«От Альп до Гималаев»

Вступление

Я очень люблю старый Каунас. От его домов, уз­ких, мощенных брусчаткой улочек веет седой стариной. Особенно волнуют мое воображение сохранившиеся до наших дней руины древнего замка у впадения реки Нерис в Неман. Когда я иногда забредаю сюда, то не­вольно вспоминается разбойничий тевтонский орден монахов-крестоносцев. Прикрываясь миссией приобщения язычников к христианскому богу, они беспощадно грабили и убивали литовцев. По Неману крестоносцы добирались до каунасско­го замка, стоявшего на пути захватчиков. Двести лет литовцы самоотверженно сражались с крестоносцами, пока наконец в 1410 году у Грюнвальда объединенные войска литовцев и поляков при участии русских, татарских и чешских полков не разгромили тевтонцев.

Лишь после того как вся Европа приняла христианство, оно распространилось и в Литве. Началось строительство многочисленных костелов, различные католические ордены воздвигали здания монастырей, укрепляя власть и влияние церкви.

Господство католицизма в Литве не прошло бесследно: многие семьи посвящали своих детей служению богу. Поэто­му нет ничего удивительного в том, что и я, юноша, вырос­ший в религиозной семье и поощряемый настоятелем местно­го костела, готовил себя для миссионерской деятельности в еще не приобщенных к христианству странах. Однако судь­ба распорядилась таким образом, что мне не довелось побы­вать в далеких миссиях. Я осознал, что навязывать другим бога более чем нечестно, что любая религия есть лишь иллю­зия, самообман, а также обман других.

Но я знаю многих, кто прошел этот путь, неся слово божье „язычникам", основывая миссии в джунглях Южной Америки, в Африке, в Азии. Лишь по прошествии многих лет некоторые из них начали понимать, на что ушли лучшие годы их жизни. Иногда я встречаю таких бывших миссио­неров.

Однажды перед зданием каунасской ратуши я вдруг столкнулся с седовласым стариком. Нос с горбинкой, малень­кие, глубоко посаженные глаза, шрамы на лице. Так это же он, Викторас Заука! Бывший салезианский миссионер в Ин­дии! Я остановился как вкопанный.

— Разрази меня гром, ты ли это, Викторас?! - я раскрыл навстречу ему объятия.

— Ты не ошибся, это я, — и он обнял меня.

— Живой, здоровый! Значит, ты не вернулся в Ин­дию?..

— Не отважился, брат, не решился, — махнул рукой Вик­торас. - Хватит с меня и этих шрамов. Совсем немного - и по мне пропели бы „со святыми упокой". Как вспомню, воло­сы дыбом встают.

— Когда ты в свое время гостил в Салдутишкисе, в нашем монастыре, ты ничего об этом не рассказывал. А ведь я соби­рался пойти по твоим стопам. А потом поползли различные слухи, будто ты отрекся от религии, женился!

— В то время я еще не мог обо всем рассказать, а позже наши пути разошлись, мы не встречались. Да и сколько лет прошло! Целая вечность!

— Да, годы летят... Но сейчас-то ты не отвертишься... Да­вай зайдем куда-нибудь, посидим, и ты расскажешь.

— Долго говорить, брат, — отнекивался Викторас, но по его глазам было видно, что он не прочь поделиться воспоми­наниями.

— Я ничего не знаю о том, что тебе довелось пережить. А ведь это совершенно неизвестный мир, - настаивал я. - Раз­ве что ты спешишь...

— Да нет, время есть. Я ведь пенсионер. Ну, если у тебя есть настроение... Что же! Пойдём-ка к замку. Оттуда и мое родное гнездо видно, оттуда и мой тернистый путь начинался. Лучшего места нам не найти.

— Пошли. И мне там нравится. Веет каким-то спокой­ствием.

И вот мы у древней крепости. Рядом с ней скамейки для отдыха. На одну из них мы и присели.

Часть 1

1

Кажется, я никогда ни на минуту не останавливал­ся и не поворачивал назад, а день за днем, час за часом упорно стремился только вперед, — начал свой рассказ Викторас Заука. Иногда он глубоко задумывался, умолкал, словно его что-то угнета­ло. - Всю жизнь я словно бы взбирался на высоченную гору. И этом неустанном стремлении многократно ошибался, ис­правлял свои ошибки и делал новые... Сейчас как-то странно заглядывать в свою прошлую жизнь. Сдается мне, будто я теперь нахожусь на вершине и смотрю в бездонную пропасть, разверзшуюся у моих ног.

В нашей семье было пятеро братьев. Я - самый старший. Уже шестнадцатый годок мне пошел. Иногда, взяв тайком отцовскую бритву, сбривал чуть наметившийся пушок над верхней губой. Лишь бы быстрее стали расти настоящие усы, лишь бы поскорее стать настоящим мужчиной. И танцевать, признаюсь, пытался научиться, пробуя где-нибудь в укромном местечке подражать танцующим.

У нас был собственный дом. Впрочем, какой там дом! Лачуга, да и только. Вон там, за теми реставрируемыми зда­ниями, стояла она, кое-как слепленная из обломков кирпича. Даже двора не было. И теперь, кажется, там ничего не измени­лось. Правда, не живет никто. Склад какой-то.

В нашей лачуге была одна-единственная большая комната. И кухня, и гостиная, и спальня - все вместе. Посередине ком­наты стоял длинный стол на крест-накрест сбитых ногах. Рядом с ним - несколько шатких табуреток. У стен - пароч­ка так называемых мягких топчанов. На них мы и спали. За широким шкафом был угол родителей.

На стенах висели изображения святых. Посередине - рас­пятие. По обе его стороны было укреплено по свече из чистого воска. Мать зажигала их по вечерам, когда ставила нас для молитвенных песнопений на колени.

Меня мать будила очень рано. Перехватив чего-нибудь, а то и натощак, глотнув только воды, я стремглав бежал в ти­пографию „Жайбас", чтобы успеть получить и распродать кипу газет «Летувос жиниос» («Вестник Литвы»). С газетами я мчался на аллею Свободы занять лучшее место там, где помноголюднее. По пути я бегло прочитывал заголовки и гром­ко выкрикивал их прохожим, чаще всего не понимая сути прочитанного. Быстрее всего расходились те номера газеты, в которых писали об ограблениях, убийствах или о прави­тельственных переворотах. Уж очень люди интересовались этими событиями! Словно их самих грабили или изгоняли из дому. Я уже тогда заметил, сколь узок круг интересов наших горожан. Но, конечно, вовсе не переживал из-за этого. Главным было побыстрее распродать газеты и бежать домой, где ждали мой заработок.

В тот летний день 1930 года мне не везло. Я не нашел в газете даже самого маленького сообщеньица, которое по­щекотало бы нервишки обывателям. Я уже хотел было что-нибудь придумать о знаменитом разбойнике Рицкусе[1] либо о видении девы Марии, но побоялся. Если совру, газет у меня больше не будут покупать, останусь без работы, ничего не принесу домой, да еще отцовский ремень по мне погуляет.

И вдруг мелькнула мыслишка, что неплохо бы безобидно пошутить. Перекрикивая стоящих рядом и тоже вопящих друзей, я заорал что есть мочи:

«Пожар! Пожар в сердцах людей!..»

Таков был заголовок маленькой заметки. Это подейство­вало. Газету быстро расхватали.

Купив в хлебном магазине булочек, я помчался к замку. Здесь меня поджидали братья. Мы заранее условились поиг­рать в этом месте. Братья притащили с собою лук со стрелами и подобие щитов из фанеры с намалеванными на них черными крестами.

Я дал каждому по булочке, и они быстрехонько исчезли в наших животах. А потом мы стали играть. Братья выступали в роли крестоносцев и нападали, а я оборонялся и не намерен был сдаваться. Сражались мы истово, не замечая ничего во­круг. Наконец, устав, присели отдохнуть. Мимо как раз про­ходил небольшого роста священник в очках. Я частенько встречал его в старом городе. Он всегда вел то одного, то не­скольких мальчиков, а иногда и целую группу ребят. На этот раз он был один. Подойдя к замку, ксендз остановился, по­смотрел в нашу сторону и удалился.

Вскоре священник вернулся вместе с моим отцом. Они стояли поодаль и смотрели на нас. Мы опять было начали иг­рать, но, заинтригованные, то и дело посматривали на них.

— Так которого вы хотели бы? — наконец спросил отец. Ксендз пальцем ткнул в мою сторону:

— Этого!..

— Виктораса?.. — Отец округлил глаза. - Он ведь за наши­ми меньшими присматривает, да и семье уже помогает. Нет, уж лучше берите младшего. Вам ведь все равно которого, ведь так?..

— Сколько он учился? — продолжал расспрашивать ксендз, не обращая внимания на слова отца.

Интересно, зачем я вдруг понадобился ксендзу? Ребят, тех, что прислуживают во время богослужения, было и так предостаточно. Да я и вышел, по сути дела, из этого возраста. Для духовной же семинарии я еще слишком молод. Непонят­но, зачем я понадобился священнику?..

— Викторас и сейчас учится, — с гордостью ответил отец. — Мы хотя и рабочие, но знаем цену образованию. Еще мой де­душка говорил: «Образование не надо таскать на своем горбу». Да, образованный человек дороже ценится. Вот я ли­тейщиком на заводе Тильманса работаю, но с трудом содержу семью. А если бы в свое время учился, дети мои не страдали бы так. Да и я не боялся бы безработицы. Образованный всегда может прокормиться.

— Это давно всем известно, — стал постепенно раздражать­ся ксендз. - Скажи-ка лучше, где Викторас учится. В ремес­ленном училище?

— Где уж нам! Денег бы не хватило. Книжки, тетради, форма, да еще плата за учебу... Он посещает курсы во Дворце труда. Записался на отделение самообразования и даже уже экзамены сдает...

— Ну и сколько он окончил классов?

— Точно не знаю. Уже третий, а может быть, четвертый год посещает курсы. Викторас, кончай играть, подойди сюда. Ска­жи, сколько ты этих классов окончил?.. Однако, святой отец, я его вам не отдам. Подучится сам, может, и младшим помо­жет. Мы хотим, чтобы дети получили хотя бы немного обра­зования.

Я стоял, скосив глаза на сутану ксендза, и молчал. — Так все же, сколько классов? - спросил священник, приподняв мой подбородок.

— Почти четыре, — отвечал я, насупившись. — Не сдал лишь немецкий язык. Перепутал роды и падежи. Поэтому и удостоверения не получил. Но я его сдам, дружок обещал помочь.

— Это удостоверение ты обязательно получишь, — заверил меня священник. - А сейчас ступай, забирай из дому свои вещи и пойдешь со мной. Я миссионер салезианской конгрега­ции Скелтис. Антанас Скелтис.

— То есть как, вот так сразу и забираете ребенка? — Отец был поражен таким оборотом дела. — Ведь это я его на курсы самообразования направил. Хотя бы малость возместили мне за учебу...

Миссионер Скелтис метнул на отца сердитый взгляд и резко ответил:

— Мы его будем учить в монастыре. Определим в гимна­зию. Даром, без всякой платы. И не здесь, в Каунасе, а в Ита­лии. Мы подготовим из него миссионера. Обращая язычников в Христову веру, он не только сам заслужит царство небесное, но и вам, родителям, откроет его врата. Как же вы этого не цените?! Такое счастье редко кому выпадает...

— Но наша семья его потеряет, — не сдавался отец. — Уве­зете мальчика куда-то, и может статься — мы его больше ни­когда не увидим.

— Постыдились бы так говорить! - возмущался миссио­нер. — Не можете пожертвовать богу одного сына. Странный вы человек, а еще католик. Другие родители и за учебу до­плачивают, и пожертвования шлют, лишь бы только их детей приняли. Иметь в своей семье миссионера — это большая честь.

Посмотрев исподлобья на миссионера, я решительно за­явил:

— Никуда я не поеду. Мне и здесь хорошо.

— Неужели ты не хотел бы повидать теплые страны?.. — стал уговаривать меня Скелтис, обняв за плечи. Какие там города! О-о... Венеция неповторимая — прекраснейшие зда­ния, построенные на воде. По ее улицам-каналам плавают лодки, называемые гондолами. Повсюду звучат гитары, льются песни. А Рим, этот музей восхитительных памятников! А остров Сицилия с действующим вулканом... Ты увидишь неописуемые прелести мира! А потом, закончив учебу, может быть, направишься в Африку или Азию... Поедешь верхом на слоне в джунгли. Тебе выпало большое счастье. Не восполь­зуешься им — потом горько пожалеешь. Подумай, пока еще не поздно.

— Нет!.. — отрезал я и, освободившись от объятий миссио­нера, вернулся к стоящим поодаль братьям.

— Ну, если уж направите учиться, тогда берите, — услы­шал я голос отца. — Перестань играть! — прикрикнул он на меня. — Ступай и собирайся в дорогу!..

Я притворился, что не слышу этих слов и стал бороться с братьями, лишь бы только взрослые от меня отстали побы­стрее. Но отец крикнул сердито:

— Викторас, кому сказано?

Он не любил дважды повторять одно и то же. Ослушаешь­ся — ждут тебя розги. Сказал, — значит, надо собираться. Да к тому же, если говорить честно, мое воображение поразили слова монаха о джунглях, слонах, неописуемой красоте городов.

Авторитет родителей часто определяет судьбу детей. Для многих она складывается счастливо. Но со мной было иначе. Если бы я тогда воспротивился отцовской воле, се­годня не пришлось бы сожалеть о том, что довелось пере­жить.

В сопровождении Скелтиса мы пришли домой. Мать, увидев входящего в комнату священника, стала суетливо прибираться. Миссионер остановил ее.:

— Не беспокойтесь, мы ненадолго. Вот лучше сына быст­рее соберите! С отцом мы договорились: определим маль­чика в миссионеры...

— Святой отец, откуда нам такое счастье?.. - мать припа­ла губами к руке Скелтиса. Потом, открыв цветастый сун­дук, стала собирать мне чистое белье. - Вероятно, сам архан­гел Михаил привел вас в нашу семью. Это же несказанная радость! Я ведь и мечтать не смела... И вдруг какая небесная благодать. Миссионером!

— У господа бога все равны. Он выбирает того, кто ему больше нравится. Помолитесь же за сына и за меня.

— Я каждый вечер буду горячо молиться, - отвечала сия­ющая мать. — В часовне святой Гертруды я на коленях буду ходить вокруг чудотворного креста. Никогда не забуду вас, нашего благодетеля, в своих молитвах, каждый день стану за вас бога молить.

Я залез на чердак и отыскал потрепанный отцовский че­моданчик. Мама уложила в него старое пальто, поношенную рубашку, штопаные носки. Я рассовал по углам чемодана конспекты по самообразованию, парочку тетрадей, карандаш. Потом простился с матерью, отцом и братьями. Когда мы уже собирались уходить, младший братишка протянул мне само­дельный лук со стрелами и сказал:

— Бери, мы новый себе смастерим.

Его глаза наполнились слезами, подбородок дрожал. Да и у меня в горле застрял комок. Дрогнувшим голосом я ска­зал ему:

— Береги лук. Когда вернусь, мы еще поиграем...

Чтобы не видеть слез братьев, я вышел раньше миссионе­ра. Душа моя была в смятении: меня, конечно, манил бес­крайний, неведомый мне мир, но одновременно я испытывал страх перед новой жизнью и поэтому мечтал о том, чтобы улица, по которой мы шли, никогда не кончалась.

Но вот и площадь Ратуши. Свернув направо, мы подошли к костелу Святой Троицы, за которым виднелись крыши салезианского монастыря и зеленые верхушки деревьев.

Войдя в костел, мы преклонили колени у главного алта­ря. По указанию Скелтиса я возблагодарил Иисуса Христа за то, что он призвал меня стать миссионером.

Помолившись, мы встали и прошли через другую дверь в монастырский двор. Затем повернули к зданию, находяще­муся рядом с костелом. Поднявшись на второй этаж, мы во­шли в комнату, где было уже несколько ребят. Миссионер, указывая на меня, сказал им:

— Вот еще одного товарища я вам нашел. Будьте все как братья.

Когда Скелтис оставил нас, я оглядел своих будущих то­варищей. Одни были старше меня, другие — еще совсем дети. Некоторые одеты в гимназическую форму. Видимо, они были из зажиточных семей. Чуть поодаль стоял рослый паренек с угловатым лицом, одетый во все коричневое. Я подошел к нему, дружески улыбнулся и сказал:

— Как тебя звать?

— Ромас Юодейкис.

— Из Каунаса?..

— Нет!.. Из Казлу-Руды.

— Как ты попал в монастырь?..

— Меня продали.

— Как так — продали? — не понял я.

— Продали, да и только. Родители продали. А что, разве не могут продать ребенка?! Отец говорит, что меня бес принес и подкинул. Я, видишь ли, какой-то непутевый. Не боюсь даже с безбожниками говорить. А они ведь поносят бога. Умею ходить по натянутому канату, могу даже сделать двой­ное сальто. Говорят, что я неугомонный и неуправляемый. Думаю, что мне здесь не место.

— Если не нравится в монастыре, тогда иди в цирк, - ска­зал я, пораженный его талантами.

— Как же уйдешь, если отец истратил те денежки, кото­рые получил у миссионера? Откуда их взять, если бы даже он захотел их вернуть?

— Сколько же за тебя уплатили? - спросил я с удив­лением.

— Не знаю сколько, — Ромас пожал плечами. — Лошадь наша пала, так вот за эти деньги мы другую купили. Черную, у цыган...

— Так ты в монастыре все же останешься?..

— Не знаю. А куда податься? А ты?.. Убежишь?..

— Может, и убегу! Здесь как-то неуютно... Внезапно мне стало очень грустно, я так затосковал по братьям и родителям, что слезы сами хлынули из глаз...

2

Утром нас разбудил тихий звон колокольчика. Кто-то резко сдернул с меня одеяло. Я не сразу сообра­зил, где нахожусь. Протерев глаза, увидел, что все ребята стоят на коленях и молятся. Я вскочил и тоже стал на колени рядом с ними.

Перед нами на стене висел большой писанный красками портрет, на котором был изображен основоположник салезианского ордена святой Боско. Лицо его было спокойным, над головой — сияние. Рядом со святым, подобно нам, стояли на коленях несколько юношей. Один из них был негром, дру­гой, чуть посветлее, — метисом, остальные — с узкоглазыми восточными лицами. К коленопреклоненным юношам с одной стороны приближался индус в тюрбане, с другой - индеец, голову которого украшали разноцветные перья. Над ними витали два ангелочка, игравшие на трубах, два других держа­ли полотнище, на котором было начертано: «Omnia instau-rare in Christo» («Все возродим во Христе»).

Вскоре появился Скелтис и отвел нас в часовню.

— Священник Боско зрил в своих видениях также мис­сионеров-литовцев, — объяснил нам Скелтис во время заутре­ни. — Отныне и вы последуете по миссионерскому пути свя­того Боско.

— Слава святому Боско, — ответили мои новые друзья и углубились в молитву.

Молились мы недолго, как кто умел. Но вот Скелтис хлопнул в ладоши, велел подняться в спальню, заправить кро­вати, умыться и вообще навести порядок. Потом отвел нас в трапезную на завтрак. Обступив подковообразный стол, мы вновь перед едой восславили господа. Ели молча. Прошлое словно бы покидало нас.

После завтрака нас повели через площадь Ратуши в кос­тел. В храме было девять великолепных алтарей. Мы шли вразнобой, и наши шаги гулко отдавались под сводами костела.

Подойдя к главному алтарю, мы стали на колени. В окно храма ярко светило утреннее солнце. Алтарь весь сверкал, статуи святых казались прямо-таки живыми.

— Вы зрите вершину Голгофы, а на ней распятого Хри­ста, - объяснял сопровождавший нас миссионер. - У его ног распростерлась Мария Магдалина. Она была большая грешни­ца, но, услышав проповеди Христа, осознала свои заблуж­дения, раскаялась, исповедовалась, и грехи ее были отпу­щены. И вы пойдете по пути Христа, неся людям исцеление и благодать.

— Мария Магдалина была любовницей Христа, - шепнул мне на ухо Ромас. - А всего она любила три сотни мужчин.

— Откуда тебе это известно? — спросил я с интересом, боясь лишь, как бы наше перешептывание не заметил Скел­тис. — Врешь ведь!

— Видит бог, не вру, — Ромас ударил себя кулаком в грудь.

— Откуда ты это знаешь? Кто тебе говорил?

— Один безбожник. Говорю тебе, что слышал, как без­божники рассуждали об этом. А они о боге знают больше, да и больше рассказывают, чем ксендзы. Гораздо больше. Они даже умнее моего дяди настоятеля...

А миссионер продолжал объяснять:

- Чуть поодаль стоят ученики Христа - апостолы. Они распространяли Христово учение, были первыми миссионера­ми. И вы решили последовать их примеру. За миссионерскую деятельность апостолов Филиппа и Андрея язычники распяли, как Христа.

— Неужели и нас это ждет? — спросил я с беспокойством Ромаса, словно он все знал и мог объяснить.

— Не знаю, — пожал тот плечами.

— Ближе всего к Христу стоит апостол Симон, — продол­жал свой рассказ Скелтис. — Это один из преданнейших уче­ников Христа. Распространяя христианскую веру, он обошел многие страны. Толпы людей следовали за ним. Мстя ему за это, язычники пронзили Симона копьем. А вот одесную Христа святой Иоанн Креститель. Он долго жил отшельником на скале, питался кореньями и прикрывал свое тело звери­ными шкурами. Это он стал призывать людей следовать по пути истинному. Именно он окрестил Иисуса Христа. За свои радения о приобщении людей к христианству он также тяжко пострадал. Помолимся же и попросим святых апостолов, что­бы они вдохновили нас, придали стойкости тем, кто готовит­ся проповедовать и распространять учение Христово.

Меня уже не манили дальние страны. Я не хотел даже воз­носить молитвы первым миссионерам - апостолам. А если доведется столкнуться с язычниками... Ведь им ничего не сто­ит и нас распять на кресте или разрезать на куски. И мне по­чудилось, что вокруг нас понаставлено множество крестов. На одном из них распят я, на другом — Ромас.

— Убегу из монастыря, — не выдержав, шепнул я в испуге на ухо Юодейкису и оглянулся. Я знал несколько выходов из базилики, ведь меня здесь обучали катехизису. И дом наш недалеко от базилики. Если отец и вздует как следует, то это все же лучше, чем быть распятым на кресте.

— Не переживай, все это происходило очень давно, — ободрял меня Ромас. — Вряд ли мы повстречаем язычников... В наше время, рассказывал один безбожник, есть всякие ре­лигии. Все люди почитают богов, только все — разных. Наш бог самый что ни на есть лучший, поэтому его на других ме­нять не станем. Так учит миссионер Скелтис.

Я успокоился.

— А сейчас пройдемте на середину храма, — сказал Скел­тис. — Вы увидите фрески, рассказывающие о жизни других учеников Христа.

Мы неторопливо прошли к середине костела и сели на скамьи. Скелтис поднял руку и, указывая на одну из фресок, сказал:

— Видите там наверху картины? На них изображены луч­шие ученики нашего спасителя Петр и Павел. Когда Христос воскрес и вознесся на небеса для вечной жизни, Павел был одним из фарисеев[2], которые преследовали первых христиан в Палестине. В то время Павел назывался еще Савлом. По по­ручению фарисеев он отправился в столицу Сирии город Да­маск, чтобы схватить христиан. Внезапно с небес разлился дивный свет и послышался голос Христа: «Савл, Савл! Что ты гонишь меня?» Потрясенный Савл, прибыв в Дамаск, не только не преследовал христиан, но и сам принял крещение. Его нарекли Павлом, и он стал распространять христианство. Павел проповедовал на Кипре, в Малой Азии, в Эфесе. За это его несколько раз бросали в темницу, избивали камнями, истязали плетьми. Однако Павел не отрекся от христианской меры.

В этих же краях проповедовал учение Христа и его люби­мейший ученик — апостол Петр. Фарисеи его также преследо­вали, а потом римляне схватили Павла и Петра и приговорили к смерти. На Ватиканском холме в Риме апостола Петра рас­пяли на кресте вниз головой, а Павлу там же отрубили голо­ву. Но голова его вновь приросла. Отрубили еще раз. Голова вновь очутилась на своем месте. И только в третий раз голова Павла была отрублена насовсем. Но многие из палачей, по­раженные увиденным чудом, обратились в христианство... Позднее на том месте, где были замучены апостолы, папы соз­дали Ватиканское государство. И вам доведется побывать в нем. Мои возлюбленные отроки, будете ли вы преданы Иисусу Христу? — торжественно вопросил миссионер, сверля нас испытующим взглядом.

— Будем! Будем! — ответили ребята, и их молодые голоса отражали высокие своды костела.

Я опустил голову и крепко сжал губы. Не миссионером, а инженером хотел я стать. Гораздо лучше строить дома, про­кладывать железные дороги, чем читать людям проповеди.

А Скелтис продолжал нас испытывать:

— Не побоитесь умереть за Христа?

— Не побоимся! — звучал решительный ответ.

— Будете послушны повелениям святого отца?..

— Будем послушны!

— Я верю в вашу преданность церкви, — произнес с умиль­ной улыбкой миссионер. — А теперь пойдемте в часовню свя­того Иоанна. Там мы увидим ангелов, которые будут сопро­вождать вас в дальние страны. Они будут вашими верными хранителями.

В молчании, опустив головы, мы пошли в готическую часовню, которая находилась в боковом нефе. На ее сте­нах были изображены три огромных ангела с прекрасными крыльями и золотыми ореолами над головами. Один из них держал крест, второй — якорь, третий — книгу. Ниже было начертано: «Fides», «Spes», «Charitas».

— Это вера, надежда и любовь, — пояснил Скелтис. — Если человек не отрекается от бога, эти добрые духи сопровожда­ют его в течение всей жизни.

Я усомнился в истине слов миссионера. Неужели любовь, веру и надежду дают человеку ангелы? Кто же вызывает во мне сомнения, быть или не быть миссионером? Тоже крыла­тый дух? А может, дьявол?

«Бежать» — вновь мелькнула мысль, однако я но осме­лился подняться. Побоялся. А кого? Не знаю, кого. То ли бога, то ли своего отца. Я в самом деле не знал кого, но очень боялся...

Вернулись мы из базилики молчаливые, задумчивые. Я не находил себе места. Отказался играть в мяч, не хотелось чи­тать. Мы с Ромасом отошли подальше от изображения Христа и уселись на скамеечку.

— Бежим, — предложил я своему другу, надеясь, что он меня поддержит.

Но Ромас лишь как-то странно посмотрел, сощурив свои красивые глаза, и задумался.

— А куда я денусь?.. Отец опять погонит в пастухи. Стадо огромное. Одна беда с ним. Когда коровы начинают метаться от укусов слепней, носишься за ними из последних сил. Не удержишь стадо — хозяин прогонит. И отец, конечно, не при­ласкает. Несколько дней сидеть потом не сможешь. Надоело мне это. А здесь, в монастыре, водят нас по храмам, расска­зывают такие красивые и печальные истории о святых. Да и кормят прилично. Только со всем соглашайся и прославляй господа бога. А если еще повезут в Италию или Францию... Не буду больше верить безбожникам. А ты что, сбежишь?! Тебе здесь не нравится? Все ходишь повесив нос...

— Я посещал курсы самообразования. Хочу стать инжене­ром. Пойдем ко мне, мы живем неподалеку. Ты потом вер­нешься, а я останусь дома. Замолвишь за меня словечко. Пошли...

— Нет, не пойду. Непослушание - это грех. Выгонят из монастыря. А отец не сможет вернуть деньги, полученные за меня. Он меня частенько кнутом учил. Хоть немного разума втемяшил...

- Ну, будь здоров, — неуверенно произнес я и поднялся, все еще не зная, что же мне делать, как поступить. - Напиши мне...

- Писать я буду. А может, останешься? Будем с тобою дружить.

- Не могу. Мне страшно даже подумать, что куда-то уве­зут. Я никогда еще из дому не уезжал...

- Я тоже...

- Не знаю, хорошо ли, плохо ли делаю, однако... Ну, будь здоров...

Больно было покидать нового друга, которого, казалось, знал давным-давно. Но перед глазами вновь возникли фрески, виденные в костеле, вспомнились рассказы о муках апосто­лов. Дрожь пробежала по телу. Я с малых лет не переносил боли.

Ромас с предосторожностями проводил меня до калитки в монастырской стене. Я глянул на него. Его глаза были пол­ны слез. Я чувствовал, что Ромас мне завидует. Не выдержав моего взгляда, он прикрыл ладонями глаза и побежал в сто­рону костела.

Я подошел к дверям, глубоко вделанным в каменную стену, и нажал на массивную ручку. Где-то в отдалении при­глушенно прозвучал звонок. Я и не заметил, как появился монах и спросил:

- Куда это ты, братец, собрался?..

Растерявшись, я не знал, что ему и ответить. Но тут же совладал с собою:

- В базилику. Помолиться у креста спасителя.

- А разрешение ты испросил? Я молчал.

- Тот же Христос и в нашем храме, братец, — сказал мо­нах, ехидно улыбаясь. — А молиться, конечно, нужно. Молит­вы очищают, даруют сердцу благодать.

Посрамленный и расстроенный неудачей, я повернул обратно, осматривая в то же время каменную стену. Преодо­леть такую высоту было немыслимо, тем более что на верху стены блестели вмурованные в нее осколки стекла. Я понял, что из монастыря мне не выбраться.

Было очень стыдно вновь встретиться с Ромасом, но разве я виноват в том, что не смог убежать. За нами повсюду следит недремлющее, всевидящее око всевышнею. Увы, за ошибки приходится расплачиваться.

Я медленно побрел в монастырский храм, отыскал моля­щегося Ромаса и опустился рядом с ним на колени. И словно оправдываясь, прошептал ему на ухо:

— Нас зорко стерегут ангелы-хранители...

— Да будет на то святая божья воля. Не придется мне и писем тебе писать. Помолимся, чтобы сердце успокоилось.

И мы склонили головы перед изображением Христа.

3

На следующий день в нашу спальню привели еще не­скольких ребят. Теперь наша группа стала довольно многочисленной. Прошло несколько недель. Я уже почти смирился со своей судьбой и даже раскаивал­ся, что хотел сбежать из монастыря.

Перед отправкой на вокзал нас повели в костел помо­литься. Только мы спустились по лестнице вниз, как я заме­тил возле себя монаха. Он не отходил от меня и в костеле. Я недоумевал, чего он пристал ко мне. Неужто стережет, что­бы я не сбежал?..

Миссионер Скелтис, произнося прощальную проповедь, упомянул в конце ее, что кое-кто из ребят не держит данного слова. Я понял, что речь идет обо мне, и не знал, куда девать глаза. Вернувшись из костела,я не вытерпел и, подойдя к мис­сионеру, попросил прощения:

— Меня очень напугали эти распятия в базилике... Вот я и не выдержал. Простите меня.

— Ты нарушил свое слово, — сказал Скелтис. — Знай, сын мой, что отречение от данного слова есть зародыш каждого греха. Старайся побороть дурные намерения, которые поощ­ряет сатана. Не оглядывайся назад! Стремись всем своим умом и сердцем к душевной уравновешенности, и ты станешь хорошим воспитанником монастыря.

Видимо, миссионер не поверил в искренность моего раскаяния. По пути на вокзал приставленный ко мне монах не отходил ни на шаг, следуя рядом со мною как тень.

Когда мы вошли в вагон, монах остался на перроне. Скел­тис позвал меня в свое купе. Я устроился у окна вагона и тай­ком показывал язык своему «конвоиру». Из-за него я ничего не видел, когда шел на вокзал, не смог даже проститься с ули­цами, где продавал газеты. Лучше бы пригласили родителей и братьев проститься со мной.

Паровоз дал гудок, вагоны дернулись, и мы тронулись в путь. Вскоре проехали железнодорожный мост над Нема­ном, в стороне остался поросший кустарником крепостной холм, куда мы с братьями бегали играть. И вот наконец поезд промчался через овраг, образованный речкой Ийесей, и пока­тил среди полей.

Город моей юности, как и время, прожитое в нем, посте­пенно отдалялся. Сердце бередила щемящая тоска по род­ным местам и близким.

Миссионер Скелтис, сидевший рядом со мной, сказал:

— Путь наш дальний. Чтобы было чем заняться, я захватил с собой разные игры. Но перед тем как приступить к играм, следует выбрать мне помощника. Иди созови мальчиков.

Я был удивлен, что он послал именно меня созывать друзей. Значит, доверяет. А может быть, испытывает? Я вско­чил, будто подброшенный, побежал сначала в одну, затем в другую сторону вагона и сказал, чтобы все поторопились в наше купе.

Когда мальчики собрались, Скелтис объявил:

— Моим помощником предлагаю избрать Виктораса. Ребята зааплодировали и стали кричать «ура!».

Я был поражен: такое доверие! Почему он так быстро изменил свое мнение обо мне? Я тогда еще не знал коварства взрослых: если хочешь привязать к себе, назначь старшим.

- Викторас, этот чемодан теперь в твоем распоряжении, — заявил Скелтис. — Но играть еще не торопитесь. Вот пересечем границу с Германией, выполним все пограничные формально­сти, тогда и начнете. Времени будет предостаточно.

Мы не могли оторвать глаз от окон вагона, все смотрели, как мимо проплывали холмы и овраги. Поезд промчался че­рез городок Кибартай, и мы остановились перед мостом через речку Лиепону. В вагон вошел пограничник в зеленой форме. На пуговицах его шинели и на пряжке ремня мы увидели изображение витязя на коне и с мечом в руке[3]. Нам стало ясно, что мы окончательно прощаемся с родиной и нашими близкими.

Поезд вновь тронулся. Проехав мост, мы очутились в го­родке Эйткунен и опять остановились. Теперь в вагон вошел уже другой пограничник. На пряжке его ремня были выбиты слова „Gott mil uns"[4]. „Может быть, он из крестоносцев или же потомок тех, кто нападал на Литву?" - подумал я. Погра­ничник казался мне неприятным человеком.

- Bitte, Ihrе Passe! - произнес он. - Kinder! Meine lieben Kinder![5][3]

Принимая от нас паспорта, он заговорщицки подмигивал нам и хитро улыбался. Каждому из нас он дал по шоколадной конфетке и значок с изображением свастики.

«Фашист», — подумал я. В литовских газетах я не раз чи­тал о немецких фашистах. Они обучают школьников военно­му делу, хотят сделать из них солдат.

Когда поезд тронулся, мы стали еще пристальнее смот­реть в окна. За городом Эйткунен появились аккуратные усадьбы с крышами из красной черепицы, обсаженные лапча­тыми елями. Никаких заборов, все красиво, добротно, все на своем месте.

На клине спелых яровых мы увидели странную большую машину. Никто из нас такой еще не видывал. Миссионер пояснил:

— Это комбайн. Он одновременно и убирает, и молотит, и даже зерно очищает. Не знаю, есть ли такие машины в Литве?..

Казалось странным, что на полях не видно лошадей. Везде либо посеяно, либо убрано, а животных нет. И в городах дома были другие, чем в наших краях. Все они с островерхими кры­шами, а стены словно прострочены белыми швами. Многие дома с мансардами и застекленными верандами.

Неподалеку от городов виднелись громадные замки. Одни красные, из обожженного кирпича, другие сложены из серого камня. Они горделиво стояли, окруженные купами высоких деревьев.

— Видите, какие мощные замки построили крестонос­цы, - заметил миссионер. - Ни враги, ни время не смогли их разрушить. Отсюда крестоносцы нападали на чужие земли. Но литовцы, особенно жмудины, храбро отражали нашествия крестоносцев, хотя наши замки в основном были деревянные. Поэтому-то они и разрушились, не выдержав натиска столе­тий, а немецкие, как видите, стоят до нашего времени.

В конце концов нам надоело смотреть в окна вагона, так как виды в основном повторялись и мы уже привыкли к ним. Захотелось поиграть. Я открыл чемодан Скелтиса. В нем были лото, шашки и даже шахматы. Но меня больше всего восхитили стрелы с пестрым оперением. Таких я еще не видел, разве что в кино у индейцев.

- Давайте устроим стрельбище и проведем соревнова­ния, — предложил я ребятам, вынимая стрелы и трубочки к ним. Все с радостью согласились.

В коридоре вагона мы поставили один на другой два че­модана. К верхнему прикрепили мишень и поочередно стали выдувать стрелы через трубки. Стрелы летели то вниз, то вверх, то в сторону. Но иногда удавалось попасть и в крас­ный кружок в центре мишени. Тогда нашей радости не было предела. Больше всех очков набрал Ромас. Миссионер Скелтис вручил ему образок святого Боско. Многие из нас поза­видовали Ромасу.

Этими стрелами мы играли всю дорогу, к другим играм даже не притронулись. Не раз побеждал и я.

За окнами вагона чаще стали появляться высокие холмы, а потом и горы, поросшие буками, каштанами, дубами. Вдруг один из мальчиков воскликнул:

- Ой, какая высотища!..

Мы припали к окнам вагона. Вдали показались огромные скалы из красноватого гранита. Среди них уходила в небо высоченная гора с белой, сияющей вершиной. Было видно, как с нее мчались вниз речки, словно дрожащие серебряные косы.

— Вот мы и достигли Альп, - обрадовался Скелтис. — А эта гора, которую вы видите, называется Монте-Роза. Ее вершина поднялась над уровнем моря почти на пять километ­ров. Это одна из красивейших альпийских вершин. Не всем

выпадает счастье увидеть ее, обычно она закрыта тучами. Мо­жете радоваться, вам повезло...

Горы сменили альпийские луга, покрытые пестрым раз­ноцветьем. То тут, то там паслись стада овец. Неожиданно в вагоне стало темно, стук колес усилился, стало как-то не по себе и даже жутко.

— Мы проезжаем под Монте-Роза! — поспешил объяснить нам Скелтис.

