«Записки командира роты»

Зиновий Михайлович Черниловский Записки командира роты

Об авторе

Черниловский Зиновий Михайлович (1914–1995) — доктор юридических наук, профессор Московской юридической академии. Автор более 200 публикаций, в числе которых монографии, научные и публицистические статьи, несколько учебников по истории права. Участник Великой Отечественной войны.

Легко и просто написанные ("просто и буднично", по выражению автора), военные воспоминания охватывают период 1941–1944 гг.

В июне 1941 г. автор, защитив диссертацию, получил ученую степень кандидата юридических наук. Ему было 26 лет, но он успел к тому времени уже много повидать и многого добиться. Приехав в Москву 14-летним подростком, работал наборщиком в 1-й Образцовой типографии (где впоследствии печатались его книги), отслужил год в армии, закончил с отличием Московский юридический институт и аспирантуру. С третьего курса института, переведясь на заочное, "по призыву", работал следователем по уголовным делам Омской областной прокуратуры. Была любимая жена, росла дочь.

В октябре 1941 г., когда немцы стояли под Москвой, пошел в коммунистический батальон. Был назначен командиром роты.

В его восприятии как очевидца встают события, атмосфера и настроения первого года войны, когда автор находился на самой передовой линии фронта во время обороны Москвы и последующего наступления наших войск.

Картина войны дополняется впечатлениями и рассказами, относящимися ко времени его службы в военной прокуратуре. Как кандидат юридических наук, он имел звание военюриста, и, после перелома в ходе военных действий, был переведен для дальнейшего прохождения службы по специальности: военным следователем в апреле 1942 г. и через три месяца — помощником военного прокурора 43-й армии, куда стекались для расследования самые различные дела о проступках и преступлениях военного времени. С апреля 1944 г. служил в должности помощника прокурора Харьковского военного округа, под началом которого в то время была вся освобожденная часть Украины.

Последующие 50 лет после окончания войны посвятил научной и преподавательской деятельности.

Предисловие

Я был хорошо знаком с автором этой книги. Знал его как человека оригинально мыслящего, широко эрудированного в самых разных областях знаний, автора многих трудов по юриспруденции. Читал с удовольствием его мемуары "На жизненном пути".

Появление данной книги я встретил с любопытством. Тем более что сам я в войне не участвовал, так как учился в то время в институте, где студенты были освобождены от призыва.

Солдат с ученой степенью — явление нетривиальное. Мне кажется, что так же нетривиальна эта книга.

В ней представлены два периода его армейской службы: на передовой — в начале войны и как военного юриста — в последующем. Это две отдельные темы: отношение автора к войне как солдата, с одной стороны, и как юриста-философа — с другой. Боевые будни, очень живо написанные, представляют, вероятно, большой интерес для поколений, в войне не участвовавших. Не менее привлекают внимание и эпизоды из военной прокурорской практики, когда автору приходилось сталкиваться с ситуациями необычными, порой детективными.

Мемуары писались на большом временном расстоянии от описываемых событий, в эпоху, когда цензурные барьеры были сняты и не могли помешать автору без помех "проявить свое лицо".

Полагаю, что мемуары Зиновия Михайловича окажутся любопытны не только для меня, но и для широкого круга читателей.

Лауреат Ленинской и Государственной премий,

заслуженный деятель науки и техники,

кавалер орденов за заслуги в науке, доктор технических наук,

профессор Панасюк В. С.

Записки командира роты

1

Война застала меня в Новосибирске. Новоиспеченным кандидатом прав, как говаривали в старину, я был командирован в этот город от Всесоюзного юридического заочного института, в котором очутился "по распределению". Читать лекции по всеобщей истории государства и права, моей специальности. А затем — то есть сразу по их окончании — экзаменовать студентов.

Первая лекция была назначена на 22 июня. Был яркий солнечный день. Широкие улицы большого индустриального города были заполнены фланирующей публикой. Тревога, казалось, владела мной одним. Тщательно обдумывая пассажи своей вступительной лекции, я то и дело менял темп, в тесной зависимости от размечаемой тесситуры…

Было уже близко к пяти вечера (по местному времени), и лекция моя шла к концу, как вдруг дверь распахнулась и в ней остановился, вытянув руку с тут же растворившимся портфелем, странной наружности человек: "Братцы… только что Молотов объявил про войну и что победа будет за нами".

Все повскакали с мест: "С фашистами?"

И тут вошел декан.

— Война, товарищи. Немцы наступают по всему фронту, но мы даем отпор. Сессию велено закрыть. Все по домам, мужчинам явиться в свои военкоматы.

И ко мне:

— Ваш билет на Москву обещан на завтра.

2

То и дело пропуская глухие эшелоны, спешившие на Запад, уже недоедая, добрались мы наконец до Казанского вокзала.

На перроне было мало встречающих, да и откуда им было взяться при нашем почти недельном опоздании. Толпа встречающих объявилась уже у самого паровоза.

— Наконец-то ты приехал!

— Люсик, милая! Как узнала?

— Очень просто. Третий день дежурства. Дома все в порядке. С пирогом я, бери быстрей.

— От военкомата есть что?

— Повестка. В ней значится твое новое звание.

— Как это новое? Я командир взвода запаса.

— А вот и нет. Там написано: военюрист. Элик сказал, что это три кубика. Он уже на фронте. Мы проводили его до поезда. Позавчера. Так и будем жить. Сначала брат, потом муж, и в доме останется один-единственный мужчина — годовалый Семен.

— Как Галя?

— Сейчас, знаешь, под окнами многие ходят то с чемоданами, то с рюкзаками, и она, бедная, истомилась: "Папка наш идет". И огорчается от ошибки. Послушай, "военюрист" — это в штабе? Ну что ты на меня так смотришь? Можно я с тобой пойду в военкомат? Плакать не буду. Слово!

3

Метро "Сокол" — уже на исходе терпения. От метро налево наш переулок, застроенный деревянными домами. Палисадник. Через просвет в сиреневом кусте вижу белое платье дочери. Не помню, как она очутилась у меня на руках. Цепкое объятие, горло перехватило. Из дому выпорхнули свояченицы. Люся ненаглядная, как в день первой встречи, как в день последнего расставания. Древние уверяют нас в том, будто сам предмет подсказывает слова — 1рзае гез уегЬа гаршп. Но я их не нахожу.

Военкоматовский лейтенант был сух и строг. Взяв повестку и чуть помедлив, он крупно и наискосок надписал: "До особого назначения".

— Позвольте вопрос, товарищ лейтенант. Мой институт распущен до времени. Поступать ли мне на новую службу, или назначение придет до того, как кончатся деньги?

— Поступайте, мы сами ни черта не знаем. Сейчас вы не нужны, и так может быть и год, и день!

4

Люся стояла на том же месте. Строгая, вся в напряжении. Улыбнулась через силу.

— Пошли домой. Пока не нужен. Буду поступать в прокуратуру, по старой памяти. Давай, пока еще есть деньги, купим тебе и Гальке самое необходимое… Кто знает, как повернется… Пока ждал очереди, там и здесь, толковали — хотя и приглушенными голосами — об эвакуации…

— Эвакуации Москвы? Ты в это веришь?

— Нет, конечно. Но разве ты не видишь, как все обернулось. Теплая обувь, вот что важно.

Для московской прокуратуры я был своим человеком, да и вакансий образовалось предостаточно.

— В прокуратуре Куйбышевского района — ни одного следователя. Понимаешь? В городской тоже не густо, но хоть на девицах держимся. Не сочтешь?..

5

Спустя день, то есть уже 1 июля, был я при службе. И почти тотчас на мой стол легло любопытное дело. Для прочих моих детективов я уже заранее отвожу место на тех страницах, которые будут заняты воинскими буднями, а об этом расскажу сейчас.

Фамилия обвиняемого была мне известна. Мелькала в печати: крупный инженер.

Прокурор района Иванов-Петров вручил мне "на всякий случай" ордер на арест и право вызова милицейской машины для конвоирования арестованного в места предварительного заключения.

— Саботаж, — сказал он назидательно, — всегда саботаж. А уж во время войны! Не мне вам объяснять, кандидат наук…

Короткий стук, и дверь стала тихонько отворяться. На пороге оказался высокий худой мужчина. Небрит. Галстук затянут, но ворот под ним не застегнут.

— Владимир Михайлович? Проходите. Садитесь. Здесь вам будет удобней. Разговор, предвижу, не скорый.

— Благодарю покорнейше. У вас тут уютно. Не ожидал. Еще несколько незначащих фраз. Подступаем к сути. Полное отрицание. По всем пунктам обвинения.

— Свидетели эти — мои враги. Они мне мстят за талант. Все — наговор!

— Мне были бы важны какие-нибудь видимые проявления неприязни.

— Да сколько угодно. Уже в том, как они со мной здороваются и прощаются.

— Как же?

— Суют руки. Чтобы заразить меня сифилисом. Это же ясно!

— Вы имеете в виду рукопожатие? Но ведь это общепринято. Я вас, признаться…

— Э-э, не говорите. Я ясно вижу, когда, как вы говорите, принято, а когда, простите, люэс…

Было от чего оторопеть. Все предшествующие два часа разговора не давали ни намека на умственную ущербность. Полноте! Уж не притворяется ли он? Откуда мне знать? А дело идет о жизни и смерти. Время на приговор быстрое. Без "Сербского" не обойтись. Что-то такое говорилось на лекциях по судебной психиатрии. Вялая форма шизофрении?

— Владимир Михайлович, разговор наш не окончен. Но домой вас отпустить я не могу. Вот и ордер на арест. Придется вам побыть некоторое время в заключении. До суда, если так повернется.

6

Сознаться, я далеко не всегда был столь деликатен, отправляя человека в тюрьму. Но тут было такое, что выше понимания.

— В тюрьму? Нет, вы этого не сделаете.

— Почему же? Разве вы не видите ордера?

— А мои мосты? Вы об этом подумали? Я в тюряге, а мои мосты, полагаете, будут стоять как стояли?

Я поднялся со стула и вызвал милиционера.

Прошло дней шесть или семь, и мне позвонили из Института судебной медицины имени Сербского. Провели в большую комнату, стол "покоем", врачи в белых халатах. Смотрят доброжелательно.

— Как же вы, батенька, отгадали? Что у вас было по психиатрии? Недаром, значит! Несомненная шизофрения. Так что никакой ответственности. Дело прекращается, вот вам наше заключение, а субъекта оставим у себя. Любопытный тип. Мозг ясный, знаний — кладезь. Но все до известной точки.

— Война порождает в людях притворство, — сказал я. — А руководства, могущего помочь следователю, как кажется, нет. Пациенту повезло в том, что вы рядом… А в Чухломе, что там?

— Мы и сами не очень-то тверды в такого рода распознавании, — ответил мне возглавлявший консилиум. — Так что полагайтесь на интуицию. Нас здесь семеро, и каждый скажет вам о шизофрении свое собственное… Тут же, не беспокойтесь, клиника бесспорная.

Осень. На фронте становилось все хуже. В начале октября все мои близкие отправились в эвакуацию на Юго-Восток. На десятый день после их отъезда пришла телеграмма: "Обосновались Арыси, ста километрах Ташкента. Устроились".

Утром 14 октября Иванов-Петров вошел ко мне, чем-то смущенный, сел, вздохнул, помолчал.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось, как не случиться. Один остаюсь. Только что из райкома… Коммунистический батальон собирают. К Химкам, говорят, подошел. По разнарядке от прокуратуры один, а вы этот один и есть. Так что завтра с рюкзаком… Как будет, как будет? Спасемся ли так?

Помолчали.

7

— Я им говорю, он у меня военюрист, отпущен до особого. Может, на него уже разнарядка есть. Никак! Ты уж меня прости, сынок.

И вышел.

Думал, чудак, что я загорюю, теряя теплое место. А мне было невмоготу в пустом доме, среди в спешке покинутых вещей, которые не было сил собрать и упрятать. Да и к тому же: мне 26, я здоров, прошел одногодичную службу, установленную для молодежи со средним образованием, замок от "максима" собираю с закрытыми глазами… Надо рюкзак купить. На Петровке, говорят, есть. Сегодня же и соберусь.

Зашел к прокурору. Обнялись. Простились. Как оказалось, навсегда.

— 16 октября? Ты видел в этот день Москву? Из конца в конец? Что ж это было?

— А-а, у вас и "За оборону Москвы" есть? А на какой ленточке, интересуюсь, на муаровой? А я себе представлял, что на драповой.

Первый вопрос исходил от москвичей, второй задавали мне ленинградцы, одесситы, туляки.

О 16 октября 1941 года много писалось и каждый в разной мере наслышан. В этот именно день наш Коммунистический батальон — человек 200–250 шествовал строем от самого центра Москвы в Покровское-Стрешнево, на аванпост.

И в самом деле, что это был за день? Обыкновенный. Мы, конечно, видели трехтонки, груженные домашним скарбом, даже зеркальным шкафом однажды. Спешившие, все как один, на старую Владимирку. Но, по чести сказать, не придавали этому особого значения. Эвакуация! И в голову не приходило, что все это частицы массового стихийного бегства. При наших-то порядках стихия? Лишь после того, как нам зачитали чрезвычайный декрет о введении осадного положения в Москве от 19 октября 1941 года, которым предписывалось расстреливать на месте "провокаторов, шпионов и прочих агентов врага", стали мы осознавать и суть самого этого бегства, и бездействие власти, в нем участвующей. Помалкивая, разумеется.

Под утро следующего дня нас подняли с полу, на котором мы пытались заснуть, выстроили, прочитали присягу, произнесли речь, исполненную пылкого аппаратного косноязычия, и стали разбивать на взводы.

По нашим анкетам было известно, кто есть кто, и мне, как я и ожидал, достался пулеметный взвод и единственный учебный станковый пулемет. Из оружия у нас были штык на поясе и гранаты там же. Запалы от них я беспечно запрятал в левый карман гимнастерки.

Дни тянулись без происшествий, как вдруг вечером 28 октября, уже в полутемноте, нас по тревоге выстроили и не без воинских церемоний представили высокопоставленному партийному начальству.

— Вот что, братцы, — услышали мы. — Как еще римляне говорили, враг находится у наших порталов. Особенно тяжелое положение создалось в Наро-Фоминске. Острая нехватка в людях. Просят Коммунистический батальон. Но мы никого не принуждаем. Только по добровольству. Кто готовый — два шага вперед. Остальные на месте. Будут оборонять отсюда.

Речь была по своему комической. И то, что мы стали "братцами" (после сталинской обмолвки "братья и сестры"), и диковинный "портал" от где-то услышанного "анте портас" — все это, как ни странно, не только не отвратило меня от следования призыву, но даже толкнуло "на два шага вперед". За мной последовало человек 18–20. Не взвод на "строевой" счет, но для трех-четырех пулеметов достаточно.

Откуда-то вышли на плац грузовики и нас, без особого разбора повезли в какую-то дальнюю школу — обмундировываться.

Каждый стал искать себе шинель по росту, перерывать груду ботинок в поисках нужного размера, зато обмотки, о которых я знал лишь по книгам да понаслышке, отпускались почему-то под расписку. И странное дело! Некоторые быстро и споро справились с ними, у меня же они то и дело сползали по штанинам то по очереди, то обе сразу…

— Простите, а как будет с нашими пальто?

— Проще простого. Вложите записки с адресом… только чтобы адресат был верный. Куда-куда? В карман, конечно.

В груде направляемых нами вещей было и мое зимнее пальто с бобром. Первое из тех, что я сшил себе в жизни.

Не знаю, как другие, а я своего пальто так и не увидел.

Мелочь — в свете мировых событий. Но характерная. Где и воровать, как не на войне, да при разрухе?

— Выходи строиться. Едем на Киевский вокзал, там и получим вооружение. К утру быть на месте. Ясно?

Ящики с винтовками лежали на полу. Уже открытыми. На винтовках лежал толстый слой масла. Тряпок не было. Поезд шел медленно, с многочисленными стоянками, но под утро мы выгрузились у лесной поляны, куда уже завезли котлы с кашей.

Стоял погожий осенний день. Синее небо, ели, сосны, живительный воздух. Можно было осмотреться. Одетые по форме, то есть одинаково, мы сильно различались по возрасту, роду занятий, степени интеллигентности, поведению и многим прочим качествам. Далеко не все были коммунистами. Многие, как и я, партийных билетов не имели, да и не могли иметь по своей причастности к репрессированным родственникам, друзьям и прочим категориям "политического недоверия".

— Теперь все вы — и правые, и виноватые, — как сказал нам неизменный для всякого воинского формирования комиссар, — члены единого коммунистического сообщества.

Сам он нашел эту формулу или она была найдена и цензурована на каких-нибудь верхах?

Показалась легковая машина, сделала круг по поляне и остановилась на ее середине. Из машины вышел высокий статный командир в чине полковника. Он оказался комиссаром дивизии. Мы сомкнулись вокруг него, и он начал речь. Помню ее почти дословно.

— Первым делом, конечно, здравствуйте, товарищи красноармейцы. А коли среди вас и командиры отыщутся, то и им здравствуйте. Представлюсь: я комиссар дивизии Мешков. Такая вот мягкая русская фамилия. Дивизия же моя называется Первой гвардейской мотострелковой дивизией. Можете гордиться. Хоть и не вы заработали. Молодцы, что пришли к нам на пополнение. Людишек у нас маловато, и сколько вас ни есть — все ко двору. Значит, с прибытием вас. Оставлю здесь капитана, который поможет вам разобраться. Инструкции у него яснее ясного. Бывайте.

Капитан:

— Говорят, тут у вас пулеметная команда сформировалась. Кто хозяин?

— Я, товарищ капитан. Оглядел, поморщился.

— Приказано поставить вас на охрану командира дивизии Героя Советского Союза генерал-майора Лизюкова. Довооружение на месте. Володя, проводи.

Послышался отдаленный расстоянием пушечный выстрел и вслед за ним воздушное трепетанье.

— Немец проснулся, — сказал капитан. — Пошли, ребята. Да не стройтесь вы. Не Хамовницкий плац. Стало яснее ясного. Мы попали на фронт.

Отвлекусь ненадолго ради повести о полковнике Мешкове. Разбередили воспоминания. Признаться по совести, я, как и все знакомые мне строевые офицеры, недолюбливал политруков — от мала до велика. И я, разумеется, вместе с теми, кто за отмену всего этого противоестественного института. Но сейчас речь о комиссаре Мешкове.

В окопы он не ходил, дальше штабов не ездил. Так что увидел я его уже на должности помощника начальника штаба полка летом 1942 года. Под Юхновом.

Позади были Наро-Фоминск, Боровск, Медынь, Мятлево. От четырех пулеметных рот — и то еле-еле — была сформирована одна, а меня взял к себе в помощники начальника штаба 1-го гвардейского мотострелкового полка капитан Петр Федорович Бородок. Шли бои, в штабе были немногие: переводчик с немецкого, наш постоянный ОД (отв. дежурный), ПНШ-5 (шифровальщик), два писаря да я.

Переводчик, кандидат математических наук был прекрасным, милым человеком. Впервые, и именно по нему, увидел я, как можно играть в шахматы на двух-трех досках, сидя в дальнем углу и уткнувшись в книгу. Да еще и "Простите, капитан, в названной вами клетке уже разместился слон". И Гете наизусть, и французская роё51е. Но уж и нескладен он был! Сколько ни поправляй на нем снаряжение, сколько он сам в том же самом ни старался все, включая портупею, сидело на нем вкось и вкривь. А тут еще и переводы не начались.

…Подъехала машина и остановилась у дома. Дверь открылась так резко, будто ее хотели сорвать с петель.

На пороге стоял полковник Мешков.

Все мы повскакали с мест и вытянулись по стойке "смирно". Не знаю, сохранилась ли эта собачья терминология до сих пор.

— Докладывайте! Впрочем, вас я знаю. Вы недавний выдвиженец капитана Бородка. И новоиспеченный капитан. Из военюристов, если не ошибаюсь. А это кто?

— Лейтенант Л-ч. Ответственный дежурный по штабу, переводчик.

— М-да, гвардеец, нечего сказать, переводчик. А можно вас спросить… мать, что ты переводишь? Хлеб на говно?

Поворот, кто-то из свиты отворяет дверь, машина отъехала.

Прежде чем я пришел в себя, телефонист бросился к бачку, налил воду и поднес ее дрожавшему всем телом лейтенанту.

Прошел еще год. По странной случайности, о которой скажу в своем месте, я оказался в прокуратуре 43-й армии на должности помощника военного прокурора, отвечающего за следственную работу. Армия готовилась к штурму первой полосы заграждений, открывавшей дорогу к собственно витебским укреплениям. Пришел танковый корпус. Полк РГК — тяжелой дальнобойной артиллерии. Несколько стрелковых дивизий. Армия стала стотысячной.

Секретность была удвоена. Но какие-то сведения просачивались за пределы наших передовых постов. Доверительно, в армейском СМЕРШе мне дали понять, что "потусторонний" агент-священник не исключает женского участия.

Мне, видимо, не обойтись без обращений "к женскому вопросу в действующей армии", а пока ограничусь немногим. Уже на втором году войны каждый сколько-нибудь крупный начальник обзавелся походно-полевой женой. Занавес, прикрывавший альков, стал непременным атрибутом не только командных, но даже и наблюдательных пунктов, находившихся в максимальной близости к противнику.

И грянул гром… Нарочный принес шифровку-приказ Военного совета армии: "Всех б…й, состоящих при командных пунктах, убрать немедленно под угрозой расстрела. Исполнение донести сегодня же. Голубев, Шабалов".

На следующий день, вызванный к командующему и находясь у него в кабинете, я сделался невольным свидетелем смешной и в то же время драматической сцены.

Адъютант доложил Голубеву о неожиданном визите, и почти тотчас в комнату влетел командир корпуса генерал Н. Задыхаясь от волнения, он просит оставить ему Машу, за честь и верность которой…

Командующий, поднявшись во весь свой двухметровый рост:

— Вот уже три недели я жду от тебя обещанного языка, а достала его моя, а не твоя разведка. Ты даже не знаешь, кто перед тобой, с кем воевать будешь… Я-то подумал — ты с языком, а оказалось, с…

— Товарищ командующий. Разрешите, я сам возглавлю разведку, сегодня же пойду…

— Не хватало еще, чтобы тебя самого поймали… Иди, если уж не терпится, но не далее нейтральной… Поймаешь, оставлю тебе девку. Бывай.

В ту же ночь языка достали. И не простого. Оказался штабной майор с полным набором карт. Так что же движет миром?

Возвратившись к себе во второй эшелон и доложив о чем следовало прокурору армии Дунаеву, лежавшему с переломанной ключицей (свалился с лошади), я было уже поднялся, чтобы отправиться в столовую, как был остановлен вопросом:

— Вы, кажется, что-то мне говорили о комиссаре Мешкове?

— Это мой дивизионный комиссар.

— Был им. Теперь он в следственной части и терпеливо ждет вашего пришествия. Хотя и не подозревает, как я думаю, с кем именно ему предстоит встретиться.

— По дамской шифровке? — догадался я.

— А он что, и ранее был слаб по этой части?

— Вроде того.

— Командующий ничего не говорил? Значит, от Шабалова. Отправьте вы его в прокуратуру фронта. Их номенклатура, пусть разбираются. А вам неудобно.

