«Расскажи, как живешь»

Моему мужу Максу Мэллоуэну, полковнику Бампсу, Маку и Гилфорду с любовью посвящаю эту путаную хронику

Предисловие

Усевшись на телль[1]

(Да простит меня Льюис Кэрролл)

Я вам поведаю о том, Как средь чужих земель Я повстречалась с чудаком, Усевшимся на телль. «Что ты здесь ищешь столько лет? Выкладывай, знаток». И выступил его ответ, Как кровь меж книжных строк: «Ищу я древние горшки, Что были в старину. И измеряю черепки, Чтоб знать величину. Потом пишу подобно вам — И в этом мы равны, — Но больший вес моим словам Присущ за счет длины». Но я обдумывала путь — Убить миллионера И в холодильник запихнуть, Не портя интерьера. И вот, смиряя сердца дрожь, Я крикнула ему: «Выкладывай, как ты живешь, На что и почему?» Ответ был ласков и умен: «Назад пять тысяч лет — Из всех известных мне времен Изысканнее нет! Отбросьте поздние века (Всего десятков пять!), И вот вам сердце и рука, И едемте копать!» Но я все думала, как в чай Подсыпать мышьяка, И упустила невзначай Резоны чудака Но так его был нежен взор И сам он так пригож, Что мне пришлось спросить в упор: «Скажи, как ты живешь?» Ищу у стойбищ и дорог Предметы древних дней, Потом вношу их в каталог И шлю домой в музей. Но платят мне не серебром За мои товар старинный, Хотя полны моим добром Музейные витрины. То неприличный амулет Отроешь из песка — С далеких предков спросу нет. Дремучие века! Не правда ль, весело живет На свете археолог? Пусть не велик его доход — Но век обычно долог!» И только он закончил речь, Мне стало ясно вдруг, Как труп от порчи уберечь, Свалив его в тузлук. «Спасибо, — говорю ему, — За ум и эрудицию, Я предложение приму И еду в экспедицию!» С тех пор, когда я разолью На платье реактивы Или керамику побью Рукой нетерпеливой, Или услышу за холмом Пронзительную трель, — Вздыхаю только об одном — Об эрудите молодом, Чей нежен взгляд, чей слог весом, Кто, мысля только о былом, Над каждым трясся черепком, Чтоб толковать о нем потом Весьма научным языком; Чей взор, пылающий огнем, Испепелял весь грунт кругом; Кто, восполняя день за днем Незнанья моего объем, Внушил мне мысль, что мы пойдем И раскопаем телль! Я рассказать тебе бы мог, Как повстречался мне Какой-то древний старичок, Сидящий на стене. Спросил я: «Старый, старый дед, Чем ты живешь? На что?» Но проскочил его ответ Как пыль сквозь решето: — Ловлю я бабочек больших На берегу реки, Потом я делаю из них Блины и пирожки И продаю их морякам — Три штуки на пятак. И в общем, с горем пополам, Справляюсь кое-как. Но я обдумывал свой план, Как щеки мазать мелом, А у лица носить экран, Чтоб не казаться белым, И я в раздумье старца тряс, Держа за воротник: — Скажи, прошу в последний раз, Как ты живешь, старик? И этот милый старичок Сказал с улыбкой мне: — Ловлю я воду на крючок И жгу ее в огне И добываю из воды Сыр под названьем бри. Но получаю за труды Всего монетки три. А я раздумывал — как впредь Питаться манной кашей, Чтоб ежемесячно полнеть И становиться краше. Я все продумал наконец И, дав ему пинка, — Как поживаете, отец? — Спросил я старика. — В пруду ловлю я окуньков В глухой полночный час И пуговки для сюртуков Я мастерю из глаз. Но платят мне не серебром, Хоть мой товар хорош. За девять штук, и то с трудом, Дают мне медный грош. Бывает, выловлю в пруду Коробочку конфет, А то — среди холмов найду Колеса для карет. Путей немало в мире есть, Чтоб как-нибудь прожить, И мне позвольте в вашу честь Стаканчик пропустить. И только он закончил речь, Пришла идея мне: Как мост от ржавчины сберечь, Сварив его в вине. — За все, — сказал я, — старикан, Тебя благодарю, А главное — за тот стакан, Что выпил в честь мою. С тех пор, когда я тосковал, Когда мне тяжко было, Когда я пальцем попадая Нечаянно в чернила, Когда не с той ноги башмак Пытался натянуть, Когда отчаянье и мрак Мне наполняли грудь, Я плакал громко на весь дом И вспоминался мне Старик, с которым был знаком Я некогда в краю родном, Что был таким говоруном, Таким умельцем и притом Незаурядным знатоком — Он говорил о том о сем, И взор его пылал огнем. А кудри мягким серебром Сияли над плешивым лбом, Старик, бормочущий с трудом, Как будто бы с набитым ртом, Храпящий громко, словно гром, Сидящий на стене.

Эта книга — ответ. Ответ на вопрос, который задают мне очень часто.

— Так вы ведете раскопки в Сирии?! Ну-ка расскажите!

Как вы живете? В палатках?..

И все в том же духе.

Наши раскопки мало кого интересуют. Это просто удобный повод сменить тему в светской беседе. Но изредка попадаются и такие собеседники, которые действительно хотят больше об этом узнать.

Есть и еще один вопрос, который дотошная Археология задает Прошлому:

«Расскажи мне, как жили наши предки?»

Ответ на этот вопрос приходится искать с помощью кирки и лопаты.

Такими были наши печные горшки. В этой большой яме мы хранили зерно, а этими костяными иглами шили одежду. Здесь были наши дома, здесь — купальни, а вот наша канализация!

Вот в том горшке припрятаны золотые серьги — приданое моей дочери. В этом маленьком кувшинчике я держала свою косметику. А это опять кухонные горшки, вы отыщете таких сотни.

Мы их покупали у горшечника, что жил на углу. Вы, кажется, сказали — Вулворт?[2] Теперь, стало быть, его так зовут?..

Иногда попадаются и царские дворцы или храмы, еще реже — царские усыпальницы. Такие находки уже сенсация. В газетах появляются огромные заголовки, о наших находках читают лекции, показывают фильмы, о них известно каждому! Ну, а для того, кто копает, самое интересное, по-моему, — это повседневная жизнь горшечника, крестьянина, ремесленника, искусного резчика, сделавшего эти печати и амулеты с изображениями животных, и мясника, и плотника, и всякого работника.

И наконец, последнее, чтобы потом не было разочарований. Это не какое-то фундаментальное исследование. В моих записках вы не найдете новых аспектов археологии или красочных описаний, равно как и рассуждений по поводу этносов, рас, экономики и истории. Это, как говорится, «безделка», просто книжка о нашей каждодневной работе и случаях из жизни.

Глава 1 Отъезд в Сирию

Через несколько недель мы отправляемся в Сирию!

Купить вещи для жаркого климата осенью или зимой — задача не из простых. Расчет на то, что сгодится прошлогодняя летняя одежда, оказывается чрезмерно оптимистичным. Во-первых, она — как пишут обычно в объявлениях о продаже старой мебели, — «имеет вмятины, царапины и пятна», а именно выцвела, села или вышла из моды. А во-вторых — увы мне, увы — она стала очень тесной! Итак, вперед, по магазинам…

— О мадам, конечно, сейчас не сезон и таких вещей даже никто не спрашивает! Но у нас, к счастью, есть несколько прелестных костюмчиков — прошлогодняя модель, в темных тонах.

О проклятие прошлогодним моделям! О унижение — носить прошлогодние модели! И унижение двойное, когда тебя с первого же взгляда причисляют к покупательницам прошлогодних моделей!

А ведь были времена длинного черного, очень стройнящего пальто с большим меховым воротником. Когда продавщица позволяла себе только любезно щебетать:

— Но, мадам, вам наверняка в отдел для полных женщин!

Итак, я рассматриваю «прелестные костюмчики» с довольно нелепыми вкраплениями кусочков меха и юбками плиссе. После чего со сдержанной скорбью объясняю, что мне необходим легко стирающийся шелк и хлопок.

— О, тогда мадам нужно пойти в отдел «все для круиза».

Мадам отправляется в этот отдел, хотя уж ни на что не рассчитывает. Круиз — это что-то из области романтики, призрачная Аркадия в морской дымке. В круиз отправляются юные стройные девы, облаченные в несокрушимые льняные штаны, с неимоверным клешем внизу и в плотнейшую обтяжку на бедрах. Это для таких покупательниц предназначены «спортивные костюмы» и «костюмы для игр». Это для них «шорты восемнадцати фасонов»!

Милое создание в отделе «все для круиза» преисполнено желания мне угодить, оно мне сочувствует, но решительно ничем не может помочь.

— Ах, мадам, к несчастью, у нас нет таких больших размеров!

(Вот ужас! С такими размерами — и круиз?! Но где же тогда романтика?) Затем она добавляет безнадежно:

— Это ведь вряд ли подойдет?

Я печально соглашаюсь: да, вряд ли. Но, как оказывается, есть еще один островок надежды: «Наш тропический отдел».

«Наш тропический отдел» почему-то торгует исключительно пробковыми шлемами. Коричневыми и белыми, а также специальными патентованными. Чуть в стороне, видимо, из-за их некоторой фривольности, красуются шляпки с двойной тульей — голубые, розовые и желтые, яркие словно тропические цветы. Здесь же имеется огромная деревянная лошадь и огромное количество галифе для верховой езды.

Но здесь же — о радость! — есть и другие вещи, достойные жен «строителей империи». Чесуча! Строгие чесучовые жакеты и юбки — никаких девчачьих глупостей. Они годятся и для полных и для худышек, и через минуту я отправляюсь в кабинку примерочной, обвешанная изделиями из чесучи всех возможных фасонов и цветов. Еще несколько минут — и я преображаюсь в мэм-сахиб. Довольно противную.

Но я решила смириться. В конце концов, костюм легкий и практичный, а главное, я могу в него влезть!

Теперь надо выбрать соответствующую шляпку. Соответствующих шляпок в наши дни не делают. Приходится заказывать. А это лишние хлопоты. Я мечтаю, — и по-видимому, совершенно напрасно! — об удобной фетровой шляпке, которая бы плотно сидела на голове. Такие шляпки носили двадцать лет назад, в них отправлялись на прогулку с собакой или на партию в гольф. Увы! Нынче в моде непонятные штуковины, которые нацепляют просто так, для пущего эффекта, сдвинув на глаз, или на ухо, или вообще на затылок. А то еще бывают шляпы с двойной тульей, диаметром в ярд!

Я объясняю, что мне нужна шляпа с большой тульей, но с полями в четыре раза меньше.

— Но, мадам, их ведь и делают такими большими для защиты от солнца!

— Поймите, там, куда я еду, почти все время дуют сильные ветры, и шляпа с такими полями просто улетит с моей головы.

— Мы можем пришить эластичную ленту — специально для вас, мадам!

— Мне нужна шляпа с полями не больше, чем у той, которая на мне!

— Да, понятно, и с низкой тульей — это будет смотреться гораздо элегантней!

— Нет, не с низкой тульей! С нормальной! Шляпа должна держаться на голове, еще раз вам повторяю!

Фасон я отстояла! Теперь осталось выбрать цвет, один из новомодных оттенков с пленительными названиями, как то: цвета глины, ржавчины, тины, асфальта, пыли и т. д.

Еще несколько мелких покупок, которые, нутром чую, будут совершенно бесполезными или втянут меня в какую-нибудь историю. Ну, вот, например, дорожная сумка на «молнии». Теперь просто никуда не деться от этой коварной застежки. Блузки застегиваются на «молнию» под самый подбородок, юбки расстегиваются с помощью «молнии» — до самого пола, лыжные костюмы, те вообще состоят из одних «молний». Даже вечерние платья украшены многочисленными вставками из «молний» — в качестве отделки! Спрашивается, чего ради! Что может быть опаснее «молнии», способной отравить вам всю жизнь и навлечь на вас куда больше неприятностей, чем обычные пуговицы, кнопки, пряжки и крючки с петлями!

Еще на заре «эры Молнии», моя мама, пленившись этой изысканной новинкой, заказала себе парочку корсетов, которые застегивались на упомянутое изобретение. Последствия оказались просто плачевными. Мало того, что застегнуть корсет на «молнию» стоило страшных мук; расстегнуть его вообще не удавалось. Избавление от такого корсета превращалось в хирургическую операцию, а если учитывать викторианскую скромность моей матушки, то понятно, что она вообще рисковала остаться навеки в него замурованной.

Именно с тех пор я отношусь к «молниям» с подозрением, чтобы не сказать больше. Но выясняется, что все дорожные сумки теперь на «молниях»!

— Все старомодные застежки давно вышли из употребления, мадам! — сообщает продавец, глядя на меня с нескрываемой жалостью. — Смотрите, как просто! — Он показывает.

Уж куда проще, но ведь сумка пока пустая…

— Ну что ж, — обреченно вздыхаю я. — Придется идти в ногу со временем, — и не без дурных предчувствий выписываю чек.

Итак, теперь я — обладательница суперсовременной дорожной сумки! Кроме того, у меня имеются жакет и юбка, достойные жены «строителя империи», и почти приличная шляпа. Но мне предстоит запастись еще множеством всяких мелочей! Я отправляюсь в отдел канцелярских товаров.

Здесь я покупаю несколько авторучек и стилографов — по опыту знаю, что авторучка, которая ведет себя вполне прилично в Англии, попав в пустыню, воображает, что теперь ей все дозволено, и пускается во все тяжкие: либо обливает меня чернилами с головы до ног, а заодно блокнот и все, что оказывается поблизости, либо вообще отказывается писать, оставляя на бумаге лишь бесцветные царапины. Я покупаю также два обычных скромных карандаша. Они, слава Богу, менее капризны, разве что иногда неведомо куда исчезают, но тут всегда можно найти выход В конце концов, для чего в экспедиции архитектор[3]? У него и одолжу, в случае чего, карандашик.

Теперь — часы, целых четыре штуки. Пустыня часов не щадит. Три-четыре недели — и очередные часы отказываются выполнять свою рутинную работу. Время, решают они, — категория философская, и, соответственно, либо останавливаются раз восемь в сутки — минут на двадцать, либо убегают невесть на сколько, либо и то и другое попеременно, — и наконец останавливаются окончательно. Тогда я извлекаю из коробочки очередные, потом третьи… И еще не менее шести штук — на случай, если муж скажет:

«Одолжи-ка мне одни из своих часиков, я подарю их нашему бригадиру».

Наши арабские бригадиры хоть и замечательные люди, но ни наручные часы, ни огромные будильники не в состоянии уцелеть в их могучих руках. А правильно определить время — задача для них почти непосильная, требующая титанического умственного напряжения. Сколько раз я видела, как они, держа часы вверх ногами, с мучительным напряжением вглядываются в циферблат, тщетно пытаясь определить, который час. Заводят же они эти деликатные механизмы с таким рвением, что редкая пружина выдерживает!

В общем, к концу экспедиции приходится пожертвовать всеми часами. Так что закупка четырех часов (плюс к шести уже купленным) вполне оправданна.

Упаковка!

Тут каждый действует по своим правилам. Одни начинают паковаться за неделю-две до отъезда. Другие швыряют в чемодан несколько тряпок за полчаса до поезда. Среди путешественников попадаются такие аккуратисты, им не лень упрятать каждую вещичку в оберточную бумагу. Но есть и такие, кто просто сваливает все вещи в кучу, не удосужившись хоть как-то их разложить! Одни вечно забывают дома самое необходимое, а другие тащат с собой уйму совершенно не нужных предметов.

О своих сборах в археологическую экспедицию могу сказать лишь одно: книги, книги, книги… Извечный и поистине жизненно важный вопрос: какие книги взять обязательно, какие — желательно, для каких книг еще найдется место в чемоданах и, наконец, какие книги — о горе! — придется оставить дома. Я твердо убеждена, что все археологи тащат с собой максимальное количество чемоданов, которое пассажирам дозволено брать с собой в вагон. Они забивают эти чемоданы книгами, потом со вздохом глубокого сожаления изымают несколько фолиантов и на их место втискивают рубашки, пижаму и носки.

Заглядываю в комнату Макса: впечатление такое, что книги заполнили собой все пространство. Среди переплетов и золотых обрезов с трудом нахожу озабоченное лицо Макса.

— Как ты думаешь, — спрашивает он, — это все поместится в чемоданы?

Ответ настолько очевиден, что просто жестоко произнести его вслух.

В полпятого вечера Макс является в мою комнату и с надеждой спрашивает:

— А в твоих чемоданах не осталось местечка?

По опыту знаю, что нужно твердо сказать «нет». Секундное колебание — и я слышу роковую фразу:

— Тогда возьми к себе парочку, ладно?

— Чего, книг?

Макс удивляется:

— А чего же еще?

Он рысью бросается к себе, приволакивает два толстенных тома и плюхает их поверх костюма супруги «строителя империи», который красуется уже почти под самой крышкой чемодана. Я издаю крик протеста, но поздно.

— Чепуха! — говорит Макс. — Здесь еще полно места!

И давит на крышку, которая решительно не желает закрываться.

— Чемодан и сейчас полупустой, — бодро заявляет Макс, но, к счастью, его внимание привлекает второй чемодан, из которого торчит край пестрого льняного платья.

— Что это? — спрашивает он.

— Платье! — сурово отвечаю я.

— Любопытнейший орнамент! — говорит он, — Это же символы плодородия!

Да, непросто быть женой археолога! Даже самому безобидному на вид узору они дадут научное обоснование!

В полшестого вечера Макс неожиданно заявляет, что ему надо купить несколько рубашек, носки и еще кое-какие мелочи. Он возвращается через сорок пять минут, полный негодования, так как магазины почему-то закрылись в шесть. Когда я говорю ему, что они всегда так закрываются, он приходит в искреннее изумление. Теперь ему ничего не остается, как заняться разборкой бумаг.

В одиннадцать я отправляюсь спать, а Макс продолжает исследовать залежи на письменном столе (с которого мне запрещено под страхом смерти даже вытирать пыль). Он с головой зарылся в записи, статьи, брошюры, письма, в листочки с рисунками черепков. Здесь же навалены груды самих глиняных черепков с номерами и множество спичечных коробков, в которых хранятся не спички, а древние бусины.

В четыре часа ночи Макс с ликующим видом вваливается ко мне в спальню с чашкой чаю в руке — только для того, чтобы сообщить, что наконец нашел ту чрезвычайно интересную статью о раскопках в Анатолии, которую не мог отыскать с прошлого июля. И добавляет, как бы между прочим, что очень надеется, что не разбудил меня.

Я кротко отвечаю, что, конечно, он меня разбудил и за это пусть теперь тащит чай и мне!

Возвратившись со второй чашкой, мой дорогой муж небрежно добавляет, что при разборке бумаг наткнулся на кучу неоплаченных счетов, которые, как ему казалось, он давно оплатил. Я утешаю его — со мной такое случалось сплошь и рядом. Мы оба немного раздосадованы этим весьма печальным обстоятельством.

В девять утра он приглашает меня в качестве груза для незакрывающихся чемоданов.

— Если уж ты их не закроешь, — заявляет этот нахал, — то, значит, они уже никогда не закроются!

Благодаря моей изрядной тяжести чемоданы наконец укрощены, и я возвращаюсь в свою комнату, где меня подстерегают и свои личные трудности. Напрасно я пренебрегла недобрыми предчувствиями! Сумка на «молнии»! В магазине мистера Гуча она казалась такой удобной. Так ловко бегал туда и сюда замочек «молнии» по мелким зубчикам!

Но теперь, когда сумка набита до предела, закрыть ее может только волшебник, обыкновенному человеку это не под силу. Края должны быть совмещены друг с другом с математической точностью. Когда наконец мне чудом удалось это сделать и «молния» начинает медленно, с кряхтением, закрываться, в нее вдруг попадает край клеенчатого мешочка для губки! Ура! Сумка все-таки закрыта, но с меня сошло семь потов, и я клянусь себе, что не открою ее до самой Сирии! Чуть остыв, я прихожу к выводу, что это невозможно. Взять хотя бы ту же самую губку. Пять дней не мыться?!

Впрочем, в это мгновенье я на все согласна — лишь бы не расстегивать «молнию»!

И вот настает этот миг — мы действительно отправляемся. Уйму важных дел не успели сделать. Как всегда, подвела прачечная; химчистка, к огорчению Макса, опять обманула наши надежды! Но какое теперь все это имеет значение! Мы едем!

Правда, очень скоро у меня возникает опасение, что мы не поедем никуда. Чемоданы Макса, компактные с виду, для нашего таксиста оказываются неподъемными.

Вместе с Максом они воюют с чемоданами. Наконец, с помощью случайного прохожего, все погружено.

Мы отъезжаем на вокзал.

Дорогой мой вокзал Виктория, ворота в мир, за пределы Англии! Как я люблю твою «континентальную платформу»! И как я люблю, несмотря ни на что, поезда! С каким восторгом втягиваю я носом их отдающий адской серой дымок, так не похожий на вялый керосиновый запах пароходов, от которого веет неизбежной морской болезнью! А поезд — это друг, большой, фыркающий, грохочущий, вечно спешащий куда-то, со своим паровозом, пышущим паром, в облаках которого тонут люди на перронах, а он как будто торопливо бормочет: «Я спешу... я спешу…» Поезд разделяет мое настроение, я тоже спешу, и вот уже мы оба твердим в унисон: «Я спешу.., спешу.., спешу…»

У дверей нашего пульмана уже собралась толпа друзей и родных. Болтовня, как всегда на вокзале, суматошная, в меру идиотская. Пресловутые последние указания — о том, как быть с собакой и детьми, о том, куда переправлять письма, куда послать книги, не уместившиеся в наши чемоданы и забытые нами впопыхах вещи.

«Наверное, на пианино или, нет, скорее всего, на полочке в ванной».

Макс окружен своими родственниками, я — своими.

Моя сестра, почти рыдая, заявляет, что у нее такое чувство, будто она никогда меня больше не увидит. На меня это не очень действует — всякий раз, когда я уезжаю на Восток, она говорит то же самое. Тогда она пытается пронять меня другим манером, спрашивает, как ей быть, если Розалинду вдруг прихватит аппендицит. Я не понимаю, с какой стати мою четырнадцатилетнюю дочь должен вдруг прихватить аппендицит, и отвечаю самое умное, что приходит мне в голову:

— Только ради Бога, не оперируй ее сама!

Дело в том, что у моей сестры репутация человека, очень решительно управляющегося с ножницами и прочими режущими предметами. Она в считанные минуты может скроить платье, подстричь вас и заодно удалить какой-нибудь прыщик, вскочивший у вас на носу, и все это она проделывает виртуозно.

Наконец мы обмениваемся с Максом родственниками, и моя драгоценная свекровь умоляет меня беречься, так как она тоже уверена, что лично мне в Сирии грозит особая опасность.

Первый свисток. Я отдаю последние лихорадочные распоряжения секретарю — она же моя подруга. Я прошу ее доделать все, что я не успела, разобраться с прачечной и химчисткой, дать хорошую рекомендацию уволенной кухарке и выслать нам те книги, что не поместились в чемодан, а также забрать мой зонтик из Скотленд-Ярда. Кроме того, я умоляю, чтобы она придумала дипломатичное письмо тому священнику, который откопал в моей последней книге сорок три грамматических ошибки; чтобы еще раз проверила список семян для сада и вычеркнула из него кабачки и пастернак. Да, да, все будет сделано, обещает она, а в случае каких-либо осложнений она известит меня срочной каблограммой. Я говорю, что это необязательно, что передаю ей все полномочия, как своему доверенному лицу. Она сразу принимает страшно озабоченный вид и говорит, что будет стараться. Второй свисток. Я прощаюсь с сестрой, и теперь уже моя очередь говорить, что у меня такое чувство, будто я ее никогда не увижу. И потом, вдруг Розалинда и впрямь свалится с аппендицитом? На что сестра мне резонно замечает: с чего бы это вдруг, и уверяет меня, что все мои опасения — сущая чепуха! Мы карабкаемся в пульман, поезд ворчит, пыхтит, чихает, и вот мы отбываем.

Примерно минуту я чувствую, что вот-вот умру от печали, но вокзал Виктория уплывает назад, исчезает с глаз, грусть расставания сменяется восторгом — ура! Наше путешествие началось — чудесное, волнующее путешествие в Сирию!

В пульмановских вагонах есть что-то грандиозное, хотя они не так удобны, как обычное купе первого класса, но мы всегда путешествуем только в пульмане — конечно, из-за чемоданов Макса, которые в обычный вагон просто не войдут. Макс вообще не вынес бы самой мысли о том, чтобы ехать отдельно от своих драгоценных книг.

Мы прибываем в Дувр, волнение на море совсем слабое. Тем не менее я все равно удаляюсь в салон для дам, где укладываюсь на койку и пребываю в глубоком пессимизме, даже небольшая качка всегда выводит меня из равновесия. Впрочем, вот уже и Кале; француз-стюард приказывает гиганту в голубой униформе заняться моим багажом.

— Мадам получит свой багаж на таможне, — сообщает он.

— Какой у него номер бляхи? — вопрошаю я.

Стюард глядит с укором:

— Madame! Mais c'est Ie charpentier du bateau![4]

Я так смущена своей бестактностью, что только через несколько минут начинаю понимать, что ответа я так и не получила. Ведь тот факт, что он charpentier du bateau[5], не поможет мне узнать его среди нескольких сотен таких же верзил в голубой униформе, выкрикивающих что-то вроде:

«Quatre-vingt treize?»[6] Его молчаливость вряд ли можно считать надежным опознавательным признаком. Более того, он сам, будучи charpentier du bateau, вряд ли сумеет опознать владелицу багажа среди сотни англичанок примерно того же среднего возраста!

Тут мои размышления прерываются приходом Макса, который привел носильщика. Я объясняю, что мой багаж унес charpentier du bateau; Макс интересуется, почему я позволила ему это сделать. Ведь весь багаж должен следовать вместе с пассажиром. Я поддакиваю, но прошу его учесть, что качка всегда не лучшим образом действует на мои мозги. Макс меня успокаивает:

— Ладно, соберем все наши пожитки на таможне.

И вот мы ныряем в эту адскую круговерть из орущих носильщиков и толпящихся пассажиров, туда, где нас ждет неизбежная встреча с отнюдь не привлекательной француженкой — с таможенной служащей. Эта дама напрочь лишена прославленного французского шарма и шика, у нее повадки грубого мужлана. Она пялится на нас, тычет пальцем в наши вещи и с недоверием вопрошает: «Pas de cigarettes?»[7], и наконец, недовольно хрюкнув, чиркает мелом некие иероглифы на боках наших чемоданов, после чего мы протискиваемся через турникет и выходим на платформу. Вот он, Симплонский Восточный экспресс. Он провезет нас через всю Европу!

Много-много лет назад, отправляясь на Ривьеру или в Париж, я не могла отвести взгляда от Восточного экспресса в Кале, я страстно желала там оказаться. А теперь он уже мой давний друг — но душа замирает, как прежде. Я еду на нем! Я уже внутри голубого вагона, на боку которого белеет скромная строгая надпись: «Кале — Стамбул»!

Да, это он, мой любимый поезд. Я люблю его темп: начав сразу с Allegro con fuore[8], раскачиваясь, грохоча и швыряя тебя из стороны в сторону, он опрометью вылетает из Кале, торопясь покинуть Запад, постепенно переходя в rallentando[9], по мере продвижения на Восток, где замедляется до полного legato[10].

Я просыпаюсь очень рано и поднимаю шторку: за окном туманные силуэты гор Швейцарии, затем мы въезжаем в долины Италии, минуя прекрасную Стрезу с ее синим озером. Поезд мчится, и вот мы уже на милой и чистенькой станции, и это все, что нам дано увидеть в Венеции, и едем снова, теперь уже вдоль моря, в Триест, потом углубляемся в Югославию. Поезд идет все тише и тише, а остановки все длиннее, на вокзальных часах уже совсем другое время, названия станций написаны странными, невероятного вида буквами. Толстенькие уютные тепловозики извергают какой-то особенно черный и едкий дым. Счета в вагоне-ресторане выписывают в неведомой валюте, и появляются бутылки с незнакомой минеральной водой. Маленький француз, который сидит напротив нас в ресторане, озабоченно изучает свой счет в течение нескольких минут, потом поднимает глаза и, встретившись со взглядом Макса, выкрикивает почти истерически:

— Le change des Wagons Lits, c'est incroyable![11]

Через проход от нас смуглый господин с орлиным носом требует, чтобы ему написали счет: а) во франках, б) в лирах, в) в динарах, г) в турецких фунтах, д) в долларах.

Когда несчастный официант выполняет его просьбу, пассажир молча производит какие-то подсчеты с видом истого финансиста, после чего достает несколько монет из кармана. Таким образом, объясняет он нам, удается сэкономить целых пять пенсов в английской валюте!

Утром в поезд входят турецкие таможенники. Они явно не торопятся, а наш багаж, похоже, интересует их чрезвычайно. Зачем это мне, спрашивают они, столько туфель?

На что я резонно отвечаю, что поскольку я не курю, то не везу сигареты, а раз не везу сигареты, то должна же я чем-нибудь восполнить этот пробел? Вот я и везу запасную обувь.

Таможенники находят мое объяснение вполне приемлемым.

— А что за порошок в этой коробочке? — спрашивает один из них.

— Это порошок от клопов, — отвечаю я.

Однако он не понимает, о чем речь, и сверлит меня суровым взглядом. Меня явно подозревают в перевозке наркотиков.

— Ведь это не зубной порошок, — изрекает таможенник прокурорским тоном, — и не пудра. Но тогда что это?

Мне ничего не остается, как устроить небольшую пантомиму. Я очень натурально чешусь, потом хватаю порошок и показываю, что посыпаю им всю мебель. Наконец-то он понял! Он откидывает назад голову и хохочет на весь поезд, то и дело повторяя какое-то турецкое словцо Потом он объясняет своим товарищам, для чего порошок, и те тоже хохочут от души. На смену им является проводник международных спальных вагонов с нашими паспортами в руках. Он выясняет, сколько у нас с собой наличных денег. По-французски это звучит: «effectif, vous comprenez?»[12].

Мне очень нравится это слово «effectif», оно так точно передает ощущение денег в руке!

— Вам полагается иметь… — Проводник называет сумму.

Макс возражает: у нас гораздо больше денег.

Проводник объясняет: если мы так скажем, у нас будут лишние неприятности.

— У вас есть аккредитивы, у вас есть туристские чеки, и еще вы скажете, что у вас столько effectif, сколько можно везти. Им, конечно, все равно, сколько денег у вас на самом деле, но ответ должен быть en regle[13].

Потом является представитель финансовой службы Мы не успеваем открыть рот, как он уже записывает, что у нас «все en regle». И вот мы прибываем в Стамбул, поезд ползет по извилистому пути между странных дощатых строений, из-за которых то выглянет мощный каменный бастион, то, справа, кусочек ярко-синего моря.

От Стамбула можно сойти с ума — ведь пока ты в нем, ты его не видишь. Лишь миновав европейскую часть пути и переехав Босфор, можно полюбоваться им с азиатского берега. Сейчас Стамбул очень красив — в прозрачном утреннем свете, без дымки и тумана, высокие минареты мечетей отчетливо вырисовываются на фоне неба.

— La Sainte Sophie[14], вот красота, верно? — замечает какой-то француз. Все соглашаются, кроме меня. Что поделаешь, мне никогда не нравилась Святая София.

Вероятно, со вкусом у меня неважно, но пропорции этого храма всегда казались мне не правильными. Однако, стыдясь своих отсталых представлений о прекрасном, я молчу.

Снова вскакиваем в ожидающий нас поезд — на вокзале Хайдар-Паша[15] и наконец, когда состав трогается, просто накидываемся на завтрак: все жутко проголодались! Затем целый день — дивная дорога вдоль извилистого побережья Мраморного моря, в бескрайней сини которого то тут, то там возникают прелестные туманные острова. В сотый раз мечтаю о том, чтобы один из них был мой. Странное желание — иметь собственный остров, — но оно приходит рано или поздно ко многим. Для кого-то это символ свободы, одиночества и беззаботности. Хотя на самом деле и это скорее неволя — ведь все хозяйственные проблемы постоянно будут связывать тебя с материком. Придется беспрестанно строчить огромные списки заказов для магазинов, договариваться о доставке хлеба и мяса и дни напролет заниматься домашними хлопотами, потому что никакая прислуга не согласится изнывать от скуки в такой дали от цивилизации, от друзей и от кино. То ли дело — острова в тропических морях! Сиди себе под пальмой и уплетай экзотические фрукты. Ни тебе тарелок, ни ножей и вилок, а значит, не нужно мыть посуду и чистить жирную раковину. Но, между прочим, одни мои знакомые островитяне с тропического побережья изысканным фруктам предпочитали огромные, плавающие в кипящем масле бифштексы, причем поглощали их за столом, покрытым очень грязной скатертью.

Нет, остров — это мечта и должен ею оставаться! На этом острове ничего не надо мыть, не надо вытирать пыль, заправлять постели, стирать, готовить еду, заботиться о продуктах, об электричестве, о картофельных грядках и регулярном избавлении от мусора. На острове моей мечты — белый песок, вокруг плещется синее море, а мой чудесный домик стоит как раз между восходом и закатом. Яблоня, пение, блеск золотой… Тут Макс спрашивает, о чем это я задумалась. Я отвечаю коротко:

— О рае!

— Погоди, вот приедем на Джаг-Джаг[16]…

Я спрашиваю, красиво ли там, и он говорит:

— Понятия не имею. Но места там очень интересные и практически не изученные!

Поезд сворачивает в горное ущелье, и море остается позади.

На следующее утро мы уже у Киликийских ворот. Отсюда открывается великолепный вид. Впечатление такое, что стоишь на вершине мира, а он весь у твоих ног! Тот же восторг, должно быть, изведал Моисей, глядя с горы на землю обетованную. Эта мягкая влекущая синева там вдали — недостижимый край: на самом деле эти города и деревни, когда попадешь в них, окажутся вполне обыкновенными — и куда-то денется зачарованная страна, простиравшаяся внизу…

Поезд дает гудок. Мы карабкаемся обратно в свой вагон.

Подъезжаем к Алеппо. Не успели отдышаться, и вот уже Бейрут, где нас ждет наш архитектор и где будут сделаны последние приготовления к осмотру местности между Хабуром и Джаг-Джагом. Нам предстоит найти холм, подходящий для раскопок.

Ибо это, по словам миссис Битон, всему начало. Прежде чем сделать рагу из зайца, его надо поймать, уверяет эта почтенная леди.

А в нашем случае надо «поймать» курган.

Глава 2 Рекогносцировка

Бейрут! Синее море, прихотливые очертания залива, тянущаяся вдоль побережья гряда гор в голубой дымке. Такой вид открывается с террасы отеля. Из окна спальни, смотрящей на материк, виден сад с алыми пуансетиями. Комната просторная, с высоким потолком ослепительной белизны, отдаленно напоминающая тюремную камеру. Современная раковина, оборудованная краном и сливной трубой, имеет вполне цивилизованный вид. Над раковиной — соединенный с кранами большой кубический резервуар со съемной крышкой, а в нем — увы — застоявшаяся, противно пахнущая вода, разумеется, холодная![17]

Вообще водопровод на Востоке имеет свой особый норов. Очень часто из горячего крана идет холодная вода и наоборот. Я с ужасом вспоминаю щегольскую ванную отеля «Вестерн», где из горячего крана — как и положено — хлестал крутой кипяток, зато из холодного не шло ни капли, кроме того, горячий не желал закручиваться обратно, и в довершение шпингалет на двери ванной клинило!

Пока я восторженно созерцаю пуансетии и без всякого восторга сантехнику, раздается стук в дверь. Толстенький коротышка-армянин приветливо улыбается и, раскрыв рот так, что видны все зубы, тычет туда пальцем и бодро произносит: «Manger»[18].

Таким незатейливым способом можно любому, даже самому несообразительному, постояльцу дать понять, что в столовой подан ленч.

Там меня ждет Макс и наш новый коллега — архитектор, Мак, с которым я практически не знакома. Через несколько дней мы отправляемся в трехмесячную экспедицию, нам предстоит разбить лагерь в песках и скалах и заняться поиском места, наиболее благоприятного для раскопок. С нами в качестве проводника отправляется Хамуди, старинный знакомец Макса. Он философ по натуре и успел стать нашим другом. Он уже много лет работает бригадиром на раскопках в Уре[19] и выбрался оттуда к нам на эти три месяца межсезонья.

Мак, поднявшись, вежливо меня приветствует, после чего все усаживаются за трапезу. Еда вкусная, только жирновата. Я пытаюсь поддержать светскую беседу с Маком, но тот ограничивается вежливыми фразами: «О, в самом деле?..», «Неужели?» или «Что вы говорите?» Меня одолевает тягостное предчувствие: видимо, наш новый архитектор из той породы людей, которые способны вогнать меня в состояние полного ступора — от застенчивости. Слава Богу, те годы, когда я стеснялась всех и каждого, давно позади. С годами ко мне пришло известное душевное равновесие и здравый смысл. Всякий раз я напоминаю себе, что со всеми этими глупостями покончено. Но стоит появиться такому вот неразговорчивому типу, как я опять становлюсь застенчивой дурочкой.

Я понимаю, что Мак и сам по молодости страшно стеснителен, и подобная чопорность — это всего лишь самозащита. И тем не менее от его холодного превосходства, чуть приподнятой брови и подчеркнуто-вежливого внимания к моим словам, которые совсем того не стоят, я сразу теряюсь и начинаю нести несусветную чушь. Под конец ленча разговор заходит о музыке, и Мак позволяет себе упрек в мой адрес.

— Боюсь, — вежливо произносит он в ответ на мои критические высказывания о валторне, — вы не совсем справедливы.

Он, разумеется, прав. Меня просто занесло.

После ленча Макс спрашивает меня, какое впечатление произвел на меня Мак. Я уныло бормочу, что он, похоже, не слишком разговорчив.

— Так это замечательно! Представляешь — оказаться посреди пустыни наедине с непрерывно болтающим индивидом. Я и выбрал его потому, что он показался мне молчаливым парнем.

Я признаю, что в этом есть резон. Макс уверяет, что Мак просто очень застенчив, но это пройдет.

— По-моему, он сам тебя боится, — ободряет меня Макс.

Что ж, возможно, хотя… Ладно, в конце концов, я гожусь Маку в матери. Это во-первых. Во-вторых, я известная писательница. Героев моих опусов даже «Таймс» включает в свои кроссворды (это ли не вершина славы!).

Ну, а в-третьих, я супруга самого начальника экспедиции!

Так что если уж кто-то и вправе смотреть на кого-то свысока, то это я, а не какой-то мальчишка!

Позже, когда мы собираемся идти пить чай, я отправляюсь прямиком в комнату Мака, чтобы пригласить и его.

Я намерена вести себя очень естественно и по-дружески.

Комната Мака просто блестит чистотой. Он сидит на коврике и строчит что-то в своем дневнике; при моем появлении он с вежливым недоумением вскидывает голову.

— Не выпьете ли с нами чаю?

Мак поднимается.

— Благодарю вас!

— А потом мы хотим осмотреть город. Люблю бродить по новым, неизвестным местам.

Мак приподнимает брови и холодно произносит свою коронную фразочку:

— В самом деле?

Немного обескураженная, я выхожу, он — следом, и так мы и входим в зал, где Макс уже ждет нас за столом, накрытым к чаю. Мак в блаженном молчании поглощает огромное количество чая с печеньем. Макс тоже пьет чай молча — он уже весь в четырехтысячном году до нашей эры.

Он пробуждается от своих мечтаний внезапно, когда протягивает руку и обнаруживает, что последнее печенье съедено. Тогда он встает и говорит, что надо посмотреть, как там дела с нашим грузовиком.

Мы идем все вместе. Наш грузовик — это шасси от «форда» плюс туземный корпус. Пришлось согласиться на это, так как ничего более подходящего не нашлось. Внешний вид этого гибрида внушает определенный оптимизм, (на уровне «Иншалла»[20]), значит, наверняка где-то есть какой-нибудь подвох. Макс беспокоится, что Хамуди все еще не явился, а ведь он должен был встречать нас в Бейруте. Бродить с нами по городу Мак не желает, он возвращается к себе, чтобы усесться на коврик и продолжать свою писанину. И что он там такое пишет? О чем вообще можно так много писать?!

В пять часов утра дверь в нашу спальню распахивается, и бодрый голос кричит по-арабски:

— Ваши бригадиры прибыли!

Хамуди и два его сына врываются в комнату. Они хватают наши ладони, прижимают их к своим лбам: «Шлон кефек? (Удобно ли вам?) Куллиш зен! (Очень хорошо!) Эль хамду лиллах! Эль хамду лиллах! (Хвала Аллаху!).

Преодолевая дрему, мы заказываем чай, Хамуди с сыновьями удобно устраиваются на полу и обмениваются с Максом новостями. Языковой барьер не позволяет мне принять участие в разговоре. Я уже исчерпала весь мой арабский словарный запас. Мне все еще хочется спать. Хамуди мог бы, конечно, перенести свой визит на более подобающее время. Но что тут поделаешь — для них это норма — вломиться к человеку в спальню в пять утра.

Чай помогает стряхнуть остатки сна. Хамуди время от времени обращается ко мне, а Макс переводит его реплики и мои ответы. Нет, все-таки наши гости очень славные и симпатичные.

Подготовка идет полным ходом: мы закупаем продукты и все необходимое, нанимаем шофера и повара. Успеваем побывать в Service des Antiquites[21] и посидеть за ленчем с ее директором мосье Сейригом. У него прелестная жена. Еда великолепна, а хозяева — приятнейшие люди.

Несмотря на недовольство турецкого таможенника тем, что у меня слишком много обуви, я присмотрела себе еще несколько пар. Покупать туфли в Бейруте — одно удовольствие: если вашего размера нет, вам через два дня доставят сделанные по вашей мерке туфли из отличнейшей кожи, сидящие на ноге как влитые. Обувь вообще моя слабость. Вот только как я потом буду возвращаться через Турцию?

Мы долго бродим по местным лавочкам и покупаем отрезы дивной ткани, которая есть только здесь, — плотный белоснежный шелк с каймой, затканной золотой или темно-синей нитью. Мы покупаем его много — на подарки домашним.

Макс поражен разнообразием сортов местного хлеба.

Любой человек, если у него есть хоть капля французской крови, любит хороший хлеб. Хлеб для француза важнее, чем любая другая еда. Я слышала однажды, как французский офицер-пограничник искренне сочувствовал приятелю, служившему на отдаленной заставе: «Се pauvre garscon! Il n'a meme pas de pain la bas, seulement la galette Kurde!»[22]

Очень много времени отнял поход в банк, общение с местными клерками, прямо скажем, требует особой выдержки. Здесь, на Востоке, заставить служащих произвести какую-либо операцию весьма непросто. Они очень вежливы, предупредительны, но с поразительным упорством не желают ничего делать.

— Oui, oui, — бормочет себе под нос такой работничек. — Ecrivez une lettre![23] — И облегченно вздыхает: еще минуты две можно ничего не предпринимать. Но когда чуть ли не силой удается заставить его действовать, он делает ответный выпад, вспомнив о «les timbres»[24] Каждый документ, каждый чек задерживается под предлогом того, что сюда требуются «les timbres». Когда вроде бы все марки налеплены, опять возникает непредвиденная задержка.

— Et deux francs cinquante centimes pour les timbres, s'il vous plait.[25]

Но вот наконец все банковские операции проделаны, все бесчисленные бланки заполнены, бумаги подписаны и на них наклеено немыслимое количество гербовых марок.

Клерк снова облегченно вздыхает — он наконец-то избавляется от нас. Уходя, я слышу, как он говорит очередному докучливому клиенту:

— Ecrivez une lettre, s'il vous plait.[26]

Нам еще предстоит найти повара и шофера. Вскоре является, весь сияя, Хамуди и говорит, что нам повезло: он нашел ну просто первоклассного водителя. Макс интересуется, где это он откопал такое сокровище, на что Хамуди отвечает: все очень просто, этот человек безработный, он очень-очень нуждается и обойдется нам совсем дешево.

Хамуди рад, что помог нам сэкономить деньги. Но как бы нам узнать, хороший ли это водитель? Хамуди отмахивается от этого вопроса. Он объясняет нам: пекарь — это тот, кто ставит хлеб в печь, верно? Ну а шофер — это тот, кто крутит баранку, резонно? Чего еще нам надо? Макс без особого энтузиазма соглашается взять этого Абдуллу, если не появится лучшей кандидатуры, и велит привести его для беседы. Наш новоиспеченный шофер поразительно похож на верблюда, и Макс со вздохом признает, что на вид парень глуп — и это хорошо. Что же тут хорошего? Макс терпеливо мне объясняет, что у него просто не хватит мозгов, чтобы нас обманывать.

В наш последний день в Бейруте мы отправляемся в экскурсию на Собачью речку — Нахр-эль-Кельб. Там в лесистой лощине, уходящей в глубь материка, есть кафе, где можно выпить кофе, а потом прогуляться по тенистым тропкам.

Но самое впечатляющее в Нахр-эль-Кельб — это надписи на скалах, среди которых проходила дорога, ведущая в Ливан. Здесь во время бесчисленных войн, коими богата история человечества, проходили армии, оставляя на безмолвных каменных глыбах памятки о своих подвигах. Тут можно увидеть египетские иероглифы, начертанные воинами Рамзеса Второго, и хвастливые письмена ассирийцев и вавилонян. Здесь есть изображение Тиглатпаласара Первого. В 701 году до н. э. оставил надпись Синахериб. Проходил тут и Александр. Ассархаддон и Навуходоносор тоже отметили свои победы, а в 1917 году продолжила древнюю традицию армия Алленби, оставив фамилии и инициалы.

Я с восторгом смотрю на строчки, выбитые в скалах. Передо мною оживает сама История…

Я так забылась, засмотревшись, что начинаю изливать свои восторги нашему молчальнику Маку, но он только вежливо поднимает бровь и равнодушно бормочет, что действительно весьма любопытно.