Но вот опять стало светло, засияло в окнах солнце. Не ус­пели мы оглянуться, как та же гора появилась теперь с другой стороны. И вновь мы нырнули во тьму. Нас восхищала и вол­новала быстрая смена видов. Все проплывало перед нашими глазами, как на экране кино.

Завороженные неописуемой красотой, мы забыли о том, куда направляемся, под чьей опекой находимся и кем нам предстоит быть. Мы даже не заметили, как миновали италь­янскую границу. Кто-то проверял документы, что-то спра­шивал. За нас отвечал Скелтис.

Постепенно горы начали удаляться, а скалы вообще исчез­ли. Все чаще стали появляться широкие долины, где пасся скот. На одной из равнин мы увидели дома с красными чере­пичными крышами. За ними виднелись высокие заводские трубы. Клубы серого дыма уходили вверх, в прозрачный, чистый воздух.

— Вот мы и приехали, — радостно сообщил нам Скелтис. — Это Турин.

Поезд подкатил к крытому закопченному перрону. Мы засуетились, стали собирать свои вещи. Когда все вышли в коридор вагона, я осмотрел купе — не забыли ли мы чего. Нашел несколько книг и даже личные вещи.

Мы вышли на перрон. Люди торопились, толкались, по­крикивали, все казалось необычным, чужим. Мы жались друг к другу, чтобы не потеряться. Это тебе не Каунас и тем более не Казлу-Руда. Если потеряешься в толпе, вряд ли тебя кто отыщет...

Нас встречал плотного телосложения монах с торчащей вперед бородой и в широкополой шляпе. Он подошел и пора­зил нас, поздоровавшись по-литовски:

— Добро пожаловать, братья! Вы не устали?

— Нет!.. Не устали!.. - закричали все, как один, удивля­ясь тому, что и здесь нашлись соотечественники. - Здрав­ствуйте...

- Вот и прекрасно! Меня зовут Ионас Бирбилас. Я из-под Луоке в Жемайтии. Приехал в Италию таким же мальчиком, как и вы. Ну, пошли в автобус.

Следуя за ним по пятам, чтобы не потеряться, мы вышли на привокзальную площадь. Здесь стояло множество разных машин. Нас привели к старенькому облупившемуся автобусу.

Взобравшись в машину, мы уселись на скамьях вдоль кузова, а вещи сложили посередине. Появился еще один монах. Но этот приветствовал нас уже по-итальянски. Он сел за руль в кресло с высокой спинкой, затем снял с шеи медаль­он на цепочке, поцеловал его и повесил перед собою.

«Вероятно, ехать опасно», - подумал я и, наклонившись, перекрестился украдкой. Сатана креста боится, а ведь мона­хов, как известно, преследует несколько дьяволов. Так нам говорил Скелтис.

Наконец автобус заурчал, зачихал и тронулся.

Проезжая мимо домов, мы время от времени видели между ними то приближающуюся, то отступающую, а иногда заслоняющую солнце гору. Я даже подумал с испугом, как бы нас не повезли на ее вершину, монахи ведь нередко живут в труднодоступных местах. Запрут там, и уже больше никогда не видать тебе мира. И я вновь стал сожалеть о том, что не сбежал в Каунасе.

Тем временем наш автобус, обогнув гору, подъехал к кварталу, который представлял собой территорию монасты­ря. Помимо административных зданий, гимназии, духовной академии, ремесленного училища на ней величественно воз­вышалась базилика пресвятой девы Марии - заступницы христиан. Во дворах и на улицах было много монахов в чер­ных рясах и семинаристов.

Наш автобус остановился у общежития. Водитель снял медальон, поцеловал его и вновь повесил на шею, как бы благодаря бога за благополучное возвращение. Разобрав свои чемоданы, мы вышли из автобуса и тесным кружком собра­лись вокруг Скелтиса. Он внимательно оглядел нас и, словно извиняясь, сказал:

— Я прощаюсь с вами, мальчики. Возвращаюсь в Литву. Теперь же вас будет опекать Ионас Бирбилас. Слушайтесь его, как родного отца. Я верю, что вы вырастете хорошими, благо­воспитанными, преданными матери-церкви миссионерами и я буду вами гордиться. Да поможет вам учиться и расти святой Боско. Каждый вечер вспоминайте меня в своих молитвах.

Он крепко поцеловал каждого из нас в щеку. Потом, по­махав рукой, стал удаляться, изредка оглядываясь, и вскоре скрылся за углом здания семинарии.

Не желая уступать своих обязанностей, я подошел к ново­му наставнику и, ничуть не стесняясь, заявил:

— Я являюсь пресвитером. Если что будет нужно, я по­могу вам.

Бирбилас обнял меня за плечи, привлек к себе и, легонь­ко похлопав по щеке, сказал:

— Во-первых, ты был избран не пресвитером, а препозитом, то есть старшим в группе, старостой. Пресвитер — это старший священник, настоятель. Тебе еще далеко до него, ох как далеко. Во-вторых, препозитом тебя избрали только на время дороги. Здесь, в монастыре, мы сами распределим, кого куда. Одни будут учиться в гимназии, другие обучаться ремеслу, тем же, кто вообще лишен способностей, придется стать простыми рабочими. Пока что все вы еще без звания, — усмехнулся воспитатель. — А сейчас прошу на третий этаж, отдыхать. Вы устали с дороги.

Всей группой мы направились в общежитие. Я был глубо­ко разочарован и обижен.

4

Утром следующего дня нас разбудил колокольчик, но никто не торопился вставать. Ребята потягива­лись, зевали, ворочались. А я по-прежнему таил оби­ду на нового наставника. Повернувшись на другой бок, я попытался задремать. Но кто-то сдернул с меня одеяло. Я даже не шелохнулся. Если я больше не ста­роста, то зачем показывать пример? Пусть другие стараются доказать, что они лучше меня.

— Захворал, что ли? — услышал я голос Бирбиласа. — Но­вички, которые встают последними, обычно моют полы. А чтобы они не забыли об этом, в их личную карточку вписы­вается минус. А это, санта Барбара, не плюс!

Я разомкнул веки и нехотя поднялся. Не хотелось по­лучить замечание, но я понял, что мыть полы все же при­дется. Может быть, прикинуться больным? А вдруг приве­дут врача и он не обнаружит болезни? Могу схлопотать два минуса.

Кряхтя как старик, я пошел в комнату для умывания, побрызгал лицо водой и последним отправился завтракать.

Трапезная была в другом корпусе. Здесь питались мона­хи, новиции[6] и рабочие. Нам подали традиционные итальян­ские макароны с подливой, небольшую кружку кофе и бу­терброд. Хотя такого завтрака дома я не получал, он настрое­ние мне не поправил. Один из учеников читал по-итальянски выдержки из священного писания, приуроченные ко времени принятия пищи. Я ничего не понял и чувствовал себя совсем потерянным. Теперь я уже злился на себя и на родителей, которые уступили настояниям Скелтиса. Злился и на настав­ника Бирбиласа за то, что он меня обидел.

Когда мы вернулись в спальню, наставник объявил:

— Сейчас все мы пойдем знакомиться с нашим монасты­рем, а Викторас помоет полы в спальне, комнате для умыва­ния и туалете.

И группа ушла. Я сел на краю кровати и, опустив голову, мстительно думал:

«Не буду мыть полы, не буду чистить туалет! Это же уни­зительная работа. За что меня так наказывают?»

Однако, несколько успокоившись, я отыскал тряпку, принес из кухни теплую воду, но все еще тянул с уборкой. Я опять уселся на кровати и даже не почувствовал, как моя голова склонилась на подушку и я сладко уснул. Во сне я чувствовал себя таким счастливым!..

Мне снилось, что я нахожусь в великолепном зале. Яр­ко горят огромные люстры и множество свечей. Но вот по­явился ангел. Он обратился ко мне и предложил отправиться в Альпы. И вот я уже на вершине горы Монте-Роза. Внезапно поскользнувшись, я полетел в бездонную мрачную пропасть. В страшном испуге я отчаянно закричал: «Спасите!»

Я проснулся, открыл глаза и увидел стоящего рядом наставника Бирбиласа.

— Второй минус, санта Барбара, — неодобрительно произ­нес он.

— Не хочу мыть полы, — ответил я уныло. — Не хочу и не буду мыть. Я приехал учиться, а не работать.

— В уставе ордена сказано: „Вы должны будете переси­лить свой разум, направить свои помыслы на то, чтобы по своей доброй воле не допустить те из них, которые не будут соответствовать избранному призванию. Необходимо при­гвоздить к кресту Христову и свободную волю, дабы с этого самого времени не употреблять ее по своему усмотрению. Ибо всю свою жизнь вы должны будете лишь почтительно повиноваться". Значит, придется преодолеть себя и подчи­ниться уставу, - и обратился к Ромасу: - Помоги своему приятелю. Вдвоем будет веселее.

Юодейкис посмотрел на меня своими добрыми глаза­ми, вроде как бы сочувствуя. Он взял тряпку и стал про­тирать пол. Немного погодя вложил тряпку в мои руки и сказал:

— Попробуй! Это совсем не тяжело...

Я нехотя взял ветошь, наклонился и, пересилив себя, стал протирать пол.

— А мы были в комнате святого Боско - в музее, — похвастал Ромас. — И в базилике были. Видели святые мощи.

Я внимательно слушал, но старался не показать, что мне это интересно.

— Экая невидаль — музей, — обронил я. — В Каунасе я по­бывал в нескольких. В одном показывали зверей, а другой был военный.

Закончив работу, мы вышли во двор. Ребята играли в футбол. Я не хотел присоединяться к ним, поэтому стал в сторонке и только наблюдал. Но вот ко мне подбежал мо­нах, руководивший игрой, и подал мяч. Я незаметно втянулся в игру, и обида постепенно прошла. Когда мы кончили играть, я подошел к Ромасу и попросил:

— Отведи меня в комнату святого и в базилику...

— А если зайдет наставник?

— Сейчас же свободный час. Мы быстренько.

— Тогда бежим!

И мы припустили по узким улочкам. Преодолев ряд гале­рей, мы увидели здание редакции газеты „Салезианские но­вости", на которое нам указали, когда мы ехали с вокзала. Войдя на лестничную площадку, мы мигом поднялись на тре­тий этаж, но двери музея были закрыты. Я наклонился и при­ник к замочной скважине. В комнате стоял простой письмен­ный стол, пара стульев, на стене висело несколько фотогра­фий. В углу узенькая кровать, а над нею книжная полка. Я больше ничего не мог рассмотреть. Никакого впечатления!

Кажется все так скромно, просто. А какой монастырь создал! Со всего света собираются сюда юноши. Из этих стен вышло столько священников, миссионеров, епископов и даже кардиналов.

Мы сошли вниз и направились к базилике. Рядом с ней стоял бронзовый памятник святому Боско. И здесь, как и на картинах, святого окружали дети бедняков, которых он благословлял.

Базилика показалась мне громадной. Рядом с ней я по­чувствовал себя таким маленьким, ничтожным 'и думал о том, какой же бог всемогущий.

Двери были приоткрыты, и мы вошли в храм. Он был пронизан светом различных оттенков, струящимся сквозь цветные оконные витражи. Высоко, к самому своду, уходили мраморные колонны, сверкала позолота алтарей. В храме было множество картин и статуй, изображающих святых. На некоторых из них висели маленькие серебряные и позоло­ченные сердечки, руки, ноги. Это были, как я впоследствии узнал, дары святому в благодарность за совершенное им чу­десное исцеление. Значит, базилика была не только зданием, где возносились молитвы, но и местом, где совершались чудеса.

Один из алтарей украшало громадное изображение свя­того Боско. Под ним стоял застекленный саркофаг, внутри которого находилось тело святого. Вздрогнув, я застыл по­раженный. Я никогда раньше не видел мощей.

— Ведь Боско давным-давно умер. Разве это он? — усом­нился я.

— Наставник говорил, что он умер сорок лет назад.

— И за это время тело не сгнило? — продолжал я удив­ляться.

— Потому что он святой. Наставник говорил, что если мы станем такими же честными, обратим многочисленных языч­ников в христианство, то заслужим такую же славу.

— А там, гляди, второй гроб. Кто в нем похоронен?..

— Мария Мазарели. Посмотри, если хочешь.

Мы приблизились ко второму саркофагу и сквозь стекло увидели лежащую в гробу монахиню.

— А кем она была? — опять спросил я Ромаса.

— Помощницей святого Боско. Она создала женский мо­настырь пресвятой девы Марии. Воспитанницы этого монасты­ря вместе с миссионерами Боско работают в далеких миссиях.

Казалось, что Мазарели только что умерла, а может быть, она даже и жива.

— Смотри, смотри, - дернул я Ромаса за рукав. — Ее лицо вроде бы подкрашено.

— Что ты! — отпрянул он. — Это только артисты цирка красятся. Я видел, когда они приезжали в Казлу-Руда. Святые ведь не артисты.

— И Боско напудренный, — не унимался я. - Пойдем,

увидишь.

— Обязательно надо сотворить молитву, если мы хотим быть хорошими, — наставлял меня Ромас. — Тогда благосло­вение святых всегда будет нам сопутствовать. Так учил на­ставник.

И мы преклонили колени перед останками святого Боско. Я молился о том, чтобы как можно скорее начать учебу в гимназии, а закончив ее, уехать миссионером в Америку. И чтобы мне помогали монашки-литовки.

Когда мы вернулись на игровую площадку, нас там уже поджидал наставник. Он помахал нам рукой.

— Санта Барбара, ишь ты, пропали без вести, — выгова­ривал он нам. - Каждому запишу по минусу.

— За что? — возмутился я. - Мы ведь молились в базилике.

— Это правда. Мы долго молились у святого Боско и святой Мазарели, — подтвердил Ромас. — Ведь вы, наставник, говорили, что каждая молитва дает искупление грехов.

— Но молитва бессмысленна, если отсутствует послуша­ние. Святой Бернард говорил: «Лучше умереть, чем утерять послушание». Последуем примеру Иисуса Христа, которого бог послал на смерть во имя спасения людей. Главная добро­детель - это победить самого себя и стать безоговорочно по­слушным!

Итак, все под запретом. Ничего нельзя делать самому, только исполнять. Испрашивай разрешения на каждый свой шаг. Да разве можно терпеть такие муки!

— Разве и в церковь нельзя пойти без разрешения?.. — продолжал я с грустью в голосе. - Лучше было тогда сюда и не ехать...

— Возражения, как и непослушание, не украшают буду­щего миссионера, — авторитетно заявил наставник. - В уставе говорится, что, «подчиняясь старшему, ты как бы отвечаешь на голос самого Христа и должен бросить все, даже букву, которую начал, но не успел написать». Нам нужны люди, пре­данные всем сердцем, всем разумом. А тебе самому, санта Барбара, не лучше ли стать ремесленником? У них гораздо свободнее, а в миссию поедешь вместе со священниками. Какая тебе работа по душе? Может быть, садовода? Сможешь создать при миссии плантации бананов, а то и сахарного тро­стника.

— Он ведь городской, — заметил Ромас. — Сельский труд ему незнаком.

— Это хуже, — задумался Бирбилас, но вдруг спохватил­ся. — Нечего совать свой нос в чужие дела. Не видно, чтобы и ты был преисполнен послушания. Не предложить ли и тебе какое-нибудь ремесло...

Наставник не знал, что еще сказать. Воцарилось гнетущее молчание.

— А может быть, пойдешь учиться на типографского на­борщика, санта Барбара, — наконец предложил он мне. — Бу­дешь печатать „Салезианские новости" на литовском языке. Ты ведь, кажется, имел дело с газетами. Подумай!

Я ничего не ответил. Сделанное предложение было так не­ожиданно. Я ведь посещал курсы самообразования и окончил бы их. Конечно, дальше учиться было бы нелегко, но, может, дали бы какое-то денежное пособие или вообще кто-нибудь помог бы мне и я бы стал доктором либо инженером. Неуже­ли теперь мне предначертано богом стать всего лишь набор­щиком. Чем я разгневал господа? Непослушание! Вот в чем моя вина. Не послушаешься - никуда не попадешь! Могут еще и в ремесленники не определить, тогда вовсе ничему не научишься. И вообще неизвестно, кем станешь в жизни. Итак, мои надежды рушатся.

Все это меня очень угнетало. Несколько дней я ходил как в воду опущенный. За что я ни принимался, все валилось из рук. Мне не хотелось есть, а по ночам я не мог уснуть. Часто слезы, словно горошины, катились по щекам. Я очень много размышлял, но так и не решил, что же делать, как поступить.

И сейчас, рассказывая это, вспоминая обо всем этом, я не могу понять, как смог тогда выдержать.

Ромас видел, как мне тяжело. Он помогал выполнять порученную мне работу, частенько делал ее за меня. Однажды ночью он пробрался к моей кровати и предложил:

— Пойдем к главному ректору монастыря Филиппу Ринальди. Он ведь здесь самый старший. Пожалуемся. Он не по­зволит тебя обижать...

— Но ведь это опять же непослушание. Слышал, как нам объясняли, что без него не сможем обрести спасения? Ректор может и не принять, а наставник еще больше разгневается. Миссиям в первую очередь нужны ремесленники. В читальне я листал «Салезианские новости» и обратил внимание на ста­тью ректора, где говорилось, что для миссий необходимо подготовить побольше агрономов и техников.

— Но ведь обещали же! — продолжал подбадривать меня Ромас. — Помнишь, как вчера объяснял наставник. Вначале было слово, слово бога, как и Скелтиса, а потом уж только обещанный мир. Но тебе этого мира уже не обещают. Так для кого было предназначено это слово?

Утром, когда мы вернулись после молитвы из базилики, наставник велел нам идти в трапезную, а сам куда-то отпра­вился по делам. Когда мы проходили мимо здания, в кото­ром находился ректорат, я глянул на Ромаса. Он кивнул головой. Мы метнулись в подъезд и помчались вверх по лест­нице. Вскоре мы очутились в просторном коридоре и, запы­хавшиеся, с волнением и дрожью постучали в двери кабинета ректора. Я уже хотел было бежать назад, но в это время двери открылись и появился наш наставник.

— А вы здесь зачем? — от удивления он округлил глаза и не знал, что делать: прогнать нас или впустить. Из глубины комнаты послышался голос, приглашающий войти, и мы оба шмыгнули в кабинет.

За огромным столом сидел плотный монах в черной рясе. На его носу поблескивали очки в золотой оправе. Уви­дев нас, он тоже был удивлен. Стало ясно, что не нас он наде­ялся здесь увидеть.

— Что вам надобно, дети мои? — спросил он, изучающе глядя на нас, словно желая заглянуть в наши души. — Может быть, вас кто обидел? Не бойтесь. Если можно будет помочь, поможем...

Мы с Ромасом стояли в оцепенении. Я не смел гово­рить при воспитателе. Мне чудилось, что вот сейчас нам с Ромасом не только поставят по минусу, но и балл по по­ведению снизят. Гимназии не видать не только мне, но и Ромасу. Зачем он встревает в мои дела? Может быть, он такой смелый оттого, что его дядя священник. Его мень­ше заставляют работать, не следят за ним и... не ставят минусов. Тех, у кого родственники - ксендзы, Бирбилас опекает, а тех, кто не имеет заступников, норовит всячески ущемить.

Ромас осмелился первым:

— На духовных занятиях наставник говорил нам, что слово свято. Миссионер Скелтис обещал, что Викторас будет учиться в гимназии, а сейчас ему предлагают стать наборщи­ком. Значит, слово перестало быть свято?

Конечно, мы очень плохо говорили по-итальянски, по­этому, произнесши одно-два слова, Ромас смотрел на настав­ника, а тот ему подсказывал. Не дождавшись решения рек­тора, Бирбилас поторопился сказать, что мои родители — люди бедные, не смогут оплатить учебу. Кроме того, я не­послушный, часто возражаю, стараюсь казаться умнее, чем есть на самом деле. Все эти отрицательные черты характера в будущем, несомненно, помешают мне стать хорошим руко­водителем миссии.

Ринальди долго молчал, что-то про себя обдумывая, ста­раясь вникнуть в суть дела. Я стоял замерев и опустив глаза, голова шла кругом. Я презирал себя.

— Дорогой сын, — обратился ко мне ректор. - Слово во­истину свято. Кто ему верит, того никогда не обманут. Но знай, Викторио, в гимназии легко не будет. Придется хоро­шенько изучить латинский, итальянский и греческий языки. Наряду с общим гимназическим курсом придется изучать и духовные науки. Надо будет и с медициной познакомиться. Не повредит и знание музыки. Сможешь ли справиться? Но попробовать, конечно, нужно...

Мне показалось, что я не расслышал и неправильно понял ректора. Неужели слово действительно может быть чудотвор­ным?.. Меня приняли в гимназию!.. Я не чувствовал ног под собою, забыл, где и нахожусь. Но вот я пришел в себя, бро­сился к ректору и поцеловал его руку. Я был бесконечно счастлив и благодарен.

— Идем! — Ромас потянул меня за рукав. Попрощавшись, мы стремглав выскочили из кабинета, оставив там растерянного наставника.

5

Вскоре наша группа распалась. Будущих гимназистов увезли в новициат в городок Пероса-Арджентина. Мы ехали на том же дряхлом автобусе, мотор кото­рого часто глохнул. Дорога была в рытвинах, разбита машинами. Меж высоких скал поблескивали многочисленные речушки. Изредка попадались большие кир­пичные усадьбы. Иногда дорога петляла у опушки леса.

Мы обгоняли крестьян, едущих на двуколках, в которые были запряжены мулы или ослики. Встречались охотники верхом на лошадях, с ружьями, держащие на поводке гончих собак.

Проехав большую часть пути, наш автобус стал подни­маться в гору. Вскоре у подножия горной гряды мы увидели шахтные сооружения. И только когда вечерние сумерки скрыли вершины гор, мы въехали в город. За оградой из серого камня виднелись домики с плоскими крышами. Кое-где сквозь густую листву деревьев виднелось развешанное белье.

Наша машина покатилась по пригороду, так и не повер­нув к центру. Монастырь, окруженный высокой каменной стеной, стоял, упершись в огромную скалу. Дальше начина­лись Альпы.

Нас встретил привратник-монах, открыл тяжелые метал­лические ворота, и мы въехали на просторный двор.

Наставник Бирбилас отвел нас в общежитие. Только мы успели разместиться, как послышался звон колокольчика, призывающего к вечерней молитве. В алтаре церкви я вновь увидел изображение святого Боско в окружении мальчиков. Сейчас он показался мне гораздо более близким. Я истово ему молился, веря в то, что ив дальнейшем он будет охра­нять меня.

Помолившись, я огляделся. Рядом со мною стояли на коленях незнакомые ребята. Впоследствии выяснилось, что это - чехи. Все они были одеты в черную форму с высокими, как у священников, воротничками. Они тоже поглядывали на нас и перешептывались.

«Интересно, как они сюда попали, — подумал я. — По своему желанию? А может, и они были проданы или просто отданы миссионерам?..»

В заключение мы прочитали общую благодарственную молитву. Слышалось лишь невнятное бормотание. Я был удивлен и подумал, как это бог различает и понимает, чья это молитва, хотя нам и объясняли, что бог «бесконечно мудр». Мне захотелось громче молиться, чтобы бог услышал нас пер­вых и понял, что наша молитва усерднее других.

Ужинать нас отвели в трапезную, которая находилась в подвалах церкви. Мы расположились за общим столом вместе с чехами. Их дежурные принесли нам по мисочке ус­певших надоесть макаронов, посыпанных тертым сыром. По случаю знакомства каждому из нас преподнесли по рюмоч­ке итальянского вина. Но как познакомиться, если говорить по-итальянски никто из нас почти что не умел? Пришлось обменяться лишь дружелюбными улыбками.

После ужина, возвратись в общежитие, мы почувствовали усталость. Все потихоньку дремали. Но воспитатель повел нас на спортивную площадку, где были установлены баскетболь­ные щиты, сооружены обнесенные сеткой теннисные корты, беговые дорожки, качели...

Мне так захотелось прилечь на недавно скошенную лу­жайку, но я побоялся, что заработаю новый минус. Спустя некоторое время нас построили в шеренгу на поверку. После вызова своей фамилии каждый отвечал по-латыни:

- Adsum! Есть!

Потом все побежали в комнату для умывания. В ком­нате на скамейках были сложены деревянные шайки, на стенах укреплены краны. Мальчики толкались, смеялись, брызгались водой. За нами внимательно наблюдали вос­питатели.

Наспех умывшись, мы пошли в спальню. Мне хотелось тотчас же упасть на кровать и уснуть. Но наставник построил нас и сказал:

— Сейчас вы можете сесть на кровати. Сложите на коле­нях руки и прослушайте слова господни.

После того как мы присели на кроватях, наставник рас­крыл большой молитвенник и стал читать Символ веры. Мы же следили за ним и громко повторяли:

«Верую, господи, во все, что ты сотворил и во что велел нам верить посредством нашей святой церкви, потому что ты, будучи сама истина, не можешь ошибаться либо вводить дру­гих в заблуждение. Ты есть наша вера и свет».

Наставник оторвал глаза от книги и осмотрелся. Заметив, что один из воспитанников облокотился на колени, он подо­шел к нему и, ударив по щеке, погрозил пальцем. Бедняга в испуге вытаращил глаза.

А Бирбилас продолжал читать дальше: «Я люблю тебя, господи, всем сердцем своим, всею ду­шою, всем разумом, всеми своими силами, ибо ты бесконечно добр, бесконечно достоин любви и величайшего уважения. Посредством молитвы ты даешь нам духовную пищу, подоб­но тому как даешь хлеб нашей плоти. Молитва — это таин­ственная лестница, по которой можно достичь твоего трона и поведать тебе о своих делах».

Я кусал губы, чтобы не заснуть. Чувствовал, как немеют колени, но не смел оторвать глаз от наставника, хотя и ничего не слышал, что он там бормочет под нос.

«Когда же кончатся эти муки!» — в раздражении думал я и вздохнул с облегчением вместе со всеми, лишь когда услы­шал слово «аминь».

Я уже хотел было повалиться на бок, но наставник про­должал:

— За салезианскую конгрегацию и за всех замученных миссионеров прочтем по-латыни трижды молитву во здравие девы Марии и трижды заупокойную молитву.

«Кончатся ли когда эти молитвы? - я весь дрожал от зло­сти. — Можно с ума сойти».

И опять я включился в общий нестройный хор.

Я и не заметил, как голова склонилась на грудь, и, толь­ко получив пощечину, раскрыл глаза и увидел рядом с собою черную рясу. Сильные пальцы Бирбиласа схватили меня за ухо. От боли я закричал:

— Sanctificetur nomen tuum[7].

— Что за молитву ты читаешь? - разозлился наставник. -У, бессовестный!

Только тогда я понял, что стал читать не ту молитву. Не­ужто опять будет минус? Кроме того, из гимназии могут ис­ключить... Наконец молитвы закончились. Я забрался под тонкое одеяло, укрылся с головою и уснул.

Внезапно кто-то резко сдернул одеяло с головы. Неужели пора вставать к утренним молитвам? Ничего не соображая, я огляделся... Мальчики легонько посапывали, вокруг царила тишина, только горел ночник.

— Положи руки поверх одеяла, — услышал я голос на­ставника. — Если держать руки под одеялом, можно потерять целомудрие. Монах, будущий миссионер, не может позволить себе никаких наслаждений, даже прижимать свои руки к грешному телу. Ибо так нарушается обет не­винности.

— Я не стану прижимать руки к телу, — не выдержав, воз­разил я.

— Руки и через рубашку будут ощущать теплоту тела, и ты можешь увидеть греховный сон, совершить недопустимый грех. Из-за него тебе придется раскаиваться.

— Я не смогу уснуть, — простонал я.

— Ничего, привыкнешь, как и другие, — продолжал на­ставник. — Прошу не возражать. Если еще раз увижу, что ты держишь руки под одеялом, будешь убирать туалет.

Вынув руки из-под одеяла, я поднял голову и посмотрел в окно. Было темно. Ребята ворочались, бормоча что-то во сне. Я понял, что теперь началась настоящая монашеская жизнь: душу и тело опутали оковы.

6

Вскоре начался учебный год. В честь этого события церковь украсили. Сплели длинные цветочные гир­лянды, и пономарь развесил их в храме. На алтарях среди свечей появилось множество цветов. Цер­ковь словно посветлела и была наполнена нежным ароматом. Церковный двор посыпали красной мраморной крошкой, дорожки сверкали, словно их покрасили.

Нас переодели в новую гимназическую форму, такую же, как и у наших чешских друзей. Вид у всех был торжествен­ный. Стройными рядами вошли мы в храм и были очень удив­лены, когда рядом с нами оказались девочки. Они были в бе­лых блузочках и черных юбках, на головах — черные береты. Я не знал, что при нашем монастыре имеется женский новициат, который основала в помощь миссионерам Мария Мазарели. И еще более поразился, услышав, что некоторые из девочек перешептываются по-литовски. Как они сюда попали?! Точно так же, как и мы? Как было бы сейчас инте­ресно перемолвиться с ними хотя бы одним словечком. Но мы стояли по разные стороны серой ковровой дорожки, по­ложенной вдоль храма.

Вскоре загудел большой церковный колокол. Его звуки долго отражались эхом от самых дальних вершин Альп. В церкви зажглись огромные светильники, стали явственнее фигуры святых, украшавшие алтари, амвон и исповедальни. На сводах празднично сверкали фрески, изображавшие жития святых. Стало торжественно и празднично. На сердце было легко, я радовался, что наконец стал гимназистом, новициатом монастыря, готовящимся вступить на путь миссионера в дальних странах.

Зазвенел колокольчик. В сопровождении служек вышел священник, облаченный в золоченую ризу, в руке он держал курящееся кадило. Помахивая им, а затем кропилом, он бла­гословил находящихся в храме, изгоняя нечистую силу, дабы она не мешала верующим молиться и общаться с богом. Затем, переодевшись в светлый орнат, он подошел к алтарю, чтобы отслужить обедню. Это был директор гимназии дон Сальватик.

Раздались звуки органа, хор затянул гимн во славу гос­подню. Все стали на колени и начали молиться.

Я глянул на рядом стоящего Ромаса. Он с восторгом смотрел на сияющий алтарь, молитвенно сложив руки.

Когда хор пропел псалом „Всесильный боже, очисти мое сердце и уста", священник взошел на амвон и стал читать проповедь:

— Ровно восемьдесят лет назад в пригороде Турина, на лугу, неподалеку от костела святого Мартина, святой Боско стал обучать детей катехизису. Когда хозяин их прогнал, Боско снял полуразрушенный склад, в котором устроил ча­совню. В ней он создал первую в мире воскресную ораторию[8], которую и назвал именем святого Франциска Салезианского. Франциск жил в шестнадцатом веке. Он происходил из ари­стократического рода. Впоследствии он стал епископом в Же­неве, доктором теологических наук. В 1665 году папа Алек­сандр VII причислил Франциска к лику святых, а в 1923 году Пий XI в своей энциклике «Rerum omnium» нарек его покро­вителем католических журналистов при святом престоле. Франциск особо опекал детей французских бедняков. Его примеру последовал и священник Боско, оратории которого вскоре распространились не только в Италии, но и по всей Европе. Оратории стали со временем начальными школами, гимназиями, монастырями, институтами, академиями. Папа Лев VIII благословил апостольскую деятельность Боско, а Пий XII нарек благословенным создателя нашей конгрегации. Мне выпала большая честь совершить открытие этого учеб­ного года. Дабы был он успешным, мы никогда не забудем наставления святого Боско. Он говорил: «Da mihi animas, caetera tolle»[9]. Он указывал также, что молитва и труд — это самый прямой путь на небо; что безбожная книга — это ад­ская книга. Лучше пусть она будет сожжена в пламени этого мира, чем ваши сердца в геенне огненной. Аминь.

По окончании службы для новициев и монахов в трапез­ной состоялся торжественный обед. За столом, украшенным цветами, царила тишина. Один из миссионеров, литовец, вер­нувшийся из джунглей Эквадора, рассказывал о различных печальных и трагических происшествиях. Потом мы спели несколько литовских песен.

После обеда Бирбилас повел нас в традиционный поход в Альпы. Это была наша первая прогулка в манящие, восхи­тительные, редчайшей красоты горы.

Сперва мы шли тропинкой, вьющейся среди виноградни­ков. Мы поднимались все выше и выше. И вот начались аль­пийские луга. Здесь мы увидели девочек-новициаток. Они собирали цветы, плели из них венки, составляли букеты. Наставник весело приветствовал их и остановился. Нам он велел полюбоваться природой, а сам стал беседовать с воспи­тательницей девочек. Мы с Ромасом подошли к девочкам и стали их расспрашивать о девочках-литовках. Нам их показа­ли, однако мы постеснялись заговорить с ними, а они тоже молчали.

В это время вернулся наставник и хлопнул в ладоши. Надо было идти дальше. Не успев даже проститься с девочка­ми, мы поспешили к Бирбиласу, слегка побаиваясь, что он будет ругать нас, но воспитатель ничего не сказал.

Наконец мы приблизились к горам вплотную. Их снеж­ные вершины сверкали на солнце. Кое-где виднелись мрачные пропасти, в которые с угрожающим грохотом низвергались потоки. Мы подошли к голубеющим ледникам. Захотелось забраться на лед и покататься, как это бывало зимой на за­мерзшем Немане.

В горах что-то прогрохотало. Наставник остановился и стал с беспокойством оглядываться. Над нами угрожающе нависала громадная красноватая скала, похожая на зубра.

— Я еще никогда не слышал такого грохота, - сказал на­ставник и не решился идти дальше в горы. — Директор Сальватик предупреждал, что в горах может начаться гроза... Будем осторожны.

— Наставник, пойдемте дальше, — просили мы Бирбиласа, окружив его со всех сторон. — Хотя бы до ледников... Еще только начало сентября, а здесь уже зима. Это удивительно. Идёмте!

— Немножко, конечно, можно, — все еще озираясь, согласился Бирбилас.

— Ой, как красиво! — кричали мы в восторге.

— О-о-о!.. — неожиданно повторили горы.

Мы стали кричать, а нам отвечало эхо. Казалось, что с на­ми разговаривает кто-то, спрятавшийся в горах. Тянуло за­браться повыше.

Когда мы чуть поднялись, то за поворотом вдруг увидели одного из чешских ребят. Спотыкаясь, он бежал к нам. Его лицо было в крови. Увидев нас, он метнулся к Бирбиласу и, указывая назад, на снежные вершины, бессвязно повторял:

— О боже... В одно мгновение... Что теперь будет?..

— Что там, что случилось? Где? — озабоченно спрашивал наставник.

— В одно мгновение, — повторял чех, дрожа как в озно­бе. — В одно мгновение всех прямо-таки смело. Со страшным грохотом... О боже! Бежим скорее отсюда.

— Надо спешить на помощь, а не убегать.

— Лед всех их сбросил в пропасть. Я отстал, поэтому меня лишь забросало грязью, а осколок камня попал в голову.

С наставником внезапно произошла перемена. Лицо его стало решительным и строгим. Он поднял глаза к небу и, ука­зывая пальцем на солнце, сказал:

— Директор предупреждал, чтобы не ходить далеко в горы. Не послушались. Вот господь и наказал. Жестоко наказал. Пошли обратно.

«Какой бог жестокий», — мелькнула в голове мысль, а губы стали непроизвольно шептать: «Господи, помилуй!»

7

В течение трех дней городские пожарные искали в об­вале тела погибших чешских ребят и их наставника. Всех ли нашли, мы так и не узнали, но гробов было много. Мы тоже стояли в почетном карауле. Было очень жаль погибших.

Прозвучали заупокойные молитвы. Скорбно играл орган. Став на колени, мы молили бога, чтобы тех, кто за непослу­шание был наказан смертью, он не отправлял в ад.

На улицах у стен домов в скорбном молчании стояли го­рожане, провожая похоронную процессию. Таких трагедий Пероса-Арджентина не видела уже давно.

На кладбище чернели свежевыкопанные могилы. Гробы поставили рядом с ними. Директор дон Сальватик произнес скорбную речь.

— Бог справедливо гневается на тех, кто не внимает его предупреждениям, — подчеркнул он. - Чехи не послушали моих советов, и бог наказал их. Это не единственный случай, когда бог преподает нам урок. Год тому назад в городе Эсте сгорел новициат, в испанской Севилье — здание коллегии, в Аргентине, в Тревеле - собор. Помолимся господу, дабы он не посылал новых испытаний нашей конгрегации.

Вечером в читальном зале, листая выпускаемые на литов­ском языке «Салезианские новости», я увидел помещенное в них письмо главного ректора Филиппа Ринальдо. Он сокру­шался, что салезианцы подвергаются преследованиям во мно­гих местах. Ректор писал: «В Северной Бразилии миссионе­рам в Мату-Гросу пришлось пережить тяжелые минуты. Банды восставших вторглись в здания миссии и разрушили их. Изможденные, изголодавшиеся миссионеры начали вос­становительные работы и ждут помощи».

Быть может, бог разгневался на салезианцев, раз по­сылает им такие тяжкие испытания? В чем они провинились перед господом? Возможно, после смерти Боско нашлись ослушавшиеся бога монахи и теперь из-за них страдают другие?..

На следующий день начались занятия. Большинство уро­ков было отведено разъяснению церковных догм. На первом из них наставник Бирбилас объяснял сотворение мира.

«Адама и Еву, как и чехов, бог покарал за то же самое - за непослушание», — сделал я для себя вывод. Вот почему и меня наставник так преследует. Для монаха самое главное - послушание.

В катехизисе я вычитал, что бог никогда никому не пока­зывается. Мне захотелось узнать, как же он обучал Адама и Еву закону божьему.

— Откуда первые люди знали, что нельзя вкушать яблока от древа познания? — спросил я наставника.

— Господь часто встречался с Адамом и Евой, даже гулял с ними в райских кущах, — объяснял Бирбилас. - Он учил их, как следует чтить и любить его. Только после их проступка бог не пожелал больше видеть ни Адама, ни Еву. Разве кому-нибудь хочется общаться с грешниками, тем более их соз­дателю.

