«Моя война»

Моя война

Израиль Беэр-Шева

2005

Уважаемый читатель!

Пожалуйста, не пролистывай эту книгу «по диагонали», вникни в описываемые, уве­рен, мало знакомые Тебе события.

Эти воспоминании посвящены тем милли­онам солдат Красной Армии, которые с пер­вых же мгновений и на протяжении многих месяцев той ужасной войны, оказались в не­человеческих условиях, в условиях, когда не только воевать, но даже просто существо­вать было невозможно. Большинство из них отдали свою жизнь за будущую победу над фашизмом. Вечная слава солдатам 41-го года! Да будет благословенна их память!

Поверь, каждое слово в этой книге - сгусток нервов и слез автора...

С благодарностью, Портянский А.  Я. 9.05.2005 года, город Беэр-Шева, Израиль

«НИКТО ИЗ НАС НЕ ИМЕЕТ ПРАВА РАСПОРЯЖАТЬСЯ СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ»

(Афоризм. Автор неизвестен)

«ВЕЛИКОЛЕПНО УМИРАТЬ ЗА РОДИНУ, НО ВАЖНЕЕ ЖИТЬ ЗА НЕЕ!»

(Д. Д. Шостакович, композитор)

МОЯ ВОЙНА НЕМНОГО О СЕБЕ

Кажется, пора. Пора, пока еще не поздно. Часто задумываюсь о прошлом. Понимаю, что оно необра­тимо. Неоднократно появлялась мысль записать пере­житое.

Желание это возникало давно, но осуществить его смог только сейчас.

Прожита большая, интересная жизнь. Однако за­писать хочется то, что память сохранила о самых труд­ных временах, теперь уже давно прошедших, но неза­бываемых. О войне. О войне Великой Отечественной, в которой мне довелось принять участие. Я был в ней маленькой песчинкой. Но таких, как я, были миллионы. Волею судьбы и по злому умыслу тогдашних властели­нов мира она была развязана, вовлекла и перемолола судьбы десятков миллионов людей. В том числе и мою.

Знаю, о войне этой написано много. Но я хочу вспомнить и написать о МОЕЙ ВОЙНЕ. Потому что моя судьба в этой войне сходна с судьбой многих (очень многих) других. В большинстве своем этих «многих других» (а их миллионы) уже давно нет. А те, кто пи­сал и пишет о войне, по разным причинам редко вспо­минают о солдатах сорок первого года. А ведь это миллионы бесславно погибших в неравном бою. Мно­гие из них были убиты в первые же дни войны. А еще больше оказалось в окружении или плену. Там они, в основном, также бесследно и бесславно ушли из жиз­ни. Редко, очень редко можно прочесть несколько слов о тех, кто первым принял на себя всю мощь и силу врага. Еще реже о том, как руководство страны того времени отнеслось к тем, кто по ИХ ВИНЕ оказался в плену или в окружении. И тем более о том, как рас­правлялись с ними, отправляя в тюрьмы, лагеря, штрафные батальоны и роты. В память об этих мил­лионах погибших я и хочу написать правду (мою прав­ду) о первых днях и месяцах этой ужасной войны...

Кроме того, хочется, чтобы об этой правде узнали мои дети, внуки, все, кто мне близок и дорог. К сожа­лению, уже сейчас нынешнее поколение мало что знает об этой войне. О трагедии, которую она принесла. И тем более о бедах и несчастьях в судьбе каждого чело­века, жившего в те времена. Еще меньше все мы зна­ем правду о том, какой ценой была достигнута победа над фашизмом.

Надеюсь, что и через десятки лет будут звучать ежегодные фанфары в День Победы. Но о самой вой­не, унесшей миллионы жизней, будут знать все мень­ше и меньше людей.

Вот и хочу, чтобы на книжной полке родных и близких стояла книга моих воспоминаний. Листая ее страницы, они невольно будут прикасаться к тому, что было нами пережито. И надеюсь, что память об этих страшных событиях будет продлена.

Война... Но прежде чем предаться воспомина­ниям, хочу немного рассказать о себе.

Родился в 1920 году. 4 января. Но отец записал факт моего рождения только 25 декабря того же года. Он объяснял это желанием, чтобы я был постарше, когда придет время служить в армии. Поэтому в сви­детельстве о моем рождении значится дата - 25 де­кабря 1920 года. (Неужели предчувствовал, что мне предстоит пережить?..) Родители назвали меня еврей­ским именем - Арон.

В восемь лет пошел в школу, в 1939 году закончил ее с золотым аттестатом. Детство прошло в бедности. И я мечтал получить специаль­ность врача, чтобы помогать людям и жить лучше, чем родители.

В том же 1939 году поступил в 1-й Московский медицинский институт. Первого сентября начались за­нятия. Но успел сдать только один зачет по анатомии. На этом моя учеба закончилась: 27 октября того же года я был призван на срочную службу в ряды Крас­ной Армии.

Службу проходил в составе роты связи 117-го стрелкового полка 23-й стрелковой дивизии в очень жестких условиях. В суровую зиму 1939-40 годов нас готовили к войне с Финляндией. При 40-градусном мо­розе мы неделями находились в лесах, окружающих город Богодухово (Украина). Там тренировались хо­дить на лыжах. Десятки километров проползали по-пластунски в глубоком снегу. Мерзли. Грелись у кост­ров. Но в жилое, теплое помещение нас не пускали. Затем погрузили в товарные вагоны и повезли на се­вер. В городе Пскове разгрузили и расквартировали. На сей раз мы узнали, что бывает тепло. Мы продол­жали учебу и ждали... Но нам повезло: было заключе­но перемирие.

В начале мая 1940 года дивизию возвратили на Ук­раину в Чугуевские летние лагеря (недалеко от Бого­духово). Но через месяц всю нашу дивизию снова по­грузили в товарные вагоны и повезли на запад, ничего не объясняя. Довезли до города Полоцка (Белоруссия). А затем на «своих двоих» - к границе Литвы (г. Зарасай), а оттуда в г. Двинск (Латвия).

Во время похода нам объяснили, что идем «на по­мощь» нашим товарищам, которые служат в «ограни­ченных» частях Красной Армии. И их там «притесня­ют».

В связи с тем, что при пересечении границы было возможно сопротивление, нам выдали боевые патро­ны и гранаты. К счастью, сопротивления не было. Нас было слишком много. Оккупация прошла спокойно. Во всяком случае, без крови.

Через несколько месяцев всю 23-ю стрелковую ди­визию из летних лагерей в лесах, окружающих г. Двинск, перевезли и разместили в крепости этого города. Здесь мы почти год обучались военному мас­терству, охраняли свои и городские военные объекты.

15 июня 1941 года по команде: «В ружье!» огром­ная колонна из трех стрелковых полков, артбатальона и других подразделений дивизии двинулась пешим ходом на запад. Растянувшись на десятки километров, эта колонна днем медленно шла, никак не маскиру­ясь. А ночью мы отдыхали. Кормили нас, «как на убой» (так я писал родителям). Нам объяснили, что идем на запад, чтобы укрепить границу. Но ни о какой войне речи не было. Мы даже не были хотя бы сколько-ни­будь подготовлены к возможным военным действиям. Ни вооружением, ни морально. Шли, распевая песни, и ни о чем плохом или тревожном не думали...

ВОЙНА. ПЕРВЫЕ МГНОВЕНИЯ. ПЕРВЫЕ ДНИ

Итак, возвращаюсь к незабываемому.

...Раннее утро 22 июня 1941 года. Точнее, утро еще не наступило. Была ночь. И только-только начал брез­жить рассвет.

Мы еще спим сладким сном после трудного вче­рашнего многокилометрового похода (мы шли уже более недели). Спим прямо на земле под открытым небом, подстелив солдатскую шинель (ею же умудря­лись и укрыться). Под головой - мягкая шерсть ранца.

Сквозь сон слышу гул приближающихся самоле­тов. Но это никакой тревоги не вызывает. Потом, вдруг, свист бомб и взрывы, взрывы, взрывы... Вскакиваю, как ошалелый. Кругом стоны, ужасные, раздирающие душу стоны раненых солдат. И дикое ржание лоша­дей. Они с вечера были привязаны к стойлу.

А сейчас мечутся, поднимаются на дыбы, пытаются оторвать­ся. Некоторые из них уже мертвы. Есть разорванные на куски. Много лошадей уже оторвались и убегают от обрушившегося на них ужаса.

Несметное число поваленных смертельным огнем солдат нашего 117-го стрелкового полка 23 стрелко­вой дивизии.

Число убитых при этой бомбежке красноармей­цев не только я, но и история не знает, и, наверное, не узнает. Но их было много, очень много...

Война... Еще мало понятное, но уже страшное сло­во. Неужели немцы? Кто-то увидел кресты на крыль­ях самолетов, и сомнений нет - немцы!

Не успели опомниться, как над нами вновь чер­ная туча немецких самолетов и сыплющиеся из них бомбы. Впервые в жизни увидел несущиеся вниз к земле бомбы. А внизу находились мы, пока еще жи­вые. Страшный незабываемый ужас охватил меня. Я бросился на землю. И опять взрывы, и снова смерть рядом. Чье-то разорванное тело, оторванная нога, раз­вороченный живот... Боже, за что? Почему? Что де­лать? Самолеты улетают. Подымаюсь. Подхожу к ра­неному, он просит помощи. Начинаю его бинтовать. И вдруг его голова резко падает вниз. Подхватываю. Прижимаю к себе. И следует последний вздох. Сол­дат мертв. Осторожно кладу его голову на землю. Руки дрожат. Впервые в жизни я видел проклятущую смерть рядом. Не могу прийти в себя. И вдруг слышу строгий приказ: «Строиться!». И пока еще огромная масса солдат почти бегом уходит с места недавних страшных событий.

Куда идем и зачем?..

Оказывается, в 47 километрах от нашего ночного расположения находится город Каунас (Литва). Мы должны как можно быстрее преодолеть это расстоя­ние, занять за городом оборону и там встретить врага. Идем быстро, над нами то и дело появляются немец­кие истребители и беспощадно расстреливают нас. Снова жертвы, снова убитые и раненые. Возникают первые недоуменные вопросы: «А где же наши само­леты?», «Почему в нашем небе безнаказанно хозяй­ничают немецкие стервятники?».

Но вопросы эти остаются без ответа...

После каждого такого налета поднимаемся с зем­ли, раненых укладываем на повозки и - вперед, на за­пад...

К полудню нам навстречу стали попадаться граж­данские лица: женщины с детьми, старики и старуш­ки со скромными узлами. Перепуганные лица. Эти люди согнуты не столько от тяжести узлов, сколько от ужаса пережитого. Они рассказали нам, что бегут с разгромленных немцами пограничных застав, а их мужья и сыновья уже убиты.

Немецкие самолеты снова над нами. По команде «Воздух!» бежим на обочину дороги, падаем на зем­лю. Пытаемся сбить самолеты выстрелами из караби­нов. Естественно, тщетно. На дороге остаются очумев­шие женщины с детьми, немощные старики. Их рас­стреливают немецкие самолеты, летящие низко над землей. Дорога усеяна трупами. Много убитых и ра­неных мирных людей. А стервятники снова и снова над нами.

Память сохранила страшный эпизод: немецкий летчик низко пролетающего самолета, злорадно улы­баясь, расстреливал находящихся на дороге из... пис­толета.

К утру следующего дня вошли в Каунас. Запом­нилась река, большой железнодорожный мост и при­легающая к нему огромная площадь. По бокам пло­щади стоят красивые костелы. Спокойно проходим город и за его окраиной занимаем оборону: роем око­пы в человеческий рост, строим деревянные блинда­жи, маскируем установленные пушки, пулеметы.

Мы ждем немцев. В полдень сзади нас из города стали доноситься выстрелы, одиночные и часто по­вторяющиеся.

Командир полка посылает разведку (я служил тог­да в штабной роте связи и был свидетелем этого и пос­ледующих событий). Через некоторое время развед­чики докладывают командиру полка, что в городе из окон домов, и особенно из тех самых красивых косте­лов, стреляют по нашим войскам.

Следует приказ: «Оставить занятые позиции и вы­ходить из города!». Движемся по узким улочкам горо­да. Из окон домов бьют по нашим рядам. Опять поте­ри. Убивают помощника командира роты (если пра­вильно запомнил, его фамилия Сименута).

Он находился внутри кабины радиостанции «6 АК» (автомо­бильная, коротковолновая). Собираем раненых, уби­тых оставляем. Доходим до края улицы, которая упи­рается в площадь перед железнодорожным мостом. Из стоящего справа костела пулеметная очередь косит наших ребят. Останавливаемся. По приказу команди­ра полка к углу улицы подкатывают 76-миллиметро­вую пушку, и лично он прямой наводкой выпускает несколько снарядов по костелу. Пулемет умолкает, мы бежим через площадь к мосту и выходим из города.

На сей раз, идем на восток. Полная растерянность в штабе полка. Пробуем наладить связь с соседями, другими полками нашей дивизии. Но никто не отве­чает.

Наступает ночь. Мы где-то в лесу. Сидим на зем­ле. Справа и слева слышен гул движущихся танков, машин, мотоциклов. Разведка докладывает, что это поток немецких войск на колесах движется на восток. Кто-то говорит о том, как могли немцы так вероломно поступить. Ведь совсем недавно был подписан акт о ненападении (я тогда высказал мысль, что теперь нам надо спать одетыми... Уже тогда, в 1939 году я не ве­рил в искренность дружбы с фашистами). Еще вчера эшелоны с нашей пшеницей и нефтью торопились на Запад, в Германию. И вдруг - война!?!

Кто-то сказал, что немцы напали на нас потому, что решили помочь Молотову «построить» социализм, такой как в Германии. Действительно, незадолго до нападения Германии, Сталин освободил Молотова от должности председателя Совета Министров. А еще раньше Молотов был в Германии, встречался с Риб­бентропом. Трудно поверить в такую версию, но она прозвучала.

Наш политрук утверждал, что это только мы от­ступаем. На всех других фронтах Красная Армия ос­тановила немцев и уже бьет их на территории Герма­нии. Но и в это верилось с трудом.

Наконец, пришел рассвет, мы поднимаемся с зем­ли и движемся на восток. Рядом командир полка, его штаб. Рядом товарищи по роте. Передвигаемся молча. Дает знать о себе голод. Нет сил передвигать ноги.

Неожиданно узнаем, что мы в окружении. Нужно прорваться и вывести обоз, на телегах которого сотни раненых. Возглавил атаку лично командир нашей 23-й стрелковой дивизии генерал-майор Павлов. Он со­брал разрозненные остатки дивизии и повел нас в ата­ку. Он шел в полный свой высокий рост, одетый в ге­неральскую форму с пистолетом в руке, звал нас в бой. Как оказалось, небольшая группа немецких войск рас­стреливала нас из автоматов. А потом, испугавшись нашего неумолимого натиска, оставила свои позиции, и нам удалось выйти из своего первого окружения (их потом будет очень много...).

В этом первом бою был смертельно ранен наш ко­мандир дивизии. Это случилось на третий день войны - 25 июня 1941 года.

Вместе с другими солдатами выносим тело наше­го генерала и у какого-то неизвестного мне населен­ного пункта хороним его. А потом, уже в хаосе, со­всем не «повзводно» движемся на восток.

Снова ночь. Перед нами какая-то быстрая река (ка­жется, Неман). Кем-то организована переправа: попе­рек реки натянут трос. Нужно раздеться. Вещи и кара­бин держать в одной руке (а у нас - связистов - еще и телефоны, и катушки с кабелем), другой - держаться за трос и идти в воду. Выпив порцию щедро налитого в котелок спирта, вместе с другими «храбро» шагнул в холодную воду. Под ногами большие скользкие кам­ни. Быстрое течение сбивает с ног. Крепко держусь левой рукой за трос, в правой - одежда, карабин, теле­фон. Остановиться нельзя, ибо сзади торопят другие. Вдруг, уже знакомый рев немецких самолетов. Рев при­ближается, самолеты уже над нами, и слышится свист бомб. Держусь за трос и гнусь к воде.