И тут-то я вспомнил лейтенанта-переводчика, вскоре убитого шальной пулей. Шекспировские страсти заклокотали у меня в груди. И заглохли. Как только увидел, что стало с беспогонным полковником. Как только он поднял на меня расширенные зрачки и вытянулся по той же стойке.

"Повесть о капитане Копейкине", — сказал я себе. Только не о том гоголевском герое, как он есть, а лишь о присвоенной ему фамилии. Повесть о копеечном человеке.

8

Дом генерала Лизюкова стоял на отшибе. Километрах в десяти от Наро-Фоминска. Деревня кишела штабистами, и караулы выставлялись только по ночам. Дело было нетрудным, но нудным. Поэтому я даже обрадовался, когда меня вызвали к генералу "для важного разговора".

Газеты тех месяцев захлебывались от восторга, описывая так называемую активную оборону, осуществляемую Лизюковым. Между тем дело шло о пустопорожних и неумелых атаках, бесполезно и преступно уносивших массу солдат и офицеров.

Конечно, дивизию я не видел, круг моих наблюдений был поневоле узок, но восстанавливают же зоологи ископаемого зверя по его стопе или челюсти.

С момента нашего прибытия в дивизию только и было разговоров о некоем "зеленом домике", за который вот уже неделю шла отчаянная борьба. Взвод за взводом посылались на приступ, и все безуспешно. Домик этот, судя по рассказам, стоял на самой середине Березовки, как называлась, а может, и по сей день называется длинная улица, протянувшаяся вдоль реки — Нары. Деревянный, как и все дома этой улицы, "зеленый домик" с невероятным упорством отбивал атаки. Улица была нашей, "зеленый домик" немецким.

— Что же это за сила такая?

— Яка там сила! Пулемет в подполе, а перед ним лужа. Нияк не подберешься.

— А пушки на что?

— Пушки! Там, бачишь, старуха осталась. С мальчонком.

И по предчувствию: "Командир взвода Черниловский, к генерал-майору!"

Привожу себя в порядок. За те немногие дни, что провели близ начальства, меня переодели: шинель, сапоги, портупея, кобура с наганом…

Вхожу в прихожую — дом-пятистенка — и первое, что слышу — немецкое "Файер", "Файер". В углу радист, принимающий немецкие команды открытым текстом. Пропускают в горницу. Посреди сам Лизюков, поджарый, быстрый, энергичный.

Жду, когда дойдет очередь до меня. Отступаю на шаг, чтобы пропустить женщину-майора, вынырнувшую из-под запечной спальни, укрытой от взоров плащ-палаткой. Ошарашенно слышу из ее уст грубую брань, обращенную к стоящему у стола капитану. Тот краснеет и вытягивается. "Пока я командую инженерными силами…"

Оторвавшись от стола, Лизюков глядит сначала на меня, потом на стоящего рядом, только что появившегося кадрового лейтенанта. Это нашему брату-запаснику сразу видно.

Первый вопрос ему:

— Людей своих знаете?

— Никак нет, товарищ генерал. Три дня как принял.

— А вы? — это ко мне.

Знаю ли я своих солдат? По правде сказать, очень немногих, директора школы, начальника одного из отделов какого-то наркомата, еще двух-трех. Пару часов тому назад, умываясь у колодца, лишился наручных часов, неосторожно оставленных без присмотра…

— Знакомство недолгое, но, как кажется…

— И прекрасно, большего на данный случай не требуется. Начальник штаба, переписать всех, кто идет на штурм, для представления к наградам. Адъютант, препроводите в штаб полка. И чтобы без особых потерь. Желаю успеха!

Я уже откозырял и сделал поворот к двери, как вдруг она распахнулась и в горнице — без вызова и доклада — оказался красавец-лейтенант с черными отметинами на сияющем лице.

— Вот он немец, достали-таки, товарищ генерал.

И вытянувшись в струнку:

— Товарищ генерал-майор, ваше приказание выполнено. Немец-снайпер обнаружен, захвачен и доставлен. Ранен, правда. Тащили во всю мочь, чтобы не помер до времени…

Лизюков и все, кто был с ним, вышли в переднюю. На полу лежал рыжий унтер-офицер. Одной рукой он прикрывал глаза, другую прижимал к животу. Щека, руки, да и все его обмундирование было в саже. Тяжелое частое дыхание доносило запах чего-то спиртного.

— Где был?

— В дымоходе, товарищ генерал-майор. Вынул в трубе кирпич и через то стрелял. Во, гад, что придумал. Скольких людей погубил.

И снова донеслось знакомое "Файер", "Нох файер". Немец откинул руку, обвел нас ненавидящим взглядом и чуть усмехнулся.

Адъютант тронул меня за руку: "Пошли". Видно, что и он был взволнован. Так ли, как я? Или по-другому?

9

В штабе полка, помещавшегося в большой комнате запущенного дома (для пущей маскировки?), нас провели к командиру. Увидев нас, он откинул шинель, которой прикрывался, тяжело поднялся с видавшей виды тахты, потянулся… Подушкой ему служила старая расписная думочка. На столе, заваленном картами, коптил вставленный в пустую артиллерийскую гильзу фитиль.

— …в ваше распоряжение…

— Знаю, звонили. И пока вы шли на штурм, его отменили. Хорошо бы навсегда. Садитесь, разговор есть.

— Слушаюсь, товарищ майор.

— Рассказывайте, кто вы, что вы… самое важное. Отцы, дети, есть ли кто за границей… не обязательно. Чего оторопели?

Чего оторопел? Боюсь, что современному читателю, особенно молодому, речь майора ничего не скажет. Стало правилом, что всякий разговор о назначении начинался неизменным: мать-отец-родственники за границей-репрессированные… Только очень смелый и доверчивый человек мог сказать такое незнакомцу, каким я и был в ту минуту.

Несколько дельных вопросов. И затем:

— Вчера у меня тяжело ранило командира роты. Да, тот же снайпер. Он еще утром здесь лежал. Ни на один мой вопрос не ответил. Сказал только… немецкий знаете? Записал я его слова: "Цуфиль цершнирт".

— Я его видел уже без оков.

— Если бы оковы. Связали его телеграфным шнуром. А он и без того помирал. Сволочь, конечно… но солдат отменный… Уважение вызывает. Так вот: могу назначить вас командиром второй пулеметной роты. На место выбывшего… Чего молчите?

— От неожиданности, наверное. Можно мне посоветоваться с друзьями по Коммунистическому батальону? Мне это важно. Троих из них я бы назначил командирами отделений, если бы в том была нужда… Да и вообще.

— Понимаю вас… Но недолго. Через десять минут быть у меня.

Как жаль, что из памяти выпали фамилии многих из тех, кто подал мне тогда благой совет. Политрук мой, тогда еще комиссар роты, увидев записную книжку, отобрал, бросил в печурку: "Помни, комроты, товарищ Сталин приказал: всех, кто будет вести дневники, — расстреливать".

Не знаю, был ли такой приказ, но дневников я больше не вел. Как и все.

— Что ты сомневаешься? Хочешь, чтобы над нами поставили хлыща в хромовых сапогах?

— Прикажете принимать роту, товарищ майор?

Рукопожатие. И напутственное: "Командир батальона у тебя — дурак, трус и паникер. Обороны на твоем участке нет. Должной, я имею в виду. Так что старайся и надейся на одного себя. Через пару дней навещу".

10

Батальонного командира мы увидели уже через полчаса. Естественно, что я отыскивал в его чертах, манерах и словесных оборотах только что слышанную характеристику.

— Москвич, значит? Из запаса, как я понимаю. Да, брат, хотелось бы кого получше, да нету. Обедняли людьми. Ты, часом, не трусоват? Всякое про вашего брата рассказывают… Ну, ладно. Приказ есть приказ. Адъютант, проводи до роты, введи в курс… Стой. Сам пойду.

Пройдя, в точном значении, чистым полем, отдыхающим от посева не по науке, а по войне, вышли мы наконец к Березовке. Огляделся. Раньше всего увидел противоположный берег Нары и стоявшее близ него школьное здание. И там и здесь, на том и нашем берегах, было пусто и тихо.

— Тут стоять не моги. Снайперы.

Мы вошли в дом. Полупустая комната. Русская печь в правом углу. У входа за печью свалена капуста. Горой.

— Здравия желаю, товарищ командир батальона. Рядовой Мамохин.

— Правильно приветствуешь. Вот привел вам нового комроты. Переходишь под его командование в том же качестве ординарца.

— Так точно.

— Товарищ старший лейтенант, — сказал я. — Разрешите мне разместить здесь всех моих товарищей. Темнеет. Холодновато. Ноябрь.

— Сюда не надо. Ты эту демократию брось. Соседний дом пустой. И все пустые. Посторонние, то есть жители, выселены поголовно. Мамохин, проводи и размести. А вот и старшина. Небось по бабам ходил? Вот — запомни — твой новый ротный. Понял? Люди в соседнем доме. Накормить. Дать новую строевую, обеспечить питанием и всем прочим довольствием. Ну как, Мамохин, все в порядке? Тогда следуй на нами. Пойдем, комроты. Осмотрим хозяйство. Раз стемнело, ходи смело.

Ведомые Мамохиным, мы перешли улицу и вошли в нарядный дом с палисадником. Навстречу нам поднялся с кресла, служившего некогда отрадой семейного очага, немолодой невысокий сержант, небритый или плохо бритый. К нему тотчас присоединилось еще двое, вышедшие из соседней комнаты, спальной, как легко было заметить. На столе, приготовленном для ужина, была всякая домашняя снедь вперемешку с пайком. Из хозяйского подпола?

— Прошу к столу, товарищи командиры, — сказал сержант. Командовал батальонный.

— Еще успеете поснидать? Так это у вас называется? Давай покажи пулемет новому ротному.

Мы вышли и направились в огород. Здесь, как это было принято и на моей Смоленщине, в дальнем углу виднелся дощатый сортир. Как я и догадался, пулемет был помещен здесь. В задней стенке строения, в трухлявой доске, сказать поточней, был вырезан кружок и на него выходило дуло "максима".

Отлогий берег вел к недалекой реке. На том берегу были видны укрепления, между школой и каким-то строением прошелся неспешным шагом немецкий солдат.

— И долго вы думаете продержаться в этом доте, сержант? — спросил я.

Тот смутился: "Действовали по приказу, товарищ командир роты. У нас все так строят. На случай атаки. Место видное, обзор опять же".

Ответ сержанта, как я видел, пришелся по душе батальонному.

— Пошли дальше, — сказал он, — тут у меня под мостом бессменный часовой стоит. Тоже обзор.

Мы пошли улицей, удаляясь от центра к окраинам. Сержант возвратился в дом, но не прямо, а огородом, что-то подбирая или срывая с уже опустошенных грядок.

На пути оказался мостик через ручей (или что-то в этом роде), и мы спустились вниз. Часового не было на месте, и отыскался он дремавшим на бревне, замаскированным каким-то уже оголившимся от листьев кустом.

И тут разыгралась отвратительная сцена, завершавшая процесс прозрения, начавшийся с мешковских "людишек".

Батальонный приказал несчастному пехотинцу, которого, как оказалось, забыли сменить, стать под дуло пистолета.

— От имени Родины, от имени товарища Сталина я тебя обязан расстрелять. Ты это понимаешь?

Ответа не последовало. Все во мне бурлило, и в каком-то смятении чувств, по какой-то чудовищной аберрации я вдруг вспомнил пушкинское "Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни…".

— Понимаешь, отвечай, или нет?

И тут вмешался Мамохин. Не я — с языком, будто прилипшим к небу. Мамохин.

— Больной он, товарищ командир батальона. В падучке вчера валялся…

Батальонный, казалось, только этого и ждал.

— Ну вот что. В последний раз тебя прощаю, понял, гад? Нам отступать некуда, за нами Москва. Ты это учти. Сознаешь?

И тут я вспомнил: "Трус он". Как я раньше не подумал?

…И чтобы уже не возвращаться к нему. Каждое утро, подернутое туманом, или если ему это предсказывали, с вечера, а то и ночью он вызывал меня к телефону, находившемуся в штабе пехотной роты, и надрывался от крика: "Ты о возможной завтрашней атаке подумал? Не вздумай проспать. Пойдешь под расстрел!"

— Плюнь, — сказал мне однажды мой пехотный коллега. — Пустой человек. Днем спит, ночью баламутит. Особенно под мухой когда… Я от него спасаюсь во взводах.

Тогда и я порешил: ночью — по пулеметным точкам. Днем-то ходить нельзя. Приняв под влиянием раздражения такое решение, я и не сознавал, каким правильным оно было, как много содействовало и сплочению и боеспособности вновь сформированной роты.

Когда в конце декабря мы предприняли штурм противоположного берега, батальон, не достигнув цели, потерял едва ли не четвертую часть своего состава.

Удрученный потерей девяти человек, явился я к вечеру в хату, служившую чем-то вроде временного штаба, батальонного, полкового. Смещенный и опозоренный Г-н, мой недавний начальник, нашел себе место на печке. Увидев меня, он приподнялся, свесил ноги и закричал:

— Твои пулеметы подвели. Тебя расстрелять надо!

И осекся, наткнувшись на взгляд командира полка.

Но об этом в своем месте.

11

Все следующие дни ушли на переориентацию обороны. В каждом доме был свой подвал или курятник. А это как раз то, что требовалось. Оборудовать амбразуру, защищенную от пуль противника — насколько это вообще возможно, не составило труда. Да и солдаты трудились на славу, обретая и, как теперь говорят, "обстраиваясь" на продуманной и согласованной с ними оборонительной линии, защищенной десятью станковыми пулеметами системы "максим" и двумя скорострельными.

Дежурство, невозможное в прежних условиях, сделалось постоянным. Дежурили по два, лежа на меху или одеялах, поневоле экспроприированных из опустевшего Китеж-града.

Два пулемета, так называемые "кинжальные" или, если хотите, "косоприцельные", мы, после тщательного ночного осмотра наиболее уязвимой части нашего берега, установили в землянках, которые рыли всей ротой в глухие ночи и по возможности безо всякого шума. Входы и выходы из землянок были замаскированы. Ни днем, ни ночью стрелять из этих самодельных дотов категорически запрещалось. Командир одного из них — кавалер ордена Красного Знамени (что по тому времени было крайней редкостью), прошел путь от Днепра — знаменитой Соловьевой переправы до Наро-Фоминска.

— Можете на меня положиться, товарищ старший лейтенант. Мой пулемет фрицев не пропустит.

Вторым пулеметом я назначил командовать человека из своей бригады, заведующего школой, учителя математики. Я предложил ему взвод, он предпочел отделение.

— Что ж вы? Я-то взял роту по вашему совету, Петр Николаевич. У вас уже и практика и теория.

— Из всей теории, которые вы нам преподали, — сказал он мне, улыбаясь, — самое стоящее два-три, три-пять…

— Это чтобы ствол не раскалился, голова, — заметил я ему, — запасных на пулемет всего один. А менять приходится уже на четвертой тысяче. Но ведь это для рутинной стрельбы. А если он попрет через реку?

— Зиновий Михайлович, я не пскопской. Вологодский. Слушаюсь, товарищ командир роты!

Самое трудное, как оказалось, готовить солдата к бою. В том числе высвобождая его от лихости и безрассудства. Носить каски никто не хотел. "Да что я, трус, что ли?" Переставить уборные: "Хороши для пробежки, даже интересней жить как-то". Потребовалось два трагических случая.

Среди бела дня, при покойной тишине, является ко мне без вызова командир дальнего пулеметного отделения и просит — с ходу — разрешения "следовать в медсанбат".

— Что с вами?

— Прострелили, когда ходил до ветру. Одна дырка тут, другая на спине. Насквозь! Бачите?

И стоит на ногах. Украинец-великан. Косая сажень в плечах. И даже не очень-то встревожен.

— Сам дойду. Не надо мне провожатого. Ну, если с Володькой…

Странно, конечно, но дошел.

— Под конец опираться стал. Все тяжелые, — доложил, возвратясь, провожатый.

Второй случай довершил ученье. Лежал парень у пулемета, постреливал порой, отвалился, чтобы взглянуть на мир, почувствовал резкий толчок в голову, треск металла и, как он мне объяснял, "легкое ошарашенье".

Пуля влетела в амбразуру, ударилась о каску, прошлась между нею и ушанкой, вырвала клок металла и вышла наружу. С тех пор каски надели все.

Да и со мной случалось. Перебежав из окопа в окоп, остановился, обозревая и беседуя с бойцами. Не заметив, что бруствер наполовину развалился. Кто-то грубо потянул меня книзу и указал на две дырки в снегу. Затем их стало четыре. И как раз там, где только что некстати торчала моя голова.

12

Один пулемет мы решили установить позади КП — ротного командного пункта, оборудованного под купе спального вагона, накрытого тройным слоем толстых бревен и обогреваемого печуркой, сложенной самолично Мамохиным. Верхняя полка была моей, на нижней спал комиссар роты, слава богу, ни во что не вмешивавшийся.

Бугор, на котором была оборудована пулеметная точка, позволял обстреливать весь видимый нами противоположный берег и таким образом купировать непредвиденное. Идея принадлежала пехотному командиру, который за то не препятствовал мне взять у него недостающих мне солдат для полной комплектации. Он и не скрывал, что главную свою надежду связывает с пулеметами.

Немцы не могли не видеть того, что мы делали. У них была прекрасная оптика, и следили они за нами непрерывно. Даже и ночью, откликаясь огнем на всякий звук: наступивший на жесть должен был искать укрытия. В некоторых местах между нами и немцами была только узкая, едва заледеневшая речка. И до нас доносилось порой издевательское: "Эй, рус, пароль "Мушка"? И в самом деле: чаще всего штабная фантазия не шла далее "Москва — Мушка", "Мушка Москва".

На второй или третий день нашего строительства, что-нибудь к вечеру, по самому краю противоположного берега Нары, то есть в непосредственной близости от немецких окопов и прочих укреплений, появился и неспешным шагом следовал некий мужчина, одетый в крестьянский длиннополый армяк. На поводу у него шла коза.

Чем-то отвлекшись, я увидел эту сцену последним. Поверить в немецкий маскарад? И я — время уходило — приказал командиру отделения: прицел 4, целик 2 влево, огонь!

Выстрела не последовало: "наш это", "мужик с козой", "в своего не стреляют"…

Оттолкнув сержанта и рискуя репутацией стрелка, я взял прицел и нажал гашетку. Ни мужчины, ни козы. Откинувшись назад, я обнаружил две вещи: несомненное попадание, во-первых, и отчуждение окружающих, во-вторых.

Настроение мое можно понять, и мой комиссар не упустил случая его ухудшить. Это не значит, что между нами не сложилось должных отношений. Занятый собой, он никому не мешал жить. Мне, например, он на следующее же утро после знакомства сообщил о своем сне: "Знаешь, командир, ты мне снился мертвый. Хорошая примета. Долго жить будешь". Размечтавшись, он завершал одним и тем же: "Мне бы рану, вот сюда, в ногу, чтобы только кость не задело. Месяц госпиталя верный". Не знаю уж как, но именно так и случилось. Приходит он на КП, сообщает, что ранен, и отбывает.

— Зачем же не сразу в медсанпункт?

— Сапоги поменять. Не в кирзовых же. …Понимая мое настроение, Мамохин, повозившись у печки, налил чарку мне и всем, кто был на КП, но не успели мы сделать глоток, как послышался шум голосов и в "купе" ввалилось человек пять-шесть солдат. Полковая разведка. Разместились, разговорились. На тот берег, разумеется. Ждать темноты. От еды и водки отказались: "На обратном пути, если вернемся".

— Слушай, старшина. Что, если я тебе своего парня подброшу? Молодца, каких мало. У меня там дело есть.

— А чего ж, давайте, если ручаетесь.

Помнится, я уже упоминал о парнях, которые перешли ко мне из стрелковой роты. Среди них выделялся своей красотой, обаянием и открытостью двадцатилетний Николай К-в. После моих уговоров, подав пример другим, он махнул рукой и выразил свое отношение поговоркой: "Раз такая пьянка — режь последний огурец!"

Я тотчас послал за ним. Он уже, как и вся рота, был информирован об утреннем инциденте.

— Не приказываю, а прошу. Пойдете с полковой разведкой, а на обратном пути свернете налево, проползете до зипуна с козой и… если свой — будем знать вы и я. Если немец, пошарьте его и принесите документы. Разведка подождет. А я вас прикрою огнем на случай…

— Какие разговоры… само собой… вот только темнить, если будут спрашивать…

У меня не было выбора, и в душе я не мог не согласиться с ним. Во всех случаях между мной и ротой не должно быть неправды или полуправды.

— Решено.

Ни раньше, ни позже не было у меня столь долгой ночи. Ложился, вставал, ходил, выходил…

— Идут, — сказал кто-то за моей спиной. Мамохин. А он-то почему не спал?

Парни спустились в блиндаж. Отойти, согреться. Дождаться рассвета. Были довольны. Языка не достали, но домик лесника, о котором много говорилось, засекли… Не всегда ему пустовать. Там по углам бутылки из-под вина.

Между тем улыбающийся во весь рот Николай протягивал мне немецкий аусвайс. Там значилось — ефрейтор Антон Зигель…

На счету пулеметной роты немало чужих смертей и ранений. Но эта смерть запала мне в память как никакая другая. Много раз, уже после войны, конечно, бывая в Германии, я не мог отделаться от чувства своей причастности к судьбе любого из встреченных мною немцев: не твоего ли деда я убил? Или отца, брата?

13

Мгновенно разнесшаяся весть сделала свое дело. Главным образом тем, что дала первый наглядный урок отречения от ставших неуместными лучших человеческих качеств.

Первый, шоковый, но еще далеко не достаточный.

Несчастная 33-я Армия генерала Ефремова, попавшая в окружение под Вязьмой, ценой тысяч жизней задержавшая немецкие дивизии, спешившие покончить с Москвой, и тем самым спасшая столицу, боролась и умирала где-то неподалеку от наших собственных позиций. Едва ли не каждую ночь выставленные мною посты помогали вышедшим из окружения солдатам и офицерам преодолевать уже ледовую Нару.

По строгому приказу мы должны были направлять их прямиком в штаб полка. Большей частью мы так и делали. Но когда ротного комиссара не стало, а нового теперь уже политрука, назначенного из числа моих московских товарищей (после каких-то краткосрочных политкурсов) я не опасался, мы отважились на большой риск: желавших остаться ставили на довольствие и зачисляли в пулеметный расчет. Ибо и оборона не обходилась без жертв, а у старшины, мудрого кадрового служаки, был постоянный резерв, из которого мне собственно перепадала только водка в манерке, на которую неизменно зарились многочисленные инспекции, приходившие из дивизионных и армейских штабов, где ежедневных стограммовых стопок не полагалось.

…Теперь, когда я пишу об этом, меня не оставляет мысль о возможно наших особых симпатиях к несчастной, погубленной 33-й Армии.

Дело в том, что наша Первая гвардейская мотострелковая дивизия находилась какое-то время в составе 33-й Армии. И хорошо помню, что мы уже были в строю, ожидая команды на марш в район Вязьмы.

Неведомо почему нас "отстегнули" за несколько минут до отправления. Что это было за чудо, избавившее дивизию от кошмаров окружения? Как бы там ни было, мы, как это легко объяснить, не только сопереживали и сострадали, слушая горестные повествования прорвавшихся через непроницаемую стену окружения. То были мученики и за нас самих.