— А через кого господь впоследствии учил людей закону божьему? — опять спросил я.

— Через проповедников, — наставник благосклонно по­смотрел на меня. — Знаменитыми проповедниками являются Исайя, Иеремия, Иезекииль и Даниил. Но самый выдающийся из них - это Моисей. На Синайской горе бог вручил ему де­сять заповедей, так называемый декалог. Но всевышний не явился Моисею, а лишь разговаривал с ним через неопалимую купину — горящий, но не сгорающий куст.

— Почему появились другие религии? — спросил кто-то из мальчиков.

— С ростом населения распространяемая богом вера стала приходить в упадок, — разъяснял наставник. — Вместо нее возникли другие. Но истинная вера сохранилась в еврейском народе. Ее дополнил и расширил ниспосланный господом с небес сын божий - Иисус Христос.

— Один безбожник говорил, что другие религии воз­никли потому, что люди сами стали богами, — шепнул мне Ромас.

— Не погладит тебя господь за такие слова, — постращал я Ромаса.

— Это же не я так думаю, — ответил Ромас. - Я верю в нашего бога. Если бы не верил, то не принес бы себя ему в жертву...

8

Я полюбил языки. Охотно изучал итальянский, латин­ский и греческий. Их преподавал сам директор дон Сальватик. Вначале он познакомил нас с историей итальянского и латинского языков. На латинском языке разговаривали племена латинян еще до нашей эры. В древнеримской империи государственным языком тоже была латынь. Лишь в X—XII веках из латыни возник и стал развиваться итальянский литературный язык. В XIV веке он был признан государственным языком Италии.

В 1377 году, образовав в Риме „священное государство Ватикан", папа Григорий XI провозгласил в нем государствен­ным и церковным языком латынь. Таким образом в христи­анском мире латинский язык стал языком бога.

Мне захотелось узнать, на каком языке разговаривали первые люди. Я поднял руку и спросил:

— А Адам с богом тоже разговаривали по-латыни?

Дон Сальватик, видимо, не ожидал такого вопроса. Он слегка растерялся, но, немного подумав, пояснил:

— Святое писание об этом не говорит. Это господня тайна.

— А как объясняет твой безбожник? — спросил я тихонь­ко Ромаса.

— На литовском, — усмехнулся он.

— Врешь, — ответил я. — Литовский язык возник гораздо позднее. Нам это объясняли на курсах самообразования. А Адам и Ева вообще жили кто знает когда.

— Но литовский язык во многом схож с латинским: peda -pes (стопа), dantis — dins (зуб). Вот видишь!

Мы оба улыбнулись. Ромаса я полюбил еще больше. Его замечания были иногда неожиданными, но зато точными. Без них мне вроде бы чего-то не хватало.

В свободное послеобеденное время мы условились с Ро-масом поиграть в мяч в спортивном зале, а он куда-то исчез. На спортивной площадке, где обычно играли в волейбол, я его не нашел. Заглянул в часовню, где в это время, как прави­ло, молились провинившиеся, но не увидел его и там. Зато встретил Казимираса Бурнейку, очень тихого и послушного мальчика, подлинное воплощение послушника. Я хотел было пригласить его на тренировку, но потом решил, что такой слюнтяй нам в команде не нужен. Наконец я увидел Ромаса и грозил ему. Он мне ответил тем же. Ромас готов был пройти мимо меня не задерживаясь. Какая муха его укусила?

— Чего ты сердишься? - я преградил ему дорогу.

— Предатель! — бросил он мне в лицо.

— Что ты сказал?.. Я?..

— Да, ты!..

— Подумай, что ты говоришь!

— Эх ты, ангел-хранитель! — не переставал обвинять меня Ромас. — Настоящий предатель! Настоящий!

— Не выдумывай, говори прямо, это кому же я на тебя донес? Наставнику или духовнику?

— Директору! Не хочу с тобой и разговаривать! Доносчик, подлиза! Стараешься, чтобы тебя похвалили на уроках латы­ни. Я тоже могу изучить латынь. Не велика премудрость.

— Неправда, я не предавал тебя! — возмущался я.

Я пытался вспомнить, с кем мне доводилось разговари­вать о Ромасе. С мальчиками? Правда, меня приглашал духов­ник на разговор по душам. Он расспрашивал меня о родите­лях, братьях, не соскучился ли я по ним. Интересовался, ка­кие вопросы возникают во время занятий по закону божьему. Хотел выведать, не насмехается ли кто над святыми деяния­ми. Пытался даже обвинить меня в том, будто в комнате для умывания я утверждал, что Христос всего лишь полубог, так как его мать была простой еврейской девушкой. Был такой разговор, но так шутил Ромас. Однако я его не выдал, хотя духовник уверял, что бог все знает и нечего тут скрывать.

— Казимирас Бурнейка! - внезапно осенило меня. — Он всегда ведет себя как святоша. Такие частенько и бывают предателями.

— Что ты! Он и слова плохого ни о ком не скажет. Такой тихоня!

— Разве ты не знаешь, что в тихом омуте черти водятся? Это он! Только он! — спорил я с Ромасом. — Я не раз его по­дозревал.

— Неужели он может быть таким подлецом?! — Ромас рассвирепел, но вместе с тем обрадовался, что предателем оказался не я. — Надо попытаться, чтобы он сам в этом при­знался.

— Попытаемся!

Мы помчались в читальню, но Бурнейки там не нашли. Заглянули в часовню, но и там его не было. Наконец застали парнишку на спортплощадке. Усевшись на качелях и отталки­ваясь одной ногой, он тихонько раскачивался.

Подойдя к нему, мы, ухватившись за веревки, останови­ли качели.

Я двинул Бурнейку в спину кулаком, и он слетел с каче­лей. Когда он удивленно посмотрел на меня, я угрожающе заявил:

— Становись на колени и исповедуйся в грехах. Посмотрев на меня, потом на Ромаса, он упал на колени, наклонил голову и крепко сжал губы. И все-таки молчал. Он не оправдывался, но и не говорил. Руки так и чесались, чтобы его отдубасить.

— Исповедуйся, жаба, а то ночью сотру в порошок, — про­цедил я сквозь зубы.

Казимирас еще больше сгорбился. Щеки дергались и дро­жали, по ним катились слезы, но он не проронил ни слова.

— Ну! — я поднес кулак к его носу. Бурнейка задрожал от страха и пролепетал:

— Разве Ромас не сказал, что Христос не бог, а ребенок девки?

— Ах ты, ангел-хранитель! Не я так говорил, а мне в де­ревне говорил об этом один безбожник. На же! — И Ромас, не сдержавшись, двинул Бурнейку по спине кулаком. — Сколько сребреников получил Иуда за то, что предал меня?.. Убью тебя, дьявол.

— Я... Я не хотел, — размазывал слезы Казимирас. - Это наставник Бирбилас заставил. Он говорил, что быть ангелом-хранителем — это божеское занятие...

— Ты предатель, шпик, а не ангел-хранитель, — выговари­вал ему в сердцах Ромас. — Что, и пошутить уже нельзя? За то, что донес, завтра прополешь мои пять грядок красного перца. А если еще раз донесешь, синяков тебе не сосчитать. Сможешь подаваться прямехонько в святые. Попробуй толь­ко, я на тебя напялю ореол мученика.

— Я больше не буду предавать, — пробормотал Казими­рас, вытирая слезы. — И ангелом-хранителем не буду.

— Ангел-хранитель все равно будет нужен, — вмешался я. — Так лучше будь им и дальше. Но только не обо всем доноси, что уши слышат, что видят глаза. Не будь подлецом, который коварно нападает исподтишка. У, выродок!

— Я никогда на вас не стану жаловаться, никогда, — бо­жился Казимирас.

Мы повернулись и ушли, оставив Казимираса стоящим у качелей на коленях. Противно было смотреть на него.

9

Наставник Бирбилас объяснял нам монастырский устав. Одно из основных его требований — это со­блюдение целомудрия. Монах не вправе создавать семью, ему запрещается даже думать об этом. Бо­лее того, он обязан отречься даже от родителей и родных, так как духовных отцов и братьев он находит в мо­настыре. Христос был одинок среди своих учеников, и даже Марию, свою мать, он не выделял среди других, называя ее просто женщиной. Каждая женщина, как учил раннехристиан­ский богослов Тертуллиан, является «вратами ада», поэтому «необходимо обречь себя на одиночество, даже если из-за это­го прекратится род человеческий». Все зло мира воплощено в женщине. Из-за грехопадения Евы человечество терпит теперь и мучения, и болезни, и все другие несчастья. «Грех ведет свое начало от женщины, и только из-за нее все мы обречены на смерть».

— Женщин следует избегать, — подчеркивал наставник. — Их взгляды притягивают как магнит. Весьма важно не по­падать в создаваемое ими духовно-электрическое поле, в ко­тором особенно активно подвизается дьявол.

Затем он объяснил, что ад — это место вечных мучений. Ад находится в недрах земли, в самом ее центре, в самом горячем ее месте. Обреченные все время варятся в громадных котлах с кипящей смолой. Потерявший целомудрие монах также будет там гореть вечно.

К потере целомудрия ведут желания, мысли, воспомина­ния, страсти, даже эротические сны. Твоя вина тем тяжелее, чем большую свободу ты даешь своим глазам, посещая не­пристойные фильмы, читая запрещенные книги, и ушам, при­слушиваясь к расточаемым тебе похвалам, увлекаясь песнями о любви. Не меньший грех, когда дается воля языку, когда произносятся двусмысленные слова, соблазнительные речи... Необходимы умеренность и воздержание во всем - в еде, сне, отдыхе. Лучше чаще поститься, чем, объевшись, видеть гре­ховные сны.

Постоянно слушая эти навязчиво повторяемые наставле­ния, я стал подозрительно относиться к каждому своему сло­ву и действию. Казалось, что я все еще не так веду себя, как того требует устав. Без разрешения наставника я боялся даже подобрать себе книжку. Я старался не слушать вольнодумных реплик Ромаса. Частенько бегал в часовню и, став на колени у алтаря, молил пресвятую деву Марию указать мне путь для достижения духовного совершенства и святости. Я потерял уверенность в себе. Мне казалось, что без помощи бога или де­вы Марии невозможно обрести душевное равновесие. Я без устали молился, чтобы на меня снизошла божья благодать.

Однажды после обеда нас повели в кинотеатр. Он принад­лежал нашему монастырю и находился рядом с церковью. Уже издали мы увидели большую, красочно оформленную афишу. На ней была изображена Мария Магдалина, припавшая к стопам Иисуса Христа.

Не будет ли любовных сцен? Ведь Магдалина была в свое время величайшей развратницей. А наставник говорил, что новицию не к лицу смотреть на все то, что не является целомуд­ренным. Однако в кино привел нас именно он, тот, который обязан охранять наше целомудрие. Он не совершит ошибки.

Наставник на минутку оставил нас одних в фойе кино­театра. Неподалеку стояла небольшая группа девочек-нови-циаток. Я хотел было отойти подальше, чтобы, не дай бог, хорошенькое личико не привлекло мой взгляд. Но в это вре­мя Ромас как ни в чем не бывало заговорил с девочками. А ведь оставить друга в беде — грех.

И, не взглянув даже в сторону новициаток, я дернул Ро­маса за рукав.

— Помнишь, что говорил наставник? — прошептал я ему на ухо. – «Улыбка девушки - это змеиный яд».

— Но они же литовки, — Ромас оттолкнул меня локтем.

— Все равно яд!

— Скоро и с людьми не смогу поговорить... Отстань!

— Новиций должен брать пример с Христа и быть образ­цом для других.

Но Ромас меня не слушал.

Широко распахнулись двери кинозала. Вначале вошли де­вочки, а за ними и мы. Нас разместили в самых первых рядах. Потом впустили остальных зрителей. Продолговатый зал был переполнен. Люди громко переговаривались, и этот галдеж подавлял меня, становилось грустно и даже горько, хотя по кино я соскучился.

Ромас не понимал, зачем нас сюда привели.

— Неужели здесь состоятся какие-то моления? — спросил он, посмотрев на экран.

— Будут показывать фильм. Разве ты не видел кино?.. — удивился я.

— Нет, не видел. В деревне ведь кино не было. Цирк ви­дел, там всякие акробаты выступали.

— А здесь на белой простыне будут показывать разные картины. Будут бегать люди, появляться дома, города...

— Так это будет театр? Будут представлять?!

— Это будут не живые люди, а их фотографии. Живые фотографии.

— Живые фотографии? Интересно! Внезапно погас свет.

Ромас, словно испугавшись чего-то, ухватил меня за руку и прижался ко мне. Я осторожно отодвинул его и высвободил свою руку. Чувствовать тепло другого тела - это тоже грешно.

Темноту зала рассек луч света. На прямоугольном полот­не появились виды города. Ромас вновь ухватил мою руку и громко зашептал:

— Дома в зале! Словно дворцы. Смотри, смотри! Я вырвал свою руку и сердито ответил:

— Здесь никакого чуда нет. Картинки, изображения ве­щей просвечиваются и отражаются на полотне.

— Но ведь люди двигаются как живые. Разве это не чудо? А ведь их там нет.

— Смотри сам и не мешай другим, — прервал я его.

В богатом особняке Магдалины был в разгаре большой пир. Разряженные женщины обнимаются с мужчинами. Мария, самая красивая из женщин, носится по залу. Подходит то к одному, то к другому расфранченному мужчине, повисает у него на шее и целует, целует...

Я был в растерянности. Все это начало меня волновать. Я то закрывал глаза, то вновь смотрел на экран. Но разве не грешно смотреть такой фильм? Стану страшным грешни­ком. И зачем нас сюда привели?

А Ромас ерзал на стуле, подпрыгивал, потирал руки.

— Это чудо! Настоящее чудо!

В новом кадре Мария — на узенькой, пыльной улочке. Го­рожанки бросают в нее камнями, старухи издеваются, обзы­вая ее шлюхой. Мария мечется. Я нисколько ее не жалею. Пусть убивают такую развратницу.

На другом конце улицы появляется Христос с апостола­ми. Мария припадает к его ногам. Толпа женщин окружает их. Они должны выслушать, что скажет сын божий. Во время про­поведи Христа Мария взволнована, бьет себя в грудь, обещает исправиться. Тогда Христос наклоняется к Марии. Она же своими волосами стирает пыль с его ног, натирает их благо­вониями, а слезы так и льются из ее глаз. Христос, глядя на взволнованную красавицу, простирает руки и обращается к женщинам:

— Кто из вас без греха, пусть первая возьмет камень и бросит в эту несчастную.

Женщины в растерянности. Воцаряется тишина. Христос вновь говорит:

— Знайте, кто много и сильно любил, тому и грехи отпус­каются! — и обращается к Марии Магдалине: — Если хочешь обрести царство небесное, отдай все нищим, замаливай грехи и следуй за мною.

Ромас толкнул меня локтем и прошептал:

— Слышал, что сказал Христос? Слышал? Кто много и горячо любил... А!.. Тому и грехи отпускаются.

Я пожал плечами. Слова Христа не только растрогали меня, но и очень удивили. Оказывается, можно жить грехов­но, только следует вовремя раскаяться в своих грехах.

На экране вновь появилась Мария, раздающая свое иму­щество нищим. Однако дьявол продолжал ее преследовать. Он искушал, призывая не слушаться Христа, сулил необыкновен­ной красоты дворец, праздную, роскошную жизнь. Но Мария раздала свои красивые одежды, расплела косы и босиком, на­дев рубище, нищей последовала за Христом. Она не покидает его в дальних странствиях, следует за Христом и тогда, когда он несет свой крест на Голгофу. Она переживает муки Христа на кресте, а после его смерти помогает снять тело Христово и похоронить его. Когда Христос восстал из гроба, ангелы со­общили ей, что она может с ним встретиться. Она присутству­ет при вознесении сына божьего на небо. Вскоре ангелы под­нимают на небеса и Марию. Мария и Христос ходят по небу. А посрамленный дьявол удаляется в ад.

Фильм окончился. Зажегся свет.

— Разве не верно говорил безбожник, что Мария Магдали­на — это любовница сына божьего? — спросил Ромас, выходя из зала. — Не успел Христос вознестись на небо, как ангелы тут же привели к нему Марию. Как на земле, так и в небесах. Мужчины любят женщин, а вот нам запрещают любить.

Я промолчал. Трудно было понять земное и небесное целомудрие.

10

Наступила долгожданная весна. Зазеленели дере­вья, расцвели цветы. Мне особенно нравились великолепные соцветия каштанов, которые го­рели как розовые свечи. А какой удивительный аромат у них! Я вдыхал его полной грудью и прямо-таки пьянел.

Меня гораздо меньше стали привлекать уроки итальянско­го языка, хотя я охотно разговаривал по-итальянски и хоро­шо учился. Реже стал я ходить и в часовню, но в свободное время заглядывал туда, трижды творя молитву «Аве, Мария», за что воспитатель ставил в мою личную книжечку крестик. Уже прошла половина первого периода новициата. Под воздействием горячего весеннего солнца я стал совсем лени­вым и ко всему безразличным. Лень было даже молиться, а ведь в молитве спасение человека. Однажды после уроков, переодевшись в одежду попроще, я отправился на спортивную площадку, но меня остановил наставник.

— Сбегай, пожалуйста, в храм, — попросил он. — Я забыл там на алтаре молитвенник. Будь добр, принеси его.

Принесу молитвенник, подумал я с досадой, еще куда-нибудь пошлет. Вот так свободное время! Но тут же вспом­нил про устав, где сказано: «Монах обязан со слепым послу­шанием поступиться собственным мнением и воззрениями, безоговорочно всем подчиняться». Улыбнувшись, словно вос­питатель доставил мне радость, я заторопился в церковь.

Парадный вход был заперт. Я направился к боковым две­рям. Войдя внутрь храма, я преклонил колени перед главным алтарем, затем поднялся по ступенькам. Но никакой книги я там не увидел. Тогда я сошел вниз и направился к боковому алтарю. Здесь опять постоял коленопреклоненным. У своих ног я заметил ключ с крестиком. Подняв и осмотрев его, я вспомнил, что это ключ от ящика для пожертвований. Мы не­однократно вместе с воспитателем открывали его этим клю­чом, вынимали пожертвованные деньги.

Ящик для пожертвований был вмурован в стену рядом с алтарем Марии Мазарели. Люди жертвовали помногу, выма­ливая у святой чудеса. Возник соблазн отпереть ящик и по­смотреть, сколько там скопилось денег.

А быть может, лучше оставить ключ на прежнем месте, там, где я его нашел, сделать вид, что я его не заметил? Но разве это будет правильно?.. Найдет его кто-нибудь нечестный и не по­стесняется отпереть наш ящик. Разве такое не случалось?..

Я поднял ключ с пола, взял с алтаря молитвенник, кото­рый оказался здесь, и поспешил к наставнику. Передавая ему ключ, я обронил:

— Кто-то потерял.

— Ты хорошо поступил, что принес ключ, — похвалил ме­ня Бирбилас, загадочно улыбаясь. — Сейчас пойдешь к дирек­тору и передашь ключ ему. Пусть похвалит и гордится тобою...

Я не понял, что должны были означать эти как-то странно произнесенные слова. Почему директор должен гордиться мною? Подумаешь, принес найденную вещь. Точно так же по­ступили бы и другие новиции, да и вообще каждый честный человек.

Я поспешил к директору дону Сальватику, стал перед ним на колени и, положив ключ на стол, сказал:

— Я нашел его у алтаря матери Мазарели. Директор ласково посмотрел на меня и сказал:

— Ты выдержал тайное духовное испытание, — привлек меня к себе и поцеловал в щеку. — Иди и дальше такими же прекрасными духовными ступенями все выше и выше. Пред­лагаю тебе вступить в группу новициев-мучеников. Не каж­дый кандидат удостаивается такого почетного предложения. Ты сможешь многого достичь, готовясь в святые миссии. Очень многого...

Нам всегда поясняли, что, для того чтобы угодить госпо­ду богу, следует истязать себя, ибо святые подвергались мно­гим мучениям...

Какой тайный экзамен довелось мне выдержать, я так и не понял. А расспрашивать директора не посмел — это не при­нято. Отказаться же от предложения не мог — это вызвало бы подозрения. Пропали бы все старания в достижении совер­шенства.

— Хорошо, — согласился я, но в глубине души чувствовал сомнение.

Когда я вернулся к наставнику Бирбиласу, он отвел меня к брату кастеляну, кладовщику. У него я получил груботканую рубашку, ботинки на толстенной подошве, внутри кото­рых торчали острые гвозди. Дали мне также цепь, чтобы но­сить ее на бедрах.

Все эти вещи смущали меня. Я уже сожалел, что так лег­комысленно дал согласие вступить в группу мучеников. На­ставник заметил мои переживания и утешил:

— Не бойся. Рубашку будешь надевать только вечером, а ботинки, только идя в церковь. Привыкнешь!..

Из общежития новициев меня перевели в отдельную мрач­ную келью. У боковой ее стены стоял маленький алтарь, покры­тый белым холстом. Напротив алтаря висело большое черное распятие. На столе покоился череп, возле него молитвенник, рядом стояли две свечи. На узкой деревянной кровати вместо соломенного матраса лежал лист жести, в котором были про­биты многочисленные дырки с торчащими острыми краями.

Мне стало не по себе. Я долго стоял в келье, держа в ру­ках свои „сокровища", и не знал, что и делать. Чем же я по­нравился директору, что он меня так оценил? А может быть, все заранее было так решено и только сделали вид, что я веду себя примерно, по всем правилам новициата.

Во время вечерней молитвы в часовне я думал, размыш­лял, по нескольку раз читал псалмы и совсем не торопился вернуться в свою келью.

Наконец все же ушел из часовни. В коридоре встретил Ромаса. С ним мы уже реже виделись, так как он был переведен в другую группу. Я хотел было излить перед ним всю свою душевную боль, но заметил, что он сам еле сдерживает слезы.

— Может быть, и ты призван в группу мучеников? — по­интересовался я.

Он иронически усмехнулся и только махнул рукой.

— Волчий билет мне вручили, а не путь святой указали.

— То есть как? — не понял я товарища. — Не угодил чем-нибудь?..

— Вот именно...

—Может быть, ты все же ошибаешься?..

— Нет, уже все кончено. Завтра уезжаю в Литву.

— Ты с ума сошел! Наверное, из-за девчонок? За то, что разговаривал с ними?

— Да нет, не за разговоры. Это верно, я писал им записки и через окошко, что возле туалета, выстреливал на их поло­вину из рогатки. Но от этого я отвертелся. С той историей покончено.

— Так что же может быть еще хуже?..

— Проворовался.

— Не верю.

— Правда! Сам сатана ввел меня в соблазн отпереть ящик для пожертвований в церкви. Думал, возьму несколько лир и ни одна собака не гавкнет. Так, захотелось купить каких-нибудь сладостей. Надоели мне эти спагетти. Я не итальянец, чтобы одними макаронами быть сытым.

— А как же узнали?..

— Наблюдали, спрятавшись за колонной, негодяи!

— Так ты повинись, умоляй, и простят.

— Я уже валялся в ногах у директора, умолял наставни­ка. Учли и засчитали не только воровство, но и отставание в учебе, по работе, неумение заботиться больше о своей душе, чем о плоти. Наконец, сказали, что нет у меня призвания быть миссионером.

— Так, значит, и родство со священником не помогло?

— Нет. Уж слишком я их, видно, обозлил. Ну, до свида­ния. Будь счастлив! — пожелал мне Ромас и ушел.

Я побрел в келью и, надев жесткую, колючую рубашку, лег на свое ложе пыток. Уж лучше терпеть, чем получить вол­чий билет.

Ромаса я очень жалел. С ним мне было как-то спокойнее. Мысленно я обвинял наших духовных отцов за их уловки и провокации, которыми они унижали наше человеческое до­стоинство.

На утренней молитве Ромас уже не присутствовал.

11

Тяжело, очень тяжело добровольно подвергать себя пыткам. Острые гвозди в ботинках изранили ступни ног. Идя в часовню, я хромал, хотя это и запрещалось правилами группы мучеников. После обеда вместо того, чтобы поливать виноградник в мона­стырском саду, я снимал со стены плеть и, распевая «Miserere mei deus, secundum magnam miserecordiam tuam»[10][1], полосо­вал себе спину.

После этого я опоясывался цепью, которая словно кле­щами сжимала мои бедра, и ощущал приступы тошноты. Мо­лясь, я то становился на колени, то поднимался и стоял, а острые шипы, нанизанные на цепь, впивались в тело. Они иногда так глубоко вонзались в мышцы, что боль пронизыва­ла всю ногу, кололо в плечах, которые и так уже жестоко болели после истязания плетью. Казалось, что все тело горит в страшном адовом огне.

Истязая себя, я не раз думал, почему должен губить свое здоровье? Вот именно почему? Христос ведь претерпел муки за первородный грех людей, сейчас пусть каждый сам за свои грехи страдает. Может, бог и простит, ведь он милосердный. Однажды я не выдержал и поведал о своих сомнениях духовнику. Он с удивлением воззрился на меня и стал истово поучать:

- Ты должен бы радоваться, попав в группу мучеников. Вспомни святого Франциска. Живя в пустыне, он питался только кореньями, истязал себя плетью и много молился. За это Христос наградил его стигмами — святыми знаками. Каждую пятницу на его ладонях и голове открывались страш­ные раны. А когда они исчезали, Франциск молил бога вер­нуть их ему на более длительное время. Твои мысли — это дьявольская западня, берегись их, преодолевай. Найди еще более тяжкие истязания, и ты дождешься Христова благо­словения.

Наслушавшись советов духовника и возвратясь в келью, я начал еще яростнее истязать себя, так сильно стянув цепь, что, как только опустился на колени, на бедрах выступили капли крови. Сжав зубы, я молил бога, чтобы боль подольше не проходила. Может быть, и я тогда дождусь стигм?.. Соору­дят в мою честь храм, воздвигнут алтарь, люди станут возно­сить ко мне молитвы, испрашивая чудес.

Все это я проделывал с юношеским пылом и чистосер­дечием.

Однажды я потерял сознание. Когда пришел в себя, была глубокая ночь, сильно болела голова, а я дрожал как в лихо­радке. Во рту было противно, неудержимо катились слезы.

Кое-как я забрался на кровать и лег, долго ворочался на своем ложе пыток и не мог заснуть. Иногда вновь терял со­знание. Утром позвали врача, дали лекарство и посоветовали прекратить на некоторое время самоистязания.

Понемногу я отошел, только причиняли страдания неза­жившие раны. Страшно чесались спина, бедра, ступни ног. Чтобы усилить самоистязание, устав запрещал чесаться, но это было выше моих сил. Я хватал молитвенник или какой-нибудь учебник и чесал ими плечи, спину. А когда и это не по­могало, ложился на свое колючее ложе и осторожно ерзал всем телом. Иногда, конечно, только раздражал этим зажи­вающие раны. И вновь боль пронизывала меня.

Некоторые из послушников в группе мучеников не вы­держивали испытаний и просили отпустить их. Но это было запрещено, им продлевали срок новициата, как лицам недо­понимающим смысл истязаний. Попадались и такие, которые пытались сбежать из новициата, но их ловили и возвращали обратно. Духовный совет наказывал их месячным пребыва­нием в карцере, где они получали только хлеб и воду.

Я выдержал. Иной раз даже восхищался тем, что являюсь мучеником. Наставник Бирбилас не ругал меня, не принуждал работать, учителя относились ко мне внимательно, даже ди­ректор похваливал меня во время занятий, приводя в каче­стве примера, достойного подражания.

Когда учебный год закончился, наступила жара, к кото­рой я не привык. Рядовые новиции частенько отправлялись в горы, а мы, мученики, предавались медитациям в часовне.

Вначале духовные размышления мне не удавались. Я не мог как следует внутренне сосредоточиться. Мысли зачастую возвращались в Каунас. Почувствовав, что я вновь витаю в родных краях, я старался прогнать эти видения. Вот возьму и закричу: «Господи, отдай мне свой крест, и я понесу его!» Я даже начинал уже чувствовать тяжесть этого креста, мне казалось, что Мария Магдалина утирает мне лицо, а я весь излучаю свет и опять... вхожу в отчий дом. Мать припадает ко мне, обнимает, целует. Приходит отец, встает передо мной на колени и начинает молиться. Наконец-то я стал достойным поклонения. Не пропали даром мои мучения!

Подобные видения частенько навещали меня. Что это было — уничижение или гордыня? Я и сам не знал.

После долгих изнурительных упражнений я научился со­средоточиваться. Мысли ни на секунду не отвлекались в сторо­ну. Все послеобеденное время я представлял себе, как фарисеи прибивали Христа к кресту. Мне казалось, что все это я вижу наяву, даже ощущаю боль, словно это происходит со мною.

12

Наступило время принятия обета. Несколько дней мы готовились к исповеди. Из храма торопились в часовню, из часовни в храм. В одном месте про­износились скорбные проповеди, в другом — мы сводили счеты со своей совестью. Мы предавались размышлениям, ползали на коленях по «крестному пути», распевали жалобные песни. Казалось, что наступают последние дни нашей жизни и вскоре придет конец мира.

Нам предстояло исповедоваться за всю свою жизнь. Я не­однократно и добросовестно обдумывал каждое свое прегре­шение, которое только мог вспомнить.

«Но как быть с теми грехами, которые я не могу даже вспомнить?» — подумал я и растерялся.

Мать рассказывала, что в детстве я был шаловливым и не­послушным ребенком. Настоящий шалопай. Как же вспом­нить те прегрешения, которые я тогда, несомненно, совер­шал?.. А не исповедуешься в них — совершишь святотатство. Бог ведь все видит и все знает.

Обуреваемый сомнениями, я стал на колени у окошка ис­поведальни, но исповедующий священник как раз вышел. На его место прибыл наш наставник Бирбилас.

Я совсем расстроился. Как же признаться, что мы его обзывали «санта Барбара»?.. Не раз мысленно я на­зывал его предателем, подлецом и даже подлизой. Сейчас он может не дать мне отпущение грехов. Тогда не спасет меня и звание мученика. Отправят обратно в Литву, как Ромаса.

Исповедовался я долго. Рассказывал о мельчайших пре­грешениях в отношении родителей, учителей и даже друзей. Волнуясь, я рассказал и о том, как обесчестил святые облат­ки, ища в них тело и кровь Иисуса Христа. Признался также и в том, что во время медитаций мыслями витал в Каунасе на набережной Немана.

Бирбилас, вероятно, подумал, что я закончил свою испо­ведь. Он стал усердно поучать меня, как избегать прегреше­ний, как в дальнейшем заботиться о своем духовном совер­шенстве. Я не все хорошо расслышал, потому что пытался перебить его, дабы еще признаться в том, что я о нем думал. Но исповедник поднял руку, сказал: «Ego te absolve»[11] — и перекрестил меня. Он отвернулся и стал выслушивать испо­ведь другого новиция.

Я не знал, что и делать. Медленно поднялся, поцеловал краешек сутаны исповедника и отправился на свою ска­меечку.

Хотел было вернуться обратно, извиниться перед испо­ведником и рассказать то, что я утаил, но ко мне подошел один из наших новициев и прошептал на ухо.

— Духовник беспокоится, ступай в ризницу.

— Я ведь только что исповедовался, — ответил я с опас­кой. — Зачем я нужен? Никуда ведь не денусь!

— Пойдешь первым. Поторопись!

В это время зажглись громадные люстры. Я увидел иду­щего Филиппа Ринальди, нашего ректора. Он шествовал тор­жественно, на плечах развевалась пелерина, лицо было про­светленным, слегка улыбающимся.

Заиграл орган, хор монахов пропел торжественный гимн «Esse sacerdos magnus»[12].

Я был ошарашен и не знал, что же мне делать. Где-то в глубине души звучали слова исповедующего: „Ego te absolvo", но разум не соглашался с этим. „Святотатство!"

В пресбитерий, словно лебедушки, проплыли в белых платьях новициатки, все такие красивые, румяные. Нас в мо­настыре уверяли, что новиций — самый святой человек, если бы он умер, то мог бы прямехонько направляться в рай. Интересно, попал ли бы я туда со своими мыслями? Скорее, чего доброго, в ад, в лапы самому сатане.

Из ризницы меня поманил пальцем духовник. Я встал и направился к нему. Все послушники, наряженные в белые кружевные накидки — комжи, были уже построены и ждали лишь меня.

— Ты почему опаздываешь, сын мой? — с трудом сдер­живаясь, резко спросил меня духовник.

— Я совершал покаяние.

— Никуда не уйдет твое покаяние. И после обетов смо­жешь отчитаться. Усердие не ко времени - плохое усердие.

Итак, я заставил духовника нервничать, это тоже прегре­шение. После самой искренней исповеди я вновь полон пре­грешений. Что делать, чтобы стать чистым как ангел?! И во­обще можно ли обрести полную чистоту?! Ведь провиниться гак легко, даже в самом святом месте...

Я быстро надел комжу, и мы вышли. Построились рядом с послушницами у главного алтаря. Я тайком поглядывал на девушек, нет ли среди них литовок. Они стояли в первых рядах. Интересно, что они чувствуют, что переживают?..

Прозвучал колокольчик. Сверкая золотом священнического облачения, Ринальди вышел служить мессу. Ему асси­стировали наш наставник и духовник. Когда орган умолк, ректор стал напротив нас. Широким взмахом руки он пере­крестил всех и сказал:

— Да приидут посвящаемые в монахи.

Смотря в открытую книгу, директор дон Сальватик про­изнес:

— Викторио Заука!..

— Adsum! - машинально произнес я и, став на колени, почти касался головой сверкающего облачения Ринальди. Меня била дрожь, сердце болезненно сжалось.

Ректор возложил руки на мою голову и вопросил:

— Отдашь ли монастырю целиком свое сердце, душу, разум, волю, тело и всего себя, дабы церковь обрела абсолют­ную власть над тобою, над всей твоей жизнью?..

— Да, господи, — отвечал я, весь дрожа.

— Согласен ты стать униженным, поруганным, порицае­мым, оклеветанным ради матери-церкви?..

— Да, господи, согласен.

— Согласен ли ты терпеть телесную боль, душевные муки, нищету?..

— Да, господи, я на все готов.

— Да благословит наш господь твое прекрасное намере­ние, — произнес ректор и перекрестил меня.

Я встал, протянул руки к наставнику, и тот положил на них сутану. Это означало, что я принят клириком в духовную семинарию.

Счастливый, я отошел в сторону, а директор уже называл другую фамилию, вызывая следующего новиция.

В ризнице я переоделся. Резко повернулся, чтобы воз­вратиться в костел, наступил на сутану и чуть не упал. Стран­но чувствовал я себя в этом одеянии, ходить в нем было не­удобно, но я ликовал, ибо стал членом сообщества, почти равным наставнику. Так хотелось, чтобы сейчас меня увидела мать. Ведь она мечтала о духовной карьере для меня.

После нас наступил черед давать обет девушкам. Затем Ринальди взошел на амвон, прочитал предназначенную на это воскресенье главу из священного писания и, воздев руки, вновь благословил нас, сказав.

— Вы пополнили наши ряды, возрадовали господа бога, церковь, монастырь, все миссии. Видя вашу преданность все­вышнему, многие присутствующие здесь плакали, потому что они восхищаются вами, некоторым даже кажется, что вы расстаетесь с жизнью. Да, велика ваша жертва! Вы по­прали наслаждения и радости мира сего, богатство и поче­сти. Но вы будете тысячекратно еще более ценимы, когда приобщите язычников к истинному богу. Вы — свет мира, духовные маяки человечества. Живите, и да дарует вам бог силы, чтобы переносить тяжкие муки, ибо жизнь вас не бу­дет баловать.

Его последние слова меня особенно взволновали. Отныне все монахи стали мне еще более близкими, ведь я теперь та­кой же, как и они. Я был горд. Теперь я ни за что не хотел бы вернуться на родину. Меня манили далекие миссии, я был просто помешан на них. Хотелось побыстрее уехать в джунгли Америки, жить там среди индейцев или отправиться в Конго, к неграм, — словом, туда, где подвизались салезианские миссионеры.

Когда торжественный молебен был завершен, все монахи построились в центральном нефе, и, когда мы медленно про­ходили мимо них, они каждого из нас поздравляли и целова­ли в щеку. В тишине храма звучали лишь их слова: «Pax tecum! Pax tecum!»[13]

Я не чувствовал ног под собою. Монастырь приготовил нам торжественный обед. Хор пел нам хвалу, а мы, герои дня, уселись между старшими монахами. Меня, как отличившего­ся, мученика, ректор Ринальди усадил рядом с собою. Я был горд этим, но заметил, что все поглядывают на меня с зави­стью, а ведь это тоже греховное чувство. Воистину, peccatur intra muros et extra[14], утешал и оправдывал я себя.

— Дрожайшие сыны мои, вас обрел неутомимый дух свя­щенника Иоанна Боско. Этот дух поведет вас в языческие страны, дабы зажечь там огонь истинной веры. Так пусть же он никогда не угасает в ваших сердцах. Знайте, что труд и терпение все преодолевают.

13

Из Перосы-Арджентины некоторых новициев отпра­вили обратно в Турин обучаться ремеслу, так как у них не оказалось способностей к богословию, других же просто оставили в новициате. Несколь­ких ребят из группы мучеников, в том числе и меня, послали в духовную семинарию.

Семинария была расположена вблизи давно потухшего вулкана, склоны которого покрывали густые леса. У здания, где мы разместились, росли неведомые нам деревья, ветви которых так переплелись, что образовали настоящую крышу. Вдоль дорожек для прогулок росли платаны, взоры притяги­вали к себе великолепные магнолии. Перед зданием пестрели громадные цветники.