Падаю, теряю карабин, телефон и что-то из одеж­ды. Взрывы, взрывы. Вода кипит, опять крики ране­ных солдат. Самолеты улетают, и, не помню как, ока­зываюсь на противоположном берегу. Но, увы, вода унесла мои карабин, телефон и брюки. В правой руке только одна гимнастерка. Бегаю без брюк между сол­датами и спрашиваю, нет ли у кого-нибудь лишних брюк. Только к утру кто-то поделился своими запаса­ми.

А потом началось необъяснимое...

Разрозненные, никем не руководимые части не только 23-й дивизии, но и всей 11-й Армии, сами, как могли, начали хаотическое бегство на восток. К тако­му выводу я пришел не потому, что нам кто-то об этом сказал. Увы, я был лишь солдат, которому никогда и ничего не говорили (тем более, правду...).

Но если рядом со мной по лесам и болотам бежа­ли такие же солдаты других дивизий, но той же 11-й Армии, нетрудно было догадаться, что это было на­стоящее бегство целой армии.

Что происходило в других местах, с другими час­тями Красной Армии, мы не знали. Но мы бежали. Дру­гое слово просто не подходит. Бежали, не зная, куда и зачем. Испуганные, растерянные, некормленые, уста­лые мы двигались на восток. Мы не знали, где мы, как называются эти места. Мы не знали, куда ведут эти лесные тропинки, и что нас ждет. Когда какая-то бегу­щая впереди группа солдат, устав, бросалась на зем­лю, все делали то же. Вначале нам никто не мешал «передохнуть». А в последующие дни над нами появ­лялся самолет-разведчик («рама» - с двумя фюзеля­жами). Тут же немецкая артиллерия начинала забра­сывать нас снарядами. Мы быстро поднимались, на­спех обувались, заматывая измученные ноги «непос­лушными» обмотками, и снова бегом вперед...

Иногда, на коротких привалах невольно кто-то спрашивал, где наши самолеты, танки, что происхо­дит с нами. И, если это слышали командиры, нередко спрашивающего расстреливали, обвинив в паникер­стве.

Так длилось много дней и недель. Память не со­хранила их количество, никто их не считал (да, и до этого ли было!). Нас никто не вел, никто не руководил движением этой массы. Никто ничего не объяснял, не успокаивал. Мы были брошены на произвол судьбы. И брели на восток. Вместе с нами бежало и время, и никто не знал, какое сегодня число и даже какой ме­сяц...

На нашем пути неоднократно оказывались немец­кие, по-видимому, небольшие заслоны. Пишу «неболь­шие» потому, что бегущая солдатская толпа, на минут­ку остановившись и сообразив, что мы опять окруже­ны, «легко» справлялась с заслоном. Мгновенно на­чинали стрелять все (даже те, кто не видел противни­ка). Впереди раздавались взрывы гранат. Когда путь наш был свободен, мы снова бежали вперед.

Увы, я не могу перечислить названия мест, где были организо­ваны эти заслоны. Но их было много. И каждый раз мы прорывали их ценой жизни наших солдат.

Мы еще не чувствовали, что нас стало меньше. Но все чаще я видел, что исчезали одноротники и од­нополчане. Все чаще рядом оказывались совершенно незнакомые красноармейцы.

Исчез Гриша Замуэльсон, с которым я познакомился во время призыва в армию. Все прошедшие почти два года мы были вместе. Были друзьями. Делились всеми своими радостями и бедами. Позже, при совер­шенно случайных обстоятельствах, я узнал, что он погиб...

Мимо нашего внимания не прошло и исчезнове­ние с гимнастерок наших командиров опознаватель­ных знаков. Затем мы увидели, что многие из них оде­ты в гражданскую одежду.

Нас уже давно никто не кормил. Когда на нашем пути, на опушке леса оказывалась какая-то избушка, мы буквально набрасывались на нее и забирали все, что можно было есть и пить. Часто хозяева не возра­жали и даже сами доставали еду и отдавали ее нам. Но случалось и другое... И тогда: несколько выстре­лов в потолок - и еда наша!..

А если нам «везло», и на нашем пути оказывался крохотный магазин, мы набивали карманы и ранцы всем, что попадалось. Мешок муки - и все в муке. А потом, бредя, непрерывно жевали эту муку. Слюны не хватало, чтобы ее смочить, она застревала в горле. Но какая была вкусная!

А когда в бочке оказывалась селедка - ранцы и карманы были набиты селедкой. После того, как съе­дали ее (вместе с косточками и даже с головой), страш­но мучила жажда. Пили воду из болот, ручьев и даже иногда - сохранившуюся жидкость в следах копыт крупных животных.

...Здесь я хочу сделать небольшое отступление. Я записывал свои воспоминания на протяжении многих десятков лет. Писал кратко, редко, с большими пере­рывами, прятал записи от посторонних глаз. Но пи­сал. Не менее двух раз в году, обязательно 9 мая и 22 июня, я без особых подробностей рассказывал о пе­режитом своим близким. Поэтому все, что видел, слы­шал и пережил в эту лихую годину, никогда не забы­вал. Эти воспоминания долгие годы мучили меня во сне. Ночью, во сне, я постоянно четко видел эти ужас­ные события. Поэтому все, что уже написал и о чем хочу написать, хорошо помню. События эти оставили очень глубокий след в моем сердце и памяти. При этом не исключаю, что многое не знал, многие детали за­быты. Не сохранились в моей памяти наименования мест, где происходило пережитое.

И потому сейчас, когда многие сведения можно по­лучить из Интернета, я решил воспользоваться совре­менной техникой с целью найти какие-либо официаль­ные документы о тех первых днях Великой Отечествен­ной. Обратился к специалистам, назвал данные полка, дивизии, армии, в которой служил в те трудные дни. Просил поискать что-нибудь о военных событиях пер­вых дней войны на Северо-Западном фронте, участни­ком которых, как маленькая пылинка, был и я.

К сожалению, о 117-м стрелковом полке никаких данных найти не удалось. Но полученные сведения о судьбе 11-й Армии, а значит и о судьбе 23-й стрелко­вой дивизии, оказались выше ожидаемых. Я приведу некоторые выписки из обнаруженного.

1. В статье полковника Б. Н. Петрова, напечатанной в «Военно-историческом журнале» №7 за 1988 год под заглавием «Военные действия на северо-западном на­правлении в начальный период войны», есть таблица, озаглавленная «Боевой состав Северо-Западного фрон­та на 22 июня 1941 г.». В числе других воинских частей значатся 11-я Армия и 23-я стрелковая дивизия.

2. В названной статье утверждается: «Плохо уп­равляемые соединения 11-й Армии с боями пробива­лись в направлении Полоцка. К этому времени Армия потеряла до 75 процентов боевой техники и пример­но 60 процентов личного состава. Связь с ней отсут­ствовала. Ее местонахождение стало известно только к вечеру 30 июня...»

Далее цитируется телеграмма Начальника Гене­рального Штаба генерала армии Жукова Г. К. коман­дующему Северо-Западным фронтом: «В районе Довгилишки, Картыняны, леса западнее Свенцян НАЙ­ДЕНА 11-я Армия Северо-Западного фронта, отходя­щая из района Каунаса. Армия НЕ ИМЕЕТ горючего, снарядов, продфуража. Армия НЕ ЗНАЕТ обстановки и что ей делать. Ставка Главного Командования при­казала под Вашу личную ответственность немедлен­но организовать вывод этой Армии из района Свенцяны в район севернее Дисны...».

3. В докладной от 26.06.41 командующего войс­ками Северо-Западного фронта генерал-полковника Ф.Кузнецова народному комиссару обороны СССР указано: «...11-я Армия - штаб и Военный совет Ар­мии по ряду данных пленен или погиб. Немцы захва­тили шифродокумент... 11-я Армия не является орга­низованным, боеспособным соединением».

4. В этой же статье указывается, что: «За первые 18 дней войны Советские войска отступили на глуби­ну до 450 км...».

Точнее было бы сказать, что за эти 18 дней войны - немецкие войска прошли территорию нашей страны в глубину до 450 км. А мы просто физически не могли так быстро отступать. У нас тогда не было для этого необходимого количества механизированных средств.

А бродя в окружении врага по лесам и болотам, к тому же без еды, много не пройдешь. И потому, оставшись в тылу врага без необходимого вооружения и «прод-фуража», мы оказались не в состоянии бороться с зах­ватчиками и были обречены на уничтожение.

Так, наверное, было на всех фронтах. Именно по­этому можно поверить такому страшному официаль­ному признанию, что в первые месяцы войны в плену и окружении оказались миллионы солдат Красной Ар­мии. (Где-то встречал цифру 6 миллионов!!!).

Ничего подобного тому, что я нашел в Интернете, до сегодняшнего дня я нигде никогда не читал и ни от кого не слышал.

Потерять целую Армию! Не знать, где находятся десятки тысяч солдат! Вот почему мы в первые дни, месяцы войны ничего не знали! Вот почему нам ниче­го не могли сказать и наши командиры! Ужас снова охватил меня, когда я это читал.

Снова возвращаюсь к теперь уже известным мне официальным данным. Из процитированного видно, что исчезновение целой Армии, как организованного и боеспособного соединения, было замечено в первые же дни войны. Тогда же были приняты меры, чтобы ее найти. По данным Генерального штаба Красной Армии к 30 июня 1941 года 11-ю Армию нашли. Более того, было приказано помочь ей. В частности -организовать выход из района нахождения.

Но мы-то, бойцы этой армии, как в первые восемь дней войны, так и в последующие множество дней, недель и месяцев, продолжали бродить по лесам и бо­лотам. А вокруг был дикий хаос. Более того, положе­ние наше с каждым днем становилось все хуже и безысходнее: уже давно никто не закапывал убитых. Никто не оказывал помощь раненым. Тех, кто еще мог ходить, поддерживали, приободряли, а других просто оставляли на лесных тропинках. Исчезли медсанбаты и просто врачи и санитары. Не было ни телег, ни но­силок.

В упомянутой телеграмме Начальника Генераль­ного Штаба обращается внимание, что 11-я Армия осталась без продфуража. О нашем всегда голодном состоянии я уже вспоминал. А теперь о лошадях. До начала войны у нас в полку их было много. Почти не было машин и все было в конной упряжи. Даже в на­шей роте связи радиостанция «6 АК» (автомобиль­ная, коротковолновая) была в конной упряжке. Но буквально в первые же дни войны лошади исчезли, так как их просто нечем было кормить. Лошадей ос­тавляли в лесу и в болотах. Некоторых из них мы при­стреливали. Вырезали мясо, обжигали на огне. И это была для нас самая вкусная пища, которая иногда спа­сала от голода.

БЕГСТВО ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Мы продолжали блуждать в лесу. И единственный ориентир наш - Восток. Это был долгий путь неизве­стно куда и зачем. Я повторяюсь. Но эта неизвестность была тогда постоянным спутником нашего существо­вания. Было очень обидно за нашу армию (в нашем сознании всегда непобедимую). За позор, который мы постоянно ощущали, за наше непонятное будущее. Никто не думал о смерти, хотя она все эти дни была рядом. Уже тысячи таких же, как мы, были убиты, еще больше ранены. Но пока живешь, о смерти не дума­ешь. Так устроен человек. Особенно, когда ты еще так молод. Но вот, что будет завтра - эта мысль нас не по­кидала.

Мы молча шли, еле передвигая ноги. Ничего ни у кого не спрашивали. Мы уже видели, какие были «от­веты» на естественные вопросы: что с нами, где наши самолеты, танки, почему мы отступаем, даже не видя врага.

Я понимаю, такая воинская единица, как армия - это огромное многотысячное воинское соединение. Как правило, оно располагается на огромной терри­тории. Возможно, какие-либо подразделения нашей 11-й Армии были найдены и спасены. Возможно, сол­даты этих подразделений были накормлены, заново вооружены и даже воевали.

Но там, где волею судьбы оказался наш полк и наша дивизия, не произошло никаких серьезных из­менений. А я пишу только о том, что сам видел, слы­шал, переживал.

Не зная, что нас «ищут», мы продолжали свое бег­ство на восток...

Неожиданно над нами появились немецкие само­леты, из которых начали разбрасывать листовки. Каж­дого, кто осмеливался поднять и читать листовку, тут же расстреливали, если это замечали. Но все же мы знали их содержание: «Солдаты, убивайте команди­ров и комиссаров и сдавайтесь в плен!». Или: «Уби­вайте коммунистов, жидов и комиссаров и сдавайтесь в плен!». Еще были листовки такого содержания: «Бери хворостину и гони жидов в Палестину!», «Сда­вайтесь в плен! Мы сохраним вам жизнь!» и еще мно­го призывов подобного рода.

В последующие дни появление самолетов с лис­товками стало обычным. Иногда они появлялись по несколько раз в день. Но я не видел и не знал случая, чтобы кто-то откликнулся на эти призывы.

Через некоторое время к границам леса, внутри которого бродили тысячи обездоленных и брошенных солдат, подъезжал автомобиль, и через усилитель на ломанном русском языке звучали такие же призывы: «Убивайте комиссаров, жидов и коммунистов, сдавай­тесь в плен. Немецкое командование гарантирует вам жизнь, работу, свободу!».

И эти призывы, звучащие ежедневно и неоднок­ратно, долгое время оставались безответными.

Но время шло. С каждым днем движение массы солдат на восток становилось медленнее, труднее и тя­желее. Угнетало не только отсутствие еды и воды, уг­нетало моральное состояние. Нами все также никто не руководил, не ставил задач, не говорил о перспек­тиве. Все также никто не заботился о раненых, не хо­ронил убитых. Было какое-то бездумное состояние обреченности. И к моему великому удивлению при­шел день, когда призывы о сдаче в плен подействова­ли. То один, то другой солдат бросал оружие и молча шел в сторону звучащего призыва. Вслед уходящему раздавались выстрелы, и солдат падал на родную зем­лю лицом к врагу. Так было неоднократно. Но потом в спину уходящему уже никто не стрелял, и он скрывал­ся за ветвями деревьев...

Я не видел массового желания сдаться врагу, но такие случаи были.

Запомнились и другие удручающие эпизоды тех дней. Сидим на пригорке. Один солдат затянул ка­кую-то скорбную песню и заплакал. Плакал гром­ко, навзрыд. Подскакивает другой (уверен, комис­сар, ибо они отличались в те дни особой жестокос­тью) и с криком: «Паникер!» разряжает пистолет в голову несчастного солдата...

Другой случай: кто-то громко кричит: «Братцы, хочу есть! У кого есть хотя бы корка хлеба? Умру сейчас!». Молчание. Он повторяет свою просьбу. Делает это громко, очень громко. Матерится. И его тоже расстреливают... От этого становилось еще страшней и печальнее.

Бывало и другое, когда кто-то, а иногда и груп­па солдат громко вслух высказывали свое недоуме­ние, почему мы не наступаем на немцев. Они кри­чали: «Ведь вот они здесь, рядом!» (мы действи­тельно временами слышали скрежет гусениц тан­ков, движение автомашин, мотоциклов). Отчаявши­еся бойцы предлагали напасть на немцев, отобрать еду, накормить солдат. Таких «смелых» уводили куда-то, и больше мы их не видели...

