с целью выработки государственной позиции по вопросу малоземелья крестьян европейской части России было создано особое совещание. В связи с неурожаем 1901 г. указом Николая II была образована Комиссия по исследованию вопроса о движении с 1861 г. по 1900 г. благосостояния сельского населения Средне-Земледельческих губерний сравнительно с другими местностями Европейской России. Комиссия специально признала «оскудение Центра» и представила большой материал о недостаточности крестьянских наделов большинства общин центральных губерний для прожиточного минимума и уплаты всех платежей. Таким образом, малоземелье большинства крестьян Центра было официально признано. Тюкавкин В.Г. Великорусское крестьянство и столыпинская аграрная реформа. М.: Памятники исторической мысли, 2001. С. 63.

314.  Витте С.Ю. Избранные воспоминания. 1849–1911 гг. С. 519.

315.  Миллер Л.П. Царская семья – жертва темной силы. С. 111.

316.  Тюкавкин В.Г. Великорусское крестьянство и столыпинская аграрная реформа. М.: Памятники исторической мысли. С. 133.

317. Там же. С. 136.

318.  Витте С.Ю. Избранные воспоминания. 1849–1911 гг. С. 520.

319. Там же.

320. Цит. по: Тюкавкин В.Г. Великорусское крестьянство и столыпинская аграрная реформа. С. 169.

321. Там же.

322. В неприятии общины В.К. Плеве оказался схож со своим оппонентом С.Ю. Витте. Только, в отличие от Витте, опасность общины он оценивал и с точки зрения безопасности империи. «Я сознаю, – говорил он в частной беседе бывшему государственному секретарю А.А. Половцову, – что коллективизм и выразитель его – общинное владение – вздор, ведущий лишь к неурядице». Дневник А.А. Половцова // Красный архив. 1923. № 3. С. 144.

323.  Тюкавкин В.Г. Великорусское крестьянство и столыпинская аграрная реформа. С. 141.

324. Там же. С. 143.

325. Гурко написал текст поворотного указа 9 ноября 1906 г. о выходе из общины.

326.  Вронский О.Г. Государственная власть России и крестьянская община в годы «великих потрясений» (1905–1917). Тула, 2000. С. 70.

327.  Тюкавкин В.Г. Великорусское крестьянство и столыпинская аграрная реформа. С. 148.

328. Там же. С. 82. В последующий уже столыпинский и постстолыпинский периоды, с 1906 по 1916 г., количество купленной земли увеличилось еще вдвое и составило 10,4 млн десятин. Там же.

329.  Тюкавкин В.Г. Великорусское крестьянство и столыпинская аграрная реформа. С. 144.

330. Там же. С. 187.

331. Там же. С. 188.

332. ГАРФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 506. Л. 2–3.

333.  Дубровский С.М. Столыпинская земельная реформа. М., 1963. С. 486.

334.  Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… С. 96.

335.  Мультатули П. Император Николай II: государственный деятель, политик, семьянин //Православный глагол. 2009. 3 июля. С. 57, 58.

336.  Мирек А.Ф. Император Николай II и судьба православной России. С. 92–93.

337. Там же.

338. Записка председателя Совета министров и главноуправляющего землеустройством и земледелием о поездке в Сибирь и Поволжье в 1910 г. // П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 526–527.

339.  Тюкавкин В.Г. Великорусское крестьянство и столыпинская аграрная реформа. С. 125

340.  Мирек А.Ф. Император Николай II и судьба православной России. С. 94.

341.  Тюкавкин В.Г. Великорусское крестьянство и столыпинская аграрная реформа. С. 60.

342. 

343. «Находясь вне общения с Богом, – отмечает патриарх Русской Православной Церкви Кирилл, – люди все глубже погружаются в пучину греха, покрывая бесчестием божественный дар жизни, разрушая замысел Творца о мире и человеке. И за это Бог наказывает род человеческий». Митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл. Слово пастыря. М.: Издательский совет Русской Православной Церкви, 2005. С. 51.

344.  Игумен Серафим (Кузнецов). Православный Царь-мученик // Царственные страстотерпцы. С. 64.

345.  Ольденбург С.С. Царствование императора Николая II. С. 326.

346.  Миллер Л.П. Царская семья – жертва темной силы. С. 109.

347.  Мирек А.Ф. Император Николай II и судьба православной России. С. 63, 64.

348.  Герасимов А.В. На лезвии с террористами //Охранка: Воспоминания руководителей политического сыска. Т. 2. М.: Новое литературное обозрение 2004. С. 164.

349.  Джанибекян В.Г. Гапон: Революционер в рясе. М.: Вече, 2006. С. 170.

350. Там же. С. 179.

351.  Миллер Л.П. Царская семья – жертва темной силы. С. 96.

352. Там же. С. 97–100.

353. Там же. С. 99.

354.  Ильин И.А. Путь духовного обновления //Путь к очевидности. С. 200.

355. См.: Царственные страстотерпцы. С. 118.

356.  Отец Павел Флоренский. Около Хомякова (критические заметки) //Там же. С. 48.

357. Государственный катехизис (православное учение о Боговластии) // Там же. С. 46–47.

358. «Без веры жить нельзя, – говорил владыка Илларион навещавшему его в Соловецком лагере Олегу Волкову. – Пусть сохранятся лишь крошечные, еле светящие огоньки – когда-нибудь от них все пойдет вновь. Без Христа люди пожрут друг друга. Это понимал даже Вольтер…» См.: Тюшевская Ольга. Владыка Илларион: «Без Христа люди пожрут друг друга…» //Коммунар. 2000. 20 января.

359.  Джанибекян В.Г. Гапон: Революционер в рясе. С. 230.

360. Там же. С. 231. В официальной печати из-за придворной цензуры этот фрагмент царской речи не был опубликован, его опубликовали западные средства массовой информации.

361. Там же. С. 230–231.

362.  Мирек А.Ф. Император Николай II и судьба православной России. С. 106–107.

363.  Мосолов А.А. При дворе последнего царя. С. 250.

364. Там же. С. 249.

365.  Баронесса София Буксгевден. Венценосная мученица. Жизнь и трагедия Александры Федоровны Императрицы всероссийской. С. 177.

366. См.: Радзинский Э. Николай II. М.: АСТ-Москва, 2007. С. 102.

367.  Печегина Я. Е. Политический кризис в России в начале ХХ века в дневниках Николая II. -reading.org.ua/bookreader.php/91472

368. Письмо от 23 декабря 1905 г. Баронесса София Буксгевден. Венценосная мученица. Жизнь и трагедия Александры Федоровны Императрицы всероссийской. С. 197.

369. Цит. по: Боханов А.Н. Император Николай II. С. 231–232. Об активном участии царя в создании первого народного представительства свидетельствуют и созванные им 18 июля совещания в Петергофе по поводу проекта Государственной думы. В них участвовало несколько десятков человек – великие князья, министры, наиболее видные члены Государственного совета, несколько сенаторов, а также известный историк профессор В.О. Ключевский. Председательствовал государь. Когда очередная статья проекта была достаточно обсуждена, государь объявлял, утверждает он ее или нет; это заменяло голосование. См.: Ольденбург С.С. Царствование императора Николая II. С. 321.

370. Цит. по: Миллер Л.П. Царская семья – жертва темной силы. С. 106.

371. Цит. по: Ольденбург С.С. Царствование императора Николая II. С. 380–381.

372.  Баронесса София Буксгевден. Венценосная мученица. Жизнь и трагедия Александры Федоровны Императрицы всероссийской. С. 192.

373. См.: Проповедь священника Иоанна Восторгова по поводу пятнадцатилетия царствования государя императора Николая II //Правда веры и жизни. Житие и труды священномученика протоиерея Иоанна Восторгова. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2004. С. 225–226.

374.  Бухсгевден С.К. Император Николай II, каким я его знала // Царственные мученики в воспоминаниях верноподданных. М., 1999. С. 31.

375.  Мосолов А.А. При дворе последнего царя. С. 239.

376. См.: Проповедь священника Иоанна Восторгова по поводу пятнадцатилетия царствования государя императора Николая II. С. 225–226.

377.  Бухсгевден С.К. Император Николай II, каким я его знала // Царственные страстотерпцы. С. 92.

378.  Мосолов А.А. При дворе последнего царя. С. 239.

379.  Мосолов А.А. При дворе последнего царя. С. 14. Главноуправляющий Канцелярией по принятию прошений В.И. Мамантов вспоминал: «Его Величество удивительно быстро схватывал сущность того, что повергалось на его усмотрение, и что, казалось бы, требовало подробных объяснений. Память у Государя была поразительная: мало-мальски выдающееся дело, ему доложенное, он помнил в течение очень долгого времени в мельчайших подробностях». Цит. по: Тальберг Н.Д. Неизвестная Россия. 1825–1917. М.: Лит. учеба, 1995. С. 189.

380. Характеристика, данная Н.Б. Щербатовым на допросе в следственной комиссии Временного правительства. Следует заметить, что Щербатов не испытывал симпатий к императору. См.: Падение царского режима: Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного Правительства / Ред. П.Е. Щеголев. Т. VII. М.; Л.: Госиздат, 1927. С. 211.

381. Из воспоминаний президента Французской Республики Эмиля Лубэ // Царственные страстотерпцы. С. 62.

382. -shavelskiy-vospominaniya-poslednego-protopresvitera-russkoy-armii-i-flota-tom-2.html Эти слова были сказаны 10 июня 1913 г. в конце литургии, в только что освященном величественном Морском соборе города Кронштадта. На богослужении присутствовали государь, все министры, члены Государственного совета и Государственной думы и множество морских чинов.

383.  Вырубова А.А. Страницы истории // Царственные страстотерпцы. С. 80.

384.  Ольденбург С.С. Царствование императора Николая II. С. 42.

385. «Думаете ли вы, – отвечал царь на бестактное замечание британского посла Джорджа Бьюкенена по поводу необходимости ему вернуть себе популярность в народе, – что Я должен заслужить доверие Моего народа или что он должен заслужить Мое доверие?» Цит. по: Якобий И.П. Император Николай II и революция. С. 146.

386.  Палеолог С.Н. Около власти: Очерки пережитого. М.: Айрис-пресс, 2004. С. 62, 63.