Еще одно потрясение: прибытие и загрузка нашего автомобиля. Грузовик, явно высоковатый, то ныряет, то покачивается, словно на волнах, однако не теряет при этом природного достоинства и даже царственности. Мы тут же окрестили его «Куин Мэри». В помощь «Куин Мэри» мы еще нанимаем такси — «ситроен», который поведет добродушный армянин по имени Аристид. Мы также берем с собой несколько меланхоличного повара Ису, чьи рекомендации до того хороши, что вызывают подозрения.

И вот наступает великий день: мы отправляемся в глубь страны — Макс, Хамуди, я, Мак, Абдулла, Аристид и Иса, чтобы — хорошо ли, плохо ли — прожить три месяца бок о бок.

Наше первое открытие: шофер из Абдуллы просто никакой! Второе открытие: наш повар — это очень скверный повар. Третье: Аристид — хороший водитель, но машина у него отвратительная! Мы выезжаем из Бейрута, минуем Нахр-эль-Кельб и едем вдоль берега, так что море остается слева. То и дело проезжаем мимо жмущихся друг к дружке белых домиков, прелестных песчаных бухточек и тесных расселин между скал. Мне ужасно хочется искупаться, но уже не до этого: началась настоящая экспедиционная жизнь.

Совсем скоро мы повернем прочь от моря и не увидим его долгие месяцы.

Аристид то и дело жмет на клаксон, как принято в Сирии. За нами следует «Куин Мэри». Она переваливается с боку на бок, зарываясь бампером в дорогу, словно корабль на волнах. Мы минуем Библос, теперь беленькие поселки встречаются все реже и реже. Справа тянутся скалистые склоны холмов. Мы сворачиваем направо и все больше удаляемся от моря, направляясь в Хомс.

В Хомсе есть приличный отель — шикарный, по словам Хамуди. Все великолепие этого отеля сводится лишь к его архитектуре. Он весьма просторен, в нем широкие каменные коридоры. Но водопровод — увы! — совсем не великолепен. Огромные спальни тоже нельзя назвать чересчур комфортабельными. Мы с Максом почтительно обозреваем наши комнаты, потом идем посмотреть город. Заглянув к Маку, видим, что он сидит на краю кровати, положив рядом с собой свернутый коврик, и с сердитой миной что-то строчит в дневнике. (Что же он такое пишет? Во всяком случае, идти осматривать Хомс он не рвется.).

Впрочем, возможно, он прав. В городе действительно почти не на что смотреть.

Потом ужин: плохо приготовленные, якобы европейские, блюда — и на боковую.

Вчера еще мы перемещались в границах цивилизации; сегодня она осталась позади. Вот уже два часа мы едем по местности, где нет ни одного зеленого пятна, только коричневатый песок. Грунтовая дорога петляет. Иногда, очень редко, навстречу попадается грузовик, возникший словно бы ниоткуда.

Жара невыносимая. От всего этого пекла и ухабистой дороги, и это при отвратительных амортизаторах нашего «ситроена», от пыли, набивающейся в рот и покрывающей все лицо, у меня начинается жестокая головная боль.

Есть что-то пугающее и одновременно завораживающее в этом огромном пространстве, лишенном растительности.

Оно совсем не похоже на плоскую пустыню между Дамаском и Багдадом. Здесь дорога то ползет вверх, то ныряет вниз. Невольно ощущаешь себя крохотной песчинкой среди песчаных замков, похожих на те, которые мы в детстве строили на морском берегу для наших кукол.

И вот после семи часов пекла и унылого однообразия пустыни — Пальмира!

В этом ее бесконечное очарование — изящные линии ее поднимаются прямо из раскаленного песка. Она прелестна, фантастична, немыслима, во всей театральной не правдоподобности сна. Дворы, и храмы, и полуразрушенные колонны.

До сих пор у меня какое-то странное отношение к Пальмире. Она так и осталась для меня ярким видением, ни сном, ни явью. А из-за головной боли и рези в глазах она и вовсе показалась наваждением.

Ведь не может это чудо — никак не может! — быть явью.

Но вот мы уже в толпе веселых французских туристов, они смеются, болтают и щелкают фотоаппаратами.

Мы тормозим перед красивым зданием — это отель.

Макс торопливо предупреждает меня:

— Только не обращай внимания на запах! К нему надо немного привыкнуть…

Еще бы! Отель обставлен очаровательно, но «аромат» стоячей затхлой воды в ванной и спальнях невыносим.

— Это вполне здоровый запах, — утешает меня Макс.

А любезный пожилой джентльмен — как я поняла, владелец отеля — с жаром заверяет меня:

— Mauvaise odeur, oui! Malsain, non![27]

Делать нечего. В конце концов, можно и потерпеть!

Запиваю чаем аспирин и ложусь в постель. Уверяю Макса, что мне нужно только полежать часок в темной комнате, и все будет отлично. Но в глубине души я немного паникую: а вдруг я вообще никудышный путешественник? Это я-то, такая любительница автомобильных прогулок!

Час спустя я просыпаюсь, прекрасно отдохнув, и теперь готова осматривать городские достопримечательности.

Мак неожиданно соизволил оторваться от своего дневника, и мы с превеликим удовольствием бродим по очаровательным улочкам.

Когда мы забредаем в самый дальний конец города, то снова наталкиваемся на знакомых французов, — но теперь им, похоже, не до смеха. У одной из дам, обутой (как и все они) в туфли на высоких каблуках, отвалился каблук, и она не знает, как добраться обратно в отель.

Сюда они приехали на такси, которое сломалось, как на грех, именно сейчас. Мы осматриваем такси. Похоже, в этой стране все такси одинаковы. Этот экземпляр, по крайней мере, ничуть не отличим от нашего: та же слегка обшарпанная обивка в салоне, тот же неказистый вид.

Водитель — долговязый худой сириец — уныло ковыряется под капотом.

Он мотает головой. Французы объясняют нам ситуацию.

Они прилетели вчера, а завтра уже улетают. Такси они наняли у отеля, и вот такой сюрприз. А что теперь делать бедной мадам? «Impossible de marcher, n'est ce pas, avec un soulier seulement».[28]

Мы выражаем всяческое сочувствие, а Макс галантно вызвался помочь. Сейчас он Пойдет в отель на своих двоих и приедет сюда в нашем такси. За два рейса оно всех доставит в отель. Французы не знают, как выразить нам свою признательность. Макс уезжает.

Я успеваю подружиться с француженками, однако Мак снова напяливает свою обычную броню. Он произносит железное «От» или «Non»[29] на любое к нему обращение, и вскоре его оставляют в покое. Француженки проявляют горячий интерес к нашему путешествию.

— Ah, Madame, vous faites Ie camping?[30]

Меня потряс этот вопрос! Le camping![31] Наше путешествие для них — только развлечение!

— О, как это приятно — le camping! — мечтательно восклицает одна из них.

Да, соглашаюсь я, это очень приятно.

Время идет, мы болтаем и смеемся. И вдруг к нам, пыхтя и подрагивая боками, подкатывает наша «Куин Мэри»!

А за рулем восседает с мрачным видом Макс.

— Господи, почему ты не на такси?!

— Потому что наше такси здесь!!! — рычит Макс. — Вот, полюбуйся!

Обличающим жестом тычет в злополучную машину, в которой по-прежнему копается тощий сириец.

Раздаются изумленные возгласы. Теперь понятно, почему этот рыдван мне показался таким знакомым!

— Но ведь мы, — кричит одна из француженок, — наняли эту машину у отеля!

Макс убеждает их, что это наша машина. Разговор с Аристидом был довольно драматичным. Каждая из сторон отстаивала собственную точку зрения.

— Разве я не нанял такси и тебя на три месяца?! — риторически вопрошает Макс. — А ты за моей спиной самым бессовестным образом сдал его на сегодня другим!

— Но, — начинает объяснять Аристид с видом оскорбленной невинности, — вы же сами сказали мне, что машина вам сегодня не понадобится… Я решил воспользоваться этим и немножко подзаработать. Я договорился с другом, и он повез эту группу осматривать город. Как это могло повредить вам, если вы не собирались сегодня пользоваться машиной?

— Это повредило мне, — резонно возражает Макс, — потому что, во-первых, ты нарушил наш договор, и, во-вторых, машина теперь требует ремонта, а значит, мы не сможет отправиться завтра в путь!

— А это, — заверяет Аристид, — пусть вас не волнует.

Мы с другом провозимся всю ночь, если потребуется, но обязательно починим ее.

Макс ворчит, что так-то оно лучше.

И действительно, наутро наш верный рыдван уже ждет у подъезда. Аристид сидит за рулем и улыбается нам улыбкой невинного младенца.

Сегодня мы прибываем в Дейр-эз-Зор — город на Евфрате. Здесь жара еще более лютая. В городе вонь, и вообще он абсолютно невзрачный. Официальные власти предоставляют в наше распоряжение несколько комнат, так как ничего похожего на европейский отель в городишке нет. Из наших апартаментов великолепный вид на Евфрат, неспешно катящий вдаль коричневые воды. Французский офицер любезно справляется о моем самочувствии, выражая надежду, что поездка в автомобиле по такой жаре меня не слишком утомила.

— Мадам Жако, супруга генерала, была completement[32] в нокауте, когда добралась до места!

В нокауте… Очень меткое выражение. Очень надеюсь, что в конце нашего путешествия я все-таки не окажусь в нокауте!

Мы закупаем овощи, огромное количество яиц и с загруженной до предела «Куин Мэри» в арьергарде отправляемся в путь, на этот раз — к месту будущих раскопок.

Бусейра! Здесь расположен полицейский пост. На это место Макс возлагал большие надежды, — здесь в Евфрат впадает Хабур. На том берегу реки находится древний римский цирк. Но увы! Здесь следы только римских поселений, вызывающих у нас понятное отвращение. «Мин зиман эр Рум», — изрекает Хамуди и брезгливо трясет головой. Я усердно повторяю за ним этот жест.

На наш взгляд, древние римляне — почти что наши современники, вчерашний день. Сфера же наших интересов — второе тысячелетие до нашей эры, таящее полную превратностей судьбу хеттов. Особенно нам хочется обнаружить новые сведения о воинской династии Митанни, об этих пришельцах авантюристах.

О них мало что известно, кроме того, что они блистательно управляли этой частью мира, а столицу их — Вашукканни — еще только предстоит отыскать. Это была каста воинов, взявшая под свое начало всю страну. Они породнились с царским домом Египта. Были, по-видимому, хорошими наездниками, во всяком случае, трактат о коневодстве приписывается некоему Кикули, из этой же династии.

Начиная с данного периода вглубь веков, в так называемую предысторию, от которой не осталось никаких письменных источников — только горшки, фундаменты домов, амулеты, орнаменты на утвари и бусы — безмолвные свидетели тогдашней жизни. Вот что нам требуется.

Итак, Бусейра нас разочаровала, и мы едем в Меядин, дальше на юг, хотя Макс и на него особо не рассчитывает.

Затем мы резко сворачиваем к северу и едем по левому берегу реки Хабур.

Хабур я увидела впервые в Бусейре — до сих пор это было для меня только название, которое не сходило с уст Макса.

Вот и теперь он верен себе:

— Хабур — вот то, что нам нужно! Там сотни теплей. — И бодро добавляет:

— А если мы не найдем, что нам нужно, на Хабуре, то двинемся на Джаг-Джаг!

Впервые услышав от него это экзотическое название, я опросила:

— А что такое Джаг-Джаг? Неужели я никогда не слышала этого названия? Впрочем, многие не слышали, снисходительно добавляет Макс.

Я честно признаю свое невежество и добавляю, что и о существовании реки Хабур узнала только от него.

— А разве ты не знаешь, что Телль-Халаф стоит на реке Хабур? — изумленно спрашивает он.

Произнося «Телль-Халаф», Макс благоговейно понижает голос. Я качаю головой и сознаюсь, что если бы не вышла за него замуж, то не имела бы никакого представления о знаменитом Телль-Халафе! Должна сказать, что объяснять потом знакомым, где именно мы копали, бывает очень трудно.

— В Сирии! — обычно говорю я.

— О! — восклицает, как правило, собеседник, слегка ошарашенный моим ответом, и морщит лоб. — Да, конечно, в Сирии, но где это? — Это название сразу вызывает чисто библейские аллюзии. — Это ведь где-то в Палестине, верно?

— Это рядом с Палестиной, — говорю я ободряюще. — Немного дальше, вдоль побережья.

Моя подсказка ничего не дает, поскольку понятие «Палестина» у всех ассоциируется тоже скорее с Библией и с уроками в воскресной школе, нежели с конкретным географическим объектом.

— Нет, я все равно не представляю, где это. — И морщина на челе углубляется. — Где вы, в конце концов, копали — у какого города?

— Ни у какого. Возле границы с Турцией и Ираком.

На лице приятеля по-прежнему написано полное недоумение.

— Но ведь какой-то город есть там поблизости!

— Алеппо — в двухстах милях от нас!

Тут, как правило, твой собеседник вздыхает и сдается.

Но потом, вдруг встрепенувшись, спрашивает:

— А чем вы питались? Наверное, только финиками?

Когда я говорю, что у нас были с собой цыплята, яйца, рис, огурцы, апельсины, бананы, баранина, фасоль и баклажаны, он смотрит на меня с упреком и откровенным разочарованием:

— Ничего себе походная жизнь!

В Меядине начинается наш пресловутый «Ie camping».

Посередине огромного двора (он называется «хан») для меня ставят стул, и я гордо восседаю на нем, пока Макс, Мак, Аристид, Хамуди и Абдулла устанавливают палатки.

Мне, несомненно, повезло: на моих глазах разыгрывается увлекательный спектакль. Опыта у действующих лиц никакого, а могучий ветер пустыни — плохой помощник. Абдулла взывает к Аллаху о сострадании и милости, армянин Аристид требует помощи от всех святых, слышатся буйные ободряющие выкрики и хохот Хамуди и яростные проклятия Макса.

Один только Мак хранит молчание, но и он время от времени еле слышно цедит сквозь зубы какое-то слово.

Наконец дело сделано. Палатки несколько кособокие, но они стоят! И вот мы уже честим на все корки нашего повара, который, вместо того чтобы тотчас же заняться обедом, разинув рот, как и я, глазел на представление.

Впрочем, у нас есть консервы — банки мигом вскрыты, скоро готов и чай. Тем временем солнце садится, ветер стихает, сразу становится прохладно, и мы отправляемся спать. Я впервые в жизни пытаюсь забраться в спальный мешок. И с помощью Макса мне это наконец удается. Оказывается, внутри очень даже уютно и удобно. Я всегда беру с собой в путешествие хорошую пуховую подушку — именно она для меня символ той грани, которая отделяет комфорт от убожества. Я радостно заявляю Максу:

— Думаю, мне понравится спать в палатке! — И вдруг пугающая мысль:

— Как ты думаешь, а по мне ночью будут бегать крысы, мыши или еще какие-нибудь твари?!

— А как же! — ласковым, сонным голосом бормочет Макс.

Меня охватывает легкая паника, но через минуту я уже сплю, просыпаюсь в пять утра — рассвет, пора вставать и начинать новый хлопотливый день.

Телли, или, как называют их археологи, городища, в районе Меядина Максу не подходят.

— Римские! — бурчит он с омерзением.

Если честно, римляне всегда казались мне людьми интересными, но сейчас я в угоду Максу даже отшвыриваю в сторону презренный черепок:

— Римские!

Хамуди тоже напропалую ругает «эр Рум».

Днем мы идем навестить американцев — они копают вблизи Доуры. Нас приняли очень хорошо. Однако разговоры о раскопках уже порядком мне надоели, и я предпочитаю просто слушать. Тем более что их рассказ о чисто местных представлениях о найме на работу очень увлекателен. Дело в том, что само понятие «трудиться за деньги» здесь относительно ново. Когда участники экспедиции пытаются нанять рабочих, их либо не понимают, либо просто отказывают им наотрез.

Отчаявшиеся американцы даже призвали на помощь французские военные власти. Те мигом нашли выход из положения: арестовывают двести человек и направляют их на раскопки.

«Арестанты» ведут себя вполне мирно, да и работают с явным удовольствием. Им говорят, чтобы они пришли завтра, но на следующий день ни один не появляется. Снова призвали французских солдат. Рабочих опять арестовали, и они снова увлеченно работают, но на следующий день опять никого — пока их не пригнали французы. Наконец причины «саботажа» прояснились.

— Вы что, — спросили у арестованных, — не хотите для нас поработать?

— Хотим, очень хотим. Дома все равно делать нечего, — Но тогда почему вы не приходите каждый день?

— Мы хотели прийти, но надо ждать, когда аскеры (солдаты) нас поведут, говорю вам. Мы очень сердились, когда они за нами не приходили, это же их служба!

— Но мы хотим, чтобы вы работали на нас сами, безо всяких «аскеров»!

— Без них нам нельзя!

В конце недели им, как положено, выдали деньги за выполненную работу, и бедняги совсем растерялись. В самом деле, поди пойми причуды этих иностранцев!

— Французские аскеры здесь на службе, — недоумевали рабочие. — Они могут арестовать нас и посадить в тюрьму или послать к вам на курганы. Но почему вы платите нам деньги? За что?

В конце концов, аборигены примирились со странной расточительностью людей с Запада. Раз в неделю рабочие послушно берут деньги, но на аскеров еще потихоньку ворчат. Это ведь их, аскеров, дело — отвести человека на работу!

История очень занятная, если нас, конечно, не разыгрывают.., я что-то плохо сегодня соображаю…

Возвратившись в лагерь, я чувствую головокружение; меряю температуру — сто два градуса[33]. У меня болит желудок. Какое счастье заползти в спальник и заснуть, а о еде тошно даже подумать.

Наутро Макс с тревогой спрашивает, как я себя чувствую.

— Хуже некуда! — жалобно бормочу я.

Он хмурится:

— Ты уверена, что заболела?

Еще бы не уверена. У меня болит желудок. В Египте это называют «египетская болезнь», в Багдаде — «багдадская болезнь». Не самая приятная хвороба, особенно в пустыне!

Макс не может бросить меня одну в палатке, где температура днем достигает ста тридцати градусов[34]. Однако не прерывать же из-за меня поездку! И вот я в полуобморочном состоянии сижу в машине, ежась от горячечного озноба. У очередного отеля меня укладывают в тени нашей «Куин Мэри».

Макс и Мак идут осматривать курган.

Четыре следующие дня превратились для меня в кромешный ад; не утешил меня и рассказ Хамуди, решившего, видимо, меня позабавить: как султан увез с собой в пустыню красавицу жену, а та заскучала и молила Аллаха послать ей подруг. «И вот Аллах, устав от ее стенаний, послал ей подружек — мух!» — завершает свой рассказ Хамуди. Как же я возненавидела эту красавицу, чьи мольбы были услышаны! Ведь надо мной целый день напролет вьются тучи мух, не давая покоя!

Я уже сожалею, что отправилась в это путешествие, правда, пока что про себя. Четыре дня я пью только слабый чай без молока — и к вечеру четвертого наконец оживаю. Жизнь снова прекрасна! Я съедаю огромную тарелку риса с овощами, тушенными в масле. Я так проголодалась, что кушанье это кажется мне самым вкусным в мире.

После чего вместе со всеми карабкаюсь на курган Телль-Сувар, на левом берегу Хабура, где разбит наш лагерь.

Здесь, кроме нас, нет никого, ни одной живой души, ни деревушки поблизости, нет даже шатров бедуинов.

Над нами висит луна, а под нами плавно изгибается огромным зигзагом русло Хабура. Как приятна ночная прохлада после кошмарного дневного пекла! Я говорю:

— Какой великолепный курган! Давайте копать здесь!

Макс, печально качая головой, изрекает окончательный приговор:

— Римский!

— Как жаль! Здесь так красиво!

— Я же тебе сказал, что Хабур — это здорово. Здесь множество теплей — по обоим берегам.

Несколько дней мне было не до теплей, но с радостью узнаю, что ничего любопытного не пропустила.

— Значит, ты уверен, что здесь мы ничего нового не найдем? — спрашиваю я упавшим голосом. Мне так не хочется уезжать с Телль-Сувара.

— Ну, здесь, конечно, есть интересные вещи, но они на большой глубине, сначала придется снимать римский слой. Лучше бы туда не лезть.

— Здесь так тихо, так спокойно, — вздыхаю я, — ни души кругом…

В этот момент на склоне вдруг появляется древний старик. Откуда он взялся? Старик неторопливо приближается к нам, у него длинная белая борода и царственная осанка.

Он вежливо, но без малейшей тени угодливости приветствует Макса.

— Как дела?

— Хорошо. А у вас?

— Слава Аллаху!

— Слава Аллаху!

Старик садится поблизости и молчит Это почтительное молчание воспитанного человека, насколько же оно приятнее торопливой скороговорки европейцев… Наконец старик спрашивает Макса, как его зовут. Макс отвечает. Старик вдумывается.

— Мильван, — произносит он наконец на свой манер фамилию Макса[35]. — Мильван! Какое легкое и благозвучное имя! Очень красивое!

Он еще немного сидит на песке, потом, не сказав больше ни слова, уходит. Мы после никогда его не видели.

Выздоровев, я начинаю по-настоящему наслаждаться жизнью. Мы выходим каждое утро на рассвете, осматриваем тщательно все курганы, разглядываем валяющиеся на поверхности черепки. Макс сортирует их. Те, что достойны хоть какого-то внимания, складывает в полотняный мешок, предварительно снабдив этикетками Между нами возникает стихийное соперничество — кто найдет что-нибудь действительно стоящее. Я теперь понимаю, почему археологи всегда ходят, глядя себе под ноги.

Вскоре я и за собой замечаю эту странность — я уже не смотрю по сторонам, я гляжу лишь на землю, будто только там и находится самое интересное.

Меня не перестает удивлять поразительно несхожее отношение к жизни разных наций. Взять хотя бы отношение наших шоферов к деньгам. Абдулла дня не пропустит, чтобы не попросить прибавки. Дай ему волю, он получил бы деньги сразу за три месяца вперед и спустил бы их за несколько дней. Насколько я знаю арабов, он просадил бы весь заработок в кофейне, создав себе таким образом репутацию человека с положением и с деньгами.

Армянин Аристид, наоборот, категорически отказывается от наличных. Он просит, чтобы мы откладывали его жалованье до конца путешествия, сейчас деньги ему не нужны. Если они ему понадобятся, он попросит, но вряд ли такое случится. Зачем они ему здесь, в пустыне? Пока ему понадобилось только четыре пенса — купить себе пару носков!

У него уже отросла бородка, придающая ему вполне библейский вид. Как он нам объясняет, не бриться — дешевле! Зато потом можно будет купить хорошие дорогие лезвия для бритья. А пока можно не бриться, кто его здесь, в пустыне, видит?

После нашего трехмесячного заточения в песках у Абдуллы по-прежнему не будет ни единого пенни, он снова будет уповать на Аллаха — с извечным арабским фатализмом. Молить, чтобы Всевышний послал ему хоть какую-нибудь работу! А хитрец Аристид получит все деньги целехонькими.

— Что ты на них купишь? — спрашивает Макс.

— Другое такси. Получше этого.

— Ну хорошо, а что потом?

— А потом куплю еще одно!

Я отчетливо представляю себе такую картину: приезжаю лет через двадцать в Сирию, и вот он, Аристид, владелец большого гаража, богач и, вероятно, живет в огромном доме в Бейруте. Но даже тогда он не станет бриться в пустыне, чтобы сэкономить на лезвиях.

Вот он какой, Аристид, хотя воспитывали его чужие люди, а не родители-армяне, как случайно выяснилось.

Однажды мимо нас брели несколько бедуинов. И вдруг они окликают Аристида, а он взволнованно кричит что-то им в ответ, размахивая руками.

— Это племя анаиза, мое племя!

— Как это? — спрашивает Макс.

Тогда Аристид с обычной своей мягкой улыбкой объясняет: когда ему было лет семь, его вместе с родными турки бросили в глубокую яму, облили смолой и подожгли. Мать с отцом и двое братьев и сестер сгорели заживо, но сам он оказался под их телами и уцелел. Когда турки ушли, его нашел кто-то из племени анаиза. Так Аристид стал членом их племени, их приемным сыном. Воспитывали его как араба, он вместе со всеми кочевал по пастбищам. Когда ему исполнилось восемнадцать, он отправился в Мосул, и там при оформлении паспорта ему велели указать национальность. Он назвался армянином. Но сыновнюю привязанность к людям, которые его вырастили, он чувствует и поныне, а племя анаиза считает его своим.

Хамуди и Макс то и дело смеются, распевают песни и рассказывают друг другу разные истории. Иногда я прошу перевести, когда они хохочут очень уж заразительно. Мне бывает даже завидно, я тоже хочу повеселиться. Мак по-прежнему держит дистанцию. Обычно мы едем вместе на заднем сиденье нашего «ситроена» и молчим. На любую мою реплику Мак отвечает лишь вежливой фразой. Такого «провала» в налаживании отношений у меня еще не случалось. Но Мак, похоже, чувствует себя вполне комфортно.

Втайне я даже восхищаюсь его потрясающей самодостаточностью.

Впрочем, вечером, лежа в спальном мешке, я пытаюсь убедить Макса, что его драгоценный Мак — невыносимый тип!

Вечно всех и вся критикует, и это, похоже, приносит ему мрачное удовлетворение.

У меня очередная неприятность — что-то стряслось с ногами; они стали настолько разными, что при ходьбе в моей походке заметен явный крен. Что это? Первые симптомы некой тропической болезни? Я спрашиваю Макса, не заметил ли он, что я в последнее время хожу не совсем прямо.

— Но ведь ты совсем не пьешь, — изумляется он и вздыхает:

— Видит Бог, я так старался привить тебе вкус к хорошим винам.

В ответ я тоже виновато вздыхаю. У каждого человека непременно есть какая-нибудь злосчастная слабость, с которой он сражается всю жизнь. Лично мне, увы, не дано ощутить прелесть табака и крепких напитков. Если бы я хотя бы осуждала тех, кто курит и любит выпить… Но я с такой завистью смотрю на гордых дам с сигаретами в длинных мундштуках, небрежно стряхивающих пепел, я же тем временем ищу укромный уголок, чтобы припрятать где-нибудь свой бокал, который даже не пригубила.

Все мои усилия оказались напрасны. Шесть месяцев я истово курила после ленча и после обеда, задыхалась, давясь табачными крошками и щурясь от едкого дыма, щиплющего глаза. Я утешала себя: ничего, скоро привыкну, — но так и не привыкла. Все друзья твердили в один голос, что на мои жалкие попытки стать заядлой курильщицей больно смотреть.

Когда я вышла замуж за Макса, выяснилось, что мы оба любим одни и те же блюда, предпочитая здоровую пищу, разве что порции могли бы быть поменьше. И как же огорчился Макс, узнав, что я не любительница выпить! Точнее, не пью вообще. Он пытался меня перевоспитать, последовательно предлагая мне разные марки кларетов, бургундское, сотерн, а затем, со все возрастающим отчаянием, токайское, водку и абсент! В результате он вынужден был признать свое поражение. Моя единственная реакция была такова: каждая новая марка вина вызывала у меня еще большее отвращение. Макс только вздыхал, поняв, что собутыльник из меня никудышный.

Он искренне уверял меня, будто постарел от этого на несколько лет.

Вот откуда глубокая, безысходная печаль в его реплике насчет моей занудной трезвости.

— Мне кажется, — объясняю я, — что я все время заваливаюсь влево…

Макс весело сообщает, что это действительно симптомы одной из редких тропических болезней, которая названа в честь кого-то «болезнь Стивенсона» или «болезнь Хартли». Такие недуги, обнадежил он меня, заканчиваются, как правило, тем, что у больного отваливаются пальцы на ногах, один за другим. Приятная перспектива, ничего не скажешь. Я вдруг решаю осмотреть свои туфли. Все ясно!

Внешняя сторона левой подошвы и внутренняя правой полностью стерты. Я пытаюсь сообразить, откуда этот очень странный дефект, и внезапно меня осеняет… Ведь я уже по несколько раз обошла вокруг каждого из пятидесяти курганов и городищ, причем всегда шла против часовой стрелки, а слева был крутой склон. Теперь просто нужно заходить с другой стороны кургана, и мои подошвы будут стираться равномерно!

Сегодня прибываем на Телль-Аджаджа, ранее называвшийся Арбан. Этот телль очень большой и очень важный для нас. Рядом проходит дорога из Дейр-эз-Зора, по нашим понятиям, настоящая магистраль! Мимо нас за это время промчалось целых три автомобиля, все — в направлении Дейр-эз-Зора.

К подножию телля жмется горстка саманных домиков, к нам на курган наведываются весь день какие-то люди: что значит цивилизация! Завтра мы поедем в Хассече, в этом месте Хабур соединяется с Джаг-Джагом. Там будет еще больше цивилизации, это французский военный форпост, да и сам город, по местным масштабам, не маленький.

Здесь я увижу наконец пресловутую и долгожданную реку Джаг-Джаг! Предвкушаю потрясение!

По прибытии в Хассече я и правда потрясена. Городок оказался крайне непритязательный — узкие улочки, несколько магазинов да еще почта. Мы наносим два официальных визита: один — к военным, другой — в почтовое отделение. Французский лейтенант очень любезен и горит желанием оказать нам всяческое содействие. Он предлагает поселиться в его доме, на что мы отвечаем, что наши палатки, уже установленные на берегу реки, нас вполне устраивают. А вот приглашение на завтрашний обед мы с удовольствием принимаем.

Визит на почту, как всегда, затягивается. Почтмейстера нет на месте, и, соответственно, все заперто. На его поиски отправляется мальчишка, и совсем скоро (через полчаса) тот как ни в чем не бывало радушно нас приветствует, велит приготовить нам кофе, и только после продолжительного обмена любезностями речь заходит о письмах.

— Зачем так спешить? — улыбается он. — Завтра приходите, я буду рад.

— Завтра нам надо работать, — объясняет Макс. — Хорошо бы получить всю нашу корреспонденцию сегодня.

Но вот приносят кофе. Мы неспешно попиваем его, а почтмейстер отпирает свою конторку и приступает к поискам. По доброте сердечной он предлагает нам и письма, адресованные другим европейцам.

— Взяли бы и эти, — уговаривает он. — Они валяются здесь уже шесть месяцев. За ними никто не пришел. Да, да, наверняка они вам пригодятся.

Вежливо, но твердо мы отказываемся взять письма, предназначенные мистеру Джонсону, мосье Маврогордату и мистеру Паю. Почтмейстер разочарован.

— Так мало? — сетует он. — А вот это большое письмо — взяли бы, а?

Но мы забираем только те конверты, где стоят наши имена. Нам пришел и денежный перевод, и Макс долго объясняет, что по этой бумаге мы должны получить деньги. Но не тут-то было. Почтмейстер наш, явно ни разу в жизни не видавший почтового перевода, отнесся к телеграфному уведомлению крайне подозрительно. Он призывает двух помощников, вопрос тщательно и всесторонне обсуждается, впрочем, вполне добродушно. Все трое взволнованы нештатной ситуацией.

Наконец они приходят к единому мнению, и мы заполняем уйму каких-то бланков, но тут выясняется, что на почте вообще нет наличности! Почтмейстер заверяет нас, что завтра утром проблема будет решена: он закажет деньги на Базаре. Завтра они будут доставлены.

Порядком уставшие, мы покидаем этот пыльный, грязный городишко. Добредя до нашего лагеря у реки, мы видим удручающее зрелище. Наш повар Иса сидит у кухонной палатки и рыдает, уткнув лицо в ладони.

— Что случилось?

— Беда, — отвечает он, — позор мне? Даже мальчишки надо мной смеются. На минутку только отвернулся, и они сожрали весь обед, эти гнусные собаки! Ничего не осталось, ничего, кроме риса.

Мы угрюмо жуем пустой рис, а Хамуди, Аристид и Абдулла не перестают пилить бедного Ису внушая ему, что хороший повар не глазеет по сторонам, а следит за кастрюлями. Иса отвечает, что он, наверное, плохой повар, ведь он никогда прежде им не был («Это многое объясняет?» — замечает Макс), — и что лучше он пойдет работать шофером.

Не даст ли Макс ему рекомендацию для владельца гаража, что он отличный специалист? Макс отказывается наотрез, мотивируя это тем, что никогда не видел Ису за рулем.

— Но я ведь как-то пытался завести вручную нашу «Мэри». Вы это видели?

Макс признает, что видел.

— Ну вот! Разве этого недостаточно? — вопрошает Иса.

Глава 3 Хабур и Джаг-Джаг

Эти осенние дни великолепны. Мы встаем рано, сразу же после восхода солнца, завтракаем вареными яйцами и горячим чаем и отправляемся в путь. Еще холодно, и я надеваю два шерстяных свитера, а сверху еще большую вязаную кофту. Освещение удивительное: нежно-розовая заря смягчает коричнево-серую гамму окрестных скал. С вершины кургана все вокруг выглядит пустынным. Повсюду — курганы, холмы, городища, их не меньше шестидесяти.

Шестьдесят некогда полных жизни древних поселений. Эти края, где сегодня лишь кочевники порой разбивают свои коричневые шатры, в свое время были весьма оживленной частью древнего мира, — пять тысяч лет назад. Здесь зарождалась цивилизация, и именно тут мною найдены черепки от горшков с узором из черных точек и крестиков — предшественники чашки, купленной мной в «Вулворт», из которой я пила сегодня утром свой чай…

Я сортирую черепки, оттягивающие карманы моей кофты (я уже дважды меняла в них подкладку), выбрасываю дубликаты и выбираю те, что смогу представить, конкурируя с Маком и Хамуди, на суд Нашему Главному Эксперту.

Итак, что у меня в карманах? Толстый серый обломок — часть венчика горшка (ценен тем, что дает представление о форме сосуда), еще какие-то грубые черепки красной керамики, два фрагмента с ручной росписью и один — с точечным орнаментом (древнейший Телль-Халаф!), кремневый нож, один фрагмент донца и несколько обломков расписной керамики, не поддающихся идентификации, а также кусочек обсидиана.

Макс производит досмотр моих сокровищ, безжалостно выбрасывая большую их часть, но некоторые все же оставляет, одобрительно хмыкнув. Хамуди добыл глиняное колесо от колесницы, а Мак — покрытый резьбой черепок и фрагмент статуэтки.

Макс помещает все это в полотняный мешок, тщательно его завязывает и снабжает биркой с названием телля, где все собрано. Этот телль, не отмеченный на карте, Макс окрестил Телль-Мак, в честь нашего Макартни, которому принадлежит честь первой ценной находки.

На непроницаемой физиономии Мака мелькает нечто похожее на улыбку благодарности.

Мы спускаемся со склона Телль-Мака и садимся в машину. Солнце начинает припекать, я снимаю один свитер. Осматриваем еще два небольших кургана, а у третьего, на самом берегу Хабура, делаем перерыв на ленч. Едим мы крутые яйца, говяжью тушенку, апельсины и довольно черствый хлеб. Аристид кипятит на примусе чай. Жара достигает апогея, тени больше нет, все тонет в бледном мареве зноя. Макс утешает: хорошо еще, что мы производим рекогносцировку сейчас, а не весной. На мое «почему?» он объясняет, что весной среди травы искать черепки куда труднее. Макс уверяет, что весной тут все зелено. Это, по его словам, плодороднейшая степь! Ну это уж он чересчур преувеличивает, возражаю я, но Макс повторяет: да, это — плодороднейшая степь.

Сегодня мы поедем на Телль-Руман (малообнадеживающее название, впрочем, это не значит, что городище действительно окажется «римским»!) и по пути навестим Телль-Джума.

Все телли в этих местах весьма многообещающие, чего не скажешь о курганах, расположенных южнее. Здесь попадаются черепки второго и третьего тысячелетий до нашей эры, а римских вещей, слава Богу, мало. Тут встречается даже доисторическая керамика с росписью. Проблема одна — который из теплей выбрать для раскопок. О каждом Макс твердит с неизменным восторгом, что это как раз тот, что нам нужен!

Наша поездка в Телль-Халаф для меня своего рода паломничество. Название это так часто звучало в наших разговорах за последние несколько лет, что просто не верилось, что мы действительно достигли этого легендарного места и что оно — действительно существует наяву. Это очень красивый холм в излучине Хабура.

Я вспоминаю наш визит в Берлин — к барону фон Оппенхейму. Он повел нас тогда в музей своих находок, и они проболтали с Максом часов пять. Замечу: ни стула, ни кресла в музее не было, так что мой поначалу живой интерес постепенно угас. Я уныло бродила среди весьма уродливых статуй, которые были найдены, как я поняла, в Телль-Халафе и которые, по мнению барона, были современницами весьма примечательной керамики, в чем Макс позволил себе вежливо усомниться. На мой взгляд, все фигуры были одинаковы. Лишь потом я с удивлением узнала, что они и на самом деле одинаковые, поскольку все являются гипсовыми копиями одного-единственного подлинника!

Барон фон Оппенхейм погладил одну из них и воскликнул: «О моя прекрасная Венера!» — И снова пустился в спор, и мне оставалось только жалеть, что я не могу, как говорится в детском стишке, взять ноги в руки и дать стрекача.

Обходя многочисленные курганы в окрестностях Телль-Халафа, мы беседовали с местными и слышали множество легенд об «Эль-Бароне», главным образом о баснословных суммах в золоте, которыми он с ними расплачивался. С годами количество этого «мифического» золота немыслимо выросло. Похоже, даже правительство Германии уступало богатством этому барону!

К северу от Хассече множество деревушек и возделанных полей. После прихода сюда французов и ухода турок территория заселяется снова — впервые со времен римского владычества.

Домой возвращаемся поздно. Погода меняется; подымается ветер, что весьма неприятно: в лицо летит пыль с песком и начинают болеть глаза. Обедаем мы с французами, все превосходно, хотя привести себя к званому обеду в мало-мальски приличный вид было довольно сложно. Чистая блузка, а для мужчин белые рубашки — вот единственный вариант имеющегося у нас парадного костюма. Вечер прошел чудесно, но, когда мы возвращались, начался дождь. Нас ожидала «веселая» ночь под вой собак, гуденье ветра и хлопанье мокрого брезента на ветру.

Ненадолго оставив Хабур, сегодня мы отправляемся на реку Джаг-Джаг. Огромный холм вблизи нее чрезвычайно меня заинтересовал, но меня тут же разочаровали, — увы, это оказался не телль, а потухший вулкан Каукаб.

Наша цель — некий Телль-Хамиди, место известное, но труднодоступное, так как прямой дороги туда нет. Это означает, что ехать придется по целине, через бесчисленные канавы и «вади»[36]. Хамуди полон энтузиазма, Мак, как всегда, мрачно-невозмутим, он уверен, что мы не сумеем добраться до Хамиди.

Мы едем семь часов — семь весьма утомительных часов: машина то и дело буксует, так что приходится откапывать колеса. Хамуди просто великолепен. Машина для него что-то вроде необъезженной, но горячей и быстрой лошадки.

Когда впереди маячит очередное пересохшее русло, он азартно орет Аристиду в ухо:

— Быстрее! Быстрее! Не давай ей раздумывать! Бери с наскока!

Когда Макс приказывает остановиться и идет осмотреть препятствие, Хамуди в отчаянии трясет головой, на его лице — гримаса отвращения.

Нет, не так, словно хочет он сказать, управляются с горячей и нервной машиной! Такой просто нельзя давать время на размышления — и она будет вести себя как шелковая!

После всех объездов, сверки с картой и расспросов у местных проводников мы наконец добираемся до места.

Телль-Хамиди великолепен в лучах послеполуденного солнца, и рыдван наш с гордым видом въезжает по пологому склону на самую вершину, откуда открывается вид на болотце — приют диких уток. Мак изрекает с мрачным удовлетворением:

— Вода, разумеется, стоячая!

Это мы ему потом припомним!

Началась лихорадочная спешка, с каждым днем мы все усерднее обследуем окрестные телли. Для нас очень важны три вещи. Чтобы вблизи имелись деревни — нам нужны рабочие. Затем, нужен источник воды — то есть телль не должен быть расположен далеко от Хабура, Джаг-Джага, или хотя бы какого-нибудь не полностью разрушенного колодца. И третье — необходимо найти подтверждение того, что в чреве телля таится именно то, что мы ищем. Ведь раскопки — это азартная игра. Тут около семидесяти городищ, и все они были заселены примерно в одно и то же время, попробуй узнай сразу, где тут развалины жилищ, где — хранилище табличек с письменами, а где попадутся особо интересные объекты? Маленький телль может оказаться не менее перспективным, чем большой, поскольку самые главные города скорее всего давно разграблены и разрушены. Самое главное — удача. Ведь как часто бывает: сезон за сезоном экспедиция ведет нудные раскопки, по всем правилам, методично... попадаются иногда довольно интересные фрагменты, но ничего похожего на сенсацию, и вдруг — случайный сдвиг, фут в сторону — и вот она, уникальная находка!

Заранее себя утешаем: какой бы мы телль ни выбрали, что-нибудь да найдем.

Снова едем на целый день за Хабур в Телль-Халаф и на два дня — на Джаг-Джаг (явно переоцененный Максом, если судить чисто внешне: мутный коричневый поток между отвесных берегов), где отмечаем для себя многообещающий холм под названием Телль-Брак. Это большое городище с признаками различных поселений от доисторических до ассирийских. Милях в двух от реки — армянское село, а неподалеку и другие деревни. До Хассече отсюда час езды — значит, не будет проблем с продуктами. Жаль, поблизости телля нет воды, впрочем, можно выкопать колодец. Телль-Брак одобрен как возможный вариант.

Сегодня мы едем по основной трассе из Хассече в Камышлы, на северо-запад — здесь расположен еще один французский военный пост, на границе между Сирией и Турцией. Дорога равно удалена от обеих рек, но возле Камышлы подходит вплотную к Джаг-Джагу.

До ночи осмотреть все телли по пути невозможно, и мы решаем заночевать в Камышлы. Мнения по поводу того, где остановиться, разделились. Французский лейтенант заявляет, что так называемая гостиница в Камышлы невозможная, просто невозможная! «C'est infecte, Madame!»[37] Но на вкус Хамуди и Аристида, это превосходная гостиница, вполне европейская — с кроватями! В самом деле, первый класс!

Заранее предчувствуя, что прав окажется француз, мы отправляемся в путь. После двухдневного дождя погода опять наладилась. Вообще, настоящего ненастья раньше декабря здесь не ожидается. Но между Хассече и Камышлы пролегают два глубоких «вади», и если они заполнятся водой, дорога окажется перерезанной на много дней. Слава Богу, сейчас в них воды совсем немного, мы без особого труда преодолеваем их, точнее сказать, те из нас, кто едет в «такси» Аристида. Абдулла же, верный себе, съезжает вниз на третьей скорости и рассчитывает на ней же преодолеть склон.

Затем он все-таки переключается на вторую, но поздно: двигатель, взревев, умолкает, и злополучная «Мэри» тихонько сползает на самое дно оврага, погружаясь задними колесами в грязь. Мы выходим из своей машины и, как говорится, добавляем масла в огонь.

Макс вопит: «Олух!» Почему Абдулла не делает так; — как ему было говорено сотни раз?! Хамуди бранит его за медлительность.

— Надо быстрее! — кричит он. — Ты слишком осторожничаешь. Ей нельзя давать раздумывать, вот и все!

Аристид весело кричит:

— Иншаллах, через десять минут вылезем!

Мак нарушает свое молчание ради очередного мрачного предсказания:

— Худшего места, чтобы застрять, не придумаешь. И машина стоит почти перпендикулярно… Мы еще долго отсюда не выберемся!

Абдулла же, воздев руки к небесам, изрекает нечто несусветное:

— На такой хорошей машине мы бы спокойно переплыли на третьей скорости, зачем переключаться и тратить лишний бензин, Я хотел как лучше, старался вам угодить!

Наконец причитания и проклятья сменяются практическими действиями. Извлечены из багажника доски, крючья и прочие приспособления — на всякий случай они у нас всегда с собой. Макс отталкивает Абдуллу и сам садится за руль «Куин Мэри», остальные подкладывают доски. Мак, Хамуди, Аристид и Абдулла становятся позади, чтобы толкать машину, а я занимаю место на берегу, чтобы поддержать мужчин боевым кличем либо полезным советом. Макс жмет на газ, клубы сизого дыма вырываются из выхлопной трубы, мотор ревет, колеса вращаются, сквозь пелену дыма слышатся душераздирающие крики о милосердии Аллаха.

«Мэри» продвигается на два фута вперед, крики все громче, Аллах воистину милосерден…

Увы! Аллах милосерден недостаточно: колеса прокручиваются, и «Мэри» сползает обратно. И снова подкладываются доски, машину толкают, снова слышатся крики, во все стороны летят фонтаны грязи, и всех душат выхлопы сизого дыма. Еще чуть-чуть!

Сил не хватает. К «ситроену» привязывают трос и берут «Мэри» на буксир. Аристид садится за руль. Все снова расходятся по местам.

Аристид чересчур рьяно взялся за дело и слишком быстро отпустил сцепление. Трос слетает. Новая попытка.

Теперь мне доверена роль сигнальщика: как только я дам отмашку носовым платком, Аристид стартует.

Повторение того же маневра. Хамуди, Абдулла и Мак приготовились толкать, причем первые два еще и ободряют машину криками. Макс снова заводит мотор. Снова — фонтаны грязи и воды вперемешку с сизым дымом; кашляя, мотор завелся, колеса поворачиваются, я даю отмашку.

Аристид, издав дикий вопль, крестится, потом кричит:

«Аллах Керим!» — и врубает скорость. Медленно, очень медленно «Мэри» ползет вверх. Трос натянут до предела, «Мэри» замирает, задние колеса буксуют; Макс неистово крутит баранку, «Мэри» сдается и зигзагом выезжает наконец по крутому склону на твердую почву.

Две фигуры, по уши заляпанные грязью, бегут следом за ней с торжествующими воплями. Третья фигура, тоже вся в грязи, шествует в мрачном молчании — это наш невозмутимый Мак.

Взглянув на часы, я сообщаю: «Пятнадцать минут, неплохо». Мак с отсутствующим видом «утешает»:

— Следующее вади будет хуже.

Все-таки наш Мак — действительно не человек, а истукан какой-то!

