«Воздушные рабочие войны»

Купцов Николай Сергеевич

Воздушные рабочие войны

Аннотация издательства: Часто встречается с однополчанами по 455-му тяжелобомбардировочному полку авиации дальнего действия и генерал-майор в отставке Николай Сергеевич Купцов. В настоящее время Николай Сергеевич на пенсии, живет в Москве.

Об авторе: КУПЦОВ Николай Сергеевич. Родился в 1922 году. Участник Великой Отечественной войны. Окончил 3-ю Чкаловскую военно-авиационную школу пилотов, Военно-воздушную академию имени Ю. А. Гагарина и Академию Генерального штаба Вооруженных Сил СССР имени К. Е. Ворошилова. Генерал-майор авиации. Имеет двадцать две правительственные награды. \ Андрей Мятишкин

Содержание

Выбор профессии

Рождение экипажа

Испытание на прочность

Первые боевые вылеты

Дальнобойная артиллерия подавлена

На Западном фронте

Полярная ночь - союзница

У самого Белого моря

Наша цель - аэродромы противника

Для семи фронтов и партизан Белоруссии

Один шанс из тысячи

К товарищам в родной полк

Снова в строю

Выбор профессии

Средняя школа, в которой я учился в Ленинграде, располагалась в начале улицы Плеханова, недалеко от Казанского собора.

Наш класс был очень дружным. В памяти остались имена самых близких друзей: Николай Тихонов, Сергей Минченков, Евгений Бабошин, Лев Шамуйлов, Ольга Смирнова, Берта Гуткина, Валентина Пронина, Нина Соболева, Виктор Молчанов. Я всю жизнь буду помнить своих любимых учителей: Киру Евгеньевну, Ларису Антоновну и Аду Исааковну. Они не только приобщали нас к сокровищнице знаний, но и часто бывали со своими учениками во внеучебное время - на школьных вечерах, экскурсиях и в культпоходах.

В седьмом классе я начал задумываться над вопросом: кем быть? Какую специальность избрать, чему посвятить себя в жизни? Отношение к выбору профессии у меня было самое серьезное. Когда живешь в большом городе, то перед тобой открыты все пути-дороги, надо лишь выбрать то, что тебе по душе.

Мама советовала учиться на врача. "Коля, ты обязательно должен стать доктором", - не раз говорила она мне.

Отец никаких конкретных советов не давал, ограничиваясь лишь кратким указанием: "Решай сам, тебе жить".

А меня влекло море. И чтобы поближе познакомиться с морским делом, я вместе с одноклассником Сергеем Минченковым поступил в Ленинградский яхт-клуб. Занятия проходили три раза в неделю в вечерние часы. Изучали историю развития флота, классификацию и конструкцию кораблей, навигацию и другие предметы. Были и практические занятия, на которых мы учились вязать морские узлы и "строить" корабли. Мною была изготовлена модель ледокола "Ермак", которую на городской выставке отметили премией.

Во время летних школьных каникул практические занятия с членами яхт-клуба проводились в Финском заливе. Нас учили грести на шлюпках и вельботах, управлять парусами на яхтах, точно выдерживать заданный курс по компасу, сигналить, используя флажковый семафор. Обучали также плаванию, нырянию, спасанию утопающих и многому другому. Завершились практические занятия сдачей норм на значок "Юный моряк".

Однако моряком мне стать было не суждено.

Тридцатые годы явились годами расцвета советской авиации. Мужественные полярные летчики спасли челюскинцев во льдах Арктики. Экипажи Чкалова и Громова совершили беспримерные перелеты через Северный полюс в Америку. Гризодубова, Раскова и Осипенко на самолете "Родина" пересекли всю территорию Советского Союза и приземлились на Дальнем Востоке. Имя легендарного Валерия Чкалова было на устах у каждого юноши. Комсомол взял шефство над авиацией.

Все это не могло не сказаться на моем окончательном выборе профессии. В то время я часто встречался и беседовал со старшими товарищами, которые отслужили срок действительной военной службы в армии и на флоте, окончили различные военные учебные заведения. Особенно запомнились неоднократные беседы с двумя лейтенантами, выпускниками Ейской военной авиационной школы летчиков-истребителей. Они очень интересно и увлекательно рассказывали о своих полетах на учебных, а затем и боевых самолетах, о прыжках с парашютом и испытываемых при этом ощущениях. Я и другие ребята слушали их с огромным вниманием. Мнение у всех было единым: летчик - это профессия сильных, смелых и находчивых людей, профессия героическая.

В сентябре 1938 года, когда начались занятия в девятом классе, я вместе со своим неразлучным школьным другом Николаем Тихоновым подал заявление и все необходимые документы в Ленинградский межрайонный аэроклуб. Теперь все зависело от одного: пройдем ли медкомиссию. Но все обошлось, и вскоре мы с Николаем были зачислены в состав курсантов аэроклуба. Первое время было трудновато: утром - в школу, а вечером - на занятия в аэроклуб. Часто уроки делать приходилось ночью. Но затем мы уплотнили свой распорядок дня, и в результате у нас с другом появилось даже свободное время.

В феврале 1939 года на заснеженном аэродроме мы начали полеты на планерах. До чего же это было интересно, увлекательно и захватывающе! Впоследствии я более тридцати лет летал на разных типах самолетов, в том числе и реактивных, но всегда вспоминал эти тихие, наполняющие душу чем-то возвышенным полеты на безмоторных агрегатах.

Вскоре был совершен и первый прыжок с парашютом. Как мне помнится, именно после этого первого прыжка вопрос "кем быть?" и был окончательно решен в пользу авиации.

В это время в нашей семье дали о себе знать финансовые затруднения. Чтобы обеспечить младшим братьям возможность продолжать учебу в школе, я вынужден был после окончания девятого класса пойти работать на завод.

Так как свою жизнь я уже связал с авиацией, то и работать пошел на авиационный завод учеником сборщика-монтажника приборного оборудования самолетов. В течение двух месяцев учился мастерству у опытных квалифицированных рабочих. Срок ученичества был шесть месяцев. Но, учитывая мои теоретические знания по авиации, полученные в аэроклубе, и то, что я быстро и качественно научился выполнять все необходимые операции, мне разрешили досрочно сдать экзамены по техминимуму. Результат - третий разряд сборщика-монтажника и допуск к самостоятельной работе. Полеты производились вначале на Корпусном аэродроме (был такой до войны в Ленинграде за заводом "Электросила"), а затем в Обухове и Красном Селе. Жил я в центре города на улице Дзержинского, недалеко от пересечения ее с улицей Садовой, а работал на окраине города в районе Новой деревни. Таким образом, ежедневно мне приходилось преодолевать довольно значительные расстояния.

В июле 1940 года на аэродром в Обухове во время полетов прибыли представители ВВС для отбора курсантов в военную авиационную школу полярных летчиков. В числе кандидатов назвали и мою фамилию. В индивидуальной беседе спросили моего согласия. Я, конечно, был рад, что мне оказана такая честь, и с удовольствием согласился.

На заводе мне устроили теплые проводы. На общем собрании сборочного цеха, где я работал, в комитете комсомола завода и в заводской газете в мой адрес было сказано много хороших слов и добрых пожеланий. В ответ я заверил своих товарищей по работе, комсомольскую и партийную организации, что буду служить Родине честно, овладевать военным делом и летным мастерством так же добросовестно, как трудился на заводе, что честь рабочего не уроню и рабочий класс не подведу.

На протяжении всей своей многолетней службы в армии я хорошо помнил об этом обещании и отдавал все свои силы и знания, чтобы сдержать данное мною слово.

Рождение экипажа

15 августа 1940 года большая группа выпускников ленинградских аэроклубов прибыла специальным поездом из Ленинграда на станцию Порхов Псковской области, вблизи которой располагался летний лагерь Военной авиационной школы пилотов. В тот же день нам выдали курсантскую форму и зачитали приказ о зачислении в авиашколу.

В октябре личный состав школы перешел на зимние квартиры в старые Аракчеевские казармы в селе Селище Чудовского района Ленинградской области. А в январе 1941 года по приказу командования курсанты погрузили все имущество школы в железнодорожные эшелоны и направились на юго-восток, на Нижнюю Волгу.

Такая передислокация могла иметь две причины. Во-первых, на Западе уже бушевало пламя второй мировой войны. Фашистская Германия усиленно готовилась к нападению на нашу Родину, скрытно сосредоточивая свои войска вдоль наших границ. Особые пограничные военные округа усиливались отдельными частями и соединениями. В такой тревожной и напряженной обстановке военные учебные заведения целесообразно было перевести в глубь страны. Во-вторых, мог быть учтен фактор крайне неустойчивой погоды в Ленинградской области. В связи с неблагоприятными метеоусловиями полеты с курсантами в конце 1940 года проводились нерегулярно и часто прекращались из-за резкого ухудшения видимости и осадков. В степных же районах Нижней Волги погода зимой и летом, как правило, безоблачная или малооблачная. К тому же равнинная местность позволяла иметь необходимое количество основных и запасных аэродромов, а также посадочных площадок.

Поселок, в котором мы остановились, также оказался временным местом пребывания школы. После вероломного нападения на нашу страну фашистской Германии началась эвакуация промышленных предприятий, учреждений и военных учебных заведений в восточные районы страны. На наши аэродромы прилетели эскадрильи истребителей Качинской военной авиационной школы пилотов, а нашу школу перебазировали еще дальше на восток - на станцию Чебеньки Оренбургской области и дали ей название 3-я Чкаловекая военная авиационная школа пилотов (ЧВАШП).

Эту школу я и окончил в июле 1942 года. Всем ее выпускникам было присвоено воинское звание сержант.

Большую группу выпускников 3-й ЧВАШП направили в 27-ю запасную авиационную бригаду (ЗАБ) для обучения дневным и ночным полетам на тяжелых дальних бомбардировщиках в составе штатных экипажей.

В 43-м запасном авиаполку этой бригады из прибывших отдельными группами летчиков, штурманов, воздушных стрелков-радистов и воздушных стрелков были сформированы боевые экипажи.

В экипаж, куда меня назначили командиром, вошли: штурман сержант Владимир Кулаков, воздушный стрелок-радист старшина сверхсрочной службы Василий Сорокодумов и воздушный стрелок старший сержант Александр Карелин. Если проследить состав экипажа по званиям, вспомнив, что командиром его был сержант, то получается довольно странная картина. Но таков был приказ Наркомата обороны - из авиашкол пилотов и штурманов выпускать в звании сержант, хотя при поступлении в школу нам говорили, что выпускать будут лейтенантами.

Самым старшим в экипаже по возрасту и званию был Василий Сорокодумов. Он родился в 1918 году в Оленинском районе Калининской области. До войны отслужил срочную службу, летал на самолетах стрелком-радистом. Затем остался на сверхсрочную. Совершив не один десяток тренировочных прыжков с парашютом, Василий получил звание "Парашютист-инструктор".

В 43-й запасной авиационный полк старшина Сорокодумов прибыл в качестве воздушного стрелка-радиста. Это был прекрасной души человек. Внимательный, чуткий ко всем и очень скромный. Как радист большой мастер своего дела.

Владимир Кулаков и Александр Карелин. Одинаковые по возрасту, но совершенно разные по характеру. Володя энергичный, иногда резкий и вспыльчивый. Саша же, наоборот, спокойный, даже немного флегматичный. Казалось, ничто не может вывести его из равновесия.

Владимир Кулаков родился 8 февраля 1922 года в селе Новая Даниловка Акимовского района Запорожской области в семье крестьянина. Окончил 9 классов средней школы и поступил в педагогический техникум в городе Запорожье.

В октябре 1940 года был призван в армию. В течение трех месяцев служил рядовым бойцом гранатометчиком в мотомеханизированном полку в Белостоке. В январе 1941 года после прохождения медицинской комиссии как имеющий среднее специальное образование был направлен в Ташкентскую авиационную школу стрелков-бомбардиров. Окончил ее летом 1942 года, получил воинское звание сержант и сразу же был направлен для дальнейшего обучения в Первую высшую школу штурманов и летчиков авиации дальнего действия. Прошел курс обучения самолетовождению и бомбометанию. После этого прибыл в запасной авиаполк. Володя был молодым, но очень способным штурманом.

Александр Карелин прежде служил помощником командира взвода в батальоне охраны. Служба спокойная и необременительная. Но Саша хотел стать воздушным бойцом. Командование удовлетворило его просьбу и направило в летную часть. Впервые в воздух он поднялся в составе нашего экипажа и довольно быстро освоился с воздушной обстановкой, со своими новыми обязанностями. Во всех боевых вылетах он являлся надежным защитником экипажа.

Самым молодым в экипаже был командир корабля. Но, честно говоря, я ни разу этого так и не почувствовал. Мы сразу же нашли общий язык, быстро сработались, всегда и везде старались держаться вместе. Получился хороший, спаянный, по-настоящему дружный комсомольский боевой экипаж.

Изучив все необходимые теоретические дисциплины, в том числе, конечно, конструкцию и правила эксплуатации самолета, его оборудования и двигателей, мы приступили к полетам (теперь уже в составе штатного экипажа) на переходном самолете ДБ-ЗА (дальний бомбардировщик, или просто "аннушка", как его любовно называли летчики). Переходным он был потому, что после него нам предстояло освоить боевой самолет, на котором экипаж будет воевать. Можно было, разумеется, обучать нас сразу на боевых самолетах. Но их, к сожалению, тогда еще не хватало.

"Аннушки" давно уже выработали свой ресурс. Это было заметно даже по их внешнему виду. Заклепки, которые крепят дюралевую ленту, закрывающую стык центроплана с крылом, почти все срезались. Крыло из-за этого имело большую амплитуду колебаний при рулении по грунту. Создавалось впечатление, что оно плохо закреплено и вот-вот отвалится. Кабина штурмана почти полностью была заделана фанерой, и между отдельными ее листами и рамкой виднелись большие щели. Поэтому в полете как штурмана, так и сидящего за ним летчика продувало всегда довольно основательно. Никакой перегородки между нашими кабинами не было. Зимой, чтобы не обморозить лицо, приходилось летать в меховых масках.

Но, несмотря ни на что, мы верили в надежность нашей техники и продолжали без срывов и летных происшествий выполнять программу полетов.

Вначале мы отрабатывали элементы визуального полета по кругу: взлет, набор высоты, развороты, горизонтальный полет, заход на посадку, посадка. Затем тренировались в выполнении разворотов на заданный курс, спиралей и виражей. После этого приступили к обучению полетам по приборам в закрытой кабине. Это был довольно сложный, но необходимый вид подготовки. Без освоения полетов по приборам о полетах ночью и днем - в сложных метеоусловиях - нечего было и мечтать.

После успешного окончания программы обучения на самолете ДБ-ЗА мне и штурману Володе Кулакову было присвоено очередное воинское звание старший сержант. Наш экипаж в полном составе перевели в 7-й запасной авиационный полк 27-й запасной авиабригады. Здесь мы должны были освоить боевой самолет ДБ-ЗФ, на котором в дальнейшем предстояло громить врага.

Бомбардировщик ДБ-ЗФ (через некоторое время его стали называть Ил-4 в честь генерального конструктора С. Ильюшина) являлся улучшенной модификацией самолета ДБ-ЗА и мало чем отличался от него как по оборудованию, так и по технике пилотирования. Поэтому очередное переучивание прошло довольно быстро и без особых трудностей.

При той подготовке, которую нам дали полеты по приборам в закрытой кабине днем, полеты ночью большой сложности не представляли. После нескольких вывозных и контрольных полетов с инструктором все экипажи начали летать ночью самостоятельно. Как всегда, вначале отрабатывали элементы полета по кругу, затем в зону и на маршрут. На заключительном этапе обучения предусматривались длительные - по 6-8 часов - маршрутные полеты ночью с бомбометанием на двух полигонах.

Наш экипаж успешно выполнил всю программу подготовки в самый короткий срок. Надо было торопиться. Шла война, и все мы спешили скорее попасть на фронт.

Испытание на прочность

Правда, не все тогда прошло гладко. Завершающий зачетный полет ночью, длившийся 8 часов, который мы выполняли со штурманом-инструктором старшим лейтенантом И. Н. Клочковым, едва не стал для нашего экипажа последним.

Полет проходил на высоте 5000 метров. До очередного контрольного поворотного ориентира - озера Чел-кар, что в 70 километрах южнее города Уральска, оставалось две минуты. Летный состав называл район озера "гнилым углом", так как там очень часто бывали, грозы. И на этот раз мы наблюдали грозу слева и впереди по курсу.

В нашем распоряжении в то время не было приборов, с помощью которых мы могли бы определить точное расстояние до грозового облака. Визуально же нам казалось, что до грозы еще далеко и мы успеем выйти на озеро Челкар, сделаем над ним правый разворот к продолжим полет строго по заданной линии.

Все началось с легкого потряхивания самолета, продолжавшегося несколько секунд. Впечатление было такое, будто мы на автомашине с ровной асфальтовой дороги выехали на булыжную мостовую. Одновременно начался сильный треск в радиоаппаратуре, о чем мне доложили штурман и радист, и в СПУ (самолетном переговорном устройстве). Я приказал выключить радиостанцию и РПК (радиополукомпас), чтобы они не вышли из строя.

Поняв, что дальше идти невозможно, немедленно начал правый разворот и сообщил о своем решении экипажу. Но как только крен достиг 15-20 градусов, самолет сильно бросило вниз. Пилотажные приборы при этом начали давать очень странные показания. Стрелка высотомера показывала такую быструю потерю высоты, какая может быть только при отвесном пикировании. Стрелка вариометра (прибора, показывающего подъем или спуск) упала вниз и сделала несколько оборотов. Указатель скорости показывал значительное ее увеличение.

Пытаясь удержать самолет с правым креном, чтобы быстрее выйти из грозового облака, я сказал по СПУ: "Спокойно, ребята! Крепче держаться!" За броском вниз последовал такой же силы бросок вверх. Крен увеличился до 45 градусов, планка авиагоризонта завалилась и исчезла. Я остался без основного пилотажного прибора.

Броски следовали один за другим. Самолет как щепку кидало в разные стороны. Казалось, еще немного, и бомбардировщик не выдержит, развалится.

Мелькнула мысль: дать команду экипажу покинуть самолет на парашютах. Но тут же вспомнил, что в грозовом облаке парашют, как правило, не спасает. Очень сильные и резкие воздушные потоки скручивают или даже рвут его в клочья. Поэтому единственная наша надежда - это самолет! Если он выдержит, значит, мы еще поживем.

Но самолет не конь, сам домой не привезет. Им надо управлять. В моем распоряжении оставался еще самый простой, а потому, может быть, самый надежный и безотказный пилотажный прибор - указатель крена и скольжения "Пионер". Его лопаточку, показывающую величину крена, я старался держать справа, между центром и боковым ограничителем, что соответствовало правому крену самолета в 20 градусов.

Правда, мне это не всегда удавалось, так как броски порой были настолько сильными, что штурвал буквально вырывало из рук, а самолет перебрасывало из правого крена в левый, да так, что лопаточка "Пионера" касалась левого ограничителя. В то же время я постоянно следил за скоростью и высотой, удерживая самолет в горизонтальном положении.

Борьба со стихией продолжалась несколько минут, но мне они показались вечностью. Было мгновенье, когда в мыслях, как на экране, промелькнула вся жизнь. И вдруг подумалось: неужели это все?!

- Нет! Врешь, не возьмешь! - подбадривал я себя словами легендарного Чапая, фильм о котором смотрел раз двадцать.

