«Поздний разговор»

Феликс Михайлович Козловский

Поздний разговор

Рассказ

О нашем современнике повествуется в рассказах, вошедших в сборник.

Впервые мне довелось увидеть Руссова на международном симпозиуме. Высокий, подтянутый, с седыми волосами, он держался на трибуне спокойно и просто. В скупых движениях, в негромком глуховатом голосе чувствовалась усталость.

Руссов рассказывал о синтезе одного из белковых веществ в лабораторных условиях.

Когда доклад окончился, профессора обступили журналисты.

- Что ваше открытие практически дает человечеству? - спросил кто-то из моих коллег.

Руссов скупо усмехнулся:

- Многое. Например, возможность осуществить мечту человечества о продлении жизни. Скажем, лет до двухсот.

- Фантастика, - послышался тот же голос.

Руссов пожал плечами:

- Когда-то это и впрямь называлось фантастикой. Сейчас - наукой. Получение белков и нуклеиновых кислот, проникновение в клетку, воспроизведение в лабораторных условиях генов, расшифровка их кода позволят применять в медицине генотерапию. Человек преодолеет недостатки своей биологической природы. Откроются новые возможности получения биологически активных веществ искусственным путем. А это, естественно, позволит избавить человечество от многих и многих болезней, остановить процесс старения.

Ответив на ряд вопросов, Руссов собрал свои бумаги и ушел. А я долго глядел ему вслед. Я уже кое-что знал о нем, о его жизни, о том, какой долгий и трудный путь вел Ивана Романовича к открытию. Мне нужно было встретиться с ним. Но как? На все мои просьбы о встрече Руссов отвечал вежливым, но твердым отказом: "Извините, голубчик, занят".

Может, теперь, после симпозиума? Завершена такая огромная работа... Отдыхает же он когда-нибудь, этот человек. Вечером я позвонил. То ли в пятый, то ли в шестой раз. И неожиданно услышал: "Приезжайте".

И вот мы сидим в небольшом, заполненном книгами кабинете профессора, и на столике посвистывает электрический самовар, а в вазочке янтарно светится варенье.

- Ну-с, - насмешливо щурится Иван Романович, и я торопливо прячу в карман свой блокнот. - С чего начнем?

- Если не трудно, с самого начала.

- С самого, так с самого. Родился в Минске, окончил школу, химический факультет университета и поступил в аспирантуру. В университете по тем временам была хорошая лаборатория. Там и пропадал все свободное время. Дипломную работу делал по синтезу белковых веществ. Моими изысканиями заинтересовался известный ученый-химик Чагин. Сергей Яковлевич позже стал моим научным руководителем.

Руссов отодвинул пустой стакан.

- Вскоре нас с матерью постигло горе - умер отец. А потом... Потом я влюбился. Мне было двадцать три года, возраст, как вы сами понимаете, для такого дела вполне подходящий. У нас в университете была лаборантка Нина. Она часто помогала мне во время опытов. Девушка серьезная, красивая. Хотите взглянуть на ее фотокарточку?

Я кивнул: о судьбе невесты профессора ходили самые противоречивые слухи.

Иван Романович подошел к письменному столу, выдвинул ящик и достал фотографию. Некоторое время разглядывал ее, потом передал мне.

С пожелтевшего от времени глянцевого листка на меня открыто и прямо смотрела совсем юная девушка. Она как бы говорила: вот я вся, какая есть, ничего не скрываю. В моем взгляде профессор прочел немой вопрос, который я не решался задать ему, и сказал:

- Да, она погибла. В известной мере - из-за меня. Не возьми я ее с собой...

Я отвернулся, и когда снова взглянул на Ивана Романовича, - лицо его было непроницаемо. Он молча забрал снимок и положил в ящик письменного стола.

- Моего руководителя профессора Чагина пригласили на международный симпозиум химиков в Геную. Сергей Яковлевич сказал, что я буду сопровождать его, и должен подготовиться к докладу по синтезу белков, возможно, дадут слово. У меня к этому времени было несколько опубликованных работ, две печатались в научных журналах за рубежом.

Чагин выхлопотал визу для Нины и посмеивался:

- Редкий случай: сначала свадебное путешествие, а уж потом - и сама свадьба.

- Мы все тогда даже не представляли, чем это путешествие окончится...

В дороге у Нины начался острый приступ аппендицита, в Варшаве ее сняли с поезда и увезли в клинику. Я, конечно, задерживаться не мог и уже в Генуе получил от Нины письмо, что операция прошла успешно и она чувствует себя хорошо.

Признаться, от симпозиума мы ожидали большего. Тень второй мировой войны уже висела над Европой, и многие крупные ученые предпочитали свои работы не обнародовать.

Вскоре мы стали собираться домой. Поздно вечером нас проводили в аэропорт. Перед вылетом нас пригласили в служебную комнату аэропорта: началась проверка документов. Когда мы вышли, самолета уже не было. Нам указали на другой, объяснив, что наш оказался неисправным.

Я думал о Нине, о нашей встрече. Чагин дремал, откинувшись в кресле. Вскоре под рев моторов задремал и я.

Наконец мы приземлились. Молча вышли из самолета, спустились по трапу. Первое, что бросилось в глаза - слово "Берлин" на здании аэропорта. "Как же так, - подумал я, - посадка должна быть в Варшаве, причем тут Берлин?" Но в это время меня и профессора схватили какие-то люди и втолкнули в легковую машину.

- Когда это случилось?

- Осенью тридцать восьмого.

Иван Романович плеснул в стакан черной, как деготь, заварки и включил самовар.

- Сейчас подогреется. Да... Так вот, вместо Варшавы мы очутились в Берлине, в машине да еще под охраной. Наши протесты и вопросы были гласом вопиющего в пустыне. Машина неслась по незнакомым улицам. Затем остановилась. Нас снова взяли под руки и ввели в темный коридор какого-то здания. Тут я почувствовал, что меня и Чагина разъединили. Кричать, сопротивляться не было смысла. Портфель с докладом давно отобрали.

Темный, узкий коридор казался бесконечным. Вдруг открылась дверь, и я очутился в большой ярко освещенной комнате. Навстречу вышел лысый человек в белом халате. Он улыбался и протягивал руки:

- Здравствуйте, дорогой! Вы удивлены и еще не совсем пришли в себя. Успокойтесь и садитесь, я ваш друг.

- Где мой портфель? И по какому праву со мной так обращаются?! - резко спросил я.

- Вот он, - указал на стол незнакомец.

Я невольно схватил портфель, раскрыл: доклад был на месте.

- Вы находитесь в Берлине. Возвращение домой всецело зависит от вас.

- Чего вы хотите? Где профессор Чагин?

- В свое время вам об этом скажут. А сейчас отдыхайте с дороги. Слева - комната, там вы будете жить. Справа - лаборатория, где мы вместе будем работать.

В комнате было уютно: кровать, диван, книжная полка, приемник, тумбочка, ковры... За ширмой - что-то вроде столовой. Стол накрыт.

- Что все это значит? - спросил я. - Немедленно отправьте меня в наше посольство.

- Я не уполномочен отвечать на ваши вопросы.

- А кто вы такой, черт побери? - взорвался я.

- Называйте меня "мой друг".

- Слишком много чести. Учтите, если я не получу объяснений, объявляю голодовку.

- Не советую, - ответил он и ушел.

Вскоре меня начали таскать по подземелью от одного чина к другому. Положение прояснилось. Мне напрямик предложили сотрудничать с немцами. Обещали все, что обещают в таких случаях: деньги, виллу, славу... Говорили, что профессор Чагин уже приступил к работе над синтезом белка и я зря упрямлюсь. Но я не верил ни одному их слову.

Через какое-то время я обнаружил у себя на столе газету. Там была помещена моя фотография и крупным шрифтом напечатана просьба о предоставлении мне, молодому русскому ученому, политического убежища в фашистской Германии. Фальшивка, а как ее опровергнуть? Я ведь не мог поговорить с кем-либо из нашего посольства, обо мне могли думать разное...

От разговоров перешли к пыткам. Вспоминать не хочется: как пытали гитлеровские заплечных дел мастера, знаете.

Я потерял представление о времени, и не могу сказать, через сколько дней это случилось. Но однажды двое солдат внесли в мою комнату какой-то черный продолговатый ящик и осторожно открыли его.

Я подошел. В ящике, свернувшись калачиком, лежала девушка в летнем платьице с короткими рукавами. Наклонившись, я ахнул: это была Нина.

- Они ее выкрали из клиники? - не выдержал я.

- Вы ужасно догадливы, - усмехнулся Руссов. - Они хотели заставить меня работать, а для этого годилось все. Ведь наука может не только продлевать людям жизнь, но и убивать их. Им хотелось, чтобы я занялся именно такой наукой.

