«На дальних подступах»

Сергей Иванович Кабанов На дальних подступах

Глава первая Путь в краскомы

Прежде чем рассказывать о событиях, приведших меня на передний край минувшей войны, я хотел бы коснуться некоторых сторон своей биографии и жизни моей семьи. Не потому, что считаю свою жизнь или жизнь родителей особо примечательной или исключительной. Наоборот, пожалуй, семья наша — обыкновенная, похожая на семьи других питерцев, и судьба ее схожа с судьбой многих рабочих семей начала необыкновенного двадцатого века. Революция 1905 года предопределила и судьбу отца с матерью, и мое будущее. Великий Октябрь дал направление моим взглядам, убеждениям и логически привел меня с юных лет к военной профессии, ставшей пожизненной.

Это не наследная профессия офицеров-дворян. Это революционная профессия рабочего класса, взявшего в руки оружие, чтобы добыть себе свободу, защищать ее от белогвардейщины и интервентов и оборонять завоеванное в классовых боях до конца.

Об этом написано немало книг, которыми я зачитывался в юности. Они были основой воспитания моих сверстников и всего послереволюционного поколения. И все же, думается, полезно, надо напоминать новым поколениям читателей, особенно тем, что приходят на наше место в армию и во флот, о той классовой закваске, о тех революционных дрожжах, что ли, на которых создавались и росли наши могучие вооруженные силы и наш советский офицерский корпус — корпус краскомов.

Мой отец Иван Потапович Кабанов, столяр-краснодеревщик питерской пианинной фабрики, находившейся на Васильевском острове, участвовал в революционных событиях 1905 года. Он был забастовщиком, ходил на демонстрацию; казаки, разгоняя восставших, ранили моего отца штыком в правую руку — самое страшное, что может постичь рабочего человека, которого руки-то и кормят.

Руку отец вылечил, но вскоре его арестовали, как бунтовщика — «против царя пошел», — и заключили в недоброй памяти Кресты; потом перевели в Петропавловскую крепость, а оттуда загнали в Сибирь. Все это я узнал постепенно, подрастая, от матери, от бабушки; обе были портнихами, но работу они добывали с трудом: семья рабочего-каторжанина была на дурном счету у хозяев и у полиции.

Отец вернулся из Сибири году в одиннадцатом, больной, замученный, но духовно несломленный. В 1912 году он умер от скоротечной чахотки.

После смерти отца жить стало еще труднее. Нас в семье кроме взрослых было еще четверо, и я — самый старший.

Матери удалось выхлопотать мне на казенный счет место в четырехклассном Андреевском городском училище, по нынешнему это семилетка. В 1916 году я его окончил и надумал поступить в техническое артиллерийское училище на Шпалерной.

В то время из-за войны и потерь на фронтах были снижены требования к поступающим в юнкерские, в технические военные училища и школы прапорщиков, снижены в смысле кастовости, происхождения и образовательного ценза. Но меня, сына рабочего-бунтовщика, даже не допустили к экзамену.

Надо было работать. Устроился сортировщиком писем на Главный почтамт. Служба оказалась нелегкой: восемь часов у стойки, через смену — днем, вечером, ночью, и к тому же без выходных круглый год, даже без праздничных дней. И заработок — ничтожный.

В октябре 1918 года меня зачислили в питерский продотряд и направили в Тамбовскую губернию заготавливать хлеб для рабочих.

На вокзале меня провожала мать, истощенная и больная, измученная каторжными дежурствами в палатах госпиталя возле острозаразных больных. Я тоже еле держался на ногах, голодный, но неунывающий.

Перед уходом поезда сбегал под водонапорную колонку и на беду свою напился студеной воды.

Мы должны были ехать через Москву — от Питера до Москвы поезд тогда шел трое суток. Но в Москву я не попал: в жару и бреду свалился на нары у круглой чугунки в теплушке. Меня спасла молодая и красивая женщина, командир, комиссар и душа нашего продотряда большевичка Прокофьева; это она отправила меня больного, без сознания с какой-то станции назад в Петроград. Не знаю уж, как я добрался и кто меня вынес из поезда, но очнулся я в почтамтской больнице не только с крупозным воспалением легких, но еще и с брюшным тифом.

Вспоминаю все это потому, что болезни, особенно тифы, как десяток добавочных фронтов, сопутствовали всей борьбе нашего поколения за победу революции. Не успеешь вылезти из одного лазарета, попадаешь в другой — так проходили те годы: то ранение, то тиф, то работа, то фронт, то в бреду тебя застигли на каком-нибудь украинском хуторе внезапно нагрянувшие махновцы, и с температурой градусов в сорок приходится спасаться от расправы. И все же мы продолжали бороться, стоять насмерть за Советскую власть, зная, что именно она принесет народу избавление от голода, от нужды, от несправедливостей подневольной жизни.

Весной 1919 года, когда войска Юденича, поддержанные финскими и эстонскими белогвардейцами, а также флотом англичан и других интервентов, предприняли наступление на Петроград, когда мятежники захватили форты Красная Горка и Серая Лошадь, настала пора и для меня сделать окончательный выбор. Мне встретился, к моему счастью, настоящий человек, наставник, который, наверно, необходим каждому юноше в жизни, особенно в дни бурных потрясений и сложных испытаний. Таким наставником стал для меня Алексеев, большевик из старых почтальонов, политический комиссар архива почтамта. Он многое объяснил мне и сказал, что пора всерьез браться за оружие и защищать Петроград от интервентов, Юденича и контрреволюции.

В начале мая 1919 года я записался стрелком в первую роту полка Петросовета. Рота эта почти целиком состояла из служащих почтамта. В ней было три сотни бойцов, почти все — люди пожилые, опытные в военном деле, когда-то отслужившие срок в армии, но в войну освобожденные от призыва, как и другие работники почт и телеграфа. Полк, сформированный из ополченцев — петроградских трудящихся, вошел в состав войск внутренней обороны революционной столицы.

Забегая вперед, скажу кстати: двадцать два года спустя, уже став профессионалом-военным, генерал-лейтенантом, я после завершения обороны героического Гангута — полуострова Ханко, был назначен командующим войсками тоже внутренней обороны блокированного Ленинграда и войска эти состояли в основном из ополченцев.

Полк Петросовета спешно и усиленно готовился к возможным боям на рубежах столицы революционной России. Бойцы нашей роты восемь часов работали на почтамте, потом до поздней ночи учились военному делу — обороне, наступлению. Нас муштровал требовательный и довольно жесткий командир роты из старых офицеров, поручик лейб-гвардейского Финляндского полка Володин. Он гонял нас безжалостно, занимаясь то строевой подготовкой, то обучением штыковому бою, и все — после напряженного рабочего дня да на голодный желудок.

Но жалоб на усталость, на строгости, на муштру не было, хотя все мы совсем недавно поддерживали бунт солдат царской армии против жестокого режима николаевской казармы. Оно и понятно: мы были готовы стерпеть все, самое тяжкое, сознавая, что это необходимо ради защиты Октября. Мы всерьез готовились драться за родной город и за свою власть, и надо сказать, что такая суровая школа вскоре всем нам пригодилась.

Когда Юденич был разбит, а мятеж на фортах подавлен, нашу роту, да и весь полк Петросовета, распустили по домам. Тот же политический комиссар почтамта Алексеев сообщил мне, что от командования полка поступила на меня похвальная характеристика. Гражданская война продолжается, формируется Красная Армия, ей нужны красные командиры из рабочей среды. Через год так и так положено призываться. Так что иди, говорит, сейчас, добровольцем, в формируемую регулярную армию Советской власти.

И я пошел. Подал заявление начальнику Первых советских артиллерийских курсов, располагавшихся на Симбирской улице у Финляндского вокзала в здании бывшего Михайловского артиллерийского училища. Алексеев дал мне коммунистическую рекомендацию, вторую дала его партийная ячейка.

Так начался мой путь в краскомы — восьмого августа 1919 года я стал курсантом и надел красноармейскую форму. Такие даты помнятся всегда.

Не было более почетного звания для юноши тех лет, чем краском. Первых краскомов из рядов пролетариата, которые должны были сменить старое офицерство, готовили скоропалительно: год учения — и ты командир. А потом — фронт, настоящая боевая школа. Понятие «первый курс», «второй курс» имело тогда иной смысл: первый набор, второй набор. Некоторых наиболее способных к военному делу оставляли при курсах для дополнительных занятий и строевой службы, называя их «дополнистами».

Но кончить курсы — это еще не значило действительно стать настоящим красным командиром. Труден был избранный нами путь, и жизнь показала, что наши «военные университеты» должны быть длительными. О моих «университетах» я коротко расскажу.

Учился я жадно, побуждаемый к этому вдвойне: стремлениями революционными и давним желанием стать артиллеристом. Оно засело в моей голове еще с тех пор, когда мне не разрешили держать экзамен в военно-техническое училище.

Меня увольняли с курсов раз в неделю, до вечера. Однажды весной я пришел домой на Васильевский остров и увидел, что квартира опечатана. Бросился к соседям, к дворнику, узнал, что всю семью неделю назад увезли в больницу: сыпной тиф. Два дня спустя свалился и я в сыпняке — на полтора месяца. А когда выздоровел, узнал, что мы осиротели. В богадельне умерла от тифа бабушка, в больнице — мать, одна из сестренок оказалась в приюте, другая неведомо где, а брат дома на грани психического заболевания. Я нашел его в опустевшей квартире, разговаривающим с самим собой и с матерью, которая ему мерещилась. Взяв Виктора за руку, я вывел его из квартиры, запер дверь и повел на свои артиллерийские курсы. Попрошу командира, примут!..

По дороге я бросил с Тучкова моста в Неву ключ от нашей злосчастной квартиры. Зачем — не знаю, наверно, чтобы с прошлым покончить раз и навсегда.

Виктора, хотя он был на два года моложе меня, тоже приняли на артиллерийские курсы, уже по одной лишь моей рекомендации.

В конце сентября двадцатого года предстоял выпуск краскомов. Но недели за две до выпуска наш курс внезапно собрали на митинг в Красный зал. Выступил Григорий Иванович Петровский, в то время заместитель председателя ВЦИКа.

Не берусь пересказать его речь, помню ее суть. Он сказал, что пора Советской республике кончать с гражданской войной. Надо добить Врангеля. Внести в это дело свой вклад должны и мы, красные курсанты — железная гвардия революции. Надо идти в бой.

Весь наш курс выехал на Южный фронт, так и не дождавшись выпуска. Меня зачислили в первую батарею Петроградской курсантской бригады, батарею трехдюймовых пушек.

Командовал батареей наш курсовой начальник Н. Ф. Кривцов, он был из старых офицеров. Комиссаром стал человек, даже по фамилии для этого подходящий: Иван Комиссаров, бывший курсант второго курса, выпущенный краскомом еще в восемнадцатом году, но оставленный при курсах «дополнистом».

А мне сразу не повезло: назначили заведовать вещевым снабжением батареи, проще говоря, каптенармусом. Чувствуя себя несчастным, я заявил командиру батареи, что хочу не снабжением заниматься, а воевать, только воевать.

Командир мягко объяснил мне, что это назначение — почетное, вроде выдвижения грамотного человека. Дадут двух помощников в каптеры, а я буду начальником.

Командир, как бывший офицер, разговаривал с нашим братом осторожно, уговаривал. Комиссар сказал проще и строже:

— Ты не бузи, Кабанов. Послали тебя на командирскую работу — работай.

Я еще не пропитался тогда военным духом, чувством осознанной и безусловной дисциплины регулярной армии: приказ есть приказ. Мне было трудно подавить горчайшую для юноши обиду, и я задумал во что бы то ни стало избавиться от хозяйственной должности. Через короткое время, когда все подведомственное мне имущество — зимние папахи, полушубки и прочее обмундирование — было роздано батарейцам, я перешел во взвод разведки. А много лет спустя я не раз вспоминал и об этой обиде, и о строгом нагоняе от комиссара, вспоминал тогда, когда получал назначения на так называемую тыловую работу — мне довелось в 1939 году стать первым начальником тыла Краснознаменного Балтийского флота, а потом, уже после Отечественной войны, снова занять эту должность. Но об этом речь еще впереди.

Наша сводная курсантская дивизия состояла из трех бригад — Петроградской, Харьковской и Киевской. Первые бои мы провели сообща — выбили белых со станции Синельниково и двинулись дальше на Крым.

Перед штурмом Перекопа приказом Михаила Васильевича Фрунзе курсантов вывели в резерв, а когда Перекоп пал, нас бросили на ликвидацию банд Махно.

Со взводом разведки в составе нашей Петроградской бригады я участвовал в уничтожении пятитысячной банды атамана Колесника, отрезанной нами от главных сил махновцев, а потом со всей курсантской дивизией мы гонялись по Украине за Махно и его подвижными бандами.

Тяжело нам пришлось в этой необычной, особенной войне. Мы с нашими трехдюймовками на конной тяге — пешие, а все махновцы — на тачанках, на телегах, в каретах или просто верхом. Мы, преимущественно питерцы, чужие в чужой среде — на хуторах и в селах, где поди разбери, кто друг, кто враг, кто свой, кто бандит, спрятавший оружие; а махновцы — в родных, знакомых краях, только отвернись — откуда-то в спину лупит пулемет. Они воюют против нас по волчьему бандитскому закону, мы — по строго воинскому. Именно по строго воинскому, воспитывая в своей среде суровые нормы поведения, беспощадно искореняя малейший анархистский дух. Нам нужна была осознанная как острейшая необходимость революционная дисциплина.

Дорогой ценой вырабатывали в себе бдительность, умение отличать своих от чужих. Сколько крови, опасностей, испытаний ожидало каждого на каждом шагу, потому и взрослели мы так стремительно — иной день стоил целого года жизни.

Революционный закон от каждого требовал выдержки и кристальной чистоты: будь настороже, но не смей обижать жителей, не смей нитки чужой взять или поступить несправедливо.

Я помню такой случай.

Рано утром после ночлега в одном селе батарея построилась, отправляясь на новый рубеж. На площади нас внезапно остановила команда:

— Стой. Слезай с коней.

Подъехали командиры. Комиссар строго спрашивает:

— Кто взял у этой хозяйки двух уток?

Рядом с ним — крестьянка, у которой пропали две утки.

Комиссар повторил вопрос.

Все молчат. Я ничего не брал. Значит, и другие не брали.

Начался обыск. К стыду нашему, в одном из зарядных ящиков этих уток нашли.

Ящичный вожатый и еще один курсант, изобличенные, но не сознавшиеся в краже, были за мародерство осуждены.

Больше краж не случалось.

Население мы не обижали. Но к врагам были беспощадны. Мы уже знали, что махновцы не берут курсантов в плен. И мы махновцев не щадили.

Меня свалил возвратный тиф. Привезли в околоток не нашей, питерской, а харьковской бригады. Бросили на солому в какой-то сельской школе, среди других тифозных и раненых. Слышу вдруг слабенький голосок:

— И ты тут, Серега?

Огляделся, боже ты мой, Виктор. И он, оказывается, уже на фронте, успел повоевать и тяжело заболеть. Я попросил санитаров положить брата рядом. Он всегда был по сравнению со мной хлипкий, не в деда, а в отца, а тут, гляжу, совсем доходит — в чем только душа держится.

Лечение было одно — лежать. Но время такое, что долго на месте не залежишься: то наши наступают, то махновцы.

Как-то вечером прибежали врачи, быстро всех осмотрели, кого подняли на ноги, кого отобрали для срочной эвакуации в лазарет города Александровска.

Нас с братом, как тяжелобольных, определили на подводы — в лазарет. Но в меня словно бес вселился: не поеду — и баста! Пойду пеший на батарею, воевать. Как ни просил меня Виктор поехать вместе в лазарет, я наотрез отказался. Несколько сот больных и раненых погрузили на подводы, а мне дали палку в руки и указали, в какую сторону идти, чтобы найти свою батарею. Верст восемнадцать надо было пройти.

Шел я, конечно, с большим трудом, не шел, а плелся. Недалеко ушел, когда меня догнал конник.

— Наших порубали, порубали всех, — крикнул он и помчался дальше.

Откуда только у меня взялись силы. Бегом добежал до нашей батареи и там узнал, что махновцы настигли в степи обоз с ранеными и больными курсантами и всех до одного порубили шашками.

Так погиб мой Виктор.

Сколько я потерял в тот год друзей-однополчан, сколько раз сам стоял на краю могилы, сколько повидал порубленных махновцами товарищей, повешенных, четвертованных, расстрелянных сельских революционеров, курсантов, убитых из-за угла, сколько насмотрелся на волков в овечьей шкуре, на зверствующих бандитов. Сам уходил от преследования в одном белье, убегал в мороз, босой и полуголый, из-под расстрела, обморозив ноги, опять шел в бой, а с поля боя — в госпиталь.

Из одной такой госпитальной палаты в Таганроге, где нас лежало сорок человек больных и раненых бойцов, вышли живыми только двое, я и красноармеец Нечаев. Да и то вышли потому, что, не выздоровев, выклянчили у медицинской комиссии на два месяца отпуск на родину, Там, дескать, и подлечимся.

Комиссия выдала нам проходные свидетельства и справки о болезни. Я пошел к военкому за проездными документами в Петроград.

Далеко от Таганрога до Петрограда. Власть наша еще не всюду утвердилась. Банд много, дезертиров, бродяг, переодетых беляков. В военкомате на каждого смотрели строго, с подозрением. Мне сказали, что и документы и паек на такой дальний путь надо еще заслужить: сначала надо поработать в похоронной команде того же госпиталя, из которого я только что спасся.

В холодном сарае штабелями были сложены трупы умерших от ран и болезней бойцов. Надо было привязывать к ним деревянные бирки с номером. Не выдержал я этого и сбежал, так и не заработав себе проездных документов и пайка, — будь что будет. Доберусь в Петроград хоть на буфере.

День я просидел на таганрогском вокзале голодный и больной, с немеющими ногами, то и дело теряя сознание.

На вокзальной площади был шумный базар. Пахло до одури жареной рыбой, блинами, колбасой. Мешочники везли с юга хлеб, тут же что-то меняли, покупали, продавали.

С Махно уже было покончено, но на иные станции внезапно налетали отряды каких-то атаманов и атаманш махновского толка.

Под вечер на таганрогский вокзал налетел отряд какой-то Маруси — десятка три бандитов. Они разгромили и разграбили пристанционный базар.

Я не выдержал: схватил с какого-то лотка несколько кусков жареной рыбы и смолол ее прямо с костями.

А из города уже примчался отряд чекистов, начал облаву.

Бандиты тотчас скрылись, а меня схватил какой-то парень в чекистской кожанке. Он разобрался, поверил, что я курсант, и отпустил.

Я бросился на вокзал и на путях увидел поезд с классными вагонами. Из последних сил растолкал людей — кто-то схватил меня за ворот шинели, кого-то я ударил наотмашь, но все же влетел в вагон и забился под лавку. Лег и заснул.

Не знаю, сколько часов или суток я спал. Проснулся при утреннем свете от запаха съестного.

Взглянул — сидит на лавке какой-то благообразный старик с коротко подстриженной седой бородкой, на коленях у него развернута белоснежная салфетка и на ней всякая снедь: курица, булки, колбаса…

Я не выдержал и попросил дать мне хоть кусок хлеба, хоть корку, оправдываясь, что еду с фронта, воевал против беляков и бандитов, болел, ноги обморозил.

Господин мне на это ответил:

— За кого, парень, воевал, тот пусть тебя и кормит.

Я был готов убить его, к смертям я уже привык. Но страх потерять место под лавкой теплого вагона пересилил мою ярость. Да к тому же я был настолько слаб, что вряд ли осилил бы этого сытого буржуя.

Вскоре моему путешествию под лавкой пришел конец. Контролер — из старых откормленных ревизоров российских железных дорог, позванный, наверно, моим вагонным классовым врагом, брезгливо вытянул меня на свет божий, выслушал мои бессвязные объяснения, просмотрел и спрятал мои единственные документы — проходное свидетельство и госпитальную справку — в карман, сказав, что мне все вернут на следующей же остановке, на станции Скуратово. Он взирал на оборванца-фронтовика с таким же презрением, с каким смотрел на меня ненавистный сытый господин.

На станции Скуратово я вылез, веря, что сейчас мне вернут не только свидетельство и справку, но и выдадут документы на проезд, по которым я отправлюсь дальше. Но контролер меня обманул, и поезд тут же ушел.

Куда я денусь, голодный и без документов? Попаду как дезертир в Чека?

Был холодный март двадцать первого года, особенно холодный для меня, полураздетого оборванца. Я лежал на каменном полу маленького вокзальчика в Скуратове, пил воду, закусывал водой и ломал голову над тем, как же мне быть дальше, как добраться хотя бы до Москвы. Триста верст пешком не пройдешь. А просить железнодорожников я считал бесполезным, больше не веря в их доброту.

Но тут неожиданно повезло. Кондуктор товарного эшелона, шедшего в сторону Москвы, поверил моему рассказу, сжалился надо мной и взял меня на площадку хвостового вагона. Укрыв брезентовым плащом с капюшоном, он довез меня до Серпухова.

Так мы догнали тот самый пассажирский поезд, с которого, так жестоко обманув, меня ссадили.

Я бросился к поезду, но уже с противоположной от платформы стороны, вскочил на подножку какого-то вагона, прижался к двери, решив перетерпеть и мороз, и ветер, лишь бы добраться до близкой уже Москвы. Поезд тронулся, и, конечно, я сразу закоченел на ветру, опять перестал чувствовать ноги. Но сто верст вытерпеть все же можно, доберусь, думаю.

Внезапно открылась дверь вагона и проводник, а может быть, тот самый контролер, стал меня бить ногой по рукам, конвульсивно цепляющимся за поручни, сталкивать с поезда на ходу. Я, наверно, так истошно закричал, что в вагоне мой крик услышали. В тамбур выскочили пассажиры.

Двое командиров-фронтовиков втянули меня, едва живого, в вагон и, ни о чем не расспрашивая, принялись растирать мои руки и ноги, принесли кипятку с сахаром, накормили и уложили спать.

Эти фронтовики довезли меня до Москвы, до Советской власти.

Часа три, не меньше, я плелся от Курского вокзала до Николаевского, нашел там питательный пункт, куда, наверно, не я первый приходил таким оборванцем и в таком состоянии. В кружку, сделанную из гильзы трехдюймового патрона, мне налили горячего чаю и дали ломоть хлеба с горсткой сахара на нем.

На питательном пункте дежурила медицинская сестра. Она осмотрела мои изъязвленные руки и ноги, чем-то смазала, забинтовала, накормила супом с воблой — из медицинского, наверно, фонда — и посадила в поезд на Петроград, снабдив на дорогу еще одним куском хлеба с сахаром. То было чудо. Подумать только: я ехал в Питер, с билетом и плацкартой, на верхней полке пассажирского вагона, ехал как человек, как истинный гражданин революционной страны и ее солдат.

Только куда я пойду в Питере? На фронт отправился с друзьями-курсантами, с командиром и комиссаром, возвращаюсь один. Нет со мной Виктора, и в Питере нет ни одного близкого человека. Семья развалилась, кажется, выжили младшие сестренки, но где, в каком приюте их искать?! Домой не пойдешь — ключ от дома на дне Невы. Путь мне один — на те же курсы.

Приду на курсы, расскажу про все, что пережито, и получу свой аттестат краскома.

Но краскомом в ту весну я еще не стал, хотя перед отправкой на фронт до выпуска оставалось всего две недели.

На курсах за это время многое изменилось. И главное: вместо годичного обучения ввели нормальное, трехгодичное. Теперь курсы назывались Третьей Петроградской школой командного состава полевой тяжелой артиллерии.

Все перенесенные невзгоды не только не погасили, наоборот, усилили мое стремление служить в Красной Армии. Но примут ли меня снова в школу, удастся ли сохранить и вылечить ноги, доучиться в таком серьезном учебном заведении?

Дежурный по школе встретил меня так, как встречают человека только в родной семье. Напрасно я стыдился своего босяцкого вида. Дежурный сразу отвел меня в санитарную часть, где после основательной санобработки и сытного завтрака меня переодели в нормальную одежду. На санитарной машине школы меня отвезли на Пироговскую набережную в госпиталь Медицинской академии.

Врачи, осмотрев мои болячки и раны, пообещали сделать все возможное, чтобы сохранить ноги, но предупредили: гарантии никакой, надо терпеть и быть готовым ко всему.

Долго я пролежал в госпитале. В марте привезли раненых делегатов X съезда партии, участников штурма мятежного Кронштадта. От них я узнал о контрреволюционном мятеже и его подавлении. Ожесточенная борьба за Советскую власть продолжалась. Скорее бы стать на ноги, скорее отдать всего себя этой борьбе.

Осенью 1921 года, после излечения, меня приняли в школу на второй курс. А в сентябре 1923 года я стал наконец красным командиром.

Перед выпуском начальник школы Борис Николаевич Балабин, напутствуя краскомов, сказал:

— Вы — молодые люди. Перед вами непрожитая жизнь. Вы рветесь в будущее, неизведанное — это закон жизни. Но помните, друзья: вас ждут большие испытания. Существование нашей новой страны не может быть обеспечено без надежной обороны. Вам, краскомам, предстоит создавать крепкую и сильную армию. Уверяю вас, это нелегко и к этому вы должны себя внутренне готовить.

Да, мы знали, что нам будет трудно. В стране, едва отдышавшейся от войн, стране, разоренной и голодной, окруженной врагами нового строя, надо было заново создавать армию и флот, причем создавать, не теряя ни минуты, для гигантской круговой обороны.

Время, сроки — вот, пожалуй, то, что мы наиболее остро чувствовали и ценили в те два десятилетия передышки между войнами, отведенной нам историей. Да еще неполной передышки — с конфликтами на КВЖД, на Хасане, на Халхин-Голе, с боями в Испании и на линии Маннергейма. Время торопило нас и не щадило — за порогом школы это вскоре же испытал каждый краском.

Глава вторая Главная база или погранзастава?

Об этом времени, целенаправленном до каждой минуты, часто вспоминаешь теперь, на склоне лет, оглядываясь на пройденное и пережитое не с чувством самодовольства, а с мыслью, естественной для людей, которым дороги идеалы всей их жизни — идеалы Октября; с настойчивой мыслью о том, чтобы из каждой крупицы нашего жизненного опыта идущие вслед за нами смогли бы извлечь урок и пользу на благо Отечества. Сейчас, взвешивая и обдумывая те или иные исторические события, человеку подчас бывает трудно судить обо всем в полную меру объективности, не зная характера, особенностей нашей жизни и службы, условий возрождения страны и ее Вооруженных Сил буквально на развалинах прошлого и в атмосфере постоянной военной угрозы.

Кронштадт, крепость на острове Котлин, и окружающую его систему фортов, номерных и литерных, часто, и до войны, и в ходе ее, называли броневым или огневым щитом Ленинграда. Так оно и было в годы Великой Отечественной войны, когда Кронштадт не позволил фашистам замкнуть кольцо блокады в устье Невы и запереть пристрелянный вражеской артиллерией, но постоянно действовавший фарватер. Хотя над этим фарватером нависла артиллерия фашистов, Кронштадт и Ленинград всегда были связаны друг с другом и по воде, и по льду, и по воздуху, всегда сражались плечо к плечу.

Но положение, возникшее к концу сорок первого года, по справедливости считалось чрезвычайным, как последствие той военной беды, которая и привела к блокаде Ленинграда. Между тем таково было повседневное положение нашего флота в годы, когда я начал службу в Кронштадте, таким оно оставалось и до 1939 года. Разница состояла лишь в том, что в двадцатые и тридцатые годы не было войны с Германией. Но иноземные пушки грозили Кронштадту и Ленинграду с севера и северо-запада, то есть из Финляндии, где установился враждебный Советскому государству режим, а на юге нам принадлежал лишь небольшой отрезок побережья от Ленинграда до эстонской границы.

* * *

Известно, что со времен Петра русский флот вышел на простор Балтики. В Крымскую войну были построены семь северных номерных фортов и три южных, они защищали подходы к Кронштадту с севера и юга острова Котлин. В канун первой мировой войны к этим фортам и к системе береговых фортов на южном побережье залива, а также на самом острове Котлин, добавились еще два мощных сооружения — форты Овручев и Тотлебен, они стояли впереди линии северных номерных. До конца первой мировой войны Кронштадт и все его форты оставались, по существу, в глубоком тылу — ведь впереди Россия имела Свеаборг, Гангут, Ревель, Ригу, Либаву, острова Моонзундского архипелага, позиции Моонзундскую, передовую, центральную, фланговошхерную, все, что составляло вместе сомкнутый фронт обороны большой глубины и плотности на дальних подступах к Кронштадту и к столице России.

После революции впервые за долгие годы в Финский залив и даже к острову Котлин проникли иноземные боевые корабли, правда сильно потрепанные огнем революционного флота. Победа контрреволюции в Финляндии и странах Прибалтики лишила наш флот выхода из восточного угла Финского залива на простор, поставила Вооруженные Силы молодого Советского государства в невыносимое положение. Граница — буквально рядом с Кронштадтом, под носом у нас оказалось и все, что сопутствует границам недружественных стран, — их штабы, войска, авиация, флоты, разведка, рядом расположились и шпионско-диверсионные центры империалистических держав. Недаром за малыми сопредельными с нами странами прочно закрепилось в те годы наименование буферных — буферные государства между страной Октября и миром капитализма.

Теперь я могу судить об этом обобщенно, основываясь на фактах и документах истории и на осмысленном опыте собственной долголетней службы. Тогда, в 1923 году, только что став краскомом, я познавал сложность столь невероятной и нестерпимой обстановки на практике, в своей повседневной жизни.

Наш выпуск состоял почти из ста краскомов. Десятерых направили в крепостную артиллерию в Кронштадт. Семейных, а я тоже незадолго до этого женился, предупредили, что жены смогут приехать тогда, когда определится место нашей постоянной службы.

Пароходик высадил нас в юго-восточной части острова Котлин на Петроградскую пристань, и мы, кажется, люди бывалые, всякое повидавшие за годы гражданской войны, растерялись. Даже мне, питерцу, знаменитый Кронштадт был совершенно незнаком. Я не ожидал увидеть такой суровый каменный город. Он начинался сразу же за пристанью с высоких кирпичных домов, побитых артиллерийскими снарядами. На каждой стене — множество ран от осколков, иные дома разрушены. Вот они, следы недавнего боя с мятежниками, о котором мне рассказывали еще в 1921 году соседи по палате в госпитале Медицинской академии на Пироговской набережной. Прохожих мало, а если и встречаются, то только военные, в морском и армейском обмундировании. Поразила меня металлическая мостовая на якорной площади — нигде, пожалуй, кроме Кронштадта, не встретишь площадь, замощенную чугунными плашками. Словом, чистенький военный город показался мне угрюмым и настолько казарменным, что для штатских людей я не видел в нем места. Куда же приедет жена, пустят ли ее в этот город?..

Не знал я, что еще настанет время, когда этот казарменный город покажется мне землей обетованной по сравнению с гранитными пятачками посреди залива, на которых мне придется служить не год и не два, а одиннадцать долгих лет.

В Кронштадте в то время уживались рядом две самостоятельные, искусственно отгороженные друг от друга военные организации — флот и крепость. У флота — корабли, штабы, учебные отряды, главвоенпорт, склады, мастерские и всякие службы; точно такие же штабы, казармы, склады, мастерские и службы у крепости, объединяющей форты на самом острове, на южном побережье материка и в море. И даже свои вспомогательные суда имела крепость, для связи с приморскими и морскими фортами, такие как буксиры с чисто артиллерийскими названиями «Наводчик» и «Фейерверкер». Крепостная артиллерия флоту не подчинялась, хотя и была формированием не только родственным, но и полностью взаимодействующим. Ею управляла армия, штаб округа, и потому первые краскомы для нее были подготовлены в школе полевой артиллерии и одеты не в краснофлотскую, а в красноармейскую форму. Так повелось издавна, это была одна из ненормальностей, устраненных лишь годы спустя, когда возникла береговая оборона флота и необходимые для нее школы и училище.

Но пока ни о каких ненормальностях я еще не имел представления. Наша краскомовская команда была настроена воинственно, словно мы шли покорять Кронштадт. В школе нам внушили главное: мы, красные командиры первого нормального выпуска, должны поскорее всему научиться и укрепить кадры краскомов Балтийского флота.

А «старые кадры» разглядывали невесть откуда взявшихся юнцов — «красных прапорщиков», как чудо. Это разглядывание нас смущало всюду, особенно в штабе крепости в дальнем конце улицы Урицкого, и мы жались друг к другу настороженные, нахохлившиеся, готовые сообща дать отпор любому «контрику из бывших» — таков был дух времени, когда настораживали всякий офицерский френч, хоть и без погон, всякое холеное лицо, барская повадка. Сами слова «офицер», «унтер» были чуждыми и враждебными нам, а в крепостной артиллерии большинство должностей занимали чины старой армии, либо бывалые солдаты, выдвинутые на командные посты революцией. И только годы позволили разобраться, кто из них действительно на месте, а кто непригоден, даже если и служит честно, — не всякому дано освоить артиллерию, особенно морскую.

Нашу дружную и воинственную команду мигом расформировали. Писарь в штабе крепости объявил, кому куда следовать: четырем — на тот берег, в третью артиллерийскую бригаду на форт Красная Горка; троим — в зенитную артиллерию крепости; мне и еще двоим — в первую артиллерийскую бригаду на морские форты.

Дальше все замелькало так стремительно, что мне небо показалось с овчинку. Перво-наперво я предстал перед командиром бригады Митрофаном Алексеевичем Савченко, чернобородым и усатым офицером крепостной артиллерии из Владивостока, как мне показалось, грозным, но он, к моему удивлению, ни о чем меня не расспрашивал, не экзаменовал, не наставлял, а добродушно выложил несколько анекдотических эпизодов из крепостного быта на Дальнем Востоке, а потом сообщил, что я назначен командиром взвода второй батареи первого дивизиона одного из пяти подчиненных ему дивизионов бригады, на рассвете мне надлежит отправиться на форт четвертый Северный в распоряжение командира батареи Резника.

Переночевав на столе у писарей штаба, я в шесть утра отправился к месту службы крепостным буксиром «Фейерверкер».

Час спустя на искусственном гранитном островке в заливе, не успев еще оглядеться, я представился командиру батареи. Едва дослушав меня, он сказал:

— Вот тут и будете жить. В этом каземате. Когда-то здесь стояла гладкоствольная пушка, которую заряжали с дула. Теперь это ваш кубрик. Остаетесь временно за меня. Желаю успеха, — и отбыл на том же буксире в Кронштадт.

Я был ошарашен. В пустом мрачном каземате я стоял один, не зная, что делать, с чего начать. Итак, я уже не только командир неведомого мне взвода, но и врио командира неведомой мне батареи. Похоже на те анекдоты из крепостной жизни, которые рассказывал добродушный комбриг, но от этого мне не легче.

На мое счастье, кто-то постучал в дверь, и в каземат вошел рослый широкоплечий красноармеец, доложивший по всей форме, что он, старшина батареи Новиков, явился в мое распоряжение. Он стал моим ангелом-спасителем и ангелом-хранителем. Прежде всего он показал мне форт: его тесные внутренние дворики за гранитной аркой с медными литерами на камне «Батарея № 4, Зверев, 1857 год», впрочем оставившими меня равнодушным — не силен я тогда был в военной истории России; его приземистые мрачные казармы; его слепые, без окон, продолговатые строения боевых погребов, скрытые от постороннего глаза под земляным бруствером, — мы прошли в эти погреба, где в образцовом порядке лежали снаряды неизвестных мне калибров. На бруствере стояли четыре красивые пушки на тумбах, защищенные щитами из толстой брони. Новиков объяснил мне, что это корабельные орудия 120-миллиметрового калибра с затворами системы «Виккерс», точно, как на новых линкорах.

С бруствера открылся вид на другие форты — слева и справа в одну линию с нашим выстроились еще шесть северных фортов, из которых действующими считались только три: на первом, примыкающем к Котлину, расположилась зенитная батарея 76-миллиметрового калибра пушек системы Лендера, образца 1915 года; на шестом стояла батарея орудий Канэ калибра 152 миллиметра и полевая батарея 76 миллиметров, образца 1900 года, — это и есть наш дивизион, штаб которого расположен на шестом форту. Четвертый северный — в центре всей линии и вместе с пятым, еще до революции разоруженным, — должен был закрывать главный фарватер; все остальные проходы между фортами перегорожены ряжами и забиты камнем, единственный проход для кораблей здесь, между нашим фортом и соседним. А впереди, километрах в шести-семи справа и слева, два мощных форта — Первомайский (Тотлебен) и Красноармейский (Овручев), где расположены второй и третий дивизионы бригады.

Таково было первое зрительное представление о морских фортах, полученное мною в то октябрьское утро двадцать третьего года от старшины Новикова. На всех этих фортах мне предстояло в будущем служить.

У подножия бруствера возле погребов нас уже ждали батарейцы, собравшиеся по собственному почину. Все рослые, как на подбор. И все — мои сверстники, только призывались они на год позже. Обмундированы были хорошо, но вместо сапог или ботинок носили «штиблеты в клеточку». К лаптям они были привычны: большинство батарейцев — псковичи, вологодские и новгородские. На жизнь не жаловались, был бы только хороший харч. В столовой обедали стоя, ели из общих бачков — один бачок на десятерых. А спали на матрацах с трухой: солому полагалось менять два раза в год, но кончалась уже вторая осень, а смены не было.

Было от чего прийти в отчаяние. За несколько часов на меня обрушилось столько неожиданного: и сам форт, и неведомые мне системы и калибры, и непонятное положение «врио командира батареи» — других средних командиров на форту не было, значит, быть мне не только командиром взвода, но и помощником Резника, когда он вернется, — я еще не знал, что уехавший в Кронштадт командир так и не вернется, а меня ждут и другие сюрпризы.

Они начались в тот же день.

Едва я вошел в каземат, раздался телефонный звонок.

— Временно исполняющий обязанности командира второй батареи краском Кабанов слушает! — произнес я так, как нас учили в школе.

Пауза. Молчание. Потом чей-то приятный голос:

— Как вы сюда попали?.. Где командир батареи товарищ Резник? Позовите его к телефону.

Я объяснил происшедшее и услышал в ответ смешок.

— С вами, товарищ Кабанов, говорит командир первого дивизиона Валентин Петрович Селицкий. Жаль, что мы знакомимся по телефону. Но виноваты в этом не вы. Я разберусь. Немедленно снимайте с позиции все четыре орудия батареи. Через двое суток материальная часть и весь боезапас должны быть сосредоточены на причале и готовы к погрузке. Вызовите старшину батареи Новикова, он все знает. А вы — учитесь. И не стесняйтесь этого. Вы, наверно, полевик, многого не знаете. Так учитесь…

Мой ангел-хранитель Новиков уже все знал: еще летом батарею предполагали снять с нашего форта и перевести на правый фланг Первомайского. С работой справились за двое суток без меня, мне оставалось лишь приглядываться и учиться: переучиваться, как сказал Селицкий, полевику на морского артиллериста-береговика.

В артиллерийской школе я изучал трехдюймовые пушки образца 1902 года и сорокадвухлинейные образца 1910 года. Знал правила стрельбы полевой артиллерии, умел чистить лошадей, ездил верхом, знал конный строй батареи. Но в морской крепости я оказался полным профаном. Все иное — и пушки, и снаряды, и цели, а значит, и сама стрельба. Как я буду командовать взводом? Да и взводом ли?..

Когда пушки Виккерса увезли, казалось, наступит передышка, отсрочка, за зиму подучусь. Но я ошибся. Батарейцы вместе с Новиковым ушли на зиму в Кронштадт в Северные казармы. Меня со взводом оставили на форту нести караульную службу и, кроме того, как скоро выяснилось, охранять государственную границу, хотя такой задачи никто нам прямо не ставил.

Оказалось, что служба на фортах в те времена делилась на летнюю и зимнюю. Летом — «летние лагеря», так почему-то называли пребывание батареи на фортах; зимой — зимние квартиры в кронштадтских казармах. На фортах Красноармейском, Первомайском и «Риф» оставались малочисленные дежурные батареи: на Северных номерных — дежурные взводы на четвертом и шестом. Но в эту зиму дежурный взвод полагался только на четвертом, а на шестом форту — ни души, хотя пушки и боезапас остались на месте. Это казалось нелепостью, но возлагало на наш взвод повышенную ответственность.

Границу тогда охраняли два пограничных отряда — в Сестрорецке и Ораниенбауме. Каждому был отведен свой участок побережья и сухопутной границы. Залив зимой на льду не охранял никто. А зима настала ранняя, свирепая, кругом лед, торосы, метели, сугробы. По льду почти открыто сновали между Финляндией и Петроградом какие-то люди.

Мой помощник по взводу крепыш Пацев, прослуживший в крепости уже несколько лет, рассказывал мне, что зимой 1918/19 года финны даже днем катили на тройках из Териоки в Петроград, перевозя через коридор между фортами контрабанду. За несколько часов они беспрепятственно пересекали по льду залив до Лисьего Носа. Разница между девятнадцатым годом и двадцать третьим заключалась лишь в том, что теперь границу нарушали не днем, а ночью. Вот этому-то мы и должны были воспрепятствовать.

Однажды ночью часовые услышали вблизи нашего форта треск, крики, ругань. Объявив тревогу, я направил на лед отделение красноармейцев вместе с помкомвзвода Пацевым. В промежутке между фортами они наткнулись на финских контрабандистов, озабоченных спасением своего имущества. Контрабандистов было трое. Пересекая по льду линию северных номерных фортов, они угодили в промоину между четвертым фортом и пустынным пятым. Сани, груз, лошади стали тонуть, и финны ничего с этим не могли поделать. Наши красноармейцы, оттолкнув хозяев, распрягли лошадей и буквально на плечах вытащили их из промоины на лед. А потом вытащили и сани с грузом. Промокли, промерзли на резком северном ветру и почти тридцатиградусном январском морозе и вернулись бегом на форт, доставив и трофеи, и нарушителей ко мне.

В то время бойцы всего моего взвода, да, пожалуй, и все батарейцы, отпускали усы и бороды — так повелось еще от старой армии и от гражданской войны. В крепостной каземат — мое жилье, освещенное окопной коптилкой, в страшном обличье вошел Пацев: в ледяном панцире с ног до головы, даже рыжая борода и усы обледенели. Неповинующимися губами он бессвязно говорил о выполнении задания.

Следовало немедленно его обогреть. Но чем? Остывающей печуркой или жалким огоньком коптилки?! В моем каземате не было даже кружки кипятка.

Люди еще как-то помогут друг другу, найдут средство согреть и себя, и задержанных. Но как спасти лошадей? После часовой ледяной ванны их бы в теплую конюшню. Но откуда взять конюшню на форту, где никогда не держали лошадей?!

Я приказал завести коняг в один из пустующих казематов.

Контрабандистов устроили в кубриках, накормили, укрыли на ночь, теперь осталось ждать команды из Кронштадта, куда я обо всем доложил по телефону.

Утром к нам прибыли сотрудники Особого отдела Кронштадтской крепости. Они допросили задержанных финнов и забрали их вместе с контрабандой, санями и лошадьми в Кронштадт.

И тут беда: при допросе финны показали, что в санях недостает бочонка масла, хотя все остальное сохранилось, даже топоры.

Снова прибыли особисты.

Пацев был тверд: все, что плавало в воде, и все, что было в санях, спасено, твердил он особистам.

Один из них спросил его резонно:

— Как же, товарищ Пацев: масло потонуло, а топоры всплыли?

Пацев, глазом не моргнув, ответил:

— Топоры мы сразу спасли. А сколько было бочонков, мы не знали. Возможно, тот бочонок и сейчас там плавает…

До промоины — полтора километра. Пошли, проверили, но никакого бочонка не нашли.

В Кронштадтской крепости был строгий комиссар товарищ Околотин. Он приказал вывернуть форт наизнанку, но масло найти. Если, конечно, контрабандисты не врут и если оно было в санях.

Обыск ничего не дал. А я глубоко страдал, невольно вспомнив тот обыск на сельской площади на Украине, когда в зарядном ящике нашли двух украденных у крестьянки уток. Конечно, и время не то, и случай не такой, не крестьянское добро пропало, а контрабанда. Но все же это кража. Если бочонок был. Хороший помкомвзвода Пацев и все красноармейцы добрые ребята. Служба тяжкая — не ропщут, кормят плохо — терпят… Все так. А покоя мне не было.

Харчи наши были самые скудные. На завтрак две ложки каши пшенной, прозванной «блондинкой», на обед — жидкий суп из воблы или селедки, едва заправленный крупой, на ужин — еще несколько ложек «блондинки». И это при изнурительной вахте в две очереди на постах — и в стужу, и в метель. Сугробы снега кругом, торосы льда, а далеко в стороне — зарево огней оживающего Петрограда. Было от чего тосковать и мне, и моим товарищам на пустынном форту.

Недели через две-три после этого пограничного инцидента на фунтовой пайке хлеба, ежедневно выдаваемой красноармейцам, неожиданно появился маленький кусочек масла.

Когда и мне принесли эту суточную порцию, я немедленно вызвал Пацева:

— Откуда масло?

— Ешьте, товарищ командир, — сказал он, не отводя глаз. — Не всякий человек полжизни проводит на льду.

Я не нашел ни сил, ни слов, чтобы возразить. Язык не повернулся упрекнуть в обмане людей, спасавших контрабанду и ее хозяев в тридцатиградусный мороз. Это, конечно, не значило, что спасенное принадлежало нам. Но, по справедливости, как мне казалось в ту минуту, хоть какая-то, самая малая доля должна была остаться у бойцов. Возможно, я был тогда неправ, по строгости рассуждая, даже наверняка неправ; но эти маленькие кусочки масла бойцы взвода ели с жадностью, и ничего схожего с памятным случаем в украинском селе тут, конечно, не было.

Это тоже был урок жизни. Не всегда все следует мерить одной и той же меркой. Мог ли в конечном счете этот маленький кусочек масла, доставшийся таким путем голодным, самоотверженно несущим службу людям, повлиять на нашу честность? Нет, не мог. Это доказано жизнью, всей последующей службой моих товарищей по взводу, отлично охранявших форт и границу на льду. В ту зиму нами было задержано еще немало нарушителей, в Кронштадт сдали значительное количество контрабанды.

К рукам ничего не «прилипало». Это я знал твердо, веря, несмотря на случившееся, Пацеву; он всегда говорил мне правду и смотрел прямо в глаза.

Бывали зимы, когда гарнизоны фортов задерживали больше сотни нарушителей. А сколько случаев нарушения границы прошли незамеченными. Мы часто обнаруживали днем на льду между фортами следы гостей. Но сами, своими силами, мы не могли справиться и с охраной фортов и с пограничной службой. В то время не было главного — организующего начала в охране морской границы зимой. У государства хватало забот по организации охраны границы юга, запада и востока. До Кронштадта руки еще не дошли, вроде бы он в тылу, возле самого Петрограда, и в то же время — прямо на границе.

Впервые пограничная застава на четвертом Северном была размещена лишь два года спустя, когда гарнизона там уже не было, а за коменданта оставался командир взвода Мягги, он же смотритель форта. Ледовая служба давалась пограничникам нелегко, и я запомнил дату установления погранзаставы на форту потому, что именно в тот год погиб начальник этой заставы — Федосеев.

В Кронштадте на Якорной площади находится его могила. Мы похоронили его рядом с могилой жертв революции. Он погиб 12 марта 1925 года.

Ночью пограничный наряд, идя от четвертого Северного к седьмому, обнаружил в промежутке между фортами следы двух нарушителей и точно установил направление их движения — по кратчайшему пути на Лисий Нос к Ленинграду. Старший наряда послал напарника на заставу, а сам бросился по следам. На заставе была всего одна лошадь; туда часто приходили зимой из Кронштадта на аэросанях сотрудники Особого отдела, но в распоряжении начальника заставы, кроме этой верховой лошади, никаких средств передвижения не было. Он мигом вскочил на коня и сам поскакал на помощь старшему наряда, приказав бойцам резерва догонять его пешими. По утоптанной дозорами тропе еще можно было скакать, но дальше шел глубокий снег или голый лед. То утопая в сугробах, то скользя по льду, Федосеев обогнал старшего наряда, уже сбросившего, преследуя нарушителей, полушубок, вскоре сам увидел впереди, на светающем горизонте, два силуэта. Еще усилие — и они будут пойманы. Но тут споткнулся конь, Федосеев вылетел из седла на ледяные торосы; едва оправившись, он вскочил и погнался с маузером в руке за нарушителями. У самого берега он настиг было их, но получил две пули в живот. Убийцы ушли.

Позже на фортах стало известно, что это были террористы, устроившие взрыв в Деловом клубе в Ленинграде.

Так жила наша граница. С тех пор у меня осталось ощущение, что граница по Финскому заливу и Невской губе — линия фронта, она никогда не была мирной границей.

Вспоминая, как мы служили в те годы, удивляешься, до чего же все-таки быстро, в течение считанных лет, в этих трудных условиях полуфронтовой жизни была, наконец, организована береговая оборона и упорядочена боевая служба на фортах. Нас прислали на форты с очень сложной задачей: укрепить кадры краскомов, воссоздать, точнее, заново построить военную организацию крепости, которая формировалась веками, а разорена была в каких-нибудь два-три месяца вместе с рухнувшим царским строем. По силам ли это нам, во всех отношениях полуграмотным юношам, с избытком обладавшим не знаниями, а лишь революционным энтузиазмом? Порой казалось, что не по силам. Надо было учиться и переучиваться. Но у кого?

Старые офицеры относились к нам по-разному. Одни не могли учить, потому что сами пришли из армии и плохо разбирались в морской артиллерии и крепостном деле. Другие не хотели учить, они в лучшем случае равнодушно поглядывали на то, как беспомощно мы барахтаемся, и выжидали, чего же добьются эти недоучки из рабочих и крестьян. Третьи относились просто враждебно, как, например, командир дивизиона Мошарский, сменивший очень доброжелательного Селицкого. Мошарский терпеть не мог краскомов и рад был случаю насолить любому из нас. Рассчитывать приходилось прежде всего на самих себя, на самостоятельную работу с учебниками и наставлениями, на опыт старослужащих солдат и младших командиров, всегда готовых помочь своему краскому.

Но старослужащих становилось все меньше: с 1924 года, когда началась «реформа Фрунзе» — упорядочение жизни армии и флота, переводимых на мирные рельсы, старослужащих увольняли в запас, призывая новый контингент. Состав армии менялся. Учиться, заимствовать опыт не у кого, зато поддержка молодых новобранцев нам была гарантирована во всем. Молодой красноармеец и краснофлотец охотно поддерживали своих красных командиров, что помогало нам переносить всякие невзгоды и обиды.

Мне запомнился поразительный случай, и жестокий, и вместе с тем трогательный. Это произошло зимой, после моего возвращения из долгой поездки за Пермь, на север, куда группу молодых краскомов посылали отбирать для крепости призывников.

Больше месяца мы жили в Усолье, принимая новобранцев. Глушь невероятная, на местном базаре охотники на диво нам продавали живых медвежат; на призывной пункт приходили здоровенные парни в лаптях, в домотканых штанах и армяках с острыми топорами за пестрым кушаком и с огромными, на пуд черных сухарей, мешками за спиной. Из дальних деревень они добирались до Усолья за месяц, а то и больше. В артиллерию по старой традиции брали только рослых и очень сильных людей — не мудрено: на форту Первомайском, например, все еще стояли одиннадцатидюймовые мортиры, снаряды которых весили до пятнадцати пудов; никто из призывников Усолья не был нами забракован, хотя все они были неграмотными и казались попросту дикими: когда тысячу мобилизованных для Кронштадта новобранцев мы перевезли на колесном пароходике через Каму к железнодорожной станции, выяснилось, что все они впервые увидели рельсы, вагоны и паровоз. Но служили эти ребята отлично. Именно эти богатыри из глухомани, обучаемые на фортах не только азам артиллерийского дела, но и грамоте, с полным сознанием поддерживали нас, красных командиров. Для них долголетняя военная служба превратилась тогда в подлинную школу жизни и культуры.

Так вот, когда я вернулся в крепость с пополнением, меня назначили командиром нового взвода на батарею шестидюймовых пушек системы Канэ, расположенную на форту шестом Северном. Батареей командовал Аксель Александрович Петерсон, строгий, но хороший человек, уходивший с личным составом на зиму в Кронштадт и готовый захватить туда с собой и меня. Но командир дивизиона Мошарский считал, что краскомов надо держать в черном теле. Он приказал оставить меня с дежурным взводом на льду на вторую зиму. Единственное, чего мне удалось с помощью Петерсона добиться, это перевода в мой новый взвод все того же Пацева в качестве помощника командира. Не знаю, как бы я справился без него с обучением молодых и неопытных красноармейцев и с организацией на незнакомом форту караульной и пограничной службы.

В Кронштадте, в маленькой шестиметровой комнатке при кухне, ютилась моя жена, переехавшая из Ленинграда. Я получал в месяц девятнадцать рублей, шесть из них платил за комнатку, три за мешок картошки для жены, и на остальные десять она должна была жить. Себе я не брал ни копейки: махорка казенная, портянки казенные, потребностей никаких. Кроме, пожалуй, одной: хоть раз в месяц уволиться на берег в Кронштадт. Но Петерсон не вправе был разрешить увольнение, только Мошарский. А тот отказывал.

Весь взвод мне явно сочувствовал — солдат, конечно, всегда все знает про командира и его беды. Прошло два месяца бесплодной борьбы с Мошарским, как вдруг по каким-то причинам на одни сутки его заменил Петерсон, тотчас разрешивший мне увольнение на одну январскую ночь.

Снаряжаясь в путь, я нашел на своей койке большой пакет: в нем — буханка черного хлеба и соленая треска фунта на четыре весом. Рядом стоял Пацев. Он сказал, что это — подарок моей жене от красноармейцев взвода, и протянул мне, кроме того, красные шерстяные варежки домашней вязки. Мне предстоял путь по льду в Кронштадт и обратно — шестнадцать километров, дома — три-четыре часа, не больше, до рассвета я уже должен быть на форту.

На подходе к Кронштадту я увидел впереди что-то блестящее. Лед или вода? Откуда вода в такое время года?.. Ветер нагнал ее с запада поверх льда. До берега — километра полтора. Неужели возвращаться…

Ноги, обмороженные еще тогда, когда я бежал из-под расстрела от махновцев, вечно меня мучили, но я это старательно скрывал. Так сложилась жизнь, что служба и навсегда избранная профессия связали меня с холодными морями — с Балтикой, а позже, в Отечественную войну, и с Баренцевым морем. Но о другой службе я не помышлял и о болезнях военному человеку говорить негоже. Я зашагал по воде, погружаясь все глубже, но зная, что лед под нею крепкий. В сапогах чавкает, метрах в четырехстах от берега вода уже достигла колен. До северных казарм добрался, промокнув до пояса. Не чувствуя ног, стал бешено барабанить в ворота казармы. Никто не подходит, часовой, видно, скрылся от мороза. В отчаянии я так нажал на калитку, что сорвал замок — не в себе был, горяч, и совершил глупость. Вбежал в дежурное помещение, положил перед дежурным на стол сорванный замок и бегом помчался на улицу Широкую, где жила жена.

Только успел раздеться, разуться — посыльный из казармы сообщил, что меня вызывает комиссар дивизиона.

Комиссаром у Мошарского был случайный в крепости человек, понятия не имевший о нашей службе, старательно подражавший во всем командиру дивизиона. Он сказал мне, представшему перед ним в непросохшей одежде, в сырых сапогах, что на увольнение я права не имел, поскольку командир дивизиона, мол, всегда был против, а командир батареи только временно его замещал.

— Сколько у вас пулеметных лент на форту? — спросил он вдруг меня.

Этого я не знал.

— Так вот: возвращайтесь на форт, подсчитайте и доложите по телефону.

Сумел надебоширить, умей и отвечать. Тем же путем, по пояс в воде, я отправился на форт и ночью доложил дежурному о количестве пулеметных лент в нашем арсенале.

В моей командирской жизни и это стало полезным уроком. Дисциплина есть дисциплина, без нее не существует воинской организации. Но нет ее и без твердого соблюдения принципа справедливости, отличающего строгость от самодурства.

«Реформа Фрунзе» внесла коренные изменения в организацию военного дела в соответствии с новой военной техникой. Командные кадры Красной Армии стали комплектоваться выпусками краскомов из нормальных школ — пехотных, артиллерийских, инженерных и кавалерийских. С этого времени в Кронштадтскую крепость стали регулярно приходить десятки молодых краскомов из Ленинграда, а потом и из Одессы. Но, к сожалению, из тех же училищ тяжелой полевой артиллерии, ничего общего не имевшей с морской. Опыт минувшей мировой войны дал классические примеры борьбы берега с флотом, молодые командиры на фортах и те опытные морские артиллеристы из старых офицеров, которые честно служили революции, были убеждены в острейшей необходимости перевооружения и в изменении взглядов на морскую артиллерию. Но это не совпадало с тем, как относились к крепости в штабе округа. Помнится, лучшие в артиллерии приморской крепости горизонтально-базные дальномеры, дававшие ошибки в дальности не более четверти процента дистанции, были забракованы и выброшены. Почему? Да только потому, что нашлись умники, которым не нравилась громоздкость этих приборов и сложность обучения дальномерщиков. Дальномеры выбросили, но правила стрельбы из нескорострельных орудий остались прежние, рассчитанные на использование именно этих дальномеров. Выход нашли самый простой. В 1925 году мне, тогда уже командиру шестидюймовой батареи, заменившему на этой должности Акселя Петерсона, приказали свои командирские стрельбы проводить из трехдюймовых полевых пушек. Мы стреляли в те годы так, как при обороне Порт-Артура стрелял из пушек Электрического Утеса Борейко, с той лишь разницей, что Борейко получал данные от точных дальномеров, а мы вели огонь на глазок.

Все коренным образом изменилось, когда осенью 1926 года Кронштадтская крепость была передана флоту и наше соединение стало называться Первой артиллерийской бригадой береговой обороны морских сил Балтийского моря. Дело не только в том, что всех нас переодели в морское. Во флоте мы сразу почувствовали отличие и значение именно морской артиллерии. На Специальных курсах усовершенствования командного состава флота, или, как сокращенно они назывались — СКУКСе, был создан береговой класс, и первые счастливцы поехали переучиваться. Я попал на СКУКС только год спустя. Вот когда я понял, что как был полевым артиллеристом, так им и остался, хотя и продвинулся за первые четыре года краскомовской службы до командира батареи на форту Первомайском. Я не знал ни теории ведения огня по морским подвижным целям, ни правил этих стрельб, не разбирался в дальномерах и иных артиллерийских приборах управления огнем — на все это мне открыли глаза на СКУКСе.

После года учения я вернулся в бригаду, которой теперь командовал латыш-краснознаменец Эмиль Карлович Озолин, а его заместителем по политической части был Владимир Алексеевич Лебедев, позже, в годы войны, ставший начальником ПУБАЛТа. Все в бригаде стало иным и все строилось по-другому. Кончились «летние лагеря» и «зимние квартиры». На фортах батарейцы жили круглый год, вели стрельбы и летние и зимние, практиковали регулярно совместные учения с флотом, с кораблями. Быстро менялся средний командный состав, крепость получала теперь пополнение из специальных учебных заведений береговой артиллерии — из соответствующего класса при Военно-морском училище имени Фрунзе в Ленинграде и из Севастопольского училища береговой обороны имени Ленинского комсомола Украины, воспитавшего не одно поколение артиллеристов-береговиков, тех, кто прославил наше оружие в годы Великой Отечественной войны и на Балтике, и на Севере, и на Черном море, и на Тихом океане; многие из питомцев этого училища служат на флоте и по сей день.

Мне поручили готовить из отборных краснофлотцев специалистов крепостной артиллерии — комендоров башен, дальномерщиков, командиров палубных орудий. Всего через эти восьмимесячные курсы прошли сто двадцать человек; неграмотных среди молодых новобранцев уже не было — сказались первые результаты колоссальной работы партии по ликвидации неграмотности в стране. Флот и его береговая оборона получили лучших, наиболее подготовленных призывников. Служба на фортах, трудная и долгая, закаляла и развивала людей; могу сказать, я с гордостью вспоминаю, что иные из крупных военачальников были когда-то моими питомцами и начальную школу мужества прошли на кронштадтских фортах.

Партия в тридцатые годы отдала много сил перевооружению фортов и обновлению их техники. В шести-семи километрах от финского берега приходилось заботиться об обороне фортов во время ледостава, когда они превращались, по существу, в сухопутные. На форту Красноармейском, где с 1931 года я командовал сначала башенной батареей, а потом, после успешных стрельб по буксируемому щиту, и дивизионом, были построены трехамбразурные пулеметные доты и размещены роты пулеметчиков; вместе с присланными на зиму подразделениями кронштадтского стрелкового полка они решали задачу непосредственной обороны фортов от возможного нападения со льда. Острота опасного соседства с недружественным миром нарастала с каждым годом. Мы знали о военных приготовлениях соседей, ближних и дальних, на командных пунктах перед артиллеристами появились изображения силуэтов новых их броненосцев, с которыми нам довелось столкнуться в бою позже.

Прослужив одиннадцать лет на фортах, я стал готовиться к поступлению в Военно-морскую академию, сдал предварительный экзамен и приказом командующего флотом Льва Михайловича Галлера был зачислен кандидатом.

Но учиться не пришлось. Командующий предложил мне отложить учебу и принять под начало знаменитый форт Красная Горка.

Началась новая полоса моей военной жизни. Два года я командовал этим фортом, потом незнакомым, но чрезвычайно интересным формированием — железнодорожной артиллерией, в которую входили орудия разных калибров, вплоть до 356-миллиметровых.

Вдоль берега Финского залива до самой границы того времени с буржуазной Эстонией была построена система позиций для транспортеров с подъездными железнодорожными путями. Но батареи словно вросли в землю возле Лебяжьего. Следовало заставить их двигаться, готовить к подвижной мобильной службе, отвечавшей замыслу и назначению этого формирования. Походы, полевые поездки, изучение своеобразной тактики железнодорожной артиллерии — все это меня крайне увлекало, но снова пришлось переучиваться на ходу. Помогло то, что в этой железнодорожной артиллерии был хороший командный состав, отлично воевавший позже при обороне Ленинграда и в наступлении на Восточную Пруссию.

В декабре 1937 года меня перевели из кандидатов в члены партии. Вступление в партию для меня, как и для всех моих сверстников, важнейшее событие жизни.

До 1928 года я считал себя идейно, а главное — теоретически неподготовленным. Только после учебы на СКУКСе я решился просить о приеме в кандидаты. С июня 1926 года условия приема стали жесткими. Когда-то я работал в экспедиции почтамта, значит — служащий. От меня потребовали пять рекомендаций членов партии с пятилетним стажем и обязательно рабочих от станка. Где же их взять, если я уже десять лет на военной службе? Владимир Алексеевич Лебедев прикрепил меня для пропагандистской работы к парторганизации наших шефов — рабочих завода «Большевик». Около двух лет, используя все свободное время, даже выходные дни, я ездил из Кронштадта в Ленинград и вел пропагандистскую работу в цехе. На заводе меня за эти годы узнали, и когда настал срок, цеховая парторганизация сама подобрала мне рекомендующих. Так в 1931 году я был принят кандидатом в члены партии. А в 1933 году прием в партию был приостановлен. До декабря 1937 года я оставался кандидатом, и наконец сбылось мое горячее желание: я стал коммунистом.

Из железнодорожной артиллерии в 1938 году меня перевели в штаб Ижорского укрепленного района помощником коменданта, а вскоре и комендантом. Присвоили звание комбрига. Это был период больших передвижек, смещений и перемещений командиров. Был создан Народный комиссариат Военно-Морского Флота и управление тыла; соответственно тыл флота создали и на КБФ. Весной тридцать девятого года я стал начальником тыла.

Академия казалась несбыточной мечтой, хотя потребность в ней возрастала с каждым днем и с каждой ступенью столь стремительного продвижения по службе. Но такова была судьба многих из нас, призванных к военной профессии революцией и гражданской войной. Не прошло и двух десятилетий после гражданской войны, а мы уже остро чувствовали неизбежность новой войны. Особенно после трагического исхода борьбы с фашистами в Испании.

Став начальником тыла флота, я с первых шагов увидел, сколь нелепо и нестерпимо наше положение на Балтике. Флот растет, но ему негде плавать. Негде развернуться и тылу, все сжато на территории Котлина и на узкой пограничной полосе южного берега. Танкеры принадлежали Совторгфлоту, заправлять линкор или крейсер горючим с баржонки — это все равно, что черпать для него горючее ложкой.

Приехав в те дни на один из фортов, я узнал, что на нем сосредоточен весь запас мин флота. Командир, ведавший минным делом, утверждал, что так надо, все, мол, должно быть у флота под рукой на случай срочных минных постановок. А если на форт упадет бомба? Все взлетит на воздух. Граница-то в десятке километров от форта, артиллерия вероятного противника на расстоянии пушечного выстрела, не лучше ли оставить на форту небольшой запас мин для срочных действий, а остальное укрыть в складах на материке?!

Командующий флотом поддержал меня и приказал перевезти мины на материк, в тыл. Но в те времена, в условиях Балтики, понятие «тыл» оставалось относительным. Как же в таких условиях гарантировать крепкую оборону северо-запада страны и безопасность Ленинграда?!

Глава третья Командировка в Эстонию

То, что случилось со мной осенью тридцать девятого года, теперь, на расстоянии времени, я, пожалуй, могу назвать командировкой в будущее. Конечно, тогда я не мог в должной мере оценить новое назначение, но общее ощущение было именно таково: мне выпало ехать вперед, в края, к которым подступала уже начавшаяся вторая мировая война.

Мы надеялись на отсрочку, так и оценивали столь неожиданный пакт с фашистской Германией. Год отсрочки или пять — никто этого не знал. Но война будет, это понимал каждый военный человек. Так называемая «Балтийская Антанта» — Эстония, Латвия и Литва, связанные военным договором, — вела игру и с англичанами, и с немцами. До подписания пакта в нашей печати мелькали сообщения о проникновении фашистской военщины в Эстонию, о зависимости промышленности этой страны от германского капитала. На командных пунктах артиллерии висели, как я уже говорил, силуэты английских крейсеров — англичане ведь дважды — в Крымскую войну и после Октября — ходили войной в Финский залив. Впрочем, если быть точным, в душе у каждого из нас жило убеждение, что, несмотря на пакт, воевать мы будем против фашистов.

Вскоре появились сообщения о переговорах с эстонским правительством и о подписании эстоно-советского договора о взаимопомощи.

Подробностей мы не знали, но надеялись на многое.

4 октября в Ораниенбауме стал под погрузку транспорт Совторгфлота «Луга». На этот транспорт грузили из складов тыла флота материальную часть, имущество и боезапас для четырех стационарных батарей 130-миллиметровых пушек, отправляемых вместе с личным составом в неизвестном направлении. Я ездил на пирс проверять ход погрузки. Береговых кранов в Ораниенбауме не было, но стрелы транспорта легко переносили с берега на палубу новые артиллерийские системы весом в 14 тонн да еще вместе с салазками.

7 октября всех командиров соединений флота, в том числе и меня, срочно собрали в кабинет командующего флотом Владимира Филипповича Трибуца. Прибывший из Москвы заместитель наркома ВМФ СССР Гордей Иванович Левченко подробно рассказал нам о договоре с Эстонией, о таком же договоре, только что подписанном с Латвией, и о предстоящем подписании договора о взаимопомощи с Литвой. В Эстонии Советский Союз получил право размещения нескольких аэродромов для боевой авиации и создания на арендных началах военно-морских баз в порту Палдиски и на островах Моонзундского архипелага Эзеле (Сааремаа) и Даго (Хийумаа). Кроме морских и военно-воздушных сил в трех странах Прибалтики договорено разместить и сухопутные войска, чтобы предотвратить возможность ввода туда вооруженных сил какой-либо из европейских держав.

Мне стало понятно, куда пойдет с батареями «Луга». Только не знал я, что сам встречу ее в порту назначения.

Закончив информацию, заместитель наркома сказал, что в Эстонию надо немедленно послать командира, знающего береговую оборону, и назвал меня. Стало очевидно, что это не простая командировка. Товарищ Левченко предложил мне немедленно сдать дела по тылу флота командиру главвоенпорта КБФ Митрофану Ивановичу Москаленко, в то время капитану 2 ранга, и через двое суток в 14.00 явиться на Балтийский вокзал в Ленинграде.

За двое суток я успел сдать дела, подписать вместе с Москаленко сменный рапорт, доложить о передаче должности командующему, осмотреть в Автово, в новом флотском доме, две небольшие комнатки, выделенные для моей семьи, вернуться в Лебяжье, собрать небольшой чемодан с бельем, пакетик с бутербродами и в точно назначенное время явиться 9 октября на вокзал.

В тупичке слева от вокзала стоял специальный вагон заместителя Народного комиссара Военно-Морского Флота СССР Ивана Степановича Исакова. Я вошел в вагон и доложил о своем прибытии.

— Кто вас провожает? — спросил Исаков — он, наверное, видел в окно, как я прощался на перроне с женой.

Выслушав мое объяснение, Исаков спросил, есть ли у меня с собой советские деньги. У меня в кармане было две тысячи рублей.

— Деньги отдайте жене. Вам они не понадобятся.

Мы привыкли с женой к скитаниям и разлукам, но за границу я уезжал впервые. Странное состояние: ехать неведомо куда без гроша в кармане. Почти, как в годы гражданской войны, с той лишь разницей, что теперь я комбриг и «питательные пункты» мне не понадобятся. Впрочем, лишних вопросов задавать не положено. Я отдал деньги жене и вернулся в вагон.

Моим спутником в вагоне замнаркома оказался полковник Петр Трофимович Петрухин, старый знакомый по походу на линкоре «Марат» к устью Финского залива, вместе оморячивались. Петрухин — летчик-истребитель, добровольно участвовал в войне против фашистов в Испании, был ранен в ногу, награжден двумя орденами Красного Знамени. Расспрашивать его об Испании не полагалось — это было военной и дипломатической тайной. Мы рассуждали о поездке, хотя оба не знали, что ждет нас впереди.

10 октября в 8 утра наш поезд прибыл в Таллин, вагон отцепили и поставили в тупик. Место, куда ставили вагон, окружили солдаты и жандармы. Особенно выделялись жандармы громадным ростом и формой: голубые драповые шинели с блестящими пуговицами и бляхами поясов, голубые фуражки с черными, окантованными латунью козырьками. На этом чужом вокзале в чужом городе в столь необычном окружении я почувствовал себя тоскливо.

Иван Степанович Исаков тут же уехал в посольство, оставив нас с Петрухиным в вагоне.

В тот день военные делегации Советского Союза и Эстонии подписали протокол о размещении наших наземных и воздушных войск и достигли соглашения по морским вопросам. Пока порт Палдиски был не готов для приема большого числа кораблей, наш флот получил право временно базироваться в Таллине. На эти переговоры и ездил в тот день в город заместитель нацкома.

За обедом он предупредил меня, что 11 октября к нам придут гости, с которыми следует установить контакт. А 12 октября я должен поехать в Палдиски — туда 13 октября придет «Луга».

И. С. Исаков дал мне небольшую книгу, приказав внимательно ее прочитать. Не помню названия и автора книги, но для меня она была крайне полезной. В ней подробно рассказывалось о Моонзундском архипелаге и его военном значении — кто владеет островами, тот владеет и Балтийским морем. Исаков в юности сам участвовал в Моонзундском сражении русского флота на эскадренном миноносце «Изяслав», как моряк и ученый он многое знал об этих островах. У меня таких знаний, конечно, не было — мы тогда, к сожалению, мало изучали отечественную историю.

Книга, которую дал мне замнаркома, приоткрыла завесу над тем, что предстояло делать. Очевидно, придется заново создавать оборону островов, намеченных как место базирования для флота. Но какие там будут силы, каковы задачи, пределы наших возможностей в условиях договора с буржуазной страной — этого я знать не мог. Не знал я и куда назначены батареи, погруженные на «Лугу». Так, словно в тумане, начиналась моя работа по строительству баз в Прибалтике, определившаяся позже как организация БОБР — Береговая оборона Балтийского района.

Гостями, прибывшими в вагон И. С. Исакова на следующий день, оказались двое: высокий худощавый офицер с нашивками капитана 3 ранга на кителе — командующий эстонским флотом; пожилой, среднего роста офицер, чином постарше — капитан флота, был его помощником по береговой обороне.

Капитан флота охотно ответил на все мои вопросы о Палдиски, где по договору предполагалась база флота, и даже предложил показать мне этот город и порт, обещав с утра на другой день заехать за мной на машине.

На следующее утро этот офицер заехал за мной и по пути в Палдиски показал мне Таллин и его крепостные, сооружения. Он свободно говорил по-русски и хорошо знал историю страны.

До Палдиски мы доехали меньше чем за час. Дорога была отличная, такими дорогами я не был избалован в Ижорском районе.

У въезда в город нас встретила группа эстонцев во главе с мэром.

Мой сопровождающий знал, как надо знакомить военного человека с городом. Прежде всего мы поехали на скалистую оконечность полуострова Пакри, где высоко над морем стоял маяк, построенный еще при Петре Первом.

Петр начал в 1723 году строить базу флота в Роггервике, позже названном Балтийский порт, а ныне — Палдиски. При его жизни были воздвигнуты крепость, мол и маяк, потом строительство прекратили.

Не знаю, та ли самая башня возвышалась над морем, возможно, это была уже новая постройка, но вид с маяка Пакри открывался отличный. Я получил первое зрительное представление не только о городе и гавани, но и о проливе Роггервик с его двумя островами — Малым и Большим Рогге: через короткое время там предстояло строить батареи.

В городе нас снова встретил мэр. Я сообщил ему, что для размещения советского гарнизона нам срочно нужны жилье и служебные помещения. Мэр, очевидно, уже получил указания от своего правительства, он сказал, что нам отведены все склады в порту и восемь домов, расположенных в одном квартале, — полторы тысячи квадратных метров жилья. Для начала неплохо. Нас пригласили на обед в частный ресторан «Роггервик». Я пишу «частный», потому что мне, человеку Советской страны, трудно было привыкнуть к тому, что в этой буржуазной стране все частное — и магазины, и рестораны, и гостиницы, и предприятия. То и дело слышишь, бывало, удивленные вопросы молодых краснофлотцев: «А это что — частное или государственное?» И не менее удивленные ответы местных жителей: «Ну, конечно, собственное, хозяина…» Быстро, всего за два десятилетия, мы отвыкли от такого понятия, как частная собственность.

В Таллине, прощаясь со своим спутником, я был вынужден сообщить ему о приходе «Луги» и попросить съездить со мной в Палдиски на следующий день — все равно приход транспорта с батареями не скроешь. Он, ничем не выдав своего интереса к транспорту, любезно согласился.

В вагоне я доложил И. С. Исакову о поездке в Палдиски. Поездкой замнаркома остался доволен. И. С. Исаков предупредил, что он уезжает в Ригу, а я должен остаться и действовать самостоятельно. Постоянное мое место — Палдиски. Я получил от заместителя наркома ВМФ И. С. Исакова документ, удостоверяющий, что я являюсь полномочным представителем Военно-Морского Флота в Эстонии, и, кроме того, личную записку к полпреду СССР с просьбой выдать мне необходимую сумму валюты на расходы.

На поездку в полпредство и оформление всех дел ушло всего пятнадцать минут. Опять мы помчались с тем же капитаном флота в Палдиски, и, когда приехали в порт, у маленького пирса уже разгружалась «Луга».

Капитана флота, кажется, удивило, как мощная стрела транспорта подняла из трюма 130-миллиметровую пушку вместе с броневым щитом и салазками и плавно опустила ее на причал. Тут же подошел наш «ЧТЗ», очевидно выгруженный до нашего приезда, подцепил салазки и утащил пушку по аппарели порта вверх, на площадку перед каменным зданием школы. Разгружали транспорт хорошо, быстро.