Это поместье подарил монахам Иосиф Фестини. Здесь в свое время была его летняя резиденция, где он в юности развлекался вместе с друзьями. Стремясь искупить свои пре­грешения, он постригся в монахи, а дворец отдал монастырю. Прогуливаясь по великолепным, старательно ухоженным аллеям, я встречал семинаристов, которые разговаривали между собой на французском, испанском, японском языках. Среди них были и негры, и мулаты. Хотелось с ними заго­ворить, но я не осмеливался. Меня удерживали природная застенчивость и покорность, которую привили мне в мона­стыре.

В семинарии нам внушали, что вера в бога обогащает человека, раскрывает смысл жизни и приобщает к источнику счастья. Я был преисполнен жажды самосовершенствования, но меня терзало одиночество. Среди литовцев, с которыми я приехал, не нашлось близкого мне по духу человека, с ино­странцами же я не сдружился. И вот ходил в одиночестве, словно отверженный. Общение с одним только богом не при­носило полного духовного удовлетворения, хотелось спра­шивать, слушать, что говорят другие, спорить. Словом, тяну­ло к общению с людьми.

Меня заинтересовал смуглый, с нежными чертами лица, небольшого роста семинарист, по имени Сильвио Сингх. По его словам, он был родом из Италии, но больше походил на индуса. Откуда, когда и как он очутился у салезианцев, никто не знал. Говорили, что он круглый сирота, подкидыш.

Сильвио Сингх ни с кем не дружил, гулял всегда один, опустив глаза. Сингха считали странным и сторонились его. Мне стало его жаль. Как-то во время перерыва я подошел к нему и о чем-то спросил. Он ответил и сам стал спрашивать меня, откуда я родом, а узнав, что из Литвы, попросил произ­нести несколько слов по-литовски.

— Девас (бог), - сказал я, указывая на образ Христа.

— Погоди, погоди, - он ухватил меня за руку. - Ведь это похоже на санскритский язык. Девас — дэвас...

— Я слышал, что среди индоевропейских языков литов­ский и санскрит самые древние. Хотелось бы изучить его.

— Еще что-нибудь скажи...

— Думас (дым).

— Дхумас.

— Шака (ветка).

— Шакха.

— Нактис (ночь).

— Нактис. Ха, ха, ха, — рассмеялся Сингх, и, кажется, я впервые увидел его таким веселым. - А теперь я скажу: кто твои есть? Правильно?..

— Кто ты есть?

— Я изучаю санскрит, научи меня и литовскому языку. — попросил меня Сингх. - Обязательно!

Я согласился.

Во время перерывов мы часто гуляли вместе. Я его обу­чал литовскому. Мы сравнивали санскритские слова с литов­скими. Некоторые из них были весьма схожи, многие имели одинаковые или близкие корни.

Мы обратили внимание, что за нами стал следить куратор курса Джовани де Бартолини. Он был очень подозрительным и постоянно досаждал семинаристам, но нам-то нечего было бояться. Однажды он остановил нас:

—- Я не понимаю, синьоры, чем вы занимаетесь?..

— Я учу Сильвио своему родному языку, — ответил я не без гордости.

— Что? — не понял куратор.

— Учу литовскому языку, — повторил я.

— А ты, дорогой сын, разве не знаешь, что в семина­рии можно разговаривать только на итальянском, латинском и греческом, ну еще на английском и на хинди. А здесь какой-то провинциальный язык? Больше такими делами не занимайтесь. Предупреждаю вас.

Я почувствовал, как кровь застучала в висках. В душе шевельнулось недоброе чувство. Я заторопился в аудиторию. Сингх, догнав меня, стел успокаивать:

— Наш духовник всегда придирается. Уж я-то его так слушаюсь и все равно не могу угодить. Не переживай, мы и дальше будем изучать литовский язык. Он для меня настоя­щая находка.

— Неужели ради монастыря я должен забыть и родной язык? — не мог я успокоиться. - Как же, возвратясь на роди­ну, я смогу тогда говорить со своими родителями, родствен­никами?

— Не горюй, Викторио, — Сильвио пожал мне руку. — Ты можешь гордиться тем, что у тебя есть родина, родители. Вот я... Ни родины, ни родных, никого. Многие даже сомневаются в том, что я итальянец. Как будет по-литовски «kada ratho va hati» («когда колеса катятся»)? Обожди, обожди, я сам ска­жу: «Kada ratai vaziuoja». Разве не так?

— Да, конечно! - я заставил себя улыбнуться. — Ты очень хороший друг, Сильвио.

— Так пусть же наши колеса катятся дальше.

— Ну что ж. Не будем искать волос на блохе, как говорят у нас. Воздадим хвалу господу!

В свободное время я продолжал обучать Сингха литовско­му языку. Учебников у меня не было, так что я сам составил словарь и правила грамматики. Вскоре мы могли говорить с ним по-литовски, а несколько позже Сильвио стал писать мне письма. Однажды в конспектах по философии я нашел записку:

«Викторио, ты мне брат. Я скоро стану настоящим литов­цем. Ты мне очень нравишься. Я тебя страшно люблю.

Сильвио Сингх» .

В семинарии вели активную деятельность духовные брат­ства. Одни уговаривали меня вступить в братство четников, другие - в братство общения святых, третьи - в братство евхаристических воинов. Но меня не привлекало ни одно из них, поэтому все предложения я отвергал:

— Я мученик.

И меня оставили в покое. Но группа мучеников в семи­нарии была незначительная и активностью не отличалась. Са­моистязаться мы не могли, потому что в пансионате жили все вместе. Не было у нас и соответствующих кроватей, на которых полагалось спать мученикам. Плеть и цепи валялись без надобности в шкафу. Только иногда, желая показать, что я все-таки мученик, я уходил в келью покаяния, брал с собою плеть и хлестал себя.

Сильвио, как одному из наиболее дисциплинирован­ных, ректор поручил организовать братство святого Иоси­фа, цель которого состояла в том, чтобы пропагандировать физический труд. Но эта затея успеха не имела. Семинари­сты отлично знали, что бог, изгнав Адама и Еву из рая, на­казал их именно трудом. «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю...» — сказал господь Адаму.

Никому из семинаристов не захотелось вне очереди рабо­тать на кухне или в огороде, помогать эконому или сторожу. Каждый норовил погулять в каштановой роще.

Однажды Сильвио, убрав туалетную комнату, обрушился на меня:

— Ты мне друг или нет?

— Друг. А что?

— Тогда почему не вступаешь в братство святого Иосифа? Третий день я один ухаживаю за больными. Никто не хочет выполнять общественные поручения.

— Я принадлежу к мученикам.

— Я слышал — мучеников упразднят. Говорят, что мис­сионеры, прибывшие из Индии, смеются над индусами - санньяси[15], которые истязают себя почти до умопомешательства. Они их называют дикарями и варварами. И даже хуже -разумными безумцами.

— А Христос разве не страдал? Вот и мы вместе с ним.

— Христа мучили другие, а вы сами себя. Это варвар­ство. Самоистязание еще не говорит о том, что ты достойный монах.

Слушая его, я вдруг подумал, что он глубоко прав.

— Давай придумаем новое братство, предложил я Сильвио.

— Новое? А зачем?

— Надо всколыхнуть здешнее болото, мы ведь киснем взаперти. Знаешь что, давай организуем братство святого Христофора. Он ведь покровитель спортсменов. Молодым, таким, как мы, спорт должен понравиться.

— Это семинаристам-то?!

— Так ведь они не старики! Чем мы в миссиях будем при­влекать к себе молодежь: молитвами, размышлениями? Это­го мало. Нужен спорт. Ведь мы не умеем как следует прове­сти спортивное соревнование, не умеем даже играть в баскет­бол. Неплохо было бы поучиться самозащите, дзюдо. Неизве­стно, кого еще встретишь в джунглях.

— Ты что, совсем спятил? — испугался Сильвио. —Из му­ченика в спортсмены. Радуйся, что позволяют играть на спорт­площадке. Посмотри на камадулов[16]. Они вообще заперты в кельях-одиночках, не хуже индуистских санньяси. Лучше и не заикайся об этом, а то может быть еще хуже.

— А я все равно попытаюсь.

— Викторио, ради бога! Я боюсь...

— Мы не камадулы. Их орден создан в мрачном средневе­ковье, наша конгрегация — в новые времена. Они презирают плоть, считают ее преградой для вечной жизни, а мы пропове­дуем возрождение человечества через молитвы и труд.

Сильвио молчал. Он не мог себе представить, как можно что-либо организовывать, что-то сделать и даже о чем-то ду­мать без ведома отцов-монахов. Но я еще не потерял способ­ности самостоятельно мыслить. Мне хотелось внести что-то новое в жизнь семинарии. Я не мог сидеть сложа руки. Во вре­мя перерыва я встал на стул в коридоре и крикнул:

— Многоуважаемые синьоры, приглашаю вас вступить в братство святого Христофора. Кто желает?

Семинаристы смотрели на меня, озирались по сторонам, кто-то усмехался, не понимая, шучу я или говорю серьезно. Но все же окружили меня.

— Что за братство? Чем будем в нем заниматься?

Я объяснял, как умел, говорил, что будут работать раз­личные спортивные секции, будет даже фехтование и конный спорт.

Я составил список желающих вступить в новое братство, не обращая внимания на то, что многие из них были уже чле­нами других братств.

Вскоре мы приступили к тренировкам. Семинаристы охотнее шли на спортивную площадку, чем на занятия других братств. Только Сильвио не появлялся. Я, конечно, нервни­чал, ждал, что ректор вот-вот вызовет меня для объяснений по поводу этой моей ни с кем не согласованной деятельности. Но меня не вызывали. Неужто он одобрительно отнесся к моей затее?

14

На классных занятиях нас знакомили с различными религиозными течениями. Преподаватели уверяли, что первые люди на земле - Адам и Ева, да и Каин с Авелем и семейство Ноя поклонялись истинному богу, творцу неба и земли. Но впоследствии люди, за исключением еврейского народа, забыли господа бога, уда­рились в фетишизм, магию, анимизм. Еще позже они стали обоготворять силы природы. Так, египтяне поклонялись богу солнца Ра, богу луны Тоту, богу земли Гебу. Греки представ­ляли себе богов небожителями. Главным из них был Зевс, обитающий на горе Олимп; его жена Гера была покровитель­ницей брака и семьи; Афродита была богиней любви и красо­ты; Аполлон — богом солнца. Но затем эти религии исчезли, ибо они не были истинными.

Позднее возникли новые религии, существующие и по­ныне.

Несколько шире нас познакомили с буддизмом, имея в виду, что нам придется работать в странах, где много при­верженцев этой религии.

Изучая различные религии, я со временем пришел к выво­ду, что все они похожи одна на другую.

Христиане, католики и православные, как и привержен­цы различных направлений протестантизма, верят в святую троицу: бога-отца, бога-сына и святого духа. Индуисты также признают троицу: Брахму - бога-созидателя, Вишну - бога-хранителя и Шиву - бога-разрушителя.

Сам не знаю, как мне тогда пришли в голову такие срав­нения, в какой-то степени принижающие христианскую веру. Боясь таких мыслей, я пытался подвергнуть критике нехри­стианские религии, стремясь тем самым искупить свои грехи.

Я внушал себе, что истинный бог - это лишь христиан­ский бог уже хотя бы потому, что он создал человека по сво­ему подобию. Лишь когда прародитель людей Адам вкусил запретный плод, бог изгнал его вместе с Евой из рая, одно­временно обрекая все человечество на муки и смерть. Но все же бог был к людям бесконечно милостив: изгоняя Адама и Еву из рая, он дал им одежду. Праведнику Ною он помог по­строить ковчег и тем спас его и его семью от потопа. Позднее на горе Синайской он вручил предводителю еврейского наро­да Моисею каменные скрижали, на которых были начертаны десять заповедей о том, как нужно жить на земле. Наконец, бог пожертвовал своим сыном Иисусом Христом ради вечно­го спасения людей. Христос прожил на земле тридцать три года и вместе со своими учениками - апостолами - учил людей, как жить, чтобы очистить свои души и вновь стать достойными божественной благодати.

Вот каков истинный бог! Только к такому богу следует приобщить человечество!

Так как же я осмелился сравнивать языческих богов с христианскими? Наверное, дьявол попутал меня, желая, что­бы я, как и он, восстал против бога. Многие жертвовали со­бою, наставляя иноверцев в католическую веру. И я твердо решил пожертвовать собой.

Для подкрепления своего решения быть непреклонным на избранном мною пути я направился в часовню помолиться. Неожиданно ко мне подошел духовник Джовани де Бартолини. Он подождал, пока я закончу молитву, и сообщил:

— Тебя вызывает ректор. Я глянул на него.

— Провинился!

«Неужели ректор знает, о чем я думаю? - мелькнуло в голове. — Нет, не может этого быть! Наверное, запретит наше спортивное братство. Ну и посмеются же надо мной се­минаристы».

Робко вошел я в кабинет ректора, в котором уже давно не был. Ректор не велел мне повиниться. Зато он молча протя­нул записку, написанную на литовском языке:

«Викторио, брат мой, не сердись. Я не сомневаюсь в тво­ем братстве. Я хочу играть вместе с тобою в волейбол, стре­лять из лука.

Сильвио Сингх».

Прочитав записку, я так растерялся, что даже покраснел. Сейчас вот ректор возьмет и запретит мне посещать даже те спортивные занятия, которые доступны всем семинаристам.

— Многие святые ценили спорт весьма высоко! — пылко произнес я. — Кроме того, спортивная закалка может приго­диться нам в миссиях...

— Мы приветствуем то, что вы организовали братство святого Христофора, — похвалил меня ректор. — Городская спортивная федерация нашей провинции предлагает организо­вать соревнования по стрельбе. Есть ли в ваших рядах стрелки?

— Есть! — ответил я радостно. — Я сам неплохо стреляю, и Сильвио тоже большой любитель этого вида спорта. Только он не посмел записаться в братство.

— Но речь сейчас не о том, — строго сказал ректор. — По­чему Сильвио пишет тебе по-литовски? Разве ты забыл слова Христа: «Кто приходит ко мне и не питает ненависти к своему отцу, матери, братьям, сестрам и даже к своей жизни, тот не может быть моим учеником». Служа церкви, необходимо отречься не только от своих родных, но и от своего языка. Кто не сделал этого да еще учит другого своему языку, тот грешит. В отпущение твоего прегрешения предашься в часов­не размышлениям над словами святого Августина: «Roma locuta, canza finite»[17].

Я преклонил колено и поцеловал руку ректора. Затем поднялся и, боясь, как бы он меня еще в чем-нибудь не обви­нил, быстро ушел. Прибежав в читальню, я отыскал Сильвио:

— Ты знаешь, какую кашу заварил своими записками? — гневно набросился я на него. — Чуть было не погубил брат­ство святого Христофора.

Сильвио округлил глаза и молчал.

— Зачем тебе понадобилось посылать мне записку, вдоба­вок по-литовски? Ты что, с ума сошел?

— Я только хотел порадовать тебя, - ответил Сильвио, — ты так любишь родной язык.

— Любить — это грех, понимаешь? Монах, если что и лю­бит, должен от этого отказаться. Так сказал ректор. Кого ты просил передать записку?

— Никого! Я вложил ее в учебник греческого языка.

— Где он?

Сильвио вынул из стола книгу и стал ее листать. Записки в ней, конечно, не оказалось. Сильвио с виноватым видом опустил глаза.

— Скорее всего ее забрал духовник, - тихо промолвил он, — просматривал, вероятно, книжки и... забрал. Он по но­чам проверяет ящики столов.

— За эту записку на меня наложено покаяние.

— Меня ждет то же самое, - печально продолжал Сильвио.

— Конечно. Кайся, раз ты такой ротозей.

А про себя подумал: «Хорошо, что никто не знает о моих мыслях, а то выгнали бы из семинарии за ересь».

15

На первых тренировках по стрельбе у нас был только один револьвер. Позднее ректор одолжил нам вто­рой, затем каждому подарили по револьверу быв­шие миссионеры. Мы упорно тренировались. В чина­ровой роще, где было оборудовано стрельбище, то и дело раздавались выстрелы. Приходил пострелять и сам рек­тор. Случалось, что стрелки забывали про обедню и даже про вечерние моления. Но никто нас за это не бранил — честь се­минарии была превыше всего.

Отобрали пять лучших стрелков, в том числе меня и Силь­вио. У него от природы был меткий глаз, но все же я частень­ко выбивал больше очков и очень гордился этим.

Когда наступил день соревнований, мы направились в по­мещение городской спортивной федерации. Здесь собрались также стрелки из фашистской организации «Молния». Многие из них были в полной военной форме: зеленые мундиры, ак­сельбанты, на рукавах знаки отличия. У каждого на поясе была кобура с револьвером. Мы же свое оружие прятали в карманах ряс.

Посмотреть на соревнование пришли горожане, особенно много было молодежи. Сенсация! Монахи будут соревновать­ся с фашистами. Мы были преисполнены чувства огромной ответственности.

Нас поставили перед мишенями. Я молил святого Хри­стофора помочь мне победить и заметил, что мои товарищи тоже поглядывают на небо.

По команде судьи мы вынули револьверы, зарядили их и прицелились. Прозвучали выстрелы, залп следовал за зал­пом. Судьи объявили результаты по первому упражнению. Оказалось, что лучше всех стрелял Сильвио. Вторым был я, но в целом лучше стреляли фашисты. По второму упражне­нию результаты были равные, но у нашей команды были не­которые преимущества. Победа была присуждена нам. Про­игравшие пытались протестовать, они не могли примириться с тем, что какие-то монахи стреляют лучше их, фашистов. Но судьи утвердили результат в нашу пользу.

Нас окружили зрители, которые на радостях стали даже нас качать. Вокруг только и раздавалось: «Saluto! Saluto!» Когда мы вернулись в монастырь, нас пригласил к себе рек­тор. Он поздравил команду и сказал:

— Молодость и бог - вот источник сил. Поэтому вы и вырвали победу. Пусть ваш пример поможет привлечь боль­ше душ на сторону истинного бога, — ректор обратился к нам с Сильвио: — Мне звонили из муниципалитета. Сам мэр Касола просил разрешения зачислить вас в команду „Молнии". Я дал согласие - с мнением начальства следует считаться.

— А как же с занятиями? — спросил я с некоторым удив­лением.

— И с молениями? — добавил Сильвио.

— Занятия в федерации будут проводиться после обеда, — объяснил нам ректор. — Учебе это не помешает. А от вечерних молений я вас освобожу. Ваши спортивные победы также послужат во славу господа. Ваше участие в «Молнии» придаст популярность нашей конгрегации.

Мы стали посещать совместные тренировки по стрельбе. Было непривычно, что мы одни, без сопровождающих, можем идти в город. Непривычными были также уличный шум и людской поток, которые даже слегка пугали нас. На стрельби­ще мы чувствовали себя менее скованными.

Я стал замечать, что на нас часто погладывает тренирую­щаяся вблизи теннисистка. Худощавая, темноволосая, с мило­видным личиком. Я старался не смотреть в ее сторону, зная, что „всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем". Но глаза сами отыскивали ее и следили за тем, как виртуозно она отби­вает мячи.

И вот однажды она подошла ко мне и, словно мы были давно знакомы, спросила:

— Вы итальянец?

— Нет, литовец, а вот мой друг — итальянец, - ответил я и бистро отвел глаза в сторону, давая понять, что разговор окончен, хотя втайне желал, чтобы она продолжала меня рас­спрашивать.

Девушка внимательно посмотрела на Сильвио своими большими глазами и произнесла:

— Он индус, а может быть... Нет, он — настоящий индус.

Я вновь улыбнулся. Девушка, тряхнув кудрями, посмот­рела на меня и, стараясь не проявить своей заинтересованно­сти, произнесла:

— После тренировки пойдемте к нам. Отец просил вас пригласить. Надеюсь, вы не откажетесь?

Мы с Сильвио переглянулись. Имеем ли мы право при­нять такое приглашение без ведома ректора? Не нарушим ли устав? А может, данное нам семинарией разрешение посещать стрельбище федерации позволяет бывать везде?

Я спросил у девушки:

— Скажите, кто ваш отец?

— Вы не знаете? Он мэр города. Ведь это он пригласил вас в «Молнию».

Сильвио вопросительно посмотрел на меня, а я поду­мал, что отказаться невежливо, тем более если приглашение исходит от городских властей. Бросив робкий взгляд на тен­нисистку, я ответил:

— Если только мы вас не очень обременим...

— Не причиним хлопот, — добавил Сильвио.

— Что вы? — лицо девушки озарила белозубая улыбка. — Мы всегда рады гостям. Моя фамилия Касола. Виргиния Касола.

Мы предложили Виргинии пострелять из револьвера по движущейся мишени. Она попала только один раз. Мы весело смеялись, позабыв, что девушка создает „духовно-электрическое" поле, которым пугали нас в монастыре, что она может нас соблазнить, что любовь - это рана, посыпан­ная солью.

После тренировки Виргиния повела нас к своей машине. Она села за руль, а мы с Сильвио — на заднее сиденье. Когда машина тронулась, по спине побежали мурашки. Что мы дела­ем? Семинаристы рядом с девушкой! Я не смел даже глянуть в окно машины, чтобы кто-нибудь невзначай не увидел меня. Сильвио тоже жался в угол сиденья.

Мы подъехали к каменному дому, окруженному высокой металлической оградой. Под сенью развесистых каштанов пестрели цветы. За домом росли пинии. Вокруг царила тиши­на, как и в нашем монастыре.

У дверей застекленной веранды нас встретил сам гос­подин Касола, с вьющимися с проседью волосами, острым, испытующим взглядом. Он обнял нас, словно старых зна­комых:

— Приветствую вас, святые стрелки! Отрадно, что вы не возгордились и приехали к нам... Прошу вас, входите.

В просторном холле на полу лежали шкуры антилоп, на которые мы стеснялись ступать. Стены были украшены кар­тинами. Повсюду масса цветов. Все это нас ошеломило.

Вначале мы стояли, не зная, как вести себя, что делать, о чем говорить. Слова застревали, в горле першило. Я нервни­чал, боясь показаться бестолковым и неотесанным, бессозна­тельно потирал ладони и морщился.

Хозяин предложил нам посмотреть его картины. Он оста­навливался у каждой, рассказывал об ее авторе, художествен­ных достоинствах. Мы выпили предложенное вино. Я почув-

ствовал легкое головокружение, думать стало легче, веселее, возникло желание разговаривать, шутить. Постепенно мы разговорились о религии.

— Я очень ценю людей, которые жертвуют собою ради блага других, — разглагольствовал Касола. — Но иногда и религия бывает лицемерной.

Я не понял мысли хозяина, к чему он клонит, поэтому старался не противоречить ему.

— Несомненно, есть религии истинные и не истинные, как и пророки. На Востоке индусы имеют сотни, а может, и тыся­чи богов. Даже своих брахманов они считают всемогущими и почитают их. Конечно, такая религия не истинная - она сфор­мировалась из народных сказаний и мифов.

— Существуют религии, созданные личностями, известны­ми истории. Как по-вашему, в таких случаях это истинные религии? — обратился к нам Касола.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

.— Ислам, мусульманство, — не раздумывая, ответил Касола. — Эту религию, как мы знаем, создала личность вполне реальная, зафиксированная в истории, Мухаммед. Не так ли?..

— Да, - согласился я. — Он был проводником караванов, позднее стал главой Ятрибского государства. Считается, буд­то сам Аллах вдохновил его на проповедь новой религии.

— Значит, это истинная религия? — спросил Касола.

— Нет, христианство более истинно, - решительно заявил я. — Его провозгласил сам сын божий.

— Но разве Христос — историческая личность? — усомнил­ся хозяин и сам же пояснил: — Простите меня, но я... старый либерал. Ранее я склонялся в сторону социализма. Но когда мне довелось познакомиться с идеями фашизма... мне пока­залось, что фашизм - это будущее. Но к какой бы полити­ческой доктрине я ни склонялся, меня все время интере­суют мировые религии. Возможно, поэтому и поддерживаю связь с духовными лицами. Быть может, им удастся вер­нуть меня на стезю божью. Ведь бывают же на свете чудеса. Не так ли?..

Несколько придя в себя от такой неожиданности, я за­протестовал:

— Почему вы, господин мэр, говорите, что Христос не яв­ляется исторической личностью, если о нем упоминает в своих трудах ряд историков? Возьмите, например, труды еврейско­го историка Иосифа Флавия.

— Разве вы не знаете, что фразы о Христе в труде Флавия «Иудейские древности» появились спустя четыре столетия после написания книги, — не уступал Касола. — Вы не серди­тесь, но ведь их вставили монахи, переписывая книгу. Это историческая фальсификация.

— Ну, а Цельс? — внезапно включился в разговор Сильвио. — Он упоминает о Христе в своем «Правдивом слове». Цельс был греком. Ему нельзя не верить.

— А Плиний Младший! Он также писал о сыне божьем, жившем на земле, — демонстрировал я свои познания хозяи­ну. — А Светоний, Лукиан...

— Не путайте, они писали не о Христе как основополож­нике христианства, а лишь о христианской религии вообще. Само же христианство возникло из других древних религий, сформировалось в Римской империи, здесь, у нас, и отсюда распространялось в разные страны.

— Следовательно, по-вашему, христианство, как и инду­изм, берет свое начало из народных мифов, сказаний, песно­пений? — спросил я удивленно.

— Вы можете мне не верить, однако я, интересуясь рели­гиями, пришел именно к таким выводам, — признался Касо­ла. — Может быть, моя точка зрения и неверна, но я не могу ее изменить. У меня нет других аргументов.

Я отодвинул в сторону бокал с вином и встал, бросив взгляд на Сильвио.

— Извините, но нам пора в монастырь, — сказал я.

— Таких суждений, господин Касола, я нигде не слышал. Стоило бы подискутировать, — заявил, вставая, Сильвио. — Это очень интересно... Ваши рассуждения заставляют заду­маться...

— Заходите почаще, — приглашал нас с улыбкой Касола. — Мы вместе поищем основы божественного. Человек боится бога до тех пор, пока не обрел веры в себя.

Мы откланялись, еще раз поблагодарив за пригла­шение.

В монастырь мы возвратились возбужденные и огоро­шенные. Нас поразили и смутили мысли, высказанные Касолой. Да, сразу и не узнаешь, где свил себе гнездо дьявол.

16

Мы продолжали посещать тренировки по стрель­бе, были активными участниками спортивных соревнований, проводимых и в других городах: Милане, Генуе и даже в Риме. Нередко мы воз­вращались с соревнований победителями. Завое­ванные медали и другие награды вручали ректору, а цветы -Виргинии. На ее машине мы частенько ездили на загородную виллу. Если хозяин был дома, то время проходило в ожесто­ченных спорах о религии, после которых каждый оставался при своем мнении. Если же хозяин отсутствовал, то мы пили вино и рассуждали о спорте, теннисе, стрельбе. Виргиния стала нам близким человеком, вроде сестры.

Я начал замечать, что Сильвио ведет себя как-то странно. После тренировок он частенько где-то пропадал и просил, чтобы я дожидался его в городе. В ожидании его я заходил то в кино, то в кафе, навещал членов нашей сборной по стрельбе.

Однажды я в шутку спросил Сильвио:

— Уж не притянуло ли тебя духовно-магнитное поле Вир­гинии?

— Не волнуйся, на меня ее токи не влияют, — усмехнув­шись, ответил он. — Я у них читаю светские газеты. В мона­стырской читальне таких нет.

— И что же ты интересного вычитал?

— Салезианцы в Индии покупают детей.

— Да ты что?! — не поверил я. — Это клевета!..

— Газета социалистов «Лаворо нуово» поместила об этом репортаж, — с горечью произнес Сильвио. — Быть может, и меня когда-то купили?! Хотя монахи утверждают, что я сиро­та. Но фамилия у меня индийская. Почти все уверяют меня, что я похож на индуса...

— А я тебе говорю, что социалисты клевещут на мона­хов, — не уступал я. — Не придавай значения тому, что пишут их газеты. Подлинной правды нигде не найти. Да и с Касолой надо прекращать дружбу. Еще где-нибудь проговоришься о покупке детей, и не видать тебе посвящения. Тогда твоим надеждам придет конец, навсегда останешься в Италии.

— А если я был куплен? — упорствовал Сильвио.

Я пожал плечами и ничего не смог ему ответить. Я по­нимал, как тяжело ему без родины, без родных. Мечется как зверек, запертый в клетке. Мне все-таки легче. Хотя монахи и запрещали говорить на родном языке, я иногда сам с собою разговаривал по-литовски, писал письма ро­дителям, родственникам, друзьям, молился по-литовски. И бог ни разу не наказал меня за это. По-видимому, бог-таки умнее монахов.

Сильвио по-прежнему навещал семью Касола. Случалось, что он долго там задерживался и тем доставлял мне много тревожных минут. Я боялся, что нам могут запретить трени­ровки. Но пока что везло, нас никто не предал. Кроме нас, никто из семинаристов не мог свободно выходить в город, только мы пользовались этим правом.

Так промчались три года учебы. Подходил к концу четвёртый, когда меня пригласил к себе ректор. Как обычно, он долго и пристально глядел на меня, словно пытаясь проник­нуть в самую душу. Я не знал, о чем он будет говорить, одна­ко ничего хорошего не ждал. Но ректор вдруг сделал совер­шенно неожиданное предложение:

— Мы собираемся, Викторио, послать тебя в Индию, в миссию. Тебе легко даются языки, там же пройдешь прак­тику. Потом вернешься, закончишь учебу и будешь посвящен.

Я давно мечтал об Индии, но думал, что Сильвио для это­го больше подходит. Кроме того, он очень хотел выяснить тайну своего происхождения. Может быть, в Индии это ему удастся?

— Спасибо, — поблагодарил я ректора. — Но не лучше ли послать Сильвио? Он интересуется Индией, знает санскрит, хорошо разбирается в индуизме.

— Как же его послать, если он ушел из монастыря? — раз­вел руками ректор.

— То есть как - ушел? - страшно удивился я.

— Очень просто... Вчера он не вернулся от Касолы. Запу­тали его либералы.

Я стоял пораженный. Новость была столь неожиданной, что я не знал, что и сказать.

— Конечно, может быть, и нецелесообразно посылать тебя в конце учебного года, — продолжал ректор. — Но там, в Ин­дии, на территории Гиманджунгской миссии появился тигр-людоед. Он терроризирует прихожан. Уже растерзал несколь­ких человек. Всех там охватила паника. Ты хороший стрелок и справишься со зверем. Окажешь миссии большую помощь. Готовься в путь, мой дорогой. Да благословит тебя господь.

Я не знал, радоваться мне или сожалеть, что посылают в миссию. Жаль было расставаться с братством Христофора, стрелковыми соревнованиями. А может, меня посылают во­все не потому, что я хороший стрелок, а опасаются, как бы я не последовал примеру Сильвио и не бежал на родину?

Но в то же время Индия влекла меня своими тайнами, экзотикой, неизведанной жизнью миссии. Семинария не уйдет, успею ее окончить, не минует меня и посвящение. Лишь бы мне удалось помочь миссии. Сейчас главное - изучить бен­гальский язык. Но если ты знаешь несколько языков, нетруд­но выучить еще один, если это необходимо...

Я опустился на колени и с волнением воскликнул:

— Благословите, отец мой.

— Мир тебе, - ректор перекрестил меня и поцеловал.

17

Так закончил свой рассказ о жизни в салезианском мона­стыре в Италии Викторас Заука. Было видно, что воспомина­ния о годах, проведенных в новициате и семинарии, угнетали его. Хотя ему, сыну рабочего, можно сказать - нищему, ка­залось, очень повезло. И я сказал:

— На что ты жалуешься? Не так уж тяжело тебе приходи­лось. Ведь ты многого достиг.

Викторас нахмурил густые поседевшие брови, долго мол­чал. Потом с горечью сказал:

— Больше всего меня угнетает сознание того, что лучшая часть моей жизни прошла впустую.

— Почему - впустую? Конечно, ты много пережил, одна­ко многому и научился. Если бы не учился, еще не известно, стал бы ты атеистом или нет. Слышал я, что лекции сейчас на антирелигиозные темы читаешь, многим помог покончить с суевериями. Это много, очень много!..

— Может быть, твоя правда, — согласился Викторас. — Но чертовски жаль юности, растраченной в монастырских стенах. А тебе, скажи, разве тяжелее было? Ты ведь тоже был монахом.

— Да, был, но попал к ним с большим трудом. Стучал в двери различных монастырей, писал, ездил, искал протек­ции. Просителем быть тяжелее, чем приглашенным. Был я и у этих самых салезианцев, но таких мук, как ты, не испытал.

— Разве у вас не было «ангелов-хранителей»? — поинтере­совался Викторас.

— Были, но не слишком себя проявляли.

— А группы мучеников?

— О мучениках я лишь от тебя узнал.

— Вот видишь, поэтому тебе трудно меня понять. Ведь мо­настырь - это подлинная тюрьма, на которую ты сам себя обрек, — с глубокой убежденностью продолжал Заука. — Можно идти на муки, если это имеет смысл. А здесь? Сплош­ная бессмыслица.

Некоторое время мы молчали.

— А ты не был в Италии? — спросил Викторас.

— Собирался. И если бы поехал туда, то скорее всего по­шел бы по твоему пути, — ответил я.

— Жаль, что ты не видел Италию, - огорчился Викторас. -Такая интересная страна.

— Я побывал там совсем недавно. И в Неаполе, и в Генуе, и даже на Сицилии. Там, в Катании, я заглянул к салезианцам.

— И впустили тебя? — поинтересовался Викторас. — Пригласили погостить. Было в самом деле интересно!

— Как они там сейчас живут?

— Как и раньше. У них ремесленное училище, воскресная оратория. Ребят там полно. Забивают .им головы сказками о вечной жизни.

— Ничего другого они и не могут придумать, — махнул рукой Викторас и встал. — Ну, мне пора.

— А об Индии? Когда же ты расскажешь о ней?..

— Как нибудь в другой раз, — пообещал он, посматривая на часы. — Вот внучку должен привести из садика.

— Внучку? - поразился я. - Стало быть, и жена есть?..

— Какой же мужчина без жены!

— Ты что же, привез ее из миссии?..

— Угадал.

— Индуска?

— Расскажу в другой раз. Хорошо? Теперь чаще будем встречаться. Позвони.

— Обязательно!

Часть 2

1

Мы долго не встречались с Викторасом. Все как-то не было подходящего случая. Но однаж­ды я позвонил ему, и мы договорились о встре­че. В старый город я пришел несколько раньше назначенного времени. Именно отсюда нача­лась одиссея Виктораса, в которую его втянул миссионер Скелтис.

Я подошел к месту впадения Нерис в Неман, постоял, полюбовался видом, потом побрел дальше. Не заметил и сам, как оказался у костела Витовта. Я вошел в костел. Шла служ­ба, торжественно звучал орган, несколько пожилых людей молились, перебирая четки. Над главным алтарем бросалась в глаза большая картина: Мария возносится на небо, а ее провожает взглядом, став на одно колено, князь Витовт. Он в кольчуге, вид у него весьма достойный. Изображение Ви­товта в алтаре! Неужто он святой?.. Поразительно! Скорее всего духовенство решило, что его имя укрепит величие церкви. Воистину неисповедимы пути господни. Зато замы­сел людской понятен.

Я вышел из костела, смотрю, идет Викторас.

— Ты уже здесь? — удивился он.

— Я пришел чуть пораньше и зашел от нечего делать

в костел.

— А ты знаешь, — он на минуту задумался, — уезжая в Италию, мы дали обет Скелтису именно перед изображени­ем Витовта. Он нам объяснил, что Витовт — креститель Лит­вы, первый литовский миссионер.

— Когда церковникам выгодно, кого угодно сделают святыми, — невольно вырвалось у меня.

— Да, если чувствуют в этом необходимость или поль­зу, — поддержал меня Викторас. — Так куда же пойдем?

— Может, в какой-нибудь кабачок — в «Гильдию» или «Музу»?

— Давай лучше пойдем к Неману. Я сегодня целый день хожу по городу. Был и в ратуше, и в магазины заходил. Хо­телось бы побыть на природе.

Беседуя, мы спустились вниз, к Неману, отыскали укром­ное местечко, уселись и некоторое время помолчали, каждый углубившись в свои думы. Но вот Викторас начал свой рас­сказ — неторопливо, с паузами, заново переживая минувшее.

2

Я и духовник Джовани де Бартолини приехали в Геную поездом. В порту у причала чуть покачи­вался пришвартованный толстыми канатами бе­лый, словно лебедь, красавец пароход «Викто­рия». На его верхней палубе развевалось множе­ство разноцветных флажков. Из толстенной закопченной трубы вырывались клубы черного дыма. Пароход готовил­ся к отплытию.

Держась за веревочные поручни, мы медленно взошли на судно по металлическому трапу, истертому до блеска множеством ног. Немного оглядевшись, поднялись на па­лубу с каютами первого класса и отыскали свою. Она была для двоих тесноватой. У одной стены — двухэтажная койка, у окна столик, напротив него — вешалка. Сквозь толстое стекло иллюминатора пробивался мутный свет. Неприветли­вые сумерки бередили сердце. Плыву куда-то на край света. Вернусь ли? Меня охватил ужас. Мысленно я все время по­вторял: «Господи, куда ты меня забрасываешь. Увижу ли когда-нибудь свои родные края?»

— Пойду в корабельную часовню, — сказал я Бартоли­ни. — Сосредоточусь, может быть, успокоюсь...

— Ступай, сын мой, помолись и за мои душевные тер­зания. Да снизойдет на тебя успокоение, — перекрестил он меня. — Я очень устал в поезде, так что прилягу отдохнуть. Потом и я приду в часовню возблагодарить господа за счаст­ливое путешествие. Ступай.

Пестрая толпа пассажиров все еще заполняла палубу. Женщины тащили детей, мужчины несли тяжелые чемоданы. Некоторые шли с пустыми руками, словно собрались на прогулку, — их поклажу отнесли в каюты носильщики.