ПЕРВЫЕ СЕРЬЕЗНЫЕ БОИ С ВРАГОМ. И СНОВА БЕЖИМ

Не помню, когда это было, но до нас дошли слу­хи, что где-то недалеко город Холм (первый за долгое время ориентир!). Предстоит бой, так как мы снова в окружении. Не могу описать подробности, но после очередного боя и огромных потерь мы прорвались сквозь вражеские заграждения. Пробежав несколько десятков километров, мы оказались в заранее подго­товленных окопах. Окопы во весь рост, много замас­кированных пушек, пулеметов, дзоты. Услышали про еще один ориентир; где-то рядом озеро Красное. А главное: нас накормили! Подкатили полевую кухню и раздали горячий суп из перловки и перловую кашу. Вкусно было невероятно! Давали добавку!..

В окопах появились командиры разных рангов.

Объяснили ситуацию: ждем наступления немецких войск. Нужно выстоять, не допустить прорыва оборо­ны. Прошло «спокойных» пару дней, и немцы пошли в наступление. Это было ранним утром. Начался ар­тиллерийский обстрел. На наши окопы обрушили ты­сячи снарядов. Некоторые из них разрывались рядом. Спасала глубина окопов. Потом немцы пошли в атаку. Вместе с другими стрелял в наступающих из караби­на и я. Бросал гранаты. Рядом стрекотал пулемет. Вок­руг раздавались выстрелы наших пушек. Первую ата­ку мы отбили. Но немцы продолжали наступать. По несколько раз в день они обрушивали на нас страш­ный огонь из пушек, пулеметов, автоматов. Мы отра­жали атаки, так как к нам в окопы постоянно прибы­вали новые солдаты. При первом же разговоре стано­вилось понятно, что это наши же ребята, прошедшие такой же изнурительный путь от западной границы. Солдат прибывало много. Даже не у каждого было оружие. Они получали его после того, как кого-то из нас убивали.

Так продолжалось несколько дней. Но затем нем­цы направили на наши укрепления самолеты. Они сбрасывали бомбы и через некоторое время возвра­щались, и на наши головы снова и снова сыпались «небесные подарки».

А потом пошли танки. Противостоять им мы мог­ли только гранатами и горючей смесью. Досталось не­сколько таких бутылок и мне. Бросали все, что было. Но эти железные чудовища продолжали приближаться. Нервы не выдержали. Мы опять побежали. Бежа­ли врассыпную. Бежали. Останавливались. Падали на землю. Отстреливались, пока были патроны. Но нас преследовали. Не только немецкие солдаты, но и тан­ки. Пули, снаряды догоняли нас. Многие, упав, уже не поднимались. Убитых было много.

С небольшой группой бежавших достигли леса и скрылись в нем. Немцы в лес не пошли.

...До сражения у озера Красное мы представляли собой огромную массу солдат, единых своим состоя­нием беспомощности и растерянности. Но нас было много, очень много. Впереди и сзади, рядом и вокруг было огромное число таких же, как я: уставших, го­лодных, морально униженных. Но нас не оставляла надежда. Мы надеялись, что все произошедшее с нами какая-то ошибка, и она будет исправлена. Ведь мы - Армия! Красная, непобедимая Армия! Нас много. Нас победить, уничтожить невозможно! Так думал я. Так был воспитан (как понял позже - так был испорчен).

Эта надежда явилась для нас реальностью, когда мы увидели подготовленные окопы у озера Красное. Значит, нас ждали, заранее подготовив этот оборони­тельный рубеж. Значит, кто-то еще руководит, пытает­ся остановить немцев, предпринимает какие-то усилия.

Но, впервые столкнувшись с военной мощью про­тивника, которая заставила нас снова бежать (не зная куда), надежда оставила нас окончательно. К счастью, мы еще не знали действительного военного положе­ния всей армии нашей Родины.

Мы продолжали бежать. Но теперь небольшими группами. Помню, кто-то говорил, что неподалеку го­рода Насва, Сокольники. Пробежали железнодорож­ную станцию Локня. Увидел страшную картину: на электрическом столбе висит молодая женщина. Руки и ноги связаны. Подвешена за подбородок большим металлическим крючком. На груди доска, на которой на немецком языке большими буквами написано «Yuda». Охватил ужас. Буквально оцепенел. Но вок­руг бежали. Побежал и я. Перед глазами эта несчаст­ная женщина. Не мог верить, что это сделали челове­ческие руки, пусть даже другой национальности. С тех пор эта жуткая картина всегда перед моими глазами и не уходит из моей памяти. Даже сейчас по телу пробе­гают мурашки. А каково было тогда?..

Наше бегство было бесконечным. Оно длилось не­сколько дней. Мы снова бежали, не зная куда, много-много километров. Кончилось это бегство тем, что мы оказались в ловушке: всюду впереди нас были немец­кие части, и они везде открывали по местам нашего расположения шквальный огонь. Мы поняли, что плот­но окружены. Выхода нет. Нам суждено погибнуть. На нашем пути оказалась деревня Вирино. (Как позже узнал, эта деревня расположена в Бежаницком районе Псковской области).

Деревня Вирино запомнилась мне по многим об­стоятельствам.

Прежде всего потому, что именно в ее окрестнос­тях мы поняли, что полностью окружены. Наши нео­днократные попытки выйти из окружения заканчива­лись тем, что каждый раз мы подвергались сильному обстрелу и вынуждены были, прижимаясь к земле, от­ползать назад вглубь леса. Но и там нас встречали не­мецкие заставы.

Однажды над нами пролетели самолеты. Они сбросили несколько десятков бомб. Маленький оско­лок разорвавшейся недалеко бомбы угодил мне в мяг­кую ткань ниже поясницы и там застрял. Было очень больно, и вся одежда с правой стороны была в крови.

Это произошло утром. А днем, убедившись, что в расположенной невдалеке деревне (это было именно Вирино) немцев нет, мы - небольшая группа красно­армейцев - вошли в нее. Зашли в ближайший дом. По­просили поесть. Нас накормили. Боль в правом боку не прекращалась. Я попросил ребят посмотреть на рану. Когда поднял гимнастерку, услышал, что там небольшой осколок. Кто-то попросил у хозяйки йод и лезвие для бритья. Меня положили во дворе на боль­шую скамейку, человек десять держали меня за руки, голову, ноги, прижав к скамейке. А солдат, который решил помочь мне, залил рану йодом. Я закричал. Он смазал йодом лезвие, слегка полоснул по ране и паль­цами вынул из глубины разреза маленький кусочек металла. Я продолжал орать, потому что рану мой спа­ситель залил йодом.

Я кричал, а державшие все сильнее прижимали меня к скамейке, да так, что не было возможности дышать. Это заставило меня замолчать. Но меня еще очень долго держали добрые руки товарищей, лишь ослабив давление.

Через какое-то время мне разрешили встать. Кро­вотечение прекратилось, но боль я чувствовал еще много дней. Это событие также было связано с дерев­ней Вирино. Позже я вновь оказался в ней. Но об этом еще расскажу.

А пока что мы были вынуждены оставить этот на­селенный пункт, так как неподалеку были немцы. По­этому лес был более безопасным местом, чтобы ук­рыться от врага. Не очень далеко от деревни Вирино мы расположились в лесу прямо на земле и стали ре­шать, что делать дальше.

Кто-то предложил закопать комсомольские и партийные билеты. Обосновал это тем, что мы можем оказаться в плену. Мы уже знали, что немцы расстре­ливают всех коммунистов и комсомольцев. У кого-то из солдат в ранце оказалась металлическая коробка из-под монпансье, где он хранил фотографии.

Положили в коробку партийные и комсомольские документы. В это время сержант Михаил Шатохин, который служил вместе со мной в роте связи, обра­тился ко мне со словами: «Арон, а ты ведь еврей. Тебя в плену обязательно расстреляют. Ты должен спрятать и свою красноармейскую книжку».

...Перед глазами повешенная немцами еврейская девушка...

Я согласился. И моя красноармейская книжка (единственный документ, подтверждающий мою личность) вместе с комсомольским билетом легла в ту же банку из-под монпансье...

Через несколько минут Михаил подошел ко мне, обнял и произнес: «Не унывай, Арон! Мы тебя не вы­дадим. А называть тебя будем Андреем. Помнишь свою любимую песню «Эх, Андрюша!». Итак, ты Андрей! А в остальном - будем живы, не помрем!».

Итак, я стал «Андреем»... О своем будущем не ду­мал. Да и кто тогда думал о нем?

НОВЫЙ ЭТАП МОЕЙ ОДИССЕИ

...Начался новый этап моей одиссеи. Снова нужно было думать о еде, о ночлеге. А вокруг немцы. Появи­лось новое, неведомое раннее чувство - постоянный страх. И это чувство охватило не только меня, но и других ребят нашей небольшой группы. Куда идти? Об этом думали все. Где спать? Это так же беспокоило нас. Где добыть еду? Вокруг нас леса и где-то есть деревни, не­большие населенные пункты, там есть люди. Но там могут быть и немцы.

Помню, бродя по лесу, мы невдалеке увидели де­ревню. Остановились. Стали размышлять, идти туда или не идти? Как узнать, нет ли там немцев? Кто-то пред­ложил залезть на дерево у опушки леса и внимательно проследить, нет ли там немцев. Кто-то осуществил это предложение. Он долго сидел на дереве, а потом, спол­зая, сообщил: «Там немцев нет». Выделили группу из трех человек. В этой группе оказался и я. Мы пошли за продуктами. Остальные остались в лесу.

Медленно, ос­торожно пригнувшись, продвигаемся к деревне (позже узнал, что ее название - Литвиново). Вот мы у крайней избы. Залегли. Прислушиваемся, присматриваемся. Через пару минут решили зайти в избу, так как ничего подозрительного не заметили. Навстречу выбежала со­бака. Начала лаять. Вышла женщина. Спросила, кто мы и что нам надо? На вопрос, есть ли в деревне немцы, ответила отрицательно. Осмелев, сказали ей, что мы красноармейцы и нам нужна еда. Спросили, нет ли у нее картошки, хлеба для нас и наших товарищей. Она пригласила в дом. А сама взяла мешок и полезла в под­вал. Туда же спустился и один из нас, чтобы помочь женщине.

Я обратил внимание, что на стенах комнаты, в ко­торой мы стояли, много фотографий. Разглядывая их, увидел фотографию очень знакомой девушки. Сомне­ний не было - это Наташа Горбачева, девушка моего самого близкого друга, товарища всей моей военной службы (я уже вспоминал его) Григория Замуэльсона. Мы познакомились с ним в клубе завода «Каучук» (Фрунзенского района города Москвы) во время при­зыва в армию - 27 октября 1939 года. Судьба соедини­ла нас. И мы вместе были в полковой школе в городе Славянске (УССР), а потом в одной роте связи 117-го стрелкового полка 23-й стрелковой дивизии.

Два еврей­ских мальчика - Григорий и Арон - на почти сотню че­ловек многонациональной роты. Григорий был немного старше меня. До призыва он познакомился с прекрас­ной девушкой по имени Наташа Горбачева. Они полю­били друг друга, собирались вступить в брак. Но Родина распорядилась по-другому. Наташа писала Григорию очень часто теплые, ласковые письма, каждая строчка которых была о чувствах, любви, о надежде, о будущих встречах и о будущей жизни.

Часто присылала ему свои фотографии, с добрыми, ласковыми обращениями. На обороте этой написано: «Моему любимому мальчику. Москва. 5/V/40 г.». Григорий всегда делился со мной всем (как и я с ним), рассказывал о своих чувствах к Наташе, мы вместе читали ее письма. И вместе писали ей ответные послания. Использовали стихи о любви, их я тогда знал на память очень много. Когда хозяйка поднялась из подвала, я спросил, откуда у нее эта фото­карточка? Она ответила, что когда хоронили «солдати­ков» (ее слово) в соседнем лесу, недалеко от деревни, в кармане убитого нашла эту фотографию. Так я узнал о гибели Григория и о месте его захоронения. С разреше­ния хозяйки забрал фотографию и сохранил ее.

Позже, уже спустя много лет после окончания вой­ны (где-то в 1968-69 гг.), я разыскал сестру Григория и встретился с ней. Рассказал все, что знал о Грише. Пред­ложил взять фотографию Наташи. Но сестра Григория категорически отказалась брать фото.

Она заявила, что во время войны Наташа причинила им много горя. И поэтому даже это имя ей неприятно. Поэтому фотогра­фия осталась у меня, и я храню ее до сих пор.

...Но вернемся к событиям тех далеких дней. Хо­зяйка дала нам полмешка картошки, хлеб и даже не­сколько яблок, вкус и аромат которых мы уже забыли. Картошку мы испекли в лесу и утолили голод. Так по­том поступали неоднократно. Сергей, так звали того сол­дата, который в первый наш поход за едой помогал хо­зяйке, позже перешел к ней жить. А мы соорудили в лесу шалаш и находились в нем. Сережа часто навещал нас, приносил еду, в основном картошку и хлеб. Но те­перь картошка всегда была теплая. Иногда нам удава­лось есть и щи, которые Сережа приносил в наших ко­телках. Несколько раз он приносил нам даже водку... Он же и рассказал, что мы находимся в Псковской об­ласти и что немцы в этой деревне еще не были.

Наступили холода. Выпал снег. Многие из нашей группы перешли в эту и другие деревни жить. Я же страшно боялся сделать этот шаг и очень долго не «сда­вался». Вместе со мной были еще 3-4 солдата. Как пра­вило, ночевали в стогах сена, соломы. Было холодно, но терпимо. Ночью просыпался от мышиного писка. Мыши залезали к нам в карманы шинелей и ранцы. Днем мы уходили в лес, питались терпкими ягодами рябины и калины. Иногда у нас была картошка...

Но пришла настоящая зима с сильными (иногда до минус 30 градусов) морозами. Пришлось следовать при­меру других. Свои карабины, патроны и противогазы мы зарыли в лесу рядом с шалашом. Вечером вошли в деревню Литвиново. Немцев здесь по-прежнему еще не было. Мы разошлись по избам. Я зашел в первую попавшуюся и попросил разрешения переночевать. Хо­зяйка, дородная толстая женщина, жила вместе с 13-летним сыном Николаем. Муж был в армии. О его судь­бе она ничего не знала. Хозяйку звали Липой. Она со­гласилась, чтобы я переночевал. Подставила к большой «лавке» (длинная широкая доска у одной из стен избы) стулья. Стащила с русской печи пуховую перину, поло­жила ее на только что оборудованную «кровать» и ста­ла накрывать перину белоснежной простынею. Я оста­новил ее, сказав, что буду спать одетым. Она долго спо­рила со мной, но потом согласилась. Сняв обмотки и ботинки, улегся одетым на перину. Хозяйка дала теп­лое одеяло, и я заснул в полном блаженстве.

Впервые за многие дни и даже месяцы я спал не на земле и ук­рывался теплым одеялом... Трудно передать охватив­шее меня чувство. Когда утром проснулся, долго не от­крывал глаза. В голове ворох мыслей. Я, наконец-то понял, где я и что со мной. Охватил страх. Открыл гла­за. Хозяйка возилась у печи. Сын ее еще спал. Я под­нялся. Поздоровался. Назвал свое новое имя - Андрей. Обулся. Умылся. Вышел во двор. Когда возвратился, по­благодарил за ночлег и сказал, что пойду в лес. Если вечером замерзну - возвращусь. Оставаться в доме не решился, хотя манили тепло и доброта хозяйки. Но бо­ялся, что днем могут появиться немцы, и передо мной вставала все та же страшная картина: женщина, пове­шенная только потому, что она еврейка. Хозяйка пред­ложила поесть. Я согласился. Она подала незабывае­мого вкуса яичницу с салом! Потом такую яичницу я ел еще много раз. Но ту - первую за многие месяцы бес­прерывного голода - не забуду никогда!