Броски прекратились так же внезапно, как и начались. Все облегченно вздохнули.

Это была настоящая проверка на прочность не только авиационной техники, но и людей. И экипаж, и самолет это испытание выдержали с честью.

Из грозового облака мы вышли с правым креном и небольшим снижением на высоте 3500 метров. Вскоре впереди по курсу мы увидели светлую полосу горизонта и почувствовали себя в полной безопасности. Штурман Володя Кулаков уточнил курс на аэродром и начал делиться своими впечатлениями о только что пережитом. К нему присоединились Василий Сорокодумов и Александр Карелин. В частности, они рассказывали, что в грозовом облаке весь самолет был объят голубым пламенем. А от консолей крыльев и гондол шасси за самолетом, словно из гигантских паяльных ламп, тянулись голубые шлейфы. На земле нам потом объяснили, что это было явление статического электричества.

Всем почему-то тогда хотелось поговорить. Вероятно, это необходимо было для разрядки.

Начинался рассвет. Горизонтальная видимость, как и обычно в это время, значительно ухудшилась. Чтобы не проскочить характерные линейные ориентиры шоссейную и железную дороги, а также реку, подходящие к аэродрому с юго-востока, я снизился до высоты 400 метров, с которой хорошо просматривалась местность, и потребовал от экипажа внимательно наблюдать за землей. При обнаружении указанных ориентиров - немедленно докладывать мне.

Вскоре эти ориентиры почти одновременно были увидены штурманом и радистом. По их взаимному расположению штурман определил, что мы находимся юго-восточнее контрольного ориентира. Развернувшись влево, я взял курс на свой аэродром.

Вскоре подошли к аэродрому. Топлива оставалось совсем мало, поэтому садиться надо было с ходу. Командной радиостанции, с помощью которой можно было бы доложить обстановку руководителю полетов, мы в то время еще не имели. Поэтому я приказал штурману дать красную ракету. Володя открыл форточку, вложил ракету в ракетницу и нажал на спуск. Выстрела не последовало. Штурман решил осмотреть ракетницу. И тут раздался выстрел. Ракета, как попавший в клетку дикий зверек, неистово заметалась по кабине.

Бывали случаи, когда ситуация, подобная нашей, приводила к пожару. Горели самолеты, иногда даже гибли экипажи. Из грозы выбрались благополучно, а у своего аэродрома сгореть?! Очень грустная перспектива.

Но Володя не растерялся. Сдернув с головы шлемофон, он, изловчившись, поймал им взбесившуюся ракету. Ракета сгорела. Почти полностью сгорел и шлемофон. Но положение было спасено.

Со второй попытки сигнал был дан. На земле сразу же заметили красную ракету и включили посадочные прожекторы. Одновременно со старта в воздух начали периодически выстреливать зеленые ракеты. Это означало, что посадка с ходу нам обеспечена.

После приземления я подробно доложил командованию о случившемся. Меня и штурмана очень подробно расспрашивали о грозе в районе озера Челкар. Просили даже показать на полетной карте, что и где конкретно мы видели. Чувствовалось: в полку произошло что-то чрезвычайное. Нам никто ничего не говорил, а расспрашивать было неудобно. Но вскоре мы узнали, что на базу не вернулись два бомбардировщика из шести, выполнявших зачетный полет по тому же маршруту, что и наш экипаж.

В тот же день обломки двух самолетов и останки летчиков были найдены недалеко от озера Челкар.

За время нашего переучивания в двух полках 27-й запасной авиабригады в течение года не было ни одного летного происшествия - и вдруг сразу такое! Слов нет, очень тяжелая утрата.

Первые боевые вылеты

В начале июля 1943 года наш экипаж полностью выполнил программу подготовки к боевым действиям днем и ночью на бомбардировщике Ил-4. Мне и штурману досрочно было присвоено очередное воинское звание старшина.

Чтобы ускорить прибытие экипажа в действующую армию, нас доставили транспортным самолетом Ли-2 в Москву в распоряжение командующего авиацией дальнего действия. После короткой беседы с заместителем командующего генерал-майором авиации Н. С. Скрипко наш экипаж совместно с экипажем старшины В. И. Сиволобова направили в 455-й бомбардировочный авиационный полк.

В полку молодые экипажи встретили очень тепло и, я бы сказал, радостно. С нами беседовали командир полка подполковник Г. И. Чеботаев, его заместитель майор В. К. Юспин, заместитель по политчасти майор Н. Я. Куракин и начальник штаба майор И. Ф. Захаренко. Наш экипаж назначили в авиационную эскадрилью, которой командовал майор В. В. Вериженко. Это был очень спокойный, уравновешенный человек, заботливый и душевный командир, отличный летчик.

В июле 1943 года 455-й авиаполк имел боевых самолетов больше, чем экипажей. Поэтому пополнение оказалось очень кстати. Вначале проверили наши теоретические знания и технику пилотирования днем и ночью в районе аэродрома. Затем каждый экипаж на закрепленном за ним самолете совершил контрольный полет с инструктором - штурманом полка по радионавигации старшим лейтенантом В. Ф. Боржимским. После этого мы были допущены к самостоятельным вылетам.

Думаю, что здесь будет не лишним кратко объяснить особенности боевой деятельности частей авиации дальнего действия. АДД подчинялась Ставке Верховного Главнокомандования. Ее части и соединения не входили в состав каких-либо фронтов. АДД действовала только по приказу Ставки и только там, где это вызывалось необходимостью. Например, 455-й тяжелобомбардировочный авиационный полк действовал почти на всех фронтах Великой Отечественной войны от Мурманска до Сталинграда. Он был создан 18 августа 1941 года на базе 42-го дальнебомбардировочного авиаполка и вместе с ним составил новую 133-ю авиадивизию, которая с 9 октября 1941 года была подчинена непосредственно Ставке Верховного Главнокомандования.

11 октября 1941 года 455-й авиаполк перебазировался, совершив перелет на расстояние более 2000 километров. Через сутки после этого он включился в активную боевую работу, действуя преимущественно днем без прикрытия истребителей. В таких условиях полк нес большие потери. Поэтому в 1942 году он перешел на боевые действия только ночью.

В августе 1943 года 455-й авиаполк действовал главным образом в интересах Ленинградского фронта. Мощными бомбовыми ударами экипажи полка громили укрепленные районы и артиллерийские позиции противника юго-восточнее Ленинграда вдоль коридора, где после прорыва блокады города была построена железная дорога Петрокрепость - Поляна. Тем самым мы обеспечивали проход в Ленинград эшелонов с продовольствием и боеприпасами, а обратно - с женщинами, детьми, больными и ранеными.

Первые два самостоятельных боевых вылета экипаж выполнил при хорошей погоде, и выполнил успешно. Результатами все были довольны. Вскоре вылетели в третий раз. При подходе к городу Тихвин встретили грозовой фронт, проходивший поперек линии пути. Обойти его стороной мы не могли (это заняло бы слишком много времени), но и возвращаться назад, не выполнив боевого задания, экипаж не собирался. Приняли решение - идти вперед.

Помня столь памятный для всех нас суровый урок, я приказал экипажу выключить радиоаппаратуру и крепче держаться на своих местах. Потом развернул самолет и пошел вдоль линии грозовых облаков. Штурману и радисту сказал при этом, чтобы они внимательно наблюдали за вспышками молний. Примерно через десять минут штурман доложил, что слева на траверзе наблюдается большой промежуток между грозовыми вспышками. Радист подтвердил это. Оценив обстановку, я развернул самолет влево на 90 градусов и пошел на пересечение грозового фронта. Самолет начало слегка потряхивать. "Знакомое явление", подумал я и посмотрел на "Пионер", лопаточка которого слегка колебалась у центральной метки. Но на этот раз экипаж действовал предельно четко, и все обошлось. Тряска вскоре прекратилась, и под нами начала просматриваться земля. Грозовой фронт остался позади.

Уточнив местонахождение, мы точно вышли на заданную цель - укрепленный район противника у местечка Славянка - и нанесли прицельный бомбовый удар. При этом наблюдали бомбометание по цели еще нескольких экипажей. Противовоздушная оборона укрепрайона была слабой: всего три батареи орудий среднего калибра, да и к тому же стреляли они неточно.

На обратном пути мы вновь пересекли грозовой фронт. И вновь успешно.

После посадки мне стало известно, что, кроме нас, задание выполнили всего лишь четыре экипажа, а остальные вернулись из-за плохих метеоусловий на маршруте.

Когда я доложил командованию полка, что экипаж боевое задание выполнил, то, честно говоря, мне просто не поверили. И только после того, как мы со штурманом подробно рассказали о своих действиях при пересечении грозового фронта, об обстановке в районе цели и о системе ПВО противника, командование убедилось, что молодой экипаж действительно успешно выполнил боевое задание в очень сложных метеоусловиях.

Один Ил в ту ночь не вернулся на аэродром. На следующий день обломки самолета и останки экипажа нашли в районе Тихвина, как раз там, где маршрут полета бомбардировщиков полка пересекал грозовой фронт...

В седьмом боевом вылете с нашим экипажем случилось то, чего больше никогда уже не повторялось - ни во время войны, ни после. Мы временно потеряли ориентировку. Произошло это так.

После нанесения бомбового удара по артиллерийским позициям противника под Ленинградом экипаж возвращался домой на высоте 3000 метров. Погода стояла хорошая: облачность 3-4 балла ниже нас, видимость более десяти километров. Отдельные участки местности были закрыты туманом. На нашем пути следования находились такие ориентиры, как крупное водохранилище и два хорошо знакомых нам города.

Вскоре облачность резко усилилась. Расчетное время указывало на то, что самолет должен был идти уже над водохранилищем. Западные очертания его просматривались вдали слева. Мы со штурманом Володей Кулаковым решили, что самолет уклонился вправо от заданной линии пути. Поэтому довернули немного влево для точного выхода на контрольный ориентир.

Через несколько минут после этого облачность под нами кончилась, стала просматриваться земля. Расчетное время вышло, но города видно не было. И вообще не было никаких ориентиров вокруг, за которые можно было бы "зацепиться".

В таких случаях командир корабля обычно спрашивает:

- Штурман, где находимся?

На что штурман невозмутимо отвечает:

- Сейчас посмотрю, командир.

Это наша профессиональная авиационная шутка. А всерьез, мы действительно уже не знали, где конкретно находимся. Как все же легко попасть в сложное, опасное положение, и как трудно порой бывает благополучно из него выйти!

Все наши дальнейшие действия были направлены на восстановление ориентировки. Действовали мы с Володей согласованно и спокойно, не нервируя друг друга. Прежде всего решили, не меняя курса, пройти по прямой в течение десяти минут, чтобы убедиться в том, что контрольный ориентир у нас позади. Если это действительно так, то вскоре мы увидим свой аэродром, и все будет в порядке. От экипажа я потребовал особой осмотрительности. Главное внимание земле: где-то под нами должна быть Волга.

Прошли десять тревожных минут. Обстановка нисколько не прояснилась. Решаем идти по прямой еще столько же. При этом рассуждаем так. Если мы уклонились вправо, то скорее всего выйдем на Ростов Ярославский, который расположен на берегу озера. Если же мы уклонились влево, то никаких ориентиров не увидим севернее Ярославля сплошной лесной массив.

Прошло еще десять минут - ничего нового. Появилось лишь предположение, что мы находимся севернее Ярославля. Но полной уверенности в этом пока не было. Менять же курс наугад нельзя - можно окончательно заблудиться.

Небо затянула сплошная облачность. Видимость резко ухудшилась. Земля под самолетом едва просматривалась. Горючее на исходе.

Мы не использовали еще радиосредства! Штурман настраивает РПК-2 (радиополукомпас) на мощную ШВРС - широковещательную радиостанцию, расположенную в Иванове. Стрелка индикатора РПК-2 отклонилась вправо до отказа. Развернул самолет на радиостанцию. Компасный курс при этом получился 190 градусов. Вот теперь появилась полная уверенность в том, что мы уклонились влево и находимся в данный момент севернее Костромы.

Чтобы улучшить визуальное наблюдение, снизился до высоты 400 метров. Впереди у нас Волга, и мы вот-вот должны ее увидеть. Долго, очень долго тянулись томительные минуты ожидания, пока наконец штурман не воскликнул: "Впереди вижу Волгу!"

Развернувшись вправо и пройдя минут 15 вдоль реки, мы вышли на Кострому. Все вздохнули с облегчением: ориентировка восстановлена!

На земле уже начали волноваться. Прошло около часа с тех пор, как все экипажи полка произвели посадку, а нас все нет и нет. Как только услышали гул самолета, сразу же включили старт и посадочные прожекторы, чтобы пилот не проскочил аэродром. Подходили-то мы не как все, а с противоположной стороны.

После посадки командование полка произвело тщательный разбор всех наших действий. Необходимо было выяснить, что же привело к временной потере ориентировки? Что явилось первопричиной этого?

В результате расследования установили, что причиной временной потери ориентировки явилась ошибка в определении местонахождения самолета при подходе к контрольному ориентиру. Это произошло в том месте, где облачность закрывала от нас землю, точнее - водную поверхность водохранилища. А ведь мы находились над ним и точно на заданной линии пути!

То, что мы видели слева и приняли за западный берег водохранилища, был приземный туман, закрывавший большой участок местности. За одной ошибкой последовала другая Неправильно определив свое местонахождение, мы неточно ввели поправку в курс, в результате чего уклонились влево. Сразу этого не заметили, а потому и не исправили ошибку.

После, разбора командир авиаполка сделал мне и штурману внушение. На первый раз, учитывая наши правильные действия по восстановлению ориентировки, решено было этим и ограничиться.

Существует определенная закономерность в приобретении навыков, становлении мастерства и допускаемых при этом ошибках. В летном деле такая закономерность видна особенно ясно.

Первые самостоятельные полеты летчик или экипаж выполняет так, как учили. Как учил инструктор, как требует КУЛП (курс летной подготовки), инструкция экипажу самолета и наставление по производству полетов. Затем, в переходный период, начинает появляться что-то свое, новое, индивидуальное же внимание к выполнению каждого элемента полета при этом понемногу ослабевает. И если в такой период, когда это "что-то" еще не утвердилось, не закрепилось и не перешло в навык, обстановка в полете хотя бы немного усложняется, то очень часто случаются грубые ошибки, а иногда и самое нежелательное - летные происшествия.

Замечено, что переходный период овладения летным мастерством длится недолго, как правило, с седьмого по двенадцатый самостоятельный полет. Именно в это время и случаются разные неприятности.

Наш экипаж не стал исключением. Описанная временная потеря ориентации произошла с нами в седьмом самостоятельном боевом полете.

Дальнобойная артиллерия подавлена

Полк тем временем продолжал пополняться молодыми экипажами. Прибыли мои старые товарищи по совместной учебе в Ленинградском аэроклубе, авиашколе и запасной бригаде старшины Леонид Касаткин и Александр Леонтьев с экипажами, а также экипажи Владимира Потапова, Владислава Фалалеева и другие.

К концу августа 1943 года в 455-м авиаполку был почти двойной комплект экипажей и самолетов. Поэтому 27 августа полк поделили пополам. Вторая половина, в которую вошли как опытные, так и молодые экипажи, в том числе и наш комсомольский, составила основу вновь сформированного 109-го авиаполка, командиром которого был назначен майор Виталий Кириллович Юспин.

Из 455-го и 109-го полков была сформирована новая 48-я авиадивизия дальнего действия, которую возглавил полковник С. К. Набоков.

Разделение личного состава одного полка на две равные части не сказалось ни на товарищеских взаимоотношениях, ни на характере выполнения боевых задач. Оба полка продолжали вылетать на боевые задания с одного аэродрома и, как правило, наносили одновременные удары по одной цели. Всегда и везде - на земле и в воздухе - чувствовалось плечо товарища. Боевая дружба продолжала крепнуть.

В сентябре полки дивизии действовали главным образом в интересах Ленинградского и Западного фронтов. Несмотря на то, что в этот месяц происходила передислокация дивизии на Калининский аэродром, боевая работа проводилась бесперебойно.

На Ленинградском фронте основной удар дивизии был направлен на подавление дальнобойной артиллерии, систематически обстреливавшей Ленинград. Батареи дальнобойных орудий противника располагались юго-западнее Ленинграда, в районе поселка Беззаботный.

Самолеты дивизии проходили над городом на большой высоте с востока на запад. Немного не доходя до Кронштадта, разворачивались влево и через Петергоф шли на цель. На берегу Финского залива у Петергофа их встречал "главный", как мы его называли, прожектор диаметром около пяти метров. Включался он периодически и всего лишь на несколько секунд. Но при каждом таком включении в его луче обязательно оказывался наш самолет. Это происходило, по всей вероятности, потому, что работал прожектор совместно с радаром (радиолокатором), которые в то время начали появляться кое-где в системе ПВО противника.

На освещенный лучом "главного" самолет сразу же направляли свои лучи обычные прожекторы. Наш бомбардировщик, таким образом, оказывался в перекрестии нескольких прожекторов. Тогда "главный" убирал свой луч, нацеливаясь на другой самолет, а зенитки открывали прицельный огонь.

Немецкая система ПВО в том районе была настолько сильной, что прорваться к цели было необычайно трудно. Приходилось маневрировать, изменяя курс и высоту, а иногда даже разворачиваться обратно и делать несколько попыток выхода на цель.

Уходить от цели нам предписывалось левым разворотом мимо Гатчины курсом на, юго-восток. И на этом участке пути экипажам бомбардировщиков было не легче. Впервые за время войны немцы применили здесь, южнее Ленинграда, ночные истребители, пилоты которых успешно взаимодействовали с прожектористами.

Южнее и восточнее Гатчины были созданы обширные прожекторные поля. В одном из вылетов мне, до выхода на свою территорию, пришлось крутиться в них как белке в колесе. Не успевали вырваться из одного перекрестия прожекторов, как оказывались в другом. Малейшее промедление с маневром - и тут же по освещенному прожекторами самолету начинали бить истребители из всех видов бортового оружия. Редко тогда кому удавалось вернуться с боевого задания на базу без повреждений, без пробоин в самолете.

В то время над Петергофом был сбит самолет моего товарища Александра Леонтьева. Экипаж покинул горящий бомбардировщик на парашютах. Штурман приземлился на немецком минном поле, судьба радиста и стрелка осталась неизвестной, а командира снесло в море. Быстро подошедшие на торпедном катере моряки Балтийского флота вытащили Сашу буквально со дна морского. Откачали и доставили в Ленинград в госпиталь, где он пролежал более месяца. Стойкий, мужественный человек, отличный летчик, он вернулся в свой полк и громил фашистов до полной победы.

Особо успешный вылет под Ленинград на подавление немецкой группировки дальнобойной артиллерии экипаж совершил 15 сентября 1943 года, когда точным бомбовым ударом мы взорвали склад боеприпасов. Взрыв оказался настолько сильным, что наш самолет, летевший на высоте более 4000 метров, сильно подбросило, а меня на некоторое время даже ослепило. Я вынужден был включить освещение кабины на полную яркость.

Факт сильного взрыва в районе цели во время нашего бомбометания подтвердили и другие экипажи полка. А двумя днями позже через Москву пришло сообщение от партизан, действовавших в районе Беззаботного, в котором говорилось, что в результате мощного взрыва склада боеприпасов выведено из строя несколько дальнобойных орудий.

После этого события вылеты нашей дивизии под Ленинград временно прекратились. Дальнобойная артиллерия фашистов была подавлена.