Мое внимание привлекла панорама города, полукругом опоясавшего порт. Дома с красными крышами поднима­лись террасами в гору. Выше крыш виднелись верхушки осокорей и пиний. Город гудел, а залив дышал покоем.

Опершись о бортовые поручни, я восхищенно смотрел на голубую воду внизу. Вокруг шныряли парусные яхты, тихо покачивались небольшие лодочки.

Движение на палубе постепенно замирало. Басовито проревел гудок. Внизу у причала взмахнули платками про­вожающие. Наш пароход тронулся. Медленно он удалялся от пристани, направляясь в открытое море.

Я так и не пошел в часовню. Не мог налюбоваться ви­дом удаляющегося города и открывающимся перед нами морским простором. Человеку необходимо иногда одино­чество, лишь тогда он может сосредоточиться и отдохнуть.

На следующий день словно со дна морского выросли силуэт вулкана и густо поросший деревьями большой остров. Это была Сицилия с вулканом Этной. Мне вспомнились слова из прочитанной в детстве книги под названием «Ад»: «На Этне находится огнедышащая пещера. Это адова печ­ная труба». А сейчас я сам ее вижу, и мне ни капельки не страшно.

О «вратах ада» на Этне я за все время учебы в семинарии так ни разу и не услышал. Считалось, что место ада - в че­ловеческом сердце. А в самом деле, где же находится ад? Может быть, он и впрямь только в сердце человека? Я бы­стро отогнал греховные мысли.

Мы миновали Александрию, широко разветвленную дельту Нила, Порт-Саид, вошли в Суэцкий канал. Появились песчаные дюны и голые скалы, опаленные зноем. Впереди было Красное море. Однажды, выйдя на палубу, я заметил, что люди оглядываются в сторону востока. Заинтригованный этим, и я стал глядеть туда же. Вдали - а может быть, только в моем воображении — появилась знаменитая священная Синайская гора. Чтя святое место, я снял шляпу и преклонил голову. Смотря на эти священные места, я ощущал большой душевный подъем. Мне казалось, что я удостоился божьей благодати.

Подошел Бартолини и уставился на меня недовольным взглядом:

— Дорогой сын, я не застал тебя в часовне. Вероятно, палуба парохода тебе дороже дома божьего?..

— Простите, синьор, но я здесь общался с господом, — отвечал я с достоинством.

— Как это прикажете понимать? — накинулся на меня Бартолини.

— Только что мы проплыли мимо Синайской горы!..

— Синайской горы?! Быть этого не может!

— Все, кто был на палубе, смотрели и видели...

— Господи, прости меня! - духовник снял шляпу и пе­рекрестился. - Я так мечтал увидеть Синай и вот просидел в часовне.

Стремясь его утешить, я сказал:

— Синьор, приближается другое священное место!

— Какое? - удивленно спросил Бартолини.

— Мекка!

— Но ведь она священна не для католиков, а лишь для мусульман. Лучше я вновь отправлюсь в часовню. И тебе, сын мой, советую так же поступить.

Расстроенный тем, что не увидел Синайской горы, ду­ховник ушел молиться. А я размышлял об исламе. Может быть, Аллах, мусульманский бог, - это все тот же христи­анский бог, только назван другим именем? Ведь и мусуль­манская и христианская религии весьма схожи. Обе' при­знают вечную жизнь, воскрешение умерших, рай, страшный ад, благодетельных ангелов и приносящих зло дьяволов. Ислам тоже считает первыми людьми Адама и Еву, признает святыми праведниками Ноя и Моисея - героя еврейского народа. Только Христа он считает не сыном божьим, а про­роком. Так, может быть, следует поклониться и Мекке, где Мухаммед начал проповедовать ислам.

В бинокль на побережье Красного моря все чаще можно было разглядеть караваны верблюдов. Верблюды раскачи­вались в такт ходьбы, на их горбах были укреплены большие ящики и другая поклажа, сидели купцы. В конце караванов, как правило, шли несколько паломников в длинных, разве­вающихся на ветру одеждах, с черными чалмами на голо­вах. По этой бескрайней пустыне паломники направлялись в Мекку.

Но вот начался сильный ветер, поднявший тучи пыли, которые заслонили побережье. Паломников не стало видно. Вернувшись в каюту, я застал духовника читающим молит­венник. У меня сорвалось с языка:

— Мы проплываем мимо арабских стран, дышим воздухом, которым дышат и мусульмане. Надо бы воздать хвалу исламу.

— Посмотрим, что ты скажешь, когда вернешься из Индии, - сердито оборвал меня Бартолини, оторвав глаза от книги.

— Почему? — не понял я. — Они ведь с уважением отно­сятся к христианству, признают избранников божьих, уважа­ют Христа.

— Ты говоришь, что мусульмане относятся с уважением к христианству? — иронически усмехнулся Бартолини. — А кто изгнал католиков из Алжира, Марокко, Туниса? Кто?.. Ты это знаешь? Это ведь арабы разрушили храмы, а верующих превратили в рабов...

— Варвары!

— А ты, сын мой, еще восхищаешься ими. И не стыдно тебе? Ты же призван христианством ad majoram dei glo-riam[18].

После нескольких скучных, довольно однообразных дней плавания по Индийскому океану наш пароход прибыл наконец в Бомбей — морские ворота Индии. Когда „Викто­рия" пришвартовалась, мы, благословив друг друга, сошли на берег. Там нас встретил архиепископ Матхи - индус в бе­лом одеянии. Его лицо украшала длинная, раздвоенная, огненного цвета борода. Улыбаясь, он обнял нас, словно родных детей.

— Сам господь бог послал вас, — радовался архиепи­скоп. — Настало тяжкое время для наших миссий. Весьма не хватает хороших духовных пастырей! Весьма!

Он усадил нас в свою роскошную, удобную машину, и мы выехали из порта. Город был весь в кипучем движении, перекатывались людские толпы, человеческие голоса заглу­шал рев моторов. Звенели колокольчики двухэтажных трамваев, сигналили грузовики и легковые автомашины, пронзительно покрикивали рикши. Внезапно шум утих, все остановились, замерли. Мы огляделись... Поперек улицы медленно шествовала корова с загнутыми вверх рогами. Это она заставила всех остановиться и... поклониться ей.

Вот гак мы сразу же и столкнулись с одной из многих индийских святынь.

Мы останавливались по той же причине еще несколько раз, пока наконец не приехали в индийский центр салезианских миссий. Это было двухэтажное здание, ничем не отли­чавшееся от других городских домов. Там же находились и покои архиепископа.

После небольшого отдыха в скромной комнате, где под потолком вращался большой вентилятор, нас пригласили оз­накомиться с городом.

Мы медленно ехали на машине, оглядываясь по сторо­нам. Из роскошных, непривычного вида особняков выходи­ли женщины, одетые в разноцветные сари, которых сопро­вождало множество слуг, охранявших их от всяких неожи­данностей, главным образом от приставания нищих. А их здесь было великое множество. По улицам бродили словно сошедшие со страниц книг заклинатели змей и факиры.

Мы остановились у храма индуистского бога Шивы. Это было громадное здание из белого мрамора, украшенное мно­жеством скульптур. Странно было наблюдать, как по этим скульптурам лазали обезьяны. Они шныряли и среди прохо­жих. Одна из них прыгнула мне на плечо, погладила лапкой мою щеку и лизнула ее. Так она выпрашивала угощение.

Внутри храма раздавались звуки бубнов, доносились нежные голоса флейт. Шло богослужение. Я хотел было войти внутрь, но архиепископ Матхи сказал, что во время богослужений вход иноверцам, а тем более духовным лицам запрещен. Рассматривая храм, мы обошли его вокруг. На тротуарах лежали больные люди, по улицам бродили коровы, бегали бездомные собаки.

На обратном пути мы поднялись по узенькой улочке на холм, поросший деревьями. На его вершине стояла круг­лая, примерно двадцатиметровой высоты башня. Над нею кружились с резкими криками грифы, словно готовясь напасть на нас. Стало как-то не по себе.

— Эти башни принадлежат парсам — огнепоклонникам, — пояснил архиепископ Матхи. — Они называются башнями молчания, хотя здесь все время кричат хищные грифы. Пар­сы приносят в башни тела умерших, раздевают покойников, ломают им кости и оставляют здесь, дабы мертвые спокойно отдыхали. Вот тогда-то грифы и набрасываются на них, раз­рывая и расклевывая тела.

— Почему же их не хоронят в земле? — спросил я архие­пископа.

— Чтобы человеческое тело не оскверняло землю, а душе легче было с ним расстаться. Так считают парсы.

Во время осмотра города я обратил внимание, что он рас­положен на островах, соединенных между собой насыпными дамбами и мостиками, напоминающими любимую мною Ве­нецию. Но вот архитектура была совершенно другая. Зда­ния были украшены различными резными и лепными фигу­рами, башенками. Многие из них имели балконы, лоджии, колонны.

Вечером мы долго беседовали с архиепископом. Он сказал нам, что в Бомбее насчитывается 23 католических храма, 90 му­сульманских мечетей, 100 индуистских храмов. Кроме того, в городе проживают буддисты, протестанты, джайнисты, пред­ставители других религий, и все они имеют свои храмы.

На прощание архиепископ одел нам на шею кресты миссионеров и пожелал успеха в создании новых многочис­ленных католических приходов.

Я был очень взволнован новыми впечатлениями, поже­ланиями и наставлениями Матхи. Я чувствовал, что наступа­ют большие события в моей жизни, понимал, какая громад­ная ответственность ложится на меня.

3

Из Бомбея мы отправились поездом в Калькутту. Билеты нам взяли в вагон первого класса. Кроме нас в вагоне ехал магараджа, несколько индус­ских купцов и английских чиновников. Магарад­жа был одет в длинный, расшитый золотом каф­тан со стоячим воротником, голову его украшал такого же цвета тюрбан из тончайшего шелка с большим бриллиантом.

Купцы были в белых тюрбанах и таких же кафтанах, пере­поясанных шелковыми дхоти[19]. На англичанах - серые евро­пейские костюмы. Только мы выделялись своими черными сутанами.

В вагоне царила тишина. Индусы, как, впрочем, и англи­чане, держались с достоинством и почти не разговаривали между собой. Мы тоже не смели заговорить с ними и сидели, забившись в угол, рассматривая сквозь запыленные окна незнакомую своеобразную природу. Проплывали лимонные, апельсиновые рощи, большие чайные и кофейные планта­ции, неоглядные хлопковые поля. Поражали воображение веерные и громадные финиковые пальмы. А конца дороги все не видно. Станция сменяла станцию, на некоторых из них мы подолгу стояли. Так мы ехали несколько дней.

Наконец Калькутта. Пересев в автобус, мы покатили сперва вдоль долины Ганга, а затем вдоль реки Брахмапут-ра В этих краях стали чаще попадаться квадраты рисовых полей, покрытые водой. Выше их росли тутовые деревья, виноград, грецкий орех. Мы видели также следы недавнего урагана: разрушенные дома, рухнувшие мосты. Казалось, что этому путешествию не будет конца.

Мы вздохнули с облегчением, когда достигли города Шиллонга. Он расположен почти у самого подножия Гимала­ев. На севере, упираясь в небо, белели островерхие гигант­ские горы, вокруг толпились хребты поменьше. Их проре­зали долины быстрых рек.

Католическая миссия находилась почти в центре города. Здесь возвышалось большое здание кафедрального собора, рядом с ним философско-теологический институт, детский приют, несколько воскресных ораторий для городской мо­лодежи. Всю территорию миссии окружала высокая камен­ная стена с навесами, дававшими укрытие от палящих сол­нечных лучей.

Встречал нас весь здешний отряд миссионеров, одетых в белые сутаны и широкополые шляпы. Многие из них были худы, с изможденными бородатыми лицами. Миссионеры радушно приветствовали нас, спрашивали, что нового в Ев­ропе, как поживают в Турине монахи-салезианцы. Мы ста­рались на все дать исчерпывающие ответы, не желая пока­зать, что многого и сами не знаем.

Среди мессионеров я заметил литовца, которого не раз встречал в семинарии, профессора Юозаса Густаса. Семина­ристы утверждали, что это умный, высокообразованный человек. Густас окончил философско-теологическии факуль­тет в Турине и духовную академию в Риме, где получил уче­ную степень лиценциата. В семинарии я не осмеливался даже здороваться с ним. Здесь же мы бросились друг к другу и долго стояли обнявшись. Потом беседовали по-литовски, и только о Литве.

Я поразился, что Густас, который был довольно крупным мужчиной, склонным к полноте, за несколько лет, проведен­ных в Индии, как-то усох и словно бы постарел. Неужели его так изнурила непривычная жара? Что же останется от меня, такого худого? Превращусь, чего доброго, в скелет... Смогу ли выдержать?

Отдыхали мы несколько дней. Джовани де Бартолини был оставлен в качестве духовника в Шиллонгском инсти­туте, а меня, как и было предусмотрено, определили прак­тикантом в миссию Гиманджунга.

Из Гиманджунгской миссии приехала тонга[20] и двое возниц-бенгальцев. Они были одеты в длинные рубахи, опо­ясанные традиционными дхоти. Казалось, что им не страшна никакая жара. Бенгальцы привезли для Шиллонгской миссии плоды папайи и початки кукурузы, а на следующий день на обратном пути должны были захватить меня.

Утром, еще до восхода солнца, в тонгу уложили весь мой скарб: ящики с оружием и боеприпасами, капканы и дру­гие принадлежности для ловли зверей. Когда все уже было готово к отъезду, я забрался в своеобразную будку, спле­тенную из прутьев, и уселся там на скамеечке напротив дверцы, а возчики расположились перед будкой.

Под крышей я чувствовал себя в безопасности и до­вольно уютно. Было не слишком жарко. Прохладу давали и огромные, растущие вдоль дороги деревья, названия кото­рых я не знал. Их стволы были покрыты наростами, обвиты лианами, а ветви так переплелись, что образовали туннель, непроницаемый для горячего тропического солнца.

Проехали длинный мост через Брахмапутру. Стало попа­даться все больше пальм. Кое-где зеленели бамбуковые ро­щи. Деревья становились все выше. Как-то незаметно мы очутились в джунглях. Вдруг под ногами лошади я увидел пятна, похожие на спекшуюся кровь. Меня передернуло. Неужели вот здесь, прямо на дороге, звери растерзали кого-то? Может быть, таких же путешественников, как и мы? Тихонько вытащив из ящика ружье и положив его на колени, я стал пристально всматриваться в высоченную плотную сте­ну из деревьев и кустарника.

Ближе к полудню лошади стали проявлять признаки усталости, возницы повернули к росшей невдалеке финико­вой пальме и остановились. Рядом была лужайка, поросшая густой травой. Пока бенгальцы возились с лошадью, я, осто­рожно озираясь, выбрался из плетеного кузова тонги. Вок­руг гомонило великое множество птиц. Одни ворковали как голуби, другие монотонно цокали, свистели, верещали, хо­хотали. Их голоса заглушал иногда звериный рев.

Я долго вслушивался в звуки джунглей, а взгляд мой все чаще обращался к финиковой пальме в поисках плодов — уж больно хотелось их попробовать. Я было собрался уже залезть на дерево, как вдруг неподалеку в джунглях что-то затрещало. Возница испуганно припал к моим ногам и, устре­мив вверх наполненные ужасом карие глаза, прошептал в страхе:

— Леопард...

Мой лоб покрыла холодная испарина. Казалось, что вот-вот из чащи бросится на нас зверь. Вдруг бенгалец побежал в сторону стены из деревьев, а я, схватив ружье, выстрелил в ту сторону, куда помчался возница.

Бенгалец внезапно остановился. Из чащи медленно, потупя глаза вышел другой мой провожатый. Он приблизился ко мне и упал на колени, словно перед алтарем. Воздев руки вверх и беспрерывно кланяясь мне, он что-то бормотал по-бенгальски.

Возницы стали почему-то заискивающе-вежливыми и все кланялись. Я испытывал к ним чувство благодарности за то, что они, жертвуя собою, пытались спасти меня.

К вечеру, когда в воздухе повеяло прохладой, мы поеха­ли побыстрее, боясь, как бы ночь не застала нас в джунглях. Я считал, что тогда мы непременно подверглись бы нападе­нию хищников. От них не спрячешься ни в тонге, ни на де­ревьях. Но вот джунгли стали редеть, вдали показались конту­ры конического храма. И вскоре мы были уже рядом с глино­битными домиками. Я вздохнул с облегчением, хотя и не знал, достигли мы места своего назначения или это просто какая-то деревня. Важно, что я буду спать в помещении, а не под открытым небом.

Оказалось, что это и есть Гиманджунга. В центре ее стоя­ло несколько двухэтажных домов. Поодаль виднелась му­сульманская мечеть. Наконец мы подъехали к католической церкви. Это было приземистое здание с колоколенкой, побе­ленной известью. Рядом с церковью - жилой дом. Вот и вся Гиманджунгская католическая миссия, весьма скромная на вид. Во всяком случае, такой она мне тогда показалась.

У ворот, ведущих во двор, нас встретил священник Камиль Фасати, итальянец, такой же худой, как и возницы-бенгальцы. Мои вещи отнесли в дом, а лошадь поставили под навес.

Не успели мы войти, как я не удержался и похвастал:

— Я прибыл сюда, чтобы охотиться на хищников. С од­ним уже довелось повстречаться.

— Вот как? — удивился миссионер Фасати и внимательно посмотрел на меня. Но, словно что-то вспомнив, улыбнулся:

— Наверное, бенгальцы ринулись в чащу догонять лео­парда? Они всегда пугают европейцев хищниками. А за то, что они прогнали леопарда, не попросили с тебя десять рупий?

— Нет, когда они бросились в джунгли, я с испугу вы­стрелил, — признался я. — Тогда они вдруг пали передо мной на колени.

— Это потому, что ты показал им свою силу. Они тебе воздали почести, как божеству.

— Не может быть, — засомневался я. — Я сам видел на земле пятна крови. Не растерзали ли кого звери?..

— Ха-ха-ха! - весело засмеялся Фасати. - Это косточки памских орехов. Индусы любят сосать эти орехи вместо та­бака А выплюнутые косточки образуют пятна, похожие на кровь. Поживешь - привыкнешь к любым индийским диковинкам

Хитро придумано! Знают, что для тебя все внове, все видишь впервые, вот и пользуются этим. Неплохие психоло­ги, хотя и неграмотные. Я немного злился, но больше смеялся над собой, что меня так ловко провели.

Ведя неторопливую беседу, мы вошли в здание миссии. Комната Фасати была небольшой. На стене висело массивное распятие, по бокам - образа святых. В углу стоял старый стол, рядом с ним - несколько стульев. В другом углу ком­наты лежала груда циновок и подушек. Видимо, одна поло­вина комнаты предназначалась для индийцев, а вторая – для европейцев.

В комнате уже царил полумрак, и Фасати зажег кероси­новую лампу. Я хотел угостить хозяина, достал из чемодана банку консервов и положил на стол. Фасати тут же схватил ее бросил обратно в чемодан и потушил свет.

— Вы не любите консервов? — удивился я. — Это свини­на, очень вкусное мясо.

— Да нет, люблю! Очень даже люблю! — прошептал Фаса­ти. — Но... не принято! '

— То есть как? — не понял я. — Почему не принято?!

— Бенгальцы, как и все индусы, вегетарианцы, — объяс­нил мне Фасати. — И я тоже должен этого придерживаться, иначе они перестанут мне доверять. Поэтому я сейчас не могу попробовать консервы. Еще кто-нибудь в окно увидит. Надо быть осторожным.

— Странные здесь порядки, — я удивленно пожал плеча­ми и вновь отметил про себя, как мало я смыслю в деятель­ности миссионеров, хотя и готовился к ней. Семинария - это только азбука, подлинная школа - это жизнь.

Фасати вышел во двор, занавесил снаружи окна циновка­ми и прижал их бамбуковыми жердями. Возвратясь в комна­ту он запер двери на засов, зажег маленькую свечку и сказал:

— Теперь можем и угощаться. Ужасно соскучился по мя­су Здесь поневоле становишься аскетом. Жизнь заставляет!

Когда мы закусили и выпили привезенного мною вина, мис­сионер развеселился. Он открыл шкаф, вынул оттуда шкатул­ку. Отперев ее двумя ключами, он промолвил, хитро улыбаясь:

— Посмотри, ты только посмотри, что здесь у меня...

Из шкатулки разносился неизвестный мне ароматный запах. Я осторожно заглянул туда. Там были какие-то ли­стья, засохшие цветы, корешки.

— Это чай? — спросил я.

— Нет, не чай, — заговорщически подмигнул мне Фасати. — Это лекарственные травы!.. Ты только посмотри. Мак! В нем много алкалоидов. Отлично успокаивает боль. А вот это цитварное семя. Изгоняет глисты, укрепляет нервы. Эти корешки восстанавливают силы, молодят. Вот так-то!

— Вы лечите людей? — спросил я миссионера.

— Нет, не я. Посылаю травы своему брату в Италию... А я врачую здесь души индусов...

Я не разбирался в лечебных травах, поэтому с большим уважением смотрел на миссионера. Даже захотел узнать, чем излечивают ревматизм. Мать постоянно жаловалась на боли в суставах. Может быть, здесь можно приобрести нужные снадобья для облегчения ее страданий. Я отправил бы тогда посылочку. Однако спросить не осмелился. Вероятно, это дорогая штука, ведь Фасати хранит травы в несгораемом ящике, следит за тем, чтобы чужие глаза их не видели. А воз­можно, их запрещают собирать и хранить? Кто знает? Здесь столько странностей.

4

Было воскресенье. Пока не наступила жара, Фасати собрался в церковь, чтобы провести богослужение. Облачившись в белую сутану из индийского шел­ка, расчесав черную с сильной проседью бороду, он надушил розовым маслом лоб, как это делают бенгальцы. Я пошел с ним.

Перед церковью не было никакого дворика, не росло ни одного дерева. Вид прямо-таки убогий. Бедность царила и внутри. Алтарь, эдакий продолговатый и низкий ящик, сбитый из досок, стоял посередине. Покрыт он был белой скатертью с бахромой. Рядом с алтарем - исповедальня.

Меня поразило, что помещение было разделено на мно­жество отсеков. В них толпились женщины, задрапированные в красочные сари. В руках четки, у некоторых молитвенни­ки. Были и мужчины в белых рубахах, перехваченных дхоти.

— Почему верующие собираются по разным отсекам? — спросил я Фасати в ризнице.

— Разве ты не знаешь, что индийцы разделены на ка­сты?! — удивился он.

Странным и непонятным было для меня это приспособ­ление христианства к кастовой системе. Я вспомнил, что в семинарии нам говорили об индуизме и кастах. Индуизм гласит, что миром правит тримурти: бог-создатель - Брахма, бог-хранитель - Вишну и бог-разрушитель - Шива. Человека, как и весь мир, сотворил Брахма. Однако людей разных каст он создавал из различных частей своего тела: брахманов -из своих губ, чтобы они могли стать жрецами и исполнять священные обряды; кшатриев-воинов — из своих рук; вай­шьев — земледельцев, ремесленников, торговцев - из своих чресл; шудров — из своих ступней, дабы они могли всем прислуживать. Кем ты родился, тем ты и обязан оставаться до смерти, заслуживая своим поведением более высокое по­ложение при следующем рождении. Вайшья, будучи добросо­вестным и трудолюбивым, может родиться вновь кшатрием; храбрый и дисциплинированный кшатрий в будущем пере­рождении может стать брахманом; если ты хороший брахман, то после своей смерти можешь воссоединиться с божествен­ной оболочкой тримурти - атманом. Если же ты не достиг­нешь требуемой степени совершенства, то после своей смерти не только не поднимешься в высшую касту, но можешь перей­ти в более низкую, а то и вовсе воплотиться в животное.

— Выходит, и христиане, которые провозглашают равен­ство людей, должны тем не менее делить верующих на касты? Тогда наша религия теряет свой смысл, — сказал я, обраща­ясь к Фасати.

— Если мы здесь не станем считаться с кастовой систе­мой, никто, даже нищие, не перейдет в христианство. Зря бы только трудились, да и вообще пришлось бы отказаться от миссий, — ответил миссионер.

— Так кто же все-таки переходит в католическую веру?

— Только те, кого исключают из каст, и поэтому они обречены заново родиться уже животными. Иначе индуист не приемлет другой религии, хоть ты посули ему рай на земле.

— Интересно, а за что исключают из каст?

— Скажем, кто-нибудь нечаянно или из-за голода убьет животное. Такого тотчас же исключают.

— Ну а кого еще? — заинтересовался я.

— Тех, у кого была интимная связь с женщиной из другой касты, либо тех, кто не соблюдает ежедневного пуджа — жерт­воприношения богам у домашнего алтаря. Или, скажем, не в состоянии содержать своего семейного жреца — пандита. Это главные проступки в отношении касты.

— А как исключают из каст?

— Обыкновенно: собирается в храме панчаят — совет касты. Приглашают обвиняемого и судят его. Поначалу, ко­нечно, устанавливают наказание, но если он его не исполня­ет, то исключают. Такой исключенный из касты хуже прока­женного. Вот такие-то и приходят к нам, а мы совершаем над ними обряд крещения.

— Так зачем же тогда соблюдать принцип разделения на касты? — вновь удивился я. — Куда деваться исключенному из касты? Он все равно придет к католикам.

— Но ведь в Индии действуют не только католики, — ус­мехнулся Фасати. — Исключенных из каст заманивают мусуль­мане, протестанты, огнепоклонники и представители целого ряда других религиозных течений. Мы придерживаемся прин­ципа разделения на касты, чтобы люди не чувствовали даже внешней разницы между католической и индуистской ре­лигиями. Мы достигнем большего, влияя на них постепенно.

— Скажите, Камиль, — допытывался я, — сейчас в косте­ле собрались верующие из какой касты?

— Только вайшьи. Сейчас начнется богослужение для них.

— Но почему они не держатся вместе?

— Видишь ли, каждая каста разделяется еще на отдельные группы, согласно исполняемым обязанностям. Вот собира­ются крестьяне: отдельно богатые и отдельно малоземель­ные. Ремесленники тоже разделяются на категории - ни один из них не зайдет туда, куда ему не положено. А если бы такое и случилось, нарушителя порядка тут же выдворили бы вон. Пришлось бы и мне вмешаться.

После разъяснений миссионера и я стал различать, где кто собрался. В некоторых отсеках не было никого. Вообще верующих в церкви было мало.

Фасати одел кружевную белую комжу и накинул фиолето­вую стулу. Он хотел было преклонить колени возле алтаря и помолиться, но только махнул рукой и пошел в исповедальню. Сев там на скамеечку, он исповедовал нескольких зажиточ­ных крестьян. Потом перетащил легкую исповедальню к тор­говцам. И так по очереди, кочуя со своей исповедальней то к одним, то к другим, он выслушал исповеди всех верующих.

Потом он взял чашу со святыми дарами и, прочитав «Ессе Agnus Dei»[21], совершил обряд причащения. Начал его с богатых крестьян и так по очереди с верующими из каждой группы, соответственно их общественному положению, что­бы никого не обидеть. В проповеди миссионер подчеркнул, что душа человека бессмертна и не может воплотиться в дру­гих людей, а тем более — в животных; душа также никогда не воссоединится с божественной оболочкой, как учат Веды[22]. Если человек жил на земле согласно христианскому учению, душа его обретет вечную жизнь в царстве небесном; если он провинился перед богом и людьми и не покаялся, душа его попадет в чистилище; если же человек не соблюдал заповедей божьих, жил и умер во грехе, душа его попадет в ад, где будет вечно мучиться. Кто хочет достичь вечной жизни на небесах, тот, во-первых, должен жертвовать на церковь, помогать неимущим, заботиться о душах умерших и твердо верить в христианского бога.

По окончании богослужения торжественно заиграл орган. Я рассчитывал на то, что тотчас же освобожусь и смогу озна­комиться с городом, его окрестностями. Но пока органист играл, в другие отсеки костела стали собираться новые верую­щие. Они были почти голыми. Даже грудь у женщин не была прикрыта. Я не смел глядеть на них и даже рассердился: разве можно допускать в храм божий голых?

Я поспешил в ризницу к Фасати.

— В костеле собираются какие-то голые, — встревожен-но сказал я.

— Какие — голые? — не понял миссионер. — А, это скорее всего шудры.

— Не знаю, кто они. Приходят в храм раздетыми. Я не в силах даже смотреть на это зрелище. Как им не стыдно?!

Фасати пожал плечами. Он выглянул из ризницы, огля­делся и ответил:

— Это шудры! Видишь, сколько их собралось. Больше, чем вайшьев. Есть среди них и неприкасаемые, их еще назы­вают хариджанами. Они вообще лишены каких-либо прав. Другие касты считают их «говорящими животными». Им нет места среди людей. Только мы принимаем их в храме. Индуистские святыни они обязаны обходить далеко сто­роной.

— Но ведь они голые! — повторял я возмущенно.

— А откуда им раздобыть одежду, если они даже не в состоянии заработать себе на пропитание и вечно голодают? Да и в церковь они приходят только потому, что я раздаю им иногда по горсточке риса. Тяжкая у них доля.

Я знал, что шудры не имеют права есть в присутствии брахманов, пить из колодцев людей зажиточных. Они обя­заны всегда держаться в стороне от других каст, их дети не имеют права учиться, заниматься каким-либо ремеслом. Однако я и представить себе не мог, что шудры так бедны. Мне их стало очень жалко.

— В следующее воскресенье надо будет пригласить их вместе с вайшьями, — предложил я Фасати. — Это будет по-христиански, как учит святое евангелие.

— Я это пробовал, — признался миссионер, — да только ничего не вышло. И одни и другие разбежались. Брахманы пожаловались архиепископу, что я нарушаю закон каст. Если бы архиепископ не перевел меня из той миссии, где я это затеял, брахманы потребовали бы вовсе отстранить меня от миссионерской деятельности. Да и в этой церкви как только я впустил в нее шудров, хотя и после богослужения, вайшьи потребовали «очистить» храм раствором коровьего навоза. Правда, сейчас они уже попривыкли.

— Выходит, что евангелие подействовало на них?..

— Выходит, что да. Но разве так уж важно слово еван­гелия? !

— А что?..

— Главное — это уравнять шудров с другими кастами. Необходимо добиться того, чтобы и их дети могли учиться. Теперь же шудры считаются самыми что ни на есть ничтож­ными и темными людьми. Кроме того, они, дескать, все лен­тяи, лжецы, озлобленные и сварливые. Шудры — воплощение всего дурного. На самом же деле они всего лишь необразо­ванные, отсталые и вечно преследуемые, словно бродячие собаки, люди. Участь их воистину ужасна.

Я подошел к алтарю, зажег свечи, поправил цветы. Но на этих голых людей все равно не смел глядеть.

Закончив богослужение для шудров, Фасати произнес проповедь. Но содержание ее было совсем не христианским. Он наставлял шудров не мириться со своей участью, не усту­пать вайшьям, работодателям, требовать большего вознаграж­дения за работу, сокращения рабочего дня, добиваться того, чтобы хоть один ребенок в семье мог посещать школу миссии и обучаться грамоте.

Я не разобрался в замыслах миссионера Фасати, но его наставления мне импонировали. Более того, он растрогал меня, когда после богослужения стал раздавать женщинам, пришедшим в церковь с детьми, рис. Женщины, получившие несколько горсточек риса, становились перед миссионером на колени и целовали, словно у какого-то святого, край его рясы.

— Горсточка риса — это не заманивание в церковь, — по­яснял он мне. Это только пример их угнетателям. Конечно, брахманам не нравится, что я раздаю рис. Они даже преду­предили меня, чтобы я не подстрекал шудров. Но вообще-то запретить мне это делать они не могут, так как боятся воз­мущения неприкасаемых.

— Подаяние — это по-христиански, — поддержал я Фа­сати.

После второго богослужения мы вышли из церкви. К Фа­сати подошла красивая индуска в оранжевом сари. В носу у нее блестела золотая серьга, руки украшало несколько золотых браслетов, на пальцах сверкали кольца. Видимо, она принадлежала к высшей касте. С собою она привела совершенно голого, худенького мальчика лет десяти.

— Ночью его мать растерзал тигр, — сказала она на бен­гальском языке. — Возьмите сироту в приют. Я из комитета благотворительности.

Фасати оглядел мальчика и спросил:

— А отец его где?

— Он погиб во время урагана.

— Так, может, родственники заберут мальчонку?

— Какие там родственники — шудры! Они сами голодают, а у вас он будет сыт, да и обучится грамоте...

— Принять примем. Но как же так — совсем без одежды? А вы не смогли бы что-нибудь дать? У нас в миссии сейчас ничего нет.

Индуска посмотрела на сироту с некоторым удивлением и вместе с тем презрительно:

— Он недостоин носить одежду. Ведь это шудр.

Фасати взял мальчика за руку, но тот вырвал ее и, плача, попытался убежать. Мы помчались вдогонку. Я догнал маль­чика, взял на руки, и, крепко прижав к себе, понес в миссию.

«Вот таким же путем мог очутиться в салезианской кон­грегации и Сингх, — подумал я. — Зря он ушел из монастыря. Здесь, в миссии, вместе с нами он мог бы помочь здешним беднякам бороться против унижения и страшной нищеты».

Когда женщина ушла, Фасати вдруг спохватился:

— Мы ведь не спросили ее, в какой деревне объявился тигр-людоед, — и обратился ко мне: — Присмотри за мальчи­ком, а я отыщу женщину и расспрошу ее, где произошло несчастье. Мы отправимся туда и устроим облаву на хищника.

Пытаясь успокоить мальчонку, я достал привезенные из Италии конфеты и протянул их сироте. Тот удивленно по­смотрел на конфеты, потом схватил их и запихал себе в рот. Прожевав конфеты, мальчик стал просительно смотреть на меня, не дам ли ему еще. Я обнял его и прижал к себе. Он сидел тихонько. Как мало нужно, чтобы подкупить голод­ного ребенка. Но все же во что одеть несчастного?

В это время в миссию пришла худая заплаканная жен­щина с лицом, изборожденным морщинами, одетая в тряпье.

На руках она держала маленького ребенка. Протянув его мне, она произнесла:

— Берите!

Думая, что и эта женщина принесла сироту, я протянул руки, чтобы принять у нее ребенка, но она отстранила меня.

— Сколько дадите? — сердито спросила она и утерла слезы. «Неужели хочет продать?» — растерялся я.

— Не купите — отдам зверям! — попыталась она взять меня на испуг и ждала, что же я предприму.

«Быть может, краденый? — пришло мне в голову. — Надо это выяснить».

— Обождите, сейчас придет старший, — я оглянулся, не видно ли Фасати. — Не знаю, имеем ли мы право покупать детей. А сколько вы хотите за него?

— Пятьдесят рупий, — проговорила женщина.

— А двадцати не хватит? — попытался я было торго­ваться.

— Мало, — она еще больше сморщила и без того морщини­стое лицо. — Зачем же я его тогда растила? Сорок рупий. Мла­денец ведь здоровый! Берите... Очень вас прошу. Вся семья помирает с голоду.

— Не знаю, что и делать... Старшего-то нет. Женщина повернулась, чтобы уйти.

— Тридцать рупий! — крикнул я, хотя столько у меня не было.

Но тут пришел Фасати. Женщина его узнала, низко покло­нилась, смахнула рукою пыль с его ботинок.

— Продает ребенка, — пояснил я. — Просит сорок рупий.

— Какого возраста?..

— Кажется, годовалый. Такой тощий, что даже оторопь берет.

— Мальчик или девочка?..

— Кажется, мальчик.

— Дай тридцать, — сказал Фасати. — Или нет. Пускай уносит, подрастет, тогда посмотрим. Авось не умрет...

— Грозится, что отдаст зверью. Говорит, что вся ее семья умирает с голоду.

— Вроде бы и жалко мальчонку. Дай, сколько просит, — подобрел миссионер. — Вот деньги.

— А если он ворованный?.. — засомневался я.

— Не беспокойся, у них и своих предостаточно. Родятся и родятся, как котята. Девочек даром отдают. Маленьких мы даже не берем. Такова доля хариджан...

Я взял у миссионера рупии. Женщина, увидев деньги, подскочила, выхватила их у меня из рук и, оставив нам ребенка, убежала. Я долго не мог прийти в себя после слу­чившегося, чувствовал свое бессилие перед царящей здесь нищетой, страданиями, голодом.

«Неужели человек на земле приговорен к одним лишь страданиям?» — подумал я, но постарался побыстрее прогнать эту мысль, чтобы не прогневить господа, однако мне это не удалось. Мне казалось, что нищета отнимает у человека буквально все: и веру в жизнь, и веру в самих людей. Чело­век становится нищим и духовно, и умственно. Это ужасно! Купленного младенца я отнес в миссию и передал служан­ке Фасати. В небольшой комнатке уже находилось несколько детишек. Служанка присматривала за ними до тех пор, пока их не передавали в пансионат Шиллонгской миссии.

5

Фасати узнал от индуски, которая привела маль­чика-сироту, что женщина, растерзанная тиг­ром, уже сожжена и прах ее брошен в реку. Никто точно не мог указать место, где на нее напал тигр. Во время проповеди в церкви мис­сионер попросил, чтобы в будущем на месте, где тигр-людоед совершит нападение, не трогали тел убитых им людей. Только тогда можно будет отыскать хищника и расправиться с ним. Фасати поручил мне обучать взрослых индийцев, соби­рающихся перейти в католическую веру, катехизису. Это были люди из различных каст, которых за „тяжкие пре­грешения" изгнали из общин.

Однажды, когда я обучал катехизису нескольких жен­щин, в церковь вошел молодой индиец. Он подошел ко мне и заявил, что принадлежит к касте шудров, батрачит у вайшьи и решил жениться на дочери хозяина. Шудры, которых приня­ли в католическую веру, сказали ему, что душа христиан не перевоплощается в людей других каст, что все души могут достичь нирваны и соединиться с богом.