Мы едем дальше. Хамуди горланит лихую песню. Они с Максом веселятся напропалую. А на нашем заднем сиденье царит гробовое молчание. Я не выдерживаю и сама пытаюсь завязать разговор. Мак выслушивает мои глупейшие замечания вежливо и терпеливо.., как обычно, проявляя подчеркнутое внимание, которого они вовсе не заслуживают, изредка бормоча: «В самом деле?» или: «Да неужели?»

Вот и второе вади. Мы останавливаемся, и Макс садится за руль вместо Абдуллы. Аристид преодолевает овраг с ходу. Макс следует за ним сначала на второй скорости, а потом, уже выезжая из воды, — на первой. И вот, торжествующе урча, «Мэри» вскарабкалась на берег.

— Ну, видал? — спрашивает Макс Абдуллу. Тот упрямо вскидывает голову и делается еще больше похожим на верблюда.

— Она бы и на третьей скорости прошла, — угрюмо заявляет он, — Чего было переключать?

Макс снова обзывает его олухом и советует впредь делать то, что ему говорят. Абдулла кротко отвечает, что он всегда старается делать как лучше.

Макс прекращает бесполезный спор, и мы едем дальше.

Теллей здесь много. Я уже прикидываю, не пора ли мне огибать склоны с другой стороны, памятуя о подошвах.

Мы прибываем к теллю под названием Шагар-Базар.

Из домишек выбегают дети и собаки, чтобы посмотреть на нас. Появляется фигура в развевающихся белых одеждах и ярко-зеленом тюрбане. Это местный шейх. Он приветствует нас с необычайным радушием. Макс уходит с ним в самый большой из саманных домишек. Через несколько минут они снова появляются, и шейх кричит:

— Инженер! Где инженер?

Хамуди объясняет, что он имеет в виду Мака. Тот выступает вперед.

— Ха! — кричит шейх. — Вот лебен! — Он протягивает сосуд с местным подобием простокваши. — Инженер, какой вы любите лебен — густой или жидкий?

Мак, который очень любит лебен, кивком указывает на кувшин с водой в руках у шейха. Макс не успевает и рта раскрыть, как шейх разбавляет лебен водой. Мак выпивает его с явным удовольствием.

— Я не успел тебя предупредить, — говорит Макс. — Эта вода — просто жидкая черная грязь.

Находки в Шагар-Базаре обнадеживают, кроме того, здесь рядом деревня, колодцы и весьма расположенный к нам, хотя и скуповатый шейх. Можно бы сюда и вернуться, решаем мы и двигаемся дальше.

Объезжаем топкие места, чтобы подобраться поближе к Джаг-Джагу, и к вечеру, обессиленные, прибываем в Камышлы.

Аристид лихо останавливает «ситроен» у входа в «первоклассную гостиницу».

— Ну как? — спрашивает он. — Разве не красивая? Она ведь каменная!

Для нас же важно — что там внутри. Что ж, какая-никакая, а гостиница. Мы входим, карабкаемся по крутой лестнице и попадаем в ресторан с мраморными столиками, где крепко пахнет парафином, чесноком и дымом.

Макс вступает в переговоры с хозяином. Тот уверяет, что это настоящий отель, с кроватями! В подтверждение он распахивает какую-то дверь, и мы видим четверых людей, уже спящих на кроватях… В комнате еще две свободные кровати.

— Вот, пожалуйста! — говорит хозяин гостиницы. — Ну, а этого, — он пинает ближайшего из спящих, — можно и вытурить. Ничего, это мой конюх.

Макс заявляет, что нам нужна целая комната. Хозяин озадачен: но ведь это будет страшно дорого! Макс беспечным тоном отвечает: пусть дорого. И тут же интересуется: сколько?

Хозяин чешет за ухом, окидывает нас оценивающим взглядом (из-за дорожной грязи вид у нас довольно непрезентабельный), наконец решается назвать сумму: фунт с четверых, это нас устроит?

К его безграничному изумлению, Макс соглашается не торгуясь. Буквально через минуту спящие выдворены, велено явиться прислуге. Мы усаживаемся за один из столов с мраморной столешницей и заказываем лучшие блюда, имеющиеся в меню.

Хамуди вызывается проследить, чтобы нам приготовили все необходимое. Через четверть часа он возвращается, расплываясь в улыбке. Одну комнату предоставят Максу и мне, в наше полное распоряжение. Мак и Хамуди получат вторую. Кроме того, радея о нашей репутации, он за пять франков выпросил для нас чистые простыни!

Еда подана: жирноватая, зато горячая и очень вкусная.

Мы наедаемся до отвала и сразу отправляемся спать. Я без сил падаю на свежезастланную постель и, уже засыпая, вспоминаю: «Клопы!» Впрочем, по мнению Макса, тут они нам не угрожают: здание построено недавно, а кровати новенькие и железные.

Из-под двери ресторана к нам проникают запахи дыма, чеснока и парафина, оттуда слышатся приглушенные разговоры на арабском, но сейчас ничто не помешает нам заснуть.

Мы просыпаемся довольно поздно. На коже вроде никаких укусов. Макс распахивает дверь спальни — и замирает как вкопанный. Весь пол ресторана занят телами спящих. Их не меньше дюжины. Тяжелый, спертый воздух.

Нам приносят чай и яйца, и мы вновь отправляемся в путь.

Хамуди печально сообщает Максу, что он вчера вечером долго и серьезно разговаривал с хваджа Макартни, но, увы, даже два месяца спустя хваджа Мак по-прежнему не понимает ни слова по-арабски!

Макс спрашивает у Мака, как ему «Разговорный арабский» ван Эсса? Хороший учебник? На что тот отвечает, что разговорник куда-то запропастился.

В Камышлы мы делаем кое-какие покупки и едем в Амуду. Дорога туда — одна из главных, можно сказать, шоссе. Она идет вдоль железнодорожных путей, за которыми — уже Турция.

Но хоть это и «шоссе», состояние его ужасно: сплошные выбоины и ухабы. Нас всех уже порядочно порастрясло, но зато налицо приметы важной магистрали — нам встретилось несколько машин. Абдулла и Аристид уже несколько раз, наверное, получили изрядную порцию проклятий за излюбленную здесь шоферскую забаву: разгонять или до смерти пугать караванчики осликов и верблюдов, которых водят старухи или мальчишки.

— Дорога достаточно широкая, разве нельзя было их объехать? — сурово спрашивает Макс.

Абдулла с обиженным видом парирует:

— Разве я не веду грузовик? Разве я не должен выбирать путь поровнее? Пусть эти несчастные бедуины со своими ослами сами убираются с дороги!

Аристид потихоньку подъезжает сзади к тяжело нагруженному ослу, справа и слева от которого устало бредут мужчина и женщина, и оглушительно сигналит. Осел в ужасе удирает, погонщица с воплем бросается следом, погонщик грозит кулаком, а Аристид хохочет. Вслед ему несутся проклятия, но он словно их не замечает.

Амуда — город преимущественно армянский и, если честно, малопривлекательный. Здесь невероятное количество мух, мальчишки — невероятно дерзкие и наглые, у жителей какой-то сонный и в то же время озлобленный вид. Никакого сравнения с Камышлы, который я явно недооценила. Мы покупаем здесь мясо — весьма сомнительного качества, над ним роем вьются мухи. Кроме того, закупаем очень вкусный свежий хлеб и не очень свежие овощи.

Хамуди отправляется на разведку и возвращается, когда мы уже все закупили. По узенькой боковой дорожке, следуя его указанию, въезжаем во двор, где нас приветствует армянский священник — необыкновенно учтивый. Он немного знает французский. Обведя рукой двор и дом, он говорит, что это его владения и что он готов сдать нам часть помещений будущей весной, «если договоримся». Одну из комнат он освободит под склад будущих находок. Предварительно договорившись, едем в Хассече. Дорога из Амуды и дорога из Камышлы сливаются в одну в Шагар-Базаре. По пути мы осматриваем несколько теллей и возвращаемся в наш лагерь без особых приключений, но страшно усталые.

Макс осторожно спрашивает у Мака, не повредила ли ему вода шейха. Мак отвечает, что еще никогда не чувствовал себя лучше, чем сейчас. Когда мы забираемся в свои спальные мешки, Макс напоминает мне:

— Я же говорил тебе, что Мак — сокровище! Отличное пищеварение! Его желудок может выдержать любой жир и любую гадость. И притом нем как рыба.

— Может, для тебя это и хорошо! — вздыхаю я. — Вы с Хамуди хохочете целыми днями как ненормальные, а мне каково?

— Не понимаю, почему ты не находишь с ним общего языка! Ты бы попыталась!

— Да я все время пытаюсь, но из него и слова не вытянешь!

Макс только весело хихикает, ему мои проблемы просто смешны.

Сегодня прибываем в Амуду — здесь будет плацдарм для наших дальнейших действий. «Мэри» и такси оставляем на приколе во дворе армянского священника. Одну комнату нам уже освободили, но Хамуди, произведя ее досмотр, рекомендует все же спать в наших любимых палатках. Мы ставим их довольно долго, потому что снова дует сильный ветер и начинается дождь. Похоже, что на завтра прогулки по окрестностям отменяются. Сутки дождя способны здесь парализовать весь транспорт. Хорошо, что у нас уже есть комната, где можно переждать завтрашнюю непогоду. Займемся разборкой наших находок, а Макс напишет свой отчет о проведенных обследованиях местности.

Мы с Маком расставляем вещи: складной столик, шезлонги, лампы и все прочее. Остальные отправляются в город за покупками. Между тем ветер все усиливается, и дождь хлещет не на шутку. Несколько стекол в окнах разбиты, и в комнате очень холодно. Я с надеждой смотрю на керогаз.

— Скорей бы Абдулла вернулся и наладил его.

Слов нет, наш Абдулла — никудышный шофер, он глуп, он абсолютно невежественный человек и тем не менее как никто умеет управляться со всякими приборами. Он один в состоянии сладить со всеми их капризами.

Мак подходит к керогазу с опаской и смотрит на него.

Принцип, сообщает он, понятен. Зажечь?

Я вручаю ему коробок спичек. Надо налить денатурат, подкрутить фитиль, и прочее, и прочее. Мак действует очень уверенно, будто четко знает, что и как делать.

Время идет. Керогаз не горит. Мак начинает все сначала — денатурат, спички. Проходит еще пять минут.

— Так.., принцип понятен…

Еще через пять минут я украдкой бросаю на него взгляд.

Похоже, Мак начинает злиться. И уже не так воображает.

Вопреки очевидным принципам керогаз сдаваться не собирается. Мак ложится на пол и продолжает борьбу. Вот он уже отпускает первое ругательство. О!

В этот миг я его почти что люблю. Оказывается, нашему Маку не чуждо ничто человеческое! Мак человек. Керогаз его одолел!

Через полчаса возвращаются Макс и Абдулла. Мак весь пунцовый; керогаз так и не горит.

— Ну-ка, хваджа, дайте его мне! — Абдулла. Он хватает денатурат, спички, и через две минуты керогаз вспыхивает как миленький, хотя я уверена, что Абдулла и знать не знает принципов его действия.

— Ну! — Мак, как всегда, лаконичен, но сколько сказано этим «ну»!

К ночи ветер усиливается до урагана, дождь льет как из ведра. Вбегает Аристид — палатки сейчас сорвет! Мы все выскакиваем под дождь. Вот она, оборотная сторона «1е camping». Макс, Мак и Аристид воюют с бешеным шквалом, пытаясь закрепить большую палатку. Мак вцепился в центральный кол. Внезапно кол с треском обламывается, и Мак шлепается в жирную грязь. Боже! Его невозможно узнать!

— Ах ты.., чтоб тебя… — рычит он.

Наконец-то! С этой ночи Мак стал вести себя по-человечески! Он больше не истукан! Он стал таким, как все мы!

На следующий день непогоды как не бывало, но дорогу всю развезло. Мы осмеливаемся выбираться только на ближайшие телли. Среди прочих — Телль-Хамдун — большой холм вблизи Амуды, на самой границе: железная дорога проходит по его склону, так что часть телля попадает на территорию Турции.

Однажды утром мы приводим туда рабочих. Они должны будут выкопать траншею на его склоне. Здесь сегодня холодно, и я прячусь с подветренной стороны. Погода вполне осенняя, и я сижу на склоне, закутавшись в кофту. Внезапно, как всегда, неведомо откуда появляется всадник. Он пришпоривает лошадь и кричит мне что-то по-арабски. Я не понимаю ничего, кроме приветствия, очень вежливо на него отвечаю и объясняю, что хваджа находится с другой стороны холма. Всадник как-то странно на меня смотрит, задает еще какой-то вопрос, который я, естественно, не понимаю, после чего, откинув голову назад, оглушительно хохочет.

— О, ведь это хатун! — вопит он. — Вот это да! Я ведь говорю с хатун, а не с хваджа!

Развернув лошадь, он галопом несется на другую сторону холма, продолжая безудержно хохотать: надо же так оскандалиться — принять женщину за мужчину!

Погожие деньки, видимо, миновали, — небо все чаще затягивают облака. Мы осмотрели почти все из намеченных теллей. Пора решить, где нам весной копать. Три телля оспаривают честь быть изученными нами: Телль-Хамдун, интересный своим географическим положением, Телль-Шагар-Базар и Телль-Мозан. Этот последний — самый большой из трех, и многое зависит от того, насколько велик римский слой. Пробные траншеи придется копать во всех трех теллях. Начинаем с Мозана. Здесь рядом деревня, и Хамуди, как всегда, отправляется туда нанимать рабочих. Местные относятся к его предложению крайне подозрительно.

— Деньги нам не нужны, — заявляют они с ходу. — Урожай в этом году был хороший.

Поистине счастливая страна — такая простота нравов!

Единственная ценность здесь — пища. Урожай был хороший — значит, ты богач! Всю остальную часть года они пребывают в довольстве и безделье, пока снова не придет пора пахать и сеять.

— Немножко денег, — говорит Хамуди тоном Змия-искусителя, — никому не повредит.

— Но что мы на них купим? — резонно спрашивают крестьяне. — А еды до следующего урожая нам хватит.

Но тут в игру, как водится, вступает наша праматерь Ева. Хитроумный Хамуди расставляет силки: ведь на эти деньги можно купить какие-нибудь украшения женам.

Жены кивают. Раскопки, говорят они, — дело хорошее. Мужчины чешут в затылках. Как узнать, благородное ли это дело? Достойно ли им заниматься? Хамуди клянется, что это одно из самых благочестивых дел на свете. И потом, пока речь идет всего о нескольких днях! А до весны они успеют все обдумать и решить. Наконец наиболее дерзкие и мыслящие современно — их набралось с дюжину — не без колебания соглашаются. Консерваторы неодобрительно трясут белыми бородами.

По знаку Хамуди из недр «Мэри» извлекают кирки и лопаты и раздают рабочим. Хамуди сам берет кирку и демонстрирует, как с ней надо обращаться, потом объясняет, что именно требуется. Рабочим предстоит прорыть три пробных траншеи на разных уровнях склона. Наши новобранцы бормочут: «Иншаллах!» — и приступают к работе.

Телль-Мозан, увы, пришлось вычеркнуть из нашего списка. Здесь оказалось несколько римских слоев. Чтобы пробиться сквозь них, потребуется не один сезон. У нас на это нет ни времени, ни денег.

Сегодня мы едем к нашему старому приятелю — Теллю-Шагар-Базар. Здесь предварительные приготовления к раскопкам проходят гораздо быстрее. Шейх — человек очень бедный, как и все арабские землевладельцы, он по уши в долгах. Наше нашествие — для него шанс поправить свои дела.

— Брат, все, что я имею, — твое! — говорит он Максу, но в глазах его появляется хищный блеск, он наскоро прикидывает размер будущих барышей. — За землю вы можете мне ничего не платить, все мое — ваше.

Когда Макс отходит довольно далеко, шейх, почтительно склонив голову, спрашивает у Хамуди:

Э — Без сомнения, этот хваджа страшно богат. Так же богат, как «эль-Барон», который платил за все мешками с золотом?

— Теперь, — наставляет его Хамуди, — золотом не расплачиваются. Но наш хваджа очень щедр. Кроме того, хваджа здесь построит дом — очень красивый дом. Он увеличит славу шейха, все скажут: «Иностранный хваджа решил построить здесь дом для экспедиции, потому что хотел увековечить доброту, мудрость и благочестивость шейха — благочестивого правоверного, который совершил паломничество в Мекку и которого все почитают!»

Идея насчет дома пришлась по сердцу шейху. Он задумчиво смотрит на склон телля, рисуя в своем воображении стройные очертания будущего дома. Но потом вспоминает о более прозаических вещах.

— Но ведь я не смогу снять урожая с этого холма. Это большая потеря для меня, очень большая.

— Так, значит, ты уже его вспахал и засеял? — ехидно вопрошает Хамуди.

— Ну, пока нет, — признает шейх, — но мы его вот-вот засеем!

— А там уже когда-нибудь сеяли? Ведь нет? Зачем распахивать холм, когда полно места на равнине/ Шейх упрямо гнет свою линию:

— Нет, я потеряю урожай. Это большой урон для меня.

Но пусть! Я с радостью принесу эту жертву на благо государства. Пусть я разорюсь — кому до этого какое дело? — И с наигранным дружелюбием он уходит в дом.

К Хамуди подходит старуха, она ведет за руку мальчика лет двенадцати.

— У хваджи есть лекарства? — спрашивает она.

— Да, есть кое-какие. А что такое?

— Не даст ли он лекарства для моего сына?

— А что случилось с твоим сыном?

Вопрос излишний: у ребенка лицо дебила.

— Он не в своем уме, — отвечает старуха.

Хамуди печально качает головой, но обещает спросить у хваджи про лекарства. Рабочие начинают рыть траншею.

Хамуди, старуха и мальчик подходят к Максу. Макс смотрит на ребенка.

— Мальчик таков, каким его создал Аллах, — говорит он. — Мои лекарства ему не помогут.

Женщина вздыхает, по щеке скатывается слеза. А потом деловито спрашивает:

— Тогда, может быть, хваджа даст нам яда? Зачем ему жить!

Макс мягко отказывает. Она недоуменно таращится на него, потом сердито трясет головой, и они уходят.

Я лезу на вершину холма, где наш Макартни уже занят осмотром поверхностного слоя. Арабский мальчишка с важным видом слоняется вокруг с палкой в руке. Мак не рискует заговорить по-арабски, отчаянно жестикулирует, но мальчишка понимает далеко не все. Услужливый Аристид спешит на помощь.

Я осматриваюсь. На севере — гряда холмов — там уже Турция, а сверкающее пятно — это Мардин. На запад, юг и восток простираются плодородные равнины, весной они все зазеленеют и запестреют цветами. Повсюду вздымаются телли, кое-где виднеются коричневые шатры бедуинов.

Я знаю, что на многих теллях стоят деревушки, но их не видно — это всего лишь несколько саманных лачуг. Все вокруг дышит вековым покоем. Мне тут очень нравится, я надеюсь, что мы выберем именно Шагар-Базар. Мне хочется пожить в будущем новом доме. А если мы будем копать Телль-Хамдун, то придется жить в Амуде… Определенно, здесь мне нравится больше.

Наступает вечер. Завтра утром мы продолжим пробные раскопки. Пока что Макс результатами доволен, он уверен, что этот холм никто не трогал, начиная с пятнадцатого века до нашей эры, если не считать отдельных римских и исламских захоронений. Здесь попадаются превосходные фрагменты расписной керамики.

Шейх провожает нас до машины.

— Все, что я имею, — все твое, брат, — вновь твердит он. — Пусть я совсем обеднею, но отдам тебе последнее.

— О, я буду так счастлив, — отвечает Макс в тон ему, — если мои раскопки принесут вам славу и богатство. За потерянный урожай вам будет выплачена компенсация — у нас есть договор с французскими властями, вашим людям будут хорошо платить, за землю, на которой мы построим дом, вы тоже получите хорошие деньги. А в конце сезона вам будет вручен персональный подарок.

— О! — радостно восклицает шейх. — Мне ничего не нужно! Какие могут быть счеты между братьями?

На этой альтруистической ноте мы расстаемся.

На Телле-Хамдун проводим два холодных и ветреных дня.

Результаты неплохи, но часть телля расположена в Турции, то есть в другой стране. Значит, скорее всего, основные раскопки будут в Шагар-Базаре, а заодно возьмем концессию на Телль-Брак, вероятно, на следующий сезон.

Теперь нужно вплотную заняться подготовкой к весенней экспедиции. В Шагаре есть подходящий участок для сооружения дома; на то время, пока его будут строить, надо снять жилье в Амуде; надо заручиться наконец официальным согласием шейха, а перво-наперво — получить в Хассече очередной денежный перевод, пока заполнившиеся водой «вади» еще не отрезали нам дорогу.

Хамуди в последние дни в Амуде сорил деньгами, чтобы поддержать «нашу репутацию». Вообще, тратить деньги без счета — для арабов дело чести; к примеру, так развлекается в кофейнях местная знать. Проявить скупость в кофейне — это страшный позор. Зато у старухи, приносящей молоко, и у женщин, которые нам стирают, Хамуди безжалостно требует сдачи, хотя платим мы им жалкие гроши.

Макс и я едем в Хассече в «Куин Мэри», уповая на лучшее, хотя небо обложено тучами и уже моросит дождь, который в любую минуту может превратиться в ливень. Мы добираемся до места без приключений, но дождь уже разошелся не на шутку, и неизвестно, выберемся ли мы обратно. К нашему великому отчаянию, почтмейстера опять нет на месте, и никто не знает, где он. Мы рассылаем мальчишек на поиски нерадивого почтаря. Дождь и не думает униматься, Макс тревожится — если мы вовремя не уберемся, то застрянем здесь надолго. Мы все еще ждем, а дождь льет и льет.

Внезапно входит почтмейстер — беззаботной походкой, в руке у него корзинка с яйцами. Он удивлен и несказанно рад нашему приезду. Макс пресекает всякие комплименты и душевные излияния и просит обслужить нас немедленно, иначе дороги окончательно развезет и мы здесь застрянем.

— Ну и что? — беспечно отзывается он. — Поживете здесь много-много дней, мне это будет очень приятно. Хассече очень хороший город. Оставайтесь!

Его гостеприимству нет границ.

Макс просит поторопиться. Почтмейстер неловко отпирает все свои ящички и все так же бестолково роется в каждом из них, одновременно горячо уговаривая нас остаться погостить.

— Странно, — приговаривает он, — куда подевался этот конверт? Я, помню, как он пришел, и я еще подумал: «Когда-нибудь хваджа явится за ним». И положил конверт в надежное местечко, но куда?

Приходит помощник, и поиски продолжаются. Слава Богу, пакет найден, а мы снова претерпеваем все мытарства, связанные с получением наличных денег; их на почте опять не оказывается, и надо снова идти за ними на Базар!

А дождь и не думает униматься. Наконец мы получаем то, что нам причитается. Макс предусмотрительно покупает хлеб и шоколад — вдруг нам придется заночевать в пути.

Мы снова усаживаемся в свою верную «Мэри» и на полной скорости мчимся прочь из города. Первое широкое «вади» преодолеваем успешно, а у второго видим удручающую картину: в нем увяз почтовый автобус, а за ним выстроилось несколько машин. Все шоферы и пассажиры уже в овраге — подкладывают доски, копают, толкают и понукают это немудрящее средство передвижения. Макс обреченно вздыхает:

— Все, считай, застряли на ночь.

Перспектива не из приятных. Я много раз ночевала в автомобиле и знаю, каково это. Просыпаешься утром, совсем закоченев, все тело ломит… Однако нам, можно сказать, повезло. Автобус, пыхтя и отдуваясь, выползает из оврага, другие машины тянутся за ним, ну, а мы уж тащимся последними. И вовремя: вода катастрофически прибывает.

Наш путь назад в Амуду — один сплошной кошмар.

Дважды, по крайней мере, «Мэри» разворачивало капотом к Хассече, несмотря на цепи на колесах. От этого постоянного скольжения возникает жуткое чувство: словно земля вообще перестала быть твердью. Полная иллюзия какой-то фантасмагории, все как во сне.

Мы приезжаем уже затемно, наши домочадцы выбегают нам навстречу с фонарями и радостными криками. Я выползаю из «Мэри» и тащусь в свою комнату. Грязь сплошь облепила мои ступни: на каждой висит широкая и плоская лепешка, такая тяжеленная, что ноги не поднять.

Никто, похоже, не надеялся, что мы сегодня вернемся, нас осыпают поздравлениями вперемешку с хвалой Аллаху.

Глядя на лепешки грязи у меня на ногах, я истерически хохочу. Фантасмагория продолжается. Хамуди тоже смеется и говорит Максу:

— Как хорошо, что хатун с нами! Ей весело от любого пустяка!

Все наконец улажено. Между Максом, шейхом и представителем французских властей состоялась торжественная встреча. Все записано черным по белому — условия аренды земли, компенсация, обязательства каждой из сторон. Бедняга шейх! Ему так хочется сказать, что все, что он имеет, принадлежит «брату» Максу, но тогда, по логике, придется отказаться от компенсации — а это тысяча фунтов золотом.

Шейх явно разочарован, видимо, втайне он лелеял мечту о каком-то сказочном богатстве. Впрочем, есть в договоре и один утешительный пункт: дом, построенный археологами, после окончательного завершения раскопок перейдет в собственность шейха. Услышав это, он немного повеселел и с довольным видом погладил окладистую, крашенную хной бороду.

— C'est tout de meme un brave homme[38], — замечает французский капитан после того, как шейх удалился. И пожимает плечами. — Il n'a pas Ie sou comrne tout ces gens la![39]

Арендовать дом в Амуде оказалось не так-то просто.

Выяснилось, что дом армянского священника представляет собой не одно строение, а шесть, соединенных вместе. Там живут целых одиннадцать семейств, что значительно осложняет дело. Священник же — только посредник владельцев.

Соглашение в конце концов достигнуто: к определенному дню все шесть домов будут освобождены, а все помещения побелят двумя слоями известки.

Кажется, все проблемы решены. Нам предстоит обратный путь к морскому побережью. Машины попытаются достичь Алеппо через Рас-эль-Айн и Джараблус. Это составит двести миль, правда, в начале пути будут сплошные «вади», но за два дня, пожалуй, можно добраться. Однако декабрь на носу, разбушуется непогода, и что делать тогда бедной хатун?

Нет уж, лучше хатун поехать поездом, в спальном вагоне… Такси довозит нас до какой-то неведомой станции, и вот уже ползет вдоль платформы голубой вагон, влекомый здоровенным пыхтящим паровозом. Кондуктор в шоколадного цвета униформе высовывается из окна. Багаж хатун (то есть теперь уже мадам) заносят в вагон, сама мадам карабкается по крутым ступенькам.

— Думаю, твое решение было мудрым, — говорит Макс. — Дождь опять начинается!

— До встречи в Алеппо! — кричи» мы друг другу, и поезд трогается.

Я шагаю за кондуктором по коридору. Он картинным жестом открывает дверь в мое купе. Здесь уже постлана постель.

Я снова в объятиях цивилизации. Конец le camping! Кондуктор берет мой паспорт, приносит бутылку минеральной воды и говорит:

— Прибываем в Алеппо в шесть утра. Bonne nuit, Madame![40]

Полная иллюзия, Что я еду из Парижа на Ривьеру!

А вообще странно, здесь, в этом диком краю, тоже есть спальные вагоны…

Алеппо! Магазины! Ванна! Я вымыла голову шампунем!

Можно навестить друзей.

Когда прикатывают три дня спустя Макс и Мак — сплошь заляпанные грязью и обвешанные дрофами, которых они настреляли в пути, — я встречаю их с превосходством человека, вновь испорченного благами цивилизации.

У них в дороге было много неурядиц, поскольку погода оставалась неизменно отвратительной, и я радуюсь, что предпочла ехать поездом.

Перед самым расчетом повар снова потребовал, чтобы в рекомендации было указано, что он может работать шофером, Макс в ответ заставил его проехаться на «Куин Мэри» по двору. Вскочив за руль, Иса резво включил газ, дав при этом задний ход, в результате наша «Мэри» снесла задом часть ограды. После этого Макс, естественно, никак не мог величать его шофером, Иса был страшно обижен. В конце концов они сошлись на обтекаемой формулировке:

Иса «служил у нас три месяца поваром и помогал ухаживать за машиной»!

Мы едем в Бейрут, где расстаемся с Маком. Он отправляется в Палестину, а мы проведем зиму в Египте.

Глава 4 Первый сезон в Шагар-Базаре

В Бейрут мы возвращаемся весной. Первый, кто встречает нас у причала, — это Мак, но он совсем не такой, каким мы его помним. У него улыбка до самых ушей. Сомнений нет — он рад нас видеть! До этой минуты мы, в сущности, не знали, как он к нам относится, нравимся мы ему или нет. Он же привык скрывать свои чувства под маской вежливой невозмутимости. Но сейчас абсолютно очевидно — он счастлив снова встретиться с нами. Сердце мое просто тает! Отныне все мои претензии к Маку испаряются навсегда. Я настолько осмелела, что даже спросила: неужто он все это время просидел на коврике со своим любимым дневником.

— Конечно! — заявляет он, несколько удивленный таким странным вопросом.

Из Бейрута едем в Алеппо, где совершаем обычный рейд по магазинам. Кроме того, нанимаем шофера для «Мэри».

На этот раз мы не рискуем связываться с первым попавшимся безработным. Наш выбор падает на высокого, с вековой печалью в очах армянина, который выкладывает перед нами рекомендации, где расхваливается его честность и замечательный профессионализм. Он как-то работал даже у немецких инженеров. Правда, у него очень противный голос — визгливый фальцет, но на первый взгляд это единственный его недостаток. И потом, по сравнению с незадачливым Абдуллой он просто настоящий интеллектуал! Аристида не нашли, выяснилось, что он состоит теперь «на государственной службе» — возит цистерну с водой в Дейр-эз-Зоре.

В намеченный день мы отбываем в Амуду, двумя партиями: Хамуди и Мак едут в «Мэри» (лишенной королевского титула и переименованной в «Синюю Мэри» после перекраски в веселенький синий цвет). Они отправляются пораньше, чтобы проверить, все ли готово к нашему приезду. А мы с Максом роскошно катим на поезде до Камышлы, где проводим целый день, улаживая разные формальности с французскими военными властями. Наконец, около четырех часов, мы тоже отбываем в Амуду.

Добравшись до нашего пристанища, сразу чувствуем, что тут творится что-то не то… Все явно в растрепанных чувствах, то и дело раздаются взаимные упреки и сетования. Вид у Хамуди отрешенный, а у Мака — стоический.

Узнаем, в чем дело. Оказывается, дом, который сдали нам в аренду и должны были освободить, вымыть и дважды побелить изнутри к известному сроку, миновавшему неделю назад, совершенно не готов к нашему приезду. Мало того, что его не удосужились прибрать и побелить, там по-прежнему ютится еще семь армянских семейств! Мак и Хамуди, прибывшие на сутки раньше нас, предприняли все, что могли, однако их завоевания очень скромны. Хамуди, уже усвоивший, что «комфорт и покой хатун — прежде всего», развил кипучую деятельность и ему все-таки удалось освободить одну комнату от армян и их пожитков и даже побелить стены и потолок. Для нас с Максом туда ставят две раскладушки. В прочих помещениях — невероятный хаос, представляю, как весело Хамуди и Мак провели прошлую ночь. Но ничего, все в конце концов как-нибудь утрясется, заверяет нас Хамуди, сияя своей ослепительной улыбкой.

Взаимные счеты и претензии между выселенными семьями и священником, к счастью, нас уже не касаются, и Макс настоятельно просит, чтобы они нашли другое место для выяснения отношений.

И вот женщины, дети, куры, собаки, кошки — все это, вопя, скуля, визжа, стеная, ругаясь и молясь, с гоготом, мяуканьем, кудахтаньем и лаем вываливается, словно в финальном акте какой-нибудь эксцентрической оперы.

Как мы поняли, каждый из жильцов имеет зуб не только на священника, но и на соседей, и на собственных родственников. Страсти разгораются все сильнее — между братьями, сестрами, золовками, невестками и более старшим поколением. Полная неразбериха! Однако понять, что они там делят, совершенно невозможно. А среди этого столпотворения наш новый повар Димитрий с невозмутимым видом готовит ужин. Мы с блаженным вздохом садимся за стол, все страшно проголодались и устали, после чего отправляемся в постель.

Так хотелось спать, но не тут-то было… Такой ненависти к мышам, как в эту ночь, я никогда не испытывала.

Парочка мышей в спальне меня не пугает (одной знакомой мышке я в свое время даже дала имя — Элси, хотя не факт, что это была «дама»). Но в ту ночь я пережила настоящий кошмар. Как только мы погасили лампы, полчища мышей — их, вероятно, были сотни — выскочили из нор в стенах и в полу и с веселым писком принялись носиться по раскладушкам. Представляете! Мыши бегают по вашему лицу и волосам! Мыши! Всюду мыши!

Я включила фонарик. Ужас! По стенам ползает множество каких-то белесых жуков, очень похожих на тараканов.

У меня в ногах устроилась мышь и чистит свои усики. Кругом ползучие твари. Макс пытается меня успокоить:

— Ты спи. Когда спишь, тебе все равно.

Отличный совет. Но попробуй уснуть, когда мыши устроили на тебе соревнования по бегу… Максу, похоже, это вполне удается.

Я стараюсь унять дрожь в теле и даже ухитряюсь задремать, но маленькие лапки, щекочущие мое лицо, снова меня будят. Я опять включаю фонарик. Тараканов на стенах стало еще больше, вдобавок прямо на меня с потолка спускается огромный черный паук!

Так проходит эта ночь, и со стыдом признаюсь, что к двум часам я впадаю в настоящую истерику. Утром, ору я, уеду поездом в Алеппо, а из Алеппо прямиком в Англию!

Все! Я так жить не могу! Я не выдержу! Я еду домой!

Макс тут же предпринимает весьма мудрый шаг. Он открывает дверь и зовет Хамуди. Через пять минут наши кровати вынесены во двор. Еще какое-то мгновение я гляжу на звездное небо. Воздух прохладен и сладок. Я засыпаю…

Макс, думаю, тайком с облегчением вздыхает и тоже засыпает.

— Так ты не едешь в Алеппо? — осведомляется Макс у меня наутро.

Я слегка краснею при воспоминании о своей истерике, но говорю, что не еду. Я ни за что не уеду отсюда. Но спать буду во дворе.

Хамуди успокаивает: все наладится. Норки в стенах и полу спальни заделают гипсом, комнату заново побелят.

Более того: нам принесут кошку, ее одолжили у кого-то.

Это всем кошкам кошка, настоящая профессионалка.

Я спросила Мака, как они с Хамуди провели первую ночь после приезда. Неужели и по ним бегали эти мерзкие твари?!

— По-видимому, — отвечает Мак невозмутимо. — Только я спал.

Мак — это чудо!

Итак, ближе к обеду приносят кошку. Я никогда ее не забуду. Хамуди был прав: это настоящая профессионалка.

Она знает, для чего ее наняли, и незамедлительно приступает к своим обязанностям.

Пока мы обедаем, кошка прячется в засаде за упаковочным ящиком. Когда мы разговариваем, или ходим, или слишком шумим, она смотрит на нас укоризненно, как бы говоря: «Я бы вас попросила… Как я могу работать в такой обстановке?!» Ее взгляд столь выразителен, что мы сразу же и всецело ей подчиняемся: говорим шепотом и стараемся не звякать тарелками и стаканами.

Пять раз во время обеда через комнату пробегала очередная мышь, и все пять раз кошка совершала свой великолепный прыжок. Никаких этих западных штучек, никаких заигрываний с жертвой — она просто откусывает у мыши голову, с хрустом сгрызает ее, после чего переходит к тушке. Жутковатое зрелище, но действует она вполне профессионально!

Кошка прожила у нас пять дней. После этого — ни одной мыши, будто их и не было. Кошку забрали, но мыши больше не появляются. Никогда после я не видела столь талантливого животного. Мы ее совершенно не интересовали, она не требовала ни молока, ни подачек со стола.

Она была холодна, расчетлива и беспристрастна. Кошка высшей квалификации! Суперкошка!

Мы постепенно обживаемся: стены побелены, подоконники, окна и двери покрашены, столяр и четверо его сыновей, расположившись во дворе, приводят в порядок мебель и мастерят новую.

— Столы, — восклицает Макс, — главное — это столы!

Столов лишних не бывает.

Я обращаюсь с прошением о комоде; Макс милостиво жалует мне шкаф для одежды с крючками. После чего наши столяры снова занимаются столами: обеденный стол; стол, за которым Мак займется зарисовкой черепков; столы для керамики; наконец, стол для моей пишущей машинки.

Мак чертит вешалку для полотенец, и столяры приступают к работе. И вот старик столяр уже торжественно вносит вешалку ко мне в комнату. Она отличается от той, которую набросал Мак, и, когда старик устанавливает ее, я вижу, в чем это отличие. У нее колоссальные ножки, этакие могучие кривые лапы. Они торчат во все стороны, так что, куда ни поставь эту конструкцию, споткнешься обязательно. Я прошу Мака узнать у старика, зачем он сделал такие мощные опоры.

Столяр степенно поворачивается ко мне.

— Я старался, чтобы было красиво. Я хотел сделать красивую вещь!

Что можно возразить на этот вопль души художника? Я Склоняю голову, готовая весь сезон спотыкаться о чудовищные лапы этого шедевра!

В дальнем углу двора несколько каменщиков сооружают для меня туалет из саманного кирпича.

Вечером за обедом я спрашиваю у Мака, какой был его самый первый архитектурный проект.

— Из практически осуществленных, — отвечает он, — вот этот. Ваш туалет во дворе.

Он мрачно вздыхает, и я преисполняюсь сочувствия.

Когда Мак будет писать мемуары, вряд ли он с гордостью вспомнит об этом своем проекте! Нет, нельзя, чтобы первым воплощением мечтаний молодого архитектора стал сортир из саманного кирпича для супруги его патрона.

Сегодня к нам на чай придут две французские монахини и капитан Ле-Буато. Мы встречаем их еще в деревне и ведем к себе. И что же: перед крыльцом нас гордо встречает очередной шедевр нашего неутомимого столяра — стульчак для туалета!

Дом обретает все более цивилизованный вид. Комната, где мы спали в первую ночь и куда еженощно сбегаются тараканы, превратилась в чертежную. Здесь Мак может работать в одиночестве, уединившись от людей. (Тараканы, похоже, его не смущают.) Рядом с чертежной — столовая, дальше идет коллекторская комната — для хранения наших находок, реставрации керамики, сортировки, классификации и атрибуции собранных предметов. (Благо столов там хватает!) Есть еще комнатушка, совмещающая функции рабочего кабинета и гостиной. Там стоит стол с моей пишущей машинкой и несколько шезлонгов. Дальше в бывшей квартире священника находятся три спальни — уже без мышей (благодаря арендованной нами кошке) и без тараканов (благодаря нескольким слоям свежей побелки?), но не свободные, однако, от блох! Это просто какое-то жуткое нашествие. Эти существа отличаются поразительной, просто вызывающей живучестью. Им нипочем ни «Китингс», ни «Флит», ни прочие новейшие средства. Обработка кроватей карболкой лишь сильнее вдохновляет этих насекомых на новые спортивные рекорды. Меня изводят не столько укусы, втолковываю я Маку, сколько их лихие прыжки. Уснуть, когда блохи проводят еженощные скачки на твоей пояснице, практически невозможно. Макс страдает еще сильнее, чем я. Однажды за поясом его пижамы я нахожу и убиваю сто семь особей! Макс жалуется, что они его окончательно вымотали. И уверяет, что мне достались самые хилые экземпляры, не то что ему. Да, да, настоящие посредственности, почти не умеющие прыгать.

А у Мака, похоже, блох нет вообще! Это чудовищная несправедливость. Вероятно, они просто забраковали эту совершенно не подходящую для них спортивную площадку.

Жизнь вошла в привычную колею. Каждое утро, едва рассветет, Макс отправляется на раскопки. Чаще всего я иду с ним, но иногда остаюсь дома и занимаюсь другой работой: склеиваю керамику и прочие находки, делаю к ним этикетки, а иногда сажусь за пишущую машинку — я же все-таки писательница. Мак проводит дома два дня в неделю — корпит над зарисовками.

День на раскопках тянется долго, но если погода хорошая, этого даже не замечаешь. Сперва, покуда солнце не поднялось высоко, воздух еще прохладный, но потом становится тепло, что очень приятно. Кругом появилось множество цветов, в основном маленьких красных анемонов, как я их называю (их латинское название, кажется, ranunculus).

Основной костяк рабочих — из Джараблуса, родного города Хамуди. Закончив сезонные работы в Уре, к нам присоединились и два его сына. Яхья, старший, высокий парень с добродушной широкой ухмылкой. Он чем-то напоминает симпатичного пса. Алави, младший, красавчик и, похоже, более смышленый. Но темперамент у него бешеный, и он часто становится зачинщиком ссор. Здесь также работает их двоюродный брат Абд эс-Салам, он тоже бригадир. Хамуди помог нам устроиться, все наладить и должен теперь вернуться домой.

Как только на раскопки пришло подкрепление из Джараблуса, спохватились и местные крестьяне. Подданные шейха тоже включились в работу. По двое, по трое подходят жители окрестных деревень. Среди них — курды, живущие на самой границе с Турцией, армяне и несколько езидов[41], прозванных «почитателями дьявола», кротких меланхоличных людей, всегда готовых принять на себя роль жертвы.

Принцип организации работы очень прост. Все рабочие объединены в бригады. Кайло вручается лишь тем, кто уже участвовал в раскопках раньше или просто производит впечатление сообразительного малого. Всем платят одинаково независимо от возраста — взрослым, подросткам и совсем еще мальчишкам. А кроме того, обязателен милый восточной душе бакшиш — небольшое вознаграждение за каждую находку.

Кайловщик имеет наибольшие шансы найти что-нибудь.

Как только квадрат для его звена определен, он начинает снимать грунт. После него идет рабочий с совковой лопатой, насыпает землю в корзины, и трое-четверо «корзинщиков» уносят ее на расчищенное место, где, высыпав содержимое корзины, снова тщательно его просматривают — на тот случай, если кайловщик с землекопом что-нибудь пропустили. А поскольку носильщиками работают мальчишки, у которых глаз очень острый, им тоже нередко достается награда за какой-нибудь амулет или бусину. Находки они завязывают в подол своего тряпья и предъявляют в конце дня. Иногда мальчишки, не дожидаясь конца дня, показывают найденное Максу, и он решает участь каждой вещицы, — «сохранить» или «шилух» (выкинуть). Это касается незначительных находок — амулетов, черепков, бусин и т, п.

Когда же попадается сразу несколько образцов керамики или кости из какого-нибудь погребения, остатки древней саманной кладки, то бригадир зовет Макса, и место осматривается особенно скрупулезно. Сначала Макс или Мак осторожно счищает с горшков или с кинжала всю землю ножичком, потом сдувают пыль, после чего объект, не сдвигая с места, фотографируют и зарисовывают в блокноте.

Отслеживание остатков строений — дело тонкое, требующее участия специалиста. Старший на раскопе в таких случаях сам берется за кайло и с превеликой тщательностью зачищает кирпичную кладку. Впрочем, и наши кайловщики, неопытные, но сметливые парни, вскоре тоже легко распознают саманную кладку и уверенно докладывают: «Хадха либн» («Саманный кирпич»).

Самые толковые рабочие — армяне, но они, к сожалению, большие склочники и ловко умеют разжигать страсти среди курдов и арабов. Ссоры здесь, можно сказать, не прекращаются. Наши рабочие — народ горячий, и у всех при себе имеются «оборонительные» средства — ножи, дубинки и что-то вроде булавы или трости с тяжелым набалдашником. Они разбивают друг другу головы и затевают жестокие драки — в тот самый момент, когда Макс громко зачитывает им правила поведения на раскопках. Все драчуны будут оштрафованы!

— Отношения будете выяснять после! — кричит Макс. — Я не потерплю никаких драк. Во время работы я ваш отец, а отца полагается слушаться. Мне нет дела до того, кто прав, кто виноват. Наказывать буду обоих одинаково.

Рабочие дружно кивают.

— Да-да, все верно. Он наш отец. Мы должны его слушаться. Во время драки можно нечаянно сломать какую-нибудь ценную находку, которая стоит больших денег!

Но драки все равно вспыхивают. Самых заядлых драчунов приходится увольнять.

Правда, не насовсем, а на день-два; но и те, кого прогнали насовсем, являются после дня расчета и просят поставить их в следующую смену.

День расчета установлен эмпирическим путем — это каждый десятый день работы. Многие приходят из самых дальних деревень и приносят с собой еду (обычно мешок муки и несколько луковиц); этого запаса хватает на десять дней, после чего они просят отпустить их в деревню, потому что кончилась провизия. Главная проблема в том, что работают эти люди нерегулярно: получив деньги, они уходят.

— У меня есть сейчас деньги, зачем мне работать еще? — недоумевают они.

Через две недели деньги кончаются, и они тут как тут: просят принять их обратно. Для нас это чрезвычайно неудобно: звено на каждом из квадратов успевает сработаться, а подобные перебои замедляют раскопки.

Французы придумали оригинальный способ борьбы с «текучкой кадров», которая изрядно осложняет им строительство железной дороги. До тех пор, покуда вся работа не будет сделана, они платят своим рабочим только половину суммы. Лейтенант посоветовал Максу попробовать этот «прием». Но мы решили, что это несправедливо.

Сколько заработали люди, столько и должны получить.

Так что пришлось смириться с этими постоянными уходами и приходами; вот только много возни с ведомостями по зарплате, которые то и дело приходится исправлять и переписывать.

На раскопках рабочий день начинается в полседьмого, перерыв на завтрак в полдевятого. Мы едим арабский хлеб, сваренные вкрутую яйца, а Мишель — это наш шофер — готовит чай, который пьем из эмалированных кружек, сидя прямо на земле. Солнце пригревает, утренние тени придают местности особое очарование, вдали голубеют холмы Турции, а вокруг нас — целое море желтых и алых цветов.