Однажды ночью в сильный декабрьский мороз со стороны моста, перекинутого через Нару, — влево от моего убежища — раздался пронзительный женский крик. Замолк и спустя минуту-две снова повторился. Я в это время находился в одной из пулеметных точек, следуя своим еженощным бдениям. Все,

кроме дежуривших у пулемета, бросились наружу. С оружием наготове пробежали мы метров сто и остановились, пораженные странным зрелищем. Луна, помнится, была на исходе и заволакивалась тучками, но можно было различить контуры трех человек, лежавших на льду, уже ближе к нам, но чего-то выжидающих в падающей от моста тени.

Время от времени немецкий пулемет, как бы играючи, постреливал в сторону моста. Мы залегли, и как только цель засветилась, открыли по ней огонь. У меня к этому времени был прекрасный немецкий "шмайсер" и полный ящик патронов к нему. Солдаты были вооружены винтовками. Беглецы ускорили движение и вскоре перешли на бег. Немец молчал.

Добравшись до "дому", мы стали разбираться. Двое мужчин и одна женщина. Один из мужчин был солдатом стрелковой роты, бросившимся на помощь женщине. На руках у него был ребенок, спавший под грудой теплых вещей.

Другим мужчиной оказался, как он сам представился, младший лейтенант, командир взвода, как значилось по предъявленному им удостоверению.

Ситуация быстро разъяснилась. Лейтенант, вышедший из окружения с перебитой, наспех забинтованной рукой, нашел у женщины-еврейки более чем ненадежный кров. Но он успел хотя бы выспаться после многих бессонных ночей, подкрепиться чем было, перебинтовать руку, от которой несло йодом. И женщина, и офицер видели друг в друге спасителей. Все шло как нельзя удачней, но на середине реки выстрел поранил левую руку матери, и ребенок, еще грудной, выпал на лед. Но даже не пискнул: шли, как водится, пригнувшись. Своего первого крика раненая не слышала, "вот только, когда меня ухватили за левую руку".

— Это я, — сознался солдат. — Откуда ж мне было знать?

— Что же было после ранения? — спросил я лейтенанта. — Ведь вы как-то двигались.

— Лег на спину. Мальчонка положил на живот, держал зубами, полз на спине… Трудно, но можно… Я за эти дни и не к такому привык.

Улица была пустой из конца в конец. Но в одном из домов притаилась семья: мать, дочь, внучок, сын дочери. Отец его встретил войну на границе, а больше она ничего о нем не знала. На свой страх и риск я оставил их в покое. Лишь бы не высовывались. В этом-то доме мы и поместили лейтенанта и его боевую подругу. Лечила их наша санинструктор Соня, бойкая, умелая и неприступная. Не по "прынципу", как говорил об этом старшина, а потому что "семейная девочка, не позволяет себе всякого-этого".

Вскоре мы оставили Наро-Фоминск, предварительно взяв его с бою, и что было со спасенными дальше, не знаю. Но о девушке-санитарке не могу не сказать пары слов. И все для того, чтобы стало понятней, "как закалялась сталь". Ибо и только что рассказанное служило нарождавшемуся в наших сердцах ожесточению. Без чего, что там ни говори, нет войны.

…Был вечер. Помню, что ужинали, когда все та же разведка, захватив языка, ворвалась на радостях в дом и потребовала водки. Пока они пили-ели, ибо и от чая не отказались, я разговорился с пленным. Подошла и села рядом Соня, свившая себе гнездо на хозяйской печке, которую порой протапливали.

То был типичный немец — рыжий, дородный, вежливый, внимательный "Графикус", как сказали бы римляне, то есть доподлинный, точно в книге описанный. Музыкант из Кенигсберга. Отец семейства, "хотя одни дочки!". Ни Чайковского, ни Мусоргского не слышал.

— Ну, а Вагнера? — в некотором раздражении спросила его Соня.

— Вагнер — это хорошо. "Тангейзер".

И шепотом:

— Но, говорят, у него отец… не тот, который записан ин фамилиенбух… понимаете, фрейлейн… другой, и притом же еврей…

О школе, которая напротив, он может многое рассказать. Там живут солдаты. Но холодно. И нет удобств. "Приходится бегать ин конъюнктуртуалет под вашими выстрелами. А вы не пропускаете случай".

Едва я добрался до самого важного, как подъехала штабная машина и разведчики, поднявшись с мест и обнажив оружие, стали выводить фрица в темноту ночи.

Соня моя встрепенулась, будто ее укололи:

— Ну как вы можете? Он же думает, что его на расстрел ведут.

— Ну и пусть думает…

— Как не совестно. У него семья, дети!

И тут произошло непредвиденное.

Немец остановился, повернулся к девушке, радушие, только что трепетавшее на его лице, сменилось презрением, и он на вполне приличном русском сказал: "Не выиграть вам войну. Нет! Рабочие в солдатских шинелях не изменят фюреру".

И пошел к выходу. Соня, закрыв лицо, зарыдала. От стыда. И этот ее плач был эффективнее многих политучений.

14

Ситуация резко обострилась, когда немцы, прорвав оборону на фронте соседних с нами дивизий, чуть ли не в одночасье захватили патефонную Апрелевку.

Под влиянием обстоятельств третий стрелковый батальон и кое-что из артиллерии были повернуты лицом к Москве. Окружение.

Провиант (и табак) перестали поступать, и нам было сказано: питайтесь чем можете. Стрелковая рота, наш сосед, рассредоточилась по флангу. Пулеметную, с ее надежно организованной обороной, не тронули, но предупредили о новой ответственности.

Теперь мы с моим новым политруком стали бывать на всех 12 пулеметных точках еженощно. И всюду нас, менее всего обеспеченных, ожидали с импровизированным угощением из местных запасов. Без расточительства. Бесхозных коров пришлось прирезать, и на столах появилось мясо.

Пулеметы работали исправно, солдаты в совершенстве овладели таким тонким ремеслом, каким является должная "упаковка" пулеметных лент, ящики с бронебойно-зажигательными лентами стояли особо, дежурство было безупречным. Полностью укомплектованная, дружная и надежная рота стала такой не без влияния тех, кто пришел из Коммунистического батальона. Неминуемого боя, как я видел, никто не боялся. Хотя и страсти испытать его никто не питал.

…Но день настал. Уже с вечера меня стали то и дело вызывать к телефону, находившемуся в стрелковой роте: смотреть в оба, что-то готовится! Потом вызвали политрука. Вернувшись, он взял автомат и, обратившись ко мне, спросил: "Комроты, вы не возражаете, я пойду к Е…ву?"

Я и сам его хотел просить об этом. Крайний пулемет. На стыке с другим подразделением. Место неспокойное.

— Бывай!

Сам я, оставив Мамохина на командном пункте, перешел улицу и, спустившись в подпол, прильнул к амбразуре в надежде хоть что-нибудь рассмотреть. Бинокля у меня еще не было, сам же я близорук до сего дня. И уже тогда носил очки.

— Вроде бы все спокойно?

— Так-то так, — ответил мне командир отделения. — Но огни в том крайнем окне… в школе… видите? — горят дольше обычного… А-а, потух.

Пулемет этот был у меня по-своему особенный. С недавнего времени стали требовать сведений о всех убитых за сутки солдатах противника. Или за неделю? Не очень помню. Может, потому, что считал такого рода статистику вздорной. Иди проверь…

Но с этим пулеметом все было как-то иначе. Донесения отличались какой-то странной убедительностью. Движимый скорее любопытством, чем подозрительностью, я как-то задержался здесь до утра. Ибо стреляли они в тех, кто проскакивал между школой и "конъюнктурным туалетом", сооруженным, как уже говорилось, в ближнем сарае. Между школьным углом и сараем было что-нибудь около 8-10 метров.

Короче сказать, залег я на месте второго номера, а командир — звали его Алексеем, фамилии не помню — изготовился для стрельбы. Мелькнула и пропала фигура. Досадно. Потом вторая. Пулемет молчал. Третьей повезло много меньше. Было видно, как сама она стала заваливаться на бок, пока не исчезла.

— Занятный у вас спектакль, — сказал я, обидев ребят. Что-то человеческое шевельнулось во мне, что ли?

— Вроде того, что с козой, — сказал, усмехаясь, Алексей. — Коза-то была ни при чем.

— Как же ни при чем, — отшутился я. — Разве вы не знаете, что она была в связи с врагом народа?

Все засмеялись — собралось в кучу все отделение. Инцидент был исчерпан и понимание восстановлено. Но на приказ "продолжайте в том же духе" не хватило духу. Впрочем, немцы сподобились, наконец, натаскать парт и всякого иного хлама. Волей-неволей пришлось сосредоточиться на самом туалете.

…На этот раз я пришел потому, что здесь же, в том же доме находился КП командира первого взвода. Мне нужно было сказать ему то, что вдруг, под влиянием тревоги, пришло в голову.

— Михаил Павлович, мы говорили уже о вашем заместительстве. Вы, я знаю, противитесь. Лучшего у меня нет, а я так же смертен, как и другие. Остальных взводных я сейчас навещу и все скажу. Это приказ!

Так я и сделал, обходя пулеметы. На душе было неспокойно, я изо всех сил боялся передать свою тревогу ребятам. Но они ее заметили.

Мне как-то прежде многих других запомнился красноармеец, как тогда говорилось, С., чуть ли не единственный отваживавшийся, хотя и перебежками, передвигаться по Березовке в дневное время. В часы нашего ночного разговора он выделялся своим остроумием, какой-то особенной свободой поведения, не переходившей границ дозволенного в отношениях с командиром. Включая и непосредственного начальника, бывшего его одногодком.

— Добрый малый, — говорил об С. этот последний. — Когда хлеб делить, ему одному доверяем.

И этот-то парень в ту самую ночь, и как бы между прочим, сказал мне то, что и по сей день согревает меня более моих званий и наград:

— Я, товарищ командир роты, сам по себе слесарь, но случалось улучшать свое жизненное положение незаконными средствами. Воровал я, короче сказать. Случалось, что и на Сушке.

— Сушке?

— Сухаревке, значит. Но тебе скажу вот что: политрук наш нынешний парень хороший, да и взводный не шебуршит понапрасну. Но если мне придется вытаскивать раненого — то только вас… Думайте, что хотите, но слово мое камень.

Почти тотчас прогремел орудийный залп. Не прощаясь, я лишь махнул рукой и бросился к себе на КП. Орудийная стрельба, в том числе и ночная, не была чем-то новым и неожиданным. Однако на сей раз огонь становился все более грозным, и мы с Мамохиным вынуждены были держаться укрытий и маневрировать соответственно.

Светало, но, как всегда в середине декабря, неспешно. Снаряды ложились не очень густо, и притом рассредоточенно по всему фронту, насколько я мог его видеть, стоя у входа в мой поднакатный КП.

— Идут! — крикнул кто-то. И при вспышке взрыва мне удалось увидеть на мгновенье сваливающиеся на лед шеренги.

Тотчас на них обрушили свой огонь солдаты стрелковой роты. За ними вступили в действие пулеметы. Все, кроме кинжальных. Сердце замерло, и мгновенья, как это иногда бывает, показались часами.

— Пошло, — сказал Мамохин. — Кинжалы заработали!

Что-то треснуло у меня за спиной, я обернулся и увидел, что оба номера придворного расчета, первый и второй, повержены на землю. Я, естественно, бросился к ним, опережая Соню и догоняя Мамохина.

Прильнув к пулемету и достреляв до конца начатую ленту, схватил новую, приготовленную третьим номером, которому Соня утирала кровь, текущую со лба. Двое других не подавали признаков жизни.

Довернув винт кверху и распустив каретку на всю ширину, я было приготовился бить по тылам противника, как и было задумано, но тот же Мамохин удержал меня, коснувшись руки.

— Побегли назад, — сказал он.

Где-то еще стреляли, но пулеметам можно было и остановиться. Все те же стволы, бывшие в дефиците.

Теперь следовало заняться убитыми. Соне уже удалось вызвать санитаров.

— Да не убиты они. Пульс! Давай в дом. А то еще замерзнут.

Мы спустились вниз, в КП. Теперь можно было расслабиться и, чтобы унять неостывающий азарт, выпить положенные сто граммов.

— Сколько, по-твоему, все это заняло?

— Минут пять, — ответил Мамохин.

— Чего хотели немцы? Столь малыми силами? Да еще против гвардии?

Прибежал связной от командира стрелковой роты:

— Звонил и батальонный, и командир полка. Всем привет, а вашей роте особенный.

Мамохин налил стопаря и ему. От века принесшего добрую весть награждают… Хорошая традиция.

Вестовой еще только допивал из стакана, как где-то рядом грянули нежданные разрывы тяжелых снарядов.

— Наши проснулись, — сказали в одно слово солдаты. — Резерв главного командования. Спасайся кто может!

И действительно так. За несколько дней перед тем, явившись откуда-то и пристреливаясь, артиллеристы РГК, держа на прицеле школу (как мы предполагали), зацепили нас. Командир пулеметного расчета, прекрасный, милый человек, был искалечен, лежа в собственной постели. Артиллерийский снаряд, следуя по своей траектории, ударился о фундамент дома, взорвался, осколки прошили деревянную стену и, прихватив по пути древесину кровати, застряли в мускулатуре обоих предплечий… Ни в сказке сказать…

С тем его привезли ко мне в дом, и с тем мы его отправили в медсанбат, ибо всякое прикосновение к торчавшим из рук "занозам" причиняло ему нестерпимую боль. Так и не знаю я, что с ним стало. Хорошо помню, что любимой темой его разговоров было изобретение нагрудных жилетов, защищающих от пуль и осколков. Теперь это называют бронежилетами. Что б им появиться на полстолетия раньше?

…Убитых и умерших от ран — до санчасти — мы хоронили сами. С соблюдением скромных воинских почестей. Каре вокруг могилы, прощальное слово, пара залпов.

На следующий день нас посетил командир полка. Со времени первой встречи мы с ним не виделись. Только обменялись подарками. Я послал ему от наро-фоминских щедрот керосиновую лампу и подушку, он мне бутылку вина. Была ночь, и можно было, соблюдая осторожность, посетить любую из "точек". Он выбрал по карте ближайшую, но не самую близкую.

Все было как должно. Майор поблагодарил за службу, за преподанный немцам урок, как он выразился, а затем, как это не редкость, вышел наружу конфуз. Пулемет, вычищенный, заправленный, отказал. Как назло!

— Так оно и бывает, — сказал, улыбаясь, командир полка и, подойдя к пулемету, взялся за рукоять, нажал гашетку. Пулемет послал в ночь свои два-три, три-пять.

— Так-то! Ты на что нажимал? — спросил довольный собой командир. Впредь не робей перед начальством. Чудак-человек!

Вскоре его перевели куда-то. И было объявлено приказом, что новым командиром Первого гвардейского мотострелкового полка назначается подполковник Нерсес Балоян.

15

Я уже говорил, что по приказу командования Березовка была очищена от проживающего там населения. Хотя ни понять, ни оправдать этой меры я не могу. На мой вопрос, куда подевались обыватели сих мест, ни Мамохин, ни другие не знали; Так они говорили, а у меня не было оснований им не доверять.

Ночами мне не раз виделись двигавшиеся с осторожностью тени, тотчас куда-то исчезающие. Порой там или здесь видел я у своих ребят простые деревенские кошелки, наполненные провизией, как бы ожидающие хозяек. Это несколько удивляло, но ни спрашивать об этом, ни тем более вмешиваться в такого рода дела я не считал нужным. Есть вещи, которые командира не касаются.

А однажды, зайдя к командиру стрелковой роты, я обнаружил у него двух миленьких девушек, исправно чинивших офицерскую одежду — и на швейной машине, и на руках. Из деликатности поспешил уйти. Сам я в такого рода услугах не нуждался. Мне и самому не составляло труда пришить пуговицу и даже постирать подворотничок, но обычно Мамохин меня оттеснял… Что им двигало? Уж верно не корысть. Ибо страха, что я, не дай бог, отошлю его в строй, у него не было, да и не могло быть. Он вообще не испытывал страха.

Как-то сообщили мне, чтобы явился я в штаб батальона получать жалованье. Ну то есть то, что я оставил себе от него. Остальное, много большее, причиталось жене и дочке — по так; называемому аттестату.

Шли мы с Мамохиным все тем же нескончаемым полем, не спеша, даже как бы наслаждаясь прогулкой. Но тут оба заметили, что попали под огонь снайпера. Залегли. И почти тотчас я услышал тонкий детский голосок, доносившийся как бы из-под земли. Прозвенел и замолк. Почудилось? Перебежками, как водится, мы миновали опасное пространство и заявились в штабе батальона. Там я дал волю чувствам, что это за полковой казначей, который трусит дойти до окопов и поручает мне донести до роты все те деньги, которые ей полагаются?

— У меня не только ротные деньги, — отбивался казначей, — я не могу рисковать суммами. — При этих словах взорвался и батальонный. Больше мы за деньгами не ходили.

На возвратном пути мне вновь послышался детский плач. Я остановился.

— Где этот плач? Отвечайте, если я приказываю!

Так я еще ни разу не говорил, и Мамохин с некоторым удивлением посмотрел на меня.

Потом, ни слова не говоря, стал отклоняться в сторону, и вскоре мы очутились перед несколько замаскированным входом в подземелье. Я поднял крышку. Как рассказать о том, чему я стал очевидцем!

На глубине по меньшей мере трех метров от поверхности была вырыта большая прямоугольная яма, по сторонам которой сидели и, казалось, окаменели человек 50–60 стариков, женщин, детей, включая грудных.

Каждый, кто видел траву под поднятой доской — и живую и мертвую одновременно — сможет представить себе эти застывшие в страхе и безмолвии лица. Хлынувший сверху свет ошеломил и самых малых, самых сирых. Что было делать?

Еще, должно быть, живы свидетели, и они не позволят мне неправды.

— С наступлением темноты, — сказал я этим людям, и они повернули ко мне все еще бесстрастные лица, — с наступлением темноты поодиночке или парами отправляйтесь по домам. Кроме тех домов, где стоят красноармейцы. И чтобы ни один из вас не появлялся на улице в дневное время. Матери с грудными детьми выйдут первыми. Мамохин, проследите, чтобы все было как нужно.

Лет двадцать тому назад, летним днем, желая показать жене Березовку, о которой я и писал ей, и говорил после войны, мы отправились в Наро-Фоминск. Улица была вроде той же, но дом отыскался не сразу. Я его угадал по соседнему. В палисаднике перед домом возилась с цветочным кустом уже немолодая женщина.

— Скажите, пожалуйста, это в вашем доме был устроен подпол с двумя матрасами, как в купе вагона, с печкой…

— А зачем вам?

— Это был, как я думаю, мой командный пункт.

— Может, и был. Мне было тогда шесть лет.

— За печкой была сложена капуста, и я приказал не трогать ее ради хозяев…

Все переменилось сразу.

Женщина расцвела, всплеснула руками: "Так мы же только этой капустой и выжили, можно сказать. Заходите, пожалуйста".

Во дворе дома двое мужчин пилили дрова. Мы разговорились. Наконец, я подвел их к заветному углу и сказал: "Здесь, пожалуйста, не копайте. Наткнетесь на моих товарищей, завернутых в плащ-палатки".

Молча и согласно они кивнули головами.

С того времени я в Наро-Фоминске не был, хотя и звали меня посетить местный музей и поделиться воспоминаниями. Имя полковника Балояна было здесь хорошо знакомо. "Он у нас почетный гражданин города". Я дал слово приехать в ближайшее воскресенье. Но не сдержал его… Что помешало?

16

Во все те же суматошные дни, о которых я уже рассказал, пришло мне письмо из дому, из Арыси. Проглядев его, я отложил настоящее "второе чтение" до другого раза. Но не нашел письма. Растормошил все, включая вещмешок.

— Может, я сунул в твой, — сказал я Мамохину, — висят рядом.

Мамохин, не говоря ни слова, снял свой мешок и высыпал его содержимое ко мне на кровать. Последними выпали часы. Было от чего свихнуться. То были мои часы, украденные при умывании. Не менее был озабочен сам Мамохин. Ото дня кражи до моей встречи с ним прошло дней десять. И тут меня осенило: Сушка?

— Бог с ним, с письмом, — сказал я. — А вот что пропажа нашлась — не знаю как тебя и благодарить. Не все мне чужие носить.

Мамохин никак не реагировал. Что-то кипело в его мозгу. Но мне не нужны были его догадки. Больше мы к этому вопросу не возвращались.

За отсутствием письма мне ничего другого не оставалось, как вспоминать его содержание.

Арысь… живем недалеко от станции… шумно… в глиняном доме… кругом ящерицы… однажды залез ядовитый паук тарантул… мы испугались как и всякого паука, да еще такого большого, но спасибо соседу. Прибежал, убил и сказал, чтобы остерегались. Смертельно опасен. С водой трудно… кое-что продали… спасибо, получила первые деньги по аттестату… а себе ты оставил? Женя устраивается в местную школу, значит, будет саксаул на зимнее время… Галя немножко прихворнула от перемены климата, но сейчас она в полном порядке… ты для нее "в командировке" и должен обязательно вернуться. Как я рада, что мы отыскались.

И тут вошел помощник начальника штаба полка. По оперативной части, ПНШ-1. Капитан. Знакомство наше было шапочным. Он кадровый, я запасный. Это долго сказывалось, чуть ли не всю войну. Прошлый раз он привез мне именную благодарность командира полка за отражение немецкой атаки. Ничего большего по тамошним временам не полагалось. На весь полк было, как помнится, три-четыре орденоносца. Походили, похвалил мои доты. Выпили, как водится. Остался ночевать. Зачем теперь?

Наконец, все угомонились, политрук отправился с Мамохиным "в обход", а мы, разложив карты, стали обсуждать диспозицию предстоящего наступления на Наро-Фоминск. Штаб намеревался выставить на противоположном берегу реки два моих пулемета, а остальными маневрировать по ходу дела. Я решительно возразил против этого плана. "Максимы" просто не взберутся на гору и по такому морозу стрелять куда-то вверх не смогут. Понапрасну потеряем и людей, и технику.

— А скорострельный? Он же на треноге и не весит… Давай их.

Этот план был приемлемее, но и он не сулил особых преимуществ. В конце концов, есть боевой устав, определяющий место пулеметных подразделений как в наступлении, так и при отступлении.

— Не кипятись. А на эту скворешню не хочешь?

— Там у меня мастерская. Ленты набивать. Скорлупка. Если демаскируем, я останусь безоружным.

В конце плодотворной работы, уже к полуночи план действий был выработан. Не самый лучший, как оказалось, но ведь и Наполеон, позвольте сказать, не очень-то верил в свои диспозиции, главное — ввязаться в бой, а там видно будет…

— Решено. Лишь бы только батальонный не вмешался.

Как с этим?

— Фрукт. Беру его на себя. Действуй, как договорились, и о нем не заботься. Штаб полка будет там же, где и батальонный. А ночевать у тебя буду ради двух целей: побыть на твоем совещании со взводными и свести тебя с пехотой.

Назавтра, 26 декабря 1941 года, сразу с темнотой мы снялись с привычных мест. Не без грусти.

Ведомые политруком, которому господь дал рысьи глаза и собачий нюх, двинулись вдоль Нары, никем не обстрелянные и никем не увиденные. К утру 27 декабря все были на месте. Стрелковые роты, более мобильные, уже изготовились к атаке. Для многих, для большинства то был первый экзамен на храбрость, первый жертвенный акт в только еще начавшейся жизни.