Весь день пробыл в расположенном рядом лесу. Все время ходил, чтобы не замерзнуть. Встречался с други­ми такими же несчастными и растерянными окружен-цами. Они по той же причине, что и я, не хотели оста­ваться днем в деревне. Бродили по лесу, ели ту же терп­кую красную рябину и кислую калину. Спрашивали друг друга, что делать? Но ответа на этот вопрос не находи­ли. Наступил вечер и мы осторожно, прислушиваясь, вошли в деревню.

Липа встретила меня с доброй улыб­кой, предложила поесть. По ее совету я с Николаем по­шел в баню. Липа дала чистое белье мужа. Как позже узнал, здесь баню топят каждую неделю по субботам. Баня топится по-черному: дымоотвода нет. Горят дро­ва, раскаляются камни-«дикари». Часть из них броса­ют в бочку с водой и таким образом эту воду нагревают. Вторая бочка с холодной водой. Эту воду постепенно выливают на оставшиеся раскаленные камни, и в бане становится жарко и парко. Хлещем себя березовыми вениками и моемся в тазиках. Боже мой, сколько вре­мени я не ощущал себя чистым?!? Потом мытье в та­ких банях стало почти еженедельным. Но тогда ощу­щение, что ты чист, было таким же чудом, как та утрен­няя яичница. Я как бы заново родился. Все было но­вым, неожиданным. Как же надо было измучиться, что­бы такие обыденные вещи казались необыкновенным чудом!..

Эта ночь также прошла спокойно и в полном бла­женстве: подо мной легкая перина, накрыт я теплым одеялом. Но утром - снова в лес, где как-то смягчалось чувство страха. Снова встречи с товарищами по несча­стью. И не было дня, чтобы мы снова и снова не пробовали понять, что с нами произошло и как следует по­ступить.

Никто никогда за предшествующие почти два года военной службы нам не говорил о возможности такой ситуации, о наших действиях в подобных случаях. Мы оказались в полном неведении, неосведомленности. По­стоянно, при каждой встрече мы спрашивали друг у друга о событиях в стране, где сейчас немцы, как далеко они зашли... Нас интересовала любая информация. Но, увы, ее не было...

Так прошло несколько дней. Однажды, когда я в очередной раз пришел в дом Липы переночевать, она сообщила, что днем в соседней деревне были немцы. Зачем, она не знала.

Этой ночью я опять спал одетый. Утром раньше, чем обычно, ушел в лес и следующую ночь мы (со мной еще два солдата) провели в натопленной бане. Внача­ле было жарко, и мы сняли с себя шинели, ботинки, а к утру изрядно замерзли. Фактически эту ночь мы не спали. Утром, голодные, ушли в лес и весь день двигались, чтобы не окоченеть. Снова питались только ря­биной и калиной, иногда находили орешки. Поздно вечером, уже после наступления темноты, снова воз­вратились в деревню. Так повторялось изо дня в день. Немцы не появлялись, и потому немного «осмелел».

Иногда по утрам задерживался на некоторое время в доме, так как хотел помочь Липе по хозяйству. Ста­рался освоить особенности деревенской жизни и ра­боты. Очень хотелось быть полезным этой доброй жен­щине. Я научился ухаживать за скотиной: кормить, уби­рать навоз. Все было ново, необычно и, если честно, очень трудно.

Я научился запрягать лошадь в телегу. Тоже не сра­зу, но постепенно овладел и этой «специальностью». Позже освоил даже дойку коровы. Правда, за свою не­уклюжесть был неоднократно бит ею копытом. А хвос­том хлестала беспрерывно. Пару раз она опрокидыва­ла с трудом надоенное ведро с молоком. Но, как гово­рят, не святые горшки лепят!..

По вечерам (зимой они особенно длинные), на­учился подшивать валенки. Как-то Липа принесла мне «цыганскую» иголку, «суровые» нитки, старые вален­ки и кусочек кожи. Попросила подшить валенки Ни­колая. Что означало слово «подшить» и как это делать, я понятия не имел. Но за работу взялся. Не без указа­ний и советов Липы, постепенно, стежок за стежком, обшил задник валенка кусочками кожи, а низ - куска­ми от старых валенок. Получилось! И Николай, и Липа были довольны. Я тоже.

Так начались новые будни. Днем в лесу. Ночью иногда в доме у Липы, иногда в теплой бане, а иногда и в холодном лесу или в стоге сена. По всякому было.

Но постепенно появилась уверенность, что ночью немцы в глухой деревне не появятся. Потому все чаще и чаще ночевал в теплом доме Липы. Уж очень холодно было ночью в лесу и даже в стогах сена.

Но днем - только в лесу. Здесь было холодно, но исчезал страх. Все-таки в лес немцы не рискнут захо­дить. Так я думал. К тому же теперь мы прихватывали кое-что из еды: кто сало, кто теплую картошку, хлеб, молоко и всегда делились.

Теперь, по прошествии стольких лет, я все четче понимаю, что доброта русских женщин (кроме Липы были и другие) спасла нас в те суровые зимы нашего безысходного состояния. Потом, в последующие две зимы, когда также пришлось воспользоваться помощью добрых, хороших людей, у меня был уже какой-то опыт. Я освоил несколько ремесел, научился сапожничать, ва­лять валенки, шить фуражки-восьмиклинки. А главное - я свыкся со своим состоянием блуждающего солда­тика.

Но в ту первую зиму моих страданий я был неопе­рившимся птенцом, неожиданно выпавшим из гнезда... Ох, как трудно было привыкнуть к тому, что так неожи­данно свалилось на меня.

И я очень часто по-доброму вспоминаю толстушку Липу и ее сына Николая, которые, рискуя, спасали меня. Они, бесспорно, не знали, что я еврей. Я сомневаюсь, знали ли они вообще о существовании людей такой на­циональности. Но то, что я солдат Красной Армии, что я один из тех, кто в окружении, они знали прекрасно. Да иначе как «наш солдатик» они меня и не называли.

Липа без раздумий дала мне белье своего мужа, его брюки, рубашки. Отдала валенки, тулуп, зимнюю шап­ку мужа. И я совсем превратился в деревенского парень­ка. Кстати, так же поступили и другие женщины, у ко­торых жили такие же, попавшие, как и я в окружение, солдаты.

Липа была хорошей хозяйкой. Она из тех, о кото­рых говорят, что у них «золотые руки». Она умела ва­лять валенки. У нее были свои выкройки, лекала, ко­лодки. Она ловко раскладывала на большом столе ров­ным слоем шерсть. На слой шерсти укладывала лека­ло, заворачивая его в шерсть. Долго, терпеливо и умело поглаживала эту шерсть, придавая ей форму будущего валенка. В этот «чулок» вставляла колодки, беспрерыв­но поглаживая шерсть, пока та не скатывалась до нуж­ной нормы. Потом она «варила» свое изделие в боль­шом котле, четко зная, когда валенок «готов». Затем су­шила его и вынимала колодку, что всегда было очень сложно. Помню я, шутя, предлагал их (колодки) выжи­гать. Опыт изготовления валенок я быстро перенял у Липы. И потом много раз валял их сам.

Позже, когда зима уже поворачивала к весне, она как-то вспомнила, что у Николая нет фуражки. Откуда-то принесла старую фуражку-восьмиклинку. Предложи­ла мне ее аккуратно распороть. Я сделал из распоротой фуражки выкройку. А затем из нового материала выре­зал такие же клинья и сшил их на ручной швейной ма­шинке. (Это я тоже делал впервые в жизни). Козырек вырезал из плотного картона, обшил тканью и вручную пришил к изготовленной мною шапочке. Получилась фуражка. Она оказалась тесной и для меня, и для Нико­лая. Пришлось делать вторую, расширив клинья. По­том была и третья, и четвертая...

Мое «мастерство» в этих ремеслах стало настоль­ко большим, что мне приносили работу и соседи. Ко­нечно же, никаких денег ни у кого и никогда я не брал.

Появление у Липы «солдатика» никого не удивило, ибо, как я уже вспоминал, таких, как я, в деревне было несколько человек.

Приближалась весна. Сошел снег с полей. Нужно было начинать полевые работы.

И здесь я оказался довольно способным учеником и ценным помощником. Я был рад тому, что весь день находился вне деревни. Меня научили впрягать лошадь в плуг, держать его в руках (а для этого нужна была и сноровка и сила), когда шел за лошадью, чтобы не ис­портить борозду при вспашке земли.

После того, как липина полоска была вспахана, ис­полнил роль сеятеля: из лукошка, которое держалось на ремнях, одетых через плечо, брал горсть зерна ржи и разбрасывал его по вспаханной земле, важно и чинно проходя по ней. Делал это с огромным удовольствием, ибо очень уж понравилась роль «сеятеля». Когда семя уже было брошено на вспаханную полосу, землю сле­довало забороновать. И здесь необходима была сноров­ка, чтобы управлять лошадью, запряженной в борону. Не сразу, но все же освоил и это ремесло землепашца. Когда, уставший, принимался за еду, принесенную Ли­пой «пахарю», уплетал ее как честно заработанную.

С наступлением тепла я все реже и реже ночевал в доме Липы. Я объяснил ей, что боюсь встречи с немца­ми. В глубине леса вырыл землянку, накрыл ее ветками и листьями. Из досок, взятых у Липы в сарае, сделал в землянке потолок, «кровать», стол и стул. И, в основ­ном, спал в землянке. Когда полевые работы закончи­лись, постоянно находился в лесу. Питался ягодами ма­лины, земляники, черники, ежевики. Когда созрел го­рох, залезал в зелень и питался только горохом. Позже, когда созревала рожь, - рвал колосья, собирал зерна, старательно жевал и проглатывал. Хуже с зернами яч­меня: слишком много в них было колючих усов.

Несмотря на то, что сытым я по-настоящему не был, зато освободился от постоянного страха, который вы­зывала у меня мысль о возможной встрече с немцами. Но лето пролетело. Снова стало прохладно, даже хо­лодно. Снова потянуло в деревню. Опять пришел к Липе.

Но, увы, от нее узнал, что новый староста собрал жителей деревни и предупредил, чтобы ни у кого ника­ких солдат не было. Переночевал. Переоделся в зим­нюю одежду, которую хранил у Липы и рано утром ушел. Куда? В полном смысле слова - куда глаза глядят. По дороге встретился с другими ребятами, которые раньше жили в Литвиново. Долго шли по лесу и выш­ли к деревне Вирино. Это оказалась та самая деревня, которую сохранила память. Именно здесь происходи­ли те роковые события, о которых я уже писал.

Войдя в деревню и убедившись, что немцев в ней нет, спросили, где живет староста. Им оказался очень добрый мужик по имени Виктор Иванович. Сказали, что мы солдаты, попавшие в окружение, и поинтересо­вались, не можем ли здесь побыть. Он повел нас в со­вершенно свободную избу. Не было там ни хозяев, ни жильцов. Он отдал нам ключи и сказал, что можем здесь находиться. Мы обжили эту избу. Топили печь, варили картошку. Жители деревни давали нам продукты: хлеб, картошку, сало, молоко, овощи. Проснувшись рано ут­ром в теплой избе, мы снимали нижнее белье и ногтя­ми пальцев рук давили вшей и гнид, которых находили в белье. Их было несметное количество, и наши усилия по их уничтожению были тщетны, хотя этим занима­лись каждый день. По субботам мылись в натопленных и еще не остывших банях. Но переодеваться не во что было, так как смены белья не было. Днем уходили в лес. Иногда все вместе, иногда кто-то оставался. Я лич­но всегда уходил.

Так прошло больше половины зимы. Однажды ве­чером к нам в избу пришел Виктор Иванович. Вызвал меня на улицу и сказал: «Андрей, уходи отсюда. Тебя ищут как еврея. Приходили четверо полицейских и ска­зали, что здесь, в деревне прячется солдат-еврей по име­ни Андрей».

Сердце - в пятках. Стало жарко. Весь покрылся по­том. Виктору Ивановичу ничего не ответил. Только по­просил никому ничего не говорить.

Вернулся в избу. Ребятам сказал, что Виктор Ива­нович принес хлеб (он действительно принес нам хлеб).

Спал, не раздеваясь. Утром рано ушел. И больше в эту деревню не возвращался. Никогда.

Шел опять, не зная куда. В голове чехарда страш­ных мыслей. Одна страшнее другой. Неужели конец? Четко представлял себе, как буду повешен или расстре­лян. Другой судьбы себе не мыслил. Ведь я еврей, а евреи подлежат уничтожению.

Думал о том, кто мог меня «продать». Вспомнил о неоднократных встречах и длительных беседах с од­ним служителем небольшой церкви Виринского погос­та. По-моему, его звали Алексей. Но точно не помню. Он, по-видимому, распознал во мне еврея. Беседуя о религии, он очень часто говорил о сюжетах Ветхого завета. Я в те времена понятия не имел о содержании этой книги. Как и вообще об истории еврейского наро­да и его религии.

Да, детство мое прошло не просто в еврейской се­мье, а в достаточно религиозной. Но родители наши были полуграмотные люди. Знали и соблюдали еврей­ские традиции.

А мы росли и воспитывались в духе полного атеиз­ма и религией не интересовались.

Бродя по лесу, перебирал в памяти своих знакомых, с которыми сталкивала жизнь. Я вспоминал эти и дру­гие подробности общения с Алексеем. Эти воспомина­ния все больше убеждали меня, что выдать меня мог только он - Алексей.

Я вспомнил, что однажды он передал мне перепи­санную им молитву (псалом, 90). Он объяснил, что это один из Псалмов царя Давида (о котором я тогда слы­шал впервые). Псалом был написан на иврите, но рус­скими буквами. Звучал он примерно так: «Шма Исраэль Адонай Элохейну, Адонай Эхад...».

Что это означает, я тогда не знал и не придал этому какого-либо значения. Тем более не думал об опаснос­ти. Алексей всегда был приветлив и доброжелателен. Часто угощал едой, а иногда оставлял у себя ночевать. Это вызывало сомнение в моих подозрениях.

Так, бредя по лесу и думая о возможном предателе, я вдруг натолкнулся на землянку, из трубы которой шел дым, и открыл дверь. Вошел. Увидел троих солдат. Они не спали. Просто лежали одетыми, укрывшись теплы­ми одеялами. В углу стояла «буржуйка», в которой были видны блики огня. Представился. Вынул из-за пазухи сало, хлеб. Предложил поесть. Познакомились. Их име­на я точно не помню, но все они оказались из частей 11-й армии. Они по-доброму приняли меня в свою «се­мью».

Несколько дней прошли без особых приключений. Но пришло время, когда нужно было идти в деревню за продуктами. Предложили это сделать мне. Показали дорогу в ближайшую деревню. Название не помню (на­верное, и не знал).

К тому времени, я уже придумал свою «легенду» в случае, если встречусь или окажусь в руках немцев или полицейских. Сделал это с подачи того же служителя Алексея. Она заключалась в следующем: я - беженец. Сын священника. Верующий. Но из-за войны вернуть­ся домой не могу. Хожу из погоста в погост. Тем корм­люсь. В подтверждение моего рассказа, у меня всегда в руках была книга «Новый Завет», подаренная Алексе­ем. Книгу прочел уже несколько раз. Наивно? Возмож­но. На большее ума не хватило.

Обмотавшись мешком (для будущих продуктов), надел тулуп, «Новый Завет» в руки и пошел.

Дорога шла вверх. Когда почти вошел в деревню, увидел страшную картину: на большой, единственной улице было полно немцев и женщин.

Немцы выгоняли и тащили живность. Ловили кур, гусей. Кричали, ругались. А женщины орали и плака­ли. Крик стоял невероятный, суматоха неописуемая.

Что делать? - возник первый вопрос. Что делать? Идти назад? Поздно. Меня уже видели. Мысли одна страшнее другой. Перед глазами повешенная немцами еврейская женщина. Мысли. Мысли. Но продолжаю двигаться вперед. Понял, что останавливаться нельзя.

