«Яблони в цвету»

«У ПЕСНИ ЕСТЬ ИМЯ И ОТЧЕСТВО» Очерк жизни и творчества Евгения Мартынова

1 глава

Евгений Мартынов был светлым, лучащимся человеком.

И это проникало в его песни. Поэтому его так любили люди!

Андрей Вознесенский

Еще не родились звонкие песни Евгения Мартынова, еще он сам не сделал своих первых шагов на земле, еще наши будущие отец и мама не познакомились в прифронтовом госпитале в освобожденной Венгрии, но судьба — никому не ведомая и неотвратимая — уже начала питать корни таланта, впоследствии так ярко расцветшего и подарившего миру свои вдохновенные песни. А эти корни берут свое начало в песенной, утопающей в садах Украине (здесь исток отцовского рода) и в былинном, распахнутом всем ветрам Поволжье (отсюда проистекает материнский родник). Кто, как не отец, Григорий Иванович, вдохнул в Женю неиссякаемый дух творчества? Кто, как не мама, Нина Трофимовна, взлелеяла сыновью душу чистой и неподкупной, широкой и открытой?

Наш отец, музыкант-самоучка, азы музыкальной грамоты постигал прямо на сцене, в общении с профессионалами, еще до войны играя вместе с ними в духовых, народных и эстрадных оркестрах. Почти на любом инструменте он мог подобрать к песне гармонию, подыграть и, если требовалось, подпеть второй голос, поддержать ритм. Вернувшись с войны инвалидом 2-й группы и кавалером ордена Красной Звезды, отец, чтобы содержать семью, был вынужден работать (и подрабатывать) в нескольких местах одновременно: утренники в детских садиках озвучивать, уроки пения в школе вести, с фабрично-заводской самодеятельностью заниматься, в воскресные и праздничные дни на танцах и парадах играть (а при случае — и на похоронах). Помимо того, он успевал столярничать и плотничать: почти вся наша домашняя мебель была сотворена его умелыми руками.

О нашем деде, Иване Ивановиче, знаю не много: лишь то, что он был стекольных дел мастером, до революции ремесленничал в собственной мастерской, а после того как «пьяно-красномордые бандиты-комиссары» (со слов отца) экспроприировали весь его «буржуйско-куркульский» скарб вместе с кованым сундуком, полным керенок (об этом с улыбкой, негромко и только в родственном кругу иногда вспоминали «дiдовi дiти»), разоренный мелкобуржуазный собственник на правах вольного пролетария подался на Бахмутский (теперь Артемовский) стекольный завод, где и погиб в горячем 1918 году в результате пожара («вчадiв», как по-украински говорила наша баба Дуня, — то есть угорел). Гражданская война застала бабушку с шестью детьми Ивановичами на руках, все — мал мала меньше. Судьбы детей сложились по-разному: Ивана, самого старшего, 1911 года рождения, убили в уличной драке — зарезали, — о нем почти никогда не говорили; Павлик (имена называю так, как их произносили старшие родственники) погиб в Великую Отечественную, — поначалу, подобно многим сгинувшим, зачисленный в пропавшие без вести; Вася умудрился и «на зоне» побывать, и передовиком производства стать; Шура почти всю жизнь проработала телефонисткой на Донецкой железной дороге, во время войны служила штабной радисткой, заслужила как ветеран войны и труда почетные награды Родины; Мария с середины 30-х до 70-х годов была «во власти», в военные годы сражалась на трудовом фронте (сначала в Казахстане, а с освобождением Донбасса — в Артемовске), затем 30 лет в исполкоме горсовета работала, также заслужив высокие награды за многолетний доблестный труд. Дальняя наша родня разбросана по Донецкой области: в Артемовске, Донецке, Карл-Либкнехте, Кондратовке... Баба Дуня, оставшись в лихое, смутное время одна с детьми, крутилась, чтобы прокормить малышей, как могла, батрача порой на самых черных, неженских работах. Живя после войны с дочерью Марией, она ушла на пенсию с «высокого поста» уборщицы железнодорожного вокзала и благополучно дотянула до 1969 года, оставив этот свет в восьмидесятидвухлетнем возрасте.

Никто из братьев и сестер отца профессиональных устремлений к музыке не испытывал. Зато Григория, по рассказам бабушки, в детстве всегда тянуло к цыганскому табору, распевавшему неподалеку от их дома (на улице Мариупольской) песни под бубен, скрипку и гитару, к армейскому духовому оркестру, игравшему по праздникам популярные вальсы и революционные марши, к украинским уличным гулянкам, разливавшимся по округе «дзвiнкими пiснями й веселими танцями».

Отец родился в 1913 году, а мама появилась на свет в 1924-м, став третьим по счету ребенком у родителей, но вторым в семье (первенец Николай умер в раннем детстве).

Маминых родителей — людей «рабоче-служивого» сословия, тем не менее грамотных и якобы довольно образованных, — мы с Женей не знали: наша родная бабушка, Таисия Матвеевна (1898 года рождения), умерла от воспаления легких еще в 1931-м, голодном году, и дедушка, Трофим Иванович, некоторое время самостоятельно воспитывавший двух детей, вскоре женился на подобной ему «родительнице-одиночке», с трехлетним сыном Владимиром на руках, — Клавдии Васильевне, произведя с ней на свет еще двух дочерей — Валентину и Тамару. Для вечно голодавшего и бунтовавшего Поволжья, в годы Гражданской войны попавшего в центр «революционно-контрреволюционной круговерти» и вследствие этого потерявшего миллионы людских жизней, были характерны составные семьи с отчимами и мачехами, пасынками и падчерицами, сводными братьями-сестрами и приемными детьми. Вот и Трофим Иванович Бреев (мамин отец) — сам вырос в такой семье и детей своих от подобной участи не уберег. Всю жизнь он проработал на нефтебазе и во время войны, как классный специалист своего дела — старший мастер-механик, необходимый в тылу, — был «забронирован» от призыва в армию, несмотря на неоднократные попытки и искреннее желание уйти на фронт вслед за сыном Виктором (старшим братом нашей мамы). А Виктор в июне сорок первого должен был отслужить срочную службу и возвратиться домой, но вместо этого с первых же дней войны угодил в самое пекло, и от него до конца Второй мировой не было никаких известий.

Жадно вслушиваясь в радиосводки о положении дел на фронте, дед всякий раз при очередных сообщениях о форсировании какого-либо стратегически важного объекта приходил в возмущение от непонятного ему термина «форсирование».

— Что это за слово такое?! — горячился он. — Почти каждый день то наши, то немцы что-нибудь форсируют. Только как прикажете это понимать?.. Вот и сейчас: «активно форсировали Днепр...» Ну и?.. Переправились-таки через Днепр или нет, в самом-то деле?! Почему не скажут прямо?!.

Виктор с войны не вернулся. О том, что он был убит в 1943-м, стало известно лишь в сорок шестом, благодаря активной розыскной деятельности бабы Клавы. Не дождался Трофим Иванович и дочери Нины: она-то вернулась (поклон небесам!), но отца в живых не застала. Он умер в победном мае сорок пятого от язвы желудка — в больнице, не поднявшись после операции. Было ему 52 года от роду.

Так что мы с братом называли бабушкой Клавой не родную мамину мать, а ее мачеху, дожившую до 1976 года и в своей трудовой биографии, подобно бабе Дуне, не миновавшую «институтов» сторожей и уборщиц. Волжские наши близкие и дальние родственники живут в Волгограде, Камышине, Липовке и еще каких-то небольших окрестных городках. Из всей маминой рабоче-крестьянской родни никто сколь-нибудь серьезной тяги к искусству не имел, так же как и «сваты» из Донбасса. Хотя Трофим Иванович хорошо пел, умел играть на балалайке, а Таисия Матвеевна, будучи домохозяйкой, играла в рабочем театре и пела в таком же «рабочем» хоре клуба нефтяников.

Наша мама, видать, от родителей унаследовала страсть к самодеятельному творчеству и до 1953 года, пока не получила инвалидность вследствие порока сердца, вызванного активной донорской деятельностью во время войны, занималась в различных художественных кружках и пела-играла в самодеятельных коллективах. По окончании восьмилетки, в 1939 году, она поступила в Камышинскую школу медсестер (теперь — медицинское училище), и с июня 1942 года до сентября 1945-го служила в эвакогоспиталях 3-го Украинского фронта, где и познакомилась с раненым Григорием Мартыновым, своим будущим супругом (до госпиталя — командиром стрелкового взвода 333-й дивизии).

Григорий Иванович не был новичком на Отечественной войне, она для него началась с 1939 года Финской кампанией и ознаменовалась обморожением рук, ног и лица, двусторонним воспалением легких. Кстати, рубцовые изменения легочных тканей, образовавшиеся в результате «финской» пневмонии, в конечном итоге сыграли свою роковую роль 52 года спустя, став причиной воспаления и отека легких, от которого отец и умер. Хотя, конечно, самой сильной болью, резко состарившей отца и укоротившей его жизнь, была неожиданная смерть сына. До этого трагического потрясения отец был довольно бойким, жизнелюбивым и, можно сказать, веселым человеком.

С войны родители вернулись в октябре 1945 года и, не найдя себе пристанища в Артемовске, вскоре уехали в Камышин, где 1 апреля 1946 года официально зарегистрировали свой брак. О том, сколько мытарств пришлось испытать родителям в поисках своего жилья, можно написать отдельную книгу. Но их лишения в те послевоенные годы вряд ли были чем-то особенным на общем фоне хозяйственно-экономической разрухи и всенародного трудового напряжения, пришедших на смену военному лихолетью и беспримерному ратному энтузиазму. Можно только догадываться, как тяжело было им — молодым супругам с подорванным войной и лишениями здоровьем — самим выстоять, да еще поставить на ноги одного, а потом и другого сына: воспитать их, выучить — да так, чтобы не было за них стыдно ни дома ни в столице, чтобы не тяготились их сыновья своим глубинным, народным происхождением, а, наоборот, гордились им!

2 глава

Женя родился в Камышине, 22 мая 1948 года*. Ничего сверхъестественного при рождении не произошло: не зажглась над ним новая звезда, не было на новорожденном рубашки, не улыбался он и не пел песен. Разве только доносить его полные 9 месяцев мама не смогла, и потому ей пришлось более трепетно выхаживать слабенького младенца, весившего всего 1 килограмм 900 граммов, постепенно доводя его до нормальной земной кондиции.

* Если быть предельно точным, произошло оное событие в субботу, где-то около 11 часов утра.

Хочу заметить, что мама — хоть и вернулась с войны отличником медицинской службы — была специалисткой еще в одной области: она хорошо печатала на пишущей машинке и могла вести делопроизводство. И так сложилось, что после госпиталя она уже в медицинских учреждениях не служила, а работала секретарем-машинисткой на нефтебазе, в школе, суде — до тех пор, пока не стала домохозяйкой-пенсионеркой по причине ранней трудовой инвалидности (о которой я уже упоминал).

Помаявшись 5 лет в Камышине и Сталинграде, поменяв несколько мест работы и не видя для себя перспектив, родители с двухлетним Женей снова переезжают в Донбасс. Переезжают, — наверно, несколько громковато сказано: просто возвращаются в Артемовск с двумя чемоданами и железной кроватью — всем нажитым имуществом. Некоторые из сослуживцев и знакомых, кстати, не скрывали порой своего недоумения: как же так — вернуться с войны и не привезти из-за границы никаких трофеев? Ведь иные умудрялись почти вагонами «мародерствовать», привозя и рояли, и золото, и картины, и мебель... Ну да бог с ними, мародерами! У отца и мамы были честно купленные в Венгрии позолоченные швейцарские часы (наручные), которыми они очень дорожили и которые ходят до сих пор (уже более пятидесяти лет), — вот и все военные трофеи. Но главное и самое дорогое, что они привезли с этой войны, — это они сами, их любовь и верность друг другу. Верность, которую они пронесут сквозь всю свою долгую и нелегкую супружескую жизнь, целиком посвященную детям.

Женины музыкальные способности проявились сразу. Звучание отцовского аккордеона заставляло сынишку бросать свои детские игры и с восторгом вслушиваться в музыку. Женя быстро схватывал услышанные мелодии, без принуждения пел, танцевал, выстукивал ритмы танцев и песен. А кроме того, он еще рассказывал стихи и монологи, услышанные в клубе и кинотеатре, звучавшие по радио.

Позже — в школьном возрасте — в Жене обнаружился дар к рисованию, затем он страстно увлекся фокусами и охотно показывал их на школьных концертах. Учился Женя хорошо, без особого труда, но музыка постепенно вытеснила все остальные увлечения и пристрастия, включая футбол, в который брат был влюблен с самого раннего детства, подобно всем мальчишкам.

Сначала отец понемногу учил сына играть на баяне, потом на аккордеоне, внимательно следя за симпатиями и наклонностями ребенка. Когда Жене исполнилось 11 лет, ему (а заодно и отцу для работы) решили купить профессиональный аккордеон. Сколько готовились к этому событию! Обсуждали достоинства и недостатки разных марок инструмента, их размеры, количество регистров, тембровые качества, цены... Но вот аккордеон дома: не старый отцовский, разбитый и постоянно ремонтируемый, и не маленький красный, взятый на пару часов у соседа, а свой — с полной клавиатурой, множеством тембровых регистров, мраморного цвета, немецкий!

Закончились отцовские университеты. Появился профессиональный учитель-аккордеонист, известный в городе музыкант, — человек, ставший для Жени первым артистическим кумиром. Имени и фамилии его я, к сожалению, не помню. Знаю, что он закончил Артемовское музыкальное училище по какой-то другой специальности (не как аккордеонист) и уехал из нашего города.

Должно быть, именно в эти, отроческие, годы в творческом сознании брата впервые явно проявились эстрадно-песенные наклонности: он стал с удовольствием, без лишних упросов, музицировать перед однокашниками и соседями, словно набираясь опыта для будущих концертных выступлений. Именно тогда Женя получил первые профессиональные навыки музыкальной импровизации и овладел основами техники аккомпанемента в разных тональностях — ибо ему постоянно приходилось подстраиваться под чье-то «народное» пение и сходу подыгрывать поющему даже в тех случаях, когда звучащий материал был ему совсем неизвестен.

Женя любил аккордеон, любил поиграть на нем и позже — в годы своей славы. И этот замечательный инструмент не стихал в нашем доме в течение двадцати лет, пока отец, «переквалифицировавшись в пианиста», не продал его по дешевке соседу, не преминув при этом обучить соседского сынишку азам музыкальной премудрости.

3 глава

Но детские весны быстро пролетели, и выпускной 8-й класс принес в семью новые проблемы. Как быть дальше: ехать в неблизкое Ростовское музыкальное училище — поступать в класс аккордеона — или остаться дома и поступить в Артемовское музучилище на дирижерско-духовое отделение, где были недоборы духовиков, а класс аккордеона вообще отсутствовал?.. Остановились на втором варианте.

И вот дома совершенно незнакомый инструмент — кларнет: рассохшийся, отечественного заводского производства, шипящий в низах и «киксующий» в верхах. Женя стал приносить новые ноты и книги, зазвучала новая музыка, зашипели старые пластинки на еще более старом, не помню, откуда взявшемся и куда в конце концов подевавшемся патефоне. Появились новые учителя и товарищи.

Громко и не очень стройно отыграл школьный духовой оркестр туш на выпускном вечере, последний раз выступил перед одноклассниками Женя, наполнив спортзал разливами своего аккордеона, и открылась новая глава в биографии: 4 студенческих года в классе преподавателя-кларнетиста Бориса Петровича Ландаря, сыгравшего большую роль в дальнейшей судьбе Евгения.

Как-то Женин сокурсник (теперь заведующий отделом духовых и ударных инструментов музыкального училища) пошутил: «Музучилище — это 4 года мучений, 20 минут позора (на госэкзамене) и ярмо на всю жизнь». Возможно, в этой шутке есть определенная доля истины в отношении кого-то. Но для брата годы учебы оказались не бесплодными мучениями. Полчаса его выступления на госэкзамене были — не побоюсь преувеличения — праздником и для экзаменационной комиссии, и для слушателей! И не ярмо почувствовал Евгений после защиты диплома, а крылья за спиной — от переполнявшей его душу жажды творчества, от готовности отдать всего себя музыке, сцене, сочинению...

А страсть к сочинению заявляла о себе сильнее и сильнее: Романс для кларнета и фортепиано, Скерцо для кларнета и фортепиано, Прелюдия для фортепиано... Чуткий педагог Б. П. Ландарь сразу оценил талант хрупкого, скромного юноши, каждое утро приходившего в родной подвал музучилища (где обычно разыгрывались духовики), успевавшего иногда подрабатывать на разных «халтурах» и всецело поглощенного музыкой — классической и своей, вырывавшейся из сердца почти неосознанно и интуитивно. Учитель сделал большее, что мог сделать в той ситуации: стал планомерно готовить Женю к поступлению в консерваторию, повез его в Киев, где когда-то сам учился, показал своим консерваторским педагогам и маститым композиторам. И Борис Петрович не обманулся в своих ожиданиях: одаренность молодого музыканта из провинции признали все, кто его слушал.

К 4-му курсу Евгений вырос в уважаемого всеми музыканта: его фотография красовалась на студенческой Доске почета, ему выплачивали повышенную стипендию как отличнику учебы, он стал лауреатом училищного конкурса на лучшее исполнение произведений советских композиторов, ни один праздничный или показательный концерт АГМУ не обходился без его выступления.

Значительных успехов добился брат и в игре на фортепиано, получая неизменно отличные оценки на экзаменах и академконцертах и внутренне сожалея о том, что судьба не предоставила ему возможности заниматься игрой на этом инструменте с самого начала его музыкальной карьеры. Женя до конца жизни был просто влюблен в фортепиано и даже тосковал, когда по каким-либо причинам вдруг оказывался на несколько дней оторванным от объекта своей любви — инструмента, дарившего ему гармонию и красоту, творческое вдохновение и духовное удовлетворение.

Однако, когда пришло время поступления в вуз, дома не было единого мнения, куда же подавать документы. Доска почета в Артемовске и похвалы в Киеве — это хорошо. Но вступительные экзамены, где может быть до семи человек на место, — это совсем другое дело. Отец доказывал, что в Киеве «не хватит места своим», а уж тем более Жене, приехавшему в столицу из мало кому известного города Артемовска, — потому лучше ехать в Донецк, Харьков или Ростов... Но Женя рискнул, азартный он был парень.

Помню, как почтальон приносил телеграммы из Киева, сообщавшие об очередной отличной оценке на вступительных экзаменах...

И наконец пришла телеграмма, которая заставила маму заплакать от радости:

«ПОСТУПИЛ ЕДУ=ЖЕНЯ».

Да, это была первая большая семейная радость, которую Женя подарил родителям и мне — десятилетнему брату, только начинавшему что-то понимать в жизни и еще смутно осознававшему значительность происшедшего. Отец не скрывал гордости — и он имел на это полное право. Столько сил и заботы он вложил в сына! Практически все небольшие, но громадным трудом собранные сбережения пошли на пошив концертного костюма, поездку в Москву за хорошими кларнетами (немецкой системы «А» и «В»), покупку пианино... И вот сын — студент прославленной консерватории имени П. И. Чайковского!

4 глава

Но уже в сентябре того же 1967 года из Киева пришла тревожная, отчаянная телеграмма, в которой Женя неожиданно для всех просил:

«ПАПА ПРИЕЗЖАЙ С ПЕНСИОННЫМИ ДОКУМЕНТАМИ ПОМОГИ ПЕРЕВЕСТИСЬ...»

Речь шла о переводе в Донецкий музыкально-педагогический институт.

Отец тут же надел все свои ордена и медали, взял свои и мамины инвалидные и пенсионные удостоверения и отправился в Киев.

Было от чего отчаяться сыну и отцу: новое общежитие на окраине Киева все еще не построено, другое тоже далеко от консерватории, и в нем даже кроватей нет, старое общежитие (в центре) переполнено, снимать квартиру или комнату Жене не по карману. Обстановка в общежитской комнате, где сын пока ютился, предстала отцовскому взору во всей своей неприглядности: воздух сизый от сигаретного дыма (а брат и никто в нашей семье не курил и не курит), горы пустых бутылок, колонии тараканов, кровати без белья и два пьяных соседа-студента... Вывод был один — идти к министру культуры Украины и добиваться разрешения на немедленный перевод в Донецк!

Такая уж порода у Мартыновых: если решат, что надо, значит, надо, — вздохнут, сожмут кулаки и от своего не отступятся.

Донецк встретил киевского студента значительно приветливее и стал для брата третьим (после Камышина и Артемовска) родным городом. Здесь талант прилежного студента Мартынова раскрылся ярко и многогранно. Евгений успешно выступил на республиканском конкурсе исполнителей на духовых инструментах, о Мартынове заговорили как о прекрасном кларнетисте и саксофонисте, перспективном дирижере, интересном и самобытном композиторе и... очень даже неплохом певце. Женя с годами учебы все сильнее увлекался эстрадной и джазовой музыкой (помимо классической, разумеется) и как-то между прочим, но все более настойчиво, стал появляться на эстраде с микрофоном в руках.

Будучи простым в общении и добродушным парнем, он, отвечая на похвалы друзей в адрес своего вокала, всегда весело улыбался и, гордо расправив плечи, в шутку представлялся:

- Том Джонс в таблетках!

И для смеха, принимая атлетическую позу, мог еще добавить:

— Геракл в засушенном виде!..

А Том Джонс действительно всю жизнь был у брата любимым эстрадным певцом, чей репертуар он почти весь перепел на студенческих концертах, вечерах и танцах тех юношеских лет, прожитых им в Донецке.

Однако необходимо отметить, что увлечение зарубежной эстрадной и джазовой музыкой отразилось в творчестве брата лишь внешними, стилистическими чертами, характерными для эстрады той, конкретной, эпохи рубежа 60-х —70-х годов, времени Жениной молодости. Основной же родник, питавший творческие корни таланта Евгения Мартынова, — это, безусловно, русские и украинские народные песни, которые он слышал, играл и пел буквально с самого своего рождения. А наиболее совершенными художественными формами профессионального песнетворчества, являвшимися для брата направляющим ориентиром, были песни советских композиторов — Б. Мокроусова, В. Соловьева-Седого, М. Фрадкина, А. Пахмутовой, Г. Пономаренко — и конечно же песни и романсы М. Глинки, П. Чайковского, Н. Лысенко, Ф. Шуберта, Э. Грига...

Женин педагог, доцент Евгений Васильевич Сурженко, сам отличный, «играющий» кларнетист, привил своему ученику вкус к точной фразировке, чистейшей интонации и максимальной эмоциональной наполненности исполняемого мелодического материала. Позже, когда Евгений Мартынов «вовсю распоется» на нашей эстраде, мастерство и культура его звуковедения будут ярко выделять его из среды окружающих эстрадных певцов, в большинстве своем, наверное, вообще не знающих, что такое «фразировка», «динамика», «агогика», «окраска и филировка звука» и тому подобные академические тонкости. Защищая диплом об окончании ДГМПИ, Женя исполнил на госэкзамене Концерт для кларнета с оркестром Моцарта, Рапсодию для кларнета и фортепиано Дебюсси, Фантазию для кларнета Гидаша, Патетическое трио для кларнета, фагота и фортепиано Глинки, а также свое Скерцо — «на десерт». Это был 1971 год. А осенью 1970 года в Донецке состоялся областной фестиваль комсомольской песни, на котором с успехом были исполнены две самые первые Женины песни-баллады на стихи его институтских сокурсниц Л. Жидель и Т. Киреевой — «Баллада о комсомольцах Донбасса» и «Песня о Родине». Правда, на этом фестивале, посвященном VI областному слету студенческих отрядов, песни исполнил не автор, а студент вокального отделения института В. Козак.

В апреле славного 1970 года в адрес родителей пришло письмо из института.

Уважаемые Нина Трофимовна и Григорий Иванович! Сердечно поздравляем Вас с великим юбилеем — 100-летием со дня рождения В. И. Ленина — и благодарим за хорошее воспитание Вашего сына.

Евгений является примером для студентов в учебе и общественной жизни института, хорошим комсомольцем. Желаем Вам доброго здоровья, счастья в жизни и успехов в работе. Надеемся, что и впредь своим родительским влиянием будете оказывать нам помощь в воспитании сынов и дочерей нашей Родины.

Ректор, и.о. профессора — Б. Манжора

Секретарь парторганизации — М. Овчинникова

Секретарь комсомольской организации — Г. Киреев

Председатель профкома — Ю. Филатов

У брата в институте была примечательная кличка, которая нравилась всем и ему самому, — Подарок. И родилась она с первого дня появления Жени в Донецке. Сам факт перевода в институт киевского студента был воспринят ректоратом как подарок судьбы, ибо, при всем уважении к музпеду, киевские консерваторские наборы были классом выше донецких. И Подарок действительно не разочаровал ни товарищей, ни педагогов.

В нашем домашнем архиве хранится документ, относящийся к заключительному периоду Жениной учебы в Донецке. Вот его содержание.

ВЫПИСКА

из протокола № 3 заседания Совета Донецкого государственного музыкально-педагогического института от 30 октября 1970 г.

Слушали: Заявление студента IV курса оркестрового факультета тов. Мартынова Е. Г. о досрочном окончании института.

Постановили: В связи с успешной учебой разрешить студенту Мартынову Е. Г. досрочно выполнить учебный план и сдать госэкзамены в 1971 году.

Председатель совета, и.о. проф. - МАНЖОРА Б. Г.

Ученый секретарь, доцент - БИЛЫК В. Ф.

Музыкально-педагогическую пятилетку — в 4 года! Женя цель поставил и достиг ее, успешно и досрочно закончив институт и получив рекомендацию для поступления в аспирантуру по специальности «Кларнет».

И опять распутье: аспирантура Киевской, Ленинградской или Московской консерватории (где Мартынова уже знали и ждали как первоклассного кларнетиста), дирижерский или композиторский факультет столичных консерваторий (куда Евгению настойчиво советовали поступать донецкие музыканты за отсутствием таковых факультетов в ДГМПИ*) или... эстрада. Этот третий путь был заманчивым, новым и для Жениных педагогов неожиданным, хотя брат уже не впервые менял, а вернее, расширял свой творческий профиль: аккордеонист, кларнетист, саксофонист, дирижер, композитор и наконец — эстрадный певец в Государственном концертно-гастрольном объединении РСФСР «Росконцерт».

Правда, период вышеупомянутого распутья, приведший в конечном итоге к Росконцерту, продлился больше года. В течение этого времени брат руководил эстрадным оркестром донецкого Всесоюзного научно-исследовательского института взрывобезопасного оборудования. Профессиональным или самодеятельным был этот оркестр, сказать трудно. Дело в том, что в те годы любая крупная и богатая организация стремилась иметь в своем штате хороший художественный самодеятельный коллектив: часто это были духовые и симфонические оркестры, большие хоры, драматические театры, ансамбли народных песен и танцев... И, как правило, больше половины состава (а то и весь состав) таких коллективов «народного творчества» комплектовался из профессионалов. Порой в штат рабочих заводов, шахт и фабрик вводили целиком оркестры студентов музучилищ или консерваторий, чтобы таким образом занять на смотрах самодеятельного творчества почетные призовые места и тем самым поднять авторитет предприятий и их руководителей, якобы воспитавших мастеров культуры из мастеров отбойного молотка. Так или иначе, Женя в Донецке со студенческих времен подрабатывал (а выражаясь по-студенчески, подхалтуривал) руководителем самодеятельных музыкальных коллективов, и за 4 года работы в этой сфере, можно сказать, вошел во вкус: его подопечные становились лауреатами городских, областных и даже республиканских конкурсов; он почувствовал, какие песни люди охотнее поют, чему отдают предпочтение в выборе репертуара; сам познакомился с неизвестным ему пластом современного народного песне-творчества; услышал, как звучат его собственные песни в самодеятельной среде и как их принимает публика.

Однако сокровенные творческие устремления и надежды заставляли молодого музыканта ехать в Киев, Ленинград, Москву — себя показывать и знаменитых музыкантов слушать, брать уроки у столичных профессоров и продолжать заниматься и заниматься, не представляя, однако, в какую сторону эти «спонтанные движения» выведут.

Песня пересилила как-то сама собой — легко, естественно и бесповоротно. Словно иначе быть и не могло.

* В институте хотя и отсутствовали собственно кафедры композиции и оперно-симфонического дирижирования, но были профессионально организованы соответствующие факультативные курсы, которые посещал и Е. М.

5 глава

По рекомендательному письму донецкого дирижера, имя которого, увы, стерлось в моей памяти (кажется, брат называл фамилию Хаславский), Женя едет в Москву, к Майе Кристалинской — очень популярной в те годы эстрадной певице. Майя Владимировна тепло встретила парня из Донбасса и не только на словах оценила достоинства его песен и голоса. Женя рассказывал, что, когда весной 1972 года Кристалинская впервые исполнила его песню «Березка» на стихи С. Есенина и представила молодого композитора публике в знаменитом столичном театре эстрады, он ощутил от горячих аплодисментов и добрых улыбок в свой адрес такое счастье, которого до тех пор не испытывал.

Видя успех «Березки», певица предложила брату положить на музыку стихи Марка Лисянского «У песни есть имя и отчество», что Женя быстро и успешно сделал. Удовлетворенная результатом, Майя Владимировна записала новорожденную песню на Всесоюзном радио, и появление этого опуса в популярной воскресной радиопередаче «С добрым утром» стало для брата важным событием.

Именно Майя Кристалинская, чей эстрадный авторитет был тогда очень высок, направила «хорошо поющего композитора» в Росконцерт, предварительно отзвонив кому следовало и сделав талантливому парню самую лестную рекомендацию. Прослушивание в Росконцерте прошло успешно: Женю решили испытать в качестве солиста-вокалиста в сборной эстрадной программе, предложив, однако, поработать пару месяцев бесплатно (что было обычным явлением, когда дело касалось новичков из провинции). В первые свои гастроли — по Сибири и Дальнему Востоку — Евгений Мартынов поехал в июне 1972 года вместе с другими восходящими звездами советской эстрады: молодыми Львом Лещенко, Валентиной Толкуновой, Светланой Моргуновой, Геннадием Хазановым (и только что созданным Владимиром Чижиком джазовым ансамблем «Мелодия», тогда еще существовавшим автономно внутри эстрадного оркестра BP и ЦТ под управлением В. Людвиковского).

Судьба тут же связала брата с московскими поэтами Павлом Леонидовым и Давидом Усмановым, с которыми он написал свои первые «московские» песни. Песенный багаж, привезенный Женей из Донецка, был внешне невелик, но в этом багаже уже имелись такие песни, как «Колыбельная пеплу» (на стихи Ю. Марцинкявичюса) и «Баллада о матери» (на стихи А. Дементьева), а также уже отмеченные мной «Березка» и «У песни есть имя и отечество». Кроме того, ждали своего часа неподтекстованные мелодии, которым предстояло в скором времени, соединившись со стихами, стать популярными песнями. Я помню, как в донецкий период своего творчества Женя, погрузившись в поэтические сборники, пытался найти стихи, созвучные его песенным замыслам. И вот однажды, в 1971 году, в его руки попало стихотворение Андрея Дементьева, потрясшее молодого композитора своим острым и глубоким сюжетом, простым и точным языком, эмоциональной открытостью и публицистично-репортажной динамичностью, свойственной больше не поэтическим формам, а газетной хронике военных лет... Песня «Баллада о матери» — это, без преувеличения, шедевр советской песенной классики. Она быстро зазвучала на самых различных концертных площадках (сначала в Донбассе, а затем по всей стране), буквально ворвалась в телерадиоэфир, была записана на грампластинки многими исполнителями — в том числе и молоденькой певицей из западноукраинского села Маршенцы Софией Ротару. Именно в ее исполнении «Баллада» впоследствии прозвучала на заключительном концерте всесоюзного телефестиваля «Песня-74».

Интересно вспоминать те годы сейчас, вспоминать отношение к эстрадному феномену Евгения Мартынова различных инстанций, редакций, конкретных людей «сверху», пытавшихся причесывать все и вся под одну стандартную гребенку, ставить всех достойных, но молодых в конец длинной очереди именитых авторов, увешанных множеством званий, орденов и медалей, дававшихся в те годы ветеранам в самом обильном количестве. Даже Тихон Николаевич Хренников, который потом не раз помогал Жене (в частности, ходатайствами и письмами в различные «высокие» организации, от которых зависело решение жилищных и бытовых проблем), помогал и после смерти Евгения его семье, — даже он не сразу оценил «Балладу о матери», высказавшись в своем докладе на объединенном пленуме правлений Союза композиторов СССР и Союза композиторов РСФСР о Мартынове как о «композиторе, не лишенном способностей», но «упорно культивирующем надрывно-душещипательные мелодические обороты» и «мелодраматизм». Примечательно, что на съемках вышеупомянутого концерта телефестиваля «Песня-74» Женю обозвали Николаем, а потому при монтаже программы чужое имя пришлось вырезать, и в результате только один автор в концерте оказался безымянным и к тому же без звания «композитор» — Мартынов.

А до этого, в 1973 году, Евгений Мартынов был официально зачислен в штат артистов московского эстрадного оркестра «Советская песня» при Росконцерте. Тарификационная комиссия установила ему разовую концертную вокальную ставку солиста оперетты и эстрады в размере 13 рублей, а также разовую инструментальную ставку артиста эстрадного ансамбля в размере 6 рублей. Хоть ставки за концертные выступления (в смешанном концерте) были, мягко говоря, невысокими, но Женя с удовлетворением воспринял тот факт, что стал «вокалистом первой категории» ... В июне того же года он завоевал звание лауреата Всесоюзного конкурса исполнителей советской песни в Минске, исполнив там песни «Темная ночь» (Н. Богословского на слова В. Агатова), «Летят перелетные птицы» (М. Блантера на слова М. Исаковского) и свою «Балладу о матери», благодаря которой получил также и приз зрительских симпатий.

В работе конкурсного жюри принимали участие очень авторитетные деятели культуры, среди них: И. Лученок, Ю. Силантьев, Э. Хиль; председательствовала А. Пахмутова. Следует заметить, что «Баллада» к тому времени была уже широко известна любителям эстрады, прежде всего по удачному выступлению на Всесоюзном телефестивале «Алло, мы ищем таланты!» молодой исполнительницы из Днепропетровска Людмилы Артеменко, ставшей лауреатом престижного молодежного телетурнира. Желанная и в результате минской победы осуществившаяся поездка в Берлин на X Всемирный фестиваль молодежи и студентов (в июле — августе 1973 года), куда Евгений Мартынов отправился в качестве председателя музыкального салона советской делегации, позволила брату ощутить еще большую уверенность в правильности выбранного им пути. Последовавшие после фестиваля обширные гастроли по стране, успешное выступление на телевизионном конкурсе «Молодые голоса», участие в телепередачах и радиопрограммах, первые публикации песен в популярных нотных и журнальных изданиях, лестные отзывы в печати — все это укрепляло брата в его творческих дерзаниях, он буквально на глазах превращался в «красивого лебедя» (хотя «гадким утенком» он никогда не слыл).

Открытые в себе недюжинные вокальные данные вдохновляли брата и на серьезные занятия вокалом. Он еще в институте брал неофициальные уроки пения у своих товарищей-вокалистов, студентов дирижерско-хорового факультета. Теперь же, имея профессиональную школу дыхания (она у вокалистов и духовиков по сути одинакова), распевшись на эстраде, получив официальный статус вокалиста, подтвержденный лауреатским дипломом, и, главное, принятый и поддержанный широкой слушательской аудиторией, — теперь Женя стал брать уроки у профессиональных московских педагогов, у известных певцов и даже у солистов Большого театра. Помнится, голос брата настолько окреп, что от его верхних «соль», «ля-бемоль», «ля», резонировали стекла в окнах и плафоны на люстре,а когда данные ноты брались в полный голос (forte), у меня даже уши закладывало.

Женя регулярно распевался, делал специальную гимнастику и физические упражнения для разогрева и тренировки дыхательно-голосового аппарата... Однако в ноябре 1973 года в работе этого — очень чувствительного и ранимого — аппарата произошел неожиданный для брата сбой: врачи диагностировали «переутомление голосовых связок с предузелковыми образованиями на них» (все вокалисты знают, чем сие чревато). Было предписано полное двухнедельное молчание и трехмесячное воздержание от пения. Женины вокальные наставники и до этой «осечки» убеждали своего неопытного юного коллегу пройти консерваторскую школу пения, чтобы стать настоящим оперным певцом (лирическим тенором) — ведь все способности к тому были налицо. А теперь они почти требовали бросить «эстрадную самодеятельность» — пока не поздно — и после выздоровления идти прямым ходом в консерваторию.

Озадаченный, брат приехал помолчать в Артемовск, а заодно подлечиться у очень хорошего местного ларинголога Д. Г. Соловья (который за полгода до того филигранно вырезал мои большие гланды, мучившие меня 16 лет). Но дома Женя дольше двух недель не задержался, полечился в Москве еще месяц и начал понемногу входить в форму под наблюдением лор-врача поликлиники Большого театра. Перспектива консерватории и исполнителя партии Ленского в «Евгении Онегине» брата, скажу откровенно, не очень привлекала, но выводы кое-какие он для себя сделал: не стал лезть в предельно верхнюю тесситуру и силой втискивать свой характерный баритональный тенор (или лирический баритон) в строго регламентированные академической школой диапазонные рамки, предъявляемые оперному певцу, перестал форсировать звук, облегчил его в нижнем регистре, не пел — как это бывало прежде — без распевки и на протяжении нескольких часов подряд, впредь не пытался подогнать тембр голоса и манеру исполнения под чужие — «звездные» — образцы, стал намного профессиональнее, требовательнее и бережнее относиться к своему вокалу. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

К февралю 1974 года наш лауреат 3-й премии Всесоюзного конкурса вернулся, полный здоровья и энергии, в «концертный строй». По молодости, ему еще было в удовольствие кататься гастролером по необъятным просторам Родины, постоянно «скакать» через часовые пояса, запросто пересекать параллели и меридианы, почти каждый день просыпаться на новом месте, в новой гостинице.

Чтобы читатель мог явственнее ощутить тот режим деятельности, в котором творили артисты-филармонисты в 70-е годы, обнародую одно из коротких писем Евгения Мартынова (пространные письмена брат не писал).

1 февраля. (1974 г.)

Здравствуйте, дорогие мама, папа и Юрочка. У меня все хорошо; целый месяц мотался, продвигал песни и различные записи. Снялся в передаче «В добрый путь». Обязательно смотрите эту передачу — очень интересная. Она где-то будет идти в конце февраля (25 — 27 февраля). Там мои песни будут петься. Сейчас я пишу из Челябинска, у нас здесь пересадка по дороге на Читу.

План гастролей: Чита — 2 — 5 февр.,

Благовещенск — 7—10,

Южно-Сахалинск — 19—28,

Владивосток — 2—11 марта,

Улан-Удэ - 13-16,

Иркутск — 17—23,

Красноярск — 25—31.

Если будете писать мне, пишите на главпочтамт до востребования.

На этом краткое письмо кончаю. До свидания.

Целую Всех. Женя

Сейчас организовать и осуществить подобные концертные турне, в которых были бы задействованы 40 — 50 гастролеров (с инструментами, аппаратурой, сценической бутафорией, кофрами) никакому российскому учреждению не под силу. Да и нынешней эстрадной молодежи такой график работы ни за что не осилить, тем более на условиях оплаты по государственным концертным ставкам (впрочем, таковых теперь вообще не существует)... Но оставим пока что новые времена и снова перенесемся в песенные семидесятые.

В 1973 году поэт П. Леонидов эмигрировал в США, тем самым перечеркнув своим творениям дальнейшую жизнь в СССР (в годы «холодной войны» иначе быть не могло). Женя, помаявшись с песнями на его стихи и везде встречая «опущенный шлагбаум», был вынужден сделать новые подтекстовки под мелодии леонидовских песен. Мне очень нравилась тогда «свежеиспеченная» песня на стихи Леонидова «Когда был май», претендовавшая по всем признакам на шлягерную популярность. И музыкально, и поэтически она предвосхищала весеннюю, цветущую образность, которая пару лет спустя станет характерной для творчества Мартынова. Это ясно прочитывается в четырех строках припева той, ни разу не спетой на публике, но запомнившейся мне песни:

Когда был май, цвела хмельная, Цвела обманная сирень. И я сама не знаю, зачем влюбилась вдруг в тот майский день.

Впоследствии, после новой подтекстовки, сделанной Андреем Дементьевым и Давидом Усмановым, мелодия старого проекта зазвучала в песне «Твоя вина». Хорошо исполняли эту песню Аида Ведищева, София Ротару, Нина Бродская, Ирина Понаровская, — однако уход из «цветущей» поэтической сферы в узкопсихологическую несколько сковал мелодию (на мой взгляд и слух, разумеется) и в общем результате, возможно, сыграл «в минус».

Пришлось перетекстовывать даже те песни, которые были уже известны слушателям. Так, например, «Моя любовь» — из репертуара джазовой певицы Поли Чохели, — прозвучавшая в 1972 году по Центральному телевидению (первая мартыновская «телеэфирная ласточка»), стала песней «Я жду весну», войдя в репертуар Анны Герман, Валентины Толкуновой, эстонской джазовой певицы Хейди Тамме. А София Ротару, выпустив «Мою любовь» на своей дебютной долгоиграющей пластинке (тоже первая для брата «ласточка» — теперь граммофонная), включила в свой второй диск-гигант — «Я жду весну». Эта песня стала началом активного творческого содружества Мартынов—Дементьев, до этого бывшего, если можно так выразиться, пассивным и имевшего в своем арсенале помимо «Баллады о матери» лишь песню «А я без Волги просто не могу!», тоже написанную Женей на готовые стихи, но взятые им уже не из журнала (как «Баллада»), а из подаренного поэтом авторского сборника.

Андрей Дмитриевич охотно писал песенные стихи и в соавторстве с другими коллегами по перу — Д. Усмановым (как в примере с песней «Твоя вина») и А. Пьяновым. Если Давид был другом Жени, соратником по концертно-гастрольной деятельности (конферансье в оркестре «Советская песня»), то Алексей Пьянов был другом и земляком Дементьева, его заместителем по работе в журнале «Юность».

Много песен написано Женей с этими поэтами в период с 1973 по 1978 год: «Трубка мира», «Если сердцем молод», «Письмо отца», «Ты приносишь мне рассвет», «Царевна с нашего двора», «Страна моя, надейся на меня!», «Расскажи мне, мама...», «Ах, как хочется влюбиться!», «Так держать!», «Летом и зимой», «Праздник юности»...

Но если быть объективным, то нужно признать, что ни одна из них по своей популярности не может соперничать с «Лебединой верностью» — визитной карточкой Мартынова и Дементьева. Долго пристреливались к своему «лебединому» замыслу авторы, пока не воплотилась их идея в драматическую песню-балладу о любви и верности — песню, со сказочной быстротой прославившую своих создателей.

На творческом вечере в Центральном доме литераторов впервые исполненные песни «Лебединая верность» и, на бис, «Яблони в цвету» (стихи Ильи Резника) были так горячо приняты слушателями, что Женя, как он потом признался, «окончательно и бесповоротно поверил в свою эстрадную звезду — и как композитор, и как певец!»

6 глава

Вот и подошли мы к году 1975, — году, ставшему Олимпом для Евгения Мартынова, явившему советской эстраде обладателя «Золотой лиры-75» — Гран-При X международного конкурса эстрадной песни «Братиславская лира». Впервые победу на этом конкурсе одержал представитель СССР, исполнивший свою песню «Яблони в цвету». А ведь поездке в Братиславу предшествовала нешуточная баталия с военным комиссариатом, постоянно присылавшим свои повестки, несмотря на Женино законное право на отсрочку «по семейным обстоятельствам». Но тогда, в 1975-м, брату исполнялось 27 лет, и для военкомата, имевшего свои планы и нормативы, оставалась последняя возможность отправить-таки призывника в армию — весенний призыв. Музы, говоря коротко, победили (правда, не без содействия сильных мира сего).

Первая пластинка-миньон с песнями Евгения Мартынова в авторском исполнении (в которую вошли песни «Лебединая верность», «Яблони в цвету» и «Наш день», на стихи А. Дементьева) вышла несколькими, огромными для тех лет тиражами и принесла молодому композитору и певцу всенародную популярность и объективное признание эстрадного мира. Неожиданно для самого автора его песни стали исполнять зарубежные артисты. Из ВААПа (Всесоюзного агентства по авторским правам) стали поступать извещения об исполнении песен Мартынова в самых различных частях света: во всех социалистических странах, в Финляндии, Испании, Англии, Канаде, США, Японии...

В следующем, 1976 году — новая победа: серебряная медаль на международном конкурсе исполнителей эстрадной песни «Золотой Орфей» в Болгарии, где Женя исполнял две болгарские песни и свою «Аленушку» (на стихи А. Дементьева). Помимо того, лауреатские звания сопровождались специальными дипломами и призами к ним: «За элегантность», «За артистическое обаяние», «За телегеничность»...

Это был успех! Успех — с большой буквы. Круто изменивший атмосферу вокруг имени Евгения Мартынова, но не изменивший самого Евгения и не устранивший почти никаких его житейских неудобств. Все так же брат снимал комнату (а потом квартиру) без пианино. Все так же записывал где-то в дороге и в гостиницах ноты на клочках ненотной бумаги. Записывал, чтобы, добравшись наконец где-нибудь к инструменту, выплеснуть из души чудесную мелодию, давно просившуюся наружу и заявлявшую о себе навязчивой попевкой; чтобы по приезде в Москву или Артемовск быстренько «набросать» клавир, удивлявший совершенством и законченностью, хотя для его «шлифовки» у автора, казалось, не было ни времени, ни возможностей.

Генеральный директор фирмы грамзаписи «Мелодия» В. В. Сухорадо, бывший в те годы заведующим отделом культуры ЦК ВЛКСМ и принявший большое участие в судьбе будущего лауреата премии Ленинского комсомола, однажды с улыбкой рассказывал:

— Женю не надо упрашивать что-либо спеть или сыграть. Он сам набрасывается на фортепиано и музицирует взахлеб, словно боится, что его вдруг отнимут от инструмента. Играет и поет, предваряя песню фразой: «А вот еще новая песня...»

Нужно сказать, что Жене везло на друзей и доброжелателей, несмотря на сильный отряд недругов в редакциях телерадио и в Союзе композиторов. Брат всегда с благодарностью и уважением говорил о писателе Борисе Полевом (до 1981 года занимавшем должность главного редактора журнала «Юность»), Евгении Тяжельникове (тогда пребывавшем на посту генерального секретаря ЦК ВЛКСМ), Владиславе Казенине (заместителе председателя правления Союза композиторов России в 70-х —80-х годах, первом заместителе министра культуры СССР), Юрии Саульском (очень известном песенном и джазовом композиторе, дирижере и музыковеде), Людмиле Зыкиной (поистине народной артистке, авторитетной и, наверное, самой титулованной в нашей стране), генерал-полковнике бронетанковых войск СССР Д. А. Драгунском (дважды Герое Советского Союза), подполковнике Л. В. Мее (потомке знаменитого литератора XIX столетия, заместителе военного комиссара Москвы в ту пору), об Иосифе Кобзоне...

В адрес своего друга и старшего коллеги по эстраде И. Д. Кобзона Женя часто говаривал добрую шутку:

— Самый русский еврей Советского Союза.

Для брата понятие «русский» действительно объединяло в себе самые возвышенные и добрые качества. Женя был патриотом от русого волоска на своей голове до отчаянного, почти испоконвечного, риторического вопроса, не раз вырывавшегося из его уст в последние месяцы жизни:

— Что же делать?.. Русская песня гибнет, «рак-музыка» и «Утренняя пошлость» (передача «Утренняя почта») ее окончательно доконают. «Песня года» совсем превращается в «Песню гадов»!..

Однажды, поздним вечером, после записи Жениной песни на радио, Кобзон спросил композитора:

— Подбросить тебя куда-нибудь? Я на машине. Женя, устало улыбнувшись, ответил:

— На Курский вокзал, если можно.

— Куда уезжаешь?..

— Да нет, я сегодня там ночую...

И это не было шуткой. На следующий же день Иосиф повел Евгения к секретарю ЦК ВЛКСМ Б. Н. Пастухову, затем - к зампреду Моссовета СМ. Коломину. И дальше квартирные дела пошли как по маслу: буквально через неделю Женя внес деньги в жилищно-строительный кооператив, а через полгода получил ордер на новую двухкомнатную квартиру.

13 лет спустя Иосиф Давидович, народный артист СССР, депутат Верховного Совета СССР, возвратившись

в Москву из США после гастролей, сразу позвонил по телефону в осиротевший Женин дом и спросил Эллу — жену (а теперь вдову) Евгения Мартынова:

— Нужна ли моя помощь? Я, к сожалению, узнал о вашем горе в Нью-Йорке, из тамошней газеты, и потому не мог быть на похоронах и помочь чем-нибудь сразу же. Я завтра собираюсь поехать к Жене на кладбище, мне сказали, что он на Новокунцевском, прямо у входа...

А тогда, в 1978 году, Женя, счастливый, въехал в свою квартиру на втором этаже дома № 32 на Большой Спасской улице — квартиру, куда в первую очередь он ввез кабинетный рояль, предмет своих многолетних мечтаний.

— Теперь можно и жениться, — в шутку и одновременно всерьез сказал брат.

19 августа 1978 года — день его свадьбы с девятнадцатилетней, симпатичной, — можно даже сказать, красивой, — горячо и верно им любимой девушкой из Киева — Эвелиной (в девичестве — Старенченко). Зеркальный зал ресторана «Прага» буквально ломился от гостей, цветов, улыбок, поздравлений! Женя весь вечер прикасался к бокалу только символически, потому что в конце торжества должен был петь сам: так он для себя решил и держал в тайне этот сюрприз для всех. И вот Женя поет! Поет самозабвенно, переполняемый любовью и радостью. Поет для счастливой супруги. Для друзей и близких, искренне желающих ему счастья и удачи в семейной жизни — следующей главе в судьбе...

Женя любил делать сюрпризы. Рад был удружить всем и всегда. Предлагал услугу сам, первый, не дожидаясь просьбы об этом. Элла часто рассказывала, как супруг эффектно преподнес ей сюрприз «умения плавать». Дело в

том, что он долгое время не умел плавать (как и я, между прочим) и очень тяготился этим своим недостатком, решив-таки научиться во что бы то ни стало. Научился. Но как: чтобы никто из близких об этом не знал... И наконец, летом 1988 года, приехав с женой в Сочи и сразу придя на пляж, Женя с разбегу бросается в воду и плывет «в море»! Ужасу супруги нет предела: то ли кричать, звать на помощь, то ли самой в море бросаться?!. А он сделал круг, спокойно вышел на берег, как ни в чем не бывало, и лег загорать. Мол, а что тут особенного?..

Появился свой дом, появились новые друзья, новые поэты-соавторы, новые песни. Содружество Мартынов — Дементьев продолжало являть на свет свои откровения: «Отчий дом», «Натали», «У Есенина день рождения», «Прости», «Ласточки домой вернулись»... Самые именитые и популярные поэты предлагали молодому композитору свои стихи и охотно подтекстовывали его мелодии. Это — И. Кохановский, В. Харитонов, А. Вознесенский, С. Островой, Л. Дербенев, М. Пляцковский, Н. Добронравов... Повсюду звенели Женины песни: «Я тебе весь мир подарю», «Соловьи поют, заливаются...», «Начни сначала», «Чайки над водой», «Веселый зонтик», «Песня о моей любви»... Не смолкали и «старые мартыновские шедевры» (сейчас бы сказали: вчерашние хиты), порой мешая новым опусам зазвучать в полный голос.

Появились поклонницы с чемоданами и раскладушками, ночевавшие прямо у двери квартиры № 404. Смешно и трогательно вспоминать тех девушек, звонивших и писавших брату, признававшихся ему в любви, доказывавших мне со слезами на глазах, что такой верно любящей женщины, как она, Женя нигде никогда не найдет, и потому умолявших меня помочь им встретиться с их возлюбленным и недоступным идеалом. Чего только в посылках ни присылали: и вязаную одежду, и варенье, и пироги, и сувениры, и Женины портреты, и альбомы, посвященные любимому артисту, и стихи о нем и для него!..

Телефон не смолкал. Женя к нему не подходил, отвечала Элла, я и родители.

Неизвестные голоса вещали мне в трубку:

— ...Евгений, не обманывайте, это вы, я вас ни с кем не спутаю!..

А с Эллой разговаривали твердо и решительно, требуя незамедлительно позвать к телефону мужа:

— ...Я знаю, он дома!.. Не надо ничего передавать, дайте ему трубку!.. Кто я? Я его знакомая, но по имени он меня не знает!..