Больше всего меня беспокоил подмостный пулемет. Люди здесь подобрались зрелые, немолодые, семейные. От новогодних подарков, доставшихся роте, был ящик с конфетами. Из Иваново, как помнится, были еще и теплые вещи. Многое мы роздали, конечно, но политрук, как оказалось, припрятал кое-что "на будущее время". Тогда я было взбеленился, но сейчас, взяв столько кульков, сколько мог дотащить (то бегом, то ползком), отправился под мост.

Он, как оказалось, был густо заселен. Солдаты, офицеры (командиры, как мы тогда говорили) стояли кучками, лежали на занесенной ветром соломе, сидели на корточках. Все только пехота. Были здесь и знакомые и незнакомые, и все вместе с недоумением глядели на меня и мой такелаж.

— К пулемету? Идите за мной, провожу. Только что потеряли человека. Высунулся и получил пулю в плечо. Тут их как мух на скотобойне.

Ребята мои еще устраивались, надеясь уберечься не столько от немцев, сколько от всегдашнего подмостного ветра. Да еще в декабрьский мороз.

Командир взвода был здесь же. По собственной воле. Все из того же Коммунистического.

Раздав кульки и опорожнив "для сугреву" фляжку с водкой (были, кажется мне, еще и пара шерстяных носков и что-то из махорки), улегся я вместе с другими, загороженный балкой, и затянулся наскоро скрученной махрой. Хотя у меня, конечно, были папиросы. Все тот же, еще не исчерпанный, "Беломор".

Я очень любил командира расчета (отделения), зырянина, как он мне представился в первое наше знакомство, полагая, по всей видимости, что слово "коми" мне неизвестно. Серьезный, но очень отзывчивый на шутку, умница, надежный и немногословный, он был лет на 15–20 старше меня. Колхозник, четверо детишек…

Случилось, что все они или некоторые из детей — не помню Уж — заболели корью, и отец их продал портсигар, чтобы послать жене денег на поправку. Мы, офицеры, узнав о том, собрали что могли и тайно от отца отправили рублей 100–150 по его деревенскому адресу.

Когда настало время прощаться и мы с командиром взвода пожелали им выстоять и выжить, зырянин поднялся с корточек и с какой-то подкупающей простотой сказал:

— Вы про нас не волнуйтесь. Родина для нас слово не пустое. И мы будем тут до… ну, как сказать?

Мы поцеловались.

Как же я был рад, когда с ними все обошлось.

17

Первые залпы застали меня на чердаке. Здесь, как уже говорилось, разместились "патроноукладчики". Среди них запомнился мне один-единственный. Как-то, в хорошую минуту и при большой компании, Мамохин полез к себе в мешок и вынул из него картон, на котором искусная рука запечатлела моего ординарца, уловив и тонко подчеркнув свойственное ему швейковское лукавство. Все читавшие Гашека расплылись в улыбке. Кроме самого Мамохина, знавшего о Швейке лишь понаслышке.

Льва по когтям! Решив сберечь для России художника, я определил парня, оказавшегося к тому же еще и очень приятным, в "патронажную команду". Здесь на чердаке он ловко орудовал набивалкой или как она там называется… уже забыл.

Каким же подлинным огорчением было для меня известие, что в числе погибших от шальной мины, угодившей в чердак, оказался именно этот парень… Андрюша. Нет на мне вины, но совесть зазрит.

Первая наша атака была отбита, и на этот раз Нара приняла на лед серые шинели, как еще недавно зеленые. Все мои пулеметы уцелели, кроме одного, которого на месте не оказалось.

Я залег за ближайший куст и стал обшаривать глазами берег. Бинокля мне достать все еще не удавалось. Мамохин лежал рядом.

— Вот они, — прошептал он, и по его протянутой руке я увидел груду сбившихся в кучу людей и опрокинутый набок пулемет. Прямо против нас отделился от противоположного берега офицер и, не маскируясь, побежал на нас. Неслышный выстрел уложил его на лед.

— Политрук это, — прошептал знавший все и вся Мамохин. — Хороший мужик, между прочим. Помочь, что ли?

В ту же минуту на льду оказался одетый налегке герой. Добежав до раненого, он взвалил его на плечо и бросился к заветному берегу. Немцы не стреляли.

Мысли мои меж тем были заняты пулеметом. И его командой. Там находился мой комбатальонный товарищ, директор школы. И совсем еще юный, 17-летний мальчик. По-детски храбрый, по-детски пугливый. Во время одного из артналетов он, будучи у меня в доме, полез за печку, прямо в "капустный ряд". И многажды бесстрашный, как это выявилось в утро немецкой атаки.

— Надо идти! Не знаю, чем помогу, но иного выхода нет.

— Вон там лучше, — угадав мое движение, сказал Мамохин. И то был именно тот совет, который спасает жизнь. Мы перебежали Нару и подползли к пулемету. Вся команда погибла. Мина попала в цель. И, видно, не одна только мина.

Вася, мальчик, о котором я только что говорил, умер как герой. Держа в руках бинт, приготовленный для кого-то другого. Странным образом удержавшись на согнутых ногах, он был подобен статуе, изваянной самой Смертью. Остальное не помню.

Мамохин меж тем покатил пулемет в другое, лучшее место и изготовился к бою. Отступать было нельзя. Бой все продолжался, и, глядя налево, я мог заметить, что наши достигли верха и залегли на опушке. Спешить нужно было к ним, и я подал знак Мамохину. Патронный ящик лежал рядом, и я потащил его с собой.

Наконец мы устроились среди своих. Ближайший солдат попросил меня "пройтись по соснам", на которых, как они видели, устроились снайперы. Мы поворотили пулемет, но он молчал.

Непременной частью нашего зимнего обмундирования были большие теплые меховые варежки. Всем хороши, но ремонтировать пулемет при одном-единственном пальце было невозможно. Не раздумывая, снял я варежки и поднял крышку "максима". Резкий ожог! Быстрей, быстрей!

Слава богу, замок был в порядке, остальное как-то ушло из памяти. Пулемет заработал. Лента кончилась. Делать было нечего, и, руководимые безошибочным чутьем ординарца-товарища, мы благополучно пересекли Нару в обратном направлении. С пулеметом, разумеется.

И вовремя. Меня требовали в штаб полка. Здесь, в доме было тесно от людей, но порядок соблюдался почти безукоризненный.

Подполковник Балоян — только теперь мне довелось его наконец увидеть, подозвав меня, спросил:

— Сколько у вас пулеметов?

— Все двенадцать, погибло пулеметное отделение, но всех потерь пока не знаю. Считают.

— В чердак еще было попадание. Ну, вот что. Людей у меня для вас нет. Найдите выход сами. Главное же в том, что полк покидает позиции, чтобы… как приказано, одним словом… ожидается приход свежей дивизии. Вам же придется взобраться на бугор, расставить на нем пулеметы и провести ночь в приятном одиночестве… Говорят, вы человек сметливый. Надеюсь, вывернетесь. Хотя должен вас предупредить: немцы, насколько я их знаю, попытаются сбросить вас в Нару и вернуть себе контроль над поляной. Впрочем, не знаю поможет ли вам это, но в полукилометре слева от вашей роты уже расположилась полковая школа младших командиров. Человек тридцать. Желаю удачи. Без приказа не отходить. — И Балоян подал мне руку.

Царило молчание, и, выходя на мороз, я чувствовал на себе внимательно-настороженные взгляды остающихся.

Рота моя меж тем собралась. Все одиннадцать отделений, все четверо командиров взводов.

Занятый своими мыслями, я не обратил внимание на сани, стоявшие у самой двери.

— Черниловский, ты?

Я оглянулся. В санях лежал тот самый политрук, которого сразила пуля на льду. Теперь узнал его и я. Он был соседом по стрелковой роте.

— В живот угодил, сволочь, — сказал он. — Подыхать везут.

Сани тронулись и скоро скрылись из виду.

Мы пошли в гору, на тот берег.

…С ранних заморозков и до поздних мартовских дней я ношу перчатки. Над этим порой шутят. Поначалу я пытался объяснять историю с обмороженными руками, но потом перестал: видел, что не очень верят, а еще менее сочувствуют.

18

Тактика наша была рассчитана на блеф, на обман. Пулеметы, передвигаясь с места на место и постреливая там и здесь, должны были возбудить в недремлющем противнике убеждение в безнадежности или рискованности ночных вылазок, а тем более атаки. По временам чудилось, что противник (все еще цепляясь за окраины Наро-Фоминска и в соседних деревнях) проявляет инициативу, но каждый раз оказывалось, что дело не идет далее разведки, скользящей вдоль лесного массива, окружавшего поляну.

Тишина стояла такая, напряжение было столь велико, что пулеметные очереди вызывали порой раздражение. Одни, совсем одни. На всем белом свете.

У дороги, ведущей вниз, в мир людей, стояла какая-то странная соломенная башенка, невесть как и зачем сооруженная. Мы еще застали в ней офицера, сидевшего на корточках и переговаривавшегося по рации… Каждый в то время шифровал свою речь как мог, и случайному человеку она должна бы казаться бредом: снаряды, например, назывались у нас "огурцами", подразделение "хозяйством такого-то" и т. д. Между тем немцы были далеко не идиотами и "читали" эти шифровки так же просто, как и мы сами. Пленные нередко употребляли наши же выражения.

Подойдя к будке, я услышал тревожное:

— Пришли, пришли… располагаются… небогато живут… на тройках не разъедешься… шарабаны при них, да упряжь коротка (патронов было и в самом деле впритык)… Настроение мое может не нравиться, как бы потом не пожалеть… Ну, я собираю… Не о чем мне с ним толковать, он и сам не дурак (это, наверно, обо мне)… Когда-то еще будут… Курочка в гнезде… Дай-то бог… Доложи, что я собираю рацию… Темнеет… Все они верно делают…

Разговор этот тревожил, и я удалился.

Когда вернулся, будка была опрокинута, офицер, как мне сказали, "убрался вон", как он этого страстно желал. Мне так и не сказал ни единого слова. Ни здравствуй, ни прощай. Мы подняли будку, кое-как установили, и она сделалась новым КП.

Ближе к утру, то есть к наиболее вероятному часу атаки, взводы стали все ближе и ближе подбираться к будке, как если бы в ней — спасение. Поначалу я решил было остановить эти маневры, но передумал. И расположил пулеметы — посовещавшись со взводными — центрически. Защищая себя, мы защищали бы все самое важное на нашем пространстве, и особенно выход вниз, к нашим частям, быть может, уже, впрочем, удалившимся.

Внезапно все переменилось, солдат из боевого охранения прибежал взволнованный: немцы!

И действительно, выйдя из будки, я заметил некое подобие колонны, движущееся снизу вверх, с нашего тыла. Уже и говор доносился.

Взяв с собой пару солдат с автоматами и повернув в тыл два пулемета, пошел я навстречу неведомо кому, переложив парабеллум из кобуры за пазуху, в промежуток между крючками шинели, как мы это обычно делали в подобных ситуациях.

Колонна была уже хорошо видна. Говор был неразборчив, но явно не русский.

— Колонна, стоять! Направляющий, ко мне!

Приказ оказал должное действие, и в этот момент я вспомнил об обещанной нам замене.

Обмен паролем. Латышская дивизия. Приказ спускаться к своим и ждать дальнейших распоряжений.

Внизу нас уже ожидал радостно возбужденный Петр Федорович Бородок, капитан, начальник штаба полка.

— От имени командования благодарю за храбрость и стойкость. Командира роты приказано представить к ордену Боевого Красного Знамени…

19

Теперь, когда все кончилось превосходным горячим завтраком (и безотказными добавками к нему), горячим чаем и положенной чаркой, мир преобразился. И тут меня охватил смех: понял я наконец, что значила мучившая меня поговорка насчет курочки в гнезде… Ему, очевидно, сказали о финале нашего "дежурства", а он усомнился. Мне и сейчас, когда пишу, смешны и моя недогадливость, и сама метафора. Любопытно было знать: поняли немцы или столь же мучились загадкой, как и я сам?

Полк наш, по счастью, еще не ушел, хотя и изготовился к маршу. Мы могли бы без труда занять свое место, но задержались по приятному обстоятельству.

Старшина и выделенная ему команда притащили санки под пулеметы и не менее 20 коробок с лентами.

Теперь, когда "максим", как я слышал, снят с вооружения, читатель может не знать, что эта машина весит 60 килограммов, а ее катки никак не приспособлены к движению по снежной дороге. И не будь санок, солдатам пришлось бы расчленить пулемет и нести его по очереди: одному 42-килограммовый станок, другому 18-килограммовое тело.

Станок перегибался и хорошо ложился на оба плеча. На час-полтора. Тело же, имея уступ — от магазинной части до ствола, — хотя и входило в плечо, но было в буквальном смысле труднопереносимым.

Санки были спасением, и расчеты принялись закреплять пулеметы, прилаживать даже и какую-то часть коробок. Ибо ко всему этому каждый солдат нес на себе еще и винтовку, противогаз, патронташ и вещмешок, пополненный походным пайком (НЗ).

Ко всему прочему, за два месяца стояния в Березовке люди отучились ходить споро и ловко, как подобает солдату. Меж тем путь предстоял и долгий, и тяжкий. На Боровск. Наро-Фоминск мы оставляли навсегда.

Дорога к старинному Боровску была хорошо укатана и утоптана, так что двигались мы споро. В бою оказались, уже взобравшись на защитный боровский вал, сооруженный в те времена, когда город переходил из рук в руки, пока Иван IV не пригвоздил его к Москве.

Наконец мы достигли центральной "торговой" площади старого купеческого города и здесь остановились.

— Развод по домам. Три дня отдыха!

Благодать.

Идя к себе, я успел увидеть, как похоронная команда стаскивала убитых немцев на центральную площадь городка. Почему так, не знаю.

Вечером того же дня Мамохин принес мне письмо, написанное на немецком языке и адресованное — по конверту судя — в город Галле.

На следующее утро мне показали и самого немца. Высокий рыжеволосый красавец лет 22–25, он лежал на самом верху гекатомбы, выставив прекрасные саламандровские сапоги, которые кто-то безуспешно пытался снять. Мороз мешал.

Здесь же я перевел как мог с немецкого на русский страдания и надежды юного Вертера… Вертера на новый манер, разумеется.

Письмо было любовное, и девица называлась по-нежному, но солдаты мои, да и все, кто был с ними, становились все более строгими и рассерженными:

"…Я уже тут кое-что присмотрел, любовь моя. Сказочное место для нашего с тобой гнездышка. До Москвы не близко, но и не очень далеко. И когда мы здесь обоснуемся и проведем настоящую дорогу, до Большого театра будет часа полтора езды… Строиться будем у Протвы — как называется речка…"

Помню и кое-что другое, но умолчу, чтобы не разжигать страстей. После войны, уже побывав в десятке стран, лежащих за нашими рубежами, я упорно уклонялся от посещения Германии, включая ГДР. Война давно кончилась, прошло лет 20 уже, когда любопытство взяло верх и мы с дочерью прикатили в Берлин по любезному приглашению.

Что-то тяготило меня. И этот город, столь ненавидимый еще недавно, и эти люди, довольные, сытые, хорошо одетые, их ухоженные дети…

— Папа, как ты ходишь? Будто ты опасаешься встречи?

И действительно. Что-то продолжало жить во мне, хотя и подспудно. Дойдя до угла, я останавливался и оглядывался, ожидая автоматной очереди.

Отошел я или, точнее сказать, стал отходить в поезде на Дрезден, когда разговорился сначала против охоты, а затем с интересом с удивительно симпатичными парнями, которым и Гитлер и нацизм были столь же ненавистны, что и мне. Один из них, несмотря на мое сопротивление, довел нас с дочерью до Хаусциммербюро и распростился лишь тогда, когда мне вручили адрес хозяйки.

Последний, четвертый раз моего пребывания в ГДР пришелся на октябрь 1989 года. Когда в Лейпциге собрался международный конгресс, посвященный 200-летию Французской революции. Жил я в отеле "51ас11 Ье1р21 р", и, таким образом, начало свершившейся революции прошло под окнами моего гостиничного номера.

Продолжение событий я наблюдал уже в Берлине с балкона квартиры на Шонхаузен-аллее.

Это было именно то, что я хотел для немецкого народа. И по всей видимости, немцы, с которыми я общался в те дни, это чувствовали.

На площади близ Инзель-музеум мы нечаянно разговорились с 78-летним скрипачом, давно пенсионером. По уверениям моего коллеги, прошло не менее получаса, пока ему удалось развести нас. К огорчению обоих.

А в "Оптике", после обмена репликами с хозяином (при благожелательном отношении очереди), велено мне было явиться за заказом не "завтра", как обычно, а к шести вечера.

20

Обещанный отдых не состоялся. Срочно созванное "офицерское собрание" предвещало нечто чрезвычайное. В соответствующих масштабах, разумеется.

Наши войска застряли у Медыни, по дороге на Юхнов, что в Калужской области. Наступление, столь ожидаемое, тем не менее развивалось, и мы двигались на Запад. На Запад!

Той же ночью, выстроившись повзводно, рота влилась в полковую колонну и направилась к назначенному "пункту". Ничего ужаснее этой ночи не помню.

Весь день шел снег. Дороги практически не стало. А тут еще, опередив нас, прошла колесная артиллерия. Ноги то и дело оказывались на разных уровнях. Из сугроба в яму. Из ямы в сугроб.

Сани наши почти сразу сломались, и пулеметы пришлось нести на себе, как я об этом уже говорил. Ребята сменялись друг за другом, и видно было, что силы их на пределе. То тут, то там они уступали мне тело пулемета, пусть даже на пару минут. Важно было следить еще и за тем, чтобы не было отставаний, угроза которых возрастала с каждой минутой. Ибо от начала колонны до ее конца расстояния все удлинялись. Напрягая силы, командиры взводов — и сами по себе, и понукаемые мной (как и я сам был понукаем), должны были проделывать двойной и тройной путь, двигаясь подобно маятникам из конца в конец.

Снег излучал свет, да и немцы освещали своими ракетами наш трудный путь. Видно было, что их части были где-то неподалеку, по обеим сторонам колонны… Как это было, я не знаю…

Там и здесь мы натыкались на наших солдат, нашедших себе вечный покой. Они лежали то парами, то в одиночку — так, как их застала смерть. Зрелище это тяготило поначалу, но скоро сделалось привычным. И по мере того, как убывали силы и надвигалась апатия, я стал завидовать мертвым. Им уже был обеспечен покой… вечный. В это, вероятно, трудно поверить, но так было.

И тут случилось непредсказуемое. Не прерывая хода, колонна как бы сама по себе отвалила налево, в сторону одиноко стоявшего крестьянского сарая, и, распространившись по его периметру, люди, сбросив ношу, уселись на землю и тотчас заснули. То же самое и я. Подлинно мертвецкий сон. Не знаю, сколько он длился. Я, во всяком случае, был разбужен не командой, а выстрелами. "Будительными".

До цели было уже недалеко, светало, взобравшись на гору, мы увидели танк, брошенный его командой. Развалился трак. Вечная история тех дней. То трак, то фрикцион…

— Немцы!!

Почти у самой дороги, то есть, если говорить точнее, метрах в ста от нее, находилось кирпичное здание — по виду больница. Так это и было. Противник не успел вывести своих раненных и вынужден был залечь в обороне. Батальон стал окружать здание, рота моя развернулась и открыла огонь. Все это заняло минут семь — десять. Движение было продолжено, а вскоре показалась искомая нами Медынь. Какая-то часть городка была занята нами, но дорогу все еще держали под контролем немцы.

Наступала ночь. Бой не прекращался. Стали видны трассирующие пули, то там, то здесь вспыхивали мины и снаряды… И внезапно на соседней, уже занятой нами улице взорвались в воздухе одна за другой сигнальные ракеты, те самые, что мы видели по дороге из Боровска…

Не по команде и не сговариваясь, пулеметы стали обшаривать дома, ибо мы уже вдоволь наслушались о немецких шпионах и лазутчиках, подающих таким образом сигналы своим артиллеристам и самолетам… Бой разгорался пуще, и мы, не заметив того, оказались в центре городка. Противник уходил на Мятлево.

…А теперь я позволю себе небольшое отступление. За дальностью времени я многое пропускаю, да и не столь уж важно описывать бои и сражения, не имея под руками ни карт, ни приказов, ни многого другого. Да и кому это интересно? После всего, уже опубликованного.

Отступление же мое о том, что все еще живет в сознании общества. Будто каждый раз, подымаясь для атаки, солдаты взрывались киношным: "За Сталина!".

Представим себе: кончилась артподготовка, за которой пехота, вылезая из своих окопов, должна пройти "нейтральную полосу", чтобы добраться до окопов противника и выбить его из них. В эти минуты на каждый квадратный метр, который предстоит пройти, приходится по 6–8 пуль и осколков в минуту. На чем же в эти ужасные мгновения сосредоточен человек, состоящий всего-навсего из мяса, крови и костей? Земля, укрывавшая его, осталась позади, а до той, к которой он стремится, лежит бесконечность. Что ему в это время Сталин? Взор его ищет ближайший бугор, кочку, ямку… труп, дающий укрытие. Перевести дух на минуту перед новым броском. Нет сил продолжать эту тему. Может быть, и слышались кому-нибудь такого рода бодрые клики, но не мне. И насколько мне известно, ни Некрасов, ни Быков, ни Гроссман ни о чем подобном не пишут и не вспоминают. О Сталине вообще не велось разговоров. Не считая политручьих.

Помню только единственный: "Всего ожидал, но такой бордели… Впрочем, только дурак не видел…" Это все тот же директор школы.

Было видно, что мы все более и более втягиваемся в тяжелые, нескончаемые бои за каждый метр земли, за каждый дом, не говоря уже о деревне или поселке.

Рассказывать об этом бессмысленно, да и неинтересно. К тому же, как ни странно, все главное, что относится к боевым действиям, как таковым, начисто стерлось в памяти. Жизнь этого времени предстает как бы в обрывках. Оттого, может быть, что память, спасая мозг от депрессии, освобождается от бесконечных, превосходящих силы человеческие усилий и трагедий… Не знаю.

21

Когда мы стояли под Наро-Фоминском, случалось, что в темные осенние ночи виделись сполохи, поднимавшиеся над Москвой, отбивавшейся от немецких бомбардировщиков. Теперь, на исходе января 1942 года, Москва уже отдалилась на целую сотню километров, и перед нами, как заветная цель, предстал неслышимый ранее районный Юхнов. И сами мы перешли из Московской области в Калужскую.

Штаб дивизии расположился, как кажется, в Извольске, штаб полка в Износках. А сами мы, 1-й гвардейский полк, вышли на левый берег Угры. Между нами и Юхновом было километров 15–20. Но то была "Лощина смерти", как кто-то ее прозвал, и пройти ее было нелегко. Из уст в уста передавался рассказ-байка: на Юхнове, мол, сошлись два приказа: Гитлера — не отдавать ни за что, и Сталина — взять во что бы то ни стало.

