«Траектория жизни. Между вчера и завтра»

К. П. Феоктистов ТРАЕКТОРИЯ ЖИЗНИ Между вчера и завтра

ДОРОГА ДЛИНОЮ В ТРИДЦАТЬ ЛЕТ

Мне было лет десять, когда старший брат Борис притащил домой книгу Я. Перельмана «Межпланетные путешествия». Многое в ней теперь выглядело бы наивным. Но читалась она с интересом, и мне в ней показалось понятным почти все: и схема двигателя, и схема ракеты. Все было изложено четко и доступно для мальчишки. И в результате на десятом году жизни я принял «твердое решение»: вырасту — займусь космическими кораблями. Уже тогда обнаружился некоторый избыток решительности. Я не сомневался, что так и будет.

Наша семья жила тогда в Воронеже, где я и родился в 1926 году.

Дед мой со стороны отца был священником (отец Павел!) в деревне Булыгино, на границе между Рязанской и Московской областями. Но о том, что он был священником, я не знал до поступления в институт. Родители хранили это в тайне, чтобы не осложнять нам, сыновьям, жизнь. Сын священника, внук священника — почти криминал, позор. Это было даже хуже, чем интеллигент («интеллигент» тогда звучало как оскорбление). Даже после хрущевской оттепели, заезжая по каким-нибудь торжественным случаям к отцу (он жил со своими сестрами и братом), я почти всегда наблюдал одну и ту же картину: оживленный разговор при моем появлении мгновенно прекращался — конспирация. На мои вопросы о двоюродных дядьях они всегда отвечали: «не знаем».

Однажды я все же услышал от отца, что он действительно ничего не знает о братьях его отца и их потомках. Кто-то кого-то видел в последние годы гражданской войны в Крыму. Один брат деда, учитель, дослужился до чина штатского генерала. Последнее, что было известно о нем, это что он инспектор учебных заведений, кажется, в Варшаве. Другой брат деда был врачом. Сохранилась переписка между ними (1880 года или даже раньше). В письмах они обсуждали вопрос о женитьбе деда. Дед в то время был еще учителем в деревне. Дед с прадедом (тоже священником) уже решили, что учитель — это хорошо, но священник, конечно, лучше. А для того чтобы получить сан священника, надо жениться! И обсуждался вопрос о подыскании невесты. Старший брат деда (тогда инспектор народных училищ в Харькове) распространялся в письмах о важности этого акта, о том, что не следует пренебрегать и ответственностью перед детьми (это он, по-видимому, намекал на то, что не следует забывать о приданном). Младший брат деда (который стал врачом) писал: «Да не слушай ты этого зануду (в то время он тоже жил в Харькове), ты, главное, смотри, чтобы хорошенькая была!» Из других писем и фотографий было ясно, что прагматичный дед не пренебрег ни тем, ни другим советом. Женился он на поповне Вере.

Братьев у отца было трое: самый старший — врач, старый большевик. Второй, адвокат, стал эсером и после революции тщательно замазывал, что был присяжным поверенным (только учителем географии!), и никогда не признавался в том, что до революции был эсером. Третий брат, посмотрев на них, стал бухгалтером, и отец (самый младший в семье — «Петушок!») тоже.

О более дальних предках практически ничего не знаю, кроме того, что прадеда, тоже священника, звали Кондрат, а прапрадеда, опять же священника, Феоктист.

О предках матери известно еще меньше. Родилась она в селе Алексеевка под Пензой. Девичья фамилия ее была Покшина. Что-то мордовское звучит в этой фамилии. И однажды попутчик в поезде рассказал мне, что село Алексеевка наполовину русское, наполовину мордовское. Мать как-то рассказывала, что ее дед отслужил срок в армии, вернулся в родную деревню и женился. Был в семье тираном.

Мой отец в начале двадцатых годов поступил в Рязанский университет на географическое отделение. Поскольку эту специальность в Рязанском университете потом закрыли, его перевели в Воронежский (бывший Юрьевский, эвакуированный в Воронеж во время первой войны из Дерпта). И семья переехала в Воронеж. Сняли комнату в полуподвальном помещении в доме на углу улиц Республиканская и Транспортная.

Отец, будучи студентом, подрабатывал бухгалтером. После моего рождения учиться и одновременно работать, чтобы содержать семью, стало трудно, ему пришлось бросить учебу, и он окончательно переключился на бухгалтерскую работу.

В конце двадцатых родители взяли участок, построили своими силами дом (названия нашей улицы не помню, что-то вроде Коминтерновская) и вырастили сад — работящие они у меня были. Однако городские власти на месте нашего дома решили построить поликлинику. В 1935 году родители получили за снос дома компенсацию и купили двухэтажный дом на улице Чичерина. Мы занимали верхний этаж, а внизу жили «квартиранты», которые были вселены туда, по-видимому, по решению властей после революции и, конечно, никакой платы хозяевам дома не вносили. Скорее всего, предыдущий владелец выдержать этого не смог и в конце концов недорого продал дом моим родителям. На участке, где стоял дом, располагались старый, с большими деревьями, яблоневый сад (из нашей с братом комнаты можно было через окно спуститься со второго этажа по яблоне прямо в сад), вишневый сад и так называемые «джунгли» — участок, заросший травой, кустарником и деревьями. В конце улицы начинались карьеры, где местный кирпичный завод добывал песок и глину. Зимой там для нас были лыжные горки, летом — футбольные поля, а весной даже катание на тающих льдинах в большой луже.

В 1937 году мои родители продали свой двухэтажный «особняк» и купили кирпичный дом на Рабочем проспекте. Там они тоже посадили и вырастили сад.

Хорошо помню, как в четвертом классе (в школу я поступил в 1933 году) заявил своему однокласснику Коле Морозову: «В 1964 году полечу на Луну». Тут уж явно проявилось тщеславное желание похвастать «великим» замыслом. Откуда такая определенность насчет 1964 года? Почему именно на Луну? Может быть, потому, что в это время вышла на экран картина о полете на Луну? Точное название кинокартины не помню. Но, кажется, там в числе действующих лиц был Циолковский и демонстрировался великолепный старт лунной ракеты по наклонной эстакаде! Как раз тогда я и сделал «железный» расчет: закончить школу (шесть лет), пять лет на институт и еще лет пятнадцать — семнадцать на исследования, проектирование, постройку корабля и подготовку к полету.

Верность этой детской идее хранилась недолго. Уже в седьмом классе изменил первому выбору. Показалась заманчивой идея передачи электроэнергии без проводов, которую почерпнул, наверное, в каком-нибудь фантастическом рассказе. Казалось несложно — преобразовать энергию в излучение высокой частоты и сконцентрировать ее в направленный луч. Смущало одно: если пролетающий самолет наткнется на этот луч, то сгорит?!

Я записался в энергетический кружок городского Дворца пионеров. Для начала руководитель кружка предложил попробовать сделать генератор с постоянным магнитом. Но руки у меня оказались неважные — нужный зазор между ротором и статором никак не получался. Энергетиком так и не стал, но время, проведенное в кружке, хорошо запомнилось. Руководитель кружка, инженер, умел находить с нами общий язык, заинтересовать. Правда, когда я рассказал ему о своей идее, разочаровывать он меня не стал, но посмотрел как-то нехорошо и в дальнейшем относился ко мне несколько настороженно. Сейчас мне кажется, что, поглядывая на меня, он подумывал, а не зря ли тратит время на этого зануду.

В кружке двое из ребят — Владька Маликов и Вовка Саенко — были из нашей школы и жили недалеко от меня. Вместе занимались, вместе поздним вечером возвращались длинной дорогой домой и обсуждали все подряд: от навыков работы с напильником до устройства Вселенной. Устройство Вселенной занимало меня и раньше. До сих пор так и вижу компанию мальчишек, сидящих на большом мусорном ящике во дворе моего дома и, задравши лица в летнее веселое небо, обсуждающих вопрос: а что там, за облаками? Главной в наших спорах и беседах была уверенность: можно сделать, построить все, что захочется. Только нужно хорошо подготовиться, овладеть всем, что уже достигнуто в выбранном направлении.

Позже, все еще занимаясь в энергетическом кружке, я пытался оправдать свое отклонение от космической линии тем, что для создания космических кораблей потребуются широкие инженерные знания. Но по мере приближения к десятому классу колебания в выборе профессии стали носить просто неприличный характер: захотелось выбрать такое дело, чтобы поездить можно было, на мир посмотреть например, геологоразведчиком стать или дипломатом: в каждом мальчишке есть склонность к бродяжничеству.

Но перед самым окончанием школы, в библиотеке, мне попалась на глаза книга известного немецкого инженера и изобретателя Макса Валье «Полет в мировое пространство». И в этой книге все было достаточно понятно, но более серьезно и увлекательно. Стало мне, как показалось тогда, значительно яснее, что предстоит сделать, чтобы космический корабль полетел. Когда дело дошло до выбора профессии, уже твердо решил идти в авиационный институт. Это, как мне казалось, было ближе всего к моей цели.

Школу я закончил в эвакуации, в Коканде, в сорок третьем году. В аттестате одни пятерки — по тогдашним правилам мог поступить в институт без экзаменов. И я послал документы в Московский авиационный. Прошло лето, а вызова в институт все не было. Только в сентябре пришла бумага, получил пропуск для проезда в Москву, попрощался с мамой, собрал вещи и отправился в столицу. Пришел в МАИ, а мне говорят, что уже поздно, опоздал на месяц, прием уже закончен, все места заняты. Что делать? Переживал недолго. Узнал, что в Московском высшем техническом училище (оно только что вернулось из эвакуации) на некоторые специальности недобор, и подался туда. Поступил на факультет тепловых и гидравлических машин, хотя это казалось далеким от космической техники, но не слишком: ракетный двигатель все-таки тоже тепловая машина. Через год, думал, переведусь куда-нибудь поближе, а может, и в МАИ.

В МВТУ курортом не пахло. Холод жуткий, чертить невмоготу. На бумагу чертежную жесткие лимиты. Выискивали старые проекты и чертили на обороте. И конечно, обычные для студентов проблемы с финансами, с едой и одеждой.

Ощущение нужды и голода сопровождало меня многие годы. В детстве, до войны, в стране повсеместно, как правило, голодали, но дома мы этого не ощущали, хотя перед войной начали надоедать очереди за хлебом, в которых и мне уже приходилось стоять. Во время войны свирепый голод стал моим постоянным ощущением, особенно когда мы с матерью были в эвакуации. Тогда у меня появились язвы на ногах. Только много позже, уже взрослым, узнал, что это результат голодания. И когда стал студентом, постоянно чувствовал голод, хотя у нас и были карточки, по которым можно было получить какой-никакой обед в столовой и выдавались талоны на дополнительное питание.

Как староста группы, в деканате я получал списки на выдачу талонов на дополнительное питание для успевающих студентов. И регулярно в нашей группе, чуть ли не против каждой фамилии, стояло «зад», «зад», «зад» (то есть «задержать»). Это означало, что нам талоны не выдавали. Каждый раз приходилось предлагать замдекана Малышевой экономить свои силы и вместо трех букв писать одну греческую «омегу». А задерживали доппитание за то, что мы не могли заставить себя ходить на лекции по марксизму и политэкономии. Чувство голода, — пожалуй, самое яркое ощущение, которое вспоминается до сих пор. Плохо было и с куревом. После стипендии хотя бы один из нашей компании покупал папиросы и разбрасывал их по углам, чтобы было что искать, когда деньги и курево кончались. Хотя, конечно, мы были молоды, и жизнерадостность не покидала нас. Получив стипендию, могли и выпить, особенно если подворачивался какой-нибудь праздник.

Позже, когда я стал работать инженером в Ново-Златоустовском СКБ-385, положение довольно сильно изменилось. Меня поселили в коммунальной квартире в одной комнате с моим приятелем Колей Даниловым, правда, на первом этаже, но нас это не смущало. Зарплату назначили сто двадцать рублей в месяц. По сравнению со стипендией — капитал! Надо заметить, что моя теперешняя профессорская зарплата меньше, чем тогдашняя зарплата молодого специалиста (правда, все же в привилегированном ракетном КБ). А через полгода я получал уже сто семьдесят рублей. Стал почти богачом: смог даже купить себе охотничье ружье.

Когда я поступил в аспирантуру и переехал в Москву, мои родители, наверное, как-то почувствовали, что у меня не все в порядке, продали дом и все свое имущество в Воронеже, переехали ко мне поближе, купили комнату в сельском доме (в деревне Ватутино — сейчас это место в черте Москвы), и я стал жить у них. Дом был деревянным. Отец, мастер на все руки, летом сделал пристройку, и у меня появилась собственная комната. Работал очень много, и быт меня не смущал, особенно после того, как защитил кандидатскую диссертацию и стал зарабатывать уже 280 рублей в месяц.

Когда я женился второй раз и у нас должен был родиться сын, пришлось обратиться к Королеву. Он был у нас в КБ диктатор, и мне тут же, вне всякой очереди предоставили вполне устроившую меня двухкомнатную квартиру в новом доме в Подлипках (сейчас город Королев), что было очень удобно — работа, можно сказать, рядом. После полета на «Восходе» квартирный вопрос исчез совсем: мне предоставили большую четырехкомнатную квартиру в Москве.

За время работы в КБ зарплата моя росла с формальным повышением должностей, которые я занимал. Мои товарищи (например, Николай Белоусов) временами напоминали мне, что пора бы обратиться в бухгалтерию и сообщить, что в связи с каким-либо званием, или с изменением названия должности, или по выслуге лет мне положено увеличить зарплату. К концу работы в КБ, с учетом всяких надбавок, премий, пенсии, мой доход, если можно так выразиться, составлял около тысячи рублей в месяц (и конечно, все равно не хватало: человек редко довольствуется тем, что имеет). Сейчас, разумеется, много меньше, но жить можно, грех жаловаться.

Кроме зарплаты, иногда получал премии: за работы по кораблю «Восток», за полет на «Восходе», Ленинскую и Государственную.

А тогда, будучи студентом МВТУ, я жил в общежитии в Лефортово. Постепенно как-то оказался в дружной компании. Было нас пятеро. На последнем курсе наша компания переехала в общежитие в Бригадирском переулке и поселилась в одной комнате. Жили коммуной, на строжайшей экономии. Мы и теперь встречаемся. Одного из пятерых, правда, уже нет: Ванюшка Косовцев, ставший главным конструктором Воронежского экскаваторного завода, умер молодым. Сын его уже давно инженер, тоже закончил МВТУ. Вовка Ануфриев — единственный из нас «общественный деятель» по комсомольской линии, что нам, естественно, не нравилось. Но мы ему это прощали, считая, что он занялся этим неблаговидным делом из-за Вали Баклановой, бывшей членом факультетского комитета комсомола, к которой он тогда «неровно дышал». Леня Бондарчук (он же «толстый Ленечка») пользовался популярностью у девушек, через много лет стал шишкой в Госплане. Борька Павлов — тогда наиболее положительный из нас (и не даром) — стал потом начальником главка в Минхиммаше. Перед глазами встает такая картина: общежитие, поздний вечер, мы (нормальные студенты) играем в преферанс, а Борька сидит в стороне на табуретке по-турецки, под табуреткой электроплитка (холодно), а в руках книжка (уж не учебник ли?).

После первого курса я обратился к ректору: так, мол, и так, желаю специализироваться по ракетам — отпустите в МАИ (только с согласия ректора можно было пытаться перейти в другой институт). Хочу туда, где авиация и откуда до ракет рукой подать. А он мне в ответ: никуда переходить не надо, а что касается ракет, то есть у нас две кафедры, которые весьма к ним близки, и то, что ты хочешь, найдешь там. Пошел я сначала на одну из них, на кафедру Ю. А. Победоносцева «Пороховые ракеты». Нет, не то: военное это дело, мне оно ни к чему. Пошел на другую, к В. В. Уварову, конструктору газовых турбин и воздушно-реактивных двигателей. На этой кафедре собирались начать читать курс по жидкостным ракетным двигателям. Понял, действительно никуда переходить не надо: ракетные двигатели — это же сердце ракеты! А вскоре вообще пришел к утешительному заключению, что самое важное для инженера — общетехническая подготовка, и лучшей, чем в МВТУ, нигде не получишь. То есть превратился в патриота МВТУ — очень удобное качество характера: становиться патриотом, когда это не требует от тебя усилий.

При распределении темы дипломных проектов на нас пятерых, занимавшихся на кафедре Уварова, выпали две темы по жидкостным ракетным двигателям, но обе попали к нашим девушкам. Потом одна из них отказалась, явно в мою пользу. Но я жертву не принял («мне жертвы не нужны»), хотя тема очень соблазняла, вроде бы прямо вела к цели. Решил еще потерпеть. Делал проект воздушно-реактивного двигателя с осевым компрессором. В дипломе несколько необычным был расчет компрессора. Я использовал новые экспериментальные данные, о чем вспоминал потом с тщеславным удовольствием.

13 июня 1949 года состоялась защита диплома. Распределение для меня было грустным. Девушка, за которой я ухаживал, оставалась в Москве. К тому времени в ракетной технике уже возникли крупные специализированные предприятия в Москве и в Подмосковье. А послали меня, как мне показалось, очень далеко от них, в недавно созданное конструкторское бюро на Урале, под Златоустом. Вообще-то дело там обещали интересное, однако к выбранной цели, я был в этом уверен, оно не вело. Откровенно говоря, очень не хотелось уезжать из Москвы. Но все же, отгуляв дома, в Воронеже, два месяца, поехал. Кстати, направили нас с курса туда человек пятнадцать — двадцать, а приехали, включая меня, лишь трое. Но вот что меня поразило — многие начальственные должности в среднем звене уже занимали выпускники МАИ того же, сорок девятого года. Преимущество их оказалось в том, что приехали они туда на два-три месяца раньше, сразу после того как защитились. А я на целый месяц опоздал с защитой (разгильдяй!), да еще два месяца бездельничал. Я не сразу разобрался в ситуации и первые дни всерьез воспринимал этих начальников.

Назначили меня инженером КБ, потом механиком цеха, а вскоре начальником пролета: нужно было пустить в ход нитку сварочных станков-полуавтоматов для сборки хвостового отсека ракеты Р1. Что сразу понравилось, так это полная самостоятельность. Никто (и я тоже) в этом деле ничего не понимал. Технологической документации толком не было. Хозяин техники! Очень импонировало. То какой-то сварочный полуавтомат капризничал, то подвижная сварочная головка не хотела работать нормально, то во время проведения точечной сварки стальные листы прожигались насквозь. В причинах я разбирался сам. Седлал сварочную головку и ездил на ней во время выполнения сварки, пытаясь понять, в чем дело. Подбирал материал электродов, режимы сварки. Несколько раз разбирал и собирал старинный компрессор, вывезенный после войны из Германии, пока не обнаружил, что перепутаны местами всасывающий и выпускной клапаны. Был ужасно доволен. Детектив!

Конечно, в Златоусте, кроме работы, были и отдых, и развлечения. Самым любимым делом стала охота на тетерева, на рябчиков. Как правило, отправлялся весной или осенью с приятелями, а то и один (и интереснее, и более рискованно: поговаривали, что в тамошней тайге еще обитают рыси и даже медведи) в ночь на воскресенье в горы. Нравился сам процесс: сборы, снаряжение, ружья, патроны, запасы еды, устройство ночлега. Уже в темноте найти большой, более-менее плоский камень, разжечь на нем костер, чтобы нагреть его: ночи-то холодные. Затем смести с камня угли и пепел, накрыть лапником, улечься спать и не проспать! Затемно успеть добраться до выбранного места засады и ждать начала тока. А к вечеру опять многочасовой путь через тайгу и болота — домой. Добычи, как правило, не было. Это огорчало, но к следующей вылазке уже прочно забывалось. Зимой по воскресеньям (если не было аврала какого-нибудь) — лыжи. Горы-то небольшие и некрутые, но опыта настоящего лыжника, конечно, не было, и я часто падал на каком-нибудь спуске, тут же, пытаясь реабилитироваться перед собой, повторял спуск и опять падал: иногда застревал на целый день на одном и том же склоне.

Кстати, когда потом я перешел в НИИ-4, увлечение охотой осталось, и иногда, поздней осенью, я ездил охотиться на уток на Рыбинское водохранилище. Иногда возвращался с крупной добычей, оправдывавшей и долгую дорогу, и многочасовую борьбу в засаде с холодным ветром, ледяной водой (подбитых уток приходилось доставать самому, иначе их угонит ветер!). Зимой порой ездил на зайцев, исполняя одновременно и роль стрелка, и роль охотничьей собаки, чаще без успеха. Видно, охотничий инстинкт глубоко в природе человека. Он остался в нас еще с тех времен, когда мы, люди, еще не очень далеко отошли от наших «братьев меньших» — животных-хищников. Охота долгое время оставалась едва ли не самым большим (но, увы, очень редким) для меня удовольствием. Но как-то, после очередной «вылазки», вдруг понял: никого не хочу убивать, это противно моей природе, да и природе цивилизованного человека вообще. Хищники имеют на это право, а я нет. Больше никогда не охотился.

Работа в Уральском КБ шла авральная, с восьми утра до позднего вечера. Впрочем, как это часто бывает, в аврал включались немногие, только, так сказать, непосредственно отвечающие за пуск линии сборки и сварки. А остальные, непричастные, наблюдали. Приходилось работать за троих. И конструктором (вот когда набил руку на чертежах, а шишки на лбу — на собственных ошибках, их выявлении и исправлении), и снабженцем, и слесарем. Я не большой любитель по части всякого рукоделия, но куда деваться? Надо было, и пилил, точил, варил.

В начале января 1950 года линию удалось запустить. Начальник докладывал министру телеграммой (документ!): «Феоктистов начал варить хвостовые отсеки». Судя по всему, на заводе мне была уготована долгая славная жизнь, но судьба наконец повернулась ко мне лицом.

В том январе 1950 года меня послали в составе группы молодых инженеров на стажировку (на целых полгода!). И не куда-нибудь, а в Подлипки, в королёвское КБ. Главный конструктор, однако, не обратил внимания на молодого провинциального инженера и отнюдь не принял его под свою опеку. Все оказалось намного сложнее и произошло не так скоро. Во-первых, космические корабли для Королева были тогда еще где-то далеко за горизонтом. Во-вторых, я приехал на стажировку уже патриотом своего КБ.

После стажировки вернулся в свое КБ и стал работать проектантом. Но через год решил поступить в аспирантуру в один из научно-исследовательских институтов. Еще на стажировке узнал, что в подмосковном военном научно-исследовательском институте НИИ-4 Михаил Клавдиевич Тихонравов организовал группу инженеров, занимавшуюся исследованием проблем создания мощных ракет и, может быть, даже космических аппаратов, что у него есть группа аспирантов.

Родился Тихонравов в 1900 году во Владимире. В 1919 году вступил в Красную Армию, а на следующий год был зачислен курсантом в Институт инженеров Красного воздушного флота, тот, который потом стал Военно-воздушной инженерной академией имени Жуковского. В двадцатых годах он занялся конструированием планеров, и, надо сказать, его планеры с успехом летали на всесоюзных соревнованиях. Тогда, кстати, он познакомился с Королевым.

Закончив академию, Тихонравов поступил на работу конструктором в КБ Поликарпова, принял участие в создании ряда первых наших самолетов. В 1931 году возглавил группу моторного оборудования в Центральном авиационном КБ имени Менжинского. Написал несколько брошюр в этой области. В 1933 году перешел работать в ГИРД (Группу изучения ракетного движения). Там он возглавил бригаду, занимавшуюся разработкой ракетных двигателей и ракет на жидком топливе. Начальником ГИРДа и руководителем бригады крылатых ракетных аппаратов был Королев, руководителями других бригад Цандер и Победоносцев. В 1933 году была запущена наша первая жидкостная ракета конструкции Тихонравова. Руководил запуском Королев.

В 1933 году на базе ГИРДа и ГДЛ (Ленинградская газодинамическая лаборатория) был создан Реактивный НИИ. Тихонравов возглавил в нем отдел по жидкостным ракетным двигателям и баллистическим ракетам на жидком топливе. В 1936 году руководил созданием и пусками одной из самых крупных тогда отечественных жидкостных ракет «Авиавнито». В предвоенные и военные годы Тихонравов занимался проблемами устойчивости полета и кучности стрельбы твердотопливных ракет типа «Катюша», а также проектированием ракетного самолета. Еще в тридцатые годы он начал разработку проекта ракеты, способной поднять человека в стратосферу. К 1945 году эта работа вылилась в проект ВР-190, сделанный им совместно с А. Б. Чернышевым. Ракета должна была поднимать герметичную кабину с двумя людьми на высоту 200 километров.

Был он человеком самых разных интересов и увлечений. Не говоря о его планерах (какие названия — «Жар-птица», «Змей Горыныч», «Гамаюн»!) и работах о «машущем» полете (в 1937 году вышла его монография по орнитоптерам), можно вспомнить, что он был филателистом, более 30 лет занимался коллекционированием и изучением жуков. Настойчивый, иногда упрямый, но в то же время мягкий, интеллигентный, внимательный, он был ироничным, умел подсказать, вовремя дать совет. Был человеком очень верным идее, за которую стоял. В этом они, Королев и Тихонравов, при совершенно различных натурах, походили друг на друга. Но, в отличие от Королева, Тихонравов не проявлял высоких бойцовских качеств, когда приходилось сражаться с начальством и противниками.

С моим приятелем Колей Даниловым весной 1951 года мы послали заявления и документы в адъюнктуру (то есть аспирантуру) Академии артиллерийских наук, в состав институтов которой тогда входил и НИИ-4, где работал Тихонравов, и оба получили вызов на сдачу вступительных экзаменов. Ясно было, что нас не отпустят. Мы не отработали еще и двух лет после окончания института. Кто захочет отпустить с производства молодых специалистов? И тут мы с приятелем разошлись. Я проявил здоровый прагматизм и воспользовался для сдачи экзаменов в аспирантуру очередным отпуском, а он на это дело отпуск пожалел и честно подал заявление о дополнительном отпуске для сдачи экзаменов. Начальство его, конечно, никуда не пустило, даже в очередной отпуск. А мое заявление об очередном отпуске (поданное по договоренности с Колей до его заявления об экзаменационном) без всяких подозрений было подписано, и я в тот же день исчез из Златоуста.

Экзамены сдал успешно в июне 1951 года, вернулся в Златоуст и объявил: уезжаю в Москву, в аспирантуру. Шум тут поднялся! Уламывали кнутом и пряником. Грозили не отпускать ни при каких обстоятельствах, что покажут, где раки зимуют, и тут же назначили и.о. главного конструктора (на время его отпуска). Это меня-то — с двухлетним стажем работы и 25 лет от роду! И хотя обязанности и.о. я исполнял, но «на провокации» не поддавался. И когда пришел вызов, меня, не без скандала, все же отпустили.

Так летом 1951 года был сделан важный шаг к цели. Оставался еще один поворот. Года полтора я был «чистым» аспирантом, готовился и сдавал кандидатский минимум, разрабатывал план кандидатской диссертации. Начал заниматься баллистикой. Темой кандидатской решил взять теорию движения искусственных спутников Земли. Но к этому времени (весна 1953 года) почувствовал, что тянуть мне в аспирантуре трудно. В смысле материальном. Стипендия маленькая, а я уже обзавелся семьей, вот-вот у нас должен был родиться сын. В декабре 1951 года я первый раз женился, на своей однокурснице по МВТУ.

Должен сказать, что моя семейная жизнь всегда в чем-то напоминала достижения и неудачи наших космических проектов. Женат я был трижды. И первая, и вторая жены были красивые, неглупые женщины. Была и влюбленность, и привязанность. В том, что семьи у меня с ними не сложились, виноват, по-моему, только я — с одной стороны, очень мягкий человек, даже уступчивый (а дома это не лучшее качество, хотя, быть может, и необходимое, в разумных пределах), а с другой — совсем неконтактный, типичный бирюк и в то же время вспыльчивый и часто неоправданно резкий.

С моей последней женой Верой мы вместе уже более 20 лет. Она очень решительная женщина. Но мы научились постепенно ладить друг с другом. Женившись на молодой и красивой девушке (когда мы поженились, ей было 23 года), по существу, я взял на себя обязательства, которые не мог, учитывая специфику моей работы, характер и тогдашние условия жизни, выполнить. Понял это не сразу, но все же постепенно стал осознавать. Жизнерадостной и веселой, ей, естественно, хотелось жить интересной и разнообразной жизнью («а его все нет, приезжает с работы поздно, усталый, измочаленный, мрачный»). Мне хотелось как-то скрасить ее жизнь, и я стал возвращаться пораньше, водить ее в театры. Но все равно этого мало. Она не видела современного мира. Сам я, в течение многих лет практически невыездной, все же несколько раз бывал за границей и мог составить собственное представление о мире. А она, как и подавляющее большинство наших граждан, не имела ни малейшего представления, «как люди живут». Как правило, членов наших делегаций за границу отправляли без жен, чтобы, так сказать, дома оставались заложники. В семидесятые-восьмидесятые стало помягче, конечно, но старое правило о заложниках еще действовало. Однако, уже были и исключения — например, для членов и членов-корреспондентов Академии наук. Ухватившись за такую возможность показать Вере мир, я навел справки, узнал, когда состоятся очередные довыборы в Академию, и начал авантюру, выдвинув себя в члены-корреспонденты по отделению механики. Дело закончилось, естественно, провалом, и, таким образом, этого позора я избежал.

От двух первых жен у меня по сыну. В 1953 году родился Николай. Он окончил МГУ по специальности «Экономика зарубежных стран» (очень ему хотелось попутешествовать и посмотреть мир). Жена его кончала тот же факультет. У него есть сын — мой внук, тоже Николай, сейчас еще школьник. В 1963 году от второй жены родился Андрей. Он окончил физический факультет МГУ. Женат.

С Верой у нас двое детей: дочь Наташа (учится в архитектурном) и сын Константин. Сейчас он студент факультета вычислительной математики МГУ.

У каждого из них, как говорится, свое лицо. Старший сын — длинный, тощий и красивый. Спортивен. Мне кажется, таким и должен быть мужчина. Умеет работать руками, чего мне всегда не хватало. Средний — типичный Илья Муромец — и по внешности, и по содержанию. Умеет постоять за себя. Много работает. Младший, по-моему, способный. Как и старшие, длинный и симпатичный. Занимается вроде бы с интересом. Ко мне относится несколько снисходительно. Дочка — упорная, очень работоспособная и здорово рисует. Все стены в нашем доме увешаны ее, в основном учебными, работами. Что будет дальше, трудно сказать — она еще только учится.

Но вернусь в пятидесятые годы. Время вообще было нелегкое. И я решил поступить на работу в НИИ-4 на полставки, младшим научным сотрудником. И хотя научным руководителем моим был Тихонравов, направили меня, невзирая на мои и его протесты, в другую группу того же отдела, который возглавлял тогда Г. С. Нариманов. Тихонравову защитить меня не удалось, а меня военные и слушать не желали: хотите получать зарплату за работу по совместительству — работайте там, где нам нужно. И работу получил, хотя ракетную, но от моих интересов весьма далекую: в области теории движения крылатых ракет. Для работы по этой теме была сформирована группа человек в десять. Как-то быстро и естественно я оказался ее фактическим лидером. Видимо, сказалась хорошая общетеоретическая база, полученная за время подготовки и сдачи аспирантских экзаменов.

К лету 1954 года мы подготовили большой отчет, и на его основе я написал и в начале пятьдесят пятого защитил кандидатскую диссертацию. После представления кандидатской к защите написал совместно с Глебом Максимовым работу по выбору оптимального места расположения пункта радиоуправления полетом межконтинентальной ракеты Р7.

Проблема заключалась в том, что в то время предполагалось использовать для управления дальностью полета ракеты и отклонением по боковому направлению и гироскопические приборы, и радиоуправление, опирающееся на измерения расстояний и радиальных скоростей до двух симметрично расположенных относительно траектории полета ракеты пунктов радиоуправления. Как это ни странно, от выбора оптимального расположения пунктов радиоуправления зависел выбор места будущего испытательного полигона межконтинентальной ракеты.

Разработчики теории радиоуправления получили формулы для определения положения этого пункта, давшие результаты, которые многих не устраивали. Если старт будущей ракеты Р7 оставить на полигоне Капустин Яр, то, по их расчетам, пункт радиоуправления оказывался чуть ли не на Главном Кавказском хребте, что было неприемлемо. Встал вопрос о выборе более удобного места для полигона ракеты Р7. Испытателям ракет и начальству надоело ездить в пустынный Капустин Яр, им хотелось бы, чтобы будущий полигон расположился где-нибудь в благодатных местах: на берегу моря или на Северном Кавказе. Но тогда подходящего места для пункта радиоуправления вообще не находилось. Так что Северный Кавказ отпадал.

Приемлемым вариантом оказался район в центре Казахстана, что было, конечно, крайне неприятно, и все, кто мог, от начальников до тружеников-испытателей, плевались в адрес разработчиков системы радиоуправления. Тогда они обратились к нам, в НИИ-4: может, найдется какой-нибудь идеологический выход? Работу поручили мне и Максимову. Хотя старшим был я, но идею подал Глеб. Идея состояла в том, чтобы усложнить управляющую функцию, в которую ввести свободным параметром положение пункта управления. При таком подходе стало очевидно, что пункт радиоуправления можно разместить практически где угодно. Просто положение пункта будет входить в саму функцию. Разработчики-идеологи системы радиоуправления были очень довольны (реабилитировалась сама идея радиоуправления), прислали в НИИ-4 хвалебный отзыв (что для НИИ-4 было редкостью со стороны гражданской организации). Но, как оказалось, мы зря старались. Поезд ушел: полигон уже начали строить в Казахстане, около станции Тюра-Там. А море и благодатный Кавказ как место для регулярных командировок на курорт-полигон уплыли. И мы еще долго при случае «лягали» военных — это вы нас засадили в безнадежную пустыню! А теперь к тому же за аренду места в «пустыне» приходится платить гигантские деньги независимому Казахстану!

После защиты я хотел было снова перейти в группу, занимающуюся теорией спутников, но мне силком навязали новую тему, теперь уже по теории движения межконтинентальных баллистических ракет. В нашем распоряжении были тогда уже первые отечественные электронные вычислительные машины, и мы смогли создать методы расчета траекторий движения ракет, существенно более точные, чем были ранее. Скажем, раньше сначала проводился расчет траектории в центральном поле сил тяготения, а потом вводились приближенные поправки на несферичность Земли. А теперь мы смогли применить описание потенциала геоида с помощью разложения его в ряд по сферическим функциям и вводить эти функции в уравнения движения.

Меня назначили научным руководителем работ, постепенно пришла известность среди баллистиков. Появился новый «специалист-теоретик в ракетной технике», но космическая тематика существовала пока без него.

Теоретическими вопросами искусственного спутника Земли занималась тогда в нашем институте только группа Тихонравова. Возникла эта группа в 1948 году. Входили в нее сначала И. М. Яцунский, Г. Ю. Максимов, А. В. Брыков и другие молодые инженеры. Чуть позже к ним присоединились И. К. Бажинов, А. Гурко. Каждый из них решал тогда одну или несколько теоретических задач, связанных со спутником. Яцунский (он был универсалом) занимался участком выведения спутника на орбиту и возвращением его на Землю, Максимов, Бажинов — участком спуска, Гурко — тепловыми задачами. С самого начала группа ориентировала свои работы на возможности ракет, разрабатываемых у Королева. А мне пришлось со своей группой продолжать заниматься теорией движения ракет типа Р7. И деваться было некуда — «молодой специалист» и «правительственная тема».

Только после первого успешного запуска ракеты Р7 в августе 1957 года и выпуска восьми томов итогового отчета я объявил о сложении полномочий и об уходе в КБ Королева. Несколько месяцев ушло на борьбу. И лишь в конце декабря начал работать в королёвском КБ. Добрался, наконец! А мне тогда уже был тридцать один год!

ВСЕ НАЧАЛОСЬ С МЕЖКОНТИНЕНТАЛЬНОЙ РАКЕТЫ

Решительность и оптимизм стремительного развития наших космических работ определялись и естественным честолюбием, и тщеславным стремлением доказать, что мы можем первыми, впереди американцев и всех других, проникнуть в новый, неизведанный мир, и желанием самоутвердиться, и уверенностью в нравственной ценности, чистоте и пользе этой работы, причем не только для нашего народа, но и для всего человечества.

Чиста ли твоя работа, есть ли от нее польза — это не бессмысленные «высокие» рассуждения. Создание атомной и водородной бомбы, производство все более усовершенствованных самолетов, пушек, строительство дорог и заводов силами заключенных, изготовление уродливой и непрочной обуви и одежды, годами гниющей на полках магазинов и складов, и прочие «достижения» социализма вряд ли могли давать их «творцам» моральное удовлетворение и уверенность, что эта работа необходима людям и нравственно оправдана.

Правда, в амбициях деятелей зарождающейся космической отрасли была и доля самообольщения. Ведь, во-первых, другие народы нашим опытом могли и пренебречь (что в какой-то степени и происходит сейчас), а во-вторых, сам успех этих работ мог использоваться нашими властями в качестве еще одного доказательства преимуществ социализма («социализм — стартовая площадка выхода человечества в космос!»), следовательно, и для укрепления тоталитарной системы, что, безусловно, ставило под сомнение чистоту помыслов и целей космических разработок.

А может, все было проще, и главным фактором, определившим наши космические успехи, оказалось создание первой межконтинентальной ракеты, которую путем перенастройки приборов управления можно было превратить в ракету-носитель, пригодную для выведения спутников на орбиту.

Идея межконтинентальной ракеты возникла не на пустом месте. В ракетно-космической технике (как и в других инженерных работах) не раз происходило открытие уже ранее известного. Пороховые ракеты как оружие использовались чуть ли не с ХIII века. Потом о них забыли. Но в начале ХIХ века они были заново созданы англичанином Конгревом. Потом, в середине века, снова забыты. Вновь интерес к ним возник в начале ХХ века. При этом вдруг стало ясно, что можно строить очень большие ракетные аппараты. Хотя К. Э. Циолковский, например, не уделял внимания массам и размерам будущих космических ракет. Для него, в первую очередь, важно было убедиться самому и убедить других, что ракета в принципе может развить скорость, достаточную для достижения космического пространства и ближайших планет, преодолев силу тяжести Земли и сопротивление ее атмосферы. Расчеты подсказали ему, что на это способна только ракета, у которой вес топлива во много раз больше веса ее конструкции. Так он пришел к идее ракеты жидкостной, начал говорить о возможности создания аппаратов для полета человека в космическое пространство. Присутствие человека на борту ракеты подразумевалось популяризаторами будущей космонавтики как нечто само собой разумеющееся.

С некоторой натяжкой можно считать, что Циолковский начал свои работы в области космонавтики в 1883 году. Тогда появился его дневник «Свободное пространство». «Грезы о земле и небе» и «Вне земли» он издал в 1895 и 1896 годах, расчеты по возможностям космической ракеты закончил в 1897 голу и через шесть лет опубликовал их. Это была работа «Исследование мировых пространств реактивными приборами».

В это же время (в 1897 году) инженер Иван Всеволодович Мещерский, специалист по теоретической механике, опубликовал свою работу «Динамика точки переменной массы» и тем положил начало развитию современной теории реактивного движения. Тогда же был опубликован доклад одного из пионеров ракетной техники, австрийца Германа Гансвиндта «О важнейших проблемах человечества». Для достижения космического пространства он предложил ракетный летательный аппарат, однако, в отличие от Циолковского, не на жидком, а на твердом топливе. Работы Циолковского, Мещерского, Гансвиндта, французского инженера Эсно-Пелтри, американца Роберта Годдарда, немца Макса Валье оказались в известной степени преждевременными. Техника еще не была готова к решению поставленных задач, а социального заказа для осуществления этих идей не возникло.

В тридцатые годы появился интерес к пороховым и жидкостным ракетам у военных. Создание жидкостных ракет стало вдруг самостоятельным и необычайно сложным военным направлением работ. И показалось военным мужам настолько важным, что космические идеи были оттеснены далеко на задний план. Впрочем, вполне возможно, что немецкий инженер, фактический лидер разработки немецкой ракеты «Фау-2» и американской «Сатурн-5» фон Браун, предлагая вермахту ракету в качестве оружия, стремился только к тому, чтобы получить средства для развертывания ракетных работ как таковых. Скорее всего, так он говорил позже, когда уже работал в Америке. Но как бы то ни было, только в пятидесятые годы, на совершенно новом уровне ракетной технологии, инженеры вернулись к идее полета в космос.

Мне кажется, что не менее важную роль, чем работы пионеров и популяризаторов ракет, в распространении идеи космического полета сыграли книги писателей-фантастов. Фантастика, как и всякая литература, воздействует на сознание людей, формирует, в числе прочего, и представления о заманчивых целях, о задачах, которые интересно попытаться решить. Идея о полете к другим мирам, родившаяся еще в античности, в начале ХХ века, что называется, овладела массами инженеров и стала популярной. Вообще, отыскание стòящих и одновременно достижимых целей, выбор их — далеко не тривиальное дело. Идея, мечта о полете в космос, безусловно, не наше достижение, она досталась нам в наследство. Эта книга в какой-то степени и о поисках стòящих и в то же время достижимых целей.

Досталась нам в наследство и ракетная промышленность, созданная в военных целях. Эта военная ракетная промышленность и технология и позволили приступить к космическим работам. То есть к уже существующим идее и цели добавилась материальная база. Задача проникновения в космос привлекала техническую интеллигенцию своей чистотой и несомненным общечеловеческим значением. Эта работа была такой же отдушиной в затхлой атмосфере нашего тоталитарного режима ХХ века, как строительство железных дорог и литература для русской интеллигенции ХIХ века, жившей в застойном режиме самодержавия. Короче говоря, нам показалось, что мы выбрали стòящее дело и настал момент ринуться вперед, к достижению цели.

Почему мы на какое-то время оказались впереди, несмотря на громадный технический потенциал США? Дело в том, что ракеты-носители, космические аппараты и корабли изготавливаются в малом количестве экземпляров (особенно тогда, в начале работ), и не требовалось развитой технологической базы современного массового производства. Это было и у нас, и у них практически индивидуальное, в каком-то смысле кустарное производство. Так что стартовые условия оказались примерно одинаковые. И, естественно, у нас не было недооценки американских инженеров. А у них тогда была, а у многих, по-моему, есть и сейчас. Недооценка конкурента — опасный промах.

Серьезные работы над ракетами (речь идет не о поисковых работах) начались в нашей стране после окончания войны, когда к нам попала добыча в виде документации, производственного и технологического оборудования немецкой ракеты «Фау-2». Тогда, после победы, из Германии везли все, что можно и что нельзя. «Они на нас напали, миллионы наших людей погибли, наша страна разорена. Пусть платят!» И тогда большинству из нас это казалось если не очень умным, то справедливым. «У них нет денег? Германия тоже разорена? Пусть платят трудом пленных, станками, заводами, пусть платят своей независимостью! Мы ни отсюда, ни из Восточной Европы не уйдем!» Но разве можно наказывать народ? Ведь, по существу, первой жертвой нацизма стали немцы. А чехи, поляки, болгары, югославы, албанцы? Они-то против нас не воевали, на нашу территорию не вторгались. А мы их за это «осчастливили» светлым будущим социализма, что было явно несправедливо: за что? Но «осчастливить» немцев социализмом за их попытку военного нашествия на нашу страну казалось вполне справедливым, ведь сама идея социализма пришла к нам из Германии. Весьма изощренная месть, однако.

Конечно, подобные мысли едва ли приходили Сталину в голову. Думаю, что он и не обсуждал со своими ближними вопрос о том, что делать дальше, после войны. Разве что происходила какая-то имитация обсуждения. Скорее всего, он единолично принял это решение, а остальные только поддакнули. Это была трагическая ошибка, отделившая, отбросившая нас от всего остального мира, от использования всего накопленного человечеством опыта организации жизни общества, народов и государств. Ошибка, разделившая мир на две враждебные части, которые, не успев окончить катастрофическую вторую, начали готовиться к смертельно опасной для всех третьей мировой войне, ошибка, определившая гонку ракетно-ядерного вооружения, приведшая к тому, что жизнь нескольких поколений прошла под угрозой самоуничтожения. Да и сейчас эта опасность остается еще вполне реальной.

Но решение было принято. И лихие отряды гражданских и военных инженеров и чиновников поехали в Германию устанавливать соцпорядок, искать и вывозить добычу. Вывозили все, что попадалось под руку. Заводы, станки, техническую документацию. Что-то было впоследствии использовано, а многое просто заржавело и сгнило под открытым небом. Вывезли документацию и оборудование, использовавшееся для изготовления ракет «Фау-2», несколько полусобранных «Фау-2». Вывезли даже часть немецких инженеров-ракетчиков. Специалисты по «Фау-2» не пригодились, они в тоске и изоляции прожили несколько лет в нашей стране (в основном в Осташкове, на островке озера Селигер), писали отчеты, как делать ракеты, а потом, кажется, только в пятидесятые годы, их отпустили в ГДР, откуда, естественно, большинство из них тут же перебежали в Западную Германию.

Привезенные материалы по «Фау-2» были использованы для того, чтобы научиться делать ракеты: выпустить собственную документацию (наша «новая» ракета стала называться Р1), наладить производство и испытания на заводе, на испытательных стендах и, наконец, на испытательном полигоне Капустин Яр (на левом восточном берегу нижнего течения Волги). Примерно половина ракет при пусках летела «за бугор». Авария при запуске — это было обычное дело.

В конце пятидесятых испытатели со смехом вспоминали, как пузатые зенитные ракеты «Вассерфаль» после запуска, вместо того чтобы лететь хотя бы вверх, почему-то падали и ползли по земле (и причем довольно быстро), оставляя за собой огненный хвост, направленный в сторону окопчика, где пряталось начальство — и военное, и гражданское. Вот когда ставились рекорды по бегу на средние дистанции!

Но то время было суровое. Конец сороковых. Сталин был еще жив и интересовался, почему большие ракеты летят не в цель, а «за бугор» (на нашем жаргоне это означало, что ракета падала, причем поблизости, буквально за ближайшим бугром). И интерес этот отнюдь не всегда был связан с увеличением шансов на помощь свыше. Скорее, это был знак повышенной опасности. А это означало, что по каждому «забугорному» полету нужно проводить расследование и докладывать, кто виноват. И тут все главные конструкторы объединились: «виновата бездарная немецкая техника (какая неблагодарность!), что с нее взять?» Но кто-то же просмотрел очередную неисправность? Так что приходилось искать какого-нибудь «Чубайса».

Как рассказывали старые испытатели, главным героем поисков «рыжего» часто оказывался В. П. Мишин. Как только ракета улетала «за бугор», он выскакивал из окопчика, бежал к «газику» и мчался побыстрее, чтобы опередить всех, к останкам ракеты, находил обломок графитовых газовых рулей (а как же им было не разбиться, когда ракета так «приземлялась»?) и с победным видом возвращался к госкомиссии: опять неисправен двигатель, следовательно, виноват этот индюк Глушко, который не просто не умеет делать двигатели, он в них вообще ничего не понимает! Интеллигентный В. И. Глушко просто задыхался от ярости от такого наглого и бессмысленного обвинения, готов был убить ублюдка, но вокруг находилось слишком много наблюдающих и контролирующих. Хотя эти наблюдающие и контролирующие (в основном военные заказчики и испытатели) и понимали вздорность обвинений, но ведь и они должны были найти виноватого, тем более что шансов найти реальную неисправность в остатках ракеты после взрыва, происходящего при ее падении, очень мало. А тут еще поднимался бывший заместитель Глушко по испытаниям в казанской шарашке по ракетным двигателям Королев и с отеческим видом (он же теперь главнее Глушко!) начинал его примирять с Мишиным. Классическое разделение ролей: Мишин как петух наскакивал на Глушко, а Королев выступал в роли примиряющего арбитра. Глушко, да и все остальные, конечно, эту регулярно разыгрываемую комедию хорошо понимали. Может быть, тогда у Глушко и начали накапливаться отрицательные эмоции по отношению и к Мишину, и к Королеву, что в конце концов сыграло роль в их расхождении и разрыве в период работ над военными ракетами с высококипящими компонентами и над ракетой Н1. Наша техника много потеряла от этого разрыва.

Но тогда все-таки дело пошло. Научились. Разработали новую, уже действительно свою, ракету — Р2, с дальностью полета примерно в два раза больше, чем у «Фау-2».

Увеличение дальности было достигнуто за счет форсирования двигателя ракеты «Фау-2» (в КБ жидкостных ракетных двигателей Глушко) и увеличения размеров. Одновременно было проведено и некоторое идеологическое продвижение в самой конструкции ракеты: бак горючего был сделан несущим. Кстати, и в «Фау-2», и в наших первых ракетах в качестве горючего использовался спирт. Может быть, потому ракетные работы и были так популярны, а многие старые ракетчики страдали известным национальным недостатком?

Конструкция «Фау-2» была похожа на самолетную: внутри несущего корпуса подвешены бак горючего (а в нем — представляете? — тонны спирта!) и бак окислителя (кислорода). На самом деле отдельный от баков корпус не нужен. Нашими ракетчиками был сделан, так сказать, революционный шаг: один из баков Р2 держал сам себя. С тех пор все ракеты — и наши, и американские, и все другие — делались с несущими баками.

Тогда меня, молодого инженера, удивляло: а почему был сделан несущим только бак горючего? Естественно было бы делать несущими оба бака: ведь корпус для подвешивания баков был просто паразитной конструкцией и снижал выходные характеристики ракеты. Кто задержал естественное движение вперед? Явно не немецкие инженеры из Осташкова: из их отчетов следовало, что они были за несущие баки. И не министерское начальство (Д. Ф. Устинов), поскольку не в характере Королева было спрашивать разрешения у начальства на какие бы то ни было технические решения. Сейчас, перебирая в памяти фамилии инженеров, которые могли быть причастны к такому странному решению, прихожу к выводу, что это кто-то из четверки: Бушуев, Охапкин, Мишин и Королев. Мишина, пожалуй, сразу можно исключить: не в его характере уклоняться от риска, а решение о том, чтобы сделать несущим в Р2 только бак горючего, мог принять (или добиться принятия) только очень осторожный человек. Маловероятно, что это Охапкин — он был прочнист, ему должно было быть абсолютно ясно: естественно делать оба бака несущими. Остаются Королев и К. Д. Бушуев. Вообще-то Бушуев как человек был очень осторожен. Но в то время он являлся начальником проектной бригады КБ, и должность его, так сказать, исключала боязнь риска: кому нужен проектант, не толкающий начальство вперед? Остается Королев. Но нехорошо было бы с моей стороны возводить на него напраслину. Не знаю, и спросить некого. Может быть, Мишин помнит? А общаться с ним мне не хочется, даже по телефону.

Но так или иначе — Р2 сделали. Проверили ее в полетах. Уже «мы делаем ракеты»! Теперь над созданием ракет работали не только конструкторское бюро Королева и завод. Научно-исследовательские институты, конструкторские бюро и заводы разрабатывали и изготовляли ракетные двигатели, приборы управления и контроля полета, стартовые устройства. Решающую роль в создании этой кооперации разработчиков сыграл Устинов, тогда министр оборонной промышленности. Он принял на себя ответственность за ракетную промышленность, за выделение средств на выполнение работ по ракетам. И тогда, и потом «выделить средства» на определенные работы означало обязать НИИ, КБ, заводы выполнять работы по техническим заданиям ведущей организации (то есть королёвского КБ) и включать эти работы в свои планы. Власти министра для этого не хватало, и приходилось для привлечения нужных предприятий организовывать решения Совета Министров или Военно-промышленной комиссии (в то время единой ВПК еще не было, были ее предшественники — «спецкомитеты» по ракетам и по атомной бомбе).

Работы шли, но оставалось непонятным ни руководству, ни военным заказчикам (ведь все это делалось под лозунгом обороны страны), а зачем делать ракеты? Военная неэффективность «Фау-2» была видна невооруженным глазом: плохая точность попадания, малая дальность, ненадежность. Обычные, да и атомные бомбы доставлять к цели самолетами было тогда и точнее, и дешевле. Изобретались самые нелепые доводы в доказательство целесообразности и даже необходимости для армии иметь на вооружении эти неэффективные ракеты. Например, на одном из совещаний в НИИ-4 генерал в погонах авиационного инженера (не называю фамилию — ведь потомки-то его, наверное, живы) всерьез доказывал, что даже при тогдашней точности попадания в цель ракеты могут быть эффективны, если стрелять ими по городам во время перерыва на обед, когда рабочие выходят на улицы. Хотя он был в очках и в аккуратном мундире, лицо его, когда он рассуждал подобным образом казалось лицом настоящего людоеда. Ну вылитый неандерталец. Чем только люди не зарабатывают себе на хлеб!

Но мы-то понимали, зачем нужны ракеты. Нам нужно было туда, за облака! Осознавали, конечно, что на эти фантастические дела никто денег не даст. Тут нам и могли «помочь» военные. Они и не дремали: для американцев доставка атомных бомб самолетами проще и дешевле, у них военные базы в Европе и по нашим южным границам, а наши самолеты до Америки просто не долетят, а если и долетят, их десять раз собьют по дороге, значит, нужно делать межконтинентальную ракету. Убедили себя и убедили начальство в том, что ракеты, доставляющие атомные бомбы на расстояния восемь-двенадцать тысяч километров, и будут тем оружием, которое обеспечит безопасность страны.

Параметры межконтинентальной ракеты (размеры, стартовая масса, тяга двигателей) определялись двумя главными величинами: дальностью полета и массой бомбы, которую нужно добросить до цели. Чтобы остаться в пределах реального, остановились на дальности около 8000 километров. И по договоренности с разработчиками ядерной бомбы приняли ее массу равной 3 тоннам, а всю массу головной части ракеты (то есть массу бомбы плюс массу конструкции и тепловой защиты головной части ракеты) равной 5,5 тоннам. Эти величины и легли в основу проектирования первой межконтинентальной ракеты Р7.

Работы начались в 1953 году после совещания основных разработчиков с участием Устинова. В мае 1954 года было выпущено постановление о разработке межконтинентальной ракеты, а уже в июле того же года был представлен эскизный проект. В мае 1957 года первая ракета была привезена на новый, специально созданный для летных испытаний межконтинентальной ракеты, полигон в Тюра-Таме. Тут интересно сравнение дат: глобальные решения принимались не в ЦК КПСС и не в правительстве, а Устиновым и Королевым (а часто и одним Королевым), и уже позже, не мытьем, так катаньем, они добивались оформления этого решения постановлениями «компетентных органов». В этой мутной системе государства-монополии без царя в голове, в системе нефиксированных и в любой момент могущих оказаться измененными правил игры и Устинов, и Королев чувствовали себя как рыба в воде.

Надо сказать, что роль Устинова в нашем ракетно-космическом деле несправедливо забывается. Возможно, это связано с тем, что с легкой руки телеобозревателя Евгения Киселева это имя стали связывать с вторжением в Афганистан — одной из самых позорных авантюр в нашей истории. Киселев в своей передаче, посвященной вторжению, прямо попытался доказать, что человеком, настоявшим на принятии этого решения, был Устинов.

Авантюр с семнадцатого года было множество, начиная с самой Октябрьской. Был и Иранский Азербайджан, и вторжение в Южную Корею, и война во Вьетнаме. Такие люди, как Устинов, в принятии решений по этим делам участия не принимали. Устинов, конечно, являлся типичным руководителем высшего звена в государстве. Не уклонялся от ответственности. Брал на себя то, что ему никто и не навязывал. Как, например, взял на себя ответственность за создание ракетной промышленности в нашей стране. И добился успеха, используя не только свою власть, прямые указания, приказы и постановления. Можно было наблюдать, как он принимал решения о создании конкурирующих, параллельно работающих конструкторских бюро и заводов, организовывал их строительство, а часто и городов для их работников (в Златоусте, Миассе, Днепропетровске, Красноярске, Омске), методом проб и ошибок подбирал для них руководящие кадры конструкторов и производственников, обещая многое и многое, хотя и не все, выполняя. Со временем он стал управлять всем военно-промышленным комплексом страны. Попытка отстранить его от власти над ВПК путем «задвигания наверх» (в секретари ЦК) ни к чему не привела. И находясь в своем кабинете на Старой площади, он продолжал оставаться фактически хозяином ВПК и ощущал себя именно хозяином. Любил объезжать свои владения, радовался новым организациям, создаваемым, как он считал, в интересах дела.

Как-то он приехал на испытательную базу под Загорском (Сергиев Посад), где ракеты должны были подвергаться стендовым испытаниям. Встречал его Г. В. Совков, очень толстый и тем не менее подвижный, хитроумный, много повидавший в жизни человек, в то время замдиректора по хозяйственной части Загорской испытательной базы (между прочим, бывший ударник в джазе Утесова). Совков любил рассказывать эту историю о посещении «хозяина». Водил он Устинова по стендам, расположенным на крутом берегу реки, показывал инженерные и жилые корпуса. Кругом строительство, развороченная территория, пустыри, мусор.

— Что-то у вас много беспорядка, грязи? — (Самое время Устинову внести свой вклад.) — Расчистить надо, а здесь неплохо бы и парк разбить.

— Конечно, конечно, Дмитрий Федорович, мы так и думаем. Даже заказали уже саженцы.

С тем Устинов и уехал. Через некоторое время, уже зимой, звонит Совкову верный человек: Д.Ф. завтра будет у вас! Совков велит свистать всех наверх, за ночь все вычистить: туалеты, дороги, покрасить бордюры, чтобы все было шик да блеск! И вдруг с ужасом вспоминает: парка-то нет! Что делать? Вызывает снабженца:

— У тебя метлы есть?

— Есть.

— Вези все сюда.

За ночь площадь бульдозерами разровняли, на расстоянии в пять метров рядами вкопали метлы прутьями вверх, каждую обвязали марлей. К утру «деревья» были готовы. Приехал «хозяин». Провел его Совков по стендам, по территории. Тот остался вроде бы доволен. «А это что у вас?» — «Будущий парк» — «А зачем марля?» — «Это же саженцы, осенью сажали, обмотали, чтобы зимой не замерзли». Устинов уехал довольный: дело «укореняется», указания выполняются. Вполне возможно, что легенду придумал сам Совков — веселый был человек. Смешно, но уж очень похоже на правду.

Когда Д.Ф. назначили министром обороны, можно было наблюдать, как он брал под контроль военных: относительно молодым раздавал генеральские звания, а непослушных куда-то задвигал. Само по себе назначение гражданского человека военным министром было хорошим начинанием в тогдашней нашей системе. Некоторые, скажем, относительно молодые руководители министерства обороны вызывали опасения, и появление гражданского человека во главе министерства обороны воспринималось положительно. Но после того как Устинова произвели в маршалы, общаться с ним как-то уже не хотелось: он тоже стал военным.

Тем не менее он не был ни идиотом, ни авантюристом. И уж совсем не похожим на человека, которому захотелось увенчать себя военными лаврами в конце жизни. В самом рассказе Киселева, без его на то желания, просвечивает другая, более реалистичная версия развития событий в Афганистане.

Началось со свержения последнего шаха Афганистана и перехода власти в стране к военным. А затем апрельская революция и переход власти к Народно-демократической партии Афганистана во главе с писателем-марксистом Тараки. На самом деле это явно была не революция, а военный переворот. Насколько можно было понять, члены НДПА задумали и осуществили план захвата власти по-следователями марксизма: сделано это было, с одной стороны, профессионально, а с другой — без согласия и поддержки Политбюро ЦК КПСС, более того, втайне от Политбюро. Тараки и его сторонники объясняли это впоследствии тем, что если бы они сообщили о своих намерениях руководству нашей страны, то получили бы категорический отказ, и, более того, можно было ожидать, что наше правительство просто предупредило бы правительство Афганистана о готовящемся перевороте. Это похоже на правду: хотя Брежнев уже не принимал сколько-нибудь серьезного участия в управлении страной, но и он, и верхушка государственных чиновников были категорически против каких бы то ни было резких движений, тем более международных авантюр.

К тому же, военный переворот в государстве с военным правлением совершить не так просто. Впечатление такое, что без служб разведки здесь не обошлось. И речь не идет о службах разведки Афганистана. В семидесятых годах сложилось впечатление, что некоторые наши группы разведки, особенно на Ближнем Востоке, действовали весьма самостоятельно, не все докладывая Ю. В. Андропову. Они и могли подсказать Тараки, что к кремлевскому начальству за разрешением на переворот обращаться не стоит, надо поставить их перед фактом, подсказать, опираясь на информацию своих агентов в афганской армии, как и когда осуществить переворот. Дальше это подозрение только подтверждалось. Народ Афганистана не принял вмешательства социалистов в свою жизнь. Начались вооруженные выступления против навязываемой народу системы.

Тараки обратился к Брежневу с просьбой о помощи и получил категорический отказ. В сложившейся критической ситуации началась борьба за власть внутри НДПА. Тараки был убит, и к власти пришел другой лидер НДПА — Амин. И теперь уже не Тараки, а он просил ввести войска в Афганистан. НДПА явно была не способна удержать власть в своих руках.

Тогда, судя по разговорам, уже пошли официальные доклады от нашей разведки в Афганистане: «Амину верить нельзя! Он ведет переговоры с американцами!» (а Афганистан чуть ли не с тридцатых годов был нашим союзником в этом районе), «Появятся базы американцев в Афганистане!» Приводились и еще более нелепые доводы: «Их военные базы окажутся поблизости от военных полигонов в районе озера Балхаш, их самолеты с этих баз смогут быстро добираться до Урала!» Это не военные соображения и не военные доводы, это детский лепет какой-то. Именно под давлением подобных докладов и было принято решение Политбюро об устранении Амина и вводе наших войск. Так что не министерство обороны, скорее всего, было инициатором ввода войск, и даже не Андропов, а вероятнее, это было сделано под влиянием донесений молодых и слишком честолюбивых агентов разведки.

Когда Горбачевым с недопустимым опозданием было принято решение о выводе войск из Афганистана, пошли разговоры о том, что «агенты нашей разведки были преданы, а некоторые из них исчезли». А то, что и Устинов мог голосовать «за», так это было нормально по тем временам. Как шутили тогда японцы: «каждый из вас отдельно — „против“, а все вместе — „за“».

Такое мнение о роли Устинова в Афганистане подтверждается и рассказом В. И. Болдина (помощника Горбачева) о том, что после смерти Андропова Горбачев предлагал Устинову принять на себя должность генсека и об отказе Устинова: «Не мое это дело». Случай этот также говорит о том, что не был он безумным честолюбцем. Хотя, конечно, это вывод достаточно поверхностный. Честолюбие, безусловно, было ему присуще: человек, всю жизнь положивший на то, чтобы его дело процветало, работавший на износ в «верхних эшелонах власти», не мог не обладать этим «двигательным» качеством. Но то, что он был человеком трезвомыслящим — это точно. Впрочем, как говорится, чужая душа — потемки, тем более что он умер до критического момента нашей истории, когда ему пришлось бы принимать решение. Вы помните эту подозрительную цепочку смертей в начале восьмидесятых? 1981 — Суслов, 1982 — Брежнев, 1983 — Андропов, 1984 — Устинов, 1985 — Черненко…

Вернемся, однако, ко временам работы над проектом сверхракеты.

Тогда ходила легенда (проектанты ракеты ее не подтверждали, и не могу вспомнить, от кого и когда пришлось мне ее услышать, может быть, в НИИ-4, где я тогда работал?) о том, что на каком-то этапе ядерщики объявили, будто могут существенно уменьшить (чуть ли не в два раза) массу атомной бомбы. Естественно, возникла мысль, что ракету можно уменьшить в два раза! Но разработчики ракеты от этого отказались: «Ненадежные вы люди! Сегодня в два раза меньше, а вдруг завтра поймете, что масса бомбы (или ее тепловой защиты) не уменьшается, а возрастает? И вообще, мы уже далеко зашли. Если уж, действительно, масса ядерной бомбы уменьшится, то мы возьмем больше топлива и увеличим дальность до десяти-двенадцати тысяч километров. И идите вы куда подальше!» Известное упрямство и, интеллигентно выражаясь, сварливый характер основных проектантов ракеты (П. И. Ермолаева и Е. Ф. Рязанова), да и самого Королева, придают этой легенде правдоподобие. Если действительно так было, то их, мягко говоря, несговорчивость очень помогла делу создания «переразмеренной» межконтинентальной ракеты, пригодной для выведения на орбиту космических аппаратов. Впрочем, само это соображение (не уменьшать возможности будущей ракеты-носителя!) едва ли высказывалось вслух. Из этой же легенды следовало, что якобы аналогичная ситуация возникла примерно в то же время и у американцев: их ядерщики тоже на каком-то этапе снизили массу бомбы, но в отличие от наших их ракетчики согласились на переделку ракеты «Атлас», и проект застрял: выиграли в качестве и логичности проекта, в деньгах, но проиграли во времени и в возможностях своей будущей ракеты-носителя.

В письме в ЦК КПСС и Совет Министров СССР от 26 мая 1954 года Королев писал: «По Вашему указанию представляю докладную записку тов. Тихонравова М. К. „Об искусственном спутнике Земли“… Проводящиеся в настоящее время разработки нового изделия (ракету даже в секретных письмах называли „изделием“, само слово „ракета“ было тогда, смешно сказать, словом сверхсекретным: конструкторы, то есть их начальство, надували щеки. — К.Ф.) с конечной скоростью до 7000 м/с позволяют говорить о возможности создания в ближайшие годы искусственного спутника Земли. Путем некоторого уменьшения веса полезного груза можно будет достичь необходимой для спутника конечной скорости 8000 м/с. Изделие-спутник может быть разработано на базе создающегося сейчас нового изделия, упомянутого выше, однако при серьезной доработке последнего. Мне кажется, что в настоящее время была бы своевременной и целесообразной организация научно-исследовательского отдела для проведения первых поисковых работ по спутнику и более детальной проработке комплекса вопросов, связанных с этой проблемой. Прошу Вашего решения…»

Тут все продумано: и сама достаточно естественная и правильная мысль использовать межконтинентальную ракету для выведения спутника Земли, и демонстрация бдительности и благонамеренного стремления запутать противника, называя ракету «изделием», и намек на затраты («работы будет много: штаты, деньги давайте!»), и пиетет («только вы можете принять такое важное и гениальное решение»), и весомости доводов («работа предстоит сугубо научная и исследовательская»). Тем не менее письмо не возымело действия. Но, насколько я помню, в 1955 году американцы объявили, что в Международный геофизический год (то есть в 1957 году) они собираются запустить на орбиту искусственный спутник Земли. У нас наверху вспомнили о письме, и в 1955 году вышло секретное решение о начале работ по спутникам. Тогда же, в числе прочих мероприятий по этому решению, группа Тихонравова из военного научно-исследовательского института НИИ-4, в котором мы тогда работали, должна была переводиться в конструкторское бюро Королева. Увы, дело кончилось тем, что отпустили только одного Тихонравова. Он и стал начальником того самого «научно-исследовательского отдела» по проектированию спутников (Девятого отдела). А всех прочих оставили в НИИ-4: «самим пригодятся».

Пришлось пробиваться к цели в одиночку. Тогда еще действовал закон, по которому никто не мог уйти с работы без согласия на то руководителя предприятия, и нарушение этого закона рассматривалось и преследовалось как уголовное преступление. Крепостное право! В 1956 году Хрущев решился отменить этот закон. Но «отмена крепостного права» не сразу начала действовать.

В отделе Тихонравова уже занимались проектированием спутников, а первые два (простейшие ПС-1 и ПС-2) уже летали. Первый ИСЗ ПС-1 действительно был простейшим. На нем находился только радиопередатчик, своим попискиванием извещавший: «я на орбите». Так что праздник «начала космической эры» человечества — это Праздник Ракеты. И одновременно именно запуск ракеты обозначил едва ли не важнейшую цель космических работ — «быть впереди». Неважно, в чем, и неважно, зачем. Лишь бы быть первыми. Как оказалось впоследствии, этой болезнью Бобчинского-Добчинского заболели на несколько десятилетий не только мы, но и американцы. Если создание ПС-1 еще можно было оправдать тем, что он сделан не только для того, чтобы высунуться вперед, но и для того, чтобы убедиться, в первую очередь самим, что мы создали технические средства выведения на орбиту спутников Земли, проверить ракету-носитель в полете, то изготовление и запуск ПС-2 с бедной Лайкой на борту, которая заведомо должна была погибнуть через несколько суток от удушья и голода (ведь средств возвращения собаки на Землю на ПС-2 не было и не могло быть: они еще не были созданы), стал откровенной демонстрацией желания и Хрущева, и Королева, и целой армии чиновников «удивить мир злодейством» (любимое выражение Петра Флерова).

Но, конечно, подразумевалось, что, кроме рекламных аттракционов, инженеры должны заниматься и делом. В отделе Тихонравова предполагалось вести работы по трем перспективным направлениям: автоматические спутники Земли (имелись в виду, главным образом, спутники-разведчики), автоматические аппараты для исследования планет и аппараты для пилотируемых полетов на орбиту. Сектором, который занимался автоматическими спутниками, руководил Рязанов, грамотный, умный и весьма честолюбивый инженер, заместитель Тихонравова. А в группе Глеба Максимова начинались работы по двум новым направлениям: автоматическим аппаратам для исследования планет и спутникам, предназначенным для полета человека.

Максимов работал ранее в группе Тихонравова в том же НИИ-4. Мы вместе начинали сражение за переход из НИИ-4 в КБ Королева, но он оказался удачливее и сумел уйти к Королеву на год раньше. Мое же положение оказалось хуже, так как начальство объявило меня молодым специалистом (в 1955 году я защитил диссертацию), и, кроме того, как научный руководитель правительственной темы (существовали тогда такие) я был обязан завершить работу по теории полета межконтинентальных ракет. Правда, название «правительственной темы» звучит сейчас почти неприлично (стыдно вспоминать, хотя сам к ее названию отношения не имел), по-артиллерийски жестко: «Разработка методики расчета таблиц стрельбы межконтинентальными баллистическими ракетами типа Р7».

В сентябре 1957 года мы выпустили многотомный итоговый отчет по своей теме, и я подал официальное заявление об уходе. Мне отказали. Тогда я пошел к прокурору («Мы делами военных организаций не занимаемся»), в суд («Обращайтесь к прокурору!»). Я пригрозил, что просто перестану ходить на работу! А мне пригрозили, что призовут в армию! Адвокат подтвердил, что эта угроза вполне осуществима. Ничего себе! Но ходить на работу я все же перестал, и мне все же отдали документы. То есть, по сути, в НИИ-4 ко мне отнеслись хорошо: попугать попугали, ну а уж коли уперся — черт с тобой.

В королёвском КБ меня сразу приняли в Девятый отдел: уже ждали. Тихонравов пригласил к себе Глеба Максимова и меня и предложил нам самим выбрать направление работ: по автоматам к планетам или по пилотируемым аппаратам. Глеб выбрал автоматы (джентльмен!), а я — пилотируемые аппараты (не джентльмен!). Думаю, что сам процесс выбора не доставил Глебу радости. Наверное, он предпочел бы не делить империю на «восточную» и «западную». Но куда деваться? Оба направления, которые до этого числились за ним, были слишком масштабными и слишком разными, а группа его инженеров слишком малочисленной, да и империи-то на самом деле не существовало (надстройка из начальства уж очень была велика!). На его худом лице аскета не отразилось никаких эмоций, когда он выбрал «западную» империю.

Этот тяжелый для него момент никак не повлиял на наши дальнейшие отношения. Они остались товарищескими, как и прежде, хотя общались мы редко и, как и прежде, достаточно «официозно». Талантливый и эрудированный инженер, он стал лидером работ по автоматическим аппаратам для исследования планет, успешно вел разработку «лунников», «венерианских» и «марсианских» автоматов вплоть до передачи их в конструкторское бюро Г. Н. Бабакина. Именно он является родоначальником этого направления космических работ в нашей стране и основным генератором идей этих машин.

Поиск возможного решения проблемы полета человека на ракете начался в Девятом отделе, в секторе Николая Потаповича Белоусова, еще раньше. Рассматривался, однако, не орбитальный полет, а полет по баллистической траектории на высоту 100–200 километров без выхода на орбиту спутника Земли (старая идея Тихонравова). Чуть позже К. С. Шустин, работавший тогда у Максимова, начал изучать проблемы и возможности создания крылатого орбитального аппарата. Выяснилось, что в этом варианте сложности, связанные с аэродинамикой, тепловой защитой при спуске и с созданием конструкции крылатого аппарата, огромные и для их решения потребуются многие годы.

Ракетный полет по вертикальной или наклонной траектории технически проще, чем орбитальный, но он мало что дает для изучения воздействия условий полета на человеческий организм. Главная проблема полета — невесомость. Невесомость при вертикальном полете могла продолжаться всего две-четыре минуты, а при полете по наклонной траектории порядка 10–15 минут. В то время как один оборот вокруг Земли дает уже почти полтора часа невесомости. Затраты же времени и средств на создание аппаратов для баллистического и орбитального полетов соизмеримы.

Американские инженеры в проекте своего первого пилотируемого корабля «Меркури» не обошли этап полета по баллистической траектории. Прежде чем запустить космонавта на орбиту, они дважды, уже после полета Гагарина, осуществили такие запуски (5 мая и 21 июля 1961 года). Они назвали их суборбитальными (то есть «подорбитальными»).

Поскольку задачей баллистического полета занимался сектор Н. П. Белоусова, то к нему я и попал вместе с несуществующей еще в природе группой по разработке пилотируемых кораблей. Белоусов предложил мне для начала заняться устойчивостью движения аппарата при баллистическом полете при возвращении его на Землю. Я с удовольствием занялся новой задачей и использовал метод, предложенный ранее в КБ для решения аналогичной задачи — устойчивости движения головной части ракеты при ее возвращении в атмосферу. Удалось показать, что при входе в атмосферу аппарата его колебания вокруг центра масс будут затухать, если его центр масс не совпадает с так называемым центром давления: гашение колебаний происходит за счет роста скоростного напора по мере снижения. Этим направлением я занимался в январе — феврале 1958 года. Одновременно подбирал группу для разработки орбитального корабля. В этом деле мне очень помогли и Тихонравов, и Белоусов, направляя ко мне молодых инженеров, поступавших на работу в Девятый отдел. Вскоре в группе было уже несколько десятков инженеров и техников. Мы начали искать возможные варианты решения задачи создания орбитального пилотируемого аппарата и проводить первые расчеты.

У нашей группы сразу же появились противники, утверждавшие, что браться за пилотируемый спутник преждевременно, что надо идти по пути создания автоматов различного назначения и размера, набираться таким образом опыта. При этом имелись в виду не только принципиальные технические трудности, но и ограниченные возможности нашего конструкторского бюро и нашего завода. Одни предлагали для начала создать крупный, на несколько тонн, автоматический спутник. Другие считали, что начинать надо с решения задачи возвращения небольших автоматических аппаратов, которые логично использовать для спутников-разведчиков. Тут наши конкуренты-противники провозгласили опасный для нашей работы лозунг: «Для Родины важнее создать спутник-разведчик!» Вот гады!

По такому пути пошли американцы, впервые добившиеся возвращения с орбиты на Землю маленьких капсул с фотопленкой разведывательного спутника «Дискаверер» в августе 1960 года. Шли они к этому около полутора лет летных испытаний и добились успеха едва ли не с десятой попытки: техническая проблема возвращения аппарата в атмосферу с космической скоростью не облегчается с уменьшением его размеров. Хотя для создания автомата в целом проблем, конечно, меньше, чем для пилотируемого корабля.

Но вопреки противостоянию мы решительно продвигались вперед. Прежде всего, необходимо было реалистично, и в то же время с достаточной перспективой, поставить задачу проектирования, уяснить, чего мы сами хотим. В любой работе, которую начинаешь, самое важное — понять и сформулировать, какова твоя цель. И цель была определена так: создать пилотируемый корабль-спутник, который после выведения на орбиту мог бы совершить полет от полутора часов (длительность полета — на один оборот вокруг Земли, с тем чтобы и при минимальной длительности полета корабль мог бы вернуться на нашу территорию) до десяти суток, провести исследования самочувствия пилота и его работоспособности в условиях космического полета в течение определенного времени, спроектировать корабль таким образом, чтобы, прежде чем на нем полетит человек, можно было проверить надежность его конструкции и оборудования в беспилотном полете. И в этом заключалось принципиальное отличие нашей концепции.

До этого в авиации, при создании новых самолетов, поступали по-другому. Новые самолеты всегда испытывал человек. Такая традиция сложилась еще на заре авиации, когда не было и намека на средства беспилотных испытаний самолетов. К тому же переход самолета от нахождения на аэродроме к полету можно было осуществить постепенно: сначала пробежки по взлетной полосе, потом пробежки с подъемом всего на несколько метров и так далее. Но совсем другое дело — ракета и космический корабль. Конечно, и здесь летным испытаниям должны предшествовать наземные испытания. Но плавно перейти от нахождения ракеты с космическим кораблем на стартовом столе к их полету невозможно: либо после включения двигателя ракета взорвется, либо не взорвется, либо полетит, куда надо, либо «за бугор». И пока не состоятся летные испытания, понять, удалось ли сделать надежную машину, нельзя. Кроме того, мы руководствовались тем, что для нас это была первая машина. Хотя к выпуску чертежей привлекались опытные конструкторы, но они тоже никогда не делали космические корабли и не могли заранее предусмотреть возможные ошибки. Поэтому мы считали недопустимым полет человека на корабле, пока не отработаем его в нескольких беспилотных запусках.

Американские разработчики космических кораблей набирались в основном из авиационных инженеров и не были столь скептически настроены к самим себе. Они пошли по традиционному пути авиационных испытаний — по пути риска жизнью первых пилотов. В космической технике риск при полете на новых машинах, конечно, больше, но и в авиации он не маленький. Как-то наш знаменитый летчик-испытатель Сергей Анохин рассказывал, что, когда он оставил работу испытателя, летчик, которому достался в наследство его шкафчик в раздевалке, счел это хорошей приметой, ведь его предшественник был еще жив: летчики-испытатели редко доживают до пенсии.