За успешные боевые действия всех членов нашего экипажа представили к наградам. Мне, например, вручили орден Отечественной войны I степени.

Но самой высокой, особенно приятной и радостной наградой для меня было сообщение родных из героического Ленинграда о том, что артобстрелы города пусть временно, но прекратились.

На Западном фронте

После выполнения ответственного задания на Ленинградском фронте подавления Беззаботинской артгруппировки противника - все усилия полков 48-й авиадивизии дальнего действия были сосредоточены на Западном фронте. Здесь с 7 августа по 2 октября 1943 года проводилась Смоленская наступательная операция. В связи с этим мы наносили интенсивные бомбовые удары по узлам сопротивления немцев в районах Духовщины, Николо-Берковичей, а также по обороне противника на подступах к Смоленску.

Шла напряженная боевая работа. Экипажи совершали по два вылета почти каждую ночь, и каждый из них продолжался более двух часов. По лицам людей, особенно тех, кто постарше, было заметно, что они сильно устали. После второго вылета, который заканчивался обычно на рассвете, некоторым летчикам требовалась помощь, чтобы выбраться из кабины.

Согласно записям в летной книжке, а это основной документ у летного состава, боевой налет нашего экипажа в сентябре 1943 года составил более ста часов.

Коммунистическая партия и Советское правительство высоко оценили ратный труд воинов нашей авиадивизии. В этот период к орденам и медалям были представлены многие летчики, штурманы, радисты, стрелки, инженеры, техники.

18 сентября 1943 года - знаменательный день в истории 445-го авиационного полка. Указом Президиума Верховного Совета СССР за образцовое выполнение боевых заданий командования и проявленные при этом доблесть и мужество полк был награжден орденом Красного Знамени.

25 сентября 1943 года наши войска освободили город Смоленск. На следующий же день приказом Верховного Главнокомандующего 455-му авиаполку за активное участие в освобождении древнего русского города было присвоено почетное наименование Смоленский. Мы искренне радовались за своих друзей.

К началу октября войска Западного фронта завершили освобождение Смоленской области и вышли к границе Белоруссии. Летчики авиадивизии в этот период уничтожали эшелоны фашистов с горючим, боеприпасами, техникой и живой силой на железнодорожных узлах Минск, Витебск и Орша, станциях Городок, Смоловка и Дретунь, а также живую силу и боевую технику в узлах сопротивления Бояры, Чурилов, Судиловичи и других.

Однажды во время боевого вылета в район Витебска с нашим экипажем произошел такой случай. При подходе к линии фронта я увидел огненные трассы и дал команду:

- Экипаж, усилить осмотрительность! В воздухе истребители противника!

Одновременно начал производить противоистребительный маневр, отворачивая самолет то влево, то вправо от заданной линии пути на 20-30 градусов. Это давало возможность радисту и стрелку хорошо просматривать заднюю полусферу и тем самым контролировать действия истребителей противника.

Линию фронта мы миновали между Витебском и Оршей севернее Осинторфа над лесисто-болотистой местностью, где активность наземных войск была наименьшей. Затем, сделав правый разворот, зашли на цель. Ночную тьму периодически прорезали трассы немецких ночных истребителей и наших бомбардировщиков. Причем на каждую трассу зеленого цвета истребителя приходилось две-три красные трассы бомбардировщиков. Это происходило потому, что бомбардировщиков в воздухе было в несколько раз больше, чем истребителей, да и огонь с бомбардировщика могли вести сразу трое: штурман, радист и стрелок. Истребитель вел огонь по одному бомбардировщику, а по истребителю били сразу с нескольких самолетов.

Наши экипажи уже встречались с немецкими ночными истребителями под Ленинградом, хорошо знали их тактику и теперь умело вели боевые действия.

Мы подходили к Витебску с юго-востока на высоте 4700 метров. Впереди по курсу были уже видны лучи прожекторов, рыщущих по небу в поисках добычи, и всполохи огня зенитных орудий, отражавших налет наших самолетов.

Вдруг слышу короткий и четкий доклад воздушного стрелка Александра Карелина:

- Командир, слева, снизу, сзади истребитель противника!

Энергично отдал штурвал от себя, переводя самолет на снижение и одновременно разворачивая его влево, чтобы крутой спиралью уйти под истребитель. С началом маневра сразу же почувствовал, как по фюзеляжу ударила пулеметная очередь. Я еще больше увеличил крен и угол снижения, но уйти из-под обстрела не удалось.

Тяжело груженный бомбардировщик быстро терял высоту, разворачиваясь на обратный курс.

На высоте менее 3000 метров от истребителя удалось наконец оторваться. Я начал быстро выводить самолет из крена и снижения. Мелькнула мысль: а не перебито ли управление? Но ничего подобного не произошло. Самолет послушно выходил в горизонтальный полет.

Спрашиваю:

- Радист, стрелок, как себя чувствуете? Какая у вас обстановка?

Ответа не последовало.

- Штурман, как твои дела?

- Все в порядке, командир, - отвечает Володя. - В моей кабине пробоин нет. Радист и стрелок не отвечают.

Я пытался еще несколько раз вызвать по СПУ радиста Василия Сорокодумова и воздушного стрелка Александра Карелина, но безрезультатно.

Должно быть, решили мы со штурманом, радист и стрелок тяжело ранены, поэтому и не отвечают на наши вызовы. И главное, мы ничем не можем им помочь: наши кабины между собой не сообщаются.

Самолет тем временем набирал потерянную при противоистребительном маневре высоту. Двигатели работали на максимальной мощности. Температура головок цилиндров была на пределе, но высота росла не так быстро, как хотелось.

Я внимательно следил не только за воздушной обстановкой, пилотажными приборами и приборами, контролирующими работу двигателей, но и за остатком топлива в баках: они могли оказаться пробитыми.

К счастью, здесь все обошлось.

Положение осложнялось еще и тем, что у нас в данный момент не было наблюдателей за задней полусферой. Поэтому я периодически создавал крен самолету то в одну, то в другую сторону, и мы с Володей просматривали как могли воздушное пространство сзади.

Когда была набрана высота 4500 метров и самолет находился километрах в тридцати от Витебска, в наушниках шлемофона послышались какие-то странные, хриплые звуки:

- Кхы-ы-дир... Кыадир...

Меня будто током ударило - говорит кто-то с кормы. Значит, живы!

- Кто это? Вася, ты?

- Командир, говорит радист, - уже более внятно докладывает Сорокодумов.

- Как себя чувствуешь? Что с Сашей?

- Чувствую себя нормально, - отвечает радист. - Отдышусь вот немного, и все будет в порядке. Сашка цел, только очень испугался.

- Командир, боевой! - перебивает нас штурман.

Это значит, что мы находимся на боевом курсе. Все разговоры надо прекратить и выполнять команды штурмана.

- Цель вижу. Влево семь! - командует Кулаков.

Доворачиваю самолет влево на семь градусов и точно выдерживаю новый курс.

Снаряды зениток рвутся вокруг самолета. Взрывной волной самолет сбивает с курса. Реагирую на это отклонением рулей и продолжаю удерживать бомбардировщик на боевом курсе.

- Влево три... Так держать! - четко командует штурман. - Сброс!

Освободившись от груза бомб - почти две тонны, самолет взмывает вверх. Зенитки усиливают огонь.

Резко бросаю самолет почти в отвесное пикирование. Полностью убираю мощность двигателей, чтобы не развить слишком большую, опасную для самолета скорость. Но, несмотря на это, через некоторое время Ил начинает трясти.

У пикирующих бомбардировщиков, таких, например, как самолет генерального конструктора Петлякова Пе-2 ("пешка"), летчик при пикировании выпускал специальные тормозные щитки, которые гасили скорость. На нашем же Ил-4 такого приспособления не было. Поэтому пикировать на нем надо было умело и расчетливо, а выводить из пикирования грамотно и осторожно.

Появление тряски - это первый сигнал того, что самолет надо начинать выводить из пикирования.

Движением штурвала на себя не все бомбардировщики Ил-4 выходили из пикирования. И если летчик в такой ситуации не пытался воспользоваться триммером руля высоты, то этот полет мог стать для него последним.

Медленно вращаю ручку триммера на вывод самолета из пикирования. На высоте 700 метров самолет послушно выходит в горизонтальный полет. Сразу же начинаю разворот вправо, чтобы взять курс на восток, домой. Но в это время неожиданно открыла огонь малокалиберная зенитная артиллерия (МЗА) и зенитные пулеметы. Видно, почувствовав легкую добычу, немцы решили добить "подранка".

МЗА имела в своем распоряжении многоствольные скорострельные установки. Поэтому противник без особого труда мог сбить днем тяжелый маломаневренный самолет, идущий на малой высоте. Но ночью нас скрывала темнота. Зенитчики хорошо слышали звук работающих двигателей самолета, однако сам самолет не видели. Поэтому их огонь был хоть и очень интенсивен, но неточен.

Отворачиваю самолет влево от огненных трасс МЗА. Но и там нас встречает не менее плотный огонь. Снижаюсь до бреющего полета и иду точно над шоссейной дорогой Витебск - Городок. Орудия МЗА и зенитные пулеметы бьют слева и справа от нас. Внимательно наблюдаю за воздушной обстановкой. Вскоре впереди справа вижу небольшой разрыв между трассами. Направляю туда самолет. Еще несколько секунд волнения - и мы вырываемся из огненного окружения.

Почувствовав себя в относительной безопасности, я набрал высоту 400 метров - больше нельзя было, так как в воздухе находились истребители противника. Вскоре пересекли линию фронта и пошли уже на обычной высоте.

Теперь, когда все волнения позади и мы уже почти дома, можно поговорить и о случившемся. Вот что рассказал нам Василий Сорокодумов.

Чтобы удобнее было наблюдать за воздушной обстановкой, стрелок Александр Карелин поднял в кабину свою пулеметную установку, закрывавшую в боевом положении нижний входной люк, и высунулся в него почти по пояс.

Истребитель противника, подкрадывавшийся к нам сзади, Саша заметил своевременно. В этой ситуации ему надо было бы сразу же подтянуться в самолет, закрепиться и лишь потом доложить об истребителе. Но он сделал иначе. И при маневре самолета не удержался и выпал из него. При этом лямка парашюта зацепилась за спусковой крючок пулемета. Произошла непроизвольная стрельба.

Много сил, сноровки и мужества потребовалось радисту Василию Сорокодумову, чтобы втащить обратно в самолет выпавшего стрелка. Если учесть, что это делалось ночью, под пулеметным огнем, на самолете, производящем противоистребительный маневр, то без преувеличения можно сказать, что старшина Сорокодумов, спасая своего товарища, совершил подвиг.

Расскажу еще об одном хорошо запомнившемся боевом вылете этого периода.

27 октября 1943 года экипажу была поставлена задача сфотографировать результаты бомбового удара дивизии по железнодорожному узлу Минск. Ночное фотографирование не только сложное, но и чрезвычайно опасное дело. Оно производилось обычно с помощью четырех фотоавиабомб - ФОТАБ-100-35. Цифровая маркировка означала, что калибр бомбы был как у стокилограммовой, а фактически вес составлял всего лишь 35 килограммов.

Мне не довелось наблюдать с земли взрыв такой бомбы. Очевидцы утверждают, что он (а взрывались ФОТАБ только на строго заданной высоте) не только ослепляет людей на какое-то время (сила света при взрыве несколько миллионов свечей), но и создает больший психологический эффект, чем взрыв фугасной бомбы крупного калибра.

Экипаж-фотограф, кроме четырех фотобомб, обычно брал в бомболюки еще шесть ФАБ-100. Шел он замыкающим в боевом порядке и сбрасывал фугасные бомбы вместе с ФОТАБ.

Я попросил командование разрешить мне взять на внешнюю подвеску еще три ФАБ-250, следовать в середине боевого порядка полка и сделать два захода на цель: первый - для прицельного сбрасывания фугасных бомб, второй - для фотографирования результатов удара дивизии.

Направление захода на цель для всех бомбардировщиков дивизии было одно - с северо-запада. Высота бомбометания 5700-5900 метров.

Первый заход для нанесения бомбового удара экипаж выполнил в общем потоке бомбардировщиков. Заградительный огонь был хоть и сильным, но беспорядочным и не создавал особых помех для точного бомбометания.

Погода была безоблачная, видимость более десяти километров. Железнодорожный узел был виден издали: несколько наиболее опытных экипажей уже сбросили над ним специальные светящиеся авиабомбы - САБ. Такая операция давала возможность точного отыскания цели в темноте. В дальнейшем никакой подсветки уже не требовалось - на земле взрывались и горели эшелоны с боеприпасами и горючим, что являлось отличной точкой прицеливания.

Но по заданию нашего командования освещение цели повторялось каждые пять минут. Экипажи-осветители отлично выполняли поставленную перед ними задачу. Благодаря этому мы хорошо видели обстановку как на станции Минск-Пассажирский, где ни одного состава не было, так и на соседней - Минск-Товарный, где почти все пути были забиты эшелонами.

Именно сюда был направлен удар всех самолетов дивизии. Осуществлен он был просто великолепно. На территории товарной станции бушевало сплошное море огня.

Много раз я участвовал в бомбовых ударах по железнодорожным узлам и станциям, но такого колоссального эффекта никогда не видел. Крепко мы накрыли фашистов в ту ночь на станции Минск-Товарный!

Второй заход на цель - теперь уже для фотографирования - наш экипаж выполнял на высоте 3400 метров, то есть на высоте на две с лишним тысячи метров меньше, чем при заходе на бомбометание. Объяснялось это тем, что оптимальная высота взрыва ФОТАБ рассчитывалась на земле и устанавливалась на взрывном механизме фотобомбы. Высота полета самолета при фотографировании бралась максимально возможная для получения хорошего снимка. Изменять ее мы не могли ни в коем случае.

Самолеты двух полков дивизии бомбили железнодорожную станцию Минск-Товарный в течение сорока минут. И все это время немецкие зенитки непрерывно вели огонь по бомбардировщикам, пытаясь отразить воздушный налет. Можно было подумать, что к концу налета у зенитчиков или кончатся боеприпасы, или стволы орудий раскалятся настолько, что стрелять уже будет нельзя.

Но легкого захода на цель не получалось. В этом наш экипаж убедился сразу же, как только взял боевой курс. К этому времени все бомбардировщики уже выполнили свою задачу и следовали домой. Поэтому весь свой огонь зенитная артиллерия противника сосредоточила на нашем самолете.

Бомбардировщик находится на боевом курсе несколько секунд. Это время ему необходимо для точного прицеливания. После сброса бомб он может свободно маневрировать. Фотографу же и после сброса первой ФОТАБ надо строго выдерживать режим равномерного прямолинейного горизонтального полета до разрыва последней фотобомбы. Иначе отдельные снимки не будут монтироваться в общую полосу съемки. Таким образом, у фотографа время нахождения на боевом курсе гораздо больше, чем у бомбардировщика.

Самолет шел в сплошном огне разрывов зенитных снарядов. Их вспышки ослепляли меня и мешали наблюдать за пилотажными приборами. Поэтому пришлось реостатом увеличить степень освещения кабины и наклониться ближе к приборной доске.

Внезапно рвануло ножные педали управления рулем поворота. И сразу же появилась мелкая непрерывная тряска. Я подумал, что, возможно, перебило управление рулем поворота. Нажал на одну, затем на вторую педаль - самолет послушно реагировал на мои действия. Значит, здесь все в порядке. Тут же проверил другие органы управления самолетом - в норме. Полет продолжается!

Более минуты мы были для зенитчиков летящей по прямой воздушной мишенью. Что такое минута в жизни человека? Очень малый промежуток времени, почти мгновение. Та же минута на боевом курсе показалась нам целой вечностью. Но вот разорвалась последняя фотобомба, и я, развернув самолет влево, вышел наконец из огненного клубка разрывов.

Опросил экипаж: все ли живы, нет ли раненых, не видно ли каких-либо повреждений самолета? Оказалось, что в основном все в порядке. Правда, радист во время прохода над целью заметил, что киль и руль поворота самолета стали вроде бы немного короче. Штурман на это ответил шуткой:

- Вася, у тебя от ярких вспышек зрачки сузились, а потому и самолет стал меньше. Не волнуйся, это пройдет.

Тогда я рассказал экипажу о рывке педалей управления рулем поворота и продолжающейся до сих пор тряске. Это подтверждало то, о чем доложил радист. Осколком снаряда, вероятно, отбило верхнюю часть киля и руля поворота.

Трудный этот полет закончился все же благополучно. На земле, при свете карманных фонариков, летный и технический состав экипажа произвел внешний осмотр самолета. Бомбардировщик был похож на решето. Верхняя часть киля и руля поворота действительно была отбита - срезана как ножом осколком снаряда.

Часто мы прилетали с боевого задания с пробоинами, но такого еще не было.

Техник самолета старшина Николай Озолин прокомментировал это так:

- Ну и ну! Вот это здорово! Через такой огонь пройти и не получить ни одного ранения! Счастливцы! Долго жить будете!

Пока мы занимались осмотром изрешеченного снарядами Ила, к самолету подошли специалисты по фотосъемке. Коротко спросили меня и штурмана о результатах фотографирования, сняли кассету с фотоаппарата, сели в машину и уехали, сказав на прощанье:

- Срочно требуют снимки!

Мы не обратили на эти слова особого внимания и, как обычно, пошли на командный пункт полка докладывать о выполнении задания.

Ночное фотографирование для нас, молодых еще летчиков, было не совсем обычным делом. Такое задание мы выполняли впервые. К тому же экипаж по собственной инициативе решил произвести в этом полете бомбометание. Поэтому на цель делали два захода и находились в районе железнодорожного узла продолжительное время - больше других экипажей. Многое видели своими глазами, а результат действия всей дивизии запечатлели на пленку - документ объективного контроля. Поэтому интерес к нам у командования полка и офицеров штаба, производивших опрос экипажей, был особый.

Мы со штурманом подробно рассказали обо всем, что видели, а также о своих действиях. Командование, как нам тогда показалось, осталось нами довольно.

После выяснения всех вопросов командир полка подполковник В. К. Юспин сказал мне:

- Командующий дальней авиацией требует срочно доставить ваши снимки в Москву специальным самолетом. Поэтому проследите со штурманом за обработкой пленки в фотолаборатории и помогите быстрее закончить дешифровку.

С командного пункта полка мы с Володей сразу же направились в фотолабораторию, где нам показали уже проявленную, но еще мокрую пленку. Качество негативов было отличное, чему мы несказанно обрадовались. Впереди был процесс сушки пленки, печатания и сушки снимков, а также их монтажа. Здесь уже наша помощь не требовалась, поэтому мы могли спокойно позавтракать и немного отдохнуть.

Вернулись мы со штурманом в фотолабораторию, когда монтаж снимков на четырех планшетах уже заканчивали. Я был немного удивлен и спросил:

- Зачем же так много планшетов?

Мне объяснили, что один из них будет отправлен в Москву, второй - в корпус, третий - в дивизию, а четвертый останется в полку.

Дешифрование снимков и привязка их к местности особой трудности не представляли. Эту работу мы выполнили довольно быстро, после чего составили краткую легенду.

Когда все было готово, планшеты доставили в штаб полка. По ним мы со штурманом Володей Кулаковым докладывали начальнику оперативного отделения и начальнику разведки о результатах бомбового удара экипажей дивизии по железнодорожному узлу Минск.

Доклад был обстоятельным, и казалось, что всем все должно быть ясно Но неожиданно последовал какой-то странный вопрос начальника оперативного отделения:

- Почему вы сфотографировали железнодорожную станцию Минск-Товарный, а не Минск-Пассажирский, как было по заданию?