Прошел более половины деревни. Никто не обра­щал на меня внимание. Все заняты своим делом.

Вдруг ко мне подбежал немецкий солдат. Закричал: «Юдэ!» и ударил рукой по лицу. Затем побежал. Куда, зачем? Ни тогда, ни позже, ни сейчас и, вероятно, ни­когда не буду знать.

В одно мгновение я повернул влево, побежал в чей-то двор и по огородам к лесу...

Когда подбежал к ближайшим деревьям (мне каза­лось, они бежали мне навстречу), услышал выстрелы автоматов и свист пуль. Но я уже был в лесу. Продолжал бежать в неизвестном направлении. Только когда оказался в глубине, остановился. Оглянулся. Никого нет. Долго стоял. Никаких мыслей. Никаких чувств. Силь­но стучит сердце. Вдруг упал на землю и заплакал. На­взрыд.

Не знаю, сколько лежал. Стало холодно, несмотря на овчинный тулуп и валенки. Поднялся и пошел. Шел долго, и увидел за опушкой леса вначале поднимавший­ся вверх дым из труб, а затем трубы и избы. Деревня. Какая, не знаю. Снова вопрос: входить или нет?

Но деваться некуда. Вошел почти механически. Ни о чем не думал. Залаяли собаки. А я продолжал идти. Увидел детей, играющих на дороге. Спросил, как на­зывается деревня. Услышал: «Пахомово». Спросил, где живет староста. Показали. Вошел. Встретил меня не­молодой мужчина. Я сел на лавку и снова заплакал. Через некоторое время пришел в себя. Рассказал, что я солдат, что очень голоден и устал.

Хозяин позвал жену. Попросил накормить меня. Поставил на стол самогон. Налил в стакан. Я выпил, поел. Согрелся и осмелел. Рассказал немного о себе. О своем еврействе, конечно, не говорил. Назвал свое имя «Андрей». Хозяин сказал, что его тоже зовут Андрей. Тезки.

Так я познакомился с прекрасным человеком. Очень добрым. Рискованным. Он всегда готов был помочь. И помогал нашему брату, чем только мог. В тот день, вер­нее вечер, он меня никуда не отпустил. Оставил ноче­вать. А утром он куда-то ушел. Затем вернулся, велел мне одеться и повел на противоположный край дерев­ни к моей будущей спасительнице - Евдокии Ивановне Пахомовой. Это была добрая женщина, мать семерых детей. Жила без мужа. Его призвали в армию сразу же после начала войны. Получила от него пару писем и больше ничего не знает. Обычная по тем временам ис­тория.

Семья была большая. Дети от двух до девяти лет. Подвижные, веселые. Всегда голодные. У Евдокии Ива­новны было большое хозяйство: корова, лошадь, куры, свинья. Хороший и всегда теплый хлев, где хозяйка и устроила мне спальное место. Она тут же попросила меня помочь ей по хозяйству. Рассказала, чем кормить скот, где находится корм, сколько давать. Как и чем уби­рать навоз, куда складывать. И так как у меня уже был небольшой опыт, я, засучив рукава, принялся за дело.

Через некоторое время я сообщил хозяйке, что все сделал. Она вошла в хлев, проверила работу и пригла­сила в дом завтракать.

Так я стал жителем деревни Пахомово. Постоянно в труде, но зато всегда в тепле и накормлен. Здесь при­годились и мои портняжные, а также сапожные навы­ки. Я ходил из дома в дом, чинил обувь, подшивал ва­ленки, шил фуражки и делал многое другое, о чем рань­ше не имел даже представления. За работу никогда де­нег не брал. Только ел и ночевал у этих людей.

С наступлением весны включился во все виды сельхозработ. На удивление - все получалось. В работе за­бывал о своем положении и даже об опасности.

Но иногда жизнь серьезно напоминала мне об этом.

Помню, как-то находился в доме семьи Сафроновых. Помогал старичкам, у них же и ночевал. Вдруг ночью староста Андрей стучит к ним и предупреждает, что в деревне немцы. Я быстро поднялся, оделся. Ста­рики указали место, где у них находился подпол. Я ото­двинул доски и залез в яму. Они положили доски на место. Поставили кухонный стол. Я долго лежал в ожи­дании. Потом в дверь постучали. Вошли немцы. Слы­шу их громкую речь и стук тяжелых сапог. Они потре­бовали водку и ушли. И старики, и я потом долго при­ходили в себя.

Однажды зимой зашел к Андрею. Не помню уж за­чем. Сидим, разговариваем. Жена Андрея толчет в вы­сокой деревянной ступе поджаренное льняное семя. (В этих краях растительное масло изготавливали из семян льна. Его поджаривали, разминали в ступе, а потом в мешочках помещали под пресс, откуда вытекало паху­чее, красивое по цвету масло). Вдруг перед окнами дома старосты остановилась машина с немцами. Того мгно­вения, которое нужно было им, чтобы войти в избу, хва­тило мне для того, чтобы я сбросил с себя тулуп, оттол­кнул хозяйку, выхватил у нее пест и начал быстро, даже неистово толочь семя льна. Зашли немцы. Андрей выс­лушал их требования, вышел из дома и пошел по де­ревне собирать для них яйца. Пронесло. (Ну, как не вспомнить старосту Андрея добрым словом!..)

Был и такой, более страшный случай. Зима. Уже несколько дней я нахожусь в доме у соседа Евдокии Ива­новны (имя его не помню). Ремонтировал обувь. Вдруг в избу входят несколько немцев вместе со старостой. Андрей побледнел, увидев меня. Своего лица я есте­ственно, не видел. Староста объяснил хозяину, что у него на постой останутся четыре немца. На какое вре­мя - неизвестно. Нужно разместить их. Андрей с нем­цем-командиром вышли, четверо немецких солдат ос­тались. Они расселись, где хотели, в большой комнате, болтали на своем языке, смеялись.

Меня словно приковало к стулу, на котором я си­дел, когда они вошли. Склонившись над столиком, на котором лежали мои инструменты, я продолжал под­шивать валенок. Стежки ложились медленно, я боялся сделать лишний вдох.

Но, к счастью, немецкие солда­ты оказались уже далеко немолодыми людьми, совсем недавно призванными в армию. На фронте еще не были. Они все время говорили о своих близких, которые ос­тались без кормильцев. Я немного знал немецкий язык (учил в школе). Эти знания помогли пообщаться с при­шельцами, рассказать им мою легенду. Наверное, пове­рили или не поняли, но вопросов не задавали. Интере­совались Ленинградом. Я там никогда не был. Но чи­тал. Знал немного о его достопримечательностях. К мо­ему счастью никто из наших «гостей» в Ленинграде не был. Поэтому мои небылицы были приняты. О войне не говорили. Они все время рассказывали о своих де­тях, женах, показывали фотографии. Но беседы эти были только по вечерам. Днем их куда-то увозили. Я не спрашивал. А они не говорили. Я оставался в доме, ибо мне не куда было уходить. За окном было минус 25-30 градусов. Боялся даже выходить в туалет. Делал это до возвращения наших постояльцев.

Прошло два дня. На утро третьего немцев увели из деревни. В эти два дня вечерами несколько раз прихо­дил Андрей, обращался ко мне нарочито, как к хорошо знакомому человеку. «Забирал» у меня работу, прино­сил новую. Поддерживал меня разными знаками, улыб­кой (действительно, необыкновенный человек).

Когда «гости» ушли, Андрей позвал меня к себе. Мы обедали. Хорошо выпили. Вдруг опять вваливает­ся несколько немецких солдат. Андрей вышел с ними на улицу, а я, в чем сидел, выскочил в сени, по лестнице забрался наверх, где хранилось сено, и зарылся в него. Лежал долго, продрог. Но Андрей не возвращался. Хо­лод проник в каждую клеточку моего тела. Но спустить­ся вниз и зайти в дом я боялся.

Наконец, вернулся Андрей, спросил у жены, где я. Та не знала и потому ничего не могла ему ответить. Ан­дрей вышел на улицу. Возвратился. Я слышал, как он нервничает. Вылез из сена. Вошел в дом. Он обрадо­вался. Налил водки. Выпили. Я согрелся и тут же на лавке заснул. Андрей набросил на меня тулуп, и я спал до утра.

Были и другие менее значимые события подобно­го рода. Например, многократные встречи с внезапно появляющимися полицейскими. Но проносило.

К концу зимы (в январе-феврале 1944 года) с вос­тока все отчетливее стала слышна артиллерийская ка­нонада. Она то удалялась, то приближалась. Местные жители начали все чаще говорить о наступлении Крас­ной Армии. Это радовало, вселяло надежду. Что ждет меня, не имел даже представления. Да и не думал об этом. Единственное желание - уйти от постоянного пре­следования и нечеловеческого страха. Перестать бояться того, что родили меня родители-евреи.

Однажды, при очередном появлении немцев или полицейских жители деревни заметили их суетливость, нервозность в поведении. Быстро схватив что-то съе­добное, они убегали.

...Как-то ночью приехали немцы и стали забирать всех трудоспособных мужчин. В их числе оказался и я. Нас посадили в машину, долго везли и, наконец, оста­новились у опушки леса возле огромного сарая. Там было очень много соломы. Нам велели ложиться и спать. Никто ничего не объяснил.

Утром нас выстроили на холодном воздухе в це­почку, и какой-то полицейский стал каждого записы­вать. Подошла и моя очередь. Я назвался Андреем По­ляковым. Он спросил имя отца.

- Яков, - сказал я.

- Яков? - удивился полицай. - Что это за имя? Ты не жид?

- Нет, - отрицательно ответил я.

И так как людей было много, а этому гаду нужно было срочно всех переписать, он прогнал меня. Нас по­садили в машины, подвезли к железнодорожному по­лотну и велели в быстром темпе ремонтировать его.

Какой-то немецкий офицер все время подгонял ра­ботающих. В руке у него была нагайка. Он ругался. Орал. Кое-кого бил нагайкой. Он кричал: «Шнеллер, шнеллер, русише швайн!» («Быстрее, быстрее, русская свинья!»).

Вечером нас повезли к тому же сараю. Накормили какой-то баландой и велели спать. Я понял, что нужно отсюда бежать. В ушах постоянно звучал вопрос: «Ты не жид?». Во время «ужина» я убедился, что охраны нет. И когда совсем стемнело, поднялся, подошел к де­журному (русскому парню), который дремал у двери, и сказал, что мне нужно «до ветра, по большой нужде». И вышел. Обошел сарай, делая вид, что расстегиваю брюки, и побежал к опушке леса. Расстояние было не­большое, и я вскоре оказался в лесу.

Я понимал, что возвращаться в деревню Пахомово не могу. Если будут искать, то обязательно поедут туда. И продолжал брести по лесу. Который раз я шел, не зная куда, не представляя, что меня ждет. С рассветом сориентировался, так как эти лесные тропинки были мною исхожены по несколько раз. И я пошел в сторону деревни Литвиново, где меня приютила толстушка Липа в первую зиму после начала войны.

Шел долго. Но вот увидел очертания знакомой де­ревушки. И снова охватил страх. Что ждет меня здесь? Жива ли Липа и ее сын Николай? Кто староста? Нет ли там немцев и нет ли снова запрета на нахождение в де­ревне солдат?

Остановился. Прислушался. Стояла утренняя ти­шина, изредка прерываемая лаем собак или мычанием коровы. Иногда слышал голоса, русскую речь. Сложи­лось впечатление, что немцев в деревне нет.

Вышел на главную улицу деревни и пошел. Шел медленно. Изредка оглядывался. Шел прямо к дому Липы. Дверь открыла Липа. Вначале она растерялась, увидев незнакомого человека, а потом узнала и привет­ливо пригласила войти. От мужа весточек нет. Николая вместе с другими ребятами деревни немцы угнали в Гер­манию. Староста другой. Того, вредного, убили. Кто это сделал - не знает. Но поговаривают, что его убили наши же солдаты. Немцы приезжают редко. Только за про­дуктами и только днем.

Накормила. Разрешила приходить ночевать. А днем боится, чтобы я был у нее, хотя есть семьи, у которых живут солдаты.

Выслушав это, я ушел в лес. Возвратился в дом Липы только с наступлением темноты. Другого выхода не было. Иначе грозила смерть от холода и голода. Так было недолго. В лесу все чаще и чаще встречал пере­одетых солдат-окруженцев. Они рассказывали, что Красная Армия где-то недалеко. Что немцы бегут и, отступая, сжигают избы жителей деревень.

НАСТУПЛЕНИЕ КРАСНОЙ АРМИИ. ОСВОБОЖДЕНИЕ. ФИЛЬТРАЦИОННЫЙ ЛАГЕРЬ

Это был февраль или март 1944 года - третья зима моей бродячей жизни после начала войны. Хорошо по­мню, какие радостные чувства, мысли возникали от каж­дой весточки о наступлении Красной Армии. Эти вес­ти подтверждала все более отчетливо доходящая до нас артиллерийская канонада. Однажды днем мы сначала увидели, а потом и услышали сильное волнение в де­ревне Литвиново. Люди бегали, кричали, звали на по­мощь. В этой суматохе мы четко увидели немцев, кото­рые бегали от избы к избе и пытались их поджечь.

Нас в лесу было человек пять-шесть. Не сговари­ваясь, бросились к землянке, где хранились заранее почищенные и заряженные карабины. Схватили и, выскочив на опушку леса, стали стрелять по немцам.

Услышав наши выстрелы, немцы бросили свою затею и пустились бежать подальше от леса и от де­ревни. Жители Литвиново смогли быстро погасить еще небольшие очаги огня и сохранить свое жилье.

Прошло еще несколько дней, и в деревне появи­лись красноармейцы. Мы вышли из леса, встретились с солдатами. Ничего хорошего эти встречи не предве­щали. Узнав, что мы «окруженцы», некоторые из сол­дат пытались в нас стрелять. Но вмешались офицеры и объяснили нам, что нужно идти в военкоматы. Бли­жайший из них был в городе Локня. Я тотчас же от­правился туда. Предварительно те же офицеры забра­ли у нас оружие.

Когда пришел в Локню и нашел здание военкома­та, увидел много таких же солдат-окруженцев. Подо­шла моя очередь, вошел в комнату. Мне показали, к какому столу подойти. Очень симпатичная девушка-лейтенант спросила у меня документы. Ответил, что никаких документов у меня нет. Не поднимая головы, лейтенант спросила фамилию, имя, отчество.

- Портянский Арон, - ответил я.

- Ты еврей? - последовал вопрос.

Услышав положительный ответ, удивленно спро­сила:

- Как же ты остался жив?

Ответить я не мог. Горло сдавил тяжелый обруч. В глазах слезы. Услышал громкую команду: «Сядь!». Я сел на указанный стул. Она стала принимать следу­ющего. После этого обратилась ко мне: «Отчество, год и дата рождения?». Я ответил на этот и другие вопро­сы: где служил, где был, когда началась война, где по­пал в окружение и т.д.

Затем вместе с другими встал в строй. Нас уже было очень много, а к военкомату подходили все но­вые и новые окруженцы.

Потом последовала команда: «Шагом марш!». Пройдя несколько километров, нас остановили у длин­ного двухэтажного здания. Велели зайти в него. Мы оказались в большом пустом помещении. Приказали разместиться на полу, благо в помещении было тепло. Как позже узнали, это был фильтрационный лагерь, где каждый из нас подлежал проверке. Проверка дли­лась несколько месяцев. Нас кормили. Строем выхо­дили на прогулку вокруг здания в сопровождении кон­воиров.

Как-то утром нас выстроили во дворе лагеря в одну шеренгу. Какой-то молодой офицер подходил к каж­дому из стоящих и спрашивал воинское звание. Когда подошел ко мне, я ответил:

- Старший сержант.