Воздух напоен их свежим ароматом. В такие минуты чувствуешь, как прекрасна жизнь. Бригадиры наши счастливо улыбаются, детишки, выгоняющие коров, подходят к нам и застенчиво смотрят. Одетые в живописные лохмотья, они улыбаются, сверкая зубами. Вид у них такой счастливый, что поневоле вспоминаешь сказочных пастухов, бродящих со своими стадами по холмам. А в этот утренний час так называемые «благополучные» европейские ребятишки томятся в душных классах, без воздуха и солнечного света и, сидя за неудобными партами, корпят над буквами алфавита, выводят непослушными пальчиками каракули! Интересно, думаю я, когда-нибудь, лет через сто или двести, не ужаснутся ли наши потомки: «В те времена детей загоняли в школы и заставляли их часами просиживать за партами! Вот варвары! Мучили бедных крошек!» Вернувшись в настоящее, я улыбаюсь маленькой девочке с татуировкой на лбу. И протягиваю ей вареное яйцо.

Она мгновенно перестает улыбаться, качает головой и убегает. Похоже, я нарушила какой-то запрет.

Бригадиры свистят в свистки. Перерыв окончен. Я брожу по склонам холма, останавливаюсь то здесь, то там.

Очень хочется стать свидетелем какой-нибудь ценной находки, но мне никогда не везет. Битых двадцать минут, опершись о трость-сиденье, я стою у квадрата Мохаммеда Хасана, потом я перехожу к квадрату Исы Дауда — а вечером узнаю, что главная сегодняшняя находка — красивый горшок с насечкой — обнаружилась немедленно после моего ухода.

Мне дали одно щекотливое поручение. Дело в том, что некоторые мальчишки-корзинщики, вывалив снятый грунт на расчищенный участок, не торопятся вернуться на раскоп. Они усаживаются возле куч земли, якобы для дополнительного просмотра, и просиживают таким манером минут по пятнадцать, есть и такие, что ухитряются свернуться калачиком и прямо на грунте преспокойно заснуть!

Проработав недельку соглядатаем, я отчитываюсь о результатах слежки. Вот тот мальчишка, с желтой повязкой на голове, молодчина — не отлынивает ни минуты, а Салаха Хасана не мешало бы уволить — он вечно спит на сортировке. Абдул Азиз сачкует, и тот парень в драной синей куртке — тоже.

Насчет Салаха Хасана Макс соглашается, но за Абдула Азиза заступается: у парнишки острый глаз, он даже крохотной бусины не пропустит.

При приближении Макса к раскопу трудовой энтузиазм резко возрастает, то и дело раздается восторженное «Й'аллах», крики, пение, некоторые даже пускаются в пляс.

Корзинщики, тяжело дыша, носятся на сортировку и обратно, подбрасывая на обратном пути корзины в воздух.

Но довольно скоро прилив трудолюбия иссякает, и работа идет даже медленнее, чем раньше. Бригадиры все время подбадривают рабочих криком «И'аллах» и саркастическими репликами, впрочем совершенно недейственными от постоянного употребления:

— Ну что вы тащитесь, как старухи! Какие же вы мужчины! Еле ноги волочите! Как подыхающие коровы!

Я ухожу подальше от раскопа, на другую сторону кургана. Отсюда хорошо видны силуэты далеких синих холмов.

Усаживаюсь среди цветов и блаженно замираю.

Издалека ко мне приближается стайка женщин, судя по их красочным одеяниям, это курдки. Они собирают травы и коренья.

Вот они уже обступили меня и усаживаются в кружок.

Курдские женщины — веселы и красивы и любят ярко одеваться. У этих — оранжевые тюрбаны, а платья — зеленые, фиолетовые и желтые. Высокие, стройные, с гордо посаженной головой, они ходят прямо, чуть откинувшись назад. Бронзовая кожа, правильные черты лица, румяные щеки, а глаза чаще всего синие.

Почти все курдские мужчины разительно похожи на лорда Китченера[42] с цветной картинки, висевшей когда-то у меня в детской, — кирпично-красное лицо, огромные каштановые усы, синие глаза и воинственный взгляд.

Половина здешних деревень — курдские, а половина — арабские. Жизненный уклад в них примерно одинаков, религия — тоже, но никогда вы не спутаете курдскую женщину с арабской. Арабские женщины очень скромны и держатся в тени, они отворачивают лица, когда с ними заговариваешь, они осмеливаются смотреть на тебя только издали, а уж никак не в упор. Когда улыбаются, смущенно отводят глаза. Одежда на них черная или темных тонов.

Арабская женщина никогда не посмеет заговорить с мужчиной. Курдка же убеждена, что она ничем не хуже мужчины, а то и лучше. Она смело выходит из дому и не прочь позубоскалить с прохожими мужчинами. Ей ничего не стоит выбранить мужа. Наши рабочие из Джараблуса, с непривычки, в полном шоке.

— Никогда, — восклицает один из них, — не слышал, чтобы достойная женщина такое говорила своему мужу! Я не знал, куда глаза девать от стыда!

Между тем бронзоволикие красавицы обступили меня и рассматривают с откровенным интересом, обмениваясь грубоватыми комментариями. Они дружелюбно кивают мне, смеются, спрашивают что-то, потом качают головами и хлопают себя по губам, дескать: «Как жаль, что нам не понять друг друга!» Они с любопытством разглядывают мою юбку, ощупывают рукав. Потом указывают руками на раскоп, — ведь я жена хваджи? Я киваю, а они еще что-то спрашивают и смеются, понимая, что ответ получить невозможно. Догадываюсь, что их интересует моя семья, и есть ли у меня дети, и сколько их… Но увы! Потом они пытаются объяснить мне, что будут делать с травками и корешками, — напрасные старания. Они, хохоча, поднимаются, снова кивают мне и уходят, махая на прощание, — похожие на огромные яркие цветы.

Живут они в саманных лачугах, а все их имущество состоит из нескольких кухонных горшков, но они счастливы, и веселье их непритворно. Они упиваются жизнью ничуть не меньше героев Рабле[43] — красивые, пышущие здоровьем и весельем.

Моя маленькая знакомая гонит мимо меня коров, робко улыбнувшись, она тут же отводит глаза.

В отдалении слышны свистки бригадиров. Фидос! Перерыв на ленч, половина первого. Я возвращаюсь к Максу и Маку. Мы едим холодную баранину, опять крутые яйца, ломти арабского хлеба, а Макс и Мак — еще и местный козий сыр — светло-серого цвета, жутко пахнущий и слегка приправленный шерстью. У меня же с собой изысканные швейцарские сырки, облеченные в серебряную фольгу и красиво уложенные в круглую коробочку. Макс смотрит на них с презрением. На десерт — апельсины и горячий чай.

Затем идем осматривать место, где будет построен наш дом.

Это в нескольких сотнях ярдов от деревни и от дома шейха, к юго-востоку от раскопа. Каркас и перегородки уже готовы, я с тревогой спрашиваю, не слишком ли малы комнаты. Мак снисходительно улыбается: так кажется из-за того, что вокруг — открытое пространство.

Дом будет с куполом, под которым большая гостиная-кабинет, прямо в середине, а с боков еще две комнаты.

Отдельное здание — кухня с подсобными помещениями.

Если со временем понадобятся еще комнаты, их можно будет пристроить потом.

Неподалеку выкопают наш собственный колодец, чтобы не ходить за водой к шейху. Макс выбирает место для колодца и возвращается на раскоп.

Я остаюсь и наблюдаю за Маком, который весьма оригинальным способом изъясняется со строителями: размахивает руками, присвистывает, цокает языком, кивает, но при этом не говорит ни слова.

В четыре Макс начинает обходить квадраты и записывает, кому какой бакшиш положен за сегодня. Рабочие выстраиваются в шеренгу и предъявляют свои находки. Один из наиболее предприимчивых корзинщиков даже вымыл свою добычу слюной — для большего эффекта.

Открыв огромную амбарную книгу, Макс приступает к осмотру:

— Касмаги? (Кайловщик).

— Хасан Мохаммед.

Что у него? Тот показывает: половина горшка, множество черепков, костяной нож, небольшие кусочки меди.

Макс перебирает его добычу, безжалостно выбрасывая хлам, — обычно это как раз те вещицы, на которые рабочий возлагал большие надежды. Найденные бусинки складывают в одну коробку, костяные предметы в другую. Черепки идут в большие корзины, которые тащат мальчишки. Макс во всеуслышание объявляет размер вознаграждения: два с половиной, ну так и быть, четыре пенса, и записывает это в книгу. Хасан Мохаммед повторяет вслух эту сумму, запоминая.

Но самые тяжкие расчеты предстоят в конце недели: дневной заработок за все дни плюс вознаграждение, вся сумма выплачивается сразу. Причем каждый рабочий каким-то непостижимым образом точно знает, сколько именно ему причитается, и иногда поправляет Макса:

— Нет, еще два пенса!

Но нередко слышишь и такое:

— Нет, четыре пенса лишние!

Ошибаются они очень редко.

Иногда возникает путаница из-за одинаковых имен. Здесь у нас трое или четверо Даудов Мохаммедов, и приходится их различать по третьему имени: Ибрахим или Сулейман.

Макс переходит к следующему рабочему.

— Имя?

— Ахмад Мохаммед!

У этого рабочего не очень много находок, да и те, строго говоря, можно было бы выбросить, но поощрение необходимо, поэтому Макс выбирает несколько черепков и кладет в корзину, записав на его счет два фартинга[44].

Доходит очередь и до «корзинщиков». Ибрахим Дауд нашел что-то яркое и многообещающее на вид, но при ближайшем рассмотрении это оказывается обломком арабской курительной трубки. Маленький Абдул Джохар застенчиво протягивает несколько крохотных бусин и некий предмет, который Макс тут же хватает, издав одобрительный вопль. Это цилиндрическая печать, почти не поврежденная, да еще и нужного нам периода — действительно ценная находка! Маленький Абдул удостоен похвалы, и на его счет записано целых пять франков! Шеренга восхищенно перешептывается.

Вообще, для наших рабочих, азартных по натуре, раскопки привлекательны прежде всего непредсказуемостью.

И ведь что удивительно: одни звенья удачливые, а другим не везет — и все тут. Прежде чем снимать очередной слой, Макс иногда вдруг говорит:

— Ибрахима и его звено теперь поставлю у внешней стены — уж больно им везло в последнее время, посмотрим, что они найдут на новом квадрате. А бедняге Рейни Джорджу что-то ничего не попадается, ставлю его на хорошее место.

Но — увы и ах! На новом квадрате, где было когда-то беднейшее городское предместье, тут же обнаруживается клад: глиняный горшок с кучей золотых серег. Вероятно, приданое чьей-то дочери. Ибрахим опять получит солидный бакшиш, а Рейни Джорджу, которого Макс поставил на «перспективное» погребение, где, по идее, должно быть множество ценных предметов, опять попадаются одни кости.

Рабочие, удостоенные бакшиша, возвращаются к работе крайне неохотно.

Наконец Макс обошел всех. Еще полчаса, и солнце закатится. Опять слышны свистки. Все кричат: «Фидос!

Фидос!» Конец работы. Мальчишки подбрасывают вверх опорожненные корзины и с криком и хохотом их ловят, потом бегом несутся вниз. Те, кто живет в деревнях неподалеку, в двух-трех милях отсюда, идут домой. Находки в ящиках и корзинах сносят вниз очень осторожно и укладывают в нашу «Мэри». Рабочие, которым с нами по пути, устраиваются у нее на крыше. Мы возвращаемся домой.

По курьезному стечению обстоятельств колодец, который мы начали рыть для себя, оказался на месте древнего колодца. Весть разносится тотчас же, и через пару дней у подножия кургана Макса встречает делегация из пяти седобородых старцев.

Они объясняют, что пришли из самых дальних деревень и что там не хватает воды. Хваджа знает, где прячутся древние колодцы — еще римские. Если он покажет эти места, они будут навеки благодарны ему. Макс уверяет, что это была чистая случайность, но старцы вежливо улыбаются и не верят.

— Ты мудр, хваджа, ты великий мудрец. Все это знают. Все тайны древних для тебя — открытая книга. Ты знаешь, где были города, ты знаешь, где были колодцы. Покажи нам, где их копать, и мы тебя отблагодарим.

Объяснениям Макса никто не верит. По их разумению, он, как всякий великий маг, просто не желает открыть свою тайну. «Он знает, — бормочут они, — но нам не скажет».

— Господи, зачем только мы наткнулись на этот римский колодец, будь он неладен, — ворчит Макс. — Теперь хлопот не оберешься. Сплошные проблемы.

Проблемы возникают и в день оплаты. Официальная валюта в стране — французские франки. Но здесь так долго имели хождение турецкие меджиди, что для наиболее консервативных граждан они и есть настоящие деньги. На базарах их принимают, в банках — нет. Наши рабочие требуют платы исключительно в меджиди. Соответственно, получив в банке официальную валюту, мы отправляем Мишеля на базар: обменять ее на неофициальную, но «твердую» по здешним понятиям.

Меджиди — это огромные тяжелые монеты. Мишель, спотыкаясь, тащит мешки. И высыпает деньги на стол.

Они очень грязные и пахнут чесноком. Накануне дня выплаты у нас сумасшедший вечер: мы считаем меджиди, едва не задыхаясь от едкого запаха!

Мишель наш просто молодец. Он честен, пунктуален и крайне щепетилен. Не умея ни читать, ни писать, он способен совершать сложнейшие подсчеты в уме. Возвратившись с рынка, он называет цену каждого продукта — а их бывает более тридцати! — и сдачу отдает всю, тютелька в тютельку. Еще не было случая, чтобы он ошибся в подсчетах.

Но есть у него и слабости: он любит командовать, постоянно ссорится с мусульманами, страшно упрям и не в ладах с любой техникой.

— Forca! — кричит он, в глазах его загорается дикий огонек, после чего прибор издает зловещий треск.

Но хуже всего — его склонность к экономии. Принеся с рынка гнилые бананы и полувысохшие апельсины, он очень расстраивается, обнаружив, что мы вовсе не ценим его бережливости.

— Что, хороших не было? — спрашиваем мы.

— Были, но дороже. Я решил поэкономить!

Это его самое любимое слово — «economia»! Эта его экономия нам дорого стоит.

И еще он часто повторяет — «Sawi, proba» (А что, если попробовать?). Произносит он это на все возможные лады: с надеждой, с хитрецой, с воодушевлением, уверенно, а иногда с отчаянием. Однако результаты эксперимента оказываются, как правило, неутешительными.

Наша прачка не успела выстирать мои хлопчатобумажные платья, и я решаюсь нацепить на себя чесучовый костюмчик для супруги «строителя империи». Макс в ужасе.

— Господи, что это на тебе?!

Я защищаюсь: зато удобно и нежарко.

— Сейчас же сними!

— Придется носить — раз уж я купила этот костюм.

— В этом костюме ты просто карикатура на мэм-сахиб. Из Пуны!

Я печально признаю, что именно этого я и боялась.

Макс говорит ободряюще:

— Надень ту зелененькую штуку с телль-халафским орнаментом в виде цепочки ромбов.

— Я бы вас попросила, — говорю я с достоинством, — не употреблять ваших археологических терминов применительно к моим платьям. Во-первых, оно не зелененькое, а салатовое, а во-вторых, «телль-халафский орнамент в виде цепочки ромбов» — термин отвратительный, мне сразу вспоминается школьная математика, бр-р! А в-третьих, никакие это не ромбы, а цветочки. И вообще, ваши керамические термины просто тошнотворны!

— У тебя чересчур богатое воображение, — возражает Макс. — Между прочим, «цепочка из ромбов» — один из самых нарядных орнаментов в культуре Телль-Халаф.

Он рисует его для меня на бумаге, но я заявляю, что и без него знаю этот орнамент и что он действительно самый нарядный. Меня раздражает не орнамент, а его название.

Макс только качает головой, глядя на меня с сожалением.

Проходя через деревню Ханзир, слышим следующий разговор:

— Кто это такие?

— Ну, те иностранцы, которые копают.

Нас внимательно разглядывает старик.

— Какие они красивые, — вздыхает он. — У них куча денег.

К Максу подбегает старуха:

— Хваджа, сжалься! Вступись за моего сына. Его увезли в Дамаск и бросили в тюрьму. Он хороший человек, он ничего плохого не сделал, клянусь!

— Но тогда почему же его упекли в тюрьму?

— Просто так, ни за что. Это несправедливо. Хваджа, спаси моего сыночка!

— Но что он такого сделал, мать?

— Ничего. Бог свидетель. Это правда, видит Бог! Убил одного нехорошего человека, только и всего.

Новая забота! Трое рабочих из Джараблуса заболели, они лежат в палатках в Шагар-Базаре, и, что самое ужасное, все категорически отказываются носить им еду и воду.

Такое отношение к больным кажется нам очень странным. Впрочем, в обществе, где человеческая жизнь ценится весьма дешево, удивляться подобным вещам не приходится.

— Но они ведь с голоду помрут, если им не носить еду, — говорит Макс.

Рабочие, их товарищи, пожимают плечами.

— Иншаллах, — на все воля Божья!

Бригадиры, желая продемонстрировать, что и они люди цивилизованные, нехотя помогают заболевшим.

Макс осторожно заводит разговор о госпитализации: дескать, он может договориться с французскими властями, самых тяжелых больных необходимо поместить в больницу.

Яхья и Алави с сомнением качают головой. В больницу попадать, по их понятиям, бесчестье, потому что там могут навеки опозорить. Лучше смерть, чем позор.

Я пытаюсь понять, о чем они толкуют, — о не правильном диагнозе, о плохом уходе…

— Чем же их там могут опозорить? — наконец спрашиваю я Макса.

Тот пытается, это выяснить и после долгих расспросов сообщает:

— Кого-то из их знакомых поместили в больницу, и там ему сделали клизму.

— Да, — говорю я и жду продолжения.

Выясняется, что это, собственно, все.

— И что — больной умер от клизмы?!

— Нет, но он предпочел бы умереть.

— Не может быть! — вырывается у меня.

Но Макс уверяет меня, что так оно и было: этот «пострадавший» вернулся к себе в деревню в глубочайшем горе.

Как снести такое унижение? Нет, лучше было бы умереть!

Нам, привыкшим к западным представлениям о ценности человеческой жизни, трудно принять иные мерки. На Востоке все куда проще: жизнь должна кончаться смертью, это так же естественно, как рождение, ну, а рано она придет или поздно — на все воля Аллаха. Такой безропотный фатализм избавляет от вечной тревоги, омрачающей наше существование. Восточного же человека, хоть и надеется он на лучшее, печальный исход не страшит. Здесь процветает лень, работают лишь по печальной необходимости, считается, что труд — это насилие над естеством.

Я вспоминаю нищего, которого встретила в Персии — величественного седобородого старца, — с каким достоинством он произнес, протягивая ладонь: «Удели мне малость, о господин, от твоих щедрот — я поем и, возможно, еще какое-то время не умру».

Двое больных совсем плохи. Макс отправляется в Камышлы к французскому коменданту. Французские офицеры всегда готовы нам помочь. Макса знакомят с военным врачом, который соглашается поехать с нами и осмотреть заболевших. Он подтверждает наши опасения: положение критическое. Один из рабочих, как выясняется, заболел еще до того, как нанялся к нам, и вряд ли сумеет выкарабкаться. Обоих надо срочно отвезти в больницу. После долгих уговоров они соглашаются на «этот позор». Доктор на всякий случай оставляет нам лекарство — сильнодействующее новое слабительное; по его словам, оно прослабит даже лошадь!

Лекарство вскоре пригодилось: к Максу то и дело приходит кто-нибудь из рабочих и очень выразительно жалуется на запор, причем обычные слабительные, как правило, не помогают.

Тот рабочий умер в больнице. Нам сообщили об этом только через два дня, и, как выяснилось, он уже похоронен.

Алави приходит к нам мрачнее тучи. Он говорит, что дело касается нашей репутации. У меня екает сердце — когда речь заходит о нашей «репутации», обычно грядут большие расходы. Этот человек, объясняет Алави, умер вдали от дома. Там его и похоронили. Теперь в Джараблусе о нас плохо подумают. Но мы никак не могли его спасти, объясняет Макс, хотя сделали все, что в наших силах.

Алави отмахивается — что смерть? Речь не о смерти, а о похоронах.

Этого человека похоронили на чужбине. Значит, родственники, по местным законам, должны сняться с насиженных мест и переселиться туда, где его могила. Это страшное бесчестье, когда человека хоронят неизвестно где как бездомного.

Макс растерян и не знает, что делать. Ведь умершего уже похоронили! А если безутешным родственникам выплатить денежную компенсацию?

Это не помешало бы, соглашается Алави, но затеял он разговор не для того. Умершего надо перезахоронить. На его родине.

— Что?! Выкапывать его, что ли?!

— Да, хваджа. И отослать тело в Джараблус. Тогда все будет честь по чести и ваша репутация не пострадает.

Макс очень сомневается, что такое возможно.

В конце концов мы снова едем в Камышлы к французам. Те наверняка решили, что мы спятили. Нелепость ситуации неожиданно будит в Максе его природное упрямство. Да, соглашается он с официальным французским представителем, это глупо и даже безумно, но ведь в принципе возможно? Доктор, тоже присутствовавший при разговоре, пожимает плечами. Вообще-то возможно все. Правда, потребуется заполнять кучу всяких бланков.

— Et des timbres, beaucoup de timbres![45]

— Естественно! — говорит Макс. — Как же без этого!

Все постепенно улаживается. Таксист, который совершает обратный рейс в Джараблус, охотно соглашается переправить туда мертвое тело, только, разумеется, должным образом обеззараженное. Двоюродный брат умершего, который тоже работает у нас, готов его сопровождать.

Слава Богу!

Итак, сначала эксгумация, потом подписание многочисленных бумаг, военный врач приносит огромный баллон с распылителем, наполненный формалином; тщательно опрысканное тело кладут в гроб и снова поливают формалином. Наконец гроб запечатан, таксист лихо запихивает его в автомобиль.

— О-ла-ла! — кричит он. — Прокачу с ветерком! Следи только, чтобы твой братец по пути не вывалился.

Все, что происходит дальше, сравнимо разве что с разудалыми ирландскими поминками. Такси отъезжает, а таксист и безутешный родственник истошными голосами распевают веселые песни. Чувствуется, какая это радость для обоих. Они в полнейшем восторге.

Макс облегченно вздыхает. Он налепил последнюю марку гербового сбора, оплатил все расходы. Необходимые документы (объемистая кипа) вручены таксисту для передачи местным властям в Джараблусе.

— Слава Богу! — говорит Макс. — С этим покончено!

Как бы не так. Путешествие умершего Абдуллы Хамида — это поистине целая сага.

Такси с гробом прибывает в Джараблус. Его встречают с подобающими случаю причитаниями и рыданиями, но, надо полагать, не без гордости. Ведь путешествия на такси удостаиваются далеко не все покойники. Поминки превращаются в праздник, в большой пир. Таксист, помянув Аллаха, едет дальше, в Алеппо, после чего выясняется, что все документы уехали вместе с ним!

Ситуация тупиковая. Без бумаг хоронить человека нельзя. Наверное, его следует возвратить в Камышлы? По этому поводу возникают жаркие дебаты. В Камышлы отсылаются депеши, одна за другой, — на имя французского представительства, на наше имя, по сомнительному адресу в Алеппо, который назвал недотепа водитель. Все происходит в обычном для арабов замедленном темпе, а несчастный Абдулла Хамид остается непохороненным. Мы начинаем опасаться, что его бренная плоть никогда не найдет успокоения.

— Макс, — спрашиваю я, — ты не знаешь, как долго действует формалин?

В Джараблус отправляем новый комплект документов (с гербовыми марками), но, покуда они в пути, до нас доходят слухи, что тело собираются поездом отправить назад в Камышлы. Срочно посылаем телеграмму, чтобы предотвратить этот кошмар.

Силы наши уже на исходе, но внезапно в Джараблус прикатывает таксист, размахивая забытыми документами.

— Надо же, — восклицает он, — вот ведь оплошал!

Похороны наконец совершаются как положено. Наша репутация, говорит Алави, спасена. Французский комендант и его подчиненные убеждаются, что мы и впрямь сумасшедшие. Рабочие считают, что мы поступили очень правильно. Мишель чувствует себя оскорбленным: где же economia?!

От обиды он ни свет ни заря стучит под нашими окнами в «тутти» — мы еле заставили его это прекратить.

«Тутти» — так называются жестяные канистры из-под бензина и все, что из них мастерят. Что бы сирийцы делали без этих жестянок? Женщины набирают ими воду из колодца, эти же канистры разрезают на полосы, распластывают молотком — и ими кроется крыша Как-то в порыве откровенности Мишель признался, что самая большая его мечта — построить дом полностью из «тутти».

— Это будет очень красиво, — благоговейно произносит он, — очень красиво!

Глава 5 Конец сезона

Раскопки в Шагар-Базаре идут полным ходом, и из Лондона на последний оставшийся месяц нам в помощь приезжает Б. Наблюдать за ними, когда они вместе, Б, и Мак, — одно удовольствие. Они поразительно разные по характеру. Б., в отличие от Мака, весьма общительная личность. Но они прекрасно ладят, хоть не перестают друг Другу изумляться.

Мы собрались ехать в Камышлы, и тут Б, вдруг проявляет трогательную заботливость:

— Я лучше останусь со стариной Маком. Бросать его здесь одного на целый день как-то нечестно.

— Мак любит одиночество, — успокаиваю я его.

Б., похоже, не верит и идет в «чертежную».

— Послушай, Мак. Хочешь, я останусь? Одному, наверное, жутко скучно целый день?

На невозмутимом лице Мака отражается ужас.

— Да нет. Я давно мечтаю побыть один!

— Странный парень этот Мак, — говорит Б., когда мы трясемся на ухабах по дороге в Камышлы. — Вы видели вчера закат? Такое великолепие! Я поднялся на крышу, полюбоваться, а там уже наш Мак. Я, наверное, слишком бурно восторгался, а он, представьте, не проронил ни слова.

Даже не ответил, зачем полез на крышу, хотя я думаю, тоже смотреть закат.

— Да, он часто поднимается туда по вечерам.

— Но тогда странно, что он ни слова не говорит!

Я живо представляю себе Мака, молча внимающего восторженному жужжанию Б. Позже, усевшись на свой любимый коврик. Мак наверняка опишет в своем дневнике их с Б. «беседу»…

— А вам разве не кажется… — Б, упорно пытается выяснить, что же такое с Маком. Но не тут-то было В этот момент Мишель вылетает на середину дороги, жмет на акселератор и мчится прямо на бредущих по дороге двух старух и старика, мирно погоняющих своих осликов. Те с воплями бросаются врассыпную, а Макс вне себя от ярости — какого черта! Он же мог задавить их!

Похоже, именно это Мишель и намеревался сделать.

— Ну и что? — говорит он, размахивая обеими руками, а руль бросив на волю судьбы. — Это же мусульмане!

Выразив таким образом чисто христианское, на его взгляд, стремление к истине, он надолго обиженно замолкает. «Какие же вы христиане, — написано на его скорбной физиономии, — если так слабы и нестойки в вере?» Макс говорит, чтобы он больше не смел покушаться на жизнь мирных магометан, — по крайней мере, пока служит у нас, — на что Мишель бормочет сквозь зубы:

— Чем быстрее все магометане помрут, тем лучше!..

Кроме наших обычных дел в Камышлы — посетить банк, побывать в магазине Яннакоса и нанести визит вежливости французам, у Б, здесь есть еще личная забота: он должен получить из Англии посылку — две пижамные пары. Нам пришло официальное уведомление, что посылка находится на почте, и мы отправляемся туда.

Почтмейстера, естественно, нет на месте, но по нашей просьбе его вскоре отлавливает посыльный служащий с бельмом на глазу.

Почтарь является, зевая во весь рот, облаченный в очень веселенькую полосатую пижаму. Несмотря на то, что мы явно его разбудили, он очень любезен, пожимает нам руки и светским тоном спрашивает, как продвигаются раскопки. Не нашли ли мы золото? Не выпьем ли чашечку кофе?

Наконец, когда все церемонии соблюдены, мы переходим, собственно, к цели нашего визита. Наши письма теперь приходят на почту в Амуду, — и это очень прискорбно, поскольку тамошний престарелый почтмейстер считает их столь ценными, что прячет в свой сейф под замок и напрочь про них забывает. Но поскольку посылка для Б, находится здесь, в Камышлы, то нам приходится вести переговоры с местным почтмейстером, чтобы ее вызволить.

— Да, — говорит он важно, — такая посылка имеется.

Она пришла из Лондона! Большой, должно быть, город!

Как бы я хотел там побывать. Посылка адресована мосье Б. А-а, так это и есть мосье Б., наш новый коллега?

Он снова горячо пожимает ему руку и рассыпается в комплиментах. Б, вежливо отвечает по-арабски. После всех этих интерлюдий мы робко возвращаемся к разговору о посылке.

Да, говорит нам почтарь, посылка до последнего времени находилась здесь, а теперь она в таможне. Мосье Б., конечно, понимает, что все посылки должны подвергаться таможенному досмотру. Б, возражает: там всего лишь носильные вещи! Почтарь упрямо твердит:

— Да, да, конечно, но таков порядок.

— Значит, нам следует отправиться в таможню?

— Да, это было бы разумно. Но только сегодня я бы не стал этого делать. Сегодня среда, а в среду таможня не работает.

— Выходит, завтра?

— Да, завтра таможня будет открыта.

— Простите, вероятно, это означает, что я должен явиться за посылкой завтра?

Почтмейстер невозмутимо отвечает, что мосье Б., конечно, может явиться завтра, но это не значит, что он получит свою посылку.

— Но почему?

— Потому что после того, как все формальности на таможне будут выполнены, посылка снова поступит на почту.

— Значит, я должен буду прийти сюда?

— Точно. Но завтра это будет невозможно, потому что завтра закрыта почта, — с нескрываемым торжеством сообщает наш собеседник.

Мы пытаемся найти какой-то выход, и выясняется, что при любом раскладе выигрыш — на стороне чиновника.

Тогда мы набрасываемся на беднягу Б. — мог бы и сам привезти свои чертовы пижамы, вместо того чтобы отправлять их по почте.

— Не мог! — защищается Б. — Это весьма необычные пижамы!

— Весьма необычные, — соглашается Макс, — судя по тому, сколько из-за них приходится терпеть неприятностей!

Мы же не можем гонять грузовик каждый день в Камышлы за твоими пижамами!

Мы долго уговариваем почтмейстера позволить Б, подписать все необходимые бумаги сейчас, но тот несокрушим: все почтовые операции совершаются после таможенных, а не наоборот. Потерпев поражение, мы покорно удаляемся, а победитель отправляется спать дальше.

Является взволнованный Мишель и сообщает, что сделал чрезвычайно выгодную покупку: две сотни апельсинов по чрезвычайно низкой цене. Как обычно, он получает от нас нагоняй. Неужели он думает, что мы сумеем их съесть до того, как они испортятся? Если, конечно, они уже не испорчены.

Ну, некоторые чуть подгнили, признает Мишель, но зато очень дешевые, да еще ему лично сделали огромную скидку. Макс соглашается пойти посмотреть на апельсины. И велит их сразу выбросить: большая часть плодов уже покрыта зеленой плесенью! Мишель печально бормочет:

— Economia! Все-таки там есть и хорошие…

Он уходит и возвращается с тощими курами, волоча их за связанные ноги. После еще нескольких покупок, «очень выгодных» и не очень, мы едем домой.

Дома я спрашиваю Мака, как он провел день, не скучал ли…

— Чудесно! — В его голосе звучит неподдельный восторг.

Наш Б, настолько потрясен, что смотрит на него вытаращив глаза — и садится мимо стула. Таким образом чудесный день Мака увенчивается роскошным финалом. Никогда еще не видела, чтобы люди так хохотали! Он веселится весь остаток дня; за обедом снова разражается хохотом. Знай мы, чем именно можно было пробудить в Маке чувство юмора, мы бы давно придумали что-нибудь эдакое, пусть бы человек порадовался!

Что и говорить, общительному Б, приходится несладко.

Когда Макс на раскопках, а мы втроем остаемся дома, Б. бродит как неприкаянный. Сначала он заходит в чертежную и пытается «разговорить» Мака, но, не найдя отклика, понуро бредет в кабинет, где я, сидя за машинкой, разрабатываю кровавые подробности очередного убийства.

— О, — говорит Б., — вы заняты?

— Да, — кратко сообщаю я.

— Пишете? — интересуется Б.

— Да.

— Я тут подумал, — помолчав, говорит Б., — может, мне надписывать ярлычки для вчерашних находок здесь? Я ведь вам не помешаю?

Приходится проявить твердость. И я деликатно объясняю ему, что не смогу заниматься очередным своим мертвецом, если в непосредственной близости от меня какое-нибудь живое тело будет дышать, ходить и тем более разговаривать.

Бедняга Б., понурившись, удаляется, обреченный работать в тишине и одиночестве. Я уверена: если бы наш Б. писал книги, он с легкостью делал бы это при включенном радио, граммофоне, а рядом вдобавок гомонили бы какие-нибудь любители поболтать!

Только когда у нас бывают гости, Б, в своей стихии.

Монахини, французские офицеры, коллеги-археологи, туристы, — всем он рад и с каждым умеет найти предмет разговора.

— Там машина подъехала, в ней несколько человек.

Пойти посмотреть, кто это?

— Конечно, сделай милость.

И тут же вся компания заваливается к нам, Б, бойко беседует с Гостями — причем на их языке. В подобных ситуациях Б, просто незаменим, о чем мы не устаем ему говорить.

— От Мака по этой части толку меньше, верно? — ухмыляется Б, — От Мака, — говорю я безжалостно, — по этой части толку вообще никакого. И он даже попытается учиться.

Мак молчит, только рассеянно улыбается в ответ.

У Мака, оказывается, есть слабость. Это лошади!

По пижамным делам Б, едет на машине в Камышлы и по пути подбрасывает Мака до раскопа. Мак желает вернуться домой среди дня, и Алави предлагает ему ехать назад верхом, ведь у шейха есть несколько лошадей. Лицо Мака сразу светлеет. От его обычной отрешенности не остается и следа. С этого дня Мак пользуется любым удобным случаем, чтобы вернуться домой верхом.

— Этот хваджа Мак, — жалуется Алави, — не разговаривает, он свистит: подзывает рабочего мальчишку с колышками — свистит, подзывает каменщика — свистит; теперь он лошадь зовет — свистит!

Эпопея с пижамами Б, продолжается. На таможне требуют неслыханную пошлину — восемь фунтов! Б, резонно заявляет, что пижамы сами стоят всего четыре фунта, и наотрез отказывается платить. Ситуация беспрецедентная.

На таможне требуют ответа: что им делать с посылкой?

Они возвращают ее на почту. Почтмейстер не позволяет ни отдать посылку Б., ни отослать ее обратно. Мы тратим несколько драгоценных дней на бесплодные переговоры. Задействованы все официальные лица: директор банка, офицеры спецслужбы, таможенники, даже некий высокопоставленный иерарх церкви маронитов, оказавшийся в гостях у директора банка, — вид у него очень внушительный:; пурпурное одеяние, огромный крест и густая грива волос.

Нашему бедному почтмейстеру, одетому, по своему обыкновению, в пижаму, стало вовсе не до сна. Попахивает международным скандалом.

Внезапно все утряслось. В наш дом прибывает таможенник из Амуды, у него в руках пресловутая посылка. Все сложности решены одним махом. Б, платит тридцать шиллингов сбора, douze francs cinquante pour les timbres et des cigarettes, n'est ce pas?[46] (Суем ему сразу несколько пачек.).

— Voila, Mousieur![47]

Он сияет, Б, сияет, все сияют. Обступив Б., мы все смотрим, как он открывает свою посылку.

Б, вынимает содержимое и с гордым видом — ну просто Белый Рыцарь![48] — объясняет, что это — его собственное изобретение.

— Москиты! — объясняет он нам. — Оно служит защитой от москитов!

Макс заявляет, что ни разу не видел здесь москитов.

— Здесь должны быть москиты, — настаивает Б. — Здесь стоячая вода, значит, есть москиты.

Я невольно смотрю на Мака:

— Если бы здесь была стоячая вода, Мак давно бы это разнюхал. У него особое чутье на гнилую воду.

Б, твердо заявляет, что к северу от Амуды точно есть водоем со стоячей водой.

Мы с Максом повторяем, что ни одного москита здесь не видели. Б, игнорирует наши доводы и разворачивает свою знаменитую пижаму.

Она сшита из белого шелка — в виде комбинезона с капюшоном, рукава заканчиваются рукавичками. Застегивается этот наряд спереди на «молнию»; открытыми для москитов остаются только глаза и нос.

— Дышите вы носом, — объясняет Б., — и ваш выдох отгоняет москитов.

Макс ледяным тоном повторяет, что москитов здесь нет.

Б., дает нам понять: когда в один прекрасный день нас начнет трепать малярия, мы тоже захотим соорудить себе такую же пижаму, но будет поздно.

Мак внезапно начинает смеяться. Мы, уставившись на него, ждем объяснений.

— Я просто вспомнил, как ты сел мимо стула, — говорит он и уходит, радостно хохоча.

Ночью, когда мы все уже крепко спим, внезапно раздается дикий вопль. Мы вскакиваем, ничего не понимая…

Видимо, на дом напали грабители. Бежим в столовую.

Странная белая фигура мечется по комнате с дикими прыжками, издавая истошные вопли.

— Боже мой, Б., что случилось?! — кричит Макс.

Видимо, наш Б, сошел с ума!

Но вскоре все выясняется.

В «антимоскитную» пижаму каким-то образом проникла мышь. А «молнию» заело! Хохочем мы до рассвета. Не смешно одному только Б.

С каждым днем становится все жарче, и распускаются все новые цветы. Я не ботаник, и названия их мне неизвестны и, честно говоря, не очень интересны. (К чему знать названия, какая от этого радость?) Среди них есть голубые и розовато-лиловые, вроде маленьких люпинов, и еще похожие на дикие тюльпаны; здесь и золотистые, вроде ноготков, и красновато-коричневые стрелки еще каких-то растений. На всех склонах — настоящее буйство красок. Вот она, знаменитая «плодороднейшая степь». Я иду в комнату, где хранятся наши находки, и выбираю несколько керамических посудин подходящей формы. И тщетно их будет искать Мак, собравшийся их зарисовать. Они полны цветов.

Наш дом растет прямо на глазах. В середине поднимается деревянный остов, его обкладывают саманным кирпичом. Выглядит это очень неплохо. Я поздравляю Мака и добавляю:

— Это намного лучше, чем мой туалет.

Состоявшийся наконец архитектор не спорит, лишь с горечью смотрит на рабочих… У них нет ни малейшего понятия о точности. Чего нет, того нет, соглашаюсь я. Мак с обидой говорит, что они только смеются, думают, будто это не важно. Тогда я перевожу разговор на лошадей, и Мак сразу перестает хмуриться.

С наступлением жары темперамент наших рабочих тоже становится жарче Макс увеличивает штрафы за разбитые головы и вынужден решиться на отчаянный шаг Каждое утро перед началом работы все сдают свое оружие. Вид у всех обиженный, но приходится подчиняться. Под наблюдением Макса разнокалиберные дубинки и устрашающего вида ножи передают Мишелю, и тот прячет их в нашей «Мэри»; на закате весь арсенал возвращается владельцам.

Процедура занимает уйму времени, но зато все головы и зубы теперь целы.

Рабочий-езид жалуется, что скоро потеряет сознание от жажды. Он не сможет трудиться, пока не напьется воды.

Мы ничего не понимаем.

— Но тут ведь есть вода. Почему ты не пьешь?

— Я не могу пить эту воду. Она из колодца, а сегодня утром сын шейха бросил в колодец салат-латук.

Езидам их религия запрещает касаться латука и всего, что им осквернено. Они верят, что в этом растении живет Шайтан.

— Я думаю, тебя обманули, — говорит Макс. — Сегодня утром я видел сына шейха в Камышлы, и он сказал, что находится там уже два дня. Тебя нарочно обманули.

На общем сборе рабочим зачитывается очередное постановление: никаких насмешек над езидами, никаких обманов, никаких преследований.

— На наших раскопках вы все — братья, — внушает им Макс.

Мусульманин с лукавым огоньком в глазах выступает вперед.

— Ты, хваджа, следуешь Христу, мы — пророку Мухаммеду, но и ты, и мы — враги Шайтана. Поэтому наш долг — наказывать тех, кто ему поклоняется.

— Ну что ж, отныне твоя верность долгу будет стоит тебе пяти франков штрафа, — невозмутимо говорит Макс В течение нескольких последующих дней никто из езидов нам больше не жалуется. Это удивительный, очень тихий и спокойный народ. В их приверженности Шайтану (то есть Сатане) есть нечто от искупительной жертвы. Более того, они верят, что этот мир вверен Шайтану самим Всевышним и что за веком Шайтана последует век Иисуса, почитаемого ими как грядущий пророк. Имя Шайтана никогда не должно упоминаться и даже другие слова, напоминающие его по звучанию.

Их святыня — могила Шейха Ази[49], расположенная в Курдских горах возле Мосула, мы посетили ее, когда работали в тех краях. Нет на земле другого места, где было бы так красиво и так спокойно. Дорога вьется среди холмов, поросших дубами и гранатовыми деревьями, вдоль берега горного ручья. Воздух такой, что им невозможно надышаться: сама свежесть и чистота. Несколько последних миль пути приходится преодолевать пешком или верхом на лошадях.

«Говорят, в тех местах люди настолько неиспорченны, что христианка может купаться нагишом в ручье, ничего не опасаясь и не стыдясь.

Внезапно взору открываются белые остроконечные купола храма. Все вокруг дышит тишиной. Много деревьев.

Хранители святыни радушно потчуют нас с дороги, мы, предавшись блаженной истоме, попиваем чай. Из внутреннего дворика можно попасть в храм. Справа от ворот на стене высечен большой черный змей. Змей этот — священный, потому что езиды верят: Ноев ковчег сел на мель в горах Джебель-Синджар[50], отчего его днище получило пробоину. Тогда змей свился кольцами и заткнул собою течь.

Ковчег смог продолжать плавание.

У входа полагается снимать обувь, после этого нас проводят в храм, причем следят, чтобы мы не наступили на порог, а переступили через него — это запрещено. Нельзя также показывать подошвы собственных ног, соблюсти этот запрет довольно трудно, когда сидишь скрестив ноги прямо на полу. Внутри храма темно, прохладно, слышно журчанье воды — это священный родник, текущий прямо в Мекку. Во время религиозных празднеств в храм приносят изображение павлина, представляющего Шайтана — как некоторые считают, потому что название этой птицы менее всего похоже на Запретное Имя[51]. Так или иначе, Люцифер. Сын Зари, — это и есть Ангел-Павлин[52] в религии езидов.

Мы выходим и снова усаживаемся в прохладном дворе.

Очень не хочется возвращаться из этого горного святилища в наш сумасшедший мир…

Мне никогда не забыть этот храм — как не забыть глубокого умиротворения, осенившего там мой дух…

Глава всех езидов, эмир, приходил однажды к нам на раскопки в Ираке, высокий человек с печальным лицом, облаченный в черное. Он первосвященник и вождь. Однако, если верить молве, этот эмир всецело подчиняется своей тетке и своей матери — красивой и властной женщине, которая якобы с помощью каких-то снадобий держит своего сына в узде.

По пути через Джебель-Синджар мы наносим визит здешнему шейху езидов, Хамо Шеро, очень старому человеку — говорят, ему лет девяносто. Во время войны 1914—1918 годов много армянских беженцев находили убежище в Синджаре, спасаясь от турков. Очень многих этот человек спас от неминуемой смерти.

Еще одна конфликтная тема — выходные. После дня выплаты всегда выходной. Магометане, которых на раскопках большинство, требуют установить выходной в пятницу. Армяне наотрез отказываются работать в воскресенье: коли раскопки организованы христианами, значит, следует соблюдать воскресенье. Мы решаем, что выходной будет во вторник, так как этот день, насколько нам известно, не освящен ни одной из религий. По вечерам бригадиры приходят в дом, пьют с нами кофе и говорят о текущих проблемах. Старый Абд эс-Салам особенно разговорчив в этот вечер. Его голос даже срывается на фальцет. Я не понимаю, о чем он вещает и чего добивается. Он страшно взволнован, и мое любопытство возбуждено до предела.

Когда он умолкает, чтобы набрать в грудь побольше воздуха и продолжить свой монолог, я спрашиваю у Макса, в чем дело.

Макс отвечает одним словом: запор.

Почувствовав мой интерес, Абд эс-Салам поворачивается в мою сторону и с таким же красноречием описывает свое состояние мне. Макс переводит:

— Он испробовал все лекарства: «Иноз», пилюли Бичема, растительные слабительные и касторовое масло.

Он подробно объяснил мне, как он чувствовал себя после приема каждого из них, и сказал, что ни одно из них не принесло облегчения.

Ясно: придется прибегнуть к лекарству, подаренному нам французским доктором. Макс дает старику убойную дозу.

Абд эс-Салам уходит, окрыленный надеждой, а мы все молим Бога, чтобы снадобье подействовало.

Я в эти дни очень занята. Кроме реставрации керамики приходится заниматься фотографией. Мне временно выделена маленькая «темная комната», что-то вроде средневекового каземата — в ней тоже нельзя ни стоять, ни сидеть!

Ползая почти на четвереньках, я проявляю пластинки.

Выбравшись наружу, полумертвая от духоты, я долго еще не могу распрямиться. И потом с огромным удовольствием расписываю собственные страдания, но публика что-то безучастна — ей, главное, негативы, а до моих причитаний им нет дела. Макс, правда, время от времени спохватывается и, как человек воспитанный, говорит:

«Ты просто молодец, дорогая», — но звучит это как-то неискренне.

Дом построен. С вершины холма он напоминает культовое сооружение, потому что в центре его возвышается белый купол, необычайно яркий на фоне обожженной солнцем земли. Внутри очень хорошо. Купол дает ощущение простора, под ним прохладно. Справа и слева от купола — по две комнаты. По одну сторону коллекторская для находок и наша с Максом спальня, по другую — чертежная и комната Б, и Мака. В этом сезоне мы успели пожить в нем недели две. Настало время сбора урожая, и у нас началось массовое увольнение. Цветы все как-то разом исчезли, пришли бедуины со своим скотом, поставили коричневые шатры, и их стада, методично поедая всю растительность, медленно продвигаются на юг.