Я поправил его, сказав, что души христиан не только не возрождаются в новом виде, но и не воссоединяются с бо­гом, как он это себе представляет, а попадают в рай или в ад.

Я спросил его:

- Скажи, что тебе надо от миссионера? Он посмотрел на меня и неохотно ответил:

- Пурогит не венчает меня с дочерью хозяина, поэтому я и пришел к вам. Могу ли я перейти в католики?

- А почему пурогит не желает обвенчать вас? — поинте­ресовался я. — Может, ты в чем-то провинился? Не изгнали ли тебя из касты?

— Нет, не изгнали. Но я шудр, а моя невеста из касты вайшьев. Если я перейду в католики, вы обвенчаете нас?

— Но нужно будет учить катехизис, — подчеркнул я. — Затем принять крещение, исповедоваться, причаститься и все время посещать церковь. Точно так же должна будет посту­пить и твоя невеста. Вы согласны?

— А вы нас дома обвенчаете?..

— Нет, в церкви. Вы оба должны будете носить обручаль­ные кольца, как символ семейной верности. Так принято у католиков.

— А если бы я один принял католическую веру?

— А невеста осталась бы индуисткой?

— Да!

— Нет, так нельзя. Это был бы недействительный брак.

Юноша призадумался. Я видел, как нелегко ему разо­браться в столь сложных вещах, а еще тяжелее потерять лю­бимую девушку, тем более что родители давали за девушкой участок земли в два акра вместе с постройками. Сейчас у того же хозяина он работал за горсть риса, а после женитьбы сам бы стал землевладельцем.

Так ничего определенного не сказав, он ушел. Видимо, хотел посоветоваться с родителями невесты, ее родственни­ками. Для индуса не сдержать слово - смертный грех, ведь в таком случае он возродится к новой жизни в низшей касте, а то и в обличье животного. А кто же хочет стать четвероно­гим?.. Никто!

На следующий день юноша не появился. А в воскресенье я увидел его в церкви с девушкой. Смуглолицая, красивая, она была одета в голубое сари. Я подумал о том, что любовь сокрушает даже кастовые преграды.

Тут в ризницу вошла старушка. Она низко поклонилась, затем воздела руки и сказала:

— Я честная женщина, добрая христианка, а ведь рядом со мною стоит шудр. Я не в силах молиться. Если вы его не прогоните, мы все уйдем из церкви.

Вот тебе и христианская любовь и равенство! Как теперь быть с юношей? Я хотел было пригласить его в миссию, но должен был читать проповедь. Поэтому, подойдя к алтарю и став рядом на колени со служившим обедню Фасати, я шеп­нул ему: „Продли чтение евангелия". А юношу вместе с де­вушкой я пригласил в ризницу. Там я вручил им катехизис на бенгальском языке и велел читать его до моего возвраще­ния. Но юноша отодвинул книжечку:

— Я не умею читать. Шудров никто не учит грамоте. В нашей чери[23] даже староста неграмотный.

— Так, может быть, невеста почитает, - предложил я.

— Разве кто обучает женщин грамоте? — удивился он.

Я не знал, как быть. У алтаря меня уже дожидался Фаса­ти. Если эта парочка вновь появится в церкви, верующие разойдутся. Как их тогда вернуть обратно? Если же выпрово­дить помолвленных, они больше никогда к нам не вернутся и мы лишимся новых прихожан. Волей-неволей пришлось прибегнуть ко лжи:

— Во время богослужения иноверцам нельзя находиться в храме, — объявил я молодым людям. — Кстати, такого же правила придерживаются и брахманы. Так что зайдите после окончания службы.

Постояв в нерешительности, молодые ушли из ризницы, а я поспешил к амвону. На ломаном бенгальском языке я начал проповедь. В своей проповеди я старался убедить при­хожан в том, что католический бог не признает каст, что он провозгласил равенство людей, братство и любовь между ни­ми. Я видел, что многим эти слова пришлись не по душе.

Тем не менее паству надо было приблизить к христианству, к новой религии и новому богу. Ведь это основная цель миссионеров.

Молодые влюбленные долго не появлялись в миссии. Но вот однажды я вновь увидел их в церкви. Сосредоточен­ные, преисполненные внимания, они старались все понять. Если чего и недопонимали, тотчас же спрашивали, выясня­ли. Но сами отвечали неохотно, односложно и даже сердито. Казалось, их раздражает то, что они обязаны отвечать на мои вопросы.

В конце концов они приняли крещение, исповедовались и причастились. Приближался день их свадьбы, и я объяснил им, что согласно церковному обряду в храме должны присут­ствовать их родители, друзья и подруги, сваты и шаферы. Я наставлял, как невеста обязана провести последний вечер перед свадьбой, как должна проститься с родителями, — словом, познакомил их со всеми известными мне литов­скими свадебными обрядами и традициями.

Жених и невеста согласились со всеми моими наставле­ниями и даже радовались, что свадьба будет такая интерес­ная. Но вскоре в миссию пришли родители помолвленных, и тогда оказалось, что отец девушки со многим не желает согласиться и настаивает на том, чтобы во время свадьбы были совершены и индуистские обряды. Он начал со мной то ли спор, то ли торг.

— А вы знаете, что пурогит проклял нас. А гиманджунгский махант[24] подал на нас в суд за то, что мы разрешили окреститься нашим детям. Вы должны понять сложность нашего положения. Разрешите хотя бы соорудить дома пандал[25].

— Пандал, пожалуйста, да и свадебную процессию в де­ревне можете организовать, — сказал я им. — Но индуистских молитв я читать не стану.

— А вы будете участвовать в свадебном обряде? — спро­сил меня отец невесты.

— Если пригласите, — отвечал я с улыбкой. — Я ведь не являюсь духовником вашей семьи и сам приходить к вам не могу.

— Мы очень просим вас руководить нами и в храме и до­ма, — сказали родители, низко кланяясь.

— Но за исполнение обряда придется вам пожертвовать церкви какое-нибудь золотое украшение, — вмешался в наш разговор Фасати.

Я с удивлением посмотрел на него. Зачем это? Миссио­нерам, которые дали обет жить в бедности, запрещено прини­мать подношения.

Родители помолвленных опустили головы.

— Не надо нам никаких драгоценностей, — вмешался я. — Миссионер Фасати пошутил.

Фасати виновато улыбнулся, но ничего не сказал. Не в его правилах, видимо, было отказываться от подарков. Это меня возмутило.

6

В назначенный день я отправился в деревню, чтобы помочь в приготовлениях к свадьбе. По дороге меня нагнала тонга, которой правил индус в одной лишь набедренной повязке. Рядом с ним сидел Фасати. Мужчина, возбужденно жестикулируя, рас­сказал, что в их деревне появился тигр, который ранил маль­чика и растерзал его мать. Как просили во время проповеди, к телу погибшей никто не прикасался.

— Поезжай туда, — сказал Фасати, — а я отправлюсь к новобрачным.

Миссионер сошел, а я в тонге вернулся в миссию. Захва­тив с собою капканы и винтовку, я отправился к месту трагического происшествия.

Когда мы подъехали к рисовым полям, на которых ра­ботали женщины, они, завидев нас, прикрыли платками лица и отвернулись. Дети, игравшие возле хижин, вдруг исчезли в них. Мужчин на нолях не было, скорее всего они трудились на землях богатеев.

Мы остановились у глинобитной хибары, в которой ле­жал пострадавший мальчик. Проникнув внутрь через низенькие двери, я заметил под ворохом тряпья худого изможден­ного старика. От него исходил смрад гниющего тела. Комната была полна больших мух. С трудом разглядев лицо старика, я понял, что это прокаженный, и побоялся к нему прибли­зиться.

В другом углу дрожал бледный мальчонка, в широко раскрытых глазах которого затаился ужас. По его щекам катились слезы.

Я поманил мальчика пальцем, чтобы убедиться, в состоя­нии ли он подняться. Опершись обеими руками о земляной пол, он встал и приковылял ко мне, вопрошая взглядом, что я буду с ним делать. Отлегло от сердца — не придется осмат­ривать парнишку рядом с прокаженным. Я тут же вывел пострадавшего на улицу и усадил на тонгу. Осторожно сняв с него лохмотья, я спиртом промыл раны, смыл кровь с тела. У мальчика были искусаны плечи и разодрана кожа на груди. Наложив повязки на раны, я велел отвезти его в миссию.

Выгрузив поклажу, я осмотрелся. Хибарка женщины, которую растерзал тигр, стояла на окраине деревни, совсем рядом были джунгли. Она, как и другие домишки, была глинобитной, с крошечными окошками и низенькой дверью. Почти ползком я проник вовнутрь. В луже спекшейся крови лежал труп женщины. В крыше дома зияло отверстие. По всей видимости, тигр проник в хижину через крышу и бросился сначала на мальчика. Мать кинулась к ребенку, тогда хищник напал на женщину, а мальчик убежал.

Я вытащил тело женщины наружу и велел отвезти к ста­росте деревни, чтобы сжечь его, согласно местным обычаям. Затем положил на пол хижины кусок мяса, которым снаб­дил меня Фасати. Я захватил с собою капсулу цианистого калия. Осторожно высыпав ее содержимое на припасенное мясо, я выполз из хибарки.

Напротив двери хижины я установил капкан, прикрыв его ветками и травой. Другой капкан замаскировал у самого порога. Когда я готовил капканы, ко мне подошел высох­ший старик. Он уселся рядом, раскурил глиняную трубку и стал недоверчиво наблюдать за мной. Он долго всматривал­ся в замаскированные капканы, потом поглядел на меня и то ли мне, то ли про себя сказал:

- Напрасно, совсем зря трудитесь, сааб[26].

- Почему? - спросил я с удивлением.

- Эх, господин, разве это звери нападают на людей? Нет! - продолжал старик хриплым голосом. - Это злые духи! А их не отравишь, пулями и капканами не возьмешь. Бесполезное это занятие.

- Какой же тут злой дух, это тигр-людоед, и с ним нужно покончить.

- Нет, господин, это злой дух, принявший образ тигра. Его нельзя поймать или убить.

Старик недолго сидел рядом со мною. Чуть только стало темнеть, он ушел в деревню. Зарядив винтовку, я забрался на решетчатый навес, находившийся рядом с хижиной, и там устроился. Мне стало страшновато одному под открытым небом. Хотел было собрать мужчин, но двери всех хижин бы­ли заперты, и в деревне еще до заката воцарилась насторо­женная тишина.

Я лежал и поглядывал то на хижину, то на ближайший кустарник. Успею ли нажать на курок? Такая охота была для меня внове, это тебе не стендовая стрельба.

Вдруг где-то поблизости раздался лай, рев, угрожающее рычание. Казалось, джунгли кишат хищным зверьем. Стало совсем страшно.

Однако, хотя и с трудом, мне удалось побороть приступ страха. Прислушиваясь к каждому шороху, я все время озирался, не спуская пальца с курка винтовки. А ночь такая длинная, время течет медленно, минуты тянутся словно веч­ность. Я стал нервничать, усталость брала свое, а тигр все не появлялся. Может, зря торчу здесь?..

Внезапно стало светлеть. Вот проступила опушка джунг­лей, стали видны деревья, взошло солнце. На сей раз мне не повезло.

Я собрал капканы, сложил все снаряжение в тонгу и вер­нулся в миссию. Меня, конечно, интересовало, как шла подго­товка к свадьбе, но я так устал, так был измотан ночным бдением и страхом, что сразу же повалился на кровать и тут же уснул.

Проснулся я только после полудня. Фасати уже не было в миссии. Под окнами меня ждала тонга. И вновь я поехал к той же хижине подстерегать тигра-людоеда. Говорят, что он обычно возвращается к оставленной жертве. Он должен прийти. Непременно!

Я опять расставил капканы, отправился в деревню и при­вел с собою старосту. Это был небольшого роста щуплый индус. Он отнекивался, всячески изворачивался, явно труся, но все же согласился пойти со мной. Я и сам тревожно ози­рался по сторонам, боясь, как бы нас хищник не застал врасплох.

И вот, лишь только все вокруг затихло, из джунглей вышел тигр. Зверь с беспокойством оглянулся. Я не успел и прицелиться, как он одним прыжком вскочил на крышу хижины и через отверстие в ней проник внутрь дома. Вскоре послышались урчание и хруст костей. Видимо, зверь изрядно проголодался.

Я было решил тоже забраться на крышу хижины и через дыру в ней застрелить тигра. Но не успел и пошевелиться, как появился второй тигр. Староста в страхе прижался ко мне. Я медлил, не зная, что делать.

Тигр на миг замер, прижавшись к земле. Потом напрягся и сделал огромный прыжок в сторону хижины. Но тут .срабо­тал капкан, и раздался яростный рев. Находившийся в хижине тигр мигом перемахнул через мечущегося в тисках капкана хищника. Я прицелился, спустил курок, но второпях не по­пал ни в одного зверя. После второго выстрела тигр, угодив­ший в капкан, упал и затих.

Тогда мы не спеша слезли с навеса и извлекли из капка­на мертвого зверя. Созвав мужчин и взвалив тело тигра на бамбуковые жерди, мы отнесли его к старосте. Договори­лись, что на следующую ночь устроим засаду на сбежавшего хищника. Я прилег на циновках в хибаре старосты, чтобы отдохнуть. Но уснуть не мог — по мне беспрерывно ползали какие-то насекомые. Я долго ворочался с боку на бок, но сон так и не приходил. Наконец я встал, с помощью старосты снял шкуру с тигра, а тушу мы закопали.

Возвратившись в миссию, я натянул тигровую шкуру на деревянную раму и стал собираться на свадьбу. Облачился в недавно пошитую белую рясу, обул новые сандалии и на­дел широкополую шляпу. Вскоре показалось несколько повозок, запряженных буйволами. В первой сидела невеста. Она была в белом платье, голову украшала вуаль. Жених был наряжен в белую рубаху, подпоясанную полотняной дхоти. С ним ехали его дружки. В других повозках сидели остальные гости. Позади повозок, оглашая воздух криками и свистом, следовала толпа любопытных.

У церкви новобрачных встретил пономарь. Он ввел жени­ха и невесту в храм. Любопытные ввалились вслед за ними, не соблюдая кастовых запретов.

Я встал на колени перед алтарем и запел:

— Veni creator spiritus[27].

Заиграл орган. Храм наполнился звуками торжественной музыки.

При обмене кольцами миссионер спросил жениха:

— По своей ли воле избрал ты в жены Индру? Тот не смекнул, что ответить, и я ему подсказал:

— Говори, по своей, по своей воле! Наконец он произнес нужные слова.

— Будешь ли ты любить жену всю свою жизнь? — продол­жал спрашивать Фасати.

Жених вновь растерялся. Невеста сообразила быстрее его и прошептала «да».

Миссионер в знак нерушимости семейных уз связал руки новобрачных, а я окропил молодых святой водой и дал поцеловать крест.

Когда присутствующие стали выходить из церкви, органист заиграл марш. Орган звучал до тех пор, пока все не уселись в повозки. Мы с Фасати сели в свою тонгу и отправились им вслед.

Уже издали была видна арка из пальмовых ветвей, соору­женная на дороге. За ней, как я и предполагал, стоял стол, украшенный цветами.

Свадебный кортеж встретили у арки празднично одетые старики. Вокруг толпилось много народу.

Повозки остановились, новобрачный и его шаферы по­дошли к столу. Один из них спросил:

— Не здесь ли кончается дорога?..

— Нет, дорога отсюда только начинается, — ответил один из стариков. — И она отмечена счастьем. Чтобы проехать по ней, нужно внести плату.

— Киджяй! Киджяй![28] —послышались возгласы одобрения.

Шаферы, посоветовавшись с новобрачным, поставили на стол несколько бутылок сомы. Дружки жениха разбросали среди собравшихся конфеты. Тогда старики убрали стол, и повозки помчались дальше. Дорога была усыпана красными цветами и пальмовыми ветками.

Возле дома новобрачной, во дворе, мы увидели искусно разукрашенный пандал молодоженов. Здесь собрались род­ственники и близкие молодой четы. Когда повозка с молоды­ми приблизилась, загремели барабаны, нежно запели флейты, им подыгрывали цимбалы. Но вот молодая чета сошла с по­возки, гости склонились до земли, затем стали поздравлять молодых, мазать им лоб священным маслом. Когда же моло­дые сели на пандал, один из шаферов зажег заранее сложен­ный костер. Тогда молодой супруг встал и запел священную песнь Бхагавадгиты, посвященную огню:

Я - жертва, я - жертвоприношение,

я - подаяние духам предков.

Я - корень, я - мантра,

я - чистое масло, я - высокое пламя.

Я - дорога, я - супруг, я - повелитель,

я - свидетель, покрывало, товарищ, бытие.

Я - появление, исчезновение, опора, сокровище,

а также вечное семя.

Новобрачная в это время бросала в огонь веточки банья­на, рис, различные плоды и цветы. Закончив свой гимн, суп­руг взял молодую жену за руку и трижды обвел вокруг костра. Матери молодоженов принесли им на банановых листьях рис, финики и пригласили всех угощаться. Начался свадебный пир.

В это время к дому новобрачных приблизился верхом на буйволе староста деревни, с которым мы охотились на тигра. Он вез что-то перекинутое через спину буйвола. Увидев за­столье, он стал кричать:

— Тигр! Тигр!

Веселившиеся и шутившие люди притихли. Я был в рас­терянности. Откуда в полдень мог появиться хищник? Но, присмотревшись получше к подъезжавшему, я понял, что поперек буйвола перекинут мертвый тигр.

— Этого людоеда отравил миссионер Заука, — пустился в объяснения староста. — Не бойтесь, тигр мертв. Мы его на­шли в поле.

Староста соскочил с буйвола. Мужчины стащили с буй­вола и положили на землю громадного зверя. Гости стояли потрясенные, боясь шевельнуться. Отец невесты принес мне на глиняной тарелке горсть рупий, орехи, фрукты. Его приме­ру последовали другие, делая все новые подношения.

— Что все это значит? — спросил я у стоявшего рядом Фасати.

— Так они чествуют того, кто убьет тигра-людоеда, — пояснил миссионер. — Такому человеку поклоняются как богу. И свадьба, и успешная охота на тигров — это наша двойная удача.

Когда мы вернулись в миссию, Фасати показал мне сверкающий камешек.

— Топаз! Самый дорогой камень из тех, которые мне доводилось получить.

— Откуда?.. — удивился я.

— За то, что я связал молодых, — усмехнулся он и сжал в руке драгоценный камень.

7

Весть о двух убитых тиграх быстро распространи­лась. К дому нашей миссии стали стекаться люди, прося показать им шкуры хищников. Я вынес шкуры во двор и повесил на стене дома миссии. Более смелые подходили, чтобы пощупать шкуры, убедиться, что они настоящие. Кое-кто, воздев руки к небу, читал молитвы. Меня благодарили за избавление от страха перед хищниками.

В миссию пришел брахман из храма Шивы. Он низко поклонился и стал нам разъяснять, что индуистская религия самая благородная и самая святая. Исповедующие ее весьма явственно ощущают божество в каждом растении, в каждом животном, в каждом из людей. Индуист не позволит себе даже травинку примять или сорвать без нужды цветок, ибо их вера — это гимн богам.

Мы понимали, что брахман пришел вовсе не для того, чтобы расхваливать свою религию. Его речь была лишь вступ­лением, а потому я спросил:

— Чем можем быть полезны?

Брахман осуждающе посмотрел на меня, затем на Фасати и, сосредоточенно помолчав, сказал:

— Я пришел пригласить вас на праздник упанаяны[29] сына маханта храма Шивы Ахтара Магджуры. Милости просим.

— Спасибо за приглашение. Мы обязательно придем, — ответил Фасати и низко поклонился, показывая тем самым, что разговор окончен.

Когда брахман с поклоном удалился, Фасати сказал мне:

— Сколько я здесь миссионерствую, ни разу не удостоил­ся приглашения к ним на праздник. Наоборот, меня всячески избегали. А сейчас вот приглашают участвовать в упанаяне! Вот что значит прикончить тигра!

— Спасибо за похвалу, но я ее не заслужил, — поблагода­рил я миссионера. — Давай лучше подумаем, что мы понесем в подарок сыну маханта.

— Тут и раздумывать нечего, — отмахнулся Фасати, — по­дарим ему амбру. Брахманы очень любят благовония, к тому же это будет и символично. Вручим ее юному брахману, ко­торому только что предоставлены права священнослужителя.

— А может быть, что-нибудь пооригинальнее? — предло­жил я.

— А именно? — поинтересовался Фасати.

— Может, подарим ему шкуру тигра?

— Тигра? Стоит ли? Индуизм запрещает убивать зверей.

— Но ведь если мы подарим сыну маханта шкуру тигра, то, значит, к нему перейдет часть божественной силы, кото­рой, как считают индусы, обладает тигр.

— А что? Неплохо придумано, — обрадовался Фасати. — Интересно, как они оценят подарок?

Мы отдали скорняку-мусульманину шкуру на выделку. В день праздника мы отправились в храм Шивы. У его дверей, украшенных гирляндами цветов, нас встретил сам махант Ахтар Магджура. Он приветствовал нас, прижав ла­дони ко лбу и низко поклонившись.

Махант провел нас на середину храма, где стояла большая бронзовая статуя коровы. У ее ног лежали круглые циновки, на которые он пригласил нас присесть, а сам ушел. Мы стали разглядывать храм. Наше внимание привлекла стоящая у дальней стены громадная бронзовая скульптура Шивы. Шива грациозно развел свои четыре руки, а сам словно оцепе­нел в танце. На его лбу, на месте третьего глаза, сверкал дра­гоценный камень. Талию обвивали три змеи, из раскрытых пастей которых высовывались раздвоенные языки.

Я долго всматривался в Шиву. Он олицетворяет вечную схватку между жизнью и смертью. Поэтому в нем как бы воплощаются несколько богов. Он и свирепый, грозный Рудр, и не знающая пощады Кали, но вместе с тем и мило­сердный Шанкар, и защитник всех людей Пашупа.

У подножия скульптуры был сооружен пандал, оплетен­ный цветами. Это — место для совершения обрядов. Держа в руках сосуды со священным маслом, у пандала собрались брахманы, пурогиты, гуру. Зазвенели колокольчики, и поя­вился Ахтар Магджура со своим пятилетним сыном. Мальчика усадили на циновку у пандала. Он, словно кого-то благослов­ляя, протянул руки. К нему подошел брахман и подрезал ножницами ногти на руках и на ногах, а волосы на голове остриг машинкой, оставив лишь небольшой пучок на макуш­ке. Брахманы умастили свои лбы священным маслом, про­пели в честь Шивы гимн: «Ты танцуй, танцуй, свирепый Шива». Затем мальчика вывели во двор храма. Мы также вышли. Сверкала на солнце вода в прудах. Вокруг росли высокие веерные пальмы. В их кронах резвились маленькие обезьяны. Одна из обезьянок прыгнула мальчику на плечо и дружески погладила пучок волос на его макушке.

Раздался звон колоколов, и брахманы стали читать очистительные мантры. Пурогит семьи маханта разделся сам и, раздев мальчика, вошел с ним в пруд, дабы совершить обряд очищения.

Затем мы вернулись в храм. Священнослужители усе­лись на циновках напротив статуи Шивы и зажгли сандало­вые палочки. Аромат распространился по всему храму. Пу-рогит, взяв с золотого подноса веревочку, сплетенную из трех ниток и обозначающую тримурти, запел гимн. Его пение со­провождалось приглушенным гулом барабанов и звоном цимбал. Пурогит опоясал веревочкой талию мальчика. С это­го момента он стал брахмачарием — учеником, двенадцать лет он будет изучать Веды — священные книги индуизма. Затем пурогит окурил мальчика ароматной амброй и увел за ширму, где его ожидал отец Ахтар Магджура. Теперь наступила очередь наставлений отца. Из-за ширмы время от времени до нас доносился звонкий детский голосок:

— Я буду исполнять все твои указания, отец.

Мальчик вернулся к пандалу. Священнослужители стали складывать у его ног подарки. Мы с Фасати расстелили перед ним тигровую шкуру. Мальчик вручил нам статуэтку танцую­щего Шивы из слоновой кости — знак того, что наш подарок высоко оценили.

После окончания обряда упанаяны пурогит семьи маханта пригласил всех на трапезу в другой храм. Священнослужи­тели и мы, как и подобает духовным лицам, медленно, в молчании двинулись по пальмовой аллее, ведущей к храму. У его дверей нас встретили храмовые служительницы, оде­тые в белые сари. Они посвятили себя тримурти. Это либо вдовы, либо те, кто не могут рожать. Женщины надели каж­дому из нас на шею гирлянду цветов и проводили внутрь храма.

В одной из ниш на ковре были приготовлены угощения. На громадных серебряных подносах возвышались горы тра­диционной индийской жевательной массы из ароматного сандалового крема и растертых листьев бетеля с сушеными орехами. В хрустальных вазах красовались оранжевые апель­сины, огромные плоды манго, ароматные финики и гроздья бананов.

Напротив нас была статуя Шивы, сидящего в позе лотоса. Угрюмое, задумчивое лицо, губы сжаты, на шее ожерелье из черепов. Могучий бог размышляет о быстротекущем времени, о смерти.

Молча и сосредоточенно сидели мы некоторое время. Между тем женщины разложили на банановых листьях нейведию[30], налили каждому по большому хрустальному бокалу хмельной сомы и пригласили угощаться.

Я присмотрелся к обслуживавшей меня женщине. В носу у нее поблескивало золотое кольцо, кольца сверкали также на пальцах рук. Ее волосы были гладко причесаны на пробор. Женщина была на редкость красива.

Когда мы поели, женщины принесли глиняные трубки с длинными чубуками. Трубки были набиты гашишем, кото­рый брахманы очень любят. Я сделал несколько затяжек, выпустил дым и впал в какое-то блаженное состояние. На Фасати гашиш подействовал по-другому. Он со злостью стал выговаривать брахманам:

— Напрасно вы вините нас в том, что хариджане переходят в христианство. Вы же сами толкаете их на это.

— Как это мы?.. — удивленно воскликнул махант Магджура.

— Вы не заботитесь о бедных! Подумайте сами: харид   жанин, повстречав брахмана, обязан обойти его за несколько шагов, а брахман боится даже глаза поднять на этого не­счастного.

— В чем же здесь наша вина? — не согласился Магджура. — Такова уж карма у хариджан, такими их создал Шива.

Теперь уж я не выдержал и резко сказал Магджуре:

— Но ведь и Махатма Ганди требует равенства каст. Магджура ничего не ответил. Брахманы выпили еще по одному бокалу сомы и выкурили по трубке гашиша.

— Махатма Ганди сплачивает индусов против англичан, — вновь заговорил Магджура. — Ганди призывает организовы­вать демонстрации, забастовки, чтобы такими ненасильствен­ными действиями добиться независимости. Это соответству­ет сокровеннейшим желаниям каждого индуса.

— Правильно, - согласился я. — Но вместе с националь­ным освобождением он требует уничтожения института не­прикасаемых.

Заметив, что наш спор обостряется, женщины попросили музыкантов сыграть танец падам. И начали танцевать. Они ходили на цыпочках, грациозно двигали поднятыми руками, головой. Все восхищались танцовщицами. Некоторые брах­маны стали в круг танцующих. Женщины пригласили и нас танцевать, мы не осмелились отказаться. Я танцевать не умел, однако старался подражать движениям других. Но куда там... Узнав от Фасати, что я родом из Литвы, женщины попро­сили меня станцевать литовский народный танец. Я вспомнил только танец «Хочу спать», который знал с детства. Попро­бовал. Все стали кричать: «Ки джай!» Фасати же танцевать отказался, сославшись на то, что в монастыре танцам не обу­чали. Я обратил внимание, что некоторые брахманы стали уходить вместе с женщинами. Мы с Фасати тоже собрались было уходить, но брахманы не хотели нас отпускать, и пурогит предложил:

— Взгляните на любую женщину, которая вам нравится, и она придет к вам.

— Нам запрещено такого рода общение с женщинами.

— Как?.. Вам запрещено величайшее наслаждение?.. Боги и то от этого не отказываются, - пурогит был потрясен. — Вам же приходится хуже, чем аскетам.

-—Это так... Верно сказано, — согласился Фасати. — Оста­нусь. Живешь ведь только раз.

Пожав плечами, я ушел. Давно стал я замечать странно­сти Фасати. То обедню укоротит, то другие обряды, а то и мо­литвы, копит драгоценности, не прочь выпить. А теперь вот остался с брахманами. Разве так должен вести себя католи­ческий миссионер? Где же его обет самопожертвования, лю­бовь к богу? Возмутительно!

8

Мальчика, раненного тигром, я не отправил в дет­ский приют в Шиллонге, а оставил у нас в мис­сии. Звали его Лалус Чаухан. В нашем городке врача не было, поэтому я сам лечил мальчика. Рана на его руке никак не зажи­вала, начала гноиться. Я решил самостоятельно сделать опера­цию. Протер скальпель спиртом и хотел уже было вскрыть гнойник, но мальчик стал плакать, не позволяя мне прикос­нуться к нему. Пришлось позвать Фасати.

Когда миссионер пришел и взял ласково руку мальчика, тот сразу успокоился. Я осторожно вскрыл нарыв. Лалус только вскрикнул и побледнел.

— Потерпи, — упрашивал я его. — Будь мужчиной.

Я быстро перевязал ему руку и хотел уложить в постель, но мальчик стал просить, чтобы я дал ему грифельную доску и показал, как писать новую для него букву «R».

Когда я собрался на урок в школу при миссии, где обучал детей, Лалус увязался со мною. Желание учиться у него было сильнее боли.

Я велел пономарю вынести грифельную доску во двор и поставить под олеандром, где тихо сидело несколько маль­чуганов. Я удивился, почему они не шумят, как обычно. Но едва подошел к доске, как кто-то сзади крепко обхватил меня за плечи. Вздрогнув, я обернулся - это был профессор Юозас Густас.

— Каким ветром? — спросил я радостно по-литовски, и даже дрожь пробежала по телу — так отвык от родного языка.

— Вот, прибыл поздравить тебя, как обладателя божест­венной силы, которая победила тигров, а заодно посмотреть, как работаешь, — ответил он улыбаясь. — К тому же у меня есть к тебе предложение.

— Предложение? — переспросил я с удивлением. — Опять на тигров охотиться?

— Не угадал, на сей раз речь идет о продолжении твоей учебы. Работая в миссии, ты можешь окончить теолого-философский институт. Ведь ты дьякон. Не нужно будет и в Ита­лию возвращаться. Надо воспользоваться случаем.

— Неужели это возможно?

— Все возможно, было бы желание. Хоть сегодня можешь сдавать догматику. Профессор перед тобою. После посвяще­ния в сан ты сможешь преподавать в нашем институте физ­культуру. Охотник за тиграми! Это тебе не шутки! Мы долж­ны поддерживать друг друга. Мы ведь здесь как братья.

— Спасибо за заботу, — поблагодарил я.

— Трудись, и бог поможет тебе...

Мне захотелось развлечь Густаса, и я подозвал одного из мальчиков, рядом с которым стояла корзинка:

— Подойди! Покажи, что сегодня у тебя есть. Он взял корзинку и подошел к нам.

— Так что там у тебя?.. Попугай?

— Да нет, кобра.

— Кобра?..

— Могу показать, - сказал мальчик, глядя на нас своими добрыми глазами. - Можно?..

Он достал тростниковую дудочку и приложил ее к губам. Поплыла удивительно нежная мелодия. Из корзинки появи­лась голова очковой змеи. Она раздула шею и огляделась, словно выбирая жертву.

Мальчик продолжал играть. Кобра поворачивала свою страшную голову. Дудочка умолкла, и кобра, еще раз огля­дев нас, медленно опустилась на дно корзинки. Мальчик улыбался и ждал похвалы. Я погладил его растрепанные волосы.

— Будешь факиром, — похвалил я парнишку.

— Его отец факир, — уточнил кто-то из учеников.

— Неси кобру домой, — велел я ему.

— А если он по дороге упустит ее? — вмешался профес­сор. — Может быть, я его все же провожу. Представится слу­чай и факира повидать.

— Тогда и я с вами. Заодно познакомлюсь с родителями мальчика, — сказал я и посмотрел на Чаухана. - Лалус, ты научишь своих друзей писать букву «N», а заодно вместе повторите прошлые уроки.

Чаухан подошел к доске, начертил линию и стал писать буквы.

А мы втроем отправились в городок. Миновали несколь­ко лавок, храм Шивы, мусульманскую мечеть. У одного до­мишки мы увидели группу сидящих детей и мужчин. Когда мы подошли, темнокожий индус указал на меня пальцем и сказал:

— Это гуру моего сына, — потом обратился к нам. — По­звольте вам показать, что я умею.

Мы с профессором присели рядом с индусами на землю.

— Вот лестница! — произнес факир уверенным голосом.

Он быстро отвязал висящую у пояса веревочную лестни­цу, подбросил ее вверх, и она повисла в воздухе. Факир по­смотрел на сына и приказал ему:

— Полезай наверх!

Мальчик ухватился за висящую в воздухе лестницу и бы­стро взобрался по ней. Внезапно он исчез.

— Где ты, непослушный? — стал кричать факир. — Слезай вниз.

Мы были поражены, увидев мальчика на другой стороне улицы, и не понимали, как он там очутился. Лицо отца выра­жало гнев. Он выхватил из-за пояса кирпан — индийский кривой меч — и одним махом отсек мальчику голову. Мы оце­пенели и смотрели друг на друга, ничего не понимая. А факир как ни в чем не бывало начал обходить зрителей с жестянкой и просить:

— Бакшиш!

Когда он подошел ко мне, я не выдержал:

— Что ты сделал с сыном? Факир вдруг исчез.

Оглянувшись, мы увидели их обоих, отца и сына, в об­нимку приближающихся к нам. Подойдя, отец вновь протя­нул свою жестянку:

— Бакшиш!

Я бросил три рупии в протянутую жестянку. Факир до­стал откуда-то стакан и, улыбаясь, начал его грызть. На наших глазах он со смаком съел его. Потом факир обратился ко мне:

— Пришли Чаухана, я его обучу своему ремеслу. Это го­раздо легче, чем убивать хищников.

Я ничего не ответил, только подумал, что Чаухана и впрямь следовало бы обучить какому-нибудь ремеслу. Спо­собный мальчик. Может быть, устроить его к маханту Магджуру в класс рисования? Но ведь тот не примет шудра.

На обратном пути в миссию я спросил сына факира:

— Почему ты пришел учиться в католическую школу?

— Вы учите даром, а в других нужно платить за учебу, ответил он не раздумывая.

— А зачем тебе нужна учеба?

— Хочу поступить в цирк. А туда неграмотных не прини­мают.

— В цирк? — удивился я. — Отец тебя обучит своим фо­кусам, и ты легко проживешь.

— Фокусы отца надоели. Я хочу выступать в красивом цирке. И поэтому я должен учиться.

В миссии Чаухан усердно обучал мальчишек.

9

Перед отъездом профессор Густас поинтересовался у меня мировоззрением Фасати. Насколько глу­бока и искренна его вера? Я не знал, что ему от­ветить, но с того времени стал внимательнее наблюдать за Фасати. Однажды, выслушав испо­ведь, он взял облатки и пошел к алтарю. Затем стал прича­щать верующих. Когда Фасати вернулся в ризницу, я осторож­но, чтобы не обидеть, спросил его:

— Ты не забыл освятить облатки?

— Какая разница, освящены они или нет, — пожал он плечами. — Все равно верующие восприняли облатки как тело Христово. Главное — это верить. Неверующим и освященные облатки не помогут.

— А ты веришь в то, что делаешь? — спросил я.

Не ожидавший такого вопроса Фасати слегка смутился, растерянно улыбнулся и сказал:

— С помощью религии я стараюсь поднять достоинство людей. Разве этого мало? — Он посмотрел на меня так, словно желал прочесть мои мысли. - А духовные иллюзии, которые распространяем мы — католики, индуисты или буддисты, — одни и те же. Только облечены они в разные формы, но пред­назначены для обмана людей.

— Если ты не веришь в бога, зачем в таком случае миссионерствуешь? — возмутился я. — Это ведь лицемерие. Или ты извлекаешь из этого какую-то выгоду?

Фасати не успел мне ответить, так как в ризницу зашли два индуса, споря между собою. Это были отцы наших не­давних новобрачных. Невозможно было понять, чего они хотят. Показывая пальцем на своего свата, отец девушки начал объяснять:

— Во время сватовства об этом договоренности не было, а он вломился в мой дом и живет там. Разве есть такое право?

— Как же я не имею права, сват? — наступал отец юноши. — Мой сын теперь хозяин твоего дома. Он обещал в старости ухаживать за мной. Теперь у всех нас права на этот дом, и ты меня не выгонишь...

— Законы Ману[31] говорят, что когда человека убелит се­дина и он дождется внуков, то обязан порвать все земные связи. А ведь у твоего старшего сына уже есть дети, — не сда­вался первый. — Отправляйся в джунгли.

— Не спорьте, — пробовал утихомирить их Фасати.

— А он разве пойдет в лес, когда дождется внуков? — не хотел остаться в долгу второй. — Все хотят жить!

— Ты хочешь воспользоваться положением своего сына, нечистая твоя душа, — вскочил отец девушки.

— Идите во двор, разберитесь между собой, тогда пого­ворим, — махнул рукой Фасати. - Я не обязан вас выслуши­вать, тем более что вы не католики.

Теперь оба напали на Фасати.

— Вы связали наших детей, вот теперь и судите! — сказал отец девушки. — Как же иначе? Пожалуйста, сааб, возьмите, это очень красивый сапфир. Его нашел в горах мой праде­душка. Только Прошу вас честно решить наш спор.

— Конечно, меня вы обделите, ведь мне нечего вам дать, — вмешался второй.

— Разве не хватает в вашем доме места для всех? — спро­сил Фасати.

— Наш дом не маленький, — отвечал отец девушки.

— Так чего же еще вам нужно?