Когда наступление стало развиваться, захватывая лесную чащобу, пулеметную роту разобрали по пехотным подразделениям, и это было разумно. На мою долю, как и политрука, досталась своего рода "инспекция". И наконец, выяснилось, что от четырех пулеметных рот еле-еле собирается по крохам одна-единственная. Начальник штаба полка капитан Бородок предложил мне штабную должность: "Про тебя говорят разное, но больше хорошего. Мне нужны и ПНШ-2 (разведка) и ПНШ-5 (тыл), так что можешь выбирать. А хочешь — так и то, и другое. До времени. Лучшего".

Мы выходили с ним из лесу, пробираясь тропами. И в гуще березняка я увидал прекрасного рысака, орловца, запряженного в легкие санки с пологом. По крупу лошади там и здесь были рассыпаны следы крови, уже запекшейся. Жеребец косил глазом, не имея возможности выбраться своими силами. И казался сильно напуганным.

— Санитары, — сказал Бородок. — Сукины дети!

Мы вывели лошадь, приласкали, помогли успокоиться. В двух-трех местах наложили пластырь. Каждый раз, чуя прикосновение, лошадь вскидывала голову, но, казалось, понимала заботу. Мы вывели ее на дорогу, некоторое время шли рядом с санками, а потом сели и поехали потихоньку. Лошадь шла легко, и мы были ей даже благодарны, ибо бессонные ночи и тяжкие дни порядком измотали и капитана, и меня.

По дороге на Износки там и здесь лежали, уткнувшись в снег, стабилизаторы, оставшиеся от авиационных бомб. Где-то в стороне барражировала "рама", как называли немецкий разведывательный самолет, наводивший на цель бомбардировщиков, но и сам способный на бомбовый удар. Самый ненавистный тип.

— Ты мог заметить, — начал Бородок, — что человек я не трусливый. Еще час назад мы были в самой гуще… И уже попривык, что ли? Авиация — другое дело. Автомата на нее нет. Чувствуешь себя обезоруженным. Какое у нас "господство в воздухе", сам видишь. Спаренных пулеметов и тех все нет, да и эффект от них… — И, оглядывая небосклон: — Так что ты, как появится, сворачивай в кустики…

С тем мы и въехали в деревню. Длинную, в одну нескончаемую улицу. Доехали до штаба. Завели лошадь в конюшню, приказали накормить и напоить. А санитаров, когда придут с повинной, гнать взашей. Оказалось, что и баня готова, и к обеду кое-что есть.

— Товарищ начальник штаба, — доложил в числе прочего дежурный. Комполка приказал связаться с ним, как только появитесь.

Бородок соединился с НП — наблюдательным пунктом, вынесенным на передний край… Завершая разговор, он сказал:

— Черниловский здесь, в штабе, я его… ПНШ-2 он побаивается, близорук сильно, да и спешки нет… Савельев справляется за двоих… По тылу? Да, пожалуй, подходит более всего… Уговорю, не дурак же он. К ордену? Еще не успел. Сегодня же, вместе с представлением к капитанскому званию… Так точно.

И ко мне:

— Коли понятливый, то и объяснять не надо. Берись за тыл: это не только ПФС (продовольственно-фуражное снабжение), о чем разговор особый, но и артмастерские, боеприпасы, все 150 автомобилей и шоферня, похоронная команда, представление к званиям, кадровые вопросы вообще… Да и все другое… А не понравится, пойдешь на батальон. Когда пополнимся. Если хочешь знать правду, под твое начальствование передается больше людей, чем в батальонах, более похожих на взводы.

— Это приказ?

— Коли так тебе более нравится, считай, что приказ. Дежурный, свистать наверх, быстро… Товарищи командиры и вся прочая моя команда, представляю вам помощника начальника штаба полка по тылу. И моего непосредственного заместителя. Остальное он вам сам скажет. Да вы и без того наслышаны… Миша, белье собрал? Тогда давай, а то пар сойдет.

Старший писарь штаба представился сам, представил своих подчиненных, отвел меня в небольшую каморку (стол, кровать, шкаф), положил на табурет комплект белья, ибо и я нуждался в бане, первой после Наро-Фоминска. Устроился. Послал за Мамохиным. То да се.

На моем рабочем столе уже лежали какие-то расчерченные бумаги с четко выведенными цифрами. Я ничего не понимал.

— На подпись, что ли?

— Это наша ежедневная отчетность: и о том, что есть, и о том, чего недостает. Строевая.

— Липа?

— Не без этого. Ибо подавать надо к точно указанному сроку, а сведений может и не быть… Но, как видите, живем… В основе тут все верно: а мелочи несущественны.

— По профессии — бухгалтер?

— Образование экономическое. Есть у меня в подчинении и бухгалтер, товарищ капитан.

— Я еще не капитан, и прошу без этого…

— А об кандидатстве вашем известно потому, что вас только двое на полк… — И, переменив тему: — Весь день сегодня то "рама", то "костыль"… Слышите, гудит?

Почти сразу в дом ворвались истеричные крики. Все мы бросились на улицу: "Капитана убили"!

Я поспешил на середину деревни, где, как оказалось, находилась лучшая во всей деревне баня. Дверь предбанника была открыта. На пороге стоял взволнованный лейтенант, красный не то от пара, не то от переживаемого им стресса.

— Докладывайте!

— Понимаете… то есть… стали мы выходить, я первый, следом капитан, тут я вспомнил, что забыл выстиранное белье (носовой платок, как выяснилось после), завернул обратно, а капитан как вышел, так бомба ему прямо в живот.

Мистика! Ведь еще и часу не прошло, как он говорил мне о своем отношении к авиации. Ну, может быть, чуть больше!

Балоян встретил мое донесение по телефону более чем мрачно.

— Почему, Черниловский, скажите мне, красивые цветы долго не цветут? Ведь я нарочно его из этого ада… Ну уж чего говорить. Через час снеситесь со мной. Желаю удачи. Минутку, как вы думаете хоронить?… Одобряю.

Через час соединяюсь с Балояном. Приказано передать начальнику связи полка, чтобы тот принял на себя временное командование штабом. Мне же поручалось заместительство и командование тылом. Меж тем начальник связи, старый кадровый офицер, так и не поднявшийся выше капитанской планки, тяжело болел, госпиталь отвергал, а в штабе, превозмогая боль в ноге, появлялся не иначе как с оказией и не более чем на час-другой.

Ротная моя жизнь, едва ли не лучшая ее часть, ушла в прошлое. Новое меня не веселило, и потребовались недели, пока я свыкся со своей новой службой и даже полюбил ее.

По странной случайности перемены произошли и в местожительстве моей семьи. Дней через пять-шесть мне принесли открытку из дому. Привожу как свидетельство тех лет.

Известный французский историк Марк Блок посетовал как-то на то, что не дано побывать вечерней порой в доме старого франкского крестьянина и подслушать его вечернюю молитву — не ту, что в церкви, а ту, что в доме, перед деревянным распятием. Что он просит у бога, в чем его печали? За такую возможность Блок был готов отдать какой-нибудь и даже какие-нибудь из дошедших до нас древних актов. Историк, прикоснувшийся к древности, к жизни людей, самых простых из людей, хорошо понимает и ценит эту неисполнимую и невосполнимую утрату. Кто знает, может быть, бесхитростное письмо моей жены, посланное на фронт, что-нибудь скажет тому, кто будет писать о прошлой войне, а писать о ней будут, пока свет стоит.

"Дорогой мой, пишу в поезде. Еду к маме в Чебеньки. Через несколько дней напишу с места. Галочка здорова, шлет тебе привет и тысячи поцелуев. Уехали из Арыси 17-го, как только дождались билетов. Три ночи провели на улице. Теперь уже скоро Чкалов, а оттуда — несколько часов до цели. Надеюсь на то, что все обойдется. Деньги, что прислал (500 р.), и те, что по аттестату, получила как раз перед отъездом, и они очень пригодились. Но больше не шли, достаточно аттестатских — остальное оставляй себе. Ведь я, без сомнения, найду работу на месте. Будь здоров. Пока! Если б ты знал… твои Люся и Галя". 23 марта 1942 года.

И вскоре другое: "Устроились, весь дом наш, холодно, но терпимо… Пишу и слышу, как Галя воспитывает своих кукол: "Кушать и кушать! Разве так можно?.. Надо научиться терпеть… Сейчас все кушают мало, я и сама бы поела…"

Нестерпимо!

22

Деревня Красное. Бывшая. Ни единого дома. Колодец да сарай. Улица единственная в бывшей деревне — выглядит по меньшей мере странно. Снег аккуратно расчищен, по обеим сторонам улицы образовались два правильных вала. Но что это? Будто стекло блеснуло, отразив весенний луч.

— Мамохин, посмотрите, что это?

— Очки. Оттаяли на солнце. Не выковыриваются.

Дело сразу же разъяснилось. Мертвые немецкие солдаты, уложенные штабелями вдоль сожженных домов. То же в сарае, где все было приготовлено к кремированию. Мерзлая земля, понять можно. Впечатление жуткое.

А за деревней, по пути на командный пункт, видишь следы недавних сражений. И наши и ненаши: поле мертвых. Проходим мимо похоронной команды. Еще издали заметил, что четверка составляющих ее солдат сидят на чем-то посреди чистого заснеженного поля.

— Обедают, — комментирует эту сцену Мамохин. — Намаялись таскавши.

Заметив нас, все четверо стали во фрунт с ложками в руках. И тут я увидел нечто непривычное, все еще непривычное, хотя, казалось бы, всего навидался. Сидели эти парни на трупах. Замерзших, конечно. Положенных один на другой. В горшке дымилась каша. Мирный отдых и обед.

Возвращаясь, я увидел их за работой. Сентиментальные читатели могут пропустить этот абзац, как я и сам многое опускаю в своем рассказе. Нацепив на ногу трупа петлю, солдаты стаскивали убитых в кучу, перекинув веревку через плечо. Как санки. "А как еще?" — спросил я себя. И пошел не оглядываясь. "Мертвые сраму не имут"?

Что такое сантименты? Только ли "проявление излишней чувствительности"? Или еще и другое, обязательный компонент жестокости?

Запомнился мне немецкий окоп, отвоеванный еще в начале наступления. Дно окопа было устлано соломой и обрывками немецких газет и журналов. Подняв один из них, я наткнулся на фотографию фюрера, ласково треплющего ягненка. Лицо его источало чувствительность. А под фотографией значилось: "Адольф Гитлер — президент Всегерманского общества защиты животных". И мне вспомнился Сталин, точно таким образом завладевший личиком знаменитой Мамлакат и, как рассказывали, ронявший слезы сожаления в последней сцене фильма "Чапаев", Сталин, многократно смотревший чаплинские чувствительные "Огни большого города".

Не стану хвастать своей ранней понятливостью, скажу только, что в 1937 году был репрессирован мой отец, за честную и коммунистическую убежденность которого я могу смело поручиться. Как-то, осмелев, я позволил себе упрекнуть Сталина в том, что по сравнению с Лениным он редко выступает.

— Редко, — отрезал отец, — но каждое его выступление — программа!

Это было, наверное, в 1929 или 1930 году, когда уже все главное вполне определилось. И отец мой, замечу, был отнюдь не несмышленыш. Чем же все это было? И для нас, и для немцев?

…В том же окопе, кстати, и я и мои солдаты, встав поутру с гнилой соломы, обнаружили на себе импортных вшей. До того мы их не знали. В Наро-Фоминске бани топились регулярно и белье наше старательно просматривалось всеведущим старшиной. В том числе и мое. Я был потрясен. Но из всего может быть извлечен полезный урок. И чтобы вернуться к счастливому настроению, я позволю себе следующий рассказ.

Примерно через год по обстоятельствам, о которых я намерен рассказать в своем месте, докладывая уже в качестве помощника прокурора 43-й Армии (все той же 43-й, дошедшей до Кенигсберга), я (в связи с одним уголовным делом) доложил Военному совету армии в присутствии двух десятков офицеров, при сем присутствовавших, что в таком-то медсанбате, кстати сказать, вши переползают от одного раненого к другому, пользуясь для этого полотняной стенкой.

— Полковник Гинзбург, — возвысил свой голос командующий армией генерал-лейтенант Голубев, — что это может значить?

Начальник санслужбы армии, кандидат медицинских наук полковник Гинзбург поднялся с места и, пожав плечами, спокойненько так доложил:

— Видите ли, товарищ командующий, сообщение прокурора вносит новый вклад в медицинскую науку. Ибо до сих пор считалось, что нательная вошь не оставляет своего донора ради сомнительных путешествий по стенам.

Легкая улыбка осветила мрачноватое лицо командующего, а член Военного совета повернулся ко мне в намерении сказать что-нибудь язвительное. Не любил прокуратуру. Но был весьма расположен к СМЕРШу.

И тут я вспомнил своих наро-фоминских кровопийц. Рассказ мой произвел впечатление. А когда начальник тыла, человек удивительной интеллигентности, поставил моему оппоненту в упрек и тон и содержание доклада, настроение переменилось полностью.

— Как вы могли? — спросил я полковника, уже сидя в седле, чтобы возвратиться во "второй эшелон" штаба армии.

— А что мне оставалось, — ответил он цинически. — Откуда мне было знать, что моим оппонентом будет… — И сел в машину, не договорив свое "вшивец", "завшивленный" или что-нибудь в этом роде.

23

Штабная служба на фронте, да еще в масштабах полка, оказалась, вопреки ожиданиям, далеко не рутинной. Теперь приходилось отвечать за "тысячи мелочей". И на сон оставалось много меньше, чем в роте.

Тем более что едва ли не большую часть времени, и особенно в горячие дни, приходилось бывать и на НП, и в батальонах. И как ни странно, самые живые и самые драгоценные для меня воспоминания приходятся именно на такого рода дни и недели.

Всего не расскажешь, но вот, например, повернутые к Юхнову батальоны вынуждены были отрыть себе окопы в снегу. И здесь пребывали. НП Балояна был столь же снежным. Противник находился от нас метрах в четырехстах и точно так же окопался в глубоком снегу. Был, по всей видимости, апрель 1942 года.

Требовалось подписать листы с представлениями на следующее воинское звание, что относилось к моей компетенции. И хотя Балоян возражал: "Можем потерять человека", — я явился. Хотя и ночью, конечно. Лейтенанты требовали заслуженных "кубиков" на темных петлицах, и я не мог ссылаться на "обстановку". К тому же некоторые из них, едва узнав о представлении, уже и сами нацепили себе недостающий знак.

Формальности заняли несколько минут, доклад о других делах штаба чуть больше, ибо связь поддерживалась у нас, почти не прерываясь. Намереваясь прикорнуть часик-другой, ибо до рассвета было еще далеко, я было отошел в тихий угол, но был вызван по срочной необходимости.

— Вот что, Черниловский, — сказал мне подполковник. — Прошу вас составить представление на себя самого. Довольно вам прятаться за военюриста. Пора присвоить вам строевое звание капитана. Это во-первых. А во-вторых, поелику вы строевой офицер, не сочтите за труд направиться в первый батальон и сообщить его командиру лично приказ о наступлении. Карту видите? Вот его маршрут, а вот его цель и время. Запоминайте внимательно. Все, кроме автомата, оставите здесь, дорога небезопасная, на виду противника, но я вам дам своего автоматчика. Не перепутаете? Ладно, ладно, верю.

…К слову сказать. Чего только на мне не висело в первые недели пребывания на фронте. Как на Робинзоне Крузо по иллюстрациям Жана Гранвиля. Автомат, парабеллум, штык в чехле, противогаз, гранаты на поясе и взрыватели к ним в нагрудном кармане, левом — ближе к сердцу. Наконец, полевая сумка и планшет. Распоясаться, простите, было делом нелегким. Скоро это ушло. И штык и противогаз. Остался один любезный сердцу парабеллум, безотказный трофейный пистолет, честно отнятый в честном бою. А в сложных ситуациях еще и автомат — "шмайсер", легкий, удобный, безотказный, заряжающийся не с круглой катушки, а с магазина, легко входящего в сапог… И планшет.

Выбравшись из окопа и переправившись ползком через уязвимое место, мы с автоматчиком (точнее сказать, я, руководимый безгласным автоматчиком) направились в батальон. Чистым полем, без ракит и кустов. Самое страшное было не в том, что убьют-ранят, а в том, чтобы не быть захваченным разведкой противника. Не будь этого, ночная прогулка была бы лишь в радость.

Добравшись до батальонного окопа, построенного по правилам фортификационной науки — угол, угол и еще раз угол, — уединились мы с батальонным капитаном и, прикрывая огонь наших фонариков от всевидящего противника, стали разбираться с приказом — по его собственной карте. На это ушло полчаса, если не больше. Батальонный внес некоторые, незначительные, на мой взгляд, коррективы, которые были затем разрешены начальственным "Ладно, ладно, ему видней".

— Что это за странный звук перед окопами. Прислушиваюсь, но не пойму.

— Часы тикают. На мертвых. Густо шли, густо лежат! Пока пружина не сдаст. У меня их тут… хотите пару? Штамповка, конечно, но вот эти получше. Да ладно, носи. А это барахло, — о моих наручных, — отдай ординарцу. (Что я и сделал).

И, нагнувшись к мешку:

— Видал фрицевы деньги: с серпом и молотом! Социалисты… мать их…

Близился рассвет.

— Держитесь правее, — напутствовал нас комбат. Тут появился броневик. Настреляется, сволочь, возвращается за грузом и вновь гуляет. Подорвать нечем. А ведь у вас там "лопаточники" есть.

Возвращение было столь же удачным. Балоян приказал тотчас отыскать командира саперов и отправить их в путь. Прошло, однако, не менее получаса, пока удалось разыскать забившегося в дальний угол лейтенанта. Он, видите ли, решил отоспаться за все прошлые ночи и вид у него был действительно помятый.

Напутствуемые некоторыми, может быть, не вполне приемлемыми выражениями, "лопаточники" отправились в путь, заложили мину под колеса обнаглевшего броневика и взорвали его.

На пути в штаб я сделал краткий привал у артиллеристов и минометчиков. Под надежным накатом, на краю рва, при теплой печке лежали на нарах и сидели на табуретах военачальники всех рангов, кто в чем, попивали чаек.

— Что это? — говорю, — люди вроде бы воюют, а вы прохлаждаетесь.

— Ну и нахалы эта пехота. Мы, к вашему сведению, только что отстрелялись. Едва выпили по малой, а вы уж тут! Налить или отказать?

— Нужны вы очень! У меня у самого полна фляжка.

— Тогда милости просим. Мерси. Переходим к байкам. Не возражаете?

О них-то и речь.

Особенно они удавались артиллеристу, которому довелось воевать еще в Первую мировую. От него я наслышался о так называемой царской армии больше, чем вычитал о ней. Не говоря уже о степени правдивости. Хотя рассказы майора никогда не выходили за пределы смешных новелл.

— Стояли мы в резерве. На отдыхе. Пополнились людьми, их тогда было больше, чем нужно, артиллерией и боеприпасами, которых, к сожалению, было много меньше, чем нужно. И вдруг, ни с того ни с сего слух: инспекция, генерал-лейтенант объявился. И началось. Шагистика, это они всегда любили. Стрельба. Учения по макету, какая-то еще маята и в заключение проба солдатской пищи-рациона. Пришел старикан на солдатскую кухню, сам зачерпнул из котла, пригубил, как-то повертел головой, да и сплюнул. Что началось! Одного тут же сняли, другого посадили под арест… скандал.

Наконец, собирают. Сидим, помалкиваем. Выходит наружу его превосходительство, прощения прошу — высокопревосходительство. И произносит: "Что ж господа офицеры. Маршируете изрядно, стреляете и того лучше, в тактике не хуже моего разбираетесь, а что касается борща… кабы не язва желудка, с котелком бы съел".

24

Всего же более удержались в памяти рассказы о генерале Михаиле Ивановиче Драгомирове (1830–1905), авторе в свое время нашумевшей книги об основах "мирного воспитания войск", главным принципом которой было известное драгомировское "не муштровать, а воспитывать". И только то, что солдату может пригодиться на войне. Монархист и антисемит, Драгомиров не без успеха играл под Суворова, позволяя себе смотреть на солдат как на "святую скотину". Не приемлю в нем и то, что, полагаясь на штык и рассыпной строй Драгомиров решительно возражал против вооружения русской армии пулеметами (достаточно, мол, снабдить солдата "тридцатью патронами). И все же было в Драгомирове такое, что вызывало восхищение и уважение офицеров и солдат. Природный ум публицистический талант, личная храбрость, независимость суждений.

Ему поручали и командование Военной академией и Киевским округом, и генерал-губернаторство, затем ввели в Военный совет и даже прочили в командующие Дальневосточной действующей армией взамен Куропаткина, от чего Драгомиров по летам своим и физической слабости категорически отказался.

Часто, по нашим собственным немочам, вспоминаю я и то, как Драгомиров отозвался на предложение высказать свое суждение о введении генерала Е-ва в Военный совет империи: "Заседать в Совете может, совета подавать не может".

Но вернемся ненадолго к рассказам майора-артиллериста. Не все, к сожалению, сохранила память, а книги о Драгомирове как-то не попадались и не знаю, есть ли такие.

…Случилось так, что в алтаре военной церкви кто-то, прошу прощения, наложил… До царя дошло. Командующий округом Драгомиров рвет и мечет. А найти виновного не могут.

Вызывает военного прокурора (взгляд на меня). Спрашивает: как ищете? И говорит: дурачье, психологии не понимаете. А она, между прочим, самое главное в вашем ремесле. Поймите: офицер не позволит, солдат не посмеет. Ясно?

— Так кто же тогда, Ваше высоко…

— Ну как же не понять! Унтер-офицер сверхсрочной службы! Вот где надо искать. От солдат отошел, до офицера же не дошел. Еще разъяснять или сами додумаете?

И что оказалось? Так и есть: унтер-офицер сверхсрочной службы. Чем-то его обошли. (И ко мне: "Учили вас этому в институте? Нет? Как же так?")

— Знаете, майор, как и всякий бурбон, так и Драгомиров третировал, насколько я знаю, военную юстицию. И этот его успех нельзя выдавать за соломонову мудрость. Мне известны случаи, когда он, доверяя анонимкам…

— Правильно. Не ожидал, хотя и рассказывали про вас… Собирает Драгомиров по какому-то поводу все роды войск на банкет. И тост: за Генеральный штаб — мозг нашей армии, артиллерию — ее руки, пехоту — ноги, связь — нервы… ну и все в таком роде. На это он был мастер.

И уже было начали пригублять, как поднимается старенький генерал и говорит эдак нараспев: "Военную юстицию изволили запамятовать, Ваше…"

— Правильно, господа. Прошу прощения. Добавим к сказанному — за военную юстицию, прямую кишку, через которую армия выбрасывает все ей ненужное…

Когда отсмеялись — с тем неподдельным товариществом, которое вырабатывается в человеке в ходе справедливой войны, — майор, озабоченный моим отношением к рассказанному, потрепал меня по плечу, разлил по новой и сказал:

— Вы, юноша, не смеете обижаться по столь невинному поводу. Конечно, бурбон, как и весь генералитет. Начиная с великого князя Николая Николаевича. При всем том Драгомиров же оставил нам здравый совет. Будучи начальником Академии Генерального штаба, он имел обыкновение беседовать с офицерами на вольные темы. И отвечать на вопросы. Спрашивают его однажды:

— Мы тут нередко спорим, Ваше высокопревосходительство, должно ли русскому офицеру самолюбие иметь. Драгомиров помедлил и говорит:

— Видите ли, господа, самолюбие что… его надо иметь, но стыдно показывать.