- Врешь, - заорал лейтенант. - Ты офицер! - и влепил мне пощечину (вторую в жизни...)

За время нахождения в лагере меня вызвали на доп­рос только один раз. Тоже молодой лейтенант (но дру­гой) предложил мне подробно описать мои данные: имя, отчество, фамилию, месяц, год и место рождения, дату и место призыва в армию, наименование воинских час­тей, в которых проходил службу и место их расположе­ния. Лейтенанта интересовала также и вся моя родос­ловная: имена родителей, дедушек, бабушек, братьев, сестер, места их проживания и занятия; где был в нача­ле войны, где и как попал в окружение, сколько време­ни и где находился на оккупированной территории. Все написанное мною он достаточно внимательно прочел и затем сказал: «И все равно, ты должен был после­днюю пулю пустить себе в лоб...».

На мое замечание: «Зачем, ведь война еще не кончилась, и я смогу еще воевать», - он лишь ехидно улыбнулся. Тогда я не по­нял смысл его улыбки. Позже, вспоминая это, я убедил­ся: он заранее знал мою будущую судьбу. Знал, что мне предстоит стать одним из тех смертников, для которых уже действуют штрафные роты и батальоны. Я же о су­ществовании этих мясорубок тогда еще ничего не знал. В конце беседы я попросил, чтобы в моих документах, которые я должен буду получить, было записано имя, данное мне моими родителями, - Арон. В ответ услы­шал: «Нет, ты находился на оккупированной немцами территории, и мы будем тебя проверять всю твою жизнь. Поэтому быть тебе впредь только Андреем».

Через некоторое время нам разрешили писать письма. Я написал тете (сестре моей мамы) в Москву, так как ничего не знал о судьбе родителей, не пред­ставлял где они находятся. Написал, что жив, а под­робности сообщу позже, когда буду знать, что письмо дошло до адресата. Просил сообщить обо мне роди­телям и написать что-либо о них.

Позже, после окончания войны, в августе 1945 года я был дома в краткосрочном отпуске. Мама рассказа­ла, что за несколько дней до получения телеграммы, что я жив, ей снился сон. Во сне на нее напали пять собак (нас у мамы было пятеро детей).

Когда она рас­сказала об этом своей семье, все хором закричали: «Арончик жив!». Спустя несколько дней, почтальон принес телеграмму, подтверждающую такую разгад­ку маминого сна.

«Сон в руку» - есть такое выражение. В этом убеж­дался многократно. Вот и мне как-то (я еще находил­ся в фильтрационном лагере) приснилось, что вместе со старостой деревни Пахомово - Андреем - нахожусь в глубокой яме. Нас посадили туда немцы. Мы стара­лись выбраться из ямы. Очень долго ничего не полу­чалось. Цеплялись за земляные стены ямы, но удер­жаться не могли: земля рассыпалась в наших руках, и мы падали вниз. Тогда Андрей посадил меня на пле­чи. Поднялся. Я тоже поднялся на его плечах и таким образом смог выбраться из ямы. Затем я нашел длин­ную палку и, опустив ее вниз, очень долго пытался помочь Андрею. Но ничего не получалось. Вдруг раз­дались выстрелы. Раненный в руку, я был окружен немцами. Во сне кричал, и солдаты разбудили меня. Оказалось, я сильно расцарапал руку о железную кро­вать.

Взволнованный судьбою Андрея, написал пись­мо в деревню Пахомово Евдокие Ивановне. Спросил об Андрее. Она написала, что Андрея расстреляли сол­даты Красной Армии, когда узнали, что он был старо­стой. Жаль, очень жаль этого очень доброго человека. Скольких солдат-окруженцев он спас! Как часто он рисковал собственной жизнью, чтобы помочь другим. Никогда не забуду его!

В фильтрационном лагере нас продержали почти три месяца. Кормили, обмундировали, водили в баню, меняли белье. Но никто ничего нам не говорил. Не уп­рекали, не угрожали, не объясняли, что нас ждет. Никто не говорил о нашей вине, о предстоящем наказании.

Через некоторое время нам вручили стрелковое оружие. Как правило, это были карабины и автоматы. За некоторыми из нас были закреплены пулеметы - станковые и ручные. Мне вручили ПТР (противотан­ковое ружье).

Ежедневно обучали разбирать и собирать закреп­ленное оружие, объясняли, как им пользоваться. На стрельбище мы не были ни разу.

ШТРАФНАЯ РОТА. БОЙ ЗА ВЫСОТУ 371.3

В конце апреля - начале мая 1944 нас построили в колонну «по-четыре» (позже я узнал, что наша колон­на состояла из двухсот человек, точнее, двухсот смер­тников). Пешим ходом отправили на передовую.

Шли мы примерно 8-10 дней. И оказались в око­пах перед высотой 371.3 на подступах к городу Двинску. Перед нами выступил командир роты. Это был ка­питан Закиров. Фамилию узнал позже и хорошо за­помнил, так как служил под его командование восемь месяцев, до января 1945 года.

Он объяснил, что мы отныне являемся солдатами 38-й отдельной штрафной роты

22-й Армии. Наша задача - взять расположенную перед нами высоту и удержать ее. Все, кто успешно выполнит эту задачу, будут освобождены от пребывания в штрафной роте. Таких переведут для продолжения военной службы в другие части действующей армии.

Он тогда же предупредил: «Ни о каком отступле­нии и речи быть не может. За вами пулеметы, и каж­дый, кто повернет назад или в сторону, будет тут же расстрелян». «Только вперед!» - было последнее за­явление командира роты.

В окопах мы находились двое или трое суток. Нам подвозили еду и воду. Оставалось только ждать...

Время тянулось медленно. Мы не знали, что нас ждет, но нервное напряжение вызывало тревогу. Ря­дом были почти незнакомые ребята. Некоторых изред­ка видел только в лесу.

Знакомились. Давали друг другу адреса родных. Просили сообщить им о нашей смерти, если убьют. Обещали выполнить их просьбы, если останемся жить. Предчувствие было страшное. Но при этом мы даже не представляли, что нас ждет.

Утром, почти на рассвете, наша артиллерия нача­ла обстрел высоты. Подступ к ней был заминирован и окружен колючей проволокой. Самолеты в этом бою не участвовали, танков не было. Были лишь наши тела и наши жизни, которые мы должны были отдать, как цену, за эту, будь трижды проклятую, высоту. Это мы знали заведомо...

Саперы попробовали прорезать в колючей прово­локе проход. Но шквальный огонь противника и мины, на которые наталкивались саперы, не дали им выпол­нить эту задачу. Снова заработала наша артиллерия. Под огнем взрывающихся снарядов саперы смогли кое-где убрать проволоку. Ждем зловещего приказа «Впе­ред!». И когда он прозвучал, мы, поднявшись с земли, бросились в атаку. Никаких мыслей, никакого чувства страха. Словно роботы, бежим и кричим «Ура!».

Но шквальный огонь немецких пулеметов и авто­матов заставил и нас прижаться к земле. Слышим при­каз: «По-пластунски - вперед!». Мне мешало ползти противотанковое ружье. Появилось желание его бро­сить. Но, к счастью, я этого не сделал. Редеют наши ряды. Многие солдаты уже двигаться не могут: немец­кая пуля уложила их навечно. А я ползу. Механически ползу наверх, на встречу со смертью. Мы уже были близки к цели, как огонь противника стал реже, разда­вались лишь отдельные выстрелы. Мы поднялись с земли и бросились к вершине высотки. Небольшая группа немецких солдат бежит от нас, оставляя своих раненых и убитых. А вся высотка усеяна трупами. Ра­неных мы в ярости расстреливаем. Но догонять убе­гающих нам не разрешили.

Оказавшись в немецких окопах, мы увидели, что добрая половина наших сол­дат находится на подступах к высоте убитыми или ра­неными. Капитан Закиров приказал отнести раненых вниз. Вместе с другим солдатом-штрафником подни­маю с земли живого солдата с распоротым животом. Несем осторожно, медленно: нужно еще смотреть, куда ставить ногу, потому что кругом мины. Но, увы, доне­сти его живым мы не смогли. Он скончался на наших руках. Положили труп на землю. Укрыли шинелью - и снова на высотку.

На высотке командир роты приказал нам готовить­ся к контратаке. Стою в окопе, положив на бруствер свое ПТР. Рядом землянка, где капитан Закиров по те­лефону докладывает о взятии высоты и о понесенных потерях. Просит подкрепления для развития успеха. Было это примерно в 10 утра. Весь день, до самого вечера капитан, ругаясь, требовал помощи.

Но его усилия были напрасны: помощи мы так и не получили.

Наступил вечер, а потом и ночь. Мы, по-прежне­му стоя в окопах, ждем контратаки. Когда начал брез­жить рассвет, мы услышали вдалеке скрежет гусениц танков и шум моторов, который раздавался оттуда, куда бежали немцы.

Танки приближались, начали стрелять.

Неожиданно из темноты в нескольких десятках метров от меня появилось огромное железное чудо­вище. Выстрелил из ПТР и (о, чудо!) танк замер, а потом на нем вспыхнул огонь. Продолжаю стрелять. Слышу крик командира роты: «Молодец, старший сер­жант!».

Вдруг где-то рядом взрыв снаряда, и я падаю на дно окопа. Очнулся в окружении удивительной тиши­ны. Постепенно прихожу в себя, память возвращает меня к недавним событиям. Но что со мною, еще не понимаю. Кругом тихо-тихо, ни звука... Охватил ужас, стало страшно: где танки, где ребята? Почему всё и вся молчит? Я боялся открыть глаза, пугала мысль, что нужно подняться и опять стрелять. «Нет, лучше уме­реть и все забыть...».

Продолжаю лежать с закрытыми глазами. Опять впадаю в забытье. Прихожу в себя. Мне показалось, что меня накрыли чем-то тяжелым. Неужели я накрыт одеялом? Пытаюсь снять его, но не могу. Оказалось, что я весь засыпан толстым слоем песка. Продолжаю лежать и вдруг четко слышу стоны. Чьи они? Чьи это голоса? Неужели здесь немцы? Нет, наши солдаты про­сят о помощи. «Помогите! Помогите!» - все отчетли­вее зов о помощи. Сбрасываю песок, поднимаюсь. Не­вдалеке солдат с раздавленными ногами, весь в кро­ви. Понимаю, что нужно помочь, но чем, как?.. Выг­лядываю из окопа с желанием позвать кого-то, чтобы помочь раненому...

Вокруг ужасное зрелище: тела на­ших ребят, раздавленные гусеницами немецких тан­ков. Размозженные головы, раздавленные руки, ноги, распоротые животы. Кругом куски человеческих тел и кровь. Кровь вокруг тел, невдалеке от них, свежая, еще не принятая полностью землей, так много ее было. Кровь неестественно кроваво-красного цвета. Мне по­казалось, что это она - кровь - стонет, кричит, вопит о помощи. Закружилась голова, и я снова упал на дно окопа, потеряв сознание от увиденного...

Сколько пролежал, не знаю. Но когда открыл гла­за, увидел рядом капитана Закирова, который помог мне подняться и отвел в разрушенную танками зем­лянку.

Командир роты рассказал, что четыре немецких танка подошли к нашим окопам. Один из них был под­бит мною. А три оставшихся полосовали наши око­пы, расстреливая и раздавливая всех и все, что было в них. От него же я узнал, что из 200 солдат нашей роты в живых (не убитых и не раненых) осталось только шесть...

Тогда же утром на взятой нами высоте появилась какая-то новая воинская часть, стали уносить раненых, забирать убитых.

Нас, шестерых живых, спустили вниз к подножию высоты. Мы снова оказались в окопах, из которых на­чали наступление. А потом посадили в машину и куда-то повезли.

Машина подъехала к небольшим полупустым строениям. Это, как позже узнал, оказалось месторас­положение штаба нашей роты. Там же были и другие воинские подразделения. Именно здесь наша рота дол­жна была укомплектоваться другими штрафниками-смертниками.

Познакомился со старшиной роты - Красниковым Павлом Ивановичем. Он был старожилом роты и ее пол­ным «хозяином». Павел Иванович зашел к нам в ком­нату, представился и повторил уже сказанные ранее сло­ва командира роты, что мы искупили свою вину. По­этому будем направлены в другие воинские части дей­ствующей армии. А пока нам разрешили отдохнуть. От­четливо помню, что заснуть не мог ни в этот, ни в пос­ледующие дни. В голове - беспрерывно сменяющиеся картинки прошедших сражений: убитые и раненые сол­даты, раздавленные и покалеченные, распоротые жи­воты, размозженные головы... Перед глазами постоян­ная, невероятная жуть. Кровь, бесконечная кровь на солдатах и на земле. Все в крови - и руки, и ноги. Кровь на мне и на других солдатах. Стоны, крики, зов о помо­щи в ушах. Было такое впечатление, что схожу с ума.

Бесконечно вскакиваю с кровати, хожу по комна­те, опять ложусь, снова вскакиваю. В таком же состо­янии и другие. Вначале несколько часов мы молчали. А потом вопросы, вопросы. Почему? За что? Как мог­ло случиться, что из двухсот солдат в живых осталось только шесть? Что за пропорция? Подсчитали, что из нашего состава осталось только три процента. Ужас! Дикая арифметика! Почему не развили наш успех, ког­да мы взяли высоту, и нас оставалось еще много? Ведь командир роты так просил об этом.

Возникла страш­ная мысль: нас послали не для взятия высоты. Она по всему просто никому не нужна была. Нас послали про­сто на уничтожение!

Вспомнил слова офицера СМЕРШа: «Нужно было пустить себе пулю в лоб...». Вспомнил его ехидную улыбку. Да, он знал все...

И вправду, стоило ли так страдать, столько испы­тать страха и мучений, чтобы потом по чьей-то воле быть перемолотыми в этой мясорубке?

Такие видения, мысли и вопросы мучили несколь­ко дней. Все эти дни и ночи мы не спали, не могли есть, хотя еду нам приносили по несколько раз в день.

Старшина Красников и незнакомые офицеры при­ходили и успокаивали нас. Говорили, что все уже по­зади. Но ужас пережитого не оставлял. И «подлечи­ло» нас только время. Ведь не зря говорят: «Время ле­чит...»

«ВИНА» СМЫТА. НАГРАЖДЕН ОРДЕНОМ «СЛАВЫ» III СТ. ЗАЧИСЛЕН В ПОСТОЯННЫЙ СОСТАВ РОТЫ

Прошли дни. Жизнь продолжалась. Меня вызвал к себе старшина Красников и передал предложение командира остаться в роте на условиях постоянной службы в качестве экспедитора. Что такое «постоян­ная» служба и «экспедитор» - понятия не имел. Но других предложений не было, и я согласился.

Тогда же старшина объяснил мне, что больше я не должен буду «идти в атаку» (его слова), то есть не буду непосредственно на передовой. «Но, - сказал он, - на войне, как на войне. Все может быть...». И действи­тельно было...

Прошло еще несколько дней. К нам в роту стало поступать пополнение. Мне поручили записывать в специальный журнал вновь прибывших. Не только их личные данные, но и как они экипированы, какое у них оружие, его наименование и номер.

Одновременно я должен был ездить за продукта­ми, отправлять и получать почту, а также делать мно­гое-многое другое. Работа заглушала мысли о пере­житом, и я немного успокоился.

Через месяц-полтора, перед очередным выполне­нием боевого задания штрафниками, капитан Закиров выстроил состав роты и перед строем вручил мне ор­ден «Славы» III степени за участие в бою при взятии высоты 371.3. А очередная партия смертников была отправлена на передовую. На сей раз, как и во многих других случаях, я, как и было обещано, непосредствен­но в атаке участие не принимал. Но все равно мы по­стоянно находились почти рядом с передовой. При этом очень часто немецкие снаряды и бомбы достава­ли и нас.