— Вот он злится, что я не ем панчагавии[32], — вмешался отец юноши. — А как я буду есть панчагавию, если отец невестки ест панчамарит[33]?

— Так почему же вы по-разному питаетесь? — поинтере­совался Фасати.

— Так постановил панчаят.Таково наше духовное очищение.

— А почему вас судил панчаят?

— Почему?.. - Они вытаращили глаза, поражаясь непо­нятливости Фасати. - Потому, что наши дети приняли като­лическую веру.

— Так почему же вас панчаят по-разному наказал? Мужчины переглянулись.

— Так ведь он же вайшья, а я - шудр, - пояснил отец молодого супруга. - Мы ведь из разных каст.

— Переходите в нашу веру, мы снимем с вас наказания, и вам не придется спорить, — предложил Фасати. — Мы не признаем каст и индуистских панчаятов. Мы, как и Ганди, провозглашаем равенство людей. Не нужны будут и драго­ценности. Иначе одним сапфиром не отделаетесь.

— Я бы перешел, да вот он не хочет...

— Почему же он не согласен?

— Он мечтает возродиться кшатрием. А я никогда не дождусь такой мокши. Я ведь шудр. Зачем мне такая религия?

Миссионер над чем-то долго раздумывал, а затем спросил:

— А если махант Магджура снимет с вас наказание, вы не будете ссориться?!

— Нет! - они оба вскочили.

— Послушайте наше богослужение, — сказал Фасати. — Вот закончу службу и отправлюсь в храм к маханту. Может, что-нибудь и удастся сделать.

Усадив отцов наших молодоженов возле ризницы, Фасати ушел служить обедню. После чтения евангелия, когда мисси­онер отдыхал, сидя на стуле, я взошел на амвон и произнес проповедь, в которой мирил обоих отцов. Я говорил о любви к ближнему, о дружной совместной жизни, о взаимном ува­жении и вечной жизни после смерти в царстве небесном. Во время проповеди отец юноши неоднократно подталкивал локтем своего свата и показывал на меня. Я был убежден, что проповедь подействует на них.

После богослужения, проводив верующих из церкви, мы с Фасати решили отправиться в храм индуистов. Но идти нам не пришлось. Пономарь сообщил, что в миссию прибыл махант Магджура. Это нас удивило и обрадовало. Может, начнется наконец взаимное общение.

Мы застали Магджуру сидящим на циновках и уселись рядом с ним.

— Я пришел по делу сына, - начал махант.

— Чем мы можем помочь? — спросил Фасати.

— Это - личное дело. Может, вам неудобно?

— Пожалуйста, не стесняйтесь!

— Так вот, гуру нашей семьи недостаточно хорошо учит сына английскому языку. А сын ведь уже посвящен.

Фасати взглянул на меня. Ведь из нас двоих только я хо­рошо знал английский. Я, тут же сообразив, что к чему, по­просил Магджуру:

— А вы в свою очередь не приняли бы воспитанника мис­сии в свою школу для обучения рисованию? Только этот мальчик из касты шудров, может быть даже хариджанин. Вы могли бы учить его частным образом, так же как и я вашего сына?

— Я буду обучать его как вашего воспитанника, а не как шудра. Вы согласны с этим?

— Но вот еще одно дело, — вмешался Фасати. — Только не личное, а общественное.

Магджура ничего не ответил, словно не к нему были об­ращены слова миссионера. Однако Фасати не обратил на это внимания и начал разговор издалека:

— Во время упанаяны вашего сына вы говорили, что ни в мире богов, ни на земле нельзя заслужить большего сокро­вища, чем сердечная доброта. Ссылаясь на это мудрое изре­чение, я, как католический миссионер, прошу вас снять с ро­дителей, чьих детей мы недавно обвенчали, наказание, нало­женное панчаятом. Теперь эти семьи связывают обе наши ре­лигии — индуизм и христианство.

Магджура приподнял голову, с укором посмотрел на миссионера и ответил:

— Великодушный от рождения даже в трудные минуты всегда остается великодушным. Но я бессилен перед святым панчаятом, хотя и являюсь его председателем. Будьте терпе­ливы, ждите нового решения.

Фасати благочестиво склонил голову и обратился ко мне:

— Может быть, нальем по рюмочке французского конья­ка, испробуем божьей благодати?

Махант не стал отнекиваться. Выпил одну, потом вторую рюмку. Он стал нас расспрашивать, много ли в мире католи­ческих миссий. Сожалел, что индуизм невозможно распро­странять в других странах. Он тоже стал бы миссионером. А так он вынужден довольствоваться своей страной.

Вскоре после того как Магджура покинул нас, в миссию пришел брахман и сказал:

— Всемогущий Шива снимает наказание, наложенное пан­чаятом.

Лишь теперь мы вспомнили, что оставили сватов в риз­нице, где они все еще продолжали спорить. Когда же они узнали, что с них снимается покаяние, наложенное панчая­том, то очень удивились, а потом бросились друг другу в объ­ятия и радовались как дети.

— Живите всегда в согласии, — пожелал им на прощание Фасати.

Когда сваты покинули церковь, миссионер улыбнулся и сказал:

— Моя самая сокровенная цель — служить людям. Может быть, ты скажешь, что я плохой миссионер?

Я ничего не ответил, но так и не понял, верующий он или нет.

10

Приближался праздник троицы. После окончания уроков ученики отправились в джунгли за ветками цветущих деревьев. Мы сплели гирлянды, поставили ветки и цветы в со­суды с водой.

Лалус, которого я тоже послал в лес, что-то долго не возвращался. Когда же я его наконец увидел, лицо его было встревоженно. Он вернулся без веток.

— Неужели встретил зверя?.. — спросил я с испугом.

— Нет, не встретил. Но в городе орудуют грабители. Ка­кой-то мусульманин просил передать, чтобы вы их спасали. Поэтому я и вернулся.

— Что там происходит?

— Бьют окна в лавках, грабят людей.

— Грабители? Не может быть!

Лалус пожал плечами. Откуда ему знать! Но тут в цер­ковь вбежал мужчина с окровавленным лицом.

— О Аллах! — он низко поклонился мне. — Священную корову индуистов растерзал леопард, а обвинили в этом нас. Спасите!

— Кого вас?

— Мусульман!.. Помогите нам.

Посоветоваться было не с кем - Фасати уехал в Шиллонг. Но при виде раненого я не мог оставаться равнодушным. Ве­лев ученикам продолжать плести венки, я тут же отправился в городок. Уже издали было видно, как какие-то люди броса­ют камни в окна лавок и жилых домов. Слышались крики, брань и вопли.

Я направился к маханту Магджуре, чтобы просить его воспрепятствовать погрому мусульман. Увидев маханта, гуляющего с женщинами у пруда возле храма, я подошел к священнослужителю:

— Сааб, остановите погром, — попросил я. — Священную корову растерзали звери. Мусульмане здесь ни при чем.

Магджура, даже не посмотрев на меня, сложил ладони, поднял их и стал творить молитву:

— О леопард, я припадаю к твоим ногам. Помилуй своего слугу и больше не терзай священных коров. Ведь ты такое же существо, созданное богом, как и мы. Ты можешь возродить­ся человеком, и для тебя коровы тоже станут священными.

Помолился и ушел, не обратив на меня никакого внима­ния. А я решил отправиться в полицейский участок. Дежур­ный отвел меня к капралу. Тот сидел в своем кабинете с уг­рюмым видом, в каком-то оцепенении. За его спиной на сте­не висел герб Англии.

— О, европеец! — обрадовался капрал и поднялся мне навстречу. — Какой редкий гость! Может быть, пропустим по стаканчику виски?

— Я по делу.

— Дела не убегут, — он достал бутылку и наполнил две рюмки. — За встречу.

Мы выпили по рюмке, и я сказал:

— В городе беспорядки: индуисты громят мусульман. Остановите их.

— Ну, видите ли, — капрал наморщил лоб, — в такие дела мы не вмешиваемся. Если бы на вашу миссию напали, тогда другое дело. Еще стаканчик?

И мы опять выпили.

— Во имя человеколюбия, — не сдавался я, — защитите невиновных!

Капрал махнул рукой и встал. Нас сопровождали двое полицейских с винтовками.

На площади по-прежнему было неспокойно, кое-где были взломаны двери лавок, валялись осколки битого стекла.

— Заряжай! - скомандовал капрал полицейским. — Сна­чала в воздух.

Раздались выстрелы. Участники погрома были ошелом­лены. Завидев полицейских, перезаряжавших винтовки, они пустились наутек, кто куда. Их бегство сопроводил новый залп. Площадь опустела.

— Ну вот, видите, все в порядке, — добродушно улыбаясь, сказал капрал. — Мы здесь еще немного подежурим.

Когда я вернулся в церковь, она была уже украшена. Я отблагодарил мальчишек за труды конфетами, и они разбе­жались довольные.

Вскоре приехал миссионер, и я рассказал ему о том, что здесь произошло. Он удовлетворенно заявил:

— Вот теперь ты видишь, что нужен здесь! И разве это так важно — верить или нет? Религия — это обман, которого люди жаждут.

Меня передернуло от этих слов:

— Что ты говоришь? Религия — это божественное откро­вение... Ведь столько пророков слышали глас бога, писали о нем.

— А кто такой пророк? Глашатай воли божьей и ее тол­кователь. Так говорят все религии. А в действительности он ведь глашатай мифов. Более того, шарлатан.

— Не ожидал я, что ты так относишься к религии, — воз­мутился я словами Фасати и, скорбя о потере им веры, опу­стил голову.

— Pucatur intra et extra[34]. Настанет час, и ты повторишь мои слова, — сказал с убеждением миссионер. — Ты только хорошенько подумай! Мы готовимся к троице. Этот празд­ник посвящен святому духу. А святой дух является одной из ипостасей троицы. Как это понимать?.. Один бог в трех лицах? Так сколько же богов? Один или три? Тайна! Все религии полны таких тайн. Во что же верить? В тайну?

Я ничего не ответил, но слова его запали мне в душу и заставили глубоко призадуматься.

— А зачем тебе, монаху, богатство? — не утерпев, спро­сил я.

— А как долго я смогу пробыть в миссии? Ну десять, двадцать лет. А затем куда я денусь? Направят обратно в Ита­лию, запрут в келье, — по-дружески объяснял мне Фасати. — А в этой стране драгоценные камешки иногда просто сохой вырывают из земли. Их даже и не ценят. А я вот собираю. Это гарантия моего будущего. Когда-нибудь эти камни мне ох как пригодятся.

— Так и их ты отправляешь брату в Италию?

— Да, посылаю. Вместе с лекарственными травами.

11

Однажды во дворе миссии появился громадный слон. Он остановился перед домом, подогнул колени и опустился на землю. С его спины слез мужчина, одетый в белый шерван, в узеньких брюках. На голове его была чалма. Скорее всего это был му­сульманин.

Мы с мусульманами никогда никаких дел не вели. Зачем он препожаловал? Быть может, наши ученики что-нибудь натворили?..

Войдя в дом, мусульманин низко поклонился и поздо­ровался.

Уловив удивление в моем взгляде, он сказал:

— Я приехал отблагодарить вас за то, что вы сделали для меня.

— Где?.. Когда?..

— Когда хищники растерзали корову, принадлежащую индуистскому храму Шивы, брахманы распустили слух, что это я ее убил. Индуисты разбили окна моей лавки, выломали двери. Я обратился за помощью к капралу, но он лишь вы­смеял меня. А вас послушался. Ради Аллаха, быть может, я могу чем-нибудь услужить вам?..

Мне давно хотелось посмотреть, как живут индуистские монахи — санньяси. Но ближайший монастырь располагался в труднодоступном месте в джунглях.

— Если вы проводите меня к индуистскому ашраму[35], я буду вам благодарен.

Мусульманин призадумался. Видимо, его пугал трудный путь по джунглям. Но все же он согласился:

— Да поможет нам Аллах!

В назначенный день у миссии вновь появился слон. Он был украшен еще наряднее. Попона расшита серебром, на шее раскачивался позолоченный шар. На слоне сидел одетый во все белое уже знакомый мне мусульманин.

Я с предосторожностями забрался на спину слона. Когда тот поднялся на ноги и пошел, пришлось ухватиться за верев­ки у седла и раскачиваться в такт его ходьбе.

Мы пробирались в джунглях узкой тропой. Казалось, что этот сумрачный коридор из деревьев никогда не кончится. Но вот перед нами открылась поляна. Слон вдруг остановил­ся и, поводя большими ушами, стал пятиться. Неподалеку я увидел двух тигров, играющих с детенышами.

«Ну и влипли», — подумал я. И незаметно достал из кар­мана пистолет. Мусульманин схватил ружье.

— Стреляем! — предложил я.

— Стреляем, — согласился тот. — Только не в зверей, а в воздух. Если мы раним тигров, о Аллах, неизвестно, что тогда случится.

Грянули выстрелы. Взрослые хищники встали, огляде­лись, посмотрели на нас, будто раздумывая, нападать или нет... Мы выстрелили еще раз. Семейство тигров медленно направилось в чащу джунглей. Тогда тронулись и мы.

От страха я даже вспотел.

— О Аллах! — облегченно вздохнул мой спутник. Джунгли вроде бы поредели. Сквозь кроны деревьев

все чаще пробивались солнечные лучи. Вскоре мы достигли ашрама, высеченного в базальтовых скалах. Высокая ка­менная стена, воротца с козырьком. Когда мы приблизились, калитка открылась и вышел монах в оранжевом одеянии. Его голова была обрита, только на макушке оставлен пучок волос. На ногах — деревянные сандалии. Стоя в проходе, он поклонился нам.

Мы слезли со слона, подошли к нему и поздоровались.

Он ответил на наше приветствие, приложил ко лбу сло­женные лодочкой ладони, низко поклонился и спросил:

— Какие дела привели вас к нам?..

— Мы хотели бы познакомиться с санньяси.

— Вы христианин, поэтому милости просим. А вот тот мусульманин, ему нельзя.

Он потянул за висящий у калитки шнурок. Где-то в отдалении звякнул колокольчик. Пришел второй точно так же одетый монах, поклонился и пригласил меня пройти во двор.

Во дворе я увидел висящих на суках деревьев вниз го­ловою обнаженных мужчин. От неожиданности я даже вздрог­нул. Сделав еще несколько шагов, я чуть было не наступил на чью-то голову: несколько монахов по шею были зарыты в землю, другие лежали на острых колючках. Мне стало как-то не по себе.

Монах ввел меня в ашрам. Везде узенькие коридоры, площадки с колоннами, ниши, в которых стояли различные фигурки индуистских богов. Многие из них были размале­ваны красной, синей или желтой краской, осыпаны пеплом сандалового дерева или обмазаны коровьим навозом.

Мы зашли в столярную мастерскую. Здесь изготовляли оконные рамы, вырезали фигурки святых. Когда мы вошли, работающие здесь монахи даже не подняли глаз, будто и не видели нас.

Затем меня ввели в зал, где монахи сидели на полу, рас­крыв толстые книги, и читали с застывшими лицами. Они также не проявили никакого интереса, когда мы входили и уходили. Казалось, что для них существует только то, что написано в книгах. Как пояснил сопровождающий, они изу­чали небесные светила, космическую энергию, силы природы и их влияние на духовную жизнь человека.

Гораздо интереснее было в большом зале, где множество санньяси сидели в позе лотоса. Все они смотрели на кончик своего носа и непрерывно шептали священное слово: «Рам, рам, рам...»

— Наша главная цель — научиться управлять своими чув­ствами, — пояснил сопровождающий. — Иначе никогда не достигнешь слияния с богом.

— А что для этого нужно?

— Необходимо овладеть восемью ступенями йоганги. Первая — яма, запрещает лгать, воровать, владеть имуще­ством, общаться с женщинами; вторая — нияма — требует стать аскетом, исполнять все обряды индуизма, изучать Веды; третья ступень — асана — умение принимать различные позы; четвертая — пранаяма — умение управлять своим ды­ханием; пятая — пратьядхара — контроль над своими ощу­щениями; шестая - дхарана - управление своим внимани­ем; седьмая — дхьяна — постоянные размышления об исти­нах, содержащихся в благородных Ведах; и, наконец, вось­мая ступень, или самадхи, требует везде и всегда пребывать в покое, полностью погрузившись в себя.

— И все санньяси достигают этой цели?

— Нет. Многие не выдерживают испытаний и возвраща­ются к мирской жизни. Иногда умирают. Так случилось с мис­сионером из Литвы Габриелем Ленткаускасом, который очутился здесь после того, как мусульмане сожгли Мадурскую миссию. Ленткаускас, пробираясь через джунгли, обна­ружил этот ашрам и захотел жить с нами. Но он не был под­готовлен к таким испытаниям.

«Вечный покой даруй ему, господи», — я перекрестился и, молча сотворив молитву за упокой его души, продолжал интересоваться:

— Скажите, а что влечет индусов в ашрам?

— Мокша — спасение.

— На какие средства существуют ашрамы?

— Во-первых, за счет имущества вступающих в коммуну и от подаяний. Среди нас ведь есть садху[36], — подчеркнул монах. — А садху — это частица богов!

— А я мог бы увидеть садху?

— Они живут отшельниками в скальных пещерах, — от­ветил монах.

Он повел меня в трапезную. У стен продолговатого поме­щения были разложены циновки. Санньяси собирались молча, словно тени. Затем уселись друг против друга и погрузились в медитации. Неподалеку от них уселись и мы. Обслуживаю­щий монах положил перед каждым на пол лист бетеля. Затем принес миску риса и стал раскладывать его по горсточке на листья.

Санньяси принимали листья как нечто священное и от­ворачивались к стене. Молча, о чем-то размышляя, они мед­ленно брали щепотку риса тремя пальцами и клали в рот, не касаясь губ.

Хотя я и проголодался, но есть не мог. Очень уж подо­зрительно пахла приправа.

Но если отказаться от еды, обидишь монахов. К счастью, все они отвернулись. Я тоже повернулся лицом в угол, вынул из кармана платок и вытряс в него рис.

После обеда сопровождающий, узнав, что Ленткаускас — мой соотечественник, стал еще больше его расхваливать. Он призывал меня последовать примеру миссионера, остаться в ашраме, где я смог бы обрести истинное слияние с богом. Я поблагодарил за приглашение, пообещал подумать и про­стился, положив, как и он мне, руку на его плечо.

Мне не терпелось увидеть садху. И, усевшись на слона, мы двинулись в сторону гималайских предгорий. Местность стала холмистой. Между редкими деревьями проступали большие потрескавшиеся скалы с множеством пещер. Мы остановились. Слона оставили пастись, а сами направились искать садху.

Одного из них мы застали в нижней пещере. Я поразил­ся, каким изможденным и высушенным был этот отшель­ник, — кожа да кости. Он не обратил на нас никакого внима­ния, погрузившись в медитации.

Я попытался заговорить с садху. Одел на его шею четки из ароматного сандалового дерева. Но он даже не взглянул на меня, не дрогнула ни одна мышца, будто к нему никто и не прикоснулся.

Другие святые занимались различными упражнениями. Они были похожи на двигающиеся скелеты. Мне так и не уда­лось с ними поговорить.

— Вот до чего доводит фанатизм, — сказал я своему спутнику. — Ужас! Никто не поверит!..

— Думаешь, у мусульман лучше? — взглянул на меня проводник. — Намаз — молитвы пять раз в день, ураза — пост целый месяц, хаджж — паломничество через пески пустыни в Мекку. Мучение!

— Для того и существуют боги, чтобы ставить своих приверженцев на колени, — сказал я и испугался этих слов. — Но без религии как проживешь?

— Если бы не бессмертие души, о Аллах!

Мы замолчали. В самом деле, почему боги требуют столь­ких мучений? В миссию я вернулся смертельно уставшим.

12

Воспитанник миссии Лалус Чаухан учился хорошо. Как принято в Италии, я ставил ему оценки по де­сятибалльной шкале, обычно «9» или «10». Чест­ный, всегда готовый услужить, староста класса, он, по правде говоря, часто бывал «ангелом-храните­лем».

После уроков, всё прибрав в моем присутствии, Лалус торопился на урок рисования. Вначале он рисовал пейзажи, птиц, обезьян. Потом в его тетради появились статуи святых, фигуры молящихся людей, священные коровы. А подучив­шись еще, он нарисовал портрет пурогита семьи маханта, а затем и самого Магджуру.

Поглощенный делами миссии, я мало интересовался ри­сунками Чаухана. Но вот однажды, открыв его новый альбом, я увидел в нем изображения одних лишь индуистских богов. Их было так много, что я даже удивился и спросил мальчика:

— Почему ты рисуешь столько индуистских богов?..

— Индуистские боги — боги индусов, мои боги, — ответил он задумчиво. — В них верили мои родители и деды...

Я понял, что это слова маханта Магджуры.

— Ты ведь теперь католик, мы тебя окрестили, ты при­нял нашу веру. Рисуй христианских святых.

— Но ведь я индус!..

— У индусов есть разные религии. Повторяю, ты ведь ка­толик. Зачем тебе рисовать индуистских богов, они же идолы.

Лалус поджал губы и ответил:

— Все боги — идолы!

— Кто это тебе сказал? — спросил я, пораженный. — Махант Магджура?

— Нет. Падре Фасати. Он еще говорил, что вера в богов — это развлечение для темных, отсталых людей. Просвещенный человек обязан распространять культуру. Вот я и должен быть хорошим художником.

Тем не менее я понял, что Магджура учит мальчика не только рисованию, но и догмам своей религии. А усомниться в истинности религии помог Лалусу конечно Фасати. Он и мне привил сомнения. Я пытался оспаривать его суждения, но иногда у меня просто не хватало аргументов, чтобы их опро­вергнуть.

И я решил, что дальше держать Чаухана в миссии нельзя — он может ускользнуть из наших рук. А ведь церкви нужны миссионеры из местных жителей. На это указывал и папа Пий XI, издавший в 1926 году энциклику, посвященную ра­боте миссий.

Пришлось ускорить обучение Чаухана: я стал заниматься с ним индивидуально. Перед окончанием учебного года я отправился к маханту Магджуре. Во дворе храма у пруда, на площадке, посыпанной песком, мальчики — кто пальцем, а кто тупой палочкой — чертили различные линии. На некото­рых рисунках обозначились контуры храма. Чаухан не рисо­вал. Он лепил из мокрого песка миниатюрный храм.

— Лалус — способный мальчик, — сказал Магджура. — Он моя гордость.

— Однако придется его забрать из вашей школы.

— Как это? — удивился священник. — Ведь мы еще не закончили курс.

— Пора ему поступать в гимназию, — схитрил я. — Хватит и того, чему вы его научили. Спасибо вам!

— Я не поеду! Никуда не поеду! — вскричал Чаухан, ус­лышав наш разговор. — Я хочу слушать чтение Вед!..

Я глянул на Магджуру, но тот отвел глаза.

— Ты будешь учиться в Шиллонгской гимназии, — угова­ривал я мальчика. — Потом в семинарии. Затем получишь выс­шее образование. Поедешь в Европу, в Южную Америку. А ес­ли захочешь, то останешься в Индии... Неужели ты не желаешь дальше учиться?

— Я буду учиться здесь, — упрямился Лалус и все погля­дывал на Магджуру, ожидая, что тот скажет.

Но махант молчал, словно разговор его не касался. Од­нако я чувствовал, что он не одобряет меня.

Я привел Чаухана в миссию. Фасати я сказал, что нельзя больше отпускать мальчика к Магджуре. Надо его отправить в Шиллонг, в общежитие миссии. Услышав это, Лалус обра­тился к миссионеру:

— Отец, я вам добуду гашиш, только не увозите меня, оставьте, я хочу заниматься искусством. Оставьте!

Услышав про наркотики, я вновь поразился. Неужели Фасати, прикрываясь фразами об освобождении униженных, занимается контрабандой наркотиков? Неужели у него сов­сем нет совести?

— Поедешь в Шиллонг, — твердо сказал я Чаухану.

В Шиллонге Чаухана сначала не хотели принимать — не вовремя, дескать, привезли. Но когда я объяснил ситуацию, то ректор велел немедленно направить Чаухана в общежитие мальчиков.

У меня щемило сердце, было жалко парнишку, к которо­му я привязался, как к родному сыну. Я хотел проститься с ним, но он отвернулся. И мне вспомнились мудрые слова римского писателя Публия Сира: «Брать то, чего вернуть не сможешь, есть обман».

13

Однажды, выйдя из церкви, я увидел индуску с об­ритой наголо головой. Она была молода, почти де­вочка. Меня несколько удивило то, что у нее ни в ушах, ни в носу не было украшений, которые так любят индуски. Может быть, она вышла из тюрьмы и ей необходима помощь?

Я еще не успел заговорить с ней, как пробегавшие мимо дети стали бросать в нее камни. Я крикнул им:

— Как вам не стыдно!

Но они лишь показали мне язык.

— Не браните их, — сказала индуска. — Во время похорон мужа я не исполнила сати[37]. Я виновна.

Я знал, что над вдовами в Индии каждый имеет право издеваться и унижать их. Я не находил слов, чтобы утешить ее, и не знал, чем ей помочь.

— А разве нельзя что-нибудь придумать? — спросил я.

— Можно! Я могу посвятить себя служению богам в хра­ме. Там меня никто бы не обидел, но пришлось бы удовлет­ворять желания брахманов. Уж лучше буду терпеть издева­тельства.

— Может быть, вам сосватать другого мужа? — пред­ложил я.

— Другого?.. — она горько улыбнулась. — Ведь я вдова. Меня никто не возьмет, это запрещено. Ко мне даже прикос­нуться нельзя, а то осквернишься.

Мне ее было очень жаль, и, ничего как следует не обду­мав, я предложил:

— Идите служить в нашу миссию. Никто не будет вас обижать, наоборот, вас станут уважать. Но придется принять христианскую веру.

— Нет. Мой муж погиб во время столкновения с англий­ской полицией. Я могу повредить вашей миссии, — сказала она и ушла.

В доме меня ожидал юноша с умным, открытым лицом. Рубаха его была подпоясана цветной дхоти - знак того, что он принадлежит к высшей касте.

Приложив ладони ко лбу, он с достоинством поклонился.

— У меня горе, — сказал он с печалью. — Большое горе.

— Какое?..

— Умерла моя невеста. Я остался один. Помогите мне.

Я пожал плечами, не представляя, чем можно ему помочь.

— Право же, не знаю как.

— У вас же есть купленные девушки. Не увезете ведь всех в Европу. Сосватайте мне одну из них.

— Но они же католички, — изумился я. — А сами вы индуист. Разве что примете христианство...

— Если иначе нельзя, то я согласен. Мне необходима жена.

— А какую бы вы хотели?

— Женщины все одинаковые. Чего тут выбирать? Решайте вы.

Юноша ушел преисполненный надежды, а я остался в большом сомнении относительно благополучного исхода такого сватовства.

Я отправился в Шиллонг сдавать экзамен. После его бла­гополучного завершения профессор Густас предложил мне на время завершения учебы перебраться в Шиллонг. Он готов был похлопотать, чтобы меня назначили преподавателем физкультуры.

— У меня есть одно несколько необычное дело, — сказал я Густасу.

— Какое? — поинтересовался профессор.

— Один юноша-индус просил помочь выбрать ему невесту из девушек, отданных в миссию.

— А он сам крещеный?

— Пока еще нет, но согласен креститься. Я хотел бы выяс­нить, есть ли возможность удовлетворить его просьбу.

— Думаю, что это будет нетрудно. Сестры-миссионерки собрали девушек. Густас, оглядев их, спросил:

— Хочет ли кто-нибудь из вас выйти замуж?

Глаза девушек засияли. Они даже не спрашивали, за кого, и быстро подняли вверх руки, украшенные браслетами и кольцами.

— Я, я падре, — кричали они.

— Видишь, сколько невест. Они бы охотно пошли даже в гаремы мусульман. Женщина без семьи как сердце без тела. Выбирай!..

Я попросил одну из миссионерок сделать выбор. Она долго размышляла, каждую девушку осматривала, как бы оценивая. Наконец выбрала, как она утверждала, самую тихую и любящую порядок. Избранница вся просияла и тут же пригласила всех девушек на свою свадьбу.

На следующий день мы с будущей невестой возвратились в миссию. Я был страшно удивлен, застав там ожидавшую меня уже знакомую вдову. Фасати хотел было ее прогнать, но она сказала, что все хорошенько обдумала, желает кре­ститься и на всю жизнь остаться моей служанкой.

Мы ей выделили комнату и поручили хозяйничать вместе со служанками Фасати.

Привезенная воспитанница была обручена с юношей, и мы назначили день их свадьбы. Он совпал с индуистским празд­ником богини Сарасвати — покровительницы искусства. Считается, что она создала санскритскую азбуку и правила красноречия. Ее изображают стоящей на цветке лотоса в бе­лоснежных одеяниях, с полумесяцем на лбу. В руках у нее вина — народный музыкальный инструмент.

Молодая тоже была одета в белое платье, с венком из цветов лотоса. Когда на городской площади начались танцы, выяснилось, что наша новобрачная танцует не хуже других.

На свадебный пир мы пригласили Магджуру, мусульма­нина, который сопровождал меня в ашрам, английского поли­цейского капрала и других представителей властей. По при­глашению новобрачной приехали воспитанницы салезианской миссии в Шиллонге, миссионеры.

Такой замечательной свадьбы городок Гимаджунга, как говорили некоторые гости, еще не видел. Она породила во мне иллюзию, что и католики, и исповедующие индуизм, и мусульмане, и представители властей могут найти общий язык и отлично сотрудничать. Позже я понял, что социальные язвы пышными и веселыми свадьбами не вылечишь.

Обрушившиеся внезапно муссонные дожди надолго заперли нас в доме. Двери разбухли, в укромные местечки сползались со всех сторон змеи, во дворе не просыхали огромные лужи, реки вышли из бе­регов. Лица людей помрачнели, стали какими-то дряблыми. Но ливни, начавшиеся столь неожиданно, так же внезапно и кончились. Все заволокло плотным туманом, од­нако вскоре сквозь него пробилось солнце. Нас обступили новые заботы, новые дела.

В Гиманджунгу прибыли многочисленные паломники, направлявшиеся в город Варанаси к священной реке Ганг. Паломники шли босиком, особо истовые ползли на коленях.

Варанаси для индуистов то же, что Мекка для мусульман, Ватикан для католиков. Это город-святыня.

Однажды в миссию пожаловал махант Магджура, сына ко­торого я продолжал обучать английскому языку. Я на него не жаловался, поэтому удивился приходу отца.

— После прошедших ливней Ганг стал еще священнее, еще чище, — как всегда издалека начал Магджура. — В такое время он вселяет в души особое спокойствие и благодать, полностью смывает грехи, человек очищается...

— Вы хотите пригласить нас посетить священные места индуистов?

— Мы никогда никому не навязываем свои священные места, — с достоинством отвечал махант. — Я пришел лишь сказать, что наши паломники отправляются завтра утром.

— Мы с Викторио уже давно хотели побывать там, — при­знался Фасати. — Но думали отправиться автобусом.

— Делайте, как знаете, - не возражал махант. — Хочу лишь заметить, что торжества начнутся послезавтра.

Сказав это, Магджура встал и вышел. Мы так и не поняли, зачем он приходил.

— Он, вероятно, сам хотел бы повести нас в святые места и там обратить в индуизм, — предположил я.

— Что ты? — скептически усмехнулся миссионер. — Пом­нишь, когда мы были в храме на упанаяне сына Магджуры, он говорил, что индуистские священники не занимаются миссио­нерской деятельностью. Индусом нужно родиться, стать им невозможно.

— Тогда, быть может, он хочет, чтобы мы охраняли па­ломников, пробирающихся сквозь джунгли, от хищных зверей?

— Вряд ли. Смерть для них не имеет никакого значения, — усомнился Фасати. — Иной раз ее даже ждут. Ведь каждый индус надеется на лучшее перерождение после смерти.

— Тогда я не знаю.

— Скорее всего пригласил нас из уважения к тебе. Удив­ляешься? Ты ведь уничтожил тигров-людоедов. Только поэтому мы были приглашены на упанаяну сына маханта. Индуисты чтут божественную силу, которая перешла к тебе от тиг­ров. Готовься в дорогу. Уважение надо ценить. Я буду тебя сопровождать. В миссии без нас ничего не случится.

На следующее утро, надев рюкзаки, мы отправились и храм Шивы. Паломники уже разбились по группам. Боль­шинство из них было в белых одеждах, у каждого на шее несколько ниток деревянных ожерелий из баньяна. Все молчаливые, сосредоточенные. Шествие возглавил сам махант Магджура. Вместе с ним шли брахманы, пурогиты и гуру. Несколько девочек несли урны с прахом родителей, шли также женщины — служительницы храма, факиры со змеями и корзинах.

Магджура прочитал мантры, посвященные защитнику паломников святому Сурье. Он будто бы каждое утро отправляется в путь по небесному своду на повозке, запряженной огненными конями. Сурья прогоняет ночную тьму, неся людям свет и тепло. Затем все паломники совершили обряд омовения в пруду и, поприветствовав восходящее солнце, отправились в путь. А с ними и мы.

Тропинки по обочинам извивающейся дороги были утоп­таны и до блеска отшлифованы босыми ногами. На развилках дорог стояли многочисленные часовни. Одни из них были по­священы богам природы, другие богам неба, а некоторые — животным. Гигантские баньяны, в ветвях которых верещали различные птицы, в основном бесчисленные попугаи, тоже считались священными. У каждой часовни паломники читали мантры, трижды обходили их вокруг и украшали цветами.

Наш путь пересекало множество широко разлившихся рек. Через них были переброшены пешеходные висячие мо­сты из бамбука и лиан. Страшно идти по такому мосту, а ин­дусы знай себе идут без всякой опаски.

Вскоре перед нами открылась незабываемая панорама долин. Покрытые водой квадраты рисовых полей, сочная зелень, воздух чистый и прозрачный, словно хрусталь.

Однако мы недолго любовались видами. На небе вдруг появилась серо-синяя, со стальным отливом туча. От нее исхо­дили непонятные звуки: что-то трещало, шелестело, словно и лесу ломали ветви. Когда облако приблизилось, мы увидели, что это огромное скопище насекомых с зелеными крыль­ями и красноватым брюшком. Саранча!

Крестьяне, выбежав на поля, громко кричали, били что есть мочи в сковородки, кастрюли, во все, что попадало под руку, лишь бы произвести побольше шума. Паломники встревожились, мы тоже озирались с беспокойством. И вот первые отряды саранчи стали опускаться на землю. Сообра­зив, что саранчу может отогнать только громкий шум, я вы­хватил револьвер и, целясь в центр грозного облака, начал стрелять. Моему примеру последовал и Фасати. Саранча поднялась выше и повернула в сторону.

Паломники упали перед нами ниц и стали читать молитвы. Они узрели в нас божественную силу. Мы тоже стали читать свои молитвы, благодаря господа за избавление от саранчи.

Чем ближе Варанаси, тем больше часовен. Но вот вдали стали вырисовываться высокие силуэты бесчисленных хра­мов. Мы зашли в храм Маха-Каи — бога судьбы. Внутри храма обошли чудотворный колодец. Считается, что, посмотрев в него, человек продлевает свою жизнь.

В одном из пригородов паломники искупались в пруду храма Аускара, ибо его вода смывает якобы все грехи, и отправились дальше. Маленькие домишки сменили много­этажные дома с балконами и верандами. На тротуарах рас­положились продавцы различных сувениров. Больше всего было статуэток танцующего Шивы и его сына Ганеши с голо­вой слона. Я видел также многочисленные резные фигурки четырехрукого Вишну и пожирающего огонь Агни. В лавках было полно европейской и индийской одежды. Вокруг — го­ры ананасов, апельсинов, лимонов и других невиданных мною ранее плодов. Тут же, в тени пальм, продавцы выжимали сок из сахарного тростника и предлагали его прохожим.

Мы изрядно проголодались и остановились у жаровен, на которых в латунных сковородках жарилась баранина, сытно поели. Паломники довольствовались горстью риса, бе­телем и плодами.

Затем мы направились к знаменитому храму богини Ка­ли — жены Шивы. Людское море переливалось всеми краска­ми и двигалось беспорядочными волнами во всех направлени­ях. Стоял такой шум и гам, что даже голова кружилась. Появилось множество нищих — безногих, безруких, слепых, гор­батых, покрытых язвами. Все они громко клянчили подаяние. Мы раздавали милостыню, пока не кончились мелкие монеты.

Храм Кали — это громадное сооружение с позолоченны­ми шпилями. У его стен толпились паломники и бездомные, бродили коровы. Рога у некоторых коров были окрашены и красный цвет, у других увиты цветами. Словно чувствуя своё превосходство над богомольцами, коровы горделиво расхаживали и назойливо требовали чего-нибудь вкусного. Они чесались о статуи богов, поедали оставленные там цветы и гирлянды. Они святее пилигримов, прошедших долгий и трудный путь, они неприкосновенны.

Мы протиснулись через толпу и подошли к дверям храма. И нос ударил спертый, затрудняющий дыхание запах горящего сандалового дерева и коровьего навоза. А перед глазами возвышалась статуя десятирукой богини Кали из черного мрамора. На ее лице застыли гнев и ирония. Она ниспосылает на землю чуму, холеру, проказу и другие страшные болезни.

У стены храма было привязано несколько коз, приведен­ных сюда для жертвоприношения. Их блеяние сливалось с шу­мом толпы, с глухо гудящими колоколами. Маханты в пур­пурных мантиях, брахманы в белых тогах, наполнив свер­кающие золотом кубки кровью зарезанных коз, при свете красных фонарей смазывали этой кровью руки, ноги и лицо богини. По всей статуе стекала теплая кровь. Красные блики мерцали на черном мраморе.

— Отвратительное жертвоприношение, — меня передер­нуло.

— А разве мы, служа обедню, не делаем то же самое? — заметил Фасати. - Только наше жертвоприношение бескровно.

Повсюду, как тени, шныряли маленькие обезьяны. Они перепрыгивали с одной статуи на другую, задевали паломни­ков, дрались между собой.

Магджура провел нас на галерею. Оттуда был хорошо миден весь храм. Одни паломники, охваченные экстазом, то нставали, то вновь становились на колени, поднимали вверх руки и возносили молитвы богине. Другие рвали волосы на голове, били себя кулаками по лицу и всячески истязали свою плоть.

— Фанатизм, порожденный религией, - это отвратитель­но, — промолвил Фасати.

Я молчал и думал: «А чем отличаются от этих индусов наши монахи-мученики? Эти хотя бы не избивают друг друга».

Загремели тамтамы, зазвучали тамбурины, другие инстру­менты. От этого шума, казалось, дрожал воздух. А хор пел гимн «Om hari maha devi»[38].

Спустившись с галереи, мы отыскали своих паломников и направились к Гангу. К реке вели каменные лестницы. Пе­ред ними под черными зонтами стояли выстроившиеся в ряд брахманы. Они брили и стригли каждого паломника, смазы­вали его лицо священным маслом сандалового дерева.

Приблизившись к реке, паломники падали на колени и целовали пыльные плиты, сползали по ним вниз на животе, громко молились, раскачиваясь из стороны в сторону.

Мы спустились по лестнице Вишванат, перед которой не было брахманов, и по набережной Ганга добрались до шамши[39]. Здесь на огромном пространстве полыхали костры для сжигания умерших. Рядом с ними стояли пурогиты, ко­торые длинными жердями придерживали корчившиеся от жа­ра трупы. А невдалеке родственники усопших ожидали мо­мента, когда можно будет собрать пепел, чтобы тут же раз­веять его по Гангу.

Вокруг стелился густой черный дым, от него першило в горле.

Когда на закате солнца воды Ганга засверкали, словно в них отразились огни костров, паломники, не обращая ни на кого внимания, разделись и, ухватившись рукой за кончик своего носа, полезли в воду, бормоча при этом: «Рам, рам, рам». Они забирались в реку, кто до пояса, а кто и по шею. Одни богомольцы лили пригоршнями воду себе на голову, другие полоскали ею горло, пили ее. Некоторые старики погружались в воду, чтобы больше не появиться, а их тела плыли по течению, цепляясь за ноги тех, кто стоял в реке. На середине реки покачивались лодки с крышами, с которых можно было спрыгнуть, чтобы утонуть в более глубоком месте. Индусы верят, что, умерев таким образом, улучшаешь свою карму.

Жуткое дело, — сказал я Фасати. Он усмехнулся:

— Я хотел, чтобы ты увидел проявление религиозного фанатизма, в данном случае в индуистском варианте.

— Нагляделся, хватит, едем домой.

Поблагодарив Магджуру, мы отправились на автобусную станцию и, измученные, вернулись в Гиманджунгу.

14

Я всегда с опаской входил в свою комнатушку — боялся змей. То находил их в своей постели, то свернувшимися клубком за оконной занавес­кой. Однажды обнаружил на полу разбитую стек­лянную банку с молоком, а рядом лежала пест-рая змея толщиной в руку. Я схватил стоявшую в углу палку, ударил змею по голове, но промахнулся. Она рванулась ко мне и впилась своими ядовитыми зубами мне в подол рясы. К счастью, не в ногу. Убить ее было нелегким делом. Постоян­но приходилось опасаться и скорпионов.

Но вот когда у меня появилась служанка — звали ее Ра­ми Оджа, — я перестал думать об этой нечисти. Она тщатель­но присматривала за комнатой, убирала постель, заводила будильник. Я был вполне доволен своей жизнью.

Настало время уезжать в Шиллонг. Узнав об этом, Разия расплакалась:

— Я здесь не останусь. Не хочу быть служанкой Фасати.

— Но ведь в Шиллонге тебе придется работать санитаркой, - пугал я ее. — Потом надо будет постричься в мо­нахини.

— Буду монашкой, буду служанкой, но здесь не останусь.

Пришлось взять ее с собой.

Тяжело было расставаться с прихожанами. Со многими из них я успел подружиться. В тот день проповедь моя была посвящена братству. Я говорил о том, что человек могуч не силой, а любовью, преданностью своему ближнему. И вдруг в дверях церкви я увидел черную пантеру. Голова ее была уже внутри храма, она оскалила пасть, но затем повернула обратно. По телу пробежали мурашки. Я пожалел, что под рукой нет винтовки. Разве можно было предположить, что хищник проникнет в храм...

Не прерывая проповеди, я медленно сошел с амвона и направился к двери. Если уж зверь и нападет, то пусть рас­терзает первым меня, зато будут спасены прихожане. По­дойдя к двери, я быстро закрыл ее и задвинул засов. Страх прошел, но я еле держался на ногах, так они дрожали от нерв­ного напряжения. Все же, овладев собою, я вернулся на ам­вон. И тем не менее мысли мои путались, я не слишком хо­рошо соображал, о чем говорю, пытаясь возможно дольше задержать верующих, чтобы они при выходе из церкви не по­встречались со зверем.

Наконец я закончил проповедь, пожелал прихожанам следовать законам истинного братства, затем подошел к две­ри, осторожно открыл ее и огляделся. Пантеры не было видно.

Потом я узнал, что в этот же день недалеко от нашей миссии пантера растерзала одного санньяси, направлявшегося из ашрама в святые места. Скорее всего это была та же самая пантера-людоед.

Спустя несколько дней мы с Разией уехали из Гиманджунгской миссии. В Шиллонге меня поместили в одной из келий общежития при семинарии, а Разия стала там же слу­жанкой.

Я тут же вспомнил о профессоре Густасе и вскоре посту­чался к нему. Его келья в точности напоминала мою. На сто­лике и на полу — груды книг. Низкая деревянная индийская кровать, небольшой платяной шкаф. Под образом святого Боско висел крест.

Густас вскочил со стула, заключил меня в объятия и, ра­достно похлопывая по плечам, сказал:

— Теперь мы каждый день будем разговаривать и петь по-литовски. Я так истосковался по родине, — и, недолго думая, затянул «Рос в пуще дубок».

Я подпевал, и нам было несказанно хорошо.

— Ну как дела? — спросил наконец Густас.

— Тяжело было расставаться, - отвечал я. — Если бы не ваше приглашение, я не стал бы продолжать учебу... В Гиманджунге я был самостоятелен. И...

— И что?

— Обучая других, я обнаружил множество неясностей. И в отношении Христа, и в этих бесчисленных тайнах...

— А ты и не пытайся все выяснить, — посоветовал мне профессор. — Ты просто верь, и от этого только выиграешь. Все религии — и христианство, и ислам, и индуизм — состоят из великого множества тайн. Религия и должна быть таин­ственной, мистической, манящей. Да и хватит об этом. Я вот уже изучаю двенадцатый язык, а все потому, что нечего делать.

— Какой же вы изучаете сейчас? — поинтересовался я.

— Тамильский. А ты знаешь, что в Индии люди разгова­ривают более чем на ста языках, которые состоят из двухсот наречий? А язык — это ключ к человеческим сердцам.

— Открыв их, мы станем обучать индусов тайнам? — ус­мехнулся я.

— Зря тебя направили в Гиманджунгу, — сказал с сожа­лением Густас. — Внес Фасати путаницу в твою голову. Но благодаря убитым тиграм ты стал знаменит. Без диплома, а уже станешь преподавателем. Хотя бы во время экзаменов не проявляй своих сомнений. Не забывайся.

Я ничего не ответил профессору, а когда вернулся в свою келью, меня охватило отчаяние. Вновь начинается уже полу­забытая монастырская жизнь. Колокольчик — к вечерним молитвам, колокольчик — к ужину, колокольчик — ко сну.

Руководство миссии поручило мне преподавать физкуль­туру в гимназии и семинаристам-первокурсникам. В свобод­ное время я занимался совершенствованием своих знаний, готовился к посвящению в священники.

Но чем больше я читал трудов по теологии, тем больше у меня возникало вопросов, сомнений. Я страшился своих мыслей!

Я терзался, пытаясь побороть самого себя, вновь прини­мался за учебу, почти ни с кем не общался. Это было страшно мучительно.

Однажды, вернувшись из читальни, я застал в келье Разию. Она стояла с потерянным видом, а когда я к ней при­близился, упала на колени и заплакала:

— Я утоплюсь...

— Что случилось? Почему? — стал расспрашивать я. — Тебя кто-нибудь обидел?

— Я молилась Христу, молилась Шиве, а тебя я так редко вижу.

Ее слова поразили меня.

— Чего ты хочешь? — спросил я. — Ведь я миссионер.

— Я не хочу жить здесь, — не сдерживая слез, причитала Разия. — Поедем обратно в Гиманджунгу!

— Можешь возвращаться, никто тебя здесь не удержива­ет. Можешь носить красное сари, остричь волосы, сбрить брови и... вдовствовать, — отвечал я ей. — А я должен при­нять посвящение и получить диплом. Вот тогда меня, мо­жет, и направят в миссию. Ничем больше я тебе помочь не могу.

Разия вышла из кельи, опустив голову. Мне стало жаль ее. И вспомнилась индийская поговорка: «Не бей женщину даже цветком». А как я вел себя?..

15

Стремясь преодолеть свои сомнения, я зачастил в церковь. Я заставлял себя от всего отключиться и ни о чем не размышлять. Экзамены я сдавал отлично. Преподаватели были ко мне снисходи­тельны. Размышляя о смысле жизни, я не раз со­глашался с индийскими философами, которые говорили, что жизнь - это иллюзия, сон, ее вообще не существует, она плод нашего воображения.

Однажды в дверь моей кельи громко постучали. Кто бы это мог быть? Меня давно никто не навещает, даже профес­сор Густас стал редким гостем. Может быть, это Фасати? Он обещал не забывать меня.

Я торопливо открыл дверь. Нет, не Фасати. Какой-то индус. И вроде бы знакомый. Черные блестящие волосы, вы­разительное лицо. Одет в темный европейский костюм.

— Сильвио?! — Я протянул к нему руки и замер.

— Да, Сильвио Сингх, спокойно ответил он и сдержанно улыбнулся. — Я теперь джи[40] Сингх!

— Откуда ты прибыл, джи? — спросил я с удивлением. — Из Италии? Как ты очутился в Индии?

— Пути господни неисповедимы... Я выяснил свое проис­хождение. Я индус! И никуда из Индии не уеду. Здесь моя родина!

— Может быть, ты родом из Шиллонга? Здесь живут твои родители?

— Нет, я родом из других мест. Когда англичане рас­стреляли моих родителей, иезуиты купили меня у моих родных. Потом передали салезианцам, которые и увезли меня в Турин.

— А как ты узнал, что я в Шиллонге? — спросил я с инте­ресом. — Прошло столько времени...

— Мне сообщил об этом Лалус Чаухан.

— Лалус? Ты его знаешь?

— Индус индуса всегда отыщет, — загадочно ответил он. Я больше не стал вникать в его дела.

Вынув из чемодана мясные консервы, полученные из фонда помощи миссиям, я достал лепешку и пучок листьев бетеля, принесенные из трапезной, а Сильвио вытащил из портфеля бутылку сомы. Мы выпили по случаю встречи.

Сильвио рассказал о том, как в Турине он с помощью мэра бежал из монастыря и устроился на работу в таверне. Он много читал, учился и пришел к выводу, что религия че­ловеческих проблем не решает, лишь постоянно говорит о них. Религия, по его мнению, лишь способствует человече­ским заблуждениям.

— Не гневи бога, джи, — возмутился я.

— Не могу я его гневить, если я в него не верю, — отве­чал он.

— Где ты сейчас работаешь, джи?

— В Индийском национальном конгрессе[41]. Работаю без­возмездно.

— Не тяжело?

— Для родины сил не жалко, можно и жизнью пожертво­вать! — воскликнул Сингх. - Но я пришел к тебе с предложением, — продолжал он. — Вступи в наше общество ха­риджан.

— Зачем? — не понял я.

— Мы хотим прекратить унижения, которым подверга­ются хариджане. К этому стремится Ганди. Надеюсь, и тебе не чужда идея уравнения каст?

— Возьмите меня руководителем спортивного сектора. За­ниматься спортом могут все, без различия каст. А что касает­ся вступления в общество... Ты ведь знаешь, я пленник миссии.

— Что ж, и это неплохо, - согласился Сингх. - Кроме то­го, мы намерены организовать демонстрацию хариджан. Ва­ша миссия присоединится к такой демонстрации? Стоит мне обращаться к вашему ректору?

— Сомневаюсь. В таких случаях миссия остается в сто­роне.

— Я так и думал! — воскликнул мой гость. — Церковь не может, да и не хочет решать никаких социальных проблем. До встречи.

И Сингх ушел. Я чувствовал себя в чем-то виноватым перед ним.

Спустя несколько дней на уроке физкультуры в гимна­зии ко мне подбежал Лалус Чаухан, повзрослевший, краси­вый, ловкий парень. Я гордился, что он мой воспитанник. Все объявления, плакаты в гимназии были сделаны им. Он радо­вался, что вскоре поедет в Турин продолжать учиться рисо­ванию. Лалус, опустившись на одно колено, попросил меня:

— Падресито, отпустите меня посмотреть на демонстра­цию хариджан.

— Куда? Когда? - Я был удивлен и одновременно за­интригован.

— Сейчас! На площади!.. Они будут проходить мимо миссии.

— Нет, нельзя. Можешь смотреть в окно.

Ребята пооткрывали окна, стали размахивать руками, кричать, приветствуя демонстрантов. Я тоже подошел к окну. Толпы людей шли по улице. Демонстранты несли высоко поднятые лозунги: «Да здравствует Индия!», «Долой касты!», «Да здравствует демократия!» Лица демонстрантов были серьезны.

Лалус не мог устоять на месте. Казалось, что он сейчас выпрыгнет в окно и присоединится к толпе.

Если хариджане добиваются лучшей жизни, требуют уважения к себе, думал я, надо помочь им подняться. Ведь они такие же люди, как и все. Глядя на демонстрацию, я вдруг подумал, что хариджане в конце концов восстанут против этой несправедливости, но сам испугался своих мыслей.

После полудня на улицах было спокойно, но никто не знал, чем закончилась демонстрация неприкасаемых. И когда из города вернулся профессор Густас, все обступили его.

— Что слышно в городе? — спросил ректор.

— Демонстрацию хариджан разогнала полиция. Есть аре­стованные и раненые.

— Слава богу, что никто из нас в ней не участвовал, — вздохнул с облегчением ректор.

— Да, но нас тем не менее обвиняют в том, что мы не только участвовали в демонстрации, но и организовали ее.

— Как так? Кто обвиняет?

— Брахманы!

— Не может быть! — не поверил ректор.

— В городском муниципалитете я встретил служащих-анг­личан. Они говорили, что на площади выступал какой-то индус, монах-салезианец. Хотя в демонстрации участвовали и буддийские бонзы, и мусульманские муллы с дервишами, но брахманы обвинили в ее организации нас.

Все молчали. Я подумал, что на площади скорее всего выступал Сингх.

— Необходимо выяснить, кто выдавал себя за монаха-салезианца, — решил ректор.

Наступил день моего посвящения в сан священни­ка. Я понимал, что духовный сан, собственно го­воря, ничего не изменит в моей жизни, разве что даст больше привилегий, прибавит самостоятель­ности, но в то же время принесет с собою новые заботы и наложит большую ответственность. Впрочем, если я буду хорошо работать, меня могут послать в Рим для продол­жения образования. Там я получу ученую степень, а может быть, даже звание профессора. Достичь все это в моих силах — у ме­ня были способности и доброе имя. Вот так я размышлял о своей карьере за несколько часов до посвящения.

Я сидел в глубокой задумчивости и не сразу почувство­вал, что чья-то рука коснулась моего плеча. Рядом со мной стоял профессор Густас. Он сам выбрил мне на макушке головы тонзуру, он же исповедовал меня, после чего я был чист как ангел.

— Тебя вызывает ректор. Не мешкай. Я послушно встал и последовал за ним.

В кабинете ректора стояли несколько преподавателей, сам ректор и прибывший из Бомбея архиепископ Матхи. Лица присутствующих были озабочены. Я встревожился. Опустившись на колено перед архиепископом, я поцело­вал его руку. Затем встал и смиренно ждал, что будет дальше.

— Не твой ли воспитанник Лалус Чаухан? — нервно поти­рая ладони, спросил архиепископ и испытующе посмотрел на меня.

— Да. Он сирота. Послушный, способный мальчик.

— Чем он еще интересовался кроме учебы? — продолжал расспрашивать Матхи.

— У него художественные наклонности. Он обучался ри­сованию у маханта.

— Вот где ошибка!

Я немного смутился, но тут же, словно оправдываясь, сказал:

— Когда я узнал, что махант учит его не только рисова­нию, но и индуизму, я немедленно забрал его и привез сюда, в Шиллонг. Не думаю, чтобы махант успел сильно, повлиять на мальчика.

Архиепископ улыбнулся. Ободренный, я спросил:

— Что-нибудь случилось с Лалусом?

— Он бежал сегодня ночью из миссии, — сказал ректор.

— Бежал?! — поразился я.

— Может быть, ты догадываешься куда? Мы могли бы его вернуть.

Я пожал плечами, а сам подумал: «Скорее всего здесь не обошлось без Сильвио».

— Потеряли одного — потеряли много, — произнес архи­епископ и отвернулся к окну, словно не желая никого ви­деть.

Я поклонился и вышел из ректората. Следом за мной вышел и мой духовник Джовани де Бартолини. Он подошел ко мне, взял легонько за руку и вкрадчиво спросил:

— Как ты думаешь, где Лалус? Может, он примкнул к бун­товщикам-хариджанам? Подумать страшно, что из этого мо­жет выйти. Если нам не удастся его вернуть, придется отло­жить твое посвящение... Понимаешь?..

— Лалус не откровенничал со мной, — отвечал я взвол­нованно. — И я действительно не знаю и даже не предполагаю, где он может быть.

Осторожно, но вместе с тем решительно я освободил свою руку и направился в собор. Стал на колени рядом со своей скамьей. Тревога сжимала сердце.

Готовившиеся вместе со мной к посвящению дьяконы поднялись со своих скамей и пошли в ризницу. Я же все еще стоял на коленях, не в силах сдвинуться с места. Чувствовал себя униженным, подавленным, никому не нужным.

Заиграл орган, и храм наполнился величественными зву­ками. Хор клириков запел гимн во славу архиепископа. Посередине собора, горделиво оглядываясь по сторонам, медленно шествовал архиепископ Матхи. Когда он прибли­зился к алтарю и стал перед ним на колени, ко мне торопливо подошел профессор Густас и сказал:

— Ты почему не идешь переодеваться?.. Не время сейчас демонстрировать свои амбиции!

Я вздрогнул. «Значит, посвящение не отложили», — мелькнула мысль, и, поднявшись, я тут же направился в риз­ницу. Все дьяконы уже были облачены в длинные белые альбы, выделяясь среди одетых в черное миссионеров.

Архиепископ, сияя золотом орната, с высокой митрой на голове, опираясь на посох, вышел служить обедню. Ему ас­систировали ректор и другие миссионеры, занимавшие важ­ные должности. Первокурсники-клирики несли чашу, покры­тую вышитым платком, и подушечку под колени.

Вслед за архиепископом следовали и мы, дьяконы, чтобы затем построиться у алтаря. Началась торжественная месса.

Архиепископ вместе с ректором поднялись по ступеням к алтарю и повернулись к рядам дьяконов. Ректор обратился к нам:

— Accedant, qui ordinandi sunt sacirdos[42]. Потом стал вызывать по фамилиям. Дьяконы отвечали кратко и четко:

— Есть!

Наконец я услышал и свою фамилию:

— Викторио Заука!

Что-то сжало сердце, и я не своим голосом произнес:

— Есть!

Как и другие дьяконы, я распростерся на полу храма. Дрожь пробежала по телу, а глаза наполнились слезами. Архиепископ обратился к нам:

— Дорогие сыновья святой церкви, еще раз подумайте о той большой ответственности, которую вы берете на себя, давая обет священника. Если вы до сих пор еще твердо не ре­шились на это, можете смело встать, остаться рядовыми мис­сионерами либо вернуться к мирской жизни, преисполненной соблазнов и наслаждений. Приняв посвящение, вы уже не смо­жете отказаться от данного обета, а должны будете преданно служить богу и церкви, святым миссиям и верующим. Вы будете sacerdos in aeternum[43].

Ни один дьякон не шелохнулся, все лежали словно мертвые.

В наступившей тишине архиепископ сделал несколько шагов в нашу сторону и, перекрестив нас дрожащей от волне­ния рукой, трижды повторил:

— Ut hoc electos benedicere, santificare et consecrare digneris...[44]

Ассистенты дружно вторили:

— Те rogamus andi nos![45]

Это еще не было окончанием посвящения, обряд еще продолжался, но после этих слов встать и отказаться от посвящения было уже нельзя. Архиепископ, повернувшись к алтарю и став среди нас на колени, читал молитву всем святым, а мы вместе с ассистентами и верующими, собрав­шимися в храме, просили: «Молись за нас! Молись за нас!»

После этого архиепископ встал и, взяв из рук ректора кропило, освятил нас, затем окадил ароматным дымом. Но и тогда еще обряд посвящения не был завершен.

Перед чтением евангелия архиепископ Матхи уселся в высокое кресло с балдахином. Посвящаемые подходили и становились перед ним на колени, как бы припадая к сто­пам владыки церкви в Индии. Архиепископ возлагал руку на их головы и благословлял каждого дьякона. Одновремен­но он вручал каждому чашу с вином и поднос с гостиями[46] как знак того, что посвящаемый отныне удостаивается права служить обедню и совершать таинство причащения.

Поднявшись на амвон, архиепископ обратился к посвя­щаемым:

— Братья мои во Христе, посредством святого духа вам ниспослана большая сила. Служа святые мессы, вы будете превращать хлеб и вино в плоть и кровь Христову. Во время исповеди вы будете отпускать грехи либо не дадите их отпу­щения. Вы будете наделять людей божьей благодатью здесь, на земле, и откроете или закроете небесные врата перед ду­шами умерших. Вы будете представлять бога на земле, рас­пространяя его учение в течение всей своей жизни. Аминь.

Обряд закончился. Архиепископ в сопровождении асси­стентов направился в ризницу. Нас окружили сестры-монахи­ни, миссионеры, воспитанники миссии. Подошла ко мне с поздравлениями и Разия. Когда я дал ей поцеловать свои руки, помазанные елеем, из глаз ее брызнули слезы.

В это время в соборе появились два индуса. Они несли гирлянды цветов. Подойдя ко мне, незнакомцы опустились на колени, а затем надели мне на шею венок. Я их благосло­вил. Посмотрев на венок, я заметил между красными роза­ми конверт. Быстро открыв его, я нашел внутри красочную открытку, на которой было написано по-литовски: «Богам, как и владыкам, более подходят слабовольные. Сингх».

Приближался день моего первого богослужения, и я добросовестно к нему готовился. Как-то раз в коридоре я встретился с де Бартолини. — Я к тебе, сын мой, — озабоченно произнес ду­ховник. — Быстро собирайся в Гиманджунгу. Убили Фасати. Ты его похоронишь.

— Фасати? — от неожиданности я вздрогнул. — Как это случилось?

— Ночью кто-то проник в миссию и заколол его ножом. Поторопись.

— Как же так? Ведь все там уважали миссионера...

— Ничего не знаю. Не мешкай.

— А как же с моим богослужением? — спохватился я.

— Твоим первым богослужением будет отпевание Фасати. Потрясенный трагической вестью, я вернулся в келью, чтобы взять с собой револьвер, с которым не расставался в Гиманджунге. Но меня опять задержали:

— Викторио, не забудь зайти к столярам и взять гроб... Я погрузил в тонгу окрашенный черной краской гроб, сел рядом с возницей, и мы отправились.

Жара изнуряла. Лошадь устала, клочья пены срывались с ее губ. В Гиманджунгу мы прибыли, когда уже совсем стем­нело. Пустынный и мрачный вид, ни одного огонька. Войдя в комнату Фасати, я ощутил тошнотворный запах разлагаю­щегося тела. Зажег свет. Вокруг летали и жужжали большие мухи, комары и другие насекомые. Стало жутко.

Тело Фасати, одетое в белую сутану, покоилось на столе. Он был еще более изможден, чем при жизни. Вместо лица — один череп, обтянутый кожей. Сложенные на груди руки — одни кости. Меж пальцев был вложен образок святого Боско. По углам стола стояли оплывшие свечи. На полу валялись увядшие цветы.

— Принесите гроб, положите в него тело покойного, закрой­те крышкой и забейте гвоздями, — приказал я бенгальцам.

Но они стояли, не трогаясь с места. На их лицах было видно отвращение.

— Вы получите спирт, чтобы протереть руки, да и выпить тоже, — сказал я. — Иначе мы все заболеем холерой!

Но и это не подействовало. Пришлось самому управлять­ся. Я с трудом уложил покойника в гроб, закрыл крышкой и заколотил гвоздями. После этого мы все вместе отнесли гроб в церковь.

Весь издерганный, я вернулся в свою комнату, выпил полстакана спирта и в изнеможении упал на кровать.

Утром я велел звонить в колокол, созывая верующих на похороны. Долго звучал колокол, разнося весть о не­счастье. Из городка и его окрестностей стали стекаться при­хожане. Многие принесли сосуды с ароматным сандаловым маслом, цветы. Ими мы и украсили гроб.

Собравшиеся не перемешивались между собой — каждый стоял в отведенном для его касты месте. Итак, я в первый раз проводил богослужение. Все шло невпопад, я часто оши­бался, даже песнопения перепутал.

Когда с грехом пополам я закончил заупокойную молит­ву, в церковь вошел махант Магджура. Его слуги несли гро­мадную гирлянду из сандаловых листьев. Аромат разнесся по всему храму. Махант почтительно остановился у. гроба, поклонился и прочитал мантры.

Верующие построились для траурной процессии. Ко мне подошел Магджура, почтительно наклонил голову и сочувст­венно произнес:

— Ваша скорбь — наша скорбь.

Я направился к дверям церкви. За мной построились люди с хоругвями и гирляндами цветов. Четверо мужчин вынесли гроб на церковный двор. Здесь была вырыта моги­ла. Гроб поставили на ее краю.

Я стал по другую сторону могилы и начал прощальную речь:

— Христианин никогда не остается одиноким, бог его не покидает, — сказал я и подумал: «Но это же ложь». — Гос­подь — наш свет, наше счастье и радость. — «Учи людей, ты обязан их учить, хотя сам не веришь тому, о чем говоришь», — стучало в моем мозгу. — Мы счастливы, что верим в господа. В него верил и миссионер Камиль Фасати. — «А ведь я сам лицемер», — бичевал я себя. — Жестокий человек отнял у него жизнь. Но его душа вместе с ангелами смотрит на нас, воздающих должное ему и его непреходящему труду миссионера. Фасати трудился самоотверженно. Его помыслы были чистыми, слова приятными, а труд добродетелен. Да возрадуется он в царстве небесном, да сподобится божьей благодати.

На могиле Фасати мы установили крест из сандалового дерева и пригласили всех на поминки. У стола собрались ближайшие друзья покойного. Пришел и махант Магджура.

Когда все разошлись, я обратил внимание на открытый шкаф в спальне Фасати. На полочках были разложены лечеб­ные травы. Я стал перебирать их, и вдруг что-то сверкнуло. И только тогда я понял, что это были спрятанные среди трав драгоценные камни, уже отшлифованные и еще не обрабо­танные. Видимо, Фасати готовил посылку для брата.

На другой полке я обнаружил тщательно упакованный гашиш. Быть может, он сам употреблял наркотики? Но я никогда не видел его курящим. Он нюхал табак, как это де­лают большинство итальянских миссионеров. И только пос­ле знакомства с его дневником все стало ясно. «Когда все вокруг растворяется в воздухе и меня охватывает неизъяс­нимая, быть может, божественная благодать, — писал Фаса­ти, — я становлюсь счастливейшим из людей... Самые счаст­ливые те, кто познали блаженство, которое дает гашиш».

Итак, Фасати был наркоманом. Но разве он один? В Шиллонгской миссии в таких не было недостатка. Не один бродил там с глазами навыкате, словно слепой. А сколько падало ничком во время молений, и причиной тому служил отнюдь не молитвенный экстаз.

После похорон Фасати я вернулся в Шиллонг по­трясенным и потерянным. У меня впервые по­явились сомнения в полезности труда миссио­нера. Я остро ощутил и остро переживал свою не­нужность. То же, вероятно, чувствовал и Фасати, поэтому и стал употреблять наркотики.

В тот же вечер в мою келью заглянул профессор Густас.

— Не переживай, брат, что так получилось с твоей первой обедней. Руководство решило, что ты несколько позднее отслужишь ее, и именно в Гиманджунге, где ты начал свой путь миссионера. Приедут ректор, клирики. А пока заменишь Фасати.

Настроение мое несколько улучшилось, и я пошел в со­бор на вечернее богослужение.

Прозвучал колокольчик, извещая, что настало время от­дыха. Я вернулся из собора в свою келью. Помолившись на ночь, я тотчас лег в постель и вскоре уснул. Сколько проспал, не знаю, но вдруг почувствовал, что кто-то трясет меня за плечи, и услышал испуганный голос Разин:

— Вставай!.. Бежим!..

Я сел на кровати и не мог понять, где нахожусь и что произошло. Когда же ощутил запах дыма и увидел отсвет пламени, то, словно подброшенный пружиной, выпрыгнул из постели. Разия набросила мне на плечи одеяло, и мы выбежа­ли в коридор, но путь нам преградило бушевавшее пламя. Пробиться сквозь него было невозможно. Мы метнулись к окну, но сквозь него языки пламени уже врывались в ком­нату. Начал рушиться потолок. Падающая балка сбила меня с ног, я стал задыхаться, пытался подняться, но потерял со­знание.

Когда я пришел в себя, то понял, что лежу на улице. Непо­далеку горел собор. Люди метались, кричали, причитали. А пламя бушевало. Казалось, что горело все кругом - и земля и небо.

Я вновь потерял сознание.

Очнувшись, я сообразил, что меня куда-то везет рикша. Болели лицо, руки. Один глаз ничего не видел. Меня охватил ужас. Неужели я ослеп? Что с миссией? Почему вспыхнул по­жар? Что с Разией?

Меня привезли в больницу иезуитской миссии. В кори­доре лежали дети и миссионеры, получившие ожоги. Вокруг раздавались стоны и плач. Я лежал в углу и, стиснув зубы, старался молча переносить боль. Я спросил лежавших рядом со мной, что стало с миссией... Одни говорили, что все сго­рело дотла, другие утверждали, что сгорели только жилые корпуса.

Прошло несколько дней, и к нам стали наведываться мис­сионеры, чтобы ухаживать за пострадавшими. Среди них была и Разия. В то время, когда я готовился к посвящению, она посещала курсы медицинских сестер и теперь вместе с миссионерками работала в больнице. Я горячо поблагода­рил ее за спасение.

Она ничего не ответила, только наклонилась и поцеловала меня. В ее глазах блеснули слезы. Разия прошептала мне на ухо:

— Теперь я от тебя никуда не уйду. Если индуска полю­бит, она никогда не покинет любимого.

Только ей, ее любви я был обязан своим спасением. Но разве мы можем любить друг друга? У нас это право отня­то. Какое-то еще никогда не испытанное чувство заставило трепетать мое сердце. Боль вроде бы утихла.

Позднее я узнал, что во время пожара погибли мой духов­ник де Бартолини, несколько клириков и воспитанников. Ректор лежит в больнице. В газете «Салезианские новости» было написано:

«В Шиллонге, где уже четырнадцать лет живут салезианцы, чтобы распространять евангелие и цивилизацию, они стали свидетелями поистине ужасного зрелища, которое никогда не изгладится в их памяти. Пожар, полыхавший в течение трех часов, все превратил в пепел и дым. Нанесен убыток на три с половиной миллиона рупий».

События последнего времени заставили меня задуматься о своем будущем. Много ли пользы принесу я людям, будучи миссионером? Меня многократно приглашали в индусские семьи к тяжело больным людям. Но разве я был в состоянии оказать им квалифицированную медицинскую помощь?.. Или дать больным нужное лекарство?.. И что я мог вообще? Только благословить умирающих, только произнести про­поведь у гроба и выразить соболезнование скорбящим лю­дям. Так зачем же я столько учился?.. Зачем изнурял себя? Чтобы не иметь возможности ничем помочь людям? За­чем?..

И наконец я решился. Выпросил у архиепископа отпуск в Литву для поправки здоровья, а поскольку все еще нуждал­ся в уходе, настоял на том, чтобы Разия сопровождала меня.

Признаюсь, я тоже был к ней неравнодушен, только скрывал свои чувства. Молодым свойственно любить!

Ну что тут продолжать? Во время нашей поездки мы по­любили друг друга еще сильнее и... решили пожениться. Так закончилась моя духовная карьера. Жена мне дороже бога. Она мое величайшее сокровище, мой друг.

16

Заука умолк. О чем он сейчас думал, о чем вспоминал? Быть может, о нелепо погибших в Шиллонге своих бывших коллегах, а может, еще раз сожалел о бессмысленно прожи­тых годах. Я лишь подумал, какое счастье, что мне раньше, чем ему, довелось найти свое место в жизни.

Немного погодя Викторас спросил с улыбкой:

— Ну как, ты все еще завидуешь тому, что меня послали в Индию?

— Нет! Таким испытаниям и переживаниям я не завидую. Но ведь не одни лишь страдания открыли тебе глаза?

— Конечно, — согласился мой друг. — Знаешь, все со­шлось одно к одному. Я много читал, и не только произведе­ния христианских богословов, много думал о прочитанном. Меня поразило одно высказывание Сократа: «Считать истиной то, что неведомо, есть самое постыдное невежество».

Вот так от сомнения к сомнению расшатывалась моя вера. И еще пришла любовь, которая все побеждает. Но хватит о прошлом. Приглашаю на серебряную свадьбу. Дату знаешь, адрес тоже. Буду ждать.

Примечания

1

Рицкус - разбойник, грабящий богатеев, герой литовских ска­заний.

(обратно)

2

Фарисеи - члены иудейской религиозно-политической секты, отличавшиеся показным благочестием. В переносном смысле - лицемеры

(обратно)

3

Герб буржуазной Литвы. - Прим. пер.

(обратно)

4

«С нами бог» (нем.).

(обратно)

5

— Ваши паспорта! Дети, мои милые дети! (нем.)

(обратно)

6

Новиции - лица, желающие вступить в монашеский орден и проходящие новициат - испытание, длящееся до двух лет.

(обратно)

7

Да святится имя твое (лат.).

(обратно)

8

Оратория (дословно - молитвенный дом) - место сбора детей, где под наблюдением монахов проводятся игры и учеба.

(обратно)

9

«Отдай мне душу, все остальное оставь себе» (лат.).

(обратно)

10

«Помилуй меня, господи, поскольку ты столь милосерден» (лат.)

(обратно)

11

«Отпускаю тебе грехи» (лат.)

(обратно)

12

«Вот он, великий священнослужитель» (лат.).

(обратно)

13

«Мир тебе» (лат.)

(обратно)

14

— грехи везде совершаются (лат.)

(обратно)

15

Санньяси - индуистские монахи.

(обратно)

16

Камадулы - монашеский орден, отличающийся особо строгим уставом.

(обратно)

17

«Рим заговорил, дело завершено» (лат.)

(обратно)

18

— к вящей славе господней (лат.).

(обратно)

19

Дхоти – повязка, носимая на бедрах; иногда ею пользуются как полотенцем.

(обратно)

20

Тонга - индийская двухколесная арба.

(обратно)

21

«Вот агнец божий» (лат.)

(обратно)

22

Веды - священные книги индуистской религии.

(обратно)

23

Чери - деревня шудров.

(обратно)

24

Махант - глава индуистского храма.

(обратно)

25

Пандал - трон молодых, украшенный гирляндами цветов; невысокий помост под навесом.

(обратно)

26

Сааб, сахиб - господин (хинди).

(обратно)

27

Приди, святой дух (лат.).

(обратно)

28

Ура! (хинди)

(обратно)

29

Упанаяна - обряд посвящения в индуизме.

(обратно)

30

Нейведия - любимое блюдо индусов - каша, сваренная из риса и овощей, приправленная сахаром и маслом.

(обратно)

31

Законы Ману - древнеиндийский сборник наставлений, определяющих поведение человека в частной и общественной жизни. При­писывается мифическому полубожественному предку людей Ману.

(обратно)

32

Панчагавия — смесь из молока, творога, масла, коровьего на­воза и мочи, предназначаемая в качестве пищи при духовном очищении.

(обратно)

33

Панчамарит - смесь из молока, творога, масла, сахара и меда, которую едят члены высших каст при духовном очищении.

(обратно)

34

Повсюду встречаются прегрешения (лат).

(обратно)

35

Ашрам — индуистский монастырь.

(обратно)

36

Садху - святой (хинди).

(обратно)

37

Сати - обычай, согласно которому вдова должна сама взойти на костер и сгореть живьем во время кремации тела мужа.

(обратно)

38

«О великая, могучая богиня» (хинди)

(обратно)

39

Шамши - место кремации.

(обратно)

40

Джи - на языке хинди, частица, выражающая уважение.

(обратно)

41

Индийский национальный конгресс - политическая партия Ин­дии, основанная в 1885 г. Принимала активное участие в борьбе за национальную независимость.

(обратно)

42

- Да придут те, которые должны быть посвящены (лат.)

(обратно)

43

- священником навеки (лат.).

(обратно)

44

- Снизойди благословить, посвятить этих избранных (лат.)

(обратно)

45

- Молим тебя, выслушай нас (лат.)

(обратно)

46

Гостии - небольшие круглые пресные лепешки из пшеничной муки, употребляемые для причащения в католической церкви

(обратно)

Оглавление

Вступление

Часть 1

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

Часть 2

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16 X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?