- Нам была поставлена задача, - объясняю я, - сфотографировать результаты удара дивизии по железнодорожному узлу Минск. Этот узел включает в себя несколько станций, в том числе пассажирскую и товарную. На пассажирской не было ни одного состава, поэтому туда ни один экипаж и не сбросил бомбы. Удар бомбардировщики нанесли по станции Минск-Товарный, где все пути были забиты эшелонами. Поэтому мы и сфотографировали этот железнодорожный узел.

В еще более затруднительное положение поставил нас вопрос другого офицера штаба:

- Чем вы докажете, что на снимках изображена товарная станция Минского железнодорожного узла, а не какого-либо другого, скажем, Московского?

- Ну, уж это слишком! - не сдержал я своего возмущения. - Как можно вообще высказывать подобное предположение?!

- Вы не горячитесь, а отвечайте на поставленный вопрос, - настаивал офицер. - Дело в том, что на наших снимках нет характерного ориентира, по которому можно было бы с уверенностью судить об объекте съемки, - пояснил он.

- Объект съемки легко установить по взаимному расположению имеющихся на снимках ориентиров, - начал я свое объяснение. - Они есть, и весьма характерные. Прошу дать мне карту крупного масштаба этого участка местности.

Сличая планшет фотосъемки с картой, совсем не трудно оказалось определить, что сфотографирована именно товарная станция Минского железнодорожного узла. Тем более что слева, в верхнем углу последнего снимка, был хорошо виден путепровод, расположенный между Минском-Товарным и Минском-Пассажирским.

Жители города называют его Западным мостом. А дальше, за путепроводом, были видны входные стрелки и расходящиеся веером железнодорожные пути станции Минск-Пассажирский.

Разве это не характерные ориентиры?!

Мои доводы оказались убедительными. Офицеры штаба полка к каждому фотопланшету приложили карту крупного масштаба, на которой цветным прямоугольником обозначили участок съемки. Вот теперь, решили они, все будет абсолютно ясно и понятно.

Недоразумение выяснилось, но из штаба полка я вышел с неприятным осадком на душе.

Через неделю на торжественном заседании личного состава дивизии, посвященном 26-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, наш комсомольский экипаж был награжден Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ: "За мужество, отвагу и героизм, проявленные при выполнении боевых заданий командования..." Для нас это было выше всяких похвал.

Полярная ночь - союзница

В ноябре 1943 года перед 8-м авиационным корпусом, в состав которого входили 36-я и 48-я авиадивизии, была поставлена задача: на основе опытных кадров создать оперативную группу для выполнения специального задания в Заполярье по разгрому вражеских аэродромов, военно-морских баз и портов, уничтожению военных кораблей и транспортов в Северной Норвегии и Финляндии с целью обеспечения прохода караванов судов союзников в порты Мурманск и Архангельск.

В оперативную группу наряду с опытными экипажами были включены и молодые, получившие к тому времени некоторый боевой опыт, в том числе наш и наших боевых друзей Леонида Касаткина, Василия Сиволобова и Владимира Потапова.

Перелет на аэродромы Кольского полуострова приказано было выполнять звеньями в светлое время суток с посадкой на промежуточном аэродроме, что в низовьях реки Северная Двина южнее Архангельска. Промежуточная посадка предусматривалась потому, что на беспосадочный перелет светлого времени не хватало.

Накануне дня вылета командир эскадрильи спросил меня, летал ли я строем? Я ответил, что не летал.

- Тогда пойдешь в моем звене правым ведомым, - приказал комэск. - Справа легче.

На этом предварительная подготовка к полету закончилась. Наверное, даже для военного времени этого было недостаточно. Ведь полет строем имеет свои особенности и является одним из наиболее сложных видов летной подготовки. Не считаться с этим не имеет права ни один авиационный командир, организующий полеты и отвечающий за их безопасность.

На рассвете 10 ноября начался взлет экипажей оперативной группы 48-й авиадивизии с Калининского аэродрома. Интервал взлета между самолетами одна минута, между звеньями - пять минут.

О порядке пристраивания и сбора звена я не имел ни малейшего представления. Поэтому после взлета и разворота на заданный курс почти потерял из вида ведущего. Началась погоня. Я жал на всю "железку", но расстояние сокращалось очень медленно, так как диапазон скоростей нашего бомбардировщика был невелик.

На траверзе Бежецка я все же догнал ведущего и, конечно, выскочил вперед. Затем не спеша занял свое место справа от него. Левый ведомый - опытный летчик капитан Борис Петрович Кочнев - давно уже был на своем месте.

Командной радиосвязи между экипажами тогда еще не существовало. Поэтому ведущий управлял ведомыми с помощью эволюции самолета. Но мы и без команд понимали, что надо стараться как можно лучше держаться в строю.

Над Вологдой уже прошли четко, как на параде, хотя далось мне это и нелегко. Я держал свое место не только по ведущему, но равнялся и по левому ведомому.

После Вологды, сделав небольшой доворот влево, наше звено пошло вдоль железной дороги Вологда - Архангельск. Этот "компас" и должен был привести нас к аэродрому посадки.

Вскоре погода начала ухудшаться. Вначале пошел снег, резко уменьшивший видимость, затем, прижимая нас к земле, стала понижаться облачность. Держаться в строю было очень трудно. Сказывалось отсутствие опыта таких полетов. Внимательно следишь за ведущим - периодически теряешь ведомого; чуть сильнее, чем следует, отдашь штурвал от себя - того и гляди зацепишь за деревья.

Иногда начинало казаться, что и четырех глаз, будь они у одного человека, не хватило бы, чтобы все видеть, точно и своевременно на все реагировать.

Но я-то не один в самолете. У меня же есть помощники - целый экипаж. Их и надо использовать. Необходимо в данной ситуации правильно распределить среди них обязанности. Поэтому, увеличив вдвое дистанцию и интервал, я приказал штурману и радисту внимательно следить за ведущим. Штурману, кроме того, дал задание наблюдать за железной дорогой.

Еще раньше я заметил, что ведущий идет точно над полотном железной дороги, а левый ведомый отошел немного влево. Следовательно, нам надо держаться правее этого ориентира.

Мне же по-прежнему надо было видеть все. Быстро переходить от визуального полета к полету по приборам при прохождении снежных зарядов, а затем вновь к визуальному полету. Главное для меня - это не сблизиться с ведущим на опасное расстояние и не уйти в облака, потеряв землю. В противном случае могли возникнуть серьезные осложнения.

Когда прекратился снегопад, улучшилась видимость и повысилась облачность, ведущий набрал высоту 400 метров, и мы с Борисом Петровичем сомкнули строй, сократив дистанцию и интервал. И тут-то я наконец обрел в себе уверенность: полет строем мне уже не казался ни трудным, ни опасным.

Над аэродромом ведущий распустил строй, и мы по одному благополучно произвели посадку.

Здесь нам пришлось погостить ровно две недели. Погода испортилась настолько, что не только летать, но и по земле ходить было трудно. На следующий день после нашего прилета пошел сильный мокрый снег, а затем дождь, продолжавшийся почти сутки. Этим дождем был полностью смыт снежный покров. Земля сильно размокла. На дорогах и пешеходных тропинках образовалось вязкое месиво. Температура воздуха поднялась выше нуля. Более двух суток стоял густой плотный туман.

Положение личного состава нашей опергруппы осложнялось еще и тем, что армейское обмундирование было у нас уложено в бомболюках вместе со всем техническим имуществом. Мы никак не рассчитывали, что можем надолго задержаться на промежуточном аэродроме, а потому укладывали все подряд. Достать армейское снаряжение значило полностью разгрузить самолет. А этого ни в коем случае делать было нельзя.

Летный состав вместе с техническим персоналом допустил тогда серьезную ошибку, из-за которой пришлось всем страдать.

Увы, не было у нас в то время еще достаточного опыта перелетов с посадкой на промежуточных аэродромах.

Ходить в теплую пасмурную погоду при стопроцентной влажности в меховом комбинезоне - это еще терпимо. А вот ползти по липкой грязи в меховых унтах без галош....

Вскоре, впрочем, подморозило. Погода улучшилась, и 25 ноября оперативная группа 48-й авиадивизии перелетела на аэродром боевых действий.

Это был весьма своеобразный и, я бы даже сказал, оригинальный аэродром. Он вытянулся на юг в сторону сопок, которые закрывали его с трех сторон. В инструкции по эксплуатации аэродрома было сказано, что на нем разрешаются полеты только днем на самолетах типа По-2 и Р-5.

Мы же летали исключительно ночью на тяжелых бомбардировщиках и почти с полной бомбовой нагрузкой. Взлет на боевое задание производили только в сторону озера. А посадку - всегда против ветра и обычно со стороны сопки, планируя по ее склону в пяти-семи метрах над верхушками деревьев. Естественно, что аэродромный маневр был очень ограничен.

Оперативная группа 48-й авиадивизии начала боевую работу в Заполярье очень активно. В течение тех суток, когда вблизи побережья проходили караваны судов союзников, экипажи делали по два боевых вылета, особенно на Киркенес и аэродром Луостари.

Военно-морская база Киркенес была надежно прикрыта средствами ПВО. Огонь по самолетам вела не только зенитная артиллерия, расположенная на земле, но и зенитные орудия кораблей, стоявших на рейде и у причалов. Однажды наш экипаж сумел лишь с пятой попытки прорваться к цели через сплошные разрывы снарядов.

Караваны судов наших союзников за время полярной ночи 1943/44 года всегда проходили благополучно, без потерь. Это было достигнуто благодаря хорошей организации их прикрытия силами Северного флота непосредственно в море, а также благодаря активным и эффективным действиям ночных бомбардировщиков авиации дальнего действия по военно-морским базам и аэродромам противника.

Боевая работа в Заполярье была намного сложнее, чем в средней полосе, и имела ряд только ей присущих особенностей.

Метеорологические условия, в которых выполнялись боевые вылеты, были довольно сложными. Погода так быстро и резко менялась, что никакие, даже самые опытные синоптики не могли дать достаточно точный прогноз. Поэтому исключительно большое значение имела воздушная разведка погоды как на маршруте, так и в районе аэродрома.

Руководитель нашей оперативной группы заместитель командира дивизии Герой Советского Союза подполковник Василий Иванович Щелкунов часто лично вылетал на разведку погоды в районе аэродрома. Делал он это как перед боевым вылетом для принятия решения на вылет, так и при подходе экипажей к аэродрому - для принятия решения о заходе на посадку.

И все же иногда экипажи выполняли посадку при видимости менее 1000 метров, так как топлива оставалось мало, а запасных аэродромов поблизости не было.

Часто во время полета к цели и обратно нам преподносили сюрпризы магнитные бури, связанные, как известно, с северным сиянием.

Быть на Крайнем Севере и не наблюдать северного сияния - значит, потерять очень многое. Впервые я увидел это чудо в полете на Киркенес. Увидел и забыл обо всем - настолько это было захватывающе красиво.

Смотришь на небо и наблюдаешь величественную панораму сияния всей северной половины небосвода. Это не какое-то застывшее изображение. Это явление названо очень точно - сияние. Оно почти постоянно меняет цвет, сочетание красок и узоров. И эта смена происходит совсем не так, как, скажем, смена узоров в калейдоскопе.

В процессе свечения, больше похожего на волнообразное излучение, появляются едва заметные отдельные искорки, быстро превращающиеся в слабые мерцающие лучи. Яркость их постепенно увеличивается, и они переходят в искрящееся сияние разных цветов, образующее затем изменчивые яркие узоры.

Эти затейливые, очень красочные узоры могут играть на северной части небосвода в течение нескольких минут. А затем или вдруг моментально исчезают, или свертываются в рулон, как красивый легкий ковер.

После войны, когда я летал на стратегических бомбардировщиках, мне не раз приходилось пролетать через полосу северного сияния. И всегда я с большим удовольствием вспоминал о своих первых впечатлениях от этого удивительного явления, рассказывал об этом экипажу.

...Полоса северного сияния висит, как занавес, обычно по восьмидесятой параллели северной широты и имеет ширину нескольких десятков километров. По мере приближения к ней напряжение, естественно, возрастает. Треск в радиоаппаратуре усиливается, из-за чего все радиооредства приходится выключать. Затем на стеклах кабин между элементами металлического каркаса появляются разряды статического электричества.

После входа в полосу сияния в самолете сразу становится светлее: передние стекла кабины начинают светиться ярким голубым светом. Слегка потрескивают металлические предметы. В остальном же все тихо и спокойно. Нервное напряжение понемногу начинает спадать. И вдруг резкий крик стрелка:

- Командир, самолет горит!

- Доложите спокойно, - требую я, - где и что горит, где видите пламя?

- Весь самолет в огне! - с испугом докладывает стрелок.

- Экипаж! Кто и где видит пламя? Осмотрите внимательно весь самолет! требую я.

Все они, кроме стрелка, опытные воздушные воины и ошибиться не должны.

Как и следовало ожидать, никакого пожара не было. Но самолет действительно был весь объят голубым пламенем статического электричества. Знакомое явление: как во время памятного прохода на Ил-4 через грозовой фронт.

Вспомнив тот случай, я кратко рассказал о нем экипажу самолета.

...Бомбардировщик уклонился от заданного курса на цель. Штурман тут же напомнил мне:

- Командир, курс.

Довернув самолет на прежний курс, я внимательно выдерживал его по гиромагнитному компасу - ГМК - и в то же время наблюдал за магнитным компасом. Его стрелка постоянно отклонялась в сторону. Самолет как бы уходил с курса... Гирополукомпаса - ГПК - на нашем самолете тогда еще не было. А у штурмана не было и ГМК. Поэтому, ориентируясь только по магнитному компасу и видя изменение его показаний, он вновь потребовал:

- Командир, лучше следи за курсом.

- Володя, здесь что-то не то, - ответил я и рассказал ему о своих наблюдениях за компасами. Штурман тоже пока ничего не понял.

На наше счастье, хорошо были видны звезды, и мы перешли на элементарную астроориентировку, так как ни астрокомпаса, ни секстанта тогда в своем распоряжении не имели.

Я довернул самолет точно на Полярную звезду, что соответствовало истинному курсу ноль градусов. Курс на цель - военно-морская база Киркенес - должен быть 350 градусов. Отвернув влево на десять градусов, я точно выдерживал этот курс по ГМК, одновременно контролируя его по Полярной звезде.

При этом мы со штурманом наблюдали и за картушкой магнитного компаса, поведение которой вызвало у нас вначале удивление, затем улыбку и наконец откровенный, заразительный смех. Картушка произвольно вальсировала то в одну, то в другую сторону, не подчиняясь никаким законам земного магнетизма.

Для нас, новичков полетов в высоких широтах, это было в диковинку. Ранее ничего подобного экипаж никогда не наблюдал.

После этого хоть и забавного, но в то же время и весьма поучительного случая мы с Володей при полетах в Заполярье всегда использовали комплексный метод самолетовождения с обязательным применением астроориентировки.

Магнитные бури в северных широтах сильно влияют и на проходимость радиоволн. Временами совершенно отсутствует проходимость диапазона коротких волн на всех или на многих частотах. И если в этом случае наземный командный пункт и воздушные радисты своевременно не перейдут на резервный вариант, то экипажи окажутся без дальней связи.

Со многими трудностями пришлось встретиться тогда мне и моим товарищам в Заполярье. И всегда, во всех случаях я обращался к своему непосредственному начальнику - командиру звена капитану Ивану Николаевичу Симакову. Он пользовался уважением и любовью всего личного состава дивизии. Все, даже старшие по возрасту, любовно называли его Батей.

Батя был очень спокойным и рассудительным человеком. Каждого внимательно выслушает, каждому даст хороший, дельный совет. Лично я очень уважал его и обращался к нему по любому вопросу, зная, что всегда встречу поддержку и понимание. Многое из его биографии у меня осталось в памяти. Не могу хотя бы кратко не рассказать об этом прекрасном человеке.

Иван Николаевич Симаков родился 7 апреля 1906 года в деревне Шипкино Калининской области. Член КПСС с 1929 года. В Великой Отечественной войне начал участвовать на транспортных самолетах Гражданского воздушного флота. Доставляя в осажденный Ленинград продовольствие и боеприпасы, вывозил рабочих, детей и ценное оборудование. Участвовал в выброске парашютного десанта в районе Вязьмы и Юхнова.

За короткое время он совершил 135 боевых вылетов, поднимаясь в воздух иногда по 3-4 раза в день в условиях сильного противодействия противника.

Весной 1942 года Иван Николаевич прибыл в 455-й авиаполк. Быстро освоил самолет Ил-4 и вновь приступил к боевой работе, теперь уже в качестве пилота ночного бомбардировщика. С образованием 109-го авиаполка был назначен командиром авиазвена. Мой экипаж вошел в его состав.

Иван Николаевич был исключительно мужественным и храбрым воздушным воином. Боевые задания он выполнял только на "отлично". В летной работе был всегда неутомим.

Что там говорить, порой нагрузки выпадали такие, что тяжело было всем, в том числе и нам, молодым. Но посмотрим на своего командира звена - он свеж и бодр, - и усталость сразу куда-то улетучивается.

Иван Николаевич был человеком положительным во всех отношениях, настоящим коммунистом, ярким примером для других летчиков.

За годы Великой Отечественной войны И. Н. Симаков совершил более 400 боевых вылетов. В марте 1944 года ему было присвоено высокое звание Героя Советского Союза.

* * *

Новый, 1944 год многие молодые летчики и штурманы оперативной группы встречали с особой радостью: им было присвоено первичное офицерское звание младший лейтенант. Стали младшими лейтенантами и мы с Володей Кулаковым.

А боевая работа продолжалась.

Немецко-фашистское командование не имело в Заполярье ночных истребителей и бомбардировщиков. Поэтому в условиях полярной ночи нашим бомбардировщикам противодействовала лишь зенитная артиллерия в районе цели. Правда, над нашим аэродромом несколько раз появлялся немецкий разведчик. Покружит, покружит, да и уйдет, ничего не заметив. Зенитчикам запрещено было стрелять по одиночному самолету, чтобы не демаскировать аэродром.

Лишь однажды разведчик (скорее всего это был бомбардировщик, производивший разведку) сбросил несколько фугасных бомб на аэродром, чтобы вызвать огонь на себя. Момент был для нас крайне неблагоприятный: весь личный состав находился на аэродроме, экипажи готовились к запуску двигателей. Осколками бомб были повреждены два самолета и ранено несколько человек.

В связи с тем, что две или три бомбы разорвались на летном поле, вылет пришлось на некоторое время перенести, чтобы засыпать воронки грунтом, а затем хорошо его укатать.

Зенитчики и на этот раз не открыли огонь, оставив наш аэродром нераскрытым для противника. Этому способствовала, конечно, и тщательная светомаскировка как на аэродроме, так и в жилом городке.

Но старательнее всех укрывала нас полярная ночь - наша добрая, бескорыстная союзница.

У самого Белого моря

С началом февраля светлое время суток стало увеличиваться. Немцы давно уже искали аэродром, с которого действовали наши ночные бомбардировщики. Сейчас эти поиски усилились.

Истребители, которые базировались на одном аэродроме с нами, регулярно вылетали на перехват воздушных разведчиков, не давая им возможности приблизиться к аэродрому.

Хотя мы тщательно маскировали свои самолеты ветками и даже небольшими деревьями под общий фон леса, спускавшегося с окрестных сопок почти до самой взлетной полосы, дальнейшее пребывание дальних бомбардировщиков всей дивизии на одном аэродроме в непосредственной близости от противника становилось опасным. До ближайшего крупного аэродрома немцев Алакуртти было менее 120 километров.