Нина была еще очень слаба после операции. Когда нас оставили вдвоем, она рассказала, как ее выписали, посадили в машину, привезли на аэродром. Думала, летит домой, а оказалось...

В свою очередь и я рассказал о том, что случилось со мной и профессором Чагиным.

Мы проговорили всю ночь.

Потянулись трудные дни в неволе. В то время до синтеза белка было еще далеко, но немцы знали о моих успешных начинаниях и всячески пытались выведать о них.

Мы решили бежать. Для этого нужно было сохранить силы, усыпить бдительность врагов. Поэтому мы согласились работать в лаборатории - так, ради видимости.

Днем мы возились в лаборатории, причем немцы-"ассистенты" фиксировали буквально каждую мелочь. Ночью же я не мог уснуть: все думал, как запутать своих "опекунов".

О профессоре Чагине известий не было.

Надо было что-то предпринимать. Но что? Я предлагал различные варианты побега, но Нина их отвергала. Она говорила, что побег станет возможным лишь тогда, когда нам начнут доверять.

Как войти в доверие?

В лаборатории у нас ничего не получалось. Срывались даже самые простые опыты. Нина уговаривала меня что-нибудь сделать, хоть для видимости, но я не мог. Это означало бы предать себя и свою науку.

- Или вы будете работать, и работать хорошо, - сказал лысый толстяк, когда-то назвавшийся "моим другом", - или ваша невеста очутится в концлагере.

И ее отняли у меня.

Принимать решение мне не пришлось. К счастью или к несчастью, уж не знаю, как сказать, я тяжело заболел. Сказались испытания последних месяцев. Врачи поставили диагноз: истощение нервной системы, горячка. И я очутился в госпитале.

Оправившись после болезни, я отдался работе. Нина была права - иначе доверия не заслужишь. "Рвение" мое заметили. Вскоре разрешили выходить на улицу. Как правило, меня сопровождали двое каких-то типов, но это уже была победа.

Была зима, холодная, вьюжная. По вечерам я бродил по улицам, не ощущая мороза. Мои сопровождающие уныло плелись сзади, тихонько кляня меня и свою собачью службу. Как-то они пригласили меня в кабачок погреться. Мы зашли. "Грелись" они основательно, я только успевал подливать. Когда стемнело, я встал и сказал, что мне нужно в туалет. Один из охранников, пошатываясь, пошел за мной. В туалете я оглушил его и выскочил на улицу. Найти наше посольство труда не представляло.

Руссов посмотрел на часы.

- Ну что ж, будем закругляться. В посольстве меня встретили сочувственно, но сдержанно, - до выяснения обстоятельств. Выяснились они достаточно быстро, и наше правительство потребовало немедленно освободить профессора Чагина, меня и Нину и отправить на Родину.

Первым освободили Чагина. Мы его еле узнали, таким он был истощенным. Профессора держали взаперти полуголодного, но так ничего от него и не добились. Теперь все заботы были о Нине. Ее задерживали под разными предлогами. Мы уже думали, что Нины нет в живых, когда вдруг пришло сообщение, что девушку можно забрать из концлагеря. Работники посольства тут же выехали за нею, и к вечеру я ее увидел.

Иван Романович тяжело сглотнул комок, засевший в горле, на щеках его резко обозначились твердые желваки скул.

- Они замучили ее, сволочи. Она умерла через несколько дней после того, как мы, все трое, вернулись в Минск. А потом... А потом была война. Налибокская пуща, где я партизанил, и в сорок четвертом - взорванный фашистами университет, разграбленные лаборатории. От них и до моего нынешнего открытия - годы напряженного труда. А о труде этом рассказывать, сами понимаете, не очень-то интересно: опыты, опыты - длинная цепочка опытов, разочарований и неудач - и вот это.

Он позвал меня к столу и показал на колбу, в которой плавал какой-то комочек, похожий на горошину.

- Видите?

- Вижу.

- Вам посчастливилось. Вы один из первых, кто видит рождение вещества из неживой природы. Смотрите, комочек двигается и, главное, растет, увеличивается в размерах. Вчера он был совсем маленьким. Когда-нибудь он ответит на многие вопросы, на которые я сегодня ответить не могу. Будем надеяться, что наша встреча не последняя.

- Мне очень хочется на это надеяться, профессор, - ответил я, пожимая его большую, теплую руку.

Поздно уже было, когда я вышел на улицу, далеко за полночь.