Приходилось Жене, иногда все-таки бравшему трубку, и подлости выслушивать:

— ...Эллы нет? А вы знаете, где она?.. — И голос с другого конца телефонного провода подробно и «добросовестно» докладывал, где, зачем и с кем сейчас Женина супруга.

А Элла сидела рядом, безмятежно склонив голову на плечо мужу, и, ничего не подозревая, смотрела телевизор. Бывало и наоборот: подобное кто-то рассказывал Элле, а ее безгрешный муж все это с интересом слушал в другую трубку, находясь в соседней комнате, хотя, по рассказам телефонного «агента-абонента», должен был находиться там-то и там-то, у такой-то и с такой-то...

7 глава

Когда я впервые приехал из Донецка в Женину новую квартиру поздним вечером, накануне его 30-летия, — брат серьезно и значительно сказал Элле (я запомнил даже тон сказанного):

— Кис, дай Юре лучшее белье, новое одеяло и самую большую подушку!.. Это мой родной брат.

Женя никогда не забывал обо мне, из всех своих поездок и гастролей обязательно привозил что-нибудь младшему брату.

Между делами, негромко и деликатно, он не забывал спросить меня — и при этом упредить мой ответ:

— У тебя деньги есть?.. Возьми сам, сколько тебе надо. Ты знаешь, где они лежат. Не экономь.

Но самое главное, конечно же, не деньги и не заграничные вещи. Женя искренне считал меня куда более талантливым, нежели он сам, говоря всем об этом! Хотя каковы у него были основания к тому, я очень смутно представлял, несмотря на свою природную заносчивость и юношескую задиристость.

«Мой брат должен учиться в Москве!, — сказал Женя и все со своей стороны сделал, чтобы так это и было: повел меня на прослушивание к композитору Игорю Васильевичу Якушенко, представил в отделе культуры ЦК ВЛКСМ, организовал встречи с заведующим кафедрой композиции Института имени Гнесиных Николаем Ивановичем Пейко и с заведующим такой же кафедрой в Московской консерватории Альбертом Семеновичем Леманом, следил за моими занятиями с ними до поступления в консерваторию и за творческими успехами в бытность мою уже московским студентом.

Я с удовлетворением смотрел на Женю, когда после отчетного концерта студентов консерватории во Всесоюзном доме композиторов к нему подходили коллеги и поздравляли с «достойным братом», а он, искренне и чистосердечно радуясь похвалам в мой адрес, отшучивался:

— Моя, мартыновская порода!.. Но, правда, настырный, черт!..

Когда же после исполнения оркестром Вероники Дударовой моей дипломной симфонии Женя публично — под аплодисменты слушателей, в Большом зале консерватории — вручил мне букет цветов (улыбаясь, но одновременно стараясь выглядеть как можно серьезнее), я был истинно счастлив, хоть и скрывал «по-деловому» свои чувства.

До последнего своего дня брат искренне переживал за меня, за мою неустроенность в 33 года, все делал, чтобы помочь мне в решении жилищных проблем, постоянно висевших над моей головой дамокловым мечом и до писания этих строк так окончательно и не разрешившихся.

— Как там у тебя дела с квартирой? Что-нибудь движется? — это был его традиционный ко мне вопрос в последнее время.

Регулярно знакомясь с прогнозами гороскопа и моими в соответствии с ним перспективами на предстоящую неделю — месяц — год, Женя часто и неподдельно сокрушался:

— Когда же это закончится: трудности, проблемы, испытания на прочность?.. А главное, в результате все останется без изменений и, как пишут, вернется на круги своя!..

Об отношении брата к родителям коротко не расскажешь. Но о них он помнил постоянно, не жалея для отца с матерью своего внимания, времени и средств.

Мама до сих пор хранит короткие, но регулярные телеграммы, которые Женя посылал во время гастролей при переезде из города в город, типа:

«ВСЕ ХОРОШО ЖИВУ ГОСТИНИЦЕ УКРАИНА=ЖЕНЯ».

Поначалу подобная периодично-серийная корреспонденция даже вызвала на почте подозрение: уж не шпионские ли это шифровки?.. Да, впервые демонстрировавшийся по ЦТ телефильм «Семнадцать мгновений весны» невольно провоцировал людей и на такие «детективные» мысли. Что поделаешь...

Хранится и телеграмма, датированная 11 июня 1973 года. Второй раз в жизни Женино послание заставило маму расплакаться от радости:

«ЗАВОЕВАЛ ЗВАНИЕ ЛАУРЕАТА ВСЕСОЮЗНОГО КОНКУРСА ИСПОЛНИТЕЛЕЙ СОВЕТСКОЙ ПЕСНИ УРА=ЖЕНЯ»>.

Это было после конкурса в Минске. Через 3 дня пришла еще одна телеграмма, в которой Женя сообщал:

«ПОЛУЧИТЕ ПОСЫЛКУ ОТКРЫВАЙТЕ ОСТОРОЖНО ПРИЗ ХРУСТАЛЬНАЯ ВАЗА ЧИТАЙТЕ ТАМ КОМСОМОЛКУ=ЖЕНЯ».

Уже приз зрителей, учрежденный пресс-центром конкурса и доставшийся по воле трехтысячного зрительского жюри Евгению Мартынову, стоял дома (в Артемовске), газета «Комсомольская правда» с многократно прочитанной заметкой о конкурсе лежала рядом с ним, и конкурс в записи транслировался по телевидению, но мама, впервые видя сына на экране, так разволновалась, что, когда тот чуть не уронил на сцене свой хрустальный приз, буквально вскрикнула:

— Держи уж! Не разбей!..

Свой первый авторский гонорар брат получил в 1970 году от Артемовского алебастрового комбината, державшего в штате большой духовой оркестр. Этот оркестр, укомплектованный на все 100% студентами музучилища, исполнил на республиканском смотре самодеятельного творчества наряду с классическими произведениями и Женину песню «Баллада о комсомольцах Донбасса» — и стал

победителем. Долго думать, на какие нужды истратить гонорар, брату не пришлось. Он тут же купил в Донецке красивую радиолу «Беларусь» и привез ее в Артемовск.

— Юрке нужно пластинки слушать, а отец будет футбол ловить. Сколько можно с такими проблемами ходить к соседям? — таков был Женин сказ.

Навестив родительскую семью летом 1976 года и глядя на то, как всматривается в старенький «Рекорд» неважно видящий отец, Женя тихо дал мне 700 рублей и попросил купить большой цветной телевизор:

— Сделай это сам, у меня, к сожалению, нет времени. И, главное, чтобы родители до срока ничего не узнали. А то поднимут шум, будто им черно-белый больше нравится, а от цветного якобы только глаза заболят.

Когда во двор нашего дома въехал грузовик и я вышел из кабины, мама, увидевшая эту картину из окна второго этажа, тут же кликнула отца:

— Гриша! Юрка, кажется, телевизор привез... Точно! Я как чувствовала, что их тайные разговоры этим закончатся... Да зачем же такой здоровый-то комбайн?!.

На всех издательских договорах и исполнительских счетах брат ставил артемовский адрес и направлял причитавшийся ему гонорар Мартыновой Нине Трофимовне. Когда в 1980 году на имя мамы пришел огромный по тем временам (и по меркам наших родителей) перевод в полторы тысячи рублей, переполошились все — и родители, и сотрудники почты. Первых волновал вопрос: нет ли тут какой-нибудь ошибки? Вторые признавались, что из почтовой кассы таких больших сумм никому никогда на руки не выдавали. Созвонились с Москвой. Все верно, никакой ошибки не произошло: это действительно был гонорар — от издательства «Музыка» — за издание авторского сборника песен Евгения Мартынова.

Да, много хлопот и волнений у родителей было связано с сыном, но радости и гордости за него было неизмеримо больше. Я помню телефонный звонок июньским вечером 1975 года. Плохо слышно, кто звонит и откуда... А звонил Андрей Дементьев, звонил из Москвы в Артемовск, чтобы сообщить нам:

— Женя в Братиславе получил «Гран-при»!..

С 1978 года Женя в родительском доме побывал всего несколько раз, проездом. Я тоже тогда учился в Москве и к родителям приезжал только на каникулы. Зато отец с мамой стали наезжать в столицу все чаще и порой на месяц — на два: благо у Жени была своя двухкомнатная, а с 1987 года аж четырехкомнатная квартира! Приезжая в Москву, родители всегда везли с собой ящики и сумки с овощами и фруктами из Украины. Женя просил их ничего с собой не брать, но они, конечно же, поступали по-своему, по-родительски.

— Вам давно уже надо отдыхать, сидеть спокойно на одном месте, а не таскаться с чемоданами туда-сюда, — говорил задумчиво Женя.

Он давно искал варианты переезда родителей в Москву, но попытки обменять артемовское жилье на московское так и не увенчались успехом. Обменные дела тогда были полулегальными и вокруг них крутилось много жулья — особенно много, если дело касалось людей состоятельных. Все наши «маневры» неизменно приводили к сомнительным вариантам, от которых приходилось отказываться. Женю эта затянувшаяся на десятилетие проблема сильно тяготила, особенно когда на нее наложились и мои жилищные скитания.

Брат очень волновался за состояние здоровья стареющих родителей, всегда переживал, когда они болели, были

не рядом. До последнего своего часа он проявлял сердечную заботу о родных, об отце, которому предстояло сделать операцию в Институте глазных болезней им. Гельмгольца... В тот памятный и горький день отца нужно было везти в клинику. Как назло, накануне сломалась машина! С восьми утра Женя пытался «вызвонить» каких-то мастеров, нервничал, собирался идти к знакомому таксисту, жившему где-то по соседству (у того телефон не то отсутствовал, не то брат не знал его номера). Откладывать «больничное мероприятие» никак не хотелось, к тому же машина нужна была для разъездов: на тот день еще были назначены неотложные дела по загранкомандировке, планировалась важная встреча с адвокатом — ведь завтра предстояло третье по счету судебное слушание дела о невыплаченном концертном гонораре в 10 ООО рублей (очередная нервотрепка). Со вчерашнего, воскресного, дня гудела голова: алкоголь, выпитый на дне рождения у друзей, пришелся совсем некстати перед «самым тяжелым» днем недели и вовсе не снял напряжения, как ожидалось и как, по уверениям гулявшей компании, должно было произойти. Ночь прошла — «и сон и стон», без димедрола не обошлось. Поутру сердце колотилось, ломило под лопаткой, и машина никак не слушалась — не заводилась. А тут еще звонок от адвоката: обязательно надо встретиться, дело осложняется и приобретает уголовную окраску! У брата были случаи, когда после гастрольной недели с двумя концертами в день организаторы-кооператоры вдруг исчезали, не выплатив артистам ни копейки. Но теперь, после десятидневного концертного турне по Рязанской области, оказавшись опять обманутым и не получив обещанного гонорара, Женя обратился в суд.

Уговоры друзей «не связываться» никак не повлияли на брата. Он был непреклонен в своем желании добиться справедливости, когда говорил:

— Я им не мальчик и могу постоять за себя!

По мере разбирательства стали выясняться неожиданные факты: кооператива, с которым заключен договор, вообще в природе не существует; паспорта руководителей этого лжекооператива — чужие и в паспортном столе значатся утерянными; настоящие «руководители» — просто рецидивисты с солидным тюремным стажем и, если не ошибаюсь, находящиеся в розыске... Женя и сам понимал, что тягаться с такими «зубрами» в условиях нашей юриспруденции — дело почти гиблое. Но он вошел в азарт и на предостережения людей, ранее пострадавших от этой кооперативной шайки, смело отвечал:

— А мне чего бояться? Я по всем статьям прав!.. К тому же вся московская милиция — мои, наверно, самые близкие друзья...

Итак, глотнув успокоительного, Женя отправился вроде бы к таксисту, однажды помогавшему брату чинить его новую, но постоянно барахлившую «Волгу». Потом мама вспоминала, что даже не заметила, как он выскочил из дома: это было где-то в 15 минут десятого. Заскочил в отделение милиции, находящееся прямо во дворе у подъезда: переговорил с приятелями-милиционерами, на машину и на жизнь пожаловался, анекдот рассказал, в шутку спросил, нет ли у ребят рюмки водки — а то «сердце ноет, и день начался наперекосяк». Водки не оказалось. Кому-то звонил, не дозвонился. Уходя, сказал, что спешит к автослесарю. Все улыбались, желали брату не принимать проблемы близко к сердцу.

Понедельник, 3 сентября... Вот уже полтора часа, как Жени не было дома. Отец все это время в боевой, точнее, больничной готовности выглядывал сына в окно, высматривал с балкона...

И вдруг раздался телефонный звонок...

8 глава

Однако я рано привел свое повествование к последнему дню жизни брата, перескочив через целое 10-летие бытия и творчества. Позже я продолжу прерванную цепь событий того «черного» дня. А пока мне хочется вновь возвратиться в счастливые и звонкие для брата 70-е годы, к рубежу 70-х и 80-х годов.

Я тогда учился в консерватории, писал свои сонаты и кантаты, Элла поступила в Московский заочный педагогический институт, тоже прилежно училась. А Женя занимался большой пластинкой: мучился с поэтами над подтекстовками, «пробивал» песни на худсоветах, вместе с таллинским аранжировщиком Тынисом Кырвитсом (приезжавшим работать в Москву и жившим у Жени дома) корпел над партитурами. Нужно сказать, что работа над пластинкой представляла собой многоэтапный процесс. И этот начальный, «бумажно-творческий» этап для брата (и вообще для авторов) был очень ответственным, во многом определяющим, но в конечном счете лишь первым в числе других, не менее важных, так или иначе влиявших на судьбу нового диска и песен, на нем записанных. За данным этапом наступал следующий, наверно самый хлопотный: роспись партитур на партии, репетиции с оркестром и запись фонограмм в студии, наложение голоса и сведение фонограмм с широкой пленки на узкую. Потом снова худсовет — пленочный, — ОТК (отдел технического контроля). Далее, если все нормально, фотограф, художественное оформление, рецензия, репроцентр... На всех стадиях работы Женины мытарства верно делила редактор Анна Николаевна Качалина — мудрый и высокопрофессиональный наставник, продюсер (говоря современным языком) большинства мартыновских пластинок, начиная с самого первого миньона.

Для авторов и исполнителей, серьезно относившихся к перспективам своей популярности, работа над песней и пластинкой не заканчивалась в студии грамзаписи, а, по существу, только подходила к своему пику. После фонограммной стадии следовала еще более важная, трудная и, возможно, решающая стадия «эфирной раскрутки». Песня может зазвучать или не зазвучать, подхватиться «снизу» или не подхватиться, но в любом случае она сначала должна быть хорошо заявлена «сверху». Порой хватало одного точного попадания в эфир, чтобы песня сразу же пошла в народ. Однако если она «не пошла», не зазвучала после хорошей и мощной «засветки», тогда уж никто никого не винил: значит, таков материал и такова у него судьба. Соответственная судьба, понятное дело, ждала и пластинку, в которой не было шлягеров. Но главное, повторюсь, сначала пробить песню в эфир, любой ценой добиться, чтобы ее услышали, иначе она может оказаться «мертворожденной». На этой стадии большинство артистов и авторов «сходили с дистанции»: тут нужен и особый талант, и простое везение, и божье благоволение.

Перед Евгением Мартыновым эфир открылся почти что сам собой, Женя в него вписался естественно и красиво, словно такого артиста давно уже все ждали и предвкушали его появление. Так было года четыре, начиная с 1975-го — с «Братиславской лиры». Несмотря на старания злопыхателей и завистников, «закрыть рукой солнце» никто не мог: захлопывалась перед Мартыновым одна дверь — ему тут же отворяли две другие, едва появлялось в печати чье-то нелестное высказывание о нем — как популярнейшие

журналы отвечали куда более вескими контраргументами на нескольких страницах да еще с цветным портретом на развороте и клавиром песни в конце. И хоть Женина творческая результативность требовала гораздо большего эфирного простора, — в сравнении с другими «молодыми» он был, наверное, самым слышимым и видимым.

Между тем к началу 80-х годов эфирные проблемы стали все более касаться и брата. Песни Женя писал с завидной плодовитостью, и они невольно вступали в соперничество друг с другом, не позволяя автору сконцентрировать энергию на «раскрутке» одного-двух шлягеров. Почему одного-двух?.. Потому, что артисту редко удается за год «раскрутить» больше двух песен. Причина этого кроется в законах психологического восприятия слушательской аудитории и в специфике конкурентной борьбы за эфир. Брат записал для большой пластинки 10 песен, но и в пластинку не смогли войти все, и в эфире им было тесно. Даже такая песня, как «Скажи мне, вишня...» (стихи В. Харитонова), ставшая благодаря певцу Ф. Киркорову очень популярной в 90-е годы (после смерти ее авторов) и получившая звание лауреата телефестиваля «Песня-93», — даже она не смогла тогда пробиться в эфир. В фонотеку Всесоюзного радио эту песню в Женином исполнении я принес в 1991 году. А в 1979-м, когда «Вишню» показал на худсовете сам автор, ее «зарубили» как материал «бесцветный и к тому же пошлый». Подобная судьба постигла и песню «Ласточки домой вернулись». Брат тогда очень переживал, переполняемый новыми замыслами, за судьбу песен, которые считал лучшими и более совершенными, чем «Яблони», «Лебединая» и «Аленушка», но которые не становились такими же популярными. Ибо это были действительно прекрасные песни: «Звучи, любовь!», «Натали», «У Есенина день рождения», «Свадебный вальс», «На качелях», а также написанные ранее — «Твоя вина», «Чудо любви», «Колыбельная пеплу»...

До гиганта, за время с 1975 года, у брата вышло в свет 5 авторских миньонов с одинаковым названием «ЕВГЕНИЙ МАРТЫНОВ ПОЕТ СВОИ ПЕСНИ». Все тиражи этих миньонов почти моментально раскупались, и часто сам композитор, щедро раздаривавший пластинки своим поклонникам, не мог их приобрести ни в магазинах, ни на складах. Долгоиграющие пластинки производились не так оперативно, как маленькие и гибкие, к ним было более серьезное отношение со всех сторон, и стоили они, разумеется, в два-три раза дороже последних. Женина долгожданная большая пластинка появилась только в самом конце 1979 года*, она тоже называлась «ЕВГЕНИЙ МАРТЫНОВ ПОЕТ СВОИ ПЕСНИ». Эффект от ее выхода был явно менее ярким по сравнению с самым первым Жениным миньоном. И впредь брат никогда больше не соглашался на выпуск нового гиганта, предпочитая выдавать песни не десятками, а по три-четыре: оперативно, большими и недорогими тиражами, включая в пластинки только тот материал, который претендовал на «тотальную» популярность и «рыночный» спрос (раз уж грамзапись идет в народ через магазины, а не через эфир или еще как-нибудь).

* Появилась, выразиться точнее, в руках у автора, а в продажу она поступила соответственно указанному па ней году производства — в 1980-м.

Готовя материал для большой пластинки, Женя попросил широко известного московского поэта и признанного песенника Роберта Рождественского подтекстовать пару мелодий. Песни «Звучи, любовь!» и «Свадебный вальс» положили начало дальнейшей творческой дружбе маститого поэта и молодого композитора. В начале 80-х годов этот дуэт подарит слушателям такие вдохновенные песни, как лирико-драматическая баллада «Эхо первой любви», проникновенная исповедь «Песня, в которой ты», идиллически-светлый вальс «Добрые сказки детства». По-новому раскрылась, благодаря сотрудничеству с Робертом Ивановичем, индивидуальность Евгения Мартынова в гражданской тематике: индивидуальность — и как композитора, и как исполнителя. В 1982 году Женя вдруг решил сам исполнить песню, повествование в которой ведется не от лица молодого, влюбленного героя (что было наиболее естественно для сценического облика брата), а от лица ветерана с поседевшими висками. Я имею в виду песню «Встреча друзей», («Посидим по-хорошему»), ставшую в определенной степени поворотной для Мартынова, олицетворившую начало нового, «немолодежного», периода в его творчестве. Такая же история и с песней «Марш-воспоминание», которую Женя в 70-х годах вряд ли взялся бы исполнять лично, предложив ее скорее всего Иосифу Кобзону. Но брат исполняет ее сам (не забыв, конечно, и о Кобзоне, и о Краснознаменном ансамбле Советской Армии), — исполняет сам и на заключительном концерте телефестиваля «Песня-84». Примечательно, что во всех случаях до этого в финале «Песен года» брату петь не позволяли: за него его песни исполняли София Ротару, Карел Готт, Миро Унгар, Бирута Петриките, Валерий Топорков...

Коснувшись «Песен года» образца 70-х —80-х годов, хочу заметить также, что между авторами посредством воздействия на музыкальных редакторов всегда велась скрытая, но яростная борьба за популярных исполнителей. В результате чего исполнителям навязывались совсем «немилые» им песни авторов-классиков, а авторам популярных песен — такие же «немилые» исполнители, стремившиеся в свою очередь с помощью все тех же редакторов удачно для себя «перекрестно опылиться». Раскладывал этот «пасьянс» Его величество Редактор, и не подчиняющийся Его воле, как правило, вообще не попадал в эфир. По поводу того, кто будет представлять песни Мартынова в программах этого престижного телефестиваля, у брата постоянно возникали острые трения с редакторами. В арсенале Жениных исполнителей были признанные и популярные мастера эстрады (как советские, так и зарубежные) , но музыкальная редакция упорно предлагала свои варианты — новых, неизвестных певцов. Случалось, дело даже доходило до скандалов и отказов брата от участия в программах с «левыми» исполнителями его песен, которых пыталась навязать ему всесильная редактура.

9 глава

С 1976 года Женя в Росконцерте как штатный артист не работал: строгий гастрольный график стал сковывать творческую свободу брата, не позволяя сконцентрироваться на композиторской деятельности в первую очередь. Официально Женя числился теперь музыкальным консультантом (а позже — музыкальным редактором) изда-тельства'ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Журнал «Комсомольская жизнь», для последней странички которого брат подбирал популярные молодежные песни, не требовал большой отдачи творческой энергии, но и платил соответственно: 6 рублей в месяц. Так как совсем «не работать» в советские годы было нельзя, то, чтобы не попасть под статью за тунеядство, а также чтобы к пенсионному возрасту накопить официальный трудовой стаж, нужно было обязательно иметь трудовую книжку, значиться членом какого-нибудь профсоюза и состоять где-либо в штате, «активно» участвуя в общественной жизни коллектива. В таком положении были почти все «свободные художники» — не члены творческих союзов (хотя встречались, безусловно, исключения, но это уже ближе к декадентам, а речь сейчас не о них). Работа в «Молодой гвардии» оставляла брата, с одной стороны, свободным, а с другой стороны, открыла двери в широкую молодежную аудиторию. Участвуя в творческих мероприятиях, организуемых отделом культуры ЦК комсомола, брат объехал, наверное, все ударные стройки той трудовой эпохи, ныне пренебрежительно именуемой «застойной», исколесил в составе творческих агитбригад Сибирь и Дальний Восток, Урал и Казахстан и, конечно же, легендарную Байкало-Амурскую магистраль (стройку века — так ее величали в семидесятых)!

В те времена трудового романтизма Женину песню «Если сердцем молод» («песню бомжей», как ее между собой называли сами авторы) распевали повсюду. Ее пели и студенты-стройотрядовцы, и солдаты-призывники, и вокально-инструментальные ансамбли на танцплощадках, и популярные артисты на эстрадных подмостках. Помню, в периоды выпускных школьных гуляний под окнами всю ночь слышалось:

Я сегодня там, где метет пурга,

Я сегодня там, где поет тайга.

Я сегодня там, где друзья близки,

Нет причины для тоски!..

Артистическая эстрадная среда условно и негласно делилась на деятелей, кочующих по трудовым молодежным объектам (это были артисты, «кормящие таежных комаров»), и на деятелей, участвующих только в престижных праздничных концертах, посвященных юбилеям и съездам комсомола и партии (это были элитно-номенклатурные артисты). Женя участвовал в мероприятиях и нижнего и верхнего рангов согласно общепринятому тогда лозунгу:

Партия сказала: надо!

Комсомол ответил: есть!

Платы за эту общественно-концертную деятельность никто ни от кого не требовал (кормили в поездках — и то уже хорошо), но на ее основе складывались отношения и мнения, рождались рекомендации и ходатайства, существенно влиявшие на судьбы людей, задействованных в подобных мероприятиях. Комсомол отметил «заслуги Евгения Мартынова в деле нравственного воспитания советской молодежи» (эта классически-типовая формулировка фигурирует почти во всех многочисленных грамотах и дипломах, врученных брату различными комсомольскими органами за более чем двадцатилетний период соприкасания его с комсомолом): в 1979 году Женя стал лауреатом премии Калининского обкома ВЛКСМ (вместе с А. Дементьевым — за их совместное песенное творчество), в 1980-м — лауреатом премии Московского комсомола (за личный вклад в развитие молодежной комсомольской песни), а в 1987-м, в итоге, — лауреатом премии Ленинского комсомола. Вся «денежная начинка» этих премий, как и полагалось по неписаным законам, была перечислена на строительство важных объектов народного хозяйства. Такое «целевое» направление лауреатских премий было почти общепринятым явлением, и никто из лауреатов этим не бахвалился.

Для многих людей, знавших Мартынова до его стремительного взлета на Олимп эстрадной популярности и смотревших на его триумф со стороны, было непонятным и загадочным то «везение», которое, казалось бы, действительно его сопровождало. На их вопросы о причинах его успеха Женя, как правило, отвечал шутками: мол, он племянник Олега Кошевого, зять трижды Героя Советского Союза Александра Ивановича Покрышкина, герой ташкентского или ашхабадского землетрясения, лауреат совминовского домоуправления и т.п. И некоторые люди верили его шуткам, всерьез доказывая другим, что Мартынов женат на внучке Покрышкина, что прославленный маршал авиации подарил ему самолет, и он теперь на этом самолете летает на дачу к Брежневу, так как генсек ему во всем покровительствует. Хотя, конечно же, за успехами брата ничего сверхособенного не скрывалось помимо его солнечного таланта, искренней доброжелательности и расположения к людям, а также смелости и азарта в действиях по достижению поставленных целей. Если было необходимо, Женя не боялся и не гнушался ответственных закрытых прослушиваний и открытых концертных баталий, выхода на уровень очень высоких должностных лиц и прямого контакта с неблаговолящими ему людьми, опасных самолетно-вертолетных передвижений от одной концертной площадки к другой и «полулевых» ночных работ в студиях звукозаписи. Раз нужно, брат умел и за себя попросить, и со своей стороны удружить. Если цель оправдывала средства, он шел и на фиктивный брак (до женитьбы на Элле), и на вступление в партию (в 1980 году), действуя по принципу Сократа: «Где отступает гибкость, там наступает старость».

Женина жизненная позиция вообще была активной, и по своим внутренним — волевым и умственным — качествам брат во многом был не похож на свое внешнее лирическое «я». Не побоюсь сказать: Евгений был бойцом — даже если сам этого не осознавал, признавая в себе лишь игрока. Он был полон энергии, в частности творческой, горел ею и даже перегорал, не находя возможности реализовать ее полностью. Да, в той, оставшейся позади, эпохе было много высокого и героического, красивого и крепкого, но при всем при том наша система не давала возможности реализовать себя хотя бы на 50% (правда, это отнюдь не мало), если ты хотел остаться независимым. Система тебя

взращивала, хомутала, «ставила на тебя», погоняла, баловала пряниками и одаривала милостями, но вожжей из своих рук никогда не выпускала. Ты был вечным пролетарием, наемной рабочей силой: беги, тяни, надрывайся — и не задумывайся о том, кто извозчик, в чьих руках вожжи. Реализовать свои собственные проекты не позволяли ни высокие связи, ни крупные (по советским меркам) авторские гонорары... Хотя эти козыри — связи и гонорары — внешне и создавали иллюзию творческого удовлетворения, личностного самостояния и духовного восхождения.

Я коснулся такой составляющей в судьбе творческого человека, как авторские гонорары. В 70-е —80-е годы, когда авторское право в нашей стране было защищено государством, основным источником существования для авторов-песенников было начисление гонораров за исполнение песен на концертных и танцевальных площадках (платных) и в ресторанах. Если песня была очень популярна и исполнялась повсюду, то она одна могла приносить композитору (у поэтов ставки были пониже) от трех до пяти тысяч рублей в месяц. Если популярных песен у композитора было несколько сразу, то в пик своей популярности эти песни способны были дать месячный доход в 10—15 тысяч рублей и даже более. Но, я повторяю, это в пик популярности, и популярности тотальной. По поводу объемов чьих-то «с неба падавших» гонораров постоянно шептались неудачливые шлягерописцы, переполняемые догадками, завистью и злостью. Нужно заметить, что для большинства завистников и борцов за «чистоту песни» главным критерием отношения к авторам и песням были не творческо-художественные достоинства последних, а их гонорарно-коммерческий успех. Именно «слишком зажравшихся» авторов критиковали на съездах и пленумах союзов композиторов и писателей. Когда же удачливый автор постепенно выходил из пика своего успеха и его авторские гонорары уменьшались до средних размеров, интерес к нему со стороны «секретарей-блюстителей» тут же пропадал. Какие он теперь писал песни, никого попросту уже не интересовало.

Евгений Мартынов занимал первое место по авторским гонорарам среди композиторов всего Советского Союза в течение примерно двух с половиной лет начиная с конца 1975 года. Он отодвинул на второе место бывшего лидера — Давида Тухманова. А до Тухманова первую строку в этой устной табели о рангах уверенно занимал Арно Бабаджанян. Брата же с первой позиции оттеснил Александр Зацепин, «экс-чемпион», а того — давно прорывавшийся Раймонд Паулс... Женя, кстати, с большим интересом следил за творчеством перечисленных мной композиторов и всегда отзывался о них с искренним уважением — как об очень крупных творческих фигурах. Примечательно, что Мартынов, Тухманов, Зацепин, Паулс, назову также Юрия Антонова, — все были (и сейчас, помимо Жени, остаются) профессионалами, почитаемыми друг другом, однако держащимися друг от друга на расстоянии, словно сохраняющими определенную производственную автономность. Наверное, это еще раз подтверждает тот факт, что бездарности и безличности группируются и объединяются куда более успешно, чем люди талантливые и личностные.

10 глава

Коснувшись гонорарно-доходной стороны композиторской деятельности, я вспомнил о соприкасающихся с этой стороной некоторых фактах из жизни брата.

Когда молодой, популярный и очень доверчивый (поначалу) композитор Евгений Мартынов попал в московскую, внешне элитную, среду, он даже несколько растерялся от того, что все у него просят денег взаймы, и притом не 200 — 500 рублей на месяц, а 5 — 10 — 20 тысяч на неопределенный срок.

Женя недоумевал:

— Вроде у людей есть все: большая квартира, импортная мебель, машина, дача... У меня всего этого нет, и неизвестно, когда будет. А взаймы не я у них прошу, а они у меня. Помощи не я у них прошу, а они у меня. И как они собираются такие большие деньги отдавать? Где их вообще можно взять, если зарплата у людей — 200 рублей, а аппетит — на 20 тысяч? Вчера, наверно, заняли у Тухманова, сегодня просят у Мартынова, завтра будут клянчить у Антонова.

Кто только не просил у Жени денег взаймы! Кого только брат не выручал: от новых киевских родичей — до людей едва ему знакомых! Очень известные граждане, взяв в долг крупные суммы еще в 70-х годах, так и не вернули Жене денег до конца его жизни.

— Не буду же я на них в суд подавать! — говорил брат. — Тем более что некоторых уже и в живых нет, а их жены вроде вообще тут ни при чем... Да и расписок-то я от них не требовал, а те расписки, что есть, давно уже не действительны.

Трудно было Жене понять людей, каждый раз при встрече обещавших ему вернуть долг на следующей неделе — и снова пропадавших на год. Необязательность, как категория этическо-нравственная ли, профессиональная ли, бытовая — любая, душе брата была не только чужда, она была просто непостижима! Взять — и не отдать, пообещать — и не сделать, свои же обязанности — и проигнорировать: против этих «приемов» Женина «защита» не срабатывала. До конца жизни если брата выводило что-то из себя, то в первую очередь — людская непорядочность, безответственность, непунктуальность, необязательность, из-за которых многие Женины планы порой оказывались под угрозой срыва, а сложные многоходовые комбинации грозили в конечном итоге распасться.

Фамилии некоторых уважаемых должников я знаю. Эти люди всегда избегали лишних встреч с Женей, а после его смерти вообще «выпали в осадок», никогда даже по телефону не поинтересовавшись, как живет Женина вдова с малолетним сыном и его больные, все более стареющие отец и мать. Хотя «выпали в осадок» разве одни только должники? Многих Жениных «друзей» после похорон как ветром сдуло. А брат был радушным и щедрым человеком, гостеприимным и хлебосольным. Сам любил погулять и гостей всячески старался уважить, не скупясь на обильные застольные угощения и доброе, искреннее внимание к друзьям и близким. Потому и деньги у него в карманах не задерживались надолго.

Мне запомнился случай в Феодосии, где мы с Женей и Эллой отдыхали летом 1977 года. В магазине детских игрушек его восемнадцатилетняя невеста увидела красивые, большие плюшевые игрушки, они ей очень понравились. Женя, не долго думая, купил Элле все игрушки, что стояли на прилавке! И мы потом никак не могли уехать с ними в гостиницу: такси не вмещало сразу и нас, и плюшевое зверье. Пришлось добираться на грузовом такси. Когда же подошло время уезжать домой, Женя предложил оставить половину тигров, львов и медведей в гостинице, но Элла, обняв своих братьев меньших, жалобно заявила, что они без нее здесь попросту пропадут от голода и обиды. В результате весь этот зверинец пришлось на «рафике» подвозить к поезду и давать телеграмму в Киев, чтобы там были готовы его вынести из купе и приютить дома.

У брата была еще одна особенность: он не выносил одиночества. Потому и в ресторан почти никогда не ходил в одиночку, даже если нужно было просто пообедать или поужинать (это относится прежде всего к холостому периоду жизни брата). Причем ему доставляло удовольствие угощать своих приятелей. Чаще всего Женя посещал ресторан «София» (он располагался через дорогу от станции метро «Маяковская», на первом этаже того же здания, где находилась и находится ныне редакция журнала «Юность»). В этой редакции долгое время работали Андрей Дементьев и Алексей Пьянов — активные Женины соавторы, уже упоминавшиеся мной. Мало того, Женю так любили все работники «Софии», что вход в ресторан и место в нем были в любое время обеспечены брату и всем его спутникам.

Однажды под вечер летом 1979 года зазвонил телефон.

Женя берет трубку и, скривив рот, чтобы изменить голос до неузнаваемости (на случай звонка навязчивых поклонниц), спрашивает:

— Вам кто нужен?

— Женя нужен. Это телефон 280-47-57?..

— Володя, ты что ли?..

— О, Женька, здорово! Я тебя не узнал, у тебя голос какой-то странный. Не заболел?

— Да это я просто от дураков скрываюсь. Сплошная достача! Тут меня так одни полюбили, что решили достать окончательно: из другого города откуда-то приехали, телефон и адрес три дня искали, теперь под дверью на раскладушке спят, говорят, что не уедут, пока меня не заполучат!

— Ну так это хорошо! Бери их и давай сейчас же к нам в «Софию». Мы здесь почти все, олимпийцы, гуляем: Левка, Генка, Додик, комсомольцы, девчонки... Короче, тебя только нет.

— Да тут еще один дурак приходил сегодня утром, все настроение испортил! Мы думали, это те девки, не открывали. А он стал стучать и без перерыва звонить в дверь, говорит: «Не уйду, пока не поговорю с Евгением Мартыновым». Три часа доставал под дверью. Наконец Юрка его впустил, а я в другой комнате спрятался. Тот нагло вваливается, говорит: «К вам пришла судьба человеческая», — вытаскивает изо рта вставную челюсть и кладет ее на стол. «Не уйду, — говорит, — пока не дадите на жизнь и пропитание бедному калеке». Мне уже давно уходить нужно было, люди в Останкино ждут, а этот калека два часа сидит, со слезами рассказывает, какая у него жизнь трудная, и то вынимает, то вставляет обратно свою челюсть. Элка, видя такое, пошла в туалет вырвать. А он уперся: «Если вам жалко 200 рублей, вызывайте милицию, сам я никуда от вас не пойду, только вы мне можете помочь. Буду ждать, — говорит, — Евгения Григорьевича». Кое-как Юрка от него откупился. Эллу до сих пор тошнит. А я вообще хотел с балкона спускаться на веревке. Еле успел в Останкино — редактора надо было поймать, у меня же завтра съемка!

— Ха-ха-ха! Я этого типа знаю: плешивый, грязный такой, в спортивных штанах и с пустой авоськой. Судьба человеческая!..

— Точно! А ты откуда его знаешь?

— Он же и у меня был, и у Дода Тухманова, и у Жорки Мовсесяна, и у Таривердиева, он всех композиторов, поэтов и певцов уже облазил! Всем свою челюсть показывал. Только к тебе вот что-то «запiзнився». Представляю, сколько он уже башлей насшибал у таких дураков, как мы! Ну, довольно! Бросай все, без тебя скучно! Когда приедешь?..

— Так... Ладно. Но только я сегодня «пас» — у меня завтра съемка, мне нужно быть в форме.

— Жека, само собой: все всё понимают! Короче, давай через пятнадцать минут сюда — с Эллой и своими девками. Заметано?.. Ждем!

Жека приезжает. Компания уже в «располз» пошла, но Мартынова встретила дружным «ура!» — а потом как-то незаметно растворилась в пространстве, словно дырка от съеденного бублика. Женя не обиделся на своих друзей и приятелей, когда понял суть и смысл этого «горячего» приглашения. Оставшись наедине с «объеденным» столом, он сам расплатился с официантом, поблагодарил за чудесный вечер и впоследствии не высказал ни одного слова в упрек веселым членам той компании, откровенно использовавшим и подставившим его по простоте и доброте «Женькиной души». Хотя, конечно, трезвые выводы об истинности дружеских чувств своих довольно многочисленных приятелей Женя делал не единожды.

Так, в 1979 году (если не ошибаюсь) в Москву приезжала популярнейшая англо-ямайская поп-группа «Вопеу М». Ажиотаж вокруг этого события был страшный! Где достать билеты в концертный зал «Россия»? Как попасть на концерт? Поговаривали, что на «черном» рынке «левые» билеты продавали приезжим фанатам за 100—120 рублей! Женя попросил своего друга, имевшего доступ ко всему «закрытому», помочь в этом деле, выразив готовность заплатить за билеты «любые», как он сам выразился, деньги. И тот достал 3 билета. Правда, истолковал дружескую просьбу и выражение «любые деньги» недвусмысленно. Восторженно потрясая билетами над нашими головами и затем лукаво пряча их в свой карман, он в течение трех

часов рассказывал, как вырвал эти драгоценные квитки из чьих-то недостойных лап специально для Женьки Мартынова — его величайшего и ближайшего друга.

Наконец, когда уже было много выпито, съедено, спето и рассказано и пришло время по домам расходиться, друг, умиленно вздохнув, объявил сумму, которую брат должен был заплатить за билеты:

— Семьсот пятьдесят.

— Ну серьезно: сколько? — устало улыбаясь и держа в руках деньги, еще раз переспросил Женя.

— Семьсот пятьдесят рублей — и эти билеты твои.

— В смысле?..

— По двести пятьдесят за билет. Три билета. Как ты сам просил: за любые деньги...

— Нет, вы что, серьезно что ли? Или разыгрываете меня?

— Ну какой тут розыгрыш, Женя? Группа классная! В мире равных нет! Билетов вообще нету ни на один концерт! Вот только для тебя, Эллы и брата твоего три штуки выцарапал! Все просят меня! А я — никому, только тебе, как обещал.

— ?!.

— Не дешево, конечно... Но мне ведь ничего не надо! Цены такие... Дешевле ты вряд ли где достанешь... Это уж и то — по такому блату!..

— Да-а... Три билета по пятерке — хотите, чтобы я купил за семьсот пятьдесят рублей! Да вы что?!. На хрена мне такие ласки!

— А я-то тут при чем, Женя? Цену они мне назвали, не я же ее поднимаю. Ты пойми!..

— А вы сами-то идете на концерт?

— Конечно!.. С женой...

— И вы за два своих билета пятьсот рублей отдали? Вы это хотите сказать?..

— Ну... Да... Гм...

— Значит, так... Передайте вашим блатным друзьям, что Мартынов, возможно, дурак, но не до такой степени, как им хотелось бы. За такие деньги нужно три месяца грузчиком вкалывать или полгода — дворником. Вы хотите, чтобы вся Москва меня на смех подняла?

— ?..

— Ну, по двадцать пять, ну по пятьдесят, ну по сто рублей, в конце концов! Но не за двести же пятьдесят!.. Трам-тарарам-там-там (нецензурными словами)!..

Вечер закончился неприятным конфузом, эдаким «пикантным казусом». Надломленный, озадаченный и отрезвевший, друг пообещал завтра же сурово поговорить с «владельцами» этих трех злополучных билетов и доказать им, что для Мартынова надобно цену снизить. В результате билеты, на которых значилась государственная цена «5 рублей», брату удружили за сто пятьдесят: по полтиннику за каждый. Иными словами — дружить дружи, а своего интереса не упускай!

11 глава

Окончание самого звонкого и плодотворного этапа творчества ознаменовалось для брата довольно огорчительным и, в определенном смысле, поворотным событием: разрывом творческих и дружеских отношений с Андреем Дементьевым. Это произошло несмотря на их почти семилетнюю дружбу, несмотря на то, что Женя всегда с благодарностью отзывался о поэте, сыгравшем огромную роль в его судьбе. И это было тем обиднее, чем популярнее и значительнее становились фигуры Дементьева и Мартынова в советской культуре. Ведь стремительная популярность, народное и профессиональное признание были результатом их совместного творчества, совместного — в первую очередь, что они сами открыто признавали. И тем не менее, после выхода в свет большой Жениной пластинки этот звонкий и удачливый дуэт перестал существовать, к огорчению его многочисленных поклонников и скрытой радости врагов.

Двадцатилетняя разница в возрасте одновременно разъединяла и сближала Женю с Андреем Дмитриевичем. Они дополняли друг друга и уравновешивали, начиная опять-таки с возраста и, соответственно, жизненного опыта — и кончая темпераментом и исходящим из него мироощущением. Едва познакомившись с молодым провинциальным музыкантом, московский поэт и опытный редактор почувствовал, что судьба свела его не с музыкальным прохожим, а с даровитой личностью, с талантом, которому предстоит вскоре раскрыться, и раскрыться очень ярко. Женя сразу стал членом семьи Андрея Дмитриевича, не побоюсь так сказать: он часто свои вещи оставлял в квартире Дементьевых, нередко оставался ночевать сам, по вечерам музицировал за дементьевским пианино, тут же распевая только что рожденные поэтом стихотворные строки. Творили вдвоем увлеченно и легко, периодически интересуясь мнением Гали — супруги поэта, хлопотавшей на кухне в заботах о здоровье и сытом чреве творческих людей.

Когда Женя въехал в свою квартиру на Большой Спасской, они с Андреем Дементьевым радостно предвкушали: скоро, мол, будем творить в полную мощь, ибо станем соседями! Действительно, осенью 1978 года поэт переехал в просторную квартиру в новом доме в Безбожном (ныне Протопоповском) переулке — это буквально в пяти минутах ходьбы от «мартыновского» дома. Но почему-то близких соседей тянуло друг к другу теперь значительно слабее, чем вчерашних близких друзей. А я вообще не видел Дементьева в гостях у брата и знаю, что заходил он всего пару раз. Это, возможно, связано с тем, что Андрей Дмитриевич во время пылкой влюбленности Жени в Эллу не выказывал восхищения от намерений своего младшего друга жениться на юной киевлянке, не видя в предмете Жениной страсти той верной спутницы жизни, о которой в песнях мечтал кумир миллионов женских сердец, так высоко воспевший любовь, верность и преданность. Если быть до конца откровенным, то следует признать, наверное, что кроме меня, как это ни странно, почти никто из Жениного окружения не прочувствовал и не поддержал тогда «брачного хода» Евгения Мартынова.

Многие наши приятели и знакомые аж до 1990 года лукаво спрашивали меня при случае:

— Как там Женя? Не развелся еще с Эллочкой-людое-дочкой?..

Брат был благодарен своему старшему другу-соавтору за участие, откровенность и искренность, но, зная его личный семейный опыт, далеко не на все 100% успешный (о чем Дементьев так же искренне делился с Женей), решил поступить самостоятельно, а вернее, отдаться судьбе и вдохновению.

Существовала и другая причина постепенного отдаления друг от друга вчерашних удачливых соавторов. Женя в своем восхождении на эстрадно-песенный Олимп был значительно азартнее как игрок и плодовитее как песенник, он набирал высоту и пытался всячески ускорить обороты, вкладывая все свои силы и средства в творческое производство и воспроизводство (если применить экономическую терминологию). Брата не привлекали перспективы строительства двухэтажной дачи или покупки автомобиля и гаража к нему: этим заниматься ему было просто некогда. Он удовлетворялся только творческим успехом и огорчался творческой неудаче. Андрей Дмитриевич — как более мудрый, спокойный и трезвый человек — плоды своего поэтическо-песенного успеха был не прочь воплотить в материальные формы, в ту же дачу, например. Это понятно и естественно: ведь он имел семью и детей, занимал пост секретаря Союза писателей и вынужден был тянуться к советской поэтической элите духовно и материально, внутренне и внешне. К его редакционной занятости в журнале «Юность» прибавились дачные дела, требовавшие сил и денег. Андрей Дмитриевич тогда занял у Жени очень крупную сумму и обещал вскорости вернуть долг, надеясь, вероятно, на авторский доход от песенных проектов.

Однако новые песни сами по себе популярными и, извините, доходными не становятся (они, кстати, могут быть совершенно недоходными несмотря на свою популярность). Я уже говорил, что песня на пути к слушателю после формального рождения должна пройти еще несколько стадий: инструментальную аранжировку, вокальное «впевание», публичное исполнение, магнитофонную запись и, наконец, эфирную «раскрутку» с обязательной «засветкой» в популярных телепередачах. Кроме того, она должна быть заранее на полгода — год (с учетом сроков производственных процессов) отдана в грамзапись и печать. Сейчас, правда, эта схема претерпела некоторую корректировку, но суть ее остается неизменной. Особенностью же советского времени являлось то, что на всем своем пути песня, словно на шлагбаумы, постоянно натыкалась на художественные советы, которые необходимо было успешно пройти или как-то тихо обойти. Как правило, в процессах «пробивания» песен участвовали оба автора, а лучше, если им помогал еще и исполнитель. Вдвоем-втроем заслоны брать легче, чем в одиночку, это бесспорно. Когда присутствуют все соавторы, тут уж не скажешь композитору, что мелодия его песни прекрасна, а стихи отсутствующего поэта бездарны или, наоборот, — в том же духе. Если было необходимо, композитор дорабатывал свои «недоделки», а поэт доделывал свои «недоработки» — соответственно пожеланиям худсовета или мнению главного редактора. Именно на эту деятельность к 1980 году Дементьева уже не хватало: Женя ходил по советам и редакторам сам, и песни, записанные им для большой пластинки, «рубили» из-за стихов, а точнее, из-за отсутствия при этом их авторов. Так, почти совершенно «застряли» песни на стихи Андрея Дементьева «Натали», «У Есенина день рождения», «Прости», «Ласточки домой вернулись», «Летом и зимой». Женя докладывал по телефону своему соавтору о тех претензиях к текстам и вообще к темам песен, которые высказывались в музыкальных редакциях телерадио. Поэта необоснованные придирки оскорбляли (и его можно понять), но от походов в Останкино и на улицу Качалова (сегодняшняя Малая Никитская), где в доме № 24 располагалась Главная музыкальная редакция Всесоюзного радио, он отказывался и переделывать что-либо по чьей-то глупости тоже не горел желанием. Таким образом, круг замкнулся.

Поэт, со своей стороны, был прав:

— Сколько можно нам ходить по редакциям, как мальчикам, доказывать дуракам, что лебедь не в Израиль хотел улететь, а ласточки домой вернулись тоже не из эмиграции!..

А с другой стороны, Женю такой «эпилог» никак удовлетворить не мог. Брат использовал все свои ресурсы, чтобы обойти заслоны, но вокруг него уже появились новые сильные игроки, пробивавшие свой материал втроем (а не в одиночку, как Женя) и делавшие это успешно и, главное, своевременно, без пробуксовки.

Вовремя «проскочил» популярный опус Э. Ханка на стихи И. Шаферана «Песня первоклассника» («То ли еще будет!..») из репертуара Аллы Пугачевой. А за фразу из этой песни «Лев Толстой в мои года не писал такого» досталось рикошетом — Мартынову и Дементьеву!

На худсовете, в ответ на представленные композитором песни «Натали» (о любви А. С. Пушкина к Н. Н. Гончаровой) и «У Есенина день рождения», главный музыкальный редактор Центрального телевидения Л. Э. Кренкель раздраженно заявила:

— Зачем трогать классиков?! Только что нам от Лапина за Льва Толстого влетело, а тут еще Пушкин с Есениным! С нас довольно!..

Тем, кто не знает, поясню: С. Г. Лапин руководил Государственным комитетом по телевидению и радиовещанию, был, как говорят, суров, но справедлив и периодически устраивал подчиненным нагоняи и взбучки за их производственные или идеологические просчеты.

И вот однажды, летом 1980 года, Женя договорился о встрече с самим председателем Гостелерадио. Брат позвонил Андрею Дементьеву, изложил свои планы и попросил поэта пойти на прием к Лапину вместе с ним. Во время разговора Женя был очень возбужден и, когда услышал от соавтора, что тот не может присоединиться к нему по своим причинам, а сейчас собирается идти на концерт какого-то негритянского певца-гастролера (не помню, кого именно), то вдруг со слезами и матерной руганью бросил телефонную трубку, а потом и телефонный аппарат на пол и быстро удалился в другую комнату, громко хлопнув дверью.

Отец с мамой, гостившие тогда у Жени, услышав из кухни такую громкую развязку телефонного разговора, перепугано бросились к сыну со словами:

— Что случилось?!. Женя, в чем дело?.. Успокойся. Разве можно так нервничать?..

В тот день, вечером, выйдя из дому очень хмурым, брат с досады... напился: на этот раз он в «Софии» был один, без приятелей, и метрдотель позвонила нам, сказав, что у Жени, видно, неприятности и что нам бы следовало подъехать забрать его, ибо она своего любимого артиста таким никогда не видала и он еще, чего доброго, совсем свалится с ног.

Когда мы с Эллой везли Женю домой в такси, отчитывая «разгулявшегося повесу» за недостойное его славе поведение, он твердил об одном, разряжаясь то бранью, то слезами:

— Я столько сил трачу на пробивание песен, даже по ночам уже не сплю и не отдыхаю, ища поддержки у посторонних сильных людей и доказывая, что стихи в песнях, как и их авторы, гениальны, но хоть кто-нибудь из поэтов помог бы мне! Ведь рубят песни не из-за моей музыки (я с ней все проблемы решаю сам), рубят из-за текстов, достоинства которых должны отстаивать сами поэты, а не композиторы — их соавторы. У всех манера: дал текст, подтекстовку сделал — и гора с плеч! После только звонят и спрашивают: «Когда будет по телевизору? Скоро ли авторские пойдут?..» Я музыкант, а мне некогда было на концерт этого негра сходить: неделю целую пришлось добиваться приема у Лапина. Ведь время идет, песни стареют, пора уже новые выдавать, а тут с этими два года валандаешься, доказываешь, что «мир без песен тесен» — это хорошая строчка, а Чармён, великий редактор, говорит, что по отношению к Пушкину — это вообще не стихи! А за слова «летом и зимой, в стужу или зной... я живу тобой», — говорят, якобы мне должно быть стыдно! Только мне почему должно быть стыдно? Это я их, что ли, сочинил?!.

Да, брата я понимаю. Поймут его все композиторы, знакомые с песнетворчеством и «советоборчеством». Женя, со своей стороны, был тоже прав, и та стрессовая ситуация сложилась отнюдь не беспочвенно, а была обоснована субъективными и объективными реалиями. Но факт остался фактом: бывшие друзья-соавторы взаимообиженно отдалились друг от друга, и их пути до смерти Жени практически не пересекались. Созванивались Галина Александровна с Эллой и нашей мамой, общался с Андреем Дмитриевичем я (как автор музыки к его стихам), но Женя, насколько мне известно, кроме нескольких контактов с Дементьевым относительно возвращения долгов, никаких других частных сношений с поэтом не имел. Такое состояние было закреплено и фактом резкого сближения Дементьева с Владимиром Мигу лей — композитором и исполнителем, находившимся всегда в положении конкурента по отношению к Евгению Мартынову. К слову, данное конкурентное положение большей частью искусственно создавалось и подогревалось редакторствующими и режиссирующими «доброжелателями», окончательно бросившими свое «доброе» дело только со смертью Евгения и Владимира.

Брат же вскоре крепко сошелся с Михаилом Пляцков-ским и Робертом Рождественским, о чем я уже говорил, — и это наверняка в глубине души задевало Андрея Дементьева (соавторские чувства, как ни криви душой, сходны с супружескими). Показательным в этой связи было появление песни Мигу ли — Дементьева «Черный лебедь» (после мартыновского-то супершлягера о верности лебедя белого?). Рождение тогда грустной песни о черном лебеде не осталось незамеченным никем из вышеупомянутых «доброжелателей». Каждый из них то ли возмущался, то ли восхищался, но сам факт отметить телефонным звонком Жене почти никто не преминул. Хотя брат, если говорить откровенно, на сей авторский альянс смотрел скептически и с улыбкой, осознавая, что он «эту дистанцию» прошел первым и с куда более высокими показателями и что, хочешь не хочешь, но не его сравнивают с конкурентом, а «вечного конкурента» постоянно сравнивают с ним (не в обиду тому будь сказано).

А по поводу сопоставления Мартынова с Дементьевым или, наоборот, Дементьева с Мартыновым признаюсь, что даже сейчас живы и «доброжелательствуют» типы, пытающиеся поддерживать звучание давно уже отзвучавшего диссонанса прошлого разлада. То они начнут меня вдруг убеждать, что не встреть Дементьев Мартынова, никто в народе о нем бы не узнал, то предполагают обратное: если б не помог Дементьев Мартынову в самом начале, не было бы Мартынова... Казалось, зачем им эти глупые теоретизирования вокруг «если бы», никакого отношения не имеющие ни к творчеству поэта, ни к творчеству композитора, ничего практически не прибавляющие к их совместному творческому наследию и ничем не умаляющие их общепризнанных заслуг в отечественной песенной культуре?.. Ну да бог с ними, «доброжелателями»! Остались песни — и их немало, — они чисты и искренни, любимы многими людьми (верно любимы в течение уже четверти века!), — а это важнее всего.

Разрыв дружеских отношений с Дементьевым привел к укреплению обычных, до того приятельских отношений брата с Георгием Мовсесяном. И хоть дружба между двумя людьми одной творческой профессии явление редкое, лет шесть Мартынов и Мовсесян, можно сказать, крепко дружили семьями, нередко вместе отмечая личные, семейные и официальные праздники. Только летом 1985 года на всесоюзном творческом семинаре композиторов и поэтов, посвященном проблемам современной песни и проходившем в армянском Доме творчества «Дилижан», между Мартыновым и Мовсесяном — участниками того форума — произошел внешне безобидный, даже в некотором роде веселый, но для брата довольно неприятный эксцесс, в котором невольно оказался задействован и Т. Н. Хренников, бессменный первый секретарь Союза композиторов СССР. В результате этого Женя, по своей инициативе, мягко, но уверенно «дистанцировался» от Георгия, должно быть, усомнившись в искренности дружеских побуждений своего коллеги.

Коснувшись темы дружбы, отмечу, что среди множества людей, в течение семнадцати лет московской деятельности брата приближавшихся к нему и по каким-либо причинам впоследствии от него отдалявшихся, лишь Александр Шишов — Женин «молодогвардейский» должностной руководитель — был с момента знакомства с Мартыновым (в 1978 году) до осени 1990 года другом действительно близким, совершенно бескорыстным и всегда готовым поспешить на зов любимого им человека и артиста. Дружны были также их супруги — Элла и Люба. Может быть, некоторую роль в такой семейной близости играло украинское происхождение всех четверых. Кстати, и Георгий Мовсесян родом из Харькова — почти что из Донбасса...

12 глава

Женя по своей натуре был однолюбом, хоть порой засматривался, а возможно, и заглядывал «налево». Я приношу извинения за некоторое «заземление» общего тона своего повествования; однако людям всегда интересно знать об их кумире не только официальные факты биографии, но и все то, что остается за рамками публичной информации. Потому остановлюсь коротко на интимной стороне жизни брата.

Сразу скажу, что в отличие от большинства эстрадных звезд времен «молодой российской демократии» Женя не был ни гомосексуалистом, ни импотентом, ни садистом, ни мазохистом. Слава богам, и прежде всего Роду: никакие сексуальные и психические аномалии его не коснулись! Не был он также и ловеласом. А до женитьбы на Элле вел «неопределенно-беспорядочный» образ жизни (как сказали бы урологи, венерологи или сексоневрологи). В ранние студенческие годы брат, правда, был довольно сдержан в отношениях с женской половиной человечества по причине своей худобы, вернее, худощавости, внушавшей ему сознание некоторой неполноценности по сравнению с окружавшими его товарищами. Эту, общую для Мартыновых, генетическую черту физиологии (имеется в виду худощавость) Женя решил исправить — и в Донецке преобразился в солидного «мэтра», чем очень гордился до тех пор, пока не стал московским эстрадным певцом. Сцена и телеэкран предъявляли артисту требования во многом отличные от имиджа «солидного» композитора, и у брата вновь изменился облик на стройный и легкий. Если Женя в таком внешнем «амплуа» больше нравился женщинам с материнскими, зрелыми чертами физиологии и психики, то он сам более предпочитал и ценил женщин девичьей физиологической конструкции с «дочерним» складом психики. Брату было естественнее в женщине видеть наивную девушку, почти ребенка, чем взрослую серьезную мать. Потому и в любовном лексиконе у него преобладали уменьшительно-ласкательные слова и общее отношение к женщине было соответствующим. Венерическими болезнями брат тоже, к счастью, не болел (конечно, если не считать уретрит, грозивший стать хроническим и сильно мучивший его года полтора — как раз во время женитьбы и «медовой» поры).

Я упомянул об однолюбстве как характерной черте Жениной натуры, а наверное, как душевная потребность оно свойственно всем нормальным людям. Ведь если человек нашел свою любовь, вряд ли он будет мечтать о чем-то более пикантном или экзотическом. Другое дело, если любви и гармонии в жизни нет. Тут уж каждый поступает по совести и по обстоятельствам. Но чаще всего вопрос «есть или нет?» остается открытым долгие годы, а то и всю жизнь.

Самые счастливые и внешне гармоничные пары могут регулярно воспламеняться семейными ссорами и скандалами, во время и после которых супругов снова и снова будут терзать традиционные вопросы: «Любовь ли это? Не нужно ли, пока не поздно, развестись? Не обманываем ли мы друг друга в течение многих лет?..» Все это известно каждому. И в отношениях брата с Эвелиной подобное, разумеется, тоже было (мало того, началось еще до официального супружества и закончилось вместе с Жениной жизнью). И душа композитора в такие периоды не всегда рождает красивые грустные песни. Обычно для человека искусства семейный разлад оборачивается разладом творческим, а порой и кризисом с временным творческим бесплодием. И в таких случаях, пожалуй, правы поклонники и ревнители чьего-либо таланта, говоря, что супруги творческих деятелей ответственны за талант последних (который, кстати, по словам Ленина, вообще «принадлежит народу» — нравится это кому-либо или нет). Но это теоретически. А практически, в жизни: все супруги всех самых великих людей тоже люди и отстаивают свои человеческие и супружеские права, достоинства и принципы с не меньшим рвением, чем их «великая» половина, а то и с гораздо большим, — чтобы хоть на этом поприще быть под стать дистанционно близкому, но в своем величии почти недосягаемому, главе семейства.

Примечательно, что разлады в подобных брачных союзах, как правило, безболезненными разводами не заканчиваются. «Слабая половина», оказываясь не в состоянии выдержать тот жизненный темпоритм, в котором вертится ее деятельный супруг, никак не хочет «просто так» оставить своего деятеля в покое и уйти из его жизни тем же путем, каким пришла. Она, эта половина, всегда претендует если уж не на все в семейном мироздании, то, как минимум, на материальную часть его.

Мой московский друг, очень популярный эстрадный артист, посвятил меня однажды в свои семейные «страсти». Вымотанный ими, он с недоуменно-грустной улыбкой поведал, что его совсем еще «неоперившаяся» юная жена, едва прописавшись, извините, «из грязи» сразу в пятикомнатную шикарную квартиру мужа в центре столицы и поняв, что быть замужем за популярным артистом менее комфортно, чем думалось ей в девичестве, теперь не собиралась возвращаться к маме. Как можно! Она намерена была делиться и разъезжаться. Причем старшие подруги-советчицы надоумили ее сделать полную перепись всего мужниного имущества, включая музыкальные инструменты, студийную аппаратуру и счета в банках, чтобы «своего» ничего не упустить.

— Ты от меня так просто не отделаешься! — многозначительно заявляла супруга. — Не для того я за тебя, негодяя, замуж выходила, чтобы после всего ни с чем уйти!..

Среди моих знакомых артистов нет ни одного (кроме «голубых», конечно), кто бы не изведал такой семейной «любви и верности», а также истинной «кротости», присущей «слабому, беззащитному» полу. Сильные, влиятельные в обществе мужчины, в частности популярные эстрадные артисты, всегда жаждут обрести в семье недостающий им тыл, который позволял бы восстанавливать и черпать силы для жизненных, внесемейных, баталий. Но, увы, чаще всего семья оказывается не тылом, а вторым фронтом, супруга — «пятой колонной» (и, как назло, все норовит подвернуться из пятого же пункта*). Милые жены творческих людей очень быстро постигают, что малейший семейный диссонанс может сделать мужу домашнюю жизнь невыносимой. И этим прекрасная половина всегда пользуется, чтобы добиться своих, как правило, далеких от творчества, целей взамен на «потепление» домашней обстановки. Глядя со стороны на подобные брачные союзы, я всегда вспоминаю мудрое и печальное изречение: «Мать жизнь дает, а жена забирает».

* В пятом пункте личных листков по учету кадров в советское время фиксировалась национальная принадлежность граждан. Оттуда и пошла традиция ассоциировать людей «определенной» национальности с пунктом № 5.

От кого только (и от артистов, и от спортсменов, и от депутатов, и... от брата) я не слышал речей, подобных следующим:

— Завтра еду за границу. Жена такой список составила, чего ей там купить, что никуда ехать не хочется! Я прошлую поездку всю неделю по магазинам пробегал, ничего посмотреть не успел, все экономил, в долг взял, себе даже ничего не привез!.. А тут опять список на две страницы — все тряпки, мазюкалки да побрякушки... Что у них, кроме этой требухи, ничего в голове нет, что ли?.. Я следующий раз вообще, наверно, откажусь от этой заграницы. Все равно там свободного времени хватает лишь на магазины женской одежды, косметики и бижутерии...

Очевидно, Андрей Дементьев был в чем-то (или во многом) прав, когда делился с другом-соавтором семейным опытом, подчеркивая достоинства своей серьезной и верной супруги Гали и, возможно, указывая на какие-то конкретные или общие недостатки Жениной невесты, по сути еще «зеленой ягодки». Но судьба складывается по-своему: 15 лет спустя Андрей Дмитриевич развелся с Галей, женившись на более молодой и внешне менее серьезной (не берусь сказать, как на самом деле) женщине. Женам большинства великих или известных людей можно предъявить одинаковые претензии: не уберегли, не так любили (или вовсе не любили), не ценили, совсем не поняли, жизнь супругу поломали, раньше времени в могилу загнали... Но ведь сами «великие», несмотря на возможность широкого выбора, не отдали своего предпочтения опытной женщине-администратору, хваткой женщине-директору, хозяйственной женщине-коменданту или умной женщине-коллеге. «Великие» почему-то выбрали «маленьких», но любимых; наивных, но искренних; совсем неопытных, но чистых и «живых».

Элла была моложе Жени на 11 лет и познакомилась со своим будущим супругом в семнадцатилетнем возрасте. Ее кавалер, успевший насмотреться на развратных малолеток, толпами лезших за эстрадные кулисы и в гостиничные номера к артистам, готовых на все ради вожделенной близости с поп-звездой, — Женя, встретив наивную, искреннюю и чистую (в полном смысле слова), но отнюдь не глупую девушку, студентку 2-го курса фортепианного отделения Киевского музучилища, влюбился в нее (своего Олененка, как он ее называл), хотя сам осознал это в полной мере не сразу. И влюбился так, что его «сексуальным рекордам» в супружеских отношениях медового периода дивился сам ас отечественной урологии Ю. А. Пытель (ныне — академик медицинских наук), у которого брат лечился в 1978 году.

Помню, решили супруги, что пора позаботиться о потомстве (мне Женя сказал о том по секрету, летом 1983 года). Оба несколько месяцев не брали в рот ни капли спиртного, вели самый здоровый образ жизни и питались, как учит медицина: Элла ходила в бассейн, Женя регулярно делал физическую зарядку, вместе ездили на базар за овощами-фруктами, вдвоем готовили салаты, из одной салатницы ели, наполняясь витаминами. Как говорится, отнеслись к данному вопросу с большой ответственностью. И в результате — Элла родила сына день в день по прошествии девяти месяцев.

Вдруг утром сказала мужу:

— Ой... Кажется, началось.

Женя быстренько усадил супругу в машину и на максимально допустимой скорости (однако, стараясь не трясти охающую жену), как на крыльях, помчал к родильному дому. Эллу сразу же положили на кушетку для рожениц, и уже через 20 минут новорожденный Сергей Мартынов звонко — от души — кричал в руках опытной сестры-акушерки, — кстати, Жениной соседки по лестничной площадке. Заранее, негласно (чтобы, чего доброго, не сглазить) брат решил: если родится мальчик, назовем его Сергеем — в честь Есенина и Рахманинова, — а если будет девочка, пусть Элла назовет как хочет.

И едва успел Женя по приезде домой выслушать по телефону счастливую весть о рождении сына, как тут же снова прилетел к роддому с ящиком шампанского и во дворе, для всех женщин, любопытно глядевших на него из окон, во весь дух запел:

— Я тебя своей Аленушкой зову.

Как прекрасна эта сказка наяву!

Как я счастлив, что могу

Признаться вновь и вновь,

Что вечной сказкой стала нам любовь!..

Это было 23 июля 1984 года, в понедельник. Во вторник утром брат попробовал дозвониться в Киев, чтобы сообщить тестю и теще радостную весть об их дочери и новорожденном внуке. Телефон то и дело «срывался». В ответ на Женины потуги, стали пробовать дозвониться в Москву киевляне: тоже ничего хорошего не получалось.

Наконец, во время очередной попытки, Женя успел произнести в трубку:

— Вера Даниловна! Я так счастлив!..

И опять связь оборвалась. Через несколько часов судорожные тиканья телефона возобновились — результаты дозвона из Киева. Вроде соединилось!

Женя, уже навеселе, бодро хватает трубку:

— Вера Даниловна, ну наконец-то! Я хочу сказать, что так счастлив! Моя лапочка, девочка роди...

И снова короткие гудки...

Вечером звонок из Киева — через телефонистку (эта связь оказалась и проще и надежнее, чем АТС). В трубке, словно совсем рядом, взволнованный, громкий голос Веры Даниловны:

— Юра! Что там у вас?! Хоть ты можешь сказать? Кроме того, что Женя счастлив, мы целый день ничего узнать не можем!

— Элла вчера родила! Все нормально, — воодушевлено отвечаю я, едва успев закусить после рюмки водки.

— Кого?! Кого родила?!

— Мальчика!

— Как мальчика? Женя что-то говорил про девочку-лапочку, а теперь выясняется, что мальчика. Отец там далеко? Ну-ка, дай его!

Женя берет трубку и сразу во весь голос разливается:

— Я тебя своей Аленушкой зову! Как я счастлив этой сказке наяву!.. — И в таком же духе минуты три без перерыва.

Отпев и верхнее «ля» покорив, брат облегченно «приземляется»:

— Вера Даниловна! Алло!.. Я так счастлив!..

И вдруг голос телефонистки «непокобелимо» (крылатое Женино словотворчество) прерывает отцовские признания:

— Ваше время закончилось!.. Извините, линия перегружена. Сегодня продлить разговор уже не удастся.

На следующий день, утром, снова раздается нетерпеливый междугородный звонок:

— Алло, Москва!.. Киев на проводе. Говорите. Опять бедная Вера Даниловна пронзительным голосом

взмолилась в трубку:

— Юра! Доброе утро! Скажи, в конце концов, кто там у нас родился! Вы все, видать, так счастливы, что сами толком не знаете кто!

— Мальчик родился! Сережка! Элла себя чувствует хорошо, скоро будем ее забирать, — откашливаясь ото сна, хриплым голосом говорю я.

— А как же девочка, лапочка?.. Я тебя своей Аленушкой зову?..

— Да это же Элла у Жени девочка и лапочка! А «Аленушка» — это просто песня от радости. Женя ее всегда поет, когда во вдохновении и заводе, вы же знаете сами.

— Ладно. Передавай всем привет. Короче, мы завтра приедем и сами разберемся: Сережка там у вас или Аленушка. На вас надежды нет. Если Женя сможет, пусть встретит; поезд — как обычно, седьмой вагон. До встречи!

Мартынов, почти целый год воздерживавшийся от спиртного, наконец расслабился. Да и как тут было устоять: он — один, а друзей, приятелей и соседей — много, и все, заходя с поздравлениями, приносят по две-три бутылки сорокаградусного зелья. Два дня — вторник и среда — в сплошном веселье! И вот в четверг, в 7 часов утра, пробую разбудить брата: вставай, дескать, нужно ехать на вокзал, Эллиных родителей встречать. Он ни в какую! Не поймет даже, о чем речь. Тогда я его силой волоку в ванную, заставляю умыться и все прочее сделать. Но проку тоже пока мало. Заталкиваю его под холодный душ и минут пять не даю вырваться «на волю».

После такой процедуры Женя на глазах, словно проснувшись, приходит в божеское состояние и, вытираясь, причесываясь и бреясь, обиженно бормочет в мою сторону:

— Брат называется... Консерваторию закончил, в Союз композиторов документы подал... Тебе не композитором быть, а эсэсовцем. В гестапо тебе работать надо. Карбышева ледяной водой поливать...

Так или иначе, еще через полчаса Женя уже сидел за рулем почти как огурчик (да простит его задним числом ГАИ): причесанный, побритый, наодеколоненный и, удивительное дело, трезвый.

Я же, пытаясь продолжить веселую линию этого события, решил разыграть, сбить новоиспеченного отца с толку и серьезно говорю:

— Вчера звонили из роддома, сказали, что Элка девочку родила, а с мальчиком они просто ошиблись — это не ее мальчик был.

— Да, — улыбнулся в мою сторону брат.

Но я, устало и разочарованно глядя в сторону, стал «неподдельно» сожалеть, что девочка у нас вместо мальчика, атак, мол, хотелось мужика!..

— Да брось. Кончай такие шутки, — подозрительно стал поглядывать в мою сторону Женя.

— Я и сам сперва думал, что шутят. Соседка-акушерка потом домой заходила, извинялась за ошибку. Говорит, девочка — хорошенькая такая, — грустно продолжал я.

Через 15 минут серьезного, массированного розыгрыша Женя и сам засомневался, хотел было позвонить в роддом, но время подгоняло: поезд уже прибывал на платформу. Встретили Веру Даниловну и Константина Николаевича вовремя, расцеловались, радостные.

— Ну так кто же тут у вас родился? Мальчик или девочка? — первым делом выпалила неугомонная со своим вопросом теща.

— Да... вроде мальчик, — после некоторой паузы неуверенно, но с улыбкой произнес растерянно-счастливый отец. — Правда, Юрка говорит, что вроде... как бы — девочка...

— Ну-у ребята, вы даете! Вы хоть Эллу-то видали, были у нее после родов?

— Конечно! Несколько раз. Сначала я с ящиком шампанского ездил...

— Потом, — перебил я брата, — с ящиком «Киндзма-раули».

— Да, вчера... Или позавчера?.. И ящик чешского пива мы же еще с тобой брали. А, кстати, куда он подевался?

— Всё с вами ясно, ребята! — твердо заявил до сих пор молчавший тесть. — Поехали сейчас же в роддом. Там разберемся.

Я, смеясь, хотел было все поставить на свои места, стал рассказывать про Сережку и про розыгрыш, но вопрос Константина Николаевича застал меня врасплох:

— Юра, ты говоришь, что точно — мальчик! А сам ты его видал? Мальчика этого?

— Женя мне сказал, что сын, что счастлив и все такое... — начал я снова.

— Так Женя сам толком не знает, у тебя спрашивает!.. Все! Поехали в роддом...

Вот такая была веселая история.

Когда Эллу с младенцем привезли домой, Женя несколько дней подолгу смотрел на сына, время от времени просительно обращаясь к молодой матери-кормилице.

— Элла, я еще девочку хочу. Такую же маленькую. Аленушку...

— Дай с одним сначала разобраться. Вон какой прожорливый! Карапузик ненасытный...

Возвращаясь к истокам своих размышлений о супружестве вообще и о Жениной супруге в частности, признаюсь, что хотел бы вовсе не касаться этой темы, — оттого и пустился поначалу в обобщенные умствования. Ведь, согласитесь, чужая интимная жизнь, несмотря на ее относительную внешнюю обозримость, все-таки потемки, как и чужая душа (даже если она родная и близкая). Мало того, мемуарные жанры требуют определенного временного дистанцирования от описываемых событий и действовавших в этих событиях лиц: очень непростая задача оставаться правдивым, но в то же время никого не обидеть и не «задеть», ибо я не вправе выполнять функцию судьи в чьих бы то ни было личных взаимоотношениях, хоть и являлся когда-то их невольным свидетелем. Да еще к тому же — покаюсь — я ведь «как был... (мягко говоря, нехорошим человеком), так им и остался», — если верить сказанным мне уже после Жениной кончины словам Эллиного отца. И этот «нехороший» фактор, вероятно, может наперекор моей же собственной воле направить течение настоящего повествования в «субъективистскую заводь», где личные симпатии-антипатии будут превалировать над объективными фактами.

Таким образом, промучившись над данной главой целых 4 месяца, терзаемый почти что гамлетовским вопросом «писать или не писать?», я решился наконец — с этого места и не мудрствуя лукаво — освободить душу соответственно своему настроению, чтобы двинуться дальше по теме, не слишком утяжеляя ее семейно-бытовыми проблемами.

Михаилу Шолохову принадлежат такие слова: «Трудно писать правду, а еще сложнее найти истину». Действительно, если верить всем официально-мемориальным высказываниям друзей, коллег и соратников известных деятелей, в молодом возрасте покинувших наш мир, то получается странная какая-то картина: все вокруг любили, обожали этих самых деятелей, помогали им, чуть ли не на руках их носили, а те — неблагодарные — почему-то страдали, пили, все были чем-то недовольны и вдруг совершенно неожиданно умирали раньше времени. Как ни заостряй внимание на творческих проблемах деятелей искусства, их личная жизнь (и ее интимная сторона) является неотъемлемой половиной всей их жизни и, как правило, даже частью их творчества. Я бы не вспоминал многого из жизни брата, если бы не старался понять причину его столь ранней смерти, жизненной неудовлетворенности и душевной усталости к сорока двум годам, если бы не пытался ответить в книге на те вопросы, которые интересуют многих Жениных поклонников.

Позволю себе вспомнить слова еще одного великого писателя, Александра Дюма: «Если брак не стал для человека самым большим счастьем, то он всегда становится для него самым большим несчастьем». Весной 1990 года я (так, к слову) процитировал эту фразу брату — и она запала ему в душу, он ее даже записал в свой блокнот.

Очень часто внутреннее отношение к супруге у Жени менялось на полярно противоположное. Он мог вслух восхищаться своей «кисулей» и «лапочкой», желать мне найти такую же спутницу жизни... А через пару дней поделиться со мной примерно следующим:

— Я знаю, что вся Элкина любовь ко мне держится только на материальном комфорте. Когда трезвый, это порой настолько ясно понимаешь, что тут же приходят в голову две мысли: или разводиться, или напиться...

Слушая подобные откровения, я со своей стороны взял себе за правило не только не вмешиваться в семейную жизнь брата, но и не реагировать на нее. Ибо имел уже опыт неудачных попыток корректировать супружеские отношения Жени с Эвелиной, и мои попытки, естественно, ни к чему, кроме Эллиного крика, не привели. Женина супруга сразу застолбила за собой роль «теневого лидера» в семье, и потому я и наши родители сообразили: раз это в какой-то мере Женю устраивает, лучше в их союз со своими инициативами не соваться. Хотя, что лучше, а что хуже,

кому определять? Тем более если думаешь об этом сейчас, перешагнув через годы и горе.

Объективности ради следует также заметить: как супруг и глава семьи Женя вряд ли был идеален и нередко сам себя называл «не подарком для семейного гнезда». Любой женщине было бы с ним трудно, так же как и Элле. Но разве может быть легким супружество с творческим человеком, к тому же вынужденным постоянно бороться за лидерство?..

Оглядываясь в прошлое и не смея ни в чем упрекать чужую жену, я, однако, думаю, что Элла теперь, став просто-напросто старше, сама понимает, что была, наверное, когда-то в чем-то (как хранительница домашнего очага) не права. Она сама теперь, я надеюсь, знает не хуже других (и без их подсказок), что и когда ей следовало бы сделать лучше, гибче, умнее и, главное, своевременней, дабы избежать многих семейных огорчений, а возможно, и самого большого несчастья.

Хотя, опять-таки, кто знает, каковы по этому поводу думы Жениной вдовы?.. Я предлагал ей написать для книги все, что она пожелает, все, о чем она передумала теперь, оставив за спиной весны и ненастья. Но, как и предполагал, ей это просто ни к чему... И то верно: для чего заниматься книгами, нотами, телепрограммами, концертами памяти, если данные «занятия» даже сами себя не окупают в наше дурное время?

Но, что бы еще ни было в жизни и как бы стремительно годы ни летели, нельзя человеку вычеркнуть из жизни свою, хоть и прошедшую, любовь. Не сможем мы — люди — перешагнуть через свои самые сокровенные и светлые воспоминания, через самые чистые надежды своей юности, через самые счастливые минуты гармонии и полета, подаренные любовью и неразрывно связанные с человеком, которого ты шепотом называл самыми нежными, только для него предназначенными словами. Тем более нельзя перешагнуть через любовь этого человека, воплотившуюся в детях: в данном случае — в Эллином сыне, удивительно похожем на своего отца. И, глядя в сыновние серые очи, Сережкина мама, возможно, будет иногда вздрагивать от мысли, что ведь это он — ее далекий возлюбленный — глазами сына глядит на нее и голосом, ожившим в памяти (а может быть, долетевшим из другого мира), голосом до боли близким, но лишь ей слышимым, говорит, как в те счастливые годы:

— Сережка — это моя лучшая песня! Самая вдохновенная из всех, сотворенных мной...

13 глава

Творческий путь Евгения Мартынова я условно делю на 3 периода (прежде всего потому, что троичность — основа русского и вообще арийского мировосприятия). Если вершиной и окончанием 1-го периода можно считать 1974 год — с «Балладой о матери» в заключительном концерте «Песни года», — то началом 2-го, «звездного», этапа я считаю год 1975 — с «Братиславской лирой», «Яблонями в цвету» и «Лебединой верностью». Рубеж этого периода мне слышится в знаменитой балладе на стихи классика индийской поэзии Назрула Ислама «Заклятье» (в переводе с бенгальского Михаила Курганцева).

Эту песню в финале «Песни-81» исполнила молодая латышская певица Бирута Петриките, хотя помимо нее «Заклятье» исполняли такие популярные певицы, как Ирина Понаровская, Ксения Георгиади, Надежда Чепрага, а также сам автор. И справедливости ради надо сказать, что их интерпретации пользовались гораздо большим успехом у публики, чем оставшийся почти незамеченным вариант «Песни года», откровенно навязанный автору телередактурой. Тот «молодежный» вариант отнюдь не молодежной лирико-драматической баллады-исповеди появился на телеэкране из-за того, что И. Понаровская (первый претендент на исполнение «Заклятья» в заключительном концерте телефестиваля) очень не нравилась Сергею Георгиевичу Лапину, и известная редактуре председательская неприязнь поставила под сомнение сам факт участия песни Евгения Мартынова в параде лауреатов. Помню, для решения этого вопроса брату пришлось обращаться за поддержкой даже к Евгению Михайловичу Тяжельникову, занимавшему тогда пост заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС и в идеологическом плане курировавшему всю культурно-воспитательную политику страны. Песню удалось отстоять, только пойдя на компромисс в отношении исполнителя.

Однако всю эту информацию о перипетиях вокруг «Песни-81» я привел вовсе не в укор хорошей певице Б. Петриките, достойно дебютировавшей в престижном телетурнире. Просто баллада «Заклятье» была не «ее» песней (наверное, по причине слишком юного возраста певицы, не позволившего ей глубоко и полно прочувствовать данную тему и мастерски ее воплотить на эстраде).

Но, с другой стороны, возраст исполнителя не является основным критерием зрелости и мастерства. Так, на VII Всесоюзном конкурсе артистов эстрады в 1983 году совсем молодая выпускница московского музыкального училища им. Гнесиных Ирина Отиева, исполнявшая «Заклятье» в конкурсной программе, стала лауреатом 1-й премии. Ее выступление было столь проникновенным, а с вокальной точки зрения таким совершенным, что слушавшие конкурсантку редакторы и музыканты тут же сообщили автору песни о существовании эдакого исполнительского феномена. Женя пришел послушать молодую, но уже известную в эстрадных кругах певицу на концерт лауреатов и был буквально покорен и певицей, и ее трактовкой популярной песни-баллады — трактовкой смелой и точной, изысканной и одновременно простой, искренне женской и заставляющей даже мужчин почувствовать ком в горле от нахлынувших чувств. Спустя 7 лет после этого, на поминках по Евгению Мартынову, Ирина с грустной улыбкой и блестящими от сдерживаемых слез глазами вспомнила свое выступление в Московском театре эстрады перед сидевшим в 3-м ряду композитором. Она сказала тогда:

— Если в моей жизни были лестные отзывы обо мне как певице и факты признания меня как личности, то один из них навсегда останется не просто в моем сознании и памяти, а в душе и сердце. Ибо что для исполнителя может быть дороже глаз автора, из которых текут слезы «в унисон» твоим, артистическим, слезам?.. Когда после своего выступления я, только еще начинающая певица, увидела в зале глаза великого мэтра эстрады Евгения Мартынова (еще более великого по моим тогдашним, почти школьным, меркам), увидела его слезы, то впервые почувствовала себя не «мило поющей», музыкальной девушкой, а творческой личностью, которой люди не льстят, кривя душой, а открывают свои души, которую мэтры не похваливают со снисхождением, а чтут как ровню, ставя рядом с собой и одновременно признавая за ней право на свой путь и свою высоту...

Мы с братом ехали в машине — Женя сидел за рулем, — когда «Маяк» транслировал в записи концерт лауреатов этого конкурса.

Ира Отиева исполнила «Заклятье».

— Очень талантливая девка! — после небольшой паузы решительно произнес Женя. — Ее исполнение мне нравится больше, чем мое. Да, лучше ее эту песню никто не поет...

Исполняя «Заклятье», Ира стала лауреатом еще двух конкурсов, помимо уже упомянутого. Она всегда называла и называет эту песню «своей» и, несмотря на бегущие годы и меняющиеся моды, поет ее с такой же трепетностью, как тогда — в театре эстрады.

Интересен и тот факт, что первым исполнителем «Заклятья» должна была стать София Ротару, успешно исполнявшая до этого многие песни Мартынова — «Балладу о матери», «Лебединую верность», «Яблони в цвету», «Я жду весну», «Начни сначала», «Твою вину», «Чайки над водой», «Отчий дом»... Но на этой песне пути композитора и певицы резко и навсегда разошлись. Увы, вслед за Дементьевым Женя потерял еще одного творческого соратника — теперь уже исполнителя — Софию Ротару, вместе с которой он начинал свое восхождение (а восходили они оба, по сути дела, почти на одних и тех же песнях). Брат отдал певице свежий клавир «Заклятья», и София намеревалась в скором времени приступить к репетициям и «впеванию материала». Но однажды на концерте она вдруг услыхала эту песню в исполнении Надежды Чепраги, включившей «Заклятье» в свой репертуар куда более оперативно. Тут необходим комментарий: София, с тех пор как стала «звездой советской эстрады», принципиально не пела песен с чужого голоса, в то время как Мартынов раздавал свои песни хорошим исполнителям, не задумываясь о принципе «первой брачной ночи» и не заботясь о выгодах и преимуществах даже для себя — как исполнителя. Никогда, замечу по ходу, с 1973 года он своих песен никому не продавал и не писал для исполнителей по заказу, что стали делать все в постсоциалистическое время.

— Пусть поют все, кто хочет. У кого будет лучше звучать, тот и застолбит за собой естественный приоритет. Ведь чем больше поют, тем популярней песня. Притом каждая новая трактовка будет создаваться с изначальным стремлением сделать свой вариант лучше и оригинальнее других, — делился своими соображениями брат.

Правда, если премьера песни происходила в рамках конкурсной программы телефестиваля «Песня года» и затем этот номер несколько раз должен был повториться в эфире в неизменном виде, Женя подходил к делу очень ответственно, не соглашаясь на случайный, наскоро слепленный, «сырой» вариант. Вот и тогда, в 1981 году, брат связывал свое участие в «Песне года» с именем Ротару. А певица в свою очередь рассчитывала на «Заклятье» как свой ударный номер в «Песне-81» — и вдруг Чепрага «перебежала дорогу»!.. Хотя тот концерт, в котором София услышала вариант Чепраги, был не центрального, всесоюзного, значения, а регионального, она очень обиделась на Женю и отказалась не только от «Заклятья», но и от песен Мартынова вообще. В то время обе певицы имели звания заслуженных артисток Молдавской ССР и в своем регионе были конкурентками почти равными (С. Ротару, впрочем, была еще и заслуженной артисткой Украины). Этот факт, видимо, тоже подогрел обиду Софии, которую она не замедлила излить композитору в довольно жестком и принципиальном тоне. А Женя, не чувствуя себя в чем-либо виноватым, не стал со своей стороны рьяно оправдываться и искать путей сглаживания конфликта — и в конце концов тоже прекратил общение с певицей.

Четыре с половиной года спустя брат все же предложил Софии Ротару свою только что сочиненную песню «Белая сирень». Речь снова шла о «Песне года», и поэт Анатолий Поперечный очень хотел услышать свое «сиреневое детище» именно в таком — женском — исполнении. Авторы вдвоем встретились с народной артисткой Украины, продемонстрировали ей свой будущий «шлягер-86 и -87»... Но она холодно ответила:

— К сожалению, эта песня не для меня.

Не знаю, были у С. Ротару еще какие-нибудь причины для столь демонстративного отстранения от Мартынова или нет, но после смерти Евгения София Михайловна никак не объявилась (ни телефонным звонком, ни телеграммой) и не приняла участия ни в одной из телевизионно-концертных акций памяти брата. Несмотря на то, что я ей звонил каждый раз при подготовке концертов в Москве, Камышине и Донецке, ничем, кроме трех коротких предложений для буклета в память об ушедшем из жизни композиторе, продиктованных мне по телефону супругом певицы, мои инициативы не ознаменовались. Ну что же?.. Бог всем нам судья. А, к слову, на «концертах памяти», состоявшихся в мае 1992 года в столичном Театре эстрады, «Лебединую верность» исполнил Иосиф Кобзон, безуспешно попытавшийся было привлечь Ротару к этой акции.

Перед своим исполнением знаменитой песни артист сказал несколько нелицеприятных слов в адрес ее первой исполнительницы, достал из кармана текст-шпаргалку и, предупредив публику, что исполняет эту песню впервые, запел:

Над землей летели лебеди

Солнечным днем.

Было им светло и радостно

В небе вдвоем.

И земля казалась ласковой

Им в этот миг.

Вдруг по птицам кто-то выстрелил,

И вырвался крик!..

В видеофонде Клуба Евгения Мартынова есть съемка московского концерта памяти и выступления народного артиста СССР Иосифа Кобзона. Когда по щекам этого мужественного, отнюдь не сентиментального человека текли слезы, никому не вспомнились прошлые критические выпады в адрес двадцатисемилетнего композитора, якобы «культивировавшего надрывно-душещипательные мелодические обороты» в своем творчестве для достижения «слезливого» успеха у нетребовательной, низкокультурной публики. А ведь когда-то, в 1975 году, разоблачаемый властными старшими коллегами, в том числе А. Я. Эшпаем и Т. Н. Хренниковым, в «нежелании исправлять свои профессиональные недостатки», Евгений Мартынов умудрился-таки «пробить» худсовет на «Мелодии» и записал с Софией Ротару свою трогательную балладу о любви и верности.

После записи он грустно поделился со мной: — Соня, похоже, сильно больна... Такой слабой, как последний раз, я ее еще не видел. Она даже пела сидя... Но песню записала здорово — просто мурашки по коже!..

Как я уже говорил, 1975 год считаю началом 2-го творческого периода жизни брата, а год 1981 — его окончанием. И последняя песня этого этапа — «Заклятье» — не связана ни с мнимой семейной драмой, ни с грезившейся публике любовью Мартынова и Ротару, ни с творческо-дружеским разладом с Андреем Дементьевым — как это домысливалось почитателями творчества Евгения Мартынова, делившимися со мной своими соображениями и догадками. Дело обстояло гораздо прозаичней: стихи Назрула Ислама показал брату я, привезя из Донбасса некоторые из моих любимых поэтических сборников. Жене нравился мой романс на стихи Н. Ислама «Надежда», который, в частности, я представлял экзаменационной комиссии при поступлении в консерваторию. Позже, во время нашего разговора о песенных текстах и поэзии вообще, я поведал брату, что есть у этого поэта очень сильные стихи, но как их практически использовать в музыкальной форме, мне пока что не ясно. Женя поставил стихи на пюпитр рояля — и дальше это было уже делом техники и вдохновения. В данном случае он в каком-то смысле «отнял тему» у меня, но, разумеется, никаких претензий и возражений с моей стороны не было, хотя свои критические замечания, касающиеся чисто композиторской стороны дела, я никогда не скрывал.

Заканчивая тему о «Заклятье», добавлю, что после размолвки с Ротару брат позвонил Алле Пугачевой и в тот же вечер поехал к ней домой с клавиром. Песня певице понравилась, но она высказала свои соображения относительно формы в целом и компоновки текста, предложив переставить куплеты местами и несколько изменить музыкальную стилистику. Женя тогда приехал домой довольный, но не столько от творческого результата поездки, сколько от символического ужина у Пугачевой.

— Какой я у Аллы хлеб ел!.. — возгласил он, входя в дом. — Это просто сказка! Я такого никогда еще не пробовал.

— Что же это за хлеб? — поинтересовалась мама и все домочадцы.

— Не знаю. Черный какой-то. Вкусны-ы-ый! — качая головой, делился с нами полученным удовольствием вечно недоедающий артист.

— Женя, ты уже три месяца в рот хлеба не берешь, боишься поправиться! Конечно, тебе и черный хлеб покажется вкуснее пирога, — остудила сыновний пыл мама.

На следующий день, когда Жене принесли по четвертинке разных сортов хлеба, выяснили, что такое восхищение у брата вызвал обычный московский «бородинский» хлеб.

А Элла добавила по этому поводу:

— Он и чай так же хвалил в поезде: мол, такой вкусный чай! Почему, говорит, у нас дома такой невкусный, хоть и индийский? Потом выяснилось: дома он пьет чай без сахара, чтобы худеть, а в поезде попробовал вдруг с сахаром. Понятное дело, сладкие — и помои будут вкуснее горького индийского чая. Сидит на овощах и фруктах, все время голодный, а в гости куда-нибудь сходит, съест что-то человеческое — и целую неделю в себя не может прийти от кайфа!..

А что касается дальнейшей истории с Пугачевой и «Заклятьем» ... Женя на следующий день покрутил туда-сюда текст, попробовал по-пугачевски перестроить форму, попросил меня послушать и высказать свои соображения.

Я тогда брату сказал примерно следующее:

— Алла по-своему права, но ее вариант уходит еще дальше от поэтического оригинала, чем твой. Стихи изначально не предназначались для песни, и попытки урезать довольно объемную драматическую балладу-исповедь до четырех куплетов, да еще и произвольно переставленных, — это, наверное, то же, что пытаться сократить балет «Лебединое озеро» до одного «Танца маленьких лебедей». Данный драматический монолог — это выплеск энергии: стремительный, безудержный, отчаянный, возможно даже последний. Пугачева же предлагает не выплеск, а конкретное состояние, пребывание в отчаянии, но не движение в нем. Хотя, конечно, если ты ее правильно понял, а я — тебя. Не знаю, смотри сам... Но если идти по ее пути, нужно полностью отказаться от твоего замысла, изложенного в клавире. Отдай тогда весь текст и мелодическую строчку ей, и пусть она сделает все сама и по-своему. Но будет ли она этим заниматься? Если будет, то когда? Ты же ставишь на «Заклятье» в этом году, а не в 85-м или 90-м!..

В результате, сохранив все как было, брат решил сделать ставку не на чье-то, а на свое исполнение. И в дальнейшем эту песню запели другие артисты с авторского голоса (против чего, как я уже говорил, всегда до 1984 года выступал редакторско-авторский худсовет «Песни года» и особенно композиторы-песенники классики).

14 глава

Итак, Женя вступил в свой 3-й творческий период, в 1982 году, «обстрелянным бойцом», приобретшим опыт и славу, но и порастратившим в битвах прежнюю молодецкую удаль, растерявшим в пути друзей-соратников. И хоть этот, завершающий, этап не является однородным в своем музыкально-композиторском воплощении, однако в эстетическом и духовно-энергетическом планах я бы не стал выделять из него какие-либо годы и обособлять их, так же как не стану обособлять самый последний год жизни брата, который, теоретически, мог стать началом нового этапа, но, к великому сожалению, остался начальным только в предположительной перспективе.

Упомянув о растерянных в пути друзьях-соратниках, добавлю к сказанному, что, действительно, большинство Жениных исполнителей и соавторов предыдущего периода как-то незаметно отдалились от Мартынова, идя своими путями, и освободили место для других. Так, популярный эстонский певец Яак Йоала, очень хорошо записавший такие песни брата, как «Чудо любви», «Чайки над водой», «Песня о моей любви», «Натали», завоевавший с песней «Я тебе весь мир подарю» звание лауреата Сойотского фестиваля, после 1980 года стал искать новые пути самореализации и постепенно отошел от Жени, а затем и от советской эстрады вообще. Почти то же произошло и с его земляком, талантливым аранжировщиком Тынисом Кырвитсом. Погрузились в свои чисто литературные дела Давид Усманов (вспомните: «Соловьи поют, заливаются, но не все приметы сбываются...»), Игорь Кохановский («Налево — солнце, направо — дождик, а между ними — краса-дуга...»), Андрей Вознесенский («Начни сначала, пусть не везет подчас — не верь отчаянью, влюбись, как в первый раз!..»), Олег Гаджикасимов («На качелях ты опять со мной! Дай мне слово — быть моей весной!..»). Ушли из жизни Татьяна Коршилова («Кто сказал, что старятся песни? Кто сказал, что сердце не в счет?..»), а потом Владимир Харитонов («Ты скажи, скажи мне, вишня, почему любовь не вышла...»). Все реже приезжали к нам из-за рубежа Карел Готт, Лили Иванова, Ивица Шерфези, Мичел... Распались вокально-инструментальные ансамбли «Орэра», «Самоцветы», «Семеро молодых»... Изменилось многое и в чиновничьих, государственных структурах, порой не столь хорошо видимых стороннему глазу, как артистическое общество, но с не менее влиятельными деятелями в областях культуры и телерадиополитики, чем личности всенародно известные. В 1982 году умер Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев, и страна медленно и неотступно поползла в перестроечную эпоху, окончившуюся, как известно, крахом СССР. Смены лидеров страны тут же вызывали волны должностных смещений и структурных реорганизаций почти во всех государственных институтах, в частности — в министерствах культуры, комитетах по телевидению и радиовещанию, в отделах культуры, идеологии и пропаганды органов КПСС и ВЛКСМ, в издательствах, филармониях...

Примерно тогда же, в первой половине 80-х, произошел окончательный сдвиг технико-акустической стороны советской эстрады в электронно-синтезаторное качество. Со смертью крупнейшего отечественного музыканта, дирижера и композитора Юрия Васильевича Силантьева в 1983 году, звучание эстрадно-симфонической музыки стало приобретать все более архаический характер. Надо признать, однако, что оттенок архаичности или вторичности всегда был слышен в игре наших эстрадных оркестров. Но после Ю. В. Силантьева ни Александр Петухов, ни Александр Михайлов, ни, позже, Мурад Кажлаев — не смогли со своими коллективами подняться до уровня, отвечающего требованиям их времени. А ведь это были оркестры Всесоюзного радио и Центрального телевидения, дающие эфирный фон и озвучку всей эпохе, извините за высокопарность. Притом оркестры эстрадной музыки прибалтийских телерадиокомитетов, а также подобные коллективы Армении, Белоруссии, Украины и Ленинграда порой звучали «на голову выше» своих старших братьев из Москвы.

Евгений Мартынов был одним из последних эстрадных композиторов, чьи шлягеры, в большинстве своем, имели не электронно-ансамблевую аранжировку, а симфо-джазовую, эстрадно-симфоническую или электронно-симфоническую. Женя был влюблен в струнную, особенно скрипичную группу и одобрял присутствие в оркестре вокальной группы — прежде всего женской.

Когда ему нравилась аранжировка и когда удовлетворяло качество звучания оркестра, он по-дирижерски начинал жестикулировать руками и с улыбкой говорил окружающим:

— Рахманинов!.. Вторая симфония!.. — И далее, бывало, вырывалось наболевшее: — Какие тут могут быть разговоры об «электропогремушках» и «синтезаторных мыльницах», если играет симфонический оркестр — с живыми контрапунктами и тягучими педалями, дышащей агогикой и объемной динамикой?!.

А в минуты еще большего откровения можно было от брата услышать и такое:

— Как же я ненавижу все эти электрические «бензот-раблы»! Неужели вой электропилы, зуд бормашины, стук отбойного молотка, искусственные «хрюки» и «рыки» синтезаторов могут сравниться с живым оркестром, скрипками, медью, профессиональной партитурой? Недавно еще — какие были в оркестрах солисты, аранжировщики, дирижеры, барабанщики! Теперь же по студиям сплошь ходят мальчики с ритм-боксами* подмышками, с фузами да квакерами** в «дипломатах». «От фонаря», извините, у них вся аранжировка, но якобы «в голове» партитура. А на записи выясняется, что у ребят совсем образования нет и нот они вообще не знают. Аранжировщики-электронщики!.. Джино Ванелли послушали бы сначала, в «Теорию музыки» заглянули, да с проводами, наконец, разобрались — с Джеками, штекерами, переходниками, распайками, — в студии полсмены уходит на поиски «входа-выхода». Столько риторики о новой электронной эпохе, а попросишь красивый тембр найти на их электродрелях, то все «мегагу» какую-то предлагают!.. Артемьев, Рыбников, Тухманов, Зацепин тоже применяют электронику, ну так они, прежде всего, — суперпрофессионалы-композиторы, а потом уже электронщики. А эти новые аранжировщики все хотят на заводских, запрограммированных темброэф-фектах выехать...

Признаться, под этим ропотом — тогда — я, не задумываясь, подписался бы и сам. Женя во многом был прав, если знать, с каким трудом советская эстрада совершала техническое вхождение в новое электронное время. Ведь купить качественную электроаппаратуру или взять ее где-то напрокат, в совершенстве освоить — в те годы было большой проблемой. Не было, естественно, и соответствующих профессионалов-техников. Лет десять, наверное, вся эта сфера музыки находилась почти в самодеятельном состоянии. Специфика данной области музыкального творчества не позволяет осваивать инструменты в течение длительного времени: через пару лет новая техническая волна полностью низведет старые инструменты до архаики.

* Компьютер, имитирующий звучание ударной установки.

** Электрические гитарные приставки, преобразующие звук.

Брат вынужден был ориентироваться в этом «техновороте», хоть его поэтичной душе это было в тягость. В 1981 году он купил в Финляндии синтезатор первого поколения «Yamaha-CS-5», в 1982 году привез из Канады «Fender-piano». Если первый инструмент ему принес больше разочарования, чем удовлетворения, то второй он, можно сказать, любил и покупал не как кота в мешке, а осознанно, без колебаний заплатив за него 5000 долларов. Кроме того, брат привез из США гитарную приставку «Flanger-harmonizer», а также акустические инструменты: губную гармонику, губную клавишную «Мелодику», ударные «мелочи» и очень им любимый инструмент «chimes» — «китайские палочки» или «китайские колокольчики». За последним инструментом Женя охотился долго, так как здесь, в СССР, никто еще такового не имел и не мог даже подсказать точно, как он называется (хотя «самопальные» аналоги были в некоторых джаз-группах и ансамблях ударных инструментов). С 1985 года почти во всех фонограммах песен Евгения Мартынова можно услышать этот инструмент, по своей функции в оркестре близкий глис-сандирующей арфе, но удивительно гармонично сливающийся и с электроникой, и с симфоническим оркестром, и вообще с любыми инструментальными составами.

И тем не менее, повторюсь, в этом «электровале» брат чувствовал себя очень неуютно. Всеобщая гонка за модным акустическим звучанием фонограмм заставляла всех — и Женю в том числе — участвовать в «бегах», теряя в поверхностной, во многом пустой суете силы, время и нервы. Изменчивая мода и меняющиеся вкусы заставляли и музыкальную редактуру постоянно требовать от авторов «современности» звучания, дабы те не сошли с дистанции, уступив место молодым гонщикам. С 1985 года стали появляться «левые» студии звукозаписи с многоканальными магнитофонами, синтезаторами нового поколения и современной звукообработкой. Но доступ в эти места был открыт лишь некоторым, мало того, музыканты об этих точках умалчивали, дабы сохранить свои козыри и не допустить туда конкурентов, да и цены там были по тем временам «космическими». Таким образом, фонограммы стали записывать в обход худсоветам — в кардиологическом центре, мединституте, спортивном Олимпийском комплексе, на студии «Мелодия» по ночам, в каких-то физико-ядерно-оборонных институтах... Стали появляться простенькие полупрофессиональные студии в полуподвалах и на дому. Прошлое засилье художественных «советов-чистилищ» стало оборачиваться их полной неспособностью регулировать в эфире нахлынувший поток песенной продукции совершенно разного художественного и технического уровня. Интересно, что, натерпевшись в 70-х годах от всемогущих, теперь уже почти легендарных Советов всякой несправедливости, в новое время Женя не бросился с разбегу в «левый поток» и до конца жизни ни одной песни не записал в неофициальном заведении. Если я, например, все-таки вынужден был толкаться по всяким сомнительным студийкам, то Жене это было уже не к лицу, некстати, не к авторитету и не к вдохновению. Да и не ему одному. Более старшее поколение композиторов-песенников и эстрадных певцов, в конце 80-х —начале 90-х годов неожиданно для себя оказавшись «затюканным» и уличенным в «застойничестве», практически потеряло доступ в центральные студии звукозаписи и в условиях «побеждающей демократии» было не в состоянии донести свое творчество до слушателей, проигрывая в конкурентной борьбе агрессивному юному поколению, не отягощенному регалиями, комплексами и принципами — поколению уже даже не «эстрадников», а «представителей шоу-бизнеса».

Не нужно, однако, думать, что приведенные выше высказывания брата о музыкальной электронике выражают его принципиальное негативное отношение к ней и раскрывают его как ярого ретрограда и традиционалиста. Нет, Женины слова — это скорее возглас отчаяния, вызванный результатами неумелого использования электроники, неудовлетворенностью уровнем технического оснащения нашей эстрады, низкой профессиональностью исполнительских и инженерно-операторских кадров, работавших тогда в электронно-музыкальной сфере. Не будем забывать также, что Женя объединял в себе две ипостаси — композитора и певца, потому на третью — электронного аранжировщика — его просто не хватало.

Я назвал две, всем отлично известные творческие ипостаси брата, а ведь в советское время у артиста, деятеля культуры была еще одна, почти профессиональная сфера деятельности, вслух не называемая, — директорско-администраторская, забиравшая порой больше энергии и времени, чем основная творческая профессия. И успех или неуспех самых возвышенных начинаний в искусстве зависел во многом, а то и в основном, от природной или приобретенной продюсерской «жилки» самого деятеля. Женя эту жилку имел изначально — в отличие от многих талантливых коллег, не умевших как следует за себя постоять и «себя подать», прочувствовать ситуацию и, в зависимости от нее, проявить гибкость или настойчивость. Каждый идет своим путем: брат силой преодолевал барьеры и спешил реализовать свой творческий потенциал как можно скорее, для чего и впрягался в самопродюсерство, забиравшее львиную долю его энергии. А его менее удачливые в тот период коллеги-сверстники, возможно, предпочли не расходовать энергию на безуспешные для них конкурсные баталии, войны с худсоветами, вступление в Союз композиторов и тихо, сосредоточившись на художественных изысканиях, ждали более благоприятного времени, чтобы попытаться реализовать себя в новых условиях, хоть и с некоторым опозданием. Опять-таки, у каждого своя судьба, свой темперамент, своя стратегия и тактика. Женю нужно понять: он был не просто композитором, чьи сочинения могли ждать звездного часа годами, он был композитором-песенником, да еще и певцом, эстрадным артистом, чей «золотой» век — это молодость, а остальное время, говоря откровенно, — игра в молодость, более или менее успешная. И этот эстрадный профиль артистической индивидуальности заставлял брата форсировать процессы творческой самореализации, иногда даже в ущерб каким-то конкретным художественным результатам (Женя и сам это, случалось, признавал).

Посвятившие себя массовой культуре авторы и исполнители не могут всю жизнь успешно творить в одной стилистике и манере, явленных ими на свет однажды — в период их юности. Каждое поколение молодежи, входящей в зрелую жизнь, рождает только этому поколению свойственные моду, манеру, стиль, символику, язык. И формирование эстрадного деятеля всегда происходит в соответствии с его временем и его поколением. Музыковедами подмечено, что в популярной музыке творческая молодость и созвучность эпохе может растянуться до пяти-семи лет, не более. Далее эстрадный деятель вынужден с трудом вживаться в новую молодежную волну, агрессивно идущую на смену старой, порой просто сметающую на своем пути все, что вчера еще было модным и современным. Очень мало кто из «старых» может переродиться в «нового» и духовно, и телесно. Чаще удается преобразиться (тоже, однако, не многим) только внешне, умело манипулируя новой атрибутикой и вживаясь в современную поп-волну лишь формой, но отнюдь не содержанием.

Весь 3-й этап творчества брата, начиная с 1982 года, можно охарактеризовать как «вживание» в новые молодежные волны — их было две. И если в первой волне Мартынов все-таки смог ассимилироваться, хоть и был постоянно оттесняем с ведущих позиций, то вторая волна, начало которой по времени соответствовало наступлению перестроечного «черного» рока, примерно в 1988—1989 годах, повергла брата почти в растерянность. Тогда в творческом нокдауне оказались многие: постепенно сошли с композиторского эстрадного Олимпа, а потом и вовсе исчезли со сцены Зацепин, Тухманов и Паулс, покинули «высшую лигу» такие крупные фигуры, как М. Дунаевский, В. Ми-гуля, А. Мажуков, Ю. Саульский, А. Пахмутова, Г. Мовсесян, А. Морозов, О. Иванов, почти совсем смолкли классики.

Женя однажды исповедовался мне по телефону: — Вчера отработал в подмосковной «сборной солянке»*... Знаешь, публика становится какой-то все более чужой... Нельзя сказать, что я прохожу плохо... Но в зал лучше не вглядываться: глаза на тебя смотрят уже не те, лица тоже не родные, жвачку жуют, курят, разговаривают во время концерта, кричат что-то, ходят по залу... Правда, со мной выступали певцы и певицы какие-то левые — в цепях, полуголые, я даже имен их не знаю, а в зале такой гвалт и визг поднялся, что еле-еле милиция всех угомонила. Да, эта публика пришла уже не на Мартынова... Вот я и думаю: мы с тобой слушаем Уитни Хьюстон, Хулио Иглесиаса, Барбру Стрейзанд, восхищаемся их культурой пения и аранжировками песен, а ведь в нашей новой молодежной эстраде к этому даже тяги нет... Только что прослушал опять пластинку Ширли Бесси. Это ведь конец света! Можно сказать, что люди творчеством занимаются. А тут же мрак, что стало твориться! Толпа вчера ревет, на сцену лезет, милиция ее оттуда сбрасывает... Сумасшедший дом какой-то, и все!..

Как видим, затронутые мной вопросы, касающиеся стилистики песенного и инструментального аккомпанемента, записи фонограмм, использования электроники и компьютерной техники в эстрадной музыке, являются лишь надводной частью айсберга композиторских проблем. Основы же этих проблем, остающиеся для публики вне поля зрения и слуха, кроются в сферах экономики, идеологии и социологии, в частности в области взаимоотношений отцов и детей, сосуществования и преемственности (а также антагонизма) поколений.

* Так в артистическом мире называется концерт, в котором участвуют несколько разных артистов, друг с другом никак не связанных — ни сценически, ни стилистически, ни репертуарно, ни дружески и даже ни «граждански».

15 глава

Немного о Союзе композиторов — членом которого я, кстати, являюсь — и о взаимоотношениях брата с этой организацией.

С конца 70-х годов Женя серьезно задумался о вступлении в союз и стал планомерно двигаться к цели, взяв курс на максимально возможное сближение с организацией, объединявшей почти все профессиональные композиторские силы страны. Я выразился: «максимально возможное сближение». Да, эта «возможность» определялась, как правило, формальным наличием диплома о композиторском образовании. Если такового у композитора не имелось, то его вступление в творческий союз рассматривалось как исключительное явление. Тем не менее в союзе подобных исключений было немало, особенно в стане песенников. К тому же инициатива на привлечение Мартынова к работе этой мощной и авторитетной организации исходила и из самого Союза композиторов: Женю стали все более активно приглашать в концерты, организуемые песенной комиссией и Бюро пропаганды советской музыки, от чего эти концерты, разумеется, хуже не становились, а интерес к ним у публики увеличивался. Заслуженная популярность песен Евгения Мартынова постепенно делала свое дело в композиторской среде: как профессионала Женю признали практически все песенные авторитеты, почтительно здоровавшиеся с братом за руку и при встрече осыпавшие его комплиментами. Но до подачи заявления о приеме в союз дело дошло только в 1981 году, а реальное движение этого дела началось лишь в 1983-м.

Рекомендации для принятия Евгения Мартынова в члены творческой композиторской организации написали Марк Григорьевич Фрадкин и Никита Владимирович Богословский, довольно тепло относившиеся к Жене и его творчеству. Помню, брат рассказывал, что пригласили его однажды поучаствовать в шефском концерте где-то в Подмосковье ( кажется, в Наро-Фоминске). Принимали участие все московские песенники-классики, и каждый должен был выступать лишь с одной песней. Дошло дело до Мартынова. Спел он «Аленушку»... И неужели когда-либо и где-либо брата могли отпустить с одной песней?! Публика неистовствует, Женя то уходит за кулисы, то вновь возвращается поклониться. Аплодисменты и выкрики из зала — «Яблони!.. Лебединую!.. Соловьи поют, заливаются!..» — не смолкают уже около пяти минут. Брат садится наконец за рояль и под свой аккомпанемент выдает «Лебединую верность». Восторг в зале пуще прежнего!

Тут к сцене из-за кулис решительно подходит Н. В. Богословский и тихо, но сурово молвит безуспешно пытающемуся откланяться маэстро:

— Прекращай немедленно! На тебя и так все обозлены, а ты их дразнишь еще больше! Я тебя всячески хочу приблизить к союзу, ты же, как мальчишка, сам себя от него отдаляешь!

— А я тут при чем, Никита Владимирович? — от волнения всегда заикаясь, пытается возразить брат. — Вон что в зале творится! Не отпускают ведь...

— Ты бы лучше поинтересовался, что за кулисами творится и что будет твориться на твоем приемном обсуждении! Там теперь тебя быстро «отпустят», еще пинка под зад дадут за такие концерты'

Да я-то уже давно ушел... Только, слышите, ведущая опять на сцену вызывает.

— Женя! Уходи, пока не поздно, от греха подальше!.. Вот так-то будет лучше... А в зале поорут-поорут да перестанут. И ведущую твою не задавят, не бойся. Не им вступать в Союз композиторов, а тебе...

«А зачем вообще нужно было вступать в союз? — зададутся вопросом некоторые читатели. — Ведь можно же творить и без него, и вне его».

Действительно, Бах, Моцарт, Рахманинов не были членами творческих союзов, а музыку сочиняли не в пример, а словно в назидание всем «членам» (не в укор кому-либо сказано). Но у каждой эпохи свои законы и правила. Творческие союзы — это не только продукт сталинской деятельности. В том или другом виде подобные организации сейчас действуют во всех странах, где существует профессиональное художественное творчество. Внешнее отличие таких организаций в одной стране от им подобных в других странах определяется двумя основными факторами: уровнем государственного идеологического давления на творческие союзы и степенью той же государственной материальной поддержки, оказываемой союзам в целом и их членам в отдельности. В СССР на протяжении всего времени существования единых творческих союзов, пришедших на смену многим «раскольническим» организациям 20-х —30-х годов, оба этих фактора, как и все в сверхдержаве, действовали в режиме «сверх»: почти абсолютная заидеологизированность и исключительно государственные источники материальных ресурсов. Быть вне союза практически обозначало: пока не в союзе, но имею высшую цель — стать его членом; или уже не в союзе, потому что изгнан из него коллегами как недостойный и развратившийся.

Когда мы в 70-х —80-х годах приходили, полные надежд, со своими сочинениями в редакции и на худсоветы, первое, о чем нас спрашивали, было:

— Вы член Союза композиторов?

Хотя по нашему возрасту и так было понятно, что «нет», этот вопрос неизменно задавался с надлежащей строгостью, чтобы сразу поставить молодежь на свое место. И далее следовало почти соболезнование:

— Плохо. А песни ваши — на стихи членов Союза писателей?.. Не знаете?.. Так не знаете или не членов?..

Часто после такого предисловия музыку даже не слушали, а лишь пренебрежительно просматривали стихи и клавиры и многозначительно, не глядя в глаза, выдыхали:

— Работайте... У вас, юноша, еще все впереди.

Иногда, правда, «коса находила на камень» и подобные критиканы могли в свой адрес получить куда более резкий реверанс, чем их собственное хамство. Особенно когда творческий авторитет «затюканного юноши» был уже объективно признан. Так, например, не давали себя в обиду Юрий Антонов, Александр Градский, Георгий Мовсесян, многие авторы-исполнители и руководители популярных вокально-инструментальных ансамблей.

Я назвал Юрия Антонова — и вспомнил годовщину памяти брата, 3 сентября 1991 года. На новокунцевское кладбище тогда пришли многие Женины соратники: Андрей Дементьев, Роберт Рождественский, Иосиф Кобзон, Андрей Вознесенский, Георгий Мовсесян, Олег Иванов, Ксения Георгиади, Юрий Антонов... Может быть, оттого что я всегда любил песни Антонова, может быть, оттого что они нравились Жене и он их, случалось, наигрывал и напевал, может, от осознания факта скоротечности жизни и оттого, что не все в ней справедливо и так, как хотелось бы (подчеркну, дело было на кладбище), но что-то в моей груди всколыхнулось, подступило к горлу, и я подошел к Валерию Ивановичу Петрову — другу Жени в его последние годы жизни, заместителю председателя песенной комиссии Союза композиторов Москвы (а вскорости и ее председателю), стоявшему рядом с Антоновым и Ивановым.

— Валерий Иванович, можно Антонова, наконец, принять в Союз композиторов? — сразу, без вступления, заговорил я. — Если его песни не достойны союза, то что говорить обо всех остальных, и наших в том числе? Если он не профессионал — чьи песни двадцать лет уже на слуху у всех, — то кого тогда считать профессионалом-песенником?

— Да я никогда не рвался и не рвусь в ваш союз, — улыбаясь, перебил меня Юрий Михайлович. — Я ему не нужен — и он мне. Я без него счастлив — и он без меня!..

— А почему в Союз композиторов нужно «рваться» и «прорываться»? Хоть одного русского композитора можно принять по-человечески? Валерий Иванович, вы же теперь почти самый главный в песенной комиссии! Согласитесь, пребывание Антонова в нашем лагере — это честь не ему,- а нам! — продолжал я.

— Антонова мы просто обязаны взять, — вступил в разговор Олег Иванов. — И как бы сам Юра ни ухмылялся и ни уходил от разговора, этот вопрос сейчас можно и нужно решить, Валерий Иванович. Юра Антонов должен быть в союзе!..

Несколько растерянный, Валерий Иванович, прижав руки к груди, в сердцах произнес:

— А я что, против?.. Давай прямо завтра созвонимся... Юрий Михалыч, ты понял? И займемся этим вопросом. Только ты, пожалуйста, сам в сторону-то не уходи!..

Не знаю, как там было «завтра» или послезавтра и имел ли наш разговор какое-то практическое значение (помимо моего эмоционального выплеска), да только вскоре Юрий стал членом Союза композиторов. Вряд ли этот факт что-то прибавил ему в жизни, но в прежние, доперестроечные годы любой композитор сразу замечал потепление климата вокруг себя после получения красной «союзовской корочки». Эта корочка символизировала собой две стороны одной медали: первая — факт профессионального признания тебя композиторской элитой как своего коллеги, вторая — выход на определенные материальные блага (большей частью, однако, декларированные, чем гарантированные). Для кого какая из двух названных сторон была милее и важней — дело личностное и конкретное, но в советское время эта «медаль» имела объективно двустороннюю ценность. Хотя опять-таки следует оговориться: доступ к «пирогу» имели не многие, в основном придворная свита со своими семейными кланами. Все дележи и раздачи жилья, дачных участков, автомобилей и талонов на распродажу дефицита, распределение загранкомандировок и прочих благ происходили за закрытыми дверьми и без лишней огласки. Лично для нас, Мартыновых, эти двери так и не раскрылись, и нам выпало только со стороны наблюдать за вечной «тайно-шепотной» суетой придворных слуг, вносивших кого-то в какие-то списки или вычеркивавших снова же «кого-то» из тех списков.

Мы с Женей пару раз пытались, в шутку хотя бы, выяснить: что там они все время делят с таким озабоченным видом? Но ответы на наши почти «неуместные» вопросы были примерно следующими:

— А?.. Да это мы тут... так просто...

— Ну ясно, что просто, — понимающе разводили руками мы. — А нас-то можно куда-нибудь вписать, в очередь какую-нибудь? В самый конец хотя бы...

— Ой... Да тут, понимаете... было-то всего... Кончилось уже... Надо бы вам пораньше... чуть-чуть...

— Ну так впишите нас на «раньше», будем первыми, придет время.

— Да-а... гм... Мы ведь и сами не знаем... когда теперь, что и как... сколько... А вообще-то очередь у нас большая... Но очередности, правда, как таковой, нет... Заглядывайте... Позванивайте...

Технология вступления в творческую композиторскую организацию в «наше время», то есть в 70-е —80-е годы, была примерно следующей. Два члена Союза композиторов (желательно наиболее авторитетные) давали свои рекомендации при принятии в союз молодого композитора, подавшего личное заявление с просьбой о приеме его в члены Московской (или любой другой — по месту прописки) композиторской организации. Рекомендаторы, кроме того, писали рецензии на сочинения кандидата, предложенные им к прослушиванию. Жанровая комиссия (песенная, камерно-симфоническая, хоровая, джазовая и пр.) прослушивала и рассматривала приемное дело первой. Если результат обсуждения и голосования оказывался положительным, приемно-вступительные документы поступали в правление Московской (или другой, как я говорил — по месту прописки) организации Союза композиторов. В случае успешного прохождения дела здесь, оно вместе с протоколами предыдущих слушаний и обсуждений поднималось на республиканский уровень (для москвичей — в приемную комиссию СК России). Если голосование после прослушивания сочинений не выявляло негативной реакции комиссии, дело должно было попасть на утверждение в секретариат СК республики (для нас — РСФСР). И наконец, когда все эти барьеры оказывались пройденными, ожидало последнее утверждение — на секретариате Союза композиторов СССР.

На каждом из перечисленных этапов дело могло быть «завернуто» или (при менее трагичном повороте событий) направлено не в сторону вступления в СК, а в сторону временного членства в Музфонде — то есть условного, кандидатского членства в Союзе композиторов в течение двух лет с пересмотром вопроса о дальнейшем статусе по истечении кандидатского срока. Кроме того, на каждом этапе могло быть рекомендовано «переслушание», когда вступающего просили показать другие сочинения — более яркие или не консерваторские. Для поборников демократических идеалов интересно будет знать, что в приемных делах широко практиковалась апелляция. Композиторы, уверенные в своих творческих силах, нередко, в случае отказа в приеме какой-нибудь инстанцией, подавали апелляцию на пересмотр и повторное слушание своего дела в более высокую инстанцию и добивались успеха. При благоприятном стечении обстоятельств приемное дело могло «проскочить» через все комиссии и секретариаты за год и даже полгода, а при возникновении сложностей могло «застрять» на несколько лет, нуждаясь в «подталкивании» сверху ходатайствами и звонками (если вступающий мог таковые организовать) либо снизу собственными усилиями того же вступающего.

Женя первый этап прошел совсем гладко: песенная комиссия проголосовала единогласно «за». Далее дело обстояло посерьезнее: московское правление было всегда самой труднопроходимой «зоной». Композиторы, представляемые песенной комиссией на предмет вступления в союз, как правило, «рубились» именно московским правлением. До Мартынова из всех песенников, вступивших в союз через песенную комиссию, последним был Давид Тухманов, но и у него на московской стадии не обошлось без «шероховатостей». Перед решающим заседанием правления, в 1983 году, брат встретил в Доме композиторов группу беседовавших друг с другом старших коллег по перу.

— Ну, Женя, послезавтра решающая пятница, — участливо произнес М. Г. Фрадкин.

— Кровавая пятница, — уточнил В. И. Петров.

— Чья-то голова может и полететь, — добавил некто серьезный, затягиваясь сигаретным дымом.

— Ну что ж? Будем биться за своих до конца, — поддержал с улыбкой Ю. С. Саульский.

— Я думаю, Женя, все будет нормально, не волнуйся, — похлопал Мартынова по плечу Е. Н. Птичкин.

— С твоими-то песнями!..

— И все-таки пятница будет кровавой, — по-солдатски подвел итог В. И. Петров, бывший военный дирижер, сын генерала.

Но пятница, несмотря на некоторые «вражьи происки», оказалась счастливой для брата. И все последующие этапы, подобно московскому правлению, были пройдены гладко, хоть и потребовали некоей предварительной «проработки» (вроде артподготовки перед наступлением). 22 октября 1984 года Евгений Мартынов стал членом Союза Евгения Мартынова, выпущенному в свет издательством «Музыка» в 1986 году.

Вот эта небольшая аннотация, написанная Серафимом Сергеевичем по просьбе Жени.

Среди молодых композиторов мне наиболее близок по моим позициям в песне Евгений Мартынов. Е. Мартынов — не только композитор, он певец, артист, счастливо наделенный природным обаянием. Это все, конечно, помогает ему с успехом исполнять свои произведения. Я бы сказал, что наиболее значительные его песни — песни гражданского содержания, такие, как «Баллада о матери», «Отчий дом», «Встреча друзей», «Марш-воспоминание», «Земля цветов». Известны и многие лирические песни композитора: «Яблони в цвету», «Чудо любви», «Аленушка», «Эхо первой любви», «Заклятье»... Все они отмечены широтой лирического звучания — мелодия в них раскованна, красива.

Что можно пожелать Е. Мартынову? Вот сейчас стоит задача не только перед Мартыновым, но и перед всеми композиторами написать действительно массовую песню. Я бы очень хотел, чтобы такую песню создал и Евгений Мартынов. В этом я вижу перспективу его дальнейшего роста и желаю ему больших настоящих творческих успехов.

С. Туликов

Если быть объективным, то нужно заметить, что эта корректировка творчества в сторону гражданского звучания оказывала на композиторов чаще всего деструктивное воздействие, нежели вдохновляющее и творчески мобилизующее. Это не секрет и должно быть понятно всем. Ведь композиторов СССР, получив членский билет под номером 3430, подписанный, как и полагалось, Т. Н. Хренниковым.

Союзная баталия не была формальной, оторванной от творческого процесса кампанией. От кандидата на членство в творческом союзе требовалась четкая гражданская позиция, ясно прочитывающаяся в его сочинениях. Особенно откровенно требование гражданского звучания предъявлялось песенникам. Мало того, вступающему в союз ставилось в укор наличие в его творческом багаже шлягеров, песен шуточных, танцевально-молодежных, интимно-лирических. Проходящий вступительные инстанции песенник вынужден был временно воздерживаться от песен вышеуказанной тематики и популярной стилистики и демонстрировать свою творческую «зрелость», работая в патриотически-маршевом, лирико-гражданском и молодежно-воспитательном направлениях. Официальная идеологическая установка сверху была направлена на создание массовых песен высокого гражданского содержания, объединяющих все поколения и сословия советского общества. В пример, как эталон для подражания, приводились песни братьев Покрасс, М. Блантера, И. Дунаевского, Т. Хренникова, В. Мурадели, А. Долуханяна, С. Туликова, А. Пахмутовой. Установка, возможно, была хороша, но время таких песен, увы, заканчивалось — вместе с социалистическим энтузиазмом советского народа и его руководителей. Так или иначе, этот установочный жест по отношению к молодым композиторам, интересный в контексте мартыновской темы, открыто запечатлен и в предисловии-аннотации С. С. Туликова к сборнику песен

никакие установки и директивы не способны заставить лирика мастерски писать батально-эпические увертюры, как и, наоборот, баталиста сочинять утонченные ноктюрны. Художник может кардинально поменять свои философские, гражданские и эстетические взгляды, и это естественно вызовет смену стилистических и жанровых черт его творчества. Но без духовного импульса, без внутреннего переворота нельзя творческому человеку из пессимиста превратиться в оптимиста, из поэта-меланхолика — в оратора-трибуна.

По этому поводу мне вспомнился случай из личной композиторской практики. Показывал я в 1987 году на репертуарно-редакционной коллегии управления музыкальных учреждений Министерства культуры СССР пьесу для симфонического оркестра «Рассвет». И вот после прослушивания моего сочинения, а вернее, когда уже все разошлись, заместитель главного редактора коллегии говорит мне, улыбаясь:

— Что-то нынешние композиторы стали сочинять «Рассветы» да «Закаты»?.. А недавно нам вообще предлагали «Последний день Помпеи» и «Записки сумасшедшего»... Написали бы лучше какую-нибудь праздничную увертюру! Торжественную, радостную! И мы с удовольствием купили бы ее и рекомендовали к исполнению.

— Да-а, — озадаченно протянул я. — Где этот праздник? И где такое веселое торжество, которому можно с радостью посвятить соответствующую увертюру?

— И то верно. Да только у нас директива сверху: приобретать оптимистические произведения — в тон происходящей перестройке.

— Тогда вам нужен именно мой «Рассвет». Как сочинить сейчас что-то более оптимистичное? — попробовал я перевести разговор в шуточный тон.

— Рассвет — он везде рассвет. Понимаете? — в противовес мне вдруг слишком серьезно заговорила редакторша. — А нам нужно, чтобы была полная ассоциация с нашей перестройкой. С современной эпохой преобразований.

— Так это, извините, вам уже показывали — «Записки сумасшедшего» и «Последний день Помпеи». Вы сами только что говорили. Куда еще больше ассоциаций с современной эпохой? Все в точку, — уже почти смеясь, парировал я.

— Эх, молодежь-молодежь!.. Что с вами делать? — тоже засмеялась не хуже меня все понимающая замглавного. — Несерьезные вы люди, хоть и талантливые...

Да, установки тогда (как, между прочим, и сейчас) пронизывали все: творческие союзы, министерства, редакции радио и телевидения, печать... Если кто-то помнит, в середине 80-х было множество песен и телепередач с тематикой и названиями типа: «Фестиваль», «Карнавал», «Вернисаж», «Маскарад», «Ярмарка», «Бал», «Карусель»... Это была «высокая» установка заморочить людям головы внешней круговертью, отвлечь их мысли от актуальных, глубоких проблем, обступавших наше общество все более плотным кольцом. От артистов требовали «бодрячка», так же как в 1993 — 1996 годах требовали во что бы то ни стало «поддержать всенародно любимого президента». Если посмотреть на жизнь и творчество артиста с ракурсов ниспускаемых генеральных директив, то можно вообще сказать, что творческий путь деятеля культуры — это постоянное балансирование между старыми и новыми установками с целью «не вляпаться», но и «не упустить свой шанс».

Взятый братом курс на вступление в Союз композиторов заставил его с 1981 года творить в некоторой степени осторожно, дабы случайно не сотворить что-либо не вписывавшееся в «гражданскую установку». Пришлось даже написать несколько песен «ситуационных» (выражение Д. Д. Шостаковича), посвященных комсомолу, Фестивалю молодежи и студентов, 60-летию образования СССР. Женя эти опусы рассматривал как экспериментальные, совершенно трезво их оценивая и определяя им соответствующее место в ряду других своих песен.

Так или иначе, в октябре 1984 года он вздохнул немного облегченнее, взяв очередной форпост. Его стали теперь приглашать на творческие совещания и даже на редакционные художественные советы — в качестве «профессионального эксперта». Однако эта, по сути, околотворческая деятельность была брату не очень мила, и он всегда искал причины увильнуть от навязываемой ему роли судьи чьих-то сочинений, нося в груди тяжелые и противоречивые воспоминания о своих юношеских взаимоотношениях с подобными неформальными органами. Еще через 3 года Женю выбрали в члены бюро песенной комиссии Союза композиторов Москвы, что, впрочем, никак не отразилось на его постоянно молчаливом и скромном поведении во время заседаний и слушаний этой комиссии (порой очень бурных и многолюдных в прежние, советские времена). Если он что-то на заседаниях произносил, то лишь в тех случаях, когда именно его о чем-либо спрашивали, и чаще всего он норовил ответить шуткой, всегда подхватываемой дружным смехом братьев по перу. Отныне Женя стал неизменным и желанным участником всех мероприятий, проводимых песенной комиссией, — касалось ли это ответственных концертов, посвященных съездам и пленумам Союза композиторов, престижных творческих встреч с зарубежными коллегами или простых шефских выступлений перед тружениками заводов и фабрик, колхозов и совхозов, воинами, учащимися, ветеранами.

16 глава

Мне видится примечательным факт, что судьба позволяла брату добиваться всего с первого раза, с первого захода, с первой попытки, в срок, определенный им самим, — даже если это требовало больших усилий и длительного временного разбега, а то и просто удачи. Женя чувствовал тот удобный и, возможно, единственный момент, который мог привести к победе, и к нужному моменту он концентрировал свои усилия и все имеющиеся ресурсы (включая сторонние связи) для удачного исхода дела. В определенном смысле он был похож на штангиста, которому нужно воплотить плоды многолетних тренировок в три удачные подхода к штанге на официальном соревновании. Правда, концентрация усилий у брата была связана не столько с самими творческими процессами, сколько с делами «околотворческими» , способствовавшими или препятствовавшими реализации его композиторской и исполнительской потенции. Сами же процессы сочинения и исполнения были для него столь естественными, что внешне, казалось, не требовали вообще никаких усилий.

Так, Женя никогда не «вымучивал» мелодии своих песен, они рождались у него, как правило, сами собой, исподволь. За вдохновенными импровизациями на рояле он порой забывал свои мелодии, рождая их одну за другой, не записывая на ноты или магнитофон.

Однажды, в день какого-то праздника (и, откровенно говоря, после пары бокалов шампанского), Женя сел за свой красно-коричневый «Petrof» и стал наигрывать и напевать что-то «предпесенное», просившееся из души наружу. Тогда была очень популярна песня А. Зацепина в исполнении А. Пугачевой «Песенка про меня» — из кинофильма «Женщина, которая поет» (если помните, припев: «Так же, как все, как все, как все, я по земле хожу, хожу...»). У этой песни был очень мудреный для своего жанра размер в припеве: чередующиеся 5/4 и 4/4, то есть на слух нечетный размер в 9 долей сбивался привычным четным размером в 8 долей (или в 4 доли дважды). И вот я говорю Жене:

— А тебе слабо сочинить что-нибудь эдакое на девять или семь четвертей, как у Зацепина? Но чтобы слушалось и пелось также естественно, как у него.

— Элементарно, — улыбаясь, отвечает брат. — Считай вслух семь четвертей.

Я, подобно дирижеру, отсчитываю пустой семичетвертной такт, и Женя сразу начинает играть музыкальный период. Затем он его повторяет несколько раз, напевая стихотворную «рыбу» в этом необычном для современной песни размере:

Катится наша лодочка,

Катится вдаль по реченьке.

Ласково смотрит солнышко

На тебя...

Поимпровизировав минут пять на тему «лодочки» в размере «семь четвертей», перебивающемся шестью четвертями, Женя вдруг зевнул, встал из-за рояля и, устало потягиваясь, сказал:

— Все... Я пошел спать. Спокойной ночи.

Мне приглянулась, а точнее сказать, прислышалась только что напетая братом мелодия, и я набросал ее на нотную бумагу, сопроводив при этом гармонической цифровкой (так обычно делал и Женя, а я — по его примеру). Через несколько дней я наиграл и напел «Лодочку» ее автору, высказав при этом свое мнение, что из данного материала может получиться что-нибудь интересное.

Брат очень удивился услышанному и недоверчиво, с улыбкой,спросил:

— Это правда я сочинил?.. Точно?.. — И, услышав утвердительно-заверительные ответы, решительно взял с пюпитра мои нотные записи.

— Ну-ка, давай сюда свою тетрадь! Может, там много чего моего записано?.. Я тут, оказывается, сочиняю, а сам о том и не догадываюсь!..

Так необычно родилась мелодия песни «Встреча друзей», чуть позже подтекстованная Р. Рождественским. «Посидим по-хорошему, пусть виски запорошены...» А до запорошенных, седых висков брату дожить, увы, не довелось... Зато песня осталась. И ее любят и поют ветераны.

Как и процесс сочинения, исполнительство для брата тоже никогда не было в муку и в тягость. Подобным же, непринужденным, образом происходили и записи голоса в студии, профессионально называемые «наложениями». Первый дубль, как правило, оказывался лучше, естественнее и цельнее, чем дальнейшие попытки что-либо переписать и улучшить. Обычно постоянный Женин звукорежиссер Рафик Рагимов просил Женю порепетировать песню перед микрофоном, пропеть ее под несведенную фонограмму от начала до конца без остановок, а сам без уведомления включал красную кнопку «запись». Автор, естественно, хотел продемонстрировать звукорежиссеру свой замысел новой песни наиболее понятно, просто и совершенно и потому максимально выкладывался уже на этой стадии работы. Рафик быстро делал предварительную простую звукообработку голоса и давал Жене прослушать «тайно» записанный им вариант, не скрывая своего искреннего восхищения:

— Женя, отлично! Слушай... Все на месте — и интонация, и дикция, и манера, и верхушки, и форма, и кульминация. .. Я бы этот вариант оставил.

— Нет, Рафик, — азартно рвался в бой Женя, — давай поработаем. Поехали — все сначала, по куплету, останавливай меня, когда что не так. Давай построже со мной, у нас ведь еще три часа до конца смены.

— Как хочешь, — улыбался Раф, — но я этот вариант оставлю. Для себя, на память.

И Рафик был прав. После двух-трех часов добросовестной работы прослушивали несколько дублей, и чаще всего (если брат и его голос были здоровы, конечно) лучшим оказывался самый первый вариант.

— А чего ты, Женя, удивляешься? — делился своим звукорежиссерским опытом Рафик. — Ты же профессионал, тебе не подходит дебильный современный метод записи одной песни за три смены, по две ноты, по одному слову. Это солистов «фекально-менструальных» ансамблей (пользуюсь твоей терминологией!) пока запишешь, так весь азербайджанский мат про себя вспомнишь. После смены сам как выжатый лимон. Порой не поймешь, на каком языке они петь собираются: русские ребята, а по-русски чисто слова сказать не могут, все из себя «фирму» корчат. Представляешь, я их вынужден учить русские слова правильно выговаривать! Кошмар, да!..

Я уж не буду называть тех солистов и певцов, которые ненароком упоминались звукорежиссером и действительно вымучивали (и вымучивают) одну песню за 12 часов, в упорном труде складывая по звуку удобоваримый для слуха вариант. Не о них сейчас речь, хотя среди этих тружеников есть нынешние «звезды» эстрады, гордящиеся тем, что рождают свои «шедевры» в нечеловеческих, а вернее, непевческих муках. Профессиональные эстрадные музыканты хорошо знают имена псевдовокалистов, никогда на эстраде и в студии целиком песен не исполнявших, но зато преуспевших в производстве клипов.

Меня же всегда «умиляли» молодые исполнители, приходившие на запись совершенно неподготовленными, не знающими на память ни мелодии, ни слов. Весной 1989 года я записывал для музыкальной редакции радио свой лирический дуэт «Свет воспоминанья»: мужскую вокальную партию должен был исполнить брат, а женскую — популярная молодая певица (не хочу называть ее имя). К началу записи она, как водится, опоздала, дома над песней совершенно не работала, но была почему-то уверена, что сейчас же своим пением осчастливит всех присутствующих. Накануне мы с ней репетировали, и ее партия, как и песня в целом, показалась ей совсем простой, не требующей длительного впевания. Женя быстро, без особого труда записал мужскую партию и сидел в ожидании женского вокала. Когда стали записывать певицу, то стало очевидным или, правильнее сказать, «ухослышным», что она элементарно не справляется с материалом по всем показателям. И это было еще более отчетливо слышно при одновременном звучании ее голоса и уже записанного чистейшего Жениного пения, простого и искреннего по своей природе и подаче. Пришлось прекратить запись, но, чтобы никого не обижать, мы с редактором и звукорежиссером постарались сгладить конфуз, обосновав его разницей возрастов и манер исполнения двух популярных артистов. На следующую смену я пригласил более профессиональную, правда, менее популярную певицу — молодую и очень красивую. Удивительно, но история повторилась: и опоздание, и неподготовленность, и несостоятельность. Милая девушка поняла и прочувствовала сложившуюся ситуацию и после неудачной записи впредь не объявлялась, а я ее тоже потом никогда не видел и не слышал, хотя сделал с ней до того пару неплохих студийных записей. Чтобы больше не дергать брата, я решил эту песню тогда записать сам — с певицей, гораздо ответственнее отнесшейся к делу.

Ансамблевое и, в частности, дуэтное исполнение — дело непростое, и мало кто из эстрадных исполнителей силен в нем. Женя дважды, помимо вышеописанного случая, участвовал в дуэтных записях — с Ириной Понаровской и Анне Вески, — но петь в дуэте и в ансамбле на эстраде ему приходилось не единожды (особенно во время работы в Росконцерте). Брат легко аккомпанировал на фортепиано или аккордеоне всем артистам, с которыми выезжал за рубеж для встреч с соотечественниками, там живущими, и для поддержки спортсменов, выступавших на ответственных международных соревнованиях. Аккомпанируя, он одновременно мог легко подпеть вторым голосом самым различным певицам: Екатерине Шавриной, Валентине Толкуновой, Розе Рымбаевой, Кате Семеновой...

Брату, как правило, удавалось расположить к себе людей с первого контакта с ними. Он умел перейти барьер официальности и натянутости в отношениях с кем-либо незаметно, естественно и просто — к обоюдному облегчению и даже удовольствию сторон. Обращение к Жене по имени-отчеству не закрепилось ни в одной инстанции и ни в одной компании, с которыми ему пришлось иметь дело.

Валерий Иванович Петров, бывший в 80-х —начале 90-х годов заместителем главного редактора Главной редакции музыкальных программ Всесоюзного радио, вспоминал после смерти Жени:

— Его нельзя было не любить: настолько он был по-человечески красив, обаятелен, общителен и прост. Я поначалу обращался к нему по имени-отчеству, ведь он был так популярен, знаменит и авторитетен в песенно-композиторских кругах! А потом понял, что Евгений Григорьевич для меня как сын родной — просто Женя. — Вот так, просто и тепло — Женя — его называли все и при разговоре с ним, и во время разговоров о нем. Да и сам он всем представлялся не иначе как Женя Мартынов.

Это была уникальная Женина черта — легко находить контакт с людьми независимо от их возраста, должности, национальной принадлежности и социального происхождения. Мало того, к нему, как очень популярному артисту, всегда тянулись люди, и представить брата в обществе, но в одиночестве просто невозможно. И в отношениях со мной, когда между нами иногда возникали некоторые «трения», он всегда первым преодолевал грань молчаливого отчуждения, вызывавшего взаимный душевный дискомфорт, зная, что младший брат у него настырный и упертый и сам первый шаг навстречу не сделает.

Женя даже шутил в таких случаях, указывая на изображение Овна (или попросту — барана) в гороскопах:

— Вылитый Юрка!.. Смотри, как на тебя похож!.. И все, что написано, ну точь-в-точь про тебя!

А Элла согласно добавляла:

— А ты на Петуха посмотри и почитай про него в восточном гороскопе. Там еще больше сходства...

Брат же по гороскопам был Близнец и Крыса, а Элла — Водолей и Кабан. Их соответствие общим астрологическим характеристикам, наверное, тоже имеет место, хотя они подпадают еще и под влияния пограничных знаков: брат — созвездия Тельца, а Элла — созвездия Рыб. Кто доверяет зодиакальной премудрости, может почерпнуть соответствующие сведения о Евгении Мартынове и его супруге самостоятельно и, возможно, что-то для себя прояснит или откроет.

17 глава

Жизнь артиста. Со стороны она кажется такой красочной и беззаботной! Однако лишь самим артистам, творческим людям, а также их родным и близким ведомо, сколько порой несправедливости, обид и унижений случается человеку искусства испытывать в жизни, несмотря на, казалось бы, всенародную любовь к нему и объективное признание его таланта. В нашей матушке-России к артисту всегда, или время от времени, относились как к скомороху (причем и «верхи» и «низы», пусть даже зачастую неосознанно): ну-ка, повесели да потешь нас — начальников и чиновников, предпринимателей и трудящихся, народ и население разных мастей, — сидишь у государства на шее, в поле не пашешь, на заводе не вкалываешь, за танком не бегаешь и даже не торгуешь — и все недоволен, все норовишь песни грустные петь и режим хаять, упрямо уважения к себе и своему «творчеству» требуешь, лицедей никчемный!..

Почти закономерно, что у любой организации, празднующей, к примеру, свой юбилей, автотранспорт всегда находится, когда нужно привезти артиста из дома на концерт (посвященный этому юбилею), но после концерта и банкета на машинах развозят по домам лишь пьяное начальство, для которого данное мероприятие, собственно говоря, и устраивалось, а до «любимых» артистов уже никому, как правило, нет никакого дела. Все на банкете жаждут выпить, чокнувшись лично с человеком, известным каждому по телеэкрану. Однако, уговаривая любимца муз пить до дна, мало кто подумает о его завтрашнем рабочем дне (возможно, очень напряженном), о его семье, жене, родителях, детях, дожидающихся дома. Мало кто осознает, что появление певца вместе с женщиной на банкете или в ресторане вовсе не означает его намерения петь для хмельной публики и благодарно осушать те бутылки коньяка, которые богатые господа и товарищи «с соседнего стола» имели наглость прислать в подарок «артистическому столу», сделав эдакий барский жест...

Однажды в ресторане «София» привязалась к Жене какая-то выпившая поклонница: спой для нее «Лебединую верность», и все тут! Брат долго и вежливо объяснял ей, что зашел в ресторан просто покушать, очень устал и, по правде, не к месту и некстати ему вдруг запеть в предприятии общественного питания.

Она в результате так оскорбилась, что, забыв о своих любовных излияниях, произносимых в Женин адрес еще минуту назад, вдруг со злостью и корявой гримасой выдавила из себя:

— Тоже мне Шаляпин! Да я таких Шаляпиных видала, блин!..

Далее метрдотелю пришлось ее удерживать и в конце концов вообще выпроводить на улицу.

Был еще и такой случай. Женя вместе с супругой оформлял багаж перед отлетом в Тбилиси. К ним подошел работник аэропорта «Внуково», якобы издали узнавший Мартынова, и стал буквально со слезами на глазах восхищаться творчеством любимого певца и композитора. Растрогавшись вконец, он напоследок извинился и умоляюще попросил разрешения самому отнести Женин багаж в самолет.

Элла рассказывала потом:

— Мы настолько были тронуты таким бескорыстным жестом, что не имели никаких сомнений в искренности товарища в летной форме.

И только в Тбилиси, придя в гостиницу и открыв настораживающе полегчавший чемодан, мы обнаружили, что в нашем багаже хорошо порылись, забрав все более-менее ценное — даже марлевые рубашки и простую футболку.

В противовес этому, хочу вспомнить другой случай. 1985 год, Канада... Женя вместе с хоккейной сборной СССР ожидал посадки в самолет Оттава — Москва. Международная обстановка была напряженная: «холодная война», обострение отношений с США и все такое прочее, если кто помнит. Рейс задерживался. Вдруг внезапно объявили, что самолет подан и нужно срочно бежать на посадку! Как так вышло, — но Женя в суматохе забыл один из своих чемоданов: простой, с молнией вместо замка, полный детских вещей для Сережки! Оставил прямо в зале ожидания, понадеявшись на кого-то, кто был налегке. На следующий день в «Шереметьеве» опечаленному брату пришлось, откровенно говоря, без надежд на положительный исход, писать заявление с соответствующими объяснениями, связываться с Оттавой, укорять себя в нерасторопности... А еще через день чемодан в целости-сохранности был доставлен в Москву — на удивление владельцу и таможенникам, а также на радость и потеху младенцу-Сереньке, для которого, как было сказано, чемодан с игрушками и обновками предназначался!

Произошла с Женей в 1978 году и такая, мягко выражаясь, неприятная история. Отужинал он однажды в ресторане «София» — на этот раз без сотрапезников, наедине с собой (я уже говорил, что подобное случалось крайне редко). Расплатился с официанткой и собирался было уходить. И вдруг подходит к нему разгоряченный поклонник — лет тридцати, неопределенной национальности.

— Евгений!.. Извините, не знаю вашего отчества...

— Ничего, — вставая, отвечает брат, — можно без отчества.

— Отлично. Вы для меня!..

Короче, речи привычные, ситуация знакомая. Но дальше поворот следующий:

— У меня сегодня родилась дочь. Мы с женой решили назвать ее в вашу честь — Евгенией. Знаете, я так счастлив!.. И хочу вместе с вами выпить.

Женя от души поздравил молодого отца, поблагодарил его за оказанную ему честь и предложение выпить и попытался все же уйти.

Но тот продолжал:

— Евгений, вы знаете песню Тома Джонса «Дилайла»?

— Ну-у! Еще бы! Это моя любимая песня. И певец самый любимый.

— Ха-ха!.. Это классно! Там же словно про меня поется: про то, как у отца родилась дочка и он назвал ее Лай-лой! Ну или про что-то в этом роде. «Му, my, ту, Delilah!..» А я назвал свою дочь Евгенией! И вот, надо же, вас встретил! Это судьба! Я вас хочу угостить, Евгений! Не откажите, я очень вас прошу!..

Тут уж брат не в силах был устоять: повстречал почти родную душу! Почему бы и впрямь не выпить с хорошим человеком по бокалу шампанского? Тем более у него такая радость!.. Тот сидел неподалеку и воодушевлено потащил Женю к своему пустовавшему столику. Женя, будучи совсем трезвым, негромко произнес соответствующий данному случаю тост, чокнулись, выпили... А что было дальше, он потом вспомнить не мог: все вокруг поплыло и закружилось.

Швейцар рассказывал, что тот молодой человек, никогда ранее в «Софии» не бывавший, вывел под руку качающегося Мартынова из ресторана и повел его куда-то за угол... На следующий день Женя очнулся в сыром подвале, в совершенно незнакомом ему месте, без золотого перстня (приятного напоминания о «Братиславской лире»), швейцарских часов, кожаной куртки, американского ремня и, конечно же, без денег. Когда старший лейтенант милиции выяснял в ресторане подробности случившегося, то и метрдотель, и официантка говорили, что очень удивились, увидев пьяным Мартынова, буквально 5 минут назад пребывавшего в идеально трезвом состоянии и собиравшегося уходить домой. Кто был тот «молодой отец» неопределенной национальности, никто не знал, и после никто и никогда его здесь, разумеется, не видел.

На удивленные, а для милиционера наивные Женины вопросы, чего могли ему подлить или подсыпать в бокал, старший лейтенант, улыбаясь, отвечал:

— Женя, в жизни всякое бывает! Успокойся. Мы-то с криминальным миром каждый день сталкиваемся. У них такое разнообразное меню для столь доверчивых людей, как ты! Считай, что тебе капитально повезло: жив, здоров... А все, что украли, ты себе уже новое купил. Мы его, конечно, будем искать... Но ты сам теперь будь поумней! От их напитков можно в следующий раз не подняться.

Вот такая приключилась « Дилайла».

Помню, в конце 70-х брат в течение года получал письма «из зоны» от «пропащего зэка по кличке Трубач», как тот подписывался и как его якобы прозвали «на зоне» за громкий, почти трубный храп во время сна. Трубач оповещал, что скоро должен выйти на свободу и, как только это произойдет, он приедет в Москву к своему любимому певцу Мартынову — за помощью и денежной поддержкой на первое время. Для начала ему нужно было «немного» — тысяч двадцать, чтобы стать на ноги. А потом он все вернет с процентами и даже может взять любимого певца в свое дело: там доля Мартынова за начальную поддержку будет такой, что больше музыканту ни петь, ни играть, ни сочинять не придется! С каждым новым письмом предвкушение свободы и долгожданной встречи в Москве становилось все более агонизирующим, планы на будущее были однозначно шизофреничными. Накал напряжения в письмах возрастал, и было понятно, что Трубач сознательно нагнетает давление на психику своего любимца по принципу «чаплинских афиш» (перед прокатом новых фильмов Чарли Чаплина, как рассказывают, применялось такое рекламное действо: у кинотеатра выставлялся большой рекламный щит, на котором рисовали трость и подписывали: «СКОРО»; через несколько дней на этом же щите пририсовывали пару башмаков и дописывали: «ЕДЕТ»; еще через несколько дней дорисовывали шляпу-котелок и добавляли: «К НАМ»; потом на щите появлялись усики с бровями и имя «ЧАРЛИ»; и на самой последней стадии, когда ожидание и предвкушение достигало апогея, на афише наконец дорисовывали фигуру и лицо знаменитого артиста и дописывали его фамилию «ЧАПЛИН»). Женя показал первые 3 письма своим друзьям из уголовного розыска. Те навели справки, отдали письма эксперту — и успокоили брата: письмена были не из зоны и писал их не зэк. Это была московская работа, и отправлялось «зэков-ское творчество» из Подмосковья. «Зонные» письма всегда прочитываются специальными сотрудниками (во всяком случае, так было в недавние годы) и отправляются в конвертах определенного образца, с соответствующим штемпелем. Будь в них подобное содержание, их бы сразу «завернули обратно» этому же Трубачу. Но, так или иначе, письма приходили, и их кто-то злорадно сочинял, трудился, стараясь доставить певцу побольше радости и удовольствия от общения с «истинным ценителем» его таланта, желая вдохновить артиста на высокое творчество и духовно поддержать его в трудах, поисках и дерзаниях.

Многие люди думают, что известному человеку, тем более артисту, все готовы оказать услугу, что перед ним все двери распахиваются сами собой. Это, увы, не так. Если стало больше друзей, значит, стало больше врагов. Если артиста кто-то боготворит, значит, кто-то его на дух не переносит. И эти перепады от белого к черному и от любви к ненависти знакомы каждому популярному артисту, а также любому известному человеку и сколько-нибудь значительному деятелю, независимо от сферы его деятельности.

Мне вспомнился случай, происшедший в 1989 году с народным артистом СССР Евгением Леоновым, образно и впечатляюще рассказанный Николаем Караченцовым. Загруженный съемками, весь в актерских делах, Николай Петрович после репетиции в театре Ленинского комсомола прибежал на студию грамзаписи наложить голос на фонограмму моей песни. Я спросил его тогда, почему он как-то не в духе сегодня?

— Да, — ответил популярный артист, — не могу понять, что с людьми происходит. Все вокруг по-волчьи озлоблены друг на друга, недоброжелательны, надменно-циничны. Я в таком энергетическом поле чувствую себя как не в своей тарелке.

Подчеркну, это происходило еще только в 1989 году. Тогда, словно весной, едва распускались «цветочки» на посаженных перестройкой заморских демократических деревьях, и никому не было ведомо, что за плоды вскорости созреют на диковинных тех деревах.

Сделав пару вокально-распевочных упражнений, Николай Петрович продолжил со вздохом:

— Вот сейчас разговаривал с Евгением Павловичем Леоновым. Милейший человек! Наверно, самый любимый в народе из всех актеров. И представляешь, он не смог приехать вовремя в Москву из Пырловки: ему билета на Пыр-ловском железнодорожном вокзале не дали!.. В кассе был, как всегда, «лом», он подошел к окошку дежурного по вокзалу. Виновато улыбаясь, тихо представился и попросил посодействовать ему в билетно-транспортной проблеме, так как завтра у него репетиция и спектакль в театре. А эта кобра из окошка отвечает: «Все билеты — в кассе и приобретаются в порядке живой очереди»! Он ей совсем робко: «Извиняюсь, красавица, за надоедливость. Рожа у меня всем знакомая, вон — и так уже весь вокзал пялится. Нестерпимо мне это, хочется куда-нибудь спрятаться. В очереди меня вообще засмеют, там ведь человек шестьдесят стоит, уже гогочут, пальцем сюда показывают... Может быть, войдете в положение бедного артиста? А?..» И стерва эта, войдя в положение артиста, изрыгнула: «Рожу нужно иметь человеческую, это раз! А два — я вообще ненавижу артистов, шутов, клоунов и прочих дураков! А вас так больше всех остальных!» Представляешь!.. Это она кому сказала?! Евгению Леонову! Его же нормальный человек вообще не в состоянии обидеть: он ведь как ребенок, сама доброта и наивность... Я не знаю, как он смог это нечеловеческое хамство выдержать: недавно из больницы, весь еще на таблетках, с его-то ранимостью, да и возраст... Эх!.. А ты, Юра, спрашиваешь, почему я не в духе?..

Нечаянно наткнувшись на такую «любовь», известный человек не рискнет еще раз обращаться к незнакомым людям за содействием, а предпочтет «проверенный вариант», даже если при этом придется, например, из одного конца Москвы ехать в другой. Эксцессы, подобные вышеописанному, приключались и с Мартыновым. Так, однажды вечером брату нужно было срочно купить бутылку шампанского: после записи на радио выяснилось, что у редактора день рождения, но по служебным обязанностям ему предстояло пробыть на работе допоздна. В славные времена развитого социализма, как мы знаем, с прилавков магазинов периодически что-то куда-то пропадало. Тогда пропали алкогольные напитки. Велев редактору подождать 15 минут, Женя на такси заглянул в один магазин, другой, третий... Ничего подходящего в нужном плане там не наличествовало. Подъехали к «Софии»: как нарочно, санитарный день! Тронулись дальше, к центру. Тут в глаза бросилась вывеска ресторана, директор которого неделю назад, при случайном знакомстве, любезно зазывал брата к себе на чай, вручив при этом свою визитку. Вот хорошо, визитка на месте — лежит в записной книжке с тех пор, как ее туда положили! Женя решительно подошел к входу в ресторан и постучался в запертую стеклянную дверь. Человек десять, стоявших у двери в тоскливом ожидании свободного столика, дружно глянули исподлобья, не скрывая своего неудовольствия от появления шустрого конкурента на желанное место. Однако швейцар, с той стороны, сразу узнал Женино, не раз виденное на телеэкране лицо и тут же, как часовой, отворил дверь, впуская артиста и властным голосом оповещая всех остальных: «Столик заказан!» Артист, однако, тут же предупредил, что забежал на минутку, и спросил, где у них сидит директор. Фамилия директора была простая — Иванов, потому я ее и запомнил. Но теперь в кабинете директора искомого Иванова не оказалось. А гордо восседавшая в директорском кресле орлиноносая, пепельно-крашеная блондинка серьезно заявила:

— Иванов здесь больше не работает. Так что можете выбросить его визитку в мусорную урну. А в чем, собственно говоря, дело?

Женя, как всегда приветливо и просто, объяснил причину своего визита: ведь кроме бутылки шампанского ему от орлиноносой ничего не нужно было.

Ответная реакция была столь неожиданной, что ошеломила брата, без преувеличения, на несколько дней:

— Здесь вам не винный погреб и не забегаловка! Кто вас сюда пустил?!. Ну-ка, выйдите сейчас же отсюда! Как вы посмели войти без очереди?!. Иванов им свои визитки пораздавал! Он с артистами на короткой ноге! Ваш Иванов уже допелся и доплясался! Освободите ресторан!..

Изумленный брат пробовал что-то вставить в шквалом обрушившуюся гневную тираду. Но было бесполезно: пепельно-крашеная демонстративно подняла «хай» и решила самолично сопроводить артиста к выходу, норовя выпроводить его почти что за руку. Первая, естественная, мужская реакция на женский крик — ретироваться, отступить (что Женя инстинктивно сделал). Вторая, следующая реакция, на крик несмолкающий и дурной, — рукоприкладство (прости, господи!). Может быть, орлиноносая хотела таким своеобразным, крикливым образом сразу утвердиться на новом месте, может, она Иванова очень не любила (как выяснилось потом, сама она имела фамилию Михайловская — тоже, кстати, простую), но ее неврастеничное хамство перешло границу мужского терпения. У выхода из ресторана брат, оправившись от дебютного нокдауна, применил наконец «ограниченную» мужскую силу и тут же выдал Михайловской такого «смачного» мата, что та, открыв рот, замерла!.. Однако через несколько секунд ее крик снова долетел до окна отъезжающего Жениного такси. Она что-то истерично орала про жалобы куда следует, про песни, про Союз композиторов, про Иванова и забегаловку, про очередь и совесть... За шампанским пришлось отправиться с непоправимо дурным настроением на край Москвы — в свою, «проверенную» точку.

А на следующий день брат обзванивал знакомых милиционеров, прося у них на полчаса... автомат. Иначе, объяснял он, Михайловская не одного Иванова со свету сживет — всем Ивановым будет «крышка».

— Нет, если я ее не пристрелю, давление мое не нормализуется, — вещал брат друзьям по телефону. — И с ними надо только автоматом или, еще лучше, пулеметом! Как чапаевская Анка делала.

— Женя, выбрось из головы эту дуру, — успокаивал оскорбленного артиста Жора Лебедянский, капитан ОБХСС*. - Я на своей должности столько крика и рыданий слышал от подобных Михайловских! Подожди, пусть она поработает пару месяцев. Мы ей потом такую ревизию устроим, что ни автомат, ни пулемет не понадобится! Она у меня будет, стоя на коленях, твои песни горланить!.. А ты говоришь: автомат.

Автомат с пулеметом — это, конечно, «черный юмор». Но орлиноносая и пепельно-крашеная Михайловская действительно выбила брата из колеи на неделю (это уж точно), а может даже — и на две. Для творческих нервов подобные перипетии безболезненно не проходят. Так же как небезболезненно прошел для брата и другой случай, похожий на предыдущий. Во время телевизионных съемок в концертной студии «Останкино» к нему подошла женщина средних лет и представилась главным музыкальным редактором радиокомитета не то Марийской, не то Мордовской АССР (да простят Евгения Мартынова и меня вместе с ним граждане этих республик за нашу забывчивость и неразборчивость).

* ОБХСС — Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности (молодой читатель, возможно, расшифровки этой аббревиатуры не знает).

Выразив свое восхищение Жениным творчеством, редактор попросила брата, если будет возможность, выслать ей записи его новых песен, так как в их фонотеку из Москвы песен Мартынова почему-то не присылают. Свой адрес и телефон она написала на пригласительном билете в концертную студию. Женя обещал помочь ей в этом вопросе, но билет с записанными координатами, к сожалению, потерял где-то за кулисами в процессе переодеваний и общений с коллегами, редакторами и поклонниками. Запомнив искреннюю просьбу красивой женщины и данное ей обещание, брат тем не менее не мог точно вспомнить ее нерусского имени и, главное, названия республики, в которую предстояло послать фонограммы: Марийская или Мордовская — какая-то из них. Не долго думая, Женя узнал через Госкомитет по телерадиовещанию СССР адреса радиокомитетов этих двух республик и послал по большой магнитофонной бобине с записями своих песен в оба адреса, снабдив бандероли коротенькими записками-комментариями. Через две недели от одного адресата пришла обратная бандероль с Жениной бобиной и коротким письмом, написанным в таком возмущенном тоне, словно сочинял его знаменитый государственный обвинитель А. Я. Вышинский и адресовал злостному врагу Советской власти.

Приблизительное содержание письма было таковым:

Как Вам не стыдно распространять свои песенки, минуя государственные органы распространения? Вы и так уже заполонили все! Скоро включить утюг будет страшно: оттуда зазвучит Ваш голос! Если бы Ваши песни были достойны, их бы нам прислали из Москвы по официальному каналу, как все другие, а если они пошлы или несовершенны, тут уж, извините, помочь никто не сможет. И вообще, наше радиовещание призвано пропагандироватъ творчество своих, республиканских, авторов, а не московских. Я сообщу куда следует о Вашей постыдной деятельности, будьте в том уверены!

Столь «доброжелательное» письмецо, мягко говоря, подпортило брату настроение. Впрочем, всего лишь на один день. На следующий же день пришло послание из другого радиокомитета — письмо совершенно противоположного тона, восторженное, благодарственное и приветственное. К нему были приложены стихи местных поэтов, которые предлагались Жене в качестве текстов для его будущих песен. Это, наверное, еще одна иллюстрация закона сохранения энергии в единой энергосистеме: если где-нибудь температура понизилась, значит, где-то она должна повыситься.

Брат не был (слава богам!) «задавленным», «невыездным» артистом, потому не знал многих трудностей и унижений, известных некоторым его коллегам. А в эту категорию можно было «вляпаться» совершенно случайно и без каких-либо поводов к тому. Удивляться тут нечему, если знать, что в списке попавших в немилость власти Жениных современников были, например, такие популярнейшие и в политическом смысле безобидные имена, как Валерий Ободзинский, Галина Ненашева, Юрий Антонов, Нина Бродская, Александр Градский... На рубеже 70-х — 80-х годов я учился в консерватории, живя в общежитии (хотя ночевал чаще всего у брата), и знаю, как бдительно сотрудники КГБ выслеживали среди студентов кандидатов в отщепенцы. Агенты внедрялись в консерваторскую среду в качестве совершенно официальных, правда, бездарных студентов, занимали должности председателей студсовета и профкома, секретарей комитета комсомола, жили среди нас, выпивали и танцевали вместе с нами, влезали в души и даже постели. А потом составляли списки: кто из наших дружит с иностранцами, у кого с иностранца-

ми любовные связи, кто собирается вступить с ними в брак и тем самым «предать Родину»... Все более-менее заметные студенты подвергались «оперативной разработке на предмет возможного предательства». Впоследствии я по своим, близким к КГБ, каналам узнал имена этих разведчиков-оперативников, обхаживавших и меня на всем протяжении моей учебы в Москве. Благодаря им, к удивлению своему и Жениному, я по результатам спецпроверки, длившейся 10 месяцев, оказался «неблагонадежной личностью, активно общающейся с иностранцами». Такого определения хватило, чтобы моя кандидатура стала по политическим соображениям не годной для работы в молодом Кремлевском оркестре, куда после консерватории и службы в армии меня рекомендовали авторитетные люди, в том числе и брат.

Приставали очень вежливые комитетчики и к Евгению Григорьевичу, несколько лет терпеливо доказывая ему, что если русский артист сотрудничает с органами, то в этом ничего постыдного и его порочащего нет. Они по-своему, конечно, были правы, но Женя ловко уходил от их домогательств, каждый раз переводя встречи и разговоры с ними в обычные застолья и выпивки, сопровождавшиеся песнями и веселыми анекдотами. Может быть, в результате совершенно очевидной Жениной простоты и открытости личные общения чекистов с братом перешли в обычные приятельские, а в паре случаев даже дружеские взаимоотношения, не касающиеся каких-либо дел, связанных с госбезопасностью.

18 глава

Проблемы «пробивания» песен в эфир я уже отчасти касался. Ей можно было бы посвятить отдельную книгу. Ведь битва за эфир, особенно за телеэкран, — характерная черта современной борьбы за жизнь на всех уровнях — от артистического до политического. Поход за эфирной победой — это сегодняшний путь сквозь огонь, воду и медные трубы. И как бы ни лукавили некоторые, заявляя, что им эфир не нужен, что они и без него известны, — они известны в любом случае благодаря все тому же ненавистному «ящику», в котором нет места всем, в котором даже избранным тесно, а порой просто невыносимо. Какие только силы не участвуют в борьбе, чтобы одному артисту помочь «влезть» в телепрограмму, а другому помочь «выпасть» оттуда! Все, до самого верхнего эшелона власти, порой оказываются задействованными, например, в битвах за «Песню года» или за праздничные концерты в Кремле. Как будто своих — политических, хозяйственных, военных — проблем у правительственных чиновников не хватает.

Почти как суровый приговор судьбы можно было в 70-е —80-е годы расценивать изречения, исходившие из уст «высшей» редактуры гостелерадио и касающиеся Евгения Мартынова. Например, такие: «Ждановой не нравится ямка на твоем подбородке»; или: «Черненко сказала, что ты слишком поправился»; или вот еще: «Лапин терпеть не может эту певицу, хоть она и поет твою хорошую песню»; а вот какая отповедь — «Народу нравится — это, извините, еще ничего не значит, мы должны наш народ воспитывать»; оригинален и следующий сказ: «Черкасов сказал, что, если ты, Женя, настаиваешь, он — по дружбе — готов отснять тебя с новой песней, только в эфир ты с ней все равно не попадешь»; и напоследок самое, наверное, глубокое изречение из слыханных мной: «Стелла Ивановна говорит, что у Мартынова лицо не артиста, а приказчика, и до революции ему бы в полосатых штанах в трактире служить». Как мы знаем, последнее высказывание глубоко запало в душу и самому Мартынову, если оно, произнесенное в 1976 году, вспомнилось брату в 1990-м, запечатлевшись, таким образом, в его публицистических записках.

Время бежит, многое в жизни меняется, да мало что в разгар перестройки поменялось в лучшую сторону. К 1990 году высшая власть словно махнула рукой на музыкальный эфир, культуру, эстраду... Наконец-то! Однако не тут-то было: власть в эфире перешла к людям попроще, но с обширными меркантильными интересами. Она незаметно рассосалась, утекла как вода между пальцев — от когда-то «высоких» главных редакторов куда-то вниз, к младшим, которые стали полными хозрасчетными хозяевами своих передач: к ним не подступиться, до них не дозвониться, им ничего не надо, у них уже давно (на год вперед) все сверстано. Советы не проводятся, письма телезрителей и радиослушателей из редакций мешками выносятся в пункты приема макулатуры — для получения талонов на дефицитные товары*. Я не случайно, уже в который раз, отклонился немного в сторону от конкретного биографического стержня, — я сделал это для того, чтобы было легче понять то положение, в котором когда-то находились и в 1990 году оказались артисты эстрады и авторы-песенники.

Женя настолько близко принимал к сердцу все, что происходило с песней в эфире, что порой не мог смотреть и слушать теле- и радиоконцерты, говоря по этому поводу:

— Или я уже ничего не понимаю, или они там все с ума посходили.

Да, в 1975 году авторам «Лебединой верности» удалось убедить главного музыкального редактора ЦТ, что фраза «Улететь в края далекие лебедь не мог» никак не соотносится с проблемой еврейской эмиграции из СССР. А в разгар перестройки буквально все в двух последних записанных Мартыновым песнях уже не выдерживало критики музыкального редактора и ассистента режиссера. Особенно «уязвимыми» были тексты (хотя в вопросах профессиональной оценки литературного материала и музыкальный редактор, и ассистент режиссера компетентны постольку-поскольку).

* В советский период, взрослые читатели помнят, за сданную макулатуру выдавали талоны на льготное приобретение дефицитных товаров.

— «Марьина роща — мой край хлебосольный», «жизнь вспоминаем, чаи попиваем», «я пирогов напекла», «сережки из злата-серебра», «наряды, шаль с кружевами»... Женя! Посмотри вокруг! О чем ты поешь? В магазинах нет ни муки, ни сахара, ни соли, ни дрожжей, ни чая — для пирогов и чаепитий. Нет ни злата-серебра, ни нарядов, тем более с кружевами! Кому сейчас нужны твои «васильковые глаза» и женские красоты, цветы и птицы, верная любовь, «синева» и «студеная вода»? В стране проституция и рэкет, инфляция и девальвация, отравленные реки и радиационные фоны, приближающийся голод и разруха!.. — отчитывали Евгения Мартынова Саша с Яшей.

Они же посоветовали брату взять в качестве примера для себя опусы Макаревича или Добрынина. То есть определиться: или уходить в политико-социальные мудрствования, или с размаху вляпаться в кабацкую «удаль молодецкую», но только не застревать где-то посередине.

Крутя баранку автомобиля по дороге на концерт, Женя, помню, рассказал все это и добавил задумчиво:

— Может быть, действительно написать для них что-нибудь такое, о чем они просят?.. Они ведь меня этим Ма-каревичем достали уже!

— А чего?.. — подхватил «хорошую» идею ехавший с нами попутчик-конферансье. — Разве может Мартынов что-либо путное сочинить? Вот Макаревич или Шантрапович — это совсем другое дело! Сотвори чего-нибудь в их высоком стиле, и желательно на стихи некоего там Блохмана, Штейнвшица или Шикльклопера. Это будет класс! Им точно понравится.

Древнегреческая поэтесса Сапфо на упреки, подобные вышеприведенным, — упреки в несозвучности ее творчества современной ей «эпической» эпохе — ответила стихами: «Жребий мой — быть в солнечный свет и красоту влюбленной!»

Теперь очевидно — таков был и жребий Евгения Мартынова, композитора и певца, до последнего дыхания верившего, что на красоте, гармонии и вдохновении держится мир...

Но исторические циклы не подвластны человеческой воле: реальность ломала, и брат все более озадаченно делился со мной по телефону раздумьями:

— Как будем дальше жить? Надо что-то делать... Я сегодня опять был в Останкино — все «облажали». Может быть, мы с тобой вправду чего-то не понимаем? Беляев из КГБ убежден, что они от меня взяток ждут. Говорит, что компьютер, который они поставили якобы для подсчета писем, на самом деле считает только деньги. Не знаю, как там другие, но я до сих пор никому ничего за эфир не платил, и у меня открыто — вроде — никто ничего не просил... Во всяком случае, дальше так унижаться невозможно: позавчера показал песни режиссеру, он послал меня к главному редактору, тот — к музыкальному редактору, а у последней не нашлось времени послушать две песни. Вчера целый день сидел в редакции, у всех на виду ждал ее, она же вообще не появилась. Сегодня договорились встретиться в 12 часов — она пришла после трех... Стыдно, я — музыкант с высшим образованием, лауреат стольких конкурсов, премий и «Песен года», член Союза композиторов, в конце концов, и не могу представить людям песню в таком виде, в котором ее сочинил, пою и чувствую!.. Я уже устал от всего этого. Мои нервы не выдерживают... Не пойму только, каким образом наша новомодная, хрипящая, оборванная и безграмотная братия влезает в экран, совсем не имея музыкального образования, обходя конкурсы и худсоветы? Ведь большинство из нынешних «рок-бардов» и «шоуменов» элементарно профнепригодны! Или там действительно уже все продано и раскуплено?.. Да, странно все, что вокруг происходит... А самое главное — стыдно. Стыдно среди этого бурлящего дерьма толкаться, почти что кулаками отстаивая право своему... творчеству — хотел найти слово поскромнее — на место в эфире. Стыдно мне в 42 года думать, как удружить двадцатилетней девочке-редактору к Восьмому марта, не есть ни мяса ни хлеба, чтобы режиссеру не показалось мое лицо полным, до бесконечности править с редактором тексты и по пять раз перенакладывать с новыми словами голос, выпрашивать у мальчиков для записей на «Мелодии» синтезаторы и ритм-боксы, которыми и так должны быть оснащены все профессиональные студии!.. Стыдно мне, Юра, вместо музыки, в 42 года заниматься всей этой хренотенью. Я уже устал, так больше жить нельзя...

Женя признавался, что раньше был убежден: имей он столичное композиторское образование, все его дела двигались бы легче и быстрее. Потому и заботился он когда-то о моем наисовершеннейшем профессиональном обучении. Но, убедившись на моем же примере, что ни самая высшая школа, ни раннее членство в Союзе композиторов не избавляют композитора от общей для всех рутины унижений и далекой от творчества толкотни по редакциям, брат засомневался, стоит ли ему учить музыке сына.

Вначале в шутку, а затем уже и всерьез, он все чаще говаривал:

— Я с музыкой, наверно, буду скоро завязывать. И Сережку ни за что в это болото не отдам. Пусть будет кем угодно, только не музыкантом!..

Как я уже говорил, брат часто бывал за границей. Но испытывал ли он желание эмигрировать? До 1988 года однозначно — нет, хотя при встречах с Женей его бывшие соотечественники, преуспевшие за рубежом, всегда убеждали брата порвать с «совком» как можно скорее, пока еще молод. Женя, однако, предпочитал трезво смотреть в глаза правде и понимал, что успех его выступлений в цивилизованных капиталистических странах — это успех у нашей же, эмигрантской, ностальгирующей публики. И все выступления советских эстрадных авторитетов «там» фактически не поднимаются на уровень сколько-нибудь заметных культурных событий для западных стран. Потому, в отличие от других отечественных звезд, восторженно рассказывавших по приезде «оттуда» о своих триумфальных концертах, Мартынов, участвовавший в тех же или подобных концертах и имевший успех не меньший, чем другие наши «асы», предпочитал «не гнать понтяру», как он сам выражался.

С 1988 года брату стали предлагать длительные контракты (на несколько месяцев, полгода, год), и на очень заманчивых условиях. Эти условия были привлекательны, правда, лишь в материальном отношении, а в духовном (если это понятие сейчас уместно в контексте рыночных реформ) все предложения в основном сводились к гастрольным шоу-программам типа «Новая русская поп-культура» — по ресторанам, клубам, зонам отдыха, для тех же бывших соотечественников. Женя — поначалу с улыбкой относившийся к подобным перспективам, — глядя на все то, что происходит на родине, постепенно стал серьезно задумываться над зарубежными проектами. В частности, интересны были итальянские и испанские предложения, и в последний год жизни брат часто поговаривал о возможности их реализации. Одной из основных причин нерешительности, сдерживавшей его пыл в отношении западных перспектив, была неопределенность положения инвалидов-родителей, одиноко старевших в неблизком городе Артемовске. Родительская проблема переплеталась и с неопределенностью моего состояния: я никак не мог выйти на материально-обеспеченный уровень жизни в столице и потому не был твердой опорой отцу и матери во все более ухудшавшихся условиях «перестроечной» жизни.

На мои провокационно-демагогичные заявления, что нужно отсюда «рвать к своим», в германские, белые страны, где еще живы понятия «раса», «народ» и исходящие из них «государство» и «порядок», Женя почти всегда отвечал так:

— А ты о родителях подумал? Как они здесь сами останутся?.. Да и нас там никто не ждет: я в «европах» бывал, и знаю, уж поверь мне. А белых там, кстати, не больше чем здесь, а то и поменьше.

Однако в конце жизни, будучи в издерганном, озадаченном состоянии, брат и сам нередко поговаривал, вполголоса, словно себе же:

— Да, нужно что-то делать. Здесь оставаться больше нельзя.

Но я-то хорошо знал брата: на длительное концертное турне он еще мог «расколоться», а на эмиграцию — никогда! Не «эмигрировал» он и из партии, когда оттуда побежали все идеологи коммунизма: не по душе и не к лицу была брату меркантильная суета бывших ленинцев. Да и такие понятия, как «верность» и «предательство», для брата не были пустыми словами — они были его сутью и его болью.

Кто не знает, что такое жизнь артиста, тому, вероятно, покажется неожиданной смерть в 42 года, тот не сможет даже отдаленно представить себе ту усталость, которую порой испытывает живущий творчеством человек, — усталость от, казалось бы, легко преодолеваемых препятствий. Сколько духовной и физической энергии нужно истратить, чтобы свою тоску материализовать в мелодию, мелодию — в песню, песню очертить на нотной бумаге и — наконец воплотить в фонограммном звучании и телевизионном видении! А помимо того — доносить эту песню с концертной эстрады: каждый раз заново и каждый раз, независимо от количества слушателей в зале, технически совершенно, выворачивая душу наизнанку, не разделяя публику на столичную и провинциальную!

И, видать, не случаен тот факт, что примерно в одном возрасте покинули наш мир такие непохожие друг на друга артисты, как Элвис Пресли, Джо Дассен, Клод Франсуа, Джон Леннон, Владимир Высоцкий, Андрей Миронов, Олег Даль, Юрий Богатырев... Евгений Мартынов... Ведь при всей своей непохожести и даже противоположности друг другу, перечисленные мной артисты (а их список можно продолжать и продолжать), словно заговоренные, не смогли пересечь рубеж «41 — 44»... Нет, не случайно умирают талантливые люди в молодом возрасте, в расцвете сил, имея, на первый взгляд, все необходимое для долгой и счастливой жизни. Ведь все-таки любая случайность, ставшая причиной смерти, по-своему закономерна.

Мне не забыть ту «потерянность», «загнанность» душевного состояния брата в 89-м —90-м годах, словно специально подогреваемую со всех сторон участливыми воздыханиями: «не то сейчас надо писать», «не этого ждут люди», «совок канул в Лету, назад дороги нет»... Помню, работает на кухне Женин трехпрограммник, как всегда включен «Маяк», брат задумчиво пьет свой крепкий чай с медом. В эфире запел какой-то явно пьяный (на трезвое ухо) голос, хриплый и грубый.

Женя задумчиво, словно через силу, набирает телефон Валерия Ивановича Петрова (зам. главного музыкального редактора на радио — я о нем уже не раз упоминал) и после короткого приветствия, смеясь и чуть заикаясь, молвит:

— Валерий Иванович, вот вы сетовали на то, что я в «Белой сирени» пошлость сочинил, просили, чтобы подобную безвкусицу я больше не приносил на радио. А вы включите «Маяк», послушайте, там у вас вообще пьяный какой-то горланит.

Валерий Иванович включает «Маяк»: точно, судя по голосу — пьяный или бандит. Он тут же заходит в соседний кабинет — к главному музыкальному редактору «Маяка» Нэлли Юсуфовне Алекперовой: включите, мол, послушайте. Та включает, слушает, вызывает младшего редактора, ответственного за музыкальный эфир в тот день, — Ольгу Г. (не хочу называть ее фамилию по причине того, что пребываю не в дружеских с ней отношениях):

— Оля, как это понимать? Что это за пьянь поет в эфире?

— Это не пьянь, — отвечает Оля. — Это Александр Кальянов, звукорежиссер Аллы Пугачевой.

— Ну так пусть себе звукорежиссирует на здоровье! А к пению-то он какое отношение имеет?

— Он?.. Никакого. Понимаете, он инвалид, у него нога не сгибается... А голос — вот такой вот... хриплый...

— Ты на совете это показывала?

— Нет... Я думала, песня хорошая, по телевизору уже звучала... Инвалид все-таки... У Пугачевой... Нога...

Через 5 минут несколько озадаченный Петров звонит Жене:

— Женя, успокойся: это был не пьяный. Это инвалид, звукорежиссер Аллы Пугачевой. У него голос такой хриплый, нога не сгибается. Тут ничего не поделаешь. Редактор говорит, что очень талантливый человек. Совсем не бандит и не алкоголик, как мы думали поначалу, и даже не выпивший.

— Ну раз не выпивший, значит, точно — талантливый! — смеясь, отвечает брат. — Тут среднего быть не может: или талантливый, или пьяный.

Да простит меня А. Кальянов, если что не так сказал. Никаких претензий к нему я не имею, ничего плохого мне или брату он не сделал, а рассказал я все это просто как быль, связанную с темой настоящего повествования.

Правда, смехом дело не всегда заканчивалось. Так, в 1989 году снялся Женя в концертной телепрограмме у режиссера В. С. Черкасова (не помню названия той программы). Перед эфиром выяснилось: Женин номер в общую канву «не вписался» по причине того, что брат поправился и не очень хорошо якобы выглядел на экране — режиссер это «обнаружил» при монтаже программы. Смотрит, значит, Женя по телевизору программу, в которую не вписался и, соответственно, не попал. В разгар действа на сцене вдруг появилось «нечто толстое» и стало, припевая и пританцовывая, с себя снимать штаны, мучая при этом микрофонную стойку: то размахивая ею над головой, то бросая ее на пол, то наступая на нее ногами, то буцая ее, словно футбольный мяч. Дело, кстати, происходило в воскресенье, днем, а в субботу вечером Женя был оповещен об «отбое».

— Виктор Сергеевич, — устало звонит брат режиссеру, — вы говорите, что я поправился, для экрана уже не гожусь. А это что за боров сейчас без штанов по сцене бегает?

— Женя, это не боров, — добродушно отвечает режиссер, — это Крылов. Он такой толстый и есть. Что с него взять? В этом его прелесть. И незачем тебе сравнивать себя с ним. Ты же Мартынов! С тебя совершенно другой спрос!..

(Да извинит меня и С. Крылов за упоминание о нем всуе!)

Продолжения разговора не последовало. Брат швырнул телефонный аппарат в телевизор, чудом не разбив при этом экран, удалился в другую комнату и через несколько минут набрал мой номер телефона:

— Приветик. Чем занимаешься?.. Слушай, у тебя коньяк есть? Я давно уже дома ничего не держу, а тут последнее время что-то сердце ломить стало...

19 глава

Сердце побаливало и раньше. Такая реакция главного мотора организма всегда являлась ответом на какие-то нервные перегрузки. Хронических болезней за братом не числилось. Хотя однажды, после концерта в Звездном городке, друзья-космонавты посоветовали Жене пройти в их клинике реабилитационно-оздоровительный курс с целью очистки организма от внутренних биоэнергетических шлаков, укрепления нервной и сердечно-сосудистой систем, а также для детального обследования состояния здоровья. И брат прошел этот курс, проведя в больнице полтора месяца. Это было зимой 1988 года. Толстая нотная тетрадь, взятая в клинику чистой, к концу «клинического» срока оказалась почти полностью исписанной нотами, стихотворными набросками, гармонической цифровкой и просто интересными, почти философскими мыслями. Взял с собой Женя и поэтические сборники, среди них был томик есенинских стихов.

Выйдя из больницы, брат очень хорошо себя чувствовал, в течение полугода не брал в рот ни успокоительных, ни сердечных средств, ни капли спиртного. Однако, как мы с ним тогда шутили, от себя уйти еще можно, а от советской действительности не уйдешь! Со временем снова на столе появились корвалол, валокордин, валидол, димедрол, валерианка, различные коробочки и пузырьки с какими-то сложными названиями. Женя работал, не сбавляя оборотов: выступал, сочинял, записывал, снимался, но... Но сам понимал, что в окружающем его перестроечном контексте он все более теряется, словно чьей-то невидимой рукой отодвигается в сторону — в сторону от аудитории, от музыки, от творчества, от идеала. Внешне, в обществе, оставаясь привычно-веселым, простым и добродушным парнем, брат внутри себя был неспокоен: он мучительно анализировал, искал, боролся. Надеялся... Я это знаю, потому что мы с ним строили много совместных планов на будущее. Мы готовились к совместной работе над «полуакадемическим» по стилю, песенным аудиоальбомом, где в качестве инструментального аккомпаниатора должен был выступать один лишь струнный симфонический оркестр, без меди и ритм-группы. Кроме того, я уже начал заниматься аранжировкой двух новых Жениных песен — «Жить привыкаю без тебя» и «Сыпь, тальянка, звонко!» (на стихи М. Танича и С. Есенина). Брат, как всегда, кипел, торопился; о домашних делах не забывал; чем мог, родным помогал...

А мне опять вспомнилась очередная Женина шутка, часто повторяемая им в последние месяцы жизни (извиняюсь, если кому-то покажется обилие шуток не совсем уместным). Женя, перефразировав известную идеологическую формулу современной эпохи, так излагал суть происходивших процессов:

— Современная эпоха ознаменована борьбой двух систем — социалистической и... нервной. Первая пока что побеждает.

Сейчас, по прошествии времени, стало всем очевидно, что первая система победила, хотя является она вовсе не социалистической. Истинное ее название — антирусская. Такова же и суть ее. Женя это чувствовал сердцем. Я понимал разумом. Чувствовать и пропускать сквозь сердце — тяжелее, чем сухо констатировать факты холодным рассудком. Я все чаще заставал брата в состоянии «на взводе». Люди искусства, спортсмены или политики хорошо знают, что такое быть постоянно или долго «на взводе», когда снять нервное напряжение, неизбежное в часы ответственных официальных выступлений, не удается затем ни ночью — для сна, ни в праздники — для отдыха (хотя для артистов именно в праздничные дни — разгар работы). Не секрет, что порой в таких случаях приходится прибегать и к ударным дозам транквилизаторов, и к снотворным, и к алкоголю, и даже к наркотикам. Это состояние, сознательно загоняемое внутрь и потому становящееся почти хроническим, исподволь, незаметно делает свое черное, разрушительное для организма дело.

В последний год жизни брат часто жаловался:

— Не сплю по ночам, не берет снотворное! От него уже и парит, и трясет, а уснуть не могу! Не знаю, что делать...

Конечно, ничего для здоровья не проходит даром. И за все вчерашние успехи, достигнутые в изматывающей борьбе, доставшиеся ценой большого (не всегда видимого со стороны) физического и психического напряжения, организм сегодня или завтра предъявит человеку счет. И потому, может быть, судьба брата была до конца последовательна и по-своему логична, а смерть в 42 года... закономерна (как ни печально, жестоко, даже бесчеловечно это осознавать и писать).

Да, судьба позволяла Жене брать все этапные барьеры сразу. И свой последний барьер он преодолел также с первой попытки: без фальстарта, при прыжке даже не задев планку, не оставив никому каких-либо надежд, без всякой неопределенности...

Накануне того памятного, трагического понедельника, неожиданно резко разделившего мое восприятие действительности на «до» и «после», ничего из ряда вон выходящего в жизни Жениной, моей и всей мартыновской семьи не произошло. Женя с Эллой и Сережкой только что вернулись из туристской поездки в Венгрию. Я тоже неделю назад приехал из Дома творчества композиторов в Боржоми. Отец с мамой ко времени Жениной турпоездки прибыли из Донбасса в Москву: сыновний дом посторожить, Юрку немножко поддержать, а после Эллу чуть-чуть разгрузить по хозяйству да с внуком погулять.

В воскресенье, 2 сентября, около шести часов вечера Женя на такси заезжал второпях ко мне, на несколько минут. Я тогда снимал однокомнатную квартиру у метро «Нахимовский проспект», что было не очень далеко от Жениного дома на улице Академика Пилюгина (недалеко — по московским меркам, конечно). Брат с женой направлялись в гости, и им нужно было прихватить с собой чего-нибудь спиртного. У меня же это спиртное водилось всегда: наверное, потому, что сам я был к нему довольно равнодушен, но покупал на всякий случай, про запас, когда случайно в магазине набредал на алкогольно-дефицитный продукт. Женя быстро осмотрел предложенный мной ассортимент и остановил свой выбор на бутылке «Советского» шампанского и коньяке «Арагви».

— Уже надо бежать, не люблю опаздывать, — глянув на часы, серьезно сказал брат. — Сколько я тебе должен?

— Какие проблемы? Ничего не должен, — ответили.

— Ну тогда, может, я тебе завтра отдам? Ты же придешь завтра?

— Наверно.

— Ладно, полетел. До завтра.

И взяв бутылки, брат направился к выходу. Но в дверях он вдруг обернулся, снова поставил бутылки и, как-то непонятно улыбнувшись, произнес, словно попросил:

— Нет. Лучше давай я тебе сегодня отдам...

Держа двадцатипятирублевую купюру и закрывая за братом дверь на замок, я остался с чувством таким же непонятным, какой была Женина улыбка, виденная мной в последний раз...

Итак, утром 3 сентября Женя выскочил из дому и отсутствовал, наверное, полтора часа. Мама хлопотала на кухне с борщом, отец, готовый к поездке в глазную клинику, высматривал Женю с балкона, Элла встала поздно и занималась утренним туалетом. Самый младший Мартынов в это время загорал в Крыму вместе с бабушкой Верой и дедушкой Костей. Я же был у себя: еще валялся в постели с тяжелой головой, собираясь окончательно проснуться, но, так как лег спать только на рассвете, никак не мог подняться резво. За все время Жениного отсутствия телефон в его доме ни разу не дал о себе знать.

И вот раздался телефонный звонок.

— Здравствуйте. Это квартира Мартынова? Милиция вас беспокоит, сто восьмидесятое отделение.

— Да. Это мама Жени.

— Да?.. Ну ладно... Мы вам чуть позже перезвоним.

— А что, случилось что-нибудь?

— Гм... Как вам сказать? Вы Евгения давно видели?

— Часа полтора назад. Он собирался скоро вернуться. С машиной у него что-то не в порядке.

— Да, мы знаем это. Он к нам где-то тогда же и заходил, сам рассказывал... И вот несчастье такое...

— Что, с Женей случилось что-то?!

— Да...

— Что случилось? Где он сейчас?!

— Гм... Должно быть, в больнице.

— Так что же с ним?! Жив он хоть?!.

— Да... Мы вам перезвоним сейчас. Все выясним и перезвоним чуть позже. Успокойтесь, пожалуйста...

Мама тут же взволнованно позвонила мне: с Женей что-то случилось, приезжай скорей! Прошло 10 минут, 15, 20... Ждать новостей от милиции стало невмоготу. Отец пошел сам: отделение милиции находилось совсем рядом, и путь к нему был по силам отцу с его слабым зрением. Но вот каков был путь обратно, представить просто жутко: в милиции отцу сказали правду, как солдаты солдату, сказали тихо, ясно, просто и сурово.

Опустив глаза и обняв за плечи старого фронтовика, видавшего в жизни столько горя и смертей, что хватило бы на множество поколений, милиционеры не стали кривить душой и на растерянные вопросы отца ответили:

— Умер, отец... Женя... умер... Никаких недоразумений тут быть не может... Вот дежурная машина только что вернулась с объекта, ребята своими глазами все видели: сами «Скорую помощь» вызывали, сами труп, то есть Женю, гм... на носилки клали, сами свидетелей опрашивали и протокол составляли — вот он... Эх!.. Крепись, батя.

Плачущий, еще не успевший осознать в полной мере всю трагичность случившегося, отец прибежал домой. «Женя умер» — эти страшные, непонятные, невозможные слова вдруг прозвучали в Женином доме! Прозвучали в стенах, в сердцах, в умах — и тут же были отринуты. Отринуты всей человеческой сутью: этого не может быть, это ошибка, недоразумение!.. Конечно же! Ну попал в аварию, ну покалечился, ну все, что угодно!.. Но только не то, о чем сказали в милиции! Эти слова просто не могут находиться рядом друг с другом: Женя и... умер! Нет!.. Надо что-то делать! Надо Юрке позвонить скорее: он должен разобраться в этом недоразумении!

Юрка после первого звонка был готов к неприятностям, но никак не к горю. Я внутренне даже успел посетовать на то, что разбиваются мои планы на день. Второй звонок заставил меня выскочить из дому с мокрой, только что вымытой головой, почти силой остановить первую же подвернувшуюся под руку машину и умолить водителя отвезти меня к гостинице «Спорт» (это рядом с Жениным домом) как раз за тот самый четвертной, который брат отдал мне вчера, забрав коньяк и шампанское. Не стану описывать душераздирающую атмосферу шока, которую я встретил в Женином доме: она и так должна быть понятна любому нормальному человеку. Вызвав на дом врача Центральной поликлиники МВД Антонину Павловну Воронкову, друга нашей семьи, я между тем решил во всем убедиться сам: мало ли что... Мы с Эллой пошли в милицию, там узнали, куда «Скорая» отвезла Женю (слово «труп», звучавшее из милицейских уст, мы отбрасывали от своего сознания инстинктивно и намеренно — одновременно) . Мы сели в такси и приехали в приемное отделение Института скорой помощи им. Н. В. Склифосовского. Три года до того мне пришлось иметь дело с клиникой этого института по причине несчастья, случившегося с моей девушкой. Тогда все закончилось благополучно (слава богам!), и теперь я решил обратиться за помощью и содействием к тогдашнему благодетелю, «счастливому» для меня врачу, хоть он работал в совершенно другом отделении — токсикологическом. Но, к моей досаде, для Михаила Владимировича Кутушова тот понедельник был выходным после круглосуточного воскресного дежурства. Замедляя шаг, идя какими-то обходными путями, словно пытаясь увернуться от неотступного рока или хотя бы отдалить его, мы с Эллой таки пришли, затаив дыхание, в патолого-анатомическое отделение — к тому страшному для всякого живого человека месту, именуемому «моргом», куда (как было зафиксировано в клиническом журнале поступлений) в «11 часов 55 минут был доставлен труп Мартынова Евгения Григорьевича». Элла, сморщившись и замотав головой, наотрез отказалась спуститься вместе со мной на лифте в подземное хранилище безжизненных человеческих тел. Но я не терял надежды на чудо до тех пор, пока не увидел на кушетке накрытое белой простыней тело брата, а вернее, его лицо, показанное мне безучастными ко всему санитарами, — чистое, наивное, красивое и спокойное... Когда я поднялся снова наверх, Элла не стала меня ни о чем спрашивать, ей все было понятно по моему виду, и только слезы снова потекли из ее глаз...

Только теперь и только здесь я наконец впустил в свою душу эти слова: «Женя умер». Только теперь и только здесь я принял их как факт, как объективную реальность — во всей ее жестокости, неотвратимости и непоправимости. Мы с Эллой молча брели «в никуда» по проспекту Мира, и я вдруг впервые в жизни сердцем почувствовал ту прозрачную и зыбкую грань между «был» и «не стало», о которой ранее много читал и рассуждал и которую теперь изведал своим личным горем. Вокруг кипела жизнь, гудели машины, спешили куда-то люди... Все было как всегда, как будто ничего не произошло: мир не пошатнулся и ничему не удивился... Меня не будет и каждого вокруг не станет — жизнь не остановится, и солнце не погаснет. Часы Вселенной идут своим ходом, не обращая никакого внимания на наши мелочно-человеческие трагедии. Гибнут цивилизации, уходят в небытие народы, но для Космоса в этом нет никакой трагедии и никакой катастрофы! А горькие людские слезы при таких параллелях воспринимаются никчемными, смешными и вообще неуместными. Что они перед Вечностью? И что наши ничтожные земные проекты перед необъятным и непостижимым творчеством Создателя?!.

Однако реальность земного бытия быстро опустила меня с высоких размышлений о космических парадоксах к моему личному — маленькому и необъятному — человеческому горю. Первым, кому мы с Эллой привезли свою страшную новость, был Валерий Иванович Петров. Он взял на себя начальную стадию мучительной кампании по организации похорон, тотчас включил в работу Союз композиторов и его Музыкальный фонд. К некоторому облегчению, сразу же объявился Саша Серов. Зная, что Женина машина неисправна, он предоставил в наше полное распоряжение свой автомобиль вместе с шофером — на все предпохоронные дни и любые последующие. И действительно, со вторника до пятницы я был загружен организационно-похоронными делами с раннего утра до позднего вечера и все это время провел в разъездах на Сашиной машине. Мои попытки вызвонить кого-либо из Жениных авторитетных друзей или «властных меценатов», увы, не увенчались успехом: все как в воду канули или в осадок выпали. Потому такую сложную и экстренную задачу, как получение участка для захоронения на московском кладбище (и главное, на каком именно кладбище и в каком месте), мне пришлось решать на собственном авторитетном уровне и уровне моих друзей, опираясь при этом, конечно же, на ходатайственные письма Союза композиторов, которые, однако, сами по себе в разгар перестройки мало чем могли помочь. Многим казалось, и сейчас покажется странным, что самые обычные проблемы, касающиеся похоронного ритуала, приходилось разрешать колоссальными усилиями, несмотря на то, что речь шла о памяти Евгения Мартынова. Тогда, в 90-м году, почти все было в стране дефицитом — начиная от детской соски и заканчивая могильным венком. И хоть обычаи требуют предать тело земле на третьи сутки, в наших условиях — советских ли, российских — преодолеть все трудности, связанные с подготовкой гражданской панихиды, похорон, поминок, за два дня не всегда удается. Когда же дело касается личностей всенародно известных, то перечисленные выше мемориальные мероприятия откладываются всегда дней на пять: пока напишутся письма, пока рассмотрятся ходатайства, пока утрясутся организационные вопросы, пока решатся финансовые проблемы...

Да, действенной помощи «сверху» я не получил ни до похорон, ни после — практически ни от одной официальной инстанции, способной чем-нибудь помочь в вопросах, касающихся предоставления места на кладбище, сооружения памятника-надгробия, организации концерта памяти, издания посмертного нотного сборника и книги, съемок телепрограмм и выпуска грампластинок. Но вокруг меня как-то сами собой сплотились люди: старые приятели и новые знакомые, «со стороны» и «снизу», — люди, не обладавшие большими властными полномочиями и даже никогда с Женей не встречавшиеся, сами оказавшиеся в эпицентре тотального экономического развала и потому элементарно нуждающиеся, но которые вместе с немногими друзьями брата оказались вернее и сильнее многих Жениных «высоких» соратников. Именно с их помощью и с поддержкой многочисленных почитателей таланта Евгения Мартынова удалось осуществить те памятные мероприятия, которые, казалось бы, должны были состояться сами собой. В моей памяти навсегда отпечатался образ заведующей цветочным магазином, тогда находившимся рядом с метро «Преображенская площадь», которая сначала вежливо ответила нам, что «живых венков нет, есть только искусственные», а потом, когда узнала, что дело касается похорон Евгения Мартынова, просто побледнела вся и за сердце схватилась.

Поднявшись со стула, она испуганно переспросила:

— Как Евгений Мартынов?.. Певец Евгений Мартынов?!

— Да... Вчера умер, — грустно ответил ей директор Музфонда Союза композиторов Москвы Александр Павлович Красюк, зная, что мне рассказывать об этом было уже просто невмоготу.

— Разве это возможно? Это ведь Евгений Мартынов! Это же сама красота!.. Такой молодой! Как же так?..

— Сердце, сердце... — глядя в сторону, коротко объяснил Александр Павлович.

— Но у нас действительно нет ни цветов, ни елочных лапок... — растерянно произнесла заведующая. И вдруг, словно спохватившись, энергично заговорила: — Да что же мы, для Мартынова цветов и елок не найдем, что ли?!.

И она стала обзванивать своих поставщиков, коллег и начальников, прося у них цветы в долг, умоляя их помочь лично ей, порой переходя на брань в чей-то адрес, повторяя при этом, что дело касается похорон Мартынова, а не чего-нибудь другого:

— Да ведь это же для Евгения Мартынова! Вы что, не понимаете? Какие искусственные венки?! Живые цветы нужны, живые! У меня здесь родственники Евгения сидят... Ничего не знаю, чтобы завтра ты мне мои двести роз вернула! Я тебя выручала, теперь ты меня выручи!.. Доставай, где хочешь. Чтобы завтра у меня были розы! Сосновые лапки я уже достала.

И в таком духе минут сорок. На следующий день заведующая сообщила нам, что все необходимое для изготовления живых венков у нее имеется в изобилии и к нужному сроку она, как и обещала, все сделает на высшем уровне. Помимо заказанного количества венков и корзин с цветами, она от себя лично и своего магазина передала нам большой венок с красными розами и такую же большую, пышную корзину цветов.

Тем временем сотрудники милиции провели «проверку происшествия» и опросили всех его свидетелей. Эксперты патологоанатомического «департамента» на основе результатов вскрытия и проведенных экспертиз на возможное отравление ядами сделали свое заключение, а вернее, компетентное предположение о причине столь внезапной смерти. Официально, причина была сформулирована как «острая сердечная недостаточность». Эта же формулировка зафиксирована и в свидетельстве о смерти. Неофициально были еще некоторые нюансы и предположения, которые, однако, дальнейшего подтверждения не получили (как, впрочем, и отрицания). По собранным сотрудниками милиции показаниям свидетелей и очевидцев, а также на основе осмотра места происшествия, выявилась приблизительно следующая цепь событий начиная с того момента, как брат вышел из 180-го отделения милиции, примерно в 9 часов 30 минут утра: где-то в 9 час. 35 мин. его видели во дворе дома № 10, корпус 6, по улице Гарибальди (14-этажный дом, по форме — буквой Г — подобен Жениному 22-этажному, расположен приблизительно в трехстах метрах от отделения милиции — в глубь двора), в этом доме якобы должен был проживать тот самый таксист или автослесарь, которого Женя пытался найти; в 9.40 брат был около магазина и пункта приема стеклопосуды (это еще дальше во дворы, ул. Академика Пилюгина, 12А и 12Б), где часто, невдалеке от своих гаражей, собирались местные автомобилисты, визуально знавшие и Мартынова, и того самого — разыскиваемого — таксиста; двое мужчин(фигурирующих в милицейских протоколах как «свидетели», а в рассказах как «мужики») вызвались за 2 бутылки водки помочь исправить машину, а точнее, поставить вместо какой-то сломавшейся детали новую — брат ее уже достал накануне; Женя дал им двадцатипятирублевую бумажку, один из них тут же зашел в магазин с черного хода и вернулся с двумя бутылками и закуской (поясню: тогда шла кампания «борьбы с пьянством» и официальная торговля спиртным начиналась с 11 часов, водка была дефицитом); мужики уверили брата, что для пользы дела лучше распить спиртное до работы, и попросили Женю хотя бы символически пригубить вместе с ними «за здоровье своей машины»; брат вот так, на улице, никогда не выпивал, но на этот раз, торопя мужиков и видя, что к ним стали подходить еще какие-то «автомобилисты», жаждущие выпить, и что этот процесс может затянуться, согласился отхлебнуть первым (невнятно упомянув при этом что-то о суде, сердце и жене, как вспомнил впоследствии один из свидетелей); приблизительно в 9.55 Женя в сопровождении этих двоих «ремонтников» снова был во дворе дома № 10, корпус 6, по улице Гарибальди, гулявшая старушка обратила внимание на то, что самый пьяный из троих пытался спеть песню про «яблони в цвету» и спрашивал у другого: «Правильно?..»; у подъезда № 3 один мужик-свидетель остался покурить на улице, а другой вместе с Женей вошел в подъезд, а затем в лифт; в лифте (по показаниям второго мужика, действительно профессионального водителя) брату стало плохо — он, взявшись то ли за грудь, то ли за живот, со стоном сначала опустился на колени, а потом упал; куда и зачем собирались подниматься на лифте и поднимались ли куда-нибудь, свидетель точно сказать не мог (якобы по причине сильного опьянения к тому моменту), но позже, в неофициальном разговоре со мной, Владимир Б. припомнил, что вроде бы поднимались на 10-й

этаж и тут же вернулись вниз, так как Евгению именно тогда и стало плохо; пьяный и перепуганный свидетель вытащил брата из лифта и попытался вместе с товарищем оказать Мартынову какую-то помощь, но, видя, что «артист совсем потерял сознание», они вдвоем перепугались еще сильнее и скрылись с места происшествия (как они потом рассказывали, побежали узнавать адрес Мартынова или искать машину, чтобы его отвезти, а кроме того, их напугал какой-то местный жилец, которого они попросили вызвать «Скорую помощь», а тот стал ругаться и пригрозил позвонить в милицию для «наведения порядка в подъезде от пьяни»); в 10.05 пожилая жительница этого подъезда — из квартиры на первом этаже — выходила за покупками в овощной магазин («на местный рынок», как она выразилась) и увидела мужчину, лежавшего прямо у лифта, перед ступеньками, ведущими вниз — на улицу; через 20 минут (где-то в 10.25) она возвратилась обратно и обнаружила мужчину лежащим в той же позе, на том же месте, так же без движений; женщина зашла к соседке и, посоветовавшись, они через 3 минуты вызвали милицию (заметьте: не «Скорую помощь», а милицию, — насколько глубинно в нас криминальное мировосприятие); в 10 час. 30 мин. милицейская машина прибыла на место, сотрудники милиции «сразу опознали Евгения Мартынова» и попробовали привести его в чувство, однако ни на потряхивания, ни на похлопывания брат не реагировал, хоть пульс у него прощупывался, дыхание было ровным и цвет лица оставался нормальным (опасно-настораживающим показалось милиционерам появление серого пеновыделе-ния изо рта); в 10 час. 35 мин. вызвали «Скорую», ее пришлось ждать относительно долго; примерно через 10 минут, заметив явно нездоровые изменения дыхания, температуры тела и цвета лица, один из милиционеров по своей инициативе быстро сбегал в находящуюся напротив этого

дома детскую городскую больницу № 134 и привел оттуда детского врача; врач, будучи неспециалистом в подобных ситуациях, что-то пытался предпринять, измерял давление, прослушивал сердце и легкие, «давал нюхать» нашатырный спирт, пробовал делать массаж сердца (или груди, как говорили очевидцы); состояние еще более ухудшилось, что было и внешне видно по сильно побагровевшему, вспотевшему лицу и спустившейся изо рта струйке крови; вскоре пропал пульс и выражение лица стало спокойным; в 11.05 наконец прибыла «Скорая помощь», ее персонал несколько раз пытался восстановить работу сердца электроимпульсным дефибриллятором, но все было уже тщетно; тут снова появился пьяный водитель-свидетель, который, как выяснилось, все это время ходил поблизости «кругами», ища сбежавшего собутыльника, совершенно незнакомого ему до того дня; появление перепуганного плачущего мужика со словами «Это я убил человека» для милиции было очень кстати, однако тут же выяснилось, что «убил... потому что не вызвал сразу «Скорую», а ведь мог же!..»; обнаружив тем не менее подозрительно-пристальное к себе внимание и узнав о намерении милицейской бригады отправить его сначала в вытрезвитель, а затем посадить в КПЗ (камеру предварительного заключения), мужик умудрился опять сбежать.

На протяжении всего времени с момента прибытия на место вызова милицейская машина поддерживала радиосвязь со своим начальством, сообщая ему о положении дел и советуясь, как поступить дальше. Именно тогда, когда ждали «Скорую помощь», а детский врач тщетно суетился у находившегося в критическом состоянии Евгения Мартынова, в Жениной квартире раздался переполошивший всех телефонный звонок из отделения милиции. Именно тогда участковая дежурная бригада, в очередной раз выйдя на связь с «центром», сообщила, что с Мартыновым дела совсем плохи. Когда дома с нетерпением ждали второго звонка из милиции, «Скорая» оказывала свою запоздалую и потому совершенно «беспомощную помощь». Ее долгого присутствия и участия не понадобилось: через 5 минут после прибытия врач расписался в милицейском протоколе, дежурный участковый инспектор отметился в медицинской ведомости — и, выкурив по сигарете, сотрудники параллельных служб экстренной помощи разъехались по своим маршрутам.

Те два мужика, вызвавшиеся утром (ради похмелья) починить Женину машину, отыскались только вечером. Они были так пьяны и перепуганы, что все время путались в пересказе случившегося, повторяя лишь: «Ничего не знаем, ничего толком не помним, много выпили, а совсем недавно еще по бутылке добавили...» Основной свидетель вообще так запил, что полторы недели не просыхал и никаких новых показаний от него милиции добиться не удалось. Выяснилось, правда, что эти приятели давно уже за руль автомобиля не садились, а уж к ремонту «ГАЗ-24», можно сказать, почти никакого отношения не имели. С мифологическим таксистом тоже ничего не прояснилось: он так и не обнаружился, но в том роковом для брата подъезде никаких таксистов не проживало. Вот, пожалуй, и все, что касается «проверки происшествия», проведенной сотрудниками милиции и отчасти мной.

Кстати, к судебным тяжбам со злосчастными кооператорами, которые присвоили Женин гонорар, больше никто не возвращался. Я, признаться, в разговоре с Эллой однажды высказал свою готовность продолжить незаконченное братом дело и взять на себя мытарное бремя истца, но Элла тогда ответила довольно резким и категорическим тоном, очень редко применявшимся в общении со мной:

— Хватит с меня судов! Довольно!.. У меня сын растет, и он мне дороже этих денег!.. Я запрещаю тебе лезть в это дело! Понял?!.

Новость о смерти «популярного советского композитора и певца Евгения Мартынова» сразу же прозвучала по всем телеканалам, о ней упомянули буквально все информационные программы радио и телевидения. И почти во всех сообщениях подчеркивалась криминальная причина смерти, связываемая с недавним сообщением газеты «Московский комсомолец» о бандитском нападении на «известного многим певца Евгения Мартынова» у его же собственного дома.

Действительно, 18 августа в субботнем номере «МК» появилась информация о том, что Мартынова избили и ограбили, отняв документы и имевшиеся при нем деньги — 50 рублей. Однако освещенное на последней газетной полосе ЧП приключилось с другим Мартыновым, по слухам — с артистом Московского академического театра имени В. В. Маяковского. Нам тогда звонили все знакомые, встревоженные газетным сообщением, но Жени в это время вообще в Москве не было.

Когда же, по возвращении из Венгрии, брат прочел информацию «Комсомольца» сам, то с улыбкой произнес:

— Гады... Опозорили. Получается, что у Мартынова в кармане денег больше пятидесяти рублей не водится и он такой бедный и жадный, что этот несчастный полтинник без боя отдать не мог.

Тем не менее телевизионные дикторы упорно продолжали связывать два события (смерть и избиение накануне) в продолжение нескольких последующих лет. К этим двум событиям постепенно приклеилась третья линия: тяжба с уголовниками и «прекращение искового дела вследствие смерти истца» за день до очередного (возможно, самого важного) судебного слушания. Таким образом, вся ретроспектива этого «криминального дела» в результате сообщений официальных и неофициальных источников информации невольно в головах Жениных поклонников выстраивалась в следующую, довольно интригующую, цепь: Евгений Мартынов судился с уголовниками-кооператорами по поводу большого, невыплаченного ему гонорара; после очередного слушания дела он был жестоко избит и ограблен у подъезда собственного дома; за день до основного судебного слушания, в том же подъезде, на первом этаже, был обнаружен его труп.

Естественно, за всеми разъяснениями и самой «компетентной» информацией по поводу смерти брата все обращались и продолжают спустя годы обращаться ко мне. Однако, выслушивая все, что я могу сообщить «компетентно» (и, понятное дело, не очень охотно), люди чаще всего задумчиво и неудовлетворенно покачивают головой и высказывают свое мнение примерно такими словами:

— И все-таки здесь что-то не так... Еще что-то должно быть... Женя вроде не был таким болезненным, чтобы от первого сердечного приступа умереть. Даже если в его крови присутствовали взаимоисключающие лекарства, транквилизаторы и алкоголь, могущие отрицательно или усугубляюще повлиять на общее состояние... Нет, мне этот сердечный диагноз кажется малоубедительным...

Как знать?.. В любом случае, вся правда известна лишь богам. К тому же в рождении или смерти народных кумиров почти всегда есть что-то загадочное.

Удивительно точно подметил один мудрый человек (если мне не изменяет память, Фридрих Шеллинг): «Настоящие поэты всегда умирают неожиданно, но и в их смерти нет ничего мертвого».

20 глава

Все время со второй половины понедельника до пятницы погода была хмурой и дождливой. Мало-помалу, за три тяжелых и тягостных дня, прошедших, как я уже говорил, в сплошных для меня организационных хлопотах и разъездах по разным инстанциям на серовской машине (с Сашиным администратором, классным шофером Юрой Мухаметжановым), наконец утряслись все предпохоронные проблемы.

Гражданская панихида и похороны были назначены на 7 сентября. Московские газеты, радио и телевидение сообщили об этом, уточнив, что панихида пройдет в помещении Центра музыкальной информации и пропаганды советской музыки Союза композиторов СССР (начало в 11 час. 30 мин.), а похороны состоятся на Новокунцевском кладбище (в 14.00).

Центрмузинформ находился на улице Готвальда (нынешняя улица Чаянова), в доме № 10. Здесь в сталинские и хрущевские времена квартировались все секретариаты, правления и комиссии Союзов композиторов СССР, РСФСР и Москвы. Но с постройкой новых жилых композиторских объектов на улицах Неждановой и Огарева (теперь они снова стали переулками — Брюсовым и Газетным) все начальство вместе с упомянутыми секретариатами, правлениями и комиссиями переехало ближе к Кремлю, оставив на улице Готвальда Музфонд и Центрмузинформ. Гражданские панихиды по маститым и известным композиторам (и музыковедам) обычно проводились и проводятся в помещении Всесоюзного дома композиторов (на ул. Неждановой), но летом 1990 года там затеяли ремонт, и к сентябрю он только подошел к своему пику. Потому панихиду нам пришлось перенести в Центрмузинформ, хотя свои услуги предлагали и другие организации, в частности Московский театр эстрады, Дом радиовещания и звукозаписи, ДК издательства «Правда», Центральный Дом работников искусств, в ресторане которого, кстати, состоялись поминки.

Людей было много. И притом не только на Готвальда, 10, а потом на кладбище, но и на Колхозной (Сухаревской) площади, 3, — у морга № 1 при Институте скорой помощи. Те, кто не могли отпроситься с работы (дело касалось прежде всего наших и Жениных друзей и знакомых), пришли к 8 часам утра на Колхозную, вернее, на проспект Мира, 14—16, если определять по месту входа и въезда в морг. Сразу скажу, что в течение всего дня в моем распоряжении был дежурный наряд милиции, дорожная служба ГАИ, несколько милицейских машин и автобусов (помимо наших, музфондовских), а также при маме и отце постоянно находились два опытных врача Центральной поликлиники МВД — Т. Ф. Вишневская и А. П. Воронкова — с полным арсеналом медицинских средств «на всякий пожарный». В пятницу утром выглянуло долгожданное солнце: все в этом усмотрели некое божественное провидение и высокий, сокровенный смысл. На Колхозной первая часть траурного церемониала прошла без задержек, по-армейски четко: печально, но торжественно и, конечно же, со слезами, цветами, венками...

Отсюда, по намеченному в четверг плану, мы отправились в сопровождении милицейских машин к Жениному дому, на улицу Пилюгина. Нам предстояло забрать оставшихся там родителей, вдову и родственников из Артемовска, Камышина, Волгограда и Киева. Сережа с «бабой Верой и дедой Костей», как он их называл, приехал из Крыма днем раньше, но Элла решила не посвящать его в семейную трагедию, чтобы не травмировать детскую психику, и он всю пятницу провел в детсадике. Однако и в тот сентябрьский день, и после товарищи не раз задавали ему вопрос:

— Сережа, у тебя что, папа умер?

Но удивленный подобными вопросами мальчуган пересказывал им то, что слышал от мамы:

— Нет! Вы что?!. Папа уехал за границу. Он сейчас на гастролях в Америке и на всяких там далеких островах. На Канарских, кажется, Гавайских или еще каких-то...

Появление Сережки дома в эти гнетущие предпохоронные дни было первым и, пожалуй, единственным лучиком света во тьме горя, нежданно-негаданно обрушившегося на нас.

Когда Женин сынишка, улыбающийся, поразительно похожий на отца, вошел в дом, сразу попав в объятья своих старших родственников, я про себя почти радостно выдохнул:

— Ну наконец-то! Слава богу!.. Теперь будет чуть полегче.

Только год спустя семилетнему мальчишке рассказали, что папа не на островах, не болен и не в далекой больнице, а... умер в прошлом году, когда все во дворе и в садике об этом знали и Сережке о том говорили, а сам Сережка всех их «отсылал на Канары»...

Въехали во двор дома № 26 (корпус 1) на Пилюгина и остановились у отделения милиции. После короткого совещания вынесли закрытый гроб с телом брата из автобуса на улицу. Мы сделали это отчасти наперекор Эллиному наказу не вносить гроб с телом в квартиру: вдова заверяла нас, что такого зрелища просто не вынесет. Гроб поставили на две табуретки и открыли... Четыре дня назад брат почти впопыхах выскочил из дому — и теперь вот так, никуда не торопясь, вернулся обратно. Как маме не хватало его все эти дни! Ей нестерпимо хотелось полететь туда, в чужое, холодное, страшное подземелье, где он так долго и одиноко лежал, лишенный заботы и любви. И вот наконец Женя «предстал» перед родительскими, супружескими и прочими заплаканными очами...

Прощание с домом, двором, соседями и вышедшими из своего отделения на улицу милиционерами продлилось минут шесть. Мы снова погрузились в автотранспорт и пополнившимся составом тронулись в центр — на улицу Готвальда. Может быть — тоже божественный промысел, но за поворотом на Ленинский проспект наш автобус забарахлил, из мотора пошел дым, и мы вынуждены были остановиться и даже выйти наружу. Пока мужчины, покуривая и посматривая на часы, размышляли, как поступить, если автобус еще через 5 минут «не станет на колеса», шофер что-то подвинтил, заменил — и мы снова поехали. Однако наш путь прерывался еще дважды — по той же причине неисправности мотора, — потому нам пришлось на всякий случай отправить милицейскую машину, одну, в Центрмузинформ. Она должна была предупредить о том, что мы можем задержаться, а затем, захватив с собой другой автобус — с Готвальда, — ехать нам навстречу строго по условленному маршруту (чтобы не разминуться в пути). Но — с горем пополам, а вернее, с горем вдвойне — наш траурный эскорт прибыл на улицу Готвальда вовремя, где уже бурлил народ и милиция руководила порядком. С этого момента знакомые и незнакомые лица отложились в моей памяти беспорядочной чередой и сплошной стеной одновременно: композиторы, поэты, артисты, редакторы, друзья, родственники, люди, люди, люди... А помимо них — цветы, венки, соболезнования, слезы, объятия, рукопожатия, музыка...

Накануне, при обсуждении технических деталей, связанных с проведением панихиды, похорон и поминок, я сказал Валерию Ивановичу Петрову:

— Женя любил пошутить, вы знаете... Были у него и мрачные шутки, в свой адрес чаще всего. Так вот, однажды он, с упоением слушая Вторую симфонию Рахманинова, поделился со мной: «Такая музыка, что жить и умереть хочется — все сразу! Не знаю, как кому, но мне бы умереть хотелось под музыку Рахманинова».

Мы решили составить музыкальный фон этого самого грустного мероприятия «с участием Евгения Мартынова» из музыки Рахманинова и иной классики, уже собранной на бобинах и проверенной на подобных панихидах. Звучала красивая, печальная и строгая музыка, со сцены выступали друзья, деятели искусства, ответственные лица Союза композиторов...

Помню, композитор Евгений Николаевич Птичкин сказал тогда:

— Если вправду существует переселение душ и наша душа является на этот свет в человеческом облике не единожды, то в Евгении Мартынове, я думаю, воплотилась душа Сергея Есенина. И это значит, что когда-нибудь она вновь воплотится на Земле в какой-то возвышенной творческой натуре. Ибо наш мир держится на божественной гармонии, людской доброте и высокой красоте, творимой такими личностями, как Есенин и Мартынов...

Глядя на сидевших у гроба, сгорбившихся под тяжестью безмерного горя родителей, я вдруг вспомнил давний мамин сон, когда-то разбудивший ночью и ее, и нас с отцом, услыхавших плач мамы. Мне было лет десять... Да... А Женя в это время сдавал вступительные экзамены в Киевскую консерваторию... Мама тогда волновалась за Женю, наверно, больше всех нас. И вот однажды ей приснился жуткий сон: будто вносят в наш дом гроб, а в нем — тело Жени!.. С трудом в ту ночь успокоил плачущую маму отец. Еще несколько дней она была не в себе от страшного

видения, но близкие мамины знакомые убедили ее, что сон — это всего лишь сон. И она сама, вскоре после Жениного возвращения из Киева победителем, отстранила это ночное наваждение от своего сердца, объяснив его, как и все вокруг, просто материнскими переживаниями.

В моих же снах (как детских, так и нынешних) брат постоянно куда-то исчезает или удаляется и я никак не могу его найти или догнать. После встреч с братом во сне я почему-то всегда просыпаюсь... Ну это так, к слову...

Монотонно-тягостное течение панихиды для меня внезапно прервалось. Остававшиеся в Жениной квартире родственники, исполнив свой христианский обряд мытья полов по выносу покойника из дому, дозвонились в Центрмузинформ и сообщили Вере Даниловне (матери Эллы), что никак не могут закрыть за собой входную дверь и потому не знают, что им делать, чтобы успеть на похороны. Эта проблема, разумеется, тут же была повешена на меня: квартирной охранной сигнализацией родственники пользоваться не умели, замок за собой закрыть не смогли, в милиции, находящейся «под боком», тоже никого не знали, чтобы просить покараулить квартиру на несколько часов (да и их никто ведь там не знал). Спустя годы с того «сумасшедшего» дня я понимаю, что решил ехать на Пилюгина сам потому, что в движении, гонке и преодолении моей душе тогда было легче и естественнее; физическое напряжение мне помогало сохранять психическое равновесие. Еще вчера, сидя в кабинете директора Музфонда А. П. Красюка (тоже, кстати, донбассовца) и невольно поднимая трубку несмолкавшего телефона, чтобы ответить очередному Жениному поклоннику на вопросы о времени и месте панихиды и похорон (а также о причинах смерти артиста), я ощутил невыносимую тяжесть от пребывания в бездейственном, замкнутом состоянии даже в течение получаса.

И вот мы с капитаном милиции Виктором Бобаневым мчимся по улице Горького (Тверской) на большой скорости, почти что летим над центральной — правительственной — полосой дороги, не обращая внимания на сигналы светофоров и регулировщиков: спешим на улицу Пилюгина, чтобы через 40 минут возвратиться обратно на Готвальда! Издали показались черные «Волги» с включенными фарами, двигающиеся навстречу нам по той же центральной полосе. Справа дорога плотно забита ждущими зеленого света машинами, слева встречный поток посвободнее. Сворачиваем на крайнюю встречную полосу — надо ведь как-то пропустить правительственные машины! Наш шофер, сжав зубы, буквально сросся с дорогой, ловко маневрируя между автомобилями, мигая фарами и изредка сигналя. Витя Бобанев высунул левую руку с милицейским удостоверением йз окна оперативного «жигуленка» и несколько раз выкрикнул на перекрестках шокированным регулировщикам: «Уголовный розыск!..» Ох и отчаянные ребята есть в милиции (помимо всяких прочих)! Возможно, оттого и были близки брату люди этой профессии. Да и в милиции Мартынова всегда считали своим парнем: простым, обязательным и безотказным в отношении шефских (то есть неоплачиваемых) выступлений для милиционеров любых рангов и служб...

Тем не менее при повороте с улицы Горького на проспект Маркса (ул. Моховую) наш путь перегородили-таки аж три машины ГАИ с категоричным требованием, громко прозвучавшим из мегафона:

— Машина 43-18, немедленно остановитесь!., (данный номер «авто» приведен мной просто для иллюстрации, а настоящего я, естественно, не помню).

Все трое, мы быстро выскакиваем из машины. Витя с поднятыми вверх руками и удостоверением, не дожидаясь вопросов, начинает:

— Ребята, мы свои! Знаем, что виновны по всем статьям, потому можете нас расстрелять тут же. Да только вот в чем дело...

После трех минут объяснений нас отпускают по-хорошему с напутственными словами:

— Похороны Мартынова — дело, конечно, святое... Но смотрите, на свои-то похороны раньше срока не попадите. Давайте, с богом!..

Уладив все проблемы на Пилюгина, мы молча сели в наш «стреляный и проверенный» «жигуль» и, поглядывая на часы, помчались обратно. Несколько измененная водителем обратная траектория пути никак не отразилась на дефиците времени. Приехали где-то без двадцати два. Ясное дело, опоздали: минут семь назад траурная автоколонна отправилась на Новокунцевское кладбище, то есть на Рябиновую улицу. Взвыв при развороте почти конским ржанием, наш автомобиль снова помчался наперегонки со временем.

В чистом, синем небе, впереди нас показалась черная тучка, тяжело и неопределенно зависшая над горизонтом, словно обдумывающая свой дальнейший маршрут.

— Только бы дождя не было, — вслух подумал я, с опаской вглядываясь в чуть потемневший горизонт и от напряжения прикусывая губу.

— Нет. Не будет. Я деревенский парень и признаки дождя чую сразу, — ответил капитан.

— Не должно быть, — поддержал «ас шоферского искусства» Иван Абрамов, — дожди уже прошли. Бабье лето.

В самом начале Можайского шоссе мы догнали нашу тяжелую автоколонну, ведомую машиной ГАИ и подпираемую сзади оперативным милицейским «бобиком». Абрамов приветственно помигал своему коллеге фарами, и «бобик» ответил ему примерно тем же. А еще минут через пять траурная процессия достигла распахнутых кладбищенских ворот.

Два дня назад мы приезжали сюда, чтобы осмотреть предложенное Моссоветом место для могилы Евгения Мартынова и оговорить с кладбищенскими работниками все детали, связанные с церемонией погребения. И я тогда сразу обратил внимание на то, что в здешний ландшафт неожиданно удачно вписались яблони: их спелые плоды не по-кладбищенски радушно красовались на ветвях — словно искушали всех своей нетронутостью. Сей факт был воспринят мной как некая закодированная информация свыше, лишь мне одному предназначенная. Когда же замдиректора кладбища, удивившись, что для захоронения Мартынова предложили не очень хороший, дальний участок, привел нас к месту, где, по его мнению, следует похоронить «поистине народного певца России», я укрепился в своем внутреннем чувстве, что брат должен быть похоронен — здесь. Это в десяти метрах от входа, с правой стороны от главной аллеи. А как раз напротив, слева от аллеи, свисали те самые яблоки, которые позже у всех вызывали ассоциации со знаменитой Жениной песней «Яблони в цвету». Такие ассоциации еще сильнее в конце весны, когда цветущие яблони (а также сирень у самой могилы) встречают Жениных друзей и поклонников в день его рождения, 22 мая. Предложенное нам место понравилось (если этот глагол здесь уместен) всем, кто был со мной тогда на Новокунцевском.

Имелась еще одна причина, по которой я решил не возобновлять борьбу за место на Ваганьковском кладбище (тогда временно закрытом): Новокунцевское, официально, филиал кладбища Новодевичьего, а с последним было связано одно событие, невольно оставшееся в моей памяти. Суть его в том, что в апреле 1990 года умер очень известный советский композитор-песенник М. Г. Фрадкин, в свое время, как я говорил, рекомендовавший Евгения Мартынова в члены Союза композиторов. Женя за день до похорон Марка Григорьевича попросил меня уточнить время панихиды по народному артисту СССР, узнав о моих намерениях зайти в союз. Я действительно был в союзе и бегло прочел некролог, висевший на стенде объявлений и афиш Дома композиторов. Однако нужное время каким-то непонятным образом проглядел, запомнив крупно написанное «15.00» и не заметив, что это время относилось не к началу панихиды, а к похоронам на Новодевичьем. Приехав на следующий день в Дом композиторов к 15 часам, мы по моей вине и невнимательности оказались в довольно неловкой ситуации, а для брата вообще огорчительной. В неопределенности, однако, пребывали недолго и быстро поехали на кладбище. Но, подъезжая к входу, издали мы увидели, что оттуда уже выходят все наши песенные классики... Женя был очень раздосадован и не знал, как поступить. Я предложил ему подождать в машине, пока все выйдут, а потом спокойно пойти и возложить цветы на могилу самим. Мы так и сделали. Сторож, собиравшийся в 16 часов закрывать ворота, любезно впустил нас, узнав знакомое лицо артиста. Он же указал, как пройти к участку, «где хоронят всех народных артистов», как он сам выразился.

— А не народные здесь есть? — спросил я.

— Нет, — серьезно ответил сторож. — В советское время здесь хоронят исключительно артистов народных, героев Советского Союза и Социалистического Труда, членов правительства... Ну и врагов народа иногда.

Последняя фраза была произнесена так же серьезно и веско, как все остальное. Потому, шутка это была с его стороны или что-то другое, мы не совсем поняли, быстро удаляясь в том направлении, которое указал нам кладбищенский страж. Придя к свежей могиле композитора, мы положили свои цветы и молча постояли минуты три, а затем стали разглядывать окружающие памятники и вчитываться в надписи на них. Наверно, минут пятнадцать мы ходили между могилами известнейших в прошлом деятелей.

Женя с интересом смотрел на гранитные и мраморные монументы, на деревья вокруг (еще не зазеленевшие), на гордо возвышавшиеся монастырские купола, на вековые кирпичные заборы и стены кладбищенских строений... А потом вдруг улыбнулся и негромко сказал:

— Знаешь, мне здесь нравится... А что?.. Спокойно, тихо, хорошо. Никаких тебе проблем... Надо тут местечко для себя присмотреть.

— Не светит, — холодно ответил я. — Ты ведь артист не только не народный, но даже не заслуженный.

— Да... Срочно нужно будет заняться званием народного, — продолжал мрачно шутить брат, — пока здесь еще место есть.

— Твоя национальность в наше время позволяет тебе только врагом народа стать, но никак не народным артистом, — заключил я, незамедлительно поддержанный улыбкой брата и его согласными кивками головой.

— Это точно, — уже серьезно выдохнул Женя через несколько секунд. Но потом опять лукаво улыбнулся и, словно подводя итог нашей короткой экскурсии по «новодевичьему усыпалищу», произнес:

— И все-таки здесь неплохо. Мне понравилось...

Около ворот Новокунцевского кладбища машины и автобусы разгрузились. И перед моими глазами снова засуетилось множество лиц и фигур, сквозь которые я постоянно высматривал маму и отца, периодически напоминая врачам, чтобы не отходили от родителей ни на шаг. Объявили последнее прощание с телом. Толпа заволновалась и закружилась вокруг гроба, плотным кольцом перекрыв все доступы к нему.

Раздался чей-то голос:

— Пропустите, пропустите родителей! Позвольте отцу и матери проститься с сыном!.. Дайте же дорогу родственникам!.. Расступитесь!..

Последовали ритуальные христианские пеленания (Женя был крещеным, хоть христианином себя никогда не признавал), крестики, молитвеннички, иконки и прочие обрядовые формальности, исходившие от знавших толк в подобных церемониалах и ревностно соблюдающих обычаи украинских родичей. К моменту опускания гроба в могилу напряжение и ажиотаж людской толпы возросли до предела. Затем все в каком-то экстазе стали бросать пригоршнями в могилу землю, словно боясь, что земли на их долю не хватит. Как-то неожиданно и психологически кстати грянул духовой военный оркестр. Землекопы быстро, мне показалось, даже азартно — во время звучания гимна Советского Союза — забросали землей могилу... И вдруг, когда музыка уже стихла и все венки были собраны в огромный цветочный холм, над землей прокатились вялые раскаты грома. Небо было прозрачно-синим, и только та самая, тяжелая туча, видневшаяся над горизонтом полчаса назад, грустно проплывая над кладбищем, издала два одиноких громовых стона и обронила на землю несколько крупных дождевых капель-слез...

Так закончилась земная биография русского музыканта, популярного артиста, самобытного композитора... Для любителей материальной статистики и собирателей физиологической информации об известных людях (и, возможно, для потомков) сообщу еще некоторые — «сухие» — цифры и данные.

К моменту смерти тело Евгения Мартынова обладало следующими параметрами и характеристиками:

а) рост — 1 м 77 см;

б) вес — 72 кг;

в) размер окружности головы — 58 см;

г) размер воротника — 41 см;

д) размер одежды — № 48/3;

е) размер обуви — № 41;

ж) размер перчаток — № 9;

з) зрение — 100%;

4) глаза — светло-серые (иногда с желтоватым оттенком);

к) волосы — русые, слегка курчавые; л) характерная особенность лица — глубокая ямка на подбородке;

м) крупных родимых или пигментных пятен (а также бородавок) на теле не было.

21 глава

Были у брата какие-нибудь предчувствия или предвестники скорой смерти?.. Думаю, что были, даже если он их за таковые не принимал. Давид Усманов рассказал мне через несколько лет после Жениной кончины о тех странных переменах в поведении своего давнего коллеги-соавтора, которые бросились ему в глаза в июле 1990 года, во время их гастрольной поездки в Оренбург. Брат всегда перед выступлениями волновался, но тогда он был особенно беспокоен, потирал грудь и даже давал пощупать свой пульс, на удивление Давида очень частый. По возвращении в гостиницу Женя осторожно входил в пустой номер, где они жили вдвоем с Усмановым, с некоторой опаской (и, возможно, элементом игры) заглядывал во все комнатные закоулки и только после этого позволял себе раздеться и немного расслабиться, и то — периодически оглядываясь и высказывая при этом не очень веселые шутки. Однажды, совсем ранним утром, Дод (как называл брат Усманова) неожиданно проснулся и увидел своего соседа неспящим: тот сидел на кровати уже одетый и причесанный, хотя накануне они легли спать довольно поздно.

— Жень, ты чего не спишь? — удивленно спросил Давид, глянув на часы. — Куда ты в такую рань собрался?

— Знаешь, Дод, — задумчиво сказал Женя, — мне такой сон сейчас приснился... Будто я умер, лежу в гробу, а надо мной в Доме композиторов идет панихида. Родные плачут, артисты речи произносят, похоронный марш Шопена звучит, венки пахнут цветами и елкой, свечи горят, и мой портрет стоит в черной рамке...

— Женя, хватит! — прервал Дод пересказ траурного сна. — Ты себя так совсем доконаешь! Побереги свои нервы и сердце, в конце концов! Вот что значит без бабы спать! Это же надо — такая ерунда в голову лезет!..

— Нет, Дод, правда, — продолжал Женя, — у меня ночью так вдруг заболело сердце, что я не мог ни пошевелиться, ни вздохнуть! Не знаю, сколько я так пролежал, но только потом очутился на своих похоронах. А когда проснулся, сразу встал и оделся, чтобы в этот сон снова не впасть...

Примерно тогда же (теперь не вспомню — до оренбургской Жениной поездки или после нее), придя вечером к брату в гости, я застал его в совершенно неприглядном состоянии. Он почти голый лежал на полу в прихожей и стонал, словно никому не нужный и всеми забытый, тело его было покрыто аллергическими красными пятнами. Положив брата на кровать и отогнав пытавшегося пошалить Сережку, я спросил Эллу, что произошло с мужем или между ними. Супруга ответила, что Женя приехал после какого-то выступления и последовавшего вслед за тем банкета выпившим и, чтобы он в таком состоянии не ходил «над душой» и не жаловался, что его от выпитого мутит, она убедила его принять димедрол и заснуть (как делала и раньше), а ему на этот раз, видно, димедрол «пошел не впрок»...

На мой недоуменный вопрос, зачем же алкоголь смешивать с транквилизаторами, ведь такое соединение может оказаться непредсказуемо опасным и токсичным, последовал ответ:

— А что? Он бы всю ночь бродил по квартире и стонал, что ему плохо!..

Я, не долго думая, позвонил своему верному врачу Тамаре Федоровне Вишневской, рассказал ситуацию. Она мне тут же объяснила, какие лекарства из имеющихся следует принять и какие процедуры проделать, добавив грустно:

— Ох, ребята, не бережете вы своего Евгения!.. Через полчаса, пришедший в себя после предпринятых

по совету доктора оперативных мер, Женя тихо сказал мне:

— Юра... Я после себя Элке ничего не оставлю, она меня не любит. Я умру — и все тебе завещаю...

— Довольно молоть чушь! — оборвал я брата. — Ишь, в покойники уже записался, завещания сочинять надумал! Давай, мол, валить все с больной головы на здоровую!.. Если перебрал немного, пойди в туалет вырви — и страданиям конец. А ты семье покоя не даешь, димедролы с седуксенами пить повадился. В наркоманы заделаться хочешь?

— Да, все ты правильно говоришь, — зевнув, выдохнул Женя. — Ну ладно. Буду спать. Завтра созвонимся...

Мотивы трагического предчувствия слышны и в творчестве брата. Взять, к примеру, одну из его последних песен — «Сочиненье на тему», так и не исполненную им публично. Когда Женя впервые показал мне эту песню, я особенно удивился ее фортепианному вступлению, проигрышу и заключению: настолько они были мрачными и тяжелыми. Драматизм и трагизм имел место в Женином творчестве всегда, но никогда не был безнадежно-обреченным и беспросветным. Вспомнить хотя бы «Балладу о матери», «Колыбельную пеплу», «Лебединую верность», «Письмо отца», даже «Заклятье». Во всех этих песнях жизнь все-таки побеждала несмотря ни на что, и это слышалось прежде всего в музыке — ее мелодике, ритмике, гармонической основе. Во вступлении «Сочиненья на тему» я сразу услышал «похоронный марш» и не замедлил высказать это брату. Он, улыбнувшись, согласился с моим замечанием и попросил совета, как бы уйти от ненужной аналогии. Быстро, по существу ничего не трогая в материале, я изменил регистр и фактуру всех инструментальных отыгрышей в песне, придав им более светлое и облегченное звучание, — слушать стало не так тяжко. Но, хоть Женя принял все мои замечания и исправления, песня как таковая была явно не мартыновского — солнечного — духа, и сам автор это понимал, не зная, что с ней дальше делать. Одна только литературная основа песни уже говорит сама за себя: тот факт, что стихи Николая Доризо столь взволновали брата и заставили положить их на музыку, свидетельствует о многом в душевном состоянии композитора.

Приведу эти стихи, ставшие литературной основой неисполненной Жениной песни, полностью.

Дождь за окнами школьными капал,

Умолкая в осенней листве.

Сочиненье на тему «Мой папа»

Было задано третьему «В».

Тема близкая всем и простая,

А в тетрадках — пустые листки.

И молчат, отрешенно вздыхая,

Даже первые ученики.

Хоть бы слово одно или фраза!

Почему же их нет, этих слов?

Оказалось, почти что полкласса

На отшибе растет, без отцов.

Не погост, что солдатами вырыт,

Не война, что в смертельной крови...

Сколько их в наши дни, этих сирот,

Этих маленьких сирот любви!

Самолюбий, характеров схватки.

Да, любовь — это бой, не парад.

И с пустыми листками тетрадки

Сиротливо на партах лежат.

Дождь за окнами школьными капал,

Гнулись ветви осенних рябин...

Сочиненье па тему «Мой папа»

Ты пиши, чтоб там ни было, сын!

Тут, как говорится, комментарии излишни. Да и обращение к общеизвестным стихам Сергея Есенина «Сыпь, тальянка, звонко!..» тоже невольно свидетельствует о кризисном душевном состоянии брата, — едва ознакомишься с его музыкальным прочтением этой поэтической темы. Мне приходилось слышать немало песен, романсов, хоровых сочинений на эти стихи, но Женина композиторская трактовка самая грустная (оговорюсь на всякий случай: из слышанных мной). Я готовил аранжировку этой песни, переписал по-своему Женин клавир (и автору он понравился больше собственного), уже были готовы наряд-заказ и паспорт на запись песни в ГДРЗ (Государственном доме радиовещания и звукозаписи), заказаны смены в 3-й студии... Жене очень хотелось записать эту песню, ведь он ее понимал и чувствовал в прямом — по отношению к себе — смысле...

Сыпь, тальянка, звонко, сыпь, тальянка, смело!

Вспомнить, что ли, юность, ту, что пролетела?

Не шуми, осина, не пыли, дорога.

Пусть несется песня к милой до порога.

Пусть она услышит, пусть она поплачет.

Ей чужая юность ничего не значит.

Ну, а если значит — проживет, не мучась.

Где ты, моя радость? Где ты, моя участь?

Лейся, песня, пуще, лейся, песня, звяньше.

Все равно не будет то, что было раньше.

За былую силу, гордость и осанку

Только и осталась песня под тальянку.

Случайно или нет, но уже песня «Марьина роща» — последняя из записанных Женей — писалась почти что «с кровью». Студийная работа растянулась на 6 смен. То выходил из строя звукорежиссерский пульт, то никак не подключался к магнитофону ритм-бокс, то не «читался» пилот-сигнал, потом вдруг «сгорел» синтезатор, стала «фонить» электрогитара, при сведении фонограммы обнаружилось, что информация, записанная на одних дорожках, каким-то образом «просочилась» и на другие... Словно какие-то силы сверху (или еще откуда-то) препятствовали брату. И после: на телевидении «зарубили» текст, Женя переписал несколько мест с измененными словами, склеили новые (переписанные) куски со старыми, стали слышны склейки, корректировали склеенный вариант на компьютере, решили все переписать заново. Да только где это сделать? Ведь смены уже чужие, студии на неделю вперед расписаны, а телевизионная съемка должна быть завтра!..

Результатом этой работы было 9 магнитофонных бобин с надписями на них:

«Оригинал, самое первое сведение, старый текст»;

«Оригинал, второе сведение, старый текст, голос поярче»;

«Оригинал, монтированный, со склейками, новый текст»;

«Оригинал, с корректированными склейками, новый текст»;

«Оригинал, последний вариант, первое сведение»; «Оригинал, последний вариант, второе сведение, голоса больше»;

«Дубль второго сведения, с новым текстом»...

У авторов есть еще один признак приближения к какому-то рубежу: обострение интереса к своему архивному, неиспользованному или неудачно в прошлом воплощенному материалу, попытки его «реанимировать», не оставить брошенным. Иными словами, закончилось время разбрасывания камней, пришло время собирать камни. Так, еще в 1983 году брат снова попытался «поднять» «Колыбельную пеплу» (на мой взгляд и слух, одну из лучших своих баллад) и «Этот май»; затем, в 1985 году, — «Чудо любви»; а в 1989-м — «Ласточки домой вернулись». Приноравливался он и к «Царевне с нашего двора», и к юношеской «Песне о Родине», но каждый раз неудовлетворенно отодвигал клавиры в сторону. В 1988 году Женя решил (по моему совету) подтекстовать мелодию, сочиненную еще в 1976-м. Мне она очень нравилась, и я предложил брату свой образ песни и первую строку припева: «Давай зажжем на счастье свечи!». Так родилась песня на стихи А. Поперечного «Свиданье при свечах». Но судьба ее была при жизни брата несчастливой: «Свечи» тут же раскритиковали и «зарубили» в музыкальной редакции Центрального телевидения, и Женя больше к ним не возвращался. После смерти брата его друг и соратник по эстраде Александр Серов записал эту песню, многое изменив в ее материале, особенно в тексте. Песня пришлась по душе слушателям и стала популярной, но я к ее новой версии-трактовке отношусь несколько сдержанно и отстраненно, хоть и участвовал в записи инструментальной фонограммы. Да, это музыка — как материя — еще мартыновская, но дух в ней уже серовский. Хорошо это или плохо — не берусь судить. Но тот факт, что в Жениной мелодии с 1976 года была скрыта жизненная энергия, раскрывшаяся только в 1995-м, интересен и по-своему замечателен.

Самые ранние сочинения (донецкие и даже артемовские) со времени вступления брата в Союз композиторов все чаще стояли на пюпитре его несмолкавшего рояля. Однажды, в 1981 году, издательство «Музыка» впервые обратило внимание не только на песни, но и на камерно-инструментальную музыку Евгения Мартынова, издав его Скерцо для кларнета и духового оркестра (то есть аранжированный вариант Скерцо для кларнета и фортепиано). Теперь же, в конце 80-х, Женя пытался найти применение и другим своим инструментальным сочинениям: выгрывался в них, делал исправления в клавирах, собирался оркестровать, советовался со мной, предлагал издательствам. Также и на старых, почти пожелтевших песенных клавирах пятнадцати-двадцатилетней давности появились новые карандашные пометки и дописки с вариантами иного — музыкального или литературного — развития. Впоследствии мне пришлось этими дописками воспользоваться в процессе подготовки к изданию полного (или почти полного) собрания песен брата и во время работы над симфоническими инструментовками его фортепианной Прелюдии и кларнетного Романса.

У Жени остались неиспользованными многие грустные, но очень красивые мелодии. В последний год жизни он их часто наигрывал и напевал, что-то помечал в нотах, исправлял, менял гармонию, варьировал размер и темп, пытаясь «поймать» нужную стилистику. Правда, все это Женя делал как-то между прочим, для души, без нажима и насилия над своими, пришедшимися не ко двору печальными мелодиями. Словно ласкал и тешил своих незаконнорожденных детей, которых никак не решался вывести на люди. В результате подтекстовки одной из таких мелодий, осуществленной Робертом Рождественским после Жениной смерти специально для концерта его памяти, родилась песня «Я еще вернусь!». На сцене театра эстрады в мае 1992 года эту песню исполнил — неожиданно для многих — популярный артист разговорного жанра Михаил Евдокимов. Успешный певческий дебют очень вдохновил артиста, и вскоре он записал еще две песни Евгения Мартынова, стал петь в концертах песни других композиторов и так вошел в голос, что практически ни один свой концерт не мыслит теперь без песен.

Не могу не обратить внимания и на появление такой перемены в творческих принципах брата, которая в 1989 году позволила ему записать мою песню «Тройка счастья» (на стихи Е. Супонева). Так как Женя значительно доработал «под себя» мелодию и немного текст, я настоял тогда на констатации следующей формальности: раз музыка в песне уже на 50% не моя, значит, ее авторами должны считаться оба Мартыновых, а не я один. В начале 1990 года Женя записал мою песню «Васильковые глаза» (на стихи Ю. Гарина), причем сделал это настолько охотно и удачно, что выразил желание исполнить любые мои опусы. Почти годом раньше он записал на радио мужскую партию песни-дуэта на стихи А. Боброва «Свет воспоминанья» . Но (как о том уже говорилось в главе XVI) попытки записать женскую партию художественного успеха не имели, и я решил отказаться от затеи найти брату партнершу, соответствующую его манере, эстетике и уровню вокальной техники. «Многострадальный» дуэт мне пришлось записать самому в паре с Аурикой Ротару, когда я собирал материал для своей большой пластинки, вышедшей осенью 1990-го. К слову, именно для этой пластинки Женя сфотографировался последний раз в жизни в профессиональной фотостудии: его лик я поместил на тыльной стороне конверта в ряду с восемью другими исполнителями, чьи записи вошли в программу диска. А вспомнил я о собственных песнях потому, что брат со времени всесоюзного конкурса в Минске — с 1973 года — практически не исполнял публично «чужих» песен (разве только мог подпеть в общей массовке на сцене или изобразить что-нибудь из русско-советской песенной классики на каких-то общественно-культурных мероприятиях, аккомпанируя сам себе на фортепиано). И вдруг в конце жизни Женина принципиальная позиция по отношению к своему репертуару изменилась. На сей факт обратили внимание и друзья и недруги, не преминув каждый по-своему на него отреагировать.

Брат же говорил мне спокойно и искренне: — У тебя столько хорошего материала, что мне просто жаль и его, и тебя! Давай, если хочешь, я буду петь твои песни, раз другие не делают этого или ты им сам не доверяешь... Смотри, если тебе нужно, я с удовольствием исполню и запишу все, что у тебя пропадает зря...

К великому сожалению, после «Васильковых глаз» Женя успел записать одну лишь «Марьину рощу». Все другие проекты остались только в планах и в моей памяти. Увы, но и записанная братом мужская партия вышеупомянутого дуэта не сохранилась, стертая звукорежиссером Тамарой Бриль по причине тогдашнего дефицита широкой магнитной пленки для многоканального магнитофона.

Упомянув о своей пластинке, я вспомнил и о миньоне «А любовь права», выпущенном «Мелодией» в 1989 году. На этой пластиночке было по две наших с братом песни, а с ее конверта глядели два улыбающихся мартыновских лица. Как-то так вышло, что ни я, ни Женя не отсмотрели фотослайды нашей съемки перед отправкой материалов на завод, доверившись вкусу редакции. Увидав же себя на конверте готовой пластинки, Женя был очень недоволен своим лицом, показавшимся ему слишком полным.

Когда я вскользь в разговоре с редактором «Мелодии» упомянул о Жениной реакции на наш миньон, то, помню, эта серьезная и уже немолодая женщина удивленно сказала:

— Ну и зря!.. Поверьте мне, такой совместной пластинки и такого милого слайда у вас с Женей больше не будет. Вот увидите, я почти никогда не ошибаюсь. Это очень хорошо, что мы выпустили ваш миньон!..

Не знаю, какой точный смысл редактор вкладывала в свои слова, но они мне запали в душу. К моему горькому удивлению, она оказалась права.

Права оказалась и продавщица из отдела часов ГУМа, когда я принес ей обратно недавно купленные настенные часы, не желавшие идти. Эти часы я подарил брату в день его 40-летия, и они вроде бы оказались кстати в новой четырехкомнатной квартире. Да только, будучи повешены над роялем, часы вскоре остановились, и пришлось их принести в магазин.

— Это не к добру, если дарили в день рождения или на новоселье, — между прочим, без особых эмоций, заметила продавщица, выписывая мне квиток-направление в гарантийную мастерскую. Дважды или трижды эти часы побывали в гарантийном ремонте, но по возвращении домой неизменно останавливались, превратившись в результате просто в бутафорию.

Да, это было не к добру...

* * *

Однако, как ни больно думать о преждевременной смерти талантливых и близких людей, удивительно светлым и веселым (порой до несерьезности) человеком был Евгений Мартынов!

За день до своей кончины он шутил в гостях во время дружеского застолья:

— Жизнь — это затяжной прыжок из... живота — в могилу...

Ох уж эти Женины шутки, афоризмы и анекдоты, изливавшиеся из него, подобно песням, сами собой! Мы с друзьями и приятелями брата часто их вспоминаем, хоть и встречаемся нынче все реже: порой лишь дважды в году, и то у Жениной могилы. Для кого-то кажется странным, что, собираясь в дни рожденья и памяти Евгения Мартынова на кладбище, его коллеги, друзья и родственники улыбаются, шутят, поют, провозглашают тосты и с удовольствием вспоминают о жизнерадостном человеке и вдохновенном артисте, прах которого покоится совсем рядом — под светло-серым гранитным монументом. В 1990—1991 годах почитатели Жениного творчества со всего Советского Союза присылали мне денежные переводы с пометкой: «На памятник Евгению Мартынову». И хоть разорительная инфляция перечеркивала почти все планы и финансовые накопления в течение нескольких лет, я с гордостью думаю о брате и людской памяти о нем: его многочисленные поклонники остались верны своему кумиру даже в такое тяжелейшее время развала и беспредела, каким оказалось начало девяностых!

Мартынова искренне любили слушатели. И, судя по их письмам, адресованным матери композитора, мне, редакциям телевидения, радио, газет и журналов, его сейчас очень не хватает на нашей эстраде. Наверное, такие артисты, как Евгений Мартынов, приходят в эту жизнь, чтобы открыть людям глаза на чистоту цветущих яблонь и гроздьев белой сирени, чтобы подарить нам весь мир, неописуемой красоты которого мы вокруг себя не замечаем, чтобы наполнить добротой наши черствеющие в пустой суете души и обратить наши усталые, равнодушные взоры к отчему дому и маминым глазам, чтобы укрепить верностью ранимые сердца влюбленных, дабы были они во всем и до конца верны своей любви, — ибо нет в этом жестоком, но прекрасном мире ничего дороже и возвышеннее верности...

Передо мной письмо Жениной поклонницы, одно из многих, не требующих ответа. Пишет незнакомая мне учительница из далекой Сибири, пишет о своем и о нашем, об общем и о конкретном. Пишет об искусстве, о музыке, о Жене.

...Нет, не умирают души, подобные душе Евгения! Он остался с нами и будет жить в нас, пока мы поем его добрые песни, слушаем в записях его чистый голос, видим на телеэкранах его светлый лик, пока горит в наших сердцах огонь любви к замечательному артисту и его незабвенному творчеству, — ведь именно в этом нетленном пламени нашей любви отныне пребывает душа Евгения Мартынова. И покуда вместе с весенними цветами будут расцветать людские надежды, я верю, душа его пребудет с нами!

СБОРНИК ТЕКСТОВ ПЕСЕН

У ПЕСНИ ЕСТЬ ИМЯ И ОТЧЕСТВО

Слова М. Лисянского

У песни есть имя и отчество,

Ты отдал ей имя, поэт.

Нет в мире достойнее почести,

Завиднее участи нет.

Она от тебя отдаляется,

Твоей не подвластна судьбе.

Чем дальше она удаляется,

Тем кажется ближе тебе.

По травам, по волнам вдоль бережка

Ты в путь посылаешь ее.

И где-нибудь славная девушка

Услышит в ней сердце свое.

И, так уж обычно случается,

Доверит ей тайны свои.

Все счастье твое заключается

В такой бескорыстной любви.

А встретится песня и, видимо,

Тебя не узнав, улетит.

Как будто не ты ее выдумал,

Не ты уберег от обид,

Делил с ней свое одиночество,

Искал ей ночлег и приют...

У песни есть имя и отчество,

Когда ее люди поют.

БАЛЛАДА О МАТЕРИ

(Алешенька)

Слова А. Дементьева

Постарела мать за много лет,

А вестей от сына нет и нет.

Но она все продолжает ждать,

Потому что верит, потому что мать.

И на что надеется она?

Много лет, как кончилась война.

Много лет, как все пришли назад,

Кроме мертвых, что в земле лежат.

Сколько их в то дальнее село,

Мальчиков безусых, не пришло.

...Раз в село прислали по весне

Фильм документальный о войне.

Все пришли в кино — и стар, и мал,

Кто познал войну и кто не знал.

Перед горькой памятью людской

Разливалась ненависть рекой.

Трудно было это вспоминать.

Вдруг с экрана сын взглянул на мать

Мать узнала сына в тот же миг,

И пронесся материнский крик:

— Алексей! Алешенька! Сынок! —

Словно сын ее услышать мог.

Он рванулся из траншеи в бой.

Встала мать прикрыть его собой.

Все боялась — вдруг он упадет,

Но сквозь годы мчался сын вперед.

— Алексей! — кричали земляки.

— Алексей! — просили, — добеги!.

Кадр сменился. Сын остался жить.

Просит мать о сыне повторить.

И опять в атаку он бежит,

Жив-здоров, не ранен, не убит.

— Алексей! Алешенька! Сынок!

— Словно сын ее услышать мог...

Дома все ей чудилось кино...

Все ждала, вот-вот сейчас в окно

Посреди тревожной тишины

Постучится сын ее с войны.

А Я БЕЗ ВОЛГИ ПРОСТО НЕ МОГУ!

Слова А. Дементьева

А я без Волги просто не могу!

Как хорошо малиновою ранью

Прийти и посидеть на берегу

И помолчать вблизи ее молчанья.

Она меня радушно принимает,

С чем ни приду — с обидой иль бедой.

И все она, наверно, понимает,

Коль грусть моя уносится с водой.

Как будто бы расслабленная ленью,

Течет река без шума, без волны.

Но я-то знаю, сколько в ней волненья

И сколько сил в глубинах тишины.

Она своих трудов не замечает,

Суда качает и ломает лед,

И ничего зазря не обещает,

И ничего легко не отдает.

А я без Волги просто не могу!

Как хорошо малиновою ранью

Прийти и посидеть на берегу

И помолчать вблизи ее молчанья.

Куда б меня судьба ни заносила,

Я возвращаюсь к волжским берегам.

И рада Волга — красоту и силу

Она с волной несет к моим рукам.

МАРШ-ВОСПОМИНАНИЕ

Слова Р. Рождественского

Глянул в небо грозовое

Молодой трубач.

Расстаемся мы с тобою,

Ты не плачь.

Есть за тучею огромной

Неба синева.

Ах, как нужны нам

В этот век суровый

Нежные слова!

Припев:

Вот он настал — миг прощанья.

Любить и ждать обещай мне.

Ты улыбнись мне на счастье,

Твои глаза запомню я.

Пройду я холод и ветер,

Превозмогу все на свете,

Я буду жить, я — бессмертен,

Пока ты ждешь, любовь моя!

Не печалься, заклинаю.

Я тебя люблю.

Все я выдержу, родная,

Все стерплю. Будет нужно,

Я бесстрашно

Встречу жаркий бой.

Со мной мой дом,

Земля родная наша

И твоя любовь!

Припев.

ДОБРЫЕ СКАЗКИ ДЕТСТВА

Слова Р. Рождественского

В детстве мы жили-были,

Сказочно были-жили,

В детстве все звезды ярче светили,

Были дома большими.

Шли мы легко за днями,

Щедрой была дорога.

Ах, как сияло солнце над нами,

Как его было много!

Как наше сердце билось!

Как нам светло мечталось!

Что-то исчезло, что-то забылось,

Многое в нас осталось.

Солнце по небу катит,

Вновь ему в небе тесно.

Пусть в человеке светят, не гаснут

Добрые сказки детства!

ТРУБКА МИРА

Слова А. Дементьева и Д. Усманова

Земля, она твоя и моя.

Земля, она — поля и моря.

На ней нам жить дано много лет.

Навеки ты мой сосед.

Припев:

Чтоб тень тревоги солнце не затмила,

Чтоб подарить планете доброту,

Давай с тобой закурим трубку мира,

С открытым сердцем я к тебе иду.

Зачем земле закаты в крови?

Земля всегда тянулась к любви.

Пусть мы с тобой пока далеки,

Пойми, что мы — земляки.

Припев.

Земля, она твоя и моя.

Земля, она — поля и моря.

Она дает нам жизнь и жилье,

А мы все дети ее.

ВСТРЕЧА ДРУЗЕЙ

Слова Р. Рождественского

Песня пусть начинается,

До небес поднимается,

Светом пусть наполняется,

Как заря.

Посидим по-хорошему,

Пусть виски запорошены,

На земле жили-прожили

Мы не зря.

Над рекой вспыхнет зорюшка,

Высоко встанет солнышко,

Упадет в землю зернышко

В нужный срок.

Только бы в поле, во-поле

Дождичек сыпал вовремя,

А потом, чтобы вовремя

Лег снежок.

Спелый хлеб закачается,

Жизнь, она не кончается,

Жизнь, она продолжается

Каждый раз.

Будут плыть в небе радуги,

Будет мир, будут праздники,

И шагнут внуки-правнуки

Дальше нас.

Припев.

ЕСТЬ НА ЗЕМЛЕ МОСКВА

Слова Р. Рождественского

Ты навсегда, Москва.

И ты не зря, Москва,

Своих героев помнишь поименно.

Ты — из легенд, Москва.

И для побед, Москва,

Горят твои рассветные знамена.

Припев:

Москва — мой дом родной,

Ты будь всегда, пожалуйста, со мной.

Судьба моя — Москва,

Моя любовь, моя надежда.

Земля людей жива,

Когда на ней, как солнце, есть Москва.

А ты в труде, Москва,

А ты в мечте, Москва.

На всей земле тебя светлее нету.

До самых звезд — Москва.

Ты говоришь, Москва,

Ты говоришь, и слышит вся планета.

Припев.

А ты шагай, Москва,

А ты цвети, Москва!

Ты — наша честь, достоинство и слава.

Не меркнешь ты, Москва,

Сияешь ты, Москва,

Как будто орден на груди Державы.

Припев.

БЛАГОДАРНОСТЬ МАТЕРЯМ

Слова Л. Дербенева

Спит у синей речки лес,

А за лесом — рожь.

Снег мой первый падал здесь,

И звенел мой первый дождь.

Сердцу это все сладко вспоминать...

Словно на руках меня качает мать.

Припев:

Мама. Нет родней, чем мама,

Слова в жизни и в судьбе.

Мало, целой жизни мало,

Чтоб любовь всю высказать тебе.

Мир надежд и свет любви —

Все ты мне дала.

Руки добрые твои

В жизни мне, как два крыла.

И в родном краю,

И в любой дали

Кто я без твоей заботы и любви?

Припев.

Пусть года с тех пор прошли,

Ты, как жизнь, одна.

Там навек мой центр земли,

Где сидишь ты у окна.

В сердце ты моем

Вечно молода...

Я прошу — живи, не старясь никогда!

Припев:

Мама, нет родней, чем мама,

Слова в жизни и в судьбе.

Мало, целой жизни мало,

Чтоб любовь всю высказать тебе.

Мало, целой жизни мало,

— Вновь и вновь я говорю.

Мама, я за счастье, мама,

Каждый день тебя благодарю.

СТРАНА МОЯ, НАДЕЙСЯ НА МЕНЯ!

(Зовет Земля)

Слова А. Дементьева и Д. Усманова

Зовет Земля, и ждет родимый дом,

И в ожиданье замер космодром.

Остались звезды искрами во мгле.

Полет окончен. Вновь я на Земле.

Припев:

Как невеста скромная,

Как подруга нежная,

Васильками синими

Смотрит на меня Доброта великая,

Красота безбрежная,

Сторона любимая — Родина моя.

А если ветер тучи принесет,

И потемнеет светлый небосвод,

Я подарю тебе сиянье дня,

Страна моя, надейся на меня!

Припев.

Я пожелать хочу друзьям своим:

Пусть наше небо будет голубым.

Мы вновь споем в кабине корабля

Цвети всегда, любимая Земля!

Припев.

ЛАСТОЧКИ ДОМОЙ ВЕРНУЛИСЬ

Слова А. Дементьева

Ласточек я в небе слышу,

Ласточек, домой спешащих.

Ты взгляни — у нас под крышей

Снова поселилось счастье.

Припев:

Ласточки домой вернулись

И крылом зари коснулись.

Сердце распахните настежь —

Ласточки приносят счастье.

Ласточки домой вернулись,

Мы с тобой им улыбнулись.

Нам они вернули радость,

И песня их с нами осталась.

Мы вас очень любим, птицы,

Любим песни над полями.

Только стоит нам влюбиться,

В небе мы летаем с вами.

Припев.

Ночью птицам светят звезды.

И одно всех солнце будит.

Если с нами рядом гнезда,

Значит, птицы верят людям.

Припев.

ТАК ДЕРЖАТЬ!

Слова А. Дементьева и А. Пьянова

Ты, на старт выходя, будь смелей,

Для победы себя не жалей!

Ведь не зря же ты плыл в эту даль,

Где, наверно, тебя ждет медаль.

Припев:

Если трудно придется,

Не дрожать!

Ведь недаром поется:

Так держать!

Будут медали Олимпиады!

Так держать! Так держать!

У экранов не спит вся страна,

Ей победа твоя так нужна!

И девчонка, что встреч дома ждет,

Свое сердце тебе в помощь шлет.

Припев.

Ты, на старт выходя, будь смелей,

Для победы себя не жалей!

И душой, и мечтой мы с тобой.

Слышишь наши сердца за собой?

Припев.

ЗЕМЛЯ ЦВЕТОВ

Слова И. Шаферана

Радуга,

Как будто вдруг упала радуга,

И на земле осталась радуга —

Таким запомню я тебя, мои край родной.

Радуют,

Цветы всегда сердца нам радуют,

Своим дыханьем чистым радуют,

Своею доброй красотой.

Припев:

Разные,

Мечты у всех, конечно, разные,

И все же самые заветные

Перекликаются мечты:

Только бы

Над миром небо было ясное,

Над всеми небо было ясное,

И на земле росли цветы!

По сердцу,

Все на земле мне этой по сердцу,

Все до росинки малой по сердцу,

И самому себе завидовать готов.

Просятся,

Цветы к любимым сами просятся,

Ко всем хорошим людям просятся,-

Ну что за радость без цветов?!

Припев.

ЕСЛИ СЕРДЦЕМ МОЛОД

Слова А. Дементьева и Д. Усманова

А на карте города нет пока.

Вместо крыши — белые облака.

Если сердцем молод,

Значит, новый город

Будет наверняка!

Припев:

Я сегодня там, где метет пурга,

Я сегодня там, где поет тайга.

Я сегодня там, где друзья близки,

Нет причины для тоски!

В честь любимых улицы назовем,

На прощанье песни свои споем.

Следом за мечтою

Нам идти с тобою

Вновь таежным путем.

Припев.

А дорога выбрана навсегда:

Будем строить новые города.

Лишь бы нас любили,

Лишь бы не забыли,

Все осилим тогда!

БЕРЕЗКА

Слова С. Есенина

Зеленая прическа,

Девическая грудь,

О, тонкая березка,

Что загляделась в пруд?

Что шепчет тебе ветер?

О чем звенит песок?

Иль хочешь в косы-ветви

Ты лунный гребешок?

Открой, открой мне тайну

Твоих древесных дум.

Я полюбил печальный

Твой предосенний шум.

И мне в ответ березка:

— О, любопытный друг,

Сегодня ночью звездной

Здесь слезы лил пастух.

Луна стелила тени,

Сияли зеленя.

За голые колени

Он обнимал меня.

И так, вздохнувши глубоко,

Сказал под звон ветвей:

«Прощай, моя голубка,

До новых журавлей».

Припев.

ЭТОТ МАЙ

Слова Т. Коршиловой

Этот май,

Молодой и ранний,

Невзначай Осчастливил нас.

Целый мир Синевы бескрайней

Он подарил, смеясь...

Этот май, И вот это небо,

И хмельной Аромат земли...

Этот май

Пролетел, как не был,

Скрылся вдали...

Припев:

Кто сказал, что старятся песни?

Кто сказал, что сердце не в счет?

Кто сказал, что с юностью вместе

Все пройдет, все пройдет?

Этот май

Будет чист и светел,

Для других

Просияет вновь.

Будет петь

Свои песни ветер,

Вечный, как любовь...

Этот май

К нам придет однажды

Невзначай,

Чтобы стать судьбой...

Этот май

Да случится с каждым,

Пусть и зимой!

Припев.

Я ЖДУ ВЕСНУ

Слове А. Дементьева

Луч солнца пробудил цветок лесной.

Вновь бродит всюду май, растаял снег.

Все лучшее приходит к нам весной, —

Ты стань моей весной навек!

Припев:

Я верю, что любовь всегда права,

Я ждать ее всю жизнь могу.

Мне так нужны сейчас твои слова,

Как солнце моему цветку!

Ты где-то далеко, но я с тобой.

Я знаю, что настанет этот час:

Мы встречу назовем своей судьбой,

Лишь пусть весна отыщет нас!

Припев.

НЕВЕСТА

Слова И. Шаферана

То клен зеленел, то поземка мела, —

Девчонка у нас во дворе подросла.

Невеста, невеста,

А чья — неизвестно,

Девчонка у нас во дворе подросла.

Девчонка как будто и та и не та.

Откуда такая взялась красота?

Невеста, невеста,

А чья — неизвестно,

Откуда такая взялась красота?

Как солнышко, смотрит она на парней,

И парни стоят, не дыша, перед пей.

Невеста, невеста,

А чья — неизвестно,

И парни стоят, не дыша, перед ней.

Коса золотая и брови вразлет,

Ну кто тот счастливец, кому повезет?

Невеста, невеста,

А чья — неизвестно,

Ну кто тот счастливец, кому повезет?

Невеста, невеста,

А чья — неизвестно,

Конечно, счастливец, кому повезет!

ТРАВА-ЛЕБЕДА

Слова Н. Добронравова

Я гляжу в твои глаза.

Я гляжу в глаза разлуки.

Долгое молчанье.

Гордое прощанье.

Тихо разомкнутся руки.

Первая моя любовь.

Первый холодок заката...

Отчего так рано

В облаке тумана

Стынут лебеда и мята?

Припев:

Трава-лебеда...

Разлук холода.

На память о счастье

С неба упадет звезда.

Трава-лебеда...

Прощай навсегда!

На память о счастье

С неба упадет звезда.

Я гляжу в глаза весны...

В жизни ничего не страшно.

Время золотое,

Небо молодое,

Только сердце стало старше.

Я гляжу в глаза судьбы.

Знаю: до седого снега

Юною зарницей

В сердце сохранится

Свет звезды, упавшей с неба.

Припев.

СОЛОВЬИ ПОЮТ, ЗАЛИВАЮТСЯ...

Слова Д. Усманова

Ты сегодня вдруг забыла,

Что вчера мне говорила,

Говорила о своей любви.

Ты, наверно, пошутила

Или просто повторила

Только то, что пели соловьи.

Припев:

Соловьи поют, заливаются,

Но не все приметы сбываются.

А твои слова не забудутся —

Сбудутся, сбудутся!

Ты сказала: «До свиданья!»

Улыбнулась на прощанье

И глаза прищурила свои.

Ты ушла, а я остался.

Верил я и сомневался,

А вокруг все пели соловьи.

Припев.

Ты сегодня вдруг забыла,

Что вчера мне говорила,

Говорила о своей любви.

Приходи, я жду, как прежде.

О любви и о надежде

Нам поют с тобою соловьи.

Припев.

АЛЕНУШКА

Слова А. Дементьева

Помнишь, Аленушка жила?

В сказку она меня звала.

Много с тех пор минуло дней,

И вот я вернулся к ней.

Припев:

Я тебя своей Аленушкой зову.

Как прекрасна эта сказка наяву!

Как я счастлив, что могу Признаться вновь и вновь,

Что вечной сказкой стала нам любовь

Сколько тебя я лет искал,

Годы, как будто дни, считал!

Счастье спешит навстречу нам,

Поверь лишь моим словам.

Припев.

Знаю, что ты красивей всех.

Песней звучит во мне твой смех.

Снова, как будто в первый раз,

Та сказка чарует нас.

Припев.

НАШ ДЕНЬ

Слова А. Дементьева

Этот день для нас с тобой,

Для нас с тобой, для нас с тобой —

С первой листвою, с майской грозою —

Стал счастливой судьбой.

Припев:

Я тебя прошу — ты не загадывай.

Пусть любовь горит над нами радугой.

Нам этот день не позабыть.

Вечно будем любить.

Нам к чему слова искать,

Слова искать, слова искать?

Если мы рядом, любящим взглядом

Можно все рассказать.

Припев.

Пусть приходит час такой,

И день такой, и год такой,

Чтоб все узнали радость признаний,

Так же как мы с тобой.

Припев.

Я ТЕБЕ ВЕСЬ МИР ПОДАРЮ

Слова И. Резника

Счастлив тот, кто в потоке дней

Слышит голос любви своей.

Счастлив тот, кто мечтой согрет,

Верит в радостный рассвет!

Припев:

Я тебе весь мир подарю —

Все моря, все цветы и зарю,

Птиц весенних над рекой

И месяц в небе молодой,

Только будь всегда со мной!

Счастлив тот, кто из года в год

Той единственной встречи ждет.

Счастлив тот, кто, устав в пути,

Сто дорог готов пройти.

Припев.

НЕ РАЗЛЮБИ МЕНЯ

Слова М. Пляцковского

Назло ветрам и снегопадам,

Во всех семи грехах виня,

Когда мы врозь, когда мы рядом,

Не разлюби меня!

Припев:

Глаза твои со мной повсюду —

В дыму дождей и в свете дня,

И я твердить с надеждой буду:

«Не разлюби меня!»

Во всем, что нам дано судьбою,

Твоя любовь — моя броня.

Я без тебя — былинка в поле,

Не разлюби меня!

Припев.

Не верь обидам безрассудно,

Из сердца гордо их гоня.

Когда легко, когда мне трудно,

Не разлюби меня!

Припев.

В МИРЕ ЧУДАКОВ

Слова О. Чернышевой

Сказала мне: чудак! — знакомая девчонка.

Сказали мне: чудак! — хорошие друзья.

Ты музыку писал, — она смеялась громко,

Потом с другим ушла избранница твоя.

Припев:

А в мире чудаков

иначе не бывает, —

Идет нормально жизнь,

добро — хозяйка в ней.

А если грустно мне,

никто о том не знает.

Пусть будет хорошо

избраннице моей!

Сказали: во дворе она с другим стояла.

Сказали мне: чудак! Зачем ее ты ждешь?

С другим была в кино, другого обнимала.

Зачем ты на концерт опять ее зовешь?

Припев.

Сказали мне: чудак! Тебе и горя мало.

Ты песни ей писал — она их не поет.

Под музыку твою, лишь только не хватало,

Сегодня танцевать она с другим пойдет.

Припев.

ЧУДО ЛЮБВИ

Слова И. Кохановского

Это счастье — звать любимой

И в ответ знать, что любим.

Это чувство не сравнимо

Ни с каким чувством другим.

Было очень трудно

В мире многолюдном

Нам повстречаться друг с другом.

Но смогли друг другу

Краткою минутой

Все сказать наши глаза.

Я поверил в это чудо —

В краткий миг рожденья любви.

Но не верю, что минутой

Ранить мы чувство могли.

И пускай завеса туч вдруг скрыла нам любовь.

Верю я, что ясный день вернется вновь.

Словно заклинание,

Я кричу признание:

Одна лишь ты желанна в жизни,

Ты одна!

Я не верю, что минутой

Ранить мы свою любовь могли.

Будь со мной, лишь в это чудо

Верю я из всех чудес земли.

Будь со мной, лишь в это чудо

Верю я — чудо любви.

ПЕСНЯ, В КОТОРОЙ ТЫ

Слова Р. Рождественского

Ты — все, чем дышу, и все, чем живу

Ты — голос любви и весны.

Тебя я опять и жду, и зову,

Мы быть на земле рядом должны.

Серебряный луч блеснет с высоты

И снова уйдет в поднебесье.

Услышь мою песню, вот моя песня,

Песня, в которой ты.

Припев:

К тебе издалека-далека

Восхищенная река стремится.

К тебе улетают облака,

Улетают облака и птицы.

И я тебя обязательно найду,

Обязательно найду, жизнь моя!

Закрои глаза, я так хочу Тебе присниться.

Я в небе большом всех птиц обгоню

И, нежность в душе сохраня,

Твой дом я найду и в дверь позвоню,

И ты, как судьбу, встретишь меня.

Серебряный луч блеснет с высоты,

Надеждой блеснет и спасеньем.

Возьми мое сердце, вот мое сердце,

Сердце, в котором ты.

Припев.

А ЛЮБОВЬ ПРАВА!

Слова М.Танича

На ветру, на ветру

Облетело деревце!

Все у нас позади,

Даже и не верится!

Припев:

Листья, листья,

Листья осыпаются,

Вырастает новая листва!

Люди ошибаются,

А любовь права!

А любовь права,

А любовь права,

А любовь права!

Нам с тобой, нам с тобой

Узелки развязывать,

И про то ни к чему

Людям пересказывать!

Припев.

Тает лед, тает лед,

И зима кончается!

Может, нам по весне

Счастье повстречается?

Припев.

ЯБЛОНИ В ЦВЕТУ

Слова И. Резника

Яблони в цвету —

Весны творенье.

Яблони в цвету —

Любви круженье.

Радости свои

Мы им дарили,

С ними о любви Мы говорили.

Припев:

«Было и прошло!» —

Твердит мне время.

Но ему назло

Тебе я верю!

Верю в майский день,

От яблонь белый,

Яблонь молодых

В твоем саду.

Яблони в цвету

За мною мчатся.

Яблони в цвету

Зимою снятся.

Вновь издалека

Плывут в виденьях

Белые снега

Цветов весенних.

Припев.

Яблони в цвету —

Какое чудо!

Яблони в цвету

Я не забуду.

Только дни считать

Не стану в грусти,

Просто буду ждать

Весны грядущей.

Припев.

МЕДОВЫЙ АВГУСТ

Слова Р. Казаковой

Там, где лес и поле,

И дожди грибные,

Где с губами губы

Встретились впервые,

Улыбалось солнце,

Удивлялось лето,

И светло ночами было

Нам без света.

Припев:

Не могу забыть я

Эти лес и поле,

Там еще не знало

Мое сердце боли.

Там любовь и радость

И шальное счастье,

Наш медовый август,

Поцелуй горчащий.

Милая, прости мне

Безрассудность эту:

В электричке зимней

Я туда поеду.

Снег пути не спрячет

К нашей светлой тайне,

И опять любовь назначит

Мне свиданье.

Припев.

В золотом и звонком

Августе медовом

Мы сердца связали

Памятью и словом.

Пролетают зимы,

Осени и весны,

А у нас, как прежде, -

Август яснозвездный.

Припев.

НАЧНИ СНАЧАЛА

Слова А. Вознесенского

Начни сначала,

Пусть не везет подчас —

Не верь отчаянью,

Влюбись, как в первый раз

Припев:

Начать сначала

Не поздно нам всегда.

Начни сначала,

Хоть лиха беда.

Не все пропало.

Поверь в себя,

Начни сначала,

Все начни с нуля!

Сирень ночная

Напомнит о былом...

Уже сигналит

Машина за окном.

Припев.

Нам жить так мало.

Но песне не конец —

Начнет сначала

Пускай другой певец!

Припев.

ЦАРЕВНА С НАШЕГО ДВОРА

Слова А. Пьянова

Снова мир наполнен добрым светом,

Тихо веют синие ветра,

Майским солнцем вся земля согрета —

Это к нам пришла любви пора.

Ты мне снишься лунными ночами,

Но однажды утром наяву

Я тебя случайно повстречаю

И своей царевной назову.

Ах, когда же встреча та случится?

Хоть во сне на это мне ответь,

Потому что сердце, словно птица,

Из груди готово улететь.

Я тебя узнаю без подсказки

По улыбке, что, как май, добра.

Ты придешь не Золушкой из сказки,

А царевной с нашего двора.

КУКУШКИНА СЛЕЗА

Слова А. Поперечного

Заблудился, заплутался,

Затерялся я в лесу.

А когда один остался,

Увидал в траве слезу,

Что упала с той верхушки,

Обгоревшей чуть в грозу.

Может, с веточки кукушка

Обронила ту слезу...

Припев:

Не грусти, не плачь, кукушка,

Как роса, твоя слеза.

И в твоей судьбе, кукушка,

Есть такая полоса.

Ты послушай, ох, послушай,

Ты должна меня понять, —

Хватит нам, кукушка,

Хватит нам, кукушка,

Одиноко куковать!

Заблудился, заплутался,

Затерялся я в толпе,

К берегам чужим пытался

Я пристать, а не к тебе.

Я не знал, что одинока,

Пережив свою грозу,

Уронила ты из окон

Мне в ладонь свою слезу...

Припев.

(Последняя строка второго припева):

Одиноким куковать!

БЕЛАЯ СИРЕНЬ

Слова А. Поперечного

Белая сирень в твоем саду...

Лишь только к ней я подойду —

И вспомню вновь слова твои:

— Белую сирень ты зря не рви.

Припев:

Белая сирень —

Белых гроздьев стая,

Может, ты живая,

Может, видишь ты,

Как я жду любви,

Как о ней мечтаю?!.

Знаю,

Что цветет сирень к любви!

Белая сирень, скажи ты мне,

Зачем грустишь в чужом окне?

Как сладок плач, как горек смех!

Белая сирень — как белый снег.

Припев.

Белая сирень, прошу тебя,

Не отцветай, не облетай!

Душе моей надежду дай,

Белая сирень, не отцветай!

Припев.

ПРОСТИ

Слова А. Дементьева

Прости меня, за все прости.

За эту просьбу тоже.

За то, что на твоем пути

Я просто был прохожим.

Припев:

Прости, что ты сейчас одна,

И песни приуныли.

За то, что бродит тишина,

Где мы с тобой бродили.

Прости, что я в твоем краю

Любовь другую встретил.

Прости за то, что боль твою

Я в счастье не заметил.

Припев.

Прости меня, за все прости,

Скажи хотя бы слово.

Ведь все равно нам не найти

И не вернуть былого.

Припев.

Прости, что с ней — моей судьбой -

Я во сто раз нежнее.

За то, что даже и с тобой

Ее сравнить не смею.

Припев.

МАРЬИНА РОЩА

Слова И. Резника

В Марьиной роще деревьев немного,

В Марьиной роще дома и дома.

Но проживает там тетушка Марья,

Тетушка Марья сама.

Если на сердце отчаянно грустно,

Если бедой поделиться хочу,

Я из Отрадного в Марьину рощу

К тетушке Марье лечу.

Припев:

Марьина роща, Марьина роща,

Где бы я ни был, зовет и зовет.

В Марьиной роще, в Марьиной роще

Тетушка Марья, Марья живет.

В Марьину рощу звоню в воскресенье:

— Тетушка Марьюшка, как там дела?

— Все хорошо! — мне она отвечает,

— Я пирогов напекла!

Вот мы сидим в комнатушке знакомой,

Рядышком с тетушкой Марьей, вдвоем:

Жизнь вспоминаем, чаи попиваем,

Добрые песни поем.

Припев.

Марьина роща — святая обитель,

Марьина роща — мой рай выходной,

Где в поддавки гениально играет

Тетушка Марья со мной.

Вера ее и житейская мудрость

Мне в трудный час, как спасательный круг.

Дай бог здоровья тебе, тетя Марья,

Мой самый преданный друг!

Припев.

ОТЧИЙ ДОМ

Слова А. Дементьева

Радость или грусть нас ждут потом...

Но всему начало — отчий дом.

Там у колыбели матери нам пели

Песню любви.

Вновь сейчас во мне звучит она.

Ждет меня наш домик в три окна.

Близко ли, далеко — свет родимых окон

Вечно не померкнет для меня.

Припев:

Как живешь ты, отчий дом,

В светлой грусти о былом?

Я у дома, у крыльца родного

Встречи жду и вновь пою.

Здравствуй, милый отчий дом!

Будь за нас спокоен.

Где б я ни был — ты всегда, всегда

со мною*.

Я согрет твоим теплом.

* Вариант для женского голоса:

Днем и ночью — ты всегда, всегда со мною.

Я полна твоим теплом.

Сколько бы на свете мне ни жить —

Век его доверьем дорожить.

Но, уж так ведется, юность расстается

С домом родным.

Годы, словно сны, над ним летят.

Я ловлю душой отцовский взгляд.

Мама дни и ночи ждет желанной почты.

Помните об этом, сыновья!

Припев.

ПИСЬМО ОТЦА

Слова А. Дементьева и Д. Усманова

Я читаю письмо,

Что уже пожелтело с годами.

На конверте в углу

Номер почты стоит полевой.

Это в сорок втором

Мой отец написал моей маме

Перед тем, как идти

В свой последний, решительный бой.

Припев:

— Дорогая моя,

На переднем у нас передышка.

Спят в окопах друзья.

Тишина на крутом берегу...

Дорогая моя,

Поцелуй ты крепче сынишку.

Знай, что вас от беды

Я всегда берегу.

Я читаю письмо.

И как будто все ближе и ближе

Тот тревожный рассвет

И биенье солдатских сердец.

Я читаю письмо.

И сквозь годы отчетливо слышу

Я сейчас те слова,

Что сказал перед боем отец.

Припев.

Я читаю письмо.

А за окнами солнце смеется.

Начинается день.

И сердца продолжают любить.

Я читаю письмо.

И уверен, что если придется,

Все, что сделал отец,

Я сумею всегда повторить.

Припев.

РАССКАЖИ МНЕ, МАМА

Слова А. Дементьева и Д. Усманова

Расскажи мне, мама,

Про любовь свою.

Как ты повстречалась

С ней в родном краю.

Там, где за рекою

Шепчутся луга,

А зимой деревни

Прячутся в снега.

Расскажи мне, мама,

Как волгарь-матрос

Вел тебя, невесту,

На широкий плес.

Девушки-подруги

Вышли из ворот.

Песней проводили Белый пароход.

Почему хранишь ты

Столько долгих лет

Старую тельняшку —

Молодости след.

Почему, родная,

Не скрывая слез,

До сих пор ты ходишь

На широкий плес?

Расскажи мне, мама,

Про любовь свою.

Как ты расставалась

С ней в родном краю.

Но печаль прозрачна,

Грусть твоя светла,

Потому что верной

Та любовь была.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕПЛУ

Баллада

Слова Ю. Марцинкявичюса

Перевод с литовского Л. Миля

Звездами струится высь ночная,

Тени на шоссе легли устало.

Мать, из глыбы камня оживая,

Ровно в полночь сходит с пьедестала.

Горстку пепла к сердцу прижимая,

Размыкает каменные губы:

— Спи, моя кровинка, баю-баю.

Это гром, не пушечные гулы.

Ночью бродит мать по Хиросиме,

В Бухенвальд приходит и Освенцим.

И поет о дочери и сыне,

Горстку пепла прижимая к сердцу:

— А-а-а, сожженные, восстаньте!

— А-а-а, казненные, воспряньте!

— А-а-а, очнитесь ото сна!

— А-а-а, заря уже видна!..

В Бухенвальде слышен гул набата.

В Пирчуписе вновь скрипят колодцы.

И встает, встает, встает расплата...

И восстать над смертью жизнь клянется!

Новый день от дыма не померкнет,

Как надежда матери, он светел!

Мать стоит перед своей деревней,

В каменной горсти сжимая пепел.

У ЕСЕНИНА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Слова А. Дементьева

Мне приснился сон о Есенине.

Ведь родился он в ночь осеннюю.

Догорает лес, золотится сад.

Как листки стихов — листья вдаль летят.

Припев:

У Есенина день рождения.

В звонком золоте даль осенняя.

Словно музыка вдохновения —

Над землей шумит листва.

Выходила мать за околицу.

Сердцем верила — он торопится.

Рядом с нею ждал золотистый клен.

Как похож листвой на Сережу он!

Припев.

Вновь звучат стихи синей полночью.

Все хорошее с ними вспомнится.

По-есенински я хочу любить,

Чтобы с песней мне всюду рядом быть.

Припев:

Осень празднует день рождения.

Гроздья красные, даль осенняя...

У Есенина день рождения —

День рождения любви!

НАТАЛИ

Слова А. Дементьева

Родное имя Натали

Звучит загадочно и грустно.

Он с нею рядом и вдали

Весь полон трепетного чувства.

Летят куда-то журавли.

А он с любимой быть не волен.

Его тоску по Натали

Хранила болдинская осень.

Припев:

О, Натали, он знал,

Что нет любви без песен.

А жизнь всего одна,

И мир для счастья тесен.

О, Натали, он знал —

Над ним судьба не властна.

И не твоя вина,

Что ты была прекрасна.

Не ведал мир такой любви,

Не видал мир такой печали.

Он ей дарил стихи свои,

Что для нее в душе звучали.

Он столько лет в нее влюблен.

Его любовь неповторима.

И в каждом звуке слышит он

Ее божественное имя.

Припев.

И даже в тяжкий смертный час

Назло сомненьям и обидам

Свою любовь в последний раз

Улыбкой вновь благословит он.

Прошли года, пройдут века —

Его любовь осталась с нами.

И так же трепетна строка,

И так же искренне признанье.

Припев.

ЛЕБЕДИНАЯ ВЕРНОСТЬ

Баллада Слова А. Дементьева

Над землей летели лебеди

Солнечным днем.

Было им светло и радостно

В небе вдвоем.

И земля казалась ласковой

Им в этот миг.

Вдруг по птицам кто-то выстрелил,

И вырвался крик!

— Что с тобой, моя любимая?

Отзовись скорей.

Без любви твоей

Небо все грустней.

Где же ты, моя любимая?

Возвратись скорей!

Красотой своею нежной

Сердце мне согрей.

В небесах искал подругу он,

Звал из гнезда.

Но молчанием ответила

Птице беда.

Улететь в края далекие

Лебедь не мог.

Потеряв подругу верную,

Он стал одинок.

— Ты прости меня, любимая,

За чужое зло,

Что мое крыло,

Счастье не спасло.

Ты прости меня, любимая,

Что весенним днем

В небе голубом, как прежде,

Нам не быть вдвоем.

И была непоправимою

Эта беда,

Что с подругою не встретится

Он никогда.

Лебедь вновь поднялся к облаку,

Песню прервал,

И, сложив бесстрашно крылья,

На землю упал.

Я хочу, чтоб жили лебеди!

И от белых стай,

И от белых стай

Мир добрее стал.

Пусть летят по небу лебеди

Над землей моей,

Над судьбой моей — летите

В светлый мир людей!

МАМИНЫ ГЛАЗА

Слова М. Пляцковского

Дождинка упадет на землю, как слеза,

И вдаль поманит утром нас дорога.

А мамины глаза, а мамины глаза

Нам вслед посмотрят ласково и строго.

Припев:

Всё в жизни может быть — и радость, и гроза,

Не жалует судьба нас временами.

А мамины глаза, а мамины глаза

Всегда следят с волнением за нами.

Мы в поисках мечты меняем адреса,

Нам дома письма редкие прощают.

А мамины глаза, а мамины глаза

Нас в детство по привычке возвращают.

Припев.

Грубеют на ветру мальчишек голоса,

И девочки становятся взрослее...

А мамины глаза, а мамины глаза

С годами все добрее и светлее.

Припев.

ПРАЗДНИК ЮНОСТИ

Слова А. Дементьева и А. Пьянова

Очень трудно жить без друзей.

Ты зови их песней своей.

Чтобы встретить верных друзей,

В путь выходи поскорей.

Припев:

Празднику юности нет конца,

Дарим ему мы свои сердца.

Праздника юности ждут друзья,

Нам расставаться нельзя.

Может, где-то в дальнем краю

Ты найдешь девчонку свою.

Если хочешь встретиться с ней,

В путь выходи поскорей.

Припев.

Чтобы песни к солнцу неслись,

Мы со всей Земли собрались.

И теплом, и радостью встреч

Мир мы сумеем сберечь.

Припев.

СНИТСЯ СОЛДАТАМ ДОМ РОДНОЙ

Слова М. Пляцковского

Ночью под ясною луной

Снится солдатам дом родной.

Жаль, фотокарточки девчат

Дарят улыбки, но молчат.

Припев:

Слушайте, красавицы,

Это вас касается:

Отвечайте ласкою

На любовь солдатскую!

Нам пишите чаще вы,

Чтоб мы были счастливы.

Ваши письма в армии —

Очень популярные!

Знаем, что каждому бойцу

Форма военная к лицу.

Мы бережем покой страны,

Сердцем навеки ей верны!

Припев.

Нам никогда не надоест

Ждать нежных строчек от невест.

А почему? Ответ простой:

Что ни солдат, то — холостой!

Припев.

ПЕСНЯ О МОЕЙ ЛЮБВИ

Слова С. Острового

Куда меня ведут мои дороги?

Мои надежды? И мои тревоги?

Любовь моя, назначь мне встречу где-то

Среди надежды и среди рассвета.

Зачем бывает сердце одиноким?

Зачем ему все кажется далеким?

Буран разлуки и метель разлуки

Пусть никогда к нам не протянут руки.

Хочу с тобой идти по жизни рядом,

Чтоб жили две судьбы единым ладом,

Одна судьба слилась с другой судьбою.

Любовь моя, мне хорошо с тобою.

Есть на земле чудесная примета —

Встречать любовь свою среди рассвета.

Любовь моя, назначь мне встречу где-то

Среди надежды и среди рассвета.

ВРЕМЯ ДУМАТЬ О ДЕВЧОНКАХ

Слова В. Харитонова

Не ругай меня ты, мама,

Что хожу встречать рассвет.

Мне ни много и ни мало —

Скоро будет двадцать лет.

Припев:

И на танцах и вечерках,

Может, это и смешно,

Время думать о девчонках

В этом возрасте пришло.

И всему свое есть время,

Отношение свое.

Старый клен у речки дремлет,

Соловей в листве поет.

Припев.

Этот случай не случайный.

Мы идем в рассветный час.

Никакой в том нету тайны

Ни для вас и ни для нас.

ВЫДУМАЛ ТЕБЯ!

Слова М. Танина

Выдумал тебя!

И с этой выдумкой

Расстаться не могу!

И ты всегда со мной,

Во сне и наяву,

Посередине дня

И полночью любой!

Где-то на земле

Я все равно,

Я все равно тебя найду!

И этот праздник

Ожидания любви

Всегда я праздную с тобой!

Припев:

Выдумал тебя!

Ну как я мог тебя не выдумать?

Ну как я мог тебя не выдумать,

Весь мир тобою заслоня!

Выдумал тебя! —

Чтоб самому себе завидовать,

Почти не верить и завидовать —

Что ты такая у меня!

Выдумал тебя!

Не исчезай, моя мечта,

Не исчезай!

Мы скоро встретимся,

И в этот звездный час

Скажи мне: это я! —

Когда я позову!

Где-то на земле

Тебя узнаю я,

И ты меня узнай!

Тебя окликну я,

И ты меня узнай

При нашей встрече наяву!

Припев:

Выдумал тебя!

Ну как я мог тебя не выдумать?

Ну как я мог тебя не выдумать,

Весь мир тобою заслоня!

Выдумал тебя! —

Чтоб самому себе завидовать!

Почти не верить и завидовать —

Что ты такая у меня!

АХ, КАК ХОЧЕТСЯ ВЛЮБИТЬСЯ!

Слове А. Дементьева и А. Пьянова

Нагадала мне кукушка,

Что с любовью встречусь я.

Подсказала мне кукушка,

Где смогу найти тебя.

И предчувствием любви

Полны земля и небо.

На меня глаза твои

Глядят светло и нежно.

Жду тебя, я жду тебя...

Припев:

Ах, как хочется влюбиться,

Влюбиться, влюбиться, влюбиться!

Сердце бьется, словно птица,

К тебе мое сердце стремится.

Ах, как хочется влюбиться,

Навеки влюбиться, влюбиться!

Что кукушка нагадала,

Я верю, — свершится, свершится!

Я завидую влюбленным —

Хорошо счастливым быть.

И надеждой окрыленный,

Я хочу весь мир любить.

Пусть придет любовь моя

Ко мне волшебным маем.

Ты, наверно, ждешь меня.

Пути к тебе я знаю.

Знаю я, да, знаю я...

Припев:

Ах, как хочется влюбиться,

Влюбиться, влюбиться, влюбиться!

Сердце бьется, словно птица,

К тебе мое сердце стремится.

Ах, как хочется влюбиться,

Навеки влюбиться, влюбиться!

Что кукушка нагадала,

Я верю, — свершится, свершится!

ВСЕ ВЛЮБЛЯЮТСЯ, ВЛЮБЛЯЮТСЯ...

Слова В. Харитонова

Женихи, как самозванцы,

Кружат по следу опять.

Пригласят меня на танцы —

Не пойду я танцевать.

Припев:

Как же это,

ох, получается?!

Не пойму, —

в чем дело тут.

Все влюбляются, влюбляются,

Только замуж не берут!

Я ходила на свидание,

Я гуляла до утра.

А они лишь — до свидания,

На работу мне пора!

Припев.

Отдохну я на скамеечке,

Постою я у сосны.

Танец стоит три копеечки, —

Посмотрю со стороны.

Припев.

ЛЕТОМ И ЗИМОЙ

Слова А. Дементьева

Почему сегодня я пою от счастья?

Почему душа для всех открыта настежь?

Потому что есть заветная тропа в саду —

На первое свиданье я иду.

Припев:

Летом и зимой, в стужу или зной

Снова я с улыбкой вспоминаю

Первое свиданье.

Летом и зимой я живу тобой,

Ожидая день свиданья,

Я живу тобой.

Ну, а если на свиданье опоздаешь, —

Ты меня своей улыбкою одаришь.

Будут звезды нам светить и шелестеть листва.

И песня повторит мои слова.

Припев.

Ничего на свете больше мне не надо,

Лишь бы сердце этой встрече было радо.

Пусть летят года, как вешние ручьи с горы, —

Мы первому свиданию верны.

Припев.

ВЕРУЮ В ТЕБЯ

Слова А. Вознесенского

Никому не верь

Первого апреля.

Улыбнись скорей –

Сказки прилетели.

Скажешь: «Не люблю»

Я тебе не верю.

Горе не беда —

Верую в тебя.

Припев:

Верую в тебя,

Вербочка пушистая,

Верую в любовь, -

Это моя истина.

Звонкая судьба,

Жизнь моя единственная — ты,

Верую в тебя!

Первый раз живем,

Заново не будет.

Первый раз вдвоем

Повстречались люди.

На пути своем

Не проспите чудо.

На сердце апрель —

Каждому поверь.

Припев.

Запылает лед

Первого апреля,

Каждый нас поймет

Первого апреля.

Если не везет —

Я судьбе не верю.

На сердце апрель —

Каждому поверь.

Припев.

НА КАЧЕЛЯХ

Слова О. Гаджикасимова

На качелях

Мы летим,

Светит солнце

Нам двоим.

Ты смеешься,

Я молчу,

Слушать смех

Твой хочу.

Припев:

На качелях ты опять со мной!

Дай мне слово — быть моей весной!

Крикни в небо: «Я люблю!»

Пусть мир узнает тайну твою.

Может, это —

Только сон,

Но как часто

Снится он!

Пахнет мятой

Теплый дождь...

Сон любви так хорош

Припев.

Годы мчатся,

Дни бегут.

Подари мне пять минут.

Сделать светлым

Каждый час

Может взгляд

Нежных глаз.

ВЕСЕЛЫЙ ЗОНТИК

Слова И. Кохановского

Налево — солнце, направо — дождик,

А между ними — краса-дуга.

А между нами — веселый зонтик,

А между нами — в руке рука.

Направо — дождик, налево — солнце,

А между ними — дуга-краса.

А между нами — веселый зонтик,

А между нами — глаза в глаза.

Дождь грибной

На землю нагрянул вновь.

Дождь слепой,

Как наша с тобою любовь.

Налево — солнце, направо — дождик,

А между ними — краса-дуга.

А между нами — веселый зонтик,

А между нами — в руке рука.

Направо — дождик, налево — солнце,

А между ними — дуга-краса.

А между нами — веселый зонтик,

А между нами — глаза в глаза.

Дождь, настрой,

Как струны,

струи свои

И воспой

Великую радость любви.

Налево — солнце, направо — дождик,

А между ними — краса-дуга.

А между нами — веселый зонтик

А между нами — в руке рука.

Направо — дождик, налево — солнце,

А между ними — дуга-краса.

А между нами — веселый зонтик,

А между нами — глаза в глаза.

ТЫ ПРИНОСИШЬ МНЕ РАССВЕТ

Слова А. Дементьева и Д. Усманова

Ты приносишь мне рассвет,

Пенье птиц и звон ручья.

На росе твой легкий след,

А в душе любовь моя.

Припев:

Вижу я рассвет в твоих глазах,

Слышу пенье птиц в твоих словах.

Солнца луч — твоей улыбки свет.

Ты приносишь мне рассвет.

Ты приносишь мне мечты,

Я смотрю в глаза твои.

Ты — волна и парус ты, —

Мы плывем в страну любви.

Припев.

Ты приносишь мне рассвет,

Шорох трав, дыханье дня.

Пусть пройдет немало лет, —

Ты все та же для меня.

Припев.

СВАДЕБНЫЙ ВАЛЬС

Слова Р. Рождественского

Ах, как невеста смотрит отрешенно!

Ах, как взволнован гордый жених!

Главное слово вам, молодожены,

Свадебный танец для вас двоих.

Припев:

Прямо к небу взметнулся,

По земле расплескался,

Светлый танец надежды

Торжественный вальс, чудо-вальс.

И далекое эхо,

Эхо этого вальса

Пусть останется в сердце

Навечно у вас.

Вы не забудьте, вальсу подпевая,

Жить начиная нынче всерьез,

Что, к сожаленью, в жизни не бывает

Счастья без горя, любви без слез.

Припев.

Пусть эхо вальса вас хранит бессонно,

Вы этот вечер вспомните вновь.

Пусть, как большое ласковое солнце,

С вами по жизни идет любовь.

Припев.

ПОВЕЗЛО!

Слова М. Танича

Ну и повезло же мне

После невезения! —

Мне тебя послала

Улица весенняя!

Повезло тебя узнать!

Повезло тебя понять!

Повезло у всех на свете

Мне тебя отнять!

До сих пор от радости

Верится — не верится,

Что однажды счастье

Пополам разделится!

Повезло тебя узнать!

Повезло тебя понять!

Повезло у всех на свете

Мне тебя отнять!

Новыми прохожими

Улица заполнится

И, как нам с тобою,

Навсегда запомнится!

Повезло тебя узнать!

Повезло тебя понять!

Повезло у всех на свете

Мне тебя отнять!

Ну и повезло же мне

После невезения! —

Мне тебя послала

Улица весенняя!

Повезло тебя узнать!

Повезло тебя понять!

Повезло у всех на свете

Мне тебя отнять!

ЗВУЧИ, ЛЮБОВЬ!

Слова Р. Рождественского

Я тебя люблю, моя награда.

Я тебя люблю, заря моя.

Если мне не веришь, ты меня испытай, -

Все исполню я!

Припев:

Горы и моря пройду я для тебя,

Радугу в степи зажгу я для тебя,

Тайну синих звезд открою для тебя,

Ты во мне звучи, любовь моя!

Я пою о том, что я тебя люблю,

Думаю о том, что я тебя люблю,

Знаю лишь одно, что я тебя люблю.

Ты во мне звучи, любовь моя!

Жизнь моя теперь идет иначе,

Не было таких просторных дней.

Вижу я тебя и становлюсь во сто крат

Выше и сильней!

Припев.

Я живу одной твоей улыбкой,

Я твоим дыханием живу.

Если это — сон, то пусть тогда этот сон

Будет наяву!

Припев.

ЧАЙКИ НАД ВОДОЙ

Слова А. Дементьева

Вдали шумит прибой.

Сердце там твое.

Приходит грусть порой,

Когда не ждешь ее.

И ты спешишь со мной

К морю красоты,

Где чайки над волной,

Как белые цветы.

Припев:

Опять я вижу белых чаек над водой,

В их светлом танце — мы с тобой.

Опять я вижу, как легко они кружат.

Взгляни — над морем снегопад!

А может, это сон,

Может, снится мне

И нежный шепот волн,

И песня в тишине.

Но сквозь морской прибой

Чайки вновь слышны.

Я знаю, нам с тобой

Завидуют они.

Припев.

А если грянет шторм

И придет беда,

То каждый добрый дом

Открыт для них всегда.

Я снова буду рад*

Шелесту весны.

И чайки к нам летят,

Счастливые, как мы.

Припев.

* Вариант для женского голоса: Ты снова будешь рад.

АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК

Слова Л. Дербенева

Завтра, в день рожденья,

Принесу я дочке,

Подарю я ей весенний

Аленький цветочек.

Ты смотри не забывай

Этот огонечек —

Первый в жизни, самый первый

Аленький цветочек.

За зимою лето —

Быстро жизнь помчится,

И придет к тебе с букетом

Первый твой мальчишка.

Есть у каждого в судьбе

Солнышко и тучи,

Улыбаться и грустить

Жизнь тебя научит.

Пусть же добрым светом

Светит дни и ночи,

Пусть не гаснет в сердце этот

Аленький цветочек.

Ты смотри не забывай

Этот огонечек —

Первый в жизни, самый первый

Аленький цветочек.

ЕСЛИ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ

Слова М. Пляцковского

Неужели, неужели вдруг один из нас забудет

То, что песней, то, что песней в двух сердцах отозвалось?

Неужели, неужели продолжения не будет

У того, что так прекрасно, так прекрасно началось?

Припев:

Если есть любовь, значит, жизнь светла,

Нас не зря судьба на земле свела.

Если мы вдвоем, то в глазах — весна.

Береги любовь, ведь она — одна.

Ты же знаешь, ты же знаешь, тут другие не рассудят.

Все обиды, все обиды молча в сторону отбрось.

Неужели, неужели продолжения не будет

У того, что так прекрасно, так прекрасно началось?

Припев.

К нам приходят, к нам приходят

вслед за праздниками будни —

Помни это, помни это,

чтоб расстаться не пришлось...

Неужели, неужели продолжения не будет

У того, что так прекрасно, так прекрасно началось?..

Припев.

НЕ НАДЕЙСЯ!

Слова М. Пляцковского

Не надейся, что пройдет бесследно мимо

День, который, день, который прожит нами.

Знай, что прошлое от нас неотделимо,

Не заменишь, не заменишь правду снами.

Припев:

И когда смотреть в глаза другие будешь,

На меня махнув рукою, как на детство,

Не надейся, что слова мои забудешь,

Не надейся, не надейся, не надейся!

Не надейся, что потом грустить не станем,

Все утратив, все утратив, не жалея.

Если радость уплывет со снегом талым,

То разлука, то разлука — тяжелее.

Припев.

Не надейся, что сомненья никакие

Не ворвутся, не ворвутся в сердце после, —

Наша память никогда нас не покинет,

Но узнаем, но узнаем это поздно.

Припев.

ЗАКЛЯТЬЕ

Слова Назрула Ислама

Перевод с бенгальского М. Курганцева

Вариант для мужского голоса

Я уйду от тебя, я скажу напоследок: «Прости».

Я уйду, но покоя тебе никогда не найти.

Я уйду, ибо выпито сердце до самого дна.

Я уйду, но останешься ты со слезами одна.

Ты меня позовешь — ни единого звука в ответ.

Ты раскинешь объятья свои, а любимого нет.

И ладони подымешь, и станешь молить в тишине,

Чтобы я появился, вернулся хотя бы во сне,

И, не видя дороги, ты кинешься в горестный путь

Вслед за мной, без надежды меня отыскать

и вернуть.

Будет осень. Под вечер друзья соберутся твои.

Кто-то будет тебя обнимать, говорить о любви.

Будешь ты равнодушна к нему, безразлична к нему,

Ибо я в это время незримо тебя обниму.

Бесполезно тебя новизной соблазнять и манить.

Даже если захочешь — не в силах ты мне изменить.

Будет горькая память, как сторож, стоять у дверей,

И раскаянье камнем повиснет на шее твоей.

И протянешь ты руки, и воздух обнимешь ночной,

И тогда ты поймешь, что навеки рассталась

со мной.

И весна прилетит, обновит и разбудит весь мир.

Зацветут маргаритки, раскроется белый жасмин.

Ароматом хмельным и густым переполнятся сны,

Только горечь разлуки отравит напиток весны.

Задрожат твои пальцы, плетущие белый венок,

И в слезах ты припомнишь того, кто сегодня далек,

Кто исчез и растаял, как след на сыпучем песке,

А тебе завещал — оставаться в слезах и тоске,

В одиночестве биться, дрожа, как ночная трава...

Вот заклятье мое!

Вот заклятье мое!

Вот заклятье мое!

И да сбудутся эти слова!

Вариант для женского голоса

Я уйду от тебя, я скажу напоследок: «Прости».

Я уйду, но покоя тебе никогда не найти.

Я уйду, без упреков и слез, молчаливо, одна.

Я уйду, ибо выпито сердце до самого дна.

Ты меня позовешь — ни единого звука в ответ.

Ни обнять, ни коснуться ладонью, ни глянуть вослед.

И глаза ты закроешь, и станешь молить в тишине,

Чтобы я появилась, вернулась хотя бы во сне,

И, не видя дороги, ты кинешься в горестный путь,

Вслед за мной, без надежды меня отыскать и вернуть.

Будет осень. Под вечер друзья соберутся твои.

Кто-то будет, наверно, тебе говорить о любви.

Одинокое сердце свое не отдашь никому,

Ибо я в это время незримо тебя обниму.

Бесполезно тебя новизной соблазнять и манить —

Даже если захочешь, не в силах ты мне изменить.

Будет горькая память, как сторож, стоять у дверей,

И раскаянье камнем повиснет на шее твоей.

И протянешь ты руки, и воздух обнимешь ночной,

И тогда ты поймешь, что навеки расстался со мной.

И весна прилетит, обновит и разбудит весь мир.

Зацветут маргаритки, раскроется белый жасмин.

Ароматом хмельным и густым переполнятся сны,

Только горечь разлуки отравит напиток весны.

Остановишься ты на пороге апрельского дня —

Ни покоя, ни воли, ни радости нет без меня!

Я исчезла, растаяла ночью, как след на песке,

А тебе завещала всегда оставаться в тоске,

В одиночестве биться, дрожа, как ночная трава...

Вот заклятье мое!

Вот заклятье мое!

Вот заклятье мое!

И да сбудутся эти слова!

СКАЖИ МНЕ, ВИШНЯ...

Слова В. Харитонова

Вишня белой была,

Словно вьюга мела.

Каждый день мы встречались с тобой.

Лег туман от реки,

Стали травы горьки —

И теперь ты идешь стороной.

Припев:

Было солнце, было лето,

И куда все делось это, —

Словно ветром сдунуло с руки.

Ты скажи, скажи мне, вишня,

Почему любовь не вышла,

И твои опали лепестки.

Только ты не молчи,

Словно месяц в ночи.

Вместе мы проводили все дни.

Ты слова о любви

Родником оживи,

Чтобы вновь зазвучали они.

Припев.

ТВОЯ ВИНА

Слова А. Дементьева и Д. Усманова

Нам солнце так светило!

Казалась вечной весна.

В том, что любовь остыла, —

Твоя вина, твоя вина.

Припев:

Твоя вина...

Но я не стану,

Не буду я судить любовь.

Я верю, что нежданно

Она сама ко мне вернется вновь.

Мне все теперь не мило.

В мой дом пришла тишина.

В том, что любовь остыла, —

Твоя вина, твоя вина.

Припев.

Нет, не забыть, что было.

Душа надежды полна.

В том, что любовь остыла, —

Твоя вина, твоя вина.

ЭХО ПЕРВОЙ ЛЮБВИ

Слова Р. Рождественского

Я однажды вернулся туда,

В тихий город, — сквозь дни и года.

Показался мне город пустым.

Здесь когда-то я был молодым.

Здесь любовь моя прежде жила,

Помню я третий дом от угла.

Помню я третий дом от угла.

Я нашел этот дом, я в окно постучал,

Я назвал ее имя, почти прокричал!

И чужой человек мне ответил без зла:

«Здесь, наверно, она никогда не жила...

— Ты ошибся! — мне город сказал.

— Ты забыл! — усмехнулся вокзал.

— Ты ошибся! — шептали дома.

Спелым снегом хрустела зима.

А над крышами вился дымок.

Но ведь я ошибиться не мог!

Но ведь я ошибиться не мог!

Ведь звучало вокруг среди белых снегов

Эхо первой любви, эхо давних шагов!

А над городом снег все летел и летел.

Этот город меня узнавать не хотел.

Припев.

В нем была и надежда, и грусть.

Я шагал по нему наизусть.

Я в его переулки нырял,

Где когда-то любовь потерял.

Я искал, я бродил дотемна,

Но нигде не встречалась она,

Но нигде не встречалась она.

Я из города в полночь домой уезжал.

Он летел за окном.

Он меня провожал.

И ночные огни повторяли светло: —

То, что было, прошло! То, что было, прошло.

СВИДАНЬЕ ПРИ СВЕЧАХ*

Слова А. Поперечного

Я так мечтал о встрече,

Тоскуя о былом!

И знал: наступит вечер,

Когда войдешь ты в дом.

И вот раскрыты двери,

Разбиты чары тьмы!..

Я верю и не верю,

Что снова вместе мы.

Припев:

Давай зажжем на счастье свечи!

Так же как в тот прощальный вечер.

Глянем в глаза друг другу —

словно сквозь года..

Давай забудем об утратах!

Чувства свои не станем прятать.

Небо связало наши судьбы навсегда!

В окне — вечерний город,

Он все еще не спит.

А в сердце тает горечь

И стынет боль обид.

Забудем все печали —

И станет ночь светла:

Как будто за плечами

Взметнутся два крыла

Припев.

Уж позади разлука,

Сомнений прошлых нет.

А ждали мы друг друга

Семь долгих зим и лет!

Как символ нашей встречи

Огонь свечей в очах.

Так пусть продлит нам вечность

Свиданье при свечах!

Одна из последних песен композитора. При его жизни не исполнялась.

Я ЕЩЕ ВЕРНУСЬ!

Слова Р. Рождественского*

Сколько лет промчалось, прошло

Я забыл, не помню я.

Ах, как мне без вас тяжело,

Добрые мои друзья!

Припев:

Я еще вернусь.

Вздрогну — и проснусь.

И до вас опять

Песней дотянусь.

Я еще вернусь.

Верьте: я вернусь!

Вам хочу в глаза поглядеть.

Вновь узнать земной уют.

С вами за столом посидеть.

Выпить, если всем нальют.

Припев:

Я еще вернусь.

Вздрогну — и проснусь.

И до вас опять

Песней дотянусь.

Я еще вернусь.

Верьте: я вернусь!

* Слова песни написаны в 1992 году как подтекстовка мелодии композитора специально для концерта его памяти.

ДРУЗЬЯ И КОЛЛЕГИ О ЕВГЕНИИ МАРТЫНОВЕ

Посидим по-хорошему.

Пусть виски запорошены,

На земле жили-прожили

Мы не зря.

Р. Рождественский

* * *

Когда думаешь о Жене и его солнечном творчестве, душа наполняется теплом и светом.

Попросту говоря, Евгений Мартынов — это, без преувеличения, Есенин советской эстрады!

И пожалуй, к сказанному можно ничего больше не добавлять.

Екатерина Шаврина

* * *

Когда он выходил на эстраду, то в любом, даже самом светлом зале становилось еще светлее. Светились его песни. Светилась его душа. Радость его светилась. Радость жизни. Радость преодоления. Тысячекиловаттный талант!

Он всегда пел самозабвенно. Будто последний раз в жизни. Сжигая себя постоянно. И без остатка. Ничего не хотел оставлять на потом.

Оттого-то и отвечал ему зал шквалом оваций. Ибо Женя Мартынов был частью этого зала, и высота сцены была для него не пьедесталом, а местом, с которого легче видеть счастливые глаза людей.

Тех людей, которые никогда не забудут Евгения Мартынова.

Роберт Рождественский

* * *

Я благодарю Бога за то, что Он подарил мне Женю Мартынова и его удивительные, чистые песни. Такие песни не забываются, так же как навсегда в моем сердце останутся те теплые, дружеские отношения, которые связывали нас с ним по жизни.

Для меня Женя — это «Яблони в цвету», «Отчий дом», «Баллада о матери»... Для меня Женя — это моя «Лебединая верность».

София Ротару

* * *

Будем откровенны: мы очень мало говорим хорошего о коллегах при их жизни и здравии, словно специально храня добрые слова для эпитафий. Потому, слыша о Евгении Мартынове лестные высказывания сейчас и сама говоря о нем в прошедшем времени, я чувствую неловкость от таких запоздалых и теперь уже, наверное, лишних слов, поскольку само творчество и его народное признание полнее всего говорят о личности творящего.

А что касается конкретных моих воспоминаний, то они относятся к самой ранней заре творчества Евгения, когда он еще в 1973 году предложил мне первой только что им написанную «Балладу о матери». К сожалению, по ряду причин я так и не исполнила эту прекрасную песню, за что себя и поныне упрекаю, так как это могло бы стать фундаментом нашей творческой дружбы (такой, например, как у Жени с Софией Ротару, ставшей первой исполнительницей и «Баллады о матери», и «Лебединой верности», и многих других его замечательных песен, к которым я отношусь с большой симпатией и уважением). В 1985 году нам довелось вместе с Евгением в составе творческой делегации представлять советскую эстраду за рубежом, выступать в одном из самых престижных концертных залов мира — Карнеги-Холл в Нью-Йорке. И там интерес к его творчеству был велик: я постоянно видела Женю в компании с известными артистами — и зарубежными, и нашими земляками, уехавшими за рубеж...

Сейчас стало нормой (и почти модой) отдавать должное деятелям культуры вдогонку, post factum, не скупясь на соболезнования, восхищения и премии. Получи столько внимания при жизни, не умирали бы наши любимые артисты в 42 года. Однако, я уверена, Евгений Мартынов никогда не чувствовал себя обделенным судьбой. И как артистка знаю, что Жене дороже любых громких похвал и высоких званий была та любовь, которую ему дарили многочисленные поклонники его таланта.

Эдита Пьеха

* * *

С Женей Мартыновым мне довелось впервые встретиться на песенном фестивале в Нижнем Новгороде (тогда — Горьком). Молодой, обаятельный певец с красивым, нежным голосом проникновенно исполнял песни, которые покорили всех в зале и за кулисами. Я не могла даже предположить, что этот светловолосый юноша к тому же композитор, автор спетых им песен. А песни действительно были настолько красивы и целомудренны, что сразу запали в душу. Обычно это происходит от искренних и душевных слов, а здесь было наоборот — от мелодии.

Вечером, в гостинице, Евгений робко подошел ко мне, наговорил много лестного в мой адрес и вдруг, улыбнувшись, сказал:

— А ведь я не бескорыстно, я хотел бы предложить вам свои песни.

И когда он стал петь, я ему честно призналась:

— Ваши песни лучше вас никто не споет!..

Вот так состоялось наше знакомство, так завязалась наша творческая и человеческая дружба. Впоследствии я перепела в концертах много Жениных песен, снялась с ними в кино и на телевидении, записала их на радио, включила в свои грампластинки. И неизменно от работы над ними испытывала истинное духовное удовлетворение, потому что эти песни открыли мне широкий простор для моего творческого самовыражения.

О Евгении Мартынове — композиторе и певце — можно говорить и писать много и с удовольствием. Но скажу коротко. Он жил как творил — красиво и просто, ярко и талантливо. Он любил людей и отвечал добром на добро, неся людям свет и надежду. Горько и досадно осознавать то, что чудесный Женин голос не будет больше звучать на концертных эстрадах, давая крылья новым песням. Но я уверена, что его прекрасные, похожие на русских лебедей песни, разлетевшись по свету, будут дарить людям радость, а артисты и слушатели новых поколений найдут в них еще больше красоты и достоинств, чем Женины современники. Ибо в этих песнях есть все: и любовь, и верность, и боль, и улыбка. А самое главное, в них есть любовь к той Земле, которая его родила, — к России.

Людмила Зыкина

* * *

Да, цифра «42» стала какой-то роковой. В сорок два года погиб Владимир Высоцкий, в этом же возрасте ушел из жизни Джо Дассен, убит Джон Леннон... Евгению Мартынову тоже было сорок два, когда остановилось его сердце.

Я хорошо помню, как и когда писалась каждая из наших с ним песен. Помню, как до поздней ночи просиживал Женя у нас дома за пианино и все играл и играл рождавшиеся в нем мелодии. Иногда он на ходу изменял что-то, прислушивался, вновь возвращался к первоначальному варианту и непременно напевал то, что получилось. И лишь потом, когда он завершал эту часть работы, я, наполненный его музыкой, начинал думать о стихах. В большинстве случаев наши песни сочинялись именно так — сначала мелодия, затем стихи. Нередко слова рождались сразу, а чаще на поиски темы, на писание стихов уходило много дней и даже недель. Женя терпеливо ждал, но я-то видел, как внутренне он торопится. Ему не терпелось скорее отдать песню людям, записать ее на радио и телевидении, почувствовать, что и на этот раз пришла удача.

Евгений Мартынов был удивительно веселым человеком. Он дурачился по-юношески искренне, придумывал какие-то хохмы и в такие минуты казался беззаботным мальчишкой. С годами эта заразительная непосредственность его отношений с миром, с жизнью, с друзьями не исчезла. Наверное, потому многие так и продолжали звать его по имени — Женя, хотя он уже стал известным композитором, лауреатом разных премий и конкурсов, популярным певцом и просто авторитетом в своем жанре. Мне он постоянно напоминал Сергея Есенина — белокурый любимец муз и баловень судьбы, но, так же как и наш с ним любимый поэт, испытавший на своем коротком веку немало бед и огорчений. Я знал его в минуты разочарований и отчаяния, когда кто-то не хотел признавать мартыновского таланта, когда зависть и недоброжелательность закрывали перед ним двери в Союз композиторов, диктовали разгромные статьи, не пускали на телеэкран.

Я видел его слезы, слезы очень ранимого человека, когда его несправедливо обижали, били по самому больному — по творчеству, без которого он не мог жить. Может быть, поэтому он иногда обращался к драматическим темам, писал печальные песни — такие, например, как «Лебединая верность», «Заклятье»...

Мне кажется, Женя предчувствовал, что с ним должно случиться что-то страшное. Конечно, о смерти он не думал. Но все же... И тогда он порой впадал в депрессию. Я вспоминаю об этом потому, что у многих его поклонников и слушателей, которые наблюдали за блестящим успехом своего любимого артиста и радовались взлету этой незаурядной личности, создалось впечатление, что все у Мартынова легко, красиво и просто. Нет. Бывало всякое — и отчаяние, и неверие, и разочарование. Наверное, так же, как у всех талантливых людей.

До сих пор не верится, что мы никогда уже не услышим новых песен Евгения Мартынова, не увидим его на концертной эстраде, не порадуемся его прекрасному голосу. Но осталась музыка, остались знаменитые песни. Жив в моей душе образ Леля, пришедшего в нашу жизнь, чтобы добавить ей красоты и волнения. И спасибо судьбе за то, что она ниспослала нам эту, к сожалению очень недолгую, радость общения с ярким талантом, с человеком одаренным и красивым, каким остался в памяти тысяч и тысяч своих поклонников Евгений Мартынов.

Андрей Дементьев

* * *

С первого появления на советской эстрадной сцене Евгений Мартынов привлек к себе внимание слушателей прежде всего искренними, задушевными мелодиями, своим профессионализмом, а также открытым русским лицом. Евгению была свойственна душевная щедрость, выражающаяся и в его музыке, песнях, которые знала вся страна. Вспомним такие песни, как «Лебединая верность», «Аленушка», «Яблони в цвету»... Не было, наверное, дома в Советском Союзе, в котором не звучали бы эти мелодии. Это говорит о том, что слушатель любил и ценил песни Евгения Мартынова.

Мы, коллеги Евгения, с большим уважением относимся к его творчеству и верим, что никакие экстрамодные движения в современной музыке не заставят забыть его прекрасные мелодии.

Юрий Антонов

* * *

Евгений Мартынов — замечательный композитор и артист! Мы, люди спорта, горячо любили и любим Женю, потому что он наш — и по духу, и по темпераменту, и по своим бойцовским качествам на пути к успеху. Он дружил со многими — в том числе выдающимися — спортсменами, бывал на многих крупнейших соревнованиях, в частности на Олимпиадах. И везде его искусство оказывало магическое воздействие на наших спортсменов. Его песня «Отчий дом» в трудные для наших ребят минуты придавала необходимые для победы силы и уверенность. Разве можно забыть Женину «Аленушку», припев которой вместе со слезами радости вырывался из его души каждый раз после забитых нами победных шайб и голов!..

Женя всегда с радостью участвовал в концертах и встречах, посвященных людям спорта, вместе с другими мастерами искусств бескорыстно даря свое творчество друзьям-спортсменам. Он был готов для нас петь весь вечер, целый день, под аккомпанемент оркестра и фортепьяно, с микрофоном и без него, на эстраде и в раздевалке. И в любых условиях Евгений Мартынов творил мастерски — с одержимостью игрока и легкостью профессионала. Его звонкие, неувядающие песни помогали и помогают нам работать и отдыхать, соревноваться и побеждать!

Николай Озеров

* * *

Это был истинно национальный художник, так органично сочетавший в своем творчестве русскую задушевность, глубину с броскостью, яркостью современной манеры выражения.

Настоящая красота не может быть без доброты. Талант Евгения Мартынова был добрым, искренним, неповторимым. И поэтому песни его будут жить, будут петься людьми с любовью и благодарностью.

Александра Пахмутова

* * *

Женя был настоящий художник — наивный, чистый, искренний. Возраст, в котором он покинул землю, — лишнее подтверждение тому, что 42 года — это возрастной предел для многих по-настоящему одаренных Богом людей.

Геннадий Хазанов

* * *

Доброта — это то качество, которого так не хватает людям! А у Евгения Мартынова этого качества было в избытке. И слушатели чувствовали на себе влияние его доброго сердца.

К сожалению, судьба была к Евгению несправедлива, как часто она бывает несправедлива к добрым людям.

Александр Градский

* * *

Когда умирает талантливый человек — это для меня всегда трагедия. Но покуда помнят человека — он не умер! Таких людей, которые помнят и любят творчество Евгения Мартынова, очень много. Это и есть творческое бессмертие.

Пусть будут живы Женины песни!

Алла Пугачева

* * *

Искусство Евгения Мартынова покорило меня на конкурсе «Золотой Орфей-76», где я был членом жюри. Полетный, проникновенный голос «русского соловья» заворожил зал сразу же, с первых звуков. Всем было ясно, что Россия подарила эстрадному миру яркий талант, а его победы на представительных международных конкурсах в Болгарии и до этого в Чехословакии — отличное подтверждение тому. Евгений потом не раз приезжал к нам, и на своих концертах всегда убеждался, что болгарские слушатели его знают и любят не меньше, чем советские.

Меня, как коллегу-композитора, подкупает в Жениной музыке необыкновенная широта дыхания: его мелодии парят в эфире, словно лебеди в небе. И как исполнитель Евгений никогда не изменял своим эстетическим принципам: его сценический имидж очаровывал публику сразу и навсегда, любую аудиторию Женя покорял еще до пения — своей солнечной улыбкой и сердечным русским поклоном «до земли».

Я дорожил дружбой с Женей и навсегда сохраню в душе самые добрые воспоминания о нем — о человеке и творце, несущем людям радость и свет.

Тончо Русев

* * *

Евгений Мартынов... Талантливый, лиричный — от Земли — человек, создавший так много прекрасных песенных мелодий!

Я помню его первые шаги в песне, помню и то, как он, уже популярный в народе композитор-песенник, долго-долго не был признан официальными музыкальными кругами. Да один ли он? И всегда ли мы чутко и вовремя поддерживаем талант? Невольно такие невеселые мысли приходят, когда вспоминаешь Женю, его искреннее творчество, его удивительное умение донести свои песни до слушателя. И хотя в дальнейшем он стал членом Союза композиторов, признанным мастером песни, — мне кажется, что горький осадок от переживаний своей творческой молодости у него сохранился на всю жизнь.

Я хочу верить, что вдохновенные песни Евгения Мартынова еще очень долго будут согревать человеческие сердца.

Юрий Саульский

* * *

Кто бы мог подумать, что об этом талантливейшем, молодом, красивом композиторе придется сказать жестокое слово «был»?!

В последний раз мы с Женей выступали в одном концерте в Колонном зале Дома союзов. Он очень любил фокусы и, как ребенок, восторгался ими. При каждой нашей встрече ему персонально за кулисами я показывал свой новый фокус. Лицо Жени озарялось при этом необыкновенно счастливой улыбкой. Таким я его и запомнил...

А его прекрасная, светлая, певучая музыка навсегда останется в «золотом фонде» наших сердец.

Арутюн Акопян

* * *

Именно с ним — с Евгением Мартыновым — написал я свои счастливые песни, так уж сложилась их «биография». На берегу Адриатического моря на чудесную Женину мелодию я сочинил «Яблони в цвету», которые принесли нам с Женей первую удачу. Ко всему, что связано с этой песней, применимы слова «первая», «впервые»: с нее мы начали свое сотрудничество, Женя первый из советских представителей участвовал в международном конкурсе эстрадной песни «Братиславская лира» и впервые «золото» присудили посланцу нашей страны. А потом была наша песня «Я тебе весь мир подарю», которую спел в Сопоте Яак Йоала, и она тоже принесла победу... И так получилось, что последнюю песню Женя создал тоже на мои стихи — шутливую, милую, игривую «Марьину рощу».

Последняя песня. Как тяжело это произносить! Как трудно поверить, что Женя, этот «большой ребенок», трогательный своей добротой, наивностью, непосредственностью восприятия мира, — таким я всегда его видел — больше никогда не будет обсуждать со мной творческие и житейские проблемы, спорить, соглашаться. Никогда не раздастся в моем доме телефонный звонок и не прозвучат в трубке характерные Женины интонации: «Илюша, здорово! Давай увидимся — у меня классная мелодия для тебя!»

Нет. Последняя песня... Последняя страница жизни...

Илья Резник

* * *

Женя, мой дорогой земляк! Я вспоминаю фестиваль в Донбассе: мы все молодые, народ гостеприимный, доброта светится на лицах. От друзей узнаю, что тут же выступает какой-то молодой певец и композитор — по их словам, «музыкант — просто конец света!» Я решил посмотреть на это чудо. И вот пришел мой земляк (мы с Евгением выросли в Донбассе) — молодой, красивый, улыбчивый, запел свои песни. И сразу же стал близким и родным. Уж очень он был открытым и, я бы даже сказал, распахнутым для всех!..

Мне кажется, сердце Жени не выдержало сегодняшней озлобленности в обществе, черствости и равнодушия. Он жил для добрых людей и аккумулировал их доброту в своем творчестве. Погас источник света. Но, я думаю, в наших сумерках голос Жени, его песни помогали и помогают многим жить, бороться и надеяться.

Иосиф Кобзон

* * *

С Женей мы были знакомы с 1972 года. Наша первая поездка, помнится, была на Дальний Восток. А концертная бригада состояла из молодых Жени Мартынова, Вали Толкуновой, Льва Лещенко, Светланы Моргуновой и Геннадия Хазанова...

Женя всегда был очень импульсивным, веселым и добродушным человеком. Он умел ладить с людьми, умел шутить, умел быть коммуникабельным и, иногда, ужасно смешным.

Сейчас у нас очень мало положительной, «симпатичной» энергии идет от певцов и музыкантов. От Жени Мартынова такая энергия шла. И она вселяла в души людей огромную надежду на смысл и радость существования.

Валентина Толкунова

* * *

Говорят, что сквозь сердце поэта проходят все трещины мира. Женя в своем творчестве был истинным поэтом, и потому его сердце болело обо всем, что происходило вокруг.

В его песнях поет наше время, наша молодость. В них поет наша жизнь.

Владимир Мигуля

* * *

Женя — светлый, как ребенок, — очаровал меня. Мне хотелось с ним работать. Чтобы хоть так прикасаться к чуду его творчества и восприятия мира.

Я любила его и люблю — как умного, сильного, доброго и добротворящего.

Я никогда не слышала от него плохого слова о товарищах по «ремеслу». Он не умел завидовать, — он восхищался чужим успехом!..

Только одну песню я успела написать с ним — «Медовый август». И в этой песне так много доброты и тепла!

Римма Казакова

* * *

Я был свидетелем творческого начала Жени Мартынова, когда он, совсем молодой, покорил нас всех своим необыкновенно мягким, тембристым голосом, виртуозным владением фортепьяно. Громадной неожиданностью было еще и то, что он пел для нас «свои» песни: писал их «на себя», а пела их вся страна.

Личность по-настоящему талантливая, Женя находился в непрерывном поиске гармонии души и музыки — и это у него выходило великолепно.

Однако самым большим для всех нас являлось то, что он был красивым и нежным человеком.

Лев Лещенко

* * *

С Женей у меня связаны самые светлые минуты моей жизни. Потому что он, несмотря на свое величие и громадную популярность, был человеком «земным» и обладал огромным чувством юмора — тем, что редко присуще людям с больным самолюбием (значит, у него оно было здоровым). Будучи в делах и творчестве человеком очень серьезным, Женя не просто понимал шутку, — но с удовольствием в ней сам участвовал, даже если она касалась его самого.

Женя навсегда останется в моей жизни и памяти светлым и добрым человеком — человеком с музыкой в душе и улыбкой на лице.

Владимир Винокур

* * *

Первое прикосновение к творчеству Евгения Мартынова для меня произошло в 1975 году. Как человек глубоко эмоциональный, я был тогда просто потрясен его песнями «Яблони в цвету» и «Лебединая верность». Наверно, причина этого заключалась не только в достоинствах самих песен, но и в яркой исполнительской индивидуальности их автора, творчество которого как певца мне было очень близко — родственно и по манере исполнения, и по эмоциональной наполненности. Его пение буквально пронзило (образно выражаясь) мою душу!

Спустя 8 лет я познакомился с Евгением лично и до сих пор глубоко признателен ему за то, что он доверил мне, почти никому не известному тогда певцу, исполнение на Центральном телевидении своей песни «Эхо первой любви». Это фактически преобразило вскоре всю мою жизнь, заставило меня поверить в свои силы, помогло мне состояться как личности в эстрадной музыке.

Я благодарен Жене еще и за то, что он всегда, до последних своих дней, проявлял неподдельную заинтересованность и человечность по отношению ко мне и моему скромному творчеству.

Евгений Мартынов — это моя молодость, это мой путь, это для меня образец вдохновения и профессионализма на эстраде.

Александр Серов

ЕДИНСТВЕННЫЙ СУДЬЯ — СОВЕСТЬ

(Публицистические заметки Евгения Мартынова, написанные за месяц до кончины)

Перестройка в политике, перестройка в экономике, перестройка в обществе, перестройка в культуре... Вольно или невольно участвуя в происходящих перестроечных процессах, мы все серьезнее и трезвее глядим на их результаты, словно дегустируем их плоды: так ли они сладки, как предвкушалось, и вообще, те ли это плоды, которые взращивались... Слов и проектов в воздухе — все больше, а дел и реализации в жизни — пока не так много, как хотелось бы. В прошлом многое наболело, а сегодня болит еще сильнее. Старые ботинки, извините, жали, а новые — еле на ногу налезают. Растопчутся ли? Станут ли новые песни милее старых? И кто творцы этих новых песен, ботинок, стратегий, идеологий?..

Как хочется верить, что наш нынешний разлад — реальность объективная и закономерная, но временная и переходная: весенний ледоход и паводок, после которых река жизни войдет в свое естественное русло и ее берега зазеленеют буйными травами и густой листвой, украсятся душистыми цветами и плодоносными деревьями! А люди, счастливые от воцарившейся гармонии и красоты, в ладном ансамбле друг с другом тоже запоют красивыми и стройными голосами красивые и чистые песни...

Душа мечтает, а разум — хочешь не хочешь — сомневается. Ибо если верно марксистско-ленинское определение искусства как «зеркала жизни», то, посмотрев вокруг, ловишь себя на мысли: недалеко же мы ушли от послевоенной разрухи «донэповских» времен! И песни почти те же, и побирающиеся инвалиды — как в «революционных» кинофильмах, и шапка для сбора подаяния — словно сохранившаяся с тех времен, и все такое же вокруг безразличие к судьбе «нищего музыканта» — как со стороны Советов, так и со стороны Комитетов.

Сейчас, из-за множества трудностей, внезапно свалившихся на головы советских людей, из-за проблем самых разных, включая совершенно мелочные, ранее перед нами не стоявшие, как-то: дефицит мыла и сахара (а также нотной бумаги), карточно-талонная система распродажи товаров, железнодорожный и воздушно-транспортный бум, — сейчас из-за всего этого интерес людей к серьезному искусству заметно ослаб, и в эстраде усталые люди все больше ищут временного забытья от житейских неурядиц, порой требуя только развлечений, увеселений и внешне эффектных зрелищ. Такая обстановка способствует восхождению фиктивных «эстрадных звезд», дефективных рок-бунтарей и духовно бедных поп-идолов, которых, в свою очередь, искусственно раскручивают «акулы» нового бизнеса, интернационально именуемого «шоу», и преследуют при этом единственную, теперь даже не скрываемую цель — прибыль и только прибыль, любой ценой,

Убежден, что на нашей почве — это недолговечные, преходящие явления, большей частью произрастающие не от родных корней, а занесенные к нам лихим ветром (вполне возможно, раздуваемым диверсионными спецслужбами из-за кордона, как ни покажется это кому-нибудь неправдоподобным). Но лучше пусть это будут просто издержки роста и происходящей перестройки — те самые щепки, которые летят при рубке леса.

Если же более конкретно и критически попытаться проанализировать современные процессы в эстрадном искусстве, сравнить сегодняшние и вчерашние «плюсы и минусы» в песенной культуре, то опять-таки однозначные выводы пока что делать трудно. В общем разбросе разномнений и симпатий-антипатий, бытующих в стане моих коллег, для меня смешна позиция тех, кто с пеной у рта утверждает, будто вода в наше время была мокрее, а огонь горячее. Глупа и позиция других, утверждающих, что «совок» навсегда канул в Лету как хлам и профанация — вместе со своей культурой. Истина же, как ей и положено, всегда находится посередине. Она есть центр всех крайностей и ось всех круговоротов.

Ни в коей мере не противопоставляя себя обществу, а наоборот, чувствуя себя его неотъемлемой частицей, я полагаю, что нашему обществу (и человечеству в целом) не хватает прежде всего духовного богатства. Не открою новой истины, если скажу: человек богат добротой, а счастлив любовью. Этому учат и древние заповеди святых мудрецов, и трактаты философов, и классические произведения искусства. Однако многие концерты, призванные очищать и возвышать души, все чаще превращаются в лучшем случае в дискотеки, а в худшем — в погромы после рок-фестивалей.

Эстрадные артисты нового поколения (или «новой волны», как теперь выражаются) все реже ищут свой идеал в искусстве, пытаются создать имидж положительного героя в своем видении и понимании мира. Их творчество порой замыкается в кругу образов зла и насилия, глупости и вульгарности. Даже такие чисто профессиональные критерии и требования, как наличие голоса у певца или присутствие мелодии в песне, сейчас стали почти архаичными и вовсе необязательными. Еще недавно слушатель, оценивая творчество исполнителя или автора, мог критически

заявить: «Да у него же нет голоса» или «В этой песне нет мелодии». И такой слушательский приговор был чем-то вроде естественного отбора — отсева, начинавшегося уже с дворовой и школьной самодеятельности.

Сейчас же, когда на слушателей с эстрады обрушился буквально шквал хрипа и крика, шума и стука, я затрудняюсь утверждать, в какие времена было легче эстрадному артисту или автору-песеннику: в 70-е годы, когда я начинал свою карьеру, или нынче, когда, казалось бы, для свободного творчества нет преград. То были годы жесткой цензуры, полновластия бюрократической машины, но одновременно, как ни странно, и годы компетентных художественных советов, большого внимания к художественным процессам, происходившим в обществе, внимания как «сверху», так и «снизу».

Хочется верить, что государственный эксперимент «Впервые без намордника» (прошу прощения за резкость) закончится в конце концов победой светлых сил, рождением нового, свободного, национального искусства. Однако это «новое» все больше равняется на нэповские образцы типа «Мурки» или «Цыпленка жареного», творческая свобода у некоторых артистов венчается снятием на сцене штанов (а то и нижнего белья), а понятие «национальное» для многих вообще звучит как «кантри» или «кантруха» и связывается скорее с прошлым, чем с настоящим, а тем более будущим. Да и русский язык многие поп- и рок-исполнители уже называют «совковым», считая языком будущего, конечно же, английский, а вернее — американский в вульгарно-уличном варианте.

«Национальное» в русском искусстве всегда было открытой и болезненной проблемой. Причем проблемой не для деятелей искусства — художников различных национальных корней и разного социального происхождения, слагавших и слагающих единую, «безгранично-многогранную» культуру, — а проблемой «деятелей вокруг культуры» , опутывавших и продолжающих опутывать искусство призывами и лозунгами, разоблачениями и развенчаниями, классовостью и партийностью, самоокупаемостью и хозрасчетом, — бог знает какой еще ерундой!

В моей судьбе были казусы, не укладывающиеся в сознании здравомыслящих людей, глядящих на артистический мир со стороны.

Помню, в конце 70-х —начале 80-х годов меня стали усиленно «вырезать» из телепрограмм. То есть снимали, но при монтаже или на просмотре руководством готовой программы мой номер вдруг «не вписывался в общую канву» и его «вырезали». Я решил докопаться до истинной причины этого явления и выяснил, что кому-то «не нравится ямка» на моем подбородке, кому-то мое лицо кажется «слишком русопятым», а одна высоко сидящая особа вообще считает, что «у Мартынова лицо не артиста, а приказчика и до революции ему бы в полосатых штанах в трактире служить»!

Невольно вспомнилась фраза из есенинского письма, написанного в разгар бухаринской борьбы с националистами в искусстве. «Стыдно мне, законному сыну России, в своем Отечестве пасынком быть!» — в сердцах признался тогда поэт.

Однако я себя в обиду никогда не давал и на следующий же день, едва войдя в кабинет одного из членов правительства (курировавшего вопросы культуры) и отвечая на его вопрос: «Какие у тебя проблемы?» — сразу выпалил:

— Нам в России что — уже нужно стыдиться своей национальности?!.

Ничего не поделаешь: «силу гнет сила» — так учит древняя поговорка русских воинов. И часто самые известные мои песни приходилось защищать почти кулаками, ища поддержки в борьбе с чиновниками у еще более высоких чиновников. Тут нет ничего удивительного: у каждого времени свои правила. И наверно, все мои коллеги по эстраде получили достаточно синяков в драках с «деятелями вокруг культуры» — борцами за «идеалы», ими же, деятелями, выдуманные и не имеющие никакого отношения ни к творчеству, ни к искусству.

Хотя, откровенно говоря, не всегда хватало сил для драк и порой приходилось мириться с чем-то, даже если душа протестовала и сам был прав на все 100%. Показательный пример тому — запись песни «Отчий дом» в 1977 году. Тогда очень важный и влиятельный редактор присутствовал при наложении мной голоса на фонограмму в студии звукозаписи, проявляя своим присутствием заинтересованность в хорошем творческом результате. И во время записи припева он вдруг стал отчитывать меня за незнание русского языка. Мол, ты поешь: «где б я ни был», — а нужно петь: «где б я не был»! Его неправота была очевидна, но я не решился в присутствии других людей его обидеть, уличив в неграмотности, и лишь пытался возразить, что и так и этак возможно, а мне, якобы, удобнее петь «ни». Но редактор твердо стоял на своем. После некоторых колебаний пришлось сдаться и записать припев с «не»...* Потом мы с Андреем Дмитриевичем Дементьевым, автором текста «Отчего дома», обсудили все «за» и «против» в сложившейся ситуации и решили не связываться. Ибо через этого редактора все равно не переступить, а победив его в масштабе «не — ни», проиграешь в более крупном плане — вообще в эфир не попадешь. В таком виде и пошла в жизнь моя фондовая (то есть для Телерадиофонда) запись.

* В знак частичной реабилитации редактора нужно признать некоторую грамматическую «противоречивость момента», возникающую в результате ударного произнесения обычно безударной частицы «ни».

А я ее воспринимаю как характерный штрих той эпохи, когда оказывался прав тот, у кого было больше прав.

Однако сейчас ситуация вряд ли намного улучшилась. Если раньше все решал главный редактор, то теперь он бывает вообще «не у дел», предпочитая в текущие дела редакции не соваться: идет работа — и пусть себе идет. В 1975 году нам с Андреем Дементьевым удалось убедить главного редактора музыкальной редакции Центрального телевидения в том, что сюжет «Лебединой верности» не имеет даже отдаленного отношения к проблеме еврейской эмиграции из СССР. А буквально вчера ассистент режиссера (даже не редактор) наставлял меня, что и как сейчас нужно сочинять, чтобы «толпа торчала от кайфа» (придерживаюсь его лексики).

— Выигрывает на нашей эстраде сегодня тот, — утверждал мой новоявленный наставник, — кто может соединить «Мурку» с «Битлзом». То есть надо взять за основу стиль «семь-сорок» и приукрасить его современной электроникой. А тексты пусть будут на грани с жаргоном, что естественно направит и манеру исполнения в современное, свежее русло. Вот, Женя, сам проанализируй, что сейчас толпа хавает: «Колдовское озеро», «Атас», «Путана», «Мысли-скакуны», «Хвост-чешуя» — все «ум-ца, ум-ца»! Пойми, чем меньше в тебе останется от члена Союза композиторов, тем лучше! Ведь сейчас парень с гитарой — вроде прораба перестройки, а членство в творческом союзе — олицетворение творческого застоя...

Да, культурный уровень штатных сотрудников художественных редакций Гостелерадио, концертных организаций и студий звукозаписи на сегодняшний день порой настолько низок, что когда удается встретить компетентного редактора (или режиссера), имеющего способности и образование, соответствующие занимаемой им должности, то это просто счастье! Основная же масса представителей «новой волны» редакторско-режиссерского цеха каким-то непонятным образом попадает в центр эстрадного круговорота прямо с улицы: после десяти классов — в администраторы, через годок — в ассистенты режиссера, еще через год — в режиссеры или редакторы, потом — в заместители главного... Не было бы во всем этом беды, если бы такое продвижение по служебной лестнице сопровождалось столь же стремительным самообразованием и повышением профессионального мастерства. Но увы!.. Мало того, добрая половина этих «культурных работников» имеет еще и авторские претензии — и не только как авторы программ, но и как композиторы и поэты. Это само по себе, казалось бы, тоже неплохо. Однако кто же будет своими непосредственными обязанностями заниматься? И где должны искать работу молодые профессионалы, имеющие высшее специальное образование, если все места сплошь забиты дилетантами?.. Вот и наущают горе-редакторы чудо-авторов, как нужно писать, чтобы толпа «хавала», и что в народе «хиляет», а что нет. Результаты в эфире не заставляют себя долго ждать: каковы источники, таковы и реки...

В сложном хитросплетении взаимосвязанных проблем, вставших на пути нашей эстрады, хотелось бы выделить одну, волнующую меня более всего. Я имею в виду стремительную, не побоюсь сказать, бешеную коммерциализацию искусства, превращение эстрады в бездушную индустрию шоу-бизнеса. Истинно духовные категории — вне области предпринимательства и бизнеса, вернее, выше их. Молодые профессиональные музыканты, отдав по 10 — 15 лет учебе в музучилищах и консерваториях, оказываются отрезанными от своего слушателя, так как вследствие принципов хозрасчета остаются без поддержки государственных концертных организаций и музыкальных редакций и, следовательно, не могут на должном техническом уровне воплотить на сцене и в эфире свои творческие замыслы. Поэтому неудивительно, что качество нашей эстрадной музыки все ниже опускается на самодеятельный уровень — уровень, всецело зависящий от возможностей импортных электронно-музыкальных «игрушек», обладатели которых именуют себя теперь не иначе как композиторами, хотя многие из них вообще не знают нотной грамоты и потому принимают за художественные откровения те эффекты, которые выдает их синтезатор.

Я много раз бывал за границей — в Европе и Америке — и почти везде имел возможность наслаждаться музыкой на любой вкус: симфонической, оперной, народной, эстрадной... Все уживается друг с другом, всему есть свое место в эфире, «рок» и тот имеет свои отдельные телеканалы и радиоволны. И все звучит технически настолько совершенно (даже оркестры русских народных инструментов, которых в Америке гораздо больше, чем в России), что чувствуешь одновременно и крылья за спиной, и пропасть под ногами. Ту самую пропасть, перед которой мы находимся вместе с нашей родной эстрадой. Замечу, однако, что касаюсь сейчас не духовной, а именно технической и акустической стороны вопроса. В нашей стране есть хорошие футбольные и хоккейные команды, пока еще есть высокопрофессиональные коллективы академической и народной музыки, есть у нас передовая наука и техника с колоссальными достижениями в космической области, но нет ни одного приличного по международным меркам эстрадно-симфонического оркестра. Нет не музыкантов — нет денег на содержание таких оркестров и поддержание в них высокого профессионального и технического уровня! Известно, скупой платит дважды, и за сегодняшние грехи отцов, за нежелание правительства повернуться лицом к проблемам культуры и искусства — завтра придется платить нашим детям.

Вообще в советском эстрадном искусстве мне видится весьма странная особенность: с возрастом оно как будто не мудреет и не крепчает, за 70 лет оно не создало своей школы — с корнями и традициями, классическим наследием и авторитетом умудренных опытом мастеров. Каждое новое поколение легко отказывается от родного, предпочитая черпать современные ему формы (и нередко даже содержание) «из-за бугра». А ведь на самом деле мы имеем и традиции, и корни, и свое лицо, и мастеров-профессионалов, и свой классический багаж. Но все это находится в каком-то полуразобранном, даже растоптанном состоянии.

Может быть, одна из причин этого явления — отсутствие мощных общественно-культурных фондов, обладающих возможностями и полномочиями накапливать и мудро расходовать финансовые средства, направляя их на развитие культуры, а не чего-то иного. Может быть, другой важной причиной является то, что в условиях слишком заидеологизированной социалистической экономики выдающиеся деятели нашей культуры не имели возможности создать свои, экономически независимые от государственного бюджета, институты (если уж государство оказалось несостоятельным), опирающиеся на собственные средства самих деятелей — тех же Героев Социалистического Труда, например, или лауреатов Ленинских премий. Ведь в иных, разумных, экономических условиях деятельность мэтров нашей эстрады (и культуры в целом) могла бы приносить те финансовые и материальные плоды, которые легли бы в основу создания новых — общественных и, может быть, даже частных — школ, филармоний, фирм звукозаписи, телевизионных каналов и радиостанций. И эти новые структуры, существующие параллельно с традиционными, ответственные перед государством и не обделенные его вниманием, изначально создавались бы на базе объективного авторитета — культурного и общественного, — а не сомнительного коммерческого и тем более мафиозного (к которому прослеживается тенденция сегодня).

Мне порой хочется помочь молодому исполнителю или автору, подсказать ему что-то, поделиться опытом, но очень часто обратная реакция такова: сейчас, мол, пение и артистизм никому не нужны, нужно работать на свой имидж, — любой, но свой (хоть дурака, хоть убийцы, хоть проститутки), а облик интеллигентного человека, профессионализм и артистизм на эстраде, извините, теперь ассоциируется с «пафосом застоя». Кстати, замечу о «застое»: именно в этот злосчастный, однако не самый худший период советской истории появились те силы в нашем искусстве — эстрадном, в частности, — которые сегодня пытаются и творческой, и общественной деятельностью изменить положение эстрадных дел к лучшему. Это — Людмила Зыкина, Иосиф Кобзон, Раймонд Паулс, Евгений Дога, Александра Пахмутова, Булат Окуджава, Николай Губенко, Александр Градский, Юрий Антонов...

И вообще, мне кажется, высказываясь о чем-то критически, нужно помнить слова Достоевского: «Самоуважение нам надо, а не самооплевание». Нельзя обходить молчанием то доброе и талантливое, что произрастает вокруг нас. Ведь оно — доброе и талантливое — во все времена было, есть и будет, и нужно бережно к нему относиться, защищая его от бездарности и нахрапистости, как злаки от сорняков.

Я хотел бы заметить, что музыкальная общественность пока в недостаточной мере поддерживает молодые кадры, которые формируются на немногочисленных, но столь необходимых современной культуре эстрадных факультетах наших вузов, — например, в музыкально-педагогическом институте имени Гнесиных, где опытнейшие педагоги и артисты (такие как И. Кобзон, Г. Великанова, Л. Лещенко, В. Толкунова и другие) воспитывают и выпускают в свет профессионально подготовленную, а главное, талантливую молодежь. Но сможет ли «молодая завязь» дозреть до «спелых плодов», если сразу же за стенами института начинается пресловутая «самоокупаемость», а мифических меценатов и спонсоров (о которых мы все наслышаны, но которых лично в жизни почему-то не встречали) днем с огнем, как говорится, не сыщешь? Все упования на «богатого дядю» лишь еще больше обнаруживают неспособность правительственных чиновников исполнять свои должностные и гражданские обязанности. Безусловно, благородна и полезна личная, частная инициатива состоятельных людей и богатых производственно-финансовых структур, но — и еще раз НО! — проблема развития и поддержки талантливой молодежи должна решаться, в первую очередь, на уровне государственных программ с обязательным бюджетным, целевым финансированием. Ибо решение этой проблемы выражает общенародные, общегосударственные и, если хотите, общечеловеческие интересы!

Талант — величайший дар богов человеку, и велика ответственность общества за становление и развитие одаренной личности. Чем самобытнее талант, тем труднее ему раскрыться. Пусть это утверждение не покажется кому-то странным. Ведь душа талантливого человека очень ранима, а в юности все мы, как правило, полны сомнений и колебаний, особенно в отношении своих способностей.

Оглядываясь на пройденный мной путь, вспоминая молодость, могу с уверенностью сказать, что вряд ли эстрадная фортуна была бы ко мне благосклонна, если б не встретил я на своем пути чутких, добрых и истинно талантливых людей. Само появление таких людей в жизни уже нужно рассматривать как улыбку судьбы. В моем сердце навсегда останутся: Б. П. Ландарь (истинный педагог-наставник, который повез меня, почти мальчишку, в Киев, подготовил к поступлению в консерваторию, всячески содействовал раскрытию творческой потенции всех своих питомцев), Е. В. Сурженко (доцент Донецкого музыкально-педагогического института, вкладывавший в занятия с учениками всю свою душу и творческую энергию, давший нам, его воспитанникам, осознание своей индивидуальности), М. В. Кристалинская (не побоявшаяся впервые исполнить песню неизвестного парня с Украины и тем самым позволившая мне поверить в свои композиторские способности), М. Л. Таривердиев (поддержавший меня на первом в моей жизни художественном совете на студии грамзаписи фирмы «Мелодия» и выразивший желание «поработать вместе с автором над непринятыми сочинениями», чтобы в следующий раз представить их художественному совету в более совершенном виде) и многие другие люди, искренне помогавшие мне как в творческих, так и в чисто житейских делах.

Слушатели, почитатели эстрады и любители песни должны осознавать, что в искусстве, как и во всем обществе, идет непрестанная борьба. И, как везде, эта борьба ведется не всеми «борцами» по правилам — не одними лишь силами творчества. Потому жизнь талантливого человека почти всегда подвиг. Однако нельзя надеяться на успех в этой борьбе, если те, кому артист или автор адресуют свое творчество, останутся в роли зевак. Только с поддержкой слушательской и зрительской аудитории, с желанием публики помочь одаренному человеку горячими аплодисментами или доброжелательной критикой, с общественным стремлением слышать и видеть не только «фирменную», но и нашу родную эстраду и песню на должном художественном и техническом уровне я связываю свои надежды на улучшение дел в советском эстрадном искусстве.

Думаю о требовательности публики и недоумеваю, почему люди позволяют обманывать себя: покупают дорогие билеты на концерты «поп-звезд» и затем вместо выступления артистов слушают их фонограммы — те самые, что звучат по радио, на кассетах и грампластинках?..

Мне тоже порой приходится выступать в силу разных причин нашего времени не под аккомпанемент оркестра или ансамбля, а под звучание инструментальной фонограммы, где записан оркестр или ансамбль без голоса певца. Многие артисты вынуждены сегодня идти на такой, надеюсь, временный компромисс и петь под «неживой» аккомпанемент магнитофона. Однако на тех же концертах некоторые певцы и ансамбли работают под полную фонограмму — с записанным в студии голосом. Причем многие из этих «некоторых» именно такую форму выступления избрали для себя единственно приемлемой. Мало того, такая «работа» становится уже общепринятой нормой: певец может вообще не раскрывать рта и лишь подтанцовывает на эстраде, а рок-группа, дергаясь на сцене, кроме цветного дыма никаких иных художественных откровений предложить публике не в состоянии. Бывает, что весь концерт заранее монтируется на одной магнитофонной бобине и потом в течение нескольких дней прокручивается уважаемой аудитории.

Подобные действа именуют «концертами победителей хит-парадов» (или как-нибудь еще более громко) и разыгрывают на центральных концертных площадках, превращая громадные залы в дискотеки и отучая молодых артистов в самом начале их творческой карьеры от радости живого общения с публикой посредством пения, игры и импровизации, отучая от стремления достичь совершенства во владении голосом, телом и нервами, находясь лицом к лицу со слушателями. Я понимаю, устроители концертов и музыканты идут легким, кратчайшим путем: залы наполняются, сбор есть, пока с голоду не помрем, а там посмотрим. Однако для артиста это губительный путь — короткий в восхождении и стремительный в падении...

Анализируя все эти проблемы, я, как и все, наверное, пытаюсь найти какой-то выход (а то и компромисс), определить свою позицию в сегодняшнем мире как артист и просто человек, преодолеть желание отстраниться от непонимаемых процессов, иногда просто пугающих. Мне кажется, что ждать разрешения всех наших проблем сверху или со стороны безнадежно: небесная манна — вот так, вдруг, — на нас не посыплется. Благодаря гласности должно стать очевидным, что за всеми нами, нашим обществом и его руководителями слишком много уже осознанных и еще не осознанных грехов, чтобы искупление пришло столь внезапно и безболезненно, как хотелось бы. Легко искать виновных вокруг, но трудно беспристрастно посмотреть со стороны на себя.

Пусть нам, деятелям культуры и эстрады в частности, в это противоречивое, переломное время единственным судьей и наставником в жизни и творчестве будет совесть, — совесть неподкупная и бескомпромиссная. Потому что сейчас, возможно, лишь она одна способна защитить наше эстрадное искусство и песенное творчество от падения в бездну пошлости и продажности, беспроблемности и бездуховности.

Текст подготовлен к печати Юрием Мартыновым

ИЛЛЮСТРАЦИИ И ФОТОГРАФИИ

СОДЕРЖАНИЕ

ЧИСТАЯ ДУША

Юрий Мартынов. «У песни есть имя и отчество».........7

Я ТЕБЕ ВЕСЬ МИР ПОДАРЮ

У песни есть имя и отчество (Сл. М. Лисянского)...... 195

Баллада о матери (Алешенька) (Сл. А. Дементьева) .... 197

А я без Волги просто не могу! (Сл. А. Дементьева)..... 199

Марш-воспоминание (Сл. Р. Рождественского)........ 201

Добрые сказки детства (Сл. Р. Рождественского)...... 203

Трубка мира (Сл. А. Дементьева и Д. Усманова)...... 204

Встреча друзей (Сл. Р. Рождественского)........... 205

Есть на Земле Москва (Сл. Р. Рождественского)...... 206

Благодарность матерям (Сл. Л. Дербенева).......... 208

Страна моя, надейся на меня! (Зовет Земля)

(Сл. А. Дементьева и Д. Усманова)............. 210

Ласточки домой вернулись (Сл. А. Дементьева)....... 213

Так держать! (Сл. А. Дементьева и А. Пьянова)....... 215

Земля цветов (Сл. И. Шаферана)................. 216

Если сердцем молод (Сл. А. Дементьева

и Д. Усманова)............................ 218

Березка (Сл. С. Есенина)....................... 219

Этот май (Сл. Т. Коршиловой)................... 220

Я жду весну (Сл. А. Дементьева)................. 222

Невеста (Сл. И. Шаферана)..................... 223

Трава-лебеда (Сл. П. Добронравова)............... 224

Соловьи поют, заливаются... (Сл. Д. Усманова)....... 226

Аленушка (Сл. А. Дементьева)................... 228

Наш день (Сл. А. Дементьева)................... 229

Я тебе весь мир подарю (Сл. И. Резника)............ 230

Не разлюби меня (Сл. М. Пляцковского)............ 231

В мире чудаков (Сл. О. Чернышевой).............. 232

Чудо любви (Сл. И. Кохановского)................ 234

Песня, в которой ты (Сл. Р. Рождественского)........ 236

А любовь права! (Сл. М. Танича)................. 238

Яблони в цвету (Сл. И. Резника).................. 242

Медовый август (Сл. Р. Казаковой)................ 244

Начни сначала (Сл. А. Вознесенского).............. 246

Царевна с нашего двора (Сл. А. Пьянова)............ 248

Кукушкина слеза (Сл. А. Поперечного)............. 249

Белая сирень (Сл. А. Поперечного) .... ............ 252

Прости (Сл. А. Дементьева)..................... 254

Марьина роща (Сл. И. Резника).................. 257

Отчий дом (Сл. А. Дементьева).................. 259

Письмо отца (Сл. А. Дементьева и Д. Усманова)....... 261

Расскажи мне, мама (Сл. А. Дементьева

и Д. Усманова)............................ 263

Колыбельная пеплу (Сл. Ю. Марцинкявичюса)....... 265

У Есенина день рождения (Сл. А. Дементьева)........ 267

Натали (Сл. А. Дементьева)..................... 269

Лебединая верность (Сл. А. Дементьева)............ 271

Мамины глаза (Сл. М. Пляцковского).............. 273

Праздник юности (Сл. А. Дементьева и А. Пьянова) .... 274

Снится солдатам дом родной (Сл. М. Пляцковского) .... 275

Песня о моей любви (Сл. С. Острового).............277

Время думать о девчонках (Сл. В. Харитонова).......278

Выдумал тебя! (Сл. М. Танича)..................279

Ах, как хочется влюбиться! (Сл. А. Дементьева

и А. Пьянова).............................281

Все влюбляются, влюбляются... (Сл. В. Харитонова).....283

Летом и зимой (Сл. А. Дементьева)................285

Верую в тебя (Сл. А. Вознесенского)...............286

На качелях (Сл. О. Гаджикасимова)...............288

Веселый зонтик (Сл. И. Кохановского).............291

Ты приносишь мне рассвет (Сл. А. Дементьева

и Д. Усманова)............................293

Свадебный вальс (Сл. Р. Рождественского)..........294

Повезло! (Сл. М. Танича)......................296

Звучи, любовь! (Сл. Р. Рождественского)...........299

Чайки над водой (Сл. А. Дементьева)..............301

Аленький цветочек (Сл. Л. Дербенева)..............303

Если есть любовь (Сл. М. Пляцковского)............304

Не надейся! (Сл. М. Пляцковского)................305

Заклятье (Сл. Пазрула Ислама)..................307

Скажи мне, вишня... (Сл. В. Харитонова)...........310

Твоя вина (Сл. А. Дементьева и Д. Усманова)........312

Эхо первой любви (Сл. Р. Рождественского).........313

Свиданье при свечах (Сл. А. Поперечного)...........315

Я еще вернусь! (Сл. Р. Рождественского)............317

ДРУЗЬЯ И КОЛЛЕГИ О ЕВГЕНИИ МАРТЫНОВЕ

Евгений Мартынов. Единственный судья — совесть .... 354

Нотное приложение...........................370

ОБ ИЗДАНИИ КНИГИ

Москва

ЭКСМО-ПРЕСС

2000

УДК 882-1

ББК 84(2Рос-Рус)6-4 М29

Составитель текстов и редактор нотного приложения Юрий Мартынов

Оформление художника Е. Ененко

Мартынов Е. Г.

Яблони в цвету: Песни из репертуара Е. Мартынова, воспоминания о нем.

— М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2000.- 384 с.

ISBN 5-04-005142-5

УДК 882-1 ББК 84(2Рос-Рус)6-4

ISBN 5-04-005142-5

О Составление, оформление. ЗАО «Издательство «ЭКСМО-Пресс», 2000

Юрий Мартынов

Оглавление

«У ПЕСНИ ЕСТЬ ИМЯ И ОТЧЕСТВО» Очерк жизни и творчества Евгения Мартынова

  1 глава

  2 глава

  3 глава

  4 глава

  5 глава

  6 глава

  7 глава

  8 глава

  9 глава

  10 глава

  11 глава

  12 глава

  13 глава

  14 глава

  15 глава

  16 глава

  17 глава

  18 глава

  19 глава

  20 глава

  21 глава

СБОРНИК ТЕКСТОВ ПЕСЕН

  У ПЕСНИ ЕСТЬ ИМЯ И ОТЧЕСТВО

  БАЛЛАДА О МАТЕРИ

  А Я БЕЗ ВОЛГИ ПРОСТО НЕ МОГУ!

  МАРШ-ВОСПОМИНАНИЕ

  ДОБРЫЕ СКАЗКИ ДЕТСТВА

  ТРУБКА МИРА

  ВСТРЕЧА ДРУЗЕЙ

  ЕСТЬ НА ЗЕМЛЕ МОСКВА

  БЛАГОДАРНОСТЬ МАТЕРЯМ

  СТРАНА МОЯ, НАДЕЙСЯ НА МЕНЯ!

  ЛАСТОЧКИ ДОМОЙ ВЕРНУЛИСЬ

  ТАК ДЕРЖАТЬ!

  ЗЕМЛЯ ЦВЕТОВ

  ЕСЛИ СЕРДЦЕМ МОЛОД

  БЕРЕЗКА

  ЭТОТ МАЙ

  Я ЖДУ ВЕСНУ

  НЕВЕСТА

  ТРАВА-ЛЕБЕДА

  СОЛОВЬИ ПОЮТ, ЗАЛИВАЮТСЯ...

  АЛЕНУШКА

  НАШ ДЕНЬ

  Я ТЕБЕ ВЕСЬ МИР ПОДАРЮ

  НЕ РАЗЛЮБИ МЕНЯ

  В МИРЕ ЧУДАКОВ

  ЧУДО ЛЮБВИ

  ПЕСНЯ, В КОТОРОЙ ТЫ

  А ЛЮБОВЬ ПРАВА!

  ЯБЛОНИ В ЦВЕТУ

  МЕДОВЫЙ АВГУСТ

  НАЧНИ СНАЧАЛА

  ЦАРЕВНА С НАШЕГО ДВОРА

  КУКУШКИНА СЛЕЗА

  БЕЛАЯ СИРЕНЬ

  ПРОСТИ

  МАРЬИНА РОЩА

  ОТЧИЙ ДОМ

  ПИСЬМО ОТЦА

  РАССКАЖИ МНЕ, МАМА

  КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕПЛУ

  У ЕСЕНИНА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

  НАТАЛИ

  ЛЕБЕДИНАЯ ВЕРНОСТЬ

  МАМИНЫ ГЛАЗА

  ПРАЗДНИК ЮНОСТИ

  СНИТСЯ СОЛДАТАМ ДОМ РОДНОЙ

  ПЕСНЯ О МОЕЙ ЛЮБВИ

  ВРЕМЯ ДУМАТЬ О ДЕВЧОНКАХ

  ВЫДУМАЛ ТЕБЯ!

  АХ, КАК ХОЧЕТСЯ ВЛЮБИТЬСЯ!

  ВСЕ ВЛЮБЛЯЮТСЯ, ВЛЮБЛЯЮТСЯ...

  ЛЕТОМ И ЗИМОЙ

  ВЕРУЮ В ТЕБЯ

  НА КАЧЕЛЯХ

  ВЕСЕЛЫЙ ЗОНТИК

  ТЫ ПРИНОСИШЬ МНЕ РАССВЕТ

  СВАДЕБНЫЙ ВАЛЬС

  ПОВЕЗЛО!

  ЗВУЧИ, ЛЮБОВЬ!

  ЧАЙКИ НАД ВОДОЙ

  АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК

  ЕСЛИ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ

  НЕ НАДЕЙСЯ!

  ЗАКЛЯТЬЕ

  СКАЖИ МНЕ, ВИШНЯ...

  ТВОЯ ВИНА

  ЭХО ПЕРВОЙ ЛЮБВИ

  СВИДАНЬЕ ПРИ СВЕЧАХ*

  Я ЕЩЕ ВЕРНУСЬ!

ДРУЗЬЯ И КОЛЛЕГИ О ЕВГЕНИИ МАРТЫНОВЕ

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

ЕДИНСТВЕННЫЙ СУДЬЯ — СОВЕСТЬ

ИЛЛЮСТРАЦИИ И ФОТОГРАФИИ

СОДЕРЖАНИЕ

ОБ ИЗДАНИИ КНИГИ X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?