На будущий год мы вернемся уже сюда. Этот симпатичный дом под куполом, выросший посередине затерянного мира, стал нашим домом.

Шейх в белоснежном одеянии расхаживает вокруг, хитро поблескивая глазками. Когда-нибудь все это достанется ему, но уже сейчас его престиж ощутимо возрос.

Как я хочу снова увидеть Англию! Старых друзей, зеленую траву, высокие деревья. Но и вернуться сюда на следующий год тоже хочется.

Мак делает набросок нашего холма. Рисунок весьма стилизован, но мне очень нравится. Никаких людей — только контуры и волнистые линии. До меня вдруг доходит, что Мак не только архитектор, но еще и художник.

Я прошу его придумать обложку для моей новой книги.

Приходит Б, и жалуется, что сидеть не на чем, все стулья уже упакованы.

— Зачем тебе понадобилось сидеть? — любопытствует Макс. — У нас еще полно дел!

Он выходит, а Б, говорит обиженным тоном:

— Какой у вас энергичный муж!

Господи, посмотрел бы он на Макса в Англии, прилегшего «чуть-чуть вздремнуть» после ленча…

Я невольно вспоминаю Девон, красные скалы, синее море… Как здорово будет снова очутиться дома! Там моя дочь, мой славный пес, там кувшинчики с девонширскими сливками, яблоки и ванна. Я мечтательно вздыхаю.

Глава 6 Новый сезон

Прошлогодние находки нас очень вдохновили, и мы горим желанием продолжить раскопки. Мак поехал на другие раскопки, в Палестину, но надеется провести с нами несколько недель в конце сезона. А сейчас с нами поедет другой архитектор. И еще один новый член экспедиции — полковник. Макс надеется копать параллельно в Телль-Браке и Шагаре, полковник будет руководить работами на одном телле, а Макс — на другом. Макс, полковник и наш новый архитектор выедут вместе, а я присоединюсь к ним через полмесяца.

За две недели до отъезда новый архитектор звонит нам и спрашивает Макса, которого в тот момент нет дома. Голос У него явно расстроенный. Спрашиваю, не смогу ли я помочь. Он говорит:

— Я сейчас в агентстве Кука, пытаюсь зарезервировать билет в спальный вагон, а мне говорят, что того места, которое назвал мне Макс, не существует.

Я его успокаиваю:

— Они всегда так говорят. В те места, где мы копаем, обычно никто не ездит, поэтому, естественно, в агентстве о них никогда не слышали.

— Они говорят, что мне надо в Мосул.

— Ничего подобного. — Вдруг меня осенило:

— А как вы им назвали место назначения: Камышлы или Нусайбин?

— Камышлы. Разве оно не так называется?

— Все верно, но станция называется Нусайбин, это на турецкой границе, причем с турецкой стороны. А Камышлы — город сирийский.

— А-а, понятно. А Макс не говорил, что я должен еще взять с собой?

— Да нет, пожалуй. Вы захватили достаточно карандашей?

— Карандашей? — Он удивлен. — Конечно, карандашей у меня достаточно.

— Вам понадобится много карандашей, — уверяю его я.

Не уловив зловещего смысла этого предостережения, он кладет трубку.

До Стамбула я доехала без происшествий, и весь мой солидный запас обуви благополучно миновал турецкую таможню. В Хайдар-Паше я обнаруживаю, что мне придется делить купе с необъятных размеров турецкой матроной.

Она уже пристроила вокруг себя шесть чемоданов, две корзины странной формы, несколько сумок, а также кучу свертков с провизией. После того, как я добавила к этому багажу два своих чемодана и шляпную картонку, в нашем купе практически некуда поставить ноги.

Провожает мою увесистую попутчицу дама очень худенькая и бойкая. Она обращается ко мне по-французски, и мы оживленно болтаем. Ведь я еду в Алеппо? Ах, ее кузина едет не так далеко. Говорю ли я по-немецки? Ах, какая жалость, что нет. Ее кузина немного знает немецкий. А по-турецки я говорю? Тоже нет? Какое невезенье! Ее кузина не говорит по-французски. Но что же нам делать? Как мы будем с нею общаться? Да, соглашаюсь я, похоже, нам не придется общаться.

— Ужасно досадно, — продолжает сетовать бойкая кузина. — Ведь так приятно пообщаться. Ладно, давайте быстренько расскажем, что успеем. Вы замужем?

Я признаюсь, что замужем.

— А дети? У вас, наверное, много детей. У моей кузины только четверо, но зато трое — мальчики! — говорит она с гордостью.

Я чувствую, что должна поддержать честь английской семьи. Меня просто не поймут, если я признаюсь, что у меня только одна дочь, и я бессовестным образом прибавляю себе двух несуществующих сыновей.

— Превосходно! — Кузина сияет. — А сколько у вас было выкидышей? У моей кузины было целых пять — два в три месяца, два в пять месяцев, один мертворожденный младенец, семимесячный!..

Пока она прилежно перечисляет, я размышляю, не придумать ли выкидыш и мне, чтобы возбудить в собеседнице еще более дружеские чувства, но тут, на мое счастье, локомотив дает свисток, и бойкая кузина, промчавшись по коридору, спрыгивает на перрон.

— Все остальное вам придется объяснять жестами! — кричит она мне на прощанье.

Перспектива пугающая, но все утряслось: мы вежливо киваем и улыбаемся друг другу. Этого оказывается вполне достаточно. Моя спутница щедро угощает меня то тем, то другим из своих припасов провианта, щедро приправленных пряностями. В ответ я, как человек воспитанный, приношу ей из ресторана яблоко. Когда из корзин извлечены все пакеты с провизией, места в купе стало еще меньше, а запахи пищи и мускуса страшно меня угнетают.

С наступлением ночи моя спутница тщательно проверяет, закрыто ли окно. Я лезу на верхнюю полку и терпеливо жду, пока с нижней не донесется ритмичный храп. Я тихонько прокрадываюсь вниз и чуть приоткрываю окно.

Наутро изумлению турчанки нет границ: как окно могло оказаться открытым, ведь она его проверила вечером? Она дает мне жестами понять, что она не виновата, а я, в свою очередь, уверяю, что ни в чем ее не виню — дескать, окна иногда открываются сами собой.

Мы подъезжаем к станции, где моей соседке выходить, она прощается со мной необыкновенно сердечно. Мы опять улыбаемся друг другу и выразительно качаем головой: дескать, очень жаль, что нам не удалось хорошенько познакомиться.

Во время ленча я оказываюсь за столом с милой старушкой, она американка. Задумчиво глядя на женщин, работающих на полях, мимо которых мы проезжаем, она вдруг изрекает:

— Бедные созданья! Интересно, они ощущают себя свободными или нет?

— Свободными? — Я озадачена.

— Ну да, свободными. Ведь они могут не носить больше паранджу. Мустафа Кемаль[53] покончил с этим. Они теперь свободны!

Я с сомнением гляжу на работающих турчанок. Что-то непохоже, что в их жизни произошли какие-то изменения.

Дни напролет они гнут спину на полях, и, по-моему, они отродясь не носили паранджу, для них это роскошь. Впрочем, я не спорю. Это бесполезно.

Американка зовет официанта и требует стакан горячей воды.

— Je vais Prendre, — объясняет она, — des remedes[54].

Официант в недоумении.

— Кофе или чай? — спрашивает он.

Довольно долго мы втолковываем ему, что нужна просто горячая вода!

— Не примете ли со мной соли?[55] — спрашивает она меня таким тоном, как будто угощает коктейлем.

Я благодарю и объясняю, что в этой соли не нуждаюсь.

— Но это же очень полезно, — настаивает старушка.

Я с трудом уклоняюсь от подобного насилия над моим организмом. Возвращаясь в свое купе, я вспоминаю старого Абд эс-Салама — как-то поведут себя его кишки в предстоящем сезоне?

В Алеппо мое путешествие временно прерывается — Макс велел мне здесь кое-что купить. До следующего поезда в Нусайбин целые сутки, и я соглашаюсь примкнуть к экскурсии в Калат-Симан. Со мной вместе едут некий горный инженер и почти глухой священник. Святой отец, неизвестно с чего, решил, что горный инженер, которого я впервые вижу, — мой муж.

— Ваш муж превосходно говорит по-арабски, дорогая моя, — замечает он, покровительственно похлопывая меня по руке, когда мы возвращаемся с экскурсии.

Я очень смущена и кричу:

— Безусловно, он хорошо говорит по-арабски, но он не мой…

— Да-да, не спорьте, дитя мое, — отвечает он, ничего не слыша. — Он очень хорошо знает арабский!

— Но он не мой муж! — надрываюсь я.

— А вот ваша жена, полагаю, ни слова не знает по-арабски, — продолжает священник, повернувшись к инженеру, который становится красным как рак.

— Но она не моя… — кричит он, но священник перебивает:

— Нет-нет, вы должны ее научить.

И уже хором мы орем, чтобы он все-таки услышал:

— Но мы не женаты!

Священник меняется в лице.

— Почему? — спрашивает он сурово.

Инженер поворачивается ко мне:

— Я сдаюсь.

Мы оба хохочем, и лицо патера проясняется.

— А-а, я вижу, вы подшутили надо мной.

Машина подъезжает к отелю, и он осторожно выбирается из ее недр, разматывая длинный шарф. Потом поворачивается к нам с улыбкой:

— Благословляю вас, дети мои. Желаю вам долгой счастливой жизни вместе.

Наконец-то прибываю в Нусайбин. Поезд, как всегда, не дотягивает до перрона, и под подножкой вагона оказывается пространство в пять футов — и куча острых осколков щебня. Один из попутчиков спрыгивает и расчищает для меня площадку, чтобы я, не дай Бог, не вывихнула ногу.

Издали вижу бегущего Макса, а позади него — Мишеля.

Сразу вспоминаются три его любимых заклинания: «Forca» (что-то вроде «Вдарь!» или «Наддай!» — обычно с плачевным результатом), «Sawi proba» и наиболее излюбленное — «Economia», благодаря которому мы часто оказывались посреди пустыни без бензина.

Еще до того, как они до меня добегают, турецкий чиновник в форме требует мой паспорт, потом карабкается обратно в вагон. Наконец мы с Максом обнимаемся, радуясь долгожданной встрече. Я трясу грубую руку Мишеля, а он говорит мне: «Бонжур!» — «Здравствуйте», потом по-арабски возносит хвалу Аллаху за мое благополучное прибытие. Кто-то из наших рабочих успевает подхватить мои чемоданы, которые кондуктор швыряет через окно. Я требую назад паспорт. Но тот чиновник куда-то запропастился, а с ним и мой паспорт.

Меня встречает верная «Синяя Мэри»; Мишель открывает заднюю дверцу, и моему взору предстает привычная картина: несколько живых куриц, связанных за ноги, канистры с бензином, и тут же какие-то груды тряпья, которые при ближайшем рассмотрении оказываются человеческими существами. Мишель сваливает чемоданы прямо на кур и отправляется вызволять мой паспорт. Опасаясь, что Мишель может применить вариант «Forca», и тогда не избежать международных осложнений, Макс идет за ним. Через двадцать минут они возвращаются с победой.

Итак, мы отправляемся — с треском, грохотом, подпрыгивая на ухабах и проваливаясь в ямы. Мы покидаем Турцию и едем в Сирию. Еще пять минут — и мы уже в нашем бесподобном Камышлы.

Здесь у нас еще много дел. Отправляемся в местный «Харродз», иными словами, в магазин знакомого уже нам М, Яннакоса. Здесь меня радостно приветствуют, усаживают на стул и специально для меня варят кофе. Мишель тем временем успевает купить лошадь. На ней будут возить воду из реки Джаг-Джаг на Телль-Брак. Мишель уверяет, что он нашел превосходную лошадь.

— И дешевая. Отличная economia! — говорит он.

Макс обеспокоен:

— А это хорошая лошадь? Она большая? Выносливая?

Лучше переплатить за хорошую лошадь, чем купить какую-нибудь клячу по дешевке.

Одна из кучек тряпья выбирается из грузовика и превращается в субъект довольно бандитского вида — это, оказывается, наш водовоз и, по его собственным словам, знаток лошадей. Его посылают вместе с Мишелем, чтобы тот хорошенько осмотрел будущую «коллегу». А мы пока закупаем консервированные фрукты, бутылки сомнительного вина, макароны, сливовый и яблочный джем и прочие деликатесы от Яннакоса, затем идем на почту, где находим нашего приятеля почтмейстера, небритого и в грязной пижаме. Похоже, эта пижама ни разу за год не побывала в стирке. Мы берем пачки газет и свои письма. Он по обыкновению хочет отдать нам и чужие, присланные некоему мистеру Томпсону, Но мы опять отказываемся — к его огорчению.

Следующий наш визит — в банк. Это основательное каменное здание, внутри прохлада и тишина. В центре — скамья, на ней сидят два солдата, старик в живописных лохмотьях, с рыжей, крашенной хной бородой, и мальчишка в рваной европейской одежде. Они с отсутствующим видом смотрят куда-то в пространство и время от времени сплевывают сквозь зубы. В углу стоит какая-то странная постель, покрытая ветошью. Клерк за стойкой встречает нас очень радушно. Макс предъявляет чек к оплате, и нас проводят в кабинет мосье директора. Директор — смуглый крупный мужчина, очень разговорчивый — принимает нас со всем возможным дружелюбием. Опять посылают за кофе. Он печально поведал нам, что сменил прежнего директора совсем недавно, а прибыл он из Александретты, Там хоть какая-то жизнь, а здесь (руки его при этом вздымаются к небесам) «on ne peut meme pas faire un Bridge![56]

Нет, — поправляет он себя с нарастающей обидой, — pas meme un tout petit Bridge!»[57] (Интересно, в чем разница между un Bridge и un tout petit Bridge? Вроде бы в любой бридж играют вчетвером!).

С полчаса обсуждаем политическую ситуацию, вперемешку с бытовыми проблемами здесь, в Камышлы. «Mais tous de meme on fait des belles constructions»[58] — признает он.

Он и сам живет в одном из таких новых зданий. В нем нет ни электричества, ни канализации, вообще никаких удобств, но зато это здание — une construction en pierre, vous comprenez![59] Мадам увидит его по пути в Шагар-Базар.

Я обещаю обязательно его разглядеть. Мы обсуждаем местных шейхов.

«Все они один другого стоят, — уверяет он. — Des proprietaires — mais qui n'ont pas Ie sou![60] И вечно в долгах»

По ходу беседы появляются то кассир, то клерк, со всякими бланками. Макс все подписывает и выкладывает шестьдесят сантимов pour les timbres[61].

Приносят кофе, и минут через сорок кассир приходит с последними тремя бумагами на подпись и последним требованием: «Et deux francs quarante cinq centimes pour les timbres, s'il vous plait»[62], что подразумевает окончание всех процедур, теперь мы можем наконец получить деньги. На скамейке сидят все те же личности, так же глядя в никуда и поплевывая. Макс холодно напоминает кассиру, что подал заявку на получение наличности еще неделю назад. Кассир пожимает плечами, улыбается: «Посмотрим!» На счете деньги нашлись, «les timbres» уплачены.

Мы возвращаемся в «Харродз». Там нас поджидает наш курд-водовоз. Он докладывает, что лошадь, выбранную Мишелем, назвать лошадью нельзя. Это старая немощная кляча. Вот вам и «economia»! Макс идет смотреть на лошадь, а я усаживаюсь на стул у прилавка. Яннакос-младший развлекает меня светской беседой. «Votre roi — vous aves un nouveau roi!»[63] Я подтверждаю, что в Англии новый король. Мосье Яннакос пытается выразить свои чувства, но слов ему катастрофически не хватает: «Grand roi — Plus grand roi dans tiut monde — aller — comme za». Он делает выразительный жест: «Pour line femme!»[64] — Это выше его разумения: «Pour une femme! — Нет, невероятно! Неужели в Англии так ценят женщин? — Le plus grand roi au monde», — благоговейно повторяет он. Макс, курд и Мишель возвращаются. Мишель, впавший было в уныние из-за лошади, которую все единогласно забраковали, через минуту с апломбом рассуждает, что надо бы купить мула. Правда, бормочет Мишель, мул стоит очень дорого. На что курд резонно замечает, что мул гораздо ценнее, поэтому и дороже. Они вдвоем отправляются на поиски человека, у коего имеется родственник, который знает, кто продает мула.

Внезапно является наш дурачок-бой, Мансур. Он с сияющей физиономией пылко жмет мне руку. Это его мы целый сезон учили накрывать на стол, и все равно он до сих пор, бывает, подает вилки к чаю, а заправка постелей для него — почти непосильная задача. Движения у него медленны и неуверенны, собаку и то проще научить какому-нибудь трюку.

Он зовет нас в гости к своей матери (кстати, она наша зрачка), чтобы мы посмотрели кое-какие старинные вещи.

Может, они нас заинтересуют.

Мы идем. В комнате — чистота и порядок. В третий раз за последние два часа я пью кофе.

Нам приносят вещицы. Это маленькие римские стеклянные флаконы, фрагменты глазури и керамики, монетки необычной формы и куча очевидного барахла. Макс делит все на две кучки — в одной то, что ему точно не нужно, за другую он предлагает свою цену. В комнату входит женщина, как мы понимаем, хозяйка дома. Не очень понятно, что она намерена сделать раньше — завершить торги или произвести на свет двойню (а то и пятерых, судя по ее животу). Она с хмурым видом слушает перевод Мансура и качает головой.

Откланявшись, мы идем к своей «Мэри». Переговоры насчет мула начаты, и Макс идет смотреть бочки для воды.

Мишель опять отличился: он заказал только одну бочку, такую огромную, что она не войдет в тележку, и угробит любую лошадь, да и мула.

— Но, — стенает Мишель, — ведь одна большая бочка — это дешевле, чем две маленькие, economia! И воды в нее входит больше!

Мишелю сообщают, что он набитый дурак и что отныне пусть делает только то, что ведено. В ответ он с надеждой бормочет «Sawi proba?», но и этой отрады ему не оставляют.

Следующая встреча — с нашим приятелем шейхом. Он еще больше стал походить на Генриха Восьмого, со своей бородищей, выкрашенной хной. На нем все те же белые одежды и изумрудный тюрбан. Он в крайне веселом расположении духа, поскольку собирается вскоре посетить Багдад, правда, пройдет несколько недель, пока ему оформят паспорт.

— Брат, — заводит он знакомую присказку, — все, что я имею, твое. Ради тебя я не бросил в землю ни одного зерна в этом году, и вся земля в твоем распоряжении.

На что мой муж отвечает:

— Я счастлив, что столь благородный поступок вознагражден Всевышним! В нынешнем году неурожай, и все, кто хоть что-то посеял, понесут убытки. Вы же оказались мудрым провидцем, с чем вас и поздравляю.

Обменявшись подобными любезностями, они очень сердечно прощаются.

Мы забираемся в «Синюю Мэри». Мишель решительно сваливает закупленную картошку и апельсины поверх моей картонки со шляпами, окончательно ее продавив, куры возмущенно квохчут. Несколько арабов и курдов просят, чтобы их подвезли. Двоих мы берем. Они втискиваются между кур, мешков с картошкой и чемоданов, и мы отправляемся в Шагар-Базар.

Глава 7 Жизнь в Шагар-Базаре

С непередаваемым волнением я смотрю на наш Дом! Вот он стоит, сияя белым куполом, словно храм, построенный в честь какого-то древнего святого. Шейх, как сообщает мне Макс, весьма гордится этим сооружением. Время от времени он с важным видом демонстрирует его своим друзьям. Макс подозревает, что шейх заранее взвинчивает на него цену, представляя дело так, будто дом принадлежит ему, а мы лишь сняли его на время.

«Мэри» подъезжает к дому, Мишель яростно жмет на тормоза (Forca!), и на этот скрежет все выскакивают нас встречать, я вижу старых знакомых, но есть и новые лица.

Димитрий, повар, и в этом сезоне с нами. Его длинная физиономия светится чуть ли не материнской заботой. На нем нарядные штаны из цветастого муслина. Он так рад, что хватает мою руку и прижимает ее к своему лбу, после чего гордо протягивает мне деревянный ящик с четырьмя новорожденными щенками. Это, говорит он, будут наши сторожевые собаки. Поваренок Али был при нем и в прошлом сезоне и теперь важничает перед новым поваренком, Феридом. Вид у этого Ферида почему-то страшно испуганный. Но Макс говорит, что это его обычное состояние.

Еще у нас новый бой, Субри. Это рослый, энергичный мальчишка, весьма не глупый. Он улыбается нам, сверкая зубами — белыми и золотыми.

Полковник и Кочка уже приготовили для нас чай. Полковника вообще отличает чисто армейская дисциплинированность и педантизм. Он завел тут новое правило — выстраивает рабочих в шеренги при выдаче бакшиша. Те воспринимают это как забавную шутку. Полковник обожает наводить чистоту. Когда Макс уезжает в Камышлы, наступает его час. Сейчас в доме, удовлетворенно заявляет он, все просто блестит.

Все вещи на своих местах, даже те, что раньше вообще не имели собственного места. Все неприятности в жизни исключительно от беспорядка, уверяет полковник.

Кочка — наш новый архитектор. Это его прозвище возникло из безобидной реплики, брошенной им полковнику, при подъезде к Нусайбину. Подняв штору в купе, архитектор решил взглянуть на ландшафт, в котором ему предстояло провести несколько месяцев.

— Любопытное местечко, — заметил он, глядя на окрестные холмы. — Столько кочек!

— Ничего себе кочки! — возмутился полковник. — Да понимаете ли вы, юноша, что каждая такая «кочка» — это погребенное поселение, насчитывающее несколько тысячелетий?! Вот вам и кочки!

С той минуты слово «Кочка» и стало его вторым именем, и, пожалуй, основным.

Мне предстоит увидеть еще кое-что из новых приобретений, Например, подержанный «ситроен», который полковник окрестил «Пуалю». Автомобиль оказался с характером, и характер свой почему-то демонстрирует именно полковнику, упорно не желая заводиться или притворяясь неисправным в каком-нибудь совсем неподходящем месте.

В один прекрасный день меня осенило: полковник во всем виноват сам!

— Как это я сам виноват? — Он крайне изумлен моей идеей.

— Не надо было называть его «Пуалю». Раз уж наш грузовик начинал свою карьеру под гордым именем «Куин Мэри», то и «ситроен» следовало наречь по меньшей мере «Императрицей Жозефиной». И не было бы проблем!

Однако полковник, как истый педант, говорит, что теперь слишком поздно что-нибудь менять. «Пуалю» есть «Пуалю» и пусть ведет себя как положено. Я искоса наблюдаю за «Пуалю», — по-моему, он глянул на полковника как-то ухарски Он наверняка не считает, что худшее преступление для служаки — это неподчинение начальству.

А вот и бригадиры — пришли поздороваться со мной.

Яхья еще больше напоминает большую добродушную собаку. Алави — все такой же красавец. Старый Абд эс-Салам, как всегда, очень разговорчив. Спрашиваю, как его запор.

Макс отвечает, что каждый вечер эта проблема всесторонне обсуждается.

Мы идем в «коллекторскую». Первые десять дней увенчались находкой почти сотни глиняных табличек. Так что вся экспедиция просто ликует. На следующей неделе мы начинаем копать телли Брак и Шагар.

Вернувшись в наш чудесный новый дом, я чувствую, будто никогда его не покидала, но сразу замечаю, что благодаря рвению полковника вид у комнат гораздо более аккуратный Однако не могу не поведать печальную историю с сыром «камамбер».

Макс купил в Алеппо целых шесть головок, ему внушили, будто сыр этот хранится не хуже знаменитых твердых сыров. Одну головку съели до моего прибытия, а остальные пять полковник, наводя порядок, спрятал в глубине буфета. И вскоре, погребенные под грудой каких-то бумаг, сигарет, рахат-лукума и прочего, они канули в небытие, невидимые, но, прямо скажем, отнюдь не выдохшиеся Две недели спустя мы все уже подозрительно принюхиваемся, высказывая самые жуткие предположения.

«Если бы я не знал, что в нашем доме нет канализации…» — говорит Макс.

«А ближайший газопровод в двухстах милях от нас…»

«По-моему, дохлая мышь…»

«Тогда уж по меньшей мере крыса!»

Жизнь стала невыносимой, все были заняты исключительно поисками разложившейся крысы. И в конце концов наткнулись в буфете на клейкую пахучую массу, некогда бывшую пятью головками «камамбера». На полковника устремлены негодующие взгляды; жуткие останки Мансуру ведено предать земле — как можно дальше от дома. Макс с чувством объясняет полковнику; данный инцидент подтверждает то, что он, Макс, всегда знал — сама идея рассовывать все по полочкам в корне порочна. Полковник возражает: в принципе, идея убрать сыр на место была хороша, но что поделаешь, если рассеянные археологи не помнят, что в доме есть «камамбер». Я тоже подключилась к дискуссии: глупо было закупать созревший «камамбер» в таком количестве и рассчитывать на то, что он сохранится весь сезон. А зачем вообще было покупать «камамбер», ему лично он никогда не нравился, ввернул Кочка.

Мансур уносит сырные останки и покорно зарывает их в землю. Однако он озадачен, что случается довольно часто.

Вероятно, хвадже нравится эта еда, раз он платит за нее такие деньги. Но тогда зачем ее выбрасывать теперь, когда ее достоинства сделались еще более очевидными? Одно слово — пути хозяев неисповедимы!

На Хабуре взаимоотношения слуг и хозяев в принципе не такие, как в Англии. Здесь у слуг трудности с хозяевами, а не у хозяев со слугами. Наши европейские причуды и капризы местному населению кажутся дикими и лишенными всякой логики. Взять хотя бы эти тряпочки с вышитыми краями — разницы между ними, считай, никакой, а назначение у каждой свое. Зачем такие сложности? Мансур не может понять, почему, когда он протирает радиатор автомобиля чайной салфеткой с голубой каймой, разъяренная хатун выбегает из дома и ругается.

Ведь эта тряпица отлично удаляет грязь. И зачем так сердиться, если вымытую после завтрака посуду вытирают простыней?

«Но я ведь не брал чистую простыню, — оправдывается Мансур. — Это же грязная!»

Но этим своим откровением вызывает еще большее недовольство.

Еще одно тяжкое испытание для наших слуг: накрыть стол к чаю или к обеду. Я несколько раз наблюдала в приоткрытую дверь за Мансуром. Прежде чем постелить скатерть, он с серьезнейшей миной вертит ее и так и этак, всякий раз отступая назад и окидывая стол критическим взором. Наконец оптимальный вариант найден скатерть лежит поперек стола, изящно свешиваясь на пол, в то время как с двух узких сторон видны края дощатой столешницы. Одобрительно кивнув, Мансур заглядывает в потрепанную посудную корзинку, купленную по дешевке в Бейруте, — в ней хранятся разрозненные остатки столовых приборов. И тут его чело перерезает морщина. Вот она, главная проблема! Очень старательно, изнемогая от непомерного умственного напряжения, он кладет на каждую чашку с блюдцем по вилке, а слева от каждой тарелки добавляет по ножу. Потом снова делает шаг назад и, склонив голову набок, долго обозревает плоды своего труда, печально качая головой и вздыхая. Он чувствует, что сделал что-то не то. И чует его сердце, что до самого конца сезона не овладеть ему премудростью, скрытой в комбинации ножа, вилки и ложки. Когда к чаю он подает одну вилку, мы почему-то всегда требуем нож — а что, скажите на милость, можно резать за чаем?

С глубоким вздохом Мансур продолжает свои нелегкие хлопоты. Сегодня он твердо намерен всем угодить. Он снова смотрит на стол и кладет по две вилки справа от каждой тарелки, а в оставшихся свободными местах помещает где ложку, где нож. Тяжело дыша, расставляет тарелки, потом яростно сдувает с них невидимую пыль. И вот, чуть пошатываясь от напряжения, он отправляется на кухню доложить повару, что стол накрыт и можно доставать омлет из духовки, где он стоит добрых двадцать минут и успел засохнуть — но зато не остыл. За нами посылают поваренка Ферида. Он входит в гостиную с таким испуганным видом, будто произошла мировая катастрофа. Узнав, что всего лишь готов обед, мы облегченно вздыхаем.

Сегодня вечером Димитрий показывает высокий класс.

Мы начинаем с закуски, как в заправских ресторанах: яйца под майонезом, сардины, холодная фасоль и анчоусы.

Затем приступаем к фирменному блюду Димитрия — бараньей лопатке, фаршированной рисом, специями и изюмом.

Во всем этом некая тайна. Сначала приходится разрезать многочисленные нитки, после чего доступ к рису с изюмом открыт, но мяса что-то не видно. Лишь под конец, дойдя до костей, мы обнаруживаем собственно баранину. На сладкое у нас консервированный компот из груш (Димитрию категорически запрещено готовить десерт; единственное сладкое блюдо, которое он умеет готовить, заварной крем со жженым сахаром, все мы терпеть не можем). Когда компот съеден, полковник торжественно объявляет, что он научил повара готовить одну пикантную закуску. Мы заинтригованы. Нам приносят тарелочки с ломтем арабской лепешки, обжаренной в жире, с еле ощутимым привкусом сыра. Мы откровенно заявляем полковнику, что ожидали большего.

На стол подается рахат-лукум, прекрасные фрукты из Дамаска, и тут является шейх с вечерним визитом вежливости. Наши раскопки в Шагар-Базаре мгновенно изменили его финансовое положение — из безнадежного банкрота он может в любую минуту превратиться в человека, на которого посыпался золотой дождь. В связи с этим, как сообщили нам бригадиры, он нашел себе очередную жену — на сей раз из племени езидов, и по уши влез в долги — теперь все дают ему неограниченные кредиты. Настроение у шейха превосходное. Как всегда, он вооружен до зубов Небрежно сорвав с плеча винтовку, он ставит ее в угол и тут же демонстрирует нам достоинства только что купленного автоматического пистолета.

— Видите, какой замечательный механизм, — обращается он к полковнику, направляя на него дуло. — Все очень просто. Нажимаешь пальцем вот сюда — и сразу вылетает пуля за пулей.

Полковник страдальческим голосом спрашивает, заряжен ли пистолет. Еще бы! Какой смысл носить незаряженный пистолет? Полковник проворно пересаживается на другой стул. Чтобы отвлечь шейха от новой игрушки, Макс протягивает ему блюдо с рахат-лукумом. Шейх угощается от души, потом обсасывает кончики пальцев и одаряет нас лучезарной улыбкой.

— О, — говорит он, видя, что я держу «Тайме» и пытаюсь разгадать кроссворд, — так хатун умеет читать? Может быть, она и писать умеет?

Макс отвечает, что да, умеет.

— Какая ученая хатун, — говорит шейх уважительно, — Может быть, она умеет лечить женщин? Тогда мои жены зайдут к ней как-нибудь вечером и спросят совета.

Макс отвечает, что мы будем рады всем его женам, только хатун, к сожалению, не понимает по-арабски.

— Да ничего, как-нибудь договорятся, — не унывает шейх.

Макс спрашивает о его поездке в Багдад.

— Еще ничего не решилось, — говорит тот, — знаете, трудности — чисто формальные.

Мы же подозреваем, что трудности скорее финансовые.

Ходят слухи, что он уже спустил не только все полученные от нас деньги, но и хабар от рабочих из его деревни.

— Знаете, во времена эль-Барона… — мечтательно начинает шейх.

Но Макс ловко уводит разговор от мешков с золотом, спросив у шейха, где расписка о получении им от нас шестидесяти сирийских фунтов.

— Правительство потребует эту бумагу, — уверяет он.

Тут и шейх в свою очередь быстренько уходит от неприятной темы и говорит, что он привел с собой родича, у которого что-то стряслось с глазом. Тот ждет во дворе. Не могли бы мы осмотреть его и что-то посоветовать? Мы выходим наружу — там кромешная тьма.., рассматриваем глаз с помощью фонарика. Картина просто страшная — сплошное кровавое месиво. Мы говорим, что нужно немедленно обратиться к врачу. Шейх кивает. Его родственник собирается ехать в Алеппо. Не можем ли мы дать ему письмо к доктору Алтуняну? Макс усаживается писать письмо и, подняв голову, спрашивает:

— Так вы говорите, он ваш родственник?

— Да.

— Его имя?

— Имя? — Шейх в полном недоумении. — Как же его имя… Пойду спрошу.

Шейх снова выходит в темноту. Выясняется» что его родственника зовут Махмуд Хассан.

— Махмуд Хассан, — повторяет Макс, записывая.

— А может быть, — вдруг спрашивает шейх, — вам нужно его имя по паспорту? Тогда Дауд Сулиман.

Макс в некотором недоумении спрашивает, как же больного зовут на самом деле.

— Да как хотите, так и зовите, хваджа, — милостиво разрешает шейх Наконец письмо составлено, шейх забирает свою винтовку, благодарит нас, благословляет и скрывается вместе со своим странным спутником во мраке ночи.

Полковник и Кочка затевают спор по поводу романа Эдуарда Восьмого с миссис Симпсон[65], потом переходят к обсуждению брака как такового, после чего каким-то непостижимым образом выруливают к проблеме самоубийства!

Тут я не выдерживаю и ухожу спать.

Сегодня сильный ветер. К полудню он усиливается еще больше. Это уже настоящая пыльная буря. Наш архитектор, пришедший на курган в тропическом шлеме, из-за него чуть было не погиб. От резкого порыва ветра шлем съехал на затылок, так что ремешок сам собой затянулся у бедняги на шее. Мишель, как всегда, спешит на выручку.

— Forca! — кричит он и тянет что есть силы.

Бедняга Кочка багровеет и начинает задыхаться.

— Beaucoup forca[66], — ободряет Мишель Кочка чернеет. Его едва успевают спасти.

В конце рабочего дня вспыхивает яростная ссора между воинственным Алави и Серкисом, нашим плотником. Как водится, из-за какой-то ерунды, но, того и гляди, это кончится бедой… Макс вынужден вмешаться и провести воспитательную работу. С каждым днем, уверяет Макс, он все больше вживается в роль директора школы, — так что нравоучительные нотации получаются у него уже сами собой. Он уже мастерски овладел искусством демагогии.

— Неужели вы думаете, — вопрошает Макс, — что я и хваджа полковник, и хваджа архитектор всегда думаем одинаково, что у нас у всех одни и те же мысли? Неужели вы думаете, что нам не хочется поспорить? Но разве мы кричим друг на друга или размахиваем ножами? Нет! Все это мы откладываем до лучших времен, когда вернемся в Лондон! Здесь у нас на первом месте работа! Работа, и только работа! Мы должны держать себя в руках!

Алави и Серкис потрясены до глубины души, ссора потушена, теперь их взаимная вежливость просто умиляет, — когда, к примеру, они церемонно пропускают друг друга в дверях!

Мы купили велосипед — поразительно дешевый японский велосипед. Он поступает в полное распоряжение нашего Али, и тот страшно горд тем, что ему поручили дважды в неделю ездить в Камышлы за почтой. Он выезжает на рассвете — очень счастливый и очень важный, чтобы успеть возвратиться к чаю. Я с сомнением качаю головой и говорю Максу, что путь до Камышлы неблизкий — сорок километров. Пересчитываю на мили: двадцать пять миль туда, столько же обратно. Мальчишке это не под силу.

— Отчего же, — возражает Макс, проявляя, на мой взгляд, редкую душевную черствость.

Ближе к чаю ухожу искать Али.

— Бедный мальчик, должно быть, совсем выбился из сил.

Но его нигде нет. Димитрий наконец понимает, кого я ищу.

— Али? Так он вернулся полчаса назад из Камышлы и поехал в деревню Гермаир, в восьми километрах отсюда, там у него приятель.

Вот оно что! Я окончательно успокаиваюсь, увидев, как ловко Али прислуживает за столом. Он весь сияет и выглядит очень посвежевшим, никакой усталости! Макс ухмыляется и таинственным шепотом произносит:

— Помнишь Свисс Мисс?

Ну как же можно ее забыть? Свисс Мисс была одной из пяти щенят-дворняжек на первых наших раскопках в Арпачиа, близ Мосула. Мы дали всем пятерым клички: Клубок, Буджи, Белый Клык, Озорница и Свисс Мисс. Буджи умер юным от обжорства. Однажды кто-то из бригадиров принес нам так называемый «кулич» — что-то вроде кекса, их едят на Пасху в некоторых христианских сектах. Это угощение оказалось слишком тяжелым для желудка. По крайней мере всем нам от него стало нехорошо, и, опасаясь за желудок нашей маленькой гостьи, которая за чаем принялась уписывать кулич за обе щечки, мы поспешили отдать остатки щенку. Буиджи с жадностью набросился на щедрый дар — и тут же умер.

То была блаженная кончина — завидная участь! Среди остальных четырех Свисс Мисс — была признанной фавориткой Хозяина. Она являлась к Максу на закате, когда заканчивалась работа, а он, в благодарность за преданность, ласково чесал ей шею. После чего все собаки выстраивались возле кухни в шеренгу под предводительством Свисс Мисс. Макс выкликал каждую по имени, и они получали свой обед.

Однажды Свисс Мисс в какой-то переделке сломала ногу и чуть живая приковыляла домой. Однако выжила. Когда пришло время отъезда, я просто не знала, как быть. Хромая, она погибнет без нас! «Единственный выход, — настаивала я, — пристрелить — нельзя же обрекать ее на голодную смерть». Макс не желал об этом слышать. Он уверял меня, что Свисс Мисс не пропадет. Я возражала: здоровые-то собаки, возможно, не пропадут, но она — калека, как она сможет добывать себе пропитание? Мы тогда крепко поспорили с Максом. В конце концов он меня убедил, и мы уехали, сунув старику садовнику некоторую сумму и умоляя его позаботиться о собаках, «особенно о Свисс Мисс».

Особой надежды на то, что он выполнит нашу просьбу, у меня не было. Целых два года потом меня преследовали мысли о несчастной псине, и я корила себя — надо было проявить твердость. И вот проезжая в следующий раз через Мосул, мы заглянули в дом, где жили два года назад. Дом казался вымершим. Я тихо сказала:

— Где-то теперь наша Свисс Мисс?

В ответ послышалось негромкое рычанье. На ступеньках сидело существо весьма устрашающего вида (даже в детстве Свисс Мисс красотой не отличалась). Собака поднялась с крыльца, и я увидела, что она припадает на одну лапу. Мы позвали ее, и она завиляла хвостом, хотя и продолжала рычать. Из кустов выскочил маленький щенок и бросился к матери. Свисс Мисс, похоже, нашла очень красивого муженька, потому что щенок был прелестный. Мамаша с детенышем приняли нас благосклонно, но довольно сдержанно.

— Видишь, — назидательным тоном сказал мне Макс, — я же тебе говорил — она не пропадет. Вон какая толстая.

Свисс Мисс умница, поэтому и выжила. Представляешь, чего бы мы ее лишили, пристрелив из милосердия!

С тех пор, когда я чересчур о ком-нибудь беспокоюсь, не в меру все драматизируя, Макс сразу говорит мне «Свисс Мисс», и терзаниям конец!..

Мула так и не купили. Зато купили настоящую лошадь, а не старую клячу, которую присмотрел наш экономный Мишель. Она была великолепна, поистине принцесса!

Вместе с лошадью, вероятно, в качестве жизненно важного ее атрибута, к нам пожаловал черкес — Ах, какой человек! — заходится от восторга Мишель. — Черкесы знают все о лошадях. Они живут ради лошадей. Как он о ней заботится! Только и думает об ее удобстве! И такой вежливый человек! Так хорошо со мной разговаривает!

Макс невозмутимо отвечает: время покажет, что это за человек. Черкеса представляют нам. Он весел, ходит в высоких сапожках — ни дать ни взять — персонаж из русского балета.

Сегодня нам наносит визит французский коллега из Мари. Он приводит с собой архитектора. Как и многие французские архитекторы, он больше похож на какого-то святого мученика, а не на художника. И бороденка у него соответствующая — совсем жидкая. Он не говорит ничего, кроме: «Мерси, мадам», это вежливый отказ от всякого угощения. Он скромен донельзя. Мосье Парро объясняет, что у архитектора больной желудок.

Мило с нами пообщавшись, гости собираются отбыть.

Мы восхищаемся их машиной.

Мосье Парро печально констатирует:

«Oui, c'est une bonne machine, mais elle va trop vite. Beaucoup trop vite.[67] — И добавляет: — L'annse derniere elk a tue deux de mes architectes!»[68]

Архитектор с мученическим видом садится за руль, и внезапно автомобиль срывается с места со скоростью шестьдесят миль в час, подняв тучи пыли, и мчится по буграм и ухабам, петляя по улочкам курдской деревни. Я не удивлюсь, если и этот архитектор, не устрашенный судьбой своих предшественников, окажется жертвой превышенной скорости. Разумеется, виноват всегда автомобиль, а не тот, чья нога жмет на акселератор.

Французская армия проводит маневры. Это приятно возбуждает нашего полковника, прирожденного вояку.

Но его пылкий интерес у французских офицеров понимания не находит — они глядят на полковника с подозрением. Я объясняю ему, что они, вероятно, считают его шпионом.

— Меня?! Шпионом?!! — негодует полковник. — Неужто такое может прийти в голову?

— Очевидно, пришло!

— Да я задал им всего несколько безобидных вопросов! Меня интересуют только технические моменты. Но они отвечают всегда так расплывчато и неохотно!

Бедный полковник! Ему так хочется потолковать с коллегами, а ему все время дают от ворот поворот!

Маневры беспокоят и наших рабочих, но в несколько другом аспекте. Один из них, угрюмый бородач, подходит к Максу.

— Хваджа, а аскеры не повредят моим делам?

— Да нет, они вовсе не приближаются к раскопкам, так что работа не пострадает.

— Да я совсем не о работе, хваджа, я о своих собственных делах.

— А какие это у тебя «собственные дела»?

Рабочий с гордостью сообщает, что он занимается контрабандой сигарет. Провоз сигарет через границу с Ираком — это целая наука. Как только автомобиль таможенников покидает деревню, туда на следующий день прибывают контрабандисты. Макс спрашивает, неужели таможенники никогда не возвращаются на следующий день?

Рабочий смотрит укоризненно. Конечно нет. Иначе у всех была бы куча неприятностей, а так рабочие с удовольствием покуривают сигареты, которые стоят им всего пару пенсов за сотню!

Макс как-то решил выяснить, сколько они вообще тратят на себя денег. Прибывшие из дальних деревень берут с собой из дома мешок муки, этого хватает на десять дней.

Хлеб для них печет кто-нибудь в деревне — делать это самим считается унизительным. Иногда им перепадает рис и кислое молоко. Мы прикидываем цены, и получается, что рабочие тратят на себя всего два пенса в неделю.

Двое турецких рабочих тоже явились разузнать об аскерах.

— Хваджа, они не причинят нам вреда?

— Да с чего бы им причинять вам вред?

Эти турки явно не контрабандисты. Один из кайловщиков успокаивает их.

— Вам-то чего бояться, — говорит он. — Вы же носите кефеды.

Так называется местный головной убор. Арабы и курды в своих кефедах презрительно тычут пальцами в несчастных турок, надевших по приказу Мустафы Кемаля европейские головные уборы, и издевательски кричат: «Турок!

Турок'». Поистине худо здесь приходится всякой голове в кепке.

Вечером, когда мы уже почти отобедали, влетает испуганный Ферид и трагическим голосом объявляет: шейх привел пятерых своих жен на прием к хатун! Я начинаю нервничать. Похоже, я успела приобрести репутацию медицинского светила, совершенно незаслуженно.

Если курдские женщины не стесняясь описывают свои хвори Максу, чтобы он передал мне, то арабские скромницы осмеливаются зайти, лишь когда я одна. Объясняемся мы в основном с помощью пантомимы. Изобразить жестами головную боль нетрудно; в этих случаях самое надежное средство — аспирин. При воспалении глаз — а таковое случается довольно часто — я даю борную кислоту, хотя объяснить способ ее применения уже сложнее.

Я говорю:

— Май харр, — что означает «горячая вода».

Больная повторяет:

— Май харр.

После этого я беру щепотку борной кислоты и говорю — Митл хадха, — и показываю жестом, как промывают глаза. Больная изображает в ответ, как одним духом выпивает раствор. Я качаю головой: это наружное лекарство, пить нельзя — оно только для глаз. Пациентка в растерянности А на следующий день бригадир передает нам, что жена Абу Сулеймана очень благодарна хатун за чудодейственное лекарство. Она промыла им глаза, а потом выпила все до последней капли!

Чаще всего пациентка начинает истово тереть себя по животу. Этот жест может означать либо нелады с пищеварением, либо жалобу на бесплодие. В первом случае отлично помогает питьевая сода, а что до второго.., то же средство непостижимым образом помогает иногда и в этом…

— Белый порошок твоей хатун в прошлый раз сотворил чудо! Теперь у меня двое крепких сыновей-близнецов!

Вспоминая свои прошлые удачи, я все-таки невольно волнуюсь перед предстоящим испытанием. Макс с обычным своим оптимизмом старается ободрить меня. Шейх сказал ему, что у одной из его жен что-то с глазами. Наверняка поможет борная кислота. Разумеется, жены шейха, в отличие от деревенских женщин, носят паранджу. Так что для осмотра «пациентки» приходится брать фонарь и идти в один из пустых сараев. Я удаляюсь в «кабинет» под скабрезные комментарии полковника и Кочки, решивших, вероятно, окончательно меня смутить.

Возле крыльца собралось человек двадцать. Из мрака доносится радостный рык шейха, который тычет пальцем в высокую фигуру в парандже. Поздоровавшись с гостями, иду в «кабинет-сарай». Следом за мной почему-то устремляются все пять женщин. Они очень возбуждены, болтают, смеются. Дверь за нами закрывается. Макс и шейх остаются снаружи — на всякий случай.

Я немного растеряна — сразу столько пациенток! Неужели они все его жены? И неужели все нуждаются в медицинской помощи?