На «Луге» прибыли бригадный комиссар П. Е. Дорофеев, хорошо мне знакомый по совместной службе в Ижорском укрепленном районе, майор А. И. Охтинский, проходивший в Лебяжьем практику как слушатель Военно-морской академии, капитан С. С. Навагин и еще знакомые и незнакомые командиры, входившие в штаб нового формирования — Береговой обороны Балтийского района; я, оказывается, назначен комендантом БОБРа, Петр Ерофеевич Дорофеев — комиссаром, Алексей Иванович Охтинский — начальником штаба, Сергей Сергеевич Навагин — начальником инженерной службы.

Стрела «Луги» выгрузила на пирс и голубой ЗИС-101 вместе с шофером Евгением Ивановым; на этой же машине мы с ним ездили, когда я был еще начальником тыла флота. Теперь-то я независим от того капитана флота и его автомобиля, смогу ездить куда мне надо и когда надо.

Пока «Луга» разгружалась, я с Дорофеевым осматривал город. Он состоял всего из девяти улиц — продольных, параллельных берегу, и поперечных. Только два или три здания каменные — лютеранская кирха при кладбище, двухэтажная школа над гаванью, гостиница с рестораном, вот, пожалуй, и все. Нас, естественно, интересовала крепость, недостроенная Петром. Мы осмотрели ее более внимательно. От крепости сохранился лишь звездообразный земляной вал, сглаженный временем, заросший травой. Рядом над водой возвышался другой вал, выдвинутый метров на двадцать в море. Нетрудно было догадаться о грандиозном замысле Петра: он начал строить мол, чтобы в самом глубоком месте перегородить пролив и соединить полуостров Пакри с островом Малый Рогге. Уверен, что только смерть помешала Петру осуществить это строительство.

Акватория порта небольшая. Когда из гавани ушла всякая мелочь, у пирса осталась одна «Луга». Но простора все равно не ощущалось — рядом с «Лугой» могло швартоваться еще одно судно водоизмещением 5–6 тысяч тонн. Да, пока базы для флота нет, это — не стоянка.

Мы осмотрели квартал за первой от порта улицей — все назначенные нам дома и все склады свободны, можно размещать людей.

Охтинский выбрал дома для штаба и штабной команды. Мы с Дорофеевым облюбовали для работы и жилья двухкомнатный домик.

Штаб установил радиосвязь с Кронштадтом. Начальник финансового отдела флота товарищ Спасов сообщил о переводе на мое имя через торгпредство СССР в Эстонии большой суммы эстонских крон.

Никогда в жизни не распоряжался большими суммами денег, да еще валютой, да к тому же без финансиста или кассира. Никаких финансистов или казначеев в штабе еще не было. Но людям на чужбине нужны деньги. Торгпред Петр Иванович Краснов подробно объяснил мне мое новое «финансовое положение»: все денежные дела буду решать сам через торгпреда; в государственном банке Эстонии открыт на мое имя счет на кроны в золоте. Деньги буду брать сам или выписывать чеки — на оплату стоимости воды, электричества, всяких коммунальных услуг, оказываемых нам эстонскими предпринимателями, на покупку овощей и тех продуктов, которые мы сможем приобрести на месте, а главное, на выплату жалованья военнослужащим и вольнонаемным, суточных по командировкам и мало ли еще на какие расходы. Сам плачу, сам отвечаю… Бери, словом, казначейский портфель да пистолет ТТ в карман и развози деньги по частям и кораблям, прибывающим ежедневно в Таллин и Палдиски.

Вначале я добросовестно совмещал столь странные для комбрига обязанности со все возрастающей работой по строительству и организационному развертыванию первых подразделений и учреждений будущей зарубежной базы. Потом догадался выделить на кораблях и батареях лиц, отвечающих за выплату денежного содержания краснофлотцам и командирам; и только месяц спустя, если не позже, приехал наконец из Кронштадта назначенный начальником финансовой части штаба товарищ Андриевский, которому я с удовольствием и страхом душевным сдавал деньги, счета и отчеты, обнаружив в итоге недостачу в триста пятьдесят крон. Удивительно, что не больше: платежей было много, и не на все при взаимоотношениях с иноземными торговцами и иными лицами удобно было брать счета; но командующий флотом В. Ф. Трибуц, ни слова не говоря, эту «недостачу» списал.

Вот так мы начинали важнейшее для флота дело, несомненно повлиявшее в конечном счете на ход очень близких и решающих для судьбы Балтики событий. Был конец тридцать девятого года, канун войны с Финляндией и всего полтора года до начала фашистского нашествия. Повторяю, мы не знали сроков, но мы ощущали, сколь они сжаты, и с особой остротой стали это чувствовать на чужбине, строя нашу будущую оборону в атмосфере страны, где пытался утвердиться фашизм. И кто знает, какова была бы судьба Ленинграда и всего этого направления, если бы флот не получил возможность выйти в устье Финского залива, а потом и на моонзундские рубежи и там принять на себя первый удар.

«Лугу» матросы разгружали быстро и хорошо. Из четырех доставленных батарей три для района Палдиски были выгружены здесь же. Четвертая осталась на борту транспорта — ее надо доставить на мыс Серош острова Даго (Хийумаа).

Две батареи из разгруженных — новые, знаменитые наши стотридцатки. Эти трехорудийные батареи должны были с полуострова Пакри и с острова Малый Рогге (Вяйке Пакри) прикрыть вход в пролив Роггервик с севера. Третью трехорудийную батарею, устарелой системы Канэ, калибра 152 миллиметра, следовало установить на северо-западной оконечности острова Большой Рогге, или, по нынешнему, Суур Пакри. Ее задача — защищать пролив между этим островом и материком и, кроме того, взаимодействовать с двумя другими батареями в решении их задачи. Надо полагать, что у флота в то время не было в резерве более совершенной материальной части.

Первая сложность для нас заключалась в том, что для каждой батареи предстояло выбрать сразу по две позиции: одну — временную, для немедленной установки пушек на деревянных основаниях, другую — постоянную, для строительства железобетонных блоков. Конечно, обе позиции должны отвечать боевой задаче, которая может возникнуть в любое мгновение, ведь мы на передовой линии; но главное все же капитально сооружаемые блоки.

Временную позицию для батареи у маяка Пакри определили немедленно; в ночь на 18 октября два трактора ЧТЗ перетащили туда три орудия и боезапас. Батарейцы под командой капитана Башмакова тотчас начали устанавливать пушки. Вроде бы маленькое торжество для нас: всего пять суток прошло после прихода первого военного транспорта КБФ в Эстонию, а начало уже положено.

Но где разместить артиллеристов? В районе Пакри не было никакого жилья, а зима на носу. Нельзя же расселять батарейцев вдали от орудий.

Отдельный саперный взвод лейтенанта Г. А. Егорычева, прибывший на той же «Луге» вместе с начальником инженерной службы капитаном Навагиным, помог артиллеристам установить двадцатиместные утепленные палатки и оборудовать зимний лагерь. Что ж, придется батарейцам зимовать в палатках. Это еще полбеды. Настоящая беда в том, что на Пакри под растительным слоем открылась скала, плотный известняк. А компрессоров и перфораторов на «Лугу» не погрузили. Так что наше торжество оказалось преждевременным. Началась беготня, бомбардировка радиограммами Кронштадта, ожидание. И пока хоть какая, но работа киркой.

А события стремительно развивались. Надо выбирать позиции для остальных батарей, но к нам уже идут новью суда и корабли.

19 октября на рейде Рогтервик отдала якорь плавбаза подводных лодок «Кронштадт». Она не смогла самостоятельно втиснуться внутрь маленького порта к Г-образному пирсу, где еще стояла под разгрузкой «Луга». Пришлось звонить в Таллин, просить помощи у эстонского торгового пароходства, которое, кстати сказать, лучше других учреждений откликалось на наши просьбы. Часа через два пришел мощный буксир «Мерикару», с ним другой — поменьше; буксиры быстро и ловко затащили плавбазу в тесный порт.

Да, конечно, Палдиски без перестройки не может быть морской базой. Понятно, почему наше правительство заранее предусмотрело необходимость базирования флота в Таллине и оговорило это право в специальном соглашении с правительством буржуазной Эстонии.

С плавбазой прибыла группа командиров, сразу же снявшая с нашего штаба многие побочные обязанности; в частности, Сергей Ильич Богданов, назначенный командиром военного порта, и его помощники освободили нас от хозяйственных дел.

Но одновременно рос и масштаб работы.

Комиссию по выбору позиций береговых батарей возглавил известный флотский артиллерист Иван Иванович Грен, в нее вошли военный инженер 1 ранга А. Н. Кузьмин и военный инженер 2 ранга Д. Д. Хохлов. Условились, что комиссия определит места для строительства батарей не только в Палдиски, но и на островах Даго и Эзель. Кронштадт поручил нам выяснить через торгпредство возможность покупки строительных материалов и найма рабочих на месте. Значит, время не ждет, правительство и командование торопят нас, требуя максимально быстрых действий.

Народный комиссар Военно-Морского Флота СССР приказал мне купить на свое имя дом в Таллине. Для какой цели — я не знал. Пришлось все бросить и снова ехать в Таллин. Торгпред П. И. Краснов подтвердил срочность этого дела. Он уже присмотрел такой дом, четырехэтажный, с гаражом на несколько автомашин в подвале, внешне вполне современный и удобный, в чем я убедился в тот же день, осмотрев вместе с Красновым дом снаружи.

Через два или три дня я вновь приехал в торгпредство. Петр Иванович Краснов сказал, что домовладелец заломил высокую цену. Надо поторговаться, деньги-то государственные. Вновь мы — торгпред, его секретарша и я — поехали к владельцу, теперь уже осматривать дом изнутри. Владелец (не помню его фамилию) принял нас в гостиной обширной и хорошо обставленной квартиры. Осмотрели всю квартиру, кухню, даже в ванную комнату заглянули — все очень хорошо, по словам хозяина, все квартиры такие же. Но цена?! Я с трудом удержался, чтобы не свистнуть, когда услышал от домовладельца цену дома. Вежливо попрощавшись и обещая подумать, мы уехали. Почти неделю я торговался с владельцем дома, потрясенный суммой, которую тот заломил. Не доводилось мне владеть домами, и я, конечно, имел ограниченное представление о стоимости многоквартирного дома.

В конце октября 1939 года я стал собственником дома № 40 на улице Pay. Через несколько дней в этом доме разместился отдел тыла КБФ и его первый начальник интендант 1 ранга Андрей Иванович Иванов.

В Таллин были перебазированы из Кронштадта дивизионы старых и новых эскадренных миноносцев, бригада подводных лодок, плавучая база «Полярная звезда» и три сторожевых катера МО; в Палдиски прибыл 24-й дивизион подводных лодок-малюток. С меня свалилась забота по обеспечению кораблей в Таллине и даже забота о «собственном доме» — этим занялся отдел тыла. Теперь можно было все внимание сосредоточить на строительстве батарей.

На эстонском рыбачьем катере с командирами своего штаба я перебрался на Малый Рогге, выбрал там обе позиции — временную и постоянную — и собрался на Большой Рогге.

Погода начала портиться, рыбаки вернулись в порт, но мы не могли откладывать рекогносцировку. Выручили саперы, они переправили Дорофеева, Кузьмина, Навагина, командира батареи старшего лейтенанта Волкова и меня по мелководью с Малого на Большой Рогге.

Выбрать позиции на Большом Рогге оказалось сложнее: остров в его северной части низменный; если отнести батарею на возвышенный берег — потеряешь в дальности огня, поставишь севернее — надо воздвигать насыпь, иначе батарею и ее погреба зальет вода.

Но когда мы определили наконец позицию, возникла, главная забота: как доставить пушки на остров, если мы сами с трудом на него попали, не ждать же следующей весны или прихода специальных плавучих и разгрузочных средств из Кронштадта?!

При современной оснащенности вооруженных сил это не проблема. Но тогда, в 1939 году, выручить нас могли только самоотверженные люди флота, все те же наши саперы.

Вот что писал командир взвода саперов лейтенант Григорий Егорычев в своем скупом отчете о деле будничном, но стоящем и тех военных подвигов, которые довелось ему и его товарищам позже совершать.

«Командование БОБРа поставило перед нами трудную задачу переправить 152-мм батарею, уже выгруженную „Лугой“ на пирс в Палдиски, на остров Большой Рогге. Взвод располагал только десантными перевозочными средствами — резиновыми надувными лодками „А-3“. Каждая лодка поднимала отделение бойцов. Но нам надо было переправить большие тяжеловесы до 9–10 тонн каждый. Два вечера мы занимались расчетами и вариантами, соображали, как лучше собрать из резиновых лодок паром.

На берегу в порту собрали паром из 12 лодок особой конструкции, не предусмотренной никакими наставлениями. Начальник инженерной службы капитан Навагин, а затем и начальник штаба майор Охтинский осмотрели паром и разрешили им пользоваться. Но еще надо было соорудить причал, по которому тракторы стащат с подошедшего парома тяжеловесы и доставят их на берег. Длина такого причала должна быть не менее 50 метров.

Всю подготовку закончили 30 октября. Погрузили паром и детали причала на „Лугу“ и 2 ноября вышли в море к северному берегу острова Большой Рогге. Берег острова в этом месте усеян камнями и галькой, на подходах много подводных рифов и мелей. В тот же день собрали причал, расчистили подход к нему и дорогу на берегу, работали сообща — и саперы, и краснофлотцы батареи. Уже наступила темнота, но люди продолжали работу.

С рассветом, испытывая паром, загрузили его 18 тоннами разных грузов, в том числе пятитонным трактором. Паром осел, но нагрузку выдержал хорошо. Работали в две смены круглые сутки. Под вечер поднялся ветер. Паром бросало. Трое суток работали день и ночь, многих укачало. Выгрузили около тысячи тонн груза. 5 ноября ветер усилился. Паром выбрасывало на берег, на камни. Шесть лодок из двенадцати были пробиты. В последний рейс загрузили паром лесом. На полпути его смыло с парома. Катер не мог уже справиться с буксировкой, С „Луги“ нам завели конец и подтянули нас к борту. Разгрузку закончили.

В 23 часа 5 ноября мы вернулись в Палдиски. Когда ошвартовались, саперов трудно было поднять. Они спали.

Но капитан „Луги“ просил снять имущество — транспорт срочно должен был уходить в Ленинград. Некоторых саперов, уставших и укачавшихся, мы спустили на берег в сетке стрелой. После разгрузки инженерного имущества шли из порта, взявшись за руки. На море, работая, я не замечал качки, но на суше шел будто по горам. Наступил праздник — XXII годовщина Великого Октября. Мы не смогли пойти на торжественное собрание. Мы спали двое суток подряд».

Так работали до войны саперы. Батарейцы, работавшие с ними бок о бок, в тот же день — пятого ноября — начали установку орудий на острове. А «Луга», так и не разгрузив четвертую батарею, присланную для установки на Даго, ушла в Кронштадт за новыми грузами — торопились, близился ледостав в Финском заливе, тяжелая зима.

Две батареи на месте. Третья батарея, которой тогда командовал капитан А. М. Стебель, позже прославившийся в боях на острове Эзель, стояла еще в порту, ожидая переправы через пролив на Малый Рогге. «Луга» нам не поможет — мы и так задержали ее сверх всякой меры. Теперь надо было дожидаться подходящего случая.

Он настал не сразу. Транспорты приходили к нам редко. Пришел как-то пароход «Луначарский», выгрузил наземный состав 44-й авиаэскадрильи и ушел. Потом пришел теплоход «Пионер», небольшой, новенький, недавно построенный на верфях Финляндии. Он доставил продовольствие, зимнее обмундирование, всякое нужное имущество, аэродромно-строительную часть и, главное, долгожданные компрессоры и перфораторы для установки батареи на скале Пакри. Капитан «Пионера» Владимир Михайлович Беклемишев, его помощник, другие члены команды только что получили ордена — отличные люди, на них вся надежда.

Но вот беда: следом за «Пионером» в маленькую гавань Палдиски, где уже стояли плавбаза «Кронштадт» и шесть подводных лодок-малюток, втиснулось еще и гидрографическое судно «Вест». А скоро вернется и «Луга» — куда же мы ее примем? Грузов на «Весте» не было, только пассажиры, желанные пассажиры, возглавившие создаваемый особый строительный отдел, которому и строить в будущем всю береговую оборону; но этих пассажиров могли отправить из Ленинграда и на «Пионере», и поездом, неужели в штабе флота не знают, как тесна гавань.

«Пионер» мы разгрузили настолько быстро, что Беклемишев согласился нам помочь. Только — не волынить. Я объяснил капитану «Пионера», что переброской батареи на Малый Рогге займется взвод Егорычева, и рассказал о доблестной работе этого взвода на Большом Рогге.

Но тут — опять беда: у «Пионера» стрелы на пять тонн, не больше, а пушки батареи Стебеля четырнадцатитонные. Беклемишев сам сходил на катере к острову, проверил подходы, глубину у пирса и только тогда согласился на план саперов: загрузить сначала трюмы теплохода, потом построить на нем специальную палубу-настил, на который втянуть с помощью талей пушки и два трактора, а потом стащить эти пушки на салазках тракторами на причал.

Так и сделали, разгрузили батарею на остров без кранов. Таким образом, и третья батарея после месячного ожидания попала наконец на место. Но времени на установку осталось в обрез: пришлось славным саперам Егорычева остаться на острове и помочь батарейцам Стебеля.

«Пионер» ушел в Кронштадт, и тотчас его место в порту заняла «Луга», доставившая трехбатарейный 83-й отдельный зенитный дивизион — двенадцать 76-миллиметровых пушек, тракторы, автомашины и тысячи тонн груза.

В порту собрались толпы жителей города поглазеть на столь многочисленную технику. Замелькали и офицеры в форме цвета хаки, похожей на английскую. Я прошел на транспорт. Узнав от командира дивизиона, что в трюмах есть в числе другого инженерного имущества несколько тонн колючей проволоки, я приказал вежливо попросить из порта любопытных, выгрузить прежде всего инженерное имущество и установить вокруг гавани проволочный забор.

Конечно, сразу же появились недовольные. Пришел с жалобой старый знакомый — мэр города. Пришлось ему объяснить разницу между уличными развлечениями и военной базой: и секретно, и работать мешают…

На другой день меня вызвали в Таллин, в полпредство. Первый советник полпредства товарищ Бочкарев спросил:

— Что случилось в Палдиски? Зачем понадобились проволочные заборы и вооруженная охрана?

Выслушав мои объяснения, он сказал, что все сделано правильно и соответствует соглашениям и протоколам.

Как видит читатель, напряжение нарастало, время нас подстегивало.

Не только порт, не только береговая оборона, не только зенитки, но вскоре даже размещение авиации стало нашей заботой.

По соглашению в Палдиски полагалось разместить самолеты, но до ноября аэродромы не строили. В ноябре возникла необходимость наладить постоянную почтовую связь нашего гарнизона с Родиной. Радиосвязь с Кронштадтом и Москвой с середины октября действовала нормально. Капитан Г. Г. Спица, бывший начальник связи форта Красноармейский, человек толковый, любящий и знающий свое дело, в течение суток сумел оборудовать в отдельном домике узел связи и спешно прокладывал телефонную линию к батарее на Пакри. Предстояло еще проложить кабель через пролив к другим батареям. Но мы остро нуждались в специальной почтовой связи не только с Таллином, но и с Кронштадтом. Автомашин мало, да и не очень надежно автомашинами посылать военную почту в чужой стране, где открыто действуют военно-фашистские организации. Капитану С. С. Навагину и начальнику ПВО майору Н. Гусеву я поручил найти подходящее место для посадки самолетов У-2, а отдельной саперной роте лейтенанта Г. В. Кабака, пришедшей со вторым рейсом «Луги», приказал строить аэродром.

К концу ноября я доложил командующему флотом, что маленький связной аэродром в четырех километрах от Палдиски построен. Тотчас прибыл мой старый знакомый полковник Петрухин. Осмотрев связной аэродром, он заявил, что на нем будет дислоцироваться авиабригада скоростных бомбардировщиков. Конечно, ее устройством и «реконструкцией» нашего аэродрома займется специальная аэродромно-строительная часть. А потом к нам неожиданно перебросили и гидросамолеты.

Прошел месяц. Мы развернули в Палдиски и Таллине свои первые учреждения и подразделения. Их было столько, что нам становилось тесновато. В Палдиски приехал Военфлотторг, открыл столовую и гостиницу; особый строительный отдел становился столь мощной организацией, что пришлось потеснить даже мэра.

Меня и комиссара Дорофеева, пока не прибыли наши семьи, вполне устраивала совместная жизнь в небольшой комнате, имевшей через маленькую прихожую отдельный выход на улицу. Уходили мы рано, возвращались поздно, много разъезжали по стране, выполняя различные задания командования, а текущей работой занимались в штабе, даже письма домой писали только в штабе, где был электросвет. У нас дома, как и во всех домах в городе, кроме ресторана, школы и квартир некоторых богачей, электричества не было, горели керосиновые лампы. А улицы вообще не освещались.

Мы все глубже познавали быт этой маленькой страны, его разительные контрасты, настроения различных социальных слоев. Конечно, больше всего мы имели дело с военными. Видели и формирования фашистской организации кайтселийтов. Но часто сталкивались и с трудовым людом, с теми, кто шел работать на наше строительство, с такими, как рыбаки в Палдиски, самоотверженно спасавшие наших летчиков в шторм.

В середине ноября на теплоходе «Сибирь» в Таллин прибыл командующий флотом флагман 2 ранга В. Ф. Трибуц. На созванном им совещании я подробно доложил о работах на батареях в Палдиски. Командующий приказал закончить установку батарей и отстрелять их к 20 ноября.

Встал вопрос и о четвертой батарее, доставленной «Лугой», но все еще не установленной на мысе Серош на Даго — комиссия только в этот день выбрала для нее позицию. Командующий приказал отправить на Даго саперов и батарейцев, чтобы заранее проверить в гавани Кярдла причал и, если надо, укрепить его.

После совещания я доложил комфлоту о трудном положении с жильем — надвигается зима, а личный состав трех береговых и трех зенитных батарей все еще живет в палатках. Командующий объяснил, что пока никаких капитальных работ мы не сможем начать. Надо перезимовать там, где устроились, а в будущем году займемся капитальным строительством.

Установку батарей в Палдиски мы закончили в срок, а через шесть дней — 26 ноября — восемь батарейцев и шестеро саперов под командой Егорычева выехали на двух автомашинах через Хаапсалу на Даго готовить переправу и пирс для приема пушек Канэ и грузов батареи, все еще находившихся на «Луге», курсирующей между Палдиски и Кронштадтом. Артиллеристы и саперы со своей работой быстро справились. Но выгрузить пушки на берег Даго и доставить их на мыс Серош в те дни не удалось — помешала война с Финляндией.

Мы, балтийцы, знали, что такое граница в тридцати двух километрах от Ленинграда, что такое пограничный Кронштадт, о жизни которого я уже рассказывал, что значит единственная база флота, база, в которой сосредоточен не только весь флот, но и доки, и судоремонтные заводы, и арсеналы, и мастерские, и склады, и казармы, и жилые дома многих и многих тысяч командирских семей, и госпитали, и, наконец, штаб КБФ.

Пять месяцев в году залив покрывал такой лед, по которому могли спокойно передвигаться колонны танков, автомашин, орудий; зимой возникала нелепая для флота, но реальная опасность его захвата с суши, то есть опасность атаки пехотой в скованных льдом гаванях. Двадцать два километра от границы до главной базы проще простого преодолеть зимой, в темные ночи, по льду пешком, не говоря уже о танках и автомашинах.

Не случайно в тридцатые годы каждую зиму проводились большие учения всех наличных сил флота и войск Ленинградского округа с постоянной темой — отработка плана зимней обороны главной базы КБФ. Как правило, учениями руководил Нарком обороны СССР Маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов. И все — учения, строительство, перевооружение, все — под надзором вражеских разведок с северного берега залива. А когда начали строить новую военно-морскую базу, за нами пристально и нагло, почти в открытую, следили разведчики западных держав, офицеры морских и сухопутных штабов Англии и фашистской Германии, расположившиеся в каких-нибудь двух десятках километров — на островах Сейскар и Лавенсаари. Все выходы кораблей из Кронштадта и Лужской губы, походы, маневры — все становилось достоянием иностранных разведок.

При таком положении, когда все побережье на севере Финского залива — от Ленинграда и до полуострова Ханко — принадлежало стране, открыто враждующей с Советским Союзом и легально связанной с генеральными штабами главных держав капиталистического мира, даже приобретение новых баз на южном берегу залива и на Моонзундских островах, куда, как видит читатель, несмотря на межгосударственные договоры нас пускали со скрипом, волыня и оттягивая время, при таком положении безопасность северо-западных рубежей страны, конечно, не могла быть решена полностью. Да еще в условиях неотвратимо надвигающейся на нас второй мировой войны. Пакт, конечно, сдерживал фашистов. Но уже в эти первые месяцы моей затянувшейся эстонской командировки я постоянно чувствовал скрыто нарастающую фашистскую угрозу, то прогерманскую, то проанглийскую ориентацию местной военщины, выращенной диктатурой Пятса и ничего общего не имевшей с тем трудовым людом в порту, на островах, на предприятиях, который помогал нам активно или тайно, опасаясь мести фашистских молодчиков.

Мы с волнением следили за попыткой нашего правительства договориться с финнами об обмене территорией под Ленинградом на вдвое большую в Карелии.

Однако реакционные круги Финляндии не пошли навстречу разумным советским предложениям. Затягивая переговоры, Маннергейм объявил мобилизацию. 25 октября Финляндия заявила о том, что ее территориальные воды в Финском заливе минированы. У наших границ были сосредоточены войска.

30 ноября 1939 года империалисты спровоцировали финских реакционеров на войну против СССР.

Глава четвертая Выход на простор

30 ноября 1939 года, в первый день войны, десанты, высаженные балтийскими кораблями, захватили острова Сейскар и Лавенсаари. 3 декабря полуторатысячный десант высадился на остров Гогланд, почти в центре Финского залива. Правда, противник поспешил оставить остров до прихода десантников, но так или иначе этот военный пункт был занят флотом. Десантники капитана 1 ранга С. С. Рамишвили захватили и остров Большой Тютерс. На Карельском перешейке успешно началось наступление 7-й армии, на приморском участке ей активно помогали флот, его корабли, артиллерия, морская пехота.

Вскоре были созданы из матросов-добровольцев с кораблей эскадры и батарей береговой обороны отдельные лыжные батальоны, а также отряд сопровождения с танками и артиллерией под командованием комбрига Н. Ю. Денисевича и батальонного комиссара В. М. Гришанова.

Эти первые вести с востока радовали и ободряли нас. С каким нетерпением ждали мы с военкомом Дорофеевым часа «Последних известий», стараясь освободиться в 23.00 и включить радиоприемник. Газеты приходили регулярно, но с двухдневным опозданием, а живые вестники оттуда, с Большой земли, как мы теперь называли Родину, случались редко. Но уж если кто приезжал, мы каждого выспрашивали до предела. Меня особо волновали действия родных мне фортов — Первомайского, Красноармейского, «Риф», поддерживавших в зоне досягаемости дальнобойных орудий наступление сухопутных войск. Я хорошо знал силу их огня и до мелочей представлял себе прибрежную зону Финского залива.

Гидросамолеты 44-й эскадрильи, входившей в 10-ю авиабригаду моего друга Петрухина, уже комбрига, получили приказ разведывать западную часть Финского залива. Труднейшая в наших условиях задача, но летчики выполняли ее самоотверженно. Им было тяжко летать с гидродрома без специальных спусков для самолетов МБР-2, без ангаров, плавучих средств; мы выделили им в помощь краснофлотцев из береговой обороны, чтобы хоть как-то облегчить работу и жизнь.

Подводные лодки нашего 24-го дивизиона вышли на позиции к устью Финского и Ботнического заливов.

А 14 декабря была проведена памятная нам разведывательная операция, в которой участвовали два эскадренных миноносца из отряда легких сил — «Гневный» и «Грозящий» и шесть самолетов МБР-2 из 10-й авиабригады. На «Гневном» шел капитан 1 ранга В. А. Алафузов, осуществлявший практическое руководство блокадой Финляндии с моря. Для моряков и летчиков эта операция оказалась боевым крещением. Ее цель была достигнута: наши эсминцы заставили неизвестную нам батарею противника на острове Лильхару калибром 152 миллиметра открыть по кораблям огонь и обнаружить себя; корабли вели ответный огонь по батарее, летчики сбросили на нее бомбы.

Так начала сказываться вся благотворность создания новых баз и стоянок флота. Краснознаменный Балтийский флот получал возможность плавания в устье Финского залива.

Конечно, это было лишь начало, и мы не обольщались первыми успехами, каждый день и каждый час чувствуя, как много еще предстоит сделать и как скудны пока наши возможности.

В первых числах декабря из Ижорского укрепленного района пришла хорошо мне знакомая 12-я железнодорожная батарея под командой капитана Григория Иосифовича Барбакадзе — этого замечательного командира в годы Великой Отечественной войны знал весь Ленинград, вся Балтика, весь флот. Четыре транспортера, вооруженных 180-мм пушками, были в хорошем техническом состоянии с отлично подготовленным личным составом. Дальнобойные и скорострельные, они были внушительной силой, присланной для уплотнения обороны новой базы. Но, при всем нашем желании, мы эту силу не могли использовать. Нужна была специальная железнодорожная ветка, чтобы развернуть батарею в боевой порядок. Для этого у нас тогда не было возможности. Час славных действий для этой батареи настал значительно позже.

Пришел вновь в эти дни и транспорт «Луга», на котором с 12 октября туда и сюда плавала злополучная батарея пушек Канэ, назначенных на Даго, и даже часть батарейцев. Теперь на Даго батарею ждали. В середине декабря «Луга» выгрузила наконец пушки на укрепленный пирс в Кярдла; по специально проложенной саперами дороге батарею привезли на мыс Серош, и в конце декабря батарейцы начали зимние работы по установке артиллерийских систем.

А вот с зенитками, доставленными той же «Лугой» в ноябре, было хуже. Тремя батареями надо было прикрыть порт, город, пролив Роггервик, где могут стоять корабли, береговую артиллерию на островах и аэродром. Семью хлебами накорми тысячи.

Долго мы и так и эдак прикидывали на кальке секторы зенитного огня, ища наилучшую комбинацию, наконец решили две батареи поставить на полуострове Пакри, одну отправить на Малый Рогге. И вот эта, третья, застряла в Палдиски, не на чем было ее переправить: в проливе у берегов — ледок, резиновые лодки саперов «А-3» для этой цели не подходят, «Пионер» нашего доброго капитана Беклемишева занят переброской войск в восточной части Финского залива; попросили помощи инженерно-понтонного парка «Н-2-П», только что присланного нам на «Луге».

Риск большой, но выхода не было — Палдиски, как морская и авиационная база, должна быть надежно прикрыта от возможных атак с воздуха, и мы не можем держать без дела целую батарею. 26 декабря при резком северном ветре и в зимней полутьме удалось переправить на пароме из парка «Н-2-П» одну пушку и трактор. Второй рейс не удался. Сильно штормило, прогноз на завтра был еще хуже. Мы сняли с парома лишних людей и решили все же попытать счастья. На середине пролива паром получил сильный крен и вместе с грузом затонул. Но жертв не было. А пушку и трактор подняли и ввели в строй только в апреле сорокового года.

Зима финской войны была суровой. Морозы достигали 35–40 градусов. В декабре весь Финский залив сковало льдом. Замерз и пролив Роггервик. Хотя мы понимали, что появление вражеских кораблей в таких условиях маловероятно, мы держали всю оборону в постоянной готовности, зная, что в любой момент могут вмешаться в эту войну враждебные силы с запада. Я часто бывал на Пакри и на островах и видел, как трудно переносят зиму в палатках батарейцы и строители. Командиры и политработники жили вместе с краснофлотцами в одних и тех же «госпитальных» палатках, температура в которых даже ночью, когда палатка хорошо закрыта, едва поднималась выше нуля. Терпели. Не жаловались. Знали, что на финском фронте их товарищам еще труднее.

К концу декабря, когда наше наступление на Карельском участке фронта приостановилось, мы поняли, что войска подошли к полосе главных укреплений. Находясь в Эстонии, мы, конечно, не могли представить себе прочности укреплений, с которыми столкнулся вновь образованный Северо-западный фронт, хотя о линии Маннергейма трезвонила вся буржуазная печать. Только позднее, когда начался прорыв этой линии в лоб, так дорого стоивший армии, нам стало ясно, какая кровавая идет там борьба и какой героизм надо было проявить бойцу нашему, чтобы прорвать все три полосы долговременных железобетонных и гранитных сооружений, способных выдержать попадание снаряда калибра 203 миллиметра, Командиры, приезжавшие к нам в Палдиски с востока, рассказывали о хитроумных минах-ловушках, оставляемых противником в печах домов, у входных дверей, прикрепленных к игрушкам, к брошенным на дороге домашним вещам… Не слышал я раньше и о «кукушках», ведущих одиночный бой в лесу с деревьев. Все это надо было запоминать и учитывать.

* * *

В нашу боевую деятельность ледостав тоже внес осложнения. Стало почти невозможно действовать подводным лодкам, хотя некоторые командиры, ставшие вскоре Героями Советского Союза, сумели проникнуть в Ботнический залив на коммуникации противника и подо льдом.

Мы закончили строительство сухопутного аэродрома в Палдиски. Наши бомбардировщики действовали в глубоком тылу противника, на путях его внешних сообщений. В декабре, при плохой видимости, в снегопад, к нам в Палдиски сумели перелететь с востока девять истребителей И-15 старшего лейтенанта С. А. Гладченко, восемнадцать бомбардировщиков СБ капитана А. И. Крохалева, ставшего Героем Советского Союза, и капитана В. И. Ракова, позже дважды Героя Советского Союза, шесть истребителей И-153 старшего лейтенанта И. Д. Борисова, имя которого потом носила главная площадь города Гангэ на полуострове Ханко. Из небольшой разведывательной группы выросла наша 10-я авиабригада и превратилась в сильный боевой организм, получив возможность, начиная с 19 декабря, интенсивно блокировать противника. Совместно с дальними бомбардировщиками 8-й авиабригады наши самолеты бомбили транспорты в шхерах, броненосцы береговой обороны и укрепления острова Утэ. Удары по броненосцам береговой обороны наносили с больших высот и потому малоэффективно. У противника, надо это отметить, была хорошо организована противовоздушная оборона и маскировка. Он довольно успешно создавал ложные батареи, подставляя их под огонь наших орудий и под наши бомбы — на этом горьком опыте мы многому научились и потом, в первый же год Великой Отечественной войны, сами обманывали врага такими приемами. Всегда надо внимательно изучать и использовать приемы и тактику противной стороны.

В начале января 1940 года в портах Ботнического залива противник поставил дополнительные зенитные батареи, ввел в действие истребители типа «Бристоль-Бульдог». А потом, когда наша 10-я авиабригада, усиленная двадцатью дальними бомбардировщиками, стала с воздуха минировать ледовые фарватеры, срывая движение транспортов с оружием западных стран, тогда в воздухе против нас стали воевать и современные истребители «Фоккер-Д-21» и «спитфайеры», германские и английские машины. Они устраивали засады на льду замерзших лесных озер, внезапно нападали на наши ДБ, СБ и МБР-2.

В середине февраля истребительная авиация, охранявшая базу, разведывавшая и штурмовавшая железную дорогу на полуострове Ханко, получила новую задачу: сопровождать и охранять дальних бомбардировщиков.

Мы помогали летчикам чем только могли: расчищали от обильного снега аэродром, пополняли своими людьми команды техников и вооруженцев, охраняли авиабазу от возможных в наших зарубежных условиях случайностей.

Отношение властей к нам резко ухудшилось. Против нас настойчиво и активно работали белогвардейцы, осевшие в Эстонии после гражданской войны, и местные фашистские формирования.

…11 февраля 1940 года поздно вечером мы с Дорофеевым узнали о начале нашего нового наступления. Стоял такой мороз, что страшно было выйти на улицу. А наши бойцы шли на линию Маннергейма. Вот герои, так герои!.. Каждый вечер радио передавало сообщения об их тяжелейшей борьбе. Нас больше всего волновало выборгское направление, взятие приморских пунктов и островов, К концу дня 24 февраля части 34-го стрелкового корпуса заняли Бьёрке, Пийсаари и Тиуринсаари, а на следующий день флотский отряд сопровождения приступил по приказу командующего флотом к организации обороны острова Бьёрке.

Из очень скудных сведений от людей, приезжавших из Кронштадта, стало известно, что на этих островах захвачены финские береговые батареи необычной постройки. Меня это очень интересовало. Предстояло всерьез вооружать острова в районе Палдиски и Моонзунда, надо обязательно своими глазами посмотреть батареи, выдержавшие огонь наших линкоров. Война кончалась, но мы понимали, что это жестокая, но малая репетиция — будет, неизбежно будет решающее сражение.

Когда были прорваны все три полосы укреплений линии Маннергейма и должен был пасть Выборг, командование дало мне разрешение, которого я долго добивался, — поехать на Бьёрке.

В Петергофе на аэродроме меня ждал самолетик У-2. Летчик критически осмотрел меня с головы до ног и сказал, что в такой одежде, в какой я прибыл из Эстонии, лететь нельзя. Пришлось переодеться: вместо ботинок — унты, вместо форменной шапки — летный шлем, меховые рукавицы на руки и толстый свитер под китель. Мне сразу стало жарко. Но когда я увидел, что летчик ко всему прочему теплому обмундированию надел себе на лицо защитную маску, мне стало скучновато. Все же — открытый самолет, и все мы были наслышаны про обмороженных в ту злую зиму.

Полетели низко над льдом залива. Кронштадт остался справа. Отчетливо видны все южные, северные и литерные форты, опутанные колючими заграждениями, с целой системой снеговых холмов вдоль них. Очевидно, это были оборонительные укрытия из льда и снега, созданные впервые в эту зиму и позже, в годы блокады Ленинграда и Кронштадта, успешно применявшиеся нашими разведчиками на льду и боевым охранением, состоявшим из матросов гангутского гарнизона. Наконец открылся маяк Стирсудден, а за ним и Бьёрке.

Странное все же чувство — лететь спокойно над территорией, которую за долгие годы службы на фортах привык рассматривать как угрожающий тебе район за рубежом. Сели на лед возле Бьёрке. Вижу — с острова бегут люди в белых маскировочных костюмах с винтовками наперевес. Может быть, финны?!. На севере в воздухе — несколько самолетов…

Но это были наши бойцы. Подбежали краснофлотцы, ухватили за крылья и фюзеляж наш У-2 и покатили его на лыжах к берегу.

Я спросил шагающего рядом летчика, что за самолеты в воздухе. Он ответил: «Похоже, что финские…»

Наш У-2 укрыли и замаскировали в лесу, а нас провели в штаб бьёркского укрепленного сектора. Какова же была моя радость, когда нежданно я увидел хорошо знакомых мне по совместной службе в Лебяжьем полковника В. Т. Румянцева и полкового комиссара А. А. Гальцева — моих преемников по Ижорскому укрепленного району, переименованному в Южный. Гальцев работал со мной комиссаром еще в Лебяжьем. Спокойный, знающий и твердый коммунист, к сожалению, очень больной. Он чем-то напоминал мне моего первого партийного наставника на петроградском почтамте и комиссаров гражданской войны, подвижников революции. Я почувствовал себя на чужом острове, как дома.

Штаб сектора был сформирован еще в Южном районе и прибыл на остров Бьёрке на третий день после его взятия. В состав сектора пока входили батальон кронштадтского стрелкового полка, размещенный в селениях Койвисто и Муурила, батальон особой стрелковой бригады на острове Тиуринсаари и береговой отряд сопровождения КБФ, бойцы которого встречали наш самолет.

Вечер потратили на воспоминания, а рано утром пошли на ту батарею, ради которой я и прилетел. На финскую батарею Сааренпя, главную в Выборгском укрепленном районе Приморья, несмотря на устарелость ее систем.

В этот приморский укрепленный район финнов входили форт Хумалиокки на восточном берегу пролива Бьёркезунд (Койвистосалми) с двумя батареями пушек Канэ калибром 152 миллиметра — двухорудийной и четырехорудийной, такая же четырехорудийная батарея на острове Тиуринсаари и двухорудийная на Бьёрке и, наконец, шесть орудий калибра 254 миллиметра на лафетах Дурляхера, установленных на Бьёрке, на Сааренпя в 1920 году. После 20 января 1940 года этот район, продолжавший линию Маннергейма, закрывавший входы в Выборгский залив и в Бьёркезунд и одновременно прикрывавший приморский фланг финской армии, был усилен еще семью легкими орудиями.

Меня все эти данные интересовали, разумеется, не платонически. Они, к сожалению, не совпадали с теми разведывательными сведениями, которыми мы пользовались, и это было для каждого из командиров береговой обороны серьезным уроком. Помимо того, что нам было известно меньшее число орудий на перечисленных батареях, мы неверно определили и калибр батареи Ристиниеми на противоположном берегу Выборгского залива, где стояли не пушки Канэ, а орудия 305-миллиметровые.

Но меня интересовало не только это. Хотелось внимательно осмотреть устройство позиций и артиллерийского городка.

Из городка мы прошли на Сааренпя.

Да, наши батареи строились, к сожалению, иначе. В двадцатые годы при установке двух башенных батарей калибра 203 миллиметра проект предусматривал заключение башен в кольцевой железобетонный дворик. На одной башне форта Красноармейский это успели выполнить. На остальных — и на Красноармейском, и на Первомайском — почему-то отменили. А зря. Кольцевые дворики повышали живучесть башен.

Финские шесть орудий русской системы Дурляхера были размещены на большой площади в отдельных блоках, разнесенных друг от друга на расстояние от 175 до 325 метров. Батарея занимала по фронту — километр, в глубину — полкилометра. Подобное расположение диктовалось необходимостью двух директрис, двух направлений стрельб: у 1, 2 и 3 орудий — на запад для защиты входа в Выборгский залив, у остальных — на юг для поддержки приморского фланга линии Маннергейма. Каждый орудийный блок надежно укрывал артиллеристов, боезапас и материальную часть. Чтобы вывести пушку из строя, надо было попасть тяжелым снарядом в ее ствол, торчащий из блока, или в сам блок. При отступлении финны взорвали все стволы и противооткатные приспособления.

Прямой наводкой орудия стрелять не могли: высота бетонных блоков была больше высоты орудийных цапф, что, по моему глубокому убеждению, достоинство, а не просчет. Для такого калибра вряд ли когда-либо потребуется стрельба прямой наводкой. Крупнейший недостаток этой батареи — отсутствие приборов управления огнем. Этим и объясняется, что за все время войны ни один снаряд финнов не попал в наши корабли.

Мы с огорчением убедились, что и наш артиллерийский огонь не достиг желаемого. Трижды вели огонь по этой батарее линейные корабли «Октябрьская революция» и «Марат» из 305-миллиметровых орудий. 10 декабря с 10 часов 57 минут до 12 часов 11 минут «Октябрьская революция» выпустила 60 фугасных снарядов, но после войны выяснилось, что обстреливалось не то место, где стояла батарея, и только одним осколком был поврежден ствол шестого орудия. Батарея на обстрел не отвечала. 18 декабря этот же корабль выпустил по батарее Сааренпя 209 фугасных снарядов, батарея продолжала вести огонь по линкору, но только одним орудием. На следующий день «Марат» за 33 минуты выпустил по батарее 136 фугасных снарядов, но не подавил ее. 405 снарядов большого калибра изрыли всю местность вокруг батареи гигантскими воронками, особенно за ее южным фронтом, повалили и перебили строевой сосновый лес. Картина боя мне, как артиллеристу, была ясна и требовала прямого вывода: это батарея высокой живучести, она построена правильно, хотя ее системы устарели и ее противокорабельный огонь не был эффективным.

В тот день, когда мы с Румянцевым и Гальцевым осматривали эту батарею, кончилась война. Маннергеймовская армия признала свое поражение. Мы делали для себя практические выводы.

Нельзя терять ни одного часа. Коммунистическая партия и Советское правительство видели опасность, которую представляла собой политика фашистских государств, а также пресловутая политика их «умиротворения».

Я уже знал, что до заключения пакта с нашим правительством германский генеральный штаб зарился на Моонзундские острова, вел переговоры с кликой Пятса о создании там военно-морских баз и вводе в Эстонию сухопутных войск, если англо-франко-советские переговоры увенчаются успехом. Бывал летом 1939 года в прибалтийских странах с инспекционной поездкой и генерал Гальдер, начальник штаба сухопутных войск Германии. Приходили в Таллин и фашистские военные корабли, правда, матросов не пустили на берег, опасаясь враждебно настроенных докеров.

Днем 14 марта я вернулся в Палдиски. За эти считанные дни отлучки на выборгское направление я уже отстал от быстротекущих событий. Комиссия Грена выбрала место для строительства двух новейших долговременных батарей на Пакри и Малом Рогге, отменив одновременно выбор новой позиции на Большом Рогге — командование, очевидно, не считало нужным производить новые большие затраты на постоянную установку устаревших орудий Канэ. 33-й отдельный инженерный батальон капитана П. А. Трусова и военкома старшего политрука А. Н. Титова, прибывший в январские морозы в Палдиски и вынужденный сооружать для себя палаточный городок, утепленный печками и снегом (в теплушках нельзя было оставить батальон, наша маленькая железнодорожная станция и без того была забита транспортерами), приступил к подготовке долговременных артиллерийских сооружений. Инженер-полковник А. Н. Кузьмин успел уже сформировать линейное строительство 01 во главе с Н. Н. Загвоздкиным и военкомом из Лебяжьего А. А. Рыжковым. Это было начало целой серии линейных строительных организаций БОБРа.

Вернувшись с Бьёрке, я сразу потребовал на просмотр инженерный проект новых батарей. Одноорудийный артиллерийский блок был хорошо спроектирован, но, как и прежде, орудийный дворик открыт с тыла, очень низок и не защищал матросов. Народный комиссар Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецов, учитывая срочность строительства батарей БОБРа, дал мне право утверждать акты и формуляры на выбор позиций. Я этим немедленно воспользовался и опротестовал проект. Его изменили, учтя требования, продиктованные свежим военным опытом.

Батарею на Пакри строили быстро. Вскоре линейное строительство 02 во главе с военным инженером 3 ранга Кодомановым занялось активно островами Малым и Большим Рогге.

В задачу нашего разросшегося строительного отдела входило возведение в Эстонии более двадцати батарей.

А на аэродром прибыли многомоторные, выработавшие уже все свои моторесурсы бомбардировщики ТБ-3. Их предназначали для транспортировки людей и грузов на полуостров Ханко. Принять от финских властей базу, полученную по мирному договору в аренду, должен был начальник тыла КБФ капитан 1 ранга М. И. Москаленко, командиром базы был назначен капитан 1 ранга С. Ф. Белоусов, бывший командир «Марата», комиссаром базы — бригадный комиссар А. Л. Расскин, с которым мне пришлось потом бок о бок провести все 164 дня обороны Гангута. Они улетели первым же самолетом. Вместе с ними летел незнакомый мне армейский комбриг, уже прошедший финский фронт, — это был В. В. Крюков, командир оперативно подчиненной базе 8-й отдельной стрелковой бригады, позднее замененный на этой должности Николаем Павловичем Симоняком, тоже моим соратником по обороне полуострова.

Кроме командиров и комиссара с первым самолетом вылетели на Ханко и представители погранохраны. Началась переброска войск на полуостров. Палдиски стал промежуточной базой.

Вдвоем с инженер-полковником А. Н. Кузьминым и мы полетели на Ханко. Точно не помню, но кажется, мы садились на лед у южного побережья. Кроме двух офицеров, никого из финнов там не было. Дома в городе пустые, все имущество вывезено. Финских офицеров удивило, когда из-под севшего на лед тяжелого бомбардировщика, внушительного по тому времени, выехала и направилась к берегу грузовая автомашина ЗИС-5.

Лед стоял в заливе долго. До середины апреля мы перевозили людей и грузы из Палдиски на Гангут.

2 апреля из Ленинграда к Ханко отправился первый караван судов с батареями дивизиона Бориса Митрофановича Гранина, имя которого было уже известно на Балтике по зимним рейдам его отчаянного отряда добровольцев в тыл белофиннов. Проводкой каравана занялся «Ермак», но даже с его помощью транспорты пробились к полуострову лишь 22 апреля.

Поздней весной, как только Финский залив очистился ото льда, наш военный флот получил выход на просторы Балтики. Аренда базы на Гангуте и переход в наше владение островов не только в Выборгском заливе, но и в Финском коренным образом меняли обстановку.

Нас, на эстонском берегу, торопили со строительством, но положение с каждым днем осложнялось. Правительство Пятса чинило всякие препятствия, особенно с так называемым отчуждением земель для выбранных по договору позиций.

Прислали многочисленную комиссию — в нее эстонское правительство назначило землемеров, агрономов, лесничих, врачей и, конечно, офицеров.

Стремление затянуть и оттянуть наши работы было явное. Саботаж под всякими предлогами, направляемый и поощряемый сверху. Сроки жесткие, а мы не можем начать строить — нет отчуждения. Добились отчуждения земли для казарменного городка, который должен строиться руками рабочих, нанятых на месте. Есть рабочие, жаждущие получить заработок, но власти мешают их найму, а кайтселийтчики стращают тех, кто готов нам помочь.

Только весной удалось добиться через центральные власти кое-каких перемен, нанять местных жителей для строительства военных городков, развернуть заготовку камня, песка и своими силами закончить сооружение трехорудийной батареи пушек Канэ на мысе Серош с учетом всех особенностей строительства финской батареи на Бьёрке: пушки были значительно разнесены друг от друга и установлены в отдельных дерево-земляных блоках, живучесть батареи стала высокой, но не было приборов управления огнем. Опять кустарщина, понижающая эффективность использования артиллерийского огня.

Строительство других батарей на Даго (Хийумаа) осложнял саботаж местных властей. План у начальника строительства 04 Е. С. Соколова был большой, сил мало. Транспорты с грузами неделями ждали разгрузки на рейдах у острова. Пришлось в помощь островитянам перевести туда 33-й отдельный инженерный батальон. Он подкрепил 36-й батальон, присланный ранее. Теперь островитяне не были в такой степени зависимы от местных рабочих.

На Эзеле (Сааремаа) работали тоже два отдельных батальона, входившие в состав линейного строительства 05 в городе Курессааре (Кингисепп). Возглавлял строительство отличный военный инженер и не менее замечательный человек Федор Николаевич Усков, военкомом был старший политрук Князев. Строители вообще стали главными героями нашего напряженного предвоенного года, особенно в период профашистского режима буржуазной Эстонии; а в первые же месяцы войны они показали себя как отличные боеспособные воины, прославились беззаветной храбростью и в обороне Таллина, и в боях на Моонзунде, и в гангутских десантах. Поэтому меня подчас удивляет необходимость доказывать тому или иному военкомату после войны, что боец строительного инженерного батальона был бойцом переднего края и до войны, и, тем более, во время войны.

К началу лета сорокового года построили железнодорожную ветку специального профиля с мощными рельсами и двумя железобетонными площадками. Две железнодорожные батареи в Палдиски заняли боевые позиции.

Но вот маленький остров Осмуссаар, известный в русской военной истории под именем Оденсхольм, забыли в свое время включить в договор о взаимопомощи, хотя на нем по плану обороны устья Финского залива следовало построить две башенные батареи калибром 305 и 180 миллиметров, чтобы в сочетании с батареями Ханко прикрыть огнем эту передовую позицию флота.

Начались переговоры с правительством Пятса о включении Осмуссаара в договор. Правительство не соглашалось. Мы были уверены, что рано или поздно на Осмуссааре придется строить. Только бы не вышло слишком поздно. Но, к сожалению, не в наших силах было получить сверх договора столь незначительный для гражданской жизни островок. Стало трудно добиваться и того, что черным по белому записано в договоре и протоколах к нему. Перед нами возникла буквально глухая стена, и не без закулисного участия германских фашистов.

Эстонская буржуазия уже спешно переводила капиталы в шведские банки и понемногу утекала за рубеж. Ранней весной германское правительство стало собирать из Прибалтики своих подданных.

Основная масса эстонцев радовалась неожиданному отъезду вековых поработителей их страны. Германское правительство, недовольное тем, что эти выезды воспринимаются коренным населением с откровенной радостью и проходят чуть ли не под аплодисменты, прислало строгую ноту. В стране стало беспокойно. Внезапно открылось, что иные подрядчики, работающие для нас, не эстонцы, как они себя прежде объявляли, а германские подданные.

Мы между тем привозили семьи, строили в Палдиски новые дома, расширяя город. Откуда нам было знать, что идет тайная подготовка войны против нас, что в Риге тайно собираются представители той самой «Малой Антанты», которую вскармливали магнаты Запада и германские милитаристы десятилетиями и планы которых срывала наша оборонительная работа. Войну ждешь, но иногда не видишь, как проползает она у тебя же под носом. Это, конечно, худо, но бывает и так.

Генштабы Литвы, Латвии и Эстонии вновь ожили в поисках единства, не извещая об этом, разумеется, наше правительство вопреки договорам, но согласовывая каждый шаг с гитлеровскими эмиссарами — дирижерами всего происходящего. Всеми мерами правители Эстонии и Латвии укрепляли кайтселийтов и айсаргов. Эти фашистские организации призваны были в определенный момент сбросить советские гарнизоны в море. Уже существовало три дивизии кайтселийтов, вооруженных не только винтовками и пулеметами, но даже артиллерией. Мы почувствовали, что введены более жесткие правила взаимоотношений населения с советскими войсковыми частями.

В мае я ознакомился с батареями эстонской береговой обороны, поскольку нам, возможно, придется, согласно договору, с ней взаимодействовать.

В Таллинский укрепрайон входили три морские крепостные комендатуры — Сууропи, Найссаар и Аэгна с группами батарей, размещенных на островах. Батареи старые, скученные, плохо замаскированные, доставшиеся в основном от царского флота, в чем я убедился при осмотре каждой из них. Сохранились от тех времен и котлованы, подготовленные для установки орудий крупных калибров. Были остатки башен, взорванных в восемнадцатом году при уходе красного флота в Кронштадт. Только на Аэгне кое-что восстановили, этот остров был укреплен лучше других — очевидно, уходя, плохо взрывали. С батареями Аэгны могла бы взаимодействовать наша дальнобойная железнодорожная артиллерия.

Основная задача таллинской береговой обороны — в противовес русской центральной минно-артиллерийской позиции создать свои позиции на линии Таллин — Порккала-Удд, чтобы стеснить выход Балтийского флота из Финского залива. В этой блокаде помимо Аэгны намечено использовать 305-миллиметровую финскую батарею на острове Маккилуото в районе Порккала-Удд. Не ново, но исчерпывающе, где уж тут говорить о взаимопомощи и взаимодействии на втором году мировой войны. Однако такую позицию невозможно создать тайно, такая позиция может быть оборудована лишь в случае участия Финляндии и Эстонии в войне против СССР. Значит, военная верхушка профашистского правительства вынашивает идею вовлечения своей маленькой страны в войну против СССР?

16 июня 1940 года Советское правительство потребовало изменить состав профашистского правительства Эстонии и допустить на территорию страны дополнительный контингент наших войск. Аналогичные ноты были вручены правителям Латвии и Литвы.

Эстонское правительство немедленно привело в готовность армию и национальные фашистские организации. В эстонской армии мирного времени были две кадровые пехотные дивизии, дислоцированные в районе Нарвы и Таллина. Они остались на месте, но к ним в районе границы присоединилась одна кайтселийтская дивизия, а в районах Таллина и Палдиски — две.

Незадолго до этого я уехал на Моонзундские острова. Осмотрев участки отчуждения на Сааремаа и площадку строительства башенной батареи № 315 на полуострове Сырве (Сворбе), я переправился на рыбачьем боте, нанятом у владельца, через Соэла-Вяйн на остров Хийумаа и на грузовике поехал к батарее на мысе Серош. Там меня ждала радиограмма контр-адмирала С. Г. Кучерова, нового командира Балтийской базы — в мае ее перевели из Таллина в Палдиски. Приказано — немедленно с аэродрома Кейна, где размещался истребительный полк армейской авиации, вылететь в Палдиски.

Я уже был генерал-майором в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 7 мая о введении генеральских званий. Армейский майор, командир полка, встретивший меня возле готового к старту маленького учебно-тренировочного самолета, категорически заявил, что на такой машине он не может меня выпустить. Я понял его: рост мой — 185 сантиметров, вес — 90 килограммов и звание непривычное: генерал-майор береговой службы. Но надо лететь. Уговорил майора притвориться, что он меня не видел. Тем более, что самолет флотский.

Контр-адмирал Кучеров ознакомил меня с обстановкой, сложившейся в стране, и предложил готовить Палдиски к обороне. В гарнизоне насчитывалось меньше двух тысяч человек. Наши жены развернули в кирхе лазарет. К обороне готовились серьезно, тем более что вновь, как и в дни советско-финской войны, кайтселийтчики разбрасывали по городу контрреволюционные листовки с призывами поддержать всеми силами правительство Пятса и «устроить Варфоломеевскую ночь» — расправу над командирами и комиссарами Красной Армии.

Мы перекрыли все дороги, ведущие к Палдиски. Но против наших застав кайтселийтчики выставили более многочисленные патрули.

Соотношение сил складывалось не в нашу пользу. Фашистский штаб проводил спешную мобилизацию, и, очевидно, по его приказу часть рабочих, занятых у нас по вольному найму, бросила работу. Но тут приехал командир мехкорпуса генерал Морозов и обрадовал меня, сообщив, что его корпус направлен в район Палдиски, авангардные части уже на подходе.

В Палдиски стали съезжаться некоторые сотрудники торгпредства из Таллина, их семьи и другие советские граждане. Для штатских людей наша Балтийская база казалась надежной защитой.

В два часа ночи 17 июня правительство Пятса уступило нажиму демократических элементов и приняло наши требования. Оно объявило о роспуске фашистской организации кайтселийтов, о передаче всего имущества этой организации и ее помещений эстонской Коммунистической партии. Одновременно эстонские рабочие начали штурм тюрем и освобождение политических заключенных, многие из которых томились там со времен падения Эстляндской коммуны. В семнадцатом году, сразу же после Октября, Военно-революционный комитет Эстонии провозгласил о взятии власти Советами; тогда впервые была создана эстонская государственность. Кайзеровские войска при активной помощи местной буржуазии раздавили сопротивление красногвардейцев и в марте восемнадцатого года оккупировали всю страну. У власти в конце того года встал Пятс, а эстонские коммунисты между тем, освободив с помощью Красной армии Нарву, Выру, Тарту, Валгу, провозгласили Эстляндскую трудовую коммуну, тотчас признанную правительством РСФСР как независимое государство. Но тут прибыла английская эскадра и соединенные силы интервентов из Финляндии и Швеции. Они покончили в мае девятнадцатого года с Советской властью в Эстонии. Местные белогвардейцы уничтожали коммунистов и им сочувствующих. А в городе Курессааре на острове Эзель после массовой расправы над революционерами даже воздвигли памятник палачам — фигуру меченосца — в устрашение всем сторонникам Эстляндской коммуны. Теперь, на двадцать первом году своего существования, буржуазное правление, переродившееся в откровенно фашистское, кончало свои дни.

Вышедшие из тюрем политические заключенные возглавили борьбу трудового народа против Пятса. Эстонские рабочие стали разоружать войска.

Вот что видел в те дни один из моих подчиненных, служивший на Pay, 40, в отделе тыла, занимавшем «мой дом».

Возле Минной гавани на улице расположился батальон эстонских солдат. На тротуаре стояли офицеры, солдаты по их приказанию составили винтовки в козлы и группами курили.

К ним подошли несколько рабочих порта и соседних предприятий: сдавайте, мол, оружие. Офицеры не подчинились. Тогда один из рабочих многозначительно сказал: «Не лучше ли разоружиться самим, чем быть разоруженными?!» Офицеры, поразмыслив, молча разошлись. Тут же ушли скопом и солдаты, бросив оружие в козлах.

Стало ясно, что армия не будет защищать ни фашистское правительство, ни кайтселийтчиков. Не было в эти дни, по-моему, ни одного вооруженного столкновения.

21 июня все трудовое население Таллина вышло на митинги и демонстрации, запрудив все площади и улицы. Над демонстрантами реяли красные знамена и революционные плакаты; красные повязки надели не только рабочие, но даже офицеры и некоторые полицейские, присоединившиеся к демонстрантам. Как все это напоминало революционный Петроград! С той лишь разницей, что не было баррикад и уличных боев.

К вечеру над таллинским Вышгородом, над башней Длинный Герман рядом с флагом буржуазной республики взвился красный флаг пролетарской революции. Правительство антифашистского народного фронта возглавил известный эстонский поэт Иоганнес Варес. Были назначены выборы в Государственную думу. И хотя они проходили по старой, буржуазной конституции, в середине июля они закончились победой «Союза трудового народа Эстонии», созданного эстонской Коммунистической партией. Дума объявила Эстонию Советской Социалистической Республикой, обратилась в Верховный Совет СССР с ходатайством о приеме в состав СССР, и в августе Эстония вошла в состав Союза.

Все эти известные исторические факты происходили на наших глазах и решали судьбу флота и его будущих позиций на Балтике. Правительство Народного фронта сразу же предложило нам сосредоточить всю береговую оборону в своих руках, отлично понимая возраставшую военную опасность с запада. Практически пригодились мои поездки по батареям Таллинского оборонительного района. Я уже зримо представлял себе реальное состояние этих батарей, степень их пригодности, тот огромный объем перевооружения и перестройки района обороны главной базы, в соответствии с мощью и задачами нашего флота и требованиями грядущей войны.

Мы тотчас начали принимать старые батареи, создавать дивизионы, подбирать новых командиров, требуя пополнения с фортов Кронштадта и Южного оборонительного района.

Балтийская база, объединявшая в месяцы советско-финской войны порты Таллин и Палдиски, была ликвидирована. На ее месте в Палдиски расположился новый штаб береговой обороны главной базы — комендантом назначили полковника И. А. Кустова, начальником штаба — полковника Г. А. Потемина. Мне со штабом БОБРа предстояло перейти в ближайшее время на острова и по-настоящему, теперь уже с развязанными руками, заняться вооружением Моонзундского архипелага. Жаль было потерянного полугодия, но так сложилась не в нашу пользу международная обстановка.

К великому неудовольствию и гитлеровцев, скованных пактом, но, как известно, тайно готовивших войну по плану «Барбаросса», и противников Гитлера в Европе, коим вскоре пришлось не только стать нашими союзниками, но и уповать на свое спасение с помощью советских армий, к великому смятению и тех и других, Вооруженные Силы нашей страны вышли на дальние рубежи.

Уезжал я на Моонзунд с легким сердцем. В Палдиски строилась новая база Краснознаменного Балтийского флота. Еще в начале сорокового года правительство утвердило сроки строительства этой базы силами и средствами Наркомстроя СССР. Начальником строительства назначили Ивана Васильевича Комзина, будущего строителя гидростанции на Волге у Куйбышева. В течение минувшей осени и зимы произвели изыскания. Любопытно отметить, что изыскатели, решив перегородить пролив Роггервик огромной дамбой с воротами посередине для пропуска кораблей на внутренний рейд, не нашли для нее лучшего места, чем то, которое в начале восемнадцатого столетия выбрал Петр I. Новую базу должны были строить с большим размахом, как современную и благоустроенную — с мощными стационарными батареями на Пакри и островах, с казарменными городками, избавлявшими краснофлотцев и командиров от жизни в палатках, словом, настоящую базу. В середине июня одну из стационарных батарей на Пакри уже построили, другие активно воздвигались. Ну а нам, первым строителям этой береговой обороны новой базы, предстояла значительно большая и трудная задача, которую командование требовало решить побыстрее вместе с военными строителями.

В тридцать четвертом году, перейдя с фортов Кронштадтской крепости на южный берег в Ижорский укрепленный район, я был поражен вниманием коменданта района С. И. Воробьева к строителям. До того, служа одиннадцать лет на фортах, я такого не замечал, правда, на фортах строили мало. Но в Ижорском районе С. И. Воробьев при всяком удобном случае внушал нам, артиллеристам:

— Всегда знайте: что строят для вас и как строят. И не будьте наблюдателями. Помогайте всем, чем можете помочь. — Этот умный и дельный совет стал законом военной жизни для многих командиров, служивших под командованием С. И. Воробьева.

И еще один существенный для нашего положения на Балтике и для обороны устья Финского залива вопрос решился наконец в дни социальных перемен в Эстонии. Еще до образования Эстонской Советской Социалистической Республики антифашистское правительство Народного фронта, возглавленное Иоганнесом Варесом, дополнительно включило в договор тот маленький, но столь необходимый нам островок — Осмуссаар.

В военной истории известен случай с германским легким крейсером «Магдебург», который в ночь на 26 августа 1914 года на 15-узловой скорости выскочил возле Оденсхольма (Осмуссаара) на камни. Опасаясь, что русские маячники вызовут к острову корабли, командир «Магдебурга» приказал открыть по маяку артиллерийский огонь, но опоздал: донесение уже было передано. Дежурные крейсеры Балтийского флота «Богатырь» и «Паллада» в сопровождении миноносцев подошли к Оденсхольму, обнаружили в тумане «Магдебург» и открыли по нему огонь. Немцы подорвали крейсер. 57 человек команды вместе с командиром попали в плен. Русский водолаз поднял со дна моря выброшенную за борт трехфлажную сигнальную книгу, в каюте командира нашли германскую шифровальную таблицу для кодирования радиограмм. Эти трофеи облегчили русским и англичанам разведку на Балтийском и Северном морских театрах.

Так вот, столь знаменитый в истории островок был наконец передан в наше распоряжение. В конце июня 1940 года произвели его отчуждение, комиссия Грена быстро определила позиции будущих батарей, и мы создали линейное строительство 03, подчиненное особому строительному отделу в Палдиски. Начальником строительства был назначен военный инженер 3 ранга П. И. Сошнев, главным инженером — военный инженер 3 ранга Б. Я. Слезингер, оба участники славной обороны острова в 1941 году.

Площадь Осмуссаара меньше четырех квадратных километров. Трудно разместить на такой площади две башенные батареи с их командными пунктами и дальномерными постами, две открытые — одну 130-миллиметровую и одну зенитную калибром 76 миллиметров, а позже мы думали поставить там еще одну зенитную батарею новых 85-миллиметровых зениток. Такие пушки уже начали поступать на флот. Очень трудно все это построить еще и потому, что остров низменный, известняковый, почти лишен растительности, грунтовые воды близки к поверхности, невероятно сложно углублять блоки и другие помещения.

Вначале решили строить жилые городки вне острова, на материке: в плане строительства их не было. Поэтому зенитчикам старшего лейтенанта П. Л. Сырмы пришлось первую зиму жить в палатках — они прибыли раньше всех.

Транспорты Совторгфлота доставили на остров 46-й отдельный строительный батальон. Причалов, кроме самодельной рыбацкой пристани, не было. Первые грузы и технику строители перегружали на баржи, подойдя поближе к Осмуссаару. А барж не хватало. Подобные же условия, как известно, были и на островах в Роггервике, но на Осмуссааре к тому же дул ветер со всех направлений. Разгрузка отняла много сил. А уж рытье и бетонирование для башенных батарей зимой было истинным подвигом строителей. И все же строили, торопились, хотя внезапный поворот событий не позволил поставить на острове все запланированные батареи.

Но об этом позже, когда речь пойдет о нашем славном Гангуте и о совместной с ним борьбе героического Осмуссаара против фашистов.

Глава пятая Моонзундский архипелаг

В город Kypeccaape, где предстояло разместить штаб БОБРа, я приехал со своими товарищами и помощниками по службе. Как только мы въехали на центральную площадь, я пошел к парку. Да, стоит на месте все та же фигура с обнаженным мечом, зловещую символичность которой мы уже почувствовали на практике за месяцы общения с чиновниками военного министерства правительства Пятса и кайтселийтами. «Ну, недолго тебе осталось стоять тут, меченосец», — невольно подумал я, вспоминая, как совсем недавно улицы Таллина заполонили тысячные массы эстонцев, шедших освобождать из тюрем политических заключенных и поднимать над Длинным Германом флаг революции. В Таллине и в Палдиски уже действовала новая народная власть. На островах события развивались медленнее.

Мы нашли управление строительства 05. Федор Николаевич Усков, начальник строительства, посоветовал нам занять для штаба и политотдела здание бывшего начальника Моонзундской укрепленной позиции. Там все еще размещался штаб фашистской организации кайтселийтов, хотя центральные власти объявили о роспуске этой организации. Частей старой эстонской армии на островах не было, а вот кайтселийтов — много.

На автомашинах мы по прилегающим улицам проехали вокруг этого большого, двухэтажного дома. За палисадником — сад, позади здания — вымощенный булыжником двор с хозяйственными постройками и гаражом. Двор обнесен высоким каменным забором. Вход в здание охраняли двое часовых с винтовками.

Действовать надо осмотрительно. По закону именно этот дом, как объявило правительство в середине июня, наследует эстонская Коммунистическая партия. Но в уезде Сааремаа еще не было партийного комитета. Значит, мы — единственные претенденты на здание. Только как выдворить фашистов, если с тобой приехали лишь три командира штаба?!

Мы тут же повернули машины на дорогу к полуострову Сырве, где находился тысячного состава строительный батальон и больше двухсот краснофлотцев будущей 315-й батареи. Там сотни бойцов рыли котлованы под башенные блоки и командный пост батареи, сыгравшей такую серьезную роль в Отечественной войне. Строился большой бетонный завод. Много новых наезженных дорог.

Я был несколько ошеломлен, когда узнал, что 315-й батареей командует капитан Александр Моисеевич Стебель. Он много сделал, строя батарею меньшего калибра на Малом Рогге, славный командир и человек, но я не ожидал его встретить здесь. Оказалось, что отдел комплектования штаба флота перевел его сюда внезапно. Понятно, что при расширении системы базирования флота и росте числа береговых батарей возникла острая нужда в командирах. Но я привык подолгу командовать на каждой ступени в морской артиллерии: ведь важно серьезно освоить каждый калибр; мне казалось такое быстрое продвижение молодых командиров неестественным и опасным для дела. Помнится, когда меня самого внезапно назначили командиром дивизиона на форту Красноармейском, назначили потому, что многих командиров и политработников по решению ЦК партии перевели с Балтфлота на Тихий океан, я был ошеломлен и встревожен. Правда, я все же был доволен, что капитан Стебель снова под моим началом, и могу заранее сказать: в войну, в боях он прославился как смелый командир, погибая, вел себя бесстрашно. Но вообще-то подобное «потрошение» только что сколоченных штабов и батарей было нашей бедой в те годы.

Капитан Стебель выделил по моему приказанию два взвода краснофлотцев с винтовками и ручными пулеметами; на двух автомашинах они тотчас отправились вместе с командиром нашего штаба капитаном Я. М. Тупиковым в Курессааре «штурмовать» штаб кайтселийтов.

К вечеру возле всех построек уже стояли наши часовые. Капитан Тупиков доложил, что во дворе под брезентами он обнаружил батарею русских полевых пушек с передками и зарядными ящиками, но кайтселийты увезли их в город на себе, без конских упряжек.

Обстановка в городе была неясной, и я в тот вечер не стал искать эти пушки. Но вскоре приехал старый эстонский коммунист Александр Михайлович Муй, только что выпущенный из тюрьмы и утвержденный секретарем уездного комитета. Он нашел фашистскую батарею во дворе дома, отведенного уездному комитету. Дом прежде принадлежал воинскому начальнику города, полковнику старой эстонской армии.

Приезд секретаря уездного комитета партии сразу облегчил наше положение. Нам отдали десятка два домов вокруг штаба и на Ромассаарской улице, ведущей к пристани Ромассааре. Можно было привозить семьи и по-человечески устроить командиров и политработников, измученных бивуачной жизнью. В здании штаба на первом этаже расположился политотдел, его начальником стал батальонный комиссар Л. Е. Копнов. Две комнаты отвели для телефонно-телеграфного узла, а во дворе в отдельном домике устроились радисты.

Каждому понятно значение связи для военной организации, особенно на островах, где мы еще не стали хозяевами положения и где нарастала классовая борьба за утверждение революционной власти против уходивших в подполье фашистских организаций. Начальником связи БОБРа назначили все того же кронштадтского связиста майора Г. Г. Спицу. Каждый раз я подчеркиваю достоинства кадровых командиров из Кронштадта и его фортов, считая службу там отличнейшей боевой школой, она вырастила отличных людей для близкой уже войны.

В середине июля сорокового года мы получили полный план строительства батарей на Сааремаа и Хийумаа, план на год, из которого, как я уже говорил, больше полугода было потеряно. Три трехорудийные батареи калибра 130 миллиметров — 24, 25 и 43-ю — уже строили, в июне транспорты Совторгфлота доставили на Сааремаа орудия для них. К ним план добавил две 180-миллиметровые — 315-ю башенную, 317-ю открытую и, кроме того, долговременную батарею новых 152-миллиметровых пушек. Вторая очередь строительства на Сааремаа — три унифицированные открытые батареи: трехорудийная калибра 305 миллиметров на Сырве, севернее батареи капитана Стебеля; четырехорудийная калибра 100 миллиметров на побережье Паммана перед входом в пролив Соэла-Вяйн; четырехорудийная калибра 180 миллиметров на полуострове Хундсорт (Тагамыйза), недалеко от строящейся возле селения Ундва 25-й батареи — срок строительства этой унифицированной батареи зависел от окончания 317-й башенной на мысе Нинасте (Ниназепанк). Все это на острове Сааремаа. На Хийумаа, кроме уже установленной на мысе Серош, планировали построить еще шесть батарей: на мысе Тахкуна — мощнейшую калибра 406 миллиметров, башенную калибра 180 миллиметров и четыре среднего калибра в разных местах острова.

Что и говорить, такой размах строительства мог только радовать душу артиллериста; но план большой, сроки жесткие, как справиться с ним, если на Сааремаа всего два строительных батальона, столько же строителей и на Хийумаа.

Выход был один; вместе с бойцами стройбатов и с рабочими-монтажниками, присланными из Ленинграда, работал весь личный состав батарей, все командиры и политработники. Этот героический предвоенный труд достоин особого слова в нашей военной истории.

Чтобы понять замысел плана, идею создаваемой береговой обороны, надо было как следует ознакомиться с географией архипелага, с подходами к нему, с местами, выбранными для каждой батареи. Понять, почему именно здесь, а не в другом месте надо ставить орудия, разобраться в обороне архипелага в прошлом, в немецком замысле и ходе их операции по захвату островов в 1917 году.

— В штабе, к сожалению, не было никаких пособий, книг, словно история, прошлое, боевой опыт — пусть даже с неблагоприятным финалом — не имели для нас, строителей новой обороны, значения. Хорошо, что у помощника по артиллерии капитана В. М. Харламова случайно нашлась книга фон Чишвица «Захват Балтийских островов Германией в 1917 году», переведенная и изданная у нас в 1937 году. Я вцепился в нее, как в спасательный круг, поручив одновременно начальнику штаба майору Охтинскому, уезжавшему в командировку на материк, поискать и другую литературу. Он привез интересную книгу А. М. Косинского, изданную Военно-морской академией в 1928 году, — «Моонзундская операция Балтийского флота 1917 года». Прочитав внимательно обе книги, мы в штабе решили все посмотреть на местности, представить себе прошлое и сравнить с нынешним.

С чего начать? Конечно, с бухты Тагалахт, расположенной на северо-западе Сааремаа.

Если посмотреть на Сааремаа сверху, в восточной его части откроется равнина с отдельными островками леса, в западной — возвышенность и лес большими массивами. Дорога в Кихельконна идет лесом. Там, у местечка Каырусе, строилась на опушке 24-я батарея капитана С. М. Шелкова и политрука Д. И. Беляева. Мы приехали на батарею вчетвером — с военкомом Дорофеевым, капитаном Харламовым и начальником инженерной службы Навагиным.