Разгорелся спор. Некоторые были за то, что терпеть и сносить обиду позорно и безнравственно. Некоторые держались формулы генерала. Уже накинув шинель, чтобы распроститься с обществом, я решил подлить масла в огонь

— Рассказывают еще про Драгомирова, что, как-то сидя в кабинете командующего округом, кабинете, выходящем окнами во двор, он обратил внимание на то, что вызванный им полковник шествует без шашки. Безобразие! Но вот он входит, и шашка при нем.

Отделавшись пустяковым поручением, Драгомиров отпускает полковника, поворачивается к окну: без шашки. Снова вызов, и снова в шашке.

— Что за парадоксы вы выделываете с шашкой? Отвечайте смело. Обещаю повышение по службе, если ответ понравится.

— Ничего парадоксального, Ваше высокопревосходительство. Входя к вам, я навешиваю вашу собственную шашку, а выходя от вас, возвращаю ее на вешалку в приемной.

Остальное профантазируйте сами. Спасибо за приют, угощение и интересный разговор.

Только что выговорил, как страшный грохот потряс землянку. Снаряд ударил в угол наката, сорвав дверь. Холод ворвался в тихую милую обитель, все бросились утепляться, солдаты занялись дверью.

Мамохин, мастер на все руки, руководил делом без спешки и умело. Вскоре все стало как прежде.

— Куда ж вы уходите? Подлили масла и вон!

— Спешу к завтраку, вон уже светает. Пора бы и вам на покой. Честь имею!

25

Самое трудное в работе помощника по тылу — подписывать похоронки. Привыкнуть к этому нельзя. Каждый раз, когда это делаешь, думаешь не столько о практической стороне — пенсии, льготы адресатов, — а о том, чем для них станет эта страшная весть.

Память избирательна. Это известно. Но почему запоминается одно и смывается другое?

Пришло пополнение. Полевые кухни выкатили на улицу. Наелись, расслабились, курят. Многие после госпиталей. Некоторых знаю: двое из моей роты. В том числе чуваш, отец многодетной семьи. Тихий и покорный человек.

Когда пришло время построения, он оказался на втором плане. Не может не знать, что его судьба в моих руках. Отчасти, конечно, и все же… На днях подорвались на мине два солдата немногочисленной похоронной команды. Одному сильно повредило ногу, другой недели через две вернется.

Подхожу, спрашиваю:

— Из госпиталя? На здоровье не жалуетесь? "Угадай, чудак-человек. Что раздумывать? Помоги". Все кругом догадались.

— Нет, товарищ командир роты, не жалуюсь.

— Есть у меня неприятная вакансия. В похоронной команде. Что предпочитаете: команду или назад в роту?

— Как прикажете, товарищ командир роты. Слышу голос:

— Можно мне, товарищ капитан? Ногу тянет, не подлечили, сказали, годен и так. Похоронная мне бы в самый раз.

Смотрю, нет, не нахал, не прощелыга, по моим 26 годам, старик, ногу держит — заметил с самого начала — в позе исходной позиции балерины.

— Так и быть. Мамохин, приютите ветерана на ночь, а завтра сведете в пулеметную роту.

Недели не прошло — в списках убитых. Похоронка. Что я мог? За что мне терзание? Другое. Еще пополнение. Одна молодежь. Молодец к молодцу. Назначаю тут же, по интуиции, по опыту, по симпатиям командиров взводов (с последующим представлением к званию), командиров отделений. Такова практика. Иду по строю. Сомневаюсь в одном, колеблюсь в другом, но тут нет и не может быть двух мнений.

Не только то, что красавец. Не девица же я. И все-таки. Задаю вопросы, вслушиваюсь в ответы. И в то, что говорит, и в то, как говорит. Списан из авиации по здоровью. Да, авария. Ни на что не жалуется. Рад, что вся эта мура позади и наконец-то на фронте.

— Не смущает вас переход из авиации в пехоту?

— Поначалу смущал, теперь уже нет. Да и мать вздохнула с облегчением. Теперь я у нее один. Отец пропал без вести в первые дни войны. Служил на западной границе.

— Вы имеете в виду бунинское? Нет, разговоров о вечной любви не было. Поцеловала, перекрестила, довела до порога и здесь упала. Пришла в себя, извинилась, стала торопить.

— Командиром взвода пойдете?

— Если доверите. Чинов не ищу, но и не отказываюсь…

На следующий день — ученье. Примитивное, имитирующее атаку, поведение во вражеском окопе; саперная лопатка, стрельба по движущейся цели. Не во всем удачное. Немцы зачем-то оставили одинокую мину на вершине оттаявшей горки. И на нее наткнулся, еще не повидав войны, немолодой солдат. Оторвало ступню. Не стонет. Отвоевал.

Принимаем доклады. Лучшим оказался доклад несостоявшегося летчика.

— Каков молодец, а? — сказал начальник штаба. Нюх у тебя на людей…

И та же история. Похоронка. Бедная мать! Но и он тоже!

Никогда не соглашался с хрестоматийным некрасовским "Не жаль и самого героя".

Напротив, очень жаль. До сих пор жаль. В полубессонную ночь — не рисуюсь — вижу его порой. В матросской тужурке почему-то.

Сознательно не называю имен. Чтобы не бередить раны живущим. Прекрасный русский парень — цвет нации!

И приходит на ум ахматовское:

Кто знает, как пусто небо На месте упавшей башни, Кто знает, как тихо в доме, Куда не вернулся сын.

26

В разного рода американских изданиях мне не раз доводилось читать об эволюции сознания солдат и офицеров — участников вьетнамской войны. Гордые, независимые, неприступные, ожесточенные, они постепенно оттаивали, соглашаясь на медицинскую помощь ввиду явных психических расстройств, из которых наиболее частой сделалась депрессия. Сожженные деревни, навсегда запечатлевшиеся в их памяти бесчисленными массовыми убийствами. Мучила сопричастность. И теперь, много времени спустя, когда "развеялись туманы над болотами" и на поверхности оказалась простая и жестокая правда, эти люди, солдаты и офицеры, пришли к ней — хотя и не без лекарств.

Уже после Первой мировой войны психиатрия обогатилась диагнозом "невроз военного времени". Вьетнамская война внесла свой особенный вклад в науку. То, что раньше называлось "неврозом страха", превратилось в хроническое, хотя и отсроченное по времени, — "психическую травму", вызванную событиями, лежащими за пределами нормального человеческого опыта.

Действовали и другие неблагоприятные факторы. "Вьетнамцы" были уверены в том, что их встретят в Штатах чуть ли не как героев, и были потрясены "суровой враждебностью активных демонстраций".

С тем же столкнулись и многие наши "афганцы". И можно ждать, что время не залечит их раны так быстро, как этого хотелось бы. И они придут к сознанию бессмысленности и бесчеловечности содеянного нами в Афганистане, к осознанию несправедливости этой войны. Тем более что в отличие от ветеранов вьетнамской войны, ветераны афганской устроены много хуже в их новой жизни, столкнувшись со все той же враждебностью и несправедливостью — от властей до публики.

И я спрашиваю себя: не существует ли связи между тем, что мы творили в Афганистане, и тем, что получило странное название дедовщины? Почему ни о чем подобном мы и слыхом не слыхивали в годы Отечественной? Конечно, война есть война, и не все выдерживают ее испытания. Но то были по преимуществу самострелы, дезертиры, трусы, ищущие повод для уклонения от боя. Но чтобы солдат бил солдата, принуждал слабейшего к лакейству, а тем более расправлялся с ослушником — за всю войну ничего такого не припомню. И единственное объяснение — война была справедливой и патриотической. Во-первых. Само общество еще не подверглось той коррозии, которая так непосредственно сказалась на росте преступности, на социальной апатии, коррупции, безыдейности и безнадежности.

Пара примеров. Возвращаясь во вторую пулеметную.

Посреди дороги, перегородив путь, остановился и застыл в непролазности пути большой немецкий грузовик. На нем написано по-русски: "Осторожно, заминирован".

Остановились. Кто-то, рискуя, приоткрыл брезент. Показались ящики. В одном, полуоткрытом, торчала бутылка, содержание которой не вызывало сомнений. Позвали меня, привалившегося в стороне на чем-то "седалищном". Рота замыкала колонну, как и подобает пулеметной, прикрывая тылы.

— Разрешите попробовать? Мы — пирамидой. И с оглядкой.

Составили план, храбрецы вызвались сами. И постепенно ящик за ящиком перекочевал в роту. Было от чего онеметь. Испанские сардины, французские вина, итальянская снедь всех сортов. Всего не припомнишь.

Откуда-то взялась сила дотащить все это богатство до назначенной нам деревеньки, чудом уцелевшей среди послепожарной пустыни.

Как-то я читал у старого Врангеля описание дележа добытого охотником зверя. На том самом нашем Крайнем Севере, о котором столько оправданной печали. Когда удачливый охотник, хлебнув новых моралей, потребовал себе лучшую часть, все его сородичи со смехом отвернулись и разошлись по чумам.

А в данном случае? Все, что придумано человечеством для справедливого дележа, включая жребий, все было налицо. Любование, иначе не выражу охватившее меня чувство. Несмотря на протест, мне выделили львиную часть, прозорливо предупредив: скоро нагрянут непрошеные гости. (Так оно и случилось, конечно. Явились просители от штаба полка и даже от штаба дивизии.)

Было смешно наблюдать уплетание деликатесов до, после и вместе со спасительной кашей на ужин. Каша, каша! Будь моя воля, воздвигнул бы нетленный памятник пшенной каше, непременному участнику нашей Победы. Что бы мы делали без нее?

Второй пример тесно связан с первым. Вскоре выяснилось, что машина, опустошенная нами, направлялась в офицерский бордель. Его захватили со всем содержимым. С разнеженными офицерами и полуголыми красотками.

Тогда, насколько помнится, зимой 1942 года, было уже в ходу хлесткое "ППЖ" (походно-полевая жена), но "немецких овчарок" еще не придумали. Бордель был захвачен соседним полком нашей дивизии, и потому о событии я знаю — хоть и не полно, но с достаточной долей достоверности. Офицеры были отправлены куда полагалось, а вокруг перепуганных насмерть девиц разгорелся жестокий спор. Горячие головы требовали немедленной расправы. Их аргументы, как и их фразеологию, не трудно ни представить себе, ни оценить. Многое в них было вполне оправданным. Но до расправы все же не дошло. Здравый смысл и все еще не порушенное в людях чувство сострадания к падшим взяли верх. А когда девочкам дали выговориться, когда пришло доверие к их слезам и мольбам, солдаты и вовсе подобрели. …Мое письмо домой от 30 декабря 1941 года: "…Сегодня, как и вчера, все еще отсиживаюсь в километре позади линии огня — ушибленный бок болит при каждом движении. Мороз 25°. Светит яркое солнце, и звук орудийной пальбы далеко разносится в "воздухе пустом"… О нашей дивизии пишут в газетах: взяли Наро-Фоминск, с честью оправдали звание Первой гвардейской. Прочти об этом в "Правде" или "Известиях" за 27–28 декабря. В этом — немножко и моя доля. Жаль только — потерял многих боевых друзей". Далее — немыслимые сантименты, завершающиеся обращением к 4-летней дочери: напиши, "что тебя занимает (?), когда встаешь поутру, когда ложишься спать, что кушаешь, кто у тебя, доченька, приятели…" и т. д. Что на меня нашло?

27

Кончалась распутица, высыхали дороги, и все настойчивее сверлила голову мысль о новом немецком наступлении. "Вылез немец из зимы", — сказал как-то, выдав затаенные мысли, подполковник Балоян. А между тем в полку числилось 7 "активных штыков" и четверть боекомплекта снарядов и мин (БК). Не то чтобы в полку было совсем безлюдно. На довольствии числилось чуть ли не 500–600 солдат и офицеров. И все же "отделением командую, не полком", — резюмировал ситуацию тот же Балоян.

Кто же эти "500"? Артдивизион и минометный — начнем с них. Ни тот ни другой боевых действий не ведут. При четверти БК берегут снаряды на случай контратаки. Химический взвод. 150 водителей-шоферов: полк-то мотострелковый. В окопы их не пошлешь. Похоронная команда. Артмастерские. Продовольственная служба. Саперы… Всех не припомню, важно, что воевать некому.

…Застряли мы на краю широкого рва. На той стороне противник. Снарядов ему не считать. Он их и при отступлении оставляет штабелями. А мы молчим. По пальцам считали, кого можно отправить "на передовую", чтобы заполнить зияния. Не пощадили даже разведчиков, ушел в окопчик и Мамохин.

Немцы обрушивали на нас непрерывавшийся огонь и даже подобрались к заветному овину, где мы держали НЗ снарядов и мин. Пришлось перетаскивать ящики всем штабом, включая переводчика и шифровальщика.

Черный от копоти и ружейного масла, валясь с ног, добрался я до своей берлоги, освещаемой все той же керосинкой, сооруженной из орудийного снаряда. И тут, в полутьме землянки, увидел незнакомого офицера, спокойно дожидавшегося своей очереди.

— Ко мне?

— По приказу командующего армией. Следователь Прокуратуры армии капитан… — фамилии я не расслышал.

— Что привело?

— Командующий приказал произвести строгое следствие по поводу невыполнения боевого приказа.

— Это насчет деревни?

— Так точно.

— Есть хотите? Дорога неблизкая: тыл не фронт.

— Не откажусь. Со вчерашнего дня добираюсь.

— Так, так. Значит, еще и "с устатку".

Капитан улыбнулся, и в ту же минуту я его узнал:

— Миша, ты?

— Черниловский? Кто бы мог?.. Так это про тебя говорят, что у Балояна в штабе профессор?

— Про меня. А теперь скажи, под расстрел? А совесть? Ладно, поначалу разделаемся с обедом.

Выпили малость, закусили. Разговорились. Как-никак оба кандидаты юридических наук, оба из одного и того же института, что помещался на улице Герцена.

Зову адъютанта полка. Приказываю ему проводить следователя капитана Липецкера по передовой. "Это тебе важно как следственное действие, именуемое осмотром места происшествия". И лейтенанту:

— В просветы между деревьями не очень-то… берегите начальство как только можете.

Миша ушел, понурив голову, и отсутствовал больше часу.

— И как?

— Поднять головы действительно невозможно. Что видел, то доложу.

Допросил, как водится. От свидания с командиром полка отказался: НП это на самом краю обрыва, и путь туда не розами усеян. Тем более что в соседней землянке находился только что прибывший из НП комиссар полка Вьюнков. Умный, смелый, вежливый, твердый — по обстоятельствам места и времени, — прекрасно разбиравшийся в людях, предпочитавший семейную беседу с солдатом пустопорожней пропаганде. Не могу похвастаться дружбой, этому мешали и разность лет, и разность наших военных статусов, хотя последнее было для него не главным. Случалось, что выговаривал, но никогда оскорбительно. Любил брать с собой при разного рода инспекциях. Ему, я видел, импонировало, например, то, что, попадая под обстрел, я ложился наземь, соблюдая субординацию — сначала комиссар, потом я. Он и сам об этом говаривал, посмеиваясь. Однажды в каком-то из наших обходов ординарец комиссара, шедший последним, упал при разрыве мины и истошно закричал: "Ранен, ранен". "Возьмите у него автомат", — распорядился Вьюнков, и я пополз к почти бесчувственному ординарцу.

Взяв у него автомат, принялся осматривать: "Куда тебя?" "В ногу, какую-то." "Больно, больно…" — "Да у тебя только каблук оторвало, а ты в штаны!" Вьюнков лежа и молча наблюдал эту сцену, а затем, уже в землянке предложил мне: "Меняемся на Мамохина" и засмеялся. Но ординарца менять не стал.

О чем Миша говорил с Вьюнковым, не знаю. Не спросил. На том, полагал, и кончилось. Тем более что и Балоян, выслушав доклад, сказал в своей манере: "Забудь!"

Не тут то было! Недели через две-три заявляется немолодой капитан и, протягивая назначение, этак равнодушно заявляет: "Пришел занять ваше место. Вам же приказано явиться для прохождения службы в прокуратуру 43-й Армии". И достает из кармана приказ, подписанный самим командармом Голубевым: "…в распоряжение…"

Балоян при мне, выбирая выражения, стал просить о вмешательстве командира дивизии генерала Ревякина, того самого, который был, говорят, комендантом Кремля и, сделавшись комдивом, посылал нарочных в Москву, к Микояну, за коньяком и сигаретами.

"Не хочет связываться по такому "ординарному случаю". Жаль. Но сказать тебе правду, все равно пришлось бы расстаться: уже и приказ, небось, заготовлен об отправке тебя на курсы командиров полков. В Ташкент. Ладно уж, сдавай дела. Дайте нам по рюмочке: посошок на дорогу".

С тем и вернулся. "Отвоевал", — решили обо мне друзья-офицеры. "В большие чины выходите", — решили обо мне писаря.

…Письмо от Мамохина:

"Добрый день и вечер, товарищ капитан, шлю Вам свой красноармейский привет и желаю Вам наилучшей жизни… Разрешите сообщить, что Ваш преемник Г-к уже у нас не работает, его сняли как не справившегося с работой… из дивизии прислали нового… Товарищ капитан, весь наш коллектив часто вспоминает и жалеет Вас, в особенности в таких организационных вопросах в момент работы с Г-ком. Коллектив наш все пока что старый, сколоченный Вами… На этом кончаю, товарищ капитан. Желаю успехов в Вашей работе".

25 мая 1942 года.

28

Первое потрясение — расставание с Мамохиным. Второе — дом (полгода не живал в домах), кровать, столовая, налаженный быт. Первое "дело": хищение продовольствия, урезавшее и без того нещедрый паек некоей тыловой части. Командировка в Горький — одно из гнезд преступной банды — гостиница, номер, удобства. Господи, твоя воля, свет, оказывается, существует.

Вслед за тем назначение на должность помощника военного прокурора 43-й Армии — по следствию. Привычная рутинная жизнь? Не совсем. Но, конечно, не фронт. Хотя — как сказать.

Осенью 1942 года 43-я Армия перешла в состав 2-го Прибалтийского фронта. Мы переехали на только что отвоеванные территории, лежащие между Торжком и Демидовом. Демидов, впрочем, еще предстояло отвоевать.

К этому времени Прокурором армии сделался Николай Константинович Дунаев. С ромбом в петлице — бригвоенюрист. Прозорливый, он, когда началась затеянная в ходе войны аттестационная кампания, нацепил себе полковничий погон. Чтобы не стать посмешищем, если не выйдет с генеральством. Так оно и случилось. Умный, начитанный, прекрасный рассказчик и строгий администратор, он меня научил такому, чего не дает ни одна школа. Ибо сам он прошел самую трудную из школ — секретариат Ворошилова.

Один из примеров. Числился у нас в прокуратуре майор от юстиции. Чудовищно невежественный. Дунаев как-то терпел его, ибо редко сталкивался. А доставалось нам.

Но час настал. В самый разгар наступления на Рипшево — с выходом на Витебск — майор этот послал в артмастерские официальный запрос насчет своей "писмашинки", которую не возвращали из ремонта, несмотря на "срочную мою нужду". Кто-то по злобе людской показал бумагу командующему, тот нашел время для разговора с Дунаевым, и Дунаев взревел. А как избавиться?

Подоспела аттестация. Ее поручили мне, и я писал то, что приказывал, а иногда и формулировал сам Дунаев. А в данном случае он изложил свою мысль так: "Должности помощника прокурора армии вполне соответствует". Я возмутился. Не на словах, конечно, а всем своим видом. Встречи против себя Дунаев не любил. "Действуйте, действуйте", — подтвердил свою формулу Дунаев, и глаза его сузились. Я вышел.

На следующий день, подписав одно, и другое, и третье, Дунаев вгляделся в аттестационный лист помощника-майора и тонким нажатием пера зачеркнул слово "вполне". Меня осенило. А окончательное понимание пришло через месяц с приказом Главной военной прокуратуры об отзыве майора в Москву.

В другой раз было иначе, но не менее мучительно. Среди бела дня немецкая команда, благополучно миновав нейтральную полосу, ворвалась в наш окоп, взорвала его и возвратилась восвояси. Дело дошло до командующего фронтом.

На следующий день мы, в прокуратуре, получаем с нарочным пакет. Как назло Дунаев лежал с переломанной ключицей: свалился с лошади (будучи прекрасным наездником), его заместитель К-в находился в одной из дивизий со срочным поручением. Оставался я. В пакете лежало донесение командира полка, из которого вытекало, что во всем виноват командир пулеметной роты такой-то. Внизу, под рапортом, командующий и член Военного совета Ш-в поставили свои подписи под характерной резолюцией: "Судить и расстрелять".

В прокуратуре армии было три лошади. Одна "грузовая", трофейная, послушная, громадного роста, окрещенная невесть почему Евпаторией. Две другие были верховыми, прекрасно выезженными кобылицами. Одну, начальственную, звали Сказкой, мою — донскую — Галькой. Как и дочь. Отчего, может быть, я любил ее нежней, чем обычно, делясь с ней хлебом и — при малейшей возможности — выпуская ее на привольные лесные угодья. Но и она меня отличала, кладя голову на плечо и сопя в ухо…

Поехал я в полк. Взял с собой помощника начальника штаба полка. По-дружески беседуя, проникли в окоп, осмотрели все сколько-нибудь важное, и картина выяснилась очевидная до малейших подробностей. Уповая на пулеметную роту, малочисленную и необученную (5 пулеметов на целый километр фронта), командование полка отозвало стрелковую роту и перебросило ее на участок прорыва.

В донесении был намеренно оболган командир роты, не отходивший от пулемета, несмотря на потерю крови, вызванную раной в бедре. Подлая ложь настигла его и в госпитале: эвакуация была отложена до "расстрелять".

Обратный путь мой был легок и беззаботен. Достигнув усеянного ягодой поля, я пустил Гальку пастись, а сам лег на землю, поглощая бруснику с несвойственной мне жадностью. Но будущая докладная не оставляла и здесь, ибо от того, как доложить, могло многое зависеть. Вера в справедливость еще как-то уживалась с тем, чего следует стыдиться…

Докладная была написана с подробностями, о которых я уж не помню. Целая страница текста. "Принимая во внимание все вышесказанное, прокуратура не находит оснований для привлечения капитана Н. к ответственности, о чем и докладывает на Ваше усмотрение". И подписался "За прокурора 43-й Армии… такой-то".

Отослав сию бумагу, с чистым сердцем отправился в 306-ю дивизию, куда призывали неотложные дела. Именно здесь готовился прорыв фронта, и именно эта дивизия получила титул "Рипшевская".

На следующий день, по приезде, застал я свою канцелярию в смятенном состоянии. На мой вопрос — протянутая бумага. Та самая. На ней резолюция Военного совета: "Просьба подобных глупостей впредь не направлять во избежание неприятных для вас последствий".

"Последствия" меня, говоря по совести, не очень-то пугали, хотя власти у Военного совета было много. Назад в полк? Да хоть сейчас… С тем и пошел к Дунаеву. Он еще полеживал в отведенной ему резиденции — небольшом новом доме, но чувствовал себя лучше.

Выслушав доклад, наморщил нос, посмотрел на меня как на недоросля и сказал назидательно: "Надо было действовать по всем правилам бюрократии. Учишь вас, учишь… Не понимаете? Напроситься на личную аудиенцию и доложить дело в приличествующих выражениях, то есть, согласившись с реакцией Военного совета, доказать в подобающих выражениях, что де — обманули вас, хотели провести за нос".