Для осуществления полета человека на орбиту необходимо было обеспечить высокую надежность ракеты-носителя (это дело ракетчиков), конструкции корабля, его оборудования, тепловой защиты. Самой трудной задачей представлялась проблема возвращения космонавта на Землю. Тогда (1958 год!) трудно было и вообразить, как защитить конструкцию спускающегося с орбиты аппарата от воздействия раскаленной плазмы (с температурой порядка десяти тысяч градусов), возникающей вокруг него при возвращении в атмосферу. Как отвести тепло, идущее от плазмы к конструкции аппарата, чтобы космонавт не изжарился при спуске. Вот в чем вопрос!

Наша межконтинентальная ракета уже летала, но ее головная часть до земли «не доживала». После каждого пуска в расчетный район падения на Камчатке приходилось посылать тысячи солдат, чтобы найти хоть какие-то осколки головных частей ракеты. Они разрушались в атмосфере и не долетали до земли.

Так что в реальность осуществления в ближайшие годы стоящей перед нами задачи многие тогда просто не верили. Но мы-то были уверены: решение найдем. Ход наших мыслей был достаточно примитивный, но в какой-то степени верный. Величина теплового потока, действующего на поверхность тела, тем меньше, чем больше радиус затупления лобовой части тела. Это было известно давно из экспериментов по исследованию теплопередачи от дозвукового потока горячего газа к обтекаемому телу. Значит, надо использовать для корабля наиболее тупое тело. А для тепловой защиты конструкции нужно было найти такой материал, чтобы он устоял в этих условиях и не горел. Наши материаловеды предложили использовать асботекстолит, армированный, как понятно из названия, негорючей асбестовой тканью. Он обладал тем свойством, что при нагреве, даже очень сильном, не горел, не плавился, а испарялся в набегающий поток плазмы, тем самым создавая дополнительное сопротивление передаче тепла от плазмы к конструкции.

Но одновременно нужно было решить и другую принципиальную задачу — найти приемлемую, достаточно простую и в то же время достаточно надежную схему спуска с орбиты и посадки. Вариантов могло быть много. Например, можно было использовать аппарат с крыльями. Рассматривался и вариант торможения и посадки с помощью винтов, подобных вертолетным.

Как выяснилось впоследствии, эта схема очень нравилась Королеву (а может быть, это была именно его идея?), и он через Тихонравова передал просьбу рассмотреть этот вариант. Но наши оценки показали, что эффективной работы винтов при спуске с орбиты и при посадке добиться трудно. Подготовили и отправили Королеву на подпись соответствующий отчет. Но С.П. отчет этот подписать отказался (мы обязаны были подписывать наши отчеты у него), хотя вроде бы и смирился с тем, что вертолетный вариант мы забраковали, и нам пришлось отправить отчет в архив без его подписи. Позднее я узнал, что Королев не смирился с этим выводом и года через два нашел группу инженеров, которые заинтересованно, всерьез начали разрабатывать вариант аппарата для спуска с орбиты с использованием винта. Потом к этому делу подключили еще и специалистов из Академии А. Ф. Можайского. Прошли годы, но эта разработка так ничем и не кончилась. В принципе такой аппарат, может быть, и можно сделать. Вот только трудности при этом возникают громадные, да и непонятно, зачем его создавать.

Рассматривались и другие схемы спуска и посадки, более простые и прагматичные. И наконец, в начале апреля 1958 года мы пришли к принципиальному выводу: спуск должен быть баллистическим (то есть без использования аэродинамической подъемной силы), с парашютной системой посадки. Анализ и расчеты показали, что такой способ может быть приемлемым и по массе, и по уровню сложности конструкции. Кроме того, перегрузки, возникающие при торможении в атмосфере, оказываются в пределах, допустимых для человека. Да и можно надеяться на сравнительно малые сроки разработки аппарата.

Следующим шагом был выбор формы корабля, вернее, формы его спускаемого аппарата. Конечно, естественнее спускать корабль целиком. Но в этом случае массы тепловой защиты и парашютной системы, которые зависят от размеров и массы возвращаемого в атмосферу аппарата, получались слишком большими. Нельзя было допустить, чтобы тепловая защита «съела» все запасы массы, необходимые для конструкции, различного оборудования, средств жизнедеятельности, для топлива. Отсюда делался однозначный в условиях дефицита массы вывод: спускаемую часть корабля нужно свести к минимуму. Так возникло понятие «спускаемый аппарат». Что же можно было оставить вне его? Мы резонно решили, что в другой части корабля, которую потом назвали приборно-агрегатным отсеком, нужно разместить то, без чего мог жить космонавт и без чего можно было обойтись во время спуска с орбиты, то есть тормозную двигательную установку с топливными баками, систему управления, телеметрию, командную радиолинию и тому подобное.

Приборный отсек мог иметь любую форму, лишь бы габариты не выходили за допустимые пределы. Но форму спускаемого аппарата еще нужно было найти и, естественно, по возможности оптимальную. Необходимые условия виделись такими: достаточный объем для размещения одного человека (конечно, лучше бы нескольких, но мы вынуждены были исходить из минимума), хорошая устойчивость при движении в атмосфере и как можно меньший вес тепловой защиты. Для расчетов траектории спуска, тепловых потоков нужно было иметь аэродинамические характеристики рассматриваемой формы во всем диапазоне скоростей, который проходит аппарат при возвращении на Землю. Это сильно осложняло задачу. Рассматривались самые различные конфигурации: конусы, обратные конусы (то есть движущиеся основанием вперед), зонт, цилиндры…

Однажды Шустин показал мне вариант формы аппарата в виде полусферы, предложенный нашими коллегами из НИИ ТП (потомка знаменитого ракетного НИИ, где в тридцатые годы работали отцы-основатели нашей техники), кажется, Евгением Кузминым и Александром Будником. В голове быстро промелькнуло: «Полусфера неплохо. Для расчетов хорошо, но будет двигаться неустойчиво… А почему бы не взять сферу?!» Эврика! Так была выбрана сфера. Теперь это решение может показаться тривиальным (собственно, так и есть), но тогда это здорово упрощало задачу и помогло нам выиграть время. Дело не только в том, что сфера имеет минимальную поверхность при данном объеме, наибольший радиус притупления, а значит, и близкий к минимальному вес тепловой защиты при выбранном объеме. Любая другая форма спускаемого аппарата потребовала бы серьезных газодинамических экспериментальных и теоретических исследований. Сфера же была экспериментально и теоретически обследована, что называется, вдоль и поперек. Все было уже разжевано. Существовали практически все необходимые аэродинамические характеристики и данные для тепловых расчетов. Можно было лишь опасаться, что точность неуправляемого баллистического спуска окажется невысокой. Однако расчеты показали, что рассеивание точек посадки можно получить порядка плюс — минус 100 километров, что мы сочли приемлемым.

Вставал и другой вопрос — какие перегрузки возникнут при торможении сферического аппарата в атмосфере? Но и здесь расчеты показали, что при входе аппарата в атмосферу под углом около 2 градусов, перегрузки, действующие на конструкцию и на космонавта, не будут превышать 9–10 единиц, причем продолжительность действия больших перегрузок будет невелика, около минуты. Экспериментальные исследования авиационных медиков, проведенные еще в сороковых годах, показывали, что такие перегрузки для здорового человека вполне переносимы. Конечно, чтобы не превысить приемлемые значения, потребуется гарантировать нужный угол входа аппарата в атмосферу. Но это представлялось достижимым, хотя системы ориентации и управления на участке работы двигательной установки предстояло еще придумать и создать (двигательная установка на корабле нужна для того, чтобы за счет торможения перевести корабль с орбиты на траекторию спуска в атмосферу).

Важно было еще исследовать динамику движения аппарата в атмосфере при произвольной ориентации его во время входа в атмосферу. Хотя мы еще не решили, стоит ли ставить систему управления на участке спуска, но в расчетах исходили из худшего варианта — что она вышла из строя. Вроде бы сфера в полете должна кувыркаться. Но это не так: ее устойчивость можно обеспечить простым способом: при хотя бы небольшом смещении центра масс аппарата из центра сферы она автоматически стабилизируется в потоке воздуха. Это подтверждалось расчетами. Но для убедительности (наглядности) налепили на пинг-понговый шарик кусочек пластилина и бросали его в лестничный пролет с третьего этажа. Шарик летел не переворачиваясь, устойчиво!

В апреле 1958 года было принято именно такое решение, в мае закончили основные расчеты и просмотрели несколько вариантов конструктивной схемы корабля. Пока работа велась внутри группы. Ведь прежде чем выступать перед главным конструктором с новыми предложениями, нам нужно было уяснить проблему в целом самим себе, продумать, рассчитать основные характеристики машины. На этом этапе мы двигались самостоятельно, была свобода действий. Тихонравов знал о ходе наших работ. От него секретов не было. Окончательное же решение — дать проекту зеленый свет в КБ или нет, должно было приниматься Королевым после рассмотрения предложений и их обсуждения.

И вот однажды утром, по-моему, в конце мая — начале июня, пришел ко мне Тихонравов и сообщил о договоренности с С.П., что тот выслушает наши предложения по пилотируемому спутнику. Я собрал эскизы и расчеты и направился с ними к Королеву.

Наш отдел тогда размещался в большом зале на втором этаже здания, примыкавшего к заводским цехам, в котором располагалась в первые годы после создания основная часть королёвского конструкторского бюро (тогда — Третий отдел НИИ-88). И именно здесь мне в свое время пришлось проходить стажировку. Понятно, что география ничего не определяет, но все же в этом зале мы чувствовали себя прямыми продолжателями, а теперь и авангардом того дела, которое здесь начиналось.

Новое трехэтажное здание КБ, в котором тогда располагался кабинет Королева, находилось в нескольких минутах ходьбы от нас. Стояло солнечное утро. Я шел и пытался предугадать реакцию Главного на наши предложения по будущему космическому кораблю. Конечно, прежде надо было бы показать эти материалы Бушуеву, его заместителю, которому подчинялся наш Девятый отдел. Но он уехал в отпуск, чему я в душе радовался, потому что он довольно скептически относился и к нашим расчетам, и к нашим разработкам, и к моей решимости. Но нам-то было «все ясно», и мы жаждали двигаться вперед.

Помню приемную С.П. со старинными напольными часами. Откуда их раздобыли удалые снабженцы? Но это было явно в его вкусе: солидно, производит впечатление на посетителей! Маятник часов раскачивался, и стрелки показывали 10 утра. Мы вошли в кабинет, довольно просторную комнату с тремя окнами. В дальнем углу у окна — антикварный письменный стол на львиных лапах, похоже, из того же гарнитура, что и напольные часы в приемной (у какого «буржуя» в свое время это было конфисковано?). Вещей и книг на его столе и вообще в кабинете мало. У стены напротив окон — длинный стол заседаний, крытый зеленым сукном, за ним, вдоль стены, шкафы. Сквозь стеклянные дверцы шкафов видны одноцветные ряды книжных корешков. Собрание сочинений Ленина? Заглядывал ли С.П. в него хоть раз? Скорее всего, это был только атрибут начальственного кабинета, так сказать, демонстрация благонадежности.

День был яркий, солнечный — отличный день для принятия решения. Удастся ли убедить С.П.?

Хозяин кабинета, встречая нас, вышел из-за своего рабочего стола, поздоровался. Встали втроем возле стола заседаний, я развернул листы ватмана и миллиметровки на зеленом сукне — С.П. и Михаил Клавдиевич придерживали их — и начал излагать. На листах — графики перегрузок, скоростных напоров, тепловых потоков, зависимости рассеивания точек посадки от величины и направления тормозного импульса, наброски различных вариантов компоновок корабля, сечения по характерным местам, где кресло, где приборные панели, где двигатель, где основные блоки приборного оборудования, люки и иллюминаторы. Рассказываю, Тихонравов время от времени подает реплики. Тут-то Королев и увидел главное в чертежах: сферу спускаемого аппарата. Стал потирать руки, приговаривая: «О! Шар! Это здорово!»

Говорил я около получаса, в конце представил выводы. Но уже где-то в середине рассказа почувствовал: Королев явно одобряет нашу работу. Мы принесли ему не общие лозунги типа «давайте ускоримся» или «перестроимся» и не общие рассуждения на тему «Что такое хорошо и что такое плохо», а понятные, и проверенные понятными расчетами, конкретные предложения о том, как построить корабль для полета человека в космос, и доказательства того, что это нам под силу. Он прямо в процессе моего доклада превращался в пылкого союзника, на его лице появилось что-то веселое, глаза заблестели: вот он, миллион на тарелочке с голубой каемочкой — сам идет прямо в руки!

Потом мы уселись за стол, стали обсуждать детали, пошли вопросы, ответы. Подводя итоги, Королев сделал для себя главный, решающий вывод: сделать пилотируемый спутник можно. Теперь нужно убедить в этом всех. Тут же потребовал от нас все основные проблемы обсудить с другими специалистами КБ: аэродинамиками, тепловиками, конструкторами, с заводом, срочно оформить материалы в виде отчета, обосновывающего возможность создания аппарата для полета человека в космос. «Что слова? Нужен документ!»

С этого момента С.П. поверил в нашу группу и дал нам «зеленую улицу». Мы почти уложились в отпущенный им кратчайший срок, представив отчет на подпись в середине августа. Он тут же был размножен и разослан в организации, которые, как мы надеялись, начнут работать с нами над кораблем.

Просматривая сегодня, как бы со стороны, этот первый отчет по будущему «Востоку», с тщеславным удовольствием отмечаю логичность объема поставленных и рассмотренных проблем и решений: рассмотрено было именно то, что нужно, чтобы понять, в первую очередь самим, можно ли создать космический корабль и как это сделать. Но очевидно: практически все проблемы, возникшие перед авторами, были для них явно внове. Проблем этих было много, и поэтому проявилось естественное стремление к наиболее простым решениям, что давало ощущение реальности, возможности не только сделать машину, но и сделать ее надежной, и за достаточно короткий срок.

Такое стремление подогревалось и тем, что американцы уже опубликовали сообщения о начале работы над пилотируемым спутником. А нам, естественно, хотелось их обойти!

В первой редакции отчета, по моему мнению, была четко соблюдена последовательность анализа. Однако Бушуев, просмотрев отчет, предложил несколько изменить порядок расположения глав. Вообще-то он придирой не был, но должен же начальник внести свой заметный вклад! Иначе не будут уважать! Какие-то перестановки пришлось сделать — с начальством надо считаться! Спорить по мелочам не хотелось, хоть и раздражало. Все мы, как правило, начальство не жалуем, за редким исключением. Для меня таким исключением был мой первый начальник в КБ Белоусов, но может быть, потому, что мы с ним недолго вместе работали и он демонстративно не вмешивался в мою работу. С начала лета 1958 года Бушуев перевел его заместителем начальника в другой отдел — Пятнадцатый, который должен был выпускать конструкторскую документацию. После его ухода я получил и формальную независимость. С Белоусовым мы сохранили откровенные и дружеские отношения до конца его жизни и хорошо понимали друг друга.

Теперь в том отчете просматриваются и рудименты: в перечень возможных экспериментальных работ (впоследствии его сократили) были включены и суборбитальные беспилотные полеты корабля с целью отработки тепловой защиты и оборудования. Тогда этот этап казался естественным. Впоследствии мы все же отказались от этого этапа и от двух других (пуски ракеты по наклонной траектории с моделями), чтобы сократить сроки. Сказалась быстро нараставшая прагматичность и проявился некоторый избыток самоуверенности. В тексте можно увидеть и некоторый переизбыток идей. Например, предлагалось в качестве управляющих органов системы ориентации, помимо реактивных двигателей, использовать и электромоторы-маховики, явно ненужные на кораблях. Первые электромоторы-маховики как силовое средство для стабилизации появились на космических аппаратах значительно позже — на спутнике связи «Молния-1». К недостаткам отчета можно отнести и несколько поверхностное рассмотрение вопросов аварийного спасения.

Отчет был подписан четырьмя инженерами: Королевым, Бушуевым, Тихонравовым и мной. Но в его подготовке принимала участие довольно большая группа, в основном молодых, инженеров: К. С. Шустин, В. Е. Любинский, Б. Г. Супрун, П. В. Флеров и много других. При подготовке отчета был использован опыт, имевшийся в нашем конструкторском бюро по расчетам, по проектированию, по измерениям, а также опыт и данные других организаций, работавших в области ракетной техники и авиации.

Не все в КБ соглашались с выводами отчета. Одни считали, что нам не удастся уложиться в массу, которую может выводить ракета-носитель, другие считали, что неправильно выбрана форма спускаемого аппарата, третьи сомневались в возможности обеспечить надежную тепловую защиту. Весовая проблема обсуждалась особенно остро. Двухступенчатая ракета-носитель Р7, которая выводила на орбиту первые спутники, могла обеспечить выведение на орбиту аппарата с массой около 1,3 тонны. В этот лимит мы, с нашими техническими решениями по кораблю, никак уложиться не могли. И уже тогда, в 1958 году, начались работы над третьей ступенью для этой ракеты. В этой разработке принимали участие и работники нашего отдела (не из моей группы). Часть этих исследований была помещена в нашем первом отчете по кораблю.

Оценки показали, что ракета-носитель с третьей ступенью, с установленным на ней сравнительно небольшим двигателем, сможет вывести на орбиту массу около 4,5 тонн. Эта же трехступенчатая ракета смогла бы выводить на траекторию полета к Луне аппарат с массой около 300 килограммов. Было принято решение о начале работ по третьей ступени, а мы стали ориентироваться на массу 4,5 тонны для нашего корабля.

Четыре с половиной тонны не так уж и мало, но и не много, если учесть, что предстояло разработать принципиально новую машину. Никаких аналогов у нас не было. К тому же мы не могли ждать новых разработок для значительной части оборудования корабля и вынуждены были, как правило, брать то подходящее, что было в наличии, исходя из его функций, параметров и надежности. Практически это означало, что мы вынуждены были брать по два комплекта каждого прибора, потом это стало уже традицией, если хотите, правилом, и надо сказать неплохим. Другого выхода не было: иначе процесс создания корабля существенно усложнился бы и, главное, затянулся. Вот почему проблема веса была тогда такой острой. Ради справедливости надо признать, что весовая проблема оставалась острой на всех наших машинах. Проектанты ракеты это понимали, относились к нам в этом вопросе весьма скептически и потому при проведении работ по ракете создавали (втайне от нас) небольшие резервы, которые нам и отдавались в критический момент.

Трудности возникали на каждом шагу. Специалисты по аэродинамике и тепловому нагреву подвергли наш «шарик» резкой критике. Раньше они доказывали, что это не самая оптимальная форма, и предлагали взять конус. Теперь стали доказывать Королеву и Бушуеву (и не без успеха), что мы ошиблись в расчете толщины теплозащитного покрытия. По нашим, как мы считали завышенным, расчетам (и мы оказались правы — это подтвердили первые же полеты кораблей) толщина тепловой защиты в лобовой части должна была составлять 50 мм. Они же доказывали, что ее нужно увеличить вчетверо! На двойное (для запаса: все-таки у нас не было никаких натурных экспериментов) увеличение расчетной толщины мы были готовы и сами. Но не увеличивать же вчетверо! Но Королев и Бушуев встали на сторону наших оппонентов, и нам пришлось ввести в проект увеличение толщины тепловой защиты (временно!). Потом мы все равно 100 мм «срезали». И не один раз бывало, что, если Королев в споре переходил на сторону наших противников, мы тут же оказывались в одиночестве. И дело было не в авторитете С.П. Может, в человеческой природе или в неуверенности в себе коллег?

После многократных обсуждений в ноябре 1958 года проект был представлен на совет главных конструкторов. Совет должен был принять решение о выборе основного направления работ в космической технике на ближайшие годы. Были представлены три доклада: Рязанова об автоматическом спутнике-разведчике, Белоусова об аппарате для полета человека по баллистической траектории и мой о пилотируемом спутнике Земли.

Надо сказать, лозунг «Для Родины важнее спутник-разведчик!» на многих действовал безотказно. И не потому, что он был для всех так уж убедителен, а потому, что с ним опасно было бороться. Здесь и для нас крылась явная опасность. Надо было как-то нейтрализовать конкурентов. И еще в августе 1958 года мне пришлось пойти на тактический маневр: «Хотя работы над разведчиком и начались раньше, но мы-то продвинулись гораздо дальше. Давайте сначала сделаем пилотируемый спутник, а потом, на базе его конструкции и бортовых систем, Рязанов с его сектором пусть сделает автоматический спутник-разведчик, но не с маленькой капсулой для возвращения фотопленки, а с большим спускаемым аппаратом, где будут размещаться и фотопленки, и фотоаппараты». Такая постановка вопроса перед начальством позволила нам отбиться от «защитников государственных интересов», а Королеву твердо встать на нашу сторону: создавая корабль для полета человека, мы сразу убиваем двух зайцев! А для любого высокого начальства одним выстрелом убить двух зайцев — самое милое дело, мечта, можно сказать!

Одновременно это позволило подготовить и в сентябре согласовать с ВПК (Комиссией Совмина СССР по военно-промышленным вопросам) проект постановления правительства о работах по кораблю под видом спутника-разведчика. Главные конструкторы, директора заводов приглашались в ВПК, я им объяснял, о чем идет речь, договаривался о требованиях и сроках изготовления, и они, как правило (если были согласны взяться за работу), тут же визировали проект постановления. Иногда, правда, брали тайм-аут на один-два дня. В комнате, где проходили переговоры, обычно находился кто-нибудь из работников ВПК, что приводило время от времени к неприятным и в тоже время смешным ситуациям. Меня то и дело, что называется, ловили за руку: что за спутник такой, зачем здесь аппаратура радиотелефонной связи, что, там фотоаппараты будут разговаривать? Катапультируемое кресло, скафандр?! «Да вы что, с ума сошли? Забываете, где находитесь?!» Но практика включения в очередное срочное постановление пунктов, забытых в других постановлениях, или необходимости новых работ по уже вышедшим постановлениям, по-видимому, была обычной, и чаще всего удавалось как-то навести тень на плетень. Но тенденция все же просматривалась — даже непосвященные угадывали присутствие на борту корабля если не самого человека, то его ушей.

Несколько раз приходилось прерывать переговоры и возвращаться в Подлипки не солоно хлебавши. Я рассказывал все Бушуеву или С.П. (в зависимости от размера скандала), а они действовали через начальство (скорее всего, через Г. Н. Пашкова). По-видимому, была нелегальная договоренность с руководством ВПК, и когда я приезжал на следующий день в ВПК, там уже оказывался очередной возможный смежник, и согласование продолжалось. Список «кандидатов» в смежники мы передали в ВПК заранее и время от времени пополняли его, а аппарат ВПК уже приглашал их в Кремль.

В начале ноябрьского совета главных конструкторов Королев занимал внешне нейтральную позицию (так сказать, сидел в засаде), но после обмена мнениями высказал свою точку зрения: первым надо создавать пилотируемый спутник Земли. И совет главных принял решение о начале работ по этому направлению. Конечно, что бы там ни говорили, совет главных носил и при Королеве, как правило, церемониальный характер, но официальное решение состоялось, и оно было в нашу пользу. С этого момента Королев следил за нашей работой, твердо и энергично отстаивал ее. Это стало его делом. Подключались другие отделы КБ, привлекались сторонние специалисты и другие организации. А мы, проектанты, начали разработку уже официальной проектной документации, которая содержит исходные данные для конструкторов, разработчиков бортовых систем и приборов, испытателей.

Деление на проектантов и конструкторов сложилось в нашем КБ давно. Проектанты занимаются машиной в целом: формулируют задачу, уточняют условия работы машины и накладываемые этими условиями ограничения (по массе, габаритам, времени работы и прочему), ищут принципиальные решения наиболее сложных частных задач, выбирают оптимальные параметры машины, прорабатывают различные варианты компоновочной схемы и делают из них выбор, проводят основные расчеты (как правило, в первом приближении), намечают состав оборудования, формулируют требования к нему, по возможности подбирают его из уже существующего. Если такового нет в природе, то формулируют требования к нему для заказа в других отделах КБ или в других организациях. Разрабатывают программы и логику функционирования машины в целом и ее основных систем. В итоге всех этих работ проект «завязывается», то есть начинает представлять собой логично выстроенную систему. После чего разрабатываются исходные данные для последующих работ других отделов конструкторского бюро и завода.

Дальнейшая работа проектантов состоит в постоянном контроле развития машины и в доработках ее проекта, направленных на то, чтобы проект «не развязался», что может произойти при различных вынужденных изменениях характеристик или состава оборудования, при конструкторской разработке узлов, разработке технологии изготовления машины и в самом процессе ее изготовления, в ходе ее экспериментальной отработки. Проектант должен следить, чтобы в любом случае сохранялись (не ухудшались!) основные характеристики машины, не нарушались ее габариты и балансы по массе, энерготратам, расходу топлива и по временным расписаниям бортовых операций. Чаще всего по ходу работ приходится вносить немало изменений в детали первоначального замысла.

Конструкторы же в соответствии с проектом ведут разработку конструкции машины: силового корпуса, агрегатов, механизмов. Они же разрабатывают чертежную и текстовую документацию, по которой на заводе идет изготовление и сборка машины. Разработка конструкторской документации для будущего «Востока» велась в конструкторском отделе Г. Г. Болдырева, заместителем которого с лета 1958 года стал Белоусов. По профессии он был конструктором, а не проектантом, и когда летом того года стало ясно, что мы берем курс на «Восток», Бушуев перевел его в этот конструкторский отдел. Болдырев был организатором, администратором, что определялось и его характером, и подготовкой (артиллерийский инженер), и знаниями. А тут нужен был лидер конструкторских разработок, способный ежедневно предлагать или принимать предложенные другими решения по конкретным узлам, деталям, механизмам. Белоусов мог стать таким лидером, и он им и стал. Тут нам просто повезло. Хотя в повседневном общении с ним было многовато шума и некоторый переизбыток юмора. «Зачем это вы опять прислали нам эту макулатуру?» Это он о наших очередных исходных данных на разработку конструкторской документации! О наших «гениальных» решениях, которые нужно немедленно перевести на язык чертежей! Или например: «И откуда вы взяли, что можно уложиться в этот вес? Да так ни в жизнь не получится, мы эти исходные данные не возьмем!» Но все он принимал, и все у него и его товарищей получалось. Белоусов был человеком порядочным. Не знаю, был ли он членом партии (непохоже — не мог он изменить самому себе), но, может быть, и был — мог вступить на фронте. Но ни разу я не слышал от него ни о партийных собраниях, ни о парткомах, политучебе или о чем-либо подобном.

В создании машины принимают участие и другие группы специалистов: проектанты и конструкторы систем управления, двигательных установок и другого бортового оборудования, испытатели, заводские технологи.

Когда проект и техническая документация готовы, в дело вступает завод. Впрочем, это только так говорится — завод начинает готовиться к своей работе раньше, еще на стадии разработки проекта. Заводские службы тоже сначала разрабатывают свою документацию на технологическую оснастку, необходимую для изготовления и сборки деталей, узлов и машины в целом, на технологию работ, а затем изготовляют и собирают машину, проводят ее заводские испытания.

По мере готовности систем в дело вступают испытатели. В их руках вся наземная отработка оборудования и агрегатов машины. Они первыми убеждаются в том, насколько добротно сработали проектанты, конструкторы и заводские инженеры. В их задачу входит проведение испытаний. Только испытатели, и никто другой, могут дать добро на отправку машины в полет.

Привожу полную схему создания космического корабля для того, чтобы читатель не заподозрил меня в попытке преувеличить роль проектантов в этом процессе.

И вот наше дело стало набирать обороты. Каждый день приносил новые проблемы: кто-то предложил новую соблазнительную идею, а «поезд уже ушел», что-то никак «не лезет» на свое место, что-то отказывает, что-то явно нужно переделать. Постоянно сталкивались десятки мнений, было слишком много споров, эмоций, порой дело доходило до крика. За мной это водилось. Иногда кричал и спорил слишком ожесточенно. И все же считаю, что истину, конечно, в споре родить можно, но бесконечная полемика бессмысленна, нужно уметь вовремя остановиться и принять решение.

Наиболее активными моими оппонентами были мои ближайшие помощники и товарищи Константин Шустин и Владимир Молодцов. Первый занимался расчетами и логикой функционирования машины, второй — компоновками, массовой сводкой и механизмами. Это были молодые талантливые инженеры. К большинству моих решений они относились откровенно скептически. Ну и я не оставался в долгу. Это и создавало атмосферу раскованности и откровенного обмена мнениями, в которой «тухлая» идея не могла выжить. А все, кто когда-либо занимался творческими разработками, знают, что идеи бывают плодотворные, здоровые и… нелепые, хотя иногда, на первый взгляд, и соблазнительные. Причем у одних и тех же людей. Труднее мне было с Молодцовым. Ему как будто не хватало самостоятельности. Может, я все же его «зажимал»? Но не думаю — по природе я человек мягкий. Главное, что снимало все противоречия, — мы были идейными союзниками. Создание корабля было нашей общей целью. Зубастыми и инициативными были и другие молодые инженеры, многие из которых только что закончили институты.

Помимо молодежи, с нами работали и ветераны. Как-то к нам попросился Арвид Палло, старый товарищ Королева, работавший с ним еще в РНИИ. Потом появился Петр Васильевич Флеров, тоже старый товарищ С.П., с удовольствием рассказывавший нам об их молодости, о разбитой «морде» летчика Кошица (после посадки на их с Королевым планере), о неудачных посадках Королева. Флеров вместе с С.П. учился в МВТУ, вместе они осваивали планеры и самолеты в Осоавиахиме, вместе строили собственные планеры и самолеты. Он любил рассказывать о случае, связанном с неудачным взлетом Королева (виновата была служба Центрального аэродрома в Москве, куда как-то просочилась летная школа Осоавиахима), когда был поврежден самолет и, в частности, его винт. Закон джунглей — сам разбил, сам и ремонтируй. Ну, крыло залатали, а где взять винт? «Но мы же на государственном Центральном аэродроме!» Королев звонит на склад и приказывает: «Сейчас к вам приедет сам Королев с механиком и подберет винт». Интонациями суперначальника С.П. овладел еще в студенческие годы. Приезжают. Королев с внушительным и решительным видом входит на склад (это у него всегда получалось: здорово чувствовал характер отношений в нашем обществе, хотя тогда ему, наверное, было немногим более двадцати лет), выбирает винт, приказывает Флерову с величественным видом: «Этот!» Флеров взваливает винт на плечо и несет. Королев важно удаляется следом, и, как я понимаю, сторож, подавленный величием большого начальника, даже не решается спросить, а куда же это уносят государственное имущество. Ну просто Чубайс! Выйдя со склада и из поля зрения сторожа, «механик» взбунтовался, сбросил винт. «Теперь твоя очередь нести!» И Королев послушно потащил.

Когда Королев начал работать в ГИРДе, а потом в РНИИ, их пути разошлись. «Предал он нашу авиацию», — определил Флеров и остался работать в авиационных конструкторских бюро. Одно время работал главным конструктором шасси самолетов (было и такое КБ в авиационной промышленности). Потом работал в ЦАГИ. А в 1958 году пришел к С.П. и попросился на «живое молодое дело», и тот направил его ко мне. Нам он понравился — симпатичный общительный человек, великолепный рассказчик. Было ему тогда, как мне кажется, около пятидесяти лет. А мы его воспринимали как глубокого старика. Вскоре выявился еще один его талант. Он «всех знал» в авиационной промышленности. Одно дело, когда пред очи нужного нам главного конструктора представал никому не известный лихой «юнец» с предложением о разработке для нашей группы парашюта, регенератора или катапультируемого кресла, и совсем другое, когда он являлся вместе с Флеровым, которого главный хорошо знал. Петр Васильевич помог нам найти нужных людей, уговорить их принять участие в сомнительном для многих деле, наладить кооперацию по «Востоку» в авиационной промышленности. Именно с его помощью мы установили контакт и наладили сотрудничество по регенераторам и по оборудованию системы терморегулирования с Г. И. Ворониным, по парашютным системам с Ф. И. Ткачевым, по катапультному креслу и скафандру с С. М. Алексеевым, по самолетной отработке средств приземления со Строевым и Г. И. Северным.

Позже, зимой шестидесятого года Флеров проводил отработку систем приземления корабля в Казахстане. Дело это было нелегкое в условиях тамошней суровой зимы и наших обычных неурядиц со своевременной доставкой макетов, оборудования, с трудностями наземной подготовки макетов спускаемых аппаратов перед их сбросами с самолетов. Каждое утро он портил мне настроение своими докладами о неудачах и задержках по ВЧ-телефону с Балхашской авиационной испытательной базы, но при этом был неизменно весел и бодр. Сам летал на вертолетах во время сбросов и наблюдал «процесс», гонялся на вертолете за спускаемым аппаратом после его посадки: если был сильный ветер, парашют надувался и тащил за собой аппарат иногда по 2–3 километра. И провел испытания успешно.

Тогда же удалось договориться о совместной работе по двигательной установке с А. М. Исаевым, по телеметрии и радиоконтролю орбиты с А. Ф. Богомоловым, по командной радиолинии с А. С. Мнацаканяном и А. Калининым, по радиосвязи с Ю. С. Быковым, по системе ориентации с Б. В. Раушенбахом. Потом Раушенбах вместе со своими молодыми инженерами перешел работать в наше КБ.

Заместителем Королева по нашим работам в то время был Бушуев. Впоследствии он стал широко известен как руководитель (с советской стороны) программы «Союз-Аполлон». Бушуев участвовал в разработке проектов первых ракет. Уже тогда Мишин терпеть его не мог: «Ходит к С.П. мимо меня, карьерист!» Бушуева понять было можно. Вообще-то с любым начальником, как правило, иметь дело неприятно, но с Мишиным в особенности. Позже он вел проектные и конструкторские работы по космическим аппаратам, в том числе и по пилотируемым. Внешне Бушуев был неярок, говорил негромко, казался несколько медлительным и решения принимал вроде бы не торопясь. Глеба Максимова, например, это раздражало. Но на самом деле он был полон энергии, неутомим в работе и указания его были достаточно четкими. Конечно, основные решения по разработке, изготовлению, по испытаниям принимал сам С.П. (и ревниво следил за тем, чтобы мимо него, не дай бог, что-то существенное не проскользнуло, что, естественно, сильно осложняло жизнь его заместителей). Но он всегда был невероятно загружен, а ежедневно возникали десятки и сотни вопросов, которые нам приходилось решать без него. И здесь Бушуев был на месте.

Нетрудно объяснить, кстати, почему он не торопился с решениями. Обычное дело для любого КБ. Все через это проходили. Каждая новая мысль, даже самая прекрасная, принятая во время уже ведущихся работ, — это не просто изменения в линиях чертежей, это задержки в их выпуске, соответственно задержки в сроках создания технологической оснастки, задержки в создании машины, изменения требований к оборудованию, разрабатываемому смежными предприятиями. А вдруг они их не примут? А если и примут, то при условии существенного сдвига сроков на более поздние. А если измененная система или конструкция застряла, а то и не «пошла» при экспериментальной отработке? И началось! Завибрировали конструкторские отделы («Что-то они там опять меняют, сроки явно сдвинутся, а может быть, там у них что-то разладилось? Подождем-ка лучше, чтобы не гнать чертежи в корзину, работы и так невпроворот»), приостановил работу кое-кто из смежников, дело начинает заваливаться. И так могло случиться не только в работах по созданию новых машин. Так происходило в любой большой работе, в которой много участников, где не всегда даже видны взаимные влияния событий, где руководители часто просто не видели и не знали этих взаимных связей. И постепенно на горьком опыте люди приходили к брежневскому алгоритму: «не меняй, не трогай». Это, конечно, бесперспективный алгоритм. Пользуясь им, ничего стоящего не сделаешь, а будешь всю жизнь гнать «технические лапти». Но тщательно анализировать, стараться по максимуму предвидеть развитие событий, которые будут следствием принимаемого решения, то есть быть осторожным и осмотрительным, руководителю необходимо (особенно если у него нет полноты власти — а у кого она есть?).

Бушуев владел этим искусством в совершенстве. Старался удержаться от слишком резких движений. И в то же время не входить в серьезные конфликты с, как правило, агрессивно настроенными проектантами, которым всегда все ясно и которые имеют наглость заявлять (да еще и на повышенных тонах), что только неграмотные, полностью лишенные фантазии и инженерного предвидения люди могут не понимать пользы очередного «гениального» усовершенствования. Давалось все это ему нелегко, сил уходило много. Еще и потому, что он как руководитель был доступен, к нему можно было прийти, заранее не договариваясь. Горячился он редко, но даже в запале, как правило, разносов не устраивал и к взысканиям прибегал редко. В этом он заметно отличался от Королева в лучшую сторону. Бушуева не боялись, с ним можно было спорить, пытаться доказывать и раз, и два, и три. И он умел под натиском доказательств менять свое решение (как впрочем и Королев — хотя тот сильно не любил этот процесс). В сдержанности и мягкости Бушуев немного походил на Тихонравова. Его выдержке в отношениях с людьми можно было позавидовать. Умел налаживать хорошие отношения. Недаром его за глаза называли «дипломатом». Но чего стоила ему эта дипломатичность, знал только он сам. Умер он, как от пули, сразу — сердечный спазм.

КОРОЛЕВ И ДРУГИЕ

Создание сложных машин, новой техники требует совместной работы многих ведомств, большого количества специалистов из самых различных областей знаний, научно-технических разработок, производства. Появляется необходимость организации и координации этой деятельности. Как следствие в ХХ веке возник новый тип руководителя подобными процессами. По своим функциям он все дальше отходит от непосредственной инженерной работы.

Чаще всего люди, стоящие во главе масштабных научно-производственных работ, не имея никаких творческих способностей, никогда не были генераторами конструкторских или новых технических идей, изобретений или уникальных проектов. И наоборот, немало талантливых изобретателей и конструкторов не встали во главе разработок в силу отсутствия стремления или способностей к управлению. Возможно, это общее правило, а может быть, особенность именно нашей чиновной иерархической системы, при которой наверх, рано или поздно, просачиваются те, кого интересует не само дело, а карьера, кто, переползая со ступеньки на ступеньку служебной лестницы, отдает этому процессу все свои силы. Не зная глубоко существа дела, не имея творческих устремлений и способностей, они могут исполнять только роль администраторов.

Но встречаются руководители, счастливо сочетающие в себе качества высокого профессионала и умелого администратора. Немало таких людей выдвинулось в тридцатые и сороковые годы, в период, когда для продвижения вперед требовалось умение правильно выбрать цель, генерировать идеи, организовать исследования, разработки, испытания и производство одновременно. Только такой путь вел к реализации замысла, к воплощению его в металле. К людям подобного типа можно отнести известных авиаконструкторов: А. Н. Туполева, С. В. Ильюшина, А. С. Яковлева. Был таким человеком и Королев.

Пилот-планерист, летчик, он сам конструировал и строил планеры (на его планере «Красная звезда» была впервые в стране выполнена «мертвая петля») и самолеты. Начал работать над крылатыми ракетами. На разработанном им еще до ареста планере РП-318 в 1940 году был осуществлен первый в нашей стране ракетный полет человека. Но самое главное в его жизни — организация первой конструкторской и производственной базы ракетно-космической техники, которая позволила нашей стране на какое-то время занять лидирующие позиции в мире по созданию ракет, автоматических и пилотируемых космических аппаратов. Конечно, было бы несправедливо приписывать эту заслугу ему одному, но он несомненно сыграл здесь выдающуюся роль лидера.

По словам Б. Е. Чертока, в конце войны главное командование гвардейских минометных частей (так зачем-то маскировались военные соединения боевых ракетных установок типа «Катюша»!), отрабатывая общие указания по трофеям, собрало группу инженеров (в основном из авиапромышленности), одело их в военную форму с офицерскими погонами и направило в Германию для отбора трофейной ракетной техники.

Целью командировки были институт в Нордхаузене и находившийся поблизости подземный завод по производству ракет «Фау-2». Рядом размещался концентрационный лагерь «Дора», узники которого, в том числе и русские пленные, работали на подземном заводе. После освобождения, летом 1945 года и позже, в этом лагере ждали отправки домой наши, теперь уже бывшие, военнопленные, ставшие репатриантами (а впоследствии, по-видимому, «клиентами» уже сталинских лагерей), но освободители (в отличие от Гитлера) привлекать их к работе с ракетной техникой не разрешали (вдруг предадут?). А немцы работали!

Сначала этот район Германии был оккупирован армией США. Но по ялтинскому соглашению он должен был отойти к советской зоне оккупации. Прежде чем уйти, американцы ухитрились организовать сборку, как говорили, чуть ли не сотни ракет «Фау-2», вывезти их к себе вместе с основным оборудованием и ведущими специалистами во главе с фон Брауном. Так что сам подземный завод к моменту прихода наших войск был уже не работоспособен. А получить и опробовать эти ракеты хотелось. Занимался этим делом в гвардейских минометных частях член их военного совета генерал Л. М. Гайдуков. Каковы были функции генерала, не знаю: член военного совета обычно либо специалист по «политдонесениям» на командующего, либо по техническому обеспечению армии. Гайдуков спросил наших «засланных» инженеров:

— А у нас-то есть ракетчики?

— Так точно, есть, товарищ генерал!

— А где ж они?

— Сидят!

Сидели по разным шарашкам: спали под охраной, а работали в различных КБ, организованных НКВД, и тоже под охраной: надежно и выгодно — зарплату платить не надо, и питание самое скромное.

Гайдуков попросил составить список «шарашников». Тут перед ним встала задача, как с этим вопросом обратиться к Сталину, обойдя Берию. Предполагалось, что если тот узнает, не отпустит. Гайдуков все-таки проник к вождю с докладом. Список тот очень пригодился: была наложена резолюция «освободить и направить». Среди «освобожденных и направленных» числились и Королев, и Глушко. Более сложной оказалась проблема, разворачивать ли это дело у нас и кому поручить. Котировались М. В. Хруничев (авиационная промышленность), Б. Л. Ванников (производство боеприпасов) и Устинов (промышленность вооружения). В МАПе провели совещание. Было предложено заняться этим делом Туполеву. Его это предложение не вдохновило: ракеты — это фантазии, а он занимается серьезным делом, — и отказался. Хруничев его поддержал. Ванников не мог взяться за ракетное дело, поскольку надвигались работы по развертыванию атомного проекта (атомная бомба — это же боеприпасы!). Устинов же, наоборот, выразил готовность заняться ракетами (это же вооружение!). Была создана государственная комиссия во главе с маршалом Яковлевым по этой проблеме. Заместителем его был назначен Устинов. Это уже в какой-то степени определяло, кто же на самом деле займется ракетами.

В Германии, на базе ракетного ремонтного завода, изготовили (в основном из запчастей) десять «Фау-2» и вместе с комплектами запасных частей, деталей, агрегатов отправили в Москву. В этих работах участвовали и Королев, и другие наши специалисты вместе с немецкими инженерами.

В это время в подмосковном городке Подлипки на базе артиллерийского завода Устинов создал научно-исследовательский институт, который должен был заниматься большими и малыми ракетами, ракетными двигателями, их разработкой и испытаниями. Третий отдел этого института должен был заниматься разработкой ракет дальнего действия. Во главе его был поставлен (в должности главного конструктора) Королев. Этот Третий отдел и положил начало знаменитому КБ Королева.

Работы начали переводить из Германии в Подмосковье. Перевозились изготовленные ракеты, заводское оборудование, конструкторская, производственная и эксплуатационная документация. Рассказывают, что руководство подняло вопрос о привлечении к работам немецких инженеров. Почти все они отказались. Тогда «органами» была проведена «ночная операция». Поселок, где жили немецкие специалисты, был окружен частями НКВД. К немецким инженерам явились группы военных, возглавляемые симпатичными женщинами, офицерами-переводчицами (не хватает нашим современным «органам» изобретательности, бессовестности и гибкости в Чечне!), немцам было предложено немедленно собраться и погрузиться в поезд. Возникла паника — «отправляют в Сибирь!». Офицерши успокаивали: «Вы будете жить в Москве». Жена доктора Гретрупа отказалась ехать без коровы («у нас маленькие дети»). Пожалуйста возьмем и вашу корову! «Без лошади тоже не поеду» (любила ездить верхом). «Лошадь найдем на месте — не проблема!» По-видимому, с коровами в то время было так же плохо, как и сейчас.

Поселили их сначала в Подлипках, а затем перевезли в городок Осташков, на озере Селигер, где они писали отчеты о своей работе. В новых исследованиях не участвовали. Зачем их вывезли? Только в конце пятидесятых (а может, в шестидесятых), при Хрущеве, несчастных отпустили на родину.

А в Подлипках Королев создал свое КБ, которое постепенно стало походить на удельное княжество. Поначалу управленцы, испытатели, производство ему не подчинялись. Они были равноправными отделами и независимым заводом внутри нового ракетного института.

В 1947 году на военном полигоне за Волгой были проведены летные испытания ракет, изготовленных еще в Германии. А уже в 1948 начались летные испытания ракеты Р1, копии «Фау-2». Но документация была уже наша, и изготовлены они были уже на нашем заводе. Далее последовала Р2 с форсированным двигателем, несущим баком горючего и вдвое большей дальностью: уже около шестисот километров. А потом была сделана Р5 уже с обоими несущими баками и с дальностью полета около 1200 километров.

В процессе создания этих первых ракет дальнего действия появился опыт разработки проекта, конструкции и управления, опыт изготовления, отработки и летных испытаний. Сложилась компания инженеров, конструкторов, смело бравшаяся за проектирование новых машин, работоспособная и весьма дисциплинированная. Королев требовал и добивался жесткой дисциплины, был крут с подчиненными. Плохо управляемых «раздавал» в другие КБ, увольнял в связи с какими-то провинностями и так далее. Был, например, у него одно время первым заместителем известный тогда авиационный конструктор А. Я. Щербаков, его старый знакомый, которого он сам же и пригласил. Но вскоре обнаружилось, что смотрит он не на С.П., а как волк — в лес! То начнет прорабатывать идею ракеты с деревянными баками («даже если нас загонят за Урал, ракеты делать сможем!»), то задумает самолет с вертикальным стартом и посадкой (тогда это рассматривалось как криминал или признак безумия) или еще что-нибудь в том же духе. В результате разразился умело организованный скандал, о котором рассказывал сам Щербаков. В Подлипках (Щербаков, между прочим, жил в Москве) собралась «конференция» четырех его бывших жен (кто их собрал?!), которые написали коллективное письмо с жалобой на аморальное поведение мужа. Его сняли с работы и направили в уральское КБ, которое в перспективе как будто должно было стать филиалом КБ Королева (С.П. не раз заманивали филиалами, перспективами создания империи).

Постепенно королёвское КБ расширялось: поглотило другие отделы и завод, вытеснило остальную часть ракетного НИИ с основной территории на аэродром, ранее принадлежавший институту, и превратилось в независимую организацию со своими проектными, конструкторскими, приборными и испытательными отделами, с собственным заводом. Одновременно создавались независимые смежные предприятия, связанные общими работами с королёвским КБ, которые занимались разработкой ракетных двигателей, системы управления, телеметрии, экспериментальной отработкой, испытаниями. Создавалась отрасль промышленности, в которой явно лидировал Королев (до империи еще далеко, ну а вотчина вроде бы уже и появилась).

Конечно, у Королева в результате появились и враги, и трения с другими организациями и с их руководством. В том числе и с министром Устиновым, который вначале очень энергично его поддерживал. Но в иерархической административной системе, с ее слоистой многоуровневой структурой у сообразительного, смелого человека есть свои козыри. Королев умел заручиться поддержкой со стороны (например, со стороны военных), сверху (Госплан, Совмин, аппарат ЦК), в том числе и путем засылки туда своих людей. Одним словом, построить свою крепость и работать, и развивать свое дело так, как он считал нужным. Он взялся за разработку межконтинентальной ракеты, организовал это дело с большим размахом и тем самым заложил базу для космической техники.

Впервые мне привелось встретиться с Королевым, когда через полгода после окончания МВТУ я оказался у него в качестве стажера вместе с группой инженеров из нашего только что организованного уральского ракетного КБ. Он вошел в комнату, где нас собрали, маленький, круглый, упитанный (уже почти толстый), этакий живчик. Произнес какие-то дежурные воодушевляющие слова о важности работы и дисциплины и исчез. Возможно, он что-то говорил об уральском филиале КБ. А мы (молодые инженеры, только что окончившие институты) как-то не стремились становиться чьим бы то ни было филиалом. Он производил впечатление организатора по призванию, человека, по собственной воле ставшего руководителем. Как оказалось впоследствии, впечатление это было правильным. В общем, тогда он мне не понравился.

Вторично я столкнулся с ним много лет спустя, в мае 1957 года, незадолго до перехода в его КБ, к чему уже стремился, начиная с 1956 года. И понятно почему: только в его КБ, куда входил и подчиненный ему завод, можно было всерьез заняться разработкой и созданием космических аппаратов. Дело было на испытательном военном полигоне в Тюра-Таме (теперь космодром Байконур) на первом запуске межконтинентальной ракеты Р7. На полигоне я присутствовал в качестве баллистика от НИИ-4. 15 мая во время пуска я находился на наблюдательном пункте в полутора километрах от старта. Смотрел, как поднимается красавица ракета. Оторвалась от стола, пошла вверх. Это сейчас все уже насмотрелись по телевидению на стартующие ракеты, а тогда для меня это было впервые, и не по ТВ, а в натуре! В какой-то момент показалось, что дернулся факел, но ракета продолжала лететь дальше и вот уже скрылась за горизонтом, правда, подозрительно быстро. Мой сосед по окопчику, полковник А. Г. Мрыкин (так сказать, «Главный заказчик» ракеты) выскочил на бруствер, замахал руками и как-то смешно и неуверенно закричал «Ура!». Мы сели в машины и помчались в «банкобус» (барак, построенный рядом со стартом, где обсуждались и принимались решения по работам на старте при подготовке ракеты к пуску), чтобы выслушать сообщение о ходе первого полета.

Доклад был по принципу «все хорошо, прекрасная маркиза». Богомолов даже уверял, что, по данным радиосредств контроля траектории и телеметрии, полет прошел нормально и его радиосредства работали до момента, когда ракета скрылась за горизонтом. Когда мы просмотрели пленки, подтвердилось только последнее: ракета действительно ушла за горизонт и упала на расстоянии около 300 километров от старта. Авария. Первый блин комом. Но зато старт цел! (Для оптимиста важно в любом поражении находить положительные стороны.) Старт — это грандиозное по тем временам и весьма дорогое сооружение. Его запросто не сделаешь заново и вообще — хоть немного, но пролетели. Неплохо для начала.

Как водится в таких случаях, была создана комиссия для выяснения причин аварии. Меня, естественно, тоже это интересовало, и я, как и все, каждый день с утра охотился за телеметрическими записями. Телеметрия тогда записывалась на фотопленки, смотреть которые надо было на специальном просмотровом столике с подсветкой. Это требовало значительного времени. Поэтому счастливчики, заполучившие пленки, старались укрыться в каком-нибудь изолированном помещении, чтобы спокойно поработать и подумать над тем, что видишь.

И вот как-то на одном из заседаний комиссии Королев заявил: «Феоктистов мешает нам работать! Все время утаскивает куда-то пленки». Я сильно тогда расстроился: мне казалось, что это несправедливо. Не так уж и часто мне удавалось заполучить пленки. Правда, каждый раз попадались именно те самые, которые могли дать ответ. Надо сказать, что поиск разгадки аварии по телеметрическим записям напоминает детективное расследование, которое параллельно ведут и одиночки, и целые группы. Так сказать, вольная охота. Наверняка телеметристы КБ Николай Голунский и Владимир Воршев, здоровенные ребята с пугающими, прямо-таки бандитскими физиономиями, нажаловались на меня в ответ на упреки начальства, почему время идет, а они никак не могут разобраться. Мой старый товарищ, работавший у Королева и знавший, что я хочу перейти к нему в КБ, успокаивал: плюнь ты, не горюй, если он кого-то ругает, значит, все в порядке, заметил человека, считается с ним, собирается с ним работать. Доводы казались смешными и совершенно неубедительными, но как-то успокаивали.

К тому времени от моей неприязни к Королеву не осталось и следа. Стало ясно: он выковал необходимое нам оружие: КБ, завод, кооперация, испытательная база, полигон. И наконец — вот она ракета, способная выводить спутники на орбиту. Главное: он создал организацию, в которой в одних руках оказались и разработка, и производство. И все было сделано в кратчайшие сроки. Это требовало уникального таланта и специфических способностей. Правда, относились мы к этим способностям как-то сверху вниз. Считая, что важнее — способность генерировать здравые, насущные и, в то же время, смелые инженерные идеи, умение проверять их расчетом и превращать потом в металл машины.

Подобно многим, тогда я полагал, что Королев только крупный организатор, а как инженер ничего особенного собой не представляет. Это было заблуждение: Королев уверенно и быстро, иногда еще до получения убедительных доводов, принимал достаточно грамотные инженерные решения. Он обладал, особенно поначалу, вполне трезвым инженерным умом и понимал, что его главная обязанность — быть там, где труднее всего, выявлять спорные технические проблемы, анализировать неудачи и своевременно, не откладывая, принимать решения, не уклоняясь от этой не всегда почетной обязанности. Конечно, главный конструктор и одновременно руководитель крупного предприятия не мог в каждый вопрос вникнуть сам и с ходу найти в нем все «за» и «против». Королев в сложных случаях предпочитал устраивать столкновения сторон или предлагал несколько вариантов для обсуждения. Он умел провоцировать споры и дискуссии. При этом, как правило, он успевал ухватить суть дела.

Был у него и такой метод поиска решения спорной проблемы. Выступит на совещании с разгромной критикой одного из предложенных вариантов, а потом слушает и смотрит: найдется ли кто такой отчаянный, чтобы возразить и оспорить доводы «самого Королева». Если предложение было дельным, серьезным, защитник непременно обнаруживался. И тогда Королев вдруг становился на его сторону. Назывался этот метод «развалить избу». Если, мол, есть у нее, то бишь у идеи, настоящий хозяин, то возьмет ее под защиту, а если нет, то, значит, идея мало чего стоит. Шаманство!

Меня удивляла и в С.П., и в его ближайших помощниках готовность принимать решения по проблемам, в которых они, по существу, не разбирались, опираясь лишь на отнюдь не всегда убедительные споры и результаты, так сказать, «устного голосования». Решения С. П. старался принимать так, чтобы у собравшихся возникало ощущение, что оно общее, коллективное. На самом деле весь груз ответственности он брал на себя, проявляясь при этом и как конструктор, и как производственник, и как политик, и как психолог.

Уже говорилось об огромной кооперации в космических разработках. Чтобы наладить ее в тех условиях, когда еще не хватало опыта в проведении и регламентации комплексных научно-технических программ, не существовало естественных рычагов управления, нужно было быть и стратегом, и тактиком, и политиком. Суметь найти смежников, уговорить их сотрудничать, добиться нужных характеристик поставляемого оборудования, уложиться в небывало короткие сроки и при этом почти ничего не заплатить! Кстати, эта проблема всегда по-особому решалась в нашей стране — денег-то не было, и рассчитывались званиями, лауреатством, орденами и медалями, бюджетными средствами на расширение предприятий, местами в Академии наук. Конечно, как-то надо было компенсировать усилия форсированной работы, многочисленные «арбузы», получаемые смежниками за срывы сроков, неисправности. И он выбивал для них звания, «знаки» и всякого рода премии, впрочем, не слишком большие. За первый полет человека на орбиту я, например, получил всего 30000 неденоминированных рублей (то есть 3000 «застойных», здесь упоминается хрущевская деноминация, проведенная несколько позже). Но унес целый чемодан денег. Премия казалась грандиозной. А на самом деле она была, конечно, мизерной. Да и для этой-то С.П. пришлось наверняка получать разрешение у высшего начальства.

Королев всегда добивался от своих сотрудников выполнения работ в кратчайшие сроки. Для этой цели, как правило, применял обычный для соцсистемы прием (впрочем, и сейчас некоторые крутые менеджеры демократической рыночной системы наверняка его используют): первоначальные сроки назначал заведомо невыполнимыми. Таким образом, уже в момент получения задания человек попадал в положение заранее виноватого. Конечно, невыполнимые сроки срывались, потом корректировались, это создавало атмосферу напряжения, которая давила на работников. При этом он делал вид, что деловые отношения строятся на ответственности за свои «обещания» (которые фактически вымогались). Любил подчеркивать: дело не в том, что я приказал, а ты принял к выполнению, а в том, что ты со мной согласился, значит, взялся сделать, и если ты порядочный человек, то сделаешь непременно.

Легко с ним не было никому и никогда. Первое время доказывать ему свою правоту и отстаивать свои решения мне было трудно. Он не любил гладить по головке новичков. Но вскоре стало понятно, что это его обычный и надежный метод ввода нового человека в дело. При этом у сотрудников было полное ощущение самостоятельности и даже бесконтрольности. Потом мне стало ясно, что это иллюзия: без него очень трудно было продвигаться вперед в развертывании работ, особенно когда дело доходило до заводского этапа. Он контролировал все работы. Для этого держал специальный аппарат «ведущих конструкторов», а фактически своих агентов на заводе и в КБ. Он их так и называл: «мои глаза и уши».

Если он поручал человеку сложное дело, это означало, что он относится к нему с уважением. Но на сантименты времени у него не было. Поэтому многие вспоминают его как человека очень жесткого. Действительно, если он сталкивался с ошибками и неточностями в работе, не говоря уже о невыполнении задания и срыве сроков или о нерадивости, жесткий характер его проявлялся в полной мере: уверенные, четкие указания всегда сочетались с резкими оценками. Если же все шло хорошо, без замечаний (правда, это бывало не часто), то он даже как будто не замечал, проявляя безразличие. Если какую-то работу проектантов он поддерживал, можно было быть спокойным — его линия была, как правило, неизменной. И эту твердость ощущали на себе не только сотрудники и смежники, но и вышестоящее руководство. Это раздражало и настраивало против него. Королев сам способствовал этому, проявляя качества, типичные для руководителя тех времен: желание вмешиваться во все, недоступность и прочее. Тут проявлялись и его человеческий характер, и издержки многотрудной, нервной работы.

Когда его не стало, мы все поняли, что в главном он был неподражаем. Он умел соизмерять цели и возможности (конечно, не всегда получалось, но старался). Умел определить приоритетные задачи сегодняшнего дня и отложить то, что станет главным завтра. И это не противоречило его нацеленности на будущее. Королев обладал редкой способностью собирать вокруг себя одаренных конструкторов и производственников, увлекать их за собой, организовывать их работу, не давать всякого рода трениям, неизбежным в любой напряженной работе, разрастаться в конфликты.

Проектно-конструкторские разработки требовали постоянного наращивания производственных, конструкторских и научных мощностей. И Королев умел достигать этого, не только выдвигая предложения о реализации новых идей, но и за счет деловых отношений с главными конструкторами, которые вместе с ним участвовали в создании космических аппаратов, ракет. У него были всегда налаженные отношения в министерствах, в Госплане, Совмине, в обкомах и в ЦК. Можно сказать, что он как рыба в воде плавал в волнах нашей командно-административной системы. Вроде бы это и не говорит в его пользу, но он, будучи прагматиком, соответственно жил и действовал.

Очень важным он считал укрепление своего авторитета и единоначалия. Если кто-то из подчиненных не выполнял его заданий, за этим следовала неизбежная расплата в виде взысканий и угрозы увольнения. Но в общем, в мое время он редко осуществлял эти свои угрозы, вроде бы забывал о них. Конечно, когда начались работы над космическими аппаратами, направлений стало много, все держать в голове он уже не мог, и такой жесткой дисциплины и определенности, как в период разработки первых ракет, уже не было. Но организация в целом все равно продолжала работать эффективно. Тут уже помогали и достигнутые успехи.

В повседневной работе С.П. был человеком осторожным и предусмотрительным. Проявлялось это прежде всего в организации труда, которая осуществлялась таким образом, чтобы в любой момент у Главного была возможность сманеврировать, перераспределить силы. Он не любил связывать себе руки тем, что за каждым закреплялось четко фиксируемое задание. Всегда оставлял за собой возможность в случае необходимости перебрасывать силы с одного участка на другой. Почти в каждый наш проект мы пытались ввести раздел: кому что делать. Ведь не всегда пробьешься к Главному с просьбой привлечь новые группы инженеров для выполнения непредвиденной работы. Почти в каждом проекте появлялись проблемы, по которым раньше не было разработок. Но он всегда требовал убрать этот раздел. Поступал вроде бы нелогично, и это нас очень раздражало («держит ключи в кармане»), но, надо сказать, работа шла эффективно. После его смерти мы уже не достигали такого темпа в создании новых машин. Более высокий темп был достигнут только однажды: при создании станции «Салют», когда время от начала проектных работ до первого пуска составило всего 16 месяцев!

Его отличала неистощимая энергия. На работу он всегда являлся до начала рабочего дня и включался в самое трудное, начинал заниматься спорными и неприятными техническими вопросами. Скажем, создается какой-нибудь агрегат, ставят его на испытание, а он сгорает или ломается. И нужно принимать решение либо о его ремонте, либо о доработке конструкции, либо о срочном проведении новой разработки. Тогда, обычно с утра, он вызывал всех участников события, выслушивал их соображения и незамедлительно принимал решение.

Не нужно забывать, что он был руководителем большого предприятия и у него еще хватало забот, связанных с партийной и профсоюзной организациями. Он был членом парткома, завкома. А партком и завком заседали, что-то решали, значит, ему нужно было «приглядывать» и за ними. Сейчас много говорят о монополии партии, о власти партийного аппарата. Да не было у них серьезной власти (испортить жизнь, конечно, могли). Это был лишь один из механизмов власти. В масштабах страны — для самодержца-генсека, в масштабах «удельного княжества», предприятия — для руководителя, «хозяина» княжества. С.П. так и говорил: «Да вы что?! Кто тут хозяин?!» — «Вы, вы, Сергей Павлович!» Парторганизация была для него одним из механизмов обеспечения послушания и контроля. Сталкивался он и со всякого рода конфликтами между сотрудниками, и ему приходилось иметь дело с множеством других вопросов, неизбежно связанных с обеспечением нормальной работы предприятия. Рабочий день его заканчивался не раньше девяти, а то и одиннадцати вечера. И всем это казалось нормальным. И каждый из ведущих разработчиков если и уходил вовремя с работы, то чувствовал себя при этом чуть ли не моральным преступником, человеком, уклонившимся от исполнения своего долга. И это считалось нормальным, естественным.

Поездки на космодром, казалось бы, давали Королеву возможность отдохнуть. Там он лишь, как говорится, «держал руку на пульсе». За редкими исключениями ему не было необходимости вмешиваться в ход испытаний и подготовки к старту. Вопросы о не слишком серьезных неполадках решались без него. Он приходил в монтажный корпус, выслушивал доклады и уходил к себе в домик работать. Привозил с собой чемоданы с почтой и рабочими материалами и все свое время использовал, чтобы разобраться в бумагах, в предложениях, которые ждали его решений. Много времени на космодроме он уделял беседам с людьми на разные темы, связанные с работой предприятия. И всякий раз получалось так, что и там его рабочий день заканчивался не раньше 10–11 часов вечера. Вызывали удивление запасы его энергии. До позднего вечера он был способен размышлять, спорить, принимать серьезные решения и выдавать разносы. Его деловая инженерно-административная страсть, казалось, не знала границ. Все его ближайшие помощники и наиболее ответственные работники ходили, обвешанные выговорами, как орденами, утешаясь тем, что его выговоры — это и есть награды, зная его принцип, что дурака воспитывать и ругать бесполезно. Правда, его «воспитательные беседы» подчас носили просто неприличный и унизительный для «собеседника» характер.

Как-то обсуждалась у него в маленьком кабинете (рядом был большой кабинет — для заседаний) какая-то текущая проблема. Присутствовали три-четыре человека. С.П. был спокоен, и разговор велся вполне деловой. Вдруг открывается дверь, и заглядывает его заместитель, один из его старых ближайших помощников: «Сергей Павлович, мне передали, что вы меня искали?» И Королев, так сказать, понесся с места в карьер: «А! Ты что это себе позволяешь?! Опять срываешь сроки! Старый комедиант! Выгоню!..» В течение нескольких минут обрушил на бедного визитера шквал обвинений, причем фигурировали и формулы типа «г…, вот кто ты такой!», «выгоню», и в заключение: «Уходи!!» Заместитель ушел. Королев взглянул на нас, как-то мгновенно успокоился, подмигнул, сказав: «Как я его!» — и спокойно продолжил обсуждение. Что это было? То ли он действительно поддался гневному порыву и внезапно опомнился, увидев свидетелей неприятной сцены, ему стало стыдно, то ли просто разыграл спектакль на публику?

Другой его заместитель и старый товарищ как-то рассказывал мне, что С.П. бывает совершенно невыносимым: «С.П. мне вчера сказал, что я ему не нужен, что таких докторов (а он получил докторскую степень по правительственному решению — по списку, за какое-то предыдущее „достижение“) он в любой день с десяток найдет на улице!» И все же, надо сказать, что большинство способных инженеров работали на дело, а не «на Королева».

С.П. отнюдь не был лишен человеческих слабостей. Любил власть и умел пользоваться ею. Вспоминая и, может быть, поэтому несколько идеализируя его, все же надеюсь, что власть для него была не целью, а средством незамедлительно, в короткие сроки решать технические вопросы и обеспечивать производство, вовремя переключать конструкторские и производственные мощности на возникающие проблемы, принимать решения по ходу дела, не затрачивая времени на обсуждения и согласования. Властью он пользовался, чтобы двигать дело вперед. Бывало, конечно, что он совершал ошибки, принимал решения неудачные, но его коэффициент полезного действия в работе был все же чрезвычайно высок.

Конечно, он был честолюбивым человеком. Но в его случае, мне кажется, речь идет не о мелочном честолюбии, которое есть синоним желания любым способом выделиться (включая переползание по ступенькам служебной лестницы, использование постельного варианта и тому подобное), как можно скорее продвинуться, чтобы оказаться на виду, приблизиться к власти, получить какие-то звания, награды, привилегии. Его честолюбие, мне кажется, заключалось в том, чтобы первому сделать новую уникальную машину, решить небывалую техническую задачу. Однажды я показал Королеву график, на котором были изображены оптимальные даты стартов к Луне, Марсу, Венере и к другим планетам. На графике эти даты выглядели некоторым фронтом возможных работ, распределенных во времени. Помню, как он провел мягким, каким-то кошачьим движением руки по бумаге и произнес: «Хорошо бы нам пройтись по всему этому фронту и везде оказаться первыми».

Он всегда хотел быть лидером — лидером интересного дела, осуществление которого принесло бы славу ему, его КБ, его стране. Он сделал выдающуюся инженерно-административную карьеру. Но я все же надеюсь, что главным для него в этом успехе было то, что он получил возможность ставить крупные инженерные задачи и с блеском осуществлять их.

С.П., мягко говоря, не чурался наград и стремился к славе. К 1961 году уже был лауреатом Ленинской премии. По существовавшему тогда положению Ленинскую премию можно было получить только один раз. После первого полета корабля «Восток» он предложил мне подготовить документы на соискание Ленинской премии за создание корабля для группы участников работы. Он сам не входил в этот список. Документы письмом отправили в Комитет по Ленинским премиям. Подошел очередной апрель, но премии мы не дождались. Я считал, что это ущерб не столько для нашей группы, сколько для престижа самой премии: неужели разработка принципиально новой машины, корабля, на котором землянин впервые полетел в космос, не достойна высокой оценки государства? На следующий год Королев опять предложил подготовить документы на премию. Снова подготовили, отослали — опять ничего. Выглядело это как-то необъяснимо и глупо. Королев говорил, что наверху считают, что мы все возможные «гертруды» и прочее за эту работу уже получили! Такое объяснение удивляло, поскольку в списке кандидатов не было владельцев «гертруд». После смерти Королева один из сотрудников аппарата М. В. Келдыша, президента АН СССР (который был тогда и председателем Комитета по Ленинским премиям), рассказывал, что после первого предварительного рассмотрения, с положительным результатом, в наш список представленных на соискание кандидатов был включен Королев, и дальнейшее продвижение документов сразу застопорилось, поскольку он уже получил Ленинскую премию. «Ах, вы для меня не хотите делать исключение? Тогда забираем обратно представление». Ну что стоило начальству сделать для него исключение? Побоялись создать прецедент? А с другой стороны — ну какое значение для Королева могло иметь, есть у него еще одна медаль или нет? И что она по сравнению с его мировой славой (правда, тогда лишь анонимной)?

Было в его характере и своего рода пижонство: «Если уж лететь, то „своим“ самолетом, если уж оперироваться, так у министра здравоохранения». Это же надо было додуматься! Разве можно доверить министру, даже если он когда-то и был хорошим хирургом, серьезную операцию?! Тут нужен был профессионал, который ежедневно «режет»! Грубые медицинские ошибки, не остановленное во-время кровотечение, неподготовленный аппарат искусственного кровообращения — и в результате смерть.

Его очень обижало и раздражало, что после запусков первых межконтинентальных ракет, спутников, кораблей он так и оставался для всех до самой смерти безымянным Главным конструктором. Почему? Как-то Хрущев пытался объяснить это соображениями безопасности разработчиков. Смешно. Кто бы стал покушаться на их жизнь? Скорее всего, это помесь ревности к возможной славе подчиненных с боязнью потерять контроль над процессом — людьми со всемирной славой трудно управлять.

Соцсистему Королев, по-моему, не любил. Да и за что было любить ее человеку, доходившему на Колыме, а потом годы жизни протратившему в шарашках? Конечно, дежурные фразы насчет самого передового общественного устройства, самого, самого… на собраниях и митингах он произносил. Но как-то в кабинете Бушуева зашел разговор о привлечении крупных биологов к нашим работам. Кто-то назвал имя А. Л. Чижевского.

— А что, — сказал Королев, — кажется, подходяще. Действительно крупный ученый.

— Что вы! — вмешался одни из участников совещания. — Он же сидел!

Впервые я увидел С.П. действительно рассвирепевшим. Он покраснел, стукнул кулаком по столу и закричал в исступлении:

— Вон!! Да, да! Я говорю вам! Убирайтесь вон!

И, обратившись к Бушуеву, потребовал:

— Чтобы я этого дурака у нас больше никогда не видел!

Бушуев тогда все же не уволил «осторожного». Он буквально выполнил указание Королева: «спрятал» этого инженера, чтобы тот никогда не попался на глаза С.П. Впрочем, Чижевский у нас так и не появился.

Одно из гнусных следствий тоталитарной системы слежки и доносов — взаимное недоверие, внутренняя закрытость, подозрительность друг к другу: не сексот ли? Из воспоминаний и книг, опубликованных в последние годы, складывается впечатление, что слежка и донос у нас даже не всегда были тайными. В армии, например, при каждом крупном воинском начальнике был комиссар, или начальник политотдела, или кто там еще. И, насколько можно понять, главной задачей этих людей было наблюдение за благонадежностью в части, прежде всего — за благонадежностью командиров, и регулярные доносы («политдонесения») на них. Нет доносов — плохо работает комиссар. И при каждом члене Политбюро, министре был такой человек — спецпомощник, спецреферент, главной обязанностью которого было обеспечение безопасности своего начальника. Но думаю, что главной его обязанностью было смотреть за начальником, к которому приставлен. Со временем начальники различных рангов привыкли к своим соглядатаям, убедившись в их относительной безвредности (они, как правило, не собирались рубить сук, на котором сидели), и стали даже стремиться к тому, чтобы иметь собственного карманного шпиона. Начальник, которому не полагалось иметь официального «помощника» из КГБ, мог воспринимать это как признак незначительности своего положения. Подозреваю, что многие из них сами нанимали себе «помощников» или «референтов» из бывших работников КГБ или милиции, чтобы хотя бы внешне повысить свой статус.

Что касается секретности, лично мне она не мешала. Будучи человеком очень рассеянным, я для себя нашел выход из положения: собственные тетради и блокноты не заводил. С начала работы в КБ у меня были только две собственные секретные тетради и портфель, который я должен был сдавать в секретный отдел при уходе с работы. Но этими тетрадями пользовался только в первый год работы, и то очень редко, а потом уже, когда у меня возникала необходимость написать что-то самому, брал блокнот у первого попавшегося сотрудника, писал, отдавал ему, просил сдать в машбюро, а когда напечатают, то там же, в секретном отделе, положить в мою почту. Это не могло быть не замечено «секретчиками». Раз в несколько лет раздавался звонок с предложением тетради уничтожить, а секретный портфель сдать. Но я почему-то отказывался. Чувствовал, что с каждым годом эти две тетради становились для меня все более ценными. Иногда на обычной бумаге набрасывал идею и отдавал сотрудникам на чистовое оформление с соблюдением правил секретности. На таких же листках, в обычных блокнотах и ежедневниках записывал для памяти, что нужно будет сделать или проверить. И таких бумаг, черновых набросков у меня к концу каждого рабочего дня на столе скапливалось довольно много. Время от времени я истреблял их. Но многие почему-то очень не хотелось уничтожать, типичная плюшкинская черта. И время от времени папки с этими черновиками складывал в сейф или просто в шкаф (в зависимости от существа заметок).

А в остальном секретность документации нам, инженерам, была удобна тем, что не надо было самим заботиться о сохранности чертежей, схем и всем таком прочем — за этим следила целая служба безопасности. Полезное дело, хотя и весьма дорогостоящее. Дешевле было бы, конечно, приучить работников к аккуратности, не быть разгильдяями. Но поскольку служба уже существовала и работала, то почему бы ею не воспользоваться? Хотя если по существу, то ничего секретного в нашей работе не было и скрывать было нечего. Что же касается сохранения в секрете гениальных мыслей и идей от заокеанского или какого другого интересанта, то при том высоком темпе развития работ красть друг у друга идеи и технические решения было совершенно бессмысленно. Более того, если кто-то попытается жить за счет краденых секретов, он сам себя, свое предприятие, свое государство обречет на отставание: тот, кто пристраивается в хвост, в хвосте и плетется. Это мы наблюдали на протяжении десятилетий в авиации, да и в других областях техники.

Если же говорить о секретах, связанных в дальнейшем с профессиональной деятельностью космонавтов, то им вообще нечего было скрывать, разве что какие-нибудь дурацкие поручения военных начальников по каким-нибудь «военным» наблюдениям, да и то только для того, чтобы скрыть свою глупость.

У С.П. был «помощник», так сказать официально приставленный, потом их стало два, потом три: суперважная персона! Одним он позже даже поделился с Бушуевым. Практичный С.П. быстро превратил своих охранников и наблюдателей в лакеев: носили за ним его портфель (там же секреты государственного значения!), привозили продукты домой (тоже секретные?), вызывали машину, докладывали все нетайные и тайные новости о сотрудниках, о подслушанных спецслужбой разговорах. Одним словом, он превратил ведомственную службу КГБ в свою собственную. Наверняка они докладывали обо всем на Лубянку, но эти их доклады едва ли всерьез интересовали «большой» КГБ (есть наблюдение, и ладно), а вот местному владыке их информация могла быть очень полезна! И официальные сексоты стали служить ему. Доподлинно я, конечно, знать об этом не могу. Но могу суммировать постепенно накопившиеся вроде бы разрозненные факты.

Например, был такой случай. По-видимому, доброжелатели хотели как-то предупредить меня, чтобы я держал язык за зубами, но прямо сказать об этом они не отваживались, а может, и намекали, да я не понимал. Однажды поздним вечером разговариваю я с одним нашим инженером, и вдруг он прикладывает палец к губам и глазами показывает на подоконник. Мы замолчали. В возникшей тишине стали слышны какие-то необычные звуки, как будто кто-то продувает микрофон. Ничего себе! «И кому же они докладывают?!» — «Наверное, и С.П. тоже!» Мне и в голову не приходило, что мною интересуются. Надо проверить! Вскоре, тоже вечером, после окончания рабочего дня, я перед своими изумленными товарищами разразился гневной филиппикой по поводу разгильдяйства в одной смежной группе инженеров. Мои коллеги поглядывали на меня с недоумением. «Что это он перед нами разоряется?» Но проверка подтвердила опасения — дня через два (обнаружилось и время запаздывания!) С.П. устроил грандиозный разнос руководителю той самой группы, которую я «приложил». Конечно, мне было совестно перед хорошим человеком, пострадавшим из-за моих экспериментов (впрочем, элемент разгильдяйства там все же был). Но ничего страшного не произошло. Он так и не понял, за что его разругали: разнос и разнос. Этот парень и в дальнейшем пользовался доверием С.П. Больше я таких проверок, конечно, не устраивал жестокая и опасная вещь. Но к сведению принял: работаю под колпаком. Было, конечно, противно. Единственное, на чем отводил душу, — давал понять, что я знаю, что меня подслушивают. Когда во время телефонного разговора я замечал, что кто-то подключился, обычно пояснял своему собеседнику, что «эти» опять подслушивают, добавляя какое-нибудь крепкое словцо. Они терпели, не выдавать же себя. Впрочем, постепенно о подслушивании стало широко известно, и они начали срываться. Как-то раз во время подобного телефонного комментария подслушивающий не выдержал, включился в разговор и завопил: «Что вы себе позволяете?! Это наша работа!» Столкнувшись с подобными фактами, я понял, что и партком, и органы на уровне нашего предприятия фактически работают на С.П. Так же как на государственном уровне аппарат партии и КГБ служили генсеку. Ни партии, ни КГБ власть в стране не принадлежала. Они были только инструментами власти определенных фигур, и не больше. Какова власть, таков и инструмент. И нечего на них списывать все грехи.

Мне кажется, что многие сотрудники этих органов и аппаратов своей работы стыдились. И в какой-то степени ставили крест на собственной человеческой порядочности, попадая в эти ведомства. Может быть, поэтому их представители то и дело оказывались замешанными в каких-нибудь нечистоплотных делах. А может быть, просто происходил своего рода естественный отбор. Из трех таких «помощников» С.П. двое впоследствии оказались замешанными в уголовщине. Один, говорили, участвовал в махинациях с распределением квартир, другой оказался причастным к известному скандалу в АПН (уже после перехода от нас в эту организацию, созданную в свое время, как все считали, КГБ), связанному с присвоением гонораров за космические снимки, которые они получали от нашего КБ бесплатно. Или эти скандальные истории с кооперативами, банками, фирмами, созданными бывшими работниками КГБ.