Они снимают паранджу. Высокая женщина очень молода и очень красива. Наверняка это и есть новая жена шейха. Главная жена гораздо старше — выглядит она лет на сорок пять, значит, ей около тридцати. На каждой из дам — множество украшений, и все, они явно принадлежат к жизнерадостной и красивой курдской породе. Женщина средних лет показывает на свои глаза и хлопает себя по лицу. Увы, тут борная не поможет! Скорее это какая-то острая вирусная инфекция.

Через дверь я объясняю ситуацию Максу. Похоже, говорю я, это серьезное заболевание крови, и следует срочно отвезти ее в больницу в Дейр-эз-Зор или Алеппо. Там ей проведут курс инъекций. Макс переводит мои слова шейху. Тот смотрит на меня чуть ли не с ужасом.

— Он поражен твоим умом, — говорит мне Макс — Доктор в Багдаде тоже сказал ему, что ей нужны уколы. Теперь, когда ты подтвердила его слова, шейх обещает серьезно заняться ее лечением. Как-нибудь он отвезет ее в Алеппо.

Я говорю, что надо бы сделать это поскорее. Этим летом, обещает шейх. В крайнем случае, осенью. Куда спешить? На все воля Аллаха.

Младшие жены рассматривают мою одежду и веселятся от души. Я даю больной несколько таблеток аспирина как обезболивающее и еще советую делать горячие примочки.

Однако ее больше интересует моя внешность, чем медицинские рекомендации. Я угощаю их рахат-лукумом, мы все смеемся и изучаем друг у дружки фасоны платьев. Наконец они неохотно закрывают лица и чинно удаляются. Я возвращаюсь в несколько взвинченном состоянии в гостиную и спрашиваю Макса, как он думает, повезет ли шейх жену в больницу? Он считает, что вряд ли.

Сегодня Мишель едет в Камышлы сдавать белье в стирку, ему вручен огромный список — что нужно купить. Он не умеет ни читать, ни писать, но не забудет ни одной мелочи и запомнит цену каждой. Он честнейший человек, поэтому мы стараемся не обращать внимания на его недостатки. Самые существенные из них таковы: пронзительный голос, дурацкая привычка бить в «тутти», варварское стремление передавить всех мусульман на дороге. И неодолимая страсть к спорам.

Сегодня надо отпечатать много фотографий. Я почти не выхожу из темной комнаты. Здесь моя фотолаборатория гораздо лучше, чем пыточная камера в Амуде. Тут можно стоять в полный рост, имеется даже стол и стул.

Но поскольку лаборатория располагается в пристройке, сделанной перед самым моим приездом, саманный кирпич еще не просох, отчего на стенах выступила странного вида плесень. В жаркий день в этой каморке просто нечем дышать!

Макс угостил мальчишку, который моет во дворе черепки, плиткой шоколада. Вечером малыш пристает к нему:

— Умоляю вас, хваджа, скажите мне, как называется эта сладкая штука, которую вы мне дали? Она такая вкусная, что я не стану больше есть сладости с базара. Я должен купить ее, даже если она стоит целый меджиди.

— Ну вот, — говорю я Максу, — из-за тебя он превратился в шоколадного наркомана. Шоколад — штука опасная!

Макс вспоминает, как в прошлом году он угостил шоколадом какого-то старика. Старик сердечно поблагодарил его и спрятал гостинец в складках одежды. На бесцеремонный вопрос Мишеля, почему он не ест шоколад, — такой вкусный! — старик отвечал не мудрствуя лукаво:

— Это новая еда, она может быть опасна!

Сегодня мы не занимаемся раскопками и едем в Брак, чтобы все приготовить там. Курган — в доброй миле от Джаг-Джага, и поэтому самое главное — решить проблему с водой. Местные рабочие выкопали нам колодец, но вода вблизи холма оказалась непригодной для питья. Значит, придется возить ее из реки, — благо есть черкес, тележка, бочки для воды и вполне качественная выносливая лошадь. Кроме того, нам понадобится сторож на раскопках.

Дом мы сняли в армянском селении у реки. Большинство домов здесь пустует. Поселение строилось явно с размахом, но довольно бестолково. Дома, по местным меркам, выглядят шикарно, необычно большие и не лишенные архитектурных излишеств (хотя на наш европейский взгляд они довольно жалки!). Но водяное колесо — основа ирригационной системы и самой жизни в этих местах — сделано из рук вон плохо: денег на него не хватило. Изначально затевалось что-то вроде коммуны: инвентарь, скот, плуги решено было закупать на общие деньги, вырученные от совместного хозяйства. Но ничего не вышло то одна, то другая семья, устав от тяжкой жизни среди пустыни, сбегала со всем скарбом обратно в город Оставшиеся все больше и больше залезали в долги, водяное колесо окончательно вышло из строя, и когда-то крупное поселение превратилось в заурядную деревню — причем довольно неуютную Заброшенный дом, который мы сняли, на вид довольно импозантен. Двор обнесен высокой кирпичной стеной, и есть даже башня в целых два этажа Напротив нее — ряд комнат, каждая с выходом во двор. Наш плотник Серкис занимается починкой дверей и окон, чтобы хотя бы несколько помещений сделать пригодными для жилья.

Мишель отправляется в соседнюю деревню, в двух милях отсюда, чтобы привезти сторожа и его шатер. Серкис сообщает, что комнаты в башне в наиболее приличном состоянии. Подымаемся по невысокой лестнице на плоскую крышу: оттуда вход в «башню». Там две комнаты В дальней мы ставим несколько раскладушек, в проходной решаем устроить столовую. Ставни на окнах целы, а стекла Серкис обещает вставить.

Возвращается Мишель и сообщает, что у сторожа три жены, восемь детей, несколько мешков муки и риса и еще куча всякого скарба Все это в грузовик не поместится. Что делать-то?

Отправляем его снова, снабдив тремя сирийскими фунтами и инструкцией — привезти что возможно, а для всего прочего нанять ослов.

Внезапно заявляется черкес на водовозной тележке.

Картинно размахивая длинным бичом, он горланит какую-то песню. Тележка выкрашена ярко-голубой и желтой краской. Баки для воды синие, на черкесе высокие сапожки и пестрый наряд. Все вместе еще больше напоминает сцену из русского балета. Черкес слезает с тележки, щелкает бичом и стоит покачиваясь, продолжая петь. Совершенно очевидно — он безбожно пьян! Очередной сюрприз нашего экономного Мишеля!

Черкес, естественно, тут же уволен, а его место занимает степенный и меланхоличный Абдул Хассан, который уверяет, что умеет ухаживать за лошадьми.

Мы отправляемся обратно, и в двух милях от Шагара у нас кончается бензин. Макс набрасывается на Мишеля, и бранит его на чем свет стоит. Тот, воздев руки к небу, сетует на чудовищную несправедливость.

Он не стал тратить деньги на бензин — ведь сначала нужно использовать тот, что есть!

— Болван несчастный! Разве я не говорил тебе тысячу раз, чтобы ты заправлял полный бак и Срал еще запасную канистру?!

— Для лишней канистры места нет, и потом, ее ведь могут украсть!

— Но почему у тебя бак оказался неполным?!

— Я хотел проверить, на сколько хватит того, что там уже имеется!

— Идиот!!!

Мишель пытается умиротворить нас очередным «Sawi proba», но Макс свирепеет еще больше. Очень хочется заорать его коронное «Forca!» и как следует его взгреть. А он все продолжает изображать из себя невинную жертву! Макс кое-как сдерживается, заметив сквозь зубы, что теперь понял, почему турки так обошлись с армянами.

Наконец с грехом пополам добираемся до дома, а там нас встречает Ферид и просит «отставки» — он не может ужиться с Али!

Глава 8 Шагар и Брак

Положение, увы, обязывает!

Из двух наших боев Субри бесспорно, лучший. Он сообразителен, проворен, легок в общении и никогда не унывает. Вид у него, правда, устрашающий: он не расстается с большим, тщательно наточенным ножом — даже ночью кладет его под подушку. Всякий раз, когда Субри просит дать ему выходной, это означает, что он собрался навестить очередного родственника, сидящего в тюрьме за убийство! Субри объясняет нам, что все убийства были совершены по необходимости: это дело чести, защита доброго имени семьи. Недаром, уверяет он, его родственников никогда не держат в тюрьме подолгу. Ни в Дамаске, ни в других городах.

Да, Субри бесспорно лучший, но Мансур все равно главнее, так как работает у нас дольше.

Макс все время твердит, что нам повезло: этот малый настолько глуп, что никогда не додумается до какого-нибудь мошенничества. Тем не менее он здорово действует мне на нервы. Как «старший бой» он прислуживает Максу и мне, а полковник и Кочка, хозяева рангом пониже, пользуются услугами смышленого и расторопного Субри.

Таков парадокс.

Иногда по утрам Мансур просто невыносим. В комнату он входит только постучавшись раз шесть, — поскольку он решительно не в состоянии сообразить, что это я ему повторяю: «Войдите!» Он пыхтит как паровоз, еле-еле передвигая ногами, несет две чашки крепчайшего чая, изо всех сил стараясь их не расплескать. Шаркая подошвами, он пересекает комнату и ставит одну чашку на стул возле моей кровати, естественно, выплеснув большую часть содержимого на блюдце. Он уже явно успел перекусить, в лучшем случае — луком, в худшем — чесноком. Это, безусловно, очень бодрит, но как-то не очень поднимает настроение в пять часов утра.

Расплескавшийся чай повергает Мансура в глубокую Скорбь. Он смотрит на чашку и блюдце, сокрушенно качая головой, и тычет в них пальцем. — Спросонок я рявкаю:

— Оставь!

Мансур, тяжело дыша, бредет к кровати Макса, где все повторяется.

После этого он бредет к умывальнику: берет эмалированный тазик, осторожно несет его к двери, открывает ее и выплескивает воду у порога. Возвращается, наливает в таз воды на дюйм и начинает усердно возить по донышку пальцем. Эта процедура занимает минут десять, после чего он вздыхает, выходит, возвращается с жестянкой из-под бензина, полной горячей воды, ставит ее на умывальник и медленно шаркает прочь, закрыв за собой дверь так, что она тотчас же открывается. Я выпиваю холодный чай, поднимаюсь, мою таз сама, выплескиваю воду, закрываю дверь на задвижку — теперь можно и умыться.

После завтрака Мансур приступает к операции под названием «уборка в спальне». Расплескав изрядное количество воды вокруг умывальника, он принимается вытирать мебель. Делает он это очень старательно, однако безумно медленно. Удовлетворенный результатом своего усердия, Мансур выходит и возвращается с веником. Подметает он тоже очень усердно. И лишь подняв страшную пыль, в облаке которой сам едва не задыхается, он принимается заправлять постели. Это он тоже делает довольно оригинально.

Иногда так хитро, что, как потом ни ляжешь, ноги упорно торчат из-под одеяла. Иногда он применяет еще более оригинальный способ: одеяло и простыня подкатываются под матрас почти наполовину, так что прикрыться ими можно лишь до пояса! Я уж и не говорю о таких мелких причудах, как укладывание одеял и простыней на постель слоями и запихивание одной подушки в две наволочки сразу. Но подобные всплески фантазии случаются только в день, когда привозят свежее белье.

Наконец, одобрительно себе кивнув, Мансур выходит из комнаты, изнемогая от усталости и нервного напряжения. К своим обязанностям он относится крайне серьезно и старается выполнить их самым добросовестным образом.

Это производит глубокое впечатление на других слуг. Димитрий как-то сказал Максу, без тени иронии:

— Наш Субри — хороший бой, очень рад услужить, но у него нет такого умения и опыт а, как у Мансура, тот знает, как все сделать правильно для хваджи!

Чтобы не подрывать субординацию, Макс неопределенно мычит, вроде бы соглашаясь, но мы оба не сводим тоскливого взгляда с Субри, который в этот момент, ловко орудуя щеткой, чистит одежду полковника.

Однажды я предприняла отчаянную попытку внушить Мансуру мои собственные представления о том, как следует прибирать комнату, но потом очень об этом сожалела.

Он был очень смущен, но со свойственным ему упрямством ничего не желал слушать.

— Хатун ошибается, — заявил Мансур Максу после этого «урока». — Она требует, чтобы я все делал не так. Как я могу вытирать пыль после того, как подмету? Ведь я сметаю пыль со столов, она падает на пол, и тогда я ее подметаю.

Это разумно! Иначе делать нельзя!

Мансур твердо знает, что разумно, а что нет. Когда полковник требует подать джема к лебену — кислому молоку, Мансур укоризненно замечает:

— Нет, это ни к чему!

Мансур усвоил и кое-какие военные привычки. Когда его зовут, он отвечает: «Present!»[69], а объявляя ленч и обед, прибегает к краткой, но емкой формуле: «La Soupe!»[70]

Час торжества для Мансура — это когда нужно приготовить всем «ванну» перед обедом. Здесь Мансур только руководит и ничего не делает сам. Под его строгим надзором Ферид и Али приносят из кухни большие жестянки с кипятком и холодной водой (как правило, довольно грязной), и заполняют «ванны» — большие медные чаны, похожие на гигантские консервные банки.

По окончании процедуры Ферид и Али под неусыпным надзором Мансура выволакивают чаны за дверь и выливают воду прямо под крыльцо, так что если выйти после обеда не глядя себе под ноги, то есть риск грохнуться, поскользнувшись на жидкой грязи.

Али, с тех пор как ему поручено доставлять почту на велосипеде, считает, что повседневные хлопоты на кухне ниже его достоинства. Вечно испуганному Фериду теперь приходится одному ощипывать птицу и мыть посуду — ритуальное действо, совершаемое с огромным количеством мыла и минимумом воды.

В тех редких случаях, когда на кухне появляюсь я — продемонстрировать Димитрию, как готовить какое-нибудь европейское блюдо, — там немедленно устанавливаются высочайшие санитарные нормы. Стоит мне взять в руки кастрюлю, абсолютно чистую на вид, как ее тотчас же у меня забирает Димитрий и приказывает Фериду:

— Вымой ее для хатун!

Ферид хватает кастрюлю, немилосердно мажет ее изнутри желтым мылом, потом долго трет намыленную поверхность и возвращает кастрюлю мне. Подавив смутное опасение, что суфле, благоухающее мылом, вряд ли окажется кулинарным шедевром, я, стиснув зубы, принимаюсь за дело.

Вообще обстановка на кухне действует на нервы. Во-первых, жара: девяносто девять градусов[71]. Если бы не щель — единственная в стене, было бы еще жарче. Свет проходит тоже только через нее. Так что в кухне постоянно царит удушливый сумрак. К тому же я всегда теряюсь, когда вокруг меня толпится восторженная и подобострастная публика! Кроме Димитрия, затурканного Ферида и зазнавшегося Али собираются и праздные зрители — Субри, Мансур, плотник Серкис, водовоз — короче, все, кто в данный момент есть в доме. Кухня маленькая, толпа большая…

Она следит за каждым моим движением с почтительным восторгом. Я уже на взводе и чувствую, что ничего не получится. Разумеется, яйцо я роняю на пол, оно разбивается. На минуту устанавливается благоговейная тишина. Они так верят в меня, что, очевидно, считают и это непременной частью ритуала.

Я продолжаю «священнодействовать». Мне становится все жарче. Посуда тут странная, непривычной формы и размера, у веничка для сбивания яиц то и дело отваливается ручка.

Стиснув зубы, я приказываю себе: каков бы ни был результат, я сделаю вид, что это именно то, что я хотела.

Надо сказать, что результат всегда непредсказуем. Лимонный творожный десерт оказывается превосходным, песочное печенье — настолько несъедобным, что мы потихоньку его выбрасываем, а ванильное суфле, как ни странно, пока что получается неплохо. Зато о цыпленка по-мэрилендски (как выяснилось, исходный продукт был не первой свежести и молодости) можно было сломать зубы.

По крайней мере, я знаю теперь, что здесь имеет смысл готовить, а что — нет. Ни на одно блюдо, которое подается сразу после приготовления, не стоит и рассчитывать! На Востоке омлеты, суфле, жареный картофель неизбежно будут сделаны за час до обеда и засунуты в духовку — и никакие протесты не помогут. Зато любое самое сложное блюдо, которое можно приготовить заранее, получается великолепно! Так что о суфле и омлетах пришлось забыть.

В связи с кулинарной темой нельзя не упомянуть еще одного блюда — нам оно подается под именем «бифтек».

Снова и снова это название рождает в душе надежду на кусок говяжьей вырезки, но всякий раз тщетную: на стол неизбежно подается тарелка с кусочками какого-то пережаренного жилистого мяса. Полковник уныло замечает:

— Ничего похожего на говядину, говядины там и рядом не лежало.

Походу в мясную лавку здесь соответствует вот такое незатейливое мероприятие: время от времени Мосул отпрааляется на грузовике порыскать по окрестностям. Вернувшись, он открывает багажник — и оттуда вываливаются восемь живых овец! Эти овцы идут в пищу по мере надобности. Мое строжайшее требование — не забивать их под окнами гостиной. И еще я не терплю, когда Ферид гоняется по двору за цыплятами, кровожадно размахивая ножом.

Подобное малодушие раздражает слуг, для них это — очередная причуда европейцев.

Однажды, еще во время раскопок близ Мосула, один из наших старых бригадиров пришел к Максу и взволнованно сообщил:

— Вам надо завтра сводить вашу хатун в Мосул. Там будет казнь — повесят курдскую женщину! Вашей хатун понравится! Такого ни в коем случае нельзя пропустить!

Мое равнодушие, а вернее отвращение к подобному предложению, его озадачило.

— Но ведь там повесят женщину. Их так редко вешают!

Она отравила троих мужей. Хатун обязательно понравится!

Своим твердым отказом я уронила себя в его глазах.

Огорченный бригадир уходит смотреть казнь один.

Иногда у нас неожиданно прорывается-таки излишняя чувствительность. Вообще-то мы не очень задумываемся о судьбе цыплят и индеек, но однажды купили огромного откормленного гуся. У себя в деревне он, очевидно, был любимцем семьи и в первый же вечер решил искупаться вместе с Максом в ванне. Он имел привычку открывать клювом дверь и с любопытством заглядывать в комнату, как бы говоря: «Мне скучно, поиграйте со мной!»

С каждым днем на душе у нас становилось все тяжелее.

Никто не решался отдать распоряжение повару свернуть гусю шею.

Наконец повар рискнул взять это на себя. Гусь был приготовлен по всем правилам кулинарного искусства, с огромным количеством местных приправ и пряностей, и вид и запах у блюда были потрясающие. Но ели мы как из-под палки. Это была самая грустная трапеза в моей жизни.

Наш архитектор однажды опозорился, когда Димитрий торжественно подал на стол барашка — как здесь заведено, на блюде были и голова, и копытца. Кочка взглянул на это угощение — и едва успел выскочить из комнаты.

Но вернемся к «бифтеку». После забоя овцы разделанная туша используется в следующем порядке: сначала готовятся лопатки; их фаршируют рисом и специями (напоминаю, что это коронное блюдо нашего Димитрия), затем задние ноги, потом готовится блюдо, которое в последнюю войну называлось «потрошки», потом что-то вроде тушенки с рисом, а затем уже наименее ценные обрезки — их долго жарят, отчего они существенно уменьшаются и по консистенции приближаются к подошве, — это и есть «бифтек»!

Нам повезло: вся нижняя половина холма, как оказалось, относится к доисторической эпохе. Мы сделали глубокий шурф — до материковой глины, и перед нами предстали пятнадцать слоев последовательного заселения, из них десять — доисторические. После 1500 года до нашей эры городище было покинуто, — вероятно, из-за начавшегося опустынивания. Как всегда, обнаруживается несколько римских и исламских захоронений. Все подобные погребения мы называем римскими, из страха задеть чувства мусульман, но сами рабочие не столь чувствительны.

— Абдул! — кричит один. — Иди сюда! Мы твоего дедушку раскопали!

— Нет, Дауд, это не мой, а твой? — хохочет Абдул в ответ. Всем очень весело.

Сначала находили множество любопытных резных амулетов в виде животных, все — примерно одного типа, но теперь среди них стали попадаться очень необычные предметы — покрытая черным лаком фигурка медведя, голова льва и примитивная статуэтка, изображающая человека.

Макс давно заподозрил неладное, и эта статуэтка — последняя капля. Кто-то явно подбрасывает нашим рабочим подделки.

— Но он не так глуп, этот субъект, — вертя в руках медведя, говорит Макс, — работа очень неплохая!

Начинаем расследование. Подделки появляются в одном и том же углу раскопа, и находят их все время два брата — по очереди. Оба они — из деревни, что километрах в десяти отсюда. Однажды, совсем в другом конце раскопа, обнаруживается весьма подозрительная «ложка» из битума. Ее «нашел» рабочий из той же деревни. На его счет, как обычно, записывают вознаграждение и пока ничего ему не говорят.

Но в день выплаты происходит разоблачение. Макс произносит обличительную речь. Он объявляет эти вещи подделкой и публично их уничтожает, только медведя оставляет на память. Все трое ловкачей уволены. Их это, похоже, не слишком огорчило, хотя напоследок они с возмущением заявляют о своей невиновности. На следующий день на раскопе посмеиваются.

— Хваджа мудрец, он все знает, — говорят рабочие — Он знает все о старинных вещах. Его не проведешь, у него зоркий глаз!

Но Макс огорчен. Ему очень хотелось бы разузнать, как изготавливались эти подделки. Он не может не признать, что сделаны они искусно.

Сейчас легко представить себе Шагар, каким он был три — пять тысячелетий назад. Тогда здесь, вероятно, проходил очень оживленный караванный путь, соединявший Харран с Телль-Халафом. Он шел через горы Джебель-Синджар в Ирак и на Тигр, а дальше — в древнюю Ниневию, связывая крупные центры торговли и ремесел.

Иные находки — весточка от совершенно конкретного человека — например, гончара, оставившего клеймо на донце горшка. Или от хозяина, спрятавшего дома в стене горшок с золотыми украшениями — приданое дочки. Случаются и весточки из более поздних времен: однажды нам встретилась металлическая пластинка с именем некоего Ханса Краувинкеля из Нюрнберга, отчеканенная, вероятно, в начале семнадцатого века Пластинка эта лежала в мусульманском погребении, свидетельствуя о тогдашних контактах этого дикого края с Европой. В слое пятитысячелетней давности мы находим прелестные, глиняные вазочки, покрытые насечкой, — на мой взгляд, настоящие произведения искусства, все ручной работы. Мы находим и «мадонн» того времени — эти грудастые фигурки в тюрбанах, примитивные до гротеска, несомненно приносили кому-то помощь и утешение в трудный час.

Керамика показывает удивительную эволюцию орнаментального мотива под названием «букраниум» — простое изображение бычьей головы со временем становится все более стилизованным и под конец совершенно неузнаваемым для того, кто не видел всех его промежуточных стадий. И вот я с замиранием сердца узнаю этот узор на собственных платьях из набивного шелка! А ведь как звучит — «букраниум»! Не какая-нибудь там «цепочка ромбов»!

И вот он наступает: день, когда первая лопата вонзается в склон городища Телль-Брак. Момент невероятно торжественный.

Совместными усилиями Серкиса и Али две комнаты приведены в порядок.

Водовоз, роскошная лошадь, телега, бочки для воды — все в боевой готовности. Полковник и Кочка отправляются в Брак накануне, чтобы переночевать там и на рассвете быть на самом городище. Мы с Максом прибываем наутро, часов в восемь. Полковник, узнаем мы, всю ночь сражался с летучими мышами. Похоже, «башня» буквально кишит этими существами, к которым полковник питает глубокое отвращение. Кочка подтверждает, что всякий раз, просыпаясь среди ночи, он видел, как полковник бегает по комнате и отмахивается от нетопырей полотенцем.

Мы отправляемся на холм, чтобы проследить, как закладывается раскоп. Ко мне подходит мрачный водовоз и начинает рассказывать что-то явно трагическое, но я ничего не понимаю. Прошу Макса объяснить мне, что случилось. Оказывается, у водовоза жена и десять детей остались в деревне возле Джараблуса, и его сердце разрывается вдали от семьи. Не можем ли мы выплатить ему аванс, чтобы он послал за ними? Я уговариваю Макса согласиться. Он колеблется. От женщин в доме — сплошные неприятности, говорит он.

На обратном пути в Шагар мы встречаем толпы наших рабочих, идущих на новое место раскопок.

— Эль хамду лиллах! — кричат они, — У хваджи найдется для нас работа?

— Да, работа есть!

Они благодарят Аллаха и идут дальше.

Два дня блаженствуем дома в покое и тишине, но пора снова отправляться в Брак. Пока ничего особенного там не найдено, однако место многообещающее — строения и утварь, похоже, относятся к интересующему нас периоду.

Сегодня дует сильный южный ветер — самый неприятный из ветров. Он изматывает и ужасно действует на нервы. Мы отправляемся в путь, готовые к худшему, — в резиновых сапогах, в макинтошах и даже с зонтиками. Уверения Серкиса, что крыша починена, мы не принимаем слишком серьезно. Так что сегодняшний вечер пройдет под девизом нашего Мишеля: «Sawi proba?» Дороги в Брак как таковой не существует. На полпути нагоняем двух наших рабочих, бредущих на раскопки. Макс тормозит, и мы берем их с собой, чем вызываем бурную радость.

За ними по пятам бредет собака с обрывком веревки на шее. Рабочие запрыгивают в грузовик, Мишель готов ехать, но Макс говорит, надо взять и их собаку. Собака не наша, отвечают рабочие. Просто за нами увязалась. Мы пытаемся определить, какой она породы, явно что-то европейское. Эдакая помесь скай-терьера и денди-динмонта. У нее длинное тело, янтарные глаза и светло-коричневый нос. В отличие от остальных здешних собак, она не выглядит ни забитой, ни несчастной — сидит себе на земле, добродушно разглядывает нас и виляет хвостом. Макс велит Мишелю внести ее в грузовик. Мишель в панике.

— Она меня укусит!

— Да-да, — подтверждает один из рабочих. — Она, видно, хочет твоего мясца! Ее лучше оставить, хваджа.

— Бери ее и тащи в машину сию же минуту, болван! — кричит Макс.

Мишель с опаской приближается к собаке, которая тут же поворачивается к нему — вполне дружелюбно.

Но тот поспешно ретируется. Не выдержав, я выпрыгиваю из грузовика, хватаю собаку на руки и снова сажусь в кабину. Боже, какая она тощая! Все ребра можно пересчитать… В Браке передаем собаку Фериду и велим накормить ее до отвала. Долго придумываем кличку, я предлагаю назвать ее Мисс Остапенко — я недавно прочитала книгу с русскими персонажами. Однако всем больше понравилось имя, придуманное нашим архитектором, — Хийю. Характер у Хийю просто удивительный. Она очень живая и совершенно ничего не боится. И никого. Веселая, добродушная, она всегда поступает так, как сама считает нужным. По-моему, у нее, как у кошки, девять жизней. Умеет выбраться отовсюду, из-под любого замка. А если от нее запираются, она непременно найдет лазейку, чтобы проникнуть внутрь, — однажды даже прогрызла дырку в два фута шириной в саманной кладке. Она является на все наши трапезы и проявляет такой напор, что не поделиться с ней невозможно.

Я уверена, что ее пытались утопить — привязали ей камень на шею и бросили в реку, но Хийю не из тех, кто покорно сдается, она перегрызла веревку, выплыла на берег и направилась через пустыню искать лучшей доли. Встретив наших рабочих, она почуяла, где ее ждет спасение, — увязалась за ними и попала к нам. И вот подтверждение моей версии: с нами она идет куда угодно, но только не к реке. Она застывает на тропе как вкопанная и, мне кажется, даже качает головой, будто говоря:

«Нет уж, увольте! В воду вы меня больше не заманите! От нее одни неприятности!»

Слава Богу, полковник провел эту ночь более спокойно. Серкис изгнал массу мышей при починке Крыши, кроме того, полковник изобрел защитное приспособление. Непременным его компонентом является ведро с водой, куда летучие мыши падают и тонут. Это очень сложное сооружение, заверяет нас полковник, полночи с ним провозился, зато потом спал спокойно.

На ленч мы устраиваемся на раскопках, отыскав местечко, защищенное от ветра. Тем не менее съедаем немало пыли и песка с каждым куском. Впрочем, вид у всех бодрый, и даже наш обычно печальный водовоз погоняет свою лошадь вверх от Джаг-Джага чуть не горделиво. Он доставляет бочки с водой к подножию холма, а оттуда ее в кувшинах везут наверх — на осликах. Вполне библейский колорит.

В конце рабочего дня мы прощаемся, полковник и Кочка едут на «Мэри» в Шагар, а мы возвращаемся в Брак — нести свою двухсуточную вахту.

Комнаты в «башне» выглядят очень мило. На полу пара ковриков и циновка. Здесь есть все необходимое — кувшин, таз, стол, два стула, две раскладушки, полотенца, простыни, одеяла и даже книги. Мы убеждаемся, что окна кое-как закрыты, и ложимся спать после очень странного ужина, приготовленного Али и поданного унылым Феридом: расползшийся шпинат с загадочными темными вкраплениями, — подозреваю, что и это тоже был «бифтек»!

Ночь прошла спокойно. Нас посетила только одна летучая мышь — выпорхнула неизвестно откуда, и Макс пуганул ее светом фонарика. Надо бы убедить полковника, что сотни летучих мышей — это игра его воображения, возможно, разгоряченного спиртным. В четверть пятого Макса будят, подают чай, и он отправляется на раскоп. Я снова засыпаю. Чай мне приносят в шесть. Макс возвращается в восемь — перекусить. Завтрак невероятно сытный: вареные яйца, чай, арабский хлеб, два вида джема и концентрат заварного крема — прямо в жестянке! Через несколько минут приносят еще яичницу-болтунью. Макс бормочет: «Trop de zeie!»[72] — и, опасаясь, что последует еще и омлет, просит Ферида передать Али, что нам этого более чем достаточно. Ферид, вздыхая, уходит. Когда он возвращается, лоб его страдальчески наморщен. «Что-то случилось…» — пугаемся мы, но он всего лишь спрашивает:

— А апельсины к ленчу вам прислать?

Кочка и полковник появляются только в полдень. Из-за сильного ветра несчастному архитектору опять пришлось повоевать с шлемом, Мишель тут же примчался на выручку, но Кочка, памятуя о недавнем приключении, сумел вовремя увернуться от его помощи.

На ленч мы обычно ограничиваемся холодным мясом и салатом, но Али, вероятно из тщеславия, решил покорить нас своими кулинарными талантами, так что на раскопе нам приходится есть ломтики непрожаренных баклажанов, остывший жареный картофель, куски задубелого «бифтека» и салат, заправленный майонезом так давно, что он успел превратиться в сплошной жирный зеленый кисель.

Максу жаль огорчать Али — но, говорит он, придется охладить его благородное рвение.

Мы обнаруживаем, что, воспользовавшись перерывом на ленч, Абд эс-Салам выступает перед рабочими с длинной выспренней речью, признаться, довольно тошнотворной.

— Посмотрите, какие вы счастливые! — восклицает он, взмахивая руками. — Разве мало для вас делается? Мало о вас заботятся? Вам разрешено приносить пищу сюда и есть ее во дворе! Вам платят огромное жалованье, — не важно, найдете вы что-нибудь или нет. Разве это не щедрость, не благородство? И это еще не все! За каждую вашу находку вам еще и доплачивают. Хваджа заботится о вас, как отец родной, он даже следит, чтобы вы не изувечили друг друга. Если кишки ваши заперты, он отворяет их прекрасными снадобьями! Вот как вам повезло! Но его великодушие поистине безгранично! Вспомните: кто вас избавляет от жажды во время работы? Разве вам приходится самим добывать себе воду? О нет! Хваджа по доброй воле доставляет вам воду прямо на холм. Воду возят на тележке, запряженной лошадью! Вы только подумайте, на какие расходы идет ради вас хозяин! Вам очень повезло — работать на такого человека!

Мы потихоньку ускользаем, и Макс задумчиво спрашивает: почему никто из рабочих не прикончит Абд эс-Салама? Лично он сделал бы это обязательно!

Кочка возражает: рабочим эти разглагольствования нравятся. И он, похоже, прав. Они энергично кивают, соглашаясь. Один другому говорит:

— Да, все верно. Нам привозят воду, это настоящая щедрость. Он прав, мы счастливые люди. Этот Абд эс-Салам мудрый человек.

Кочку раздражает подобное раболепство, но я не совсем с ним согласна. Вспоминаю, как все мы в детстве любили сказки о добрых и благородных людях. А арабы, даже будучи взрослыми, сохраняют эту детскую непосредственность. Старый Абд эс-Салам им больше по душе, чем молодой и не столь почтительный Алави.

Кроме того, выясняется, что Абд эс-Салам — великолепный танцор; по вечерам во дворе нашего дома в Браке собираются мужчины и часами пляшут под его предводительством. Как они могут после этого вставать в пять утра и идти на работу — для меня великая загадка. Как и то, что обитатели деревень в трех, пяти и даже десяти километрах от раскопок ухитряются прибывать на работу минута в минуту. Часов у них нет, а им приходится вставать кому за двадцать минут, а кому и за час до восхода солнца. И как им это удается! Столь же удивительно видеть их после фидоса — за полчаса до заката: в воздух летят пустые корзины, слышится хохот, и люди, подняв кайло на плечо, бегут — да-да, именно бегут, а не идут домой в деревню — за несколько километров отсюда! В течение дня у них только два перерыва: полчаса на завтрак и час на ленч.

Питаются они, по нашим понятиям, очень скудно. Конечно, работают они, что называется, с ленцой, — если не считать внезапных вспышек энергии среди дня, сопровождаемых взрывом общей веселости, — но ведь это тяжелый ручной труд! Пожалуй, кайловщику легче остальных — разбив кайлом твердую как камень землю, можно посидеть, покурить, пока землекопы совковыми лопатами наполняют корзины. Корзинщики не имеют таких перерывов, поэтому с полным моральным правом устраивают их себе сами-то еле-еле плетутся, то чересчур долго роются в высыпанной земле.

Вообще народ здесь в основном очень здоровый. Воспаление глаз или запор — вот, пожалуй, и все здешние болезни. Западная цивилизация принесла им также туберкулез, но все равно живучесть местных обитателей поразительна.

Бывает, в драке один другому рассечет голову, кровь хлещет, на рану страшно смотреть Пострадавший просит сделать ему перевязку и очень удивляется, когда мы отсылаем его домой. С чего бы это он бросит работу? Ах, это! Так ведь голова совсем не болит! И за два-три дня рана полностью затягивается, несмотря на ужасающие снадобья, которыми он, несомненно, лечится дома.

У одного рабочего на ноге образовался обширный абсцесс. Макс приказал ему отправляться домой, поскольку у бедняги явно поднялась температура.

— Не бойся, я оплачу тебе полный рабочий день.

Тот, поворчав, уходит. Но после полудня Макс снова видит его на раскопке.

— Ты почему здесь? Я же отправил тебя домой!

— Да ведь я и пошел домой, хваджа. — Между прочим, деревня его в восьми километрах. — Пришел, а там такая скучища. Поговорить не с кем. Одни женщины! Я и пришел назад. И правильно сделал — нарыв-то прорвался!

Сегодня возвращаемся в Шагар, а полковник и Кочка нас сменяют. Какое это блаженство — вернуться домой! По прибытии мы обнаруживаем, что полковник везде развесил оскорбительно-угрожающие записочки. Кроме того, он учинил такую уборку, что найти что-либо невозможно. Мы обдумываем ответные действия. Наконец решаем вырезать из старых газет снимки миссис Симпсон и развесить их в комнате полковника.

Накопилось много неотпечатанных фотографий. День весьма жаркий, и когда я выбираюсь из темной комнаты, то чувствую, что вся заплесневела. Когда я проявляю снимки, слуги должны снабжать меня относительно чистой водой. После того как основная грязь осядет на дно, воду фильтруют через вату, и, к тому времени, когда я берусь за негативы, в ней попадаются разве что песчинки и пылинки, нападавшие из воздуха. Качество вполне приличное!

К Максу подходит один из рабочих и просит отпустить его на пять дней.

— Куда?

— В тюрьму!

Сегодняшний день войдет в анналы как день спасения утопающих. Ночью прошел ливень, и наутро земля превратилась в кисель. Около двенадцати на горизонте появляется всадник. Он дик и неистов, словно тот гонец, что доставил добрую весть из Гента в Ахен. Весть, правда, недобрая. Оказывается, Кочка и полковник отправились сюда и по пути забуксовали. Всадника мы тотчас же отправляем обратно с двумя лопатами, а сами срочно высылаем спасательную экспедицию на «Пуалю». Пятеро мужчин под началом Серкиса, прихватив лопаты и доски, с веселой песней отправляются в путь.

Макс кричит им вслед, чтобы они сами не забуксовали. Именно это и происходит, но, к счастью, всего в нескольких сотнях ярдов от застрявшей «Мэри». Ее задняя ось глубоко увязла, а пассажиры выбились из сил, в течение пяти часов пытаясь вытащить ее из трясины, и успели дойти до умопомрачения от визгливых выкриков Мишеля, который только и знает, что вопит свое «Forca!» и включает третью скорость, надеясь на чудо. С помощью дюжих парней (специально отобранных в спасательную команду) и под более квалифицированным управлением Серкиса «Мэри» наконец вырывается из своего плена, обдав всех грязью с головы до пят и оставив позади зияющую яму, которую полковник тут же окрестил «Могилой „Мэри“.

Дождь буквально неистовствует, и крыша, починенная Серкисом, не выдерживает напора стихии. Налетевший шквал срывает ставни, и в окна врывается ветер с дождем.

Хорошо, что самый сильный ливень выпадает на наш «выходной» день, поэтому отменять работы не приходится. Зато отменяется наша экскурсия к вулкану Каукаб.

Из-за этого «выходного» у нас на раскопках едва не случился бунт. Десятидневный срок работ кончается в субботу, и Абд эс-Саламу ведено объявить, что завтра работы не будет. И вот выходит этот старый умник и благостным голосом блеет:

— Завтра воскресенье — поэтому работать не будем!

В ответ — взрыв негодования. Как! Благочестивые мусульмане будут страдать по вине кучки жалких армянских христиан? Некто Аббас, весьма мрачный тип, кричит, что организует забастовку. Макс вынужден вмешаться. Он говорит Аббасу, он готов предоставить ему выходной каждый день, лишь бы только его на раскопках больше не было! Армяне торжествующе хихикают, но и им Макс советует попридержать язык. После чего начинается обычная процедура выплаты жалованья. Макс залезает в кабину «Мэри». Мишель выносит из дома мешки с деньгами (слава Богу, это уже не меджиди, они объявлены незаконными, теперь действительны только сирийские денежные знаки) и затаскивает их в грузовик. Макс садится на водительское место, через стекло он похож на железнодорожного кассира. Мишель ставит рядом стул и пересчитывает наличность, складывая монеты в аккуратные столбики и попутно вздыхая, — как много денег достанется мусульманам!

Макс открывает огромный гроссбух, и действо начинается. Выкликаются имена, звено за звеном выстраиваются как на параде, каждый подходит и забирает причитающееся. Мы всю ночь мучались над сложнейшими расчетами, надо было учесть каждый бакшиш.

Капризы фортуны в день расчета особенно заметны.

Некоторым здорово повезло, другим не достается почти ничего сверх жалованья. Впрочем, веселятся и шутят все, даже те, кого удача обошла стороной.

Высокая красавица курдка подбегает к мужу, он в эту минуту пересчитывает получку.

— Сколько ты получил? Ну-ка покажи! — Она без церемоний хватает деньги и удаляется.

Двое утонченного вида арабов деликатно отворачиваются, шокированные столь неподобающим поведением женщины, да и за мужчину им тоже стыдно!

Тем временем жена незадачливого рабочего выскакивает из своей лачужки и кричит на мужа — как он отвязывает осла?! Курд, высокий ладный мужчина, только вздыхает.

Каково им, курдским мужьям?! Здесь говорят: если араб ограбит тебя в пустыне, он может тебя побить, но оставит в живых, а если ты попадешься курду, он убьет тебя ради удовольствия. Быть может, таким образом они отыгрываются за домашнее притеснение?

Наконец спустя два часа все деньги розданы. Небольшое недоразумение между Даудом Сулейманом и Даудом Сулейманом Мохам медом быстро улажено. Возвращается сияющий Абдулла и сообщает, что ему дали лишних десять франков пятьдесят сантимов. Маленький Махмуд пронзительным голосом требует дополнительно сорок пять сантимов:

— Две бусины, хваджа, да венчик от кувшина, и еще кусок обсидиана, и все в последний четверг!

Все претензии и встречные иски изучены и по возможности удовлетворены. Макс спрашивает, кто собирается работать дальше, а кто увольняется. Почти все собрались уходить.

— А когда вернемся? Кто знает, хваджа!

— Я знаю, — отвечает Макс. — Как только истратите все деньги.

— Тебе видней, хваджа.

Потом все сердечно прощаются друг с другом и всю ночь танцуют во дворе.

Снова в Шагаре. Прелестный теплый день Полковник взбешен фокусами «Пуалю», который в последнее время постоянно его подводит. И каждый раз приходит Ферид, уверяет, что с «ситроеном» все в порядке, и в подтверждение его слов машина тут же заводится. Полковник воспринимает это как очередное оскорбление.

Потом приходит Мишель и заявляет, что надо прочистить карбюратор, это очень просто. После чего демонстрирует полковнику свой коронный трюк: высасывает бензин из карбюратора, полощет им рот, после чего преспокойно его проглатывает. На лице полковника — ледяное отвращение. А Мишель, радостно улыбаясь, уговаривает полковника:

— Sawi, proba? — после чего преспокойно закуривает сигарету.

Мы, затаив дыхание, ждем, что изо рта Мишеля вырвется пламя. Ничего подобного!

Ежедневно возникают какие-то неприятности. Четверых рабочих приходится уволить за бесконечные драки. Алави и Яхья поссорились и не разговаривают друг с другом. Кто-то украл один из наших ковров. Шейх в страшном негодовании и самолично учиняет дознание. Этим зрелищем мы любуемся издали. Бородатые старцы в белых одеждах садятся в кружок голова к голове. Мансур объясняет — Это чтобы никто их не подслушал Дальнейшие события разворачиваются по вполне восточному сценарию: шейх приходит и говорит, что злоумышленники ему известны, все будет улажено и ковер нам вернут. А реально происходит следующее: шейх избивает полдюжины своих врагов и, видимо, шантажирует еще нескольких. В результате ковер так и не появился, но зато у шейха превосходное настроение и, похоже, завелись в кошельке деньги. К Максу тайком приходит Абд эс-Салам.

— Я скажу вам, кто украл ковер. Это шурин шейха — шейх езидов. Он очень злой человек, но сестра у него красивая.

В глазах Абд эс-Салама светится надежда, что ненавистных езидов покарают, хотя бы одного из них, но Макс объявляет, что ковер просто спишут, — и довольно об этом.

— А в дальнейшем, — добавляет он, сурово глядя на Мансура и Субри, — надо быть внимательнее и не оставлять ковры на солнце без присмотра.

Новая неприятность. К нам пожаловал таможенник с обвинением: двое наших рабочих курят контрабандные сигареты из Ирака. Этим двоим действительно крупно не повезло, если учесть, что еще двести восемьдесят человек (весь наш нынешний штат) курят такие же сигареты.

Таможенник желает побеседовать с Максом.

— Это очень серьезное обвинение, — говорит он. — Только и» уважения к вам, хваджа, мы не арестовали их прямо на раскопках, чтобы не запятнать вашего доброго имени.

— Я очень благодарен вам за доброту и деликатность.

— Мы предлагаем вам, хваджа, уволить их без оплаты.

— Это вряд ли возможно, — возражает Макс. — Ведь не мне судить о законах этой страны или устанавливать здесь свои. Я всего лишь иностранец. Эти люди работают у меня по контракту, и я по контракту плачу им. Как я могу нарушить договор?

Наконец приходят к обоюдному соглашению. Из жалованья провинившихся удерживается штраф в пользу таможни.

— Иншалла! — говорят «преступники», пожимая плечами и возвращаясь к работе.

Макс по доброте душевной немного увеличивает им бакшиш, и день расчета приносит им приятный сюрприз. Им и в голову не приходит, что к этому причастен Макс, они, естественно, приписывают свою удачу милости всемогущего Аллаха.

Мы снова отправляемся в Камышлы. Для нас теперь это не менее увлекательно, чем вояж в Париж или Лондон. Маршрут тот же, что и прежде: визит в магазин Яннакоса, нудное оформление всяких бумаг в банке, эта процедура чуть скрашена присутствием сановитого иерарха церкви маронитов. Он поистине великолепен: пышная шевелюра, огромный, усыпанный самоцветами крест и лиловые одежды. Макс толкает меня под локоть, чтобы я предложила «монсеньеру» свой стул, что я делаю весьма неохотно, остро ощутив в этот миг собственный протестантизм.

(Интересно, если бы я предложила свой стул архиепископу Йоркскому[73], согласился бы он сесть? Думаю, вряд ли.).

Архимандрит же, или Великий Муфтий, или как-его-там, ничтоже сумняшеся, усаживается, отдувается и одаривает меня благосклонным взором.

Мишель тем временем совершает, по своему обыкновению, несколько дурацких покупок. Потом они с Мансуром отправляются покупать вторую лошадь. Мансур, весь сияя, въезжает на упомянутой лошади прямо в парикмахерскую, где в эту минуту стригут Макса.

— Убирайся, дуралей ты этакий! — вопит Макс.

— Лошадь хорошая! — кричит Мансур в ответ. — И очень спокойная.

В этот миг лошадь поднимается на дыбы и взбрыкивает гигантскими копытами, угрожая разнести парикмахерскую вдребезги. Всадника вместе с лошадью кое-как удается выставить прочь, Макс возвращается в кресло, отложив на потом все, что он намеревался сказать усердному слуге.

Ленч совершенно очаровательный и изысканный: мы отправляемся в гости к французскому коменданту. Приглашаем кое-кого из офицеров навестить нас с ответным визитом, потом возвращаемся к Яннакосу, где лицезреем последние чудовищные приобретения Мишеля. Собирается дождь, нужно поскорее возвращаться. Мансур умоляет разрешить ему ехать домой на лошади, раз уж ее купили. Макс опасается, что так он век до дома не доедет.