А дело со всеми теми резолюциями приказал направить нарочным сегодня же в прокуратуру фронта. Ждать пришлось недели три. Вызывает меня сам командующий. Заставляет ждать в прихожей. Встает, выходит из-за стола, подает бумагу. А на ней, той самой, рядом с резолюцией Военного совета жирная, начертанная синим карандашом через всю страницу, надпись: "Тов. Голубев. Если расстрелять, то зачем же судить?" И все.

— Подойдите поближе, товарищ Буква, гляньте на лист.

И, взяв карандаш, вычеркивает мою фамилию из уже подготовленного на подпись Военному совету списка награждаемых орденом Красной Звезды.

29

За что же меня хотели наградить? По случаю, имеющему, как представляется, известный интерес.

С некоторого времени 43-ю Армию стали "довооружать" реактивной артиллерией, то есть, проще говоря, "катюшами".

Слышал я, что тотчас по прибытии они выстроили себе городок с комнатой отдыха (красным уголком), столовой и казармой. Видел их в действии только раз, когда легковушка, выделенная мне для поездки в какую-то из дивизий, резко свернула направо и мимо нас на бешеной скорости промчалась ракетоносная машина. Вдруг она развернулась, остановилась и к тому времени, как мы подъехали к ней, чуть ли не впритык, разразилась буйством пламени и грома. Уже на следующей секунде машина с крутого поворота рванула назад, к себе в безопасное убежище.

— Что это они так спешат? — спросил я водителя.

— А кто их знает? Они всегда так. Будто немцам только и делов что засекать их… Как они говорят. Хорошо живут. Ни с кем не общаются.

И мы, в прокуратуре, о них ничего не ведали бы, не случись беды: батальон, развивавший наступление по пятам отступавшего противника, попал под огонь собственной артиллерии — тех самых "катюш". Снова срочный запрос из штаба фронта. Снова срочный вызов к командующему. Еду в батальон. Застаю его расположившимся на обширной поляне. На середине — в некоем подобии шалаша, сооруженного из плащ-палаток, застаю комбата и ротных командиров.

— Достигли намеченных рубежей около четырех часов утра. Немец отходил, не принимая сближения. Мы — как по Уставу положено — пошли развернутым строем по его следу, стремясь овладеть высоткой — вон она — и укрепиться. Но не дошли. Половина из тех, что уже подходили к цели, были накрыты огнем, и я приказал отступить, вытаскивая раненых. "Катюши", хваленные, воспетые нами…

И вполне оправданное настроением — непечатное.

— А нынешняя ваша позиция? Ведь тут все время рвутся снаряды. Лучшей цели не придумаешь.

— Так ведь это отступать без приказа? Не оглядывайтесь. Коли видите разрыв, значит, мимо, значит уцелели. Как подумаешь о высотке… Там небось и укрепления нашли бы.

— Капитан, распорядитесь прочертить на карте три линии: исходного пункта, достигнутого рубежа и тутошнего вашего расположения. А я, как стемнеет, поползу к высотке, чтобы определить крайний пункт обстрела. По стабилизаторам. Должны же они быть.

— Их там насыпано. Я поползу с вами. Нет, нет. Мне и самому нужно. Да не отговаривайте вы меня. Я и без вас бы пошел. Мне вы нужны больше, чем я вам.

— Один бы я, разумеется, не пошел, не имею права, но…

— Решено, решено!

Не могу передать того, как мне понравился этот крепыш-капитан. Может еще потому, что земляк: я из-под Рославля, он из Смоленска. Чистой воды русак: белобрысый, голубоглазый…

…И мы поползли. Шинели становились все тяжелее от налипавшей на них земли, вздыбленной от воронок. Кошачьи глаза капитана первыми узрели искомые нами стабилизаторы. Один из них я прихватил с собой. Линия обстрела изгибалась дугой. Так казалось. Фонарей мы с собой, разумеется, не взяли, не без основания косясь даже на краешек луны. Возвратились благополучно: только раз попали под выстрелы, залегли, заползли за куст, да и отдышаться надо было. Мне в особенности. Отвык.

В шалашике уже напились чаю — водки не полагалось, лето. Соснули малость. Утром тщательно сверили карты. Все вроде бы сходилось.

Вернувшись к себе, "отдал в чистку" шинель, на которую наши канцелярские девушки смотрели как на раритет: "Это вы так ползали?" Вечером того же дня ракетчики прислали за мной грузовую машину, привезли к себе, поместили в красном уголке, на роскошном диване и скрылись из глаз. Ни ужина, ни чаю. Ни приглашения к беседе.

Так уж повелось у нас в 43-й Армии, что всякая случавшаяся у них история, вроде взрыва начиненного ракетами вагона на станции Ломоносове, была предметом внимания армейского СМЕРШа, то есть того же НКВД. А название это было, как рассказывали, придумано "самим" Молотовым и означало в расшифровке "Смерть шпионам".

— Не вмешивайтесь, — приказывал в таких случаях всезнающий Дунаев, этим занимается Иофис (начальник нашего армейского СМЕРШа).

По этой причине военная прокуратура была здесь не в чести. Утром, однако, явился с докладом лейтенант: "Вас просят пройти к начальнику штаба".

— А не в столовую? Вы не перепутали?

Лейтенант смешался:

— Вам принесут туда.

Здесь уже знали, что я провел расследование на брюхе, но никто не спросил о числе жертв. Это их — а было за столом человек пять-шесть — не интересовало. Я был взбешен, и мне стоило сил сдерживать себя.

— Ну вот что: мне все эти ваши байки надоели. Прошу иметь в виду, что перед вами военюрист второго ранга (вторую шпалу я получил дней за пять до того), начальник следственного отдела прокуратуры армии. И то, что требую приказ. Потрудитесь изготовить на кальке точную копию вашей, как вы выражаетесь, стрельбищной карты. А вы, начальник штаба, ее заверите подписью и поставите печать. Помните о том, что дело может дойти до командующего фронтом. И не исключено, что кого-нибудь из вас я арестую. Я ясно выражаюсь? Даю вам на это полчаса. И подготовьте мне машину. Все!

От еды отказался. На этот раз их проняло. Через час голодный и злой мчался я в первый эшелон штаба армии к начальнику артиллерии генералу Рабиновичу (первому в мире генералу Рабиновичу, как он сам изволил пошучивать).

Генерал и офицеры его штаба наклонились над привезенными мною картами и тихо совещались. Какие-то сведения были и у них самих, но я не вникал, ибо считал, что экспертиза должна состояться при мне, но без моего участия. Наконец они к чему-то пришли.

— Что вам сказать, прокурор? Подлость, конечно, но судить нельзя. У них и раций достаточно, могли бы послать человека в батальон для коррекции, и кое-что еще. Но этого требуют от нас, простых артиллеристов. И мы знаем, а потому, да и не только потому — стреляем так, чтобы не задеть наступающей цепи. Но с них взятки гладки. Мой вам совет: не связывайтесь. Потому они так себя и держат.

Тем и кончилось. Приезжал полковник из штаба фронта. Тщательно сверил карты, лестно отозвался о моей работе…

Хорошо помню, что, вычеркивая мою фамилию, командарм утрачивал что-то от своей всегдашней безапелляционности.

— Товарищ командующий, — обратился я, — может быть, Вы разрешите отправить раненого командира пулеметной роты в тыл? Дела его… не лучшим образом.

— Отправляйте хоть сегодня.

— Разрешите идти?

— Минуту. И взяв карандаш, надписал над зачеркнутым: "Медаль за боевые заслуги".

При всем том награда моя не ушла от меня. Дунаев был явно раздосадован.

— Вот что, — сказал он, — даю вам две недели отпуска. Поезжайте к себе в Чебеньки. Повидайте дочку. Отвезите ей и этого. У меня еще осталось, не беспокойтесь. А ей и шоколад, и сливочное масло, и печенье будут, небось, в диковинку. Так что собирайтесь.

Господи, да ведь это дороже всякой другой милости. Как раз в эти дни получил я письмо из дому — августовское. Вот несколько цитат из него:

"Вчера Галка проснулась ночью и говорит: "Мама, мне снилось, что папа приехал и стоит такой странный в военном, вот около той скамейки" — значит, и она своим детским умом думает об отце своем".

"Ты спрашиваешь о наших материальных делах. Нам достаточно того, что мы имеем… Хотела еще в Араси продать свое шерстяное платье, но никому не понадобилось. Пришлось продать твой коричневый костюм, пережить момент примеривания его, твоей вещи, чужим, противным дядькой…"

"Галочка наплавалась, наплескалась в речке, а потом стала варить в жестяночке "какао" для своего Мишки (куклы — все растрепаны) и приговаривает: "противный ребенок, только и знает, что ходит по гостям, да выпрашивает себе хлебушка, а маме своей никогда не даст даже попробовать. Вот теперь дам ему какао без сахара, да хлебушка с маслицем (камень с песком), и пусть молчит. А то я целый день играю и не ем, ведь если кушать, так ведь и его кормить надо".

Я и сейчас читаю это не без сантиментов, а как тогда? Гале еще не было пяти…

Весть о привалившем мне счастье разнеслась мигом, и мне не то что свои, но и трибунальские притащили все, что было. Да и военторг расщедрился "в пределах допустимого".

На этом остановлюсь, ибо согласен с автором "Очерков Элии" Ч. Лэмом, что вполне допустимо выставлять напоказ и свое превосходство и свое богатство, ибо выставленные напоказ познания могут пригодиться, а богатство — парки, дворцы — доставить кратковременное наслаждение. "Но выставленное напоказ семейное счастье, не имея названных преимуществ, наносит людям… смертельные обиды".

Счастье! Что от него в этом письме? Кроме горького сознания, что тебя любят и ждут.

30

Штаб армии. Каким он мне видится сейчас, спустя 45 лет? Первый эшелон: командующий и его штаб. Мозг армии. Второй эшелон: тылы, прокуратура и военный трибунал, политотдел, включая близкий мне по душевному настрою "отдел по разложению войск противника" (в просторечье "разложенцы"), числящий в своем составе лучшую часть политработников армейского аппарата, армейская газета, военторг…

Между двумя эшелонами — километров пять — семь. В зависимости от расстояния между деревнями, удобными для размещения. Столовых, если не ошибаюсь, пять: Военного совета, "генеральская", полковничья (включая и тех офицеров, которые занимают "полковничьи должности", куда отнесены и помощники прокурора армии), капитанская, солдатская. В последних, начиная от полковничьей, особенных различий, как помнится, не было. Размежевание диктовалось скорее чинопочитанием, чем различием в качестве и количестве пищи. Никто не голодал, но и не переедал.

Я как-то не задумывался над всем этим. Пока не прочитал — уже после войны, — что в немецкой армии было иначе. Гросс-адмирал Дениц имел особый обеденный стол, но ел то же самое, что и другие офицеры его штаба, включая мичманов, и в том же самом помещении. Здесь превалировал традиционный кастовый дух: офицерство! Как ни странно, мне это ближе наших порядков, ибо в основе офицерского "корпусного" сознания лежит ЧЕСТЬ.

В рассказе "Рощаковский" Л. Разгон передает со слов старого русского сановника историю поручика, которого наследник престола, будущий император Александр III, обругал под горячую руку на параде непотребным словом. Тот написал цесаревичу: стреляться с наследником престола не могу, но извинения требую. Жду его завтра же до 12 дня. Не получу — застрелюсь. Так оно и случилось. Хоронила самоубийцу (!) вся гвардия, а следом за гробом, через всю столицу шел по приказу отца цесаревич Александр. Так-то.

В том же ключе рассказ из шкатулки майора-артиллериста. "Случилось в знакомом мне гвардейском полку неслыханное: ротный офицер проиграл в карты месячное солдатское жалованье (да и все свои деньги, конечно). А занять никто не дает, отстраняются. Дошло до командира полка. Срам на всю действующую армию. Дело было в 1916-м. А надо вам сказать, что полковник был и знатного рода, и знатного роста. Метра два. И силища бычья. Вызывает: "Что предпочитаете, господин поручик: раз в морду или под суд?" Тот не колеблясь: "Раз в морду, Ваша светлость". Недели две отлеживался. А деньги вынул из кармана полковник — и все шито-крыто. Я и сам об этом рассказываю впервые".

И по мере того как я выговариваюсь, всплывает в памяти "нижеследующее".

Под вечер осеннего дня член Военного совета вызывает меня через вестового к себе. Седлаю Гальку, вооружаюсь, ехать лесом, фронт рядом, немецкая разведка заметно активизировалась.

Приезжаю. Привязываю лошадь к коновязи, вхожу в переднюю. Жду. Выходит генерал. В шерстяном свитере и в тапочках. Приглашает садиться.

— Ты вот что. У меня, понимаешь, в Ленинграде из квартиры фетровые бурки сперли. Для охоты держал. Редкость как хороши. Надо найти.

— Так ведь блокада, товарищ генерал.

— Не будь блокады, так и без тебя нашлись бы прокуроры. А ты исхитрись. А приметы такие…

Вышел на улицу, подхожу к лошади, дрожит всем телом. От меня передалось? И оглядываясь вокруг, вижу: выкинула жеребенка. Мертвого.

Глубокая осенняя ночь. Длинная лесная дорога. Один я. Идти придется пешком — с лошадью на поводу. Вытер ее сеном, что было здесь у коновязи, успокоил как мог, взялся за повод, и тихо тронулись в путь. А потом и отпустил повод. Лошадь, как никакое другое животное, чуткое до хозяйского настроения, придвинулась ближе, дышит в затылок. Иногда тыкалась, что значило: можно ли чуть передохнуть, попить, пожевать? Уже светало и было на выходе из леса. На пне сидел зайчишка, напуганный, поводил ушами. Поколебавшись, стал доставать парабеллум. И уж совсем наставился, как вдруг заяц соскочил с пня и скрылся в чаще. И слава богу. А там и дом.

Поутру доложил Дунаеву.

— Не верить вам не могу. К сожалению. Делать ничего, разумеется, не нужно. И не рассказывайте никому. Опомнится сам. Но не простит.

Насчет лошади заметно обеспокоился. Оказалось, что и его Сказка в том же "положении".

Быть буре, решил я, наблюдая, как Николай Константинович меряет комнату своими широкими шагами.

Но, едва начавшись, буря смолкает. Оказалось, что это по недосмотру сорвался с поводу жеребец командующего.

"Хотя животные, но все-таки цари".

Начальника политотдела я знал мало. Разве что в столовой разговоримся. Но и это было редкостью, ибо столиками не менялись, к столикам как бы прикреплялись. Приходил он позже других, сидел и ел в одиночестве. В обращении был приятен и прост. Заметной роли в нашей армейской жизни не играл. Все главное в этом отношении исходило от члена Военного совета.

Насколько припоминаю, начальник политотдела ни разу не вызвал ни меня, ни кого-либо из прокуратуры к себе. Мы его не интересовали. Даже и в тех случаях, когда дело шло о процессах политического свойства.

Лично мне он позвонил всего раз. Авиационная бомба попала в грузовик, в котором была установлена армейская типография. Материальный ущерб был невелик, но наборщика ранило. А номер армейской газеты (со стихами Твардовского?) надо было выпускать неотложно.

А я как-то в разговоре за столом упомянул по какому-то поводу, что моей первой специальностью была специальность наборщика. И работал я не где-нибудь, а в Первой Образцовой типографии.

— Зиновий Михайлович, — услышал я в телефонной трубке, — историю с типографией вы, наверно, уже знаете. Не нахожу слов для неуместной просьбы, но вы меня очень обяжете как наборщик. Там что-то недостает доверстать. Вы увидите.

— Я готов, конечно, но вот уж почти десять лет прошло с тех пор, как я держал в руках верстатку…

— Как сумеете, конечно. Не до жиру. Договорились?

Как было отказать. Да еще при таком уважительном отношении. Там, где квалифицированному наборщику потребовалось бы минут пятнадцать — двадцать, я провозился около двух часов, но газета вышла.

Однажды мы вволю нахохотались по поводу разложения войск противника. Сами ли или по директиве — сказать не могу, но надумали "разложенцы" протянуть радиотрубу на нейтральную полосу и через нее агитировать. Сочинял "романсы", как шутили, умница-полиглот, член Союза писателей, добрейший и милейший майор. Только вот толку никакого. Никто не переходил. Как вдруг! Ранним утром в наш окоп приполз австриец и сдался в плен.

По его словам, побег был замышлен еще месяц назад, но отложен, ибо подвернулся двухнедельный отпуск. Побывал у себя в Линце, а по возвращении на фронт драпанул. Вот и вся история.

— А как ты и твои друзья относятся к аншлюсу?

— Вы же слышите, что я говорю Острайх, а не Остмарк.

— А наши передачи по радио?

Скажи, дурачок, скажи. Похвали, болван! А он — большие глаза: какие передачи? Показывают ему текст. Парень оказался на редкость сметливый. Взял карандаш, переписал по-своему, да и "вышел на связь". И не на "хохдойч", на котором наши говорили, а на каком-то немыслимом диалекте, прибавив от себя, как ему нравится в плену. Да еще кашеваром (так и было).

И что же? Реакция на эту речь была прямо-таки сенсационной. Немецкая артиллерия, до того нейтральная, открыла ураганный огонь.

Уже с конца 1942 года, а еще больше в 1943-м стало видно, что немецкие пленные стали как-то линять. Прежней бравады становилось все меньше, напротив, "Гитлер капут" слышалось все чаще, а сомнений в победе рейха и самой справедливости затеянной им войны — больше. На вопрос о Геббельсе и его пропаганде все чаще слышались иронические, а то и просто презрительные реплики. Некоторые же, не сдерживая презрения, имитировали его хромоту.

Даже и монстры держали себя как-то странно. Пленных стало все прибывать — по мере продвижения вперед, — и "разложенцы", которым было важно с ними беседовать, все чаще приглашали меня на помощь. Мне было интересно, и, когда было время, я охотно "гостил" у них.

Приводят парня: рыжий, плечистый, лет 25. По его словам, рабочий ковровой фабрики, в нацистской партии не состоял, отец примыкал к социал-демократам… Устойчивый набор биографических черт. Для 1943 года.

— Враги Германии?

— Все те же: евреи, коммунисты, англичане.

— Ну и как с ними со всеми?

— Уничтожать физически.

— И ты это делал?

Подумав:

— Не непосредственно.

— А твои награды: Винтрекомпани, Айзенеркройц?

Испуганно:

— Писарь я, у источника сидел.

Р.S. После того, что я написал о начальниках политотдела, читатели поймут мое удивление, когда на пути из Львова в Берегово, точнее сказать, на перевале гор, бросилась в глаза мемориальная стела, на которой: 18-я Армия… командующий такой-то… начальник политотдела Брежнев.

А члена Военного совета как будто и не бывало!

"Святая проституция"?

31

Несколько слов о моей "врачебной деятельности". Она началась еще в 1936 году, в Омске, куда я был направлен по окончании второго курса института, на 22-м году жизни (с зачислением в экстернат).

Я еще не устроился как следует, как был вызван к областному прокурору.

— Сообщаю вам, что с сегодняшнего дня вы назначаетесь старшим следователем по спецделам. И вот вам первое задание.

Заговорил заместитель прокурора области милейший Эфраим Соломонович Любашевский:

— В городе сибирская язва. Обком требует немедленного и срочного установления причин и виновных. Три дня сроку.

Я был растерян. О болезни этой только наслышан, что следует делать понятия не имел. Видя мое состояние, Любашевский отвел меня к себе, соединился с городской эпидемслужбой и попросил принять меня для консультации и сотрудничества.

С этого я и начал. Санитарная служба была, естественно, и сама встревожена. Меня ввели в курс дела, показали и самый "антракс" возбудитель болезни.

Слушая врачей, я постоянно ловил себя на том, что отвлекаюсь для детективных параллелей, начиная с дедукции Шерлока Холмса.

— Если, по вашим сведениям, источником заразы была и остается колбаса, значит, ее где-то здесь, в Омске делали, делают и продают.

— Мы тоже так думаем.

— Опрашивали ли вы заболевших?

— Нескольких из 10–12, находящихся в больницах. Некоторые из них указывают на ларек, который при вокзале, другие отсылают к магазинам, которые неподалеку от вокзала, больше половины приезжих.

— Значит, где-нибудь у вокзала колбасу и производят?

— Таких сведений у нас нет. Та колбаса, которую мы едим, производится на местном мясокомбинате. Ею снабжают и московскую торговлю.

Немного. Заметался. Прошелся по городскому базару, побывал на вокзале, видел запечатанный ларек и с тем вернулся в прокуратуру. Ночью меня осенило: надо допросить всех.

Список больных и больниц был у меня в руках, С ним и отправился в путь. Как ни странно, но к вечеру, обработав полученные данные, связанные с вопросом "Где покупали?", я утвердился в первоначальной версии: где-то вокруг вокзала. Между тем начинался третий день, и мне было сказано, что из обкома уже звонили.

Снова к санитарам. На карте города, в намеченном мною круге, должны быть предприятия, торгующие, производящие, кормящие. Ничего не пропускайте. Оказалось шесть-семь. Маршрут обозначился более или менее четко. В середине дня он привел меня в столовую "Первое мая". Зашел к директору: Колбасу? Покупаем, конечно, но только на мясокомбинате. Особенно теперь, когда язва, будь она проклята. Это же чума для Сибири…

На середине разговора входит в кабинет мужчина в давно не стиранном фартуке и почти с места: "Хозяин, корову привели".

Директор махнул рукой: не ко времени. И тот смылся. Вмиг.

— На мясо. Но и это сейчас надо попридержать. Хоть и по разнарядке.

Ничего не подозревая, вышел я на улицу, согбенный от бессилья. Достал из кармана список заболевших, теперь уже бесполезный. Осталось, правда, два неопрошенных. Зайду.

В отведенную мне полупустую комнату вошел высокий и сильный мужчина лет 40–45. Болезнь никак его не тронула внешне, но было видно, что он волнуется. Вставал, ходил, снова садился.

— Еще раз вам говорю: работаю я на мясокомбинате. Туши разделываю. Как заболел, не знаю. Помочь ничем не могу.

— А вы отдаете себе отчет, что не исключена приостановка комбината. По вашему заболеванию.

— Решение есть?

— Обсуждается. — И по наитию: — Скажите по совести, в каких отношениях вы находитесь со столовой "Первое мая"?

— Отыскали все-таки. Сознаюсь. Туши там иногда разделывал. Под колбасы. Деньги хорошие платят, трое детей.

Из больницы связываюсь с санслужбой: "Столовая "Первое мая". Немедленно".

— Само собой. Но ответ будет на третий день. Надо ли говорить, что не только я, но и вся прокуратура ждала этого дня.

И наконец: "Антракс найден, столовая закрыта, акт посылаем, ждите".

Триумф? Можно и так. Но недолгий. Вызывает к себе Любашевский и сокрушенно так: "Должен вас огорчить. Столовая ваша принадлежит к железнодорожному ведомству, и дорожный прокурор уже запросил у меня все материалы. Не расстраивайтесь. Из обкома звонили и просили передать благодарность".

Не прошло и недели, как на стол мне легли пакет с чем-то тяжелым и медицинское свидетельство об извлечении кохеровского пинцета из брюшины оперируемой. И на свидетельстве этом резолюция Любашевского: "Расследовать и доложить".