Что же все-таки заставляло С.П. начинать каждый свой день на рассвете и заканчивать его глубокой ночью? И каждый такой день был наполнен неприятностями, неудачами, разными ЧП, необходимостью принимать неприятные и рискованные решения (и в какой-то части эти решения должны были оказаться и оказывались неправильными или неудачными), за которые рано или поздно придется отвечать, получать «арбузы» и разносы! И так изо дня в день — каторга! Что двигало С.П.? Что заставляло его блефовать, браться за все более и более безнадежные и фантастические проекты («потом разберемся!»), брать на себя ответственность за невыполнимые сроки («образуется!»)? Честолюбие? Да, конечно. Об этом я уже говорил. Но можно ли все объяснить только честолюбием? Что же еще? Нужда? Конечно, по началу была и нужда, и несбывшиеся надежды, и страдания. За плечами были и голодная юность, и Колыма, и шарашки. Но все это уже ушло в прошлое. Теперь он и академик, и лауреат, и так далее, и тому подобное. Что стимулирует людей на поступки, связанные с риском, напряжением? Тщеславие, власть, возможность получать дозволенные и недозволенные удовольствия, стремление быть в центре событий? О тщеславии уже тоже говорилось. Но, по-моему, не может тщеславие заставить человека загонять себя в каторжную жизнь.

Может быть, все-таки власть? Наверное, стремление к власти в природе человека. Почему мы любим детей, щенков, котят? Да, понятно — инстинкт продолжения рода. Но не только! Есть еще и инстинкт власти — мы ими командуем, поучаем, «воспитываем»! И другой инстинкт их заставляет повиноваться более сильным, от которых зависит сама их жизнь! Это касается не только человека. Вы видели когда-нибудь, как утка плывет во главе своего выводка, созывая и подгоняя непослушных и слишком инициативных? Когда они подрастают, инстинкт повиновения начинает отказывать. У некоторых (может быть, их слишком интенсивно и слишком многие воспитывали?) стимулом жизни становится желание подчинять других. Так что к честолюбию, наверное, можно присоединить и стремление к власти, стремление к самоутверждению.

Удовольствия? Например, хорошо поесть, выпить? Однажды, кажется, после первого и неудачного старта ракеты Р7, Тюлин после окончания совещания работников НИИ-4, уже глубокой ночью, сказал, потягиваясь и с некоторым злорадством: «Ну и врежет сегодня Серега!» Я взглянул на него с удивлением. Хотя как человека Королева я тогда еще практически не знал, мне все же трудно было себе представить его любителем топить горе в вине — не тот тип человека. Хотя выпить в подходящей компании хорошего коньяка — это он любил. Никогда нетрезвым его не видел. Вкусно поесть, конечно, любил. Насколько помню, он всегда мне казался толстым. Давно замечено, что много и напряженно работающие лидеры становятся толстяками (по крайней мере, так было раньше). Люди такого типа ежедневно работу кончают взвинченные, измочаленные, уставшие, приезжают домой поздно. Надо же как-то разрядиться, расслабиться, прийти в себя, на чем-то душу отвести, успокоиться. Что и происходило за столом. Это могло стать отдушиной, единственной ежедневной человеческой радостью и развлечением.

Что касается женщин, наверняка они были. И кое-что организовывалось некоторыми заинтересованными в заказах и поддержке смежниками, даже существовала подозрительная квартира в наших подлипкинских «черемушках». Иногда происходил какой-то странный и даже смешной обмен двусмысленными репликами с Мишиным за столом во время обеда. Как будто они хвастали друг перед другом победами на любовном фронте. Но известно, что, когда мужчины начинают хвастаться успехами у женщин, это обычно означает, что на самом деле похвастаться особенно нечем. Не был он донжуаном.

Он был безусловно талантливым человеком, честолюбивым в хорошем смысле слова. Стремился расширить свои возможности. Пытался создавать филиалы своего КБ в Златоусте, Самаре, Омске, Красноярске. Но, конечно, создать королевство ему не позволяли не только потому, что тогда уж совсем трудно стало бы им управлять. Он и так все время разбрасывался по разным направлениям работ: жидкостные межконтинентальные ракеты, твердотопливные ракеты, ракеты для подводных лодок, глобальная ракета, которая могла бы поразить цель с любого направления при запуске с одного и того же старта, спутники связи, космические аппараты и корабли, лунная экспедиция… Принимал на себя все новые и новые обязательства, которые уж никак не мог выполнить.

Для нас его смерть была тяжелейшим ударом: мы глубочайшим образом почувствовали, как трудно работать без него. Но если бы он прожил еще несколько лет? Что было бы? Обязательства по лунной экспедиции мы бы так и не выполнили. То, что комплекс ракеты Н1 с лунными кораблями не был создан, — это не вина его преемника Мишина, а вина самого Королева: проект Н1–Л3 так, как он был заложен, не мог быть реализован. Конечно, сама ракета Н1 могла быть создана. Ну и что бы это дало? Прошло уже более трех десятков лет, но пока ни у нас, ни у американцев не возникла необходимость в создании космического аппарата с массой около 100 тонн. Так и стояла бы эта ракета на складе или в каком-нибудь парке до сих пор?

В семидесятые годы мы рисовали орбитальную станцию с массой около 100 тонн и с гигантским телескопом. Рисовать мы, конечно, могли, но сделать телескоп больше и лучше, чем сделанный позже американцами «Хаббл», мы были явно не готовы, как не готовы и по сей день. Думаю, что работы по «Союзу» при его жизни шли бы, может быть, и быстрее, а вот по станциям «Салют» едва ли. Кто-то рассказывал, что Пилюгин, его старый друг, во время похорон С.П. сказал: «Вовремя Серега умер!»

ПЕРВЫЙ ПОЛЕТ

Мы стремились при разработке корабля «Восток» сделать его не только быстро, быстрее американцев (они уже объявили, что будут разрабатывать космический корабль), но, главное, сделать его надежным. Достаточно тривиальная постановка задачи. Но как этого добиться? И ответ тоже достаточно тривиальный: применением предельно надежных, по возможности простых решений, уже апробированных схем и принципов, использованием оборудования в основном уже отработанного, резервированием везде, где это в принципе возможно, приборов, агрегатов, механизмов. Например, разработку элементов, обеспечивающих очистку воздуха в кабине, создавали, опираясь на опыт подводного флота. Конечно, все делалось для работы в условиях космического полета.

Находить и применять простые решения не так просто. Вот, например, какое решение системы посадки проще: катапультировать космонавтов из спускаемого аппарата с раздельным приземлением того и другого на своих парашютах или приземлять космонавтов в аппарате? Поначалу второе кажется проще: не нужно катапультируемое кресло и отстреливаемый люк. Космонавту в скафандре трудно управлять парашютом, и он может неудачно приземлиться. Наконец, спускаемый аппарат с открытым люком может оказаться на земле далеко от космонавта, а это, конечно, нежелательно при посадке в нерасчетном районе. Но были и такие аргументы: если спускаемый аппарат с космонавтом приземлять мягко, на парашютах, нужно намного увеличить вес парашютной системы. Вес парашютов быстро растет при уменьшении скорости снижения. Конечно, можно было создавать парашютно-реактивную систему посадки. Но это требовало времени на отработку. До создания и надежной экспериментальной отработки такой системы мы не могли ориентироваться на нее: не было веры в надежность.

Был еще один способ, который применяли впоследствии на своих кораблях американцы: сажать аппарат на воду. Хотя, конечно, обнаружение аппарата в океане, покидание космонавтами аппарата с открытым люком, плавающего, как правило, на волнующейся поверхности моря, подъем космонавта и аппарата на корабль — дело достаточно сложное. Дорогая, сложная и опасная процедура. Авианосцы, вертолеты, специальные самолеты и команды спасателей. То-то и оно. Думаю, что этот путь наши американские коллеги избрали как раз не от хорошей жизни. Возможно, им не хватало лимитов массы для выбора варианта с посадкой на землю. И потом при посадке на воду можно использовать только большие водные пространства. А там возможны штормы и плохая видимость.

Одним словом, такой метод посадки нам представлялся рискованным. И действительно, с одним из «Меркури» был случай, когда корабль после приводнения просто-напросто пошел ко дну, но космонавт, к счастью, успел из него выбраться.

Это может показаться странным, но именно для полной надежности мы пошли тогда на решение, внешне сложное. Приняли схему раздельной посадки корабля и космонавта. На высоте около семи километров космонавт катапультировался из спускаемого аппарата, раскрывался его парашют, и на нем он спускался на землю. После катапультирования космонавта вводилась парашютная система спускаемого аппарата, и на ней он приземлялся. Удар аппарата в момент приземления был довольно жестким, но это уже не имело значения: ведь космонавта в аппарате уже не было. Катапультирование космонавта должно было использоваться и в случае аварии ракеты-носителя на начальном участке полета. Таким образом, введя катапультирование, мы решили сразу две задачи.

С выбором схемы приземления связана смешная история с липовой информацией о схеме посадки Гагарина. Кому-то (возможно, ВВС и спортивному комиссару авиационной федерации: людям, которые крутились около дела, важно было зарегистрировать результат) показалась противоречащей правилам регистрации рекордов в авиационных полетах такая схема посадки, и уже после полета Гагарина было объявлено, что он приземлился внутри спускаемого аппарата. Зачем было врать? Грустно и стыдно. Тогда же было объявлено, что ракета поднялась со стартовой площадки вблизи Байконура (были названы координаты), поселка километрах в 150–200 севернее фактической точки старта, располагавшейся неподалеку от станции Тюра-Там. Опять унизительная ложь. Зачем? Умникам из начальства показалось недопустимым рассекречивать местоположение стартовой площадки первой межконтинентальной ракеты. По технической неграмотности они не знали, да и не хотели знать, что трасса выведения (не проходящая через Байконур) является секретом Полишинеля. Она легко вычисляется по наблюдениям. Но с тех пор мы делали вид, что все в порядке, что это просто космодром называется «Байконур», забыв о том, что сами назвали координаты поселка Байконур в качестве точки старта первого корабля.

А в 1964 году корабль «Восход» уже имел систему мягкой посадки, и космонавты приземлялись в корабле. Это объясняется тем, что к тому времени Ткачеву и Северину удалось отработать парашютно-реактивную систему и были созданы кресла с амортизацией. Этой работой занимались параллельно с запусками «Востока».

Но прежде чем должна была начать функционировать система посадки, срабатывала тормозная двигательная установка, импульс которой должен был переводить корабль с орбиты на траекторию спуска. Двигатель этот был создан на соседнем предприятии под руководством Исаева. А вот способ ориентации, с помощью которого корабль должен быть выставлен так, чтобы импульс тормозного двигателя был направлен против направления полета, предстояло еще найти. Задача сводилась, по существу, к отысканию в полете местной вертикали и направления полета. Оптические датчики горизонта, подобные тем, которые были применены для лунных аппаратов, здесь не годились: момент ориентации мог попасть на время, когда корабль находится в тени Земли. Поэтому решено было применить инфракрасный построитель вертикали, датчики которого фиксировали границу между холодным космосом и теплой Землей. После определения вертикали, а следовательно, и плоскости горизонта, с помощью специального гироскопического прибора (гироорбитанта) отыскивалось направление полета. Придумано было, казалось бы, неплохо, но возникли сомнения в надежности системы: приборы были новыми и очень деликатными, и к тому же построителю вертикали предстояло работать в вакууме.

Поэтому для подстраховки решили добавить к ней очень простую, но надежную солнечную систему ориентации. Идею, кажется, предложил Игорь Яцунский, и ее активно отстаивал Молодцов. Идея заключалась в следующем: так подобрать время старта и положение орбиты на спусковом витке, чтобы в нужный для выбранного места посадки момент торможения направление на Солнце хотя бы приблизительно совпадало с нужным направлением тормозного импульса (но знать, конечно, это направление в данном полете надо было точно). Тогда правильную ориентацию корабля можно было бы обеспечить с помощью простого солнечного датчика и в нужный момент запустить двигатель. Это был классический пример резервирования даже не отдельного прибора, а целой системы. Поскольку новых систем еще никто не делал, то мы стремились резервную систему (если хватало изобретательности и возможностей) сделать по принципиально другой схеме. В вопросе резервирования мы резко расходились с Королевым — по подготовке и по мышлению он был типичный ракетчик. «Какое резервирование? Кто вам позволил? Понятно, почему у вас вечно дефицит массы!» Но мы с ним по этим вопросам и не советовались — брали грех на душу.

Инфракрасная система отказала на первом же пуске беспилотного корабля. Сложный высокооборотный механизм в полете заклинило (так мы впервые столкнулись с проблемой трения в вакууме). Зато система солнечной ориентации действовала безотказно. Выбрать средство для создания управляющих моментов было делом нетрудным. Условия полета сами продиктовали нам путь. Мы применили реактивные сопла, работающие на сжатом азоте. Поначалу решили поставить еще реактивные микродвигатели для ориентации спускаемого аппарата на участке спуска в атмосфере, но потом от них отказались.

Как работает в космосе система ориентации, представить нетрудно. Но вот вопрос: как проверить работу системы на земле? Проверить хотя бы полярность, то есть правильность реакции системы ориентации на изменение направления вращения корабля вокруг центра масс. Когда мы поняли, что понадобится сложная испытательная установка, проектировать и заказывать ее было уже поздно. Это было связано с существенной затяжкой работ. И кто-то из нас придумал простейший выход (как обычно, мне казалось, что придумал я, но кто знает может быть, идея родилась в процессе споров): подвесить собранный корабль на тросе, качать в разные стороны и смотреть, как работают сопла. Управленцы нас сначала на смех подняли, но сами ничего лучше предложить не смогли. Оказалось, что придумали все же неплохо: на этом «стенде» при подготовке одного из полетов «Востока» обнаружили ошибку в установке блока датчиков угловых скоростей (он оказался установленным ровно наоборот, его места крепления не предусматривали защиты от дурака). Только значительно позже (для «Союзов») у нас появилась специальная испытательная платформа, которая использовалась и для проверки правильности реакции системы управления на угловые движения корабля.

Наши расчеты показали, что ниже 160–180 километров спутники не держатся на орбите: быстро тормозятся в атмосфере. Чтобы обеспечить полет в несколько суток, высота орбиты в перигее должна быть километров 200. Но не больше, так как на случай отказа системы ориентации или двигателя мы хотели иметь такую орбиту, чтобы не более чем за 10 дней корабль мог затормозить за счет сопротивления атмосферы и спуститься на Землю. Называлось это «запасным вариантом спуска за счет естественного торможения». Высота в апогее в соответствии с этими же соображениями выбиралась в пределах 250–270 километров.

Наш первоначальный проект — это как бы исходная диспозиция для предстоящего наступления. Она включает в себя компоновку корабля, состав и размещение оборудования, основные характеристики и циклограммы — увязанные предварительные временные программы работы машины: что, когда и после чего включается, работает и выключается. Потом, конечно, выясняется, что какая-то система работает не так или вообще не годится.

Особенно напряженная борьба всегда велась между проектантами и конструкторами по поводу веса. Споры на эту тему у нас были постоянными и часто даже неприличными. А иногда так просто напоминали торг на базаре. «Этот узел должен весить тридцать килограммов!» — требуем мы, проектанты, хотя сами знаем, что это невозможно. Конструкторы, разумеется, возражают: «Ха! Хотите, чтобы все работало, готовьтесь к ста пятидесяти». Мы: «Ну хорошо, пятьдесят килограммов! Это уж только из уважительного к вам отношения». В результате нам приносили узел весом восемьдесят килограммов. И тут мы честно признавались, что меньше ста от них и не ждали (перед выдачей задания мы, естественно, предварительную проработку и оценку массы, как правило, делали). Однако чаще узел оказывался тяжелее, чем нам хотелось бы. Вообще-то, проектант должен уметь отстаивать свои идеи и оценки, они должны базироваться на добротной теоретической основе и качественной компоновочной, временной, тепловой и прочей увязке.

Конечно, бывало и так, что не правы оказывались мы, проектанты. Вот пример. К спускаемому аппарату должен был крепиться приборно-агрегатный отсек с тормозной двигательной установкой и другим оборудованием. Мне казалось естественным сделать этот отсек негерметичным. Первым высказался против этого решения Рязанов, заместитель Тихонравова. Он заявил, что приборов, которые смогут работать в вакууме, пока нет и что добиться от смежников, чтобы они создали такое оборудование, будет трудно: доводка и испытания его потребуют много времени. И вообще неизвестно, сможет ли аппаратура работать в открытом космосе. Суждения его казались неубедительными. Для меня они выглядели как продолжение наших обычных споров и его стремление мешать нашей работе — ведь нам удалось отодвинуть его работы по спутнику-разведчику на второй план. Каждый гнул свою линию, хотя, признаюсь, его отличал спокойный, сдержанный тон, а я шумел. В конце концов я потерпел поражение, с досады решил компоновку отсека не менять, а просто обвести ее контуром герметизации. Получилось, кстати, компактно, хотя по форме, мягко выражаясь, странновато.

Прошло немного времени, и я убедился в том, что был не прав. Если бы приняли мое предложение, это было бы серьезной ошибкой. Все дело в проблеме отвода тепла от прибора и в проверке его работоспособности. Если прибор работает на столе в обычной атмосфере, то он будет работать и на орбите в герметичном отсеке с нормальным давлением атмосферы при наличии вентиляции воздуха. А если прибор работает в вакууме, то нужно позаботиться об отводе тепла, выделяющегося в приборе. Конечно, в принципе идея негерметичного приборного отсека была правильной. И американцы делают так и сейчас на автоматических космических аппаратах, и даже на кораблях, если не требуется доступ к приборам, например, для их замены или ремонта в полете. Но тогда! Мы, конечно, здорово проиграли бы по времени, если бы пошли на негерметичный приборный отсек.

А нам хотелось не только создать космический корабль, но и сделать это первыми! Идиотская система идиотской системой, но мозги-то у нас не хуже, чем у американцев! Конечно, и технологическая, и производственная, и приборная база у нас была значительно слабее. Поэтому время для нас было важнейшим фактором. Это был вопрос самоутверждения. Несмотря ни на что, мы могли стать лидерами, хотя бы в космической технике.

Ни тогда, ни позже не читал (не знаю, к своему стыду, других языков) западную прессу и не знаю, чем они объясняли наш выход вперед. Для меня это дело ясное. Причина в том, что мы уважали соперников и легко могли представить себе, что американцы могут оказаться впереди. Гнали себя вперед изо всех сил. И посмотрите, какие сроки: идеи решения — в апреле 1958 года, принципиальные решения (отчет-обоснование) — в августе 1958 года, решение о начале работ над проектом — в ноябре 1958 года, первые чертежи корпуса пошли на завод в марте 1959 года, исходные данные на разработку бортовых систем (предварительные были выданы еще раньше) — в мае 1959 года, изготовление первого (наземного) образца корабля для комплексной наземной отработки бортовых систем на заводе — в декабре 1959 года!

В целях сокращения сроков всегда хочется, чтобы проектанты работали сразу вместе с конструкторами. Однако практически это невозможно: никогда не получится проекта. Хотя, разумеется, некоторые вопросы мы согласовываем заранее. Конечно, последовательная, поэтапная работа — единственно правильный подход. Но в работе над «Востоком» этот принцип, как правило, нарушали. Скажем, исходные данные для конструкторов на корпус корабля выпустили еще в марте 1959 года, до завершения общей компоновки. Конструкторы, естественно, роптали и с тревогой следили за нашей работой: ведь по их разработке завод сразу же приступил к производству заготовок для корпусов. Беспокойство понятно: конструкторский отдел Белоусова — Болдырева размещался в том же зале, что и мы. Они наблюдали это непрерывное «новгородское вече», размахивание руками, споры и вопли победителей или жертв: проект был явно еще не окончен. На том этапе только так и могло быть. Хотя, по-моему, в любом конструкторском или научном коллективе обнаруживаются своего рода штатные спорщики, оппоненты любой новой идее, всегда готовые противопоставить ей свои веские возражения. Обычно это люди, не лишенные эрудиции, но за их оппозиционностью часто либо ничего не стоит, либо стоит нечто уже давно пройденное. Да и вообще, сказать, что из этого ничего не выйдет, значительно проще, чем найти решение. В общении с ними чаще, чем хотелось бы, приходилось быть категоричным и жестким.

К осени 1959 года в основном была разработана и техническая документация (чертежи, электрические схемы, инструкции, программы и тому подобное). В нашем деле хорошая техническая документация — основа создания машины, она должна быть гарантией надежности и безопасности полета. Мало нарисовать ту или иную конструкцию, предложить то или иное оборудование — надо придумать логичную схему последовательности операций во время полета, надо, чтобы все это было хорошо сделано, правильно собрано, проверено и безупречно работало. Все это в значительной степени определяется техдокументацией.

Тогда же в работу включились и другие организации, для корабля начали создавать, изготовлять и поставлять оборудование. Несколько десятков заводов и конструкторских бюро включились в процесс. Дело было для всех новое, малознакомое. Связи иногда приходилось налаживать всякими способами, чаще за счет использования личных знакомств — времени на официальную переписку терять не хотелось.

В том же, 1959 году было разработано оборудование наземного обеспечения полетов. Конечно, были и сомнения в отношении того, а сможет ли человек полететь на ракете в космос и вернуться оттуда живым и здоровым. Главное непонятное — невесомость. Ведь было не известно, как перенесет ее человек и сохранит ли разум и работоспособность. Кратковременную невесомость любой человек может легко испытать на себе, подпрыгнув вверх или спрыгнув со стула: ощущение невесомости — это ощущение падения. Но что будет с человеком при длительной невесомости? Некоторые утверждали даже, что в длительной невесомости человек существовать не сможет. Мы были на этот счет более оптимистичны, хотя и возникали сомнения — как отразится на состоянии организма человека постоянное ощущение падения.

Весной 1960 года начались эксперименты на невесомость на самолете Ту-104. Естественно, мне захотелось самому проверить и почувствовать, что это такое. Позвонил Северину, организатору этих полетов в летно-исследовательском институте авиапромышленности (в г. Жуковском под Москвой), и договорился о полете. В пустом салоне самолета находились испытатели и животные: кошка и собака. Что удивило? Как только в первый раз возникла невесомость (длилась она за одну «горку» секунд 25–30), автоматически вцепился руками в поручни кресла мертвой хваткой и только усилием воли заставил себя отпустить их. Но чувствовал себя при этом нормально. На второй «горке» смог даже расслабиться, на третьей уже плавал в салоне. А приятель мой, с которым мы полетели, очень тренированный спортсмен, горнолыжник, похвастаться хорошим самочувствием не мог, «плавать», мягко говоря, ему не хотелось. Очень интересно было наблюдать за поведением собаки и кошки. Собака сначала очень нервничала. Но когда ее брали за ошейник, она успокаивалась: доверяет человеку. Совсем другое дело кот. Как только возникала невесомость, кот начинал отчаянно крутиться в воздухе (он был привязан на веревке к крюку в полу салона), потом как-то исхитрялся дотянуться до крюка, вцеплялся в него всеми четырьмя лапами, зло оглядывался по сторонам и отчаянно выл, никакие уговоры не помогали. И так на каждой «горке»: никакого доверия к человеку в отчаянной ситуации — он действительно сам по себе.

Для меня тогда это было, конечно, в значительной степени развлечением. Но в то же время беспокоила мысль: в самолете невесомость полминуты, а в космическом полете будет минимум полтора часа. Еще не было решено, будет ли полет на один виток или больше. Королев твердо ориентировался на одновитковый первый полет (в таких случаях он становился, как правило, на сторону врачей). В проект корабля мы заложили возможность полета до 10 дней (это определялось установленными на борту запасами кислорода, воды, пищи, электроэнергии) и были уверены, что не напрасно, потом наверняка пригодится. У меня даже была теория (но с ней не выступал), что ощущения полета и, может быть, даже ощущения невесомости знакомы организму человека. Кто в детских снах не летал? И я летал, и не только в детстве, а и в возрасте достаточно солидном. Может, проявляется генетическая память? О чем? И тут же кто-то ехидный внутри отвечал: конечно, генетическая, наши предки еще совсем недавно были с хвостами и прыгали по веткам.

Было тогда убеждение, что летать можно долго (иначе зачем мы за это взялись, хотя этот довод был, мягко говоря, логически странным). Доказательств, конечно, никаких не было. Тем не менее дальнейшие испытательные полеты корабля-спутника мы планировали на сутки и более.

Испытательных беспилотных запусков корабля было всего семь, из которых только три удалось выполнить по полной программе с нормальным приземлением в выбранном районе. В мае 1960 года был осуществлен запуск корабля без установки тепловой защиты на спускаемом аппарате, затем произошла июльская авария носителя в начале полета и только потом успешный августовский полет с собаками Белкой и Стрелкой. Еще один пуск в том же 1960 году кончился аварией носителя в конце активного участка. Спускаемый аппарат приземлился в Восточной Сибири, в районе города Тура, собаки оказались живы и здоровы, и этот полет в какой-то степени подтверждал возможность спасения космонавтов при аварии на этом участке полета носителя. В последнем полете 1960 года был не полностью отработан тормозной импульс, и спускаемый аппарат не нашли (скорее всего, он спустился где-нибудь на Дальнем Востоке или в Тихом океане). Еще два успешных беспилотных полета были выполнены в марте 1961 года.

Этим полетам предшествовала стендовая и самолетная отработка отдельных систем, механизмов и другого оборудования. Одновременно проводились испытания трехступенчатого носителя, налаживалась работа и взаимодействие всех наземных служб.

Был изготовлен электрический макет корабля. Сначала в заводском цехе все оборудование, приборы были выложены на столы и этажерки, соединены кабелями. Стало возможным увидеть сложность машины. Настоящие джунгли, где кабели выглядели, как лианы. Разберутся ли наши электрики и телеметристы в этом тарзаннике?

Обычно здесь начиналось царство испытателей, людей, которые составляют программы и схемы телеметрических измерений, а затем проводят испытания. Так было на ракетных работах.

Но корабль не ракета. Это тебе не десять минут полета. Здесь принципиальный момент. Ракета работает в одном режиме. Включение, выход двигателей на режим, полет, стабилизация ракеты и режима работы двигателей, переходы с одной ступени на другую, набор скорости, выключение двигателей, отделение полезного груза. Все в короткое время, и для данной ракеты режим жестко-единообразный. Как обеспечить надежность управления? «Все операции жестко запаять. Все жестко закрепить в выбранной временной последовательности!» Этакая командно-административная система, реализуемая в управлении полетом ракеты.

Системами управления ракетами занималась фирма Н. А. Пилюгина, в общем-то, умного и хорошего человека. Тут создалась целая школа: «Это мой вопрос, как мне делать системы управления. Вы мне выдайте задание, скажите, что надо делать (и потом не мешайте!), а я все сделаю как надо!» И еще долго стремление ввести полную однозначность, детерминировать, «все запаять» оставалось характерной особенностью многих ведущих работников этой фирмы.

Для ракеты эта система (особенно для начального периода развития) себя могла оправдать и оправдывала. Но для нас это было непригодно. Во-первых, в начале работы над проектом мы еще толком не определились, как мы будем летать. В последовательности операций 1, 2, 3, 4… или 10, 3, 8, 1… Главное желание при выдаче задания разработчикам «борта» (то есть бортовых систем) — сохранить свободу рук и до полета, и в процессе полета. Чтобы можно было маневрировать, чтобы можно было обходить трудности, отказы, собственные ошибки. Ну, естественно, с этой главной позицией увязывалось и то, что время полета корабля не 10 минут, даже не часы, а дни, а потом недели и месяцы. И режимы не один, а десятки и потом сотни, причем часто идущие то в разное время, то параллельно, то частично накладываясь друг на друга, а иногда не должны ни в коем случае идти параллельно. То есть корабль должен походить на живой организм и иметь возможность двигаться к цели не одной дорогой, а многими разными, порой заранее не определенными!

Управленцы в нашем КБ в то время в основном тоже были сторонниками «командно-административных принципов». Но разработчики системы управления бортовым комплексом корабля (как стали позднее они называть свою работу) тогда еще работали в нашем отделе и легко понимали нас. Сначала, кажется, их было трое. Три симпатичных инженера: Юрий Карпов, Владимир Шевелев и Наташа Шустина. Но потом им дали возможность набрать молодых инженеров и их «электрическая компания» быстро выросла. И, конечно, только они могли разобраться в своих электрических схемах. Поэтому на первых кораблях они были не только лидерами разработки электрической схемы, но и лидерами электроиспытаний. Они были молоды, и им надо было работать с сотнями людей (десятки систем): как включать, как выключать, номиналы напряжений, последовательность работы… А главное, они параллельно работали и над схемами других аппаратов. Много начальства, и каждый норовит дать указания. И самим тоже хочется дать указание. В общем, чувствовали они, наверное, себя как на плотике в бурном океане неопределенности. И, наверное, можно было объяснить их поведение защитной реакцией: важные и таинственные, как маги. Особенно Карпов. Высокого роста, хорошо сложенный, красивый парень. Разговаривал он всегда с подчеркнутым достоинством, определенностью и с заметной важностью, как будто все знал наперед, что всегда раздражало всякого рода начальство. Особенно мелкое. Но дело свое ребята делали и знали хорошо. Хотя вначале «борт» не хотел функционировать, но постепенно наши маги вместе с испытателями, разработчиками систем и телеметристами за месяц-полтора разобрались в этом тарзаннике, и «борт» начал работать.

К весне 1960 года космический корабль стал реальностью. Конечно, пока, в первые полеты, он должен был отправиться беспилотным.

Тут произошло первое серьезное столкновение с Королевым. Какой-то гад из нештатных «защитников государственных секретов» подкинул начальству мысль: можно ли доверять этим мальчишкам, а вдруг корабль не спустим с орбиты? За счет торможения в атмосфере спускаемый аппарат окажется рано или поздно на земле и по закону перевернутого бутерброда, конечно, попадет «в руки врагов». И что будет с «нашими гениальными мыслями, реализованными в металле»? Одним словом, кто-то проник в самое сердце начальства. Не было ни в конструкции, ни в приборах «Востока» и ничего секретного, и никаких гениальных мыслей начальства. Но вся документация и, следовательно, сам корабль числились секретными. Зачем? Инженеры не возражали: чертежи и прочие бумаги целее будут. За ними целая армия сотрудников безопасности будет смотреть (и они при деле!). Начальству это необходимо еще более: что же за разработка у вас, если она не секретная, если такую ценность не нужно охранять?! А сторонники охраны секретов развивали свою мысль: «Нужно разработать и установить на беспилотном корабле систему аварийного подрыва, которая обеспечит разрушение корабля в случае его спуска вне нашей территории». Я подозревал в подкидывании этой мысли о необходимости установки системы аварийного подрыва корабля Чертока: ему подчинялась лаборатория по установке систем аварийного подрыва на боевые ракеты в случае отклонения траектории их полета от расчетных параметров.

Это было недопустимо. Во-первых, это нелепость по существу: нет у нас ничего секретного, во-вторых, это унизительно. В-третьих — время. Мы потеряем много времени на разработку, испытания и установку такой опасной и сложной системы. Споры в кабинетах, на больших совещаниях — и везде приходилось оставаться в гордом одиночестве. Никто меня не поддерживал, кроме моих инженеров, но их на эти споры и совещания не приглашали, и помочь они мне ничем не могли.

А Королев твердо стал на сторону введения системы аварийного подрыва (АПО). Пришлось, чтобы не терять темпа в работах, пойти на то, чтобы вместо установки АПО (ее же просто не было еще, ее еще надо было разрабатывать, изготовлять, проверять в экспериментах) на первом корабле снять тепловую защиту, что должно было привести к тому, что при возвращении на Землю корабль сгорит. Таким образом, в этом первом полете мы не проверим тепловую защиту и систему приземления, но зато проверим все остальное: управление и контроль с Земли, системы управления ориентации, тепловой режим корабля на орбите, двигатель и так далее. Это предложение для первой машины было принято.

Очень было обидно: мы теряли драгоценнейшие возможности по отработке спуска корабля и возможность первыми спустить аппарат с орбиты. Так и случилось! В августе 1960 года, на девять или десять дней раньше нас, американцы спустили с орбиты свою первую капсулу от спутника-разведчика «Дискавери».

Чтобы сымитировать массу корабля и его моменты инерции, вместо тепловой защиты и оборудования спускаемого аппарата внутри него установили железные брусья (массой около тонны!). Экспедиция с кораблем и ракетой-носителем выехала на полигон — готовить корабль к полету. Вместо меня от нашего отдела поехал мой непосредственный начальник Рязанов (заместитель Тихонравова). Это было оскорблением. Начали сказываться столкновения с С.П. по поводу установки АПО на первом корабле.

Когда шла борьба за выбор направления работ КБ, за выбор между кораблем и спутником-разведчиком, Рязанов был нашим главным противником. Вскоре после того, как сражение было выиграно, С.П. пригласил меня к себе. В кабинете уже находился Рязанов. «Садитесь. Поздравляю вас с назначением начальником сектора!» — «Спасибо». Но это соответствовало уже давно сложившемуся фактическому положению: после перевода летом пятьдесят восьмого года Белоусова в конструкторский отдел я и стал фактическим начальником сектора (номинально им числился другой заместитель Тихонравова — Григоров, но он в работу не вмешивался, так что это был только вопрос зарплаты, тогда уже, после защиты кандидатской, для меня несущественный). «Этим же приказом определено, что вы будете подчиняться не заместителю начальника отдела Григорову, а товарищу Рязанову». Ничего себе! Формально какая-то логика в этом приказе была: ведь на базе нашего корабля Рязанов должен будет в дальнейшем разрабатывать со своим сектором спутник-разведчик. Но ведь это же нечестно! Подчинить меня моему противнику, у которого я только что выиграл сражение, проект которого был снят в результате этого сражения! Он же не даст нам работать!

Было уже поздно. С.П. предложил подвезти нас обоих на своей «Чайке». По дороге шутил. На въезде в Москву начал намекать, что надо бы обмыть новое назначение. Ну это уже было слишком! Я попросил остановить машину где-то в районе ВДНХ и ушел.

Настроение было отвратительное. И я не ошибся в своих предчувствиях. Эти полтора года до запуска Гагарина были не только самыми счастливыми, но и, может быть, самыми тяжелыми в моей жизни. Рязанов, где только мог, лягал нас. Выискивал небрежность, нелогичность, ошибки в проектных материалах, выпускаемых нашим сектором. Умный и въедливый инженер, он испортил мне много крови.

Зачем С.П. поступил так? Кто подал ему эту хитрую мысль. Кто-то из моих товарищей высказал предположение, что это дело рук Максимова, который до этого подчинялся Рязанову. Хотя подчинение это, как и у меня впоследствии, было формальным, но подписывать выпускаемые проектные материалы ему все же приходилось у Рязанова. Он мог сплавить мне своего «любимого» начальника. Но мне кажется, что Королев сделал это целенаправленно: наверное, слишком бросался в глаза избыток у меня самоуверенности, ему было важно, чтобы я не пошел вразнос, чтобы «служба солдату не показалась медом», чтобы было кому по должности оппонировать мне, причем «сверху». Тихонравов для этого не подходил — руководствовался только интересами дела, ну поупрямится иногда, но практически всегда поддерживал нас. Как ни обидно (нечестно все же это было), но боюсь, что Королев был прав — этот «слоеный пирог» в данной ситуации, может быть, и пошел на пользу. И Рязанов своими постоянными (и заведомо ожидаемыми) придирками заставлял нас работать собраннее, жестче и в конце концов результативнее.

Через некоторое время уехал на полигон и С.П. Я занимался текущими делами, в том числе и подготовкой проекта по пилотируемому варианту корабля. Но, хоть был и возмущен, решил, что под лежачий камень вода не течет, поговорил с Тихонравовым, посмеялись, выписал командировку и поехал на полигон (а в КБ тогда был жесткий порядок: на полигон — только с разрешения Королева). Увидел он меня на полигоне, по лицу скользнула ехидная ухмылка и сделал вид, что все так и надо (а может быть, ему Тихонравов позвонил уже после моего отлета?).

Корабль был подготовлен и запущен 15 мая 1960 года. Вышел корабль на орбиту и летал хорошо, команды принимал и выполнял, передавая на Землю, казалось, вполне успокоительную телеметрию в течение четырех дней.

Я вернулся с космодрома в Москву. Начали работать в Центре управления полетом, тогда разместившемся в НИИ-4. И вдруг на четвертый день с полигона пришла телеграмма: «…в последние сутки отказал инфракрасный датчик системы ориентации, и спустить на нем корабль невозможно»! Я побежал с ведущим разработчиком системы ориентации «Востока» Башкиным еще раз просмотреть телеметрию за прошедшие четыре дня. Сигнал с инфракрасного датчика действительно какой-то мутный, но изменений сигнала по сравнению с первым днем в работе датчика не обнаружили. И послали ответ: все в порядке, изменений в телеметрии за последние сутки никаких нет и будем спускать корабль с помощью инфракрасного датчика. Решение достаточно неосторожное, но ведь корабль все равно до Земли не долетит! Запустили по радио программу спуска, включился тормозной двигатель, но корабль, вместо того чтобы пойти на снижение, ушел на более высокую орбиту. Ориентация перед спуском была неправильной! Оказывается, телеметрия системы ориентации уже три дня действительно без изменений показывала… ее отказ. Сигнал, похожий на возможный, был только на первых двух витках. Но мы в этом не разобрались. А ведь у нас была в резерве еще система солнечной ориентации. Воспользуйся мы ею, не загнали бы корабль вверх вместо спуска, не стали бы предметом заспинных насмешек. Я до сих пор расстраиваюсь, когда вспоминаю этот случай: самые больные воспоминания — это воспоминания о собственной глупости.

Королев делал вид, что все в порядке, и даже якобы обрадовался, увидев в этом случае доказательство будущих возможностей переводить корабли на другие орбиты, то есть маневрировать: успокаивал начальство.

История эта имела анекдотическое продолжение. Через какое-то время (больше года) спутник этот за счет торможения в атмосфере снизился, вошел в плотные слои атмосферы и сгорел. Но кое-что (железные бруски, установленные для имитации массы тепловой защиты) долетело и упало на поверхность Земли вблизи какого-то американского городка! Американцы уже имели систему радиолокационного контроля околоземного пространства и связали это падение с нашим первым кораблем без теплозащиты. И были в крайнем недоумении — зачем на спутнике установлены эти гигантские железные кирпичи с какими-то цифрами? На конгрессах по космосу они пытались вручить их представителям нашей страны. Тогда уже сложилось обычное для нашей системы разделение труда: одни делают спутники, а другие, как правило, никакого к этому делу отношения не имеющие (типа Благонравова, Седова и прочих), ездят на международные встречи представлять достижения. Нам, конечно, это не нравилось. Мы бы и сами с удовольствием съездили за границу. Ну и, конечно, «представители» отреклись: «Нет! Нет! Это не наше. Не знаем». А потом привозили к нам фотографии этих брусков с какими-то цифрами, выбитыми на поверхности и спрашивали: «А что это?» С некоторым удовольствием наблюдали за их конвульсиями — представлять нас мы не просили. Правда, их, возможно, и не спрашивали. Но они-то все же взялись. Однако существо дела мы, конечно, им объяснили.

Уже следующий запуск корабля-спутника должен был быть по полной программе, да еще с пассажирами (с собаками) на борту. Он был подготовлен в начале июля 1960 года. Солнечный день, небольшие облака, запуск. Уже через несколько секунд стало очевидно, что полет ненормальный, ракета летит явно неустойчиво, разрушение, взрыв, пламя, обломки, падающие на землю. Я нашел «газик» и помчался к месту падения. Это было совсем близко от старта. Может быть, 1–2 километра. Вот он, спускаемый аппарат, разрушенный, сплющенный, еще дымящийся. Несчастные собаки. Это на нашей совести. Они в полет не просились. Тяжелый удар. Но команда С.П. удары держать умела. На полигоне уже находился еще один беспилотный корабль. На нем должны были лететь Белка и Стрелка. Провели предпусковые испытания и запустили 19 августа. Уже через три-четыре витка стало ясно, что инфракрасный датчик местной вертикали (ИКВ) опять не работает. Сообщил об этом Королеву и Келдышу. Начался крик. «Где разработчики системы ориентации?! Почему они не докладывают? Где телеметристы?!» — «Да здесь же, вот Михаил Гаврилович Чинаев, разработчик схемы системы ориентации, просто ему труднее с вами говорить». Чинаев, естественно, подтвердил: «ИКВ не работает». Опять крики. Келдыш, впрочем, как обычно, молчал. «Но что же делать? Может быть, можно как-то оживить?» Удивительное дело. Стало понятно, почему нервничает С.П. Он просто забыл, что у нас есть запасная система ориентации, и ожидал, что и этот полет закончится позорным «неспуском». Или вообще не знал, что у нас было зарезервировано все, что оказалось возможным зарезервировать. «Ну проведем завтра тест системы солнечной ориентации, проверим, как она работает и через день или два проведем спуск с ее помощью!» Смотрю, начальство начало оживать, вопросы, ответы. Но Королев все еще был как раскаленный утюг. «Зачем тест, какой тест?! Никаких тестов! Завтра спускаем» (побыстрее унести ноги — главное в профессии руководителя). Никакие убеждения не помогли. Госкомиссия, и Келдыш в том числе, поддержала его и решила спускать корабль завтра, 20 августа.

Тут опять возникло очередное принципиальное расхождение. Инженер должен выжимать максимум из существующих в данный момент возможностей. Когда корабль на орбите, надо его «погонять», посмотреть, как он работает, обязательно провести тест системы ориентации, понять, как она работает, и только потом идти на необратимую операцию спуска с орбиты, чтобы не повторять ошибку предыдущего полета. Тут паника недопустима. Расчет и здравый смысл: есть время, надо его использовать! Но убедить в этом начальство не удалось. Как инженеры они все так себе.

На наше счастье в этот раз все кончилось благополучно. Первые космонавты Белка и Стрелка приземлились. Где-то уже к ночи мы добрались сначала на самолете, потом на вертолете до «шарика», приземлившегося в Северном Казахстане. Но собак уже не было: их увезли на аэродром к самолету. Как выглядели Белка и Стрелка после полета, увидели уже только по телевидению, как и все в мире. Космический корабль начал летать. Для нас это было великое событие.

Еще в пятьдесят восьмом году, когда заканчивали первый отчет о возможности создания аппарата для полета человека на орбиту, начали мудрить, как именовать наше «детище». До этого корабль назывался просто и длинно: «спутник Земли с человеком на борту», или «объект ОД-2». Но человек часто проявляет свои слабости, давая мудреное имя своему ребенку. Так и мы, видимо, проявили неравнодушие к нашему «дитяти». Иногда вечерами, когда заканчивалась работа, собирались и писали на листе бумаги различные варианты названия. Затем голосовали, подсчитывали баллы. Так родилось название «космолет». Мы его использовали в тексте первого отчета. Когда показали Королеву, он поморщился и заявил: «Не годится». Мы и сами чувствовали в этом некоторую претенциозность. Все-таки нашему аппарату еще далеко было до эффектного звания «космолет». Запасным «именем» у нас был «космический корабль». Этот термин применялся где-то, возможно, в фантастике. Поначалу начальство согласилось на «корабль-спутник».

Термин «корабль-спутник» прижился для беспилотных запусков. Слово «спутник» было тогда, после 1957 года, очень популярным. С началом пилотируемых полетов приставка «спутник» сама собой отпала. Слово «космолет» нам долго пришлось вычеркивать из всех наших материалов, но вытравить совсем его так и не удалось. Нет-нет да и попадалось оно нам или кому-нибудь из начальства на страницах того первого отчета.

Имя корабля — «Восток» — возникло тогда же. Выписали на листе несколько названий, проголосовали. Получилось — «Восток». Почему «Восток»? Не помню. Наверное, и не мотивировали. Так же было потом с «Восходом», «Союзом». Королев, по-видимому, посмеивался про себя и позволял нам играть в эту детскую игру в названия. А вот его преемник, резко отрицательно относившийся ко всей нашей «самодеятельности», пресек это безобразие! Первую орбитальную станцию мы назвали «Заря». Это слово было написано крупными буквами на обоих боках станции, когда ее запускали. Но в сообщении ТАСС было объявлено, что наша станция называется «Салют». Так и осталось. Ну, «Салют» не хуже «Зари», а в застолье так даже и лучше. Но «Прогресс» и «Мир», пожалуй, не ахти интеллектуальный уровень авторов названий очевиден. Конечно, «Восток», «Восход», «Союз», «Заря» — тоже не бог весть что, эти названия, скорее, свидетельствовали о нашем кругозоре. Возможно, сказывалось желание дать такое название, чтобы начальство не подкопалось с идеологической точки зрения.

Полет второго беспилотного корабля можно считать этапным. Хотя он как-то быстро забылся. Видимо, потому, что уже через 8 месяцев полетел «Восток», и этот августовский полет стали рассматривать лишь как часть подготовки к нему. А между тем это первый спутник с возвращением животных, и вообще возвращаемый аппарат.

Это был решающей шаг на пути к первому полету человека вокруг Земли. Мы получили конкретное подтверждение того, что живое существо способно сутки пробыть в невесомости, окончательно приобрели уверенность в реальности полета человека. После первого беспилотного полета предполагалось, что доработка конструкции корабля, особенно по системам управления и возвращения, к полету человека предстоит сложная и длительная.

Еще накануне этого полета на космодроме я передал С.П. для просмотра «Исходные данные по космическому кораблю для полета человека». Материалы он просмотрел у себя в кабинете, а затем пришел в громадный зал монтажно-испытательного корпуса, пригласил меня за стол и начал разговор.

Склонность к спектаклям я наблюдал у многих руководителей. Кругом инженеры, техники, военные заняты своим делом, но невольно прислушиваются к нашему разговору. Он, видно, этого и хотел: дать почувствовать, что первый пилотируемый полет близок, а заодно и показать, что он, С.П., ни у кого на поводу не пойдет, может и свое «фэ» высказать.

Суть «Исходных данных» составлял проект модификации корабля-спутника. Предлагалось установить дополнительную систему управления на участке спуска, специальную систему аварийного спасения космонавта в катапультируемой капсуле, способной лететь до высоты 90 километров, и много других доработок. Предложена была также дальнейшая программа испытательных пусков. Королев получил на свои вопросы вполне уверенные, но, видимо, не убедившие его ответы. И предложил еще немного подумать. Должен признаться, что, хотя все было решено неплохо, мне и самому этот вариант не нравился: слишком схоластично, сложно, требовались новые разработки, а следовательно, значительно увеличивался объем экспериментальных работ. Сложность и новизна — это ведь испытания, длительный процесс доводки оборудования. А всегда хочется находить настолько ясные и простые решения, которые будут в минимальной степени связаны с необходимостью сложных экспериментов и отработки.

Сразу после возвращения с полигона в Москву я собрал вечером своих ближайших товарищей, чтобы обсудить, что делать дальше. Предварительно набросал 12–15 пунктов основных решений по пилотируемому варианту корабля. Часа через два-три мы договорились по основным решениям: по упрощению катапультируемого кресла, по снятию системы управления спускаемого аппарата, по упрощению системы аварийного спасения. Это был один из тех редких случаев, когда споров почти не было и по всем пунктам было почти полное единодушие.

Шел уже десятый час, но я все же позвонил Королеву и попросил принять меня. «Приезжайте!» Сел в машину и через пять минут был у него в кабинете. Не было рисунков. Были только написанные от руки несколько пунктов принципиальных решений и готовность их комментировать и доказывать. Отсутствие материалов меня не очень смущало. Больше мешало то, что в кабинете сидел заместитель Главного Игорь Садовский, и перед тем у них был, очевидно, длинный и утомительный разговор, скорее всего, о неутешительном ходе работ КБ по твердотопливным ракетам.

В общем, не очень благоприятная обстановка, и к тому же поздний вечер. Я стал излагать свои предложения, естественно, «на пальцах». Королев воспринимать на слух не очень любил, но воспринимал, когда не было другой возможности, и не заставлял обязательно писать «бумагу». Это экономило время.

Основная суть наших новых предложений была связана с отказом от установки системы управления на участке спуска (вернулись мы к ней только на «Союзе») и с упрощением схемы и оборудования приземления и аварийного спасения. В случае аварии носителя предлагалось с высоты 4 километра и выше спасение обеспечивать за счет выключения двигателей ракеты, отделения спускаемого аппарата и приземления по штатной схеме. А в случае аварии до этой высоты сразу катапультировать космонавта. При этом я отдавал себе отчет, что в случае аварии ракеты на участке движения в плотных слоях атмосферы после высоты 4 км возникает довольно рискованная ситуация. Хотя и не очень большая, но вероятность попасть в эту ситуацию все же была. Я сказал, что, если предложения будут приняты, объем доработок получается минимальным и мы сможем выйти на пилотируемый полет через несколько месяцев.

К самой идее Королев отнесся спокойно, но из-за еще одного моего предложения он взорвался, и у нас вышел шумный спор. Ушел от него в двенадцатом часу вроде бы ни с чем и в весьма паршивом настроении. Не сумел я, как мне показалось, убедить его в целесообразности наших предложений.

На следующее утро я рассказал Тихонравову о разговоре с С.П. А он: «Не расстраивайтесь, вы все сделали правильно, он часто так реагирует на новые идеи, ничего серьезного это не означает. Вы увидите, он сам к этому вернется». И действительно, дня через два или три (кажется, это было 28 августа) Королев в кабинете Бушуева созвал совещание по пилотируемому кораблю. Хотя никто меня не предупреждал, я все же подготовился к выступлению: вопрос-то был мой. Мне первому было предоставлено слово. Изложил наши идеи, и — о чудо! — Королев сразу же поддержал их. И остальные участники тоже. После этого перешли к более понятным для участников организационно-техническим вопросам и мерам по повышению надежности поставляемого на корабль оборудования. Резюмируя выступления, Королев заявил, что, поскольку новые предложения предполагают использовать прежний «металл» с небольшими доработками, это позволит сократить программу испытаний, и, следовательно, полет с человеком может состояться уже в начале 1961 года, о чем он в ближайшее время и доложит руководству. А нам дал месячный срок на новый проект по всем доработкам. Тогда счет шел даже на дни. В сентябре проект был готов, а в январе уже готовился к испытательному полету новый корабль.

9 марта 1961 года запуск беспилотного корабля (изготовленного по чертежам пилотируемого) прошел вполне благополучно. И собака Чернушка, и манекен Иван Иванович чувствовали себя отлично, корабль был полностью готов к полету человека, но, как и планировалось ранее, 25 марта был проведен еще один беспилотный испытательный полет. В компании с манекеном летала теперь собака Звездочка. И опять все сработало нормально. Хотя номинально к тому времени проблему веса корабля удалось решить, но балансировали на лезвии ножа. Необходим был постоянный весовой контроль. Обороняться приходилось от многих. Стоило чуть зазеваться, как кто-нибудь мог установить на корабль какой-нибудь прибор с превышением веса или вдруг добавить что-нибудь. Временами нам удавалось изыскивать резервы в самой конструкции. Все, кто был причастен к работе над «Востоком», с большим пониманием относились к нашим трудностям и вместе с нами прорабатывали возможные варианты снижения веса конструкции, в том числе теплозащиты, и, хотя коэффициент незнания был достаточно высоким, а речь шла о жизни человека, уточненные расчеты сблизили точку зрения оппонентов с нашей.

Еще до первых полетов мы убедили всех, что уменьшить толщину слоя теплозащиты все-таки можно. И на лбу спускаемого аппарата срезали около ста миллиметров. Теперь, если вы на фотографии или где-нибудь в музее внимательно присмотритесь к спускаемому аппарату «Востока», то увидите, что это не совсем шар.

Проблема снижения веса корабля волновала не только проектантов, но и конструкторов. Это было всеобщей заботой. Доходило и до курьезов. Как-то перед очередным беспилотным пуском выяснилось, что на корабле образовалось лишних пятнадцать килограммов. Электрические испытания закончены, уже ничего нельзя трогать, как же быть? Все мы ломали голову: что бы такое и как снять? И вот захожу как-то ночью в зал, где стоит готовый корабль, уже прошедший электрические испытания, и вижу: наверху в корабле лазит ведущий конструктор Ивановский, а внизу стоит конструктор бортовых кабелей Ахтям Алимов и громко ему диктует какие-то цифры. Ведущий вдруг сбрасывает сверху… отрезанный пучок кабеля! Меня охватил ужас. «Что, — кричу, — вы там делаете?» Оказывается, «проявили инициативу» — решили снять часть электропроводки, которая после доработок оказалась ненужной. Какая безграмотность! Он же не знает электрической схемы. Ох и скандал же был! Электрики готовы были убить ведущего на месте. В конце концов, все обошлось, но пришлось проводить повторные электрические испытания. В общем-то, типичный случай.

Надо сказать, что между проектантами кораблей и ведущим конструктором часто возникали несколько неприязненные и иногда даже враждебные отношения. Когда проектанты разрабатывают новую идею, формируют образ машины, ведущего конструктора еще не существует в природе. Его назначает Главный, когда проект одобрен и принимается к дальнейшей разработке, для того чтобы наблюдать за проектантами, конструкторами, испытателями, работами на заводе, чтобы разрабатывать графики, увязывать их, контролировать выполнение, следить за изменениями в документации. Тогда и появляется ведущий конструктор «глаза и уши» Главного. И часто эти «глаза и уши» недоброжелательны к проектантам («А они опять что-то меняют, Сергей Павлович…», «А у них опять неувязка по весам…», «А у вас разрешение на изменение опять не спрашивали…», «Смотрите, какой беспорядок у них в документации — карандашные пометки!! В проекте, ВАМИ утвержденном, работа в КБ идет по пометкам!»). В какой-то степени они отражают отношение Главного конструктора к проектантам — с одной стороны, он вынужден идти на поводу у проектантов, а с другой стороны — у кого все же власть?! И вообще — «царь я или не царь?!» И у проектантов соответствующее отношение к ведущему, хотя, конечно, не всегда — со многими из них мы работали достаточно дружно и доверяли друг другу.

До первого пилотируемого полета были проведены только три удачных летных испытания корабля. Вроде бы маловато. Но не стоит думать, что полеты, закончившиеся неудачей, не были успешными испытаниями. Успех любого из них это не только когда все работает безупречно, но и когда все ясно в отношении любого из отказов. Ясны причины, ясен путь к устранению дефектов. Так что в этом смысле все летные испытания у нас были успешными. А так, чтобы ничего не выявилось в ходе подготовки, не бывает, это было бы очень плохо. Скорее всего, это бы означало, что мы просто чего-то не заметили. А это уже опасно.

Перед полетом Гагарина при последней проверке на герметичность обнаружилась утечка. Помню, все, кто мог, искали — лазили, ползали, «нюхали» («нюхали», конечно, с помощью специальных инструментов — гелиевых течеискателей). Нашли, заменили один разъем. Тогда, кстати, я обратил внимание на то, что в гермокорпусе у нас постепенно накопилось огромное количество уплотняемых отверстий — несколько сотен.

Близился первый полет человека в космос, но мир об этом еще ничего не знал. Инженеры делали свое дело и тоже не знали, кто будет первым пилотом их детища. Решение о начале отбора и подготовки первой группы космонавтов было принято в 1959 году, а весной 1960 года она была сформирована. Проектанты, конечно, за габариты и вес будущих космонавтов немного волновались, но официальных заявлений, как говорится, не делали. Но те, кто отвечал за отбор, очевидно, хорошо понимали, что с тяжеловесами могут оказаться проблемы, и набрали ребят полегче (не удивляйтесь — тогда они были моложе и встречами и приемами не избалованы). Подозреваю, что прагматики врачи помимо профессиональных характеристик учитывали и внешнюю привлекательность. Была составлена программа подготовки, в том числе по конструкции корабля и основам пилотирования.

С будущими космонавтами начались занятия. Потом они сдавали экзамены. Уже тогда и на занятиях, и на экзаменах среди отобранных ребят был заметен молоденький старший лейтенант Юрий Гагарин. На экзаменах и зачетах набирал хорошие баллы, начальству нравился, особенно Н. П. Каманину. Отряд космонавтов тоже, кажется, воспринимал его как подходящего парня. Выделялся Гагарин внешним добродушием и обаянием. Был, что называется, мужичком себе на уме. Как-то на одной из лекций я произнес перед шестью отобранными для первых полетов парнями речь о том, что они ничего не знают и что для того, чтобы хоть в минимальной степени приблизиться к уровню работы, в которую они входят, им нужно не только пройти курс подготовки, но, как минимум, получить высшее образование. И вот в перерыве ко мне подходит Гагарин и, изображая простодушную любознательность и желание немедленно рыть землю, спрашивает совета, дескать, собирается он поступить в институт, но не знает, в какой лучше, «может быть, вы посоветуете?». Ну я, конечно, развесил уши и начал с пылом убеждать, что тут никакого сомнения и быть не может — МВТУ, и только МВТУ! А он поддакивал и соглашался. Потом я, конечно, понял, что к чему, но его наивное лукавство осталось в памяти чем-то симпатичным.

Пожалуй, в самом конце шестидесятого года всем стало ясно, что Каманин и Королев (думаю, по рекомендации Каманина) выбрали Гагарина. Хотя, конечно, формально окончательный выбор был сделан государственной комиссией перед самым полетом.

«Восток» был полностью автоматизированным кораблем. Но пилот мог взять управление на себя, то есть сориентировать корабль для включения тормозного двигателя. Для этого были установлены ручные органы управления, в какой-то степени подобные тем, с которым имеют дело летчики. Но если в самолете ручка управления непосредственно (или через усилители) воздействует на управляющие органы крыла и оперения, то в космическом корабле от ручки идут сигналы на датчики угловых скоростей, которые, в свою очередь, выдают команды на управляющие органы — включают и выключают маленькие реактивные двигатели. Но одной ручки для управления полетом, естественно, мало. Нужно еще иметь устройство, с помощью которого пилот может установить корабль в нужное положение. На самолете для этого есть хороший внешний обзор, а также приборы авиагоризонт, гирокомпас и прочие. На космическом корабле для тех же целей появился «Взор» — специальный иллюминатор с прибором для визуальной ориентации. При правильной ориентации корабля космонавт мог видеть через центральную часть прибора бег Земли, то есть контролировать курс, а через кольцевое зеркало — горизонт, чтобы управлять по тангажу и крену. Этот иллюминатор, как и два боковых окна диаметром по 200 миллиметров, которые мы предусмотрели в проекте спускаемого аппарата, наши конструкторы встретили в штыки. Очень им не хотелось связываться со стеклом и его уплотнениями. Но все-таки сделали, и все хорошо работало. Для космонавта была разработана полетная инструкция. Умещалась она на нескольких листочках бумаги, не то что сейчас — много книг.

Гагарин инструкцию, кажется, сразу наизусть выучил. В день перед полетом мы вместе с Раушенбахом проводили с Гагариным последний инструктаж и проверяли его готовность. Нам было важно, чтобы он в полете случайно что-нибудь не то не включил. Часа полтора демонстрировали ему свою эрудицию. Он сидел спокойный, улыбался — он уже все это помнил, ничего не забыл и не забудет.

В подготовке полета участвовало огромное количество специалистов. На космодроме царили испытатели, на них все смотрели как на вершителей судеб. У нас, проектантов, было не меньше и не больше забот, чем у всех остальных: участвовали во взвешивании и проверке балансировки корабля, наблюдали за устранением замечаний, сборкой и разборкой каких-либо узлов, уточняли весовую сводку, центровку корабля, проверяли расчеты, дорабатывали программу полета.

За два часа до старта проводили Гагарина на корабль, начались последние проверки. Во время запуска я был в бункере, в перископной, это совсем поблизости от ракеты, но ничего не видел: у перископов какие-то начальники, а телевизора тогда в бункере не было. При последующих запусках я предпочитал уходить на наблюдательный пункт, который был примерно в полутора километрах от ракеты — оттуда и она, и весь старт как на ладони. Красивое зрелище…

Потом знаменитые «Подъем!» и «Поехали!». Пошла связь, все нормально, слышу из динамика голос телеметриста: «Пять… пять… пять…». Это значит — по системам — все нормально. Вдруг: «Три… три». Врывается из соседней комнаты (пультовой) С.П.: «Что случилось?!» Это был, кажется, еще только этап работы второй ступени носителя. Несколько секунд (казалось, минут!) напряженного ожидания и тишины. И вдруг спокойный голос того же телеметриста: «Пять… пять…» Все в порядке! Просто произошел кратковременный сбой в передаче данных.

После команды «Пуск» в бункере ощущалось напряжение. Особенно в первые секунды полета. Ведь в случае аварии должен быть отделен спускаемый аппарат, отстрелен люк и катапультирован космонавт. В первые секунды полета, когда высота еще мала, риск при катапультировании существенный: в случае аварии ракета должна упасть поблизости. Были бы сложности и в том случае, если бы аварийная ситуация возникла непосредственно на старте. Открыть люк и воспользоваться лифтом было бы недопустимо медленно. Поэтому и при такой ситуации было предусмотрено катапультировать космонавта. При этом «пятно» возможных точек приземления частично попадало на котлован (его называли «стадионом» за размеры и общую конфигурацию), над которым на специальном козырьке стояла ракета. Поэтому над частью котлована натянули металлическую сетку, на которую космонавт мог опуститься с парашютом. В тот же миг из специального бункера поблизости должны были выскочить спасатели-пожарные, подхватить космонавта и спрятаться с ним в бункер. Сейчас эта программа может показаться неправдоподобно примитивной. На тогда ничего проще и надежнее не придумали. Естественным надежным методом спасения (он предусмотрен сейчас на «Союзах») был бы увод спускаемого аппарата вверх и в сторону. Но это потребовало бы новых разработок и долгой экспериментальной отработки, и мы приняли эту не очень убедительную схему.

Таким образом, уровень надежности аварийного спасения на «Востоке» был невысок — не намного выше, чем сейчас у корабля «Шаттл». Мы понимали это. Система оставляла желать лучшего, но в целом не покидала уверенность, что космонавт в случае аварии будет спасен. Но напряжение было, впрочем, как и сейчас, при каждом старте космического корабля, хотя система аварийного спасения у «Союза» вполне современная и намного надежнее. К счастью, ни разу с «Востоком» у нас аварийных ситуаций не было. Впрочем, счастье счастьем, а понимание ненадежности системы аварийного спасения диктовало: тут дело вероятностное, количество полетов на этом корабле не должно быть большим, не следует пытаться продлевать жизнь «Востоку» сверх минимально необходимого времени. С 1965 года я стал категорическим противником продолжения полетов на «Востоке» и уж тем более на «Восходе».

Но все это было еще впереди. А тогда «Восток» уже вышел не орбиту. Через несколько минут корабль покинул зону связи и летел над Тихим океаном. Что тут началось! Все зааплодировали, выскочили из бункера, стали обниматься. Даже С.П. (ракета сработала отлично, а он — старый ракетчик) расчувствовался, подошел, обнял: «Что, брат, досталось за эти годы?» Но у меня было совсем другое настроение: торжествовать рано, да и сглазить можно (в этом смысле попытки поздравлений и объятия сильно раздражали), а главное, все самое трудное и сложное впереди — ориентация, включение тормозной установки, спуск (температура плазмы — тысячи градусов!), посадка. Какие поздравления?! Ну что за детское стремление праздновать по любому поводу!

Присутствовавшие на пуске расселись по машинам и поехали в здание, где началось заседание Госкомиссии. Как же без заседания или собрания национальная традиция! По любому поводу молебен, или тусовка, или пресс-конференция, даже в самое неподходящее время. Эта манера не исчезла. Более того, укрепилась и обросла новыми обрядами.

На заседание должно было прийти сообщение с первого измерительного пункта на юге страны, который устанавливал связь с бортом корабля перед самым его входом в атмосферу. О том, насколько точно прошла ориентация корабля и включился тормозной двигатель, надежных сообщений еще не поступало (тормозной двигатель должен был включаться где-то над Гвинейским заливом, а пройдет ли сигнал по коротковолновому радиоканалу, было неизвестно), о прохождении спуска мы узнали только перед посадкой. В частности, определили по исчезновению радиосигнала, когда корабль входил в плотные слои атмосферы и вокруг него образовывалось радионепроницаемое облако плазмы. Пропадание связи должно было произойти в момент, когда спускаемый аппарат снизится километров до 70–80. По коротковолновому каналу передавался сокращенный объем телеметрии о работе тормозного двигателя и разделении отсеков перед входом в атмосферу. Но распространение коротких волн, как известно, зависит от ионосферных условий, и, следовательно, этот канал не гарантировал получения информации. Это был второй крайне напряженный момент всего полета. Но сигнал пропал в ожидаемый момент. Еще, наверное, минут двадцать — тридцать тяжелого молчаливого ожидания, и наконец — уже по телефону — пошли доклады из Саратовской области: «Видели парашют», «Видели космонавта в оранжевом костюме». И вот: «Корабль на земле, космонавт в порядке!»

Когда «Восток» приземлился, возникло вдруг странное ощущение: мир изменился, нечего делать, некуда спешить, не за что волноваться. Еще полтора часа назад этот день, как и все предыдущие, был заполнен невероятным количеством забот и вопросов, волнением и беспокойством. Это состояние продолжалось без перерывов недели, месяцы, уже и годы (с пятьдесят восьмого): масса проблем, и каждая должна быть решена, и возможно быстрее. За три года это состояние стало привычным и казалось вечным, и вдруг ничего этого нет. Будний день только начался, ты вроде бы на работе, а делать нечего.

Но ничегонеделанье продолжалось недолго (секунды, минуты?). Неожиданно возникла новая и срочная забота: вылет к месту посадки Гагарина, чтобы непосредственно от него услышать его впечатления. Летали мы тогда еще на Ил-14, сравнительно небольших самолетах. Через час назначен вылет, но до аэродрома километров 50 от нашей гостиницы (она неподалеку от старта), начальство умчалось на своих машинах. Ждать не будут. Самолет улетит в назначенный час (это правило неукоснительно выполнялось). Срочно найти машину! Но такой идеей, как вы понимаете, был одержим не я один. В результате возник прямо-таки ажиотаж: любой ценой раздобыть транспорт. У подъезда гостиницы стояла «Волга» начальника экспедиции. В ней уже сидели водитель и пассажир. Мы с Раушенбахом, не спрашивая разрешения, тут же заняли свободные места. И в этот момент на крыльцо гостиницы с чемоданчиком в руке быстро выходит Бушуев. Вот черт! Сажать моего начальника некуда. Но Бушуев, мгновенно оценив обстановку, не моргнув глазом, вдруг кричит: «Иван Иванович, вас срочно к телефону!» Начальник экспедиции выскочил из машины и исчез в дверях. Бушуев мгновенно уселся на его место и скомандовал: «Поехали!» А водителю что: начальства здесь как собак нерезаных, кого слушать? И мы помчались. Через некоторое время Раушенбах с некоторым ехидством спросил: «А кто это так удачно вызвал к телефону Ивана Ивановича?» По лицу Бушуева скользнула ухмылка, и он промычал что-то невразумительное, скосив глаза в сторону водителя.

На самолет мы успели. И не только на самолет. Хотя отправились, похоже, последними и в последний момент, все же через какое-то время на горизонте увидели нескончаемую колонну машин начальства и постепенно подтянулись к ней. Когда уже проезжали через Ленинск (городок около станции Тюра-Там, в котором жили военные, обслуживающие полигон), явно лучше нас ориентирующийся в обстановке Бушуев вдруг обратил внимание на то, что мы оказались впереди! И тот же Бушуев быстро сообразил: «Все ясно — начальники свернули налево в „маршальский квартал“, отмечают негодяи! И без нас! Налево!» Вроде бы и неудобно: «не приглашали». «А вам нужно особое приглашение? Это наше дело! И наше торжество!»

Он не ошибся. Мы успели. Но уже все столы расставлены и сесть некуда. Оживление, смех: «Куда же вы пропали?» Соорудили еще один стол, специально для нас, и начались тосты. Первым поднялся Келдыш и предложил тост за военных! «Товарищ маршал, товарищи генералы… оплот…» Это шокировало. В такой день! Что это с ним? Может, простая вежливость? Ведь формально за этим столом мы в гостях у военных, но их поблагодарить можно и позже? Похоже, причина была в другом: в эти дни решался вопрос об избрании нового президента Академии наук. Возможно, фактически этот вопрос был уже решен и этот тост мог быть выражением благодарности за поддержку военных? Без них такое решение не прошло бы. Дипломаты! Вот уж все смешалось — великое и смешное.

Долетели до Саратова. Потом вертолетом на место посадки, но там Гагарина уже и след простыл. «Шарик» наш лежал на месте, недалеко от края крутого обрыва над Волгой. Возле него наша группа встречающих. Все пытались что-нибудь себе ухватить на память. Мне это было непонятно — ведь все только начинается! А Гагарина догнали лишь в Самаре, где и заслушали его впечатления.

Дело было сделано. День 12 апреля 1961 года стал праздничным. И мы гордились не только тем, что создали первый космический корабль, но и тем, что стали родоначальниками нового, чистого праздника. Надеюсь, он уцелеет в наше бурное время — он не замаран преступлениями и может остаться символом безграничных возможностей человека. Почему нам это удалось? Может, просто время пришло, и мы оказались в нужное время и в нужном месте? Думаю, это не так. Каждый из нас к этой работе упорно пробивался, а время — время мы сами сделали. Но если посмотреть со стороны, может быть, и покажется, что все решил случай, стечение обстоятельств. Особенно, если видеть только общий беспорядок и явную неподготовленность. Как-то Тихонравов размышлял: «Как муравьи тащат спичку? Их много, каждый тянет в свою сторону, но полной симметрии нет, появляется равнодействующая сила, и… спичка движется! Так и делаются машины — каждый суетится, что-то делает, вроде бы полный беспорядок — но дело двигается, и машина постепенно появляется на свет, хотя, как правило, не та которая замышлялась». Было очень обидно слышать этакую мистическую «броуновскую» теорию процесса создания машины: ведь спичка-то движется не куда-нибудь, а к муравейнику. Значит, есть муравьи, которые знают, куда ее тянуть! И именно они определяют движение. Конечно, в сложном деле всегда хватает беспорядка. Но всегда есть кто-то, кто точно знает, чего хочет, и все время сверяет курс с выбранной целью. Как охотничьи собаки, гонящие зайца, бегают инженеры мыслью по кругу, когда ищут решение проблемы. Бегают и по одному, а чаще стаей. Пробегают одни и те же места, перебирают много вариантов. Вот появилась первая мысль («одно кольцо, поворачивающее и открывающее все замки») — забраковали сходу («будет дрожать», «и как его подвесить?»), через некоторое время опять возвращаемся к ней. Опять забраковываем («бред — тяжеловесная»). И так несколько раз. Потом происходит привыкание, обдумывание подробностей, и вдруг все проясняется! «Это же решение. И достаточно простое!» А чье оно, это решение? Да и не установить истина рождается во время смены позиций. Но где-то внутри каждого таится самообольщение — моя идея. На самом деле это все же, как правило, действительно коллективный труд нескольких единомышленников. Но единомышленники знают, куда они идут.

Может быть, элемент самообольщения и самодовольства был присущ и мне. Во всяком случае, в первые годы работы мои товарищи в новогодних стенгазетах (которые приходили рассматривать со всего КБ) регулярно изображали меня на мостике нашего корабля (то сверхмощного, то почти развалившегося), за штурвалом. Но на этой же карикатуре было видно, что штурвал штурвалом, а либо руль заклинен, либо прибит досками к корме, либо корабль намертво прикреплен к причалу: все та же обидная мысль Тихонравова. Я вообще подозреваю, что был у моих товарищей любимой мишенью для упражнений в остроумии.

Самые близкие и дорогие мне люди — это мои товарищи, с которыми работал все эти годы. Это не только те, кто непосредственно подчинялся мне и работал в моей группе, моем отделе или отделах, а и многие другие, с которыми спорил и обсуждал выбор целей, решений, последовательность действий, схемы работы приборов, узлов конструкции, уговаривал взяться за какое-то новое и непонятное, часто и мне самому, дело, разработку. Было обидно замечать, что подавляющее большинство из них, как мне кажется, относилось ко мне, мягко говоря, отрицательно. Хотя в какой-то мере и было понятно почему. Ну хотя бы потому, что многими из них я воспринимался как начальство. Ну а кто любит начальство? Любить начальство противоестественно. Но если бы только поэтому! Рабочая обстановка для меня всегда была средой, в которой я чувствовал себя как рыба в воде, то есть я растворялся в ней, был очень раскованным, открытым, говорил и действовал весьма импульсивно, направо и налево рассыпал какие-то, только что пришедшие в голову, непродуманные идеи, суждения, «указания», советы, оценки (среди которых чаще всего звучало «бред» или почему-то «бред собачий»). А в таком раскованном состоянии, когда человек не контролирует каждое свое слово, движение души и мысли, он, как правило, говорит много глупостей. И это в первую очередь бросается в глаза окружающим. И поэтому, как мне кажется, самые близкие ко мне люди подтрунивали надо мной и, боюсь, считали меня дураком, наверное, рассказывали обо мне анекдоты. И самое обидное: не без оснований. Это меня расстраивало. То, что с начальством у меня отношения складывались перманентно отвратительные (кроме разве только Белоусова и Тихонравова), совершенно не трогало: на это имелись основания. И глупости говорил, и требовал, и «лягал» их при первой возможности. Тут все было нормально и закономерно, и ничего огорчительного в этом не было (разве что постоянное чувство опасности). А вот то, что самые близкие и дорогие мне бойцы за наше дело и друзья все больше от меня отдаляются, что между нами чуть ли не воздвигается стена, воспринималось тяжело. Остальное было не столь существенно.

ЗЕМЛЯ В ИЛЛЮМИНАТОРЕ

В КБ эту идею предложил Королев. Однажды в разговоре он спросил: «А что, разве нельзя в спускаемый аппарат „Востока“ двух или даже трех космонавтов поместить?» Я ответил, что невозможно. Прежде всего потому, что уже апробированную схему посадки с катапультированием и приземлением экипажа на своих парашютах применить было нельзя. Габариты не позволяли поместить в спускаемый аппарат более одного катапультируемого кресла.

Но посадка была не главной проблемой. В то время группа авиационных инженеров во главе с Северным и Ткачевым вела отработку схемы мягкой посадки корабля. Мягкой — за счет использования тормозного порохового двигателя, укрепленного на стренгах посадочного парашюта, включаемого перед касанием аппарата поверхности Земли. Так что появлялась возможность разместить в спускаемом аппарате до трех человек и осуществлять их приземление внутри спускаемого аппарата. Но как решить проблему аварийного спасения двух или трех космонавтов на старте и хотя бы в начальной фазе полета носителя? Даже если бы удалось разместить в спускаемом аппарате двух или трех человек в катапультных креслах, то врезать в оболочку шара ни два, ни даже один дополнительный люк для катапультирования невозможно. А следовательно, невозможно было бы обеспечить спасение экипажа в случае аварии ракеты на старте или на начальной фазе полета. Ведь нужны были еще два отстреливаемых люка для основной и запасной парашютных систем.

Тогда Королев отступился. Потом он еще два-три раза возвращался к этому вопросу, и снова приходилось его убеждать, что ничего хорошего из этого не получится. Да и зачем? Мы уже вели разработку нового корабля «Союз», который мог обеспечить полет на орбиту экипажа до трех человек и при этом должен был обладать вполне приличной системой спасения экипажа в случае аварии ракеты на любом участке полета. Что ему не давало покоя? Может быть, то, что американцы в это время работали над двухместным «Джемини»? А может быть, он не верил, что мы сможем сделать корабль «Союз»? Или к нему сверху (Хрущев?) приставали? Ходили потом такие разговоры. Но от самого С.П. я об этом не слышал. Или ему просто хотелось «внести собственный вклад»? Возможно, Сергей Никитович Хрущев сможет что-то сказать об этом. Но скорее всего, мы так и не узнаем, в чем дело. Но Королев не был бы самим собою, если бы отступился.

В феврале 1964 года он опять задал этот же вопрос. Однако теперь на крючок насадил жирного червяка. Как бы ненароком сказал, что если найдем способ посадить в «востокоподобный» корабль двух-трех человек, то одним из них мог бы быть инженер. Я воспринял это как предложение о джентльменском соглашении. Вернувшись в отдел, заново перебрал возможные варианты. Вроде бы, если пойти на увеличение риска на старте, можно осуществить мягкую посадку корабля с тремя космонавтами, используя различные схемы аварийного спасения на разных участках полета, кроме, разумеется, начального: существо дела измениться не могло.

Появилась какая-то надежда на осуществление моей детской мечты самому отправиться в заманчивое и необыкновенное космическое путешествие. Воспоминание о детских размышлениях к тому времени, а вернее, сразу же, как только мы приступили к проектированию «Востока», оформилось во вполне конкретное стремление. Можно даже сказать, что это стремление явилось одним из важнейших стимулов в работе.

Но когда еще в начале работ над «Востоком» я узнал от Королева об уже принятом решении поручить ВВС отбор и подготовку космонавтов (он сообщил об этом задним числом) и переубедить его не удалось, меня охватила досада и отчаяние. Если бы мы сами стали готовить космонавтов, я бы к полету, конечно, пробился. Но поскольку в качестве кандидатов рассматриваются только летчики, значит, для меня это гиблое дело. Переучиваться на летчика? Поздновато, пожалуй. А главное, кто будет работать? Но и сдаваться ни к чему. Стал искать предлог, чтобы еще раз и более обоснованно поднять вопрос о полете инженера.