Поэтому экипажи 109-го авиаполка во второй половине февраля перелетели на другой аэродром. Перелет осуществлялся в светлое время суток звеньями. Состав нашего звена был тот же, что и при перелете на Север с базового аэродрома.

Погода на этот раз по всему маршруту была хорошая. Перед полетом нам сообщили, что, по данным постов ВНОС - воздушного наблюдения, оповещения и связи, - немецкие воздушные разведчики и самолеты-истребители в светлое время иногда появляются над железной дорогой Кандалакша - Беломорск. Поэтому нам было приказано выполнять полет между сопок, держась от железной дороги в 50 километрах, а с выходом на побережье - только над морем на высоте не более ста метров. Самолеты нашего звена так прижались к воде, что оставляли за собой водные буруны, как от быстроходных торпедных катеров. Радист даже пошутил: "Командир, мы что, море винтами задеваем?"

Впереди в поле зрения показалась группа островов. Ведущий мог бы немного довернуть вправо и идти в направлении контрольного ориентира к аэродрому посадки. Но он, как бы понимая наше желание пройти над островами, полюбоваться ими с высоты птичьего полета, не сделал этого и пошел вдоль самого большого острова.

Наше звено подходило к аэродрому посадки со стороны моря на высоте 200 метров в голове полковой колонны. Впереди уже хорошо просматривалось летное поле аэродрома и посадочные знаки, как вдруг малокалиберная зенитная артиллерия и пулеметы дали залп по нашей группе. Строй моментально рассыпался. Скорее инстинктивно, чем сознательно, я отдал штурвал от себя и ушел вправо, перейдя на бреющий полет. Все это произошло так быстро, что в нашем экипаже никто даже не заметил, куда девались ведущий и левый ведомый.

Мы, конечно, никак не ожидали такой "торжественной" встречи. Оркестра, правда, не было. Но он вполне мог появиться несколько позже, если бы сбили хоть один из наших самолетов. А салют был дан, и дан, что называется, в упор.

Зенитчики обстреляли еще несколько идущих за нами звеньев. Но затем поняли, что самолеты-то свои и производят посадку на прикрываемом аэродроме. Обстрел прекратился. Все обошлось благополучно. Никто, к счастью, не пострадал.

Позже выяснилось, что зенитчиков никто не предупредил о посадке полка дальних бомбардировщиков. Наших самолетов они никогда не видели, и поэтому решили, что на штурмовку аэродрома заходят "юнкерсы". Отсюда и это печальное недоразумение.

20 февраля 1944 года на аэродроме произвели посадку 14 самолетов Ил-4, прилетевших с базовых аэродромов корпуса на усиление своих частей. В их числе были экипажи и нашего соединения во главе с заместителем командира авиаполка майором Б. И. Азгуром.

Руководил этой небольшой группой командир авиакорпуса генерал-лейтенант авиации Н. Н. Буянский.

На следующий день экипажи улетели к месту расположения своих частей на Кольском полуострове, а командир корпуса - в Мурманск, где вступил в командование всей оперативной группой.

Вот теперь все были на своих местах.

Новые условия базирования для нас оказались гораздо лучше прежних: большие размеры аэродрома, открытые со всех сторон подходы к нему, вокруг на сотни километров равнинная местность. Да и разместили нас не в одном бараке, как прежде, а в добротных крестьянских домах. Экипажи полка быстро изучили район нового аэродрома, инструкцию по его эксплуатации и начали готовиться к предстоящим напряженным боевым действиям.

Авиаполку была поставлена боевая задача: совместно с 455-м полком уничтожить склады горючего в районе порта крупного промышленного центра Оулу, расположенного в северо-восточной части Ботнического залива. Эти склады являлись основной базой, обеспечивавшей топливом почти все немецко-фашистские корабли и самолеты на Севере.

Летный состав по описаниям и фотосхемам тщательно изучил расположение топливных складов, подходы к ним и характерные ориентиры. Это давало возможность экипажам при плохой видимости быстро находить заданную цель, исключить лишнее хождение в ее районе.

Руководство полка хорошо продумало организацию подсветки и обозначения цели.

В ночь с 27 на 28 февраля 1944 года самолеты авиаполка с полным грузом фугасных и зажигательных бомб поднялись в воздух и взяли курс на Оулу. Прогноз погоды на весь полет был благоприятный и наполовину полностью подтвердился: при полете к цели экипажи не встретили на маршруте ни одного облачка.

Противник вообще, видимо, не ожидал, что наша авиация когда-нибудь может совершить налет на этот далекий тыловой объект. Поэтому город и порт не были даже затемнены.

Цель хорошо просматривалась еще издали. Многотонные цилиндрические емкости, покрашенные светлой краской, прекрасно были видны на фоне окружающей местности. Впереди идущие экипажи начали заход на цель.

Наш экипаж подходил к порту на высоте 3500 метров, как было указано в задании. Но учитывая общую обстановку, а также то, что по нашим самолетам вели огонь, к тому же беспорядочный, всего три батареи СЗА - среднекалиберной зенитной артиллерии, - я принял решение снизиться до высоты 1000 метров и как можно точнее положить свои зажигательные бомбы на оставшиеся пока целыми емкости с горючим.

После сброса бомб произошло три сильных взрыва, о чем мне доложили радист и стрелок. Наш самолет несколько раз подбросило взрывной волной.

Во время разворота для отхода от цели я заметил, что не все емкости еще уничтожены, и принял решение снизиться до высоты 200 метров и расстрелять оставшиеся резервуары с горючим из пулеметов. Штурмовой атакой мы подожгли две емкости. Набрав после атаки высоту и находясь в развороте, увидел, что моему примеру последовали и другие экипажи. Еще три емкости вспыхнули от пулеметных очередей. При отходе от цели наш экипаж наблюдал зарево пожарищ на удалении более ста километров.

Половину обратного маршрута прошли при безоблачной погоде. Но затем на высоте 2000 метров наш самолет вошел в облака. Пролетев так минут десять, я принял решение вернуться, снизиться и выполнять полет ниже облаков при визуальной видимости земли/ Приводная радиостанция находилась не в створе посадочной полосы нашего аэродрома, поэтому пробивать облачность, возможно очень низкую, в районе аэродрома в таких условиях было небезопасно.

Граница облачности оказалась 1200 метров. Затем она начала быстро понижаться. Через 25-30 минут наш самолет шел уже на бреющем полете. Вскоре мы вышли на знакомую нам реку и продолжали идти вдоль ее берегов на бреющем, видя в этом единственную возможность успешного завершения полета, ибо наш аэродром находился на ее северном берегу.

Расчет оказался правильным. После долгого и весьма утомительного полета на бреющем, сопряженного с опасностью столкновения с землей, впереди слева я увидел наконец огни аэродрома.

Высота была 25-30 метров. Времени на размышления оставалось очень мало. Об уходе на второй круг и нормальном заходе на посадку по "большой коробочке" не могло быть и речи: нижняя граница облачности 30 метров, горючее на исходе. Поэтому, увидев аэродром, я решил выпустить шасси и садиться.

Заруливая на свою стоянку, заметил, что остальные почему-то остаются до сих пор свободными. А ведь наш экипаж находился в замыкающей ударной группе полка. К тому же мы делали повторный заход на цель и маневр на обратном маршруте для полета под облаками. Почти все техники самолетов, мимо стоянок которых я проруливал, с зажженными факелами в руках выбегали мне навстречу, освещая фонариками борт самолета. И каждый из них надеялся, что это рулит именно его самолет. Но, увы... Кроме нас, произвел посадку лишь один экипаж лейтенанта Николая Дубины, совершивший точно такой же маневр подхода к аэродрому, как и мы.

С рассветом командование полка организовало поиски экипажей. Вся местность вокруг аэродрома была разбита на квадраты, которые последовательно осматривались с воздуха. В первом вылете наш экипаж и экипаж лейтенанта Дубины осмотрели по три заданных квадрата, но ничего не обнаружили. Во втором вылете, помимо наших двух экипажей, участвовали и экипажи, вернувшиеся с ближайшего запасного аэродрома.

В этом полете на небольшой лесной полянке был обнаружен самолет заместителя командира полка майора Бориса Исааковича Азгура, родного брата хорошо известного ныне белорусского скульптора, Героя Социалистического Труда, народного художника СССР Заира Исааковича Азгура. Рядом с самолетом находились три человека, которые радостно махали руками и подбрасывали в воздух шлемофоны.

На эту площадку немедленно был выслан транспортный самолет на лыжах, на борту которого находились врач и группа технического состава, в задачу которой входила подготовка самолета к перелету на аэродром. Этим самолетом и был доставлен на наш аэродром экипаж майора Азгура в составе трех человек. С ними не было штурмана капитана Ивана Кутумова.

Вот что стало известно из рассказов летчиков.

Осуществив точный выход в облаках на приводную радиостанцию аэродрома, экипаж пытался пробить облачность для захода на посадку. Снизившись до минимальной безопасной высоты, бомбардировщик продолжал находиться в облаках. Экипаж, убедившись в том, что здесь посадку произвести не удастся, принял решение следовать на запасной аэродром. Но горючего оставалось очень мало. Вот-вот остановятся двигатели...

Майор Б. И. Азгур по СПУ объяснил обстановку экипажу и приказал покинуть самолет на парашютах. В той ситуации это было единственно правильным решением.

- Командир, а вы? Вы будете прыгать? - спросил воздушный стрелок.

- Я буду медленно снижаться и попытаюсь посадить самолет, - ответил командир.

Это был очень большой риск. Ведь низкая облачность, как это часто бывает, могла сливаться с приземным туманом. А тогда вообще не увидишь землю.

Да, командир корабля мог рисковать только собственной жизнью. Прыжок с парашютом на безопасной высоте с управляемого самолета гораздо менее опасен, чем посадка вне видимости земли на лесисто-болотистую местность.

- Командир, я остаюсь с вами. Если уж погибать, то вместе! - твердо заявил стрелок.

- Я тоже остаюсь, командир. Вместе летали, вместе и рисковать будем, объявил свое решение воздушный стрелок-радист.

Штурман сказал, что будет прыгать, но почему-то медлил. Через некоторое время он изменил свое решение, о чем и доложил командиру.

Самолет, медленно снижаясь, подходил к земле. Высота была уже 50 метров, но земля еще не просматривалась.

Вдруг резкий поток холодного воздуха ударил Борису Исааковичу в лицо. И почти одновременно в наушниках шлемофона прозвучало: "Прыгаю!"

Майор Азгур заглянул в кабину штурмана. Того на месте не оказалось. Нижний входной люк был открыт. Штурман покинул самолет.

Не поздно ли?!

Стрелка высотомера подходила к нулю, когда Борис Исаакович увидел наконец землю. Точнее - темный массив леса. Увеличив мощность моторов, он повел самолет буквально над вершинами деревьев. Через несколько секунд впереди появилось какое-то светлое пятно. Должно быть, поляна. Надо садиться. Включив посадочные фары и выключив двигатели, Азгур благополучно произвел посадку на небольшую площадку в лесу. Из крайне трудного положения выход все же был найден.

При посадке воздушный стрелок немного повредил ногу. Командир и радист оказали ему необходимую помощь, оставили в самолете и пошли искать штурмана. Следуя в направлении, обратном полету самолета, они вскоре нашли у ствола толстого дерева уже остывшее тело капитана Кутумова. На нем была подвесная система парашюта. Вверх, под углом 30-40 градусов, тянулся пучок строп. На кронах деревьев повис вытянутый в трубочку, так и не раскрывшийся купол парашюта. Поздно, слишком поздно принял окончательное решение штурман и поплатился за это жизнью. А в его кабине при посадке не разбилось ни одного стеклышка...

Второй день многое прояснил. Неизвестной оставалась судьба лишь двух экипажей, поиски которых продолжались. К концу дня стало известно, что ни на одном из запасных аэродромов наших самолетов нет. Поиски результатов не дали и были прекращены. Два боевых экипажа 109-го полка авиации дальнего действия пропали без вести.

Наша цель - аэродромы противника

Когда продолжительность светового дня увеличилась, вражеская авиация стала еще активнее. Истребители боролись за господство в воздухе, а бомбардировщики по мере сил срывали железнодорожные перевозки на участке Кандалакша Беломорск и производили налеты на движущиеся караваны в Белом море. Фашистская воздушная разведка могла обнаружить и наш аэродром. Давно она ищет нас, но не может никак отыскать. А если найдет, то гитлеровское командование наверняка направит всю мощь своей авиации против нас - уж очень ощутимы удары тяжелых ночных бомбардировщиков.

Поэтому в начале марта 1944 года перед оперативной группой 48-й авиадивизии была поставлена задача нанести бомбовые удары по аэродромам противника - Алакуртти, Тунгозеро и Кеми-Ярви.

Аэродром Алакуртти располагался в непосредственной близости от железнодорожной станции того же названия. По фотопланшету летный состав тщательно изучал все особенности аэродрома, имевшего одну взлетно-посадочную полосу размером 1250х120 метров. Здесь базировалось до сорока самолетов. Бомбардировщики находились на окраине леса, а истребители преимущественно в ангарах. Там же располагались ремонтные мастерские, гаражи и жилые помещения.

В первом же боевом вылете на Алакуртти наши экипажи испытали на себе необычную тактику ведения огня немецкой зенитной артиллерией. До этого ни с чем подобным нам сталкиваться не приходилось. Самолет подходит совсем близко к точке сбрасывания бомб, и ни одного луча прожектора, ни одного выстрела по нему. А потом вдруг - залп! И настолько точный, что самолет оказывается в огне разрывов зенитных снарядов.

При первом заходе на цель на высоте 4100 метров мне энергичным маневром удалось вырваться из огненного кольца. Отчетливо почувствовал запах пороха в кабине и услышал металлический стук осколков снарядов по обшивке самолета. Лишь с третьей попытки удалось прорваться через сплошную стену разрывов и прицельно сбросить бомбы.

Без прожекторов нас нигде еще так точно не обстреливали. Именно здесь, при защите аэродрома Алакуртти, противник применил в системе ПВО что-то новое, до этого нам неизвестное.

При подготовке ко второму вылету на этот аэродром офицер разведки штаба полка рассказал летному составу о том, что немцы стали использовать при отражении воздушных налетов новую технику - радары. Они-то и повышали точность стрельбы зениток.

Немного позже радары, или, как их стали потом называть, радиолокаторы, начали применять и у нас.

Наш экипаж совершил шесть боевых вылетов на аэродром Алакуртти. В каждом полете мы меняли направление захода на аэродром и характер противозенитного маневра. Но, несмотря на это, огонь зенитной артиллерии был всегда точным. А потому мы ни разу не возвращались домой без пробоин в самолете.

Но нам еще, как говорится, повезло. В гораздо худшем положении оказался экипаж капитана В. Д. Иконникова: прямое попадание - это не шутка. Но и здесь все обошлось: снаряд крупного калибра прошел через плоскость и разорвался выше самолета. Хорошо, что не повредило ни передний, ни задний лонжероны - основные несущие конструкции крыла. Иначе бы оно отвалилось.

Был выведен из строя левый мотор, пробит бензобак, разбит цилиндр подъема и выпуска шасси. С большим трудом летчик привел бомбардировщик на свой аэродром. Над аэродромом при выводе из пикирования выбросил шасси и благополучно произвел посадку на колеса, чем спас самолет. Об этом эпизоде подробно рассказывает в своей книге "По приказу Ставки" полковник А. И. Крылов.

Аэродром Тунгозеро гитлеровцы оборудовали прямо на льду озера. Быстро и дешево, хоть и недолговечно - только на зимний период. ПВО аэродрома была довольно сильной. Правда, здесь не было радаров, как в Алакуртти, зато четко взаимодействовали прожектористы и зенитчики.

Для нашего экипажа наиболее запомнившимся оказался боевой вылет на Тунгозеро 2 апреля 1944 года. Мы шли в замыкающей ударной группе. Подход к цели осуществлялся на высоте 4700 метров над облаками. Под нами и на многие десятки километров впереди местность была закрыта плотным слоем облачности. Это мешало точно выйти на цель и прицельно сбросить бомбы. Фашисты слышали, конечно, гул моторов наших бомбардировщиков, но не стреляли, боясь демаскировать прикрываемый объект.

Оценив ситуацию, принимаю решение снизиться, визуально отыскать цель и как можно точнее поразить ее. Определяю режим длительного снижения и даю указание штурману рассчитать время его начала, чтобы из облаков нам выйти сразу на немецкий аэродром.

Из облачности вышли на высоте 1200 метров. Через одну-две минуты после разворота на 180 градусов я увидел какое-то светлое пятно, резко выделявшееся на темном фоне лесного массива. Подумал: "Должно быть, Тунгозеро". Иду точно на него. Кругом пока все тихо. Фашисты молчат.

До аэродрома оставалось всего 2-3 километра, когда внезапно вспыхнуло сразу несколько прожекторов. Включаю освещение кабины на полную яркость и приказываю экипажу открыть огонь по прожекторам из пулеметов.

- Командир, они меня ослепили, ничего не вижу, - докладывает штурман.

- Ничего, стреляй непрерывно веером в пределах всего сектора обстрела.

Мою кабину начало сильно трясти. Потом она вдруг наполнилась дымом, и слух мне резанул крик штурмана. Так человек может кричать только от очень сильной боли. Подумал грешным делом, что в кабине Владимира разорвался снаряд.

- Володя, ты что, ранен?

- Нет, командир. Рукояткой перезарядки пулемета прищемил ладонь. Чертовски больно было. Вот я и заорал.

- А дым в кабине?

- Это оружейники не протерли пулемет от масла, - внес полную ясность штурман.

Короткий этот диалог продолжался во время непрерывной стрельбы штурмана из переднего пулемета. Обстрел принес свои результаты: прожекторы, светившие в лоб, погасли.

Штурман увидел хорошо укатанную взлетно-посадочную полосу и дал команду: "Вправо 5!" Я довернул самолет, и две фугасные бомбы тут же устремились к земле. Затем были атакованы стоянки самолетов.

После сброса бомб я перешел на бреющий полет и, быстро маневрируя между зенитными орудиями, вышел из зоны обстрела, не получив при этом ни одной пробоины.

Фашисты могли, конечно, расстрелять наш самолет в упор еще на подходе к аэродрому, когда он был в лучах прожекторов. Но немного замешкались, промедлили и поплатились за это.

На земле горели и взрывались самолеты. Устроенный нами фейерверк явился прекрасным световым ориентиром - точкой прицеливания - для всех остальных экипажей дивизии, которые сбрасывали бомбы с большой высоты из-за облаков, не подвергаясь опасности прицельного обстрела зенитной артиллерией.

По фотоснимкам воздушной разведки, проведенной на следующий день самолетом-разведчиком Пе-2, было подсчитано, что на аэродроме Тунгозеро в результате налета нашей авиации оказались уничтоженными около ста самолетов противника. Одна бомба крупного калибра попала во взлетно-посадочную полосу.

После этого на редкость успешного боевого вылета наш экипаж еще два раза поднимался в воздух и в составе полка принимал участие в нанесении бомбовых ударов по аэродромам Алакуртти и Кеми-Ярви. На этом боевая работа оперативной группы авиакорпуса в Заполярье закончилась. Полки дальних бомбардировщиков стали готовиться к перелету на базовые аэродромы.