387.  Курлов П.Г. Гибель Императорской России //

388.  Мосолов А.А. При дворе последнего царя. С. 13.

389.  Ольденбург С.С. Царствование императора Николая II. С. 40.

390.  Столыпин А.П. Сын об отце//П.А. Столыпин глазами современников. С. 22.

391.  Бухсгевден С.К. Император Николай II, каким я его знала // Царственные мученики в воспоминаниях верноподданных. С. 31.

392. См. соответствующие пометки в сборнике документов: П.А. Столыпин: Грани таланта политика.

393. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 26 апреля 1906 г. г. // П.А. Столыпин: Переписка. С. 606.

394. В 1905 г. после подписания Манифеста о даровании свобод Николай II писал матери о выбранном им пути – «предоставлении гражданских прав населению» c обязательством «проводить всякий законопроект через Г. думу – это, в сущности, и есть конституция». Цит. по: Ольденбург С.С. Царствование императора Николая II. С. 342.

395.  П.А. Столыпин. Грани таланта политика. С. 469, 479.

396. Там же. С. 495. Впрочем, в частных беседах Столыпин, как отмечает один из лидеров кадетов В.А. Маклаков, «не боялся этого слова»; «не возражало» правительство против употребления слова «конституция» и самой Думой. Очевидно, что и без того трудно налаживаемый правительством диалог с Думой мог еще более осложниться терминологическими спорами, в чем правительство не было заинтересовано. См.: Маклаков В.А. Власть и общественность. Т. 3. Париж, 1936. С. 562.

397. Не случайно Столыпин напоминает депутатам об этих словах во время рассмотрения в Думе законопроекта о вероисповедной свободе. Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… С. 213.

398.  Шульгин В.В. Дни. 1920: Записки. С. 238–239.

399–400. Докладная записка П.А. Столыпина по вопросу местного самоуправления в неземских губерниях // РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 68. Л. 1–10об. Рукопись. Автограф.

401. Окраины России. 1908. 2 февраля. № 5.

402. РГИА. Ф. 1276. Оп. 4. Д. 20. Л. 2–11.

403. РГИА. Ф. 1276. Оп. 4. Д. 20. Л. 14–17.

404. Письмо П.А. Столыпина В.Н. Коковцову от 10 февраля 1908 г. //РГИА. Ф. 1276. Оп. 4. Д. 20. Л. 14–14 об.

405. ГАРФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 395. Л. 16–18 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

406. РГИА. Ф. 1276. Оп. 3. Д. 835. Л. 35–35об.

407. Письмо П.А. Столыпина С.В. Рухлову от 1 апреля 1911 г.// РГИА. Ф. 1276. Оп. 4. Д. 42. Л. 83–83об. На бланке «Председатель Совета министров». Машинопись.

408.  Мирек А.Ф. Император Николай II и судьба православной России. С. 99, 100.

409.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 469–471.

410.  Тюкавкин В.Г. Великорусское крестьянство и столыпинская реформа. С. 168. Показывая в своей книге значительную роль Николая II в подготовке и проведении земельной реформы, тот же автор пишет и другое: «В середине 1890-х годов у молодого царя преобладал весьма оптимистический взгляд на сосояние дел в государстве … поэтому задумываться о реформе Николай II стал позднее». Там же. С. 167. В качестве подтверждения этой позиции В.Г. Тюкавкин приводит встречу царя во время коронации 18 мая 1896 г. с волостными старостами, на которой царь, как и положено на таких церемониях, говорил общие фразы, призывая помнить заветы слова своего любимого отца Александра III, сказанные им на такой же встрече в том же Петровском дворце. И далее историк добавляет, что «здесь и намека нет на реформы». Там же. С. 168.

На мой взгляд, эти доводы не убеждают. Волостные старосты приехали к царю не с челобитной, к тому же они представляли верхний слой деревни, но не ее срез. Старосты были мало заинтересованы в коренных реформах деревенской жизни, представляя собой зажиточный сельский класс, они сами использовали общинный строй в своих личных корыстных интересах. Да и прежде чем что-то царю обещать, надо предварительно что-то для этого подготовить, Николай не относился к разряду тех политиков, которые после публичного, «всенародного» обещания мог бы потом его «замолчать», так и ничего не сделав из обещанного. Но допустим, царь сказал бы старостам о готовившихся преобразованиях, что тогда? Если бы это было в неопределенной форме, то наивный крестьянский ум все бы домыслил по-своему за царя. У крестьянского народа эти худо истолкованные царские фразы могли создать ложные надежды, крах которых мог привести к печальным последствиям. Далеко за примером ходить не надо. Известно, что после событий 9 января 1905 г. царь принимал рабочую делегацию (см. гл. 5), в сокращенном виде их беседа была напечатана в прессе. Курские крестьяне по-своему перетолковали разговор царя с рабочими, пуская в округе слух, будто «сам царь не запрещает грабить господ». Вронский О.Г. Государственная власть России и крестьянская община в годы «великих потрясений» (1905–1917). С. 28. Но тем более государь не мог говорить крестьянской делегации и ничего конкретного, так в этом случае реформу следовало запускать уже с завтрашнего дня.

В конце концов, царь живет не от выборов к выборам, ему не надо доказывать свою профпригодность первыми «100 днями». Царь не только делает политику, он ее созерцает и одухотворяет. Поэтому встреча только что коронованного императора с представителями крестьянства уже сама по себе много значит. К тому же молодой государь на самом деле сказал тогда старостам мудрые слова, что «заботы о благе вашем (то есть крестьян. – Д.С. ) так же близки моему сердцу, как они близки были Деду Моему и незабвенному дорогому Родителю». А как известно, и дед и отец царя сделали много для крестьян!

Но главная ошибка данной позиции мне представляется в другом: нельзя требовать от исторической личности больше того, что она может сделать в тех исторических условиях, заложником которых она часто является. Это вынужден признать и сам автор: «Вместе с тем его нерешительность, а более всего установивший порядок прохождения законопроектов через бюрократический аппарат надолго задержали реформирование деревни» (курсив мой. – Д.С. ). В то же время эта оговорка автора тут же им перечеркивается последующим текстом: «Достаточно было самому императору проявить государственную мудрость и особенно государственную смелость, и можно было в конце XIX в., даже не затрагивая общину, резко сдвинуть дело землеустройства, переселения, увеличения ссуд, кредитования, помощи Крестьянскому банку и др. …Николай не только этого не сделал, но надолго затянул… царь не понимал срочности решения этого важнейшего для государства вопроса… его нерешительность, постоянное упование на то “как Бог даст” затянули окончательное решение вопроса до критической точки, до взрыва недовольства значительной части крестьян». Там же. С. 168–169.

Но, во-первых, это оценочное суждение автор не подкрепляет фактами и расчетами. Разве Транссиб 90-х гг. и прилегающая к нему инфраструктура были способны пропустить и обустроить большое количество поселенцев? Были ли действительно у государства финансовые возможности для решения крестьянской проблемы в 90-х гг.? Непонятно, как применительно к 90-м гг. автор решает проблему кадрового обеспечения переселенческих служб, определяет психологическую и социальную готовность деревне, а также дворянства, еще не напуганного революцией, к предстоящим землеустроительным работам? Все это и многое другое остается нераскрытым.

Во-вторых, в самой книге автора по данному поводу присутствует противоречие: на предыдущих страницах он говорит о целой серии царских мероприятий по улучшению положения крестьян, показывает, с чем я полностью согласен, взаимосвязь столыпинской реформы с предшествующими царскими преобразованиями, пишет о господствующем стереотипе в советской историографии «отрицательного отношения к загнившему самодержавию». Там же. С. 63, 82, 133, 136, 143, 144, 148, 157, 166, 169.

В-третьих, дошедшее до нас высказывание царя о перекошенном государственном здании, сказанное еще в 90-х гг., свидетельствует, что царь отдавал себе отчет в серьезности стоящих перед ним государственных проблем.

В-четвертых, никто и не мог тогда, в 90-х гг., предполагать, что осталось так мало времени у России, социальный взрыв, начавшийся 9 января 1905 г., нельзя было спрогнозировать на конкретный год, число и месяц, его первопричина находилась в духовной сферы, не поддающей математическому анализу и расчету.

И наконец, в-пятых, автор поверхностно и искаженно понимает отношение царя к Божьему Промыслу. Царь вымаливал Россию и свой народ, испрашивал у Бога указание верного пути из тех исторических тупиков и змеиных ловушек, в которых оказалась его любимая Родина. Из религиозного опыта мы знаем, каких душевных, в том числе и умственных, сил требовала такая молитва и что для государственного деятеля такая молитва означает не отстраненность от дел и решений, а, наоборот, некий исход из рабочего перенапряжения, из невозможности рационально, силами человеческого разума, найти правильный выход. Людям с совестью, обремененным властью, будут более понятны эти слова.

411.  Шлипе Ф.В. Построить здоровую Россию на основах сильного крестьянства // П.А. Столыпин глазами современников. С. 193.

412.  Цеклинский А.В. «Какая несокрушимая сила и воля чувствовалась в нем…» // П.А. Столыпин глазами современников. С. 46.

413. П.А. Столыпин глазами современников. С. 45, 46.

414. «Мои меры ограничивались лишь широким оповещением населения о содержании нового закона и облегчением ему возможности пользования этим законом, – сообщал московский губернатор В.Ф. Джунковский императору в отчете за 1907 г., – так как, по моему глубокому убеждению, успех предстоящей земельной реформы заключается не в насильственной ломке… а предоставлении населению всех средств к вполне сознательному переходу к более совершенным способам сельского хозяйства». Дунаева А.Ю. Джунковский Владимир Федорович //Фонд изучения наследия П.А. Столыпина.

«Повсеместно бросаются в глаза повышение с/х культуры, применение улучшенных способов обработки земли, введение в севооборот новых культурных растений и определенное стремление к увеличению производительности земли», – писал все тот же Джунковский в своем всеподданнейшем отчете за 1911 г. (ГА РФ. Ф. 826. Д. 107. Л. 36, 64, 79 об., 109).

415. Цит. по кн.: Вронский О.Г. Государственная власть России и крестьянская община в годы «великих потрясений» (1905–1917). С. 265.

416. Красный архив. 1924. Т. 5. С. 121–122.