Вскрываю конверт. Тяжелый металлический "зажим", весь изъеденный ржавчиной. Догадываюсь, что он и есть герой романа. Из документов узнаю, что девять месяцев перед тем профессор-гинеколог Л., оперируя по поводу внематочной беременности, оставил в брюшине оперируемой кохеровский пинцет. Последующие жалобы прооперированной оставлял без внимания: "Инфильтрат, рассосется". Больная обратилась в железнодорожную клинику… рентген… операция… извлечение кохера… состав преступления.

Сознаться, все это было мне не то чтобы вновь, но и как-то стеснительно. Мы росли в иных условиях, чем нынешняя молодежь. Слово "секс" не слыхивали, связанных с ним проблем не обсуждали. В доме же, моем собственном доме, у моих теток, у бабушки ни о чем подобном в моем присутствии не говорилось. От отца же, не помню по какому поводу, услышал (и сделал правилом жизни) французскую поговорку: "Что происходит между двумя, то вообще не происходит".

Для полной ясности: мне было лет 12, когда попалась мне "Хроника времен Карла IX" (Мериме). Младшему брату, только что приехавшему в Париж из провинции, герцогиня назначает свидание.

Старший брат советует, как водится, и между прочим говорит младшему:

— Больше мяса, больше мяса, помни о чести фамилии.

Ничего не мысля, спрашиваю отца:

— А при чем тут честь фамилии?

Отец, покашливая: "Мясо, как уверяют, придает мужчине больше отваги".

…Звоню в клинику. Трубку берет сам Л. Он уже знает и готов прийти в прокуратуру, чтобы "объясниться и закрыть этот вздор".

Спрашиваю разрешения побывать на операции, подобной той, о которой речь, чтобы составить впечатление.

— Отчего же. Завтра в десять утра. Вас встретят.

Прихожу, знакомлюсь с участниками операции, той, прежней. Женщина-врач, ассистент, старшая сестра, еще кто-то. Приходим в операционную. Стол, длинные скамьи вдоль стены — для студентов Омского медицинского института, где Л. профессорствует. Ввозят оперируемую. Входит Л., он уже "помылся", кивает, становится у стола… и прочее.

Профессор пошучивает: "Сколько ей лет? Молодая. Надо ей сохранить…"

Время движется медленно. Хирургу жарко, ему утирают пот на лбу… но вот он делает какое-то усилие, и на полу, у моих ног оказывается некое подобие футбольного мяча. "В музей", — командует Л. и отходит от стола.

— Кохеры сосчитаны?

— Все пятьдесят.

На следующий день вызываю к себе врача и старшую сестру. Оба они показывают согласно. Кохеров было подано 50, при подсчете оказалось 49. Профессор рассердился: "Недосчитались. В брюшину больше нельзя. Зашивайте". Конечно, не по правилам. Ничего подобного раньше не было…

Сам Л. приходит на допрос с кипой книг на английском, французском и немецком языках. Читает, не утруждая себя вопросом: знаю ли я сам эти языки. Обычная вещь, все авторитеты сходятся на том, что такого рода ошибки неизбежны.

— Но ведь ошибки не было. Вам сказали — 49, а вы с этим не посчитались.

— Ложь!

— Зачем же им лгать? Не вижу повода.

— Человек человеку волк (на латыни, конечно).

— Тогда и мне можно: Пусть погибнет мир, но да здравствует юстиция (тоже на латыни).

— Но так не может рассуждать советский юрист!

— А советский врач?

…По вмешательству (экспертизе) знаменитого Бурденко от привлечения к любой форме ответственности прокуратура отказалась, но Л. все же переехал в другой город: не выдержал остракизма коллег!

Само собой разумеется, что в действующей армии, где врачам приходится особенно трудно и где им достается и по делу и понапрасну, прокуратуре не раз и не два приходилось сталкиваться с тем, что сами врачи называли "сложными ситуациями".

Нередко трагическое и смешное шествовали рядом. Вспоминается мне пожилая женщина-врач. Она по большей части "сидела на аппендицитах". И однажды, вскрыв брюшину и не найдя предмета операции, растерялась и стала звать главного. Тот как увидел, позеленел: "С какого бока режешь, дуреха?"

Все объяснилось. И просто, и невероятно. Госпиталь переехал на новое место, ближе к фронту. Операционный стол оказался поставленным "с другой стороны" и, действуя по привычке… Что было делать?

Зашили, позвонили в прокуратуру. Приезжаю немедленно ибо так просили. Дело-то, оказывается, не простое. С минуты на минуту может начаться непоправимое — перитонит. А у полковника перебои в сердце, может не выдержать.

Спрашиваю: "И это решение вы поручаете мне?"

Молчание. И вспоминается мне Омск. Тут же — в госпитале. Является в прокуратуру молодой человек. Очень взволнован. Жена мучается болями живота, а "скорая" была и помощь не оказала. Жена помирает. Помогите!

Не знаю уж, почему все это подействовало на меня. Звоню на станцию скорой помощи, где меня уже знают по другим случаям.

У телефона замначальника, профессор Абрамович.

"Конечно, если настаиваете, мы съездим еще раз. Но имейте в виду, каждый выезд стоит 14 рублей".

Часа через два: "Не знаю, как благодарить. Внематочная беременность. Еще минут 15–20, и я у вас подследственный".

И, вспомнив это, говорю:

— На войне мы всегда выбираем между жизнью и смертью. Режьте снова. Не судить же ее. На ней и так лица нет.

Сошло.

И совсем иное. Заезжаю по пути из дивизии в медсанбат. Бои жестокие. За Витебск. Раненых масса. Уже с первых шагов чую смертный запах загнивающих ран. Все проходы заняты ждущими спасительной операции. Нахожу начальника. Где врачи?

Один прилег на час: двое суток на ногах. Два других оперируют. Одна больна, другая…

— Другая?

— Поезжайте к начштадиву, там ее и найдете, полагаю.

Еду. Вхожу, едва владея собой. Лежит себе, подложив руку под щечку.

— Чем обязана? У меня заусеницы на пальцах.

— А перчатки на что?

— И в перчатках нельзя при заусеницах. К вашему сведению.

Черт их разберет! Ничего подобного не слышал, не читал.

— Ладно, поеду. Довезете?

Слава богу, не часто возникали ситуации, ставившие все тот же неумолимый вопрос, который тысячелетняя история судейства оставила неразрешимым и нам самим: судить или не судить!

Отменной храбрости капитан, командир армейской разведки, уже в 1943 году осыпанный орденами — что было крайней редкостью, — проспал в милых объятиях более отпущенного ему срока. Разведрота в сборе, все готово для выполнения ответственного задания, а капитан прибегает с опозданием на час, застегиваясь на ходу. Судить? Командующий и тот колеблется.

И в то же время блестящий хирург вынужден обстоятельствами момента сделать срочную операцию своей любовнице, как и он хирургу. Операция ночная, при внезапно упавшем напряжении в сети (и потому в полутемноте), завершается трагически. И тут же грязные слухи: война де кончается, скоро и к жене являться.

Вот тогда-то полковник Гинзбург в первый раз объявился в прокуратуре армии.

Дунаев, как я и думал, оказался на высоте.

— Судить его мы не собираемся. Голубев — за суд, но не давит. Здесь вашему хирургу не жить. Переведите, пока не поздно, в дальнюю дивизию.

— Слушаюсь, товарищ бригвоенюрист, — ответствовал начальник санслужбы, поклонился и вышел, откозырнув. И вспомнилась мне его "А что оставалось…". Мне отмщение и Аз воздам!

32

По мере нашего продвижения на Запад возникали все новые сферы деятельности. Как-то утром крестьянские девушки доставили в прокуратуру армии старика-старосту, молчаливого и по виду смирного человека. А с ним и его несложный скарб, из которого помню одну лишь швейную машинку Зингера. В паре со старостой оказался и полицай из местных парней, по изливающейся из него эмоциональной напряженности никак не похожий на своего начальника.

Переживая еще не остывшее волнение, девушки, перебивая друг друга, рассказывали, как их уже собрали ("с вещами") для отправки в Германию, "да вы не дали".

— А на этого не смотрите, что он смирный, все делал, что ему господа приказывали.

Обоими занялись смершевцы.

Более всего из массы фактов этого рода запомнился мне судебный процесс в Демидове, что в Смоленской области. Здесь были схвачены и арестованы не успевшие ретироваться гестаповские агенты.

Клубное здание, предназначенное для суда над ними, было заполнено до отказа. За наспех сколоченной загородкой сидели двое, один лет 25–30, другой совсем еще мальчишка. Оба "наши".

По недавнему указу суд над ними проходил по упрощенной процедуре, и назывался он "военно-полевым". Обвинение возлагалось на военную прокуратуру. Защиты не полагалось. Равно как и обжалования. Но конфирмация приговора о смертной казни сохранялась: соответствующей компетенцией наделялся командующий армией.

Мерой наказания служила смертная казнь через повешение. Публичная. На главной площади.

Оба обвиняемых, уже прошедшие через следственный механизм тех лет, давали свои показания с потрясающей откровенностью: доносили, участвовали в облавах, расстреливали. И там, и в других местах. И тех и этих. Называли фамилии, хорошо известные Демидову…

Соответственно тому, как был поставлен мой стол, я оказался сидящим спиной к публике. Так что взору моему открылся только широкий и длинный трибунальский стол, лучший изо всех имевшихся в разграбленном Демидове, да уже упомянутая мною загородка.

Свидетели, главным образом женщины, робко и стараясь не глядеть на палачей, загубивших близких им людей, сообщали суду и затаившемуся залу страшные подробности. Волнение мешало им, и они замолкали на полуслове. Мои вопросы — по старанию — не наводящие — возбуждали новую энергию, а когда кто-нибудь из свидетелей, смешавшись, нуждался в помощи, ему кричали из зала:

— Андрей, Андрея, Андрюшу, — третьим был Андрей…

Наступил черед обвинительной речи. Не помню, конечно, ни что я говорил, ни как. Одно запечатлелось: оборвав речь неизбежным "Требую…" и садясь за стол, уж не знаю как и почему, скользнул взглядом по залу и увидел незабываемое: ряд за рядом публика откидывалась назад, принимая естественное положение.

Я уже садился в "виллис", чтобы возвратиться в армию за конфирмацией смертного приговора, встреченного бурной овацией, как ко мне подошли две девушки и парень. Они отрекомендовались студентами местного техникума, уже восстанавливаемого, и пригласили на скромный обед. Отказаться было невозможно. Тем более что у меня с собой была и собственная закуска. Все лучшее, что было в скромно обставленной комнатке, оказалось на столе: винегрет из свеклы, политый подсолнечным маслом, аккуратно нарезанный кусочек сала… Банки тушенки из моего багажа сделали пиршество прямо-таки царским.

А уж наговорили они мне!

Пишу в полном сознании, что, будучи напечатанными, воспоминания эти дойдут до Демидова. Там еще должны жить люди, бывшие свидетелями описанного мною процесса. И я верю, что они не обличат меня в нескромности.

Вскоре я уехал и потому самой казни, назначенной на утро, не видел. И не хотел видеть. Такого рода зрелища не украшают XX век. И ничто, никакая вина не может их оправдать.

33

Между тем в мое отсутствие произошло важное событие. Дунаев получил новое назначение: военным прокурором Харьковского военного округа. Его это вполне устраивало, но он хотел, чтобы вслед за ним в Харьков последовал и я.

Военный совет дал в его честь банкет или что-то в этом роде, и вскоре за тем он укатил в Москву на все том же нашем "виллисе".

Недели через две пришел мне вызов в Москву, в Главную военную прокуратуру. Выезд, однако, задержался по независящим обстоятельствам.

Что-нибудь месяца за два до описываемых событий штаб армии был возбужден неслыханным ранее преступлением. На нейтральной полосе был застрелен красноармеец, пытавшийся перейти на сторону противника. Старшина, отличившийся своей бдительностью и прочими прекрасными качествами, столь ценимыми в то время, был награжден орденом и отправлен в двухнедельный отпуск.

Но тут и началась виться и завиваться веревочка. Уже прокурор дивизии имел возможность в беседе с Дунаевым назвать все это дело липовым и состряпанным. Затем у него побывал командир полка. В СМЕРШе что-то пронюхали, и у Иофиса состоялся с Дунаевым секретный разговор. После того Дунаева вызвал к себе командующий.

Наконец было решено, что прокуратура проведет негласную проверку слухов и домыслов. На этом, как оказалось, настаивал и политотдел.

…Оставив коня в укрытии, пошел я в направлении окопов. На место происшествия. Меня сопровождал ротный командир. Снег еще не сошел. Весна 1944 года только начиналась. По всей дорожке, ведущей в окопы, были видны следы крови. То-то я видел санитарную машину, пробиравшуюся в тыл.

Передо мной расстилалось плоское поле. Равнина с редкими деревцами и кустиками. Противник не прекращал стрельбы, и мы прошли в укрытие.

Перебежчик, оказывается, вовсе не пополз к противнику, а был послан на край нейтральной полосы для постоянного наблюдения за противником. Была ночь, что-нибудь под утро, когда темь сгущается. Тогда-то раздались крики, разбудившие спавших, и вслед за тем выстрел.

— Поймите меня правильно, товарищ прокурор. Зачем Пахомову было перебегать? У него дома семья: отец, мать, жена, двое детей. Письма — каждую неделю. Любимый разговор о сыне. Исполнительный храбрый человек.

— Колхозник?

— Бригадир, хозяин, умелец на все руки. Благожелательный, спокойный.

— Что же произошло? Почему именно он?

— Было дело. За пленных заступился, не дал их мордовать. Тому же старшине: "Ты сначала возьми, как мы их взяли" и кое-что покрепче.

— Проясняется понемногу.

— Да вы поговорите с бойцами, товарищ прокурор. Одним словом, командующий распорядился, чтобы сразу по приезде Пахомова доставили к нему.

И тут-то заявился генерал из фронта.

При разговоре этом я, естественно, не присутствовал, но из верных источников узнал, что Голубев отверг все домогательства, а когда тот пригрозил на известный манер, командующий поднялся во весь свой рост и сказанул: — Смотри, девка, широко пляшешь, как бы., не разорвало.

Орден отняли, и суд был скорый. Но уже за неделю перед тем в военкомат по месту жительства Пахомова пошла шифровка: "Выселение семьи задержать по вновь открывшимся обстоятельствам". И как оказалось, вовремя. А не то быть ей в Сибири как семье изменника. Средневековье!

Настало время сборов. А тут замена: входит мой старый институтский приятель, Самуил Эдельсон, переведенный из прокуратуры фронта на мое место. Вроде бы ничего особенного, а встреча показалась необыкновенной.

…Передо мной Предписание от 19 апреля 1944 года: "Капитану юстиции (так я стал называться после аттестации) Черниловскому Зиновию Михайловичу. Предлагаю Вам 23 апреля 1944 г. (51с!) убыть в военную прокуратуру Харьковского военного округа к месту службы. Срок прибытия 25 апреля 1944 г.".

Моя фронтовая одиссея завершилась. В назначенный срок я был на новом месте службы, получил пустующую квартиру. А затем приехали жена и дочь.

В сентябре 1945 года я уже начал курс лекций по истории государства и права в Харьковском юридическом институте.

…Над кроватью у меня пустая фляга и столь же пустая кобура. Мое "обезоружение" было для меня драматическим событием. Я как бы опустился на ступень ниже в самосознании, в достоинстве. Может быть, и поэтому еще я не принимаю доводов насчет предосудительности "свободной продажи оружия" в Соединенных Штатах. В немалом числе стран ношение оружия строго запрещено, но преступность ничуть оттого не меньшая, чем в Штатах. Недалеко ходить: у нас самих. Зато… Впрочем, это уже к запискам моим не относится.

Послесловие

Среди "Максим" Ларошфуко есть и такая: все мы охотно жалуемся на свою память, но никто не жалуется на свой ум. Это очень верное наблюдение, и все же жаловаться на память мне грешно. Скорее другое: как и герою "Медного всадника" мне более недоставало ума и денег. Конечно, умным надо родиться, но ведь ума можно и набраться. И вот этого-то мое поколение (а родился я на исходе 1914 года) было почти начисто лишено. Одни из умных сошли в могилу раньше того, как нам приспело набираться ума, другие оказались далече, а третьи предпочитали помалкивать. И нам втолковывалось, что "самое умное уметь помолчать".

Воспоминания, написанные за месяц выпавшего мне на долю свободного времени, достоверны настолько, насколько достоверно все написанное по памяти. Могу поручиться в одном: все сомнительное — отбрасывалось, равно как и то, что я счел слишком личным или соприкасавшимся с "художеством".

Как профессиональный историк (в области истории и философии права) я хорошо знаю, что та или иная мемуарная запись, случайная или второстепенная для самого писавшего, затмевает, по своему значению для нас, многие страницы, быть может, самые драгоценные для мемуариста. Заранее угадать эти перлы не дано никому. И может случиться, что мои правдивые записи не принесут ни удовольствия читателю, ни пользы историку. А как это предвидеть? Тем более, что там и здесь наталкиваешься на сетования по справедливому поводу: военные мемуары стали чем-то вроде замогильных записок, сочиняемых генералами-шатобрианами, тогда как солдаты — Некрасов или Быков сосредоточились на художественном видении войны. Где, мол, тот командир роты, который отважится показать эту величайшую из войн как ее участник. Просто и буднично, то есть не как "человек с ружьем", а много проще и обыденней, в духе известной французской поговорки: на войне как на войне…

Сознающий себя мемуаристом должен, как мы думаем, не только держаться заветов Буало, но и идти далее: исключать не только то, что стерпит глаз, да возмутит слух, но и то, что стерпит слух, да возмутит глаз.

Конечно, и на войне люди как люди. Они влюбляются в женщин и ищут тех же утех, что и "в миру". Но это, как и все другое очень личное, должно быть отдано изящной словесности. Кроме немногого, что создается в человеке войной. По этим соображениям мы разрешили себе редкие обращения к письмам, тем именно, которые не были бы написаны так именно, не будь войны.

По натуре своей я отнюдь не мизантроп, не циник. Но еще менее Ленский, способный, пусть даже "темно и вяло", изъясняться о своих чувствах к женщине. Тем более удивления вызвали во мне некоторые такие письма к жене, которые говорят о некоем взрыве чувственности, похожем на психический срыв. Судите сами: "Вчера провел в седле, изредка слезая с лошади, 12 часов… более 100 километров, мои колени не сразу пришли в норму. Сегодня весь день диктовал машинистке. И в довершение пишу тебе, мне нестерпимо хочется обнять тебя, целовать твои теплые губы. Ты и наша дочь — вот и все мое личное. Это может быть немного, когда вместе, и так громадно, когда мы поодаль… Здесь повсюду говорят о верности и неверности, и я сам был свидетелем последней. Не однажды. Но я так люблю тебя, что все мое существо протестует против неверия. Кто любит, тот верит, кто любит — тот не ревнив (?!)". И так чуть ли не на всю страницу.

Виктору Гюго как-то предложили возглавить — духовно — общество младофранков, боровшееся с Наполеоном Малым. Он ответил: "Избавьте — вы море, я ручеек, вы ураган, я зефир, вы Монблан — я холмик…" И так три страницы подряд, комментирует это письмо Ан. Франс. Прибавляя: "Да, конечно, Гюго, талант каких мало, самая животрепещущая душа века, но, как видите, не умен".

Может, и так. Но вполне может быть и иное: в кои-то минуты наша животрепещущая душа выходит за темные рамки "умного пространства", разрешая себе искренность, похожую на глупость. И слава богу!

Пишу все это не только как некий психологический феномен, но и в честь женщины, способной внушать такие чувства, никак и ничем не выдавая такого рода намерений. Уже потому, что она не терпела сантиментов, иронизировала над "памятными знаками", "амулетами" и всяким "священнодействием" вообще.

Мои воспоминания могли быть более точными и содержательными, будь со мною мой планшет с топографическими картами и прочими мелочами, которые я вынес из войны и хранил в доме. Но он исчез, хоть я и поручил его Люсе, чтобы "хранить вечно".

Всю войну я носил с собой обычный, вскорости замызганный снаружи санитарный пакет, не вскрывая его ни при каких обстоятельствах. Как носят амулет. Таким я представил его Люсе: "Вот кому я обязан жизнью!" Она лишь усмехнулась и небрежно сунула его в комод. А через пару дней я — к неподдельному ужасу — увидел, как пакет этот был разодран безжалостной рукой, чтобы перевязать марлевой лентой ничтожную ранку на ноге дочери.

— Люсик, так ведь это мой талисман, — только и выговорил я, натолкнувшись на снисходительную улыбку.

— Не будь мальчишкой, — услышал я. И уже мягче: — Ну-ну, это уже описано Генри: она съедает священное яблоко, предмет спора, точно так же как поступила с яблоком и сама Афродита. Женщина не сотворит себе кумира. Она этого лишена.

И вот теперь, когда я гляжу на ее собственные письма, мне недостает уверенности в том, что она была бы довольна их обнародованием. Будь она жива. Ибо то, что происходит между двумя, то вообще не происходит.

И последнее. Зачем, скажут, совместив против первоначального плана и роту, и прокуратуру, автор сохранил первоначальное заглавие. Это потому, отвечу, что я был и остаюсь командиром 2-й пулеметной роты 1-го гвардейского полка 1-й гвардейской мотострелковой дивизии. До своего последнего часа!

А объяснение нахожу и невозможным и излишним. Честнее сказать, не нахожу вообще…

— А еще профессор!

Вслед за послесловием

Отец вернулся с фронта 30-летним. Сразу активно включился в налаживающуюся мирную жизнь. Воссоединившаяся семья (отец — с фронта и мы с мамой — из эвакуации) запомнилась мне веселой и счастливой.

Судьба сберегла на войне и его, и его "ребят" — друзей, с которыми дружил с ранней юности и до смерти, так же, как и он, прошедших фронт. Как бы наверстывая упущенные годы, отец очень много работал (впрочем, это было свойственно ему всегда). Часто, практически каждый выходной, в первые послевоенные годы собирались "ребята" с семьями.

Мы, их уже давно взрослые дети, иногда вспоминая те годы, признаем, что ни у кого из нас не было такой дружной и веселой компании. Возможно, это была форма реакции на прошлые фронтовые годы.

В течение последующих лет и отец, и его друзья не говорили о войне, не вспоминали ее. Другие события, заботы заслонили то время. Но в конце 80-х с отцом что-то произошло. Он стал постоянного говорить о той войне. По многу раз на день. Пересказывая одни и те же эпизоды. Вспоминая новые. Все другие темы стали ему не интересны. Как будто та война душила его, лезла наружу. К этому времени скончалась мама.

Он стал писать о том, что его переполняло. Книга была написана очень быстро. После того как она была закончена, наваждение прошло. Рассказы, воспоминания — все ушло в эту книгу. Он снова обратился к профессии: вскоре после этого был создан новый учебник по римскому праву и многое другое. При этом, конечно, он не прерывал и преподавательской работы, которую очень любил. И студенты его любили. Привлекали манера изложения, эрудиция, любовь к науке, неизменный юмор, наконец.

Скончался в 1995 г., через 50 лет после Победы. Человек был сердечный. Думаю, это видно из предлагаемой книги.

Галина Черниловская

Оглавление

Об авторе

Предисловие

Записки командира роты

Послесловие

Вслед за послесловием X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?