Для семи фронтов и партизан Белоруссии

11 апреля 1944 года оперативная группа 48-й авиадивизии перелетела с Севера на базовый аэродром Мигалово (г. Калинин), откуда 109-й авиаполк в составе дивизии начал боевые действия в интересах Ленинградского, трех Прибалтийских, трех Белорусских фронтов, а также партизан Белоруссии. Бомбовые удары наносились по следующим основным объектам:

железнодорожным узлам Резекне, Двинск, Полоцк, Минск, Выборг и Тильзит;

аэродромам Балбасово и Идрица;

сланцеперегонным заводам и рудникам в районе Кохтла-Ярве;

скоплениям войск и техники противника в районах Глыбочки и Мосар-Киселево;

войскам противника, блокировавшим партизанские части в районах Полоцка, Лепеля, Березина и восточнее озера Палик.

Наш экипаж хоть и был молодым по возрасту, но уже достаточно опытным. Поэтому к концу нашего пребывания на Севере меня назначили командиром звена, а Володю Кулакова - штурманом. С возвращением на базовый аэродром в наше распоряжение поступили два молодых экипажа, которые мы обязаны были в кратчайший срок ввести в строй действующих.

Ввод в строй заключался в следующем. Вначале мы брали в свой экипаж радиста (вместо воздушного стрелка). Радист обучался наблюдению за воздушной обстановкой, постигал науку ведения дальней связи в боевой обстановке. Затем, после двух-трех полетов, экипажи менялись штурманами: опытный штурман звена летел в молодом экипаже, а со мной летел штурман-новичок. После этого молодые экипажи допускались к самостоятельным полетам.

Во время первых боевых вылетов с базового аэродрома мы выполнили поставленную перед нами задачу - ввели новые экипажи в строй действующих. Остальные молодые экипажи также вскоре были допущены к боевой работе. А это означало, что ударная мощь нашего полка значительно возросла.

Но были другие резервы.

На наш самолет поставили новые моторы. Выполнив, как и положено в таком случае, пять боевых вылетов с обычной бомбовой нагрузкой - 1500 килограммов, я пришел к выводу, что могу взять больше: моторы развивали отличную тягу. Хотелось, чтобы бомбовые удары по врагу стали еще мощнее.

Посоветовавшись с инженерами и получив разрешение от командира эскадрильи, я дал указание оружейникам подвесить на внешнюю подвеску не две, как всегда, а три ФАБ-250. Внутри в бомболюках у нас был обычный груз - десять стокилограммовых фугасных или зажигательных (в зависимости от цели) авиабомб.

Два боевых вылета с повышенной бомбовой нагрузкой были выполнены успешно. Тогда я решил пойти дальше и довести ее до 2000 килограммов.

Почин подхватили многие экипажи. Бомбовая нагрузка в 2000 килограммов стала в дивизии нормой для самолетов с новыми моторами.

А один из наиболее опытных летчиков - Герой Советского Союза майор Анатолий Васильевич Иванов установил "по поднятию тяжестей" своего рода рекорд: им было сброшено на головы врага одновременно 2500 килограммов бомб.

...Шла самая жестокая в истории человечества война. Но и она не могла убить прекрасного чувства любви. Встретил я девушку - Надю Климову. Полюбил. Она мне ответила взаимностью. В канун Первомайского праздника мы сыграли свадьбу.

Вскоре примеру командира последовал и штурман Владимир Кулаков.

Радист Василий Сорокодумов был женат еще до войны. Его жена находилась в эвакуации в Сибири.

Воздушный стрелок Александр Карелин также решил жениться. Но только после Победы.

Так обстояли семейные дела членов нашего экипажа.

* * *

Верховный Главнокомандующий неоднократно ставил перед нами и такую задачу: прийти, когда это было необходимо, на помощь партизанам. Такая помощь всегда оказывалась нами немедленно.

...1 мая 1944 года погода была совсем непраздничной. Вторые сутки шел проливной дождь. Нижняя граница облачности не превышала 150-200 метров. Вечером летный состав дивизии собрался, как обычно, в столовой на ужин, чтобы затем следовать на командные пункты своих полков за получением боевой задачи.

Не успели, как говорится, взяться за ложки, как в столовую быстро вошел начальник штаба дивизии подполковник И. Ф. Захаренко. Объяснив что-то нашему командованию, он вскочил на табуретку, поднял вверх правую руку и громко произнес:

- Прошу внимания, товарищи! Партизанам срочно нужна помощь. Всем быстро поужинать и в летном обмундировании явиться на КП своих полков для получения боевой задачи.

Продолжал идти дождь. Погода, увы, так и не улучшилась. После взлета пошли на высоте 150 метров. Нижняя граница облачности была неровной. Но в облака входить нельзя! Полет должен осуществляться только при визуальной видимости земли. Таков приказ. Иначе невозможно будет отыскать цель - скопление войск фашистских карателей в районе Березино.

Один штурман шутливо рассказывал девушкам, как он бил фашистов ночью с тяжелого бомбардировщика. "Лечу это я над территорией, занятой фашистами, внимательно в прицел наблюдаю. Вдруг вижу, из землянки фашист выползает. Я по нему бомбочкой - бац! И нет фашиста. Ищу второго..."

Мы не гонялись, конечно, с бомбочкой за каждым фашистом, а действовали наверняка. И помогали нам. в этом партизаны.

Успешно преодолев линию фронта, экипажи выходили на цель, используя разработанную партизанами систему наведения. Взаимодействие с партизанскими соединениями было хорошо организовано еще в начале 1943 года. Оно учитывало как наши требования, так и возможности партизан, и заключалось в следующем. Партизаны хорошо видимыми с воздуха кострами обозначали место своего базирования, а направление расположения карателей указывалось своеобразной стрелой, сложенной из тех же костров. Ну а расстояние до места дислокации фашистских войск определялось очень просто: один километр от конца стрелы. Если же это расстояние было больше километра, то тогда оно заранее сообщалось на Большую землю по рации.

Много раз мы летали на помощь партизанам Белоруссии. И всегда целеуказание с их стороны было отличным, что способствовало успешным действиям бомбардировщиков.

Погода в районе цели улучшилась, и я набрал высоту 600 метров, необходимую для полного срабатывания имевшихся на внешней подвеске двух ротативно-рассеивающихся авиационных бомб (РРАБ). Такие бомбы были начинены десятками артиллерийских снарядов и применялись при уничтожении живой силы противника.

Сбросив по два РРАБ и по десять фугасных стокилограммовых бомб и не встретив при этом хоть сколь-нибудь организованного отпора со стороны немцев настолько неожиданным для них оказался наш удар, - бомбардировщики, как по команде, включили аэронавигационные огни, снизились до высоты 200 метров и перешли к штурмовым действиям.

Полет закончился благополучно. Все экипажи дивизии произвели посадку на своем аэродроме. А вскоре пришло и сообщение из Москвы: партизаны нашей работой довольны и благодарят за оказанную помощь.

Один шанс из тысячи

Во второй половине июня 1944 года нашему экипажу вновь была поставлена задача ввести в строй молодой экипаж. Следуя выработанной методике (о ней я уже говорил раньше), мы брали в полет вместо своего штатного воздушного стрелка Саши Карелина радиста молодого экипажа Славу Свидельского. Во время первого боевого вылета Слава со своими обязанностями справился не в полном объеме: слишком поздно доложил по радио на К.П полка о выполнении задания. Из этого следовало, что необходимо продолжить его подготовку на земле и взять во второй полет.

Тем временем партизаны Белоруссии вновь оказались в тяжелом положении. Немецко-фашистское командование, стремясь любой ценой загнать партизанские соединения в болота и прижать к озеру Палик, бросило против них в бой свои регулярные части, в том числе танки и артиллерию.

Перед 48-й авиадивизией была поставлена задача: в ночь на 22 июня 1944 года нанести бомбовый удар по сосредоточению фашистских войск в районе деревни Волоки. Нам в этом вылете приказано было зафиксировать результат налета нашей авиации на фотопленку. Выполнив боевую задачу, экипаж возвращался на свою базу замыкающим в общей колонне бомбардировщиков дивизии.

Три часа ночи. Безоблачно. Видимость отличная. Подходим к линии фронта между Витебском и Оршей. На северо-востоке уже хорошо просматривается горизонт. Неожиданно слева и немного выше нас я замечаю промелькнувший на встречном курсе истребитель противника. Выполняя противоистребительный маневр, подаю команду:

- Экипаж, в воздухе истребители противника. Усилить осмотрительность!

В течение нескольких секунд все было спокойно. И вдруг слева пронесся сноп огненных трасс. Воздушный разбойник нажал на все гашетки. Загорелась левая плоскость. Самолет начало разворачивать. Удерживая его, я спросил:

- Радисты, вы видели истребитель?

- Нет, не видели, - ответили оба в один голос.

Ясно, радисты потеряли бдительность. Молодой решил, видимо, пораньше доложить по дальней радиосвязи о выполнении задания и за воздухом не следил. А опытный радист контролировал работу молодого и тоже не наблюдал за воздушной обстановкой.

На этом эпизоде очень наглядно видны изъяны существовавшей в то время методики обучения летных кадров. Нельзя посылать в боевой полет экипаж с двумя радистами, но без стрелка. Недопустимо ослаблять оборону самолета. Это иногда очень дорого обходится.

Бомбардировщик продолжал гореть и разворачиваться влево. Я делал все возможное, чтобы удержать его на прямой, но безуспешно.

Высота 4100 метров. Отчетливо видны вспышки огней на линии фронта. Она совсем рядом. Еще чуть-чуть, и мы у своих...

Но самолет по-прежнему продолжает разворачивать.

- Командир, ты что делаешь?! Линия фронта же впереди! - возмущается штурман.

- Не могу удержать самолет на прямой, сил не хватает, - объясняю я. Нужна помощь. Давай, Володя, жми на правую педаль!

Он развернулся ко мне (наши кабины сообщались), обхватил обеими руками ступню моей правой ноги вместе с педалью и так потянул, что я почувствовал сильную боль. Но терпел. Надо было терпеть.

- Немного, совсем немного по прямой, командир, и мы будем над своей территорией, - как заклинание твердил штурман.

Но и его усилия не помогали. Тогда я максимально увеличил мощность левого двигателя, а сектор газа правого убрал до отказа, полностью выкрутив при этом штурвальчики триммеров элеронов и руля поворота на правый разворот. Безрезультатно.

Положение создавалось катастрофическое. Горит обшивка левого крыла, горит бензин, вытекающий из пробитых баков. Горит левый двигатель и центроплан. За самолетом тянется огромный шлейф пламени. Каждую секунду может произойти взрыв бензобаков! Бомбардировщик становится неуправляемым и входит в глубокую левую спираль. В любой момент он может перевернуться и перейти в беспорядочное падение. От этого я его удерживаю последним напряжением сил; надо дать возможность экипажу покинуть обреченный самолет.

Оценив обстановку и полностью убедившись в том, что перетянуть линию фронта не удастся, подаю команду:

- Экипаж, покинуть самолет!

Через секунду-другую почувствовал удар в лицо струи свежего воздуха и понял, что штурман покинул самолет. Взглянул на высотомер и зафиксировал 2100 метров.

Надо прыгать и мне. Быстро оцениваю обстановку.

Самолет находится в левой спирали. Следовательно, прыгать надо влево. Но там бушует пламя. Можно сгореть в воздухе. Прыгать вправо. Что же делать? Где выход?!

Лихорадочное течение моих мыслей прерывает радист:

- Командир! Стрелок лег на пулемет, боится прыгать и мне не дает!

На самолете Ил-4, чтобы открыть нижний входной люк в кормовой кабине, надо поднять вверх и застопорить пулеметную установку. По СПУ требую: "Вася, постарайся вытолкнуть стрелка из люка. Только не забудь дернуть за кольцо, чтобы парашют раскрылся. И прыгай сам. Я подержу самолет".

Мучительно долго тянутся секунды ожидания. Высота катастрофически падает. Уже горят фюзеляж и кабина. Задыхаюсь от едкого дыма. В любое мгновение могут взорваться бензобаки. Напряжение доходит до крайнего предела. Дальше ждать уже невозможно. Спрашиваю: "Вася, как там у тебя?" - "Мертвая хватка у него, отвечает радист. - Ничего поделать не могу. Прыгай, командир, и прощай!" "Сбрось колпак турели и прыгай вверх! - кричу я. - До встречи на земле!"

Бросив взгляд на высотомер - 400 метров! - я отпустил штурвал. Самолет сразу же начал переворачиваться. Сомнений нет - надо прыгать вправо! Открываю фонарь и приподнимаюсь с сиденья. Встречный поток воздуха тут же выбрасывает меня из кабины.

Стремительно лечу вниз и пытаюсь правой рукой отыскать вытяжное кольцо парашюта. Но его на положенном месте не оказывается! Где же оно?! Искать некогда. Времени - считанные секунды. Тогда левой рукой нащупываю на ранце парашюта вытяжной тросик и резко дергаю за него. Слышу шум строп, вытягиваемых куполом из ранца, - парашют раскрывается! В голове лишь одна мысль: только бы он успел раскрыться полностью до удара о землю. Но вот чувствую наконец долгожданный (каждая секунда казалась вечностью) и хорошо знакомый аэродинамический удар - купол наполнился воздухом. Понял: я спасен! И тут же еще удар. На этот раз о землю...

Когда пришел в себя, то совсем рядом услышал перестрелку. Не мои ли это товарищи отбиваются от немцев? Надо спешить на помощь. Быстро освобождаюсь от подвесной системы парашюта. При этом чувствую сильную боль в позвоночнике этого еще не хватало! Пытаюсь стянуть купол парашюта с деревьев - ничего не получается. Правой рукой и зубами (пальцы левой руки не сгибаются) перезаряжаю пистолет и направляюсь в сторону, где слышны выстрелы.

Метров через сто наблюдаю догорающие обломки самолета. Периодически взрываются патроны в пулеметных лентах, отсюда впечатление перестрелки. Людей поблизости не видно. Подхожу ближе и под одной из сосен вижу обгоревший труп человека.

Кто же это? Узнать невозможно. Осматриваю все вокруг и нахожу часть поясного ремня и кобуру с пистолетом. Сомнений нет: это наш радист Василий Сорокодумов. Перехватило дыхание. Всего лишь несколько минут назад разговаривал с человеком, и вот...

Однако надо принимать какое-то решение. В сложившейся ситуации у меня было два возможных варианта действий. Первый - не теряя времени, идти на восток, к своим, и попытаться перейти линию фронта. Второй - искать встречи с партизанами. Мне было известно, что они находятся в лесах в районе западнее населенного пункта Сенно, до которого напрямую около сорока километров. Но где, в каком именно лесу разыскивать партизанские отряды? Сколько дней и ночей уйдет на это? Где брать продукты, чем питаться? В прифронтовой полосе немецкие войска расположены почти во всех населенных пунктах. Поэтому заходить в них нельзя. Заниматься же охотой небезопасно: можно привлечь внимание врага.

Взвесив хорошо все эти обстоятельства, я из двух вариантов выбрал первый: идти к линии фронта!

* * *

Я прекрасно понимал, что до рассвета мне необходимо постараться как можно дальше уйти от места падения самолета. Направление движения определяю по звездам. Но идти было очень тяжело: сильно болела левая нога. Мало того, что вывихнул несколько пальцев, так еще и сапог потерял; сорвало, когда покидал самолет. А ступать босой ногой в темном лесу по сухим сучкам и сосновым шишкам - почти то же, что идти босиком по колючей проволоке. С каждым шагом боль в ноге усиливалась. Стало ясно, что долго так не протяну. Но идти надо. Любой ценой, но идти. Тогда я присел на кочку, снял нательную рубашку и обмотал ею ступню левой ноги. Подобрал подходящую палку для опоры и продолжил движение на восток.

Пройдя два-три километра, решил передохнуть, сделать малый привал. Выбрав место посуше - местность была сильно заболочена, - присел, перемотал левую ногу и решил немного вздремнуть. Сон, как известно, лучший отдых.

Когда проснулся, солнце уже высоко забралось в небо и порядком пригревало. Быстро сориентировавшись, я снова двинулся в сторону линии фронта.

Шел очень осторожно, оглядываясь по сторонам и ловя каждый шорох. Тишину, окружавшую меня, ничто не нарушало, и казалось, лес не таил в себе никакой опасности.

И вдруг совсем близко я услышал немецкую речь. Тут же бросился на землю и быстро пополз в кустарник, росший метрах в трех впереди. Переведя дыхание и осмотревшись, увидел слева двух немецких офицеров, медленно ехавших на велосипедах по проселочной дороге и громко что-то обсуждавших.

Переждав несколько минут, я поднялся и, быстро перейдя дорогу, через густой колючий кустарник выбрался к небольшой, метров 5-7 шириной, речушке. Напившись, прошел немного вдоль берега и перебрался через реку вброд. Метрах в трехстах от реки пролегала грунтовая дорога, а сразу за ней начинался густой лес.

В лесу я почувствовал себя спокойнее, но продолжал двигаться очень осторожно, прислушиваясь к каждому звуку, каждому шороху.

Уже довольно отчетливо стали слышны звуки артиллерийской канонады. Следовательно, иду в правильном направлении. Линия фронта все ближе.

Во второй половине дня почувствовал голод и усталость. Чтобы немножко подкрепиться и отдохнуть, выбрал заросли погуще и присел на землю. Из комплекта НЗ съел немного шоколада и пару сухих галет. Хотелось пить. Но воды не было. Ничего не поделаешь, надо терпеть. Подумал: как все же нужна фляга с водой или чаем для летного состава на такой вот аварийный случай. Она всегда должна быть при тебе, как и пакет НЗ, в кармане комбинезона или летного костюма. Но по табелю оснащения фляга летчикам не полагалась. А жаль.

Когда начало темнеть, я, соблюдая все меры предосторожности , продолжил движение в сторону линии фронта. Вскоре лес начал постепенно редеть, и я оказался на опушке. Впереди, сквозь сетку редкого кустарника, просматривался небольшой холм. Неожиданно с холма выстрелило артиллерийское орудие. Через несколько секунд, с небольшим интервалом - еще два выстрела. Видимо, в холме был оборудован дот. Следовательно, идти прямо нельзя. Тогда я двинулся вправо вдоль опушки леса и вскоре вышел к сплошной траншее, тянувшейся с севера на юг. Прижавшись к дереву, внимательно осмотрелся вокруг. Траншея имела вид ломаной линии и была оборудована в полный профиль. Длина прямых участков не превышала 15 метров. Сверху, в целях маскировки, траншею накрыли жердями и ветками. Вдали слева виднелась едва различимая фигура солдата - должно быть, охрана, выставленная у командного пункта.

Впереди этой траншеи, метрах в 20-25, была вырыта еще одна, такая же: похоже на вторую полосу обороны. За ней лес кончался, местность резко понижалась и переходила в болото, поросшее кустарником и редкими небольшими деревьями. Перед болотом я обнаружил довольно сложную систему проволочных заграждений. Самым трудным препятствием оказалось проволочное заграждение спирального типа: одна спираль здесь входит в другую, причем витки их намотаны в разные стороны, а диаметр внешней спирали около метра. Ни перешагнуть, ни обойти невозможно, так как по обе стороны спирали колючая проволока натянута крест-накрест на колья и рогатки разной высоты. Значит - только вперед, несмотря на разодранную в клочья одежду и кровоточащие царапины на теле.

За проволочными заграждениями начиналось болото. Что ж, придется преодолеть и это препятствие...