Я вмешиваюсь: ничего страшного, если мальчик проедется верхом.

— Ты ведь так устанешь, что не сможешь и пальцем пошевелить, — предупреждает его Макс.

Тот уверяет, что от верховой езды никогда не устает.

Договорились, что Мансур поедет завтра, дождавшись почты, и привезет с собой письма.

Дождь застает нас в пути. Грузовик, как всегда, полон кур и оборванцев. Мы выделываем поистине невероятные кульбиты на скользкой дороге, но успеваем добраться до дома прежде, чем она превращается в месиво. Полковник только что вернулся из Брака и жалуется, что опять воевал всю ночь с летучими мышами. Сама по себе идея заманивать их фонариком в таз с водой неплоха, но спать при этом не удается. В ответ мы холодно замечаем, что мы лично никаких мышей не видели.

У нас появился рабочий, умеющий читать и писать! Его зовут Юсуф Хассан, он самый ленивый на всем раскопе. Я ни разу не видела, чтобы Юсуф работал по-настоящему.

Он либо только что закончил копать свой квадрат, либо только приступает к нему, либо у него перекур. Он весьма горд своей грамотностью и однажды в шутку написал на пустой сигаретной коробке: «Салех Бирро утонул в Джаг-Джаге». Его ученость, равно как и остроумие, вызывает всеобщий восторг.

Пустая пачка случайно попадает в пустой мешок из-под муки, а мешок через какое-то время попадает туда, откуда его принесли, — в деревню Ханзир. Там кто-то замечает надпись на пустой пачке, ее несут ученому человеку, тот читает вслух. Страшная весть доносится до деревни Гермаир, откуда Салех Бирро родом. В результате в следующую среду целый караван плакальщиков — мужчин, рыдающих женщин, хнычущих детей — прибывает в Телль-Брак.

— Увы, увы! — кричат они. — Наш горячо любимый Салех Бирро утонул, мы прибыли забрать его тело.

Первое, что они видят на раскопках, — это веселого Салеха Бирро, который копает, поплевывая, свой участок.

Немая сцена, затем бурное объяснение — и вот обезумевший от ярости Салех Бирро готов размозжить Юсуфу Хассану голову кайлом. С обеих сторон на подмогу спешат приятели, подоспевший полковник приказывает прекратить драку (пустое дело!) и пытается разобраться, из-за чего возникла свара.

Макс производит дознание и произносит свой приговор.

Салех Бирро уволен на один день — а) за драку и б) за то, что ослушался приказа полковника. А Юсуф Хассан должен отправиться в Гермаир вместе с приехавшими, пусть сам объясняется по поводу своей изуверской шутки. Кроме того, он наказан штрафом в размере двухдневного заработка. А мораль, как заметил впоследствии Макс в нашем тесном кругу, такова: образованность до добра не доведет!

Мансур, задержавшийся в Камышлы на три дня из-за плохой погоды, наконец прибывает, он еле жив. Мало того, что он буквально падает с ног, он еще купил для нас в Камышлы огромную рыбину. Местный деликатес. За время вынужденного ожидания рыба испортилась — но он неведомо зачем привез ее с собой. Мы тотчас же зарываем ее бренные останки в землю, а Мансур, стеная от усталости, заползает в постель. На целых три дня. Все эти дни у нас с Максом праздник — нам прислуживает умница Субри.

Наконец-то отправляемся на вулкан Каукаб. Ферид вызывается быть нашим проводником, поскольку он «знает местность». Мы переходим Джаг-Джаг по весьма ненадежному на вид мостику, после чего полностью доверяемся Фериду. Если бы не его вечно испуганная физиономия, то путешествие можно было бы назвать вполне приятным.

Конус Каукаба виден издали, что весьма удобно, но каменистое плато, по которому приходится идти, выглядит жутковато, и это впечатление усиливается по мере приближения к потухшему кратеру.

Перед экскурсией в доме все на нервах, а началось все с жалкого кусочка мыла, который не поделили слуги и два наших бригадира. После этого бригадиры заявили, что не пойдут на вулкан, но полковник и слышать об этом не хочет. Тогда бригадиры усаживаются в «Мэри» спинами друг к другу, а Серкис нахохливается, как курица, и ни с кем не разговаривает. Кто именно затеял ссору, теперь уже непонятно. Но, когда мы поднялись на Каукаб, все пустяки мигом забылись. Мы рассчитывали увидеть пологий, поросший цветами склон, но под ногами — почти отвесная стена из скользкой черной застывшей лавы. Мансур и Ферид наотрез отказываются спускаться в кратер, остальные же не прочь попробовать. Я сдаюсь довольно скоро и усаживаюсь наверху, наблюдая, как остальные, поскальзываясь и тяжело дыша, продвигаются вниз. Абд эс-Салам перемещается преимущественно на четвереньках.

Находим другой кратер, поменьше, и на его краю устраиваем привал на ленч. Вокруг — море ярких цветов, отсюда открывается чудесный вид. Холмы Джебель-Синджара, кажется, совсем близко. Все пронизано безмятежностью и покоем. Меня охватывает беспричинная радость, я чувствую, как люблю эту страну и до чего полна и прекрасна наша здешняя жизнь…

Глава 9 Прибытие Мака

Сезон близится к завершению. Уже должен бы приехать Мак, мы очень его ждем. Кочка постоянно расспрашивает меня о нем, и нередко мои ответы очень его озадачивают.

Понадобится еще одна подушка, и мы покупаем в Камышлы самую лучшую из тех, что продают, но и она — жесткая и тяжелая, как свинец.

— Бедняга не сможет на ней спать, — сетует Кочка.

Я заверяю его, что Мак сможет спать на чем угодно.

— Его не кусают блохи и клопы, — добавляю я, — он никогда не берет с собой багажа, никаких личных вещей, кроме коврика и дневника.

Наш архитектор смотрит на меня с откровенным недоверием.

И вот он все-таки настал — приезд Мака. Приезд совпадает с нашим выходным, так что встречать его отправляется целая экспедиция. Полковник уезжает в Камышлы в пять тридцать утра на «Пуалю» — чтобы заодно успеть в парикмахерскую (там ему приходится бывать довольно часто, так как полковник носит очень короткую, как принято у военных, стрижку). Мы завтракаем в семь, в восемь отправляемся в Амуду на рандеву с остальными, потом все вместе едем в Рас-эль-Айн, хотим посмотреть еще несколько холмов, неподалеку от него: у нас выходные, а работа, как известно, лучший отдых. Субри и Димитрий едут с нами. Ради торжественного случая они вырядились в лучшее, что у них есть, — на них фетровые шляпы и лиловые костюмы, тесноватые ботинки начищены до зеркального блеска. Мишель, умудренный горьким шоферским опытом, не стал наряжаться, но все-таки надел белые гетры.

Амуда, как всегда, безобразна. Повсюду валяются скелеты сдохших овец. Мак и полковник еще не появились, и я рискую предположить, что «Пуалю» опять взбунтовался.

Однако вскоре они появляются. После бурной и трогательной встречи мы делаем несколько покупок (в основном это хлеб — в Амуде он очень вкусный) и трогаемся в обратный путь. Но очень скоро «Пуалю» в очередной раз демонстрирует свой норов, а заодно проколотую шину. Мишель и Субри, надо отдать им должное, быстро ее заменяют.

Вокруг нас, однако, успевает собраться толпа, она смыкается все плотнее — в Амуде так принято.

Мы наконец отъезжаем, но через час — снова прокол шины. Заменяя ее, обнаруживаем, что домкрат бракованный, а насос никуда не годен. Так что Субри и Мишель проявляют поистине чудеса мастерства, зажимая шланг насоса ногтями и зубами.

Потеряв целый час бесценного времени, едем снова.

Вскоре перед нами вади, полное воды, — рановато, прямо скажем, для этого времени года. Останавливаемся и обсуждаем ситуацию: нет никакой гарантии, что нам удастся одолеть эту водную преграду. Мишель, Субри и Димитрий твердят, что, даст Бог, одолеем. Однако, учитывая, что Всевышний не пожелал сохранить в целости колеса «Пуалю», мы вздыхаем, но решаем не рисковать. Жители местной деревни страшно разочарованы.., похоже, вызволение застрявших машин из хлябей — это их хлеб! Мишель лезет в вади, чтобы проверить глубину, и все мы потрясены зрелищем его нижнего белья — странных белых штанов на завязках у щиколоток, смахивающих на панталоны викторианских мисс!

Решаем здесь же поесть — время ленча. После еды мы с Максом болтаем ногами в теплой воде, но вдруг видим спину змеи. Это мгновенно отбивает у нас охоту плескаться. Подходит старик и садится на землю рядом с нами. Поздоровавшись, он погружается в обычное долгое молчание. Потом вежливо спрашивает, не французы ли мы. Может быть, немцы? Или англичане?

Да, англичане.

Он кивает.

— Так, значит, эта земля принадлежит сейчас англичанам? Я что-то не припомню. Знаю только, что она больше не турецкая.

— Нет, — отвечаем мы, — турок не было здесь с войны.

— С войны? — Старик озадачен.

— С войны, которая была двадцать лет назад.

Он силится вспомнить.

— Не помню войны… А-а, да, когда много аскеров ездили по железной дороге. Так это была война? Она нас здесь совсем не коснулась. Мы и не поняли, что это война.

Он опять долго молчит, потом поднимается, учтиво прощается с нами и уходит.

Мы возвращаемся через Телль-Баиндар, где видим тысячи темных шатров. Это бедуины, идущие по весне на юг в поисках лучших пастбищ. Здесь, в Вади-Вайх есть вода, поэтому вокруг кипит жизнь, но недели через две здесь снова будет пусто и тихо.

На склонах телля в Баиндаре нахожу интересную вещицу. Она напоминает небольшую ракушку, но, получше ее рассмотрев, вижу, что она искусно сделана из глины, и на ней остались следы краски. Кто ее сделал и зачем? Что украшала она собой — какое-то здание, сосуд для косметики или блюдо? Это морская раковина. Кто знал о море здесь, в глубине страны, тысячи лет назад? Какая дерзость воображения и мастерства понадобилась для этого? Я пытаюсь спровоцировать Макса на разговор, но он осторожно замечает: пока что у нас нет никаких данных для каких-либо гипотез. И любезно обещает просмотреть соответствующие материалы на предмет аналогичных находок. От Макса я не жду никаких рассуждений, это не в его правилах, да ему и неинтересно. Кочка более снисходителен и охотно соглашается поиграть в историческое исследование. Какое-то время нас занимают «Вариации на тему найденной керамической „ракушки“. Покуда все мы не набрасываемся на полковника, посмевшего предположить, что моя находка — римского периода (это в нашей-то экспедиции — такая бестактность!). Тем не менее я милостиво соглашаюсь сделать специально для него фотографию римской броши-фибулы, из числа самых презренных наших находок, и даже извести для нее одной целую фотопластинку!

Домой мы являемся в приподнятом настроении.

К нам врывается шейх и бросается обнимать Мака.

— О, хваджа инженер! — Он горячо целует Мака в обе щеки.

Полковник при этом хихикает, а Макс предупреждает его:

— На следующий год вы тоже удостоитесь такой чести.

— Позволить, чтобы меня целовал этот отвратительный старикашка? — ужасается полковник.

Мы заключаем пари, что так оно и будет, но полковник и помыслить не может о подобном позоре. Да, пусть Мака расцеловали как «брата» и даже горячо обняли, но с ним, с полковником, это не пройдет.

Являются бригадиры и радостно приветствуют Мака по-арабски, но Мак по-прежнему отвечает по-английски.

— Ах этот хваджа Мак, — вздыхает Алави, — снова будет свистеть, когда ему что-нибудь понадобится.

На столе вмиг появляется самый грандиозный из обедов, какие мы здесь едали. А после, усталые и довольные, мы сидим за роскошным, в честь Мака, десертом (рахатлукум, шоколад), имеется даже пикантное лакомство — консервированные баклажаны. И сигары. Мы долго болтаем обо всем на свете, кроме археологии.

Разговор заходит о религии — очень болезненная тема, ведь в Сирии полно всевозможных сект, настолько фанатичных, что их члены готовы перерезать друг другу глотки из самых благородных побуждений. От сект мы переходим к истории о добром самаритянине[74]. В этих местах как-то по-другому воспринимаются истории из Библии и Нового Завета. Они словно оживают. Они таятся в языке, в самой философии жизни, окружающей нас, и порой меня поражает, как здесь смещаются привычные акценты и разрушаются стереотипы. Взять, к примеру, образ Иезавели[75] — для протестанта она — воплощение распутства, с ее размалеванным лицом и крашеными волосами. Но здесь самые скромные и добродетельные женщины непременно красят или татуируют лица и окрашивают волосы хной. А вот то, что Иезавель выглядывала из окна, — это действительно очень грешно!

Новый Завет вспоминается мне снова, когда я прошу Макса пересказать мне его долгие разговоры с шейхом. Их реплики — это сплошные притчи: для подкрепления своих доводов приходится ссылаться на соответствующую историю с подтекстом, на что у собеседника всегда есть в запасе не менее мудрая притча. Все говорится исподволь, не в лоб.

История доброго самаритянина обретает здесь первозданную значимость, которой никогда не почувствовать в шумных городах, где есть и полиция, и «Скорая помощь», и больницы, и всяческие приюты. А представьте, если человек упадет без сил на обочине дороги из Хассече в Дейр-эз-Зор. Жители пустыни воспримут сострадание к бедняге как самый настоящий подвиг.

Кто из нас, вдруг спрашивает Макс, действительно поможет незнакомому человеку, когда никто тебя не видит и не осудит за равнодушие, когда ты даже не знаешь, сумеешь ли ты ему помочь?

Полковник отвечает твердо:

— Все, конечно!

— Не знаю, не знаю, — гнет свое Макс. — Представим, что человек умирает в пустыне. Вспомните: смерть здесь не воспринимают как трагедию! А вы торопитесь, у вас срочное дело. Вам совсем ни к чему эта задержка и малоприятные хлопоты. Человек этот для вас никто! И никто никогда не узнает, что вы прошли мимо, поскольку, в конце концов, это не ваше дело, и вообще, скоро кто-нибудь, возможно, пройдет следом, он и поможет умирающему. Ну и тому подобное…

Мы все сидим, задумавшись. Макс несколько ошеломил нас. Действительно, так ли уж мы на самом деле гуманны? После долгой паузы Кочка тихо-тихо говорит:

— Я думаю, что я помог бы. Думаю, да. Сперва, может, прошел бы мимо, но потом... потом устыдился бы и вернулся обратно!

Полковник соглашается:

— Вот именно. Потому что все равно потом душа была бы не на месте.

Макс заявляет, что, скорее всего, он тоже помог бы умирающему, хотя не исключает, что, увы, прошел бы мимо. Я тоже не слишком уверена в своем милосердии.

Мы все некоторое время молчим, потом я вдруг осознаю, что Мак, по своему обыкновению, не участвует в дискуссии.

— А ты что скажешь. Мак?

Он, вздрогнув, возвращается из своих мечтаний на грешную землю.

— Я? — переспрашивает он несколько недоуменно. — Я бы прошел мимо. Не остановился бы.

— Не остановился бы? Точно?

Мы все как один с любопытством смотрим на Мака, качающего головой. На человека, который просто воплощает собой истинного джентльмена…

— Люди мрут здесь как мухи. Каждый знает, что смерть может настичь его в любой момент — не сегодня, так завтра, и это для них не имеет значения. Я уверен, что ради меня никто из них и не подумал бы остановиться.

И он прав, никто из местных точно не остановился бы.

Между тем он продолжает своим мягким, тихим голосом:

— Думаю, следует делать то, что делаешь, не отвлекаясь ни на что постороннее.

Все раскрыли от изумления рты. И тут я решила кое-что выяснить:

— Мак, ну а если там будет лежать умирающая лошадь?

— О, лошадь! — встрепенулся Мак — куда девалась его былая отрешенность! — Ну, это совсем другое дело! Конечно же я попытался бы ее спасти!

Мы оглушительно хохочем, но он решительно не может понять, что тут смешного.

Сегодня определенно День Великого Запора. В последние несколько дней здоровье Абд эс-Салама обсуждается всеми. Ему предлагают все мыслимые и немыслимые лекарства. Результата — никакого, кроме того, что старик «очень ослаб», как он сам говорит.

— Мне бы поехать в Камышлы, хваджа, меня уколют иголкой и вернут мне силу!

Еще большую тревогу вызывает состояние некоего Салеха Хассана, его не берет никакое слабительное — ни пилюли Эно, ни полбутылки касторового масла. У Макса еще сохранилось немного «лошадиного» лекарства французского доктора. Он прописывает Салеху убийственную дозу и даже обещает, что, если его кишечник «проснется» до захода солнца, он получит большой бакшиш. С этого момента вокруг больного толпятся родственники и друзья. Они водят его весь день по холму, подбадривая криками и беспокойно поглядывая на солнце, неумолимо клонящееся к закату. И вот через четверть часа после фидоса раздаются ликующие крики, а радостная весть разносится по всей округе, как пожар. Шлюзы отворились! Окруженный радостной толпой, бледный страдалец препровождается в дом — получить обещанную награду!

Субри, который последнее время многовато на себя берет, решительно взялся за обустройство нашего дома в Браке. Как и все вокруг, он печется о нашей «репутации», и, на его взгляд, мы живем чересчур скромно. Он убедил Мишеля раскошелиться и купить бульонные чашки на базаре в Камышлы. И теперь они вместе с огромной супницей появляются на нашем небольшом столе каждый вечер, так что все остальное приходится переносить на кровать. Ферид, полагающий, что любое блюдо можно накладывать и есть ножом, пристыжен, и на столе появляется великое множество столовых приборов. А еще Субри купает Хийю, нашу собаку, и расчесывает свалявшуюся шерсть огромным гребнем, тоже купленным скрягой Мишелем, и даже завязывает ей на шее розовый бант. Хийю предана ему безгранично!

Прибыла жена водовоза и трое из десяти его детей. «Твоя работа'» — укоряет меня Макс. Женщина эта очень неприятная, постоянно ноет, и дети тоже не лучше, с вечно сопливыми носами. Ну почему у детенышей животных, даже брошенных на произвол судьбы, не бывает соплей? Ни котята, ни щенки, ни ослики, по-моему, не страдают от насморка Благодарные родители требуют от отпрысков, чтобы те целовали рукава их благодетелей при всяком удобном случае. Дети так и делают, несмотря на все наши попытки избежать этой церемонии. Их носы тут же становятся значительно чище, а Макс с опаской смотрит на свой рукав.

В эти дни мы раздаем огромное количество аспирина — у всех болит голова. Очень жарко и душно, как перед грозой. Наши пациенты успешно совмещают достижения западной и восточной медицины Проглотив полпачки аспирина, они бегут к шейху, который прикладывает к их лбам раскаленные металлические кружочки, дабы «изгнать злого духа». Не знаю, чье лекарство помогает лучше.

Сегодня утром, придя к нам в спальню «убираться», Мансур находит змею. Она свернулась кольцами в корзине под умывальником. Поднялся дикий переполох. Все сбегаются, чтобы принять участие в казни этой твари. Теперь, прежде чем улечься, я прислушиваюсь к каждому шороху.

Но постепенно страх уходит, через три дня я забываю о змее.

Как-то за завтраком я спрашиваю у Мака, не дать ли ему подушку помягче, — и при этом поглядываю на Кочку.

— Да нет, наверное, — говорит удивленный Мак. — А чем плоха моя подушка?

Я торжествующе смотрю на Кочку. Тот ухмыляется.

— Я вам не верил, — признался он позднее. — Думал, вы все сочиняете про Мака. Но он неподражаем! Все, что он носит, по-моему, никогда не пачкается и не мнется! И ведь у него и правда ничего нет с собой, кроме коврика и дневника, даже ни одной книги. Не знаю, как ему удается! Я окидываю взглядом принадлежащую Кочке половину комнаты, которую он делит с полковником. Этот художественный беспорядок очень живописен и как нельзя лучше характеризует яркую индивидуальность хозяина. Только титанические усилия полковника не позволяют этой живописной небрежности просочиться и на его половину.

Во дворе под окном Мишель вдруг начинает яростно колотить по капоту «Мэри» кувалдой, и мой собеседник пулей вылетает во двор, чтобы его усмирить.

Пришла отчаянная жара, и Кочка снимает с себя все что можно. Макс же, следуя примеру местных, напяливает не только рубашку с длинными рукавами, но даже свою толстую твидовую куртку, застегнув ее до самого подбородка, — и, похоже, солнце ему нипочем!

А Мак — все тому свидетели! — даже не загорел.

Приближается великий и ужасный День Дележки. В конце сезона директор Департамента древностей приедет сам или пришлет своих представителей для распределения найденных во время раскопок ценностей. В Ираке тщательно оценивали каждый предмет, осмотр занимал несколько дней. В Сирии система проще. Максу доверено самому поделить все найденное на две части, затем сирийский представитель осмотрит обе коллекции и решит, какую он оставит для Сирии. Другая будет упакована для передачи Британскому музею. Особо интересные объекты из сирийской коллекции разрешается тоже взять на время в Лондон — для изучения, для выставок, для фотографирования и тому подобного. Самое мучительное — это разделение находок на две коллекции. От некоторых замечательных вещиц приходится отказываться — либо компенсировать их равноценными. Макс призывает нас всех для принятия справедливого решения. Все находки он раскладывает на две равные кучки — бронзовые резцы, амулеты, керамику, бусины, изделия из кости, из обсидиана. После чего поочередно приглашает каждого из нас и с пристрастием допрашивает:

— Итак, какой из двух лотов ты бы выбрала — А или Б?

— Я бы взяла Б.

— Так, хорошо. Зови Кочку.

— Ну что, А или Б?

— Б, — отвечает Кочка.

— Полковник?

— А, конечно. Никаких сомнений.

— Мак?

— Думаю, Б.

— Хм, — говорит Макс. — Б явно перевешивает!

И перекладывает очаровательный каменный амулет в виде лошадиной головы из кучки Б в кучку А, заменяя его довольно бесформенной овцой, и делает еще несколько замен. Нас снова вызывают. На этот раз все единогласно выбирают лот А.

Макс рвет на себе волосы.

В конце концов мы окончательно запутываемся и уже не в состоянии что-либо оценить.

Тем временем Кочка и Мак лихорадочно заканчивают зарисовки и дни напролет торчат на городище, снимая план древней застройки. Полковник просиживает до поздней ночи над классификацией и атрибуцией оставшихся находок. Я ему помогаю, и мы яростно спорим по поводу наименования предметов.

— Голова лошади, стеатит, три сантиметра, — говорит полковник.

Я. Еще чего! Это голова барана!

Полковник. Ничего подобного. Вон уздечка!

Я. Это же рог!

Полковник. Эй, Мак, что это, по-твоему?

Мак. Это газель.

Полковник. Кочка, это кто?

Я. Это баран!

Кочка. Вылитый верблюд.

Макс. В тот период не было верблюдов. Верблюд — это современное домашнее животное.

Полковник. Ну, а вы, Макс, как бы это назвали?

Макс. Стилизованный букраниум!

Продолжая примерно в том же духе, переходим к загадочным маленьким амулетам, похожим на человеческие почки, а напоследок к вовсе уже непонятным, каким-то двусмысленным штуковинам, которым присваиваем условное наименование «предмет культа».

Я проявляю и печатаю снимки: приходится заниматься этим часов в шесть утра — потом становится чересчур жарко и вода слишком нагревается.

Наши рабочие один за другим покидают нас.

— Время урожая, хваджа. Надо идти.

Цветы давно отцвели и съедены пасущимся скотом. Наш телль стал тускло-желтым. Вокруг, на равнине, спелая пшеница и ячмень. Урожай в этом году на славу.

Настает роковой день. Мосье Дюнан с супругой должны прибыть к вечеру. Они наши старые друзья, мы навещали их в Библосе по пути в Бейрут. К встрече гостей готовится грандиозный (по нашим понятиям!) обед. Хийю искупали. Макс бросает последний страдальческий взгляд на честно поделенные находки, разложенные на длинных столах для обозрения.

— Не знаю, по-моему, я все уравновесил, — говорит он. — Если мы теряем этот прелестный маленький амулет «голова лошади» и уникальную цилиндрическую печать (потрясающая вещь!), то берем себе шагарскую мадонну и амулет в виде обоюдоострого топора, ну, и вон тот изумительный резной сосуд… Но, с другой стороны, у них останется тот расписной керамический сосуд раннего периода!

О черт, сколько можно… Вот все вы, что бы выбрали?

Из сострадания мы наотрез отказываемся продолжать эту пытку и говорим, что не можем выбрать. Макс удрученно бормочет, что у Дюнана хороший глаз.

— Уж он-то не прогадает!

Мы уводим его прочь из комнаты.

Наступил вечер — Дюнанов все нет.

— Что с ними могло случиться? — размышляет Макс. — Разумеется, как нормальные люди они медленнее, чем девяносто миль в час, не ездят. Надеюсь» они не попали в аварию.

Десять часов. Одиннадцать. Никого. Макс волнуется, что Дюнаны поехали в Брак вместо Шагара.

— Да нет, они знают, что мы сейчас здесь.

В полночь мы, не выдержав, ложимся спать. Здесь не принято ездить по темноте.

Но через пару часов слышим шум мотора. Мальчишки выбегают и радостно орут:

— Прибыли!

Мы выскакиваем из постелей, натягиваем на себя что попало и бежим в гостиную. Это Дюнаны, они действительно поехали в Брак. Уезжая из Хассече, они спросили, «где идут раскопки», и один из землекопов, работающих у нас в Браке, туда их и направил. По пути они заблудились и долго искали дорогу. В Браке им сказали, что мы все здесь, в Шагаре, и дали проводника. Они проездили весь день, но вид у них веселый и бодрый.

— Вы должны поесть, — заявляет Макс.

Мадам Дюнан говорит, что это вовсе не обязательно.

Впрочем, бокал вина с печеньем не помешают.

И в этот миг появляется Мансур, за ним Субри: они тащат обед из четырех блюд! Как здешним слугам удаются подобные чудеса — не представляю! Выясняется, что наши гости целый день ничего не ели и очень проголодались. Мы пируем почти всю ночь, а Мансур и Субри, сияя, нам прислуживают.

Когда мы наконец отправляемся спать, Макс мечтательным голосом сонно бормочет, что хотел бы взять Мансура и Субри с собой в Англию.

— Они бы нам очень пригодились.

Я соглашаюсь, что Субри я бы взяла. И тут же представляю, как он будет смотреться среди английской прислуги — в масляном пуловере, с его огромным кинжалом, с небритым подбородком, с его громовым смехом, разносящимся эхом по всем комнатам. А что только он не вытирает чайным полотенцем!

Слуги на Востоке напоминают мне джиннов Неведомо откуда являются именно в момент нашего приезда. И как они о нем узнают? Мы ничего не сообщаем о сроках, но вот мы прибыли — и нас встречает Димитрий. Он пришел пешком с побережья, чтобы быть на месте, когда мы появимся.

— Как ты узнал, что мы едем?

— Все знают, что в этом году снова будут копать. — И добавляет несмело:

— Это очень хорошо. Мне надо помогать семье. У меня два брата, у одного восемь детей, у другого десять. Они много едят. Надо зарабатывать на еду. На раскопках заработок хороший. Я сказал жене брата: «Бог милостив. В этом году голодать не будем. Хваджи снова приезжают копать!»

Димитрий смиренно удаляется на свою кухню, сверкая цветастыми штанами. Рядом с его добрым задумчивым лицом меркнет даже материнская улыбка Мадонны из Шагара. Он любит щенков, котят и детей. Единственный из слуг, кто никогда ни с кем не ссорится, это Димитрий. У него даже нет собственного ножа, если не считать кухонных.

Все позади! Великая Дележка состоялась. Мосье и мадам Дюнан все осмотрели, изучили, потрогали. Мы стояли рядом, изнемогая в ожидании. Мосье Дюнан обдумывал свое решение целый час… Наконец он выбрасывает руку в стремительном галльском жесте:

— Ну что ж, я беру это!

Как только он выбрал, — такова человеческая натура! — мы сразу решили, что наша доля немного хуже.

Однако наше напряжение наконец спадает, и настроение резко улучшается, становится почти праздничным. Мы показываем гостям раскопки, разглядываем вместе рисунки и планы, сделанные нашими архитекторами, везем их на экскурсию в Брак, обсуждаем, чем займемся на следующий сезон. Макс и Дюнан спорят, согласовывая сроки, мадам Дюнан веселит нас суховатыми, но остроумными замечаниями. Мы болтаем по-французски, хотя, мне кажется, она неплохо говорит и по-английски. Ее забавляет Мак, чье участие в разговоре сводится к словам «oui» и «nоn».[76]

— Ah, votre petit architecte, — замечает она, — il ne sait pas parler? II a tout de meme l'air intellegent![77]

Мы переводим эту фразу Маку, но он непробиваем.

На следующий день Дюнаны готовятся к отбытию, впрочем, приготовлений не так уж много, какие-либо съестные припасы они брать с собой отказываются.

— Но воду-то вы возьмете? — настаивает Макс, которого жизнь в этих краях приучила всегда брать с собой запас воды.

Они беззаботно качают головами.

— Ну, а если авария?

Мосье Дюнан смеется, снова качая головой:

— Исключено. — Он включает зажигание, и машина срывается с места — это в стиле французов! — со скоростью шестьдесят миль в час.

Теперь понятно, почему в этих краях так часто гибнут в автокатастрофах археологи!

Теперь предстоит все упаковывать. Контейнеры, один за другим, заполняются, запираются, наносится трафаретная надпись. На это уходит несколько дней.

Начинаем собираться и мы сами. Из Хассече решили ехать по заброшенной дороге в сторону города Ракка, там мы должны пересечь Евфрат.

— И мы увидим Балих! — добавляет Макс.

Так же восторженно он произносил когда-то слово «Джаг-Джаг», и, мне кажется, он задумал и там покопать, прежде чем мы окончательно расстанемся с Сирией.

— Балих? — осведомляюсь я невинным тоном, вроде бы ни о чем не догадываясь.

— А по всему берегу — множество огромных теллей, — говорит Макс с благоговением.

Глава 10 Путь в Ракку

Итак, мы уезжаем! Дом закрыт, окна заколочены. Серкис прибивает последнюю доску. Шейх стоит рядом и раздувается от важности. Мы не должны беспокоиться, все будет в полной сохранности. Нашим сторожем будет самый надежный человек в деревне. Он будет печься о нашем добре, как о своем собственном, день и ночь, уверяет нас шейх.

— Не бойся, брат! Даже если мне придется платить этому сторожу из собственного кармана, я это сделаю.

Макс улыбается. Он знает, что большая часть того, что уже уплачено сторожу, пойдет на взятку шейху.

— Я знаю, — говорит он, — все будет в сохранности под вашим неусыпным оком. Имущество под крышей и не испортится, а что до самого дома, то мы будем счастливы передать его в таком же исправном виде, когда наступи! срок!

— О, пусть он лучше никогда не наступит! — восклицает шейх. — Ведь, когда он наступит, вы уже больше не приедете, и для меня это будет великая печаль. — И с надеждой в голосе добавляет:

— Вы ведь будете копать еще только один сезон, правда?

— Один или два — кто знает? Это уж как дела пойдут.

— Как жаль, что вы не нашли золота, только камни и черепки, — сокрушается шейх.

— Для нас они не менее ценны.

— Ну нет, золото всегда золото. — Глазки шейха загораются алчным огнем. — Эх, вот во времена эль-Барона…

Но Макс успевает его перебить:

— Какой подарок привезти вам из Лондона?

— О, мне ничего не нужно. Совсем ничего. Золотые часы, конечно, иметь неплохо.

— Я запомнил.

— Не подобает братьям толковать о подарках! Мое единственное желание — служить верой и правдой вам и правительству. Даже если я останусь из-за этого без гроша — все равно это великая честь для меня.

— Наше сердце не найдет покоя, пока мы не уверимся, что принесли вам лишь доход, — отвечает Макс ему в тон. — И не нанесли вам никакого ущерба.

Но тут Мишель, занятый преимущественно тем, что ворчал на всех и подгонял, наконец угомонился и доложил: все готово и можно ехать.

Макс проверяет бензин и масло и еще, захватил ли Мишель запасные канистры с бензином, как было ведено, или его опять настиг очередной приступ «экономии». Надо проверить и провизию, запас воды, багаж — наш и слуг; все, слава Богу, в порядке, «Мэри» загружена до предела. Часть тюков на крыше, а среди них гордо восседают Мансур, Али и Димитрий. Субри и Ферид возвращаются в Камышлы, бригадиры едут поездом в Джараблус.

— Прощай, брат, — кричит шейх, внезапно хватая полковника в объятия и лобызая его в обе щеки.

Все остальные члены экспедиции в полном восторге.

Лицо полковника делается сизым как слива. Шейх тем же манером прощается с Максом и трясет руку «инженеру».

Макс, полковник. Мак и я садимся в «Пуалю». Кочка едет с Мишелем в «Мэри», чтобы пресекать неожиданные идеи, которые того зачастую осеняют в дороге. Макс уже в десятый раз инструктирует Мишеля. Он должен ехать за нами на расстоянии не более и не менее трех футов. Если он только попробует наезжать на осликов и кротких старушек, его жалованье тут же автоматически уменьшится вдвое. Мишель бормочет: «Магометане!», но послушно салютует: «Tres bien!»[78]

— Ладно, кажется, ничего не забыли, отправляемся!

Все здесь?

У Димитрия в руках два щенка. Хийю стоит рядом с Субри. Тот кричит:

— Она у меня будет как игрушка к вашему приезду!

— А где Мансур?! Где этот олух? — кричит Макс. — Если он сию минуту не появится, уедем без него!

— Present! — кричит, надрываясь, неожиданно появившийся Мансур. Он тащит две огромные зловонные овечьи шкуры.

— Ты это не возьмешь! Фу, гадость какая!

— Но мне ведь в Дамаске за них хорошо заплатят.

— Ну и вонь!

— Солнце их высушит, пока мы едем. Я их растяну на крыше поверх груза. Они высохнут и вонять не будут.

— Но они же отвратительные. Брось их!

— Нет, он прав, — говорит Мишель, — Они денег стоят.

Он лезет на крышу «Мэри» и привязывает шкуры веревкой.

— Ладно, — уступает Макс. — Грузовик ведь поедет за нами, и мы запаха не почувствуем. Вот увидите, свалятся с машины еще до приезда в Ракку, один из узлов завязывал Мансур!

— Ха-ха, — хохочет Субри, откидывая голову и обнажая золотые и белые зубы. — Может быть, наш Мансур поедет в Ракку на лошади? Это можно устроить.

Мансур в ужасе трясет головой — он не хочет больше на лошади. Над ним до сих пор подшучивают — с того самого его возвращения из Камышлы верхом.

— Хорошо бы, — вдруг мечтательно говорит шейх, — иметь пару золотых часов. Тогда одни можно дать поносить другу.

Макс поспешно дает сигнал к отправлению.

Мы медленно едем между домишек и выбираемся на дорогу Камышлы — Хассече. Нас провожают толпы мальчишек, весело крича вслед. Когда мы проезжаем через соседнюю деревню Ханзир, из домов выскакивают мужчины и тоже провожают нас криками. Это наши рабочие.

— Возвращайтесь на следующий год!

— Иншаллах! — кричит в ответ Макс.

Мы бросаем прощальный взгляд на наш телль Шагар»

Базар.

В Хассече остановка. Покупаем хлеб и фрукты и идем попрощаться с французскими офицерами Молодой офицер, который только что прибыл из Дейр-эз-Зора, очень заинтересовался нашим путешествием.

— Так вы едете в Ракку? Тогда я вам подскажу. Не обращайте внимания на столб с указателями. Поезжайте по дороге, ведущей направо. На следующей развилке поверните налево и доедете куда надо. А не то заблудитесь.

Другой француз, капитан, который внимательно прислушивался к его рекомендациям, настоятельно советует, наоборот, ехать в северном направлении на Рас-эль-Айну, потом на Телль-Абьяд, а оттуда на Ракку уже проторенная дорога. Это самое надежное.

— Но ведь так гораздо дольше, путь получается кружной! — возражает молодой офицер.

— Кружной путь в данном случае может оказаться самым коротким!

Мы благодарим всех, но маршрута не меняем. Мишель делает необходимые покупки, и мы переезжаем Хабур по мосту.

Когда подъезжаем к развилке с указателями, вспоминаем молодого офицера. Одна дорога, судя по стрелке, в Телль-Абьяд, другая — в Ракку, а между ними — одна безымянная. Видимо, она нам и нужна. Вскоре дорога снова разделяется на три.

— Налево, что ли? — спрашивает Макс. — Он-то какую имел в виду?

Мы едем по левой, и через некоторое время она тоже делится — уже на четыре дороги. Местность вокруг меняется, все чаще попадаются кустарники и каменные глыбы.

Стараемся ехать точно по колее.

Макс снова сворачивает налево.

— Лучше было поехать по правой, — говорит Мишель.

Никто не обращает внимания на его слова — уж кто-кто, а он столько раз завозил нас не туда!

О следующих пяти часах умолчу. В конце концов мы затерялись в бескрайнем пространстве — где ни деревень, ни пашен, ни пастбищ бедуинов — ничего!

Различать дорогу все труднее, разбитые колеи путаются. Макс пытается держаться нужного направления — примерно на запад — юго-запад, но колея коварна, она виляет как змея, упорно стараясь повернуть на север. Мы останавливаемся на ленч, едим и пьем чай, который готовит Мишель. Жара удушающая, дорога просто кошмарная, продвигаемся с большим трудом. От тряски, жары и слепящего света у меня нестерпимо разболелась голова. Всем немного не по себе.

— По крайней мере, — говорит Макс, — воды у нас вдоволь. Господи, что делает этот идиот?!

Мы все поворачиваемся и видим, что наш умник Мансур льет драгоценную влагу себе на лицо и руки! Воспроизвести слова Макса я не смею. Мансур удивлен и чуть ли не обижен. Он вздыхает. Как тяжело, наверняка подумал он, угодить этим странным людям. Их может взбесить совершенный пустяк!

Снова едем, колея петляет, извивается, иногда и вовсе пропадает. Макс, нахмурясь, замечает, что мы взяли слишком к северу от очередной развилки, одна из дорог ведет на север, другая — на северо-восток. Может, вернуться?

Дело идет к вечеру. Внезапно окрестности меняются, исчезают заросли кустарника, а камней становится значительно меньше.

— Куда-то мы, во всяком случае, приехали, — говорит Макс, — по-моему, теперь можно рвануть по целине!

— А куда ты, собственно, направляешься? — спрашивает полковник.

Макс объясняет, что на запад, к Балиху. Оттуда уж мы легко найдем магистральную дорогу на Ракку и поедем по ней.

Делать нечего, мы едем дальше. Прокол шины у «Мэри».

Пока возимся с колесом, солнце садится.

Внезапно впереди — о радость! — видим группу мужчин, бредущих по дороге. Макс, посигналив, тормозит возле них, здороваемся, расспрашиваем. Где Балих? Да Балих прямо перед нами, десять минут на такой машине, как у нас. Ракка? Нет, мы ближе к Телль-Абьяду, чем к Ракке.

Через пять минут впереди что-то зеленеет — это заросли на берегу реки. В сумерках смутно вырисовывается внушительный телль. Макс в полном восторге.

— Вот он, Балих! Смотри — везде сплошные телли!

Телли и правда впечатляют — огромные, грозные, какие-то основательные.

— И какие высокие, — восхищается Макс.

Однако моя голова и глаза уже так разболелись, что я злорадно ворчу:

— Мин Зиман эр Рум.

— Ты, наверное, права, — соглашается Макс. — Судя по их солидным габаритам — это древнеримская кладка, тут целая сеть фортов. Нужный нам материал, конечно, тоже есть, но он гораздо глубже. Слишком долго придется копать, нам никто не даст столько денег.

Но меня эти проблемы уже не интересуют. Мне бы только где-нибудь прилечь, выпить чаю и — побольше аспирина.

Въезжаем на широкую дорогу и поворачиваем на юг, в сторону Ракки. Мы сильно отклонились от нужного курса, и еще только через полтора часа пути городок наконец открывается перед нами. Уже совсем темно. Мы едем через предместья. Город совершенно восточный — ни одной европейской постройки. Узнаем у прохожих, где находится офис Services Speciaux[79], Офицер спецслужб очень любезен, но беспокоится, найдем ли мы достаточно удобный ночлег? Для путешественников в городе ничего не предусмотрено. Может быть, мы проедем к северу в Телль-Абьяд?

Всего два часа быстрой езды — и действительно полный комфорт.

Но никто из нас — тем более я, бедная страдалица! — не допускает и мысли, чтобы еще два часа трястись по ухабам. Любезный офицер говорит, что есть здесь две комнаты, весьма убогие, далеко не европейского уровня, но ведь у нас с собой постельные принадлежности, не так ли? И свои слуги?

В кромешной тьме подъезжаем к дому. Мансур и Али бегают с фонарями, готовят постели, зажигают примус для чая. Жаль, что с нами нет расторопного Субри — Мансур страшно медлителен и неповоротлив. Приходит Мишель и принимается критиковать Мансура. Тот перестает вообще что-либо делать, начинается склока. Я выплескиваю на них весь свой скудный арабский, Мансур пугается и снова начинает хозяйничать.

Вот уже принесены простыни, одеяла — и наконец я падаю. Приходит Макс с вожделенной чашкой чаю. Он бодро спрашивает, правда ли я плохо себя чувствую. Я говорю «да», жадно выхватываю чай, заглатываю четыре таблетки аспирина. Чай кажется мне нектаром! Никогда, никогда в жизни я так не наслаждалась! Я откидываюсь на подушки, закрываю глаза.

— Мадам Жако, — бормочу я.

— Что? — пугается Макс. Он склоняется надо мной. — Что ты сказала?

— Мадам Жако, — повторяю я.

Мне-то известно, о чем я говорю, но произнести всю фразу я не в силах, она от меня ускользает. Лицо у Макса мигом становится участливым, как у больничной сиделки.

Он пробует успокоить меня:

— Мадам Жако сейчас здесь нет! — Он знает, что с больными лучше не спорить.

Я бросаю на него безнадежный взгляд. Глаза у меня сами закрываются. Кругом еще шумят, готовятся к ужину. А мне-то уже все равно — скорее спать! — я ничего больше не хочу.

В тот момент, как я готова полностью отключиться, в памяти всплывает хвост цитаты, но откуда?

— «Completement[80] в нокауте!» — Я повторяю ее с удовлетворением.

— Что? — спрашивает Макс.

— Мадам Жако! — четко говорю и засыпаю.

После того как лег спать совершенно разбитым, так чудесно проснуться на следующее утро свежим и полным сил. Я с удивлением чувствую прилив энергии и страшный голод.

— Знаешь, Агата, — говорит мне Макс, — кажется, у тебя вчера вечером был сильный жар. Ты, по-моему, бредила. Все время говорила о какой-то мадам Жако.

Я смотрю на него уничтожающе, потому что не могу ответить с полным ртом. Наконец, прожевав яичницу, говорю.

— Чепуха! Если бы ты потрудился выслушать, ты бы понял, о ком идет речь. Но ты ведь думаешь только о теллях на Балихе!

— Но они правда любопытные, — сразу заводится Макс. — Если прорыть парочку траншей в этих теллях Входит Мансур, его дурацкая, но честная физиономия сияет. Он спрашивает, как себя чувствует хатун. Очень хорошо, говорю я. Похоже, вчера он очень расстроился из-за того, что я заснула, не дождавшись ужина.., и никто не осмелился меня разбудить. Не подать ли мне еще одно яйцо?

— Подать, — говорю я, хотя съела их уже четыре.

Если Мансур успеет пожарить его за пять минут, это будет в самый раз!

Около одиннадцати отправляемся на Евфрат. В этом месте река очень широка, местность кругом плоская, выцветшая, в раскаленном воздухе дрожит марево. Все выдержано в тонах, которые Макс применительно к керамике называет «охристой гаммой».

В Ракке через Евфрат переправляются на примитивном пароме. Мы становимся в очередь за другими машинами и около двух часов ждем парома.

Несколько женщин приходят за водой с жестянками из-под керосина, другие стирают белье. Эта группа напоминает рельеф на фризе: высокие фигуры, облаченные в черное, нижняя часть лица скрыта от нескромных взглядов, гордо поднятая голова, огромные, сплошь в каплях воды, жестяные посудины; движения медленные и плавные, как в танце.

Я с завистью думаю, что, наверное, это очень здорово — спрятаться под паранджу, скрыться от всех. Сама видишь всех, а тебя — никто…

Достаю зеркальце и пудру из сумочки. Да уж, такое лицо явно стоило бы прикрыть паранджой!

В душе тем временем шевельнулось сладкое предвкушение: скоро цивилизация.

Я начинаю мечтать…

Шампунь, шикарный фен для волос. Маникюр… Фаянсовая ванна, краны с холодной и горячей водой. Соль для ванны. Электрический свет… И туфли, туфли, туфли!

— Что с тобой? — слышу я вдруг голос Макса. — Я тебя дважды спросил, заметила ли ты вчера вечером второй телль по дороге из Телль-Абьяда?

— Нет, не заметила.

— В самом деле?

— Да. Вчера вечером я вообще ничего не замечала.

— Он более поврежден, чем другие. Эрозия на восточном склоне. Интересно почему…

— Мне надоели телли! — говорю я твердо.

— Что?

Макс в ужасе уставился на меня, словно средневековый инквизитор, услыхавший особо изощренное святотатство.

— Не может быть!

— Я думаю сейчас совсем о других вещах.

И я перечисляю ему эти вещи, начиная с электрического света, а Макс, проведя рукой по затылку, вдруг говорит, что и сам не прочь прилично постричься. Мы сходимся на том, что страшно жаль, что нельзя из Шагара сразу перенестись, скажем, в «Савой». Теряется острота и очарование контраста. Когда проходишь через стадию относительно сносной пищи и частичного комфорта, то наслаждение от электрической лампочки или водопровода как-то притупляется.