Все обратили внимание на особенность выбранной позиции: главное направление стрельбы, то есть директриса, проходит строго посередине вдающегося в сушу залива. Я понял: батарею решили установить здесь только потому, что весной рядом расположилась 15-я эскадрилья самолетов МБР-2, одна из двух эскадрилий, терпевших бедствие в Палдиски в ноябре 1939 года во время шторма. Очевидно, те, кто планировал и выбирал место для батареи, вспомнили высадку немецкого десанта в бухте Тагалахт 12 октября 1917 года: три германских эсминца зашли тогда в залив Кихельконна и безнаказанно обстреляли русскую авиабазу. Иначе не объяснить выбора такой позиции. Работали батарейцы на строительстве хорошо, но пушки пришлось ставить на деревянных основаниях на песке — в буквальном смысле: кругом — дюны, поросшие сосняком. Когда вскрыли растительный слой, обнажив мощную корневую систему леса, песок стал набиваться всюду. Возникла дополнительная работа — одерновать орудийные дворики, командный пункт, погреба с боезапасом.

Соседняя 25-я батарея старшего лейтенанта А. С. Зинова и старшего политрука А. Г. Горлова севернее деревни Ундва была лучше посажена, работали там успешнее: краснофлотцы строили круглые сутки. Мы с Дорофеевым узнавали многих — обе батареи комплектовались в Лебяжьем, в нашем Южном укрепленном районе, большинство краснофлотцев — комсомольцы, значит, пушки тут установят быстро.

Помнилось, что по описанию Косинского где-то тут в первую мировую войну поставили четырехорудийную батарею пушек Канэ, чем положили начало строительства обороны бухты Тагалахт; в 1917 году на ее правом берегу, на оконечности мыса Нинасте, была построена вторая подобная же батарея. Германское командование выбрало в 1917 году удобную, хорошо укрытую от ветров, широкую и глубоководную бухту Тагалахт для высадки основных десантных сил, отлично зная, что противодействовать десанту смогут только две батареи — восемь 152-миллиметровых орудий. На мысе Тохфри острова Хийумаа стояли еще четыре 120-миллиметровые пушки. Чтобы высадить 33 самокатные роты на берег между мысом Нинасте и проливом Соэла-Вяйн, захватить Ориссаарскую дамбу и окружить на Сааремаа русские войска, противник должен был уничтожить эти три батареи, что он и пытался осуществить на рассвете 12 октября 1917 года; четыре германских линкора, каждый из которых имел по 10 орудий калибра 305 и по 16 орудий калибра 152 миллиметра, привели наши три батареи к молчанию и захватили их.

Следов этих не столь уж давних для того времени событий мы не нашли, да и некогда было их искать. Но сравнивая на месте данные о батареях первой мировой войны с нашим новым планом вооружения северо-западной части острова Сааремаа, мы поняли, что командование ждет высадки десанта именно здесь, в бухте Тагалахт, и на побережье Паммана. Я знал, что на Хундсорте кроме 25-й батареи должна строиться современная, хорошо защищенная башенная батарея из четырех 180-миллиметровых орудий, а на Нинасте уже строят такую открытую батарею, которая по своему расположению и оборудованию была новинкой, самой современной на нашем Балтийском театре. Хотя план вооружения повторял план семнадцатого года, он стал содержательнее, оборона создавалась более мощная и устойчивая, если нападение последует с запада.

Идея плана строительства батарей в южной части острова Сааремаа была ясна: отражение противника с моря, оборона Ирбенского пролива. План создания сильной группы батарей на полуострове Сырве и на противоположном берегу в Латвии у маяка Михайловского обеспечивал нашему флоту владение Рижским заливом.

Но на это нужно время: год на батарею Стебеля, еще больший срок на четырехорудийную башенную 305-миллиметровую и на четырехорудийную долговременную 130-миллиметровую.

Конечно, это ни в какое сравнение не шло с былыми тремя батареями на том же полуострове, построенными наспех и плохо защищенными от огня германских линкоров, с которыми им пришлось в 1917 году сражаться. Я побывал на месте самой мощной из старых батарей. От нее остались только четыре бетонных основания и две, в плане полукруглые, защитные стенки толщиной до метра; значит, все остальное — боевые погреба, силовые станции, командный и центральные посты, укрытия для артиллеристов, все это если и было построено, то не на бетоне, а дерево-земляное. Это подтверждают и примеры, приведенные в труде Косинского.

В ночь на 1 октября 1917 года германская гидроавиация бомбила Церельскую батарею — так называлась тогда русская батарея на Сырве; осколок бомбы пробил дубовую дверь боевого погреба, вызвал пожар и страшный взрыв, при котором погибло 74 человека и было ранено 47; во второй половине дня 14 октября эта же батарея в бою с тремя германскими линкорами сумела попасть одним 305-миллиметровым снарядом в орудие головного линкора «Кайзер» и вывести линкор из боя; на другой день к Церелю подошли только два линкора, они открыли по батарее огонь с интервалами между залпами в 30–40 секунд; батарея отвечала залпами через две минуты, рассеивание в залпе большое, беспорядочное. И все же линкоры не попали ни в одно из орудий батареи; но русские артиллеристы, не защищенные от огня, прекратили бой.

Нам, строителям новой обороны Моонзундского архипелага, было полезно знать и помнить все это. Качество нашего плана было, конечно, иное, только бы успеть, только бы все задуманное построить.

Мы торопились, и нас торопили. Хорошо строилась 43-я батарея (командир В. Г. Букоткин, комиссар Г. П. Карпенко) на мысе Кюбассаар, коей суждено было в будущем сыграть героическую роль. Ее орудия ставили на железобетон, кольцевые орудийные дворики тоже строили на железобетоне, использовали опыт советско-финской войны, разнос орудий большой, словом, все, как и на других новых батареях, отвечало требованиям времени и повышало тактическую живучесть орудий и орудийных расчетов. Батарея Букоткина предназначалась для защиты подходов к острову Муху и пролива Моонзунд с юга.

Но в 1917 году в этой части пролива стояли три четырехорудийные батареи — на Вормси, на южной оконечности Муху и на материке в районе Виртсу; кроме того, на Муху было еще четыре орудия системы Дурляхера калибра 254 миллиметра, правда, не скорострельные, плохо оборудованные, но мощные. Таким образом, южный и северный входы в Моонзунд были защищены непосредственно. Ныне непосредственная защита с юга возлагалась на единственную батарею — кюбассаарскую, а с севера, по замыслу, прикрывались только дальние подходы к проливу батареями мыса Тахкуна на острове Хийумаа и батареями острова Осмуссаар.

Таким в перспективе вырисовывался вооруженный морской артиллерией Моонзундский архипелаг.

Правительство разрешило нам передать строительство городков для береговой обороны местным подрядчикам.

Мы, конечно, понимали, что бытовое строительство в какой-то степени раскрывает план вооружения островов, район батарей, количество личного состава, а следовательно, и калибры. Но выхода не было: инженерные и строительные батальоны, саперные роты, штабные команды, орудийные расчеты, рабочие-монтажники из Ленинграда — все день и ночь были заняты на боевых объектах. Без частников не обойтись, в Эстонии еще не было строительных организаций новой республики.

Со дня переезда на острова мы почувствовали поддержку большей части населения. В Палдиски мы были как-то отгорожены от жителей: городок маленький, получалось так, что мы волей-неволей вытесняли горожан с насиженных мест. На островах этого не было: все оставались в своих домах и на хуторах, в штабе работало много вольнонаемных, мой помощник по материальному обеспечению интендант 2 ранга И. Г. Фролов сумел подобрать среди местных жителей хороших работников, патриотов, активных участников восстановления Советской власти в Эстонии. Они показали себя верными людьми и во время гитлеровской оккупации Моонзундского архипелага.

Я уже говорил, что в конце июля на остров прибыл секретарь уездного комитета эстонской Компартии Александр Михайлович Муй, высокий, сутулый, сильно исхудавший в тюрьме и на каторге человек, безгранично преданный коммунистическому делу. С ним приехала группа таких же заслуженных коммунистов. Сперва у нас с My ем случился маленький конфликт: дом кайтселийтчиков полагался уездному комитету, а береговая оборона его заняла. Я, правда, объяснил товарищу Мую, что до выселенного нами фашистского штаба там размещался штаб моонзундской укрепленной позиции. Александр Михайлович рассмеялся и признал наши наследные права на этот дом; он занял то здание, во дворе которого нашли спрятанную батарею. Наш политотдел и его начальник Л. Е. Копнов много помогали эстонским коммунистам — помогали все и во всем.

В августе в Курессааре собралась многотысячная демонстрация. Автобусы по острову не ходили; на подводах, повозках и на попутных грузовиках приехали жители многих деревень. Площадь, где состоялся митинг по случаю образования ЭССР, была запружена народом.

Шествие направилось с площади по Ромассаарской улице к пристани. Оказалось, что там находится огромная братская могила расстрелянных в 1919 году участников сааремааского восстания трудящихся, участником которого был и Александр Муй. Сотни восставших были убиты карателями на улицах, 250 человек расстреляны по приговору военно-полевого суда. Вот какому «освободителю» эстонского народа был поставлен тот памятник в парке — меченосец, показанный мне когда-то полковником Нормаком.

У братской могилы плакали родственники расстрелянных. Они пошли к этому «памятнику» и разнесли его на куски.

Эстонцы тут же привели в порядок братскую могилу, и это место стало чтимым на острове Сааремаа, ухоженным уголком города.

Надо сказать, что в те недели и месяцы от местных жителей нам стали известны неведомые страницы революционной борьбы и ужасающие факты белого террора, факты преступлений, совершенных интервентами и внутренней контрреволюцией.

В начале августа меня вызвал в Таллин командующий флотом. Выслушав мой доклад о положении на Моонзунде, Владимир Филиппович Трибуц сообщил мне, что принято решение о постройке башенной 180-миллиметровой батареи на острове Найссаар (Нарген) и я назначен председателем комиссии по выбору позиции; заместителем — комендант береговой обороны главной базы полковник Кустов, и члены комиссии ожидают меня, чтобы немедленно выйти на катере на остров. Задание срочное.

У меня нашлось время зайти ненадолго к члену Военного совета КБФ дивизионному комиссару Марку Григорьевичу Яковенко, на третий этаж здания штаба. Мысленно я с удовлетворением отметил, что это здание прежде принадлежало главному штабу кайтселийтов Эстонии — моя совесть перед секретарем уездного комитета на Сааремаа была чиста.

Дивизионный комиссар, узнав, что я уже бывал в мае на острове Найссаар, осматривал там руины взорванных в восемнадцатом году нашими матросами тяжелых русских батарей и позиции двух сохранившихся четырехорудийных батарей Канэ, спросил меня: рассказывали ли мне о братских могилах наших моряков, расстрелянных интервентами и белогвардейцами на этом острове?..

Конечно, представители армии режима Пятса, сопровождавшие меня, ни словом не обмолвились об этих расстрелах. Оказывается, по распоряжению ЦК эстонской Компартии теперь была найдена и вскрыта могила экипажа эсминца «Спартак», захваченного англичанами, заключенного на острове Найссаар в концлагерь и в феврале 1919 года, вместе с комиссаром «Спартака» В. П. Павловым, расстрелянного.

История похода «Спартака» и «Автроила» для разведки батарей Найссаара и Аэгны (Вульфа), героического боя с английскими легкими крейсерами, имевшими десятикратное превосходство в артиллерии, описана, хотя и недостаточно, в литературе, но в сороковом году она была почти неизвестна нам, особенно трагическая участь экипажа; останки героев позже перенесли в Таллин и перезахоронили, на новом месте братской могилы впоследствии установили памятник.

На маленькой пристани Найссаара наш катер встречал командир 94-го артиллерийского дивизиона капитан Л. Крючков, вместе с которым наша комиссия работала трое суток, определяя место новой современной батареи в соответствии с требованиями времени.

Мы обошли весь остров по узкой колее железной дороги, кишевшей, кстати сказать, таким количеством змей, что краснофлотцы, помогавшие в изысканиях, не раз сталкивали меня в сторону, спасая от укусов. Поздно вечером мы возвращались в бывшее эстонское офицерское собрание уставшие, с полными белых грибов руками, карманами и фуражками — удивительно грибная была осень.

Выбрав позицию, мы покинули остров, довольные, что кроме устаревших восьми пушек Канэ на нем будет установлена самая современная батарея для защиты таллинской бухты.

Но времени для прогулок на другие острова Балтики, хоть и деловых, важных для флота, у нас не было. С каждым днем заботы по вооружению Моонзунда возрастали.

Сейчас, почти три десятилетия спустя, просто диву даешься, в каком темпе шло столь запоздалое не по нашей вине развертывание, как в считанные дни, недели, месяцы мы и опыт приобретали, и возможности изыскивали там, где это казалось немыслимым, и лбы расшибали, и все же старались опередить все плановые сроки, хотя это не всегда, как известно, приносит пользу, особенно в столь ответственном деле, как долговременное оборонительное строительство. Что ни говори, но острейшее чувство переднего края, военной угрозы со стороны фашизма побуждало каждого краснофлотца и красноармейца на такое глубоко осознанное подвижничество, без которого, будь мы семи пядей во лбу, нам не справиться бы никак, да еще в таких сложнейших политических условиях, как в Прибалтике в тот год.

Самым частым нашим гостем, неумолимым, требовательным, неистощимо трудоспособным, выслушивающим наши просьбы только в том случае, если мы не нарушаем графика работ, был вице-адмирал Гордей Иванович Левченко, заместитель наркома, благословивший меня в октябре тридцать девятого года на «эстонскую командировку». Когда он появлялся на островах, мы спали не больше двух, от силы трех, часов в сутки, но работа шла. Иного пути тогда не было. Через год мы часто вспоминали это штурмовое время с одним лишь чувством — с досадой, что мало его нам было отпущено.

Нам стало известно, что на КБФ прибыли Народный комиссар Военно-Морского Флота адмирал Н. Г. Кузнецов и его заместитель адмирал Л. М. Галлер знакомиться с новыми базами и новыми условиями дислокации флота. С Николаем Герасимовичем Кузнецовым я впервые встретился в декабре 1938 года в Москве на заседании Главного военного совета ВМФ, созданного постановлением Совнаркома. Наркомом тогда был М. П. Фриновский, не моряк, что мы все сразу же почувствовали. Кузнецов, недавно вернувшийся из Испании, командовал Тихоокеанским флотом, и на меня, командира соединения на Балтике, произвела сильное впечатление его умная и твердая позиция в оценке боеготовности на Тихом океане. Атмосфера была столь напряженная, что его поведение и настойчивость были попросту мужественными. Вскоре, в апреле 1939 года, Н. Г. Кузнецов стал наркомом.

После осмотра Лиепаи и Усть-Двинска дошла очередь и до БОБРа. Накануне вечером я получил радиограмму командующего флотом вице-адмирала Трибуца, сопровождавшего наркома, что на следующее утро нарком прибудет на эскадренном миноносце на рейд Ромассоаре. Командующий флотом приказал мне обеспечить встречу. Я правильно понял, что речь идет не только об уставной воинской встрече, но и о доставке Народного комиссара и сопровождающих его военачальников с рейда на берег.

В сухой и ясный день, но при крупной волне я подошел к борту эсминца на Ромассаарском рейде. Катер не смог стать у трала, волна отбрасывала его. Первым, выбрав удобный момент, с завидной легкостью прыгнул в катер командующий флотом. Точно так поступил и нарком. С большим опасением я ожидал адмирала Л. М. Галлера — он был значительно старше и наркома и командующего флотом. Но возраст не повлиял на долголетнюю морскую выучку Льва Михайловича: он ловко прыгнул в болтающийся на волне катер. Через несколько минут мы уже высадились на пристань.

Дело шло к вечеру. После короткого доклада я пригласил прибывших в маленький домик, приготовленный на случай приезда командования. После обеда никуда не поехали, а выслушали мой более обстоятельный доклад о ходе строительства. Нарком и его заместитель легли отдыхать, командующий флотом потребовал провести его в мой служебный кабинет.

Переговорив по телефону с начальником штаба флота, вице-адмирал Трибуц сказал:

— Ну и кулак же ты, Сергей Иванович. Я не думал, что ты так хорошо разместился и устроился. Отличные здания, полный порядок. Только почему встречал на эстонском катере?

Пришлось объяснить, что своего катера пока нет. Владимир Филиппович обещал все исправить. И действительно, вскоре мы получили разъездной катер «КМ».

То, что комфлота обозвал меня кулаком, я принял за похвалу. И в самом деле. Сколько пришлось поработать всем нам, особенно А. И. Охтинскому, В. М. Харламову и И. Г. Фролову, комиссару П. Е. Дорофееву и начальнику политотдела Л. Е. Копнову, чтобы за короткий срок организовать службу в штабе БОБРа и всех его учреждениях.

Рано утром, после завтрака, поехали на полуостров Сырве. Народный комиссар внимательно ознакомился с работами на 315-й батарее. Начальник строительства 05 военинженер 2 ранга Ф. Н. Усков и начальник участка военинженер 3 ранга Ю. Е. Васильев доложили о ходе работ. Уже отрыты два громадных котлована, на дне их готовились бетонировать массивные фундаментные плиты. По графику в ноябре следовало забетонировать оба блока. В полутора-двух километрах от огневой позиции подрядчик Эденберг строил жилой городок. Шла кладка стен всех трех зданий. Сомнений не было — городок к зиме будет готов и батарейцы смогут зимовать в тепле. Но на самой батарее еще много работы. Где же будет зимой жить 34-й отдельный инженерный батальон? Народный комиссар приказал до зимы сделать как можно больше наружных работ, а для строителей обязательно найти жилье.

В Кихельконна нарком осмотрел уже построенную батарею № 24. Боевая подготовка еще не началась, краснофлотцы сами строили оборону батареи с суши — проволочные заграждения, огневые точки.

В километре от батареи строился казарменный городок. Работали все и везде.

Нарком спросил меня, каково состояние двух других 130-миллиметровых батарей. Я доложил, что готовность батареи № 25 на полуострове Хундсорт такая же, как и батареи № 24, обе поставлены на деревянные основания, а вот строительство 43-й батареи на полуострове Кюбассаар затягивается, она на бетоне.

Нарком решил, не заезжая на 25-ю, посмотреть бухту Тагалахт, а потом и строительство 180-миллиметровой батареи на полуострове Нинасте.

Бухта Тагалахт произвела на всех сильное впечатление. Приехавшие обсуждали, как усилить ее оборону и как использовать бухту для стоянки наших кораблей. На строительстве 180-миллиметровой батареи смотреть было нечего. Везде шли земляные работы, работали на всех объектах.

На обратном пути остановились у селения Когула, где строился большой аэродром. Видимо, у наркома был особый интерес к этому объекту, на котором должна была базироваться бомбардировочная и минно-торпедная авиация флота. Окончанию работ мешала скала почти в середине летного поля. Скалу нужно было взрывать, нарком это разрешил. Никто, конечно, не предполагал тогда, что через год с этого аэродрома балтийские летчики Евгения Преображенского полетят бомбить Берлин.

К вечеру нарком, его заместитель и командующий флотом уехали на моей автомашине через Куйвасту — Виртсу в Таллин.

Вскоре начались большие осенние учения флота. Проверялась боеготовность кораблей и частей в условиях базирования в новых базах. БОБР участвовал в учениях. Конечно, мы к этому не были готовы. Ничего не построено, кроме двух батарей в Карузе и Ундва на Сааремаа и двух на Хийумаа — № 12 на мысе Серош и № 26 на Тахкуна. Не было и сухопутной обороны; стрелковый полк 69-й стрелковой дивизии к этому времени вывели с островов, а 3-я отдельная стрелковая бригада еще не пришла. У нас не было даже командных пунктов, откуда командующий обороной мог бы руководить будущими соединениями и частями. План предусматривал строительство только батарей.

Еще в июле мы задумались над созданием главного командного пункта.

Хотя штаб в Курессааре был размещен хорошо, стараниями начальника штаба и связистов был создан хороший узел связи, но считать это командным пунктом мы не могли. Во-первых, штаб не защищен от воздействия авиации противника и артобстрела и, во-вторых, его место знали не только в городе, но и на всем острове. Надо строить главный командный пункт где-то вне города. На полуострове Сырве? Но там, на тесном пространстве, соберется много боевых сил и средств: две батареи уже строятся, еще одна будет построена. А это значит: три командных пункта и три запасных. Куда же втискивать еще один — главный командный пункт?.. Нет, этого делать нельзя. Возникнет нужда — всегда сможем использовать долговременный пункт любой батареи как передовой или выносной КП командующего.

Подошли к решению задачи просто. Ожидаемое направление ударов противника — с запада. Размещение не только основных, но и всех батарей — на запад. Следовательно, и КП строить надо где-то в западной части острова. Выбрали для этого небольшую высотку, поросшую молодым сосняком, в 3–3,5 километра от Курессааре. КП будет хорошо прикрыт с северо-запада озером Мулут, в 5 километрах от Курессааре; близка и дорога Курессааре — Кихельконна.

Но материалов для КП — бревен, досок, цемента — у нас не было. Не было ни денег, ни проекта. Пришлось Сергею Сергеевичу Навагину самому срочно проектировать дерево-каменный КП. Строительный лес достали на батареях; Ф. Н. Усков помог железом для скоб, дал гвоздей; сами пилили доски, ну а камня, песка — сколько угодно. Строила КП 10-я отдельная инженерная рота.

В августе, еще не закончив КП, столкнулись с новой трудностью: надо оборудовать второй узел связи, а техники для этого нет. Все, что положено по табелю и благоприобретенное, — все использовано в узле связи в городе. Разорять его нельзя. Словом, ввод загородного КП в строй затянулся. Пришлось участвовать в учениях флота, оставаясь в городском здании.

Для нас, командования, штаба и политотдела, учения, по сути дела, превратились в учение по связи. Весь командный и политический состав мы перевели на казарменное положение. Организовали наблюдение за морем и воздухом. Вели карты, журналы боевых действий. Штаб флота даже не прислал на остров посредников.

Наступил сентябрь 1940 года. На острова пришла осень. Надо было всерьез готовиться к зиме. Не только форсировать строительство жилых городков, но и заготавливать топливо. Уголь нам прислали с материка, дрова надо было заготовлять самим. Где хранить овощи и картофель? Ведь создавался запас на год.

Скрепя сердце разрешил И. Г. Фролову использовать подвалы епископского замка. Подвалы большие, сухие, только жалко было нарушать тишину и порядок исторического средневекового сооружения. Но ничего не поделаешь. Нельзя же оставить тысячи людей на зиму без овощей.

Головы у всех раскалывались от забот о зиме. И в то же время нельзя было уменьшать напряжение в оборонительном строительстве. Батареи нужны в срок. Не только строители, все были заняты на авральных работах, приеме и подготовке материальной части, на монтаже, устройстве сухопутной обороны — все это ложилось на плечи самих батарейцев. Все мы понимали, что сверху, из Москвы и Таллина, нас не зря торопят. И торопят очень жестко, упорно.

Балтийские острова, как их называли немцы, лихорадочно вооружаются. Создается мощная оборона в ожидании удара противника с запада. Каких же ударов мы ожидаем, от кого?

Война в Европе вроде кончается. В июле Франция капитулировала перед гитлеровской Германией и фашистской Италией. Фашисты захватили Бельгию и Норвегию. Англичане эвакуировались из Дюнкерка на острова. В состоянии войны с гитлеровской Германией осталась только Англия, которую немцы нещадно бомбят. К отражению каких же ударов мы готовимся? Чьих?

Когда-то на Балтике врагом № 1 для нас, русских, была Швеция. Потом — Германия. Но с немцами — пакт. Шведы? Нет, они нам не опасны. Слишком слабы. Англичане заняты войной с немцами. Хотя об этом и не писали в газетах, но все мы ориентировались в душе именно на фашистскую Германию, как на врага № 1.

Тут случилось одно событие. На полуостров Сырве к пристани Мынту пришла немецкая моторно-парусная шхуна под немецким военно-морским флагом со свастикой. Пришла за останками солдат и офицеров кайзеровской армии, убитых при захвате немцами этих островов в октябре 1917 года. Приход шхуны и вскрытие могил, очевидно, были разрешены нашим правительством. Мы никакого отношения к этому не имели, мы просто наблюдали, нервничая: ведь тут строились батареи!

Я знал, что на северо-западе города есть германское военное кладбище солдат и офицеров, погибших в 1917 году. Если верить фон Чишвицу, бывшему начальнику штаба десантного корпуса, который участвовал в тех боях, немцы понесли в 1917 году следующие потери: сухопутные войска — убитыми 3 офицера и 51 солдат, флот — 130 офицеров и солдат; кроме того, 102 раненых. Можно считать, что на этом военном кладбище вместе с умершими от ран похоронено было двести-двести пятьдесят человек. Вот за ними и пришла двадцать три года спустя шхуна под флагом со свастикой. Немецкие могильщики разрывали могилы и укладывали в цинковые гробы истлевшие кости, доски и, в большей степени, землю. Гробы, запаяв, отправляли на автомашинах, привезенных шхуной, в Мынту на погрузку. Работу наконец окончили. Военное кладбище перестало существовать.

Но не тут-то было. Фашисты заявили, что у селения Ориссааре есть еще одна могила, какого-то обер-лейтенанта. Поехали через весь остров на место, сразу же нашли могилу.

Дело тут не только в немецкой пунктуальности: фашисты, изымая останки немецких солдат, вроде бы показывали, что не имеют никаких притязаний на эту землю. Вот, мол, напрасны ваши сомнения в гитлеровской «искренности к миру и дружбе с Советским Союзом». Мы усиленно продолжали строить оборону.

В сентябре вошла в строй батарея на Кюбассааре, все ее орудийные дворики, погреб для боезапаса, КП. Начали строить и сухопутную оборону, обнесли батарею проволочным заграждением в три кола, строили дзоты. Сорок третья была, пожалуй, самой лучшей из временных батарей. Ей бы еще приборы управления артиллерийской стрельбой, так называемый ПУС.

Случились в сентябре еще два события: нам дали наконец-то штаты военно-морского госпиталя и военно-морской комендатуры. Полгода инженерные части и береговые батареи жили без квалифицированной стационарной медицинской помощи. В частях — лекарские помощники или фельдшеры. Не было госпиталя. А люди, работая по 16–18 часов в сутки на тяжелых физических работах, получали травмы, нуждались в госпитализации. Сперва их отправляли на попутных кораблях в Кронштадт, потом — в Таллин. Оказии случались не всегда. Госпиталь нужен был нам, как воздух. Начальник медико-санитарной службы БОБРа военврач 2 ранга В. Р. Баудер делал все, что было в его силах, чтобы как-то наладить госпитализацию больных. Но не было врачей, не было штатов для них.

Комиссар и начальник политотдела чуть ли не в каждом политдонесении Военному совету и Политуправлению писали об этой неотложной нужде. И вот дошла очередь. Штаты мы получили. Уездный комитет партии немедленно помог нам получить для госпиталя большой двухэтажный каменный дом у городской ратуши. Приехал и начальник госпиталя военный врач 3 ранга Заплетаев. Сергей Сергеевич Навагин и Иван Гаврилович Фролов с помощью саперов роты Г. В. Кабака за две недели перестроили дом под госпиталь.

Военным комендантом города Курессааре был назначен майор И. Г. Федоров. Мы все прочней и глубже врастали в острова Моонзунда. Появились и пожарная команда, и даже гарнизонная гауптвахта. Надо прямо сказать, что гауптвахта была и нужна и не нужна. Нужна, чтобы командный состав знал, что может подвергнуть аресту подчиненного не только по праву Дисциплинарного устава, это право у него было давно, но и есть место, где арестованный будет отбывать наказание. И в то же время арестованных не было. Все военнослужащие без всякого исключения были настолько заняты, что никому и в голову не приходило выкидывать какие-либо «фортели» и совершать «чудеса», за которые надо было бы сажать под арест. Я человек строгий и требовательный, но ни разу за все пребывание в Эстонии не арестовал ни одного подчиненного. Благополучие это не пришло само собой. Требовательность была высокой, примиренчества к недостаткам не было, не было и главного врага дисциплины — панибратства начальника с подчиненными. И в то же время была очень высокой и доходчивой политическая работа. В ней участвовали все командиры. Отделу политической пропаганды надо было только внимательно и разумно использовать время. И Лаврентий Егорович Копнов отлично справился с этой работой. У нас не было не только крупных воинских проступков, за совершение которых надо сажать на гауптвахту, но и уголовных преступлений, хотя были и прокуратура и трибунал.

Хуже всего обстояло с сухопутной обороной Моонзундских островов. Островам придавалось большое оперативное значение, если не сказать больше. Невозможно создать устойчивую оборону Рижского залива и тем обеспечить базирование нашего флота в Усть-Двинске, а в случае надобности — в бухтах Сааремаа, не владея твердо этим островом и островом Муху. В этом должно было убедить нас недалекое прошлое — первая мировая война, захват немцами этих островов. То же можно сказать и про остров Хийумаа. В системе обороны устья Финского залива Хийумаа очень важен, он значительно усиливал ее, создавая оперативно-тактическую глубину.

Но почему-то Прибалтийский особый военный округ, в ведении которого находились острова, не желал заниматься ими, хотя Наркомат Военно-Морского Флота создавал береговую оборону Моонзундского архипелага не только в своих интересах, но и в интересах обороны Эстонской и Латвийской Советских Республик.

В сентябре к нам приехала комиссия штаба КБФ. Председатель ее полковник Василий Казимирович Зайончковский, хорошо знакомый мне еще по совместной службе в Кронштадте, в тридцатых годах командовал одной из лучших частей флота — Кронштадтским крепостным стрелковым полком. Комиссия должна была решить все вопросы сухопутной обороны: определить оперативную емкость, т. е. количество войск, необходимых для обороны островов, и все связанное с их инженерной подготовкой.

Был составлен план обороны в расчете на стрелковую дивизию для Сааремаа и не менее стрелкового полка со средствами усиления, то есть с артиллерией и танками, для Хийумаа. Острова Муху и Вормси по решению комиссии войсками не занимались. План сухопутной обороны Моонзунда, как и действия береговой артиллерии, строился в расчете на противника только с запада. Упорная оборона бухты Тагалахт, бухты Мустельгама, Сырве и сильные резервы в центре западной части острова Сааремаа — вот идея обороны. Материалы комиссии, утвержденные Военным советом КБФ, были переданы в Главный морской штаб. На острова прибыла 3-я отдельная стрелковая бригада в составе двух стрелковых полков — 46-го и 79-го и одного артиллерийского полка. Командовал ею полковник П. Гаврилов, военный комиссар — батальонный комиссар И. Кулаков, начальник штаба бригады — полковник В. Пименов. Бригаду разместили на Сааремаа, только один стрелковый батальон и один артиллерийский дивизион из артполка бригады пошли на Хийумаа. Этих войск, конечно, было мало для обороны островов.

Казалось, что период бездействия кончился. Но… бригада подчинялась опять-таки Прибалтийскому округу и, занимаясь боевой подготовкой, не оборудовала своих районов и участков обороны. Мне она подчинялась только как начальнику гарнизона; ни я, ни штаб не вправе были заставить бригаду строить оборону. Осенью 1940 года бригаду подчинили было флоту, но в декабре ее снова передали в Прибалтийский военный округ.

Очень плохо было и с организацией противовоздушной обороны. Только что окончившаяся советско-финская война не была воздушной войной равноценных по силе противников, и средства ПВО мало в ней участвовали. Но гражданская война в Испании, развязанная в 1936 году режимом Франко, показала в полной мере необходимость мощной и устойчивой системы противовоздушной обороны. Мощные авиационные соединения гитлеровской и фашистско-итальянской авиации день и ночь бомбили боевые порядки республиканских войск. То же самое происходило и в 1940 году — гитлеровцы беспощадно бомбили Англию. Нас, на островах, беспокоила слабость ПВО. Конечно, Моонзунд — не Мадрид и не Лондон. Но, вкладывая десятки, если не сотни, миллионов рублей в строительство обороны островов, нельзя было экономить на защите объектов с воздуха.

В конце 1940 года на Сааремаа был создан участок ПВО БОБРа. Командиром назначили капитана В. Г. Дроздова. Ту, единственную батарею 76-миллиметровых зенитных пушек, которая вместе с 15-й авиаэскадрильей прибыла в Кихельконна, начали дополнять новыми батареями. Две из них установили на полуострове Сырве и в районе Карузе, и две — на острове Хийумаа. Таким образом, однослойным огнем были прикрыты будущие Церельские батареи, аэродром в Кихельконна и батарея у Карузе, будущая батарея на полуострове Нинасте и временная батарея на Ундва. Двухслойным огнем был прикрыт полуостров Тахкуна. Вот и все. Все коммуникации на островах, дамба, пристани, города Курессааре, Кярдла на Хийумаа, склады — все было пока открыто. Если это временно, связано с тяжестью нашего стремительного развертывания на Балтике, то не беда. Пока нас никто не бомбит. Но если это недооценка ПВО? Тогда дело плохо.

Не удовлетворяло нас и организационное положение острова Хийумаа. Трудно, находясь со штабом и отделом политической пропаганды на таком большом острове, как Сааремаа, руководить работами, боевой подготовкой и материальным обеспечением всех батарей и частей еще одного крупного острова, не имея там общего для них начальника, штаба и хотя бы маленького политоргана. Об этом мы неоднократно просили командование. И в этом я еще раз убедился, побывав за несколько дней до 23-й годовщины Октября на Хийумаа.

Сама поездка, особенно поздней осенью, оказалась сложной. Отлучиться с Сааремаа больше чем на три дня я не мог. Помимо всего прочего, вечером 6 ноября, в канун праздника, впервые отмечаемого в Курессааре и эстонским населением, я обязан был присутствовать на торжественном заседании и вечере.

Наш разъездной катер, полученный после памятной встречи наркома на катере наемном, стоял у причала в Трийги. В добрую погоду он был хорош, но чуть посвежее да подальше в море — он уже ненадежен, хотя старшина катера был умелым моряком. В тот короткий ноябрьский день мы благополучно перешли к Хийумаа, к маяку Тохфри, где полным ходом строилась 44-я батарея стотридцаток, такая же, как на Пакри в Палдиски. Старший лейтенант М. А. Катаев, командир батареи, и старший политрук И. В. Паршаев умело организовали работу своих подчиненных, активно помогавших 33-му отдельному инженерному батальону, хотя артиллеристы прибыли на позицию недавно и материальную часть доставили поздно. И батальон этот, раньше работавший в Палдиски и считающийся по праву пионером создания береговой обороны в Эстонии, пришел на Хийумаа только в июне, но уже успел подготовить для бетонирования все три орудийных блока. Было только неясно, когда островное строительное начальство даст сюда бетон. Жилой городок тоже уже был под крышей, началась его внутренняя отделка. Эту ночь на Хийумаа в комнате двухэтажного кирпичного дома, еще сырой, пахнущей известкой, я провел с сознанием, что вот начала все же устраиваться жизнь наших людей на островах.

Рано утром через город Кярдла, заехав за начальником строительства 04 Е. С. Соколовым и главным инженером В. И. Бондаренко, я отправился на главные объекты полуострова Тахкуна. Меня поразило, как дружно, вровень, шли всюду работы: в сосновом лесу стояли уже несколько кирпичных корпусов для личного состава 316-й и 26-й батарей, заканчивался корпус для занятого здесь 36-го отдельного инженерного батальона, часть помещений, еще не отделанных, заселена, зима для островитян не страшна. В городке работало много эстонских рабочих. Все шесть объектов 26-й батареи подготовлены к бетонированию, через два-три дня пойдет на них бетон, потом забетонируют первый блок башенной батареи, а затем начнут класть бетон и на 44-й батарее на Тохфри. Стало понятно, что у Соколова все распланировано, чтобы бетонировать объекты подряд, по графику.

После полудня я ознакомился с работами на 149-й батарее у местечка Палли (командир старший лейтенант С. С. Чесноков, военком политрук Е. С. Костин); она вместе с 26-й должна была не допустить легкие силы противника к северному берегу полуострова Дагерорт (Кыпу) и к западному берегу Тахкуна. Эти батареи были основой противодесантной обороны северо-западного участка Хийумаа и, главным образом, при обороне Тахкуны. Позиция у Палли была выбрана неплохо, но, по-моему, слишком близко к урезу воды. Она хорошо просматривалась с моря, лучше бы отнести ее в глубь берега метров на двести. Но, возможно, комиссия учла, что батарея не будет иметь приборов управления стрельбой.

С севера Тахкуна защищена большими высотами, поросшими сосновым лесом. Вот за этими высотами, идущими грядой по северной оконечности Тахкуны, и строилась башенная батарея № 316. А восточнее ее должна была строиться 406-миллиметровая батарея. Командные же и дальномерные пункты размещались по этому гребню. Отлично выбрали позиции для обеих мощных батарей.

Отыскав старую позицию 305-миллиметровой батареи, построенной в 1916 году на Тахкуне, мы увидели только четыре бетонных основания. Никаких защитных стенок, подобных церельским, не было. Батарея стояла открытой. Наши батареи были несравненно мощнее и защищены лучше, чем эта старая русская батарея.

Так прошел день. Надо было еще успеть на сорок вторую батарею у маяка Ристна. Там была совсем иная картина. Батарея временная, на деревянных основаниях. Позиция открытая, на полянке. Кругом сильно захламлено. Валяются остатки строительного мусора, корни выкорчеванных деревьев, бревна. Городок строится плохо. К зиме мало что сделано. Командир батареи капитан Ф. И. Волков какой-то хмурый, одет неряшливо.

Пока ходили, смотрели, стемнело. Собрали батарейцев. Против ожидания краснофлотцы были веселы, ни на что не жаловались, сказали, что перезимуют, и бояться, мол, за них не надо, казарму они сделают. А в задержке виноваты не они, а строители. Командир батальона тут же признался, что городок начали строить недавно, так как сюда местных рабочих не пустили, а своих сил не хватило. Я не стал искать виновных на батарее, а приказал только собрать и сжечь мусор и до зимы казарму построить.

На 12-й батарее, где я ночевал, командир капитан Г. А. Корзун и военком старший политрук М. С. Кравец жаловались на плохую работу Военфлотторга. По-прежнему он не обеспечивал дальние гарнизоны. Это касалось не только батареи на мысе Серош. В Курессааре и в Кярдла были и магазины, и товары в них. А вот на батареях только краснофлотские ларьки. Никак не справлялись мы с этой бедой.

Третий день я провел на зенитных батареях, в стрелковом батальоне и артиллерийском дивизионе стрелковой бригады. Устроились армейцы в населенных пунктах. Местные власти выделили им жилье. Но в нашей строительной страде они пока не участвовали. Скорей бы подчинили их командованию БОБРа!

А вот зенитчикам надо срочно помогать: они только прибыли и зиму проведут в землянках и палатках.

К вечеру добрался до Тохфри. Катер меня ожидал у причала. Но сильно штормило. Скорость ветра достигала 10–11 баллов. Что делать? Было 5 ноября 1940 года. 6-го — хоть лопни — надо быть в Курессааре.

— Дойдем до Трийги? — спрашиваю старшину.

— Надо дойти.

Тут мы и хлебнули горя. Взяли на борт еще шестерых пограничников, вышли в море в дождь и шторм, и показалось, что настала ночь. Скрылись все береговые огни. Пошел сильный дождь. Волны, ревет ветер. Куда катер идет — не поймешь. Через полчаса остановился мотор. Старшина доложил: двигатель сломался. Я спустился в тесный отсек: у двигателя суетился моторист. Старшина спросил разрешения выдать пассажирам пробковые матрацы. Я разрешил. Мне матраца не хватило. Я подтвердил приказание. Момент критический, катер понесло на камни, они уже бьют под днищем. Застучал мотор. Потом смолк. Опять застучал. Старшина спросил разрешения возвращаться на Хийумаа — туда попутный ветер. Вскоре подошли к причалу. Как нас не разбило о стенку, не знаю, просто повезло. Мокрые с ног до головы мы добрались до городка батареи. Разделись догола. Катаев притащил валенки, полушубки, одеяла. Закутались, отогрелись чаем. Утром — отличная погода. Но катер идти на Сааремаа не мог. Пришлось нанимать лодку у эстонского рыбака.

Уже подходя к пристани Трийги, рыбак сказал, что в прошлую ночь море выбросило на берег много рыбачьих лодок и катеров.

Можно ли при такой связи оставить Хийумаа без своего штаба?

Уже зимой, уехав на учебу в Ленинград, я узнал, что на Хийумаа был создан наконец Северный укрепленный сектор береговой обороны Балтийского района (СУС БОБРа). Комендантом был назначен полковник Алексей Сильвестрович Константинов, начальником штаба СУСа — полковник Павел Васильевич Савельев. Был создан и отдел политической пропаганды СУСа. Начальником назначили молодого энергичного политработника полкового комиссара М. С. Биленко. При СУСе был и базовый госпиталь, и квартирно-эксплуатационная часть, и отдельный стрелковый взвод. Радовало, что остров, второй по величине в Моонзундском архипелаге, мог деятельно заканчивать оборонительное строительство и готовиться к будущим схваткам на подступах к городу Ленина.

В конце ноября на Сааремаа прибыл член Главного военного совета Военно-Морского Флота и начальник Главного управления политической пропаганды армейский комиссар 2 ранга И. В. Рогов. Вновь мне пришлось проехать с начальством по всем объектам на острове. Работы резко сдвинулись вперед. На 315-й батарее уже забетонировали оба башенных блока, готовился к бетонированию КП. Были готовы 24, 25 и 43-я батареи. Полным ходом строилась 317-я батарея на Нинасте. Орудия ее помещались не в бронированных башнях — по две системы в каждой башне, а по одному орудию в оригинальных по своей конструкции двориках. Дворики хорошо защищали от осколков снарядов любого калибра и материальную часть, и обслуживающий ее личный состав. Я уже отмечал, что это была первая батарея такого типа во всей береговой обороне Военно-Морского Флота СССР. Но не единственная. Точно такую же начали строить на острове Найссаар, на выбранной в августе позиции. И третья такая же батарея должна была строиться на полуострове Хундсорт. Приступая к строительству таких сравнительно мощных батарей, вместо башенных, с орудиями не меньшего калибра, мы почти ничего не проигрывали в живучести, но зато сильно выигрывали во времени и в стоимости.

На 317-й батарее в день приезда армейского комиссара готовили бетонирование орудийных двориков. Начальник строительного участка военинженер 3 ранга Иващенко доложил о ходе работ. Рогов был доволен. Старший лейтенант О. Османов и политрук М. Ф. Ломоносов обстоятельно доложили о нуждах личного состава батареи. Главное, что их тревожило: орудийные системы, весом 27 тонн каждая, находились у мест установки без упаковки, их покрывали песок, пыль и распыленный цемент. У нас не было брезентов, армейский комиссар приказал мне немедленно их достать.

Наступил декабрь. Год напряженной работы не прошел даром. Не надо было бояться морозов. Весь личный состав батарей и инженерных батальонов размещен в тепле. Скоро начнется монтаж блоков и башен.

В начале декабря меня известили, что я зачислен слушателем Курсов усовершенствования высшего начальствующего состава флота при Военно-морской академии им. Ворошилова в Ленинграде. Это было для меня неожиданно и приятно. Должность занимал большую, а подготовка мало ей соответствовала. Все приобретено практикой, трудом. Остро чувствовал недостаток знаний в военно-морской тактике и оперативном искусстве. Учиться надо, но жалко уезжать, не доведя дела до конца. Чувствовалось, что надвигаются важные события. Очень много внимания уделялось новым базам, в особенности Моонзунду. Громадные средства вкладывались в строительство и вооружение. Судя по всему, мы торопились сделать как можно больше, успеть что-то упредить. Думаю, что с этим же была связана и учеба многих, судя по должностям, крупных военачальников.

Глава шестая На петровский Гангут!

Слово Гангут знал в России каждый юноша со школьной скамьи. Мне, учившемуся в дореволюционные годы, да еще в Петербурге, где каждый камень настойчиво напоминает об эпохе Петра, Гангут был хорошо известен с детства — и улица, где в память о Гангуте воздвигнута церковь, и гравюры в учебниках истории, изображающие битву русских со шведами под Гангутом, и, разумеется, такие слова, как абордаж, скампавеи, фрегаты, галеры — все, что связано с романтикой русского парусно-гребного флота, победителя при Гангуте, в честь чего и линейный корабль называется «Гангут», и старинная медаль вычеканена в память гангутского сражения 1714 года. Однако я не мог никогда в жизни предположить, что сам буду командовать Гангутом и что на склоне лет, в конце шестидесятых годов, буду подписывать наградные удостоверения и вручать выжившим гангутцам и семьям погибших героев вычеканенную Монетным Двором Ленинграда медаль в память ста шестидесяти четырех дней мужественной борьбы непобежденного гарнизона этого полуострова в 1941 году.

Учась зиму и весну на Курсах усовершенствования высшего начальствующего состава флота при Военно-морской академии в Ленинграде, я часто слышал о Гангуте от Сергея Филипповича Белоусова, тоже слушателя курсов, первого командира арендованной базы, с которым я летал после финской войны на Ханко из Палдиски. А он, в свою очередь, слушал мои рассуждения о Моонзунде, где предстояло столько интереснейших для морского артиллериста дел, строительство таких сверхмощных батарей, что я не чаял поскорее туда вернуться. Откуда мне было знать, что еще в марте 1941 года Народный комиссар Военно-Морского Флота Николай Герасимович Кузнецов подписал мое назначение на Гангут.

Приказ этот, не без волнения, я получил, закончив пятимесячную учебу в Ленинграде.

Я только что говорил: размах и перспективы работы на Моонзундском архипелаге меня устраивали. Но Гангут, полуостров Ханко — самостоятельная зарубежная база, пожалуй, первая наша база за границей страны, далеко за ее пределами. Не по договору о взаимопомощи с профашистскими правителями, как это было в Прибалтике; не сосуществование с чуждым режимом, где надо было согласовывать каждый шаг, выторговывать каждый клочок земли, каждую скалу.

Условия, на которых наша страна получила в марте 1940 года в аренду Гангут, давали преимущество в главном: на территории полуострова мы могли строить то, что нам нужно и где нам нужно, по замыслу — скрытно от всех и всяких соседей.

Но были в положении арендатора и минусы, о которых мне частично рассказывал контр-адмирал Белоусов, а частично я и сам узнал позже. Прежде всего, все, вплоть до выпечки хлеба, надо делать самим, своими силами, самим заготавливать или везти издалека строительные материалы, все строить своими руками. А доступ к базе не простой: воздушный путь, открытый, как помнит читатель, в марте 1940 года из Палдиски на ТБ-3, морской путь — по Финскому заливу, замерзающему зимой, и путь по суше — поездом через всю Финляндию до ее юго-западной оконечности в устье Финского и Ботнического заливов. Путь этот в любую минуту может быть осложнен, когда имеешь дело с такими правителями, как Маннергейм, Рюти, Таннер. И другая сложность — твердые границы базы, которую надо строить, осваивать. В этом я убедился позже: всего заранее, на бумаге, не продумаешь, выбор выгодных рубежей сложен, в процессе освоения открываются ошибки выбора, но исправить что-либо уже нельзя.

Все мои помыслы перед отъездом невольно сосредоточились на Финляндии и ее внутриполитической атмосфере, на разнородной ориентации ее влиятельных партий и деятелей — в основном прогерманской и проанглийской, во всяком случае, антисоветской. По различным материалам было известно о брожении внутри народа, нежелании новой войны и, одновременно, о бешеной активности реваншистских сил, особенно Шюцкора — это военно-фашистское формирование действовало, пожалуй, похлеще кайтселийтов.

Итак, снова за рубеж. Но на этот раз без той наивности и беспомощности тридцать девятого года, когда в вагоне Ивана Степановича Исакова меня тревожило, как я буду жить в Эстонии без гроша в кармане, как буду встречаться с иноземными дипломатами, офицерами и частниками. Год службы в Палдиски, Таллине и на Моонзунде все же чему-то научил. Теперь я больше думал о том, против кого придется, наверно, воевать, с чем, с каким оружием защищать неведомый полуостров, что и как там построено и какие там подобраны командиры.

12 мая 1941 года утром я сел в поезд, отправлявшийся из Ленинграда с Финляндского вокзала на Ханко. Моим соседом по купе оказался контр-адмирал В. Е. Егорьев, профессор Военно-морской академии им. Ворошилова, доктор военно-морских наук, известный морякам ученый. Он был, как и я, одет в штатский костюм. Нас предупредили, что через Финляндию надо ехать почему-то только в штатском. Возможно, в этом был какой-то смысл, но для меня, генерала, назначенного в военно-морскую базу, да еще на должность командира, это казалось очень неудобным.

Время до Выборга с таким интересным собеседником, как Егорьев, прошло незаметно. В Выборге меня встретил комендант Выборгского сектора береговой обороны полковник В. Т. Румянцев, с которым мы осматривали когда-то финскую батарею на Бьёрке. За время стоянки поезда Владимир Тимофеевич показал мне город, в котором я был впервые, и свой штаб — мы с ним будем командовать гарнизонами на противоположных рубежах одной и той же буржуазной страны. Прощаясь, и он с уважением произнес: «Гангут».

Поезд за Выборгом прошел через пограничный контроль и пересек границу.

Вот и первая финская станция Вайникала. Иной мир, непривычные картины, в чем-то схожие с теми, что я наблюдал в 1939 году в Эстонии, но атмосфера строже и напряженней. Первое, что я увидел, полицейского и рядом с ним молчаливую группу штатских, по виду — рабочих, с ножами в кожаных ножнах на правом боку у каждого.

День и ночь поезд шел по Финляндии. Вагоны закрыты, на станциях выходить нельзя. В тамбурах внутри каждого вагона — наши пограничники. Вооружены.

Утром, приведя себя в порядок, мы с контр-адмиралом Егорьевым вновь сели к окну, разглядывая проносившиеся мимо леса и селения.

Поезд прибыл на станцию Таммисаари (Экенес). Я знал, что эта станция и небольшой торговый городок с фабрикой и удобной гаванью стоит на косе между двумя фиордами в десяти милях от входа в Таммисаарский залив и является последним пунктом перед Ханко. По ту сторону железнодорожного моста за Таммисаари находится ханковская пограничная станция Лаппвик.

Выехав из Таммисаари, мы вскоре пересекли железнодорожный мост через самую северную часть залива. Параллельно ему стоял шоссейный мост, деревянный; наших танков, как я механически определил, он не выдержит. Да и вряд ли финны сохранят его, если снова начнется война и возникнет угроза прорыва наших сил через залив. Вот железнодорожный мост выдержит, я вспомнил, что по нему на полуостров уже прошли транспортеры нашей железнодорожной артиллерии весом в четыреста тонн каждый.

В ранний утренний час шоссе и вся местность вокруг казались пустынными. На мосту пристроились два-три рыболова с удочками. Дорога за мостом вошла в лес. Стали встречаться на пути одиночки, а потом и целые группы финских солдат. На пограничников не похоже. Скорее всего — солдаты полевых частей. Казарм не видно, да и вряд ли в лесу разглядишь их. Зато костров много, возле каждого — солдаты. Мы заметили и шалаши в лесу. Если это полевые части, то прибыли они недавно.

На станции Лаппвик — снова наш пограничный осмотр. Еще два десятка километров пути, и наконец наш поезд прибыл в город Ганге.

13 мая, если быть суеверным, число несчастливое. Но я был свободен от всех и всяких суеверий. То время, которое я провел на полуострове Ханко, на Гангуте, было самым значительным в моей жизни.

Итак, утром 13 мая 1941 года я приехал на Ханко. Начальник оперативного отделения штаба базы капитан-лейтенант Н. И. Теумин, встретивший меня на вокзале, доложил, что в базе проводится тактическое учение, на нем присутствует начальник отдела боевой подготовки штаба КБФ капитан 2 ранга С. В. Кудрявцев.

Надо было срочно переодеться. Капитан-лейтенант Теумин усадил нас с контр-адмиралом Егорьевым в старенькую, видавшую виды эмку и отвез в дом, предназначенный мне, как командиру базы. Раньше в нем жил с семьей контр-адмирал С. Ф. Белоусов. В декабре он перевез семью в Ленинград. Дом красивый, двухэтажный, стоит на высотке отдельно от окружающих зданий. Мы с Егорьевым заняли комнату с балконом на втором этаже. Других жильцов в доме не было. Что я буду делать в таком огромном доме со своей маленькой семьей — жена и дочь должны были приехать следом? Временно исполнявший обязанности командира базы генерал-майор Алексей Борисович Елисеев, как мне рассказывали, превратил зимой этот дом в гостиницу. Пожалуй, правильное решение, так и надо использовать дом.

С балкона открывался великолепный вид на площадь, за которой стоял какой-то гранитный обелиск, на прекрасный пляж и на Финский залив. Хорошо был виден на втором плане и остров Руссарэ с большой двухэтажной казармой. Но разглядывать панораму было некогда. Быстро переоделся и отправился в штаб.

Прошел небольшой сквер, справа на голом гранитном утесе стояла финская кирха. Рядом, несколько влево, водонапорная башня своеобразной архитектуры, а впереди — широкая асфальтированная улица, обсаженная липами. В угловом четырехэтажном доме на площади, в прошлом финской ратуше, находился Дом Флота. На углу — дощечка: «Проспект Борисова».

Про Борисова, летчика-истребителя из бригады Петрухина, рассказывали удивительные истории. Он в одиночку уходил на своем И-16 на так называемую «свободную охоту». Расстреливал поезда на железной дороге, действовал против батарей, не только зенитных, ведущих огонь по нему, но и береговых. Объектов для атак в районе Ханко хватало, финны хорошо укрепили полуостров. А потом, когда потеплело и в шхерах начали плавать военные транспорты и военные корабли, Борисов выполнял задачи по воспрепятствованию каботажа. Его сбили в конце зимней войны в районе острова Хесте-Бюссе.

Проспект Борисова вел к вокзальной площади и завершался трехэтажным каменным домом штаба военно-морской базы. У финнов в этом доме соседствовали полицейский участок и штаб первого полка береговой артиллерии.

Кабинет командира базы находился на третьем этаже. Там я встретил Сергея Валентиновича Кудрявцева — представителя штаба КБФ на базовом учении. Немедленно пришел и начальник штаба базы капитан 2 ранга Петр Георгиевич Максимов. С товарищем Максимовым я и раньше был знаком, но теперь нам предстояла длительная совместная работа, и ее успех в большой степени зависел от нашей сработанности. Лучше всего узнать командиров штаба на учении. Но оно заканчивалось. Надо использовать оставшееся время, не разбрасываясь.

Командный пункт базы помещался в подвале соседнего каменного дома, занятого управлением строительства 020. Мне такой выбор КП не понравился: рядом вокзал, железнодорожная станция, составы, паровозное депо — начнись что, именно сюда и в каменные дома центра будет направлен удар. Если будущий противник нацелится на железнодорожную станцию, он и в КП влепит пару крупных бомб. К тому же вход и выход из подвала — один, одно прямое попадание большой бомбы — и люди окажутся в мышеловке. Необходимо лучшее место для КП.

Недаром подвалом этим не пользовались и на учениях. Штаб работал в своих обычных служебных кабинетах и на водонапорной башне, где оборудовали пост наблюдения.

На меня хорошее впечатление произвели своей распорядительностью, знаниями, опытом и старательностью и сам начальник штаба капитан 2 ранга П. Г. Максимов, и командиры-операторы капитан-лейтенанты Н. И. Теумин, А. И. Зыбайло, Р. А. Карпилов. С таким оперативным отделением работать можно.

На другой день учения закончились, и все командиры занялись подготовкой к разбору. За сутки я успел познакомиться только с работниками штаба, да и то поверхностно. Участвовать в разборе я мог пассивно, хороший повод послушать других, получить первое представление о составе гарнизона и его командно-политических кадрах. После разбора надо сразу же принимать дела у моего предшественника, а пока было время осмотреть город.

Я снова пошел на площадь к Дому Флота, зная теперь от начальника штаба, что там находится братская могила — в нее перезахоронены четверо летчиков экипажа бомбардировщика, сбитого над Ханко, и Герой Советского Союза Иван Борисов.

На могилу Борисова на острове Хесте-Бюссе указали, оказывается, сами представители финских властей, передавая нам арендованную территорию.

Борисова финны похоронили в гробу, в форме и при оружии, воздав должные воинские почести его смелости. А вот останки экипажа бомбардировщика, тоже из бригады Петрухина, мы нашли случайно. Власти не указали на место их захоронения, вероятно, сознательно: в раскопанной яме было четверо нагих советских летчиков, связанных колючей проволокой и, как установило вскрытие, погибших от удушения.

Вот я и пошел на площадь осмотреть братскую могилу и поклониться праху летчиков.

Каково же было мое возмущение, когда я увидел обелиск, на который обратил внимание еще накануне, из окна комнаты командирского дома. Он стоял метрах в сорока от могилы летчиков и надпись на нем выражала благодарность маннергеймовцев карательным войскам германского генерала фон дер Гольца, высадившимся в порту Ганге в апреле 1918 года и залившим Финляндию кровью революционеров! Неужели и тут, на арендованной территории, придется терпеть памятник палачам, как терпели в Курессааре меченосца, пока его не разбили революционные островитяне?! Да, трогать этот обелиск нельзя — пакт с Германией, эмоции следует сдерживать.

Разбором учений руководил генерал-майор Елисеев, которого я хорошо помнил еще как командующего береговой обороной морских сил Балтийского моря в конце двадцатых годов в Кронштадте. Трагически сложилась жизнь этого командира, участника революции на Балтике, выросшего после гражданской войны до высокой командной должности, человека строгого, но не всегда справедливого. В 1931 году он был назначен на Тихоокеанский флот, в 1937 году его там оклеветали и арестовали, через два года освободили, восстановили в партии и на военной службе, а в сороковом я встречал его на островах Моонзунда, как члена комиссии И. И. Грена, определявшей позиции для батарей. И вот теперь должен был принять у Елисеева базу Ханко. Елисеева, как вскоре выяснилось, назначили на мое место комендантом БОБРа.

На разборе я познакомился и с начальником отдела политической пропаганды базы полковым комиссаром Петром Ивановичем Власовым, и со своим будущим заместителем по политчасти, а позже, в дни обороны, комиссаром, Арсением Львовичем Расскиным.

Бригадного комиссара Расскина я, впрочем, уже знал: год назад в середине марта он переправлялся из Палдиски на Ханко самолетами ТБ-3, садившимися на лед залива. Был он молод, полон энергии и очень работоспособен, людей знал хорошо. После разбора мы проговорили с ним целый вечер по душам, я услышал от него много интересного.

Но на самом разборе возникло нелепое положение. Разбор был недолгим. Не зная хода учений, я не мог, конечно, иметь своего ясного мнения, а тем более давать оценки. И вдруг, когда настал час сделать это, врид командира базы неожиданно сказал:

— Поскольку на учениях присутствовал новый командир базы, пусть он и даст всему оценку и сделает выводы.

Сказал и тут же ушел с разбора. Почему он так поступил — не знаю до сих пор. То ли мое назначение было ему неприятно, то ли он не смог сдержать характера, увидев своего подчиненного в прошлом, командира батареи на форту Первомайском, в равном звании и на равной должностной ступени. Гадать трудно, хотя я был тут ни при чем. Сказывалась, видимо, и душевная травма, полученная в минувшие годы; но его переводили в БОБР, на должность не менее значительную.

Как бы там ни было, пришлось выпутываться из неприятнейшей ситуации, хотя спасало то, что в зале были командиры, знавшие меня по службе на фортах и в Лебяжьем, кроме того, военные профессионалы понимали нелепость происшедшего. Стыдно было произносить общие слова, чтобы не сказать коротко главного.

Сразу же после разбора я послал командующему флотом рапорт, что вступил в новую должность. А. Б. Елисеев через 2–3 дня уехал на Сааремаа.

Теперь надо было изучить оперативно-технические документы, узнать состояние соединений и частей, входящих в гарнизон, изучить командиров. С чего начать?

Я артиллерист, и, естественно, меня в первую очередь влекло знакомство с батареями береговой обороны.

Вместе с начальником штаба я стал разбирать документы, определяющие боевые задачи базы.

Их было две. Первая: оборона северного фланга минно-артиллерийской позиции. И вторая: оборона базы с моря, суши и воздуха.

Чем же, какими боевыми средствами располагала база для выполнения первой боевой задачи?

Участвуя в вооружении Моонзундского архипелага, я знал, что на острове Осмуссаар спешно строится 180-миллиметровая башенная батарея и что готовятся строить 305-миллиметровую башенную батарею. На Тахкуне строится тоже 180-миллиметровая башенная батарея, и там же, восточнее, выбрана позиция для четырехорудийной 406-миллиметровой береговой батареи, самой мощной в Советском Союзе. И что эти батареи совместно со всеми ханковскими — существующими и запроектированными — должны создать надежную оборону центральной минно-артиллерийской позиции, разбить все попытки врага проникнуть в Финский залив. Но что имеется для выполнения этой задачи сейчас? В базе две железнодорожные батареи — 9-я и 17-я. В 9-й железнодорожной батарее — три транспортера с пушками калибра 305 миллиметров. Дальность огня этих пушек вполне достаточна для взаимодействия с будущими батареями Осмуссаара и Тахкуны. 9-я батарея с успехом может вести бой с военно-морскими кораблями всех классов, вплоть до линкоров.

17-я железнодорожная батарея имеет четыре транспортера, следовательно, четыре 180-миллиметровые пушки с дальностью огня еще больше, чем у 305-миллиметровых пушек. Эта батарея более скорострельна, она с успехом может вести бой со всеми военно-морскими кораблями, кроме линкоров.

Помимо этих двух батарей в базе дислоцировалась бригада торпедных катеров из двух дивизионов. В обоих дивизионах в строю — двадцать металлических реданных торпедных катеров. Но к 15 мая в базе находилось только четырнадцать катеров, один отряд из шести катеров проходил боевую подготовку в Рижском заливе.

Мы с начальником штаба были уверены, что в случае осложнения политической обстановки (а это могло произойти ежедневно, так как в Европе шла война) бригада будет полностью собрана в базе Ханко.

20 торпедных катеров, конечно, сила, которая, если ее умело использовать, может успешно решить задачу боя на минно-артиллерийской позиции, взаимодействуя с береговой артиллерией и при поддержке с аэродрома Ханко силами 13-го авиаистребительного полка, насчитывающего в своем составе 60 самолетов. Можно быть уверенным, что противник с воздуха не помешает нашим торпедным катерам выйти в атаку.

Своевременное обнаружение кораблей противника на подходе к минно-артиллерийской позиции также обеспечено 81-й авиаэскадрильей, состоящей из девяти гидросамолетов МБР-2. Эскадрильей командовал капитан В. Н. Каштанкин.

Таким образом, получилось, что выполнение первой боевой задачи, а именно: «Оборона северного фланга минно-артиллерийской позиции», в значительной мере обеспечено наличными в базе средствами. Но так было только на бумаге и в нашем воображении.

3-я крупнокалиберная башенная батарея трехсот пяти миллиметров, которая должна была составлять основу, костяк всей артиллерийской обороны северного фланга минно-артиллерийской позиции, еще только строилась на Руссарэ. Меня очень заинтересовало это строительство. В ближайший же день я пошел катером на остров Руссарэ.

Там меня встретили временно исполнявший должность коменданта сектора береговой обороны базы майор Сергей Спиридонович Кобец и командир 29-го отдельного артиллерийского дивизиона капитан Борис Митрофанович Гранин. Я давно знал обоих.

С Кобецом я почти шесть лет встречался, служа вместе в Ижорском укрепленном районе. Этот умный и скромный человек по праву считался хорошо подготовленным артиллеристом, умелым воспитателем краснофлотцев. Его любили на батареях. Куда бы его ни назначили, всюду Сергей Спиридонович отлично справлялся с порученным ему делом. После Гангута майора Кобеца назначили помощником командира бригады железнодорожной артиллерии, оборонявшей Ленинград, а в 1944 году он уже ею командовал; бригада стала гвардейской и краснознаменной. Сергея Спиридоновича я встречал и после войны генерал-майором, умер он от тяжелой болезни в пятидесятые годы.

Борис Митрофанович Гранин, окончив Севастопольское училище береговой обороны имени Ленинского комсомола Украины, в 1932 году прибыл на форт Красноармейский, которым я в то время командовал. Гранин обладал железным здоровьем, был смел, вынослив, показал себя хорошим артиллеристом, службу выполнял исправно, но свое второе призвание, душу свою, он показал в финскую войну: выпросился на должность командира флотского батальона лыжников и, не имея стрелково-тактической подготовки, воевал так блестяще, отважно, что вскоре прославился на весь флот.

Меня очень обрадовало, что Кобец и Гранин на Гангуте.

Пошли смотреть строящуюся батарею. Два глубоких, больших, совершенно готовых котлована, вырубленных в сплошной скале, и только. Работы прекратились: нет цемента, нет закладных частей, арматуры. Не везли на остров и материальной части башенных орудий.

Это казалось невероятным. На острова Моонзунда материалы и закладные части для строительства приходили быстро. Шла вторая половина мая сорок первого года, почему же так плохо обеспечено сооружение столь важной в тактическом отношении батареи?!

Мы перешли на 179-ю батарею стотридцаток, установленных недалеко от позиций бывшей финской батареи в самодельных двориках. Дворики были низки и открыты сзади, орудия они укрывали плохо; к тому же разнос между орудиями не превышал сорока метров, опыт недавней войны с финнами не был здесь учтен.

Батареей командовал старший лейтенант И. С. Ничипорук. Устроены батарейцы хорошо, но только потому, что в наследство от финнов им досталась двухэтажная казарма.

Для ночного боя батарея имела один 150-миллиметровый прожектор.

На том же острове стояла четырехорудийная зенитная батарея 18-го отдельного дивизиона участка ПВО базы, обеспеченная прожектором и прожекторно-звуковой установкой.

Как будто хорошо: остров вынесен далеко в залив и сможет встретить морского и воздушного противника огнем еще на подходах к базе. Но все портило состояние строительства будущей башенной батареи: если даже привезут немедленно цемент, арматуру, материальную часть, батарею раньше чем через года полтора нельзя ввести в строй.

В 29-й дивизион кроме 179-й батареи Ничипорука входила 178-я батарея стотридцаток старшего лейтенанта Виктора Андреевича Брагина на материке, на мысе Уддскатан, и три четырехорудийные противокатерные батареи калибра 45 миллиметров: две — на полуострове и одна — на маленьком скалистом островке Граншер в полутора милях к югу от Ханко. Ею командовал тогда Митрофан Ермилович Шпилев, ставший во время войны командиром знаменитого на полуострове «неуловимого бронепоезда».

Шпилев вспоминает, что батарея на Граншере считалась до войны «секретной», практические стрельбы личный состав выполнял с такой же батареи, расположенной в парке на Ханко. «Рассекретили» эту батарею в первый день войны — вечером 22 июня, когда над островком появился фашистский самолет-разведчик типа «Юнкерс-88» — сорокапятки могли вести огонь и по самолетам. А в июле финский броненосец береговой обороны, вовремя обнаруженный дальномерщиком батареи Анатолием Анохиным, выпустил по Граншеру два десятка тяжелых снарядов, разрушил казарму, нарушил связь с дивизионом, но в пушчонки эти не попал. Отвечать ему островок, конечно, не мог. Люди вели себя геройски, но были беспомощны перед таким кораблем противника.

Я несколько опережаю события, чтобы отметить несоответствие таких батарей задачам, поставленным перед нами в береговой обороне. Не только против броненосца, даже против катера их огонь малоэффективен.

На флоте пушка этого калибра создавалась для катеров — охотников за подводными лодками. Снаряд ее маломощный, хотя дальность огня восемь-восемь с половиной километров. Прямое попадание, конечно, могло вывести атакуемый корабль из строя, но при условии: если попали в уязвимое место. Взрыв же вблизи вражеского корабля почти никакого вреда ему не наносил: слишком мелкие осколки обладали малой пробивной способностью.

Флот имел отличные скорострельные пушки с мощным снарядом и замечательной дальностью: это сто миллиметровые орудия, такие, как мы устанавливали на острове Хийумаа. Кстати, в противодесантной обороне Моонзунда это был самый мелкий калибр, сорокапяток мы там не устанавливали. Вес системы имел громадное значение для корабля. Поэтому сорокапятка была хороша для катеров-охотников. На берегу вес системы никакой роли не играл. Не знаю почему, но при создании базы Ханко явно увлеклись установкой таких батарей.

В тот день я их не осматривал, отправившись сразу же после Руссарэ на мыс Уддскатан, на 178-ю батарею Виктора Андреевича Брагина.

Небольшого роста, подтянутый, отлично одетый, старший лейтенант сразу же завоевал мою симпатию. Он отчетливо, без лишнего слова и движения, доложил о состоянии батареи, и я приказал объявить тревогу. По быстроте и сноровке, с которой краснофлотцы, разбегаясь из строя, занимали боевые посты, я понял, что подобные тревоги тут объявляют часто, командир требовательный, и люди знают свое место и дело. Так, к слову сказать, и оказалось в войну, когда батарея Брагина стала одной из лучших в сражающемся гарнизоне. Тем горше было в тот майский день убедиться, что и здесь орудия скучены, дворики примитивны, они, но сути дела, защищают не туловище, не голову бойца от осколков, а только ноги. Основное направление огня батареи — запад и юго-запад, важнейшее для базы направление; но позиция невыгодная, среди камня, на открытом месте, даже кустарника нет возле нее, трудно будет ее маскировать.

Перед глазами стояла все та же финская батарея Сааренпя на Бьёрке, о живучести которой под огнем линкоров я писал. Все, что строили на Моонзундском архипелаге, соразмеряли с опытом минувшей зимней войны. В чем же дело, почему этот опыт не учли здесь, на Ханко?..

Майор Кобец объяснил, что прежнее командование не разрешило переделывать проекты по новым указаниям. Понимаю, эти батареи поставили меньше чем за год. Но и на Моонзунде были вынуждены строить быстро, только мы воспользовались разрешением Народного комиссара ВМФ вмешиваться в проект, переделывать его, учитывая опыт войны с Финляндией. Здесь этим правом не воспользовались.

Те же беды были и в 30-м отдельном артиллерийском дивизионе, занимавшем важнейшую позицию на северо-востоке полуострова. Командовал дивизионом капитан Сергей Федорович Кудряшов, его заместителем по политчасти был батальонный комиссар Николай Никандрович Носов. Война показала, какие это были хорошие командиры. И не их вина — их беда, что дивизион не сумели вовремя как следует вооружить: из пяти его батарей только одна, на острове Хесте-Бюссе, была трехорудийная калибра 130 миллиметров, вторая, на острове Лонгшер, трехорудийная, калибра 100 миллиметров, остальные три — сорокапятки, по четыре орудия в каждой. Оговорюсь сразу: и с этими маленькими пушками гангутские артиллеристы в тяжелые дни войны творили чудеса, но я всегда с болью думал — вот бы таким героям да настоящее оружие в руки.

Расстановка батарей 30-го дивизиона ясно выражала стремление защитить от противника бухту Твярминне (Лаппвик). Эта бухта еще в Северную войну, которую вел Петр I со Швецией за выход России в Балтийское море, играла большую роль. Русский гребной флот находился в этой бухте с 29 июня 1714 года. Здесь, в самом узком месте перешейка, 23 июля началось, по решению Петра, строительство переволоки через перешеек, чтобы перетащить по суше суда и прорваться в Або (Турку). 26 июля Петр прекратил строительство переволоки; он узнал, что шведский корабельный отряд Эреншельда появился и ждет русских у другого конца переволоки. Петр воспользовался штилем, скрытно прошел в шхеры, и 27 июля произошел знаменитый бой у Рилакс-фиорда, финал Гангутского сражения. В бою, продолжавшемся с 14 до 17 часов, все шведские корабли отряда Эреншельда были взяты в плен.

Всю первую мировую войну эта бухта служила маневренной базой для крейсеров и подводных лодок Балтийского флота. Создавая военно-морскую базу на Ханко, высшее военно-морское командование, очевидно, тоже рассчитывало использовать бухту. Потому так и расположили артиллерию.

Я пошел на катере вдоль южного побережья полуострова к Хесте-Бюссе. Поразительно интересный путь: камни, множество камней, большие и малые острова, бухты, бухточки и лес, большой строевой сосновый лес. Редко — березы. Трудно будет, в случае нужды, организовать противодесантную оборону. Надо на свободе продумать и это. Ведь о средствах и силах для выполнения второй боевой задачи базы я еще и не думал. Разве я мог знать, что через какой-то месяц начнется война!

Наш катер проходит остров Лонгшер. Хорошо видны три пушки, сотки. К Хесте-Бюссе подошли с севера.

Маленький пирс. На пирсе командир дивизиона капитан С. Ф. Кудряшов, рядом с ним командир батареи капитан Колин. Идем к орудиям. Всюду лес. Батарея замечательно вписана в местность. И маскировка отличная. Конечно, здесь не Уддскатан, не камень. Здесь все сделать легче. Дворики устроены по-старому, хотя в целом батарея хорошая.

Но что поразило меня? Остров Хесте-Бюссе с востока и севера является границей нашей арендованной территории. Соседний островок Вальтерхольм находится в двух десятках метров от Хесте-Бюссе. На Вальтерхольме — финны. Неладно тут определена граница. Но ее уже не изменишь.

Мы зашли и на остров Лонгшер, на 174-ю батарею старшего лейтенанта Н. Д. Руденко. Политрук этой батареи Гальянов в ту же осень погиб от тяжелой раны, полученной в бою, в десанте.

Батарейцы не виноваты, что орудия просматриваются с моря. Всюду — камень. В отличие от позиции на Уддскатане, здесь растет несколько десятков корявых низкорослых сосенок. Но все равно без капитальных работ не замаскируешься.

Я не стал больше задерживаться в дивизионе. Ясно, что все осмотренные батареи построены по упрощенным проектам, не имеют приборов управления стрельбой, что ставит их в трудное положение в случае ведения огня по быстроходным целям. Прощаясь с командирами, я приказал немедленно начать перестройку орудийных двориков — поднять брустверы, поставить сзади защитные стенки, то есть превратить их в кольцевые.

Теперь — на позиции 9-й и 17-й железнодорожных батарей, главных в системе минно-артиллерийской позиции флота.

Мало времени. Май кончается, текущей работы уйма, впереди еще знакомство со всеми боевыми средствами базы, с командирами, с бойцами, а осмотрены лишь береговые батареи, и то не главные. Поэтому, вернувшись в порт Ханко, я прямо с катера пересел в автомашину и вместе с С. С. Кобецом поехал в железнодорожную артиллерию.

Обе батареи до прихода на Ханко дислоцировались на специальной базе Мукково вместе со всем вторым железнодорожным дивизионом тяжелой артиллерии западного укрепленного района; позиции для них были построены на полуостровах Лужской губы Курголово и Колгомпя. В тридцатые годы в береговой обороне развивалась железнодорожная артиллерия на транспортерах. Пионером этого дела стал Балтийский флот. Летом 1932 года первые две такие батареи, освоенные хорошо подготовленным личным составом, под общим командованием Ивана Викентьевича Малаховского были отправлены с Балтики на Тихоокеанский флот. В сороковом году прислали две батареи и на Ханко.

9-й батареей долго командовал капитан Лев Маркович Тудер, его помощником был капитан Николай Захарович Волновский. Оба — молодые и очень способные артиллеристы. Я видел их работу в базе Мукково. Теперь Волновский командовал батареей, а Л. М. Тудер временно занимал должность начальника артиллерии базы — должность С. С. Кобеца, исполнявшего обязанности коменданта сектора береговой обороны до первых дней войны, когда приехал на Ханко генерал-майор И. Н. Дмитриев. Командир 17-й железнодорожной батареи старший лейтенант П. М. Жилин, рослый и крепкий человек, был остер на язык и не умел хитрить, за что часто был в «немилости» у иных начальников. Я ценил в нем ум и высокую работоспособность. Его заместитель по политической части батальонный комиссар Чесноков был грамотным, умеющим себя поставить политработником; мы с ним вместе служили в Лебяжьем. Жилин уважал его, считался с его мнением. Удачное сочетание командира и политработника во главе батареи. И весь личный состав этих батарей был хорошо подобран.

Батарея Жилина находилась в лучшем положении: позиция для нее проще — три нитки железнодорожных путей, на первой и второй нитке — упоры, для установки двух транспортеров на каждой; кроме основной для этой батареи была построена еще вторая позиция с другим направлением стрельбы. Тудеру и Волновскому досталась задача потруднее: на двух из тех же трех путей строили железобетонные основания под транспортеры весом в 400 тонн, ведь калибр-то — 305 миллиметров; кроме того, для электрокаров, подающих к орудиям из вагонов-погребов снаряды и заряды, нужен специальный настил. Такого настила еще не было, не вывезли пока и строительный мусор с позиции, хотя транспортеры уже заняли свое место. Много еще работы на этой новой базе.

Как же обеспечена вторая боевая задача — оборона базы с моря, суши и воздуха?

Помимо береговой артиллерии и авиации наша главная защита от наступления с материка через перешеек и от десантов — армейские части, подчиненные Ленинградскому военному округу. Это 8-я отдельная стрелковая бригада, три инженерных батальона, строительная рота и, кроме того, пограничный отряд, имеющий на далеком материке свое начальство. Командиру базы все они были подвластны только как начальнику гарнизона и оперативно. Лишь за несколько дней до войны Управление политической пропаганды ЛВО переподчинило нашему политоргану отдел политической пропаганды 8-й бригады, возглавляемый полковым комиссаром Г. П. Романовым.

Мой приезд в бригаду удачно совпал с собранием партийного актива. Самое лучшее время, чтобы узнать истинное положение дел. Бригадный комиссар А. Л. Расскин представил меня собравшимся. Я с интересом слушал выступления коммунистов бригады, они говорили о недостатках в боевой и политической подготовке в строительстве оборонительных сооружений. Как я понял, бригада строила дерево-земляные огневые точки в своих батальонах, в районах обороны, а инженерные части, подчиненные Москве и Ленинградскому округу, строили в глубине полуострова, отступя от границы 4–6 километров, полосу дотов.

Очень интересный был для меня актив. Я узнал, что оба стрелковых полка — 270-й и 335-й, а также 343-й артиллерийский полк — участвовали в советско-финской войне на Карельском перешейке в составе 24-й Самаро-Ульяновской Железной дивизии, одной из старейших дивизий Красной Армии. Не удивительно, что на груди многих командиров и политработников были боевые ордена и медали.

Бригадой командовал теперь полковник Николай Павлович Симоняк, награжденный орденом Красного Знамени за финскую войну. Внешне он производил впечатление человека нелюдимого и угрюмого. Таким я его и считал первые дни, вернее недели, совместной службы на Ханко. На самом деле это был очень скромный, серьезный и заботливый командир с доброй душой. В прошлом, в гражданскую войну и после нее, он был кавалеристом и сохранил с тех пор сухую, поджарую фигуру.

Партактив окончился поздно. На другой день часам к семи утра вместе с командованием бригады и командиром 335-го стрелкового полка майором Н. С. Никаноровым мы уже были на границе, в районе Лаппвика. Граница протяженностью в четыре километра пересекала перешеек в самом узком его месте.

Мне говорили, что именно здесь в 1714 году Петр I, строя переволоку, приказал прорубить просеку. Не знаю, так ли это. Но я видел просеку шириной метров в 300, прорубленную бойцами 8 осб и пограничниками.

Мы стояли на бруствере передней траншеи, отрытой в полный рост вдоль западного края этой просеки и укрепленной от осыпания кольями и досками. Впереди траншеи было построено проволочное заграждение в 5 местах и в 6 кольев. Перед заграждением — противотанковый ров протяженностью два с половиной километра, шириной более четырех метров и глубиной 2–2,5 метра; ров также был укреплен кольями, досками, хворостом и прочими подсобными материалами. Он был недоступен для танков того времени; только большая артиллерийская подготовка могла его разрушить и сделать преодолимым. Впереди рва — еще одна проволочная сеть в три кола. Ну, а впереди этой проволоки — зона погранохраны.

У пограничников в лесу, в тылу первой траншеи, стояло несколько вышек, откуда наблюдали за границей. Во время войны, да и до войны, эти вышки сослужили нам большую службу, но об этом позже.

Сразу за шоссейной дорогой, проходящей рядом с передним краем обороны, стояли противотанковые гранитные надолбы. В нужный момент по особому приказу саперы выставят на всей этой полосе всевозможные мины, управляемые и натяжные фугасы.

Вправо, восточнее Лаппвика, противотанковый ров не продолжался, местность там считалась танконедоступной, полной естественных препятствий — крупные сосны, огромные валуны и скалы. Здесь была проложена траншея и установлены две проволочные сети: первая — в три кола и вторая — в шесть кольев, продолжали заграждения в центре. Пространство между заграждениями предполагалось в случае необходимости сплошь заминировать.

На левом фланге в районе Согарс, на участке, доступном для танков, также был отрыт противотанковый ров и установлены два проволочных заграждения, как и в центре.

Полковник Николай Павлович Симоняк, командир полка майор Николай Сергеевич Никаноров, командир 2-го батальона этого полка капитан Яков Сидорович Сукач и прибывший на границу командир пограничного отряда майор Алексей Дмитриевич Губин долго ходили вместе со мной по переднему краю и осматривали его. Командиры бригады, полка и батальона, не говоря уже о пограничниках, прекрасно знали впереди лежащую местность и все ориентиры на ней. Устали изрядно, но надо было осмотреть хотя бы один батальонный район обороны.

Весь передний край обороны второго батальона 335-го стрелкового полка проходил по передней траншее. Тактическая глубина обороны достигала всего полутора километров, а вся ее протяженность 22 километра. Основу обороны района составляли 18 дзотов. Эти огневые точки личный состав батальона построил сам, по типовому проекту, разработанному инженерами 8-й бригады. Каждый дзот — двойной сруб из сосновых или еловых бревен, установленный на выгодном в тактическом отношении месте. Промежуток между срубами заполняли десятком кубометров камней. Затем дзот накрывали тройным накатом толстых бревен и обсыпали со всех сторон, кроме напольной, т. е. той стороны, где прорублена амбразура, камнями и землей. После этого сооружение маскировалось или дерном или густым слоем хвои.

Такие дзоты выдерживали попадания 152-миллиметрового снаряда, что было в самом начале строительства несколько раз проверено опытной стрельбой по только что построенной точке.

Вход в дзот устроен со стороны, обращенной в тыл, из подводящей к нему хорошо замаскированной траншеи.

Окончив работу, бойцы немедленно убирали весь мусор, остатки строительных материалов, маскировали амбразуру и устанавливали в точке станковый или ручной пулемет. В каждой точке — большой запас пулеметных лент, патронов и воды. Гарнизон дзота — 3–5 человек.

Размещение 18 дзотов в батальонном районе таково, что каждая точка своим огнем прикрывала соседнюю, и в то же время сама была прикрыта огнем другой огневой точки, а то и двух.

Во время войны мы продолжали строить дзоты. Так, в этом батальонном районе дополнительно построили еще 24 таких же капитально сооруженных дзота, и в них разместилась пулеметная рота полка.

В бригаде — два полка, т. е. шесть стрелковых батальонов и две пулеметные роты, не считая других специальных подразделений. Всего до войны бригада построила 190 таких дзотов.

Да, граница укреплена хорошо.

Еще надо было познакомиться с 343-м артиллерийским полком. Им командовал майор Иван Осипович Морозов. В полку девять батарей, объединенных в три дивизиона: первый дивизион — пушки 76 миллиметров, второй дивизион — 122-миллиметровые гаубицы, третий дивизион — 152-миллиметровые пушки-гаубицы. Слишком, по-моему, разношерстные дивизионы, но так уж сформировали полк. Кроме того, в стрелковых полках много противотанковых сорокапяток и полевых пушек 76 миллиметров.

Район артиллерийских позиций выбран удачно и хорошо оборудован. Вообще надо прямо сказать, что боевой опыт командного и сержантского, а также и рядового состава бригады, полученный им в финскую войну, везде чувствовался. В бригаде был высок воинский дух.

На другой день я познакомился с обороной на островах, входящих в боевой участок 270-го стрелкового полка. Этим полком командовал полковник Николай Дмитриевич Соколов. Меня удивило, что его не было на партактиве. Но оказалось, Соколов беспартийный. Полк, которым он командовал, был одним из старейших в Красной Армии. Его сформировал в феврале 1918 года Ян Фабрициус из отрядов Красной гвардии Путиловского и Обуховского заводов Петрограда. Полк участвовал в боях под Нарвой, в разгроме частей германских империалистов.

Район обороны второго батальона этого полка находился на островах севернее Ханко. Самый большой остров — Бинорен (Бенгтсор). Здесь я тоже увидел высокую боевую готовность: все огневые средства, пулеметы станковые и ручные, батальонные сорокапятки, все было поставлено в дзоты, построенные так же, как и на перешейке.

Но что будет зимой? Все эти узкие проливы между островами покроются толстенным льдом. Чтобы обойти нашу полосу обороны, которую армейцы с таким трудом и так хорошо создали, вовсе нет нужды драться за каждый остров. Зимой, когда почти три четверти суток темно, противник, тем более финны, легко пересечет залив вдали от этих островов и ударит туда, где его совсем не ждут.

Единственное, что утешало: до зимы еще далеко и войны пока нет.

Сравнивая состояние обороны островов Моонзунда и Ханко, я убедился, что береговые батареи архипелага мощнее и устроены лучше. Зато 8-я отдельная стрелковая бригада сделала неизмеримо больше, чем точно такая же 3-я отдельная стрелковая бригада на Сааремаа и Хийумаа.

Теперь надо было посмотреть на полуостров, на батареи и дзоты с самолета, благо начальник штаба так работал, что давал мне возможность каждый день выкроить несколько часов для осмотра базы.

Был конец мая. Рано утром я приехал на аэродром у деревушки Тяктом, где ожидал увидеть 60 самолетов 13-го истребительного полка и его командира Героя Советского Союза полковника Ивана Георгиевича Романенко.

На краю небольшого летного поля стояло несколько «чаек» — И-153. Заместитель командира капитан А. В. Ильин и начальник штаба полка майор П. Л. Ройтберг доложили, что на Ханко находится лишь одна эскадрилья, три эскадрильи вместе с командиром полка получают под Ленинградом новые машины.

Ну что ж, очень хорошо. Я попросил выделить самолет и летчика, знающего базу. Мне представили худощавого, с богатой шевелюрой, капитана, быстроглазого, улыбающегося, с орденом Ленина и медалью «За отвагу» на кителе — редко встретишь такие награды. Это был Алексей Касьянович Антоненко, инструктор полка по летной части, успевший уже повоевать и над Халхин-Голом, и на финском фронте. Несмотря на молодость, он уже семь лет обучал других летчиков, и обучал хорошо.

Мы полетели на самолете У-2. Я объяснил летчику, где и что мне надо посмотреть, как пройти над позициями, чтобы проверить надежность маскировки, каким путем пролететь над границей базы, но, главное, ни в коем случае не нарушить ее. Антоненко, выслушав меня, улыбнулся и обещал: «Пролетим аккуратненько». Это было его любимое словечко.

И вот мы в полете. Антоненко вел самолет действительно «аккуратненько». Хотя я много раз рассматривал карту, но все же вид полуострова в натуре был лучше. Он весь покрыт лесом, за исключением широкой просеки на границе района сухого озера в юго-восточной части и самой западной оконечности Ханко, где расположен город и порт. Множество островов, особенно в восточной и северной стороне. Хорошо видна железная дорога и рядом шоссе, идущие от города по северному берегу к границе. Дальше обе дороги изгибались к югу, пересекая границу, и уходили к Таммисаари. По южному берегу шла шоссейная дорога от города мимо аэродрома к мысу Твярминне.

Очень хорошо была видна 9-я железнодорожная батарея. Замаскировать ее, скрыть от воздушного наблюдения такие громадные транспортеры, когда они занимают огневую позицию, практически невозможно. Транспортеры 17-й батареи я обнаружил по направлению железнодорожных путей. Значит, надо маскировать и пути. Видны были батареи на Руссарэ и Уддскатане. Их тоже надо маскировать.

Но что меня встревожило, так это обилие вышек, построенных финнами на своей территории. Мы находились в полукольце организованного наблюдения. А если это корректировочные посты? Тогда в случае войны мы окажемся под сплошным артиллерийским огнем. Жизнь показала, что эти опасения не были напрасными.

Многое надо бы еще посмотреть: и торпедные катера 1-й бригады Виктора Сергеевича Черокова, хотя в базе их оставалось все меньше и меньше — бригада занималась боевой подготовкой в Рижском заливе; и ПВО надо заняться, и строителями, но вскоре нахлынули иные события.

* * *

В первых числах июня в базу на эскадренном миноносце пришли командующий войсками Ленинградского военного округа генерал-лейтенант М. М. Попов, начальник штаба округа генерал-майор Д. Н. Никишев, командующий Краснознаменным Балтийским флотом вице-адмирал В. Ф. Трибуц и работник военного отдела ЦК партии Н. В. Малышев; он, естественно, был в гражданской одежде, но я знал его в прошлом как комиссара 311-й батареи на форту Краснофлотском (Красная Горка), которым я командовал с мая 1934 года. Эта батарея была главной на форту, калибра 305 миллиметров. Мне было приятно, что от Центрального Комитета к нам приехал представитель, хорошо знающий морскую артиллерию и береговую оборону.

Сразу, не теряя времени, все сели в автомашины и поехали на места строительства дотов. Я там еще не был и, в каком состоянии работы, не знал. Этим строительством занимались 93-й и 94-й отдельные строительные батальоны, 296-я и 101-я отдельные строительные роты и 219-й отдельный саперный батальон — все части московского и окружного подчинения. Работы шли по всему фронту. Строилась мощная главная полоса обороны базы. Некоторые доты забетонировали, для большей части только вырыли котлованы. Не было ни материалов, ни закладных частей, ни вооружения для дотов.

Командующий войсками округа, видно, очень рассердился и требовал ускорить работы. Не трудно было понять: что-то в обстановке мирного для нас времени меняется. Полковник Симоняк доложил генералу Попову, что задерживается перевооружение базы, нет обещанных полуавтоматических винтовок. Генерал Попов приказал немедленно отправить приемщиков на склады округа — через неделю бригада получила несколько тысяч новеньких самозарядных винтовок СВТ.

После осмотра строительства вице-адмирал Трибуц пригласил командующего войсками округа посмотреть одну из береговых батарей. Выбор пал на батарею острова Хесте-Бюссе. В этом я был заинтересован: не потому, что батарея капитана Колина — лучшая из тех, что я видел. Мне хотелось показать именно ее потому, что она очень невыгодно расположена. Ведь границу явно отнесли к востоку, чтобы советская сторона получила этот остров.

Доехали на автомашинах до Твярминне и пересели на специально вызванный мной катер МО.

Начальство осмотрело батарею. Все было хорошо. Мы вышли на северный берег острова Хесте-Бюссе к причалу, где ошвартовался ожидающий нашего возвращения катер. Остановились всей группой. Я решил воспользоваться этим, чтобы еще раз доложить генералу Попову об особом значении батареи в защите подходов к рейду Твярминне и о чрезмерной близости к острову финской границы.

Но не успел я все это высказать, как генерал Попов, увидев в руках матроса, охранявшего наш катер, новенький автомат ППД, взял его в руки, осмотрел и стал рассказывать о достоинствах нового оружия Красной Армии. Потом, направив автомат в сторону моря, он нажал на спуск.

Длинная очередь, полетевшая в сторону соседнего финского острова Вальтерхольм, заставила меня подскочить к командующему:

— Да ведь там финны!

— Так близко?!

— Всего пятнадцать метров, товарищ командующий!

Генерал Попов вернул автомат матросу и прошел с нами на катер. А я стал жаловаться на нелепый выбор границ базы — острова соседей буквально прилегают к нашим батареям, в чем мы только что убедились. Генерал Попов только развел руками: ничего не поделаешь, поздно — эту ошибку нам пришлось исправлять уже во время войны, с боем улучшать свои рубежи.

После обеда эсминец с командованием ушел. Прощаясь, Николай Васильевич Малышев отвел меня в сторону и тихо, доверительно предупредил, что обстановка в любой момент может резко измениться и чтобы я, как он выразился, не прохлопал.

Проводив эсминец, я приехал в штаб и рассказал бригадному комиссару Расскину о предупреждении Малышева. Мы задумались. Но потом пришли к общему выводу: если обстановка может измениться, значит, нужна большая боевая готовность. Мы находились на арендованном участке только что воевавшей с нами страны. Мы — бельмо на глазу у правительства Маннергейма. Очевидно, это имел в виду представитель ЦК партии Малышев.

Я еще не имел четкого представления о нашей противовоздушной обороне. Надо проверить и ее. Тем более что вместо полка истребителей на аэродроме базы осталась только 4-я эскадрилья.

На другой день мы вызвали в штаб командира участка ПВО майора Г. Г. Мухамедова. Он доложил, что в системе противовоздушной обороны Ханко — четыре трехбатарейных зенитных дивизиона: три — базовых и четвертый — оперативно придан участку ПВО, его батареи размещены в боевых порядках бригады. Батареи стоят на островах Руссарэ, Деден и в Лесной гавани, на полуострове Глосшер, на острове Тальхольмарне, в районе динамитного завода, на островах Гуннарсэрар, Меден и возле гидродрома 81-й эскадрильи. Таким образом, защищены основные военные объекты базы, в особенности зюйд-вестовая часть полуострова, т. е. сама база и сухопутный аэродром. Слабее защищены сухопутный участок границы и северная группа островов.

С подобным решением противовоздушной обороны базы пришлось согласиться, так как главное в военно-морской базе — это сама база, место, где базируются, или будут базироваться, корабли флота и находятся все береговые сооружения, обеспечивающие базирование и боевую деятельность кораблей.

Кроме бригады торпедных катеров в базе находились три подводные лодки. Была и береговая база подводных лодок. Значит, на Ханко могла базироваться целая бригада лодок.

Все батареи участка ПВО вооружены 76-миллиметровыми пушками образца 1931 года. Их должны заменить 85-миллиметровыми; пока получены только четыре таких орудия и к ним 1000 выстрелов. Но беда, что и к этим пушкам не прислали приборов управления зенитным огнем (ПУАЗО). Поэтому новая мощная батарея стояла не на позиции, а на складе артотдела тыла базы.

Потратив еще два дня, я осмотрел несколько батарей ПВО и убедился, что они — в боевой готовности, боезапасом обеспечены на год войны.

Надо было вообще проверить состояние наших запасов. Все-таки наша база оторвана от флота больше, чем любая другая. Все виды довольствия, в том числе и артиллерийское снабжение, шли железной дорогой из Выборга через всю Южную Финляндию и морским путем из Ленинграда и Таллина. В случае войны с Финляндией доставка грузов сушей прекратится, а доставка морем станет затрудненной. Да и порт наш, где хранились все основные грузы, и разгрузка кораблей — все это, при такой близости границы, вероятно, окажется под ударом. Значит, нужны запасы.

Начальник тыла базы капитан 2 ранга Н. С. Куприянов доложил, что запасы продовольствия созданы на 8–10 месяцев. Но мясных продуктов запасено всего на полмесяца, а рыбных — на месяц.

Докладывая об этом, начальник тыла совершенно не учел, что 8-я особая стрелковая бригада и все части Ленинградского округа довольствуются отдельно, их снабжают прямо из Ленинграда, помимо тыла флота. Так что в случае блокады и прекращения подвоза из Ленинграда и Выборга по железной дороге нам придется обеспечивать и эти части. Тогда наши запасы сократятся вдвое. Так оно потом и получилось.

Надо отметить, что в бригаде было более двенадцати тысяч человек, в строительных, инженерных и саперных частях Ленинградского военного округа — около двух с половиной тысяч, то есть армейцев в общей сложности столько же, сколько во всей морской базе людей флота.

Не все благополучно было с боезапасом. Для наших основных калибров — 305 и 180 миллиметров, равно как и для стотридцаток и соток — завезли только один боекомплект, что по нормам военного времени составляло двухмесячный запас. Только зенитчики запаслись снарядами на год войны. Зато 8-я бригада накопила до десяти боекомплектов.

Автобензина по нормам нам хватало только на полтора месяца.

Обругал я начальника тыла Н. С. Куприянова и его заместителя по политчасти батальонного комиссара Ф. Г. Звонова за беспечность, но дела руганью не поправишь. Да и вряд ли они были во всем виноваты. Тут прежде всего следовало ругать себя и кое-кого повыше. Надо срочно добиваться увеличения поставок. Для Ханко общие нормы запасов определила Москва, а по этим нормам наша заграничная база должна быть обеспеченной на год войны, не считая текущего снабжения.

Мы сразу же начали бомбардировать шифровками командующего флотом и начальника тыла. Но шла уже середина июня 1941 года.

Глава седьмая Начало войны

С каждым днем июня обстановка усложнялась. Штаб базы с первого дня своего существования, естественно, поддерживал непрерывную связь с полпредством СССР в Хельсинки. Работники полпредства, их семьи охотно ездили на полуостров, отдыхая в родной среде, особенно летом, когда на Ханко устанавливалась отличная курортная погода. Была, разумеется, и деловая связь. Так вот, в середине июня друзья предупредили нас: будьте начеку. В правительственных кругах Финляндии открыто говорят, что в ближайшее время гитлеровская Германия начнет войну против Советского Союза, Есть и такой верный признак близкой опасности: богатые жители Хельсинки уезжают в Швецию.

У нас тоже накапливались сведения об агрессивных намерениях фашистов, во всяком случае, факты их активности и необычного поведения. И посты СНИС[1], расположенные на западных островах и мысе Уддскатан, и командиры пограничных катеров, и летчики наблюдали большое движение кораблей и крупных транспортов, необычное движение между портами Финляндии и Або-Аландскими шхерами. Туда и обратно, туда и обратно… Но ведь Або-Аландский архипелаг демилитаризован! Специальное соглашение об этом было подписано между СССР и Финляндией 11 октября 1940 года.

Изменилась обстановка и непосредственно на границе базы. Наша войсковая разведка доносила, что финны усиленно строят оборону на перешейке и островах. Вдоль всей границы царит необычное оживление. Всюду наши наблюдатели видят группы работающих солдат, снующие в шхерах шлюпки и катера.

19 июня в 17 часов 15 минут был получен сигнал по флоту: «Оперативная готовность № 2». Никаких объяснений причин введения готовности, сводок, документов не было. Я, не без основания, полагал, что готовность не местная, она объявлена из центра, наркомом Военно-Морского Флота.

Все пришло в движение в соответствии с наставлением о готовности.

Но части 8-й особой стрелковой бригады не получили из Ленинграда команды занять свои батальонные районы обороны.

Вечером, часов в одиннадцать, я пришел домой, чтобы отдохнуть. По оперативной готовности № 2 командные пункты не развертывались, хотя журналы боевых действий было приказано вести. Не успел я переодеться и сесть за стол, как с границы по телефону доложили, что из Хельсинки к городу прошли три легковые автомашины с полпредом СССР в Финляндии товарищем Орловым, его заместителем Елисеевым и военно-морским атташе капитаном 2 ранга Тарадиным.

Приезд их поздним вечером в базу — дело необычное. Я встревожился. Позвонил домой начальнику штаба: он, оказывается, уже ушел.

Я быстро оделся, пошел в штаб, встретил там Максимова и Власова. Максимов доложил, что полпред и военно-морской атташе только что были здесь, они приезжали за своими семьями и увезли их в Хельсинки. На Ханко, в лесу, на берегу залива, находилась дача № 13, летом в ней жили семьи полпреда, его заместителя и военно-морского атташе.

В чем же дело? Максимов доложил, что полпред коротко сказал: возможно, 22–25 июня Германия начнет с Советским Союзом войну, Финляндия — ее союзница. Кроме того, поскольку в порту Турку разгружаются две немецкие пехотные дивизии, безопаснее, пожалуй, семьям жить в Хельсинки, там они обладают дипломатической неприкосновенностью. Теперь стало объяснимым, почему так много германских транспортов, особенно в последние дни, следовало в Турку.

Ждать больше нельзя. И я приказал развертывать все силы базы, как полагалось по оперативной готовности № 1, но боевой тревоги не объявлять.

В 22 часа 55 минут того же 19 июня было получено донесение штаба 8-й бригады, что в финских заграждениях южнее высоты 20,9 и южнее селения Боргарс сделаны два прохода шириной каждый по пятнадцать-двадцать метров. В этих же районах замечены группы солдат, одетых в форму, непохожую на финскую. Наблюдение вели артиллерийские наблюдатели 343-го артполка бригады с вышек пограничников.

Неужели на нашу границу пришли гитлеровские войска? Этот вопрос чрезвычайно занимал меня. Мы ничего не знали о количестве войск по ту сторону границы. А разведку мы могли вести только наблюдением.

Утром 20 июня я поехал на командный пункт бригады. Он помещался в лесу у подножия безымянной высоты в восьми километрах от переднего края, в нескольких хорошо оборудованных и защищенных землянках. Правильнее их назвать блиндажами, настолько хорошо они были защищены. Все было замаскировано. Автомашины допускали не ближе, чем на километр от командного пункта. Главными в этой системе блиндажей были два: блиндаж начальника штаба бригады капитана Г. Р. Кетлерова и блиндаж оперативного отделения штаба, которым руководил капитан А. И. Шерстнев.

Меня поразил усталый, измученный вид капитана Кетлерова. Оказалось, он уже двое суток не спал. Еще с утра 18 июня бригада стала получать донесения от пограничников об усиленной деятельности финнов в их районах обороны. Штаб бригады немедленно организовал непрерывное наблюдение за финской стороной.

Мы знали, что финны построили свою полосу обороны не на самой границе, как мы из-за недостатка территории, а отступя 2–3 километра; впереди их переднего края обороны находились только пограничные заставы.

Появление групп солдат, работающих в пограничной полосе, показывало, что финны выставляют боевое охранение и оборудуют местность на самой границе оборонительными сооружениями. Опыт, боевой опыт командного состава бригады подсказал Николаю Павловичу Симоняку и его штабу смелое решение: не дожидаясь команды из округа, самостоятельно, на свой риск и страх, принять все меры к повышению бдительности и боевой готовности.

Хотя я и был доволен штабом бригады, но пришлось приказать полковнику Симоняку дать отдых своему начальнику штаба. Неизвестно, что ждет еще нас впереди.

Ну, а как насчет немцев?

Командир бригады доложил, что его полки полностью заняли свои участки обороны. Одновременно он просил, отвечая на мой вопрос, не снимать пока пограничников с охраны границы.

Конечно, снимать их нельзя, да, пожалуй, и начальник погранотряда майор А. Д. Губин, мне не подчиненный ни в каком отношении, вряд ли согласится обнажить границу. Так что снимать пограничников нельзя. Пусть наши бойцы привыкнут к новой обстановке и лучше усвоят свои боевые задачи.

Наша воздушная разведка в конце суток 20 июня вновь обнаружила четыре транспорта с охранением на подходе к Турку. Значит, сосредоточение войск продолжается.

Днем 20 июня на базу прибыл рейсовый турбоэлектроход «И. Сталин». Это был большой товаро-пассажирский корабль водоизмещением 13500 тонн, недавно купленный Советским Союзом в Голландии.

С весны турбоэлектроход совершал регулярные рейсы на линии Ленинград — Таллин — Ханко. Но расписанию он должен был на другой день, приняв на борт пассажиров и грузы, выйти обратно в Ленинград. Я приказал, на свой риск, турбоэлектроход 21 июня в рейс не выпускать.

На другой день, как и следовало ожидать, я получил очень неприятную радиограмму от командующего флотом: обвинив меня в произволе, он требовал объяснить причины такого самоуправства. Я срочно донес командующему, что задержал турбоэлектроход, рассчитывая отправить на нем семьи командиров, политработников и сверхсрочнослужащих. Кроме того, в базе много и гражданских лиц. Одновременно я напомнил содержание моей радиограммы от 19 июня, о сути предупреждения полпреда, его действиях и принятых мною мерах.

Послал это объяснение и задумался. Что будет, если все обойдется хорошо и готовность № 2 будет отменена?.. Тогда мне придется из своего кармана платить Совторгфлоту за простой такого громадного судна. А платить-то мне нечем. Ну что же, дело сделано, подождем, что будет дальше.

Запросов больше не поступало.

В этот день к западу от Руссарэ дважды обнаруживали чужие подводные лодки. Несколько раз севернее и западнее Ханко появлялись чужие самолеты, не нарушая наших границ.

Еще утром 21 июня я приказал прекратить всякое бытовое строительство, проводимое хозяйственным способом, и все силы использовать на строительстве защитных сооружений сектора береговой обороны. Нужно в кратчайший срок построить на всех батареях — береговых, зенитных и армейских — блиндажи для личного состава. В помощь коменданту сектора береговой обороны майору С. С. Кобецу полковник Н. П. Симоняк по моему приказанию послал саперную роту. Я приказал полковнику Симоняку немедленно вывезти с островов все семьи командиров и политработников и устроить их в городе Ганге.

В течение суток 21 июня истребители четвертой эскадрильи капитана Л. Г. Белоусова барражировали над базой, охраняя ее с воздуха.

Наконец, в 23 часа 53 минуты командующий флотом ввел оперативную готовность номер один.

В военно-морской базе Ханко готовность номер один фактически уже была введена.

Вот что рассказывает об этих днях один из командиров ханковского ОВРа Иван Андреевич Сафонов, в то время лейтенант, помощник командира катера МО-312 (этим катером командовал Иван Васильевич Ефимов):

«Со вторника последней недели перед войной до субботы 21 июня почти весь офицерский состав ОВРа, исключая дежурную службу, занимался изучением шхерного района плавания в акватории базы, так как описания фарватеров нам не дали, откорректированных карт не было, местное навигационное ограничение и оборудование финны нарушили. Изучали район так: утром во вторник все офицеры на моторном катере со шлюпкой на бакштове, взяв запас продуктов, вышли в поход; с катера, а в опасных местах из шлюпки, футштоком промеряли глубины, определяли места подхода к островам, возможных укрытий и якорных стоянок, и все это наносили на карту; ночевали на островах, на кострах готовили пищу. Так обошли все шхеры к северу и северо-востоку от Ханко. Эта работа пригодилась нам потом, во время войны, когда катера МО несли дозоры, высаживали и прикрывали огнем десанты, сами укрывались от артогня противника. Из похода вернулись под вечер в субботу. Весь личный состав, кроме дежурных, был уволен в город. Пошли в Дом Флота. Около полуночи нас срочно собрали в штабе ОВРа, куда мы пришли в выходной форме. Нам объявили о фактической оперативной готовности № 1. Мы переоделись в повседневную форму, надели через плечо сумки с противогазами, получили боевые документы, дополнительный боезапас, горючее, привели катера в боевую готовность № 1. Один из катеров был тотчас выслан в боевой дозор. А утром в 8.00 мы узнали, что началась война с Германией».

В эту же ночь начальник штаба базы подписал нашу первую разведсводку на имя начальника штаба КБФ. Гангут доносил: посты СНИС ВМБ Ханко около часа ночи 22 июня наблюдали три неизвестных больших корабля, идущих курсом от острова Даго на норд-вест в шхеры; предположительно — крейсер и два эсминца.

Эта разведсводка была послана в Таллин вне всякой очереди. Но штаб флота не репетовал ее по флоту, что, возможно, и вызвало тяжелые последствия.

На следующую ночь крейсер «Максим Горький» и два эсминца под командованием начальника штаба ОЛС (Отряда легких сил) КБФ капитана 2 ранга Ивана Георгиевича Святова вышли из Рижского залива к устью Финского залива с задачей: прикрыть корабли, вышедшие из Таллина для постановки минных заграждений. Утром 23 июня на подходах к Хийумаа крейсер «Максим Горький» подорвался на вражеской мине и надолго вышел из строя. Потом на другой мине подорвался эсминец «Гневный» и затонул. Надо полагать, что наши корабли попали на минное заграждение, выставленное несколькими часами раньше теми тремя неопознанными кораблями, которых обнаружили наши посты СНИС. Мне трудно судить, по чьей вине так произошло, но наше донесение не вызвало соответствующей обязательной реакции штаба флота.

Иван Георгиевич Святов уже после войны рассказал начальнику штаба нашей базы П. Г. Максимову, что никакого предупреждения о неизвестных кораблях, побывавших в ночь на 22 июня возле Хийумаа, он не получал.

Недавно, читая перевод книги Ю. Мейстера «Война на море в восточноевропейских водах 1941–1945 гг.», изданной в 1957 году в Мюнхене, я понял, что эта ночная минная постановка была противником заранее спланирована и его минными заградителями быстро осуществлена.

В 4 часа 50 минут 22 июня Военный совет КБФ объявил по флоту: «Германия начала нападение на наши базы и порты. Силой оружия отражать всякую попытку нападения противника».

В шесть часов утра 22 июня с Ханко ушли три последние подводные лодки. Зачем они понадобились в Палдиски, мы не знали. Ведь на подходах к шхерному фарватеру, ведущему к Турку, мы все время обнаруживали корабли под германским флагом.

Началась война. Казалось бы, место лодок как раз на Ханко, чтобы действовать в районе Або-Аландских шхер. Надо было, как нам казалось, их усилить, но штаб флота принял иное решение.

Охрана водного района (ОВР), которой командовал Капитан 2 ранга М. Д. Полегаев, с 3 часов 30 минут начала нести дозорную службу. В дозор западнее острова Руссарэ был выслан катер МО-313.

ОВР базы был маленьким, в его составе было всего три катера МО-311, 312 и 313. Между тем в базе находился целый пограничный дивизион таких же МО-236, 237, 238 и 239. Ими командовал старший лейтенант Григорий Иванович Лежепеков, подчиненный морпогранохране.

Поскольку началась война и Указ Президиума Верховного Совета ввел в стране военное положение, я своим приказом немедленно объявил: все находящиеся на полуострове Ханко воинские части, независимо от принадлежности к разным ведомствам, в целях создания единства командования, необходимого для выполнения боевых задач, стоящих перед базой, подчинены мне. В соответствии с мобилизационным планом дивизион пограничных катеров старшего лейтенанта Г. И. Лежепекова я подчинил командиру ОВРа капитану 2 ранга М. Д. Полегаеву, а погранотряд майора А. Д. Губина — командиру 8-й отдельной стрелковой бригады полковнику Н. П. Симоняку.

Ночью я получил приказание командующего флотом вывезти с Ханко турбоэлектроходом возможно большее количество семей военнослужащих и все гражданское население, не связанное с работой в базе и гарнизоне.

Рано утром 22 июня я созвал командиров соединений и частей, прибыли и заместители по политчасти. Все уже знали, что гитлеровцы бомбили Либаву, Виндаву, Ригу и многие города Советского Союза. Началась война с фашистской Германией. Гитлеровцы напали внезапно. Командиры были неразговорчивы и угрюмы. Всех заботила дальнейшая судьба семей. Заботило это и меня.

Я поставил на обсуждение один вопрос: как лучше и скорей выполнить приказ командующего флотом о вывозе семей военнослужащих и гражданского населения. Наступило общее молчание. Единственный вопрос задал мне полковник Симоняк:

— А когда, товарищ генерал, вы отправите свою семью?

Вопрос, конечно, задан неспроста. Я посмотрел на Симоняка и увидел его хитрый прищуренный глаз. Надо подать пример — на это Симоняк, очевидно, и рассчитывал. Я ответил:

— Моя семья первой войдет на корабль.

Симоняк удовлетворенно кивнул головой.

Начальник штаба Максимов быстро доложил собравшимся, сколько мест предназначено на каждое соединение.

Эвакуация членов семей с Ханко началась. Потом мы убедились, что все наши меры были своевременными.

В 7 часов 52 минуты поступило приказание командующего флотом начать воздушную разведку. Долгожданное решение! Наконец-то повязка с глаз снята. Девятью, хотя и тихоходными, гидросамолетами можно вести воздушную разведку на ближних подступах к базе. И мы ее немедленно начали.

В 8 часов 48 минут два МБР-2 вылетели на выполнение нашего первого разведывательного задания.

Но недолго продолжался наш праздник: в 8 часов вечера 23 июня командующий КБФ приказал передислоцировать 81-ю авиаэскадрилью на южный берег в Таллин. Нам оставили только одно звено старшего лейтенанта Игнатенко — три самолета МБР-2. Не густо.

Меня, естественно, волновало: что еще могут отобрать у нас? Очевидно, катера?

И я не ошибся.

В 12 часов 10 минут 22 июня мы прослушали с женой и дочерью выступление В. М. Молотова по радио и попрощались. Проводить свою семью на судно я не смог.

Выход турбоэлектрохода назначили на 18 часов. Для его защиты от возможных атак подводных лодок, появление которых все время отмечали посты наблюдения, я запросил у командующего флотом эсминец. С воздуха решили прикрыть турбоэлектроход истребителями нашей 4-й эскадрильи, пока единственной; остальные эскадрильи 13-го полка, хотя война началась, все еще не возвращались с южного берега. Очевидно, еще не было закончено их перевооружение.

За два или три часа до отплытия ко мне в штаб пришел капитан турбоэлектрохода, если мне не изменяет память, Степанов. Он ознакомил меня с ходом погрузки. Я спросил его: откуда командующий флотом узнал о задержке рейса? Капитан объяснил: как только ему стало известно о задержке (а узнал он об этом только 21 июня), он, естественно, дал радиограмму в Ленинград в свое пароходство. В результате комфлота сначала меня выругал, а потом приказал делать то, что и надо было сделать. Уйди турбоэлектроход 21 июня пустым, на Ханко осталось бы еще две с половиной тысячи женщин и детей. А позже эвакуация стала делом сложнейшим и опаснейшим.

Я сообщил капитану, что судно будет сопровождать эсминец «Смелый». Капитан сказал, что эсминец вызвали зря — подводные лодки такому судну не страшны, так как его скорость на переходе будет не менее 20 узлов. Это, конечно, звучало несерьезно.

В 18 часов 27 минут 22 июня турбоэлектроход с двумя с половиной тысячами пассажиров на борту, в сопровождении эскадренного миноносца «Смелый», покинул Ханко.

Катера командира ОВРа Полегаева предварительно пробомбили глубинными бомбами акваторию, отгоняя вражеские подводные лодки — они, вероятно, стерегли выход турбоэлектрохода. Летчики охраняли наших жен и детей с воздуха.

Переход заливом до Таллина кончился благополучно. В 20 часов 30 минут эсминец «Смелый» на подходах к Суропскому проливу подсек параваном мину. Она взорвалась в параване. Гитлеровцы уже успели выставить минные заграждения.

Значит, мы правильно сделали, что вызвали эсминец.

Несколько раньше турбоэлектрохода ушел в Ленинград пассажирский поезд. Ушел пустой.

Финны, пропустив пассажирский поезд через границу, тут же разобрали железнодорожный путь. Значит, больше поездов не будет. Путь на Выборг перерезан.

Через 40 минут после выхода турбоэлектрохода, т. е. в 19 часов 07 минут 22 июня, гитлеровские самолеты сбросили бомбы на базу торпедных катеров. Но зря. Все шесть торпедных катеров, еще стоявших на Ханко, мы рассредоточили накануне по другим бухтам. И все же оказалось, что эту первую, причем безрезультатную, бомбежку мы, по существу, прозевали: зенитные батареи открыли по самолетам огонь после того, как те сбросили бомбы, истребители так и не поднялись. В чем же дело, мы ведь активно готовились к войне?!

Конечно, следует прежде всего как можно быстрее разъяснить каждому бойцу, что мирное время кончилось, мы — на войне, побеждает только тот, кто лучше подготовит себя и свое оружие к бою. Эту задачу я и поставил перед политическими работниками.

Ну, а для себя сделал и другой вывод.

Границы базы определены так, что посты Воздушного наблюдения и оповещения связи (ВНОС), расположенные буквально рядом с охраняемыми объектами, не могут заблаговременно обнаружить подход самолетов противника, дать возможность вовремя ввести в бой все средства ПВО базы. Но границы не изменились. Надо искать выход и при таком положении. Прежде всего в максимальной боеготовности, самой беспощадной требовательности к подчиненным и к себе. Мобильность, молниеносная реакция — вот наше оружие. Первый налет — не последний. Каждый должен готовиться к отражению сильного и, надо полагать, жестокого врага. Надо закапываться в землю. В базе осталось более трех с половиной тысяч женщин и детей. Их надо скорее вывозить, используя все возможности, и в первую очередь каждый транспорт, который доставит в базу пополнение наших запасов продовольствия, обратным рейсом надо отправлять раненых, женщин, детей.

Бригаду Симоняка перестал снабжать Ленинград. Я был вынужден приказать начальнику тыла базы Куприянову принять все части ЛВО и центрального подчинения на все виды снабжения.

На границе пока спокойно. Финляндия как будто не воюет. Но немецкие бомбардировщики базируются в Финляндии, там фашистские войска, а западнее Ханко Финляндия уже разорвала соглашение с Советским Союзом, заключенное в Москве 11 октября 1940 года. По этому соглашению Аландские острова, принадлежащие Финляндии и закрывающие вход в Ботнический залив, финны обязались полностью разоружить. Но в 1941 году еще до вступления в войну с Советским Союзом на стороне гитлеровской Германии Финляндия Маннергейма начала вооружение Аландских островов, разорвав тем самым советско-финский договор. Известно, что в Турку и ближайшем к Аландским островам финском порту Раума для выполнения этой задачи финны сосредоточили свои войска, военно-морской флот и торговые корабли. По данным того же Юрга Майстера, в течение 22 июня 1941 года пять тысяч солдат и офицеров, 24 миномета, 55 полевых пушек и 14 береговых артиллерийских орудий были переброшены на Аландские острова. Их вооружение финны закончили 1 июля 1941 года, к этому времени весь финский военно-морской флот уже передислоцировался в опорные пункты западнее Ханко. Вот почему мы и наблюдали в последние дни перед войной необычайное оживление на морских путях к Турку и в шхерном районе западнее Ханко. Оказалось, нами были замечены не только перевозки двух германских дивизий в Турку, но и подготовка, и переброска финских войск на Аландские острова. Финны сумели хорошо замаскировать эту важную операцию, мы на Ханко ничего, конечно, не знали, какие идут перевозки. Мы только отметили движение конвоев. Знал ли смысл этого движения штаб флота, знал ли, что Аландские острова вновь вооружены Финляндией, мне неведомо. Думаю, что не знал, иначе мы были бы в какой-то степени предупреждены.

После того как финны разобрали железную дорогу, я приказал ставить мины на заранее намеченных участках переднего края.

Был разгар светлых ночей, темного времени — ни минуты. Минировать местность за противотанковым рвом невозможно. Симоняк заминировал противотанковый ров. Участки, скрытые от наблюдения противника, были заминированы полностью.

В ночь на 23 июня корабли КБФ приступили к постановке минного заграждения на линии Ханко — Осмуссаар в устье Финского залива. Железнодорожные батареи и торпедные катера должны теперь быть готовыми к выполнению своей основной задачи — обороне северного фланга этой минно-артиллерийской позиции.

В ночь на 23 июня разведчики сообщили, что севернее нашего острова Хорсен, а именно на финских островах Гунхольм и Эльхольм, сосредоточен один пехотный полк с высадочными средствами.

Разведывательное донесение серьезнейшее. Если это верно, базе угрожала опасность атаки в самый ее центр, в город и порт. Противник мог, обойдя Хорсен, легко его занять, так как на этом острове находился всего лишь один взвод 270-го стрелкового полка. Захватив или обойдя Хорсен, противник, конечно, нападет на остров Меден, на четырехорудийную зенитную батарею 76-миллиметровых пушек старшего лейтенанта Н. П. Титова, а дальше… А дальше путь на пляж между мысами Копнесудд и Крокудд, очень удобный для десанта. Высадка на пляже целого полка создала бы непосредственную угрозу городу и порту. В случае успеха противник разрезал бы силы, обороняющие полуостров.

Рассмотрев карту и проанализировав положение, мы с начальником штаба и с начальником оперативного отделения решили, что донесение разведчиков не может соответствовать реальной действительности. В самом деле: как может противник на двух маленьких островках в шхерах разместить целый полк!..

Надо все как следует проверить.

Но наряду с этим решением анализ обстановки натолкнул меня на простейший, но печальный вывод: кроме меня, в базе нет лиц, на которых возложена ответственность за оборону нашей территории. Ну, а если противник начнет высаживать на полуостров воздушные десанты?

Мы же считали, что на рубеже стоят гитлеровские части, а у них уже есть опыт воздушно-десантных операций. Тем более что полуостров удобен не только для выброски десантов парашютных, но и посадочных, хотя бы в районе высохших озер и на нашем аэродроме. Это нам трудно было подбирать взлетно-посадочные полосы, скрытые от наблюдения противника и его артиллерийского огня, как мы в этом вскоре убедились. Но противник, хорошо зная территорию Ханко, мог при артиллерийской поддержке с материка и с моря найти отличные пункты для приземления, если, разумеется, мы не предусмотрим любую такую возможность и не обеспечим падежного противодействия. Словом, надо срочно принимать меры и в этом направлении.

На базе кроме меня было два командира соединений: командир 8-й бригады, которому подчинена половина всех бойцов, составляющих гарнизон полуострова, и комендант сектора береговой обороны. Сектор надо усилить двумя-тремя строительными батальонами.

Проведя на карте прямую линию, соединяющую мыс Копнесудд на севере с островом Тальхольмарне на юге, я разделил всю территорию Ханко на два участка обороны и поручил начальнику штаба Максимову и начальнику оперативного отделения Теумину срочно подготовить организационный приказ.

Первым участком — от границы на перешейке и до проведенной на карте разграничительной линии — будет командовать полковник Симоняк; вторым участком — комендант сектора береговой обороны генерал-майор Иван Николаевич Дмитриев, только что назначенный к нам на должность, которую прежде занимал врид командира базы А. Б. Елисеев, а после его отъезда — начальник артиллерии базы С. С. Кобец.

К месту будет, пожалуй, сказать немного о генерале И. Н. Дмитриеве. Меня обрадовало, что к нам, как только началась война, сам попросился этот опытный артиллерист, до того — начальник морского научно-испытательного полигона. Я знал его давно, еще с двадцатых годов, как очень серьезного партийного работника. В 3-й артиллерийской бригаде на форту Красная Горка он был секретарем партийной комиссии. Перейдя после учебы в академии на строевую работу, он сохранил в себе многие качества партийного работника послереволюционного времени. Не помню, чтобы Иван Николаевич был когда-нибудь рассержен, вышел бы из себя, невнимателен к подчиненным. Всегда ровный, твердый и строгий, он обладал острым и трезвым умом, хорошей памятью и мог, когда нужно, одной точной и справедливой репликой обезоружить спорящего с ним человека. Кроме того, приятно было, что генерал Дмитриев считал Гангут — уже в самом начале войны — почетным местом службы, передовой великого фронта.

Максимов и Теумин ушли готовить организационный приказ, а через несколько минут начальник связи капитан Самойленко доложил мне еще одну тревожную новость. В 1 час 18 минут наши радиостанции перехватили сигнал, переданный в эфир открыто на финском языке: «Начинать, начинать, начинать, согласовать с германским командованием».

Что обозначает этот сигнал, мы, конечно, не знали. Финны что-то должны начать. Войну с нами, что ли?..

Так проходила ночь на 23 июня.

Рано утром на командный пункт базы в этот осточертевший мне подвал приехал командир погранотряда майор Губин. Он доложил о случае, только что происшедшем на границе.

К шлагбауму утром вышел пограничный наряд, возглавляемый начальником заставы в Лаппвике младшим лейтенантом С. С. Зинишиным, в составе старшего сержанта И. А. Сафонова и пограничников Н. И. Ляшенко и Г. Ф. Лысухи. Наряд всегда присутствовал при передаче с финской стороны продуктов для гарнизона. По специальному соглашению с финским правительством гарнизон военно-морской базы Ханко ежедневно получал из Финляндии в счет межгосударственных расчетов молоко, мясо и другие продукты. Подойдя к шлагбауму, наряд заметил торжественно шествующего к границе финского пограничника, сопровождаемого солдатами в немецкой форме. Финский пограничник сказал:

— Рус, молока вам больше не будет.

И тут же вместе с немцами ушел.

Из будки, находившейся на финской стороне, вышли к шлагбауму два унтер-офицера — финн и немец. Один из них вынул из ножен нож, провел им по горлу и погрозил ножом в нашу сторону.

Мы с Губиным посмеялись, но задумались. Значит, и финны, и немцы даже не скрывают теперь, что они в союзе и что на нашей границе стоят германские части. Не следует ли из этого вывод, что скоро они начнут и более решительные действия.

В третьем часу дня 23 июня из штаба бригады поступило донесение: на нашем левом фланге, в районе Согарс, 13 офицеров под прикрытием двух взводов солдат производили с 13 часов до 14 часов 30 минут рекогносцировку. Форма одежды — не финская. Опять на границе немцы?..

Поздно вечером 23 июня на ближайший к острову Хесте-Бюссе финский остров Вальтерхольм высадились финские солдаты с трех шлюпок. Очевидно, это был взвод.

Соседство для нашей батареи не страшное, но командиру батареи капитану Колину и политруку Митину надо подумать об обороне своего тыла — через штаб я дал соответствующее приказание командиру 30-го дивизиона капитану Кудряшову.

24 июня организационный приказ был готов и подписан. Все становилось на свои места. Были определены не только границы участков и лица, ответственные за оборону этих участков, но и многочисленные строительные, железнодорожные и специальные части обрели своих командиров.

Командир второго боевого участка получил значительные силы, достаточные для обороны и ликвидации угрозы — возможной высадки противника, так озаботившей нас.

Днем 24 июня доставил для нас груз транспорт «Сомерин», накануне вечером из Таллина пришла плавучая мастерская «Серп и молот». Тоже с грузом. Похоже, начальник тыла флота напрягал все силы, чтобы увеличить столь необходимые нам запасы, используя для этого в качестве транспорта даже плавмастерскую. Разгрузив транспорты, мы отправили на них с полуострова еще около двух тысяч женщин и детей. Эвакуированные благополучно прибыли в Таллин.

Вечером 24 июня я получил радиограмму начальника штаба КБФ контр-адмирала Ю. А. Пантелеева. Он сообщил мне приказ командующего флотом: утром 25 июня прикрыть истребителями Ханко налет скоростных бомбардировщиков военно-воздушных сил флота на аэродромы Турку. К этому времени на наш аэродром сели еще шесть самолетов — пушечные И-16 под командой капитана Леоновича. Начальнику штаба базы я приказал выполнить приказ командующего и поднять утром в воздух все наши истребители. Коменданту сектора береговой обороны — открыть 25 июня в 8.00, то есть одновременно с бомбежкой, артиллерийский огонь и уничтожить на островах Моргонланд и Юссаарэ наблюдательные вышки; с этих вышек финские наблюдатели, а значит, и немецкие, с ними сотрудничающие и, видимо, контролирующие своих союзников, просматривали и фиксировали не только приход и уход каждого корабля, но и наблюдали за всем, что делается на рейде, в гавани и в порту Ханко и на рейде Твярминне. Зенитным батареям участка ПВО майора Г. Г. Мухамедова и батареям 343-го артиллерийского полка 8-й бригады майора И. О. Морозова было приказано сбить вышки на сухопутной границе и соседних островах, с которых контролировался каждый наш шаг, на перешейке и далеко за ним.

Вести с фронтов доходили скверные. Гитлеровцы вели гигантское наступление. На Балтике немцы вышли уже к Либаве и окружают ее. Порт и военная гавань Либавы — под обстрелом батарей противника. Ленинградский округ преобразован в Северный фронт. Генерал-лейтенант Попов — командующий фронтом.

Наступило 25 июня. С начала войны я взял за правило ночью бодрствовать. Так поступали все на базе. Отдыхали поочередно днем. Сперва было трудно, потом привыкли. И вот около трех часов ночи, или утра (не знаю, как правильнее сказать, ибо в конце июня в наших широтах день — круглые сутки), мне принесли оповещение по флоту о начале войны с маннергеймовской Финляндией. Оповещение было помечено: 02 часа 37 минут. Теперь все ясно.

Тотчас мы передали это оповещение командирам боевых участков и нашего резерва.

Около семи часов утра над базой прошли в направлении Турку 54 наших скоростных бомбардировщика. Мы подняли с аэродрома обе эскадрильи истребителей, часть которых отправилась сопровождать СБ, большая, разумеется, часть, а одно звено И-153 осталось барражировать над городом и портом — все в соответствии с тем приказом командующего флотом, который был нами получен вечером 24 июня через начальника штаба КБФ.

Как мне позже стало известно, удар по аэродромам Финляндии, на которых фашисты сосредоточили большие силы своей бомбардировочной авиации для налета на Ленинград, наносили одновременно бомбардировщики двух флотов — Балтийского и Северного, и бомбардировщики армейские — Северного фронта. Эта совместная воздушная операция, в которой посильно участвовали и гангутские истребители, преследовала цель упредить, сорвать подготовленный противником массированный бомбовый удар по Ленинграду. Операцию проводили по приказу Народного комиссара обороны СССР Маршала Советского Союза С. К. Тимошенко. Она достигла успеха — удар по Ленинграду был сорван.

Вскоре после прохода над Ханко к Турку большой группы скоростных бомбардировщиков, прикрытых гангутскими истребителями, до нас донесся гул бомбежки. Далеко, там, где находился порт и аэродромы Турку, поднялись гигантские облака пыли и дыма.

Одновременно с бомбежкой мы нанесли артиллерийский удар. С мыса Уддскатан батарея лейтенанта Брагина гранинского дивизиона открыла огонь по вышке финнов на острове Моргонланд. После третьего залпа вышка была сбита. Одновременно мы увидели и услышали взрыв большой силы: похоже, наши снаряды попали в склад боезапаса на острове. Потом выяснилось, что действительно снаряд угодил в склад мин, сосредоточенный финнами на Моргонланде.

Батареи 30-го дивизиона открыли в это же время огонь по вышке на острове Юссааре. Вышка рухнула и загорелась. Артиллеристы, видя, что солдаты пытаются горящие бревна растащить, усилили огонь и не дали погасить пожар.

Зенитчики и артиллеристы 8-й бригады сбили все наблюдательные вышки на островах и на границе. Противник был на первых порах ослеплен.

Вскоре пришел Арсений Львович, очень довольный успехами утреннего налета. Он, оказывается, ночью послал группу краснофлотцев с трактором, чтобы свалили тот обелиск с благодарственной надписью маннергеймовцев палачу фон дер Гольцу. Хорошо сделали, надо этот гранит использовать для строительства дота на пляже.

В тот день финские батареи обрушили на базу сильный артиллерийский огонь. Батареи крупного калибра, в основном 152-миллиметровые, били по центру города.

Город после эвакуации почти пяти тысяч женщин и детей казался пустым. Многих его жителей мы переселили за городскую черту. Но в нем еще остались магазины, склады, почта, госбанк, госпиталь. Мы понесли первые потери. Надо все выводить из города, все в лес и под землю.

Ханковская артиллерия вступила в контрбатарейную борьбу.

В 13 часов 45 минут фашистская авиация снова нанесла по порту Ханко удар. На этот раз ее вовремя встретили огнем наши зенитки и наши истребители.

Утром 26 июня мы узнали, что Финляндия официально объявила Советскому Союзу войну и тут же усилила удары по Ханко. Число финских батарей, бьющих по полуострову, значительно возросло. Теперь уже стреляли не только с островов Стурхольм и Мээн, расположенных севернее полуострова за Хорсеном. Теперь били и с востока, с островов за бухтой Твярминне, и с северо-востока, с островов на левом фланге нашего переднего края.

Мы — в кольце артиллерийского огня.

Глава восьмая В огне и под огнем

Именно так можно охарактеризовать первые недели войны на полуострове. Наш гарнизон все 164 дня обороны жил под жестоким огнем. Но в первые дни и недели — не только под огнем: в огне, в дыму, в пожарах, еще не успев все спрятать под землю.

В те дни сразу обнаружилось коварство маннергеймовской военщины, нарушившей мирный договор в час его заключения.

Финское правительство, по договоренности с Советским Союзом, определило срок аренды Ханко на 30 лет. Смысл создания базы был ясно зафиксирован в договоре: оборона от агрессии входа в Финский залив. С таким расчетом строилась и береговая артиллерия, и вся база: против угрозы с северо-запада, запада и юго-запада, то есть против угрозы с моря. Все наши сухопутные сооружения носили ясно выраженный оборонительный характер.

В каком же положении оказалась база?

Границы арендованной территории определены явно не в нашу пользу. Площадь базы — 115 квадратных километров при протяженности от перешейка до западной оконечности 22 километра. Артиллерия того времени, даже полевая, имела дальность огня порядка 22–25 километров. Значит, на арендованной территории не было ни одного квадратного метра, недосягаемого для артиллерийского снаряда. Финское правительство, передав нам полуостров, тотчас окружило его своими артиллерийскими батареями с востока, с северо-востока и с севера. А если учесть, что оба финских броненосца береговой обороны «Вяйнемяйнен» и «Ильмаринен», имевших на вооружении 254-миллиметровые пушки, находились западнее Ханко, то получалось, что база — не только в артиллерийском окружении, но и под перекрестным огнем береговых и корабельных орудий. Так оно и случилось в первые же недели войны.

Но не только артиллерия била по Ханко. Начиная с 26 июня по островам, по нашим гарнизонам били несколько десятков минометов — германскими минами калибра 81 миллиметр. Готовясь к войне против СССР, маннергеймовская Финляндия получила от гитлеровской Германии много современного оружия и боеприпасов.

Таким образом, сдавая нам полуостров в аренду, маннергеймовцы старались сделать все от них зависящее, чтобы свести на нет возможности базы в обороне устья Финского залива. А мы не отстояли нужных для обороны географических границ, не позаботились заранее о более выгодных рубежах.

Оперативное значение будущей базы на Гангуте было настолько велико, что даже в стратегическом плане «Барбаросса» она нашла свое место. В этом плане было сказано, что военно-морскую базу на Ханко должны уничтожить финские вооруженные силы.

На самом деле Гангут военно-морской базой в полном смысле не стал. Оперативно подчиненный нам дивизион подводных лодок забрали из базы накануне войны. На второй день войны отозвали 81-ю эскадрилью гидросамолетов МБР-2, кроме одного звена. В течение первого месяца войны ушли из базы и последние шесть торпедных катеров бригады Черокова.

На аэродроме Ханко находилась только 4-я эскадрилья капитана Л. Г. Белоусова, хотя оставался у нас и штаб 13-го истребительного авиационного полка. В первый же день войны две эскадрильи 13-го полка были размещены на аэродроме Лаксберг для защиты Таллина, как главной базы флота, а половина эскадрильи капитана Леоновича прилетела к нам вечером 24 июня, накануне бомбежки аэродромов Турку.

Вернусь к артиллерийскому окружению базы. В первые дни войны превосходство противника в артиллерии не сказывалось: противник постепенно вводил в действие свои батареи. Он начал с систематических обстрелов города, порта, полосы обороны 8-й стрелковой бригады и островов. 26 июня он впервые обстрелял наш сухопутный аэродром. Вскоре все батареи врага открыли огонь и вся наша территория оказалась под обстрелом.

Как потом выяснилось, противник с разных направлений использовал против гарнизона Ханко 31 батарею калибра от 76 до 203 миллиметров против наших 17 батарей калибра от 76 до 305 миллиметров. Кроме того, против нас в течение двух с лишним месяцев, до дня гибели одного из финских броненосцев, действовали 254-миллиметровые орудия «Ильмаринена» и «Вяйнемяйнена». Таково соотношение артиллерии противника и базы.

27 июня после кровопролитных боев окруженный с суши гарнизон Либавы вынужден был оставить город. 29 июня финские войска начали наступление на Ленинград на Карельском перешейке. 30 июня гитлеровцы вышли на рубеж реки Даугава и 1 июля заняли Ригу. Балтийский флот потерял две важные военно-морские базы. Как быстро наступают немцы. Неужели наши войска не смогут их остановить?.. Мы надеялись, ждали, верили: скоро их там остановят. А пока надо здесь, на полуострове, сделать все, что в наших силах, укреплять каждую пядь, всюду, где только можно, наносить врагу урон, оттягивать его силы на себя, сковывать его действия на Балтике, в Финском заливе. Мы считали, что теперь, после потери Либавы и Риги, значение нашей передовой военно-морской базы, позволяющей подводным лодкам действовать в Балтийском море, возрастет. Ведь и запас торпед на наших складах значительный, есть чем воевать, было бы кому нести эти торпеды в бой!..

Уже в те дни я почувствовал, как хорошо подобран гарнизон базы, какими замечательными людьми выпало мне счастье командовать. Всего месяц я находился на полуострове, не всех еще хорошо знал, но в бою люди познавались быстро. Сразу же проявились высокие боевые качества дивизионов береговой артиллерии капитана Гранина и капитана Кудряшова и отличная выучка, боеспособность частей бригады полковника Симоняка, обладавших бесценным опытом войны на финском фронте.

Под огнем противника гарнизон еще более энергично продолжал строить оборону. Саперы подразделения 8-й бригады заминировали весь передний край на перешейке и островах, установили великое множество управляемых фугасов и фугасов натяжного действия — в этом они были большими умельцами и выдумщиками. Война с финнами научила их усложнению минных полей, пользованию ловушками, сюрпризами.

Минированию, как это ни странно звучит, помогли пожары, повсеместно возникшие от вражеских зажигательных снарядов. Дело в том, что неожиданным союзником саперов в те дни стал ветер. Западный ветер, который гнал на противника дым от горящего леса. Противник старался обнажить нашу оборону, выжечь лес. Конечно, пожары надо было тушить, и их тушили. Но, зажигая дымовые шашки на пожарищах, саперы создавали такую плотную дымовую завесу над передним краем, что противник не мог следить за местом установки минных полей.

Мы постарались в эти дни все укрыть под землей — все пушки, все автомашины, весь боезапас, вывезти из города и рассредоточить все наше имущество. Строить, закапываться — это стало боевой задачей дня, хотя для этого нам не хватало материалов.

27 июня вернулся из Таллина начальник нашего штаба, вызванный туда в штаб флота. Он привез распоряжение заместителя Народного комиссара Военно-Морского Флота СССР Ивана Степановича Исакова прекратить капитальное строительство. Это значительно усиливало базу. Освобождались инженерные и строительные батальоны, личный состав которых мы могли теперь полностью использовать для обороны. Кроме того, прекратив строительство капитальное, мы могли использовать для текущих нужд обороны все строительные материалы, технику, людей, расформировать строительные организации и в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета от 22 июня провести и на Ханко мобилизацию.

Для перевода частей береговой и противовоздушной обороны на штаты военного времени нам требовалось пополнение — почти тысяча человек. Из Таллина нам прислали только триста запасных. Остальных мы могли теперь мобилизовать у себя, призвав на военную службу рабочих и специалистов расформированных строительных организаций. Это позволило нам значительно усилить инженерные части самой базы и стрелковой бригады. Всех, кого мы не могли использовать на полуострове, надо было вывозить в Таллин вместе с теми семьями, которые мы еще не успели отправить.

В течение ближайших дней мы в основном закончили эвакуацию. Повторяю: в основном, потому что позже нашлась еще не одна семья, тайком оставшаяся на полуострове.

Мы использовали любую оказию, любую посудину, приходящую к нам из Таллина или Кронштадта, — ни одно судно не уходило в обратный рейс не загруженным До предела. Эвакуация семей военнослужащих и людей, работавших на полуострове по вольному найму, прошла благополучно — без потерь.

В городе еще находился наш военно-морской госпиталь.

25 июня, в час нашего первого артиллерийского налета на наблюдательные вышки противника, полковник Симоняк быстро вывел свой госпиталь в лес, в расположение бригады. Правильно поступил Николай Павлович, он обеспечил медикам бригады условия для успешной борьбы за жизнь раненых бойцов.

А вот наш госпиталь, размещенный в зданиях бывшей финской гимназии, некуда было выводить.

После первого же обстрела города госпиталь принял раненых. Обстрелы с каждым днем становились все продолжительнее и ожесточеннее — до четырех тысяч снарядов и мин ежедневно падало на полуостров. Раненый человек уже душевно травмирован, при повторном обстреле нервы не выдерживают, он начинает метаться, искать укрытия. Да и врачи, зная, что над головой только потолок да крыша, не могут спокойно работать, они тоже не железные. Что-то надо было придумать. Но что? Как укрыть, защитить такое большое учреждение, как базовый госпиталь?..

Начальник медико-санитарной службы базы военврач 2 ранга Матвей Григорьевич Ройтман и начальник военно-морского госпиталя военврач 2 ранга Юрий Всеволодович Лукин в один голос требовали: укройте раненых и врачей.

26 июня в обширном дворе госпиталя стали рыть траншеи и строить землянки. Но это не выход, даже не полумера, а лишь слабенькая надежда на защиту.

Доктор Лукин и наш хирург Аркадий Сергеевич Коровин попросили отдать им небольшое здание, в котором до войны жил генерал-майор Елисеев, для хирургического отделения. В подвалах этого дома А. С. Коровин устроил операционную и отделение на 35 коек. Вот пока и все, что удалось в первые дни сделать для госпиталя. Мало, очень мало, но на другое еще не было сил.

В те же июньские дни противник начал боевую разведку наших флангов. 26 июня небольшой десант направился к Хорсену. Защитники острова отбили десант. Противник открыл по Хорсену жестокий огонь из орудий и минометов. Обстрел продолжался три дня.

Хорсен горел. Лето было очень жаркое, сухое, и, естественно, почти весь остров был в огне. Надо или усилить гарнизон острова, чтобы его защитники могли и пожары в лесу гасить и отражать повторные атаки, или, лучше, вывести взвод 270-го стрелкового полка с Хорсена, переправить его на соседний Меден, где наша самая северная зенитная батарея с прожектором нуждалась в крепкой противодесантной обороне?..

28 июня наша воздушная разведка установила, что в районе Вестервик на полуострове Подваландет сосредоточена сильная группа зенитной артиллерии. Мы предполагали, что там накапливаются войска для десанта.

Обдумывая положение, я рассуждал так: если противник решит снова атаковать Хорсен, взвод стрелков его не удержит. Для защиты острова нужна даже не рота, а батальон. Но если из района Вестервик планируется серьезный десант, то вероятнее всего, его цель не Хорсен, а наш морской аэродром и пляж между мысами Крокудд и Копнесудд. Тогда лучше этот батальон иметь не на острове, а там, на материке, на наиболее вероятном месте высадки противника.

Я решил снять с Хорсена взвод и передать его гарнизону острова Меден. Это было моей ошибкой, понятой только несколько дней спустя.

29 июня мы ушли с Хорсена. Вечером его занял противник. Отмечу сразу: то был единственный в обороне Гангута случай, когда мы на короткое время отдали часть своей территории.

Ночью несколько солдат противника, переодетых в красноармейскую форму, пытались проникнуть в глубину обороны на нашем левом фланге — в районе Согарс. Их обнаружили и отогнали.

В эти же дни стал активно и успешно действовать наш 30-й артиллерийский дивизион и его командир Сергей Федорович Кудряшов.

Я не знал раньше Сергея Федоровича, хотя он тоже служил в Кронштадте на морских фортах, — не доводилось с ним встречаться. В мирное время оцениваешь командира и по его личным качествам, и по результатам его труда — по боевой и политической подготовке воинской части, дисциплинированности его подчиненных, по состоянию боевой техники и другим показателям. В военное время основное мерило — боевая готовность, поведение в бою и конечный результат боя. Кудряшов и его заместитель по политической части Николай Никандрович Носов, оба — уверенные в себе и в своих подчиненных командиры, в обстановке боя доказали, что прежде всего они оба на месте. И что я больше всего ценю в людях, Кудряшов был командиром самостоятельным, действовал с инициативой и тактически грамотно.

С первых дней войны 30-й дивизион оказался в гуще событий. Огнем его батарей были сбиты вышки финнов на нашем правом фланге и главная из них — на острове Юссааре. Этот несомненный успех артиллеристов Кудряшова, равно как и артиллеристов Гранина, а также 8-й бригады, дал в наши руки инициативу в бою, позволил на первых порах ослепить противника, что, конечно, сказалось на дальнейшем ходе событий.

В конце июня финны стали из пулеметов и минометов обстреливать с острова Вальтерхольм нашу батарею на острове Хесте-Бюссе. Кудряшов приказал открыть по Вальтерхольму артиллерийский огонь и выгнать противника с острова. Он добился своего. Противник перешел на более далекий остров Хесте. Это улучшило положение 130-миллиметровой батареи капитана Колина.

Так закончился июнь. Мы чувствовали, что это лишь начало, слабое прощупывание перед штурмом. Основной удар противник готовил на перешейке, в районе Лаппвика.

1 июля в 2 часа ночи две роты солдат с финской стороны при поддержке артиллерийских орудий и минометов пытались прорвать передний край нашей обороны на правом фланге возле станции Лаппвика. В этом месте находился узел обеих дорог, ведущих в глубь полуострова, — шоссе и железной дороги.

Батареи 343-го артиллерийского полка бригады и нашего 30-го дивизиона своевременно поставили заградительный огонь. Прорвать нашу оборону противнику не удалось. Оставив у проволоки убитыми не менее сорока солдат и офицеров, он вернулся на исходные позиции.

Командир 335-го стрелкового полка майор Никаноров благодарил артиллеристов 30-го дивизиона за быструю и точную стрельбу. Отличилась батарея соток на острове Лонгшер, ею командовал Николай Данилович Руденко, отличный артиллерист, сын черноморского моряка, участника гражданской войны, замученного гайдамаками.

В нашей гангутской газете была напечатана статья об этой батарее и ее командире. Газета привела письмо армейского командира морским артиллеристам. Никаноров писал: «В бою с врагами вы оказали нам неоценимую помощь. Вашим точным артиллерийским огнем противник был отброшен и понес тяжелые потери. Спасибо, товарищи артиллеристы, за поддержку, мы уверены, что ваша батарея и в дальнейшем окажет нам свою умелую помощь в уничтожении подлого врага».

К слову, газета нашей базы «Боевая вахта», позже переименованная в «Красный Гангут», регулярно печатала такие статьи и заметки о боевых успехах бойцов и командиров, о взаимодействии разных родов оружия, о героизме гангутцев, что помогало в ту тяжкую для нашей Родины пору сплачивать и укреплять гарнизон.

В том бою первой ночи июля отличились красноармейцы Петр Сокур и Николай Андриенко из 4-й роты лейтенанта И. П. Хорькова, правофланговой роты в батальоне капитана Я. С. Сукача. Находясь в секрете у проволочного заграждения, Сокур и Андриенко первые обнаружили наступающего противника. Открыли из винтовок огонь. Атакующие, не обращая на наш секрет внимания, бросились к проволоке, разрезали ее и устремились в глубь нашей обороны. Сокур и Андриенко остались в тылу. Когда наступающие были отброшены, оба бойца продолжали вести по ним огонь, забрасывать их гранатами и, как они потом с гордостью говорили, держать в своем окопе вдвоем круговую оборону. Сокур и Андриенко сумели взять пятерых пленных: четверых солдат и одного офицера. Один из солдат был ранен в ноги. Офицер, увидев, что в окопе только двое, пытался бежать, но был убит.

Немного позднее финны затеяли десант на наш остров Крокан. Несколько лодок с десантниками подошли к острову, зацепились за него, но совместными действиями стрелкового отделения из 3-го батальона 335-го полка и команды поста СНИС десант был сброшен в море.

Часа через два или три после успешного завершения боя в районе Лаппвика и отражения атаки на острове Крокан я приехал в батальон Якова Сидоровича Сукача.

Группа бойцов и командиров окружила возле командного пункта пленных. Здесь же на командном пункте находились командир бригады Симоняк и командир полка Никаноров.

Ничего нового я не узнал: донесение об итогах боя, присланное бригадой, было обстоятельным и точным. Но меня удивило, что перед нашим передним краем появился шюцкоровский добровольческий батальон. Не ошиблась ли наша войсковая разведка, не приняла ли финских шведов за немцев?

Шюцкоровцы этого батальона носили стальные шлемы, их форма отличалась от обычной финской. Я был склонен думать, что так оно и есть.

Внимательно рассмотрев трупы, оставленные противником перед проволочной сетью в три кола на переднем крае, мы увидели, что часть убитых одета в красноармейскую форму. Наших потерь в том бою не было. Значит, противник, и уже не впервые, практикует такие приемы войны — переодевает своих солдат в нашу форму.

Я приказал полковнику Симоняку допросить пленных, поточнее установить, какие части находятся перед нашим передним краем, и доложить мне.

В тот день на всей сухопутной границе началось снайперское движение, сыгравшее в обороне Гангута большую роль. Лучшие стрелки бригады и пограничники, оставшиеся в обороне на сухопутном участке, обзавелись снайперскими винтовками с оптическими прицелами; то и дело меняя позиции, они скрытно и успешно охотились за солдатами и офицерами противника. Первого июля снайперы сбили 22 финских автоматчика, двадцать две «кукушки» — красноармейцы 8-й бригады помнили этих «кукушек» по боям в лесах и снегах Карельского перешейка в финскую войну. Снайперское движение распространилось и на острова. У нас в гарнизоне вскоре появились прославленные стрелки, такие, как Григорий Исаков, имевший на своем счету к осени уже 118 уничтоженных врагов. Но об этом речь впереди.

Вечером я снова приехал на командный пункт бригады. Полковник Симоняк доложил о результатах опроса пленных. Батальон укомплектован добровольцами из финских шведов-шюцкоровцев. Его численный состав — тысяча человек. Он находится в боевом охранении. Правее расположен батальон 55-го пехотного полка финнов.

Пленные сообщили, что против нас сформирована «Особая группа Ханко». Ее состава они не знают.

Начало проясняться наше положение на перешейке. Никаких других данных мы пока не имели. Наш гарнизон находился далеко от фронта, и все разведывательные данные мы должны были добывать самостоятельно.

Каковы же силы финнов на островах? Где немецкие части, высадившиеся в порты Ботнического залива? Этого мы пока не знали.

Следующей ночью я поехал на батарею старшего лейтенанта Брагина, проверил, как выполнено приказание о постройке блиндажей для личного состава и об укреплении орудийных двориков. Возвращаясь на автомашине в город, я по какой-то причине остановился в лесу на окраине. На моих часах было около двух.

Ночь, светло. Вдруг метрах в пятистах со страшным грохотом и огненной вспышкой рухнул и разлетелся двухэтажный дом — первый этаж был каменный, второй деревянный. Стоял дом, и на его месте возникло огромное облако дыма, с неба падают камни, песок, доски, бревна. Только спустя мгновение до меня дошел свист пролетевшего снаряда.

Снаряды продолжали падать, удаляясь все глубже в город. Взлетел второй дом, загорелся третий, четвертый — за какие-нибудь пятнадцать минут взорвалось не менее тридцати-сорока снарядов крупного калибра.

Когда стрельба кончилась, полуоглушенный, я добрался наконец в наш подвал.

Расскин, Максимов и я долго гадали: кто же мог стрелять по Ханко с запада? Похоже на бывшую русскую батарею на острове Эрэ, ее калибр — 305 миллиметров. Надо точнее определить калибр снарядов, которыми обстреливали город.

Коменданту города я приказал срочно организовать сбор осколков, и вскоре на столе передо мной лежали несколько длинных, как ножи, зазубренных кусков металла и одно дно от разорвавшегося снаряда. На этом дне мы разглядели клеймо с якорем и цифрой — 254.

Все прояснилось: стрелял один из двух финских броненосцев береговой обороны. Только на них установлены такого калибра шведские двухорудийные башни завода «Бофорс».

Так обозначился серьезный противник и на западном направлении.

Что могли мы противопоставить броненосцам? Особенно в данном случае, когда броненосец стреляет по Ханко из шхер? Мы его не только не видим, но и не знаем, где он точно стоит. По вспышкам можно определить лишь направление, откуда он ведет огонь.

В то время в береговой артиллерии не было локаторов, позволяющих вести точный огонь по неподвижному и движущемуся кораблю, не было и приборов свето-звуковой разведки, помогающих довольно успешно бороться против кораблей, стреляющих, стоя на якоре. Все это появилось позже. Наши батареи в сорок первом году имели на вооружении оптические дальномеры, достаточно точно определявшие дистанцию до цели, прожекторы для ночной стрельбы и приборы управления стрельбой. Вот и все, чем располагала береговая артиллерия. Корректировку огня по невидимой цели с самолета практиковали, но редко и в условиях тепличных. Самолеты-корректировщики были, как правило, тихоходами, вроде Р-5, а позже МБР-2.

В ханковских условиях остался один путь борьбы с броненосцами, ведущими огонь из района западных шхер: с помощью самолетов-разведчиков найти их, найдя, следить за обнаруженным кораблем непрерывно, повторяю, непрерывно: как только корабль откроет огонь, осветить его САБами — светящимися авиационными бомбами.

Но мог ли нас удовлетворить и этот, единственно доступный нам способ противодействия морскому врагу в шхерах?! Если стреляющий по базе броненосец укроется за высоким островом, сколько бы его ни освещали — мы его не увидим. Значит, наши батареи должны бить по предполагаемому месту стоянки, по площади, а такая стрельба мало что дает. Я уж не говорю о том, что самолет МБР-2 не может хотя бы тридцать минут подряд висеть над целью, освещая ее, тем более над такой целью, как броненосец, вооруженный восемью универсальными пушками завода «Бофорс» калибра 105 миллиметров. Самолет, конечно, быстро собьют, в лучшем случае — отгонят.

Напомню: гидросамолетов-разведчиков в базе осталось три, торпедные катера накануне появления броненосцев ушли. Что же делать? Донеся в штаб флота об обстреле, просить, чтобы ВВС разбомбили броненосцы. А пока вести авиаразведку, искать их место.

2 июля в 17 часов 40 минут наши истребители нашли к западу от острова Эрэ броненосец, два эсминца и три сторожевика. Вполне возможно, что стрелявший броненосец имел сильную охрану. Но не исключено, что летчики видели другой, еще не стрелявший броненосец.

4 июля ночью воздушная разведка донесла, что обнаружены крейсер и семь эсминцев. В том же районе — большое число транспортов. Мы послали два МБР-2 с бомбами. Два транспорта они нашли, один утопили. Как пригодились бы в эту ночь торпедные катера.

Единственное, что мы могли сделать, оберегая полуостров от попыток прорыва к нему легких сил с моря, — это выставить на подходах мины. Было у нас на базе четыре сотни малых германских мин. Поздно вечером 28 июня к западу от полуострова с баржи «Р-55», буксируемой «Волной», мы выставили первое минное заграждение. Силами ОВРа в тот вечер и на следующий день поставили противодесантное минное заграждение в заливе Гроссарсбуктен. Добавили 29-му дивизиону еще одну батарею сорокапяток — три пушки на мыс Фуруней. Такую же трехорудийную батарею поставили на мыс Копнесудд. С 7 по 10 июля выставляли новые минные заграждения на подступах к полуострову с моря.

А броненосец продолжал наносить нам удары.

4 июля он обстрелял порт и город. Противнику, хорошо знающему полуостров, легко выбирать цели. Пожары, разрушения, потери — мы, донося о налете, снова просили прислать бомбардировщики.

Их послали бомбить броненосец утром пятого июля; 14 наших СБ, не найдя в шхерах корабль, сбросили бомбы на запасную цель — в район скопления вражеских войск на перешейке. И то хлеб. Удар по переднему краю на материке был для нас кстати.

В то утро в порту благополучно разгрузились четыре транспорта. Они доставили нам боезапас, бензин, продовольствие, инженерное имущество и, что особенно радовало, пулеметную роту — ее двенадцать станковых пулеметов с расчетами были тотчас распределены между островом Хесте-Бюссе, нуждавшимся в усилении обороны, и вторым боевым участком. Мы спешно укрепляли огневую защиту северного побережья полуострова от десантов.

Противник все время прощупывал оборону наших флангов. Еще третьего июля он пытался высадить десант на северные острова, обороняемые бойцами 270-го стрелкового полка. Бойцы отбили десант с помощью наших славных летчиков. Мы впервые в тот день использовали истребители в качестве штурмовиков. С малых высот они штурмовали десантников еще на подходах к островам и потопили три больших катера с вражескими солдатами.

Штурмовка прошла столь успешно, что всю свою злость, всю месть за потери и поражение маннергеймовцы обрушили на аэродром.

Поразительные были у нас летчики. Их было мало, аэродром примитивный, под огнем он жил с 25 июня, а воевали так, что до сих пор диву даешься, как люди могли такое выдержать. В таких условиях и самолеты сбивать, и разведку вести, и штурмовать десанты врага, и прикрывать полеты бомбардировщиков с Большой земли в тыл противника, и охранять небо над базой, передним краем и островами в часы боя и непрерывной опасности.

Первый фашистский самолет над Балтикой сбил гангутский летчик Алексей Касьянович Антоненко, тот самый инструктор с орденом Ленина и медалью «За отвагу», который показывал мне базу с воздуха перед войной. Со своим «ишачком» — И-16 он был 25 июня на аэродроме Лаксберг в Таллине, где базировались основные силы полка И. Г. Романенко. Над главной базой загудел Ю-88, тогда один из лучших бомбардировщиков в мире. Антоненко мгновенно взлетел, пошел на перехват «юнкерса» и сбил его над морем.

Он и его ведомый лейтенант Петр Антонович Бринько выделялись быстротой реакции, молниеносно взлетали, когда над нами появлялись самолеты врага. А для Гангута это имело особое значение: территория базы небольшая, вражеский самолет возникал над полуостровом внезапно, сбрасывал бомбы и тут же уходил из пределов огня нашей зенитной артиллерии, преследовать его приходилось либо над Финляндией, либо над морем, скорость у истребителей была мала. Антоненко и Бринько догоняли врага и за пределами базы, но чаще всего они умудрялись поразить его тут же, над нашими скалами.

4 июля в небе над Ханко были уничтожены три самолета: один — зенитчиками, два — летчиками. На аэродроме дежурили Антоненко и Бринько. Появились два Ю-88. Антоненко и Бринько взлетели и сбили обоих. С момента взлета до исхода боя прошло всего четыре минуты.

5 июля я сам наблюдал такой же скоротечный бой. Мы вышли с группой командиров из нашего подвала наверх передохнуть. На высоте полутораста — двухсот метров летел Ю-88 — они часто старались выйти к полуострову на малых высотах, неожиданно. Я видел, как его тотчас атаковали два «ишачка». Две короткие очереди — «юнкерс» сунулся вперед и врезался в воду. Из падающего самолета вывалился человек.

Я бросился в подвал к телефону.

Майор Петр Львович Ройтберг, не дожидаясь моего вопроса, сразу же доложил мне: капитан Антоненко и лейтенант Бринько только что сбили «юнкерс». Воздушный бой продолжался всего минуту.

Я не смог удержаться и тут же поехал на аэродром с ящиком шампанского для летчиков, взятым по дороге в магазине военторга.

Под вечер зенитчики с острова Тальхольмарне доложили, что найден труп германского летчика, выпрыгнувшего или вывалившегося из сбитого самолета; зенитчики засекли также и место падения «юнкерса». Мы с Расскиным пошли на маленьком портовом буксире «ПХ-4» к месту, указанному зенитчиками. Не забыли захватить и водолаза.

И вот в заливе на глубине пяти-шести метров мы увидели на ровном песчаном дне обломки «юнкерса»: фюзеляж, оторванные крылья с черными крестами, оба мотора и невдалеке — трупы летчиков.

Водолаз извлек три трупа. Четвертый — с погонами обер-лейтенанта, — подобранный зенитчиками, лежал на скалах. Нас интересовали документы: откуда самолет, где воевали эти четверо фашистов?..

Они прилетели из Латвии, туда успела перебазироваться из Германии или Польши их часть. Все четверо — бывалые воздушные разбойники. Воевали в Испании, во Франции, летали над Англией, участвовали в гитлеровском нашествии на Балканы, у нас, на Ханко, нашли свою смерть.

8 июля Антоненко и Бринько сбили еще одного «юнкерса».

Командование ВВС флота вызвало их в Таллин. По пути они встретили Ю-88 и сбили его. Возвратясь на Ханко, они сбили два «фиата», подкравшихся к базе под прикрытием утреннего тумана.

Это были наши асы. 14 июля правительство присвоило им звание Героя Советского Союза — первые Герои среди летчиков Балтики в Отечественную войну. Не только они двое так замечательно воевали — все летчики наших двух эскадрилий были героями, сами командиры героически воевали. Гангутская авиация воспитала многих Героев Советского Союза. Самоотреченно выполняли свой воинский долг под огнем оружейники, техники.

Мне еще придется дальше говорить о ратном труде наших соколов, сейчас скажу лишь о горячем, красивом балкарце, которого я хорошо запомнил, об Алиме Байсултанове и его ведомом Анатолии Кузнецове.

Алим Байсултанов все время рвался в бой. Он часто летал в воздушную разведку. 5 июля в паре с Анатолием Кузнецовым на самолетах И-16 они вылетели в район Турку. Самолеты МБР-2 мы туда не посылали — в Турку была очень сильная противовоздушная оборона.

Разведывая Турку, Байсултанов заметил, что с аэродрома взлетают четыре истребителя «Фоккер-Д-21». Заметил вовремя. На высоте 200–300 метров Байсултанов и Кузнецов атаковали и сбили двух «фоккеров», упавших на свой же аэродром. Два других уклонились от боя.

Возвращаясь на Ханко, Байсултанов и Кузнецов увидели в шхерах шюцкоровский катер с солдатами, атаковали его и потопили.

Не удивительно, что такие герои вызывали ярость у противника, с июня и до конца нашей обороны терроризировавшего аэродром. Я уже говорил, что каждая пядь Гангута была, в силу его географического положения, у врага на виду и под прицелом. При всем желании мы не могли ни скрыть момент вылета, ни перенести аэродром в более удобное место, ни расширить его. Может быть, именно по этой причине командование ВВС не хотело держать весь полк на Ханко.

В то время, о котором я говорю, на аэродроме находилось 15–16 самолетов. И ни одного укрытия. Поскольку противник вел по аэродрому огонь из орудий калибра 152 и 203 миллиметра, можно представить себе размер воронок и состояние травяного летного поля после обстрела: воронки глубиной до двух метров и диаметром три-четыре метра, все поле перепахано снарядами. Противник открывал огонь тотчас после взлета самолетов. Куда же сесть?

Пока самолеты воюют, воронки должны быть засыпаны. Пришлось постоянно держать на аэродроме тысячного состава строительный батальон; его бойцы, работая под огнем, успевали сразу же засыпать воронки и держать в готовности посадочную полосу.

Но самолеты страдали и на стоянке. Шестого июля прямым попаданием был уничтожен истребитель И-153, три такие же машины выведены из строя.

Инженерная служба базы предложила строить вторую посадочную полосу перпендикулярно основной — с севера на юг. Это была очень трудная, но нужная работа. За короткий срок полосу на километр в длину очистили от леса и огромных валунов, выровняли, и 9 июля ее испытал на И-153 сам командир эскадрильи капитан Леонид Георгиевич Белоусов, героический летчик, крещенный огнем еще в финскую войну. Человек с обожженным лицом, потом, уже после Гангута, летавший над Ладогой, над ленинградской Дорогой жизни, потерявший ноги, травмированные еще на Ханко, и летавший на новейших боевых истребителях без обеих ног. Это тоже — наш, гангутский золотой человек. Леонид Георгиевич мастерски взлетел с новой полосы и отправился в бой. Враг еще не разобрался, откуда взлетел самолет, и открыл огонь по основному аэродрому. Но шальной снаряд залетел и на запасную полосу, его вовремя не заметили и воронку не засыпали. В 13 часов 45 минут Белоусов возвращался из полета, не зная о воронке. При посадке самолет скапотировал и разбился. Леонид Георгиевич чудом остался жив, отделался ушибами.

Не было безопасного места на полуострове, даже если построишь полосу в другом районе, на первый взгляд более удобном, все равно рано или поздно противник засечет и ее, она тоже станет опасной. Значит, надо решать задачу иначе.

В том-то и беда была, что вражеские батареи систематически обстреливали не только аэродром, но и весь полуостров, все острова.

С каждым днем мы все больше чувствовали на себе силу артиллерийского окружения, и забот в борьбе против него все прибавлялось.

Шюцкоровцы явно стремились оголить не только передний край обороны, но и всю землю полуострова, все его скалы, лишить нас малейшего прикрытия, какой бы то ни было маскировки. Сухой лес, сосна, ель в это знойное лето вспыхивали моментально, горели жарко. Пришлось снять на борьбу с пожарами тысячи людей, занятых срочными оборонительными работами.

Но и это не все. Вызвав пожар зажигательными снарядами, финны тут же переходили на фугасные и осколочные, мешали гасить огонь; а на островах — и того хуже, там любое место простреливали минометы.

Противник тратил в день две, три, четыре тысячи мин и снарядов, а позже дошел и до шести тысяч. Мы не могли позволить себе такой роскоши. У нас с боезапасом было туго, да и наше положение обороняющихся заставляло думать о будущем. На то, чтобы отбить штурм, мы боеприпасов не жалели, а вот отвечать на выстрел выстрелом не могли. Каждую стрельбу старались вести точно, расчетливо. Сотня, две, от силы три сотни снарядов и мин — вот наша суточная норма.

С первых дней войны мы учитывали расход боезапаса, и штаб строго следил за этим важным для нас делом. Если мы что и получали из Таллина, то в основном для зенитных и береговых батарей. Стрелковая бригада и остальные части ничего не получали, очевидно, у флота не было армейского боезапаса. Приходилось экономить.

В ночь на 7 июля противник значительными силами атаковал наш передний край на левом фланге сухопутного фронта, в районе Согарс. И опять помог открытый вовремя заградительный огонь: его вели батареи 343-го артиллерийского полка и минометы 2-го батальона 335-го стрелкового полка бригады. Атаку успешно отбили. Противник потерял не меньше двух рот. Пленных не было, но документы, найденные на трупах, подтвердили, что против нас действует 55-й пехотный полк маннергеймовской армии.

На другой день — 8 июля — противник вновь, после сильной артиллерийской подготовки, атаковал части 8-й бригады, но уже на правом фланге, в районе Лаппвика. Опять добровольцы из финских шведов. И опять они понесли большие потери и не солоно хлебавши вернулись на исходные позиции.

После этих двух атак на КП бригады мы с полковником Симоняком обсуждали: с чем же мы имеем дело? И пришли к выводу: вот уже три раза противник провел силовую разведку на флангах перешейка, успеха не достиг, но зато выявил возможности нашей обороны. Теперь надо ждать или генерального наступления, или затишья.

По последним разведывательным данным, сообщенным нам из штаба флота, в районе Ханко сосредоточена 16-я пехотная дивизия немцев.

Опять немцы. Я спросил командира бригады и начальника штаба, все ли у нас сделано, чтобы успешно отбить наступление целой пехотной дивизии.

Николай Павлович Симоняк уверенно доложил: два кадровых стрелковых полка бригады занимают полосу обороны глубиной до трех километров; переданные бригаде 94-й и 95-й инженерно-строительные батальоны и 219-й саперный батальон сведены в стрелковый полк. Этот полк вместе с погранотрядом и 297-м отдельным танковым батальоном капитана К. А. Зыкова составляют резерв бригады.

Ну что ж, хорошо. Три полка наших против трех немецких, причем, наши полки укомплектованы полностью — в каждом по 3700 человек.

Вернувшись в город на КП, я приказал коменданту сектора береговой обороны генералу Дмитриеву составить совместно с начальником артиллерии бригады таблицу плановых огней береговых батарей, поддерживающих 8-ю бригаду.

Так мы готовились встретить новые атаки.

Но на северо-западном фланге базы возникло тревожное положение. Не только потому, что броненосцы продолжали нас обстреливать и мы не могли им противодействовать.

Тревожный сигнал пришел с Медена: как только зенитная батарея Титова открывала огонь по самолетам, ее обстреливали с Хорсена минометы.

При первом же минометном обстреле вышло из строя одно зенитное орудие, взорвался ящик с патронами, среди зенитчиков были раненые.

Нельзя было уходить с Хорсена. Это щит и для Медена, и для города и порта. Ошибку надо исправить немедленно.

Глава девятая Оборона и наступление

Легко оставить остров, не так просто его отобрать. Финны, очевидно, расположились на нем основательно, если поставили там минометную батарею для обстрела Медена. Позади и на флангах Хорсена — ряд мелких и покрупнее островов, а за ними полуостров Падваландет, где, по докладу нашей разведки еще в первый день войны, сосредоточен целый полк с десантными средствами. Мы тогда отвергли возможность сосредоточения там полка. Но теперь, когда надо было вернуть во что бы то ни стало Хорсен, невольно вспомнилось то донесение. А что, если там есть полк, какое он окажет нам противодействие?..

Если полк противника там, тем более надо вернуть Хорсен. Захват его и двух примыкающих к нему островов был поручен сектору береговой обороны и назначен на ночь с 9 на 10 июля. Для выполнения этой боевой задачи мы решили создать десантный отряд, в основном из добровольцев, рвущихся в бой, в наступление. А таких добровольцев, таких красноармейцев и краснофлотцев, осаждающих командиров и особенно политработников просьбами послать «на настоящую передовую», становилось тем больше, чем горше были вести, доходившие до нас с других фронтов. Каждому хотелось самому пойти в бой, в рукопашную схватку с врагом.

Взвод стрелков 270-го полка, переведенный с Хорсена на Меден, героически вел себя под минометным обстрелом. Да и вся батарея Титова держалась стойко. Пока самолеты находились в зоне поражения, зенитчики, невзирая на разрыв мин, продолжали вести огонь по воздушным целям, но как только самолеты улетали, зенитная батарея ударяла по Хорсену. Так повторялось не раз.

Взвод стрелков, хорошо знающий топографию Хорсена, включили в состав формируемого десантного отряда вместе с ротой 8-го отдельного батальона железнодорожных войск и 69 добровольцами из береговых баз подводных лодок и торпедных катеров. Осталось назначить командира десанта.

Жизнь показала, что мы сделали самый правильный выбор, назначив командиром десантного отряда Бориса Митрофановича Гранина, того самого Гранина, который командовал в финскую войну лыжным батальоном моряков, зимой, в сорокаградусный мороз, по льду Финского залива проник в глубокий тыл противника и, как было сказано в маннергеймовских газетах, «вызвал переполох в столице». Гранин первый прибыл с пушками на Ханко, ставил первую батарею, дал первый учебный залп и первый боевой залп, когда началась война. Это гранинцы сбили громадную вышку на Моргонланде. Лучшей кандидатуры, чем этот хороший артиллерист и организатор, смелый, решительный командир, хотя не без доли партизанщины, я не видел. Заместителем по политической части стал его же заместитель в дивизионе батальонный комиссар Данилкин, а начальником штаба капитан Федор Георгиевич Пивоваров, скромнейший человек, храбрый и умный, как его потом называли, «мозг отряда». Добавлю к этому, что Гранин носил полученный за финскую войну орден Красного Знамени, не столь уж часто встречавшийся в те времена, что создавало ему в глазах десантников особый ореол.

Этот десант был хорошо продуман и подготовлен штабом сектора береговой обороны, его операторами, командирами.

Весь день 9 июля наши самолеты бомбили Хорсен и соседние с ним острова. Береговые батареи вели огонь по тем островам, на которых нами были обнаружены батареи противника.

Вечером мне дали прогноз погоды на 10-е. Плохой прогноз. Я предупредил генерала Дмитриева, что, если погода будет нелетной, десант отложим — по замыслу наши истребители должны поддержать десантников при высадке, а также ударить по шлюпкам и катерам противника, если он начнет перебрасывать на атакуемые острова пополнение. Это была первая в моей жизни задуманная и осуществляемая десантная вылазка, первый наступательный бой.

Прогнозы синоптиков, к нашей радости, не подтвердились. Погода — летная, в три часа утра 10 июля все пришло в движение. Под прикрытием дымовой завесы, поставленной самолетами МБР-2, катера и буксиры с десантниками с разных направлений подошли к Хорсену. Предварительно артиллерия открыла по местам предполагаемой высадки и по минометной батарее на Хорсене огонь, самолеты МБР-2 сбросили туда же бомбы. Огонь батарей и бомбежку мы прекратили только тогда, когда наши десантные суда, прикрываемые истребительной авиацией, подошли к цели.

Десантники на подходах к острову прыгали в воду, на бесчисленные прибрежные валуны. Под вражеским огнем они вышли на берег и завязали бой. Рота железнодорожного батальона под командованием лейтенанта А. Н. Фетисова, подразделения отряда, возглавленные политруком Старохиным, старшиной Вербицким, сержантом Нечипоренко, ломая сопротивление противника, выбивали его с острова. В 4 часа 37 минут они заняли Хорсен и с ходу устремились на соседний Старкерн. Другая часть десантного отряда почти в те же минуты овладела островом Кугхольм.

За маленький Старкерн бой продолжался почти до шести утра. С близкого острова Порсэ к Старкерну подошли, не замеченные нашими истребителями, восемь больших шлюпок с резервом. Но гранинский отряд выбил врага и с этого островка, захватив в итоге ночного боя 28 пленных, пулеметы и все минометы, из которых противник обстреливал зенитчиков Медена, и, что было очень для нас важно, документы. Опрос пленных и эти документы подтвердили давнее донесение разведки: на полуострове Падваландет и прилегающих к нему островах находится 10-й полк маннергеймовской пехоты, входящий в состав особой ударной группы Ханко. Но задача его не наступательная, а оборонительная — это наше предположение в дальнейшем подтвердилось.

Итак, Хорсен отбит. Заняты два финских острова за пределами базы. Потери противника значительные. Наши летчики сбили самолет «Бристоль-Бульдог», пытавшийся помешать высадке десанта. Отряд, которому суждено стать гордостью гарнизона, существует.

Ошибка с Хорсеном исправлена. Мы теперь значительно улучшили положение на этом фланге. Противник, конечно, не примирится с неудачей, мы ждали его контратак.

Завязался теперь сложный узелок на этом новом участке фронта в районе Хорсена.

К исходу дня, в 22 часа 45 минут, 10 июля в базу прибыли из Таллина на торпедных катерах 71 и 121 в сопровождении катеров МО-142 и 133 командующий флотом вице-адмирал В. Ф. Трибуц и начальник тыла КБФ генерал-майор М. И. Москаленко. На Ханко все гремело, всюду рвались снаряды, с юго-западной оконечности полуострова доносился гул залпов батарей 29-го дивизиона, начавших контрбатарейную борьбу. Враг, обозленный потерей островов, бил по морскому и сухопутному аэродромам, по Хорсену, по городу, по переднему краю на перешейке и по батареям 30-го дивизиона на восточных островах.

В подвале на командном посту, развернув карты обстановки, я по требованию командующего флотом подробно доложил ему о положении базы.

Все попытки противника вклиниться в нашу оборону на сухопутном участке фронта провалились. Противник понес большие потери. На перешейке и соседних с ним островах действуют наши снайперы.

Вдоль фронта 8 осб противник выставил сильное боевое охранение: перед одним лишь вторым батальоном 335-го стрелкового полка стоят два маннергеймовских батальона, из которых один добровольческий, в нем финские шведы, и другой — кадровый из 55-го финского пехотного полка. Каковы силы противника в тактической глубине — мы пока точно не знаем.

По известным нам данным разведки штаба Северного фронта, на ханковском направлении находится 16-я германская пехотная дивизия. Но пока она нигде не отмечена. Шюцкоровцы из добровольческого батальона, взятые в плен бойцами 8-й бригады, ничего о такой дивизии не знают. Может быть, перед нами не 16-я германская, а 16-я финская дивизия?.. Установлено, что создана какая-то ударная или особая группа войск «Ханко». Необходимо уточнить боевой состав войск противника, действующих против нас. В островном районе на востоке захвачен памятный командующему некий остров Вальтерхольм, угрожавший соседней с ним батарее на Хесте-Бюссе. На Вальтерхольме мы выставили боевое охранение. На северо-западе, вернув Хорсен и захватив еще два острова, сейчас, несмотря на сильный огонь на подходах, мы доставили туда боеприпасы, продовольствие, колючую проволоку и саперов-инструкторов для помощи десантникам в строительстве оборонительных сооружений. Доложил я командующему и о состоянии нового оборонительного строительства на полуострове, а также о том, что дней через десять из подвала, где шел разговор, мы переедем в новый командный пункт, уже сооружаемый по проекту инженера-фортификатора Семена Евдокимовича Киселева в парке на берегу залива, между двумя скалами.

Командующий одобрил наши действия, но поставил совершенно новую задачу.

Противник, наступая на Карельском перешейке, создает угрозу непосредственно Ленинграду.

— Ваша задача, — сказал командующий, — оттянуть на себя как можно больше войск противника, своей активностью заставить врага усилить противостоящую Ханко группировку.

Я попросил увеличить подвоз в базу боеприпасов, продовольствия, горючего, главным образом бензина, и срочно прислать положенные береговым частям по табелям военного времени крупнокалиберные пулеметы ДШК.

Командующий обещал все наши просьбы удовлетворить. Можно было надеяться, что Митрофан Иванович Москаленко, как начальник тыла, ознакомясь с делами базы, разберется, чего нам недостает.

Утром 11 июля, после поездки по некоторым частям базы, мы сидели в том же подвале, слушая радио. По сообщению Советского Информбюро 9 июля наши войска оставили Псков. Так близко. Невеселые мысли лезли в голову. Владимир Филиппович был внешне спокоен. Разговор пошел неофициальный, я высказал все, что нас тревожило: и про морского противника, и о недостающих самолетах, и о торпедных катерах, которые нам теперь, когда начали действовать броненосцы и отмечаются в шхерах другие корабли и транспорты врага, так необходимы, но их нам не возвращают. Командующий все молча выслушал. Изменится ли что-либо, сможет ли флот нам помочь?

Отовсюду на КП поступали донесения о финских шлюпках и катерах с войсками, снующих севернее Хорсена, Противник спешно перебрасывал подкрепления на соседние острова, особенно на сравнительно крупный Гунхольм. Наши истребители уже не раз вылетали в тот район, штурмовали финские шлюпки и катера в заливе, топили их, эмбеэры сбрасывали на острова противника бомбы, финны открывали по нашим самолетам довольно организованный огонь из всех видов стрелкового оружия. С минуты на минуту мы ждали ответных действий, всю ночь на 11 июля и всю первую половину дня гарнизон базы ждал нападения.

В 14 часов 29 минут командующий флотом и начальник тыла на тех же торпедных катерах ушли с Ханко. Мы отправили с ними в Таллин и пленных, взятых в бою за острова. С каким сожалением я провожал уходящие маленькие корабли, так нам необходимые. Эх, оставить бы у нас хоть один из них…

Но надо, довольствуясь тем, что есть, выполнять новую задачу, поставленную командующим. Не в наступление переходить, такого приказа не было. Всю оборону надо сделать активной. Не ждать удара, мы должны сами наносить удары, используя все свои боевые средства.

Где, на каком участке прежде всего?

На перешейке, где еще не определены силы врага в его тактической глубине, надо добывать языков, документы, вести разведку, поддерживать снайперскую войну.

Активизироваться надо на островах, где фланги базы открыты и уязвимы. Сама обстановка подсказывала, упреждая атаки противника, наносить удары.

Пятерка наших истребителей, посланная 11 июля для штурмовки переправляемых на Гунхольм подкреплений, потопила девять больших лодок с солдатами.

Финны усилили артиллерийский обстрел города, аэродрома и только что занятых нами островов. В ночь на 12 июля они открыли огонь из орудий крупного калибра по батареям 29-го дивизиона, которые 10 июля удачно поддержали высадку гранинского десантного отряда.

За день до этого воздушная разведка обнаружила в районе острова Борге оба финских броненосца в охранении восьми катеров. Значит, заняв новую позицию в шхерах на северо-западе, броненосцы бьют теперь по нашим береговым батареям. Безрезультатно пока, но бьют.

Одновременно с этим противник высадился на Старкерне, выбил с него наше боевое охранение и снова ворвался на Хорсен. Отряд Гранина контратакой сбросил врага с Хорсена, но на Старкерне он удержался. Гранин вызвал огонь батарей своего дивизиона и с его помощью все же очистил Старкерн. Невелик этот клочок земли в шхерах, но для надежной защиты Хорсена он нам необходим, отдавать его нельзя. А удержать, не продвигаясь вперед, на другие соседние островки, трудно. Ведь первая группа противника, неожиданно ночью напавшая на боевое охранение Старкерна, прошла к острову под водой, там и плыть-то всего метров двадцать. Полуголые, с ножами в руках, нападающие вступили врукопашную, а в это время на островок высадилась и вторая группа. Уже после боя гранинцы нашли на Старкерне одиннадцать нагих трупов. Таковы особенности войны в шхерах, где острова расположены тесно — один к другому.

Конечно, и ночной огонь броненосцев, и попытка отбить острова на северо-западе взаимосвязаны. Скорее всего, огнем с моря по гангутским батареям противник намерен был отвлечь наше внимание от того, что происходит на Хорсене, еще не разгадав, что мы придаем этому направлению новое значение, как активному участку фронта.

Днем финны снова повторили последовательный обстрел города и всего полуострова сначала зажигательными, а потом, по вспыхнувшим пожарам, фугасными снарядами, отвлекая наши силы на борьбу с огнем.

Сам город был уже полуразрушен и почти пуст. Скоро и мы со штабом выберемся из него на новый командный пункт. Политотдел, типография, редакция газеты перешли в подвал штабного здания, там, где у финнов был полицейский участок.

На аэродроме начали строить блиндаж для летчиков и командный пункт. Чтобы форсировать это строительство, я приказал железнодорожникам дать на аэродром из своего богатого запаса шесть сотен шпал и какое-то количество рельсов для перекрытий.

14 июля противник снова захватил Старкерн. Это случилось в полночь. Гранин, не теряя времени, нанес ответный удар, разгромил врага; ночью, благо ночи еще стояли светлые, поднялись истребители и полетели на помощь Гранину. Маннергеймовцев с острова не выпустили: ни одна шлюпка не ушла, пять вражеских шлюпок с солдатами были расстреляны с воздуха и пулеметным огнем с берега.

Но пока мы только оборонялись, хотя и этим наносили врагу серьезный урон. Командующий же требовал от нас более активных действий. Да и не только командующий, весь ход военных событий побуждал нас к этому. Хоть и небольшие, но все же успехи на островах подняли боевой дух гарнизона, живущего уже почти месяц под огнем и в огне. Мы повсеместно чувствовали небывалую жажду воевать, помочь отсюда, издалека, Родине, отвлечь удары на себя.

После обстрела батареи Брагина броненосцем на мыс Уддскатан поехал бригадный комиссар Арсений Львович Расскин. Артиллерийские наблюдатели показали ему остров Моргонланд, где еще 25 июня батарея сокрушила железобетонную наблюдательную вышку и взорвала какой-то склад. Тогда остров опустел. Теперь в шестиметровый дальномер отлично видно было, что на Моргонланде возобновилась жизнь. Батарейцы заметили там в последние дни каких-то людей, движение, очевидно, противник восстановил на острове наблюдательный пост, позволявший ему просматривать и остров Руссарэ, и позиции брагинской батареи, и порт, и город, и, конечно, корректировать оттуда огонь броненосцев, скрывающихся в шхерах.

Расскин вернулся с мыса Уддскатан возбужденный. Батарейцы сумели доказать ему опасность такого соседства, и он настоял на высадке десантной группы на Моргонланд для уничтожения поста.

Я согласился. Приказал выделить для этой цели два катера МО и взвод краснофлотцев из резерва. Командиром назначили лейтенанта Шайгаша, комиссаром — политрука Роговца, оба пограничники. Больших сил мы выделить не могли, кроме того, остров находился в зоне огня наших береговых батарей и в случае нужды они в короткий срок уничтожат на нем все живое.

Арсений Расскин — он погиб в сорок втором году, уже на посту начальника политического управления Черноморского флота, — был очень молод и полностью сохранил комсомольский задор и неиссякаемую энергию южанина, вожака молодежи в Керчи. Когда-то он служил матросом на подводных лодках Тихоокеанского флота, ходил в дальние шлюпочные походы, в дни финской войны был комиссаром эскадры на Балтике. Как политический работник он был подготовлен хорошо, все время рвался в бой, как я ему ни доказывал, что нет нужды ему участвовать в схватке с врагом лично, его место, как одного из руководителей обороны, иное. Ничего не помогало. И на этот раз Арсений Львович решил сам возглавить десантный отряд и высадиться с ним на Моргонланд.

16 июля в час ночи катера высадили взвод и бригадного комиссара на остров. Гарнизон там оказался маленький, всего восемь человек, командовал ими лейтенант. Все они, не сопротивляясь, сдались в плен. Их погрузили на катер, забрали даже принадлежавшую посту шлюпку. Краснофлотцы уничтожили оптический дальномер, взорвали узел связи и все оборонительные постройки и вернулись на Ханко.

Пленные подтвердили, что наш снаряд 25 июня угодил в склад с морскими минами — потому и случился такой сильный взрыв.

Плененный лейтенант через некоторое время написал письмо к финским солдатам и офицерам, призывая их бросить оружие и не сотрудничать с Гитлером. Его письмо мы отпечатали листовкой и сбросили с самолетов над расположением противника. Письмо вместе с фотографией сдавшегося в плен лейтенанта обошло всю нашу центральную печать.

А в Хельсинки газеты в это время писали, будто «герои Моргонланда уничтожили 300 большевиков».

К месту стоит сказать, что наш политотдел систематически вел антифашистскую пропаганду среди вражеских войск. Пленные унтер-офицеры и командиры выступали на переднем крае с обращениями к соотечественникам через мегафон и по радио; их письма, размноженные в виде листовок, мы забрасывали за линию фронта; сыпались на голову врага и остроумные карикатуры московского художника Бориса Ивановича Пророкова — он служил в дни войны на Гангуте. Главной темой его рисунков и короткого текста на финском языке стал нелепый, неравный, обременительный для народа Финляндии союз Маннергейма с Гитлером.

Противник пытался вести контрпропаганду. Первая его попытка устроить радиопередачу на переднем крае 11 июля кончилась тем, что минометчики 8-й бригады сожгли домик с радиопередатчиком. Потом противник забрасывал листовки, обращенные персонально к командиру батальона Якову Сидоровичу Сукачу или, от имени Маннергейма, ко всему гарнизону. На такое «обращение Маннергейма» гарнизон Гангута ответил листовкой, составленной в духе письма запорожцев турецкому султану, так листовка и называлась — «Ответ гангутцев Маннергейму». Но это произошло значительно позже, глубокой осенью, когда мы остались совсем одни в глубоком тылу противника.

Итак, наблюдательный пост на Моргонланде разрушен вторично, его гарнизон взят в плен. Но броненосцы продолжают нас обстреливать.

Вечером 16 июля пришли три транспорта с очень ценными для гарнизона грузами — «Водник», «Соммерс» и «Веха», их сопровождал базовый тральщик 209-й. На одном из транспортов доставлены три 100-миллиметровые пушки и несколько десятков крупнокалиберных пулеметов ДШК, столь необходимых противодесантной обороне. В этом командующий флотом уже шел навстречу нашим просьбам. Не успели мы, поочередно вводя транспорты в порт, начать разгрузку, как по нашей гавани открыли огонь броненосцы. Они бьют издалека, из шхер, и мы не можем им противодействовать. Выход один — вывести на время обстрела транспорты на рейд, рассредоточить их там (на рейде ночью найти их нелегко), а по порту броненосцы могут бить вслепую, отлично зная его координаты.

Надо бы минировать район шхер, фарватеры, места стоянок броненосцев. Такое минирование запланировано флотом, но авиация КБФ перенацелена для действий на суше, она прекратила постановку мин, а минные заградители и другие корабли заняты на основных позициях. Пришлось использовать свои силы и свои слабые ресурсы мин. Катера Полегаева, беря на борт по две-три мины, ставили минные банки везде, где воздушная разведка отмечала появление броненосцев, в шхерах и вне шхер. Опять надо досаждать штабу флота просьбами — нужны мины и бензин.

В эти же дни мы решили улучшить позиции и в районе восточных островов, перед батареями 30-го дивизиона.

Артиллерия дивизиона Кудряшова часто вступала с противником в бой, помогая 8-й бригаде отбивать атаки на перешейке. Активно воевали 45-миллиметровые батареи на островах Бреншер и Куэн, ведя борьбу против батарей противника на островах. Вальтерхольм, как известно, мы захватили, но почти ежедневно минометы с других финских островов обстреливали позиции нашей батареи на Хесте-Бюссе. Я уж не говорю о положении маленького, меньше квадратного километра, острова Куэн, где на батарею лейтенанта Курносова обрушивался буквально град снарядов. Случалось, финны били по ней прямой наводкой, и все же батарея жила и отлично воевала.

Мы разработали план захвата ближайших к границе базы восточных островов Хесте, Лонгхольм, Вракхольм и Грислом, для чего сформировали второй десантный отряд. В него вошли исключительно добровольцы — матросы 30-го дивизиона и железнодорожных батарей. Опять, формируя отряд, мы почувствовали, что все хотят воевать не у орудия, не на катере, а с винтовкой или, что еще лучше, с автоматом в руке, лицом к лицу с врагом.

Численность отряда была определена в 160 человек, хотя желающих идти в десант оказалось много больше. Мы полагали, а данные разведки это подтверждали, что намеченные для захвата острова противника обороняют не более двух взводов. Генерал И. Н. Дмитриев, на которого было возложено общее руководство десантом, рассчитывал на внезапность. На всякий случай я приказал полковнику Н. П. Симоняку выделить три батареи полевой артиллерии для огневого содействия десанту, если обстановка того потребует.

Командовать отрядом было поручено майору Николаю Сергеевичу Кузьмину, начальнику штаба сектора береговой обороны. Сперва я был против его назначения — не дело посылать начальника штаба соединения командиром усиленной роты. Но сам Кузьмин и генерал Дмитриев уговорили меня — и этому старому командиру, из царских офицеров, которого еще в двадцатые годы я знал командиром дивизиона на форту «Риф», не терпелось пойти в бой.

Кузьмина на форту не любили. При первом знакомстве он и мне показался высокомерным, необщительным, взгляд колючий, усики явно старорежимные. Году в тридцать четвертом я встретил его в Ижорском укрепленном районе начальником штаба отдельного дивизиона: характер тот же, но презрения к окружающим уже нет. Меняются люди, менялись с годами и бывшие царские офицеры. На Ханко это, был уже совсем другой человек, служил он хорошо.

Политруком десанта был назначен Николай Кузьмич Тарасов.

Мы отказались от высадки на Хесте с юга или запада, где наша войсковая разведка отметила несколько дзотов. Высаживаться решили с севера, в тыл гарнизону острова, с тем чтобы после Хесте атаковать и захватить соседние с ним Лонгхольм, Вракхольм и Грислом, Как и при десанте в районе Хорсена, высадку должны были поддержать артиллерия и авиация. Перед истребителями штаб поставил задачу — не только помешать подходу резервов к намеченным для захвата островам, но и не выпустить оттуда неприятельские гарнизоны.

К вечеру 16 июля майор Кузьмин доложил, что все готово в его десантном отряде, и я дал приказ начать действия в ночь на 17 июля.

В три часа утра десантники под командой политрука Н. К. Тарасова завязали бой с гарнизоном на Хесте. Высадка была трудной. Политрук, раненный еще на подходе к острову, выскочил из катера в воду и увлек за собой моряков на штурм берега. Маннергеймовцы отчаянно сопротивлялись, воевали изобретательно, пользуясь коварными приемами. Одну группу наших краснофлотцев они остановили, подняв руки — сдаются. Когда краснофлотцы подошли ближе, «сдающиеся в плен» бросились в стороны: позади них стояли автоматчики, они открыли огонь в упор.

Всю ночь на Хесте горел лес, подожженный вначале нашими снарядами; едва наметился наш перевес в бою, враг сам стал поджигать лес.

Только через сутки после высадки кончился бой за Хесте. К этому времени отряд Кузьмина очистил от противника и три других острова. Убитых солдат и офицеров насчитали шестьдесят, не менее тридцати было уничтожено при попытке уйти с островов вплавь и на шлюпках, много оружия финны утопили, но и трофеи достались значительные: минометы, пулеметы, автоматы «Суоми», которые мы очень ценили, патроны, имущество связи, обмундирование.

У нас было убито 15 десантников, ранено 38, причем восемь тяжело.

Столь долгое и отчаянное сопротивление именно на Хесте объяснялось просто: там гарнизон состоял из кадровых финских пограничников. На других островах служили резервисты, воевавшие, как мы уже убедились, без особого рвения.

Этот бой обезопасил 130-миллиметровую батарею на Хесте-Бюссе: теперь она была надежно прикрыта нашим сильным гарнизоном на захваченных четырех островах.

Противник пока не пытался восстановить здесь положение, и потому бои десантного отряда на восточных островах на этом закончились.

Разумеется, тут же последовала обычная месть за успех десанта — обстрел города, порта и ханковского леса зажигательными и фугасными снарядами.

Транспорты, разгружать которые нам мешал вечером 16 июля огонь финских броненосцев, привезли запас зажигательных снарядов. И мы тоже решили выжигать на переднем крае противника лес. Ответили им тем же, точно копируя их приемы: сперва — удар зажигательными снарядами, через полчаса — фугасными по тому же району. Только нам, конечно, приходилось экономить боезапас, не роскошествовать.

А летчики, ведя тем временем непрерывную разведку и поиск противника на западе и северо-западе, сочетаемую с воздушными боями и штурмовкой, приносили тревожные вести о нарастающей с того направления угрозе.

В районе городка Вестервик на Падваландете — скопление плавучих средств. В районе острова Кимито — три канонерские лодки и шесть боевых катеров. В районе острова Эрэ — три моторно-парусные шхуны, охраняемые восемью катерами.

К этому острову вылетели шесть истребителей И-16 Михаила Тарасовича Леоновича на поиск броненосцев, но нашли там другие корабли. По нашим истребителям огонь из крупнокалиберных пулеметов открыли катера.

Леонович вступил в бой. Шесть раз заходили его истребители, штурмуя катера противника. Все восемь катеров они расстреляли, все три шхуны зажгли. Опять отличился Алим Байсултанов, с присущим ему мужеством штурмовавший шхуны. Крупнокалиберные пули изрешетили весь его самолет, он потерял половину руля глубины; было повреждено шасси. Алим Байсултанов все же долетел до Ханко вместе с товарищами и сумел благополучно посадить израненный самолет.

Разведывательные полеты помогали нам неусыпно следить за приготовлениями противника на северо-западном фланге. Опрос пленных, а также изучение захваченных в бою секретных документов позволили нам определить силы врага.

Мы установили, что в период между 10 и 14 июля противник создал так называемую «ударную группу Ханко» для действий на сухопутном фронте. В ее составе: 13, 14 и 55-й пехотные полки, 11, 21 и 31-я пограничные роты, 12-я и 39-я артиллерийские роты, саперный батальон и отдельная саперная рота. Учитывая, что перед фронтом бригады кроме батальона 55-го пехотного полка был и отдельный шведский добровольческий батальон, а на полуострове Падваландет — 10-й пехотный полк, общая группировка противостоящих нам войск противника составляет почти две дивизии. Кроме того, пленные с островов Хесте, Лонгхольм, Вракхольм и Грислом показали, что накануне нашего десанта гарнизоны всей восточной группы островов были усилены батальоном, прибывшим из города Хамина, численностью до тысячи солдат, с ротами пулеметной и минометной.

Значит, наша активность на островах вынудила противника опасаться за свои фланги. И когда 19 июля мы получили от командования с Большой земли предупреждение о двух дивизиях, сосредоточенных в районе Ханко, нас это не застало врасплох и не встревожило, мы к этому были подготовлены и успели проделать большую, если не сказать колоссальную, работу по созданию сильной обороны. Большую, но еще не всю. Еще многое надо было достроить и построить, укрепить, перевести под землю, организовать.

На складах артиллерийского отдела тыла базы накопилось несколько тысяч унитарных патронов для 100-миллиметровых пушек. В 30-м дивизионе действовала одна батарея этого калибра. Генерал Дмитриев предложил использовать доставленные 16 июля сотки для создания новой, 3-й железнодорожной батареи. Нужны три новые четырехосные платформы, годные для использования в качестве транспортеров, и несколько крытых вагонов под боезапас и для личного состава будущей батареи.

С тех пор как прекратилось железнодорожное сообщение с Ленинградом через Финляндию, в базе осталось достаточно подвижного состава.

Генерал Дмитриев, поддержанный штабом базы, привлек к строительству батареи и позиций для нее специалистов не только из нашей железнодорожной артиллерии, но и таких замечательных инженеров, как Семен Евдокимович Киселев и его коллега Николай Семенович Котов, начальник инженерной службы сектора береговой обороны. Я подписал приказ о сформировании железнодорожной батареи № 10 и установке пушек на платформах. Командиром назначили лейтенанта М. Е. Шпилева с острова Граншер, комиссаром политрука Н. Гашева. Помощником командира лейтенанта Я. Т. Самойлова. С других батарей береговой обороны отобрали 80 краснофлотцев и старшин на эту батарею.

Лейтенант Шпилев вспоминает, что отбором людей майор С. С. Кобец занимался сам, заставляя прижимистых командиров расставаться не с худшими, а с лучшими специалистами. Мы придавали этому делу большое значение, рассчитывая, что будущий бронепоезд Шпилева, как это и оказалось на практике, сможет вести эффективную контрбатарейную борьбу, прикрывать аэродром, взлет и посадку истребителей, в пределах дальности уничтожать катера, баржи, корабли противника. Инженеры Киселев, Котов и лейтенант Шпилев отлично справились с установкой корабельных систем на железнодорожные платформы, со всеми монтажными и маскировочными работами, с подбором и оборудованием четырнадцати огневых позиций — все это выполнили сами батарейцы под непрерывным артиллерийским огнем за двадцать дней. Мы с нетерпением ждали, когда 10-я вступит в строй.

19 июля прилетели два СБ для действий против броненосцев и других кораблей, скрывающихся в шхерах. Авиация флота уже несколько раз наносила по ним мощные бомбовые удары. СБ нашли у острова Хегсор броненосец, стоящий на якоре. При сильном огневом противодействии зениток они сбросили бомбы, но в цель не попали. На следующий день СБ летали дважды, одной бомбой зажгли вражеский эсминец, двумя потопили транспорт, но броненосца не нашли. Надо снова организовать разведку.

Вечером в тот же день на разведку вылетели на «ишаках» Леонович и Геннадий Цоколаев, лейтенант, один из самых замечательных наших летчиков. Броненосца они не нашли, но, атакованные истребителями противника, вступили в бой и сбили каждый по одному «Фоккеру-Д-21».

Пока мы решили использовать СБ для удара по району Вестервика, где скопилось много десантных судов и была обнаружена нами сильная противовоздушная оборона. Два СБ и семь наших истребителей 24 июля пробомбили этот район, вызвали сильный пожар, а потом и взрыв на острове Сюдланд, где стояла вражеская батарея. После налета туда ходили наши разведчики-истребители. Вестервик горел, дымом окутало и остров Сюдланд. Разведчикам пришлось принять воздушный бой. Лейтенант Овчинников сбил истребитель «фиат».

Противник в те дни недосчитался многих самолетов. 23 июля девять «чаек» — самолетов И-153 — капитана Белоусова и два И-16 Героев Советского Союза Антоненко и Бринько летали штурмовать сухопутный аэродром в Турку. Установив, что самолетов на этом аэродроме нет, Белоусов дал команду осмотреть порт. В гавани обнаружили два больших гидросамолета, похожих на немецкие «Дорнье-Валь». Зенитки открыли сильный огонь и сбили одну «чайку». Антоненко и Бринько расстреляли оба гидросамолета.

На следующий день оба героя и с ними на «чайках» летчики Белорусцев и Лазукин полетели на штурмовку морского аэродрома в Турку. Они обнаружили там пять гидросамолетов со свастикой на фюзеляжах. Два после штурмовки вспыхнули, как факелы, три не горели, но летчики видели, что от фашистских машин отлетают и тонут в воде части плоскостей, какие-то куски.

Внезапно появились шесть «фоккеров». Антоненко (он был старшим в группе) дал знак уходить и вывел товарищей из зоны зенитного огня в порту. Шесть истребителей врага бросились вслед нашей четверке. Над заливом в районе острова Эрэ Антоненко и его товарищи внезапно повернули преследующим навстречу и приняли бой. Бринько, ввязавшись в бой с двумя «фоккерами», сразу же сбил одного, отвернул в сторону и увидел, что Антоненко в опасности: один самолет атакует его в лоб, другой заходит в хвост. Короткой очередью Бринько сбил второго «фоккера». В итоге воздушного боя Антоненко, Белорусцев и Лазукин сбили по одному «фоккеру», Бринько — двух. Десять самолетов, уничтоженных в тот день четверкой наших, и один, сбитый во время разведки результатов бомбового удара по Вестервику Овчинниковым, — отличный и примерный итог для всего нашего гарнизона. Было чему учиться у наших гангутских летчиков.

У нас в штабе была и другая радость: за пятнадцать суток построили в парке новый командный пункт, с водопроводом, химзащитой, паровым отоплением и трехметровой крышей из железобетона. Мы, правда, поспешили в него перебраться: бетон, застывая, отдавал тепло и недели две на КП было жарко, как в бане; я даже разрешил всем работать в трусах. Мы с Расскиным выбрали себе маленькую каюту рядом с оперативным отделением, где находился и оперативный дежурный. Позже, уже в сентябре, когда флот из Таллина ушел и возникла угроза десанта на наше южное побережье, инженер Киселев спроектировал и построил четыре трехамбразурных дота для обороны КП — опасность нам грозила всегда и всюду.

* * *

Расскин через два дня после новоселья стал комиссаром базы. ЦК партии провел реорганизацию политических органов Красной Армии и Военно-Морского Флота и ввел институт военных комиссаров. С Расскиным мы сработались хорошо, с ним можно было отлично работать, даже при моем трудном, как говорят, характере, о чем я и сам неплохо осведомлен. Наши новые взаимоотношения подверглись испытанию буквально через несколько дней, когда Расскин пожелал снова лично возглавить вылазку на остров, на этот раз на Бенгтшер, скалу, выдвинувшуюся в море из шхер, с гранитной башней маяка на ее северном выступе.

Сам этот небольшой, метров триста в длину и двести в ширину, остров с высоченным сорокапятиметровым маяком, примыкающим к трехэтажному каменному зданию, был для нас бельмом в глазу. Из опроса пленных мы знали, что на нем находится пост наблюдения и артиллерийский корректировочный пункт с личным составом 6–7 человек. Телефон, подводный кабель, связывает Бенгтшер с островом Эрэ, где стоит 305-миллиметровая батарея. С маяка виден каждый идущий к нам корабль, вся юго-западная часть полуострова, батареи, порт, словом, он нам мешал жить и воевать. Я сперва не соглашался с предложением моего комиссара ликвидировать маяк на Бенгтшере, но он, ободренный успехом на Моргонланде, настаивал и убедил меня.

Воздушная разведка установила, что на Бенгтшере, кроме маяка и каменного дома, нет никаких оборонительных сооружений.

В районе островов Эрэ — Хегсор мы часто замечали катера и канонерские лодки противника, но этот обычный вид деятельности финнов у крупных и вооруженных островов сам по себе не вызывал никаких опасений. Правда, Эрэ значительно ближе к Бенгтшеру, чем Ханко. Но если подойти незаметно и внезапно, успех обеспечен.

Комиссар пограничного отряда полковой комиссар С. И. Иванов отобрал тридцать добровольцев, желавших пойти в этот рейд. Их командиром назначили старшего лейтенанта П. В. Курилова, комиссаром — старшего политрука А. И. Румянцева. Для высадки выделили три катера МО: на МО-312 — группа захвата и подрыва, на МО-311 — взрывчатка и специалисты, которые должны взрывать маяк, МО-238 — обеспечивающий. Так мы спланировали диверсионный рейд на Бенгтшер.

Арсений Львович Расскин решил идти с группой захвата. Риск большой, но я никак не мог его отговорить, А приказать нельзя.

Пошел на хитрость: вместе с прилетевшим на Ханко на МБР-2 с особо сложным заданием Леонидом Карповичем Щербаковым, заместителем начальника особого отдела флота, я уговорил своего комиссара отдохнуть перед выходом, дождался, пока он заснул, дежурному запретил его будить, отменив тем самым приказание Расскина разбудить его к двум часам ночи, а выход катеров перенес на час раньше.

Катера к двум часам уже были у Бенгтшера. Когда Расскин вскочил и стал одеваться, я сказал ему: не торопись, катера ушли. Он недобро взглянул на меня, но промолчал.

В это время пришло донесение, что МО-312 без единого выстрела высадил десант на южную часть острова, но из окон здания и с маяка ведут сильный огонь по катерам.

Десант при поддержке пушек с катеров МО-312 и 238 вступил в бой с гарнизоном острова, а катер МО-311 с подрывниками и взрывчаткой подойти к Бенгтшеру не смог, отогнанный пулеметами с маяка и артиллерийским огнем финской батареи острова Свартшер. Не удалась и повторная попытка подойти к берегу и выгрузить взрывчатку — катер, имея убитых и раненых, был вынужден отойти от острова.

Около 3 часов 30 минут катер МО-238 обнаружил на норд-весте корабли противника. Они вскоре открыли по катерам огонь. Это были миноносец, очевидно, старый, германский, служивший сторожевым кораблем, две канонерские лодки типа «Уусима», вооруженные каждая двумя орудиями калибра 102 миллиметра, один сторожевик и несколько шюцкоровских катеров.

Около четырех часов появились финские самолеты. Катера под давлением огня корабельных и островных батарей отошли на восток. Наша авиация не поддержала их, взлетно-посадочная полоса была перепахана воронками, над летным полем — дымка тумана.

Только в семь утра удалось летчикам взлететь, сбить два «фоккера» и бомбами повредить миноносец и канонерскую лодку. Через несколько минут после попадания нашей стокилограммовой бомбы миноносец загорелся.

Капитан 2 ранга М. Д. Полегаев сам подошел на катере МО к месту боя, и все четыре наших охотника пошли в атаку на канонерские лодки и катера шюцкоровцев. Полегаев пытался оттеснить финнов от Бенгтшера и снять десант.

При попытке подойти к острову погиб МО-238, пораженный прямым попаданием крупнокалиберного снаряда. Остальные охотники были повреждены, но из строя не вышли. Полегаев водил их в атаку пять раз, но слишком неравны были силы, слишком слабы катера в сравнении с канонерскими лодками.

Вот когда снова вспомнилось об ушедших от нас торпедных катерах. Будь они в базе, не уйти бы канонерским лодкам.

Корабли противника, оттеснив наши катера на юго-восток, открыли по Бенгтшеру огонь. Пограничники, видимо, овладели островом. Но потом к острову, это видели наши летчики, подошли шюцкоровские катера и в свою очередь высадили десант.

В десять утра прилетели три СБ, вызванные с южного берега. При их поддержке охотники вновь пошли в атаку на канонерские лодки и отогнали их.

Полегаев подошел к Бенгтшеру. С маяка стреляли из пулеметов и автоматов. Вражеские батареи и корабли вновь обстреляли наших катерников. Катерники видели на берегу тела убитых пограничников и шюцкоровцев.

Сильный огонь вынудил Полегаева отойти от острова, но потом катерники повторили попытку подойти к Бенгтшеру и вернулись в базу только тогда, когда убедились, что нашего десанта там нет.

В 17 часов 30 минут по Бенгтшеру открыла огонь 305-миллиметровая железнодорожная батарея. Она выпустила десять снарядов; девять из них разорвались в разных местах острова, десятый попал в основание гранитной башни маяка. Потом на Бенгтшер сбросили бомбы наши МБР-2.

Вылазка на Бенгтшер не удалась, хотя десантники действовали смело и дрались героически, что подтверждено и материалами противника, и сообщениями тех раненых бойцов, которые вернулись на родину после выхода Финляндии из гитлеровского блока и освобождения наших военнопленных. Вся беда заключалась в том, что мы не достигли внезапности. В светлую июльскую ночь наблюдатели с Бенгтшера не могли не заметить подошедшие к острову катера, тем более что после нашей вылазки на Моргонланд они были насторожены; известно же, что противник после нашего нападения на Моргонланд и уничтожения его наблюдательного поста усилил гарнизон Бенгтшера. Допустив к берегу первый наш катер и высадку десантной группы, противник не дал подойти второму и выгрузить взрывчатку с подрывниками — а это для диверсионной вылазки было крайне важно. Тяжелые батареи врага, его авиация, а потом и корабли, вызванные маячниками Бенгтшера, блокировали на этом острове наш десант, по существу уже овладевший почти всей территорией и ведший бой за маяк. Противнику удалось высадить на остров контрдесант, воспрепятствовать подходу наших катеров, пытавшихся снять тех наших героев-пограничников, которые еще продолжали борьбу. Мы потеряли тридцать отборных десантников; выжили, вернулись годы спустя немногие; мы потеряли и катер с экипажем.

Но все же бой закончился, и не в пользу врага. Урон он понес большой: корабль с экипажем в сто человек, определенное число матросов и офицеров ранеными на других кораблях, два боевых самолета и до полусотни шюцкоровцев на самом Бенгтшере — из его гарнизона и из доставленного туда в ходе боя пополнения.

Таковы итоги боя, хотя нас они никак не радовали.

Тем более что в тот же день мы понесли еще одну тяжелейшую для нас потерю.

На взрытой воронками взлетно-посадочной полосе скапотировал самолет Алексея Касьяновича Антоненко. Погиб наш славный герой, любимец гарнизона. Мы похоронили его на площади перед Домом Флота рядом с Героем Советского Союза Борисовым.

Я не должен был соглашаться на этот бой, не веря в его успех. Горько сознавать, что все могло быть иначе.

27 июля, в День Военно-Морского Флота СССР, мы получили поздравительную телеграмму от Главного командования северо-западного направления, подписанную двумя членами Политбюро — К. Е. Ворошиловым и А. А. Ждановым.

«Начавшаяся Отечественная война, — писали товарищи Ворошилов и Жданов, — показала, что за истекший период бойцы, командиры и политработники военно-морской базы Ханко являли собой образец настоящих большевиков и патриотов социалистической Родины, честно и беззаветно выполняющих свой долг.

Отдаленные от основных баз, оторванные от фронта, в тяжелых условиях и под непрекращающимся огнем противника, храбрые гангутцы не только смело и стойко держатся и обороняются, но и смело наступают, наносят белофиннам ощутительные удары, захватывая острова, пленных, боевую технику, секретные документы.

Ваша активность — хороший метод обороны. Смелость и отвага гарнизона — лучший залог успеха в окончательной победе над врагом.

Передайте героическим защитникам базы от Главного командования северо-западного направления нашу благодарность и искреннее восхищение их мужеством и героизмом.

Главком: Ворошилов, Жданов».

Такая высокая оценка укрепила наступательный порыв гарнизона. Политотдел базы, возглавляемый полковым комиссаром Петром Ивановичем Власовым, развернул большую политическую работу в частях в связи с этим поздравлением. Радиограмма была размножена листовкой и напечатана в нашей газете, тоже работавшей под огнем. Как раз в этот праздничный день на пороге редакции был убит редактор базовой газеты батальонный комиссар Федор Зудинов, были ранены краснофлотцы из типографии — не было уже на полуострове места, недоступного снарядам. Но газета продолжала выходить, а в нашем гарнизоне она играла особую роль. Мы редко получали газеты из Таллина и Кронштадта, а потом и совсем перестали их получать. Редактором стал работник политотдела базы полковой комиссар А. Е. Эдельштейн.

Номер базовой газеты с поздравлением от членов Политбюро каждый гангутец хранил как награду.

Глава десятая Тыл и фронт

Чем дальше, тем труднее становилась наша связь с Большой землей. Положение там, на материке, а следовательно, и на море и в воздухе, осложнялось. Немцы захватили Латвию, вторглись в Эстонию, в Белоруссию, на Псковщину, вышли на берег Финского залива, угрожали ближним подступам к Ленинграду. Мы все это чувствовали на себе, флоту становилось все сложнее нас снабжать, связывающие нас коммуникации утончались, вот-вот они прервутся и начнется полная блокада. Оборона, естественно, строилась круговая, мы ее наращивали и в июле, и в августе, и в последующие месяцы. Работ строительных — непочатый край, и воевать надо активно, как приказано командующим флотом и подтверждено в радиограмме Главного командования северо-западным направлением. У нас тоже возникло обычное деление на тыл и фронт, но оно было, конечно, условным. Фронт — это там, куда достает автомат и пулемет врага. Тыл — там, где рвутся только снаряды и бомбы. Значит, город, порт, аэродром — все это тыл. О характере жизни такого тыла можно судить и по уже рассказанному, и по хронике событий второго месяца войны — конца июля и не менее жарких недель августа.

Утром 26 июля из Таллина пришел флотский военный транспорт «Металлист» с важнейшими для нас грузами, включая продовольствие и боезапас. За десять дней до этого мы уже почувствовали сложность разгрузки транспортов в порту под огнем броненосцев и береговых батарей противника. Он видит каждый идущий к нам корабль еще на далеких подходах к полуострову и сразу же нацеливает дальнобойные орудия на порт. Но разгружать боезапас на рейде тяжело, это надо проделать быстро и как можно скорее вывезти груз из города в места рассредоточения.

Буксиры затянули «Металлист» в порт к пирсу в час интенсивного огня по городу. Разгружали быстро. К вечеру все разгруженные ящики со снарядами и патронами вывезли за город, и вовремя: маннергеймовская артиллерия обрушилась на порт. Разгрузку пришлось прекратить, укрыть краснофлотцев в убежищах, а поврежденный снарядами транспорт вывести на рейд. Весь оставшийся на нем груз уже на рейде снимали на буксиры и перебрасывали на полуостров. Наши судоремонтники тотчас приступили к ремонту «Металлиста».

Противник перенес огонь снова на город. Там часть домов уже выгорела, часть была разрушена, в городе остались госпиталь, управление железной дороги, отдел тыла, политотдел, редакция и типография. Шюцкоровцы, наверно, не предполагали, что город опустел, иначе трудно объяснить настойчивое и варварское его разрушение.

27 июля после жесточайшего налета на город я приказал начальнику нашей артиллерии в случае новых обстрелов бить из 305-миллиметровых орудий 9-й железнодорожной батареи по огневым точкам неприятеля в Таммисаари.

Днем противник возобновил обстрел города. Почти полутонные снаряды 9-й батареи полетели в Таммисаари. Там вспыхнули пожары. Немедленно последовал новый налет на Ганге. 29 июля одиночные самолеты врага дважды нас бомбили, а его батареи обстреливали передний край, острова, сухопутный и морской аэродромы, порт и центр города. Обе наши железнодорожные батареи открыли огонь по Таммисаари, там снова вспыхнули пожары.

Днем 30 июля опять повторился жестокий налет на Ганге. И снова 9-я и 17-я железнодорожные батареи били по Таммисаари.

Впервые мы корректировали огонь девятой батареи с воздуха. Сам командир четвертой эскадрильи Леонид Георгиевич Белоусов взялся за это трудное дело. Он взлетал на своей «чайке», наблюдал выстрел и падение снаряда 305-миллиметрового орудия, садился на аэродром, сообщал артиллеристам, где разорвался снаряд, и снова взлетал. Цель обстрела — железнодорожная станция и стоящий на ней железнодорожный состав — была поражена: состав — взорван, станция сожжена. Сильные пожары возникли и на других военных объектах.

Мы израсходовали 23 фугасных снаряда калибра 305 миллиметров и 33 — калибра 180 миллиметров. Достаточно, чтобы нанести противнику серьезный ущерб.

Неужели враги не поймут, что их обстрелы города Ганге вызвали ответные удары по Таммисаари?! Не поймут сразу, буду вынужден разрушать Таммисаари, как противник вот уже второй месяц разрушает Ганге.

В конце июля я поехал на КП полковника Симоняка. Он доложил мне о нуждах бригады и о положении на этом участке фронта. Бригада закончила строительство всех шести районов обороны — по числу батальонов — в главной полосе на перешейке и на восточной и северной группах островов. Батальонные районы укреплены приданными им средствами усиления. Начали строительство второй полосы обороны по линии Кругенс — озеро Сандтреск — западный берег высохшего озера Твярминнетреске — полуостров Твярминне. С вводом в строй этой второй полосы тактическая глубина обороны бригады достигнет восьми километров.

— Прошу вашего согласия, — сказал Симоняк, — создать 3-й стрелковый полк из 219-го кадрового саперного батальона, инженерных частей и бойцов, которых мы наберем в тылах бригады. В этом случае наша отдельная стрелковая бригада превратится в дивизию.

У Симоняка уже был третий сводный полк без номера, созданный им из двух строительных батальонов. Мы подсчитали с Николаем Павловичем, хватит ли нам оружия. Оказалось, что хватит благодаря тому, что перед войной ЛВО прислал бригаде несколько тысяч новых винтовок СВТ. Возник резерв не только винтовок и пулеметов, но даже батальонных и полковых орудий.

Командиром нового, 219-го полка Симоняк предложил назначить Якова Ивановича Кожевникова, комиссаром — Иннокентия Александровича Лейтмана. Я, к сожалению, их не знал, но Николай Павлович дал обоим блестящую характеристику, особенно майору Кожевникову, что потом вполне оправдалось в отношении обоих. Надо попутно заметить, что в бригаде был хорошо подготовленный боевой офицерский состав, отлично воевавший и на Ханко, и на Ленинградском фронте, и в наступательных боях в Германии. Не случайно многие из гангутских армейских командиров стали потом полковниками и генералами, прославленными героями Великой Отечественной войны.

Здесь же, на КП бригады, я написал радиограмму командующему Северным фронтом. Вскоре фронт присвоил новому полку номер 219, но переформировать бригаду в дивизию не согласился: для этого надо расширять штаб, дивизии положен танковый полк, а у нас — только батальон; между тем на других фронтах и без того остро недоставало и командиров, и политработников, и, тем более, танков. Где уж тут расширять нашу стрелковую бригаду, реорганизуя в дивизию.

В те июльские дни случились еще два памятных мне случая, характеризующих напряженную обстановку на полуострове, где глазам противника открыты и наш фронт, и наш тыл.

У нас несколько дней находился МБР-2 летчика Моторина, на котором из Таллина прилетел заместитель начальника особого отдела флота Л. К. Щербаков. В обратный путь мы постарались загрузить самолет ранеными, нуждающимися в эвакуации, — для этого мы всегда использовали любую оказию, — секретной почтой и нашими письмами. День был отличный, ясный, надо было прикрыть гидросамолет истребителями. Но по сухопутному аэродрому финны вели такой огонь, что взлететь с него самолеты не смогли. Финские наблюдатели заметили гидросамолет, вышедший из укрытой бухточки и качающийся на волне. Пристреливаться им не требовалось; они разбили МБР-2, убили штурмана, радиста. Летчик Моторин получил двадцать два осколочных ранения. Выплыл только Л. К. Щербаков, спасший раненого летчика и тюк с почтой.

Второе неприятное событие — повреждение тральщика «Патрон», сначала на рейде, при бомбежке базы, а потом — в порту, снарядом, у стенки, куда его поставили на ремонт.

Невыносимо воевать, когда и тыл базы, рейд, порт, город доступны не только огню, но и визуальному контролю наблюдательных постов противника, расположенных рядом — на островах, на маяках. Так, конечно, нельзя было выбирать и определять границы базы! Даже предполагая, что Финляндия не станет против нас воевать, хотя такое предположение маловероятно, следовало подумать о наших флангах в шхерном районе.

Но воевать надо, строить надо, отправлять раненых на Большую землю надо, встречать, разгружать, отправлять и охранять транспорты надо. Наши отважные летчики, катерники, портовики, шоферы, грузчики, рабочие и работницы хлебозавода, врачи, медицинские сестры, даже концертные бригады привыкали, учились жить и работать под огнем, ежеминутно рискуя жизнью, изобретательно защищаясь, приноравливаясь к тяжелейшим условиям, отдыхая урывками, стараясь друг другу помочь, защитить друг друга и преклоняясь перед теми, кому еще труднее там, на островах, в неутихающих десантных боях. Туда, к Гранину на острова, к Сукачу на перешеек, готов был уйти каждый гангутец, только разреши пойти.

Лучшая награда гарнизону — весть о том, что гранинцы взяли еще один остров, летчики сбили еще самолет. Пусть зверствует артиллерия врага, но его бьем мы, мы наступаем, в наших руках инициатива, о нас уже пишут газеты на Большой земле, передают о наших боях в радиопрограммах из Москвы, о гангутцах знают на других фронтах. Это ободряет наших близких там, в далеких от полуострова селах и городах, ради этого можно вынести все.

Гранинцы в ночь на 30 июля взяли остров Гунхольм севернее Хорсена. На этом острове накапливались силы против нас. Мы упредили десанты противника. Гранин провел бой умело, предварительно хорошо организовал разведку боем, потом сломал упорное сопротивление врага, пядь за пядью отвоевал Гунхольм.

Отряду помогла и береговая артиллерия, и наши катера-охотники, отремонтированные после боя у Бенгтшера. Они, взаимодействуя с истребителями, уничтожили три барказа с большим количеством шюцкоровцев, не допустили ни подвоза на Гунхольм подкреплений, ни ухода оттуда противника. Добровольцы-подводники и добровольцы из 1-й бригады торпедных катеров, добровольческая рота сектора береговой обороны, добровольцы из железнодорожного батальона, все гранинцы, участвовавшие в разведке боем и потом в жестоком трехчасовом бою за остров, дрались так умело и беззаветно, что смогли разгромить значительно превосходивший их по численности гарнизон, к тому же занимавший оборону на хорошо знакомом ему острове. Было убито полторы сотни вражеских солдат и офицеров.

Противник дважды пытался вступить в переговоры, прося передать ему тела убитых. Гранин правильно поступил, отказавшись от переговоров. Мы хорошо помнили коварство врага на Хесте и не верили в порядочность противника, тем более что на Гунхольме находились тоже шюцкоровцы.

Гранинский отряд потерял в бою за Гунхольм убитыми пять человек, ранеными — четырнадцать.

Но по острову тут же открыли ураганный огонь минометы и пушки врага. Отряд под огнем сооружал укрытия, возводил временные оборонительные сооружения, неся новые потери. Двое суток наша артиллерия поддерживала закрепление гранинцев на Гунхольме, но все же еще тридцать десантников получили ранения и были отправлены в маленький отрядный лазарет на Хорсене и в базовый госпиталь.

Через несколько дней — 4 августа — гранинцы без боя захватили остров Фурушер. Финский гарнизон бежал оттуда.

8 августа мы почувствовали первые признаки намерения противника блокировать нас с моря. В порт за два дня до этого пришли два транспорта — № 24 и «Хильда», Разгрузили их быстро, и утром 8-го, приняв на борт большую группу раненых и несколько семей, самовольно оставленных на Ханко недисциплинированными командирами, они вышли в Таллин, сопровождаемые двумя катерами МО и двумя тральщиками. Выход в зоне досягаемости своего огня обеспечивали береговые батареи.

В 12 часов 41 минуту наблюдательный пост острова Хесте-Бюссе донес, что из шхер Юссаре выходят четыре торпедных катера на сближение с конвоем.

Суда уже вышли из зоны огня наших батарей. Мы немедленно подняли с аэродрома и послали на перехват торпедных катеров звено истребителей, одновременно приказав двум гидросамолетам по готовности вылететь к конвою и сопровождать его до Палдиски.

Звено истребителей не допустило вражеские торпедные катера к конвою, заставило их повернуть обратно к Юссаре, навязало бой и один катер утопило. Два катера загорелись, их окутал дым, но они успели скрыться в шхерах. Один наш самолет был подбит, он не дотянул до аэродрома, сел на болоте, но летчик не пострадал; уцелел и самолет, отремонтированный и введенный в строй.

В 13 часов 20 минут летчики гидросамолетов, провожавших дальше транспорты, донесли, что четыре торпедных катера, на этот раз с юго-запада, вышли к транспортам и легли на курс атаки. Им наперерез вышли катера МО, ведя пушечный и пулеметный огонь.

Обращенные в бегство торпедные катера были атакованы гидросамолетами, но боя не приняли и скрылись в шхерах.

В 13 часов 45 минут из-за Юссаре снова выскочили торпедные катера — три катера. Шестерка истребителей, снова вылетевших с ханковского аэродрома, загнала их обратно в шхеры.

То была первая, хотя и неудачная, попытка финнов атаковать наши транспорты, блокировать базу с моря. Значит, надо теперь готовить встречу каждому судну, посланному к нам с Большой земли, тщательно обеспечивать прикрытие каждого выхода в море. Августовские ночи уже темные; истребители — вторая наша ударная сила — действовать ночью не могут. Одна теперь надежда — наши катера МО, наша «эскадра Полегаева», недаром на Ханко эти замечательные, но маленькие кораблики в шутку, конечно, называли «ханковскими линкорами». Война научила дорожить каждой самой малой боевой единицей, использовать для боя, для десантов, для перевозок все портовые буксиры, мотоботы, шлюпки — все, что могло принять на борт бойцов, оружие и передвигаться по воде.

В тот день, когда вражеские торпедные катера атаковали с моря наш конвой, мы начали наконец строить подземные, защищенные от 152-миллиметровых снарядов ангары — девять ангаров и два защищенных госпитальных корпуса — для хирургии № 1, где начальником был наш замечательный хирург и человек А. С. Коровин, и для хирургии № 2, куда был назначен прибывший к нам уже во время войны хирург Б. М. Шварцгорн.

Проекты этих важнейших для жизни гарнизона сооружений сделал, конечно же, наш изобретательный фортификатор Семен Евдокимович Киселев. Я редко встречал в своей жизни такого трудолюбивого и одаренного военного инженера. Он был лет на десять старше меня, в партию вступил в 1917 году, служил еще до революции в радиотелеграфной роте на Моонзундских островах и многое мне рассказывал о происходивших там сражениях с немцами. Перед войной с Японией я был переведен с Севера на Дальний Восток, куда вскоре в штаб береговой обороны прибыл и Киселев. Он и там блестяще работал, особенно когда мы высадились в Корее и был создан Южный морской оборонительный район, которым мне довелось командовать. Помню, как он нашел выход из, казалось, безвыходного положения, когда мы остались в порту Сейсин без воды. Японцы все что смогли уничтожили, но Киселев сумел быстро восстановить очистные сооружения, насосную станцию, водопровод, дать городу пресную воду и электрический свет.

Наш главный хирург Аркадий Сергеевич Коровин писал когда-то в книге «163 дня на Ханко», что толчком к строительству госпиталя послужила смерть от осколка снаряда начальника госпиталя военврача 1 ранга Юрия Всеволодовича Лукина. Это неверно. Смерть Юрия Всеволодовича мы все тяжело переживали, особенно я, разговаривавший с ним во дворе госпиталя буквально за пять-шесть минут до этого трагического случая.

Это было около полудня. Я зашел по пути на КП в госпиталь, он был почти пустой. Юрия Всеволодовича я встретил возле здания, поговорил с ним о служебных делах и распрощался, почему-то отказавшись пообедать с ним в маленькой столовой для врачей, хотя знал, что госпитальный повар — мастер своего дела. Уходя, я видел, как Лукин присел возле дома на скамеечку. Через несколько минут начался артобстрел этого района. Не успел я войти в КП, как мне доложили, что Лукин убит прямо на той же скамеечке, осколок снаряда пробил ему сердце. Мы похоронили его в братской могиле летчиков на площади.

Но не смерть Лукина явилась первопричиной начала строительства. Мы все с того дня, когда стало ясно, что мы в артиллерийском окружении, понимали: госпиталь надо убирать из города. Но куда? Простреливалось все. Значит, надо убирать под землю. Все надо было убирать под землю, в укрытия, и прежде всего — органы боевого управления: КП и посты связи, затем — оборону. И вот когда мы это в основном построили, когда уже начали сооружать полосу, разграничивающую второй боевой участок от первого, как бы отсечную позицию на случай высадки десанта в южной или северной части полуострова, тогда мы перешли к постройке подземного госпиталя и подземных ангаров.

28 дней продолжалось строительство двух подземных госпитальных корпусов, защищенных от прямого попадания 250-килограммовой авиационной фугасной бомбы, Позволю себе привести то, что пишет об этом А. С. Коровин.

«8 августа на месте, выбранном командиром базы, началось строительство первого корпуса подземной будущей хирургии № 1. Одновременно началось строительство хирургии № 2. Общее наблюдение за работами вел военный инженер товарищ Репин. Строил госпитальный техник-строитель Зисман, который много и честно потрудился. Котлован, предназначенный для хирургии № 1, глубиной около двух метров, имел форму буквы Т с общей полезной площадью 300 квадратных метров. Работы производились вручную. Более тысячи тонн земли и глины пришлось перебросить лопатами в течение десяти суток. Не хватало материала, приходилось самим заготовлять лес для строительства. После отрытия котлована внутри его был построен бревенчатый дом. Вместо крыши построено перекрытие. Общая толщина перекрытия достигала трех с половиной метров и защищала от попадания 250-килограммовой фугасной бомбы. Внутренняя часть здания состояла из огромной палаты, вмещавшей 60 двухъярусных коек, операционной, перевязочной, стерилизационной, изолятора, коридора-сортировочной и крошечной каюты дежурного врача. Отделение имело три выхода и две выгребные канализационные ямы. Вода доставлялась через краны, присоединенные к городскому водопроводу, который действовал почти бесперебойно. По концам палаты стояли изящные финские печи. Такая же печь обогревала операционную. Все комнаты освещались электролампами от автономного двигателя. Был и телефон в этом корпусе.

Приблизительно так же выглядела и хирургия № 2. Только она состояла из двух подземных зданий, каждое в полтора раза меньше описанного».

Надо к этому добавить, что оба госпитальных корпуса были обложены камнями, обсыпаны землей и замаскированы. Сразу же начали строить и третий корпус для хирургии № 3, каменный и более комфортабельный, законченный в начале октября; предполагалось строить еще, в расчете на зиму, обмороженных и больных, которых некуда будет эвакуировать, но эти все дела были впереди, проблемы осенние. А пока еще шел август. Начав госпитальное и аэродромное строительство, мы продолжали укреплять рубежи.

К концу августа была построена отсечная позиция, которую я уже упоминал. Отрыли на ней первую траншею, впереди — проволочные заграждения и широкий противотанковый ров, много минных полей, а дзоты такие же, как в полосе обороны 8-й бригады. Более ста дзотов построили на втором боевом участке. Генерал Дмитриев правильно и организованно решил задачу обороны, разбив участок на районы, полностью обеспеченные войсками. В первый район входила вся разделительная полоса с тактической глубиной около двух километров, второй район — от мыса Копнесудд до мыса Крокудд, третий район — полуостров Уддскатан, четвертый — Руссарэ и пятый — Хорсен с островами, число которых Гранин продолжал увеличивать.

Но именно тут, на только что захваченных островах, нужны были силы и умение быстро, с ходу строить оборону. Одно дело — сооружать ее в нашем относительном тылу, на полуострове, где все под рукой и мешают только бомбы и снаряды, другое дело — закапываться на маленьких каменистых островах, под огнем минометов, пулеметов и автоматов, в тесной близости к противнику. Тут были и просчеты, вынудившие нас строго взыскать с командира и комиссара отряда, увлеченных наступлением, но упустивших закрепление на островах.

Гранин продолжал наступление, его отряд занял еще острова Талькогрунд, Фуруэн и сравнительно крупный в Хорсенских шхерах остров Эльмхольм.

После потери Гунхольма противник рассчитывал на Эльмхольм как на базу для реванша. Но не укрепил его. Гранинцы овладели Эльмхольмом сравнительно легко. Теперь главное — его удержать.

Примерно с 11 августа по Хорсену и захваченным нами островам финны вели систематический артиллерийский и минометный огонь. Изнуряющий и, как это ни странно звучит, усыпляющий бдительность гарнизонов. Интенсивный обстрел из всех видов оружия стал делом привычным. И когда в ночь на 16 августа под прикрытием такого обстрела к северной оконечности Эльмхольма с двух направлений подошли моторные шлюпки с десантом, это оказалось неожиданным.

Мины перебили телефонную связь этого острова с Хорсеном. В обороне острова Эльмхольм находился всего один взвод бойцов младшего лейтенанта Швецова. Катера с десантом подошли и к Гунхольму, но там их заметили вовремя и отогнали. На Эльмхольме десант увидели поздно, когда он был метрах в пятидесяти-восьмидесяти от северной оконечности острова.

Командир отделения младший сержант Подвысоцкий, будучи возле пулемета № 1, услышал шум финских моторов и одновременно стрельбу нашего пулемета № 2. Подвысоцкий побежал ко второму пулемету выяснить обстановку.

Обстрелянные этим пулеметом две моторные шлюпки уже вышли из сектора его огня и проникли в западную бухточку северной косы.

Подвысоцкий, решив, что противник заходит отделению в тыл, расположил своих бойцов фронтом на запад, поставив на правом фланге ручной дегтяревский пулемет, другой пулемет — в центре, а на левом фланге — стрелков с винтовками и гранатами.

Командир взвода младший лейтенант Швецов был в это время на КП острова. Его помощник старший сержант Левин ушел по его поручению на западную часть острова в отделение младшего сержанта Соколова, где стоял пулемет № 3.

Швецов, услышав на северной косе стук пулемета и не доложив об этом немедленно на Хорсен в штаб отряда, решил сначала сам выяснить обстановку. Он побежал на мыс. На пути к мысу он был убит.

Противник, высадившись, открыл огонь из автоматов и ружейных гранатометов по всей площади северной косы и по нашим ручным пулеметам. Наши бойцы отстреливались, бросали гранаты, но не добрасывали; вскоре оба пулемета смолкли.

Убиты пулеметчики. Остались в живых три бойца: Хируруев, Сазонов и Васильев.

Хируруев пополз к пулемету, чтобы продолжать бой, но вернулся из-за сильного огня финских автоматов.

Тогда пополз к пулемету красноармеец Васильев, но был ранен осколками гранаты в бедро.

Бойцы, слыша крики «Рус, сдавайся!» и считая, что их окружили, решили прорваться вдоль восточного берега к другим отделениям. Они метнули в финского автоматчика четыре гранаты, подхватили на руки раненого товарища и, пробираясь порой по воде, вышли с косы на остров.

Теперь и на юго-западе строчили автоматы. Васильев пожелал идти сам. Поддерживая его, Хируруев и Сазонов пошли на юг, встретили младшего сержанта Корюковца, который присоединился к ним. Не доходя Южного мыса, они попали под огонь и залегли в обороне, фронтом на север. Хируруев, Корюковец и Сазонов были убиты. Васильев пополз дальше, наткнулся на пятерых бойцов из отделения Соколова во главе с помкомвзвода Левиным и через полчаса был отправлен на Хорсен.

Старший сержант Семен Левин, помощник командира взвода, когда все началось, находился возле пулемета № 3, в отделении Соколова. Стук автоматов и крики финнов донеслись с востока и северо-востока от него, а потом и с юго-запада. Левин, направившийся было с отделением на помощь Подвысоцкому, оценил обстановку как окружение и решил поспешить с бойцами на КП, сообщить по телефону на Хорсен о случившемся и соединиться с остальными силами взвода. Они попали под сильный огонь. Командир отделения Соколов был убит, ранило троих красноармейцев. Левин отошел на юг острова. Увидев в бухточке на юго-западе финский катер, бойцы забросали его гранатами. Здраво оценив обстановку, помкомвзвода старший сержант Левин с пятью бойцами из отделения Соколова организовал оборону Южного мыса, еще не занятого противником.

Шестеро с одним ручным пулеметом держали этот мыс, ожидая помощи из отряда. К ним присоединились еще четверо гребцов шлюпки, направленной с Хорсена на остров Талькогрунд (тоже захваченный гранинским отрядом) за раненым снайпером, но зашедшей почему-то на Эльмхольм.

В 2.30 Гранину на Хорсене доложили, что в направлении Эльмхольма слышна пулеметная стрельба. Запросили Эльмхольм — телефонист Сосунов доложил, что на острове все в порядке. Через некоторое время запросили вторично; телефонист доложил, что командир взвода ушел выяснять обстановку. Потом связь прекратилась.

В 3.30 посланные с Хорсена телефонисты снова восстановили связь, и телефонист Сосунов доложил, что он окружен врагами, отстреливается один.

Гранин послал на Эльмхольм поддержку — двумя эшелонами: первый туда прибыл в 5 утра, второй — в 6. Высаживались на Южный мыс, удержанный шестью бойцами старшего сержанта Семена Левина. Высадилось 55 человек. Катера, доставившие подкрепление, задержались у острова: финны обстреливали все входы и выходы.

Капитан Гранин, оставшись без плавсредств, большей поддержки оказать не мог. Он доложил об этом генералу Дмитриеву. На Хорсен прислали еще два катера, и на Эльмхольм отправились еще два взвода.

Пулеметный огонь помешал катерам выйти во фланг, оба катера, как и предыдущие, высадили подкрепление в южной части острова, под огнем пулеметов и минометов. При высадке трое были убиты и пятеро ранены.

Гранинцы заняли оборону на южной стороне острова. На высотах, на скалах, на деревьях в средней части острова противник расположил пулеметчиков и автоматчиков, не допускавших гранинцев во фланг.

Первую попытку пройти противнику во фланг сделал лейтенант Полянский с двадцатью бойцами; одиннадцать из них погибли, Полянский был тяжело ранен. При второй попытке пройти в глубь острова был убит командир роты лейтенант Анатолий Фетисов, храбрейший человек, участник захвата Эльмхольма, Хорсена и других островов. Были ранены командир роты Королев, политруки Гончаренко и Гашев. Командование группой, высаженной на Эльмхольм, взял на себя командир отделения Борис Бархатов, коммунист, катерник, один из самых прославленных гранинцев. Он послал с донесением об обстановке на Хорсен комсомольца Алешу Гриденко, молодого краснофлотца, любимца отряда. Гриденко добрался до Хорсена вплавь под сильным огнем противника.

На командном пункте базы стало известно о положении на Эльмхольме в 4 часа утра. Командиру 2-го боевого участка генералу Дмитриеву было приказано: «Остров не отдавать. Выслать подкрепление». Нашим истребителям: с рассветом вылететь к Эльмхольму и непрерывно барражировать над заливом, не допускать к острову подкреплений и не выпускать с него врага, уничтожать живую силу и плавсредства в этом районе, а также помогать гранинцам в бою.

Противник, закрепившись в северной и средней части Эльмхольма, действительно начал переброску подкреплений на остров. Наши наблюдатели с Хорсена, Старкерна, Фуруэна и Кугхольма увидели три катера, высаживающих на Эльмхольм солдат. Летчики заметили еще один катер и две шлюпки. Обратно эти катера и шлюпки уходили тоже загруженные, очевидно, вывозили в тыл раненых и убитых.

Летчики потопили возле Эльмхольма, у крупного финского острова Стурхольм и в бухте Вестервик десять шлюпок и катеров. Меткий огонь пушек и крупнокалиберных пулеметов, катеров МО, непрерывные налеты наших батарей заставили противника начать отход. В полдень большая шлюпка, полная солдат, пыталась уйти с Эльмхольма, но ее обстрелял летчик А. Лазукин с истребителя И-153. Шлюпка вновь приткнулась к острову.

Б. М. Гранин готовился к бою за остров. Он получил к 19 часам пополнение — двести человек добровольцев из береговой базы торпедных катеров, участка ПВО и команды, обслуживающей 81-ю авиаэскадрилью. Из этого пополнения ему было приказано сформировать усиленную роту и в 21 час, атаковав противника, выбить его с Эльмхольма.

Вновь сформированную роту Гранин посадил на четыре катера, на пятом установили крупнокалиберный пулемет, пулеметчикам дали задание: подавить огневые точки врага во время боя. Звено истребителей находилось в воздухе непрерывно.

С этим десантом в бой пошел и комиссар отряда Данилкин.

В 20 часов 42 минуты наши батареи, включая и железнодорожные, открыли интенсивный огонь по островам Порсе, Престен, Стурхольм, бухте Вестервик и северной части Эльмхольма.

В 21 час 21 минуту началась высадка. Шюцкоровцы, подавленные ураганным налетом нашей артиллерии, огня по катерам с десантом не открывали. Стрелять они начали только при высадке.

Катера МО, самолеты, артиллерия, гарнизоны Старкерна, Фуруэна и гарнизон отбитого теперь гранинцами Эльмхольма не дали противнику возможности спастись, бежать на свои острова.

Эльмхольм снова стал нашим. Мы считали, что противник потерял в этих боях не менее трехсот бойцов. Гранинцы захватили немало трофеев.

Гранин вернул Эльмхольм. Но я не был этим удовлетворен. Капитан Гранин — хороший воин, хороший командир, его любили бойцы. Но почему он, заняв впервые этот остров, сразу вывел оттуда на Хорсен роту и оставил для обороны только взвод младшего лейтенанта Шевцова? Потому что остров сильно обстреливали финская артиллерия и минометы? Так почему же Гранин не укрепил его оборонительными сооружениями? Лес есть на Хорсене, камень — на месте, времени мало, но все же достаточно, чтобы закрепиться на захваченных островках, как закрепляется наступающая пехота.

Вскоре мы вызвали на полуостров капитана Б. М. Гранина и его нового комиссара старшего политрука С. А. Томилова, сменившего в ночь эльмхольмского боя Данилкина, и устроили разбор происшедшего. Гранин и Томилов получили от меня и Расскина приказ: работать не разгибая спины, а острова укрепить.

Гранин и Томилов взялись за укрепление своего боевого островного района.

Вновь установилось затишье, если не считать продолжающегося артиллерийского обстрела островов и территории полуострова. Противник ослабил огонь по городу: ответный обстрел военных объектов Таммисаари на него подействовал.

19 августа батальон 270-го стрелкового полка, переправясь на подручных средствах, выбил противника с острова Берхольм и сразу на нем закрепился.

8-я бригада закончила строительство всех трех батальонных районов второй полосы обороны: более девяти десятков новых дзотов, защищенных от прямого попадания 152-миллиметрового снаряда, целую систему противотанковых сооружений, много каменных надолб — по типу финских. Таким образом, новый 219-й стрелковый полк получил свой участок обороны. Решили строить третью полосу обороны на участке динамитный завод — Лонгис. Эта полоса проходила в середине полуострова, ее наметили не только как тыловую полосу обороны бригады, но и как еще одну отсечную позицию на случай высадки противника в восточной половине полуострова. Срок окончания строительства этой полосы определили 1 сентября.

За бригаду я был спокоен. Меня, правда, начинала тяготить ее некоторая пассивность. В августе взяли последнего пленного и больше никак не могли захватить «языка». Зато отлично работали в бригаде снайперы, среди которых было немало бывших пограничников отряда Губина под общей командой начальника одной из застав С. М. Головина. Добрых два десятка снайперов бригады и пограничников имели на счету каждый по 10 и даже по 20 уничтоженных врагов.

Почин бригады подхватили на островах. У Гранина отлично работала целая снайперская группа — Исаков, Резник, Желтов, Симановский. Григорий Исаков приезжал с Хорсена на полуостров обучать других снайперов, он был искуснейшим стрелком.

В середине августа мы заметили, что на переднем крае, где «Ударная группа Ханко» сосредоточила значительные силы, наступило затишье. Прежнего настойчивого и упорного противника перед передним краем бригады как будто нет. Стало меньше солдат и на восточной группе островов. Похоже, противник вывел часть своих войск на другой участок. Но куда?

Нужен «язык», но передний край противника на узком перешейке столь плотен, что скрытно и внезапно проникнуть через него и захватить «языка» разведчикам бригады не удавалось.

На перешейке — затишье, а вот на островах севернее Хорсена противник стал действовать активнее. Возможны новые попытки отбить потерянное. Пришлось усилить отряд Б. М. Гранина ротой 51-го отдельного строительного батальона, то есть бойцами, умеющими и воевать, и строить дзоты.

Нас, естественно, волновало положение на материке — в Эстонии. Мы регулярно получали сведения об обстановке на фронте 10-го стрелкового корпуса 8-й армии, который с боями отходил к морю и Таллину. Гитлеровские дивизии продолжали его теснить, отрезая от общего фронта и окружая с суши. 7 августа немцы прорвались к Финскому заливу в районе Кунды, и таким образом Таллин и обороняющие его части оказались в глубоком тылу, в полукольце, связанные теперь с Кронштадтом и Ленинградом только фарватерами Финского залива, уже заминированного противником и перекрытого его батареями с обоих берегов. Я помню день, когда мы получили эту тяжелую весть о выходе фашистов к Кунде. Мы собрались вместе — комиссар базы Расскин, начальник штаба Максимов, начальник оперативного отделения Теумин и я — и обсудили возникшее положение.

По всей вероятности, противник сосредоточит теперь все усилия на том, чтобы взять Таллин с суши, как были взяты Либава, Виндава, Рига. Но Таллин сейчас — главная база флота. Значит, флот вынужден будет уйти в Кронштадт. Моонзундские острова и Гангут теряют свое главное оперативно-стратегическое значение как передовые базы флота и позиции для обороны устья Финского залива. Чем мы будем оборонять вход в Финский залив? Катерами МО?

Противник явно отказался от немедленного штурма полуострова, ослабил свои части на ханковском участке фронта, куда-то их перебрасывая. Значит, нам, несмотря на активизацию наших действий, не удалось «натянуть на себя» войска противника, чтобы ослабить его натиск на Ленинград. Нас просто стерегут, а Таллин под серьезнейшей угрозой. Чем, какой активностью мы можем сейчас помочь? Наступать? Но дальше залива Таммисаари мы не продвинемся.

В соответствии с обстановкой я предложил командованию флота помощь гангутцев в обороне главной базы. На Таллин наступают, по данным штаба флота, три фашистские дивизии — это 30–40 тысяч человек. Наших войск на Моонзунде больше двадцати тысяч, на Ханко — более двадцати пяти. Кулак в полсотни тысяч крепко сколоченных, обстрелянных бойцов сможет вместе с частями 10-го корпуса, артиллерией, флотом держать Таллин, во всяком случае надолго оттянет на себя силы фашистов, стремящихся к Ленинграду. Не оставят они такую боеспособную силу у себя в тылу.

В донесении в адрес Военного совета флота я изложил эти соображения. Подписали этот ответственный для нас документ мы втроем — я, Расскин и Максимов — и отправили.

Не хочу, чтобы у читателя возникло представление, что я хоть как-то принижаю значение борьбы нашей на Гангуте и борьбы героев-моонзундцев. Наши гарнизоны, как я расскажу дальше, выполнили свой долг перед Родиной — сковали значительные силы противника, помешали ему воспользоваться частью своих войск для штурма Ленинграда и стеснили в сорок первом году его плавание в устье двух заливов, особенно использование шхерных фарватеров для малых кораблей и конвоев. Известно и то, какое моральное значение имела стойкость осажденных в тылу противника гарнизонов на любом участке борьбы для всего фронта, для всей нашей страны в тот тяжелейший год. Но каждому из нас хотелось использовать свои силы и возможности с максимальной пользой для обескровливания ненавистного врага, наступающего на жизненно важные центры страны.

Итак, мы в течение первой декады августа отправили по всем этим вопросам донесение Военному совету КБФ, а затем и подробный доклад. Ответа не было, а время шло. Тогда я приказал послать в Таллин начальника оперативного отделения штаба капитан-лейтенанта Н. И. Теумина. Я лично дал ему указание добиться свидания с командующим флотом и спросить его, каково решение по нашему докладу.

Возвратясь на Ханко, Н. И. Теумин доложил нам с Расскиным, что он был принят комфлота, все, как приказано, доложил, но ясного ответа не получил.

Немцы 19 августа вновь начали наступление на Таллин с востока.

24 августа я запросил разрешения командующего флотом лично прибыть в Таллин для доклада. Я считал необходимым во что бы то ни стало узнать, почему мне не дают ответа, любого. Вечером в этот же день я получил «добро» на вылет.

Поспав часа три, утром 25 августа часов в одиннадцать на самолете МБР-2 в отличную погоду я вылетел в Таллин. Я не разрешил истребителям сопровождать мой самолет. Уже в воздухе, над заливом, я увидел слева «чайку», пристроившуюся к МБР-2. В летчике я узнал командира эскадрильи капитана Л. Г. Белоусова. Отчаянный человек, отличный летчик, дисциплинированный командир, но запрет мой нарушил. Я погрозил ему кулаком. Не обращая внимания, он продолжал полет.

До Таллина мы не встретили ни одного самолета, хотя летели в осажденный город. Истребитель пошел на сухопутный аэродром, а МБР-2 сел в военной гавани. На берегу меня встретил адъютант командующего. Он сообщил, что командующий приказал дожидаться его в штабе флота.

От командующего я узнал, что наше предложение отклонено. Командование не решалось ослаблять оборону Ханко. К тому же переброска войск морем потребовала бы много времени и не обошлась бы без больших потерь.

Трибуц предложил мне проехать в район западнее Таллина, посмотреть, что там происходит. Это было в ночь с 25 на 26 августа.

Когда я выехал на Палдиски-Манте, начало темнеть. Всюду патрули, красноармейцы какого-то строительного батальона. Отъехав километров двенадцать от Таллина, я вышел из автомашины. Шоферу велел проехать еще километров пять в сторону Палдиски, временами зажигая фары, чтобы я мог найти машину. Погода портилась, начало штормить. Я нашел окопы, они были пустые. Походил около часа. Везде пусто, хотя окопов много. Хорошо слышал, как на шоссе Таллин — Палдиски кричали патрули. Увидел наконец проблески автомобильных фар. Нашел машину и поехал дальше.

В Палдиски было пусто. В гавани у пирса — несколько торпедных катеров. На рейде — силуэт большого транспорта. Подошел поближе к торпедным катерам, оттуда выскочил флотский офицер. Узнав меня, он доложил, что катера ждут приказаний. Я спросил, что за транспорт на рейде. Оказалось, «Балхаш».

— Можно ли добраться до транспорта?

— Можно, товарищ генерал, но подойти к борту нельзя. Волна разобьет катер о борт.

В штабе базы, в знакомом здании бывшей эстонской гимназии, размещался и штаб береговой обороны во главе с генералом И. А. Кустовым.

Вернулся в Таллин поздно, переночевал в кабинете командующего. Был голоден, сутки ничего не ел.

Утром часов в 9 я снова встретился с комфлота. Доложил ему все подробно. Он мне сказал, что больше сил нет: все, чем он располагает, отправлено на тот участок, где наступают немцы, — на восток и юго-восток. На полуострове Вимси уже немецкие батареи, они обстреливают рейд.

Я спросил командующего:

— Зачем вы здесь сидите, чего ждете?

Он сказал:

— Есть приказ оборонять Таллин.

Вместе поехали в Военную гавань. Попрощались. Очень трудно было уезжать из Таллина.

Наш гидросамолет поднялся в воздух. Опять пристроился к нам истребитель Белоусова. На рейде корабли флота вели огонь по берегу. Рядом с ними — всплески от немецких снарядов.

Вот картина, которая осталась у меня в памяти, и я ее вижу, когда вспоминаю 26 августа 1941 года.

Позже я узнал, что в день, когда я улетел из Таллина, Военный совет приказал коменданту БОБРа генералу Елисееву срочно выслать на помощь Таллину усиленный полк. Бои шли не только в пригородах, но уже на восточной окраине города. Поздно, товарищи, поздно: этому усиленному полку надо преодолеть около полутораста километров, на чем? Если в начале августа отвергли предложение усилить обороняющий Таллин гарнизон, зачем 26 августа затевать переброску одного полка?! Ведь 28 августа, по сути, все было кончено?!

В ночь на 29 августа я вышел из душного КП. Сильно разболелась голова. События последних дней угнетали меня.

Краснофлотец, охраняющий вход в КП, молча потянул меня за рукав. В направлении Таллина было видно огромное зарево. Немцы в Таллине.

Спустился вниз, в оперативное отделение. Пришла радиограмма коменданта береговой обороны главной базы И. А. Кустова: город и порт Палдиски нами оставлен, надо снять 50 саперов майора Степанова, оставленных на островах Большой и Малый Рогге для подрыва батарей. Я приказал послать в Палдиски три катера МО. С ними пошел и командир ОВРа базы капитан 2 ранга М. Д. Полегаев.

Славный наш ОВР, славные его командиры — Михаил Данилович Полегаев, Григорий Лежепеков, Александр Терещенко, Петр Бубнов, Иван Ефимов, славный комиссар Владимир Романович Романов, славные боевые катерники. Где только им не пришлось побывать, в каких только боях и переделках они не участвовали, а как мало они отмечены боевыми наградами. Почти не награждены, такое было трудное время.

Катера пришли в Палдиски около десяти утра. Рейд пуст. У берега — гора лошадиных трупов, сброшенных с мыса Пакри в море. На пирсе — брошенные четыре сорокапятки. Порт и город словно вымерли.

Полегаев подошел к маленькому пирсу на восточном берегу острова Малый Рогге. На пирсе — большая толпа эстонцев, главным образом женщины.

Когда ошвартовались, к пирсу подошла колонна саперов и погрузилась на катера. Многие женщины просили взять их на катера. Полегаев не решился, он же шел не в Кронштадт, а на Ханко.

Прибыв на полуостров, Полегаев доложил мне об исполнении приказа и попросил разрешения сходить еще раз в Палдиски — за пушками. Я разрешил.

Вернувшись из второго похода, Михаил Данилович доложил, что в Палдиски уже немцы. На пирсе стоял человек, махал руками, приглашая катера подойти. Но сигнальщики разглядели между зданиями на берегу пулеметы, возле них — немецких солдат. Катера развернулись и дали по немцам несколько пулеметных очередей. Это было в 16 часов. Значит, Палдиски был занят немцами между 12 и 16 часами 29 августа.

Майор Степанов, я знал его по Кронштадту, доложил, что в Палдиски все батареи взорваны. Хорошие современные батареи. Их так трудно было строить. И так легко уничтожить. Я спросил Степанова, что же с железнодорожными батареями, тоже взорваны?.. Нет, обе железнодорожные батареи успели вывести из Палдиски вовремя: 12-я отдельная ушла с позиции 4 августа, 11-я отдельная 356-миллиметровая — еще раньше. Точно, когда ушла, Степанов не знал, но, вероятно, в конце июля.

Днем транспорт № 510 «Вахур» доставил на Ханко из Палдиски 46-й отдельный инженерный батальон численностью в 1100 человек.

Меня удивило: батальон был на острове Осмуссаар, строил там батареи, как он очутился в Палдиски? Капитан Н. Н. Мендрул, командир батальона, доложил, что, когда началась война, его часть подчинили коменданту береговой обороны Ивану Афанасьевичу Кустову. В августе при первой же опасности Кустов перевез батальон с Осмуссаара в Палдиски. Пулеметов в батальоне нет, бойцы вооружены только винтовками.

Таким образом, военно-морскую базу Палдиски защищали только два строительных батальона — 46-й и 52-й. Капитан Мендрул доложил, что 52-й батальон ушел на транспорте «Балхаш» в Кронштадт.

Потом мы узнали, что на переходе в Кронштадт транспорт «Балхаш» погиб. На нем погиб и весь 52-й строительный батальон.

Вместе с транспортом «Вахур» на Ханко прибыла и канонерская лодка «Лайне»; ею командовал отличный моряк старший лейтенант Н. Г. Антипин, комиссаром был старший политрук П. Г. Карузе, эстонский коммунист. Раньше, до вступления Эстонии в состав Советского Союза, «Лайне» входила в эстонский военный флот. По сути дела, это был хороший мореходный буксир, переоборудованный и вооруженный двумя 75-миллиметровыми орудиями и несколькими пулеметами. Для Ханко, конечно, находка. Канлодка «Лайне» отлично нам служила. Позже мы ее переименовали в канонерскую лодку «Красный гангутец».

Так закончился этот период обороны Ханко.

Противник, конечно, знал наши силы. Он правильно оценивал их в 25–30 тысяч бойцов. Я так думаю: выделив свою 17-ю пехотную дивизию, финны поджидали подхода обещанной 163-й германской пехотной дивизии, чтобы совместным ударом ликвидировать базу Ханко. Но упорное сопротивление советских войск на всех фронтах Великой Отечественной войны вынудило немцев перебросить 163-ю дивизию на другое направление. Финны так и не решились штурмовать Ханко без германских войск. Они сняли и свою 17-ю дивизию. Если бы финны и решились на штурм, у них ничего не вышло бы. Наша оборона была крепка, а еще крепче — наш боевой дух.

Уже после победоносного окончания Великой Отечественной войны, когда в руки Советского правительства попали многие секретные и совершенно секретные документы гитлеровской ставки и фашистских штабов, после публикации части этих документов, многое из того, что касалось Ханко и Балтики, прояснилось и для меня. Захват и ликвидация военно-морской базы Ханко как опорного пункта КБФ гитлеровцы считали важной задачей, что нашло свое отражение в стратегическом плане «Барбаросса». Нашей военно-морской базе они придавали особое значение, и не трудно определить почему.

Боевой задачей группы армий «Север» являлось очищение прибалтийских республик, в том числе и Эстонии, от советских войск, захват Кронштадта и Ленинграда. Это лишало КБФ всех его баз, а затем флот, по замыслу фашистов, следовало уничтожить либо в Ленинграде, либо перехватить при попытке уйти для интернирования в Швецию, во что гитлеровцы почему-то больше всего верили. Не случайно они направили на возможные пути в Швецию линкор «Тирпиц» и другие корабли, стоявшие осенью в засаде в Ботническом заливе. Что значил для гитлеровцев захват (или ликвидация) Балтийского флота, можно понять хотя бы по таким записям в дневниках генерала Гальдера. 30 июня 1941 года Гальдер записал следующее:

«Фюрер подчеркнул:

а) задача овладения Финским заливом является первостепенной, так как только после ликвидации русского флота станет возможным плавание по Балтийскому морю (подвоз железной руды из Лулео). Захват русских портов с суши потребует три-четыре недели. Лишь тогда подводные лодки противника будут окончательно парализованы. Четыре недели означают 2 млн. тонн железной руды».

Одним из таких портов Балтийского флота был и Гангут, единственная база СССР в юго-западной части Финляндии на полуострове Ханко.

Противник, захватив, вернее, вооружив Аландские острова, сосредоточил свои войска для штурма Ханко, как и было намечено германским генеральным штабом по плану «Барбаросса». Убедившись, что гарнизон Ханко многочисленный, что он стоек, активен и способен перемолоть немалые атакующие силы, они отложили штурм на более позднее время. Самое удобное время — зима, когда морозы скуют полуостров и острова льдом и фронт круговой обороны станет сплошным, увеличится вдвое-втрое.

В августе, когда стало ясно, что гитлеровские дивизии захватят Таллин, финны сняли часть своих войск с нашего участка фронта.

В том же дневнике Гальдера есть любопытная для нас запись от 17.3 1941 года.

«…15.00–20.30. Совещание у фюрера (я в сопровождении полковника Хойзингера).

…Финские войска: От них можно лишь ожидать, что они атакуют Ханко и лишат русских возможностей отхода оттуда в Прибалтику».

Глава одиннадцатая Западнее всех фронтов

Падение Таллина и уход флота в Кронштадт и Ленинград резко изменили условия, в которых предстояло действовать нашему гарнизону. Боевые задачи те же: оставаясь в глубоком тылу, в окружении, мы должны не только продолжать оборону северного фланга минно-артиллерийской позиции, которую пока никто не атаковал, не пытался прорывать, хотя такая попытка, конечно, не исключалась, но и оборонять полуостров Ханко, давно переставший быть военно-морской базой. Не отменили и боевую задачу, поставленную командующим флотом 10 июля, когда он приезжал на Ханко.

Я понимал, что после отказа от защиты главной базы флота совместно с силами и средствами нашего гарнизона и гарнизона Моонзунда никакой другой задачи командующий и не мог поставить. Эскадра и отряд легких сил КБФ, а также около полусотни груженых транспортов на всем пути от Таллина до острова Лавенсаари и Сейскар подвергались атакам артиллерии с берега, самолетов с воздуха и чаще всего подрывались на минах, выставленных противником; действовали против нас и торпедные катера. Но гитлеровские подводные корабли даже и не пытались при этом прорваться в Финский залив. Отсюда напрашивался вывод: гитлеровский флот, поставив с подводных и надводных заградителей и с самолетов мины, считает, будто выход из Финского залива закупорен, а Балтийское море, как и задумано фашистами, превращено в их внутреннее море. Будущее показало, особенно после прорыва наших героев-подводников в Балтику, что Балтийское море так и не стало внутренним морем фашистов. Но в ту осень противник вел себя так, будто его планы уже осуществились.

Ну, а как насчет «натягивания» нами на себя сил, для того чтобы облегчить положение Ленинграда?

Скажу прямо: таким «натягиванием», на которое мы были способны не в ущерб выполнению главных, повторяю, не отмененных задач, ничего не добьешься. Чтобы «натянуть», надо прорывать оборонительную полосу на сухопутном фронте. А что дальше?.. Увеличится территория — возрастет протяженность фронта. Для его обороны нужны силы, новые силы. А поддержки, помощи ждать неоткуда.

Совинформбюро сообщало о некоторых крепких ответных ударах наших войск. Хоть и плохи дела на фронтах, но казалось, что продвижение противника замедляется. Скорее бы их остановили. Мы искали в каждой вести оттуда, в каждой сводке утешения. Но понимали, что там очень трудно и не до нас.

На сухопутном участке нашего ханковского фронта противник резко усилил антисоветскую агитацию по радио, подчеркивая, что мы остались одни, мы, мол, брошены и обречены. На островах и перешейке замаскированные на деревьях репродукторы день и ночь орали, соблазняя наших бойцов всеми благами рая. Трудно нам было, но защитники полуострова зло отвечали на эту пропаганду, открывали минометный и пулеметный огонь и требовали от командиров послать их вперед, наступать. А мы должны были укреплять оборону, круговую оборону.

Враг нападал на нас теперь с разных сторон, прощупывал внезапными атаками, начал усиленно бомбить и, конечно, продолжал террористический обстрел, не жалея снарядов, в то время как мы вынуждены были экономить еще больше, чем прежде.

Об этой активизации противника свидетельствует боевая хроника сентябрьских дней.

1 сентября шюцкоровцы пытались с большого числа шлюпок и катеров высадиться и захватить остров Кугхольм, обороняемый гарнизоном гранинцев под командой лейтенанта Ризберга. Противника вовремя обнаружили, и гранинцы отбили десант.

Вечером 2 сентября противник открыл интенсивный артиллерийский огонь по переднему краю на перешейке, по городу, порту и обоим аэродромам — с пятнадцати направлений. Враг ввел в этот артиллерийский бой всю свою артиллерию, выпустил за один налет более шести тысяч снарядов и мин.

В 23 часа 30 минут 2 сентября противник начал на сухопутной границе наступление — мелкими группами по всему фронту. Естественно, что наша артиллерия весь огонь сосредоточила на перешейке, обрушила на наступающих такой удар, что противник бежал.

Но одновременно с этим под прикрытием дымовых завес шюцкоровцы высадили крупные силы на остров Гунхольм и захватили его северную часть. Бой продолжался всю ночь. Две роты гранинцев — лейтенанта Ляпкова и главного старшины Ивана Петровича Щербаковского — едва ли не самого лихого из десантников, атакуя противника в лоб, выбили его на рассвете с Гунхольма. Им помогали наша артиллерия и авиация. На острове остались шестьдесят убитых шюцкоровцев. Летчики топили в заливе тех, кто попытался спастись.

Но и наши потери в этом бою оказались немалыми. Ночной бой на Гунхольме убеждал, что на островах не все сделано для укрепления обороны. Урок острова Эльмхольм, разобранный нами в штабе с участием командира и комиссара отряда, даром не прошел. Гранин сумел значительно улучшить оборону островов, построил много укрытий, дзотов, переправляя по ночам с Хорсена плоты готовых срубов. И переправа, и строительство требовали от бойцов и командиров большого мужества. Такие, к примеру, бойцы, как Василий Буянов, умудрялись проскочить с плавучим дзотом на самые передовые островки под обстрелом, устанавливали ночью в каких-нибудь пятидесяти метрах от противника проволочные заграждения. Эти герои работали и воевали с той же сноровкой, с какой саперы Анатолия Репни в 8-й бригаде строили секретные окопы и минировали подходы к ним на сухопутье, на перешейке.

Но организационно в гранинском отряде было сделано не все, чтобы исключить внезапные ночные десанты. Как раз в этом и был весь Гранин. Человек сильный, порывистый, отчаянный, великолепный десантник, идя вперед, он достигал многого. Но сидеть и ждать, будучи готовым к отражению удара, он не мог. И я стал подумывать, кем бы Гранина заменить.

Наступать, захватывать новые острова отряду, пожалуй, не придется. Нужна жесткая оборона. Гранина лучше всего вернуть в 29-й дивизион, дать ему отдых на материке, а на его место назначить нового человека.

Потом, в конце месяца, мы заменили его на Хорсене капитаном Л. М. Тудером, в прошлом командиром тяжелой железнодорожной батареи, переданной им капитану Н. З. Волновскому. Но пока на это не было времени. Отрядом продолжал командовать Гранин, усиливший строительство обороны.

Наша воздушная разведка 2 сентября обнаружила на пути из Палдиски в Хельсинки три неохраняемых шюцкоровских транспорта с войсками на верхней палубе. Теперь, после ухода флота из Таллина, нам и воздушную разведку приходилось вести вкруговую, во всех направлениях, хотя средства остались те же: девять истребителей и два МБР-2. Вылетели шесть «чаек» под командованием капитана Белоусова. Они нашли эти транспорты на подходе к Порккала-Удду и начали штурмовать. Сделали пятнадцать заходов. Расстреляли пулеметным огнем не менее трехсот-четырехсот солдат. Никто, ниоткуда не помог этим транспортам. Их не защищал ни один самолет, ни один корабль, словно противник считал себя в этом районе в безопасности. Наши три «чайки» получили небольшие повреждения от зениток транспорта, на другой же день ханковские авиатехники отремонтировали все три самолета.

К слову сказать, наземный состав гангутского аэродрома работал с той самоотреченностью, которая характерна была для всего нашего гарнизона. Условия жизни на аэродроме известны: навстречу приземляющимся под огнем самолетам выбегали техники и оружейники, они подхватывали машины на руки, оттаскивали в сторону от воронок, от рвущихся снарядов. Подсобные службы, базы, ремонтные мастерские 13-го авиаполка находились под Ленинградом, поэтому летчики и техники наших эскадрилий сами себя обслуживали, сами ремонтировали самолеты, продолжая и осенью воевать так же активно, как в июле и августе. Они исключительно смело разведывали вражескую территорию, нарушали коммуникации противника, уничтожали его живую силу, десантные суда, транспорт, вели поиск кораблей в устье Финского залива и разведку со штурмовкой в районе Палдиски, Шпитгамм, Хаапсалу, а потом и на Моонзундском архипелаге.

Факт вывоза фашистских войск из Палдиски подтверждал как будто предположения, что, ликвидировав главную базу КБФ в Эстонии, противник перебросит силы оттуда на Восточный фронт.

Но почему из Эстонии в Хельсинки? Под Ленинград они могут следовать и по материку. Может быть, эти войска брошены против нас? Почему они шли без охраны? Может быть, потому, что в Финском заливе нет фашистских кораблей?! Но ведь в Ботническом заливе и в Балтийском море есть и германский и финский флот.

В четвертом часу утра 3 сентября на Ханко стали рваться тяжелые артиллерийские снаряды. Взрывы этих «чемоданов» были значительно сильнее, чем взрывы снарядов с финских броненосцев береговой обороны. Неужели в нас стрелял германский линкор, появление которого отметила агентурная разведка флота? Больше некому. Батарее с острова Эрэ не достать, не хватит дальности. Значит, линейный корабль.

Поисковые группы не нашли на полуострове ни одного донышка от этих тяжелых снарядов, а нам до зарезу необходимо было определить, кто стрелял и каким калибром.

5 сентября под прикрытием дымовых завес противник снова высадился на Гунхольм. Одновременно враг атаковал и соседние острова. Отряд Гранина снова отбил все атаки, высадившихся уничтожил.

В тот же день — новая, хотя и безуспешная атака позиций 8-й бригады на перешейке.

8 сентября — атака левого фланга на перешейке. Атакующие отброшены, у проволоки осталось 12 трупов; бойцы видели многих раненых, прячущихся за камнями или уползающих, спасающихся от нашего ружейного огня.

9 сентября фашистские самолеты сильно бомбили Ханко. В этот день, несмотря на противодействие наших зениток, им удалось повредить один из наших трех транспортов, старое судно «Вахур», плавающее около сорока лет. Все три транспорта были старые — и «Вахур», и «Хильда», и № 566. Старые, изношенные, но плавают и могут перевозить грузы, а для нас теперь, когда мы остались одни, это стало особенно важным. Нам предстояло поддерживать постоянную связь и с островом Осмуссаар, и с островом Хийумаа. «Вахур» требовал ремонта, но я велел отвести его с рейда на мелководье и пока не ремонтировать.

Начались систематические бомбежки и воздушная разведка полуострова. Немецкие самолеты, в том числе и бомбардировщики Ю-88, налетали на Ханко по шесть-восемь раз в день, бомбя город, порт и транспорты на рейде. Их охота за транспортами была понятна. Завязались бои на острове Сааремаа, и гитлеровское командование, очевидно, опасалось, что мы поможем этому далекому острову; помочь мы потом смогли только самолетами. Но что за атаки сравнительно малыми силами по всему фронту обороны, да еще изо дня в день?

Мы расценили их как демонстративные. Показной активностью противник хочет, наверно, скрыть отвод войск, признаки которого мы уже заметили. Но возможна и замена войск теми, что доставлены в Хельсинки. Надо, находясь далеко впереди фронта, считаться и с такой вероятностью, готовиться ко всему.

Сентябрь, принесший нам столько новых испытаний и сложностей, стал для гарнизона месяцем еще большего сплочения, уплотнения обороны и, если можно так выразиться, затягивания поясов. Зорче, бдительнее, экономнее жить и воевать, сознавая, что надо полагаться на самих себя и в то же время посильно помогать Моонзунду, — такова была суть решения партийного актива гарнизона базы, созванного политотделом после ухода наших войск из Таллина. Политические работники своевременно помогли моральной мобилизации для действий в новых условиях всех гангутцев, особенно коммунистов и комсомольцев, которые во всех боях и делах нашего гарнизона были впереди, на самых опасных участках войны. Замечу, что в эти дни очень многие бойцы вступали в Коммунистическую партию.

К 1 сентября мы полностью построили третью и четвертую полосы обороны полуострова, и, что очень важно, полосы были тут же заняты войсками. Неожиданности для нас не страшны. Но с уходом флота возникла реальная опасность десантов на наше южное побережье. Возможен и воздушный десант на сухопутный аэродром — парашютные и воздушные десанты противник практиковал в сентябре на Моонзундском архипелаге, о чем я еще расскажу ниже. Мы полностью исключали высадку в районе высохшего озера. Теперь весь западный берег этого бывшего озера был сильно укреплен, по нему прошел передний край второй полосы обороны. Я приказал генералу Дмитриеву и полковнику Симоняку, как командирам наших двух боевых участков, провести рекогносцировку берега и на местности решить, где нужна сильная противодесантная оборона.

Когда окончится оборона полуострова — мы не знали. Подвоз боеприпасов, продовольствия и горючего прекратился. Все, что подвезли в июле и августе, по сути дела, тогда же и израсходовали. К 1 сентября у нас по нормам оставалось продовольствия до 1 января 1942 года, боезапаса — те же два боекомплекта, а с бензином совсем было худо. Громадный размах оборонительного строительства и связанные с этим усиленные перевозки грузов, постройка двух госпитальных корпусов и девяти подземных ангаров, новые нужды противодесантной обороны на южном берегу — все это требовало бензина и бензина. А у нас по нормам его осталось на месяц-полтора. Трудно экономить продовольствие, но пришлось. С первого сентября мы урезали норму выдачи мяса до 33 граммов в день на человека, а масло стали выдавать только в госпиталь и донорам. Кровь с Большой земли не доставляли, требовалось ее немало, и доноров у нас много нашлось. Но масло мы им выдавали по очень скудной норме. Начальник тыла базы капитан 2 ранга Н. С. Куприянов подсчитал: так экономя, гарнизон сможет продержаться до 1 марта. Ну, что ж, затянем пояса потуже, но драться будем. На Большой земле еще труднее.

Вот исходя из этой нормы расхода продовольствия, мы считали, что должны обороняться и зимой. Потому создание противодесантной обороны есть в то же время создание береговой полосы обороны, круговой обороны на зиму. Это решение и легло в основу того задания на рекогносцировку, которое дано было командирам боевых участков.

Я решил довооружить автоматическим оружием 46-й отдельный строительный батальон, доставленный транспортом «Вахур» 29 августа из Палдиски, усилить этот батальон кадровыми командирами и политработниками и оставить в своем резерве, разместив его возле сухопутного аэродрома. Одну танковую роту из отдельного танкового батальона перевел на аэродром, подчинив ее командиру 46-го батальона. Получился крепкий кулак из двух батальонов в моем резерве: 8-го железнодорожного без одной его роты — она воевала в составе гранинского отряда, 46-го отдельного, теперь стрелкового, и роты танков. Несколько позднее я вывел из подчинения командира 8-й бригады и пограничный отряд майора Губина, тоже включив его в свой резерв.

Главной нашей ударной силой помимо стрелковых частей оставались авиация и артиллерия.

8 сентября строители сдали летчикам девять подземных ангаров с рулежными дорожками для въезда в них истребителей, выезда и взлета — без маневрирования на летном поле. Теперь каждый самолет получил надежное укрытие.

Над базой часто возникали воздушные бои, из которых наши летчики выходили победителями. Редко противник успевал, не приняв боя, удрать. Таким образом, наша авиация, как и раньше, сильно мешала врагу, и он старался уничтожить ее на земле. По сухопутному аэродрому теперь постоянно били 6–7 батарей крупного калибра. Были дни, когда на нем разрывалось до полутора тысяч снарядов. Летное поле превращалось в сплошную пашню. На восстановлении аэродрома работали теперь не один, а два батальона, более двух тысяч человек, сменами, круглосуточно. Эти девять защищенных ангаров предохраняли самолеты от повреждений и уничтожения на земле. В один из ангаров вскоре попали два 152-миллиметровых снаряда. Техники в ангарах у самолетов услышали два сильных взрыва — и только; никаких последствий, ни один самолет не был поврежден, уцелело и само укрытие.

Проблема сохранения самолетов была решена, что в последующем сыграло роль и для обороны островов Моонзунда, так как наши сухопутный и морской аэродромы стали промежуточными посадочными площадками при перелетах истребителей и гидросамолетов из Кронштадта на Сааремаа.

Я уже говорил, что каждый подземный ангар имел свою взлетную дорожку, что позволяло истребителям взлетать независимо от состояния летного поля. Но вот сесть после обстрела сложно. Тут уж мы ничего не могли придумать. Единственно, кто мог летчикам помочь, это артиллеристы; они начинали контрбатарейную борьбу в те часы, когда ханковские самолеты возвращались на аэродром.

Этим занималась железнодорожная артиллерия, и особенно новая 10-я батарея Митрофана Ермиловича Шпилева. Замечательная батарея, ее сотки доставали до позиций врага на расстоянии двадцати километров. И живучая батарея: недаром ее прозвали «неуловимой».

Вот что пишет о действиях 10-й батареи М. Е. Шпилев:

«В середине августа наш бронепоезд был построен и успешно выдержал испытания. По приказу командира базы генерал-лейтенанта С. И. Кабанова в наше распоряжение передали всю железную дорогу полуострова Ханко. На протяжении 20 километров мы выбрали двенадцать огневых позиций, связанных между собою и с командным пунктом батареи, а также со штабом сектора телефонной связью. Потому в любой момент майор С. С. Кобец мог на своем КП взять телефонную трубку и слушать мои команды, команды и доклады командира огневого взвода. Бронепоезду ставили боевые задачи: прикрывать взлет и посадку самолетов; подавлять батареи, обстреливающие базу; в пределах дальности стрельбы уничтожать плавающие средства противника. В западном направлении было засечено 20 артиллерийских батарей, ежедневно по нескольку раз обстреливающих базу. С ними, главным образом, и пришлось нам вместе с другими батареями вести борьбу. Для развертывания и подготовки к стрельбе на огневой позиции нам полагалось две минуты, на свертывание и уход — одна минута. Майор С. С. Кобец передал нам приказ командира базы: „С появлением вспышки на какой-либо из батарей противника должен немедленно последовать выстрел бронепоезда“. Время полета снаряда противника — 20–40 секунд. Можно представить себе, с какой быстротой и точностью мы должны были дать команды на орудия, зарядить и дать залп по батарее, стреляющей по Ханко. Трудно было сначала выполнить такой жесткий приказ командира базы, опаздывали мы. Генерал Кабанов строго следил за выполнением этого приказа, дважды подсказывал мне полезные меры. Мы оборудовали два наблюдательных пункта — один на трубе хлебозавода, другой на 25-метровой вышке, специально нами построенной. Корректировку огня из дымоходной трубы хлебозавода вел старшина Беляков, ловко взбиравшийся по скобам внутри трубы с биноклем и полевым телефонным аппаратом. А в трубе было очень много сажи. С высоты 45 метров Беляков отлично видел хорошо замаскированные цели противника и места разрыва наших снарядов. Но противник обнаружил его при первой же нашей стрельбе. С какой яростью артиллерия врага стала вести огонь по хлебозаводу, стараясь попасть в трубу. Старшина Беляков продолжал и под огнем корректировку и спускался только после выполнения задания.

С середины августа и до 2 декабря 1941 года бронепоезд провел 569 боевых стрельб, более 450 раз подавил батареи врага, уничтожил два склада с боеприпасами, потопил несколько катеров и лодок, вывел из строя много живой силы и автомашин, неоднократно вызывал в стане врага пожары. Спокойно прошла только первая стрельба бронепоезда. Все последующие мы выполняли под сильнейшим артиллерийским огнем. Если мы выпустили в общей сложности пять тысяч снарядов, то по бронепоезду противник выпустил в три-пять раз больше.

С первого до последнего дня огневым взводом командовал комсомолец лейтенант Сергей Маслов, москвич. Он всегда во время стрельб находился на орудиях. На платформу летели сотни осколков от снарядов, камни, куски шпал и бревен. Но ни один из наших матросов и младших командиров, ни один человек на батарее не дрогнул в столь тяжелых условиях. Особенно храбр был Сергей Маслов, умнейший артиллерист, хладнокровный и веселый человек. Маслов не любил во время боя надевать каску, хотя воевать без каски было строго запрещено. Он надевал ее только тогда, когда командир бронепоезда давал команду: „Свернуться на поход, перейти на другую позицию“. Выучка матросов и младших командиров, удачное командование таких отважных людей, как Маслов, отличная маскировка транспортеров, закамуфлированных под местность, позволяли бронепоезду быстро переходить с позиции на позицию и воевать без тяжелых потерь. Были только контузии и небольшие ранения.

И все же в начале ноября противник точно засек нас; это случилось днем, когда паровоз развозил орудия по позициям. Машинисты увлеклись, поспешили, забыли о маскировке и, чтобы быстрее расставить орудия по местам, подсыпали в топку свежего угля. Из трубы повалил густой черный дым, противник засек нас, прямым попаданием снаряда повредил паровоз, разрушил железнодорожное полотно, тяжело ранил и машиниста, и его помощника, и кочегара. Орудия получили незначительные повреждения. По приказу командира базы мы получили новый паровоз. Артиллеристы стали опытнее, воевали с еще большим мастерством. До 2 декабря мы больше потерь не имели. 2 декабря в 15 часов все орудия, паровоз и другая техника были взорваны мною и подрывной командой, боевые документы сожжены. Лейтенант Маслов погиб при эвакуации на эсминце „Сметливый“, при переходе в Кронштадт».

Такие же герои были и на других береговых батареях. 17-я железнодорожная во время дежурства лейтенанта Михаила Тимофеевича Самойлова вторым залпом накрыла морскую цель — две баржи и буксир — на расстоянии 34,5 километра; одна баржа взорвалась, другая затонула, скрылся в шхерах только буксир. Цель на предельной видимости обнаружили дальномерщики младший сержант Сакун и старший краснофлотец Голунов. Особо отличились в этой стрельбе, за которую я объявил батарее благодарность, расчеты транспортеров, которыми командовали лейтенанты В. Д. Исаков и Н. Н. Петров, а также личный состав центрального поста батареи под командой А. Ф. Родина.

Только броненосцам не могла противодействовать наша артиллерия — они, как известно, били по базе с закрытых позиций в шхерах. Но как раз в эти сентябрьские дни один из броненосцев, участвовавших в попытке совместной с германскими кораблями демонстрационной вылазки против Моонзунда, погиб на минах. На наших, советских минах.

Поскольку это был наш постоянный враг, я позволю себе привести свидетельства некоего П. О. Экмана, так описывающего гибель финского броненосца береговой обороны «Ильмаринен»:

«18 сентября, когда „Вяйнемяйнен“ и „Ильмаринен“ стояли на якоре в шхерах южнее Або у острова Атту, на „Ильмаринен“ прибыл командующий флотом капитан 1 ранга Рахола в сопровождении штабных офицеров, чтобы лично руководить походом. В 10 часов 45 минут корабли снялись с якоря и взяли курс на остров Уте, к месту сбора, куда и прибыли после обеда. Сюда же подошли: силы охранения броненосцев (четыре сторожевых катера), ледоколы „Яаакарну“ и „Тарма“, несколько пароходов, немецкий минный заградитель „Бруммер“, морские буксиры „Мокаун“ и „Тайфун“ и пять тральщиков, всего 23 корабля. После того как с тральщиков донесли, что фарватер чист, в 17 часов 50 минут корабли вышли в море. Головным шел „Ильмаринен“, за ним на расстоянии 900 метров следовал „Вяйнемяйнен“. Замыкали колонну, растянувшись на пять миль, ледоколы и пароходы, сильно дымившие. Радиомолчание не соблюдалось. Радиостанция военно-морской базы Або посылала в эфир бессмысленные по содержанию радиограммы. С флагманского корабля отвечали тем же.

Маяк Уте прошли в 18 часов 45 минут. На броненосцах на всякий случай поставили параваны, все боевые посты находились в готовности. На море была умеренная зыбь, небо покрывали тучи, но видимость была хорошая. В 19 часов начало темнеть. Корабли с выключенными огнями продолжали идти в сторону открытого моря. Когда в 19 часов 50 минут „Ильмаринен“ лег на курс 196° и колонна последовала за ним, отдельные корабли в темноте были плохо различимы. Предполагалось, что угрозы со стороны подводных лодок нет. Минную опасность учитывали, хотя так далеко в море минные заграждения едва ли можно было ожидать. Приближалось время поворота на обратный курс — 20 часов 20 минут. Пройдя 24 мили на юго-запад от острова Уте, флагман подал сигнал поворота… Броненосец развернулся примерно на 50°, как вдруг весь корпус затрясся от сильного взрыва и с левого борта в районе трапа выше мачты взметнулся огненный столб. Корабль приподнялся из воды и тут же сел еще глубже, с сильным креном на левый борт, который угрожающе быстро стал увеличиваться… Через несколько секунд крен прекратился, но вскоре снова резко усилился, и стало ясно, что броненосец перевернется. Затем „Ильмаринен“ так быстро перевернулся, что люди, находившиеся на правом борту, едва успели перебраться на киль.

Из экипажа броненосца было спасено всего 132 человека. 271 — погибло. Из 27 офицеров погибло 13. Цель действий этой корабельной группировки „Северный ветер“ — ввести противника в заблуждение — не была достигнута, потому что группировка не была замечена русскими. После этого финны совершенно отказались выделять свои наиболее ценные корабли для проведения подобных операций.

Причину взрыва точно выяснить не удалось».

Так погиб корабль, долго изводивший нас своим огнем. Мы минировали входы фарватеров, шхерный район, из которого оба броненосца вели огонь по Ханко. Наши катера МО ставили в шхерах и вне шхер минные банки.

В Большой Советской Энциклопедии сказано, что «Ильмаринен» погиб на минах Гангута. Вполне вероятно, хотя я не могу утверждать это с полной уверенностью, поскольку мы ставили мины маломощные, хотя и банками. Возможно, он подорвался на минах, поставленных авиацией или кораблями КБФ, если они занимались минными постановками в этом районе, что легко уточнить по документам. Во всяком случае, «Ильмаринен» погиб в сентябре сорок первого года на советских минах.

Это произошло во время боев за Сааремаа, когда немцы, атакуя остров с востока, задумали отвлечь внимание обороняющихся на запад. Но не буду забегать вперед, о боях на Моонзунде расскажу подробнее; обстоятельства близко связали нас всех, а меня особенно, поскольку, как знает читатель, я строил батареи БОБРа.

В сентябре нам был подчинен гарнизон острова Осмуссаар, а вскоре командующий флотом приказал мне командовать всем передовым рубежом на Балтике, включавшим и остров Хийумаа.

На Осмуссаар в ночь на 4 сентября мы послали катер-охотник. Старшему оператору штаба базы капитан-лейтенанту А. И. Зыбайло я приказал ознакомиться с положением на этом острове, очень важном для нас, по замыслу — взаимодействующем с нами. Откуда-то, вероятно от командира 46-го батальона, стало известно, что на Осмуссааре есть запас бензина, будто даже много бензина, завезенного для строительства батарей большого калибра. Бензин, он так нам нужен. Мы уже приспосабливали газогенераторные установки для автомашин; наши истребители не могли нести барраж над рейдом и охранять наши три транспорта — не хватало бензина. Недостаток материального снабжения стал нашим самым страшным врагом; а там, на маленьком островке, — запас бензина. Капитан-лейтенанту Зыбайло поручили привезти оттуда столько бочек, сколько смогут взять корабли. Вслед за ними послали и транспорт № 566 в охранении одного МО.

Через полсуток транспорт этот и охраняющий его катер привезли с Осмуссаара 10 тонн автобензина. Слухи о запасах островитян оказались сильно преувеличенными; мы взяли столько, сколько можно было взять, не обрекая гарнизон острова на бензиновый голод. Ну, а 10 тонн для Ханко, конечно, капля в море, но все-таки — это десять тонн.

Транспорт и катер сходили на Осмуссаар и обратно, не встретив никаких кораблей противника и мин.

Капитан-лейтенант Зыбайло доложил: после падения Таллина и эвакуации Палдиски комендант Осмуссаара, он же командир только что сформированного 205-го отдельного артиллерийского дивизиона, капитан Цепенюк никаких указаний от своего командования с материка не получил. Сухопутная оборона острова организована плохо, ее попросту еще не успели создать; настроение некоторых неуверенное. На острове — смешанный гарнизон: там и строители, и зенитчики, и военторг, остались и рабочие ленинградских заводов, они продолжают монтажные работы на башенной батарее.

Капитан-лейтенант Зыбайло доложил также, что в ночь на 4 сентября командование острова высадило на материк разведывательно-диверсионную группу в 50 человек, возглавленную начальником штаба дивизиона капитаном Г. Г. Кудрявцевым и уполномоченным Особого отдела политруком Давыдовым. Половина группы занялась разведкой обстановки в районе пирса и уничтожением стоящих там трех шхун, чтобы противник не смог воспользоваться ими для десанта; вторая часть группы должна была разведать обстановку на мысе Шпитгамм и взорвать там узел связи. Первая половина группы столкнулась с дозором, потопила шхуны и вернулась на остров, потеряв одного краснофлотца убитым. Вторая — взорвала узел связи и при отходе по мелководью к катеру была обстреляна нашим же кораблем гидрослужбы «Волна», находившимся у острова. Выполнены все задачи, кроме одной: о противнике так и не узнали ничего. Действовали смело, но умения, конечно, не было, люди на острове еще не обрели боевого опыта.

Мы с дивизионным комиссаром Расскиным немедленно доложили Военному совету флота о состоянии гарнизона на Осмуссааре. 7 сентября командующий флотом специальным приказом подчинил нам Осмуссаар. Командование Ханко стало полновластным хозяином всей минно-артиллерийской позиции, отвечая теперь не только за правый фланг, но за всю позицию в целом.

Прежде всего, надо было знать, какими силами располагают гитлеровцы на эстонском берегу в районе Осмуссаара. Передав командованию острова приказание разведать побережье, мы послали туда в помощь оператора штаба капитан-лейтенанта Карпилова и начальника нашей разведки капитан-лейтенанта Давмаляна. Время разведки назначили на ночь с 9 на 10 сентября. Кроме того, канлодка «Лайне» доставила на Осмуссаар группу инженеров во главе с фортификатором С. Е. Киселевым для определения, что надо сделать, укрепляя и строя надежную противодесантную оборону этого острова.

Разведка столкнулась на берегу с разрозненными группами немцев и эстонских кайтселийтов, точнее, новой организации содействия фашистам — омакайтсе. Эти группы были плохо вооружены, они, очевидно, охраняли побережье. Войск противника там не было.

Несмотря на конкретность поставленной командованием Ханко задачи, командование гарнизона плохо организовало разведку.

Мы с Расскиным решили сменить командование острова, послать туда толковых и энергичных людей — капитана Е. К. Вержбицкого и батальонного комиссара Н. Ф. Гусева.

Военинженер 1 ранга Киселев и капитан Вержбицкий доложили об очень тяжелом состоянии обороны Осмуссаара. Главная по своей мощности 314-я батарея, которой в случае боя на минно-артиллерийской позиции предстояло взаимодействовать с батареями Ханко, готова не полностью. Последний раз на этом острове я был осенью 1940 года. Тогда только начали строить 314-ю батарею. К середине сентября 1941 года строители успели закончить все бетонные работы, установили башни с орудиями, но еще продолжался монтаж. На батарее работали монтажники нескольких ленинградских заводов. Командный пункт батареи готов, но не смонтированы приборы управления стрельбой (ПУС).

Батарея могла вести огонь только при ручном заряжании. Личным составом она плохо укомплектована, не хватало командиров по штату. Это, однако, не сказывалось на боеготовности. На острове так много рабочих, мастеров артиллерийского дела, что можно было их привлечь и обеспечить надежную работу сложной материальной части и оборудования.

Но вот боезапаса для 180-миллиметровой батареи завезли мало. Батареей командовал капитан Клещенко, комиссар — политрук Усков, кстати, как говорили, он пользовался на острове авторитетом большим, чем полковой комиссар, снятый нами и замененный Никитой Федоровичем Гусевым, вскоре отлично себя зарекомендовавшим.

Рядом с позицией 314-й батареи располагалась позиция трех орудий стотридцаток, установленных тоже во время войны. Этой батареей командовал капитан Панов. Когда я служил в БОБРе, этой батареи еще не было. Материальную часть подали на остров в июле. Расчеты хотя и укомплектованы, но краснофлотцы много дней занимались строительством, установкой орудий и мало — боевой подготовкой.

Значительно лучше была подготовлена к бою зенитная батарея лейтенанта П. Л. Сырмы, комиссаром на ней был политрук П. И. Антонов. 76-миллиметровые пушки этой батареи, установленные возле Южной бухты, то есть в той стороне, откуда угрожал десант противника в случае, если он заинтересуется Осмуссааром, зимовали вместе с личным составом на острове. Краснофлотцы, прожив зиму в палатках, сумели хорошо изучить материальную часть и хорошо подготовиться к войне. Но у этой 509-й батареи не было прожектора, пришлось выделить его из нашего участка ПВО и переправить на остров.

На Осмуссааре, несмотря на вывод с него 46-го отдельного строительного батальона, осталось целиком особое линейное строительство 03 во главе с начальником строительства П. И. Сошневым и главным инженером Б. Я. Слезингером. Всего в гарнизоне острова насчитали более тысячи человек. Вержбицкий и Гусев, призвав рабочих на военную службу и доукомплектовав ими башенную батарею, сумели, кроме того, сформировать стрелковый батальон из трех рот и еще одну резервную роту из восьмидесяти бойцов.

Обстановка на острове коренным образом изменилась к лучшему. Дважды на остров ходил дивизионный комиссар Расскин, проверяя там положение и помогая новому командованию. Хорошо сработался с Вержбицким и Гусевым начальник штаба дивизиона капитан Гаврила Григорьевич Кудрявцев, показавший себя хорошим артиллеристом. К ноябрю гарнизон острова смог построить крепкую сухопутную оборону, использовав для этого все наличные материальные ресурсы, а главное, инициативу и выдумку специалистов-строителей. Каждому нашлось дело, каждый, как на Ханко, что-то придумывал, предлагал, сами изготовили множество мин и всевозможных противодесантных фугасов и установили их по всему побережью.

Я не хочу сказать, что с приходом ханковцев на Осмуссаар все перевернулось. Нет. Но люди почувствовали, что они не одни, что есть командование, которое о них заботится и в беде их не бросит, есть общая боевая задача и единая боевая организация, а это в военном деле имеет решающее значение. Чего греха таить, некоторые из командиров, когда остались одни, растерялись, не проявили власти, решительности. Оказаться в пекле, не успев даже как следует ознакомиться с гарнизоном, едва прибыв на остров, да еще потерять связь со штабами в момент, когда враг рвется уже к Ленинграду и Москве… Трудно в таких обстоятельствах сохранить веру в необходимость действий на одиноком клочке земли. Трудно, но надо. Потому и победили мы в этой тягчайшей и величайшей войне, что верили в партию, в народ свой, в конечную победу, в Родину нашу, в то, что каждый, на каком бы клочке земли он ни был оставлен, должен выполнить свою воинскую обязанность и драться до последней капли крови.

Мы помогли гарнизону даже при наших скудных возможностях. Прислали не только прожектор, но и патроны, пулеметы, колючую проволоку, помогли построить дзоты, взбодрили людей. Теперь это была часть нашего Гангута, такая же, как все другие соединения и подразделения, только на более опасном и отдаленном участке, и мы чувствовали вдвойне свою ответственность за судьбу оставленных там людей.

Противник с каждым днем обращал все большее внимание на этот остров, ставший вскоре нашей промежуточной базой сообщения с соседним Хийумаа. Немцы заметили наши частые приходы на Осмуссаар и стали преследовать ханковские транспорты и катера. 12 сентября два «хейнкеля» бомбили у Осмуссаара наш транспорт № 566, ошвартованный у причала в Южной бухте. Бомбили с высоты 150–200 метров, но не попали. Зенитная батарея Сырмы огня не открывала — самолеты были вне ее зоны обстрела.

На мысе Шпитгамм немцы установили полевую батарею, которая держала Южную бухту острова под огнем.

Ночью 22 сентября тот же транспорт вновь разгружался на Осмуссааре. До утра его не успели разгрузить, на рассвете его подожгла батарея противника. Разгрузка горящего транспорта продолжалась, и все доставленное имущество спасли.

Батареи Осмуссаара в свою очередь не позволяли кораблям противника проходить в зоне огня наших орудий и закрывали вход в пролив Муху-Вяйн.

Во время боев за остров Муху немцы усилили подвоз материалов и техники к своим войскам, нацеленным на Моонзундский архипелаг. 13 сентября несколько транспортов противника пытались пройти между мысом Шпитгамм на запад к острову Вормси, только что ими занятому. 180-миллиметровая батарея Осмуссаара, еще не завершившая монтаж, обстреляла эти транспорты и не пропустила их.

21 сентября батареи Осмуссаара обстреляли караван из пяти транспортов противника, следующих на восток. Снаряды попали в два транспорта; караван, прикрываясь дымзавесой, повернул в море — на северо-запад.

Осмуссаар отбил и несколько попыток высадки десанта, не допустив противника к берегу. В ноябре, после ультиматума, предъявленного фашистским командующим, гарнизон острова успешно отбил все десанты и нанес немецким десантным частям и судам сильный урон.

В ответ на требование капитуляции гарнизон нашего Осмуссаара поднял в дни Октябрьской годовщины красный флаг над островом, чем гордился каждый гангутец.

Я уже упоминал, что мы использовали этот остров для захода наших судов по пути к Хийумаа. Наши старенькие транспорты подчас рискованно было посылать так далеко. Их трепали бомбежки на рейде Ханко, им грозила минная опасность западнее Осмуссаара. Больше шансов пройти было у мотоботов гидрослужбы, имеющих малую осадку. Но при трех-четырех баллах ветхие суда не имели права выходить в море. А они, без навигационных приборов, имея только шлюпочные компасы, при штормах в 7–8 баллов шли прямым ходом через минные поля с Ханко на Хийумаа. Но это происходило позже, в октябре.

Противодействия в море на переходах мы не встречали, морского противника пока не было. Мы все же еще оставались хозяевами в устье Финского залива.

А вот «юнкерсы» и другие немецкие самолеты со стороны моря налетали на полуостров. Особенно интенсивно нас бомбили в последнюю неделю сентября. 28 сентября, когда гитлеровские самолеты бомбили батареи острова Руссарэ, зенитчики сбили одного бомбардировщика. Таким образом, с начала войны участок ПВО сбил второй самолет.

В сентябре уже не приходили с Большой земли транспорты и боевые корабли. Прекратилась и доставка почты. Ни писем, ни газет. Все, что мы узнавали о войне, о жизни Родины, нам приносило радио.

Вот когда наша ежедневная базовая газета «Красный Гангут» стала для нас необходимейшей газетой в мире. Прежде всего, она регулярно печатала сообщения Совинформбюро и корреспонденции с других фронтов Великой Отечественной войны. Нелегко было в те времена принимать эти сообщения по радио.

Внутри базы для связи мы обходились телефоном. Когда начались обстрелы, рушившие столбы и воздушную проводку, начальник связи базы капитан Самойленко организовал укладку обмотанного паклей и просмоленного полевого кабеля в траншеи, под землю, что обеспечило наш командный пункт, или, как мы его называли, флагманский командный пункт, связью, устойчивой и надежной, и с 8-й бригадой, и со всеми другими соединениями и частями. Кстати, такой же кабель бригада проложила в полки, батальоны и дивизионы, а на Хорсене его разматывали даже под водой, обеспечивая связь с островами. Радиосвязь была только внешней, ее устойчиво поддерживали наши радисты с Ленинградом, Кронштадтом, Осмуссааром, Хийумаа и Сааремаа. Но это была боевая связь, мы не могли использовать ее для целей иных. Обычный радиоприем затрудняли финские радиостанции, глушившие Москву. И все же знаменитый на Ханко радист Г. Сыроватко ночами дежурил у приемника и вместе с товарищами из редакции записывал все последние вести с далекой Родины, утром появлявшиеся в газете.

В газете подобрался дружный и боевой народ, вытянутый политотделом из разных частей базы, — и красноармейцы срочной службы Михаил Дудин, Евгений Войскунский, Алексей Шалимов, и лихой матрос Николай Иващенко, участник десантов, и кадровый политрук Константин Лукьянов, погибший потом при эвакуации, секретарь нашей редакции, и художник Борис Пророков из запаса, он вместе с поэтом Дудиным регулярно печатал веселый сатирический отдел «Гангут смеется», что было очень кстати в труднейшую пору полной блокады. Газета печатала много статей про наших лучших бойцов и командиров — советы снайперов Исакова, Сокура, ставшего Героем Советского Союза, Гранина, рассказавшего, как надо готовиться к отражению десантов, воентехника 1 ранга Лося и краснофлотца-рационализатора Копытова «Как изготовить газогенераторную установку» с чертежами к этой статье; полезные наставления опытных армейских командиров: как бороться с танками, как обращаться с гранатой, что для моряков было очень важно и необходимо.

Не хочу кривить душой, скажу прямо: я в то время не придавал должного значения нашей маленькой газете, выходившей из-за бумажного голода на толстой разноцветной бумаге. Ею больше всего занимались начальник политотдела бригадный комиссар П. И. Власов и дивизионный комиссар А. Л. Расскин. Теперь я понимаю, какую большую роль для гангутцев, для их боевого духа играл наш «Красный Гангут», редактируемый А. Эдельштейном. Любой сохраненный номер этой газеты, а также маленькой газеты 8-й бригады «Защитник Родины» (ее редактором был Н. Ищенко) — живая страничка нашей боевой летописи, и жаль, что мало таких страничек уцелело.

И все же каждому хотелось почитать свою флотскую газету из Ленинграда, ее корреспондентом на Ханко был батальонный комиссар П. Звонков, погибший потом в десанте на Гогланде, или газеты центральные, представленные В. Ананьиным и В. Рудным. Газету с Большой земли мы ждали с каждой случайной оказией.

Когда начальник штаба Максимов сообщил мне, что к нам из Кронштадта специально послана подводная лодка с грузом на борту, я был счастлив. Конечно, лодка доставит и газеты. Лодка вышла 9 сентября. Прошли сутки, двое, наконец — трое. Лодка так и не пришла. Не вернулась она и в Кронштадт. Очевидно, погибла где-то в пути, скорее всего, на минах.

Теперь для нас ближе, чем Кронштадт, стали Сааремаа и Хийумаа. А там начались тяжелейшие бои, героические и трагические, мы остро ощущали каждый их поворот, каждый этап.

Глава двенадцатая Бои на архипелаге

В историю Великой Отечественной войны Моонзундский архипелаг вошел прежде всего тем, что перебазированные на его аэродромы летчики балтийской дальней бомбардировочной авиации в тот тяжелейший для нашей Родины год бомбили Берлин. Известно, что в свое время главнокомандующий ВВС гитлеровской Германии Герман Геринг хвастливо заявил, что ни один неприятельский самолет не появится в небе над Берлином. Известно, что Берлин не был тогда затемнен. Известно также, что даже после первого удара балтийцев по Берлину фашисты никак не предполагали, что этот удар нанесен русскими, и на весь мир объявили о мнимом налете англичан, вынудив Англию опровергнуть это заявлением, что в ту ночь британская авиация над Берлином не появлялась и германское сообщение о налете на Берлин интересно, мол, и загадочно. Ничего загадочного не было. Столицу фашистской Германии с первых дней августа бомбили летчики полковника Евгения Николаевича Преображенского с аэродромов Кагул и Асте на острове Сааремаа, за что уже 13 августа 1941 года Президиум Верховного Совета СССР присвоил Е. Н. Преображенскому, капитанам В. А. Гречишникову, А. Я. Ефремову, М. Н. Плотникову и штурману группы капитану П. И. Хохлову звание Героя Советского Союза. Группа полковника Е. Н. Преображенского была усилена пятнадцатью самолетами ДБ-3Ф дальнебомбардировочной авиации ВВС, которые также принимали участие в налетах на Берлин.

Родина высоко оценила мужество и мастерство летчиков ВВС Красной Армии. 17 сентября 1941 года был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза майорам В. И. Малыгину, В. И. Изелкунову, капитанам Н. В. Крюкову, В. Г. Тихонову, лейтенанту В. И. Лахонину.

Уместно привести хронику этих необыкновенных для того времени полетов, хранимую в документах Центрального военно-морского архива в Гатчине.

Ночь на 8 августа. 15 ДБ-3 вылетели на первую бомбардировку Берлина. До цели дошли пять самолетов, сбросивших с высоты 6000 метров 30 стокилограммовых фугасных авиабомб — ФАБ-100 — по центру города. Остальные десять самолетов сбросили бомбы на подходах к Берлину. Все самолеты благополучно вернулись на аэродром.

9 августа. С 0 часов 55 минут до 1 часа 25 минут 12 самолетов ДБ-3 бомбардировали Берлин. Были сброшены 72 ФАБ-100 и две с половиной тысячи листовок. Самолеты были обстреляны зенитным огнем. Из боевого полета не вернулся в базу один самолет ДБ-3, совершивший вынужденную посадку в море. Экипаж был подобран нашим кораблем, самолет утонул.

12 августа. Ночью 13 ДБ-3 третий раз бомбили Берлин. До цели дошли восемь самолетов, сбросивших с высоты шести-семи тысяч метров 6 ФАБ-250, 26 ФАБ-100, 48 ФАБ-50 и более ста тысяч листовок. Четыре самолета сбросили бомбы на Либаву и один — на Кольберг. Всего там было сброшено 3 ФАБ-250, 20 ФАБ-100 и 12 ЗАБ-50, то есть зажигательных авиабомб. Полет проходил в тяжелых метеорологических условиях. Все самолеты вернулись на свой аэродром.

16 августа. С 0 часов 50 минут до 2 часов 40 минут 17 самолетов ДБ-3 бомбили Берлин. Было сброшено 5 ФАБ-250, 56 ФАБ-100, 62 ЗАБ-50 и 600 килограммовых зажигательных авиабомб. Кроме того, самолеты сбросили несколько десятков тысяч листовок. Бомбы ложились в центре города, в его северо-западных и северо-восточных районах. Один ДБ-3 в двадцать минут первого сбросил 4 ФАБ-100 и 4 ЗАБ-50 на Штеттин, другой ДБ-3 сбросил 4 ФАБ-100 и 6 ЗАБ-50 на Ной-Бранденбург. Все экипажи наблюдали большое количество пожаров и взрывов в Берлине. При возвращении, вследствие напряженности полета, два самолета потеряли ориентировку и потерпели катастрофу в районе своих аэродромов.