Однажды, сразу же после полета Белки и Стрелки в августе 1960 года на корабле-спутнике, поздним вечером я излагал Королеву наши предложения по доработке проекта пилотируемого корабля и по упрощению схем аварийного спасения космонавта на «Востоке» в различных фазах полета. Схема получалась довольно рискованной. Королев слушал молча, спокойно кивая головой в знак согласия. Я закончил свои предложения словами: «Риск тут все-таки немалый, подвергать опасности ни в чем не повинного молодого летчика, не имеющего отношения к предлагаемой рискованной схеме полета, не хотелось бы. Испытывать корабль должен автор рискованной схемы, то есть я сам». На благоприятную реакцию сразу я и не рассчитывал. Напоминать о своем авторстве Королеву — это все равно, что махать красной тряпкой перед мордой быка. С.П. регулярно демонстрировал свою позицию на этот счет: «Здесь я хозяин. Все, что здесь делается, все, что здесь придумывается и изобретается, принадлежит мне». Но такой бурной реакции я все-таки не ожидал. Что тут началось! Он буквально взорвался, начал орать. Хотя до этого момента на меня он никогда голоса не повышал. Я тоже завелся. В словах его не было упоминания об авторстве. Он был достаточно осторожен, даже в случаях, когда выходил из себя. Слова произносились другие: «ерунда», «дилетантство». Уехал я от него расстроенный.

Потом, дома, размышляя о причинах столь бурной отрицательной реакции, я пришел к выводу, что он увидел-таки логику в моих предложениях. Но ведь он сам незадолго до того наверняка стоял перед выбором: кого и как отбирать для подготовки к полетам. Его старые знакомые — врачи из ВВС, наверное, агитировали за летчиков. Решение было принято, скорее всего, по его предложению. И может быть, в душе он еще переживал. Мне, однако, кажется, что у Королева была еще одна причина для столь резкой реакции. Ведь он сам не мог не мечтать о полетах на корабле. Но их время для него, толстого, пятидесятипятилетнего, не очень здорового человека, пришло слишком поздно. Да и не пустили бы его, конечно. А тут я — этот наглый мальчишка! Разбередил рану и возбудил естественную ревность. Но тогда я был огорчен не меньше. Тем более что через несколько дней он провел совещание, на котором все мои предложения были им приняты, но об участии в полете разработчиков ни им, ни мною не было произнесено ни слова.

Через некоторое время неприятный осадок от столкновения прошел, наши отношения выровнялись, и я снова начал заговаривать об участии наших инженеров в полетах. Теперь его реакция стала несколько иной, что-то вроде: «ладно, не сейчас, успеется». Главное, воспринимал, привык.

Прошел, однако, чуть ли не год, и на следующее лето, уже после полета Титова, С.П. согласился: «Ладно, хорошо, давайте у себя организуем отбор». Что тут началось! Стали мы списки составлять. Набралось несколько десятков охотников. Хотя большинство абсолютно не верило в реальность всего этого дела. Время шло, но никто нас на медкомиссию не приглашал. Скептики торжествовали. Уже более двух лет прошло, но ничего с места не сдвинулось. Хотя, как я убедился, Королев об этом не забывал. Как-то летом он предложил съездить с ним вместе в Сокольники, в госпиталь ВВС, где будущие космонавты проходили отборочную медицинскую комиссию. Говорили мы с врачами о возможности привлечения к полетам инженеров: мол, так ли уж нужны такие высокие требования, по которым сейчас летчиков проверяют. Надо сказать, что авторитет среди медиков (как, впрочем, и повсюду) был у С.П. тогда большой, поэтому такая постановка вопроса с его стороны произвела на медиков впечатление. Тут же они выразили готовность подумать о специальных требованиях к бортинженерам. Особенно благоприятную позицию занял врач Евгений Федоров, один из ведущих участников отбора и медицинской подготовки космонавтов.

И вот наступил февраль 1964 года. Пробил час! За короткий срок были сформулированы основы проекта. Показывая С.П. наши расчеты и эскизы, я добавил: беремся за это дело, если только наших включат в экипаж. Ну и конечно, выдвинул основной аргумент о необходимости иметь на борту инженера-испытателя. Так сказать, напоминал о джентльменском соглашении. И Королев вроде бы подтвердил: «В трехместном, конечно, по крайней мере один инженер полетит». Ничего тогда точно не обговаривали, да и не могли обговаривать. В апреле были выпущены исходные данные для конструкторских и электрических отделов по будущему «Восходу», а в мае С.П. отпустил меня с группой инженеров КБ на медицинское обследование в тот самый госпиталь, в котором когда-то побывали вместе.

Кто может быть уверен в своем здоровье?! Тем не менее комиссию я неожиданно прошел без серьезных замечаний. Признали годным. Хотя врачи были весьма придирчивы. Впоследствии они мне рассказывали, что тогда им не понравилось (а я, дурачок, имел глупость в этом признаться!), что у меня в детстве была язва желудка, хотя тогда же ее и вылечили и за прошедшие годы никаких последствий не было. Но для летчика язва желудка — плохой признак: эмоциональный человек. Ну и, естественно, моя близорукость. Она вообще-то врачей не очень смущала, а в очках зрение у меня достаточно хорошее, и все реакции в норме. Конечно, я сам своих очков несколько стеснялся и после медкомиссии стал, где надо, появляться без них, дабы кто-нибудь из начальства не задумался вдруг на эту тему. Очень поддерживал меня и помогал советами Е. А. Федоров, фактический руководитель медицинского отбора космонавтов. Это было в мае, а 10 июня, утром, меня вызвал к себе С.П. и объявил, что отпускает на подготовку к полету.

Я воспринял это как нежданное и непонятно как свалившееся на меня счастье. Дело в том, что тогда мы начали работу над проектом «Восход-2», на котором должен был быть во время полета осуществлен выход из корабля в открытый космос. В КБ уже шла разработка технической документации для будущего корабля «Союз». В те же дни у нас бурно обсуждались варианты полета на Луну. Королев и Мишин решительно поддерживали однопусковой вариант полета, осуществляемый по американской схеме, принятой в проекте «Аполлон».

Я был категорически против этого варианта, так как энергетические возможности американской ракеты «Сатурн-5» по крайней мере в полтора раза больше, чем разрабатывавшейся у нас ракеты Н1. У американцев масса ракетной системы, стартующей с орбиты спутника Земли к Луне, составляла около 130 тонн, а наша Н1 в лучшем случае могла вывести на орбиту спутника Земли только 75–85 тонн! Обещали увеличить, но когда и насколько? Через несколько лет увеличили примерно до 95 тонн. Но и этого не могло хватить, чтобы «свести концы с концами»: наши расчеты и проработки по составу и массовым характеристикам конструкции и оборудования орбитального и посадочного лунных кораблей определенно показали, что с лунными кораблями никак не укладываемся в предлагаемые лимиты массы.

9 июня 1964 года, вечером, в кабинете Крюкова (тогда заместителя главного конструктора по проектированию ракет) собрались Королев, Бушуев и я, чтобы еще раз поговорить об этом варианте проекта. Я, как и раньше, предлагал трехпусковую схему со сборкой на орбите спутника Земли ракетного комплекса стартующего с этой орбиты к Луне. Общее мнение явно не складывалось, и, как обычно в таких случаях, я остался в одиночестве. Тогда Королев решил зайти с тыла. «Если возьметесь за проект, отпущу на подготовку к полету на „Восходе“». Нечестный прием! Но я растерялся всего на несколько секунд: «Нет, не возьмусь, проекта не получится». Разошлись, ни о чем не договорившись. Расстроенный, я уехал домой. «Все! Не полететь мне!» А наутро С.П. вызывает к себе и сообщает, что отпускает меня на подготовку к полету. Тут уж терять время на размышления было нельзя (а чего это он вдруг расщедрился?). В то же утро передал все текущие дела своим товарищам и рванул (пока С.П. не передумал!) из Подлипок в Центр подготовки космонавтов. Вскоре, когда заехал как-то в КБ, узнал, что, как только я исчез, С.П. вызвал моих товарищей и поручил им работу над лунным проектом. Им, конечно, с С.П. спорить было трудно. Да и, может быть, они понадеялись на какое-то чудесное, еще не придуманное решение (ну, например, лететь к Луне только одному космонавту!). Так или иначе работа над лунным проектом по однопусковой схеме пошла.

Так что с тех пор у меня остались сомнения в том, чем была предоставленная мне возможность подготовки к полету — премией за работу над «Востоком» или способом устранения строптивого проектанта, дабы не мешал работам над однопусковой схемой экспедиции на Луну.

И все же в том, что мне тогда удалось полететь, я целиком обязан Королеву: он не только вовремя отпустил меня на подготовку, но и помог в борьбе с врачами ЦПК и Каманиным, которые перед самым полетом вновь стали возражать против моего участия в полете. Опять речь зашла о давнишней язве желудка и о зрении.

Подготовка наша началась за четыре месяца до старта. Экипаж формировался не сразу. Готовились поначалу два экипажа. В моем экипаже, вернее группе, было первоначально четыре человека. Кроме меня, в нее входили, Владимир Комаров, командир; Василий Лазарев (летчик, имевший еще одно образование — врач); Сорокин (врач ЦПК). Другой экипаж состоял из командира Бориса Волынова, врача Бориса Егорова и инженера Георгия Катыса (кажется, из Института автоматики и телемеханики Академии наук). Со временем обнаружилось стремление ВВС не допускать к полету ни меня, ни Катыса.

Почему Каманин и ВВС воевали против Катыса и Феоктистова? В лоб этот вопрос не ставился, но сомнений у меня на этот счет не было. Смешные люди пытались сохранить искусственно созданную монополию на космические полеты представителей ВВС. Кроме нас с Катысом, остальные пятеро из группы подготовки были военные, офицеры ВВС. Даже Егоров был военным врачом, еще недавно работавшим в военном авиационном медицинском институте. Сама попытка сохранить эту монополию говорила об уровне мышления и о чисто ведомственных целях, которые преследовала команда ВВС. Но это, конечно, сильно закамуфлированное и обтекаемое объяснение. Цели были самые корыстные.

Катыс, рыжеватый, длинный парень, должен был бы стать моим главным конкурентом. Но тут все оказалось нормально. И чувство юмора, и интеллигентность. У нас были нормальные отношения. Когда в первый раз увидел его и узнал, откуда он, внутри шевельнулось возмущение: «А ты-то здесь при чем?» Потом я понял, что это наверняка С.П., «приторговывая» местом инженера, предложил Келдышу кого-нибудь выделить от АН («Каков?!» — озлился я). Ну, Катыс, естественно, как и любой на его месте, не отказался от заманчивого предложения.

Начали они с Катыса и как-то ненавязчиво к концу лета «укатали» его. Он мне рассказывал, что его приглашали в партком Центра подготовки (или в политотдел?) и задавали ему «коварные» вопросы: «Почему вы не в партии?», «Не собираетесь ли вступать в партию?» Катыс был в панике и советовался: что делать? вступать? С одной стороны, и лицо не хотелось терять, а с другой «ведь не пустят?». Ну что я мог посоветовать? «Держись!» Но ведь действительно не пустят! Каждый порядочный человек рано или поздно проходил через это испытание, через этот выбор: карьера или сохранение собственного достоинства.

Один из старых моих друзей, Юрий Карпов, много лет спустя, тогда уже начальник отдела, тоже советовался со мной по этому поводу: «Что делать? Не пускают дальше — беспартийный. Может, все-таки вступить? Может, черт с ним, с чувством собственного достоинства?!» Надо сказать, что оказался он все-таки твердым человеком: не вступил. Но, правда, дальше начальника отдела так и не пошел, что было и несправедливо, и нелепо. Он был (и есть) талантливый инженер, умел прекрасно организовать работу, руководитель по природному дарованию. Но думаю, что не пускали его дальше, главным образом, потому, что был он человеком твердым и независимым. В данном случае, скорее всего, его беспартийность оказалась удобным предлогом для начальства, чтобы придержать независимого работника. Начальство ведь в принципе не против способных людей, но при одном условии — они должны быть послушными.

Но вернемся к лету 1964 года. «Да, — думал я, — а меня в политотдел не приглашали!» Впрочем, это Катыс навел меня на подобные мысли, задав вопрос: «А с вами такой разговор вели?» Я ответил: «Нет». Он посмотрел на меня с сочувствием: не котируется!

Много позже, уже после полета, я узнал, что и меня тоже, оказывается, прощупывали на эту тему. Один из моих коллег признался, что именно он, по поручению парткома, «зондировал» как будто в случайном разговоре («почему не состоите в партии?»). И удовлетворенный ответом («патриотизм меряется не членством в партии, а делами»), «доложил» по инстанции. Как раз тогда шло составление списков будущего отряда космонавтов-испытателей, и потому ответ мой был достаточно осторожным (бдительный был!).

Кажется, Катыс тогда так и не подал заявление. Но «зажали» они его на другом. Уже после полета Катыс рассказывал, что они высосали из пальца какие-то нелепые анкетные данные, что потом лопнуло.

Ну а на меня решили напасть со стороны язвы. По-видимому, Королев заметил эти маневры, да и я не сидел сложа руки. Когда услышал сочувственные «медицинские» разговоры, обратился к В. Н. Правецкому (тогда начальнику главка в Минздраве, который занимался нашими делами). И А. И. Бурназян, и Правецкий дали однозначно положительное заключение по моему здоровью. Между прочим, Бурназян — замминистра здравоохранения по обеспечению работ атомщиков и ракетчиков, всегда был активным противником употребления алкоголя на кораблях и станциях, даже в малых дозах. Несколько раз мы загоняли его в угол и однажды все-таки уговорили подписать официальное разрешение, но даже и в тот раз он взял свою подпись назад. И до сих пор на станциях процветает «бутлегерство», а начальство время от времени занимается на старте ловлей контрабандистов и подпрыгивает в зале управления полетом, когда вдруг слышит непонятные разговоры во время сеансов связи после прихода на станцию грузовиков: «А где?» — «Да нету там!» — «Смотрите лучше!»

Долгое время на основной и дублирующий экипажи нас не разделяли. Мы готовились на равных. Однако чувствовалось, что ВВС хотели бы поддержать экипаж в составе Волынова, Катыса и Егорова. Поэтому уверенности в том, что полечу на «Восходе» и в твердости позиции С.П. (выполнит ли джентльменское соглашение, уж очень на джентльмена не похож), у меня не было. Но С.П. уже завелся. Наверное, ему доложили, что Катыса каким-то образом не пропустят. И для него стала очевидной игра ВВС: они явно не хотели появления в экипаже корабля гражданского человека. С.П. дал им хорошую трепку.

Примерно за месяц до назначенной даты старта обе группы готовившихся вызвали к начальнику ЦПК Кузнецову. У него сидел генерал Каманин. Нам объявили: «Формируем первый экипаж в составе Комарова, Феоктистова, Егорова». Только тут мы почувствовали, что полетим. Хотя еще много времени оставалось для каких-либо происков и что угодно еще могло произойти.

С Комаровым я познакомился задолго до начала нашей совместной подготовки, еще после полета Гагарина и Титова. Однажды оказался с ним рядом на одном из рутинных совещаний. Мне понравилась его сдержанность. Импонировало, что он был не просто летчиком, а получил инженерное образование, в то время как другие космонавты еще только вели разговоры о продолжении образования. Что греха таить, мы относились к молодым летчикам, пришедшим из авиационных частей, с чувством некоторого недоверия: поймут ли, что к чему, не напортачат ли? Может быть, это от досады, что они оказались на «нашем» месте.

С вэвээсовскими врачами наше КБ сотрудничало еще в пятидесятые годы, когда проводились полеты с животными на борту. В последние годы это сотрудничество стало еще теснее. Владимир Иванович Яздовский (их лидер), О. Г. Газенко, А. М. Генин, Н. Н. Гуровский принимали участие в разработке системы жизнеобеспечения для «Востока». Их рекомендации определяли для нас выбор схем очистки воздуха, питания, ассенизационного устройства, заводов-разработчиков и изготовителей необходимого оборудования. Потом они организовывали отбор кандидатов для полетов. Вот почему не исключено, что, подобно нам, они приставали к С.П., доказывая необходимость послать в космос врача.

С Егоровым, который был сотрудником Института медико-биологических проблем Минздрава, мы познакомились уже во время подготовки. Он не сразу привлек мои симпатии. Его контактность, активность во взаимоотношениях показались мне несколько нарочитыми. В одежде и манерах было что-то, как мне показалось, пижонское. Но, по-видимому, я просто плохо знал молодых людей (все-таки между нами десять лет разницы в возрасте), тем более, что он из другой, не инженерной среды. Но позже я пришел к заключению, что все естественно. Он просто был самим собой.

В дни подготовки он познакомил меня с джазовой музыкой. В профилакторий он приносил магнитофон и крутил различные записи. Мне вдруг открылась красота этой музыки, которая до того проходила мимо, почувствовал интерес к различным стилям и аранжировкам. А вообще, надо сказать, круг моих интересов практически не выходил за пределы работы. Развлечения сводились в основном к эпизодическим лыжным прогулкам по выходным (если они были) да к еженедельной парной в Сандунах или Центральных банях. Ну и книги, конечно: по истории (люблю до сих пор), жизнерадостные приключенческие книги (типа «Робинзона Крузо», «Острова сокровищ», «Таинственного острова»), детективы и фантастика шестидесятых годов. Часто перечитывал одно и то же. Такой «настольной» книгой была, например, «Заповедник гоблинов» Клиффорда Саймака, хотя уже с первого прочтения понял, что, поминая колесников, он явно имел в виду нас, и это казалось обидным. Будто среди американцев кретинов не хватает. Конечно, у них людей с развитым чувством собственного достоинства и самоуважения относительно больше, но это им досталось по наследству, от предков. Родившись в благополучной Америке, они, так сказать, пришли на готовое. Конечно, я отдавал дань увлечениям шестидесятых годов — театрам «Современник» и на Таганке, великолепным песням Высоцкого.

В деталях сам полет, конечно, уже забылся, но некоторые моменты в памяти сохранились. Прекрасно помню свои мысли накануне полета: не сглазить бы. Все космонавты перед полетом живут в большом напряжении, которое внешне почти не проявляется, не сказывается даже на объективных медицинских показателях: на частоте пульса, давлении, сне. Но все равно оно есть, и каждый с ним борется по-своему. Напряжение это происходит от опасения, что нелепая случайность может оказаться причиной отмены полета или участия в нем. Некоторые очень боятся за свое здоровье, боятся простудиться или оступиться, становятся предельно, а иногда и чрезмерно осторожными. Понять это нетрудно. Организм человека — вещь деликатная, и с ним в ходе длительной, напряженной подготовки всякое может случиться. Но причина может крыться и в другом: какая-нибудь неполадка при подготовке ракеты или корабля. В дни предстартовой подготовки это еще ничего. Неполадка лишь притормаживает процесс подготовки, иногда сдвигает сроки старта, но на жизни и работе экипажа это почти не сказывается.

Скафандров мы не надевали: в полет отправлялись в плотных шерстяных спортивного вида костюмах. Так что мне тогда так и не довелось надеть скафандр. Но впоследствии, когда мы в очередном проекте планировали использовать скафандры, решил сам испытать ощущения и возможности космонавта в скафандре и летал в нем на Ту-104 в экспериментах на невесомость.

Но вот позади предстартовая ночь, прошел последний медицинский осмотр. Лифт доставляет космонавтов на верхнюю площадку, их усаживают в корабль примерно за два часа до старта. Внешне они спокойны, деловиты и всегда шутят. Но при этом каждый помнит, что может быть отказ, сброс схемы набора готовности ракеты к старту, и тогда надо вылезать, спускаться вниз, переодеваться и снова ждать, и, может быть, кому-то не доведется занять место в корабле вновь. Те же ощущения были и у меня.

Как у инженера-испытателя «Восхода» у меня был свой интерес к работе его бортовых систем. Хотя для меня как проектанта «Восход», который являлся лишь модификацией «Востока», был уже прошедшим этапом, и голова моя тогда больше была занята «Союзом». Полет на «Восходе» в известной степени был отдыхом от работ по «Союзу». Хотя главным, конечно, было желание почувствовать самому, что это такое — полет, невесомость, как там себя чувствуешь, как работать.

Накануне полета я спал хорошо, правда, ворочался много. Утром в голове свежо, все пронизано светом и предвкушением необычных и счастливых ощущений полета.

Поднялись на верхнюю площадку башни обслуживания. На стартовой площадке обстановка рабочая. Вокруг очень красиво, внизу деловито двигаются маленькие фигурки людей. Невдалеке, метрах в двухстах, за оградой, с верхней площадки башни обслуживания хорошо просматривается склад обломков упавших неподалеку от старта ракет. Этакое ракетное кладбище. Напоминание о бренности и суете. Но настроение от этой картины не портится: это тоже родное.

Влезли в корабль. Тесновато. Плотно уселись в наши ложементы, вышли на связь с пунктом управления и стали ждать. Снова тихонечко подползли опасения: не за корабль, нет, а за ракету — ей нас везти на орбиту. Вдруг что-нибудь откажет в сложной схеме запуска, она не захочет лететь, придется вылезать и опять ждать.

Когда включились двигатели и ракета пошла вверх, вот тут только наконец возникло ощущение неотвратимости факта. Свершилось. Назад меня уже вернуть невозможно. Хотя, конечно, все еще могло быть: еще только первая ступень должна была отработать, потом вторая, потом и третья вовремя включиться и тоже отработать как надо.

Шум, вибрации, мощные перегрузки, ощущения человека, оседлавшего зверя чудовищной мощности (общая мощность ракетных двигателей первой ступени ракеты-носителя около 10 миллионов лошадиных сил!). Это одно из самых ярких, эмоциональных и радостных воспоминаний (в каждом из нас сидит татарин).

Надежность наших носителей пилотируемых кораблей оказалась неплохой: к настоящему моменту выполнено много десятков пилотируемых стартов, и только два раза произошли аварии. Один раз на старте (но успела сработать система аварийного спасения) и другой — после окончания работы второй ступени (но и в этом полете сработала система аварийного спасения и тоже все кончилось благополучно). Но тогда, в шестьдесят четвертом, такой статистики еще не было.

Отделился наш корабль от последней ступени, и мы сразу стали обмениваться впечатлениями о невесомости. В целом я чувствовал себя вполне прилично, хотя некоторое ощущение дискомфорта было. Стало ясно, что невесомость в самолете это совсем не то. Там ты весь пронизан ощущением кратковременности неожиданного состояния и его неустойчивости. А здесь все было по-другому.

Все хотелось увидеть, ощутить. В корабле было, мягко выражаясь, не очень-то просторно, но, когда понадобилось достать из-под кресла фотоаппарат, я с удовольствием отвязался, вылез из ложемента, развернулся и полез за ним вниз.

Занялись своими делами. Забот много и даже суеты. Тогда мы еще не понимали, что в первые дни полета организм человека должен сначала адаптироваться к невесомости, и нагружать его двигательной активностью, работой в первый день полета нежелательно. Надо организовать работу так, чтобы выполнялся минимум самых необходимых операций. А мы взяли на себя для одного дня слишком большую программу. Работа была расписана чуть ли не по минутам. Даже на земле, в условиях гравитационного комфорта, на тренировках мы все время, почти на каждом «витке» не укладывались с объемом запланированной работы. «Ну как-нибудь в полете управимся». Конечно, это оказалось не так.

В мои обязанности входило фотографирование, наблюдения Земли, работа с секстантом, проведение экспериментов по исследованию поведения жидкости в условиях невесомости, снятие характеристик ионных датчиков ориентации корабля относительно вектора скорости. Мне спать не пришлось.

Сделано было сравнительно много. Из полета мы привезли несколько сотен снимков поверхности Земли, циклонов, облачных и ледовых полей, восходов и заходов солнца, горизонта над освещенной стороной Земли. Удалось наблюдать несколько слоев яркости атмосферы над горизонтом Земли, что могло быть использовано для оценки возможной точности измерений высоты звезд над горизонтом в случае, если бы у нас возникла идея использовать в полете автономную навигацию. Видели над темной стороной Земли перистые облака в виде светлого слоя над горизонтом на высоте около 80–100 км (а может быть, это были слои аэрозоля, подсвеченные Луной).

Нам повезло, когда мы были над ночной стороной Земли в самых южных широтах полета. Максимальная широта, до которой корабль может подниматься в полете, равна наклонению плоскости орбиты к плоскости экватора. Полеты «Восходов» и «Востоков» проводились по орбитам с наклонением их плоскости к экватору равным 65 градусам, а не 51 градусу, как это стало обычным для «Союзов» и орбитальных станций, и поэтому нам удалось видеть полярные сияния.

Это уникальная картина! Почти все поле зрения (порядка 30 градусов) занимали вертикальные столбы желтого цвета, поднимавшиеся на высоту нескольких сотен километров и шириной порядка 20–30 км. Они начинались от белесой полосы, следовавшей над горизонтом на высоте около 100 км. При приближении корабля из тени к подсвеченной солнцем атмосфере сияние над терминатором начинало бледнеть и постепенно исчезало. Такую картину мы наблюдали на двух или трех витках.

Я провел эксперименты и фотосъемки для исследования поведения жидкости в условиях невесомости. Это делалось в надежде обнаружить закономерности поведения топлива в баках ракет при их запуске в условиях невесомости. В числе результатов был и один неожиданный. «Установка» представляла собой прозрачную модель двух сферических баков, в каждом из которых были жидкость и газ. Один из опытов заключался в том, чтобы увидеть, как будет успокаиваться жидкость и газ после встряхивания модели. Оказалось, что жидкость и газ к моменту, когда я стал рассматривать «установку», уже встряхнулись, по-видимому, в момент выключения двигателей ракеты. Газ и жидкость перемешались, образовалась газожидкостная суспензия, и она совсем не хотела возвращаться к раздельному существованию. Снятие характеристик ионных датчиков (зависимость сигнал угол) было выполнено совместно с Комаровым.

Егоров пытался делать что-то медицинское: брал анализы крови, мерил пульс и давление, и, к нашему удивлению, это ему удавалось. Помню, что все трое то и дело выражали свои восторги. Особенно впечатляющими были зрелища полярных сияний, восходов и заходов солнца.

Пообедали из туб. Потом Володя и Борис (по программе!) задремали, а мне выпала вахта, в основном на витках, на которых не было связи с Землей, в одиночестве, что доставило мне определенное удовольствие: один на один с пространством! Прильнул к иллюминатору. К этому времени поменялся с Егоровым местами, отдав ему свое среднее: он немного мерз, как ему казалось, от иллюминатора.

Смотреть непосредственно на проплывающую цветную картину Земли, похожую на физическую карту мира — похожую, но и одновременно совершенно другую, живую, можно было бесконечно. Все так легко узнаваемо: вот Америка, вот Африка, вот Мадагаскар, Персидский залив, Гималаи, Байкал, Камчатка. Горы, разноцветные озера (разный планктон!), разные цвета морей у берегов, около устьев рек и вдалеке от них.

Когда трасса полета, двигаясь над поверхностью с востока на запад, начала проходить над нашими наземными пунктами связи, я попытался убедить С.П. продлить еще на сутки полет (программой предусматривался полет только на одни сутки, а запасы пищи, воды и кислорода у нас были на три дня): все-таки увеличились бы шансы увидеть, обнаружить что-либо новое, интересное. Но надо знать С.П.: «главное в профессии руководителя — вовремя смыться!» Он, конечно, отказал.

Товарищи мои проснулись, и мы снова суетились над выполнением программы, разговаривали с Землей, делали записи, наблюдали светящиеся частицы, атмосферу над горизонтом в иллюминаторы. Я рассказал Комарову и Егорову о своем разговоре с С.П. и предложил Комарову еще раз, но уже официально, обратиться к начальству с предложением о продлении полета. Предложение не вызвало энтузиазма, но Володя разговор все же провел и тоже получил отказ.

Снаружи, на приборно-агрегатном отсеке, у нас стояла телекамера, экран которой был перед нами. При снятии характеристик ионных датчиков ориентации я обратил внимание, что на телевизионном экране появились лучи. Что это? Может быть, мерещится? Стал снимать экран. После проявления пленки уже на земле убедился, что не померещилось: на фотографиях тоже были видны лучи! Открытие! Увы, к тому времени уже сообразил, что это следы Солнца на люминофоре, когда оно попадало в поле зрения телевизионной камеры.

Время пролетело быстро. Перед спуском все системы и устройства корабля, которые должны сработать, предстали передо мной отчетливо. После разделения наш спускаемый аппарат развернулся, мы увидели отделившийся вращающийся приборный отсек, и вдруг прямо на иллюминатор брызнула струя жидкости (шла продувка трубок тормозного двигателя после его выключения), и стекло вмиг обледенело (в вакууме жидкость мгновенно вскипает, испаряется и, естественно, при этом охлаждается). Вошли в атмосферу. Казалось, будто вижу, как «обгорает» асботекстолит теплозащиты. В иллюминаторы ничего не был видно: все залито ярким светом, идущим от раскаленной плазмы, окружающей аппарат. Начались хлопки, словно выстрелы. Ребята на меня вопросительно смотрят. Пытаюсь объяснить: кольца асботекстолита, из которых набрана тепловая защита лобовой части аппарата, закреплены на клее, от нагрева в тепловой защите возникают термические напряжения, ну и где-то происходит расслоение колец. В общем, ничего страшного.

Нам предстояло приземлиться в корабле без катапультирования. Не помню, чтобы мы сильно волновались, но какое-то внутреннее напряжение наверняка было. Перед приземлением должен был включиться твердотопливный двигатель для снижения скорости подхода к поверхности Земли. У нас имелось очень «надежное» контактное устройство. Двигатели должны были включиться по сигналу от полутораметрового щупа (раскрывался он перед приземлением подобно пружинной рулетке) в момент, когда коснется поверхности. Кстати, позже примерно такой же щуп для выключения двигателя американцы применили на лунных посадочных модулях программы «Аполлон».

Перед самым касанием земли появилась мысль: а вдруг при проходе зоны интенсивного нагрева люк щупа открылся и тот сгорел? Посадка была «мягкой», искры посыпались из глаз, удар, шар перевернулся, и мы повисли на привязных ремнях вверх ногами. Ближе к люку находился Володя, он вылез первым, затем Борис и последним я. Приземлились мы на пашне неподалеку от Целинограда (сегодня столица Казахстана Астана), что, по-видимому, дало основание секретарю обкома наградить нас троих медалями «За освоение Целины» (и мы пахали! — приземлились на пашне). Вечером прилетели в Тюра-Там и разместились на так называемой «семнадцатой площадке», то есть в гостинице для космонавтов. На следующий день ожидали отлета в Москву, но нам сказали, что нужно хоть день отдохнуть. Ну отдохнуть так отдохнуть. Прошел день, другой.

— Вам нужно еще отдохнуть, да и кое-какие анализы необходимы.

— В чем дело?

— Да не знаем, кажется, уточняется адрес обращения.

— Какой адрес?

Оказывается, речь шла о том, к кому должен обращаться Володя с докладом об очередном «достижении советской науки». Прошел пленум ЦК, оформивший результаты переворота — замену Хрущева на Брежнева. И Володе пришлось докладывать новому первому секретарю, «дорогому товарищу Брежневу». Наивный Хрущев забыл, что диктатор не должен ни на минуту спускать глаз с полиции, с армии и со своих помощников.

В последующие за переворотом годы многие, если в разговоре упоминался Хрущев, начинали поносить его за волюнтаризм, и некоторые наверняка искренне. За что такая ненависть? Если отбросить показушное стремление продемонстрировать преданность новому самодержцу (таких, в конце концов, было немного), то получалось, что у разных людей были разные причины, но они объединялись, осуждая его за дискредитацию системы, при которой они привыкли жить, за сокращение численности армии (это затрагивало многих военных, ведь у них, да и не только у них, а и у их начальников уменьшалось количество подчиненных, терялись оклады, должности и в перспективе — относительно приличные пенсии), за то, что он свергнут и обманут (неудачников — а свергнутый воспринимается именно так — ненавидят и поносят), за непрерывные реорганизации, перестановки и перестройки правящего аппарата. Каждая такая операция приводила к травмам этого аппарата, ко всяким ЧП и прочему. Это многих возмущало. А Хрущев ведь не только раскачивал лодку. Он развенчал тирана, обнародовал, хотя бы частично, преступления системы, освободил невинно осужденных, стало легче дышать, перестали сажать за анекдоты, в «Новом мире» появился «Один день из жизни Ивана Денисовича», а потом и «Матренин двор» Солженицына, начал движение к разрядке в международных отношениях. Поношения Хрущева были, как минимум, проявлением неблагодарности. Думаю, что он действительно хотел сделать что-то существенное, полезное для народа, для нашей страны. Можно, конечно, подозревать, что его энергичная деятельность, жажда великих дел объяснялись внутренней неуверенностью в своем праве на положение очередного «вождя», стремлением доказать делами это право, а может быть, и стремлением искупить грехи и преступления тридцатых годов, в которых он участвовал. Во всяком случае, он вроде бы стремился к лучшему. Другое дело, что и образования не хватало, и понимания главного — не может быть личность счастлива в тоталитарном государстве, — и понимания самой роли руководителя правительства в обществе. Но так или иначе, он хотел понимать, хотел слушать, а иногда и слышал. И это нравилось. Ведь, в конце концов, все в мире относительно.

Осенью 1963 года собрались пожениться Андриян Николаев и Валентина Терешкова. И свадьбу их решено было отметить на самом высоком уровне, на даче для приемов над Москвой-рекой. Собрались в громадном зале, стол покоем и в центре главного стола — Хрущев с новобрачными. Когда уже было произнесено несколько тостов, опять встал Хрущев и произнес длинный пышный тост за здоровье безвестных конструкторов, создавших «нашу замечательную, самую… самую… космическую технику». А надо сказать, что мы были в то время в затруднительном положении. Проект корабля «Союз» был подготовлен, был подготовлен также проект решения ЦК и Совета Министров о создании «Союза», но он уже несколько месяцев лежал в Совете Министров на рассмотрении. А без этого постановления, определяющего финансирование и подключение производственных мощностей, мы не могли развернуть работы. Естественно, что я использовал ситуацию, встал и громко заявил, что, дескать, слышать эти слова, конечно, лестно, но лучше бы нам дали денег на новый проект. Новобрачные, сидевшие рядом с Хрущевым, объяснили ему, о чем шла речь, и не более чем через десять дней вышло постановление о работах по «Союзу»: услышал же!

Он хотел изменить нашу жизнь к лучшему, разгромил культ Сталина, увеличил плату за труд крестьянам, ликвидировал закон, ставивший всех трудящихся в положение крепостных (нельзя было уйти с предприятия без согласия директора, самовольный уход рассматривался как уголовное преступление), начал строить жилье.

Но он был необразован, не знал элементарных вещей. Как руководитель государства он конечно же был дилетантом, как и большинство наших самодержцев. Он не понимал главного — наши неудачи, диктатура Сталина, наша отсталость определялись нашей теократической государственной системой. Да, именно теократической, так как официальная идеология явно носила характер государственной религии. Только эта государственная соцрелигия отличалась от других в худшую сторону. В основе традиционных религий веками сохранялись основополагающие нравственные и этические нормы: не укради, не убий, не обмани, не… А в соцрелигии этих норм уже не было. Подобные пирамидальные иерархические системы с единым хозяином и с единой идеологией не раз пытались строить разного рода самодержцы, начиная с первых шагов цивилизации. Самой характерной чертой таких систем было всегда одно: они неизбежно разваливались. Они «не работают», так как противоречат чувству независимости, присущему каждому человеку. Превращая его в подданного, они убивают в нем инициативу, превращают во врага собственной системы. Образованным людям это было известно еще с античных времен.

Самодержцы и вожди советской власти, семьдесят лет стремившиеся что-то сделать для народа, для страны, оставаясь в рамках тоталитарной системы, все время попадали сами из одного болота в другое и втягивали за собой всю страну. Главное, что их всех отличало: все они проявляли себя безответственными, не умевшими правильно выбрать ни цель, ни метод и путь ее достижения. Это особенно очевидно нашему поколению. Приведу близкий мне пример.

Как делают космический корабль? Сначала выбор цели — на этом этапе мы все вдрызг переругаемся, пока приблизимся к истине; потом основные идеи решения, проект; обсуждения, споры, расчеты, доказывающие, что десятки предлагаемых схем будут работать; экспертизы, разработка документации — как и что делать, до подробностей. Затем моделирование основных процессов, создание макетов и экспериментальная проверка прочности, устойчивости, отсутствия опасностей перегрева или замерзания, переносимости к ударам, к авариям, огневые испытания. И только потом приступают к созданию корабля.

А что мы наблюдали до последнего времени на уровне государства? По сравнению с государственным, космический корабль — детская игрушка. И в то же время, в крупных государственных делах, как правило, полное отсутствие разработанности, продуманности, моделирования, расчета тех процессов, которые неизбежны при принятии того или иного государственного решения, полное отсутствие разработки алгоритмов действий, этапов, обратной связи при проведении в жизнь таких решений: то кукуруза как панацея, то увеличение закупочных цен как панацея, то перестроиться не вдоль, а поперек как панацея и так далее. И Ельцин был плоть от плоти той же безграмотной и безответственной компании. Полная неготовность вождей к реальной государственной деятельности, отсутствие элементарной экономической грамотности при наличии умения держать попавшую в их руки или захваченную власть. Брежнев лучше всех понял главную особенность тоталитарной системы: «Не шевели этот карточный домик!» — мудрый алгоритм болота. Тем не менее в одном он добился несомненного успеха: период его правления оказался прекрасной иллюстрацией того, что система при отказе от террора скатывается в трясину, страна стремительно отстает в уровне жизни человека, в технике, в производительности труда (а это, в конце концов, и определяет уровень жизни народа), превращается в сырьевой придаток. Таким образом, при теократической системе страна превращается либо в концлагерь, либо в стоячее болото.

Во время поездки по нашей стране американского космонавта Фрэнка Бормана его принимал Н. В. Подгорный, тогда Председатель Верховного Совета. Встреча продолжалась недолго, говорить ему с нами было не о чем, да и мыслей, по-видимому, ни подходящих, ни неподходящих не нашлось: формально отрабатывал поручение. На лице тупое и одновременно многозначительное выражение. Сразу же возникло тоскливое ощущение пустоты. Когда ехали с приема, юморист Фрэнк не удержался и съязвил: «Каждый раз, когда приходится встречаться с вашими руководителями, удивляюсь — какого высокого интеллекта люди!» Можно лишь недоумевать, как же с таким интеллектом выходят в лидеры! Тут налицо известное противоречие: в иерархических системах регулярно наблюдается приход к власти интеллектуальных ничтожеств. А с другой стороны, именно в иерархической системе от ее главы требуются уникальные интеллектуальные способности, так как для того, чтобы неустойчивая, непрерывно сотрясаемая всякими чрезвычайными происшествиями система не распадалась, нужно постоянно и оперативно изобретать и достаточно быстро принимать авральные меры спасения.

Мне, как и многим моим сверстникам, не раз приходилось наблюдать, как делают карьеру администраторы в нашей системе. Ведь человек не сразу оказывается на самом верху. Ну, во-первых, было видно, что его съедает червь честолюбия, он ползет вверх неуклонно, не смущаясь никакими сомнениями относительно своих способностей и полезности своего выдвижения наверх. Но желающих много, а пробиваются наверх немногие. Тут имеет место некий неформальный отбор. Причем не по лучшим качествам человека. Многие из тех, кто делал большую карьеру, отличались одним общим качеством — «проходимистостью», так сказать «внедорожники». Это относится к людям самых разных специальностей: к хозяйственникам, организаторам, политическим лидерам. Нужно проявить определенную бессовестность и пробиваться наверх. А у некоторых карьера вообще носила просто подозрительный характер, даже по чисто внешним признакам: молодой человек вдруг быстро становился комсомольским вождем городского масштаба, потом внезапно оказывался в «органах», через какое-то время снова партийная работа, но уже на областном уровне, потом опять в органы, уже руководителем, ну а дальше… Может быть, все они начинали сексотами? Или это являлось обязательным условием? Ну, скажем, не формально, а, так сказать, де-факто? Это не выпад против секретных сотрудников как таковых — милиции, службам безопасности без них не обойтись, без них, наверное, нельзя. Но если человек ради карьеры становится сексотом, это и систему не украшает, и людей, таким путем делающих карьеру в системе, тоже.

Я отвлекся от рассказа о «Восходе». Но ассоциация понятна: «Восход» Хрущев — диктатор (не из худших) — дилетант. Мысли невольно обращаются к сегодняшнему дню. Нынешняя КПРФ отнюдь не превратилась в мирную, с правовым сознанием социалистическую партию. Кроме стремления к власти, в их деятельности ничего не видно: одни слова и обещания «светлого будущего». И многих прельщают пенсионные подачки, существование на халяву, жизнь по известному принципу: вы делаете вид, что нам платите, а мы делаем вид, что работаем. И непонятно все же, кто будет в действительности работать и нас бездельников кормить? Да и может ли глава исполнительной власти или «самодержец» не быть дилетантом? Хотя бы порядочного человека найти! Да какой же порядочный человек сегодня полезет в эту неприличную свалку — борьбу за власть? Как быть? Не дураков же искать — это мы тоже проходили: инфантильных, плывущих по течению самодержцев было достаточно. Верить им на слово, что они только того и хотят, что осчастливить народ своим мудрым правлением, все равно, что соловья слушать. Только после выборов каждый раз обнаруживается, что это не просто соловей, а соловей-разбойник. Значит, надо идти на компромисс? Искать умных, энергичных и порядочных, стремящихся к власти из-за чистого честолюбия, желания славы, а не из-за наживы за счет государственной казны. Какой же у нас должен быть алгоритм отыскания талантливых и чистых честолюбцев? Ведь стать профессионалом, управляющим делами страны, царь или президент может лишь после того, как поработает этим самым управляющим. Обнаруживается некий замкнутый круг.

Да и зачем все туда лезут? Из спортивного интереса? Лишь бы вылезти на самый верх? Очень похоже на правду. Вот, например, когда Е. М. Примакова корреспондент ТВ спросил, будет ли он выдвигать свою кандидатуру на президентских выборах, тот отвечал вроде бы вполне разумно: подождем результатов выборов в Думу, и если за наших кандидатов проголосуют много избирателей и можно будет рассчитывать на успех, то свою кандидатуру выдвину. Получается чисто спортивный подход: будет ли подходящая погода, много ли придет болельщиков, что за судья, какое у меня будет настроение. Даже мысли нет: а справлюсь ли я? Они даже и не пытаются говорить, что и как собираются делать. И понятно почему — не знают. Пусть сначала выберут — там разберемся. Очередной наполеончик. Если судить по прессе, такой же спортивный подход у кандидатов в президенты наблюдается и в нашем образце для подражания — в Соединенных Штатах. Но там-то демократия уже более-менее работает, экономика не управляется государством и, как правило, не требует активного вмешательства исполнительной власти. И американцы могут позволить себе с улыбкой наблюдать свое високосное общенациональное шоу: дескать, пусть демонстрируют свои актерские возможности — все равно все одинаковые! А нам-то главное — не выбрать очередного Сусанина: если уж и не выведет из болота, то хоть поведет в нужном направлении и не будет то и дело останавливаться, дергаться то вправо, то влево, то назад.

Здесь для меня естественно сделать еще более отдаленное отступление от рассказа о полете на «Восходе» и вспомнить свои мальчишеские «приключения».

Наша семья жила в Воронеже, на окраине города. Отец работал главным бухгалтером и читал лекции на бухгалтерских курсах (не от хорошей жизни: мои родители, как и все тогда, едва сводили концы с концами). Помню, часто он до полуночи засиживался за письменным столом, щелкал на счетах (эти звуки сопровождали мой сон). Уже став взрослым, как-то у него поинтересовался, почему приходилось так много работать. Он рассказал, что сотрудники бухгалтерии были ненадежными, неквалифицированными работниками, допускали множество ошибок (это в бухгалтерском-то деле!), и ему постоянно приходилось практически все проверять и пересчитывать.

Мама кончила курсы медицинских сестер, но работала нерегулярно. Слишком много забот доставляли ей мы, сыновья, особенно я — часто болел. Был у отца и матери любимчиком (младший!). Правда, делами моими и увлечениями никто особенно не интересовался. Не потому, что родителям это было безразлично, а потому, что все их время, вся их энергия уходили на то, чтобы прокормить нас и хоть как-то одеть.

Мой брат Борис был старше меня на четыре года и учился он так себе, вечно где-то пропадал. Я наоборот, хорошо учился, много читал. Иногда мать чуть не силком выгоняла меня погулять на улицу. С братом мы были хоть и друзья, но часто ссорились, дрались, правда, быстро мирились. Он был веселым и контактным. А у меня с этим было неважно. Наша мальчишеская компания все время где-нибудь бродила: то пешком, то на велосипедах по окрестностям, то на нашу речку Воронеж — купаться. По дороге он, а иногда и я (учился у него) рассказывали придумываемые тут же на ходу истории о приключениях, путешествиях. Когда ему шестнадцатый год пошел, проявилась разница в возрасте, появились у Борьки и другие интересы: знакомства с девочками, танцы, начал от меня отдаляться, отношения наши стали сходить на нет.

В 1939 году, когда Борька уже кончал девятый класс, в школу приехал агитатор из артиллерийского училища. Сильное он, видно, произвел впечатление: в гражданском, хорошо одет, ладное пальто, в шляпе: «Хорошо в армии живут командиры!» И имел успех: после окончания девятого класса чуть ли не все мальчишки их класса (сумасшедшее дело!), и Борька тоже, ушли из школы и поступили в Сумское артиллерийское училище. Выпустили их, девятнадцатилетних, лейтенантами 11 июня 1941 года, за десять дней до начала войны. Назначение он получил в Западный военный округ. Он написал нам об этом с дороги, и больше о нем мы ничего не знали до конца войны. Только после войны, в результате бесчисленных запросов получили извещение: Борис Петрович Феоктистов пропал без вести на Западном фронте в сентябре 1941 года. Но боюсь, что это была просто отписка.

У меня был еще один брат — сын мамы от ее первого брака — Сашка. В городе он был известен как добрый, но и очень сильный и крутой парень. Все время родителей уходило на хозяйство (корова, козы, куры — нас надо было кормить!), и мы были предоставлены самим себе. Мы-то с Борькой были еще маленькие, крутились около дома, а он был уже большой, влип в какую-то мальчишескую компанию, которая, пытаясь подобраться к какому-то ларьку, попалась с поличным. Сашка взял вину на себя и загремел в Сибирь. Несколько раз он убегал, добирался до Воронежа, здесь его успешно хватали и отправляли назад. Наконец это ему надоело, бегать перестал, овладел профессией экскаваторщика и уже перед войной законно вернулся наконец домой. Получил права водителя и был призван в армию. С первых дней войны был на фронте, попал в окружение, в плен, но, как и раньше, сумел удрать, перешел через линию фронта, но не явился в воинскую часть: понимал, что его в лучшем случае посадят, а в худшем — просто поставят к стенке. Сумел пробраться до Воронежа: рассчитывал на маму — она все же была общественным деятелем. Она привела его в военкомат, все обошлось благополучно, и его просто вернули на фронт. И от него мы больше никакой весточки не получили. Уже после войны я встретил как-то одного из его товарищей, который рассказал, что в последний раз Сашку видели на Курской дуге — он был военным водителем грузовика.

Когда началась война, мне было 15 лет. Помню, 22 июня слушал по радио речь Молотова. Дома, кроме меня, никого не было. Я был совершенно уверен: «Какой дурак! Сотрем мы этого Гитлера в порошок в два счета. Хорошо бы на фронт как-нибудь попасть, пока война не кончилась». Война почему-то все не кончалась. Занятий в девятом классе уже не было. В словах «наши отступают» сосредоточивался, казалось, весь смысл жизни тех дней. Еще летом в городе объявили запись в истребительные батальоны: ловить парашютистов-диверсантов. Мы с приятелями тоже пошли записываться. Но меня не взяли — не комсомолец. Куда деваться, пришлось подать заявление в комсомол (а до начала войны мучился — как бы от этого дела увернуться!).

В июне сорок второго призвали в армию отца (до этого у него была бронь как у главного бухгалтера областного Рыбтреста), и, хотя как раз в это время у него было обострение грыжи, он ушел в армию. Прошел он всю войну, от Сталинграда до Берлина, сапером. Тогда же, в дни, когда отца призывали в армию, в конце июня, немцы начали бомбить Воронеж. Вот с этого момента, по-видимому, мое детство кончилось. Стало понятно, что идет тяжелая война. Налеты несколько раз в день, в городе начались пожары.

Многие стали покидать город, и мать тоже решила, что надо нам уходить. Дом у нас был свой. Забили мы окна и двери досками, взяли с собой корову и пошли вместе со всеми через Чернавский мост на левый берег и дальше на восток. Наша собака Дружок за нами увязалась, а кот Билли Бонс не пошел, остался дома, хотя с собакой они очень дружили, даже спали рядом. Потом, когда я уже пробирался в оккупированный город через линию фронта и зашел как-то домой, кот наш выскочил из кустов. Узнал меня, жалобно промяукал, потерся об ноги и снова скрылся в кустах.

Мне очень хотелось остаться в прифронтовой полосе. Но жалко было мать одну оставлять. И все же я решил: дойдем до безопасного места, и я вернусь. Двое суток мы шли в потоке беженцев. На третий день, когда мать ушла в соседнюю деревню менять вещи на еду, я написал ей записку, что должен быть там, в Воронеже, и ушел.

Еще весной мальчишка из параллельного класса нашей школы Валька Выприцкий (мы сверстники были, но он был выше меня, крупнее) под большим секретом рассказал, что он «выучился на разведчика» и что, если я тоже хочу выучиться ходить в разведку через линию фронта, я должен обратиться в школу разведчиков. Конечно, я туда тотчас же помчался. Принял меня подполковник, мы поговорили. То ли фигурой не вышел, то ли еще что, но меня не взяли. «Разведкой мы не занимаемся. Если бы немцы были на территории нашей области, тогда другое дело».

И вот теперь, по дороге в Воронеж, мне повезло, в Рождественской Хаве подполковника того встретил. Звали его Василий Васильевич Юров. Я напомнил ему о себе. Меня приняли в разведгруппу при Воронежском гарнизоне. И тем же вечером, вернее ночью, мы выехали в машине в сторону Воронежа (в городе уже были немцы). Было это 6 июля. Уже на рассвете, на левом берегу реки Воронеж, в небольшом лесу перед самым городом, на полянке нашли что-то вроде штаба. Здесь я получил первое задание: пробраться в город и уяснить, что там происходит. Дело в том, что четкой линии фронта вблизи города не было и в городе — было слышно — шел бой. Последним инструктировал меня молодой генерал в кожаной куртке, кажется, танкист: «Посмотри, есть ли в городе танки, где они, сколько. На случай встречи с немцам придумай легенду».

Было раннее, очень ясное утро, но город, лежащий на высоком правом берегу реки, горел, и над ним растянулась черная страшная пелена дыма. Зрелище было жуткое. Несколько километров я прошел по пойме (сейчас она залита Воронежским водохранилищем), дошел до излучины реки против Архиерейской рощи, снял сапоги и куртку и спрятал их на берегу в кустах, заприметил место. Поплыл. Ширина реки была метров двадцать — тридцать. Уже вблизи противоположного берега немцы меня, очевидно, заметили и стали стрелять, но сбоку, с горы и издалека. Попасть, конечно, в меня не могли. Но все же, когда я подплыл к берегу, пули стали ложиться довольно близко. Я выскочил на берег и залег. Потом побежал, но опять началась стрельба. До откоса, на котором начинался город, было еще далеко. Я сделал несколько перебежек. Пока лежал, смотрел вверх, на город. Видел Архиерейскую рощу и железнодорожную насыпь. Вдруг вижу, танки идут прямо по шпалам, от центра города к окраине. Скрылись за деревнями, и там, куда они умчались, сразу же началась артиллерийская стрельба. Смотрю, возвращаются и два из них дымят. Наши! Не удалось им прорваться из города! Потом, уже на улицах города, я увидел несколько подбитых и сожженных наших танков: оказывается, речь-то и шла о наших танках!

Постепенно, перебежками я приближался к городу. При каждой перебежке стрельба. Поэтому без конца плюхался носом в землю, имитируя неподвижность, и долго ждал, когда немцы потеряют ко мне интерес, чтобы опять бежать. Вдруг слышу: «Хенде хох!» Поднял голову, смотрю: три немца с автоматами идут ко мне. Повели меня наверх, в рощу, а там уже сплошь немцы. Один по-русски меня спрашивает: «Куда идешь?» Выдаю ему придуманное заранее: «Вернулся в город, чтобы разыскать мать — по дороге из города потеряли друг друга».

Меня посадили в коляску мотоцикла и повезли. Места все знакомые. Привезли в городской парк: вроде штаб какой-то и вокруг машины всякие («Смотри!»). Стали допрашивать. Но я свое гну: «Шел домой, на Рабочий проспект, ищу мать». Снова посадили на мотоцикл и повезли в Бритманский сад. Там оказался еще какой-то штаб или что-то в этом роде. Тот же вопрос и тот же ответ. Приказали: «Ждать!» Потом дали ведро: «Принеси воды!» Пошел к колонке, никого вокруг. Я поставил ведро и, не торопясь, чтобы не привлекать внимания, ушел. Сделал круг по городу. Всюду немцы. Но кто они? Каких частей? Знаков различия не знаю, тоже мне разведчик!

Потом, уже взрослым, вспоминал: ну и организаторы разведки! Я примечал только самое простое: где штабы (много машин, подъезжают и отъезжают мотоциклисты), где батарея стоит, где танки. Танки видел только наши подбитые и сожженные. Прошел мимо своего дома, снова пошел к центру, уже когда смеркалось спустился вниз и вышел к реке. Спрятался в кустах и стал дожидаться темноты. Только хотел подойти к берегу — патруль! Переждал. Потом немцы еще раз прошли. После этого я подполз к берегу и переплыл на ту сторону. Долго искал свою куртку и сапоги: ночь. Нашел и бегом через пойму реки на Придачу (тогда — пригород Воронежа). Долго штаб свой искал, не нашел, попал в какую-то часть, куда за мной машину прислали и отвезли к своим, и я рассказал, где и что видел. Не помню, было ли мне страшно. Было, наверное, не могло не быть. Но, видимо, страх подавлялся, то ли по глупости, то ли азартом каким-то, то ли, наоборот, расчетливостью в действиях, которая у меня тогда вдруг проявилась.

В следующий раз нас послали вдвоем с каким-то стариком, с которым меня познакомили перед самым походом. Я поначалу решил, что он человек опытный. Но потом увидел, что ведет он себя как-то глупо. Кончился бы мой поход в город с ним печально, но перейти линию фронта нам не удалось: там, куда мы пришли (это был поселок Сельскохозяйственного института), начался бой. А был уже день. Наткнулись мы на какую-то нашу военную часть. В штабе, куда нас привели, и понятия не имели, что существует Воронежский гарнизон со своей группой разведки. Но нам-то надо было в тыл врага. Командир объявил: «Скоро в атаку на танках пойдем, вас и забросим». Ничего себе, глубокая мысль! Во время боя, днем, у всех на виду! Вот умник. Но тут появился другой офицер, побеседовал с нами, и нас задержали. Перевезли в штаб полка, затем в штаб дивизии, а дальше уж и непонятно куда. Отпустили только через четыре дня, по-видимому, после того как связались с нашей разведгруппой.

Через несколько дней меня снова послали на ту сторону, и все прошло удачно, хотя и не без приключений. А вот в третий раз дело обернулось трагически. Началось с того, что объявился вдруг Валька Выприцкий. Он был где-то в немецком тылу, их группу обнаружили, с трудом они вы-брались, и теперь, как он заявил, был на отдыхе. Неожиданно нас обоих вызвали к командиру и предложили пойти в город вдвоем.

План перехода был разработан разведчиками части, через участок которой мы должны были переходить. Разработали хорошо, и на рассвете мы были уже в городе. Ночью полковые разведчики проводили нас в дом, стоящий на нейтральной полосе, между нашими и немцами. Дом стоял на окраинной улице, вблизи городского парка (незадолго перед этим наши пытались здесь прорваться, и им удалось закрепиться), и, когда наступило утро, мы с Валькой спокойно вышли из дома и направились в сторону немцев.

Нас не задержали. Мы пошатались по улицам, немало интересного увидели. В частности, развешанные всюду листки немецкого приказа об эвакуации мирного населения из города. Внизу листовки было написано: «За неповиновение расстрел!» Может быть, это могло означать, что немцы собираются оставить Воронеж? Валька меня раздражал ненужным ухарством. Подойдет вдруг на улице к немцу и попросит прикурить. Зачем это разведчику? Я пытался его образумить, но он только ухмылялся: знай, мол, наших.

Пора было возвращаться. Я настаивал на своем привычном маршруте — ночью через реку, Валька же хотел вернуться тем же способом, каким мы пришли. Я стал его убеждать: одно дело, когда шли в город — немцы легко пропустили мальчишек — «не опасны», да и не до нас им, и совсем другое, когда к своим будем пробираться: могут задержать. Но Валька уперся, пришлось подчиниться — он же старшим был назначен. Долго я потом за это послушание укорял себя: случилось то, чего я и опасался.

Только мы вышли на улицу перед парком, как откуда ни возьмись выскочили немцы, схватили нас, крича: кто такие и куда идете? У нас за пазухами были яблоки, мы стали объяснять, что рвать их ходили. Нас повели на небольшой холмик, там стоял пулемет — и дали лопаты: копайте! Только мы начали, как вдруг с нашей стороны раздался выстрел. Я обернулся: Валька лежал с пробитой головой. Мертвый. Началась перестрелка, немцам стало не до меня, и я сбежал. Назад я шел через город к реке. Дождался ночи и, переплыв реку, вернулся к своим. Смерть Вальки была для меня первым сильным потрясением. До этого я уже повидал немало трупов, но то были незнакомые люди, а тут свой, близкий парень!

В следующий раз город встретил меня пустотой на улицах. Жителей видно не было, одни немцы. Я вспомнил о немецком приказе и понял, что теперь будет очень тяжело — по улицам запросто не походишь. Пришлось пробираться дворами, сквозь щели в заборах осматривать улицы. На это ушел весь день. Но кое-что увидеть все же удалось, и уже к вечеру я отправился назад. Перелез через очередной забор, сиганул в какой-то дворик и с ужасом увидел перед собой двух здоровенных немцев. Может, они были не такие уж здоровенные, но тогда все немцы казались мне огромными. Ну, думаю, все, попался. Но немцы как-то странно, вроде бы даже виновато смотрели на меня и ничего не предпринимали. И в руках у каждого по мешку. Тут я сообразил: это же мародеры, меня за хозяина приняли и слегка растерялись. В какой-то момент было неясно, кто из нас попался. Однако быстро выяснилось, что попался все же я. Потащили они меня через весь город, к военному городку, подвели к какому-то дому. Похоже, комендатура: поток людей — входят, выходят немцы, жители. Посадили у входа на скамейку, велели ждать и ушли внутрь. Но ждать я не стал, поднялся со скамейки и ушел. Опять добрался до реки, досидел до темноты, переждал патруль, переплыл реку — и к своим.

Мой следующий, пятый, поход оказался последним. На этот раз с мальчишкой лет четырнадцати. Теперь вроде как я был инструктором. Ночью полковые разведчики местной воинской части через пойму проводили нас к реке. Затем мы вдвоем переплыли на городской берег. Сориентировались в темноте, вышли на окраину. Дождались рассвета и двинулись дальше. Сначала шли дворами. К середине дня устали по заборам лазить, ростом он не вышел, мне его подсаживать приходилось. Шли по улице, один за другим, на расстоянии метров сто. Я шел впереди. Выхожу на перекресток и вижу, что по поперечной улице с двух сторон подходят патрули. Пока они меня останавливали, мой напарник успел юркнуть в подворотню. Я бежать не мог — пристрелят как миленького. Подошли. Один из них, высокий, с эсэсовскими молниями в петлицах, схватил меня за руку, что-то крича, и повел через арку во двор. Притащил к глубокой яме, поставил к ней спиной, достал пистолет (отчетливо запомнилось: почему-то не «Вальтер», не «Парабеллум», а наш ТТ — опробовал?), снял с предохранителя и, продолжая орать, махал им перед моим носом. Я различил «рус шпион», «партизан», «откуда пришел» и понял: пахнет жареным, дело, наверно, совсем плохо, пожалуй, на этот раз не вывернуться. С эсэсовцем я еще не сталкивался (обычно с патрулями было проще: они почти приучили меня к мысли, что убивать мальчишку немцы просто так не станут). Но и в этот момент страха не было. Даже мелькнула мысль выбить из его руки пистолет и дать деру, но тут же понял: бредовая мысль, слишком здоров немец.

Внезапно в глазах немца что-то изменилось. Я не успел испугаться, увидел только мушку на стволе пистолета, когда немец вытянул руку и выстрелил мне в лицо. Я почувствовал будто удар в челюсть и полетел в яму. Упал удачно. Падая, перевернулся на живот и не разбился: грунт был твердый, и на дне ямы валялись осколки кирпичей. На какой-то момент я, наверное, потерял сознание, но тут же очнулся и сообразил: не шевелиться, ни звука! Так и есть, слышу разговор, значит, их уже двое, немец столкнул ногой в яму кирпич, но в меня не попал. Переговариваясь, оба ушли со двора. Я лежал и чувствовал сильную боль в подбородке и слабость во всем теле. Потом встал на дне ямы — глубоко, метра полтора-два, как выкарабкаться? Вдруг слышу — немцы возвращаются! Я тут же рухнул лицом вниз, мгновенно приняв прежнюю позу. Они подошли к яме, обменялись несколькими фразами и не торопясь ушли. Я полежал еще немного, поднялся и все-таки выбрался наружу.

Время было около полудня. Перебрался в соседний двор. Осмотрелся, прислушался. Тишина. Чувствовал я себя плохо, видно, крови много потерял. Нашел какой-то большой деревянный ящик (похоже, мусорный), забрался в него и решил дотемна в нем отсидеться. В темноте вылез и опять пошел вниз в сторону реки, но вскоре почувствовал, что не добраться мне до нее этой ночью, сил не хватает. В каком-то саду забрался в кусты и уснул.

Утром услышал голоса, показалось — немцы. Так целый день и просидел в кустах. Было жарко, хотелось пить, но вылезти из кустов не рискнул. Старался даже не шевелиться. Не дай бог сучок под ногой хрустнет. Откуда только терпенье взялось? Под вечер все стихло, ушли. Что они делали, почему там оказались, голову не ломал, да и не способен был в тот момент думать: принимал все как факт. Стемнело. Через какое-то время осторожно вылез из кустов. Опять заборы, калитки, и так в темноте добрался до реки. Снова переждал патрули и тихо, без всплесков, переплыл на левый берег. Перешел пойму и в первой же деревне (между Придачей и Отрожками) знаками попросил пить. Вид у меня, окровавленного, был, надо полагать, достаточно жалкий. Говорить я практически не мог, лишь что-то сипел. Хозяйка поглядела на меня с жалостью и притащила полную кружку воды. Но вода в горло не проходила. Мне не удалось сделать ни одного глотка.

Пуля, как потом выяснилось, прошла через подбородок и шею, навылет. Опухоль в шее мешала и говорить, и пить. Однако через некоторое время говорить я все же начал. Дотащился до своей разведгруппы, рассказал, что и как было, что видел. Они мне рассказали, что напарник мой вернулся накануне. Отвезли меня в медсанбат, а там сделали противостолбнячный укол и сказали, что пищевод, наверное, перебит. Отвезли на машине в полевой госпиталь, а оттуда решили было еще дальше переправить, кажется, в стационарный госпиталь в Борисоглебске. Ждали самолета. К этому времени я начал приходить в чувство и возомнил себя важной персоной. Мне попробовали еще раз дать воды, и она вдруг прошла! Впервые за почти трое суток в желудок что-то попало. По-видимому, опухоль спала. Стало ясно, что пищевод не поврежден и никуда дальше везти меня не нужно.

Очень трогательно обо мне в госпитале заботились, но недели через две я оттуда сбежал и явился в свою часть. Меня, однако, снова отправили долечиваться, но не в госпиталь, а в медсанбат, который располагался неподалеку в лесу. Через пару недель я оттуда ушел. Однако на этот раз группу свою на месте не застал, она куда-то перебазировалась. Было обидно, что меня об этом не предупредили. Пришлось возвратиться в медсанбат. Через несколько дней вдруг появилась моя мать. Надо же, нашла! Мать моя была женщиной крутой. Бросила корову, вещи, сумела проникнуть в прифронтовую полосу, узнала о моей судьбе, нашла госпиталь, где меня уже не было, и наконец нашла меня. Попался, одним словом. И повезла она меня в тыл, в Коканд. Я особенно и не сопротивлялся. Шел сентябрь, начался учебный год. Успел только заехать в свою разведгруппу, попрощаться.

В то лето, наблюдая за окружающими, и за некоторыми командирами тоже, я убедился, что люди, внешне соответствующие моим представлениям о человеке смелом и мужественном и вроде бы действительно не боящиеся опасности, нередко к этой опасности на самом деле близко никогда и не подходили. Всегда находили обстоятельства, оправдывающие сохранение некоторой дистанции. И наоборот, люди, казалось бы, внешне совсем не мужественного типа, в ситуации острой, требующей немедленных действий, решений, смело шли навстречу опасности, решительно и осмысленно действовали. Решимость, даже порой безрассудная, вроде бы и прекрасна, но в любом варианте она должна быть эффективной. А такое чаще бывает, когда человек понимает, откуда ему грозит опасность, и может держать себя в руках, уберечься от безрассудства, «вибраций» и действовать с необходимой осторожностью, владея своими эмоциями и телом. И если человек сознает необходимость действия, а тело ему не подчиняется, входит в автоколебания — дело плохо. Наблюдать это приходилось не раз. И еще. Мужественность и решительность свою одни способны проявлять только в более или менее привычных условиях, другие же могут сохранять их во всех случаях жизни или даже наоборот: проявлять эти способности только в условиях крайнего стресса.

На мой взгляд, подтверждение этому легко найти в среде летчиков. Первые это обычные летчики, а вторые — те, кто становятся настоящими летчиками-испытателями. Не раз наблюдал Сергея Анохина. В обычной жизни это был скромный, незаметный человек. Но он оказался способен, попав в полете в аварию и потеряв глаз, выбраться из кабины падающего самолета, пройти по фюзеляжу, держась за трос антенны, и только потом прыгнуть с парашютом: если бы он прыгнул раньше, воздушным потоком его вынесло бы на хвостовое оперение. И таких опасных ситуаций в его жизни было много. Таким был и знаменитый летчик-испытатель Амед-Хан.

Принято считать, что профессия накладывает отпечаток на психологию ее обладателя. Космонавт — это тоже профессия. Космонавтами становятся задолго до первого полета. Сначала многотуровый отбор из многочисленной группы подобных тебе летчиков и инженеров. Потом — из более узкого круга тех, кто реально претендует быть зачисленным в отряд космонавтов. Далее жизнь и работа, общая подготовка в отряде, тренировки перед полетом в качестве дублера. И наконец, назначение в основной экипаж. При этом по разным причинам отсеивается немало достойных и подготовленных людей. Отбор в космонавты — процедура длинная, и на каждой его ступени тебя может постигнуть неудача. Например, необходимого уровня здоровья, которого от тебя требуют медики, может вдруг не оказаться. Конечно, конкурсный отбор — это не прерогатива космонавтики, он существует везде и всюду, начиная с детских олимпиад. Так что каждый, наверное, прошел через неудачу в том или ином отборе. Инженер или летчик со стажем понимают, что пройти отбор в космонавты — это еще не значит полететь. Масса обстоятельств может помешать этому. И неизвестно, на сколько лет и во имя чего ты будешь оторван от своей профессии. Есть ведь космонавты, которые дожидались своего полета по десять-пятнадцать лет.

За многие годы ожидания не каждому удается сохранить здоровье или работоспособность. Для иных все жертвы оказываются напрасными. Человек вроде бы обрел новую профессию, но реализовать ее в действии так и не смог. Подготовка и осуществление космического полета требуют от человека много терпения, мобилизованности, физических и душевных сил. Отсюда, по логике вещей, вытекает, что после полета должно вроде бы возникнуть ощущение, что желанная цель достигнута и вторично такое лучше не проходить. Но большинство из них стремятся в новые полеты, во второй, третий, четвертый. В «Литературной газете» как-то было опубликовано интервью с американским астронавтом Майклом Коллинзом, совершившим два полета, один из которых на Луну (он был пилотом орбитального модуля и оставался на окололунной орбите, когда Армстронг и Олдрин высаживались в планетном модуле на поверхность Луны). На вопрос журналиста, не хотел бы он совершить еще один космический полет, Коллинз ответил: «Ни за что!» Нервное напряжение и физические нагрузки в рискованном космическом полете были столь велики, что Коллинз, по его словам, отходил от них чуть ли не десять лет. К тому же он, бывший летчик-испытатель, после космических полетов не сразу нашел свое место в жизни. Ответ Коллинза меня удивляет. Или, может быть, корреспондент его неправильно понял? А возможно, он сказал то, что думал. Но, вернее всего, это нечто вроде рекламного хода. Скажешь: хочу, очень хочу, это не привлечет ничьего внимания, никого не взволнует: естественно. А так получилась маленькая, но сенсация.

Вообще, насколько я знаю, американские космонавты мужественные, откровенные и весьма скромные люди. Армстронг, первый человек, шагнувший на Луну, потом, кажется, преподавал в университете и не пользовался особой популярностью. А между тем это был выдающийся летчик и космонавт. Ему очень «везло» на аварийные ситуации. То на летающей платформе, имитировавшей полет лунного посадочного модуля, возник пожар, и ему пришлось катапультироваться на небольшой высоте, то в первом своем космическом полете на «Джемини-8» (вместе со Скоттом) в 1965 году, осуществив первую орбитальную стыковку, он вынужден был тут же совершить аварийную посадку. Он аккуратно посадил и «Апполон-11» на Луну: в выбранной еще на земле точке оказалось много крупных камней, и Армстронг провел корабль, так сказать, на бреющем полете почти до израсходования топлива, но все же нашел подходящее место для посадки. Мне приходилось встречаться и беседовать с ним, когда он приезжал в Москву, он произвел на меня хорошее впечатление. Прежде всего сочетанием скромности, спокойствия и рассудительности, с одной стороны, и какой-то раскованностью, решимостью, с другой. В этом он схож с Анохиным.

Большинство космонавтов с охотой отправляются в новые полеты. Опытный космонавт, который уже побывал в полете и способен совершить новый, ценный для работы человек. Важен его опыт знакомства с невесомостью и процессом адаптации, с особенностями работы и жизни на борту. Трудно все это постичь лишь путем изучения инструкций. В очередном полете у такого космонавта уходит значительно меньше времени и сил на привыкание. Бывалый космонавт способен оказать помощь своему коллеге-новичку.

У профессии космонавта есть еще одна особенность: известность, слава. Слава, буквально сваливающаяся на него после полета. Популярность эта носила в первые космические годы совершенно исключительный характер. Но практически это была не слава, а лишь «стресс внимания», происходящий не только из уважения и интереса, но и из чистого любопытства, и не без влияния прессы. Обычно ведь как люди живут? Сравнительно узкий круг близких интересуется обстоятельствами и деталями твоей жизни, твоим мнением и суждениями. Широкая известность естественна для актеров и спортсменов, поскольку работа их публична. А тут вдруг на тебя, не актера и не спортсмена, обрушивается лавина внимания. Начинается сногсшибательная круговерть. Всем ты интересен и нужен, все хотят слушать тебя и общаться с тобой. Каждый на эту лавину реагирует по-своему. Кого-то, может быть, она ошарашивает настолько, что пропадает чувство реальности. Человек начинает много выступать, порой десятки раз повторяя одно и то же. Меняется вдруг самооценка, он на глазах начинает раздуваться, появляются капризы, завышение требований к жизни и условиям работы. Такое наблюдается у немногих и, главное, проходит. Берут верх здравый смысл и влияние окружения, тех же товарищей по работе. Большинство же сразу к своей популярности относятся с достаточной долей юмора, что позволяет сохранять чувство меры.

Прошло почти сорок лет с начала полетов человека в космос. Что же принесли эти полеты гражданам страны, которые оплачивали эти дорогостоящие работы? Что бы ни говорили политики и чиновники, оплачивало эти работы общество в целом, трудящиеся, налогоплательщики, отдававшие часть ими заработанных денег государству. Так вот люди, которые платили, ничего не получили. А кто же получил?

Ну, во-первых, политики, руководители государств получили материал для доказательства своей мудрости и преимуществ государственного строя, который они представляли («социализм — стартовая площадка для проникновения человечества в космос»). Или результатом «освоения космоса» явилось восстановление престижа страны как лидера технического прогресса человечества («припев» к лунной экспедиции — оказывается, 25 миллиардов долларов было заплачено американцами за престиж, в котором сомневались, по-видимому, только конкурирующие между собой политики). Но это, в конце концов, их дело, а не налогоплательщиков. Налогоплательщики не должны оплачивать частные расходы нанятых слуг.

Во-вторых, инженеры, врачи и другие специалисты, работавшие в области пилотируемых полетов, научились делать космические корабли и орбитальные станции, обеспечивать жизнь человека в условиях полета. Они получили в свое распоряжение заводы, деньги, построили испытательные стенды, центры связи и управления, научились управлять этими полетами. Получили экспериментальный материал для реализации возможностей человека жить и работать в условиях невесомости и созданных ими конструкций.

Но этот опыт и знания носят, так сказать, инструментальный характер. Этот опыт и знания нужны для того, чтобы на орбите выполнять работу, наблюдения, исследования в интересах нанявших их налогоплательщиков. Потому что до сих пор пилотируемые полеты правительства оплачивали не из своих денег, а из денег общества. А вот сами работы, наблюдения, исследования пока не принесли людям ни материальной пользы, ни новых возможностей для производства, экономики, ни новой информации о мире, в котором мы живем. Вот автоматические космические аппараты связи и ретрансляции телевизионных передач, контроля поверхности Земли, навигационных измерений, астрофизических исследований звезд и галактик принесли и конкретную пользу, и новую информацию. Обидно это сознавать, но это так. Я не утверждаю, что и впредь толку от пилотируемых полетов будет как от козла молока. Факт этот говорит только о том, что мы действовали слишком примитивно и до сих пор не добились того, чего хотели: открыть для людей новую сферу деятельности. Пока мы даже еще не поняли, где, в какой области работы на орбите человек может оказаться настолько эффективен, чтобы затраты на его полет на орбиту оправдывались.

Какую роль в этом деле сыграли сами космонавты? Никакой. Правда, они резонно могут возразить, что во время полета делали то, что им поручали, а иногда и больше. Действительно, не вооруженные идеями, инструментами они и не могли что-то полезное сделать не для посылавших их инженеров, а для людей вообще. А сами они этих идей генерировать не смогли и обвинять их за это никак нельзя.

Но вот с чем пришлось столкнуться. Одной из важнейших «инструментальных» задач первых десятилетий космических полетов была оценка границы длительности безопасного пребывания и работоспособности человека на орбите в условиях невесомости, в условиях жизни и работы на космических кораблях и орбитальных станциях. На животных такой эксперимент ставить практически невозможно: они не могут отринуть сигналы непрерывного падения и качки, не могут убирать свои испражнения, не могут выполнять физические упражнения. Многого они не могут. Поэтому практически оценить допустимые сроки пребывания человека на орбите можно только в прямых экспериментах в самих пилотируемых полетах с постепенным наращиванием длительности полета. Конечно, это опасный и жестокий способ, но другого найти мы не смогли. В таких экспериментах, начавшихся примерно с семидесятого года, космонавты рисковали своей жизнью или, может быть, чем-нибудь еще. Кстати, американцы пошли тоже по тому же пути: длительность первой экспедиции на станцию «Скайлаб» была около месяца, второй около двух месяцев, а третьей — около трех месяцев.

Когда мы начали увеличивать продолжительность полета, то натолкнулись на решительное противодействие космонавтов. Можно было понять первых космонавтов, летавших всего по нескольку дней: период адаптации к невесомости, как правило, продолжается от одного до пяти — семи дней. И в этот период большинство чувствует себя, мягко говоря, дискомфортно. Поэтому тогдашние утверждения типа «уже пять суток — на пределе выживания» можно понять. Но потом, когда выяснилось, что после окончания периода адаптации вроде бы уже можно жить и работать более-менее нормально, возражения против наращивания продолжительности полетов становились все более категоричными. Опять же можно было понять Елисеева. Он в то время уже был и руководителем полета, и отвечал в нашем КБ за состояние и работоспособность экипажа станции, и ощущал себя кем-то вроде представителя профсоюза космонавтов, обязанного заботиться об их здоровье, об их интересах. Но сами-то космонавты неужели не помнили о том, что их никто не агитировал и не тащил на эту работу, никто не заставлял идти на риск. Это профессиональный риск, риск, связанный с тем, что они взялись быть первопроходцами в этом деле. Не все, конечно, возражали. Некоторые проявили настоящий профессионализм. Но их оказалось мало.

Ощущали ли они себя первопроходцами? Да! Само собой! В застольях и на митингах слова эти часто, наверное, произносились. Другое дело осознание, куда шли первыми и зачем? А что касается славы, так это понятно — плата за риск.

Модель внешнего поведения многих космонавтов никак не раскрывала их индивидуальности и того, чем они жили.

Что между ними было общего? Все они выросли в пятидесятые годы: жизнь тяжелая, скудная, благополучие воспринималось как временное и сопровождалось четким пониманием необходимости определенного алгоритма поведения — «не чирикай». Второе сходство — осознание, что о тебе никто не позаботится, конкуренция большая, а ставки высоки. Обойти конкурента, вытолкнуть его из «гнезда», для этого могли заключаться временные союзы и объединения, особенно если один из конкурентов проявлял какую-то слабину, вроде «недержания речи», хотя бы в застолье, или еще что-нибудь в этом роде.

А что касается индивидуальных особенностей, здесь можно упомянуть многих.

Гагарин производил впечатление хитрого, себе на уме мужичка из глухой деревни, ему быстро надоели опека и тогдашнего начальника ЦПК врача Карпова (удалось коллективными усилиями его вытолкнуть), и заменившего его позже Н. Ф. Кузнецова, и Каманина (конечно, особенно Каманина, но его космонавты еще долгие годы побаивались). Не совсем было понятно, зачем ему власть. Может, причина крылась в понимании, что шумиха вокруг его подвига не соответствует содержанию его дальнейшей жизни и работы.

Герман Титов тоже был (и, наверное, сейчас) в принципе неглуп, но внешне производил впечатление любующегося собою человека в роли героя. Но он то и дело попадал в какие-то дурацкие истории. Однажды, после одной из первых поездок за границу, приехал к С.П. с рассказом о поездке и подарил ему часы, которые якобы привез специально в подарок С.П. Тот завелся: наверняка Титов часы не покупал (да, наверное, и денег у него для этого не было), а просто «передарил» свой подарок по принципу «на тебе боже, что мне не гоже». И отдал часы службе безопасности: проверить, нет ли какой диверсии против Главного конструктора. «Есть, Ваша светлость, — радиация!» Стрелки часов были покрыты фосфором, и, естественно, радиометры показали наличие радиации. «Покушение на Главного конструктора!» Раззвонили, где только можно. Хотя в газеты, конечно, ничего не просочилось. А бедного Германа совсем затюкали. Ему, конечно, хотелось еще участвовать в полетах, но уже не светило: конкуренты по любому поводу поднимали шум, да и начальство не жаловало эмоционального и любящего выпить космонавта. А герой, помимо всего прочего, должен обладать способностью (и демонстрировать это) пить как слон!

Павел Попович всегда производил на меня впечатление симпатичного, добродушного и в то же время хитрого и весьма прагматичного хохла.

Андриян Николаев мне тоже нравился своим простодушием и своеобразным обаянием. Брак его с Валентиной Терешковой, по моему мнению, был неудачным. Хотя ни он, ни она на эту тему со мной никогда не откровенничали. Был осторожен — в конфликты с начальством, по-моему, никогда не вступал.

Валерий Быковский был, вероятно, неплохим летчиком. Один из немногих, для кого дискомфорт первых дней невесомости был просто как с гуся вода. Не брезговал «неприличными» поручениями своего начальства по участию в дискуссиях, содержание которых, мягко говоря, высасывалось из пальца. Брался за сомнительную работу. Например, одно время был кем-то вроде директора Дома советско-германской дружбы в восточном Берлине.

Терешковой тяжело достались ее трое суток в полете. Это было слышно по голосу на связи, хотя слова произносились «по протоколу». После полета и для нее началась обычная для космонавтов тех лет круговерть с приемами, поездками по всему миру и бесконечными выступлениями. Ее стали активно использовать для пропаганды и представительства везде, где только представлялся случай. Тут ее вины не вижу. Но когда она стала председателем Союза обществ дружбы с зарубежными странами (или что-то в этом роде) — это уже было неприлично. Совершенно очевидно, что эта организация являлась крышей для нашей разведки и финансирования наших агентов в других странах. Зачем ей-то было соглашаться на такую работу? Профессиональные разведчики — это другое — они сами выбрали свою профессию, а зачем она взялась за это дело? Как-то я спросил ее: зачем она занялась этим неблаговидным делом. «Да что ты говоришь такие вещи! Да разве можно?!..» А в общем, если не обращать на это внимания, она симпатичный мне человек.

Еще несколько замечаний по поводу иностранных космонавтов на наших станциях и кораблях.

Международное сотрудничество в космических полетах с самого начала, еще с программы «Союз–Аполлон», приняло характер циркового представления и некоторого виртуального действа: как будто имитация деятельности. Хотя на эту имитацию тратились вполне реальные деньги, время и производственные усилия (надо было изготовлять, готовить и запускать ракеты, пилотируемые и грузовые корабли). Но как будто все участники этого шоу договорились: будем только имитировать и много шуметь о новых шагах вперед в космос, об укреплении дружбы народов и разрядке. Даже осуществили в ознаменование окончания нашей позорной авантюры в Афганистане полет с участием афганского космонавта, которому опасно было возвращаться на родину. Он и сейчас перебивается где-то на чужбине.

Ничего серьезного в этих совместных полетах с космонавтами социалистических и других стран не делалось. Насколько я понимаю, также действовали и американцы, но у них это выглядело не так откровенно бессмысленно. Да и откуда появиться было смыслу? Инженеры от этого дела отстранились: своих забот хватает. А поскольку затевалось сотрудничество как политическое представление, то и решающий голос в определении программы полета, целей, инструментов принадлежал людям, которые над нашими проблемами и не задумывались и не интересовались ими, и, естественно, не могли предложить хоть что-то сколько-нибудь разумное. Их хватало только на демонстрацию предусмотрительности. Например, бедного болгарского космонавта заставили сменить свою фамилию Какалов на Иванов: кому-то показалось, что его фамилия по-русски звучит неприлично! Примерно то же самое произошло с Гермашевским, фамилия которого по-польски звучит Хермашевский. Но в нашей прессе, во всех сообщениях и по ТВ его обзывали Гермашевским. Согласовывали ли это с ним (а может быть, даже с польским правительством), не знаю, но, скорее всего, дожали бедного. Кто этим занимался? Наверное, замполит Главкома ВВС. Гермашевский с тех пор выглядел несколько смущенно, но расстраиваться не стоило, так как тут же родилась веселая частушка:

Космонавту ПНР заменили х… на герр, Потому что в ПНР много х… но мало герр!

Некоторые совместные полеты вспоминаются в основном из-за неприятностей, которые, к счастью, окончились благополучно и выглядели несколько комично. Например, мы много и долго воевали с ВВС за равноправие при распределении ролей и круга обязанностей между членами экипажа. Практически шел спор по вопросу, кому быть командиром экипажа. «Конечно, командиром экипажа может быть только профессиональный командир, то есть только военный». Обратите внимание: такая же картина и у американцев. Почему такое совпадение позиций ВВС и НАСА? Может быть, и тех, и других больше всего беспокоил и беспокоит вопрос не профессионализма, а дисциплины? Вопрос безусловного выполнения команд с Земли? Ну, а мы, естественно, утверждали, что старшим на борту должен быть более знающий, более опытный и, главное, лучше понимающий то, что нужно делать на борту орбитальной станции, то есть инженер. На нашей стороне была и накопленная статистика: во время полета, как правило, быстро обнаруживались фактические лидеры экипажей, и в большинстве случаев это были наши бортинженеры.

В этой войне Алексей Елисеев вдрызг рассорился со своим старым приятелем Владимиром Шаталовым (еще со времен их совместного полета). Но как-то в союзе с начальством (легко понять, что все самые высокие начальники по гражданской линии, а их все же большинство, были на нашей стороне) удалось сподвигнуть ВВС на экспериментальный компромисс: в двух полетах 1979 и 1980 годов командирами экипажей стали наши ребята — Рукавишников и Кубасов. И, как нарочно, при возвращении из полета Рукавишникова и болгарского космонавта был какой-то сбой в автоматике, с которым Николай Рукавишников успешно справился. Но ВВС все равно подняли крик: «А если бы сбой оказался более серьезным?» При возвращении Кубасова с венгерским космонавтом Фаркашем произошел отказ в системе включения двигателей мягкой посадки спускаемого аппарата, и они приземлились со скоростью около 8 метров в секунду (около 30 километров в час). Но надо учитывать, что корпус спускаемого аппарата значительно более жесткий, чем у автомобиля, и это, естественно, привело к серьезному «столкновению» с Землей. Ничего страшного не произошло, они даже испугаться не успели и отделались, кажется, только синяками. Но опять был дружный вопль ВВС и смех у остальных: не может же отказ в бортовой автоматике произойти из-за фамилии командира экипажа.

Однажды, как нарочно, при возвращении международного экипажа произошел крайне неприятный казус. При проведении очередной модернизации кораблей «Союз» с целью сокращения топлива несколько изменили последовательность разделения отсеков корабля. Орбитальный отсек стали отделять не в процессе спуска с орбиты, а заранее, сразу после отделения корабля от станции. В такой схеме, при выдаче тормозного импульса для перевода корабля с орбиты на траекторию спуска, не нужно было тормозить орбитальный отсек, и поэтому можно было сэкономить несколько десятков килограмм топлива. А эти килограммы очень даже могли пригодиться. При возвращении этого невезучего международного экипажа, уже после отделения орбитального отсека, произошел сбой в процессе ориентации перед выдачей тормозного импульса. Такие неприятности бывали и раньше. Обычно ничего страшного в этом не было. Чтобы сесть в выбранном районе, откладывали спуск на сутки и проводили повторно эту операцию либо в режиме ручного управления ориентацией, либо в автоматическом режиме, если анализ неудачи показывал, что на это можно пойти. Однако в нашем случае неприятным осложнением оказалось то, что ассенизационное устройство отлетело от корабля, так как оно расположено в орбитальном отсеке. Сутки — это большой срок. Как быть при необходимости (а за сутки она наверняка возникнет) оправиться? Снимать скафандр? Ну снять скафандр в тесном пространстве спускаемого аппарата еще можно, хотя и с большим трудом. Но как потом надеть его? А не надевать нельзя! И по инструкции нельзя спускаться не в скафандре, да и снятый скафандр некуда девать! Значит, скафандр снимать нельзя, и экипажу этого не разрешили. Таким образом, все должно было оставаться внутри скафандра. Вот ужас-то! Бедные ребята — на их долю выпало унизительное и тяжелое испытание.

«СОЮЗ»

Это началось летом 1959 года. В разгар работы над «Востоком». В цехах приступили к изготовлению первых корпусов спускаемых аппаратов и приборных отсеков, на полную мощность работали конструкторские отделы, готовилась техническая документация, электрики заканчивали выпуск схем. Это было прекрасно, но ведь надо было думать и о завтрашнем дне. Темп развития работ в космической технике тогда был настолько велик, что, если заранее не подготовиться, не выбрать следующую цель, можно вместо авангарда оказаться в арьергарде. Куда идти дальше? Шустин предлагал сразу переключаться на разработку марсианской экспедиции (вперед так вперед! — тут в части «передовитости» цели ну никак не промахнемся!). Несколько более прагматичный Молодцов предлагал пока ограничиться разработкой высадки на Луне. А Феоктистов (ну что с начальства взять) предлагал остановиться на создании орбитальных станций («А зачем лететь на Луну? И тем более на Марс?»).

В нашей небольшой компании корабельных проектантов шли споры. Единого мнения достичь не удавалось. Но в одном мы все-таки сходились: прежде чем решать любую из этих задач, нужно научиться сближать корабли и космические аппараты на орбите и соединять их между собой. Без этого бессмысленно даже думать о сколько-нибудь сложных космических предприятиях. Исходя из этого, я сформировал группу для исследования проблемы сближения и стыковки во главе с Шустиным. Она должна была выявить технические сложности этой проблемы, наметить варианты ее решения, найти организации, которые смогли бы разработать нужную аппаратуру. Задача была достаточно сложной. Как сближаться, понятно. Нужно уметь определять относительное положение сближающихся кораблей, его изменение и управлять этим движением. Но как измерять параметры относительного движения сближающихся аппаратов? Какое нужно создать оборудование? Как осуществлять причаливание и соединение кораблей и их коммуникаций? Эти вопросы и определяли задачи первоначального поиска.

Работы над проблемой сближения оказались вполне продуктивными, и к началу 1962 года был получен основной теоретический задел. На его базе мы приступили к проектированию. Многим у нас эта работа казалась не очень перспективной. Шустин вначале был обижен и даже оскорблен тем, что ему пришлось отойти от активной работы над «Востоком» и заняться проблемами встречи на орбите. Поначалу представлялось, что важно решить саму проблему сближения и стыковки. Быстрее это можно было сделать, используя модификацию «Востока». На этом этапе в обсуждениях приняло участие уже и начальство. Весной 1962 года Бушуев на одном из совещаний, по-видимому, посоветовавшись предварительно с Королевым, выступил с предложением создать корабль для облета Луны и на этом же корабле отработать средства сближения.

Кому и зачем нужно облетать Луну? Опять эти дурацкие приоритетные задачи!! Мы спорили, как могли. Не хотелось терять, как минимум, два-три года на новый проект, преследующий нелепую цель. За это время, как нам казалось, можно было бы вполне решить задачу встречи на «Востоках», но С.П. высказался за новую разработку, поддержал Бушуева, и решение было принято.

Конечно, определенная логика в создании нового корабля была. «Восток» проектировался как самый первый корабль и делался очень быстро. Мы создали его за три года и на далекую перспективу не рассчитывали. А главное, система спасения экипажа корабля в случае аварии носителя была неудовлетворительной. Начальство это соображение не учитывало, но мы-то его должны были учитывать. Так что новый корабль делать действительно было нужно. Решили делать его универсальным, предназначенным для решения самых различных космических задач: и орбитальные автономные полеты, и стыковка, и даже (если приспичит) облет Луны. Одновременно хотелось и уменьшить рассеивание точек посадки кораблей при возвращении с орбиты и снизить перегрузки, действующие на экипаж при спуске на Землю.

Очень скоро выяснилось, что сложность нового корабля на порядок, а то и на два выше сложности «Востока», и времени на создание и отработку уйдет намного больше. Только в 1969 году «Союз» начал летать как следует. Хотя надо было заниматься и проектом в целом, и компоновкой, весовыми расчетами, составом оборудования, но больше всего внимания пришлось уделять задаче сближения и стыковки. Трудились над ней в тесном содружестве, взаимно дополняя и критикуя друг друга, самые разные специалисты: баллистики, управленцы, логики, компоновщики. Разумеется, и мне, и как проектанту, и как бывшему баллистику, хотелось внести свой вклад в решение задачи.

Корабли на орбитах в отличие, скажем, от самолетов не могут резко менять направление и скорость своего полета — в них действуют законы движения в центральном полете тяготения. Существенны ограничения по энергетике, то есть в данном случае ограничения по топливу, расходуемому на изменения величины и направления скорости аппарата. Поэтому надо было искать способ наиболее выгодного расходования бортовых запасов топлива при сближении, а также приемлемых средств и методов управления процессом сближения. Между теоретически наилучшим и практически осуществимым решением всех вопросов могло возникнуть существенное различие. Итак, необходимо было выбрать метод сближения, то есть те параметры относительного положения и сближения двух машин, которые нужно было измерять и корректировать, последовательность правил ориентации кораблей и включения их двигателей для коррекции относительного движения. Наиболее выгодным представлялся метод «свободных траекторий».

Этот метод активно отстаивали наши проектанты: его идеолог Б. И. Столповский и Шустин. При использовании этого метода измеряются параметры относительного движения объектов, по которым, в свою очередь, вычисляется необходимое по величине и направлению изменение скорости, нужное для «попадания» (с малой относительной скоростью) аппарата («активного») в другой («пассивный»). Конечно, с одного раза попасть не удастся вследствие неточностей в измерениях, ориентации и отработке двигательного импульса. Поэтому эту операцию придется проделывать два-четыре раза. Важно, чтобы процесс сходился. В результате можно сблизиться настолько, что останется лишь произвести причаливание одного аппарата к другому. Метод этот, конечно, естественный и правильный, и именно он теперь реализуется во время сближения кораблей и аппаратов на орбитах. Но у этого метода есть одна важная особенность: необходимые вычисления в ходе сближения достаточно сложны, и без электронной вычислительной машины на борту их провести практически невозможно.

Работы над небольшими вычислительными машинами в нашей стране уже велись. Говорили, что где-то в Ленинграде, в КБ-2 чехи Старос и Берг работают над созданием малых электронных вычислительных машин на основе неизвестно откуда взятых новых технологий. Я поехал посмотрел. Показали мне достаточно компактную машину УМ-2 (претенциозное название, но «2» — вроде бы и неплохо: все-таки уже не первая). Мне показалось, что они мало похожи на чехов, да и технологиями этими авторы не очень владели. На вопросы об объеме постоянной и оперативной памяти, о быстродействии, о частоте сбоев, о надежности четких ответов от них не получил. Чья же это технология? Не краденая ли? Похоже, что машины «сырые» и ненадежные. А нам нужна была очень надежная машина, резервированная, с автоматическим распознаванием отказов и с автоматическим переходом на резервный комплект. Ничего этого не было и в помине.

Как же быть? И вот родилась идея! Использовать метод параллельного сближения, менее экономичный, но зато более простой, против которого сначала активно возражали и мои товарищи проектанты, и управленцы. Метод этот известен из теории управления зенитных ракет. Суть метода в том, что двигатель активного объекта при своих включениях гасит, сводит к нулю угловую скорость «линии визирования», соединяющую два сближающихся объекта, и обеспечивает регулирование скорости вдоль этой линии. Замерить составляющие относительной скорости (одна перпендикулярна «линии визирования», другая — вдоль нее), как и расстояние между объектами, сравнительно нетрудно с помощью радиолокатора с гиростаблизированой антенной наведения. Удалось нам найти и организацию, где могли сделать нужную систему измерений параметров относительного движения.

Главным конструктором этой системы (ее назвали потом «Игла») был выдающийся инженер Евгений Васильевич Кандауров. Вычисления, которые нужно было осуществлять в процессе сближения при использовании этого метода, оказались достаточно просты, с ними могли справиться небольшие аналоговые счетно-решающие устройства, которые мы могли изготовить и сами. Метод параллельного сближения решено было применить, начиная с расстояния между кораблями около 20 километров, а до этого осуществлять сближение на основе наземных радиоизмерений. Радиолокатор с гиростабилизированной антенной должен был измерять угловую скорость линии визирования, дальность и радиальную скорость, а также выдавать управляющие сигналы на взаимную ориентацию сближающихся аппаратов. Сразу было решено автоматизировать весь процесс сближения и стыковки и в то же время предусмотреть возможность ручного управления процессом причаливания с расстояния менее 200–400 метров.

Далее предстояло решить задачу причаливания и создать стыковочный узел. И здесь было много вариантов, вплоть до самых фантастических. Специалисты по системам управления во главе с В. П. Легостаевым предложили, например, установить на одном из кораблей («пассивном») большую петлю, а на другом крючок, который бы цеплял за петлю и затем удерживал корабль. Точность сближения, действительно, требовалась при этом существенно меньшая (это, главным образом, и нравилось самим управленцам). Но мы считали это предложение не просто технически неубедительным, неоправданным, но и несерьезным. Однако легостаевцы настаивали на своей идее. Обсуждалась она едва ли не на каждом совещании по проблеме стыковки. Вместо того чтобы заниматься делом и согласовывать схему работы и параметры системы, мы тратили время на пустые споры, уводящие в сторону. Мы называли эту петлю «удавкой» и вынуждены были доказывать очевидные вещи: ведь если принять «удавку», то нужно придумать, сделать и отработать механизм раскрытия петли, создать специальные лебедки для стягивания объектов, стабилизировать и взаимно ориентировать аппараты во время стягивания и, в конце концов, все равно сделать стыковочный узел для обеспечения жесткого соединения. К тому же реализация этой идеи сложна и с точки зрения динамики. Значительно проще и надежнее осуществлять сближение кораблей вплоть до контакта, а затем сразу провести захват и жесткое соединение с помощью стыковочного узла. Из наших оценок процесса сближения на заключительном этапе следовало, что процесс можно закончить попаданием в стыковочный узел с диаметром не более метра, что и подтвердилось впоследствии. Споры между проектантами и управленцами по этому поводу шли долго и иногда были, мягко говоря, достаточно острыми. «Да удавитесь вы сами на вашей „удавке“, а мы не будем!» Выиграли это сражение мы. Но и они давиться не стали.

Еще в 1961 году у нас прорабатывался узел жесткой стыковки по схеме «штырь — конус» с винтовой системой стяжки. Конкретный вариант конструкции штыря предложил, кажется, в 1962 году ветеран нашего конструкторского бюро Александр Коновалов. Это был тогда уже немолодой, но очень изобретательный человек, хотя и не имевший инженерного диплома. После того как эту схему исследовали специалисты по динамике работы механизмов, к ее окончательной разработке приступила группа конструкторов во главе с В. С. Сыромятниковым.

Немного труднее на этот раз было с весом, хотя теперь мы исходили из существенно большей грузоподъемности ракеты-носителя — 6,5 тонн вместо 4,5 (была создана более мощная третья ступень ракеты-носителя).

Новый корабль должен был не только осуществлять сближение и стыковку, но и позволять летать двум-трем космонавтам в течение нескольких недель (пределом «Востока» было десять дней), а в условиях совместной работы со станцией (мы, естественно, намеревались со временем превратить этот корабль в транспортное средство для обслуживания орбитальных станций) — до нескольких месяцев. Существенно лучшими хотелось сделать и условия для работы экипажа, для проведения наблюдений и экспериментов, условия для жизни и отдыха, иметь на борту отдельный туалет, улучшить условия спуска и приземления.

Самыми трудными задачами были создание и отработка средств управления процессом сближения и причаливания, механической и электрической стыковки, создание маршевых и координатных двигателей, обеспечивающих процессы сближения и стыковки, систем ориентации и управления спуском с использованием аэродинамической подъемной силы и мягкой посадки.

На «Востоке» спускаемый аппарат имел форму сферы, которая при движении в атмосфере не может иметь аэродинамической подъемной силы, и поэтому спуск его идет по довольно крутой траектории, по мере снижения все быстрее растет плотность атмосферы, и в результате при входе в плотные слои атмосферы перегрузки, действующие на космонавтов, возрастают до 8–10 единиц. Космонавты воспринимают эти перегрузки как увеличение своего веса, то есть при спуске с перегрузкой десять единиц они ощущают свой вес в десять раз большим, чем на земле. Для космонавтов, недолго пробывших на орбите, это не страшно. Но при длительных полетах ослабленному невесомостью организму космонавта, рассуждали мы, большие перегрузки наверняка противопоказаны. Если у корабля есть хотя бы небольшая подъемная сила, еще лучше — регулируемая, то корабль идет в атмосфере по более пологой траектории, тормозится медленнее, перегрузки снижаются. Кроме того, регулирование подъемной силы позволяет менять крутизну спуска, и, следовательно, можно управлять положением точки приземления, что уже позволяло осуществлять посадку в выбранном районе с точностью до нескольких десятков километров, а затем, может быть, и тысяч метров. Поэтому пришлось искать новую форму спускаемого аппарата, которая обеспечивала бы возможность не только торможения, но и создания хотя бы небольшой аэродинамической подъемной силы.

Этой проблемой еще на фоне работ над «Востоком» занялись наши оппоненты по выбору формы и расчету тепловой защиты спускаемого аппарата «Востока» специалисты по аэродинамике и теплообмену во главе с Андреем Решетиным, очень энергичным человеком, решительным и инициативным инженером, способным искать и находить новые и в то же время достаточно прагматичные решения. Изучив возможные варианты, они пришли к заключению, что наиболее выгодно, исходя из наших возможностей по массе и по размерам, использовать способность любого несферического тела развивать подъемную силу при определенных углах атаки.

Говоря о «Востоке», я уже упоминал различные формы тел, оптимальных с точки зрения объема, веса, теплозащиты и подъемной силы. На этот раз все эти формы были исследованы заново, и выбор пал на усеченный конус с небольшим, в несколько градусов, углом раскрытия конуса, нижний и верхний обрезы которого закрыты сферическими сегментами, летящий нижним (большим) основанием вперед. Подобную форму имеет круглая автомобильная фара. Такая форма при смещении центра масс от оси симметрии позволяет при движении в атмосфере получить аэродинамическую подъемную силу, действующую в плоскости, проходящей через центр масс и ось симметрии аппарата. Спускаемые аппараты всех американских кораблей также имели форму «обратного» конуса — «Меркури» и «Джемини» с углом раскрытия около 55 градусов, а «Аполлон» — более 60 градусов. У «Союза» угол раскрытия был всего 14 градусов. У «Аполлона» аэродинамическое качество было несколько выше. Но, с другой стороны, у «Союза» получался больший объем при том же диаметре аппарата, проще решалась задача центровки и размещения оборудования, мы могли уложиться в меньшие размеры.

Итак, спуск корабля должен был быть управляемым, и разброс точек приземления мог не превышать нескольких десятков километров и в перспективе мог быть снижен до нескольких километров. Управление положением точки приземления достигалось изменением вертикальной составляющей подъемной силы спускаемого аппарата за счет поворота его вокруг продольной оси, так как при этом вместе с корпусом поворачивается и аэродинамическая подъемная сила. Перегрузки при спуске должны были составлять до 3–4 единиц (у «Востока» 8–10). Система посадки включала парашюты и твердотопливные двигатели, которые, включаясь на высоте 1–2 метра, должны были гасить скорость примерно до 4 метров в секунду.

В «Востоке» и во всех американских космических кораблях спускаемые аппараты располагались в головной части комплекса «носитель — корабль». И это понятно. В случае аварии ракеты при такой схеме легче отделить аппарат с космонавтами и увести его от ракеты. А в «Союзе» впереди спускаемого аппарата располагается еще орбитальный отсек. В свое время мы очень много думали и спорили над этим. И вот какие возникли доводы в пользу такой, в общем-то, не очень удобной, с точки зрения аварийного спасения, компоновки. Все корабли, созданные до «Союза», были рассчитаны на сравнительно кратковременные полеты, до двух недель. В этом случае космонавты, когда их два-три человека, могу потерпеть друг друга в едином помещении, однако комфорта при этом, мягко говоря, немного. Попробуйте втроем сесть в бочку диаметром два метра, большая часть объема которой занята оборудованием, и провести в ней безвылазно недельку: работать, и есть, и спать, тут же, разумеется, должен быть и туалет.

Мы решили сделать жилую часть «Союза» «двухкомнатной». Один отсек спускаемый аппарат, в котором должны находиться космонавты на участках выведения на орбиту и спуска на Землю. Другой — орбитальный отсек для работы на орбите. Здесь же туалет. Естественно, орбитальному отсеку не нужна тепловая защита — он отделится перед входом в атмосферу вместе с приборно-агрегатным отсеком.

Конечно, двухкомнатная квартира удобнее, это понятно. Но ведь так сложнее устроить аварийное спасение. Почему бы орбитальный отсек не разместить между спускаемым аппаратом и приборно-агрегатным отсеком? Ведь если спускаемый аппарат разместить впереди, система аварийного спасения легко устанавливается прямо на спускаемый аппарат. Но в этом случае возникает необходимость сделать переходной люк-лаз в лобовом теплозащитном экране, а это приводит к всевозможным техническим и технологическим сложностям. Например, космонавтам пришлось бы лезть под кресла для перехода в орбитальный отсек. Кресла можно было бы сделать откидными. Но дело еще и в том, что именно здесь, возле лобового экрана, в целях обеспечения нужной центровки аппарата должна располагаться основная масса оборудования. И свободного объема в этом месте быть не должно, и перевернуть спускаемый аппарат нельзя — тогда стыковочное устройство будет в лобовом теплозащитном экране. И потом, если спускаемый аппарат перевернуть, космонавты на старте будут не лежать в креслах, а висеть на ремнях, и перегрузки на участке выведения на орбиту (а они достигают четырех «же») будут действовать не в самом благоприятном направлении, а в направлении спина — грудь. Сделать поворотные кресла — это усложнение чрезмерное: понадобятся специальные механизмы и, главное, потребуется дополнительное пространство. Можно было бы просто не «сажать» космонавтов в кресле вниз животом, а подвесить в специальных ложементах. Но неудобно все это, и вообще «не годится!».

Рассматривали другие варианты. И в конце концов пришли к решению: спускаемый аппарат нужно располагать теплозащитным экраном вниз и между орбитальным и приборно-агрегатным отсеками. Конечно, при этом космонавтам будет трудно визуально наблюдать за сближением и причаливанием кораблей — ведь впереди орбитальный отсек. Поэтому решили применить перископ. Обзор через него хуже, но работа с ним все же особой сложности не представляет. Решение проектных задач часто заканчивается компромиссом: хочешь иметь преимущества плати недостатками. Без этого практически не бывает.

Для спасения космонавтов при аварии на начальном участке приняли решение отрывать в этом случае спускаемый аппарат вместе с орбитальным отсеком от остальной части корабля и ракеты с последующим их разделением. Но в этом решении имелась одна сложность: в случае аварии для увода от носителя пришлось бы тянуть корабль за орбитальный отсек, что привело бы к необходимости делать этот отсек неоправданно прочным (с точки зрения нагрузок, действующих при нормальном полете), а следовательно, тяжелее. Поэтому решили установить двигатели системы спасения на головном обтекателе, механизмы которого должны были при аварии подхватывать корабль в месте соединения орбитального отсека со спускаемым аппаратом и тянуть их оба вверх, а потом, уже после ухода от аварийного носителя, они разделялись.

Читатель вправе недоумевать: зачем так много технических подробностей? Кому это может быть интересно? Ну во-первых, простое тщеславие. Хочется проиллюстрировать «неотразимую» логику инженерной мысли. Но есть и «во-вторых»: одновременно это иллюстрация нашей полной неподготовленности к генерированию достаточно логически стройных и смелых решений. Как бы сейчас я поступил с решением только что названных чисто технических проблем? Для полета к орбитальной станции надо было лететь без орбитального отсека, спускаемый аппарат со стыковочным узлом располагать сверху. Для полета автономного лететь с орбитальным отсеком, располагаемым под спускаемым аппаратом между ним и приборно-агрегатным отсеком. Орбитальный отсек должен быть снабжен упрощенным стыковочным узлом, который используется после выведения корабля на орбиту, когда спускаемый аппарат с помощью простейшего механизма отводится от орбитального отсека, разворачивается на 180 градусов и уже через стыковочный узел соединяется с орбитальным отсеком. После этого экипаж может работать и в спускаемом аппарате, и в орбитальном отсеке. В этом варианте можно было бы получить дополнительные лимиты массы для транспортного варианта (а он должен был рано или поздно стать основным), несколько увеличить его размер и обойти ряд других трудностей. То есть в данном случае решением проблемы был бы отказ от надуманной универсальности. Попытка найти универсальное решение — это ведь попытка убить одним выстрелом двух зайцев. Соблазнительно, конечно, но надо каждый раз смотреть, во что это обойдется. В нашей ситуации поиск универсальности явно был надуманным: мы нечетко поставили перед собой задачу. Наверное, можно было бы предложить даже и более эффектные варианты. Работа проектанта и состоит в том, чтобы найти оптимальное решение. Так что проект «Союза» на самом деле был отнюдь не совершенным (просто спорщики мы были более активные и настырные), хотя его конструкция и эксплуатируется уже более тридцати лет.

Приборно-агрегатный отсек был сделан из двух частей. Герметичной, с различной аппаратурой, и негерметичной, с двигательной установкой, предназначенной как для маневрирования на орбите, так и для торможения перед возвращением на Землю. Было решено установить два двигателя: основной и дублирующий. А для управления ориентацией и причаливанием использовать группы двигателей малой тяги со своими топливными баками и прочим оборудованием.

Очень быстро мы в наших проектных прикидках добрались до предела весовых возможностей. Так уже случалось: тому накинешь с десяток килограммов, другому чуть уступишь. Теперь уже, в отличие от «Востока», мы стремились к установке новой современной аппаратуры. И, требуя лучших характеристик, вынуждены были уступать в весе. Практически ничего легче не стало. В результате регулярно возникали проблемы. Так возник у меня конфликт с Володей Молодцовым. Ворчал он уже давно, но пришло время, и он занял категорическую позицию. «У нас ничего не получается, нет никакого резерва веса, и нам не выпутаться; это все вы (то есть я) виноваты, добренький очень, всем уступаете». И так далее, и тому подобное. А был он хороший, толковый проектант. Но меня тоже зашкалило (очень было обидно: что я, сам не понимаю положения?!). Я перевел его с работ по «Союзу» на текущие работы по «Востоку», а потом по «Восходу». Это, конечно, с моей стороны было жестоко и несправедливо. Но он был не одинок в своем скепсисе. Многие тогда считали, что «Союз» не получится.

Уже в середине 1962 года были подготовлены первые исходные данные для разработки технической документации и началась работа над эскизным проектом. Сразу возникли большие трудности. Больше всего было положено трудов на обеспечение спуска и посадки корабля. Детально исследовались аэродинамические и тепловые характеристики, характеристики устойчивости и управляемости спускаемого аппарата. Много хлопот доставило теплозащитное покрытие, оно тоже теперь было другое по составу и конструкции. А следовательно, нужны были новые технология и оснастка для нанесения тепловой защиты и проверки ее работоспособности. Пришлось заказать новую двигательную установку, систему управляющих двигателей и массу других новых агрегатов. Нелегко было добиться требуемого уровня надежности и точности от всей этой новой аппаратуры и оборудования.

В процесс создания машины входят, кроме проектирования и разработок, испытания корабля и его систем. Отсеки и отдельные блоки корабля с установленным на нем оборудованием испытывались в барокамерах (тепловой режим и герметичность), при различных перепадах давлений, на вибростендах, в лабораториях прочности. На специальных наземных стендах многократно проверялись системы разделения блоков корабля, механизмы раскрытия антенн и солнечных батарей, система сброса головного обтекателя и все такое прочее. Специальные стенды были созданы для отработки и проверки функционирования системы сближения и стыковки, для отработки двигательных установок корабля. Наиболее сложные и напряженные испытания системы корабля — те, которые проходят в натуральных условиях. Так, работа системы приземления проверялась при сбросах экспериментальных макетов с самолетов, плавучесть спускаемого аппарата — в море, система аварийного спасения — на установках, имитировавших аварию ракеты на старте. Каждые из этих испытаний, как правило, приводили к необходимости уточнений в конструкции и доработкам.

Уже говорилось о сложности электрических цепей «Востока», которая предстала наглядно, когда приборы и соединяющие их кабели впервые расставили и разложили на столах. При работе над «Союзом» создателей корабля порой охватывал просто страх: сотни приборов, тысячи деталей, десятки километров проводов. И все это должно быть соединено в работающее целое. Описание только логики работы, программ автоматики составило целый том. И это притом, что эту логику старались сделать максимально простой и надежной. Кое-кто опять засомневался: удастся ли вытянуть всю эту сложную логику и автоматику? Как-то, когда я уже проходил в ЦПК подготовку к полету на «Восходе», встретил меня ведущий разработчик системы ориентации и управления движением корабля «Союз» Башкин, который с нами начинал работать еще над «Востоком». И говорит:

— Это вы вовремя удрали в ЦПК!

— ???

— Чего же непонятного? Не получится у нас «Союз» — слишком сложно!

Ничего себе — ведущий разработчик, верный союзник! А ведь один из самых грамотных, энергичных и смелых инженеров. Правда, в это время он уже был начальником одного из управленческих отделов. Как правило, это плохо, когда инженер становится начальником — привыкает слишком уж оглядываться вокруг.

Проектную логику пришлось дорабатывать несколько раз. Дело в том, что в процессе разработки авторы комплексной электрической схемы корабля и отдельных его систем далеко ушли от наших первоначальных исходных данных. И правильно сделали. Им нужно было разработать систему, определяющую порядок работы и средства защиты других бортовых систем от ошибок, неисправностей, от возможности появления противоречивых приказов, вводя схемы дублирования, троирования, «деревья» объединенных команд, блокировок, признаков, запрещающих и разрешающих конкретные операции. Объем работ был огромным, только конструкторская документация составила несколько тысяч листов чертежей, схем и инструкций. Началось изготовление экспериментальных установок. Был создан электрический макет корабля. Постепенно испытатели начали включать на нем аппаратуру. Оказалось, работает! И постепенно, шаг за шагом, пришли к тому, что все стало включаться и выключаться, когда надо.

На электрическом макете все было выверено, казалось, предельно, но все же в первом же беспилотном полете корабля осенью 1966 года объявились три «креста»! То есть в трех случаях команды срабатывали наоборот. Правда, в двух из них команды компенсировали друг друга, так что оставался один «крест». Но спустить с орбиты этот первый беспилотный «Союз» не удалось.

Почти пять лет шли проектирование, разработка, постройка и испытания систем. Все чувствовали, что корабль получился очень сложный. Не так уж много людей понимали все особенности его работы.

Первым испытателем «Союза» стал бывший командир «Восхода» Владимир Комаров, и полет его, как известно, закончился трагически. Вспоминать об этом тяжело. Наверняка каждому, кто причастен к созданию и полетам космических кораблей, это служит нелишним подтверждением необходимости постоянной, предельной внимательности и тщательности в работе над техникой. Хотя в этом случае, как и в другой трагедии, гибели экипажа корабля «Союз-11», оказалось невозможным кого-либо винить за нерадивость, беспечность или низкий профессионализм.

Полет завершался через сутки после старта. Перед возвращением было решено перейти на ручную систему ориентации. Комаров сориентировал корабль, включил двигатель, все прошло нормально. Разделились отсеки, спускаемый аппарат пошел к Земле. Все было в норме. Но здесь, на Земле, было напряжение — все-таки первый «Союз» с человеком на борту садится. В течение какого-то времени в Центре управления полетом вообще не было информации — и вдруг сообщение о катастрофе при посадке.

Что произошло? Из контейнера не вышел купол основного парашюта. Из-за этого не отделился тормозной купол основной парашютной системы (он мог отделиться только после выхода упаковки основного купола из парашютного контейнера), и началось вращение аппарата вокруг подвески тормозного купола. Когда же по команде автоматики был введен запасной парашют, он еще до наполнения воздухом закрутился вокруг строп тормозного купола и не раскрылся. Спускаемый аппарат на огромной скорости ударился об землю и разбился. Комаров погиб.

Почему не вышел большой купол основного парашюта? Ответить на этот вопрос не удалось. На испытаниях системы приземления, предшествующих полету Комарова, самолетных и в беспилотном космическом полете — все работало нормально. Возможно, каким-то образом в контейнере образовалось разрежение воздуха, и парашют оказался в нем зажат. На всякий случай при доработках после аварии контейнер расширили и усилили его стенки, доработали также запасную парашютную систему. Кроме того, ввели отстрел тормозного купола основной парашютной системы, если упаковка основного купола не выйдет из контейнера.

Среди конструкторов ходили разговоры о нарушении технологии полимеризации теплозащитного покрытия, во время которой люк парашютного контейнера должен был быть закрыт. Нарушение якобы заключалось в том, что люк не был закрыт, и это привело к тому, что внутренние стенки оказались покрыты налетом смолы и стали шероховатыми, что резко увеличило силу трения упаковки основного купола о стенки контейнера при его вытаскивании. Но в заводских документах это нарушение не было отражено, и ни технический контроль, ни военная приемка этого не зафиксировали. Так что это не подтвержденный факт, а всего лишь версия, выдвинутая, кстати, уже после окончания расследования.

Когда весной 1967 года мы обсуждали вопрос о переходе к пилотируемым полетам на «Союзах», а участвовали в этом обсуждении человек десять-двенадцать, все, кроме одного, в конце концов проголосовали «за». Этот один, И. С. Прудников, убедительных доводов «против» привести не мог, но он исходил из того, что надо провести еще один беспилотный пуск «Союза». Чтобы этот последний пуск был без замечаний. Если бы мы провели еще один пуск, то, может быть, удалось (конечно, скорее всего, нет) выявить дефект, приведший впоследствии к гибели Комарова. Куда мы спешили? Запуск планировался на последнюю декаду апреля, и вполне возможно, у нас были какие-то обязательства сделать это к 1 мая. Это решение — на нашей совести.

Мы не знаем и никогда не узнаем, как провел последние секунды жизни Владимир Комаров, что он успел почувствовать и о чем подумать. Обычно космонавт при спуске ожидает резкого рывка, когда раскрывается основной купол парашюта. Рывка этого не последовало, и падение продолжалось еще около минуты. Наверное, этого слишком мало, чтобы успеть понять, что произошло и что тебя ждет.

В течение полутора лет после этого шли доработки и дополнительные испытания всех систем «Союза». В октябре 1968 года вновь начались пилотируемые полеты корабля. В день похорон Комарова, весной 1967 года, я говорил с Л. В. Смирновым (тогдашним председателем военно-промышленной комиссии), Келдышем и Мишиным и предложил себя в качестве следующего пилота «Союза» в полете, который предусматривал стыковку с беспилотным кораблем. Предложение было принято, и с начала лета я переселился в Центр подготовки космонавтов и начал готовиться к полету. Одновременно готовился к полету и Георгий Береговой. Подготовка шла вполне успешно, и в упражнениях на стыковочном тренажере у меня результаты были получше.

Но было два «но». Одно обычное. Как-то приехал в ЦПК Каманин и провел откровенный разговор со мной на тему о том, что ВВС лягут костьми, но так или иначе не пустят меня в этот полет, будут стараться и их врачи (и они, надо сказать, старались и сильно портили мне кровь), и само командование. Если я соглашусь не участвовать в этом полете, то он мне гарантирует участие в следующем, в качестве бортинженера. «Если вы согласитесь, то у вас будут такие же воспоминания о подготовке к полету на „Союзе“, какие у вас были при подготовке к полету на „Восходе“, если нет, пеняйте на себя». Я, конечно, отказался принять это наглое предложение.

Второе «но» было связано с тем, что этот полет, по нашему плану, должен был состояться после полета и стыковки двух беспилотных «Союзов» в начале осени 1967 года. Полет и стыковка прошли благополучно, но второй из этой пары кораблей при спуске был потерян, и приняли решение еще раз разобраться и повторить полет двух беспилотных «Союзов» весной 1968 года, что автоматически переводило пилотируемый полет на осень 1968 года.

И ВВС не дремали. После гибели Гагарина в тренировочном полете на самолете в марте 1968 года ВВС (первое «но») обратили внимание «высшего» руководства на то, что из девяти летавших космонавтов двоих уже нет в живых и что стоит ли рисковать жизнью одного из семерых, оставшихся в живых, в испытательном полете с неизвестными результатами.

Недавно я прочитал воспоминания Каманина, где он открыто признается, что регулярно выступал с заявлениями: Феоктистов — больной человек. Я об этом ничего не знал, тем более что к обсуждению меня не привлекали. Все было решено за моей спиной. Думаю, что и Мишин с удовольствием меня сдал. А может быть, и с неудовольствием — его бы надо спросить, вдруг я зря на него нападаю: по словам Каманина, и Мишин, и Келдыш, и Смирнов были на моей стороне. Так что я оказался перед фактом уже принятого решения, и летом 1968 года мне пришлось вернуться к своей проектной работе не солоно хлебавши.

Пытаясь сохранить за собой монополию поставки экипажей космических кораблей, ВВС и Каманин как их лидер в этом бессмысленном деле завели себя в тупиковую ситуацию. Излагая свою позицию во время всякого рода встреч, в выступлениях по радио и телевидению, они утверждали, что летчики, причем по преимуществу летчики-истребители, по своим физическим качествам, по своей готовности к неожиданным ситуациям, психологическим и физическим перегрузкам, являются именно теми людьми, которые должны летать в космос. Это утверждали не только Каманин, но и летавшие в космос летчики, в частности, Гагарин. И сами в это верили. По существу, эта позиция ВВС была заявлена при опубликовании указа о введении звания «летчик-космонавт», присваиваемого космонавту за выполнение космического полета. Текст указа был подготовлен ВВС за нашей спиной. И конечно, первым летавшим космонавтам не хотелось кривить душой при ответах на вопросы корреспондентов об их полетах на самолетах, естественным образом возникавшие после изложения этой позиции. И они хотели иметь возможность летать на самолетах как пилоты, а не как пассажиры, чтобы наглядно демонстрировать, что они не просто космонавты, а летчики-космонавты. Но сразу после отбора в отряд космонавтов им уже не разрешали самостоятельные полеты. Начальство, естественно, заботилось об их жизни — и о жизни тех, кто еще не летал, и тем более о жизни тех, кто уже стал известен всему миру. Чтобы летать на самолетах, Титову пришлось практически уйти из отряда космонавтов.

До отбора в отряд космонавтов эти летчики были, как правило, отнюдь не лучшими. Не потому, что были неспособными, а потому, что армия вынуждена экономить моторесурс самолетов, и налет (то есть количество часов, проведенных в воздухе в самостоятельном полете за штурвалом) у них был очень небольшой. Тогдашний начальник ЦПК врач Карпов, не учитывавший их желания летать на самолетах, космонавтов не устраивал. А желание летать рождала в них та же позиция ВВС, которую они сами и пропагандировали. Карпов был заменен (к тому же он всерьез не воспринимал Каманина) на генерала Кузнецова, но полеты космонавтам по-прежнему не разрешали.

В конце концов, было решено создать при ЦПК учебный отряд для восстановления навыков полетов на хотя бы учебно-тренировочных самолетах. Подготовку в этом отряде в 1968 году проходил и Гагарин. В день гибели Гагарин должен был лететь на двухместном самолете МиГ-15 УТ в роли ученика, сдающего выпускной экзамен, вместе с инструктором Сергеевым. При положительных результатах экзамена следующий полет он мог бы совершить уже самостоятельно, без инструктора.

В полете курсант сидит впереди инструктора, но конструкция кабины такова, что в случае необходимости сначала должен катапультироваться сидящий сзади (то есть в данном случае инструктор) и только потом сидящий впереди. Если первым катапультировался сидящий впереди курсант, то инструктор уже не мог спастись. То есть в учебно-тренировочном самолете уже был заложен опасный логический замок. Судя по всему, он и сработал.

Комиссия установила, что перед столкновением с землей самолет круто пикировал. Почему он сорвался с нормального режима полета — можно только гадать. Но ведь они совершали полет на относительно большой высоте (4 километра), и у них было время принять решение о катапультировании: первым должен был катапультироваться Сергеев, а уже после него Гагарин. Но можно понять и Сергеева, которому, надо полагать, не раз напоминали о том, что он отвечает за жизнь своего курсанта. Можно понять и Гагарина: как он мог катапультироваться до Сергеева, ведь тем самым он обрек бы его на гибель.

Первым, кто испытал доработанный пилотируемый корабль, стал Береговой. В полете он допустил грубейшую ошибку при сближении с беспилотным кораблем. Увидев беспилотный корабль, он не обратил внимания на то, что тот, хотя и повернут к нему носом, но перевернут «вверх ногами». Дело в том, что и в процессе ручного управления причаливанием взаимная ориентация продольных осей корабля друг на друга осуществлялась автоматически с помощью антенн, расположенных не на оси корабля, а сбоку, примерно на расстоянии 1,2 метра от продольной оси. Соответственно, на одном корабле эта антенна находилась справа от плоскости симметрии, а на другом слева. Поэтому, прежде чем начинать действия по сближению кораблей, надо было понять, где «верх», а где «низ» у корабля, с которым сближаешься, выровнять крен, с тем чтобы в процессе сближения «верх» одного корабля смотрел на «верх» другого, а «низ» смотрел на «низ» и, соответственно, оси антенн ориентации смотрели друг на друга. Береговой, судя по всему, не понял существа дела. Он выровнял крен с точностью до наоборот. То есть он наблюдал беспилотный корабль, надвигавшийся на него «вверх ногами», но не понимал этого.

Сближение происходило в темноте. Для того чтобы можно было отличить, где «верх», а где «низ» на корабле, к которому подходишь, на корпусе аппарата в плоскости симметрии были расположены четыре огня: два светящих непрерывно (верхних) и два мигающих (нижних). «Верх» и «низ», конечно, условные: «верх» там, где голова пилота, сидящего в кресле, а «низ» — там, где его ноги. Для правильной ориентации по крену совсем не нужно было следить за четырьмя огнями сразу. Достаточно видеть только крайние (то есть самые верхние и самые нижние). После выравнивания по крену внутренние огни автоматически должны были занять правильное положение. Но поскольку Береговой ориентировал корабль «вверх ногами», то антенна ориентации на его корабле оказалась расположена справа от него, а антенна ориентации беспилотного корабля — слева (а она должна была быть, при правильной ориентации, тоже справа!).

Автоматическая взаимная ориентация кораблей по этим антеннам приводила к тому, что на большом расстоянии отклонение по рысканию было незаметно, но по мере уменьшения расстояния между кораблями обнаруживалось, что линия ориентации не параллельна продольным осям кораблей, а все более и более перекашивается, и пилот наблюдает, как нос беспилотного корабля по мере приближения к нему отворачивается в сторону!

Тогда, в полете, Береговой так и не понял этого. Отходил и вновь предпринимал попытку сближения, и опять, по мере сближения, корабль отворачивался от него. Ко времени входа обоих кораблей в зону связи он истратил все топливо, выделенное на сближение (причем выделенное с большим запасом). Пришлось на Земле принять решение об отказе от попыток к стыковке.

Эта очередная неудача с «Союзом» очень, конечно, расстраивала. Обидно было, что она произошла по такой глупой причине, как неспособность летчика-испытателя различить обозначенные огнями «верх» и «низ» у встречного корабля. Еще более обидно было, что такая ситуация произошла из-за амбиций ВВС: они настаивали на том, чтобы управление сближением было у пилота. Как они ни были неграмотны, все же понимали, что на больших расстояниях пилоты не смогут заменить счетно-решающие устройства, но тем не менее порулить хотелось, и мы имели глупость разрешить космонавту ручное управление процессом причаливания с расстояния двухсот метров до стыковки. Ручное управление причаливанием для нас было резервным вариантом на случай выхода из строя какого-нибудь звена в цепочке управления.

Режимы автоматического управления были уже дважды проверены в беспилотных полетах и завершились нормальной стыковкой. Нельзя было в первом пилотируемом полете идти на резервный вариант управления причаливанием. Резервный вариант управления причаливанием можно было бы проверить и позже. Но ВВС приставали ко всем, к кому только было можно и нельзя, с требованием: дайте порулить. Легко, опять же, просматривалось желание найти еще один довод в пользу сохранения монополии на подготовку космонавтов. Если бы мы не поддались этому нажиму, то сближение и стыковка закончились бы успешно: ведь автоматика благополучно сблизила корабли с 20 километров до двухсот метров. Когда еще во время полета я объяснил в Центре управления (тогда он был в Евпатории), что из того, что сообщил по радио Береговой, следует, что он просто не разобрался в том, где «верх», а где «низ», и шел на стыковку, так сказать, «вверх ногами», представители ВВС бурно возмущались: «Вы что? Вы нас за идиотов держите?» Идиоты не идиоты, а факты есть факты. Когда Береговой вернулся, он понял, в чем дело, и признал, что именно так и было. Я далек от того, чтобы обвинять в чем бы то ни было Берегового: сразу после выведения на орбиту ему надо было выполнять сложную ответственную операцию, ничего не пропуская из видимого, действовать трезво и расчетливо. Это мы не должны были уступать амбициям ВВС.

Через некоторое время после этого полета тогдашний начальник ЦПК Кузнецов был уволен, а на его место назначен Береговой. Сначала это вызвало некоторое недоумение, но потом стало понятно — обычный алгоритм: назначая человека на влиятельную командную должность, его начальство заботилось о том, чтобы он оставался таким же послушным в будущем, как и в первый день работы на новой должности. В этом смысле назначение начальником скомпрометированного в профессиональном деле человека очень удобно для его начальства. Этот алгоритм использовался и в ВВС. Бедный Береговой: всю дальнейшую жизнь его держали «на крючке».

К концу 1969 года корабль можно было считать доработанным, а проблему сближения и стыковки на орбите практически решенной. По своим возможностям, насыщенности оборудованием и характеристикам корабль отвечал современным требованиям. В итоге была получена возможность использовать новый корабль, как в многодневных автономных полетах, так и, после соответствующих доработок, в качестве транспортного средства для доставки экипажей и снабжения на орбитальные станции.

В автономных полетах «Союзы» использовались несколько раз. В 1975 году — в советско-американской программе «Союз–Аполлон», которая демонстрировала возможность сотрудничества России и США (так сказать, международное цирковое представление). Практически это сотрудничество ничего не дало ни нашей стране, ни Соединенным Штатам. В 1976 году был осуществлен полет по орбите с наклонением 65 градусов для картографирования, геологических и прочих исследований.

Наибольший успех в автономных полетах выпал в 1973 году Петру Климуку и Валентину Лебедеву на корабле «Союз-13», на котором была установлена астрофизическая лаборатория «Орион-2». В состав лаборатории входили телескоп с объективной призмой диаметром 240 мм, который позволял получить спектры звезд на фотопленке в ультрафиолетовом диапазоне до тринадцатой звездной величины, два спектрографа для получения спектрограмм с относительно высоким разрешением (один из них с разрешением около половины ангстрема в диапазоне 2000–3800 ангстрем) и камера для съемки Солнца в рентгеновских лучах. Были получены спектры около десяти тысяч звезд. Для нас это было некоторым достижением, хотя появлялся резонный вопрос: а зачем на аппарате с телескопами были космонавты? Ведь все эти наблюдения можно было провести в автоматическом режиме.

После первой стыковки двух пилотируемых «Союзов» космонавты Алексей Елисеев и Евгений Хрунов перешли из корабля в корабль снаружи в скафандрах. Было очевидно, что для использования корабля в качестве транспортного средства доставки экипажей на орбитальные станции такой способ перехода космонавтов из корабля в орбитальную станцию не подходит. Поэтому при создании транспортной модификации «Союза» пришлось разрабатывать новую конструкцию стыковочного узла с переходным люком в самом стыковочном узле. Всю документацию на доработку «Союза» удалось создать одновременно с документацией на станцию к весне 1970 года. Очень скоро появились чертежи, началось изготовление экспериментальных установок и самого доработанного корабля. К весне следующего года транспортный вариант корабля был готов к работе с орбитальной станцией.

В начале семидесятых годов началась работа по модернизации кораблей «Союз» и были последовательно созданы еще две модификации «Союз-Т» и «Союз-ТМ». В пилотируемых вариантах их стали использовать соответственно с 1980 и с 1987 годов. Главное, что отличает эти модификации, — наличие на борту электронной вычислительной машины. Автоматика в целом стала намного сложнее, зато задачи космонавтов несколько упростились. Во время полета в вычислительный комплекс закладываются программы предстоящих динамических операций. Во время сближения со станцией вычислительная машина обрабатывает поступающую информацию и определяет, какой импульс тяги и в каком направлении нужно выдать двигательной установке, а затем включает нужные двигатели в нужное время.

Появление на борту корабля вычислительной машины позволило отказаться от метода параллельного сближения и перейти к более экономичному (и по топливу, и по количеству включений корректирующего двигателя) методу сближения по свободным траекториям. Программы бортовой машины обеспечивают регулярный самоконтроль и способность принимать решения. Быстрота действия бортовой машины «Союза» невысока — всего несколько сотен тысяч операций в секунду (разработка шестидесятых годов). Кроме того, на этих кораблях, как и на станции, появилась объединенная двигательная установка с общими топливными баками для двигателей ориентации, причаливания и корректирующего. Топливо на корабле теперь используется более рационально и экономично.

Было решено снова вернуться к использованию на корабле солнечных батарей. На первых «Союзах», предназначавшихся и для сравнительно длительных полетов, они были, а транспортные корабли их не имели. Конструкторы создали новые, более легкие и компактные панели солнечных батарей. Установка их на «Союзе-Т» позволила увеличить время его автономного полета и возможности по изменению программы полета при различных отклонениях.

На модификации «Союз-ТМ» были установлены облегченные парашютные системы и новая двигательная установка системы аварийного спасения.

ОРБИТАЛЬНЫЕ СТАНЦИИ

Во второй половине шестидесятых годов по-прежнему не было единого мнения по выбору главного направления дальнейших разработок. Одни тянули в сторону военных космических аппаратов. Не думаю, что они так уж стремились защищать родину. Этим прагматикам было в высшей степени наплевать на то, что делать, просто они исходили из вполне обоснованного предположения, что уж «на оборону» средства дадут, да и карьеру можно сделать. Другие требовали определить главной целью высадку на Луне.

— Зачем?

— Ну! Опять Америку потрясем!

— А если они потрясут раньше?

— Ну хотя бы покажем, что и мы тоже можем! И деньги почти наверняка дадут!

Некоторые предлагали хотя бы облететь Луну (зачем? опять потрясать?). Всерьез рассматривалась задача высадки экспедиции на Марс. И КБ Челомея, и наше готовили конкурсные проекты.

Целесообразнее, конечно, было начать с орбитальных станций. Но эта задача широким массам руководства, в том числе и нашему начальнику Мишину (назначенному Главным после смерти Королева), казалась несерьезной, ненужной, мелкой работой. Они ее не поддерживали. Тем не менее проработки шли. Шла и агитация. Кто-то из наших союзников вставил в текст доклада Брежнева в конце 1969 года абзац на тему: «Орбитальные станции — магистральный путь космонавтики». А может быть, просто умники из ЦК на фоне успешной высадки американцев решили, что позиция лисы в винограднике нам больше подходит: «А мы и не собирались лететь на Луну!» Так или иначе, но это давало возможность для выдвижения работ по орбитальным станциям на первый план. Тут у нас был серьезный конкурент — конструкторское бюро Челомея. Серьезная организация. За ее плечами была хорошо сконструированная ракета «Протон», межконтинентальные баллистические ракеты на токсичных высококипящих компонентах, крылатые ракеты. Это КБ уже далеко продвинулось в работах по военной орбитальной станции «Алмаз», вышло на этап экспериментальной отработки элементов конструкции. Хотя было совершенно очевидно, что никакого военного значения ни пилотируемые автономные полеты кораблей, ни пилотируемые орбитальные станции иметь не могли. Челомей предлагал военную станцию, а военные с восторгом его поддерживали (впрочем, как и наше министерство, как и ЦК). Они всерьез считали, что освоение самого процесса жизни и работы на орбите, исследования и эксперименты в космических полетах, не преследующие военных целей, — это чистое очковтирательство, нахальная попытка залезть к ним в карман с целью вытянуть деньги, которые еще к ним в карман не попали, но почти наверняка рано или поздно попадут (потому что все деньги непременно должны идти на оборону!).

В работах по «Алмазу» был еще один недостаток. Плохо шли дела с бортовыми системами. Корпуса были уже изготовлены, а бортовых систем и оборудования еще не было. В этой части мы их значительно опережали, так как могли использовать для орбитальной станции почти всю бортовую аппарату, агрегаты и двигатели с корабля «Союз». Я несколько раз с Бушуевым и Чертоком обсуждал этот вопрос. Черток и его товарищи, управленцы, прибористы, были решительными сторонниками перехода в наступление. Бушуев несколько колебался: наш непосредственный начальник Мишин будет наверняка против, следовательно, мы не сможем получить поддержки нашей «фирмы», да и Челомей не тот, кто позволит себя обойти.

Челомей как инженер сформировался еще в тридцатые годы. Известен он был тогда работами в области динамики авиационных конструкций. Кажется, еще во время войны он стал главным конструктором одного из авиационных КБ. Был, безусловно, незаурядным инженером. Но у него имелся крупный недостаток — он был абсолютным диктатором в своем КБ. Королев тоже был абсолютным диктатором. Но он не диктовал нам технических решений (разве только когда они были совершенно очевидными), тем более не навязывал идей конструкции. Мне кажется, он понимал, что не может предложить стоящую идею. Ведь инженерная идея — это не просто блеснувшая в голове свежая мысль. Свежая мысль обязательно должна присутствовать, без нее не обойтись, но этого мало. Новая инженерная идея требует длительного продумывания, расчетов, внимательного изучения возможных проблем, оценок, соизмерения преимуществ и трудностей. Подготовка новых идей требует свежей головы и длительного напряженного труда. У руководителя предприятия такого времени нет, да и голова редко бывает свежей.

Складывалось впечатление, что Челомей диктовал в своем КБ не только в организационном плане, но и в выборе целей, и в конкретных технических решениях. Это приводило к тому, что хотя в деталях все было, как правило, качественно проработано, но в сердцевине, в центральной идее, неизменно обнаруживалась гнильца. Например, в хорошо сконструированной ракете «Протон» был принципиальнейший изъян — применены недопустимые, с точки зрения экологии и здоровья стартовой команды и экипажа, токсичные, по существу ядовитые, компоненты топлива. Военные это решение с энтузиазмом поддерживали: их устраивало, что при нормальной температуре компоненты топлива находились в жидком состоянии и при их хранении не возникало проблем, чего не скажешь об использовании жидкого кислорода или тем более жидкого водорода, которые кипят и испаряются даже при отрицательных температурах. Но прошли годы, и военные вдруг стали переходить в этом старом споре на нашу сторону (как и Глушко). С годами обнаружилось, что использование высококипящих токсичных компонентов для ракет приводит к появлению опасных профессиональных заболеваний среди военного обслуживающего персонала и местных жителей в районах стартов и падений первых ступеней ракет.

Или другой пример. В его проекте орбитальной станции было удивительное решение: размеры орбитальной станции и корабля снабжения были одинаковы! Как если бы размеры океанского корабля и портового катера для перевозки грузов от берега к стоящему на рейде кораблю были равны! Понятно, почему Челомей принял такое нелепое решение: другого носителя у него не было.

Или, например, сама цель военной орбитальной стации? Вести разведку? Но даже если вооружить человека на орбите супербиноклем со стократным увеличением, что он сможет заметить и понять в пробегающей мимо его глаз со скоростью восемь километров в секунду картине? Но хозяину в его владениях все дозволено, даже нелепые идеи.

По характеру подобных решений угадывалось его ощущение некоторой высокомерной вседозволенности в своем КБ: «ваше дело делать как приказано». Вообще несколько удивлял бурный рост его организации: «проглотил» КБ Мясищева, крупный авиационный завод в Москве, еще… еще… Как он этого добивался? Этих заводов ведь он «не зарабатывал». Он их получал под обещания или подо что-то другое.

Много было в тогдашней тоталитарной системе умелых, успешно плавающих. Вспоминаю один эпизод, который свидетельствует, что способы выживания были самые разные. При распределении выпускников Московского авиационного института, Московского высшего технического училища или какого-либо еще института в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов от нас ездил в вузы Шустин, выясняя, кто из выпускников потолковее, разговаривал с ними и агитировал подающих надежды идти к нам. Однажды, вернувшись после очередной такой поездки, он рассказал смеясь: «Ничего у меня не вышло. Хотел утянуть Сергея Хрущева — он же кончает в этом году. Куда нам наивным: его уже „увел“ Челомей!» И наивный Сергей Никитович Хрущев успешно начал карьеру в его КБ, а Челомей (думаю, за его спиной) получал под это имя завод за заводом, новые и новые заказы. Но как только Никиту Хрущева сняли, Челомей чуть ли не сразу уволил его сына. Рассказывали, что он утверждал, будто «Сергей связывал» его, «мешал работать». Тут же открестился! Так или иначе, Брежнев поддерживал Челомея как при Хрущеве (тогда в Политбюро он «опекал» «новую технику»), так и во время собственного царствования.

Опасения Бушуева по поводу орбитальных станций были небезосновательны. Но в начале декабря 1969 года, когда Мишин был где-то на юге в отпуске, а Челомей то ли отдыхал, то ли лечился в Барвихе, я, посоветовавшись с Чертоком, 5 декабря 1969 года позвонил Устинову и напросился на прием. Он предложил заехать вечером, часам к пяти.

Поначалу при разговоре присутствовали только Б. А. Строгонов (начальник сектора оборонного отдела ЦК, который курировал ракетные и космические дела) и Илларионов (помощник Устинова). Я рассказал, что мы предлагаем взять за основу бортовые системы «Союза», цилиндрическую часть корпуса от орбитальной станции Челомея, двигательную установку, солнечные батареи и стыковочный узел (с доработкой в части прямого перехода экипажа из корабля на станцию) также от корабля «Союз» и в короткие сроки, примерно за год, создать орбитальную станцию.

Устинов усвоил основную идею: и станция будет быстро создана, и Челомей получит по мозгам! Последнее мне стало понятно потом. Устинову очень не нравилось в Челомее то, что он «выходил» на более высокое начальство «мимо» него. А кому это может нравиться? Устинов тут же пригласил к себе Келдыша, Смирнова и С. А. Афанасьева, в ту пору министра общего машиностроения. Хотя был уже вечер, они явились неожиданно быстро, минут через двадцать — тридцать. Обсуждение длилось довольно долго. Устинов и остальные решительно поддержали идею и предложили мне подготовить официальные, изложенные на бумаге основные положения по созданию орбитальной станции. Наутро я рассказал о своем демарше Бушуеву. Ему это не понравилось. Но было уже поздно. В темпе мы начали подготовку технического отчета с предложениями по созданию первой долговременной орбитальной станции — ДОС. Кажется, до этого времени парочку состыкованных кораблей помпезно объявляли орбитальной станцией, поэтому настоящую орбитальную станцию пришлось «подать» по-новому: антуражу в нашем виртуальном государстве придавалось весьма важное значение, и нельзя было уйти от этой национальной особенности.

Примерно 25 декабря мы опять собрались у Устинова, но уже с участием Мишина и с подготовленными в виде отчета предложениями. Мишин готов был объединиться со своим неприятелем Челомеем и укокошить меня где-нибудь тут же, в темном углу. Но дело остановить им не удалось, оно пошло. Работы над конструкторской документацией (корпус, установка приборов, механизмы, отработка) поручили филевскому филиалу КБ Челомея, работавшему тогда под руководством Виктора Бугайского. Этот филиал впоследствии стал независимой организацией — КБ «Салют». Коллектив конструкторов филиала, можно сказать, с воодушевлением воспринял наше предложение удрать от Челомея. После первого разговора с Устиновым о ДОС я съездил в филевское КБ и, к удивлению, обнаружил целую компанию союзников: по-видимому, ребята из ЦК уже успели поработать. Возможно, филевцев и агитировать было не нужно: для них Челомей являлся захватчиком, превратившим знаменитое авиационное КБ в филиал какой-то хилой «фирмы».

Филевское КБ и завод Хруничева приняли активное участие в разработке документации и создании ДОС, а впоследствии и станции «Мир», по нашим проектным исходным данным и электрическим схемам, и внесли выдающийся вклад в нашу общую работу. Естественное желание конструкторов — заняться чистой работой и желание Бугайского — сбежать от своего любимого начальника помогали в общем-то дружной работе. Опять проект и рабочая документация делались с очень малым сдвигом, относительно друг друга. Проект в целом, электрические схемы, разработка и поставка всего бортового оборудования были за нами и нашей кооперацией по «Союзу», рабочую документацию на машину и на многочисленные экспериментальные установки делало КБ Бугайского. Формально оно продолжало числиться филиалом КБ Челомея, и это сильно осложняло их жизнь и нашу тоже, но тут уж и Челомей ничего не мог поделать — ему это просто не позволяли, и он не без оснований рассматривал подключение его филиала к нашим работам как пиратский набег на его остров с нашей стороны. Конечно, элемент пиратства тут был. Но совесть наша была, как мы считали, чиста: по тогдашним законам соцсистемы все принадлежало государству, а следовательно, и нам. Мы же действовали в интересах дела. Да и сам элемент пиратства как таковой нам, конечно, нравился: даже С.П. едва ли удался бы такой лихой набег при полном отсутствии материального подкрепления. Но вслух подобными ощущениями мы ни с кем не делились.

Уже предварительные проработки показали, что есть возможность создать (в соответствии с мощностью и размерами ракеты-носителя «Протон») долговременную орбитальную станцию с максимальным диаметром около 4 метров и массой около 19 тонн. Исходя из условия, что на станции должен работать экипаж из двух-трех человек в течение нескольких месяцев, на научное оборудование оставалось около полутора тонн массы, что было для первого раза совсем неплохо. Решили двигаться к полноценной станции через ряд этапов. И на первом этапе сделать орбитальную станцию-лабораторию для проверки основных принципов создания и функционирования орбитальных станций, чтобы в ходе полетов космонавтов и проведения ими научных и технических экспериментов исследовать возможности длительной работы человека на орбите в условиях невесомости и ограниченного объема.

Станция «Салют» и должна была стать такой лабораторией. Ей предстояло функционировать не только с космонавтами на борту, но и в качестве автоматического орбитального аппарата (в периоды между экспедициями космонавтов на станцию). В пилотируемом режиме она превращалась в комплекс, состоящий из двух блоков — орбитального (собственно станция) и транспортного (корабль) с постоянно открытыми между ними люками, размещенными в стыковочных узлах. Так что космонавты могли работать и отдыхать во всем объеме комплекса, который составлял около 100 кубических метров. Длина всего комплекса была более 23 метров, из них около 14 метров — орбитальный блок. Общая масса составляла около 25 тонн.

Для проведения экспериментов, наблюдений, кино- и фотосъемки в различные отсеки станции врезали 27 иллюминаторов: тут уж мы постарались. Как и на всех предыдущих кораблях, внутри станции решили поддерживать атмосферу, близкую по составу и давлению к нормальной земной атмосфере. Известно, что почти на всех первых американских космических кораблях, начиная с «Меркури», применялась чисто кислородная атмосфера с давлением 0,4 атмосферы. Почему не земная? Сначала у нас объясняли такой выбор американцев тем, что их ракеты-носители тогда обладали сравнительно небольшой грузоподъемностью, что требовало от создателей кораблей строжайшей экономии веса, и они экономили на весе конструкции и оборудования. Но, скорее всего, их выбор определялся тем, что при подготовке к выходу космонавтов из корабля наружу не надо было тратить времени на адаптацию человека к пониженному давлению в скафандрах. Снижать давление в шлюзе перед выходом приходится очень медленно, чтобы избежать так называемой кессонной болезни. Дело в том, что при снижении давления происходит выделение азота из крови, ранее растворенного в ней, так как при снижении давления количество газа, которое может быть растворено в жидкости, уменьшается. Однако кислород, как известно, среда пожароопасная. Авиационные инженеры знают, что даже намека на искру при соприкосновении чистого кислорода с маслом достаточно для того, чтобы возник пожар. Американцы столкнулись с этим недостатком кислородной атмосферы своих кораблей.

В январе 1967 года при очередных наземных проверках корабля «Аполлон» на стартовом устройстве возник пожар от случайного короткого замыкания. Пламя бушевало в кабине всего несколько секунд, но три космонавта Гриссом, Уайт и Чаффи погибли, не успев открыть люк корабля. И все же тогда американцы отступить уже не могли, и, проведя тщательный анализ и доработку всех систем с точки зрения пожарной безопасности, летали на своих «Аполлонах» на Луну с той же кислородной атмосферой.

Но вернемся к «Салюту». Компоновка кораблей в значительной степени определялась функциональными соображениями и резкими ограничениями размеров и массы. Здесь же поле для маневра было значительно больше. Шли разговоры об обеспечении максимально возможного комфорта для экипажа, чтобы внутреннее помещение было достаточно просторное, а места для работы, отдыха и сна удобными. Тем не менее об особом комфорте на ста кубических метрах речь идти не могла. К тому же свободного пространства было намного меньше. Общий свободный объем можно представить в виде куба со стороной около четырех с половиной метров. Причем в этом «помещении» два человека должны были жить и работать месяцами. В этом же объеме требовалось еще разместить тонны оборудования, приборов, пультов, запасов пищи, воды, питания, а также туалет. Кроме того, нельзя забывать об обеспечении возможности ремонта и замены аппаратуры в полете силами экипажа. Необходимо было не только снабдить экипаж инструментом и приспособлениями, но и обеспечить доступ к местам возможных неисправностей и к расходуемым материалам. Придумали себе и проблему соблюдения привычной для человека ориентации внутри станции: ощущения «верх–низ», «право–лево». Договорились, что внутри станции «низ» там, где оказывается Земля при правильной ориентации станции в орбитальной системе координат. Всерьез обсуждали и заказывали своим доморощенным художникам-любителям виды внутреннего интерьера, где пол, потолок, правая и левая стены были выкрашены в разные цвета (модная тогда идея разноцветных стен и потолка в квартире).

Продолжительность пилотируемого полета на станции определяется запасами и возможностью длительного хранения расходуемых материалов: кислорода (в том или ином виде), воды, пищи, запасов белья, различных бытовых принадлежностей. Кроме того, к расходуемым материалам относятся запасы топлива, необходимого для управления ориентацией станции, для коррекции орбиты при встречах с кораблем, а также для борьбы с ее торможением за счет сопротивления остатков атмосферы на высоте полета станции. Атмосфера хотя на больших высотах и сильно разрежена, при космических скоростях заметно сказывается.

На высотах 200–250 километров станция будет сильно тормозиться, и для поддержания высоты орбиты потребуются частые включения двигателей. Соответственно возрастет расход топлива. Ракеты показали, что при высоте орбиты 300 километров на поддержание высоты орбиты «Салюта» нужно будет около трех тон топлива в год, при высоте 350 километров порядка одной тонны, а при 400 километрах — около 200 килограммов в год. Учитывая это, высоту орбиты при длительном полете выгоднее иметь больше. Однако при увеличении высоты орбиты придется тратить больше топлива на выведение каждого корабля на более высокую орбиту, а начиная с высоты 450–500 километров заметно возрастают дозы радиации, которые при длительном пребывании экипажа на станции могут оказаться выше допустимых. Таким образом, высота 350–400 километров оказалась оптимальной, вполне приемлемой с точки зрения радиационной безопасности, удобств наблюдения Земли и обслуживания транспортными кораблями, а также по количеству требуемого для поддержания высоты орбиты расхода топлива.

Что касается расхода топлива на ориентацию и коррекцию орбиты, а также расхода материалов, связанных с пребыванием на станции экипажа, то они не могут быть ниже определенных, достаточно высоких норм, определяемых уровнем систем ориентации и систем, обеспечивающих жизнедеятельность организма человека. Так, для обеспечения потребностей одного человека требовалось тогда в среднем до 10 килограммов материалов и оборудования в сутки. Таким образом, запас для двух человек на два года вместе с топливом составляет около 20 тонн. То есть больше, чем масса всего орбитального блока. Поэтому нам пришлось ограничить общее время полета экипажей тремя месяцами. Имелось в виду, что будет осуществлено несколько экспедиций на станцию.

Было решено, что необходимо установить нужное оборудование и во время полета первой станции провести определенный объем исследований и экспериментов: спектрографирование звезд, туманностей и ореола Земли в ультрафиолетовом диапазоне излучения; регистрацию первичного космического фона гамма-квантов и электронов, потоков нейтронов, многозарядной составляющей космических лучей; регистрацию микрометеорных частиц в околоземном пространстве на высоте полета станции; фотографирование поверхности Земли; медико-биологические исследования. Таким образом, можно будет объявить, что выполнена «большая программа научных исследований». Но мы понимали, что гордиться будет особенно нечем. И программа хилая, и инструменты, мягко говоря, так себе. Это был тревожный звонок — имелось немало оснований ожидать, что работа окажется неэффективной. Но было и оправдание перед собой — мы же только начинаем.

В 1970 году началось изготовление первого летного образца, а также наземные испытания отдельных систем.

Запуск «Салюта» состоялся весной 1971 года с помощью ракеты «Протон». Пробыла первая станция на орбите 175 дней. При этом с ней были осуществлены две стыковки кораблей «Союз-10» и «Союз-11». В обоих случаях сближение шло автоматически, а причаливание с расстояния примерно 200 метров — вручную. Экипаж первого корабля (Владимир Шаталов, Алексей Елисеев и Николай Рукавишников) осуществил проверку систем доработанного транспортного корабля, состыковался со станцией. Но стягивания корабля и станции до конца не получилось: при стыковке был поврежден стыковочный узел корабля. Экипаж второго корабля — Георгий Добровольский, Владислав Волков и Виктор Пацаев успешно состыковался со станцией, перешел в нее и проработал на орбите рекордное тогда время — более 23 суток.

Этот экипаж трагически погиб при возвращении со станции. Исследования показали, что произошел отказ в одной из вспомогательных систем спускаемого аппарата. Произошло преждевременное вскрытие клапана дыхательной вентиляции, соединяющего при его открытии внутренний объем спускаемого аппарата с наружной средой. Он должен вскрываться уже внизу, перед самой посадкой, для уравнивания давления внутри корабля с наружным, на высоте около пяти километров. В этом полете клапан вскрылся на высоте примерно 150 километров. Потом, уже после полета, во время расследования причин аварии, клапаны этого типа были проверены бесчисленное количество раз и ни разу не отказали. Так же безотказно до того случая и впоследствии работали многие десятки таких клапанов на других кораблях и аппаратах, но в этом случае открытие его произошло намного раньше положенного времени, задолго до раскрытия парашюта, в момент отделения орбитального отсека от спускаемого аппарата. В результате произошла разгерметизация корабля. Космонавты погибли от декомпрессии. Причину преждевременного вскрытия клапанов установить не удалось. Наиболее вероятной причиной могли оказаться перегрузки, возникающие при раскрытии стыка нижнего шпангоута орбитального отсека с верхним шпангоутом спускаемого аппарата. Этот стык соединялся пироболтами с суммарной силой затяжки порядка 100 тонн. При разделении отсеков подавалось напряжение на пирозаряды, находящиеся внутри болтов, они взрывались, болты разрушались, и стягивающая стык сила около 100 тонн за время приблизительно в миллионные доли секунды исчезала. Для конструкции соединительного шпангоута это эквивалентно удару силой 100 тонн. А именно на этом верхнем шпангоуте и установлены клапаны дыхательной вентиляции. Конечно, клапаны и их замки проверялись на эти ударные нагрузки, и при работе комиссии этот процесс воспроизводился много раз. Но прямого доказательства, что именно перегрузки, возникающие при вскрытии стыка, явились причиной вскрытия клапанов, получить не удалось. Конструкция соединения стыка тем не менее была доработана с целью уменьшения перегрузок на шпангоуте при разделении отсеков и предотвращения самопроизвольного вскрытия клапана. Хотя система была доработана и надежность ее стала близка к абсолютной, было решено с тех пор, что космонавты должны надевать скафандры при всех операциях, связанных с выведением, посадкой, стыковкой и расстыковкой кораблей.

Такие ситуации не раз возникали при разборе причин неисправностей и аварий. После гибели Комарова комиссия по расследованию причин аварии не смогла найти приемлемую версию событий, приведших к несрабатыванию парашютной системы, и тем более экспериментально подтвердить ее. Но мы рассмотрели несколько возможных причин и доработали конструкцию установки парашютной системы и саму парашютную систему таким образом, чтобы при любых из рассмотренных причин после доработки ввод парашютной системы прошел бы нормально. Увеличили размеры контейнеров, в которые укладывали парашюты, упрочнили их корпуса, доработали подвесные системы, ввели вертлюг в основную парашютную систему, заново провели весь цикл парашютных испытаний. По-видимому, попали в цель: больше ничего подобного с вводом парашютной системы не повторялось.

Что же касается наказания виновных, то, как всегда в таких случаях, пострадали по существу невиновные: у нас был снят начальник конструкторского отдела, который, как правило, не принимал конкретных технических решений, и был снят директор научно-исследовательского института парашютно-десантного снаряжения Федор Дмитриевич Ткачев. Этот институт в основном работал на армию, но по нашей просьбе разрабатывал и парашютную систему корабля «Союз». Начальство министерства авиационной промышленности, конечно, понимало, что снятие Ткачева дело несправедливое, и потом направило его работать директором серийного завода. Ошибкой, приведшей к трагедии, скорее всего, было преждевременное решение о переходе к пилотируемым полетам корабля «Союз», после последнего беспилотного полета, кончившегося вроде бы и благополучным приземлением, однако с существенным замечанием: произошла разгерметизация в процессе спуска. Решение это принималось коллективно. Участвовало в обсуждении и в принятии решения человек десять, и против перехода к пилотируемому этапу испытаний выступил только один человек. Он считал необходимым прежде провести еще один совершенно чистый, без замечаний, беспилотный полет. Я чувствовал себя виноватым: ведь не один из них, голосуя за переход к пилотируемым полетам, ориентировался на мое мнение. Может быть, поэтому и предложил тогда себя в качестве следующего испытателя «Союза».

Комиссия по расследованию причин аварии корабля «Союз» при возвращении экипажа Добровольского на землю также не смогла обнаружить причину преждевременного вскрытия клапанов дыхательной вентиляции и сымитировать неисправность. Пришлось, как и в случае с аварией при полете Комарова, рассмотреть возможные версии процессов (эксперименты не подтвердили их справедливость), приведших к аварии, и провести доработки конструкции. И в этом случае, по-видимому, попали в цель: больше ничего подобного у нас не было. Что же касается наказания, то опять пострадал невиновный: от работ по кораблю «Союз» был отстранен заместитель главного конструктора по конструкторским отделам Павел Владимирович Цыбин, который, что называется, и близко не подходил (то есть он тогда не занимался кораблями «Союз») к работам по конструкции корабля, когда выпускались чертежи.

Всякое было вокруг этой аварии. Она нам дорого обошлась. Чувство вины живо до сих пор. И станция «Салют» была для нас потеряна (не без усилий со стороны наших, скажем мягко, недоброжелателей). Следующая орбитальная станция была запущена только через три года.

С двумя следующими запусками ДОС (№ 2 и № 3) нам не повезло. При запуске весной 1972 года произошла авария на носителе «Протон» во время работы второй ступени, и станция оказалась «за бугром». Это бы еще ничего: ну авария ракеты! Бывает. Что тут сделаешь. Но следующая история была очень обидной.

Третья и четвертая станции были существенно модернизированы: новая двигательная установка, новые двигатели, новые ориентируемые солнечные батареи, новая исследовательская аппаратура.

В месяцы, предшествовавшие запуску третьей станции, я был на полигоне. Со станцией все еще было зыбко, начальство наше относилось к работам по станции, мягко говоря, неприязненно. И я считал, что при подготовке станции к полету нужно быть там, на космодроме. Все время беспокоился: вдруг что-то будет подготовлено не так. Конечно, заменить собой аппарат контроля невозможно. Существовали отдел технического контроля завода, военная приемка (на нашем заводе это было обязательное дело), контроль наших и местных военных испытателей. Но ведь уже не раз обнаруживалось, что это многоступенчатое контролирование не срабатывало. Мне хотелось видеть все своими глазами. Конечно, возникает резонное возражение: нужно просто как следует организовать работу по контролю. Но для этого необходима власть, которой у меня не было и к которой я никогда не стремился. И, наконец, главное: ежедневно при подготовке полета принимаются решения по отклонениям от документации, и тут уж аппараты контроля помочь не могут.

Но оказалось, что из Москвы надолго уезжать тоже было нельзя. За несколько дней до запуска станции из Москвы на полигон пришла новая программа полета, подготовленная службой испытаний, подписанная заместителем главного конструктора по испытаниям Я. И. Трегубом и утвержденная Мишиным. Это было явным нарушением нашей проектной программы полета. Суть расхождений заключалась в том, что проектная программа предполагала сразу после выведения станции на орбиту проведение короткого, в зоне радиосвязи, тестового включения системы ориентации с использованием ионных датчиков, чтобы убедиться, что система работает нормально, и только в случае положительных результатов теста, на следующем витке предусматривалось включение системы ориентации в постоянный режим работы. Это была элементарная осторожность. Более того, у нас — и у управленцев, и у испытателей — были основания опасаться за нормальную работу системы ионной ориентации: во время автономных полетов «Союзов» не раз проходили сбои этой системы и начинались автоколебания с резко увеличивающимся расходом топлива. Но в испытательной программе полета, присланной из Москвы, предусматривалось включение системы ориентации сразу в постоянный режим ионной ориентации.

Это было неосторожно и, более того, принципиально неправильно!

Мишин с ехидством отказался отменить эту программу: «Я же ее утвердил по предложению испытателей. Если договоритесь с замом по испытаниям — пожалуйста, восстановим старую». А зама по испытаниям Трегуба на полигоне не было. Начались переговоры по телефону: «Мы тут в Москве много обсуждали, ваши бывшие товарищи согласны, нам так удобнее». «Мои бывшие товарищи» — это напоминание о том, что, пока я работал на полигоне, две из моих групп проектантов, которые занимались логикой работы машин и управлением в полете, были переведены в подчинение Трегуба. Ни Трегуба, ни Мишина переубедить не удалось. В общем тогда у меня сложилось впечатление, что Мишин и его зам разыграли типичную безответственную бюрократическую шуточку. Уже тогда Мишину я не доверял. Неприязнь к нему появилась у меня еще в последний год жизни С.П., когда Мишин предпринял попытки вмешаться в наши корабельные дела. И он тоже терпеть меня не мог. У него были свои причины. Достаточно того, что работа над ДОС была ему навязана.

Много лет спустя, вспоминая историю запуска ДОС № 3, я опять задавался вопросом: зачем Трегубу нужно было вводить в программу это опасное решение? Ведь он как зам по испытаниям отвечал за нормальный ход полета. А Мишину? Зачем это надо было ему? Как бы ни был он настроен против меня, не мог он пойти на явную глупость, граничившую с преступлением, только чтобы мне насолить. Значит, кто-то его убедил? Кто? Недавно прочитал воспоминания одного своего товарища, который не раз выступал моим союзником. Он приводит целую систему искусственных, совершенно неубедительных доводов в пользу принятого тогда решения об опасном изменении программы полета. Доводы достаточно верхоглядские. И если он был убежден в их весомости, то это больше говорит о том, что автор не способен был отделить несущественное от существенного. Похоже, что именно он и убедил и Трегуба, и Мишина. А я-то в те времена был готов «убить» обоих. А они просто-напросто позволили себя убедить, не вникая в опасную суть дела, а заодно и решили утереть мне нос: не зря передали программу полета в комплекс испытаний! А может быть, наоборот — это Трегуб убедил своего старого приятеля в необходимости изменения программы полета? На эту мысль наводит странное утверждение автора воспоминаний о том, что якобы проектанты так и не выдали основных положений по управлению полетом (то есть проектной программы полета). Это уж просто вранье! Эта программа входила в проект и давно была выпущена. Впрочем, это всего лишь догадки. Вполне допускаю, что автор воспоминаний многотомный проект и не читал внимательно. Спросить его? Да ведь он старик. И не признается.

Все кончилось плохо. Станция была запущена, сразу после ее выхода на орбиту был включен режим ионной ориентации, станция вошла в режим автоколебаний, двигатели ориентации работали почти непрерывно, служба управления полетом во время первого сеанса связи не успела разобраться в ситуации и выдать команду на выключение режима ионной ориентации на этом же витке. Когда станция вошла в зону связи на следующем витке, топлива в баках для ориентации уже не было. Грубая, чуть ли не нарочно введенная ошибка в программу полета, устранить которую я требовал до старта, и растерянность в процессе управления полетом привели к потере станции: без топлива нет ориентации, нет энергопитания, станция умирает.

Председатель Главной оперативной группы управления (ГОГУ) генерал Агаджанов (представитель военных, ведь именно им принадлежали наземные пункты связи, приема телеметрических измерений и выдачи команд управления с Земли), пытавшийся руководить процессом управления, не зная и не понимая существа дела, путем рассмотрения телеграфных сообщений с наземных пунктов (в организации работ наземных пунктов он понимал, но не более), заслушивания докладов и коллегиального принятия решений, был отставлен от дел, Трегуб снят, ввели (и правильно, конечно) должность и службу руководителя полета (им должен был стать представитель нашей организации, и первым руководителем полета стал Елисеев)

Только в конце 1974 года удалось запустить следующую нашу станцию «Салют-4», которая летала долго и работала более или менее успешно. На эту станцию были осуществлены две экспедиции Алексея Губарева, Георгия Гречко с продолжительностью 29 суток и Петра Климука, Виталия Севастьянова с продолжительностью 63 суток. Из относительно интересных результатов работ на этой станции можно отметить исследования Солнца с помощью орбитального солнечного телескопа (регистрация ультрафиолетового спектра флокулл, протуберанцев и пятен на Солнце — около 1000 снимков) и с помощью дифракционного спектрометра (исследования вариаций излучения в том же диапазоне), а также достижение двухмесячного рубежа в длительности полета человека на орбите.

КБ Челомея запустило три своих станции: «Салют-2» (после выведения на орбиту не работала), «Салют-3» и «Салют-5». Экипажи на станции «Салют-3» и «Салют-5» доставлялись нашими кораблями «Союз». Как и следовало ожидать, в военном космосе эти полеты «Алмазов» никакой роли не сыграли.

Удовлетворения от результатов полета «Салюта-4» не было. Продвижение вперед минимальное. Стало казаться, что корень зла в том, что слишком ограничен срок эксплуатации станции. То, что запущенную и работающую орбитальную станцию нужно эксплуатировать долго, это, конечно, верная мысль, хотя продолжительность полета не могла решить главной проблемы неэффективности работы.

Еще когда готовилась к полету станция «Салют-4», мы начали работать над проблемой увеличения срока работы станций. Новая станция должна была позволять многократную смену экипажа и увеличение продолжительности отдельных экспедиций до нескольких месяцев. Для этого в комплекс станции должны были быть введены вновь разрабатываемые грузовые транспортные корабли «Прогресс».

Конструкцию самой станции нужно было изменить, чтобы обеспечить одновременную пристыковку к станции и пилотируемого, и грузового кораблей: ведь если на станции нет экипажа, то кто же будет разгружать грузовой корабль? А оставлять экипаж на станции без пилотируемого корабля было бы неблагоразумно и опасно. Таким образом, в первую очередь нужно было установить еще один причал со вторым стыковочным узлом. Решили установить его в кормовой части, со стороны агрегатного отсека. Агрегатный отсек пришлось разработать заново, так же как и двигательную установку, конструктивно размазав ее по оболочке агрегатного отсека, с тем чтобы освободить его середину для размещения промежуточной камеры с установленным на ней стыковочным узлом. Заодно надо было сделать ее топливные баки общими для всех двигателей станции, включая двигатели ориентации. И главное, эта двигательная установка должна была стать заправляемой, чтобы можно было в грузовом корабле привозить топливо, израсходованное на поддержание орбиты и на ориентацию станции. Проблема состояла в том, что в баках жидкость должна была быть отделена от газа наддува баков. Топливо выдавливается из бака двигателя путем наддува бака. Если в баке газ и топливо не разделены, то в двигатель будет направляться суспензия газа и жидкости, и он выйдет из строя. Руководили работами по заправляемой ДУ Виктор Овчинников и Эдуард Григоров.

Еще одна проблема была связана с продолжительностью полета станции, с вопросом защиты от пробоя стенок микрометеорами. Во время полетов космических кораблей «Восток», «Восход» и в первые годы полетов кораблей «Союз» этой проблемы практически не было. На базе теоретических и экспериментальных исследований было установлено, что вероятность пробоя герметизирующей стенки корабля микрометеором очень мала и составляет сотые и даже тысячные доли процента при продолжительности полета космонавтов в течение нескольких суток (с учетом размеров космического корабля). Эти результаты расчета вероятностей основаны на различных моделях метеорного облака в окрестностях Земли и на экспериментальных данных о взаимодействии метеоров с материалом стенки корабля. Для новой станции продолжительность полета могла исчисляться годами. При этом вероятность пробоя оболочки жилого помещения становилась уже достаточно большой, и ее необходимо было учитывать.

В современных станциях просто невозможно использовать однооболочную конструкцию для корпуса герметичных отсеков. В конструкции, помимо герметизирующей оболочки, для ее защиты от пробоя приходится применять еще и экраны, устанавливаемые на определенном расстоянии от самой оболочки. Идея этого метода защиты заключается в следующем. При столкновении с экраном микрометеор взрывается (поскольку скорость движения частицы относительно станции может составлять до 30–70 километров в секунду), и остатки его и разрушенного материала экрана летят дальше в виде раскаленной струи, которая, быстро расширяясь в вакууме, теряет плотность энергии и уже не может прожечь герметичную стенку станции.

Часть корпуса рабочего отсека «Салюта-6» была закрыта радиатором системы терморегулирования станции, который здесь играл роль и противометеорного экрана. Остальная же часть корпуса рабочего отсека, корпуса переходного отсека и промежуточной камеры должна была быть защищена либо специальными противометеорными экранами-кожухами, либо другими элементами конструкции (панелями агрегатов системы терморегулирования, оболочкой агрегатного отсека).

На «Салюте-6» были установлены две небольшие шлюзовые камеры для выброса отходов и для экспериментов, использующих забортный вакуум.

Хотелось выйти на уровень длительных полетов, а практически это означало необходимость иметь на борту если не ванну, то хотя бы душ. Душевая установка станции «Салют-6» работала на доставляемых запасах воды, которая перед использованием в душе подогревалась. Космонавты принимали душ в кабине, изготовленной из органической пленки. Подогретая вода подавалась под давлением в распылитель и удалялась из кабины потоком воздуха, откачиваемого через сборник влаги из кабины. Влага и моющие средства при этом оставались в сборнике, а воздух, пропущенный через фильтр очистки, возвращался в атмосферу станции.

Для выходов из станции в открытый космос были спроектированы скафандры полужесткого типа, которые можно было надеть достаточно быстро. Время автономной работы человека в таком скафандре составляло около 5 часов. Системы скафандра обеспечивали связь с партнером за бортом, с Землей, а также снабжение человека кислородом, удаление паров воды и углекислого газа из внутренней полости скафандра, тепловой режим, герметизацию и защиту глаз от прямых лучей солнца. Конструкция скафандра давала возможность двигаться, прикладывать усилия, работать пальцами рук. В общем получился неплохой современный скафандр. Но работать в таком скафандре все же было трудно. Ведь на оболочке скафандра перепад давления составляет около 0,3–0,4 атмосферы. При выходе наружу даже гибкие части оболочки становятся жесткими.

В комплекс станции, помимо орбитального блока (в обиходе и называемого обычно станцией), должны входить пилотируемый корабль и грузовой корабль. Пилотируемый корабль нужен не только для того, чтобы доставлять экипаж на станцию и спускать его на Землю, но и для того, чтобы после доставки экипажа оставаться на станции на случай возникновения аварийной ситуации и необходимости срочной эвакуации экипажа (например, в случае возникновения пожара или разгерметизации). Одним словом, когда надо уносить ноги.

В задачу грузового автоматического корабля «Прогресс» входила доставка на станцию воздуха, продовольствия, воды, пылесборников, фото- и кинопленок, регенераторов, аккумуляторов, запасных блоков аппаратуры, приборов, инструмента и, что особенно важно, топлива для двигателей. Кроме того, уже после запуска станции не исключено появление новых идей исследований и экспериментов, а для их осуществления необходима доставка на станцию новой аппаратуры и оборудования.

«Прогресс» был создан на базе корабля «Союз», поэтому, естественно, оказался похож на него своими размерами, внешними очертаниями и конструкцией. Главные отличия обусловлены тем, что грузовик работает только в автоматическом режиме и не предназначен для возвращения на Землю. В принципе можно было бы создать пилотируемый грузовой корабль многоразового действия, но для его выведения на орбиту потребовалась бы существенно более мощная ракета (а следовательно, и более дорогая).

Если говорить об экономически эффективной транспортной системе «Земля орбита — Земля», то представляется целесообразным делать полностью многоразовыми не только корабль, но и ракету. Но для решения этой задачи требуется существенно большее время. Поэтому при проектировании «Прогресса» было принято решение делать его так же, как и «Союз», одноразовым и для выведения на орбиту использовать ракету-носитель «Союза». Грузовой корабль сделан из трех отсеков: приборно-агрегатного, отсека компонентов дозаправки и грузового.

Грузовой отсек наполнен обычным воздухом при нормальном атмосферном давлении. Объем отсека — около 6 кубических метров. В нем может быть размещено до 1400 килограмм оборудования. После переноса доставляемых грузов на борт станции, перед отделением грузовика, в освободившийся объем грузового отсека экипаж переносит отработавшее оборудование (регенераторы, поглотители и прочее), замененные неисправные приборы, контейнеры с отходами, появившимися в это время (чтобы лишний раз не эксплуатировать шлюзовые камеры), использованное белье.

Объем станции ограничен, и если его не очищать регулярно, станция окажется загроможденной. В отсеке компонентов дозаправки размещаются два бака с горючим, два бака с окислителем, баллоны со сжатым воздухом (для наддува станции) и азотом (для наддува баков с топливом при его передавливании в объединенную двигательную установку станции), пневмо- и гидроавтоматика (редукторы давления, клапаны, датчики и тому подобное). Компоненты, размещенные в баках, химически агрессивны и ядовиты для человека, и поэтому недопустим какой-либо контакт их паров (например, в случае потери герметичности баков, магистралей и прочего) с жилым отсеком, а следовательно, и с грузовым отсеком. Поэтому отсек компонентов дозаправки негерметичен; магистрали, идущие к заправочным разъемам на стыковочном узле, проложены по наружной поверхности. Аналогично магистрали, идущие от заправочных разъемов станции к бакам объеденной двигательной установки, проложены снаружи промежуточной камеры в негерметичном агрегатном отсеке станции. Кроме топлива для двигательной установки в этом отсеке размещаются и баки с водой для экипажа. Всего в этот отсек можно заправить до тонны топлива, газа, воды.

Приборно-агрегатный отсек близок по конструкции и составу аппаратуры и оборудования, размещаемого в нем, к аналогичному отсеку корабля «Союз».

Телевидение не раз показывало нам процесс разгрузки «Прогрессов» экипажем станции. Никакой механизации не требуется. Регенераторы и блоки аппаратуры плывут, куда надо, от легкого толчка рукой. Но легкость эта обманчива. Веса блоки действительно не имеют, но масса и момент инерции у них остаются. Следовательно, зазеваться нельзя, иначе блок может травмировать космонавта или врезаться в приборную панель.

Новая станция была изготовлена в двух экземплярах. Оба они работали на орбите под названиями «Салют-6» (запущена осенью 1977 года) и «Салют-7» (запущена весной 1982 года).

«Салют-6» и «Салют-7» можно отнести ко второму поколению орбитальных станций. Самое главное в этих станциях то, что они стали действительно долговременными. На них высаживалось много экспедиций. Мы, инженеры, получили опыт создания, отработки и их эксплуатации. И для нас результаты их полета оказались бесценными.

Но ведь машины, техника создаются не для того, чтобы накопить опыт (это может быть целью лишь первого этапа работ, но никак не всей работы), а для того, чтобы создать нечто полезное для людей, на чьи деньги эти машины создаются. То есть в нашем случае — для нашего народа. А вот с этим по-прежнему было, мягко говоря, плохо. Конечно, мы понимали, что нужно исходить из задач, решение и выполнение которых оправдывали бы расходы и на пилотируемые полеты, и на создание кораблей и станций. И не нашли ничего лучшего, как снова приглашать желающих: вот вам место, вот вам время работы на станции, вот вам наши режимы ориентации и электропитание. Приходите и работайте.

В таком подходе был принципиальный порок. Ведь в выборе хотя бы основных целей машины, в выборе и в конструировании инструментов для достижения этих целей и заключена главная задача авторов. Ибо они наиболее заинтересованы в эффективности, в результативности своей деятельности. Хотя, конечно, можно работать и по заказу, если он внятно и разумно сформулирован. Но таких заказчиков не было (как, впрочем, и сейчас), а сами мы оказались не готовы к выполнению этой главной работы. Добровольцы, которые обращались к нам и получали место на станциях, оказались не способными ни к постановке интересных задач, ни к созданию инструментов, эффективность работы которых естественным образом связывалась бы с деятельностью экипажа станции. Впрочем, последнего требования ясно даже не формулировали. Разработчики инструментов оказывались не способными провести необходимую отработку их на земле, до полета. Как правило, все предложенное либо просто не функционировало в полете, либо эксперименты ставились неправильно, по-детски.

Примером такой очередной неудачи служит история с установкой субмиллиметрового телескопа на станции «Салют-6». Предложение исходило от группы астрофизиков Физического института Академии наук во главе с Соломоновичем.

Для середины семидесятых годов установка большого (с диаметром зеркала около 1,3 метра) телескопа для наблюдений в инфракрасном диапазоне на орбитальной станции была достаточно привлекательной, хотя и оставалось не понятным, зачем такой телескоп устанавливать на орбитальной станции. Сложность задачи создания инфракрасного телескопа заключалась в том, что приемник излучений нужно было охлаждать до температуры жидкого гелия. Это можно было сделать, либо помещая приемник в сосуд с жидким гелием (как это и делалось до последнего времени на ИК телескопах, выводимых на орбиту), либо установив на борту станции холодильную машину, способную поддерживать температуру приемника, равную 4 градусам Кельвина.

Нам хотелось внести вклад в это дело и удалось уговорить взяться за разработку и изготовление основных элементов холодильной установки директора Омского машиностроительного завода министерства нефтяного и химического машиностроения Шеина. Министра (Брехова) тоже удалось уговорить дать разрешение на эти работы (обычное дело — сначала соблазнить главного «рабочего», а потом его начальство). Проект установки был сделан в нашем КБ под руководством В. С. Овчинникова, Д. И. Григорова и С. А. Худякова. Дело в основном приходилось вести с Худяковым — он был неформальным лидером этой работы. С большим трудом (начальство наше, как обычно, вставляло, где только возможно, палки в колеса — это, можно сказать, тоже дело обычное, а главное, задача действительно была сложной) уникальную бортовую холодильную установку удалось сделать. Заводские испытания подтвердили ее работоспособность. И в полете она работала. Но мы сели в очередную калошу там, где никак не ожидали.

«Салют-6» опять понадобилось запустить к какому-то очередному торжеству (кажется, 60-летнему юбилею революции). Уже весной все, что устанавливается на станции, должно было быть поставлено на сборку и испытания. А телескоп запаздывал. ФИАН явно не успел отработать в наземных условиях оптическую схему телескопа и уж тем более телескоп в целом. Тут обычная любимая позиция нашего начальника: «Ах, вы не готовы? Снимаем с борта! Есть постановление правительства о сроках запуска, и мы его нарушать не можем». Какое величие, какая власть! Но как можно было снимать главный инструмент станции с борта? Самим обессмысливать свою собственную работу! «А это вообще не ваше дело. За запуск станции отвечаю я!» Та же стандартная картина: главный противник — твое собственное непосредственное начальство. Но и «в тылу» было не лучше. Слабый человек, Соломонович подписывал заключения о допуске к установке явно еще не готового телескопа, заключения о допуске к дальнейшим испытаниям телескопа, у которого в процессе испытаний обнаруживались неисправности, и допуск в полет явно не доработанного по выявленным неисправностям телескопа. А наши испытатели и контролеры? «Что вы от нас хотите? Мы все знать не можем! Замечание отписано? Отписано. Допуск разработчика к дальнейшим работам есть? Есть! Все. Поехали дальше!» Они стали еще более послушными, чем при Королеве. Это уже было прямое холопство. И конечно, случилось то, что и должно было случиться. Станцию запустили, инфракрасный телескоп в полете так и не заработал. И в очередной раз ничего, никаких практических результатов, которые бы оправдывали затраты и усилия, мы не получили.

Конечно, новый инженерный опыт: особенно опыт преодоления наших собственных ошибок, приема на станцию 16 экспедиций и 12 грузовых кораблей, более чем четырехлетний опыт эксплуатации станции, был получен. Но опять же это всего лишь инструментальные достижения.

В 1980 году я сделал очередную попытку участвовать в полете на станцию в связи с необходимостью ремонта системы терморегулирования — надо было вскрыть (буквально — разрезать трубки) магистрали, заполненные жидкостью, и установить новые насосы во вскрытый контур. Мысль о полетах никогда меня не оставляла, но оторваться от конструкторской работы было трудно. Годами не брал отпуск. Не покидало ощущение, что стоит отлучиться хотя бы не надолго, и с моим делом что-то случится. И это ощущение возникло не просто так.

Например, летом 1962 года я взял отпуск и уехал в Латвию. Вдруг позвонил Флеров: немедленно возвращайтесь — очередной заговор начальства. Сел в машину и уже утром был в КБ. Но все равно опоздал. Операция была уже проведена: мой Девятый отдел разделили на три части. Два отдела оставили на территории бывшего Грабинского КБ, расположенного по другую (от основной территории КБ) сторону железной дороги, а корабельные проектанты вместе со мной направлялись в главный корпус на основной территории, в проектный отдел, который до того занимался только ракетами. Королев только разводил руками. Решение принято, оформлено приказом («согласовано наверху!»), и он ничего не может поделать.

Верить С.П. было никак нельзя: такие вещи без него никоим образом происходить не могли. Потом я понял, что С.П. заподозрил Бушуева в сепаратизме. Дело в том, что инженеры, работавшие над космическими аппаратами, почувствовали, что С.П. начинает (без специального умысла, конечно) задерживать работы: без него ни один вопрос, связанный с загрузкой завода и конструкторских отделов, решить было нельзя. Я бы сказал, что это вполне естественно: С.П. объединял дело. Но он действительно был перегружен работами по остальной тематике КБ, связанной с разработкой боевых ракет, хозяйственными и организационными делами. К нему просто трудно было пробиться. А тут в академии возникла мысль (у Келдыша, надо полагать, а может быть, у Петрова, будущего директора Института космических исследований) о том, что нужно создать организацию, в которой бы сотрудничали и разработчики космических исследовательских приборов, телескопов, и инженеры, разрабатывавшие космические аппараты и корабли, электрические схемы и приборы, то есть объединить их с филиалом КБ, руководимым Бушуевым.

Мысль о том, чтобы поставить дело космических исследований на прочную инженерную основу, была, в принципе, наверное, правильной, и у нас в филиале о таком варианте могли идти разговоры. Судя по всему, какой-то гад донес С.П.: мол, собираются удрать! Бушуев подозревал в этом доносе Мишина — вполне может быть. Таким образом, заговор созрел не против меня, а против Бушуева. Его сняли с должности начальника филиала, а меня с моими корабельными проектантами перевели в главный корпус КБ на всякий случай, чтобы выбить почву из-под ног сепаратистов, буде они вдруг опять появятся.

Другой случай, еще раз показавший опасность длительного отсутствия в КБ, был связан с моей четырехмесячной подготовкой к полету на «Восходе». Когда я вернулся в КБ после полета, то обнаружил, что уволен с предприятия (С.П. оправдывался: «Это решение министерства — вам предстоит встречаться с иностранцами, ездить по всему миру, будете в качестве работника академии»), работы по проекту корабля «Союз» переданы от Бушуева к другому заму С.П., другой группе проектантов и изменено само назначение корабля. Он, видите ли, должен стать кораблем военного назначения! После грандиозного скандала я был восстановлен на работе, вернул проект «Союза» к себе и к моим проектантам и к его первоначальному назначению, уведя от бессмысленности военного применения. Много усилий пришлось затратить на то, чтобы завод продолжил работать по уже выпущенной документации. И так бывало не раз. Когда же руководителем нашей организации стал Глушко, опасность моего длительного отсутствия в КБ уменьшилась. Глушко был интеллигентным, порядочным человеком.

Летом 1980 года я был включен в экипаж, в который, кроме меня, входили Леонид Кизим и Олег Макаров, и начал подготовку к полету. Врачи центра подготовки всячески цеплялись ко мне опять, в основном в связи с перенесенной в детстве язвой желудка, но поначалу удавалось от них отбиться. В сентябре (к первоначальному сроку полета) медицинское заключение было положительным и подтверждалось, что наш экипаж остается основным. Но затем срок полета перенесли на ноябрь, и мои противники вновь оживились. Конечно, может быть, это лишь моя мнительность, но казалось, что был разработан и осуществлен план, как не допустить меня к полету.

На этот раз атака велась со стороны сердца. Началось это в октябре во время комплексных зачетных тренировок на тренажере корабля. Кизим вдруг откуда-то подхватил отчаянный грипп и обчихал все два кубометра свободного объема спускаемого аппарата. Через некоторое время, естественно, заболел и Макаров. Я держался дольше всех, но в конце концов все-таки заразился, потекло из носа, и врачи заявили, что у меня после гриппа появились отклонения в электрокардиограмме. Но проверки в Институте медико-биологических проблем Минздрава не подтверждали этого (их врачи участвовали в контроле).

Отлет экипажа на космодром был назначен после ноябрьских праздников. Но перед отлетом, кажется, 9 ноября были предусмотрены контрольные записи электрокардиограммы у членов экипажа на фоне нагрузки. Поздно вечером 8 ноября я приехал в ЦПК и расположился в профилактории. Там должны были быть и Кизим и Макаров. Но почему-то их там не оказалось. Заснуть не мог: стояла чудовищная жара, чуть ли не как в парной. В профилактории находился только сторож, отключить отопление он не мог и начальству звонить отказался. Я практически не спал.

Утром нам сделали кардиограмму. Врач из Минздрава, специалистка по ЭКГ, которую специально приставили следить за записью, объявила мне, что запись хорошая, все в порядке. Но медицинская комиссия, рассматривающая результаты ЭКГ, быстро отпустила Кизима и Макарова, а потом долго о чем-то совещалась. И наконец объявила: мои показатели неудовлетворительные, пускать в полет нельзя. Меня сняли с подготовки и заменили другим космонавтом. Было полное ощущение, что это предательство. Предательство и со стороны якобы союзников (Минздрав), и со стороны товарищей по работе.

Позиция ВВС и их медиков по отношению ко мне была известна. На заседании госкомиссии я присутствовать не мог, поскольку речь шла о моем здоровье. Но мне рассказали, что представитель Минздрава Воробьев и наш зам по испытаниям Е. В. Шабаров выступали с самыми решительными возражениями против моего полета. Начхать им было на мои интересы (я никого не преследовал и не наказывал за деятельность, направленную против меня) и на интересы дела (в их понимании интересы дела — это их личные или узковедомственные интересы).

«Салют-7» отличался от «Салюта-6» практически только составом аппаратуры и оборудования для исследований и экспериментов. На этой станции были установлены рентгеновский телескоп, приборы для съемок звездного неба с использованием электронно-оптических преобразователей, оборудование для технологических экспериментов, медико-биологическое оборудование, приборы для визуальных наблюдений и исследований. Была облегчена возможность ремонта системы терморегулирования, радиосистем, установлены наружные крышки на иллюминаторах, проведено некоторое усовершенствование служебных систем. Снаружи, на стенках станции, увеличилось число элементов фиксации (скоб, крюков), что облегчало работы космонавтов при выходах в открытый космос.

Защиту поверхности иллюминаторов пришлось ввести из-за того, что с течением времени они загрязняются и повреждаются, как снаружи, так и изнутри. Наружные поверхности иллюминаторов повреждаются микрометеорами, и на них (как и на остальной поверхности станции) оседают частицы из облака, создающегося вокруг станции. Облако вокруг станции образуется газами, выделяемыми материалами внешней конструкции станции, частью продуктов сгорания, которые выбрасываются двигателями ориентации, компонентами, выбрасываемыми при продувке магистралей дозаправки. Внутри станции возможно загрязнение стекол иллюминаторов частицами, плавающими в атмосфере, к тому же космонавты могут оцарапать стекла аппаратурой во время работы. Очистить иллюминаторы от загрязнения изнутри достаточно просто. Чтобы исключить случайные повреждения стекол изнутри, мы применили защитные резиновые кольца и упоры на приборах, используемых для наблюдений через иллюминаторы. Каверны в стеклах иллюминаторов от микрометеоров и загрязнения наружных поверхностей стекол были обнаружены в процессе полета «Салюта-6». Пришлось устанавливать на иллюминаторы, через которые велись наблюдения, открываемые приводами крышки.

На станциях «Салют-6» и «Салют-7» мы получили и другой, несколько неожиданный, опыт. Опыт борьбы с аварийными ситуациями, с выходом из строя отдельных приборов, агрегатов, с микропожарами. Бывали очень острые ситуации. Например, разгерметизация одной из секций окислителя двигательной установки, в результате которой было выброшено наружу несколько сот килограммов ядовитого азотного тетроксида. Или никак не желавшая отделяться от станции антенна радиотелескопа КРТ-10. Рюмину пришлось ее отталкивать специально сделанной «кочергой».

Наиболее сложной оказалась авария, произошедшая на орбитальной станции «Салют-7» 11 февраля 1985 года.

В этот день при проведении одного из контрольных сеансов связи со станцией, работавшей в автоматическом режиме (то есть когда экипажа на борту станции не было), работники Центра управления заметили (по телеметрическим данным), что произошел автоматический переход с основного на резервный комплект бортового радиопередатчика, по которому на Землю идет подтверждение «квитанции» — о получении на борту станции радиокоманд с Земли. Это означало, что в основном комплекте прибора возникла какая-то неисправность. А надо сказать, что и основной, и резервный передатчики «квитанций» были в одном блоке с приемниками (также основным и резервным), через которые передавались команды на борт станции. Пока не разобрались в причине отказа основного передатчика, включать его было нельзя: а вдруг произойдет короткое замыкание?!

Во время следующих сеансов связи проверочные включения для выяснения причин возникшего отказа проводились без участия разработчиков радиосистемы, через которую на борт передавались команды и с борта на землю «квитанции» (что было грубым нарушением), при этом был повторно включен основной комплект радиосистемы. Уже при проверочных включениях обнаружили, что радиокоманды с Земли перестали поступать на борт станции. Этого было достаточно для установления причин аварии. При последнем сеансе связи передача телеметрии с борта станции еще происходила, и из полученных записей было видно, что команды на борт перестали проходить. То есть повторное включение основного комплекта привело к расширению аварийной ситуации. Так как режим автоматического включения радиоаппаратуры по командам от программно-временного устройства в это время не был задействован, а команды с Земли на борт не проходили, то второе включение привело к тому, что прекратилась радиосвязь с бортом и исчезла возможность контроля его состояния.

Пришлось принять вынужденное решение о дальнейшем полете станции, так сказать, в режиме консервации поневоле.

Все это означало, что исчезла возможность по сигналам станционных радиосредств контролировать положение станции на орбите, понимать характер ее движения вокруг центра масс (а вдруг она раскрутится, например, за счет утечки газа или взаимодействия панелей солнечных батарей с остатками атмосферы), включать аппаратуру и двигатели ориентации, обеспечивающие совместно с автоматикой транспортного корабля определение относительных параметров движения станции и корабля и их взаимную ориентацию. А следовательно, мы не могли использовать хорошо освоенный метод автоматического сближения транспортного корабля со станцией, не могли контролировать работу и состояние основных бортовых систем станции: терморегулирования, энергоснабжения, обеспечения необходимого газового состава атмосферы.

Ясно было, что для восстановления нормальной работы необходимо лететь на станцию, необходимо разработать новый метод выведения транспортного корабля к молчащей станции (как к «некооперируемому» объекту, то есть к объекту, который «знать не знает», что к нему хотят подойти, и тем более «ничего не делает», чтобы этому процессу помочь), подготовить корабль и экипаж к полету и к выполнению этой необычной задачи, оснастить корабль новым оборудованием, необходимым для такой операции. На решение этих проблем ушли весенние месяцы 1985 года.

Для определения положения станции на орбите мы решили использовать наземные средства наблюдения службы контроля космического пространства, которые позволяли производить достаточно точные измерения, необходимые для расчета и прогнозирования движения станции, и впоследствии (6 июня) вывести транспортный корабль в район станции. По наземным наблюдениям удалось установить, что раскрутки станции не происходит. Это было очень важно: к быстро вращающейся станции «не подойдешь» и не состыкуешься с ней, так как стыковочный узел находится далеко от центра масс станции.

Для того чтобы приблизиться к станции, была разработана следующая технология: с расстояния примерно 10 километров экипаж с помощью оптического прибора должен был навести одну из осей корабля на станцию (которая над освещенной стороной Земли должна была наблюдаться на фоне черного неба как необычно яркая звезда, если, конечно, к станции приближаться со стороны Земли) и ввести в бортовую вычислительную машину сигнал о том, что в данный момент выбранная ось корабля «смотрит» на станцию. Несколько таких «засечек», введенных в память бортовой вычислительной машины, которая в каждый момент «знает» фактическое положение корабля в «неподвижной» системе координат, позволяла ей получить информацию о фактической траектории прохода корабля вблизи станции, выполнить необходимые расчеты и дать команду по коррекции этой траектории для подведения корабля к станции.

Вблизи станции (на расстоянии 2–3 километра), если сближение пройдет нормально, экипаж должен был взять управление на себя, приблизиться к станции, облететь ее для подхода со стороны переходного отсека и причалить.

Для проведения этих операций, помимо новых математических алгоритмов расчетов и операций, введенных в память бортовой вычислительной машины, был установлен дополнительный комплекс приборов. В этот комплекс входили: оптический прибор наведения, лазерный дальномер, прибор ночного видения (на случай, если не удастся причалить к станции до ее захода в тень и придется «зависнуть», то есть, включая координатные двигатели корабля то на подвод к станции, то на отвод, удерживаться на выбранном расстоянии от станции, чтобы не потерять ее из виду или не врезаться в нее, находясь в тени).

С марта начали готовить корабль. Разработали методики, схемы и программы деятельности экипажа и Центра управления (особенно службы расчета и прогнозирования орбит и взаимодействия ее с наземными средствами, следившими за станцией) при выполнении сближения, облета и причаливания корабля к станции. Провели специальные тренировки экипажа на различных стендах, подготовку экипажа к работе с новым для него приборным оборудованием, тренировки персонала центра управления и всех наземных служб пунктов наблюдения, управления и связи. Разработали и схемы действий экипажа после стыковки корабля со станцией. Можно было приступать к «реанимации».

6 июня корабль «Союз Т-13», пилотируемый Владимиром Джанибековым и Виктором Савиных, был выведен на орбиту, прошел обычные тесты, подтвердившие его нормальную работоспособность после выведения. Были выполнены операции коррекции орбиты корабля, приведшие к тому, что утром 8 июня корабль подошел к станции. Когда станция и корабль вышли из тени, они оказались на расстоянии около 10 километров друг от друга. Командир ориентировал «боковую» ось корабля на станцию, наблюдая за ней через иллюминатор спускаемого аппарата, а бортинженер по его командам вводил информацию в вычислительную машину. Далее автоматика выполнила последний маневр коррекции, и с расстояния порядка 2,5 километров экипаж взял управление на себя. Впрочем, расчеты бортовой машины были достаточно качественны, корректировать траекторию подхода пришлось незначительно. На расстоянии около 200 метров экипажем было выполнено «зависание» корабля — он перестал приближаться к станции, держась от нее на выбранном расстоянии. Экипаж оценил условия освещения, при которых придется подходить к станции (они оказались не очень благоприятными), посоветовался с центром управления, получил его разрешение и приступил к причаливанию. Джанибеков подвел корабль поближе, облетел станцию, вывел корабль к переходному отсеку и пристыковался. Это была прекрасно выполненная операция и крупное техническое достижение — удалось сблизиться и состыковаться с некооперированным объектом.

И экипаж, и все, кто участвовал в подготовке и проведении этого полета, были счастливы. В центре управления полетом начались обычные поздравления, рукопожатия.

Но на фоне ясного неба безоговорочной победы появилось облачко. Его сначала в ЦУПе почти никто и не заметил. Но по телевизионному изображению нам было видно, что две соосные панели солнечных батарей не параллельны, а развернуты относительно друг друга примерно на 70–90 градусов. Это означало, что как минимум не работает система ориентации солнечных батарей, а может, это признак отсутствия напряжения в системе энергопитания.

С течением времени облака начали сгущаться. После стыковки электрических разъемов станции и корабля, по идее, можно было проверить несколько параметров станции, контроль за которыми необходим в процессе проверки герметичности стыка и перехода из корабля на станцию. Подключение этих датчиков станции к системе отображения на корабле осуществляется через состыковочные электрические разъемы. Убедились: датчики не подключились к схеме корабля. Тоже признак того, что не работает система электропитания станции (СЭП).

Это породило много проблем, так как если не работает СЭП, то станция и все в ней должно замерзнуть: вода, пища, приборы, агрегаты, механизмы — все они рассчитаны на работу при положительных температурах, значит, не работает система обеспечения и контроля газового состава, а следовательно, не ясно, можно ли находиться внутри станции экипажу. Какой там газовый состав (ведь неисправность в радиосредствах могла объясняться и пожаром), может быть, нужно использовать противогазы (на всякий случай захватили и их с собой)?

Члены экипажа выполнили работы по проверке герметичности стыка станции и корабля вручную (электрические команды на станцию не проходили), вскрыли пробку в стыковочном узле станции, уравняли давление между кораблем и станцией, открыли люк и вошли в переходной отсек. Перед переходом в рабочий отсек космонавты провели вскрытие клапана, предназначенного для забора проб воздуха, проверили газовый состав атмосферы в станции: нет ли следов пожара, опасных токсичных примесей в атмосфере отсека. Для этого экипаж корабля был вооружен приборами, позволяющими проводить тонкий анализ воздуха на присутствие опасных газовых примесей. Затем открыли люк: атмосфера нормальная, но холодно. Насколько? Попробовать стенку? Руководитель полета Валерий Рюмин в шутку посоветовал Джанибекову: «Да плюнь ты на нее!» Экипаж тут же доложил: «Проба на слюну указывает на температуру ниже нуля». Слюна на металле замерзла примерно за три секунды. Еще в переходном отсеке Джанибеков проверил напряжение на одной из розеток: равно нулю.

Оправдывались самые худшие предположения. Но все-таки попробовали в рабочем отсеке выдавать команды с пультов — не проходят. Датчики емкостей показывали в основных батареях — ноль, в резервной батарее — нормальная емкость. Но такого не может быть! Если основные батареи полностью разряжены, то в процессе их разрядки и соответствующего падения напряжения автоматика должна была подключить к шинам электропитания резервную батарею, которая также должна была разрядиться. Может, неисправность, и автоматика не сработала? Ведь бывает же иногда везение и в неисправностях! Но нет. Проверили еще раз. Напряжение резервной батареи — ноль. Действительно, неисправность, но неисправность датчика емкости батареи: когда разряжалась еще основная батарея, то по назначенной заранее величине минимального напряжения автоматика системы управления бортовым комплексом отключила большинство потребителей, оставив только минимально необходимые: программно-временное устройство, систему терморегулирования и так далее.

Питание этих оставшихся приборов было настолько малым, что индикатор датчика контроля емкости резервной батареи, который контролирует разрядный ток, не сдвинулся с места. Все правильно — «удачной неисправности» не было.

Что же произошло? В каком состоянии станция? Как в ней работать — ведь без очистки атмосферы (а систему регенерации включить невозможно — нет напряжения) при пребывании экипажа внутри станции примерно за сутки концентрация углекислого газа возрастет до опасного для жизни уровня.

А работать надо — ведь иначе не понять, что произошло и что делать дальше. Значит надо непосредственно из корабля по изготовленному на борту кабелю подавать питание на один из регенераторов станции.

Вопросы росли как гора и перед экипажем, и соответственно перед инженерами на Земле.

Прежде всего необходимо было наладить работу системы энергопитания. Но вставал вопрос: возможно ли это в принципе? Ведь еще до старта «Союза Т-13» специалисты по СЭП категорически утверждали: если система энергопитания вышла из строя и батареи разряжены, восстановить ее работоспособность невозможно. Но это мнение было отклонено.

Требовалось найти выход.

Судя по тому, что даже при освещении солнечных батарей на шинах СЭП напряжение не появлялось, солнечные батареи были отключены от буферных батарей. Так сформировалась первая задача: подключить солнечные батареи к шинам СЭП, что требовало подачи напряжения на обмотку автоматического дистанционного переключателя. Но при этом оставалась опасность, что в электрических цепях станции окажется неисправность, которая выведет из строя систему электропитания корабля, и возвращение космонавтов на Землю окажется невозможным.

И все-таки мы нашли выход и реализовали процедуру восстановления СЭП, хотя и довольно сложную. Сначала решили зарядить одну из химических батарей. По схемам и инструкциям, переданным с Земли, экипаж изготовил кабели, разобрал схему подключения солнечных батарей к шинам СЭП и подключил одну из батарей напрямик к солнечным батареям. Станцию за счет работы системы управления корабля и его управляющих реактивных двигателей ориентировали таким образом, чтобы подключенные солнечные батареи были освещены. Через несколько часов первый блок был немного заряжен. Его подключили к шинам СЭП. После чего оказалось возможным проверить состояние станции с пультов и по телеметрическим измерениям, переданным на Землю. После просмотра телеметрии выяснилось, что таких проблем оказалось больше: не только проблема энергопитания должна была беспокоить нас — температуры элементов конструкции были близки к нулю и даже ниже. Это означало, что нельзя использовать управляющие реактивные двигатели и что вода на станции замерзла.

Уже на второй день экипаж пытался включать систему водоснабжения. Оказалось, что она не работает — вода замерзла. И разогреть ее не представлялось возможным за короткое время. Запас воды на корабле был на восемь суток; то есть должен был кончиться 14 июня. И даже если использовать, предварительно отогрев в корабле, две имевшихся на станции небольших переносных емкости с замерзшей водой, ограничить норму потребления воды для экипажа, использовать воду из неприкосновенного аварийного запаса корабля, то ее должно было хватить только до 21–24 июня.

Решили срочно подготовить к запуску грузовой автоматический корабль, главной задачей которого стала доставка воды на станцию. Надо было в кратчайшие сроки испытать, заправить и подготовить к запуску корабль и ракету-носитель. Все это было сделано, и на рассвете 23 июня «Прогресс-24» пристыковался к станции.

Но процесс разогрева начался раньше. После заряда первой батареи в том же порядке зарядили и остальные. В процессе работы с ними выяснили и причины выхода из строя СЭП: в одной из батарей оказался неисправным датчик, указывающий на полный заряд батареи. По сигналу этого датчика солнечные батареи отключаются от заряда буферных химических батарей. В создавшейся ситуации датчик выдавал команду на отключение от подзаряда батарей. По командам программно-временного устройства один раз за виток подавалась команда на подключение солнечных батарей, но тут же неисправный датчик их отключал. Химические батареи, оставшись один на один с потребителями, постепенно разрядились до нуля. Вся аппаратура станции перестала работать: не было напряжения в сети.

Аппаратура не работала, и тепло не выделялось. Станция стала замерзать. Этого бы не произошло, если бы на станции находился экипаж или если бы не прекратилась связь с Землей — неисправный датчик в принципе всегда можно отключить.

В процессе восстановления работоспособности станции, после заряда буферных батарей, космонавты исправили электрическую схему, заработали системы энергопитания, ориентации солнечных батарей, терморегулирования и телеметрии. Экипаж установил исправную аппаратуру командной радиолинии, появился свет, тепло, и 16 июня «пошла вода» — начал таять лед в системе водоснабжения. Кризис миновал.

При разогреве требовалась определенная осторожность: дело в том, что в процессе охлаждения станции влага атмосферы, скорее всего, должна была осесть и затем замерзнуть на стенках. Поэтому контур термостатирования корпуса нельзя было включать сразу. В этом случае влага испарилась бы со стенок и могла осесть на холодных приборах, электрических разъемах и привести к нарушениям в их работе. Поэтому сначала космонавты прогрели атмосферу, приборы и только потом включили контур термостатирования корпуса.

Уже 13 июня был проведен тест на готовность системы ориентации, аппаратуры сближения и двигательной установки. Если бы они не работали, то нельзя было бы заправить транспортный корабль. Поскольку он был старого образца, то мог подойти к станции только при работе в автоматическом режиме совместно с автоматикой станции. В этом случае экипажу пришлось бы возвращаться, прервав экспедицию.

Тест прошел нормально — были отданы команды на заправку и старт корабля «Прогресс».

Конечно, аппаратура станции подверглась тяжелому испытанию. Поэтому после восстановления СЭП пришлось провести испытания и всех остальных систем. Все эти работы были выполнены. Станция работала нормально.

Надо сказать, что члены экипажа в тяжелых условиях с высоким напряжением и тщательностью провели работы по восстановлению жизни станции, проявив мужество и большую работоспособность. Нельзя не отметить самоотверженную и осторожную работу персонала Центра управления полетом и всех инженеров, участвовавших в анализе ситуации, разработке программ и схем действий.

Работа на станции вошла в нормальную колею. Но полного доверия к станции, прошедшей этап клинической смерти и отогретой из состояния льда, уже не было. Появились отказы в отдельных приборах. Летом 1986 года станция «Салют-7» была переведена в режим консервации, так как уже начала работать новая станция «Мир».

Однако в деле получения сколько-нибудь заметных положительных результатов на станциях «Салют» мы практически не продвинулись вперед. Фактически продолжали работать сами на себя. Установленные на станциях телескопы (инфракрасный, радио, рентгеновский), оборудование для экспериментов по получению сверхчистых материалов либо совсем не работали, либо оказались неэффективными.

Вероятно, мы слишком поздно заказывали оборудование для исследований и экспериментов и разработчики не успевали создавать качественную и надежную аппаратуру. Да, наверное, это главная причина. Нехватка времени и отсутствие надежной инженерной базы разработки и создания аппаратуры и оборудования для исследовательских целей.

А что, если попытаться обойти эти проблемы? Создать такую станцию, чтобы оказалось возможным в процессе полета кардинально менять инструменты и саму программу исследований? Одним словом, раскинуть сеть пошире. Такова и была основная идея станции «Мир». По замыслу ее базовый блок похож на последние станции «Салют», но с шестью стыковочными узлами, два из которых должны были устанавливаться, как и обычно, вдоль продольной оси, а четыре — на переходном отсеке, перпендикулярно продольной оси. Такая конфигурация позволяла присоединять к станции не только пилотируемые и грузовые корабли (вдоль продольной оси), но и до четырех модулей для проведения исследовательских и экспериментальных работ. Предполагалось, что эти модули будут разрабатываться и изготовляться нашим предприятием на базе грузовых кораблей «Прогресс».

Стоимость таких модулей могла быть около 10–20 миллионов рублей (застойных рублей, которые на нашем внутреннем рынке примерно соответствовали доллару на американском рынке), вместо 200–400 миллионов за станции типа «Салют». Так что сама станция могла стоить 250–450 миллионов долларов. Был выпущен проект. Началась разработка чертежей и другой технической документации. Но скоро дело застопорилось. Так и осталось не ясно, откуда исходила инициатива. От работников КБ «Салют» или прямо от нашего министра С. А. Афанасьева.

Новое предложение состояло в том, чтобы модули для исследовательской и экспериментальной аппаратуры станции «Мир» делать не на базе «Прогресса» (с массой каждого около 7 тонн), а на базе ТКС (транспортных кораблей снабжения), разработанных ранее для станции «Алмаз», целая серия которых якобы уже была изготовлена, и министерство не знало, куда их списать, так как работы по «Алмазу» уже были прекращены. Масса каждого из этих модулей должна была быть около 20 тонн (в три раза больше!) и стоимость после доработки конструкции порядка ста миллионов рублей (а практически — существенно больше).

Сражение кончилось не в нашу пользу. Сторонником этого варианта оказались не только КБ «Салют», но и завод имени Хруничева, и его директор Киселев (ставленник министра Афанасьева), и конструкторские отделы нашего КБ, и наш завод, от которых то же министерство и руководство КБ требовали, чтобы они «сосредоточились» на совершенно бессмысленной работе над «Бураном», являвшимся подражанием «Шаттлу». Сражаться с начальством было трудно, так как оно использовало вроде бы логичные доводы: ТКС уже почти готовы, их навалом (но это оказалось обманом, хотя министр мог об этом и не знать), общая масса исследовательской аппаратуры увеличится до 40 тонн, вместо 7–9 тонн по нашему варианту Они выиграли сражение, и это, конечно, резко снижало шансы нашей новой разработки на успех. Общая стоимость самой станции с модулями выросла в два-три раза — до 600–800 миллионов долларов, а возможность замены неэффективных, не оправдавших себя модулей другими практически исчезла.

Базовый модуль новой станции «Мир» был запущен на орбиту в феврале 1986 года (опять же к съезду КПСС!). Первый модуль «Квант» был пристыкован к базовому блоку станции только в 1987 году. Вообще-то этот модуль предназначался для станции «Салют-7» и поэтому был сделан с двумя стыковочными узлами, с тем чтобы его можно было состыковать со стороны агрегатного отсека базового блока, для сохранения возможности причаливания к нему грузового или пилотируемого корабля. Это должно было обеспечить возможность прихода на комплекс, состоящий из базового блока и модуля «Квант», двух кораблей. Но поскольку к 1986 году уже имели место сомнения в работоспособности «Салюта-7», решили «переадресовать» модуль «Квант» на станцию «Мир».

Комплектация «Мира» модулями растянулась на много лет. 1989 год «Квант-2», 1990 год — модуль «Кристалл», 1995 год — модуль «Спектр», 1996 год — модуль «Природа». Увеличение возможностей для установки экспериментального оборудования и исследовательской аппаратуры не привело к успеху. И аппаратура, и оборудование, как правило, были ненадежными и неэффективными. Время работы конкретного прибора, телескопа, экспериментальной аппаратуры, соотнесенное со временем полета, оказалось ничтожным. И функции членов экипажа на исследовательской станции сводились к функциям техников-диспетчеров или ремонтников. Станция была сделана неправильно. Продолжая раскидывать сети пошире, мы не добились успеха в продвижении вперед. Можно сказать, что мы опять потерпели очередную неудачу в решении проблемы эффективного участия человека в работах на орбите. В чем же дело?

Тут имеют решающее значение три вещи. Во-первых, надо как можно четче уяснить, что же мы хотим сделать на данной орбитальной станции. Во-вторых, определить главную функцию человека, которую он будет осуществлять на орбите и которая оправдывала бы его пребывание на орбитальной станции. И в-третьих, оснастить станцию наиболее эффективными инструментами для исследований и экспериментов.

Начнем с последнего тезиса. Когда мы работали над очередным проектом, то попытались договориться с представителями Института Макса Планка в Германии об установке на нашей станции рентгеновского телескопа косого падения с диаметром объектива около 600 миллиметров, разработка которого в то время у них уже далеко продвинулась. Ничего не вышло: нам нанесли удар в спину разработчики рентгеновского телескопа из нашего Института космических исследований. Их представители встретились, кажется, на какой-то конференции в Австрии с разработчиком из института Макса Планка и упросили его отказаться от переговоров с нами: «Если вы согласитесь поставить ваш телескоп на станцию, телескоп ИКИ не будет поставлен. Имейте совесть!» Дело кончилось как обычно: рентгеновский телескоп ИКИ в полете не работал, а рентгеновский телескоп с зеркалом косого падения (с увеличенным диаметром, кстати, разработанный в институте Макса Планка) был выведен на орбиту только в 1999 году на «Шаттле». Безусловно, никаких «компромиссов» в деле оснащения станции наиболее эффективными инструментами быть не должно!

Но предположим нам удалось бы оснастить станцию хорошими, эффективными инструментами. Добились бы мы успеха? Пожалуй, все равно нет. Дело в упоминавшемся уже временном коэффициенте полезного действия работы аппаратуры и человека.

А что может делать на станции человек?

Приступая к разработке космических кораблей, мы исходили из того, что, создавая их, пролагаем путь человечеству в новый мир необъятных размеров, который ему предстояло еще только осваивать, который предоставит людям новые возможности. Какие возможности появятся для человека непосредственно в этом новом мире, тогда было не ясно. Но они должны были быть. В какой-то степени это подтвердилось в дальнейшем.

Правда, возникал вопрос: а сможет ли человек воспользоваться этими возможностями, находясь и работая непосредственно в космическом пространстве? Сможет ли он жить и работать в условиях невесомости, в условиях орбитального или межпланетных полетов?

В условиях космического полета радиация является вполне реальной опасностью, только если корабль летает на высоте выше 400 километров, когда он проходит через радиационные пояса и дальше. Источник опасности — высокая концентрация протонов и электронов в радиационных поясах на высотах от 400 до примерно 20 тысяч километров, вспышки на Солнце, при которых в сторону Земли летят облака электронов, и частицы высоких энергий в галактическом космическом излучении. Но последняя опасность может возникнуть только при осуществлении межпланетных полетов. Если проходить радиационные пояса с космическими скоростями, как это было у американцев во время полетов к Луне, то за счет краткости пребывания корабля в радиационных поясах опасности нет.

Конечно, крайне нежелателен пробой стенки микрометеорами, но серьезной опасности не представляет. Заметной опасностью является встреча с частицей, способной пробить стенку корабля. При этом диаметр отверстия будет примерно равен толщине стенки и, несмотря на большую скорость истечения воздуха из внутреннего объема станции, давление в ней начнет падать очень медленно, и можно спокойно принять меры по спасению жизни. Другое дело, встреча с каким-нибудь крупным предметом, оставшимся на орбите от ракет или аппаратов. Вероятность столкновения с такими предметами сейчас пока очень небольшая и не выходит за пределы допустимого профессионального риска. Но необходимо все-таки заключить международное соглашение, запрещающее оставлять на орбитах вокруг Земли на длительное время элементы конструкции ракет и аппаратов, которые, постепенно накапливаясь, могут стать вполне реальной опасностью для полетов.

Вымывание кальция из костей и, соответственно, уменьшение плотности костной ткани, ослабление мощности сердечной мышцы из-за заметного снижения нагрузки на нее в условиях невесомости, вредные газовые примеси в атмосфере орбитальных станций, высокое нервное напряжение в течение длительного времени — вполне реальные опасности пребывания в космических полетах. Они прогнозировались и подтверждались. Для этого всегда принимались профилактические меры: регулярные физические нагрузки на бегущей дорожке, велоэргометре, газовые фильтры, дни отдыха и разгрузки и тому подобное. Похоже, что существует еще опасность, связанная с выполнением длительных полетов. Она проявляется в явном нежелании уже летавших космонавтов участвовать в полетах большой длительности (полгода, год и более). Почему? Пока мы этого не поняли, но надо постараться понять и принять меры.

Ну и конечно всегда в полете существует вполне реальная опасность аварии на участке выведения на орбиту, при сближении и стыковке со станцией, во время работы на орбите, при возвращении на Землю.

Такие опасности, как вакуум, радиация и метеоры были более или менее осознаваемы, мы понимали, что эти препятствия преодолеть можно инженерными методами. Но сможет ли человеческий организм адаптироваться к условиям невесомости? Априорная убежденность в том, что человек может жить и работать при отсутствии силы тяжести, плавая внутри объемов кораблей и станций, была. Она принималась, как принимались религиозные представления. Но на самом деле эта убежденность базировалась только на одном, совершенно не убедительном соображении: если человек не сможет жить в условиях невесомости, то зачем нам за это дело браться? Что такое соображение не является доказательством, было очевидно, и потому с самого начала нужно было разобраться в возможности человека жить и работать в невесомости, попытаться определить, нет ли здесь каких-нибудь подводных камней, нет ли каких-то ограничений, касающихся, например, длительности полета, возраста, показателей здоровья. И мы постепенно наращивали длительность полета, не провозглашая эту задачу одной из важнейших целей полетов. Длительность непрерывного полета на кораблях и орбитальных станциях была постепенно доведена до четырехсот с лишним дней, хотя мы и натолкнулись здесь на дружное и упорное сопротивление. И пока эти эксперименты с длительными полетами, которые по существу были опасными (ведь у нас не было никакой информации по проблеме «организм — невесомость»), проходили благополучно. И фактически, отправляя космонавтов в каждый длительный полет, особенно увеличивая в очередной раз длительность полета, мы рисковали жизнью или здоровьем космонавтов, доверивших нам свои жизни (не говоря о чисто физическом риске, связанном с возможными авариями).

Это понимали все участники работ: и врачи, и инженеры, участвовавшие в управлении полетом, и космонавты, и начальство. Во всяком случае, думаю, что понимали: дело-то очевидное. Хотя это впрямую не формулировалось. Можно понять начальство: «Вы толкаете нас на риск, а отвечать придется нам!» Можно понять руководителей полета: они несли ответственность за благополучный исход полета. Можно понять и врачей, и инженеров: они тоже несли ответственность за благополучное окончание каждого полета. И космонавтов тоже можно понять — ведь речь шла об их жизни, об их здоровье. И все-таки удивляло дружное, иногда просто ожесточенное сопротивление.

Один из наших известных космонавтов говорил мне, что увеличивать время полета сверх пяти суток нельзя: «Это просто невозможно вынести! Речь идет о выживании!» Он летал именно на такой срок. А ведь пять суток — это как раз период адаптации к условиям невесомости, который большинство переносит достаточно болезненно. Но как оказалось впоследствии, организм человека за несколько суток привыкает к ощущению постоянного падения и к ощущениям укачивания при любых движениях и перемещениях. Знаменитый летчик-испытатель и первый «лунный человек» Армстронг рассказывал, что и он испытывал эти неприятные ощущения. В начале полета при активной деятельности и перемещениях он начинал чувствовать себя плохо. Тогда он усаживался в кресло, смотрел в иллюминатор, и все постепенно приходило в норму. Это вполне объяснимо. Вестибулярный аппарат выдавал в мозг, во внутренний компьютер человека, сигнал тревоги: падение, качка. А глаза, тело (когда он усаживался в кресло) тоже посылали сигнал: все на месте, никакого падения, никакой качки. И человеческий компьютер привыкал не принимать во внимание этот сигнал, отключать его от сознания. Время привыкания и есть период адаптации к условиям невесомости. И ничего унизительного в плохом самочувствии в этот период нет. Это естественно. Это стало известно и космонавтам. Но они по-прежнему активно возражали. А почему, мне непонятно. Ведь они добровольно выбрали не просто опасную работу, они пошли на то, чтобы стать первопроходцами.

Насколько я помню, только один Глушко активно поддерживал необходимость постепенного увеличения времени полета. Ведь речь не шла об установлении рекордов. Речь шла об исследовании границ возможного по продолжительности полета, по возрасту, по уровню здоровья. И это направление необходимо продолжить. Полет семидесятисемилетнего Джона Гленна имел тот же смысл. А как иначе исследовать вопрос о допустимых границах? Другого способа не найти. На животных эти эксперименты не проведешь. Легко просматриваются и технические, и биологические трудности, связанные с необходимостью свободы перемещения животных, с их питанием, с уборкой твердых и жидких отходов, с интерпретацией результатов.

Я пытался понять, почему космонавты активно сопротивлялись увеличению продолжительности полетов.

Может быть, это сопротивление связано с постоянным, непрерывным ощущением опасности, подстерегающей человека за тонкой (около полутора миллиметров толщиной) стенкой станции? И опасность вполне реальная, а не воображаемая: вакуум (опасность разгерметизации всегда есть), возможный пробой стенки метеорами или проплывающими иногда за иллюминаторами (правда, очень и очень редко) осколками ракет и аппаратов, выпадение влаги на стенках, на приборах и связанная с этим опасность коротких замыканий в электрических схемах, помех и коррозии материала герметичной стенки (бывало!), опасность пожара. Но едва ли причина в этом. Конечно, вполне реальная опасность может создавать определенную напряженность, но организм человека при стабильной обстановке на подсознательном уровне может отключать ощущение этой напряженности.

Возможно, такое сопротивление связано просто с усталостью от интенсивной работы, с ощущением постоянного запаздывания, отставания от заданной программы работы? Или от необходимости каждые полтора часа выходить на связь с Землей, отвечать на глазах у тысяч людей на вопросы, обнаруживая при этом подчас и просто непонимание, и неподготовленность, и неспособность замечать необычные явления, а порой неспособность передать на землю свои впечатления и ощущения в полете? Это как бы вызов «на ковер» к начальству перед тысячами глаз заинтересованных участников процесса управления полетом. Как правило, космонавты отрицали эту причину. Но едва ли позиция их случайна. Так или иначе, с этим надо разбираться, понять и помочь. Проблема остается. Но, скорее всего, она может быть решена. Ведь уже сейчас мы знаем, что люди могут работать непрерывно в условия полета в течение года, а может быть, и существенно больше.

Более сложный вопрос заключается в другом. Чем должен быть занят человек на станции, что оправдывало бы затраты на создание пилотируемых кораблей? Пока что он занят достаточно примитивной работой: уборка, дезинфекция, перенос грузов из грузовика в станцию, замена неисправного прибора, ремонт чего-то достаточно простого, включение, выключение приборов, доклад на Землю обстановки. За все прошедшие годы не удалось найти область применения интеллекта человека, соответствующую его возможностям и затратам. Пока нашли только одну сферу деятельности человека на орбите — обслуживание. Будем надеяться, что найдется и другая стоящая работа.

Но и функция обслуживания немаловажна. Телескоп «Хаббл» стоил американцам порядка двух-трех миллиардов долларов. После его выведения на орбиту обнаружилось, что из-за ошибки в изготовлении или в сборке его оптической системе требуется ремонт. Пришлось ждать, насколько помнится, более двух лет до прилета на «Шаттле» ремонтной бригады. Один только этот полет обошелся в четыреста миллионов долларов. И такая же ситуация наблюдается сейчас: нужно заменить камеру с приемником инфракрасного излучения, силовые гироскопы, но приходится ждать прилета «Шаттла» с бригадой обслуживания. Наземные большие телескопы обслуживаются чуть ли не ежедневно. Если бы на станции было достаточно мощное и дорогое инструментальное оборудование (например, целая батарея телескопов для астрофизических и геофизических наблюдений и исследований, сложные экспериментальные установки), это могло бы оправдать расходы на обеспечение работы человека на станции. Конечно, это не означает, что приходится искать работу на борту. Наоборот, при помощи бортовых компьютеров необходимо всячески освободить экипаж от рутинной и неэффективной работы по ежедневному многократному контролю работы оборудования и обстановки на станции: пусть человек занимается по возможности квалифицированной работой, а рутинную — по контролю и диагностике — следует передать бортовым компьютерам.

Низкий временной КПД исследовательской и экспериментальной аппаратуры станции «Мир», определяемый тем, что одновременное проведение различных работ оказывается невозможным, и трудности, связанные с созданием и функционированием таких больших сооружений, как станции «Мир» или «Альфа», заставляют искать более эффективные идеи проектирования новых станций.

К трудностям создания и работы больших станций можно отнести громадные размеры ферменных конструкций, на которых размещены жилые и производственные помещения, заправочные станции, телескопы, солнечные батареи и транспортные корабли, что приводит к громадным моментам инерции и к трудностям ориентации таких сооружений. Слишком большая запрограммированность таких станций ограничивает возможности их развития и совершенствования производственной и исследовательской программ.

Включение производственных помещений в единую конструкцию приводит к возрастанию уровня микрогравитации в этих помещениях, что, скорее всего, скажется на качестве получаемой продукции и потребует ограничений на процессы ориентации и управления движением и на деятельность экипажа станции (например, это может привести к запрету бега на дорожках, необходимому для здоровья космонавтов). Для работы телескопов высокого класса требуется сверхточная ориентация, что, скорее всего, окажется невозможным в общей конструкции, даже если будет предусматриваться свобода угловых перемещений телескопов относительно конструкции станции.

Включение в состав такой единой конструкции заправочной станции (для заправки орбитальных и межпланетных аппаратов и кораблей, обслуживаемых орбитальной станцией), размещение заправочных емкостей, содержащих, как правило, самовоспламеняющиеся компоненты, сложные пневмо- и гидравлические схемы приема топлива от кораблей-заправщиков и заправки абонентов в общей конструкции станции представляются небезопасным и нежелательным. С другой стороны, все это естественно разместить рядом, чтобы можно было производить настройку, ремонт, испытания и обслуживание всех этих телескопов, технологических лабораторий, заводов, заправочных станций.

Эти трудности и противоречия можно устранить за счет использования схемы «станции-облака». Представим себе станцию, состоящую из нескольких автономных частей, например, базового жилого блока, астрофизической обсерватории, производственно-лабораторного модуля и заправочного модуля. Все части летают по одной орбите, не слишком удаляясь друг от друга, с тем чтобы расстояние от базового блока до каждого из них всегда находилось в выбранных пределах, например, составляло 10–50 километров. Для этого на каждой части нужно иметь систему измерения дальности и радиальной скорости относительно базового блока и двигательную установку с двигателями координатных перемещений.

Идея схемы совместного полета «облака» отдельных модулей достаточно простая. Скорость удаления или приближения уменьшается до минимума, определяющегося чувствительностью измерителей относительной скорости. Пусть это будет 1,5 сантиметра в секунду. Тогда расстояние от 10 до 50 километров (с учетом особенностей движения спутника на орбите) будет изменяться примерно за десять суток.

Когда расстояние от одного модуля до другого увеличится до 50 километров, на втором модуле выдается импульс, изменяющий знак относительной скорости, и модуль начинает сближаться с первым, доходит до своих 10 километров еще через десять суток и так далее. Если относительную скорость измерять с точностью порядка сантиметра в секунду (что вполне в возможностях современной радиолокационной техники при работе по активному приемнику-ответчику), то расход топлива на поддержание «облака» модулей станции в заданном относительном положении оказывается существенно меньшим, чем топливо, которое мы в любом случае обязаны тратить на компенсацию торможения станции атмосферой. Таким образом, телескоп, например, можно держать на расстоянии 10–50 километров сзади базового блока, производственный модуль на расстоянии 10–50 километров впереди, а заправочный модуль еще дальше впереди, на расстоянии, например, 60–100 километров.

Состав такой «станции-облака» может расширяться и меняться. Естественно было бы использовать базовый блок станции, где размещается дежурная смена космонавтов, и как геофизический модуль с аппаратурой экологического контроля, контроля состояния озонового слоя атмосферы, исследований природных ресурсов. Там же можно было бы разместить средства медицинских и биологических исследований.

На этом блоке должны быть несколько причалов для пилотируемых и грузовых кораблей и для орбитальных «автомобилей» — аппаратов, предназначенных для перелетов космонавтов между модулями станции для их обслуживания.

Эта идея была предложена мной в восьмидесятые годы, излагал я ее в курсе лекций для студентов в девяностые годы и долго считал, что будущее орбитальных станций именно за схемой «станция-облако». Сейчас у меня уже нет такой убежденности. Сегодня представляется целесообразным создавать специализированные станции как единые, включающие в себя механически связанные модули, а универсальные — в виде «станции-облака».

Например, специализированную астрофизическую станцию, включающую в себя ряд больших телескопов (допустим, с размерами телескопа «Хаббл»), можно все же попытаться создать в виде ряда механически соединенных карданных подвесов, в которых устанавливаются отдельные работающие по независимым программам телескопы, нацеливаемые на различные участки неба. Технические трудности, связанные с наличием в этой же конструкции жилого блока для бригады обслуживания из космонавтов, будут, по-видимому, немалые, но, возможно, их удастся преодолеть, а космонавтам на такой станции работать будет существенно проще, и топлива на перелеты между отдельными телескопами не потребуется. А универсальную станцию, включающую в себя и телескопы, и модули для технологических работ и исследований, и заправочную станцию, и строительную базу, строить с использованием схемы «станции-облака».

Я говорил об орбитальных станциях, размещаемых на относительно низких орбитах, с высотой порядка 400 километров. Но в принципе может оказаться целесообразным создание орбитальных станций на очень высоких орбитах, например, на геостационарной. Геостационарная орбита отличается тем, что она лежит в плоскости экватора, а период обращения спутника на этой орбите равен периоду вращения Земли вокруг собственной оси. То есть спутник на геостационарной орбите остается неподвижным относительно поверхности Земли.

База-станция на геостационарной орбите (ГСО) может оказаться необходимой для обслуживания автоматических геостационарных платформ, спутников связи, ретрансляторов телевидения и метеорологических спутников, размещаемых на ГСО, для размещения аппаратуры связи и ретрансляции телевидения, наблюдения поверхности Земли в интересах экологического контроля и исследования природных ресурсов, метеорологических наблюдений, астрофизических исследований в радиои в некоторых других диапазонах. Она окажется необходимой в случае принятия решения о строительстве на ГСО солнечных орбитальных электростанций.

Создание базы на ГСО не выглядит сегодня насущной задачей, но развитие технических средств связи и ретрансляторов телевидения, появление многоцелевых платформ на геостационарной орбите может привести в будущем к выводу о необходимости создания базы на ГСО. Остальные цели (связь, телевидение, радиотелескопы) — попутные; если база будет создана, то логично использовать ее и для других задач, естественных для ГСО.

Можно отметить некоторые особенности базы на ГСО, отличающие ее от обычных низкоорбитальных станций.

Затраты энергии на доставку аппаратов на ГСО примерно такие же, как и при доставке на поверхность Луны. Поэтому доставка экипажа и грузов на базу будет обходиться очень дорого: в несколько раз дороже, чем при доставке грузов на низкоорбитальную станцию.

Отсутствие зонтика магнитного поля Земли, защищающего низкоорбитальные станции от опасных потоков солнечного космического излучения, возникающих при больших солнечных вспышках (такие вспышки на Солнце возникают до четырех раз в год).

Для возвращения экипажа на Землю нужно будет иметь спускаемый аппарат, предназначенный для движений в атмосфере при входе в нее примерно со второй космической скоростью.

В состав базы можно было бы включить: орбитальный блок, строительную платформу, заправочную станцию, орбитальный транспортный аппарат для перелетов космонавтов и доставки грузов к обслуживаем аппаратам и платформам.

Кроме того, в состав средств обеспечения работы базы должны входить транспортный пилотируемый корабль — для доставки экипажей на базу и для их возвращения, и грузовые транспортные корабли — для доставки грузов с низкой орбиты на базу.

При использовании современных одноразовых средств выведения на орбиту (исходя из стоимости выведения на низкую орбиту порядка 5000 долларов за килограмм) стоимость полета на базу корабля массой около семи тонн, с учетом массы двигательной установки с топливом, необходимой для возвращения на Землю, составит порядка нескольких миллионов долларов в зависимости от использованного носителя, плоскости орбиты выведения на промежуточную орбиту и компонентов, используемых в ракетной ступени для выведения корабля с промежуточной орбиты на ГСО. Это очень много. Поэтому нужно стремиться к минимальному составу экипажа на станции и к достаточно большому сроку вахты. Представляется логичным иметь в составе экипажа базы трех космонавтов со сроком работы каждой смены один год.

В жилом модуле базы, учитывая стоимость доставки грузов, следует ориентироваться на систему обеспечения жизнедеятельности экипажа, использующую для своего функционирования расходуемые материалы в виде заменяемых в процессе работы элементов оборудования. Обезвоженную пищу, белье, одежду придется доставлять грузовыми кораблями. Масса доставляемых пищи, белья и прочего может составить порядка 2–3 тонн в год при общем грузопотоке на базу порядка 15–20 тонн в год (напомним, что грузопоток на станцию «Мир» составляет 10–15 тонн в год). Основную часть грузопотока будет составлять оборудование для регламентных работ, приборы и агрегаты, требующие замены на обслуживаемых базой аппаратах, новое научное оборудование, топливо и тому подобное.

В варианте «облака» заправочная станция должна представлять собой самостоятельный автоматический космический аппарат. Поэтому она должна иметь в своем составе весь набор служебных систем, обеспечивающий ее существование: системы управления и ориентации (в том числе и радиолокатор для измерения дальности и радиальной скорости относительно основного блока базы, силовые гироскопы в качестве управляющих органов), связи, терморегулирования, электропитания, систем обеспечения жизнедеятельности, включаемых во время посещения их космонавтами.

Заправочная станции должна предусматривать как свою заправку от грузового корабля-заправщика, так и заправку от нее корабля обслуживания и, возможно, других аппаратов, которые будут к ней подходить на заправку. Ее пневмогидросхема заправки должна быть секционированной и включать в себя: емкости для компонентов, баллоны наддува, компрессорные установки и пневмогидроавтоматику.

Аппарат для перелетов между объектами обслуживания базы может представлять собой орбитальный корабль, способный работать как в пилотируемом режиме, так и в беспилотном. В беспилотном режиме корабль может использоваться для простейших операций обслуживания, таких, например, как операция заправки. Для более сложных операций, связанных с заменой или ремонтом приборов и оборудования обслуживаемого аппарата, в полет на этом корабле отправляется экипаж. В составе корабля обслуживания не нужно иметь спускаемый аппарат. Зато все остальное должно быть: аппаратура управления и связи, энергопитания с использованием солнечных батарей, системы терморегулирования и жизнеобеспечения, двигательная установка с маршевым и управляющими двигателями, стыковочный узел.

Кроме того, в нем должны быть установлены средства заправки обслуживаемых аппаратов: емкости для компонентов заправки, баллоны наддува, компрессорная установка (для перекачки газа наддува из баков заправляемой двигательной установки в ее баллоны) и пневмогидроавтоматика.

Естественно, что аппараты, которые станут клиентами базы на ГСО, должны будут унифицировать используемые компоненты, пневмогидросхемы своих двигательных установок (хотя бы в части заправки и обеспечения безопасности), стыковочные устройства.

Если принять ту же стоимость доставки топлива на низкую орбитальную станцию — 5000 долларов за килограмм, то переход к многоразовому кораблю МПК ГСО может сократить расходы на смену экипажа базы примерно вдвое. Но нужно еще принять во внимание расходы на полет пилотируемого транспортного корабля «Земля — орбита — Земля» и ту долю расходов на низкоорбитальную станцию обслуживания, которая будет отнесена на счет межорбитального пилотируемого корабля, так что выигрыш может оказаться не столь существенным.

Но будущее все же, наверное, за многоразовыми системами. И на них и нужно ориентироваться. А решительного сокращения транспортных расходов можно добиться только при последовательном применении принципа многоразовости, только при создании действительно экономичной многоразовой транспортной системы, обеспечивающей доставку грузов на низкую околоземную орбиту по цене примерно 100 долларов за килограмм.