Наша рота неоднократно пополнялась новыми штрафниками. Неоднократно брала высотки. Ценой жизней сотен смертников прорывала укрепления нем­цев.

В августе-сентябре 1944 года где-то за городом Ляуданы (Латвия), в котором все было сожжено и оста­лись одни трубы от печей, нашу роту в очередной раз бросили на прорыв обороны противника у какого-то небольшого населенного пункта. Наступление штраф­ников поддерживала артиллерия и даже самолеты. Тогда наши ребята взяли много пленных. Атака удалась. Но вскоре прервалась связь с командиром роты, и стар­шина Красников вручил мне запечатанный конверт, приказав срочно доставить его командиру роты.

С автоматом в руках - бегом на передовую. Бежал долго, а когда достиг цели, немцы начали сильный об­стрел артиллерией позиции нашей роты. Капитан Закиров находился в небольшом укреплении из досок и земли, напоминающем ДОТ. Я вручил ему конверт. Он вскрыл его, прочел и приказал остаться при нем.

Артиллерийский обстрел был долгим и плотным, и немцы пошли в атаку. Штрафники открыли по на­ступающим огонь из пулеметов и автоматов. Стрелял и я, находясь в окопе недалеко от ДОТа. Немцы залег­ли, а потом снова бросились в атаку. Слева от меня появились два немецких солдата и бросились к ДОТу, у входа в который стоял капитан Закиров. Я выпустил длинную очередь из автомата по бегущим немцам. Они упали, и тут же, в месте их падения, раздались два взрыва гранат, которые они, по-видимому, намерива­лись бросить в сторону ДОТа.

Огонь наших ребят не прекращался ни на секунду. Стрелял и я, сменив не один диск. Появились наши тан­ки и вместе с ними много новых солдат. Немцы не вы­держали и бросились бежать. Огонь прекратился.

Ко­мандир роты подошел ко мне и сказал: «А ты спас меня, опередив тех двух немцев. Иначе был бы мне каюк...». Он обнял меня и приказал вернуться в штаб роты.

Успех роты был вовремя поддержан, и пришед­шие на помощь подразделения продолжали гнать нем­цев.

А рота ушла на очередное пополнение. Через не­которое время капитан Закиров снова перед строем но­вых штрафников рассказал, как я спас его жизнь и вру­чил мне орден «Славы» II степени.

В составе роты я находился более 8 месяцев. Вме­сте с частями 22-й Армии и другими воинскими под­разделениями 2-го Прибалтийского фронта принимал участие в боях за освобождение городов Латвии: Двинск, Ушаницы, Тукумс, Митава, Ляуданы, Добеле, Рига и других. Мы дрались с немцами и в Курляндии. Это были последние бои, в которых участвовала наша штрафная рота.

К декабрю 1944 года войска Советской Армии ос­вободили от фашистов почти всю Латвию. Остатки не­мецких войск были загнаны на территорию Курляндского полуострова. Отсюда отступать им просто было некуда. За ними - только Балтийское море. Перед вой­сками Советской Армии стояла задача ликвидировать эту группировку врага. Сопротивлялись фрицы отча­янно.

В первых числах декабря 1944 года на террито­рии Курляндии было сосредоточенно огромное ко­личество военной техники и войск. На том месте, где находился штаб нашей роты, артиллерийские орудия разных калибров были расположены на рас­стоянии одного-полутора метров друг от друга. Ору­дий было много, очень много. Кроме артиллерии тут же находились и танки.

В какой-то из дней двадцатых чисел декабря все, что могло - пушки, танки - начало стрелять. Самоле­ты беспрерывно сбрасывали бомбы. Их тоже было много. Создавалось впечатление, что небо покрылось быстро исчезающими черными тучами. Гул стоял не­вероятный. Обстрел вражеских укреплений длился более часа.

Наша рота была выдвинута впереди всех других войск. Сзади роты расположилась 143-я Латышская дивизия. Штаб роты находился недалеко от передо­вой в районе сосредоточения артиллерии и танков. Здесь же был и командный пункт командующего 2‑м Прибалтийским фронтом генерала Еременко. Своими глазами видел его. Слышал его распоряжения и бес­прерывную матерщину, которой он украшал свои ко­манды.

Потом пошла в атаку пехота. Первыми на оборо­нительные рубежи фрицев поднялись наши штрафни­ки. И который раз именно они были первыми из тех, кто принял на себя шквальный огонь противника. Жертв было много. На помощь пехотинцам тронулись танки. На них было много солдат, которые через неко­торое время оказались на земле и шли рядом с танка­ми. Наступление было долгим. С большими потерями наши войска прорвали оборону противника и прошли несколько километров.

Впереди их ожидала вторая линия обороны. Она была организованна не хуже пер­вой. Перед окопами противника - минные поля. Мно­го мин замаскировано. Глубже - проволочные заграж­дения. Немцы открыли шквальный огонь из всех ви­дов оружия. Снова много убитых и раненных. Наши войска залегли. К нам толпами приходили раненые и рассказывали обо всем, что сейчас пишу и еще более страшные вещи.

Генерал Еременко приказал артилле­рии продвинуться вперед. Приказ был выполнен. Вме­сте с артиллерией продвинулся вперед и штаб нашей роты. И тут же телефонная связь с ротой прервалась. Один из офицеров нашей роты - лейтенант (фамилии не помню, так как он прибыл к нам в последнее по­полнение) - приказал мне и красноармейцу Жукову восстановить связь. Кабель в руки и, согнувшись (не­мецкие снаряды доставали и наши позиции), мы дви­нулись вперед к месту расположения роты.

Пробежали немногим более километра по лесу. Иногда приходилось даже падать на землю, потому что рядом разрывались снаряды. Лежа на земле, продол­жали по-пластунски двигаться вперед. Наконец почув­ствовали, что кабель легко тянется к нам. Значит где-то недалеко обрыв. Приблизились к месту разрыва. Ищем вторую часть разорванного кабеля. Вдруг пря­мо над нами свист пуль, и мы отчетливо слышим стре­кот автоматов. Еще сильнее прижались к земле. Пули бьют в землю вокруг нас. Примерно в 30-40 метрах увидели двух фрицев. Ответили длинными очередями из своих автоматов. Один из немцев убит.

Второй, сидя на земле, отбросил автомат, поднял руки вверх и зак­ричал; «Гитлер капут!». Продолжая стрелять, прибли­зились к живому, но раненному в ногу немецкому сол­дату. Мы связали его ноги и руки куском кабеля. Затем его самого привязали к дереву. Забрали автоматы и возвратились искать вторую часть кабеля. Когда на­шли, соединили и подключились своим телефоном (его дал лейтенант). Узнав голос лейтенанта, доложили о выполнении приказа и что мы взяли в плен раненного в ногу немецкого солдата. Услышали приказ: «Вести солдата в штаб!». Но как? Он не мог не только идти, но даже стоять. Отвязали от дерева. Пытались нести, но он был слишком тяжел. Решили тащить его по зем­ле, ногами вперед. Всю дорогу он страшно кричал, видимо от боли. Но ничего другого мы придумать не могли.

У штаба роты нас встретил лейтенант. Пленного отдали ему, а сами пошли в окопы. О дальнейшей судь­бе пленного фрица нам ничего не известно. А коман­дир роты, узнав о наших действиях, нас поблагода­рил. Он приказал лейтенанту оформить документы на награждение. Но никаких наград мы не получили. Почему? Есть некоторая мысль. Но о ней позже.

...От нашей роты осталось несколько человек. Их сняли с передовой и привели к месту нахождения шта­ба. А затем всю роту в тыл - для доукомплектования.

Но вместо пополнения нашу роту со всем хозяй­ством вместе с другими воинскими частями (возмож­но, 22-й Армии), спустя несколько дней, погрузили в товарные вагоны. Вскоре наш состав отправили в путь. Позже мы узнали, что едем на юг. Поезд двигался мед­ленно. Часто останавливался и долго стоял. По обеим сторонам железнодорожных путей видел огромное количество взорванной, сгоревшей, покореженной боевой техники, как немецкой, так и нашей (танки, пушки, автомашины, мотоциклы). Можно было легко представить масштабы былых сражений.

РАСФОРМИРОВАНИЕ РОТЫ. ПЕРЕВОД В 517-Й ОТДЕЛЬНЫЙ БАТАЛЬОН СВЯЗИ

Мы прибыли на какую-то станцию на границе с Румынией. Разгрузились и пешим ходом прошли по уже освобожденной от немцев территории Румынии. В небольшом городке Карклини (недалеко от Бухаре­ста) была наша конечная остановка. Через несколько дней мне сообщили, что в связи с расформированием роты меня переводят в 517-й батальон связи («хозяй­ство Никитина») для дальнейшего прохождения воин­ской службы. Был организован прощальный ужин. Старшина Красников Павел Иванович распечатал свой запасник, и водки было «сколько хочешь». Напились все. Обнимались. Плакали. Вспоминали...

Было это 24 января 1945 года. Павел Иванович подарил мне свою фотографию с очень трогательной надписью: «Горя­чо любимый Андрюша! Расставаясь с тобой, я желаю тебе самого наилучшего в твоей предстоящей жизни. Клянусь тебе, мой друг, в моей готовности всегда и всюду видеть тебя и жить с тобой долгие годы. Кре­пись. Возмужай. Будь героем, Андрей. Павел Красни­ков. 24.01.45 Карклини». Я также не остался в долгу.

Рассказывать о Павле Ивановиче можно много. И, главное, только хорошее. Это был человек высокой по­рядочности, очень добрый и заботливый. Между про­чим, эти слова в такой же степени относятся и к наше­му командиру роты Закирову. Он также был очень вни­мателен к своим подчиненным, и особенно к солда­там. Помню, как-то вместе с капитаном Закировым проходили по лесу от землянки к землянке и проверя­ли личный состав роты. И не было случая, чтобы он не просто проверил, все ли солдаты в наличии, но и не поинтересовался у каждого, как самочувствие, что тревожит, готов ли к предстоящим боям и т.д.

На этот раз я снова оказался свидетелем храброс­ти капитана. Наши позиции постоянно обстреливались фрицами. В основном из минометов. Капитан шел во весь рост, ни разу не пригнувшись, как бы не обращая внимания на свист мин и их разрывы. Очередная мина упала в нескольких метрах от нас. Мы слышали, как она свистела, видели, как мина шлепнулась совсем рядом и... не разорвалась. Я, оцепеневший, стоял ря­дом с капитаном и думал: «Все, конец!». Но мина про­должала лежать, так и не разорвалась. Капитан обнял меня за плечо, и мы пошли дальше. Ни единого слова о только что случившемся, никакой внешней реакции и когда вернулись в штаб - ни единого слова о произо­шедшем. А ведь смерть была рядом.

Еще о Павле Ивановиче. В период, когда наша рота оказывалась в тылу, ожидая пополнения, мы частень­ко собирались, организовывали выпивки (благо, у стар­шины нашего запасы водки и закуски были немалые). И я хочу описать, как Павел Иванович пил водку. Та­кого приема этой гадости вовнутрь я ни раньше, ни позже не видел. Старшина ставил перед собой стакан водки и долго на него смотрел, не беря в руки. Уже все успевали выпить и закусывали, а Павел Иванович мол­ча все смотрел на это зелье. Потом вдруг крестил ста­кан и произносил: «Изынь, нечистая сила, останься единый спирт! Сиё и монахи употребляют». И, взяв стакан в руки, выпивал содержимое до дна. И так каж­дый раз. Иного приема им водки я не видел.

Мы потом много лет переписывались. Он жил в Узбекистане, а я в Запорожье (Украина). Почему пре­кратилась переписка, я точно вспомнить не могу (но, кажется, это было связано с общей обстановкой в стра­не. Я вынужден был скрывать свое нахождение в ок­ружении и в штрафной роте. Пришлось «заметать сле­ды»). Его дальнейшая судьба мне неизвестна. На про­щальном вечере он шепотом сказал мне: «Андрей, бойся таких людей, как этот лейтенант». (Речь шла о том самом молодом лейтенанте, который прибыл к нам в роту при последнем пополнении. Он в Курляндии приказал мне и красноармейцу Жукову восстановить связь).

Павел Иванович рассказал мне о неоднократ­ных высказываниях лейтенанта, что в штрафной роте не должно быть евреев. «Гнать его надо отсюда!» - говорил этот лейтенант.

Вспоминая сейчас о событиях давно минувших дней, я с содроганием думаю о таких людях. И счи­таю, что ненависть лейтенанта к евреям - одна из воз­можных причин неполучения мною награды за собы­тия декабря 1944 г. Этот офицер просто не выполнил приказа командира роты. А хлопоты, связанные с рас­формированием роты, лишили возможности капита­на Закирова проверить выполнение его приказа. Жаль, что из-за моего еврейского происхождения пострадал и русский парень - красноармеец Жуков.

Да Бог с ней, с наградой! Я все равно получил са­мую высокую (самую лучшую!) награду за все пере­житое - свою жизнь!

Бои в декабре 1944 были последними, в которых я принимал участие. С того момента война продолжа­лась еще почти полгода. Даже в Курляндии бои шли до апреля 1945 года. В пламени последующих собы­тий сгорели еще сотни тысяч (а может быть и милли­оны) жизней. Но волею судьбы я в этих событиях уча­стие не принимал.

517-й отдельный батальон связи был расположен в городе Михай-Брау (Румыния). Я прибыл туда в тот же день - 24.01.45 г.

Приняли хорошо. Вначале я был назначен коман­диром отделения. Но через несколько дней получил назначение на должность начальника КРОСС. Право, не помню, как это слово (аббревиатура) расшифровы­вается. Это был небольшой узел связи, с телефонным коммуникатором и радиосвязью. В моем подчинении было шесть солдат. Мы посменно дежурили у комму­татора, обеспечивая связь между воинскими частями, расположенными вокруг. Связь была в основном шес­товая: кабель укреплялся на высоких шестах, иногда на столбах.

Наступило время степенной, размеренной жизни. Мы содержали в абсолютной чистоте помещение, в котором жили, и всю небогатую технику. Этому уде­лялось особое внимание. И командир батальона нео­днократно обращал внимание солдат других подраз­делений своего хозяйства на «полный порядок» (его слова) в нашем КРОССе.

Не было ни единого случая порыва связи. Днем и ночью солдаты честно исполняли свои обязанности. Майор Никитин часто ночами проверял, как несут службу мои солдаты. И всегда оставался доволен. Были у нас и занятия по освоению техники, и проверки в этой области. Оценки всегда были только положитель­ными.

КАПИТУЛЯЦИЯ ГЕРМАНИИ! ПОБЕДА! ПОСЛЕДНИЕ МЕСЯЦЫ СЛУЖБЫ В СОВЕТСКОЙ АРМИИ

Так мы прожили до самого судьбоносного дня для всех людей планеты того страшного времени - 9 мая 1945 года.

Накануне вечером я сдал дежурство сержанту Жу­кову (это уже другой Жуков) и спокойно лег отдыхать в той же комнате.

Ночью, примерно в третьем часу, я проснулся от крика сержанта: «Товарищ старший сержант, товарищ старший сержант, проснитесь! Победа! Победа! Нем­цы капитулировали». Сна, как не бывало. Вскочил. Сержант Жуков объяснил, что только что по радио ус­лышал сообщение, что в Берлине подписан акт о ка­питуляции Германии.

Прыгаем. Обнимаем друг друга. Разбудили осталь­ных солдат нашего КРОССа. Радости нет предела. Слышу, что за окном стреляют. Выскочил на улицу. Вижу и слышу, что вокруг нас все стреляют. Вернулся в помещение. Схватил ручной пулемет и, выйдя на улицу, тоже начал стрелять из пулемета вверх. Оказа­лось, что стреляю по собственным проводам. Сержант Жуков буквально вылетел на улицу и закричал: «Что вы делаете? Нет связи! Вы оборвали провода!». Тут же отрезвел и снял руку с курка пулемета.