Из болота я выбрался промокшим до нитки и сразу же почувствовал, как тяжело стало идти. Ватный комбинезон набух и сковывал движения. Поэтому я снял его и, аккуратно свернув, спрятал в густом кустарнике.

Наступал самый ответственный момент - переход переднего края. До своих оставалось каких-нибудь 2 - 3 километра. Днем, по хорошей дороге, такое расстояние можно преодолеть минут за двадцать-тридцать. А сколько времени потребуется мне? Не знаю. И никто не знает. Ясно одно: к рассвету я должен быть у своих.

По-прежнему мучительно хотелось пить. В горле пересохло настолько, что трудно стало дышать. И тут меня осенило - роса! Роса на траве. Пусть и не напьюсь, но хоть немного да утолю жажду.

Дальше двигался с еще большей осторожностью. Вскоре отчетливо услышал немецкую речь и увидел мерцающие огоньки сигарет. Пришлось постоять несколько минут, прижавшись к дереву, чтобы разобраться в обстановке и выбрать правильное направление дальнейшего движения.

Минут через десять огоньки исчезли, разговор прекратился, и все стало тихо. Очевидно, немецкие солдаты ушли в землянку.

Взяв немного влево, я продолжил движение в направлении передовой.

Лес внезапно кончился, но местность впереди не просматривалась: мешал земляной вал. Перебежками достиг препятствия, ползком забрался на него и оказался на насыпи шоссейной дороги. В этом районе в направлении с севера на юг проходит лишь одна магистраль - Витебск - Орша. Сомнений нет - это она и есть. С насыпи, как с наблюдательного пункта, мне открылась величественная ночная панорама линии фронта, линии боевого соприкосновения воюющих сторон. Впереди, метрах в трехстах слева и справа, периодически били немецкие пулеметы. По светящимся трассам их пуль, хорошо видимым в темноте, можно было определить, что пулеметы станковые и пристреляны днем: между ними распределены секторы обстрела. Трассы шли над землей ровным веером, и там, где кончался сектор одного пулемета, начинался сектор второго. Точно так же прочесывали позиции немцев и наши пулеметчики. Это действовали дежурные огневые точки. Стрельбы из других видов оружия пока не велось ни с той, ни с другой стороны.

Спустившись с насыпи, я оказался в редком кустарнике. Кое-где угадывались окопы. Людей в них не было. Через несколько минут вышел к траншее. Внимательно осмотревшись - пока в округе все было спокойно, - я перепрыгнул через нее и в нескольких метрах впереди увидел еще одну траншею. Это была первая траншея первой полосы обороны немцев. Дальше - нейтральная земля.

Шагнув за бруствер, я неожиданно споткнулся и покатился вниз по крутому песчаному откосу. Не успел сообразить, что к чему, как в небо с шипением взлетела осветительная ракета. Я вжался в землю и замер. Когда ракета начала гаснуть, слегка приподнял голову и осмотрелся вокруг.

Оказалось, что я нахожусь на берегу небольшой реки, почти у самой воды. За ней - несколько сот метров ничейной земли, и свои... Там спасение!

Я решил раздеться, уложить одежду и кобуру с пистолетом в сапог и, удерживая его левой рукой над водой, переплыть реку.

Выйдя из воды и быстро одевшись, я по-пластунски пополз по ничейной земле. С обеих сторон продолжали бить пулеметы. Пули пролетали так низко, что казалось, чуть подними голову, и получишь порцию свинца. Поэтому ползти пришлось очень осторожно. Местность была ровная, сухая, с травяной растительностью.

Через несколько десятков метров я наткнулся на какую-то проволоку. Движение вперед прекратил, даже отполз немного назад, замерев на мгновение в ожидании вспышки очередной ракеты. Теперь-то ее свет мне просто необходим. В темноте больше ни одного движения! Очень было похоже на то, что я оказался на минном поле.

При свете ракеты хорошо рассмотрел тонкую проволоку, натянутую в траве поперек направления моего движения на высоте 10-15 сантиметров от земли, и задумался над тем, как ее преодолеть. Если верхом, то попадешь под пулеметную очередь, если же низом, то обязательно зацепишь за проволоку и подорвешься. Ни тот, ни другой вариант не подходил. И тогда принимаю соломоново решение.

При свете ракеты ползу вдоль натянутой проволоки до мины и переползаю точно через нее. Растяжки у мин находятся у самой земли, поэтому приподниматься почти не приходится.

Так от мины к мине преодолевал я минные поля ничейной земли. Но чем дальше отдалялась от меня первая немецкая траншея, тем темнее становилось вокруг. Иногда я даже терял из виду проволоку...

Вдруг высоко в небе, как по заказу, вспыхнули десятки ярких фонарей. И тут же в районе опорных пунктов немцев начали рваться тяжелые авиабомбы.

Это была работа наших ночных бомбардировщиков авиации дальнего действия. Немного позже мне стало известно, что этим бомбовым ударом они взламывали оборону противника на участке прорыва наших войск: на рассвете 23 июня 1944 года началась операция "Багратион".

И вот сейчас я был свидетелем отличных действий наших экипажей, которые и не подозревали, какую величайшую услугу они оказали лично мне. Своими точными бомбовыми ударами летчики загнали, фашистов в землю. Стрельба с немецкой стороны полностью прекратилась. А зажженные САБ отлично освещали все пространство вокруг, как бы призывая тем самым меня к дальнейшим решительным действиям.

Вскоре "люстры" погасли, бомбардировка прекратилась, и наступила непривычная для линии фронта тревожная тишина. К этому времени исчезла и натянутая у земли проволока. Было похоже на то, что я преодолел все минные поля, и путь к своим теперь свободен.

Продолжаю ползти, плотно прижимаясь к земле. Приподнимаю голову и сквозь пелену утреннего тумана метрах в пятидесяти впереди вижу возвышающийся бруствер передней траншеи наших войск. Вот оно, спасение!

Но тут я вдруг понял, что в данный момент опасность мне грозит... от своих. В самом деле: со стороны минных полей от противника в темноте ползет человек. Разбираться, кто он такой, никто не будет. Как только заметят, сразу же откроют огонь.

Чтобы этого не произошло, громко кричу: "Братцы! Не стреляйте, я свой!" "Какой там еще свой?" - доносится в ответ. "Да свой я, свой, не стреляйте!"

Услышав этот диалог, немцы открыли по мне бешеный минометный огонь. Но продолжался он недолго, всего несколько минут. Правда, мне они показались вечностью.

Когда обстрел прекратился, я услышал окрик из передней нашей траншеи: "Эй, кто там?! Ты жив?.. Подползай ближе!"

Преодолев по-пластунски последние 15-20 метров, я перевалился через бруствер и оказался на руках наших бойцов. Со всех сторон сразу же посыпались вопросы: документы? оружие? кто такой? откуда?

Предъявив документы и отдав пистолет, я кратко рассказал о случившемся. Два солдата тут же подтвердили, что действительно вчера ночью видели падающий горящий самолет километрах в двадцати на запад от линии фронта. Лейтенант, оказавшийся здесь старшим, сказал мне: "Вы очень хорошо сделали, что дали знать о себе, подползая к первой траншее. Иначе наши бойцы могли бы вас пристрелить - на этот счет есть строгий приказ".

Лейтенант хотел добавить еще что-то, но в это время немцы начали артиллерийский и минометный обстрел нашей линии обороны. К нам подбежал запыхавшийся солдат и доложил: "Товарищ лейтенант! Немцы ведут разведку боем, слева и справа они ворвались в переднюю траншею и завязали бой, прямым попаданием снаряда полностью уничтожен второй минометный расчет". Лейтенант передал мои документы и пистолет с запасными обоймами молодому солдату и приказал ему доставить меня в блиндаж комбата, остальным скомандовал: "За мной!" - и маленький отряд исчез за поворотом траншеи.

Мой сопровождающий, показав автоматом на ход сообщения, приказал: "Вперед! Бегом! Быстро!"

Но быстро не получилось - давала о себе знать поврежденная левая нога. Однако короткими перебежками мы кое-как все же добрались до блиндажа комбата. После моего доклада о случившемся передо мной разложили карту и попросили отметить на ней все, что я заметил в системе обороны противника.

Я попросил указать мне точку нашего местонахождения, и как бы ведя отсчет в направлении, обратном своему маршруту, подробно рассказал о системе немецкой обороны. Показал на карте, как проходят траншеи первой полосы обороны, где располагаются на ней станковые пулеметы, где видел землянки, вблизи которых курили солдаты, по какому рубежу проходит вторая полоса обороны, рассказал о характере проволочных заграждений перед ней и указал место расположения дота. Выслушав меня, комбат попросил уточнить: где именно находятся землянки с личным составом и где расположен дот? Я взял карандаш и небольшими овалами обозначил на карте местонахождение землянок и долговременной огневой точки.

Комбат поблагодарил меня и, крепко пожав руку, сказал, что все эти сведения представляют большой интерес. Одному из офицеров он вручил карту с моими пометками и приказал немедленно доставить ее в штаб полка. Затем командир батальона обратился ко мне с вопросом:

- Объясните, пожалуйста, как вам удалось преодолеть ничейную землю? Ведь там находятся два немецких и три наших минных поля.

Я рассказал, как переползал от мины к мине вдоль натянутой проволоки в то время, когда местность освещалась немецкими ракетами, а затем и САБ наших бомбардировщиков.

- Вы уверяли, что наши минные поля непреодолимы, - сказал комбат, обращаясь к одному из офицеров. - Летчик доказал обратное. Он доказал, что непреодолимых препятствий нет, и этим совершил настоящий подвиг. Правда, у него был лишь один шанс из тысячи, но он очень умело использовал его... Вам необходимо отдохнуть, - продолжил майор, показывая мне на двухъярусные нары. Скоро за вами придет подвода и отвезет в медсанбат, а у нас свои неотложные дела.

Комбат отдал необходимые распоряжения офицерам, и почти все они покинули блиндаж. Ко мне подошел оставшийся в укрытии лейтенант:

- Из вашего доклада майору я понял, что вы базируетесь где-то в районе Калинина. Приходилось ли вам бывать в самом городе и как он сейчас выглядит?

- Да, приходилось. В городе есть небольшие разрушения, но уже ведутся восстановительные работы, все предприятия работают, ходит трамвай, - коротко ответил я.

- Видите ли, - объяснил лейтенант, - в Калинине живет моя мать. Не могли бы вы зайти к ней, рассказать о нашей встрече на переднем крае. Она будет очень рада узнать, что я жив и здоров.

- Постараюсь, конечно. Как только доберусь до своей части и представится хоть малейшая возможность.

- Тогда я сейчас напишу вам ее адрес.

Но не успел он раскрыть полевой сумки, как его вызвал майор, отдал короткий приказ, и лейтенант пулей вылетел из блиндажа, так и не сообщив мне адрес своей матери. Больше мы с ним не встречались.

Отдохнуть мне не пришлось: воздух наполнился воем мин и грохотом разрывов снарядов - началась знаменитая операция наших войск по освобождению Белоруссии под кодовым названием "Багратион". Но, разумеется, в то время я ничего об этом не знал - все держалось в строжайшей тайне.

Когда шквал огня переместился на вторую полосу обороны противника, я вышел из блиндажа и увидел удивительную картину: на западе стояла сплошная темная стена пыли, и горизонт совершенно не просматривался. Справа и слева двигались танки и подразделения пехоты со средствами усиления и поддержки - минометами и орудиями разных калибров. В воздухе сплошным потоком на разных высотах летели самолеты: на бреющем, как всегда, штурмовики, выше - бомбардировщики и истребители. Зрелище, прямо скажем, было впечатляющее. Начался штурм обороны противника. Минут через 30 в обратном направлении проследовала небольшая колонна раненых. Меня посадили на телегу и отправили вместе с ней. Вскоре мы прибыли в ближайший медсанбат, где всем раненым была оказана необходимая врачебная помощь. Дальнейшее лечение продолжалось уже в смоленском эвакогоспитале.

К товарищам в родной полк

В госпитале я прошел обследование и необходимый курс лечения. Пролежал там чуть больше месяца. Дольше меня держать не стали. Врачи говорили: "Что могли, мы сделали. Остальное за нас сделает время".

И вот, получив направление в свою часть, я прибыл на железнодорожный вокзал Смоленска. Уже начинало темнеть. До отхода поезда оставалось два часа. Но... Вместо вокзала я увидел груду камней, искореженные рельсы и разбросанные обгоревшие остовы товарных вагонов.

Расспросив нескольких человек, узнал, что прошлой ночью немецкие бомбардировщики произвели налет на Смоленский железнодорожный узел. В результате этого налета было полностью разрушено здание вокзала, разбомблены все пристанционные постройки и большинство путей, уничтожены два эшелона с боевой техникой и боеприпасами. Пассажирские поезда на Москву временно будут отправляться со станции, расположенной в десяти километрах восточнее Смоленска.

Да, положение, прямо скажем, не из приятных. Принимаю решение переждать ночь здесь, на "вокзале", а утром идти вдоль железной дороги до упомянутой станции.

На рассвете стал собираться в путь. Но до Москвы мне на этот раз так и не суждено было добраться. Не успел я пройти и десяток метров, как в небе появился мой старый знакомый - самолет Ил-4. Он пролетел немного в стороне от города по кругу на высоте примерно 400 метров. Через 10-12 минут тот же Ил прошел со снижением в направлении северной окраины Смоленска.

Почему-то я решил, что этот самолет обязательно должен быть из нашей дивизии. Впрочем, думать так у меня были веские основания. Во-первых, дивизия действовала именно на этом направлении - Смоленск - Минск - Берлин. И это мог быть подбитый самолет, который произвел посадку на ближайшем к линии фронта аэродроме. Во-вторых, наши войска продолжали наступление и к концу июля освободили всю Белоруссию. Поэтому и 48-я дивизия авиации дальнего действия должна была перебазироваться вслед за наступающими частями. Стало быть, во что бы то ни стало надо добраться до аэродрома. Направление планирования самолета - это и есть направление на аэродром, а я его хорошо запомнил.

Миновал черту города, прошел развилку дороги и вскоре вышел прямо на КПП контрольно-пропускной пункт аэродрома. Метрах в двухстах за ним на аэродромном поле стоял Ил-4.

Незаметно проскользнув через КПП, направляюсь к ближайшей землянке. Над входом в нее висит небольшая табличка с надписью: "Технический пункт". Открыв дверь, оказываюсь в небольшом помещении для посетителей. Далее - сплошная перегородка с дверью и окошечком, в котором видна русая голова и погоны старшего лейтенанта. Офицер громко разговаривал по телефону и одновременно что-то записывал. На меня он не обратил никакого внимания. А стоило бы. Выглядел я далеко не по-строевому: заштопанные в нескольких местах хлопчатобумажные брюки, гимнастерка без погон и разные сапоги - на правой ноге кирзовый, а на левой - брезентовый, подарок наших артиллеристов в медсанбате; за плечами вещмешок с продуктами и махоркой, в руке палка для опоры.

Оценив обстановку, я вплотную подошел к окошку и, не наклоняясь к нему, спросил:

- Этот самолет Ил-4 прилетел из Калинина?

- Да, из Калинина. Экипаж заблудился, и у него не хватало горючего, чтобы добраться домой. Я им выписал четыре тонны бензина. Сейчас заправятся и улетят, - дал сам не зная кому исчерпывающую информацию старший лейтенант, продолжая при этом усердно заниматься своими делами.

Что ж, как говорится, нет худа без добра. Не было счастья, так несчастье помогло. Не уехал поездом, так улечу самолетом. Буду доставлен прямо на аэродром, к дому. Быстро, как только могу, иду к бомбардировщику, хотя знаю, что он еще не заправлен. Чувство радости и большой удачи переполняет меня.

У самолета никого не было. Осматриваю все кабины - они открыты: тоже никого. Видно, от расстройства ребята, как и тот старший лейтенант, потеряли бдительность. Нельзя же оставлять самолет без присмотра на чужом аэродроме. В экипаже четыре человека. Хотя бы воздушного стрелка оставили для охраны.

Кладу свой солдатский вещмешок с провизией на землю под самолет, на вещмешок - палку и начинаю ждать прихода экипажа. Ко мне подходят несколько молодых летчиков-истребителей в комбинезонах и интересуются некоторыми техническими характеристиками Ила. Я охотно отвечаю на их вопросы, прекрасно понимая, что каждый летчик, а тем более истребитель, должен хорошо знать как самолеты противника, так и свои. Иначе может повториться то, что случалось в начале войны, когда истребители сбивали свои же бомбардировщики. Летчики, естественно, заинтересовались кабиной пилота и попросили разрешения осмотреть ее. Я разрешил и уж кстати подробно объяснил назначение всех приборов. Один из самых любопытных, обратив, наверное, внимание на мою внешность, спросил:

- А вы кем летаете на этом самолете?

Раскрываться не было смысла, и поэтому я скромно ответил, что летаю стрелком.

- Надо же, стрелок, а как здорово знает весь самолет! Даже кабину пилота! Видно, требовательность у них высокая, - услышал я разговор летчиков между собой.

Поблагодарив меня, они ушли к своим истребителям. А я отошел метров сто за самолет и лег в густую, нагретую солнцем траву. Клонило ко сну. Тишину на аэродроме нарушали лишь голоса птиц. Все располагало к тому, чтобы немного отдохнуть. Но можно прозевать вылет самолета. Ведь никто из экипажа не знает о моем пребывании здесь.

Я вспомнил о вещмешке, оставленном под самолетом. Экипаж должен заинтересоваться, кому он принадлежит и где его хозяин. Но это в том случае, если вещмешок заметят. А если нет? Продолжаю рассуждать дальше. Нахожусь я недалеко от самолета. Следовательно, должен услышать не только шум моторов после их запуска, но и почувствовать струю воздуха от винтов, А это значит... А это значит, что самолет без меня не улетит, и можно чуточку вздремнуть.

Разбудил меня чей-то громкий разговор. Открыл глаза и вижу: у самолета стоят пять человек и оживленно что-то обсуждают. Быстро встал и пошел по направлению к ним. Все пятеро сразу же повернулись в мою сторону и стали очень внимательно меня рассматривать.

Вдруг один из них радостно закричал:

- Купцов! Ребята, это же лейтенант Купцов! Ура-а-а!!!

Все одновременно рванулись мне навстречу. Крепкие рукопожатия, дружеские объятия, поцелуи.

- Как здоровье? Где был? Что так долго? - забросали меня ребята вопросами.

- В полку знают, что ты жив, и давно ждут. Обязательно полетишь с нами. А под самолетом случайно не твои вещи? Мы здесь спорили, что это может быть?..

Я ответил, что вещи мои. Подошел, взял вещмешок, раскрыл и показал всем его содержимое. Там был армейский сухой паек на трое суток, солидный кусок хорошего сала и большой кисет с махоркой. Всем этим меня снабдили на дорогу мои соседи по госпитальной койке.

Уложив все обратно в вещмешок, я вручил его присутствовавшему при этом шоферу бензозаправщика.

- Это тебе подарок от сбитого летчика. Пока я сажусь в самолет в качестве пассажира, но скоро опять буду бить фашистов до полного их разгрома, - сказал я ему, крепко пожав руку.

Быстро заправив самолет, мы взлетели и взяли курс на Калинин. Я находился в кабине радиста и стрелка. После посадки, при рулении к месту стоянки самолета, радостный и широко улыбающийся радист неожиданно выскочил из турельной установки и, обращаясь ко мне, громко сказал:

- Вы только посмотрите, что делается на аэродроме!