Повторю, что на базу ГСО потребуется доставлять около 15–20 тонн грузов в год. Доставка этого количества грузов с помощью одноразовых грузовых кораблей обойдется примерно в 500 миллионов долларов (при такой же, как и в случае использования одноразового пилотируемого корабля, схеме оценки, то есть при работе в плоскости экватора). Поэтому и здесь возникает задача оценки целесообразности создания многоразового грузового транспортного корабля.

Такой корабль можно представить в виде многоразового буксира с электрореактивными двигателями, получающими электроэнергию для своей работы от солнечных батарей. У такого буксира, правда, будет один крупный недостаток: неоперативная доставка грузов, так как его полет с низкой орбиты на ГСО займет несколько месяцев.

По этой же причине, а также потому, что он при этом будет долго двигаться в радиационных поясах, корабль с электрореактивными двигателями едва ли будет использоваться для доставки экипажей на базу ГСО (экипажу пришлось бы по два месяца в процессе выведения сидеть в малом пространстве радиационного убежища).

В настоящее время общая мощность электростанций на Земле составляет около 2–3 миллиардов киловатт, и этого не хватает. Один Китай, например, вынужден строить и ежегодно вводить в число действующих электростанции мощностью около 20 миллионов киловатт. Потребности в электроэнергии будут расти и в дальнейшем по ряду объективных причин.

Во-первых, мощности энергетики в основном сосредоточены в странах Запада (Европа и Северная Америка) и в нашей стране. В слаборазвитых странах, в которых живет более трех четвертей населения Земли, переход к современному уровню потребления электроэнергии еще впереди: если в нашей стране и странах Запада мощность электростанций составляет примерно 0,5–1 киловатт на человека, то в остальных, как правило, много меньше — 0,1 киловатта на человека.

Во-вторых, рано или поздно будет решена задача создания экологически чистого электромобиля, использование которого потребует увеличения мощности электроэнергетики на миллиарды киловатт: сейчас в мире примерно 100 миллионов автомобилей со средней мощностью около 50 киловатт (то есть их общая мощность в сумме приблизительно 5 миллиардов киловатт). Так что от необходимости решения проблемы электроэнергетики не уйти: в XXI веке ее придется решать. И тут естественно возникает вопрос: а есть ли у нас такие возможности?

Можно строить тепловые электростанции с величиной затрат около 500–1500 долларов на каждый киловатт мощности вновь введенной электростанции. Но ограниченность запасов топлива и экологические соображения практически исключают этот вариант решения энергетической проблемы.

Строительство атомных электростанций с затратами порядка 1500–3000 долларов на киловатт не может быть решением энергетической проблемы из-за неизбежности аварий с тяжелейшими последствиями и для живущих сейчас людей, и для их потомков: аварии ядерных электростанций имеют длительные и плохо предсказуемые последствия. В то же время аварии — вещь вероятностная, и надеяться на то, что их можно в принципе избежать, было бы нелепым самообольщением.

Будут, конечно, строиться гидроэлектростанции стоимостью порядка 2000–4000 долларов на киловатт, но они не могут целиком решить эту проблему из-за локального, местного характера решения.

Наверное, будут строиться геотермальные, приливные и ветровые электростанции, но и они не могут стать глобальным решением энергетической проблемы из-за их локального характера.

Наземные солнечные электростанции могли бы рассматриваться как вполне возможное решение энергетической проблемы. Сегодня, на мой взгляд, представляется возможным достигнуть стоимости наземных солнечных электростанций порядка 500–1000 долларов на киловатт. Если мы сможем организовать массовое производство солнечных фотопреобразователей, то снизим их стоимость до 300–500 долларов на киловатт, а остальные 500–700 долларов пошли бы на конструкцию и изготовление электростанций. С точки зрения размещения их на поверхности, вроде бы проблем не должно возникнуть: нужно будет найти площади в сумме порядка 50 тысяч квадратных километров. Эта площадь равна площади квадрата со стороной около 200 километров. Тут нет проблем. Свободных площадей, особенно в засушливых солнечных районах, больше чем достаточно. Но, конечно, придется преодолевать ряд трудностей. Самые очевидные — обеспечение защиты от грязи, пыли, дождей и от эрозии внешней поверхности от песка и пыли, бьющих по поверхности, когда дует ветер. Но это инженерная проблема, и она представляется решаемой (вспомним хотя бы «дворники» на автомобилях). Более сложной является проблема дня и ночи: когда солнце склоняется к закату, мощность наземных солнечных электростанций будет падать до нуля. Но именно вечером и ночью нужно увеличивать выработку электроэнергии (освещение, подзарядка аккумуляторов, обеспечение ночных смен на заводах и тому подобное). Пока хотя бы часть континента освещена солнцем, энергию можно передавать с освещенной части на ночную сторону по высоковольтным линиям электропередачи. Но когда весь континент окажется в тени, то наземные линии электропередачи уже не помогут. То есть возникнет задача передачи электроэнергии через океаны, которая может оказаться серьезной технической проблемой. Даже если это не удастся преодолеть, наземные солнечные электростанции могут оказаться серьезным вкладом в решение энергетической проблемы. Следовательно, создание дешевых и надежных наземных солнечных электростанций (больших и малых) будет одной из важнейших технических задач в следующем веке.

Правда, тут нас будет подстерегать еще одно осложнение. Если потребляемая мощность электростанций возрастет на порядок, то следует ожидать повышения температуры поверхности на величину около одного градуса Цельсия. Но это осложнение только напоминает нам о том, что проблема роста народонаселения грозит нам еще и опасностью нарушения теплового баланса Земли.

Другим, возможно, перспективным, путем решения энергетической проблемы может оказаться создание орбитальных солнечных электростанций.

Уже сейчас получен опыт длительной эксплуатации солнечных батарей в условиях космоса. Для орбитальных солнечных электростанций можно было бы использовать пленочные солнечные батареи с массой порядка 3–4 килограммов на киловатт.

Солнечные орбитальные электростанции представляются пригодными для снабжения Земли электроэнергией. Полученную от солнечных батарей электроэнергию можно преобразовать в радиоизлучение и с помощью остронаправленной антенны орбитальной электростанции в виде узкого пучка лучей передавать на приемную антенну, расположенную на поверхности Земли. Принятое на Земле радиоизлучение можно снова преобразовать в электроэнергию и направить потребителям. Чтобы орбитальные электростанции имели непрерывную и кратчайшую связь с наземными приемными станциями, было бы целесообразно размещать их на геостационарной орбите. Сама идея создания орбитальных солнечных электростанций появилась еще в конце семидесятых годов, когда инженеры, работавшие в космической технике, начали искать возможности орбитальных сооружений для решения насущных проблем человечества. Но проработки показали, что это далеко не простое дело.

Главное на пути к созданию солнечных орбитальных электростанций научиться строить на орбите гигантские и одновременно легкие конструкции. Начинать можно, например, со сборки ажурной панели-блока размером, например, 100 на 100 метров. А затем, постепенно соединяя между собой такие блоки, наращивать площадь конструкции до десятков квадратных километров. С панели площадью 100 квадратных километров можно было бы снять мощность до 10 миллионов киловатт. Для передачи энергии на Землю на такой орбитальной электростанции потребуется антенна площадью около квадратного километра. Наземная приемная антенна будет при этом иметь диаметр порядка нескольких километров. Скорее всего, окажется целесообразным не только сборку, но и изготовление элементов блоков-панелей вести на орбите. То есть доставлять туда, скажем, рулоны металлической ленты, там ее резать и изготовлять из нее стержни, из которых собирать потом ферменные конструкции панелей (конечно, могут быть найдены и другие технологии изготовления и сборки панелей). И уже на эти панели натягивать пленочные солнечные батареи. С учетом массы самой пленки, фирменных панелей и других элементов конструкции, масса солнечной электростанции могла бы составить примерно 4–5 килограммов на киловатт ее мощности.

Сложнейшей частью задачи создания солнечных орбитальных электростанций является доставка на орбиту материалов для ее строительства. Масса станции мощностью 10 миллионов киловатт может составить около 50 тысяч тонн, и соответственно масса 100 таких станций составит порядка 5 миллионов тонн. Для решения задачи доставки на орбиту такого количества материалов с приемлемой стоимостью потребуется создать совершенно новые многоразовые ракеты-носители. С одной стороны, это должны быть достаточно большие машины, способные выводить на орбиту полезный груз массой, скажем, порядка 500 тонн, с тем чтобы за один-два года (при темпе их запусков 10–50 в год) можно было бы доставлять строительные материалы одной станции на орбиту и с такой скоростью вести строительство. С другой стороны, для рентабельности этого предприятия необходимо, чтобы стоимость выведения на таком носителе была бы не больше 100 долларов за доставку на орбиту килограмма полезного груза. Если сравнить эту величину со стоимостью доставки на орбиту с помощью современных одноразовых ракет (порядка 5000 долларов за килограмм), становится очевидной вся сложность решения этой задачи. Нужно снизить стоимость доставки на два порядка. Но эта задача не безнадежная. Мне она представляется решаемой.

Киловатт мощности орбитальной электростанции мог бы при этом стоить около двух-трех тысяч долларов (при условии эффективного решения транспортной проблемы). Это примерно в полтора раза дороже, чем у атомных станций, в два раза дороже, чем у гидроэлектростанций, и в три-четыре раза дороже, чем у тепловых электростанций. Однако орбитальные электростанции не расходуют природных ресурсов, и через несколько лет эксплуатации они могут оказаться рентабельнее и тепловых, и атомных. А главное, эти станции будут экологически чистыми.

Ориентация гигантских ферменных панелей на Солнце представляется также вполне решаемой задачей. Ведь практически придется вращать панель со скоростью равной одному обороту в год.

Для строительства электростанции на орбите возникнет необходимость создать специализированное производство. Потребуются строители. Им понадобятся жилища — орбитальные станции. Конечно, все производство должно быть максимально стандартизировано и автоматизировано. Строительство должны будут вести, в основном, роботы. Поэтому людей там должно быть немного. Работать на орбите они могут, сажем, не более года за одну «командировку» и, следовательно, искусственная тяжесть на строительных станциях не понадобится.

Есть, конечно, и много других проблем на пути создания солнечных орбитальных электростанций: преобразование гигантских мощностей электроэнергии в радиоизлучение, бортовая направленная антенна с диаметром порядка километра, средства приема мощного потока радиоизлучения и его обратного преобразования в электроэнергию и так далее. Но все эти проблемы лежат в области реального.

Идеи космических электростанций привлекают потому, что они могут внести существенный вклад в решение одной из самых сложных задач, стоящих перед человечеством, — задачи создания экологически чистой энергетики.

С идеей создания солнечных электростанций и других больших конструкций (например, гигантских радиотелескопов) связана задача создания космических роботов. Это актуальная задача современной космической техники. Опыт работы космонавтов на орбите в открытом пространстве показывает опасность этих работ и крайне ограниченные возможности человека, закованного в доспехи выходного космического скафандра. Даже изготовленные из мягких тканей и резиновой тонкой гермооболочки элементы выходного скафандра превращаются в жесткую конструкцию вследствие перепада между внутренним давлением в скафандре и внешним вакуумом, составляющего 0,3–0,4 атмосферы. Постоянная необходимость специальной фиксации и страховки, скованность движений человека, одетого в скафандр, резко снижают производительность, эффективность его работы в открытом пространстве. В то же время опыт показывает необходимость расширения работ вне герметичных отсеков станций и кораблей. Обслуживание самих орбитальных станций, их ремонт и профилактика, обслуживание автоматических космических аппаратов и пилотируемых кораблей на орбите, строительство больших конструкций, платформ спутников связи, больших орбитальных станций, больших астрофизических инструментов, антенн радиотелескопов и прочего невозможны без выполнения сложных и объемных работ в открытом пространстве. Общий объем этих работ представляется довольно большим, он явно не под силу одетым в скафандры космонавтам.

Отсюда и задача создания робота для выполнения работ в открытом пространстве. Каким он должен быть? Внешне он представляется пяти- или шестилапым существом. Вернее, двух- или трехруким и трехногим: одна или две «руки» работают, а одна или две держат запасной инструмент или подготовленную к установке деталь или прибор. Назначение «ног» — фиксация робота на внешних элементах конструкции обслуживаемого аппарата или строящегося объекта. Желательно иметь три «ноги», чтобы силовые моменты не нагружали конструкцию «ног».

Можно представить два типа роботов: телеуправляемые и автономные. Телеуправляемый робот управляется человеком-оператором или даже бригадой операторов, расположенных внутри орбитальной станции или даже на Земле. Для управления операторам нужно иметь стереоскопическое изображение места работы или места фиксации, причем в различном масштабе. Это означает, что робот должен иметь несколько пар телевизионных камер, снабженных трансфокаторами, направление визирования которых может меняться, и линии связи, обеспечивающие передачу изображений операторам по двум телевизионным каналам. На рабочем месте операторов должны быть достаточно мощные средства, строящие перед оператором стереоскопическое изображение динамичной картины в темпе приема. В случае, если выбирается управление с Земли, должна обеспечиваться широкополосная (два телевизионных канала) линия связи по цепочке: робот орбитальная станция — спутник-ретранслятор — наземный пункт связи с ретранслятором — центр управления, где располагаются пульты управления операторов. Обеспечение таких линий связи вполне реально, но очень громоздко. Поэтому можно представить, что на каком-то этапе предпочтение может быть отдано более простому варианту использования в качестве операторов космонавтов, находящихся непосредственно на борту станции.

Принципиально возможно создание роботов, самостоятельно выполняющих работу по указанию, данному в достаточно общем виде. Но пока это еще не под силу современной технике. Распознавание образов, выбор алгоритмов для данной конкретной работы, алгоритмы ее планирования — подобные задачи еще далеки от решения. Хотя развитие работ в этом направлении неизбежно. Это направление совпадает с общим направлением разработки универсальных роботов для нужд промышленности, для использования в сельском хозяйстве, в шахтах и на тяжелой работе в сложных и опасных условиях. Да и даже в домашнем хозяйстве неплохо избавиться от рутинных работ по уборке помещений, приготовлению пищи и тому подобному.

Жизнь прошла, но проблема орбитальных станций в целом так и осталась нерешенной. По существу это вопрос о жизни самого человека в новом мире, в который он проник, но не знает зачем и не видит, не понимает, что может непосредственно он в этом мире сделать, не оставаясь на уровне «дворника» или «сантехника». Разобраться в этом, экспериментировать и искать — задача следующего поколения.

РАКЕТА КАК САМОЛЕТ

Не только выбор цели, удачные или неудачные решения конструктивных проблем самих космических аппаратов определяют возможности и перспективы космической техники. Не меньшее значение будет иметь и экономическая сторона дела: а во сколько то или иное предприятие обойдется? Во сколько обойдутся работы по самому космическому аппарату, каковы будут транспортные расходы на доставку аппаратов к их месту работ. То есть многое, если не почти все, будет зависеть от стоимости аппаратов и их ракет-носителей.

Стоимость выведения на орбиту космических аппаратов пока очень велика. Это объясняется высокой стоимостью ракетных двигателей, дорогой системой управления, дорогими материалами, используемыми в напряженной конструкции ракет и их двигателей, сложной и, как правило, дорогостоящей технологией их изготовления, подготовки к пуску и, главным образом, их одноразовым использованием.

Доля стоимости носителя в общей стоимости запуска космического аппарата бывает разной. Если носитель серийный, а аппарат уникальный, то около десяти процентов. Если наоборот — может достигать сорока процентов и более. Где вы видели на Земле объект, доставка которого к месту использования стоила бы так дорого?

Как вы думаете, сколько стоит выведение на орбиты или на орбитальную станцию одного килограмма массы космического аппарата? Данные о стоимости доставки на орбиту с помощью наших ракет в застойных рублях, которые можно приближенно принять равными доллару Соединенных Штатов, на килограмм массы КА, доставленного на орбиту (на орбитальную станцию дороже в два-три раза) дают очень большой разброс: от 250 (ракеты типа Р7 и «Протон») до 2000 (ракеты «Зенит») долларов на килограмм. Эту оценку едва ли можно считать достаточно надежной не только из-за большого разброса величин (который может быть объяснен и тем, что в больших цифрах учитывались не только эксплуатационные расходы, но и расходы на разработку, на экспериментальную отработку, на создание заводов), но и из-за того, что заработная плата в нашей стране была в несколько раз ниже, чем в развитых странах Запада. Поэтому более объективной представляется аналогичная оценка по стоимости доставки одного килограмма на орбиту с помощью современной французской ракеты «Ариан»: примерно 5000–6000 долларов на килограмм.

Это очень дорого, и поэтому возникла мысль о том, чтобы создать ракету-носитель, которая, подобно воздушному лайнеру, взлетала бы с космодрома, совершала полет на орбиту и, оставив там спутник или космический корабль, возвращалась на космодром.

Первой попыткой реализации такой идеи было создание системы «Спейсшаттл». Несмотря на прекрасно выполненную работу, эту попытку едва ли можно назвать удачной. По первоначальному проекту стоимость запуска системы не должна была превышать 10 миллионов долларов, и, соответственно стоимость доставки на орбиту 1 килограмма полезного груза предположительно составляла около 350–450 долларов, вместо 5000 при доставке полезного груза с помощью одноразовых ракет. Но жизнь показала, что это слишком оптимистичная оценка: только эксплуатационные расходы (то есть без учета расходов на разработку машины, подготовку производства и прочего) и стоимость пусков системы составляют около 400 миллионов долларов и, соответственно, стоимость доставки 1 килограмма полезного груза на орбиту — около 13000 долларов на килограмм. То есть по сравнению с проектным замыслом стоимость доставки полезного груза на орбиту с помощью системы «Спейсшаттл» оказалась в 30–40 раз больше!

Главными причинами такого ошеломляющего «превышения сметы» явились применение значительного количества одноразовых элементов, очень сложная конструкция, собираемая в районе старта из четырех частей, требующая сложной подготовки и испытаний перед запуском, анализа хода полета и управления машиной в полете, недостаточная автоматизация работ на космодроме, неоправданно трудоемкая роль служб космодрома в процессе подготовки, испытаний, запуска и управления в полете. Во всех этих процессах должно участвовать большое количество высококвалифицированных и высокооплачиваемых специалистов. Следует, справедливости ради, сказать, что наша аналогичная система «Буран» не отличается от «Шаттла» в лучшую сторону.

Тут вспоминается легенда о возникновении этой подражательной идеи у нас. Уже говорилось об идее фикс Каманина (ВВС), будто бы самим богом ВВС предназначалось поставлять экипажи нашим разработчикам космических кораблей и орбитальных станций, которая трансформировалась в предложение о том, что ВВС должны стать заказчиками и кораблей, и станций, то есть организацией, выдающей заказы на их разработку и изготовление, а следовательно, и организацией, через которую расходуются деньги. То есть у ВВС появилось желание занять такое же положение, какое ракетные войска стратегического назначения занимают относительно ракетной промышленности: РВСН являются заказчиками боевых ракет. Надо сказать, что С.П. подогревал эти настроения, чтобы в Министерстве обороны были две конкурирующие группы, обращающиеся к нему, — ракетчики и ВВС. До этого времени военная приемка у нас, персонал космодрома и сам космодром принадлежали военным ракетчикам.

Эта трансформация идеи фикс ВВС была совсем близка к положению: ракета это полет, а полет — это ВВС, а следовательно, ВВС должны стать заказчиком и ракет для космических кораблей и станций, и эти ракеты должны быть крылатыми, как и самолеты.

Поэтому появление сообщений о разработке «Шаттла» в Соединенных Штатах было манной небесной для ВВС. Они ринулись к тогдашнему министру обороны А. А. Гречко: враги делают «Шаттл», надо и нам. Как правило, заказы ВВС осуществлялись по такому принципу, поэтому наша авиация и плелась в хвосте американской: авиационные генералы не в состоянии были выдавать новые идеи, а подглядывать за потенциальным противником, красться за ним — это вполне в духе наших вояк. Но Гречко был человек трезвомыслящий и послал их по всем осям.

Через некоторое время ребята оправились от испуга и пошли к Д. Ф. Устинову, тогда секретарю ЦК по оборонным вопросам. И он, естественно, послал их в том же направлении. Тогда они проникли к Брежневу. Убеждали его, что «Шаттл» это на самом деле не транспортная система, а оружие. Дескать, выводят американцы «Шаттл» на орбиту с наклонением плоскости орбиты к экватору 28 градусов. Такое наклонение определяется тем, что запуски его осуществляются с космодрома во Флориде, и это означает, что трасса полета «Шаттла» не поднимется выше широты 28 градусов и, следовательно, никогда не проходит над нашей территорией, она проходит южнее Москвы примерно на 2500 км. Мы к этому привыкаем и никаких мер не принимаем. Но… «Шаттл», возвращаясь в атмосферу, может сделать боковой маневр до 2500 километров. И когда они решат, «Шаттл» может сделать маневр и сбросить водородную бомбу на Москву: Политбюро нет, Кремля нет!.. Вот какой коварный замысел у наших врагов — одним ударом покончить с СССР и выиграть третью мировую войну. А ваши недальновидные подчиненные — Устинов и Афанасьев — этого не понимают (на свое начальство, на Гречко, жаловаться побоялись!). И «дальновидный» генсек вызвал к себе Устинова и Афанасьева, отечески пожурил и дал указания. Так началось «Буранное дело».

Более бредового обоснования придумать трудно. Одной бомбой выиграть мировую войну? Как бы ни оценивать американских генералов и политиков, они до такого маразматического плана додуматься не могли. И наше начальство тоже это понимало, все понимали бессмысленность повторения шаттловской ошибки. Но приняли к исполнению — деньги-то пошли. Более того, сражались насмерть за возможность участия в этом позорном деле, особенно за то, чтобы возглавить его: им впереди светила карьера, возможность выбиться на «самый верх»!

Для «Спейсшаттл» была выбрана одна из компромиссных многоступенчатых схем. На первой ступени работают двигатели двух твердотопливных ускорителей, и двигатели, питаемые водородом и кислородом из баков центрального блока. Причем водородно-кислородные маршевые двигатели размещаются в третьей ступени: в самолете. После выгорания топлива ускорителей они отделяются и, можно сказать, начинается участок второй ступени, на котором продолжают работать двигатели, питаемые водородом и кислородом из центрального блока. Когда топливо в баках центрального блока кончается, маршевые двигатели выключаются, центральный блок сбрасывается. Довыведение на рабочую орбиту осуществляется за счет работы корректирующего двигателя из баков с высококипящими компонентами третьей ступени.

Корпуса пороховых ускорителей после их отделения совершают полет по баллистической траектории, входят в атмосферу, тормозятся, у них раскрываются парашюты, и на парашютах они приводняются в океане.

Потом морские корабли буксируют их к суше, и они могут по идее после восстановительного ремонта и установки в них твердого топлива повторно использоваться. Предполагалось, что в этой схеме будет экономиться примерно сорок процентов расходов на изготовление пороховых ускорителей. Но ясных сообщений о том, что это осуществляется после каждого пуска, мне встречать не приходилось.

Центральный блок после отделения от третьей ступени входит в атмосферу, часть его сгорает во время торможения в атмосфере, а остатки падают в океан. Так что после доставки груза на орбиту назад возвращается практически только третья ступень системы «Спейсшаттл», которой и является самолет «Шаттл».

На основании анализа недостатков одноразовых носителей и системы «Спейсшаттл» складывается представление о качествах, которыми должна обладать хорошая ракета-носитель, обеспечивающая доставку на орбиту полезного груза с минимальными затратами и с максимальной надежностью.

Она должна быть системой многоразового использования, способной совершать 100–1000 полетов. Многоразовость с целью снижения затрат на каждый полет (расходы на разработку и изготовление распределяются на количество полетов) и одновременно с целью повышения надежности выведения полезного груза на орбиту: каждая поездка на автомобиле и полет самолета подтверждают правильность его конструкции и качественное его изготовление. Следовательно, можно снижать затраты на страхование полезного груза и на страхование самой ракеты. По настоящему надежными и недорогими в эксплуатации машинами могут быть только многоразовые, такие, как паровоз, автомобиль, самолет.

Она должна быть одноступенчатая. Это требование, так же как и многоразовость, связано и с минимизацией расходов, и с обеспечением надежности. Действительно, если ракета многоступенчатая, то даже если все ее ступени благополучно возвращаются на Землю, то ведь перед каждым стартом их надо собирать в единое целое, и проверить правильность сборки и функционирования процессов разделения ступеней после сборки невозможно, так как при каждой проверке собранная машина должна рассыпаться. Не испытываемые, не проверяемые на функционирование после сборки, соединения становятся как бы одноразовыми. И пакет, соединенный узлами с пониженной надежностью, тоже становится в какой-то степени одноразовым. Если ракета многоступенчатая, то расходы на ее эксплуатацию больше, чем на эксплуатацию одноступенчатой машины. Во-первых, для одноступенчатой машины не требуются расходы на сборку. Во-вторых, не нужно выделять на поверхности Земли районы приземления для посадки первых ступеней, а следовательно, не нужно платить за их аренду, за то, что эти районы не используются в хозяйстве. В-третьих, нет необходимости платить за транспортировку первых ступеней к месту старта. В-четвертых, заправка многоступенчатой ракеты требует более сложной технологии, большего времени. Сборка пакета и доставка ступеней к месту старта не поддаются простейшей автоматизации и, следовательно, требуют участия большего количества специалистов при подготовке такой ракеты к очередному полету.

Ракета должна использовать в качестве топлива водород и кислород, в результате горения которых на выходе из двигателя образуются экологически чистые продукты сгорания при высоком удельном импульсе. Экологическая чистота важна не только для работ, проводимых на старте, при заправке, в случае аварии, но и в не меньшей степени во избежание вредного воздействия продуктов сгорания на озоновый слой атмосферы.

Маршевый двигатель ракеты должен иметь достаточно оптимальную высотную характеристику, с тем чтобы на каждой высоте полета иметь максимальный удельный импульс.

Схема полета ракеты также должна быть наиболее оптимальной, требующей, с одной стороны, минимума топлива для выведения ракеты на орбиту, а с другой не требующая топлива для схода ракеты с орбиты, возвращения на космодром и, соответственно, не требующая установки тормозного или корректирующего двигателя.

Для осуществления полета, возвращения, посадки и подготовки к полету желательно привлекать минимальное количество специалистов. Этого можно добиться за счет использования достаточно мощного бортового вычислительного комплекса, обеспечивающего контроль и диагностику конструкции и оборудования ракеты, автономного и автоматического при необходимости переключения на резервные приборы и элементы оборудования, автоматическую диагностику при подготовке ракеты к запуску и при испытаниях корабля.

На самой ракете не должно быть экипажа, чтобы не тратить массы на самих пилотов, систему аварийного спасения, средства управления и на обеспечение их жизнедеятельности. При использовании ракеты для выведения пилотируемых кораблей система аварийного спасения, средства ручного управления и сам экипаж будут входить в массу корабля.

Конструкция ракеты должна иметь высокую степень совершенства, с тем чтобы масса полезного груза составляла не менее 3–4 процентов от стартовой массы ракеты.

Возникает вопрос: а можно ли выполнить столь жесткие требования? Думаю, что это нелегко, но возможно, если ясно видеть цель и подчинять ей работу по созданию машины.

Сегодня представляются наиболее целесообразными три схемы многоразовых одноступенчатых ракет: с вертикальным взлетом и с вертикальной посадкой (чисто ракетная схема); с вертикальным взлетом и с самолетной посадкой (так сказать «крылатая ракета»); с горизонтальным взлетом и с самолетной посадкой (типа рассматривавшегося в семидесятые-восьмидесятые годы английского проекта «Хотолл»).

Последнюю схему можно назвать революционной. Ее идея исходит из желания преодолеть основной недостаток современных ракет: в баках ракеты размещается не только горючее, но и окислитель (и его приходится тоже разгонять), хотя часть полета проходит в плотных слоях атмосферы, где кислорода вполне достаточно и его вроде бы логично использовать. До последнего времени всерьез в этом направлении не работали. И это не случайно: для использования кислорода на ракете, помимо жидкостных ракетных двигателей (большая часть полета все же проходит вне плотных слоев атмосферы), нужно устанавливать воздушно-реактивные двигатели. А они гораздо тяжелее жидкостных ракетных двигателей с той же тягой. Сейчас представляется возможным создание воздушно-реактивных двигателей, работающих до скорости порядка 1500–1700 метров в секунду, что могло бы дать существенный выигрыш в массе носителя, если бы удалось создать достаточно легкий комбинированный двигатель, который на взлете и в плотных слоях атмосферы работал бы в режиме воздушно-реактивного двигателя, а далее в режиме жидкостного реактивного двигателя.

Эти идеи и легли в основу английского проекта многоразового воздушно-космического самолета «Хотолл». Предполагалось, что этот самолет взлетает с аэродрома при скорости около шестисот километров в секунду с помощью специальной стартовой тележки-шасси, остающейся на земле, и затем совершает разгон до высоты около 25 километров при работе двигателя с забором кислорода из атмосферы. К этому моменту он должен был набирать скорость около 1600 метров в секунду.

В современной авиации самолеты с воздушно-реактивными двигателями (ВРД) развивают скорость примерно до 600–800 метров в секунду. Увеличить скорость аппарата с воздушно-реактивным двигателем можно только за счет увеличения скорости истечения струи газов из сопла двигателя, а этого можно добиться практически только за счет повышения давления в камере сгорания. Но повышение давления в ВРД можно обеспечить за счет повышения мощности компрессора на входе в двигатель, а следовательно, за счет увеличения мощности, затрачиваемой на его работу: круг замыкается.

Идея двигателя в проекте «Хотолл» заключалась в том, чтобы на сжатие воздуха перед его подачей в камеру сгорания тратить существенно меньше мощности, чем в обычном ВРД, за счет предварительного сжижения воздуха (путем охлаждения). Охлаждать воздух в двигателе «Хотолла» предполагалось в радиаторе за счет теплового обмена между воздухом и жидким водородом. После сжатия уже жидкого воздуха с помощью насосов (а работа сжатия жидкости значительно меньше работы сжатия газа) он вместе с горючим (водородом, сжатым до высокого давления еще в жидком состоянии) должен был подаваться в камеру сгорания. Такая схема и позволяла авторам проекта двигателя «Хотолла» рассчитывать на получение скорости истечения до величин порядка 1500–1600 метров в секунду и обеспечивать его использование в режиме ВРД до такой же скорости полета.

Далее полет должен был совершаться с использованием бортовых запасов кислорода. В качестве горючего на обоих участках полета предполагалось использовать жидкий водород. По проекту, при стартовой массе порядка 260 тонн, «Хотолл» должен был бы выводить на орбиту полезный груз весом около семи тонн, а затем возвращаться на Землю. Судя по сообщениям печати, работа над проектом прекращена: нет финансирования. О реальности проекта судить трудно, так как она определялась возможностью создания относительно легкого комбинированного двигателя, способного работать и в режиме воздушно-реактивного, и в режиме жидкостного реактивного двигателя, об устройстве которого практически никаких материалов не было опубликовано. Разработку двигателя вела известная английская фирма «Роллс-Ройс», известная отнюдь не только своими автомобилями, но и первыми эффективными и надежными воздушно-реактивными двигателями, что внушало определенное доверие к проекту.

Ограничение возможности работы двигателя «Хотолла» в режиме ВРД (в котором не нужно тратить бортовые запасы кислорода) до скорости 1600 метров в секунду связано с тем, что в камеру сгорания шел не только кислород воздуха, но и азот, являвшийся балластом в тепловом процессе. Можно поднять эффективность идеи «Хотолла», если охлаждать жидкий воздух до такой температуры, чтобы можно было отделять кислород от азота, а сжимать и подавать в камеру только кислород. Тогда можно было бы поднять скорость истечения струи продуктов сгорания до величины 4000–4600 метров в секунду, что позволило бы использовать двигатель в режиме ВРД до примерно такой же скорости полета. Трудности такого повышения эффективности связаны с необходимостью осуществлять сепарирование кислорода и азота в газожидкостной смеси, движущейся в двигателе с высокой скоростью, с дополнительными затратами энергии и, скорее всего, с необходимостью использования высокопроизводительной холодильной установки на борту ракеты. Трудности могут оказаться серьезными и скажутся в первую очередь на массе самого двигателя. Можно ли сделать такой двигатель эффективным? Но такое направление работ стоило бы исследовать как можно серьезнее.

Более понятной и доступной для ракетчиков является схема одноступенчатой многоразовой ракеты-носителя с вертикальным стартом и с вертикальной посадкой. Судя по всему, исследованиями по такой схеме занимаются и в Соединенных Штатах. Я сам начал заниматься этой схемой (вечерами, в свободное от текущей работы время) в середине семидесятых годов, но только в начале девяностых удалось более или менее связать концы с концами для ракет такого типа (ракеты типа «Сивка») и провести весьма приближенные оценки возможности их создания.

Ракеты «Сивка» должны были бы отличаться следующими особенностями: первая — одновитковая схема полета с возвращением на космодром через полтора часа после старта; вторая — полностью автономный полет; третья — автоматизация процессов подготовки к полету и запуска; четвертая — использование двигателя с так называемым внешним расширением, обеспечивающим идеальную высотную характеристику и водород с кислородом в качестве компонентов топлива; пятая аэродинамическое качество (отношение аэродинамической подъемной силы к силе сопротивления) при возвращении равное приблизительно 0,6–0,7; шестая — угол атаки при возвращении около 30 градусов; седьмая — относительное удлинение (отношение длины ракеты к ее диаметру) около 3.

Стартовые массы ракет такого типа в зависимости от их размеров могли бы быть в пределах от 250 до 16000 тонн. Массы космических аппаратов, выводимых на орбиту ракетами «Сивка», могут составлять 2–4 процента от стартовой массы ракеты.

Внешне «Сивка» должен представлять собой цилиндр с двумя конусами по концам. Верхний конус, в котором помещается космический аппарат, отделяется от ракеты после выхода на орбиту высотой 100–130 километров, и «Сивка», сделав один оборот вокруг Земли, возвращается на космодром, совершая полет в атмосфере нижним конусом вперед. В нижней части ракеты размещается маршевый двигатель и посадочное устройство. Посадочная секция маршевого двигателя обеспечивает гашение скорости ракеты в процессе торможения перед поверхностью Земли.

У маршевого двигателя кольцевая камера сгорания и относительно небольшое кольцевое сопло с диаметром, близким к диаметру ракеты. Дальнейшее расширение кольцевой струи газа после выхода из сопла происходит за счет обтекания внешней кромки кольцевого сопла, в процессе так называемого течения Прандтля-Майера при обтекании острой кромки. Внутри кольцевой струи размещается центральное тело кольцевого двигателя в виде конуса с углом раскрыва около 60 градусов. Внутри конуса размещаются турбонасосные агрегаты, теплообменники, трубопроводы, клапаны и другие элементы двигателя. Такой двигатель имеет то преимущество, что на каждой высоте полета расширение струи газа идет до давления, равного давлению атмосферы на этой высоте, то есть такой двигатель может иметь идеальную высотную характеристику.

Размещение турбонасосных агрегатов и элементов конструкции осуществляется таким образом, чтобы центр масс при возвращении ракеты в атмосферу был достаточно сдвинут к хвостовому конусу и был смещен относительно продольной оси цилиндра, обеспечивая таким образом автоматическую балансировку ракеты при возвращении под углом атаки около 30 градусов. При таком угле атаки аэродинамическое качество аппарата оказывается порядка 0,65–0,7. Такое аэродинамическое качество позволяет при движении в атмосфере управлять дальностью спуска в атмосфере, получить необходимое отклонение в боковом направлении и тем самым обеспечить возвращение ракеты к точке старта и посадку ракеты на специально оборудованной посадочной площадке космодрома. Высота включения посадочной секции маршевого двигателя перед приземлением — от нескольких сот метров до километра, скорость перед началом торможения 100–200 метров в секунду.

С целью снижения массы бак кислорода делается сферическим, а бак водорода цилиндрическим. На участке выведения на орбиту основные отсеки «Сивки» располагаются в следующем порядке: верхний конус (с космическим аппаратом), бак водорода, бак кислорода, нижний конус.

Чтобы ракета могла вернуться к точке старта через один оборот вокруг Земли, она должна в процессе возвращения совершить боковой маневр около 650 километров и для этого иметь аэродинамическое качество около 0,7–0,8, если плоскость орбиты наклонена к плоскости экватора под углом 51 градус, как это имеет место при выведении космических кораблей «Союз» и многих космических аппаратов. Если ракета должна вывести КА на орбиту с меньшим наклонением, то требуемое аэродинамическое качество может быть меньшим, но если наклонение больше, то и требуемое аэродинамическое качество увеличивается. А необходимость выведения космических аппаратов на орбиты с наклонением большим, чем 51 градус, легко просматривается, да и сейчас многие КА выводятся на орбиты с большими наклонениями.

То есть обнаруживается принципиальный недостаток варианта «Сивка» — малое аэродинамическое качество. Кроме того, можно отметить очень напряженную массовую сводку конструкции (при проведении оценок по схеме «Сивка» принимались весьма оптимистичные оценки по массам конструкции ракеты), сложность конструкции баков, посадочного устройства и теплового защитного покрытия.

Ракета-носитель с вертикальным взлетом и с самолетной посадкой может иметь достаточно большое аэродинамическое качество и, следовательно, достаточный маневр в боковом направлении, позволяющий ее использование не только при относительно малых наклонениях орбиты, но и для выведения КА на полярные и гелиосинхронные орбиты. Этот вариант отличается от ракет типа «Сивка» в лучшую сторону и тем, что не нужно иметь на борту топливо для торможения перед приземлением, уменьшается количество топлива на управление в процессе спуска с орбиты, так как по мере снижения начинают работать аэродинамические органы управления. Но зато придется вводить в конструкцию крылья, элероны, стабилизатор, аэродинамический щиток (для регулирования положения центра давления в процессе спуска), гидросистему управления с гидроприводами, тепловую защиту крыльев, шасси, ферму между баками, систему установки и отделения выводимого полезного груза и так далее.

К недостаткам крылатой ракеты относится ограничение стартовой массы величиной порядка 3000–4000 тонн.

Оценки, правда, достаточно приближенные, показывают, что крылатая ракета, стартующая вертикально, могла бы обеспечить выведение массы полезного груза около 2–3 процентов от стартовой массы ракеты.

Наверное, стоит поискать и другие варианты создания одноступенчатых многоразовых ракет-носителей, но если оставаться в пределах, понятных в смысле идей и технологий, более перспективной схемой сегодня мне представляется крылатая ракета с самолетной посадкой.

Что касается проблемы «ракеты и экология», то, конечно, разговоры обывателей о влиянии запусков ракет на погоду не имеют под собой никакой почвы, такой статистики нет. Зато почти не вызывает сомнений, что запуски ракет влияют на целостность озонового слоя, защищающего нас и все живое от воздействия ультрафиолетового излучения Солнца. Продукты сгорания ракетного топлива могут, при соответствующем их составе, становиться катализаторами процессов распада озона. Но продукты сгорания таких компонентов топлива, как кислород плюс керосин, кислород плюс водород, практически не влияют на стабильность озонового слоя. А вот продукты сгорания твердого топлива являются очень активными катализаторами процессов распада озона. И при каждом запуске твердотопливных ракет, и при запуске американской системы «Спейсшаттл», с ее твердотопливными ускорителями первой ступени, в озоновом слое образуется дыра, которая потом постепенно затягивается. Так что в принципе использование твердотопливных ракет, и в том числе системы «Спейсшаттл», является экологически вредным.

Экологически вредными являются токсичные компоненты топлива типа тетроксид азота плюс несимметричный диметилгидразин, которое используется в ракете «Протон». Продукты сгорания такого топлива также являются очень токсичными. Работы во время заправки ракет, использующих такие топлива, опасны для жизни и требуют большой осторожности. Районы падения первой и второй ступеней ракет «Протон» заражаются остатками компонентов топлива в падающих баках, и жить в этих районах опасно.

ОПЫТ ЛУННОЙ ПРОГРАММЫ

Мы привыкли к полетам на орбитальные станции. Но ведь в принципе возможны и полеты на другие планеты. Но почему только в принципе? Еще лет двадцать назад в различных книгах, статьях можно было прочитать о том, что развитие пилотируемой космонавтики неизбежно идет по намеченному пути: орбитальные корабли — орбитальные станции — Луна — Марс и, как говорится, далее везде. С мечты о межпланетных полетах началась космонавтика. С нее начали свою практическую деятельность создатели первых жидкостных ракет в двадцатые тридцатые годы. С мечтой о полетах на Луну, к планетам Солнечной системы работали творцы первых спутников и пилотируемых кораблей. Но вот кончается ХХ столетие, а межпланетные пилотируемые корабли не только никуда не летают, но даже и не строятся. А между тем конец шестидесятых — начало семидесятых годов прошли под знаком крупного успеха космической техники. Созданные в США пилотируемые корабли «Аполлон» с помощью трехступенчатых ракет-носителей «Сатурн» совершили девять полетов. Начиная с 1969 года американцы шесть раз осуществили высадку экспедиций на поверхность Луны.

В том триумфальном для американцев 1969 году мне пришлось побывать в США по приглашению НАСА. Было такое впечатление, что НАСА, принимая советских космонавтов, хотело продемонстрировать России тщетность попыток состязания со Штатами в космических предприятиях. НАСА — американская государственная организация, ведущая работы по аэронавтике и космонавтике с центральным аппаратом в Вашингтоне. Тогда она вела работы через свои организации — центры Джонсона, Маршала, Кеннеди, Годдарда и другие. Эта поездка была интересна мне не только потому, что можно было своими глазами увидеть развернутые тогда работы по проекту «Аполлон», но и сама по себе. Она позволяла мне познакомиться с интересной для меня страной, с ее людьми.

Ехать как будто должны были либо Елисеев с Береговым, либо Елисеев с Шаталовым. Но ко времени поездки Елисеев с Шаталовым начали проходить подготовку к аттракциону «Трое под куполом цирка, или тройной полет». До того осуществлялись, так сказать, одиночные полеты на первых «Востоках», «Восходах» и «Союзах», потом двойные полеты на «Востоках» и «Союзах». Ясно было, что рано или поздно гениальные и девственно чистые начальственные головы сгенерируют идею тройного полета, то есть одновременного полета трех кораблей по одной орбите со сближением и стыковкой. Было в этой идее что-то неприличное, болезненное (два стыкующихся корабля еще куда ни шло, но три — это уже походило на нечто скуратовско-ельцинско-строевское!). Я так и остался в неведении, кто же выдвинул столь «смелую и оригинальную» идею. Докапываться опасался: можно было прийти к шокирующим результатам. А вдруг Устинов все-таки союзник, жалко было бы разочаровываться. Этот цирк вместо успеха принес позорный провал: в процессе сближения двух кораблей (третий находился поблизости) отказала система определения параметров относительного сближения, автоматическое сближение пройти не могло, а к ручному с расстояния больше 200–300 метров космонавты не были подготовлены. В перепалке космонавтов в момент попыток сближения при ручном управлении использовалась в основном неформальная лексика («Да ты куда? М…! Вправо! Е…! Тормози!.. Влево, влево давай!..»). И все. Это происходило, можно сказать, на глазах всего мира: американцы всегда в то время прослушивали наши разговоры «земля — борт» и, скорее всего, результаты подслушивания публиковали в печати. Но так или иначе этот полет задержал Елисеева и Шаталова, а мне и Береговому выпала возможность путешествовать по Соединенным Штатам в течение примерно двух недель.

…Длинный перелет над океаном, пустынные области Северо-Восточной Канады. Подлетаем к Монреалю — нас не принимают: погода плохая. А в Нью-Йорк, как нам объяснили, лететь нельзя: если сразу полетим на Нью-Йорк, то запаса бензина перед аэропортом останется на час полета, а требуется минимум на два: часты большие очереди на посадку (и у них есть очереди!). Пришлось возвращаться назад и заправляться в Галифаксе.

Во второй половине дня сели наконец в Нью-Йорке. В аэропорту нас встретил Фрэнк Борман — командир «Аполлона-8», первого корабля, совершившего полет на орбиту спутника Луны. Он должен был сопровождать нас до Хьюстона, где и передать в руки других космонавтов (американцы говорят «астронавты», но по мне, наше название более правильное: до звезд нам еще далеко, а космос, он тут рядом: начинается с высоты 200 километров).

Борман, как мне тогда казалось, подумывал о политической карьере, и ему важна была не только известность сама по себе, но и создание в глазах возможных избирателей определенного политического образа. Можно было представить этот образ таким: «Мне удалось с Луны увидеть Землю такой, какая она есть на самом деле: маленькой, по существу, планетой. На такой планете, при наличии у противостоящих сторон ракет и водородных бомб, воевать нельзя. Поэтому важно налаживать взаимопонимание, доверие и сотрудничество между странами мира, и, главное, между Россией и США. И мне (Борману) это удается, уже налаживаются контакты, нам начинают доверять…» Мне кажется, именно этим объясняется его инициатива в организации его поездки в СССР и в организации нашей поездки в Соединенные Штаты. И он считал важным продолжение таких контактов. По-моему, это была хорошая инициатива и правильная политика.

И правительство США активно поддержало эту инициативу — фактически нашу поездку организовал и обеспечил Госдепартамент США. Заместитель начальника протокольного отдела Госдепартамента Билл Кодус сопровождал нас в поездке по Штатам вместе со своими сотрудниками и целым отрядом офицеров безопасности (восемь человек!). Представители нашего посольства уверяли, что это необходимо в стране «решительных, вспыльчивых и вооруженных» людей! Меня же интересовала жизнь обычных американцев. Тогда невозможно было представить, как быстро мы можем догнать и перегнать их по «решительности», «вооруженности» и разгулу грабежей, рэкетиров и киллеров.

На следующий день мы полетели в Вашингтон на прием к Никсону. Президент выглядел уже несколько усталым, хотя полдень еще не миновал. Фотографирование, общий разговор: он высоко оценивает советские успехи в космосе, рад приветствовать советских космонавтов, говорит о важности контактов и взаимопонимания. Не шибко интеллектуальный разговор.

Сразу же после приема мы вылетели в Хьюстон, и вечером уже состоялась встреча с американскими космонавтами, где царила атмосфера дружелюбия, взаимного любопытства, подтрунивания над зажимом американских ученых-космонавтов: зачем-то их стали обучать летать на самолетах, хотя ясно, что полет на космическом корабле, управление кораблем, а главное, сам характер исследовательской работы в космосе практически не имеют ничего общего с профессией летчика. Они отшучивались, говоря, что все-таки это приятно научиться водить самолет так же, как автомашину.

На следующее утро в Хьюстоне начался осмотр Центра пилотируемых полетов. Центр занимается проектной разработкой космических кораблей и наиболее важных проблем, выдает промышленным фирмам технические исходные данные на отдельные космические корабли и оборудование, ведет экспериментальные работы, обеспечивает подготовку наземной и бортовой команды корабля к управлению в полете, участвует в подготовке корабля к старту на космодроме и обеспечивает управление кораблем из своего Центра управления, располагающегося здесь же. То, что люди, создающие проект корабля, участвуют в работе до конца и обеспечивают с Земли управление кораблем в полете, что нет разрыва ответственности между замыслом и окончанием работы (осуществлением полета), что персонал по подготовке космонавтов и сами космонавты являются также работниками Центра (так же как в авиационных КБ, где летчики-испытатели являются служащими соответствующего КБ), ведущего разработку кораблей (и, следовательно, нет никаких трений между создателями кораблей и ведомством, отвечающим за подготовку экипажей, и соответственно нет нестыковки в работе), — эти факторы организации космических работ в США являются, безусловно, положительными.

Для нашей космонавтики это больной вопрос. До сих пор Центр подготовки космонавтов находится в ведомстве ВВС, что создает определенные трудности при подготовке и проведении полетов. Не говоря уже о том, что весьма неприглядно, даже и подозрительно, на взгляд со стороны, выглядит подготовка космонавтов в военной организации и, как следствие, назначение старшим в экипаже военнослужащего (командиры!).

Затем нас провезли по хорошо спланированной и ухоженной территории Центра, показали нам Центр управления полетами, тренажеры, скафандры, помещение для карантина космонавтов, возвращавшихся с Луны.

Схема управления полетом достаточно логична. Наземные пункты командно-измерительного комплекса разбросаны в различных точках Земли, так чтобы корабль во время полета имел прямую радиосвязь хотя бы с одним наземным пунктом на каждом витке. Наземные пункты получают с борта корабля информацию и немедленно переправляют ее по каналам связи в Хьюстонский центр. Здесь информация обрабатывается на вычислительных машинах, разделяется на стандартные группы и в виде таблиц или графиков выдается на телевизионные экраны перед операторами (их примерно 30–40). Операторы могут вызывать на свой экран различные стандартные группы информации и не сходя с места советоваться между собой, пользуясь внутренней связью. Большинство операторов контролирует борт корабля. Кроме этого, часть операторов занята контролем состояния средств наземного комплекса (какие станции работают, характеристики их работы, возможное резервирование, состояние других станций), часть обеспечивает связь с экипажем, часть контролирует состояние средств связи.

Процесс контроля, анализа и управления на Земле идет непрерывно. Имеются три команды операторов, возглавляемые сменными руководителями полета. Более высокое руководство имеет возможность наблюдать за процессом управления полетом либо через стекло (во всю стену) из гостевой, либо по телевизору. Это стекло одновременно изолирует их и предотвращает попытки вмешательства высокого начальства в процесс управления: судя по всему, те, кто проектировали Центр управления, хорошо представляли характер руководства. Порода начальников одинакова на всех континентах.

В состав Центра управления входил и электрический стенд-модель корабля, на котором во время полета можно имитировать возникающие отказы и проигрывать возможные способы выхода из затруднительного положения.

Оборудование Центра управления, большая и оперативная информация, предоставляемая каждому оператору, и то, что управление полетом ведется той же организацией, которая разрабатывала проект корабля, произвело впечатление продуманности и четкого распределения обязанностей и ответственности. Наличие необходимой информации у каждого члена группы управления, возможность непрерывного обмена мнениями между членами группы и принятия решений на месте, позволяют избежать громоздких, приводящих к большим потерям времени, совещаний, передачи информации путем телеграмм, телеграфных докладов, переноса информации с регистрационных лент на плакаты-таблицы и графики.

Эта же схема организации управления полетами позже, в середине семидесятых годов, была реализована и у нас. Но тогда, в 1969 году, то, что мы увидели в Хьюстоне, казалось мне голубой мечтой, к которой можно было только стремиться. Прошло много лет, прежде чем я понял: для того времени это были прекрасные, передовые решения. Но на этом никак нельзя останавливаться. Недопустимо, чтобы во время полета большое количество самых лучших специалистов и разработчиков отвлекались от своей основной работы и занимались в принципе достаточно простым делом: анализом бортовых измерений, характера работы бортового оборудования и разработкой предложений для руководителя полета по выходу из неожиданно возникающих ситуаций. Если логику анализа, разбор возможных ситуаций можно изложить словами, формулами, таблицами или графиками, то все это реально записать и в виде алгоритмов работы бортовой вычислительной машины и передать ей эти контрольные функции, и даже функции принятия срочных, не терпящих отлагательств решений. Одновременно при такой схеме будут разгружаться и линии связи между космическим аппаратом и Центром управления. Появится возможность решительно сократить количество наземных пунктов связи, приема телеметрической информации и передачи информации на борт. Такая схема и существенно надежней и не столь разорительна. Сейчас затраты на подготовку ракеты и корабля к старту, на управление полетом соизмеримы с затратами на их изготовление.

Тренажеры для комплексной тренировки экипажей космических кораблей «Аполлон» по оснащенности, по методам имитации работы бортовых приборов и изменения видимой в иллюминаторы картины были близки к нашим корабельным тренажерам (например, для «Союзов») и находились примерно на одинаковом уровне.

Это вообще было характерно для технических средств управления сложными процессами, которые мы видели и в Центре управления, и на тренажерах, и в пультовой испытательной станции завода, где изготавливались основные блоки корабля «Аполлон»: инженеры, проектирующие пульты и вывод информации, не забывали о возможностях человека по надежной переработке информации, соответственно старались обеспечить достаточное количество рабочих мест и, главное, на каждом рабочем месте обеспечить возможность быстрого получения любой необходимой информации (но в виде ограниченных стандартных порций). Обеспеченность информацией — обязательное условие плодотворной, успешной работы. Внутри тренажеры, естественно, имитировали кабины кораблей, рабочие места членов экипажа. Приборные доски и пульты натурные.

В кабине корабля «Аполлон» явно нарушался принцип соответствия возможностей человека и поступающей к нему информации — стены кабины были покрыты сотнями тумблеров с надписями, стрелочными индикаторами и всякими прочими вещами. Здесь же находился и пульт вычислительной машины, существенно упрощающей управление, и тумблеры, и громоздкие и несоответствующие своему назначению ручки управления. Кабины кораблей очень напоминали кабины современных самолетов, и это не случайно — проектанты кораблей в США, насколько я понял, пришли в космическую технику в основном из авиации и невольно принесли с собой и некоторые не лучшие методы отображения информации и управления. Как это ни странно, наземные пульты испытаний и управления (с точки зрения методичности построения) были сделаны у них на более современном уровне. По-видимому, эта «второстепенная» работа была поручена людям, не слишком обремененным традицией и догмами.

Наши корабельные средства отображения, выдачи команд и управления, позволяющие концентрировать информацию, группировать команды, резко сокращать число элементов, используемых для выдачи команд (например, для выдачи нескольких сотен команд на корабле «Союз» используются лишь несколько десятков клавиш) представляются мне более удобными, более перспективными. Впрочем, объективности ради должен добавить, что мой спутник Береговой был другого мнения. Ему понравилось, что кабина корабля «Аполлон» похожа на кабину самолета, одобрительно отнесся он и к тумблерам и большим рычагам управления, он считал, что мы напрасно уходим от авиации.

После тренажеров мы осмотрели установку для тренировки ходьбы в скафандре в условиях лунной тяжести и сам скафандр. Скафандр произвел впечатление своей подвижностью. Это достигалось за счет тонкой гермооболочки (кстати, гермооболочка — одна), шарниров и гофров во всех местах, где возможно движение частей человеческого тела.

В Хьюстоне мы видели специальный тренажер для отработки причаливания. Это огромное сооружение, в котором натурный (по размерам и внешней форме) макет основного блока «Аполлона» и макет лунной кабины с двумя тренирующимися космонавтами могут совершать перемещения в пространстве (используются подъемники и тележки, включаемые по командам с ручки управления координатными перемещениями). Макет лунной кабины подвешен в карданном подвесе и во время имитации процесса сближения, в соответствии с командами, идущими с ручки управления ориентацией, кабина с пилотами вращается в пространстве. Это приводит к тому, что во время управления экипаж то стоит вертикально, то лежит на животе, то на боку (чтобы не свалиться, экипаж закреплялся специальной системой на растяжках). Изменение положения тела относительно направления силы тяжести, конечно, вносит помехи в работу и никак не соответствует условиям полета. С моей точки зрения, это дорогостоящее сооружение американские специалисты сделали зря — наверное, были лишние средства. Наш специальный тренажер для отработки ручного управления причаливанием кораблей «Союз» был сделан проще — перемещалась только модель корабля, а на средствах визуального контроля эта модель выглядит так же, как натуральный корабль.

Лаборатория, где космонавты, вернувшиеся с Луны, проходили карантин, как смеясь рассказывали американские специалисты, была, по-видимому, построена также зря. Как и следовало ожидать, никаких микробов, вирусов или каких-либо других признаков органической жизни, «привезенных с Луны», обнаружить, естественно, не удалось, да и откуда было бы им там взяться? Тем более на Луне не обнаружилось никаких чудес.

Однажды, в конце восьмидесятых или, может быть, в начале девяностых годов, мне пришлось слышать рассказ, кажется, Джеймса Ирвина, о случае, который был с ним во время высадки на Луну. В какой-то день он должен был установить на поверхности Луны прибор и оставить его там. Прибор был в виде чемоданчика, который нужно было положить на поверхность в выбранном месте, раскрыть этот «чемоданчик» и развернуть антенну или что-то в этом роде. Астронавт вышел на поверхность, подошел к выбранному месту, положил «чемоданчик» и начал раскрывать его. Открыл замки. А «чемоданчик» не раскрывается! Вроде бы и обычное дело: в скафандре работать очень трудно, но прошло, как ему показалось, несколько часов, а раскрыть не удается! Уже сто потов сошло. То ли ноги у него подогнулись, то ли сознательно стал на колени. Посмотрел вверх. Может быть, даже помолился. Опустил глаза на «чемоданчик» и вдруг заметил, что один из замков не открыт! Легко открыл замок, и все получилось: «С тех пор я поверил в Господа». Вроде бы говорил он всерьез, но мне показалось, что по губам его скользнула скрытая усмешка. То ли давало о себе знать хорошо развитое чувство юмора, то ли уже устоявшийся прием рассказчика. Насколько я понял, он с этим рассказом объехал весь мир. Надо же как-то зарабатывать на жизнь!

А вот Стаффорд мгновенно заводился, как только разговор заходил о летающих тарелках или о чем-нибудь подобном. Сыпал ругательствами (из которых самое мягкое — «бред собачий» или «бред идиота») и проклятьями. То ли его уже «достали» подобными вопросами, то ли собеседники нарочно выводили его из равновесия.

Некоторые из наших любили устроить розыгрыш и затеять в присутствии посторонних спор между собой о том, сколько «тарелок» гналось за ними — четыре или пять, или летели прямо навстречу.

Конечно, никто — ни наши, ни американские, ни другие космонавты никаких «тарелок» или иных чудес не видели. Несмотря на то, что очень хотелось. Необычное иногда наблюдать случалось, но всегда этому находилось вполне разумное объяснение. Например, наблюдаемое иногда над освещенной стороной Земли хаотическое движение звезд, когда смотришь через иллюминатор наружу. Стукнешь по стенке — и количество звезд в поле зрения заметно увеличивается: это всего лишь пылинки, освещенные солнцем, отделившиеся от поверхности корабля. Или слои яркости над горизонтом перед выходом корабля из тени земли.

В этой же лаборатории в Хьюстоне мы видели оборудование для обработки и исследования лунных камней. На Луне они находились в условиях вакуума и, следовательно, чтобы влияние нашей атмосферы (путем окисления) не исказило их характеристик и структуры, их нужно обследовать и содержать в специальной барокамере. Лунные камни напоминали кусочки угля, но не антрацита, а скорее бурого угля. Они имели матовую черную поверхность и казались покрытыми пылью.

Вечером того дня у Бормана мы познакомились с новыми людьми и в том числе с прилетевшим на один вечер с мыса Кеннеди командиром корабля «Аполлон-12» Чарлзом Конрадом, живым, общительным человеком, и другим членом его экипажа Аланом Бином. Примерно за три месяца до старта экипаж корабля уезжает на космодром, участвует в подготовке корабля к полету: не для них готовят корабль, а они участвуют в подготовке. Это у них было поставлено правильно.

Мы побеседовали с рядом выдающихся американских инженеров и организаторов, участвовавших в создании космической техники: Робертом Гилрутом, Джорджем Лоу, Вильямом Пикерингом и другими инженерами и учеными, присутствовавшими на годичном собрании в Лос-Анджелесе Американского института аэронавтики и космонавтики (что-то вроде ведомственной академии наук, работающей на общественных началах). У меня состоялся интересный разговор с доктором Гилрутом об общих проблемах создания космических кораблей, о возможных направлениях работ, о главных задачах космической техники на ближайшее десятилетие. Во время этого разговора Гилрут упомянул о том, что, по мнению Армстронга и Олдрина, одна шестая тяжести все же существенно лучше невесомости. Полет «Аполлона-11» продолжался около 10 суток, а на Луне они пробыли примерно сутки. И возможно это высказывание означало, что по их ощущениям невесомость в течение такого количества времени — заметная нагрузка? Во всяком случае так можно было понять.

Вечером нас познакомили со звездами американского кино: Кирком Дугласом (у нас он был известен как исполнитель главной роли в фильме «Спартак»), Фрэнком Синатрой, Натали Вуд (известной американской киноартисткой русского происхождения), Юлом Бриннером, тоже русским по происхождению («Великолепная семерка») и другими.

Уик-энд мы провели в Сан-Диего, побывали на футбольном матче (американский футбол близок к регби), в зоопарке, океанариуме, осмотрели город. Здесь мы познакомились еще с рядом новых людей и, в частности, с известным американским ученым Гарольдом Юри, получившим в свое время Нобелевскую премию по химии за открытие дейтерия — изотопа водорода. Последние годы он работал в области теории происхождения Солнечной системы. Он участвовал в обработке лунных образцов: они могли представлять ценность именно для исследователей происхождения Солнечной системы и планетной пары Земля–Луна. С ним у меня произошел достаточно бесплодный спор по вопросу теории происхождения Луны. Он считал, что Луна и Земля образовались совершенно независимо друг от друга и лишь потом оказались рядом (разная плотность, разное строение). Мне трудно с этим согласиться. Логичнее предположить их независимую конденсацию из одного пылевого облака, так как иначе трудно представить себе механизм появления такой двойной планеты, как Земля–Луна. Спор завершил Юри, сказав, что, конечно, доказательств в пользу той или иной теории сейчас ни у кого нет, в том числе и у него.

Джин Сернан, космонавт, летавший ранее на кораблях «Джемини» и «Аполлон-10», а потом участвовавший в последнем полете на Луну на «Аполлоне-17», подвижный, остроумный парень, познакомил нас в Сан-Диего с семьей своего приятеля инженера и тогда одного из руководителей компании «Райан Эйркрафт» Д. Джеймисона. Джеймисон привлекал и своей жизнерадостностью, и изобретательностью. Он с большим удовольствием демонстрировал свои изобретения — от авторучки, которая пишет только на специальной бумаге (чтобы, как он утверждал, вытеснить неудобные тушь и рейсфедер из обихода конструкторов), и машинки для чистки зубов без зубной щетки (струей воды) до самолетов и различных авиационных устройств (он прокрутил нам небольшой фильм о работах фирмы). Кстати, именно он вел работы по варианту системы приземления корабля «Аполлон» с использованием так называемого «крыла Рогалло», которое должно было заменить парашюты на последнем участке полета и позволить за счет планирования выбирать место для приземления. Однако из-за неудач при экспериментальной отработке этой схемы от нее отказались, и финансирование этого направления было прекращено. Но еще большее впечатление, чем сам Джеймисон, на нас с Береговым произвела его дочь Джейн, очень красивая, сдержанная и изящная (я-то путешествовал один, а вот мой товарищ — с женой и сыном.)

В понедельник выехали в Лос-Анджелес. Береговой должен был посетить завод «Норт Американ Рокуэлл», а я — Лабораторию реактивного движения (это один из центров НАСА). Доктор Билл Пикеринг, седой пожилой человек с несколько усталым лицом — руководитель центра, рассказал мне о задачах и об организации работы. Лаборатория реактивного движения занималась тогда автоматическими аппаратами типа «Сервейер», «Маринер», вела проектирование, заказывала разработку узлов и агрегатов промышленным фирмам (по договорам), проводила сборку и основные испытания аппаратов (тепловые, на герметичность, на прочность, электрические). После старта с мыса Кеннеди управление полетом автоматических аппаратов также осуществлялось из этого же центра в Лос-Анджелесе, по той же схеме, что и в Хьюстоне. И так же, как в Хьюстоне, в одном месте концентрировались проектирование, финансирование смежных организаций, основные испытания, подготовка к полету и управление полетом. В Лаборатории реактивного движения я осмотрел большую термобарокамеру, предназначенную для проведения комплексных тепловых испытаний аппаратов в условиях вакуума и солнечного освещения, побывал в испытательном корпусе, музее и Центре управления полетом.

В беседе Пикеринг рассказал о новых данных по исследованиям Марса, полученных в том же 1969 году с помощью аппаратов «Маринер-6» и «Mаринер-7». Подтвердилось, что давление атмосферы у поверхности этой планеты около 5–7 миллибар, то есть подтвердились данные, полученные в предыдущем полете, — это существенно, так как некоторые наши специалисты (например, В. И. Мороз) называли тогда слишком большой диапазон возможных давлений у поверхности — от 5 до 20 миллибар. Атмосфера Марса почти целиком состоит из углекислого газа. Поверхность напоминает лунную — изрыта большими и мелкими кратерами, лишь одно место является исключением. Это так называемая «долина Хэлас», где почему-то нет кратеров: ровная поверхность.

Удалось договориться с организаторами поездки о замене ленча на посещение завода фирмы «Норт Американ Рокуэлл». На заводе мне показали цеха сборки, электрических испытаний и музей возвратившихся спускаемых аппаратов корабля «Аполлон». В цехе сборки царила атмосфера приборного производства — чистота, отсутствие пыли, помещение герметичное, с искусственным кондиционированием, на входе фильтр-шлюз, где входящего «обувают» и заставляют «очищаться» от пыли и грязи и каждый должен переодеться в чистую производственную одежду. Зачем такая обстановка сверхчистоты в сборочном цехе? Может быть, с целью психологического воздействия на рабочих: ты обязан быть сверхаккуратен!

Сборка происходила на нескольких многоэтажных стапелях. Сначала отдельно собирались основной отсек (спускаемый аппарат) и вспомогательный отсек (то есть приборно-агрегатный). Приборный отсек — негерметичный! В этом заключается характерное отличие американских автоматических и пилотируемых аппаратов они, как правило, не имеют герметичных приборных отсеков. И понятно, почему они легче и удобнее в эксплуатации (при сборке и подготовке корабля или аппарата к полету), нет лишних гермовводов. Ведь если на заключительной стадии испытаний выходил из строя какой-либо элемент в герметичном приборном отсеке (например, в корабле «Союз»), то приходилось расстыковывать кабельную сеть, гидро- и пневмомагистрали, разбирать корабль, вскрывать приборный отсек. А затем все в обратном порядке — сборка, повторные испытания на герметичность систем (после восстановления магистралей), приборного отсека, прозвонка соединяемых кабелей и повторные электроиспытания.

На контрольно-испытательной станции завода располагались четыре стапеля для кораблей и три пультовых (на четвертом стапеле во время электрических испытаний трех кораблей мог идти монтаж и подготовка к испытаниям четвертого, а у нас на заводе был тогда только один стапель!). Хорошее впечатление произвела пультовая для комплексных электрических испытаний корабля. Идея и метод испытаний принципиально те же, что и у нас, — сначала автономные испытания приборов, систем, а потом комплексные. Интересно отметить, что на электрических испытаниях в то время находились корабли «Аполлон-14» и «Аполлон-15», которые должны были стартовать соответственно в июле и в ноябре 1970 года. То есть на электрические и функциональные испытания, отработку схемы данного корабля и его подготовку к полету выделялось около года (с момента окончания сборки). Это, конечно, позволяло повысить надежность и качество подготовки.

В музее, где находятся вернувшиеся спускаемые аппараты кораблей «Аполлон», обращало на себя внимание состояние внешней поверхности теплозащитного покрытия. При транспортировке некоторые куски прококсовавшегося поверхностного слоя отвалились, и было видно, что в наиболее теплонапряженных местах глубина коксования составляет примерно 20–30 миллиметров (вход в атмосферу со второй космической скоростью все же!). Конструкция лобового теплозащитного покрытия у аппарата «Аполлон» совершенно иная, чем у наших спускаемых аппаратов, но органический наполнитель поверхностного защитного слоя, сублимирующий при высоких температурах, по-видимому, по составу близок к используемому у нас. По их словам (впрочем, возможно, виноват переводчик), температура разрушения поверхностного слоя составляет 2750 градусов, что вызвало у меня сомнения: не может быть! Правда, не исключено, что они называли температуру по Кельвину.

В тот же день (27 октября) мы вылетели в Сан-Франциско. Побывали на приеме у мэра, в Законодательном комитете, осмотрели город из старинного вагончика канатной дороги (что-то вроде трамвая, буксируемого по рельсам тросом, сохраняемого как экзотическая реликвия).

Следующий день был посвящен осмотру города. Сан-Франциско размещается на мысе между океаном и заливом. Этот город белых зданий, разбросанный на холмах, окруженный парками и водой, великолепно выглядит с самых разных точек и днем, на фоне зелени, моря и облаков, и ночью, залитый разноцветным морем электрических огней. Сан-Франциско, как и Нью-Йорк, ближе и понятнее нам, чем другие города Америки, он больше похож на наши города, более традиционен: улицы, вечером залитые огнями, тротуары, оживленная толпа на улице. В других городах Америки больше бросаются в глаза дороги-магистрали, их, часто многоэтажные, развязки, торговые центры на пустырях, залитых асфальтом, громадные стоянки автомобилей и сами автомобили. И чаще всего — отсутствие тротуаров!

Эти города (да и окраины традиционных городов, даже таких, как Нью-Йорк и Сан-Франциско) представляют собой громадные площади кварталов одно-двухэтажных индивидуальных домов. Каждая американская семья стремится иметь свой отдельный дом. И на Калифорнийском побережье от Сан-Диего до Лос-Анджелеса на протяжении 250 километров раскинулся фактически один сплошной город.

Тогда меня заинтересовало, почему в США так расходуется драгоценная свободная земля, леса, поля, побережье. Мне объяснили, что земли много, да к тому же земля-то частная. Это казалось мне неразумным и несерьезным: учитывая темпы роста населения, можно представить, что если так будет продолжаться, через какую-то сотню лет вся поверхность Земли окажется застроенной. А восстанавливать природу трудно и дорого. Сейчас я уже думаю по-другому: жить непосредственно на земле, конечно, лучше и приятней, чем в многоэтажных башнях. Сам-то вырос на земле. К тому же больше возможностей в естественных условиях содержать «наших братьев меньших», кошек, собак и других животных. А к вопросу о перенаселенности земли надо подходить более серьезно. Эту проблему придется решать человечеству в XXI веке, вероятно, путем добровольного ограничения рождаемости. А что касается нехватки свободных земель, то тут так или иначе придется подумать о размещении промышленного производства продуктов питания, занимающего небольшие площади поверхности земли.

Из Сан-Франциско мы вылетели в Аризону, в Национальный парк Большой Каньон. Это плато, в котором река Колорадо со своими притоками за миллионы лет прорыла систему «оврагов» глубиной до полутора километров, вскрыв десятки пластов отложений (когда-то это место было, по-видимому, дном моря), и открыла глазам людей картину геологической истории Земли, необычайно красочную и фантастическую. Гордон Купер, космонавт, летавший на кораблях «Джемини», сопровождавший нас в этой части путешествия, подбил нас спуститься вниз (гостиница располагается на плато) на мулах. Это доставило нам массу эмоций: ни Береговой, ни я до этого ни разу не сидели на лошади, а эти мулы были настоящими лошадьми и по размеру, и по внешнему виду. Попробуй определи, какой у этой животины характер.

Организаторы поездки, по-видимому, старались дать нам возможность получить разностороннее представление об их стране: мы осмотрели города и поселки, побережье, парк секвой и пустыню, познакомились с промышленностью, космонавтикой и искусством.

В Большом Каньоне мы провели вечер и наутро вылетели в Детройт. В техническом центре автомобильной компании «Дженерал Моторс» нам показали модель теплового двигателя, работавшего по циклу Стирлинга, лабораторию объемной фотографии с помощью лазерной техники (по их уверению, им удалось получить на пластинах объемные отпечатки с разрешением 3000 линий на миллиметр?!), продемонстрировали экспериментальную установку для отработки методов использования электронных вычислительных машин при конструировании сложных объемных деталей (например, таких, как корпуса автомобилей). Было очевидно, что такой «симбиоз» художника-конструктора и вычислительной машины увеличивает производительность труда конструктора и расширяет творческие возможности человека.

Идея метода была такова. Конструктор лепит модель, фотографирует ее в определенных ракурсах, эти фотографии с заданным масштабом вводятся в машину. Машина строит проекции детали (алгоритм тут достаточно понятный) и затем уже может выдавать конструктору либо чертежи, либо проекции на экране, в том числе и объемное изображение с сечениями, причем в зависимости от команд, задаваемых машине, это могут быть изображения в различном масштабе, с разных точек зрения и с различным количеством сечений. После доработок и внесения изменений, по командам конструктора, машина выдает комплекты чертежей, размерные цепочки, комплекты программ, используемых уже другой вычислительной машиной в сочетании с обрабатывающим оборудованием для изготовления штампов или другой технологической оснастки (и все это существовало у них 30 лет назад!).

Затем мы увидели модели нескольких новых автомобилей, на которых специалисты «Дженерал Моторс» искали новые, более удачные, надежные, дешевые решения отдельных автомобильных проблем, узлов и агрегатов.

Мы видели несколько экспериментальных, так называемых «городских», электромобилей. Как нам объяснили, эти автомобили предназначены для домохозяек, для поездок за покупками. Маленькие двухместные коляски, закрытые фонарем или совсем без него. Дальность поездки на такой машине без подзарядки — 50 километров, время подзарядки — 9 часов. (Недавно я услышал, что фирма уже собирается начать выпуск электромобилей с пробегом без подзарядки в чуть ли не 200 километров. Для города это неплохо). Осмотрели два экспериментальных гоночных автомобиля. Фирма гоночных автомобилей не делает. Такие автомобили используют только в качестве базы для проверки новых решений. На этих машинах механизация везде, где только возможно и невозможно (например, тогда демонстрировались стоп-сигналы, закрытые крышками, которые при торможении открываются и тогда становятся видны красные огни). Там же нам продемонстрировали тренажер для обучения вождению автомобиля.

На заводе Форда мы осмотрели сборочный конвейер, цеха проката и штамповки. Интересно, что на одном конвейере шла сборка четырех разных типов легковых автомобилей, и это обычная картина. Они считают необходимым выпускать разные машины. Это вполне возможно на одном конвейере, ненамного увеличивает стоимость машины, но разнообразие украшает жизнь, а автомобиль ведь нужно не только изготовить, но и продать!

Это только при нашей тогдашней «суперпередовой» системе можно было без забот продать любое барахло. Для них же продать что-либо — это проблема. Процветание общества определяется уровнем производства товаров, который захотят и смогут купить граждане. Поэтому надо делать все не просто хорошо, а красиво, надежно, удобно и желательно не слишком дорого.

В работе производственных цехов мы не почувствовали суеты и нервозности, но зато не заметили ни единой секунды простоя. Четкий интенсивный ритм. Оператор прокатного стана, с которым нас познакомили, был приветлив, но тут же отвернулся и сел за пульт управления: работу останавливать нельзя! Он прервался, наверное, не более чем на 5–10 секунд. Отсутствие потерь рабочего времени, четкий и высокий ритм труда, высокая механизация и автоматизация вот одна из главных причин высокой производительности труда в Соединенных Штатах и процветания ее граждан. Надо эффективно работать. Другого способа обеспечения жизни, достойной человека, нет.

За обедом (вернее, за ленчем) мы встретились с руководством автомобильной компании «Крайслер» и имели несколько большую возможность общения. После обеда нам продемонстрировали одну из машин, гоночную «Суперберд» с двигателем мощностью 500 лошадиных сил.

К вечеру мы прибыли в Вашингтон, чтобы успеть на прием в советском посольстве.

На этом приеме меня познакомили с Г. Сиборгом (тогда председателем комиссии по атомной энергии) и Робертом Пейном (тогда директором НАСА). В беседе с доктором Пейном главными были вопросы выбора направлений космических работ. У нас оказалось общим мнение о возможных направлениях дальнейшего развития космической техники (сейчас о многом я думаю уже по-другому): орбитальные станции на низких околоземных орбитах, с большим экипажем и большим временем существования (порядка нескольких лет); астрофизические обсерватории, предназначенные для исследования Вселенной из космоса; межпланетные пилотируемые корабли для полетов к Марсу и Венере; корабли, базы и другие средства для методического исследования и освоения Луны; автоматические аппараты для исследования ближних и дальних планет Солнечной системы и околосолнечного пространства; прикладные околоземные аппараты для обеспечения связи, навигации, службы погоды и прочего. Пейн заявил, что он считает также наиболее перспективными работы по созданию орбитальных астрофизических обсерваторий.

Конечно, отсутствие атмосферы, возможность очень больших экспозиций, наконец, возможность создания в условиях невесомости огромных инструментов (например, радиотелескопов с километровым диаметром зеркала), создания радиоинтерферометров с базами порядка сотен тысяч километров (например, одна приемная антенна на Земле, другая — на борту станции) позволят увеличить разрешение астрономических инструментов (по сравнению с имеющимися сейчас) на несколько порядков и следовательно получить новую необычную информацию о Вселенной, в которой мы живем.

Тогда на мой вопрос он ответил, что считает реальным в 1985–1986 годах осуществление марсианской экспедиции при условии решения в семидесятых годах трех генеральных задач: создания орбитальной станции с временем существования около двух лет, транспортного корабля многократного использования для связи «Земля — орбита» и ядерного двигателя.

Конечно, хорошо иметь транспортный корабль многократного использования, и еще более соблазнительно было бы создать мощную ракету-носитель многократного использования (а главное, и сейчас непонятно — как это сделать!), но почему это обязательное условие для осуществления марсианской экспедиции?!! Складывалось впечатление, что тогда они (США) при рассмотрении проектов марсианской экспедиции отдавали предпочтения ядерным двигателям большой тяги. Почему? Пейн объяснил, что дело в том, что прототип такого двигателя «Нерва» уже вышел на стендовые испытания и они проходят успешно. В ответ на мое ироническое замечание о том, что нельзя несерьезно решать серьезные вопросы: разве можно оценивать проблему энергетики марсианских межпланетных кораблей работы, которая потребует минимум десятилетие (проектирование, создание, отработка и полеты!) по такому преходящему фактору, как время выхода двигателя на стендовые испытания, — доктор Пейн рассмеялся: «Конечно, мы работаем и над плазменными электрореактивными ядерными двигателями малой тяги, и достаточно интенсивно. Возможно, в марсианских кораблях будет какой-то симбиоз ядерных и плазменных двигателей». Но зачем осуществлять такую экспедицию? Создавалось впечатление, что подобным вопросом они не задавались. А ведь это главный вопрос!

Пейн интересовался нашей точкой зрения, стоит ли Советскому Союзу заниматься решением задачи высадки экспедиции на Марс, если станет известно, что американцы начали работу над этим проектом и будут реализовывать экспедицию. Я высказал свое мнение: было бы целесообразно хотя бы по крупному распределить направления работ. И я действительно думаю, что когда обе стороны тратят миллиарды на достижение одной и той же цели, соревнуясь в том, кто быстрее ее достигнет (и ведь кто-то проигрывает в таком примитивном виде соревнования, и даже с точки зрения политического успеха у проигравшей стороны вложенные деньги растрачены зря!), другие, не менее важные и не менее интересные работы остаются без финансирования и просто не делаются.

1 ноября мы посвятили осмотру столицы Соединенных Штатов, ее памятников, Конгресса, музея Смитсоновского института, Арлингтонского кладбища. Вечером перелетели в Вильямсбург. С аэродрома заехали на базу в Лэнгли, где нам показали тренажер для отработки ручного управления при прилунении. Макет кабины подвешивался на кране-балке с тельфером, перемещающимся на огромной эстакаде и снабжен двигателем (имитирующим посадочный), управляющими двигателями и штатными органами управления лунной кабины. При отработке спуска имитировались динамические процессы (скорости снижения и горизонтального перемещения, угловые ускорения кабины и так далее). Посадочная площадка была сделана «под Луну»: на поверхности из шлака, залитой сверху бетоном, кратеры, горки и все такое прочее. Имитировались и условия освещения солнцем места посадки. Для этого отработка могла производиться ночью, а прожекторы поднимались и опускались, имитируя различные углы возвышения Солнца над горизонтом Луны. Кроме этого тренажера для отработки ручного управления при посадке, в Хьюстоне имелся еще и турболет (который мог вертикально и наклонно взлетать и садиться) с макетом лунной кабины, позволяющим имитировать динамические характеристики лунного корабля.

К сожалению, нам не удалось его увидеть. По мнению Армстронга, турболет давал наиболее точную имитацию процессов ручного управления при прилунении. Специалисты НАСА попытались создать тренажер для тех же целей на базе вертолета. Однако оказалось, что динамические характеристики такого стенда далеки от характеристики лунного корабля, и конструкторы отказались от вертолетного тренажера. Мне было странно это слышать: ведь прежде чем что-нибудь делать, просчитываешь, возможно ли? Неужели они начали делать стенд, не прикинув динамических характеристик?

НАСА — государственная организация, и естественно в ней, как и во всей нашей системе, власть принадлежит чиновникам. Бедные налогоплательщики!

Значительная часть Вильямсбурга превращена в музей. Сохранены и особняк губернатора, и административные здания, и небогатые частные дома, кузница, литейная, ювелирная, часовая мастерские, парикмахерские, таверны, причем действующие, с работниками, одетыми в костюмы XVIII века. Интересно, что все демонстрируется в действии, даже старинные пушка и мушкеты стреляют!

3 ноября — последний день путешествия. Перелет в Нью-Йорк, осмотр города, прием у У Тана (тогдашнего генсека ООН), предпраздничный вечер в нашем представительстве. 4 ноября мы вылетели в Москву.

В какой-то момент поездки нас сопровождал Билл Андерс, космонавт из экипажа корабля «Аполлон-8». В то время он был секретарем совета по аэронавтике и космосу при президенте США. У нас с ним произошел характерный разговор в самолете во время одного из перелетов. Я спросил его, как у них принимаются решения о реализации того или иного проекта. Вопрос, конечно, вполне безобидный, но и дурацкий (зачем его задал, что для меня в этом было интересного — изобразить важность и значительность?), вполне дающий повод воспринять его и как бестактный. Андерс ответил коротко, но по существу, что принятие таких решений осуществляется так же, как и в любой бюрократической системе. И в свою очередь спросил меня о том же, добавив как бы «в сторону»: «Проведем тест на гражданское мужество!» Но переводчик перевел мне эту реплику. Было неприятно: симпатичный, интеллигентный, и вдруг такое пренебрежительно-снисходительное восприятие незнакомого ему человека только потому, что тот из России. Американцы, конечно, достаточно хорошо представляли нашу систему, бесправное и жалкое положение людей в ней, но это не основание для того, чтобы смотреть на нас сверху вниз. Ведь то, что они живут в более достойной человека системе, не значит, что они лучше нас. Да, они выросли и более свободными, и с большим чувством собственного достоинства, и, как правило, получили лучшее образование, выросли в свободной стране. Но ведь это заслуга не их, а многих поколений их предков. Думаю, нам не раз предстоит встретиться с таким отношением к себе — будем же снисходительными.

Но все же и само приглашение Фрэнка Бормана, и отличная организация нашей поездки, и дружелюбие, которое проявлялось по отношению к нам, преследовали ясную и откровенную цель: продемонстрировать свое желание налаживать регулярные контакты с Россией, добиваться улучшения взаимопонимания. Одновременно это была и демонстрация успеха американской лунной программы.

За несколько месяцев до поездки, 20 июля 1969 года, мы поглядывали на Луну и какие-то непривычные мысли мелькали в сознании. Вроде бы, как обычно, висит в небе неизменное то ли изображение, то ли действительно небесное тело. Но ведь сейчас там ходят люди: Армстронг и Олдрин. Походили, можно сказать, пощупали: да, Луна это не некая виртуальная реальность, это действительно планета, а не декорация. Как странно — мы здесь, а они там, в этой золотистой сверкающей стране, на фантастическом от нас расстоянии — 400 000 километров! Это был, безусловно, момент самоутверждения человечества (и американцев в особенности).

Самосознание людей как индивидуальностей (и верующих, и атеистов) одинаково стимулирует их к поиску нового, к расширению сферы понимания действий и жизни. Правда, чаще это проявляется в чисто геометрическом смысле. Тут обычное, психологически понятное, но логически неубедительное представление: раздвигая геометрические границы достижимого мира, мы получаем возможность больше узнать о мире, и может быть, что-то о своем месте в нем и о самих себе. Для большинства это представление и было движущей силой лунного проекта.

Высадка Армстронга и Олдрина на Луну явилась началом реализации освоения Луны. С 1969 по 1972 годы американцы высадили на Луну шесть экспедиций. В трех из них они пользовались лунным электромобилем. Двенадцать человек, побывавшие на Луне, в целом — все вместе — прошли и проехали по ее поверхности около 100 километров и привезли на Землю около 400 килограммов лунных камней. Эмоционально для всех, и особенно для американцев, это всемирное шоу, конечно, значило много: ощущать Луну под своими ногами, чувствовать себя соучастником этого необыкновенного путешествия и приключения.

Работы над лунным проектом начались гораздо раньше, еще в начале шестидесятых годов. За эти годы американцы в результате огромной и хорошо спланированной работы не только создали лунные корабли и ракету «Сатурн-5», но и гигантскую экспериментальную базу, огневые стенды для отработки реактивных двигателей, средства подготовки ракеты и кораблей к запуску, средства управления полетом. Все это в целом было выдающимся техническим достижением. Но и отдельные части этой работы явились замечательным успехом. Тут оценка может носить субъективный характер. Я бы отметил следующие достижения.

Водородно-кислородный двигатель второй ступени ракеты-носителя «Сатурн-5» примерно в 1,3 раза более эффективный, чем жидкостные реактивные двигатели, работавшие на кислороде и керосине или на других компонентах.

Спускаемый аппарат, в котором космонавты возвращались на Землю. Достижением являлось здесь создание тепловой защиты спускаемого аппарата, обеспечивающей его безопасность при возвращении в атмосферу Земли со второй комической скоростью (около 11 километров в секунду). Такая скорость движения в атмосфере резко усложняет задачу борьбы с тепловыми потоками, идущими от высокотемпературной плазмы на корпус аппарата.

Система вертикальной ракетной посадки на поверхность Луны.

Система автономного сближения лунного корабля и орбитального модуля на орбите спутника Луны. При возвращении экипаж лунной экспедиции стартовал с поверхности в лунном корабле, выходил на окололунную орбиту, сближался с орбитальным модулем и стыковался с ним. Экспедиция переходила в орбитальный модуль и в нем возвращалась к Земле.

Электрохимические генераторы, работающие на водороде и кислороде.

Технические средства и сама система управления полетом, которая стала поворотным моментом в наземных средствах управления космическими полетами, обеспечив оперативную обработку информации, поступающей с кораблей, возможность быстрого анализа, разработки рекомендаций и быстрой их передачи на борт кораблей в виде радиокоманд, указаний или советов экипажу.

Наверное, надо бы отметить и другие достижения (материалы, производство жидкого водорода, стендовая база и прочее).

Все это обошлось США в 25 миллиардов долларов.

Впечатляющий размах и результат. Полный успех. Понятна и естественна тогдашняя эйфория разработчиков проекта и, наверное, большинства американцев: «Мы на Луне! Это мы на Луне, а не эти вечно отстающие и прозябающие в своих догмах и в своих дремучих тоталитарных структурах русские. Естественное положение в космических исследованиях восстановлено (и наш престиж тоже!). То, что раньше все мы воспринимали как некоторую абстракцию, некоторую красочную и неизменную деталь на небе, оказалось тоже миром, по которому можно ходить, ездить и осматривать его. Это историческое достижение. И оно наше!»

Можно было поздравить и американцев, и всех нас с выдающимся достижением. Да, конечно. Но есть в этом и нечто сомнительное, какая-то неудовлетворенность. Что действительно следует зачислить в плюс лунного проекта? Около 400 кг лунных камней, доставленных на Землю? Но они сами по себе никому не дали принципиально новой ценной информации (кроме, может быть, селенологов и геохимиков).

Вопрос о происхождении Луны, при всей его научной значимости, далеко не самый актуальный в перечне стоящих перед фундаментальной наукой. Но даже и он остался нерешенным.

Разумеется, результаты программы «Аполлон» нельзя сводить к доставке и анализу лунного грунта. Космонавты разместили на поверхности Луны несколько комплектов научных приборов, включая сейсмографы, которые принесли данные о деформациях в лунной коре. Однако это, пожалуй, тоже не тот результат, ради которого стоило городить столь большой огород.

Наконец, непосредственный опыт передвижения по Луне (пешком и на тележке) и опыт исследовательской работы на ее поверхности — единственное, чего нельзя было получить с помощью автоматических средств. Тут обращает на себя внимание, что только в самом последнем полете на Луну в состав экипажа был включен специалист по ее изучению — селенолог. Почему, кстати, это был единственный случай? Да потому, что технические сложности самого полета затрудняли возможность включения его в экипаж. Так что селенолог в составе последней экспедиции, похоже, был вставным номером, показным мероприятием, дескать, какая-то логика во всем лунном проекте есть. Но даже если оценить серию лунных полетов высоко, то мы с некоторым удивлением обнаружили бы: похоже, вся эта «лунная суета» оказалась тупиковым ходом, она не имела ни продолжения, ни развития.

Может быть, была получена какая-то другая, тайная существенная информация? Вроде бы нет.

Положительные эмоции и престиж США — это, в основном, актив. А что надо списать в убыток? Не только потраченные 25 миллиардов. Но и те космические программы, которые можно было бы осуществить на эти громадные средства. Например, создать и запустить на орбиту двенадцать космических телескопов класса «Хаббл»! Ведь только один «Хаббл» принес несоизмеримо больше действительно новой, уникальной информации, чем шесть лунных экспедиций.

Кто и зачем выбрал эту цель? Тут надо вернуться назад и вспомнить конец пятидесятых — начало шестидесятых годов.

1957 год — Россия запустила первую межконтинентальную ракету и первый искусственный спутник Земли.

1961 год — Россия создала первый космический корабль и осуществила первый полет человека в космос.

Почему мы оказались тогда впереди, несмотря на громадный технический и технологический потенциал США? Дело в том, что тогдашние ракеты, космические аппараты и космические корабли изготавливались в малом количестве экземпляров, не требовали специальной развитой технологической и промышленной базы. Лидерство определялось в значительной степени работоспособностью и качеством мозгов отдельных индивидуумов.

Я далек от мысли, чтобы уверять, что наши мозги были лучше. Но они были не хуже. А начальство, бюрократы и карьеристы к космическому делу накрепко прилепиться еще не успели. И, естественно, у нас не было пренебрежительного отношения к американским инженерам. А проявить себя в таком деле, как выход в космос, хотелось. Сами перед собой ставили задачи и серьезно, без шапкозакидательства, работали.

В этой ситуации многие американцы ощущали некоторый дискомфорт и даже некоторое ущемление своего достоинства как лидеров прогресса. Возник вопрос о восстановлении престижа нации.

Мне не известно, кто предложил в качестве способа восстановления престижа высадку на Луну. Сам ли Джон Кеннеди или его приятель Лем Биллингс, или они вместе, или кто-то другой. Похоже на Кеннеди: размах и решительность. В конце концов, это не имеет существенного значения. Но «25 миллиардов за престиж» звучит немного смешно и печально. У меня нет и быть не может желания принизить великолепно выполненную работу американцев. Речь идет об использовании опыта, полученного в результате принятия и осуществления лунной программы. Тут есть урок для будущего.

Правильно ли была выбрана космическая цель в США в начале шестидесятых годов? Это было сделано вовремя или преждевременно? И почему именно в определенный период развития истории человечества оказывается необходимым создать электрическую лампочку, открыть структуру ядра, полететь в космос или высадиться на Луну? Или осуществить революцию. Ответ вроде бы очевиден: потому что именно сегодня это оказалось возможным!

Но это отнюдь не всегда так. Особенно в случае с лунным проектом. Особенно если учесть гигантские по тому времени средства, выделенные на лунную программу. Ведь могли быть выбраны и другие цели.

С точки зрения политического деятеля, решение о высадке на Луне, может быть, было и правильным. Эмоциональный эффект, престиж! Едва ли более необходимая и более насущная научная программа могла бы в то время произвести сильнейший эффект на самих американцев и на все человечество.

Для меня лично лунная программа — не только достижение, но и один из примеров неудачно или неправильно определенной цели. Ведь проблема выбора цели нередко встает перед целыми народами.

На рубеже восьмидесятых — девяностых годов Россия и США стояли перед выбором, куда двигаться дальше в космических работах? Какую цель выбрать приоритетной? Тогда, судя по печати, правительства двух государств (то ли отдельно, то ли вместе) думали о выделении суммы порядка 100–1000 (!) миллиардов долларов или рублей для осуществления проекта, который должен закончиться высадкой человека на Марс.

Но почему именно Марс?

Есть ли заметные шансы найти что-то совершенно необычное и очень ценное на Марсе? Должен сказать, заметных шансов не видно.

Сама постановка задачи — потратить миллиарды на грандиозное космическое предприятие (с согласия налогоплательщиков) мне не представляется абсурдной. За удовлетворение присущего человеку, и человечеству в целом, любопытства или, в данном случае, за крупную космическую эффективную программу нужно платить.

Но, принимая решение, выбирая цель, необходимо крепко подумать! Почему Луна или почему Марс? Разве нет других действительно острых интригующих вселенских тайн, в которые можно было бы проникнуть? Например, создать комплекс астрофизических инструментов в космосе (большие телескопы, в том числе и радиотелескопы), которые позволили бы рассмотреть центр нашей собственной Галактики, ближайшую звезду Солнце, заглянуть в самые окраины Вселенной или даже начать серьезный методичный поиск сигналов других цивилизаций. Или приступить к решению грандиозной всемирной хозяйственной задачи — созданию сети орбитальных электростанций и соответствующих приемных наземных станций, что позволило бы получить экологически чистую систему энергоснабжения Земли. Для этого пришлось бы создать действительно дешевые ракеты-носители, космические буксиры, пленочные солнечные батареи, гигантские антенны для передачи энергии на Землю в радиодиапазоне, сложное оборудование орбитальных солнечных электростанций.

Один из главных результатов программы высадки на Луне — это сделанное в очередной раз напоминание: при выборе в качестве цели грандиозных, дорогостоящих предприятий необходимо очень тщательное взвешивание вариантов, изучение их, проработка, чтобы наиболее удачно и не во вред себе найти правильное соотношение «цель — возможности», чтобы затрачиваемые средства и усилия соответствовали возможному результату.

В семидесятые — восьмидесятые годы часто задавался вопрос: когда же Россия отправит своих космонавтов на Луну? Здесь можно ответить вопросом на вопрос: зачем делать в космосе то, что уже сделано, когда есть огромное количество других интересных и еще нерешенных задач? А уж если высаживаться на Луну, то на новом, существенно более высоком и осмысленном уровне. То есть после работ по программе «Аполлон» не имели смысла кратковременные экспедиции с теми же целями исследований на лунной поверхности.

Американские космонавты находились на Луне до трех суток и отъезжали от корабля на луноходе на расстояние до четырех километров. И если бы на Луне смогла работать станция в течение хотя бы месяца-двух и от нее удаляться можно было бы на десятки и сотни километров, то это хотя бы выглядело как продвижение вперед. Но и стоимость такого предприятия была бы очень высока. Эта задача по плечу современной технике. Но просто техническое решение теперь уже никого не интересует: нужны цели, достаточно практичные и значимые научные или народнохозяйственные. Но таких целей в освоении Луны пока не видно. Тем более в соотнесении их с необходимыми затратами.

Одно время средства массовой информации эксплуатировали тему о психических травмах лунных первопроходцев и даже о мистификациях полетов на Луну.

Что касается пострадавшей психики, то здесь можно говорить только об Эдвине Олдрине, который участвовал в первом полете на Луну. Через какое-то время после полета он, по сообщениям печати, обращался к психиатру. Ну и что? Само по себе обращение к психиатру совсем не означает, что человек сошел с ума. И напряжение при отборе в экипаж первой экспедиции, и сам полет с выходом на поверхность Луны, и, главное, бесчисленные торжественные поездки по всему миру с толпами восторженных людей вокруг, с бесчисленными приемами и желающими выпить со сверхгероем, бесчисленные выступления перед собравшимися, на телевидении и по радио — кого это не выведет из равновесия? А ведь он не профессиональный актер, спортсмен или политик, работающий на публику. Нам всем много приходилось наблюдать по ТВ, как люди, поначалу как будто нормальные, перед телекамерой начинали вести себя как сумасшедшие. Нет, ни Олдрин и никто другой из космонавтов и астронавтов с ума не сходили.

А касательно публикаций о возможности инсценировки экспедиций на Луну, так это известный литературный и политический прием, использованный много раз и ранее. И после полета Гагарина некоторые американские журналисты высказывали мнение о возможной мистификации. Но официальные круги (правительство, НАСА) с такими высказываниями не выступали. И понятно почему. У них всегда была неплохая разведка, они наверняка знали о том, что у нас интенсивно идут работы над космическими кораблями, о том, что три корабля в феврале 1961 года отправлены на полигон в Тюра-Таме. И главное — они слушали разговоры по телефону Земли с Гагариным, могли фиксировать сигналы, передаваемые на борт корабля, телеметрическую информацию, передаваемую с борта корабля на Землю, и, возможно, даже телевизионное изображение Гагарина, передаваемое на наземные пункты. Так что американцы знали, что Гагарин действительно совершил полет, и достаточно корректно себя вели.

И когда Армстронг, Олдрин и Коллинз летели на Луну, наши приемные радиосредства принимали сигналы с борта «Аполлона-11», разговоры, телевизионную картинку о выходе на поверхность Луны.

Устроить такую мистификацию, наверное, не менее сложно, чем настоящую экспедицию. Для этого надо было бы заранее высадить на поверхность Луны телевизионный ретранслятор и проверить его работу (с передачей на Землю) опять же заранее. А в дни имитации экспедиции нужно было отправить на Луну радиоретранслятор для имитации радиосвязи «Аполлона» с Землей на траектории полета к Луне. Да и масштабы работ по «Аполлону» они не скрывали. А то, что они мне показывали в Хьюстоне в 1969 году (Центр управления, стенды, лаборатории), заводы в Лос-Анджелесе по изготовлению кораблей «Аполлон» и вернувшиеся на Землю спускаемые аппараты, по этой логике должно было быть имитацией?! Слишком сложно и слишком смешно.

Итак, на Луну пока никто больше не собирается. И период интенсивного ее изучения с помощью пилотируемых средств вроде бы тоже позади. Да и автоматы к Луне давно не летали. Хотя едва ли наш естественный спутник уже изучен ясно. Некоторые задачи действительно пока отложены. Требуется освоить полученный материал и подготовиться к новому шагу вперед. В других направлениях, наоборот, произошла концентрация усилий, и продвижение вперед осуществляется постоянно. Прогресс не должен быть направлен на внешне эффектные технические достижения.

Если уж мы нацелимся на Луну, то у нас должны обнаружиться серьезные намерения и серьезные причины. На протяжении последних десятилетий несколько раз выдвигались такие цели-лозунги, как: использовать Луну как стартовую площадку для освоения Солнечной системы; использовать Луну для целей колонизации, чтобы найти место для эмиграции бурного прироста населения Земли; использовать Луну для строительства астрофизических обсерваторий.

Идея использования Луны в качестве базы для полетов к другим планетам Солнечной системы родилась из достаточно простых сравнительных оценок энергетических затрат на полеты к планетам с Земли и с Луны. Затраты скорости при старте с Луны были бы значительно меньше, так как они зависят от массы планеты, с которой осуществляется старт, а масса Луны примерно в пятьдесят раз меньше, чем масса Земли.

Но это преимущество было бы доступным, если бы люди жили не только на Земле, но и на Луне. То есть прежде чем можно было бы использовать преимущества Луны как стартовой площадки, нам нужно колонизировать ее, построить там жилища для людей, решить проблему питания колонистов, проблему обеспечения колонии электричеством, найти и научиться добывать на Луне полезные ископаемые, создать там промышленность.

Так что прежде чем нацелиться на использование Луны в качестве стартовой площадки, надо бы рассмотреть возможности и целесообразность ее колонизации. Зачем колонизировать Луну? Чтобы создать место для расселения избытка населения Земли, или для существенно более ограниченных задач строительства астрофизических обсерваторий, или строительства лунного Лас-Вегаса для туристов?

Трудно всерьез говорить, как будут меняться приоритеты человечества в далеком будущем, но создание постоянной лунной базы с целью серьезного изучения Луны, поиска льда и полезных ископаемых под силу современной технике и может оказаться среди технических задач следующего века.

СПОРЫ ВОКРУГ МАРСА

Американские президенты Рейган и Буш несколько раз создавали комиссии по определению долгосрочных целей космической программы и каждый раз получали вместо обоснованной программы слабо мотивированные лозунги: «Колонизация Марса!», «Освоение Солнечной системы!». Появление этих неубедительных предложений, на первый взгляд, трудно объяснить.

Но в те времена такой подход к выбору целей казался вполне естественным. Было кому подбросить и М. С. Горбачеву идею выступления с объединяющей два народа космической программой марсианской экспедиции. Военно-промышленный комплекс, в условиях окончания «холодной войны» и неизбежного сокращения расходов на вооружения, был заинтересован в получении пусть и бессмысленного, но крупного правительственного заказа, подкрепленного к тому же международными обязательствами. Марс ВПК, конечно, не интересовал. Надо думать, что и в демократических Штатах военно-промышленное лобби действует, исходя из тех же стремлений, разве только лучше маскируемых. Но теперь ситуация изменилась.

Для тех, кто мечтал, что человек, проникший в космическое пространство и достигший Луны, непременно вслед за этим отправится на Марс, наступила полоса разочарований.

Не думаю, что полет на Марс будет осуществлен в обозримом будущем. Хотя вообще-то о сроках говорить почти не имеет смысла. И дело совсем не в том, способна ли на это сегодня наша техника. Да, пока еще не способна, но если все же возникнет необходимость в полете на Марс, подготовка к такому полету займет, быть может, десять — пятнадцать лет. Но зачем нам понадобится осуществлять это грандиозное предприятие? Убедительных доводов нет. Напротив, легко проглядывается элемент детской логики: «Раз туда можно добраться, значит нам туда и нужно!»

Действительно, если, например, выбрать целью полет на Меркурий, то мы быстро обнаружим, что и добраться туда труднее, и слишком жарко, и атмосферы нет, и делать там вроде бы нечего — та же каменистая пустыня, что и на Луне. А Венера? На поверхности 450–500 градусов по Цельсию, давление совершенно непереносимое (100 атмосфер) и атмосфера ядовитая. Отпадает. Юпитер, Сатурн и далее — еще хуже и сложнее: и энергетика гораздо больше требуется, и сила тяжести больше, а уж об атмосфере лучше не говорить.

То ли дело Марс: сила тяжести на поверхности 0,4 от земной, атмосфера, хотя и весьма разреженная, но все же есть, температурные условия полегче, чем на Луне. Одним словом, Марс и понятнее, и доступнее.

Правда, остается неясной цель подобной экспедиции. «Почему же? — отвечают стремящиеся на Марс — Нам предстоит рано или поздно колонизировать эту планету». Но зачем и как? Марс явно непригоден для жизни человека. Температура на поверхности в средних широтах летом от 25 градусов днем до минус 70 градусов ночью, а зимой от минус 10 днем до минус 90 градусов ночью. Атмосфера — из углекислого газа, кислорода нет, давление атмосферы у поверхности в шестнадцать раз меньше, чем на Земле. Создать кислородную атмосферу на Марсе? Повесить на орбите спутника Марса искусственное Солнце? Инженерные оценки показывают, что это невыполнимые задачи. Еще допустимо, что мы когда-нибудь сможем поддаться соблазну и пойти на создание исследовательской базы на Марсе (если поймем, зачем она нужна), но необходимость и возможность колонизации Марса людьми представить себе трудно.

Что же касается целесообразности исследований поверхности Марса, то есть задача, которая могла бы оправдать их. Речь идет о знаменитой теме поисков жизни на Марсе. Некоторые основания для поисков (правда, может быть, ничтожно малые) и для надежд на успех вроде бы существуют. Есть остатки атмосферы, на снимках поверхности Марса как будто наблюдаются следы водной эрозии. Может быть, там живут простейшие организмы, на уровне, скажем, бактерий или грибков? Интерес представляют собственно не сами эти живые организмы, а механизм воспроизводства их жизни. Каков он? Такой же, как на Земле (с точки зрения устройства этого механизма, все мы — и растения, и животные — родственники), или нет? Если этот механизм схож, то имеет право на существование гипотеза «посева» жизни во Вселенной (хотя это и не явилось бы абсолютным доказательством — экспериментальная точка-то была бы одна). В случае, если воспроизводство окажется иным, получила бы существенное подтверждение теория самозарождения жизни.

Конечно, было бы естественно попытаться «отловить» живые организмы с помощью автоматических аппаратов, высаживаемых на Марс. Такие попытки делались, но пока безрезультатно. И точек забора проб было слишком мало, и сама методика анализа проб «на жизнь» не очень убедительна. Возникает задача доставки с Марса на Землю с помощью автоматических аппаратов проб грунта и атмосферы, взятых в большом количестве точек, чтобы подвергнуть их тщательному анализу. С помощью автоматических аппаратов было бы целесообразно попытаться выявить районы на поверхности Марса, в которых можно надеяться на обнаружение живых организмов. К таким районам могли бы, например, относиться подледные озера, если они существуют. Что касается открытых озер — они не наблюдаются, да как будто и не могут наблюдаться в настоящее время. Чтобы обнаружить интересные для исследования районы поверхности, стоило бы провести картографирование Марса с хорошим разрешением (порядка долей метра) для последующего тщательного изучения полученных карт, попытаться обнаружить лед (даже под слоем грунта), «подозрительные» расселины. Если бы обнаружился лед или тем более подледные озера, было бы важно привезти пробы грунта, льда и воды из этих районов.

После тщательного исследования и попыток обнаружения признаков жизни на Марсе можно было бы вернуться к рассмотрению целесообразности осуществления экспедиции на Марс, если беспилотный этап дал бы нам хоть сколько-нибудь обоснованные данные о том, что, с одной стороны, можно надеяться на обнаружение живых организмов, а с другой — что с помощью беспилотных аппаратов эти живые организмы никак не добыть.

Если такие данные будут получены или вдруг нам так повезет, что удастся обнаружить нечто оправдывающее марсианскую экспедицию, то можно будет принять решение о ее осуществлении.

Ее возможными задачами могли бы быть поиск и исследование районов поверхности Марса, где имеются какие-то шансы отыскать признаки жизни, поиск живых организмов или растений, взятие проб грунта (в разных точках поверхности и на разной глубине) и атмосферы, первичное изучение этих образцов на месте (чтобы можно было скорректировать программу исследований при положительных результатах), доставка проб грунта и атмосферы на Землю, изучение поверхности Марса, его строения, его естественной истории.

Технические средства марсианской экспедиции в значительной степени определяются основными операциями, осуществляемыми в процессе ее полета, самой схемой ее полета. Для осуществления марсианской экспедиции естественно было бы принять принципиальную схему лунной экспедиции: выход сначала на орбиту спутника Марса и затем спуск на поверхность Марса экспедиционного планетного корабля с экипажем планетной части экспедиции (остальная, орбитальная, часть экспедиции должна будет оставаться на орбите спутника Марса в орбитальном корабле экспедиции), проведение работ и исследований на поверхности планеты, сбор проб грунта и атмосферы, возвращение сначала на орбиту спутника, затем, уже в орбитальном корабле, к Земле.

Из самой схемы действий почти сразу следует вывод о целесообразности выделения трех частей марсианского экспедиционного комплекса: орбитального и планетного кораблей и разгонной ракеты, обеспечивающей выведение комплекса на траекторию полета к Марсу с орбиты спутника Земли. Облик этих частей существенно зависит от энергетических затрат на осуществление их операций, то есть от количества топлива, которое нужно израсходовать для выполнения динамических операций, связанных с изменением скорости движения кораблей.

Характеристики и планетного, и орбитального кораблей, а соответственно и разгонной ракеты в значительной степени определяются выбором параметров базовой орбиты спутника Марса (на которой после спуска планетного корабля остается орбитальный корабль) и способом выхода на эту орбиту марсианского комплекса. В качестве базовой орбиты можно выбрать, например, марсостационарную орбиту, находясь на которой спутник Марса будет висеть неподвижно над поверхностью Марса. Но при использовании этой орбиты затраты на выход и на сход с этой орбиты неоправданно велики: около 9 километров в секунду. Другим вариантом базовой орбиты могла бы быть сильно вытянутая эллиптическая орбита. Она может быть выгодна с точки зрения энергетических трат, но неудобна тем, что при ее использовании появятся неприятные ограничения по датам старта с этой орбиты к Земле. Наиболее удобной сегодня представляется круговая орбита с высотой порядка 300 километров. Эта орбита хороша еще и тем, что при выходе марсианского комплекса на нее можно обойтись малыми затратами топлива, если использовать торможение комплекса в атмосфере Марса.

Выбор базовой орбиты определяет схему конструкции и основные параметры планетного корабля. На планетном корабле целесообразно иметь две двигательных установки. Одна на посадочном устройстве (для схода с орбиты и посадки), другая — на взлетной ступени (для выведения на орбиту экипажа планетной экспедиции при ее возвращении на орбитальный корабль, сближения и стыковки с орбитальным кораблем).

Условия работы, большое количество включений двигателей определяют компоненты топлива: высококипящие, самовоспламеняющиеся, а следовательно, и токсичные. Токсичность компонентов — большой недостаток. Тем более что использование их приводит к выходу космонавтов на поверхность, «политую» ими. Да и есть в этом что-то нелогичное и непорядочное: являются люди на чужую планету, где они ищут жизнь, и начинают с того, что отравляют район посадки и предполагаемые живые организмы, которые они ищут в этом районе. Прагматические соображения подталкивают к надежным и удобным для применения токсичным компонентам, да и репутация людей у «марсиан» давно уже испорчена: ведь все опускавшиеся на поверхность Марса автоматы использовали такие же компоненты. Но неплохо бы поискать и нетоксичную пару высококипящих (то есть находящихся в жидком состоянии при нормальной температуре), самовоспламеняющихся (для обеспечения надежности работы двигателей, включающихся десятки, сотни и тысячи раз), достаточно стабильных ударостойких компонентов. В принципе есть пара компонентов, близкая по характеристикам к идеалу, определяемому этими противоречивыми требованиями: концентрированная перекись водорода и какое-нибудь нетоксичное углеводородное горючее с присадками, обеспечивающими самовоспламенение с перекисью водорода. При этом надо еще найти присадки к перекиси водорода (флегматизаторы), которые повышали бы ее стабильность.

На посадочном устройстве должны располагаться лабораторный и жилой отсек, оборудование, необходимое во время спуска и работы планетной части экспедиции на поверхности Марса, но ненужное при возвращении с поверхности на орбитальный корабль: это лобовой аэродинамический щит, используемый на основном участке торможения в атмосфере Марса, сбрасываемый после введения парашютной системы; парашютная система; лабораторный отсек для внутрикорабельных работ на поверхности; генераторы электроэнергии (скорее всего, изотопные); системы управления, связи, терморегулирования, включая подогреватели (скорее всего, опять же изотопные), необходимые во время марсианских ночей (да и марсианских дней тоже); оборудование и запасы систем жизнедеятельности (пища, кислород и вода); шлюз и скафандры для выходов из корабля; марсоход, позволяющий совершать достаточно далекие и длительные экспедиции по поверхности Марса, со своими системами электропитания, жизнедеятельности, связи, управления, трансмиссией, системой терморегулирования; исследовательское оборудование (атмосферные зонды, буровые установки, анализаторы, термостаты).

Тут возникает проблема объема лабораторного и жилого отсеков: ведь экспедиции придется работать на поверхности Марса от нескольких месяцев до полутора лет. Это означает, что нужно будет иметь десятки кубометров объема и отдельные каюты.

Сколько человек должно высаживаться на поверхность Марса? Естественно было бы в районе посадки и на марсоходе вести работы параллельно. Тогда экипаж экспедиционного корабля должен состоять из четырех человек (в каждой команде по два человека — для дублирования друг друга). Если стремиться к минимуму, то можно ограничиться двумя космонавтами, которые могли бы и работать на месте посадки, и совершать поездки на марсоходе. Последний вариант кажется не очень убедительным: лететь за тридевять земель и ограничиться минимальной деятельностью!? Да и безопасность такого варианта вызывает сомнения. Но возможен компромисс: иметь не один, а два марсианских экспедиционных корабля один с большим лабораторным отсеком для работ в районе посадки и другой с марсоходом.

Допустим, экспедиционный корабль стартует с поверхности Марса без посадочного устройства. При этом в его состав, помимо взлетной ракетной системы, должны входить кабина, аппаратура управления, навигации и сближения, аппаратура связи, телеметрических измерений, системы терморегулирования, электропитания (скорее всего, на химических источниках тока: время автономного полета без посадочного устройства мало), средства обеспечения жизнедеятельности экипажа (на запасах — по той же причине), стыковочное устройство.

Проблема связи планетного корабля с орбитальным может оказаться сложной из-за вращения Марса относительно плоскости орбиты орбитального корабля, так как они будут находится в прямой видимости друг друга не чаще одногодвух раз в сутки (если только плоскость базовой орбиты не близка к плоскости экватора). Связь между орбитальным и планетным кораблями, в лучшем случае только раз в сутки, едва ли можно будет признать удовлетворительной. Дело представляется еще более сложным, если вспомнить о необходимости связи между планетным кораблем и марсоходом после того, как марсоход уедет за горизонт от планетного корабля. Проблема могла бы быть решена, если оставить орбитальный корабль на марсостационарной орбите. Такая орбита должна быть в плоскости марсианского экватора на высоте порядка 17 тысяч километров над поверхностью Марса. При этом орбитальный корабль висел бы неподвижно над поверхностью Марса, и его положение на такой марсостационарной орбите можно было бы выбрать над точкой высадки планетной экспедиции. Тогда естественным образом обеспечивалась бы непрерывная связь орбитального корабля с планетным кораблем и с марсоходом.

Объем кабины экспедиционного корабля может быть для двух человек достаточно малым — порядка 3–4 кубических метров.

Проработки конструктивной схемы, характеристик оборудования, двигательных установок позволяют оценить массу планетного корабля (включая топливо) с экипажем из двух человек в пределах 50 тонн.

Для орбитального корабля и связанных с ним проблем коррекций траектории полета к Марсу и выведения с орбиты спутника Марса на траекторию полета к Земле такой определенности, как для планетного, нет.

Можно предложить два варианта решения задач выведения экспедиции на траекторию полета к Марсу и возвращения к Земле: использование электрореактивных и жидкостных реактивных двигателей.

Главное преимущество использования электрореактивных двигателей состоит в том, что оно позволяет на основных участках полета сократить в несколько раз расход топлива. Именно поэтому, когда вечерами, еще в период разработки «Востоков», мы размышляли над конструкцией и схемой кораблей марсианской экспедиции, то выбрали электрореактивные двигатели как основные. Кому первому пришла в голову мысль об использовании этих двигателей, вспомнить, наверное, сейчас уже и невозможно. Точно помню, что не мне. Возможно, кому-то из нашей группы, а может быть, из группы Максимова (они рассматривали корабль для пролета мимо Марса с использованием электрореактивных двигателей, правда, зачем пролетать мимо Марса — загадка еще более сложная, чем загадка необходимости экспедиции на Марс) попалась на глаза статья из какого-то журнала о целесообразности использования электрореактивных двигателей для межпланетных полетов. А дальше, скорее всего, идея распространилась и нашла своих сторонников и у нас.

С этих любительских проработок и оценок в нашем КБ начались работы над электрореактивными двигателями (ЭРД), которые продолжались едва ли не три десятка лет. Но наша тогдашняя проработка была совершенно несерьезной, и ориентация на электрореактивные двигатели для марсианской экспедиции была необоснованной. Но и в более позднем проекте марсианской экспедиции, который разрабатывался у нас в конце шестидесятых годов, было принято решение о выборе ЭРД для орбитального корабля. Надо сказать, что и это решение не было по-настоящему обоснованно. При использовании ЭРД придется на борту корабля сооружать электростанцию, масса которой даже при почти идеально легкой конструкции составила бы примерно половину массы орбитального корабля. Чтобы масса бортовой электростанции была не больше половины массы корабля, пришлось бы уменьшать тягу двигателя, что повлекло бы за собой увеличение времени полета экспедиции и времени воздействия галактического космического излучения, для защиты от которого на корабле пришлось бы устанавливать радиационное убежище с большой паразитной массой и с весьма ограниченным пространством для экипажа. Кроме того, отсюда вытекает проблема ресурса двигателей и затрат времени на его создание и отработку.

При использовании электрореактивных двигателей отдельная разгонная ракета не понадобится, ее функция перейдет к орбитальному кораблю, который в этом случае будет представлять собой единое целое с двигательной установкой.

Самое важное преимущество использования электрореактивных двигателей: увеличение конечной массы корабля или массы марсианского планетного корабля слабо влияет на увеличение стартовой массы и, следовательно, на общее усложнение предприятия в процессе его разработки и создания.

Корабли с электрореактивными двигателями имеют и принципиальные недостатки: отсутствует опыт многолетней эксплуатации этих двигателей, нужна мощная энергоустановка на борту корабля, ресурс работы самих электрореактивных двигателей должен исчисляться тысячами часов.

Для стартовой массы комплекса порядка 300–400 тонн на борту корабля потребуется установить электростанцию мощностью 30–40 тысяч киловатт с массой около 150–200 тонн.

Использование ядерной электростанции на борту ко всем осложнениям прибавляет проблему радиационной защиты экипажа и оборудования корабля. Причем задача усложняется тем, что ее нужно решать не только во время полета комплекса в целом (когда отсеки экипажа и ядерный реактор неподвижны относительно друг друга и, следовательно, можно ограничиться теневой защитой), но и на участках, когда планетный корабль уходит от орбитального или приближается к нему.

Корабль с ядерной электростанцией и с электрореактивными двигателями можно представить в виде составных частей, последовательно располагающихся вдоль его продольной оси: ядерная энергоустановка (ЯЭУ), электрореактивные двигатели, ферма, соединяющая ЯЭУ с отсеками корабля, радиатор системы терморегулирования ЯЭУ, для отвода тепла, не использованного в преобразователях, которые преобразуют тепло, выделяемое в реакторе в электроэнергию (по размерам это самая большая часть корабля), рабочие и жилые отсеки орбитального корабля, спускаемый аппарат, используемый при возвращении на Землю, планетный корабль.

Такая схема для марсианской экспедиции имеет то преимущество, что комплекс вытянут вдоль продольной оси, центр масс находится в районе соединительной фермы и довольно близко к естественной может быть реализована искусственная сила тяжести в отсеках экипажа.

Проблемы, связанные с энергоустановкой, могут существенно измениться, если использовать не ядерную установку, а солнечные батареи. Солнечные батареи смогут конкурировать с ЯЭУ только в случае, если масса ферменных конструкций и самих солнечных элементов, приходящаяся на один киловатт получаемой электроэнергии, не будет превосходить 7–10 килограммов. Эта задача может быть решена, если будут созданы пленочные солнечные батареи, предназначенные для работы в космосе, устойчивые к ультрафиолетовому излучению Солнца. Такие пленочные солнечные батареи могут оказаться необходимыми для марсианской экспедиции, для орбитальных электростанций и заводов. Это вообще актуальная задача для современной техники.

К принципиальным недостаткам марсианской экспедиции с использованием ЭРД относятся необходимость доставки экипажа на корабль уже за радиационными поясами, увеличение времени полета на несколько месяцев (из-за малого ускорения при разгонах и торможениях) и, соответственно, роста массы радиационной защиты, а следовательно, и массы всего марсианского комплекса (очень возможно в несколько раз).

Для варианта марсианской экспедиции с использованием только реактивных двигателей на химическом топливе существенно важным является выбор самой оптимальной по энергетике схемы полета.

В качестве такой схемы можно предложить следующую последовательность операций.

Выведение на низкую околоземную монтажную орбиту кораблей экспедиции и стыковка их между собой.

Доставка на комплекс экипажа с помощью транспортного корабля.

Выведение на монтажную орбиту водородно-кислородных блоков разгонной ракеты, предназначенной только для выведения кораблей экспедиции на траекторию полета к Марсу.

Стыковка их с кораблями экспедиции и заправка разгонной ракеты водородом и кислородом.

Старт к Марсу, с отбросом разгонной ракеты после окончания ее работы, с тем чтобы необходимая скорость ухода не превышала 3,5 километров в секунду.

Переход на сильно вытянутую эллиптическую орбиту спутника Марса, практически без расхода топлива, за счет торможения кораблей в атмосфере Марса. Во время движения в атмосфере корабль нужно будет защищать от нагрева теплозащитным экраном.

Отделение планетного корабля, его спуск, работа на Марсе, возвращение планетной части экспедиции на орбитальный корабль.

Отлет орбитального корабля с орбиты спутника Марса к Земле за счет использования маршевого двигателя объединенной двигательной установки орбитального корабля.

Переход экипажа в возвращаемый аппарат при подлете к Земле, отделение его от орбитального корабля, вход его в атмосферу Земли со второй космической скоростью и приземление.

В составе орбитального корабля представляется целесообразным иметь отсеки: управления, лабораторный, отдыха и приема пищи, физических упражнений и медицинского контроля, каюты членов экипажа, отсеки оборудования и радиационное убежище.

Необходимость радиационного убежища на орбитальном корабле объясняется тем, что после ухода корабля с низкой околоземной орбиты он выходит из-под защиты магнитного поля Земли, не пропускающего на высоту менее 300–400 километров потоки частиц с относительно малой энергией, выбрасываемых Солнцем во время вспышек, и галактическое космическое излучение (ГКИ), частицы которого отклоняются магнитным полем Земли и почти не достигают малых высот над ее поверхностью. Обычная тонкая оболочка герметичных отсеков корабля вне магнитного поля Земли уже недостаточна для защиты экипажа от радиационной опасности во время большей части одиннадцатилетнего цикла активности Солнца.

Оценки биофизика Евгения Ковалева, сделанные еще в семидесятых годах, показали, что при длительности марсианской экспедиции в три года и даже при осуществлении экспедиции в период наибольшей солнечной активности масса радиационной защиты должна составлять не 1 грамм на квадратный сантиметр, чего достаточно при полетах на низких орбитах, а 30–40 граммов на квадратный сантиметр (то есть 300–400 килограммов на квадратный метр!).

Чтобы уменьшить массу радиационного убежища, необходимо будет разместить его среди имеющегося оборудования, приборов, запасов пищи и воды. До отлета экспедиции с орбиты спутника Марса к Земле для радиационного убежища можно будет использовать и запасы топлива орбитального корабля, размещая его в цилиндрических баках относительно небольшого диаметра вокруг герметичных отсеков. При таком решении для радиационного убежища в основное время полета экспедиции дополнительных затрат массы почти не потребуется и практически весь объем герметичных отсеков можно сделать безопасным для радиации. Но после отлета к Земле объем, в котором придется жить экипажу экспедиции, придется сократить до минимального — с целью ограничения затрат массы на радиационное убежище.

Может появиться мысль о сокращении времени полета марсианской экспедиции для уменьшения затрат массы на радиационное убежище. Действительно, еще в конце шестидесятых годов В. К. Безвербым была предложена схема полета на Марс примерно с теми же, что и при обычной схеме, энергетическими затратами, но с длительностью экспедиции около двух лет. Однако если принять эту схему, то окажется, что время пребывания экспедиции на орбите спутника и на поверхности Марса сокращается до одного месяца. Это делает предприятие бессмысленным: затратить сотни миллиардов долларов, преодолеть колоссальное расстояние в космосе, и на исследование далекой планеты оставить меньше месяца? Для телевизионного шоу этого, может быть, и достаточно, но для разработчиков такая схема представляется похожей на предложение сыграть роль унтер-офицерской вдовы.

В связи с большой продолжительностью полета в системах обеспечения жизнедеятельности нужно будет использовать замкнутые системы по использованию кислорода и воды (с регенерацией углекислого газа, воды, как выделяемой экипажем в атмосферу при дыхании, так и технической, а также урины).

Чтобы представить характер марсианского комплекса при использовании жидкостных ракетных двигателей на орбитальном корабле можно привести результаты оценок массы основных составляющих. Масса планетного корабля, как и в предыдущем варианте, составит около 50 тонн. Масса орбитального корабля (заправленного) без возвращаемого аппарата — около 80 тонн. Масса возвращаемого аппарата — около 8 тонн. Масса разгонной ракеты — около 190 тонн. Общая масса комплекса перед стартом с низкой орбиты спутника Земли около 300–400 тонн. Общая масса топлива, заправляемого в отдельные части комплекса, — около 250 тонн. Длина (при старте) примерно 40–50 метров.

Все это практически только качественные оценки. Они базируются на старых оценках изменений доз от ГКИ и от солнечных вспышек, на старых оценках необходимой массы радиационной защиты. Предполагалось, что марсианская экспедиция должна осуществиться в год максимальной активности Солнца, то есть когда оптимальная дата старта по энергетике совпадет с максимумом солнечной активности, иначе говоря, когда доза радиации от ГКИ в районе Марс — Земля снижается в два раза. Но доза радиации снижается, если активность Солнца достигает максимума (в одиннадцатилетнем цикле максимальная активность различна, и надо контролировать фактическую интенсивность ГКИ, причем в области пространства, расположенной ближе к Марсу, чем к Земле). Таким образом, к моменту реального планирования марсианской экспедиции требуется получить надежный экспериментальный материал по интенсивности ГКИ во время нескольких одиннадцатилетних периодов солнечной активности в районе Марс Земля, а также произвести массовые оценки необходимой радиационной защиты в трехлетней экспедиции.

Если всерьез встанет вопрос об осуществлении марсианской экспедиции, то в самом начале работ придется решать еще одну проблему: проблему аварийного спасения. Длительный полет экспедиции вдали от Земли, без возможности оказания непосредственной помощи с Земли, диктует необходимостью полета не одного, а эскадры из двух-трех кораблей, которые могли бы оказывать помощь друг другу и в то же время не дублировали бы программы своих работ.

Наверное, когда-нибудь возникнет и задача полета людей к Венере. Из-за плотной атмосферы, в результате парникового эффекта давление близ поверхности Венеры составляет около 100 атмосфер, а температура около плюс 500 градусов по Цельсию. Вполне реален, однако, полет на орбиту вокруг Венеры и зондирование верхних слоев ее атмосферы аэродинамическими средствами.

Принципиально ничего невозможного нет и для полета человека к Юпитеру. Хотя он намного дальше, чем Марс и Венера, и лететь туда с обычной энергетикой около двух лет, а на возвращение потребуется лет пять. В отличие от пустынных поверхностей Луны, Марса и Венеры, напоминающих какие-то земные районы, Юпитер ни на что земное не похож. Скорее он напоминает погасшее Солнце. Думаю, что посадить корабль на эту планету никогда не удастся. Другое дело спутники этой планеты. Побывать на них как будто реально, но когда? Безусловно, эти задачи не представляются задачами сегодняшнего дня.

С идеями о полетах на другие планеты связаны и мысли, высказывавшиеся еще пионерами ракетной техники о космических поселениях. Причем расселение людей в космическом пространстве мотивировалось необходимостью.

Действительно, экологические проблемы, вставшие перед человечеством в XX веке, явились не только следствием безответственного расточительства природных ресурсов и безрассудного ведения промышленной и сельскохозяйственной деятельности, но и того, что Земля уже сегодня катастрофически перенаселена. По оценкам некоторых биологов для мирного сосуществования человека с природой необходимо было бы, чтобы население Земли не превышало 100–200 миллионов человек. А нас уже более 6 миллиардов, и народонаселение увеличивается.

Что нас ожидает?! Судьба саранчи, поедающей собственный дом? Как быть? Мысль о том, что космическая техника позволит решить проблему роста населения Земли, казалась мне в начале наших космических работ очевидной и одной из причин необходимости их развития. Приезжая на космодром на очередные запуски, я выступал перед местными инженерами с лекциями на тему «Зачем нужны полеты в космос» и пытался обосновывать их необходимостью решения проблемы перенаселения Земли. Позже, проведя для себя приблизительные расчеты стоимости космической эмиграции, и придя к мысли, что люди вряд ли захотят провести свою жизнь, по существу, в добровольной ссылке, я перестал выступать с такой аргументацией.

Мысли о возможности и необходимости создания космических колоний высказывал Циолковский еще в начале XX века.

Одно из наиболее ярких предложений по космическим поселениям принадлежит американскому физику Джерарду О’Нилу. Он разработал его с группой энтузиастов из Принстонского университета. О’Нил предложил несколько типов космических поселений — с населением от 10 тысяч человек до 20 миллионов. В последнем случае поселение должно было бы представлять собой два параллельных цилиндра, соединенных рамой, каждый из которых имеет диаметр 6,4 километра и длину 12 километров. Каждый цилиндр вращается вокруг своей оси со скоростью 0,53 оборота в минуту, что приводит к появлению на внутренней поверхности цилиндров, где обитают жители поселения центробежного ускорения, равного нормальному ускорению силы тяжести на поверхности Земли.

Цилиндры вращаются в противоположных направлениях для компенсации их кинетического момента, с тем чтобы он не мешал ориентировать поселение. Оси цилиндров ориентируются на Солнце. Часть стенок (примерно половина) прозрачна, и косо поставленные цилиндрические зеркала направляют свет от Солнца внутрь цилиндров. Длина зеркал равна длине цилиндра, а ширина соответствует ширине окон. Энергоснабжение поселения осуществляется с помощью тепловых электростанций, получающих энергию от Солнца с помощью двух параболических зеркал, расположенных на концах цилиндров, противоположных направлению на Солнце. На торцах цилиндров со стороны Солнца имеются причалы для кораблей.

Внутри цилиндров — нормальная земная атмосфера. На внутренней поверхности проложены основные транспортные магистрали, жилые помещения, заводы, общественные здания, магазины, здания с оборудованием, обеспечивающим функционирование поселения. Все это размещается как бы под единой холмистой крышей (крыша со стороны оси цилиндра: для жителей верх — ось цилиндра). Крыша покрыта грунтом, на котором растут деревья, трава, ведутся сельскохозяйственные работы, проложены прогулочные дороги, размещены пруды и озера. Одним словом, над жилыми и производственными помещениями воспроизводится земной ландшафт. В поселении осуществляется замкнутый кругооборот жизненного цикла с использованием как биологических, так и химико-механических методов. Строительные материалы, сырье, азот, углерод, водород доставляются с Земли, Луны или астероидов. Плотность населения составляет порядка 40000 человек на квадратный километр, что примерно в четыре раза больше плотности населения в Москве! Иначе говоря, каждый цилиндр такого поселения — это город типа Нью-Йорка или Москвы с населением 10 миллионов каждый, но практически все жилые и производственные здания убраны под поверхность «земли».

Масса поселения может составить порядка 10 миллиардов тонн. Эта грандиозная величина сразу ставит вопрос: откуда взять такое количество строительных материалов? Авторы предлагают брать материал с Луны. Это предложение в какой-то степени связано с предлагаемым местом для поселения. Космические города предлагается разместить в четвертой или пятой точках Лагранжа системы Земля–Луна, расположенных на орбите Луны на равном расстоянии от Земли и от Луны. Французский математик Лагранж еще в ХVIII веке показал, что тело, помещенное в одну из этих точек, будет сохранять устойчивое положение в системе Земля–Луна. Эта особенность точек Лагранжа может, по мысли авторов, несколько облегчить доставку материалов с Луны к месту строительства.

Добыча, доставка и переработка материалов представляется авторами следующим образом. На Луне создается горнодобывающая и горно-обогатительная промышленность с высоким уровнем автоматизации. Добытая полезная порода перерабатывается до нужной кондиции и засыпается в стандартные ковши. Ковши поступают на электромагнитную катапульту. Поскольку на Луне нет атмосферы, то весь разгон происходит на поверхности Луны. Линейный синхронный электрический двигатель (который и является катапультой) разгоняет ковши с породой до нужной скорости (более двух километров в секунду!), а затем переключается в режим торможения. В сторону движения ковш открыт, и поэтому при переходе двигателя в режим торможения подготовленная порода вылетает в направлении разгона. Направление и скорость подбираются таким образом, чтобы порода прилетела во вторую точку Лагранжа (расположенную по линии Земля–Луна со стороны, противоположной Земле). Там ее собирают перехватчики и на грузовых кораблях доставляют к месту строительства. На Луне же двигатель тормозит ковши до практически нулевой скорости, они направляются за очередным грузом и приступают к очередному циклу разгона.

Если исходить из того, что срок строительства одного поселения — 10 лет, то с Луны за год нужно отправлять около одного миллиарда тонн обработанной породы (30 тонн в секунду, при непрерывном выбросе!). А если решать таким образом задачу перенаселения Земли, стабилизировав его непрерывной эмиграцией в космос, то при приросте населения в 50 миллионов человек в год потребуется отправлять с Луны около 40 миллиардов тонн в год (и, соответственно, 1300 тонн в секунду!). Но это существенно больше, чем все добываемые полезные ископаемые на Земле сейчас.

В районе строительства, в вакууме, должны быть созданы склады для сырья, для полуфабрикатов, для готовой продукции, горно-обогатительные и металлургические заводы и прочее. Производительность этой промышленной страны в космосе (всего лишь только для того, чтобы своевременно вводить в строй жилье для растущего человечества) должна будет составлять примерно 30–40 миллиардов тонн продукции в год: это почти столько, сколько может перерабатывать и производить промышленность всей Земли.

Другое предложение — «Стэнфордский тор» (разработанный в Стэнфордском университете) предлагает строительство космических поселений в виде торов (тор — что-то вроде бублика) диаметром 1,6 километра, при диаметре поперечного сечения порядка 150 метров. Одно такое поселение, предназначенное для жизни 10000 человек, практически представляет собой плотно застроенный город в виде одной замкнутой улицы со сплошной стеной домов и зданий по обе ее стороны. Тор вращается вокруг своей оси симметрии для обеспечения силы тяжести для его жителей. Парящее над тором зеркало (с диаметром, равным примерно диаметру тора) отражает лучи Солнца на кольцевое зеркало, вращающееся вместе с тором, которое и направляет их через кольцевые окна внутрь тора. Вдоль оси тора размещаются оборудование, причалы и производство. Давление воздуха в торе 0,5 атмосферы при нормальном для Земли парциальном давлении кислорода.

За счет относительно меньших размеров по высоте и по ширине обитаемого пространства расход массы конструкции в этом проекте примерно на порядок меньше, чем в проекте О’Нила, но зато и на порядок меньше приходящийся на одного человека объем.

Но даже и в этом варианте легко просматривается, что создание космических поселений не может быть путем решения проблемы перенаселенности Земли. В принципе такие грандиозные работы можно было бы себе представить, если бы человечество обзавелось специально созданными для жизни и работы в космосе вполне разумными (и постоянно желающими работать!) существами-роботами в достаточно большом количестве, которые могли бы сами проектировать и осуществлять все что угодно и где угодно (как джинны) и в тоже время послушно выполняли бы задания землян.

Но даже если предположить, что такие поселения построены, захотят ли люди жить в банке, пусть даже диаметром 150 метров? Чем они будут заниматься? Что производить? Нормальный человек — это не только человек разумный, но и человек работающий! Тут масса вопросов для психологов. Можно даже придумать какую-нибудь «баночную» веру, но вряд ли она сможет просуществовать вечность?

А нельзя ли предложить что-нибудь более рациональное, чем строительство колоний в космосе? Не может ли Луна стать местом эмиграции избыточного населения Земли? Площадь поверхности Луны примерно 40 миллионов квадратных километров, и если на ее поверхности построить город с плотностью населения Москвы, то можно было бы поселить в нем сто миллиардов человек, тем самым на несколько столетий отодвинув жилищный кризис на Земле. Если при этом всю поверхность Луны покрыть солнечными батареями, то на каждого жителя лунной колонии придется около 10 киловатт, что сегодня представляется достаточным.

Конечно, это более доступный способ расселения людей вне Земли, чем поселения О’Нила. Но принципиальная проблема остается. Ведь на Луне нет атмосферы, и людям пришлось бы всю жизнь жить в герметичных подземных (вернее подлунных) помещениях. Не думаю, чтобы люди захотели эмигрировать с солнечной Земли в лунные бункеры. Так что и Луна не подходит для решения проблемы роста народонаселения Земли. Скорее можно вообразить космические поселения для туристов.

Сегодня я думаю, что проблему перенаселенности Земли возможно решить только добровольным ограничением рождаемости, стабилизацией населения Земли. Это способен понять каждый человек. Людям ничего не остается, как смириться с таким ограничением и принять его как моральную (но не юридическую!) норму.

ПОЛЕТ К ЗВЕЗДАМ

С самого начала было ясно, что пространство Солнечной системы, ее планеты находятся в пределах досягаемости космических аппаратов и кораблей, которые могут быть созданы при современном уровне техники и знаний, и, следовательно, люди смогут если не высадиться, то, во всяком случае, добраться или дотянуться до любой из ее планет.

Но одновременно стало проясняться, что дома, в Солнечной системе, мы сможем получить данные о планетах, астероидах, кометах, об их особенностях, возможно, об их происхождении, но не больше. Скорее всего, в Солнечной системе вообще ничего неожиданного, принципиально нового мы не узнаем. Маловероятно, чтобы по данным, полученным в путешествиях по нашей Солнечной системе, мы сможем существенно продвинуться вперед в понимании мира, в котором мы живем.

Естественно, мысль обращается к звездам. Ведь раньше подразумевалось, что полеты около Земли, полеты к другим планетам нашей солнечной системы не являются конечной целью. Проложить дорогу к звездам представлялось главной задачей. Недаром, хотя и несколько преждевременно, американцы назвали своих космонавтов астронавтами, то есть звездоплавателями.

Это рождало мысли о звездных кораблях, и поэтому возникло само название «космический корабль». Мы, создатели, назвали его космолетом. Королев не принял это название. Сейчас уж и не припомню, когда и кто из нас предложил назвать нашу будущую машину кораблем. Но хорошо помню, как однажды мне показали фотомонтаж, перепечатанный из какого-то иностранного журнала: каравелла на фоне туманности Конская Голова, улетающая на всех парусах вдаль! Корабль! Это как раз то, что отвечало нашим устремлениям.

Рано или поздно человеческая мысль должна была вернуться к звездным кораблям. Какими они должны быть? Какие проблемы нужно решить, чтобы звездные полеты стали реальностью?

Если говорить об автоматических космических аппаратах, направляемых к ближайшим звездам, то в принципе эта задача не представляется неразрешимой.

Но размышления и простые оценки параметров кораблей для полетов людей к звездам показывают, что, пытаясь решить задачу осуществления звездных полетов, мы сталкиваемся с принципиальными трудностями.

Первая проблема — время. Даже если бы мы умудрились построить звездный корабль, который сможет летать со скоростью, близкой к скорости света, время путешествий только по нашей Галактике будет исчисляться тысячелетиями и десятками тысячелетий, так как диаметр ее составляет около 100 000 световых лет. А полеты за пределы галактики потребуют во много раз больше времени. Так что ограничимся при рассмотрении задачи путешествий к звездам только нашей Галактикой.

Представим, что наука сумеет замораживать космонавтов на какое-то количество лет, с тем чтобы они «ожили», прибыв к цели назначения, или отправлять в путешествие человеческие зародыши. И даже если решить эту проблему не только технически, но и в моральном плане, то ведь после путешествия они вернутся в совершенно чужой для них мир. Достаточно вспомнить об изменениях, произошедших за последние 200 лет (а здесь речь идет о десятках тысячелетий!), и становится ясно, что после возвращения космонавты окажутся в совершенно незнакомом мире: полет к звездам практически всегда будет полетом в одну сторону. Для окружающих, родных, друзей космических путешественников это будет чем-то вроде проводов родного человека в последний путь.

Вторая проблема — опасный поток частиц, газа и пыли. Пространство между звездами не пустое. Везде есть остатки газа, пыли, потоки частиц. При попытке движения со скоростью, достаточно близкой к скорости света, они создадут поток частиц высокой энергии, который будет воздействовать на корабль и от которого практически невозможно будет защититься.

Третья проблема — энергетика. Если в ракетном двигателе корабля использовать наиболее эффективную термоядерную реакцию, то для путешествия в оба конца со скоростью, близкой к скорости света, даже при идеальной конструкции ракетной системы, требуется отношение начальной массы к конечной не менее, чем десять в тридцатой степени, что представляется нереализуемым.

Что же касается создания фотонного двигателя для звездного корабля, использующего аннигиляцию материи, то здесь пока маячат сплошные проблемы (хранение гигантских запасов антивещества, защита конструкции корабля и зеркала фотонного двигателя от выделяемой энергии и от той части антивещества, которая не подвергнется аннигиляции в двигателе, и прочее), и не видно решения ни одной из них.

Но предположим даже, что нам удастся сделать фотонный двигатель. Попробуем представить себе галактический фотонный корабль, способный летать со скоростью, достаточно близкой к скорости света, чтобы снять проблемы времени. Собственное время полета космонавтов туда и обратно в путешествии на расстояние порядка половины диаметра нашей Галактики при оптимальном графике полета (непрерывный разгон, а затем непрерывное торможение) составит (по часам на корабле) около 42 лет при полете с ускорением (разгона или торможения), равным земному ускорению силы тяжести. По часам на Земле при этом пройдет около 100 000 лет.

Предположим, что нам удалось получить идеальный процесс в фотонном двигателе, сделать идеальную конструкцию с нулевой массой баков (чего, конечно, быть не может, но это только означает, что на самом деле результаты будут значительно хуже), и попробуем оценить некоторые параметры такого идеального корабля для полета примерно на половину диаметра Галактики. Оказывается, что отношение начальной массы корабля к конечной составит порядка десяти в девятнадцатой степени! Это означает, что при массе жилых и рабочих помещений и оборудования (то есть всего того, что везет корабль), равной всего 100 тоннам, стартовая масса окажется больше массы Луны. Причем половина этой массы — антивещество. Откуда его взять? Как передавать на него усилие для разгона?

Из сегодняшних представлений о мире складывается впечатление, что решить проблему транспортировки материальных тел на галактические расстояния со скоростями, близкими к скорости света, нельзя, бессмысленно ломиться через пространство и время с помощью механической конструкции.

Нужно найти способ межзвездных путешествий, не связанный с необходимостью транспортировки материального тела. Эта идея давно используется в фантастической литературе (что само по себе не должно смущать, так как не раз глобальные научные цели впервые формулировались в сказках, в фантастической литературе) — идея о путешествиях разумных существ в виде пакета информации.

Электромагнитные волны распространяются практически без потерь во всей наблюдаемой Вселенной. Возможно, здесь и кроется ключ к разгадке тайны межзвездных перелетов.

Если не впадать в мистику, то следует признать, что личность современного человека нельзя отделить от тела. Но можно представить себе специально сконструированного индивидуума, у которого личность может отделяться от тела, аналогично тому, как математическое обеспечение может быть отделено от конструкции современных электронных вычислительных машин.

Личность — это индивидуальный комплекс особенностей данного человека в его восприятии внешнего мира, в его алгоритмах обработки информации и реакциях на принимаемую информацию, в его воображении, симпатиях и антипатиях, в его знаниях.

Если пакет информации, являющийся полным описанием личности, может быть переписан с ее полей оперативных операций и запоминающих устройств, то этот пакет информации может быть и передан по линии связи на приемную станцию назначения и там переписан в стандартный материальный носитель (или выбираемый по прейскуранту, или…), в котором путешественник уже на месте сможет жить, действовать, перемещаться, удовлетворять свое любопытство.

Во время передачи пакета информации личности такой индивидуум не живет. Чтобы он мог существовать, действовать, его личность (пакет информации) должна быть размещена в материальном носителе. Его личность, если угодно — его дух, может существовать только на материальных полях операций и запоминающих устройств.

Такой способ решения задачи полета к звездам стал бы реализацией не только сюжетов современной фантастики, но и древних мифов, сказок, преданий о вознесении на небо и о свержении в ад, о летающей посуде и о мирах, где люди то появляются, то исчезают, о переселении душ. Возможно, тогда разрешились бы философские споры о человеке, о бренности его телесной оболочки и сути бытия. Что есть человек? Что есть истина?

Интересно, что выдающиеся философы в разные исторические периоды, от античности до нашего времени, путем логического анализа (основанного, кстати, не на знании) приходили к вполне современным представлениям о соотношении между внутренней сущностью и телом человека. Жизнь человека — это жизнь его души, это бьющаяся в беспомощных усилиях мысль о себе (что есть я?), о мире вне себя и в себе, эстетическое наслаждение красотой и отторжение примитива и неправды, это свобода мысли и анализа. Мы здесь, мы живем, пока способны размышлять, оценивать, перерабатывать информацию и генерировать ее. Остальное во мне, тело мое — для обслуживания.

Наш мозг — поле математических операций с символами, числами, понятиями, правилами и алгоритмами. Эти операции обеспечивают синтез поступающей информации и ее анализ. Сложившиеся в конкретном человеке алгоритмы обработки, анализа и оценки информации определяют его эстетику и самовосприятие, его ощущение собственного существования. Конечно, эти операции выполняются по определенным для данного человека правилам. Эти правила постепенно формируются в мозге индивидуума (в результате его опыта получения и переработки информации, опыта собственной деятельности и ее оценки) и записываются на полях математических операций и на запоминающих устройствах его мозга. Причем с течением жизни эти правила могут совершенствоваться, меняться (как меняется сам человек со временем), портиться. Записанные на материальном носителе, они как бы становятся материальными. Но сами эти операции, мысли, переживания есть нечто такое, чего нельзя увидеть, «пощупать». Человек во все времена пытался материализовать это нечто в виде звуков, слов, красок. Но всегда попытка самовыражения оказывалась лишь тенью, слабым эхом этого нечто.

Тело — это обслуживающие системы поля математических операций (питание, очистка, перемещения, средства связи с внешним миром и тому подобное). Но подавляющее большинство людей, почти все и почти всегда, не различали свое «я» и свое тело. И всегда стремились получше устроить свое тело.

В этом есть логика: без питания умирает головной мозг, распадается поле операций, исчезает личность. В здоровом теле «компьютер» работает с меньшим количеством сбоев, с большей скоростью (за счет параллельно идущих операций, и вообще за счет лучших алгоритмов), обеспечивает большую внутреннюю устойчивость к внешним угрозам и осложнениям. И главное — обеспечивает ясность мышления.

Может быть, поэтому стремление ублажить свое тело из поколения в поколение оставалось главной движущей силой человеческого рода. Оно определяло и грабительские походы, и создание новых технологий, и стремление к лучшей организации жизни общества (в том числе и методом «ограбим богатых», замаскированным лозунгом «долой эксплуатацию»). Дома, автомобили, самолеты, газ, электричество, вычислительная техника родились из этого стремления. Стремление обеспечить максимум удобств телесной оболочке было и остается до сих пор главным движителем в жизни людей.

А ведь на самом деле это вторично. Наше «я», наша индивидуальность, наша суть, наше бытие — это не материальная оболочка. И нет ничего противоречащего нашему восприятию мира, в мысли о принципиальной возможности разделения индивидуальности и ее материального носителя.

Поэтому с инженерной точки зрения представляется возможным сконструировать такого человека, душа которого может отделяться от тела, а возможно, и сконструировать мир, где человек практически мгновенно (скажем, в пределах Солнечной системы) может перемещаться с одной планеты на другую.

Допустимо ли создавать такое существо? Имеем ли мы на это право? Какие стимулы жизни мы можем предложить ему? Именно в этих вопросах главная проблема.

Мы, скорее всего, продукт органической эволюции. В нас глубоко заложен инстинкт жизни, инстинкт продолжения рода. Когда с возрастом, здоровьем, условиями жизни умирает этот инстинкт, у человека пропадает желание жить. А какой же стимул жизни мы сможем предложить нашему творению? Любопытство? Желание быть полезным людям, создавшим его тело (бренное и сменяемое) и воспитавшим его личность и душу? Желание выявиться в исследованиях мира, в сверхдальних путешествиях, в создании приемопередающих станций для путешествий, в строительстве космических околозвездных баз?

Убедительны ли эти стимулы? Откуда ему взять привязанность и любовь к ближним? Как воспитать его, чтобы он не оказался монстром с нелепыми и бессмысленными устремлениями к власти, к возможности давать указания, воспитывать и слыть благодетелем? Или наоборот, чтобы он не оказался инфантильным безынициативным существом, равнодушным к миру, к ближним и к самому себе?

И конечно, на пути создания подобного существа встают громадные технические проблемы. Как мы мыслим? Как создаются стереотипы наших реакций, поведения, оценок, как рождается наша индивидуальность? Скорее всего, алгоритмы восприятия окружающего мира, анализа, мышления возникают в каждом человеке заново и, в той или иной степени, по-иному. Их характер определяется генами, средой, структурой общества, радостями и огорчениями его детства. В обществе рабов вырастают рабы, в обществе свободных людей — независимые, уважающие собственное достоинство индивидуальности. С этой точки зрения, очень опасны стандартизированные приемы воспитания: ясли, детские сады, школы. Это самое страшное, что можно сделать для своего будущего. Человечество может быть сильно только разнообразием, индивидуальностями. Конечно, некоторые основы заветы, заповеди — должны быть общими для всех: люби ближнего своего, не укради, не убей, не пожелай… Но формировать человека по стандарту — готовить собственную гибель.

Как, не разобравшись во всех этих вещах, приступать к созданию искусственного интеллекта? Нас ждут на этой дороге неизбежные трагические ошибки и неудачи. Но эта идея уже вошла в сознание самых любопытных и предприимчивых. Надо полагать — это дело будет развиваться.

Появятся и более понятные трудности.

Если «передавать личность» на галактические расстояния, то придется создавать антенны с размерами порядка километров и передатчики с мощностью порядка сотен миллионов киловатт. Но для реализации такого способа галактических путешествий необходимо не только создать нового космического человека, у которого личность может быть отделена от тела, от материального носителя и в виде пакета информации передана через канал связи, но и создать приемные и передающие станции (например, в радиодиапазоне), развезти их (например, с помощью автоматических космических аппаратов) к возможным пунктам назначения (расположенным, как правило, невдалеке от какой-либо звезды для обеспечения приемопередающих станций энергией). При этом можно развозить приемопередающие станции, а можно только технологию, минимальный набор инструментов и роботов для изготовления их на месте назначения.

Но доставка станций со скоростями порядка сотен и даже тысяч километров в секунду к звездам, находящимся от нас на расстояниях десятков световых лет, потребует тысячелетий и десятков тысячелетий. За это время может быть утерян интерес к самому предприятию.

Тем не менее этот путь лежит в рамках возможного.

Можно представить и другой путь осуществления звездных путешествий космическим человеком: через выход на связь с другими цивилизациями.

Собственно в налаживании обмена информацией во время путешествия будет участвовать все человечество. Информация, полученная из другого мира о нем, о его обитателях, их жизни, и переданная информация туда о нашей жизни и будет путешествием всего человечества к звездам.

И снова возникает тот же вечный вопрос: как выйти на связь с другими цивилизациями?

Логичный путь: заявить о себе, создать и включить маяк, получить запрос и вступить в связь. Если исходить из идеи создания импульсного радиомаяка, излучающего во все стороны (например, вдоль плоскости Галактики), получающего энергию от Солнца с помощью солнечных батарей мощностью миллиард киловатт (оценка проведена применительно к маяку с полосой частот всего 100 герц), то от абонентов, ищущих маяки, потребуется создание приемных антенн с диаметрами от 1 до 10–20 километров для поиска на расстояниях, соответственно, от одной до пятидесяти тысяч световых лет. Мощность в миллиард киловатт можно получить от солнечных батарей с размерами порядка 100 на 100 километров. Гигантские размеры, но вполне обозримые. Конструкцию таких солнечных батарей можно представить в виде ферменной платформы с натянутыми на ней пленочными солнечными батареями.

Если говорить о связи с цивилизациями, удаленными от нас на тысячи или десятки тысяч лет, то сроки выхода на связь с другими цивилизациями будут, соответственно, тысячи и десятки тысяч лет. Уже не миллионы, но все равно очень долго.

Может ли быть более короткий путь? Возможно. Если какие-то другие цивилизации избрали этот путь налаживания связей в нашей Галактике, то они могли уже создать и включить свои маяки. Значит, нам надо искать эти маяки, строить приемные антенны, способные принять сигналы галактических маяков. Радиотелескопы с антеннами, размеры которых измеряются километрами, уже в ближайшие десятилетия можно строить на околоземных орбитах и на орбитах спутников Солнца.

Время выхода на прием сигналов других цивилизаций будет определяться временем создания больших космических радиотелескопов и временем поиска сигналов маяков. Но где искать? Может быть, вблизи центра Галактики, может быть, вдоль средних линий спиральных рукавов Галактики, может быть в шаровых звездных скоплениях, поблизости от галактической плоскости. Или около звезд с планетными системами. Так или иначе, но это уже десятилетия, а не тысячи и не миллионы лет.

Нет ли более простого выхода на связь с другими цивилизациями?

Предположим, что представители других цивилизаций уже были (или есть?) на Земле или в Солнечной системе. Как их найти, каковы могут быть следы их деятельности? Где могут располагаться их приемопередающие станции?

Тут можно выделить два направления поиска.

Сами космические существа, какими они могут быть? Размеры, особенности их жизни. Им, наверное, не нужна атмосфера и органика для питания, а космос — это их естественная среда обитания? Как их найти? Почему они не выходят на контакт с нами? Поиски ответов на эти вопросы и есть первое направление.

Второе направление связано с поисками их средств связи, поисками станций приема и отправки путешественников.

Размышления о проблеме полетов к звездам позволяют выделить несколько перспективных направлений работ: создание все более и более крупных радиотелескопов, разработка космических роботов, разработка конструкции и идеологии маяков, чтобы найти наиболее эффективный метод их поиска, исследование возможности создания и разработка искусственного интеллекта, поиск каналов связи других цивилизаций в Солнечной системе. Эти направления вполне увязываются с современными нуждами человечества.

Работы по искусственному интеллекту сопряжены с решением задачи создания достаточно эффективных роботов, которые могли бы заменить людей в опасных производствах, избавить их от труда в шахтах, от рутинной работы, которые помогли бы нам в освоении подводного мира, в строительстве. Создание больших радиотелескопов позволит вести наиболее эффективные исследования Вселенной и на ее границах, и в центре Галактики.

Цель таких размышлений на уровне фантастики — заглянуть вперед, чтобы выбрать дальние перспективы, которые стоят перед нами, чтобы определить направления поиска, сверить их с актуальными проблемами экологии и экономики, обустройства жизни людей на Земле, с интересными на сегодня задачами исследований Вселенной, и из этого анализа выявить направления работ, на которые стоит тратить общие средства, энергию и интеллект людей. Это стоит делать для того, чтобы взвешенно и разумно принимать решения о выборе.

А какие идеи, цели оставим потомкам мы? Не подпускать близко к власти тиранов, авантюристов и просто проходимцев? Но это было понятно людям еще в древние времена. Правда, реализовать это понимание, как правило, не удавалось. Идея чистой земли — без зловонных мертвых рек, без пустынь (вместо лесов), без радиационных проплешин на живом теле планеты? Это осознали люди еще в конце XIX века. Может быть, наш завет потомкам — полеты к звездам и поиски связи с другими цивилизациями? Эти идеи родились в фантастической литературе XX века. Разобраться, а как же все-таки устроен наш мир, наша Вселенная — этим озабочено человечество много веков. А может, все уже завещано нам, и наша задача — попытаться на своем временном витке развития человечества воплотить поставленные перед землянами цели?

Оглавление

ДОРОГА ДЛИНОЮ В ТРИДЦАТЬ ЛЕТ

ВСЕ НАЧАЛОСЬ С МЕЖКОНТИНЕНТАЛЬНОЙ РАКЕТЫ

КОРОЛЕВ И ДРУГИЕ

ПЕРВЫЙ ПОЛЕТ

ЗЕМЛЯ В ИЛЛЮМИНАТОРЕ

«СОЮЗ»

ОРБИТАЛЬНЫЕ СТАНЦИИ

РАКЕТА КАК САМОЛЕТ

ОПЫТ ЛУННОЙ ПРОГРАММЫ

СПОРЫ ВОКРУГ МАРСА

ПОЛЕТ К ЗВЕЗДАМ X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?