Поставил его на место. Вместе с другими солда­тами в полной темноте, ощупью стали искать оборван­ные провода, и тут же на земле соединять их. Этой работой руководил сержант Жуков, сидя у коммутато­ра.

Наконец связь была восстановлена и, на наше сча­стье, ее кратковременное отсутствие никто не заме­тил. Немного успокоились. Но только внешне, внутри нас продолжала клокотать радость. Никто уже спать не мог. Сидели, разговаривали... Вставали. Подходи­ли друг к другу, обнимались. Снова садились. И снова поднимались. Так до самого утра. В таком же возбуж­денном состоянии встретили и провели весь день.

Решали, как отметить это событие. Обед нам при­везут, но ведь в такой день, в такой праздник нельзя было ограничится наркомовскими 150 граммами. У жителей Михай-Брау уже давно ничего «с градусами» не было. Либо забрали, либо продали. В местных ма­газинчиках тоже. А далеко не поедешь, служба! Но решение этой проблемы было найдено. У нас уже дав­но хранилась противоипритная жидкость. В ней был спирт. Нужно только соорудить самогонный аппарат, - и мы будем с выпивкой.

Мысль подана и - за рабо­ту!.. Ребята где-то обнаружили неисправный «локомо­тив». Из него были изъяты нужные трубочки и другие детали. Через пару часов мы стали обладателями не только аппарата, но и отличнейшего спирта. К обеду собрались все вместе и... Не помню, как пили и сколь­ко. Помню, что пили, пили много, радовались, пели, хохотали. Помню, что после обеда выкурил после­днюю в своей жизни папиросу. Я начал курить в пер­вые же дни войны. Курил много и все, что попадалось. Даже просто сухие листья. Как-то дал себе слово, что если доживу до Победы, брошу курить. И вот я дожил до этого светлого дня - Дня Победы. И я демонстра­тивно, в кругу таких же счастливчиков, достал из пач­ки одну папиросу, закурил, а остальные раздал жела­ющим. И больше никогда в жизни ни папирос, ни си­гарет не брал даже в руки. Было трудно отвыкать от этой привычки, но я победил.

Помню, что вечером того счастливого дня, хоро­шо поддавши, пошел смотреть фильм - «Георгий Саакадзе» (2-я серия). Фильм демонстрировали на лет­ней площадке. Содержания его не помню. Помню толь­ко, что проснулся от страшного холода. Было раннее утро. Я лежал на земле. Дрожал, как брошенный все­ми жалкий щенок.

Поднялся и медленно, виновато пошел к себе. Оказывается, солдаты меня искали. Но потом, решив, что я заночевал у какой-то женщины, перестали волноваться и искать. Меня простили. До­ложили, что никаких ЧП не произошло, и начался обыкновенный рабочий день, воинские будни, окра­шенные радостью победы, радостью ощущения, что больше не повторятся черные дни под названием «вой­на».

В августе 1945 года наша часть, как и многие дру­гие, ушла из Румынии. Ушли домой, в Советский Союз. Шли пешим ходом. Дошли до железнодорожной стан­ции Снегирево. Здесь нас посадили в вагоны. Узнал, что мы будем продолжать службу в городе Симферо­поле. Подал рапорт на краткосрочный отпуск. Просьбу удовлетворили. Домой в Запорожье доехал на пере­кладных. Появился неожиданно. Радость встречи была омрачена известием, что папа в тюрьме. Он не мог устроиться на работу и, чтобы купить для семьи хлеб, вышел на рынок, где пытался продать несколько кату­шек ниток. На его «счастье» на рынке в этот день была облава на спекулянтов. И папу задержали. Судили как спекулянта и назначили ему наказание в виде восьми лет лишения свободы. В дни моего отпуска папино дело должно было слушаться в областном суде, по его кассационной жалобе. Я пошел на прием к заместите­лю председателя областного суда по уголовным делам Андрею Киму. Он внимательно выслушал меня. Я объяснил обстановку в семье; четверо детей, больная мать. Сказал, что мне предстоит еще продолжать служ­бу. А столь строгое наказание отца - плохие для этого условия. Пришел к нему с наградами на груди.

Через пару дней я явился в суд и присутствовал при слушанье дела. Мне даже разрешили выступить. Я тогда был еще не в состоянии оспаривать состав пре­ступления в действиях отца. Не знал я материалов дела, не имел необходимых для этого правовых знаний. По­этому просил лишь о смягчении наказания. И моя просьба была удовлетворена: вместо восьми лет ли­шения свободы папе определили наказание в виде од­ного года исправительных работ. При этом снижение наказания обосновали тем, что папа воспитал сына - защитника Родины, - награжденного двумя орденами Славы. Еле дождался, пока выдали копию определе­ния областного суда. Буквально бегом отнес его в тюрь­му. И через несколько долгих минут я увидел выходя­щего из ворот тюрьмы отца. Подбежал к нему. Обнял, расцеловал и, счастливый, отвел его домой. Дома был праздник!

Прошло много лет. Я уже работал адвокатом. Оз­накомился подробно с делом отца. Написал жалобу, в которой утверждал, что в действиях отца нет состава преступления - спекуляции. С моей жалобой согласи­лись.

Но это было потом. А сейчас мой отпуск закон­чился, и через несколько дней я уехал в Симферополь, чтобы продолжить службу.

Демобилизовался из рядов Советской Армии 30 ноября 1945 года как студент ВУЗа.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Итак, цель достигнута. Все, что сохранила память о том далеком, но по-прежнему страшном времени, я записал. О событиях дальнейшей жизни, весьма ин­тересной, сейчас писать не буду. Но хочется поделиться еще некоторыми соображениями.

Прежде всего, необходимо хотя бы вкратце пре­дупредить вопрос о том, почему раньше не писал о пережитом. В первые же дни жизни дома я мечтал вер­нуть свое настоящее имя. Обратился в паспортный стол. На приеме у начальника паспортного стола вкрат­це рассказал историю с изменением своего имени. Рассказал правду. Просил выдать паспорт, в котором указать мое имя - Арон. В ответ услышал: «Это мож­но будет сделать только с разрешения Комитета госу­дарственной безопасности...».

Вместо паспорта мне выдали временную справку, в которой мое имя было записано - Андрей. Через пару месяцев пригласили в паспортный стол и заявили, что просьбу мою не удов­летворили. Причина отказа объяснена не была.

Вновь вспомнил обещание работника СМЕРШа проверять меня всю мою жизнь. Получил паспорт на основании красноармейской книжки, где мое имя значилось - Андрей.

Позже умные люди предупредили меня, чтобы я не смел отказываться от нового имени. Чтобы нигде и никогда не оглашал такие вехи своей жизни, как на­хождение в окружении и в штрафной роте.

Я послушал мудрого совета. Но тревога никогда не покидала меня. Сам себя лишил возможности вы­езжать за границу на отдых. Просто боялся проверки. И получилось, что в мирное время на протяжении всей своей жизни до отъезда в Израиль надо мной, как да­моклов меч, всегда были занесены годы войны и все то, что было пережито.

Помню, однажды (я уже работал) меня пригласи­ли на «беседу» представители КГБ и предложили «со­трудничать». Я отказался. Тогда же был мягко «пре­дупрежден»: «Подумайте хорошо. Мы о Вас все зна­ем...». Вот так и жил под тяжестью такого предупреж­дения... Это заставило меня уничтожить все, что было связанно со скрытыми фактами: мои письма к родите­лям, дневники, связь с однополчанами. Я был лишен возможности вспоминать правду и тем более о ней говорить...

Но годы летят. Пришли новые времена, новая жизнь. Стало возможным вспоминать правду и ее не бояться. Появилась реальная возможность осуще­ствить желаемое.

Второе. Как можно было пережить все то, что про­изошло со мной? Трудный вопрос. Не знаю, найду ли правильный ответ. Говорят, удача, везение... Наверное.

Страшно вспомнить: рядом со мной неоднократ­но рвались бомбы, снаряды, свистели пули. Они уно­сили жизни лежавших, сидевших, стоявших рядом. Меня миновала их судьба. Да, это удача. Иначе не объяснить.

Сколько раз смерть смотрела мне в глаза, когда я, казалось, должен был быть неминуемо задержан, аре­стован со всеми вытекающими последствиями. И мои видения быть повешенным, расстрелянным, уничто­женным - были недалеки от реальности. Почему это не произошло? И снова возникает непонятное, ничего не объясняющее слово - судьба...

Много думаю о пережитом и считаю, что главная удача заключалась в том, что все, что со мною проис­ходило, вся моя «одиссея» проходила в глухих, мало­обжитых районах России. Это территория Среднерус­ской возвышенности, где много лесов и болот и очень редки большие дороги. Маленькие деревни и хутора перемешались с топкими болотами и густыми леса­ми.

Это были, к счастью, места, где если и ступала нога человека, то очень редко. Поэтому там нечасто бывали и немцы. А люди, населяющие эти деревни и хутора, простые русские люди, были добрыми и жа­лостливыми. И в этом также была моя самая главная удача.

Всегда помнил и буду помнить, что жив остался в ту «черную годину» только благодаря помощи этих добрых людей. Их доброта неоднократно спасала меня от голода и мороза. Их человечность спасла мою жизнь. Очень жаль, что память не сохранила имена всех, кто был причастен к этому. Они давно уже пере­брались в «лучший мир», так как тогда все были стар­ше меня. К сожалению, раньше у меня не было воз­можности выразить им свою признательность и бла­годарность. Но я всегда помнил их доброту.

Третье. Не могу забыть и не забуду несправедли­вость, которая была проявлена руководством государ­ства той поры к нам солдатам - первым жертвам страшной катастрофы, постигшей нашу страну.

Никогда не понимал и не пойму, в чем вина мил­лионов солдат Красной Армии, которые не могли ока­зать сопротивление вдруг обрушившейся на них гро­мады огня и силы.

Совершенно очевидно, что руководство того вре­мени не подготовило ни армию, ни страну к отраже­нию возможного, а вскоре и реального нападения вра­га. Оно оказалось слепым и предательски неспособ­ным увидеть то, что было очевидно.

Вспомните, вся наша дивизия с 15 июня была в походе к западным границам для их укрепления. Ста­лина неоднократно и настойчиво убеждали, что нем­цы, готовятся к нападению. А войны нашей дивизии ни сном, ни духом не знали, что нас ждет.

Даже когда на расположения 23-й дивизии обру­шились немецкие бомбы, мы понятия не имели, кто их сбрасывал. Внезапность нападения, конечно же, сыграла роковую роль для тех, кто должен был его от­ражать.

В чем же вина солдата, у которого в нужный мо­мент не оказалось необходимого количества и нужно­го качества оружия, соответствующих мощи и силе оружия врага?!

Как мог он противостоять страшной силе напада­ющих, если в момент нападения в руках у нашего сол­дата был лишь карабин с пятью патронами?!

Как можно противостоять нашествию несметно­го числа танков, если наши танки вдруг куда-то исчез­ли? А в небе только немецкие самолеты. К тому же в желудках солдат было пусто и не нашлось даже ко­рочки хлеба, чтобы утолить многодневный голод.

Как не побежать в таких условиях, если ты еще не убит?!

Тем более, бежал не один, бежали миллионы сол­дат всей армии, расположенной от севера до юга за­падной границы Союза. Бежало гражданское населе­ние, оставляя врагу все нажитое, посеянное, постро­енное. А разве правительство во главе со Сталиным, находясь далеко от места боя, не бежало... Ну, хотя бы под землю, а точнее на станцию метро «Маяковская».

И это уже не отступление, а катастрофа! И солдат не мог быть виновным в такой катастрофе. ОН -ЖЕР­ТВА ее!

Поэтому не могу понять, почему нас, ЖЕРТВ этой катастрофы, послали в штрафные батальоны и роты, где мы жизнью своей и кровью должны были иску­пить свою несуществующую вину.

Меня лично, как, по-видимому, и всех, кто был ря­дом, направили в эту мясорубку без суда и следствия. Мне не было официально предъявлено обвинения, не было суда. Не объявили приговор, или хотя бы реше­ние пресловутой «тройки». Только находясь в окопе на передовой, из уст командира роты я узнал, что яв­ляюсь смертником...

Далее. И это, пожалуй, самое важное. Бесспорно, что главным виновником всех бед в первые месяцы войны являлся наш «Бог» Сталин. Но его в штрафную роту почему-то не послали... Он продолжал «боговать» над страной и людьми. И, однажды, «Бог» изрек, что у Красной Армии нет пленных, есть предатели!

То есть: миллионы кадровых солдат Красной Армии, ока­завшиеся в первые месяцы войны в плену и окруже­нии по «мудрости» нашего «Бога» - вовсе не плен­ные, а все - они предатели!

И самое ужасное, что эта очевидная несуразица до сих пор не исправлена, не признана даже ошибоч­ной. Вот уже почти 60 лет мы ежегодно отмечаем ве­личайшее событие для людей всего мира (в том числе и для живущих сейчас) - победу над злейшим врагом человечества - фашизмом. И до сих пор ни один из руководителей как бывшего СССР, так и нынешней России, не посчитал нужным сказать доброе слово в адрес не по своей вине попавших в окружение и плен миллионов солдат Красной Армии. Не было и нет вой­ны без пленных. И никто и никогда не называл их пре­дателями. Наоборот, все государства всегда считали своим святым долгом спасти пленных, или хотя бы облегчить их судьбу. А вот в Союзе, а теперь и в Рос­сии, такой святости нет. Миллионы «предателей» (чи­тай - пленных!) уже давно успели уйти «в лучший мир». Но клеймо предателя остается за ними. А како­во их близким, друзьям, товарищам?.. Согласитесь, это ужасно!

И потому полагаю, что пришло время (по правде - оно уже давно прошло!) немедленно и официально признать ошибочным утверждение, что в Красной Армии во время Великой Отечественной войны не было пленных, а были только предатели. (Я не имею ввиду бесспорно имевшее место предательство, если оно установлено судебным приговором).

И пока не услышу, не прочту такое официальное опровержение, сердце мое не успокоится...

25.12.2004

Оглавление

МОЯ ВОЙНА НЕМНОГО О СЕБЕ

ВОЙНА. ПЕРВЫЕ МГНОВЕНИЯ. ПЕРВЫЕ ДНИ

БЕГСТВО ПРОДОЛЖАЕТСЯ

ПЕРВЫЕ СЕРЬЕЗНЫЕ БОИ С ВРАГОМ. И СНОВА БЕЖИМ

НОВЫЙ ЭТАП МОЕЙ ОДИССЕИ

НАСТУПЛЕНИЕ КРАСНОЙ АРМИИ. ОСВОБОЖДЕНИЕ. ФИЛЬТРАЦИОННЫЙ ЛАГЕРЬ

ШТРАФНАЯ РОТА. БОЙ ЗА ВЫСОТУ 371.3

«ВИНА» СМЫТА. НАГРАЖДЕН ОРДЕНОМ «СЛАВЫ» III СТ. ЗАЧИСЛЕН В ПОСТОЯННЫЙ СОСТАВ РОТЫ

РАСФОРМИРОВАНИЕ РОТЫ. ПЕРЕВОД В 517-Й ОТДЕЛЬНЫЙ БАТАЛЬОН СВЯЗИ

КАПИТУЛЯЦИЯ ГЕРМАНИИ! ПОБЕДА! ПОСЛЕДНИЕ МЕСЯЦЫ СЛУЖБЫ В СОВЕТСКОЙ АРМИИ

ПОСЛЕСЛОВИЕ X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?