Встав на его место, я через колпак турели увидел на аэродроме целую толпу людей: летчики, техники и даже офицеры штаба полка. С той стороны, где должен был встать на свое место самолет, находился командир авиаполка подполковник В. К. Юспин. Люди все прибывали и прибывали. Было похоже, что личный состав полка собирался на митинг. Но по какому поводу? Об этом известно, похоже, одному радисту - у него такой вид, будто он только что выиграл крупную сумму по государственному займу. Воздушный стрелок ничего, конечно, не знает. Он сидит спокойно, вид у него совершенно безразличный. А я начал смутно догадываться: сердце подсказало - оно стало биться быстро и сильно и, казалось, готово было вот-вот выскочить из груди.

После остановки самолета и выключения двигателей я вылез из кабины через нижний входной люк и, прихрамывая, направился к командиру полка, чтобы доложить, как это положено по уставу, о происшествии и прибытии в часть.

Виталий Кириллович шел мне навстречу с распростертыми по-отечески объятиями. И тут я не выдержал. Бросился к нему на грудь и заплакал от радости.

- Успокойся, успокойся. Все самое страшное уже позади, - крепко обняв меня, приговаривал Виталий Кириллович. - Жив добрый молодец. А мы так за тебя переживали. Твой штурман уже здесь, он нам все рассказал. Знали, что ты жив, находишься в госпитале, и ждали твоего возвращения.

Вот видишь, сколько людей пришло тебя встречать, - обводя рукой вокруг, сказал командир полка. - Это все благодаря радисту, который на КП открытым текстом передал всего два слова: "Везем Купцова". Через полчаса об этом знал уже весь полк. И вот результат: без всякой команды на аэродром пришел почти весь личный состав. Поговори с людьми, а потом - домой. На квартиру тебе привезут новое обмундирование и сапоги. В штаб полка явишься завтра.

Не успел комполка отойти, как я оказался в объятиях своих товарищей. Здесь были члены экипажа Володя Кулаков и Саша Карелин, мои давние друзья Леонид Касаткин, Владимир Потапов, Александр Корнилов, Михаил Баскаков, Николай Великий и многие, многие другие. Всем хотелось пожать мне руку, поздравить с возвращением в часть и высказать добрые пожелания.

Вначале это импровизированное торжество происходило на аэродроме, у самолетов, а затем мы медленно начали перемещаться в близлежащий городок. Получилось нечто вроде торжественного шествия.

В комнате на втором этаже одного из домов, где мы с Надюшей свили свое гнездышко, никого не было. Надя в это время находилась на работе, и ей еще не успели сообщить о моем прибытии. Вскоре принесли новое обмундирование, и кто-то из друзей сказал:

- Давай-ка, Николай, пойдем на Волгу. Погода солнечная, вода в реке теплая. Помоешься с мочалочкой и мылом, а потом уж и все новое наденешь. - Я согласился, и большой компанией мы направились к Волге.

Наш штатный воздушный стрелок Саша Карелин, не участвовавший в трагическом полете, был угрюмее обычного.

Как мне рассказали, он очень переживал, когда узнал, что самолет сбили. Ему казалось, что будь он с нами, ничего бы не случилось. Сохранили бы и самолет, и товарищей.

Что ж, могло быть и так.

Штурман Володя Кулаков поведал о своих приключениях после того, как покинул горящий самолет. Приземлился он на редкий заболоченный кустарник, не получив при этом ни одной царапины. Собрав и надежно спрятав в кустах парашют, решил укрыться в чаще леса. Там ему попалась полуразрушенная заброшенная землянка, где на следующую ночь он испытал весь ужас бомбового удара наших тяжелых бомбардировщиков.

Чтобы не быть заживо погребенным в земле, он вышел из землянки и пошел на запад - в сторону от линии фронта, решив, что там будет безопаснее. Пройдя 5-6 километров, на рассвете вышел к небольшой деревне, внимательно осмотрелся вокруг - никого, и постучал в окно крайнего дома.

- Есть ли в деревне немцы? - спросил он вышедшего на крыльцо старика.

Тот ответил, что в их деревне немцев нет, но в соседней есть, и много. Тогда Володя попросил разрешения войти в дом и обогреться. Хозяин дома оказался смелым человеком. Он не только обогрел, накормил и напоил молоком советского летчика, но и предложил ему укрытие в подполе собственного дома. А такое, как известно, каралось фашистами смертной"казнью.

Но Володе, к великому его счастью, не пришлось долго прятаться. В полдень того же дня в деревне появились краснозвездные советские танки. Все население вышло встречать своих освободителей. У многих на глазах были слезы радости таким волнующим был этот памятный для всех момент.

Танки шли без остановки. Но вот один из них вышел из колонны, и вылезший из него офицер обратился к собравшимся:

- Кто староста? Как он относился к людям? Есть ли в деревне полицаи?

Жители деревни ответили, что назначенный немцами староста ко всем относится хорошо, даже сам укрывал советского летчика, а полицаев в деревне не было и нет, да и немцы сюда наведывались нечасто.

Затем к офицеру-танкисту обратился Володя Кулаков и рассказал о том, как он сюда попал. Очевидцы случившегося подтвердили рассказ штурмана. Офицер крепко пожал Володе руку, поздравил с благополучным для него исходом и дал указание старшине выписать все необходимые документы для следования Владимира в свою часть.

Решено было также организовать поиски членов экипажа. Прочесали лес и обнаружили останки радистов Василия Сорокодумова и Вячеслава Свидельского. Захоронение произвели у деревни Погребенки, что на автомагистрали Витебск Орша. Поиски командира никаких результатов не дали.

* * *

На следующий день моего пребывания среди боевых друзей я узнал приятную новость.

Командование полка решило предоставить мне отпуск сроком на 10 суток. Когда выписывали отпускной билет и готовили проездные документы, спросили, где сейчас находятся мои родственники и куда бы я хотел поехать. Ответил на это, что мой отец и два младших брата на войне, а мать и сестра живут в Болшеве, под Москвой. Поэтому хотел бы навестить свою мать, а также мать жены, которая живет в Туношне, под Ярославлем, и у которой муж и трое сыновей на фронте. Как я просил, так все документы и оформили. Возвращаться мне приказали на аэродром Шаталово, что в 60 километрах юго-восточнее Смоленска, так как через неделю весь полк будет уже там.

Надя тоже оформила отпуск на 10 дней, и на следующий день рано утром мы поездом выехали в Москву.

Не успели мы с Надей почувствовать себя беззаботными отдыхающими, как начались неприятности, испортившие весь наш краткосрочный отпуск. Часа через два у меня начались приступы лихорадки. Вначале я почувствовал сильный озноб. Меня всего трясло. Мышцы помимо моей воли судорожно сокращались. Нижняя челюсть прыгала, а зубы выстукивали мелкую дробь. Я не знал, где и как можно согреться. Теплых вещей у нас не было, и укрыться было нечем. Надя плотно прижалась ко мне сбоку и обняла обеими руками, чтобы мне было хоть немного теплее. А соседи, забрав свои чемоданчики, на всякий случай покинули купе вдруг тиф!

Озноб продолжался минут тридцать-сорок. Затем меня бросило в жар. Лоб покрылся испариной. Сильно хотелось пить.

Когда поезд прибыл в Москву, двигаться самостоятельно я уже не мог. Вызвали санитаров. Они положили меня на носилки и доставили в медпункт Ленинградского вокзала. Дежурный врач провел осмотр, измерил температуру - она была выше сорока градусов, и поставил диагноз: малярия. Нужна срочная госпитализация!

Вот она - расплата за болотную эпопею.

Моя милая Надя вся в слезах. В Москве у нее знакомых нет, меня она покидать не хочет, а в госпиталь со мной ее не положат. Где же выход? Что нам делать? Если меня госпитализируют, то к? к быть с женой? Не далее, как вчера, я узнал ее маленький секрет: Надя готовится стать матерью, поэтому всякое волнение ей противопоказано. А она плачет навзрыд. Мне плохо - я заболел. А ей, может быть, еще хуже. Следовательно, вывод один: оставлять ее одну я не имею права, мы должны быть вместе!

Прошу врача не направлять меня в госпиталь, а отпустить к матери, где за мной будет обеспечен хороший уход. Врач, уступив моей настойчивой просьбе, хотя и не сразу, но все же соглашается.

У моих родных мы пробыли двое суток, а затем поехали к Надиной матери Аполлинарии Яковлевне. У нее гостили почти неделю. Приступы лихорадки прекратились, и мне стало лучше. Срок отпуска кончался, пора было возвращаться в часть.

Менее двух недель прошло с того дня, когда я был на полностью разрушенном железнодорожном вокзале Смоленска. Сколько же изменений с тех пор! Организовано движение товарных и пассажирских поездов во всех четырех направлениях: на Москву, Минск, Витебск и Рославль. Четко функционируют все службы, которые должны быть на крупной железнодорожной станции в военное время. Располагаются они пока во времянках и палатках. И не было, как прежде, мусора, щебня, битого кирпича - все тщательно убрано.

Поезд на Рославль отправлялся поздно вечером, поэтому на станцию Шаталово мы прибыли в полночь. Боевых вылетов в эту ночь не было, и все уже отдыхали. Мы нашли дежурного по батальону аэродромного обслуживания (БАО), и он определил нас на ночлег в одну из землянок.

Утром Надя направилась в штаб БАО, к месту работы, а я - в свою часть. Полк уже несколько ночей действовал с аэродрома Шаталово по военно-морским базам, железнодорожным узлам и аэродромам Прибалтики и Польши.

Жилой городок и все аэродромные постройки немцы при отступлении превратили в руины. Штабы, командные пункты и личный состав частей разместились в землянках. Офицерские кадры авиаполка частично были расквартированы также и в ближайших населенных пунктах. В лазарете, куда меня направил врач полка, находился в это время с травмой правой руки командир полка подполковник В. К. Юспин. Через несколько дней Виталий Кириллович покинул лазарет, а меня врачи держали еще целых две недели.

К середине августа дело пошло на поправку: организм окреп, раны зажили. После тщательного врачебного осмотра меня допустили к полетам. Правда, временами беспокоили еще боли в позвоночнике, но об этом никто не знал. Я принимал различные меры предосторожности: не прыгал, не делал резких движений, не поднимал тяжести и был уверен, что со временем все придет в полную норму.

Получив три контрольных полета по кругу, я потренировался в районе аэродрома днем, затем ночью и был готов к выполнению боевых заданий.

Снова в строю

После двухмесячного перерыва, в конце августа 1944 года, экипаж снова вошел в строй. Состав его немного изменился: вместо погибшего радиста старшины Василия Сорокодумова нам был придан радист старшина Михаил Сорокин. Прежде он летал в экипаже капитана Василия Щербины и не был новичком в выполнении дальних маршрутов и установлении радиосвязи на большом удалении от КП полка.

Ранее существовавшую порочную практику "вывозки" радиста-новичка к тому времени уже отменили, и наш воздушный стрелок старший сержант Александр Карелин теперь всегда и везде - на земле и в воздухе - был рядом с нами.

Первый боевой вылет мы совершили на железнодорожный узел Тильзит. И в первый же полет к нам в экипаж подсадили штурмана-стажера Сашу Дуракова.

Примерно через час полета (а до цели лететь около трех часов) Володя Кулаков докладывает:

- Командир, у стажера распустился парашют. Что делать?

"Вводная номер один, - подумал я. - Наверняка будут и другие, посложнее".

- Парашют сам распуститься не мог, - отвечаю штурману. - Надо быть осторожнее при перемещениях. Пусть стажер сидит спокойно на месте. Сейчас посмотрю и скажу, что надо делать.

Пригнув голову, внимательно осмотрел кабину штурмана. На шторках входного люка кабины, словно курица, прикрывающая крыльями своих цыплят, пристроился на белом куполе парашюта стажер. Но стропы парашюта вытянуты еще не были. Они находились в ранце. Володя спокойно сидел на своем обычном месте.

Оставлять штурманов в таком положении нельзя. В аварийной ситуации никто из них не сможет покинуть самолет, так как распустившийся купол полностью закроет входной люк. Поэтому отдаю распоряжение:

- Возвращаться не будем. Штурманы, поменяйтесь местами. Володя, помоги стажеру уложить купол .парашюта в чашку сиденья. Если придется покидать самолет, то первым прыгает штурман-инструктор, вторым - стажер.

Укротив непослушный шелк парашюта, штурманы поменялись местами и успокоились. А впереди уже видны прочерчивающие небо разноцветные трассы идет воздушный бой между немецкими истребителями и нашими бомбардировщиками. Как всегда в таком случае, начинаю выполнять противоистребительный маневр и говорю по СПУ:

- Экипаж, в воздухе истребители противника! Усилить осмотрительность!

С каждой минутой напряжение нарастает. Крепко сжав штурвал, перекладываю самолет из крена в крен.

- Истребитель справа, сверху, сзади! - кричит радист.

Не теряя ни секунды, вращаю штурвал вправо, отдаю от себя и ныряю под истребитель. И тут же огненные трассы проходят метра на два выше правой плоскости.

Внутри у меня, да и у штурмана тоже, как он позже признался, как будто что-то оборвалось. И каждый из нас подумал: "Неужели опять придется прыгать с парашютом?!"

А пришлось бы, промедли я с маневром или заметь радист истребитель противника на какую-то долю секунды позже. К счастью, на этот раз все обошлось. Мы опередили противника.

- Бомбы! Бросай бомбы! - не выдержали нервы у радиста. Штурман хорошо знал мой голос, поэтому, естественно, не выполнил этой команды.

- Прекратить панику, радист! Мы бомбы в стороне от цели никогда не бросали и бросать не собираемся. Запомни это хорошенько и внимательно следи за воздухом, - говорю я совершенно спокойным голосом.

При противоистребительном маневре мы потеряли около пятисот метров высоты, а до цели оставались считанные минуты полета. Впереди уже видны были лучи прожекторов и разрывы бомб. Идем в самый разгар битвы. Медлить нельзя. Цель отлично освещена. Наши бомбардировщики наносят удар за ударом по скоплению эшелонов на железнодорожном узле. Экипаж преодолевает сильный заградительный огонь зенитной артиллерии и прицельно сбрасывает бомбы.

Всполохи мощных взрывов на земле вновь озаряют темное безоблачное небо.

Выполнив задание, ложимся на обратный курс.

В начале сентября 1944 года в моей жизни произошло важное и радостное событие: меня приняли в члены ВКП(б). Вместе со мной стал коммунистом и штурман Владимир Кулаков. Воздушный стрелок Александр Карелин был принят кандидатом в члены партии.

Секретарем партийной организации нашей эскадрильи в то время являлся один из самых опытных штурманов полка капитан Георгий Степанович Лысов. После войны он был уволен в запас, окончил Высшую партийную школу. Работал редактором областной газеты, затем редактором газет "Вечерний Минск" и "Минская правда". Георгию Степановичу присвоено высокое и почетное звание "Заслуженный деятель культуры БССР".

В середине сентября наш экипаж в полном составе перевели в формировавшийся в то время 330-й авиаполк 48-й авиадивизии дальнего действия. Командиром полка был подполковник Иван Устинович Петруня, его заместителем подполковник Василий Васильевич Вериженко. Меня назначили заместителем командира первой эскадрильи, которой командовал майор Сергей Александрович Карымов.

330-й авиаполк - третий полк дивизии формировали на базе уже существовавших полков в основном из молодого летного состава, имевшего боевой опыт. Цель - освоение нового бомбардировщика Ер-2.

Вместе с нами в полк прибыли экипажи лейтенантов Александра Скороходова, Анатолия Ожгибесова, Василия Казанцева, Петра Глебова, Виктора Никольского, Михаила Редунова и других. Все члены экипажей были в возрасте 22-23 лет, полны сил и энергии, выполнили по 50-60 боевых вылетов. Многие имели правительственные награды.

Самолет генерального конструктора Ермолаева - Ер-2 - это двухмоторный двухкилевой цельнометаллический моноплан со средним расположением крыла в плане. В 1944 году на самолет установили два дизельных мотора АЧ-30Б конструкции Александра Чаромского. Экипаж самолета состоял из пяти человек: два летчика, штурман, радист и стрелок.

Бомбардировщик Ер-2 имел значительные преимущества по сравнению с Ил-4. Он обладал большей скоростью и высотностью, большей - причем почти в два раза грузоподъемностью. Бортовое оружие Ер-2 включало турельную пушку калибра 20 миллиметров и два крупнокалиберных пулемета. И еще один весьма важный фактор преимущества: в качестве горючего на новом самолете вместо бензина использовалось дизельное топливо. А это означало резкое снижение вероятности возникновения пожара.

За время переучивания у летного состава полка были, конечно, ошибки в технике пилотирования, случались и отказы авиационной техники, приводившие к поломкам и даже к разрушению самолетов. Но ни разу Ер-2 при аварии не вспыхнул, не загорелся и не взорвался.

Несмотря на то, что техника пилотирования самолета Ер-2 была более сложной, чем бомбардировщика Ил-4, хорошо подобранный летный состав быстро освоил новые боевые машины. В апреле 1945 года 330-й авиаполк в полном составе был готов к выполнению любых заданий командования. Летчики рвались в бой.

Но стремительно развивавшиеся события опередили нас. Советские войска в первых числах мая 1945 года окончательно разгромили немецко-фашистскую армию. Пришел наконец столь долгожданный день Великой Победы.

История создания в конце войны 330-го авиаполка, вооруженного новой техникой отечественного производства, а также аналогичных полков как в авиации, так и в других родах войск показывает, что в распоряжении Верховного Главнокомандования к моменту полного разгрома немецко-фашистской армии были еще значительные хорошо обученные свежие резервы.

Это говорит о мудрости и дальновидности нашей Коммунистической партии, хорошо понимавшей, что наличие таких резервов гарантирует страну от всяких случайностей.

После окончания Великой Отечественной войны проходило быстрое и очень значительное сокращение Вооруженных Сил. Это коснулось, конечно, и авиации. Из нашего экипажа были уволены в запас радист старшина Михаил Сорокин и воздушный стрелок старший сержант Александр Карелин. Провожали их однополчане очень торжественно, как самых близких друзей. Мы со штурманом продолжали крепить мощь наших Военно-Воздушных Сил - обучать молодые экипажи и вместе летать вплоть до 1948 года. Затем наши жизненные пути разошлись, но мы встречались и встречаемся до сих пор как старые боевые друзья.

* * *

Более двадцати пяти лет после войны мне довелось летать на самых современных для своего времени самолетах, в том числе, конечно, и реактивных. Более двадцати пяти лет после Великой Отечественной отдал я службе в наших Вооруженных Силах. Но всегда, куда бы ни бросала меня военная судьба, поддерживал я связь с однополчанами.

Нас, ветеранов, не забывают. Ежегодно приглашают на День Победы, другие торжества. Встречаясь с гвардейцами, рассказывая им об огненных годах войны, передавая молодым летчикам накопленный опыт, мы каждый раз убеждаемся в том, что грозное современное оружие находится в надежных руках.

Уже более сорока лет наша страна занимается мирным созидательным трудом, более четырех десятилетий Европа не знает войны. Но угроза ее не исчезла, она существует, и не считаться с этим нельзя. Пока империалистические круги Запада не оставили своих попыток добиться над нашей страной военного превосходства, пока не прекратилось милитаристское бряцание оружием, мы будем постоянно крепить мощь наших Вооруженных Сил, делать все, чтобы в любой момент быть готовыми дать сокрушительный отпор любому агрессору.

Служить только на "отлично"! - таков наказ ветеранов воинам восьмидесятых.