19 августа. С 2 часов 56 минут до 3 часов 12 минут пять самолетов ДБ-3 с высоты 6000 метров бомбили Берлин, сбросив 8 ФАБ-250, 6 ФАБ-100 и 10 ЗАБ-50. Наблюдались одиночные пожары. Один ДБ-3 сбросил 2 ФАБ-250 и 2 ЗАБ-50 на Свинемюнде.

21 августа. С 0 часов 50 минут до 3 часов 30 минут три ДБ-3 с высоты 6000–7300 метров сквозь облака бомбили Берлин. Было сброшено 3 ФАБ-500, 4 ФАБ-100 и 8 ЗАБ-50. Четыре ДБ-3 из-за тумана и резкого ухудшения погоды (снег, сплошная облачность, обледенение) сбросили бомбы: на Данциг 2 ФАБ-500, в районе Свинемюнде 6 ФАБ-250 и в районе Либавы одну пятисоткилограммовую фугасную авиабомбу. Все самолеты вернулись на свой аэродром.

31 августа. В 19 часов шесть самолетов ДБ-3 вылетели с острова для бомбежки Берлина. До цели дошли два самолета, сбросили на город 2 ФАБ-500, 12 ЗАБ-50 и две тысячи листовок. Три самолета из-за тяжелых метеорологических условий не дошли до цели и сбросили бомбы на Мемель, Либаву и по расчету времени — на Данциг. В каждом пункте было сброшено по одной фугасной пятисотке, по шесть ЗАБ-50 и по тысяче листовок. Один самолет из боевого полета не вернулся, один разбился при посадке на острове Сааремаа (Эзель).

2 сентября. В 19 часов 55 минут два ДБ-3 вылетели к Берлину. Один сбросил бомбы над центром Берлина, другой до цели не дошел, сбросил бомбы на Либаву.

4 сентября. С 22 часов 30 минут до 23 часов 30 минут четыре самолета ДБ-3 бомбили Берлин, сбросили над центром города 2 ФАБ-100 и 18 ЗАБ-50. Наблюдали пожары и взрывы в городе. Самолеты были атакованы ночными истребителями и зенитной артиллерией. Один самолет, встретив на пути группу ночных истребителей противника, до цели не дошел, сбросил бомбы в районе Свинемюнде. Один ДБ-3 на аэродром не вернулся.

Известно, что фашистское командование в дополнении к директиве 1/34 от 12 августа 1941 года писало: «…Следует совместными усилиями соединений сухопутных войск, авиации и военно-морского флота ликвидировать военно-морские и военно-воздушные базы на островах Даго и Эзель. При этом особенно важно уничтожить вражеские аэродромы, с которых осуществляются воздушные налеты на Берлин».

6 сентября в семь часов вечера 28 самолетов противника дважды бомбили аэродром на Сааремаа. Бомбы уничтожили шесть наших ДБ-3, один Ил-2 и один МиГ-3.

Командование ВВС флота не могло, конечно, вновь создать группу для бомбежки Берлина, да и обстановка, сложившаяся в то время на Моонзунде, не позволяла это сделать, даже найдись новые ДБ-3. Было трудно доставлять на Сааремаа из Кронштадта бензин и боезапас, а ведь флот это делал, когда бомбили Берлин. Потому Е. Н. Преображенский и его герои-летчики были отозваны на защиту Ленинграда.

Начались бои за Моонзундский архипелаг, простирающийся на полтораста километров с севера на юг и на сто десять — с востока на запад. Огромная территория с сотнями мелких островов, двумя средними — Вормси и Муху, и двумя главными — Хийумаа и Сааремаа. Сложно, очень трудно их оборонять, особенно, если угроза возникает не там, где ее предполагают, не с фронта, а с тыла.

Напомню читателю, что в размещении большого количества береговых стационарных батарей Моонзундского архипелага господствовала идея, замысел борьбы с морским противником, который попытается захватить самый большой из островов — Сааремаа с моря, то есть так, как немцы это сделали в 1917 году. Никто не мог предположить иного поворота войны, предугадать быстрого отступления из всей Прибалтики. Значит, запад — фронт, восток — тыл. Глубоководная бухта Тагалахт и побережье Паммана были защищены пятью батареями, включая и батарею на полуострове Кыпу (Дагерорт) у маяка Ристна.

Для защиты Ирбенского пролива сильно вооружали полуостров Сырве и мыс Сырве-Сяр (Церель). Южное побережье Сааремаа вооружили слабо: предполагали, но не построили 152-миллиметровую батарею у бухты Кейгусте, успели построить 130-миллиметровую батарею на полуострове Кюбассаар.

Чем же, кроме батарей и авиации, располагало командование БОБРа для отражения десанта, что было в сухопутной обороне?

Остров Сааремаа обороняла 3-я отдельная стрелковая бригада, точно такая же, как и 8-я на Ханко: два стрелковых полка — 46-й и 79-й, 49-й артиллерийский полк, в составе шести батарей 76-миллиметровых пушек и трех батарей 122-миллиметровых гаубиц, и 69-й отдельный пулеметный батальон. Кроме бригады в распоряжении коменданта БОБРа генерала Елисеева находились 34-й и 37-й отдельные строительные батальоны, восемь береговых батарей и пять 76-миллиметровых зенитных. Всего в гарнизоне Сааремаа было 16 тысяч человек.

На Хийумаа в созданном до войны Северном укрепленном секторе (СУС) кроме шести береговых и двух зенитных батарей находились 167-й и 156-й стрелковые батальоны, 33-й и 36-й отдельные строительные батальоны. Гарнизон этого острова состоял из пяти тысяч человек.

Двадцать с лишним тысяч для таких огромных островов — очень мало.

Положение войск БОБРа к концу августа стало еще тяжелее, после приказа командующего флотом — направить 5000 человек и полевую артиллерию в Таллин. Выполняя этот приказ, комендант береговой обороны генерал Елисеев отправил на материк с Сааремаа из своих двух стрелковых полков один, а с Хийумаа — батальон. Таким образом, главные маневренные силы на обоих островах уменьшились вдвое.

27 августа стрелковый батальон с Хийумаа с одной полевой 76-миллиметровой батареей был сосредоточен в Рохукюля и начал движение к Таллину. Но достигнув сутки спустя железнодорожной станции Поливары, в 25 километрах восточнее Рохукюля, он столкнулся с германскими частями и начал отход к Хийумаа. Два батальона с острова Сааремаа — один от 46-го стрелкового полка и второй от 79-го стрелкового полка, — достигнув к тому времени станции Лихула и встретив там сильное противодействие гитлеровцев, также начали отход на Виртсу. 28 августа поступил новый приказ, отменяющий приказ от 26 августа.

Поскольку противник связал боем оба батальона, вывести их и посадить на суда для переправы не было возможности. Комендант БОБРа генерал Елисеев принял решение укрепиться в Лихула и продолжать бой. Потом, разгадав, что противник намерен отрезать пути отхода, отменил и это решение.

К 6 сентября все три батальона, вернее, все то, что от них уцелело, вернули на острова.

Для захвата Сааремаа (Эзеля) фашистское командование назначило 61-ю пехотную дивизию и 161-й разведывательный батальон.

8 сентября началась оборона Моонзундских островов частями береговой обороны Балтийского района.

Пока шли бои на материке, на островах проводили большие инженерные работы по укреплению Муху, Ориссааре и восточного берега Хийумаа. На острове Муху разместили один стрелковый батальон и дополнительно установили три батареи. Ориссаарские позиции усилили одной пулеметной ротой. На острове Хийумаа в районе пристани Хельтерма установили батареи.

На рассвете 8 сентября катера, шлюпки, шаланды противника начали высадку войск на остров Вормси. Десанту предшествовала артиллерийская подготовка. Высаживался целый фашистский батальон. Остров Вормси защищали две неполные роты 36-го отдельного строительного батальона при двух 45-миллиметровых противотанковых и одной 76-миллиметровой полевой пушках.

Этих сил для защиты острова, площадью 85 квадратных километров и протяженностью береговой линии 53 километра, было недостаточно, если не сказать больше. Но, несмотря на численное превосходство противника, гарнизон Вормси несколько дней самостоятельно оборонялся. 11 сентября противник бросил на Вормси еще один пехотный батальон. Командование Северного укрепленного сектора не могло выделить достаточно войск в помощь обороняющимся. Высадили только одну стрелковую роту, которая, конечно, не могла повлиять на исход боя за Вормси. Тогда решили снять с Вормси остатки обороняющихся подразделений на Хийумаа. В этих боях наши роты понесли большие потери. Много солдат потерял и противник.

Захват гитлеровцами острова Вормси закрывал для нашего флота северный вход из Финского в Рижский залив и выход через Соэла-Вяйн в Балтийское море.

Одновременно с боем за Вормси гитлеровцы с 9 сентября начали систематическую артиллерийскую и авиационную бомбардировку наших оборонительных позиций на Муху (Моон). В то же время они бомбили аэродромы Асте и Кагул на Сааремаа.

В результате этой артиллерийской и авиационной подготовки, как писал тогда в своем докладе комендант БОБРа генерал Елисеев, противник вывел из строя до 50 процентов инженерных сооружений, пулеметов и орудий и нанес значительные потери личному составу гарнизона острова.

14 сентября на рассвете на торпедных катерах, самоходных баржах, шаландах и шлюпках при сильной поддержке с воздуха противник начал высадку десанта в северо-восточной части острова Муху в районе Нымкюля, Каласте и на юго-восточном побережье к югу от пристани Куйвасту. Всего для этой операции противник использовал до 400 катеров, шлюпок, шаланд и барж.

Остров Муху, общая площадь которого равна 170 квадратным километрам, защищал стрелковый батальон трехротного состава (одна рота была из 37-го отдельного строительного батальона). Батальон поддерживали пять батарей, из которых одна — зенитная 76-миллиметровая, одна — трехорудийная 100-миллиметровая стационарная, установленная в южной части острова, и одна — полевая 76-миллиметровая из артиллерийского полка бригады.

При подходе к местам высадки противник понес большие потери. Но непрерывные удары большого количества самолетов по обороняющимся помогли фашистам высадиться все же в районах Куйвасту и Каласте. Защитники Муху предприняли ряд отчаянных контратак, но превосходство врага в живой силе и технике вынудило их отступить. Особенно было тяжело на тех участках, где действовала немецкая авиация.

В течение первого дня ожесточенных боев противнику не удалось распространиться в глубь острова. В северной части противник захватил деревни Каласте и Нымкюля, в юго-восточной части — пристань Куйвасту. Но дальнейшее его продвижение было приостановлено.

Командованию БОБРа не удалось подбросить на Муху резервы. Авиация противника уничтожала все, что появлялось на четырехкилометровой открытой со всех сторон дамбе. Господствуя в воздухе, противник продолжал перебрасывать с материка на Муху войска и технику.

У защитников Моонзунда было в строю всего 5 истребителей, ничего существенного они не могли сделать, хотя дрались смело. Был даже случай, когда летчик, командир эскадрильи Иван Илларионович Горбачев пошел в горящем истребителе на таран, уничтожил вражеский бомбардировщик и сумел сам спастись на парашюте. Сбивали врага и прославленные балтийские истребители Петр Сгибнев и Абдулах Тхакумачев.

Посланные для уничтожения катеров и шлюпок противника два катера МО сразу же были атакованы и сожжены вражеской авиацией.

С наступлением темноты резерв силой до батальона был переброшен с Сааремаа на Муху и с ходу вступил в бой. Общее руководство обороной Муху принял заместитель командира 3-й стрелковой бригады полковник Н. Ф. Ключников.

Всю ночь шел кровопролитный бой. Сбросить противника в море не хватало сил. Контратакой удалось потеснить немцев и выбить их из деревни Нымкюля. Но гитлеровцы превосходящими силами нанесли удар и прорвались в юго-восточную часть острова, высадившись одновременно и в бухте Пойпасо.

Защитникам Муху грозило окружение. Полковник Н. Ф. Ключников решил соединиться с первой ротой обороняющего Муху батальона, находившейся в деревне Мазеги в полуокружении, и с боем отходить на ориссаарскую позицию.

За двое суток непрерывных боев мы потеряли более половины личного состава, оборонявшего Муху, все пять батарей, много пулеметов и минометов. Разрозненные подразделения — остатки двух батальонов, рота, сформированная из краснофлотцев аэродромного обслуживания, и уцелевшие артиллеристы пяти батарей не успели занять всю ориссаарскую позицию. Противник переправился через мелководный пролив и частично по дамбе. Он упредил наших бойцов и, не задерживаясь на этой позиции, продолжал наступать уже на Сааремаа.

Бойцы группы Ключникова после трех суток жестокого боя уже не представляли реальной силы, способной задержать противника.

В бой бросили подразделение, наспех созданное из мобилизованных местных жителей. Оно не выдержало первого же столкновения. Дорога оказалась открытой, фашисты наступали — одна группа на юг, к полуострову Кюбассаар, вторая — на северо-запад, в сторону Трийги.

На правом фланге ориссаарской позиции оборону занимала 85-я пулеметная рота. Поддержанная остатками резерва командира южного боевого участка, рота остановила противника и преградила ему путь на Кюбассаар, к 43-й батарее Букоткина.

17 сентября, после прорыва ориссаарской позиции, командование БОБРа срочно начало оборудовать вторую позицию на линии бухта Кейгусте, мыс Трийги.

Внимательно следя за событиями на островах Моонзунда, я считал, что противник, захватив всю материковую Эстонию, и в частности все восточное побережье Рижского залива и пролива Муху-Вяйн, если надумает брать Сааремаа и Хийумаа, будет наступать через пролив Муху-Вяйн. Выгоды очевидны: во-первых, самое кратчайшее расстояние, во-вторых, выход в тыл всей системе обороны островов. И третий, очень важный довод — возможность обеспечить высадку и поддержку продвижения десанта артиллерийским огнем батарей, которые можно подать с материка, сосредоточить в любом количестве и качестве.

Казалось, после падения Таллина, после неудачной переправы наших батальонов в конце августа через Муху-Вяйн, после всех этих событий следовало значительно усилить оборону Вормси и Муху. Но поступили иначе. Главные и самые подготовленные части оставались в западной части Сааремаа и Хийумаа. Остров Вормси обороняли только две неполные роты строительного батальона. Остров Муху обороняли три роты, из них одна — строительная. Артиллерийская группа имела только одну батарею, способную бороться против немецких батарей, — 100-миллиметровую. Остальные батареи, маломощные, не могли противостоять атакующим. Кроме того, думается, что огневые пулеметные точки были построены непрочно и легко разрушались. Если дзоты построены хорошо, крепко, никакая штурмовка с воздуха — без авиабомб — их не разрушит.

Срочное строительство второй позиции, или, правильнее сказать, второй полосы обороны, когда первая уже прорвана, — грубейшая ошибка. Надо было создавать мощную ориссаарскую позицию, занять ее войсками из глубины острова сразу же, как только противник добился успеха в высадке.

13 сентября, как указывал отчет командования БОБРа, противник якобы пытался высадить десант в бухте Лыу на западное побережье острова Сааремаа с шести транспортов, восьми эсминцев и одиннадцати торпедных катеров. Тогда считали, что два наших торпедных катера и 180-миллиметровая батарея капитана А. М. Стебеля потопили один эсминец, три транспорта по 8000 тонн и один — в 4000 тонн, десять катеров и много лайб, сорвав тем самым высадку. Теперь в эти данные внесены коррективы в соответствии с истинными фактами, но в то время иногда преувеличение успехов случалось и у нас, на Ханко, и на других участках фронта. Бывало, что сторожевик принимали за эсминец, повреждение за потопление, а противник вообще поспешил объявить об уничтожении всего Балтийского флота, удары которого он вскоре испытал на своей шкуре. Но дело не в этом. «Десант в бухте Лыу» был демонстрацией, рассчитанной на дезориентацию обороняющихся.

Одновременно с этой демонстрацией немцев финский флот, сосредоточенный в Або-Аландских шхерах, совместно с кораблями германского флота собирался провести демонстрационную высадку в районе маяка Ристна на западной оконечности полуострова Дагерорт, острова Даго (Хийумаа), чтобы отвлечь на это направление наши силы, о чем рассказывалось выше в связи с гибелью «Ильмаринена».

14 сентября на рассвете на подходах к бухте Кейгусте была обнаружена большая группа кораблей противника. Пять транспортов в сопровождении пяти тральщиков и большого количества торпедных катеров пытались высадить десант. Совместными действиями береговых батарей, авиации и торпедных катеров эта попытка была отбита. Противник прикрылся дымзавесой и отошел.

Обе попытки немцев «высадить десант» — 13 и 14 сентября — как-то не были похожи на серьезный оперативный замысел. Все яснее становилось и тогда, что главный удар наносится из района Виртсу на Муху, тем более что обе демонстрации десанта немцы даже не прикрыли авиацией. Не было и предварительных ударов с целью «размягчения» обороны берега.

В то же время, готовясь к действительной высадке на Муху, противник двое суток бомбил и обстреливал из орудий намеченные для десанта районы.

Да, похоже было, что в бухтах Лыу и Кейгусте немцы действовали демонстративно.

14 же сентября немцы высадили воздушный десант на планерах — 125 человек — на полуострове Кюбассаар, явно нацеленный на 43-ю батарею.

Эта трехорудийная батарея старшего лейтенанта В. Г. Букоткина активно участвовала во всех боях на эстонском берегу в районе Виртсу, в пределах досягаемости ее огня. Отражая десанты на побережье, батарея нанесла гитлеровцам большой урон. Фашистская авиация многократно ее бомбила, сбросила на нее не менее 550 фугасных бомб. Осколки, земля, песок буквально засыпали орудия, но батарея выстояла. Орудийные дворики с круговой защитой, хорошо построенные руками самих артиллеристов, и надежные укрытия для личного состава сделали 43-ю батарею неуязвимой.

Батарея вела артиллерийский огонь, а часть ее краснофлотцев под командой комиссара Г. А. Карпенко была брошена против планерного десанта и уничтожила его.

Противник продолжал наступление на Сааремаа в трех направлениях: одна группа, выйдя на северное побережье, угрожала нашим береговым батареям в районе Паммана и у бухты Нинасте, отрезая в то же время защитников Сааремаа от острова Хийумаа; в центре наступала самая крупная группировка гитлеровцев, двигаясь по оси центральной дороги, она нацеливалась на главный город острова Курессааре; третья группа наступала вдоль южного побережья острова. Наступление активно поддерживала бомбардировочная авиация.

Перед комендантом береговой обороны встал вопрос: что делать дальше, куда отходить? Генерал Елисеев решил отходить на полуостров Сырве и создать там оборону такую же, как на Ханко. Это мне подтвердили и его ближайшие помощники, прибыв на Ханко.

Узнав о таком решении через день-два после того, как оно было принято, я ужаснулся. Немцы делали все, чтобы не дать советскому гарнизону уйти на Хийумаа — к этому и стремилась их северная группа, которая наступала быстрее других. Противник бросил часть авиации для уничтожения наших плавсредств: в эти дни, например, немцы уничтожили пять катеров, один МО, тральщик, буксир и транспорт «Волхов».

Ошибочность принятого решения очевидна. Рижский залив и все побережье в руках немцев. Одна батарея А. М. Стебеля, хоть она и героически сражалась, и четыре торпедных катера В. П. Гуманенко с десятком торпед все равно не могут защитить Ирбенский пролив. Так не лучше ли спасти хотя бы часть гарнизона и уйти на Хийумаа, втрое меньший, чем Сааремаа, чтобы там, совместно и с помощью гарнизона Ханко, упорно оборонять и сам остров и устье Финского залива? Так я думал и высказал это на КП Ханко тогда. Так думаю и сейчас.

18 сентября часть сил противника вышла на побережье Паммана и в бухту Кейгусте. Обе батареи были уничтожены, и, что страшнее всего, немцы окончательно отрезали гарнизон Сааремаа от Хийумаа. Теперь, если бы и вздумали уходить на Хийумаа, пришлось бы выбивать немцев с побережья Паммана.

19 сентября гитлеровцы, отрезав Хийумаа, объединили центральную и южную группы и при поддержке авиации начали стремительно наступать на Курессааре. Завязались ожесточенные бои за город. К исходу 20 сентября наши оставили Курессааре.

Противник в этот день выбросил парашютный десант — целую роту возле деревни Мустьяла. Все полтораста парашютистов приземлились в районе расположения штаба 49-го артиллерийского полка и были полностью уничтожены.

Вскоре противник прорвал нашу оборону и занял деревню Мустьяла.

К этому времени, в соответствии с решением коменданта БОБРа выводить все силы на полуостров Сырве и там обороняться, личный состав батарей на мысе Ундва и в деревне Карузе начал демонтаж 130-миллиметровых пушек, чтобы вывезти их с боезапасом на новую позицию. Но падение деревни Мустьяла ставило эти две батареи, а также 180-миллиметровую открытую батарею на полуострове Нинасте в положение окруженных. Пришлось батарею на Нинасте взорвать; ее личный состав вместе с командиром батареи капитаном Османовым присоединился к 49-му артиллерийскому полку.

С батарей в Карузе и на Ундва успели снять по одному орудию. Вместе с частью снарядов их перебросили на полуостров Сырве, на новую позицию у бухты Лыу (Лео). Те артиллеристы, которые остались у орудий на старой позиции, вели непрерывный огонь по северной группе немецких войск в Мустьяла. Израсходовав все снаряды до последнего, они взорвали орудия и отошли в Кихельконна. Там и они присоединились к 49-му артполку.

23 сентября все, кто успел, заняли заранее подготовленный рубеж обороны Сальме, Мельдри. Оставшийся боезапас, продовольствие и обмундирование уже перевезли на Сырве. Там же построили аэродром для истребителей. Фронт на сухопутном перешейке занимал четыре километра.

«Были приняты все меры к тому, чтобы героических защитников спрятать в землю, — сказано в отчете генерала Елисеева. — На этом рубеже были созданы противотанковые препятствия, установлена в три кола проволока, заложены фугасы, сделаны блиндированные, крытые накатом окопы, дзоты, убежища и землянки. Было установлено 137 пулеметов и 32 полевые пушки. Принятые меры для того, чтобы спрятать бойцов в землю от поражения авиации противника, несомненно, дали некоторые результаты, но авиация противника сжигала наши доты, окопы и леса, создавая нетерпимые условия обороны».

23 сентября я, получив приказание командующего флотом, послал на Сааремаа в распоряжение генерала Елисеева три истребителя. Старшим в группе был отличный наш летчик старший лейтенант Г. Д. Цоколаев. В воздушных боях ханковские летчики 25, 26 и 27 сентября сбили десять фашистских самолетов.

Резко активизировался флот противника. 25 и 26 сентября группы немецких эсминцев по 4–6 кораблей вели систематический огонь по нашим позициям на Сырве.

27 сентября группа кораблей в составе вспомогательного крейсера и шести эсминцев, войдя в бухту Лыу, начала обстрел наших войск на позиции Сальме, Мельдри. Чтобы стрелять точнее, вспомогательный крейсер стал на якорь. Четыре торпедных катера — Б. П. Ущева, Н. П. Кременского, В. Д. Налетова и А. И. Афанасьева под общей командой старшего лейтенанта В. П. Гуманенко, береговая батарея Стебеля и орудие, установленное над бухтой Лыу, взаимодействуя, нанесли по кораблям противника совместный удар и сильно повредили вспомогательный крейсер и два эсминца; третий эсминец, тоже сильно поврежденный, ушел на буксире. В этом бою, спасая катер лейтенанта Б. П. Ущева, погиб торпедный катер лейтенанта Н. П. Кременского.

29 сентября в бухте Лыу вновь появились пять вражеских эсминцев. Наши береговые батареи повредили один из них, немцы увели его на буксире.

Корабли противника с тех пор днем у полуострова Сырве не появлялись. Только ночью они вели огонь по нашим позициям. Но защитники Сырве уже не могли этому помешать: торпедные катера остались без торпед.

«Через шесть дней обороны на участке Сальма, Мельдри, — писал в том же отчете генерал Елисеев, — из 137 пулеметов оставались целыми только одиннадцать, из 32-х пушек уцелели только три. Все остальное было уничтожено авиацией противника вместе с героическими защитниками. Окопы и блиндажи, дзоты и землянки были разрушены и сожжены, и с маленькой горсточкой измученных людей 30 сентября мы отошли на последний рубеж обороны дер. Каймри — мыс Лео (Лыу)».

Продержавшись на этом рубеже четверо суток, потеряв более 500 человек убитыми, остатки наших частей отошли в лес.

Дальнейших основательных рубежей сопротивления организовать было негде и нечем, за исключением созданных узлов сопротивления на перекрестках дорог в направлении на Церель, чтобы этим обеспечить хотя бы частичную переброску сохранившегося личного состава на остров Даго. Для этого имелось 3 торпедных катера, 14 мотоботов и несколько катеров и шлюпок. Решено было переброску делать в основном на торпедных катерах и мотоботах в два эшелона. К переброске были привлечены все имеющиеся плавсредства Северного укрепленного сектора, но, несмотря на все принятые меры, вторые эшелоны вывезти не удалось из-за плохой погоды и из-за препятствий противника. К северо-западу от полуострова Сворбе противник сосредоточил большое количество военных судов и авиации, которые уничтожали наши плавсредства. Оставшийся небольшой отряд под руководством командира 3 осб сдерживал 2 дня противника, применяя атаки, которые поддерживались единственной батареей № 315, чтобы обеспечить ночное время для посадки на шлюпки и катера.

С прорывом противником последнего рубежа обороны на линии дер. Каймри, мыс Лео нам стало ясно, что удержать дальнейшее продвижение противника мы не в силах. Нами было принято решение перейти на Даго, куда принять оставшиеся части с Цереля, для чего мобилизовать все плавсредства. Оставив для руководства отходом частей на Церель командира 3 осб полковника Гаврилова и батальонного комиссара Кулакова и несколько работников штаба БОБРа с задачей — сдержать отход до прибытия присланных плавсредств, мы первым эшелоном в числе 152 человека 3 октября прибыли на остров Даго. Оставшиеся бойцы и командиры после отхода на Даго первого эшелона из-за отсутствия пригодных плавсредств для длительного перехода на Даго переправились шлюпками на латвийский берег для партизанских действий и отхода в Советский Союз, о чем была получена нами телеграмма 4 октября в 15.30 от зам. командира 3 осб полковника Ключникова.

Комендант БОБРа, из доклада которого я привел страницы о последних днях обороны полуострова Сырве (Сворбе), не говорит о том, что к 1 октября в его распоряжении находились два самолета-истребителя из трех присланных мною с Ханко 23 сентября. Кроме того, 1 октября я прислал еще шесть самолетов И-16. Итого он имел в своем распоряжении 8 истребителей.

3 октября рано утром на остров Хийумаа (Даго) прибыли четыре торпедных катера, на которых было доставлено не 152 человека, а только 102. Комендант БОБРа почему-то оставил на Сырве весь свой штаб, командование и штаб 3-й стрелковой бригады.

В тот же день 3 октября с аэродрома Сырве поднялись 8 ханковских самолетов-истребителей, из них только один долетел до Ханко. Трое летчиков сели на аэродром Кейна на Хийумаа. Судьба остальных четырех была неизвестна, полагали, что они сбиты в воздушном бою.

Защитники Моонзунда дрались самоотверженно, бойцы, командиры, политработники делали все, порой даже невозможное, добиваясь успеха в бою, выполняя воинский долг в исключительно тяжелых условиях. В этих боях отличный, преданный Родине гарнизон проявил массовый героизм.

И еще одно замечание. Описывая оборону Муху и Сааремаа, комендант БОБРа подчеркивал, что основной силой противника, все уничтожающей и сжигающей, была авиация, особенно в боях на Сырве. Думаю, что противник так легко расправлялся с оборонительными сооружениями потому, что их построили наспех и плохо. В июле и августе финны жгли наш лес, вместе с ним должны были сгорать не только проводная телефонная связь, но и наши ханковские дзоты. Но ни один дзот не сгорел. Земля-то, песок-то не горят. Наши дзоты 8-я бригада построила хорошо, крепко. Все дело — в отношении к строительству оборонительных сооружений на сухопутье. 8-я отдельная стрелковая бригада со дня организации на Ханко военно-морской базы была в оперативном подчинении командира базы, так же как 3-я отдельная стрелковая бригада на Моонзундских островах оперативно подчинялась коменданту БОБРа. С весны 1940 года 8-я бригада работала на сухопутном перешейке. Третья же осб была нацелена общим решением на то, что противник нападет с запада. Уже в августе 1941 года стало ясно, что наиболее вероятен удар противника с востока, в тыл всей обороны. Но все же оборона Муху, ориссаарская позиция, а потом и следующие рубежи — все строилось поспешно, кое-как.

На Сырве еще дрались небольшие группы защитников Сааремаа.

16 октября 1941 года начальник генерального штаба сухопутных сил Германии генерал-полковник Гальдер записал в своем служебном дневнике: «Остров Эзель занят нашими войсками».

Поскольку организованного сопротивления уже не было, многие бойцы и командиры пытались уйти с полуострова Сырве в море, на Хийумаа, на оккупированный материк, пробиться к своим. Несколько групп ушли на какой-то шхуне и плотах. Их занесло в Швецию, где они были интернированы. Гитлеровцы уже сумели организовать плотный заслон на их пути. Часть защитников погибла в море, часть попала в плен. Попал в плен и штаб береговой обороны, почти в полном составе. Начальник штаба Алексей Иванович Охтинский погиб в бою на Муху еще 14 сентября. Попали к врагам командиры штаба 3-й отдельной стрелковой бригады. Начальник штаба этой бригады полковник В. Л. Пименов был расстрелян 30 октября 1941 года фашистами в Курессааре вместе с комендантом города Федоровым. Командир отличнейшей 315-й батареи капитан А. М. Стебель также оказался в плену и погиб замученный, но не согнувшийся, в лагерях. Погиб в подполье на острове и Александр Михайлович Муй, секретарь укома партии, с которым мы работали в 1940 году.

Глава тринадцатая Мы готовимся к зиме

Наступил октябрь — первый месяц осенне-зимних бурь. Начались нелетные погоды, сильные ветры. На Ханко стало холодно, неуютно. Мы начали готовиться к зиме. Кто знает, как все обернется для нас. Особенности обороны полуострова Ханко и островов в условиях зимы заключались в значительном увеличении протяженности сухопутной границы: между побережьем противника и полуостровом станет лед, уже в январе по нему смогут пройти легкие танки. Усложнялась оборона многочисленных островов, прикрывающих наше побережье: когда проливы в шхерах замерзнут, противник сможет подойти к островам по льду. Многолетние наблюдения за ледовой обстановкой в устье Финского залива показывают, что устойчивый лед простирается к концу января даже на несколько миль к югу от Руссарэ. Так что противник сможет ударить и с юга — в тыл всей нашей обороны. Достаточно для этого вывести войска на лед, совершить обходный маневр. Кроме того, просачиваясь между островами, противник будет угрожать нашим внутренним коммуникациям.

Мы стали работать над планом зимней обороны. Он был составлен, обсужден и принят в середине октября.

Замысел или идея плана зимней обороны заключалась в создании сильных маневренных групп батальон — полк, поставленных на лыжи с заранее намеченными и отрекогносцированными направлениями контратак, с укреплением и расширением флангов всех четырех полос обороны и созданием новых инженерных и минных заграждений на островах, флангах и южной стороне полуострова.

Как только появился план зимней обороны, везде закипела работа — стали готовить скобы, капканы, мины и лыжи. В 8-й бригаде к концу октября изготовили две тысячи пар лыж. К декабрю мы рассчитывали иметь не менее пяти-шести тысяч лыжников, из них четыре тысячи в бригаде, одну тысячу на втором боевом участке и тысячу в моем резерве. Напоминаю, раньше в резерв командира гарнизона входили 46-й отдельный строительный батальон, ставший хорошим стрелковым батальоном, и две роты 8-го железнодорожного батальона. Вот тогда-то и решил я вывести пограничников из первого боевого участка в резерв командира гарнизона. Одна осталась забота: как добыть продовольствие, боезапас и бензин.

В сентябре противник еще стремился вырвать инициативу из наших рук и отбить потерянные острова. Теперь, в октябре, резко изменилась его тактика: противник перешел к блокаде, к настойчивой агитации, угрозам. Ежедневно противник выпускал по полуострову от 5 до 7 тысяч снарядов и мин. С самолетов на нас сбрасывали тысячи листовок, по радио — угрозы сокрушить нас, как только придет зима. После падения Сааремаа противник открыто предсказывал очередность следующих десантов и штурмов: сначала — Хийумаа, потом Осмуссаар и, наконец, Ханко. К нам бросали листовки через перешеек и ракетницами, и даже из лука при помощи стрел.

В октябре штаб фронта подтвердил, что 13, 34 и 54-й пехотные финские полки выведены на восток. Уведена также часть полевых артиллерийских батарей. Против Ханко на сухопутной границе остались один 55-й пехотный полк, ряд полевых батарей, а на восточных и западных островах — гарнизоны береговых батарей, пограничные войска и отдельные батальоны.

В Або-Аландских шхерах в непосредственной близости от Ханко, как я уже упоминал, находились группа германских кораблей — линкор «Тирпиц», крейсер «Адмирал Шеер», два легких крейсера и ряд других. Естественно, командующий флотом предполагал, что эта группа кораблей, достаточно мощная по своему составу, возможно, будет прорываться в Финский залив. 29 сентября к нам прислали из Кронштадта три торпедных катера типа «Д-3». Конечно, трех катеров мало для нанесения торпедного удара по такой сильной группе. Но с приходом этих катеров мы получили хоть какую-то маневренную силу. Германские корабли, однако, вскоре ушли из Або-Аландских шхер.

Мне, как командующему обороной передового рубежа, следовало знать о состоянии сил на Хийумаа. Кроме того, надо было передать коменданту СУС полковнику Константинову некоторые указания, договориться о взаимодействии. Для этого я послал начальника штаба базы Максимова самолетом МБР-2 на Хийумаа. Он на месте договорился с полковником Константиновым о действиях против попыток кораблей врага прорваться в Финский залив. Решили также, что, в случае необходимости, гарнизон Хийумаа должен отходить на полуостров Тахкуна; оттуда, если понадобится, наши катера и мотоботы перебросят людей на Ханко.

Максимов доложил мне, что через местных эстонских рыбаков командование СУС договорилось с рыбаками на Сааремаа, что те заранее предупредят о немецком десанте, зажгут на берегу костры.

В начале октября я послал командующему флотом телеграмму с оценкой обстановки в районе Ханко и устье Финского залива. Я вновь докладывал, что противник в нашем районе ослабил свои силы и перешел к обороне, перебросив часть войск с фронта Ханко на восточный фронт. В западной части Финского залива перестали появляться немецкие самолеты и легкие морские силы, поэтому командование базы, учитывая благоприятную обстановку, просило Военный совет КБФ подвезти для зимы боеприпасы, продовольствие и материалы для инженерного оборудования.

18 октября мы вторично сократили нормы пайков. Бойцу выдавали на день: хлеба 750 граммов, мяса 23 грамма, сахара 60 граммов. При такой норме запасов хватит до 1 апреля 1942 года. А дальше? Думали, что подвезут.

Мы не знали, да, как это ни дико, совсем не знали, что Ленинград настолько блокирован, не знали, что там уже начался голод. Враги по радио и в листовках твердили об окружении Ленинграда. Но мы им не верили. И не только сами не верили, мы убеждали защитников Ханко, Осмуссаара и Хийумаа, что все это — брехня, просто нас хотят запугать, сломить. Конечно, враг нас запугивал.

Стали еще жестче экономить боезапас. Буквально одним выстрелом отвечали на сотню-две выстрелов противника.

Особо остро мы чувствовали катастрофическое положение с горючим для самолетов и автомашин. Запасы иссякали. Скоро станут все автомашины. В частях оставили минимальное количество автомашин, остальные отобрали. На каждую действующую автомашину в сутки полагалось по пять литров бензина. Перераспределили лошадей, дали их тем, кому они больше всего нужны.

В начале октября я получил разрешение Военного совета КБФ составить план эвакуации защитников Хийумаа. Слишком слабы были их силы, чтобы рассчитывать на успех обороны. Я предварительно сообщил в Кронштадт свои соображения: с Хийумаа надо снимать людей катерами и перебрасывать на Осмуссаар; на втором этапе — с Осмуссаара на Ханко — использовать канонерскую лодку «Лайне», гидрографическое судно «Волна», шхуну «Эрна», все, что может плавать и управляться. Из-за минной опасности нельзя использовать наши транспорты, к тому же поврежденные авиацией и требующие ремонта.

Правда, на базе нет бензина для катеров. Но начать частичную эвакуацию Хийумаа мы могли бы сразу, вывозить, не теряя времени, раненых, тылы, служащих военторга. Это я и сообщил в Кронштадт 8 октября, начав в штабе отработку плана эвакуации. Но тут же возникли вопросы, которые не решить без участия командования СУС. 11 октября самолетами МБР-2 на Хийумаа вылетели дивизионный комиссар Расскин и начальник штаба Максимов.

В тот день гитлеровцы, заигрывая с эстонцами, разбросали по Хийумаа с самолетов листовки, предупреждающие население, что высадка начнется 12 октября, каждый местный житель должен надеть опознавательный знак. Вечером запылали огромные костры на мысе Нинасте и на побережье Паммана. Сааремааские друзья-эстонцы предупреждали гарнизон Хийумаа о высадке.

Расскин и Максимов вернулись на Ханко.

Рано утром 12 октября немцы, нанеся предварительно удары по оборонительным объектам на острове, начали высадку. Противник, как и на Сааремаа, избрал для десанта кратчайшее расстояние — через Соэла-Вяйн, одновременно демонстрируя ложную высадку с острова Вормси и западного побережья Эстонии — из Рохукюля и Хапсаалу.

На южной оконечности Хийумаа, где высаживались немцы, им могли противодействовать только три наши батареи: 42-я и 44-я, обе трехорудийные 130-миллиметровые, и еще одна батарея, предполагаю, того же калибра.

Вот по ним-то противник и наносил удары 7 октября, 10-го и 12-го.

Начались кровопролитные бои. При высадке немцы потеряли 17 катеров с войсками, их расстреляла наша береговая артиллерия. Но сила солому ломит. Не мог малочисленный гарнизон долго противостоять столь сильному натиску. Начался отход на Тахкуна. Командир 44-й батареи на мысе Тохфри старший лейтенант М. А. Катаев и комиссар старший политрук И. В. Паршаев, расстреляв весь боезапас, уничтожив множество и десантных кораблей, и живой силы фашистов, были вынуждены взорвать орудия. Я хорошо помнил и людей этих, и батарею, на которой год назад провел ночь после неудавшейся переправы через пролив в Трийги.

Полковник Константинов поддерживал с нами регулярную связь. По его заявке наши самолеты летали на Хийумаа штурмовать немецкую пехоту и шли драться с авиацией противника. Противник, даже имея превосходство в воздухе, уклонялся от боя с нашими истребителями. Но все же наши летчики сбили в эти дни над Хийумаа два фашистских самолета — Ю-88 и «хейнкель». Ханковская авиация, действуя с далекого аэродрома, не позволяла фашистским летчикам безнаказанно атаковывать гарнизон острова. На случай, если возле Хийумаа появятся крупные фашистские корабли, мы держали в постоянной готовности торпедные катера.

Под давлением превосходящих сил подразделения гарнизона с упорными боями, нанося противнику тяжелые потери, отходили на последний рубеж обороны — мыс Тахкуна.

Я приказал начать эвакуацию, в первую очередь вывезти раненых и продовольствие, а в случае критического положения — эвакуировать остальной состав гарнизона.

Раненых переправляли на Осмуссаар, а оттуда на Ханко. 11 октября к Хийумаа ходили наши мотоботы, доставили туда бензин и боезапас, хотя у нас самих было с этим худо, обратно пришли 14 октября с грузом мяса. 16 октября мы вновь послали четыре мотобота, шхуну «Эрна» и гидрографическое судно «Волна» к Хийумаа.

На море был шторм. Шхуна «Эрна» вернулась с полпути, «Волну» выбросило на камни Осмуссаара. Команду и вооружение спасли. Мотоботы, маленькие суденышки, на которых опасно было выходить в открытое море, несмотря на 7–8-балльный шторм, дошли до цели, приняли на Хийумаа раненых и благополучно вернулись на Ханко. В ноги надо было кланяться всем матросам и капитанам этих маленьких, уже давно выслуживших свой срок гидрографических ботов за их удальство, бесстрашие и преданность долгу.

В тот же день прибыли с этого острова на Ханко два (из четырех) дюралевых торпедных катера с личным составом дивизиона.

17 октября мы вновь послали на Осмуссаар за ранеными шхуну «Эрна». Но сорванная штормом с якорей, она вернулась в базу ни с чем.

Противник, очевидно, понял, что Осмуссаар — промежуточный пункт эвакуации, и стал бомбить его и обстреливать.

18 октября я получил окончательное разрешение эвакуировать с Хийумаа гарнизон. Был сильный шторм. Только в ночь на 20 октября смогли выйти в море шесть мотоботов и четыре катера МО под общим командованием старшего лейтенанта Льва Горбунова.

20 октября на Ханко с Хийумаа вернулись катера МО, с ними пришли два торпедных катера из того дивизиона, который воевал в Ирбенском проливе. Катера доставили многих бойцов и командиров БОБРа и Северного укрепленного сектора. Нас удивило, что не пришли генерал Елисеев и полковой комиссар Биленко, военком Северного укрепленного сектора. Оказалось, что генерал Елисеев улетел в Кронштадт, за ним прислали специальный самолет. А комиссар СУС полковой комиссар Биленко где-то на острове задержался и вовремя на посадку не пришел. Пришлось вновь посылать к Хийумаа катер МО-239, хотя мы срабатывали последние тонны бензина.

К рассвету 21 октября катер МО-239 подошел к небольшой пристани Лехтма на восточном берегу полуострова Тахкуна. Сутки назад с нее эвакуировали командование Сааремаа и Хийумаа. Катер был встречен минометным и пулеметным огнем. Эту часть полуострова уже захватили немцы. Был убит командир катера МО-239 лейтенант А. И. Терещенко, тяжело ранены командир звена старший лейтенант Шевченко и политрук Погребинский. Единственный командир, остававшийся в живых, младший лейтенант С. Г. Гончарук немедленно поставил дымзавесу и отошел от пристани.

Шесть немецких торпедных катеров атаковали наш катер, стремясь его отрезать от моря и прижать к берегу.

Катер МО-239 сам атаковал торпедные катера и вступил в бой с ними. Один против шести. В результате боя он уничтожил два немецких торпедных катера. Остальные катера противника вышли из боя под прикрытием дымзавесы и скрылись.

Катер МО-239 военкома СУС не снял. Полковой комиссар Биленко, оказывается, ушел раньше на мотоботах Горбунова.

Командование СУС плохо организовало эвакуацию. Наши четыре катера МО и шесть мотоботов, прибывшие на рассвете 20 октября к полуострову Тахкуна, долго ожидали погрузки. В итоге часть мотоботов ушла на Ханко значительно недогруженной, часть перегруженной. Горбунов снимал людей с Тахкуна во время боя. Наши бойцы, стоя по грудь в холодной воде и дожидаясь очереди на посадку, продолжали отстреливаться. Гитлеровская авиация на рассвете утопила один наш мотобот, но без пассажиров. Торпедные катера фашистов пытались перехватить наши МО и мотоботы на переходе в море. Эти атаки были отбиты с помощью наших истребителей, а потом и береговых батарей. Противник потерял при этом несколько катеров.

21 октября в течение всего дня на Ханко приходили с Хийумаа мелкие катера и лодки.

Последней пришла оттуда 22 октября шхуна «Мария», имея на борту всего 60 человек. Многие были ранены. Гитлеровцы 22 октября полностью овладели островом. Мы сумели снять с него всего 570 человек. Мало, очень мало!

Все батареи острова Хийумаа, как и на Сааремаа, были взорваны. Теперь в устье Финского залива остались только наш полуостров и маленький Осмуссаар.

Мы продолжали обороняться, живя под огнем. Снятых с Хийумаа людей распределили по разным частям, старшие командиры ждали первой оказии на Большую землю. А мы усиленно готовились к зиме.

Несколько раз я заставлял командование 8-й бригады провести разведку и захватить «языка». Мы остро нуждались в сведениях о противнике, никто не мог нам в этом помочь, сами должны раздобыть для себя разведданные, а «языка» все нет. Я пригрозил командиру бригады и военкому, что, если в течение двух суток не будет взят хоть один пленный, вызову на перешеек группу матросов-гранинцев с островов — уж они-то «языка» добудут.

Но и такое «воздействие на самолюбие» не помогло — нет пленных, и все. Приказал генералу Дмитриеву вызвать с Хорсена, где отрядом уже командовал капитан Тудер, двадцать краснофлотцев и послать их на передний край обороны бригады.

23 октября на КП полковника Симоняка прибыла эта разведгруппа под командованием мичмана Ивана Петровича Щербаковского. Симоняк сам отправился во второй батальон 335-го стрелкового полка.

Двое суток наши матросы осматривались, изучали подходы. В ночь на 26 октября с помощью саперов бригады они преодолели минные поля, противотанковый ров, снова минные поля, проволочные заграждения и углубились в расположение противника. Взяли одного финского солдата в плен, связали и притащили в свой окоп. Задача была выполнена быстро и смело.

Взятый в плен финский солдат дал очень ценные сведения. Во-первых, пленный подтвердил, что в начале августа финское командование вывело три пехотных полка, т. е. дивизию, на восточный фронт. Во-вторых, рассказал о том, что перед фронтом бригады расположены 55-й пехотный полк, отдельный финский стрелковый батальон и отдельный батальон из финских шведов-добровольцев. Общая численность 55-го полка — 3000 человек, шведского батальона — 1000 человек, стрелкового батальона — 800 человек. На переднем крае находится один из батальонов 55-го полка и шведский батальон. Точно, как в начале военных действий. Остальные два батальона 55-го пехотного полка занимают участок обороны в 4–6 километрах от бывшей границы. Отдельный финский стрелковый батальон выведен с 20 октября на отдых в местечко Хельта.

Рассказал «язык» о многом. О системе охраны ночью, о состоянии обороны — не буду перечислять, многие ценные тогда для нас сведения мы получили от этой разведки. Позволю себе привести только следующее: из разговоров солдат 3-го батальона пленный знал, что в июле, при высадке десантной группы с Ханко на остров Бенгтшер убито, ранено и пропало без вести около ста солдат противника — из островного гарнизона, а также из высаженного контрдесанта. Пленный рассказал, что офицерский состав распространяет среди рядовых слухи, будто в гарнизоне базы Ханко до сорока тысяч человек, подвоз боеприпасов и продовольствия прекращен, боеприпасов почти нет, а продовольствия хватит не более как на месяц. Большинство солдат верит этим слухам. Нас интересовало состояние обороны Таммисаари. Пленный ответил, что гражданское население эвакуировано из этого города. Город сильно разрушен артогнем, рядовой состав туда не допускается. Город охраняют подразделения 55-го полка. Таммисаарские мосты уцелели, но железнодорожная станция и узел разрушены.

Несколько раньше этой вылазки, а именно 23 октября, мы пытались разведкой боем выяснить положение противника на островах севернее Хорсена. Высадка на остров Престен окончилась неудачно и дорого нам стоила. Я не разрешил добиваться успеха. Наши истребители энергично атаковали на подходе к Престену резервы противника, два больших катера с солдатами потопили и еще два повредили.

Как-то вечером в конце октября ко мне на КП пришел военный корреспондент В. А. Рудный, служивший в Политическом управлении флота. Он много времени пробыл на Ханко и отлично изучил базу, появляясь там, где только завязывались бои. Особенно часто он был в отряде капитана Б. М. Гранина. Так что он был хорошо знаком всем нам и мне в том числе.

В. А. Рудный предложил мне прочитать проект письма гангутцев защитникам Москвы. Письмо было составлено хорошо. Я позволю себе процитировать его.

«Дорогие москвичи! С передовых позиций полуострова Ханко вам — героическим защитникам советской столицы — шлем мы пламенный привет!

С болью в душе узнали мы об опасности, нависшей над Москвой. Враг рвется к сердцу нашей Родины. Мы восхищены мужеством и упорством воинов Красной Армии, жестоко бьющих фашистов на подступах к Москве. Мы уверены, что у ее стен фашистские орды найдут себе могилу. Ваша борьба еще больше укрепляет наш дух, заставляет нас крепче держать оборону Красного Гангута.

На суровом скалистом полуострове в устье Финского залива стоит несокрушимая крепость Балтики — Красный Гангут. Пятый месяц мы защищаем ее от фашистских орд, не отступая ни на шаг.

Враг пытался атаковать нас с воздуха — он потерял 48 „юнкерсов“ и „мессершмиттов“, сбитых славными летчиками Бринько, Антоненко, Бискуп и их товарищами.

Враг штурмовал нас с моря — на подступах к нашей крепости он потерял два миноносца, сторожевой корабль, подводные лодки, торпедные катера и десятки катеров шюцкоровцев, истребителей, мотоботов, барказов, шлюпок и лайб, устилая дно залива трупами своих солдат.

Враг яростно атаковал нас с суши, но и тут потерпел жестокое поражение. Тысячи солдат и офицеров погибли под ударами гангутских пулеметчиков, стрелков и комендоров. Мы отразили все бешеные атаки отборных немецко-фашистских банд. В кровопролитном бою мы заняли еще 17 новых важных финских островов.

Теперь враг пытается поколебать нашу волю к борьбе круглосуточной орудийной канонадой и шквалом минометного огня. За четыре месяца по нашему крохотному полуострову фашисты выпустили больше 350 тысяч снарядов и мин.

В гнусных листках враг то призывает нас сдаться, то умоляет не стрелять, то угрожает изничтожить до единого. Льстит, перед нами заискивает гитлеровский холуй — барон Маннергейм, — уговаривая сложить оружие и сдаться. Он называет нас в своем обращении „доблестными и храбрыми защитниками Ханко“.

Напрасны все эти потуги! Крепок и несокрушим дух нашего коллектива, едина и монолитна наша семья. Никогда никому не удастся заставить гангутцев сложить оружие и склонить голову перед проклятыми варварами, которые вторглись огнем и мечом на нашу Родину.

Месяцы осады сроднили нас всех боевой дружбой. Мы научились переносить тяготы и лишения, сохранять бодрость духа в самые тяжелые минуты, находить выход тогда, когда, кажется, нет уже возможности его найти.

Здесь, на этом маленьком клочке земли, далеко от родных городов и родной столицы, от наших жен и детей, от сестер и матерей мы чувствуем себя форпостом родной страны. Мы сохраняем жизнь и уклад советского коллектива, живем жизнью Советского государства.

И много, упорно работаем, сознавая огромную ответственность, возложенную на нас народом, Коммунистической партией, доверившими нам защиту Красного Гангута. Каждый свой шаг, каждое движение мы подчиняем делу обороны советской земли от врага. Мы научились сами изготовлять оружие, снаряжение, строить под вражеским огнем подземные жилища и укрепления, восстанавливать разрушенные, изношенные механизмы, лечить тяжелые раны. В суровой боевой обстановке закалились советские люди.

Для нас сейчас нет другого чувства, кроме чувства жгучей ненависти к фашизму. Для нас нет другой мысли, кроме мысли о Родине. Для нас нет другого желания, кроме желания победы.

Среди нас есть много ваших земляков — сынов великого города Москвы. Вам не придется краснеть за них, Они достойны своего славного города, стойко отражающего напор фашистских банд. Они дерутся в первых рядах гангутцев, являются примером бесстрашия, самоотверженности и выдержки.

Здесь, на неуютной каменистой земле, мы, граждане великого Советского Союза, не испытываем одиночества, мы знаем, что Родина с нами, Родина в нашей крови, в наших сердцах, и для нас сквозь туманы и штормы Балтики так же ярко светят путеводные кремлевские звезды — маяк свободы и радости каждого честного человека.

Каждый день мы жадно слушаем по радио родную речь, родной голос любимой Москвы, пробивающийся сквозь визг финских радиостанций. „Говорит Москва!“ — доносит до нас эфир, и в холодном окопе нам становится теплее. Светлеет темная ночь над нами. Мы забываем про дождь и непогоду. Родина обогревает нас материнским теплом. Крепче сжимает винтовку рука, еще ярче вспыхивает огонь ненависти к фашизму, огонь решимости победить или умереть.

Родные наши друзья! Затаив дыхание мы слушаем сводки с боевых фронтов. Острой болью отдается в нашей душе каждый шаг гитлеровских орд по дорогам к столице.

Вместе с вами мы переживаем каждый ваш успех, радуемся каждому сокрушительному удару, который вы наносите кровавым полчищам Гитлера.

Ваша борьба дает нам много жизненных сил, поднимает нашу уверенность и бодрость. Мы будем бороться до самой победы, никогда не дрогнут наши ряды! Никогда не властвовать над нами фашистским извергам.

Мы научились презирать опасность и смерть. Каждый из нас твердо решил:

— Я должен или победить, или умереть. Нет мне жизни без победы, без свободной советской земли, без родной Москвы!

Победа или смерть! — таков наш лозунг.

И мы твердо знаем: конечная победа будет за нами!..»

Хорошее письмо, целеустремленное, помогавшее каждому гангутцу, каждому москвичу выполнить свой долг — защитить Родину, ее интересы, дать отпор врагу, так далеко вторгшемуся в пределы нашей Родины.

Письмо подписали кроме меня, Расскина и Власова бойцы, командиры и политработники на разных участках нашей круговой обороны, на островах, на перешейке, десантники, пехотинцы, летчики, катерники Полегаева и Романова, пограничники.

* * *

Октябрь подходил к концу. Утром 25 октября на Ханко из Кронштадта прибыли три базовых тральщика № 210, 215 и 218 в сопровождении трех катеров МО. Этим отрядом командовал капитан 3 ранга В. П. Лихолетов. Корабли доставили небольшое количество боезапаса для 130-миллиметровых пушек, автобензина, продовольствие и, как сейчас помню, десять килограммов консервированной крови. После 29 августа, когда на Ханко пришли транспорт «Вахур» и канлодка «Лайне», к нам не приходил ни один корабль, кроме трех торпедных катеров Д-3, присланных в связи с появлением в Або-Аландских шхерах «Тирпица» и других фашистских кораблей. Мы совершенно не получали ни газет, ни писем. И потому приход отряда из Кронштадта вызвал естественную радость.

Для разгрузки корабли вошли в порт, к пирсам.

В это время пришло приказание командующего флотом погрузить и отправить с Ханко полноценный, полностью укомплектованный стрелковый батальон.

Был погружен 1-й батальон 270-го стрелкового полка численностью 499 человек с полным вооружением по табелю, с двумя боекомплектами боезапаса и десятисуточным продовольственным пайком. Вместе с батальоном на катерах МО покинули Ханко командование БОБРа и СУС. Корабли с наступлением темноты вышли с Ханко и направились в Кронштадт.

Вернулся я на КП поздно, по пути заехал в тыл к Куприянову, чтобы еще раз узнать, что же нам прислали. Не много нам отправил тыл фронта: сотню выстрелов для 130-миллиметровых батарей, немного продовольствия и автобензин.

28 октября я получил извещение, что корабли благополучно и без потерь пришли в Ораниенбаум и там разгрузились. Значит, один наш батальон уже на Большой земле.

В этот же день командующий флотом вызвал меня в Ленинград. В радиограмме, однако, командующий давал мне право, в случае необходимости, остаться в базе и послать вместо меня начальника штаба. Поскольку обстановка стала очень сложной, я решил послать в Ленинград начальника штаба капитана 1 ранга П. Г. Максимова.

Опять мы с Расскиным гадали — зачем вызывают командира или начальника штаба в Ленинград? В конце концов пришли к выводу: хотят знать мнение ханковского командования по поводу возможной эвакуации. Я дал начальнику штаба твердое указание: «Если вас вызывают для того, чтобы дать или разработать план эвакуации гарнизона Ханко и Осмуссаара, то доложите мое мнение: вывозить всех отрядами малых кораблей и в продолжительное время, но успеть вывезти всех до ледостава».

В 7 часов утра 29 октября начальник штаба П. Г. Максимов и начальник оперативного отделения капитан-лейтенант Н. И. Теумин вылетели в Ленинград на самолете МБР-2. Конечно, вылет на таком тихоходном самолете в Ленинград, когда оба берега Финского залива в руках врагов, был очень рискованным, но ничего другого использовать мы не могли.

Ну, а мы с Арсением Львовичем потеряли покой. С чем вернется Максимов?

Утром 30 октября над сухопутным аэродромом появился большой самолет-бомбардировщик, без оповещения. Естественно, что находившиеся в боевой готовности средства противовоздушной обороны открыли по этому самолету огонь. Стреляли пулеметы ДШК. Самолет резко пошел на посадку и благополучно сел. К нему со всех сторон устремились танки противодесантной обороны. Но самолет был наш — флотский ДБ-3. На нем вернулись начальник штаба и начальник оперативного отделения. Оказывается, штаб ВВС флота самолет выпустил, а оповещения не дал. Мы могли его и сбить. В результате обстрела был ранен крупнокалиберной пулей в ногу штурман. Ему немедленно оказали медицинскую помощь. Самолет, хотя и продырявленный в 25 местах, смог с темнотой вернуться в Ленинград.

Это событие подтвердило высокую боевую готовность средств наземной обороны аэродрома. Дело в том, что еще в начале войны меня очень беспокоила слабая защищенность сухопутного аэродрома и высохшего озера Твярминне-Треск от возможных парашютных и посадочных воздушных десантов. К концу августа, как я писал раньше, была построена вторая полоса обороны 8-й стрелковой бригады. Высохшее озеро перестало быть доступным, так как по бывшему западному берегу прошел передний край этой полосы.

А угроза сухопутному аэродрому не снята. Вот почему для обороны аэродрома было сосредоточено так много средств, вплоть до роты танков. И вся эта система сработала отлично.

Я встретил начальника штаба на аэродроме. Сели в машину, заехали в лес и, выставив шофера с оружием для наружной охраны автомашины, поговорили. Оказалось, да, эвакуация. Начальник штаба доложил, что командование приняло решение вывозить весь гарнизон Ханко и гарнизон Осмуссаара на Ленинградский фронт.

Глава четырнадцатая На новый фронт

Приход на Ханко отряда капитана 3 ранга Лихолетова был своего рода разведкой. Начальник штаба, доложив о решении высшего командования перебросить наш гарнизон на защиту Ленинграда, сообщил, что 1 ноября должен выйти к нам из Кронштадта второй отряд кораблей, большой отряд, который примет уже не батальон, а значительное количество войск.

Ну что же, решение правильное и смелое. До нас 226 миль от Ленинграда, нелегкое дело посылать за нами корабли. Очевидно, лучше в преддверии зимы нам уйти в Ленинград и встать на его защиту.

Все мысли теперь следовало сосредоточить на том, как организовать отход, погрузку и, главное, как оторваться от противника, не теряя, не губя людей. Все взвесить, все учесть, оценить все опасности и неожиданности.

Обстановка в устье Финского залива, на сухопутном фронте и на островах сложилась благоприятная для ухода гарнизона. Противник значительно снизил свою активность вокруг полуострова. Существовала только опасность, которую нельзя было не учитывать. Возможно, гитлеровцы все же решат нанести удар с моря, высадиться на нашем южном побережье и прямо в порту. Еще в октябре, когда такое опасение возникло, мы сделали все, что было в наших силах, вплоть до установки повзводно, то есть по два орудия, 85-миллиметровых зенитных пушек для стрельбы по плавсредствам прямой наводкой. Эти пушки, мощные и скорострельные, успели бы, прежде чем противник сможет их подавить или уничтожить, расстрелять еще в море, на подходе к нам, большое количество плавсредств.

Военный совет Краснознаменного Балтийского флота определил нам общую принципиальную задачу: вывезти в первую очередь личный состав с закрепленным оружием — винтовками, автоматами, пулеметами, минометами и боеприпасами к ним; вывезти максимально возможное количество артиллерийского и стрелкового боезапаса; вывезти максимально продовольствия и техники; все, что невозможно вывезти, уничтожить.

Все, что касается порядка эвакуации гарнизона, очередности вывода той или другой части сил, погрузки, прикрытия и всего прочего, что могло по ходу дела возникнуть на самом полуострове и островах, определяет командир базы сам — тут Военный совет дал мне все права и возложил на меня всю ответственность.

Общее руководство эвакуацией осуществлял Военный совет. Военный совет поручил вице-адмиралу В. П. Дрозду, командующему эскадрой КБФ, командовать корабельными силами.

Исходя из поставленной задачи, возможностей флота и сложившейся обстановки, мы решили: определить прежде всего, что есть первая очередь и что — вторая. Первые эшелоны войск уйдут на малых кораблях постепенно, небольшими группами. Последний эшелон должен оторваться от противника сразу, этот крупный арьергард, численностью в десять-двенадцать тысяч человек, надо грузить на большие корабли. Такое количество войск последнего эшелона определялось потребностью обороны территории полуострова — во всех возможных случаях. В последней группе должны быть наиболее подготовленные и стойкие части, насыщенные автоматическим оружием. В нее включили: весь личный состав береговых и железнодорожных батарей, их командование, личный состав всех зенитных батарей и командование, оба десантных отряда, 335-й и 219-й стрелковые полки со средствами усиления, резервы начальников боевых участков и резерв командира базы. Всех остальных вывозить в первую очередь.

Такое наше решение не противоречило общей задаче, поставленной Военным советом флота. Оно было лишь детализацией, так сказать, техническим, вернее, тактическим решением командира, отвечающего за выполнение всей задачи в целом. Всем нам — командованию, штабу, политотделу, тылу базы, командованию и штабам соединений и частей — предстояла колоссальная работа: спланировать, подготовить, сосредоточить к местам погрузки и погрузить большое количество людей, боевой техники и прочих грузов. И одновременно с этим продолжать оборону полуострова, предотвратить возможные помехи со стороны противника, защитить эвакуирующих и эвакуируемых.

Шутка ли, вывезти с нашего полуострова, да еще с острова Осмуссаар в тридцати милях от нас, без малого 28 тысяч человек, много техники и не менее трех тысяч тонн продовольствия и боезапаса. Перед флотом и перед нами стоял пример августовской эвакуации Таллина, его горькие уроки, опыт ухода с Моонзундских островов. Все это и нам и флоту в нынешних, еще более сложных условиях следовало учесть, и, как показало время, было учтено.

Флот пошел ради нас и обороны Ленинграда на огромный риск. Из Кронштадта, преодолевая на всем пути плотное минно-артиллерийское заграждение, к нам отправятся значительные группы кораблей. Надо обезопасить их пребывание в базе. Это прежде всего.

Сейчас — максимум внимания противовоздушной обороне. Нельзя допустить к нам ни одного самолета-разведчика. Одним зенитчикам с такой опасностью не справиться. Значит, вся тяжесть охраны неба над портом и рейдом падет на наших истребителей.

В базе оставалось всего 8 самолетов 4-й эскадрильи и часть эскадрильи И-16. Много самолетов мы потеряли в воздушных боях с немцами над островами Моонзунда. Много потеряли, но еще больше за месяцы нашей борьбы мы сбили вражеских самолетов.

Не могу не привести тут проверенные данные о количестве сбитых нашими истребителями самолетов противника с 22 июня до 1 ноября: три бомбардировщика Ю-88, один Ю-86, двенадцать «Фоккеров-Д-21», один «Хейнкель-60», четыре «Бристоль-Бульдога», тридцать «Мессершмиттов-109», один «фиат». Всего 51 фашистский самолет. Кроме того, на воде сожгли два «Хейнкеля-60» и пять таких же повредили. А ведь наши истребители никогда не вылетали группами более шести. Обычно они работали парами или двумя парами.

И вот теперь, после 1 ноября, сохранившиеся «чайки» и «ишачки» под общей командой капитана Ильина и старшего политрука Бискупа должны надежно прикрыть базу от бомбежки, от разведчиков врага. Забегая вперед, скажу: летчики грамотно и бесстрашно выполнили свою задачу. Они не только уничтожали в небе над Ханко все самолеты-разведчики противника, они продолжали групповые налеты на его ближайшие аэродромы, сбивая, очевидно, финнов с толку.

То, что противник ни разу не бомбил наши корабли и места погрузки, я считаю результатом боевой активности маленькой ханковской авиационной группы. Умное и расчетливое руководство заместителя командира 13-го авиаполка капитана А. Ильина, начальника штаба полка майора П. Л. Ройтберга, летчика-комиссара старшего политрука П. И. Бискупа и беззаветная отвага летчиков Семенова, Байсултанова, Лазукина, Цоколаева, Дмитриева, Голубева, Татаренко, Овчинникова, Кузнецова сделали свое дело.

Авиация противника не помешала вывозу войск. Был только один случай, когда самолет-разведчик безнаказанно произвел разведку рейда. Вечером 14 ноября германский самолет Ю-88 пролетел с моря, т. е. с направления, где у нас не было постов ВНОС, на восток и видел только что прибывший минный заградитель «Урал», которым командовал отличный моряк капитан 2 ранга Иван Григорьевич Карпов. Наши истребители поднялись, только догнать немца не могли, уже стемнело.

Но главная задача прикрытия войск на пути к местам погрузки и защиты кораблей, стоящих под погрузкой и на рейде, возлагалась на береговую артиллерию. Надо было еще лучше, еще надежнее организовать контрбатарейную борьбу.

Теперь экономить боезапас не было нужды, артиллерия могла развернуться в полную силу. Комендант сектора береговой обороны генерал-майор И. Н. Дмитриев, начальник артиллерии майор С. С. Кобец, командиры дивизионов Гранин, Кудряшов, командиры железнодорожных батарей Волновский, Жилин, Шпилев справились с такой очень сложной и трудной задачей. Противник пытался бить по нашим кораблям, как только обнаруживал их в зоне досягаемости. Но наши батареи наваливались на вражескую артиллерию всей своей мощью и принуждали прекращать обстрел. Только один раз за все время эвакуации артиллерийский снаряд противника попал в эскадренный миноносец «Сметливый», находившийся в порту.

Но менее ответственную задачу получил ОВР базы. В охране водного района осталось пять катеров МО. Причем катер МО-239 был поврежден в недавних боях с шестью торпедными катерами. Кроме них в ОВР была еще канонерская лодка «Лайне», мы ее называли «Гангутец», ход 12 узлов, команда 25 человек, вооружена одним 75-миллиметровым орудием, четырьмя сорокапятками плюс два пулемета. Лодкой командовал Николай Георгиевич Антипин, старший лейтенант, комиссаром был Павел Георгиевич Карузе, старший политрук. Такими силами капитан 2 ранга Михаил Данилович Полегаев должен был обезопасить стоянку наших кораблей на рейде и в порту от возможных атак вражеских торпедных катеров и подводных лодок. И не только стоянку, но и безопасность при выходе на рейд и из базы. ОВР и эту задачу выполнил отлично. Так, канлодка «Лайне» 14 ноября артиллерийским огнем отбила попытку трех торпедных катеров противника атаковать только что прибывший минный заградитель «Урал».

Сухопутные войска, входящие в группу, которая должна была уйти с Ханко последней, одновременно становились и группой прикрытия. Их задача — не только отразить всякие попытки противника прорваться к местам посадки, т. е. в порт, но и не допустить успеха противника в разведке. Мы не могли позволить, чтобы противник захватил у нас «языков» и разгадал происходящее. Мы, конечно, не смогли маскировать ни приход, ни уход кораблей. Но скрыть хотя бы на первое время цель этих «визитов» мы были обязаны.

Решили активизировать боевые действия, чтобы внушить противнику, будто корабли привозят на Ханко пополнение, продовольствие и боезапас. Начало и ход эвакуации мы скрывали даже от самих защитников Ханко, увеличили пайки, доведя их до прежней нормы, перестали экономить боезапас, отвечая на 6–7 тысяч снарядов и мин не сотней-двумя, как прежде, а 3–4 тысячами. Только на автобензин мы скупились, у нас его не было. Несколько тонн автобензина для многотысячного гарнизона — это слезы.

Усилили активность нашей разведки. Все это должно было на какой-то период сбить врага с толку.

Очень трудно планировать сосредоточение войск и грузов для посадки и погрузки, не зная количества кораблей, вышедших к нам из Кронштадта 1 ноября, а главное — их вместимость и возможности. Я принял решение: если придут большие корабли, погрузить в первую очередь весь 270-й стрелковый полк, благо его первый батальон уже отправлен. Кроме того, решил отправить сразу и два дивизиона 343-го артиллерийского полка. Остальные корабли загрузить личным составом тыловых частей.

В базе, как известно, было два госпиталя. Решили с этим эшелоном отправить и большую часть военно-морского госпиталя, всех раненых, инвалидов и батальон выздоравливающих.

Пусть не удивляет читателя, что на Ханко был создан такой батальон. Благодаря быстрому и качественному строительству оборонительных и защитных сооружений гарнизон Ханко не имел больших потерь. Но ранений было много. Мы старались каждого раненого, исключая легко раненных, после госпиталя в часть сразу не посылать, а дать ему возможность окрепнуть и отдохнуть неделю-две в батальоне выздоравливающих.

2 ноября в семь часов утра на рейд Ханко прибыл второй по счету отряд кораблей — его привел командующий эскадрой вице-адмирал В. П. Дрозд.

Мы встретились с Валентином Петровичем на пирсе. Обнялись, крепко расцеловались, как братья. Знали мы друг друга хорошо. Хороший он был товарищ. Прямой, честный. Он был к хорошим командующим. Смелым, решительным и заботливым.

Валентин Петрович сказал мне, что пришел за мной. Я спросил его:

— А сколько людей ты возьмешь на корабли? Он ответил:

— Тысяч пять.

— Возьми пять тысяч, доставь их в Кронштадт. А когда придешь за последними десятью тысячами, возьмешь и меня.

Дрозд внимательно посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:

— Приду обязательно.

В отряд Дрозда входили: минный заградитель «Марти», эсминцы «Стойкий» и «Славный», пять базовых тральщиков 207, 210, 215, 217 и 218 и шесть катеров МО.

Войска и грузы мы сосредоточили к месту погрузки быстро. Труднее всего оказалось снять с северной группы островов один из батальонов 270-го стрелкового полка и одновременно перевезти туда на смену батальон 219-го стрелкового полка. Но 8-я бригада успела проделать это до наступления рассвета.

Погрузку закончили быстро, без задержки. Минный заградитель «Марти» принял на борт два дивизиона 343-го артполка, всю артиллерию 270-го стрелкового полка и много боезапаса. Остальные корабли приняли 270-й полк, военно-морской госпиталь и много продовольствия. Всего уходило 4246 солдат и офицеров.

В 19.00 2 ноября этот отряд кораблей благополучно покинул Ханко и 4 ноября прибыл в Кронштадт.

С утра 2 ноября батареи противника в течение часа ожесточенно обстреливали рейд и порт. Попаданий в корабли не было. Успешная контрбатарейная борьба всей артиллерии сектора береговой обороны заставила финнов прекратить огонь.

Тут же пожаловал и ожидаемый нами самолет-разведчик — истребитель английского производства «спитфайер». Поднялись два наших истребителя. «Спитфайера» сбил старший лейтенант Г. Д. Цоколаев.

За день 2 ноября надо было заполнить покинутые 270-м полком позиции. Их занял 219-й полк.

Но вот вторая полоса обороны теперь осталась без войск. Командир бригады решил не заполнять ее своими резервами. Я согласился. В крайнем случае, если будет необходимо, займем ее частью сил второго боевого участка. Надо теперь комбинировать и маневрировать. Брешь в артиллерийской поддержке, возникшую с уходом двух дивизионов 343-го артиллерийского полка, пришлось заполнить плановыми огнями береговых батарей. Береговые батареи 30-го артиллерийского дивизиона Кудряшова и 10-я железнодорожная батарея Шпилева давно работали в интересах 8-й отдельной стрелковой бригады, хорошо взаимодействовали, понимая важность выполнения заданий пехотных начальников.

Так закончился этот насыщенный событиями день.

На другой день по заданию штаба флота наши истребители летали на поиск семи транспортов противника, вышедших из Таллина. Транспортов не нашли. Зато в районе мыса Шпитгамм обнаружили новые батареи немцев.

В этот же день 3 ноября четыре немецкие батареи открыли сильный огонь по Осмуссаару. На такой маленький остров они бросили более двух тысяч снарядов. Дело необычное. Надо ожидать нападения на Осмуссаар.

Мы готовились к приходу очередного отряда кораблей из Кронштадта. Наши катера проводили контрольное траление фарватеров. Пока все было спокойно. Противник продолжал обстреливать Ханко. Мы ему отвечали.

4 ноября в 8 часов 30 минут на рейд Ханко прибыл третий отряд кораблей: эскадренные миноносцы «Сметливый» и «Суровый», базовые тральщики 205, 206, 207 и 211 и четыре катера. Командовал отрядом начальник штаба эскадры КБФ капитан 2 ранга В. М. Нарыков.

Корабли, как и в прошлый раз, загружали в порту. Погрузили 2107 человек с личным вооружением и много продовольствия.

Отправляя защитников Ханко на Большую землю, мы выдавали каждому десятисуточный паек по усиленной норме. Трудно было предположить, что все продовольствие, с учетом накопленного при сокращении норм, мы сможем вывезти в Ленинград. Да, по правде говоря, мы хотя и знали уже о блокаде, но не подозревали даже, что это такое, как тяжело и голодно жить ленинградцам.

В этот раз стоянка и погрузка кораблей прошли не столь благополучно. Финские батареи открыли огонь значительно позже, чем в прошлый раз, а именно, в 16 часов 20 минут, когда уже начинало смеркаться. Наши батареи не смогли сразу же подавить противника. Один вражеский снаряд попал в эсминец «Сметливый», вывел из строя второе носовое орудие, убил младшего командира и ранил матроса. То был за все время эвакуации первый и последний случай повреждения корабля в порту и на рейде Ханко.

Катера МО, прибывшие в составе отряда, заправились горючим и были готовы к выходу. 4 ноября в 19.00 отряд покинул Ханко.

От командира этого отряда капитана 2 ранга Нарыкова я узнал, что промежуточной базой на пути Кронштадт — Ханко является остров Гогланд. Все корабли, уходящие, когда стемнеет, из Кронштадта, к рассвету должны достичь Гогланда и там отстаиваться до вечера. С наступлением темноты они преодолевают самый ответственный, самый опасный этап Гогланд — Ханко.

Внимательно и всесторонне рассматривая решение по эвакуации нашего 28-тысячного гарнизона, мы ясно сознавали, что опасность подстерегает нас теперь на каждом этапе.

Опасен путь кораблей на Ханко. Здесь главный противник — мины. Мы помнили, какие потери понес флот от мин при переходе из Таллина в Кронштадт. Теперь минная опасность стала не меньшей, а намного большей: за это время противник усилил минные постановки. Кроме того, теперь оба берега Финского залива — почти весь южный и на всем протяжении, исключая Ханко, северный — в руках противника. На острове Маккилуото — двухорудийная 305-миллиметровая батарея финнов; на мысе Юминда еще в августе появились гитлеровские крупнокалиберные батареи. Все они угрожают нашим кораблям.

Опасна и стоянка в базе Ханко. Опасна потому, что противник может сосредоточить две-три эскадрильи бомбардировщиков на аэродромах Турку и, используя свое превосходство в воздухе, прорвется на рейд.

Не менее, а более опасен обратный путь. Противник будет точно знать, когда вышли корабли, он сможет тут же атаковать их торпедными катерами, а на переходе морем и на стоянке у острова Гогланд — самолетами, торпедными катерами и подлодками.

И, наконец, новая опасность — лед. Финский залив обычно начинает замерзать в ноябре.

А на самом полуострове?! Мы становимся слабее. Прорвать жидкую оборону и ворваться на плечах отходящих на погрузку войск — не так уж сложно. Значит, риск во всем. На то и война. Рискуя, надо делать все, что в наших силах, чтобы задуманная флотом грандиозная операция прошла хорошо.

4 ноября мы получили сообщение с Осмуссаара. С мыса Шпитгамм отвалила шлюпка под белым флагом и направилась на веслах к южной гавани острова. Прибыли три немецких парламентера. Они привезли ультиматум фашистского командования, адресованный коменданту острова Е. К. Вержбицкому.

Смысл ультиматума таков: сдавайтесь, поднимайте к 12 часам 5 ноября на маяке белый флаг и постройтесь к этому времени без оружия на площади у кирхи. Иначе — смерть.

Комендант острова капитан Е. К. Вержбицкий немедленно донес мне об этом. Я приказал срочно доставить «парламентеров» на Ханко. А в указанный гитлеровцами срок поднять красный флаг и открыть сильный артогонь из всех орудий острова по известным и разведанным целям.

Рано утром 5 ноября начальник штаба доложил мне, что получено оповещение от командира отряда капитана 2 ранга Нарыкова о возвращении на Ханко одного БТЩ и трех катеров МО. Значит, что-то случилось с остальными кораблями.

Мы вышли с Расскиным из командного пункта и в тумане разглядели какие-то силуэты. Корабли были настолько перегружены, что стало трудно их распознать. Торчали только мачты и трубы на БТЩ, все остальное покрыто людьми.

Это была часть отряда Нарыкова: вернулись 570 гангутцев и 80 человек из команды эсминца «Сметливый».

Утро было холодное, мглистое. Корабли вошли в порт, ошвартовались. Началась разгрузка. Люди сходили на берег мокрые и измученные. Начальник тыла капитан 2 ранга Куприянов и начальник медицинской службы штаба военврач 1 ранга Ройтман быстро организовали их доставку в теплые помещения. Надо было не только обогреть всех, но и накормить, успокоить.

«Сметливый» погиб на минах, погибла часть его экипажа и 233 ханковца. Первая с начала эвакуации потеря боевого корабля, о которой мы узнали.

Какова же судьба остальных кораблей?

Эсминец «Суровый», базовые тральщики № 206, 207 и 211 и один катер МО, имея на борту 1261 гангутца, после подрыва эсминца «Сметливый» на пути к Гогланду подвергались обстрелам батареи острова Маккилуото и германской батареи с мыса Юминда. Обстрелы были безрезультатны, корабли дошли до Кронштадта.

После возвращения на Ханко части бойцов, отправленных третьим отрядом кораблей, общий счет вывезенных составлял почти шесть тысяч. Не много.

У нас не было точного плана эвакуации людей, техники и запасов, так как мы не знали, когда и сколько придет к нам кораблей. Все делалось распорядительным порядком: получив оповещение о выходе кораблей, мы составляли план погрузки в нескольких вариантах и отдавали приказания, к какому сроку и куда должны прибыть части или подразделения, когда и куда подать грузы и кто будет их грузить. Выделенная из состава штаба базы группа, в которую вошли начальник оперативного отделения капитан-лейтенант Н. И. Теумин, офицеры-операторы капитан-лейтенанты А. И. Зыбайло и Р. А. Карпилов под непосредственным руководством начальника штаба П. Г. Максимова, отлично справлялась с такой работой. Откровенно говоря, я удивлялся, как быстро все делалось. Занятый заботами об отражении атак противника и контрбатарейной борьбе, я только решал, какую именно часть выводить для погрузки и кем ее заменять.

5 ноября мы ожидали нападения на Осмуссаар, так как в полдень немцы должны были убедиться, что ультиматум отклонен. Мы привели в готовность свои истребители, катера МО и торпедные катера. К этому времени у нас оказалось семь торпедных катеров: три Д-3 и четыре одиннадцатой серии, прибывшие с Хийумаа. Ночью мы отправили на Осмуссаар для усиления обороны катер МО с несколькими станковыми пулеметами и боезапасом. Немцы подбили катер у острова, он затонул у береговой черты, но команда и груз были спасены.

В полдень 5 ноября защитники Осмуссаара подняли красный флаг на специально построенной мачте — кирха была полуразрушена, а на маяке поднять флаг нельзя было — маяк служил запасным командным пунктом. Одновременно с подъемом флага комендант острова Вержбицкий открыл артиллерийский огонь из всех могущих участвовать в этой стрельбе пушек. Вражеский ультиматум был отклонен, и гитлеровцы теперь знали об этом.

9 ноября из Палдиски (он значительно восточнее Осмуссаара) вышел отряд из двадцати мотоботов, груженных немецкими солдатами. Мотоботы шли под эстонским берегом. На траверзе Осмуссаара они резко повернули и пошли к острову. Вержбицкий подпустил их на 33 кабельтова, что составляет около 6 километров, и открыл огонь. Видно было, что артогонь нанес противнику большие потери. Более половины мотоботов приткнулись к берегу, они так и застряли там. Уцелевшие мотоботы удрали в Палдиски.

Стоит отметить, что, получив от Вержбицкого радиограмму о появлении мотоботов с войсками, я запросил его, нужна ли помощь, думая послать к Осмуссаару истребителей. Вержбицкий ответил: «Помощи не надо. Сами справимся». Хороший, смелый комендант Осмуссаара!

Мы не раз говорили с Расскиным о том, что хорошо подобрали новое командование на этот небольшой, но очень важный и сильно вооруженный остров.

События следовали одно за другим.

В ночь на 6 ноября на сухопутном участке нашего фронта задержали человека, одетого в рваное красноармейское обмундирование и без документов. В карманах шинели у него нашли несколько штук обгрызенной моркови. Он назвался лейтенантом Ивановым, попал в плен на Карельском перешейке. Был в лагере, бежал из плена. Настораживало то, что, судя по его рассказу, он сумел пройти через участок фронта, занимаемый наиболее плотной группировкой противника. Он назвал в конце концов свою настоящую фамилию и признался, что вражеская разведка поручила ему разведать: есть ли на Ханко эпидемия, количество больных, политико-моральное состояние гарнизона, сколько можем держаться и так далее. Шпион показал, что финны лишь создают видимость подготовки удара, а на самом деле удар они предполагают нанести с наступлением ледостава. Смена частей финнами замечена.

Ну что же, все так, как мы и предполагали. Финны собираются наступать зимой. Есть еще время. Хотя в базу пришло и уже ушло три эшелона, финны о начале эвакуации пока не знают.

Донесение послали в два адреса: Военному совету флота и в штаб Ленинградского фронта. В ответ я получил приказание при первой возможности доставить шпиона в Ленинград, в штаб фронта. Пока такой возможности не было. Как только придут корабли, отправим его.

5 ноября над Ханко появились четыре самолета-разведчика. Пять наших истребителей уже были в воздухе. Произошел короткий воздушный бой. Два самолета противника были сбиты. Начальник штаба авиационного полка майор Ройтберг доложил, что оба сбитых самолета типа «спитфайер», их сбили старший лейтенант Г. Д. Цоколаев и капитан В. Голубев. Молодцы летчики! На счету наших истребителей уже 54 сбитых в воздушных боях самолета противника.

В тот день отличился один из катеров МО. Находясь в дозоре, он обнаружил неприятельскую подводную лодку. Командир катера немедленно ее атаковал, забросал место погружения глубинными бомбами. Я донес в штаб флота, что подводная лодка противника потоплена.

Наступили дни празднования 24-й годовщины Октября. Праздник прошел на Ханко торжественно. Везде были проведены собрания с докладами командиров и комиссаров частей о значении праздника. Все, как в мирные дни. И все же не так праздновали в боевой обстановке. На торжественных собраниях сидели бойцы и командиры в первосрочном обмундировании, чистые, выбритые, в отутюженных брюках, в начищенных сапогах, но с оружием, с противогазами и с патронташами, наполненными патронами, готовые по боевой тревоге снова сражаться.

Начали ремонтировать поврежденные авиацией транспорты «Вахур» и «Хильда».

Противник вел себя как всегда — обстреливал город, порт, рейд, аэродром. Особенно часто он бил по нашим трем железнодорожным батареям. Видимо, они больше всех ему досаждали. И опять от зажигательных снарядов — пожары.

Надо сказать правду. Пожары в городе возникали не только от обстрелов: начали его поджигать и бойцы. Мы не могли скрывать от гарнизона, зачем к нам приходят корабли и куда вывозят наши войска. После праздников пришлось объявить о решении правительства и командования — эвакуировать Ханко. Мы разъясняли людям, что уходим непобежденные, на более важное дело — станем стеной, защищая Ленинград. Это значит — не потерять, а умножить боевые традиции защитников Ханко. Личному составу сообщили, что, уходя с Ханко, мы возьмем с собой все, что только сможем увезти. Остальное — уничтожим.

Вот некоторые горячие головы и решили: город, хоть он и полуразрушен, оставлять противнику нельзя. И начали поджигать дома.

Это могло привести к страшным последствиям. Мало того, что борьба с пожарами стоила дорого нашим героям-пожарным. Финны и здесь применяли такую же тактику, как в лесу: увидев в городе пожар, открывали по огню обстрел осколочными, гибли бойцы наших пожарных команд. Но это — одна беда. Другая, что поджоги сведут на нет всю нашу маскировку, откроют противнику глаза на истинное значение прихода и ухода больших групп кораблей. Разгадав план, он сорвет его выполнение, понимая, что с каждым уходящим эшелоном наши силы тают.

Надо бороться теперь не только с пожарами, но и с поджигателями. Ловить и строго наказывать, как за тягчайшее воинское преступление.

В то же время необходимо было определить, что и когда мы начнем уничтожать и, возможно, уже начать постепенное уничтожение. Боевые объекты и техника, подлежащие обязательному уничтожению, известны заранее. Неведомы лишь сроки уничтожения, неизвестно и что сможем увезти, а что останется; не знаем мы и до каких пор нам понадобятся транспорт, перевозящий грузы и людей к пирсам, краны, вагоны, другая техника, средства прикрытия последнего эшелона.

Всего этого не решишь без плана и сроков прихода кораблей в базу. А такого плана, повторяю, не было, и, возможно, если он где-то и был, нам не могли его сообщить, учитывая положение флота, фронта и Ленинграда в ноябре 1941 года. Мы даже не знали, чем флот располагает для вывоза с полуострова ценной боевой техники.

И еще: где-то в глубине моего сознания копошилась мысль: а вдруг иссякнут у флота возможности продолжать эвакуацию?

Надо как-то заранее продумать и такую, самую тяжкую вероятность, куда, как, на чем тогда уходить, как обезопасить оставшиеся части, как действовать…

Ясно, в расчете и на такое осложнение, нужно сохранять на полуострове самые боеспособные части. Все худеющий, но кулак, способный самостоятельно пробиваться из глубокого тыла к линии фронта. Не придут корабли — придется, возможно, пробиваться на эстонский берег по льду, зимой. Значит, часть танков и автомашины следует сохранить, хоть и бензина у нас очень мало. Сохранить до последнего мгновения на любой вариант прорыва с боем — по льду или по суше.

Мы сообща обсуждали и такой вариант. Пробиться через Финляндию к своим — дело безнадежное. Во-первых, если мы и разгромим противостоящую нам группировку финнов, то путь дальше осложнит водная преграда у города Таммисаари. Ну, а еще дальше — густонаселенная Южная Финляндия. Почти шестисоткилометровый марш по южному берегу Финляндии, берегу самому обжитому и населенному, пожалуй, неосуществим. Зная, как воюют финны на фронте, я был уверен, что 10–12 тысяч человек без артиллерии, с небольшим количеством танков не смогут дойти до своих. Со мною согласились дивизионный комиссар Расскин и командир 8-й бригады генерал-майор Н. П. Симоняк.

Зато переход по льду ночью — а ноябрьские и декабрьские ночи длинные и темные — на остров Осмуссаар, оттуда — дальше, на берег Эстонии, с тем чтобы через Эстонию пройти к своим, это нам казалось более перспективным, тут были какие-то шансы на успех. Мы могли рассчитывать на сочувствие и помощь со стороны значительной части населения Эстонии, как раз то, чего не было бы при марше по Финляндии. Пусть даже гитлеровцы не допустят марша всей группой, разобьют ее, что более чем вероятно. Но отдельные подразделения и небольшие группы наших бойцов и в этом случае смогут достичь своих. А если и погибнем, мы уничтожим, погибая, немало фашистских войск, осаждающих Ленинград. Это наверняка.

Следовало не только продумывать и обсуждать и эту тяжелую операцию, но и быть готовыми к ней. Потому нельзя было все уничтожать, какое-то количество автомашин, танков и хоть немного горючего надо во что бы то ни стало сохранить до последнего часа. Ответственность за доверенные мне судьбы людей диктовала именно такое решение. Чувство такой ответственности воспитала и во мне, и в моих ближайших товарищах по гангутскому гарнизону, в подчиненных мне командирах — от Николая Павловича Симоняка и Михаила Даниловича Полегаева, участников революции и гражданской войны, и до Бориса Митрофановича Гранина и Якова Сидоровича Сукача — наша вся долголетняя служба в Красной Армии и Флоте. Я уже не говорю о партийной совести, долге и ответственности каждого из замечательных гангутцев.

Предстояло подготовить распорядок уничтожения многочисленной артиллерии. Надо было уничтожить: две крупнокалиберные железнодорожные, бронепоезд Шпилева, три 130-миллиметровые береговые стационарные, одну 100-миллиметровую береговую стационарную, шесть 45-миллиметровых стационарных, двенадцать зенитных 76-миллиметровых и одну зенитную 85-миллиметровую, а всего — 26 батарей.

Я решил взрывать почти все батареи в день прихода за нами последнего эшелона. Боезапас, оставленный у орудий на случай отражения внезапного штурма, нужно было в последние часы расстрелять, взрывая в процессе стрельбы поочередно и орудия. Железнодорожные же батареи Волновского и Жилина надо взрывать на день-два раньше. Сигналом для этого можно считать оповещение о выходе отряда кораблей с Гогланда.

Необходимо было уничтожить около 250 единиц железнодорожного транспорта и подвижных батарей: вагоны, паровозы, спецвагоны и транспортеры. Особенно ценны семь железнодорожных транспортеров: три — с 305-миллиметровыми орудиями весом по 400 тонн каждый, четыре — с 180-миллиметровыми орудиями весом по 250 тонн. На все это потребуется время. Я решил подвижной состав уничтожать с середины ноября, оставив до последних дней транспортеры, вагоны-центральные посты, вагоны-силовые станции, вагоны-погреба и часть паровозов. Ох, как жалко было губить все это богатство. Что же делать? Не оставлять же врагу такие богатые трофеи.

Теперь: решено вывезти около двух тысяч тони продовольствия и почти тысячу тонн боезапаса. Астрономические для нас цифры! И если учесть, что вся эвакуация будет проходить в тяжелых условиях преодоления минных заграждений и помех противника как на суше, так и на море, то кораблям КБФ и защитникам Ханко предстояло совершить героический подвиг, подобного которому не знала военная история.

2 ноября 1941 года в центральном органе ЦК нашей партии — газете «Правда» было опубликовано наше письмо защитникам Москвы. Подписывая это письмо, мы не знали, что скоро, по решению правительства, прекратим оборону Ханко и непобежденными уйдем защищать город Ленина непосредственно под его стенами. Но все равно нам предстояло продолжать еще какой-то срок оборонять Ханко.

Публикация письма глубоко нас всех взволновала. Каждый день с финской стороны нас оглушали пропагандой. Чего только не делали наши противники, внушая, будто наши жертвы напрасны, все равно мы будем разбиты. Чего только не сулил нам противник, в каких только красках не описывал он нам тяжесть положения нашей Родины! И вот — наше письмо опубликовано в «Правде». Ленинград защищается и нас ждет. Москва защищается и слышит наш голос. Наша борьба помогает бороться там, на Большой земле. Там читают наше слово и ждут нас.

На следующий же день «Правда» поместила передовую статью о нашем письме и нашей борьбе. Затаив дыхание мы слушали по радио ее строки: «Во вчерашнем номере „Правды“ был напечатан документ огромной силы: письмо защитников полуострова Ханко героическим защитникам Москвы. Это письмо нельзя читать без волнения. Оно будто бы написано кровью — сквозь мужественные строки письма видна беспримерная и неслыханная в истории борьба советских людей, о стойкости которых народ будет слагать легенды». В заключение передовой статьи, озаглавленной «За Москву, за Родину!», «Правда» писала: «Мужественные защитники Ханко дерутся с таким героизмом, потому что они знают: с ними весь народ, с ними Родина, она в их сердцах, и сквозь туманы и штормы Балтики к ним идут, как электрические искры огромного напряжения, слова восхищения и привета. У этих людей нет ничего личного, они живут только Родиной, ее обороной, ее священными интересами.

Этот доблестный героический подвиг защитников полуострова Ханко в грандиозных масштабах должна повторить Москва!»

Подумать только: «Правда» призывает защитников столицы равняться на подвиг гангутцев!..

Вскоре на страницах «Правды» была напечатана подвальная корреспонденция Вл. Рудного о борьбе гангутцев, рассказавшая о наших героях-матросах, солдатах, летчиках, катерниках. А 13 ноября все газеты и радио опубликовали ответ защитников Москвы защитникам Гангута. Защитники Москвы писали: «Пройдут десятилетия, века пройдут, а человечество не забудет, как горстка храбрецов-патриотов земли советской, ни на шаг не отступая перед многочисленным и вооруженным до зубов врагом, под непрерывным шквалом артиллерийского и минометного огня, презирая смерть во имя победы, являла пример невиданной отваги и героизма. Великая честь и бессмертная слава вам, герои Ханко! Ваш подвиг не только восхищает советских людей — он вдохновляет их на новые подвиги, учит, как надо оборонять нашу страну от жестокого врага, зовет к беспощадной борьбе с фашистским бешеным зверьем».

И защитники Ханко, прочитав это письмо, подписанное сотнями людей — рабочими, солдатами, партийными руководителями и всем командованием обороны столицы, еще более упорно продолжали оборонять свой Гангут.

10 ноября на Ханко получили оповещение о выходе с острова Гогланд нового отряда кораблей под командованием контр-адмирала М. З. Москаленко. Отряд большой: эсминец «Стойкий», лидер «Ленинград», минный заградитель «Урал», транспорт «Жданов». Его переход обеспечивали пять базовых тральщиков — 201, 211, 215, 217, 218 и четыре катера МО.

Накануне начальник штаба базы П. Г. Максимов получил запрос о погоде. Мы ответили, что погода в районе Ханко плохая: ветер 4 балла, снег, температура — минус 3.

По нашим расчетам эти корабли могли забрать около девяти-десяти тысяч человек и большое количество груза. Началась подготовка, сосредоточение грузов и личного состава. Я был крайне озабочен. Останется ли у нас время для уничтожения боевых объектов и техники?

Прошло 10 ноября. Отряд Москаленко на Ханко не прибыл. Мы донесли об этом командующему флотом. Весь день наши самолеты искали корабли в заданной части Финского залива. И не нашли.

Потом выяснилось, что наши истребители зря искали этот отряд. Утром 11 ноября эти корабли из-за плохой погоды вернулись на Гогланд.

Пришлось сосредоточенные грузы укрывать в порту, а воинские части вернуть на их прежние места. Опять мы зря расходовали горючее.

14 ноября в 8 часов 46 минут на рейд Ханко прибыли минный заградитель «Урал» под командованием Ивана Григорьевича Карпова, в сопровождении базового тральщика № 215 и трех катеров МО.

Командир этого отряда — капитан 1 ранга Н. И. Мещерский, прибыв на командный пункт, сообщил, что из его отряда погиб на минах эсминец «Гордый», подорвался на мине эсминец «Суровый». Погиб также базовый тральщик № 206 и катер МО-301.

Я спросил, где же лидер «Ленинград» и транспорт «Жданов»?

Н. И. Мещерский ответил, что «Жданов» погиб, а лидер «Ленинград» подорвался на минах и отведен на Гогланд.

Капитан 1 ранга Н. И. Мещерский донес командующему флотом о гибели кораблей. В своем рапорте он совершенно объективно указал, что опасность на переходе — только от мин. Причинами гибели кораблей являлись, с одной стороны, неточность счисления, а с другой — возможное усиление противником заграждения Юминда-Кери в западной части Финского залива.

Мы, в свою очередь, после всестороннего анализа обстановки донесли командующему флотом о прибытии отряда Мещерского и о наших предложениях. Они заключались в следующем.

Выпускать в обратный переход минный заградитель «Урал» только с двумя базовыми тральщиками — № 205, который пришел к нам после гибели «Сметливого», и № 215, который сопровождал «Урал» от Гогланда, опасно. Надо задержать «Урал» до прихода следующего эшелона. Обстановка на полуострове Ханко — без изменений. Противник пока не противодействует вывозу войск. Основная опасность — минная. Перевозка войск малыми группами кораблей приводит к большим потерям. Исходя из этого, мы просили прислать большой отряд, могущий снять сразу всех.

Ответа пока не было. Мы ждали.

С 4 ноября, когда стало ясно, что эвакуация началась, ради скрытности мы резко сократили радиообмен со штабом флота. Но дело требовало, чтобы мы все время держали Военный совет флота в курсе событий и обстановки в районе Ханко и подробно докладывали о ходе эвакуации. Опять нагрузка для наших летчиков-истребителей. Им поручили эту новую задачу. Все важнейшие документы, доклады, донесения мы отправляли самолетами прямо в Кронштадт. Не было ни одного случая, чтобы отправленные с Ханко пакеты не дошли до адресата.

На море появилось множество плавающих мин, подсеченных параванами, но не расстрелянных. Возникла новая опасность для кораблей непосредственно на рейде и на подходах. Командиру ОВРа капитану 2 ранга М. Д. Полегаеву, командирам и командам его катеров пришлось немало поработать, расстреливая и подрывая эти мины. Все время штормило. Очень опасно для катера или шлюпки подходить к качающейся на волне мине — одно неосторожное движение, порыв ветра, рывок волны — и мина ударится о борт и взорвется. Гангутские катерники отлично справились с этой ответственной работой. Не было ни одной жертвы от плавающих мин.

А на далеком Осмуссааре продолжали в это время отражать натиск фашистов.

14 ноября гитлеровские батареи с мыса Шпитгамм вновь обрушили на остров шквал артиллерийского огня. Под его прикрытием около восемнадцати катеров пытались подойти к острову и высадить десант. И опять, потеряв 6 катеров, были вынуждены уйти на восток. После этой неудачи противник до конца эвакуации так больше и не пытался захватить Осмуссаар. Все его ультиматумы и дважды повторенные попытки высадки ожидаемых результатов не дали. Осмуссаар так и остался непобежденным.

Плохо у нас на базе было с тральным имуществом. Приходили к нам корабли, требовали снабдить их параванами-охранителями, а у нас их не было. Напрасно мы обращались в тыл флота и к командующему — видимо, и в Кронштадте тралов не было. Только от этого кораблям не легче. От этих параванов-охранителей зависела судьба корабля и жизнь многих десятков, сотен людей. Все же плохо, что не запаслись таким простейшим имуществом, как тральное.

«Урал» и оба тральщика стояли на рейде, ожидая подхода другого отряда. Командующий согласился с нашим предложением. Грузы были частично погружены.

С середины ноября мы начали уничтожение подвижного состава Ханковской железной дороги и железнодорожных батарей. Решили сбрасывать подвижной состав в воду, в гавань, преследуя две цели: не отдать вагоны, паровозы, транспортеры противнику и в то же время замусорить гавань, лишить противника возможности пользоваться ею хотя бы 6–8 месяцев, а может быть, и больше.

Замусорить-то дело не хитрое, а вот как самим пользоваться при этом гаванью?

Подрывники предложили все сброшенное снабдить сильными зарядами глубинных бомб и мощных 305-миллиметровых снарядов, а потом взорвать и разбросать по всей площади гавани.

Лучшего придумать мы не смогли.

Построили специальную железнодорожную ветку, по которой паровозы подавали подлежащий уничтожению подвижной состав в порт, сталкивали в воду, а потом сами, развив скорость, сваливались на груды утопленных вагонов. Машинист должен успеть соскочить с паровоза на ходу.

Всего предстояло уничтожить таким образом: 6 паровозов, 1 мотовоз, 3 автодрезины, 13 железнодорожных цистерн, 1 снегоочиститель, 83 вагона и 63 платформы.

Утром, когда решили уничтожать подвижной состав, я приехал в порт. Новую ветку проложили на пирсе, образующем южную стенку гавани. Началось движение. Два мощных паровоза, толкая сзади состав из двух десятков не сцепленных между собой товарных и пассажирских вагонов, подошли к срезу пирса и сбросили их в воду. Второй состав вагонов падал на первый. Возникла гора из вагонов, падающих уже не в воду, а друг на друга. А паровозы все толкали и толкали. Треск, хруст стекла, грохот! Ужасное, незабываемое зрелище!

Потом пришли бойцы 8-го отдельного железнодорожного батальона и перенесли ветку на другое место. Взвод саперов заложил под вагоны, уже полузатопленные, фугасы из авиабомб и глубинных бомб, но взрывать не стал.

Так продолжалось несколько дней. Подрывать заложенные фугасы нельзя было. Только потом, когда все будут погружены на корабли, в тот последний день, когда сядут на корабль и группы прикрытия, только тогда произойдут эти мощные взрывы.

16 ноября часа в три дня мы пошли с начальником штаба из командного пункта парком в кинозал Дома Флота. Там, под обстрелом, регулярно демонстрировали кинофильмы.

Вдруг началась зенитная стрельба. В небе над рейдом, там, где стояли пришедшие из Кронштадта корабли, пролетел фашистский Ю-88.

Мы научились издалека безошибочно определять тип летящего вражеского самолета. Ю-88 шел на большой высоте. Огонь зениток до него не доставал. Истребители его не догнали. Пожалуй, это печальный результат ослабления гарнизона, вывода частей и подразделений. Нет уже прежней стройности и строгости наблюдения и оповещения. И летчикам очень трудно. Чем только они не занимались, чего только не делали. Мы использовали их всюду. Понимали, что им трудно, очень трудно, но ничем не могли помочь. Так что я не винил их, что пропустили разведчика безнаказанно.

Что-то мне не понравился этот воздушный «визит». Наверняка приход кораблей обнаружен и противник уточняет их место, тем более что уже наступали сумерки.

В кино я не пошел, а вместе с Максимовым вернулся на КП и приказал оперативному дежурному переменить местами корабли. Мало ли что случится.

В это время ко мне позвонил капитан 1 ранга Н. И. Мещерский, он тоже обратил мое внимание на этот полет. Я ответил Николаю Иосифовичу, что уже все сделано. На то место на рейде, где только что находился «Урал», была поставлена наша вездесущая канлодка «Лайне».

Наступила ночь. Противник продолжал вести беспокоящий огонь по порту, городу, аэродрому и переднему краю. Мы к этому давно привыкли.

В 5 часов 10 минут утра 17 ноября канонерская лодка «Лайне» обнаружила силуэты трех торпедных катеров. Канлодка открыла артиллерийский огонь. Катера противника скрылись, уйдя на восток.

Нельзя было допустить, чтобы на рейде Ханко «Урал» торпедировали. Мы уже знали теперь, как тяжело нашим морякам прорываться к полуострову. Знали, что многие корабли гибнут.

Все больше меня беспокоила мысль: а что будет, когда противник убедится, что на переднем крае нет перед ним наших бойцов? Что будет, когда мы вынужденно прекратим огонь?

Конечно, финское командование поймет, что мы ушли, нас будут преследовать. Произойдет то, чего надо больше всего бояться: противник на наших плечах ворвется в порт, какую-то часть наших бойцов уничтожит, какое-то имущество захватит.

Можно этого избежать, оставив группу прикрытия на полуострове. Но это значит пожертвовать двумя-тремя сотнями гангутцев.

Так нельзя ли обмануть противника? Заставить его не верить нам? Именно не верить. Не верить в то, что мы ушли.

Я приказал с ноля часов 19 ноября прекратить всякий обстрел противника, даже снайперам не работать. Землянки не отапливать, пищу не готовить. Питаться сухим пайком. Прекратить всякое движение. Соблюдать тишину. Если противник силою до взвода и больше вздумает прорваться к нам, уничтожить его огнем и опять замолчать. Если противник силою менее взвода полезет в наше расположение — пропустить и уничтожить в глубине обороны. Попробуем, может, получится.

Наступило 19 ноября. Все затихло у Симоняка. Ни огня, ни выстрела.

В 5 часов утра три больших шлюпки, наполненные солдатами, подошли к острову Крокан, расположенному в группе восточных островов. Больше взвода, значит, надо отбивать. И командир 1-го батальона 335-го стрелкового полка открыл огонь из минометов и пулеметов.

Одна шлюпка была утоплена, сидевшие в ней солдаты уничтожены. Две остальные поспешно отошли.

Наши бойцы опять замолчали. Ни выстрела, ни звука, ни огонька — замерли.

В 10 часов утра около 50 солдат противника вылезли из своих окопов, подошли к нашей проволоке и начали резать ее. Командир 2-го батальона приказал открыть огонь. Потеряв более двадцати человек убитыми, солдаты противника разбежались. Наши опять замолчали.

В 13 часов противник открыл сильный минометный огонь из Грунсунда по нашему острову Кадермуэн, направив одновременно туда десант. 1-й батальон 335-го стрелкового полка опять ответил огнем и утопил одну большую шлюпку.

Общие потери противника в этот день достигли 50 человек. У нас потерь не было.

Значит, противник очень заинтересовался нашим «днем молчания». Посмотрим, что будет дальше.

Утром 19 ноября пришло новое оповещение о выходе с Гогланда отряда кораблей. Мы приступили к загрузке заградителя «Урал» и обоих тральщиков. Погрузили много продовольствия, боезапаса и прочего имущества, одних винтовочных патронов — более двух с половиной миллионов штук.

20 ноября в полдень на рейд Ханко прибыл новый отряд кораблей под командованием командира дивизиона тральщиков капитана 3 ранга Д. М. Белкова. В отряде: сетевой заградитель «Азимут», сторожевой корабль «Вирсайтис» и четыре тихоходных тральщика — № 58, 35, 42 и «Клюз». Почти одновременно с этим отрядом пришли еще два больших базовых тральщика.

21 ноября погрузили и отправили четвертый эшелон в составе нашего транспорта «Вахур», сетевого заградителя «Азимут» и шести тихоходных тральщиков. Все угольные тральщики полностью заправились в нашем порту углем и водой. Эшелон под командой капитана 3 ранга М. Д. Белкова увез с Ханко 2051 человека, 520 тонн продовольствия и 8 тонн медицинского имущества.

Особый интерес представлял транспорт «Вахур». Я уже говорил, что это был очень старый корабль: по одним данным ему было сорок лет, по другим — целых пятьдесят. Команда на нем была геройская. Транспортом командовал Александр Степанович Сергеев. На борту транспорта находилось всего 225 человек пассажиров. Кроме них в самый последний момент погрузили семью одного пограничника-сверхсрочника. Как он сумел спрятать свою семью от эвакуации в начале войны, не знаю. Не иначе, ему помогло командование отряда. Одних детей в этой семье было шестеро. В трюмах транспорта «Вахур» находилось 18 танков «Т-26», 400 тонн ржаной муки, 66 тонн сахара, 16 тонн макарон, много шоколада, какао, варенья, шпротов и т. д. Весь наш запас продовольствия по особым пайкам для подводников, летчиков и катерников ушел на этом транспорте. Недаром какой-то шутник назвал его «шоколадным».

Погрузив немало остродефицитных на флоте материалов технического снабжения, мы и вооружили «Вахур» как следует. Двадцать 45-миллиметровых пушек и десяток пулеметов позволяли, в случае нужды, пассажирам, в большинстве своем артиллеристам и пулеметчикам, защищаться.

Погода, когда этот отряд ушел, резко ухудшилась. Тихоходный «Вахур» отстал от остальных. Но он все же благополучно дошел до Гогланда.

А вот сетевой заградитель «Азимут» на пути к этому острову в ночь на 22 ноября натолкнулся на плавающую мину и затонул. На нем погибли 288 защитников Ханко и весь экипаж корабля. Подорвался на мине и тральщик № 35 «Менжинский». Вместе с ним погибли еще 290 защитников. И только десять человек подобрали на другие корабли.

22 ноября с Ханко в Кронштадт вышел наконец минный заградитель «Урал» в сопровождении четырех базовых тральщиков № 205, 215, 217, 218 и пяти катеров МО под общим командованием капитана 1 ранга Н. И. Мещерского. Этот пятый эшелон увез 4588 защитников Ханко. Отряд Мещерского благополучно прибыл в Кронштадт.

После ухода из базы Ханко пятого эшелона на полуострове осталось 13 180 человек. Кроме них мы могли отправить в Ленинград около 800 тонн продовольствия и 500 тонн боезапаса. Но время, наступающая зима, нас сильно поджимало.

Протоки между островами стали замерзать.

Наш последний самолет МБР-2 мы были вынуждены значительно раньше отправить на Большую землю, так как бухточка, где базировалась гидроэскадрилья, замерзла. Сильные штормы и снегопады очень осложняли положение.

С ликвидацией подвижного железнодорожного состава все было кончено. Оставалось уничтожить автомашины.

23 ноября на Ханко прибыл новый отряд под командованием капитан-лейтенанта Г. С. Дуся. В составе отряда: транспорт № 548 «Минна», сторожевой корабль «Коралл», тральщик «Ударник» и два катера МО. Началась погрузка на эти корабли. Наиболее вместимым оказался транспорт — он принял вооружение, боеприпасы и 1756 бойцов и командиров.

Как писал в 1966 году в номере одиннадцатом журнала «Вопросы истории» в своих воспоминаниях командующий Краснознаменным Балтийским флотом адмирал В. Ф. Трибуц, «такого количества пассажиров „Минна“ (транспорт 548) никогда не брала».

Не успели мы закончить погрузку этих кораблей, как утром 24 ноября на рейд прибыл отряд капитана 3 ранга Д. М. Белкова. Он вновь привел два сторожевых корабля — «Вирсайтис» и № 18, два тральщика — «Клюз» и «Орджоникидзе» («ТЩ-42») и два катера МО. Теперь у нас собралось одиннадцать кораблей — загруженных и ожидающих погрузки. Пришлось тылу и штабу напрячь все силы, чтобы быстро и хорошо все обработать.

К вечеру 24 ноября закончили погрузку транспорта № 548 («Минна»), сторожевого корабля «Вирсайтис», тральщиков «Ударник», «Клюз», «Орджоникидзе» («ТЩ-42») и четырех катеров МО. Эти корабли взяли на борт 2556 человек и 350 тонн продовольствия.

С наступлением темноты отряд, составленный из этих кораблей под общим командованием капитана 3 ранга Д. М. Белкова, вышел в Кронштадт.

До Гогланда дошли все корабли, исключая тральщика «Клюз» — он подорвался на мине. Спасшихся не было. Вместе с «Клюзом» и его экипажем погибли еще 150 защитников Ханко.

На подходе в светлое время к Гогланду отряд был трижды атакован авиацией противника, но сумел отразить все атаки, не понеся потерь.

После ухода с Ханко отряда капитана 3 ранга Белкова в базе остались парусно-моторная шхуна «Эрна», пришедшая с Хийумаа, и два сторожевых корабля — «Коралл» и № 18. Началась погрузка этих кораблей.

Моторно-парусную шхуну «Эрна» решили полностью загрузить продовольствием и боезапасом и дать ей небольшую охрану — 22 человека.

27 ноября с наступлением темноты шхуна «Эрна» покинула Ханко. Следуя вдоль северного берега Финского залива, она благополучно дошла до Гогланда.

28 ноября ушли два последних оставшихся в гавани сторожевых корабля — «Коралл» и № 18, имея на борту 399 человек и 150 тонн угля, необходимого для снабжения кораблей, участвующих в эвакуации гарнизона. И этот эшелон дошел благополучно.

На Ханко остались всего 11 820 человек, считая гарнизон Осмуссаара.

Эвакуация гарнизона острова Осмуссаар началась 22 ноября тем, что канлодка «Лайне» отбуксировала в распоряжение командования этого острова три катера КМ.

Мы не могли рассчитывать на погрузку островитян с маленького пирса в южной оконечности острова, находящегося под огнем батарей мыса Шпитгамм и на виду у немцев. Решили, что лучше с помощью этих маленьких катеров снимать с острова людей и грузить их там, где удобнее будет стоять кораблю, учитывая, конечно, погоду и степень воздействия противника. Всего на острове к моменту начала эвакуации находилось 1008 человек.

По возвращении с Осмуссаара командир канлодки «Лайне» вновь получил приказание выйти с Ханко к этому острову. Необходимо было отправить туда срочный секретный пакет с документами об эвакуации. Кроме того, Вержбицкому и Гусеву мы приказали отправить на канонерской лодке всех больных и раненых, а также тех, кто менее нужен для обороны. Посланные документы достаточно полно ориентировали коменданта гарнизона и военкома о предполагаемых действиях. Мы обязали их вывезти весь без исключения гарнизон, все оружие и возможно больше боезапаса и продовольствия. Все батареи и фортификационные сооружения должны быть взорваны до полного уничтожения.

Командование Осмуссааром все исполнило точно и хорошо.

В течение 23, 25, 29 и 30 ноября канлодка «Лайне» вывезла с острова 649 человек с оружием, боезапасом и продовольствием.

К 1 декабря на острове Осмуссаар осталось 357 человек.

Глава пятнадцатая Последний рубеж

Наступила зима. Там, в Финском заливе, ближе к Кронштадту и Гогланду, должен быть лед. Корабли, идущие за нами, кроме мин и завес артиллерийского огня должны с помощью ледоколов преодолевать еще одну преграду. Скоро льдом покроется и водное пространство перед Гангутом. Дни стали короткими, темными, море все время штормит.

В последние недели финны заметно усилили обстрел гавани, рейда, батарей и города. На подходах к Ханко появились вражеские подводные лодки. Противник усилил воздушную разведку. Правда, разведчики боялись летать над полуостровом, они проходили стороной, издалека просматривая рейд, порт, фарватеры. Стоило нашим истребителям взлететь, разведчики тотчас уходили в море или в сторону эстонского берега. Потеряв в последнем воздушном бою два «спитфайера», противник не хотел больше рисковать.

На переднем крае снова началась разведка боем. Маннергеймовцы посылали группу за группой разведчиков, прощупывая нашу оборону на перешейке. Иногда пехотинцы уничтожали разведчиков на подступах к нашей обороне, Иногда, в «дни молчания», пропускали маннергеймовцев в глубь первых линий и назад не выпускали ни одного.

Противник пытался высадиться на острова, но мы с них еще не ушли. Всюду его десанты были отбиты, враг нес потери.

Ночь на 30 ноября проходила спокойно. Канлодка «Лайне» только что вернулась с Осмуссаара, выгрузила в порту людей и снова вышла в море, в дозор.

Никаких оповещений о приходе кораблей из Кронштадта не было. Но мы ждали их. Должны прийти.

После бессонной ночи я ушел с командного пункта в столовую. Сел завтракать.

В столовой вдруг прозвучал сигнал тревоги.

Бросив завтрак, побежал на командный пункт.

Оперативный доложил, что получено известие от командира канонерской лодки «Лайне». Около часа назад она, находясь в дозоре, наткнулась на неопознанные корабли. Они идут с запада к нам. Пока видны только силуэты. Видимость плохая.

Корабли с запада! Неужели противник идет с десантом прямо в порт?!

Я приказал объявить тревогу по гарнизону и немедленно весь мой резерв — погранотряд и 46-й батальон — перебросить в порт.

Пока штаб передавал эти приказания, пришло новое сообщение от командира дозора. Канлодка «Лайне» пошла навстречу неизвестным кораблям, изготовясь к бою. Но корабли оказались своими: эскадренные миноносцы «Стойкий» и «Славный», уже приходившие к нам, с ними много базовых тральщиков.

Можно, к счастью, дать отбой. Я вернулся в столовую.

Не успел я кончить завтрак, в столовую вошел Валентин Петрович Дрозд. Мы опять обнялись с ним, расцеловались.

— Ну, теперь я пришел за тобой, Сергей Иванович, — сказал он.

— А сколько ты возьмешь людей? — спросил я его, как и месяц назад. — У меня еще двенадцать тысяч человек.

— Всех заберу, — сказал вице-адмирал Дрозд. — Я обещал прийти за тобой и, как видишь, свое обещание выполнил.

— Если заберешь всех, заберешь и меня.

Мы крепко пожали друг другу руки.

Я спросил Валентина Петровича, почему не было оповещения о выходе такой большой группы кораблей. Ведь в столь сложной обстановке мы могли, приняв корабли за вражеские, расстрелять их еще не уничтоженными береговыми батареями. У нас вообще существовало правило — по неопознанным кораблям и самолетам, если нет оповещения о них, немедленно открывать огонь. И случалось, сбивали своих. Сбили СБ, шедший с бомбежки Турку без оповещения. Это было естественно для гарнизона, находящегося в глубоком тылу противника, рядом с аэродромами и базами, под ежечасной угрозой нападения. Хорошо, что канонерская лодка «Лайне» действовала в дозоре смело и осмотрительно.

Вице-адмирал Дрозд ответил, что это он запретил давать оповещение, чтобы добиться большей скрытности операции.

Такое стремление понятно. Скрытность — залог успеха. Но худо было бы, если б свои расстреляли своих. Кроме того, мы потеряли драгоценное время, необходимое на составление плана погрузки и вывод войск.

Но все равно хорошо. Хорошо, что пришли. Очень много мы пережили в эти дни, ожидая прихода кораблей. Я знал, что предыдущие походы за гангутцами дорого обошлись флоту. Потеряли немало кораблей. Флот был в таком тяжелом положении, что мог отказаться от завершения эвакуации. Мог, вынужденно мог прекратить походы. Но не сделал этого.

В канун декабря за нами прислали столько единиц, что мы сможем вывезти всех. Эсминцы «Стойкий», «Славный», БТЩ 205, 207, 211, 215, 217, 218, семь катеров МО и огромный турбоэлектроход «И. Сталин».

Вице-адмирал Дрозд предупредил, что в течение суток должен подойти еще отряд тихоходных кораблей — БТЩ 210, тральщик «Ударник», сторожевик «Виртсайтис», канонерская лодка «Волга», два катера МО и транспорт 538.

Через несколько часов начальник штаба уже доложил нам план вывоза всех оставшихся гангутцев. Я и комиссар утвердили план.

Уже до этого, не ожидая, пока штаб отработает весь план, мы начали вывозить с восточных и западных островов половину гарнизонов.

Мы предполагали погрузить все за полтора суток — к исходу дня 1 декабря. Теперь это от нас не зависело. Погрузиться мы должны были к исходу дня второго декабря, считаясь с тем, что вслед за отрядом В. П. Дрозда придет отряд тихоходных кораблей.

По утвержденному нами плану начали отход с переднего края основные войска — 335-й и 219-й стрелковые полки, артиллерия, танки, личный состав береговых батарей, зенитчики, десантные части. Пока на всех батареях — береговых, железнодорожных, зенитных — мы оставили сокращенные расчеты.

Вот когда практически надо было решить проблему благополучного, скрытного отрыва от противника, уже знающего, что мы уходим, но все же опасающегося нас, приученного нами к осторожности. Оторваться, все подготовить к уничтожению, не дать врагу легкой победы над нами, над нашим последним заслоном в момент завершения погрузки, снять всех и уничтожить все, что положено уничтожить, — вот что нас заботило в эти последние двое суток жизни на полуострове. Этой заботой оказались одержимы все — каждый боец и командир.

Люди с болью покидали камни Гангута, оставляя на каждом шагу сюрпризы для врага. Понимали, что надо идти, не куда-нибудь уходим — идем защищать Ленинград; но в том-то и была сила нашего непобежденного гарнизона, что он намерен был, готов был драться за Гангут до конца, не хотел отдавать врагу ни пяди, гордясь тем, что за время обороны мы не отступили нигде, а, наоборот, наступали, держали инициативу в своих руках. Теперь, когда приказано уйти и все, с таким трудом построенное, уничтожить, каждому не терпелось самому помочь, посоветовать командованию, как лучше это сделать.

В первых траншеях сухопутного фронта после вывода к порту полков бригады должны были остаться силы прикрытия под командой майора Савелия Михайловича Путилова, начальника штаба 335-го стрелкового полка 8-й бригады. Эти силы насчитывали всего триста десять человек, у них — тридцать шесть ручных пулеметов, три батареи 152-миллиметровых пушек, несколько полковых пушек 76 миллиметров, семь танков Т-26 и одиннадцать пулеметных танкеток. Таково прикрытие первого боевого участка. На втором боевом участке оставались двести бойцов с ручными и станковыми пулеметами. Но вот уйдет прикрытие к пирсам, кто сдержит тогда, в эту роковую, последнюю минуту, финнов, которые могут форсировать перешеек и устремиться вслед?.. Одни лишь мины?.. Да, их будет немало, заложат их повсюду и с выдумкой. Но достаточно ли это препятствие, помешает ли оно удару в тыл уходящим. Надо противника задержать, озадачить. И бойцы сами придумали, как это сделать.

Красноармейцы 335-го полка попросили разрешения оставить в дзотах пять пулеметов «максим», разумеется, заминированных. Каждый из этих пулеметов они зарядили длиннющими лентами — на две тысячи патронов, склепав вместе по нескольку обычных лент. С уничтожаемых автомашин сняли надежные аккумуляторы, к ним присоединили несколько будильников, раздобытых в магазине военторга. На циферблатах через каждые десять — пятнадцать минут устроили контакты, все это присоединили к пулеметам. Минутная стрелка будильника, касаясь контакта, замыкала цепь и включала таким образом пулемет. Пока стрелка отойдет от контакта, пулемет успеет дать короткую очередь — 10–20 выстрелов и смолкнет. Через десять или пятнадцать минут — новая очередь. Пулеметчики уйдут, а нацеленные ими на предполье нашей обороны пулеметы будут сами по себе вести огонь. Конечно, это собьет противника с толку, тем более что его уже немало потренировали в наши дни молчания.

Командиры боевых участков выделили специальные отряды саперов и подрывников для минирования дорог и ценных объектов, тех, которые нельзя взрывать или минировать до отхода частей прикрытия. Генерал-майор Н. П. Симоняк назначил для этого сотню саперов 42-го отдельного саперного батальона бригады, генерал-майор И. Н. Дмитриев — полсотни специалистов-подрывников из береговой обороны.

Шла погрузка. Ее прикрывали огнем береговых батарей. Прикрывали, не жалея снарядов, расстреливая снаряды и поочередно взрывая орудия.

Не так-то просто уничтожить береговую батарею большого калибра. Сначала мы думали, что для разрушения орудия достаточно засыпать в заряженный ствол некоторое количество песка и выстрелить — так уничтожали полевые пушки в годы первой империалистической войны, когда возникала угроза их захвата врагом. Об этом я читал в литературе двадцатых годов, это же слышал от наших преподавателей — офицеров царской армии — на Первых советских артиллерийских курсах и в третьей школе краскомов полевой тяжелой артиллерии. Я помнил, что достаточно зарядить пушку или гаубицу и насыпать в нее ведро песка, ствол после выстрела будет разорван. Так я и приказал делать нашим артиллеристам.

Утром 1 декабря комендант сектора береговой обороны генерал-майор И. Н. Дмитриев, которому было приказано начать уничтожение железнодорожных батарей, доложил мне, что засыпка песка ничего не дает. Я поспешил на позицию 9-й отдельной железнодорожной батареи и сам убедился: да, выстрел из тяжелой 305-миллиметровой пушки, в которую засыпано несколько ведер песка, срывает один-два нареза. И только. Ствол не приведен в негодность.

Вот тогда я вспомнил пушки, взорванные финнами при сдаче нам островов Выборгского залива. Сумели же они взорвать орудия! Мы тут же решили засыпать в ствол заряженного орудия не песок, а такие металлические предметы, которые смогут остановить движение снаряда, заклинить его. Снаряд взорвется в стволе. Масса пороховых газов громадной своей силой разорвет ствол. Но этого мало. Надо уничтожить или сделать непригодными для дальнейшего использования и лафеты орудий. Опять пришло на память Бьёрке. Финны, прежде чем выстрелить из забитого металлом ствола, стравливали давление в накатниках и компрессорах. Я приказал все эти методы разрушения использовать.

2 декабря во второй половине дня началось уничтожение материальной части артиллерии. Все батареи — береговые, зенитные и полевые — открыли по заранее намеченным целям огонь. Стоял сплошной грохот. Вот в процессе этой стрельбы поочередно уничтожали орудие за орудием. В дуло заряженного ствола опускали множество тяжелых металлических предметов, крупные гайки, костыли или крепления рельсов к шпалам, осколки снарядов, стравливали давление в компрессорах и накатниках, придавали орудию угол возвышения, и производился выстрел. Ствол пушки разрывался, противооткатные приспособления ломались. Все летело к черту.

Но оказывается, уничтожать железнодорожные батареи не так-то просто. Получив от всех артиллерийских начальников, в том числе от генерала Дмитриева, доклад об уничтожении матчасти, я доложил об этом Военному совету КБФ.

Об этом моем рапорте вспомнили, когда Финляндия вышла из гитлеровской коалиции и капитулировала. В сентябре или октябре 1944 года, находясь на Дальнем Востоке, я получил письмо от начальника Управления береговой обороны Военно-Морского Флота СССР генерал-лейтенанта И. С. Мушнова. Он меня запрашивал: почему я донес, что 9-я и 17-я железнодорожные батареи уничтожены, а на самом деле финны ввели их в строй и одна из них, наиболее мощная, стреляла 305-миллиметровыми снарядами по нашим войскам на Карельском перешейке. В то время я командовал береговой обороной Тихоокеанского флота и в специальном отношении был подчинен генералу Иннокентию Степановичу Мушнову. Естественно, я был крайне встревожен такой новостью, не мог догадаться, в чем же дело. Я же сам был не только свидетелем, но и участником уничтожения этих батарей.

Отвечая, я повторил то же самое, что писал в 1941 году в рапорте Военному совету. На этом все как будто и кончилось. Но уже позднее, после войны, вернувшись на Балтику, я узнал, в чем же все-таки было дело.

Оказывается, стволы 305-миллиметровых орудий мы действительно уничтожили. Но взрывы были не настолько сильны, чтобы привести в негодность лафеты, а тем более транспортеры. Финны заменили сломанные детали компрессоров и накатников. Подняли из воды и отремонтировали затопленные нами тележки. Таким образом, через какой-то промежуток времени противник ввел в строй транспортеры. Но стволов у финнов не было. Тут им помогли гитлеровцы.

Захватив в начале второй мировой войны Северную Африку, гитлеровцы в Бизерте завладели нашим черноморским линкором «Воля», ушедшим из Севастополя в 1918 году. Этот линейный корабль имел на своем борту двенадцать таких же 305-миллиметровых орудий. Гитлеровцы сняли с линкора три ствола и передали финнам. Так противнику удалось восстановить эту, казалось, навсегда выведенную нами из строя батарею. После заключения в сентябре 1944 года мира она была по нашему настоянию возвращена Советскому Союзу и продолжала свою службу. Вторая батарея 180-миллиметрового калибра тоже была восстановлена, но плохо, она не смогла участвовать в боях против нас. Ее также вернули нам.

В 16.00 2 декабря с материальной частью артиллерии базы все было покончено. Все взорвано, утоплено. Наступила тишина. Финны тоже не стреляли. Группы прикрытия начали отход. Саперы минировали траншеи, еще не уничтоженные дзоты, здания, дороги.

К этому часу командование, штабы и политотделы базы, сектора береговой обороны 8-й бригады и тыла покинули свои командные пункты и, как предусматривалось планом, прибыли на остров Густав-Сверн. Там был создан последний командный пункт для руководства посадкой на корабли групп прикрытия и групп минирования оставшихся объектов.

Теперь уже можно было заминировать командные пункты на полуострове, убежища, доты. Подготовили взрыв электростанции, хлебозавода, холодильника, водокачки. На всех объектах установили часовые механизмы с замедлением на 12 часов. Это были все те же будильники — из запасов военторга, хитроумно приспособленные саперами для взрывов в точно назначенный срок. Все должно взлететь на воздух к 4–5 утра, когда мы будем на подходе к острову Гогланд.

Установленные саперами самодельные взрыватели с замедлением сработали безотказно. В этом я убедился, побывав на Ханко 29 мая 1955 года.

Утром 2 декабря я получил радиограмму от командующего ВВС Краснознаменного Балтийского флота генерала М. И. Самохина. Он требовал немедленно отправить последние наши самолеты-истребители в Кронштадт. Немедленно, чтобы они могли прилететь в Кронштадт засветло. Я не мог с этим согласиться. Их всего осталось у нас восемь. Но эти восемь И-16 стоили двадцати-тридцати. Это были наши лучшие воздушные бойцы. На рейде Ханко — много кораблей. Погрузка еще не закончена. Рисковать нельзя, тем более что несколько раз появлялись истребители противника, но они, пока у нас есть такая защита, не решаются приблизиться к базе. Я ответил генералу Самохину, что истребители вылетят в 15 часов. Командующий ВВС молча с этим согласился. Ровно в 15.00 восемь И-16, оборудованные дополнительными баками для горючего, улетели в Кронштадт. Семь из них благополучно сели на кронштадтском Бычьем поле, один не дотянул, потерял ориентировку у кромки ледового поля, упал на торосистый лед, разбился.

Погрузка продолжалась и второго декабря.

В ночь с 1 на 2 декабря были сняты еще 340 защитников острова Осмуссаар. Мы послали за ними базовый тральщик № 205 «Гафель» под командой Евгения Фадеевича Шкребтиенко. После его ухода на острове осталось 17 подрывников. Начальником этой группы был старший лейтенант Василий Матвеевич Васерин, бывший военпред артиллерийского управления Народного комиссариата Военно-Морского Флота, его помощником подрывник и минер Г. А. Вдовинский.

В ночь со 2 на 3 декабря, одновременно с нашим уходом с Ханко, группа В. М. Васерина подорвала все батареи Осмуссаара. Катер МО, которым командовал сам Григорий Иванович Лежепеков, доставил для этой цели с Ханко на Осмуссаар 300 килограммов взрывчатки. На том же катере подрывники ушли с Осмуссаара. Самостоятельно, без захода на Ханко, они дошли до Гогланда.

Перед тем как попасть на Густав-Сверн, где теперь находился мой КП, я на автомашине ЗИС-101 Николая Павловича Симоняка приехал на пирс. Заканчивалась погрузка кораблей, перевозящих людей и имущество на турбоэлектроход. Его грузили на рейде. Выйдя из автомашины, я приказал шоферу утопить ее.

Водитель сел в машину, отъехал на 50–60 метров от пирса и, не закрывая дверцу, погнал ее вперед, к морю. Но выскакивая, он машинально захлопнул дверцу. Машина упала в воду и тотчас выровнялась, как утка она поплыла, задрав кверху багажник. Вода в герметично закрытый кузов не проникала. Несколько очередей из автомата продырявили машину, и она затонула.

На пирсе образовалась каша из ржаной муки. Несколько тонн ее пришлось уничтожить — некуда грузить, все забито; мешки с мукой не тонули, пока их не вспарывали штыками. Сбрасывая мешки в воду, муку рассыпали, конечно, по причалам.

Подошли семь танков Т-26 и одиннадцать танкеток. В них заложили толовые шашки, подожгли бикфордовы шнуры и столкнули в гавань. Через несколько минут на дне гавани они взорвались.

Так мы уничтожили боевую технику, с помощью которой столько месяцев упорно защищали и защитили Ханко — Красный Гангут.

Вскоре начали прибывать в порт автомашины с группами прикрытия: их было несколько — и матросы-гранинцы, и солдаты из бригады Симоняка, и пограничники старшего лейтенанта С. М. Головина.

Погрузка большей части пришедших кораблей была закончена.

Вице-адмирал В. П. Дрозд опять сформировал отряд тихоходных кораблей под общим командованием капитан-лейтенанта П. В. Шевцова. В отряд вошли транспорт № 538, базовый тральщик 210, канонерские лодки «Волга» и «Лайне», сторожевой корабль «Вирсайтис», тральщик «Ударник», два катера МО и четыре ханковских буксира. Этот отряд, приняв 2885 защитников Ханко, 2 декабря в 17 часов 55 минут покинул Ханко.

Итак, я, военком базы дивизионный комиссар Расскин и мой штаб — на островке Густав-Сверн. За все время командования базой мне ни разу не пришлось побывать на этом островке, хотя я и не люблю сидеть на месте. А островок этот любопытный. На нем в XVIII веке, еще во времена шведского владычества, была построена крепость. До 1941 года сохранились остатки крепостных стен и зданий. Никакой боевой ценности они, конечно, не представляли. Но нам они сослужили службу в последний день эвакуации. Отсюда, с острова Густав-Сверн, мы, все собравшиеся командиры штаба, должны были на трех торпедных катерах Д-3 уйти на Гогланд.

Я собирался уйти не на торпедном катере, а на турбоэлектроходе «И. Сталин». На него была погружена почти половина всех защитников полуострова, оставшихся к концу обороны. Для меня на этом корабле была приготовлена каюта. В эту каюту я приказал отвезти все мои вещи. Утром последнего дня военком Расскин и начальник штаба Максимов заявили, что они просят меня быть с ними, уходить вместе на торпедных катерах. Я согласился.

В 21 час мы с Расскиным на катере снова подошли к пирсу на Ханко. Там лежал убитый при отходе осколком красноармеец 2-го батальона 335-го стрелкового полка Карасев из группы прикрытия майора Путилова. Больше никого.

Город горел. Все-таки подожгли. Правда, опасность миновала. Надолго запомнит враг нашу стойкость и упорство. 164 дня обороны Ханко закончились.

В 21 час 30 минут все три торпедных катера вышли с Густав-Сверна. Я приказал подойти к борту эсминца «Стойкий» и спросил у вице-адмирала Дрозда разрешения идти на Гогланд самостоятельно. Получив «добро», вышли в море.

Идущий за нашим катером второй Д-3 с начальником и офицерами штаба и политотдела вырвался вперед, встал в голову нашей маленькой кильватерной колонны. Я приказал запросить начальника штаба, в чем дело. Получил ответ: «Впереди плавающие мины, идите за мной». Ну что ж. Видно, сперва комиссар и начальник штаба оберегали командира базы, а теперь штаб и политотдельцы прикрывают дивизионного комиссара и меня.

Вслед за нами около 22 часов с рейда вышел последний эшелон — отряд кораблей под командованием вице-адмирала В. П. Дрозда. В его составе были: турбоэлектроход «И. Сталин», эсминцы «Стойкий» и «Славный», шесть базовых тральщиков № 205, 207, 211, 215, 217 и 218, семь катеров МО и четыре торпедных катера. Эти корабли везли 8935 гангутцев.

Торпедные катера набрали скорость и умчались вперед. Я долго стоял на палубе и смотрел на покинутый полуостров. Город горел. Зарево — большое, оно окрашивало воду в красный цвет.

Я спустился в каюту.

Народу много, было очень тесно. Кроме меня и Расскина на катере были генерал-майор Дмитриев, генерал-майор Симоняк, его комиссар Романов, прокурор базы Коршунов, председатель трибунала Морозов, начальник особого отдела Михайлов и другие командиры. Спать не пришлось, хотя и очень хотелось.

Все последние дни, особенно с 30 ноября, когда пришел за нами вице-адмирал В. П. Дрозд, спать было некогда. Проделана громадная работа, преодолено и перенесено колоссальное нервное напряжение. Особенно было тяжело еще потому, что последние пять-шесть дней мы не знали, что делается под Москвой, остановлен ли там враг. Не знали и полной истины о положении Ленинграда. Знали, конечно, что Ленинград — в блокаде, плохо со снабжением. Мы видели, с какой жадностью экипажи прибывающих кораблей получают у нас продовольствие. Мы старались дать им как можно больше. На флоте в мирное время были отличные пайки — и по количеству, и по качеству. Но только придя в Ленинград, я узнал все и ужаснулся. Даже самое страшное наше представление о блокаде оказалось пустяком по сравнению с тем, что мы увидели. Но об этом — позже.

На рассвете впереди открылся Гогланд. Я был на палубе. Самая тяжелая, самая опасная часть пути позади.

Гогланд встретил нас артиллерийским огнем. Я думал, что это бьет батарея с северной оконечности острова по нашим катерам. Стреляет, к счастью для нас, с большим недолетом. Но это стрелял эсминец «Свирепый», принявший наши катера за вражеские.

Мы вошли в гавань Суркюля в восточной части острова.

На Гогланде я узнал, что подорвался на минах турбоэлектроход «И. Сталин». Сонливость, усталость — все как рукой сняло. Я сидел как на иголках, ожидая дальнейших сообщений.

Наконец на рейде появился «Стойкий».

На катере я немедленно подошел к эсминцу, поднялся на борт и прошел в каюту к Валентину Петровичу. Вице-адмирал Дрозд сказал, что делается все возможное для спасения людей. Я предложил пойти вместе с ним на «Стойком» к месту катастрофы, отбуксировать турбоэлектроход к Гогланду. Валентин Петрович ответил, что там у турбоэлектрохода находится «Славный»; если позволит обстановка (он имел в виду минную обстановку), «Славный» возьмет турбоэлектроход на буксир.

Только позднее, уже в Ленинграде, я узнал от Валентина Петровича Дрозда все подробности случившегося.

Примерно в 1 час 16 минут 3 декабря у борта турбоэлектрохода взорвалась мина. Взрыв вывел из строя рулевое управление. Корабль покатился вправо, став поперек курса. За первым взрывом последовал второй — в кормовой части. Судно осталось без хода и управления.

Около гибнущего турбоэлектрохода находились эсминец «Славный», два базовых тральщика № 217, 205, четыре катера МО и ханковский катер ЯМБ. Эсминец «Славный» и базовый тральщик № 217, выполняя приказ командующего эскадрой, пытались взять турбоэлектроход на буксиры.

В 1 час 26 минут под корпусом турбоэлектрохода раздался третий взрыв. Эсминец «Славный», на борту которого находились 602 защитника Ханко, боясь подрыва, отошел от гибнущего судна.

В 3.30 «Славный» вновь пытался завести буксиры, но в этот момент под носом у турбоэлектрохода произошел четвертый взрыв. Заведенные буксиры были перебиты. Последний взрыв вызвал детонацию боезапаса, погруженного на турбоэлектроход. Судно резко погрузилось в воду, палуба, настройки оказались разрушенными.

Три раза батарея Миккилуото открывала и вела огонь по гибнущему турбоэлектроходу и кораблям, спасающим людей.

Корабли-спасатели были перегружены свыше всякой меры и больше не могли принять ни одного человека.

Все корабли, участвовавшие в спасении турбоэлектрохода и его пассажиров, 4 декабря вернулись на рейд Гогланда.

Турбоэлектроход «И. Сталин», как оказалось впоследствии, не погиб. Обладая еще значительной плавучестью, он дрейфовал и находился у южного берега Финского залива в районе между мысом Сурули и Пакри. Там он сел на мель и был захвачен фашистами.

3 декабря с наступлением сумерек эсминец «Стойкий» в сопровождении базовых тральщиков № 205, 207, 218, транспорта 538, двух катеров МО и двух наших торпедных катеров Д-3 вышел в Кронштадт. Командующий эскадрой пригласил меня на ходовой мостик эсминца. У острова Сескар вошли в лед. На рассвете 4 декабря подошли к входу в Невскую губу. Лед уже был сплошным, и нас ожидал для проводки ледокол «Ермак».

Колонна кораблей начала втягиваться в проход, пробитый ледоколом. Впереди идущий ледокол остановился, чтобы взять разбег и продавить лед. Из района маяка Стирсудден батарея финнов открыла по головному эсминцу огонь. Стреляли орудия калибра не более 100 миллиметров. Снаряды ложились близко. Стотридцатки эсминца «Стойкий» открыли огонь по финской батарее. Открыл огонь из своих 305-миллиметровых орудий и форт Краснофлотский. Я перешел с мостика на правый борт эсминца, чтобы лучше рассмотреть стрельбу форта. Пять лет я прослужил в Ижорском укрепленном районе, два года командовал этим фортом. И, несмотря на то, что я досконально знал все береговые ориентиры и приметы на самом форту и берегу, место стрелявшей башенной батареи я мог определить только по вспышкам. Весь форт при наблюдении с моря очень хорошо вписывался в фон берега и отлично маскировался. Вскоре батарею противника заставили замолчать.

Ледокол «Ермак» пробил нам путь в Кронштадт. 4 декабря около 14.00 вице-адмирал Дрозд и все мы, прибывшие с Ханко на торпедных катерах, сошли на лед и пешком вышли на берег в районе Военной гавани.

Возле Летнего сада нас встретили командующий флотом вице-адмирал В. Ф. Трибуц и член Военного совета дивизионный комиссар Н. К. Смирнов. Здесь же, в Летнем саду Кронштадта, был организован митинг, где мне и дивизионному комиссару А. Л. Расскину пришлось выступить.

После митинга все мы поехали обедать к коменданту Кронштадтской крепости генерал-лейтенанту А. Б. Елисееву, назначенному на эту должность после окончания обороны острова Сааремаа. Обед мне показался очень скудным, я еще не привык к этому. С собой у меня ничего не было. Не только пайка, полученного вперед на 10 суток, но даже запасного носового платка, не говоря уже о белье и обмундировании. Только то, что на мне.

* * *

Подводя итоги эвакуации, надо прямо сказать, что только благодаря героизму балтийских матросов, старшин, офицеров и адмиралов удалось снять с Ханко весь гарнизон. Тяжелы, очень тяжки были эти походы для флота, много жертв он принес ради нас. Можно считать чудом, что из 27 809 человек, погруженных на корабли флота, в Кронштадт и Ленинград пришло 22 822 человека. Горько было потерять так много людей, но между Гангутом и Кронштадтом больше двухсот миль заминированного водного пространства, замкнутого батареями врага. Этот прорыв — подвиг флота.

Германские и финские историки и журналисты считают, что спаслось не более 10 тысяч гангутцев. Нет, неверно. Пришли и встали на защиту Ленинграда без малого 23 тысячи бойцов. Мы привезли в Ленинград более 1200 тонн продовольствия и тысячу тонн боезапаса.

* * *

Переночевав в Кронштадте, мы на автомашинах выехали в Ленинград. Спустились на лед через ворота знакомой мне с юности 4-й Северной казармы и поехали к Лисьему Носу.

Вот они, слева северные форты. На них я прослужил долгих одиннадцать лет. Пришел на четвертый форт, на бывшую батарею «Зверев», построенную еще в Крымскую войну, молодым неопытным командиром взвода — краскомом, а ушел командиром дивизиона.

Вот справа хорошо знакомые очертания южного берега с главным ориентиром — Петергофским собором. Собор был уже порядочно побит снарядами. На нем наверняка помещался не один наблюдатель гитлеровцев. С колокольни этого собора Кронштадт, форты и вся «Маркизова лужа» отлично просматриваются, это я хорошо знал.

До Лисьего Носа доехали благополучно, что меня очень удивило. У нас на Ханко так, бывало, не проскочишь. Три машины, да еще легковые, в светлое время дня вызвали бы огонь нескольких батарей.

Вот мы и в Ленинграде.

И тут я увидел людей, с трудом везущих на саночках какие-то длинные свертки. Пригляделся — везут трупы…

Приехали в Смольный. Я не сразу узнал это здание, раскрашенное в черный, желтый и белый цвета, замаскированное сетями с камуфляжем, совершенно искажающим его прямые линии. Внутри Смольного все было как обычно, только часовых больше и вооружены они автоматами.

Прошли в кабинет командующего Ленфронтом. Я впервые узнал, что войсками фронта командует уже генерал-лейтенант Хозин.

Генерал Хозин был высок ростом и обладал хорошей строевой выправкой.

Вскоре пришел член Военного совета генерал-лейтенант Андрей Александрович Жданов. Я видел его не впервые. В мирное время он был членом Главного военного совета Военно-Морского Флота, а мне не раз пришлось участвовать в заседаниях и выступать с докладами о нуждах береговой обороны КБФ.

Военный совет фронта заслушал доклад вице-адмирала В. П. Дрозда о результатах эвакуации Ханко. Затем А. А. Жданов спросил командира 8-й бригады Николая Павловича Симоняка:

— Много ли вы, товарищ Симоняк, потеряли бойцов при переходе?

— Бригада ничего не потеряла. Все потери несли моряки, — ответил Симоняк.

Затем Военный совет выслушал меня. Я доложил, что все, что невозможно было вывезти, уничтожено.

На этом заседание закончилось.

В конце декабря мне вручили приказ, подводивший итог нашей борьбе и подвигу флота. Я приведу этот дорогой для меня документ целиком:

Приказ

ВОЙСКАМ ЛЕНИНГРАДСКОГО ФРОНТА

гор. Ленинград

29 декабря 1941 года

Военным советом Ленинградского фронта Краснознаменному Балтийскому флоту была поставлена задача — провести эвакуацию гарнизона полуострова Ханко, пять с половиной месяцев героически боровшегося с фашистской нечистью.

Благодаря мужеству краснофлотцев, командиров и политработников Эскадры КБФ, отряда заграждения, отряда траления, отряда катеров морских охотников, торпедных катеров, команд транспортов и летчиков-истребителей, эта большая и ответственная задача Балтийским флотом решена. Несмотря на упорное противодействие противника, сквозь минные поля, артиллерийский огонь, шторм и туман героический гарнизон полуострова Ханко доставлен на Родину моряками-балтийцами.

Товарищи гангутцы! Вашим мужеством, стойкостью и упорством гордится каждый советский патриот. Используйте весь свой боевой опыт на новом участке фронта, в славных рядах защитников города Ленина.

Товарищи балтийцы! Вы показали образцы стойкости и упорства в выполнении поставленной перед вами задачи. С такой же настойчивостью бейте врага до полного его уничтожения.

За отличное выполнение поставленной задачи личному составу гарнизона Ханко и выделенному в операцию личному составу кораблей Краснознаменного Балтфлота ОБЪЯВЛЯЮ БЛАГОДАРНОСТЬ.

Желаю вам новых подвигов, новых боевых удач по разгрому и истреблению гитлеровских бандитов.

КОМАНДУЮЩИЙ ВОЙСКАМИ ЛЕНИНГРАДСКОГО ФРОНТА Генерал-лейтенант ХОЗИН ЧЛЕН ВОЕННОГО СОВЕТА СЕКРЕТАРЬ ЦК ВКП(б) А. ЖДАНОВ ЧЛЕН ВОЕННОГО СОВЕТА ДИВИЗИОННЫЙ КОМИССАР А. КУЗНЕЦОВ.

С памятного заседания Военного совета мы поехали по темным улицам осажденного Ленинграда. Выехали на Невский. Нигде ни огонька. Но везде — патрули. Проехали через Дворцовый мост на 11 линию Васильевского острова к зданию Военно-морской академии.

Всего семь месяцев прошло, как я покинул это здание, где полгода учился на Курсах усовершенствования высшего начальствующего состава флота. Какие разительные перемены: темно, сыро, холодно.

Командующий флотом собрал здесь всех командиров соединений на встречу со мной и Расскиным. Все это очень меня взволновало, я видел, что и Расскин взволнован.

Моей семьи в Ленинграде не было, и я не знал, где находятся жена и дочь. Помог мне разыскать их начальник Особого отдела КБФ дивизионный комиссар Лебедев. Они оказались в Ульяновске. Ну, а в эти первые дни я был один, и мне предстояло жить на маленьком штабном корабле «Пиккер».

Начал работать над отчетом, начались повседневные военные дела. Пришлось съездить несколько раз в село Рыбацкое, где расположился штаб Симоняка. 8-я бригада, выведенная в резерв командующего Ленфронтом, пополнялась новыми силами. В марте 1942 года она была преобразована в 136-ю стрелковую дивизию, знаменитую дивизию и в обороне Ленинграда, и в прорыве блокады. Совершенствуя и приумножая гангутские традиции, она участвовала под командой генерал-майора Героя Советского Союза Н. П. Симоняка в боях на всех главных направлениях фронта и стала 63-й гвардейской дивизией.

Военно-морская база Ханко приказом Народного комиссара Военно-Морского Флота от 10 декабря 1941 года была расформирована, ее катера, тыловые части, морская пехота, артиллерийские батареи, соответственно, перешли в другие формирования флота, воевали под Кронштадтом, под Ленинградом, на Невской Дубровке, нигде не уронив честь Красного Гангута.

Составление доклада о боевых действиях по обороне Ханко и о подготовке гарнизона к эвакуации подходило к концу, когда меня вызвал к себе командующий флотом В. Ф. Трибуц. Он спросил:

— Ну, что вы собираетесь делать дальше?

Я, конечно, сразу понял, о чем речь, и ответил, что из блокированного Ленинграда никуда не намерен уезжать, воевать буду здесь и вообще из Балтфлота мне идти некуда.

— Тебя собираются назначить командующим войсками внутренней обороны города и начальником гарнизона, — сказал Владимир Филиппович. — Это предложение Андрея Александровича Жданова. Считаю, что этим выражается и особое доверие флоту, и доверие тебе как флотскому генералу. Что ты об этом думаешь?

Я сразу же согласился.

Уже потом, когда я приступил к совершенно новой для меня работе в штабе внутренней обороны Ленинграда, мои друзья генерал М. И. Москаленко и адмирал В. П. Дрозд при встречах подшучивали надо мной:

— Ну вот, Сергей Иванович, сдали тебя в солдаты. Начинай службу по второму кругу…

Доля истины в этом была, действительно шла «служба по второму кругу». Блокадный Ленинград до июля, а потом Заполярье…

* * *

В меру своих сил я рассказал про то, что произошло в те 164 дня 1941 года на полуострове Ханко и в годы, предшествовавшие войне, в этом районе устья Финского залива, в Кронштадте и на Балтике, на дальних подступах к колыбели Великого Октября — к городу Ленина. Это одновременно и рассказ о молодости и зрелых годах автора, воспитанного Коммунистической партией и связавшего всю свою жизнь с формированием и борьбой Вооруженных Сил страны.

Приношу глубокую благодарность писателю Владимиру Александровичу Рудному за помощь в этом необычном для меня труде.

Иллюстрации

Моонзундский архипелаг

Район Ханко

Сергей Иванович Кабанов

Вид на город Ганге

На внешнем рейде Ханко

А. Л. Расскин

П. Г. Максимов

П. И. Власов

Н. П. Симоняк

Г. П. Романов

Г. Р. Кетлеров

Н. Д. Соколов

Н. С. Никаноров

Я. И. Кожевников

И. О. Морозов

С. М. Путилов

И. Д. Борисов

А. К. Антоненко

П. А. Бринько (слева) рассказывает товарищам об успешно проведенном воздушном бое

П. И. Бискуп

Л. Г. Белоусов

А. Ю. Байсултанов

П. Ф. Стрелецкий

Б. М. Гранин

С. А. Томилов

Ф. Г. Пивоваров

А. Н. Фетисов

Алексей Гриденко

Снайпер Григорий Исаков

П. В. Курилов

А. И. Румянцев

Высадка десанта на остров

Г. Г. Кудрявцев (слева) и Е. К. Вержбицкий

П. Т. Сокур

Анатолий Репня

С. Ф. Кудряшов (слева) и Н. Н. Носов

Саперные работы на Петровской просеке

Сигнальщик Соломатин

А. И. Терещенко

Расчет зенитных пулеметов на огневой позиции

А. Д. Губин

С. С. Зинишин

Я. С. Сукач

С. М. Головин

В. П. Дрозд

И. Г. Карпов

Н. И. Мещерский

Е. Ф. Шкребтиенко

Памятки, сборники стихов, сатирические листовки, изданные в ноябре 1941 года политотделом военно-морской базы Ханко

Примечания

1

Служба наблюдения и связи, существовавшая прежде в Военно-Морском Флоте.

(обратно)

Оглавление

Глава первая Путь в краскомы

Глава вторая Главная база или погранзастава?

Глава третья Командировка в Эстонию

Глава четвертая Выход на простор

Глава пятая Моонзундский архипелаг

Глава шестая На петровский Гангут!

Глава седьмая Начало войны

Глава восьмая В огне и под огнем

Глава девятая Оборона и наступление

Глава десятая Тыл и фронт

Глава одиннадцатая Западнее всех фронтов

Глава двенадцатая Бои на архипелаге

Глава тринадцатая Мы готовимся к зиме

Глава четырнадцатая На новый фронт

Глава пятнадцатая Последний рубеж

Иллюстрации X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?