417. Фрагмент письма Николаю II от 26 сентября 1910 г. // П.А. Столыпин: Переписка. С. 62.

418.  Вырубова А.А. Страницы из моей жизни. Цит. по: Царственные страстотерпцы. С. 193.

419. Житие священномученика Иоанна Иоанновича Восторгова (1867–1918) // Правда веры и жизни. С. 31.

420.  Палеолог С.Н. Около власти: Очерки пережитого. С. 55.

421. Там же. С. 56.

422. Там же. С. 57.

423. Там же. С. 59.

424. Там же. С. 57.

425.  Махнач В. Очерки православной традиции. М.: Хризостом, 2000. С. 26.

426. Доверие государя гениальный конструктор оправдал сполна. В 1916 г. И.И. Сикорский создает проект четырехдвигательного бомбардировщика – биплан «Александр Невский», приступает к проектированию первого вертолета. Известно, что изобретатель был истинно православным человеком и оставил после себя не только самолеты, но и богословские труды. См.: Мирек А.Ф. Император Николай II и судьба православной России. С. 163–164.

427. Фрагмент письма от 26 сентября 1910 г. ГАРФ. Ф. 601. Оп.1. Д. 1352. Л. 6–7об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

428. П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 226–227.

429. «Два слова о Финляндии. Случилось то, что мы предвидели, – сейм отверг представленные ему для заключения законопроекты. Поэтому мне приходит в голову следующие соображения. При покойном Бобрикове было два аналогичных случая. На имя генерал-губернатора был издан рескрипт с порицанием происшедшего, с пояснением моей точки зрения, с изъявлением моей воли относительно предстоящего направления данного вопроса и с напоминанием в конце рескрипта о сомнительной пользе дальнейшего существования или созыва сеймов. Предлагаю издание подобного акта, как мысль. Если Вы ее найдете подходящею, разрешаю обсудить ее в Совете министров, в противном случае объясните письменно причину». См.: Фрагмент письма Николая II Столыпину от 22 сентября 1910 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 61.

430. Министр финансов Коковцов еще в бытность Столыпина саратовским губернатором предлагал ему стать председателем Крестьянского банка. Петр Аркадьевич спросил министра, не будет ли он его подмастерьем.

431.  Шванебах П.Х. Записки сановника //П.А. Столыпин глазами современников. С. 116.

432.  Столыпин А.П. Слово об отце // ricolor.org › history/fil/5

433. 

434. Цит. по: Жарова Л.Н., Мишина И.А. История Отечества, 1900–1940 гг. М.: Просвещение, 1992. С. 23.

435.  Могилевский К.И. П.А. Столыпин: Имя Россия. Исторический выбор 2008. М.: АСТ-Астрель, 2008. С. 69–70.

436.  Мосолов А.А. При дворе последнего царя. С. 20.

437.  Тальберг Н.Д. Светлой памяти возлюбленного Государя // Царственные страстотерпцы. С. 99.

438. Цит. по: Иванов Р.Н. Кровь Столыпина. С. 126.

439.  Герасимов А.В. На лезвии с террористами. С. 147.

440. Самой фразе многие историки придают столь большое значение, что считают ее чуть ли не первым признаком заката звезды Столыпина.

441. Фрагмент беседы корреспондента Journal со Столыпиным. См.: П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 477.

442. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 31 октября 1905 г. // П.А. Столыпин: Переписка. С. 601.

443.  Боханов А.Н. Судьба императрицы. С. 278.

444. Это реакция государя вполне соответствует христианскому мироощущению. «Братья, – писал в Послании к Филиппийцам апостол Павел, – я не почитаю себя достигшим, а только, забывая заднее и простираясь вперед, стремлюсь к цели, к почести высшего звания Божия во Христе Иисусе» (Флп., 3, 13, 14).

445.  Сухомлинов В.А. Воспоминания. Мемуары. С. 158.

446. Там же. С. 159–160.

447.  Розенталь И.С. Николай II // П.А. Столыпин: Энциклопедия //Фонд изучения наследия П.А. Столыпина.

448. Цит. по: Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 143.

449. Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 90.

450. Цит. по: Ольденбург С.С. Царствование Николая II. С. 484.

451. Фрагмент письма П.А. Столыпину от 10 декабря 1906 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 22.

452. Это был разговор царя с управляющим Дворянским и Крестьянским банком министром земледелия А.В. Кривошеиным. См.: Коковцов В.Н. Из моего прошлого. С. 403.

453.  Зеньковский А.В. Правда о Столыпине. Нью-Йорк, 1956. С. 271–272.

454.  Мосолов А.А. При дворе последнего царя. С. 13.

455.  Мирек А.Ф. Император Николай II и судьба православной России. С. 85.

456. -shavelskiy-vospominaniya-poslednego-protopresvitera-russkoy-armii-i-flota-tom-2.html

457.  Сургучев И. Детство императора Николая II // Царские дети. С. 89.

458. Цит. по: Шестаков В.А. История Отечества. XX век. М.: Просвещение, 2001. С. 77.

459. Назаров Михаил. «Тайна России».

460. Цит. по: Боханов А.Н. Император Николай II. С. 156.

461.  Ильин И.А. О грядущей России. С. 299.

462.  Боханов А.Н. Император Николай II. С. 94.

463. Фрагмент письма к Ольге Борисовне от 30 октября 1905 г. // П.А. Столыпин: Переписка. С. 600.

464.  Федоровский В.М. Император Николай II и его флот // Николай II в воспоминаниях и свидетельствах. С. 75.

465. Фрагмент беседы Столыпина с П.А. Тверским // П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 502.

466. Цит. по: Ольденбург С.С. Царствование Николая II. С. 63–64.

467.  Львов Н.Н. Граф Витте и П.А. Столыпин //П.А. Столыпин глазами современников. С. 149.

468. П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 496.

469.  Ольденбург С.С. Царствование Николая II. С. 343.

470. «Почти все, к кому я обращался с вопросом, ответили мне так же, как Витте, и находили, что другого выхода нет», – писал государь, называя свой шаг «страшным решением», которое он «тем не менее принял совершенно сознательно» //Там же. С. 342–343.

471.  Дякин В.С. Был ли шанс у Столыпина? СПб.: Лисс, 2002. С. 284.

472.  Ольденбург С.С. Царствование Николая II. С. 259.

473. Настороженность была вызвана двумя причинами. Во-первых, либеральное общество увидело в царских действиях не проявление доброй воли, а признак слабости и потому продолжало оказывать давление на власть. Во-вторых, значительная часть государственных служащих, привыкших к директивным методам управления, оказалась морально не готовой к такому резкому переходу.

474.  Ольденбург С.С. Царствование Николая II. С. 522.

475. Там же. С. 381.

476.  Боханов А.Н. Император Николай II. С. 243.

477. Фрагмент речи Столыпина во II Государственной думе 6 марта 1907 г. // Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… С. 63.

478. Фрагмент речи Столыпина в III Государственной думе 16 ноября 1907 г. // Там же. С. 107.

479.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 148.

480. Цит. по: Ольденбург С.С. Царствование Николая II. С. 384.

481. Там же. С. 385.

482. Цит. по: Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 134.

483.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 81–82.

484.  Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… С. 48.

485. Там же. С. 35.

486. Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 73.

487.  Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… С. 64.

488.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 81.

489.  Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… С. 158.

490. Там же. С. 263.

491. Зять Столыпина Б.И. Бок сообщает в письме А.В. Зеньковскому о мотивах настороженного отношения императрицы Александры Федоровны к Столыпину: «У императрицы было недоверие к приближенным после открывшейся измены Витте, который, будучи премьером, встречался на конспиративных квартирах с (социалистами. – Д.С. ) Хрусталевым-Носарем и Бронштейном-Троцким, на которых велись переговоры о будущей республике в России с Витте во главе (обвинительный акт товарища прокурора В.А. Бальца по делу о Совете рабочих депутатов)». См.: Письмо Б.И. Бока А.В. Зеньковскому от 24 июня 1953 г. // П.А. Столыпин глазами современников. С. 28.

492. См.: Шванебах. П.Х. Записки сановника // П.А. Столыпин глазами современников. С. 98.

493.  Коковцов В.Н. Из моего прошлого. С. 184.

494.  Столыпин А.П. Слово об отце// /5

495. 

496. 

497.  Винберг Ф.В. Крестный путь. Цит. по: Каменский В. О Государе Императоре (Разные заметки) // Николай II в воспоминаниях и свидетельствах. С. 189–190.

498.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 143.

499. Фрагмент письма Николая II матери от 29 марта 1907 г. //Там же. С. 260.

500. «Сегодня я был в Думе; впечатление тусклое и серое, – писал 9 апреля 1907 г. Столыпин государю. – В комиссиях, по словам наших чинов, не умеют взяться за работу ввиду неподготовленности и неумения работать вообще. Дума “гниет на корню”, и многие левые, видя это, желали бы роспуска теперь, чтобы создать легенду, что Дума создала бы чудеса, да правительство убоялось этого и все расстроило». См.: ГАРФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 515. Л. 72–72об. Рукопись. Подлинник. Автограф. Опубл.: Красный архив. 1924. Т. 5. № 5–7. С. 110–111. Это выражение Столыпина, что Дума «гниет на корню» цитировал в письме государю ярый противник его курса генерал Е.В. Богданович. См.: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 128.

501. Цит. по: Ольденбург С.С. Царствование Николая II. С. 148.

502.  Воейков В.Н. С царем и без царя. М.: ТЕРРА, 1995. С. 195. См. также фрагмент интервью Столыпина: «Мы не могли менять сейчас же министерство при первом столкновении с представителями народа, – отвечает Столыпин на вопрос английского корреспондента о правительстве народного доверия, – ибо это привело бы к полному шатанию власти. Сегодня – министерство Милюкова и кадетов, завтра, быть может, – кабинет Аладьина и его товарищей (трудовики. – Д.С .)». П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 469.

503. Фрагмент письма Николаю II от 26 февраля 1911 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 67.

504.  Шванебах П.Х. Записки сановника//П.А. Столыпин глазами современников. С. 103.

505. Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 261–262.

506. Там же. С. 85. Манифест был составлен П.А. Столыпиным.

507. Цит. по: Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 231–232.

508. Фрагмент письма Николаю II от 2 июня 1907 г. // ГАРФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 515. Л. 65–65 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

509. «Русские либералы (не говоря уже о радикалах) в подавляющей массе являлись стойкими атеистами (слова “Бог” и “Церковь” были не из лексикона)». Боханов А.Н. Император Николай II. С. 248.

510.  Шульгин В.В. Дни. 1920: Записки. С. 158.

511.  Мельгунов С.П. Легенда о сепаратном мире. Канун революции. М.: Вече, 2006. С. 577–579.

512.  Шульгин В.В. Дни. 1920: Записки. С. 109.

513. «Нищета и страдания евреев действительно беспримерны, – говорил Столыпин. – Я их лично видел, когда был предводителем дворянства в Ковно и губернатором в Гродно». П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 471.

514. Саратовские губернские ведомости. Неофициальная часть. 27 октября 1905. № 79. С. 1 // П.А. Столыпин: Биохроника. С. 106.

515. Цит. по: Седова Я.А. Великий магистр революции. С. 263.

516.  Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 354–355.

517. См.: Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 330.

518.  Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 341.

519.  Витте С.Ю. Избранные воспоминания. 1849–1911 гг. С. 402.

520.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 146.

521. Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 146.

522. Из воспоминаний А.И. Гучкова. Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 151

523. П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 481, 471. Столыпин называл проблему неравноправия евреев «крайне сложным вопросом».

Генерал П.Г. Курлов в беседе со Столыпиным также указывал на необходимость снять ограничения с евреев, чтобы уменьшить в еврейской среде революционные настроения. «П.А. Столыпин, – вспоминал Курлов, – не был противником моей мысли, но находил, что предоставление равноправия евреям вызовет негодование в некоторой части русского общества. Он докладывал мои соображения государю императору, который, насколько я мог понять из слов министра, разделял его мнение, поручив П.А. Столыпину, не возбуждая законодательного вопроса, в административном порядке принять меры к облегчению ограничительных постановлений против еврейства. Такие меры были приняты, вызвали неудовольствие со стороны Государственной Думы и едва не полный разрыв министра с крайними правыми партиями». Курлов П.Г. Гибель Императорской России //

524. Всеподданнейший доклад министра внутренних дел по Департаменту общих дел от 5 декабря 1906 г. // П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 110–112. Этот факт еще раз свидетельствует об отсутствии у Николая II и Петра Аркадьевича каких-либо идейных или личных предубеждений в вопросе наделения евреев землей.

525. Фрагмент письма П.А. Столыпину от 10 декабря 1906 г. // Красный архив. 1924. Т. 5. № 5–7. С. 107.

526.  Кони А.Ф. Моя Гефсиманская ночь. Соч. Т. 2. М., 1966. С. 373.

527. Цит. по: Ольденбург С.С. Царствование Николая II. С. 650.

528. Цит. по: Седова Я.А. Великий магистр революции. С. 250.

529.  Шубинский Н.П. Памяти П.А. Столыпина 5 сентября 1913 г. // Правда Столыпина. С. 153–154.

530.  Шульгин В.В. Столыпин и евреи // Там же. С. 167.

531. Там же.

532.  Гирс А. П.А. Столыпин //Петр Столыпин: Сб. С. 196.

533.  Иванов Р.Н. Кровь Столыпина. С. 125.

534.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 502.

535. См.: Псалтырь учебная / Пер. П. Юнгерова. М.: Даръ, 2006. С. 721.

536.  Печегина Я.Е. Политический кризис в России в начале ХХ века в дневниках Николая II. -reading.org.ua/bookreader.php/91472

537.  Мирек А.Ф. Император Николай II и судьба православной России. С. 72.

538.  Протоиерей Валентин Асмус. Неизвестный император. В России были совершенно немыслимы те строгости, отмечает протоиерей Валентин Асмус, которые существовали во Франции, например. Во Франции в начале XX в. могли, скажем, расстрелять крестный ход, если он в чем-нибудь нарушал, как считал какой-нибудь местный сатрап, полицейский порядок. А в 1914-м и в следующих годах во время Первой мировой войны во Франции беспощадно расстреливали за малейшую угрозу государственной безопасности. Расстрелов там было столько, что в России до самой большевистской революции никто себе представить не мог, что вот такое может быть. Протоиерей Валентин Асмус. Неизвестный император //http:// › guest/asmus.htm

539.  Мирек А.Ф. Император Николай II и судьба православной России. С. 72–73.

540.  Миллер Л.П. Царская семья – жертва темной силы. С. 99.

541. Там же. С. 100.

542. Цит. по: Седова Я.А. Великий магистр революции. С. 257. Как вспоминает генерал П.Г. Курлов, «стрельба в рабочих 9 января 1905 года тоже не может быть поставлена в вину государю. Он не знал об их намерениях и желаниях. Он не знал, что не перед рабочими, в своем кабинете находился начальник столицы – с. – петербургский градоначальник генерал Фуллон, а перед рабочими стояли вооруженные войска, обязанные по долгу службы и в силу закона не подпускать к себе толпы ближе 50 шагов без употребления оружия». Курлов П.Г. Гибель Императорской России // /

543.  Еремина В.М. Гефсиманско-Черниговский скит при Свято-Троицкой Сергиевой лавре // Царственные страстотерпцы. С. 174.

544.  Медушевский Вячеслав. Хронология мировых событий. 1900–1909 //Православная газета.

545.  Ходнев Д. Император Николай II – державный вождь российской армии (по воспоминаниям рядового офицера) // Николай II в воспоминаниях и свидетельствах. С. 114.

546. Из воспоминаний графа П.П. Орлова //Там же. С. 204–205.

547.  Нилус С. На берегу Божией реки. С. 543.

548.  Жильцов С.В. Смертная казнь в истории России. М.: ИКД «Зеркало-М», 2002. С. 203, 204.

549.  Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 422.

550.  Дьяков И. Забытый исполин // Наш современник. 1990. № 3. С. 138.

551. Цит. по: Ольденбург С.С. Царствование Николая II. С. 368.

552. Там же. С. 358.

553. В либеральное министерство (МВД. – Д.С. ) Святополка-Мирского тактика Столыпина в предотвращении волнений в Саратовской губернии «была достаточно гибкой, – отмечает историк П.С. Кабытов. – Вначале он не прибегал к репрессиям, а использовал метод убеждения. Вызывая к себе земских деятелей и руководителей сходок, доказывал им противоправность их действий. За нарушение правопорядка виновные подлежали аресту или штрафу в 500 рублей». Кроме того, Столыпин в «Губернских ведомостях» публикует свои обращения к горожанам и сельским жителям, предлагая мирные пути разрешения трудовых споров. Мятежных крестьян Столыпин наказывал по обычаю, но без порки, размещая на корм и простой в бунтующей деревни свой отряд казаков. Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 119–121, 125.

Однако по мере роста в крае социального напряжения тактика губернатора начинает включать в себя и более жесткие меры: увольнения, аресты, ссылки, применение холодного и огнестрельного оружия в разгоне мятежа.

554. Письмо О.Б. Столыпиной 31 октября 1905 г. // РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 231. Л. 68–69 об. Рукопись. Автограф.

555. Революция 1905–1907 гг. в России: Документы и материалы. Всероссийская политическая стачка в октябре 1905 года. Ч. I. М., 1955. С. 619–620.

556. Цит. по: Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 123.

557. В одном из писем Столыпин сообщает супруге, что революционеры боятся его трогать, так как хорошо знают, что местные черносотенные организации тут же начнут их резню.

558. Письмо О.Б. Столыпиной 16 октября 1905 г. //РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 231. Л. 45–46 об. На бланке «Пароход Общества Самолет “Пушкин”». Рукопись. Подлинник. Автограф.

559. Письмо О.Б. Столыпиной 30 октября 1905 г. //РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 231. Л. 64–65 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

560.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 26, 27.

561. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 30 октября 1905 г. // П.А. Столыпин: Переписка. С. 600.

562. В.В. Сахаров – генерал, бывший военный министр – был направлен с войсками для наведения порядка в Поволжье, погиб от руки террористки прямо в губернаторском доме Столыпина.

563. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 31 октября 1905 г. // П.А. Столыпин: Переписка. С. 601.

564. Фрагмент письма Ольге Борисовне от 1 ноября 1905 г. //Там же. С. 602.

565. Там же.

566. РГВИА. Ф. 400. Оп. 5. 1905. Д. 6. Л. 271–272. На телеграфном бланке.

567. Цит. по: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 140.

568. См.: Зырянов П.Н. Петр Столыпин: Политический портрет. С. 25–28.

569. Красный архив. 1927. Т. 3 (22). С. 167.

570.  Ольдербург С.С. Царствование Николая II. С. 358.

571.  Загладин Н.В., Козленко С.И., Минаков С.Т., Петров Ю.А. История Отечества. XX–XXI века. М.: ООО «ТИД “Русское слово – РС”», 2006. С. 37.

572.  Ольдербург С.С. Царствование Николая II. С. 365.

573. Там же.

574.  Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… С. 74–75.

575. П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 467.

576.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 56–57.

577. Там же. С. 57.

578. Письмо А.Ф. Редигеру // П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 328–329.

579. Там же. С. 327–337.

580.  Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… С. 265.

581. «Это область такая же тяжелая, как и сами полевые суды, – говорил Столыпин П.А. Тверскому, – и гораздо более щекотливая… Она вынуждала меня не раз думать об отставке. (…) Погромы теперь прекратились, и пока я у власти, их больше не будет». П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 497.

582.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 65.

583.  Седова Я.А. Великий магистр революции. С. 249.

584. По мнению П.Н. Зырянова, в проведении политики репрессий Столыпин «видел свой долг, свой крест… Они сильно отягощали его совесть, но он, зажав свою человечность, проводил их жестко и непреклонно». См.: Зырянов П.Н. Петр Столыпин: Политический портрет. С. 3.

585. Письмо великому князю Николаю Николаевичу от 10 февраля 1908 г.// Красный архив. 1926. Т. 6 (19). С. 219–221.

586.  Дьяков И. Забытый исполин. С. 138.

587. Фрагмент письма Николаю II от 3 декабря 1906 г. //П.А. Столыпин: Переписка. С. 19.

588.  Ольденбург С.С. Царствование Николая II. С. 305.

589.  Курлов П.Г. Гибель Императорской России //

590.  Анфимов А.М. П.А. Столыпин и российское крестьянство. М.: Институт российский истории РАН, 2002. С. 63–64.

591. Там же. С. 64.

592. Николай II в воспоминаниях и свидетельствах. С. 142–143.

593. «Правительство не вносило закон о военно-полевых судах на рассмотрение 2-й Государственной Думы, – пишет историк О.А. Исхакова, – и он автоматически потерял силу 20.4.1907. Рассмотрение дел о тягчайших преступлениях передавалось в военно-окружные суды, в которых соблюдались процессуальные нормы производства . Военно-окружные суды с 1907 по1909 вынесли 4232 смертных приговора, из которых были приведены в исполнение 1824. После 1909 число казненных по приговорам военно-окружных сократилось в 1910 до 129, в 1911 до 58 человек . Кроме чрезвычайных мер подавления революции использовался и репрессивный аппарат гражданского судопроизводства. В 1906–1912 по делам о государственных преступлениях в гражданских судах прошло 35 тыс. человек, из них 10 тыс. были оправданы. В вынесенных приговорах фигурировали обвинения в принадлежности к противозаконным обществам, революционной пропаганде и хранении нелегальной литературы, участии в политических демонстрациях, оскорблении его императорского величества. В особые категории выделялись “преступления против порядка управления” (в 1911 по ним было осуждено 8117 чел.), преступления и проступки печати (в 1911 по ним осуждено 233 чел.). Из политических осужденных в 1905–1912 гг. 7,5 тыс. были приговорены к каторжным работам. В 1906–1908 в качестве меры наказания широко применялась административная ссылка. В 1908 в административную ссылку было отправлено 10 060 чел. и в 1909–1991 чел.» (курсив мой. – Д.С. ). Энциклопедия //Фонд изучения наследия П.А. Столыпина. Исхакова О.А. Борьба с террором.

594. Из выступления Столыпина в первой Госдуме 8 июня 1906 г . // Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… С. 41.

595. Из выступления Столыпина во II Госдуме 13 марта 1907 г. // Там же. С. 74–75.

596. Фрагмент речи во II Государственной думе 10 мая 1907 г. // Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… С. 94–95.

597. Из выступления Столыпина во II Госдуме 13 марта 1907 г. //Там же. С. 77.

598. «По-видимому, – писал 14 августа 1906 г. Николай II правительству, – только исключительный закон, изданный на время, пока спокойствие не будет восстановлено, даст уверенность, что правительство приняло решительные меры, и успокоит всех». Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 65.

599.  Бок М.П. П.А.Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 212.

600. Фрагмент выступления в III Государственной думе 11 февраля 1911 г. // Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… С. 198.

601. Там же. С. 205.

602. П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 495–496.

603. Такой способ дискредитации государя был характерен для Родичева. « Мы знаем, – говорил Родичев еще в I Государственной Думе, – сколько преступлений прикрыто священным именем Монарха, сколько крови скрыто под горностаевой мантией, покрывающей плечи Государя Императора». Цит. по: Ольденбург С.С. Царствование Николая II. С. 383. Епископ Евлогий вспоминает следующий эпизод думских «баталий»: «Во время дебатов у меня произошло неприятное столкновение с Родичевым (к.-д.). В своей речи он напал на меня и сказал, что я “ставленник жандармов и полиции”. Меня взорвала эта выходка, и я потребовал, чтобы он подтвердил обвинение документальными данными, в противном случае я оставлял за собою право сказать ему, что он допустил ложь и клевету… Родичев молчал. После заседания я спросил его: “Что вы говорите, Федор Измайлович?” – “ Борьба так борьба … – ответил он. – Вы мне сдачи дали, мы “квиты…”» (курсив мой. – Д.С. ). Митрополит Евлогий (Георгиевский). Путь моей жизни //

604. П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 478.

605. Цит. по: Зырянов П.Н. Петр Столыпин: Политический портрет. С. 107.

606.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 164.

607. Там же. С. 242.

608. См.: Башмаков А.А. Последний витязь //Последний витязь: Памяти П.А. Столыпина. Саратов: Соотечественник, 1997. С. 17.

609. Эти слова Столыпина передает хирург Дитрихса. См.: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 452–453.

610. Ильин Иван. За национальную Россию. Манифест русского движения. -article.narod.ru/15.htm

611. Оптинский альманах. Введенский ставропигиальный мужской монастырь Оптина Пустынь, 2007. С. 139.

612.  Малков Ю.Г. Русь Святая: Очерки истории Православия в России. М.: Правило веры, 2002. С. 447.

613. ЦГАОО. Ф. 167. Оп. 1. Д. 30. Л. 73.

614.  Чернавский Н. Оренбургская епархия в прошлом и настоящем // Труды Оренбургской ученой архивной комиссии. Вып. VII. Оренбург, 1900. С. 854.

615.  Тихомиров Л.А. У могилы П.А. Столыпина // Московские ведомости. 1911. № 207. См.: . htm

616.  Бок М.П. П.А.Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 51–52.

617. 

618. Цит. по: Боханов А.Н. Император Николай II. С. 156.

619.  Ходнев Д. Император Николай II – державный вождь российской армии (по воспоминаниям рядового офицера) //Николай II в воспоминаниях и свидетельствах. С. 113.

620.  Священник Георгий Шавельский. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота // Царственные страстотерпцы. С. 77.

621. Там же.

622. -shavelskiy-vospominaniya-poslednego-protopresvitera-russkoy-armii-i-flota-tom-2.html

623. А.П. Бородин. Гродненский губернатор. Энциклопедия //Фонд изучения наследия П.А. Столыпина.

624. Циркуляр исправникам Гродненской губернии // Гродненские губернские ведомости. Неофициальная часть. 1903. 7 февраля. № 6. С. 1. См.: П.А. Столыпин: Биохроника. С. 35.

625.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 458.

626. «Председатель Совета министров Столыпин, – отмечал другой католический священник отец Буа, – человек прямой. Ревностный православный…» См.: Романов П. Русский христианин между православием и католицизмом //

627.  Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… С. 53.

628.  Черепица В.Н. П.А. Столыпин – гродненский губернатор//

629. Фрагменты из письма Столыпина К.Ф. Кршивицкому от 25 ноября 1906 г. //П.А.Столыпин: Грани таланта политика. С. 348.

630.  Черепица В.Н. П.А. Столыпин – гродненский губернатор //

631.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 505, 509 (ошибки в страницах нет, так как между ними расположены иллюстрации. – Д.С .).

632.  Медушевский Вячеслав . Хронология мировых событий. 1900–1909 //Православная газета.

633. Царственные страстотерпцы. С. 66–67.

634. П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 271–272.

635. Россия перед вторым пришествием. Издание Свято-Троицкой Сергиевой лавры, 1993. С. 169.

636.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 210.

637. Там же. С. 210–211.

638. Отметим и характер просьбы покойного Траугота: тот попросил друга позаботиться о своей жене, то есть проявить христианское милосердие. Ибо когда дело касается человека мирского звания, добрые дела прописаны ему Богом как лекарство душевного спасения.

639. Там же. С. 211.

640.  Джанибекян В.Г. Тайна гибели Столыпина. М.: Бородино-Е, Звонница – МГ, 2001. С. 328.

641.  Дьяков И. Забытый исполин // Наш современник. 1990. № 3. С. 141.

642.  Иванов Р.Н. Кровь Столыпина. С. 7.

643. Там же. С. 8–9.

644. На внутренней стене Преображенской церкви была помещена памятная доска со следующей надписью: «Расписан храм сей в память статс-секретаря Петра Аркадьевича Столыпина вечными молитвенниками о нем в 1913 году при настоятеле протоиерее Антонии Лихачевском, ктиторе Викторе Тарабанько».

645. Донесение в Департамент полиции от 10 апреля 1909 г. // П.А. Столыпин глазами современников. С. 313.

646. Цит. по: Николай II в воспоминаниях и свидетельствах. С. 96.

647.  Боханов А.Н. Император Николай II. С. 275–276.

648.  Ольденбург С.С. Царствование Николая II. С. 517.

649. Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 158.

650.  Любимов Д.Н. «Он своей личностью… вернул правительству нравственный авторитет» // П.А. Столыпин глазами современников. С. 60.

651.  Ден Л., Воррес Й. Подлинная Царица. Последняя Великая Княгиня. СПб.: Дом «Нева»; М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. С. 298–299. Рассказы великой княгини Ольги Александровны, которая даже в глубокой старости отличалась превосходной памятью, были записаны в 1950-х гг., ее воспоминания отличаются искренностью.

652.  Тхоржевский И.И. Последний Петербург: Воспоминания камергера. СПб.: Алетейя, 1999. С. 78.

653. «Теперь для общества и еврейства вопрос будет стоять так, – писал 10 декабря Столыпин царю в связи с отклонением последним предложений Совета министров расширить гражданские права евреев. – Совет единогласно высказался за отмену некоторых ограничений, но Государь пожелал сохранить их. Ваше Величество, мы не имеем права ставить Вас в такое положение и прятаться за Вас. Это тем более неправильно, что Вы, Ваше Величество, сами указывали на неприменимость к жизни многих из действующих законов и не желаете лишь в порядке спешности и чрезвычайности даровать от себя что-либо евреям до Думы. Моя всеподданнейшая просьба поэтому такова: положите, Государь, на нашем журнале резолюцию приблизительно такого содержания: “Не встречая по существу возражений против разрешения поднятого Советом министров вопроса, нахожу необходимым провести его общим законодательным порядком, а не на основании 87 статьи законов Основных, так как 1) вопрос этот крайне сложен, 2) не представляется, особенно в подробностях, бесспорным и 3) не столь спешен, чтобы требовать немедленного разрешения за два месяца до созыва Государственной думы”. При таком обороте дела и министерство в глазах общества не будет казаться окончательно лишенным доверия Вашего Величества, а в настоящее время Вам, Государь, нужно правительство сильное (курсив мой. – Д.С. )». ГАРФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 515. Л. 78–79об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

«Я бы очень протестовал, – писал П.А. Столыпин 16 декабря 1907 г. обер-прокурору П.П. Извольскому, – если бы Синод пожелал вперед забронироваться одобрением Царской власти, которую надо всячески беречь и не ставить в невозможное положение (курсив мой. – Д.С. )». РГИА. Ф. 1569. Оп. 1. Д. 132. Л. 4.

654. Цит. по: Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 316.

655.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 554. Н.Ч. Зайончковский, бывший при Столыпине членом совета Министерства внутренних дел, утверждает, что и в разговоре с министром иностранных дел С.Д. Сазоновым (тот был женат на сестре Столыпина) Николай II резко отозвался о погибшем премьере (см.: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 160), но в воспоминаниях самого Сазонова такая информация отсутствует.

656.  Кошко И.Ф. Преданный России патриот// П.А. Столыпин глазами современников. С. 128.

657. См.: П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 483.

658. Воспоминания тамбовского губернатора Н.П. Муратова. См.: Муратов Н.П. Во всем твердый и уверенный //П.А. Столыпин глазами современников. С. 124.

659.  Шидловский С.И. Убежденный государственник //П.А. Столыпин глазами современников. С. 166.

660.  Ольденбург С.С. Царствование Николая II. С. 562.

661. «Внезапная болезнь Столыпина, – писал имевший доступ к царю генерал А.А. Киреев, – испугала Царское Село. Да и есть чего бояться! Столыпин незаменим». См.: Дневник А.А. Киреева. 13 февраля 1909 г. // РО РГБ. Ф. 126.15. Л. 14.

662. Об этом возможном уходе Столыпина не принято говорить, он был связан с отставкой министра просвещения А.Н. Шварца. Столыпин считал, что в чем-то (относительно самого Шварца или его политики, точно неизвестно. – Д.С. ) ввел Николая II в заблуждение. «Получив сегодня Ваше прошение об отставке, – писал 31 октября 1908 г. Столыпин министру просвещения А.Н. Шварцу, – обращаюсь к Вашему Превосходительству с покорнейшею просьбою разрешить промедлить несколько дней представление ее Государю Императору, так как я полагал бы необходимым представить ее лично Его Величеству. Причиною этому является принятое мною решение испросить одновременно у Его Величества о всемилостивейшем увольнении меня от должностей председателя Совета министров и министра внутренних дел». ОР РГБ. Ф. 338. К. 3. Д. 3. Л. 15. Рукопись. Подлинник. Автограф. Вечером того же дня в Зимнем дворце состоялась встреча Столыпина и Шварца. Последний вспоминал: «Нашел я его в крайне угнетенном – иначе выразиться не могу – состоянии. Он много говорил о том, как важен для него и его внутренней политики твердый курс, взятый мною, о своем уважении и симпатии лично ко мне, но проскальзывали фразы и о том, что он в чем-то ввел Государя в заблуждение и поэтому, если я не возьму назад отставки, должен просить и о своем увольнении». Шварц вынужден был уступить, потребовав, правда, публикации заявления в газете «Россия» о том, что «я подавал в отставку и остался лишь по просьбе Столыпина» ( Шварц А.Н. Моя переписка со Столыпиным. Мои воспоминания о Государе. М., 1994. С. 31–32).

663.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 158.

664.  Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1997. № 4. C. 108.

665.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 586.

666.  Сазонов С.Д. Воспоминания. С. 40–41.

667.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 481.

668. Там же.

669.  Баронесса София Буксгевден. Венценосная мученица. Жизнь и трагедия Александры Федоровны Императрицы всероссийской. С. 207.

670.  Сухомлинов В.А. Воспоминания. Мемуары. С. 152, 170, 230–231, 282. По своим душевным качествам В.А. Сухомлинов был весьма приятен государю. Начальник дворцовой канцелярии А.А. Мосолов свидетельствует, что военный министр обладал особым даром удерживать интерес царя до самой последней минуты аудиенции, даже если она продолжалась два часа. «Государь высоко ценил тех людей, которые могли понятно изложить даже очень сложные вещи». См.: Мосолов А.А. При дворе последнего царя. С. 239.

671.  Сухомлинов В.А. Воспоминания. Мемуары. С. 252–255.

672. Высочайший манифест от 9 июля 1906 г. по случаю досрочного роспуска первой и назначение выборов во вторую Государственную Думу. См.: Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин. Жизнь за Отечество. С. 156.

673.  Обручев Н. Подлинный облик Царя-мученика как человека, Христианина и Монарха // Николай II в воспоминаниях и свидетельствах. С. 329.

674.  Палеолог С.Н. Около власти: Очерки пережитого. С. 59–60.

675. Даже вызывающий у царя отвращение С.Ю. Витте стал членом Государственного совета.

676. Слова старицы схимонахини Гавриилы. Цит. по: Духовный маяк: Советы православных подвижников. С. 137.

677. Цит. по: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 366.

678.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 439.

679. Цит. по: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 364.

680. Фрагменты из записи рассказа П.А. Столыпина об аудиенции у Николая II 5 марта 1911 г.// П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 491–492.

681. Там же. С. 492.

682. Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 290.

683. Фрагмент пересказа Столыпина Коковцову аудиенции у государя 5 марта 1911 г. // Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 435.

684. См.: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 368.

685. ГАРФ. Ф. 610. Оп. 1. Д. 1352. Л. 12–13. Рукопись. Подлинник. Автограф.

686. Там же.

687. Фрагменты из записи рассказа П.А. Столыпина об аудиенции у Николая II 5 марта 1911 г. // П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 491.

688. Цит. по: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин. Биография П.А. Столыпина. С. 367.

689.  Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Кн. 1. С. 392. Кстати, именно за это качество Столыпин уважал Коковцова: тот был готов даже пожертвовать постом, чтобы не быть заложником чужих, опасных для финансов идей. «Вы всегда действовали открыто и честно, – говорил Столыпин в июле 1911 г. министру финансов, – возражая мне против того, что мы с ним (Кривошеиным. – Д.С. ) задумали, и считая наше мнение ошибочным, Вы не постеснялись поставить на карту Ваше служебное положение, находя невозможным нести ответственность за чужие ошибки». Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин. Жизнь за Отечество. С. 481.

690.  Митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл. Слово пастыря. М.: Издательский совет Русской Православной Церкви, 2005. С. 143.

691.  Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Кн. 1. С. 392.

692. Этот разговор связан с разработкой Столыпиным нового проекта государственных реформ. По воспоминаниям Зеньковского, Петр Аркадьевич выражал тогда уверенность, что государь, горячо любя Россию, после тщательного ознакомления с его докладом о преобразовании государственного управления России будет просить его, Столыпина, вновь занять пост председателя Совета министров и министра внутренних дел, ибо убедится, что лица, которые заменят Столыпина на этих постах, не в состоянии провести в жизнь все то, что намечено в докладе. См.: Зеньковский А.В. Правда о Столыпине. С. 271–272.

693.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 436.

694.  Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 365, 366.

695.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 205–206.

696. Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 291.

697. Письмо от 9 марта 1911 г. Цит. по: Дьяков И. Забытый исполин. С. 140.

698. РО РГБ. Ф. 58.87.4. Л. 48 об.

699. Цит. по: Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 440.

700. Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 294.

701.  Экштут С.А. Карьера Петра Столыпина // Родина. 2006. № 9. С. 13.

702. Для Столыпина эта награда могла иметь особое промыслительное значение: в должности гродненского губернатора он постоянно с семьей посещал Александро-Невскую церковь, расположенную рядом с губернаторским домом.

703.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 207.

704.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 451.

705.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 207.

706.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 476.

707. Там же. С. 480–481.

708. «Встречаю Гучкова – в разговоре он мне сообщает, что Столыпин верит, что все образуется», – записал ответственный за делопроизводство Государственной думы Я.В. Глинка в дневнике 23 марта 1911 г. См.: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 293.

709.  Кошко И.Ф. Преданный России патриот // П.А. Столыпин глазами современников. С. 128–129.

710.  Тюкавкин В.Г. Великорусское крестьянство и столыпинская аграрная реформа. С. 127.

711.  Степанов С.А. Столыпин: Жизнь и смерть за Россию. С. 220–221.

712.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 206.

713.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 206–215.

714. РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. Д. 231. Л. 96–97 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

715.  Баронесса София Буксгевден. Венценосная мученица. Жизнь и трагедия Александры Федоровны Императрицы всероссийской. С. 199.

716. На это как свидетельство неминуемой отставки Столыпина указывает историк И.С. Розенталь. См.: Розенталь И.С. Николай II // Фонд изучения наследия П.А. Столыпина.

717.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 238. МВД при Столыпине стало распадаться и приближаться к западному понятию министерства внутренних дел как министерству полиции. Круг его ведомства стал сокращаться в пользу других министерств. Кстати, эти грядущие перемены вполне соответствовали и той правительственной реформе, которую проектировал Столыпин весной 1911 г.

718. «Многие видели в нем (А.Н. Хвостове. – Д.С. ) избранника камарильи, – отмечает кандидат исторических наук Сергей Куликов. – В действительности на этот пост Хвостова рекомендовал императору П.А. Столыпин еще в 1911 году. В августе 1911-го Николай послал в Нижний Новгород Распутина, поручив ему “посмотреть на Хвостова”. Предложив последнему пост министра внутренних дел, Распутин поставил ему лишь одно условие: “Быть наружно в холодных отношениях с Витте, но вполне подчиняться ему”. Губернатор не выказал гостю особого внимания. Поэтому старцу Хвостов не понравился. Несмотря на это, Николай хотел поддержать креатуру Столыпина и отказался от своего намерения только по просьбе нового премьера В.Н. Коковцова».

719. П.А. Столыпин глазами современников. С. 151. Н.Н. Львов вспоминает, как Столыпин, выслушав его рассказ о безрезультатно закончившейся аудиенции у царя (речь шла о вхождении Львова в правительство), в задумчивости заметил: «Да, трудности велики. Государь – это загадка». И, подумав, прибавил: «Нужно служить России, а служить России значит служить государю. В этом наш долг». См.: Львов Н.Н. Граф Витте и П.А. Столыпин // П.А. Столыпин глазами современников. С. 151.

720. Император Николай II, по воспоминаниям А.А. Вырубовой, был воздержанным человеком и рассердить его было нелегко, но если он на кого-то сердился, то надолго переставал его замечать. См.: Миллер Л.П. Царская семья – жертва темной силы. С. 129.

721.  Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Кн. 1. С. 394–395.

722. Цит. по: Боханов А.Н., Горинов М.М. История России с древнейших времен до конца XX века //

723. Фрагменты из записи рассказа П.А. Столыпина об аудиенции у Николая II 5 марта 1911 г. // П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 492.

724. Фрагмент воспоминаний тамбовского губернатора Н.П. Муратова «Во всем твердый и уверенный» // П.А. Столыпин глазами современников. С. 124.

725. Фрагмент из письма В.Н. Коковцову 30 ноября 1906 г. // РГИА. Ф. 966. Оп. 2. Д. 14. Л. 2–3. Рукопись. Подлинник. Автограф.

726. Фрагмент письма Николаю II от 26 февраля 1911 г. // ГАРФ. Ф. 610. Оп.1. Д. 1352. Л. 10–11 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

727. См.: Степанов С.А. Столыпин. Жизнь и смерть за Россию. С. 230.

728. Фрагмент письма к Николаю II от 26 февраля 1911 г. // ГАРФ. Ф. 610. Оп. 1. Д. 1352. Л. 10–11 об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

729.  Санькова С.М. Евлогий //

730. Когда государь узнал, что результатом такой чрезмерной охраны стал запрет еврейской молодежи встречать императора, он выразил недовольство подобными неадекватными действиями местных властей.

731. Сообщение о. Георгия Спасского в пересказе П.В. Гендрикова. См.: Якобий И.П. Император Николай II и революция. См. также: Фомин С.В. «Боролись за власть генералы… и лишь Император молился». С. 689. Ср. в мемуарах М. Палеолога: «Быть может, для спасения России нужна искупительная жертва. Я буду этой жертвой. Да будет воля Божия».

732.  Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 452.

733. Первая часть была написана 10 сентября, вторая – 11 сентября. Джанибекян В. Тайна гибели Столыпина. С. 366.

734.  Боханов А.Н. Судьба императрицы. С. 282.

735.  Баронесса София Буксгевден. Венценосная мученица. Жизнь и трагедия Александры Федоровны Императрицы всероссийской. С. 199.

736. Цит. по: Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 500.

737.  Ден Л., Воррес Й. Подлинная Царица. Последняя Великая Княгиня. С. 298–299.

738. В основу изложения событий взяты воспоминания киевского губернатора Гирса и Марии Тютчевой. См.: Тютчева С.И. За несколько лет до катастрофы // Наше наследие. 1997. № 41. С. 74. «Следует отметить, – комментирует эти воспоминания историк О.В. Гаркавенко, – что карьера Тютчевой при Дворе завершилась печально: ее попросту выгнали за пристрастие к сплетням. Отголосок этой обиды ощутим в ее мемуарах и порой делает их довольно тенденциозными. Но в любом случае данное свидетельство можно считать объективным, поскольку именно обстоятельства ухода Тютчевой с придворной службы не позволяют предположить какой-либо идеализации Царя на страницах этих мемуаров. К тому же оно подтверждается приводимыми далее воспоминаниями других лиц. Интересно сопоставить наблюдение очевидицы, что Богров перед выстрелом посмотрел на царскую ложу, с соответствующим местом в КК: “Не вспомнил, даже не покосился – что там, в царской ложе, есть ли кто”». См.: Гаркавенко О.В. К вопросу о достоверности изображения Николая II в «Красном Колесе» А.И. Солженицына // http: //www. sgu.ru/hram/ publication/ krasnoe_koleso.php

739.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 217.

740. Столыпин: Жизнь и смерть: Сб. Саратов: Приволж. кн. изд-во, 1991. С. 141–142. См. также: Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 213.

741.  Гаркавенко О.В. К вопросу о достоверности изображения Николая II в «Красном Колесе» А.И. Солженицына // http: //www. sgu.ru/hram/ publication/ krasnoe_koleso.php

742.  Тальберг Н.Д. Светлой памяти возлюбленного Государя// Царственные страстотерпцы. С. 71.

743. Тайна убийства Столыпина / Фонд изучения наследия П.А. Столыпина; Федер. архив. служба России; Гос. архив РФ. М.: РОССПЭН, 2003. С. 670.

744. По воспоминаниям Марии Тютчевой, государь после панихиды подошел к Ольге Борисовне, чтобы выразить свое сочувствие и поцеловать ее руку, та приняла какую-то театральную позу и, указав на тело своего мужа, сказала: «Ваше Величество, Сусанины не перевелись на Руси». «Это было неестественно и делано», – говорил впоследствии об этом Тютчевой государь и пожалел, что не имел свидания с Петром Аркадьевичем, который, по словам дежурившей у постели больного Ольги Михайловны Веселкиной (родственницы Столыпина. – Д.С. ), желал этого». См.: Тютчева С.И. За несколько лет до катастрофы // Наше наследие. 1997. № 41. С. 76.

Фраза о Сусанине сразу стала широкоизвестной и упоминается многими мемуаристами. Вот в каком контексте она звучит у А.И. Солженицына в «Красном Колесе»: «Столыпин лежал под простынями на столе. Бедная вдова стояла как истукан и не могла плакать. Сказала: “Вы видите, Ваше Величество, что Сусанины ещё не перевелись на Руси”». Акценты – совсем иные: у Тютчевой царя коробит излишняя патетичность, чего Николай II не выносил; у Солженицына недовольство царя выглядит очередным проявлением душевной глухоты, безразличия к судьбе Столыпина. В письме государя к императрице Марии Федоровне от 10 сентября 1911 г. эта сцена передана без каких-либо оценок: «Бедная вдова стояла, как истукан, и не могла плакать; братья ее и Веселкина находились при ней». См.: Гаркавенко О.В. К вопросу о достоверности изображения Николая II в «Красном Колесе» А.И. Солженицына // http: //www. sgu.ru/hram/ publication/ krasnoe_koleso.php

745.  Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 469.

746.  Гаркавенко О.В. К вопросу о достоверности изображения Николая II в «Красном Колесе» А.И. Солженицына //http: //www. sgu.ru/hram/ publication/ krasnoe_koleso.php

747. Там же.

748. Подобное поведение было вполне естественно, еще ранее в феврале 1905 г., когда был убит родной дядя и друг царя великий князь Сергей Александрович, по тем же соображениям безопасности император был вынужден отказаться от участия в похоронах. «Говорят, – писал позднее В.Ф. Джунковский, – что в первый момент Государь хотел ехать в Москву на похороны своего дяди, но благодаря влиянию Трепова не поехал». Московский обер-полицмейстер Д.Ф. Трепов считал, что охранное отделение в Первопрестольной не сможет обеспечить безопасность императора. Гришин Д.Б. Трагическая судьба Великого князя. С. 263.

749.  Гаркавенко О.В. К вопросу о достоверности изображения Николая II в «Красном Колесе» А.И. Солженицына // http: //www. sgu.ru/hram/ publication/ krasnoe_koleso.php

750. «Императрица была столь же мужественна (как и ее муж. – Д.С .), – вспоминала баронесса С. Буксгевден. – Она ясно осознавала возможность попыток покушения на их жизнь, но считала это неизбежным для лиц в их положении. К тому же она искренне верила в то, что все находится в руках Господа». Баронесса София Буксгевден. Венценосная мученица. Жизнь и трагедия Александры Федоровны Императрицы всероссийской. С. 190.

751. Цит. по: Труайя Анри. Николай II. С. 296.

752. Постановление следователя ЧСК Временного правительства Симсона о деятельности Распутина и его приближенных лиц и влияние их на Николая II в области управления государством // ГАРФ. Ф. 1467. Оп. 1. Д. 479. Л. 47 об.

753.  Извольский А.П. Воспоминания. С. 172–173.

754.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 209.

755. См.: Кобылин В. Анатомия измены. С. 63.

756. Фрагмент письма Николаю II от 25 сентября 1909 г. // П.А. Столыпин: Грани таланта политика. С. 440. См. также фрагмент письма Николаю II от 26 сентября 1910 г. // П.А. Столыпин: ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1352. Л. 6–7об. Рукопись. Подлинник. Автограф.

757. Цит. по: Якобий И.П. Император Николай II и революция. С. 510. Следует напомнить, что борьба Столыпина с Распутиным не носила политического характера, а была борьбой за честное имя самодержца. Ни о каком прямом влиянии Распутина на политику и уж тем более о каких-то его политических расхождениях со Столыпиным говорить не приходится. По свидетельству Пьера Жильяра, воспитателя наследника, что даже «в зените славы» в последние три года перед революцией Распутин посещал царскую семью не чаще четырех раз в год, причем вопреки расхожим представлением не был ни пьян, ни распущен и говорил о Боге и о нуждах народных. См.: Кобылин В. Анатомия измены. С. 156.

758.  Шульгин В.В. Дни. 1920: Записки. С. 144.

759. См.: Кобылин В. Анатомия измены. С. 137. Так, Мария Федоровна говорила Столыпину, что государь под влиянием императрицы Александры Федоровны долго колебался по поводу его отставки в 1911 г., но теперь согласился с ее доводами оставить Столыпина (см.: Бок М.П. П.А.Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 205). Известно, что между Марией и Александрой Федоровнами так и не установились дружеские отношения (см.: Боханов А.Н. Судьба императрицы. С. 265, 269). Говоря Столыпину о колебании государя, императрица мать явно преувеличивает влияние Александры на своего сына. Если действительно это влияние имело место, если это не очередные салонные сплетни, то оно не носило политического характера. Александра видела, как муж страдает и изнемогает от «давления» Столыпина, и потому пыталась удалить этот источник беспокойства от своей семьи. Последнее только предположение, но вспомним, как она жаловалась супруге Столыпина на усталость мужа. В ежедневной тревоге за жизнь императора, за воспитание дочерей и здоровье больного наследника, погруженная в дела благотворительности и милосердия, царица могла и не понимать всей необходимости Столыпина. Греха в этом нет, решение оставалось за царем.

760. Цит. по: Боханов А.Н. Святая Царица. М.: Вече, 2006. С. 144.