А вот и паром! «Мэри» осторожно съезжает по наклонному настилу, «Пуалю» за ней. Вот мы уже на середине Евфрата. Ракка удаляется от нас. Она очень красива: саманные домики, характерные восточные силуэты.

— Охристая, — говорю я.

— Ты про тот полосатый горшок? — спрашивает Макс.

— Нет, — говорю я. — Ракка…

И снова повторяю это имя — на прощание, перед тем как вернуться в царство электричества… Ракка…

Глава 11 До свиданья, Брак!

Лица знакомые и незнакомые! Наш последний сезон в Сирии. Мы копаем теперь в Телль-Браке, раскопки в Шагаре завершены. Наш дом, построенный Маком, с необыкновенной торжественностью передан шейху Он уже раза три занимал деньги под этот дом и весь в долгах, но ходит с важным и гордым видом законного хозяина. Понятно, что такой дом весьма повышает пресловутую «репутацию»!

— Хотя очень вероятно, — говорит Макс, — что этот дом свернет ему шею.

Он уже объяснял шейху долго и с чувством, что нужно очень следить за крышей и вовремя ее чинить.

— Конечно, конечно! — Шейх ни с чем не спорит. — Иншаллах, все будет как надо!

— Слишком много «иншаллах»! — замечает Макс. — Боюсь, вместо ремонта тоже будет сплошной «иншаллах»!

Дом, шикарные золотые часы из Лондона, а также лошадь переданы шейху в дар (это помимо компенсации за возможную потерю урожая и арендной платы). Удовлетворен шейх или разочарован, сказать трудно. Он беспрерывно улыбается и выказывает всяческую признательность, но в то же время делает попытки получить дополнительную компенсацию «за испорченный сад».

— За какой такой сад? — удивляется французский офицер.

Действительно, за какой? Шейха просят предъявить вышеупомянутый сад. Приходится уступить.

— Я хотел разбить здесь сад, — произносит он с горечью, — но раскопки этому помешали.

На некоторое время «сад шейха» становится любимой темой наших шуток.

В этом году с нами в Браке конечно же наш строптивец Мишель, веселый Субри, собака Хийю с четырьмя очаровательными щенками, Димитрий, нежно любящий этих щенков, и Али. Мансур, слуга номер один, главный бой, вышколенный на европейском уровне, на наше счастье, подался в полицию, Эль хамду лиллах! Он является как-то навестить нас — в ослепительной форме, и рот до ушей. Еще весной с нами прибыл новый архитектор, его зовут Гилфорд. Меня он буквально сразил тем, что умеет подпилить гвоздь на подкове лошади! У Гилфорда длинное лицо и открытый взгляд серьезных глаз. Кроме ветеринарных забот, он взял на себя и фельдшерские: поначалу он внимательно следил, чтобы малейшая рана или порез были обработаны и перевязаны стерильным бинтом. Но, увидев, что делается с этой повязкой потом, после визита рабочего домой, и, полюбовавшись, как некто Юсуф Абдулла в перерыв снял чистую повязку и улегся в самом грязном углу раскопа, где песок сыпался прямо ему на рану, Гилфорд поменял тактику. Теперь он использует раствор марганцовки (очень популярный из-за своего яркого цвета!), следя только, чтобы его не пили в чрезмерной концентрации.

Сын местного шейха так обращается с машиной, словно объезжает норовистую кобылу; однажды он перевернулся в вади и явился к Гилфорду с зияющей дыркой в голове.

Гилфорд дрожащими руками стал лить в дырку йод — молодой человек вздрагивает и пошатывается от боли.

— А-а! — выдыхает он, едва сдерживая стон. — Это ведь настоящий огонь! Хорошо! Ух, хорошо! Всегда буду приходить к вам, к доктору не пойду. Огонь, настоящий огонь!

Гилфорд просит Макса уговорить его обратиться к доктору, рана-то серьезная.

— Что, эта? — презрительно ухмыляется сын шейха. — Да это просто царапина! Голова почти не болит. Но что интересно — когда я вдыхаю носом, то из раны пена ползет.

Гилфорд при этих словах зеленеет, и сын шейха с хохотом уходит.

Через четыре дня он возвращается для перевязки. Рана затянулась очень быстро, йод больше не нужен, требуется только промывание специальным раствором.

— А от этой воды совсем не горит, — удивляется пациент. Он разочарован.

К Гилфорду однажды пришла женщина с ребенком, у которого болит живот. Истинная причина неизвестна, но довольно слабое лекарство, которое дал ей Гилфорд, помогло Женщина вскоре возвращается поблагодарить спасителя и лукаво добавляет, что отдаст ему свою старшую дочь, как только та чуть подрастет. Гилфорд краснеет, а мать громко хохочет, отпустив на прощание несколько соленых шуток. Надо ли говорить, что это была курдская женщина!

Эти осенние раскопки — завершающие. Весной мы закончили с Шагаром и полностью сосредоточились на Браке — результаты того стоили! Теперь мы сворачиваем нашу деятельность и в Браке и до конца сезона хотим покопать месяц-полтора на телле Джидль, близ Балиха.

Местный шейх, разбивший лагерь вблизи Джаг-Джага, зовет нас на обрядовое угощение, и мы принимаем приглашение. В день церемонии Субри является в своем тесном костюме сливового цвета, начищенных ботинках и фетровой шляпе. Он приглашен шейхом в качестве нашего вассала, он же посредник и гонец, сообщающий, на какой стадии сейчас приготовление праздничною обеда и когда нам лучше выйти из дома, чтобы прибыть вовремя.

Шейх встречает нас, преисполненный важности, под пологом своего огромного шатра. Рядом с ним множество друзей, родственников и праздных зевак. После обмена учтивостями самая почтенная публика (мы, бригадиры — Алави, Яхья и сам шейх с приближенными) усаживается в круг.

К нам приближается нарядно одетый старец с кофейником и тремя крохотными чашками. В каждую наливается немного чернейшего кофе. Первую подают мне, что свидетельствует о том, что шейху известен европейский (весьма, странный!) обычай начинать угощение с дам. Макс и шейх берут две другие чашки. Мы сидим и попиваем кофе маленькими глоточками. Спустя какое-то время нам снова наливают чуть-чуть кофе, и мы потихоньку его пьем. Затем чашки у нас забирают, наполняют снова и передают теперь Гилфорду и обоим бригадирам. Таким образом, чашки постепенно обходят весь круг. На некотором расстоянии от нас расположились в кружок гости второго ранга. Из-за перегородки, разделяющей шатер, доносятся добродушные смешки и перешептывания. Оттуда с любопытством выглядывают жены и служанки шейха.

Шейх отдает приказ — и вносят шест с перекладиной, на которой сидит великолепный сокол. Шест помещают в центре шатра, а Макс выражает свое восхищение замечательной птицей. Затем три человека вносят огромный медный котел и ставят его в середине нашего кружка. Он полон риса, сверху лежат большие куски баранины. Все это пышет жаром, сдобрено массой специй и пахнет умопомрачительно. Нас учтиво приглашают угощаться, что мы и делаем, помогая себе ломтями вкусного арабского хлеба и собственными пальцами.

Вскоре (но, признаюсь, не слишком скоро) мы наедаемся, законы вежливости соблюдены, и выложенное из котла на широкое блюдо угощение (лучшие кусочки из которого уже съедены) относят ко второму кружку, где за него принимаются гости второго ранга (среди них и наш Субри).

Нам подают сладости и еще кофе. После того, как вторая партия гостей насытилась, блюдо переходит к гостям третьей категории. На блюде теперь только рис и кости, это достается тем, кто «пребывает в тени великого шейха».

Они набрасываются на еду, вот уже блюдо опустело.

Мы все сидим еще немного, Макс с шейхом обмениваются чинными репликами. Наконец мы поднимаемся, благодарим за угощенье и отбываем. Макс щедро награждает подавальщика кофе и по рекомендации наших бригадиров еще нескольких личностей из свиты шейха, которым почему-то тоже положены всякие largesse[81].

Жарко. Мы бредем домой пешком, отягощенные обильной едой. Субри очень доволен церемонией и считает, что все прошло как полагается.

А через неделю мы тоже принимаем гостя. Это не кто иной, как шейх племени шаммар, очень уважаемый человек. Он прибыл к нам в шикарном сером лимузине, со свитой из местных шейхов. Удивительно красивый мужчина, с утонченными манерами, точеным смуглым лицом и изящными руками. Самое лучшее, чем мы можем его угостить, — это блюда нашей европейской кухни. Все слуги взволнованы до крайности и просто сбились с ног, готовя обед и стараясь, прислуживая за столом, не ударить перед гостями лицом в грязь.

Когда шейх наконец уезжает, у нас такое чувство, словно мы только что принимали по меньшей мере королевскую семью.

Сегодня произошло несчастье. А дело было так.

Макс уехал с Субри в Камышлы за покупками и в банк. Гилфорд остался на городище зарисовывать план строений, бригадиры, как всегда, руководили работами на раскопе.

На ленч Гилфорд пришел домой, мы уже закончили есть, и он собрался было на «Пуалю» обратно. И вдруг видим — к дому бегом мчатся бригадиры. Влетев во двор, они принимаются горячо что-то нам втолковывать по-арабски. Гилфорд не понимает ничего, а я — одно слово из семи.

— Кто-то умер, — говорю я ему.

Алави снова старательно повторяет свой рассказ. Четверо рабочих мертвы. Первое, что мне пришло в голову: они в ярости поубивали друг друга из-за очередной ссоры, но Яхья трясет головой — нет, это не так. Я проклинаю себя за то, что не учила язык. Мой арабский состоит в основном из выражений типа: «Это грязное», «Делай так», «Не трогай эту тряпку», «Неси чай». Но понять, что же именно произошло, выше моих сил. Приходят Димитрий и Серкис и выслушивают рассказ бригадиров. Они бы рады нам помочь, но не знают ни одного европейского языка… Мы с Гилфордом продолжаем оставаться в неведении.

— Поеду-ка я и сам посмотрю, — говорит он и направляется к «Пуалю». Алави хватает его за рукав и что-то страстно внушает, похоже, отговаривает. А потом драматическим жестом указывает вдаль. Мы видим — в миле отсюда, на раскопе, собирается толпа людей в белых одеждах, во всем этом что-то зловещее. По крайней мере, на лицах наших бригадиров написан ужас.

— Кажется, эти ребята сбежали оттуда, — говорит про них Гилфорд. — Я должен понять, в чем там дело.

Может быть, Алави (нрав ведь у него бешеный!) или Яхья убили кого-нибудь киркой? Вряд ли, а кроме того — не могли же они убить сразу четверых! Я снова предполагаю, что была общая драка, и разыгрываю соответствующую пантомиму, но в ответ — бурное отрицание.

Яхья жестом показывает, как что-то падает ему на голову. Я смотрю на небо — уж не гром ли небесный их поразил? Нет, ничего не понимаю! Гилфорд открывает дверцу «Пуалю».

— Поеду разберусь, и вы оба со мной, — говорит он бригадирам и тянет их за собой в машину.

Они упираются и приходят в еще больший ужас. Гилфорд упрямо вскинул свой австралийский подбородок.

— Но они должны поехать!

Димитрий трясет головой и говорит:

— Нет, нет. Очень плохо!

— Но что плохо?

— Там случилась какая-то беда, — говорит Гилфорд и прыгает в машину. Но, увидев довольно быстро приближающуюся толпу, он в тревоге смотрит на меня, в этом взгляде я читаю что-то вроде «детей и женщин — первыми в шлюпки».

Он непринужденно выходит из машины и говорит мне светским тоном:

— Не поехать ли нам навстречу Максу? Наденьте шляпку или что там еще нужно.

Милый Гилфорд, он так старается меня не напугать!

Я спрашиваю, не забрать ли деньги? Деньги экспедиции хранятся в железном сейфе у Макса под кроватью. Если уж действительно здесь собираются учинить бунт, то не хотелось бы, чтобы толпе достались и деньги.

Гилфорд, по-прежнему делая вид, что все прекрасно, будничным тоном осведомляется, нельзя ли побыстрее. Я бегу в спальню, нацепляю шляпу, вытаскиваю из-под кровати сейф и волоку его в машину. Мы с Гилфордом садимся, он дает знак Димитрию и Серкису, чтобы те сели сзади.

— Их возьмем, а бригадиров нет, — решает он. Ему явно не по душе, что бригадиры сбежали.

Я сочувствую Гилфорду. Я уже немного изучила его характер и понимаю, что ему не терпится встретиться лицом к лицу с толпой, но он вынужден заботиться о моей безопасности. Однако, говоря откровенно, я рада, что он не отправился выяснять причины суматохи. Особым авторитетом он не пользуется, языка совсем не знает, так что может даже, наоборот, еще больше все испортить.

Что нам нужно, так это чтобы побыстрее возвратился Макс и все уладил.

План Гилфорда — увезти Димитрия, Серкиса и мальчишек, предоставив Алави и Яхья самим разбираться с рабочими — не удается. Бригадиры отпихивают Димитрия от машины и сами лезут в нее. Гилфорд взбешен и пытается их вытолкать, но — безуспешно.

Димитрий печально кивает и бредет к себе на кухню, Серкис тащится за ним, тоже несколько разочарованный.

— Не понимаю, почему парни… — начинает Гилфорд, но тут вмешиваюсь я.

— В машину поместятся только четверо, и мне кажется, если толпа на кого и накинется, то именно на Алави и Яхья, так что давай лучше их возьмем. Вряд ли рабочие имеют что-то против Димитрия и Серкиса.

Гилфорд видит, что спорить некогда, толпа приближается. Рявкнув на Алави и Яхья, он выезжает со двора. В объезд деревни выбираемся на дорогу, ведущую в Камышлы. Мы должны встретить Макса — он обещал вернуться пораньше. Гилфорд тем временем облегченно вздыхает.

— У тебя это здорово получилось, — говорю я.

— Что получилось?

— Ну, ты так непринужденно предложил проехаться навстречу Максу. Ты не хотел меня пугать.

— О, значит, вы догадались…

Бедный Гилфорд! Мы едем на полной скорости и уже через четверть часа встречаем Макса, который вместе с Субри возвращается в «Мэри». Он страшно удивлен, увидев нас. Алави и Яхья выскакивают из машины и бегут к нему, как к спасителю. Бурный поток арабской речи, среди которого суховатым стаккато[82] звучат вопросы Макса.

Наконец-то мы знаем все!

Несколько дней назад мы нашли множество маленьких фигурок животных, вероятно, амулетов, искусно вырезанных из камня и слоновой кости. Все они были найдены на одном-единственном квадрате. За подобные находки причитался немалый бакшиш, и в надежде найти побольше таких вещиц рабочие в своих рьяных поисках стали внедряться в стену раскопа, расширяя слой, где обнаружились амулеты.

Вчера Макс остановил эту самодеятельность: такое беспорядочное рытье очень опасно. Сначала нужно было снять последовательно верхние слои и убрать нависший земляной козырек, угрожающий и тем, кто работал внизу, и тем, кто наверху. Рабочие ворчали — придется еще день или два перекидывать грунт, прежде чем покажется вожделенный «амулетоносный» слой.

Однако бригадирам поручили проследить за выполнением приказа, и рабочие принялись яростно снимать слой за слоем.

Так прошло сегодняшнее утро до сигнала на ленч. А далее начинается притча об алчности и вероломстве: все уселись отдыхать на склоне холма возле кувшинов с водой. И тут ватага рабочих, чей квадрат был дальше всех от «золотой жилы», тайком отделилась от остальных, подобралась к ней с другой стороны и начала с бешеной скоростью углублять уже начатый подкоп. Они собирались похитить вещицы с чужого квадрата, а потом сказать, что обнаружили их на своем.

И тут их настигла Немезида. Они слишком глубоко вгрызлись в склон, и на них обрушились верхние слои земли. На крик одного, успевшего отскочить, сбежалась толпа. Сразу же и бригадиры и рабочие поняли, что случилось, и трое кайловщиков принялись поспешно откапывать своих товарищей. Но спасли только одного, четверо погибли.

Началось общее смятение — плач, причитания, молитвы и горячее стремление немедленно найти виновного. Теперь уже трудно понять, просто ли сдали нервы у бригадиров и они бросились бежать или на них действительно напали, угрожая убить. Во всяком случае, за ними действительно погналась разъяренная толпа. На взгляд Макса, бригадиры поддались страху и бросились бежать, чем спровоцировали погоню. Однако устраивать дознание некогда. Мы разворачиваем обе машины и на всех парах мчимся в Камышлы, где Макс излагает все дело офицеру Services Speciaux. Лейтенант схватывает все на лету. И вот он в сопровождении четверых солдат едет вслед за нами в Брак Рабочие уже на холме, толпа гудит, как потревоженный улей, но, увидев, что приближаются представители властей, как-то сразу успокаивается. Мы все выходим из машин и направляемся к толпе. Лейтенант отправляет свою машину с одним из солдат, а сам спускается в раскоп, на место трагедии Он расспрашивает, что и как, и те, кто на самом деле работал на этом квадрате, объясняют, что они ни при чем, а виноваты сами погибшие — позавидовали и решили тайком выбрать все ценные вещицы. Единственный выживший подтверждает эти показания. Лейтенант спрашивает, точно ли их было четверо и нет ли под обвалом еще погибших.

Выясняется, что нет.

В это время подъезжает машина лейтенанта, в ней шейх того племени, к которому принадлежали погибшие. Он вместе с лейтенантом продолжает дознание, после чего громовым голосом обращается к толпе. Он сразу снимает вину с экспедиции: эти люди подкапывали склон в нерабочее время, на свой страх и риск, более того, они хотели обокрасть своих же товарищей. Они получили по заслугам за свое неповиновение и жадность. А всем остальным следует сейчас же разойтись по домам.

Солнце к этому времени уже закатилось, наступила ночь.

Шейх, лейтенант, Макс и я едем домой. С огромным облегчением видим, как Димитрий преспокойно готовит обед, а Серкис встречает нас, широко ухмыляясь.

Целый час мы обсуждаем случившееся. Все это, конечно, очень прискорбно. Лейтенант замечает, что у погибших остались семьи, и, хотя формально мы им ничего не должны, материальная помощь не помешала бы. Шейх добавил, что щедрость — признак благородства, и это только поднимет нашу репутацию на невиданные высоты.

Макс заявляет, что хотел бы помочь семьям, но при условии, что те не воспримут его добровольную благотворительность как вынужденную компенсацию за смерть кормильца. Шейх бормочет, дескать, это правильное условие, и пусть французский офицер все запишет на бумаге Более того, он сам, лично, всем так и скажет. Обсудив с нами сумму нашей помощи и слегка подкрепившись, шейх и лейтенант уехали. Двое солдат остались на холме охранять место обвала.

— А главное, — говорит Макс, когда, совершенно вымотанные этим днем, мы отправились спать, — надо обязательно присматривать за этим местом завтра во время ленча, иначе все повторится.

Гилфорд не верит.

— Но они ведь увидели сегодня, как это опасно!

— Завтра сам убедишься, — мрачно предрекает Макс.

На следующий день сам он прячется за остатками древней кирпичной кладки и ждет. И вот во время ленча трое рабочих, ничтоже сумняшеся, потихоньку подбираются с другой стороны холма к злополучному квадрату и начинают как одержимые рыть землю буквально в двух футах от места, где только что погибли их товарищи. Смерть соплеменников ничему их не научила! Макс вылетает из укрытия и учиняет страшный скандал. Неужели эти олухи не понимают, что сами ищут себе смерти?! Один из них в ответ бормочет: «Ин шаллах!»

Все немедленно уволены — формально за попытку обмануть других рабочих. С этой минуты проклятое место охраняется и после фидоса — до тех пор пока были сняты все верхние слои грунта и опасность миновала. Гилфорд в ужасе:

— Похоже, эти парни вовсе не дорожат жизнью. Кроме того, они совершенно бесчувственны. Целый день сегодня шутили и хохотали над теми, кто вчера погиб!

Макс отвечает, что к смерти здесь относятся не слишком почтительно.

Бригадиры дали свисток, означающий фидос, и рабочие бросились врассыпную с холма, весело распевая:

— Юсуф Дауд был с нами вчера, а сегодня он мертвый! Он не набьет больше свое брюхо едой, никогда, никогда! Ха-ха!

Гилфорд в полнейшем шоке.

Глава 12 Айн-эль-Арус

Переезжаем из Брака на реку Балих. В последний перед отъездом вечер спускаемся к берегу Джаг-Джага с чувством легкой грусти. Я успела полюбить этот поток грязно-коричневой воды. Но Брак все равно не так запал мне в душу, как Шагар! Деревня Брак, заброшенная и приходящая в упадок, несет на себе печать меланхолии, и армяне, живущие здесь, в своей убогой европейской одежде как-то не вписываются в окружающий ландшафт. Голоса их сварливы, в этих местах нет роскошного жизнелюбия курдов и арабов. Здесь мне не хватает курдских женщин, бродящих по лугам, — этих оживших цветов, с их белозубыми улыбками и смеющимися лицами, с их гордой красивой поступью.

Мы наняли еще один грузовик-развалюху, чтобы увезти на Балих кое-что из мебели. В таких грузовиках все надо привязывать, — а не то, пока доберемся до Рас-эль-Айна, половину растеряем по дороге. Скарб наконец погружен, и мы уезжаем: Макс, Гилфорд и я — в «Мэри», Мишель — в «Пуалю», вместе со слугами и Хийю.

На полпути до Рас-эль-Айна устроили пикник — как раз время ленча. Субри и Димитрий хохочут до слез.

— Хийю тошнило всю дорогу, — кричит Димитрий.

Субри поддерживал ей голову.

Внутри «Пуалю» — соответствующее подтверждение его слов. Какое счастье, что слуги воспринимают это просто как забавное происшествие.

Хийю впервые так оконфузилась, и вид у нее совершенно убитый.

«Я все повидала, — словно говорит ее взгляд, — враждебный собакам мир, злобу мусульман, меня топили, я чуть не умерла с голоду, я изведала побои, пинки и камни. Я не боюсь ничего. Я ко всем неплохо отношусь, хотя ни к кому не питаю любви. Но что это за новая напасть на мою голову, зачем меня так унизили?»

Ее янтарные глаза печально смотрят то на одного из нас, то на другого. Пожалуй, впервые ее уверенность в себе серьезно поколеблена. К счастью, уже через пять минут ей становится легче, и Хийю забывает обо всем. Она с жадностью пожирает остатки еды после Димитрия и Субри. Я не уверена, что это разумно — кормить ее сейчас. Ведь мы вскоре снова поедем.

— Ха-ха, — смеется Субри, — значит, Хийю будет тошнить еще сильнее!

Что ж, если им это смешно…

В полдень прибываем в наш дом. Он стоит на одной из главных улиц Телль-Абьяда. Это почти настоящее городское жилище — то, что управляющий банком называет «construction en pierre»[83]. Вдоль всей улицы растут деревья, их листья сейчас такие нарядные — ведь наступила осень. К сожалению, в доме сыро, так как расположен он ниже уровня улицы, а на улице везде арыки. К утру одеяло совершенно отсыревает, и все, к чему прикасается рука, кажется мокрым и липким. Меня так скрутило от сырости, что я едва ползаю.

Позади дома маленький прелестный садик, значительно более изысканный, чем те, что попадались нам раньше.

При разгрузке мы обнаружили, что из грузовика все же вывалились по дороге три стула, стол, а еще мое сиденье для туалета! Впрочем, потери меньше, чем можно было ожидать.

Телль-Джидль находится рядом с Голубым озерцом, образовано оно ручьем, впадающим в Балих. Вокруг озерца деревья, и этот патриархальный уголок напоминает место первого свидания Исаака и Ревекки[84]. Все это совсем не похоже на те места, где мы останавливались прежде. Здесь во всем чувствуется какая-то печальная прелесть, но нет первозданной дикости Шагара с его вздыбленными холмами окрестностями. Сам городок процветает, по улицам ходит много хорошо одетых богатых людей, главным образом армян. Есть красивые дома с садами.

После недельного пребывания здесь Хийю нас совершенно опозорила. Все псы Айн-эль-Аруса сбегаются ухаживать за ней, а поскольку ни одна из дверей толком не запирается, то ни закрыть нашу красотку в доме, ни закрыться от ее кавалеров невозможно! В доме вой, лай и потасовки, а Хийю, кроткая прелестница с янтарными глазами, просто наслаждается этим шабашем.

Как всякая нечисть в средневековой пантомиме, псы выскакивают из дверей и окон. Мы сидим за ужином, окно с треском распахивается, влетает огромная псина, за нею гонится вторая. Дверь спальни тоже распахивается, и вбегает третий пес. Все трое начинают бешено носиться вокруг стола, мчатся в комнату Гилфорда и исчезают, чтобы снова ворваться, теперь уже через кухню, и вдогонку им летит сковородка, запущенная Субри.

Гилфорд проводит бессонную ночь: псы то и дело вламываются к нему в дверь, проносятся по постели и выскакивают в окно, после чего приходится вставать и закрывать за ними окна и двери. Вой, лай — собачья оргия не прекращается до самого утра!

Сама Хийю, оказывается, не лишена снобизма. Из всех псов Айн-эль-Аруса она выбрала единственного, у которого есть ошейник! В ее взгляде явственно читается:

«Вот это, я понимаю, высший класс!»

Это огромный кобель с приплюснутым носом и длинным унылым хвостом, как у лошадей в похоронной процессии.

Субри, промучившись всю ночь зубной болью, просит отпустить его в Алеппо к дантисту. Он возвращается через два дня, весь сияя. И долго делится впечатлениями:

— Захожу к доктору, сажусь в кресло. Показываю ему на зуб. Да, он говорит, надо рвать. Сколько, говорю я.

Двадцать франков, говорит он. Грабеж, говорю я, и ухожу. Снова прихожу днем. Сколько? Восемнадцать франков. Грабеж, говорю и ухожу снова. Боль все сильнее, но я не могу дать себя ограбить. Прихожу на следующее утро. Сколько? Все равно восемнадцать франков. Прихожу днем. Восемнадцать франков. Он думает, что боль меня доконает, и я соглашусь. Ничего подобного. Я продолжаю торговаться. И что бы вы думали, хваджа? Я победил!

— Он снизил цену?

Субри энергично трясет головой:

— Нет. Но за те же восемнадцать франков он вырвал мне не один, а целых четыре зуба! Что вы на это скажете?

Субри оглушительно хохочет, показывая зияющие дырки вместо зубов.

— Что, те три зуба тоже болели?

— Нет конечно? Но ведь они когда-нибудь заболят, разве не так? А теперь — дудки! И все четыре стоили как один!

Мишель, слушавший его рассказ, стоя в дверях, одобрительно кивает:

— Beaucoup economiat![85]

Субри привез Хийю нитку красных бусин и сам надевает подарок ей на шею.

— Когда девушка выходит замуж, — говорит он собаке, — она носит такие бусы. А Хийю ведь у нас недавно вышла замуж.

«Да уж, — думаю я. — За всех местных псов сразу!»

Сегодня воскресенье, наш выходной. Утром я делаю этикетки для наших находок, а Макс корпит над бухгалтерской книгой. Али вводит в комнату какую-то женщину, на вид — весьма респектабельную. Одета она в опрятное черное платье, на груди — громадный золотой крест. Губы ее скорбно сжаты, и она явно чем-то весьма удручена.

Макс вежливо приветствует ее, а она сразу начинает свою длинную, очевидно печальную, историю. В рассказе то и дело мелькает имя Субри. Макс хмурится и все больше мрачнеет. Повествование становится все более драматическим. Мне кажется, что это классический деревенский сюжет — совращение юной девицы. Эта женщина, вероятно, мать, ну а наш весельчак Субри — коварный соблазнитель.

Голос женщины звенит от праведного гнева. Стиснув крест на груди, она подымает его — похоже, в чем-то клянется.

Макс посылает за Субри. Я думаю, что мне лучше уйти, и уже собираюсь потихоньку выскользнуть из комнаты, но Макс просит меня остаться. Снова сажусь и, коль меня призвали в свидетели, делаю вид, что все понимаю.

Женщина молча ждет, исполненная мрачного величия.

Приходит Субри. Она выбрасывает вперед руку и, по-моему, повторяет все свои обвинения.

Субри даже не защищается, он только пожимает плечами, поднимает ладони и, как я понимаю, признает ее правоту.

Действие развивается стремительно — спор, разоблачение, Субри полностью признает свою вину. Делайте как знаете, словно говорит он. Теперь оба ждут справедливого приговора, который должен вынести Макс.

Внезапно Макс хватает лист бумаги и что-то пишет, после чего показывает написанное женщине. Она ставит свою подпись — крестик — и снова в чем-то клянется, воздев свой золотой крест. Макс подписывается. Субри тоже ставит свою закорючку и тоже произносит нечто похожее на клятву. Макс отсчитывает несколько монет и отдает женщине. Она берет, важно кивает, благодаря Макса, и уходит. Макс что-то говорит Субри — тон его очень язвителен. Тот, потупившись, удаляется. Макс откидывается в кресле и, вытерев платком лицо, отдувается:

— Ф-фуу!

Я накидываюсь на него с расспросами:

— В чем дело? Что случилось? Девушка, да? Это ее мамаша?

— Не совсем, — отвечает Макс. — Это хозяйка местного борделя — Что?!

Макс подробно излагает мне претензии этой матроны.

Она явилась сюда, чтобы Макс возместил «огорчительный ущерб», нанесенный ей нашим слугой.

— А что же Субри все-таки сделал, спросил я ее. Ты послушай, что она мне выдала: «Я женщина честная и почтенная. Меня тут уважают. Никто обо мне худого слова не скажет. И дом свой я содержу благочестиво, по заповедям Господа. И вот является этот бродяга, этот ваш слуга, и находит у меня в доме девицу, которую он знал еще по Камышлы. И что же вы думаете — он возобновил с ней знакомство, как положено вежливому и воспитанному человеку? Ничего подобного. Он приходит и безобразничает, порочит мое доброе имя. Он спустил с лестницы турецкого джентльмена — богатого посетителя и покровителя нашего дома. Неслыханное безобразие! Мало того, он убедил эту девицу, которая все еще должна мне деньги и видела от меня только добро, покинуть мой дом! Он купил ей билет и проводил на поезд. А эта бесстыдница еще прихватила с собой сто десять франков моих денег! Что это, если не грабеж? Ответьте мне, хваджа, как можно допускать такие вещи? Я всегда была женщина честная и достойная, богобоязненная вдова, все меня уважают. Всю жизнь я тяжко трудилась за кусок хлеба, да, я честно трудилась, я одолела бедность и кое-чего достигла. Вам, хваджа, негоже покрывать зло и беззаконие. Я прошу возместить мои потери и клянусь (именно в этот момент, как выяснилось, она и подняла свой крест), что все рассказанное мною святая правда. Я повторю это вашему Субри в лицо. Можете позвать священника, магистрата, французских офицеров из гарнизона — кого угодно, и все скажут вам, что я честная, приличная женщина». Тут я и вызвал Субри. Он отрицать ничего не стал. Да, он знал эту девушку еще в Камышлы.

Она была его подружкой. Он взбесился, увидев пришедшего к ней турка, и вышвырнул его вон. А девушке предложил вернуться в Камышлы, она согласилась. Деньги она действительно позаимствовала, но собиралась их вернуть.

Именно тогда Макс и огласил свой приговор.

— Да, — тяжело вздохнул он, поведав мне всю эту историю, — чем только не приходится заниматься в этой стране — и кто знает, чем еще придется!

Я спросила, каков же был этот приговор. Макс смущенно откашлялся.

— Я сказал ей: «Премного удивлен, что мой слуга отправился в ваше увеселительное заведение, ведь это противоречит его убеждениям и к тому же порочит нашу честь, честь экспедиции! Я прикажу всем своим подчиненным в дальнейшем не приближаться к вашему дому на пушечный выстрел, пусть они имеют это в виду». Субри выслушал эту тираду и буркнул, что все понял. Ну а потом я добавил:

«Побег девушки из вашего заведения меня не касается. Но деньги, которые она взяла, я вам верну, исключительно ради доброго имени моих слуг. Потом эту сумму удержат из жалованья Субри. Я сейчас напишу расписку и зачитаю ее вам. Вы подтвердите получение данной суммы и тот факт, что вы не имеете ко мне больше никаких претензий. Вы распишетесь там, где я вам укажу, и поклянетесь, что на этом мы поставим точку».

Я вспомнила, с какой торжественностью и прямо-таки библейской истовостью была произнесена эта клятва.

— Она сказала еще что-нибудь?

— Она сказала: «Благодарю вас, хваджа. Справедливость и правда, как всегда, восторжествовали над злом!»

— Ну… — бормочу я, совершенно огорошенная. — Ну…

Тем временем под окном послышались легкие шаги. Это наша недавняя посетительница. С огромным молитвенником в руках она явно шествовала в церковь. Лицо праведницы, большой золотой крест поблескивает на груди.

Я встала, взяла с полки Библию и нашла историю блудницы Раав[86]. Теперь, кажется, я поняла, что собой представляла эта Раав. Такая же, как наша посетительница, — истовая до фанатизма, решительная, глубоко религиозная и, вместе, блудница — до мозга костей!

Декабрь — скоро конец сезона. Потому ли, что сезон этот осенний, а мы привыкли копать по весне, или потому, что и сюда просочились слухи, что в Европе неспокойно, но на сердце какая-то грусть. У меня такое предчувствие, что мы сюда больше не приедем…

Однако дом в Браке мы взяли в аренду на два года, здесь останется наша мебель, а холм таит в своих недрах еще столько сокровищ… Конечно же мы обязательно вернемся!

«Мэри» и «Пуалю» везут нас через Джараблус в Алеппо.

Из Алеппо едем в Рас-Шамру, Рождество проводим с друзьями — профессором и мадам Шеффер и с их прелестными детьми. Рас-Шамра — само очарование, это синяя бухта, отороченная белым песчаным пляжем и невысокими белыми скалами. Рождество проходит чудесно. Обещаем в следующем году приехать снова. Но чувство какой-то смутной тревоги нарастает. Мы прощаемся:

— До встречи в Париже!

Увы, Париж, если бы ты знал!

На этот раз плывем из Бейрута на корабле. Я стою у борта. Как они прелестны, этот берег и эти голубые Ливанские горы, вздымающиеся вдалеке! Ничто не омрачает романтической красоты пейзажа, и настроение у меня поэтическое, почти сентиментальное.

Внезапно я слышу отнюдь не романтичный гвалт — это кричат матросы на палубе грузового судна, мимо которого мы как раз проплываем. Портовый кран уронил груз в воду, контейнер раскрылся…

И вот на волнах качаются сотни сидений для унитаза!

Макс подходит и спрашивает, что за шум. Я показываю на воду и сетую, что мое поэтическое настроение, навеянное расставанием, разбилось о прозу жизни.

Макс признается, что никогда не предполагал, что мы отправляем на Восток столько стульчаков. Вряд ли тут найдется такое количество унитазов! Я молчу, и он спрашивает, о чем я думаю.

А я вспоминаю, как наш плотник в Амуде выставил у крыльца мой стульчак — как раз когда к нам в гости явились монахини и французский лейтенант. А какую он соорудил вешалку для полотенец — на огромных кривых ногах, чтобы было красиво»! Потом вспомнилась наша суперкошка.

И Мак, поднимающийся на крышу, чтобы полюбоваться закатом, его отрешенное и счастливое лицо.

Я вспоминаю курдских женщин в Шагаре — похожих на веселые яркие тюльпаны. И рыжую от хны окладистую бороду шейха. Я как будто снова вижу полковника: вот он ползает на коленях возле обнаруженного захоронения, у него черная сумка-саквояж, поэтому рабочие шутят: «А вот и доктор, сейчас он полечит этого бедолагу». Все смеются, а полковника потом долго зовут «Monseur le docteur»[87]. Вспоминается Кочка и его опасный для жизни тропический шлем, как Мишель кричит «Forca!» и тянет за ремешки…

Вспоминаю склон, весь покрытый золотыми ноготками, там мы как-то устроили пикник. Я закрываю глаза и на миг ощущаю нежный запах цветов и дыхание цветущей степи…

— Я думаю, — отвечаю я наконец Максу, — что мы счастливые люди. Только так и следует жить…

Эпилог

Эту немного беспорядочную хронику я начала перед войной, по причинам, о которых уже сказано выше.

Потом я отложила ее в сторону. Но теперь, после четырех лет войны, мои мысли то и дело возвращаются к тем дням, что мы провели в Сирии, и в какой-то момент мне вдруг так захотелось продолжить свою сагу, полистав дневниковые записи. Я думаю, это очень важно — иногда вспоминать о былом, о тех благословенных краях и о том, что мой любимый пригорок сейчас покрылся ковром из золотых цветов, а тамошние белобородые старики, бредущие за своими ослами, могут позволить себе роскошь не знать, что где-то идет война… «Война нас совсем не коснулась».

За четыре года, проведенных в военном Лондоне, я поняла, насколько прекрасна была та наша жизнь, и для меня это отдохновение и радость — снова пережить те дни! Работа над этой немудреной книгой была для меня настоящим праздником. Не подумайте, что это бегство в прошлое, просто сегодня, когда наша жизнь так печальна и трудна, мне хочется вспомнить, что существует нечто непреходящее, оно было, оно есть, оно будет. Оно всегда со мной.

Ибо я люблю эту ласковую, плодородную страну и ее простых людей, умеющих искренне смеяться и наслаждаться жизнью, веселых и беззаботных, наделенных природным достоинством и чувством юмора и не ведающих страха смерти.

Иншаллах, я все же вернусь туда снова, и все, что я так люблю, да не исчезнет с лица земли… Эль хамду лиллах!

1

курган (араб.)

(обратно)

2

Вулворт — универсальный магазин американской фирмы «Ф.У. Вулворт», которая многие годы славилась дешевыми товарами и имела филиалы во многих странах мира.

(обратно)

3

В археологической экспедиции — специалист, делающий зарисовки найденных предметов и восстанавливающий планы раскопанных городищ и строений.

(обратно)

4

Мадам, но это же судовой плотних! (фр.)

(обратно)

5

Судовой плотник (фр.)

(обратно)

6

«Девяносто три?» (фр.)

(обратно)

7

Сигарет нет? (фр.)

(обратно)

8

Быстро, с воодушевлением (ит., муз.)

(обратно)

9

Замедляя (ит., муз.)

(обратно)

10

Плавно (ит., муз.)

(обратно)

11

Обменный курс Компании спальных вагонов просто невероятен! (фр.)

(обратно)

12

Наличные, вы понимаете? (фр.)

(обратно)

13

По правилам (фр.)

(обратно)

14

Святая София (фр.) — храм в Стамбуле, главная церковь Византийской империи, теперь мечеть Аия-Софи"

(обратно)

15

Хайдар-Паша — вокзал в азиатской части Стамбула при переезде через пролив Босфор.

(обратно)

16

Джаг-Джаг — река в Сирии, на берегах которой сохранилось много древних курганов.

(обратно)

17

Это было написано еще до открытия современного отеля «Сен-Жорж». (Примеч. автора.)

(обратно)

18

Кушать (фр.)

(обратно)

19

Ур — относящийся к V—IV векам до н.э. древний город в низовьях реки Евфрат, некогда столица Шумера и Аккада (на территории современного Ирака).

(обратно)

20

Иншалла (араб.) — на все воля Аллаха.

(обратно)

21

Департамент древностей (фр.). В 1920—1943 годах Сирия была мандатной территорией Франции, в 1961 году провозглашена Независимой Арабской Республикой.

(обратно)

22

«Вот бедный парень! У него там даже хлеба нет, одни курдские галеты!» (фр.)

(обратно)

23

Да, да. Пишите письменное заявление (фр.)

(обратно)

24

Гербовые марки (фр.)

(обратно)

25

И два франка пятьдесят сантимов гербового сбора, пожалуйста (фр.)

(обратно)

26

Пишите заявление, пожалуйста, (фр.)

(обратно)

27

Неприятный запах, да! Опасный, нет! (фр.)

(обратно)

28

Невозможно ведь, не правда ли, идти в одной туфле (фр.)

(обратно)

29

«Да» или «нет» (фр.)

(обратно)

30

Ax, мадам, вы идете в туристический поход? (фр.)

(обратно)

31

Кемпинг (англ.) — туристический поход с ночевкой в палатках и летний лагерь для автотуристов.

(обратно)

32

Совершенно (фр.)

(обратно)

33

Сто два градуса по принятой в Англии и США шкале Фаренгейта соответствует около 39 градусам по Цельсию.

(обратно)

34

По Цельсию около 54 градусов жары.

(обратно)

35

То есть Мэллоуэн.

(обратно)

36

Вади — высохшее русло реки, заполняющееся водой лишь во время дождей.

(обратно)

37

«Она отвратительная, мадам!» (фр.)

(обратно)

38

Он все-таки довольно смелый человек (фр.)

(обратно)

39

У него нет ни гроша, как и у всех, кто здесь живет (фр.)

(обратно)

40

Спокойной ночи, мадам! (фр.)

(обратно)

41

Езиды — племенная группа курдов, исповедующая особую религию, сочетание древнеиранских, иудейских и др. верований с исламом. Сатана (Шайтан) по представлениям езидов — падший ангел, искупивший свой грех раскаянием и осуществляющий теперь волю Творца.

(обратно)

42

Китченер Горацио Герберт (1850—1916) — британский фельдмаршал, военный министров 1914—1916 годах, погиб на крейсере, подорвавшемся на мине.

(обратно)

43

Рабле Франсуа (1494—1553) — французский писатель-гуманист эпохи французского Возрождения, отвергавший аскетизм и средневековые предрассудки.

(обратно)

44

Фартинг — мелкая английская бронзовая монета, равная одной четвертой пенни и вышедшая из обращения в 1961 году.

(обратно)

45

И марки, много гербовых марок! (фр.)

(обратно)

46

Двенадцать франков пятьдесят сантимов гербового сбора — и немного сигарет, а? (фр.)

(обратно)

47

Вот, пожалуйста, мосье! (фр.)

(обратно)

48

Белый Рыцарь — персонаж сказки Л. Кэрролла «Алиса в Зазеркалье», возивший с собой массу самых невероятных вещей, о которых говорил, что они — «его собственное изобретение».

(обратно)

49

Шейх Ази — мусульманский аскет, VI в Основатель религиозного ордена, названного его именем. Езиды считают его своим главным святым

(обратно)

50

Джебель-Синджар — горный хребет на границе Сирии и Ирака.

(обратно)

51

Имеется в виду «сатанинское» имя Зазаил, вместо которого произносится «Малаки-Тауз» (от араб. «ангел-павлин»).

(обратно)

52

Действительно езиды именуют Малек Тауса не иначе как Ангел-Павлин.

(обратно)

53

Мустафа Кемаль Ататюрк (1881—1938) — руководитель национально-освободительной революции в Турции (1923—1938).

(обратно)

54

Мне нужно принять лекарство (фр.)

(обратно)

55

Имеется в виду антонистая соль — сильное слабительное.

(обратно)

56

Не с кем даже сыграть партию в бридж! (фр.)

(обратно)

57

Даже в совсем маленький бридж! (фр.)

(обратно)

58

И все же тут строят красивые здания (фр.)

(обратно)

59

Каменное здание, понимаете! (фр.)

(обратно)

60

Собственники — но ни у кого нет ни гроша! (фр.)

(обратно)

61

На гербовые марки (фр.)

(обратно)

62

Два франка сорок пять сантимов за марки, пожалуйста (фр.)

(обратно)

63

Ваш король — у вас новый король! (фр.)

(обратно)

64

Ради женщины! (фр.)

(обратно)

65

Симпсон Уоллис Уорфилд (1896—1986) — американка, ради брака с которой отрекся от престола английский король Эдуард VIII (1894—1972).

(обратно)

66

Очень сильно (фр. искаж.)

(обратно)

67

Да это хорошая машина, но она ездит слишком быстро Даже чересчур быстро! (фр.)

(обратно)

68

В прошлом году она погубила двух моих архитекторов! (фр.)

(обратно)

69

Здесь! (фр.)

(обратно)

70

Суп! (фр.)

(обратно)

71

Девяносто девять градусов тепла по шкале Фаренгейта соответствует тридцати семи градусам по Цельсию.

(обратно)

72

Слишком большое усердие! (фр.)

(обратно)

73

Архиепископ Йоркский — заместитель главы Англиканской церкви Великобритании архиепископа Кентерберийского.

(обратно)

74

Библейская притча о добром самаритянине рассказана в Евангелии от Луки, 10, ст. 25—37. Смысл ее таков: человек должен помогать всякому пострадавшему, независимо оттого, единоплеменник это или нет.

(обратно)

75

В Библии (Вторая Книга Царств, 9, ст. 30—31) говорится «Иезавель же.., нарумянила лицо свое, украсила голову свою и выглянула в окно».

(обратно)

76

«Да» или «нет» (фр.)

(обратно)

77

Так ваш милый архитектор не умеет говорить? А вид у него очень умного человека (фр.)

(обратно)

78

Очень хорошо! (фр.)

(обратно)

79

Специальных служб (фр.)

(обратно)

80

Совершенно (фр.)

(обратно)

81

Подарки (фр.)

(обратно)

82

Стаккато (ит., муз.) — короткое, отрывистое исполнение звуков.

(обратно)

83

Каменное здание (фр.)

(обратно)

84

Книга Бытия, 24, ст. 62 — 67.

(обратно)

85

Большая экономия (искаж. фр.).

(обратно)

86

Блудница Раав спасла израильских лазутчиков в городе Иерихон, и за это Господь велел спасти ее и семью от смерти, когда израильтяне захватили город (Книга Иисуса Навина, 6, ст. 1—24)

(обратно)

87

Мосье доктор (фр.)

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1 . Отъезд в Сирию

Глава 2 . Рекогносцировка

Глава 3 . Хабур и Джаг-Джаг

Глава 4 . Первый сезон в Шагар-Базаре

Глава 5 . Конец сезона

Глава 6 . Новый сезон

Глава 7 . Жизнь в Шагар-Базаре

Глава 8 . Шагар и Брак

Глава 9 . Прибытие Мака

Глава 10 . Путь в Ракку

Глава 11 . До свиданья, Брак!

Глава 12 . Айн-эль-Арус

Эпилог . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .