«Вокруг Пушкина»

ПОГИБЕЛЬНОЕ СЧАСТЬЕ

Белинский в своих знаменитых статьях о Пушкине, которые заложили основы науки о нем, преклоняясь перед мощью его поэтического гения, не уступающего величайшим гениям мирового искусства слова, вместе с тем не считал возможным называть его народным поэтом. Какой же он народный, если подавляющее большинство народа его не знает? — рассуждал критик. Белинский не смог полностью — во всю ширь и глубь — осознать и оценить огромное богатство и значение пушкинского творчества, насквозь пронизанного национальным духом, запечатлевшего своеобразие русской исторической жизни, характернейшие черты духовного склада русских людей и тем самым являвшегося — пусть тогда еще только потенциально — одним из драгоценнейших достояний все­го народа.

Это сказалось и на развитии нашей науки о Пушкине. Еще не так давно его жизнь и творчество были предметом исследований сравнительно небольшого числа специалистов. Ныне исключите­льная любовь к Пушкину, желание как можно больше узнать о нем, как можно точнее представить себе его личность, как можно глуб­же понять его творчество далеко выходят за эти пределы.

Наглядный пример тому — авторы этой книги, Ирина Михай­ловна Ободовская и Михаил Алексеевич Дементьев. Не будучи по­началу «цеховыми» пушкинистами, они проделали в течение ряда лет огромную, исключительно трудоемкую работу по разбору и изучению обширнейшего семейного архива Гончаровых. И в про­цессе этой работы, выполненной на необходимом профессиональном ­уровне и давшей весьма ценные результаты, они с полным правом вошли в ряды исследователей Пушкина. В 1970 г. ими было обнаружено и опубликовано совершенно дотоле неизвестное пи­сьмо самого поэта («редчайшая находка» — как было правильно от­мечено в печати) к брату жены, Д. Н. Гончарову. Полгода спустя ими же были обнаружены — находка тоже очень важная — шесть писем к Д. Н. Гончарову жены Пушкина. Дальнейшие архивные разыскания принесли новые плоды: еще несколько писем Натальи Николаевны Пушкиной к брату и письма к нему же ее сестер, Ека­терины Николаевны и Александры Николаевны, которые с конца сентября 1834 г. жили в Петербурге вместе с поэтом и его семьей, то есть в самой тесной близости к нему. Опираясь на свои архивные разыскания и обнаруженные материалы, авторы получили возможность по-новому взглянуть на отношения Пушкина с женой и ее сестрами; вместо поруганного врагами поэта, облепленного грязью семейного быта последних лет его жизни, сумели увидеть и показать действительную картину некоторых сторон его.

В письмах сестер Гончаровых имеется довольно много прямых упоминаний о Пушкине. На первый взгляд, они могут показаться не столь уж существенными. Но Пушкин стал таким крупнейшим явлением нашей исторической жизни, такой неотъемлемой ча­стью всего нашего духовного мира, что каждая новая деталь его биографии представляет несомненную ценность. Мало того, в дан­ном случае даже эти попутные упоминания очень важны — они ри­суют теплые отношения, сложившиеся между членами «большой» пушкинской семьи, в которую прочно вошли в эту пору и обе сест­ры Натальи Николаевны. При этом лишний раз проступают обаятельные черты — высокое благородство, «лелеющая душу гуман­ность» (слова Белинского) натуры Пушкина не только писателя, но и человека.

Письма сестер помогли взглянуть по-новому и на их лич­ность. И вот взамен ходячих представлений о них, окрашенных то сплошь черным (в отношении Екатерины), то, наоборот, ро­зово-голубым цветом (в отношении Александры), перед нами предстают живые человеческие лица, в которых смыты как односторонне обличительные, так и односторонне идеализирующие краски.

Но особенно важны и значительны в этом отношении письма самой Натальи Николаевны, эпистолярное наследие которой, к сожалению, до нас почти совсем не дошло. А ведь письма, как пра­вило, являются очень существенным источником для характери­стики пишущего. За почти полным отсутствием этого источника, исследователям Пушкина — от его первых биографов и до наших дней — приходилось конструировать образ жены поэта, исходя в основном из высказываний и воспоминаний современников. А на­ряду с объективными суждениями многое из того, что до нас здесь дошло, носит явно односторонний, пристрастно-недоброжелательный (особенно это относится к свидетельствам некоторых со­временниц, либо «ревновавших» поэта к его жене, либо завидовав­ших ее красоте и успехам), а порой и резко враждебный характер.

В особенности усилилась неприязненность и прямо враждеб­ность к жене Пушкина после его трагической гибели, в которой многие, в том числе даже близкие к нему лица, не зная всех обстоя­тельств, ее вызвавших и ей сопутствовавших, склонны были обви­нять именно Наталью Николаевну. Такое представление о ней ши­роко распространилось и в различных общественных кругах. До нас дошло в рукописи произведение некоего неведомого нам сти­хотворца, написанное под непосредственным впечатлением (на следующий же день после смерти Пушкина) и в самых резких тонах осуждающее Наталью Николаевну во всем случившемся. «Же­на — твой враг, твой злой изменник», — риторически обращается автор к почившему поэту и гневно восклицает в адрес его вдовы: «К тебе презреньем всё здесь дышет... Ты поношенье всего света, предатель и жена поэта». Стихотворение носит сугубо любитель­ский характер, но оно примечательно как историко-психологический документ, свидетельствующий о настроениях многих и мно­гих современников — «всего света». Характерно, что и хранилось оно в архиве близкой к поэту семьи Вульфов-Вревских. Подобным же чувством проникнуты строки письма лично не знавшего Пуш­кина представителя нового молодого поколения, друга Станкеви­ча и знакомца Белинского — петербургского педагога и литератора Я. М. Неверова к Грановскому, написанные в самый день смерти Пушкина. Разделяя «горесть всеобщую» о гибели «певца России», «нашего поэта, нашего единственного поэта», Неверов пишет: «Женщина осиротила Россию...» Тут же, правда, он прибавляет: «Но не обвиняй эту женщину, сам поэт на смертном одре оправдал ее... при всех сказал, что жена его невинна и что причиною его смерти он сам. Благородная, высокая ложь».

Слова эти делают честь Неверову и показывают всю меру его преклонения перед поэтом и глубочайшего уважения к его памяти. Но гибель Пушкина — величайшая национальная трагедия. И для объяснения причин ее прибегать к какой бы то ни было, хотя бы и самой высокой лжи, ради чего бы и от кого бы она ни исходила, не следует. Оправдывали Наталью Николаевну и некоторые давние его друзья — и не только потому, что выполняли предсмертный за­вет Пушкина. Вращаясь в том же великосветском обществе, они были непосредственными свидетелями преддуэльной истории. Но, за исключением Жуковского, они занимали позицию бесстра­стных наблюдателей, скорее даже сочувствовавших Дантесу как главному его герою в том «романе Бальзака» (слова одного из со­временников), который развертывался на их глазах. И только глу­боко потрясшая их гибель Пушкина заставила взглянуть на многое совсем по-иному. Кроме того, им стали известны некоторые обсто­ятельства, которые явно выводили то, что произошло, за фабуль­но-любовные пределы столь модных тогда бальзаковских романов. Об «адских сетях, адских кознях», которые были устроены против Пушкина и жены его, о «развратнейших и коварнейших покушени­ях двух людей», «поставивших себе целью» разрушить «супруже­ское счастье и согласие Пушкиных», «готовых на все, чтобы опозо­рить жену поэта»,— писал одному из близких приятелей П. А. Вя­земский. Один из членов столь близкой Пушкину семьи Карам­зиных, сын историографа Александр Карамзин, приятель Данте­са, после смерти поэта резко изменивший свое к нему отношение, назвал и имена этих двух людей — «совершеннейшего ничтожества как в нравственном, так и умственном отношении» — Дантеса и «утонченнейшего развратника, какие только бывали под солн­цем» — Геккерна. И Карамзин негодующе писал об их «дьяволь­ских намерениях» по отношению к жене поэта. Но все это выска­зывалось в частных письмах, к тому же надолго остававшихся под спудом (письмо Карамзина стало известно лишь лет пятнадцать то­му назад) и притом так неясно и неопределенно, что даже самый крупный исследователь истории дуэли и смерти Пушкина П. Е. Щеголев, которому были известны «темные высказывания» Вяземского о каких-то «темных интригах» против Пушкина, от­махнулся от них. Хотя уже одно то, что говорилось об этом Вязем­ским с такой явной осторожностью, такими обиняками — «адские сети, адские козни», — как и сам этот эпитет, казалось, должно бы было привлечь его внимание.

Монография П. Е. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина», вы­шедшая в 1916 г., явилась самым обстоятельным, можно сказать «классическим» исследовательским трудом на эту тему.

Обратившись к разработке ее, автор, по его словам, убедился, что хотя литература, имевшаяся по этому вопросу, «весьма велика, но качественное ее значение прямо ничтожно». Причиной этого была крайняя скудость, а то и прямо отсутствие необходимых доку­ментальных данных. Поэтому Щеголев вынужден был заняться многолетними и тщательными поисками. В результате ему удалось ввести в свое исследование и подвергнуть критическому рассмот­рению очень большое количество новых материалов и докумен­тов, обнаруженных им в доступных тогда отечественных и зару­бежных архивах. Этот раздел как раз и занимает основную и, несо­мненно, очень ценную часть всей книги (в последнем издании при­мерно четыре пятых ее). Также совершенно правильно утвержда­ет он, что гибель Пушкина явилась следствием многих причин: «Дела материальные, литературные, журнальные; отношение к императору, к правительству, к высшему обществу и т. д. отража­лись тягчайшим образом на душевном состоянии Пушкина». Однако­ добавляет он тут же: «Из длинного ряда этих обстоятельств мы считали необходимым — в наших целях — коснуться только семейственных отношений Пушкина, — ближайшей причины рокового столкновения ».

 Какими соображениями руководствовался автор, прибегнув к такому ограничению своей темы, из предисловия не ясно. Наци­ональная трагедия превратилась под пером исследователя в дово­льно-таки банальную семейную драму: муж, молоденькая красавица жена и разрушитель семейного очага — модный красавец кавалер­гард.

Сам же Щеголев не мог не почувствовать крайней недостаточ­ности такого подхода. И в предисловии к скоро потребовавшемуся второму изданию своей монографии (предисловие датировано 7 декабря того же 1916 г.) он сообщает, что готовит новое исследо­вание, цель которого — переход от непосредственного повода к действительным причинам, «разъяснение многих других и весьма важных обстоятельств, приведших жизнь Пушкина к концу». К со­жалению, выполнить это он не успел. Правда, в третьем издании его книги появилась новонаписанная и очень существенная глава: «Анонимный пасквиль и враги Пушкина», в которой впервые рас­крыта его подлинная направленность. Но это было дано в качестве своего рода дополняющего приложения. Во всем же остальном труд оставался в пределах все той же «семейной драмы», в кото­рую, только в качестве еще одного персонажа, сенсационно вводи­лась фигура Николая I. Это в основном определило направление и почти всех дальнейших исследований.

Сведение трагедии Пушкина к узко семейному конфликту опре­деляло и тот «портрет»-характеристику жены поэта, который, впи­тав в себя и как бы подытоживая сложившуюся к тому времени традицию ­отрицательного отношения к ней, возникает перед нами на страницах щеголевской монографии. Натура крайне ограничен­ная и малозначительная, бездумная и бездушная модная красави­ца, опьяненная своими триумфами в большом свете и при дворе, помышлявшая только о развлечениях, непрерывных балах, пыш­ных нарядах, она омрачала последние годы жизни поэта и явилась «ближайшей причиной» его гибели. Книга Щеголева, живо и увле­кательно написанная, читающаяся как роман, имела шумный успех. Именно такое представление о жене поэта, воспринятое и другими авторами (см., например, очерк, посвященный ей в тоже весьма популярном двухтомнике В. В. Вересаева «Спутники Пуш­кина») и окончательно заштамповавшееся и опошлившееся в некоторых из многочисленных беллетристических произведений (пье­сах, романах), вошло в сознание многих читателей и почитателей поэта.

До крайних пределов осуждения и обвинения жены Пушкина дошла Анна Ахматова — не только замечательный поэт, но и автор нескольких ценных статей о его творчестве.

Многие годы работала она и над исследованием обстоятельств гибели Пушкина. Ахматова, по ее словам, стремилась выйти за пре­делы «семейной трагедии» и даже сделать данную тему «запрет­ной» («этим, — писала она, как бы продолжая призыв Неверова, — мы, несомненно, исполнили бы волю поэта») и обратиться к выяс­нению подлинных причин роковой катастрофы. Однако и она осу­ществить это не успела. А в сохранившемся и совсем недавно по­смертно опубликованном тексте статьи «Гибель Пушкина», исходя из естественного желания устранить «грубую и злую неправду», ко­торой обросла эта «семейная трагедия», она, по сути дела, также продолжает оставаться в рамках ее и не только не устраняет более чем вековой неправды, но, к сожалению, способствует ее нараста­нию. Исполненная величайшего преклонения перед Пушкиным и страстной, можно сказать, почти яростной ненависти к погубив­шим, как она считала, поэта Наталье Николаевне и ее сестрам, Ах­матова, словно бы вторя процитированным мною строкам неизвестного стихотворца, пошла еще дальше — безоговорочно объявила жену поэта «сообщницей Геккернов в преддуэльной истории» и да­же «агенткой» Геккерна-старшего. Следует, конечно, учесть, что все, ею сказанное, представляет собой лишь первоначальный вари­ант статьи, точнее — доклада, над которым она продолжала еще ра­ботать и, может быть, потому и не отдавала ее в печать. Однако по­скольку материал все же теперь опубликован, пройти мимо этого нельзя, тем более что имя и авторитет Анны Ахматовой как большого поэта и свойственный ей художественный темперамент, мас­терство изложения не могут не оказать влияния на публику.

При чтении статьи Ахматовой особенно приходит на память один незавершенный замысел Пушкина, работать над которым он по странной случайности начал месяца три спустя после своей же­нитьбы — повесть или роман «Рославлев». Произведение это поле­мически обращено против только что появившегося одноименно­го романа Загоскина о войне 1812 года, написанного в духе насаж­давшейся правительством так называемой «официальной народно­сти». Своему ответному произведению Пушкин придал форму ме­муаров подруги героини, совершающей в романе Загоскина тяж­кий антипатриотический поступок (в то время как жених сражался с врагом, она вышла замуж за пленного французского офицера). В кратком предисловии «автор» мемуаров пишет: «Некогда я была другом несчастной женщины, выбранной г. Загоскиным в героини его повести. Он вновь обратил внимание публики на происшест­вие забытое, разбудил чувства негодования, усыпленные време­нем, и возмутил спокойствие могилы. Я буду защитницею тени».

Быть защитниками тени жены поэта — и не по принципу «высо­кой лжи», а из стремления к подлинной исторической правде — эту благородную, в существе своем глубоко пушкинскую задачу поста­вили перед собой авторы данной книги и во многом вполне доказа­тельно решили ее.

На этот путь они стали еще до опубликования статьи Ахмато­вой, имея в виду прочно сложившуюся традицию осуждения Натальи Николаевны. Тем актуальнее оказывается такая защита после этой публикации.

9 сентября 1830 г. в своей затерянной, осажденной со всех сто­рон небывалой эпидемией холеры, окруженной кольцом каранти­нов, разоренной и оскудевшей родовой вотчине, Болдине — «селе Горюхине», оторванный от всего и от всех — литературы, друзей, невесты, поэт, с тревогой и надеждой заглядывая в ту новую жизнь, которая для него должна была наступить, удивительно про­зорливо и точно писал:

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе Грядущего волнуемое море, Но не хочу, о други, умирать; Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать; И ведаю, мне будут наслажденья Меж горестей, забот и треволненья: Порой опять гармонией упьюсь. Над вымыслом слезами обольюсь, И, может быть, на мой закат печальный Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Да, именно такими и оказались последние годы жизни Пушкина. Недоверие и притеснения властей, «отеческие» заботы само­держца, поставившего поэта под «дружеский» надзор главы вы­сшей тайной полиции шефа жандармов Бенкендорфа, то и дело спускавшего на него своего цепного пса — Булгарина, цензурные стеснения; непонимание многими, в том числе даже близкими дру­зьями, новой пушкинской позиции по отношению к царю; грубые нападки, сменившие былые восторги, критиков, не способных до­статочно оценить слишком далеко ушедшие вперед, обращенные в будущее, новые его великие создания, твердивших в период его на­ивысшей зрелости о полном упадке пушкинского дарования; ката­строфически усиливавшиеся материальные затруднения; невоз­можность вольно отдаваться главному делу своей жизни — литера­турной работе — все это действительно превращало жизненную до­рогу поэта в безысходно трудный — отягощенный горестями и уны­нием — путь. И все же не только страдания, но и наслаждения ведал он на своем пути.

Выпадала пора, когда поэт «упивался» гармонией — предавался вдохновенному творческому труду, «обливался» слезами умиления и восторга как над своими собственными художественными «вы­мыслами», так и над «созданьями искусств и вдохновенья» («Из Пиндемонти», 1836) — творениями других великих мастеров миро­вой художественной культуры. Исполнилась и еще одна заветная надежда поэта. Его печальный закат был озаренулыбкой любви - большого личного счастья, к которому он так давно и так настой­чиво стремился.

Исходя из своих архивных разысканий, учитывая многочис­ленные новые материалы, найденные другими исследователями-пушкинистами после Щеголева, обильно черпая из такого драго­ценного источника, как письма самого Пушкина, авторы настоя­щей книги сумели убедительно показать, что вносила это большое счастье в личную жизнь поэта именно его жена.

Но только этим защита ее не может ограничиться. В одном из стихотворений Пушкина начала 20-х годов встречается парадокса­льное, на первый взгляд, а по существу глубоко диалектичное, сло­восочетание: «погибельное счастье». И, несмотря на все, только что сказанное, погибельным оказалось счастье и самого поэта: оза­ренный прощальной улыбкой любви, закат последних месяцев его жизни окрасился в кроваво-красные цвета.

Чем же это объясняется? Кто же повинен в том, что произош­ло и привело к трагической гибели поэта? Эти и подобные вопро­сы, естественно, стали глубоко волновать умы его современников; продолжают они волновать нас и сейчас.

От первых откликов на смерть поэта и до совсем недавно поя­вившейся в печати статьи Ахматовой вина во всем этом, как прави­ло, возлагалась на жену поэта. Авторы книги и здесь уверенно идут против течения. Продолжая в духе пропагандируемых ими новых представлений о личности Натальи Николаевны и семейном быте супругов — защиту тени, они решительно снимают с нее какую-ли­бо вину. В этом есть своя логика. Но диалектика жизни зачастую бывает гораздо сложнее прямолинейно-логических построений. Это относится и к данному случаю. Утверждение о невиновности жены поэта не только совпадает с его предсмертным заветом, но в основном, как и далее постараюсь показать (и это, понятно, самое существенное), гораздо ближе к исторической правде, чем версии обвинителей. Но подымать всю сложнейшую и запутаннейшую те­му о дуэли и смерти поэта, требующую особого исследования, они не ставили своей задачей. Поэтому, в отличие почти от всего оста­льного, что имеется в их книге и убедительно ими обосновано, данное утверждение, в сущности, только декларируется. А между тем, чтобы этот вопрос получил свое доказательное решение и за­щита тени могла считаться полностью осуществленной, необходи­мо сделать то, что до сих пор в полной мере еще не сделано,— ос­мыслить события, связанные с дуэлью и смертью поэта, не только в узких рамках драматической семейной ситуации, а в той, гораздо более широкой, конкретно-исторической обстановке, в которой эта ситуация сложилась, развилась и привела к роковому концу. А для этого придется начать издалека, обратиться к самым истокам пушкинского «погибельного счастья».

* * *

В годы после возвращения Пушкина из ссылки все сильнее тя­готила его неустроенность личной жизни, одиночество и беспри­ютность, отсутствие домашнего крова, семьи. О пылкости поэта, способности ко все новым и новым сердечным увлечениям непре­рывно твердят все близко знавшие его современники. Об этом пи­сал и сам Пушкин в стихотворении «Каков я прежде был, таков и ныне я...», в основном написанном еще в 1826 и окончательно за­вершенном в 1828 г. И действительно, «новые идолы» непрерывно сменяли  друг друга в сердце «беспечного, влюбчивого» поэта; мно­жились в «стократные обиды», ими наносимые.

Среди сердечных увлечений Пушкина этой поры были и со­всем мимолетные. След одного из них — шутливо-ласковое и ша­ловливо-грациозное стихотворное послание «Подъезжая под Ижоры», написанное в начале 1829 г. и обращенное к одной из кузин А Н. Вульфа, Е. В. Вельяшевой. Заканчивающие его слова: «В ваши мирные края через год опять заеду и влюблюсь до ноября» — пря­мо перекликаются с тем, что П. А. Вяземский писал как раз неза­долго до этого, 12 декабря 1828 г., жене о только что приехавшем в Москву Пушкине: «Приехал он недели на три, как сказывает; еще ни в кого не влюбился, а старые любви его немного отшатнулись... Я его всё подзываю с собой в Пензу, он не прочь, но не надеюсь, тем более, что к тому времени, вероятно, он влюбится». Через не­делю, сообщая об ужине у дяди Пушкина, Василия Львовича, с «пресненскими красавицами», на котором был и племянник, он пишет ей же: «...Не подумай, что это был ужин для помолвки Алек­сандра. Он хотя и влюбляется на старые дрожжи, но тут сидит Дол­горукий горчаковский, и дело на свадьбу похоже. Он начал также таскаться по Корсаковым, но я там с ним не был и не знаю, как идет там его дело. По словам его, он опять привлюбляется». У од­ной из типичных представительниц стародворянской Москвы М. И. Римской-Корсаковой было две незамужних дочери, одной из них Пушкин увлекался в зиму 1826/27 г. Что же касается «преснен­ских красавиц» — Екатерины Николаевны и Елизаветы Николаев­ны Ушаковых, — с первой из них поэта связывали более серьезные отношения. После возвращения из ссылки Пушкин вскоре стал за­всегдатаем дома Ушаковых в Москве, на Пресне, в котором соби­рались писатели, артисты. Вокруг упорно говорили о неминуемой женитьбе. Однако три стихотворения, посвященные ей поэтом («Когда бывало в старину», «В отдалении от вас», оба 1827 г., и «Ответ» — «Я вас узнал, о мой оракул...», 1830), написаны пример­но в том же грациозно-шутливом ключе, что и послание к Вельяшевой. В этом же роде и стихотворение «Вы избалованы природой» (1829), предназначенное Пушкиным для альбома ее младшей сест­ры, Елизаветы Николаевны. В этот же альбом вполушутку-вполусерьез поэт вписал и поименный перечень всех своих «стократных» увлечений — тот пресловутый «донжуанский список», который дал столь обильную пищу для разысканий и догадок многих исследова­телей пушкинской жизни и творчества. Характерно, что для нача­ла этого стихотворения Пушкин использовал четыре первые стро­ки ранее написанного мадригала, предназначенного было им для А. А. Олениной.

Дочь директора Публичной библиотеки, президента Академии художеств А. Н. Оленина, в доме которого царил культ античности и собирался весь цвет тогдашней литературы и других искусств, Анна Алексеевна Оленина, несомненно, была самым серьезным увлечением Пушкина этих лет. Анаграмма ее имени и фамилии не­однократно мелькает в творческих рукописях поэта; в одном месте он ипрямо написал было, тщательно потом зачеркнув: «Annette Pouchkine». К Олениной — «ангелу кроткому, безмятежному» — обращается он, когда грозовые тучи снова начинают сгущаться над ним, в стихотворении «Предчувствие»; ее черты — олицетворение «юности и красоты», — вместо своего «арапского профиля» призы­вает запечатлеть знаменитого английского художника Доу («Зачем твой дивный карандаш...», 1828); ее глаза, напоминающие ему анге­ла с картины Рафаэля «Сикстинская мадонна», противопоставляет воспетым Вяземским в стихотворении «Черные очи» горящим «ог­ня живей» «черкесским глазам» Александры Россет («Ее глаза», 1828). Среди стихотворений, посвященных Олениной, есть две такие очаровательные миниатюры, как «Ты и вы» (1828) и, в особен­ности, следующее, единственное в своем роде, исполненное, с од­ной стороны, предельной грации, с другой — глубоко содержатель ­ное восьмистишие «Город пышный, город бедный», своей двой­ной, воедино контрастно-слитой характеристикой императорской столицы предвосхищающее мотивы будущего «Медного Всадника». Но уже назначенная было помолвка Пушкина с Олениной не состоялась по причинам не очень ясным. Скорее всего Оленин-отец, близкийк придворным сферам и подписавший, в качестве члена Государственного совета, решение установить за Пушкиным секретный надзор, не захотел отдать дочь за политически неблаго­надежного человека. Да и увлечение Пушкина Олениной не вырос­ло в большое и глубокое чувство. Наблюдательный Вяземский пи­сал об этом 7 мая 1828 г. жене: «Пушкин думает и хочет дать думать ей и другим, что он в нее влюблен».

Примерно то же, видимо, можно было бы сказать и о многочис­ленных увлечениях поэта данной поры. Наглядно сказывается это и на только что рассмотренных образцах его любовной лирики. В них не только отсутствует «любовный бред» стихов периода южной ссылки, но нет и того большого и глубоко затаенного в ду­ше чувства, которым дышит посвящение «Полтавы». И это уже связано не только и даже не столько с новой реалистической мане­рой письма, сколько с характером пушкинских эмоций этой поры: поэт влюбляется «до ноября», «привлюбляется», «думает, что влюблен» то в одну красавицу, то в другую, но в душе его, как «святыня», живет героический образ той, кому посвящена «Полта­ва», — поехавшей за мужем-декабристом в Сибирь Марии Никола­евны Волконской. Это подтверждает написанное в самый разгар увлечения Олениной стихотворение «Не пой, красавица, при мне...». Оленина, бравшая уроки у Михаила Глинки, напевала грузинскую мелодию, которую привез Грибоедов. И вот в его созна­нии встает совсем иной образ. «Песни Грузии печальной» напоми­нают ему «другую жизнь и берег дальний»: «И степь, и ночь — и при луне // Черты далекой, бедной девы». Эти стихи датированы 12 июня 1828 г. Посвящение «Полтавы» написано месяца четыре спустя. Но несомненно, что степь, «берег дальний», образы кото­рых навевает грузинская мелодия, связаны с кавказско-крымскими воспоминаниями поэта, а «призрак милый, роковой» «далекой, бедной девы» — это та, о ком в посвящении говорится как об его единственной и безответной, «непризнанной» ею любви.

Месяца через полтора-два после этих строк в личной жизни Пушкина произошло важное событие, давшее ему наконец то, о чем он все годы после возвращения из ссылки страстно и горест­но мечтал. 9 января 1829 г. Вяземский писал жене: «Пушкин на днях уехал... Он что-то во все время был не совсем по себе. Не умею объяснить, ни угадать, что с ним было или чего не было...» Заключает Вяземский тем, что он «всё не узнавал прежнего Пуш­кина».

Для нас теперь ясно то, чего не смог тогда угадать Вяземский. Как раз в пору пребывания в Москве, в декабре 1828 г., поэт увидел на балу шестнадцатилетнюю Натали Гончарову, которая сразу же произвела на него громадное впечатление. «Когда я увидел ее в пер­вый раз, — писал он позднее (5 апреля 1830 г.) Н. И. Гончаровой, - красоту ее едва начинали замечать в свете. Я полюбил ее. Голова у меня закружилась...» И действительно, чувство к ней Пушкина не было просто еще одним очередным увлечением. В начале января 1829 г. Пушкин уехал из Москвы, а в марте он снова вернулся. Опять начал он бывать в доме Ушаковых; пошли толки, что он усиленно ухаживает за Елизаветой Николаевной Ушаковой. Однако сам Пуш­кин, по свидетельству современника, рассказывал, что он ежеднев­но ездил на Пресню к Ушаковым, чтобы два раза в день проезжать мимо окон Н. Н. Гончаровой, которая жила с матерью и сестрами на углу Большой Никитской и Скарятинского переулка. Близкий знакомый Гончаровых Федор Толстой-американец ввел поэта, по его просьбе, в их дом. Март и апрель прошли в сомнениях, колеба­ниях,  нерешительности. Наконец, 1 мая Толстой от имени поэта обратился к Н. И. Гончаровой с просьбой руки ее дочери. Ответ был уклончив. Пушкину не отказали, но, видимо, ссылаясь на моло­дость Натали, предлагали повременить с окончательным решени­ем. В тот же день поэт написал Н. И. Гончаровой восторженно-благодарное за оставляемую ему надежду письмо, одновременно сооб­щая, что немедленно уезжает из Москвы, увозя в глубинах своей ду­ши образ небесного создания, которое ей обязано своей жизнью. В уже цитированном более позднем письме к ней же Пушкин объяс­нял свой стремительный отъезд в Закавказье, в действующую ар­мию, тем, что мгновение безумного восторга сменилось в нем невы­носимой тоской, погнавшей его прочь из города, в котором так близко и все же так еще недоступно жила его любимая.

По пути в Закавказье Пушкин проехал через Пятигорск, ока­завшись теперь уже реально в том мире его былых романтических чувств и переживаний, который незадолго до того возник в его во­ображении, когда он слушал в исполнении Олениной грузинскую мелодию, записанную Грибоедовым. С тем большей силой охватили его воспоминания о первой поездке на Кавказ вместе с Раевски­ми и в особенности об его «утаенной» любви к Марии Раевской-Волконской. На какой-то момент снова вспыхнуло в нем и былое романтически-пламенное чувство к ней, сразу же вылившееся в строки первой редакции одного из самых проникновенных его лю­бовных стихотворений «На холмах Грузии лежит ночная мгла...»

Ввиду того, что эта первая редакция, состоящая не из восьми, а из шестнадцати стихов, не вводится в канонический текст стихо­творений Пушкина, а потому мало известна читателям, привожу ее полностью:

Всё тихо - на Кавказ идет ночная мгла, Восходят звезды надо мною, Мне грустно и легко — печаль моя светла. Печаль моя полна тобою — Тобой, одной тобой — унынья моего Ничто не мучит, не тревожит. И сердце вновь горит и любит оттого, Что не любить оно не может. Прошли за днями дни — сокрылось много лет. Где вы, бесценные созданья? Иные далеко, иных уж в мире нет, Со мной одни воспоминанья. Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь И без надежд и без желаний. Как пламень жертвенный, чиста моя любовь И нежность девственных мечтаний.

Связь между этой первой редакцией и посвящением «Полта­вы» бесспорна. В посвящении, открывающемся словом «Тебе», Пушкин писал: «Твоя печальная пустыня, последний звук твоих ре­чей — одно сокровище, святыня, одна любовь души моей». В стро­ках, навеянных тихой и звездной кавказской ночью: «Печаль моя полна тобою, тобой, одной тобой». Обращенность в приведенной первой редакции этих строк к Раевской-Волконской полностью подтверждается двумя последними строфами стихотворения, в ко­торых прямо говорится, что между тем временем, о котором вспо­минает здесь Пушкин, и этими воспоминаниями прошло «много лет». Это же подкрепляется словами: «Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь». Подтверждается это и сделанной Пушкиным и пе­рекликающейся с образами стихотворения записью в его путевом дневнике, из которой прямо видно, что «воспоминания» поэта в первой редакции стихотворения («Остались мне одни воспомина­нья») связаны именно с семьей Раевских.

Но вспышка чувства к Раевской-Волконской почти сразу же бы­ла вытеснена той, чей образ, так глубоко запечатленный в его ду­ше, он мысленно увез в свое далекое путешествие. Об этом красно­речиво говорит последующая творческая судьба стихотворения. Отбрасывая от него две последние воспоминательные строфы первой редакции и соответственно меняя пейзаж, связывая его уже не с пятигорскими, а с последующими реалиями, поэт из про­шлого времени переключает его в свое сегодня, посвящая уже не Раевской-Волконской, а, по его собственному свидетельству, своей, как он надеялся, будущей невесте — Наташе Гончаровой. И именно теперь стихотворение обретает тот, столь нам известный и навсегда вошедший в сокровищницу нашей эстетической памя­ти, предельно завершенный облик, который становится одним из драгоценнейших перлов в жемчужном ожерелье не только нашей, а и всей мировой любовной лирики.

И в этой переадресовке стихотворения — глубокий смысл. По­эт мог легко перенести строки из мадригальных стихов, обращен­ных было к Олениной, в мадригальные стихи, обращенные к Уша­ковой. Но ни первая, ни вторая редакции кавказского стихотворе­ния 1829 г. не могут быть названы мадригалами. И та и другая хотя они и обращены к разным женщинам, являются выражением в одинаковой степени большого и глубокого чувства. И вместе с тем это — два разных вида чувства, гармонически соответствующих двум духовным «возрастам» поэта, двум основным периодам его творческого развития.

Многие то мимолетные, а то и очень серьезные, порой исклю­чительно яркие и страстные, сердечные увлечения Пушкина отра­зились в его творчестве за это десятилетие; но романтическая, «мечтательная» — «без надежд и без желаний» — любовь к той, кому посвящена «Полтава», продолжала оставаться наиболее глубоким и сильным чувством поэта до конца 1828 — начала 1829 г., когда в его душе вспыхнуло другое, более реальное, земное, полное и надежд и желаний, но столь же глубокое и сильное, чувство к той, которая года два спустя станет его женой, матерью его детей. Отсюда и две, с двумя разными адресами, редакции стихотворения, каж­дая  из которых могла бы считаться самостоятельным произведе­нием, если бы не те шесть стихов — о светлой печали и горящей в сердце любви, — которые без всяких изменений присутствуют в обоих и сливают их в нерасторжимо единое целое.

Смена двух редакций — своеобразная эстафета сердца. Первая, самая сильная и самая глубокая из всего, что в то время жило в сер­дце Пушкина, — любовь поэта-романтика, ничего не теряя в своей силе и в своей глубине, как бы переливается в последнюю, тоже са­мую сильную и самую глубокую любовь Пушкина — «поэта действи­тельности».

Когда после почти пятимесячного отсутствия Пушкин, возвра­щаясь из своего «путешествия в Арзрум», снова оказался в Москве, красота Натали не только была замечена, но и стала, наряду с дру­гой расцветшей красавицей москвичкой, ее ровесницей, А. В. Аля­бьевой, предметом общего внимания и восхищения.

«Влияние красоты ты живо чувствуешь. С восторгом ценишь ты и блеск Алябьевой, и прелесть Гончаровой», — обращался Пуш­кин в своем послании «К вельможе» (1830) к одному из замечатель­нейших в своем роде представителей просвещенного российского вельможества XVIII века князю Юсупову.

И это утверждение поэтом красоты обеих и вместе с тем тут же проводимая тонкая дифференциация — блеск и прелесть, - как обыч­но у Пушкина очень точны и в данном случае исполнены очень су­щественного содержания. Снова противопоставление красоты-блеска и красоты-прелести найдем в слагавшейся Пушкиным в этот же период заключительной главе «Евгения Онегина» (порт­рет Татьяны-княгини):

Она была нетороплива, Не холодна, не говорлива, Без взора наглого для всех, Без притязаний на успех, Без этих маленьких ужимок, Без подражательных затей... Всё тихо, просто было в ней, Она казалась верный снимок               Du comme il faut.

И несколько далее:

Беспечной прелестью мила. Она сидела у стола С блестящей Ниной Воронскою, Сей Клеопатрою Невы, И верно б согласились вы, Что Нина мраморной красою Затмить соседку не могла, Хоть ослепительна была.

(Курсив мой. — Д. Б.)

Обычно считается, что Пушкин позднее «воспитывал» свою молоденькую (моложе поэта на тринадцать лет) и светски неопытную «женку» эстетическим воплощением своего «милого идеала» — образом Татьяны. И в известной мере это так («Ты знаешь, как я не люблю всё, что не comme il faut», — писал он ей в одном из сво­их писем). Но было и другое. «Натурой» для Нины Воронской по­служила поэту не Алябьева, а А. Ф. Закревская, которая тоже ранее фигурировала в числе его увлечений. Образ Закревской — «безза­конной кометы в кругу расчисленных светил» — многократно воз­никал не только в его стихах, к ней обращенных, но и в ряде на­бросков его художественной прозы. Но, когда в разлуке с невестой болдинской осенью 1830 г. он писал только что приведенную стро­фу о двух типах женской красоты (все те же блеск и прелесть), в его сознании и памяти, несомненно, витал образ той, которую неза­долго до этого в стихотворении, к ней обращенном, он назвал чис­тейшим образцом чистейшей прелести. Как видим, он опять упо­требил это слово! А некоторые черты из того, что поэт в него вкла­дывал, проступают в вариантах к одной из особенно значительных (как и многое другое в романе, шутливых по форме, но по существу очень серьезных) строф первоначальной восьмой главы («Путе­шествие Онегина»), которая складывалась тогда же и над которой, как мы сейчас увидим, тоже, несомненно, витал образ той, с кем он надеялся начать новую, более спокойную и простую, ни от кого не зависящую жизнь, полную творческого труда и тихих семейных радостей.

Мой идеал теперь - хозяйка, Мои желания — покой, Да щей горшок, да сам большой.

Последняя строка — не замеченная исследователями цитата (потому она и подчеркнута самим поэтом) из сатиры Антиоха Кан­темира, в которой эти слова вложены автором в уста простого кре­стьянина: «Щей горшок, да сам большой хозяин я дома». И вот к строке: «Мой идеал теперь — хозяйка» имеются дополняющие ее варианты: «Простая добрая жена» и еще более выразительный: «Простая тихая жена», буквально совпадающий с уже приведенны­ми мною словами-характеристикой поэтом его идеала — Татьяны («Всё тихо, просто было в ней»),— только еще более здесь онародненного. Именно эти-то простота и тихость, делавшие Натали не­похожей на всех остальных и столь пленявшие Пушкина, для тех представительниц «светской черни», саркастическим зарисовкам которых поэт так сочувственно противопоставлял Татьяну, были основанием к тому, чтобы пренебрежительно отзываться о недале­кости Натальи Николаевны, отсутствии у нее умения держать себя в обществе и т. п. — версия, принятая на веру и некоторыми позд­нейшими биографами-пушкинистами.

Но завоевываемое Пушкиным счастье давалось ему нелегко. По приезде из действующей армии в Москву он сразу же бросился к Гончаровым, но встречен был более чем прохладно. «Сколько мук ожидало меня по возвращении, — писал он позднее своей буду­щей теще, — Ваше молчание, Ваша холодность, та рассеянность и то безразличие, с какими приняла меня м-ль Натали... У меня не хватало мужества объясниться — я уехал в Петербург в полном от­чаянии...»

Мучительные переживания Пушкина претворились тогда же в едва ли не самые проникновенные любовно-лирические строки, им когда-либо написанные (датируются 1829 г., не позднее но­ября):

Я вас любил: любовь еще, быть может, В душе моей угасла не совсем; Но пусть она вас больше не тревожит; Я не хочу печалить вас ничем. Я вас любил безмолвно, безнадежно, То робостью, то ревностью томим; Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам Бог любимой быть другим.

Стихотворение это — абсолютно целостный, замкнутый в себе художественный мир. И в то же время существует несомненная внутренняя преемственная связь между ним и созданной по пути в Тифлис второй и окончательной редакцией стихотворения «На холмах Грузии...». Оба стихотворения даже внешне подобны друг другу. Тот же объем, простота рифм, некоторые из них прямо по­вторяются (в обоих стихотворениях рифмуется: «может» — «тре­вожит»), и вообще единый структурный принцип — предельная простота выражения, при насыщенности словесными повторами-лейтмотивами (там: «Тобою // Тобой, одной тобой», здесь — тро­екратное: «Я вас любил»), сообщающими обоим стихотворениям их проникающий в душу лиризм, их чарующую музыкальность. Эта близость формы определена общностью содержания — единой развивающейся лирической темой. Основа первого — утверждение, что сердце поэта любит, ибо не может не любить. Во втором рас­крывается природа, сущность большой, подлинной любви. Поэт говорит, что его любовь, быть может, не совсем угасла (снова об­разная перекличка с кавказским восьмистишием, где сердце горит любовью), но все стихотворение — непререкаемое свидетельство того, что гореть любовью оно продолжает и посейчас. Троекрат­ным «Я вас любил» поэт, в какой-то мере уязвленный, даже, возмож­но, оскорбленный тем, что та, кого он так любит, относится к его чувству столь равнодушно, столь безразлично, хочет больше всего убедить самого себя. Но главное не в этом. То, что он говорит о своей любви в прошедшем времени, продиктовано мыслями не о себе, а о ней, нежной заботой о том, чтобы своей настойчивой, а раз она безответна, становящейся даже назойливой, любовью ничем не потревожить любимую, не причинить ей хотя бы тень како­го-либо огорчения: а это уже само по себе лучшее подтверждение того, что любовь не угасла: «Я не хочу печалить вас ничем». И уже совсем снимается что-либо личное, эгоистическое в концовке сти­хотворения, адекватной по своей просветленной альтруистично­сти концовке написанных около этого же времени стансов «Брожу ли я вдоль улиц шумных». Там благословение новой, молодой жиз­ни, которая придет на смену и самому поэту, и всем его сверстни­кам; здесь — пожелание, чтобы любимая нашла такую же полноту чувств в том другом, кто станет ее избранником. В буквально напоенных любовью восьми строчках стихотворения «Я вас любил» (слово «любовь» в разных его формах: «любил», «любовь», «люби­мой» — повторяется пять раз) заключена целая история возвышен­ного, пламенного, исключительного по своей самоотверженности и благородству любовного чувства.

И все же тоска душила поэта. Если, получив хотя и неопреде­ленный, но оставляющий надежду ответ от матери Натали на пер­вое свое предложение, Пушкин писал ей, что не может оставаться в Москве, и стремительно уехал в Закавказье, то теперь, когда вся­кая надежда, казалось ему, рухнула, он решил на какое-то время во­все оставить Россию. В написанном месяца три спустя стихотвор­ном обращении к друзьям он восклицал: «Поедем, я готов; куда бы вы, друзья, Куда б ни позвали, готов за вами я Повсюду следовать, надменной убегая...» А что это не было минутным поэтическим по­рывом, видно из направленного полмесяца спустя письма к Бен­кендорфу (7 января 1830 г.), в котором Пушкин просит о разреше­нии совершить путешествие во Францию или в Италию или, если на это не будет дано согласия, присоединить его к миссии, отправ­лявшейся в Китай. На это последовал отрицательный ответ царя. Путешествие за границу может расстроить денежные дела поэта и отвлечет его от литературных занятий. А что касается присоеди­нения к миссии, состав ее уже укомплектован соответствующими чиновниками, всякие изменения должны быть согласованы с пе­кинским двором, а времени на это нет.

И вдруг для Пушкина снова блеснул луч надежды. Из Москвы ему привезли известие, что Гончаровы благожелательно расспра­шивали о нем и просили ему кланяться. И обрадованный поэт тот­ час же понесся в Москву, снова, как и при стремительном отъезде в Закавказье, не испросив разрешения Бенкендорфа. И снова же, как и тогда, получив за это еще более резкий выговор, сопровож­давшийся на этот раз недвусмысленной угрозой: «Вменяю себе в обязанность,— заканчивал свое сухое официальное письмо шеф жандармов, — Вас предупредить, что все неприятности, коим Вы можете подвергнуться, должны быть приписаны собственному Ва­шему поведению»

Но поездка в Москву оказалась очень удачной. Пока Пушкин был в Закавказье, произошло то, что расстроило годом ранее его планы жениться на Олениной: до Гончаровой-матери дошли не­благоприятные толки как о материальной неустроенности поэта, так, в особенности, о его политической неблагонадежности. Этим и объяснялся столь потрясший Пушкина холодный прием при его возвращении. Очевидно, по приказу матери так же вела себя и дочь, которую она вообще держала в крайней строгости. Однако после отъезда Пушкина Натали удалось склонить мать в пользу по­эта. Соответствующие свидетельства современников подтвержда­ются и документом — более поздним письмом Натали к деду, кото­рый управлял состоянием Гончаровых и вообще считался, в связи с душевной болезнью отца, главой семьи. Она «умоляла» в нем деда  не верить дошедшим и до него «худым мнениям» о Пушкине и со­ставить ее счастье — благословить на брак с поэтом. Все это по­казывает, что чувство Пушкина к Натали, видимо, не было одно­сторонним.

Чаяния поэта словно бы осуществлялись. И все же, как писал он в одном из писем этого времени, его «сердце было и теперь не совсем счастливым». Еще больше это видно из исключительно искреннего, горячего и взволнованного письма Пушкина, напи­санного матери невесты 5 апреля, накануне того дня — первого дня Пасхи, в который он решил сделать свое второе предложение. Письмо это — такая же в какой-то мере попытка заглянуть в будущее, как и позднейшая болдинская элегия 1830 г. - «Безумных лет угас­шее веселье», и в своем роде не менее значительно. Пушкин под­черкивает, что именно теперь, когда ему дали понять, что предло­жение может быть принято и он должен был бы чувствовать себя счастливым, он, наоборот, ощущает себя более несчастным, чем когда-либо, и тут же поясняет, какие тревожные мысли одолевают его. Натали еще столь молода, а он уж так много прожил. Она пре­красна, а он... В ранних своих стихах поэт с вызывающей бравадой называл себя «потомком негров безобразных». Но это было давно. А недавно, года три назад, он работал над своим первым прозаиче­ским опытом — историческим романом «Арап Петра Великого», главным героем которого являлся его африканский прадед Ибра­гим Ганнибал. В нем имелся схожий эпизод — предполагаемая же­нитьба «арапа» на молоденькой красавице Наташе (случайное сов­падение имен) Ржевской. «Не женись, — обращается к нему его светский приятель, «русский парижанец» Корсаков. — Мне сдает­ся, что твоя невеста никакого не имеет особенного к тебе располо­жения... нельзя надеяться на женскую верность; счастлив, кто смотрит на это равнодушно. Но ты!..С твоим ли пылким, задумчивым и подозрительным характе­ром, с твоим сплющенным носом, вздутыми губами и шершавой шерстью пускаться во все опасности женитьбы?..» Об этом поду­мывал и сам арап. «Жениться! — думал африканец, — зачем же нет? уже ли суждено мне провести жизнь в одиночестве и не знать луч­ших наслаждений и священнейших обязанностей человека... От жены я не стану требовать любви, буду довольствоваться ее верно­стью, а дружбу приобрету постоянной нежностью, доверенностью и снисхождением».

Все это несомненно и живо вспоминалось Пушкину, когда он писал свое письмо Гончаровой. «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение Вашей до­чери, — писал поэт. — Я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согла­сится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. Но, — продолжает поэт, — буду­чи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, на­долго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более рав­ный, более блестящий, более достойный ее союз... Не возникнут ли у нее сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, — эта мысль для меня — ад.

Перейдем к вопросу о денежных средствах; я придаю этому ма­ло значения. До сих пор мне хватало моего состояния. Хватит ли его после моей женитьбы?Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она при­звана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, все, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей существова­ние. И все же, не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы? Вот в чем отчасти заключаются мои опасения. Трепещу при мысли, что вы найдете их слишком справедливыми».

Письмо было вручено адресату на следующий день и, как мы видели, оно не помешало тому, чтобы предложение было принято. Однако будущая теща крепко запомнила заверения поэта о готов­ности всем пожертвовать для того, чтобы его жена могла блистать в свете, пускала в ход эти заверения в тех бурных сценах, которые в период жениховства поэта и в первые месяцы после свадьбы ему устраивала и которые не раз ставили их брак на грань разрыва. Но помнил их и сам Пушкин и в последующей семейной жизни всяче­ски старался их выполнять.

Сразу же поэту были предъявлены и еще два непременных условия: уточнить его материальные средства и возможности и, главное, дать доказательства, что он не находится «на дурном сче­ту у государя». Пушкин вынужден был обратиться с пространным письмом к Бенкендорфу, в котором прямо заявлял, что его счастье зависит «от одного благосклонного слова» царя. И благосклонное слово было дано. Женитьба на Гончаровой показалась весьма под­ходящим средством (женился — остепенился) утихомирить беспо­койного непоседу поэта (кстати, и свою недавнюю просьбу о загра­ничной поездке он мотивировал тем, что «еще не женат и не нахо­дится на службе»), «Вы всегда на больших дорогах», — укорял око­ло этого же времени Бенкендорф не перестававшего вызывать подозрения, «не думающего ни о чем, но готового на всё» поэта, как в эту же пору докладывал о Пушкине ближайший помощник Бенкендорфа, ведавший всей секретной агентурой, фон Фок свое­му шефу. Все это недвусмысленно прозвучало и в ответе Пушкину Бенкендорфа, данном им от имени царя и от себя лично: «Я имел счастье представить государю письмо от 16-го сего месяца, кото­рое Вам угодно было написать мне. Его императорское величество с благосклонным удовлетворением принял известие о предстоя­щей Вашей женитьбе и при этом изволил выразить надежду, что Вы хорошо испытали себя, перед тем как предпринять этот шаг, и в своем сердце и характере нашли качества, необходимые для то­го, чтобы составить счастье женщины, особенно женщины столь достойной и привлекательной, как м-ль Гончарова». Как видим, красота Натали тогда была и замечена, и оценена Николаем. За­тем, рядясь в овечью шкуру, не останавливаясь перед явной не­правдой, в подобном же «отеческом» тоне пишет Бенкендорф и от себя: «Что же касается Вашего личного положения, в которое Вы поставлены правительством, я могу лишь повторить то, что гово­рил Вам много раз: я нахожу, что оно всецело соответствует Ва­шим интересам; в нем не может быть ничего ложного и сомнитель­ного, если только Вы сами не сделаете его таким. Его император­ское величество, в отеческом о Вас, милостивый государь, попече­нии, соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу — не шефу жандармов, а лицу, коего он удостаивает своим доверием, — наблю­дать за Вами и наставлять Вас своими советами; никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за Вами надзор. Сове­ты, которые я, как друг, изредка давал Вам, могли пойти Вам лишь на пользу, и я надеюсь, что с течением времени Вы в этом будете всё более и более убеждаться. Какая же тень падает на Вас в этом отношении? Я уполномачиваю Вас, милостивый государь, пока­зать это письмо всем, кому Вы найдете нужным».

В заключение царь сделал очередной «милостивый» жест. В от­вет на просьбу поэта, в качестве своего рода свадебного подарка, позволил напечатать его историческую трагедию, которую лет пять назад предложил переделать в роман, в том виде, как он хочет и без всякой цензуры (так разрешил Александр I Карамзину печа­тать его «Историю Государства Российского»), но с обязывающей припиской: за личной ответственностью автора. Разрешение это дало возможность Пушкину как-то наладить перед женитьбой свои материальные дела. Кроме того, отец, в ответ на его просьбу, вы­делил ему 200 душ крепостных крестьян, проживавших в селе Кистеневе, входившем в состав Большого Болдина. Получив письмо Бенкендорфа, Пушкин поспешил представить его Гончаровой-ма­тери и сразу же, 6 мая, состоялась помолвка. Поэт и Натали офи­циально стали женихом и невестой. Весть об этом широко распро­странилась среди всех знавших Пушкина и даже лично не знавших его и на длительное время — больше чем на полгода — продолжала сохранять свой сенсационный характер. Не прекращались толки, пересуды; многие пророчили, что брак этот не может принести счастья ни жениху, ни невесте. Одни жалели ее, другие — самого поэта. «Я боюсь за Вас: меня страшит прозаическая сторона бра­ка»,— писала Пушкину одна из его близких великосветских знако­мых, страстно и безнадежно в него влюбленная дочь Кутузова и хо­зяйка одного из наиболее просвещенных петербургских салонов Е. М. Хитрово. «Кроме того, — продолжала она, — я всегда считала, что гению придает силы лишь полная независимость, и развитию его способствует ряд несчастий, что полное счастье, прочное, про­должительное и, в конце концов, немного однообразное, убивает способность, прибавляет жиру и превращает скорее в человека средней руки, чем в великого поэта». И так думала не одна она.

Подобные суждения имел в виду Пушкин, когда писал месяца четыре спустя в Болдине свой «Ответ анониму» — автору прислан­ного ему без подписи стихотворения, в котором выражается уве­ренность, что семейное счастье станет для поэта «источником но­вых вдохновений» и гений его не ослабеет, а «воспарит» снова. «О, кто бы ни был ты, чье ласковое пенье приветствует мое к бла­женству возрожденье...» — начинает глубоко растроганный этим Пушкин. И дальше следуют полные горечи и обиды саркастиче­ские строки:

К доброжелательству досель я не привык — И странен мне его приветливый язык... Постигнет ли певца внезапное волненье, Утрата скорбная, изгнанье, заточенье, «Тем лучше,— говорят любители искусств. — Тем лучше! наберет он новых дум и чувств И нам их передаст». Но счастие поэта Меж ими не найдет сердечного привета, Когда боязненно безмолвствует оно...

Особенно огорчало и возмущало Пушкина то нездоровое и жадное любопытство, с которым «свет» пытался ворваться в его интимный внутренний мир, в то, что для него самого было так зна­чительно, дорого и свято, в то чаемое им счастье, о котором сам он «боязненно безмолвствовал», а «холодная» толпа судила и ряди­ла на все лады.

Примерно к этому же времени относится набросанный Пушки­ным небольшой прозаический отрывок, данный как начало некое­го повествовательного замысла; ему даже придан в маскировочных целях подзаголовок: «с французского». Между тем отрывок насто­лько совпадает как с реальной ситуацией данного момента в жизни Пушкина, так и с отдельными его высказываниями этого времени в письмах, особенно в известном нам втором письме к Н. И. Гонча­ровой, что автобиографический характер его несомненен. «Участь моя решена. Я женюсь...» В отрывке Пушкин пишет, как оскорбляла его после помолвки профанация глубоко таимого им в сердце чувства: «Итак уж это не тайна двух сердец. Это сегодня но­вость домашняя, завтра — площадная... Все радуются, — ирониче­ски продолжает он, — моему счастью, все поздравляют, все полюбили  меня... дамы в глаза хвалят мой выбор, а заочно жалеют о моей невесте. — Бедная, она так молода, а он такой ветреный, та­кой безнравственный... Признаюсь, это начинает мне надоедать, — заключает автор. — Мне нравится обычай какого-то древнего наро­да: жених тайно похищал невесту. На другой день представлял он ее городским сплетницам как свою супругу. У нас приуготовляют к семейственному счастию печатными объявлениями: подарками, известными всему городу, форменными письмами, визитами, сло­вом сказать, соблазном всякого рода...» На этих горько-саркастических словах, предвосхищающих по своему тону соответственные рассуждения о периоде своего жениховства Позднышева,— героя «Крейцеровой сонаты» Л. Н. Толстого — отрывок обрывается.

Чтобы избежать такой профанации, Пушкин всячески прикры­вал свое чувство от окружающих. В первом же сообщении В. Ф. Вя­земской о том, что брак его решен, он называл невесту своей «сто тринадцатой любовью». В письме к другу доссылочных лет Н. И. Кривцову Пушкин сообщает, «что женится без упоения, без ребяческого очарования». «Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданно­стью». Последние фразы вполне совпадают с уже известными нам раздумьями Пушкина, как и со строками болдинской элегии. Но заверения, что он женится без упоения и очарования, явно объясняются все тем же стремлением оберечь от постороннего взора (с Кривцовым поэт не виделся более десяти лет, запомнил его вольтерьянцем и завзятым скептиком) мир своих интимных переживаний. Подобный тон и по тем же причинам усвоил он и в некоторых других своих письмах даже к людям, очень ему близким (см., например, письмо Плетневу от 9 сентября 1830 г.). Стоит только перечесть начало его автобиографического отрывка, пол­ностью перекликающееся с тем трепетом, с которым он писал в ка­нун своего предложения матери невесты. «Участь моя решена. Я женюсь. Та, которую любил я целые два года, которую везде пер­вую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блажен­ством, - Боже мой, — она... почти моя. Ожидание решительного отве­та было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание по­следней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед пое­динком — все это в сравнении с ним ничего не значит». Начало это полностью соответствовало биографическим фактам.

Что же касается слов о сто тринадцатой любви, принимаемых обычно всерьез, то условно-литературное происхождение их оче­видно. Они прямо восходят к заявлению легендарного испанского обольстителя Дон Жуана, на счету которого имелась тысяча и три возлюбленных. Отсюда идет и аналогичный шутливый подсчет Байрона, и «донжуанский» список Пушкина. Но даже и независи­мо от того, было или не было у многократно «привлюблявшегося» поэта сто двенадцать увлечений, любовь его к Натали стала не еще одним из них, а являлась предметом большого и серьезного, пыл­кого и возвышенного чувства, с которым он связывал надежды на новый — преображенный ею — этап своей жизни. Это подтвержда­ется не только биографическими данными, но и стихотворными лирическими признаниями этих «двух лет». Успокаивая в период южной ссылки одного из близких кишиневских знакомцев, при­ревновавшего его было к своей «красавице», поэт заканчивает сти­хотворное к нему обращение шутливо-ироническими словами: «Она прелестная Лаура, Да я в Петрарки не гожусь» («Приятелю», 1821). В том же году он написал свою фривольно-озорную «Гавриилиаду». В период вспыхнувшей любви к Н. Н. Гончаровой поэт пи­шет по форме простодушно-шутливую, но очень значительную по содержанию «Легенду» (так она названа в рукописях) о «бедном рыцаре», на всю жизнь предавшемся «виденью, непостижному уму», избравшем своей дамой «пречистую деву» — «матерь Господа Христа». А в 1830 г. после обручения, вслед Петрарке, изливавше­му в своих сонетах «жар любви», вслед Данте, в сонетах «Новой жизни» рассказавшему историю своего возвышенного чувства к Беатриче, Пушкин слагает в той же сонетной форме посвященное невесте стихотворение «Мадонна», в котором как бы переносит эту легенду в сферу своей личной жизни,— стихотворение, полно­стью выдержанное в тонах серьезности и благоговейного поклоне­ния:

Исполнились мои желания. Творец Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна, Чистейшей прелести чистейший образец.

Месяца два спустя Пушкин поехал в Болдино, чтобы как-то  устроить свои материальные дела перед свадьбой, все время из-за этого откладывавшейся. Накануне отъезда будущая теща устроила ему одну из очередных сцен, и на этот раз столь оскорбительную, что разрыв казался неизбежным. Поэт написал Натали, что если ее мать хочет расторгнуть их помолвку, он возвращает невесте данное ему обещание. «Но заверяю Вас честным словом, — закан­чивал он свое короткое письмецо, — что буду принадлежать только вам или никогда не женюсь». «Грустно, тоска, тоска... Черт меня догадал бредить о счастье, как будто я для него создан», — горько жалуется он перед самым отъездом П. А. Плетневу, прибавляя: «Осень подходит. Это любимое мое время — здоровье мое обыкно­венно крепнет — пора моих литературных трудов настает, а я дол­жен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда... Еду в деревню. Бог весть, буду ли там иметь время за­ниматься, и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь...» Необходимое душевное спокойствие вернуло ему пи­сьмо Натали, которая уверяла его в своей любви и звала поскорее вернуться в Москву. И сразу же наступили те ни с чем не сравни­мые, воистину золотые три болдинских месяца, пора величайших творческих свершений, стремительно следовавших одно за дру­гим. Но сколь ни исключительно по своему богатству и многообра­зию это творчество, в нем настойчиво повторяется дантовская те­ма возрождения любовью — свидетельство того, что и здесь, как во время путешествия в Арзрум, ему сопутствовал, только еще более возвышенный, образ его любимой — его мадонны.

Тема эта — в основе последней главы «Евгения Онегина» — возрождение героя любовью к Татьяне. Больше того, даже намечен­ный было Пушкиным композиционный план всего романа в стихах связан с возрождающим Данте к его «новой жизни» образом Беатриче. Можно думать, что и одно из замечательных творений Пушкина этих месяцев — написанный дантовскими терцинами от­рывок «В начале жизни школу помню я...» представляет собой на­чало поэмы о любви молодого Данте к той, кого он назвал Беатри­че. Есть этот мотив и в пушкинском «Каменном госте», в пламен­ных речах героя которого («Но с той поры, как вас увидел я, мне кажется, я весь переродился...»), несомненно, звучит лирический голос самого поэта. Недаром именно такими же — почти автоци­татными — словами известит Плетнева Пушкин о том, что, наконец-то, после новых проволочек, продолжавшихся ссор с матерью невесты, повторных угроз разрыва свадьба Пушкина — 18 февраля 1831 г. — состоялась: «Я женат — и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось, — лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что кажется, я переродился».

Но и теперь теща продолжала бушевать, восстанавливала дочь против мужа, угрожала разводом. Это окончательно утвердило Пушкина в намерении покинуть заштатную Москву и переселиться в столичный европеизированный Петербург. Но до этого он ре­шил некоторое время пожить в столь любимом им и дорогом по лицейским воспоминаниям Царском Селе.

Внешне- и внутриполитическое положение России в эту пору резко обострилось: польское восстание, угроза вмешательства в «спор славян между собою» западных держав, продолжающаяся эпидемия холеры, распространившаяся и на Петербург, бессмыс­ленные и беспощадные холерные бунты. Все это очень тревожило Пушкина — гражданина и патриота. «Да разве вы не понимаете, — сказал он одному из знакомых, — что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году». Карантинами оцеплено было, как недавно Болдино, и Царское Село. Но теперь он вернулся под сень царскосельских рощ не одиноким и бездомным скитальцем, блуд­ным сыном, горько рыдающим о напрасно прожитых годах («Вос­поминания в Царском Селе», 1829). С ним была та, которую он так глубоко полюбил и которая,  в свою очередь, вопреки одолевав­шим поначалу поэта невеселым думам, искренне его полюбила. «Она меня любит»,— писал Пушкин Плетневу еще в одном из своих болдинских писем. После женитьбы он в этом еще более убедил­ся. «Женка моя прелесть не по одной наружности»,—радостно со­общал он тому же Плетневу. Слова эти прямо перекликаются с тем, что года два с половиной спустя он так ласково напишет са­мой своей женке: «Гляделась ли ты в  зеркало и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете — а душу твою люблю я еще более твоего лица», — слова, которым последую­щие обвинители Натальи Николаевны обычно не придавали зна­чения, считая их случайной обмолвкой. Как видим, это совсем не так. И в то же время слова эти раскрывают, какое содержание вкла­дывал Пушкин в слово «прелесть», столь часто, в качестве своего рода постоянного эпитета, придававшееся им и Наташе Гончаро­вой и Наталье Николаевне Пушкиной. В отличие от холодной кра­соты мраморных античных статуй, которой блистала Алябьева («Вам красота, чтобы блеснуть, дана; в глазах душа, чтоб обмануть, видна!..» — скажет о ней Лермонтов), красота Натальи Николаев­ны была живой, одушевленной.

Четыре месяца, проведенные молодыми Пушкиными в Цар­ском Селе, были едва ли не самыми счастливыми, самыми безоб­лачными в жизни поэта. Душевное спокойствие, необходимое для творческого труда, частые встречи с только еще вступающим в ли­тературу Гоголем, замечательный талант которого сразу оценил Пушкин и стал могуче способствовать его развитию, тесное обще­ние с Жуковским, оживленные беседы с умницей и красавицей фрейлиной А. О. Россет и самое что ни на есть прекрасное, что он — поэт — ввел в свой дом, сделал своей постоянной спутницей — олицетворенная красота, которая была прекрасна не только своей наружностью... Это сказалось и на том, что создавал в это время Пушкин. Бьющей через край жизнерадостностью дышит самая яс­ная и солнечная из всех пушкинских сказок «Сказка о царе Салтане», в фабульном центре которой — чудо из чудес — мудрая и до­брая красавица волшебница, царевна-лебедь, избавленная князем Гвидоном от когтей злого волшебника-коршуна. В эту же пору пи­шется поэтом письмо Онегина к Татьяне, которое силой, полно­той и точностью выражения любовной страсти будет так восхи­щать зрелого Маяковского.

Но в тс же счастливейшие царскосельские месяцы произошло то, что начало постепенно превращать осиянную улыбкой любви и так трудно завоевываемого счастья жизненную дорогу поэта не только в унылый, но и в роковой погибельный путь.

* * *

От все усиливавшейся в Петербурге холерной эпидемии в Цар­ское Село со своим двором прибыли император и императрица, которые пожелали встретиться с женой поэта. Узнав об этом, На­талья Николаевна, словно в каком-то темном предчувствии, всяче­ски избегала во время прогулок по царскосельскому парку встреч с царской четой. И все же встреча состоялась. Царицу очаровала ее красота, и было решено, что по приезде в Петербург она должна быть ей официально представлена. Одновременно продолжалось и «остепенение» поэта. «Царь взял меня в службу, — извещает Пуш­кин Плетнева, — но не в канцелярскую, или придворную, или воен­ную — нет, он дал мне жалованье, открыл мне архивы с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли?» Когда Пушкин писал это, он, понятно, не подозревал, во что обернется ему новая «милость» царя.

Царское внимание обеспечивало Наталье Николаевне соответ­ствующий прием в кругах высшего света, где она и начала блистать в качестве признанной красавицы. Это создавало некоторые слож­ности и материальные затруднения. Но все же в первые годы се­мейной жизни Пушкиных счастье их ничем сколько-нибудь серьез­ным не было омрачено; в конце 1832 г. родился первый ребенок — Машка, в 1833 г. — сынок Сашка; позднее еще сын и еще дочь. К счастью мужа горячо и нежно любимой жены присоединилось счастье отца. А о том, как велико было и какое огромное значение имело для поэта это двойное счастье, наглядно свидетельствует од­на из драгоценнейших частей дошедшего до нас пушкинского на­следия — многочисленные (случалось по два в один день) письма поэта к жене, до сих пор во всей своей прелести и значительности еще до конца не оцененные. А между тем, если собрать их все вмес­те и издать отдельно, перед нами предстанет запечатленный в сло­ве памятник любви, который, хотя в нем не было ничего от лите­ратуры, а все от жизни и предназначен он был только одному един­ственному читателю, может стать вровень с такими величайшими созданиями мирового художественного слова, как уже упоминав­шаяся выше «Новая жизнь» Данте, как знаменитый «Песенник» Петрарки. Думается, даже не случайно в некоторых из них встре­чаем порой фразы на языке этих великих итальянцев, очевидно, наиболее подходящем в этих случаях поэту, чтобы выразить всю страстность и возвышенность своего чувства. «Addio mia bella, idol mio, mio bel tezoro, quando mai ti riverdo». [«Прощай, моя красави­ца, мой кумир, мое прекрасное сокровище, когда же я тебя снова увижу...»]. И даже совсем по-дантовски: «Addio vita mia, ti amor». [«Прощай, жизнь моя. Люблю тебя»].

Но письма не дантовское обожествление неземной красоты и не петрарковская страсть к возлюбленной. В них перед нами, мо­жет быть, единственное в своем роде проявление того, что Пуш­кин так тщательно таил от посторонних глаз,— любви семейной, счастья мужа и отца. Е. М. Хитрово опасалась, что проза повсед­невных супружеских отношений «убьет» поэзию. Письма Пушкина полны такой прозы, но и она столь озарена и прогрета лучами солнца-сердца поэта, что сама становится глубоко трогательной и подлинно поэтичной.

1833 год — время особенно оживленной переписки Пушкина с женой — был очень продуктивным и в жизни, и в творчестве поэта (работа над «Историей Пугачева», поездка по пугачевским местам, вторая болдинская осень, тоже весьма плодотворная: «Медный всадник», две сказки, «Пиковая дама», ряд стихотворений).

И вдруг в самом конце года совершенно неожиданно для поэта последовала еще одна «милость» царя. Блиставшую в великосвет­ском обществе Наталью Николаевну императорская чета решила еще больше приблизить к себе — сделать одним из драгоценнейших украшений своего двора. Для этого, в соответствии с этикетом, царь пожаловал мужу придворное звание камер-юнкера. Об этом сразу же догадался и Пушкин: «Двору хотелось, чтобы N. N. танце­вала в Аничкове»,— записал он 1 января 1834 г. в начатом им неза­долго до того «Дневнике» (в Аничковом дворце устраивались балы для более узкого, интимного круга). Это глубоко оскорбило Пушки­на. Гордость страны — национального поэта, который, когда кто-то спросил его, «где он служит», ответил: «Я числюсь по России», об­лекли в «шутовский» «полосатый кафтан», как Пушкин презрительно называл камер-юнкерский мундир, тем более на нем «непри­личный» и «смешной», что это звание давалось людям, обычно совсем еще молодым. Так, старший брат Натальи Николаевны, Д. Н. Гончаров, получил его, когда ему был двадцать один год. Ярость Пушкина была настолько велика, что для того, чтобы его ус­покоить, друзья должны были его «обливать холодною водою».

Но еще большая ярость охватила поэта, когда несколько меся­цев спустя он узнал, что его письма к жене просматриваются на почте и полицией, и отрывок одного из них, в качестве особо пре­досудительного, был представлен самому царю. «Письмо твое по­слал я тетке, — писал поэт, — а сам к ней не отнес, потому что репортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и привет­ствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и по­журил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на чет­вертого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой: с моим тез­кой

 я не ладил. Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а пле­тью обуха не перешибет».

Как видим, отрывок этот действительно написан в весьма воль­ных тонах, и Пушкину могло бы за него не поздоровиться. Но не это его разволновало. Поэта «приводила в бешенство» мысль, что его глубоко интимные письма к жене, в которых он так полно, как нигде и никогда, себя раскрывал, читаются другими и даже са­мим Николаем, который не постыдился таким «скверным и бесче­стным образом» проникнуть в личную жизнь поэта.

«Никто не должен знать, что происходит между нами, никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семействен­ной жизни», — с гневом и горечью писал он жене. «Жду от тебя письма... Но будь осторожна... вероятно, и твои письма распечаты­вают: этого,— саркастически прибавляет он,— требует Государственная безопасность». И в следующем письме снова: «На того я перестал сердиться, потому что... не он виноват в свинстве его окружающих. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к .... и вонь его тебе не будет противна, даром тебе, что gentleman. Ух ка­бы мне удрать на чистый воздух». О том же желании «удрать» писал он в эту пору на языке поэзии в одном из самых задушевных и проникновенно печальных стихотворений, обращенных к жене («Пора, мой друг, пора»).

Мысль об этом стала приходить поэту еще после пожалования ему придворного чина, поскольку, помимо всего другого, «блиста­ние» жены при дворе было связано с неизбежными и все более не­посильными расходами. Но теперь страстное желание «плюнуть» на «свинский» Петербург, подать в отставку и уехать в Болдино, да «жить барином — обрести утраченную, как он это остро ощутил, независимость (вспомним: «щей горшок, да сам боль­шой») и возможность спокойного творческого труда овладело им с особенной силой. Об этом он снова и снова пишет жене и тогда же приводит это в исполнение, обращаясь, как всегда, через Бенкен­дорфа к царю с официальной просьбой об отставке. «Всё Тот ви­новат; но Бог с ним, — отпустил бы лишь меня восвояси», — пишет он жене. Но восвояси Пушкин отпущен не был. «Лучше, чтобы он был на службе, — докладывал царю Бенкендорф, — нежели предо­ставлен самому себе». Не хотелось «Тому» и лишать двор присут­ствия Натальи Николаевны «на Аничковых балах».

И хотя Пушкину было сухо отвечено, что царь никого насиль­но не удерживает, это сопровождалось (и в письме Бенкендорфа, и в особенности устно через испугавшегося за поэта и срочно вме­шавшегося в это дело Жуковского) такими угрожающими оговор­ками, что скрепя сердце он вынужден был взять свою просьбу обратно. «Прошедший месяц был бурен, — записал Пушкин 22 июля в своем «Дневнике», — чуть было не поссорился я со двором — но всё перемололось... Однако это мне не пройдет». Никаких непосредст­венных санкций против Пушкина предпринято не было, хотя Бен­кендорфу и было поручено царем объяснить поэту «всю бессмыс­ленность его поведения и чем всё это может кончиться, то, что мо­жет быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может приме­няться к человеку тридцати пяти лет, мужу и отцу семейства». Но после того, как Пушкина, можно сказать, насильственно обря­дили в ненавистный ему камер-юнкерский мундир и особенно по­сле инцидента с прочитанным царем отрывком письма к жене, в его «Дневнике» появляется немало острокритических, порой даже насмешливых замечаний и суждений о российском самодержце. До этого он склонен был, подобно некоторым декабристам, нахо­дить в Николае I известные черты сходства с Петром I. Теперь он вносит 21 мая 1834 г. (через 11 дней после записи там же о вскры­том и прочитанном письме) чрезвычайно выразительную — по-пушкински  диалектическую и лаконичную и по-пушкински же иск­лючительно точную, так сказать, химическую формулу Николая: «В нем много от прапорщика и немного (un peu) от Петра Велико­го». Слова эти написаны на французском языке и вложены для бо­льшей конспирации в чужие уста («Кто-то сказал о Гос.»), но при­надлежность ее самому поэту едва ли может вызвать сомнения. (Вспомним подобную же абсолютно исторически точную формулу Наполеона: «Мятежной вольности наследник и убийца» или сарка­стические слова об Александре I: «Плешивый щеголь, враг труда»). Но даже и за это немногое поэту в общественно-политической об­становке того времени приходилось держаться и — помимо главно­го — его гражданской позиции, потому что обстоятельства его собственной жизни становились всё более сложными и тяжелыми.

Бешеное реагирование поэта на вторжение в мир его семейных отношений не только было известно друзьям, но, несомненно, до­шло и до врагов, которых и до этого у него было немало. А чем больше против своей воли Пушкин вовлекался в сферу придворно-великосветской жизни, тем самым оказываясь ближе и к царю, чис­ло этих врагов — и крайне опасных, влиятельных — все возрастало. Это было непосредственно связано с той политической линией, которую он повел по возвращении его Николаем из ссылки.

Поверив высказанному ему царем намерению начать прово­дить такое преобразование сверху — «манием царя», — он стал под­держивать этот путь силой своего поэтического слова, ставя в при­мер потомку — Николаю I его пращура — Петра Великого (стансы «В надежде славы и добра», 1826). Несколько позднее — в стансах «Друзьям» (1828) поэт даже повел своего рода борьбу за царя, за его следование преобразовательному — «петровскому» — курсу с «приближенными к престолу» «рабами и льстецами», которые, на­оборот, толкали его на путь крайней реакции. Кто эти «рабы и льстецы», в стихотворении не было сказано, но Бенкендорф по­чувствовал, что удар поэта направлен и в его сторону и крепко ему это запомнил.  А совсем незадолго до женитьбы, возвращаясь из Болдина, Пушкин в горячо написанном и крайне резком стихо­творном памфлете «Моя родословная» снова заклеймил этих «рабов и льстецов», дав им на этот раз точную историко-социологическую характеристику: это — придворно-светская клика, новоявленная

 — без исторических традиций, с презрением к простому наро­ду, с европейским внешним лоском, но без настоящей европей­ской образованности «знать», которая достигла богатства и влас­ти в результате фаворитизма и дворцовых переворотов XVIII века. Причем, наряду с этой общей характеристикой, были указаны и конкретные — персональные — приметы, по которым многие пред­ставители этой «новой знати» без труда узнавали себя. К печати «Моя родословная» разрешена не была, но широко распространя­лась в списках, и, понятно, что все задетые в ней «рабы и льстецы» стали лютыми врагами поэта.

После женитьбы Пушкина и возраставшей его близости к вы­сшему свету и двору неприязненные к нему или близорукие, не по­нимавшие новой последекабрьской тактики поэта современники стали еще резче, чем после стансов 1826 г., укорять его в перемене прежних вольнолюбивых убеждений и в отступничестве от друзей его молодости — декабристов. Это широко отразилось и в мемуар­ной литературе и в опиравшихся на нее работах некоторых био­графов поэта и исследователей его творчества.

Пушкин действительно во многом изменился. Он и сам ниско­лько не отрицал этого. 26 декабря 1836 г. в письме к соседке по Ми­хайловскому П. А. Осиповой, крепкая дружба с которой завязалась в годы его ссылки, говоря о десятилетии, протекшем со времени восстания декабристов, он добавлял: «Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего по­ложения и проч.» (подлинник на французском языке). «Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют», — писал он же в своей запрещенной цен­зурой статье о Радищеве, говоря об эволюции «образа мыслей» по­следнего, в известной степени аналогичной его собственной эво­люции, к сожалению, до сих пор недостаточно полно и объектив­но изученной и потому односторонне (у некоторых современных зарубежных авторов прямо искаженно-уродливо) истолковывае­мой в трудах о нем.

Между тем при всех своих переменах в одном и главном, тоже подобно Радищеву, Пушкин оставался неизменным. В столь угне­тавшие поэта годы кишиневской ссылки он мог с полным правом сказать о себе: «Но не унизил ввек изменой беззаконной ни гордой совести, ни лиры непреклонной» («К Овидию») и с таким же правом за полгода с небольшим до смерти повторить, что не «гнул» «для власти, для ливреи... ни совести, ни помыслов, ни шеи» («Из Пиндемонти», 1836). И, действительно, в период тор­жествующей реакции Пушкин никогда не вставал на ее сторону. Наоборот, всем своим делом поэта, до конца славившего в «желез­ный век» свободу и призывавшего «милость к падшим», всей своей деятельностью литератора воинствующе противостоял ей, страст­но и непримиримо с ней боролся.

Идеологическим оружием реакции была сформулированная одним из столпов ее, министром просвещения и президентом Ака­демии наук С. С. Уваровым теория так называемой «официальной народности». И первым, кто стал настойчиво противостоять этой теории и в своих публицистических выступлениях, и своим художественным творчеством 30-х годов, в котором так усилилась сти­хия народности подлинной, был Пушкин.

Одним из особенно значительных и имевших для поэта роко­вые последствия моментов этой борьбы было его крайне резкое столкновение с Уваровым. Вскоре по выходе в свет (декабрь 1834 г.) пушкинской «Истории Пугачева», предметом которой, не только не укладывавшимся в рамки уваровской формулы, но и пря­мо опровергавшим ее, было одно из самых крупных и мощных на­родных восстаний против самодержавного строя, «поколебав­шее, — как писал Пушкин в заключение своего исторического тру­да, — государство от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов». Уже сам выбор такой темы о событиях, которые, считал Уваров, следовало не напоминать, а, наоборот, по возможности изглаживать из памяти (позднее по тем же мотивам Уваров запре­тил статью Пушкина о Радищеве), считал он недопустимым. «Ува­ров большой подлец, — записал Пушкин в «Дневнике» в феврале 1835 г. — Он кричит о моей книге, как о возмутительном сочине­нии». Между тем книга Пушкина была прочитана царем, который, сделав несколько незначительных замечаний и потребовав лишь изменения заглавия (вместо «Истории Пугачева» — «История Пугачевского бунта»), не только разрешил ее к печати, но и дал ссуду 20000 рублей на связанные с этим расходы. Но это не остановило Уварова. Наоборот, поддержка в данном случае Пушкина царем явно встревожила его. В связи с этим он предписал, чтобы все да­льнейшие пушкинские произведения, хотя бы они и прошли через цензуру царя, подвергались обычной цензуре, которой ведал под­чиненный Уварова князь Дондуков-Корсаков. «Его клеврет Дунду­ков (дурак и бардаш) преследует меня своим ценсурным комите­том. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия государя. Царь любит, да псарь не любит».

И поэт решил ответить «псарю» ударом на удар. В конце декаб­ря 1835 г. появилась в печати сатирическая в духе Горация и Дер­жавина ода-послание Пушкина «На выздоровление Лукулла». О низких моральных качествах и низменных поступках «негодяя и шарлатана» Уварова (как писал о нем поэт в «Дневнике») знали многие. Пушкиным они были гласно выведены наружу. Стихотво­рение напечатано за полной подписью поэта и снабжено маскирующим подзаголовком «Подражание латинскому», но портрет ока­зался столь точен, что все сразу же узнали его подлинник. И это была не просто месть за личную обиду, а смелый и резкий полити­ческий акт. На публичное позорище был выставлен в качестве бес­честного и «низкого скупца», пройдохи и подхалима, стяжателя и казнокрада основной идеолог реакции, в ведение которого было отдано и народное просвещение, и отечественная наука. К этому же времени относится и дополняющая этот портрет одна из самых бойких, получившая своего рода пословичную популярность эпиграмма Пушкина «В Академии наук заседает князь Дундук», в кото­рой выводились на чистую воду известные многим противоестест­венные отношения, существовавшие между «бардашом» и «дура­ком», Дондуковым и его шефом, сделавшим его вице-президентом Академии наук.

В наследнике Лукулла тотчас узнал себя и Уваров. Своим «бес­смертным поношением», которое сразу же привлекло к себе все­общее внимание («Весь город занят «Выздоровлением Лукулла», — занес в дневник один из весьма осведомленных современников - цензор А.В.Никитенко), Пушкин навсегда пригвоздил к позорному столбу творца и пропа­гандиста официальной народности. Оживленные и встревоженно-негодующие толки обо всем этом, безусловно, шли среди придворно-светских «рабов и льстецов», особенно в одном из реакцион­нейших гнезд императорской столицы, влиятельнейшем полити­ческом салоне, связанном многими нитями с реакционными поли­тическими салонами Парижа и Вены, — жены министра иностран­ных дел (по его ведомству числился Пушкин на службе) графини Нессельроде, которая была злейшим личным врагом Пушкина. В свою очередь и он, по свидетельству сына П. А. Вяземского, нена­видел ее больше, чем Булгарина. Решение вопроса подсказала словно бы сама жизнь.

Но как обезвредить дерзкого «сочинителя»? Сломить его дух, согнуть его шею и гордую совесть, перестроить непреклонную ли­ру они не могли. Царь — беспокоились они — ему покровительство­вал. Ведь и памфлет против Уварова, хотя для порядка поэту и был через Бенкендорфа передан выговор за него Николая, никаких неприятных последствий не имел. А почти одновременно Бенкен­дорф официально сообщил Уварову, что царь разрешил Пушкину издание журнала, чего давно он добивался. И первый же номер «Современника» открылся стихотворением «Пир Петра Перво­го», в котором, в связи с недавним десятилетием восстания 14 де­кабря, поэт, как в стансах 1826 г., призывал — примером незлобно­го памятью Петра — милость к падшим декабристам.

* * *

Наряду с блистающей при дворе и в свете женой поэта, в вели­косветских салонах заблистал молодой красавец француз Дантес, в связи с июльской революцией 1830 г. эмигрировавший из Фран­ции и привезенный в Петербург одним из отвратительнейших по­рождений «железного века», «века торгаша», как именовал свою современность Пушкин, голландским послом Геккерном. Обладав­шему широкими связями в придворных и великосветских кругах, в частности тесно связанному с салоном графини Нессельроде, Геккерн усиленно покровительствовал молодому человеку. Удалось обратить на Дантеса благосклонный взор царя, который приказал произвести его, вопреки существующему порядку, «пря­мо офицером» в кавалергардский полк, шефом которого была им­ператрица. Дантес скоро стал душой великосветского общества и был очень радушно принят даже в близких Пушкину семьях Вязем­ских и особенно Карамзиных. А примерно с середины 1835 г. по гостиным петербургского «нужника» поползли все усиливавшиеся слушки о настойчивых, выходящих из ряда обычного ухаживания самого модного из мужчин Дантеса за самой модной женщиной — женой поэта, и о том, что ухаживания эти слишком сочувственно ею принимаются. Мало того, стали поговаривать и о другом — об особом внимании к Наталье Николаевне самого царя. Об этом имеется немало упоминаний в «Дневнике» и письмах Пушкина. «И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки... — полушутливо пишет он жене из Москвы, — видно, что ты кого-то довела до такого отча­яния своим кокетством и жестокостью, что он завел себе гарем из театральных воспитанниц. Не хорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение Вашего пола». И вот в среде лютых поли­тических врагов поэта начал возникать коварнейший замысел — нанести удар по «душе поэта», душе гения — инструменту особой тонкости и чувствительности («Он был богов орган живой, но с кровью в жилах... знойной кровью»,— проникновенно скажет Тют­чев в своих стихах о гибели Пушкина). Причем нанести этот удар так и там, где она была наименее защищенной — по его домашнему очагу, по его с таким трудом завоеванному и так бережно охраняе­мому (как это показал сравнительно недавний эпизод со вскрытым письмом) счастью. Действительно, сластолюбие Николая I было широко известно в придворно-светских кругах. И все, на кого па­дал его мимолетный выбор, по свидетельству принадлежавшей к этим кругам современницы, как правило, беспрекословно шли ему навстречу, почитая это «высокой честью» для себя и залогом карь­еры для близких (отцов, мужей).

Но тем-то и дорога была Пушкину его «женка», что в отноше­ниях к царю она ни в малейшей мере не оказалась в эту пору из числа «всех». Гораздо сложнее были отношения Натальи Никола­евны с Дантесом. Даже самые искренние и горячие ее защитники, если они хотят хоть сколько-нибудь считаться с многочисленными и широко известными фактическими данными, не имеют возмож­ности утверждать, что она осталась холодна и равнодушна к столь пламенно и упорно выражаемой любви к ней молодого (он был ее ровесником) красавца француза. Да прибегать к «высокой лжи» здесь и ни к чему, ибо правда в данном случае не принижает, а мо­жет только возвысить жену поэта. Пушкин и сам в своем сокруши­тельном письме к Геккерну накануне дуэли пишет о «чувствах, ко­торые, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть». Подтверждается это и более ранним письмом Дантеса к находившемуся тогда за границей Геккерну. В ответ на его страст­ные домогательства Наталья Николаевна призналась в любви к не­му, но твердо сказала, что останется верна своему долгу.

Произошло то, что предвидел Пушкин, делясь накануне пред­ложения им Натали своей руки с ее матерью очень тревоживши­ми его думами о будущей семейной жизни. И предвидел потому, что считал это естественным, даже, так сказать, в той же мере, как, скажем, вспыхнувшее чувство юной Татьяны: «Пришла пора — она влюбилась». Придет пора, когда разница возрастов и многое иное скажется резче, и, блистающая молодостью, окруженная всеоб­щим поклонением, упоенная успехами, жена обратит свои помыс­лы к другому. Это природное, естественное и произошло. Но его «прелесть», его мадонна сумела (то, чего в письме 1830 г. он не предполагал) устоять перед этим, это преодолеть.

Из публикуемого в настоящей книге эпистолярного наследия Натальи Николаевны драгоценнее всего отрывок из письма ее к Д. Н. Гончарову, написанного месяца через два после рождения в семье четвертого ребенка, дочки Наташи, и в самый разгар ее, условно говоря, «романа» с Дантесом. Сообщая брату, стоящему во главе гончаровского дела, об очень трудном материальном поло­жении семьи и прося его и мать (она так и не вернула Пушкину его расходов на приданое) помочь ей, Наталья Николаевна замечает: «Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, по­давлен, не может спать по ночам, и следственно, в таком настроении­ не в состоянии работать... чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна». В этих немногих строках светится то пре­красное, что Пушкин любил в ней даже более ее прекрасного лица.

О великой и возвышенной страсти Дантеса к Наталье Никола­евне Пушкин писал явно саркастически. Но на первых порах Дан­тес, по-видимому, и в самом деле искренне и сильно увлекался ею. Однако расчеты пристально за всем этим наблюдавшей великосветско-придворной (уваровско-нессельродовской) клики на то, что ему удастся обольстить жену поэта и тем самым нанести ему тяжкий удар, явно не оправдывались. Не помогали, хотя, понятно, и возмущали Пушкина, и сплетни, усиленно и, конечно, не без уча­стия той же «Нессельродихи» и другого смертельного врага поэ­та — дальней родственницы Натальи Николаевны, Идалии Полетики, на этот счет распространяемые. И вот тогда выступил на первый план вернувшийся из-за границы Геккерн, издавна тесно связанный и с салоном мадам Нессельроде (в дипломатических кругах Петербурга его еще в конце 20-х годов считали агентом — «шпионом» — ее мужа, министра), и с Уваровым, близость к которому усугублялась и общими вкусами (с Дантесом Геккерн находил­ся в таких же извращенных отношениях, в каких тот со своим «князем Дундуком»). Ловкого, пронырливого и злобного Геккерна, которого, по отзывам современников, мало кто любил, но все боялись, конечно, ввели в курс происходившего, поделились и своими, не оправдывающимися надеждами. И он взял дело в свои руки.

К удивлению многих, он официально усыновил Дантеса и стал самолично «сводить» его с женой поэта, совершенно овладев, по словам Карамзина, «его умом и душой». «Вы представитель коро­нованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-види­мому, всем его поведением руководили вы», - писал Пушкин Геккерну в преддуэльном письме. Но и попытки Геккерна не дали же­ланных результатов. Тогда-то окончательно и созрел воистину дья­вольский план. Утром 4 ноября 1836 г. поэт получил по почте паск­вильный «диплом» «светлейшего ордена рогоносцев», члены ко­торого на своем заседании под председательством «великого ма­гистра» Д. Л. Нарышкина единогласно избрали «Александра Пуш­кина» его «коадъютором» и «историографом ордена». Для того чтобы придать этому делу гласность, экземпляры такого же дип­лома были посланы еще семи или восьми из друзей и знакомых поэта. Все, узнавшие о пасквиле, сочли, что в нем заключен кле­ветнический намек на связь жены поэта с Дантесом, о возможно­сти чего давно уже шушукались в «свинском» петербургском све­те. Эта версия считалась само собой разумеющейся всеми даль­нейшими исследователями до 3-го издания монографии П. Е. Щеголева. Можно думать, что в первый момент так же воспринял это и Пушкин. На следующий же день, 5 ноября, возможно, именно поэтому он послал вызов на дуэль Дантесу, который своим поведе­нием придавал правдоподобие этой клевете. Но уже к 6 ноября Пушкин с его острым умом и превосходной исторической осве­домленностью проник в то, что Щеголев смог сделать лишь восе­мьдесят лет спустя, — понял и весь зловещий смысл пасквиля, и цель его и одновременно догадался, от кого он исходит. Жена «великого магистра ордена рогоносцев» М. А. Нарышкина была любовницей старшего брата Николая, покойного императора Александра I; поэтому избрание Пушкина помощником — «коадъ­ютором» — Нарышкина содержало прямой намек на подобную же участь поэта — связь его жены с Николаем. Отсюда логически вы­текали намеки и еще более гнусного свойства. Высокопоставленным «рабам и льстецам» было хорошо известно, что денежные де­ла поэта, принужденного оставаться в столице и вращаться в придворно-светских кругах, все более запутывались. В связи с этим ему неоднократно приходилось обращаться к царю с просьбами о ссудах и получать их. Выходило, что Пушкин, автор «Моей родо­словной», поступал так же, как и те, кого он бичевал в ней, не толь­ко знал о любовных отношениях своей жены с Николаем, но тоже строил на этом свою «фортуну», получал высочайшие милости. Бо­лее гнусного и тяжкого оскорбления нельзя было ему нанести. Па­сквили натравливаемого на поэта в 1830 г. Видока-Булгарина, кото­рые так возмутили поэта и послужили толчком к написанию им хлещущей «Моей родословной», были по сравнению с этим сущим пустяком. Поэтому Пушкин в тот же день, 6 ноября, обратился к министру финансов Канкрину с заявлением, что желает уплатить свой «долг казне» (45 ООО) «сполна и немедленно», предлагая в уплату выделенную ему отцом часть болдинского имения. Причем он просил не доводить этого до сведения царя, который может не захотеть такой уплаты и прикажет простить долг. «А это, — твердо прибавлял он, — поставило бы меня в весьма тяжелое и затрудните­льное положение, ибо я в таком случае вынужден был бы отказаться от царской милости...» (курсив мой. — Д. Б.).

Между тем вызов Пушкиным на дуэль Дантеса привел в панику Геккерна. Ведь он и те, кто за ним были, рассчитывали не только отвлечь гнусным намеком пасквиля внимание поэта от Дантеса, но, хорошо зная о его «африканском» темпераменте, хотели на­травить его на царя и, тем самым, его погубить. И вдруг расчеты их оказались спутаны. И тут Геккерн, которого «все боялись», про­явил себя жалким и презренным трусом. Получив вызов, он в тот же день бросился к Пушкину, заклиная его взять вызов обратно, ибо, говорил он, каким бы ни был исход дуэли, это испортит толь­ко что налаженную им своему «сыну» блестящую карьеру. А если это невозможно, согласиться хотя бы на отсрочку дуэли. Одновре­менно он обратился за посредничеством к пользовавшейся боль­шим уважением двора тетке Натальи Николаевны Загряжской и к Жуковскому. Не исключено, что крайняя растерянность Геккерна и могла натолкнуть Пушкина на мысль о причастности его (через некоторое время она превратилась в уверенность) к «пасквильно­му диплому» и вместе с тем явиться той нитью, которая помогла распутать весь клубок. В самом деле, зачем, если он так боялся дуэ­ли, он стал бы наводить на нее инспирированный им «диплом». Значит, речь в нем идет не о Дантесе. И в связи с этим-то Пушкин и мог по-новому прочесть и осмыслить «диплом». А это послужило ключом и к разгадке политической подоплеки его.

Тем временем Геккерн, воспользовавшись отсрочкой, приду­мал неожиданный исход: ухаживая так настойчиво за Натальей Николаевной, Дантес на самом деле якобы увлекался ее старшей сестрой, Екатериной, на которой и мечтал жениться, а значит, и драться с ним Пушкину на дуэли нет никаких оснований. Все это было шито белыми нитками, но вполне устраивало поэта, ведь по­мимо предстоящего ему боя со своими политическими врагами, участие которых во всей этой истории было для него несомненно, поэт должен был вести и другую, не менее важную для него борьбу. Вяземский в письме к брату царя великому князю Михаилу Павловичу,  в котором он излагал весь ход преддуэльной истории, защи­щая невинность жены Пушкина и вместе с тем упрекая ее в легко­мыслии, с каким она относилась к ухаживаниям Дантеса, укорял и Пушкина, что он «не воспользовался своею супружескою властью, чтобы вовремя предупредить последствия этого ухаживания». Но здесь еще раз особенно ярко проявилось дававшее себя не раз знать в давних, еще лицейских лет, отношениях между Пушкиным и Вяземским непонимание последним натуры поэта, как и глубины его чувств к жене. Поэт не хотел чего бы то ни было ее лишать, ни к чему ее, насильственно пользуясь своей супружеской властью, принуждать. Веря в нее и в то же время отдавая себе полный отчет в ее увлечении, он боролся за ее сердце, за ее чувство к себе. Вы­нужденная, во избежание дуэли, женитьба Дантеса на Екатерине Гончаровой пришлась очень кстати. «Я заставил вашего сына, — писал Пушкин в заготовленном им еще в ноябре, но отправленном позже резчайшем письме к Геккерну, — играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызыва­ла в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении са­мом спокойном и отвращении, вполне заслуженном». И Пушкин согласился считать свой вызов не бывшим, предупредив, однако, что какая бы то ни было связь между его домом и домом его ново­явленного родственника исключена. В то же время он не скрывал, что от мысли разоблачить причастность Геккерна к пасквильному диплому и тем самым обесчестить его в глазах русского и голланд­ского дворов он отнюдь не отказался: «С сыном уже покончено... теперь вы мне старичка подавайте», — сказал он графу Соллогубу, который должен был быть его секундантом, сообщив ему, что, вследствие предложения Дантеса Екатерине Гончаровой, дуэли не будет, и тут же прочел Соллогубу упомянутое письмо к Геккерну. «Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того стра­шен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что я мог возразить против такой сокрушите­льной страсти». Рассказ Соллогуба воочию показывает, до какого состояния довели Пушкина царские «псари».

Весть о намерениях Пушкина, несомненно, дошла и до Геккер­на. Карта его была окончательно бита. Речь шла теперь не о карье­ре Дантеса, а о предстоящем полном крушении его собственного положения и, еще шире, о грандиозном «скандале», угроза которо­го повисла не только над ним одним, но который мог задеть и его высокопоставленных покровителей, орудием коих он в значитель­ной степени являлся. Теперь оставался уже всего лишь единствен­ный способ обезвредить поэта — физически его уничтожить, пока он еще не успел привести свой замысел в исполнение. И все было направлено именно на это.

Геккерн прежде всего постарался восстановить репутацию Дантеса, сильно пошатнувшуюся в связи с неожиданной и поста­вившей многих в тупик женитьбой его на Екатерине Гончаровой. Он стал твердить, что эта вынужденная женитьба — рыцарский по­ступок со стороны его сына, который якобы принес себя в жертву, дабы «спасти честь» беззаветно любимой им жены поэта, — вер­сия, охотно подхваченная в сочувственно настроенных к Дантесу великосветских кругах. Параллельно возникла еще одна версия, очень вероятно, пущенная на всякий случай в ход уже им самим. Да, признался он кой-кому из приятелей, по некоторому допущен­ному им легкомыслию он пошел навстречу влюбленной в него де­вушке. И вот, как подобает «благороднейшему человеку», каким он слыл среди своих многочисленных поклонников и поклонниц, он решил покрыть девичий грех законным браком. Развивая эту вер­сию, Щеголев обнаружил «документ» — письмо Гончаровой-мате­ри к Екатерине Николаевне, из которого, как считал он, непрере­каемо следует, что она забеременела тогда от Дантеса. Авторам книги в результате своих архивных разысканий удалось закрыть это сенсационное открытие, доказать, что Наталья Ивановна про­сто описалась в дате письма, на котором и строились все расчеты. Одновременно стали еще больше сгущать вокруг Пушкина атмо­сферу лжи и клеветы, стремясь комьями грязи забросать уже не только жену поэта, а и весь его семейный быт. В свете заговорили о беззаконной, приравнивавшейся тогда к кровосмешению, ин­тимной связи Пушкина с его свояченицей — второй сестрой жены, Александрой Николаевной. Вместе с тем сразу же после женитьбы на Екатерине Дантес с такой вызывающей наглостью возобновил открытые ухаживания за Натальей Николаевной, что иначе, как намеренной провокацией, объяснить это нельзя.

И вот 26 января 1837 г. Пушкин послал Геккерну то письмо, ко­торое он прочитал в ноябре Соллогубу.

Геккерн тотчас же показал его одному из благожелателей его самого и Дантеса, отцу Идалии Полетики и дальнему родственни­ку Гончаровых, графу Г. А. Строганову, который пользовался в вы­сшем свете репутацией особого знатока в вопросах чести. Строга­нов заявил, что такие оскорбления могут быть смыты только кровью. Последовал вызов Дантеса. На следующий же день, 27 января, состоялась дуэль. 29 января Пушкин скончался.

* * *

Через десять лет после гибели Пушкина П. А. Вяземский счел возможным заговорить о таинственных обстоятельствах, с этим связанных, тоже очень глухо, но уже не в частном письме, а в ста­тье «Взгляд на литературу нашу после смерти Пушкина». «Теперь еще не настала пора, — писал он, — разоблачить тайны, окружаю­щие несчастный конец Пушкина. Но во всяком случае, зная ход де­ла, можно сказать положительно, что злорадству и злоречию будет мало поживы от беспристрастного исследования и раскрытия су­щественных обстоятельств этого печального события». Как вид­но, и в это время злорадство и злоречие в среде столь презирае­мой и ненавидимой Пушкиным «светской черни» по поводу как его самого, так и его жены все еще продолжались.

За последние полвека, благодаря находкам и публикациям не­известных дотоле и порой очень важных архивных материалов, многочисленным и порой весьма ценным работам пушкинистов, многое из того тайного, о чем пишет Вяземский, стало явным.

Полностью разобраться в мутном потоке сплетен и пересудов, зло­речия и клеветы, который был обрушен на последние месяцы жиз­ни Пушкина, отъединить правду от неправды, истину от лжи, слу­хи и домыслы от действительных фактов и по сию пору не удалось. Исследователи еще спорят об отдельных подробностях (чьим по­черком написаны пасквильные дипломы, было ли свидание Ната­льи Николаевны с Дантесом в квартире Идалии Полетики — ло­вушкой, в которую пытались ее заманить, была ли Екатерина Гончарова в добрачной связи с Дантесом и т. п.). Однако все это — де­тали, которые могут быть еще и уточнены, и дополнены новыми находками и публикациями. Но общая картина уже сейчас ясна, и пора для беспристрастного исследования, которое дает возмож­ность не только увидеть, но и понять, объяснить, почему счастье поэта обернулось его гибелью, — наступила. Трагически, безвре­менно пресеклась жизнь Пушкина: по форме — дуэль, «поединок чести». Но по существу, как об этом наглядно свидетельствует вся преддуэльная история, жизнь поэта была пресечена бесстыдной и беспощадной политической расправой.

Гласно дерзнул сразу же сказать об этом в концовке своего сти­хотворения «Смерть поэта» только один человек, мало тогда кому известный «некий господин Лермантов, гусарский офицер». В этой концовке снова вспыхнул ярчайшим пламенем тот «глагол», которым пророк-поэт Пушкин жег сердца людей. Подхватив и развивая основную тему пушкинской «Моей родословной», Лермон­тов гневно швырнул свои огненные строки в лицо правящей клики рабов и льстецов («Вы, жадною толпой стоящие у трона Свободы, Гения и Славы палачи...»), прямо обвиняя их в гибели поэта и гро­зя им неминуемым и беспощадным судом. Лермонтовское стихо­творение сразу же получило широчайшую популярность. Но его автор был обвинен в «воззвании к революции» и отправлен в ссыл­ку. А всего четыре года спустя — изумительное четырехлетие, в ­которое безвестный гусарский офицер развился в гениального поэ­та, прямого наследника Пушкина — его постигла та же судьба: по форме - дуэль, а по существу - политическая расправа. «Туда ему и дорога»,— отозвался о гибели Пушкина брат Николая великий князь Михаил Павлович. Сам Николай отозвался о гибели Лер­монтова еще более грубо-цинично. До нас дошел зловещий рассказ об этом одной осведомленной современницы, подтверждаемый и другими источниками: «Во второй половине июля, в один из вос­кресных дней, государь, по окончании литургии, войдя во внут­ренние покои кушать чай со своими, громко сказал: «Получено известие, что Лермонтов убит на поединке — «собаке — собачья смерть!» Сидевшая за чаем великая княгиня Мария Павловна (Вей­марская, «жемчужина семьи») вспыхнула и отнеслась к этим сло­вам с горьким укором. Государь внял сестре своей (на десять лет его старше) и, вошедши назад в комнату перед церковью, где еще оставались у богослужения лица, сказал: «Господа, получено изве­стие, что тот, кто мог заменить нам Пушкина, убит». Это наиг­ранное актерское лицемерие («Ты был не царь, а лицедей», — ска­жет в своей эпитафии на смерть Николая I Тютчев) бросает свет и на те «милости», которые оказывал Пушкину Николай.

Две «высочайшие» эпитафии — дополнительный штрих к тому, что сказано выше. Между теми, кто стоял у трона, и теми, кто си­дел на нем, в этом вопросе разницы не было.

Настала пора закрыть и затянувшееся почти на полтора столе­тия обвинительное «дело» против жены поэта.

Да, она была молода, была прекрасна и бесконечно радовала, чаровала Пушкина своей молодостью и красотой. Да, как он и хо­тел, она блистала в той сфере, где была к этому призвана. Она очень любила балы, наряды, любила кокетничать со своими бес­численными поклонниками. Глубочайше потрясенная смертью мужа, она сама горько каялась в этом. Но — мать четырех детей поэ­та — она давала ему то высокое и вместе с тем то простое, доброе, человеческое счастье, в котором он так нуждался, нуждался именно­  в годы жизни с ней — в 30-е годы, когда своей мыслью и творче­ством ушел далеко вперед в грядущие столетия, а в своем веке ощу­щал такое страшное одиночество. Один раз за всю их семейную жизнь увлеклась было и она, но и в этом увлечении явила себя его «милым идеалом», его Татьяной. А в истории трагической гибели Пушкина она была не виновницей, а жертвой тех дьявольских ма­хинаций, тех адских козней и адских пут, которыми был опутан и сам поэт. О ней, о ее будущей судьбе были последние помыслы и последние заботы умирающего Пушкина.

И никто не должен, не смеет не только бросить, но и поднять на нее камень.

                                                                                     Д. БЛАГОЙ

ОТ АВТОРОВ

Все, что связано с именем Пушкина, с его жизнью и творчеством, всегда вызывает большой интерес не только у пушкинистов, но и у широкого круга почитателей Пушкина. По крупицам, в тече­ние многих десятилетий, накапливаются новые данные к биогра­фии поэта.

В работе над творческим наследием великого поэта ученые внимательно изучают каждую строчку, каждый черновой набросок в обширных рукописях поэта. Не меньший интерес представляет и все относящееся к его биографии.

Пушкин в своей статье о Вольтере писал: «Мы с любопытством рассматриваем автографы, хотя бы они были не что иное, как отрывок из расходной тетради, или записка к портному об отсрочке платежа».

Тем большее значение имеют письма, вечно живые свидетели жизни ушедших людей, ярко рисующие их мысли, чувства, чаяния и надежды.

В 1963 году по предложению Московского государственного музея А. С. Пушкина мы начали работать в Центральном государст­венном архиве древних актов над архивом семьи Гончаровых, род­ственников Н. Н. Пушкиной. Архив этот огромен — в нем насчиты­вается свыше 10 тысяч единиц хранения, т. е. отдельных папок и пакетов с письмами, различных документов, бухгалтерских книг, тетрадей, записных книжек и т. п., за период с конца XVII века и до начала XX века.

Целью нашей работы были поиски новых данных о Пушкине и его окружении. Мы полагали, что после женитьбы поэта общение семей Пушкиных — Гончаровых было довольно тесным и в пись­мах можно найти что-то новое, дополняющее уже известное.

Но многие исследователи обращались уже к этому архиву, и можно было думать, что в основном все эпистолярные материалы просмотрены. Однако это оказалось не так, и наши настойчивые длительные поиски превзошли все ожидания.

Среди фамильной переписки Гончаровых мы обнаружили не­известное большое письмо Пушкина, письма его жены Натальи Ни­колаевны и ее сестер Екатерины и Александры Гончаровых. Все пи­сьма адресованы Д. Н. Гончарову, старшему брату Н. Н. Пушкиной.

Новое письмо Пушкина — это редчайшая находка! За послед­ние десятилетия было найдено несколько автографов Пушкина: на книге В. Скотта, пометки на рукописи Вяземского, автограф «Запи­сок о народном воспитании», «Замечания о бунте» и другие руко­писи из архива Миллера. Но почти все они при большой их ценно­сти не являлись новыми текстами, так как были известны по спис­кам или публикациям. Вот почему исключительное значение обна­руженного письма не только в том, что это новый автограф, но и в том, что это совершенно неизвестный текст. Найденное нами пи­сьмо свидетельствует о тяжелом материальном положении Пушки­ных в 1833 году. Написано оно к шурину Д. Н. Гончарову — это так­же совершенно новый адресат в эпистолярном наследии Пушкина.

Среди писем пушкинского окружения особый интерес пред­ставляют письма Натальи Николаевны, о которой до сих пор мы мало знали достоверного. Это чрезвычайно ценный материал, по-новому освещающий образ жены поэта. Но он представляет боль­шую ценность вот еще почему. Известно, что существовали письма Натальи Николаевны к мужу и что их насчитывалось около 40. По­томки Пушкина бережно хранили их и в конце концов передали в рукописный отдел бывшего Румянцевского музея (ныне Всесоюз­ная библиотека им. В. И. Ленина). В 20-х годах эти письма исчезли. Появились даже статьи и заметки, пытавшиеся доказать, что пись­ма жены Пушкина якобы и не поступали в музей. Наряду с други­ми  исследователями мы тоже занимались поисками этих писем, но обнаружить их не удалось. Однако мы нашли интересный доку­мент, доказывающий, что письма Н. Н. Пушкиной не только хра­нились в бывшем Румянцевском музее, но, более того, в 1920 году были подготовлены к печати (три печатных листа).

Таким образом, публикуемые здесь письма Пушкиной, напи­санные ею при жизни поэта, являются уникальными подлинника­ми. Но ценность их не только в этом. Жизнь Пушкина, подроб­ности его биографии запечатлены во множестве воспоминаний и писем его современников, однако среди них до сих пор отсутствовали свидетельства самого близкого ему человека — жены. Пушки­новедение не располагало также подлинными документами, кото­рые говорили бы об отношении Натальи Николаевны к мужу. Те­перь такие документы есть. Письмо от июля 1836 года, в котором она так тепло и сердечно говорит о Пушкине, вряд ли можно пере­оценить.

Письма Екатерины Николаевны и Александры Николаевны Гончаровых также очень важны и интересны. Они охватывают период с 1832 по 1837 год, т. е. тоже написаны при жизни поэта, и более того — почти все они относятся к тому времени, когда се­стры жили в Петербурге в квартире Пушкиных. Впервые пуб­ликуется большое число писем Екатерины Гончаровой, впослед­ствии ставшей женой Ж. Дантеса. О ней было известно немно­гое.

Написанные живо и непринужденно, письма не только рисуют жизнь самих сестер, но в них мы находим упоминания о Пушкине, в том числе характеризующие отношение сестер Гончаровых к Пушкину и Пушкина к ним. Многие из этих писем уточняют и до­полняют данные к биографии поэта. Так, например, совершенно новыми для нас являются сведения о посещении Пушкиным Яропольца в 1834 году. Последние письма (конец 1836 и начало 1837 г.) делают нас участниками трагических событий преддуэльных дней.

Мы обнаружили также большое число писем членов семьи Гон­чаровых: родителей — Натальи Ивановны и Николая Афанасьеви­ча, братьев Ивана и Сергея. Многие выдержки из этих писем, представляющие интерес для данной работы, публикуются здесь впервые.

Все публикуемые письма — чисто семейные, они очень живы и непосредственны, и в этом одно из их достоинств.

Судя по этим письмам, родственные связи Пушкиных и Гонча­ровых были, очевидно, более тесными, чем можно было предпола­гать. Об этом свидетельствует, например, участие Пушкина в делах по процессу, который вел Д. Н. Гончаров с купцом Усачевым и в котором была заинтересована вся семья Гончаровых.

Как же выглядят эти письма? Большинство из них хорошо со­хранились. Однако некоторые с трудом поддаются прочтению, так как чернила расплылись. Почти все письма написаны на почтовой бумаге гончаровских фабрик голубого, зеленоватого, кремового и белого цветов. Обычный формат их 13х20 см, но встречаются лис­ты и большего, и меньшего размеров.

Все письма, за небольшим исключением (главным образом это относится к письмам Николая Афанасьевича Гончарова), написа­ны на французском языке (Перевод всех писем сделан И. Ободовской).  Французский язык писем вполне литературен и богат — все Гончаровы владели им в совершенстве. Од­нако в них довольно часто встречаются русские фразы и слова. Чтобы читатель мог отличить их от основного переводного тек­ста, они набраны в разрядку.

В русских текстах подлинников преобладает обращение на «ты»; такое обращение принято нами за основу и при переводе пи­сем на русский язык.

Большинство писем не имеет подписи: в те времена не было принято подписывать семейные письма. Так, никогда не подписы­вала своих писем Наталья Николаевна, редко — сестры Гончаро­вы; обычно ставят свои инициалы в конце письма родители и всег­да подписывается полностью только младший из братьев, Сергей Гончаров.

Работа над письмами заняла очень много времени. Неразбор­чивые, мелкие почерки требовали тщательной расшифровки — именно расшифровки, так как просто читать эти письма нельзя. Особенно трудным оказался почерк Екатерины Гончаровой. Она и сама неоднократно спрашивает: можно ли разобрать, что она на­писала. Очень неразборчивым мелким бисером написаны и пись­ма Натальи Ивановны. Однако непрочитанных строк и слов в кон­це концов оказалось немного. Эти пропуски, а также другие заме­чания авторов оговариваются в сносках. Приписки, сделанные другими корреспондентами, включаются в текст писем с соответ­ствующим подзаголовком.

Во многих письмах отсутствуют указания на дату и место от­правления. Мы их определили как по содержанию самого письма, так и путем сопоставления с другими письмами. Они заключены в скобки, а в комментариях даны обоснования датировок.

Не все письма равноценны по значению, но мы сочли необхо­димым опубликовать и те, которые на первый взгляд мало дают но­вого, однако в общей цепи хронологического изложения занима­ют свое место, дополняют предыдущие и последующие и в сово­купности рисуют более полную картину событий, а также быта и эпохи.

Из числа обнаруженных авторами писем, написанных при жиз­ни Пушкина, в книгу не вошли те, которые касаются главным обра­зом денежных вопросов.

В книгу включены некоторые письма из архива Гончаровых, опубликованные другими исследователями, — это необходимо для более полного воссоздания событий. Так, нами приводятся публикации  Д. Благого и Т. Волковой и М. Яшина (см. комментарии и перечень литературы).

В поисках необходимых данных для работы над письмами на­ми просмотрено в архиве значительное количество хозяйствен­ных документов: бухгалтерских книг, входящих и исходящих жур­налов, описей, актов и т. п., а также семейных документов — учени­ческих тетрадей детей Гончаровых, записных книжек, формулярных списков, метрических выписок и т. д. Мы познакомились так­же в ЦГАЛИ с архивом Вяземских и в ИРЛИ — с архивом А. П. Ара­повой.

Поскольку настоящая книга рассчитана на широкий круг чита­телей, мы сочли необходимым предпослать письмам предисловия, комментирующие их, а также характеризующие действующих лиц и обстановку, в которой они были написаны.

Эти предисловия не исчерпывают всего того, что можно было бы сказать о письмах и их авторах, однако, мы полагаем, они, несомненно, являются очень ценным материалом для пушкиноведения.

В книге публикуются и комментируются письма, написанные при жизни Пушкина. Продолжая исследование архивных материа­лов, авторы обнаружили интересные письма, относящиеся к пери­оду после смерти поэта. Новые находки подтверждают и дополняют характеристики образов Н. Н. Пушкиной и ее сестер.

СЕМЬЯ ГОНЧАРОВЫХ

История семьи Гончаровых тесно связана со старинным русским городом Калугой. Еще в конце XVII века в числе ка­лужских посадских людей значились «горшешники» Иван Дементьевич Гончаров и его сын Абрам Иванович, имев­шие небольшую гончарную лавку; отсюда, по-видимому, происходит и их фамилия.

Потомок этих горшечников Афанасий Абрамович Гончаров нажил огромное состояние. Недалеко от Калуги, на реке Суходрев, он имел полотняный завод и бумажную фабрику. Петр I, создававший в те времена русский флот, широко по­кровительствовал Гончарову, вел с ним переписку, присы­лал ему мастеров из-за границы. Учитывая конъюнктуру, Гончаров расширял свои предприятия. Парусные полотна его фабрик имели большой спрос не только в России, но и за рубежом. По преданию, весь английский флот того времени ходил на «гончаровских» парусах. Особенно наживался Гон­чаров на войнах. По свидетельству самого Афанасия Абра­мовича, на него три раза «шел золотой дождь»; так, он очень разбогател во время войны Франции и Англии за Канаду в 1756—1763 годах и позднее -  во время отложения Америки от Англии. Воспользовался Гончаров и возросшим спросом на бумагу — бумага его фабрики считалась лучшей в России.

В Калужском краеведческом музее сохранился до наших дней портрет Афанасия Абрамовича. Неизвестный художник изобразил его уже в пожилых летах. На нем бархатный кафтан. В руке Афанасий Абрамович держит письмо Пет­ра I — его письмами он очень гордился.

После смерти Петра I Елизавета продолжала покровите­льствовать Гончарову. Она пожаловала ему чин коллежского асессора, дававший право на потомственное дворянство. Впоследствии, в 1789 году, Екатерина II подтвердила это пра­во специальным указом, выданным уже внуку Афанасия Абрамовича—Афанасию Николаевичу, деду Н. Н. Пушкиной.

В конце жизни, не надеясь на то, что его потомки сохранят нажитое богатство, предусмотрительный Афанасий Абрамо­вич решил полотняный завод и бумажную фабрику с прилега­ющими поместьями превратить в майорат, т. е. неделимое имение, которое должно было передаваться старшему в роде и не могло быть ни заложено, ни продано (все это имение называлось Полотняный завод). В 1778 году такое разрешение было дано, и Афанасий Абрамович сделал соот­ветствующее завещание.Таким образом, Полотняный Завод достался его старшему сыну, Николаю Афанасьевичу, а за­тем—внуку Афанасию Николаевичу Гончарову (1760—1832).

Но если «талантливый» Афанасий Абрамович целью своей жизни ставил нажить миллионное состояние, то внук его Афанасий Николаевич (несомненно, названный в честь деда, но никак на него не походивший) сумел не менее «та­лантливо» его прожить и после смерти оставил полтора миллиона долгу...

Дом, построенный дедом на Полотняном Заводе и не от­личавшийся изяществом архитектуры, надстраивается, бо­гато отделывается внутри. В архиве Гончаровых сохрани­лась опись обстановки, посуды и других вещей, в том числе мебель, отделанная бронзой и инкрустациями, люстры фарфоровые и венецианского стекла, дорогие сервизы, фамильное­ серебро с инициалами Афанасия Николаевича и т. д. Небольшой гостиный гарнитур с Полотняного Завода мож­но видеть и сегодня в Калужском краеведческом музее.

Парк расширяется, гроты, беседки и статуи украшают его тенистые аллеи, оранжереи, где выращивались даже ананасы. Конный завод, огромный манеж. Бесконечные пи­ры и празднества, иногда продолжавшиеся по месяцу и бо­лее, следуют один за другим. По зимам Гончаровы жили в Москве в собственном доме и вели такой же расточитель­ный образ жизни.

Афанасий Николаевич был женат на Надежде Платоновне Мусиной-Пушкиной (1765—1835). У них был только один сын Николай, в котором они души не чаяли. Николай Афана­сьевич (1788—1861) обладал незаурядными способностями: писал стихи, играл на скрипке и виолончели. Унаследовал он от прадеда и его энергию и деловитость. Образование по тем временам он получил блестящее. Николай Афанасьевич в совершенстве знал немецкий, английский и французский языки. Небезынтересно отметить, что среди французов гу­вернеров был и Будри, родной брат Марата, впоследствии учитель французского языка в Царскосельском лицее во вре­мена Пушкина. Надо сказать, что Николай Афанасьевич, не в пример прочим Гончаровым, хорошо знал русский язык. Обычно он писал старшему сыну по-русски, изредка перехо­дя на французский или английский языки.

В 1804 году Николай Гончаров был зачислен в Коллегию иностранных дел и переехал в Петербург.

Прекрасно образованному и одаренному умом и таланта­ми молодому Гончарову были открыты двери всех велико­светских гостиных. Там он встретился с красавицей фрей­линой Натальей Ивановной Загряжской, без памяти влю­бился и 27 января 1807 года обвенчался с ней в Петербурге в придворной церкви.

Наталья Ивановна Гончарова (1785—1848) происходила из старинного дворянского рода Загряжских. Отец ее Иван Александрович Загряжский (ум. в 1807 г.), богатый помещик, служил в Петербурге в гвардии; он был женат на А. С. Алексеевой, от которой имел троих детей. По семей­ным преданиям, когда однажды полк его стоял в Дерпте, он там влюбился в дочь барона Липгардта, при живой жене об­венчался с ней и привез уже с ребенком к первой жене в свое поместье! Вряд ли это достоверно, но так или иначе от этого брака или связи родилась Наталья Ивановна, будущая мать Н. Н. Пушкиной. Молодая баронесса вскоре умерла, а жена Загряжского приняла девочку в свою семью, ничем не отличала от своих детей и впоследствии наравне с осталь­ными оставила ей наследство.

Вскоре после женитьбы Н. А. Гончаров оставляет Петер­бург и переводится на службу в Москву. Вероятно, это было вызвано необходимостью быть поближе к Полотняному За­воду.

К тому времени давно начавшийся разлад между родителями Николая Афанасьевича достиг решающей фазы: они разъехались. Хотя дела Афанасия Николаевича уже сильно пришли в упадок, однако он не оставлял своих привычек и продолжал вести расточительную жизнь. Надежда Платоновна долго сдерживала сумасбродства своего супруга, но в конце концов не выдержала и в 1808 году уехала с Полотня­ного Завода и поселилась в собственном доме в Москве. Впоследствии Афанасий Николаевич выделил ей отдель­ный капитал в 200 тысяч рублей и таким образом навсегда отделался от мешавшей ему жены.

Расставшись с женой, Афанасий Николаевич уехал на­долго за границу, и молодой Николай Афанасьевич за не­сколько лет сумел значительно поправить расстроенные от­цом дела. В 1812 году, когда началась Отечественная война, Николай Афанасьевич отвез свою семью к родственникам жены в Тамбовскую губернию, подальше от Калуги, к кото­рой приближался неприятель.

Афанасий Николаевич поспешил вернуться на родину.

Война почти вплотную подошла к гончаровским владе­ниям. На Полотняном Заводе некоторое время стоял сам фельдмаршал Кутузов с войском. Комнаты, в которых он жил, потом получили название «Кутузовских». Неприятель до Полотняного Завода не дошел: под Малоярославцем французы были разбиты наголову, и началось паническое бегство наполеоновских войск из России.

По-видимому, летом 1813 года семья Николая Афанасье­вича возвратилась на Полотняный Завод. Вскоре Афанасий Николаевич отстранил сына от управления предприятиями. Старик привез из-за границы любовницу-француженку, и ему нужно было бесконтрольно распоряжаться деньгами. Он требовал от семьи всяческих знаков внимания к своей любовнице. Атмосфера в доме сложилась нетерпимая, и Ни­колай Афанасьевич уехал в Москву, оставив временно семью на Полотняном Заводе. Как долго оставались они там — точ­но неизвестно. Во всяком случае в начале 1814 года они бы­ли еще на Заводе — об этом свидетельствует письмо Николая Афанасьевича к отцу и жене от 20 февраля 1814 года. Инте­ресно отметить, что в этом письме он передает приветы раз­личным гувернерам и гувернанткам — англичанкам, францу­зам и немцам, которых, очевидно, Афанасий Николаевич нанял для воспитания и обучения своих внуков.

С 1814 года начали проявляться у Николая Афанасьеви­ча первые признаки душевной болезни. Трудно сказать, чем была вызвана эта болезнь; семья приписывала это его паде­нию с лошади. Возможно, какая-то предрасположенность к ней была им унаследована от матери, и толчком к ее прояв­лению послужило отстранение от управления предприятия­ми. Ряд писем Николая Афанасьевича к отцу свидетельст­вует о том, как тяжело переживал он свой уход от дел. Так, письмо от 5 мая 1817 года он заканчивает следующими словами: «Покорный ваш сын, уничтоженная тварь Николай Г-ров». Иногда он подписывается «nihil» — «уничтоженный».

Николаю Афанасьевичу было тогда всего 26 лет. Сведе­ния о его болезни противоречивы. Видимо, вначале она проявлялась в сильной депрессии, но не систематически — бывали длительные периоды, когда он был вполне здоров.

В архиве хранится большое количество писем Николая Афанасьевича. Письма эти, написанные в последние деся­тилетия его жизни к сыну Дмитрию Николаевичу, вполне разумны. Николай Афанасьевич прекрасно сознает свое по­ложение в семье, тяготится им. Наталья Ивановна фактиче­ски бросила его; в начале 30-х годов совсем переселившись в Ярополец, Николай Афанасьевич жил в Москве сначала один, а потом с сыном Сергеем. Единственным человеком, заботившимся о нем, была жена сына Дмитрия Елизавета Егоровна. Николай Афанасьевич платил ей глубокой, иск­ренней привязанностью.

Письма его свидетельствуют о его большой доброте и от­зывчивости. Не имея возможности никому помогать материально, он старается хотя бы морально поддержать и утешить своих близких в трудные минуты жизни. Несомнен­но, от него унаследовала Наталья Николаевна свою доброту и душевную щедрость.

В Москве Гончаровы жили в собственном доме на Б. Ни­китской улице (теперь ул. Герцена, 50; дом не сохранился). Большая усадьба с многочисленными флигелями и хозяйст­венными постройками занимала целый квартал между Боль­шой и Малой Никитскими и Скарятинским переулком. Ве­роятно, как тогда было принято, при доме был и сад. В ста­ром флигеле, с провалившимися полами и дымящими печа­ми, со своим слугою жил больной Николай Афанасьевич. Тень этого несчастья лежала на всем никитском доме…

Наталье Ивановне в 1814 году было всего 29 лет. На пле­чи молодой женщины легла вся тяжесть забот о больном му­же, о доме и воспитании детей. Нет сомнения, что горе на­ложило отпечаток на ее характер — она ожесточилась, а с годами опустилась, стала пить... Суровая и властная, неурав­новешенная и несдержанная — такой рисуется она по пись­мам и свидетельствам современников. Впоследствии, ища утешения в религии, Наталья Ивановна превратилась в на­стоящую ханжу, окружила себя монахинями и странницами, целые дни проводила в домашней молельне. Под старость, живя почти постоянно у себя в Яропольце, она часто ездила на богомолье в местный Волоколамский монастырь, делала туда богатые вклады «на спасение души». В этом монастыре она и похоронена.

Наталья Ивановна получала достаточные средства на содержание семьи от свекра Афанасия Николаевича: 40 тысяч в год. Таким образом, казалось бы, семья была обеспечена. Но Наталья Ивановна бережливостью не отличалась и безрассудно тратила все, что получала. У Гончаровых было семеро детей: три сына — Дмитрий (1808-1859), Иван (1810-1881) и Сергей (1815-1865) и четыре дочери — Екатерина (1809-1843), Александра (1811-1891), Наталья (1812-1863), будущая жена поэта, и Софья, родившаяся в 1818 году и вскоре умершая.

Детей Наталья Ивановна воспитывала строго. Говорят, она иногда била их по щекам. Если какую-нибудь из дочерей требовали к матери, девочка долго стояла у дверей, не реша­ясь войти... До сих пор принято было считать, что Наталья Николаевна и ее сестры получили очень скромное домаш­нее образование. Знание французского языка, танцы, музы­ка и регулярное посещение церковных служб — этим обыч­но тогда ограничивалось воспитание девушек в дворянских семьях. Однако в свете новых материалов теперь можно сказать, что образование детям Гончаровых было дано зна­чительно выше среднего.

В ЦГАДА хранится много ученических тетрадей детей Гончаровых. Просмотрев эти толстые подшивки в картон­ных переплетах, можно сделать вывод, что дети подробно изучали историю (русскую и всеобщую), географию, рус­ский язык, литературу, мифологию и т. д. Нечего и гово­рить об иностранных языках — немецкий, английский и особенно французский они знали очень хорошо.

* * *

Те краткие сведения о Гончаровых, которые мы сочли необходимым предпослать последующим главам, являются фоном; на нем как бы рисуется картина семейных отноше­ний всех действующих лиц. Нам становятся ясны условия, в которых росли и воспитывались дети Гончаровы. Дед, при­ведший к разорению семью и жестоко отнесшийся к сыну; душевнобольной отец, суровая, деспотичная мать — вот лю­ди, окружавшие сестер и братьев Гончаровых. Несомненно, тяжелое детство и юность на Никитской не могли пройти бесследно для формирования их характеров.

Время шло, и дети выросли. К началу того периода, кото­рый охватывают публикуемые письма (1832—1837 гг.), семья Гончаровых разъехалась в разные стороны. Поселилась в своем любимом поместье Ярополец Наталья Ивановна; уехала в Петербург младшая, Наталья, вышедшая замуж за Пушкина; поступили в столице на военную службу братья Иван и Сергей; окончивший Московский университет, старший сын, Дмитрий, служил в Министерстве иностран­ных дел. Сестры Екатерина и Александра были отправлены на Завод к деду. В доме на Никитской остался один Николай Афанасьевич.

Н.Н.ПУШКИНА И ЕЕ ПИСЬМА

Любовь его, как солнечный восход,

Воображенье согревает наше.

И тот, кто сомневается в Наташе, —

Не сторону ль Дантеса он берет?

Ведь Пушкин верил ей, идя к барьеру...

 Кто смеет посягнуть на эту веру?

                         Д. Кугультинов

В 30 верстах от Тамбова, при впадении реки Кариан в Цну, в начале XIX века находилось богатое родовое поме­стье Загряжских Кариан, принадлежавшее близким родст­венникам Натальи Ивановны Гончаровой. Война, как мы уже говорили, заставила семейство Гончаровых покинуть родные места. В ту пору семья была довольно многочислен­на: два сына — Дмитрий и Иван, две дочери — Екатерина и Александра. Наталья Ивановна была на сносях. 19 августа прибыли они в Кариан, а 27 августа 1812 года родилась и бы­ла крещена в местной церкви та, которой было суждено впо­следствии стать женой великого русского поэта.

Как долго пробыла семья Гончаровых в Кариане, неизве­стно, но, вероятно, Наталья Ивановна с детьми оставалась там до лета 1813 года, а затем они направились в Калужскую губернию, на Полотняный Завод. Здесь семья Гончаровых прожила не менее года, а может быть, и больше. Маленькая Таша полюбилась деду, и, когда Наталья Ивановна уехала с детьми к мужу, Афанасий Николаевич оставил ее у себя. Со­хранилась небольшая миниатюра, изображающая Наталью Николаевну в детстве. Вероятно, она была заказана дедом, когда ему пришлось расстаться с любимой внучкой. Девочке на вид лет 5—6. Тонкие, правильные черты, выражение лица не по-детски серьезно. Те несколько лет, что Наташа Гон­чарова провела на Полотняном Заводе, окруженная всяческими заботами, были, вероятно, самыми счастливыми го­дами ее детства. Но девочка подросла, и Наталья Ивановна, не ладившая со свекром, взяла ее обратно. В ту пору Нико­лай Афанасьевич с семьей жил уже в Москве.

Впоследствии Наталья Николаевна не любила говорить о своем детстве. Тяжелая обстановка, царившая в доме, за­ставила ее замкнуться, и эта сдержанность в выражении чувств, по-видимому, осталась в ней на всю жизнь. От той поры сохранились воспоминания некой Надежды Михай­ловны Еропкиной. Гончаровы были знакомы домами с Еропкиными. Надежда Михайловна была умная, образован­ная девушка; в годы юности Натальи Николаевны ей было двадцать лет, поэтому она могла хорошо помнить Наташу Гончарову, и ее записки представляют значительный инте­рес для характеристики будущей жены поэта. Приведем не­которые выдержки из воспоминаний.

«Наталья Николаевна сыграла слишком видную роль в жизни Пушкина, чтобы можно было обойти ее молчанием. Многие считают ее даже виновницей преждевременной его кончины, что, впрочем, совершенно несправедливо... Я хо­рошо знала Наташу Гончарову, но более дружна была она с сестрой моей Дарьей Михайловной. Натали еще девочкой-подростком отличалась редкой красотой. Вывозить ее ста­ли в свет рано, и она всегда окружена была роем поклонни­ков и воздыхателей. Участвовала она и в прелестных живых картинах, поставленных у генерал-губернатора кн. Голицы­на, и вызывала всеобщее восхищение. Место первой краса­вицы Москвы осталось за нею.

Наташа была действительно прекрасна, и я всегда восхи­щалась ею. Воспитание в деревне на чистом воздухе остави­ло ей в наследство цветущее здоровье. Сильная, ловкая, она была необыкновенно пропорционально сложена, отчего и каждое движение ее было преисполнено грации. Глаза доб­рые, веселые, с подзадоривающим огоньком из-под длин­ных бархатных ресниц. Но покров стыдливой скромности всегда вовремя останавливал слишком резкие порывы. Но главную прелесть Натали составляли отсутствие всякого же­манства и естественность. Большинство считало ее кокет­кой, но обвинение это несправедливо.

Необыкновенно выразительные глаза, очаровательная улыбка и притягивающая простота в обращении, помимо ее воли, покоряли ей всех. Не ее вина, что все в ней было так удивительно хорошо. Но для меня так и осталось загадкой, откуда обрела Наталья Николаевна такт и умение держать себя? Все в ней самой и манера держать себя было проник­нуто глубокой порядочностью. Все было «comme il faut» (безупречно)— без всякой фальши. И это тем более удивительно, что того же нельзя было сказать о ее родственниках. Сестры были красивы, но изысканного изящества Наташи напрасно бы­ло бы искать в них. Отец слабохарактерный, а под конец и не в своем уме, никакого значения в семье не имел. Мать да­леко не отличалась хорошим тоном и была частенько прене­приятна... Поэтому Наталья Николаевна явилась в этой се­мье удивительным самородком. Пушкина пленила ее необы­чайная красота и не менее, вероятно, прелестная манера держать себя, которую он так ценил».

Наташа Гончарова была прекрасна, это бесспорно, но только красивая внешность не привлекла бы поэта. Было в ней, вероятно, и какое-то необыкновенное обаяние, и не случайно тонкий знаток человеческой души Пушкин в по­священном ей стихотворении «Мадонна» называет ее: «чис­тейшей прелести чистейший образец».

Впервые Пушкин встретил Наталью Николаевну зимой 1828 года на балу у танцмейстера Иогеля. По шутливому признанию самого поэта, Гончарова была его сто тринадца­тая любовь. Но те увлечения, те порывы страстей, которые волновали его в молодости, не были еще той любовью, ко­торой на склоне короткой его жизни одарила его судьба. Всеобъемлющее чувство Пушкина к Наталье Николаевне пришло к нему на рубеже нового периода его жизни. Ото­шла в прошлое бурно прожитая молодость, настала пора зрелости. Жажда личного семейного счастья, стремление любить и быть любимым — вот какие чувства владели им в эти годы. Пушкин не знал до тех пор настоящей семейной жизни. Нерадостное детство, юность, проведенная в казен­ных стенах лицея, годы ссылки, потом кочевая жизнь то в Москве, то в Петербурге, номера гостиниц — и никогда своего дома...

«Все что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано, — писал Пушкин незадолго до женитьбы своему приятелю Н. И. Кривцову. — Я хладнокровно взвесил выгоды и невы­годы состояния, мною избираемого. Молодость моя про­шла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обык­новенно живут. Счастья мне не было. Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся — я поступаю, как люди, и, вероятно, не буду в том раскаиваться» (10 февраля 1831 г.).

Однако письма Пушкина в период его сватовства полны сомнений: будет ли с ним счастлива юная красавица, не по­жалеет ли она когда-нибудь, что вышла за него замуж, не сде­лала ли бы она лучшей, более блестящей партии. Ему каза­лось, что в нем нет ничего, что могло бы нравиться Наталье Николаевне. Но длинный список женщин, любивших Пуш­кина, говорит нам об обаянии личности поэта. Не могла, на­до полагать, не ответить на его безграничную любовь и На­талья Николаевна.

Наталья Ивановна долго не соглашалась на этот брак, на­пуганная ходившими толками и сплетнями о политической неблагонадежности поэта, о его образе жизни. Дошли эти слухи и до главы семьи Афанасия Николаевича. Наталья Николаевна писала деду:

Сего 5 мая 1830 года

Любезный дедушка!

Узнав чрез Золотарева (богатый калужский купец) сомнения ваши, спешу опроверг­нуть оныя и уверить вас, что все то, что сделала Маминька, было согласно с моими чувствами и желаниями. Я с при­скорбием узнала те худые мнения, которые вам о нем внуша­ют, и умоляю вас по любви вашей ко мне не верить оным, потому что они суть не что иное, как лишь низкая клевета. В надежде, любезный дедушка, что все ваши сомнения исчез­нут при получении сего письма и что вы согласитесь соста­вить мое счастие, целую ручки ваши и остаюсь навсегда по­корная внучка ваша

Наталья Гончарова

Н. Н. Озерова, видевшая Пушкина и Наталью Николаев­ну 3 мая 1830 года, писала: «Утверждают, что Гончарова-мать сильно противилась браку своей дочери, но что моло­дая девушка ее склонила. Она кажется очень увлеченной своим женихом». Письмо Натальи Николаевны к деду под­тверждает это.

Вопрос о приданом занимал важное место в переговорах будущей тещи с женихом. Гончаровы были полуразорены, но тем не менее дед мог бы выделить любимой внучке одно из незаложенных имений. Было свое состояние и у Натальи Ивановны. Но ни дед, ни мать не пожелали обеспечить На­талью Николаевну. И Пушкину в конце концов пришлось дать 11 тысяч рублей на приданое невесте из тех 38 тысяч, что он получил, заложив подаренную ему к свадьбе отцом часть Болдина.

Осенью 1830 года из Болдина, куда поэт приехал для ула­живания своих материальных дел, он писал своему другу Плетневу:

«Сегодня от своей получил я премиленькое письмо; обе­щает выйти за меня и без приданого, приданое не уйдет. Зо­вет меня в Москву...»; «Она меня любит» (9 и 29 сентября г.).

Письма невесты, по-видимому, были теплыми и поддер­живали в поэте уверенность в ее чувствах.

«Мой ангел, ваша любовь — единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печально­го замка» (30 сентября 1830 г.).

Холерный карантин задержал Пушкина в Болдине на це­лых три месяца. Болдинская осень — один из самых ярких по чувствам и переживаниям периодов в жизни поэта. Нео­бычайный творческий подъем вдохновил гений Пушкина на создание едва ли не лучших его произведений...

В начале декабря поэт вернулся в Москву. 18 февраля 1831 года в церкви Вознесения, что у Никитских ворот, Пушкин и Наталья Николаевна Гончарова были обвенчаны. Молодые поселились на Арбате (дом, несколько переделан­ный, сохранился до наших дней под № 53).

«Я женат — и счастлив,— писал Пушкин Плетневу 24 фев­раля 1831 г.,— одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось, — лучшего не дождусь. Это состояние для ме­ня так ново, что кажется, я переродился»...

...«Женка моя прелесть не по одной наружности» (26 марта 1831 г.).

Но молодая чета недолго оставалась в Москве, Пушкин еще до свадьбы предполагал, что они будут жить в Петер­бурге. Вмешательство тещи в их семейную жизнь ускорило это решение: во второй половине мая 1831 года Пушкины уехали в столицу.

А душу твою люблю я еще более твоего лица (из письма Пушкина к жене).

По приезде в Петербург Пушкины остановились на не­сколько дней в гостинице Демута и вскоре переехали на ле­то в Царское Село, где поэт снял небольшую дачу вблизи парка.

Те несколько месяцев, что молодые супруги прожили в Царском Селе, были, вероятно, самыми безоблачными в их совместной жизни. Места, которые были связаны для Пуш­кина с воспоминаниями о юности, проведенной в стенах Царскосельского лицея, тишина, великолепная природа, общение с друзьями, жившими там на даче, наконец, новиз­на семейной жизни — все способствовало его прекрасному настроению.

Приведем несколько выдержек из писем друзей и род­ных, относящихся к этому периоду.

Сестра Пушкина О. С. Павлищева писала мужу из Пе­тербурга: «...Мой брат со своей женой приехал и устроится здесь, а пока проводит лето в Царском Селе. Они очень при­глашают меня жить у них в ожидании твоего возвращения... Они очень довольны друг другом, моя невестка совершенно очаровательна, мила, красива, умна и вместе с тем очень добродушна», «...Она совсем неглупа, но еще несколько за­стенчива».

«...Четвертого дни воспользовался снятием карантина в Царском Селе, чтобы повидаться с Ташей, — писал 24 сен­тября 1831 года Дмитрий Николаевич Гончаров деду Афа­насию Николаевичу. — Я видел также Александра Сергее­вича; между ними царствует большая дружба и согласие; Таша обожает своего мужа, который также ее любит; дай Бог, чтоб их блаженство и впредь не нарушилось. Они ду­мают переехать в Петербург в октябре; а между тем ищут квартеры».

«А женка Пушкина очень милое творение. C’est la mot! (Лучше не скажешь). И он с нею мне весьма нравится. Я более и более за него ра­дуюсь тому, что он женат. И душа, и жизнь, и поэзия в выиг­рыше»,— писал Жуковский князю Вяземскому и А. И. Тургеневу.

«...Я на счет твой совершенно спокоен, зная расположе­ние Царского Села, холеры там быть не может — живи и здравствуй с Натальей Николаевной, которой я свидетель­ствую свое почтение, — пишет Пушкину его друг П. В. Нащо­кин из Москвы. — Я уверен, что ты, несмотря на все ужас­ные перевороты, которые тебя окружают, еще никогда не был так счастлив и покоен, как теперь — и для меня это не ничего; без всякой сантиментальности скажу тебе, что мысль о твоем положении мне много доставляет удовольст­вия... Натальи Николаевне не знаю, что желать, — все имеет в себе и в муже» (15 июля 1831 г.).

В своих воспоминаниях о Пушкине фрейлина А. О. Россет-Смирнова писала о встречах с поэтом и его женой ле­том 1831 года.

«...Я не знаю, известны ли вам сказки Пушкина? Он их писал в доме Китаева, придворного камер-фурьера. Я приез­жала к одиннадцати часам, когда не дежурила, и поднима­лась вместе с его женой в его кабинет. У него было ужасно жарко. Он любил жару... Когда мы входили, он тотчас начи­нал читать, а мы делали свои замечания».

Но в июле месяце, спасаясь от холеры, свирепствовав­шей в Петербурге, императорская фамилия и двор перееха­ли в Царское Село. Тишина и покой были нарушены, встре­ча Пушкиных с двором и великосветским обществом стала неизбежной. Однако жена поэта совсем не стремилась к этому.

«...Я не могу спокойно прогуливаться по саду, — пишет Наталья Николаевна деду 13 июля, — так как узнала от одной из фрейлин, что их величества желали узнать час, в кото­рый я гуляю, чтобы меня встретить. Поэтому я и выбираю самые уединенные места».

Родители Пушкина жили недалеко от Царского Села, в Павловском, и в течение лета часто виделись с поэтом и его женой. В письмах к дочери, Ольге Сергеевне, оставшейся на лето в Петербурге, мы встречаем много упоминаний о молодых супругах.

«Сообщу тебе новость, — пишет Надежда Осиповна (мать поэта) до­чери 25—26 июля 1831 года,—император и императрица встретили Наташу с Александром, они остановились пого­ворить с ними, и императрица сказала Наташе, что она очень рада с нею познакомиться, и тысячу других милых и любезных вещей. И вот она теперь принуждена, совсем это­го не желая, появиться при дворе». «...Весь двор от нее в восторге, императрица хочет, что­бы она к ней явилась, и назначит день, когда надо будет при­дти. Это Наташе очень неприятно, но она должна будет подчиниться...».

В половине октября Пушкины покинули Царское Село и поселились в Петербурге. В ноябре Пушкин вновь поступает на службу в Министерство иностранных дел. Он начина­ет работать над историей Петра I и получает разрешение на доступ в архивы.

Расположение императрицы к Наталье Николаевне было всем известно, и перед ней открылись двери великосвет­ских гостиных.

«Жена Пушкина появилась в большом свете и была здесь отменно хорошо принята, она понравилась всем и своим об­ращением, и своей наружностью, в которой находят что-то трогательное», — писал М. Н. Сердобин (родственник барона Б.А.Вревского) в ноябре 1831 года Б. А. Вревскому (псковский помещик, был женат на Евпраксии - дочери Н.А.Осиповой, соседки Пушкина по Михайловскому).

Дочь хорошей знакомой Пушкина Е. М. Хитрово (дочь фельдмаршала Кутузова, питала к Пушкину глубокую привязанность)  Дарья Федоровна Фикельмон, жена австрийского посла, женщи­на умная и образованная, большая приятельница Пушкина, часто посещавшего ее салон, оставила в своем дневнике и письмах несколько высказываний о жене поэта. Приведем два из них.

«Пушкин приехал из Москвы и привез свою жену, но не хочет еще ее показывать (в свете). Я видела ее у маменьки. Это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, строй­ная, высокая, лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с крот­ким, застенчивым и меланхолическим выражением, глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, взгляд не то что­бы косящий, но неопределенный, — тонкие черты, красивые черные волосы. Он очень в нее влюблен».

«Госпожа Пушкина, жена поэта, здесь впервые явилась в свет; она очень красива, и во всем ее облике есть что-то поэ­тическое — ее стан великолепен, черты лица правильны, рот изящен, и взгляд, хотя и неопределенный, красив; в ее лице есть что-то кроткое и утонченное; я еще не знаю, как она раз­говаривает, ведь среди 150 человек вовсе не разговарива­ют,— но муж говорит, что она умна. Что до него, то он пере­стает быть поэтом в ее присутствии; мне показалось, что он вчера испытывал... все возбуждение и волнение, какие чувст­вует муж, желающий, чтобы его жена имела успех в свете».

Совершенно естественна и понятна застенчивость и скромность молодой жены поэта: ей было всего 19 лет и она впервые появилась в великосветском обществе. В. А. Солло­губ (писатель, приятель Пушкина), часто встречавшийся с ней в свете, пишет в своих вос­поминаниях:

«...Много видел я на своем веку красивых женщин еще обаятельнее Пушкиной, но никогда не видывал я женщины, которая соединяла бы в себе такую законченность классиче­ски правильных черт и стана... Да, это была настоящая кра­савица, и не даром все остальные, даже из самых прелест­ных женщин, меркли как-то при ее появлении. На вид все­гда она была сдержанна до холодности и мало вообще гово­рила. В Петербурге она бывала постоянно, и в большом све­те, и при дворе, но ее женщины находили несколько стран­ной. Я с первого же раза без памяти в нее влюбился».

И Фикельмон, и Соллогуб отмечают сдержанность и молчаливость Пушкиной, причем первое высказывание  относится к 1831 году, а второе — к значительно более поздне­му периоду.

Необыкновенная красота Пушкиной поразила петербургское общество. Но мы должны отметить в отзывах современников и штрихи, рисующие ее не только как красивую женщину. Так, Фикельмон говорит о ее кротком, застенчивом выражении лица; Сердобин пишет, что Ната­лья Николаевна нравилась всем и своим обращением. Ф. Н. Глинка (поэт, видный деятель декабристских организаций) 28 ноября 1831 года пишет Пушкину: «...Меня про­шу (как говорят французы) положить к ногам Вашей милой супруги. Я много наслышался о ее красоте и любезности».

Фактических материалов к биографии Натальи Никола­евны до сих пор было очень мало. «Мнения современников o ее характере, уме, духовном развитии противоречивы»,— указывает доктор филологических наук Б. Мейлах.

Попытка охарактеризовать образ жены поэта была сде­лана известным историком и литературоведом П. Е. Щеголевым в книге «Дуэль и смерть Пушкина». Но и он писал:

«Нельзя не пожалеть о том, что в нашем распоряжении нет писем Натальи Николаевны, каких бы то ни было, в особен­ности к Пушкину. В настоящее время изображение лично­сти Натальи Николаевны мы можем только проектировать по письмам к ней Пушкина». Однако Щеголев подошел к этим письмам необъективно и содержание внутренней жиз­ни жены поэта, приписывая ей «скудость духовной приро­ды», свел к светско-любовному романтизму. И, самое глав­ное, Щеголев почему-то прошел мимо всего того хорошего, что было сказано не только современниками, но и самим Пушкиным о жене. А Пушкин считал, что жена его пре­лесть, любил «это милое, чистое, доброе создание», любил душу ее больше красивого лица. Щеголев, если и приводит немногие положительные отзывы о Пушкиной, то тотчас же их оговаривает: «Кое-где прибавляют: «мила, умна», но в таких прибавках чувствуется только дань вежливости той же красоте. Да, Наталья Николаевна была так красива, что могла позволить себе роскошь не иметь никаких других до­стоинств». В свете этих высказываний «спроектирован­ный» им образ Пушкиной оказался отрицательным, как нам кажется, без достаточных к тому оснований даже для того времени, когда еще не было многих документов, которыми располагаем мы теперь. Это во многом и надолго предопре­делило отношение к ней не только широкого круга почита­телей поэта, но и ряда исследователей и писателей. О по­спешных и неправильных суждениях и выводах Щеголева писали многие исследователи.

Молчаливость и сдержанность Пушкиной в обществе, вероятно, можно объяснить свойствами ее характера. Мно­го лет спустя, уже после смерти поэта, Наталья Николаевна писала о себе:

«...Несмотря на то, что я окружена заботами и привязан­ностью всей моей семьи, иногда такая тоска охватывает ме­ня, что я чувствую потребность в молитве... Тогда я снова обретаю душевное спокойствие, которое часто раньше при­нимали за холодность и в ней меня упрекали. Что подела­ешь? У сердца есть своя стыдливость. Позволить читать свои чувства мне кажется профанацией. Только Бог и не­многие избранные имеют ключ от моего сердца».

Пройти мимо этого признания нельзя. Религиозная на­строенность понятна в женщине, получившей строгое рели­гиозное воспитание в семье, но мы должны обратить внима­ние на то, что скрытность и сдержанность, очевидно, одна из основных черт ее характера. Не каждому открывала она свое сердце. Сдержанность, казавшаяся холодностью, вооб­ще, по-видимому, была свойственна многим Гончаровым. Внешне очень сдержанным был Сергей Николаевич, хотя это был добрейшей души человек; не со всеми, даже близки­ми, делилась своими чувствами и Екатерина Николаевна.

Несомненно также, что поэт руководил поведением своей молоденькой жены. Опасения, что она по неопытно­сти и доверчивости сделает какой-нибудь ложный шаг, ко­торый вызовет осуждение, часто волновали Пушкина; об этом не раз пишет он Наталье Николаевне, особенно в первые годы.

«Слишком приметна была она, — пишет о Наталье Нико­лаевне А. Ф. Онегин (известный пушкинист), — и как жена гениального поэта, и как одна из красивейших русских женщин. Малейшую оплошность, неверный шаг ее немедленно замечали, и вос­хищение сменялось завистливым осуждением, суровым и несправедливым».

Первые годы жизни в Петербурге были для Пушкиных светлыми и радостными.

Письма Пушкина к жене полны самой нежной заботы, особенно после того, как он узнал, что Наталья Николаевна ждет ребенка.

«...Надеюсь увидеть тебя недели через две; тоска без те­бя; к тому же с тех пор, как я тебя оставил, мне все что-то страшно за тебя. Дома ты не усидишь, поедешь во дворец, и того и гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендант­ской лестницы. Душа моя, женка моя, ангел мой! сделай мне такую милость: ходи 2 часа в сутки по комнате и побереги себя. Вели брату смотреть за собою и воли не давать. Брюлов пишет ли твой портрет? была ли у тебя Хитрова или Фикельмон? Если поедешь на бал, ради Бога кроме кадрилей не пляши ничего; напиши, не притесняют ли тебя люди, и мо­жешь ли ты с ними сладить. За сим целую тебя сердечно. У меня гости» (8 декабря 1831 г., Москва).

«...Не можешь вообразить, какая тоска без тебя. Я же все беспокоюсь, на кого покинул я тебя! На Петра, сонного пья­ницу, который спит... на Ирину Кузьминичну, которая с то­бою воюет, на Ненилу Ануфриевну, которая тебя грабит. А Маша-то? Что ее золотуха...? Ах, женка, душа! Что с тобою будет?..» (22 сентября 1832 г., Москва).

«...Ты видишь... я все еще люблю Гончарову Наташу, ко­торую заочно целую куда ни попало. Addio mia bella, idol mio, mio bel tesoro, quando mai ti riverdo (Прощай, красавица моя, кумир мой, прекрасное мое сокровище, когда же я опять тебя увижу) (22 сентября 1832 г., Н. Новгород) .

«...Благодарю тебя за милое и очень милое письмо. Ко­нечно, друг мой, кроме тебя в жизни моей утешения нет — и жить с тобою в разлуке так же глупо, как и тяжело» (30 июня 1834 г., Петербург).

Письма Пушкина к Наталье Николаевне необыкновенно искренни, удивительны по простоте и сердечности, полны любви и нежности.

Глубокое, всестороннее изучение писем Пушкина к жене, к сожалению, еще не нашло отражения в нашем пушки­новедении. Однако ими интересовались многие русские пи­сатели.

Впервые эти письма были опубликованы И. С. Тургене­вым в Париже в 1877 году. Но Тургенев в предисловии к этой публикации освещает только одну сторону вопроса — значение писем как писем Пушкина. Совсем иначе к ним подходит А. И. Куприн:

«Я хотел бы тронуть в личности Пушкина ту сторону, ко­торую, кажется, у нас еще никогда не трогали. В его перепи­ске так мучительно трогательно и так чудесно раскрыта его семейная жизнь, его любовь к жене, что почти нельзя чи­тать это без умиления. Сколько пленительной ласки в его словах и прозвищах, с какими он обращается к жене! Сколь­ко заботы о том, чтобы она не оступилась, беременная, — была здорова, счастлива! Мне хотелось бы когда-нибудь на­писать об этом... Ведь надо только представить себе, какая бездна красоты была в его чувстве, которым он мог согре­вать любимую женщину, как он, при своем мастерстве сло­ва, мог быть нежен, ласков, обаятелен в шутке, трогателен в признаниях!

Вот вы говорите, что найдены и, может быть, будут опубликованы какие-то новые письма Жуковского к Пуш­кину. Есть будто бы письмо, говорящее с несомненностью о том, что разговоры о легкомысленном поведении его жены не были безосновательны. Мне это жалко и больно... Я хотел бы представить женщину, которую любил Пуш­кин, во всей полноте счастья обладания таким челове­ком!».

Нельзя пройти и мимо высказывания о Наталье Нико­лаевне писательницы Ишимовой, той самой Ишимовой, в письме к которой обращены последние слова Пушкина пе­ред дуэлью. Плетнев пишет, что Ишимова «очень полюби­ла Пушкину, нашед в ней интересную, скромную и умную даму».

Несомненно, огромный интерес представляли бы для нас письма Натальи Николаевны к Пушкину, но, к сожале­нию, как мы уже указывали выше, они пока не обнаруже­ны.

И вот, наконец, перед нами новонайденные, неизвест­ные письма самой Натальи Николаевны Пушкиной! Напи­саны они не к Пушкину. И все же эти письма «поистине сча­стливая находка». Они, безусловно, редкий подлинный материал, рисующий облик жены поэта. Письма раскрыва­ют нам совершенно новые душевные качества Натальи Ни­колаевны и опровергают утверждение Щеголева, что якобы «главное содержание внутренней жизни Натальи Николаев­ны давал светско-любовный романтизм». В публикуемых пи­сьмах нет и намека на это. Мы читаем эти письма и как буд­то впервые знакомимся с женой Пушкина, о которой знали так мало.

Рассмотрим эти письма, а также и обстановку, в кото­рой они были написаны. Первые из них относятся к 1833 году. К этому времени материальное положение Пушкиных ухудшилось. Наталья Николаевна не получила никакого приданого; те 11 тысяч, которые Пушкин одолжил в счет приданого Наталье Ивановне перед женитьбой, так никог­да и не были возвращены. Подаренная Сергеем Львови­чем (отцом поэта) к свадьбе часть Болдина была заложена, а деньги про­житы. Жалованье поэта было очень незначительным, всего 5000 рублей в год. Рассчитывать на постоянный литератур­ный заработок Пушкин не мог, писать ради денег не хотел. («Не продается вдохновенье»). Кроме того, цензура то и дело чинила препятствия, запрещая печатать его произве­дения. Поэтому Пушкину приходилось занимать деньги у своих друзей, а иногда и у ростовщиков, брать в долг у каз­ны в счет будущих своих произведений. Семья росла, рос­ли и расходы.

К этому периоду относится найденное нами в 1970 году неизвестное письмо Пушкина к Дмитрию Николаевичу Гончарову, которое, по-видимому, теперь можно датиро­вать маем — июнем 1833 года. Приводим это письмо Пуш­кина.

«Дорогой Дмитрий Николаевич!

Ваше письмо пришло как раз в то время, когда я собирал­ся вам писать, чтобы поговорить с вами о моих затруднени­ях в связи с предстоящими родами Наташи и о деньгах, ко­торые мне будут крайне нужны. Таким образом, наши с ва­ми просьбы были бы обоюдны. Между тем мне удалось кое-что сделать. Князь Владимир Сергеевич Голицын сейчас находится здесь, и я с ним говорил о вас и вашем деле. Он мне показался расположенным оказать вам услугу и сказал, что в конце месяца будет в Москве, где вы сможете с ним переговорить. Если вы устроите этот заем, я вас попросил бы одолжить мне на шесть месяцев (подчеркнуто Пушкиным) 6000 рублей, в которых я очень нуждаюсь и которые не знаю, где взять; так как князю Голицыну совершенно все равно одолжить 35 или 40 000, и даже больше, это тот источник, из которого вы будете так добры почерпнуть, если возможно. Я не могу сделать этого сам, потому что не могу дать ему иной гарантии кроме мое­го слова, и не хочу подвергать себя возможности получить отказ. Так как вы глава семейства, в которое я имел счастье войти, и являетесь для нас настоящим добрым братом, я ре­шаюсь надоедать вам, чтобы поговорить о моих делах. Се­мья моя увеличивается, служба вынуждает меня жить в Петербурге, расходы идут своим чередом, и так как я не считал возможным ограничить их в первый год своей женитьбы, долги также увеличились. Я знаю, что в настоящее время вы не можете ничего сделать для нас, имея на руках сильно рас­строенное состояние, долги и содержание целого семейст­ва, но если бы Наталья Ивановна была так добра сделать что-либо для Наташи, как бы мало то ни было, это было бы для нас большой помощью. Вам известно, что, зная о ее по­стоянно стесненных обстоятельствах, я никогда не докучал ей просьбами, но необходимость и даже долг меня к тому вынуждают, — так как, конечно, не ради себя, а только ради Наташи и наших детей я думаю о будущем. Я не богат, а мои теперешние занятия мешают мне посвятить себя литератур­ным трудам, которые давали мне средства к жизни. Если я умру, моя жена окажется на улице, а дети в нищете. Все это печально и приводит меня в уныние. Вы знаете, что Наташа должна была получить 300 душ от своего деда; Наталья Ива­новна мне сказала сначала, что она даст ей 200. Ваш дед не смог этого сделать, да я даже и не рассчитывал на это; Ната­лья Ивановна опасалась, как бы я не продал землю и не дал ей неприятного соседа; этого легко можно было бы избе­жать, достаточно было бы включить оговорку в дарствен­ную, по которой Наташа не имела бы права продать землю. Мне чрезвычайно неприятно поднимать этот разговор, так как я же ведь не скряга и не ростовщик, хотя меня в этом и упрекали, но что поделаешь? Если вы полагаете, что в этом письме нет ничего такого, что могло бы огорчить Наталью Ивановну, покажите его ей, в противном случае поговорите с ней об этом, но оставьте разговор, как только вы увидите, что он ей неприятен.

Прощайте».

Письмо это живое свидетельство тяжелого материального положения Пушкиных (удалось ли Д.Н.Гончарову занять денег у Голицына и одолжить 6000 руб Пушкину, неизвестно). Пушкин делает попытку через Дмитрия Николаевича добиться от Натальи Ивановны вы­деления обещанной ею дочери части имения. Однако, зная характер тещи, он не питает больших надежд на посредни­чество шурина. Что касается скряжничества и ростовщиче­ства, то это, несомненно, намек на упреки Натальи Иванов­ны, которая в первое время после замужества дочери враж­дебно относилась к зятю.

В письме Пушкина говорится о предстоящих родах же­ны. 14 июля 1833 года Наталья Николаевна родила второго ребенка — сына Александра. Роды были тяжелыми, и она долго не могла поправиться. Пушкины это лето жили на Черной речке, недалеко от Петербурга. Приведем новые, неизвестные данные из переписки Гончаровых, относящие­ся к этому времени.

Наталья Ивановна, получив известие о рождении внука, была, видимо, очень обрадована. 23 июля 1833 года она пи­сала Дмитрию Николаевичу из Яропольца:

«Пушкин написал мне, чтобы сообщить о благополучном разрешении Таши, она родила мальчика, которого нарекли Александром. Я полагаю, он известил также и тебя. Он рас­считывает через несколько недель приехать в Москву и спрашивает моего разрешения заехать в Ярополец навес­тить меня, что я принимаю с удовольствием» (публикуется впервые).

Есть основание предполагать, что Наталья Ивановна по случаю рождения внука послала дочери в подарок 1000 рублей.

В письме к Дмитрию Николаевичу от 4 сентября 1833 го­да из Яропольца Наталья Ивановна в ответ на его просьбу занять у одного лица для него денег писала:

«...Я не могу оказать тебе эту услугу, потому что в про­шлом месяце я уже у него заняла тысячу рублей, чтобы по­слать Таше» .

Для окончания истории Пугачева Пушкину нужно было побывать в местах, связанных с пугачевским восстанием. Наобратном пути хотелось ему пожить месяц-два в Болдине и закончить этот труд.

7 августа высочайшее разрешение на четырехмесячный  отпуск было дано, и Пушкин во второй половине августа выехал из Петербурга. Наталья Николаевна с детьми осталась  на даче.

По дороге Пушкин заезжал к Наталье Ивановне в Ярополец. Она приняла зятя очень любезно. У нее были к тому весьма веские основания. Из переписки ее со старшим сыном  в сентябре этого же года можно сделать вывод, что она просила Пушкина помочь Дмитрию Николаевичу в его хлопо­тах по гончаровским делам в Петербурге:

«4 сентября 1833 г. Ярополец.

...Ты там (в Москве) должен был застать Александра Серг., чему я была бы очень рада; он очень расположен быть тебе полез­ным в хлопотах перед правительством».

«14 сентября 1833 г. Ярополец.

...Ты мне ничего не пишешь, застал ли ты Александра Сергеевича в Москве. Твоя с ним встреча была бы необхо­дима; он очень расположен быть тебе полезным, чтобы по­мочь в затруднении с делами».

Пушкин, возможно, с своей стороны поднимал вопрос об 11 тысячах, которые она ему была должна, и об обещан­ной ею дочери части имения, о котором он упоминает в своем письме Дмитрию Николаевичу.

Из Москвы Пушкин писал Наталье Николаевне 26 авгу­ста 1833 года:

«Поздравляю тебя с днем твоего ангела, мой ангел, цалую тебя заочно в очи — и пишу тебе продолжение моих по­хождений — из антресолей вашего Никитского дома, куда прибыл я вчера благополучно из Ярополеца. В Ярополец приехал я в середу поздно. Наталья Ивановна встретила ме­ня как нельзя лучше. Я нашел ее здоровою, хотя подле нее лежала палка, без которой далеко ходить не может. Четверг я провел у нее. Много говорили о тебе, о Машке и о Екате­рине Ивановне. Мать, кажется, тебя к ней ревнует; но хотя она по своей привычке и жаловалась на прошедшее, однако с меньшей уже горечью. Ей очень хотелось бы, чтоб ты буду­щее лето провела у нее... Я нашел в доме старую библиотеку, и Наталья Ивановна позволила мне выбрать нужные книги. Я отобрал их десятка три, которые к нам прибудут с варени­ем и наливками. Таким образом набег мой на Ярополец был вовсе не напрасным. Теперь, женка, послушай, что делается с Дмитрием Николаевичем. Он как владетельный принц влюбился в графиню Надежду Чернышеву по портрету, услыша, что она девка плотная, чернобровая и румяная. Два раза ездил он в Ярополец в надежде ее увидеть, и, в самом деле, ему удалось застать ее в церкви. Вот он и полез на сте­ны. Пишет он из Заводов, что он без памяти от la charmante et divine comtesse (прелестной и божественной графини), что он ночи не спит ...и непременно требует от Натальи Ивановны, чтоб она просватала за него la charmante et divine comtesse. Наталья Ивановна поехала к Кругликовой и выполнила комиссию. Позвали la charmante et divine, которая отказала наотрез. Наталья Ивановна беспокоится о том, какое действие произведет эта весть. Я полагаю, что он не застрелится. Как ты думаешь?..»

Письмо Натальи Николаевны от 1 сентября 1833 года, несомненно, перекликается с этим пушкинским письмом: она писала брату под впечатлением письма мужа.

В новонайденных письмах жены поэта мы впервые ви­дим ее как заботливую мать и хозяйку дома. В некоторых воспоминаниях современников и основанных на них рабо­тах пушкиноведов говорится, что хозяйничала и занима­лась детьми Александра Николаевна. Мы познакомились с несколькими десятками писем А. Н. Гончаровой, и ни в од­ном из них нет и намека на эту ее роль в семье Пушкиных. Между тем Наталья Николаевна в своих письмах часто пи­шет о детях и своих хозяйственных делах и распоряжениях. Подтверждается это и письмами Пушкина, который неодно­кратно спрашивает жену, как справляется она с домом и хо­зяйством.

Наталья Николаевна нанимает в отсутствие Пушкина но­вую квартиру и переезжает туда с детьми. Она заботится о доме, старается все сделать поэкономнее: выписывает с По­лотняного Завода кучера, повара, мальчика для посылок, ко­торого она шутливо называет пажом. Домашними делами Наталья Николаевна, вероятно, начала заниматься с пер­вых дней замужества, правда, сначала неумело.

Уже первые письма Натальи Николаевны позволяют нам по-новому судить и о ее отношении к мужу. Вынужден­ная обратиться к брату за помощью, она подчеркивает, что муж оставил ей достаточно денег и что в ее затруднении ви­новата она одна. Далеко не случайно во втором письме она повторяет брату: «...Денег, которые муж мой мне оставил, было бы более чем достаточно до его возвращения...» Дмит­рий Николаевич, отвечая сестре на письмо от 1 сентября, по-видимому, упрекнул Пушкина в том, что он, уезжая, не обеспечил семью нужной суммой денег. Это обидело и заде­ло Наталью Николаевну, и она вынуждена была вторично подчеркнуть, что муж и не подозревает, что она испытыва­ет недостаток в деньгах. От природы сдержанная и деликат­ная, она ни одним словом не намекает брату на его бестакт­ность, но письмо ее так кратко и сухо, что это можно про­честь между строк.

В письмах Натальи Николаевны и Гончаровых много говорится о сватовстве Дмитрия Николаевича к графине Надежде Григорьевне Чернышевой. Пушкин пишет о сва­товстве шурина в очень иронических тонах, однако Дмит­рий Николаевич, очевидно, был увлечен не на шутку и дол­го и настойчиво преследовал графиню своими домогатель­ствами.

Чернышевы были соседями Гончаровых по Яропольцу, дома их стояли недалеко друг от друга, и оба семейства бы­ли близко знакомы. О Чернышевых стоит сказать несколь­ко слов.

У Григория Ивановича Чернышева, придворного вель­можи, богатейшего помещика, владельца майората, было шесть дочерей и один сын — Захар Григорьевич. Дочери славились своей красотой. Это были девушки хорошо обра­зованные, пользовавшиеся большим успехом в обществе. Одна из сестер, Александра Григорьевна, вышла замуж за капитана генерального штаба Никиту Михайловича Муравь­ева. И Никита Муравьев, и Захар Чернышев были участника­ми декабрьского восстания 1825 года и оба были осуждены на каторжные работы. Как известно, А. Г. Муравьева после­довала за своим мужем в Сибирь.

Старшая из сестер Чернышевых, Софья, вышла замуж за И. Г. Кругликова; ему после декабрьских событий был пере­дан во владение в составе Чернышевского майората и Яро­полец. И, наконец, одна из сестер, Вера Григорьевна, была замужем за графом Пален. В переписке Гончаровых часто упоминаются эти сестры Чернышевы.

Отсюда становится понятной и характеристика Надеж­ды Чернышевой, о которой сообщает Наталья Николаевна брату в письме от 12 ноября 1834 года. Воспитанная в высо­кокультурной, демократически настроенной семье, она не считала предосудительным близко общаться с народом.

Как мы видим из письма Пушкина, в 1833 году Дмитрий Николаевич на свое предложение получил отказ. Однако это не обескуражило его, и в течение последующих двух лет он продолжает настойчиво добиваться руки Надежды Чернышевой, а также, может быть, и солидного придано­го, которое должны были дать Чернышевы за младшей се­строй. Дмитрий Николаевич поручил матери действовать через Муравьевых и Кругликовых; письма Натальи Ива­новны за эти годы пестрят сообщениями о ходе этого дела. Но самое интересное то, что из ее письма к сыну от 23 ок­тября 1834 года впервые мы узнаем, что и Пушкин во время своего второго приезда в Ярополец посетил дворец Чернышевых и чуть ли не принимал участие в этом сватов­стве:

«...Я еще тебе не сообщала о приезде Пушкина ко мне, потому что он приехал уже после моего последнего письма, которое я тебе послала. Он пробыл у меня один день, я очень ему обязана за внимание». В конце письма Наталья Ивановна пишет:

«При проезде Пушкина через Ярополец мы с ним вместе были у Чернышевых все с тем же добрым намерением про­двинуть твое дело, но не решились ничего сказать по этому поводу». Намерения Натальи Ивановны совершенно яс­ны: она надеялась, что родство Гончаровых с прославлен­ным поэтом повлияет на решение «молодой особы» и, мо­жет быть, даже просила Пушкина быть сватом, от чего он, надо полагать, уклонился.

В конце концов в 1835 году на второе предложение Гон­чарова последовал решительный отказ, и Дмитрий Нико­лаевич отступил. Через год он женился на княжне Назаро­вой.

За 1834 год в архиве обнаружено только два письма Ната­льи Николаевны к Д. Н. Гончарову. Это объясняется, вероятно, тем, что Наталья Николаевна с детьми провела все ле­то у брата на Полотняном Заводе и вернулась в Петербург только поздней осенью.

Мы должны хотя бы коротко остановиться на некото­рых обстоятельствах жизни Пушкиных в 1834 году, необхо­димых для характеристики писем Натальи Николаевны в последующие годы. В этих же целях нельзя пройти мимо и очень важного для ее биографии письма Натальи Ивановны к Пушкину, а также писем поэта к жене за время их четырех­месячной разлуки.

В течение всего лета 1834 года Пушкину предстояла на­пряженная работа: он готовил к изданию «Историю Пугаче­ва», работал в архивах. Кроме того, ему пришлось хлопо­тать по залогу отцовского имения. Безрассудное хозяйнича­нье Сергея Львовича, всецело доверившегося управляюще­му, обворовывавшему его и разорявшему крестьян, привело к тому, что имение должны были описать за долги. Пушки­ну, в надежде спасти родителей от полного разорения, пришлось взять управление имением на себя. Но ничего, кроме неприятностей, это ему не принесло.

В начале мая Пушкин узнал, что письма его к жене пер­люстрируются полицией и одно из них дошло до царя. Вме­шательство III отделения в его переписку с женой глубоко возмутило поэта, он долго не мог успокоиться. Возможно, это обстоятельство, а также тяжелое материальное положе­ние, усугубившееся тем, что на плечи Пушкина легла забота об имении родителей, привели его к мысли о необходимо­сти уехать надолго в деревню, чтобы на свободе заняться литературной работой.

25 июня Пушкин подал царю через Бенкендорфа про­шение об отставке, мотивируя ее семейными делами и не­возможностью постоянно жить в Петербурге. Ответ не за­медлил последовать: царь никого не хочет удерживать на службе против воли; отставка, если он желает, будет ему да­на, но без права пользоваться архивами. Это значило бы для Пушкина прервать начатую большую работу по истории Петра. Жуковский стал уговаривать поэта отказаться от это­го намерения, и под давлением старшего друга Пушкин, скрепя сердце, взял свое прошение обратно. 22 июля он на­писал в дневнике: «Прошедший месяц был бурен. Чуть было не поссорился я со двором — но все перемололось. Однако это мне не пройдет».

Таким образом, Пушкину не удалось, вырваться из Пе­тербурга. Нехватка денег все чаще и чаще давала о себе знать. Об этом свидетельствуют и письма его жены в после­дующие годы.

В течение всего этого лета Пушкин вел деятельную пере­писку с женой: всего он отправил ей за их четырехмесячную разлуку 25 писем; вероятно, столько же получил и от нее. Из этих писем мы видим, что он делился с ней всем, что волно­вало и занимало его. Приведем несколько выдержек из пи­сем этого периода, так как они характеризуют не только от­ношение поэта к жене, но и отношение Натальи Николаев­ны к Пушкину.

«...Хлопоты по имению меня бесят; с твоего позволения, надобно будет, кажется, выдти мне в отставку... Ты молода, но ты уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее бу­дет исполнить долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены» (около 29 мая 1834 года).

«...Дай Бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да уд­рать в Болдино, да жить барином!» (18 мая 1834 года).

«...Милый мой ангел! я было написал тебе письмо на че­тырех страницах, но оно вышло такое горькое и мрачное, что я его тебе не послал, а пишу другое. У меня решительно сплин. Скучно жить без тебя и не сметь даже писать тебе все, что придет на сердце. Ты говоришь о Болдине. Хорошо бы туда засесть, да мудрено. Об этом успеем еще погово­рить» (8 июня 1834 года).

«...Я крепко думаю об отставке. Должно подумать о судь­бе наших детей. Имение отца, как я в том удостоверился, расстроено до невозможности и только строгой экономией может еще поправиться. Я могу иметь большие суммы, но мы много и проживаем. Умри я сегодня, что с Вами будет? мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом каф­тане, и еще на тесном Петербургском кладбище, а не в церк­ви на просторе, как прилично порядочному человеку. Ты баба умная и добрая. Ты понимаешь необходимость; дай сде­латься мне богатым — а там, пожалуй, и кутить можем в свою голову» (28 июня 1834 года).

Разлука с женой и детьми была тяжела Пушкину. Не раз в течение этого лета порывался он уехать в деревню.

«Меня в Петербурге останавливает одно: залог имения Нижегородского, я даже и Пугачева намерен препоручить Яковлеву (лицейский товарищ Пушкина, заведовал типографией, где печаталась «История Пугачева»), да и дернуть к тебе, мой ангел, на Полотняный За­вод. Туда бы от жизни удрал, улизнул!» (27 июня 1834 года).

«...Не еду к тебе по делам, ибо и печатаю Пугачева, и за­кладываю имения, и вожусь, и хлопочу — а письмо твое ме­ня огорчило, а между тем и порадовало; если ты поплакала, не получив от меня письма, стало быть, ты меня еще лю­бишь, женка. За что целую тебе ручки и ножки. Кабы ты ви­дела, как я стал прилежен, как читаю корректуру, как то­роплю Яковлева! Только бы в августе быть у тебя» (11 июля 1834 года).

В конце июля Пушкин закончил корректуру и 4 августа подал прошение об отпуске на три месяца в Нижегородскую и Калужскую губернии. Перед отъездом, вероятно, ввиду предполагавшегося переезда сестер Натальи Николаевны в Петербург, Пушкин сменил квартиру на большую. Он снял целый этаж в доме Баташева по Гагаринской набережной у Прачечного моста.

Однако вернемся к Наталье Николаевне. В Москве ее встретили сестры и Дмитрий Николаевич, приехавшие с Полотняного Завода. Пасхальные праздники они провели все вместе в никитском доме. Наталья Ивановна не приеха­ла в Москву, очевидно, не желая встречаться со старшими дочерьми, с которыми была в ссоре.

Пушкин писал жене еще 28 апреля 1834 года: «Что де­лать с матерью? Коли она сама к тебе приехать не хочет, по­езжай к ней на неделю, на две, хоть это и лишние расходы, и лишние хлопоты. Боюсь ужасно для тебя семейственных сцен. Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!»

По-видимому, числа 7—8 мая Наталья Николаевна с деть­ми выехала к матери в Ярополец. Опасения Пушкина отно­сительно «семейственных сцен» оказались, однако, напрас­ными. Радость свидания с дочерью после трехлетней разлу­ки и с внуками очень тепло выражена Натальей Ивановной в письме к Пушкину от 14 мая 1834 года:

«Прежде чем ответить на ваше письмо, мой дорогой Александр Сергеевич, я начну с того, что поблагодарю вас от всего сердца за ту радость, которую вы мне доставили, отпустив ко мне вашу жену с детьми; из-за тех чувств, кото­рые она ко мне питает, встреча со мной, после трех лет разлуки, не могла не взволновать ее. Однако она не испыта­ла никакого недомогания; по-видимому, она вполне здоро­ва, и я твердо надеюсь, что во время ее пребывания у меня я не дам ей никакого повода к огорчениям; единственно, о чем я жалею в настоящую минуту,— это о том, что она пред­полагает так недолго погостить у меня. Впрочем, раз вы так уговорились между собой, я, конечно, не могу этому противиться.

Я тронута доверием, которое вы мне высказываете в вашем письме, и, принимая во внимание любовь, которую я питаю к Натали и которую вы к ней питаете, вы оказываете мне это доверие не напрасно, я надеюсь оправдывать его до конца моих дней.

Дети ваши прелестны и начинают привыкать ко мне, хо­тя вначале Маша прикрикивала на бабушку. Вы пишете, что рассчитываете осенью ко мне приехать; мне бу­дет чрезвычайно приятно соединить всех вас в домашнем кругу.

Хотя Натали, по-видимому, чувствует себя хорошо у ме­ня, однако легко заметить ту пустоту, которую ваше отсутст­вие в ней вызывает. До свиданья, от глубины души желаю вам ненарушимого счастья. Верьте, я навсегда ваш друг».

До сих пор это письмо почему-то не привлекало должно­го внимания в пушкиноведении. А между тем оно очень важ­но прежде всего для характеристики отношения Натальи Николаевны к Пушкину, а также и самой Натальи Ивановны к зятю. Надо сказать, что к этому времени отношения Пуш­кина и Натальи Ивановны изменились к лучшему. Как жен­щина неглупая, она, очевидно, поняла все благородство и бескорыстие души своего зятя, а поэт, отзывчивый на все доброе, не замедлил откликнуться. Судя по письму Натальи Ивановны к Пушкину, Наталья Николаевна рассказывала матери о своей семейной жизни, об отношении к ней мужа, о том, что она с ним счастлива. «...От глубины души желаю вам ненарушимого счастья. Верьте, я навсегда ваш друг» — эти слова в устах Натальи Ивановны говорят о многом. Тон письма Натальи Ивановны, искренний и сердечный, являет­ся отражением письма Пушкина к ней и тех разговоров, ко­торые вели мать и дочь после трехлетней разлуки.

К этому письму Наталья Николаевна сделала приписку. Это единственные строки, известные нам, адресованные ею мужу:

«С трудом я решилась написать тебе, так как мне нечего сказать тебе и все свои новости я сообщила тебе с оказией, бывшей на этих днях. Маминька сама едва не отложила свое письмо до следующей почты, но побоялась, что ты будешь несколько беспокоиться, оставаясь некоторое время без из­вестий от нас; это заставило ее побороть сон и усталость, которые одолевают и ее и меня, так как мы целый день бы­ли на воздухе.

Из письма Маминьки ты увидишь, что мы все чувствуем себя очень хорошо, оттого я ничего не пишу тебе на этот счет; кончаю письмо, нежно тебя целуя, я намереваюсь на­писать тебе побольше при первой возможности.

Итак, прощай, будь здоров и не забывай нас.

Понедельник, 14 мая 1834. Ярополец».

Приписка Натальи Николаевны — всего несколько строк — не дает нам возможности судить о ее письмах к мужу вообще. Отметим, что написано оно по-французски, но ес­ли к брату Дмитрию она почти всегда пишет, употребляя обычно принятое и в отношении родственников француз­ское «vous» (вы), то здесь мы видим, что мужу она и по-французски писала «ты». А надо сказать, что французское «ты» носит оттенок значительно более интимный, чем рус­ское. Несомненно, что некоторая сдержанность тона объяс­няется тем, что это была приписка к письму матери, очевид­но, сделанная по ее настоянию, и Наталья Николаевна, зная, что эти строки будут прочтены матерью, не чувствова­ла себя свободной в выражении своих чувств.

Как долго пробыла Наталья Николаевна у матери, точно сказать трудно, по-видимому, недели две; Пушкин адресовал ей туда четыре письма: 5, 12, 16 и 18 мая.

4 июня Наталья Ивановна писала Дмитрию Николаевичу:

«Дорогой Дмитрий, я должна несколько перед тобой из­виниться, что не была так точна, как обычно бываю, отве­чая на твои письма. Краткое пребывание у меня Таши, во время которого я была постоянно с ней,— тому единствен­ная причина. Она должна была передать тебе все поруче­ния, которые я ей дала для тебя».

Все лето Наталья Николаевна с детьми провела на По­лотняном Заводе. В конце августа приехал туда к семье и Пушкин. По-видимому, он выехал из Петербурга 16 или 17 августа и, почти не останавливаясь в Москве, числа 21—22 прибыл на Завод. Вместе со своей семьей и Гончаровыми Пушкин отпраздновал на Заводе день именин Натальи Ни­колаевны. Наталье Ивановне он отправил поздравительное письмо.

«Около (не позднее) 25 августа 1834 г.

Полотняный Завод.

Милостливая государыня матушка Наталья Ивановна.

Как я жалею, что на пути моем из Петербурга не заехал я в Ярополец; я бы имел и счастье с Вами свидеться, и со­кратил бы несколькими верстами дорогу, и миновал бы Москву, которую не очень люблю и в которой провел не­сколько лишних часов. Теперь я в Заводах, где нашел всех моих, кроме Саши, здоровых, — я оставляю их еще на не­сколько недель и еду по делам отца в его нижегородскую деревню, а жену отправляю к Вам, куда и сам явлюсь как можно скорее. Жена хандрит, что не с Вами проведет день Ваших общих именин; как быть! и мне жаль, да де­лать нечего. Покаместь, поздравляю Вас со днем 26 авгу­ста; и сердечно благодарю вас за 27-ое (день рождения Н.Н.Пушкиной). Жена моя пре­лесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это ми­лое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслу­жил перед Богом. В Петербурге видался я часто с братом Ив. Ник., а Серг. Ник. и жил у меня почти до моего отъез­да. Он теперь в хлопотах обзаведения. Оба, слава Богу, здоровы.

Цалую ручки Ваши и поручаю себя и всю семью мою Ва­шему благорасположению.

А. Пушкин».

Сколько любви и нежности к жене в этих нескольких строках о ней...

Надо также отметить и доброжелательный тон письма Пушкина. Это, несомненно, отклик на письмо Натальи Ива­новны от 14 мая.

«...Говорят, что несчастье хорошая школа: может быть, — писал Пушкин Нащокину в марте 1834 года. — Но счастье есть лучший университет. Оно довершает воспита­ние души, способной к доброму и прекрасному, какова твоя, мой друг; какова и моя, как тебе известно». Поздравляя только что женившегося друга и желая ему счастья, он заве­ряет его, что теперь все его горести позади.

Пушкин пробыл на Полотняном Заводе две недели. По-видимому, здесь на семейном совете было решено окончате­льно, что сестры едут с ними в Петербург. Поэт неохотно согласился на это (об этом свидетельствуют его письма), но положение девушек было так печально, а взаимоотношения с матерью настолько тяжелы, что он и Наталья Николаевна не могли им отказать.

В первых числах сентября, вероятно 5-го или 6-го, Пушкины и сестры Гончаровы выехали в Москву. 9 сентября Пушкин был еще в Москве, а 13-го — уже в Болдине. Сестры провели некоторое время в Москве, готовясь к отъезду, Наталья Николаевна вторично ездила в Ярополец проститься с матерью. И на этот раз Наталья Николаевна была в Яропольце одна, с маленькой Машей; об этом узна­ем из письма Екатерины Николаевны от 16 октября 1834 года.

По-видимому, 25 сентября все выехали в столицу. Мож­но себе представить, что это был целый поезд: дети, нянь­ки, прислуга, сундуки, узлы! Дмитрий Николаевич прово­дил их до Петербурга. В конце октября он приезжал к Ната­лье Ивановне, вероятно, чтобы рассказать о своих петер­бургских впечатлениях, о том, как устроились сестры.

В письме из Болдина, отправленном около 25 сентября уже в Петербург, вероятно, не зная, что Дмитрий Николае­вич поедет провожать Наталью Николаевну с детьми и сес­тер, Пушкин беспокоился, как она доедет, как разместятся они все на новой квартире. Он пишет также, что собирает­ся побывать в Яропольце.

Кое-как уладив свои дела по имению, Пушкин поспешил домой. 4 октября он приехал в Москву; 11 октября в книге расходов по московскому дому Гончаровых сделана запись: «За подорожную Александра Сергеевича Пушкина в части заплачено — 44 рубля». 14 октября поэт был уже в Петер­бурге.

По дороге Пушкин заезжал к теще в Ярополец; до сих пор сведений, подтверждающих это его намерение, не бы­ло, теперь это можно считать установленным.

Цель поездки Пушкина нам неизвестна. Очевидно, она была вызвана какими-то деловыми и семейными соображе­ниями; вероятнее всего предположить, что это было связа­но с переездом сестер Гончаровых в Петербург.

За 1834 год, как мы упоминали выше, сохранилось два письма Натальи Николаевны к брату. Одно от 12 ноября и второе без даты, которое нами отнесено к концу декабря ме­сяца.

В первом из них обращает на себя внимание высказыва­ние Натальи Николаевны о светском обществе. Если в дальнейшей переписке сестры Гончаровы с восторгом пишут брату о балах и своих успехах в великосветских гостиных, то Наталья Николаевна говорит об окружавшем ее обществе всего один раз, и этот ее отзыв носит критический харак­тер: «Тесная дружба редко возникает в большом городе, где каждый вращается в своем кругу общества, а главное, имеет слишком много развлечений и глупых светских обязанно­стей, чтобы хватало времени на требовательность дружбы».

Это высказывание Натальи Николаевны имеет, несо­мненно, большое значение для ее характеристики.

«...Как это ни странно,— пишет Б. Мейлах в статье о пи­сьмах Н. Н. Пушкиной,— до сих пор не только читателями, но и литературоведами облик Натальи Николаевны воспри­нимался чаще всего вне эволюции ее характера, интересов, чувств». Жизнь в Петербурге, общение с друзьями поэта, и, наконец, влияние самого Пушкина не могли не сказаться на духовном облике Натальи Николаевны. И молодая женщи­на 22 лет уже далеко не та девушка-полуребенок, которую впервые встретил Пушкин на балу у танцмейстера Иогеля...

И в этом письме от 12 ноября Наталья Николаевна жела­ет брату добиться успеха у графини Чернышевой. Подтру­нивая над ним, она намекает, что Чернышева может выйти и за небогатого Дмитрия Николаевича, если он сумеет ей понравиться...

На основании фамильной переписки можно сделать вы­вод, что Дмитрий Николаевич был человек добрый, но сла­бохарактерный, временами вспыльчивый и упрямый. Его отношения с сестрами были дружескими и родственными, но упрямство брата часто их раздражало. Тон писем Ната­льи Николаевны диктуется, видимо, вышеуказанными свой­ствами его характера.

В письмах всех Гончаровых часто упоминается некий Ав­густ Иванович Мюнтель. Это человек, несомненно, близко стоящий к семье, однако отношение к нему двойственное: если сестры постоянно подшучивают над ним, то братья, Наталья Ивановна и Николай Афанасьевич относятся к не­му очень внимательно, по крайней мере в письмах, которые он может прочитать. Братья и сестры часто с ним перепи­сываются. Августу Ивановичу дарят дорогую верховую ло­шадь. Он, судя по письмам сестер, ездит на охоту на их ло­шадях. Наталья Ивановна в письмах к Дмитрию Николаеви­чу постоянно просит передать привет Августу Ивановичу. 6 июля 1834 года она пишет: «Привет Августу Ивановичу, до­волен ли ты своим булгалтерам ?»

Но для простого бухгалтера внимание, оказываемое Гон­чаровыми Мюнтелю, слишком велико. И вот недавно нами было обнаружено письмо, проливающее свет на эту загадоч­ную личность. В одном из писем Ивана Николаевича из Царского Села к старшему брату мы читаем:

«...До сих пор у меня нет его (Сергея Николаевича) адреса и я не знаю, как пе­реслать ему письмо Ав. Ив. Позволив себе распечатать по­слание, чтобы узнать московские новости, так как у этого господина всегда имеется куча новостей, я там между про­чим узнал, что знаменитый отпрыск с госпожой своей ма­терью обосновался в имении Ильицино» (одно из поместий Гончаровых).

Зная, что Мюнтеля нет на Заводе, Иван Николаевич пи­шет о нем совсем в других тонах.

На основании этого письма можно было предположить, что Август Иванович Мюнтель был незаконным сыном Афанасия Николаевича, вероятно, от гувернантки-немки. Это предположение полностью подтвердилось. В Музее А. С. Пушкина в Москве имеется копия с портрета неизвест­ного лица. На обороте этого небольшого акварельного портрета надпись: «Дедушки Дмитрия Николаевича дядька немец Август Иванович». На нем изображен щегольски оде­тый молодой человек, очень похожий на Афанасия Никола­евича. Но кто он такой, до сих пор не было известно. Обна­руженные нами письма Гончаровых помогли атрибутировать портрет.

Очевидно, Август Иванович воспитывался вместе с брать­ями и сестрами Гончаровыми (отсюда их хорошее знание не­мецкого языка). Становится понятным и его положение в се­мье: не будучи юридически признанным сыном А. Н. Гончаро­ва, он, по-видимому, своим отцом был поставлен в такие усло­вия, что семья вынуждена была считаться с его фактическим родством. И не случайно в одном из писем Александра Николаевна иронически прибавляет дворянскую частицу «von» к его фамилии. Но если старшие члены семьи ведут себя по от­ношению к Августу Ивановичу сдержанно и любезно, то этого нельзя сказать о сестрах. Они постоянно над ним смеются. Наталья Николаевна его, несомненно, не любит, называет мерзким, пошлым дураком и охотно принимает участие «по старой привычке Августа дурачить» в шутках своих сестер.

Письма Натальи Николаевны за 1835—1836 годы свиде­тельствуют о значительном ухудшении денежных дел. На­дежды Пушкина на получение крупной суммы за «Пугачева» не оправдались, и все, что было выручено, пошло на покры­тие неотложной части долгов. Взяв на себя управление от­цовским имением, он к тому же должен был погашать задол­женность по этому имению, а также выплачивать родите­лям, брату и сестре их долю доходов. Лев Сергеевич (брат поэта) без­рассудно сорил деньгами, и Пушкину приходилось покры­вать и его долги. Н. И. Павлищев, муж Ольги Сергеевны, также требовал увеличения выплаты ей содержания. В кон­це концов Пушкин вынужден был отказаться от своей доли доходов в пользу сестры. И, наконец, семья самого поэта увеличилась — у Натальи Николаевны родились уже трое де­тей. Будучи связан службой в Петербурге, он не мог занима­ться чисто литературным трудом, который приносил ему необходимые средства на содержание семьи. К 1835 году у Пушкина было 60 тысяч долгу.

Все эти причины снова привели его к мысли уехать на 3—4 года в деревню, где бы он мог без помех заниматься твор­ческой работой.

14 июля 1835 года Пушкин писал Наталье Ивановне:

«... Мы живем теперь на даче, на Черной речке, а отселе думаем ехать в деревню и даже на несколько лет: того требу­ют обстоятельства». Очевидно, это решение об отъезде в деревню было принято и мужем и женой совместно. В своих воспоминаниях о последних днях жизни Пушкина его секун­дант К. К. Данзас (лицейский товарищ) писал, что Наталья Николаевна предла­гала мужу уехать с нею на время куда-нибудь из Петербурга. И не нежелание жены, как писала об этом сестра поэта, а бо­лее важные причины принудили Пушкина отказаться от этого намерения.

Памятуя о своей первой неудачной попытке получить от­ставку, Пушкин решил просить отпуск на несколько лет. Од­нако и на это последовал отказ Николая I. Поэту было пред­ложено 10 ООО рублей и отпуск на 6 месяцев. Пушкин, конеч­но, не мог принять этих денег. Отказавшись от них, он по­просил у казначейства займа в 30 ООО рублей с удержанием их в течение соответствующего периода из его жалованья. На это последовало «высочайшее» согласие. Таким обра­зом, Пушкин связал себя на несколько лет службой в столице. Теперь поэту надо было доставать деньги на покрытие второй половины его долгов. Взяв отпуск на 4 месяца, он уезжает в Михайловское работать.

Ухудшились также и дела семьи Гончаровых. Дед Афанасий Николаевич, не желая заниматься управлением полот­няных и бумажных фабрик, еще в 1804 году сдал их в аренду калужскому купцу Усачеву. Но через 15 лет Усачев стал неак­куратно выплачивать договоренную сумму и вскоре оказал­ся должным Гончарову свыше 100 тысяч рублей. Переза­ключив договор на аренду только бумажных фабрик, Афана­сий Николаевич включил в него и долг Усачева, а также взял у него в счет долга паровую машину, поставленную Уса­чевым на гончаровской бумажной фабрике. Но и по новому арендному договору Усачев платил неаккуратно, и Гончарову пришлось отказаться от заключенного с Усачевым конт­ракта. Однако ловкий делец Усачев не растерялся и, чтобы избавиться от долгов Гончарову, объявил себя банкротом и выдал заемные письма на крупные суммы своему зятю и ти­тулярному советнику Губаренкову. Так начался нескончае­мый судебный процесс, который еще более расстроил де­нежные дела Гончаровых.

Одновременно с этим у Гончаровых была тяжба и с ка­лужским духовенством, на землях которого с разрешения Петра I в свое время были построены полотняные заводы. (Об этом процессе пишет брату Екатерина Николаевна в письме от 4 октября 1835 г.)

Молодой, неопытный в делах и, по-видимому, недоста­точно инициативный, Дмитрий Николаевич, получив «в на­следство» полуторамиллионный долг и все эти бесконеч­ные и дорогостоящие процессы, делал много неправильных шагов. Наталья Ивановна не преминула однажды «подпус­тить шпильку» своему старшему сыну: «Если бы Афанасий Абрамович (прадед, основатель Полотняного Завода) был так любезен и явился бы тебе во сне, чтобы наставить тебя как надо управлять, ты, я полагаю, не был бы этим огорчен».

В письмах сестер мы постоянно встречаем упоминания об этом «проклятом усачевском деле».

Письма Натальи Николаевны за 1835—1836 годы рису­ют нам облик жены поэта с новой, неизвестной стороны. Мы имеем в виду ее участие в издательских делах мужа и в хлопотах по делам Гончаровых, особенно по усачевскому процессу. И в том и в другом случае она проявляла поисти­не удивительные энергию и настойчивость. «Что касается процесса, я сделала все возможное»,— пишет Наталья Ни­колаевна брату 1 октября 1835 года. Пушкина не было в то время в Петербурге, и, вероятно, посоветовавшись с Н. К. Загряжской (тетка Н.И.Гончаровой, пользовалась большим влиянием в свете) и тетушкой Екатериной Ивановной (сестра Н.И.Гончаровой), Наталья Николаевна начинает энергично действовать са­ма. Она снимает копии с нужных документов, посылает их знаменитому петербургскому адвокату Лерху, приглашает его к себе для переговоров, обращается за советом к сена­тору Бутурлину (члену Государственного совета), добивается через Н. К. Загряжскую сви­дания со статс-секретарем Государственного совета Лонгиновым  и даже пытается подать прошение от своего име­ни самому императору! В хлопотах по делу Усачева она не останавливается и перед подкупом нужного чиновника. В этом нет ничего удивительного: без взяток в те времена ничего не делалось. Но надо сказать, однако, что во всех этих гончаровских процессах Наталья Николаевна руко­водствовалась не столько своими интересами (она получа­ла значительно меньше всех остальных), сколько желани­ем помочь семье. Только в 1836 году, когда материальное положение Пушкиных стало катастрофическим, она обра­тилась к Дмитрию Николаевичу с настоятельной просьбой назначить ей ежемесячное содержание, равное тому, что получали сестры.

Однако самое важное для нас в письмах Натальи Никола­евны — все, что связано с Пушкиным, с ее отношением к му­жу. Из них мы узнаем, что она принимала участие в его изда­тельских делах. Так, мы неоднократно встречаемся в пись­мах Натальи Николаевны с просьбами к брату относитель­но бумаги.

В 1835 году Пушкин и Плетнев задумали издать альма­нах. В письмах от 18 августа и 1 октября Наталья Никола­евна не только от имени Пушкина, но и от своего просит Дмитрия Николаевича изготовить 85 стоп бумаги. «Прошу тебя, дорогой и любезный брат, не отказать нам, если про­сьба, с которой мы к тебе обращаемся, не представит для тебя никаких затруднений». Ответ Дмитрия Николаевича был получен в отсутствие Пушкина, уехавшего в Михайловское; Наталья Николаевна едет к Плетневу и с ним догова­ривается о сроках поставки бумаги. Нам удалось разыскать в архиве Гончаровых документы, из которых видно, что бумага была отгружена сравнительно срочно: 42 стопы — 26 октября и 12 декабря еще 45, а всего 87 стоп. В следую­щем году в письме от 28 апреля она опять пишет брату о бумаге, передавая просьбу мужа поставлять ему бумагу в счет содержания, которое Дмитрий Николаевич выплачи­вал сестрам. Вероятно, инициатива расчета за бумагу исхо­дила от Натальи Николаевны и была ею согласована с се­страми.

По письмам Пушкина мы можем проследить, что во вре­мя своего отсутствия он нередко давал жене поручения по издательским и иным делам.

«Мой ангел, одно слово,— начинает Пушкин письмо 11 октября 1833 года, — съезди к Плетневу и попроси его, чтоб он к моему приезду велел переписать из Собрания зако­нов (год 1774 и 1775 и 1773) все указы, относящиеся к Пуга­чеву. Не забудь... Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу и привезу тебе пропасть всякой всячины. Надеюсь, что Смирдин (петербургский издатель и книготорговец) аккуратен. На днях пришлю ему стихов».

«...При сем пакет к Плетневу, для Современника, коли цен­зор Крылов не пропустит, отдать в Комитет и, ради Бога, напечатать во 2 №» (6 мая 1836 г.).

«...Благодарю и Одоевского (писатель, музыкальный критик, общественный деятель) за его типографические хлопоты. Скажи ему, чтоб он печатал, как вздумает — поря­док ничего не значит. Что записки Дуровой? пропущены ли цензурою? они мне необходимы — без них я пропал. Ты пи­шешь о статье Гольцовской. Что такое? Кольцовской или Го­голевской? Гоголя печатать, а Кольцова рассмотреть. Впро­чем, это неважно» (11 мая 1836 г.).

Упрекали Наталью Николаевну и в том, что она якобы совершенно не интересовалась литературными делами му­жа, чуть ли даже не читала его произведения. Трудно себе представить, чтобы это было так.

Обратимся опять к письмам Пушкина.

«Ты спрашиваешь меня о Петре? идет помаленьку; скоп­ляю матерьялы — привожу в порядок — и вдруг вылью мед­ный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одно­го конца города на другой, с площади на площадь, из переул­ка в переулок. Вчера видел я Сперанского, Карамзиных, Жуковского, Вельгорского (композитор, один из друзей Пушкина), Вяземского — все тебе кланяются» (около 29 мая 1834 г., Петербург).

«...Так как теперь к моим прочим достоинствам прибави­лось и то, что я журналист, то для Москвы имею я новую прелесть. Недавно, сказывают мне, что приехал ко мне Чер­тков (историк, археолог). От роду мы друг к другу не езжали. Но при сей вер­ной оказии вспомнил он, что жена его мне родня, и потому привез мне экземпляр своего Путешествия в Сицилию. Не по­бранить ли мне его по-родственному? ...Чедаева (философ, писатель, один из друзей Пушкина) видел всего раз. Письмо мое похоже на тургеневское — и может тебе доказать разницу между Москвою и Парижем» (11 мая 1836 г., Москва).

Ссылаясь на письмо Тургенева, Пушкин имеет в виду на­печатанные в первом томе «Современника» письма Турге­нева из Парижа под названием «Париж. (Хроника русско­го)». В этих письмах сообщались новости парижской поли­тической, литературной и театральной жизни. Сравнивая эти письма со своим письмом из Москвы, Пушкин иронизи­рует, подчеркивая разницу между Москвою, которую он не­долюбливал, и Парижем. Следовательно, Наталья Никола­евна была знакома с этой статьей Тургенева и вообще, ко­нечно, с первым томом «Современника».

«... Слушая толки здешних литераторов, дивлюсь, как они могут быть так порядочны в печати и так глупы в разго­воре. Признайся: так ли и со мною? Право, боюсь. Баратын­ский, однако ж, очень мил. Но мы как-то холодны друг к другу» (14 мая 1836 г., Москва).

По письмам Пушкина в сочетании с письмами Натальи Николаевны мы можем проследить, как менялась, как взрослела она с годами. Если в 1831—1832 годах мы часто встречаем в них его дружеские советы, как вести себя, это понятно: молодой женщине было всего 19—20 лет. А в более поздние годы поэту уже хотелось побеседовать с женой, по­делиться своими мыслями, своим настроением.

Письма Натальи Николаевны свидетельствуют о ее де­ликатности, большой доброте и душевности. Заботы о де­тях, о муже, о родных красной нитью проходят через все ее письма.

Особенно любила она младшего брата Сергея. В пись­мах от начала лета 1835 и августа 1836 года мы видим, что она переживает его безденежье и тяжелое моральное со­стояние, хлопочет о переводе в Москву, где он жил бы в се­мье, старается получить для него место повыгоднее. Очень тепло относился к Сергею Николаевичу и Пушкин. Мы не­однократно встречаем упоминание о нем в письмах поэта к жене:

«... Я рад, что Сергей Ник. будет с тобой, он очень мил и тебе не надоест» (12 сентября 1833 г.).

«... У меня отгадай кто теперь остановился? Сергей Ник., который приехал было в Ц. С. (Царское Село) к брату, но с ним побранил­ся и принужден был бежать со всем багажом. Я очень ему рад. Шашки возобновились» (3 июня 1834 г.).

«... Serge еще у меня, вчера явился ко мне в офицерском мундире, и молодец» (30 июня 1834 г.).

Судя по письмам Сергея Николаевича, это был веселый и добрый молодой человек. В характере младшего Гончаро­ва было много общего с Натальей Николаевной, нам кажет­ся, и именно поэтому к нему хорошо относился Пушкин. Сергей Николаевич часто подолгу живал у сестры, которая всегда была ему рада и всячески заботилась о нем.

«...Вот уже больше двух недель,— пишет он Дмитрию Николаевичу 30 сентября 1832 года,— как я поселился у Таши, мне здесь очень хорошо. Комната, правда, немножко маловата, но так как я и сам невелик, то мне достаточ­но».

Кстати, скажем здесь, что средний из братьев Гончаро­вых, Иван Николаевич, по-видимому, был человек с тяже­лым характером. Письма Натальи Ивановны и самого Ива­на Николаевича свидетельствуют о том, что он часто ссо­рился с родными; подтверждают это и письма Натальи Ни­колаевны. Но и к этому брату она относится хорошо. Стоит только ему передать ей несколько теплых слов, как она тот­час же забывает бывшее между ними недоразумение и с ра­достью откликается на малейший повод восстановить преж­ние родственные отношения. С любовью и вниманием На­талья Николаевна относится и к Дмитрию. Она старается устроить его женитьбу на графине Чернышевой, нежно утешает его, когда сватовство не состоялось. К сестрам Ната­лья Николаевна относилась с необыкновенной добротой и с любовью — об этом свидетельствует уже одно то, что она взяла их к себе в Петербург, надеясь устроить их судьбу..! Пушкины тепло приняли в свою семью этих девушек — об этом достаточно красноречиво говорят письма Екатерины и Александры Гончаровых.

В свете всех этих новых для нас черт характера Натальи Николаевны, которые не были известны до того, как были найдены приводимые здесь письма, встает главный и наиболее важный вопрос: о ее отношении к мужу.

Выше уже указывалось, как реагировала Наталья Нико­лаевна на несправедливый упрек брата в адрес Пушкина по поводу якобы недостаточной суммы денег, оставленных им жене перед отъездом на Урал в 1833 году. О ее душевной тонкости свидетельствует и письмо Александры Николаев­ны, в котором она передает просьбу Натальи Николаевны прислать ей 200 рублей на подарок ко дню рождения Пуш­кина. Ей хочется сделать этот подарок на свои деньги.

Но самым значительным и важным для нас является июльское письмо 1836 года. Оно дает нам возможность уз­нать о теплом, сердечном отношении Натальи Николаев­ны к Пушкину. Здесь каждое слово драгоценно. До сих пор в пушкиноведении преобладали тенденции считать жену поэта недалекой, легкомысленной женщиной, которая не понимала своего мужа, не хотела ничего знать о его душев­ном состоянии. Письмо свидетельствует: и видела, и знала, и понимала. Наталья Николаевна считает несправедливым, что вся тяжесть содержания ее семьи падает на одного Пушкина, а родные ей почти не помогают. И она права. Хо­лостой Иван Николаевич получал 7—10 и даже более тысяч в год только ради удовлетворения тщеславия Натальи Ива­новны и Дмитрия Николаевича, гордившихся тем, что член их семьи служит в императорской гвардии. Сестрам выплачивалось по 4500 рублей в год, а Наталье Николаевне из доходов семьи выделялось значительно меньше всех (1100—1500 рублей), не говоря уже о том, что она не полу­чила никакого приданого, и долг в 11 тысяч Пушкину так никогда и не был возвращен Гончаровыми. «Мой муж дал мне столько доказательств своей деликатности и бескоры­стия», - пишет она. Видя его тяжелое моральное состоя­ние, Наталья Николаевна старается щадить мужа, не беспо­коить его своими домашними затруднениями. И не на туа­леты и выезды в свет были нужны ей эти деньги, а на со­держание детей — цель, которую она справедливо считает благородной.

Пушкин не знал об этом ее письме, но знал вообще о на­мерении жены обратиться к брату с просьбой об увеличе­нии ей содержания. Еще в мае она, по-видимому, советова­лась с ним по этому поводу. В письме от 18 мая 1836 года Пушкин пишет жене:

«...Новое твое распоряжение касательно твоих доходов касается тебя, делай как хочешь; хотя, кажется, лучше иметь дело с Дмитрием Николаевичем, чем с Натальей Иванов­ной. Это я говорю только в интересах мсье Дюрье и мадам Сихлер, а мне все равно». Щепетильный Пушкин не мог, конечно, допустить, чтобы жена просила у родных на содер­жание детей, и, вероятно, Наталья Николаевна, зная это, не мотивировала так в письме к нему свое намерение просить у брата и матери назначить ей содержание, равное тому, что получали сестры.

Но обеспечить будущность своих детей Пушкин очень хотел, об этом он не раз пишет жене. Об этом же говорит и новонайденное его письмо от 1833 года, в котором он про­сил Наталью Ивановну обеспечить внуков. «... Мое семейст­во умножается, растет, шумит около меня,— писал он Нащо­кину 10 января 1836 года.— Теперь, кажется, и на жизнь не­чего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хорошо сделали, что женились».

Особенно любил Пушкин старшего сына Сашу. Об этом свидетельствуют его письма к жене. С не меньшей заботой и любовью относилась всю жизнь к детям и Наталья Никола­евна. «Я никогда не могла понять,— писала она уже в 1849 го­ду,— как могут надоедать шум и шалости детей. Как бы ты ни была печальна, невольно забываешь об этом, видя их счаст­ливыми и довольными».

И, наконец, два последних письма, относящихся к 1836 году. Обращают на себя внимание те немногие строки, ко­торые адресует Наталья Николаевна брату по поводу его женитьбы. Она только что получила от него письмо и писа­ла под его впечатлением. А в этом письме он, очевидно, «советует» сестре, ввиду их тяжелого материального поло­жения, уехать на некоторое время в деревню. Вероятно, тон письма Дмитрия Николаевича был недостаточно дели­катным или самый факт вмешательства брата в дела Пушки­на Наталья Николаевна сочла бестактным, во всяком случае поздравление ее довольно сдержанно. Но Наталья Николаевна не умеет долго сердиться и в конце письма нежно целу­ет брата.

В этих письмах она просит в который уже раз о бумаге для мужа и настойчиво заверяет брата, что у него пока нет денег для оплаты. Просьбы ее о деньгах всегда удивительно деликатны, особенно, когда это касается ее лично, а ведь по существу она имела полное право наравне с другими члена­ми семьи на причитающуюся ей долю доходов с гончаровских предприятий.

Четырнадцать писем Натальи Николаевны Пушкиной написаны на протяжении четырех лет, и это обстоятельст­во является немаловажным. Мы читаем эти письма и как будто впервые знакомимся с женой поэта, о которой знали так мало! Ее доброта, душевность, глубокая материнская лю­бовь к детям, сердечное отношение к Пушкину, деликат­ность, деловитость и практичность во всех случаях, когда того требовала жизнь,— совершенно по-новому освещают облик Натальи Николаевны. Она становится нам ближе и понятнее, и по-иному звучат для нас проникновенные слова пушкинского признания: «...а душу твою люблю я еще более твоего лица».

«Опубликованные письма жены Пушкина к брату вызва­ли большой интерес почитателей поэта,— писал профессор Б. С. Мейлах. — Понятно и естественно стремление некото­рых исследователей решительно порвать с привычными представлениями о ней как о великосветской даме, думав­шей только о балах и своих успехах. Новые материалы серь­езно поколебали подобные представления».

Ни в одном из этих писем нет даже и намека на то, что жену поэта интересовали только балы и театры. Вполне ес­тественно, что ей, молодой и красивой женщине, нрави­лось поклонение мужчин, хотелось бывать в обществе, в те­атре, кто может упрекнуть ее в этом? Не надо забывать и то, что самому Пушкину, гордившемуся красотою своей жены, нравилось вывозить ее в свет.

Общеизвестно, что некоторые современники, если и не считали Наталью Николаевну виновной в гибели поэта, то упрекали ее в кокетстве и легкомыслии. Она была молода — это верно, и требовать от женщины 22—24 лет рассудитель­ности женщины средних лет было бы странно. Она, вероят­но, делала промахи и ошибки по молодости лет, особенно в первые годы, по неопытности и доверчивости не всегда ви­дела подлость людей, ее окружавших.

Положение Пушкина в дворцовых кругах и светском об­ществе было трудное. Великий поэт, гордость России, он вынужден был в силу многих обстоятельств вращаться в этом обществе. Но самолюбие его постоянно страдало. За­висть, злоба и недоброжелательство окружали Пушкиных, и каждый неловкий шаг молодой жены давал повод к пересу­дам и сплетням. Вот этого и боялся Пушкин и этим вызваны его советы и предостережения жене, которые мы неодно­кратно встречаем в его письмах к ней.

Большую роль в отрицательной оценке образа Н. Н. Пушкиной сыграло известное письмо П. А. Вяземского к ве­ликому князю Михаилу Павловичу, которое Щеголев счита­ет «единственным свидетельством, несущим осуждение по­ведению Натальи Николаевны».

Стремясь отвести подозрение в политической подопле­ке дуэли, Вяземский старается доказать, что невинная в сущ­ности жена проявила непростительные легкомыслие и ветреность, относясь снисходительно к навязчивым ухажива­ниям молодого офицера. Ревность мужа, желание ото­мстить за нанесенную обиду — вот якобы основные мотивы вызова Пушкиным Дантеса на дуэль. «Какой он был поли­тический деятель! — восклицает Вяземский. — Он прежде всего был поэт, и только поэт».

Описывая подробно последние дни жизни и смерть поэ­та, Вяземский говорит о мерах, принятых правительством, опасавшимся общественных выступлений в связи с убийством Пушкина. Присутствие большого количества жандармов в квартире поэта в день, предшествовавший выносу гро­ба в церковь, возмутило и обеспокоило Вяземского. «...Но чего могли опасаться с нашей стороны? — пишет он. — Ка­кие намерения, какие задние мысли могли предполагать в нас, если не считать нас безумцами или негодяями? Не было той нелепости, которая не была бы нам приписана. Разуме­ется, и меня не пощадили; и я даже думаю, что мне оказали честь, отведя мне первое место». Стремление во что бы то ни стало отвести от себя подозрение в оппозиционных на­строениях — вот те мотивы, которые руководили Вязем­ским, когда он писал это письмо.

Другим документом, который иногда приводили в этом случае, были письма Дантеса к Геккерну, в которых он го­ворит, что Наталья Николаевна якобы любит его. Письмам этим вряд ли можно доверять. Обнаружены они были в бу­магах Дантеса после его смерти. Здесь не место подробно рассматривать эти письма, скажем только, что неискрен­ность их, нарочитость бросаются в глаза с первого взгляда.

Так, в письме от 20 января 1836 года Дантес говорит Геккерну о своей любви к Пушкиной как о чем-то новом, Геккерну якобы совершенно неизвестном. Не называя по имени женщину, в которую он влюбился, Дантес просит его «быть снисходительным к его новой страсти». Уже одно это определение — «новая страсть» говорит о несерьезности чувств красавца кавалергарда, которому великосветское об­щество приписывало необыкновенную, возвышенную лю­бовь.

Все это вызывает недоумение, так как Дантес начал уха­живать за женой поэта гораздо раньше, еще в 1835 году, и Геккерн это знал. Подтверждением тому является и черно­вик письма Пушкина к Геккерну, в котором он говорит о «двухлетнем постоянстве» ухаживаний Дантеса (17—21 но­ября 1836 г.).

Можно предположить, что письма были написаны Дан­тесом много позднее и оставлены им среди бумаг для «оправдания» перед потомством... А по свидетельствам со­временников, Дантес придавал этому большое значение.

Некоторые пушкинисты поводом к дуэли считают свида­ние Н. Н. Пушкиной с Дантесом у Идалии Полетики(родственница Н.Н.Пушкиной, была дружна с Дантесом и всячески поощряла его ухаживания), яко­бы состоявшееся 22 января 1837 года, о чем, как предполага­ли, Пушкин узнал из анонимных писем. По одной версии, Наталья Николаевна поехала к Полетике, не зная, что встретит там Дантеса; по другой — она получила от него пи­сьмо, в котором он умолял ее приехать и переговорить о важных вопросах, заверяя «честью», что обращается к ней только как к сестре жены. Однако когда они встретились, он снова стал говорить ей о своей любви, и Наталья Нико­лаевна немедленно уехала.

Но о самом факте свидания достоверными сведениями пушкиноведение пока не располагает, а последние исследо­вания показывают, что свидетельства современников в этом отношении следует подвергнуть очень большим сомне­ниям. Нет также и анонимных писем, якобы полученных Пушкиным.

Здесь мы не касаемся преддуэльных событий, так как, по-видимому, в свете новых материалов этот вопрос требует дополнительных исследований и новой интерпретации некоторых сторон этих событий.

Последние дни и часы жизни Пушкина запечатлены во многих воспоминаниях друзей и современников поэта. Они были опубликованы в советское время, но некоторые из них мало известны широкому кругу читателей. Приведем здесь те, которые связаны с характеристикой образа жены поэта.

Когда раненого Пушкина привезли домой, жена выбежа­ла в переднюю и упала без чувств. Приехавший вскоре лейб-медик Арендт, осмотрев больного, признал рану смертель­ной. По настоянию Пушкина, он не скрыл от него, что поло­жение очень тяжелое. С этого момента Пушкин перестал ду­мать о себе и все его мысли обратились к жене.

«Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском», — сказал он доктору Спасскому(домашний врач Пушкиных).

«Княгиня (В.Ф.Вяземская) была с женою, которой состояние было не­выразимо; как привидение, иногда прокрадывалась она в ту горницу, где лежал ее умирающий муж. Он не мог ее видеть (он лежал на диване лицом от окон к двери); но он боялся, чтобы она к нему подходила, ибо не хотел, чтобы она могла приметить его страдания» (В. А. Жуковский).

«Это были душу раздирающие два дня; Пушкин страдал ужасно, он переносил страдания мужественно, спокойно и самоотверженно и высказывал только одно беспокойство, как бы не испугать жены. «Бедная жена, бедная жена!» — восклицал он, когда мучения заставляли его невольно кричать...» (П. А. Вяземский).

Когда состояние Пушкина ухудшилось, он просил друзей не давать излишних надежд жене, не скрывать от нее правду: «Она не притворщица; вы ее хорошо знаете, она должна все знать»(И. Т. Спасский). Он часто призывал к себе же­ну, несколько раз оставался с ней наедине...

«... 1 час. Пушкин слабее и слабее... Надежды нет. Смерть быстро приближается; но умирающий сильно не страждет; он покойнее. Жена подле него... Александрина плачет, но еще на ногах. Жена — сила любви дает ей веру — когда уже нет надежды! Она повторяет ему: «Tu vivras!» (Ты будешь жить!) (А. И. Тургенев).

«...Г-жа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти... Увидя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые темно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчая­нием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала:

— Пушкин, Пушкин, ты жив?!

Картина была разрывающая душу...» (К. К. Данзас)».

После смерти поэта Наталья Николаевна была очень тяжело больна и не могла проводить гроб с телом мужа до могилы. По ее желанию поэт был положен в гроб во фра­ке, а не в ненавистном ему камер-юнкерском мундире. Со­гласно воле покойного, вдова испросила разрешения похо­ронить его в Святогорском монастыре, близ Михайлов­ского.

«...В субботу вечером я видела несчастную Натали, — пи­сала брату 2 февраля 1837 г. С. Н. Карамзина (дочь Н.М.Карамзина от первого брака), — не могу пе­редать тебе, какое раздирающее душу впечатление она на меня произвела: настоящий призрак, и при этом взгляд ее блуждал, а выражение лица было столь невыразимо жал­кое, что на нее невозможно было смотреть без сердечной боли».

10 февраля 1837 года С. Н. Карамзина пишет:

«...Мещерский понес эти стихи (М. Ю. Лермонтова «Смерть поэта») Александрине Гонча­ровой, которая попросила их для сестры, жаждущей про­честь все, что касается ее мужа, жаждущей говорить о нем, обвинять себя и плакать. На нее по-прежнему тяжело смот­реть, но она стала спокойней и нет более безумного взгляда. К несчастью, она плохо спит и по ночам пронзительными криками зовет Пушкина».

«...Вчера мы еще раз видели Натали, она уже была спо­койнее и много говорила о муже. Через неделю она уезжает в калужское имение своего брата, где намерена провести два года. «Муж мой,— сказала она,— велел мне носить траур по нем два года (какая тонкость чувств! Он и тут заботился о том, чтобы охранить ее от осуждений света), и я думаю, что лучше всего исполню его волю, если проведу эти два года со­всем одна, в деревне. Моя сестра едет вместе со мной, и для меня это большое утешение».

«... Бедная Наталья Николаевна! — писал матери и сестре 28/16 февраля 1837 г. из-за границы Андрей Карамзин(старший сын Н.М.Карамзина). — Сердце мое раздиралось при описании ее адских мучений. Есть странные люди, которым не довольно настоящего зла, которые ищут его еще там, где нет его, которые здесь уверяли, что смерть Пушкина не тронет жены его, que c‘est une femme sans coeur (что это женщина без сердца). Твое письмо, милая сестра, им ответ, и сердце не обмануло меня. Всеми силами душевными благословляю я ее и молю Бога, чтоб мир сошел в ее растерзан­ное сердце. ...Но с другой стороны, то, что сестра мне пи­шет о суждениях хорошего общества, высшего круга, гостинной аристократии (черт знает как эту сволочь назвать), меня нимало не удивило; оно выдержало свой характер: убийца бранит свою жертву,— это должно быть так, это в по­рядке вещей».

По свидетельству В. Ф. Вяземской, в день смерти, проща­ясь с женой, Пушкин сказал: «Ступай в деревню, носи по мне траур два года, а потом выходи замуж, но за человека порядочного».

Братья Дмитрий Николаевич и Сергей Николаевич при­ехали в Петербург, как только узнали о смерти Пушкина. Выполняя завет мужа, Наталья Николаевна решила уехать на Полотняный Завод. 16 февраля 1837 года в сопровожде­нии братьев и Александры Николаевны, не пожелавшей расстаться с ней, она выехала из Петербурга. Старая фрей­лина Екатерина Ивановна Загряжская проводила любимую племянницу до самого Полотняного Завода и прожила там с ней около двух недель.

ТЕКСТЫ ПИСЕМ Н.Н.ПУШКИНОЙ

ПИСЬМО 1-е

(11марта 1833 г. Петербург)

Я получила твое письмо, милый Митинька, на этих днях, но так как крестьянин уже уехал, а на меня напал один из моих приступов лени, я и не спешила с ответом. Вороная лошадь еще не продана, но муж мне сказал, что нужно 200 рублей, чтобы выкупить ее у Бистрома (владелец манежа Инженерного замка); я не делала никаких шагов в этом отношении, потому что в твоем постскриптуме сказано ничего не говорить об этом моему господину и повелителю в случае, если твой верноподданный уже уедет, а раз так и случилось, дело не сдвинулось с места до нового распоряжения твоей милости. Благодарю тебя миллион раз за все, что ты мне прислал, что касается малень­кого пажа, то я едва его видела, так как он еще не имеет при­личного вида и сидит на корточках у печки в кухне; только завтра в воскресенье 12 марта его красивая ливрея будет го­това и он совершит свой выход в свет.

Еще одна просьба. Маминька мне передала через Ваню (средний брат Н.Н.), что гораздо лучше было бы мне иметь четырехместное лан­до вместо коляски, и так как я согласилась на это без малей­ших колебаний, я ей тотчас же написала и тебе сейчас об этом говорю, с тем чтобы просить тебя уладить это дело, и, если возможно, прислать мне его к Пасхе. Да пожалуй­ста, чтоб ландо было новомодным и красивым, ради Бога постарайся, а я со своей сто­роны постараюсь тебя сосватать за X... Я бо­юсь, однако, что это письмо не застанет тебя в Заводе, тогда прощай мое ландо к Пасхе, но все же я надеюсь, что Маминька сделает это несмотря на твое отсутствие.

Прощай, дорогой Митинька, нежно целую сестер, я так перед ними виновата, что уж не знаю, как просить у них прощения, скажи им, что я их по-прежнему очень люблю и жду-не дождусь их обнять. Не передаю ничего Маминьке, потому что, я полагаю, она в Москве, но если она с вами, нежно ее поцелуй от меня. Всего хорошего Нине (гувернантка, долго служила у Гончаровых) и поблаго­дари ее за сапожки, они прелестны.

ПИСЬМО 2-е

(Пятница, 1 сентября (1833 г. Черная речка)

Тысячу извинений, дорогой Митя, что я так запоздала с ответом, но что поделаешь, у меня опять были нарывы, как и в прошлом году, они причинили мне ужасные страдания и это помешало мне ответить тебе раньше. Спешу это сделать сейчас, чтобы утешить тебя по поводу твоих обманутых на­дежд в отношении графини Чернышевой; что делать, доро­гой друг, примирись с этим. Я думаю, ты прав в своих предположениях; мне кажется, это Муравьев (поэт, писатель, брат декабриста) вредит тебе в этом деле; я знаю, что в прошлом году он провел все лето в Ярополице (имение Чернышовых тоже называлось Ярополец), живя в постоянном общении со всей семьей, что ж ты хочешь, чтобы он, при его красоте, не произвел впечатления на молодую девушку. Что касается тебя, то, зная твое благоразумие, я надеюсь, что твоя страсть потухнет так же быстро, как и зажглась. Скажи мне только, узнав об отказе, ты не думал о самоубийстве?

Знаешь ли ты о коварных намерениях, которые имеет в отношении тебя Сережа?(младший брат). Он утверждает, что если ты женишься на графине Черны(Чернышева Н.Г.) — или на какой-нибудь другой женщине, он не посовестится ее обольстить, чтобы, как он говорит, вытянуть от тебя побольше денег через посредст­во твоей жены. (Как ты это находишь?) Советую тебе осте­регаться этого молодого человека, ты знаешь, какой он предприимчивый.

По поводу денег у меня к тебе просьба, которая, возмож­но, удивит тебя, но что делать, я сейчас в таком затрудните­льном положении и не могу обратиться к мужу, местопребы­вания которого не знаю, потому что он путешествует по России и только в конце сентября или начале октября будет в своем нижегородском поместье(Болдино), вот почему я беру на се­бя смелость умолять тебя помочь мне в том стесненном положении, в каком я нахожусь, прислав по крайней мере не­сколько сот рублей, если, конечно, это тебя не обременит, в противном случае откажи мне наотрез и не сердись, что я обратилась к тебе с этой просьбой. Будь уверен, дорогой друг, что только необходимость вынуждает меня прибегать к твоему великодушию, так как иначе я никогда бы не реши­лась беспокоить тебя в то время, когда ты чуть ли не собира­ешься застрелиться.

Мой муж оставил мне достаточно денег, но я была вы­нуждена все их отдать хозяину квартиры, которую только что сняла; я не ожидала, что придется дать задаток 1600 рублей, вот почему я теперь без копейки в кармане. Ради Бога, ответь мне поскорее; до 15 числа этого месяца твое письмо еще может застать меня на Черной речке, а позднее я буду уже в городе. Я дала бы тебе адрес моего но­вого дома, но я сама еще точно его не знаю; мне кажется, это дом некоего г-на Оливье, но вряд ли это тебе поможет. Прощай, дорогой Митинька, нежно целую тебя и прошу, по­жалуйста, не сердись на меня за мою просьбу и забудь о ней, если ты не можешь ее выполнить.

ПИСЬМО 3-е

27 сентября 1833 г. Петербург

Я только что получила твое письмо, дорогой Дмитрий, и благодарю тебя миллион раз за 500 рублей, которые ты мне позволяешь занять. Я их уже нашла, но с обязательством уплатить в ноябре месяце. Как ты мне уже обещал, ради Бога, постарайся быть точным, так как я в первый раз зани­маю деньги, и еще у человека, которого мало знаю, и была бы в очень большом затруднении, если бы не сдержала сло­ва. Эти деньги мне как с неба свалились, не знаю, как выра­зить тебе за них мою признательность, еще немного и я осталась бы без копейки, а оказаться в таком положении с маленькими детьми на руках было бы ужасно. Денег, кото­рые муж мне оставил, было бы более чем достаточно до его возвращения, если бы я не была вынуждена уплатить 1600 рублей за квартиру; он и не подозревает, что я испытываю недостаток в деньгах, и у меня нет возможности известить его, так как только в будущем месяце он будет иметь твердое местопребывание. Пишу тебе сейчас только об этом, я должна идти одеваться, чтобы обедать в гостях.

Нежно тебя целую, Сережа также. Он пробудет у меня до 8 октября, а потом уедет в Новгород. Смотри на обороте.

Вот мой адрес: у Цепного моста, против Пантелеймона в доме Оливье.

ПИСЬМО 4-е

12 ноября 1834 г. Петербург

            Ты меня спрашиваешь, дорогой Дмитрий, как идут твои дела. Я не знаю, право, что тебе сказать; мы ограничились с графиней Пален (сестра Н.Г.Чернышевой, к которой сватался Д.Н.) двумя визитами и с тех пор встречаемся только иногда в свете, но большой близости между нами еще не установилось. Мы не в деревне, чтобы это так легко дела­лось; тесная дружба редко возникает в большом городе, где каждый вращается в своем кругу общества, а главное, имеет слишком много развлечений и глупых светских обязанно­стей, чтобы хватало времени на требовательность дружбы.

Но здесь ходят разные слухи, очень благоприятные для твоих намерений: недавно кто-то приехал из Москвы и за­явил Катрин Долгорукой, что твоя свадьба с графиней дело решенное, и в доказательство рассказал, что Надина, всегда такая застенчивая с мужчинами, провела целый вечер лю­безничая с тобой. Вот еще кое-что о Надине, что может тебе при случае пригодиться. Нина, которая пишет нам об этом, получила эти сведения от одной особы, жившей в их доме; вот ее собственные слова:

«Говорят, что эта девушка с очень странным характером, которая играет в горелки со слугами и которая не постес­нялась бы выйти замуж за лакея, если бы только он ей понра­вился». Вот, воспользуйся этим и постарайся сделаться сча­стливейшим из смертных, которому она отдаст свою руку и сердце. Желаю тебе этого от всей души, ты никогда не мог бы сделать лучшей партии… elle a toute pour elle (у нее есть все), как сказал бы Сокорев (дальний родственник Гончаровых). Мой муж и тетушка пришли к выводу, что ты добьешься удачи в этом деле благодаря своей настойчивости, а твое, извини меня, упрямство в этом случае не недостаток, можно, пожалуй, считать его достоинством. Здесь ведь речь идет не о прогулке верхом, когда эта отрицательная черта твоего характера выводила нас всех трех из себя. Недаром у тебя такой низкий лоб; мы недавно читали одну статью в «Иностранном обозрении», в которой указывается на этот недостаток строения головы как на признак того свойства, которое я одобряю для начатого тобою дела и которое вызы­вало мой гнев в течение всего моего пребывания у тебя.

Но довольно говорить о любовных делах и женитьбе, по­говорим теперь о деле. Я посылала к Носову (петербургский коммерсант, имел дела с Д.Н. и по его распоряжению выдавал деньги на содержание Гончаровых)  за 500 р.; он мне сказал, что не получал никакого распоряжения на этот счет от вашей милости; поэтому соблаговолите написать ему об этом несколько слов, если вы этого еще не сделали. Затем, с твоего разрешения, я заказала ливрею для слуги мо­их сестер, что стоило 270 р., сюртук и 16 шляпа, и, таким образом, всего ты мне должен 286 р. Если, не затруднив себя, ты можешь мне их уплатить через Носова, я буду тебе пре­много обязана, потому что я их не заплатила портному: я ему сказала, что этот долг меня не касается, пусть он его от­несет на счет того, кто имел намерение его оплатить. Не по­думай, что я заставляю тебя платить за обе ливреи, за них следует 540, а я тебя прошу уплатить половину — 270.

Твои часы мне наконец передали; я поручила Ване ими за­няться; часовщик взялся их починить. Что касается обмена на часы Сашиньки, то уж целая вечность прошла, как они проданы. Скажи мне, пожалуйста, что происходит с этим не­счастным сундуком с нашими вещами, который никак не дой­дет до нас до сих пор; ты нам пишешь, что он должен был уйти за неделю до твоего письма, а вот уже прошло больше недели, как я получила письмо; с верными ли людьми ты его отпра­вил? У меня там ценные вещи, в том числе и мой серебряный убор, который мне было бы очень жаль потерять. Начал ли ты заново переделывать коляску, можем ли мы надеяться ее иметь для катанья на масленице, за эту коляску мы те­бе свечу поставим из благодарности; не взду­май у нас ее отнять для своего свадебного экипажа. Я вас про­шу, сударь, сделать так, чтобы Матильда (верховая лошадь Н.Н.) была у меня этим ле­том, я тоже упрямая и не скоро ее уступлю; дай Бог, чтобы вы понравились графине так же, как Матильда нравится мне.

Куму моему Сергею Гавриловичу мой по­клон, а А в г у с т у, д у р а к у, п о ш л о м у, н е с н о с н о м у, мерзкому, вместо поцелуя откуси нос. Катинька же всем кланяется, кроме Августа. Са­шинька напишет Августу письмецо уведо­мить о скорой кончине, только вы не смей­тесь и ничего ему о том вперед не говорите. Он придет к тебе сообщить эту новость по секрету, потому что Саша нарочно запретит ему показывать письмо, чтобы тебя не волновать. Он его получит с той же почтой, что и ты получишь мое, поэтому непременно постарайся, чтобы он тебе показал свое письмо, это разгонит немного твою скуку, ты по крайней мере посмеешься. Старая при­вычка Августа дурачить. Пожалуйста, скажи Авгу­сту, когда ты получишь это письмо: «Как странно, все сест­ры мне пишут, а от Сашиньки ни слова, не случилось ли с ней чего-нибудь?» Тебе же она просит передать, что она предполагает написать тебе с первой почтой и что она боль­на только для Августа.

Прощай, дорогой Дмитрий, будь здоров, не забывай нас и женись как можно скорее. Хватит ли у тебя терпения про­честь мое письмо, оно ужас какое длинное, длинное.

ПИСЬМО 5-е

Конец декабря 1834 г. Петербург

Твое письмо Мятлеву(поэт, камергер, богатый помещик; в письме речь идет о покупке у него мельницы) было послано в тот же день с запи­ской моего мужа, и вот его ответ Пушкину(письмо не найдено), который я вкла­дываю в это письмо. Уже давным-давно мы ему об этом гово­рили все трое(сестры Н.Н., А.Н. и Е.Н.); ответ был благоприятный, он даже обещал тебе написать по этому поводу, но сделал ли это — не знаю. Если он задержался с ответом до сих пор, бомбардируй его письмами, чтобы он был вынужден это сделать, если не из любезности, то по крайней мере, чтобы отделаться от тебя. Я знаю, что Хлюстин (соседи Гончаровых по их имению Полотняный завод)с своей стороны старается заполу­чить эту мельницу. Впрочем, завтра я увижу Мятлева и на­стойчиво поговорю с ним об этом.

Твоя прекрасная графиня была вчера у меня, но я не могу сообщить тебе ничего интересного, так как о тебе речи не было совсем. Катя видела ее два раза во дворце, но, однако, нисколько не продвинула твои дела; я начинаю терять надежду на то, что она согласится увенчать твои желания. В четверг мы должны поехать пить чай к графине Пален, что бу­дет, не знаю, вероятно, ничего. Тетушка получила твое письмо, дорогой Дмитрий, и поручает мне сказать тебе, чтобы ты не беспокоился насчет долга. Если Греков (служил у Гончаровых управляющим Яропольца) тебе о нем говорил, это просто глупость с его стороны; она просто ему писала, что ты предполагаешь передать ему эти деньги и что в этом случае он должен переслать ей их в Петербург.

Прощай, дорогой Дмитрий, мое письмо кратко и холод­но, потому что я не совсем хорошо себя чувствую и немнож­ко в плохом настроении; в первом же письме напишу тебе все подробно, а сегодня я едва держу перо в руке. Сестры це­луют тебя, а муж просит передать тебе привет. Пришли нам поскорее варенье.

ПИСЬМО 6-е

Среда на Пасхе (10 апреля 1835 г. Петербург)

Вот твоя бумага, дорогой брат; что касается твоих книг, то я составила список, но ожидаю визита г-на Ковригина (купец, с которым у Д.Н. были деловые отношения), чтобы их отправить. Я полагаю, что к концу недели ты будешь на Заводе, почему и посылаю эту бумагу в твою сто­лицу. Что ты поделывал хорошенького в Яропольце, что нового? Прошу уведомить. Что брат Иван, вероятно с вами, как закончил он свою эпитимию? (И.Н. наделал много долгов и вынужден был взять отпуск). Ты не забыл про нашу коляску и седла? Прощай, це­лую тебя, а также Ваню. Я видела в воскресенье на Пасхе графиню Пален на хорах во дворце, она спрашивала о тебе, а также, думаю ли я, что ты уже приехал к месту назначения.

Прощай, Митуш, нашу коляску отправьте как можно скорей.

ПИСЬМО 7-е

(Начало лета 1835 г. Петербург)

Я только что узнала, дорогой Дмитрий, что Нейдгарт (генерал-лейтенант, был женат на кн.Черкасской) заменил в Москве князя Хилкова. Ты в таких хороших от­ношениях с княгиней Черкасской, что тебе стоит только сказать ей слово, чтобы она попросила генерала обратить внимание на Сережу, и этим путем можно было бы перевес­ти брата в один из полков, стоящих в Москве. Посмотри, не­льзя ли это сделать, и постарайся вытянуть Сережу из тря­сины, в которой он увязнул. На бедного мальчика тяжело смотреть, он даже потерял свою обычную жизнерадост­ность. Дела его плохи, денег нет; что такое 250 рублей в ме­сяц для офицера, который должен как-никак содержать ло­шадей и прислугу. Буквально он питается только черным хлебом и...(oдно слово неразборчиво) отказывает себе во всем и еще делает долги. С отчаяния он хочет даже оставить службу, а мать, которой он сообщил о своем намерении, вот что ему ответила: «Ну ко­нечно, Сережа, если твое здоровье этого требует, так и сде­лай». Теперь, скажи мне, что он будет делать без службы? Молодой человек совсем погибнет, а он так много обещает и мог бы когда-нибудь стать чем-то. Ради Бога, вытащи его из Новгорода. Будь он в Москве, квартира и содержание ни­чего не будут ему стоить, он сможет жить в нашем доме, там же питаться и содержать своих людей; тогда денег, которые ему дает мать, ему хватит, иначе, клянусь тебе, этот бедный мальчик погибнет совершенно.

Нынче весной он приезжал ко мне ненадолго, и что же, я совсем не узнала некогда такого веселого и беззаботного юношу. У него приступы меланхолии, как у брата Ивана, и полное разочарование в службе. Ради Бога, спаси его, я не могу думать о моем несчастном брате спокойно. Эти прокля­тые деньги, деньги, деньги и всегда деньги, без них никогда ничего нельзя достигнуть.

Прощай, дорогой Дмитрий, я тебя нежно целую и иск­ренне люблю. От всей души желаю, чтобы твои дела шли хо­рошо, благосостояние стольких людей зависит от этого. Я ничего не передаю господину Жану, который не называет меня иначе, как г-жа Пушкина в своем письме к сестре Саше и который только в конце письма вспоминает, что у него есть сестра Катя, и передает ей привет, а свою сестру Ташу не удостаивает ни единым словом. Следственно, он не будет удивлен, что я не осмеливаюсь напомнить ему о себе из опа­сения быть навязчивой. Что касается тебя, дорогой Дмит­рий, ты никогда не переставал свидетельствовать мне свою дружбу; пользуюсь случаем, чтобы выразить тебе свою при­знательность. Крепко, крепко целую тебя.

ПИСЬМО 8-е

(15-17 августа 1835 г. Черная речка)

Дорогой Дмитрий, приезжай как можно скорее по пово­ду этого проклятого процесса с Усачевым(калужский купец, с которым Гончаровы имели длительный судебный процесс); все считают твое присутствие здесь совершенно необходимым. Как только приедешь, немедленно повидай адвоката Лерха, он уладит тебе это дело. Постарайся приехать до отъезда моего мужа, который должен в скором времени уехать в деревню; он тебя направит к нескольким своим друзьям, которые смогут чем-нибудь помочь в этом деле. Как только получишь это письмо, немедленно выезжай, не теряй ни одной минуты, время не терпит.

Прощай, я боюсь, как бы мое письмо не опоздало на почту.

ПИСЬМО 9-е

18 августа 1835 г. (Черная речка)

Мой муж поручает мне, дорогой Дмитрий, просить тебя сделать ему одолжение и изготовить для него 85 стоп бумаги по образцу, который я тебе посылаю в этом письме. Она ему крайне нужна и как можно скорее; он просит тебя указать срок, к которому ты сможешь ее ему поставить. Ответь мне, пожалуйста, как только ты получишь это письмо, чтобы он знал, подойдет ли ему назначенный тобою срок, в противном случае он будет вынужден принять соответствующие меры. Прошу тебя, дорогой и любезный брат, не отказать нам, если просьба, с которой мы к тебе обращаемся, не представит для тебя никаких затруднений и ни в коей мере не обременит.

Ты наверно будешь очень удивлен, получив от меня два письма подряд. Что касается процесса, то муж хочет преду­предить о нем Вигеля (литератор и крупный чиновник Минестерства внутренних дел) и министра Дашкова(министр юстиции), чтобы, когда дело поступит к ним, они рассмотрели его хорошенько до того, как выносить решение. Но ты не очень полагайся на это и все-таки приезжай, так как без тебя ничего не сделает­ся, это тебе просит передать и Тетушка. Что касается Лонгинова, все, что можно было сделать в этом отношении — было сделано, когда ты был здесь, ты об этом, вероятно, по­мнишь. Но тебе совершенно необходимо, по словам людей, понимающих в делах, поскорее взять Лерха, так как можно опасаться, как бы противная сторона не перехватила его, тогда наш процесс проигран.

Прощай, дорогой и любезный брат, нежно целую тебя и горячо желаю успеха в твоих делах. Катинька уже тебе писала, о деле Ртищева(заимодавец Д.Н). Все, кому мы показывали эти бумаги, очень не советуют тебе начинать его, потому что дела подобного рода могут вестись только между близкими друзьями или людьми, честность которых не вызывает сомнения и всеми при­знана, иначе это только повод для процесса; я думаю, что Рти­щев не может быть отнесен к числу таких людей.

Нежно поцелуй Маминьке ручки, я рассчитываю написать ей завтра.

ПИСЬМО 10-е

(1 октября 1835 г. Петербург)

Я получила недавно твое письмо, дорогой Дмитрий, и ес­ли я не написала тебе раньше, то только потому, что для то­го, чтобы дать тебе ответ по поводу бумаги, мне надо было повидать Плетнева, который взялся за это дело в отсутствие моего мужа; он тебя очень просит прислать ее в ноябре, к январю это было бы уже слишком поздно. Тысячу раз благо­дарю тебя от имени моего мужа за то, что ты был так любе­зен и взялся за это дело.

Что касается процесса (судебный процесс с Усачевым), я сделала все возможное. Прежде всего, как только я получила твои бумаги, я велела снять с них копию, чтобы дать ее Лерху, которого я попросила зайти ко мне. Я с ним говорила о нашем деле, просила взяться за него и просмотреть все бумаги. Несколько дней спустя он прислал мне все бумаги обратно с запиской, в которой пишет, что он не может взяться за дело, потому что оно уже разбиралось в Москве; он говорит, что следует подать прошение Государю, который решит, может ли оно слушаться в Петербургском Сенате. Не будучи довольна этим ответом, я обратилась к гос­подину Бутурлину, который не отказал в любезности прочи­тать все бумаги. Он нашел, что мы правы, а действия против­ной стороны — бесчестное мошенничество. Он мне посове­товал встретиться с Лонгиновым, взять обратно прошение, если это возможно, чтобы написать его снова от моего име­ни, потому что, ты извини меня, но мое имя и моя личность, как он говорит, гораздо больше известна его величеству, чем ты. Впрочем, добавил он, достаточно, если вы поставили там свою подпись. Но так как я не помнила наверное, подписала ли я его, я попросила через мадам Загряжскую свидания с Лонгиновым. Оно мне тут же было предоставлено. Я поехала к нему в назначенное им время, и вот результат моего разго­вора с ним. Он начал с того, что сообщил мне, что наше дело еще не пересматривалось, потому что чиновник, который должен был им заниматься, был болен воспалением легких и даже при смерти, но что накануне моего прихода наше дело извлекли из забвения, в котором оно находилось, и теперь они отложили все дела, чтобы заняться только нашим; оно очень серьезно, добавил он, и потребует по меньшей мере 15 дней работы. По истечении этого времени, сказал он, я смогу дать вам ответ, если не официальный, то хотя бы в частном порядке. На мой вопрос, могли ли бы мы рассчитывать на то, что он будет голосовать за нас, он ответил, что прочел наше прошение и ему кажется, что мы правы, но что его одного го­лоса недостаточно, так как кроме него имеются еще шесть че­ловек, которые должны решить, будет ли слушаться наше прошение. Что касается наложения ареста на наше имущест­во, то тебе нечего опасаться до тех пор, пока они не вынесут какого-либо решения. Он говорит, что дал тебе бумагу, кото­рую ты можешь показать в случае, если тебе будут устраивать какие-нибудь каверзы; она подтверждает, что закон полно­стью на нашей стороне. А теперь я хочу узнать, кто эти шесть человек, от которых зависит наша судьба, и если это кто-ни­будь из моих хороших друзей, то тогда я постараюсь при­влечь их на свою сторону. Второе, что мне хотелось бы уз­нать: является ли правая рука Лонгинова, то есть лицо, зани­мающееся нашим делом, честным человеком или его можно подмазать? В этом случае надо действовать соответственно. Как только я узнаю это точно, я тебе дам знать.

А теперь я поговорю с тобой о деле, которое касается только меня лично. Ради Бога, если ты можешь помочь мне, пришли мне несколько сотен рублей, я тебе буду очень бла­годарна. Я нахожусь в очень стесненных обстоятельствах. Мой муж уехал (в Михайловское) и оставил мне только сумму, необходимую для содержания дома. В случае, если ты не можешь этого сделать — не сердись на мою нескромную просьбу, прямо от­кажи и не гневайся.

Прощай, дорогой братец, нежно целую тебя, а также Се­режу и Ваню. Поблагодари, пожалуйста, последнего за па­мять. Мать пишет, что он просил передать мне много доб­рых пожеланий.

ПИСЬМО 11-е

(28 апреля 1836 г. Петербург)

 Дорогой Дмитрий. Получив твое письмо, я тотчас же ис­полнила твое распоряжение. Жуковский взялся просить о твоем деле Блудова (министр МВД, приятель Пушкина, Жуковского, Вяземского и др.) и даже Дашкова, надо, стало быть, наде­яться на успех, если за это время ты не сделал такой глупо­сти и не подал в суд о нашем проклятом усачевском деле в Москве, вместо того, чтобы передать его в Петербургский Сенат, тогда я могла бы обеспечить успех, так как у меня много друзей среди сенаторов, которые мне уже обещали подать свои голоса, тогда как московских я не знаю и никог­да ничего не смогла бы там сделать.

Если я не писала тебе до сих пор, дорогой друг, то ведь ты знаешь мою лень; я это делаю только в том случае, когда знаю, что мои письма могут быть тебе полезны. Ты не мо­жешь пожаловаться, не правда ли, что я плохой комиссио­нер, потому что как только ты мне поручаешь какое-нибудь дело, я тотчас стараюсь его исполнить и не мешкаю тебе со­общить о результатах моих хлопот. Следственно, если у тебя есть какие ко мне поручения, будь уверен, что я всегда прило­жу все мое усердие и поспешность, на какие только способна.

Теперь я поговорю с тобой о делах моего мужа. Так как он стал сейчас журналистом, ему нужна бумага, и вот как он тебе предлагает рассчитываться с ним, если только это тебя не затруднит. Не можешь ли ты поставлять ему бумаги на сумму 4500 в год, это равно содержанию, которое ты даешь каждой из моих сестер; а за бумагу, что он возьмет сверх этой суммы, он тебе уплатит в конце года. Он просит тебя также, если ты согласишься на такие условия (в том случае, однако, если это тебя не стеснит, так как он был бы крайне огорчен причинить тебе лишнее затруднение), вычесть за этот год сумму, которую он задолжал тебе за мою шаль. Зав­тра он уезжает в Москву, тогда, может быть, ты его увидишь и сможешь лично с ним договориться, если же нет, то по­шли ему ответ на эту часть моего письма в Москву, где он предполагает пробыть две или три недели.

Теперь, после того как я исполнила поручение моего му­жа, перейду к поручениям моих сестер. Катинька просит те­бе передать, что ты еще ничего не ответил ей касательно ее Любушки (верховая лошадь Е.Н); раз она здорова, отправь ее немедленно и б е з отговорок, а также и лошадей Спасского, который ждет их с нетерпением и каждый раз о них спрашивает. Впрочем, не жди лошадей Спасского, чтобы отправить Любушку, а также всю сбрую на три дамских лошади. И еще она просит не забыть послать письмо Носову к 1 мая. Я по­ручила Сашиньке, дорогой Дмитрий, попросить у тебя к то­му же числу 200 рублей; если можешь их мне прислать, я те­бе буду очень благодарна.

Надеюсь, что ты сдержишь обещание и приедешь к нам в мае месяце, я приглашаю тебя в крестные отцы, так как именно к этому времени я рассчитываю родить. В ожида­нии удовольствия тебя увидеть нежно тебя целую. Спешу кончить, чтобы пойти позавтракать. Сережу и тебя крепко-крепко целую. Брат Иван, го­ворят, в Зарайске?Точно ли?

ПИСЬМО 12-е

(Июль 1836 г. Каменный Остров)

            Я не отвечала тебе на последнее письмо, дорогой Дмит­рий, потому что не совсем еще поправилась после родов (Н.Н. родила 23 мая дочь Наталью). Я не говорила мужу о брате Параши (няня Пушкиных), зная, что у него совер­шеннo нет денег.

Теперь я хочу немного поговорить с тобой о моих лич­ных делах. Ты знаешь, что пока я могла обойтись без помо­щи из дома, я это делала, но сейчас мое положение таково, что я считаю даже своим долгом помочь моему мужу в том затруднительном положении, в котором он находится; не­справедливо, чтобы вся тяжесть содержания моей большой семьи падала на него одного, вот почему я вынуждена, доро­гой брат, прибегнуть к твоей доброте и великодушному сер­дцу, чтобы умолять тебя назначить мне с помощью матери содержание, равное тому, какое получают сестры (в 1836 г. Н.Н. получила из гончаровских доходов 1120 руб, тогда как каждая из сестер получала по 4500 руб.) и, если это возможно, чтобы я начала получать его до января, то есть с будущего месяца. Я тебе откровенно признаюсь, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом, голова у меня идет кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспе­чить нам средства к существованию: для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна. И стало быть, ты легко поймешь, дорогой Дмитрий, что я обратилась к тебе, чтобы ты мне помог в моей крайней нужде. Мой муж дал мне столько доказательств своей деликатности и беско­рыстия, что будет совершенно справедливо, если я со своей стороны постараюсь облегчить его положение (к началу 1836 г. у Пушкина было долгов около 77 тыс. руб.); по край­ней мере содержание, которое ты мне назначишь, пойдет на детей, а это уже благородная цель. Я прошу у тебя этого одолжения без ведома моего мужа, потому что если бы он знал об этом, то несмотря на стесненные обстоятельства, в которых он находится, он помешал бы мне это сделать (Пушкин не мог допустить чтобы его жена просила денег не на наряды, а на содержание детей). Итак, ты не рассердишься на меня, дорогой Дмитрий, за то, что есть нескромного в моей просьбе, будь уверен, что только крайняя необходимость придает мне смелость доку­чать тебе.

Прощай, нежно целую тебя, а также моего славного бра­та Сережу, которого я бы очень хотела снова увидеть. При­шли его к нам хотя бы на некоторое время, не будь таким эгоистом, уступи нам его по крайней мере на несколько дней, мы отошлем его обратно целым и невредимым.

Если Ваня с вами, я его также нежно обнимаю и не могу перестать любить его несмотря на то, что он так отдалился от меня. Сашинька просит тебя, дорогой Дмитрий, при­слать ей адрес Адамса в связи с долгом Жерку (неустановленные лица). Не забудь про кучера; я умоляю Сережу уступить мне своего повара, пока он ему не нужен, а как только он вернется на службу, если он захочет снова иметь его, я ему тотчас же его отошлю.

ПИСЬМО 13-е

(Начало августа 1836 г. Каменный Остров)

Ты не поверишь, дорогой Дмитрий, как мы все три были обрадованы известием о твоей женитьбе. Наконец-то ты же­нат, дай Бог, чтобы ты был так счастлив, как ты того заслу­живаешь, от всего сердца желаю тебе этого. Что касается моей новой сестрицы, я не сомневаюсь в ее счастье, оно все­гда будет зависеть только от нее самой. Я рассчитываю на ее дружбу и с нетерпением жду возможности лично засвидетельствовать ей всю любовь, которую я к ней чувствую. Прошу ее принять от меня небольшой подарок и быть к нему снис­ходительной.

Я только что получила от тебя письмо, посланное после того, в котором ты мне сообщаешь о своей женитьбе, и тебе бесконечно благодарна за содержание, которое ты был так добр мне назначить. Что касается советов, что ты мне да­ешь (уехать в деревню), то еще в прошлом году у моего мужа было такое наме­рение, но он не мог его осуществить, так как не смог полу­чить отпуск.

А с бумагой, которую ты мне прислал по делу Усачева, я, право, не знаю, что делать, кому я должна ее показать, назо­ви мне определенных лиц, тогда, если это мои знакомые, я тотчас же исполню твои поручения.

Скажи Сереже, что у меня есть кое-что в виду для него, есть два места, куда нам было бы не трудно его устроить; од­но у Блудова, где мы могли бы иметь протекцию Александра Строганова (товарищ министра внутренних дел, родственник Н.Н.), а другое у графа Канкрина (министр финансов, через которого проходили многие денежные дела Пушкина), там нам помог бы князь Вяземский. Пусть он решится на одно из них, но я бы скорее ему посоветовала место у Канкрина, говорят, что производство там идет быстрее, меньше чиновников. Надо, чтобы он поскорее прислал мне свое решение, тогда я употреблю все свое усердие, чтобы добиться для него выгодной службы.

Муж просит меня передать его поздравления и рекомен­дуется своей новой невестке. Он тебя умоляет прислать ему запас бумаги на год, она у него кончается, и если ты испол­нишь его просьбу, он обещает написать на этой самой бума­ге стихи, когда появится на свет новорожденный.

Прощай, нежно целую тебя, а также твою жену и Сережу с Ваней. Когда же повар и брат Параши? Мне кажется, су­дя по письму, которое ты написал Катиньке, что ты рассчи­тываешь на моего мужа в отношении уплаты половины пла­тежа. Сейчас у него нет ни копейки, я тебе за это ручаюсь.

Тетушка хочет написать тебе несколько строк.

Приписка Е. И. Загряжской

Поздравляю тебя, дорогой и славный Дмитрий. Я давно должна была бы это сделать, но была очень больна. Прими же мои самые горячие пожелания счастья, целую тебя от всего сердца.

ПИСЬМО 14-е

(Сентябрь 1836 г. Каменный Остров)

А теперь между нами, дорогой брат. Я только что кончи­ла письмо к твоей жене и начну свое письмо к тебе с того, что вымою тебе голову. Это так-то ты держишь слово, негод­ный братец, ты мне послал, не правда ли, мое содержание к 1 сентября? Ты забыл об этом или тебе невозможно это сде­лать, в последнем случае я великодушно тебя прощаю. Но скажи мне, пожалуйста, можешь ли ты мне его прислать, я была бы тебе за это бесконечно признательна, деньги мне были бы так нужны. Впрочем, я прошу об этом только если это тебя не стеснит, я была бы очень огорчена увеличить твои затруднения.

Недавно я получила письмо от матери, она, кажется, до­вольна своей невесткой. Сережа пишет, что ее первый при­ем был не из лучших, ты не знаешь почему? Вот что она го­ворит о моей сестрице (Елизавете, подразумевается): «Она очень приятной внешности, очень набожная, в ней мало светскости» (это намек на нас трех), «очень нежна со мной». Итак, кажется, она ею очень довольна. Напиши мне, как ее здоровье и расположение духа, спокойнее ли она те­перь; была ли она рада видеть вас на свои именины. Пред­ставил ли ты свою жену отцу и как он обошелся с нею. Сло­вом, напиши мне как можно подробнее.

Спроси, пожалуйста, у сестрицы, как она находит Авгу­ста, он верно очень ей надоедает. Сашинька просит тебя пе­редать Августу, что очень невежливо не отвечать, когда ему делают честь и посылают письмо, может быть, он думает, что на глупый вопрос не бывает ответа, но это его не каса­ется; она к этому еще прибавляет эпитет долговязая свинья, который просит ему передать.

Прощай, сестры приказывают мне кончать письмо, им без меня скучно. Целую тебя, а также Сережу, пришли его ко мне поскорее. Ты должен скоро сюда приехать, не прав­да ли, но не вздумай явиться один, не забудь про жену. Мой муж обнимает тебя, он непременно напишет стихи твоему новорожденному. А когда же бумага?

СЕСТРЫ ГОНЧАРОВЫ И ИХ ПИСЬМА

Когда Наталья Николаевна вышла замуж за Пушкина, Екатерине было 22 года, Александре — 20. По понятиям того времени они были уже «засидевшиеся» в девицах невесты, во всяком случае старшая. Весною 1831 года за Александру Николаевну посватался калужский помещик Александр Юрьевич Поливанов. Пушкин был с ним знаком и поначалу, вероятно, по просьбе Натальи Николаевны, принимал в этом сватовстве деятельное участие. Он переписывается по этому поводу и с дедом Афанасием Николаевичем, и с дру­гом своим Нащокиным, даже знакомит Поливанова в Пе­тербурге с теткой Е. И. Загряжской, представляя его как бу­дущего племянника. Но в дело вмешалась Наталья Иванов­на. Что имела она против Поливанова, неизвестно, но во всяком случае именно она расстроила свадьбу, а Александра Николаевна не сумела настоять.

После замужества Натальи Николаевны и отъезда ее с Пушкиным весной 1831 года в Петербург сестер отправили на лето, как обычно, на Полотняный Завод, и там они оста­лись на целых три года. Вероятнее всего предположить, что таково было желание матери, Натальи Ивановны. Периоди­чески она наезжала на Завод, но отношения ее с дочерьми были далеко не родственными. Так, в письме Натальи Ива­новны к Дмитрию Николаевичу от 8 октября 1833 года из Яропольца мы читаем: «Я льщу себя надеждой, что во время моего краткого пребывания там (на Полотняном Заводе) твои сестры соблаговолят оставить меня в покое; это единственное доказательство уважения, которое я желала бы от них иметь и которого я не могу добиться, как только оказываюсь с ними».

Предоставленные сами себе, «брошенные на волю Божию», по выражению Александры Николаевны, они вели скучную, однообразную жизнь. От дедовских времен на По­лотняном Заводе были манеж и конный завод. Именно здесь сестры научились великолепно ездить верхом и по­том, в Петербурге, приводили этим в восхищение велико­светское общество.

Они, несомненно, много читали. В доме была большая старинная библиотека, которая пополнялась и новыми из­даниями. Так, Наталья Ивановна пишет старшему сыну 4 но­ября 1832 года: «Сестры просят тебя абонироваться на кни­ги и их им привезти». Сообщая о посещении имения соседа Хлюстина, Александра Николаевна говорит с восхищением и завистью: «...У Семена прелестная библиотека. Я умирала от желания украсть у него некоторые из его прекрасных книг». В том же письме она просит Наталью Николаевну передать мужу, не пришлет ли он ей третий том сборника своих стихотворений. Много занималась она и музыкой. Екатерина Николаевна любила рукодельничать и была в этом большая искусница.

Годы шли, и вполне естественно, что мысли об уходящей молодости не давали покоя девушкам. По тем временам для них был единственный выход устроить свою жизнь — заму­жество. Но в глухой деревне, почти без знакомых, запертые на Заводе скупым дедом, не желавшим тратить денег на «ба­рышень», как он их называл, сестры имели мало шансов сде­лать подходящую партию. Письма их к брату в 1832 году пол­ны  тоски и девических страданий. Им больно, обидно ви­деть равнодушие семьи, в которой «каждый думает о себе».

А между тем в Петербурге происходили важные для Гон­чаровых события. Афанасий Николаевич отправился туда с намерением просить у царя субсидии для поправления сво­их дел на Заводах или разрешения на продажу майоратного имения. Однако его намерениям оказал сопротивление на­следник майората старший внук Дмитрий, служивший тогда в Петербурге.

Пушкины, несомненно, были в курсе всех петербургских дел деда, который часто посещал их. Так, в его записной книжке за 1832 год значатся такие расходы: «Февраля 23 — Наташе Пушкиной купил 32 фу разного варенья по 1 за фу — 32 р.... Мая 22 — Наташе на зубок положил 500... Июня 9 Ми­те на крестины к Пушкиной дал 100...»

В ожидании окончания дела Афанасий Николаевич с юношеским рвением развлекался в столице. Между тем он был уже серьезно болен. В его записных книжках то и дело мелькают расходы на докторов и лекарства. Получив отказ на свои прошения, старик слег и 8 сентября 1832 года скон­чался. Внуки перевезли его тело на Полотняный Завод и по­хоронили в семейном склепе.

Начались длительные хлопоты в Москве и Калуге по утверждению опеки над душевнобольным отцом Николаем Афанасьевичем и о передаче управления майоратом стар­шему сыну, Дмитрию Николаевичу. Наталья Ивановна вре­менно поселилась на Заводе в качестве, по ее словам, «эко­номки», чтобы наблюдать за предприятиями и хозяйством в отсутствие сына.

Пушкин пишет около 3 октября 1832 года Наталье Нико­лаевне из Москвы: «Брат Дмитрий Николаевич здесь. Он в Калуге никакого не нашел акта, утверждающего болезнен­ное состояние отца, и приехал хлопотать о том сюда. С Натальей­ Ивановной они сошлись и помирились. Она не хо­чет входить в управление имением и во всем полагается на Дмитрия Николаевича. Отец поговаривает о духовной: на днях будет он освидетельствован гражданским губернато­ром. К тебе пришлют для подписания доверенность. Кате­рина Ивановна научит тебя, как со всем этим поступить».

В письме от 31 октября Наталья Николаевна сообщает брату, что доверенность эта ему послана.

Казалось бы, смерть самодура-деда и приход «к власти» Дмитрия Николаевича, судя по письмам сестер, хорошо к ним относившегося, должны были изменить их участь. Од­нако этого не произошло. Семье было не до них. Жесткая экономия, которую наводит молодой хозяин, чувствуется в письмах этого периода. Покупка ситцу на платья, а уж тем более сукна на амазонки — целое событие в жизни сестер, ко­торым хочется приодеться по случаю приезда младшей сест­ры, чтобы не показаться ей совсем уж старомодными. На ее приезд они возлагали большие надежды. В письмах к сестре они, несомненно, жаловались на свою судьбу, и их печаль­ное положение, вероятно, обсуждалось в доме Пушкиных.

Наталья Николаевна намеревалась навестить сестер еще в 1833 году. В марте 1833 года она писала брату: «Прощай, дорогой Митинька, крепко целую сестер, я так перед ними виновата, что уж не знаю, как у них просить прощения, ска­жи им, что я их по-прежнему очень люблю и жду не дождусь их обнять».

В письме П. В. Нащокину в феврале того же года Пушкин писал:

«Вот как располагаю я моим будущим. Летом после родов жены отправляю ее в калужскую деревню к сестрам, а сам съезжу в Нижний, да, может быть, в Астрахань». Но после тяжелых родов Наталья Николаевна долго не могла попра­виться, и поездка не состоялась. Пушкин снял для нее дачу под Петербургом на Черной речке и в конце лета уехал на Урал собирать дополнительный материал к «Истории Пуга­чева», а затем в Болдино.

Еще в 1833 году, по-видимому, существовал проект пере­езда старшей сестры, Екатерины Николаевны, в Петербург. Пушкин пишет жене 21 октября 1833 года: «Что Жуков­ский? Мне пишут, что он поздоровел и помолодел. Правда ли? Что же ты хотела женить его на Катерине Николаевне? И что Катерина Николаевна, будет к нам или нет?» В отсут­ствие Пушкина Наталья Николаевна сняла новую, значите­льно большую квартиру. Возможно, она это сделала, имея в виду приезд сестры. Однако по каким-то причинам Екатери­на Николаевна осталась зимовать на Заводе.

Но в 1834 году, наконец, свидание сестер состоялось. Су­ществовавшая до сих пор версия, что Наталья Николаевна поехала на Завод главным образом для поправления здоро­вья после преждевременных родов, в свете новонайденного письма А. Н. Гончаровой от 20 февраля 1834 года отпадает. Из этого письма мы видим, что сестры начали готовиться к ее приезду еще до ее болезни, в феврале месяце.

Пушкин писал П. В. Нащокину в марте 1834 года: «Жена во дворце. Вдруг, смотрю, — с нею делается дурно — я увожу ее, и она, приехав домой — выкидывает. Теперь она (чтоб не сглазить), слава Богу, здорова и едет на днях в калужскую де­ревню к сестрам, которые ужасно страдают от капризов моей тещи». Следовательно, одной из основных причин по­ездки Натальи Николаевны на Завод было стремление по­видаться с сестрами и обсудить со старшим братом, как устроить их судьбу.

В течение всего этого лета Наталья Николаевна в перепи­ске с мужем и с Е. И. Загряжской, по-видимому, подготавли­вала почву для переезда сестер в Петербург. Об этом свидете­льствуют ответные письма Пушкина. Приведем два из них.

«11 июня 1834 г. Петербург ...

Охота тебе думать о помещении сестер во дворец. Во-первых, вероятно откажут; а во-вторых, коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому Петер­бургу. Ты слишком хороша, мой ангел, чтобы пускаться в просительницы. Погоди; овдовеешь, постареешь — тогда, пожалуй, будь салопницей и титулярной советницей. Мой совет тебе и сестрам быть подале от двора: в нем толку мало. Вы же не богаты. На тетку нельзя вам всем навалиться».

«14 июля 1834 г. Петербург ...

Теперь поговорим о деле. Если ты в самом деде вздума­ла сестер своих сюда привезти, то у Оливье оставаться нам невозможно: места нет. Но обеих ли ты сестер к себе бе­решь? Эй, женка! смотри... Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети покаместь малы; ро­дители, когда уже престарелы. А то хлопот не наберешься, и семейственного спокойствия не будет. Впрочем, об этом еще поговорим».

Но положение девушек было так печально, а взаимоот­ношения с матерью так тяжелы, что и Пушкин и Наталья Николаевна не смогли им отказать. Уже по другому поводу он писал жене: «Но ты во всем этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни».

Судя по письму Екатерины Николаевны от 8 декабря 1834 года, вначале предполагалось, что у Пушкиных будет жить только Александра, а Екатерина — во дворце вместе с тетушкой Загряжской. Однако это намерение почему-то не было осуществлено, и Пушкиным пришлось принять в дом обеих девушек.

В начале августа Пушкин закончил все дела и, по-видимо­му, 16 или 17 августа выехал из Петербурга. Пушкин уже приезжал ранее на Полотняный Завод в 1830 году, когда сва­тался к Наталье Николаевне. Теперь он прогостил у Гонча­ровых две недели. По воспоминаниям современников, он вставал рано и уходил один гулять в парк. Особенно любил он сидеть в беседке, стоявшей на высоком берегу реки Суходрев, откуда открывался красивый вид на луга и леса. Часто гулял он с женой и свояченицами по большой липовой ал­лее; вероятно, совершали они и дальние прогулки верхом. На Полотняном Заводе, как уже говорилось, была большая библиотека, главным образом книги XVIII и начала XIX ве­ка. В течение всего своего пребывания в Заводе Пушкин ра­ботал в этой библиотеке. Сохранился «Регистр книгам у г. А. С. Пушкина», в котором значится 82 названия; возмож­но, Дмитрий Николаевич подарил их поэту.

В начале сентября Пушкин с семьей и сестры Гончаровы выехали в Москву.

В расходной книжке Д. Н. Гончарова за сентябрь 1834 года от 6-го числа значится расход ямщикам за 4 тройки и 2 лошади на поездку до Москвы. Деньги эти в сумме 200 руб­лей отнесены на счета Е. Н. и А. Н. Гончаровых и Пушки­ных. Из этого можно сделать вывод, что они выехали в Мо­скву числа 5—6 сентября.

В Москве, пока Наталья Николаевна ездила в Ярополец проститься с матерью, сестры готовились к отъезду. Пуш­кин уехал в Болдино.

В расходной книге по московскому дому за 1834 год есть две очень интересные записи:«19 сентября. От г-на Пушки­на к барышням с почты за письмо — 6 коп.»;«21 сентября. От барышень к А. С. Пушкину по почте два письма — 78 коп.»

Письма эти неизвестны, о них мы здесь узнаем впервые. О чем писал Пушкин сестрам? Вероятно, как человек с доброй и отзывчивой душой, он прислал им теплые пожелания счастли­вого пути, как радушный хозяин — желал хорошо устроиться в его доме. Сестры, по-видимому, были тронуты его письмом, и каждая из них немедленно написала ответное письмо.

Ни Екатерина, ни Александра не ездили с младшей сест­рой в Ярополец. Надо полагать, ни разу за все лето не при­езжала на Завод и Наталья Ивановна, во всяком случае ни в одном ее письме к сыну за этот период об этом не упомина­ется. Но Дмитрий Николаевич в середине лета, судя по од­ному из писем Натальи Ивановны, ездил к матери, очевид­но, чтобы переговорить о предстоящем переезде сестер в Петербург.

В последних числах сентября все три сестры выехали в столицу. Дмитрий Николаевич проводил их до Петербурга. В его записной книжке за сентябрь — октябрь 1834 года зна­чатся расходы: «Из Петербурга до Москвы издержано — 357 р. 82 к. От Москвы до Завода — 76 р. 62 к.»

Есть записи и других расходов. Возвратившись, Дмитрий Николаевич ездил к матери в Ярополец поделиться петер­бургскими впечатлениями, рассказать, как устроились сестры. Это подтверждается письмом Натальи Ивановны. 7 ок­тября она писала сыну, вероятно, в Москву:

«В письме, которое ты мне прислал в момент отъезда из Москвы в Петербург, ты писал, что предполагаешь приехать ко мне; возможно, я увижу тебя раньше, чем это письмо дойдет до тебя».

Как мы уже упоминали, еще до отъезда на Полотняный Завод Пушкин сменил квартиру на большую — они поселились в бывшей квартире князя Вяземского, уехавшего надолго за границу, в доме Баташева на Гагаринской набережной (теперь набережная Кутузова, 32).

Старики Пушкины писали из Михайловского дочери О. С. Павлищевой 7 ноября 1834 года: «Наконец, мы получи­ли известие от Александра. Наташа опять беременна. Ее се­стры вместе с нею и снимают прекрасный дом пополам с ни­ми. Он говорит, что это устраивает его в отношении расхо­дов, но несколько стесняет, так как он не любит отступать от своих привычек хозяина дома...»

Наталья Николаевна надеялась выдать старших сестер замуж и сразу же по приезде начала «вывозить их в свет». Богатая старая фрейлина Екатерина Ивановна Загряжская, родная сестра Натальи Ивановны, также принимала самое деятельное участие в их судьбе. В семье Пушкиных Екатери­на Ивановна играла заметную роль. Она постоянно бывала у них, помогала своим племянницам материально. Пушкина она любила, об этом говорят его неоднократные упомина­ния о ней в письмах к жене. В свою очередь и он платил ей привязанностью и уважением. Но характер у Екатерины Ивановны был очень властный, и все три сестры находи­лись под ее влиянием. Искренне желая им добра, она, одна­ко, понимала его по-своему. С молодых лет находясь при дворе, она считала близость к императорской фамилии за­логом жизненных успехов своих племянниц.

Очевидно, еще до приезда сестер Е. И. Загряжская нача­ла хлопотать об устройстве Екатерины во дворец фрейли­ной к императрице, надо полагать, не без участия и помощи их родственницы Натальи Кирилловны Загряжской, поль­зовавшейся большим влиянием при дворе.

Назначение Екатерины Николаевны фрейлиной состоя­лось очень быстро. Об этом сообщает она брату в письме от 8 декабря 1834 года. На этом письме следует остановиться особо.

7

Более чем благосклонный прием, оказанный император­ской четой незнатной и бедной Гончаровой, вызывает удивление.

Хотели ли они этим доставить удовольствие старой фрейлине Загряжской или первой красавице двора Н. Н. Пушкиной, сказать трудно. Во всяком случае, салонные любезности императора выходят, как нам кажется, за рамки официального приема новой фрейлины. О том, какую роль играли многие фрейлины при дворе, хорошо известно. Не потому ли, вероятно, под влиянием родных, Екатерина Ни­колаевна не поселилась во дворце, как предполагалось?

Но более всего обращает на себя внимание в этом пись­ме разговор Николая I с Натальей Николаевной о ее муже. Пушкин избегал придворных балов, на которые он был вы­нужден являться в камер-юнкерском, столь ненавистном ему мундире. Накануне этого бала, 5 декабря 1834 года, Пуш­кин делает запись в своем дневнике:

«Завтра надобно будет явиться во дворец — у меня еще нет мундира. Ни за что не поеду представляться с моими то­варищами камер-юнкерами — молокососами 18-летними. Царь рассердится — да что мне делать?»

Екатерина Николаевна пишет, что Пушкин «сказался бо­льным, чтобы не надевать мундира». Здесь расхождение с дневниковой записью поэта, который говорит, что у него нет мундира. Видимо, мундир у него был, но ему так не хоте­лось ехать, что он решил сослаться на его отсутствие. Надо полагать, что помимо высказанных Пушкиным причин бы­ли и другие мотивы.

А. Н. Вульф (сын П.А.Осиповой, соседки Пушкина по Михйловскому) записал в своем дневнике, что он нашел Пушкина «мало изменившимся от супружества, но сильно негодующим на царя за то, что он одел его в мундир... Он го­ворит, что он возвращается к оппозиции».

День именин Николая I, 6 декабря, всегда торжественно праздновался во дворце. Император, видимо, был взбешен умышленной неявкой Пушкина и не постеснялся высказать это Наталье Николаевне во время танца. Можно предположить, что Екатерина Николаевна написала брату об этом разговоре в смягченных тонах.

Через несколько дней Пушкин записывает в «Дневнике»:

«Я все-таки не был 6-го во дворце — и рапортовался боль­ным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арнта».

Вероятно, это та часть разговора Николая I с Натальей Николаевной, о которой умолчала Екатерина Николаевна в письме к брату. До сих пор не было известно, откуда Пуш­кин узнал о таком намерении царя, теперь можно предполо­жить, что об этом рассказала ему жена.

Первые шаги сестер Гончаровых в Петербурге не были радостными. Великосветское общество встретило их, несо­мненно, очень сдержанно. Провинциальные девушки были там действительно «белыми медведями», как откровенно го­ворит Екатерина Николаевна в письме от 16 октября. Их принимали только ради сестры, мадам Пушкиной. И хотя Александра Николаевна и пишет брату в конце ноября 1834 года: «Мне кажется, что нас не так уж плохо принимают в свете», это не совсем верно.

Сестры возлагали большие надежды, как мы видим из их писем, на назначение Екатерины фрейлиной, но эти ожида­ния не оправдались: их положение в великосветском обще­стве не улучшилось. Приведем выдержку из «Дневника» Пушкина от 8 января 1835 г.: «В конце прошлого года своя­ченица моя ездила в моей карете поздравлять В. К. (великую кн.Елену Павловну). Ее лакей повздорил со швейцаром. Комендант Мартынов посадил его на обвахту — и Кат. Ник. принуждена была без шубы ждать 4 ча­са на подъезде. Комендантское место около полустолетия за­нято дураками; но такой скотины, каков Мартынов, мы еще не видали». Запись Пушкина свидетельствует о неуважительном отношении к молодой фрейлине даже дворцового ко­менданта. Не менее характерным является и поступок гра­фини Пален (письмо от 28 января 1835 г.), не пожелавшей идти в Эрмитаж в сопровождении какой-то Гончаровой.

Письма сестер пестрят просьбами о деньгах. Назначен­ного им Дмитрием Николаевичем содержания не хватало, а главное — он высылал деньги с большим запозданием. При­ходилось занимать направо и налево. В письме от 14 августа 1835 года Александра Николаевна пишет, что если бы Дмит­рий Николаевич регулярно выплачивал им содержание, их письма были бы гораздо интереснее, не было бы этого не­престанного «бормотанья», цель которого — деньги. В бо­лее поздние годы Александра Николаевна шутливо напишет брату: «Твой образ, в окладе из золота и ассигнаций, всегда там — у меня на сердце». Сестры получали по 4500 рублей в год. По тем временам это было не много. На эти деньги они содержали прислугу, лошадей, вносили свою долю расходов за стол и квартиру, делали себе туалеты. А туалеты стоили дорого. Богатая тетушка Загряжская много делала для своих племянниц; так, она подарила Екатерине Николаевне при­дворное платье, а оно стоило немалую сумму, около двух ты­сяч рублей.

Но вот она кончилась, эта первая зима... Прав был Пуш­кин, говоря, что Наталье Николаевне не удастся выдать сес­тер замуж. «...Ты пишешь мне, что думаешь выдать Катери­ну Николаевну за Хлюстина, а Александру Николаевну за Убри: ничему не бывать; оба влюбятся в тебя; ты мешаешь сестрам, потому надобно быть твоим мужем, чтоб ухажи­вать за другими в твоем присутствии, моя красавица», — пи­сал Пушкин Наталье Николаевне летом 1834 года.

Мнения современников о внешности сестер противоре­чивы. Некоторые насмешливые высказывания по этому по­воду нам кажутся неискренними и пристрастными. Так, в письме к брату П. А. Вревский сравнивает Екатерину с «ручкой от метлы». Но о ее свадьбе он узнает в Ставрополе от Льва Сергеевича Пушкина, и сам называет это «кавказ­ской любезностью». Несомненно, это идет от Льва Пушки­на, а мы знаем, что он был маленького роста... «Кто смотрит на посредственную живопись, если рядом Мадонна Рафаэ­ля», — пишет о Екатерине Николаевне и Наталье Никола­евне злоязычная Софи Карамзина. Но в другом письме она же вынуждена признать: «...среди гостей были Пушкин с же­ной и Гончаровыми (все три ослепительные изяществом, красотой и невообразимыми талиями)». «Они красивы, эти невестки, но ничто в сравнении с Наташей», — говорит сест­ра Пушкина О. С. Павлищева.

Екатерина и Александра были похожи на младшую сест­ру, но меркли рядом с ее необыкновенной красотой. А меж­ду тем они были недурны собой, особенно Екатерина.

«...Среди портретов, находящихся на Полотняном Заво­де, имеются два, изображающие Екатерину Николаевну, — пишет художник А. Средин, побывавший там еще в начале XX века. — На одном — бледной акварели — она представле­на молоденькой девицей; быть может, он близок ко времени первого пребывания Пушкина на Полотняном, в середине мая 1830 года, вскоре после того, как он стал женихом Ната­льи Николаевны. Круто завитые темные букли обрамляют ее розовое личико; глаза смотрят доверчиво и, пожалуй, не­много наивно, черты ее лица довольно правильны, а шея и посадка головы очень красивы. Радужный легкий шарф оку­тывает худенькие девичьи плечи».

На более поздних портретах — парижском, работы ху­дожника Сабатье, и другом, где она изображена во весь рост, с лорнетом в руке, — мы видим женщину скорее южно­го типа, с большими черными глазами, довольно привлека­тельной наружности.

Об Александре Николаевне мы находим интересные све­дения в книге Н. Раевского «Если заговорят портреты»:

«Принято считать, что умная Ази Гончарова... была не­красива. Чуть заметное косоглазие Натальи Николаевны, которое нисколько ее не портило, у старшей сестры было много сильнее. Позировать, а позднее сниматься анфас она обычно избегала. Однако бродянские портреты Александры Николаевны показывают, что в молодости она была далеко не так некрасива, как обычно думают... На большом оваль­ном портрете, несомненно пушкинских времен, у Ази Гонча­ровой очень миловидное и духовно значительное лицо».

Вероятно, причиной неуспеха девушек являлась не внешность, а бедность: обе были бесприданницами. Их стремление во что бы то ни стало выйти замуж вполне есте­ственно. Приятель Пушкина, сосед по Михайловскому, А. Н. Вульф писал о своей сестре Анне Николаевне:

«Жалобы ее на жизнь, которую она ведет, справедливы: положение девушек ее лет точно неприятно; существование ее ей кажется бесполезным, — она права. К несчастью, де­вушки у нас так воспитаны, что если они не выйдут замуж, то не знают они, что из себя делать. Тягостно мыслящему су­ществу прозябать бесполезно, без цели». Эти слова можно полностью отнести и к сестрам Гончаровым.

Наступила весна 1835 года. 14 мая Наталья Николаевна родила сына Григория. Это был уже третий ребенок в се­мье. Дальнейшее ухудшение материального положения за­ставляет Пушкина летом этого года еще раз попытаться уехать на несколько лет в деревню. Однако, как мы знаем, и на этот раз ему не удалось вырваться из Петербурга.

В связи с намерением Пушкиных переехать в деревню, по-видимому, возник вопрос о возвращении сестер на За­вод. В одном из писем Александра Николаевна весьма бурно реагирует на предложение брата вернуться домой. Она прекрасно понимала, что Петербурга они уже больше не уви­дят.

Нет сомнения, что присутствие сестер Гончаровых осложняло семейную жизнь Пушкиных. Они стремились ча­ще бывать в обществе, и Наталья Николаевна вынуждена была сопровождать их. Не случайно сестры называют ее «наша покровительница», и когда она, беременная, не мо­жет выезжать, они не знают, «как со всем этим быть».

В июне Пушкины и Гончаровы переезжают на дачу на Черной речке. Сестры настойчиво просят Дмитрия Нико­лаевича прислать им четырех лошадей, одну для Пушкина. Верховые прогулки были любимым развлечением поэта в Михайловском. Очевидно, он ездил и на даче, — и один, и с женой и свояченицами.

Что касается сестер Гончаровых, то вполне понятно, по­чему они так стремились во что бы то ни стало добиться от брата присылки лошадей: они хотели блеснуть в дачном об­ществе своим великолепным умением ездить верхом. И не случайно они пишут Дмитрию Николаевичу, что можно прислать им лошадей и в конце июля, «жары будут меньше». Дело совсем не в жаре, а в том, что именно к этому времени возвращался с маневров кавалергардский полк, стоявший в летних лагерях недалеко от Черной речки, в Новой дерев­не. Там, в курзале Завода минеральных вод, устраивались концерты, давались балы. Не здесь ли началось «двойное» ухаживание Дантеса: за Натальей Николаевной и для отво­да глаз — за Екатериной Гончаровой?

По-видимому, в первых числах сентября 1835 года Пушки­ны и Гончаровы вернулись в Петербург, а 7 сентября Пушкин уже уехал в Михайловское с намерением провести там три ме­сяца. Однако на этот раз и любимая им осенняя пора не рас­полагала к работе. Не было нужного поэту душевного спокой­ствия. Мысли о семье, неустроенности жизни, о тяжелом материальном положении не давали ему возможности рабо­тать. «...Такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сер­дечное спокойствие, а я совсем не спокоен»,— пишет Пушкин Плетневу 11 октября. В половине октября вызванный в Пе­тербург в связи с ухудшением здоровья матери, он вынужден был вернуться в столицу. В письме от 1 ноября Екатерина Ни­колаевна говорит, что зима для Пушкиных будет нелегкой, сетует на легкомыслие матери, не желающей им помогать, но все это не задевает ее чувств, она гораздо больше заинтересо­вана предстоящей «блистательной зимой».

Письма сестер за период осень 1835 года и зима 1836 го­да отличаются от предшествующих прежде всего тем, что они уже меньше жалуются на скуку. Они «довольно часто танцуют», каждую неделю катаются верхом в манеже.

«... Ну, Нина, посмотрела бы ты на нас, так глазам не по­верила, — пишет Екатерина Николаевна 4 декабря 1835 года гувернантке Нине, — так мы теперь часто бываем в большом свете, так кружимся в вихре развлечений, что голова кругом идет, ни одного вечера дома не сидим. Однако мы еще очень благоразумны, никогда не позволяем себе больше трех ба­лов в неделю, а обычно — два. А здесь дают балы решительно каждый день, и ты видишь, что если бы мы хотели, мы могли бы это делать, но право, это очень утомительно и скучно, по­тому что если нет какой-нибудь личной заинтересованно­сти, нет ничего более пошлого, чем бал. Поэтому я несрав­ненно больше люблю наше интимное общество у Вяземских или Карамзиных, так как если мы не на балу или в театре, мы отправляемся в один из этих домов и никогда не возвраща­емся раньше часу, и привычка бодрствовать ночью так силь­на, что ложиться в 11 часов — вещь совершенно невозможная, просто не уснешь. Не правда ли, как это странно? А по­мнишь, на Заводе — как только наступало 9 часов, велишь принести свою лампу, тогда как теперь это тот час, когда мы идем одеваться. Вот совершенно точное описание наше­го времяпрепровождения, что ты на это скажешь? Толку мало, так как мужчины, которые за нами ухаживают, не го­дятся в мужья: либо молоды, либо стары».

С семьей Карамзиных Пушкина связывала давняя друж­ба, еще с лицейских времен, и дом Карамзиных был для не­го, пожалуй, одним из самых приятных в Петербурге.

В одном из писем Екатерина Николаевна пишет, что «го­ворильные» вечера в светских гостиных им кажутся скучны­ми. У Карамзиных же бывать они любили. Вероятно, их привлекали и содержательные, интересные беседы, кото­рые там велись, но главным образом, конечно, возможность в интимной обстановке встречаться с ухаживавшими за ни­ми мужчинами. У Карамзиных постоянно бывал и Дантес, и поэтому Екатерина, несомненно, стремилась как можно ча­ще посещать этот дом.

Однако и эта зима не увенчала успехом чаяния сестер: женихов не было.

На лето 1836 года Пушкины и Гончаровы сняли дачу на Каменном Острове. Еще в январе Пушкин получил разреше­ние на издание литературного журнала. Таким образом, он оказался вынужденным летом жить в Петербурге или вбли­зи него в связи со своими издательскими делами.

На этот раз дача состояла из двух небольших домов, сто­явших на одном участке. Очевидно, стремясь иметь спокой­ную обстановку для работы, Пушкин снял для себя и Ната­льи  Николаевны отдельный дом, а дети, вероятно, жили вместе с сестрами Гончаровыми во втором доме. Возможно, что находившийся на этом же участке маленький флигель занимала Е. И. Загряжская: во всяком случае, она жила где-то недалеко, судя по письмам Пушкина и сестер.

Вернувшись из Михайловского с похорон матери, Пуш­кин в последних числах апреля выехал срочно по издатель­ским делам в Москву. Наталья Николаевна переезжала с се­страми на дачу без него. Она была на сносях. 23 мая вечером она родила дочь Наталью. После родов Наталья Николаев­на долго не могла поправиться и целый месяц не выходила из комнаты. Таким образом, сестры были предоставлены са­ми себе. Пользуясь относительной свободой на даче, они участвовали во многих увеселительных прогулках.

В пушкинские времена Каменный Остров был местом от­дыха петербургской знати. Парки, каналы, красивые дачи и дворцы придавали ему живописный вид: «Недалеко, у моста на Елагин остров, стоял Каменноостровский деревянный те­атр... В летний сезон 1836 года здесь выступала французская труппа. По вечерам площадь перед театром наполнялась экипажами. С окрестных дач и из города на спектакли съез­жался бомонд Петербурга». На противоположном берегу Большой Невки в летних лагерях стоял кавалергардский полк. Вероятно, именно в это время «молодой, красивый, дерзкий» Дантес посещал дачу Пушкиных — Гончаровых, де­лая вид, что ухаживает за Екатериной Николаевной. По сви­детельству современников, Екатерина была влюблена в него до безумия. Этим летом, надо полагать, она постоянно встре­чалась с ним и в театре, и на пикниках, и на верховых прогул­ках. Это была все та же компания молодежи, что посещала зимою салон Карамзиных. Приведем некоторые выдержки из писем С. Н. Карамзиной и ее сестры, очень ярко рисую­щие характер этих увеселительных прогулок.

«Сегодня после обеда поедем кататься верхом с Гончаро­выми, Эженом Балабиным и Мальцевым, — пишет 27 мая 1836 года Софья Николаевна, — потом будет чай у Катрин в честь Александры Трубецкой, в которую влюблены Веневи­тинов, Мальцов и Николай Мещерский. Завтра всей компа­нией устраивается увеселительная прогулка в Парголово в омнибусе». Более подробно об этой прогулке сообща­ет брату на следующий день Катрин Мещерская, сестра С. Н. Карамзиной.

«...Мы получили разрешение владетельницы Парголово княгини Бутера на то, чтобы нам открыли ее прелестный дом, и мы уничтожили превосходный обед — пикник, приве­зенный нами с собой, в прекрасной гостиной, сверкающей свежестью и полной благоухания цветов. Николай Трубец­кой взял на себя дорогостоящую поставку вин и исполнил это широко и щедро. Креман и Силлери (марки французских вин) лились ручьями в горла наших кавалеров, которые встали все из-за стола бо­лее румяные и веселые, чем когда садились, особенно Дан­тес и Мальцов... Только в десять часов мы смогли оторвать­ся от прелести упоительного вечера, от цветущих парголовских рощ и по дороге сделали остановку на даче княгини Одоевской, чтобы выпить чаю. Что до наших мужчин, то они вовсю угостились глинтвейном, который приготовил для них князь».

Можно предположить, что подобные пикники и прогул­ки бывали в течение всего лета. Письма Екатерины Никола­евны за этот период совершенно не говорят о ее увлечении Дантесом. А между тем именно тогда они часто встреча­лись. Если бы это было обычное ухаживание, она, вероят­но, поделилась бы этим с братом, но сложность обстановки заставляла ее молчать... Стремясь постоянно видеться с Дантесом, она, возможно, упрашивала Наталью Николаевну всюду ездить с ними, так как тогда не было принято девуш­кам выезжать одним. В этом отношении очень характерно письмо от 1 августа 1836 года, в котором Екатерина Никола­евна пишет брату о празднике, устроенном офицерами в Павловском. Она не говорит, был ли с ними Пушкин. Воз­можно, что именно за ним заезжали они на городскую квар­тиру. Но поэт был еще в трауре по матери (не могла пойти на бал по этой же причине и Наталья Николаевна, как мы видим из письма), и вероятнее предположить, что сестер сопровождал кто-нибудь из братьев или знакомых. Во вся­ком случае дамы поехали туда не одни.

Описывая этот праздник с «множеством дипломатов и иностранцев», Екатерина Николаевна, по-видимому, все сильно преувеличила: надо полагать, ей хотелось похвас­тать перед братом и невесткой, в каком «высоком» обще­стве они вращаются!

В конце лета в семье Гончаровых произошло важное событие: женился Дмитрий Николаевич. Эта совершенно неожиданная перемена в семейной жизни брата взволнова­ла обеих сестер. И под любезными поздравлениями чувст­вуется тревога: а как это отразится на их судьбе, на их материальном положении? Из дальнейших писем мы ви­дим, что опасения их были не напрасны. Интересно отме­тить большую разницу в письмах сестер по этому поводу: если письмо Александры Николаевны написано в свойст­венных ей шугливо-иронических тонах, то старшая сестра озабочена тем, как будет к ней относиться невестка, и бо­ится потерять дружбу брата, к которому была всегда очень привязана.

12 сентября Пушкины и Гончаровы вернулись с дачи и поселились в новой квартире на Мойке в доме княгини Вол­конской.

Нет сомнения, что в это время обстановка в семье Пуш­киных была уже напряженной. Об этом свидетельствует из­вестное письмо С. Н. Карамзиной от 19—20 сентября, опи­сывающей свои именины, праздновавшиеся на даче в Цар­ском Селе, на которых присутствовали и Пушкины, и Гонча­ровы. Приведем выдержки из этого письма.

«... В среду мы отдыхали и приводили в порядок дом, что­бы на другой день, день моего ангела, принять множество гостей из города; ... среди гостей были Пушкин с женой и Гончаровыми (все три — ослепительные изяществом, красо­той и невообразимыми талиями), мои братья, Дантес, А. Го­лицын, Аркадий и Шарль Россет... Сергей Мещерский, Поль и Надина Вяземские... и Жуковский. ...Послеобеден­ное время, проведенное в таком приятном обществе, пока­залось очень коротким; в девять часов пришли соседи... так что получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушки­на, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен. Он своей тоской и на меня тоску наводит. Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу внимани­ем останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же штуки, что и прежде, — не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает неж­ные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушки­на, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий. Боже мой, как все это глупо!»

Насколько правдиво описываются эти события Карамзи­ной, сказать трудно. Во всяком случае, всей трагичности пе­реживаний Пушкина она не поняла. Софья Николаевна не видит ничего особенного в ухаживании Дантеса за Гончаро­вой, считая это обычным флиртом. В одном из писем она прямо пишет, что флирт придает остроту светской жизни. Поговорив о Пушкиных, она легко переходит к следующей теме, тем самым не придавая значения подмеченному ею ду­шевному состоянию поэта.

У нас нет оснований особенно доверять Карамзиной, женщине злоязычной и пристрастной, но доля правды, по-видимому, в ее словах есть: поведение Екатерины Гончаро­вой обращало на себя внимание. Влюбленная в Дантеса, она, очевидно, уже пренебрегала светскими приличиями и давала повод ко всевозможным сплетням. Следует обратить внимание на следующие слова С. Н. Карамзиной в этом письме: «...который продолжает все те же штуки, что и рань­ше». Значит, ухаживание Дантеса за Екатериной Гончаро­вой началось значительно раньше. В те времена такое на­стойчивое ухаживание молодого человека могло означать или что у него имеются серьезные намерения, или что он имеет какое-то право на это...

1836 год был очень трудным годом для Пушкина. Тяже­лое моральное состояние, запутанность материальных дел — все это угнетало поэта. К тому же наглое поведение Дантеса, который, демонстративно ухаживая за Екатери­ной Гончаровой, «не сводил глаз» с Натальи Николаевны, тревожило Пушкина. Не потому, что он не доверял своей жене, нет, он был в ней совершенно уверен, но его в вы­сшей степени раздражало двусмысленное поведение Данте­са. Возможно, что до него доходили какие-то сплетни, рас­пространяемые его врагами. Он не мог допустить, чтобы имя его жены было каким-либо образом связано с именем проходимца кавалергарда.

События нарастали день за днем. 4 ноября Пушкин полу­чил по городской почте анонимный пасквиль, оскорбительный­ для его чести и чести его жены. Уверенный, что это де­ло рук Геккернов, в тот же день он послал вызов на дуэль Дантесу. Вечером старик Геккерн был у Пушкина (Дантес находился на дежурстве) и просил у него отсрочки на 24 ча­са, т. е. до возвращения Дантеса с дежурства. На другой день, 5 ноября, и затем 6 ноября Геккерн опять приезжал к Пушкину и получил от него согласие на двухнедельную от­срочку дуэли, т. е. до 17—18 ноября.

В свете всех этих событий письмо Екатерины Гончаро­вой от 9 ноября представляет исключительный интерес, и мы считаем необходимым остановиться на нем подробнее, а также привести высказывания некоторых пушкинистов о событиях, предшествовавших женитьбе Дантеса.

Дмитрий и Екатерина, как мы говорили выше, были очень дружны с детства. Судя по ее письмам к брату, она была с ним гораздо откровеннее, чем с сестрами. Не желая трево­жить Дмитрия Николаевича своими печальными мыслями, стараясь владеть собою, Екатерина Николаевна начинает пи­сьмо с денежных и семейных дел, хотя и говорит, что ей «то­скливо до смерти». Но мысль о счастье недавно женившегося брата выводит ее из душевного равновесия, она не выдержи­вает, и из души вырывается крик отчаяния... Всего несколько строк, но они говорят о ее каких-то тяжелых переживаниях...

Что привело ее к мысли о смерти? В пушкиноведении давно известна версия о том, что Екатерина Гончарова бы­ла в связи с Дантесом до его сватовства и даже якобы забере­менела от него. П. Е. Щеголев в книге «Дуэль и смерть Пуш­кина» опубликовал письмо матери, Н. И. Гончаровой, к до­чери Екатерине от 15 мая 1837 года, т. е. после ее выхода за­муж за Дантеса.

Наталия Ивановна пишет дочери:

«...Ты говоришь в последнем письме о твоей поездке в Париж; кому поручишь ты надзор за малюткой на время твоего­  отсутствия? Останется ли она в верных руках? Твоя раз­лука с ней должна быть тебе тягостна».

Основываясь на этом письме, точнее, на его дате, извест­ный литературовед Л. Гроссман выдвинул версию, что дата рождения Матильды, старшей дочери Е. Н. Дантес-Геккерн, 19 октября 1837 года — фиктивная и что на самом деле она родилась в апреле 1837 года. Расхождение официальной даты рождения Матильды с предполагаемой, по Гроссману, требовало более веского обоснования, чем дата письма Н. И. Гончаровой, которая, в конце концов, могла быть и ошибочной.

Но вернемся к этому же письму от 15 мая. В начале Ната­лья Ивановна пишет:

«Дорогая Катя, я несколько промедлила с ответом на твое последнее письмо, в котором ты поздравляла меня с женитьбой Вани; та же причина помешала мне написать те­бе раньше. Свадьба состоялась 27 числа прошлого месяца..! Все твои сестры и братья приезжали к свадьбе».

Прежде всего кажется совершенно невероятным, чтобы в апреле 1837 года, будучи в трауре и глубоко переживая ги­бель мужа, Наталья Николаевна поехала на свадьбу. Но это наше предположение, а нужны документы. Таким докумен­том могла бы быть точно установленная дата свадьбы Ивана Николаевича Гончарова.

В архиве Гончаровых нам удалось найти три документа, неопровержимо устанавливающие год и дату бракосочета­ния Ивана Гончарова. Это, во-первых, письмо самого Ивана Николаевича из Яропольца, датированное 26 февраля 1838 года, в котором он сообщает Дмитрию Николаевичу, Наталье Николаевне и Александре Николаевне, жившим тогда на Полотняном Заводе, о своей помолвке с княжной Марией Мещерской. Приведем начало этого письма:

«Ярополец, 26 февраля 1838 г.

Дорогие друзья брат и сестры!

Пишу вам всем вместе, так как я буду говорить только об одном предмете... Извещаю вас о моей женитьбе на княжне Марии Мещерской. Я не хочу распространяться об этом при помощи избитых фраз или изысканных выражений, кото­рые многие употребляют, извещая о подобном событии, ска­жу только, что вот уже три дня, как будущее мое решено».

Во-вторых, нами найдено также письмо Натальи Ива­новны, тоже из Яропольца, от 28 февраля того же года, в котором она сообщает о женитьбе сына. Несомненно, Иван Николаевич приехал в Ярополец просить у матери благословения на брак, и оба письма были отправлены от­туда одновременно. И, наконец, третьим документом явля­ется запись в бухгалтерской книге расходов семьи Гончаро­вых за 1838 год, в которой значится, что 11 апреля этого го­да И. Н. Гончарову было выдано на свадьбу 3000 рублей ас­сигнациями.

Свадьба состоялась 27 апреля 1838 г. в Яропольце, о чем свидетельствуют письма Н. И. и И. Н. Гончаровых.

Таким образом, в свете этих новых материалов можно считать доказанным, что письмо Н. И. Гончаровой к дочери было написано 15 мая 1838 года. Что касается неправиль­ной датировки его 1837 годом, то можно предположить, что или Наталья Ивановна ошиблась, или цифра «восемь» напи­сана неясно, а надо сказать, что почерк у нее очень нераз­борчивый и иногда с трудом поддается расшифровке. Сле­довательно, версия о том, что Е. Н. Гончарова была бере­менна до брака, отпадает.

Письмо Екатерины Николаевны от 9 ноября — несо­мненно, реакция на вызов Пушкиным Дантеса на дуэль и по­следовавшие за этим события. Независимо от исхода дуэли она считает, что ее брак с Дантесом невозможен: «мое сча­стье  уже безвозвратно утеряно». Чем можно объяснить ее от­чаяние? Как бы оно ни было глубоко в тот момент, все же она могла предполагать, что когда-нибудь впоследствии она встретит другого человека, с которым сможет связать свою судьбу. Однако, очевидно, это было невозможно. Невольно напрашивается мысль: если Екатерина Гончарова и не была беременна до брака с Дантесом, возможно, все же она была в связи с ним? Не на это ли намекает в своем последнем письме от января 1837 года Александра Николаевна, гово­ря, что Екатерина «выиграла в отношении приличия». Не в этом ли состояла тайна, разглашения которой так боялись и Жуковский, и Загряжская, и Геккерны?

Приведем несколько выдержек из конспективных заме­ток Жуковского о дуэли Пушкина.

«7 ноября. Я поутру у Загряжской. От нее к Геккерну... Открытия Геккерна... О любви сына к Катерине... О предпо­лагаемой свадьбе... Мысль все остановить — возвращение к Пушкину. Les revelations (откровения). Его бешенство».

Если предположить, что Геккерн «открыл» Жуковскому тайну связи Дантеса с Екатериной, а Жуковский сообщил об этом ничего не подозревавшему Пушкину, то становится по­нятной его реакция на это «откровение»: его бешенство.

В недавно опубликованном письме графини С. А. Бобринской, подруги императрицы Александры Федоровны, занимавшей видное положение в придворных кругах, мы находим очень прозрачные намеки на обстоятельства, пред­шествовавшие свадьбе. Приведем некоторые выдержки из этого ее письма, адресованного мужу.

«... Никогда еще с тех пор, как стоит свет, не подымалось такого шума, от которого содрогается воздух во всех петербургских­ гостиных. Геккерн, Дантес женится! Вот событие, которое поглощает всех и будоражит стоустую молву... Он женится на старшей Гончаровой, некрасивой, черной и бедной сестре белолицой, поэтичной красавицы жены Пуш­кина... ничем другим я вот уже целую неделю не занимаюсь, и, чем больше мне рассказывают об этой непостижимой ис­тории, тем меньше я что-либо в ней понимаю. ...Под сенью мансарды Зимнего дворца тетушка плачет, делая приготов­ления к свадьбе. Среди глубокого траура по Карлу X видно одно лишь белое платье, и это непорочное одеянье невесты кажется обманом! Во всяком случае ее вуаль прячет слезы, которых хватило бы, чтобы заполнить Балтийское море. Перед нами разыгрывается драма, и это так грустно, что за­ставляет умолкнуть сплетни».

И, наконец, в письме А. Н. Карамзина к брату от 13 (25) мар­та 1837 года есть одна знаменательная фраза, относящаяся к Екатерине Геккерн:«... Та, которая так долго играла роль свод­ни, стала в свою очередь любовницей, а затем и супругой».

Таким образом, в настоящее время имеется несколько до­кументов, свидетельствующих в пользу этого предположения.

Не подлежит сомнению, что письмо Екатерины Гонча­ровой отражает и тяжелую, напряженную обстановку в до­ме Пушкина в эти дни. О пасквиле и о предполагаемой дуэ­ли узнали и Наталья Николаевна, и Екатерина, и Александ­ра, а также и Иван Николаевич Гончаров. Последний был немедленно послан сестрами в Царское Село за Жуковским. Семья волновалась.

В письме Екатерина Николаевна спрашивает брата: «Ду­маешь ли ты приехать и когда?» По-видимому, после 4 нояб­ря Дмитрию Николаевичу было послано кем-либо из Гонча­ровых сообщение о событиях с просьбой приехать. Надо ду­мать, что письмо Екатерины побудило его экстренно вые­хать в Петербург.

В архиве Гончаровых нами обнаружены документы, да­тирующие этот отъезд. В послужном списке Д. Н. Гончарова имеется запись о том, что ему был предоставлен отпуск: «...1836 г. с 14 ноября на 8 дней; в архив явился 27 ноября». Далее в расходной книге по дому Гончаровых за 1836 год за­писано: «...15 ноября издержано за подорожную для госпо­дина Дмитрия Николаевича в С.-Петербург — 3 р. 45 к.»

Надо полагать, Дмитрий Николаевич получил письмо сестры 12—13 числа, и в тот же день подал прошение об от­пуске. Очевидно, он выехал 13 ноября и 17-го уже был в Пе­тербурге. Расхождение на один-два дня с записью в расход­ной книге объясняется тем, что иногда эти записи делались с запозданием.

Срочный выезд главы семьи Гончаровых в Петербург свидетельствует о том, насколько его взволновало письмо Екатерины Николаевны, дата же отъезда из Москвы, а следовательно, и прибытия в столицу, косвенно позволяет датировать письмо Е. И. Загряжской, приводимое ниже.

Общеизвестно, какие усилия прилагали Жуковский, За­гряжская и секунданты к тому, чтобы предотвратить дуэль. Но можно легко себе представить и те бурные пережива­ния, которые волновали всех в доме Пушкина, и не прини­мать их во внимание никак нельзя. Несомненно, и Наталья Николаевна, и все Гончаровы старались повлиять на Пуш­кина. Не умоляла ли его и сама Екатерина Николаевна отка­заться от дуэли?..

В свете этих предположений приведем письмо поэта к его секунданту графу В. А. Соллогубу.

«17 ноября 1836 г.

Я не колеблюсь написать то, что могу заявить словесно. Я вызвал г-на Ж. Геккерна на дуэль, и он принял вызов, не входя ни в какие объяснения. И я же прошу теперь господ свидетелей этого дела соблаговолить считать этот вызов как бы не имевшим места, узнав из толков в обществе, что г-н Жорж Геккерн решил объявить о своем намерении же­ниться на мадемуазель Гончаровой после дуэли. У меня нет никаких оснований приписывать его решение соображени­ям, недостойным благородного человека.

Прошу вас, граф, воспользоваться этим письмом так, как вы сочтете уместным. Примите уверения в моем совершен­ном уважении.

А. Пушкин».

Обращает на себя внимание, что намерение Дантеса же­ниться на Е. Гончаровой является как бы главным мотивом отказа Пушкина от дуэли. П. Е. Щеголев писал по этому по­воду: «Показать своим друзьям и знакомым Дантеса до неле­пости смешным, заставив его под угрозой дуэли жениться на Е. Н. Гончаровой, — значило для Пушкина подорвать его репутацию в обществе». Но в свете новонайденных писем нам кажется, что тут были другие, более веские причины. И не случайно Пушкин пишет, что у него нет никаких основа­ний приписывать это решение соображениям, недостой­ным благородного человека. Не означает ли этот намек, что всякий благородный человек должен жениться на девушке, с которой уже вступил в связь?

По поводу этого письма А. Ахматова писала, что оно имело целью изобразить Дантеса трусом, под угрозой дуэли согласившегося жениться на обесчещенной им девушке, и что письмо компрометирует Екатерину. Но можно ли представить себе, что Пушкин мог таким образом опозо­рить сестру своей жены, живущую у него в доме? Не комп­рометировать свояченицу, а скорее защитить ее, побудив Дантеса жениться, — вот чего хотел добиться Пушкин этим письмом.

Итак, 17 ноября Пушкин послал Соллогубу письмо с от­казом от дуэли. Далее события последовали одно за другим с невероятной быстротой. В тот же день Дантес сделал официальное предложение через Е. И. Загряжскую. Оче­видно, днем 17-го приехал и Д. Н. Гончаров. Вечером того же дня на бале у С. В. Салтыкова было объявлено о помолв­ке Е. Н. Гончаровой с бароном Ж. Дантесом-Геккерном...  Сохранилась недатированная записка Е. И. Загряжской к Жуковскому:

«Слава Богу, кажется, все кончено. Жених и почтенный его батюшка были у меня с предложением. К большому счас­тию за четверть часа пред ними приехал из Москвы стар­ший Гончаров и он объявил им родительское согласие, и так все концы в воду».

Все концы в воду... Эта загадочная фраза Загряжской до сих пор не расшифрована: какие концы — неизвестно, но они были! Трудно придумать какое-либо другое объяснение этим словам, кроме того, что наконец-то браком все будет «прикрыто»...

Известие о сватовстве Дантеса к Гончаровой вызвало большое удивление. Приведем несколько высказываний со­временников.

В письме Ольги Сергеевны Павлищевой к отцу от 24 де­кабря 1836 года мы читаем:

«...По словам Пашковой, которая пишет отцу, эта но­вость удивляет весь город и пригород не потому, что один из самых красивых кавалергардов и один из наиболее модных мужчин, имеющий 70 ООО рублей ренты, женится на мадему­азель Гончаровой, — она для этого достаточно красива и достаточно хорошо воспитана, — но потому, что его страсть к Наташе не была ни для кого тайной. Я прекрасно знала об этом, когда была в Петербурге, и я довольно потешалась по этому поводу; поверьте мне, что тут должно быть что-то подозрительное, какое-то недоразумение и что, может быть, было бы очень хорошо, если бы этот брак не имел места».

Анна Николаевна Вульф, соседка Пушкиных по Михай­ловскому, писала своей сестре баронессе Евпраксии Врев­ской 28 ноября того же года:

«...Вас заинтересует городская новость: фрейлина Гонча­рова выходит замуж за знаменитого Дантеса, о котором вам Ольга наверное говорила, и способ, которым, говорят, устроился этот брак, восхитителен». 28 декабря Анна Нико­лаевна сообщает подробности, передавая содержание полу­ченного Пушкиным диплома. «Что касается других версий, я пока о них ничего не пишу, чтобы было о чем тебе расска­зать при свидании».

«Пушкин проиграет несколько пари, — пишет С. Н. Ка­рамзина брату, — потому что он, изволите видеть, бился об заклад, что эта свадьба — один обман и никогда не состоится. Все это по-прежнему очень странно и необъяснимо, Дантес не мог почувствовать увлечения, и вид у него совсем не влюб­ленный. Катрин во всяком случае более счастлива, чем он».

Есть свидетельства, что Дантес пытался избежать жени­тьбы на Гончаровой, и за две недели до своего сватовства к ней просил руки княжны Барятинской, но получил отказ. В дальнейшем обстоятельства сложились так, что у него не было другого выхода: или дуэль, или женитьба. Высказывав­шееся ранее некоторыми пушкинистами предположение, что Николай I приказал Дантесу жениться, никак пока документально не подтверждается. Но несомненно, что все пре­пятствия (подданство, различие вероисповеданий, вопрос о том, что будущие дети будут католиками, и т. д.) были бы­стро устранены, и жениху и невесте было дано высочайшее разрешение на брак.

Казалось бы, после официального объявления о помолв­ке все стало на свои места и наступила разрядка. Но этого не произошло: положение продолжало оставаться напряжен­ным.

В конце декабря Пушкин писал отцу: «У нас свадьба. Моя свояченица Екатерина выходит за барона Геккерна, пле­мянника и приемного сына посланника короля Голландско­го. Это очень красивый и добрый малый, он в большой моде и 4 годами моложе своей нареченной. Шитье приданого сильно занимает и забавляет мою жену и ее сестер, но при­водит меня в бешенство. Ибо мой дом имеет вид модной и бельевой мастерской». Пушкин ошибался: предсвадебные хлопоты не радовали Екатерину Николаевну, наоборот, письма говорят, что она находила их отвратительными и с не­терпением ожидала их окончания, опасаясь, что все может рухнуть в последний момент.

Геккерны не бывали у Пушкиных. Дантес, по свидетель­ству Данзаса, приезжал со свадебным визитом, но не был принят. Екатерина Николаевна встречалась с женихом у За­гряжской и в свете. Дантес разыгрывал влюбленного, по крайней мере в письмах к своей невесте. Но вряд ли Екате­рина Николаевна обманывалась этими письмами. Как жен­щина неглупая и волевая, она умела владеть собой, и никто из посторонних не догадывался о том, что она думает и чув­ствует на самом деле. Об этом свидетельствуют два ее пись­ма к брату от 18 ноября и 3 декабря. Она «со смертельным нетерпением» ждет конца всей предсвадебной суматохи, считает оставшиеся дни и все же до конца не верит в реаль­ность этой свадьбы, которая состоится, «если Бог помо­жет». Чтобы придать своему бракосочетанию вид обычной, счастливой свадьбы, она хочет, чтобы на ней присутствова­ли все члены ее семьи.

Здесь нельзя не отметить совершенно противоположное стремление Е. И. Загряжской, которая старалась, чтобы на свадьбе было как можно меньше приглашенных. Вот что об этом пишет С. Н. Карамзина.

«...Я присутствовала при одевании мадемуазель Гончаро­вой, но когда эти дамы сказали, что я еду вместе с ними в церковь, ее злая тетка Загряжская устроила мне сцену. Из самых лучших побуждений, как говорят, опасаясь излишне­го любопытства, тетка излила на меня всю желчь, накопив­шуюся у нее за целую неделю от нескромных выражений участия; кажется, что в доме ее боятся, никто не поднял го­лоса в мою пользу, чтобы по крайней мере сказать, что они сами меня пригласили; я начала было защищаться от этого неожиданного нападения, но в конце концов, чувствуя, что голос мой начинает дрожать и глаза наполняются слезами досады, убежала. Ты согласишься, что помимо доставлен­ной мне неприятности, я должна была еще испытать боль­шое разочарование: невозможно сделать наблюдения и рас­сказать тебе о том, как выглядели участники этой таинст­венной драмы в заключительной сцене эпилога».

Столь резко выраженное Загряжской нежелание, чтобы С. Карамзина была в церкви на венчании, свидетельствует о том, что тетушка старалась отстранить ее от участия в цере­монии, причем она даже не постеснялась переступить гра­ницы приличия: отношения Гончаровых с Карамзиной бы­ли таковы, что не пригласить ее на свадьбу было по мень­шей мере неучтиво. Очевидно, у Загряжской были на это ка­кие-то очень веские причины.

Итак, 10 января 1837 года свадьба все же состоялась. Венчание, ввиду различия вероисповеданий жениха и неве­сты, было совершено дважды: в римско-католической церк­ви св. Екатерины и в православном Исаакиевском соборе. На бракосочетании со стороны невесты присутствовали Е. И. Загряжская, Наталья Николаевна, Александра Никола­евна, Дмитрий и Иван Гончаровы. Пушкин на свадьбе не был, а Наталья Николаевна уехала сразу после венчания и не была на свадебном обеде.

Но и совершившийся брак не внес существенных измене­ний в отношения обоих семейств. Более того — они ухудши­лись. Геккернов не принимали у Пушкиных: как мы теперь знаем из публикуемых писем, не бывала в их доме и Екатери­на Николаевна. Молодожены поселились в доме Голландско­го посольства на Невском. «На следующий день, вчера, я бы­ла у них, — пишет С. Н. Карамзина. — Ничего не может быть красивее, удобнее и очаровательно изящнее их комнат, нель­зя представить себе лиц безмятежнее и веселее, чем их лица у всех троих, потому что отец является совершенно неотъем­лемой частью как драмы, так и семейного счастья. Не может быть, чтобы все это было притворством: для этого понадоби­лась бы нечеловеческая скрытность, и притом такую игру им пришлось бы вести всю жизнь! Непонятно».

Это письмо — яркий пример того, как осторожно нужно подходить к свидетельствам посторонних лиц. Письма Ека­терины и Александры от января 1837 года подтверждают это: «Все кажется довольно спокойным». Кажется. Но под внешним спокойствием и беззаботностью течет другая жизнь, тайная...

Чем объяснить внезапный отъезд после свадьбы братьев Гончаровых, даже не простившихся с сестрой? Было ли это следствием нежелания Дмитрия Николаевича вести какие-ли­бо дальнейшие переговоры по поводу денег, о которых упо­минает Екатерина Николаевна? Или они хотели избежать сва­дебного обеда у Строгановых, который состоялся в день их отъезда? Но вряд ли только это могло повлиять на их реше­ние. Надо полагать, здесь были какие-то очень серьезные об­стоятельства, возможно, связанные с самой Екатериной Ни­колаевной, вынудившие их так поступить. Следует отметить также, что братья не нанесли визита и старой тетке Загряж­ской. Здесь тоже, несомненно, есть какая-то связь. Недаром она так бурно реагировала на этот поступок племянников. Не обвиняла ли ее семья Гончаровых в том, что, заменяя в Петербурге сестрам мать, она не сумела предотвратить события?

Отъезд братьев и обидел и взволновал Екатерину Нико­лаевну. Но она спешит примириться с ними, в особенности с Дмитрием, от которого зависела материально.

Екатерина Николаевна старается уверить братьев, что она счастлива, и вместе с тем признает, что это счастье не может долго длиться. Даже Александру Николаевну она пы­тается ввести в заблуждение, но та слишком проницательна и под внешним спокойствием видит другие чувства.

П. Е. Щеголев говорит: «Прямо не можешь себе и предста­вить ту трагедию, которая разыгрывалась около баронессы Дантес-Геккерн и которой, кажется, только она одна в своей ревнивой влюбленности в мужа не хотела заметить или по­нять». В свете новых публикуемых материалов можно сказать, что это было не так. Неверие в свое счастье в будущем даже после свадьбы — это отголоски ее тяжелых переживаний.

Предчувствие какой-то катастрофы, неуверенность в своем положении, боязнь потерять хотя бы видимость сча­стья и благополучия — вот что, по собственному признанию Екатерины Николаевны, отравляло ей жизнь. Не могла она не чувствовать всю ложь и фальшь внешне любезного отно­шения старика Геккерна, не могла не понимать, что брак с нею был навязан Дантесу.

Последнее письмо Александры Николаевны не имеет да­ты, но оно, несомненно, написано всего за несколько дней до дуэли, может быть, даже за день-два. Письмо это очень важно и интересно как по своему содержанию, так и по то­му, что оно позволяет нам по-новому судить об отношении самой Александры Николаевны ко всем происходящим со­бытиям. Уезжая, Дмитрий Николаевич просил сестру пи­сать ему: он, очевидно, не был спокоен, несмотря на то, что свадьба, казалось бы, положила конец всем драматическим переживаниям последних месяцев. Но Александра Никола­евна, хотя и выполняет его просьбу — пишет ему, однако она далеко не откровенна и умалчивает о многом, вернее — о главном. Письмо написано в смятении чувств; она пропуска­ет две внутренние страницы почтового листка не нечаянно, как она говорит, а потому, что она нервничает.

Рассмотрим это письмо подробнее.

Впервые из этого письма мы узнаем об отношении Алек­сандры Гончаровой к Геккернам. «Я бываю там не без дово­льно тягостного чувства, — пишет она, — мои отношения с дядей и племянником не из близких».

Совершенно в другом свете рисуется нам и присутствие Александры Николаевны на обеде у Геккернов, в чем ее все­гда упрекали. Базировалось это утверждение на письме Гус­тава Фризенгофа, ее мужа, который якобы со слов самой Александры Николаевны в 1887 году писал ее племяннице, А. П. Ланской-Араповой:

«Ваша тетка перед своим чрезвычайно быстрым отъез­дом на Завод после катастрофы была у четы Геккерн и обе­дала с ними. Отмечаю это обстоятельство, ибо оно, как мне кажется, указывает, что в семье и среди старых дам, кото­рые постоянно находились там и держали совет, осуждение за трагическую развязку падало не на одного только Геккерна, но, несомненно, также и на усопшего».

До сих пор эти строки письма рассматривались как под­тверждение того факта, что Александра Николаевна обедала у Геккернов после дуэли, а вторая часть отрывка как бы указы­вает на то, что и она находилась в числе осуждавших Пушки­на. Однако, как мы видим из ее письма, все это не соответст­вовало действительности: обед имел место, но до катастро­фы, и Александра Николаевна не была на стороне Геккернов.

В статье «Женитьба Дантеса» Л.Гроссман считает эти воспоминания «добросовестными и бесхитростными». Но письмо Г. Фризенгофа далеко не так бесхитростно, как ка­жется: не исключено, что оно написано от начала и до конца им самим, а не со слов жены, как он говорит, а Александра Николаевна, надо полагать, уклонилась от сообщения каких-либо сведений своей племяннице, настроенной против нее, о чем она, несомненно, знала. Достаточно отметить, что сло­ва «...как мне кажется... осуждение за трагическую развязку падало... несомненно, также и на усопшего», т. е. на Пушкина, исходят непосредственно от Фризенгофа, а не от его жены. В письме определенно чувствуется нота враждебности к Пуш­кину; Александра Николаевна, хорошо относившаяся к нему в молодости, вряд ли изменила это отношение к старости и, надо полагать, не стала бы писать о нем в таких тонах к доче­ри Ланского. Кроме того, из писем Е. Н. Дантес-Геккерн в по­следующие годы из-за границы видно, что Александра Нико­лаевна не поддерживала с ней связи, а это свидетельствует о том, что она не хотела иметь что-либо общее с Геккернами.

Таким образом, мы полагаем, что если Александра Нико­лаевна и посещала сестру после свадьбы, и обедала там один раз до дуэли, то это было не по причине ее влюбленности в Дантеса, как утверждают некоторые пушкинисты, а в силу родственных отношений к сестре и желания как-то мораль­но поддержать ее в первые дни ее новой жизни. И бывала она там редко, «не без довольно тягостного чувства».

Александра Николаевна, несомненно, знала всю подно­готную этой «невероятной» свадьбы, видела наглое поведе­ние Дантеса и после 10 января, ее мучает «то, что происходит­ в этом подлом мире». Это знаменательные слова, свиде­тельствующие о ее отношении к событиям.

Судя по этому письму и зная ее глубокую и искреннюю любовь к Наталье Николаевне, можно считать, что Алексан­дра Николаевна была на стороне Пушкиных, но в этот мо­мент не нашла в себе мужества решительно порвать с домом Геккернов. Может быть, она надеялась, что со временем все уладится, во всяком случае она, вероятно, пыталась что-то сделать в этом отношении.

Александра Николаевна сознательно умалчивает о том, что же происходило в это время в семье Пушкиных. А между тем обстановка с каждым днем все больше обострялась. Приведем несколько высказываний современников, рисую­щих достаточно ярко, как назревали трагические события.

Н. М. Смирнов, хороший знакомый Пушкина, друже­ски к нему относившийся, писал в своих воспоминаниях:

«Поведение Дантеса после свадьбы дало всем право ду­мать, что он точно искал в браке не только возможность при­близиться к Пушкиной, но также предохранить себя от гнева ее мужа узами родства. Он не переставал волочиться за своей невесткой; он откинул даже всякую осторожность, и каза­лось иногда, что насмехается над ревностью непримирившегося с ним мужа. На балах он танцевал и любезничал с Натальею Николаевной, за ужином пил за ее здоровье, словом, довел до того, что все снова стали говорить про его любовь. Барон же Геккерен стал явно помогать ему, как говорят, же­лая отомстить Пушкину за неприятный ему брак Дантеса».

Князь П. А. Вяземский так характеризует создавшуюся обстановку.

«Это новое положение, эти новые отношения (свадьба) мало из­менили сущность дела. Молодой Геккерн продолжал в присутствии жены подчеркивать свою страсть к г-же Пушки­ной. Городские сплетни возобновились, и оскорбительное внимание общества обратилось с удвоенной силою на дей­ствующих лиц драмы, происходящей на его глазах. Положе­ние Пушкина сделалось еще мучительнее; он стал озабочен­ным, взволнованным, на него тяжело было смотреть. Но от­ношения его к жене от того не пострадали. Он сделался еще предупредительнее, еще нежнее к ней».

Приведем для сравнения описание вечера в доме Екате­рины Мещерской (за два дня до дуэли) все той же С. Н. Ка­рамзиной.

«В воскресенье у Катрин было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерны, которые продолжают разыг­рывать свою сентиментальную комедию к удовольствию об­щества. Пушкин скрежещет зубами и принимает свое все­гдашнее выражение тигра, Натали опускает глаза и красне­ет под жарким и долгим взглядом своего зятя — это начина­ет становиться чем-то большим обыкновенной безнравст­венности; Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей ро­ли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу — по чувству. В об­щем все это очень странно...».

Софья Карамзина и тут не увидела за всеми переживани­ями действующих лиц ничего, кроме «сентиментальной ко­медии». Она совершенно не поняла душевного состояния поэта, с поразительным легкомыслием высказывая свои суждения о его отношениях с Александрой Николаевной. М. Яшин писал об этом письме Карамзиной: «С. Н. Карамзи­на не могла делать вывода о влюбленности Пушкина в Александрину по этому конкретному случаю. Поведение Александрины меньше всего можно назвать кокетством. С человеком, находящимся в раздражении, не кокетничают. Александрина старалась отвлечь внимание Пушкина от Дантеса». Это замечание совершенно справедливо.

В пушкиноведении давно известна версия о том, что Александра Гончарова была влюблена в Пушкина и даже яко­бы была с ним в связи. Версия эта была в свое время выдума­на врагами Пушкина, всеми силами стремившимися очер­нить поэта и его жену. И, несмотря на всю чудовищность подобного обвинения Пушкина, несмотря на совершенную не­достоверность и несостоятельность приводимых «доказательств», эта версия долгие годы жила в некоторых работах» пушкиноведов, и только за последнее время были опубликованы исследования, ее опровергающие. Но одновременно с  этим появилась другая, совершенно противоположная концепция, утверждающая, что Александра Гончарова ненавидела Пушкина и, более того, была влюблена в Дантеса!

Публикуемые письма не дают никаких оснований для подобных утверждений, наоборот, они их опровергают. Глубокая и нежная дружба связывала Наталью Николаевну и Александру Николаевну в течение всей их жизни. В то же время вдова поэта не написала ни одного письма Екатерине, в доме Натальи Николаевны никогда не упоминалось ее имени и не  было ни одного портрета. Не выдерживают никакой критики и ссылки на какой-то до сих пор нигде не опубликованный дневник А. Н. Фризенгоф, в котором якобы говорится о примирении Натальи Николаевны с Дантесом!

Теперь мы располагаем подлинными материалами — письмами, — дающими возможность по-новому рассматривать многие события, а также и взаимоотношения трех сестер.

Публикуемые письма А. Н. Гончаровой нигде не говорят о ее плохом отношении к поэту. Наоборот. Она искренне признательна Пушкину за его заботы о ней во время болез­ни; через нее постоянно передаются его просьбы к Д. Н. Гончарову (о лошади и седле, о бумаге, о деньгах и т. д.); именно в ее письмах мы встречаем упоминания о детях Пушкиных. Но из этого никак нельзя сделать вывода о ее влюбленности в поэта. По-видимому, благодаря своей бли­зости к младшей сестре Александра Николаевна больше принимала участия в семейных делах Пушкиных. Однако не настолько, чтобы приписывать ей роль хозяйки и воспитательницы детей, как говорят некоторые исследователи. Она так же, как и Екатерина, интересовалась туалетами и балами и вовсе не избегала великосветского общества.

Что касается версии о влюбленности Александры Нико­лаевны в Дантеса, появившейся в недавнее время, то она ба­зировалась главным образом на одной фразе из ее письма от 1 декабря 1835 года, опубликованном в 1964 году. Опи­сывая катание верхом в манеже в большой великосветской компании, она говорит и о Дантесе. В этой публикации бы­ла такая фраза: «... кавалеры: Валуев, образцовый молодой чело­век Дантес - кавалергард. А. Голицын—артиллерист» и т. д. Однако при внимательном исследовании подлинника оказа­лось, что эта фраза была неправильно прочитана: после слов «образцовый молодой человек» (в нашем переводе «примерный молодой человек») стоит запятая, следователь­но, они относятся к Валуеву, а не к Дантесу. К тому же изве­стно, что Валуева называл «примерным молодым челове­ком» Николай I, и этот эпитет, о котором знал, очевидно, и Дмитрий Гончаров, приведен Александрой Николаевной, несомненно, в ироническом плане, поэтому она и подчерк­нула его. Таким образом, Дантес просто упоминается и ни­как не выделяется среди других офицеров. Но утверждение о ее влюбленности в Дантеса опровергается еще одним, ве­сьма веским документом. Александра Николаевна любила другого человека. Кто же он? Аркадий Осипович Россет, брат большой приятельницы Пушкина Александры Осипов­ны Россет-Смирновой. Впервые упоминание об этом увлече­нии мы встречаем в письме С. Н. Карамзиной к брату от 18 октября 1836 года, где она пишет, что они вернулись с дачи в город и возобновили свои вечера, на которых с первого же дня все заняли свои привычные места. «Александрина — с Аркадием». Здесь следует обратить внимание на слова «привычные места», они указывают на то, что Аркадий Оси­пович ухаживал за Александрой Николаевной и раньше, в зимний сезон 1835/36 года.

Много лет спустя, в 1849 году в письме ко второму мужу П. П. Ланскому Наталья Николаевна писала: «... Россет при­шел вчера пить чай с нами. Это давнишняя большая и взаим­ная любовь Сашиньки. Ах, если бы это могло кончиться сча­стливо... Прежде отсутствие состояния было препятствием. Эта причина существует и теперь, но он имеет надежду вскоре получить чин генерала, а с ним и улучшение денеж­ных дел». Однако этот брак не состоялся, а в 1852 году Александра Николаевна вышла замуж за чиновника австрийского посольства барона Густава Фризенгофа.

Несомненно, печальное настроение, которое красной нитью проходило через многие письма Александры Никола­евны и которое до сих пор приписывалось ее пессимистиче­скому характеру, теперь можно объяснить этой несчастной любовью. Не имея обеспеченного материального положе­ния, Россет не решился жениться на бесприданнице, и Алек­сандра Николаевна, несомненно, тяжело переживала это. Описывая брату их развлечения в великосветском обществе, Александра Николаевна говорит: «Не подумай, что я всем этим очень счастлива, я смеюсь сквозь слезы. Правда».

Образ Александрины Гончаровой, такой, каким мы его видим в пушкиноведческой литературе, довольно противо­речив. И это вполне понятно, учитывая противоречивость ее характера. Новые письма подтверждают это. Взбалмош­ная, неуравновешенная, она всецело человек настроения: то смеется и шутит, иногда остроумно и зло, не стесняясь в выражениях, то впадает в меланхолию, и белый свет ей не мил. Она принимает мало участия в делах и тяжбе семьи Гончаровых, предоставляя это своим сестрам («они бабы путные»), ее больше интересуют личные переживания.

Письма Александры, искренние и непринужденные, зна­чительно пополняют наши сведения о ней. Прежде всего следует обратить внимание на какие-то тяжелые пережива­ния Александры Николаевны в юности. «Достаточно я сде­лала глупостей в юности, и, может, у меня впереди мало вре­мени, чтобы искупить свою вину». «...Лучше совершить не­сколько сумасбродных поступков в юности, чтобы избежать их позднее: тогда с ними покончишь, получив урок, иногда несколько суровый, но это к лучшему».

Первый из приведенных отрывков относится к периоду ее жизни на Заводе. Какой проступок совершила она тогда? Не было ли это связано со сватовством Поливанова? Мы мо­жем только высказывать различные догадки и предположе­ния, но, вероятно, это наложило свой отпечаток на форми­рование ее характера в дальнейшем. И через несколько лет, в 1837 году, она вспоминает о «полученном уроке» в связи со свадьбой своей сестры...

Переезд в Петербург возродил в ней надежды на замуже­ство. Новая обстановка, теплое родственное отношение Пушкиных в первое время отвлекали ее от мрачных мыс­лей. Потом пришла любовь, вероятно, большая с ее сторо­ны, но не принесшая ей счастья. Иногда ей так грустно, что «не знаю, куда бы бежала с горя. Только не на Завод». Но тя­желые переживания в дальнейшем, как мы видим это из ее последнего письма, заставят ее вспомнить и о Заводе как о тихом, спокойном пристанище, где она была бы счастлива провести несколько месяцев...

Александра Николаевна пытается найти утешение в му­зыке. Еще на Заводе у нее был свой инструмент, и из писем брата Ивана Николаевича мы узнаем, что он посылал ей из Петербурга большие пачки нот. Два ее письма к Дмитрию Николаевичу с настойчивой просьбой выделить ей деньги на уроки на фортепиано достаточно ярко свидетельствуют о значении музыки в ее жизни. «Часто я думаю о том, чтобы отказаться от уроков, но как только я об этом подумаю, мне делается страшно, потому что тогда у меня больше не будет никаких надежд найти помощь в самой себе...» Эти слова го­ворят о многом.

Но события конца 1836 и начала 1837 года, несомненно, заставили ее забыть о себе, своих переживаниях. То, что происходило «в этом подлом мире», не оставило ее равно­душной.

О Екатерине Гончаровой до сих пор было мало что изве­стно. Отзывы современников о ней очень кратки и касаются главным образом ее внешности. До 1964 года мы знали толь­ко два ее письма: к свекру барону Геккерну и к мужу Ж. Дантес-Геккерну. В 1964 году были опубликованы выдержки из некоторых писем Екатерины Гончаровой за 1835 год. Но для того чтобы судить о ней, этого было недостаточно.

И вот теперь, после того как обнаружено более 20 писем Екатерины Николаевны, написанных при жизни Пушкина, можно сказать, что мы располагаем материалами, в извест­ной степени ее характеризующими.

Эти письма так же живы и непринужденны, как письма Александры, но они более спокойны. Она порой остроумна, любит писать в шутливо-иронических тонах. Дмитрий Ни­колаевич для нее не только глава семьи и старший брат, но и друг. Она с ним советуется, дает советы сама (вспомним ее письмо в Петербург о судьбе Полотняного Завода, и дру­гое — о тяжбе Гончаровых с калужским духовенством), при­нимает участие в усачевском процессе. В свою очередь и брат часто обращается к ней со своими поручениями и просьбами.

Сопоставляя письма Екатерины с письмами Александры, касающиеся одних и тех же событий, мы видим, что харак­тер у первой более спокойный и уравновешенный, чем у се­стры, она более рассудительна. Но в письмах ее мы не чувст­вуем той доброты и душевности, которыми так щедро была наделена Наталья Николаевна. Она никак не реагирует на смерть бабушки, полагая, что это печальное семейное собы­тие не может помешать им ехать в театр. О том, что свекровь Натальи Николаевны при смерти, она сообщает в конце письма двумя строчками.

В первое время жизни в столице, вдали от деспотичной матери, в семье благожелательно к ним относившегося Пушкина и горячо любившей их младшей сестры, Гончаро­вы впервые почувствовали себя свободно. «... Я так счастли­ва, так спокойна, — пишет Екатерина Николаевна 8 декабря 1834 года, — никогда я и не мечтала о таком счастье, поэтому я, право, не знаю, как я смогу когда-нибудь отблагодарить Ташу и ее мужа за все, что они делают для нас, один Бог мо­жет их вознаградить за хорошее отношение к нам». Можно предполагать, что до лета 1836 года обстановка в доме Пуш­киных была относительно спокойной.

Письмо Екатерины Николаевны от 9 ноября свидетель­ствует о ее отчаянии, однако и здесь не звучит нота враж­дебности к Пушкиным, наоборот: «Счастье для всей моей се­мьи  и смерть для меня, вот что мне нужно», — пишет она. Но отказ Пушкина от дуэли и официальное предложение 17 ноября в корне изменили ее положение, и с этого време­ни она, вероятно, всеми силами начала бороться за свое сча­стье, в которое не верила до самого последнего момента — дня венчания, когда она навсегда покинула дом Пушкиных...

Трудно сказать, что думала и чувствовала она в этот ко­роткий период времени с 10 по 27 января. Во всяком случае, она, несомненно, должна была очень страдать от возобно­вившегося дерзкого ухаживания Дантеса за Натальей Нико­лаевной. И не в смягченных ли тонах, чтобы не огорчать брата, Александра Николаевна пишет, что Екатерина «печа­льна иногда». В доме мужа, как мы видим из этого же пись­ма, она чувствовала себя неуверенно, и мысль о том, что ее счастье не может долго длиться, постоянно преследовала ее. Скрытная по натуре, она все же делится своими пережи­ваниями с братом, но старается не обнаружить их перед сестрой, опасаясь, очевидно, что это станет известно в доме Пушкиных, а этого она не хочет.

Играла ли Екатерина Гончарова какую-нибудь роль в преддуэльных событиях и какую именно?

Сохранились куски разорванного чернового письма Пушкина к Геккерну от 26 января 1837 года. В них есть две неоконченные фразы: «...Вы играли все трое такую роль...», «...и наконец мадам Геккерн...» Неизвестно, в чем обвинял Пушкин Екатерину Геккерн, так как в окончательный текст письма он эти строки не включил.

Знала ли Екатерина Николаевна о предстоящей дуэли? Возможно, да. Но если это так, то на ее совести, что она не предупредила сестер.

После дуэли и смерти Пушкина Дантес был судим, раз­жалован в солдаты и выслан за границу. Екатерина Дантес-Геккерн недолго оставалась в России. Как бы ни любила она мужа, вероятно, не могла она в глубине души не чувствовать страшную вину его, и поэтому поспешила покинуть проклятый Петербург», порвать окончательно с про­шлым. Семья отвернулась от нее, и в дальнейшем никто, кроме матери и изредка Дмитрия Николаевича, не вел с ней переписки.

Перед отъездом Екатерина Геккерн приезжала прости­ться с сестрами.

«...Обе сестры увиделись, чтобы попрощаться, вероят­но, навсегда, — пишет С. Н. Карамзина, — и тут, наконец, Катрин хоть немного поняла несчастье, которое она долж­на была бы чувствовать и на своей совести: она поплакала, но до этой минуты была спокойна, весела, смеялась и всем, кто бывал у нее, говорила только о своем счастье. Вот уж чурбан и дура!»

Трудно поверить, что после пережитой катастрофы, «которая была и на ее совести», Екатерина Николаевна бы­ла бы «спокойна и весела». Скрытная и волевая натура по­зволяла ей не обнаруживать своих подлинных чувств перед посторонними, и письма к брату свидетельствуют об этом.

Небезынтересно привести выдержку из письма Дмитрия Николаевича к сестре, написанного перед ее отъездом во Францию весною 1837 года.

«Дорогая и добрейшая Катинька.

Извини, если я промедлил с ответом на твое письмо от 15 марта, но я уезжал на несколько дней. Я понимаю, доро­гая Катинька, что твое положение трудное, так как ты долж­на покинуть родину, не зная, когда сможешь вернуться, а быть может, покидаешь ее навсегда; словом, мне тяжела мысль, что мы, быть может, никогда не увидимся; тем не ме­нее, будь уверена, дорогой друг, что как бы далеко я от тебя ни находился, чувства мои к тебе неизменны; я всегда лю­бил тебя, и будь уверена, дорогой и добрый друг, что если когда-нибудь я мог бы тебе быть полезным, я буду всегда в твоем распоряжении, насколько мне позволят средства. В моей готовности недостатка не будет. Итак, муж твой уехал и ты едешь за ним; в добрый путь, будь мужественна; я не ду­маю, чтобы ты имела право жаловаться; для тебя трудно бы­ло бы желать лучшей развязки, чем возможность уехать вме­сте с человеком, который должен быть впредь твоей под­держкой и твоим защитником; будьте счастливы друг с дру­гом, это смягчит вам боль некоторых тяжелых воспомина­ний; это единственное мое пожелание...»

Обратим внимание на тот факт, что Дмитрий Николае­вич не приехал в Петербург проводить сестру, а только по­слал письмо.

К сожалению, письмо Екатерины Геккерн, на которое отвечает Дмитрий Николаевич, не сохранилось, но, вероят­но, оно не было радостным. «Я понимаю, что твое положе­ние трудное», — пишет Дмитрий Николаевич, и это, очевид­но, реакция на то, что ему писала сестра. Дмитрий Николае­вич понимал, что возврата на родину ей нет. И там, далеко, она не будет счастлива, в душе он был уверен в этом,  поэтому и желает ей мужественно перенести все, что ее ожидает. Он не говорит о ее муже как о человеке, который ее любит, нет, он только выражает надежду, что муж будет ей  защитником, предчувствуя, что и там общественное мнение будет против них. И он оказался прав. Об этом говорят письма Екатерины Дантес-Геккерн из-за границы.

1 апреля 1837 года, увозя с собой «боль тяжелых воспоминаний», она выехала из Петербурга, с тем чтобы уже  никогда не возвратиться в Россию.

ТЕКСТЫ ПИСЕМ Е.Н. И А.Н. ГОНЧАРОВЫХ

ПИСЬМО 1-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА И ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВЫ

19 мая 1832 г. Теплуха (имение Калечицких, соседей Гончаровых по Полотняному заводу) 

Мы давно уже лишены были счастья знать что-нибудь о тебе, любезный, добрый друг Митинька, так что твое пись­мо, полученное нами здесь, доставило нам большое удоволь­ствие. Ты, должно быть, знаешь, что мы у Калечицких уже более трех недель и проживем здесь до 15 июня. Встретили нас, конечно, хорошо, мы очень приятно проводим время, и я с грустью думаю об отъезде. Ты говоришь, любезный друг, что Таша полнеет. В ее положении так и должно быть. Мы должны в скором времени ждать маленького племянни­ка или племянницу. Все-таки скажи ей, что она лентяйка, как не написать нам столько времени! Ей в виду ее положения еще простительно, на нее нельзя сердиться, но каков Сережа, который также не подает никаких признаков жиз­ни! Ах, скверный мальчишка, выдери его хорошенько за уши. Дедушка уже должен быть в Петербурге и ты, навер­ное, знаешь, как его дела. Хочет ли он остаться в Петербур­ге и на сколько времени?

У меня к тебе просьба, любезный братец, попроси от ме­ня Дедушку, не будет ли он так добр дать тебе денег, чтобы купить мне накладную косу. Посылаю тебе образчик моих волос, постарайся, пожалуйста, чтобы цвет был точно та­кой и коса была длинная и густая. Не будет ли он добр ку­пить мне еще узел Аполлона или то, что теперь носят? Если мы поедем на зиму в Москву (к сожалению, только если), мне это очень пригодится. В Москве невозможно найти во­лосы цвета моих. Прости, любезный Митинька, что беспо­кою тебя такими пустяками, но, зная твое дружеское ко мне расположение, я не сомневаюсь, ты с удовольствием окажешь мне эту маленькую услугу.

Прощай, любезный друг. Стоит такая страшная жара, что я изнемогаю. Итак, целую тебя и прошу не забывать ту, кто навеки твой верный друг и сестра.

Катинька (Екатерина Калечицкая) шлет тебе большой привет. Поцелуй от меня Ташу и братьев.

Приписка Екатерины Николаевны

Мне тоже хочется сказать тебе несколько слов, любез­ный братец. Надеюсь, ты не рассердишься, что я пишу так мало, но, клянусь тебе, я совершенно подавлена и обессиле­на жарой. Ты, должно быть, уже знаешь, что мы здесь около месяца, проводим время очень приятно и я с грустью жду  17-е число следующего месяца, день нашего отъезда в твои будущие владения (имение Полотняный завод). Передай, пожалуйста, мою просьбу Де­душке, любезный братец: я посылаю тебе образчик моих во­лос, чтобы купить мне букли, они гораздо лучше, чем в Мо­скве, и также узел Аполлона или другую прическу, которую носят. Катинька просит меня спросить тебя, что стоит ку­сок тармаламы (персидская шелковая материя), и если цена ей подходит, просит поручить тебе написать Арцруни, чтобы ей выслали. Скажи Ване, чтобы он не забыл наше поручение о пальто. Нежно целую его, а также Сережу, тебя и Ташу.

Твой друг К. Г.

ПИСЬМО 2-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

19июля 1832 г. Завод

Вот мы и опять брошены на волю Божию: Маминька только что уехала в Ярополец, где она пробудет, как уверя­ла, несколько недель, а потом, конечно, еще и еще несколь­ко, потому что раз она попала туда, она не скоро оттуда вы­берется. Я уже предвижу гнев дорогого Дедушки, когда он узнает об ее отъезде, и нисколько не удивлюсь, если он при­кажет нам выехать отсюда и ехать к ней.

Сюда накануне отъезда Маминьки приехали Калечицкие и пробудут здесь до первого. Не в обиду будь сказано Дедуш­ке, я нахожу в высшей степени смехотворным, что он сер­дится на нас за то, что мы их пригласили на такое короткое время. Тем более, что сам он разыгрывает молодого челове­ка и тратит деньги на всякого рода развлечения. Таша пи­шет в своем письме, что его совершенно напрасно ждут здесь, так как ему чрезвычайно нравится в Петербурге. Это не трудно, и я прекрасно сумела бы делать то же, если бы он дал мне хоть половину того, что сам уже истратил. Куда не пристало старику дурачиться! А потом он на зиму бросит нас как сумасшедших, на Заводе или в Яропольце. А это совсем не по мне. Если дела не станут лучше и нам придется прожить здесь еще зиму, мне серьезно хотелось бы знать, что намереваются сделать с нашими очарователь­ными особами. Нельзя ли, дорогой Митинька, вытащить нас из пропасти, в которой мы сидим, и осуществить наши проекты, о коих мы тебе так часто говорили? В этом случае, я надеюсь, можно бы даже уговорить Маминьку, если бы все вы были на это согласны. Ответь нам об этом поскорее. Ва­ши письма придут вовремя, если только мы не получим приказания немедленно покинуть Завод. Скажи также Тате, чтобы она доставила нам удовольствие и написала письмо, полное интересных подробностей, так как она знает, что Маминьки нет. Скажи ей, что мы ей не пишем, потому что у нас нет ничего нового. Все по-старому, так же тош­но и скучно. Попроси ее попросить мужа, не будет ли он так добр прислать мне третий том его собрания стихотворе­ний. Я буду ему за это чрезвычайно признательна.

Передай от меня поросенку императорской гвардии, гос­подину гусару, что он ужасный негодяй, что нас так забыва­ет. Ваничка здесь как барин, находит отвратитель­ным, что Сережа нам не пишет, а сам за три месяца отсутст­вия удостоил нас только одним письмом. Жестокосердный, вандал, варвар! Несмотря на это, скажи ему, что я жду от него исполнения его обещания прислать мне его портрет. Но пусть это не придаст ему самомнения и он не вообража­ет себя красавцем. Кстати, напиши, мне, не затеял ли он но­вых романов? За кем он ухаживает? И у вас самих, милости­вый государь, не вертится ли что-нибудь в мыслях и кто яв­ляется вашим предметом? Кстати, я узнала, что во время ва­шего здесь пребывания вы не были образцом добродетели и некая молодая особа была вам довольно близко знакома. Как это мило! Фу, какой скверный мальчишка! И Ваничка еще просил, чтобы мы ему рекомендовали эту са­мую особу. Фу, какие у нас гадкие братья!

Семен Хлюстин пробыл здесь две с половиной недели, не удостоив нас визитом. Он должен вернуться из Москвы на будущей неделе. Вчера мы были у них в именье, где виде­ли их дворецкого Захара, которого я узнала первая и кото­рый в прошлом году вернулся из-за границы. Он показал нам весь дом, где у Семена прелестная библиотека. Я умирала­  от желания украсть у него некоторые из его прекрасных книг. Мы видели также портрет Настасьи (Сиркур Анастасия Семеновна, урожд. Хлюстина) вместе с мате­рью, писаный маслом, когда она находилась в Колизее в Ри­ме. Портрет действительно великолепен. Нам недавно со­общили новость, которая, слава Богу, оказалась совершен­но неверной, что Настасья умерла родами. Но это совсем не так. Маминька тем не менее уехала в полной уверенности, что эта весть, которую нам сообщил пьяный сапожник Хлюстиных, верна. Мы известим ее, что это неверно, и она бу­дет в восторге.

ПИСЬМО 3-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Завод. 21 июля 1832 г.

Ты очень удивишься, любезный и добрый друг Митинька, узнав об отъезде Маминьки. Она покинула нас 19-го ут­ром и поехала в Ярополец, где, как она говорит, присутст­вие ее необходимо, а нам кажется, что просто для того, что ей больше не терпится туда ехать, так она любит это свое владение. Она нам тем не менее обещала вернуться через две недели, которые, я думаю, долго продлятся, вроде тех трех месяцев, которые она прожила там прошлым ле­том.

У нас живут Калечицкие. Они приехали накануне отъез­да Маминьки. Надеюсь, что Дедушка больше из-за них не волнуется, так как расходы, которые они ему могут причи­нить, его не разорят. А на самом деле, что наш дорогой Де­душка думает с нами делать? Таша пишет, что он там весе­лится, как молодой человек. Чем тратить так деньги в его возрасте, лучше бы он подумал, как нас вывезти отсюда и как дать нам возможность жить в городе. То-то и есть, что каждый думает о себе, а мы сколько бы не думали о себе, ничего не можем сделать; как бы мы не ломали голову, так и останемся в том же положении раскрывши рот в чаянии неизвестно чего.

Прости, любезный братец, я забыла поблагодарить тебя за исполнение нашего поручения к Дедушке, но надо же бы­ло, чтобы ты все перепутал! Я просила у тебя не буклей, по­тому что они у меня есть, мне хотелось узел Аполлона и ко­су. Видишь, как мне это не на руку.

Катинька К. (Калечицкая) просит передать тебе множество приветов; что же касается термаламы, она говорит, что сообщит свое­му отцу и тогда даст ответ. Выдери за уши господ братцев за то, что они нас забыли, и напомни г-ну Сержу его прекрас­ные обещания. Что касается Таши, она единственная, кому я прощаю в виду ее положения, а то бы и за нее при­нялась.

Что сказать тебе еще? Ах, да! Несмотря на все твои уве­щания и особое запрещение пользоваться твоей лошадью, я ее все-таки присвоила и езжу на ней ежедневно. Кажется, нам не приходится ждать от нее потомства, так как конюх сам предложил ее мне. Пока мы были у Калечицких, он ез­дил на ней каждый день и теперь лошадь кротка, как ягне­нок. Вопреки тому, что наговорил мой дорогой братец Ва­ничка, она никогда не становится на дыбы и ход у нее очень спокойный. Конюх говорит, что она выделывала свои штуч­ки потому, что ты, вероятно, ездил со шпорами и очень сильно затягивал поводья. Но самый горячий конь покорит­ся, если всадник так искусен, как я.

Однако, наговорившись и наболтавшись, любезный бра­тец, я опять спрошу тебя, что собираются с нами делать? Надеюсь, что ты сообщишь нам что-либо на этот счет, неужели об нас так позаботятся, что заставят нас провести вторую зиму в деревне? У меня не выходит из головы, что нас прокатят в Ярополец для разнообразия и для того, чтобы развлечь немножко, и забудут там, так же как и во вся­ком другом месте. Нет, серьезно, любезный братец, сжалься над нами и не оставляй нас!

Итак, до свиданья. Целую тебя и остаюсь навсегда твоим искренним другом и сестрой.

А. Г.

ПИСЬМО 4-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Завод. 11 августа 1832 г.

Я только что получила твое письмо от 21 июля, дорогой братец, и спешу ответить. Если я опоздала это сделать с по­следней почтой, то это потому, что у меня не было времени. Прежде всего нужно было написать Маминьке, а потом это был второй день здешнего праздника, у нас три дня была яр­марка, поэтому мы бегали по прекрасным магазинам, кото­рые были построены на это время в нашей резиденции, и все же мы не могли найти ничего хорошего, кроме помады. Скажи Сереже, что это бесчестно с его стороны не писать нам, но что я однако ж его прощаю ради его службы, а что касается Борова Императорской Гвардии (брат Иван, служивший в императорской гвардии) ему это непростительно, чудовищный лентяй, и я на него серьезно сер­жусь за то, что он не ответил нам на письмо, которое мы ему послали из Теплухи.

Ты меня спрашиваешь, чему приписать молчание, кото­рое Маминька хранит в отношении тебя; ничему, конечно; может быть, у нее нет времени тебе ответить; я уверена, од­нако, что она не замедлит это сделать. Что касается вопроса, который ты мне задаешь, чтобы узнать, не сердится ли она немножко за то, что ты ей сказал об управляющем, конечно, на это труднее ответить. Хотя она часто говорит, что боль­ше не сердится на тебя, все же она к этому часто возвращает­ся и не очень спокойно смотрит на то, что ты ей сказал, я да­же нахожу, что она несколько язвительна в этом вопросе, и с тех пор, как ты ей показал дела с другой стороны, чем она привыкла их видеть, у нее нет к тебе того же хорошего рас­положения, как раньше. Она говорит, что ты слабохаракте­рен и находишься под влиянием Дедушки и Тетушки; может быть, наступит время, когда она сможет оценить все, что ты ей сказал, и тогда, конечно, она полностью вернет тебе свою дружбу, однако она далека от того, чтобы тебя ее лишить, но ты понимаешь, что это может быть с каждым; никто не лю­бит, когда ему говорят, что его грабят, так как это всегда сви­детельствует о слабости характера, вещь, в которой не очень любят признаваться. Пожалуйста, напиши нам хоть что-нибудь о делах Завода, постарайся разузнать и избавь нас от ужасного беспокойства, в котором мы находимся. Здесь распространяют странные слухи, совсем неблагопри­ятные для нас; конечно, если дело примет такой оборот, как говорят, нам будет плохо. (Сначала первая новость была, что Завод переходит государству, которое будет платить Де­душке 40 ООО в год, и что после его смерти имущество пере­ходит наследнику, но так как это наследство, условно сдан­ное на хранение наследнику, который, следовательно, не от­вечает ни за какие долги, чтобы их уплатить, продадут все другие имения с молотка. Ты видишь, таким образом, прият­ную перспективу, которая ожидает тебя в будущем. Ахачинский даже утверждал, что читал этот у к а з  в Калуге, а теперь, напротив, нам только что говорили, и это общий слух, который ходит по всей фабрике и привел в отчаяние всех фабричных работников, как главная новость, что Дедушка получил разрешение продать Завод. Возможно ли, чтобы ему дали согласие, вот уж неприятное дело, у нас толь­ко и есть сколько-нибудь верный кусок хлеба — Завод, и по­том, как жаль продавать такую фабрику, как у Дедушки хва­тило духу сбыть ее с рук. Ради Бога, дорогой Митинька, по­старайся узнать, что происходит, и уведомь нас, так как мы очень беспокоимся. Я надеюсь, что ты что-нибудь разузна­ешь об этом и постараешься нас успокоить в первом же пись­ме, которое я жду с большим нетерпением.

Маминька имеет намерение вернуться в середине авгу­ста, но, конечно, я не очень уверена, что это так будет: как только она очутится в Яропольце, она не может оттуда вы­рваться, это настоящая пропасть для нее. Калечицкие уез­жают во вторник. Прощай, целую тебя, пиши нам поскорее.

ПИСЬМО 5-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Завод. 11 августа 1832 г.

Вот настоящий брат!

Скажи, пожалуйста, от моего имени, дорогой Митинька, господам, твоим братьям, потому что я не считаю их больше своими братьями, что стыдно забывать если не родственни­ков, то уж по крайней мере своих старых знакомых. Эти мо­лодые люди там веселятся, а что касается нас, они, видно, говорят Бог с ними; чтобы не употреблять более лестное вы­ражение, скажу: черт с ними. Ну, хватит; прочти им эти строки, и если опять они не произведут впечатления, тогда, тог­да... я не знаю, что я сделаю, выпрыгну в это окно, вот!

Скажи мне, дорогой Митинька, неужели в самом деле ни­чего не делают для нас? Любезный Дедушка предполагает заставить нас провести вторую зиму здесь? Он как нельзя более мил. Уверяет, что у него нет денег: что ж, это Святой Дух дает ему их, чтобы посылать сюда подарки своей кра­сотке и сопливой Груше: шали, шубы и Бог знает что еще, а что касается нас, то когда он истратит 160 рублей, можно подумать, что он разорился.

Ну, я сегодня что-то очень зла, все время ворчу. Благода­рю тебя, дорогой друг, за выраженные тобою пожелания: тебе следовало бы умолчать о доброте, блеске и свежести, эти качества уже не свойственны нашему возрасту; я совсем старая, удалилась от света и хочу отныне думать только о спасении души; ах, право, уже пора, достаточно наделала глупостей в юности, и, может, у меня впереди очень мало времени, чтобы искупить свою вину.

Право, я говорю вздор сегодня. Ты мне пишешь, доро­гой друг, что когда я езжу на Ласточке, я умеряю ее га­лоп; совсем напротив, посмотрел бы ты на нас с моей доро­гой сестрицей, когда мы мчимся наперегонки, кто скорей сломает шею. Однако, по правде говоря, милая Ласточка как только помчится, так уж трудно ее остановить; и все же мы довольно хорошо выходим из положения.

Как часто вспоминаем мы наши прошлогодние кавалька­ды; количество участников уменьшилось наполовину, и при­том на самую приятную половину. Как хотела бы я знать свою судьбу; если бы ты мог, дорогой друг, прислать мне по почте какую-нибудь старую колдунью, я была бы тебе очень признательна, потому что, если мне предстоит остаться ста­рой девой и быть заживо похороненной здесь, я в конце концов получу такое отвращение к жизни, что тогда лучше умереть.

Но вот нам пришло приглашение. Г-да Липунов и Чернышев (неустановленные лица) едут на охоту, и их берейтор приехал предложить нам принять в ней участие. Разумеется, мы не отка­жемся, приглашение слишком лестное; спроси Сережу, за­служивает ли Ч е р н ы ш е в , чтобы мы приняли приглашение. Мы уже имели случай его увидеть, он был здесь на Пас­хе у Дедушки со своим братом, который нисколько на него не похож, это очень красивый молодой человек Екатеринославского полку. Если он здесь, прогулка была бы как нельзя более приятной.

Прощай, любезный братец, ты меня, вероятно, примешь за озорницу, судя по этой моей болтовне, но, право, я еще не дошла до совершенства. Итак, прощай, целую тебя, твой искренний друг и сестра.

А. Г.

ПИСЬМО 6-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА И ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВЫ

20 февраля 1834 г. ( Полотняный Завод)

Ты будешь удивлен, дорогой братец, при виде Дульци­неи, которая приедет на лошадях, посланных за тобой. Так как уже давно мадам Авдотья (по-видимому, портниха сестер) жаждет этого путешествия, мы подумали, что можем доставить ей это удовольствие и с выгодой для нас. Поскольку ты был так любезен и хотел купить нам ситцу на платья, то, чтобы сшить их здесь, нужно еще иметь фасон; мы подумали, что лучше отправить мадам портниху, чтобы хоть немножко узнать, что носят нынче; так как за три года были большие изменения и мы рискуем по­казаться очень смешными с нашими фасонами времен коро­ля Дагобера. Это было бы непростительным преступлением­ для особ прекрасного пола. Еще одно одолжение, доро­гой братец; не пугайся, однако, просьбы, с которой я к тебе обращусь. Это не прихоть. Лето приближается: значит, ско­ро возобновятся наши прогулки верхом; кроме того, так как мы ждем мадам Пушкину, нам не хочется показаться в ее глазах совсем уж бедными; поэтому вот в чем состоит моя просьба. Наши верховые платья в очень плохом состоянии; если бы ты был так любезен купить нам тонкого сукна, это было бы очень мило с твоей стороны. Ты только дай денег Авдотье, она купит недорого, надо, вероятно, рублей 80; она бы их нам и сшила в Москве по моде. По­жалуйста, не откажи, уж наши юбки так измыты, что насилу держутся. Что касается путешествия в Петербург, видно, ничего не выходит, делать нечего, хоть этим утешь. Ничего нового тебе сообщить не могу. Август все суетится и соперничает с Люфертнефом; Ка­тя старается заставить его драться на дуэли, идет даже к нему в секунданты, но он все не соглаша­ется.

Прощай, целую тебя. Ты предполагаешь провести масленицу здесь? Для нас не церемонься; отпляши и отгуляй хорошенько, что же делать, если те­бе нельзя нас отсюда вытащить; мы хорошо знаем, что это не нежелание с твоей стороны, так как ты всегда даешь нам доказательства твоего участия к нам. Прощай дорогой друг, целую тебя и остаюсь навечно твой искренний друг и сестра.

А. Г.

Если случайно у тебя будут лишние деньги, я тебе скажу, на какую хорошую вещь можно их истратить — на сыр бри; впрочем, это излишнее, главное — верхо­вые платья.

Приписка Екатерины Николаевны

Если не исполнишь нашей просьбы, то за­стрелюсь и убегу, тогда уже будет поздно. Пожалуйста, не откажи нам дать денег для верховых платьев, кажется, мы и то всякого удовольствия лишены, так, право, будет грех нас этим не утешить, не то мы во все ле­то ни разу верхом не поедем, наши платья изодраны, и не откладывайте до другого разу, потому что Авдотья гораздо дешевле купит. Господин Гончаров, не будьте скупым. Дай деньги Авдотье на наши амазонки, дорогой Дмитриус, и привези с собой мою Петровну, если она все сделала, а если нет — прикажи ее прислать с оказией, как только она этого потребует. Пожалуйста, не скупитесь, а то нам нельзя больше верхом ездить, не в чем. Пожалуйста, также уплати моей горничной жалованье за январь и фев­раль 20 рублей и 5 рублей за декабрь прошлого года, ей нуж­но себе сделать покупки, я тебя умоляю не откажи, право у нее большая надобность в деньгах.

ПИСЬМО 7-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Петербург. 16 октября 1834 г.

Повинную голову не секут, не рубят, и так надеюсь на великодушное прощение от всепочтеннейшего братца. Ах, лень прекрасная вещь, не правда ли? Вообрази, что уже более недели мы собираем­ся писать тебе и откладываем со дня на день; но сегодня я призвала на помощь все свое величайшее мужество и отправлю всю корреспонденцию, так как, честное слово, ког­да я за это принимаюсь, все идет прекрасно.

Что же я тебе расскажу? Надо ли начать с самой большой городской новости? Пусть будет так. Итак, я должна ска­зать, что в ночь с 14 на 15 нас имели нахальство разбудить среди самых спокойных и сладостных снов пушечными вы­стрелами, чтобы заставить нас разделить радость по поводу счастливого разрешения от бремени великой княгини, ко­торая произвела на свет еще одно бесполезное украшение для гостиных, я подразумеваю дочь Анну; вероятно это чрезвычайно обрадовало великого князя. А теперь надо те­бе сказать, что из всех твоих любезных сестриц наименее ленивая твоя нижайшая и покорнейшая слуга; поэтому ма­дам Пушкина, которая шлет тебе тысячу и один поцелуй, возложила на меня передать тебе следующие поручения: 1) написать Андрееву (доверенное лицо Гончаровых в Москве) выслать нам как можно скорее ящик с нашими бальными платьями, оставшийся в московском до­ме, который мы поручили ему отправить; 2) прислать нам варенья, которое, вероятно, пошлют из Ильицына, клуб­ника или земляника, спроси у Фифины(экономка на Полотняном заводе); 3) прислать нам к новому году коляску, перекрасив ее в очень темный массака с черной бронзой и обив малиновым шелком; 4) вы­шеупомянутая мадам Пушкина просит тебя быть снисходи­тельным и оплатить ливрею, потому что твои бедные сест­рички не смогут этого сделать, так как у них денег в обрез до января. Шутки в сторону, мы немного поистратились и у нас остается очень мало денег, мы их бережем на какие-ни­будь непредвиденные расходы. Видишь ли, мы очень эко­номны и тяжело вздыхаем, расставаясь с каждой копейкой, и если ты соблаговолишь разрешить, дражайший предмет нашей любви, то Таша тебе пошлет счет. А теперь вот маде­муазель Александрина пришла меня просить тебя поцеловать­  и передать, что она тебе напишет с первой почтой, или со второй, или третьей, то есть когда у нее будет что-нибудь очень интересное тебе сообщить. Господин Жан уверяет, что у него лежит начатое к тебе письмо и что он отошлет его с первой почтой, но между нами говоря я думаю, что он врет; сейчас он занят тем, что бренчит на фортепьяно. Он почти все время у нас и ездит в Царское только когда за ним присылают, и тотчас же возвращается, как освободится. Пушкин приехал позавчера в 10 часов утра; он нам сообщил все новости о вас; он был у матери, она ему наговорила Бог знает что о нас и вдобавок утверждает, что это мы подгово­рили Ташу, чтобы она не возила к ней своего сына, когда Таша последний раз заезжала к матери; мы так и знали, что это будет еще одна вина, которую она нам припишет. Мы были два раза в французском театре и один раз в немецком, на ве­чере у Натальи Кирилловны (Загряжской), где мы ужасно скуча­ли, и на рауте у графини Фикельмон, где нас представили некоторым особам из общества, а несколько молодых лю­дей просили быть представленными нам, следственно, мы надеемся, что это будут кавалеры для первого бала. Мы дела­ем множество визитов, что нас не очень-то забавляет, а на нас смотрят, как на белых медведей — что это за сестры мадам Пушкиной, так как именно так графиня Фи­кельмон представила нас на своем рауте некоторым дамам. Мы там познакомились с графиней Пален, которая провела вечер рядом с Ташей; она очень любезна. Вчера она приез­жала к нам, но не могла быть принята; будь уверен, однако, что ей непременно отдадут визит. Твоя графиня приедет сюда вместе с Кругликовыми в ноябре, по словам Пален, так что улаживай соответственно свои дела и приезжай к Рож­деству с нашей коляской. Тетушка очень добра к нам и уже подарила каждой из нас по два вечерних платья и еще нам подарит два; она говорит, что определила известную сумму для нас. Это очень любезно с ее стороны, конечно, так как, право, если бы она не пришла нам на помощь, нам было бы невозможно растянуть наши деньги на сколько нужно. Прощай, целую тебя от души, и сестры также. Дети здоровы, Таша снова взяла прежнюю няньку.

ПИСЬМО 8-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Петербург. 28 ноября 1834 г.

Я хочу исправить свою вину, дорогой брат, и написать тебе очень длинное письмо; мне, право, очень стыдно за мою лень, но так как этой болезнью страдает вся наша се­мья, ты не должен слишком на меня сердиться, следствен­но, я рассчитываю на твое великодушие и надеюсь получить прощение, о чем тебя умоляю.

Мне так много надо тебе сказать, что не знаю с чего на­чать. Прежде всего я должна выполнить поручения, кото­рые мне дала моя дражайшая сестрица мадам Пушкина. Она просит тебе передать, что твое дело с Мятлевым улажено; твое письмо ему было передано и он обещал выполнить твою просьбу. Затем о деньгах, которые ты должен Таше; она посылала к Носову, но этот господин уверяет, что не получал от тебя приказания, поэтому Таша просит тебя рас­порядиться выдать ей эти деньги, так как они ей очень нуж­ны. И, наконец, мадам поручает мне тебе сказать, что Бод(верховая лошадь) был отправлен не для Августа и что если она узнает, что он ездит на нем на охоту, она затребует его обратно; так что прими меры, если ты хочешь оставить его у себя, запре­щает вам давать ему его для охоты. И еще одно поручение, это уж последнее, мне кажется: не присылай ей Сашку, она ей больше не потребуется, это только увеличит расходы. То же самое и в отношении Кривой, она нам те­перь не нужна и наши капиталы не так велики, чтобы со­держать столько прислуги; только постарайся, чтобы она сохранила место у мадам Федосьи, так как бедная девушка довольно несчастлива в своей семье. Теперь я с тобой не­много поговорю о себе. Плохая шутка, которую я разыграла с Августом, принесла мне несчастье, и я даже думала, что не поправлюсь. Я простудилась на другой день после отправки этого злополучного письма и схватила лихорадку, которая заставила меня пережить очень неприятные минуты, так как я была уверена, что все это кончится горячкой, но, сла­ва Богу, все обошлось, мне только пришлось пролежать 4 или 5 дней в постели и пропустить один бал и два спектак­ля, а это тоже не безделица. У меня были такие хорошие си­делки, что мне просто было невозможно умереть. В самом деле, как вспомнишь о том, как за нами ходили дома, посто­янные нравоучительные наставления, которые нам читали, когда нам случалось захворать, и как сама болезнь считалась Божьим наказанием, я не могу не быть благодарной за то, как за мной ухаживали сестры, и за заботы Пушкина. Мне, право, было совестно, я даже плакала от счастья, видя такое участие ко мне; я тем более оценила его, что не при­выкла к этому дома.

Ваня большую часть времени проводит у нас; однако иногда ходит навещать свою даму. Он подал прошение об отпуске и надеется получить на год. Позавчера мы видели великого князя на балу у г-на Бутурлина, он изволил гово­рить с нами и обещал Таше перевести Сережу в гвардию, но не раньше, чем через два года. Тетушка хлопочет, что­бы Катиньку сделали фрейлиной к 6 декабря; надо надеять­ся, что ей это удастся. Мне кажется, что нас не так уж пло­хо принимают в свете и если старания Тетушки будут иметь успех, к нам будут, конечно, относиться с большим уважением. Пока мы ничего не слышали о твоей графине, она, наверное, еще не приехала; давно уже мы не видели и графиню Пален. Она должна была, однако, приехать в но­ябре; приезжай же уже женихом, чтобы свадьба была у нас здесь.

Несмотря на всю нашу экономию в расходах, все же, дорогой братец, деньги у нас кончаются: у нас, правда, еще есть немного денег у Таши, и я надеюсь, что этого нам хва­тит до января, мы постараемся дотянуть до этого времени, но, пожалуйста, дорогой братец, не заставляй нас ждать де­нег долее первого числа. Ты не поверишь, как нам тяжело обращаться к тебе с этой просьбой, зная твои стесненные обстоятельства в делах, но доброта, которую ты всегда к нам проявлял, придаст нам смелости тебе надоедать. Мы да­же пришлем тебе отчет в наших расходах, чтобы ты сам уви­дел, что ничего лишнего мы себе не позволяем. До сих пор мы еще не сделали себе ни одного бального платья; благода­ря Тетушке, того, что она нам дала, пока нам хватало, но вот теперь скоро начнутся праздники и надо будет подумать о наших туалетах. Государь и государыня приехали позавче­ра, и мы их видели во французском театре. Вот теперь город оживится. Мы уверены, дорогой брат, что ты не захо­чешь, чтобы мы нуждались в самом необходимом и что к 1 января, как ты нам это обещал, ты пришлешь нам деньги. Так больно просить; что ж делать, нужда заставляет. Что же касается фортепьяно, то это верно: я говорила мадам Дон (неустановленное лицо)  в Москве, что за 200 р. я могу ей его уступить; но так как я нахожу, что цена довольно мала, я хотела бы отказаться от своего обещания, следственно, приведи ей как причину отказа, что Ваня приезжает на Завод, что он хотел бы иметь фортепьяно и поэтому я не могу его продать. Если ты найдешь каких-нибудь других покупателей, которые дадут больше, 400 например, тогда продай его. Катинька просит передать касательно журнала, что она говорила Ване, а он сказал, что у него нет денег, поэтому прикажи Но­сову ему их выдать, тогда он сможет это сделать.

Ты пишешь, что в Заводе стоит полк; вот не везет нам: всегда он там бывал до нашего приезда в прекрасную столи­цу; три года мы там провели впустую, и вот теперь они опять вернулись, эти молодые красавцы, жалко. Но нет худа без добра, говорит пословица, прелестные обитательницы замка могли бы остаться и Петербурга бы не видали.

Прощай, пора мне с тобой расстаться, какова расписалась. Скажи Августу, что я не предполагала, что он пользуется таким большим благорасположением у Господа Бога; в другой раз я не осмелюсь больше дурачить его. Прощай же, целую тебя. Сестры тебя целуют, а также Ваня.

ПИСЬМО 9-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

8 декабря 1834 г. (Петербург)

Разрешите мне, сударь и любезный брат, поздравить вас с новой фрейлиной, мадемуазель Катрин де Гончаров; ваша очаровательная сестра получила шифр (вензель императрицы) 6-го после обедни, которую она слушала на хорах придворной церкви, куда ходила, чтобы иметь возможность полюбоваться прекрасной мадам Пушкиной, которая в своем придворном платье была великолепна, ослепительной красоты. Невозможно встре­тить кого-либо прекраснее, чем эта любезная дама, которая, я полагаю, и вам не совсем чужая. Итак, 6-го вечером, как раз во время бала, я была представлена их величествам в кабинете императрицы. Они были со мной как нельзя более доброжелательны, а я так оробела, что нашла церемонию представления довольно длинной из-за множества вопро­сов, которыми меня засыпали с самой большой благожела­тельностью. Несколько минут спустя после того как вошла императрица, пришел император. Он взял меня за руку и на­говорил мне много самых лестных слов и в конце концов сказал, что каждый раз, когда я буду в каком-нибудь затруд­нении в свете, мне стоит только поднять глаза, чтобы уви­деть дружественное лицо, которое мне прежде всего улыб­нется и увидит меня всегда с удовольствием. Я полагаю, что это любезно, поэтому я была, право, очень смущена благо­склонностью их величеств. Как только император и импе­ратрица вышли из кабинета, статс-дама велела мне следо­вать за ней, чтобы присоединиться к другим фрейлинам, и вот в свите их величеств я появилась на балу. Бал был в вы­сшей степени блистательным, и я вернулась очень усталая, а прекрасная Натали была совершенно измучена, хотя и танцевала всего два французских танца. Но надо тебе ска­зать, что она очень послушна и очень благоразумна, потому что танцы ей запрещены (Н.Н. была беременна). Она танцевала полонез с импера­тором; он, как всегда, был очень любезен с ней, хотя и не­множко вымыл ей голову из-за мужа, который сказался боль­ным, чтобы не надевать мундира. Император ей сказал, что он прекрасно понимает, в чем состоит его болезнь, и так как он в восхищении от того, что она с ними, тем более стыдно Пушкину не хотеть быть их гостем; впрочем, красо­та мадам послужила громоотводом и пронесла грозу.

Теперь, когда мое дело начато, мне надо узнать, куда и когда я должна переезжать во дворец, потому что мадам За­гряжская просила, чтобы меня определили к императрице. Тетушка Екатерина дежурит сегодня, она хотела спросить у ее величества, какие у нее будут приказания в отношении меня. Я надеюсь, что я уже достаточно распространилась о моей очаровательной особе и тебе надоел этот предмет. А теперь надо поговорить о прекрасной графине(Н.Г.Чернышевой, к которой сватался Дмитрий), я полагаю, но поистине мне было бы трудно это сделать, так как мы ее еще не видели. Кругликова (сестра Чернышевой), которую Таша видела 6-го во дворце, ей сказала, что она живет у своей сестры Пален, но никто из этих дам не был на балу.

Мы уже были на нескольких балах, и я признаюсь тебе, что Петербург начинает мне ужасно нравиться, я так счаст­лива, так спокойна, никогда я и не мечтала о таком счастье, поэтому я, право, не знаю, как я смогу когда-нибудь отблаго­дарить Ташу и ее мужа за все, что они делают для нас, один Бог может их вознаградить за хорошее отношение к нам.

Если я перееду во дворец, я тебя извещу, но прежде всего не мешкай прислать мне Кривую, она мне будет необходи­ма, но вели одеть ее прилично с головы до ног, чтобы мне не было за нее стыдно. Тетушка так добра, что дарит мне придворное платье. Это для меня экономия в 1500—2000 рублей. Умоляю тебя не запаздывать с деньгами, чтобы мы получили их к 1 января. Пришли для детей большую бу­тыль розовой воды, а нам поскорее варенья.

ПИСЬМО 10-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА И АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВЫ

31 декабря 1834 г. (Петербург)

Тысячу раз благодарю тебя, дорогой и любезный братец, за все те добрые пожелания, которые ты мне посылаешь; я нисколько не сомневаюсь в их искренности и очень их це­ню. Прими и мое поздравление с Новым годом, дай Бог, чтобы он был для тебя хорошим, чтобы дела твои совсем по­правились и чтобы также исполнилось желание твоего сердца и в конце концов ты добился того, чего так пламенно и давно желаешь: женился на прекрасной графине. Кстати, о твоей графине. Ты знаешь, мы никак не можем с ней встре­титься, она не бывает ни на одном балу. Недавно мы видели во французском театре Кругликову и Пален; они были очень любезны с нами при выходе из театра; а прекрасная Надина была в немецком театре. Когда к ней приезжаешь, ее никогда нет дома, да и живет она очень высоко, а так как Таша не может подниматься по лестницам, мадам Кругликова сказала ей не приходить к ней, но что она сама приедет попрощаться перед отъездом в Ярополец, я думаю это будет после праздников. А теперь я должна тебя предупре­дить, что одна из прекрасных сестер Катрин Долгорукой хо­чет женить их красавца брата Григория Долгорукого (женился на Чернышевой в 1838 г.) на твоей графине Надине, но что молодой человек пока об этом и не думает, так что прими предосторожности, чтобы она у тебя не ускользнула из-под носа, потому что Долгору­кий действительно очень хорошая партия.

Мы получили деньги у Носова и как нельзя больше тебе за них благодарны, так как мы были в отчаянном положе­нии. Но только скажи, дорогой Дмитрий, до каких пор так будет продолжаться, ведь ты знаешь, не правда ли, что ведь это всего по 500 каждой из нас. Я могу заверить тебя, что мы экономим как только можем и стараемся расходовать как можно меньше, так как мы очень опечалены тем, что край­ние затруднения в делах все еще продолжаются, но надеем­ся, однако, что с Божьей помощью и твоими героическими усилиями наступит день, когда ты будешь вознагражден за все твои труды.

Тетушка была так добра сделать мне придворное платье, а это стоит 1900 рублей, я просто счастлива, что она пришла мне на помощь, потому что не знаю, как бы я осмелилась обратиться к тебе с такой большой просьбой; но не думай однако, что ты совсем отделался, потому что я умоляю тебя дать мне 300 рублей, которые я должна Сихлер за фасоны костюмов. Ради Бога, дорогой Дмитрий, не задержи распо­рядиться, чтобы мне их выдали как только это будет тебе возможно; я вовсе не хочу входить в долги и всячески стараюсь избегать их, к тому же я не знаю, поверят ли мне в долг на длительное время.

Праздники у нас проходят довольно тихо, балов в этом году не так уж много. Вчера мы были на балу у Сухозанет, где была страшная давка, слишком много народа, чтобы бы­ло можно хорошо повеселиться.

Смерть бедной Федосьи нас очень опечалила, она была прекрасная женщина, это большая потеря для вашего дома, она была честнейшей женщиной на свете и искренне привязана ко всем нам; эта утрата отразится и на твоих хозяйст­венных расходах, и на наших вышивальщицах. Чтобы вый­ти из положения с последними, попроси Веронику, которой я прилагаю записочку, взять их под свое командование, она славная женщина и не будет воровать материалы, а я уверена, что их уже здорово потаскали; поэтому прошу тебя, чтобы не Мегера была во главе этих дам.

Целую тебя. Е. Г.

Сестры поздравляют тебя с Новым годом и говорят, что если захочется вам им что-нибудь прислать, то они от вас все примут с благодар­ностью. Когда будешь отправлять коляску, присмотри, чтобы с ней осторожно обращались при отъезде. Пришли нам поскорее варенья и розовой воды, и прошу тебя, чтобы количество варенья не уменьшили после Федосьи.

Приписка Александры Николаевны

Р. S. Я предполагаю взять учителя музыки, и если бы мой братец был так мил, он бы дал мне для этой цели 40 рублей в месяц; право, сделай такое благодеяние, было бы жаль пре­небрегать таким прелестным талантом.

ПИСЬМО 11-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Петербург. 28 января 1835 г.

Я смотрю на твое лицо и пишу тебе. Ах, ты не понима­ешь! Дело в том, что твой портрет стоит как раз напротив меня на столе. Ну, а когда же оригинал? Вот уже конец янва­ря, а ты к нам не едешь; похоже, что ты нас забыл, нехоро­шо, ни строчки от тебя.

А прекрасная графиня, ты продолжаешь совершать путешествия в Ярополец? Это по привычке или в надежде по­служить для нее магнитом? Остерегись и не прочти неправильно, посмотри хорошенько на i, я нарочно сделала его более заметным, чтобы ты не ошибся в смысле этого слова (aimant – магнит,  amant – любовник). Нет, право, ты рискуешь не найти ее здесь, так как они должны скоро уехать: мы ее видели не далее как вчера во французском театре. Они были все три у нас, я подразуме­ваю — Кругликова, Пален и Надина, однажды вечером. По­том они нас пригласили пить чай два дня спустя, но так как маленький Саша заболел как раз в тот момент, когда мы да­же уже были причесаны, чтобы отправиться к ним, наш ви­зит был перенесен на следующий день. Мы там пробыли не более получаса, потому что эти дамы собирались куда-то ехать. Затем, так как Катинька должна была пойти в Эрми­таж, она обратилась к графине Пален с просьбой разрешить ей их туда сопровождать, и графиня сначала согласилась. Но вот назначенный день наступил и Катинька получает за­писочку, в которой графиня ей пишет, что она не может ей обещать взять ее с собой, у нее заболел ребенок и она не уве­рена, что туда пойдет. Что ж, на это нечего было возразить, и Катинька обратилась к кому-то другому и однако ж видела там всех этих дам; доказательство — что все это было не без дурного умысла. С тех пор мы еще не виделись; Таша почти не выходит, так как она даже отказалась от балов из-за свое­го положения (Н.Н.была беременна) и мы вынуждены выезжать то с той, то с дру­гой дамой.

Ты, конечно, не сомневаешься в правдивости этих двух больших страниц, можно ли быть более точной в рассказе, чем это сделала я. Я не пропустила ни одного события, ни­чего не утаила, ничего не прибавила, и вот почему все это пахнет низостью, мне самой стыдно. Но так как, видишь ли, в этом мире ничего не делается задаром, я хочу теперь полу­чить вознаграждение, которое мне полагается. Шутки в сто­рону, дорогой Дмитрий, если ты в ближайшее время не при­едешь, пришли нам, сколько можешь, мы совершенно без денег; право, мне очень тяжело говорить тебе о деньгах, когда я подумаю о твоем положении и о затруднениях в де­лах, да нужда заставляет, всего две недели осталось до масленицы; как только великий пост начнется, наши рас­ходы обязательно уменьшатся. Пожалуйста, дорогой Дмит­рий, не забудь о нас, одна надежда на вас! Прощай, дорогой друг, мы тебя ждем к масленице. Сестры тебя целу­ют. Что наша коляска? Ты ее нам обещал к масленице, а то нам не в чем разъезжать. Мы все три у твоих ног, умоляем вас не медлить, а также не забудь запас ва­ренья и т. д. Что поделывает Фалиеро, Атка, моя канарей­ка, напиши обо всех этих животных и об Августе в том чис­ле. Прощай, Мишинька, ты уже, наверное, забыл свое про­звище, не с кем теперь и вальсировать вам, ме­ду есть не у кого спрашивать. Бедная Федосья. А наши вышивальщицы бездельничают, я полагаю.

ПИСЬМО 12-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Петербург. 18 апреля 1835 г.

Вот вексель, о котором шла речь, дорогой Дмитрий; благодаря Тетушке я выпуталась из всего этого без всяких неприятностей, так как она была так добра дать мне Харьковцева (ходатай по делам), чтобы уладить дело. Но несмотря на это, он (я подразумеваю вексель) все же заставил меня немного повол­новаться. Я тебе расскажу всю историю от начала до конца; послушай, если у тебя есть на это время. Пятнадцатого, как ты мне говорил, Кавригин приходит и спрашивает меня, принес ли другой купец (фамилию которого я забыла) день­ги; я ему говорю, что нет. Тогда он мне говорит, что пойдет за ним, и спрашивает, какой монетой я хочу, чтобы мне запла­тили — целковыми или платинами.Я, совершенно не подумав, говорю ему, что это все равно. И только после мне разъяснили и убедили меня, что я потеряю, если мне за­платят таким образом. Быстро я посылаю Тропа (берейтор сестер) за ним вдо­гонку, и вдруг, вообрази, Нева тронулась в эту ночь и я была вынуждена ждать самого купца. Он приходит со всеми деньгами (платиной); мне с большим трудом удалось заставить его принести деньги целковыми, но все же я добилась этого и он мне принес всю сумму сполна 6225, из которых 5664 были отложены для векселя. У меня, таким образом, осталось 561 рубль, как ты и говорил, которые были израсходованы в тот же миг. Приходит Юрьев (ростовщик), который уже и до этого нанес мне несколько визитов, и спрашивает, как я оплачу сумму; я ему говорю — серебром; на это он отвечает, что должен получить непременно ассигнациями... Ты ли ошибся в своих расчетах или он, это уж вы в этом сами разберитесь, но дело в том, что ему, судя по его словам, недостает 217 рублей, потому что я передала ему только 5664. Он мне сказал, что доплатит свои­ми деньгами и просил меня тебе об этом сообщить; он и сам хотел тебе написать. Но самое ужасное то, что Катинька по­платилась за все убытки в этом деле: получив сокровище, ко­торое было довольно тяжелым, как ты прекрасно представ­ляешь, мы с ней взваливаем его на себя, чтобы спрятать в ко­мод до уплаты, выдвигаем ящик и... бух! бросаем его туда, он теряет равновесие и 5664 рубля вместе с ящиком падают ей на палец ноги; и до сих пор еще она похожа на хромого черта. Право, кроме шуток, удар был такой сильный, что врач удив­ляется, как у нее не было перелома кости. И вот она в заточе­нии на несколько дней, без театра, а самое главное без при­дворного бала, который будет в воскресенье, и, Бог знает, сможет ли она поправиться к этому дню. Посылаю тебе запи­сочку с расчетом касательно этого дела, которую ты мне оста­вил, чтобы доказать тебе, что если не вся сумма была оплаче­на — это не моя вина; я точно исполнила то, что ты мне пору­чил. Теперь скажу тебе, дорогой Дмитрий, что мы ждем с не­терпением денег, которые должны получить в мае месяце, так как того, что мы получили до сих пор, не хватило, чтобы уплатить долги, что можем — уплачиваем; а потом еще день рождения Пушкина 26 числа, невозможно нам обойтись без подарка, постарайтесь, пожалуйста, нам велеть вручить, мы надеемся на твое слово. А по­том коляска! Коляска? Три грации у твоих ног; напиши нам, я тебя умоляю, которого числа ее отправят, чтоб нам знать, когда ожидать ее; ради Бога, не задержи, 1 мая уже не за горами. Потом седлы переправить не забудьте, что вы нам обещались. Таша просит напомнить о ее шали и просит сделать это поскорее, чтоб вы ей удружили, также про лошадь Хлюстина. Сережин сюртюк принесли только позавчера, также и шляп­ку матери; твои книги еще конфискованы, я жду майских де­нег, ни гроша из этих не осталось, даже и это письмо пошлется на шерамыгу. Скажи Ване, что по этой же причине он не получает Роберта (опера «Роберт-Дьявол» Мейербера), но что я сделаю все, что возможно, чтобы их прислать вместе с твоими книга­ми; если можно будет, то что-нибудь еще пришлю; хочет ли он чтобы я купила Фра Дьяволо (опера Д.Обера) вместо утерянного им, или что-нибудь н о в е н ь к о е? Таша просит передать, что ты можешь истратить 750 рублей на ее шаль, из них 500 будут заплачены ее мужем, а остальные 250 ты ей должен за ливрею. Катинька просит меня передать, чтобы ты ей прислал по крайней мере 1000 рублей за разби­тый палец. Теперь расскажи нам немножко, что поделывал ты в земле обетованной (имеется в виду поездка Д.Н. к матери), как ты там время провел и т. д. и т. д., что новенького? Не возобновлялось ли что старое? Мы после твоего отъезда получили два письма от Августа на твое имя, но, прочитав их, решили, посовето­вавшись, что они маловажные и что помимо того ты найдешь другие экземпляры в Москве и в других местах, и они были уничтожены. Однако как женщины, а следственно, сплетни­цы, мы там нашли довольно интересные анекдоты, поэтому дозволено мне от всего нашего общества просить господина Августа фон Мюнтеля продолжать присылать иногда свои повествования. Поэтому я напишу ему пару слов насчет этого, он будет счастлив; только пусть он не думает, что ему будут от­вечать аккуратно, нет. Мы хотим основать нечто вроде иностранного журнала, и вот он будет редактором, скажи ему об этом. Прощайте, любезный братец, целую от души также и Жаночку, я ему давно не пи­сала, а резон тот, что все собираюсь испра­вить покупку нот и не удается, а так совестно-с, боюсь ему надоесть; если же глупости мои иногда могут его развеселить, то пускай он мне прикажет, рада стараться. Ну и намаракала я сегодня; ты не можешь обвинить меня в лени, я надеюсь. Что Сережа делает, ни слуху ни духу? Маша (старшая дочь Пушкиных) велела кланяться Мите, а особенно Ване, он у нее что-то больше в чести.

ПИСЬМО 13-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

(Конец апреля - начало мая 1835 г. Петербург)

Мы узнали вчера от Пушкина, который услышал это от своей матери, о смерти Бабушки, однако это не помешает нам поехать сегодня вечером на «Фенеллу». Царство ей не­бесное, но я полагаю, было бы странно с нашей стороны де­лать вид, что мы опечалены, и надевать траур, когда мы ее почти не знаем.

Мы получили от Носова деньги, спасибо, дорогой братец, они все ушли на оплату наших несчастных долгов, и мы с ра­достью видим, как они уменьшаются, надеясь больше их не делать, пока будет возможно. Можем ли мы надеяться и не бу­дет ли это злоупотреблением твоей добротой, чтобы к 1 июня ты распорядился нам получить от Носова такую же сумму и дальше так же каждого первого числа месяца; это нас очень бы устроило, так как таким образом мы смогли бы не входить в долги. Не забудь, что к родам Наты тебя ждут как крестного отца. Целую тебя и Ваничку от всего сердца, по­здравляю его с днем рождения и желаю самого большого сча­стья. Что поделывают наши верховые лошади? Не забудь от­дать починить седла. Я предвижу, что ты меня проклянешь за то, что я намаракала тебе на зеленой бумаге, но что делать, я подумала, что будет учтивее написать тебе на цветной бумаге.

ПИСЬМО 14-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

15 мая 1835 г. (Петербург).

Спешу сообщить тебе, дорогой Дмитрий, о благополуч­ном разрешении от бремени Таши; это произошло вчера в 6 часов 37 минут вечера. Она очень страдала, но, слава Богу, все прошло благополучно и сейчас она чувствует себя хоро­шо, насколько это позволяет ей ее состояние. Все ждут тебя на крестины, и Таша просит тебя назначить число, когда ты будешь здесь, так как она тогда даст соответствующие распоряжения. Твой будущий крестник — красивый мальчик, на­званный Григорием. Пушкин, который 8 дней пробыл в Пскове, вернулся сегодня утром. Ради Бога, не заставляй се­бя долго ждать, приезжай поскорее и напиши, которого числа ты надеешься приехать. Пожалуйста, дорогой брат, пришли нам поскорее коляску. Таша умоляет тебя отпра­вить ее из Москвы как только ты получишь это письмо, это бесчестно с твоей стороны, не сдержать слова, ты нам ее обещал еще к Пасхе, потом к 1 мая, а вот уже 15-е, и я увере­на, что ты даже и не подумал ее отправить. Прошу тебя, по­старайся привезти шаль, которую ты обещал Таше обме­нять на ее шаль; теперь она крайне нужна после родов, и я знаю, что это доставит ей большое удовольствие.

Ради Бога, дорогой братец, приезжай скорее и особливо исполни точно мои поручения. Целую Ваничку от всего сердца и поздравляю его с днем рождения. Прощай, нежно целую тебя.

ПИСЬМО 15-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

31 мая 1835 г. Санкт-Петербург

Ты пишешь, дражайший Дмитрий, что тебе невозможно приехать на крестины раньше 15-го; Таша просит передать, что до этого срока она тебя подождет, но не дольше; так что не опаздывай, и если что-нибудь тебя задержит, напиши. Она надеется, что ты сдержишь слово. Завтра первое число, а ты ничего не сообщаешь касательно денег, и все же мы по­сылаем сегодня к Носову, чтобы узнать, не получил ли он ка­кого любезного распоряжения от тебя. Пожалуйста, доро­гой братец, если ты этого еще не сделал, напиши ему по это­му поводу, нам очень нужны деньги. Грустно вас теребить, но что ж делать, и сами не рады.

Таша чувствует себя, слава Богу, довольно хорошо, но все же она пока довольно слаба; она еще не покидает своей комнаты, хотя, однако, уже прошло 17 дней. Что поделыва­ет Ваня? Он не подает признаков жизни. Сережа тоже не пи­шет ни словечка, что с ним сделаешь. Представь себе, какое случилось несчастье: бедняжка Полинька (служанка Гончаровых) умерла вче­ра; она схватила горячку, отвезли ее в больницу и через 7 не­дель, что она там пробыла, она скончалась вчера утром. Я никак не могу придти в себя после этой смерти, такую хандру наводит, что мочи нет. Впрочем, ее судьбе можно даже позавидовать. Жестоко умереть такой моло­дой, но зато скольких страданий и горя избегнешь.

Что сказать тебе еще, повеселее? Вчера мы имели очень приятный визит Анастасии Сиркур, мы встретились как добрые друзья. Она здесь уже неделю и сначала прислала очень любезную записочку Кате, спрашивая, в котором часу она может нас застать дома. Мы хотели ее предупредить и спросить, не может ли она нас принять у себя, но слуга не за­стал ее дома, и она приехала вчера после обеда и пригласи­ла нас к себе на сегодня, мы обязательно поедем. Она со­всем не похожа на своего брата, все такая же, я нахожу, что она похорошела. Но она совершенно усвоила французскую манеру держать себя, очень живая, и, однако, очень мила. Они уезжают в четверг в Москву, оттуда в Троицкое на лето, и затем возвращаются за границу.

Прощай, дорогой брат, не забудь, Бога ради, нашей про­сьбы о деньгах. Целую тебя, а также Ваничку, но я на него очень сердита. Выдерите ему уши да хоро­шенько, что за лентяй, ничего не пишет.

ПИСЬМО 16-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Июнь 1835 г. Петербург

Дражайший и уважаемый братец!

Посылаю вам условие, заключенное вашим превосходительством, чтобы напомнить об обещании вами нам данном насчет лошадей, а также и посла, которому поручено их до­ставить. Ради Бога, не задерживай его и особенно чтобы его путешествие не было напрасным. Я полагаю, что он не за­станет тебя на Заводе, тем не менее посылаю тебе это пись­мо на случай, если он встретит тебя по дороге, чтобы ты дал ему письмо к твоим главным министрам, а они отправили с лошадьми и три дамских седла, муштуки, чепраки и проч.. также и деньги на проезд. Таша велела сказать, что если вы ей не купили еще ло­шади, то не отделаетесь без Матильды. Нет, не шутя, н е п р е м е н н о обещание свое испол­ните. Прикажи непременно, чтобы Трофима на Заводе не задерживали, пусть ему дадут два дня отдыха, это все что он просит, так как лето уже наступило; он сможет остаться подольше, когда вернется. Мы переезжаем на Чер­ную речку, следственно, лошади необхо­димы. Еще раз повторяю тебе от имени трех очарователь­ных сестер, ради Бога, не отказывайте нам и велите Трофима отправить с лошадьми без себя. Надеемся на ваше честное слово. Еще два мужских седел, одно для Пушкина, а дру­гое похуже для Трофима.

(Четыре дня спустя. То, что будет дальше, это уже ответ на твое письмо, а начало было написано раньше.)

Таша тебя очень благодарит за подарок и просит употре­бить 500 рублей на шаль, которую она тебя умоляет прислать ей как можно скорее. Спасибо, дорогой братец, за 500 руб­лей, которые мы только что получили, пожалуйста не задер­жи прислать нам остальные деньги; да если можно устройте нас с Носовым, ради Бога, чтоб нам аккуратно 1-го числа получать деньги: не поверите, как мы бьемся. Я понимаю, что тебе в твоем положении трудно в точный срок выплачивать нам со­держание, но раз уж ты назначил деньги Носова для нас, тебе все равно, получим ли мы их 1-го или позднее, а для нас большая разница. Пожалуйста, братец любезный, успокойте нас на этот счет; не сер­дитесь, что мы вам так надоедаем, нас самих теребят со всех сторон. Твое письмо Мятлеву было послано; но его нет в городе, он уехал за границу, так что нам его принесли обратно без результата. Прощайте, Митинька, не задержите нам Трофима и поско­рее отправьте.

Пушкин ради Христа просит, нет ли для него какой-нибудь клячи, он не претендует на что-либо хорошее; лишь бы пристойная была; как приятель он надеется на вас. Даже если лошади прибудут к нам к концу июля, ничего, это будет самое хорошее вре­мя, жары будут меньше; мы все надеемся на вас. Катинька просит передать, что она написала в Ильицыно, что­бы ей прислали Сашку кривую, чтобы заменить Полиньку: поэтому если управляющий оттуда спросит твоего на то рас­поряжения, ты согласишься на эту просьбу, не правда ли?

Вообрази, какую штуку сыграла с нами мать. Эта несчастная шляпка, которую мы для нее заказали, помнишь? так вот, она нашла ее слишком светлой и вернула нам с запис­кой к Таше полной ярости. Но мы ничего не потеряли, так как Тетушка у нас ее купила; так что мать и не подозревает, что она еще оказала нам услугу. Но какое своенравие. Коля­ска прибыла благополучно, и мы тебе за нее бесконечно благодарны; мы уже в ней катались, и хотя Тетушка находит ее отвратительной из-за рессор, мы к этому привыкли, так что все идет хорошо.

ПИСЬМО 17-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

С.-Петербург. 22 июля 1835 г.

По приезде Тропа, дорогой Дмитрий, ты легко можешь себе представить наше разочарование и наш священный гнев не видя наших прекрасных скакунов (по-видимом, Д.Н. прислал не тех лошадей), но после прочтения­ твоего письма тебе было даровано великодушное про­щение, так как это было не по твоей вине. Я очень огорчена болезнью моей бедной бесстыдницы (лошади Любушки), ради Бога, как можно лучше позаботься о ней, чтобы на будущий год по крайней мере я имела бы утешение видеть ее такой же пухленькой и красивой, как раньше, а для этого, дорогой братец, береги ее, и чтобы совсем никто ею не пользовался, особенно Ав­густ; пожалуйста, не выдавай ее замуж и дай ей хорошенько поправиться после того, как она выкинула.

Спасибо за 900 рублей, что ты нам прислал с Тропом, они прибыли очень кстати, мы были совершенно без денег, а количество наших долгов только возросло, что нас приво­дит в совершенное отчаяние, ты знаешь, что это такое, бо­лее, чем кто-либо другой: у тебя самого их выше головы. С 19 декабря мы получили от тебя ровно 3600 рублей, следст­венно, приведи в порядок свои счета в соответствии с этим. Ты был бы крайне любезен, если бы велел вручить нам 1 ав­густа через Носова вместо 750 — 890, потому что мы получи­ли в июне не все за последние три месяца; это нам было бы очень кстати, уверяю тебя, так как мы окружены кредитора­ми, которые приходят беспрестанно напомнить нам о себе. В случае, если ты согласишься на эту просьбу, благоволи, до­рогой братец, не задержать дать распоряжение Носову к 1 августа. Как идут твои дела, будет ли хоть когда-нибудь у те­бя просветление, это несносно, я так хотела бы знать, что ты немного успокоился. Признаюсь откровенно, когда мы видим, что наши деньги задерживаются, мы начинаем тебя бранить, но это длится только минуту, так как мы тотчас же начинаем упрекать себя в неблагодарности и в конце кон­цов говорим, что, конечно, если бы ты имел возможность, ты бы не заставлял нас так мучиться. Женись на какой-ни­будь приличной и богатой особе, чтобы немного поправить свои дела.

Что еще сказать тебе о нас? Ты уже знаешь, что мы жи­вем это лето на Черной речке, где мы очень приятно проводим время, и, конечно, не теперь ты стал бы хвалить меня за мои способности к рукоделию, потому что букваль­но я и не вспомню, сколько месяцев я не держала иголки в руках. Правда, зато я читаю все книги, какие только могу до­стать, а если ты меня спросишь, что же я делаю, когда мне нечего делать, я тебе прямо скажу, не краснея (так как я до­шла до самой бесстыдной лени) — ничего, решительно ниче­го. Я прогуливаюсь по саду или сижу на балконе и смотрю на прохожих. Хорошо это, как ты скажешь? Что касается до ме­ня, я нахожу это чрезвычайно удобным. У меня множество женихов, каждый Божий день мне делают предложения, но я еще так молода, что решительно не вижу необходимости торопиться, я могу еще повременить, не правда ли? В мои годы это рискованно выходить такой молодой замуж, у меня еще будет для этого время и через десять лет. У нас теперь каждую неделю балы на водах в Новой деревне. Это очень красиво. В первый раз мне там было очень весело, так как я ни на одну минуту не покидала площадку для танцев, но вчера я прокляла все балы на свете и все, что с этим свя­зано: за весь вечер я не сделала ни шагу, словом, это был один из тех несчастных дней, когда клянешься себе никогда не приходить на бал из-за скуки, которую там испытала.

17 числа мы были в Стрельне, где мы переоделись, что­бы отправиться к Демидову(богач,  миллионер),  который давал бал в двух вер­стах оттуда, в бывшем поместье княгини Шаховской. Этот праздник, на который было истрачено 400 тысяч рублей, был самым неудавшимся: все, начиная со двора, там ужасно скучали, кавалеров не хватало, а это совершенно невероят­ная вещь в Петербурге, и потом, этого бедного Демидова так невероятно ограбили, один ужин стоил 40 тысяч, а был самый плохой, какой только можно себе представить; мороженое стоило 30 тысяч, а старые канделябры, которые ты­сячу лет валялись у Гамбса (владелец мебельного магазина) на чердаке, были куплены за 14 тысяч рублей. В общем, это ужас что стоил этот праздник и как там было скучно.

Таша умоляет тебя не забыть про ее шаль, а то она го­ворит, за что ей даром родить, если ей не дарят. Целую тебя и Ваню от всей души.

Что касается процесса с Усачевым, то при всем желании ни Тетушка, ни мадам Заг[ряжская] ничего не могут сде­лать, так как им не удается увидеться с Лонг[иновым], кото­рый живет в Царском, и к тому же эти господа обещают и забывают так легко. Тетушка говорит, что тебе непремен­но надо иметь здесь поверенного по делам.

Р. S. Я только что получила твое письмо; к счастью. Те­тушка, которая живет в Парголове, приехала сегодня, я ей показала бумагу. Она сказала, что не знает, что тебе посове­товать, для этого надо знать и фабрику и человека, с кото­рым ты имеешь дело, однако она полагает, что со временем, если Ртищев не очень порядочный человек, это может пе­рейти в тяжбу. Она тебе советует лучше продать за налич­ные деньги и не доводить дело до того, что он скупит все векселя; так будет для тебя вернее.

ПИСЬМО 18-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

С.-Петербург. 27 июля 1835 г.

Надо же, чтобы я когда-нибудь написала тебе письмо, в котором не говорилось бы ни о делах, ни о деньгах, ни о процессе, ни о бумаге, ни о книгах, но о чем-нибудь более­ интересном, дорогой Дмитрий, и так как я в настроении се­годня, посмотрим, о чем же мы будем говорить.

Прежде всего, своя рубашка ближе к телу, как говорят, по­этому именно о себе я и буду с тобой беседовать. Потом мы сможем дойти и до тебя, но это будет после. Итак, если у те­бя есть время и моя болтовня тебе не надоедает, послушай же меня. Я тебе расскажу, о чем думает девушка двадцати четырех лет; не всегда же о мушках. Но о чем же тогда, спросишь ты? Сию минуту — об этом листке бумаги, который отвратителен, ты видишь, как она впитывает чернила? Ах, прости, я забыла, что это тема, которой я не должна касать­ся: итак, вернемся к другой теме.

Ах, да! я хочу кое-что тебе рассказать, что должно тебе доставить большое удовольствие. Дело в том, что живет на белом свете одна молодая женщина, вдова, очень милая, хорошенькая, которая с ума сходит по тебе. Одним словом, это маркиза Виллеро (неустановленное лицо), которую мы очень часто встречаем в Парголове, так как она живет там на даче с графиней Пален и Тетушкой. Она уверяет, что ты самый красивый из нашей семьи и больше всех похож на мать. Суди сам — как это она усмотрела? Я ничего в этом не понимаю; и не в красоте я те­бе отказываю, так как в конце концов ты красивый мужчи­на... но что касается сходства, которое она находит, то это она видела во сне...

Как в Яропольце идут дела? Назад или вперед? Были ли кавалькады? Ах, ах, кстати о них; извини, ведь о лошадях мы можем говорить, наш уговор на них не распространяется. Братец — повеса, бездельник, скверный мальчишка, а подписанная бумага; — прошу тебя мне ее прислать обратно: в суд подам, Завод опишу, фабрику остановлю. Но кажется, я далеко зашла, черт побери мой язык, про дела не говорю сегодня, не день. Нет, право, как жаль, что бедная Любка так мучилась; одна моя Ласточка умна, зато прошу ее беречь, не то, избави Боже, никаких свадеб, пусть она следует примеру своей хозяйки; а что — пора, пора, и пора про­шла, и того гляди поседеешь.

Да, знаешь ли ты, что Платон Мещерский (обер-прокурор синода) посе­лился здесь Не думай, что это имеет какую-нибудь связь с только что сделанными размышлениями, нет, мне он вдруг в голову пришел. Он страшно постарел, нигде не бывает, мы его только раз в театре и встретили.

Прощай, Митуш, уж так разболталась, что и лицо свое помарала; но уж так устала, что есть и спать хочу, я думаю, уже около полуночи. Сестры любезничают внизу с Карамзиным, а мне смерть спать хочется, прощайте, бра­тец любезный.

Приписка Н. Н. Пушкиной

Я забыла в своем письме напомнить тебе о шали; пожалуйста, не забудь, она мне очень нужна, не будешь ли ты так любезен прислать мне ее к 26-му.

ПИСЬМО 19-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

14 августа 1835 г. Черная речка

Я в конце концов начинаю думать, дражайший и почтеннейший братец Димитриус, что ты хитришь с нами. Ты при­творяешься глухим к нашей просьбе, чтобы не быть вынуж­денным  на нее отвечать. Но, видишь ли, я вспоминаю изрече­ние из Евангелия, в котором говорится: «стучите и отверзится вам», и поэтому применяю это на практике. Вот в чем де­ло. Право, что за охота получать глупые письма, в которых только и говорится, что о деньгах. Я думаю, что, увидав на конверте адрес, написанный рукою одной из нас, ты дрожишь, распечатывая его; не лучше ли было бы говорить о бо­лее интересных предметах, столько можно было бы расска­зать и, следственно, избежать этого бормотанья, которое имеет только одну цель, — деньги. Мы тебя просим дать распоряжение Носову, чтобы он нам выдавал деньги каждое первое число месяца; и все бы делалось тихо и по-хорошему, в письмах не было бы ни полслова об этом, и мы были бы покойнее, уплачивали бы понемногу долги и все шло б порядком, а теперь в то время как мы не получаем денег, долги накапливаются; деньги прихо­дят и в тот же день ни грошу не остается. Мо­жет, ты это делаешь из особого интереса: чтобы почаще иметь от нас вести; оно все хорошо, но иначе бы лучше было. Впрочем, ты не должен опасаться, что мы тебя забываем, особенно я, ты знаешь, что я не ленива... Ты не можешь не пойти навстречу моей просьбе, особенно в этот момент, ты был бы просто чудовищем. Представь себе несчастье, которое только что со мной случилось. Я как раз писала тебе и вдруг... (извини за выражение) резь в животе. Я бегу, бросаю мою мантильку (иначе говоря кацавейку) на кресло. И что же я вижу вернувшись, о небо! Огромное чернильное пятно на красивейшей материи небесно-голубо­го цвета с серебристым оттенком, сшитой по последней мо­де, с бархатным воротником и рукавами в армянском вкусе. (Это подарок, который я получила, не подумай, что я спо­собна на такие безумные траты). О небо, я умру от этого, особенно если ты мне тотчас же не обещаешь исполнить мою просьбу. Нет, серьезно, к первому числу этого месяца снабди нас письмом к Носову, любезный братец, которое за­ставит его платить нам регулярно. Ты не поверишь, как мы были бы тебе благодарны. Ей-Богу, как первое чис­ло приходит, так и теребят. С болью в сердце я вы­нуждена так настаивать, но так как я знаю, что обращаюсь к очень доброму брату, я набираюсь смелости. Облегчите нас, братец, мы вам свечку поставим, даже восковую. У нас сальные не в моде.

Ты у нас спрашиваешь счет деньгам, что мы получили и сколько получили; вот он:

Октября 4-го 1834 года - 3000 асс.

декабря 19-го - 1000

апреля 1-го 1835 года - 1000

апреля 5-го -500

апреля 26-го -750

июня 17-го -500

июля 23-го -900

августа 11-го -850

 Итого 8500

У нас был Сережа; он провел почти две недели с нами и уехал вчера. Он теперь вернется к вам; ты наверное знаешь, что он переводится в полк, стоящий в окрестностях Моск­вы, это, вероятно, для вас не новость. Я посы­лаю это письмо тебе в Ярополец, полагая, что ты там к 26-му, так как иначе оно тебя не застало бы: Носов уверяет, что ты ему пишешь, что собираешься в поездку.

Что мне вам рассказать; мы скоро переезжаем в город. Ездили мы несколько раз верхом. Между прочим, у нас была очень веселая верховая прогулка боль­шой компанией. Мы были на Лахте, которая находится на берегу моря, в нескольких верстах отсюда. Дам нас было­ только трое и еще Соловая, урожденная Гага­рина, одна из тех, кого ты обожаешь, мне кажется, и двенад­цать кавалеров, большею частью кавалергарды. Там у нас был большой обед; были все музыканты полка, так что вечером танцевали, и было весьма весело.

Прощайте, любезный братец, пора и за дело сесть; урок учить на фортепианах. В суб­боту нам обещают еще один бал на водах; мы уже там были на трех очаровательных балах, и я думаю, это будет закры­тие сезона, поскольку двор уже уехал; они (императорская фамилия) там были один раз и поэтому все туда ходили в надежде их увидеть. Итак, прощай, дорогой Дмитрий, ради Бога, прими во внимание нашу просьбу и действуй соответственно.

С твоим делом Лонгинова ничего нельзя поделать; Тетушка говорит, что несмотря на все старание она ничего не может сделать, и не только она, но и Плетнев и Со­болевский также уверяют, что Лонгинов сам тут не имеет значения, что дела идут своим чередом и тут ни­кто помочь не может. А тем более мы, бедные, рады бы уж верно постараться, но если нельзя, что ж делать.

ПИСЬМО 20-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Август 1835 г. Черная речка

Пришли не задерживаясь, с первой же почтой, дорогой Дмитрий, небольшое резюме дела Усачева, указав там дово­ды и законы, которые доказывали бы, что наше дело пра­вое,  потому что Пушкин передаст его Дашкову, который, если мы правы, непременно станет на нашу сторону. Тем временем Пушкин пойдет сегодня к Вигелю, чтобы предупре­дить его о приезде Губаренкова и заинтересовать его на­шим делом; он пойдет также к знаменитому адвокату Лерху. Почему ты с ним не договорился? Тогда все было бы хоро­шо, а теперь, поскольку у тебя нет своего ходатая по делам, а Губаренков здесь, Тетушка и Пушкин оба говорят, что ты должен приехать сам. Пришли же свое резюме и, если мо­жешь — приезжай, это будет лучше, но не медли. Прощай, я очень спешу.

ПИСЬМО 21-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Санкт-Петербург. 4 октября 1835 г.

Уже очень давно, дорогой и любезный Дмитрий, мы не получали вестей от тебя, что с тобой, что ты поделываешь — я совершенно не знаю. Как идут твои дела, есть ли хоть какое-нибудь просветление? Мы были очень рады узнать, что дело Ртищева на этом закончилось; право, это человек, который никогда не внушал мне доверия, я очень сомневаюсь в его честности. Что за новая сделка, которую ты имеешь в виду и о которой недавно нам говорил? Хвала тебе, если те­бе удастся уладить дела не будучи вынужденным что-либо продавать; будем надеяться на милость Божию и верить в более счастливое будущее и, главное, более спокойное.

Недавно нас посетил А. Муравьев, который поручил мне передать тебе, что по твоей просьбе он был у калужско­го архиепископа, чтобы переговорить в пользу нашего про­цесса со священниками, но что его преосвященство ответил ему письмом, из которого видно, что он не очень к тебе расположен и весьма удивлен, что у тебя хватило смелости по­дать жалобу на духовенство и так на него кляузничать; он го­ворит, что не только ты несправедливо владеешь их землями, но и еще что ты взял 1000 рублей из церковной кассы. Вот, мне кажется, все, что, сказал Муравьев по этому пово­ду; он тебе советует подумать, нет ли тут какого подвоха со стороны твоих священнослужителей. Вообще, Дмитрий, не можешь ли ты поладить с ними, не затевай с ними скверно­го процесса, даже сделай им в чем-нибудь уступку и оставь их в покое. Зачем наживать себе врагов, и потом, эта катего­рия людей весьма опасна, когда их раздражают; к тому же они были такие смирные до этого. И кроме того дело в том, что это может представить тебя в ложном свете; потому что из письма архиепископа видно, что он относится к тебе очень враждебно. Если бы ты не был так вспыльчив, Мура­вьев переслал бы тебе письмо, но ты очень горячий чело­век, вот почему, сударь, вы не прочтете этого письма.

Андрей Муравьев в восторге от Вани, можно сказать в него влюблен; он говорит о нем с таким выражением лица и с таким невообразимым пылом, я в жизни не встречала муж­чину, говорящего про другого мужчину с таким проявлени­ем дружбы и интереса. Он меня умолял дать ему на некото­рое время портрет брата, в чем я не могла ему отказать во внимание к его нежным чувствам к Ване.

Есть одна вещь, которую я должна тебе сказать и кото­рая, вероятно, заставит зазвучать некоторые горестные струны в твоей душе. Увы! увы! Григорий Долгорукий выхо­дит в отставку, как говорят родные, для того чтобы женить­ся на... на... Ты не один, дорогой Дмитрий? Немного одеко­лона, позволь я потру тебе виски. Боже, как ты бледен! Ах, ты приходишь в себя. Стало быть, я не назову тебе имя этой особы...

Я могу тебе сообщить еще об одной свадьбе, но на этот раз не принимая никаких мер предосторожности. Прекрас­ная Лиза (Нарышкина? — нрзб.) выходит замуж за некоего Бартоломей, генерала или полковника, но человека вполне порядочного, еще молодого, с хорошим состоянием, в об­щем — прекрасная партия. Госпожа Нехлюдова даже уехала в Москву, говорят, что на свадьбу; мы еще не видели Катрин(Долгорукову), а то бы я знала это наверное.

Мы получили позавчера письмо от бедняжки Нины, которая имела несчастье потерять госпожу Лопухину. Они уже вернулись в Киев, и так как покойная желала, чтобы ее дочь передали на руки ее сестре, наша бедная Нина, к кото­рой последняя относится очень неблагожелательно, дума­ет, что она потеряет это место. Здоровье бедной девушки от этого нового удара судьбы ухудшилось, недавно у нее был припадок эпилепсии, поэтому я очень за нее волнуюсь.

Вчера мы провели вечер у Вяземских, которые недавно вернулись из-за границы. Они там потеряли дочь, ради здо­ровья которой и предприняли это путешествие. Госпожа Сиркур и ее муж так же провели вечер у княгини; они уезжа­ют во вторник.

Увеселения еще не начались, ждут двор, который возвращается на днях. Тетушка болеет уже три недели, мы у нее проводим все вечера.

Ради Бога, дорогой Дмитрий, пришли распоряжение Носову касательно денег за октябрь и ноябрь. Таша напоминает тебе о своей шали, она говорит, что ты очень плохой комиссионер. Я тебе ручаюсь, что она исполняет твои пору­чения гораздо быстрее, дело по процессу это доказывает; я тебе советую брать с нее пример.

ПИСЬМО 22-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Октябрь 1835 г. Петербург (Начала письма нет)

...Так грустно иногда приходится, что мо­чи нет; не знаю, куда бы бежала с горя. Толь­ко не на Завод. Кстати, что это у тебя за причуды, что ты хочешь нас туда вернуть? Не с ума ли сошел, любезный братец; надо будет справиться о твоем здоровье, потому что и о семье надо подумать: не просить ли опекуна? Напиши мне поскорее ответ, я хочу знать, в по­рядке ли твоя голова; то письмо довольно запутано, придется мне потребовать сведений от Вани. Жалко, а мальчик был не глуп, видный со­бою, статный. Ужасный век!

А знаешь ли, я не удивлюсь, если однажды потеряю рассудок. Ты себе не представляешь, как я переменилась, раздражительна, характер непереносимый, мне совестно окру­жающих людей. Бывают дни, когда я могу не произносить ни слова, и тогда я счастлива; надо, чтобы никто меня не трогал, не разговаривал со мною, не смотрел на меня, и я довольна. Полно говорить вздор!

Таша также просит тебе передать, что ты глуп; все вас здесь ругают, зачем было просить, чтобы дело судили в Москве (дело против Усачева), тогда как сейчас Бог знает как все будет. А теперь, чтобы позолотить пилюлю, она тебя целует и тысячу раз благодарит за шаль, она прелесть как хороша.

Что касается денег за бумагу, то Пушкин просит пере­дать, что он их еще не получил и что даже когда они у него будут, он ничего не может тебе уплатить вперед в настоящее время.

Прощай, любезный братец, целую от души. Пожалуйста, письмо к Носову, и потом, заботься о своем здоровье, носи теплые сапоги и шинель на вате, потому что это похоже на начало белой горячки, так ты ужасно бредишь в том письме.

Ваню целую, пришлю ему на днях славный вальс Шопена.

ПИСЬМО 23-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Конец октября - начало ноября 1835 г.

Петербург

После того отчаянного письма, что я тебе написала два дня тому назад, дорогой Дмитрий, спешу тебе сообщить, что на следующий день мы получили деньги, что ты нам послал. Большое спасибо, мы теперь спокойны до первого декабря. Скажи-ка мне, что делает Сережа. Почему он ничего не отмечает мне насчет этого бешеного Семенова (видимо, кредитор С.Н.), который поминутно набрасывается на меня. Он снова приходил сегод­ня и требует от меня определенного ответа. Что я должна ему сказать? ради Бога поскорее напишите мне об этом.

Я не буду ничего говорить о процессе (судебный процесс с Усачевым), потому что сест­ры собираются тебе написать завтра, они бабы пут­ные и, следственно, порядком все опишут.

Я только ограничусь тем, что напишу тебе немножко о себе, а это не должно быть тебе совсем безразлично. Впро­чем, то, что я тебе расскажу, не очень интересно. Я расту и хорошею с каждым днем. Хочешь иметь мой портрет? Тогда пришли мне 200 рублей, и ты будешь иметь прекрасный образец как с точки зрения живописи, так и грации и красоты (это скромно, не правда ли?).

Мы очень приятно проводим время то у Карамзиных, то у Вяземских, дня не проходит, чтобы мы туда не ходили. И общество действительно очаровательное; одна беда: множество мужчин, но все юноши, нет подходящей партии, и выходит, что из пустого в порожнее пере­ливаем, больше ничего. Нет ли у тебя намерения ми­моходом нанести нам небольшой визит этой зимой, это бы­ло бы очень мило с твоей стороны. Что поделывает Ваня, со­бирается ли он скоро приехать? Где Сережа? Все молод­цы нас забыли. Пришли же мне, я тебя умоляю, ответ на­счет Семенова. Что делает Август, жив или нет?

Прощай, дорогой друг, нежно целую тебя, а также Ваню, если он у тебя. Жду от него письма. Скажите ему, что если он очень умен, то у меня есть для него славная штучка: новая опера «Норма» Беллини, хочет ли он, чтоб я ему прислала или сам он за ней приедет. Чудо как хороша.

ПИСЬМО 24-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

1 ноября 1835 г. (Петербург)

Вот, дорогой Дмитрий, бумага, которую мы несколько дней тому назад получили от Лонгинова. Как мог ты посту­пить так безрассудно и подать вторично на суд дело Усачева в Москве после неблагоприятного решения Сената. Нет ни­какого сомнения, что если бы ты передал дело сюда, у нас была бы здесь большая протекция и можно было бы не со­мневаться в успехе, тогда как теперь Бог знает, что будет. А мы-то были уверены, что в прошении речь шла именно о том, чтобы дело слушалось в Петербурге и именно так мы говорили всем, кто нам советовал это сделать.

Тысячу благодарностей, дорогой Дмитрий, за деньги, они пришли очень кстати, так как мы были совсем без ко­пейки; только ты забыл велеть нам уплатить 100 рублей, ко­торые нам не доплатили при расчетах за три месяца в сен­тябре. Пожалуйста, дорогой друг, распорядись, чтобы нам выдали их вместе с деньгами за 1 декабря, потому что это по 50 рублей на каждую, то есть почти столько, сколько нам стоит стол в месяц, следственно, это не пустяки.

Таша обнимает тебя от всего сердца и бесконечно благо­дарит за деньги, которые пришли как нельзя более кстати, так как она имела в них очень большую нужду. Она очень сердита на мать, у которой она просила содержание 200 руб­лей в месяц, а мать ей отказала под предлогом плохого со­стояния ее финансов.

Пушкин две недели тому назад вернулся из своего псков­ского поместья, куда ездил работать и откуда приехал рань­ше, чем предполагал, потому что он рассчитывал пробыть там три месяца; это очень устроило бы их дела, тогда как те­перь он ничего не сделал и эта зима будет для них нелегкой. Право, стыдно, что мать ничего не хочет для них сделать, это непростительная беззаботность, тем более, что Таша ей не­давно об этом писала, а она ограничилась тем, что дала сове­ты, которые ни гроша не стоят и не имеют никакого смысла.

У нас в Петербурге предстоит блистательная зима, боль­ше балов, чем когда-либо, все дни недели уже распределе­ны, танцуют каждый день. Что касается нас, то мы выезжа­ем еще очень мало, так как наша покровительница Таша на­ходится в самом жалком состоянии и мы не знаем, как со всем этим быть, авось как -нибудь сладится. Двор вернулся вчера, и на днях нам обещают большое представ­ление ко двору и блестящий бал, что меня ничуть не устраивает, особенно первое. Как бы себя не сглазить, но те­перь, когда нас знают, нас приглашают танцевать; это ужас­но, ни минуты отдыха, мы возвращаемся с бала в дырявых туфлях, чего в прошлом году совсем не бывало. Нет ничего ужаснее, чем первая зима в Петербурге, но вторая совсем другое дело. Теперь, когда мы уже заняли свое место, никто не осмеливается наступать нам на ноги, а самые гордые да­мы, которые в прошлом году едва отвечали нам на поклон, теперь здороваются с нами первые, что также влияет на на­ших кавалеров. Лишь бы все шло как сейчас, и мы будем до­вольны, потому что годы испытания здесь длятся не одну зи­му, а мы уже сейчас чувствуем себя совершенно свободно в самом начале второй зимы, слава Богу, и я тебе признаюсь, что если мне случается увидеть во сне, что я уезжаю из Петербурга, я просыпаюсь вся в слезах и чувствую себя такой счастливой, видя, что это только сон.

У меня к тебе очень большая просьба. Прежде всего дол­жна тебе сказать, что я была серьезно больна и сейчас еще болею, но благодаря Спасскому мне, слава Богу, много лучше, он быстро вылечил меня, а болезнь могла перейти в хрониче­скую. Мне хотелось бы поэтому, дорогой Дмитрий, отблаго­дарить его за лечение. Кроме того, он и Сашу несколько раз пользовал, а также наших людей бесплатно, так что ты понимаешь, что это очень большая любезность с его стороны. Не­давно он меня просил выписать ему пару лошадей, чтоб ходили во всякую упряжь, не моложе 5 лет и не старее 7, и хочет за них дать 500 рублей, только чтоб они были весной. Не можешь ли ты купить таких лошадей в Яропольце, где они, кажется, го­раздо дешевле и, говорят, славятся как хорошие. Право, ты нам доставил бы большое удовольствие, если бы мы могли ему их подарить от твоего имени за все его заботы в отноше­нии нас. В самом деле я чувствую, что я ему очень обязана, и однако не знаю, как отблагодарить его за свое лечение.

Пришли нам, пожалуйста, запас варенья.

ПИСЬМО 25-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

1 декабря 1835 г. Петербург

Я начну свое письмо, дражайший и почтенный братец Дмитрий, с того, что ты непроходимо глуп. Разве же я тебе не говорила, какова сумма долга этому сумасшедшему Семе­нову? Теперь я уже не помню, а так как я его больше не виде­ла с тех пор, то и не могу его спросить. Потрудись посмот­реть несколько предыдущих писем, ты там найдешь все что нужно. К тому же это было бы неплохо, письма очень поучи­тельные и интересные, и это заставит тебя провести неско­лько очень приятных минут. Насколько я помню, там часто идет речь о некоем господине Носове, благовоспитанном молодом человеке редких достоинств, красивом и любез­ном, в общем о щеголе с Васильевского острова. Не знаю, зна­ешь ли ты его, но я тебе очень бы посоветовала, когда ты здесь будешь, посещать его как можно чаще. У меня даже была просьба к тебе в отношении этого интересного моло­дого человека. Я хотела тебя просить дать мне к нему реко­мендательное письмо. Вот уже 1 декабря, и я была бы не против возобновить знакомство, потому что, по правде го­воря, у нас с ним были некие интимные отношения, кото­рые я не хотела бы порывать окончательно. Итак, ради Бо­га, дорогой братец, постарайся, так как иначе мы снова нач­нем жаловаться на нищету.

Что сказать тебе интересного? Жизнь наша идет своим чередом. Мы довольно часто танцуем, катаемся верхом у Бистрома каждую среду, а послезавтра у нас будет большая ка­русель [конные состязания]: молодые люди самые модные и молодые особы са­мые красивые и самые очаровательные. Хочешь знать кто это? Я тебе их назову. Начнем с дам, это вежливее. Прежде всего, твои две прекрасные сестрицы или две сестрицы-кра­савицы, потому что третья... кое-как ковыляет (Н.Н.Пушкина была беременна); затем Ма­ри Вяземская и Софи Карамзина; кавалеры: Валуев — при­мерный молодой человек, Дантес — кавалергард, А. Голицын — артиллерист, А. Карамзин — артиллерист; это будет просто красота. Не подумай, что я из-за этого очень счастлива, я смеюсь сквозь слезы. Правда.

(Конца письма нет)

ПИСЬМО 26-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

15 декабря 1835 г. Петербург

Я прошу у тебя одолжения, дорогой Дмитрий, умоляю тебя об этом на коленях. Ты знаешь, конечно, что я беру уроки фортепиано, не упрекай меня в этом, это единствен­ная вещь, которая меня занимает и развлекает. Только гото­вя уроки, я забываю немного свои горести; это помогает мне рассеяться и отвлекает от моих черных мыслей. Вот по­чему я решила обратиться к тебе с просьбой, иначе я никог­да бы не позволила себе этого. Часто даже я склоняюсь к то­му, чтобы отказаться от уроков, но как только я об этом подумаю, мне делается просто страшно, потому что тогда у ме­ня больше не будет возможности найти помощь в самой се­бе. Итак, не откажи мне в моей просьбе. Так как мое содер­жание не позволяет мне покрыть этот расход, я была вы­нуждена вчера прибегнуть к помощи Юрьева и заняла у него 300 рублей; я взяла эту сумму только на один месяц, в надеж­де, что ты приедешь в январе, как ты нам говорил. Если слу­чайно ты задержишься из-за своих дел и не сможешь прие­хать к этому сроку, умоляю тебя, разреши мне взять эту сум­му у Носова и пришли мне соответствующее письмо к нему. Заемное письмо Юрьева только до 16 числа, поэтому, если ты мне не откажешь в этой просьбе, поскорее вели мне вы­дать эти 300 рублей. Ради Бога, дорогой братец, я рассчиты­ваю на твою дружбу. Если бы ты захотел завершить свое бла­годеяние, назначь мне 720 рублей в год на мои уроки музы­ки. Они не стоят дороже, и я была бы спокойна.

Я посылаю тебе это письмо в Москву и на всякий случай такое же на Завод, так как я не знаю, где ты находишься. Прощай, дорогой друг, я спешу послать письма, поэтому мо­гу только успеть нежно поцеловать тебя и Ваню.

ПИСЬМО 27-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

27 марта 1836. (Петербург)

Поздравляю вас всех троих дорогих братьев с праздни­ком Пасхи, всем троим говорю Христос воскресе и желаю счастья и благополучия. Что вы поделываете, мои красавцы мужчины? Вот уже сколько времени ни один из вас не подает признаков жизни. Приехал ли Ваня, жив и здоров и где он сейчас находится? Как дела с ремонтом (закупка новых лошадей для полка)?

После твоего отъезда, дорогой Ваничка, мы видели твоего бывшего друга Муравьева, который нам на тебя жаловался, особенно Саше; он ее отвел в сторону, чтобы посетовать на твое поведение, которое он находит недостойным. Он гово­рит даже, что ты его чрезвычайно скомпрометировал твои­ми театральными связями.

А ты, мой живой портрет (как ты себя называешь из чрезмерного себялюбия), что ты поделываешь? Как идут твои дела? Не приедешь ли ты нас повидать хотя бы летом, так как вот уже более года мы не любовались дорогими чер­тами твоего ангельского лица. Ты нас совершенно забыва­ешь, дражайший друг. Уже за два месяца ты нам задолжал наше жалованье. Вот наступили праздники, а у нас ни гроша в кармане, нечем разговеться. Нева прошла 22 числа, так что теперь в минуту глубокого отчаяния, после визита какого-нибудь любезного кредитора, ничего не будет удиви­тельного, если мы пойдем к реке топиться, и тогда прощай­те, мои любимые, не станет двух прелестных созданий в ва­шей семье. Что тогда будет с тобой, мой дорогой Митуш, ты застрелишься, не правда ли? Браво! Так должен посту­пить хороший брат, прекрасная драма, достойная девятнад­цатого века. Но шутки в сторону, однако, клянусь тебе, с твоей стороны было бы настоящим благодеянием, если бы ты заплатил до мая за те два месяца, что ты нам задолжал, мы в последней крайности, к Пасхе мы даже не смогли себе сделать самого дешевого простенького платья. Ради Бога, если можно, дай распоряжение Носову…

Прошу тебя, дорогой Дмитрий, пришли мне мою ло­шадь, потому что, когда я подсчитала, я увидела, что лучше мне иметь мою Любку, чем нанимать каждый раз лошадь, это будет стоить гораздо дороже. Что касается сестер, то они, кажется, хотят купить здесь, продаются очень дешево лошади, и кто-то уже обещал нам достать. Я послала бы Тро­па, но это лишние расходы, и я думаю, будет лучше, если ты мне пришлешь лошадь с каким-нибудь верным человеком с Завода; пожалуйста, сделай так, чтобы он был здесь в начале мая. Спасский требует лошадей, которых ты был так добр обещать ему в уплату за наше лечение.

Любезный Серж, что ты поделываешь, ты по-прежнему так же красив? Говорят, что твой взгляд так обольстителен, что ни одна женщина не может его выдержать, и несчаст­ная, на которой он останавливается, становится прекрас­ной от любви. Как твое здоровье? Пиши нам хоть иногда, сообщай о себе.

Свекровь Таши в агонии, вчера у нее были предсмерт­ные хрипы, врачи говорят, что она не доживет до воскре­сенья.

Прощайте, мои дорогие друзья, целую вас всех троих миллион раз.

ПИСЬМО 28-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Апрель 1836 г. Петербург

Сколько дней прошло в намерении тебе написать, доро­гой Дмитрий, и до сегодняшнего дня я не смогла этого сделать.

Ну вот, теперь я принимаюсь за письмо. Прежде всего хочу исполнить поручение Таши, которая просит передать, что она так давно тебе не писала, что у нее не хватает духу взяться за перо, так как у нее есть к тебе просьба, и она не хочет, чтобы ты подумал, что она пишет только из-за этого.

Поэтому она откладывает это удовольствие и поручила мне просить тебя прислать ей 200 рублей к 1 мая, так как день рождения ее мужа приближается и было бы деликатнее, ес­ли бы она сделала ему подарок на свои деньги. Не имея же никакой возможности достать их в другом месте, она обра­щается к тебе и умоляет не отказать ей. В обмен же вам пошлет Пушкина журнал, который вы­шел на днях.

Катя напоминает тебе о Любушке, которую она про­сит ей прислать, и наши седла, прошу тебя, не задержи нам их отправить с муштуками и проч. Не смотри, что они стары, мы все починим. Мы наняли дачу на Каменном Острове очень красивую и надеемся там делать много прогулок верхом, завижусь и я кой-какой лошадью; есть очень недорогие из забрако­ванных полковых и довольно хорошие. Досадно мне, что Ласточка изменила, впрочем, грех, я думаю, несколько и на тебе лежит, после меня ей, верно, доставалось...

Что делает Сережа, где пребывает; надоб­но мне и до него добраться. Он уже надел фрак, следует ли он старинной калужской моде: коричневый фрак и золотые пуговицы? Где Ваня? Путешествует ли он? Все что я знаю, это что он очень ленив, с отъезда — ни слова. Я тебя еще не поздравляю с 1 мая(день рождения Д.Н.), так как я рассчитываю обязате­льно тебе написать.

У меня ничего нового и интересного, чтобы тебе сооб­щить, поэтому я заканчиваю; прощай, дорогой брат, не за­будь о нас, Бога ради, к первому числу; это излишняя предо­сторожность с моей стороны напоминать об этом, я уверена, ты сам об этом подумаешь. Нам очень нужны деньги, так как о дне рождения Пушкина тоже надо хорошенько подумать. Прощай еще раз, дорогой Дмитрий, я нежно целую тебя, не забывай нас. Целую братьев и Августа, если хочет.

ПИСЬМО 29-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Апрель 1836 г. Петербург

Как выразить тебе, дорогой брат Дмитрий, мою призна­тельность за ту поспешность, с которой ты прислал нам деньги. Мы получили сполна всю сумму, указанную тобою, а милый господин Носов был так любезен, что выдал нам ее без всяких затруднений.

Я должна была бы начать письмо с того, чтобы поздра­вить вас с праздником, но я забыла и спешу сделать это сей­час. Примите же все трое мои поздравления и поверьте иск­ренности моих пожеланий вам полного благополучия. Что же сказать тебе особенно интересного? Ах, вот новость, ко­торая должна тебя заинтересовать. Одна из твоих красавиц ускользает от тебя, одна из тех по крайней мере, на которую ты имел какие-то виды. Маленькая Голынская (родственница Гончаровых) выходит за­муж за Икскюль. Не знаю, хорошую ли партию она делает, но все, что о нем говорят, не особенно благоприятно. И бу­дет очень жаль, если она когда-нибудь раскается в этом, так как она кажется очень доброй и милой, хотя, однако, не так красива, как ее сестра. И потом еще новость в отношении ее сестры Ольги, которая, как говорят, выходит замуж за Баль­зака(А.Н. ошибочно указала фамилию жениха). Как видишь, мы совсем олитературимся. Что ты по­делываешь сейчас? Не предполагаешь ли совершить неболь­шое путешествие сюда, это было бы очень мило с твоей сто­роны. Раз уж я сообщаю тебе новости, вот еще одна, но в другом роде. Свекровь Таши умерла на Пасхе; давно уже она хворала, эта болезнь началась у нее много лет назад.

И вот сестра в трауре; но нас это не коснется, мы выезжа­ем с княгиней Вяземской и завтра едем на большой бал к Во­ронцовым.

Если ты случайно имеешь намерение послать Кате ло­шадь, как она тебя просила, не будешь ли ты так милостив заменить мне мою бедную Ласточку, которая, как говорят, совсем никуда не годится. Я могла бы купить себе лошадь здесь, есть по 150 и 200 рублей очень красивые, но всё деньги; даровая дешевле. Прощай, нежно целую те­бя, а также моих ленивых братцев, которым я рассчитываю написать на днях.

Приписка на отдельном листочке

Пришли нам, дорогой Дмитрий, три дамских седла, уз­дечки и все, что нужно для трех лошадей. Мы их отдадим пе­ределать заново, и так нам будет стоить дешевле, чем ку­пить. Сделай это, пожалуйста, даже если ты не пришлешь нам лошадей. Но не задержи.

ПИСЬМО 30-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

25 июня 1836 г. (Каменный Острое)

Так как мне решительно нечего делать сегодня утром, дорогой Дмитрий, пожалуй, я поболтаю с моим шалопаем братцем, который все же мог бы за месяц, что он вдали от нас, подать признаки жизни, фи свинтус! фи неблагодарный,­ фи невоспитанный! После того доброго отношения, которое ему высказывали во время его пребывания в Петер­бурге — и не написать ни словечка; это самое меньшее, что ты должен был сделать, я полагаю, в отношении твоих сес­тер, которые были так великодушны, что забрали у тебя де­нег столько, сколько смогли. Я надеюсь, что твое путешест­вие было вполне благополучным. Рассчитываешь ли ты ско­ро вернуться в наши края? Приведет ли тебя к нам опять де­ло Усачева? Я видела на днях Жуковского, он мне сказал по поводу опеки, что Дашков ему обещал благополучный исход этого дела, хотя сказал, что это противозаконно. Я уплатила те два долга, что ты мне поручил заплатить, и получила от Петелина (по-видимому, один из заимодавцев Д.Н.) расписку, посылаю ее тебе. Вот, я думаю, и все твои поручения выполнены, хорошо ли я все сделала, мой повелитель, будь настолько благовоспитан и попробуй не от­ветить мне, толстяк.

Ну как, все ли ты нашел в порядке на Заводе, твои дела, бумага, контора и твои любовницы ?

Мы получили от Носова все деньги, что нам причита­лись, хотя он немного поломался, утверждая, что ты ему ве­лел эти деньги отослать в деревню. Пришли нам, пожалуй­ста, дорогой Дмитрий, письмо для получения денег 1 авгу­ста; я тебя прошу об этом за месяц раньше, потому что ты всегда запаздываешь, наши лошади будут голодать, а это их не устраивает. Любка чудо как послушна, она ходит превос­ходно, все находят ее очаровательной. Я чрезвычайно дово­льна Тропом, он действительно превосходный берейтор, моя лошадь стала совершенно неузнаваемой. Ты помнишь, какой у нее был тяжелый ход раньше. Так вот, теперь я де­лаю с ней решительно все, что хочу, и моя рука, которая все­гда опухала после верховых прогулок, теперь не чувствует ни малейшего утомления. Ласточка поправилась, и Саша уже несколько раз на ней ездила и ею, пожалуй, довольна.

Мы часто навещаем наших лошадок и довольны, как они со­держатся; мы так же, как и ты, узнаем, хорошо ли они вычи­щены и, если что-нибудь не в порядке, моем голову кучеру, который, впрочем, ходит за ними хорошо.

27 числа этого месяца состоятся крестины (младшей дочери Пушкиных Натальи), Тетушка и Мишель Виельгорский будут восприемниками. В этот же день Таша впервые сойдет вниз, потому что до сих пор Тетушка не позволяла ей спускаться, хотя она вполне хорошо себя чувствует, из-за страшной сырости в нижних комнатах. Вчера она в первый раз выехала в карете, а Саша и я сопро­вождали ее верхом.

Что поделывают Ваня и Сережа, эти скверные мальчики никогда не напишут нам ни словечка, выдери их за уши от меня, а потом поцелуй нежно, нежно. Скажи Сереже, что он должен бы приехать нас повидать, мы ждем его с нетерпе­нием. Целую тебя крепко. Таша просит передать тебе не за­быть прислать ей кучера, кучера, кучера; попроси у Сережи его повара, повара, повара, повара.

ПИСЬМО 31-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

14 июля 1836 г. (Каменный Остров)

Надо признаться, что ты очень любезен, дорогой Дмит­рий, сколько времени прошло с тех пор, как ты уехал, а ты не подаешь признаков жизни, если не считать того, что не­давно прислал нам на почту письмо, в котором всего-навсе­го нацарапано несколько строк о том, что ты просишь ку­пить аршин Бог знает какого свинства для твоих невырази­мых; разве хорошо воспитанный молодой человек может поручать порядочной девушке подобную покупку? Что можно сказать: я скажу об этом Маминьке? О, испорченность 19 ве­ка, до чего же мы дошли: поручают барышням покупать пан­талоны, фи мерзкий, фи нахал, за кого ты меня принимаешь, будь у меня рука немного подлиннее, хорошая оплеуха была бы наградой за подобное оскорбление, ах, ах! Но по­любуйся великодушно, что значит сердце женщины, я мило­стиво простила дерзкого брата и, более того, я исполнила это повеление, оскорбительное для чести моего пола, пожертвовала последней копейкой, чтобы выполнить просьбу столь неприличную. Я вас прошу, однако, господин брат, не забываться так в отношении меня, потому что в другой раз я не буду пачкать себе руки такой гадостью, как ваши невыра­зимые, я истратила целый флакон одеколона после того, как прикоснулась к этой проклятой материи. Чтоб я еще когда-нибудь прикасалась к ней!

Где вы сейчас находитесь, все мои три любезных братца, где то место, которое укрывает ваши очаровательные осо­бы? Будем ли мы иметь удовольствие снова увидеть одного из трех? Как идет ремонт у Вани? Какие у него планы и что предполагает он делать, когда у него кончится отпуск? Пре­красный Серж, возвращается ли он скоро на службу и как его здоровье? Как твои дела? Есть ли какая-нибудь надежда на улучшение?

Что касается меня, то у меня великие проекты; мы с Са­шей недавно купили польский лотерейный билет и я рас­считываю выиграть самый большой выигрыш в 500 тысяч злотых. Что ты тогда скажешь? Вот уж тогда-то ты будешь за мной ухаживать, плутишка, и я ручаюсь, что ты будешь опа­саться вызвать мой гнев оскорбительными поручениями и приедешь наконец с вкрадчиво-лицемерным видом ухажи­вать за мной, так что если ты хочешь, чтобы я была добра к тебе, веди себя хорошо и никаких дерзостей в отношении фрейлины ее величества.

Да, кстати, вот и Хлюстин наконец женился, видно, он счастливее тебя. Но кто такая девушка, на которой он же­нился, фамилия мне как будто знакома, и все же я не могу вспомнить, где я ее слышала; эта особа богата или, может быть случайно, это брак по любви? Вещь довольно странная для Хлюстина, я не думала, что он такая воспламеняющаяся натура. Потому что едва только стало известно о его приез­де в Москву, как уже получили от него письмо с извещением о женитьбе.

На днях мы предполагаем поехать в лагеря в Красное се­ло...на знаменитые фейерверки, которые там будут; это, вероятно, будет великолепно, так как весь гвардейский кор­пус внес сообща 70 тысяч рублей. Наши Острова еще очень мало оживленны из-за маневров; они кончаются четверто­го, и тогда начнутся балы на водах и танцевальные вечера, а сейчас у нас только говорильные вечера, на них можно уме­реть со скуки. Вчера у нас был такой у графини Лаваль, где мы едва не отдали Богу душу от скуки. Сегодня мы должны были бы ехать к Сухозанетам, где было бы то же самое, но так как мы особы благоразумные, мы нашли, что не следует слишком злоупотреблять подобными удовольствиями.

Таша посылает тебе второй том «Современника»...до­рогой братец, пришли нам поскорее письмо для Носова, так как вот уже скоро первое августа. Наши лошади хотят есть, их никак не уговоришь; а так они совершенно очарователь­ны, все ими любуются, и когда мы пускаемся крупной ры­сью, все останавливаются и нами восхищаются, пока мы не скроемся из виду. Мы здесь слывем превосходными наезд­ницами, словом, когда мы проезжаем верхами, со всех сто­рон и на всех языках, какие только можно себе представить, все восторгаются прекрасными амазонками.

Ради Бога, поскорее письмо к Носову, не задержи, доро­гой братец. У меня к тебе очень большая просьба, милый друг. Не будешь ли ты так добр уплатить Александре Башковой рублей 50 за комиссию по покупке меха у ее сестры, она пристает ко мне прямо с ножом к горлу, чтобы я заплатила эти деньги, которые я ей должна еще с тех пор, когда она у меня служила на Заводе; эти 100 рублей я просто не знаю как ей отдать, пожалуйста, будь милостив, я тебе буду очень благодарна.

ПИСЬМО 32-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Конец июля 1836 г. Черная речка

Мы возвращаем тебе всех четырех лошадей, следствен­но, дай нам ту же сумму, что ты истратил на то, чтобы при­гнать их сюда, но во имя неба не мешкай, так как, когда мы вернемся в город, нам совершенно негде их поставить. Троп будет тебе отправлен вместе с ними; делай с ним все что угодно. Если он вернется сюда, я сомневаюсь, что мы во­зьмем его обратно, так как Таша не хочет брать его жену; впрочем, до этого времени мы еще посмотрим.

Пушкин просит тебя прислать ему писчей бумаги разных сортов: почтовой с золотым обрезом и разные и потом голландской белой, синей и всякой, так как его запасы совсем кончились. Он просит по­скорей прислать.

А теперь прощай, дорогой брат, я тебя нежно целую и еще раз искренне желаю, чтобы ты был совершенно счаст­лив. Не забудь все мои просьбы. Если ты уже женат, тысячи приветов моей невестке.

ПИСЬМО 33-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Петербург. 1 августа 1836 г.

Прими мои искренние поздравления, милый и дорогой Дмитрий, по поводу твоей женитьбы (Д.Н. обвенчался с кн.Е.Е.Назаровой 29 июля 1836 г); ты не сомневаешься, конечно, в моих самых горячих пожеланиях вам благополу­чия, желаю тебе найти в твоей будущей супруге все необхо­димые качества для того, чтобы сделать тебя совершенно счастливым. Пожалуйста, передай моей невестке, что я по­ручаю себя ее расположению. Что касается меня, то, не зная ее, я уже готова питать к ней чувства сестры. И еще, признаюсь тебе откровенно, — мне очень не терпится с ней познакомиться, и если бы ты был хорошим мальчиком, бы­ло бы очень мило с твоей стороны привезти ее к нам хотя бы на несколько дней. Прошу тебя в первом же письме на­писать нам подробнее о том, как же сладилась твоя женить­ба, так как все произошло так быстро, что я до сих пор ниче­го не понимаю. Я знаю, что это Арцруни познакомил тебя со своею кузиной. Когда ты уезжал из Петербурга, ты нам говорил о своем намерении поехать в Тулу, чтобы познако­миться с княжной Назаровой, о которой тебе говорили как об очаровательной особе, и, судя по твоему письму, ты ее нашел точно такой, как тебе описывали.

Голова у тебя так закружилась, что ты уже не знаешь да­же что делаешь, мой прекрасный друг, ты нам пишешь, что в тот момент, когда мы получим твое письмо, ты, может быть, будешь уже внесен в список великого братства мужей. Но бога ради, разве свадьба могла произойти так быстро, чтобы в одном письме можно было бы нам сообщать, что ты и жених и муж; это меня больше всего интересует. Не знаю, предчувствие ли это твоего будущего счастья, но я не могу описать тебе впечатления, которое на меня произвело твое письмо; никогда я не подумала бы, что известие о твоей же­нитьбе, и особенно на девушке, которую мы не знаем, могло бы так обрадовать нас; поэтому мы считаем, что это хоро­шее предзнаменование для твоего будущего благополучия. Где же состоялась ваша свадьба, в Туле? Были ли на ней мои братья, приедет ли мать повидаться с вами или ты поедешь в Ярополец представить ей свою жену? Словом, как только у тебя будет свободная минута, не ленись и объясни нам, как же все это произошло? Что говорит Маминька, кажется ли она довольной твоей женитьбой? Мне страшно не терпится узнать, как примет она твою жену? Я совершенно уверена, что она ей окажет самый благосклонный прием, и так как твоя жена никак не будет в зависимости от нее, я надеюсь, она будет самым благоприятным образом расположена к ней. Мне хотелось бы только знать, намерена ли она в один прекрасный день приехать на Завод отдать вам визит? Если ты так поглощен своим счастьем, что не можешь уделить нам ни минуты, поручи Сереже ответить мне на все вопро­сы, что я тебе задаю. Ты не представляешь себе, дорогой Дмитрий, как бы я хотела иметь возможность, как я к тому привыкла, не стесняясь нести с тобою всякую чепуху, и только опасение произвести плохое впечатление на невест­ку может удержать мое перо в тот момент, когда я хотела бы написать тебе какой-нибудь забавный вздор.

Мы получили твое письмо вчера, в карете, в тот момент, когда нам перепрягали лошадей в городском доме, чтобы нам отправиться в лагерь, где мы должны были присутство­вать на фейерверке, устраиваемом гвардией, и который из-за непогоды должен состояться сегодня, но мы не поедем. Мы выехали вчера из дому в двенадцать часов с половиной пополудни, и в 4 часа прибыли в деревню Павловское, где стоят кавалергарды, которые в специально приготовлен­ной для нас палатке дали нам превосходный обед, после чего мы должны были отправиться большим обществом на фейерверк. Из дам были только Соловая, Полетика, Ермо­лова (неустановленное лицо) и мы трое, вот и все, и затем офицеры полка, множе­ство дипломатов и приезжих иностранцев, и если бы испор­тившаяся погода не прогнала нас из палатки в избу к Соло­вому, можно было бы сказать, что все было очень мило. Ед­ва лишь в лагере стало известно о приезде всех этих дам и о нашем, императрица, которая тоже там была, сейчас же пригласила нас на бал, в свою палатку, но так как мы все бы­ли в закрытых платьях и башмаках, и к тому же некоторые из нас в трауре, никто туда не пошел и мы провели весь ве­чер в избе у окон, слушая, как играет духовой оркестр кава­лергардов. Завтра все полки вернутся в город, поэтому ско­ро начнутся наши балы. В четверг мы едем танцевать на Во­ды. Сестры тебе напишут на днях, чтобы тебя поздравить, они нежно тебя целуют, также и я от всего сердца.

Тысячу поцелуев от нас всех нашей невестке, которую мы просим полюбить нас немножко, а особливо составить счастье нашего дорогого брата. Тетушка тебя поздравляет и просит передать тебе всего хорошего и желает счастья, ка­кое только можно себе представить. Ради Бога, пришли пи­сьмо Носову, мы совершенно без денег. Тетушка вот уже две недели как опять болеет желчью, но сейчас ей лучше. Целую братьев и прошу одного из них, если у тебя нет времени, на­писать нам обо всем подробно.

ПИСЬМО 34-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Каменный Остров. 3 августа 1836 г.

Браво, милостивый государь и брат Дмитриус, вот ты на­конец причалил к берегу: не надо больше искать невест. Рас­скажи же мне, как это случилось, сладилось, напиши по­дробнее, наконец, как зовут твою невесту, сколько ей лет, подробности о свадьбе, решительно все.

Теперь, когда все вопросы по части любопытства сдела­ны, нужно однако ж мне перейти к главному. Прими же мои поздравления по случаю твоей женитьбы и искренние по­желания полного счастья. Желаю тебе этого от всего серд­ца. Дай Бог, чтобы ты был всегда столь же счастлив и дово­лен, как сейчас, и как ты того заслуживаешь. Что касается счастья твоей жены, я в нем нисколько не сомневаюсь. Ни­когда, я уверена, она не раскается в выборе, который она сделала. Я не сомневаюсь также в том, что и твой выбор прекрасен. Если, как ты говоришь, она похожа на жену Арцруни, то, насколько я помню, она была прехорошенькая, и более того — казалась очень доброй и очень порядочной. Я надеюсь, что моя невестка будет так же мила. Итак, прошу тебя поручить нас ее расположению, я полагаю, ты нас ско­ро с ней познакомишь. Непременно привези ее к нам, не бу­дешь же ты прятаться как ревнивец. Какие ваши планы, где вы будете жить? Если у тебя нет времени ответить на все на­ши вопросы, как я полагаю, возьми секретаря, кого-нибудь из братьев, например, если хотя бы один сейчас с тобой, и заставь его написать, так как я в таком страшном нетерпе­нии все узнать, что ты даже вообразить не можешь.

А теперь поговорим о другом. Твое дело с Бородиным (по-видимому, заимодавец Д.Н.), я полагаю, закончено, как ты мне сказал. Но вот уже первое августа прошло, и, видно, мой дорогой братец совсем больше не думает о нас; наши лошади грызут дрова, нет ни овса, ни сена, и сколько мы не стараемся их кормить хлебом и дынными корками, они находят это недостаточно питатель­ным; нет, шутки в сторону, распорядись, чтобы нам выдали наше содержание. И еще одна просьба, уже от имени всех трех. Так как в сентябре месяце мы рассчитываем отослать тебе лошадей, и для этого нам потребуется известная сумма денег, которую вследствие плохого состояния наших фи­нансов мы не можем уплатить, будь так милостив и велико­душен вручить нам ее через Носова.

ПИСЬМО 35-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

15 сентября 1836 г. (Петербург)

Наконец-то я получила от тебя письмо, дорогой Дмитрий, мы совсем потеряли надежду получить от тебя вести и полага­ли, что счастье настолько вскружило тебе голову, что ты за­был о существовании трех любезных сестриц, которых небу угодно было даровать таким недостойным существам, как вы трое, так как, конечно, среди самых отчаянных лентяев было бы чудом встретить еще одного здесь, на земле, и вдруг...

Я надеюсь, ты приедешь и привезешь свою жену, нам страшно не терпится с ней познакомиться; я уверена, что Но­сов пригласит тебя приехать в Петербург, так как он сказал Тропу, что ждет тебя обязательно для окончания каких-то дел, поэтому мы питаем приятную надежду видеть тебя здесь с нашей невесткой, прошу одному не сметь сюда приезжать. Поторопись написать Тетушке, чтобы сообщить ей о твоей женитьбе, иначе если она узнает, что мы по­лучили уже письмо до нее, она будет очень недовольна.

Через три или четыре дня мы отправляем Тропа с лошадь­ми. С большим сожалением мы расстаемся с этими животны­ми, которые немало способствовали тому, чтобы мы были здесь в большой моде, так как ты должен знать, что наши та­ланты в искусстве верховой езды наделали много шуму, что нас очень смущает. Я отсылаю тебе Любку при одном усло­вии, дорогой братец, — я тебя умоляю дать мне слово не при­вести ее к будущему году в такое состояние, в каком ты мне ее прислал в этом году, так как, право, очень неприятно ездить на жеребой кобыле, и потом ее перегоны туда и обратно в по­добном состоянии не пустяки. Я так люблю мою Любку, что буду просто в отчаянии, если она будет погублена, ради Бога, дорогой Дмитрий, если только у тебя есть ко мне хоть какие-нибудь дружеские чувства, оставь мою лошадь в покое, для твоего гарема это не так уж важно, а для меня это все. Многие мои знакомые мне советовали не отсылать лошадей, и один из моих хороших друзей хотел даже поставить их у себя, но так как я тебе обещала вернуть их этой осенью на Завод, я от­казалась от этого предложения, хотя оно меня очень устраи­вало, в надежде, что ты выполнишь обещание, не правда ли, ты будешь добрым мальчиком и не захочешь огорчать меня?

Я должна тебе пожаловаться на нашего приятеля Носова, который в августе месяце вычел у нас 150 рублей, из них 40 рублей для Николая (неустановленное лицо), так что он нам должен 110, которые будь так любезен велеть нам уплатить 1 октября; умоляю тебя не запоздать насчет этих денег, прислать письмо, которое мы передадим другу Носову; ты не представляешь себе, как нам надоедает не получать деньги точно первого числа, про­шу тебя, не замешкай прислать письмо, которое дало бы нам возможность не быть в таком ужасном положении. Еще одна просьба, ты видишь, что мое письмо полно ими. Ты нам ока­зал бы очень большую услугу, не слишком поощряя женитьбу Тропа, так как нам будет совершенно невозможно его держать, если он женится, а ты знаешь, что это человек нам со­вершенно необходимый; наемные люди всегда негодяи, на которых невозможно положиться, а он у нас единственный надежный человек и потерять его было бы очень неприятно.

Вот уже три дня, как мы вернулись в город; мы сменили квартиру и живем теперь на Мойке близ нового Коню­шенного моста в доме княгини Волконской.

Моя горничная просит тебя отдать 50 рублей ее брату, а если его нет на Заводе, передать их Тропу.

Когда на Любке можно будет ездить, прошу тебя не оту­чать ее от рыси, потому что именно так я на ней езжу и никог­да не пускаю ее в галоп, потому что надо сказать, что это свое­го рода кокетство, когда мы ездим рысью, это производит фу­рор, к тому же я решительно предпочитаю рысь галопу.

Извинись за меня перед твоей женой, если письмо, кото­рое я ей пишу, не очень разборчиво, это, однако, не только вина моего скверного почерка, но и твоей бумаги, которая ужасно впитывает чернила. Пришли нам с Тропом запас бу­маги разных сортов, наша подходит к концу.

ПИСЬМО 36-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Петербург. 9 ноября 1836 г.

Я сомневаюсь, что мое сегодняшнее письмо будет очень веселым, дорогой Дмитрий, так как я не только не нахожусь в веселом настроении, но наоборот, мне тоскливо до смер­ти, поэтому не ожидай, что тебе придется посмеяться над тем, что ты найдешь в этом письме. Я пишу тебе только для того, чтобы поблагодарить за письмо, которое ты мне пере­дал для Носова и в особенности попросить тебя прислать такое же к 1-му числу будущего месяца, так как я прошу тебя принять во внимание, что 6 декабря у нас день больших тор­жеств (день рождения Николая I) и я вследствие моего положения вынуждена понево­ле сделать некоторые приготовления к этому дню, и мне со­вершенно необходимо получить деньги как раз к 1-му числу, малейшее запоздание может мне причинить большое и неп­риятное затруднение.

Ты был бы очень любезен, дорогой друг (в том случае ес­ли это не очень стеснит тебя), если бы ты согласился на просьбу, с которой я обращусь к тебе от имени всех трех: не мог бы ты уплатить через Андреева женщине, которая дела­ет нам корсеты в Москве, сумму в 150 руб. Но если ты не можешь этого сделать не затруднив себя, тогда будь так лю­безен велеть вычесть из причитающихся нам денег 50 руб. у меня, 25 у Сашеньки и 50 у Таши; эти деньги вели Андрееву немедленно, я тебя прошу, отнести этой англичанке; Дарья Лукинична (одна из старейших служанок Гончаровых) знает, где она живет. Ремонт у Вани очень удал­ся, генерал им чрезвычайно доволен и очень его благода­рил. Вот уже три дня как мы его не видели, потому что все это время он находится под арестом за то, что не выполнил каких-то служебных формальностей по приезде сюда, но завтра, мы надеемся, он приедет. Он проводит время почти постоянно в Царском, и живет там у Ламберта (кавалерийский генерал), он гово­рит, что так ему жизнь стоит дешевле, а здесь останавлива­ется у Глебова (бывший дом генерал-прокурора Глебова, в котором были расположены казармы). Он стал удивительно благоразумен, за те две недели, что он здесь, он еще ни разу не был в театре.

Я счастлива узнать, дорогой друг, что ты по-прежнему до­волен своей судьбой, дай Бог, чтобы это было всегда, а для меня, в тех горестях, которые небу было угодно мне ниспос­лать, истинное утешение знать, что ты по крайней мере сча­стлив; что же касается меня, то мое счастье уже безвозвратно утеряно, я слишком хорошо уверена, что оно и я никогда не встретимся на этой многострадальной земле, и единст­венная милость, которую я прошу у Бога, это положить ко­нец жизни столь мало полезной, если не сказать больше, как моя. Счастье для всей моей семьи и смерть для меня — вот что мне нужно, вот о чем я беспрестанно умоляю всевышне­го. Впрочем, поговорим о другом, я не хочу, чтобы тебе, спо­койному и довольному, передалась моя черная меланхолия.

Скажи, скоро ли Сережа приедет сюда? Я вижу, что ты уже начал учить свою жену верховой езде, сможет ли она стать хорошей амазонкой, смелая ли она? Я тебе советую на­учить ее хорошенько ездить рысью, в этом весь секрет, и для женщины на лошади нет ничего красивее рыси.

Встречаешься ли ты с Хлюстиными? Женился ли Троп? Прощай, целую тебя. Мое письмо не очень интересно, но, право, голова не тем занята, у меня сплин, так что не сер­дись на меня. Думаешь ли ты приехать и когда? Целую Лизу (жена Д.Н.) и тебя, и сестры также. Вот сударь мой братец, какая бумага замечательная, и тебе бы надо для каждой из нас такой изго­товить с такими же штемпелями, а также и меньшего фор­мата для записок, штемпелеванную как и почтовая.

ПИСЬМО 37-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

18 ноября 1836 г (Петербург)

Я получила сегодня утром 5000 от Носова, еще раз сооб­щаю тебе об этом с благодарностью, дорогой братец, и умо­ляю тебя ради Бога прислать без малейшего промедления остальные 500, пожалуйста, не заставляй меня ждать, я не могу терять ни минуты и нахожусь в ужасно затруднитель­ном положении.

Прилагаю при этом письмо Тетушки, которая дает тебе поручение для меня. Она просит взять из 4000, что ты ей должен, 800 рублей для покупки мне шубки из голубого пес­ца; вели купить или взять в кредит в Москве, там меха де­шевле и красивее, чем здесь. Поручи покупку Андрееву, он это сделает очень хорошо, а главное, сделай это поскорее, потому что во время праздников не работают, а моя свадьба должна состояться 7 января, надо чтобы она непременно была готова к этому дню. Во имя неба, дорогой друг, не сердись на меня за все те хлопоты, что я тебе причиняю. Рас­считывай на мою глубокую признательность и знай, что ты имеешь дело не с неблагодарной.

Я написала сегодня Андрееву, чтобы попросить его заня­ться покупкой шубы, и даже прошу его сделать это, не ожи­дая твоего распоряжения, будучи уверена, что ты не ста­нешь возражать. Поторопи его, чтобы он отправил ее с пер­вой почтой, и пускай велит ее упаковать.

Целую тебя и твою жену.

                                                                     Е.Г.

Р. S. Ваня даст мне завтра утром 5000 ассигнациями, при условии, чтобы я ему их полностью обязательно вернула 1 февраля; я рассчитываю на твое слово, дорогой друг, и уве­рена, что ты не задержишь прислать мне деньги к этому сро­ку, ради Бога сделай это, я дала слово Ване, полагаясь на твое слово, как честного человека и добрейшего, прекрас­ного брата.

Пришли мне в первых числах января маленькую Сандри­льону. Скажи Сереже, что мне непременно нужно, чтобы он мне уступил В а р ь к у, я умоляю его, потому что это как раз то, что мне нужно, его жене все равно, а мне совсем другое дело, я к ней привыкла. Пришли мне ее к 1-му, чтобы я могла ее должным образом одеть.

ПИСЬМО 38-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

3 декабря 1836 г. (Петербург)

Дорогой Дмитрий, ты получил на днях мое письмо, в ко­тором я тебя просила относительно горничной, но, подумав хорошенько и по совету Тетушки, я считаю, что мне будет гораздо выгоднее нанять здесь, чем брать сюда девчонку, не имеющую представления ни о чем и которая в случае болез­ни моей горничной не сможет ее заменить, ни даже быть ей большой подмогой, поэтому я тебя прошу, оставь себе все свои заводские сокровища и скажи Сереже, что я очень ра­да, что нашла возможность не лишать его жену прекрасной Бабетты (служанка Варька). Я надеюсь, дорогой братец, что к 1 января ты не поленишься прислать мне письмо к Носову. Имею честь вам сообщить, что я вас жду к 8 января  непременно, я венчаюсь в этот день, если Бог поможет (свадьба состоялась не 8, а 10 января). Что говорит Маминька о мо­ем замужестве, до сих пор я еще не получила от нее ответа. Я дала Ване расписку в том, что получила от него 5000, он мне их одолжил до 1 февраля. Я рассчитываю на тебя, до­рогой друг, так как он очень настаивает, чтобы ему вернуть деньги полностью в срок. Скажи, пожалуйста, Сереже, что я рассчитываю на него на свадьбу, не для того, чтобы там иг­рать какую-нибудь роль, посаженого отца, например, я на­хожу его недостаточно почтенным для этого, но я надеюсь, что его дружба ко мне заставит его предпринять это путеше­ствие, в чем он не раскается, когда увидит все то счастье, что даст мне его присутствие. Мне очень хочется, чтобы в этот день собралась вся моя семья, я уверена заранее в доб­рых мне пожеланиях. Ваня сегодня утром уехал в Москву. Я попрошу Геккерна ходатайствовать у Нессельроде о твоем отпуске. Пока все идет хорошо, только признаюсь, что я жду конца всего этого со смертельным нетерпением, мне остается еще 4 недели и 4 дня. Я не знаю ничего более скуч­ного, чем положение невесты, и потом все хлопоты о при­даном вещь отвратительная. Находит ли Маминька Жоржа красивым по портрету. Он просит передать тебе всего хоро­шего. Целую тебя и твою жену; умоляю ее на меня не серди­ться за то, что я тебя похищаю на 8-е, скажи ей, что я тебя задержу как можно меньше, и что на следующий день после свадьбы выгоню из Петербурга. Прощай, дорогой и добрей­ший друг мой, будь здоров.

Е. Гончарова

ПИСЬМО 39-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

Конец декабря 1836 года. (Петербург)

Я снова вынуждена идти к тебе на поклон, дорогой и лю­безный Дмитрий: вот уже 1-е число через несколько дней, и если не голод, то нужда очень чувствуется; конечно, я гово­рю в переносном смысле, а не в значении естественной по­требности, так как благодаря Спасскому и небольшому ко­личеству...(два слова неразборчивы) все идет своим чередом. Кстати, о Спасском. Во­образи, что он примчался ко мне сегодня совершенно запы­хавшийся, для того чтобы мне заявить, что его лошади — дрянь; одна из них кривая, другая ленивая до такой степени, что ее с места не сдвинешь, а едят они вдвое больше других, словом, он описал их самым дьявольским образом, и в то же время убеждал меня написать тебе, чтобы доказать тебе, как тебя надули. Я ему на это сказала, что непременно это сде­лаю.  Я прекрасно видела, куда он метит, но прикинулась, будто не понимаю, и тебе советую сделать также. И все же я причитала вместе с ним как набитая дура.

А теперь у меня есть поручение от Пушкина: напомнить тебе прислать ему то, что ты ему обещал, а что — я не знаю. Я выполнила только его поручение.

Таша просит тебя не забыть о ней первого числа, что ка­сается меня, я на коленях умоляю о том же. Приедешь ты на свадьбу или нет?

Прощай, дорогой и почтенный братец, целую тебя крепко и умоляю не забывать обо мне. Я также целую твою жену, которой прошу передать тысячу всяких любезностей. Я забыла тебе сказать, что Катя просит передать тебе, что ходатайство перед Нессельроде касательно твоего отпуска уже сделано, и ты можешь в Москве действовать соответ­ственно.

ПИСЬМО 40-е

ЕКАТЕРИНА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

19 января 1837. (Петербург)

Я начну свое письмо прежде всего с того, чтобы вас хо­рошенько побранить, еще раз повторить вам то, что вы и так уже очень хорошо знаете, а именно, что вы гадкие, скверные мальчики. Честное слово, видано ли было когда-нибудь что-либо подобное, обмануть старшую сестру так бесцеремонно; уверять, что не уезжают, а несколько часов спустя — кучер погоняй! и господа мчатся во весь опор по большой дороге. Это бесчестно, и я не могу от вас скрыть, мои дорогие братья, что меня это страшно огорчило, вы могли бы все же проститься со мной. Но я должна разыг­рать роль великодушной женщины и простить вам вашу неучтивость, принимая во внимание те жертвы, которые вы мне принесли: один расставшись с женой, а другой не по­считавшись со своим плохим здоровьем. Вы приехали оба сюда на мою свадьбу, я еще раз искренне благодарю вас, и я в самом деле глубоко тронута и взволнована этим проявле­нием дружбы ко мне с вашей стороны. А теперь, милый Дмитрий, я с тобой поговорю о делах; ты сказал Тетушке, а также Геккерну, что ты будешь мне выдавать через Носова 5000 в год. Я тебя умоляю, дорогой и добрый друг мой, дать ему распоряжение вручать мне непременно каждое первое число месяца положенную сумму; мы подсчитали, и если я не ошибаюсь, это 419 рублей в месяц, пожалуйста, сдержи свое слово честного человека, каким ты являешься. Потому что ты понимаешь, как мне было бы тяжело для моих лич­ных расходов обращаться к Геккерну; хотя он и очень добр ко мне, но я была бы в отчаянии быть ему в тягость, так как в конце концов мой муж только его приемный сын и ничего больше, и даже если бы он был его родным отцом, мне все­гда было бы тягостно быть вынужденной обращаться к нему за деньгами для моих мелких расходов. Ты сам, дорогой Дмитрий, как деликатный человек, легко поймешь мою ще­петильность и извинишь настойчивость моей просьбы. Вы уехали так стремительно, что я не смогла поговорить с то­бою об этом, вот почему я вынуждена обратиться к тебе с просьбой письменно, совершенно уверенная, что как доб­рый брат и честный человек ты не нарушишь свое обязате­льство Геккерну. Я надеюсь, ваше путешествие было благо­получным и что на здоровье Вани оно не отразилось.

Теперь поговорю с вами о себе, но не знаю, право, что сказать; говорить о моем счастье смешно, так как будучи за­мужем всего неделю, было бы странно, если бы это было иначе, и все же я только одной милости могу просить у не­ба — быть всегда такой счастливой, как теперь. Но я призна­юсь откровенно, что это счастье меня пугает, оно не может долго длиться, я это чувствую, оно слишком велико для ме­ня, которая никогда о нем не знала иначе как понаслышке, и эта мысль единственное, что отравляет мою теперешнюю жизнь, потому что мой муж ангел, и Геккерн так добр ко мне, что я не знаю, как им отплатить за всю ту любовь и неж­ность, что они оба проявляют ко мне; сейчас, конечно, я са­мая счастливая женщина на земле. Прощайте, мои дорогие братья, пишите мне оба, я вас умоляю, и думайте иногда о вашей преданной сестре и друге.

Е. Геккерн

Мой адрес: На Невском проспекте дом г-на В л о д е к, Баронессе Е. Н. Г.

ПИСЬМО 41-е

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА ГОНЧАРОВА

22-24 января 1837г. Петербург

Я очень виновата перед тобой, дорогой брат Дмитрий, обещав тебе написать о том, что нового происходит в на­шей милой столице, я не была аккуратна в исполнении это­го обещания. Но, видишь ли, не было никакого достоприме­чательного события, ничего, о чем стоило бы упоминать, вот я и не писала. Теперь, однако, меня мучает совесть, вот почему я и принимаюсь за письмо, хотя и затрудняюсь, ка­кие новости тебе сообщать.

Все кажется довольно спокойным. Жизнь молодоженов идет своим чередом. Катя у нас не бывает; она видится с Ташей  у Тетушки и в свете. Что касается меня, то я иногда хо­жу к ней, я даже там один раз обедала, но признаюсь тебе от­кровенно, что я бываю там не без довольно тягостного чув­ства. Прежде всего я знаю, что это неприятно тому дому, где я живу, а во-вторых, мои отношения с дядей и племянником не из близких; с обеих сторон смотрят друг на друга не­сколько косо, и это не очень-то побуждает меня часто ходить туда. Катя выиграла, я нахожу, в отношении приличия, она чувствует себя лучше в доме, чем в первые дни: более спокойна, но, мне кажется, скорее печальна иногда. Она слишком умна, чтобы это показывать, и слишком самолюби­ва тоже; поэтому она старается ввести меня в заблуждение, но у меня, я считаю, взгляд слишком проницательный, что­бы этого не заметить. В этом мне нельзя отказать, как уверя­ла меня всегда Маминька, и тут она была совершенно права, так как ничто от меня не скроется.

Надо также сказать тебе несколько слов о Тетушке. В день вашего отъезда был обед у Строгановых; и вот она к нам заезжает совершенно вне себя, чуть ли не кричит о бесчестьи; с большим трудом Таше удалось ее успокоить, она ничего не хотела слушать, говоря, что это непростительно. Вот ее собственные слова: «Как, два мальчика живут четыре дня в городе, не могут на минутку забе­жать к тетке » . Я слышала это из своей комнаты, так как скажу тебе между нами, когда я могу ее избежать, я это делаю так часто, как только возможно. Конец разговора я уже не помню, все, что мне известно, это то, что вам здоро­во досталось. С того дня я не слышала, чтобы она о вас упо­минала.

Не читай этих двух страниц, я их нечаянно пропустила и там, может быть, скрыты тайны, которые должны остаться под белой бумагой.

Вот тебе сплетни, впрочем, стоит только мне заговорить о моей доброй Тетушке, как все идет как по маслу.

Что касается остального, то что мне сказать? То, что происходит в этом подлом мире, мучает меня и наводит ужасную тоску. Я была бы так счастлива приехать отдохнуть на несколько месяцев в наш тихий дом в Заводе. Теперь у меня больше опыта, ум более спокойный и рассудительный, и я полагаю, лучше совершить несколько безрассудных по­ступков в юности, чтобы избежать их позднее, тогда с ними покончишь, получив урок, иногда несколько суровый, но это к лучшему.

Таша просит передать тебе, что твое поручение она ис­полнила (я подразумеваю покупку набойки (ткань с рисунком)), но так как у ее горничной было много работы в последнее время, она не могла начать шить; она это сделает непременно. Что касает­ся иностранного журнала, то Таша рассчитывает подписать­ся на него сегодня.

Пушкин просит передать, что если ты можешь достать для него денег, ты окажешь ему большую услугу.

Итак, прощай, дорогой и добрый братец, я уже не знаю, о чем больше писать, и поэтому кончаю до следующего раза, когда соберу побольше сплетен. Нежно тебя целую и позво­ляю себе то же в отношении моей невестки, которой прошу передать тысячу приветов. Скажи Ване, что я ему напишу завтра или послезавтра, мне надо немного привести в поря­док свои мысли. А покаместь целую тебя крепко, крепко. Ес­ли Сережа у вас, поцелуй его также за меня.

КРАТКИЕ БИОГРАФИИ

Вяземский Петр Андреевич, князь (1792—1878)

Поэт и критик; один из друзей Пушкина. В молодости В. был либерально настроен. За свои взгляды и критическое отношение к правительству был уволен со службы и даже взят под негласный надзор поли­ции. Однако к тридцатым годам юношеский либерализм В. значи­тельно потускнел: он ищет примирения с самодержавием и возвращается­ на государственную службу. В 1832 г. был назначен вице-ди­ректором департамента внешней торговли в ведомстве министра финансов Канкрина. Вот почему Н. Н. в одном из писем к Д. Н. Гончарову относительно службы брата Сергея пишет: «Там нам помог бы князь Вяземский».

Вяземская Вера Федоровна, княгиня (1790—1866)

Жена кн. П. А. Вяземского. Современники характеризовали ее как жен­щину обаятельную, живую и умную. Пушкин в письме к брату от 24—25 июня 1824 г. называет В. — «добрая и милая баба». Он с большим доверием относился к В., которая была посвящена в по­дробности его сватовства и брака с Н. Н. Гончаровой и преддуэльной истории. После дуэли все время находилась в квартире Пуш­киных.

Гончаров Дмитрий Николаевич (1808—1859)

Cтарший брат Н. Н. Пушкиной. Окончил в 1825 г. Московский университет и в июне того же года был принят на службу в Гос. коллегию иностранных дел с причислением к Московскому архиву. В июне 1827 г. переведен в Петербург. В апреле 1829 г. получил звание камер-юнкера и в том же месяце прикомандирован к отправленному временно в Тавриз генерал-майору князю Долгорукову. В русской миссии в Персии (ныне Иран) пробыл около двух лет. Интересно отметить, что там Г. вместе с поручиком лейб-гвардии Арцруни было поручено разобрать вещи и бумаги убитого Грибоедова (18 ящиков, временно находившихся у английского посланника). Именно от Г. мог узнать Пушкин подробности гибели Грибоедова. В марте 1831 г. Г. возвратился в Петербург на службу в Коллегию иностранных дел. После смерти деда был назначен в ноябре 1832 г. опекуном над своим душевнобольным отцом и вступил, наряду со службой, в управление гончаровским майоратом. В связи с этим в январе 1833 г. он был переведен на службу в Московский архив, в котором числился до конца 1837 г. В 1836 г. Д. Н. Гончаров женился на княжне Елизавете Егоровне Назаровой. Свадьба состоялась 29 июля в Туле.

Гончаров Иван Николаевич (1810—1881)

Cредний брат Н. Н. Пушкиной. Воспитывался в частном учебном заведении. На военную службу поступил в феврале 1828 г.; в январе 1829 г. произведен в корнеты, с определением в лейб-гвардии уланский полк; в ноябре 1831 г. переведен в лейб-гвардии гусарский полк; в 1833 г. получил чин поручика. В 1838 г. женился на княжне М. И. Мещерской, свадьба состоялась 27 апреля в Яропольце.

Гончаров Сергей Николаевич (1815—1865)

Mладший брат Н. Н. Пушкиной. Получил домашнее образование. В 1832 г. поступил на военную службу унтер-офицером гренадерского Киевского пол­ка, откуда подпрапорщиком переведен в гренадерский полк на­следного принца Прусского; в июне 1834 г. произведен прапорщи­ком. В июле 1835 г. переведен корнетом в Ингерманландский гу­сарский полк; в 1836 г. по его желанию уволен со службы в чине по­ручика. В этом же году женился на баронессе А. И. Шенк (род. ок. 1805 — ум. 1848) и поселился в Москве.

Гончарова Екатерина Николаевна (1809—1843)

Cтаршая сестра Н. Н. Пушкиной. Детство и юность провела в Москве, на По­лотняном Заводе и в других имениях Гончаровых. Осенью 1834 г. вместе с сестрой Александрой переехала в Петербург, жила в семье Пушкиных. В декабре 1834 г. была пожалована во фрейлины императорского двора. 10 января 1837 г. вышла замуж за Ж. Дантеса-Геккерна. После убийства Пушкина Дантесом Е. Г. 1 апреля 1837 г. выехала вслед за высланным мужем за границу. Вместе с му­жем жила в доме отца Дантеса в Сульце, небольшом городе про­винции Эльзас во Франции. У Е. Г. было четверо детей: три дочери и сын. После последних родов заболела родильной горячкой и 15 октября 1843 г. скончалась.

Гончарова Александра Николаевна ( 1811—1891)

Cредняя сестра Н. Н. Пушкиной. Детство и юность провела в Москве, на Полотняном Заводе и в других имениях Гончаровых. Осенью 1834 г. переехала в Петербург, жила в семье Пушкиных. После смерти поэта вместе с Н. Н. Пушкиной уехала в феврале 1837 г. на Полотняный Завод. Осенью 1838 г. вместе с Н. Н. вернулась в Петербург. В январе 1839 г. пожалована во фрейлины император­ского двора, но продолжала жить у Н. Н. и до и после ее второго замужества. В 1852 г. вышла замуж за чиновника австрийского по­сольства в Петербурге барона Густава Фогеля фон Фризенгофа и уехала с ним за границу. У А. Н. была только одна дочь, Наталья. Умерла А. Н. в 1891 г. в замке Фризенгофов Бродяны, в Слова­кии.

 Геккерн Луи Борхард де Боверваард, барон (1791—1884)

Голландский посланник при императорском дворе. В петербург­ском свете пользовался большой известностью благодаря своему острому уму и злому языку. Д. Ф. Фикельмон в своем дневнике за­писала 9 июля 1829 г. такую характеристику Г.: «Лицо хитрое, фа­льшивое, мало симпатичное; здесь считают его шпионом г-на Не­ссельроде — такое предположение лучше всего определяет эту лич­ность и ее характер». В истории отношений Дантеса к Н. Н. Пуш­киной Г. играл роль сводника. Пушкин был убежден в том, что ав­тором пасквиля, посланного ему и его друзьям, был Г. После смер­ти Пушкина Г. был отозван из России и 1 апреля 1837 г. вместе с женой Дантеса Екатериной Дантес-Геккерн выехал из Петербурга.

Дантес-Геккерн Жорж, барон (1812—1895)

Убийца Пушкина. Родом эльзасец из г. Сульц (Франция). Воспитывался в Сен-Сирской военной школе; французский роялист (монархист). По­сле Июльской революции во Франции — участник контрреволю­ционного заговора герцогини Беррийской. После неудачи восста­ния Д. уехал в Германию, к родственникам из аристократической среды. Отсюда решил поехать попробовать сделать карьеру в Рос­сии. Заручившись рекомендациями принца Прусского Вильгельма (шурина Николая I), Д. прибыл в Петербург в октябре 1833 г. Бла­годаря этой рекомендации Д. был зачислен в гвардию. Красивый, ловкий, остроумный молодой офицер сумел быстро завоевать видное положение в петербургском великосветском обществе. Его успехам в свете способствовал голландский посол в Петербур­ге барон Луи Геккерн, покровительствовавший красивому фран­цузу. Об их «интимных отношениях» ходили слухи, но порок этот так был развит в те времена в великосветских кругах, что это об­стоятельство не влияло на карьеру Д. В конце концов Геккерн усыновил Д., после чего он стал именоваться Георгом-Карлом, ба­роном Геккерном. Встречаясь с Пушкиными на балах и вечерах, и особенно часто у Карамзиных и Вяземских, Д. влюбился в Н. Н. и начал открыто ухаживать за нею и одновременно за ее сестрой Е. Н. Гончаровой. 4 ноября 1836 г. Пушкин получил анонимное письмо (пасквиль), оскорбляющее честь Н. Н. и его самого. Пуш­кин вызвал Д. на дуэль, т. к. был уверен, что пасквиль послан Геккернами. Однако благодаря хлопотам Геккерна, Жуковского и Загряжской дуэль не состоялась, а Д. женился на Е. Н. Гончаровой. Но и после свадьбы он продолжал демонстративно ухаживать за женой поэта. На дуэли 27 января 1837 г. Д. смертельно ранил Пушкина. После дуэли был разжалован в солдаты и выслан с жан­дармами за границу.

Жуковский Василий Андреевич (1783—1852)

Выдающий­ся русский поэт, один из самых близких к Пушкину старших совре­менников. К Пушкину относился с нежной, почти отеческой любо­вью и заботливостью. С полным уважением и доверием относился к Ж. и Пушкин и часто обращался к нему за советом и помощью. Из публикуемого письма Н. Н. Пушкиной мы узнаем впервые, что Ж. помогал не только самому Пушкину, но и его семье, в частности Н. Н. в делах Д. Н. Гончарова. В истории с вызовом Пушкиным на дуэль Дантеса в ноябре 1836 г. Ж. принял очень горячее участие, с тем чтобы ее предотвратить. Ж. почти неотлучно находился при умиравшем Пушкине и тяжело переживал гибель своего друга. После смерти поэта принимал большое участие в оказании материа­льной помощи его семье, в посмертном издании его сочинений. Состоял членом опеки над детьми Пушкина.

Загряжская Наталья Кирилловна (1747—1837)

Урожд. графиня Разумовская. Была замужем за Н. А. Загряжским, дядей Н. И. Гончаровой. Кавалерственная дама ордена св. Екатерины, пользовавшаяся большим весом и влиянием в дворцовых и светских кру­гах. Покровительствовала своим родственникам Гончаровым: принимала участие в устройстве Екатерины Гончаровой фрейли­ной к императрице. Помогала братьям Гончаровым в продвиже­нии по службе: так, в одном из писем от 20 июля 1833 г. к Д. Н. Гон­чарову, Иван Гончаров пишет, что Наталья Кирилловна чуть не каждый день настойчиво просит княгиню Кочубей устроить его адъютантом к генералу Васильчикову (кн. Кочубей — сестра ген. Васильчикова).

Загряжская Екатерина Ивановна (1779—1842)

Tетка Н. Н., сестра ее матери, Н. И. Гончаровой; с 1808 г. — фрейлина, влиятельная при дворе. После смерти родственников Загряжских дважды получала наряду со своими сестрами (граф. С. И. Местр и Н. И. Гончаровой) большое наследство. Будучи не замужем, она постоянно оказывала материальную помощь Н. Н. Пушкиной, а также и двум другим сестрам Гончаровым после их переезда в Пе­тербург. 3. нежно любила Н. Н., которую считала «дочерью своего сердца», оплачивала ее туалеты и нередко делала ценные подарки. К самому поэту 3. относилась с большой симпатией, и Пушкин в свою очередь тепло относился к ней. Значительную роль сыграла 3. в предотвращении дуэли Пушкина с Дантесом в ноябре 1836 г. и в устройстве брака Е. Н. Гончаровой. Насколько 3. любила Н. Н. и Пушкина, свидетельствует ее отношение к Н. Н. и памяти поэта после смерти Пушкина. Она поехала проводить Н. Н. на Полотня­ный Завод и прожила с ней там некоторое время. По-видимому, это она два года спустя настояла на том, чтобы Н. Н. вернулась в Петербург. До конца своей жизни 3. заботилась о Н. Н. После смерти Пушкина непримиримо относилась к его врагам и недобро­желателям. Не пожелала проститься со своей племянницей, женой убийцы Пушкина Е. Н. Геккерн, когда та навсегда уезжала из России. Очень тепло отзывался о 3. отец Н. Н., Н. А. Гончаров, считавший ее своим старшим другом и ценивший ее «советы и наставления».

Карамзина Софья Николаевна (1802—1856)

Дочь историо­графа Н. М. Карамзина от первого брака. Была умна и начитанна, хотя то и другое — не очень глубоко. Играла главную роль в сало­не своей мачехи Е. А. Карамзиной. Была интересна в беседе, ост­роумна, насмешлива. Но вместе с тем главным интересом К. была светская жизнь с ее интригами, сплетнями и пересудами. В свете ее считали злоязычной и любопытной. Излюбленным развлече­нием К. была верховая езда. По-видимому, на почве этих верхо­вых прогулок К. довольно близко сошлась с сестрами Гончаровы­ми. Пушкин относился к К. дружественно; он посвятил ей стихо­творение «Три ключа». Пушкины и Гончаровы постоянно посе­щали салон Карамзиных, и К. имела полную возможность следить за развитием драматической ситуации в ноябре — январе 1836— 1837 гг. Но судя по ее письмам, К. не поняла или не хотела понять всей трагичности создавшегося положения, более того, она с иро­нией писала и о Пушкиных, и о Гончаровых, и была всецело на стороне Дантеса. На какой-то период времени, потрясенная гибелью поэта, она изменила свое отношение к событиям, но ее отно­шение к Дантесу осталось прежним.

Карамзин, Андрей Николаевич (1814—1854)

Cтарший сын историографа Н. М. Карамзина. Окончил юридический факультет Дерптского университета, после чего поступил на службу в гвар­дейскую конную артиллерию. Весной 1836 г. для поправления здо­ровья взял отпуск и уехал за границу, куда и были адресованы ему все письма Карамзиных за период 1836—1837 гг. К. с детских лет постоянно встречал Пушкина в доме своей матери, питал к нему глубокое уважение и восхищался его творчеством. Отклики его на смерть Пушкина, в которых он обнаружил понимание общих, а не только частных и личных причин, приведших Пушкина к гибели, принадлежат к числу наиболее значительных среди высказываний современников. Однако когда К. встретился с Дантесом летом 1837 г. в Баден-Бадене, последний сумел повлиять на мягкого и уступчивого К., убедив его в своей невиновности, и он продолжал с ним там встречаться.

Нащокин Павел Воинович (1801—1854)

C 1826 г. самый близкий друг Пушкина. Пушкин познакомился с Н. еще в лицейские годы, но их знакомство перешло в тесную дружбу при встрече в Москве в 1826 г. Приезжая в Москву, Пушкин почти каждый раз останавливался у Н. и в душевных беседах делился с ним своими житейскими заботами и литературными планами. Н. очень тепло относился и к жене поэта. Смерть Пушкина он пережил как самую тяжелую в своей жизни утрату.

Павлищева Ольга Сергеевна (1797—1868)

Урожд. Пушкина, сестра поэта. Пушкина связывали с сeстрой в детстве и юности самые дружеские чувства. Впоследствии, когда П. вышла замуж, она реже встречалась с братом, и отношения их стали более далекими. После смерти Пушкина П., по-видимому, продолжала хорошо относиться к невестке; так, из одного письма Н. Н. мы узнаем, что ле­том 1849 г. сын П. Лев Павлищев жил у Н. Н. все лето на даче, а Н. И. Павлищев навещал его.

Плетнев Петр Александрович (1792—1865)

Поэт, критик и журналист, профессор российской словесности, ректор Петербургского университета. Издатель и близкий друг Пушкина. Ему Пушкин посвятил «Евгения Онегина». Пушкин высоко ценил дружеское отношение к нему П. Плетнев присутствовал при кончине Пушкина вместе с Жуковским, Вяземским и другими. После смерти Пушкина П. был редактором и издателем «Современника».

Пушкин Сергей Львович (1767—1848)

Oтец поэта; сын богатого помещика. С юных лет был определен на военную службу в гвардию. В 1797 г. перешел на гражданскую службу, а в 1817 г. окон­чательно вышел в отставку и больше нигде не служил. В 1796 г. женился на Надежде Осиповне Ганнибал. П. имел в своем владении около 7 тыс. десятин земли в Нижегородской губернии и около 2 тыс. десятин, в том числе Михайловское, взял в приданое за же­ной. Получив светское французское воспитание, был изысканно любезен, мастер на каламбуры и остроты, прекрасный деклама­тор, легко писал стихи и по-французски и по-русски. Интересовал­ся литературой, был лично знаком с Карамзиным, Дмитриевым, Батюшковым, Жуковским, Вяземским. П. вел праздную жизнь, пе­редоверив управление своими имениями управляющему из крепо­стных. Будучи от природы эгоистом, воспитанием детей не зани­мался. У Пушкина-поэта никогда не было душевной близости с от­цом. Более того, между ним и отцом произошла крупная ссора, ког­да С. Л. согласился взять на себя официальный надзор за сыном во время его Михайловской ссылки. Отношения между отцом и сыном всю жизнь были очень сдержанными.

 Пушкина Надежда Осиповна (1775— 1836)

Урожд. Ганнибал, мать поэта. Была хороша собою, в свете ее прозвали «прекрасною креолкой». Властная и взбалмошная, с детьми обраща­лась деспотично. К сыну Александру относилась холодно, и мате­ринской ласки Пушкин никогда не видел. На равнодушие родите­лей, и в частности матери, Пушкин отвечал также равнодушием, посещал их редко. Но, по воспоминаниям Е. Н. Вревской, в послед­ний год жизни матери, когда она была тяжело больна, Пушкин с большой нежностью заботился о ней, и мать просила у него прощения, сознавая, что не умела его ценить.

 Пушкин Лев Сергеевич (1805—1852)

Mладший брат поэта. С детства был любимцем матери, избаловавшей его. Учился в Петер­бургском благородном пансионе, но не окончил курса. В молодо­сти неоднократно пытался служить на гражданской и военной службе, но то и дело выходил в отставку. Вел беспорядочный образ жизни, кутил. Пушкину постоянно приходилось устраивать его на службу, оплачивать долги.

 Пушкина Наталья Николаевна (1812—1863)

Урожд. Гончарова. Родилась 27 августа 1812 г. в селе Кариан Тамбовской губ. Детство и юность провела в Москве, на Полотняном Заводе и в других имениях Гончаровых. 18 февраля 1831 г. вышла замуж за А. С. Пушкина; в мае того же года переехала с ним в Петербург. Прожила с Пушкиным почти 6 лет и имела от него четверых детей: Марию, Александра, Григория, Наталью. После смерти поэ­та, выполняя его желание, около двух лет прожила у старшего брата, Д. Н. Гончарова, в имении Полотняный Завод Калужской губернии. В конце 1838 г. вернулась с детьми и сестрой, А. Н. Гончаровой, в Петербург. В 1844 г. Н. Н. вышла второй раз за­муж за генерал-адъютанта Петра Петровича Ланского (1799— 1877), от которого родила трех дочерей: Александру, Софью и Елизавету. Осенью 1863 г. Н. Н. простудилась, заболела воспале­нием легких и 26 ноября скончалась. Похоронена в Петербурге в Александро-Невской лавре. Могила ее сохранилась до наших дней.

Соболевский Сергей Александрович (1803—1870)

Библиофил и библиограф, известный эпиграммист. Близкий друг Пушки­на. Художник Тропинин написал для С. по его заказу общеизвест­ный портрет А. С. Пушкина; С. подарил Пушкину свой портрет работы того же художника. В августе 1836 г. С. уехал за границу, где и узнал о гибели Пушкина. По мнению современников и по словам самого С., он был единственным человеком, который мог бы удержать Пушкина от дуэли.

Соллогуб Владимир Александрович, граф (1813—1882)

Писатель и чиновник. В начале 1836 г. у него было столкновение с Пушкиным, которое чуть не окончилось дуэлью. Но все обошлось примирением и было забыто. Осенью 1836 г. С. должен был быть секундантом в предполагавшейся дуэли между Пушкиным и Данте­сом, в связи с анонимным пасквилем, полученным поэтом 4 нояб­ря. Благодаря вмешательству Жуковского и Загряжской дуэль была предотвращена; в известной мере это можно отнести и к хлопотам С. Его воспоминания содержат очень ценные данные об этой несо­стоявшейся дуэли Пушкина с Дантесом.

Строганов Григорий Александрович, граф (1770—1857)

Двоюродный брат Н. И. Гончаровой. С. и его жена были посажеными отцом и матерью на свадьбе Е. Н. Гончаровой. 14 января 1837 г. С. в честь молодоженов устроил свадебный обед. В этот день и уехали Д. Н. и И. Н. Гончаровы.

Тургенев Александр Иванович (1784—1845)

Историк, л­тератор, общественный деятель; брат декабриста Н. И. Тургенева. Друг Пушкина из старших его современников. Большую часть жиз­ни провел за границей, собирал там в архивах документы, касаю­щиеся России. Во время приездов в Россию Т. близко общается с Пушкиным. В своей обширной переписке и дневниках часто упо­минает о Пушкине. В 1836 г. — один из сотрудников журнала «Со­временник». В числе немногих друзей находился в квартире уми­рающего Пушкина. Т. сопровождал тело Пушкина в Святогорский монастырь и там его похоронил.

Фикельмон Дарья Федоровна (1804—1863)

Дочь Е. М. Хитрово. В 1821 г. Ф. во Флоренции вышла замуж за австрийского генерала, дипломата К. Л. Фикельмона. С 1829 г. Фикельмон был послом в Петербурге. Ф. была одной из прославленных красавиц столицы, по свидетельству современников, женщина незаурядного   ума, большой литературной культуры, независимая в суждени­ях. Ее салон в Петербурге был светским, литературным и полити­ческим центром. Пушкин часто посещал этот салон. Ф. высоко це­нила и любила гениального поэта; ее имя нередко встречается в «Дневнике» Пушкина. В дневнике Ф. имеются интересные записи о Пушкине и его жене, а также о дуэли и смерти поэта. Дневник Ф. был обнаружен Н. А. Раевским в Чехословакии, у потомков графини.

Хитрово Елизавета Михайловна (1783—1839)

Дочь фельдмаршала кн. М. И. Голенищева-Кутузова. X. занимала видное место в высшем петербургском обществе. Женщина европейски образо­ванная, была большой поклонницей русской литературы; в ее сало­не можно было встретить всех известных поэтов и писателей того времени. Питала к Пушкину глубокую привязанность, восторжен­но преклонялась перед гением поэта, понимая историческое зна­чение его деятельности. Смерть Пушкина X. перенесла как свое личное большое горе.

Оглавление

ОТ АВТОРОВ . . . . . .

Вяземский Петр Андреевич, князь (1792—1878)

Вяземская Вера Федоровна, княгиня (1790—1866)

Гончаров Дмитрий Николаевич (1808—1859)

Гончаров Иван Николаевич (1810—1881)

Гончаров Сергей Николаевич (1815—1865)

Гончарова Екатерина Николаевна (1809—1843)

Гончарова Александра Николаевна ( 1811—1891)

 Геккерн Луи Борхард де Боверваард, барон (1791—1884)

Дантес-Геккерн Жорж, барон (1812—1895)

Жуковский Василий Андреевич (1783—1852)

Загряжская Наталья Кирилловна (1747—1837)

Загряжская Екатерина Ивановна (1779—1842)

Карамзина Софья Николаевна (1802—1856)

Карамзин, Андрей Николаевич (1814—1854)

Нащокин Павел Воинович (1801—1854)

Павлищева Ольга Сергеевна (1797—1868)

Плетнев Петр Александрович (1792—1865)

Пушкин Сергей Львович (1767—1848)

 Пушкина Надежда Осиповна (1775— 1836)

 Пушкин Лев Сергеевич (1805—1852)

 Пушкина Наталья Николаевна (1812—1863)

Соболевский Сергей Александрович (1803—1870)

Соллогуб Владимир Александрович, граф (1813—1882)

Строганов Григорий Александрович, граф (1770—1857)

Тургенев Александр Иванович (1784—1845)

Фикельмон Дарья Федоровна (1804—1863)

Хитрово Елизавета Михайловна (1783—1839)

Реклама на сайте