761.  Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 479. При определении достоверности событий, изложенных в историческом документе, особенно если существует несколько редакций этого документа, историки отдают предпочтение более раннему варианту. Как правило, первое изложение события содержит меньше позднейших домыслов и интерпретаций. Действительно, в первом и, кстати, непространном варианте Коковцов излагает беседу с царицей немного иначе. «Владимир Николаевич, – отвечала ему царица, – не говорите мне больше об этом человеке! Он умер, потому что Провидение судило так, что исчезнет». Цит. по: Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 176.

762.  Преподобный Максим Исповедник. Главы о любви. М.: Образ, 2005. С. 53.

763.  Федоров Б.Г. Петр Аркадьевич Столыпин: Биография П.А. Столыпина. С. 497.

764.  Мельгунов С.П. Легенда о сепаратном мире: Канун революции. С. 208–209.

765.  Баронесса София Буксгевден. Венценосная мученица. Жизнь и трагедия Александры Федоровны Императрицы всероссийской. С. 199.

766. Там же. С. 187.

767.  Боханов А.Н. Святая Царица. С. 5. К сожалению, и многие современные исследователи, искренне считающие себя интеллигентами, продолжают придерживаться этой точки зрения. Однако подлинная интеллигентность заключается не в отрицании того, что не похоже, что не соответствует, не сопрягается с собственным мировоззрением, а в умении понять без предубеждения своего идейного противника, а это невозможно без серьезного, не карикатурного рассмотрения всего того, чем тот живет и дышит. В этой связи вспомним, что один из последних представителей старой интеллигенции России академик Д.С. Лихачев, несмотря на идеологический прессинг советских времен, хранил в своем сердце глубокое уважение к последним Романовым. Дай Бог дорасти до такого бесстрастного созерцания исторических истин и нам.

768.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 504.

769.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 160.

770.  Столыпин А.П. Столыпин и Николай II в «Августе четырнадцатого» // Посев. 1984. № 3. С. 59.

771.  Бок М.П. П.А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 214.

772.  Хитров А.М. О С.Н. Палеологе (1877–1933) // Палеолог С.Н. Около власти: Очерки пережитого. С. 8.

773.  Демин В.А. Гербель Сергей Николаевич. Энциклопедия //Фонд изучения наследия П.А. Столыпина.

774.  Радзинский Э.С. Николай II. С. 80. «Когда [царь] узнал о смерти верного премьера, – пишет А.Н. Боханов, – то перво-наперво поехал в клинику, где скончался Столыпин, где и состоялась панихида. Там Царь молился за упокоение души того, кто несколько лет возглавлял правительственную власть в России. А что он должен был сделать: собрать ассамблею, выступить с поминальной речью? Но такого не могло случиться потому, что Николай II с детских лет твердо усвоил, что сетовать на смерть бессмысленно: срок жизни и последний день определяет Господь, и как распорядился, то так тому и быть». См.: Боханов А.Н. Император Николай II. С. 187–188.

775.  Бородин А.П. Столыпин: Реформы во имя России. С. 161.

776. Цит. по: Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 140–141.

777.  Тюкавкин В.Г. Великорусское крестьянство и столыпинская аграрная реформа. С. 60.

778. П.А. Столыпин: Программа реформ. Документы и материалы. В 2-х т. Т. 2. С. 728.

779.  Тюкавкин В.Г. Великорусское крестьянство и столыпинская аграрная реформа. С. 60. Однако процесс переселения был прерван Первой мировой войной. С. 168.

780. Там же. С. 271.

781. Там же. С. 257.

782. Там же. С. 238.

783.  Федорова Н.А. Агрономические улучшения.

784. В 1910 г. Кривошеин представил в Государственную думу проект преобразования ГУЗиЗ в министерство земледелия с учетом проводимой реформы. Он хотел не только повысить статус ведомства, но и перераспределить полномочия как между министерствами, так и внутри самого ГУЗиЗ. К проекту Кривошеин приложил объяснительную записку, где обстоятельно проанализировал современное развитие с/х и состояние аграрного ведомства. Суть его позиции состояла в том, что размах реформ не позволял ГУЗиЗ оперативно руководить ими. Наиболее острой проблемой был недостаток кадров. Административный аппарат ГУЗиЗ был переполнен, тогда как оперативных исполнителей, особенно на местах, не хватало. Также не до конца были налажены связи с внешними ведомствами, прежде всего с МВД и Крестьянским банком. Некоторые виды деятельности, например научно-опытное, учебное дело, были рассредоточены по разным учреждениям ГУЗиЗ. Поэтому целью реформирования было сосредоточение всех аграрных отраслей, с/х промышленности и кредита под началом будущего министерства земледелия. Федорова Н.А. Главное управление землеустройства и земледелия. Энциклопедия //Фонд изучения наследия П.А. Столыпина.

785.  Сидоровнин Г.П. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество. С. 464.

786.  Столыпин А.П. Слово об отце // /5

Согласно этому проекту, отмечает Аркадий Столыпин, в состав новой Холмской губернии должны были быть включены лишь местности, в которых население сохранило русский облик. Те же части Холмщины, в которых население было ополячено и окатоличено, должны были остаться за Польшей. Официально вопрос о Холмщине был вызван ходатайствами местного русского населения, желавшего слиться с общерусской стихией. Но Крыжановский высказывает на этот счет и иные соображения. «В действительности, – пишет он, – по официально никогда не высказанной мысли, мера эта имела целью установление национально-государственной границы между Россией и Польшей, на случай дарования Царству Польскому автономии». Полное отделение Польши от России отец намечал на 1920 г. На деле все пошло по-иному. Проект о Холмщине поступил в конце 1909 г. на рассмотрение специальной комиссии Государственной думы. Несмотря на возражения правительства, комиссия расширила пределы будущей Холмской губернии, включив в ее состав такие местности, в которых русское население составляло едва 30 %. А об уступке Польше части Гродненской губернии депутаты вообще отказались слушать. «Таким образом, – отмечает Крыжановский, – весь смысл меры выражал собою лишь стремление урезать пределы Польши». См. там же.

787.  Санькова С.М. Евлогий //

788.  Столыпин А.П. Слово об отце // ricolor.org › history/fil/5

789. Что же касается финской проблемы, то она также продолжала разрешаться, как и при Столыпине, в том же направлении интеграции Финляндии. Генерал-губернатор Финляндии Ф.А. Зейн, выдвинутый на этот пост при поддержке реформатора, еще в октябре 1910 г. предложил комплекс мер по ограничению финской автономии. На их основе была создана программа действий царского правительства в финском вопросе. В сентябре 1914 г. программа была одобрена Николаем II. Бахтурина А.Ю. Зейн Франц-Альберт Александрович Дума Энциклопедия //Фонд изучения наследия П.А. Столыпина.

790.  Демин В.А. Третья Государственная дума Энциклопедия //Фонд изучения наследия П.А. Столыпина.

791. Камнем преткновения между царем и Коковцовым стал вопрос борьбы с пьянством. Министр финансов, считая, что запретительные меры нанесут удар по финансам, отказался поддержать соответствующий законопроект. К этому следует добавить, что Петр Аркадьевич не считал Коковцова настоящим продолжателем своего дела, не раз указывая государю на его формальное отношение к проводимым реформам.

792.  Ольденбург С.С. Царствование Николая II. С. 562.

793.  Демин В.А. Кривошеин Энциклопедия //Фонд изучения наследия П.А. Столыпина.

794. «Николай II полагал, – пишет историк П.С. Кабытов, – что в условиях революционного времени правительство должно находиться “в верных руках”, тогда как Витте “способен и готов его продать в любую минуту”». Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. С. 131.

795.  Тюкавкин В.Г. Великорусское крестьянство и столыпинская аграрная реформа. С. 168.

796.  Зеньковский А.В. Правда о Столыпине. С. 244.

797.  Ольденбург С.С. Царствование Николая II. С. 543.

798. Там же. С. 549.

799. Зазвучавшая в конце работы третьей Думы распутинская тема перешла «по наследству» к четвертой Думе.

800. Там же. С. 553.

801. Эта тенденция отчетливо проявилась еще в столыпинский период. «С молчаливого согласия тогдашнего правительства, – пишет историк В.А. Демин, – Г. с. отклонил проект создания волостного земства (1914). По требованию министров были отклонены проекты введения земского самоуправления в Сибири, Донской обл. и Архангельской губ. (то есть в тех районах, где еще не успел народиться культурный землевладельческий элемент. – Д.С. )… Г. с. с согласия правительства отклонил предложения Думы о дальнейшем развитии указов 1905–1906 о расширении веротерпимости… Верхняя палата одобрила большинство проектов об очень значительном увеличении расходов на народное образование и открытии новых учебных заведений всей уровней, отклонив часть поправок, возникших по инициативе Думы без согласия правительства. В соответствие с мнением последнего Совет отклонил предложение нижней палаты передать под контроль Министерства просвещения церковно-приходские школы и установить преемственность между всеми учебными заведениями различного уровня (что могло стать обходным способом вмешательства в содержание церковно-приходского образования. – Д.С.) ». В.А. Демин Государственный Совет Российской империи. Энциклопедия //Фонд изучения наследия П.А. Столыпина. В 1913–1914 гг. четвертая Дума поддержала кадетские законопроекты о свободе печати, собраний, союзов и др. Однако практического значения это не имело: законопроекты либо застревали в комиссиях, либо блокировались Государственным советом.

802. П.А. Столыпин: Программа реформ. Документы и материалы. В 2-х т. Т. 1. С. 749.

803. 

804.  Зеньковский А.В. Правда о Столыпине. С. 204–205.

805. Письмо Николая II матери, императрице Марии Федоровне // Красный архив. 1929. № 4 (35). С. 123, 124–125.

Оглавление

Дмитрий СтруковСтолыпин. На пути к великой России

Предисловие Петр Столыпин: С надеждой на Бога и Царя

Глава 1 Духовное преодоление хаоса

Глава 2 Единство в духе и истине

Глава 3 Семейное счастье: жертва на алтарь России

Глава 4 «Все дышат доверием к нему…»

Глава 5 Царская дорога столыпинскому локомотиву реформ

Глава 6 Доверительный союз

Глава 7 «…совесть моя никогда меня не обманывала»

Глава 8 Тяжкий крест правосудия

Глава 9 Причастники жизни во Христе

Глава 10 Кризис «исключительного доверия»

Глава 11 Реквием по Столыпину

Приложение

Фото с вкладки 

Примечания Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg