«В небе Балтики»

В огненном кольце

Город-фронт

Кончался июнь 1943 года. Отцвели сады, на Балтику пришло лето.

Окутанный легкой дымкой Ленинград еще дремал в предутренней тишине, когда в нашем общежитии прозвучал голос дежурного:

— Подъем!

— Опять подъем... Ведь только легли! — послышался чей-то недовольный голос.

Мало спать приходилось летчикам в ту пору. Ленинград находился в тисках блокады. На его окраинах шли жаркие бои.

— Приказано немедленно выезжать на аэродром, — подгонял одевающихся товарищей дежурный. — Автобус уже ждет внизу.

Аэродром находился неподалеку. Обычно мы ходили туда пешком. Только в исключительных случаях нам подавали автобус.

Пристегнув к поясу пистолет, я схватил планшет, шлемофон и выскочил во двор. Вскоре автобус до отказа наполнился людьми.

— Все сели? — спросил шофер.

— Все! Поехали! — послышались в ответ голоса.

За окном мелькали телеграфные столбы, уцелевшие от бомбежки домики и редкие деревья. Несмотря на ночное время, на улице было светло: в Ленинграде стояли белые ночи. Но не о них я думал в те минуты — предстоял первый в моей жизни боевой вылет.

Всего несколько дней тому назад мы, выпускники летного училища, прибыли на фронт в 73-й авиационный полк пикирующих бомбардировщиков, который в составе военно-воздушных сил Краснознаменного Балтийского флота вел боевые действия с первых дней Великой Отечественной войны и уже имел богатый боевой опыт. Мы гордились тем, что попали в славную семью балтийских летчиков.

Программу ввода в строй освоили быстро. Изучили район предстоящих полетов, тактику вражеских истребителей, выполнили учебные полеты на стрельбу, бомбометание с пикирования и отработку боевых порядков.

— Теперь вы вполне подготовленные летчики, — объявил нам однажды командир эскадрильи. — С завтрашнего дня включаем вас в боевой состав полка.

За мной закрепили самолет номер девятнадцать — старенькую машину со слабыми моторами. Она уже несколько раз побывала в аварии и после многократных ремонтов стала тяжелой в управлении. Не случайно летчики прозвали ее "севрюгой". И все-таки я был доволен тем, что получил боевой самолет.

Вот и аэродром. Боевые машины Пе-2 и Як-7 стояли рассредоточенно, в рейфугах, обнесенных толстыми деревоземляными накатами, прикрытых сверху камуфлированными сетками. От них к летному полю тянулись узкие рулежные дорожки. Вокруг располагались батареи зенитной артиллерии.

Жизнь на аэродроме пульсировала круглые сутки. Днем шли интенсивные полеты, ночью техники, механики и младшие специалисты ремонтировали поврежденные и готовили к выполнению новых задач исправные самолеты.

Технический состав трудился, можно сказать, без отдыха. Да и отдыхать-то было некогда. Обстановка на фронте оставалась тяжелой.

Артиллерийские позиции гитлеровцев располагались в непосредственной близости от города. В пригородных поселках Коркули, Владимирский, Беззаботное и Стрельна фашисты сосредоточили осадную артиллерию большой мощности, в том числе известные 420-миллиметровые "сверхпушки" — "Дора" и "Берта".

Систематическим артобстрелом гитлеровцы изнуряли население, разрушали важные объекты. Особенно сильные удары они обрушивали на заводы "Большевик" и "Электросила".

Мы не напрасно торопились на аэродром.

— Летчикам и штурманам собраться для получения боевого задания, объявил посыльный.

— Идем в землянку, командир, — сказал мне штурман Анатолий Сергеевич Виноградов. С ним я познакомился еще в летном училище. Мне нравился этот молчаливый и вдумчивый парень. Мы быстро подружились. При распределении курсантов-выпускников он попросился ко мне в экипаж. На фронт мы прибыли вместе.

В землянку вошел командир эскадрильи Василий Иванович Раков. Окинув собравшихся взглядом, он сказал?

— Начался обстрел города. Огонь ведет батарея номер двести тринадцать из поселка Коркули. Эту цель нам приказано уничтожить. Высота три тысячи метров, боевой курс восемнадцать градусов, боевой порядок...

Слушая майора, я внимательно смотрел на него. У него было смуглое лицо, черные глаза чуть прищурены, коротко постриженные волосы тронуты сединой. Чувствовались и его внутренняя собранность, и твердый характер. На ладно сшитом темно-синем кителе сверкала Золотая Звезда Героя. Это высокое звание он получил в 1940 году, во время войны с белофиннами.

Указания получены, задача ясна. Цель, которую предстоит уничтожить, находится всего в сорока с лишним километрах от нашего аэродрома. Нужно проложить на карте маршрут полета, наметить ориентиры, учесть силу и направление ветра, рассчитать углы прицеливания. Иначе бомбить с пикирования нельзя.

Каждый выстрел вражеской батареи по городу нес смерть и разрушения. Надо торопиться.

— По самолетам! — скомандовал майор Раков.

— Расчет сделаешь в воздухе, — бросил я на ходу своему штурману.

Стрелок-радист Сергей Шишков был уже на своем месте. Захлопнулись самолетные люки, и стоянка наполнилась гулом моторов.

— Командир, смотри! — громко сказал штурман, показывая в небо. Над аэродромом на небольшой высоте начали рваться артиллерийские снаряды, оставляя черные шапки дыма.

— Шрапнель пустили в ход. Хотят блокировать нас, — как можно спокойнее ответил я, хотя сам почувствовал, что волнуюсь.

На аэродроме все шло по намеченному плану. "Петляковы" выруливали на старт и один за другим поднимались в воздух. Наступил и наш черед взлетать. По обыкновению, штурман подложил за мою спину свой планшет, чтобы мне легче было отжать штурвал, и машина, плавно набирая скорость, пошла на взлет. Под крылом замелькали огороды и домики пригорода. На душе сразу стало легко. В воздухе всегда чувствуешь себя спокойнее, чем перед вылетом. Мысли о том, как лучше выполнить задание, вытесняют из головы все остальные.

— Товарищ командир, связь установлена, пулеметы в порядке, — доложил по переговорному устройству стрелок-радист Шишков.

Я хотел ему ответить, что пулеметы надо проверять на земле, но промолчал. Ведь это первый боевой полет. Еще немало предстоит поработать, чтобы добиться хорошей слетанности экипажа.

Прошли "выходные ворота" блокадного кольца, обогнули с севера Кронштадт и легли на новый курс.

— Красиво идем, — сказал я штурману, кивая на четкий строй пикировщиков.

— Любо посмотреть, — отозвался Виноградов.

Эскадрилью возглавлял Раков. Я шел в звене Юрия Косенко.

— До цели осталось три минуты, — четко доложил Виноградов. — Прицел в боевом положении.

"Но почему такая большая высота? — подумал я. — По расчету должно быть три тысячи метров". Потом убедился, что все правильно. Четыреста лишних метров командир отводил на выполнение противозенитного маневра перед целью.

Покачиванием самолета с крыла на крыло Раков дал команду перестроиться для атаки. Впереди стали появляться разрывы зенитных снарядов. Они становились все гуще. Самолет комэски отвернул вправо, за ним все остальные. Ведущий со снижением и увеличением скорости сделал небольшой доворот влево, ведомые повторили его маневр. Восьмерка вытянулась в цепочку.

Шапки разрывов появлялись то справа то слева. Казалось, все вражеские зенитки сосредоточили огонь по моему самолету. Один из снарядов разорвался впереди. Свернуть было невозможно, и машина прошла через черное облачко. В кабине запахло пороховым дымом. Потом тяжело ухнул разрыв слева. Самолет слегка качнуло. Я судорожно сжал рукой штурвал, глаза заливал соленый пот, шлемофон прилип к мокрым волосам. "Петляков", загруженный бомбами, маневрировал вяло. Нужно было скорее освободиться от них. Но где эта проклятая батарея!

Под крылом раскинулась равнина, поросшая мелким лесочком и изрытая воронками. Кое-где едва различались тропинки, внезапно обрывавшиеся у зарослей кустарников.

— Где наша цель? — спросил я штурмана.

Перед вылетом все батареи, обстреливающие Ленинград, в том числе и 213-я, были тщательно изучены нами по картам и фотоснимкам. Но теперь я ничего похожего не видел. Штурман тоже никак не мог отыскать цель. Она была тщательно замаскирована. Над развилкой дорог Раков сделал разворот и лег на боевой курс. Все летчики повторили то же самое. И тогда прямо перед собой я увидел на опушке леса батарею.

— Вот и наша двести тринадцатая, — сказал я штурману, а сам подумал: "Молодец Давыдов, отличный штурман у Ракова. Точно вывел группу на боевой курс".

Привычным движением руки переключил тумблер, чтобы выпустить тормозные решетки. Полет сразу замедлился, словно самолет вошел в более плотную среду. Давление на штурвал увеличилось — машину потянуло на нос.

— Боевой курс! — сообщил Виноградов и прильнул к бомбоприцелу.

Вражеские зенитки продолжали вести огонь с еще большей яростью. Вокруг непрерывно рвались снаряды. Казалось, ничто живое не может уцелеть под ливнем раскаленных осколков. И маневрировать теперь уже нельзя. Нужно точно выполнять указания штурмана.

— Вправо пять градусов! — услышал я голос Виноградова и немедленно выполнил его команду.

— Еще два вправо!

— Есть еще два вправо!

Теперь все внимание приборам. Курс восемнадцать градусов, высота три тысячи метров, скорость триста километров в час. Курс... Высота... Скорость... Самолет то и дело вздрагивал от рвущихся рядом снарядов. Мне казалось, что штурман прицеливается слишком долго, хотя он тратил на это считанные секунды.

Самолет командира звена перешел в пикирование. По расчету я должен переходить в атаку спустя секунды, поскольку нахожусь от него в двухстах метрах. Но вместо ожидаемой команды "Пошел!" штурман передает мне:

— Так держать!

"Неужели штурман не видит цели?" — мелькнула в голове тревожная мысль.

— Толя, Сергей, держитесь! — крикнул я и, не дожидаясь команды штурмана, резко отдал штурвал от себя. Тело оторвалось от сиденья и повисло в воздухе, туго натянув привязные ремни. В кабине поплыли ставшие невесомыми планшет, какая-то гайка, соединительный шнур шлемофона. Угол пикирования приближался к восьмидесяти градусам. Напрягая зрение, я искал батарею, но видел лишь десятки огненных вспышек, фонтаны взлетающей к небу земли и клубы черного дыма. Это рвались бомбы, сброшенные впереди идущими экипажами. Наложив перекрестье прицела на центр разрывов, я нажал боевую кнопку. Самолет чуть вздрогнул, освободившись от груза.

— Пошли бомбы! — закричал воздушный стрелок-радист.

Машина продолжала нестись к земле с нарастающей скоростью. Стрелка прибора, вращаясь, сбрасывала одну сотню высоты за другой. "Поврежден автомат вывода из пикирования", — подумал я и что есть силы потянул штурвал на себя. Самолет медленно начал выходить из пике. Под действием перегрузки меня прижало к сиденью. Руки, ноги, все тело стало раз в пять тяжелее обычного. Перед глазами, сливаясь с прерывистыми нитями трассирующих пуль, появились желтые круги. Очередная струя прошла слева, едва не задев консоль крыла.

"Сейчас, все кончится... следующая очередь "эрликонов" срежет нас", вертелось в голове. Напрягая силы, резко дал правую ногу — самолет ушел в сторону. Трассы зенитных снарядов пронеслись теперь позади. Мы выскочили из зоны огня. Давящее чувство тревоги отхлынуло от сердца. Оглянулся. Вокруг никого не было.

— Где самолет командира звена? — спросил я штурмана.

— Вся группа впереди и выше нас, — ответил Виноградов, укладывая в жесткое крепление свой бомбоприцел.

Догнал я товарищей уже над Финским заливом. Все восемь экипажей находились в строю. Потерь не было.

Так прошел первый боевой вылет. Трудным он оказался для меня. Не все я делал так, как положено, даже отстал от строя. Это могло кончиться плохо, если бы над целью появились вражеские истребители.

— Здорово вас потрепало, — сказал механик самолета, когда я вылез из кабины.

Он уже успел осмотреть всю машину.

— В фюзеляже и левом крыле восемь пробоин, но небольших, — успокоил он меня. — Быстро заделаем.

— Проверьте автомат выхода из пикирования. Он, кажется, не сработал. Остальное в порядке, — сказал я механику и ушел на доклад к командиру.

— Поздравляю вас с первым боевым вылетом, — улыбаясь, пожал мне руку Раков.

На душе потеплело. Раков, видимо, учитывал состояние летчика, впервые побывавшего в бою, и не стал распекать меня за ошибки. Так же тепло комэск поздравил и штурмана Виноградова. А у Шишкова это был уже не первый вылет.

— Ну как твоя "севрюга"? — поинтересовался у меня командир звена Юрий Косенко.

— Отличный самолет, — весело ответил я, — на такой машине и на Берлин можно лететь.

Но командир, видимо, собирался говорить со мной не об этом. Один из лучших летчиков и бомбардиров полка, он не мог не заметить моих промахов.

— Понял причины своих ошибок? — снова спросил он.

— Мы со штурманом неправильно выбрали точку прицеливания, — объяснил я.

— Дело не только в этом, — возразил он после небольшой паузы.

Подошел штурман звена Евгений Кабанов. В руках у него был фотоснимок вражеской артбатареи.

— Вот наша точка прицеливания, — указал он на маленький крестик. — А вы куда целились?

Виноградов наугад ткнул пальцем в фотоснимок. А я откровенно сказал, что целился в кучу разрывов ранее сброшенных бомб.

— Вот почему, — сказал Косенко, — вам пришлось пикировать почти отвесно, а затем на выходе перенести огромную перегрузку.

— В следующий раз берите в полет фотоснимки и перед выходом на боевой курс еще раз уточняйте точку прицеливания, — посоветовал Кабанов. — Штурман и летчик должны прицеливаться в одну точку, в противном случае бомбы лягут в стороне от объекта.

— Ваша главная ошибка состоит в том, — снова вмешался в разговор Косенко, — что из-за большого угла пикирования вывели самолет на тысячу метров ниже положенной высоты. Поэтому отстали от группы. Вражеские зенитчики сосредоточили на вашей машине весь огонь. А их автоматические пушки наиболее эффективно стреляют как раз по низколетящим целям. Вы просто чудом уцелели. Теперь вам ясно, к чему могла привести такая оплошность?

— Ясно, — ответил я и за себя и за штурмана. — Спасибо за науку.

Разбор полета дал нам большую пользу. Мы только учились воевать, и для нас была дорога каждая крупица боевого опыта.

...Где-то за домами послышались взрывы — первый, второй, третий. Снова начался обстрел Ленинграда. В небо с командного пункта полка взметнулись три зеленые ракеты. На задание уходила третья эскадрилья.

Первыми взлетели истребители прикрытия 21-го истребительного авиационного полка. За ними поднялись пикировщики, ведомые командиром эскадрильи майором П. И. Васяниным.

Третья эскадрилья, сформированная в тылу, влилась в наш полк недавно и с первых дней показала себя слаженной, монолитной. Ее командир майор Васянин был намного старше своих подчиненных, обладал солидным опытом и высокой методической культурой. Он умело обучал и воспитывал молодых летчиков.

Боевую задачу пикировщики получили в воздухе по радио: "Уничтожить цель номер двести шестнадцать". Все знали: это артбатарея, которая находилась на окраине поселка Володарский.

В выполнении поставленной боевой задачи участвовали родные братья Кафоевы: старший, Арсен, вел пикировщик, младший, Владимир, на истребителе прикрывал его. Им, как говорится, повезло. Служили они в одном соединении морской авиации, базировались обычно на одном аэродроме и вместе ходили на выполнение боевых заданий. Мы гордились успехами братьев. Командование дивизии делало все возможное, чтобы их не разлучать.

В этот раз Владимир Кафоев прикрывал звено младшего лейтенанта Николая Колесникова, в состав которого входил и экипаж Арсена. Вот "Петляковы" уже над целью. Вражеские зенитчики почему-то молчали. Может быть, они прозевали появление наших самолетов? Или они не стреляют потому, что над целью находятся их истребители? Оправдалось второе предположение. Во время пикирования, когда экипаж Арсена Кафоева был занят прицеливанием, его атаковали "мессершмитты". Уклониться от удара маневром — значило бросить бомбы мимо цели. Кафоев-старший не пошел на это. Он знал, что где-то рядом летит на "яке" младший брат, который сумеет обеспечить прикрытие. Продолжая пикировать, Арсен поймал цель в перекрестье прицела, удержал ее несколько секунд и нажал на кнопку.

— Сбросил! — доложил он штурману.

Как раз в этот момент мимо пронеслись два "мессера". Их преследовал краснозвездный "як", пилотируемый Владимиром Кафоевым. Арсен вывел машину из пикирования и посмотрел вниз: бомбы упали в расположении вражеской батареи.

В воздухе появилась еще четверка "мессершмиттов". Одна пара устремилась к самолету Николая Колесникова. Командир звена сделал горку, но тут же оказался под огнем двух других вражеских истребителей, атаковавших его сверху. Колесников резко отдал штурвал от себя и нажал правую педаль. Огненная трасса прошла над самой кабиной. Фашист нерешительно взмыл вверх и был прошит пулеметной очередью, выпущенной нашим подоспевшим "яком". "Мессер" вспыхнул, перевернулся и пошел к земле.

Колесников вдруг почувствовал, что правый мотор стал работать с перебоями. Бросил взгляд на приборную доску: стрелка манометра дрожала на нуле, давление масла полностью стравилось. Температура воды поднялась выше ста градусов. Это грозило перегревом и полным отказом двигателя.

Николай встревожился. Он знал, что на одном моторе Пе-2 долго не протянет. Решил убрать насколько возможно обороты забарахлившего двигателя, чтобы хоть на какое-то время продлить его работу.

Три вражеских истребителя, оторвавшись от "яков", снова атаковали самолет Колесникова. Штурман младший лейтенант М. А. Суханов открыл но ним огонь из турельного пулемета, но они не сворачивали и почти одновременно ударили из всех огневых средств. Наш летчик снова попытался сманеврировать, но при одном моторе машина плохо слушалась рулей. Николай почувствовал резкий удар в правую ногу. Острая боль пронзила все тело. "Сволочи! выругался про себя Колесников. — Еще посмотрим, кто кого!" Он мельком взглянул на штурмана. Тот, ловко разворачивая пулемет, вел огонь короткими очередями.

Изрешеченная пулями и снарядами машина продолжала лететь на одном моторе с левым креном. Высота постепенно уменьшалась.

Наконец линия фронта осталась позади. Фашистские истребители прекратили преследование. Но опасность не миновала: Колесникову с трудом удавалось удерживать машину в горизонтальном полете. Впереди показались две высокие трубы. Где-то там, рядом с заводом, находится наш аэродром. Сколько раз эти ориентиры выручали наших летчиков, возвращающихся с задания в плохую погоду или на подбитых самолетах. Хорошо видимые издали, они облегчали построение маневра для посадки с ходу.

Передав по радио о случившемся, Колесников поставил рычаг шасси на "выпуск" и повел машину на посадку. Но шасси не выпускались. Летчик попробовал сделать это еще раз, и опять безрезультатно. Штурман сразу заметил беспокойство командира и все понял.

— Буду выпускать шасси аварийно, — предложил Суханов.

— Давай! — согласился Колесников и направил самолет к земле.

А сам подумал: "Не успеем, наверное, придется садиться на живот. Уход на второй круг невозможен!"

Летчик сделал змейку, чтобы удлинить маршрут и дать возможность штурману "выкачать" шасси аварийно. Самолет несся к земле. Суханов изо всех сил действовал рукояткой гидропомпы. Наконец на приборной доске летчика вспыхнули зеленые лампочки — шасси вышли и встали на замки. Выровняв машину над землей, Николай выключил зажигание. Едва промелькнул посадочный знак, как "Петляков" мягко коснулся полосы и покатился.

На земле уже знали о том, что Колесников возвратился на подбитом самолете. Как только машина остановилась в конце аэродрома, техники и механики, наблюдавшие за ее посадкой, бросились на помощь экипажу.

— Тягач сюда, скорее давайте! — кричал Николай в открытую форточку кабины, наблюдая за снижающимися для посадки другими бомбардировщиками. Подошедший трактор оттащил его самолет в сторону, и остальные "Петляковы" начали беспрепятственно садиться на свободную полосу.

Ранение Колесникова оказалось не опасным, и он наотрез отказался ложиться в госпиталь. Снова, как уже случалось не раз, этот невысокий, худенький человек проявил твердую волю и самообладание.

К вечеру в полку появился боевой листок, в котором рассказывалось о смелых действиях экипажа младшего лейтенанта Н. Д. Колесникова и братьев Кафоевых, выигравших воздушный бой с шестеркой "мессершмиттов".

Летный день закончился благополучно. Эскадрильи совершили по три боевых вылета на бомбометание огневых позиций вражеской артиллерии, обстреливающей Ленинград. За день мы уничтожили четыре артбатареи, два склада боеприпасов, подожгли военный объект в районе поселка Коркули. Наши истребители сбили два "мессершмитта", а сами возвратились без потерь. Правда, многие самолеты получили серьезные повреждения. Техникам и младшим авиаспециалистам пришлось немало поработать, чтобы к утру отремонтировать эти машины.

В неослабевающем боевом напряжении дни проходили быстро. Они приносили не только тревогу и огорчения. Были и радости. Больше всего окрыляло то, что сложные задания мы выполняли без потерь, хотя каждый экипаж совершил уже около двух десятков вылетов. Постепенно накапливался опыт, росло летное мастерство.

В нашу землянку нередко заглядывал заместитель командира полка по политчасти подполковник Александр Степанович Шабанов. Внешне строгий, даже несколько суховатый и суровый, он был душевным, заботливым человеком, знающим свое дело политработником, умел поднять настроение людей, воодушевить их на успешное выполнение боевых заданий, делал все возможное для удовлетворения бытовых нужд и духовных запросов личного состава.

В одной из бесед с замполитом мы сказали, что нам очень хотелось бы посмотреть Ленинград, который защищаем вот уже несколько месяцев. С воздуха видим город каждый день, а вот на улицах ни разу не были.

На следующий день А. С. Шабанов снова появился у нас.

— Хотите сходить на спектакль в Выборгский Дом культуры? — спросил он, выкладывая билеты на стол. — Заодно и город посмотрите.

Узнав, что с эскадрильи сняли боевую готовность, мы согласились.

Народу набралось полный автобус.

— Все? — спросил Раков.

— Двоих нет, — отозвался кто-то из летчиков.

Как всегда, пришлось дожидаться Григория Пасынкова и Харитона Сохиева. Они больше других тратили времени на сборы и обычно последними выходили из общежития. Вот и теперь друзья торопливо шли к автобусу, застегивая на ходу кителя.

— Даже перед зеркалом покрутиться не дали, — упреждая упреки, пошутил Г. В. Пасынков.

Этот юноша с серо-голубыми глазами и светлыми вьющимися волосами находился,на фронте почти с самого начала воины. Он достаточно хлебнул горечи во время отступления наших войск. В ноябре 1941 года при нанесении бомбового удара по скоплению вражеских войск на подступах к Ленинграду самолет Пасынкова был сбит. Но летчик не растерялся и посадил горящий СБ на водную гладь Невы.

После переучивания на Пе-2 Григорий Пасынков весной 1942 года снова вернулся в родной полк. В боях за Ленинград изо дня в день росло его летное мастерство. Вскоре он стал командиром звена.

Харитон Сохиев земляк Пасынкова. Он родился и провел детство в городе Орджоникидзе. Черная шевелюра, крупный, чуть опущенный нос, орлиный взгляд. Весельчак и балагур в общении с товарищами, Сохиев преображался, когда получал боевое задание, становился собранным и серьезным. Всего за три месяца пребывания на фронте он проявил себя смелым и искусным бойцом. О Харитоне уже не раз писала флотская газета.

...Наш автобус мчался по пустынным улицам Ленинграда. Все были в приподнятом настроении. Но пожалуй, больше всех радовался поездке штурман Николай Шуянов. Ленинград — его родной город. Здесь он вырос и начал работать, здесь впервые полюбил и нашел подругу жизни. Перед самой войной Николай, простившись с женой, уехал на учебу в авиационное училище. Но теперь они находятся поблизости друг от друга, и Клава иногда приезжает к мужу в общежитие.

С волнением смотрели мы на Ленинград, который два года находился в тисках вражеской блокады. Всем своим видом город-фронт как бы показывал непоколебимую решимость выстоять под натиском немецко-фашистских полчищ. Со стен домов, исклеванных осколками бомб и снарядов, бросились в глаза надписи: "Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!" Витрины магазинов, когда-то сверкавшие праздничным убранством, были заколочены досками, Медный всадник заботливо обложен мешками с песком.

Вдоль тротуаров тянулись аккуратные грядки. Земля, свободная от камня и асфальта, не пустовала. Острая нехватка продовольствия вынуждала ленинградцев вскапывать под огороды не только пустыри, но и скверы, парки, палисадники.

Изменился и облик людей. Усталые и исхудавшие, они в то же время стали еще более гордыми и непокорными.

Вот и Выборгский Дом культуры. Зал до отказа заполнен зрителями. В тот вечер шел спектакль, поставленный по роману А. И. Гончарова "Обрыв". Занавес поднялся, и представление началось. Мы смотрели на сцену затаив дыхание. На какое-то время забылись даже суровые фронтовые будни. На душе стало по-праздничному светло.

Но радость длилась недолго. На улице, где-то поблизости, раздался взрыв. За ним последовали второй, третий. На сцену вышел администратор и объявил, что представление прерывается, начался обстрел города, снаряды рвутся в районе Дома культуры, необходимо всем немедленно освободить зрительный зал и укрыться в бомбоубежищах.

Мы выбежали на улицу. Выли сирены, динамики разносили громкий голос диктора, настойчиво предлагавшего гражданам спуститься в укрытия. Мы сели в автобус и, не дожидаясь конца обстрела, помчались на аэродром. На улицах под градом осколков падали люди, сновали санитары с носилками, подбирая раненых.

На Лесном проспекте я увидел из окна автобуса упавшую маленькую девочку. Она не успела перебежать на безопасную сторону улицы. На асфальте, около ее маленькой головки, темнело пятно крови.

Наконец мы выскочили на окраину города. Взрывов снарядов не стало слышно, автобус сбавил ход, а через несколько минут остановился у общежития.

В ту ночь я долго не мог уснуть. Мучили видения. Перед глазами вставали то актеры, игравшие на сцене, то люди, замертво падавшие на городских улицах, то окровавленный труп девочки. Только под утро удалось забыться и немного поспать.

Коротки летние ночи, особенно фронтовые. Только сомкнул глаза, как надо уже вставать. На войне дорога каждая минута.

Осажденный Ленинград вел контрбатарейную борьбу с врагом. Кроме береговой и корабельной артиллерии большой мощности использовалась и бомбардировочная авиация. Для нас был выделен юго-западный сектор обороны, в котором противник сосредоточил наибольшее количество огневых средств.

Фашисты действовали очень коварно. Наиболее интенсивный обстрел города они вели обычно в утренние и вечерние часы, когда происходила смена рабочих на фабриках и заводах, а на улицах оживлялось движение. В связи с этим мы получили задание наносить упреждающие удары по артбатареям.

На рассвете в воздух поднялись две эскадрильи. Одну из них повел майор В. И. Раков, другую — капитан А. Ф. Метелкин. Пикировщиков прикрывали "яки" 21-го истребительного полка.

Чтобы бомбить батареи врага, расположенные в пригородных лесах, приходилось набирать высоту над своей территорией — кружась над пятачком осажденного города. Но как только наши самолеты начинали взлетать, наблюдательные посты противника засекали их, и его артиллерия открывала огонь по аэродрому.

В таких условиях действовать можно было только небольшими группами. Вот мы и летали в основном звеньями и эскадрильями.

При подходе к заданному району группа Метелкина, как и намечалось заранее, отвернула вправо, чтобы атаковать цель с другого направления. Делалось это для того, чтобы распылить внимание вражеских зенитчиков и тем самым снизить эффективность их огня. Такой маневр позволял нам также увеличить силу бомбовых ударов. Каждый экипаж должен был сделать по два захода.

Раков подал команду перестроиться. Звено Пасынкова разделилось на пары и увеличило дистанцию. Я перешел в правый пеленг Юрия Косенко.

Позади появились первые шапки разрывов снарядов. Мы сделали змейку, пытаясь сбить с прицелов вражеских зенитчиков.

— Боевой курс! — слышу голос своего штурмана. Веду машину строго по прямой: у Виноградова самый ответственный момент — прицеливание.

— Пошел! — командует он.

Я перевел машину в пике и сбросил две бомбы. С другого направления к цели приближалась группа капитана Метелкина. Пока она бомбила, мы успели набрать высоту для второго захода и снова легли на боевой курс.

Зенитный огонь усилился. Снаряды рвались и справа, и слева, и под самолетом. Мозг сверлила навязчивая мысль — потянуть штурвал на себя и уйти вверх от разрывов. Нет, я не сделал этого! От воздушной волны разорвавшегося внизу снаряда самолет резко вздрогнул. На пол кабины посыпались стекла приборной доски, в одном из моторов началась тряска. Казалось безумием продолжать полет — идти навстречу гибели. Во рту пересохло. Нужен только один рывок штурвала — и я уйду от зенитного огня, от смерти. Но мои глаза видели не только шапки разрывов за бортом самолета. Они видели и ту маленькую девочку, что лежала посреди Лесного, — хрупкую, в светлом ситцевом платьице, с разбитой головой и черным пятном крови вокруг... Я сильнее сжал штурвал. Доворот влево. За ведущим.

— Толя, где цель? — крикнул я штурману. — Цель давай, штурман!

В кабине пахло дымом. Глаза заливал соленый пот. Машину трясло от близких разрывов...

— Идем правильно, на батарею, — ответил штурман. Он выждал, когда цель пришла в перекрестье прицела, и скомандовал:

— Пошел!

Самолет с ревом мчался к земле. В нужный момент я нажал на кнопку, и на землю полетела новая порция смертоносного груза. Потом резко вывел машину из пикирования.

Стрельба зениток наконец прекратилась. Эскадрилья была в сборе. Казалось, опасность миновала. Но тут появились немецкие истребители. Этого_еще не хватало!

Четыре "фокке-вульфа" с ходу напали на звено Пасынкова. Одна пара зашла в хвост самолету Сохиева, другая — Журина, чтобы отколоть их от группы. Наши летчики по-прежнему уверенно держались в строю, а штурманы открыли пулеметный огонь. Одного "фоккера" им удалось сбить. Вскоре последовала новая атака немецких истребителей. Но подоспевшие "яки" не подпустили их к "Петляковым".

Обе эскадрильи вернулись с задания без потерь. Однако четыре наши машины получили серьезные повреждения. Пострадал и мой самолет: осколками зенитного снаряда был погнут воздушный винт и пробита носовая часть фюзеляжа.

— Опять вам придется не спать, — с грустью сказал я механику.

— Не беда, товарищ командир, после войны отоспимся, — с улыбкой отозвался он. И уже серьезно добавил: — К утру машина будет готова.

Экипажи собирались возле эскадрильской землянки. Возбужденные и веселые, летчики и штурманы делились впечатлениями о полете.

— Крепко всыпали фашистам! — восторженно говорил Губанов. — С первого же захода накрыли батарею.

Его, как штурмана, больше всего волновало — поражена ли цель.

— А я как глянул назад: в хвосте два "фоккера", — рассказывал Шуянов своему летчику. — Стреляю по ним — не сворачивают... Ну, думаю, хана. Хорошо, что Миша Губанов помог огоньком. Один фашист вспыхнул и пошел вниз, другой отвалил в сторону.

— Ведь ты, Харитоша, чуть на тот свет не угодил, — сказал Пасынков Сохиеву, угощая его папиросой. — И как ты только дотянул до аэродрома!

— Я пытался к тебе прижаться. А твой самолет как тряхнет, как бросит в сторону! Взглянул вперед — весь строй ходуном ходит, — горячо заговорил Сохиев.

— А как же ты думал? — перебил его Пасынков. — Это тебе, брат, не на полигоне. Молодцы наши истребители — вовремя "фоккеров" отогнали.

Каждый полет являлся для нас школой опыта. В училище мы привыкли обращаться с Пе-2 на "вы", пилотировать его плавно и координированно, а здесь, на фронте, быстро убедились, что надо действовать решительно и энергично, маневрировать резко, со скольжением, выжимая из машины все, на что она способна.

Увиденное и пережитое во время боевого вылета навело меня на глубокие размышления. Я, как никогда раньше, осознал, какие твердые нервы, какое исполинское самообладание необходимо иметь, чтобы не дрогнула рука. В горячке скоротечного воздушного боя порой что-то неизмеримо более сложное, чем собственная воля, пытается руководить твоими поступками, хотя тебе кажется, будто эти поступки продиктованы личными желаниями и побуждениями. Это "что-то неизмеримо более сложное", видимо, и следует считать страхом. Он живет в душе человека где-то по соседству с мужеством. И важно ни на минуту не дать ему овладеть собой. В этом и есть высшее проявление воли. Правда, добиться этого не так просто.

Снайперский удар

Немецко-фашистское командование подбрасывало к Ленинграду все новые подкрепления. Из Таллина на восток по железным и шоссейным дорогам непрерывно двигались эшелоны и автоколонны. Наша разведка установила, что только по железнодорожным путям за сутки проходило около пятидесяти поездов с военными грузами. Нужно было во что бы то ни стало сорвать переброску противником свежих резервов.

Поступил приказ: ударами пикировщиков разрушить железнодорожный и шоссейный мосты через реку Луга в городе Кингисепп. В воздух поднялись две группы "Петляковых". Восьмерку повел майор Раков, четверку — капитан Метелкин. Нас прикрывали девять "яков". В первой группе было пять молодых экипажей, не имеющих достаточного боевого опыта. При подготовке к полету штурман звена Евгений Кабанов предупредил нас:

— С высоты мост выглядит узкой, но все же заметной полоской. Его нельзя замаскировать, как артбатарею. Однако сооружение это очень прочное. Уничтожить его можно только прямым попаданием.

...Отойдя от Кронштадта, бомбардировщики стали набирать высоту над Финским заливом. Затем они взяли курс к цели. Полет проходил спокойно. В расчетной точке самолеты развернулись влево и выскочили к береговой черте. С земли по ним хлестнули огнем вражеские зенитки. Разрывов в небе становилось все больше. Я взглянул на командира звена. Косенко сидел за штурвалом абсолютно спокойно. Казалось, для него сейчас ничего в мире не существовало, кроме курса на цель.

А зенитки неистово извергали в небо все новые фонтаны огня и металла. В любую секунду самолет мог превратиться в горящий факел, Косенко непрерывно маневрировал. Когда снаряды начинали рваться справа, он подворачивал машину влево, и наоборот. Но почему летчик Дегтярев так близко держится к командиру звена? В зоне огня каждый самолет должен иметь свободу маневра. Ведь осколками одного снаряда могут быть поражены сразу две машины, Нужно отойти от ведущего метров на шестьдесят. Дегтярев, однако, еще не понимает этого: первый раз выполняет боевое задание.

— Командир, впереди справа Кингисепп, — доложил штурман.

Я глянул вниз. Массив леса чуть ли не на равные половины разрезало железнодорожное полотно. Вот над лесом заклубился дымок, а вскоре отчетливо стали видны паровоз и вагоны, похожие на игрушечные.

— Спешат мост проскочить, — сказал я штурману.

— Не успеют, — ответил Виноградов.

Четверка Пе-2, возглавляемая капитаном Метелкиным, отделилась от нашей группы, чтобы атаковать шоссейный мост, находившийся южнее города. Майор Раков повел нас на железнодорожный. Огонь зенитной артиллерии усиливался. Теперь его вели и батареи, непосредственно охранявшие объект. Эшелон остановился. У вагончиков заметались фигурки солдат.

— Атакуем! — передал Раков.

Я вел машину точно по курсу. Прильнув к глазку прицела, штурман Виноградов наблюдал за целью.

Раздался глухой, похожий на щелчок удар по обшивке самолета. Куда угодил осколок? Подождав немного, я спросил у штурмана и стрелка-радиста:

— Толя, Сергей, живы?

— Живы, — отозвались оба.

Цель быстро наплывала. Самолеты Косенко и Дегтярева уже пикировали. По команде штурмана я устремился за ними. Только бы не промахнуться! Когда мост вошел в перекрестье прицела, я нажал боевую кнопку на штурвале. Семьсот килограммов смертоносного груза полетели вниз. Штурман включил бортовой фотоаппарат, чтобы зафиксировать результат бомбежки.

— Попали! Мост окутан дымом! — почти закричал стрелок-радист Шишков.

Я взглянул на штурмана. Виноградов, улыбаясь, поднял руку с оттопыренным большим пальцем. Порядок! Теперь скорее в строй и прямым курсом на аэродром. К самолету по-прежнему тянулись пунктиры огненных трасс. Но сейчас от них легче было уклоняться: облегченная машина послушно реагировала на каждое движение рулей. На максимальной скорости мы выскочили из зоны зенитного огня и пристроились к группе. Дегтярева на месте не было. Он отстал почти на километр. Что у него случилось?

— Восемнадцатый, почему отстаете? — спросил по радио Раков.

— Поврежден левый мотор. Тормозные решетки не убираются, отказала электросистема, — услышал я в ответ.

— Прикройте восемнадцатого! — приказал Раков истребителям.

Два "яка" нырнули вниз и пристроились к отставшему "Петлякову". Тот еле тянул на одном моторе с выпущенными решетками, едва не задевал верхушки деревьев. И парашютами экипаж не мог воспользоваться на такой малой высоте. С тревогой наблюдал я за последними метрами полета подбитого бомбардировщика. Катастрофа произошла в один миг: самолет зацепился за дерево, ударился о землю и взорвался. Не стало летчика младшего лейтенанта Н. Н. Дегтярева, штурмана младшего лейтенанта Н. К. Кокарева и стрелка-радиста сержанта И. Е. Палишева.

Остаток пути пролетели молча. После посадки мне не хотелось даже вылезать из кабины. Слишком потрясла гибель боевых друзей.

Почему так случилось? Отчасти здесь виноват сам Дегтярев. Он не маневрировал, когда по нему стреляли зенитки. Но есть в этой трагедии и элемент случайности. Ведь тормозные решетки могли остаться и неповрежденными. Тогда бы самолет не отстал от строя, не снижался и дотянул бы до аэродрома даже на одном моторе.

Мысли мои оборвал подбежавший посыльный.

— Товарищ младший лейтенант, — сказал он, — вас вызывает адъютант эскадрильи майор Бородавка.

Отстегнув лямки парашюта, я вылез из кабины, надел вместо шлемофона фуражку и направился к штабной землянке.

Майор Бородавка выслушал мой доклад о выполнении задания и разрешил, отдыхать, поскольку из-за резкого ухудшения погоды полеты прекратились.

Когда я пришел в землянку, увидел там группу молодых летчиков. С ними неторопливо беседовал заместитель командира эскадрильи старший лейтенант В. С. Голубев.

Василий Сергеевич был ветераном полка. Войну он начал под Либавой, бомбил врага на Западной Двине и под Таллином. За два года пребывания на фронте стал смелым и опытным воздушным бойцом. Мне нравился этот стройный подтянутый офицер с карими глазами на обветренном волевом лице. Грудь его украшал орден Красного Знамени.

— Попасть под зенитный обстрел и понюхать пороховых газов в небе — это, пожалуй, полбеды, — говорил Василий Сергеевич. — Для нас, бомбардировщиков, более опасны встречи с истребителями противника.

И он рассказал молодежи об одном поучительном случае.

Однажды экипаж старшего лейтенанта А. И. Грачева возвращался с боевого задания. Самолет шел над морем, когда к нему стали приближаться фашистские истребители "Фиат-50". Штурман капитан Г. М. Соболев, который ранее не встречался с ними, открыл огонь с большой дальности и длинными очередями. Такая стрельба, разумеется, эффекта не давала. Когда истребители подошли совсем близко, патроны у штурмана кончились, и он прекратил огонь. Враги только и ждали такого момента. Они стали атаковывать бомбардировщика без всяких предосторожностей. Вскоре был ранен воздушный стрелок-радист сержант П. Г. Спаривак. Его пулемет тоже умолк.

В очень тяжелом положении оказался экипаж Грачева. Только исключительное мужество и мастерство летчика помогли довести самолет до берега и посадить на воду. Все члены экипажа спаслись, но случай этот стал суровой наукой для Соболева. На его горьком опыте и другие осознали, как нужно вести единоборство с воздушным противником.

— Чему же научился Соболев? — спросил Сохиев, когда заместитель комэска закончил свой рассказ.

Голубев, видимо, ожидал такой вопрос.

— Прежде всего умению вести бой, — ответил он, — искусству сочетать огонь с маневром. Как это лучше делать? Пока противник держится на удалении, стрелять по нему не надо. Когда же он приблизится метров на четыреста шестьсот, огонь нужно вести короткими очередями — по три-четыре патрона в каждой. По мере его приближения очереди следует удлинять до восьмидесяти патронов и одновременно подавать летчику команды на выполнение маневров.

В землянку вошел штурман эскадрильи Сергей Давыдов. В руках у него были только что проявленные снимки.

— Вот результат нашего удара по мосту, — сказал он.

Летчики обступили стол. Фотодокументы подтверждали, что шоссейный мост разрушен полностью, а в железнодорожный попала лишь одна бомба.

— Молодец Саша! В щепки разнес свою цель, — похвалил Давыдов Метелкина.

— Он-то молодец, а вот мы на этот раз подкачали, — с грустью отозвался Голубев.

— Сравнил! Прочность-то объектов разная, — попробовал утешить его Губанов. — Шоссейный — из дерева, одна бомба — и нет моста. А этот, штурман ткнул пальцем в фотоснимок, — металлический. Сколько бомб надо?

— А ты помнишь, сколько бомб мы когда-то положили в нарвский мост? перебил его Голубев.

— Раз на раз не приходится, — уклонился от прямого ответа Губанов.

Об операции по уничтожению нарвского моста в полку знали почти все. Проводилась она в середине мая 1943 года. Пикировщики тогда несколько раз прорывались к цели, и все безрезультатно. Мост был небольших размеров: пятнадцать метров в ширину и сто в длину. А прикрывался он шестью батареями зенитной артиллерии разного калибра и специальным патрулем истребителей. Подойти .к объекту было не так просто.

Командование полка отобрало шесть лучших экипажей и организовало их специальную подготовку. Прежде всего летчики и штурманы изучили разработанное для них боевое наставление. Затем они приступили к практическим тренировкам на полигоне, где был установлен макет моста. Тщательно отрабатывались .все элементы полета: заход на боевой курс, противозенитный маневр, пикирование, сбор после бомбометания.

И вот подготовка закончена. Командир полка подполковник М. А. Курочкин лично сам провожал экипажи на задание. 21 мая 1943 года в воздух поднялась шестерка Пе-2, ведомая Василием Голубевым. Все вошедшие в нее экипажи — И. И. Кабакова, Г. В. Пасынкова, Ю. X. Косенко, П. А. Веденеева и А. И. Чубинидзе — прославились как мастера бомбовых ударов.

Для прикрытия пикировщиков взлетели три "яка" и четыре Ла-5. Когда истребители пристроились к "Петляковым", Голубев увидел, что у одного из них не убралось правое колесо. По существующим правилам летчик этого самолета мог бы возвратиться домой. Но он, понимая, как будет трудно без него товарищам, решил идти к цели на неисправной машине.

Подлетая к Нарве, Голубев увидел, что с расположенного там аэродрома качали взлетать "фокке-вульфы". "Быть воздушному бою, — подумал Василий. Только бы успеть отбомбиться".

Оценив обстановку, он решил заходить на цель со стороны солнца.

— Маленькие, будьте внимательны, — предупредил он истребителей прикрытия.

Вокруг самолетов появились шапки разрывов зенитных снарядов. "Заметили!" — подумал Голубев и передал по радио:

— Внимание, атакуем!

Маневрируя, пикировщики перестроились в вытянутую змейку. "Яки" держались у них на флангах.

— Боевой курс...

Ведомые точно следовали за ведущим, удерживая дистанцию пятьдесят и превышение двадцать метров.

— Внимание... Пошел!

Летчик поймал середину моста в перекрестье прицела и через три-четыре секунды устойчивого пикирования сбросил бомбы. За ним устремились другие "Петляковы" и остроносые "яки".

— Отлично, командир! Попали! У Пасынкова тоже прямое попадание! Мост разрушен! — радостно закричал Давыдов.

Железобетонные мостовые опоры вместе с мощными фонтанами взрывов взлетели на воздух. Тяжелая решетка металлической фермы рухнула в воду.

Внезапно над целью появились четыре вражеских истребителя. Они с ходу атаковали самолет -Кабакова, который выходил из пикирования.

— Маневр! — крикнул стрелок-радист Смирнов. Летчик нажал на педаль, и машину бросило в сторону.

"Фокке-вульфы" свечой ушли вверх, а на хвосте у них уже висели два "яка". "Фоккеры" разделились: первая пара связала боем наших истребителей, вторая — снова атаковала самолет Кабакова и опять неудачно. Круто развернувшись, она устремилась к бомбардировщику Чубинидзе, который сбросил бомбы и начал выходить из пикирования. Фашисты полоснули длинными очередями по его моторам. "Петляков" вздрогнул и, оставляя за собой шлейф дыма, пошел к земле. Летчик Чубинидзе, штурман Мошкарь и стрелок-радист Посудневский погибли.

Над Финским заливом появились еще четыре "фокке-вульфа". Они атаковали звено Голубева сверху. Штурманы ведомых самолетов открыли огонь из турельных крупнокалиберных пулеметов и подбили одного "фоккера". Три "яка" носились вокруг пикировщиков, едва успевая отгонять фашистов.

А куда же девались "лавочкины"? Как выяснилось потом, они еще на боевом курсе попали под сильный зенитный огонь, отвернули и потеряли группу... "Фокке-вульфы" настойчиво пробивались к пикировщикам. Даже после того, как один из них загорелся, они продолжали драться. При отражении вражеских атак погибли в неравном бою два наших истребителя. Теперь бомбардировщиков прикрывал только один "як", пилотируемый Сушкиным. Одному из "фоккеров" удалось зайти ему в хвост. Советский летчик бросил машину в пике, увлекая за собой фашиста, затем у самой поверхности воды резко выхватил самолет. А фашист не успел выйти из пикирования и врезался в воду.

Шестерка "фокке-вульфов", разделившись на три пары, атаковала наших пикировщиков одновременно с обоих флангов и снизу. Одна из пулеметных очередей повредила рули глубины машины Веденеева. Выручая товарища, Кабаков подошел ближе к подбитому самолету и огнем своих пулеметов помог отразить очередную атаку вражеских истребителей. Стрелку-радисту Смирнову удалось поджечь одного "фоккера". Заметив, что "пешка" Веденеева не маневрирует, гитлеровцы догадались, что у нее повреждено управление, и решили ее добить. После нескольких заходов они наконец подожгли левый мотор бомбардировщика. Экипаж оказался в безнадежном положении. С трудом развернув самолет к береговой черте Устинского мыса, Веденеев довел его до суши и приказал подчиненным прыгать. Сам он последним покинул горящую машину. Летчик благополучно приземлился на своей территории, а у штурмана Проценко из-за малой высоты парашют не раскрылся, и он разбился. Стрелок-радист Еременко, почему-то не услышавший команду Веденеева, упал вместе с горящей "пешкой", но чудом уцелел. При ударе о землю он получил лишь легкое ранение.

Прикрывая подбитую "пешку", Кабаков оторвался от группы и теперь остался один. Этим воспользовались вражеские истребители. Они атаковали пикировщика сверху. Но летчик резким маневром вправо уклонился от пушечного огня. А вскоре он догнал группу. Теперь они были вчетвером. Однако штурман, как на грех, прекратил огонь.

— Почему не стреляешь? — не скрывая досады, резко спросил Кабаков.

— Патроны кончились, — убитым голосом ответил Куликов.

Не раздумывая, Кабаков отжал штурвал и перешел на бреющий полет. Снизились почти до самой воды и остальные "Петляковы". "Фокке-вульфы" бросились за ними.

— Стреляй из ракетницы! — крикнул Кабаков штурману.

Трудно предположить, что по неопытности вражеские летчики приняли обыкновенные сигнальные ракеты за новое оружие. Но так или иначе они на какое-то время отошли. Однако передышка была недолгой. Фашисты снова приблизились к "пешкам" и начали поливать их пушечным и пулеметным огнем. Почти никакого противодействия они не встречали. Помехой для них служила только малая высота, на которой шли бомбардировщики. Трудно сказать, чем мог кончиться этот бой, если бы на горизонте не появился советский остров Котлин. Зная, что на нем установлена наша мощная зенитная артиллерия, гитлеровцы не решились дальше преследовать пикировщиков, развернулись и ушли на запад.

На аэродром возвратились только два экипажа Голубева и Кабакова. Раненный в бою летчик Пасынков сел на подбитом самолете в Кронштадте. На машине Косенко оказалась поврежденной бензосистема, и все горючее вытекло. Летчик посадил ее на фюзеляж в трех километрах от аэродрома. Экипаж остался невредимым. Сушкин также благополучно приземлился на подбитом "яке".

Таких потерь могло бы не быть, если бы четыре летчика-истребителя, выделенные для прикрытия бомбардировщиков, добросовестно отнеслись к заданию и не бросили своих подопечных над целью.

Поставленную задачу наши пикировщики выполнили. Из восемнадцати сброшенных ими бомб четыре попали в мост и разрушили его. Двадцать восемь дней гитлеровцы не могли использовать железнодорожную магистраль для снабжения своих войск, осаждавших Ленинград.

Командование высоко оценило действия экипажей и представило всех участников этого полета к боевым наградам. Политработники полка оборудовали стенд, на котором кроме портретов отличившихся авиаторов были помещены фотоснимки, запечатлевшие результаты снайперских ударов с воздуха.

Родителям Ивана Кабакова и Юрия Косенко командир полка и его заместитель по политчасти послали письма, в которых благодарили их за воспитание мужественных воздушных бойцов. Вскоре был получен ответ от отца Юрия Косенко. В нем говорилось:

"Дорогие товарищи фронтовики!

Мы, родители Юрия Косенко, не можем не поделиться с вами той радостью, которую испытали на днях, получив письмо с фотографией сына, награжденного орденом Красного Знамени.

Мы горды тем, что воспитали сына, достойного нашей горячо любимой Родины.

Мне 55 лет. Несмотря на возраст и инвалидность, продолжаю трудиться в угольной промышленности. Два старших брата Юрия — инженеры, работают на оборонных предприятиях, систематически перевыполняют государственный план.

По возвращении из эвакуации в родную Ростовскую область мы немедленно приступили к восстановлению шахт. Вскоре добыча угля возобновилась. В апреле этого года нашему комбинату вручили переходящее Красное знамя Государственного Комитета Обороны. Желаем вам больших успехов в борьбе с врагом. Бейте без промаха фашистов, пока ни одного не останется на нашей земле".

Слова старого шахтера глубоко запали в души авиаторов. Не только Юра, но и все мы старались как можно лучше выполнить наказ его отца.

Мощные удары по врагу и особенно уничтожение железнодорожного моста окончательно убедили нас в превосходных боевых качествах самолета Пе-2. В совершестве овладев им, можно успешно выполнять самые сложные боевые задачи.

И мы настойчиво учились. От полета к полету росло наше мастерство. Потери в технике и людях были сведены на нет.

Но вот однажды с задания не вернулся экипаж Ивана Кабакова, смелого и опытного летчика. Он один из немногих в полку летал на Пе-2 ночью. Его экипаж первым стал снайперским. Трудно было поверить в гибель таких людей, все еще надеялись на их возвращение. Но время шло, а о судьбе авиаторов никто ничего не знал. О том, что с ними случилось, стало известно только после войны.

В светлую июньскую ночь пикировщики бомбили вражеские укрепления. Цели были, уже поражены, когда самолет Кабакова подбили зенитки. Он стал быстро терять высоту: Летчик развернул машину к линии фронта. Через некоторое время загорелся левый мотор.

— Прыгать? — спросили у Кабакова сначала штурман Куликов, затем стрелок-радист Смирнов.

— Решайте сами, — ответил командир экипажа. — Я прыгать не буду, попытаюсь перетянуть через линию фронта.

Никто не покинул своих кабин. Самолет низко шел над лесом. Впереди появились вспышки выстрелов — линия фронта. Но высота потеряна. Летчик сбросил фонарь кабины и стал искать поляну для посадки. Самолет уже задевал верхушки деревьев, а Кабаков тянул. Потом раздался треск. Летчик резко ударился головой о какой-то твердый предмет и -потерял сознание.

Когда очнулся, увидел, что вокруг бушует пламя. Быстро расстегнул привязные ремни, лямки парашюта, выдернул шнур шлемофона и выскочил из горящего самолета. К Кабакову подбежал стрелок-радист Смирнов.

— Где штурман? — спросил он.

Куликова нашли в нескольких метрах от самолета. В полете он не был привязан ремнями и при ударе машины о землю вылетел из кабины. Друзья приподняли штурмана, пытаясь привести его в сознание. Но младший лейтенант Б. А. Куликов был мертв.

Взорвались самолетные бензобаки, пламя усилилось, начали рваться патроны.

— Бежим, товарищ командир. С минуты на минуту здесь могут появиться немцы.

Кабаков и Смирнов скрылись в лесу. Когда нервное напряжение немного спало, идти стало труднее. У Кабакова из разбитой брови непрерывно сочилась кровь. За оврагом присели отдохнуть. Луна скрылась за облаками, и стаяло темно. Вдруг метрах в двадцати показался силуэт солдата с автоматом. Это был фашист. Оглядываясь по сторонам, он прошел мимо. Послышался лай собак. Друзья поняли — началась погоня, надо скорее уходить отсюда. Но как это сделать, если гитлеровец находится поблизости и может заметить их. Кабаков пошел на риск. Выстрелом из пистолета он свалил немца. Друзья скрылись в зарослях. Лай собак становился все громче.

— Будем обороняться, — решил Иван Кабаков. — Живыми не сдадимся.

Завязалась перестрелка. Из темноты послышались крики на ломаном русском языке:

— Иван, сдавайс!

"Откуда им известно мое имя?" — подумал Кабаков, но тут же понял: гитлеровцы всех русских зовут Иванами. Боеприпасы были на исходе.

— Стрелять только в упор, — шепнул летчик Смирнову.

Выстрелы наших воинов раздавались все реже.

— Патроны кончились, — с горечью сказал Смирнов. Наступила тишина. Из темноты Кабаков услышал тяжелое дыхание вражеских солдат.

— Они не должны знать, кто мы, — решительно сказал Кабаков. — Спрячем все.

Документы, знаки различия и ордена авиаторы зарыли в землю. Затем выскочили из оврага, чтобы уйти в лес. Автоматная очередь хлестнула Кабакова по ногам. Он упал, и на него тут же навалились гитлеровцы. Скрутили ему руки и куда-то потащили. Перебитые ноги болтались как плети, нестерпимая боль разлилась по всему телу.

Летчика покидали последние силы. Потом им овладело полное безразличие ко всему происходящему. Его втолкнули в кузов машины. Присмотревшись, он различил в темноте Смирнова и четырех гитлеровцев, раненных в перестрелке...

Дальше все происходило как во сне: допросы, побои, пытки. Затем начались переброски из лагеря в лагерь.

Два года летчик и воздушный стрелок-радист провели в фашистском плену. Конец их мучениям пришел вместе с нашей победой над врагом. Кабаков и Смирнов возвратились на Родину.

Южнее Ладоги

Постепенно росло и оттачивалось мастерство наших летчиков, совершенствовались тактические приемы действий. Знаменитая вертушка мастера бомбовых ударов с пикирования генерала И, С. Полбина, широко применявшаяся в первые годы Великой Отечественной войны, перестала удовлетворять нас при бомбометании объектов, сильно защищенных средствами ПВО.

Суть вертушки сводилась к следующему. При подходе к цели бомбардировщики перестраивались в колонну, выдерживая дистанцию между собой в триста — шестьсот метров. Затем они друг за другом пикировали на объект под углом шестьдесят градусов. Каждый сбрасывал одну-две бомбы и с набором высоты пристраивался в хвост замыкающему самолету для повторного захода. Образовывался как бы замкнутый круг, или вертушка.

Недостатком вертушки явилась ее большая уязвимость от огня средств ПВО. Самолеты, растянутые в длинную цепочку, лишались возможности взаимодействовать огнем и прикрывать фланги, становились слабо защищенными от атак вражеских истребителей. Длительное пребывание над целью, поскольку каждый пикировщик делал по нескольку заходов, увеличивало вероятность потерь от непрерывного огня зенитной артиллерии и атак истребителей противника. Перед бомбометанием летчикам приходилось выполнять сложные перестроения, которые намного затрудняли сбор в группу после нанесения удара.

Такую карусель тяжело было прикрывать и нашим истребителям сопровождения. Отставшие "пешки" становились легкой добычей фашистов. Вражеские летчики, изучив ставший в общем-то однообразным рисунок вертушки, приноровились к ней и стали наносить нам ощутимые удары. Выход из положения мы видели в творческих дерзаниях летного состава, в поисках новых приемов боевого применения пикировщиков.

В полку была разработана и проверена на практике тактика одновременных бомбовых ударов парами самолетов, а в дальнейшем — звеньями и эскадрильями. При пикировании сохранялся такой же строй, какой был на маршруте. Бомбардировщики атаковывали цель с ходу, без перестроения. Прицеливание осуществляли только ведущие, наиболее опытные экипажи. Ведомые точно повторяли их маневры, поэтому штурманы имели возможность свободно наблюдать за воздухом и отбивать атаки вражеских истребителей.

Новая тактика позволила значительно сократить время пребывания пикировщиков в зоне зенитного огня, повысить меткость ударов и увеличить бомбовый залп. Все это вместе взятое значительно увеличило ударную силу бомбардировочной авиации и резко сократило ее потери при выполнении боевых заданий.

Меньше времени стало уходить на доучивание и сколачивание экипажей, подразделений и полка в целом. Прибывающие из училища молодые летчики, имея хорошую технику пилотирования, довольно быстро осваивали бомбометание с пикирования по ведущему.

Новая тактика действий потребовала и некоторых организационных изменений. Звено теперь состояло из четырех самолетов, действовавших попарно, эскадрилья из двух-трех звеньев.

Летчикам-истребителям также пришлось менять свою тактику применительно к нашей. На разборе полетов мы частенько встречались с ними, добивались единства взглядов по вопросам взаимодействия в бою/ Обычно мы были довольны тем, как они прикрывали нас, но иногда и критиковали их, разумеется, только за дело.

Однажды, когда аэродром закрыло туманом и полеты прекратились, к нам на КП прибыли боевые собратья — истребители. Среди них были командир полка подполковник П. И. Павлов, летчики Сушкин, Шварев, Ломакин, Кудимов, Романов. Зашел разговор о боевой работе.

— Иногда, в самый критический момент, вас не оказывается рядом, заметил, обращаясь к Швареву, Голубев.

— А вы не растягивайтесь в воздухе на целый километр, тогда мы всегда будем рядом, — ответил Шварев.

— Вам ведь проще на маленьком "ястребке" маневрировать и вести обзор в бескрайнем небе, — возразил Голубев. — А тут летишь среди бела дня и знаешь, что за каждым облаком тебя могут караулить "мессеры" или "фоккеры".

— Пе-2 тоже может вести бой, почти как истребитель, — возразил Шварев. — Вас в самолете трое, и у каждого пулемет. Это же сила!

— Я был однажды свидетелем неприятного случая, — вмешался в разговор Павлов. — Вижу "мессер" заходит в атаку на "пешку". Как же в этот момент вел себя экипаж? Огня он почему-то не открывал и совершенно не маневрировал. Шел по прямой, словно мишень.

— Значит, экипаж пикировщика не видел "мессера".

— Когда я захожу в хвост вражескому бомбардировщику, — поддержал командира полка Ломакин, — так он как черт мечется, никак его в прицел не поймаешь. Маневр — вот наше оружие, понимать надо.

— Истребителям, — сказал Раков обращаясь к Павлову, — нужно перед вылетом знакомиться с замыслом действий пикировщиков, знать, с какого направления они будут выходить на боевой курс, на какой высоте выходить из пикирования.

— Правильно, Василий Иванович, — одобрил эту идею Павлов. — И вот еще что: истребителей следует разбивать на две группы: ударную и осуществляющую непосредственное прикрытие пикировщиков. Первая должна идти впереди или позади их, с превышением, чтобы при появлении противника немедленно вступить с ним в бой. Группе непосредственного прикрытия надлежит все время находиться рядом с бомбардировщиками и быть готовой к отражению атаки вражеских истребителей, прорвавшихся сквозь первый заслон. Двойной заслон необходимо создавать даже при небольшом количестве сопровождающих самолетов.

— Я давно летаю на прикрытие пикировщиков, — сказал Ломакин. — Считаю эту задачу хотя и трудной, но почетной. Нам не менее приятно, чем вам, когда бомбы попали в цель. Ведь в вашем успехе есть и наша доля...

Частые встречи с истребителями способствовали укреплению нашей дружбы, а она в свою очередь усилению ударов по врагу. В этом мы скоро убедились на деле.

Летом 1943 года бои разгорелись с новой силой. Наибольшую активность войска Ленинградского и Волховского фронтов проявляли в районе Синявино, чтобы улучшить здесь свои позиции. Линия нашей обороны южнее Ладожского озера проходила по низкой болотистой местности прямо перед Синявинскими высотами. За этими высотами, оснащенными мощными опорными пунктами, находился Мгинский укрепленный район противника с развитой сетью железных и шоссейных дорог. Наступлением отсюда гитлеровцы постоянно угрожали снова замкнуть кольцо вокруг Ленинграда.

Центральной ареной боев стали Синявинские укрепления. Жаркие июльские дни с короткими ночами и многократными вылетами изматывали нас. Поэтому все искренне обрадовались, когда, проснувшись, увидели над аэродромом пелену тумана. Можно было немного отдохнуть. На стоянках находились техники, заканчивавшие подготовку самолетов к полету. Они знали, как недолго держится предутренний летний туман. Вскоре действительно небо прояснилось и стало снова припекать солнце.

Мы собрались в землянке.

— Вот на этом участке вражеского переднего края, — сказал Раков, проводя карандашом по карте, — находятся огневые точки. Нужно уничтожить их и тем самым помочь нашей пехоте овладеть стратегически важной дорогой...

Задание не отличалось сложностью и новизной. Мы уже не раз летали на бомбометание неприятельских артбатарей, обстреливающих Ленинград. Поэтому подготовка к вылету заняла немного времени.

...К Синявинским укреплениям шли на высоте три тысячи метров. Под нами проплывало огромное болото, густо изрытое воронками. Заполненные водой, они поблескивали на солнце, блики слепили глаза. Последние клочья тумана сползли по низинам на север, к Ладожскому озеру.

Вот и синявинский коридор — единственная на суше магистраль, связывающая Ленинград с Большой землей!

Монотонно гудели моторы. Иногда их голос повышался, будто они просили прибавить газу. Впереди шел Раков. У него свой, особый, летный почерк ровный, строго рассчитанный.

Неожиданно ведущий начал разворачиваться на обратный курс. "Куда он нас хочет вести? — с недоумением подумал я. — Уж не домой ли?"

— Боевой курс триста градусов. Приготовиться к атаке! — четко скомандовал Раков.

Я осмотрелся. Лучшая видимость была в направлении полета. Оставшееся за спиной солнце теперь отлично освещало землю. Глянул на компас — триста градусов. Все стало ясно: атаковать объект будем с солнечной стороны, а после пикирования уходить прямо на свою территорию. Удар нанесем внезапно. Вот оно мастерство ведущего!

Хитрость удалась. Гитлеровцы открыли огонь, когда наши первые самолеты обрушили на их головы смертоносный груз. В пике мы переходили парами, без перестроения. Прицеливались только ведущие, а ведомые сбрасывали бомбы по их сигналу. Эскадрилья все время держалась компактно.

Я шел в строю последним. Мне и на этот раз кроме бомбометания предстояло сфотографировать результат группового удара. Ведь задание считалось выполненным, когда доклады подтверждались фотоснимками. Чтобы зафиксировать на пленку взрывы всех сброшенных бомб, замыкающему экипажу нужно было несколько отстать от строя. Именно в такие моменты мой самолет мог стать легкой добычей вражеских истребителей.

Штурман попросил немного довернуть машину, и цель пошла точно по курсовой черте. Все хорошо. Затаив дыхание, Виноградов следил за кольцом пузырька, перекрестьем прицела и наплывающей артбатареей врага. Наконец они совместились.

— Пошел! — скомандовал штурман.

Я отжал штурвал. Самолет, опустив нос, устремился вниз с нарастающей скоростью.

— Фотоаппарат включил! — доложил Виноградов.

Я нажал кнопку на штурвале, и бомбы отделились от пикировщика. Стрелка указателя скорости приближалась к последней метке. Из пикирования самолет выходил вяло. Изо всех сил я потянул штурвал на себя. Перегрузка сдавила ноги, голову, все тело. Описав дугу, "пешка" вышла на горизонтальную прямую. Зенитные снаряды рвались далеко позади. Гитлеровцы не предполагали, что Пе-2 может развивать такую бешеную скорость.

— Насчитал только одиннадцать "пешек", — доложил Виноградов, когда мы пристраивались к группе. — Одной не хватает.

— Кого же нет в строю?

— Сохиева, — немного помолчав, ответил Виноградов. "Неужели его сбили? — с тревогой подумал я. — Но когда? Почему этого никто не видел? Возможно, "мессер" подкрался незаметно?"

Отсутствие самолета Сохиева нарушило симметрию строя. Тогда один "як" вплотную пристроился к машине Анатолия Журина. По номеру на фюзеляже я узнал истребитель Анатолия Ломакина.

— Журин с Ломакиным в любви объясняются, — с иронией сказал Виноградов, кивнув головой в их сторону.

Большая дружба двух Анатолиев проявлялась и на земле, и в боевых полетах. Они познакомились еще до войны — на школьной скамье. Потом вместе поступили в авиационное училище, вместе начали летать. В военные годы истребитель Журин по воле судьбы стал бомбардировщиком. Но те же дороги войны снова свели их в блокадном Ленинграде.

Истребитель Ломакина словно прилип к "пешке", до самого аэродрома держался крылом к крылу. Затем он резко отвалил влево и пошел на посадку.

А меня на всем обратном пути не покидала тревожная мысль: "Где же Сохиев?" Но буквально через минуту после посадки я вдруг увидел бегущий по рулежной дорожке самолет № 17: это была машина Сохиева!

— Харитоша, жив? — бросился я обнимать своего друга, когда он вылез из кабины.

— Малость маху дал на боевом курсе, — улыбаясь, ответил Сохиев. — Вот и пришлось задержаться в гостях у немцев.

Смело и даже дерзко летал Сохиев. Если на земле штурману Мельникову иногда удавалось охладить его горячность, то в боевом полете он был неукротим. Штурман знал эту черту характера летчика и в воздухе старался не перечить ему.

До сих пор память цепко хранит образ Георгия Николаевича Мельникова, рослого, светловолосого паренька со спокойным, даже несколько флегматичным характером. При разговорах он всегда угловато жестикулировал, все песни пел на один мотив, отдаленно напоминающий мелодию "Варяга". Мы нередко подшучивали над его вокальными способностями, на что он невозмутимо отвечал:

— Будущие поколения признают мой талант! Просто. вы мало смыслите в музыке. Маяковского тоже вначале не признавали!

В эскадрилье, пожалуй, не было более дружного и слетанного экипажа, чем этот. Кроме Сохиева и Мельникова в него входил воздушный стрелок-радист сержант П. Г. Бут. Авиаторы тщательно готовились к выполнению каждого задания. Все они продумали и перед своим последним полетом. Но как говорят, и на старуху бывает проруха. Штурман забыл включить электросбрасыватель (ЭСБР-2) и не продублировал аварийный сброс бомб. Летчик сразу почувствовал необычную вялость машины на выходе из пикирования. Он нажал контрольную кнопку — лампочки загорелись. Бомбы не сброшены! У Мельникова глаза на лоб полезли. Что делать?

— Не горюй, Жора, все равно я плохо прицелился, — вначале успокоил Сохиев друга. Но вскоре им овладела досада на штурмана. Высота потеряна, линия фронта позади, а бомбы не израсходованы. "Не вести же их домой, подумал летчик. — Еще обвинят в трусости". И тут взяла верх свойственная ему горячность.

— Сейчас я тебя прокачу! Сразу поймешь, что значит забывать об обязанностях в полете! — сказал Сохиев штурману. Развернув машину обратно, он приказал готовить прицельные данные для бомбометания с горизонтального полета.

Кружиться на Пе-2 над линией фронта, да еще на малой высоте, когда вражеские зенитки буквально окатывают самолет огнем, крайне опасно. Но Сохиев без страха пошел на этот риск. В боевом полете редко удается все предусмотреть. И когда какая-либо трудность возникает неожиданно, для преодоления ее требуется полное напряжение мышления, сил и нервов. А времени на осмысливание ситуации и принятие решения уже не остается. Видимо, в таком положении оказался тогда и Сохиев. Когда пикировщик шел над передним краем обороны противника, на него обрушилось море огня.

— Держи скорость триста шестьдесят, высоту восемьсот, — передал штурман.

Летчик и штурман внимательно смотрели вперед по курсу, выискивая минометные и артиллерийские батареи. Они могли, конечно, и неприцельно высыпать бомбы на передний край неприятельской обороны. Все равно какая-либо из них угодила бы в блиндаж или в окоп. Но Сохиев решил ударить только по артбатарее, выполнить именно то боевое задание, которое экипаж получил перед вылетом.

— Вижу огневые позиции артиллерии. Так держать! — скороговоркой выпалил штурман, припав глазами к прицелу.

Летчик точно выдержал установившийся режим полета и вскоре почувствовал, как машина освободилась от смертоносного груза.

— Пошли касатки! — доложил стрелок-радист. До этого он все время молчал, прислушиваясь к разговору летчика и штурмана.

— Есть! Накрыли! — обрадованно воскликнул Мельников. — Разворот вправо! Курс — домой!

А снизу к самолету летели десятки огненных шаров. Летчик снова начал бросать "пешку" то вправо, то влево. Уклоняясь от разрывов, он вскоре вывел машину из этого пекла.

Сохиев, разумеется, мог не повторять атаку. Более того, перед полетом командир предупреждал, что не следует этого делать, но разгоряченный боем летчик забыл обо всем и не смог подчинить свои чувства разуму.

После полета Раков сразу же вызвал Сохиева и Мельникова к себе. Те стояли перед ним, вытянув руки по швам. Хмуро глянув на них, комэск спросил:

— Вы что же, Мельников, не знаете оборудования своего самолета?

Штурман чувствовал, как щеки его заполыхали огнем.

Конечно же, он все хорошо знал и понимал. Но как объяснить командиру допущенную оплошность?

— Скажите, Сохиев, зачем вы пошли на второй заход, о чем думали в полете? — Раков перевел все тот же суровый взгляд на летчика.

Зачем? Как укротить неудержимый порыв ярости, овладевший им, когда он узнал, что бомбы не сброшены? Как согласовать это чувство с сознанием воинского долга?

— Не знаете, о чем сказать? — недовольно переспросил Раков. И тут же сам ответил на поставленный вопрос: — В бою, когда речь идет о жизни и смерти, о том, как одержать победу над врагом, нужно быть расчетливым и спокойным. Неуемная горячность могла бы только погубить вас. К успеху ведет лишь осознанная храбрость. Вы же понимаете?

— Понимаю, — тихо отозвался Сохиев, заметив, как постепенно сошел гнев с лица командира.

Раков был тысячу раз прав. Храбрость должна всегда сочетаться с трезвым расчетом. Горячность нужно уметь подчинять разуму. Сделать это не так просто.

— Хорошо, — устало сказал командир эскадрильи. — Будем считать, что поняли друг друга. А теперь идите отдыхать.

Раков не сомневался в том, что Сохиев никогда не спасует в трудную минуту, не оставит товарища в беде.

А летчик еще долго находился под впечатлением разговора с командиром, напряженно думал, как воспитать в себе выдержку, как подчинить разуму свою горячность. Без этих качеств нельзя воевать и побеждать.

Сохиев менялся буквально на глазах. Вскоре о его успехах рассказала флотская газета. "За несколько дней, — говорилось в заметке, — экипаж младшего лейтенанта Сохиева, штурмана младшего лейтенанта Мельникова и стрелка-радиста Бута совершил шестнадцать успешных боевых вылетов...

Наиболее ценно у молодого командира то, что он тщательно анализирует свои боевые вылеты, извлекает полезные уроки, учится на опыте других. Он и сам серьезно готовится к выполнению каждого задания и требует этого от остальных членов экипажа.

...Защищая город Ленина, сын осетинского народа Сохиев проявил себя как мужественный, не ведающий страха боец. Он обрушил на головы фашистов не один десяток бомб, стал продолжателем лучших традиций балтийских летчиков..."

На командный пункт полка принесли фотоснимки, запечатлевшие результаты последнего вылета на бомбометание.

— Здесь находилась артиллерийская батарея противника, — пояснил начальник штаба Борис Михайлович Смирнов. — Бомбы попали точно в цель. Судя по силе взрыва, в воздух взлетели и ящики с боеприпасами.

Командир полка Михаил Алексеевич Курочкин молча разглядывал снимки. Он был доволен результатами нашей работы, но похвалил довольно скупо, только и сказал:

— Неплохо... — Помолчал немного и спросил: — Кто фотографировал?

— Летчик Калиниченко. Он и бомбил наравне со всеми экипажами.

— Хорошо сделал, молодец! — не сдержал своего восхищения командир. Такие слова от него не часто можно было услышать.

Зазвонил телефон. Курочкин снял трубку. Выслушав чью-то просьбу, он ответил:

— Скоро же вечер, можем не успеть. — Но тут же твердо добавил: — Раз надо — вылетаем.

Положив трубку, командир сказал начальнику штаба:

— Пехотинцы снова просят помочь им. Выпускайте группу Селиванова.

И опять в воздух поднялась восьмерка пикировщиков, возглавляемая заместителем командира полка Г. К. Селивановым. Однако в назначенное время она не возвратилась. Над аэродромом стали сгущаться сумерки.

— Запросите ведущего еще раз, — распорядился Курочкин.

Но Селиванов не ответил на вызов радиста. Командир полка заметно волновался. Ведь большинство экипажей не имело опыта ночных полетов. Кроме того, требовалось заранее подготовить средства для обеспечения посадки. А на аэродроме не было ни одного прожектора.

— Кто улетел с Селивановым? — спросил Курочкин у начальника штаба.

— Молодые летчики второй эскадрильи, — спокойно ответил Смирнов.

Чем больше нервничал командир полка, тем спокойнее становился начальник штаба. За время совместной службы Смирнов хорошо изучил его характер, знал, как вести себя, когда тот выходил из равновесия.

На западе еще горела над горизонтом розовая полоска заката, а с востока уже надвигалась ночь. С каждой минутой становилось все темнее. Но вот над аэродромом появилась группа самолетов. Разомкнувшись, они с ходу начали один за другим садиться. На стоянку заруливали уже в темноте.

Через несколько минут майор Селиванов во главе группы летчиков, штурманов и воздушных стрелков-радистов неторопливо шагал к командному пункту. Что-то рассказывая, он оживленно жестикулировал руками. Был он, как всегда, бодр, хотя сегодня ему пришлось много и напряженно поработать.

— Почему не ответили на запрос радиста? — строго спросил Курочкин, выслушав доклад Селиванова о выполнении задания.

С лица майора моментально слетела улыбка, глаза стали грустными, и он сразу отвел их в сторону под жестким взглядом командира полка.

— Почему же все-таки не ответили? — повторил свой вопрос Курочкин.

— Цель была плохо видна. Пришлось делать второй заход, — едва сдерживая себя, ответил Селиванов.

Он не понимал, почему командир разговаривает с ним таким тоном. Боевое задание выполнено, группа возвратилась без потерь, все летчики, несмотря на сумерки, произвели посадку без поломок.

— Второй заход! А почему...

— Не посчитал нужным! — не -дослушав командира полка, почти крикнул Селиванов. — Не вы, а я отвечал за полет. По расчетам штурмана я видел, что мы успеем засветло возвратиться на аэродром. О чем еще докладывать?

Селиванов знал, что Курочкин давно питает к нему неприязнь. Уже не один мирно начинавшийся между ними разговор кончался руганью. Оба привыкли к таким поворотам. В этот раз Курочкин в общем-то остался доволен благополучным исходом боевого вылета группы Селиванова и больше не стал распекать своего заместителя. В землянке наступила тишина, означавшая, что разговор с Селивановым окончен.

— Как слетала молодежь, товарищ майор? — спросил Селиванова начальник штаба, стараясь нарушить неловкое молчание.

— Молодежь действовала как надо, — спокойно ответил майор. — Со мной ходили экипажи Буланихина, Арансона и Майорова. Все молодцы. Претензий к ним не имею.

Всего полгода прошло с тех пор, как Буланихин, Арансон и Майоров прибыли на фронт. Внешне они были очень непохожи друг на друга. Лева Арансон — высокий, энергичный, порывистый, с черными глазами на волевом лице. Прилежание и старательность позволили ему быстро стать отличным воздушным воином.

Полной противоположностью Арансону был Григорий Буланихин. Невысокий и коренастый, он казался застенчивым и медлительным. Но в воздухе летчик буквально преображался, становился смелым, решительным, настойчивым.

Лев Майоров занимал между ними как бы золотую середину. В его сутуловатой фигуре с длинными цепкими руками угадывалась могучая сила, отличался он и работоспособностью. В характере летчика счастливо уживались спокойствие и неиссякаемый юмор. Казалось, никакие фронтовые невзгоды не могут поколебать его оптимизма.

Молодые авиаторы быстро набирались опыта. Проявляя мужество и отвагу, они показывали также и высокое боевое мастерство.

5 сентября 1943 года самолет Буланихина был внезапно атакован двумя "фокке-вульфами" на выходе из пике. Пикировщик получил повреждения, штурман Ананьин и стрелок-радист Шевчук были ранены, а летчика, видимо, спасла бронеспинка сиденья. Ему одному пришлось драться с двумя "фокке-вульфами", пока не подоспели наши истребители. Буланихин сумел отразить все атаки врага, а затем довести подбитую машину до аэродрома и посадить ее.

Рана Е. К. Шевчука оказалась не опасной, а А. П. Ананьина спасти не удалось — он скончался еще в полете.

На следующий день мы тремя группами вылетели бомбить укрепления противника на Синявинских высотах. При постановке задачи нас предупредили, что наши пехотинцы выложат на переднем крае белое полотнище, чтобы указать направление к цели, а артиллеристы при появлении "пешек" откроют огонь дымовыми снарядами. Делалось это во избежание ошибок.

Подлетая к линии фронта, мы усилили наблюдение за местностью. На земле мелькали вспышки разрывов, пылали очаги пожаров, к Ладожскому озеру тянулись полосы густого дыма. Там шел бой. Однако полотнище мы так и не обнаружили.

Внезапно на нас обрушился мощный шквал огня. Небо даже потемнело от разрывов зенитных снарядов. Казалось, все пути перекрыты, к цели пробиться невозможно. Шедшая справа "пешка" задымила и со снижением пошла в сторону.

— Кого-то подбили зенитки? — не то спросил, не то доложил штурман.

Раздумывать было некогда. Вслед за ведущим я перевел Пе-2 в пике и сбросил бомбы. Огонь зениток внезапно прекратился. Замолчали даже крупнокалиберные пулеметы. Что бы это значило? В это время слева что-то блеснуло, и в направлении самолета потянулись цепочки трассирующих пуль. Все стало ясно: появились вражеские истребители!

Воздух снова прочертили огненные пунктиры. Один из них метнулся к соседнему самолету — тот вскоре загорелся.

Постепенно пламя охватило всю машину. Она шла со снижением, оставляя позади густой шлейф дыма. К горлу подступил комок горечи и злости. Руки словно одеревенели на штурвале. А "пешка" пылающим факелом неслась к земле. Удар — и в воздух взметнулся сноп огня и дыма.

Какая нелепая потеря. Не уберегли пикировщика наши истребители, прозевали врага. Не успел я собраться с мыслями, как в небе мелькнула новая огненная трасса. За ней пронеслась вторая. А третья — впилась в самолет Григория Буланихина. В этот раз он выполнял задание с другими штурманом и стрелком-радистом. Но экипаж тут не виноват. Атаки "фокке-вульфов" оказались внезапными и стремительными. Опять истребители прикрытия не справились со своей задачей. От меткой пулеметной очереди Пе-2 загорелся. Сбить пламя скольжением летчику не удалось. Покинув строй, самолет резко пошел вниз, к Ладоге. Вскоре над озером, примерно на высоте шестьсот метров, раскрылся белый купол парашюта.

Кому-то из экипажа удалось спастись. А пикировщик, свалившись на крыло, врезался в воду.

Фашисты, ободренные успехом, набросились на самолет Майорова. Но летчик разгадал намерение, вовремя сманеврировал и поставил "фокке-вульфов" в трудное положение. Гитлеровцы попытались повторить атаку, но, встреченные пулеметным огнем штурмана и воздушного стрелка-радиста, быстро отвалили в сторону. Пока они раздумывали, как лучше подойти к "Петлякову", сверху их атаковали два "яка" из группы прикрытия. Один "фокке-вульф" загорелся. Увидев "яков", вражеские истребители поспешили выйти из боя.

Уже на земле я узнал, что с задания не вернулись экипажи Николая Колесникова, Льва Арансона и Григория Буланихина. Все они были опытными летчиками, совершившими по нескольку десятков боевых вылетов. Даже не верилось, что так могло случиться.

Вечером Раков подробно разобрал причину потери трех экипажей. Зная, что над Синявино нашей авиации стало больше, некоторые авиаторы стали вести себя в воздухе слишком самоуверенно, беспечно. Нередко они забывали об элементарной осмотрительности.

— Помните, товарищи, — сказал в заключение Раков, — нужно постоянно следить за воздухом, искать врага, упреждать его удары. Когда вы встречаетесь с ним лицом к лицу, у вас есть возможность и для принятия правильного решения, и для проявления своего мастерства. А если вы окажетесь спиной к нему и подвергнетесь внезапному нападению, то станете просто мишенью.

Нелегко давалась наука побеждать. Разборы боевых вылетов, разумеется, обогащали нас знаниями. Но мало только знать, нужно еще и уметь. Необходимые навыки мы приобретали в процессе практики. Развивали и тактическое мышление, которого многим еще недоставало.

Что же произошло в небе над Синявино? Об этом стало известно на следующий день. Нам сообщили, что Колесников на подбитой машине сел на соседнем аэродроме. Туда срочно вылетела группа техников и механиков. Через день экипаж на отремонтированном Пе-2 возвратился в полк. Пока летчик заруливал "пешку" на стоянку, там собрались люди. Первым вылез из кабины воздушный стрелок-радист Иван Алейников, потом штурман Михаил Суханов, последним Николай Колесников.

— Что случилось? — спросил Васянин, пожимая летчику руку.

— Подбили над целью, пришлось садиться на другом аэродроме, — нехотя отозвался Колесников. Он не любил рассказывать о себе, считал это бахвальством. Даже на вопрос своего близкого друга Юрия Кожевникова уклончиво ответил:

— Ничего особенного.

Только за ужином, когда нервное напряжение у Николая немного спало, мы узнали некоторые подробности этого полета...

При подходе к цели Колесникову удалось благополучно преодолеть несколько мощных огневых заслонов вражеской зенитной артиллерии. Вдруг самолет вздрогнул, слегка качнулся, и, оглянувшись, штурман Суханов увидел позади узкую белую полосу. В кабине запахло бензином. Стало ясно: осколок снаряда перебил бензопровод, и из него хлещет горючее. Распыляясь, бензин обливал фюзеляж и наполнял парами кабину. Чтобы легче было дышать, Колесников открыл форточку и прижался к ней лицом, но облегчения не почувствовал.

Зенитный огонь все усиливался, а до цели оставалось еще несколько минут полета. Николай понимал, что для самолета, наполненного парами бензина, достаточно искры, чтобы он вспыхнул как факел. Он вопросительно посмотрел на Суханова, но тот только пожал плечами. "Что же делать? — мучительно думал Николай, но тут же отбросил все сомнения и твердо решил: Пока тянут моторы, пока в руках есть сила и работает мысль, будем идти на цель!"

— Продолжаем выполнять задание! — сообщил он членам экипажа.

Поврежденный бензопровод не обеспечивал нормальной подачи топлива, поэтому левый мотор вскоре начал давать перебои. А боевой курс уже начался. Летчик перекинул тумблер вперед, и тормозные решетки выпустились. Забыв об опасности, штурман прильнул к глазку прицела. Наконец цель в перекрестье.

— Пошел!

Все бомбы легли точно, задание выполнено. Теперь можно подумать и о спасении экипажа. От бензиновых паров, скопившихся в кабине, летчик и штурман стали задыхаться. Вдруг в голове Михаила Суханова мелькнула спасительная мысль.

— Маски! Маски! — закричал он.

Михаил тут же извлек из чехлов две маски, одну передал летчику, другую поднес к своему лицу и открыл кран подачи кислорода. Дышать стало легче.

— Где линия фронта? — спросил летчик.

— Уже позади.

— Надо садиться. Суханов взглянул на карту:

— Курс тридцать градусов!

Колесников вел машину на одном моторе. Стрелка бензиномера быстро приближалась к нулю. Но аэродром находился уже рядом. Недалеко от опушки соснового леса Николай увидел белое полотнище посадочного "Т". А через несколько секунд он удачно приземлил самолет на незнакомом аэродроме.

Вечером в столовой собрались летчики всех эскадрилий. За ужином мы обычно узнавали все новости истекшего дня. Затем, не торопясь, шли к автобусу и отправлялись в общежитие отдыхать. В дороге напряжение от боевой работы немного спадало и кто-нибудь из товарищей нередко просил Гришу Буланихина:

— Гриня, давай!

Гриша, по обыкновению, не заставлял себя упрашивать и заводил песню-пародию на мотив "Калинки". Все дружно подхватывали ее. Нервы расслаблялись, сердца добрели, души успокаивались.

Но в этот раз мы возвращались домой молча. Не было с нами ни запевалы Буланихина, ни весельчака Арансона.

— Как думаешь, холодная сейчас вода в Ладожском озере? — тихо спросил я Юрия Косенко.

— Не знаю, а что?

— Мы со штурманом видели, как над озером из горящей машины кто-то выпрыгнул с парашютом. Жив ли он?

Юрий промолчал. Снова наступила тишина. А меня не покидали мысли о том, что произошло над Синявино. Над целью появилось всего четыре "фокке-вульфа". А наших там было двадцать четыре пикировщика и восемнадцать истребителей. И все-таки фашистам удалось поджечь два советских самолета. Опять эта беспечность! Как был прав Василий Иванович Раков, когда говорил, что "если ты окажешься спиной к врагу, то станешь мишенью".

В ту ночь я долго не мог уснуть. Через открытое окно виднелся край ночного неба. На фоне проплывающих прозрачных облаков луна казалась бегущей по волнам серебристой лодкой.

Сон не шел. Я старался освободиться от придавивших меня мыслей, думать о чем-то другом. И только далеко за полночь забылся в желанной дреме...

А на следующее утро чуть свет снова все собрались на аэродроме. Техники, механики и оружейники осматривали и готовили самолеты, а мы коротали время в землянке, ожидая боевого вылета. Вошел майор Бородавка.

— Слышали, летчик Арансон и его стрелок-радист Леонтович вернулись, радостно сообщил он.

Все бросились к Бородавке с расспросами. Но он сразу заявил, что никаких подробностей не знает.

— Сообщили из штаба полка по телефону, — отчеканил он, предупреждая появление новых вопросов.

Почему вернулись только двое? А где штурман Толмачев? Как им удалось остаться в живых? Ведь их самолет пылал словно факел и при падении взорвался. Сам видел. А может быть, было иначе? В горячке боя один за всем не усмотришь. Истина устанавливается на основе показаний нескольких очевидцев.

Арансона я увидел в тот же день. Вместе с механиком он осматривал новый самолет, который ему выделили вместо сгоревшего. Летчик, как всегда, был бодр и словоохотлив, словно с ним ничего не произошло. Мы подошли к рейфуге вместе с Сохиевым. Хотелось узнать подробности его последнего полета.

— Как же все получилось? — спросил я Леву. Лицо Арансона стало сразу серьезным, задумчивым.

— Прозевали, братцы, вот и получилось, — с грустью в голосе начал он рассказ. — Да и действовали не совсем грамотно. Оказывается, первым "фоккеров" заметил флагманский стрелок-радист Николай Ершов. Маскируясь местностью, они подкрадывались к нам снизу. Ершов решил в одиночку отразить их атаки, даже не оповестил экипаж о появлении вражеских истребителей. Он рассчитывал, что все сами увидят, как он открыл огонь по "фокке-вульфам", и примут меры для обороны. А получилось по-иному. Напоровшись на пулеметные очереди Ершова, фашисты отвернули вправо и снизу пристроились ко мне. Мы их увидели, когда мой самолет загорелся. Стрелок-радист Леонтович успел дать по "фоккерам" только одну очередь. Те подвернули еще правее и подожгли "пешку" Буланихина.

— Куда же смотрели истребители прикрытия?

— "Яки" в это время находились выше группы пикировщиков, — продолжал Арансон, — и тоже ничего не видели. Пламя быстро распространилось по всему моему самолету. Под нами была уже своя территория. Я сорвал фонарь кабины и приказал экипажу покинуть машину. Штурман Толмачев не смог открыть нижний люк — его заклинило. Тогда он выбросился вверх из открытой кабины. Воздушным потоком штурмана отбросило назад. "Командир, Толмачева зажала антенна!" крикнул мне стрелок-радист. Тело штурмана зацепилось за провод самолетной антенны и безжизненно повисло на хвостовом оперении. Пламя ворвалось в кабину. Мысль работала с молниеносной быстротой. Я лихорадочно переводил взгляд то на бушующий впереди огонь, то на Толмачева. Мне казалось, что я слышу его крики... Конечно же, он кричал! Разве можно не кричать, когда горишь заживо! "Толмачев отцепился и пошел вниз!" — снова доложил Леоптович. "Прыгай, немедленно прыгай!" — приказал я стрелку-радисту. Леонтович прыгнул, за ним покинул машину и я.

Арансон опустил глаза и тихо добавил:

— На земле мы нашли Толмачева мертвым. Он лежал у овражка, затянутый в парашютные лямки. Кольцо не было выдернуто. Подошедшие к нам солдаты помогли похоронить его.

Слушая Арансона, я мысленно воссоздавал картину минувшего боя и снова приходил к выводу: в групповом полете ошибка одного человека может иногда стоить жизней многих товарищей.

Днем в перерыве между вылетами командир полка собрал все экипажи. Были приглашены и летчики-истребители, прикрывавшие нас в полете.

— Предстоит важное задание, — с видом знатока высказал предположение Пасынков.

До этого командир поступал именно так. Когда полк получал трудное задание, он непременно сообщал его и летчикам-истребителям. Но теперь...

— Выходит, воевать разучились?! — строго спросил Курочкин, в упор рассматривая нас.

Мы поняли: будет разнос. Вид у командира был озабоченный и суровый полк понес большие потери. И виноваты в этом прежде всего мы сами. И все-таки было непонятно, почему он так резко говорит с нами.

— Дисциплины нет в воздухе! — ругался Курочкин. Всем досталось на этом своеобразном совещании.

А когда оно закончилось, и у нас разгорелись страсти. Особенно сильно критиковали Ершова за его самоуверенность.

— Виноват, братцы. Больше никогда такого не повторится, — только и мог сказать Николай в свое оправдание.

Досталось на орехи и нашим собратьям — летчикам-истребителям.

— Вы только и заботитесь — о запасе высоты, — наседал на Кудымова Пасынков. — Заберетесь на верхотуру и не видите, как "фоккеры" к нам снизу подходят. Потому и не успеваете отбить их атаки.

Когда долгое время летаешь с товарищем на боевые задания, можешь в глаза говорить ему о его слабостях и ошибках. И он не обидится. Еще долго предстоит идти вместе по суровой и опасной военной дороге. Кому же хочется по-дурацки сложить голову! В честной, принципиальной критике проявлялись крепость дружбы авиаторов и полное доверие их друг к другу.

— Каждый боевой вылет — это прежде всего большой и тяжелый труд, вступил в разговор заместитель командира полка по политчасти Шабанов. — Он требует и от бомбардировщиков, и от истребителей предельного напряжения моральных и физических сил. В воздухе ничего не делается наполовину или как-нибудь. Допустил ошибку, смалодушничал — расплачивайся кровью: и своей и товарищей.

Шабанов, по обыкновению, говорил спокойно, как бы размышляя вслух и стараясь угадать наши же мысли. Это придавало его словам убедительность и действенность.

— Товарищ подполковник, — обратился к замполиту Колесников, — мы учились прежде всего топить корабли. Почему же нас не посылают уничтожать морские цели?

Вопрос был задан неспроста. Нас действительно учили летать над морем и бомбить движущиеся цели, Здесь же приходилось действовать то по осадным артбатареям, то по опорным пунктам противника.

— Я понимаю вас, товарищи, — ответил Шабанов, — согласен с вами. Но видимо, обстановка вынуждает наше командование использовать нас пока не по назначению. Туго приходится нашим наземным войскам. Надо помогать им.

Где бы ни появился замполит, его сразу окружали летчики, техники, мотористы. Люди тянулись к нему, потому что знали: он сообщит не только фронтовые новости, но и даст полезные советы.

— Сейчас для нас самое важное, — сказал Шабанов, — освоить тактику вражеских истребителей и научиться их сбивать.

После совещания полковые политработники заметно активизировали свою деятельность в этом направлении. Во всех подразделениях прошли партийные и комсомольские собрания. Были выпущены боевые листки, изготовлены плакаты и схемы, дающие четкое представление о секторах наблюдения членов экипажа бомбардировщика во время полета строем и об углах стрельбы из бортового оружия. Провели мы и несколько учебных боев с истребителями.

Дела в полку пошли значительно лучше. Боевые задания теперь выполнялись без боевых потерь.

Однажды в нашу землянку снова заглянул Шабанов. Он только что вернулся из штаба дивизии, и, видимо, с какой-то радостью. С лица его не сходила чуть заметная улыбка.

— Буланихин жив! — объявил он.

"Значит, это был он, значит, спасся", — подумал я, вспомнив белый купол парашюта над Ладожским озером.

— Где он? Как себя чувствует? — посыпались вопросы.

— В госпитале. Я был у него. Всем вам привет передавал.

И Шабанов рассказал обо всем, что узнал от Буланихина. На выходе из пикирования летчик почувствовал сильный удар, затем увидел серое брюхо проскочившего над головой "фокке-вульфа". Через несколько секунд самолет его загорелся. Левый мотор перестал работать. Первой мыслью летчика было дотянуть до Ладожского озера и посадить машину на воду. Но пламя быстро распространялось, начал гореть плексиглас кабины, обжигая лицо и руки. Буланихин понял, что приводнить горящую "пешку" не успеет, увеличил обороты мотора, чтобы не потерять высоту и скомандовал экипажу прыгать с парашютами. А на нем уже тлели шлемофон и комбинезон. Летчик оттолкнулся ногами от сиденья и полетел вниз. Несколько секунд он снижался, не раскрывая парашюта, чтобы воздушным потоком сбить пламя со своей одежды. Потом дернул кольцо и услышал спасительный хлопок над головой — до воды оставалось несколько метров.

Штурман П. А. Галахов и стрелок-радист Е. К. Шевчук, видимо, не слышали команды летчика покинуть самолет. Они упали вместе с машиной и погибли. Буланихин же был подобран на озере нашими катерами и доставлен в госпиталь.

— Не повезло Грише, — тихо произнес Пасынков, когда Шабанов закончил свой рассказ.

— Не согласен с тобой, — возразил Косенко. — Раз жив остался, считай, повезло.

Забегая вперед, хочется добавить, что после длительного лечения врачи вернули Григория Буланихина в строй. Через год он прибыл в полк и снова летал на пикировщике до самого конца войны.

Шабанов сел за стол, закурил и после небольшого раздумья спросил:

— Ну как живете, чем озабочены? Рассказывайте.

— Погода хорошая, а почему-то не летаем, — пожаловался Пасынков. — Вас в дивизию вызывали?

Каждый чувствовал, что назревают большие события, а какие именно — не знали.

— Верно, вызывали, — с улыбкой ответил Шабанов. — А вы что, скучаете без работы?

Комиссар сообщил приятную новость. В районе Синявино за шесть дней боев летчики нашего полка уничтожили девять дотов, пять минометных батарей и три артиллерийские, два танка, разрушили шоссейный мост, взорвали четыре склада: два с боеприпасами и два с горючим.

Командование сухопутных войск, действовавших на синявинском участке фронта, объявило благодарность всем экипажам, участвовавшим в этой операции.

— Теперь нам приказано готовиться к дальним полетам над морем, — сказал Шабанов. — Завтра начнем бомбить морские объекты.

— Это здорово! — воскликнул Пасынков. — Наконец-то займемся настоящей работой!

Днем меня вызвали на КП полка. Там уже находились лейтенант Михаил Губанов и старшина Владимир Кротенко. Замполит А. С. Шабанов сказал нам:

— Сегодня посылаем вас на встречу с солдатами и офицерами той пехотной части, с которой мы взаимодействовали во время боев под Синявино. Расскажите им, как летаете, как бомбите огневые точки врага.

И вот мы на переднем крае наших войск. Повсюду следы жестокого боя: изрытая воронками земля, ржавые клочья колючей проволоки, у дороги подбитый вражеский танк, левее и чуть подальше его — обломки немецкого истребителя... Я подумал: не тот ли это "фокке-вульф", который сбили в последнем бою наши истребители прикрытия?

Нас встретил молодой майор со смуглым лицом.

— Милости прошу к нашему шалашу, — сказал он и каждому пожал руку.

Направляясь к землянке, мы услышали нарастающий гул моторов. Спустились в траншею. К линии фронта подходила группа наших штурмовиков. Вытянувшись в цепочку, они один за другим начали пикировать на укрепления врага, сбрасывать бомбы и поливать землю пушечным огнем и реактивными снарядами. Штурмовиков в воздухе сменили пикировщики, а затем снова появились "илы".

Мы стояли в траншее вместе с бойцами и видели, как они радовались успехам нашей авиации. Некоторые с риском для жизни вставали во весь рост и, махая пилотками, призывали летчиков сильнее бить врага, будто те могли их услышать.

Самолеты вскоре ушли. Снова наступила тишина. Мы сразу же направились в землянку, где уже собрались бойцы и командиры.

Начался деловой разговор. Первыми выступали пехотинцы. Они с похвалой отзывались о действиях пикировщиков, благодарили летчиков за активную поддержку.

Ответное слово я попросил сказать Володю Кротенко. И не только потому, что он был самый красноречивый из нас. У воздушного стрелка-радиста боевого опыта было больше, чем у других. Летая в составе экипажа Е. Н. Преображенского, он бомбил столицу фашистской Германий еще в августе 1941 года, первым в Советском Союзе радировал: "Я — Кротенко, мое место Берлин!"

— Товарищи бойцы и офицеры, — начал Володя. — Я, как и мои товарищи, очень рад встрече с вами. Совсем недавно мне в составе экипажа подполковника Курочкина довелось бомбить вражеские укрепления на вашем участке фронта. Когда мы, выполнив задание, возвращались домой, пехотинцы передали нам по радио: "Молодцы, соколы! Хорошо бомбите!"

Среди собравшихся послышались слова одобрения. Воины, особенно молодые, с интересом слушали бывалого авиатора.

— Завтра вы пойдете в бой, — сказал в заключение старшина Кротенко. Когда увидите в небе наши самолеты, смело поднимайтесь в атаку. Будьте уверены, что мы, летчики, всегда готовы прийти вам на помощь. Желаю удачи, братцы!

Все встали. Землянка гудела от дружных рукоплесканий.

Фронт над морем

В Финском заливе

Под крылом поблескивала на солнце гладь Финского залива. Наше звено в сопровождении "яков" возвращалось с задания. Штурман то и дело заглядывал в карту, которая лежала у него на коленях. До аэродрома оставалось двенадцать минут лета.

Молчали. Да и о чем разговаривать? Настроение и у него и у меня подавленное. В расчетном месте транспортов не оказалось, и мы отбомбились по случайно замеченным вражеским кораблям. В кабине тишина. Мягкого рокота моторов в полете будто не замечаешь. Привыкаешь к нему, как к тиканью часов в квартире. Кажется, самолеты висят неподвижно, а мимо медленно проплывают серые облака.

Финский залив вытянулся с востока на запад более чем на триста километров. Берега его заняты вражескими войсками: северный — финнами, южный — немцами. Только сам он оставался как бы ничейным. Блокировав Ленинград, гитлеровцы лишили нас возможности использовать прибрежные аэродромы. Мы базировались только на тех площадках, которые находились в блокадном кольце. Чтобы фашисты не смогли нас засечь, приходилось каждый раз после взлета прижимать машину к земле, выходить в Финский залив и уже там набирать высоту. А при возвращении мы заранее снижались чуть ли не до самой воды.

...Стрелка высотомера показывала сто метров. Я посмотрел вниз. Поверхность залива была покрыта волнами, нескончаемой чередой катившимися к югу. Слева извивался берег, отороченный многочисленными островками. Находившиеся там вражеские зенитки почему-то не стреляли. Видимо, потому, что мы шли на очень малой высоте.

Показался Ленинград. Еще издали я заметил, как в центре города начали рваться вражеские артиллерийские снаряды. В нескольких местах возникли пожары.

Вот приметный ориентир — две заводские трубы. Там, рядом с ними, расположен наш аэродром. В этот раз он не обстреливался. В воздухе было спокойно. Звено перестроилось, и самолеты начали заходить на посадку.

Сразу после приземления я направился на доклад к командиру эскадрильи. У входа в землянку увидел Юрия Косенко.

— Уже доложил? — спрашиваю у него.

— А о чем докладывать? — безразличным тоном ответил он. — Ему уже известны причины нашей неудачи.

Неуспех боевого вылета объяснялся прежде всего тем, что мы пользовались устаревшими разведданными, полученными из штаба флота. За три часа вражеские корабли могли передвинуться более чем на сто километров или укрыться в шхерах. Нужно было самим произвести перед вылетом воздушную доразведку.

Полеты на воздушную разведку под силу только наиболее опытным экипажам. Мало найти корабли в море, нужно определить их состав, ордер и класс, курс и скорость движения. И все это делается под сильным зенитным огнем противника. Не исключается и нападение его истребителей. Смелость разведчика должна органически сочетаться с тактическим и летным мастерством. Таких людей в полку насчитывалось пока мало.

В этот день решено было послать на разведку экипаж Василия Голубева. Командование интересовали прежде всего точные данные о морской базе Котка. По предварительным сведениям, там скопилось большое количество вражеских транспортов.

Склонившись над картой, Голубев, Козлов и Чижиков вместе со штурманом эскадрильи Давыдовым обсуждали детали предстоящего полета. Они определили наиболее выгодное направление подхода к заданному объекту, продумали, как лучше использовать облака, солнце, ветер и высоту, наметили порядок действий при встрече с истребителями противника.

— На рожон не лезьте, — советовал Сергей Давыдов членам экипажа. — Не удалось прорваться к цели с ходу — уйдите, попробуйте изменить высоту и направление. Побольше хитрости и смекалки.

В назначенное время Пе-2 поднялся в воздух и лег на заданный курс. Проводив его взглядом, Губанов задумчиво сказал:

— Тяжело придется ребятам. Котку немцы прикрывают довольно сильно.

— Верно, — согласился стоявший рядом Давыдов. — Но Голубев в таких делах не новичок. Не сомневаюсь, что все обойдется благополучно.

Самому Давыдову не раз приходилось выполнять аналогичные боевые задания. Один из полетов ему особенно хорошо запомнился. Было это в августе 1942 года. Экипажу майора М. С. Ерохина, в который он входил вместе с воздушным стрелком-радистом Ершовым, приказали уточнить место нахождения вражеских кораблей в западной части Финского залива. День выдался солнечный, очень неблагоприятный для разведывательных полетов. Лучше бы небо было затянуто облаками. Они позволили бы скрытно подойти к цели. Но общая обстановка на фронте требовала незамедлительных действий в любую погоду.

Ерохин вел самолет с набором высоты. Давыдов, используя островки, разбросанные в заливе, замерил ветер и произвел штурманские расчеты. Ершов поддерживал радиосвязь с аэродромом и внимательно наблюдал за воздухом.

Высота три тысячи метров.

— Выше не надо, — посоветовал Давыдов летчику.

Штурман знал, что при такой погоде три тысячи метров — самая выгодная высота для поиска. Поднимешься выше — ухудшится видимость моря, опустишься ниже — уменьшится обозреваемое пространство.

И вот самолет уже над заданным квадратом, но кораблей там нет. Ерохин заволновался.

— Командир, пройдем немного на север, — предложил Давыдов. — Может быть, корабли направились в финские порты.

Севернее кораблей тоже не оказалось. Что же делать? Уходить домой? Нет, штурман не мог так поступить. Что он доложит командиру? Ведь ему доверили ответственное задание, на него надеются. Корабли должны быть где-то поблизости. Давыдов дал летчику новый курс. На горизонте появился легкий дымок. Приблизившись к нему, члены экипажа убедились, что это вражеские корабли.

— Набирай высоту, — посоветовал штурман. — Теперь они не уйдут от нас.

Моторы заработали в полную силу. Ерохин, Давыдов и Ершов надели кислородные маски. Высота достигла семи тысяч метров.

На подходе к кораблям Ерохин перевел машину в крутое пике. Разогнав ее, как говорится, до звона, летчик -энергично потянул штурвал на себя. Пикировщик медленно перешел в горизонтальный полет и на огромной скорости пронесся над кораблями. Заработал включенный штурманом бортовой аэрофотоаппарат. Фашисты открыли по разведчику огонь, но снаряды рвались далеко позади самолета.

Летчик взял курс на свой аэродром. Теперь надо было своевременно доставить командованию добытые данные. У острова Сескар разведчик встретился с шестью Ме-109. Они атаковали "Петлякова" одновременно с разных направлений. Резким маневром Ерохину удалось уклониться от огня "мессершмиттов". Через несколько секунд последовала новая атака, потом еще и еще... Экипаж не дрогнул перед превосходящими силами противника. Ершов и Давыдов упорно дрались с наседающими фашистами. Вдруг пулемет штурмана замолчал. Воспользовавшись этим, два Ме-109 немедленно атаковали "пешку" с разворота, но снова неудачно. Когда они выходили из атаки, Давыдов, успевший устранить неисправность оружия, дал по ним три короткие очереди. Ме-109 клюнул, свалился на правое крыло и пошел к воде. Обозленные неудачей, фашисты еще яростнее стали наседать на советского разведчика. В разгар боя штурман ощутил резкий удар по ноге, и все тело пронизала острая боль. Но он, стиснув зубы, продолжал отстреливаться.

Вскоре фашистам удалось повредить руль поворота и правый элерон "Петлякова". Тогда стрелок-радист Ершов снял бортовой шкас, высунулся из верхнего люка и, как говорится, с рук ударил по одному из "мессеров". В этот момент подал голос и пулемет штурмана. Это Давыдов, напрягая последние силы, нажал на гашетку своего "березина". Две огненные трассы почти одновременно впились в желтое брюхо "мессершмитта". Вражеский истребитель вспыхнул и взорвался, его горящие обломки упали в воду.

Ерохин заметил, что слева приближаются еще три "мессера". Даже шестикратное численное превосходство не устраивало немецких летчиков. Разгоняя скорость, Ерохин прижал "Петлякова" к воде. Теперь фашисты могли нападать на разведчика только сверху. Каждый раз они натыкались на дружный огонь штурмана и воздушного стрелка-радиста. Советские воины выиграли эту схватку. А вскоре впереди показался родной Ленинград. "Мессершмитты" сразу отвалили в сторону и ушли на запад. Ерохин с трудом посадил машину, изрешеченную пулями и осколками снарядов. Давыдов был тяжело ранен. Но он оставался на аэродроме до тех пор, пока не проявили фотопленки. И только после того, как прибывший из фотолаборатории начальник разведки поздравил его с отличным выполнением сложного боевого задания, штурман согласился ехать в лазарет.

Вспомнив тяжелый августовский полет на воздушную разведку, Давыдов стал заметно волноваться. По расчетам, экипаж Василия Голубева должен уже возвратиться. А его все не было. Кое-кто стал высказывать даже самые неприятные предположения, когда в небе послышался сначала слабый, а потом все усиливающийся гул моторов. Наконец долгожданный Пе-2 появился над аэродромом. Он круто развернулся и с ходу произвел посадку. А еще через несколько минут на стол командира полка легли моккрые фотоснимки военно-морской базы Котка. Там действительно скопилось большое количество вражеских транспортов.

Медлить было нельзя. Примерно через полчаса две восьмерки "Петляковых" вылетели на задание. В одной из них занял место и мой экипаж. Над Финским заливом висела синеватая дымка. Небо на горизонте сливалось с морем. Под крылом — куда ни глянешь — простиралась водная гладь.

Невольно вспомнились полеты над сушей. Там видны населенные пункты, рощи, поля, дороги, реки. По ним нетрудно ориентироваться. Там есть, наконец, своя и вражеская территории, опасные и безопасные районы. А здесь под тобой — морская пучина, которая в минуты опасности кажется бездонной и зловещей. Нет здесь и линии фронта: все море — поле боя. Но человек способен преодолеть любые трудности. Научились и мы летать над волнами.

Ровно гудели моторы "Петляковых". Рядом с нами шли истребители сопровождения. Ведущий всей группы тщательно выдерживал курс, скорость и высоту. В полете над морем за этим нужно следить особенно внимательно.

Мы знали, что Котка сильно защищена. Противник располагает густой сетью постов воздушного наблюдения и мощной зенитной артиллерией, расположенной как на островах, так и на суше. Скрытный подход самолетов к порту был почти исключен. Следовало искать другие пути снижения эффективности вражеской противовоздушной обороны.

Решили подойти к Котке на большой высоте со стороны солнца. И все-таки гитлеровцы заметили нас на дальних подступах к цели. Вокруг самолетов начали рваться зенитные снаряды. Чем ближе мы подходили к порту, тем плотнее становился их огонь.

Юрий Косенко повел наше звено между островами. Перед вылетом договорились пикировать одновременно. Я бросал самолет то вправо, то влево, уклоняясь от зенитного огня. Штурман шарил глазами по базе, выбирая цель покрупнее. С большой высоты каждый транспорт казался спичечной коробкой. Потопить его можно только снайперским бомбометанием.

— Внимание, бьем по большому транспорту, по тому, который стоит у левого причала, — приказал Ю. X. Косенко.

Я подвернул машину на указанную цель и лег на боевой курс. Вокруг бушевал зенитный огонь. От разрывов сотен снарядов образовались облака дыма.

Тут я вспомнил слова Голубева, сказанные как-то о силе зенитного огня над Коткой: "Кто три раза вернется оттуда невредимым, тот пролетает всю войну". Пожалуй, он совершенно прав.

Цель движется точно по курсовой черте. Головные самолеты уже пикируют. Пора и нам! Плотным строем звено понеслось на транспорт. Сброшенные нами бомбы сделали свое дело: над причалом взметнулся столб черного дыма, перевитый пламенем. Транспорт загорелся. Маневрируя между островами, мы отходили в море. Но что это? Рядом появились два "фокке-вульфа". Видимо, гитлеровцы решили отомстить нам. Истребители прикрытия вовремя заметили их и атаковали первыми, не позволив им даже приблизиться к нам.

Я подошел ближе к самолету Косенко. На лице ведущего — радостная улыбка. Он доволен нашей работой.

Обратный путь всегда кажется короче, чем до цели. Две восьмерки "Петляковых", сопровождаемые истребителями, в красивом строю подошли к своему аэродрому и рассыпались для посадки.

Вылет был удачным: все экипажи вернулись с задания. А каков результат? Об этом мы узнали после проявления фотопленки. В порту Котка два транспорта пошли на дно. Гитлеровцам не помогли ни крупнокалиберная зенитная артиллерия, ни хваленые "фокке-вульфы".

Остались позади все волнения, переживания и опасности. Удивительна пора юности! Как только мы выключали моторы и оказывались среди друзей, сразу же забывали все печали и сомнения. Оставались только радость наслаждения жизнью, жажда познания. Все вокруг казалось родным, близким, прекрасным. О войне не думали, словно ее и не было.

Мы сидели на койках в своем общежитии и говорили о пустяках.

— Сегодня мой командир снова куда-то скрылся после ужина, — объявил Евгений Кабанов.

— Наверно, к своей Шурочке отправился, — высказал предположение Губанов. — Она, кажется, живет рядом со столовой.

— Братцы, оставьте моего друга в покое, — вмешался Пасынков. — Да будет вам известно, что у него с Шурой самые чистые и серьезные отношения.

— Выходит, Юра не способен на шутки, — не унимался Кабанов. — Значит, он и с девушкой обращается, как с самолетом... строго по инструкции.

— Ты лучше расскажи, как сам с девушками обращаешься, — обрезал его Пасынков.

Григорий имел в виду известный случай, происшедший недавно в столовой. После ужина Евгений Кабанов, вставая из-за стола, при всех поцеловал официантку в знак благодарности за хорошее обслуживание.

— Самым деликатным образом, — улыбаясь, ответил штурман.

Симпатичный, всегда веселый Кабанов умел довольно быстро знакомиться с девушками, пользовался у них успехом.

— Женя — орел, не вам чета. Он и на необитаемом острове найдет себе подругу, — шутил Губанов.

Все мы были тогда молоды, рано надели военные шинели и настоящей жизни, с ее повседневными заботами, в сущности, пока не знали. По-разному люди смотрели на окружающее, по-разному оценивали одни и те же поступки.

— А не пора ли нам на боковую? — всерьез предложил Губанов.

Пожалуй, он прав — пора. Завтра опять предстоят трудные полеты над морем.

Ночью в штаб пришел приказ приступить к уничтожению вражеских кораблей, сосредоточенных у острова Большой Тютерс. Когда по земле скользнули первые лучи солнца, мы уже были на аэродроме. Воздух сотрясал мощный гул авиационных моторов. Группы "Петляковых" уходили на боевое задание. Неспокойное море швыряло на берег грязные лохмотья пены. Дул порывистый ветер.

Александр Метелкин вел свою эскадрилью над Финским заливом, внимательно осматривая потемневший водный простор. Штурман Павлюков привычно прокладывал маршрут, выполнял расчеты на поиск. Найти корабли среди бушующих волн задача нелегкая. Когда прошли уже больше половины пути, в воздухе появились шесть "фиатов". Путь им сразу же преградили наши истребители прикрытия. Их было восемь, и вначале они имели превосходство. Но вскоре противник получил подкрепление — еще четырнадцать самолетов. Разгорелся упорный воздушный бой. Метелкин подал команду: "Сомкнуть строй!" Фашисты пытались атаковать "Петляковых" с разных направлений, но всякий раз получали по зубам. В этой схватке ни одному "фиату" не удалось прорваться к нашим бомбардировщикам. Три из них были сбиты и упали в залив. Правда, и два наших истребителя получили повреждения, но они благополучно приземлились на своем аэродроме. А мы продолжали полет к цели.

Море начало штормить, видимость ухудшилась, но Метелкин не прекращал поиск.

— Пора разворачиваться, — подсказал штурман Павлюков. — Курс на север.

Метелкин развернулся под прямым углом и повел эскадрилью на новый галс. В воздухе висела серая мгла. Такого же цвета было и море, усеянное пенистыми волнами. Оно просматривалось только вертикально под самолетом.

— Командир, чуть справа под нами пять кораблей, — доложил по радио летчик Арансон, первым заметивший противника.

К самолетам, словно щупальца, потянулись огненные пулеметные трассы. Эскадрилья оказалась прямо над целью. Темные силуэты кораблей быстро уходили под нас.

— Атаковать не успеем, — с досадой сказал Павлюков своему командиру.

Метелкин отвернул в сторону и повел эскадрилью на повторный заход. Фашисты успели приготовиться и встретили нас сильным огнем зенитной артиллерии. Маневрируя между разрывами снарядов, мы вышли на самый большой корабль, находившийся в центре ордера. "Петляковы" дружно свалились в пике. Самолет Метелкина все быстрее и быстрее несся вниз. И тут летчик заметил, что вражеский корабль, пытаясь уклониться от бомб, лег в правую циркуляцию. От его носа, словно длинные седые усы, расходились в стороны пенные дорожки. Корабль вышел из перекрестья прицела. Командир быстро прикинул, в какой точке могут упасть сброшенные им бомбы. "Промахнемся!" — с тревогой подумал он и хотел уже выводить машину из пикирования, но тут вспомнил, что справа находится Арансон со своим ведомым. Значит, цель обязательно будет поражена. Расчет командира оказался точным — несколько бомб угодили прямо в корабль, и он пошел на дно. Теперь можно возвращаться домой.

А с аэродрома на задание вылетела новая группа пикировщиков, ведомая майором Васяниным. За ней с десятиминутным интервалом в воздух поднялась эскадрилья Ракова. По данным, переданным Метелкиным, они быстро настигли противника и завершили его разгром.

Роль ведущих групп отлично выполняли командиры эскадрилий. Курочкин мог спокойно на них положиться. Герой Советского Союза майор Раков имел не меньший боевой опыт, чем командир полка. Майор Васянин — летчик с довоенным стажем — обладал хорошими организаторскими способностями и профессиональной выучкой. Под стать им был и молодой Метелкин с его задором и мужеством.

У командира полка в тот день было много работы на земле. Он ставил боевые задачи ведущим групп, а затем уже на старте выпускал самолеты в воздух, встречал возвратившихся из полета, докладывал командиру дивизии о результатах, изучал свежие данные воздушной разведки.

И вот день подошел к концу. На аэродроме наступила непривычная тишина. Работники штаба подводили итоги, технический состав готовил самолеты к завтрашним полетам. Летчики собирались у эскадрильской землянки. Внезапно тишину нарушил раскатистый смех, долетевший с самолетной стоянки. Так громко и заразительно у нас мог смеяться только Шуянов.

Я подошел к веселой компании. В окружении друзей Николай Шуянов чистил уже разобранный на части пулемет. Анатолий Журин вместе с механиком копался в моторе.

— Представляешь, — рассказывал Журин механику, — вчера я, гуляя с девушкой, пытался поцеловать ее, а она сразу же кинулась искать милиционера.

— И вы еще жалуетесь, товарищ командир! Моя, например, сразу же кинулась искать загс.

Раздался новый взрыв смеха...

Пулемет вскоре был собран и поставлен на самолет. Мы все зашагали к землянке. Оттуда обычно отходил автобус в столовую.

— Братцы, давайте организуем танцы после ужина, — предложил Журин.

— Где? — спросил я, зная, что у нас нет ни клуба, ни другого подходящего помещения.

— Возле общежития. Вынесем патефон, девушки подойдут.

— Дождь, кажется, собирается. А если пойдет, то надолго.

— Друзья, — вмешался Шуянов, — поехали лучше ко мне на квартиру. Там и патефон найдется.

Николай собирался вечером навестить жену. Она жила недалеко от аэродрома, на Петроградской стороне.

— Верно! Пошли к Николаю. Из-за непогоды завтра наверняка полетов не будет.

После ужина зашли к командиру эскадрильи, чтобы отпроситься. Майор Раков выслушал нас и сказал:

— Только не вздумайте сабантуй устраивать!

Мы заверили, что все будет в норме, и зашли в общежитие переодеться. Быстро сменили летные комбинезоны на суконные морские брюки и синие кителя.

На землю опустилась ночь. Улицы и дома были затемнены. Дежурные посты местной противовоздушной обороны строго следили за светомаскировкой осажденного города. Дул прохладный порывистый ветер, моросил дождь.

— Может быть, вернемся? — предложил Журин.

— Не сахарный, Толя, не растаешь, — запротестовал Шуянов.

Мне не хотелось возвращаться в общежитие, да и Николая жалко было обидеть.

— Дождь — не помеха, — ответил я.

Николай почти бегом поднялся по ступенькам лестницы на второй этаж и постучал в квартиру. Дверь открылась.

— Клава, принимай гостей! — громко сказал Шуянов. Вслед за хозяином, промокшие и озябшие, мы ввалились в комнату.

— Ой, Коля! Что же ты не предупредил? — растерялась Клава.

— Как не предупредил? Я же постучал в дверь, — закатываясь от смеха, шутил Николай.

— Проходите, присаживайтесь, — смущенно предлагала Клава, подавая стулья. Ее усталые глаза заискрились. Она, видно, от чистого сердца радовалась нашему приходу. Немало этой женщине пришлось хлебнуть горя в блокадном Ленинграде. На ее молодом исхудалом лице появились морщинки, а по маленьким жилистым рукам было видно, что они привыкли справляться с самой тяжелой работой.

— Друзья, времени у нас мало, прошу к столу! — пригласил Николай.

— Прежде чем к столу, — сказала Клава, доставая из сумки продовольственную карточку, — вам придется сначала слетать в магазин и выкупить завтрашний паек.

— Зачем нам паек? Да и погода нелетная, дождь идет, — возразил Журин.

— Ну как хотите. Тогда вам придется переключиться с летного на блокадный паек, — шутила хозяйка дома.

— Что ты, Клава! Вот, распорядись, пожалуйста, — сказал Журин, доставая из карманов банку тушенки и две пачки галет.

— О-о! Это же целое богатство! — обрадовалась Клава. — А у нас и сладости есть. Будем пить чай.

Она развернула сверток и положила на стол остатки шоколада, который получал Николай с летным пайком.

— Ну рассказывайте, как воюете, — спросила Клава, когда все уселись за тесным столом.

Потекли разговоры. Время летело незаметно. Взрывы смеха чередовались с минутами молчания, когда друзья вспоминали, как один сгорел, другой разбился, а третий не вернулся из полета. Радовались успехам, которые приходили к нам все чаще и чаще. Уже перевалило за полночь, а разговорам и шуткам не было конца. На душе стало легко от простой домашней обстановки.

С нежной и спокойной улыбкой Клава смотрела на Николая. Ни одним движением, ни одним лишним словом не выдавала она своей тревоги, хотя прекрасно знала, какой опасности ежечасно, ежеминутно подвергается ее муж в каждом боевом полете. Сердцем понимала подруга, что ее беспокойство может лишь расстроить мужа. Радовался Николай, радовались и мы его семейному счастью. Жаль только, что слишком редко приходилось ему быть вместе с женой. Жизнь проходила в суровых и напряженных боях.

Мы не измеряли время днями, неделями, месяцами. Мы измеряли его боевыми вылетами, потопленными кораблями, сбитыми самолетами, наконец, живыми и погибшими людьми.

Время на фронте как бы сжималось. Иногда один бой казался годом, прожитый день — целой жизнью. Мы шагали по опасной извилистой дороге войны. За каждый поворот приходилось платить человеческой кровью и страданиями. И мы платили, не задумываясь, ибо знали, что победа будет за нами.

Последний рейд Метелкина

День выдался хмурым и неприветливым. Низко над аэродромом проносились облака, подгоняемые порывистым ветром. На задание нас не посылали — не было высоты. Штурман эскадрильи Сергей Давыдов организовал устранение девиации ошибки компаса на самолетах.

Выкатывая самолеты на окраину аэродрома, мы крутили их за хвосты, устанавливая на различные румбы. На соседней площадке тем же занимались летчики третьей эскадрильи. Рядом располагалась зенитная пулеметная точка, охранявшая наш аэродром. Зенитчики стояли на бруствере ячейки и с удивлением смотрели на наши занятия. Мы тоже без особого энтузиазма выполняли работу.

— Никчемное это дело — девиация, — ворчал летчик Смирнов, нажимая плечом на хвостовое оперение самолета.

— Почему никчемное? — удивился Давыдов.

— Да потому, что я всегда летаю по ориентирам — рекам или дорогам, похвастался Смирнов. — На компас смотреть не приходится.

Смирнов всегда был чем-то недоволен. То ему не нравилась закрепленная за ним машина, то место в строю, то действия ведущего в полете. Даже указания командира он иногда пытался оспаривать. Давыдов знал эти особенности его характера и не мирился с ними.

— Смирнов, хватит ныть, — вмешался в разговор Пасынков. — Делай то, что приказано. Нажимай на хвост.

Смирнов замолчал. А Давыдов никак не мог успокоиться. Компас, ориентировка — это его штурманское дело, за которое в эскадрилье он болел всей душой.

— Вот когда покрутишься в воздушном бою, останешься один над морем, да еще в дождь попадешь, — доказывал Давыдов, — то при неисправном компасе запросто можешь угодить к немцам.

Неожиданно раздалась гулкая очередь крупнокалиберного зенитного пулемета ДШК. Я посмотрел в небо. Над аэродромом летела гусиная стая. Темный на фоне серых облаков треугольник двигался с севера на юг. Гуси улетали в теплые края. Вновь прогремели выстрелы. Пулеметная трасса пронизала птичью стаю. Один гусь камнем пошел вниз и упал возле площадки третьей эскадрильи. Мне подумалось: "Вот так же может быть и с нами, если зазеваешься над целью".

Гуси шарахнулись в стороны, но, когда опасность миновала, снова образовали четкий клин.

— Зря убили, — сожалел Шуянов.

— Вовсе не зря! — возразил Смирнов. — А ты знаешь, чем грозит встреча с таким гусем в воздухе? В лучшем случае — аварией.

— В воздухе надо смотреть в оба, — с укором ответил Шуянов. — Птицы тут ни при чем.

Мы подбежали к упавшему гусю. Михаил Суханов поднял его и сказал, обращаясь к зенитчикам:

— Возьмите, это ваш трофей.

— Гусь ваш, — ответил один из солдат после небольшой паузы. — Он упал возле вашего самолета.

Суханов постоял в нерешительности и махнул рукой:

— Ладно, отнесу в столовую.

Подошедший посыльный передал, что я назначен дежурным по старту и должен явиться на КП полка на инструктаж. "Зачем дежурить, когда нет полетов", — вначале подумал я, но, когда прибыл на КП, сразу убедился, что был неправ: там уже получили боевое задание. Командир и начальник штаба изучали обстановку. Готовился вылет.

Немецко-фашистское командование, напуганное большими потерями своего флота от советских подводников, укрепило порккала-уддскую противолодочную позицию. Между островом Найссар (Нарген) и полустровом Порккала-Удд были поставлены в два ряда минносетевые заграждения. Цель — наглухо закрыть нашим подводным лодкам выход в Балтийское море.

Многие участки Финского залива гитлеровцы заминировали. Воды его наши моряки в шутку называли супом с клецками. В устье залива постоянно действовало большое количество вражеских кораблей. Этот рубеж справедливо считался труднопреодолимым. Но нашим подводникам во что бы то ни стало нужно было выйти в Балтийское море.

Полк получил ответственное задание: бомбовым ударом разрушить минносетевые заграждения и обеспечить своим лодкам выход в Балтийское море. Для этой цели была создана специальная группа из четырех экипажей эскадрильи капитана А. Ф. Метелкина. Ведущим назначили заместителя командира полка майора Селиванова. Готовясь к полету, он обратился к Метелкину с просьбой дать ему своего штурмана.

Но Метелкина не устраивал такой вариант: не хотелось и своего помощника отдавать, и самому оставаться на земле.

— Нет уж, лучше сам полечу. Ведь все экипажи мои.

— Это зависит от решения Курочкина. Позвони ему, — многозначительно сказал Селиванов, уверенный, что тот не изменит решения.

Переговорив с командиром полка, Метелкин положил трубку и сказал:

— Все в порядке, лечу я, а ты остаешься руководить полетами. Дай свой шлемофон, а ты мой возьмешь. Я его на КП оставил.

— Ну раз командир перерешил — тогда другое дело, — упавшим голосом отозвался Селиванов. И после небольшой паузы дружески посоветовал: — Будь осторожен, Саша. Место цели уточни у начальника разведки капитана Ремизова.

Селиванов был заметно расстроен. Он достал папиросу, чтобы закурить, но спички почему-то никак не зажигались.

— Не доверяют мне... Отвоевался, — процедил сквозь зубы Селиванов и бросил на землю смятую папиросу.

— Вы же руководитель полетов, вам лететь нельзя, — сказал я, надеясь успокоить майора.

— Ладно, проверьте старт. Я сейчас вернусь, — бросил он и зашагал к командиру полка.

"Снова будет разговор на высоких тонах", — подумал я.

Метелкин собрал экипажи для проработки задания. Полет предстоял трудный. Нужно было более чем на триста километров проникнуть в тыл врага, выйти на подводные сетевые заграждения и разрушить их. Причем истребители из-за ограниченного радиуса действия сопровождали пикировщиков только до полпути.

Долго сидели над расчетами штурман Павлюков и начальник разведки Ремизов. Лишь во второй половине дня четверка "Петляковых" в составе экипажей Метелкина, Бычкова, Забавникова и Арансона, сопровождаемая четырьмя истребителями Як-7, поднялась в воздух. Группа собралась над аэродромом и взяла курс на запад.

Погода не благоприятствовала полету. Над заливом висела десятибалльная облачность, временами шел дождь. Но как предсказывали синоптики, в районе сетевых заграждений должна быть хорошая погода. Значит, там могут появиться вражеские истребители. Это, конечно, еще больше затруднит выполнение задания.

На командном пункте полка все ждали сообщений от Метелкина. Но время шло, а донесения не было. Я сидел на стартовой радиостанции, не отлучаясь ни на минуту. Селиванов молча курил.

— На полный радиус пошли, — нарушил я неловкое молчание.

Селиванов не ответил. Было из-за чего волноваться. Прошло час двадцать минут после взлета. Наконец с борта самолета Метелкина поступило первое радиодонесение: "Задание выполнено. Все в строю. Возвращаюсь".

На лице Селиванова мелькнула едва заметная улыбка.

Радостное известие быстро облетело все стоянки и землянки аэродрома. Полк готовился встретить своих героев.

Через двадцать минут пришло новое сообщение: "Веду бой с шестью "фокке-вульфами" у острова Вайнло. Мой самолет подбит".

Мы хорошо понимали, что скрывается за этими скупыми словами. Каждый из нас на себе испытал трудности воздушного боя над морем, да еще без прикрытия. Сейчас такая участь выпала на долю Александра Федоровича Метелкина. Мы ждали, что от него прилетит какая-либо новая весточка, но на этом связь с его самолетом прервалась.

— Лучше бы меня... — с досадой сказал Селиванов. — Зачем было посылать без прикрытия... — но тут же спохватился и умолк, будто коснулся чего-то недозволенного.

Я заметил, что Селиванову хочется поговорить со мной на эту тему. Но у него был железный принцип, выработанный за многолетнюю службу в авиации, не обсуждать недостатков начальников с младшими по должности или званию.

С задания не вернулся тогда ни один самолет. Шестерка "яков", посланная в район острова Большой Тютерс для встречи пикировщиков, также возвратилась ни с чем. Двое суток исчезновение экипажей оставалось загадкой. На третьи сутки неожиданно для всех в полку появился экипаж Арансона. От него мы узнали подробности этого полета. А произошло тогда вот что.

Пикировщики шли над Финским заливом с набором высоты. У острова Гогланд истребители сопровождения, покачав крыльями, развернулись и пошли обратно. Метелкин повел группу дальше. Погода стала ухудшаться. А вскоре на пути встала сплошная облачность. Что делать? Обойти ее? Но тогда придется выскочить на берег, занятый врагом, и преждевременно обнаружить себя. Идти под нижней кромкой — значит увеличить расход топлива и тем самым уменьшить радиус полета. Оставалось одно: пробиваться к цели сквозь облака. Метелкин так и поступил, дав предварительно команду разомкнуться. Летчики вели машины по приборам. Высота пять тысяч метров. От недостатка кислорода дышать становилось все труднее, чувствовалась утомленность от слепого полета. По расчету штурмана до цели оставалось несколько минут полета. Внезапно "Петляковы" выскочили из облаков. Казалось, солнце светило здесь ярче обычного. Справа и слева примерно в двадцати километрах виднелись берега пикировщики шли над устьем Финского залива. Штурман Павлюков уточнил ориентировку и определил место нахождения подводных противолодочных заграждений.

— Командир, тут находятся подводные лодки, ждут нашей работы. — Штурман показал Метелкину точку на карте. — А здесь заграждения — сюда сбросим бомбы.

Метелкин утвердительно кивнул головой и подал команду:

— Приготовиться к атаке. Бомбить с горизонта. Внизу галсировали вражеские катера.

— Обслуживают заграждение, — догадался Павлюков, глядя на них.

— Ищут наших подводников, — отозвался Метелкин. Появление пикировщиков в этом районе, видимо, было неожиданным для гитлеровцев. Катера не оказали им серьезного сопротивления. Отдельные выстрелы зенитных орудий не помешали самолетам выйти на боевой курс и прицельно сбросить бомбы. Подводные взрывы большой силы выбросили на поверхность огромные водяные столбы. Сети оказались разрушены — путь для наших подводных лодок стал свободен!

Пикировщики возвращались домой. Уже пройдена четверть пути, как вдруг появились вражеские истребители. Их сразу заметил флагманский стрелок-радист А. Кривенков. Первой атакой фашисты пытались расколоть строй и тем самым ослабить оборону "Петляковых". Метелкин приказал:

— Держать строй!

Последовала новая атака шестерки "фокке-вульфов", к счастью, и она оказалась неудачной. Плотный огонь штурманов и воздушных стрелков-радистов всей группы не позволил вражеским летчикам стрелять прицельно. Озлобленные неудачами, они стали еще яростнее бросаться в атаку. Поток свинца "фокке-вульфов" скрестился со встречным ливнем огня наших экипажей. Один "фоккер" задымил. Но и самолет летчика Бычкова получил повреждение. Из левого мотора показалось пламя. Загорелось крыло. Самолет вошел в крутую спираль и понесся к воде... Летчику П. М. Бычкову, штурману А. М. Воловнину и воздушному стрелку-радисту Т. А. Зубкову спастись не удалось.

— Держать строй во что бы то ни стало, — еще раз передал Метелкин ведомым.

Строй пикировщиков нерушим. Вражеские истребители, метались в воздухе как угорелые. Но все их яростные атаки натыкались на дружный и меткий огонь стрелков-радистов и штурманов. Как нуждались "Петляковы" в этот момент в поддержке своих истребителей! Но их не было рядом.

Новой атакой "фоккеры" подожгли самолет Забавникова. Штурман Соловейчик и стрелок-радист Редченко, отстреливаясь, тоже подбили одного гитлеровца. Забавников отошел от строя и попытался сбить пламя. Но сделать это ему не удалось. Вдали от родных берегов летчик посадил горящий самолет на воду. Судьба экипажа осталась неизвестной.

А Метелкин и Арансон продолжали бой. Фашистские истребители набросились на ведущего, и самолет Метелкина получил повреждение. Из левого мотора показался дым, самолет стал снижаться. И все же командир продолжал идти в строю. Атаки фашистов не прекращались. Загорелась кабина. Арансон видел, как самолет Метелкина плавно коснулся воды и, горящий, заскользил по волнам. Всего десять километров Метелкин не дотянул до родного острова Лавенсаари.

В минуту грозной опасности, когда в душу невольно закрадывается сознание собственного бессилия, когда, казалось бы, надо прежде всего заботиться о себе, капитан Метелкин непоколебимо вел свою группу, боролся за жизнь своих товарищей до последней секунды.

Остался один самолет Арансона против четырех "фокке-вульфов". Участь его также была предрешена. Истребители взяли "Петлякова" в клещи (пара справа, пара слева) и лишили маневра. При каждой попытке развернуться рядом с плоскостью возникали огненные шнуры трасс. Фашисты теперь не торопились. Они решили до конца испытать стойкость нашего летчика. Один "фоккер" вышел вперед, выпустил шасси и, покачиваясь с крыла на крыло, стал подавать сигнал "Следуй за мной". Гитлеровцы наверняка надеялись захватить наш экипаж в плен. "Вот чего захотели! Ну нет, не на того нарвались!" — вскипел Арансон и нажал на гашетку. Но выстрелов не последовало. Молчали пулеметы у штурмана и стрелка-радиста. У всех кончились боеприпасы. А "фокке-вульфы" все плотнее прижимались к Пе-2. Тогда Арансон резким маневром попытался таранить одного из фашистов, но тот быстро ушел из-под удара.

Летчик понял, что нужно искать выход в каком-то неожиданном маневре. Мгновенно созрела мысль: сымитировать таран, а затем, использовав замешательство гитлеровцев, сразу же перейти на бреющий полет. Арансон резко отвернул самолет в сторону и повел его прямо на "фокке-вульфа". Затем он энергично отжал штурвал и, пикируя, развил максимальную скорость. "Фоккеры" бросились вдогон, а наш летчик выхватил "пешку" из пике у самой воды. Еще минута — и на горизонте показался родной остров Лавенсаари. Преследуемый "фокке-вульфами", Арансон на бреющем полете выскочил на остров. Наши зенитчики открыли огонь по ФВ-190 и отогнали их от пикировщика. Израненную машину Арансон посадил на крохотный островной аэродром.

Чувство досады и ярости охватило летчика. Там в море остались его командир, боевые друзья.

— Ждите меня здесь, — приказал Арансон штурману и стрелку-радисту, как только они вылезли из самолета, а сам же побежал к пристани. Он обратился к морякам с просьбой выйти на поиск и спасение экипажа Метелкина. Через несколько минут катер с Арансоном на борту был в точке приводнения самолета. Поиск продолжался до темноты, но никого обнаружить не удалось.

Задание было выполнено слишком дорогой ценой. Полк не понес бы такой утраты, если бы не были допущены просчеты. Посылать четверку пикировщиков на полный радиус без истребительного прикрытия не следовало. Было бы разумным использовать небольшой аэродром на острове Лавенсаари для подскока истребителей. Командование, видимо, сделало соответствующие выводы из этого случая: без прикрытия пикировщиков нас больше не посылали на боевые задания.

Коммунист Александр Федорович Метелкин принадлежал к числу летчиков, которые не знали, что такое страх. Сколько раз смелость и мужество помогали ему вырываться из объятий смерти! В сентябре 1942 года, защищая блокадный Ленинград, группа пикировщиков, ведомая старшим лейтенантом Метелкиным, уничтожила артиллерийскую батарею в районе деревни Аненское. На подходе к цели самолеты были внезапно атакованы истребителями Ме-109. Отстреливаясь из пулеметов, экипаж Метелкина упорно шел к цели и вел за собой группу. Только одно чувство руководило ведущим и его друзьями — как можно лучше выполнить поставленную задачу.

Цель была искусно замаскирована и трудно распознавалась с высоты. Как бы не промахнуться! Ведущий группы передал команду: "Делаем два захода!" Экипажи, следуя за Метелкиным, дважды атаковали цель и точными ударами уничтожили две батареи: артиллерийскую и минометную. На втором заходе истребителям противника удалось поджечь самолет ведомого Голубева. Метелкин скомандовал: "Сомкнуть строй!" Воздушные стрелки-радисты всех экипажей открыли по гитлеровцам дружный огонь. Хваленые фашистские асы не выдержали такого отпора и отвернули. Но машина Голубева продолжала гореть. Метелкин сопровождал боевого товарища до тех пор, пока тот не посадил горящий самолет на Неву, у самого берега, занятого нашими войсками. Самолет вскоре затонул, а экипаж Голубева выбрался на сушу. Своим спасением он был обязан прежде всего Александру Метелкину.

В дни прорыва блокады Ленинграда Метелкин участвовал в самых трудных операциях. В январе 1943 года шестерка пикировщиков во главе с ним вылетела на бомбардировку порта Котка. Зная расположение вражеских зенитных батарей в заданном районе, ведущий набрал высоту на тысячу пятьсот метров больше расчетной и зашел на цель со стороны солнца с приглушенными моторами.

Фашисты открыли огонь, когда самолеты находились уже на боевом курсе. Несколько секунд выдержки — и "Петляковы" перешли в крутое пике. Бомбы легли точно в цель. Внизу появилось несколько очагов пожаров. Это горели целлюлозный завод и немецкие транспорты с военными грузами. Всех пикировщиков Метелкин благополучно привел на свой аэродром.

Слава об Александре Метелкине разнеслась по всей Балтике. Поэт Василий Дулин посвятил ему стихотворение. Приведу здесь некоторые строфы.

Вот они стоят в строю, сверкая Орденами боевых побед. Посмотрите — силища какая! Равной ей и не было и нет. Все они у старых стен Пернова Били, озверевшего врага. Их на смерть вело присяги слово, Билось сердце в них большевика. ...Били крепко на просторах моря, Если немец через море лез. Дети преклоняются, не споря, Перед вами, рыцари небес. Ночи надвигаются какие, Наступает жаркая пора. Голубев, Метелкин и другие  Бомбовых ударов мастера. Бейте бомбой, бейте пулей фрица Метко — в каждый боевой полет. Имя благородное — Балтийцы На дела, на подвиги зовет.

Капитан коммунист Метелкин совершил более ста вылетов на бомбометание. За мужество и мастерство он был награжден двумя орденами Красного Знамени. Замечательный советский патриот жил. воевал и умер как герой. Летчики эскадрильи, которой командовал А. Ф. Метелкин, в жестоких боях с врагом свято хранили и преумножали боевые традиции своего подразделения, командир оставался для них примером во всем. Когда за успешные боевые дела их отмечало командование, они с гордостью говорили: "Мы из эскадрильи капитана Метелкина!"

Шлемофон, оставленный Метелкиным на КП перед последним рейдом в глубокий тыл врага, ныне бережно хранится в Центральном военно-морском музее. Тогда в 1943 году он достался Андрею Ивановичу Барскому. Тот не расставался с ним до конца войны, а затем передал его в музей.

После гибели А. Ф. Метелкина эскадрилью принял старший лейтенант Василий Сергеевич Голубев. А на его место к нам пришел старший лейтенант Константин Степанович Усенко — энергичный, волевой летчик с крупными чертами лица и внимательными серыми глазами. Говорил он всегда громко, с едва заметным украинским акцентом и при этом слегка щурил глаза, словно старался получше разглядеть собеседника. По следам ожогов на его лице и руках нетрудно было догадаться, что он прошел большую и суровую школу войны. И все же мы встретили его без особого воодушевления. Усенко был новым человеком в полку, людей еще не знал, и поначалу многие его сторонились. Но вскоре своим бесстрашием, неутомимым трудолюбием и общительностью Константин Степанович завоевал авторитет среди летчиков.

Мы сидели в эскадрильской землянке, ожидая приказа на вылет. Одни дремали на нарах, другие играли в домино, третьи негромко беседовали у железной печки-времянки.

Зазвонил телефон. Ракова вызвали на командный пункт полка. Все поняли, что предстоит очередной боевой вылет. Но куда и кто полетит, этого мы не знали.

Подошли Аносов и Губанов. Закурили.

— Погода ничего, летная, — сказал Аносов, артистично выдохнув колечко дыма. Курил он несерьезно, для вида. — Слетать бы еще куда-нибудь подальше. .

— День только начался, слетаем, — ответил Губанов.

— Миша, зови сюда штурмана, — попросил я Степанова. — Он должен быть у самолета.

Михаил Степанов — мой новый воздушный стрелок-радист. Невысокий, кудрявый, он с виду напоминал школьника. Но при первом же разговоре становилось ясно, что за плечами у него богатый боевой опыт. Недаром на его груди алел орден Красного Знамени. Дважды смерть витала над удалой головой Миши. Зимой 1942 года самолет, на котором он летал, был сбит. Летчик и штурман погибли, а Степанов выпрыгнул с парашютом, угодив на вражескую территорию. Укрывшись в лесу, он дождался наступления темноты. А ночью по глубокому рыхлому снегу перешел линию фронта и вернулся в родной полк.

Еще более трагичный случай со Степановым произошел в июле 1943 года. Группа "Петляковых" уходила из окруженного Ленинграда на задание. Над заливом самолет, на котором летел Михаил, внезапно загорелся из-за неисправности электрооборудования. Начали взрываться бензобаки. Экипаж покинул машину, но парашют раскрылся только у воздушного стрелка-радиста. Моряки-катерники кронштадтских фортов быстро нашли и остальных авиаторов. Летчик Алексеев оказался мертвым. Правой рукой он держался за лямку парашюта: видимо, в воздухе дергал ее вместо вытяжного кольца, которое выпало из чехла и болталось на длинном тросике. Штурман Василенко неудачно выпрыгнул из кабины. Потоком воздуха его отбросило назад. Он ударился головой о хвостовое оперение самолета, потерял сознание и, не раскрыв парашюта, разбился. Только Степанов остался невредимым. Когда моего воздушного стрелка-радиста Сергея Шишкова перевели в экипаж Журина, Михаил начал летать вместе со мной...

— Штурман заболел и лететь не может, — доложил мне возвратившийся Степанов.

Я пошел к Виноградову. Он лежал в тени рейфуги, укрытый молюскинкой и самолетным чехлом. Тело его лихорадочно тряслось, а лицо стало бледно-землистым.

— Что с тобой, Толя? — наклонился я к нему.

— Холодно мне, — только и ответил он.

— Врача сюда, скорее!

Прибывший врач установил приступ малярии. Анатолия сразу же увезли в лазарет. "Вот и слетали, — подумал я. — Откуда это у него?"

Когда я пришел к командиру эскадрильи доложить о болезни Виноградова, тот уже поставил летному составу боевую задачу. Предстояло разыскать и уничтожить в Финском заливе отряд боевых кораблей противника. Штурманы рассчитывали прицельные данные на бомбометание, прокладывали, на карте маршрут.

— Учитывая ясную погоду, можно ожидать встречи с истребителями, предупредил Раков. — Нужно подготовиться как следует. Полет опасный.

— Что тут опасного? — вырвалось у Смирнова.

Услышав его реплику, Губанов поморщился. Он вообще не мог терпеть такого мальчишеского отношения к делу, а к боевым вылетам в особенности. И руководили им не боязнь и опасения, а трезвость в оценке обстановки, строгий учет всех мелочей, от которых зависел успех выполнения боевой задачи. Эту черту характера летчик Пасынков особенно ценил в своем штурмане.

А у меня в этот раз было какое-то безразличное, даже тоскливое настроение. Из-за болезни штурмана я вынужден был отсиживаться на земле.

Ко мне подошел Бородавка.

— Возьми меня вместо Виноградова, — улыбаясь, шепнул он.

Бывший штурман майор Бородавка был адъютантом эскадрильи и ни в какой экипаж не входил. Я знал, что он любил летное дело и стремился использовать каждую возможность слетать на боевое задание.

— С удовольствием, товарищ майор, — согласился я, но тут же подумал: "А как же командовать им в полете, если он старше меня по должности и званию?"

— Ты, Андрюха, не стесняйся, — сказал майор, поняв мое замешательство. — В воздухе я буду обыкновенным рядовым штурманом. Командуй, как положено.

— Договорились, — согласился я и успокоился.

И вот мы уже в полете. Далеко позади остались родные берега. Пикировщики шли на запад с набором высоты. Сверху Финский залив казался тихим и гладким. Но мы-то знаем, что осенью он не бывает спокойным. Да и сейчас, если внимательно всмотреться, можно увидеть пенистые гребешки огромных волн.

Вода... Вода... В случае вынужденной посадки ее не минуешь. Можно, правда, воспользоваться спасательным самонадувным жилетом, который на мне, под лямками парашюта. Но сколько продержишься в ледяной воде без защитной одежды? Врач говорил, что при десяти градусах можно прожить полчаса, а при пяти — пятнадцать минут. А потом?

Группа, состоявшая из трех звеньев, шла в плотном строю клина. "Яки" парами держались сзади с превышением, образуя полукольцо непосредственного прикрытия, а четверка Ла-5 выдвинулась несколько вперед и выше, составляя ударную группу.

С самого начала полет протекал при полном радиомолчании экипажей. И вдруг тишину в эфире нарушил голос флагманского стрелка-радиста:

— Сзади внизу чужие истребители!

Две пары "яков" поменялись флангами, просматривая заднюю полусферу.

— Степанов, видишь гадов? — спросил я у стрелка-радиста.

— Вижу. Их шесть. Целятся на звено Пасынкова, — ответил он.

— Что за самолеты?

— Не определил, какие-то новые.

"Яки" пошли на перерез вражеским истребителям. Завязался бой. Пара самолетов противника все же прорвалась к замыкающему звену "пешек", но атака их была безуспешной. На брюхе вражеских истребителей мы увидели финские опознавательные знаки.

— Да это же "фиаты"! — воскликнул Бородавка, словно обрадовался встрече с врагом.

"Который раз "фиаты" встречают нас в одном и том же месте!" — подумал я. Да, это так. Но и обойти этот район нам никак нельзя: справа и слева берега с вражескими аэродромами. "Фиаты" действуют здесь на предельном радиусе и больше одной-двух атак не делают. Сейчас, потерпев первую неудачу, они тоже больше не приближались к нам.

Мы вышли в заданный район. Раков развернулся и повел группу к югу. Начался поиск противника. Бородавка прильнул к бортовому стеклу кабины и зорко всматривался в темную гладь залива.

— Впереди корабли! — сообщил он.

Действительно, прямо по курсу на нас шел отряд боевых кораблей. "Острый глаз, — подумал я о Бородавке. — Не утратил еще штурманских навыков".

С самолета корабли видны гораздо дальше, чем с кораблей самолеты, поэтому мы не опасались, что противник тоже обнаружил нас.

— Как будем бомбить? С ходу или с разворотом? — спросил штурман.

— Как решит ведущий, — ответил я. — Видите бурун за кормой? Значит, корабли идут прямо на нас. С ходу не выгодно.

Раков сделал небольшой отворот и вывел группу на боевой курс под углом сорок пять градусов к направлению движения цели.

— Как, Давид Данилович, потопим фрицев?

— Постараемся, — ответил Бородавка. — Только выдержи курс и скорость, остальное за мной.

Начали стрелять зенитки. Снаряды рвались выше и сзади нас. Раков выбрал для атаки головной корабль. Косенко, в звене которого шел я, подвернул на сторожевик. Оставалось секунд двадцать до пикирования, как самолеты застыли на боевом курсе. Это самый ответственный момент: штурман загоняет цель в перекрестье прицела. Будем пикировать парами. Посмотрел направо — ведомый рядом. Летит, как по ниточке. Прозвучала команда штурмана — и мы в пике.

Я отлично видел этот корабль, так же, как и вчера с Виноградовым. Но тогда я поспешил и нажал кнопку раньше времени. Бомбы понеслись вниз четыре огненных снопа вспыхнули на воде и исчезли, рассыпавшись искрами. Мимо! Корабль остался целехоньким. Я чуть не плакал от досады.

На этот раз я не торопился. Мне очень хотелось вместе с адъютантом эскадрильи потопить сторожевик. Изо всех сил старался прицелиться получше. Ставили же мне пятерки по бомбометанию! Вражеский сторожевик, описывая дугу, пытался лечь в циркуляцию и уклониться от бомб, но я взял нужное упреждение и нажал кнопку. Бомбы с нарастающей скоростью пошли к воде. Я потянул штурвал, помогая самолету выйти из пике. Меня крепче и крепче вдавливало в сиденье. Еще туже поджал живот. Сильно натянулась на лице кожа. Ощущение знакомое, но все равно неприятное. Перед глазами начали медленно кружиться циферблаты приборов. На какой-то момент я вдруг перестал физически чувствовать перегрузку. При таком "облегчении" мысль работала вяло, неохотно. Видимо, это для меня предел, и я чуть отпустил штурвал от себя. Завертевшиеся было циферблаты на приборной доске снова замерли на своих местах. Рядом из пике выходили другие самолеты.

А внизу столбы воды и дыма от десятков разорвавшихся бомб окутали два корабля.

— Один горит, другой тонет, — радостным голосом доложил Степанов.

Опустив нос и высоко подняв корму, сторожевой корабль, медленно погружался в воду.

— Туда ему и дорога, — сказал Бородавка.

— Есть что писать в донесении, — подмигнул я адъютанту.

Мы уходили от цели. Слабел зенитный огонь. На душе теплело от сознания удачной работы. Теперь скорее домой.

И вдруг стрелок-радист доложил:

— Командир, в звене Пасынкова горит правый ведомый!

Я оглянулся. Языки пламени вырывались из крыла "Петлякова". Горела машина молодого летчика Казакова, недавно прибывшего из училища.

— От чего загорелся? — спросил я у Степанова.

— Истребителей противника в воздухе нет. Видимо, подбили зенитки, ответил стрелок-радист.

Как же так? Огонь был настолько слабым, что от него легко было уклониться. Но Казаков, видимо, допустил ученическую ошибку — он не маневрировал, надеялся на авось. И вот теперь расплачивается.

Два "яка" подошли вплотную к горящему "Петлякову", как бы пытаясь поддержать его на своих крыльях. Но Пе-2 продолжал снижаться, затем перешел в крутую спираль и упал в воду. Никто не выпрыгнул с парашютом. Летчик Казаков, штурман Терещенко и стрелок-радист Тыщук разбились вместе с самолетом.

Остаток пути летели молча. Вскоре показался выступ берега — это мыс Кургальский (вражья земля), то самое место, где нас часто встречали фашистские истребители.

Раков повел группу со снижением, затем перешел на бреющий полет. Теперь с берега нас не смогут заметить, а истребители тем более не успеют перехватить. Мы без бомб, и высота нам ни к чему. Идем настолько низко, что от воздушного потока за хвостами машин остаются следы возмущенной воды.

Мне по душе бреющие полеты над морем. Да и как их не любить! Одно дело — полеты на высоте. Там порой вообще теряешь связь с морем, с горизонтом, попадаешь во власть приборов и как будто висишь неподвижно в пространстве.

Иное ощущение испытываешь на бреющем. Здесь ты уже во власти стремительного движения, словно через себя пропускаешь встречный бег причудливых волн. Такой полет требует от летчика предельного внимания, быстроты ориентации и зрительного восприятия, позволяет лучше почувствовать послушность машины.

Небо впереди потемнело, стеной подступили облака с бахромой дождевых полос. Майор Раков сделал горку. Мы последовали за ним. Высота триста метров, выше — сплошная облачность. Над Ленинградом шел дождь. Подана команда "Разойдись", и самолеты один за другим стали отваливать от строя. Сквозь мокрое стекло кабины почти не видно посадочной полосы.

— Командир, стартовая радиостанция передала приказание садиться в Кронштадте, — сообщил Степанов.

Дождь усиливался, видимость ухудшалась. Уже не различаешь самолета, идущего в ста метрах впереди. Недалеко и до столкновения.

— Как, товарищ майор? Пойдем в Кронштадт? — спросил я Бородавку.

— Пойдем, — согласился штурман.

Восемь минут полета, и мы — над Кронштадтом. На кругу замечаю несколько наших "пешек". Видимость улучшилась, дождь уже прошел, и мы без труда сели на аэродроме, где базировались истребители соседней дивизии. Шесть "Петляковых" выстроились в ряд. Экипажи собрались возле самолета старшего лейтенанта Усенко.

— Ну как самочувствие? — спросил он у меня.

— Все в порядке, товарищ старший лейтенант, — бодро ответил я, скрывая свою усталость.

Длительное пребывание над морем, полет в плотном строю на бреющем, пилотирование под проливным дождем и посадка на незнакомом аэродроме — все это не прошло бесследно. Я действительно был сильно утомлен.

Майор Бородавка уже составлял список приземлившихся здесь экипажей, чтобы сообщить о них на свой аэродром. Размахивая листком бумаги, он подошел к Усенко и сказал:

— Вот кто здесь сел, читай.

— Усенко, Косенко, Калиниченко, Бедненко, Туренко, Быченко, — громко прочитал Усенко.

Оказывается, радиограммы в полете приняли только украинцы.

Все засмеялись.

— Национальная эскадрилья посетила древний Кронштадт, — весело шутил Бородавка. — А вот и хозяева, — сказал он, указывая на газик, мчавшийся через летное поле.

— Кто у вас старший, товарищи бомберы? — спросил подъехавший капитан.

Усенко подошел к капитану. Поздоровались. Узнав, кто мы, почему сели, нет ли раненых, капитан сказал:

— Сейчас за вами придет машина.

Нас отвезли в столовую и накормили. После обеда собрались в курилке. Подошел высокий и стройный лейтенант в армейской форме; Его грудь украшала медаль "За оборону Ленинграда".

— Не найдется ли закурить, братцы-морячки? — обратился лейтенант.

— Кури, браток, — несколько рук с портсигарами и кисетами одновременно протянулись к летчику. — Откуда взялась здесь пехота?

— Я, как и вы, здесь гость, — ответил лейтенант. — Перед вами сел, мотор забарахлил.

Закурили.

— Давно воюешь? — спросил Усенко.

— Пять месяцев, — ответил летчик, сделав глубокую затяжку. Штурмовиков прикрывал над полем боя, да вот не дотянул до своего аэродрома. А вы над морем работаете?

— Точно! — с гордостью заявил Константин Усенко.

— А скажи, браток, почему над морем моторы хуже работают?

— Ничуть не хуже. Так только кажется, когда нет уверенности, — возразил Усенко.

— Все наши летчики утверждают это, — настаивал лейтенант.

— Ну и что же? Они летят над морем и все время посматривают на берег, упрекнул Усенко.

— А трудно бомбить корабли? — допытывался лейтенант.

— Слетай, узнаешь, — сказал Усенко. — Посуди сам: на земле можно наметить ориентир, заранее рассчитать прицельные данные, а затем выдержать элементы полета и сбросить бомбы. А над морем? Там ориентиров нет. Цель движется, силу ветра не знаешь. И вот кажется, все учел, перешел в пике, а корабль лег в циркуляцию, и бомбы рвутся рядом с его бортом. Так-то, браток.

Подошел Бородавка.

— Пока улучшится погода, можно посмотреть кинофильм, — предложил он. Прямо здесь, в столовой. Все уже готово.

— Хорошо, — согласился Усенко. — Желающие, заходите.

Мы вошли в столовую. Окна были занавешены, на стене висело белое полотнище. Свет погас, на экране замелькали первые кадры фильма. Душно стало в тесной столовой. Фильм смотреть не хотелось. Я подошел к Усенко и шепнул на ухо:

— Пойду на стоянку, к самолетам. Усенко согласно кивнул головой. Я вышел.

Прямая улица с невысокими кирпичными зданиями, тенистыми аллеями выходила к аэродрому. Шум прибоя напоминал о близости моря.

Извивающаяся среди кустарников тропинка вывела меня к летному полю. У самолетов трудились два стрелка-радиста, оставленные здесь по распоряжению Усенко. Им помогал дежурный по стоянке техник. Они заправляли самолеты бензином, маслом, воздухом.

В небе появились голубые окна, сквозь которые пробивались скупые вечерние лучи солнца. Вскоре на аэродром прибыли экипажи. Получив "добро" на перелет, мы поднялись в воздух и через десять минут приземлились на своем летном поле.

Щит пикировщиков

Над аэродромом сгустились сумерки. Наступившую тишину нарушал иногда лишь надрывный гул мотора на дальней самолетной стоянке. Через узкое оконце землянки пробивался тусклый свет керосиновой лампы. За столом, склонившись над картами, сидели офицеры штаба.

Подводили итоги минувшего дня, определяли порядок выполнения новой задачи.

— Ширченко, уточните боевой состав и принимайтесь за донесение, распорядился начальник штаба полка майор Б. М. Смирнов.

Бывшему штурману Ширченко после аварии врачи запретили летать. Смирнов приметил этого исполнительного офицера и приобщил его к штабной работе.

За другим столом трудился начальник разведки полка Владимир Ремизов. Имея большой опыт работы, он всегда своевременно обеспечивал командование необходимыми данными о противнике. Ремизов был общительным и веселым человеком.

— Ну как? — спросил его подошедший Смирнов и заглянул в бумаги.

— Восемь, товарищ майор, — выпалил тот.

— Что "восемь"?

— А что "ну как"?

Поняв шутку, оба улыбнулись.

— Лучше восемь, чем нуль, — весело ответил Смирнов. А потом весьма серьезно и ответственно Ремизов доложил начальнику штаба:

— У нас маловато сведений об этом районе моря.

Смирнов прошелся по комнате, задумался. Его интересовал именно данный квадрат на карте. Завтра здесь предстояло действовать нашим пикировщикам.

— Запросите штаб дивизии, — сказал Смирнов. — Если нужных сведений не будет, готовьте к рассвету экипаж для разведки.

Часто звонили телефоны, поступали запросы, шли приказания. И так каждую ночь. Люди не уходили из землянки, тут же и спали, когда выдавался часок-другой для отдыха.

Не прекращалась работа и на стоянках самолетов. Трудяги-техники и механики "лечили" свои машины. Сегодня днем мы бомбили корабли в порту, сильно прикрытом зенитной артиллерией. Многие самолеты возвратились с задания с серьезными повреждениями. Летчик Пасынков произвел посадку с бомбой, которая зависла в поврежденном люке. У самолета Косенко оказались погнутыми оба винта. На машине Голубева вышла из строя маслосистема, и он едва дотянул до аэродрома на одном моторе. Словом, ремонтные работы предстояли большие. Приказ командира гласил: "Все самолеты утром должны быть готовы к боевым вылетам". Инженер полка инженер-майор Бражкин с виду медлительный, а на деле энергичный, расчетливый и грамотный специалист, осмотрев неисправные машины, спросил у инженера эскадрильи Балашова:

— С чего начнем, Павел Павлович?

— С планирования, товарищ майор, — не задумываясь, ответил тот.

Вместе наметили план, определили, сколько понадобится запчастей и ремонтных материалов, расставили людей.

— Теперь все. Вот только состав этой бригады мне не нравится, усомнился Балашов. — Шевченко не подходит к Золотову. Не сработались они. Да и техническая подготовка у Шевченко слабовата.

Балашов считал весьма важным комплектование ремонтных бригад, старался учитывать не только уровень подготовки, но и характеры людей.

— К Золотову пошлем Панченко. Это будет замечательная пара, даже по натуре они под стать друг другу.

— Хорошо, — согласился Бражкин. — А кто возглавит бригады?

— Покровский, Степанов и Чуканов.

Закипела работа. Быстро и уверенно действовали механики. Металлический лязг инструмента смешивался с людскими голосами. С шутками, прибаутками работали авиационные специалисты.

— Раз-два, взяли!

— Три-четыре, зажали!

— Пять-шесть, сломали! — раздавались шутливые голоса.

— Саша, ставь главную деталь.

Главной деталью в авиации механики называли обыкновенный шплинт, постановка которого предусмотрена каждой инструкцией.

Зафыркал, затрещал мотор на дальней стоянке. Набирая обороты, через несколько секунд он уже издавал оглушительный рев. Потом снова завыл сухим металлическим голосом и стих. Закончилась последняя проверка.

И в дождь, и в холод, при нехватке запасных частей и инструментов, а порой и под артиллерийским обстрелом работали у самолетов наши верные друзья и помощники, устраняя повреждения. А утром, когда мы, отдохнув, прибывали на аэродром, механики рапортовали нам: "Товарищ командир, самолет готов к боевому вылету!"

Неутомимым тружеником зарекомендовал себя техник звена Виктор Покровский. Он, казалось, способен был сутками работать без отдыха. В полку говорили, что он знает тысячу один способ, как быстро отыскать и устранить неисправность самолета. Смуглолицый, с приветливыми голубыми глазами Покровский обладал какой-то особой добротой и душевной щедростью. За это его в полку любовно называли батей.

Как-то, уходя с самолетной стоянки, я увидел Покровского. Укрывшись от ветра, он сидел с подветренной стороны рейфуги и смотрел вдаль, где виднелся край города. Мне показалось, что он чем-то взволнован. Я присел рядом.

— Один? Что ты тут делаешь? — спросил я. Покровский поднял голову. Его глаза были полны тоски и печали.

— Что с тобой? О чем задумался?

— Да так, о разном.

— А все-таки?

— Как-нибудь в другой раз, — уклончиво ответил Покровский. — Пойдем, у вас скоро занятия начнутся.

Мы шли рядом, не спеша, оба молчали. Покровский оставался задумчивым. Я больше не тревожил его вопросами, просто ждал. И он заговорил сам, медленно, словно размышляя вслух.

— Понимаешь, Андрей, перед войной я жил в Ленинграде. Работал, имел семью и хорошую квартиру. Жили счастливо. Жена и дети были обеспечены всем. И вдруг война... Все оборвалось... Фашисты блокировали город, снарядом разбили мой дом. Потом умер мой любимый сын... от голода... — Нахмурившись и крепко сжав губы, он сломал прутик, который все время вертел в руках, и бросил в сторону.

Комок подкатил к моему горлу. Я стянул с головы шлемофон, расстегнул ворот комбинезона. Хотелось сказать ему что-нибудь хорошее, но я не находил нужных слов.

— Теперь свою месть я вкладываю в бомбы, подвешенные под наши самолеты. — Покровский рассек воздух крепко сжатым кулаком.

Я подумал, на что только не способен человек, если он отстаивает правое дело. Можно быть уверенным, что такой техник не подведет. Я не помню ни одного случая, чтобы самолет Покровского по техническим причинам вернулся из боевого задания. Каждый раз, провожая машину в полет, Покровский писал мелом на стабилизаторах бомб: "За сына!", "За Ленинград!", "Смерть вам, фашистские выродки!"

Подошли к землянке, где на занятия собирался летный состав эскадрильи.

— И кому нужна эта учеба, — ворчал недовольный летчик Смирнов. — Кончим войну, тогда и будем учиться.

Некоторые молодые летчики без интереса занимались теорией, считали, что им достаточно знаний, полученных в училище, а здесь, на фронте, они, мол, должны только летать и бомбить. Что греха таить, некоторая самоуверенность всегда присуща молодости.

Конечно, только в полете закаляется воля летчика, вырабатывается быстрота реакции на изменения воздушной обстановки, обретаются летное мастерство и уверенность в своих силах, столь необходимые для достижения победы в бою. И все же успех действий экипажа в воздухе во многом зависит от его подготовки на земле.

Руководитель занятий штурман звена Губанов не согласен был с таким суждением Смирнова.

— Нет, друзья, — возразил он. — Как раз на фронте и надо учиться, непрерывно, каждый день. Есть такая старая пословица: "Учиться — все равно что грести против течения: только перестанешь — и тебя гонит назад". Небо не любит неучей.

К словам другого штурмана мы бы отнеслись равнодушно, но к Губанову прислушивались. Он много летал на пикировщике, имел большой опыт воздушных боев и охотно делился им с товарищами.

— Сегодня мы поговорим о взаимодействии и слетанности экипажей, — начал Губанов. — Воздушный бой — это сочетание огня и маневра. На истребителе то и другое сосредоточено в одних руках. У нас же огонь ведут штурман и стрелок-радист, а маневрирует летчик. Поэтому главное в воздушном бою — это четкое взаимодействие всех членов экипажа.

Тема казалась не новой, но заинтересовала всех. В оживленной беседе высказывались разные суждения о важности летных профессий. Какое же мнение поддержит Губанов? Поскольку он затронул такой вопрос, то наверняка заранее его обдумал.

— Ну кажется, все высказались, — начал Губанов. — А я так считаю... Летчик водит самолет, пикирует на цель, сбрасывает бомбы. Как командир, он должен уметь в любой сложной обстановке быстро принимать грамотные решения и отдавать нужные распоряжения. Он отвечает за все и за всех.

Штурман определяет курс, находит цель, готовит данные для бомбометания, выполняет первое прицеливание, охраняет верхнюю полусферу от атак истребителей противника.

Стрелку-радисту отводится особая роль в полете. Он держит постоянную радиосвязь с аэродромом и с ведущим самолетом. На боевом курсе, пока летчик и штурман заняты прицеливанием и сбрасыванием бомб, стрелок-радист является стражем экипажа. Он — полный хозяин задней полусферы, откуда большей частью и атакуют вражеские истребители. Стрелок-радист и штурман огнем своих пулеметов как бы ткут невидимое защитное покрывало вокруг самолетов своих товарищей, создавая прочный щит вокруг пикировщиков.

— Запомните, летает не летчик, а экипаж, — сказал в заключение Губанов. — На самолете все одинаково важны и должны действовать четко, слаженно.

Полет на боевое задание — это целый комплекс действий большого количества людей. Тут нужно полное взаимопонимание не только между членами одного экипажа, но и между остальными товарищами, идущими в едином строю. Очень важен тесный контакт и с истребителями прикрытия. Им тоже приходится в воздухе нелегко. Одно дело — полет на свободную охоту, когда можно вести воздушный бой, применяя любой маневр и используя все пространство неба. Другое дело — охранять пикировщиков. Нужны большое мужество и высокая выучка, чтобы отразить атаки вражеских истребителей, не отрываясь от строя бомбардировщиков. И наши друзья, летчики 21-го истребительного авиационного полка, отлично справлялись с этим нелегким делом.

Однажды на бомбометание вражеских кораблей в районе острова Большой Тютерс пятерку "Петляковых" повел старший лейтенант В. С. Голубев. Нас прикрывали четверка "яков" под командованием старшего лейтенанта А. Г. Ломакина и шестерка Ла-5, ведомая капитаном Г. Д. Костылевым. Только отошли мы от Кронштадта, как в воздухе прозвучал голос флагманского радиста:

— Маленькие, маленькие, сверху справа "фиаты"!

— Спокойно, друзья, мы все видим, — ответил Ломакин. — Держитесь плотнее.

Мы прижались поближе к ведущему — так будет легче обороняться штурманам и стрелкам-радистам и взаимодействовать с истребителями прикрытия.

Вражеские самолеты шли высоко над нами справа. Первыми к ним ринулись Ла-5. Короткая схватка — и два "фиата" упали в воду. Остальные отвернули к финскому берегу.

Мы продолжали полет к намеченной цели. Вот и вражеские корабли. Их было пять. Голубев повел нас в атаку на флагмана. Через минуту от прямого попадания бомб на нем произошел взрыв. Клубы черного дыма поднимались высоко в небо. Мы взяли курс к родным берегам.

И тут внезапно снизу нас атаковали четыре ФВ-190. "Лавочкины" в это время были значительно выше и не могли заметить тупоносых, как называли мы "фокке-вульфов". Дело плохо: прозевали. Применяя испытанный оборонительный маневр — "ножницы", "яки" старались не отрываться от нас. Вскоре на помощь подошли "лавочкины" Костылева. Завязался ожесточенный бой. "Фокке-вульфы" дрались куда нахальнее, чем "фиаты". Ревели моторы, мимо нас проносились то немецкие, то наши истребители. Огненные трассы пуль и снарядов чертили небо.

Сверху, со стороны солнца, последовала новая атака немцев. Резким маневром я ушел под строй пикировщиков и сразу почувствовал, как левый мотор начал работать с перебоями. Самолет отстал от группы. Чувство одиночества перерастало в тревогу. "Фокке-вульф" снова мчался на нашу машину. Удастся ли теперь уйти из-под удара? Нервы напряглись до предела. Главное — не прозевать момента для маневра. И вдруг, не закончив атаки, "фоккер" взорвался. Горящие его обломки полетели в залив. Тут же мимо пронесся "як" с бортовым номером двадцать шесть. "Выручил", — внезапная радость вернула силы. Появились уверенность и легкость в управлении самолетом. Я прибавил газу, догнал "Петляковых" и занял свое место в строю.

Воздушный бой продолжался. Один "фокке-вульф" ринулся на нашего ведущего. "Як" тут же бросился ему наперерез и отразил атаку. Вскоре по радио чуть слышно, с паузами прозвучал голос:

— Самолет подбит, больше не могу... ранен... Нет сил... Это был Владимир Кафоев.

— Володя, дружище, скорее уходи домой! Не можешь лететь, тяни к берегу, — передал Ломакин.

Кафоев со снижением пошел в сторону маяка Толбухина, но не дотянул до него... "Як" задел крылом воду, разломался и потонул. Не оставалось надежды и на спасение раненого Кафоева.

На родной пятачок блокадного Ленинграда пикировщики вернулись строем. Мы потопили вражеский корабль, сбили три самолета противника, но никто не радовался успеху. Среди нас не стало верного товарища, зрелого летчика лейтенанта В. Ж. Кафоева. Мы сочувствовали Арсену, потерявшему родного брата.

— Что случилось у тебя над целью? — спросил меня Сохиев.

— Мотор чуть не скис. Трубку перебило.

— Жарко было, когда "вульфы" насели. Но мы показали им кузькину мать. Пусть знают наших! Вот, видишь, какая моя судьба. — Сохиев держал в руке осколок величиной с фасолину. — Застрял в моей куртке, едят его мухи, шутя, пояснил он.

Всего полчаса тому назад смерть прошла в сантиметре от сердца, а Сохиев шутил как ни в чем не бывало. Такой уж характер у нашего Харитоши!

Мы подошли к землянке. Здесь уже были летчики-истребители, прикрывавшие нас в полете. Обсуждались эпизоды воздушного боя. Ломакин задорно рассказывал Голубеву:

— Одного "фоккера" я так зажал, что он, наверное, рехнулся с перепугу. Метался без разбору, потом лег в спираль. Тут я его и подловил. — Он рубанул ладонью воздух.

— Жаль Володю Кафоева, — тихо сказал Голубев. — Жизнью своей ему обязан. Меня спас, а сам погиб.

— Володя поступил, как настоящий герой.

— Ребята, кто летал на двадцать шестом? — спросил я.

— Толя Ломакин! — ответили мне.

Я подошел к Ломакину и крепко пожал ему руку.

— Спасибо, друг, за выручку. Прямо из могилы нас вынул, век будем помнить.

Солнце медленно клонилось к закату, наступала вечерняя прохлада. Затих привычный гул авиационных моторов. Лишь истребители, взлетевшие с соседнего аэродрома для защиты города, парами кружились над утопающим в дымке Ленинградом. Но даже в эту тихую, спокойную минуту была заметна особая настороженность великого города, готового в любое мгновение защитить себя от врага.

Мы собрались на прогретой сентябрьским солнцем крыше землянки, считая ее самым подходящим местом для отдыха. Как только не называли ребята наше жилье: гостиница, ресторан, генштаб. И в летний зной, и в осеннее ненастье, и в зимнюю стужу находили мы здесь покой, уют. Здесь обедали, отдыхали, пели песни, разгоняя короткую солдатскую тоску. Здесь получали боевые задания, провожали друзей в полет, поздравляли вернувшихся с победой, грустили о тех, кто погиб. В землянке мы прислушивались к гулу моторов и, узнавая своих, выбегали встречать.

Вот и сейчас в небе раздался шум. На этот раз над аэродромом внезапно появился У-2. Он развернулся и сел словно бабочка. А вскоре в эскадрильях прозвучала команда: "Всем на построение!"

К командному пункту полка сходились люди.

— Важное задание привез, — высказал предположение Косенко, кивая в сторону У-2.

— Неплохо бы получить солидную цель в море, только бы не эти батареи, поддержал его Кабанов.

Но У-2 привез не задание, а боевые награды, которые должны были вручать летчикам, отличившимся в боях.

Полк построился. На правом фланге — офицеры управления полка, затем личный состав первой, второй и третьей эскадрилий. Все стоящие впереди — в шлемофонах, с планшетками через плечо. Это — летные экипажи. За ними механики, мотористы, оружейники и мастера спецоборудования.

В торжественной тишине громко и четко раздается команда: "Под знамя смирно!" Полковую святыню перед строем проносит наш ветеран Василий Голубев в сопровождении двух ассистентов. Они останавливаются на правом фланге. Легкий ветерок развевает над нашими головами широкое алое полотнище. А вокруг, гордо распластав серебристые крылья, стоят красавцы-бомбардировщики. Редкая и необычная картина фронтовых будней впервые предстала передо мной с такой торжественностью. В строю стояли и бывалые авиаторы, убеленные сединами, и мы, двадцатилетние парни.

В полк прибыли командующий военно-воздушными силами Краснознаменного Балтийского флота генерал-лейтенант авиации М. И. Самохин и представители Свердловского райкома партии города Ленина.

Ленинградцы любили своих защитников. Они высоко ценили тяжелый труд авиаторов и с особой гордостью отзывались о наших боевых делах на митингах, собраниях, в печати. О героических подвигах пикировщиков слагались стихи и песни, горожане приглашали летчиков к себе, устраивая торжественные встречи, бывали и у них в гостях.

М. И. Самохин первое слово предоставил секретарю райкома партии, который, обращаясь к нам, сказал:

— Экипажи пикировщиков в жестоких боях за Ленинград преумножили боевые традиции советской авиации. Благодаря напряженному труду летчиков, штурманов, техников и воздушных стрелков-радистов ваш полк стал лучшим на Балтике. Ваша отвага и героизм снискали себе неувядаемую славу, любовь и уважение ленинградцев. За боевые успехи при защите Ленинграда вам вручается Переходящее знамя Свердловского РКП (б) города Ленина.

Алое полотнище на древке, окантованное золотистой бахромой, с изображением В. И. Ленина передается в руки подполковника М. А. Курочкина. Приняв знамя, командир полка поблагодарил представителей райкома партии за высокую оценку нашей работы и заверил, что в жестоких схватках с врагом летчики оправдают оказанное им доверие. Затем майор Смирнов зачитал приказ о награждении отличившихся в боях орденами и медалями.

К столу, покрытому красной скатертью, первым подходит стройный лейтенант Г. В. Пасынков. Он молод, но в летном искусстве, в умении бить врага Григорий не уступит и старшим по возрасту. Об этом убедительно говорят ордена Красного Знамени, Красной Звезды и медаль "За оборону Ленинграда", которых он удостоен. Подполковник Курочкин вручает ему второй орден Красного Знамени.

Вслед за Пасынковым орден Отечественной войны 1-й степени получает его штурман старший лейтенант М. Г. Губанов. Это их экипаж в памятные дни прорыва блокады Ленинграда участвовал в уничтожении сильно укрепленного узла вражеской обороны в здании 8-й ГЭС и командного пункта немецкой дивизии СС. Это они точным попаданием бомб разрушили нарвский железнодорожный мост в тылу врага. Много славных дел на счету этого экипажа.

Один за другим к столу подходили авиаторы и получали награды. Оружейник сержант О. П. Деревщиков, приняв от командира полка медаль "За оборону Ленинграда", повернулся лицом к строю и произнес:

— Николай Браун. "Медаль".

Пройдя сквозь долгий грохот боя, На слиток бронзовый легла, Как символ города-героя, Адмиралтейская игла. Вся бронза дышит, как живая, В граните плещется река, И ветер ленты развевает На бескозырке моряка. И даль пылает золотая, И синью светят небеса, И вдруг, до слуха долетая, Встают из бронзы голоса: "Мы так за город наш стояли, Так эту землю берегли, Что нынче музыкою стали, Из боя в песню перешли..."

Мы аплодировали и нашему оружейнику, и ленинградскому поэту Н. Брауну, написавшему прекрасное стихотворение.

В тот день многие из нас получили награды. Младшие лейтенанты X. С. Сохиев, С. В. Николаеня, Н. О. Шуянов были награждены орденами Отечественной войны 1-й степени. Я получил первый орден Красной Звезды.

Заместитель командира полка по политчасти А. С. Шабанов от имени командования поздравил нас с награждением и пожелал дальнейших боевых успехов. Слушая комиссара, мы испытывали особое чувство любви к нашей Родине. Воспитанные родной Коммунистической партией, мы сознавали личную ответственность за судьбу любимого Ленинграда. В груди кипела ненависть к врагу. Мы ощутили прилив новых сил и желание драться с врагом до полного разгрома немецко-фашистских оккупантов.

— Дежурному звену принять готовность номер два! — объявил майор Б. М. Смирнов. — Остальным — отдыхать. Разойдись!

Мы кинулись поздравлять друг друга. Сохиев крепко обнял меня и долго не выпускал из рук. К нам прилепились Александр Аносов, Сергей Николаеня, Анатолий Журин, затем, как птицы, налетели наши штурманы, стрелки-радисты, наращивая ком живых людей. А когда страсти улеглись, все принялись внимательно рассматривать полученные ордена и медали.

Каждый по-своему воспринял награду. Пасынков гордился своим орденом, Губанов удивлялся его получению, Шуянов считал себя пока недостойным. Что же такое награда? Видимо, это не только праздник для самого отмеченного, но и напоминание всем остальным о том, что нужно еще лучше выполнять боевые задания.

— Ну, мушкетеры, поздравляю, — улыбаясь, пожал нам руки подошедший майор Д. Д. Бородавка.

Веселые и возбужденные, покидали мы аэродром и уезжали на ужин. Столовая служила не только местом приема пищи. Вечером здесь встречались мы после напряженной боевой работы.

Возле столовой собралось много людей. Ждали командира полка. Вскоре подъехала эмка. Из машины вышли М. А. Курочкин и его замполит М. А. Шабанов.

— Всем к столу! — пригласил комиссар.

Шумной гурьбой заполнили столовую. Столы были сдвинуты в два ряда и заранее накрыты. Мы заняли свои места, начался ужин.

Появился полковой баянист сержант А. Ф. Сандраков. Кудрявый, невысокого роста, он растянул меха баяна и полилась мелодия знакомой всем песни "Вечер на рейде", Мы дружно подхватили припев:

Прощай, любимый город! Уходим завтра в море...

В общежитие вернулись поздно вечером. Николая Шуянова у подъезда ждала жена. Она немного посидела у нас и заторопилась домой.

— Клава, ты не забыла поздравить мужа с наградой? — спросил ее Журин.

— Как же, поздравила, — ответила Шуянова. — У меня тоже есть награда медаль "За оборону Ленинграда".

— Вот этого не знал! — удивился Ж урин. — От души поздравляю! Хотя, по правде сказать, ты не медаль, а орден заслужила.

— Эта медаль мне дороже любого ордена. Я получила ее за оборону родного города в самый тяжелый период блокады.

...В эту ночь мы легли спать поздно. А теперь всем хотелось "добрать", поскольку в ближайшие часы боевого вылета не предвиделось. Усенко улегся на нарах в землянке, Губанов пристроился в оружейной палатке, Журин — на ящике под крылом самолета. Мы с Николаеней вышли из накуренной землянки. На пригорке сидел в глубокой задумчивости Сохиев. Легкий ветерок доносил запах сена, от которого приятно кружилась голова.

— Что, Харитоша, нездоровится? — присев рядом, спросил я его. — Есть папироска?

— Да нет, здоровье в порядке, — ответил он, протягивая портсигар.

— А что грустный такой? — допытывался Николаеня. Мы закурили.

— Понимаешь, Серега, тоскливо щемит сердце по родным местам. Давно я не был в родной Осетии.

— Понимаю, дружище. Велико желание побывать дома, но... одним словом, война.

— А вы знаете, други, как хорошо в наших предгорных степях! размечтался Сохиев.

Никто из нас тогда еще в Осетии не был. А он, Харитон Сохиев, с детства впитал в себя степные ароматы.

— Степь у нас хороша в любое время года. Идешь весенним утром по росистой траве и всем существом ощущаешь живое дыхание природы. Солнце щедро заливает землю ярким светом. Высоко в небе звенят жаворонки. А какой воздух! Осенью степь иная: легкий ветерок теребит сухие травы, разнося по степи нежные ароматы. Земля отдала свои соки растениям и, как бы отдыхая, снова дожидается своей поры.

Сохиев замолчал. Я вспомнил свою Харьковщину, милые сердцу родные края, где прошло мое детство и куда теперь так тянуло. Всего несколько дней тому назад наши войска освободили Харьков, и я еще не знал, что случилось с моими родителями, живы ли они. В душе кипела ненависть к немецко-фашистским мерзавцам, напавшим на нас и оккупировавшим родную землю.

Вскоре мы получили задание — уничтожить батарею осадной артиллерии, обстреливающую Ленинград из района Беззаботное.

— Снова батареи, — со вздохом сказал Николаеня. Ему явно не нравилась эта цель, так сильно прикрытая зенитным огнем и хорошо замаскированная.

Четверку "Петляковых" вел Юрий Косенко. Я шел с ним в паре, справа Сохиев с Николаеней. Плотные слоистые облака, словно купол парашюта, закрывали небо. На их фоне четко вырисовывались силуэты самолетов. Только мы пересекли линию фронта, как вражеские зенитки открыли огонь. Мы оказались у них на виду, как на ладони. Надо бы увеличить высоту, но сверху, подобно огромному прессу, давили свинцовые тучи, прижимая нас к земле. Десятки снарядов рвались вокруг. Маневрировать приходилось только по горизонтали.

Лавируя среди разрывов, пара Сохиева отошла чуть вправо. Однако снаряды следующего залпа стали снова рваться рядом. Сохиев и Николаеня взяли еще правее. Но дальше отворачивать было уже нельзя — начинался боевой курс. Где же цель? Батарея осадной артиллерии зарыта в землю и сверху замаскирована ветками деревьев. Ее можно распознать по вспышкам огня. Вот она! Так держать! В последний момент я увидел, как Сохиев бросил свой самолет в отвесное пике. Николаеня последовал за Н1?м, но в тот же миг зенитный снаряд раздробил хвостовое оперение его самолета. Неуправляемая машина, груженная бомбами, начала падать. А через несколько секунд я увидел на земле огромный столб черного дыма.

Выйдя из пикирования, Сохиев спросил штурмана и стрелка-радиста:

— Ищите Сергея, где он.

Сохиев не знал, что летчика Николаени, штурмана Зеленкова и стрелка-радиста Талалакина уже нет в живых.

— Пока не видим, — ответили Мельников и Бут.

В действительности они видели гибель экипажа Николаени, но опасались сразу сказать об этом командиру. Они знали, что Сохиев, желая отомстить за гибель друга, способен на любое безумство.

— Сергей, где ты?

До самой посадки Сохиев запрашивал по радио Николаеню. Только на аэродроме, когда зарулил самолет на свое место и увидел рядом пустую рейфугу, все понял. Медленно он вылез из кабины и, пытаясь отстегнуть непослушные лямки парашюта, молча сделал несколько шагов. Я поспешил к Сохиеву. Мы крепко обнялись, и оба не сдержали горьких мужских слез...

Подошел Косенко. Губы его дрожали, в глазах застыла глубокая печаль. Он сказал:

— Уметь переносить горе — это тоже мужество. Не расстраивайтесь... Они погибли за живых, за нас, за народ... Так зачем же плакать? Будем бороться. Будем бить оккупантов.

В тот вечер мы возвращались с аэродрома молча, будто с похорон. Каждый погрузился в свои невеселые думы, и никто не пытался нарушить эту тишину. Я вспомнил, как вчера Сергей Николаеня весь вечер тревожился, грустил и уединялся. Всегда веселый и энергичный, Валерий Зеленков тоже ходил подавленный и раньше всех лег в кровать. Мы старались его развеселить, шутили, смеялись. И вдруг Зеленков неожиданно для всех сказал:

— А хотите, ребята, я румбу станцую?

Он рывком сбросил одеяло, вскочил на стол и начал отплясывать. Мы хлопали в ладоши, отсчитывая такты танца. Зеленков недолго плясал. Улыбка слетела с его лица, глаза снова посерьезнели. "Что с ним?" — подумал я. Но кто из нас мог знать тогда, что это его последний танец...

И Сергей, и Валерий перед уходом на задание выглядели утомленными. Видимо, дали знать о себе частые вылеты и большие нервные перегрузки. А усталость, как известно, порождает у человека неуверенность в себе. Летчик начинает допускать гораздо больше ошибок в воздухе, из которых некоторые могут привести даже к гибели. .

Прошло несколько дней, но мы все еще не теряли надежды на возвращение экипажа Николаени. Всякое бывает на войне. Уже упакованы его личные вещи для отправки родителям, составлено извещение. И все же мы ждем — авось вернется.

Все эти дни Сохиев ходил мрачнее тучи. Обычно его ничто не угнетало: ни опасности, подстерегавшие в каждом боевом полете, ни трудности неустроенного фронтового быта, ни постоянное недосыпание. Однако теперь гибель друга буквально потрясла его и вывела из строя.

В чемодане Сергея нашли письмо от матери.

"Милый сыночек! — писала она. — Где-то ты сейчас и что с тобой? По ночам я не сплю, вспоминаю тебя и плачу. Сереженька, кончай скорей войну и приезжай. Как мне хочется видеть тебя!"

Не успел Сергей ответить матери. Что же станет с бедной женщиной, когда она узнает о гибели сына? Проклятая война, сколько горя она сеяла на нашей земле!

Однажды после боевых полетов Сохиев сказал мне:

— Сергей уже не вернется. Пойдем в город, навестим жену его брата и все расскажем. Сергей иногда бывал у нее.

Уже давно стемнело, когда старенький трамвай привез нас на Петроградскую сторону. Миновав несколько затемненных улиц, мы подошли к подъезду большого дома. Сердце учащенно забилось.

— Пошли, — тихо сказал Сохиев.

Постучали. Дверь открыла молодая женщина, на исхудалом лице которой были заметны преждевременные морщины. Узнав, кто мы, она быстро спросила:

— А Сережа почему не пришел?

Холодный пот выступил у меня на лбу. Как ей сказать правду?

— Он больше не придет... — сдавленным голосом сказал Сохиев.

Женщина смотрела прямо в глаза Сохиеву. Взгляд ее моментально помрачнел.

— Неужели это правда?

— Да. Правда, — виновато ответил я.

Она медленно опустила глаза. Отвернулась.

— Будь она проклята, такая правда!

Женщина не плакала. Она была из тех ленинградок, которые пережили самые трудные годы блокады, голод и лишения, смерть родных и близких людей. Ее решимость была непоколебима, ненависть к врагу — безмерна.

— Извещение родителям отправлено, — овладев собой, сказал Сохиев. — Это орден Отечественной войны первой степени, которым был награжден Сергей. Возьмите на вечное хранение.

Дрожащими руками женщина взяла награду, задумчичво посмотрела на нее и положила на стол.

Мы постояли в нерешительности и собрались уходить.

— Мстите, дорогие мои, бейте фашистских гадов так, чтобы ни один из них не ушел с нашей земли, — сказала она на прощание...

Трамвай медленно полз по разбитым путям от остановки к остановке. Из окна вагона я смотрел на затемненные улицы Ленинграда и думал о Сергее. Он отдал жизнь, защищая этот славный город. Да, героический и славный. На его мостовые за двести сорок лет ни разу не ступала нога чужеземца. Это первый город в Европе, остановивший гитлеровцев у своих стен.

Ленинград спал. Только шум вагина нарушал тишину. Окраинные улицы смотрели на нас окнами деревянных домиков...

Завтра снова начнется обычная фронтовая жизнь: дежурства на аэродроме в боевой готовности, вылеты по тревоге, опасные задания, радости возвращения. Ну что ж, такая работа у летчиков!

Днем Сохиева вызвал Раков.

— Вероятно, назначит мне нового ведомого вместо Николаеня, — бросил на ходу Харитоша и спустился в командирскую землянку.

— Товарищ младший лейтенант, нам придется расстаться, — сдержанно сказал командир эскадрильи, пожав летчику руку. — Вас переводят инструктором в запасной полк.

Сохиев побледнел от неожиданности. Не думал он, что вот так, вдруг, придется уезжать из родного полка.

— Не смогу я инструктором, товарищ майор, — пробовал отказаться Сохиев.

Ракову и самому не хотелось отпускать Сохиева. Он воспитал, научил воевать и всем сердцем полюбил этого лихого, решительного и думающего летчика. Но командир уже ничего не мог сделать.

— Я боевой летчик и должен воевать...

— Приказ уже подписан, надо его выполнять, — перебил Сохиева Раков. Это касается нас обоих. — А потом тепло, по-отечески добавил: — Для пользы дела необходимо поработать инструктором. Подготовка летчиков для фронта тоже важная задача.

Потом такой же разговор у Сохиева состоялся с командиром полка. Но Курочкин был неумолим.

Надо понять, как трудно было Сохиеву сменить фронтовую жизнь на тыловую работу, покинуть родной полк, любимых друзей. Да разве можно забыть боевые дела? Каждый полет останется в памяти, как едва затянувшиеся раны на теле. Его не сотрут ни времена, ни новые заботы. Возвращаясь с боевого задания, Сохиев гордился не только самой победой, но и трудностями, с какими она доставалась. Вот почему фронтовая дружба — самая крепкая, самая дорогая.

Салют на Неве

В любую погоду

День выдался морозный и туманный. Необычная тишина воцарилась на фронтовом аэродроме. Готовые к выплету самолеты стояли в замаскированных рейфугах. Покрытые тонким слоем инея, они отливали всеми цветами радуги под скупыми лучами декабрьского солнца. Казалось, это не боевые машины, а огромные сказочные птицы со сверкающими перьями.

Летчики, штурманы и воздушные стрелки-радисты, техники, механики и младшие специалисты собрались возле командного пункта полка. Настроение у всех было приподнятое: ждали своих шефов из далекого Казахстана. Мы долгое время переписывались с ними, а теперь нам предстояло встретиться здесь, на аэродроме. Такое событие раньше казалось нам просто несбыточным.

Но вот к командному пункту подъехал грузовик, крытый брезентом. Из него вышли женщины и мужчины. Многие делегаты были одеты не по-зимнему, легко, а мы стояли в меховых комбинезонах, мохнатых унтах и кожаных шлемофонах. Поначалу стало как-то неловко.

— Не слишком ли сурова для вас ленинградская погода? — спросил замполит Шабанов, встречая гостей и пожимая им руки.

— Ваши теплые встречи и радостные улыбки согрели наши сердца, мы не замечаем холод и снег, — ответил глава делегации секретарь Алма-Атинского обкома Шарипов.

Все засмеялись. Шутка как-то сразу сблизила, сроднила нас с посланцами казахского народа. Постепенно завязалась непринужденная беседа.

— Раньше мы из газет и журналов узнавали о ваших боевых делах, сказала девушка, поправляя на голове белый пуховый платок. — А теперь расскажите сами, как вы топите вражеские корабли.

Вопрос показался нам несколько странным. Как на него ответить? Летаем над морем, сбрасываем бомбы — вот и все. Девушка, видимо, поняла наше замешательство и, улыбаясь, добавила:

— Ну кто больше всех потопил кораблей?

Мы переглянулись. Все-таки удивление наше не проходило. Да и как ответить одним словом на такой вопрос. Выручил, как всегда, подполковник Шабанов:

— У нас много мастеров бомбовых ударов, — сказал он, обводя нас взглядом. — Например, экипажи Голубева, Пасынкова, Косенко...

— Трудно это? — не унималась девушка, в упор глядя на Пасынкова. Летчик понял, что вопрос относится лично к нему.

— Не легко. Но я делаю это не один, а вместе с друзьями, — ответил Пасынков. — Летаем мы обычно группами по восемь — двенадцать самолетов. Штурманы как можно точнее наводят самолеты на плывущий корабль. Кто лучше прицелится, тот и попадает. Дружба у нас крепкая. Иначе на войне нельзя.

Начальник штаба полка майор Смирнов принес фотоснимки.

— Вот результаты нашей работы. — Он протянул гостям фотографии. Делегаты с интересом рассматривали снимки, передавая их из рук в руки.

— Мы понимаем, что вы летаете на бомбардировщиках, — сказал Шарипов, обращаясь к Голубеву. — А приходилось ли вам сбивать вражеские самолеты?

— Приходилось. Сбивали и "мессершмиттов", и "фокке-вульфов", и "фиатов", — ответил старший лейтенант.

— Воздушные бои, конечно оборонительные, нам приходилось вести почти в каждом боевом полете, — пояснил Курочкин. — Вот стоит старшина Спаривак. На его счету уже три уничтоженных самолета противника. Правда, и его самого сбивали.

Гости обступили старшего сержанта П. Г. Спаривака и засыпали его вопросами:

— Расскажите, как это было?

И Спаривак рассказал, как в январе 1943 года, при прорыве блокады Ленинграда его самолет был подбит над полем боя и загорелся. Летчик старшин лейтенант Ф. Д. Болдырев бросил Пе-2 в пике, надеясь сбить пламя, но высота была слишком мала. Тогда, выровняв машину, он приказал штурману М. А. Калинину и стрелку-радисту покинуть самолет. Но из-за повреждения фонаря штурман никак не мог его открыть. Высота быстро уменьшалась. По переговорному устройству Спаривак хорошо слышал приказы командира и доклады штурмана и до последней секунды надеялся на спасение боевых друзей. Но когда уже не осталось никакого запаса высоты, воздушный стрелок-радист выпрыгнул из самолета и дернул за кольцо парашюта. В этот момент он увидел, как горящий самолет вместе с Болдыревым и Калининым ударился о землю и взорвался. Когда старший сержант приземлился, то увидел, что у него нет одного унта. Его сорвало с ноги в момент раскрытия парашюта. Кругом застрочили автоматы. Спаривак прижался к земле, быстро осмотрелся и понял, что опустился на нейтральную полосу. Завязалась перестрелка. Над головой свистели пули. По глубокому снегу старший сержант быстро пополз к своим... Через несколько минут наши бойцы уже отогревали его в землянке горячим чаем.

Шефы очень внимательно слушали непосредственного участника боевых событий. Каждый старался до мелочей запомнить все, о чем говорилось, чтобы потом, вернувшись домой, подробно рассказать землякам о славных делах балтийских летчиков.

— Сейчас мы летаем на уничтожение вражеских кораблей в Финском заливе и осадной артиллерии, обстреливающей Ленинград, — заявил гостям Курочкин. Самолеты-пикировщики являются универсальными боевыми машинами.

— А можно их посмотреть? — спросили делегаты.

— Пожалуйста, — ответил подполковник. — Пройдемте на стоянку.

Там разговор продолжался. Мы рассказали шефам о боевых возможностях Пе-2, показали, куда подвешиваются бомбы, где стоят пулеметы. Гости садились в кабину самолета, рассматривали приборы, двигали рычагами управления, беседовали с летчиками, механиками и вооруженцами.

К собравшимся авиаторам с большой речью обратился глава делегации Шарипов. Он сказал, что Казахская ССР перевыполнила годовой план производства военной продукции и завоевала Переходящее знамя Государственного Комитета Обороны. Трудящиеся республики стараются как можно больше и лучше помочь фронту.

— Только в этом году мы отправили воинам тысячу пятьсот вагонов с подарками, — сказал Шарипов. — Каждый из нас уверен, что вы еще сильнее будете бить фашистов.

Мы хорошо понимали смысл обращенных к нам слов. Наши чувства выразил в ответной речи замполит Шабанов:

— В подшефном вам полку, — сказал он, — собрались люди разных национальностей. И все мы связаны узами нерушимой дружбы. Заверяем вас, дорогие шефы, что оправдаем ваше доверие. Будем воевать, не щадя своих жизней.

Шефы привезли подарки — свежие фрукты, теплые вещи. Наш паек был тогда скудным, поэтому алма-атинские — яблоки показались нам особенно вкусными.

После продолжительных задушевных бесед мы сфотографировались вместе с гостями. Я невольно подумал тогда, что люди нашей необъятной многонациональной страны навеки спаяны между собой большим чувством любви к Родине, к ленинской Коммунистической партии. Эта нерушимая дружба удесятеряет силы воинов Красной Армии в разгроме врага.

В те дни произошло еще одно событие, навсегда оставшееся в памяти. Как-то подошел ко мне секретарь партийной организации техник-лейтенант Б. М. Любимов и сказал:

— Сегодня собрание. Будем принимать тебя в партию.

У меня екнуло сердце. Давно готовился к этому дню, но все равно сильно разволновался.

Коммунисты эскадрильи собрались в тесной землянке. Люди, одетые в летные комбинезоны и технические молюскины, сидели на нарах и скамейках, а то и просто на полу.

Собрание вел майор Бородавка. Он объявил, что в партийную организацию поступило мое заявление с просьбой принять кандидатом в члены партии, и тут же зачитал его.

— Пусть расскажет биографию, — раздался чей-то голос.

Я встал и коротко рассказал, где родился, как жил и учился до прибытия в полк. В заключение поклялся оправдать высокое звание коммуниста, бить врага, не жалея сил и не щадя жизни.

— Ясно, — послышались реплики.

— Хороший товарищ.

— Достоин!

Слово взял Усенко.

— Я рекомендую принять товарища Калиниченко кандидатом в члены ВКП(б). Но хочу и ему сказать и другим напомнить: не жалеть своей жизни на войне дело не хитрое. Труднее воевать так, чтобы побеждать врага, оставаясь самому невредимым. Враг очень силен. Он неудержимо рвется в Ленинград, пытается захватить его во что бы то ни стало. — Окинув взглядом сидящих, Усенко продолжал: — Так что погибать нам сейчас никак нельзя. Во время любого боевого вылета мы должны максимально проявлять свое мастерство, добиваться наилучших результатов. Интересы победы требуют вкладывать в каждый удар все свое старание, всю силу ненависти к врагу. Так действовать призывает нас родная партия.

В землянке наступила тишина. Коммунисты обдумывали обращенные к ним слова Усенко.

— Ставлю на голосование, — нарушил молчание Бородавка.

Все подняли руки "за".

Я почувствовал вдруг особый прилив сил, желание сделать что-нибудь самое трудное, самое опасное.

После собрания замполит Шабанов поздравил меня и сказал:

— Тебе оказано высокое доверие. Теперь ты не только в долгу перед народом, но и в ответе перед партией. — И по-отечески добавил: — Никогда не горячись, больше думай, совершенствуй свое летное мастерство. Все будет хорошо.

Партийное собрание, советы и замечания старших товарищей явились для меня хорошей школой. Особенно сильно врезались в память слова подполковника А. С. Шабанова. Вскоре мне пришлось воспользоваться на практике его указаниями.

Ночью разведка донесла о прибытии в порт Котка большой группы вражеских транспортов. Пока летный состав отдыхал, на командном пункте полка шла уже подготовительная работа.

— Никуда эти транспорты за ночь не уйдут, — докладывал Курочкину начальник разведки капитан В. Ф. Ремизов. — Разгружаться они начнут только утром. Тут мы их и накроем.

— Так и сделаем, — согласился командир полка.

А утром короткая, как выстрел, команда подняла нас с постелей. "Тревога!" Сколько раз за годы войны звучало это особенное, многообязывающее слово. К нему нельзя привыкнуть. Иногда оно звало в укрытие, когда начинался артиллерийский обстрел аэродрома, иногда означало немедленный вылет на боевое задание, иногда извещало о налете авиации противника. И каждый раз это слово заставляло наши сердца учащенно биться.

— Всем на аэродром! — объявил дежурный.

На улице была слякоть. Временами на землю сыпался мокрый снег с дождем. В темноте неподвижно стояли самолеты, словно большие сонные птицы. Но появились люди, и аэродром сразу ожил. Зазвучали голоса, зарычали моторы бомбардировщики готовились к вылету. Быстро проработав задание, мы бросились к машинам. Небо с шипением прочертила зеленая ракета.

— Запуск! — скомандовал Курочкин.

Многоголосым эхом повторилась эта команда в эскадрильях. А через несколько минут мы двумя группами вместе с истребителями прикрытия ушли курсом на Котку. Небо прояснилось. Набирая высоту, я вдруг заметил, что стрелка указателя скорости замерла на отметке "320" и ни на какие изменения режима полета не реагирует. Что делать? Держаться в строю без контроля скорости не составляло особого труда. А если отстану от строя? "Не надо торопиться, нужно подумать", — вспомнил я слова Шабанова. Посоветовавшись со штурманом и стрелком-радистом, решил продолжать полет.

Разведка нас не обманула. В Котке действительно находилось около двадцати транспортов. Мы подоспели вовремя.

Одно за другим звенья пошли в атаку. На транспорты посыпались десятки бомб. Вражеские зенитки вели огонь непрерывно, но меткость стрельбы была невелика. Видимо, гитлеровцы Не ожидали нашего появления в такую раннюю пору.

На пикировании стрелка указателя скорости прыгнула на отметку "540". И снова пришлось думать, как садиться без указателя скорости на ограниченном аэродроме. Не прыгать же с парашютом! Я вообще, как и все летчики, не любил такого выхода из положения. Возможно, потому, что психологически трудно было расстаться с самолетом, даже если он поврежден. Вот когда возникает крайняя необходимость в этом, тогда другое дело... Решил садиться. Скорость полета пришлось определять на глаз. Осторожно снижаясь, я поддерживал обороты моторов, пока шасси не коснулись посадочной полосы. Все обошлось благополучно. Как потом выяснилось, неисправность прибора заключалась в том, что в трубку Пито попала вода и замерзла на высоте.

В этом полете зенитки подбили самолет лейтенанта Н. Д. Колесникова. Николай был опытным летчиком и не раз попадал в такие условия. Вот и теперь он спокойно вел самолет к родным берегам. Сначала все шло хорошо, но при подходе к аэродрому моторы вдруг стали давать перебои. Летчик открыл кран кольцевания, поставил шасси на "выпуск" и решил садиться с ходу. Но шасси до конца не вышли. Колесников дал газ и пошел на второй круг. Моторы заработали неустойчиво, попеременно захлебываясь. Вдруг оба они сбавили обороты, и машина ринулась вниз. Николай успел подвернуть ее к заснеженному пустырю на окраине аэродрома и приземлить на мотогондолы. Летчик лейтенант Н. Д. Колесников, штурман лейтенант М. А. Суханов и воздушный стрелок-радист старший сержант И. Ф. Алейников остались невредимыми. Бензобаки оказались пустыми.

Боевой вылет завершился успешно. Мы потопили большой транспорт и сильно разрушили портовые сооружения.

Это был последний наш полет на боевое задание в канун нового, 1944 года. Наступивший январь принес плохую погоду. Дули западные ветры, завывала метель. Летать на задание стало невозможно.

Используя передышку в боевой работе, командование и партийная организация нацелили наше внимание на теоретическую подготовку. В полку имелся один учебный самолет. УТ-2. Василий Иванович Раков как-то позвонил Курочкину и сказал:

— Балтийская зима не принесет хорошей погоды, а воевать придется. Дайте на время нам УТ-2, будем тренировать летчиков полетам в облаках.

Так мы начали "слепую" подготовку. Вывозные полеты давал нам старший лейтенант К. С. Усенко. Летчики менялись в кабине, а инструктор покидал самолет лишь на минуту-две, чтобы размять ноги или покурить. Водить самолет вслепую и обучать этому летчиков он умел лучше других.

Однажды, пилотируя самолет в облаках, я попал в опасное положение. Машина начала падать и беспорядочно вращаться. Меня прижимало то к одному борту, то к другому. Усенко не вмешивался в управление и ничего не подсказывал. Он ждал, пока я сам не найду правильный выход. И мне удалось-таки выровнять самолет.

После посадки Усенко сказал:

— Лучше рискнуть сейчас, когда мы вдвоем, чтобы ты научился выводить машину. А то попадешь один в талую ситуацию, а навыков нет.

"Слепой" подготовкой занимались почти ежедневно. Учились пилотировать самолет в облаках, ориентироваться на местности в снегопад, выполнять простые фигуры пилотажа. Эти навыки нам очень пригодились потом.

На рассвете 14 января мы услышали гул артиллерийской канонады. Он был настолько мощным, что люди вышли из домиков и землянок, прислушиваясь к нарастающему грохоту. Стало ясно: это не немцы стреляли по городу, а уже наши громили врага. Войска Ленинградского, а затем Волховского фронтов перешли в наступление.

Наступление! Для нас это слово приобрело особый смысл, понятный только человеку, пробывшему многие месяцы в блокадном городе. В нем звучало что-то радостное и горькое, волнующее и страшное.

Погода в те дни стояла пасмурная, временами валил густой снег. Потому и явился для нас несколько неожиданным грохот артиллерийской канонады. Давно предчувствуя близость наступления, мы никак не предполагали, что оно начнется в плохую погоду без участия авиации. Но оно вот началось. Первыми обрушились на врага с ораниенбаумского плацдарма войска 2-й ударной армии. Вслед за ними со стороны Пулково пошла вперед 42-я армия. Это явилось полной неожиданностью для немцев. Наш плацдарм был отрезан не только от страны, но и от Ленинграда. Он находился западнее города, в тылу врага, как бы в двойной блокаде. Сообщение с ним велось только по Финскому заливу, на виду у немцев. И все-таки войскам Ленинградского фронта удалось скрытно создать ударный кулак. Большую помощь им оказал Краснознаменный Балтийский флот. Используя темные ночи и соблюдая величайшую осторожность, моряки сумели перебросить на ораниенбаумский пятачок пять стрелковых и две артиллерийские дивизии, две танковые и две артиллерийские бригады, семнадцать артиллерийских полков и много боеприпасов.

14, 15 и 16 января, как назло, стояла нелетная погода. Над землянкой завывал ветер, в ее маленькое оконце швыряла пригоршни снега пурга. Гулко хлопали чехлы на самолетах, неумолчно тарахтел трактор, таскавший по взлетно-посадочной полосе аэродрома огромный деревянный каток.

Мы ожидали улучшения погоды, жалуясь на свою судьбу. Особенно сокрушался лейтенант Ю. X. Косенко:

— Вопиющая несправедливость! Сухопутные войска дерутся, а мы отсиживаемся. В кавалерию, что ли, податься.

— Пусть разрешат нам летать на малых высотах, вжарим с бреющего, загорелся младший лейтенант Аносов.

— Бомбардировщик тебе не штурмовик, — высказал сомнение лейтенант Белоусов.

— А ведь Саша дело говорит, — поддержал идею Аносова Косенко. — В пасмурную погоду лучше летать на бреющем, чем на двух тысячах метров. На фоне облаков фрицы видят нас как на ладони и стреляют из любого оружия — от винтовки до крупнокалиберной зенитки. Куда деться от такого огня? Другое дело на бреющем. Выскочил внезапно на цель, сбросил бомбы, шарахнул из пулеметов, штурвал на себя — и в облака. Не успеет немец и глазом моргнуть, как ты после разворота снова ринешься на штурмовку.

Но это были только разговоры. В полет нас не пускали, приходилось ждать. Лишь 17 января погода несколько улучшилась. Ветер утих, снегопад прекратился, сквозь облака стали прорываться лучи солнца. Наша эскадрилья перебазировалась на более свободный аэродром. Здесь она получила задание уничтожить командный пункт немецкой пехотной дивизии СС в районе поселка Ропща.

В назначенное время эскадрилья, ведомая Раковым, поднялась о воздух и на маршруте встретилась с шестеркой истребителей прикрытия.

Полет к цели проходил спокойно. По сторонам изредка проносились серые облака, а внизу медленно проплывали лесные заросли, из которых, как часовые, вставали высокие ели в снеговых шапках. Но нам было не до любования красотами природы.

Показалась Ропша, начали бить вражеские зенитки. Где же цель? Фашисты, конечно, замаскировали свой КП. К тому же выпавший ночью "снег ровным слоем покрывал землю и затруднял распознавание военных объектов. "Петляковы" ведущей группы уже начали бомбить с пикирования. С самолетов, ведомых Барским, Карагодиным, Арансоном, падали на головы фашистов все новые и новые бомбы.

Майор Раков подал команду приготовиться к атаке. Перед самым боевым курсом он вдруг повернул вправо. "Что, он не видит КП?" — подумал я и еще пристальнее посмотрел на землю: от хорошо наезженной широкой дороги отходила более узкая и обрывалась в месте скопления автомашин. Там, должно быть, и находится командный путь. Однако Раков уже спикировал и сбросил свои бомбы несколько правее автомашин. Теперь должно атаковать наше звено, но наплывшее облако закрыло землю, и Усенко проскочил цель. "Какая досада! Что же делать?" — нервничал я, плотнее прижимаясь к ведущему.

Усенко начал разворачиваться.

— Делаем повторный заход; — раздался его голос в наушниках шлемофона.

Самолеты первого и второго звена отбомбились и отошли от цели, а мы только заходили на боевой курс. Теперь весь зенитный огонь фашисты направили на наше звено. Кругом рвались снаряды, молниями сверкали трассы зенитных автоматов. Я не отставал от ведущего. Усенко направил свой самолет в то место, где упали бомбы Ракова. Пикируя рядом с ним, я только теперь, заметил узкую тропинку под маскировочными сетями, отходящую вправо от стоянки автомашин. Клубы черного и белого дыма вместе с фонтанами мерзлой земли взметнулись над этой тропинкой.

— Домой! — скомандовал Усенко.

На аэродроме я узнал, что из полета не вернулся экипаж лейтенанта А. К. Карагодина. Его машина была подбита зенитками над Ропшей. Летчик перетянул на одном моторе линию фронта и посадил ее на фюзеляж у береговой черты Финского залива. Экипаж остался невредим.

Потом стало известно, что КП фашистской дивизии СС был уничтожен в первом же вылете. Немецкие войска в момент нашего удара потеряли управление и пришли в смятение. Советские пехотинцы, используя замешательство врага, ворвались в Ропшу, а затем погнали дальше отступающих гитлеровцев.

Тщательный осмотр результатов налета после освобождения нашими войсками Ропши подтвердил, что командный пункт немецкой дивизии был уничтожен бомбами ФАБ-500, которые имел в этом полете только Герой Советского Союза майор В. И. Раков.

Когда после полета Ракова спросили, как.ему удалось найти хорошо замаскированный КП, он рассказал:

— Командный пункт мы обнаружили по дороге и еле заметной тропинке от нее. Дело в том, что дорогу скрыть невозможно. Перед самым командным пунктом фашисты пытались ее укрыть, но маскировка была в известной мере наивной: они натянули сети. С воздуха мы увидели, что дорога оборвалась внезапно. А ведь она должна вести куда-то дальше — к деревне, городу, хутору. Правда, вражеские маскировщики попытались схитрить. От основной дороги они проложили тропу. Подъезжающие машины высаживали на развилке офицеров, которые дальше шли пешком. Но по тропе проходили и мотоциклы, поэтому она была основательно наезжена, а значит, и отчетливо различалась, особенно с малой высоты. Мы со штурманом Давыдовым быстро разобрались в этом лабиринте и ударили точно по командному пункту.

Наступление советских войск развивалось успешно. Каждый день приходили радостные сводки. Наш полк летал непрерывно, несмотря на плохие метеоусловия. Если обстановка не позволяла действовать группами с пикирования, мы прорывались к целям парами, даже в одиночку и с малых высот уничтожали живую силу и технику врага.

Однажды меня вызвал командир эскадрильи и сказал:

— Пойдете ведущим. Вас назначили командиром звена, есть приказ.

Это налагало на меня новые обязанности. Нужно было не только самому хорошо воевать, но и умело водить в бой подчиненных.

— На стыке вот этих дорог, — показал Раков на карте, — обнаружено большое скопление автомашин. Судя по всему, там образовалась пробка. Вашему звену надо бомбовыми и штурмовыми ударами уничтожить эту технику. Вылет самостоятельно по готовности.

Я еще раз внимательно посмотрел на карту. Развилка дорог находилась вблизи крупного населенного пункта. Противник, безусловно, прикрывает его большим количеством зенитных средств. Для безопасного подхода к цели требовалась высота, а ее не было: густая облачность спускалась до двухсот метров. Решил посоветоваться с летчиками. Своих ведомых Аносова и Журина я хорошо знал. Мы вместе окончили авиационное училище, вместе прибыли в полк и бок о бок уже воевали около года. Оба они замечательные летчики. Лейтенант А. И. Журин степенный и вдумчивый. В воздухе, где действия порой должны опережать мысль, он бывает медлительным, но всегда расчетливым. Анатолий отличался исполнительностью и, большой смелостью.

Младший лейтенант А. П. Аносов был очень подвижен, энергичен, напорист. Выделялся он и смелостью, но в воздухе иногда проявлял самовольство, порой шел на неоправданный риск. Особенности характеров летчиков приходилось учитывать даже при построении боевого порядка звена, чтобы недостатки одного компенсировались достоинствами другого.

— Будем делать вид, что эту цель мы не заметили, — сказал я. — Пройдем под облаками левее развилки, затем круто развернемся и нанесем внезапный удар. Выходить из атаки будем над лесным массивом, а не над поселком. Первым атакую я, затем Журин и последним Аносов. Бьем по голове автоколонны. Патронов не жалеть, оставить только резерв на случай воздушного боя. Ясно?

И вот мы в воздухе. Летим над лесом. Вдруг где-то сзади молнией сверкнули очереди зенитной установки. Значит, мы пересекли линию фронта. Взглянул на ведомых: оба кивнули головой, мол, все видим. Шли под самой кромкой облаков, всматриваясь в местность. Высота двести метров. По опыту я знал: враг наверняка пристрелялся к этой высоте. Но нам менять ее было нельзя. Использовать складки местности тоже не представлялось возможным, поскольку она ровная, открытая. Ничего не дал бы заход со стороны солнца. Оно спряталось за облаками. Решил воспользоваться облачностью: на подходе к цели войти в нее и оттуда вывалиться прямо над развилкой дорог.

"Пора", — подумал я, развернулся и увел звено вверх, в холодную сырую мглу. Самолет сразу стал мокрым. И видимость сократилась до нуля: ничего не различал, кроме кабины и двух вращающихся винтов. Крылья и хвостовое оперение казались обрезанными, было такое ощущение, словно сижу не в самолете, а на обрубке какой-то чудовищной машины. Комья белой пелепы с сумасшедшей скоростью отлетали назад. Казалось, что самолет все время отворачивает в сторону, хотя приборы показывали, что он летит прямо. Я знал, что это — обман, который в подобных ситуациях возникает у всех. Точно такие же ложные ощущения были у меня в тренировочном полете на УТ-2 с Константином Усенко. Знал, а все равно с трудом освободился от них.

Время шло. Я отжал штурвал, и самолет, вздрагивая от порыва ветра, пошел на снижение. Показалась земля. А вот и нужная нам развилка дорог. Оглянулся. Ведомые, как и положено, шли сзади. Они тоже испытали все это. Заговорили вражеские зенитки. Штурман Виноградов, глядя в прицел, наводил самолет на автоколонну.

— Сбросил! — крикнул Виноградов. Серия бомб накрыла автоколонну. Туда же отправили свой груз и ведомые. Гитлеровцы в панике стали разбегаться.

— Повторяем заход, — подал я команду. — Бьем по хвостовым машинам.

Снова начали палить зенитки. Пунктиры из огненных шаров потянулись вверх с разных точек и скрестились возле самолета. Освободившись от бомб, машина легко слушалась рулей. То вправо, то влево скользил я между зенитными трассами, сближаясь с целью. Наконец — атака. Направил самолет на скопление крытых брезентом грузовиков и ударил из пулеметов. За мной пошли на штурмовку Журин и Аносов. На шоссе взрывались и горели автомашины, а мы заходили снова и снова. Автоколонна была разгромлена, пробка стала еще больше. Израсходовав боеприпасы, мы ушли от цели на бреющем полете. Было разбито и сожжено около трех десятков вражеских машин. Фашистам не удалось довезти до фронта боеприпасы и боевую технику.

А на аэродроме уже готовилось к вылету новое звено. Отступающими немецкими войсками были забиты многие дороги под Ленинградом.

Нам надо поторапливаться, чтобы не дать фашистам уйти безнаказанно. Это понимали не только командиры, летные экипажи, но и техники, механики, младшие авиаспециалисты. Они выкладывались полностью, чтобы как можно быстрее подготовить самолеты к очередному вылету.

Сноровисто работал, например, техник-лейтенант В. М. Покровский. Ветер швырял ему в лицо мокрый снег, руки у него цепенели от холода, а он ни на минуту не прекращал работу. В полет уходил его командир — лейтенант Ю. X. Косенко.

Сегодня он был молчалив и угрюм, сильно кашлял, говорил хриплым голосом. Его воспаленные глаза казались озлобленными. Юрий был явно болен, но всячески старался скрыть это от врача и от друзей. Лишь бы не отстранили от полетов. Штурман лейтенант Е. И. Кабанов и воздушный стрелок-радист старший сержант А. А. Марухин привыкли к этим проделкам командира и помалкивали. А техник Покровский не выдержал.

— Нездоровится? — спросил он у Косенко, когда тот подошел к самолету. Глаза у вас воспаленные.

— Что ты... Просто немного вздремнул в землянке, вот и покраснели, как можно бодрее ответил лейтенант.

По тому, как летчик проворно садился в кабину, как четко опробовал моторы, энергично подавая команды, Покровский убедился — все в порядке. И лейтенант повел звено на задание...

Рано темнеет в январе. Над аэродромом уже спустились сумерки, а звено Косенко не возвращалось. Дежурный по полетам выпускал одну ракету за другой. Взмывая вверх, они вонзались в облака и исчезали, затем вываливались оттуда искрящимися шариками и гасли, не успев коснуться земли. Заметят ли экипажи эти сигналы? Мы всматривались в горизонт, прислушивались. Наконец где-то в стороне послышался слабый гул моторов. Постепенно он становился все громче. Вскоре "Петляковы" стали заходить на посадку. Зарулив самолеты на стоянку, летчики довольные и улыбающиеся подошли к землянке, где мы их ждали.

— Что так долго? Заблудились? Цель нашли? — засыпал их вопросами Раков.

— А как же! — с улыбкой сказал Косенко. — С моим штурманом не пропадешь. — Он кивнул в сторону Кабанова, а потом уже серьезно добавил: Товарищ майор, задание выполнено, уничтожена автоколонна в районе Кипени.

— Как погода? — спросил командир эскадрильи.

— Скверная, — ответил Косенко. — Но штурман не оплошал. Четыре раза на цель заходили. Фрицы обрадовались, что самолет наш совсем низко, стали палить нещадно. А потом... Потом замолчали.

— А знаете, — дополнил командира экипажа Кабанов, — нам все-таки повезло. Только ударили по автоколонне, как повалил густой снег. Думаю, другого такого случая не будет. Немцы не видят нас. И принялись мы их колошматить.

Слушая штурмана, Косенко улыбался. Слабый свет лампочки из открытой двери землянки падал на его лицо, и я хорошо видел, как радостно блестели глаза Юрия под густыми бровями. Я подумал, какой же он молодец! Удачный полет на боевое задание заставил его забыть все невзгоды, даже болезнь.

Не менее удачно действовали и другие звенья. Используя плохую погоду, пикировщики превратились в штурмовиков и беспощадно громили вражеские автоколонны. Делая по нескольку заходов подряд, экипажи Пе-2 почти полностью расстреливали боекомплекты своих пулеметов. Девиз "Патронов не привозить!" выполнялся всеми. Мы оставляли только неприкосновенный запас на случай встречи с вражескими истребителями. В те дни командир эскадрильи майор П. И. Васянин писал в дивизионной газете:

"Друзья мои, соратники по боям — летчики-пикировщики! Много раз мы с вами водили на врага свои воздушные корабли. Немцы помнят наши удары и под Ленинградом, и в море, и на островах... Не давайте фашистам передышки... Громите их с таким же упорством, как делают это летчики Колесников, Кожевников, Дынька... В ваших руках находится славное Переходящее знамя Свердловского района города Ленина, вы с честью держали его весь 1943 год. Сохраните его и в наступившем, 1944 году..."

Вечером 19 января к нам в землянку заглянул Шабанов. Он принес радостную весть: наши войска, действовавшие из района Пулково и с ораниенбаумского плацдарма, соединились в Ропше, окружили остатки семи дивизий врага и образовали общий фронт наступления. Началось полное изгнание немецко-фашистских захватчиков из Ленинградской области.

— В руки наших войск, — сказал Шабанов, — попала вся осадная артиллерия, которая более двух лет обстреливала Ленинград.

Замполит рассказал, что на вражеских батареях были обнаружены специальные схемы, указывающие и объекты обстрела, и прицельные данные для стрельбы. Теперь мы еще раз убедились в варварских намерениях гитлеровцев. На схемах значились Ленинградский государственный музей, Зимний дворец, Русский музей, Театр оперы и балета и другие памятники нашей культуры.

— Этого никогда не забудем, товарищи! — сказал Шабанов. — Настал час расплаты с врагом. Еще крепче бейте фашистскую нечисть!

А за перегородкой тесной эскадрильской землянки то и дело звонил телефон. Майор Д. Д. Бородавка не отходил от аппарата. С командным пунктом полка поддерживалась непрерывная связь. По телефону поступали боевые задания, шли доклады о их выполнении, уточнялись изменения в обстановке на фронте.

Подполковник Шабанов зашел за перегородку, но вскоре возвратился с радостной улыбкой на лице.

— Потрясающая новость! — воскликнул он, держа в поднятой руке какой-то листок бумаги. — Наш полк стал гвардейским! Вот телеграмма, слушайте:

"Военный совет Краснознаменного Балтийского флота горячо приветствует личный состав полка, пополнившего славную семью Советской гвардии.

Гордимся и радуемся вместе с вами. Уверены, что и впредь в боях за окончательный разгром фашистов доблестные летчики полка высоко пронесут присвоенное почетное звание.

Трибуц, Вербицкий, Смирнов".

Дружное "ура" огласило землянку.

— Мы — гвардейцы! — радовался вместе с нами Шабанов, пожимая каждому руку.

— Василий Иванович, срочного вылета нет? — тут же спросил он Ракова.

— Пока нет.

— Тогда всем на митинг.

Объявлено построение. Раков поздравил нас с присвоением гвардейского звания. Он говорил, что это звание обязывает ко многому. Советская гвардия представляла собой лучшие отборные части Советской Армии и Военно-Морского Флота, отличающиеся высоким воинским мастерством, боевым опытом, дисциплиной и организованностью.

Выступавшие на митинге летчики и техники клялись воевать еще лучше, оправдать высокое звание гвардейцев.

Закрывая митинг, подполковник А. С. Шабанов сказал:

— Наш полк стал гвардейским. Родина отметила заслуги пикировщиков Балтики. Чувство гордости наполняет наши сердца, и в то же время мы отлично сознаем свою ответственность перед Отчизной, удостоившей нас почетного звания. Это они — пламенные патриоты, верные сыны Отечества — летчики Крохалев, Ерохин, Сацук, Кабаков, Болдырев и многие другие — завоевали такое почетное звание.

В минуты торжества с нами в строю незримо стояли и погибшие в пламени войны боевые друзья, совершившие немало героических подвигов. Кто же эти люди, -чьи ратные дела так высоко оценены Родиной?

Они тоже гвардейцы

Весной и в начале лета 1941 года аэродром действовал круглосуточно. Осваивая новые самолеты, летали в две смены, а руководящий состав полка нередко использовал для боевой учебы и ночное время.

Когда началась война, самолеты 73-го авиационного полка находились в трех пунктах: Копорье, Пярну и Таллин. Две эскадрильи сразу перелетели из лагерей, которые находились в Копорье, на свой основной аэродром Пярну.

Боевое крещение летчики получили 25 июня. Приказ гласил: уничтожить вражеские корабли, обстреливающие Либаву, где противник высадил десант.

Командир полка Анатолий Ильич Крохалев вместе с начальником штаба майором Г. Я. Кондауровым и замполитом батальонным комиссаром Б. Е. Михайловым готовили экипажи к полету. Выполнение первого боевого задания они решили поручить своим лучшим командирам эскадрилий капитанам Б. П. Сыромятникову и П. П. Карпову.

Полковник А. И. Крохалев подробно объяснил летчикам боевое задание. Уже в то время Анатолий Ильич имел за плечами боевой опыт. Зимой 1939-1940 годов он мужественно и умело громил маннергеймовцев, за что был удостоен высокого звания Героя Советского Союза. Сдержанный и рассудительный, Крохалев был хорошим психологом, отлично понимал моральное состояние летчиков, впервые отправляющихся в боевой полет.

— Все должно получиться хорошо, — напутствовал он своих питомцев. Только не нарушайте строй.

И вот моторы взревели. Оставляя позади вихри пыли, с аэродрома Пярну поднялись в воздух две группы самолетов: шестерка СБ, ведомая Сыромятниковым, и шестерка АР-2 во главе с Карповым. Приняв боевой порядок, они взяли курс к намеченной цели.

При подходе к Либаве Сыромятников первым заметил, что город в огне. Со всех сторон к нему двигались немецко-фашистские войска, а в порт уже входили вражеские боевые корабли.

Сыромятников развернул группу и подал команду "В атаку!". Противник открыл огонь по самолетам, но бомбы уже полетели вниз. А вскоре внизу засверкали разрывы, сметая с палуб корабельные надстройки, поднимая к небу фонтаны воды, столбы огня и дыма. Вслед за группой Сыромятникова на боевой курс вышла эскадрилья Карпова и тоже удачно отбомбилась.

Отходя от цели, Карпов заметил, что гитлеровцы прекратили обстрел Либавы. Они бросились спасать тонущие корабли, вытаскивать из воды матросов и офицеров.

Обе эскадрильи возвратились домой без потерь. А там летчиков уже ждала новая боевая задача: нанести бомбовый удар по скоплению самолетов на аэродроме Турку. Задание было сложным. Цель находилась в глубоком тылу врага, изучить район предстоящих действий летчики не успели. Перед вылетом следовало бы произвести воздушную разведку, определить, как расположены самолеты на стоянках, какими огневыми средствами они прикрыты, какая погода на конечном пункте маршрута. На все это требовалось время, а приказ предписывал вылетать немедленно.

В этот раз на задание отправились три группы во главе с полковником А. И. Крохалевым. Маршрут проходил через полуостров Ханко. Анатолий Ильич хорошо ориентировался в этом районе: еще до войны ему приходилось бывать здесь и неоднократно совершать полеты. Пролетая над Ханко, ведущий увидел патрулировавших советских истребителей и подал им сигнал "Я свой самолет". В ответ истребители напутственно покачали крыльями: мол, счастливого полета вам!

К вражескому аэродрому бомбардировщики подошли на высоте четыре тысячи пятьсот метров. Не обнаружить себя раньше времени — вот что занимало сейчас мысли Крохалева. Он приглушил моторы и со снижением вывел полк на боевой курс.

В воздухе было спокойно. Зенитки тоже молчали. Находясь в глубоком тылу, гитлеровцы, очевидно, считали себя в полной безопасности и не ожидали появления советских бомбардировщиков.

Увидев ровные, словно на смотру, ряды вражеских самолетов, ведущий подал команду перестроиться. Двадцать семь бомбардировщиков, вытянувшись в правый пеленг, начали по очереди сыпать бомбы на аэродром: после Крохалева Иванов, затем — Карпов, Косов, Сыромятников... Удар оказался настолько неожиданным для фашистов, что они не успели открыть огонь по бомбардировщикам. Было уничтожено около двадцати неприятельских самолетов.

Первые старты, первые успехи поднимали боевой дух авиаторов, вселяли в их сердца -уверенность в быстрой победе. Но она оказалась не такой скорой, как многие думали в начале войны.

Советские войска, ведя ожесточенные бои с превосходящими силами врага, отступали. С запада, все разрастаясь, на родную землю надвигалась зловещая туча. Фашисты уже захватили часть территории Литвы, вышли на подступы к Риге и Двинску, устремляясь к Таллину и Ленинграду.

В эти до предела напряженные дни нашим летчикам приходилось бомбить корабли в море, и скопления войск, и переправы, и танковые колонны немцев. Бомбардировщики летали, как правило, без сопровождения истребителей, а, в воздухе господствовала вражеская авиация.

30 июня 1941 года мотомеханизированные части противника вышли к реке Западная Двина и готовились форсировать ее. Полку поставили задачу: разгромить танковую колонну врага.

В развернувшихся боях особенно отличился экипаж комсомольца П. П. Пономарева. При подходе к цели он, летевший в звене Григорьева правым ведомым, заметил вдали на белом фоне облаков темные точки. Приближаясь, они вскоре превратились в восьмерку "мессершмиттов". Вражеские истребители с ходу атаковали звено наших бомбардировщиков. Завязался неравный бой. Машина лейтенанта Пономарева загорелась. От мотора огонь быстро распространился по всему самолету и подобрался к кабине. Бомбы еще не сброшены. Что делать? В распоряжении экипажа оставались считанные секунды. Вся жизнь была втиснута в какой-то миг времени. Можно спастись с парашютом, а можно... О чем думал в те зловещие секунды Пономарев — никто никогда не узнает. А может быть, его убило? Нет, он был еще жив. Машина шла по прямой, как по струне. Значит, она управлялась.

Вот и цель. Выбрав наибольшее скопление танков и автомашин около понтонного моста через Западную Двину, лейтенант Пономарев направил свой пылающий бомбардировщик в самую гущу гитлеровцев. Мощный взрыв уничтожил несколько танков и автомашин противника, десятки вражеских солдат и офицеров. Так отдали жизнь за Родину летчик лейтенант П. П. Пономарев, штурман младший лейтенант В. П. Вотинов и воздушный стрелок-радист краснофлотец И. С. Варенников.

В это время на цель выходила эскадрилья Карпова. На ее пути выросла стена зенитного огня. Небо усеяли разрывы снарядов. Но капитан точно вывел свою шестерку на боевой курс, и штурман старший лейтенант А. Г. Кононов сбросил часть бомб. По его сигналу отбомбились и остальные экипажи. Внизу возникло несколько очагов пожаров. Горели немецкие танки и автомашины. У самолета ведущего огнем зениток повредило мотор. Но разве может комэск уйти от цели, когда рядом ведомые, а на самолете еще остались две бомбы? Карпов делает новый заход на цель, и на головы врагов летит остаток смертоносного груза. На втором заходе капитан был тяжело ранен. Получил ранение и воздушный стрелок-радист. Руки летчика слабели, самолет становился плохо управляемым.

— Командир, я беру управление машиной. Говори, что делать? — спросил штурман Кононов.

Карпов молчал — он был без сознания. У штурмана оставался один выход воспользоваться парашютом. Но не об этом думал коммунист Кононов. С ним находились его раненые товарищи — командир и стрелок-радист. Штурман делает все возможное, чтобы привести машину на свою территорию. И это ему удается. На одном моторе, без приборов, не имея опыта в управлении самолетом, старший лейтенант Кононов перетянул линию фронта и кое-как посадил СБ. Он спас и машину, и своих товарищей.

Полк нес большие потери. Война безжалостно вырывала из наших рядов верных боевых друзей, замечательных советских людей. Тяжело было сознавать, что так неудачно окончен еще один день. А что же будет завтра?

Об этом и думал командир полка Крохалев, устало шагая с аэродрома. Сегодня ему хотелось бы пораньше добраться до кубрика, чтобы немного отдохнуть. Но сразу уходить нельзя, нужно поговорить с летчиками. Так уж заведено в авиации: как бы ни закончились полеты (удачно или неудачно), их нужно разобрать: подвести итоги, проанализировать ошибки, поставить новые задачи. Разбор — это боевая школа для всех авиаторов.

— Сегодня мы разгромили танковую колонну, уничтожили несколько сот гитлеровских солдат, — неторопливо говорил Крохалев на разборе. — Но это не очень радует нас. Слишком дорогой ценой досталась нам победа. В боях мы потеряли одиннадцать экипажей. Если так пойдет дальше, через неделю у нас не останется ни одного летчика.

Командир обвел сидящих медленным взглядом. Лица у всех были сосредоточены и суровы.

— Нужно менять тактику действий, — продолжал Крохалев. — Будем наносить удары с пикирования. Ведь первая эскадрилья уже имеет в этом небольшой опыт. Что вы думаете на этот счет?

Эскадрилья капитана А. Я. Иванова летала на АР-2 — первых отечественных пикирующих бомбардировщиках. Перед войной эти самолеты только начинали поступать в полк, поэтому не все экипажи успели как следует их освоить. Они в основном бомбили цели с горизонтального полета, используя весьма неплохие летно-тактические данные новой машины.

На следующее утро воздушные разведчики обнаружили у входа в Рижский залив около тридцати вражеских транспортов, шедших под охраной боевых кораблей. На задание вылетели две группы: Иванова — на АР-2 и Сыромятникова — на СБ. Прикрываясь облаками, самолеты зашли со стороны моря и с высоты тысяча пятьсот метров атаковали конвой. Когда ведущий вошел в пике, на замыкающее звено старшего лейтенанта Н. Д. Лебедя напали четыре "мессера". Штурманы и стрелки-радисты огнем пулеметов отбили их атаку. Но едва экипажи успели сбросить бомбы, как были вторично атакованы фашистскими истребителями. Самолет старшего лейтенанта А. Т. Добросельского задымил и начал отставать. За ним сразу же увязался Ме-109, чтобы добить его. Спасая товарища, Лебедь резко развернул машину и пошел на "мессера" в атаку. Немец не ожидал такого оборота и растерялся. В эти мгновения штурман старший лейтенант Г. С. Бажанов и воздушный стрелок-радист сержант В. К. Павлов обрушили на него всю мощь своего огня. "Мессершмитт" загорелся и, оставляя шлейф черного дыма, пошел к воде. Добросельский дотянул подбитый самолет до берега и посадил его на остров Эзель. Старший лейтенант Лебедь сделал над ним два круга и, убедившись, что экипаж товарища жив, ушел на свой аэродром.

Постепенно, по крупицам накапливался боевой опыт. Экипажи стали все яснее понимать, что находчивость и хитрость в сочетании с отвагой и взаимной выручкой позволяют побеждать даже сильного противника. Летчики убедились и в другом: хотя пикирование и сложный вид боевого применения, но им нужно непременно овладеть. Оно не только обеспечивает точность бомбометания, но и значительно повышает обороноспособность экипажа бомбардировщика.

Боевой опыт старших товарищей настойчиво изучали и перенимали молодые летчики. Умело и бесстрашно сражался с врагом экипаж молодого коммуниста Г. Д. Дореули. Штурманом у него был младший лейтенант Д. Г. Колчин, стрелком-радистом сержант П. Д. Севастеев. Десятки раз летали эти воины в глубокий тыл врага на воздушную разведку, много раз обрушивали смертоносный груз на корабли и танки, на морские и наземные объекты противника. Слава о младшем лейтенанте Дореули и его экипаже облетела всю Балтику.

Вот что писал им в своем приветствии секретарь ЦК КП(б) Эстонии К. Сярэ в августе 1941 года:

"Экипажу летчика комсомольца товарища Г. Д. Дореули! Народ Советской Эстонии, борющийся вместе с героической Красной Армией и Красным Флотом против озверелых фашистских орд, с восхищением и благодарностью узнает о подвигах славных балтийцев-летчиков, без промаха разящих врага.

В боях против фашистских головорезов, разбойничающих на эстонском участке фронта, почетное место принадлежит вам и вашему экипажу: штурману Колчину и стрелку-радисту Севастееву. Фашистские самолеты, сбитые вами, вражеские танки, орудия, автомашины, сотни гитлеровских бандитов, уничтоженных вашим метким огнем, приближают победу над врагом, ускоряют полный разгром и истребление гитлеровских полчищ, вторгшихся на советскую землю. Мужество и мастерство, проявленные вами, свидетельствуют о замечательных боевых качествах многомиллионного Ленинского комсомола, достойными сынами и воспитанниками которого являетесь вы и ваши друзья.

Я прошу вас передать всем летчикам вашей части и соединения искренние поздравления и горячую благодарность за ту героическую боевую работу, которую они ведут, уничтожая врага.

Свободный эстонский народ, вместе с вами отражающий нападение гитлеровских бандитов, уверен в победе.

Бейте врага еще беспощадней, уничтожайте его всюду, где бы он ни появился.

Победа будет за нами, фашисты будут истреблены до конца.

Секретарь ЦК КП(б) Эстонии

К. Сярэ".

На это приветствие младший лейтенант Г. Д. Дореули ответил: "Мы еще беспощаднее будем уничтожать врага до тех пор, пока видят наши глаза, пока бьется наше сердце".

Летчик Георгий Давыдович Дореули сдержал свое слово. Получив задание разбомбить скопление вражеских танков и пехоты, он вместе со своим экипажем поднялся в воздух и сделал все возможное, чтобы бомбы легли точно в цель. Боевая техника фашистов была превращена в груду металлолома. Сильный огонь зенитной артиллерии противника не помешал храбрецам до конца выполнить задание. Осколком снаряда был ранен стрелок-радист Севастеев. "Скорее на аэродром!" — решил Дореули и, развернув самолет, дал полный газ. Он выжимал из машины все, что она могла дать. Жизнь Севастеева была спасена — на аэродроме ему быстро оказали медицинскую помощь.

Летом 1941 года вся Эстония пылала в огне.

Трудное было время. Наши войска отступали. В августе гитлеровцы вышли на побережье Финского залива, а в сентябре — на ближние подступы к Ленинграду. Городу угрожала серьезная опасности. На его защиту была брошена вся авиация. 73-й авиационный полк Краснознаменного Балтийского флота перебазировался под Ленинград. Оперативно он вошел во 2-ю смешанную авиационную дивизию ВВС Красной Армии и почти всю свою боевую работу вел в интересах наземных войск. Его главной задачей было уничтожение живой силы и танков противника на подступах к Ленинграду.

На исходе одного из августовских дней 1941 года в полк поступили свежие данные, добытые нашей воздушной разведкой: в районе города Ушаки обнаружено около 20 немецких танков. Видимо, они сосредоточивались здесь для решительного броска на Ленинград. Экипажи только что возвратились с боевого задания и не были готовы к немедленному вылету. Многие самолеты имели повреждения. Чтобы привести их в порядок, технический состав напряженно трудился всю ночь. На рассвете, когда разведка подтвердила прежнее место нахождения танков, бомбардировщики поднялись в воздух. К цели их повел полковник Крохалев. На маршруте пристроились истребители прикрытия МиГ-3. Пока все шло как положено, и командир полка был .доволен. Одно лишь его тревожило: не опоздать бы, не расползлись бы обнаруженные танки. И наши летчики успели. Штурман старший лейтенант Д. Н. Фомин первым заметил цель.

— Боевой курс сто сорок градусов! Держать скорость и высоту! скомандовал он ведущему.

Слева и справа появились разрывы зенитных снарядов. С каждым залпом они вспыхивали все ближе. Но ведомые отлично выдерживали строй. Люки девяти бомбардировщиков открылись почти одновременно. Это четко сработали штурманы по сигналу флагмана.

Дмитрий Фомин выполнил наводку и нажал боевую кнопку. Вслед за ведущим бомбы сбросили все ведомые. Пятьдесят четыре стокилограммовые бомбы разорвались в центре стоянки вражеских танков.

Бомбардировщики уже разворачивались на обратный курс, когда их атаковала большая группа "мессершмиттов". "Миги" вступили с ними в бой. Завертелась карусель, которая вскоре откатилась вправо и поднялась выше бомбардировщиков. И все же двум "мессерам" удалось прорваться к строю и поджечь один Ар-2. Затем последовала новая атака снизу, и загорелся второй наш самолет. Крохалев дал команду:

— Командирам звеньев перейти на бреющий.

А в это время его воздушный стрелок-радист сержант Кулев доложил:

— У нас в хвосте "мессер".

Командир полка резко бросил машину вправо, затем заскользил влево, пытаясь уклониться от вражеского огня. Но фашист цепко висел в хвосте бомбардировщика, повторяя его маневры, и вел огонь из двадцатимиллиметровой пушки. Стрелок-радист отчаянно отстреливался, однако огонь его малокалиберного шкаса не достигал цели. Вдруг он совсем замолчал..

— Почему не стреляешь? — крикнул Крохалев стрелку-радисту.

Тот ничего не ответил. Сержант Кулев был уже мертв.

"Мессершмитт" приблизился на двадцать метров и снова открыл огонь. Трассирующие пули насквозь прошивали бомбардировщик, но летчик и штурман пока оставались невредимыми.

Тогда фашист начал бить по правому мотору. Крохалев ловко уклонялся от огненных трасс, хотя маневрировал он по интуиции, а не по командам стрелка-радиста. Задняя полусфера почти не просматривалась. "Миги" вели воздушный бой выше бомбардировщиков. Им тоже, видно, приходилось туго.

Вдруг Крохалев почувствовал запах гари. Из правого мотора повалил дым, затем загорелось крыло. Языки огня быстро побежали вдоль фюзеляжа к хвостовому оперению. Самолет резко пошел вверх. Летчик отжимал штурвал от себя все сильней (почти до самой приборной доски), а машина, не слушаясь рулей, поднималась все выше. Но вот скорость начала падать. Неуправляемый самолет стал опускать нос и валиться на левое крыло. "Неминуемый штопор, мелькнула у летчика мысль, — и тогда... конец..."

— Дима, прыгай! — крикнул Крохалев Фомину и открыл фонарь.

Потом еще раз бросил взгляд на кабину штурмана. Она была пуста — Фомин выпрыгнул. Летчик встал на сиденье, перевалился через борт, оттолкнулся ногой, заскользил по плоскости крыла и, выждав несколько секунд, дернул вытяжную скобу. Парашют раскрылся. Первое, что увидел полковник Крохалев внизу, — это пылающий самолет и невдалеке от него, на зеленой полянке, белое полотнище парашюта. "Друг мой, Димка, ты уже на земле!" — позавидовал командир штурману.

А сверху на парашютиста уже пикировал "мессер". Он готовился расстрелять летчика в воздухе. Крохалев схватил стропы и подтянул к себе купол парашюта свернулся, и летчик камнем полетел к земле. "Мессер" проскочил.

Земля быстро приближалась. Полковник отпустил стропы и сразу же почувствовал рывок. Купол парашюта наполнился воздухом. В тот же миг летчик ощутил два сильных удара (в голову и левое плечо) и потерял сознание. Когда очнулся, то понял, что висит на лямках парашюта, который зацепился за макушку здоровенной сосны. В голове стоял шум, левый глаз распух и плохо видел, во рту пересохло.

Анатолий Ильич расстегнул лямки и осторожно спустился по дереву на землю. В лесу было тихо. Но кто в нем: немцы или свои? Надо уходить. Крохалев встал и осторожно пошел на восток. Встретив первую деревню, он убедился, что фашистов в ней нет. При помощи советских людей летчик добрался до своего аэродрома, где вскоре появился и его штурман Дмитрий Фомин. После короткого отдыха друзья снова поднялись в воздух.

В непрерывных боях с численно превосходящим противником полк понес значительные потери и по решению командования 24 сентября был отправлен с фронта на доформирование. Летному составу предстояло освоить новый, скоростной пикирующий бомбардировщик Пе-2.

Первые полеты на новом самолете были большим праздником для всех. Полк располагал всего тремя машинами, которые использовались с предельной нагрузкой. Когда снежные бураны заносили летное поле, экипажи летали с соседнего аэродрома.

Программа переучивания была выполнена без аварий и поломок. Благодаря энтузиазму штурмана полка старшего лейтенанта Д. Н. Фомина, штурманов эскадрилий С. С. Давыдова, Г. С. Бажанова и Н. И. Григорьева двадцать девять экипажей всего за месяц освоили бомбометание с пикирования.

После окончания учебы личный состав полка выехал в далекий сибирский город получать новые самолеты. А оттуда в июне 1942 года полк возвратился в Ленинград и снова влился в состав Краснознаменного Балтийского флота.

В июле 1942 года Краснознаменный Балтийский флот развернул бои за остров Соммерс, расположенный в Финском заливе. В этой операции участвовали и летчики 73-го авиационного полка.

Ранним утром на задание вылетела группа пикировщиков майора Д. Я. Немченко. Штурман капитан Н. И. Григорьев точно вывел самолеты в район, где находились вражеские корабли. Гитлеровцы обнаружили их и открыли зенитный огонь. В момент пикирования Григорьев заметил, что корабль противника резко развернулся и лег в циркуляцию. Сбросить бомбы означало не поразить цель. Тогда штурман выключил бомбосбрасыватель и дал команду летчику на вывод. Самолет вышел из пикирования. Немченко набрал высоту и ринулся в повторную атаку. На этот раз противнику не удалось уклониться от удара. Все бомбы легли в цель. Канонерская лодка разломилась пополам и пошла ко дну.

Вторую группу "Петляковых" к цели повел майор ф. Е. Саенко. Подойдя к острову Соммерс, он не обнаружил кораблей. Противник попытался уйти от пикировщиков. Но не так просто скрыться от зорких глаз штурмана полка. Капитан Д. Н, Фомин хорошо знал повадки врага. Если у Соммерса кораблей не оказалось, они могли направиться к другому острову. Штурман быстро рассчитал курс поиска и повел группу на юг к острову Гогланд. Фомин не ошибся: две канонерские лодки и сторожевой корабль на полных парах спешили к острову. Пикировщики перестроились и пошли в атаку. Майор Ф. Е. Саенко атаковал флагманскую канонерскую лодку, а его ведомый старший лейтенант В. С. Голубев — сторожевой корабль. Навстречу самолетам потянулись нити трассирующих снарядов. Казалось, они заштриховали все воздушное пространство над кораблями, но пикировщики прорвались к цели и точно накрыли ее. Ложась на обратный курс, экипажи видели на плаву только одну канонерскую лодку. Сторожевой корабль и флагманская канонерская лодка были отправлены на дно.

Три дня летчики полка занимались обеспечением десантной операции у острова Соммерс. За это время они потопили пять и повредили девять вражеских кораблей различного класса.

* * *

Летом 1942 года советские войска развернули наступление на невском участке фронта. Но яростный огонь вражеской артиллерии мешал им форсировать Неву и выйти на ее южный берег. Пикировщикам была поставлена задача: непрерывными ударами с воздуха заставить замолчать артиллерийские и минометные батареи противника, прижать его пехотные части к земле, чтобы дать возможность своей пехоте форсировать Неву и закрепиться на ее южном берегу.

В воздух поднялась пятерка самолетов во главе с Крохалевым. Выйдя к Неве, летчики один за другим ринулись в атаку. Вражеские зенитчики открыли яростный огонь, но после первого бомбового удара пикировщиков снизили интенсивность стрельбы. А вторая атака "Петляковых" заставила их совсем замолчать. Третий заход группы Крохалева загнал гитлеровцев в укрытия. Они уже не могли поднять головы. Наши пехотинцы быстро преодолели водный рубеж и закрепились на противоположном берегу Невы. А пикировщики продолжали бомбить врага. По четыре захода сделал каждый летчик группы. Вечером мы узнали, что командование сухопутных войск выражает благодарность нашему полку за активную помощь.

В конце сентября осенняя распутица вызвала временное затишье на Ленинградском фронте. Воспользовавшись этим, наше вышестоящее командование произвело переформирование частей. Командир полка Герой Советского Союза полковник А. И. Крохалев убыл к новому месту службы. На его место назначили бывшего заместителя командира 7-го гвардейского штурмового авиаполка подполковника М. А. Курочкина, замполитом — подполковника А. С. Шабанова.

Пополнившись людьми и техникой, полк стал снова боеспособным. В его состав входили теперь эскадрилья Пе-2 и две эскадрильи Р-10.

В начале 1943 года войска Ленинградского и Волховского фронтов начали прорыв блокады Ленинграда. 12 января после артиллерийской подготовки по льду Невы двинулись вперед наши штурмовые отряды, состоявшие в основном из саперов. Под огнем противника им удалось преодолеть реку, уничтожить огневые точки на противоположном берегу Невы и расчистить путь остальным войскам.

Первый штурм вражеских укреплений дал положительный результат. Войска фронта захватили плацдарм на левом берегу Невы и, продолжая расширять его, продвинулись в центре до четырех километров, Но гитлеровцы яростно оборонялись. На второй день они произвели мощный артиллерийский налет и ввели в бой оперативный резерв. Со своих опорных пунктов — 8-я ГЭС и Синявинские высоты — гитлеровцы нанесли контрудар по нашему плацдарму. Под напором превосходящих сил пехоты и танков советские воины были вынуждены оставить западную часть поселка 8-й ГЭС. Операции грозил провал. Нужно было во что бы то ни стало уничтожить огневые позиции артиллерии и минометов противника, расположенные в здании 8-й ГЭС.

Электростанция с двух сторон прикрывалась высокими эстакадами и внешне походила на старинную крепость, обнесенную мощным земляным валом. На первом этаже здания были искусно замаскированы орудия и минометы, а наверху размещались наблюдательные пункты.

Огонь со стороны 8-й ГЭС все усиливался. Наша артиллерия не раз пыталась уничтожить этот опорный пункт, но снаряды не пробивали толстые железобетонные стены. Разрушить здания электростанции могли только авиационные бомбы крупного калибра. Причем сбросить их нужно было очень точно, чтобы не поразить свою пехоту, залегшую под минометным огнем.

Из лучших снайперских экипажей командующий отобрал три: старшего лейтенанта Ф. Д. Болдырева, сержантов Г. В. Пасынкова и Ю. X. Косенко.

Фашисты хорошо замаскировали 8-ю ГЭС. Однако тень, отбрасываемая стенами здания, выдавала маскировку. Да и местность эта была хорошо знакома летчикам. Им не раз приходилось здесь пересекать линию фронта.

Болдырев подал команду "Атакуем!" и направил самолет на цель. За ним, вытянувшись в цепочку, шли Пасынков и Косенко. С напряжением работали их штурманы М. А. Калинин, М. Г. Губанов и Е. И. Кабанов. Ведь прицеливание самый ответственный этап полета. "Ни одна бомба не должна упасть на лед!" гласил приказ. Пошел! Один за другим летчики спикировали на здание, превращенное фашистами в крепость. Последовали шесть взрывов большой мощности. Огромные столбы пламени и дыма взметнулись кверху.

Огонь со стороны 8-й ГЭС прекратился. А когда рассеялись клубы дыма и пыли, экипажи увидели: там, где были железобетонные стены, на прутьях арматуры висят, словно клочья изодранной одежды, изломанные плиты. Фашистское огневое гнездо было разрушено окончательно. Лед остался нетронутым. Наша пехота поднялась в атаку.

За успешное выполнение ответственного и очень трудного задания экипажи Болдырева, Пасынкова и Косенко были награждены орденами и медалями.

В дни прорыва блокады Ленинграда бессмертный подвиг совершил лейтенант И. Ф. Сацук. Ночью на самолете Р-10 он со штурманом капитаном С. И. Уласевичем вылетел на бомбометание аэродрома в Гатчине. Как только они появились над целью, на них обрушился шквал зенитного огня: противник бдительно и надежно охранял этот объект. Но воля наших авиаторов, их мастерство и ненависть к врагу оказались сильнее всех преград и опасностей. Сделав два удачных захода и сбросив две бомбы, экипаж Сацука пошел в третью атаку. На земле уже горело несколько фашистских самолетов. Немецкие зенитчики, взаимодействовавшие с прожектористами, усилили огонь. И вот один из снарядов угодил в Р-10. Самолет получил серьезные повреждения, а летчик был тяжело ранен. Мобилизовав всю свою волю, лейтенант Сацук заходит на цель в четвертый раз. Штурман сбрасывает последнюю бомбу. Силы летчика иссякают с каждой секундой, с каждой каплей крови. Его перебитая правая рука безжизненно повисла. Поврежденный самолет тоже почти не слушается хозяина. По совету Уласевича Сацук кое-как развернул машину в сторону своего аэродрома и зажал между ног ручку управления.

Дома летчика и штурмана с нетерпением и тревогой ждали друзья. Их напряжение еще более усилилось, когда они увидели, что самолет идет очень неустойчиво и едва не задевает крыши домов. Значит, призошло что-то неладное. Казалось, не Сацук ведет машину, а она его. Вспыхнули стартовые прожекторы. На повышенной скорости самолет подошел к земле и плюхнулся на посадочную полосу. К нему сразу же подъехала санитарная машина. Но помощь летчику была уже не нужна. Он сидел в кабине мертвый. Замечательный воин-патриот Игнат Федорович Сацук ценою собственной жизни спас штурмана Уласевича и боевой самолет.

Так сражались наши старшие товарищи. Став гвардейцами, мы поклялись, что не запятнаем героического прошлого однополчан, постараемся преумножить боевую славу балтийских пикировщиков.

Победы и утраты

Бои под Ленинградом, начавшиеся в начале января 1944 года, разгорались все сильнее. С фронта приходили хорошие вести: враг все дальше откатывается от города.

А погода не радовала нас. И почти не было надежды на ее улучшение: десятибалльная облачность на высоте двести — триста метров и мокрый снег. Мы сидели в эскадрильском домике возле раскаленной печки-времянки.

В дверях появился гвардии майор В. И. Раков. Он подошел к столу и развернул полетную карту, Мы полукругом обступили его.

— Удирая, фашисты цепляются за каждый рубеж, чтобы сдержать натиск наших войск, — как всегда, деловито и лаконично начал разговор командир эскадрильи.

— Сегодня будет работа, — шепнул я своему штурману Виноградову. В ответ тот весело кивнул головой.

— Приказано, — продолжал Раков, — звеньями и одиночными самолетами наносить с малых высот бомбовые и штурмовые удары по железнодорожным эшелонам на станциях Елизаветино и Волосово.

"Приказано..." Сколько раз мы слышали эти ставшие привычными слова! Но сейчас они имели несколько иной смысл: бить отступающего врага, несмотря ни на какую погоду. Быстро изучив боевое задание, мы уже готовы были бежать к самолетам.

— Минуточку, не расходиться, — послышался голос гвардии майора Бородавки. — Сегодня на шесть ноль-ноль линия фронта проходила вот здесь. И он стал называть населенные пункты, одновременно показывая их карандашом на карте. — Это, конечно, условно, — весело добавил он. — Наши войска продолжают наступление.

И вот мы — в боевом полете. Идем звеньями с трехминутным интервалом. Я с Журиным — в головном, в том, которое ведет В. И. Раков. Нас прикрывает пара "яков" старшего лейтенанта А. Г. Ломакина.

Когда выходные ворота ленинградского пятачка остались позади, мы взяли курс прямо на Волосово. Шли под нижней кромкой облаков, на высоте не более 150 метров. Подлетая к линии фронта, спустились еще ниже — пусть видят братья-пехотинцы, что авиация идет им на помощь, несмотря на плохую погоду. Бойцы приветственно махали нам руками.

Вдруг с земли потянулись ввысь огненные трассы пулеметных очередей. Мы делаем всем звеном горку и скрываемся в облаках. Через несколько минут, когда опасность миновала, снова снизились под нижнюю кромку, чтобы просматривать землю. Под крылом — заснеженный сосновый лес, никаких ориентиров. Невольно взглянул на компас.

— Курс правильный, — сказал Анатолий, заметив мое беспокойство. — Через две минуты будем над целью.

Штурман не ошибся. Сначала я увидел водокачку, потом плавно изгибающуюся линию железной дороги. У станции она разветвлялась на несколько путей. Это Волосово. Других таких станций в этом районе нет. Сюда приходили немецкие эшелоны и разгружались. Дальше к фронту оружие, снаряды, подкрепления развозили на автомашинах.

Вот и станция. На путях — эшелоны. Вероятно, нас уже обнаружили. Только выжидают. Это самый неприятный момент: знаешь, что по тебе наверняка будут стрелять, а почему-то не стреляют,. Я жду: сейчас начнут. Еще секунда... две... Несмотря на предчувствия, ожидания, огонь вражеских зениток показался мне внезапным. К самолету как-то сразу потянулись разноцветные косые щупальца трасс.

— Приготовиться к атаке! — прозвучала в эфире команда ведущего.

Виноградов начал прицеливаться. Зенитные снаряды рвались где-то выше. Но зенитчики быстро исправили ошибку. Яркие вспышки стали приближаться к самолету. А внизу на путях стояли три эшелона. На прилегающих к станции шоссейных дорогах скопились автомашины и боевая техника. Зенитный снаряд разорвался прямо перед самолетом, и мне инстинктивно захотелось свернуть. Как трудно удержаться! Секунды... Еще разрыв... Наконец цель под нами. Самолет качнуло — это оторвались бомбы.

— Готово! — крикнул Виноградов и, как всегда, слегка хлопнул меня по плечу.

Сбросили бомбы Раков и Журин. Стокилограммовые фугаски с взрывателями замедленного действия обрушились на станцию тремя сериями. Заложив глубокий крен, Раков увел нас в сторону. Я глянул вниз. Там сквозь клубы белесого дыма от разорвавшихся бомб выплескивались яркие языки огня — горели вагоны.

Вражеские зенитки смолкли. Мы шли над лесом. Стало так тихо, что мне показалось, будто исчез даже привычный шум моторов.

Вдруг слева из облаков вывалился и проскочил мимо "мессер". Видимо, он наткнулся на нас случайно. Вдогонку за ним на своем "яке" бросился Анатолий Ломакин. "Мессершмитт" с левым разворотом нырнул в облака, через несколько секунд устремился в атаку на ведущего. Но он не успел приблизиться к Ракову. Висевший у него на хвосте Ломакин расстрелял его в упор. Увлекшись стрельбой, наш истребитель не заметил, как сзади появился другой "мессер". Ломакин ринулся было вверх, но опоздал — мотор его "яка" вспыхнул. Комок огня скрылся в облаках. Вскоре, однако, горящий самолет вышел оттуда и, кренясь на бок, начал снижаться. Помочь ему было невозможно. Что чувствовал, о чем думал Ломакин в последние мгновения жизни, сказать трудно. Не исключена возможность, что он был уже мертв. "Як" упал в лес и взорвался.

Это случилось 25 января 1944 года. Тяжело было возвращаться на аэродром без Ломакина. Еще горше и обиднее стало вечером, когда мы узнали, что Указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 января 1944 года Анатолию Георгиевичу Ломакину было присвоено звание Героя Советского Союза.

Сколько тяжелых боев провел Анатолий! И каждый из них — подвиг. 31 августа 1943 года он защитил от "фокке-вульфов" лейтенанта Косенко. Тогда мы небольшой группой нанесли удар по немецким артбатареям, расположенным в районе Беззаботное. Ломакину предстояло сфотографировать результаты бомбометания, поэтому он находился значительно выше нас. Вдруг летчик увидел, что четыре вражеских истребителя атакуют самолет Косенко. Не задумываясь, Анатолий свалился на "фокке-вульфов" и меткой очередью с расстояния пятидесяти метров сбил одного из них. Затем он смело вступил в бой с тремя остальными "фоккерами" и сумел отогнать их от "Петлякова".

Менее двух лет провоевал Анатолий Ломакин. За это время он успел совершить пятьсот четыре боевых вылета. На борту его серебристого "яка" красовались двадцать четыре звездочки, означавшие количество сбитых немецких истребителей.

...Очередной день опять не порадовал погодой. Холодный, пронизывающий ветер гнал низко над землей облака, временами с неба валил мокрый снег. Но фронтовая жизнь шла своим чередом. Полк продолжал действовать с малых высот парами и небольшими группами. Ничто не могло остановить наступательного порыва летчиков. Ведь как давно все ждали этого дня! Мы снова штурмовали скопление танков, автомашин и железнодорожных эшелонов на станции Волосово. Дорого обошлись нам эти вылеты: из десяти экипажей вернулось только семь. Но летный состав, его выучка тут ни при чем. Дело в том, что гитлеровцы стянули к Волосово большое количество зенитных крупнокалиберных автоматов и каждый раз встречали нас плотным массированным огнем. В этот день с боевого задания не вернулись экипажи гвардии капитана В. С. Голубева, гвардии лейтенанта Ф. Н. Меняйлова и гвардии лейтенанта Л. Г. Майорова.

Командир эскадрильи В. С. Голубев совершал свой девяносто девятый вылет. До юбилейного — сотого — ему оставалось сделать всего один шаг. Летный и технический состав подразделения готовился достойно отметить праздник любимого командира.

Отечественная война раскрыла всю широту богатырской русской натуры Голубева, сделала его подлинным героем своего народа. Девяносто девять бомбовых ударов по сухопутным и морским объектам противника вошли в историю полка как лучшие образцы воинской доблести, мастерства и стойкости.

"Можно ли сильнее ненавидеть гитлеровских псов, чем ненавидел их Голубев? Можно ли горячей и беззаветней любить свою Родину и Ленинград, чем любил их Голубев?" — говорилось в одной из листовок об этом замечательном воине.

Выступая на митинге по случаю преобразования родного полка в гвардейский* В. С. Голубев заявил:

— Священное гвардейское Знамя, завоеванное кровью, мы прославим в грядущих боях за Отечество и добьемся победы. Гвардейцы еще покажут, на что они способны.

Экипаж Голубева в этом полете действительно показал образцы гвардейского мастерства и бесстрашия. После освобождения нашими войсками станции Волосово оставшиеся в живых жители — очевидцы подвига Голубева рассказывали:

"Около 12 часов дня мы услышали гул моторов, а затем над железнодорожной станцией и поселком Волосово, где скопилось немало фашистов, показались три советских самолета. Они шли так низко, что мы ясно различали лица летчиков в кабинах. Два бомбардировщика пошли вдоль дороги на юго-запад, а один — с бортовым номером двадцать — стал бомбить шоссе, по которому шли автомашины с пушками и солдатами. Это и был самолет гвардии капитана Голубева. Он, как сокол, стремительно падал с высоты и сбрасывал бомбы на головы врагов. А затем беспощадно косил их пулеметным огнем. Его дерзкие и расчетливые действия потрясли нас. Забыв об опасности, все вышли из укрытий и, не отрываясь, следили за бомбардировщиком.

Разгромив автоколонну, пикировщик атаковал и уничтожил железнодорожный состав. Потом прямым попаданием бомбы стер с лица земли дом, в котором находились солдаты зондеркоманды, и поджег стоявшую рядом цистерну с горючим. Всюду, где появлялся крылатый мститель, он наводил унос на немецко-фашистских оккупантов. По обочинам дорог валялись груды исковерканной техники, а также десятки трупов вражеских солдат и офицеров. Когда фашисты опомнились и открыли по самолету огонь, экипаж, видимо, уже израсходовал весь запас бомб и снарядов. И тут мы увидели, как пикировщик загорелся. Он резко взмыл вверх, потом выровнялся, накренился ? и огненной стрелой врезался в развалины поселка Красная Мыза.

Так погибли, с честью выполнив свой воинский долг и гвардейскую клятву, летчик Василий Голубев, штурман Николай Козлов и воздушный стрелок-радист Иван Чижиков. Жители поселка Красная Мыза похоронили героев на своем кладбище.

Мужественно действовал и экипаж гвардии лейтенанта Л. Г. Майорова. Он атаковал на дороге южнее Волосово вражескую автоколонну. Из-за начавшегося снегопада пришлось бомбить и штурмовать с высоты не более семидесяти метров. В результате первой же атаки три автомашины с гитлеровцами были разнесены в щепки. Фашисты лихорадочно отстреливались. При повторном заходе Майоров заметил, что давление масла упало, и сразу же почувствовал тряску мотора. Но в люках еще оставались бомбы, и летчик решил произвести третью атаку. Были уничтожены еще две автомашины и автоцистерна с горючим. Вражеские зенитки вели огонь беспрерывно. Им удалось поджечь самолет Майорова. Сбросив последние бомбы, летчик прилагает максимум усилий, чтобы удержать машину в горизонтальном полете. Моторы уже совсем не тянут, и горящий бомбардировщик садится на опушку леса. При ударе о землю летчик Лев Майоров и штурман Валентин Шульц погибли. Стрелок-радист Василий Корнеев чудом остался жив и через несколько дней, перейдя линию фронта, вернулся в родной полк. Он и рассказал нам о подвиге своего командира и штурмана.

Трое суток мы ничего не знали и о судьбе экипажа гвардии лейтенанта Меняйлова, улетевшего на задание с Голубевым. Как потом стало известно, с ним произошло следующее.

Когда звено Голубева попало в густой снегопад, Меняйлов получил от ведущего команду действовать самостоятельно на участке дороги Волосово Молосковицы. Летчик вел машину под кромкой облачности, выискивая подходящий объект для удара, как вдруг заметил колонну автомашин. Меняйлов довернул "пешку", обстрелял пулеметным огнем скопление автомашин и сбросил одну бомбу. Гитлеровцы, как ошпаренные, заметались по снегу/ замертво падая под градом пуль.

— Замечательно! — воскликнул штурман Лисов и, как только самолет начал разворачиваться, добавил фашистам горячего свинца из своего оружия. Застрочил и пулемет стрелка-радиста П. Ф. Симоненко.

На втором заходе фашисты встретили "Петлякова" яростным пулеметным огнем. Самолет вздрогнул, и левый двигатель резко уменьшил обороты.

— Мотор сдал, — выходя из атаки, сказал Меняйлов штурману. — Нужно сбросить оставшиеся бомбы. Ищи подходящую цель.

— Бей по хвосту колонны, там еще есть уцелевшие автомашины, — подсказал Лисов.

Развернувшись, Меняйлов направил подбитую машину на выбранную цель, Лисов сбросил бомбы.

— Хорошо рубанули. Прямое попадание! — восхищался Симоненко.

Летчик увел облегченную машину в облака. Подбитый мотор сдавал. Самолет все больше терял скорость и вскоре вывалился из облаков. Внизу сплошной лес. Куда садиться?

— Слева поляна! — крикнул штурман.

Летчик подвернул "пешку" влево. Теряя высоту, бомбардировщик задел плоскостью высокое дерево, резко развернулся и упал на бок. Меняйлов ударился о борт кабины и потерял сознание. Самолет загорелся. Лисов бросился к командиру и стал приводить его в чувство. Вскоре Меняйлов открыл глаза и увидел пламя.

— Ты жив, командир?

— Жив, — ответил Меняйлов и при помощи штурмана выбрался из кабины.

Симоненко уже стоял возле самолета со своим шкасом в руках. Общими усилиями гвардейцы потушили пожар, забросав огонь снегом, взяли бортпаек, запас патронов для пулемета и скрылись в лесу.

Штурман Лисов по карте и компасу определил направление движения. Меняйлов предложил план действий:

— Двинемся по лесу на север. Дороги и населенные пункты будем обходить. Если встретим фашистов, станем драться до последнего патрона. Живыми не сдаваться!

— Дадим настоящий бой. У нас ведь пулемет и три пистолета, — поддержал Симоненко своего командира.

Было пройдено около десяти километров, когда послышался шум моторов.

— Нужно осмотреть местность, — предложил Меняйлов.

— Я пойду в разведку, — вызвался Симоненко. Впереди оказалось шоссе. Почти непрерывно по нему на запад двигались вражеские автомашины и солдаты. Путь к своим лежал только через дорогу. Как быть?

— Нужно идти лесом параллельно шоссе и на участке с крутым поворотом пересечь его, — сказал Лисов.

Так и решили. Взвалив на плечи пулемет и связки патронов, друзья снова тронулись в путь. Медленно и осторожно пробирались они по заснеженному лесу.

До наступления ночи дорогу перейти не удалось. По ее обочинам патрулировали вражеские автоматчики.

Ночь провели в лесу. На рассвете пошли дальше. Симоненко изнемогал от усталости, но пулемета не бросал.

— Давайте дадим фрицам бой и перейдем шоссе, — упрашивал он товарищей.

— Нет, надо пройти тихо и незаметно. Фашистов много, а нас трое, и еще не известно, где линия фронта, — возражал Меняйлов.

К вечеру на шоссе обнаружили контрольно-пропускной пункт гитлеровцев. У шлагбаума стояли солдаты и проверяли у проезжающих документы.

— Здесь и перейдем дорогу, — решил Меняйлов. Друзья отошли в сторону от КПП, выждали момент, когда часовые занялись проверкой документов, и бросились через дорогу.

— Хальт! Хальт! — заорали солдаты, и тотчас застрочили автоматы.

Пули свистели в воздухе и совсем рядом, вздымали фонтанчики мерзлой земли. Летчики залегли. Симоненко открыл огонь из пулемета. У пропускного пункта началась суматоха. Воспользовавшись этим, три друга перебежали через дорогу и скрылись в лесу. Идти было тяжело, но они не останавливались, все больше удаляясь от опасного места. Убедившись наконец, что погони нет, друзья расположились под сосной на отдых.

В тревожном напряжении Меняйлов, Лисов и Симоненко провели в лесу вторую ночь. Утром, поделив между собой остатки шоколада, они снова пошли на север. Самолетный шкас тяжело давил на плечи Симоненко, он едва переставлял ноги, но оставлять пулемет не хотел.

"Нет, пулемёт бросать нельзя, если даже ползком придется передвигаться, — думал Симоненко. — Он уже однажды выручил нас, и еще может пригодиться".

Через некоторое время на пути экипажа снова возникло препятствие: неширокая, но с крутыми берегами незамерзшая речка. Пошли вдоль нее. К счастью, невдалеке обнаружилось толстое дерево, переброшенное через реку. По нему друзья в одиночку переползли на противоположный берег. За лесом показалась деревня. Оттуда доносился лай собак и отдельные выстрелы. Кто находился в этой деревне, враги или наши, предугадать было трудно.

— Обойдем ее со стороны леса, — предложил командир экипажа.

— Сначала давайте разведаем деревню, — настаивал стрелок-радист. Может быть, там свои.

Так и решили. Снова в разведку ушел Симоненко.

— Если в беду попадешь, давай два выстрела из пистолета. Придем к тебе на помощь, — напутствовали его друзья.

Шло время, а Симоненко не возвращался. "Неужели попал в лапы фашистам", — думал Меняйлов. Наконец в кустах он заметил стрелка-радиста. Тот с трудом передвигался, прихрамывая на правую ногу. На вопрос, почему его так долго не было, он, тяжело дыша, ответил:

— А вы не слышали выстрелов? Я дал фрицам бой. Они меня ранили. Перевяжите ногу.

Когда же товарищи бросились исполнять его просьбу, Симоненко звонко расхохотался и, обнимая друзей, сказал:

— Пошутил. Там наши. Пойдемте скорее, нас ждут горячие щи и вкусная солдатская каша.

А на следующий вечер во дворе полкового общежития гремела пистолетная стрельба. Это летчики встречали воскресших из мертвых Федора Никифоровича Меняйлова, Семена Константиновича Лисова и Петра Федоровича Симоненко.

После короткого отдыха три Друга снова стали летать на боевые задания.

Между тем войска Ленинградского фронта, продолжая наступать, стремительным броском овладели городами Пушкин, Красное Село, Гатчина. С падением основного укрепленного узла обороны противника в районе Гатчина был сокрушен весь так называемый Северный вал — стальное кольцо укреплений вокруг Ленинграда.

За активное содействие наземным войскам в овладении городом Гатчина нашей дивизии было присвоено наименование "Гатчинская".

Вечером Аносов, Журин и я обратились к командиру эскадрильи за разрешением съездить в Ленинград и навестить знакомых.

— К отбою вернемся, товарищ гвардии майор, — уговаривали мы Ракова.

— Что, любовь завели? — шутливо спросил Раков.

— Просто знакомые, — ответил я.

— Мушкетерам не положено влюбляться, — запальчиво добавил Аносов.

— Любовь у нас одна, товарищ гвардии майор, любовь к самолету, — сказал Журин.

— Ну смотрите, — улыбнулся комэск, и нам показалось, что он сдается. А вдруг задержитесь из-за транспорта, а завтра полеты? — снова усомнился Раков.

— Фрицы драпают, обстрела города не будет, движение не нарушится, и мы вернемся вовремя, — заверил командира Аносов.

— Хорошо. Но только до отбоя, — разрешил Раков.

И вот мы в городе. Но что это? Остановились трамваи. На улицах, площадях и набережных застыли в ожидании тысячные толпы ленинградцев. Вдруг огромный луч прожектора прошел над Невой, вонзил свое белое лезвие в вершину шпиля Петропавловской крепости и остановился. Он был так ярок и широк, словно сказочная дорога, открывающая путь в небо. И тогда все вспыхнуло, все загремело. С Марсова поля, с набережных Невы и с кораблей Краснознаменного Балтийского флота грянули залпы победного салюта. Сотрясались здания от грохота, плыл пороховой дым над мостами, светилось разноцветными огнями ленинградское небо. Лучи прожекторов со всех концов города скрестились над Дворцовой площадью, образуя над вечерним Ленинградом сверкающий шатер. После многомесячного затемнения изнуренный город впервые озарился ярким светом. Люди обнимались, смеялись и плакали от радости. Ленинград свободен! Свободен от блокады, от обстрелов, от постоянной угрозы, висевшей годами!

— Братцы, возвращаемся в полк. Потом навестим знакомых, — предложил я друзьям.

— Правильно. Радость-то какая! — поддержал меня Аносов.

Возбужденные увиденным, мы подходили к своему общежитию. Во дворе толпились летчики. Навстречу нам бросился Евгений Кабанов и взволнованно начал рассказывать:

— Что тут было, что было, если бы вы видели... Какой салют устроили из пистолетов. Я всю обойму выпалил.

Здесь находились Раков, Бородавка, Косенко, Виноградов, Шуянов, Журин. Вместе мы радовались великой победе. Сверкающие, как искры салюта, глаза, восхищенные улыбки друзей без слов говорили об их чувствах и переживаниях.

Фашистским захватчикам не удалось сломить ленинградцев и задушить город блокадой. 900 дней и ночей продолжалась великая битва у его стен. Ленинград выстоял! Выстоял потому, что его защитники, получая помощь всей страны, проявляли массовый героизм и невиданную стойкость в обороне, отдавая для дела победы все свои силы.

"Пройдут века, но дело, которое сделали ленинградские мужчины и женщины, старики и дети, это великое дело Ленина, дело нашей партии, никогда не изгладится из памяти самых отдаленных поколений", — говорил в 1945 году М. И. Калинин.

Фронт все больше удалялся на запад. В короткий зимний день больше двух раз слетать на задание не удавалось — задерживала подготовка самолетов к повторным вылетам. Тогда инженер эскадрильи гвардии старший техник-лейтенант Н. А. Степанов нашел способ, как ее ускорить. Он всегда что-нибудь придумывал, экспериментировал, изобретал. Николай был не только хорошим инженером-специалистом, но и прекрасным организатором. Учтя то, что на задания мы ходили не эскадрильей, а парами и звеньями, инженер направлял весь технический состав на подготовку только что возвратившихся самолетов. Закончив работу на этих машинах, техники принимались за очередные. При такой системе подготовки нам удавалось делать по три-четыре вылета.

В тот день я возвратился из второго полета с большими повреждениями самолета. Была выведена из строя маслосистема левого мотора. Хотелось отремонтировать машину как можно быстрее.

— Батя, сделайте все возможное, — попросил я техника звена В. М. Покровского.

На аэродроме властвовала зимняя стужа, дул шальной пронизывающий ветер, работать было трудно. Техникам пришлось надеть на себя всю зимнюю одежду, как тогда шутили, всю "арматурную карточку". Молча и сосредоточенно трудились гвардии техник-лейтенант В. М. Покровский, механик гвардии старший сержант В. С. Золотов и их друзья. Когда пальцы сводила судорога, они согревали их теплом своего дыхания и вновь брали ключи и отвертки. Ветер вздымал столбы снега, стегал по лицу, забирался под одежду. Механики то и дело спрыгивали со стремянки, плясали и размахивали руками, чтобы хоть немного согреться.

Работа подходила к концу, когда на стоянку прибежал посыльный и передал, что меня вызывает комэск.

— Ваше звено готово? — спросил Раков, как только я вошел в землянку.

— Готово, товарищ командир, только бомбы не подвешены!

— Тогда подойдите сюда, — указал на стол комэска. — Сейчас четырнадцать часов — еще успеете.

На столе лежала развернутая карта. Раков сообщил обстановку и дал задание. На участке дороги между Кингисеппом и Нарвой скопилось большое количество вражеских эшелонов с техникой и войсками. Мне в паре с Аносовым предстояло уничтожить один из этих эшелонов.

— Выбор цели — по вашему усмотрению. Параллельно с железной дорогой проходит шоссейная, на которой много автомашин. Если не будет "мессершмиттов", проштурмуете автоколонну, — сказал в заключение Василий Иванович. — И последнее: для прикрытия с вами пойдет пара "яков".

Я уже приноровился к полетам в плохую погоду и ударам с малых высот. Аносову также полюбилась штурмовка с бреющего, и мы были довольны, получив такое задание.

И вот мы в полете. Справа крыло в крыло шел Саша Аносов, сзади чуть выше — пара "яков". На душе немного тревожно. Старался быть собранным, действовать обдуманно. Ведь я ведущий и отвечал за действия не только своего экипажа, но и всей группы, хотя и небольшой.

Над самой кабиной нависали плотные облака. Они не давали возможности подняться выше трехсот метров. Временами по маршруту встречались снежные заряды, и тогда видимость еще больше ухудшалась. Не проскочить бы цель! Истребители прикрытия держались совсем близко, боясь потерять нас из виду.

— Выходи на железку, — предложил Анатолий.

Мы подвернули влево и пошли на запад вдоль железной дороги. Медленно тянулось время.

— Командир, впереди Кингисепп, — снова доложил Виноградов.

"В двенадцати километрах западнее города проходит линия фронта. Прячась в облаках, можно подойти к цели скрытно", — рассуждал я про себя, вспоминая действия В. И. Ракова в недавнем полете при подобной ситуации.

И вдруг у самой линии фронта облачность оборвалась, и над нами сколько видят глаза — заголубело чистое небо, озаренное яркими лучами заходящего солнца. Давно мы не видели такой небесной лазури. Начавшееся осенью ненастье несколько месяцев скрывало ее от наших глаз. Приятно видеть ласковое солнце. Но теперь это было весьма некстати. Высота мала, а спрятаться некуда. "Немцы могут посшибать нас одной очередью", — подумал я, вспомнив упавшего гуся, сбитого нашими зенитчиками на аэродроме.

— Набираем высоту, бомбить будем с пикирования, — передал я по радио своему ведомому.

Слева оказался заболоченный участок местности, там не должно быть немецких зениток. С набором высоты пошли над болотом. Маленькие "яки" виднелись сзади в просторном небе, переходя с одного фланга на другой.

Виноградов склонился над планшетом, выполняя расчеты на бомбометание с пикирования. Высота полторы тысячи метров. Выше забираться не следует, чтобы использовать солнце, которое уже клонилось к горизонту.

Развернулись к железной дороге. Пути перед станцией были буквально забиты поездами. У меня глаза загорелись. От линии фронта было всего километров семь. Я никогда раньше не видел такого скопления эшелонов в непосредственной близости от переднего края. Гитлеровцы спешно отступали. Им было не до предосторожностей. К тому же другой дороги не было. Южнее простирались огромные болота, а севернее — берег Финского залива.

— Сейчас мы их накроем! — радовался Виноградов.

— Целься получше, Толя. Такой случай больше не подвернется!

Вспыхнули разрывы зениток. Сначала снаряды рвались в стороне, потом все ближе и ближе. Аносов шел в правом пеленге рядом с моим самолетом. Истребители прикрытия держались несколько выше. Виноградов вертелся в кабине, торопился. Но вот он замер на некоторое время, всматриваясь в глазок прицела. Я забыл обо всем на свете. Ничто в мире меня тогда не интересовало. Единственным желанием было — разбомбить эти эшелоны. Самолет вздрогнул от разрыва зенитного снаряда, но сворачивать было нельзя: Толя прицеливался. Я должен точнее удержать машину в горизонтальном полете.

— Пошел! — скомандовал штурман.

Я отжал штурвал. Машина понеслась к земле. Справа пикировал Аносов. Теперь зенитные снаряды рвались гораздо выше. Немецкий эшелон стремительно приближался, увеличиваясь в моем прицеле. Нажал на кнопку — бомбы полетели. На максимальной скорости, со снижением проносимся над передним краем и уходим на свою территорию.

На земле шел бой. Пролетая навстречу друг другу, небо чертили трассирующие пули и реактивные снаряды, тускло вспыхивали огоньки артиллерийских выстрелов, дымились очаги пожаров. Но дым с места нашего удара поднимался выше всех — горели два железнодорожных эшелона. А в трехстах метрах от них по шоссе на запад двигались вражеские автомашины. Цель подходящая.

— Заходим на штурмовку, — передал я по радио своему ведомому и резко развернулся для атаки. На развороте Аносов несколько отстал.

"Правильно делает, — подумал я, наблюдая за Аносовым, — при штурмовке нужно иметь свободу маневра". По самолету начали бить зенитные автоматы, но точность была невелика. Я бросил машину в пике, чуть подвернул влево, и перекрестье прицела легло точно на автоколонну. Нажал на гашетку — в кабине запахло пороховой гарью. Огненные трассы потянулись от самолета к земле. Аносов пикировал рядом, поливая фашистов горячим свинцом.

И вдруг ровный гул двигателей прервался. Короткие хлопки... перебои в работе правого мотора, машину потянуло вправо. Высота сто метров, но и она уменьшалась. С земли огонь по самолету усилился. Что делать? Быстро задвигал сектором газа, открыл топливный кран кольцевания, но мотор только фыркал, а не тянул. Самолет с креном шел на одном моторе.

— Скорее разворачивайся к своим! — крикнул Виноградов.

Осторожно положил самолет в левый вираж. Штурман тем временем вел огонь из своего пулемета. Вдруг мотор резко увеличил обороты. Самолет заскользил и пошел в набор высоты. Я прислушался — оба двигателя работали нормально. Что же было с правым мотором? Видимо, в бензопровод попало немного воды.

— Где Аносов? — спросил я штурмана.

— Не вижу, — осмотревшись, ответил Виноградов. Стрельба зениток прекратилась. Мы были над своей территорией.

— Четырнадцатый, где находишься? — запросил я Аносова.

Ответа не было. Я стал в круг и несколько раз повторил запрос.

— "Бирюза", "Бирюза", четырнадцатый ушел в сторону после штурмовки и потерялся из виду, я — "Акула", прием, — услышал я ответ ведущего истребителей прикрытия.

— Толя, давай курс на аэродром, идем домой, — обратился я к штурману.

Летели молча. Черные тучи свисали чуть ли не до самой земли. Временами мы попадали в снегопад. Тогда я переводил самолет почти на бреющий.

Под Кронштадтом тоже валил густой снег, но отсюда я мог найти свой аэродром, как говорится, с закрытыми глазами. "Яки" еще плотнее прижались ко мне с двух сторон, образуя тупой клин. Таким строем мы прошли над аэродромом. Быстро темнело. Со старта одна за другой взлетали зеленые ракеты, показывая нам направление захода. Это было весьма кстати. Снижаясь, я не видел ни посадочных знаков, ни полосы, только ракеты. Но все обошлось благополучно. "Спасибо за помощь", — подумал я о тех, кто пускал ракеты, когда самолет коснулся земли. Следом за мной сели истребители.

"Что я доложу командиру об Аносове? Потерял такого летчика, близкого друга. И даже не видел, как это произошло. Пропал без вести..." — думал я, вылезая из кабины.

— Товарищ командир, какие замечания по работе матчасти? — осведомился механик самолета старший сержант В. С. Золотов.

— Замечаний нет, — хмуро ответил я.

Тут же стоял техник звена В. М. Покровский. Он, видно, понял мою тревогу. Пока я отстегивал лямки парашюта, техник-лейтенант обошел вокруг самолета. Не обнаружив пробоин, он приблизился ко мне и с улыбкой сказал:

— Аносов сел пять минут тому назад.

— Как сел? — удивился я и быстро зашагал к его самолету.

Значит, он бросил ведущего, нарушил основной закон боя, один ушел домой? Но почему? Неужели... Да нет же. Он воевал азартно и летал смело.

Аносов, подсвечивая механику фонариком, осматривал самолет, подсчитывал пробоины, а штурман делал какие-то записи в бортжурнале.

— Почему один ушел от цели? — строго спросил я его.

— Забарахлил мотор.

— А почему на мой вопрос не ответил?

— Рацию повредило осколком. Пятнадцать пробоин привез.

Аносов рассказал, как в первой штурмовой атаке он напоролся на сноп зенитного огня. Появилась тряска правого мотора, отказало радио. Пришлось отвернуть на свою территорию. Так он потерял меня из виду. Попытки связаться по радио не привели к успеху.

Стало ясно, что Аносов действовал правильно. Другой на его месте поступил бы так же.

Я тронул его за плечо и, улыбаясь, сказал:

— Напугал ты меня, чертяка! А я думал... Ладно, идем доложим командиру о выполнении задания.

Аносов сдвинул чуть набок меховой шлемофон, поправил планшет и зашагал уверенной походкой. Снег скрипел под мохнатыми унтами, хрустели, ломаясь, замерзшие льдинки. Открытое, чуть улыбающееся лицо Аносова выражало удовлетворение счастливым исходом полета.

— Саша, а ты молодец!

У нас не принято хвалить друг друга. Почему-то это считалось сентиментальностью. И он обиженно ответил:

— Ты что?.. Вот еще выдумал!

На КП нас встретил комэск. Приняв доклад, он сказал:

— Хорошо, отдыхайте.

Землянка была полна людей. Сюда забегали и летчики, и техники, чтобы погреться. Те, кому не хватало мест на скамейках, сидели прямо на полу.

— Эх, как хочется на танцы, — размечтался Кабанов. — Представьте, ребята, мраморный зал, паркетный пол, оркестр играет. Кругом веселые девушки в нарядных платьях. Звучит музыка, и я вальсирую с одной. — Он по-дирижерски взмахнул руками.

— Не до танцев сейчас. В баньке бы помыться, — отозвался техник Покровский. — Я вот уже вторую неделю молюскину не снимаю.

— Скоро, скоро, ребята! Вот отгоним фрица подальше от Ленинграда, тогда и в бане помоемся, и на танцы сходим, — рассуждал Косенко.

А на фронте все сильнее разгорались бои за изгнание немецких оккупантов из пределов Ленинградской области. К началу февраля была полностью освобождена Октябрьская железная дорога, связывающая Ленинград с Москвой. Наши войска подошли к реке Нарва, Чудскому озеру, городу Луга. Погода к этому времени улучшилась, и мы снова начали действовать с пикирования.

Ранним утром 6 февраля 1944 года в воздух поднялись три девятки пикировщиков с истребителями прикрытия. На этот раз наш путь лежал к железнодорожному и шоссейному узлу гитлеровцев, станции Иыхви. Нашу эскадрилью вел гвардии майор В. И. Раков, вторую гвардии капитан А. И. Барский и третью гвардии старший лейтенант Г. В. Пасынков. Девятки следовали к цели самостоятельными маршрутами. Самолеты медленно набирали высоту. В морозном воздухе моторы гудели громче обычного. Снежная гладь замерзшего залива, сверкая в лучах утреннего солнца, слепила глаза. Не мешало бы иметь светозащитные очки, но в те годы их почему-то не носили.

Еще издали я увидел остров Большой Тютерс. Здесь могли появиться "фокке-вульфы". Мы знали, что они базируются на аэродроме Раквере. Но все пока было спокойно. Ведущий развернулся влево и повел группу на юг к береговой черте. Земля была прикрыта легкой дымкой, которая ухудшала видимость ориентиров. Но вражеским зенитчикам наши самолеты, очевидно, были хорошо заметны: они сразу же открыли огонь.

На станции стояло несколько товарных составов, над ними висели аэростаты заграждения. Такое еще не встречалось в нашей практике. Сколько же их? Примерно три десятка. Располагались они в шахматном порядке на высотах от тысячи до двух тысяч метров. Подняв в воздух аэростаты, гитлеровцы, вероятно, были уверены, что ни один наш самолет не появится над этим районом. Но такая защита годилась, может быть, только от штурмовиков. Мы же подошли к станции значительно выше аэростатов.

Безопаснее всего было бы отказаться от пикирования и сбросить бомбы с горизонтального полета. Но такая атака не исключала промахов.

— Маленькие, выйдите парой вперед и уничтожьте верхние аэростаты, скомандовал Раков истребителям прикрытия.

Через минуту впереди под нами появились огромные огненные вспышки. Один за другим взрывались купола аэростатов и падали на землю. Это работали наши истребители. Они расстреляли восемь аэростатов верхнего яруса и предоставили нам свободу действий. Удар с пикирования оказался удачным. Было уничтожено два железнодорожных состава, разрушены пути и станционные постройки.

Не менее успешно действовала группа пикировщиков, ведомая гвардии старшим лейтенантом Г. В. Пасынковым. Обе эскадрильи возвратились домой без потерь. Только в группе гвардии капитана А. II. Барского, наносившей удар по фашистским войскам в районе города Кренгольм, произошел печальный случай. Зенитным снарядом у самолета гвардии лейтенанта Л. Г. Арансона были повреждены правая плоскость и правый мотор. Пикируя в составе звена, летчик не мог удержать самолет, развернулся вправо и столкнулся со своим ведомым гвардии младшим лейтенантом А. А. Аникиным. Обе машины разрушились и упали в районе цели. На аэродром не вернулись экипаж командира звена гвардии лейтенанта Л. Г. Арансона (штурман гвардии младший лейтенант Б. Я. Глибович, воздушный стрелок-радист гвардии сержант А. Т. Первердян) и экипаж гвардии младшего лейтенанта А. А. Аникина (штурман гвардии младший лейтенант А. З. Плужников, воздушный стрелок-радист гвардии сержант В. Я. Вишняков).

После посадки мой стрелок-радист гвардии старший сержант М. М. Степанов доложил, что видел над целью белый купол парашюта. Но кто на нем снижался долго оставалось загадкой.

Только после войны мы узнали, что это был Анатолий Аникин. Он выпрыгнул с парашютом из разрушавшегося самолета и приземлился на вражеской территории. В полк он вернулся только осенью 1945 года, испытав все ужасы фашистского плена.

А тогда оба экипажа считались погибшими.

Трудно было представить более нелепую смерть шестерых наших товарищей, умудренных солидным боевым опытом, не раз находивших выход из самых сложных ситуаций. Обсуждая этот случай на земле, в спокойной обстановке, мы пришли к выводу, что при пикировании звеном ведомому не следует держаться так близко к своему ведущему. Несколько увеличенные дистанции и интервалы между самолетами облегчают пилотирование и нисколько не снижают меткости бомбометания.

Стало ясно также, что массовое применение противником аэростатов заграждения представляет большую опасность для действий нашей авиации в плохую погоду. Стальные тросы, невидимые в полете под облаками, являются серьезными препятствиями для самолетов. Возникла необходимость непосредственно перед вылетом посылать в район цели самолет-разведчик для выявления аэростатов, а истребителям прикрытия ставить дополнительные задачи по их уничтожению. Об этом и шел у нас разговор на очередном разборе полетов.

С каждым днем линия фронта отодвигалась все дальше на запад. Поддерживать войска с прежних аэродромов становилось все труднее. В середине февраля первая эскадрилья, а затем вторая и третья перелетели на передовой аэродром. Здесь же базировались летчики 21-го истребительного авиационного полка, прикрывавшие нас в полете. Снова мы оказались все вместе.

В эти дни поступил приказ о назначении Героя Советского Союза гвардии майора В. И. Ракова помощником командира соседней штурмовой дивизии. Василий Иванович уходил на повышение, но никто из нас не радовался. Жалко было расставаться с этим прекрасным человеком, опытным командиром. А моя печаль усугублялась еще и тем, что на фронте Раков был первым моим командиром и наставником, научившим меня воевать.

С уходом В. И. Ракова командование эскадрильей принял гвардии старший лейтенант К. С. Усенко, а его заместителем стал гвардии старший лейтенант Ю. X. Косенко.

Как-то, возвращаясь из боевого полета, я почувствовал себя плохо: сильно болела голова, жаром пылало все тело. Хотелось скорее добраться до аэродрома. После посадки я с трудом вылез из кабины и тут же упал на землю. Ноги отказывались идти. Подъехал автостартер. Меня отвезли в общежитие и уложили в постель. Потом женщина-врач что-то спрашивала у меня. Но я не понимал ее. Слова доносились откуда-то издалека, и у меня не было сил отвечать.

Вечером, склонившись над столом, летчики под руководством гвардии старшего лейтенанта К. С. Усенко готовились к завтрашним боям. Я же беспомощно лежал на койке, горько сожалея, что не могу сейчас быть вместе с друзьями.

Ночь прошла в кошмарах. Утром меня снова осмотрел врач и обнаружил плеврит. Так я попал в стационарный госпиталь.

Нестерпимо томительно было целыми днями лежать в постели и видеть перед собой только потолок. Непривычная госпитальная обстановка, специфический запах, изоляция от боевых друзей угнетали меня. Температура не снижалась, болезнь прогрессировала и окончательно приковала меня к постели. Прошло несколько недель, прежде чем я встал на ноги.

Однажды в палату вошла медицинская сестра и сказала, что меня ждут в комнате посетителей. "Кто бы это?" — подумал я и с приятным волнением спустился на первый этаж. Там встретил улыбающегося Михаила Степанова.

— Как самочувствие, командир? — спросил мой стрелок-радист после дружеских объятий.

— Полный порядок, подремонтировался малость, — ответил я, стараясь держаться как можно бодрее.

Михаил молча окинул меня сочувственным взглядом. Он хорошо понимал мое состояние.

— Как идут дела в эскадрилье при новом командире?

— Первенства не упускаем.

Степанов рассказал, что в полку всем вручили гвардейские нагрудные значки.

— Командир полка и замполит поручили передать тебе этот гвардейский значок. Поздравляю, — сказал Степанов и пожал мою руку, протягивая дорогую награду.

Воздушный стрелок-радист поведал также о том, что сухопутным войскам уже не требуется наша помощь. Полк снова начал действовать в море. Уже немало вражеских кораблей отправлено на дно Финского залива.

Расставаясь со мной, Миша сказал:

— Поправляйся скорее, командир, нехорошо мне и штурману без тебя. Приходится летать на задания каждый раз с новым летчиком.

Ушел Степанов, и меня с новой силой охватила тоска по родному полку. Неудержимо потянуло к боевым друзьям. Но свидеться с ними довелось не скоро.

Снова над морем

Обычный... героизм

Дни пребывания в госпитале остались позади. Я шагал по улицам Ленинграда, предвкушая радость встречи с боевыми друзьями. Хотелось скорее узнать фронтовые новости, снова сесть в кабину бомбардировщика и подняться в небо. Освобожденный от блокады Ленинград набирался сил. Улицы города были залиты ласковыми лучами апрельского солнца, голубоватая дымка слегка затушевывала даль, в воздухе были едва уловимые запахи талого снега. На мокрой мостовой играли солнечные блики. Полупустой трамвай, громыхая на стыках рельсов, привез меня на окраину города, к Нарвским воротам. Здесь я пересел на попутный грузовик и доехал до аэродрома, где теперь базировался наш полк.

В общежитии меня встретил дневальный.

— Я летчик, прибыл из госпиталя, — начал я объяснять матросу, видя его удивленное лицо.

— Здравствуйте, товарищ командир, — с улыбкой ответил дневальный. — Да я же вас сразу узнал.

Я устало присел на стул. По лицу катились крупные капли пота. Стало грустно от этой слабости. Сам понял, что еще не совсем здоров.

— Как ребята?

— Все очень ждут вас, — ответил матрос. — Летают, воюют.

— Далеко до аэродрома?

— Километра три.

— Тогда пойду, — сказал я и вышел на улицу.

С Финского залива тянуло холодом, небо заволокли тучи. Как изменчива апрельская погода!

На полпути меня догнал бензозаправщик. Шофер остановил машину и предложил место в кабине. Через несколько минут я уже спускался в землянку своей эскадрильи.

— Ба! Кого я вижу! — воскликнул Аносов, увидевший меня первым.

— Командир приехал! — бросились ко мне штурман Анатолий Виноградов и воздушный стрелок-радист Михаил Степанов.

— Очень кстати прибыл, — пожимая руку, повторяли Усенко, Кабанов, Давыдов, Косенко.

Я был снова в кругу друзей. Ребята наперебой задавали вопросы, смеялись, шутили. От такой встречи неуютная землянка казалась отчим домом.

— Ну как там? — спросил Косенко. Такой вопрос тогда задавали всем, кто побывал в Ленинграде. Людей интересовала жизнь города, который они защищали в блокаду. А старшего лейтенанта этот вопрос волновал еще и потому, что там осталась его любимая девушка Шура.

— Ленинград дышит полной грудью, — ответил я. — Люди повеселели, жизнь налаживается.

Самому мне хотелось побыстрее узнать полковые новости.

— А где же остальные ребята?

— Нет их, Андрюха, — тихо сказал Усенко. — Никого нет. В эскадрилье осталось всего три экипажа.

В землянке наступила гнетущая тишина, и я не стал больше ни о чем расспрашивать.

Мне довелось увидеть не всех товарищей, которых оставил перед уходом в госпиталь. Не было среди них Анатолия Журина, Николая Шуянова, Алексея Абушенко. В третьей эскадрилье не стало экипажей Дыньки и Фомичева. Война делала свое черное дело.

Произошли изменения и в руководстве полка. К нам пришел новый замполит — майор Т. Т. Савичев. До этого Тимофей Тимофеевич служил в .истребительной авиации, не раз ходил на боевые задания и храбро дрался в воздушных боях. После ранения врачи запретили ему летать на истребителе.

Майор оказался веселым и общительным, в кабинете не засиживался, старался быть всегда среди людей. Он понимал, что после ухода Шабанова ему придется немало потрудиться, чтобы завоевать такой же авторитет и уважение.

Ушел от нас и Григорий Пасынков со своим штурманом Михаилом Губановым и воздушным стрелком-радистом Василием Романовым. Теперь он стал командиром третьей эскадрильи.

Из рассказов друзей, я подробно узнал и о боевых делах, совершенных однополчанами за время моего отсутствия. А произошло вот что.

В январе — феврале 1944 года немецко-фашистские войска, блокировавшие Ленинград, были разбиты и отступали. Стремясь сдержать натиск советских армий, гитлеровское командование сосредоточило в Финском заливе большое количество боевых кораблей для поддержки своей пехоты, особенно на приморском фланге. В создавшейся обстановке авиация Краснознаменного Балтийского флота снова перенесла основные действия на морской театр. В эти дни группы пикировщиков непрерывно поднимались в воздух и уходили топить вражеские корабли. Разумеется, не все полеты проходили и завершались удачно.

Особенно серьезные испытания выпали на долю экипажа гвардии лейтенанта И. А. Дыньки. Несмотря на юные годы, он был очень волевым и расчетливым летчиком. Своей неуемной энергией и оптимизмом он заражал штурмана и стрелка-радиста.

Однажды экипаж Дыньки вылетел на боевое задание в составе группы, возглавляемой командиром полка. Плотным строем пикировщики, прикрываемые истребителями, подходили к губе Кунда, чтобы нанести удар по вражеским дозорным кораблям. Но в расчетной точке целей не оказалось. На этот раз разведка сработала нечетко. Что делать? Не бросать же бомбы попусту в море! Гвардии подполковник М. А. Курочкин решил вести группу на железнодорожную станцию Кохтла. Там летчики обнаружили эшелон с войсками.

— Подходящий объект, — сказал обрадованный флагманский штурман гвардии капитан Д. Н. Фомин.

Вражеские зенитчики открыли по самолетам сильный огонь. Однако пикировщики сумели пробиться к цели и нанести по ней мощный удар. На станции возникло несколько очагов пожара. Товарный эшелон с войсками и боевой техникой был уничтожен. Летчики взяли курс на свою базу.

В этот момент в воздухе появились четыре "мессершмитта" и два "фокке-вульфа". Наши истребители вступили с ними в бой. Сражаясь с "мессерами", четверка "яков" отстала от строя "пешек". Воспользовавшись выгодной ситуацией, пара "фоккеров" прорвалась к пикировщикам и атаковала самолет Дыньки. Экипаж мужественно оборонялся и сумел отразить первое нападение фашистов.

Но вскоре последовала новая атака. На этот раз "фоккеры" ударили снизу, одновременно с двух сторон. Самолет лейтенанта Дыньки загорелся. Летчик попытался сбить пламя скольжением, но безуспешно. Машина продолжала гореть. Тогда Дынька подвернул самолет к берегу залива и, не выпуская шасси, притер его ко льду. Экипаж выбрался из горящего бомбардировщика и укрылся в ледяных торосах. "Фокке-вульфы" продолжали пикировать на охваченную пламенем машину до тех пор, пока она не взорвалась. Затем они развернулись и ушли на запад.

Лежа за ледяной глыбой, летчик гвардии лейтенант И. А. Дынька, штурман гвардии лейтенант Н. А. Трашенин и воздушный стрелок-радист гвардии сержант Л. Я. Белкин горячо обсуждали, что делать дальше.

— Берег, занятый противником, рядом. Нужно немедленно уходить, пока не появились фашисты, — сказал Дынька.

— Мне кажется, сначала нужно идти по заливу параллельно берегу, а затем свернуть к своим, — предложил Трашенин, рассматривая полетную карту.

На том и порешили. По заснеженному льду между торосами двинулись на восток. Шли медленно: ватные брюки и куртка сковывали движения, а меховые унты глубоко вязли в мягком снегу.

Силы иссякали. Все чаще приходилось останавливаться на отдых. Хотелось есть, мучила жажда.

— Сколько еще до линии фронта? — спросил Дынька штурмана.

— Километров двенадцать, — ответил Трашенин. — Это самый опасный участок пути. Немцы близко, нас могут заметить.

— Отдохнем до темноты здесь, — решил командир экипажа. — Но к утру непременно надо выйти к своим.

Всю ночь три друга почти без отдыха шли по заливу. За час до рассвета они приблизились к берегу. Залегли, всматриваясь в темноту.

— Ребята, вижу лес! — обрадованно сказал Трашенин.

— Тише, — шепотом одернул его Дынька. — Еще неизвестно, кто там, свои или враги.

Едва ступили на землю, как их окликнули:

— Руки вверх!

На берегу оказались свои. Выслушав рассказы авиаторов о том, как их сбили и как они пробирались на свою территорию, пехотинцы отогрели смельчаков, накормили и уложили спать.

На следующий день Дынька, Трашенин и Белкин вернулись в родной полк, а через некоторое время снова ушли в полет.

Теперь шестерку "пешек" повел на задание гвардии старший лейтенант Г. В. Пасынков со своим штурманом гвардии старшим лейтенантом М. Г. Губановым и воздушным стрелком-радистом гвардии старшим сержантом В. А. Романовым. Предстояло потопить вражеские корабли, обнаруженные разведкой в тридцати километрах мористее Кунды. К моменту прибытия группы погода в этом районе испортилась. Низкая сплошная облачность вынудила пикировщиков снизиться до высоты шестисот метров.

— Работаем с горизонтального полета, — напомнил Губанов командиру.

Пасынков немедленно передал по радио всем ведомым:

— Атакуем с горизонта. Бомбы бросать по ведущему. Мощные кучевые облака мешали выполнять атаку.

Самолеты то погружались в белесую муть облаков, то выскакивали на чистый участок неба. Губанов нервничал, устанавливая прицельные данные, старался как можно лучше прицелиться. На малой высоте цель надвигалась довольно быстро. Наконец по команде штурмана летчик выполнил последний доворот самолета, и вражеский корабль вошел в центр перекрестья. Губанов нажал на боевую кнопку, и бомбы пошли вниз. На сторожевом корабле произошел взрыв. Возник пожар. Казалось — удача. Но как раз тут-то и начались неприятности. На развороте после сбрасывания бомб летчик гвардии лейтенант И. Т. Фомичев отстал от строя и затерялся в облаках. На аэродром он так и не вернулся. Самолет гвардии лейтенанта А. Г. Щеткина уклонился на север, а с ним ушли и два "яка" из группы прикрытия. Они пробили облачность вверх и продолжали полет за облаками, не видя ведущего.

Гвардии старший лейтенант Пасынков передал по радио:

— Всем собраться под облаками!

А там в это время появились "фоккеры". Связав их боем, четверка "яков" быстро отстала от группы Пасынкова.

— Гриша! В строю только четыре самолета, — доложил Губанов. — И те растянулись. Убавь скорость.

Вдруг сверху сзади из-за облаков вынырнули еще два ФВ-190. Видимо, они пытались только отвлечь внимание экипажей "Петляковых". Так и есть. Снизу, с высоты сто метров, два других "фоккера" атаковали самолет Дыньки. Пе-2 загорелся, накренился и упал в залив. Из-за малой высоты никто из членов экипажа не смог воспользоваться парашютом.

Но гитлеровцу все-таки не удалось уйти от кары. На выходе из атаки меткой очередью из пулемета его сбил флагманский стрелок-радист гвардии старший сержант В. А. Романов. Второй ФВ-190 попытался повторить атаку своего партнера, но также был сбит подоспевшими истребителями прикрытия.

Этот полет едва не стоил жизни и экипажу гвардии лейтенанта И. Д. Бедненко.Во время одной из атак "фокке-вульфов" его машину резко тряхнуло, и в тот же миг летчик ощутил сильный удар и острую боль. Правая рука безжизненно повисла на штурвале. Бедненко не растерялся: зажал барашками сектор газа и взял штурвал в левую руку.

— Вася, попробуй перевязать рану, — обратился он к штурману гвардии лейтенанту В. И. Мельникову.

Василий — однофамилец Георгия Мельникова — понимал своего командира с полуслова. Они летали вместе уже около года. Штурман готов был сделать все ради спасения экипажа. Когда между атаками фашистский истребителей наступила короткая пауза, Мельников бросился к летчику, чтобы оказать ему помощь. Он достал запасный шнур от шлемофона и в двух местах перетянул раненую руку Бедненко. Но летчик уже не владел ею и одной левой управлял двумя секторами газа и штурвалом. Мастерство и воля выручили его: самолет по-прежнему держался в строю, а штурман и воздушный стрелок-радист вели бой с "фокке-вульфами".

Летчика терзала нестерпимая боль. В голове у него шумело, перед глазами расплывались желтые круги. Силуэты самолетов стали похожи на тени.

Штурман с отчаянием посматривал на Бедненко.

— Держись, Ваня, держись! Осталось немного!

И гвардии лейтенант держался. Он нашел в себе силы, чтобы дотянуть до аэродрома и благополучно посадить машину.

После этого полета Григорий Пасынков был чернее тучи. Два лучших экипажа его эскадрильи не вернулись с задания. Опытный летчик Иван Бедненко получил тяжелое ранение.

К летчику Щеткину у комэска были особые претензии.

— Почему бросил ведущего? — строго спросил он его, выслушав доклад о выполнении задания.

— Я не бросил, я потерял вас на развороте, когда врезался в облако.

— Потерял на развороте...

— Товарищ гвардии старший лейтенант, вас и Щеткина вызывает командир полка, — перебил Пасынкова подбежавший посыльный.

На командный пункт комэск и летчик шли молча. Каждый думал о своем. Невеселой была их встреча с командиром полка. Оборвав доклад Пасынкова, подполковник Курочкин гневно взглянул на Щеткина и резко спросил:

— Какой же вы боец, когда в воздухе были рядом с командиром и потеряли его из виду?

— Если бы не облака... — пытался оправдаться Щеткин, но не договорил до конца.

— Облака, облака... — кипел от негодования Курочкин. — Знаете, как это расценивается трибуналом?

В комнату вошел замполит Савичев.

— Не горячись, Михаил Алексеевич, нужно разобраться, — успокаивал он командира полка.

Щеткин молчал, заметно мрачнея. Слово "трибунал", неосторожно оброненное командиром полка, ранило его в самбе сердце.

"Не верят мне, — думал Щеткин. — Разве я умышленно отстал от строя?"

— Нужно опросить летчиков-истребителей, которые шли со Щеткиным, и полнее восстановить картину боя, — предложил Савичев. — Тогда и примем решение.

Курочкин позвонил командиру истребительного полка майору П. И. Павлову, и вскоре летчики старший лейтенант Е. В. Макаров и лейтенант Н. Д. Серых, прикрывавшие Щеткина, прибыли на КП.

— Кто из вас был ведущим? — спросил у них Курочкин.

— Я, товарищ гвардии подполковник, — ответил Макаров.

— Почему откололись от группы?

— Мы с лейтенантом Серых прикрывали замыкающее звено, — начал докладывать Макаров. — На развороте вместе с "пешками" внезапно врезались в облака. А когда вышли оттуда, увидели только самолет Щеткина. Группы Пасынкова здесь уже не было. Щеткин пробил облачность вверх, надеясь, видимо, найти ведущего там. Мы потянулись за ним. Но над облаками "пешек" тоже не оказалось. Тут появились два "мессершмитта", завязался бой. Щеткин стал уклоняться от атак вражеских истребителей, умело используя облачность...

— И правильно делал, — добавил Серых. — Он облегчил и наши действия, и свою участь. Мы отогнали "сто девятых" и сопроводили одинокую "пешку" до самого аэродрома.

— Это вам не "пешка", а грозный боевой самолет Пе-2, — с раздражением заметил Курочкин.

Видимо, подтверждение летчиков-истребителей о правильных действиях Щеткина в создавшейся обстановке не успокоило командира полка.

— Если бы "Петляковы" шли компактной группой с шестью "яками", потерь могло бы не быть, — глядя на Щеткина, строго сказал Курочкин. — На вашей совести лежит гибель экипажей Фомичева и Дыньки.

И снова, словно ножом по сердцу, резанули Щеткина слова командира полка. Фомичев и Дынька были его близкими друзьями. Утрата их была особенно тяжела для него, а тут такое обвинение...

Гвардии майор Савичев стоял рядом с командиром полка и, слушая рассказ летчиков, внимательно смотрел на Щеткина.

— Вы думаете, что я трус? — вырвался гневный крик у Щеткина. — Я докажу вам обратное!

— Успокойтесь, товарищ Щеткин. Мы знаем вас и верим...

Гвардии лейтенант посмотрел на замполита доверчивым взглядом и чуть не заплакал.

— Верим, понимаешь? Верим, — понизив голос и перейдя на "ты" продолжал Тимофей Тимофеевич. — Иди отдыхай.

От командира полка летчик уходил с чувством досады и обиды за незаслуженное обвинение. "Неужели отдадут под трибунал? — тревожно думал он, но тут же успокаивал себя: — Нет, не может быть, ведь должны же разобраться во всем. Замполит верит мне".

А гвардии майор Т. Т. Савичев думал о Щеткине. Прав ли командир? Должен ли так разговаривать с летчиками, когда сам ходил на задания и хорошо знает, что в бою всякое бывает? Курочкин — волевой и решительный руководитель, всего себя отдает выполнению служебного долга. Он не прощает оплошностей ни себе, ни подчиненным. Правильно делает. Таким и должен быть командир. Однако быть крутым по отношению к людям не следует. Грубость с требовательностью несовместима. Она рассчитана лишь на внушение страха.

Горячность командира, разговор с подчиненными на повышенных тонах, неосторожно оброненное обидное слово вместо ожидаемой пользы приносят вред, вызывают раздражение и нервозность, сковывают инициативу. Такая практика оценки действий запугивает летчиков, вызывает у них чрезмерную осторожность в бою.

"Надо при случае потолковать об этом с командиром", — подумал Савичев. Но время шло, а подходящего повода для такого разговора замполит пока не видел. Он, как и Курочкин, все время был слишком занят — полк вел интенсивные боевые действия.

Командир полка, разумеется, и не думал отдавать Щеткина под трибунал. Он ограничился серьезным разговором с ним. Летчик по-прежнему выполнял ответственные боевые задания и не раз проявлял мужество и стойкость, высокое летное мастерство.

О делах нашей эскадрильи я узнал из разговоров с гвардии старшим лейтенантом Ю. X. Косенко. Он восхищался действиями некоторых летчиков, штурманов и воздушных стрелков-радистов. А вот о себе всегда помалкивал.

Но штурман гвардии лейтенант Е. И. Кабанов, что называется, подвел командира. Он-то и рассказал мне об одном очень трудном полете, о котором я знал только понаслышке.

Было это в феврале 1944 года. Полк получил задание уничтожить вражеские корабли, направлявшиеся в Нарвский залив. Гвардии подполковник Курочкин решил предварительно послать один экипаж на воздушную разведку, чтобы уточнить место нахождения судов и их ордер. Выбор пал на Косенко и его друзей. И не случайно: такое задание было по плечу лишь опытным летчику и штурману. От первого требовалось мастерское умение пилотировать самолет над морем, от второго — способность быстро и безошибочно распознавать с воздуха классы кораблей противника.

Ранним утром самолет гвардии старшего лейтенанта Косенко поднялся в воздух и взял курс к морю. Экипаж без труда нашел корабли и, возвратившись на аэродром, доставил командованию необходимые данные. Однако немедленному вылету пикировщиков мешали сложные метеоусловия. Пришлось ждать улучшения погоды. Прошли час, два, а облака все так же низко висели над землей. Чтобы не потерять противника, Курочкин снова послал экипаж Косенко на воздушную разведку.

Едва "Петляков" после набора высоты отошел от аэродрома, как летчик заметил, что начал перегреваться левый мотор. Температура воды и масла стала повышаться. Косенко попытался открыть жалюзи радиатора, но они бездействовали.

— Проверь предохранитель жалюзи, — приказал он штурману.

Кабанов открыл щиток за сиденьем летчика и по схеме нашел нужную плату.

— Предохранитель цел, — доложил штурман. Косенко попробовал еще раз жалюзи не работали.

Температура двигателя быстро повышалась. Вот-вот закипит вода. Тогда ее выбьет из-под пробки, и мотор заклинит. Чем ждать этого момента, лучше сразу сбавить обороты. Летчик уменьшил обороты левого мотора и прибавил газу правому. Машину он все время удерживал в горизонтальном полете. При такой неисправности Косенко согласно инструкции имел право на возвращение домой. Но он знал, что полк находится в полной боевой готовности, что на аэродроме с нетерпением ждут свежих разведданных. Если он возвратится ни с чем, выполнение задания может быть сорвано. Ведь пока вылетит новый разведчик, вражеские корабли наверняка уйдут из-под наблюдения.

— Дудки вам, — вырвалось у Косенко. Увидев вопросительный взгляд Кабанова, пояснил: — Греется левый.

— Почему?

— Жалюзи не работают. А мотор в порядке.

— Дотянем?

— Сколько осталось до цели?

— Минут пятнадцать.

— Дотя-я-нем, — как можно спокойнее ответил Косенко.

Самолет шел на тысяче метров и еле держался в горизонтальном полете. Большую высоту набрать было невозможно. Винт левого мотора вращался, но не тянул. Недостаток тяги летчик компенсировал ювелирной техникой пилотирования. "Только бы не встретить истребителей, — думал Косенко. Зенитки не так страшны".

Погода постепенно улучшалась. Чем больше самолет удалялся на запад, тем выше и реже попадались облака, Под крылом — сколько видел глаз простиралась морская гладь. Когда машина отклонялась и начинала терять высоту, Косенко чуть прибавлял обороты левому мотору, восстанавливал нормальное положение самолета и снова убирал их, ровно настолько, сколько требовалось для того, чтобы идти без снижения.

— Где-то здесь должны быть корабли, — сказал штурман.

— Вниз я почти не смотрю, — предупредил Косенко. — Слежу за приборами и удерживаю самолет, чтобы не свалился. Ты, Кабанов, ищи корабли, а ты, Марухин, наблюдай за воздухом, — приказал он штурману и стрелку-радисту.

— Вот они! — крикнул штурман. — Идут как на параде.

— Отлично, — отозвался летчик. — Марухин, немедленно радируй на базу, что цель обнаружена. А мы ее сейчас сфотографируем.

— Как? На одном моторе?

— Снимок нужен, понимаешь? — настаивал Косенко. — Очень нужен!

— Тогда пройди прямо над кораблями, — посоветовал Кабанов. — В зенит им труднее стрелять.

— Это верно, — отозвался Косенко. — Но самолет наш идет с креном, и фотоаппарат может не захватить цель. Пройдем чуть в стороне.

Косенко увеличил обороты и развернул "Петлякова" к кораблям. Ударили зенитки. Но их снаряды начали рваться далеко впереди. Вражеские артиллеристы вели огонь в расчете на большую скорость цели, а наш самолет едва давал двести восемьдесят километров в час. "Только бы не было истребителей", тревожился Косенко.

Режим полета — скорость двести восемьдесят километров в час и высота тысяча метров — был непривычным не только для зенитчиков противника, но и для самого экипажа. Кабанов периодически посматривал в оптический прицел, по которому определил момент включения и выключения аэрофотоаппарата.

— Готово! Давай домой! — Кабанов убрал прицел и заглянул в карту. Держись мористее, подальше от вражеского берега.

Домой лететь всегда легче. Машина уже не казалась такой тяжелой, как прежде, моторы тянули лучше. Но набрать высоту все равно не удавалось.

Косенко, Кабанов и Марухин занимались каждый своим делом. Но мысли у всех были уже дома. И тут появились вражеские истребители. Первым их заметил гвардии старший сержант А. А. Марухин. Пара "фокке-вульфов" со стороны берега спешила наперерез "Петлякову". Этого Косенко опасался больше всего. Его охватило чувство тревоги, по распоряжение экипажу он отдал спокойно:

— Приготовиться! Будьте внимательны. Действуйте, как договорились.

"Фокке-вульфы" ринулись в атаку сверху. Штурман гвардии лейтенант Е. И. Кабанов встретил их пулеметным огнем. Гвардии старший сержант А. А. Марухин внимательно следил за "фоккерами". Опытный воздушный стрелок-радист очень точно предугадал момент, когда они могли открыть стрельбу, и громко предупредил летчика:

— Маневр!

Косенко отпустил ногу, снимая давление рулей, и машину резко занесло в сторону неработающего мотора. Очереди "фоккеров" прошли мимо, а сами они нырнули вниз, куда-то под самолет.

Новую атаку противник предпринял снизу. Теперь уже Марухин отстреливался, а Кабанов подавал летчику команды на уклонение.

Косенко понимал, что маневрирование с одним работающим мотором очень опасно и чревато сваливанием самолета в штопор. Но тогда он не имел никакого выбора, на карту было поставлено все.

Снова атака "фоккеров" снизу. И опять Косенко успел сманеврировать. С дальней дистанции Марухин дал несколько коротких очередей из крупнокалиберного пулемета. "Фокке-вульф" задымил, накренился и пошел к воде.

— Сбили одного! — радостно закричал Кабанов.

— Это уже полдела, — обрадовался Косенко и добавил: — А снимки мы все же привезем на базу! Держись, ребята, перехожу на бреющий!

Летчик резко перевел самолет в пике. Снижаясь, машина начала переворачиваться вокруг продольной оси в сторону неработающего мотора. Большими усилиями Косенко устранил крен и выровнял ее почти у самой воды. Вражеских истребителей поблизости не было. На пикировании мотор немного охладился, можно было прибавить обороты. Вскоре показался берег, а затем и родной аэродром. Здесь разведчиков ждали боевые друзья.

Получив новые разведданные, полк вылетел на уничтожение вражеских кораблей, а Юрий Косенко сожалел, что из-за неисправности мотора он остался на аэродроме.

— Товарищ командир, вы ведь только что вырвались из объятий смерти. Вам нужно отдохнуть, — успокаивал его механик самолета.

— Из каких там объятий! Был обычный боевой полет, — ответил Косенко, снимая шлемофон.

Сколько таких "обычных" полетов довелось выполнить Ю. X. Косенко за два фронтовых года! И в каждом из них доходило до предела все: мастерство, воля, мужество, умение преодолеть присущий каждому инстинкт самосохранения. Это и есть настоящий героизм!

Судьба экипажа

Над аэродромом медленно вставал рассвет. Край неба на востоке все гуще окрашивался в багряный цвет. Близился восход солнца. А авиаторы были уже на ногах.

Летчики, штурманы и воздушные стрелки-радисты, собравшись в землянке, слушали гвардии капитана К. С. Усенко. Командир эскадрильи ставил боевую задачу.

— На участке прибрежных коммуникаций Хамина — Котка, — говорил он, замечено интенсивное движение немецких кораблей. Нам приказано с получением данных воздушной разведки уничтожить транспорты на переходе морем. Бомбы брать фугасные. Нагрузка семьсот килограммов, заправка горючим и боеприпасами полная, высота бомбометания... — После небольшой паузы Усенко спросил: — Задание ясно?

Потом стал задавать вопросы своим помощникам:

— Инженер, как самолеты?

— Почти готовы. Заканчивается подвеска бомб.

— Хорошо. Штурман, у вас есть дополнения? Объявляйте.

— Пойдем через остров Лавенсаари, — сказал гвардии капитан С. С. Давыдов. — При подходе к цели ведущим звеньев промерить ветер и уточнить прицельные данные на бомбометание. Запасная цель — корабли в Котке.

— Через десять минут быть у самолетов. Вылет по моему сигналу, энергично заключил Усенко.

Экипажи разошлись по самолетам.

— Ну что, безлошадник, будем отсиживаться на земле? — уныло спросил у своего летчика гвардии лейтенант Н. О. Шуянов.

На машине гвардии лейтенанта А. И. Журина всю ночь работали механики, заменяя блок двигателя. Но если бы даже она и была готова к утру, требовалось еще облетать ее в воздухе.

— Почему отсиживаться? — с лукавой улыбкой ответил Журин. — А запасная "севрюга" номер девятнадцать? Инженер сказал, что она готова.

— Так почему же мы медлим? Идем к "севрюге". Шишков, пошли! — позвал Шуянов стрелка-радиста, и все трое направились к запасному самолету. Им так не хотелось отставать от друзей! Даже тогда, когда их самолет был неисправен. Давно они решили не пропускать ни одного боевого вылета.

Приняв рапорт от механика самолета, гвардии лейтенант А. И. Журин пригласил в рейфугу штурмана гвардии лейтенанта Н. О. Шуянова и стрелка-радиста гвардии старшего сержанта С. Т. Шишкова. Здесь они, расстелив на ящике карту, занялись проработкой задания. Еще раз обговорили, как лучше зайти на цель, уточнили прицельные данные, проверили, правильно ли нанесен маршрут. Вскоре к стоянке подъехала автомашина. Вооруженны сгрузили бомбы, подвесили их под самолет, ввернули взрыватели.

— Товарищ штурман, бомбы подвешены. Проверьте. Николай Шуянов обошел самолет, проверил подвеску бомб и отпустил вооруженцев. Затем он неторопливо поднялся в кабину. Летчик и стрелок-радист уже находились на своих местах.

Начинался новый фронтовой день. Казалось, ничего необычного он не предвещал. Летчик Анатолий Журин сидел в кабине с откинутой назад головой и любовался игрой красок разгоравшейся утренней зари. Глаза его были широко открыты, по лицу скользила улыбка. Всем своим видом он как бы хотел сказать: я молод, силен и наслаждаюсь прекрасной жизнью.

— Николай, слышишь, — обратился он к Шуянову. — Интересно знать, что делает сейчас твоя Клава?

— Вероятно, кормит маленького Сашеньку, — ответил штурман, несколько удивленный неожиданным вопросом командира. — К восьми ей на работу. А что?

— А моя Шура, конечно, еще спит, — вместо ответа задумчиво сказал Журин. — У нее уроки с девяти.

Почти полгода Анатолий не виделся с Шурой. Когда полк базировался в Ленинграде, то он частенько наведывался в Пискаревку, где она жила.

— А чего бы вам не пожениться? — спросил Николай после недолгого молчания.

— Эх, дружище, — вздохнул Анатолий. — Как бы это тебе объяснить. Ты вот до войны успел свое семейное счастье устроить. А сейчас — не время. Кругом столько горя. Я же вижу, как переживает за тебя Клава. — Он сдвинул набок шлемофон, еще больше откинул голову назад и мечтательно добавил: — Кончится война, мы обязательно с Шурой поженимся. Будем к вам в гости ходить...

— Командир, зеленая ракета! — неожиданно прервал мечты Анатолия стрелок-радист Шишков.

— От винтов! — крикнул в форточку Анатолий и запустил моторы.

Журин взлетел и занял место ведущего в своем звене. Усенко удивился появлению Журина в строю. Хотя тот нарушил его указание, Усенко одобрительно показал большой палец. Стоит ли ругать летчика за страстное желание сразиться с врагом?!

С набором высоты "Петляковы" под прикрытием "яков" взяли курс к чужим берегам. Внизу медленно проплывала пустыня залива. Изредка встречались мелкие острова — отличные ориентиры в полете над морем. Показался Лавенсаари. По меридиану этого острова проходила кромка неподвижного льда, за ним виднелась темная гладь воды. С запада приближалась весна.

Командир эскадрильи вывел группу точно в указанное место. По расчетам штурмана начался поиск цели. Развернувшись влево, Усенко взял курс к вражескому берегу. "Корабли не могли далеко уйти, — подумал он. Прячутся где-нибудь в шхерах".

— Кажется, нашли, подверни чуть влево, — вдруг громко скомандовал штурман.

— Усенко, смотрите, слева корабли, — тут же прозвучал в эфире голос командира истребителей сопровождения майора П. И. Павлова.

— Да, да, вижу, — ответил Усенко.

Около пятнадцати кораблей шли вдоль изрезанного шхерами берега. Они спешили в Котку.

— Приготовиться к атаке! — подал команду Усенко.

— Сушкин, выйдите вперед, сфотографируйте корабли! Наблюдайте за ударом и зафиксируйте результат, — передал по радио ведущий группы прикрытия. Пара "яков" устремилась вперед.

В небе появились дымные шапки — открыла огонь корабельная зенитная артиллерия. Экипажи "Петляковых" сосредоточили теперь все внимание на прицеливании. Усенко первым бросил свою машину в пике. За ним последовали остальные. А с палуб кораблей навстречу пикировщикам потянулись пунктиры трассирующих снарядов.

Павлов заметил, что ниже в стороне от кораблей вертятся вражеские истребители. "Ожидают выхода наших "пешек" из пикирования", — догадался ведущий группы прикрытия и молниеносно ринулся вниз. Используя преимущество в высоте, "яки" первыми атаковали "фоккеров" и не дали им возможности приблизиться к "петляковым ". Но тут появилась еще четверка ФВ-190. Наши истребители не успели преградить ей путь, и она обрушилась на звено Журина. Загорелся самолет левого ведомого — гвардии младшего лейтенанта Н. Г. Туренко. Объятый пламенем, Пе-2 пошел вниз.

В это время и Журин почувствовал, как сильно тряхнуло его машину. Глаза вдруг затянуло какой-то пеленой, и силуэты самолетов расплылись. В первый миг он не мог понять, что .произошло. Мысль работала замедленно. Машинально он провел рукой по лицу и увидел, что перчатка в крови. "Ранен", — с тревогой подумал Журин. Напрягая внимание, он осмотрелся кругом. "Фокке-вульфов" поблизости не было. Взглянул на штурмана.

— Что с тобой, Коля?

Шуянов сидел на полу в неудобной позе и смотрел на свою перебитую ногу, безжизненно лежавшую теперь поперек кабины. Лицо его было белым как полотно.

— Ногу оторвало, — тихо простонал Шуянов.

Слова Николая сильнее огня опалили сердце Журина и сразу вывели его из оцепенения, в которое он впал после удара в голову. Сознание прояснилось. Теперь он знал, что надо делать.

— Держись, Николай, не отчаивайся! Еще не все потеряно! — пытался он утешить Шуянова и передал своим ведомым приказание подойти ближе.

— Командир, правый мотор дымит, — доложил воздушный стрелок-радист.

Журин понял всю опасность создавшегося положения. Надо бы немедленно садиться, но куда? Под крылом — сколько видел глаз — простиралась холодная мартовская вода.

— Передай ведущему, что уходим на Лавенсаари, — сказал он Шишкову.

Позабыв о своем ранении, Анатолий думал о спасении жизни штурмана. За самолетом тянулся длинный шлейф белого дыма. Журин сбавил обороты подбитого мотора, сбалансировал машину в горизонтальном полете и развернулся на Лавенсаари. Он знал, что это самый близкий аэродром, на который можно произвести посадку. Только бы дотянуть...

Мотор стал дымить меньше. Журин увидел, как пара "яков" отвалила от общей группы и пристроилась к нему. Это был старший лейтенант Г. М. Шварев со своим ведомым. На душе стало легче. "Спасибо вам, дорогие друзья", подумал Анатолий.

В бескрайнем просторе моря показался маленький остров.

— Коля, вижу Лавенсаари, — обрадовался Журин. — Потерпи еще немножко!

Напрягая усилия, Шуянов пытался ответить командиру, но не смог произнести ни слова. Он только согласно кивнул головой. Глаза его тускнели, как огоньки в густеющем тумане. Вначале он еще верил в свое спасение, а теперь для него все померкло.

Летчик поставил рычаг шасси на "выпуск" и взглянул на контрольные лампочки. Они продолжали гореть. Шасси не выпускались, где-то, очевидно, была повреждена система. Журин повел машину со снижением, рассчитывая сесть с ходу на фюзеляж. Со старта навстречу ему полетели красные ракеты. Там решили, что он забыл выпустить шасси. Не обращая внимания на ракеты, летчик подвел машину к земле и выключил зажигание. Через мгновение она с треском и скрежетом ударилась о землю, проползла метров сорок и остановилась. В наступившей тишине Журин услышал приглушенный ст.он и тяжелое дыхание Шуянова.

— Жив, Николай!.. Порядок!.. — закричал командир экипажа.

Он аварийно сорвал фонарь, и кабина сразу наполнилась холодным воздухом. Рядом, на плоскости, появился Шишков.

— Товарищ командир, вы ранены? — бросился он к Журину, увидев его окровавленное лицо.

— Это пустяк. Ты взгляни на штурмана, — уныло ответил летчик.

Посмотрев на как бы раздавленное тело Шуянова, стрелок-радист все понял.

А по летному полю к самолету мчалась санитарная автомашина, бежали люди. Над распластанной на земле "пешкой" низко пронеслись два "яка". Покачав крыльями, они взмыли вверх. В ответ Шишков приветливо помахал им рукой.

Подбежавшие люди начали вытаскивать Шуянова из кабины. Штурман не выдержал боли и отчаянно закричал:

— Не трогайте меня!

Перебитая нога Николая, державшаяся, видимо, только на коже и на изодранной одежде, зацепилась за борт кабины.

— Ногу приставьте... ногу... — простонал Шуянов и потерял сознание. Его отвезли в санчасть.

Журину промыли раны, забинтовали голову и предложили койку в палате той же санчасти. Но он отказался ложиться.

— Теперь мой штурман в безопасности, врачи ему помогут, — заявил летчик. — А мы с Сергеем вполне здоровы. Нам надо добираться в полк. Есть у вас катер или самолет, чтобы перебраться на Большую землю?

— Через час туда пойдет Ли-2, — ответил кто-то. Простившись с другом, А. И. Журин и С. Т. Шишков перелетели в Кронштадт. Оттуда командиру экипажа удалось дозвониться до своего полка и доложить командиру о случившемся. Присланный в Кронштадт По-2 доставил летчика и стрелка-радиста на свой аэродром.

— Вы действовали, как настоящие гвардейцы, — сказал командир полка, пожимая руку Журину и Шишкову.

— Молодцы! — с улыбкой добавил замполит.

Подошедшие лётчики, техники, воздушные стрелки-радисты плотным кольцом обступили друзей, радуясь их возвращению.

— Что с Николаем? Где он? — наперебой спрашивали они.

* * *

А перевитый бинтами гвардии лейтенант Н. О. Шуянов лежал в это время в санчасти, на далеком острове Лавенсаари. Открыв глаза, он увидел рядом незнакомых людей в белых халатах.

— Как себя чувствуете? — спросил его врач.

У Николая сильно болели голова и ступня раздробленной ноги. Не было сил пошевельнуться. Мучила жажда.

— Пить, — простонал штурман. Ему подали воду.

— Отправляем вас в Ленинград, в стационарный госпиталь, — заявил врач. — Необходима срочная операция.

Все, что происходило дальше, Николай воспринимал как во сне. Временами он слышал голоса людей, шарканье ног, гул моторов. Ночь прошла в кошмарах. Утром его положили на операционный стол. Что делал хирург, Шуянов не видел и не чувствовал. Очнулся он в палате. Нестерпимо жгло пятку раненой ноги. Николай откинул одеяло и тут все понял... Ногу ампутировали до колена. Сердце сжалось от горькой обиды, а может быть, и от страха, тугой комок подступил к горлу, со щек медленно катились слезы. Ко всему был готов Шуянов, .вылетая на самые опасные боевые задания, по такого исхода он никогда не предполагал. "Как буду жить? Ведь мне всего двадцать три! Что скажет Клава?" Двое суток провел Николай в горьких раздумьях, не решаясь сообщить жене о случившемся.

Клава сама пришла к нему в госпиталь. Маленькая, хрупкая, в белом халате, она вбежала в палату и прильнула к груди Николая.

— Здравствуй, родной!

Глаза Николая наполнились слезами. Немного успокоившись, он спросил:

— Откуда ты узнала?

— Люди, Коля, сказали. А ты что же не написал?

Шуянов молчал. Он мучительно думал, как сказать жене о случившемся. Думал и не находил слов.

— Сашу у соседей оставила, — начала Клава. — Он такой спокойный, больше спит. Бабушка любит его.

"Сын мой, долго еще расти тебе надо", — подумал Николай и, глядя жене в глаза, сказал:

— Калека я теперь, Клава.

— О чем ты, Коля?

Николай откинул одеяло, и Клава увидела забинтованную половину ноги. Губы ее сжались, на лице чуть заметно дрогнули мускулы. Но Клава не показала своего отчаяния, даже не заплакала: она была из тех ленинградок, которые пережили все ужасы блокады, не раз выносили из квартир трупы умерших от голода соседей, подбирали раненых на улице после артобстрела, сами бывали в объятиях смерти. Она погладила русые кудри Николая и начала горячо целовать его губы, щеки, шею.

— Коля, родной. Все будет хорошо, вот увидишь, все будет хорошо... шептала она. — Ты жив, и это — главное.

О многом они переговорили тогда. Уходя из палаты, Клава сказала:

— Еще больше люблю тебя, поправляйся скорей.

— Спасибо, родная, — ответил Николай.

Шли долгие и однообразные дни лечения Шуянова в госпитале. Тем временем в полку назревали новые события...

Штурманом в экипаж гвардии старшего лейтенанта А. И. Журина назначили гвардии старшего лейтенанта А. В. Исакова. В полк он пришел недавно, но уже успел побывать в боях и зарекомендовал себя хорошо. Экипаж получил новый самолет Пе-2 и вскоре начал летать на боевые задания.

Но 2 апреля 1944 года экипаж Журина не вернулся домой. Группа "Петляковых" вылетала тогда на уничтожение вражеских кораблей в Нарвском заливе.

Боевую задачу пикировщики выполняли вместе со штурмовиками. Группу "Петляковых", сопровождаемую истребителями, вел гвардии подполковник М. А. Курочкин. По другому маршруту на малой высоте шли к цели "илы" соседней дивизии. Заметив корабли, они с ходу начали их штурмовать, подавляя зенитный огонь и тем самым обеспечивая благоприятные условия для действий бомбардировщиков. С большой высоты Журин хорошо видел их стремительные атаки.

— Над целью уже носятся "илы", — раздался в наушниках голос ведущего истребителей прикрытия.

Группа пикировщиков начала разворот. Чтобы не проскочить цель, ведущий резко развернулся влево, и звено Журина, находившееся в левом пеленге, внезапно оказалось впереди всей группы. Но перестраиваться было уже некогда, и гвардии старший лейтенант передал по радио своим ведомым:

— Держитесь плотнее, атакуем первыми!

Дальнейшие события развивались с молниеносной быстротой.

— Фоккеры! — услышал Журин голос стрелка-радиста и сразу почувствовал, как заработал его пулемет.

Два ФВ-190 словно ошпаренные выскочили горкой из-за шайбы "Петлякова" и подставили животы под пулемет штурмана. Исаков нажал на гашетку и длинной очередью прошил одного фашиста. Беспорядочно переворачиваясь и оставляя шлейф дыма, "фокке-вульф" пошел к воде. Гвардии старший лейтенант Журин оглянулся назад и ужаснулся: сверху с разных направлений на него шли еще два ФВ-190. Они как бы взяли его машину в клещи.

Журин метнулся в сторону, но опоздал. Что-то тупое ударило ему по правой ладони. Штурвал вырвало из рук, и самолет опустил нос. Левой рукой летчик схватил штурвал, с силой потянул его на себя и выровнял машину. Появившееся на плоскости пламя начало быстро распространяться по всему самолету.

— Что будем делать, Алексей? — спросил командир звена своего штурмана.

Ответа не последовало. Летчик обернулся назад. Окровавленный Исаков лежал на полу кабины с закрытыми глазами. Журин понял — штурман мертв. "Что делать дальше? — лихорадочно думал командир. — Посадить машину уже невозможно: за время снижения она сгорит. Да и куда сажать, если под крылом ледяная вода. Штурман убит, кругом огонь, сам тяжело ранен. Остается последнее средство — парашют". Летчик дает команду стрелку-радисту:

— Оставить самолет!

Гвардии старший сержант Шишков прыгнул и повис под белым куполом парашюта. Журин с трудом сорвал колпак кабины, но выбраться Из нее с искалеченной рукой оказалось не под силу. А пламя уже подобралось к нему, обжигая лицо и руки. Загорелась одежда. Летчик уже с трудом различал предметы в кабине. Смерть стояла с ним рядом. Но Журин еще жил, главное, хотел жить во что бы то ни стало! Охваченный огнем, он снова попытался подняться и... не смог. А самолет с нарастающей скоростью приближался к воде.

Последние надежды на спасение рухнули. Наступило самое страшное: апатия, сладкое забытье, безразличие. Нет, нельзя поддаваться слабости, даже на минуту! Надо встряхнуться, мобилизовать себя. Напрягая последние силы, Журин перевернул самолет на спину, оттолкнул ногой от себя штурвал и вывалился из горящей машины. Секунда, другая... Пора раскрывать парашют. Но обгоревшая правая рука плохо слушалась Журина. А левой ему никак не удавалось нащупать кольцо парашюта. Морская пучина стремительно приближалась. Наконец он выдернул кольцо. Над головой раздался хлопок парашют раскрылся. Через несколько секунд Журин очутился в воде. Спасательный жилет автоматически наполнился газом и вытолкнул летчика на поверхность залива. Но одежда быстро намокла, и ледяная стужа подобралась к телу. Началась борьба с холодом.

Не более десяти минут прошло с момента приводнения, а летчик уже начал терять сознание. В последний момент он услышал едва различимый шум мотора... и все померкло...

Очнувшись, Журин долго не мог ничего понять: гул, тряска... В помещении темно и пусто. В углу шевельнулся какой-то комок, и тут же послышался голос:

— Жив, командир?

По голосу летчик узнал своего стрелка-радиста.

— Где мы, Сергей? — шепотом спросил он.

— На каком-то корабле. Немцы подняли нас с воды, — отозвался Шишков.

"Немцы подняли... Значит — плен... — подумал Журин. — Значит — все... Замучают фашисты..."

Слабость во всем теле, пережитый кошмар, чувство неизвестности угнетали Журина. Страшное слово "плен" тяжелым камнем легло на сердце.

— А как штурман? — спросил Шишков.

— Алексей Исаков убит в самолете, — тихо ответил Журин.

Воздушный стрелок-радист вспомнил свой аэродром, улыбающегося перед вылетом Исакова, его шутки, задорный смех. Всего несколько минут назад в воздушном бою он действовал решительно и смело, сбил одного "фокке-вульфа". И вот Исакова нет в живых. Не было бы и его, Шишкова, если бы...

— Командир, когда ко мне подошел немецкий корабль, я хотел застрелиться, — сказал он. — Стал взводить затвор пистолета и... Сил не хватило. Руки окоченели.

Шишков помолчал. Иллюминаторы на корабле, были задраены, в помещении темно. Шишков не видел лица Журина и не знал, слушает он его или думает о другом.

— Я наблюдал за твоим прыжком, командир. Думал все... разобьешься. Над самой водой раскрылся парашют.

О чем дальше говорил Сергей, Журин не слышал — он снова потерял сознание. Сколько прошло времени, неизвестно. Летчик пришел в себя уже в лазарете. Теперь он знал, что попал в лапы фашистам. Шишкова с ним не было. Но что это? Ему оказывают помощь русские санитары. Они промыли раны, забинтовали лицо и руки.

— Может быть, я у своих? — с надеждой подумал Журин. Но сомнения рассеялись, когда в комнату вошел офицер и что-то громко сказал санитарам на немецком языке.

Журина втащили в автомашину, привезли на аэродром и посадили в самолет. Летели недолго. Потом снова ехали на машине. К вечеру советский летчик оказался в Саласпилсе, в лагере для военнопленных. Там вновь прибывших повели в баню. Журин едва мог держаться на ногах. У входа с него сняли бинты и грубо, вместе с обожженной кожей лица и рук сорвали повязки. Из ран хлынула кровь. Летчик снова потерял сознание.

Ночь прошла в бреду и кошмарах. Утром ему вновь забинтовали раны и бросили в барак, набитый военнопленными. Обессиленный и беспомощный лежал Журин, на холодном полу барака...

Как же дальше сложилась судьба летчика? Из Саласпилса Журина вместе с небольшой группой военнопленных перевезли в Польшу и поместили в лодзинский лагерь, где содержались в основном пленные советские летчики.

Медленно тянулись дни. Постепенно к Журину возвращались силы. Пришел день, когда он поднялся и самостоятельно сделал несколько шагов.

И вот однажды Журин увидел то, во что не сразу мог поверить: перед ним стоял его стрелок-радист. Сергей Шишков подошел поближе и стал в упор рассматривать своего бывшего командира. Сначала он не узнал его: так сильно изменили лицо Журина следы ожогов.

— Толя, это ты? — тихо спросил Сергей, оглядываясь по сторонам. Они осторожно, чтоб никто не видел, пожали друг другу руки. Вместе стало легче переносить лагерные тяготы, хотя видеться им приходилось очень редко. Они и работали в разных местах.

В конце 1944 года друзья совсем расстались. Сначала Журина перевели в международный авиационный лагерь Мюленберг, затем в Хемниц. Пленных избивали за малейшую провинность. Били прикладами и кололи штыками. Рядовым охранникам службы СС официально разрешалось при усмирении заключенных наносить им уколы штыком. За попытку к побегу или сопротивление военнопленных немедленно расстреливали перед строем.

Но как ни бесновались фашистские палачи, приближался час расплаты. С востока все сильнее доносилась канонада сражения. Советские войска завершали разгром гитлеровской армии и несли освобождение народам Европы.

Надвигались перемены и в Хемнице. 2 мая 1945 года служители лагеря объявили траур по случаю смерти Гитлера. Как потом Журин узнал, в этот день было решено начать восстание. Во время прогулки среди заключенных внезапно раздался резкий свист — это был сигнал к восстанию. Военнопленные тут же скрутили охранников, захватили пулеметы и автоматы. Администрации лагеря и некоторым офицерам СС удалось скрыться. Но многие были схвачены. Наиболее жестоких в обращении с заключенными фашистов тут же расстреляли, а остальных отпустили.

В городе также произошли столкновения восставших рабочих с отрядами фашистов. Вскоре Хемниц оказался полностью в руках восставших. Бывшие узники лагеря стали свободными. Среди них находился и Анатолий Журин.

"Теперь надо пробираться на Родину", — решил советский летчик. Такого же мнения придерживались еще около восьмидесяти человек. Бывшие узники — кто пешком, а кто на повозках и велосипедах, приобретенных у местных жителей, двинулись на восток. Через трое суток, находясь уже на польской земле, они встретили колонну советских автомашин. Наши воины по-братски отнеслись к бывшим военнопленным, накормили их, приютили на ночлег. На следующий день были составлены списки освобожденных из концлагеря. После небольшой проверки им выдали документы, необходимые для возвращения на Родину. А вскоре Анатолий Журин снова оказался в родном авиационном полку. Правда, теперь уже авиаторы охраняли мирное советское небо.

Воздушный стрелок-радист Сергей Тихонович Шишков после войны тоже вернулся на Родину.

Вечные крылья

Жили мы неподалеку от аэродрома. Деревянные домики поселка, вытянувшись вдоль берега, подступали к самому заливу. Днем из наших окон были видны зеленовато-серые волны, чередой набегающие на песчаную отмель, ночью слышался мерный однообразный шум прибоя.

Аэродром располагался на небольшой равнине, окаймленной густым сосновым бором. Самолеты укрывались в рейфугах, затянутых маскировочными сетями. Здесь же находились эскадрильская землянка и домик оружейников.

Шум авиационных моторов не прекращался весь день. Одни группы Пе-2 уходили на задание, другие возвращались. Изредка вылетали одиночные самолеты — воздушные разведчики.

С нескрываемой завистью провожал я в воздух друзей. Мне летать пока не разрешали. После длительного, вызванного болезнью перерыва в летной работе требовалась проверка техники пилотирования. А комэск был все время очень занят. Однажды, улучив свободную минуту, я снова попросил гвардии капитана К. С. Усенко слетать со мной.

— Сейчас некогда, — как обычно, ответил он. — Получили боевое задание... — Но, посмотрев в мои полные мольбы глаза, добавил: — Хорошо! С тобой слетает мой заместитель.

Он подозвал к себе гвардии старшего лейтенанта Ю. X. Косенко.

— Когда вернемся с задания, проверишь его на двухштурвалке, — сказал Усенко, глядя в мою сторону. — А сейчас — все на командный пункт полка. Эскадрилья пойдет во главе группы. Ты, Калиниченко, останешься старшим на земле.

На КП шла подготовка к боевому вылету. Склонившись над столом, Смирнов, Давыдов и Ремизов изучали по карте и фотоснимкам объект, по которому нужно нанести бомбовый удар, намечали план действий. К ним присоединился Усенко.

— Сейчас корабли находятся вот здесь, — сказал гвардии капитан С. С. Давыдов, поставив точку на карте. — А в тринадцать часов они должны быть вот где, — наметил он другую точку. — Как будем заходить, товарищ командир? обратился он к Усенко.

— А какое расстояние до вражеского берега?

— Километров пятнадцать.

— Погода какая?

— Разведчик дает ясное небо, — ответил гвардии капитан В. Ф. Ремизов.

Усенко задумался. Хорошо было бы зайти со стороны моря под прикрытием солнца. Но тогда из атаки придется выходить на малой высоте над вражеским берегом, утыканным зенитками. Нелегко будет группе собраться и развернуться на сто восемьдесят градусов. При заходе обратным курсом облегчается выход из атаки и сбор группы, но теряется фактор внезапности. К тому же береговые зенитки могут помешать точно прицелиться.

— Пройдем вдоль береговой черты и атакуем корабли с кормы, — решил гвардии капитан К. С. Усенко. — Думаю, что зенитки не достанут нас с берега. Надо только точнее выйти на караван, без поправок в курсе. Это уж твоя забота, Сергей Степанович, — обратился Усенко к Давыдову.

Возвратившись с КП, командир эскадрильи поставил задачу экипажам. Началась подготовка. Особенно тщательно готовился гвардии старший лейтенант Ю. X. Косенко. Этот восьмидесятый по счету боевой вылет Юрию хотелось сделать самым результативным.

Собрав ведомых, Косенко что-то долго объяснял им по карте. Именно объяснял, а не приказывал. В своей командирской практике он не прибегал к грубому принуждению, к строгим приказам. Все распоряжения давал как-то не по-военному, мягким доверительным голосом. Но не было случая, чтобы кто-нибудь не выполнил его указаний. Вероятно, здесь проявлялось неподдельное уважение, с которым относились к нему подчиненные.

Не сразу пришел к Юрию такой авторитет. Свою практику сержант Косенко, как и все молодые летчики, начинал с первого вылета, неизвестного и опасного. Но каждое последующее задание он выполнял с задором и творческим отношением к делу.

Знания подкреплялись опытом, день ото дня росла его уверенность в своих силах и возможностях.

Теперь на боевом счету летчика-бомбардировщика Ю. X. Косенко было около десятка потопленных вражеских кораблей, два взорванных железнодорожных моста, несколько уничтоженных дальнобойных батарей, сотни убитых вражеских солдат и офицеров. Вот с каким итогом пришел к своему юбилейному вылету заместитель командира эскадрильи гвардии старший лейтенант Ю. X. Косенко.

По команде моторы взревели почти одновременно. Друзья уходили в далекий и трудный полет. Я стоял с техником звена В. М. Покровским у рейфуги, провожая строй дорогих мне "пешек". Думалось: "Когда же я возьму в руки штурвал и умчусь вместе с друзьями в бескрайнее небо?"

— Ушли, — вытирая руки паклей, проговорил гвардии техник-лейтенант В. М. Покровский.

— Сколько у тебя на счету таких проводов, батя? — спросил я его.

— Скоро две сотни будет.

"Как это нелегко! — подумал я. — Только три дня я провожаю друзей, а сил больше нет, самому хочется в небо. А у него две сотни!"

— Скажи, батя, за что ты так любишь авиацию?

— Как за что? — удивленно посмотрел он на меня. — Ведь не только крылья, но и вот эти руки поднимают вас в воздух. — Покровский показал свои загрубевшие мозолистые ладони. — Разве от сознания этого не приятно на душе?

Действительно, любая машина мертва без приложения к ней человеческих рук. А в подготовку самолета к вылету нужно вкладывать еще и душу. Покровский всего себя отдавал любимому делу. Он сроднился со. своим самолетом, издали мог по гулу отличить его от других. Его машина работала всегда надежно, ни разу не подвела экипаж в бою.

— А за что ты, командир, любишь свою профессию? — в свою очередь спросил у меня Покровский.

— Тут несколько иные причины, — ответил я. — Во-первых, вообще люблю летать. Во-вторых, моя профессия нравится мне потому, что трудна и опасна. В-третьих, — рассуждал я, стараясь точнее выразить свое отношение к авиации, — потому, что летное дело как бы умножает мои силы.

Над аэродромом появился одинокий Пе-2. Он медленно развернулся и как-то неуверенно стал заходить на посадку. По номеру на фюзеляже я узнал, что пилотирует его молодой летчик нашей эскадрильи Н. Ф. Красиков. Вспомнил, что на задание с ним уходил мой воздушный стрелок-радист Михаил Степанов.

— Что-то случилось? — с недоумением произнес Покровский, не отрывая глаз от снижающегося самолета.

— Вернулся раньше времени.

Машина подошла к посадочному "Т" и начала плавно приземляться на три точки. Но едва она коснулась колесами земли, как произошел огромной силы взрыв. Горящие куски самолета разлетелись во все стороны. Мы бросились к месту катастрофы. Но наша помощь была уже не нужна. Никого из экипажа в живых не осталось. Летчик гвардии младший лейтенант Н. Ф. Красиков, штурман гвардии младший лейтенант П. А. Доценко и воздушный стрелок-радист гвардии старший сержант М. М. Степанов погибли. Жаль товарищей, отдающих жизнь в бою, но умирающих случайно и так нелепо — вдвойне.

Едва успели убрать с посадочной полосы обломки самолета, как в воздухе снова послышался гул моторов. Возвращались все три группы пикировщиков. Первыми произвели посадку маленькие и верткие "яки". За ними один за другим тяжело плюхались у посадочного "Т" двухмоторные "Петляковы".

Я подошел к Косенко, зарулившему свой самолет на стоянку. Около него собрались люди.

— Поздравляю с юбилейным боевым вылетом! — пожал я руку Юрию, когда тот вылез из кабины.

— Что с Красиковым? — спросил он.

— Взорвался...

Косенко снял парашют и положил его под самолетом.

— Где ж это случилось? — снова спросил он после небольшой паузы.

— На аэродроме.

— Не справился с посадкой?

— Нет, машину он посадил отлично, а потом вдруг раздался взрыв... Причины выясняются.

Подошел гвардии капитан В. Ф. Ремизов. Он собирал данные о результатах вылета для боевого донесения.

— Немецкие истребители были над целью? — спросил он у Косенко.

— Были. Штук восемь "фокке-вульфов", — ответил Юрий. — Спросите лучше у ведущего. Его здорово клевали. Еле дотянул до аэродрома.

— За мной, пожалуй, было только последнее слово, — сказал гвардии капитан К. С. Усенко подошедшему Ремизову. — Основные удары отбили штурман Давыдов и стрелок-радист Костромцов.

...В районе цели дул сильный ветер. Нестройными рядами катились волны с белыми гребешками. Давыдов еще раз проверил расчеты, внес поправку в курс и вывел труппу в намеченную точку. Пестрая поверхность моря затрудняла поиск кораблей, но мастерство выручило штурмана. Сначала он заметил белые буруны на поверхности моря, а затем нашел и сами корабли. Почуяв опасность, караван резко повернул к берегу, рассчитывая на помощь береговых зениток. Но фашисты опоздали с маневром: пикировщики уже шли в атаку. Бомбы, сброшенные Давыдовым, угодили в тральщик, и тот сразу же загорелся. Звено Юрия Косенко прямыми попаданиями подожгло транспорт.

В это время в районе цели появилось около десяти "фокке-вульфов". Наши истребители прикрытия вступили с ними в бой. И все же пара "фоккеров" прорвалась к бомбардировщикам. Она ринулась на машину Усенко. Однако Давыдов был начеку. Поймав одного из фашистов в прицел, он выждал, пока тот приблизится, и ударил по нему короткими пулеметными очередями. "Фокке-вульф" резко взмыл, затем свалился на крыло и перешел в беспорядочное падение.

Атаку второго гитлеровца, заходившего сзади снизу, отбил флагманский стрелок-радист В. М. Костромцов. Тем не менее машина Усенко получила серьезные повреждения: был разбит руль поворота и выведен из строя один мотор. Самолет начало разворачивать. Но и с помощью поврежденных рулей умелый летчик удержал машину в горизонтальном полете. Педаль с огромной силой давила ему на ногу, штурвал вырывался из рук.

Фашист, выбитый из задней полусферы, решил повторить атаку. Костромцов скомандовал: "Маневр!" Комэск Усенко понимал, что с такими повреждениями на его машине маневрировать опасно. Но оставаться в прицеле "фокке-вульфа" еще больший риск. И летчик моментально отжал штурвал. Самолет клюнул носом. Гитлеровец промахнулся, выскочил вперед и сам попал под огонь наших "яков". Одна из очередей оказалась для него роковой. "Фокке-вульф" задымил, затем со снижением ушел в сторону.

А до родного берега оставалось еще больше двадцати минут лета. Двадцать минут полного напряжения моральных и физических сил. Летчик готов был к такому испытанию. Выдержит ли мотор? Усенко утяжелил винт неработающего двигателя, прикрыл жалюзи радиатора, прибавил обороты второму мотору и во главе группы веял курс к аэродрому. Благодаря крепкой воле и высокому летному мастерству он сумел дотянуть до посадочной полосы.

Теперь гвардии капитан Усенко стоял рядом с покалеченной машиной и спокойно рассказывал начальнику разведки полка о проведенном воздушном бое. Ремизов записывал, чтобы потом составить боевое донесение.

Каждый полет сопряжен с опасностями. И никто не может предугадать, где они его ожидают. Но умелый летчик быстрее найдет выход из создавшегося положения, лучше и с меньшими потерями сумеет преодолеть встретившееся препятствие. В критические моменты боя профессиональная выучка, смекалка и точный расчет имеют для него особенно большое значение.

На командном пункте полка офицеры штаба анализировали результаты боевого вылета. На столе лежали доставленные из фотолаборатории контрольные снимки.

— Вот прямое попадание в транспорт, — сказал Ремизов, положив перед начальником штаба еще мокрый снимок. — Здесь упали бомбы Косенко.

— Почему Косенко? — спросил Смирнов.

— Взрыв произошел на несколько секунд позже, чем упали бомбы ведущего, — пояснил Ремизов. — А вторым пикировал Косенко.

— Молодец Юра, — похвалил летчика начальник штаба. — Достойно отметил свой восьмидесятый. Будем представлять его к званию Героя.

— А вот этот тральщик потопил Усенко, — представил Ремизов новый фотодокумент.

В общем результаты боевого вылета оказались неплохими: потоплены транспорт и тральщик, в воздушном бою сбито два вражеских истребителя. Но мы тоже понесли потери. Погиб экипаж Красикова, несколько "Петляковых" получили серьезные повреждения.

Как потом выяснилось, с экипажем Красикова произошло следующее. На маршруте к цели летчик передал по радио: "Трясет правый мотор, возвращаюсь". Оп развернулся и направил пикировщик на вражеский остров Большой Тютерс, лежавший на пути. Штурман Доценко сбросил бомбы на артиллерийские батареи противника и выдал Красикову курс на аэродром. Но одна двухсотпятидесятикилограммовая бомба каким-то образом зависла на самолете, о чем ни летчик, ни штурман, ни стрелок-радист не знали. Красиков дотянул аварийную машину до аэродрома и хорошо посадил ее на три точки. Но в момент приземления зависшая бомба сорвалась и сработала.

Через день мы хоронили погибших друзей. Над их могилами прозвучали залпы прощального салюта. Три холмика выросли на окраине аэродрома. А поверх свежей земли легли живые цветы — символ постоянного торжества жизни над смертью.

Тяжело было на душе. Одна мысль не выходила из головы: скорее в небо, скорее в бой. Сделать то, чего не успели совершить для победы безвременно ушедшие от нас друзья.

Разрешение на вылет должен был дать проверяющий. А Юрий Косенко ходил мрачный и нелюдимый. Только однажды он посмотрел на меня вроде бы потеплевшим взглядом. Я не преминул воспользоваться просветом в его настроении и полушутя спросил:

— Товарищ командир, может, все-таки слетаем на проверку? До темноты вполне успеем.

— Сегодня?.. — замялся он.

— Ты же еще вчера обещал, — осмелев, добавил я. — И комэск разрешил.

— Ну хорошо. Возьми парашюты и — на двухштурвалку. Я сейчас...

Потом, уже садясь в инструкторскую кабину, Косенко спросил:

— Сколько не летал?

— Четыре месяца.

— Ну давай.

И вот мы в воздухе. Меня охватило приятное ощущение легкости во всем теле. Глянул вниз. Подо мной — знакомая извилина береговой черты, окутанный дымкой Ленинград, величественный Кронштадт.

Невольно вспомнился первый самостоятельный полет на У-2. Это было три года тому назад, в Ейске. Инструктор К. Казаковский после провозного полета вылез из передней кабины, поставил туда мешок с песком и, спрыгнув с плоскости, сказал так же, как сейчас Косенко:

— Ну давай.

Стартер последний раз взмахнул флажком, и самолет быстро помчался по взлетно-посадочной полосе. Потом, удаляясь, земля замедлила свой бег — я поднимался в небо. Долго ждал я этой минуты! Дух захватывало. Поток воздуха, казалось, пронизывал меня насквозь. Первый разворот... Самолет легко повинуется мне — лети куда хочешь. Спасибо Казаковскому, первому моему инструктору, давшему мне путевку в небо. Много потом было полетов, тяжелых и легких, приятных и досадных, но первый, самостоятельный, запомнился на всю жизнь...

Косенко молчал в воздухе и не вмешивался в управление. После третьей посадки приказал заруливать на стоянку.

— Слишком нежно обращаешься с самолетом, — сказал он. — Нужно энергичнее работать рулями, тверже держать машину в руках.

А в моей летной книжке Косенко поставил оценку "хорошо" и дописал: "Готов к самостоятельным полетам". Теперь я жил предстоящим вылетом на боевое задание.

Ночью в полк пришло распоряжение: все свои наличные силы использовать для действия по кораблям на коммуникациях Хамина — Котка.

Начальник штаба гвардии майор Б. М. Смирнов вызвал Ремизова.

— У вас есть разведданные о коммуникациях? — спросил он.

— Двухдневной давности.

— Тогда пошлите экипаж на разведку, — распорядился Смирнов. — Если обнаружите что-либо новое — информируйте летный состав.

Не зря беспокоился начальник штаба о свежих разведданных. Корабли в открытом море — подвижная цель. В любую минуту они могут изменить курс, скорость и систему обороны. Не зная всего этого, нельзя рассчитывать на успех.

— Хорошо бы послать на разведку два-три экипажа, — предложил Ремизов. С тридцатиминутным интервалом.

— Не мешало бы, — сказал Смирнов. — Но вы же знаете, в полку осталось очень мало подготовленных для этого экипажей.

В последних вылетах мы несли большие потери. В эскадрильях насчитывалось только по пять-шесть боевых экипажей. Я попросил комэска взять меня в этот боевой полет.

— Сейчас нет свободного экипажа, — ответил Усенко.

— Как нет? Виноградов же мой штурман, — настаивал я. — А стрелка-радиста дайте другого.

— Другого нет. А Виноградов больше трех месяцев летает с Докучаевым. Они хорошо слетались, и разъединять их мы не будем.

И снова мне пришлось остаться на земле. Со всего полка Курочкин собрал семнадцать экипажей, составил сводную группу и сам повел ее на задание...

Долго тянулись минуты ожидания. Но вот послышался гул моторов "Петляковы" приближались к аэродрому неровным, растянутым строем. Я насчитал только тринадцать машин.

В тот день, 17 мая 1944 года, не вернулись с задания четыре экипажа, в том числе и экипаж Юрия Косенко.

...Когда наши бомбардировщики подходили к цели, в воздухе появились вражеские истребители. Они не спешили вступать в бой. Но как только "Петляковы" легли на боевой курс, "мессеры" бросились в атаку. Они подожгли самолет правого ведомого звена Юрия Косенко — летчика И. А. Докучаева. Пламя охватило все крыло. Машина начала падать, оставляя позади извилистый след черного дыма. Затем произошел взрыв бензобаков, и самолет развалился. Горящие обломки упали в воду...

Гвардии старший лейтенант Ю. X. Косенко не прекратил атаки. Он выполнил прицеливание и вместе с ведомым гвардии младшим лейтенантом Д. В. Поповым перешел в пике. А внизу их встретила другая группа немецких истребителей.

На выходе из пикирования Косенко и Попов отстали от основной группы и были встречены шестеркой "фокке-вульфов". Отбивая атаки, штурманы и стрелки-радисты непрерывно вели огонь из пулеметов. Ведомый летчик Попов, уклоняясь от вражеских ударов, неотступно следовал за командиром. Но атаки "фокке-вульфов" следовали одна за другой. Они все же подловили Попова. Самолет его вспыхнул, словно бочка с бензином, и упал в воду. Вместе с Поповым погибли штурман гвардии младший лейтенант В. В. Луковкин и стрелок-радист гвардии сержант Петров.

Теперь фашисты набросились на оставшийся без прикрытия самолет Юрия Косенко. Поврежденные моторы тянули слабо. Летчик все больше отставал от группы. Два "фоккера" зашли в хвост его машине. Стрелок-радист А. А. Марухин выпустил три авиационные гранаты АГ-2 и скомандовал летчику маневр. Косенко сделал резкий бросок вниз, но там оказалась другая пара "фокке-вульфов", сманеврировал вверх — наткнулся на третью пару гитлеровцев. Как он нуждался сейчас в помощи! Но рядом не было ни одного нашего истребителя. Все они вели воздушный бой где-то в верхнем ярусе. Потом... потом наши летчики видели, как самолет Косенко пошел на снижение, сел на воду в пятнадцати километрах от вражеского берега и скрылся в холодных волнах Финского залива. Летчик Косенко, штурман И. А. Шигаев и воздушный стрелок-радист А. А. Марухин погибли.

Не стало Юрия Косенко — самого храброго, самого доброго и самого скромного командира. Он был не только прекрасным товарищем и умным советчиком. В нем мы видели воплощение лучших качеств советского человека.

Не вернулись из полета экипажи Докучаева, Попова и Жигалева. С ними погиб и мой штурман Анатолий Виноградов, вместе с которым я прибыл на фронт и сделал не один десяток боевых вылетов. Как пережить эту утрату? Час тому назад мы провожали их в полет. И не простились. А теперь даже некому отдать последние почести.

Редко приходилось хоронить летчиков. Обычно говорили: "не вернулся с задания", или "сбит над целью", или "упал в море". И лишь иногда, если никто не видел, куда девался самолет, говорили "пропал вез вести". Редко встретишь могилу летчика. Нет ее и у Юрия Косенко.

После этого полета к нам в полк прибыл командир дивизии полковник Александр Николаевич Суханов. В штабе он ознакомился с результатами бомбового удара и обстоятельствами гибели четырех экипажей, затем собрал всех на беседу.

Суханов сидел один на длинной скамейке. Тяжело опираясь локтем на край стола, он всматривался в наши суровые, настороженные лица.

— Потери в полку большие, — начал он. — Хочу посоветоваться с вами и вместе решить, как избежать их в дальнейшем.

Мы молчали. Были, конечно, у каждого из нас свои наболевшие вопросы, но говорить о них сегодня не хотелось. Грусть о погибших товарищах не проходила.

— Я понимаю ваше состояние, разделяю его. Вот и пришел поговорить с вами, — добавил Александр Николаевич.

— Разрешите, товарищ полковник, — попросил слово Усенко. — Немцы держат над кораблями по двадцать — тридцать истребителей, нам трудно к ним пробиться. По таким целям нужно действовать большими группами, а не эскадрильями. Иначе опять будут потери.

Суханов ничего не ответил. Он и сам понимал правоту этих слов, но где взять нужное количество самолетов, если дивизии на сутки назначалось множество объектов для удара?

— Еще что?

— Еще, мне кажется, — сказал командир второй эскадрильи Андрей Барский, — нужно посылать на задание слетанные звенья и не перебрасывать экипажи из одной эскадрильи в другую.

— Михаил Алексеевич, — обратился Суханов к командиру полка, — я думаю, этот вопрос вы можете решить сами.

— Мы вынуждены так поступать, — пояснил Курочкин. — В полку почти не осталось полноценных звеньев.

Действительно, в звеньях тогда находилось по одному-два экипажа, и на каждый полет приходилось комплектовать их заново.

— Есть у нас претензии и к истребителям прикрытия, — раздался голос заместителя командира третьей эскадрильи Кожевникова. Он поднялся с места и продолжал: — Пока идем по маршруту — "ястребки" рядом с нами. А над целью они сразу ввязываются в бой и о нас забывают. Когда мы атакуем, они находятся наверху и не в состоянии защитить нас при выходе из пикирования. Так получилось и сегодня.

За год пребывания на фронте Кожевников стал зрелым, опытным летчиком. От рядового он вырос до заместителя командира эскадрильи, хорошо разбирался в тактике воздушного боя.

— Правильно говорите, — согласился комдив. — Прикрытие пикировщиков надо совершенствовать. Сегодня же буду у летчиков-истребителей и потолкую с ними.

Комдив уехал. Нашему подавленному настроению соответствовала унылая погода — пошел дождь.

...Несколько дней мы не летали на задания. А в конце мая решением Наркома ВМФ нас вывели из боевого состава флота для доукомплектования. В полку производились перестановки людей, подбирались новые командиры звеньев, формировались эскадрильи. Гвардии подполковник М. А. Курочкин был назначен командиром штурмовой авиационной дивизии.

Командиром нашего полка стал Герой Советского Союза В. И. Раков. Его возвращение к нам было всеми встречено с большой радостью. Мы любили Василия Ивановича за его высокое летное мастерство и хорошие командирские качества, за спокойный характер и деловитость. Несколько месяцев тому назад В. И. Раков ушел от нас в штурмовую дивизию, но в душе он, конечно, оставался пикировщиком. И вот теперь Василий Иванович снова знакомился с делами полка. Здесь же на командном пункте находились его заместитель по политической части, начальник штаба и инженер. Они давали новому командиру необходимые пояснения.

Зазвонил телефон.

— Майор Раков слушает, — ответил на звонок Василий Иванович и сразу же стал что-то записывать. Его лицо постепенно светлело.

— Все понятно, Александр Николаевич, — сказал он, — будем готовы.

Раков положил трубку и окинул присутствующих беглым взглядом.

— Борис Михайлович, — обратился Раков к начальнику штаба, — готовьтесь принимать пополнение.

— Давно его ждем, Василий Иванович. А сколько человек? Сколько машин?

— Комдив сказал, восемнадцать экипажей и девятнадцать самолетов.

В тот день на нашем аэродроме приземлилась большая группа новых Пе-2. Мы с любопытством следили за посадкой каждого самолета, оценивая выучку летчиков-перегонщиков. А когда новенькие "пешки" выстроились в ряд на стоянке, кто-то заметил:

— Будто это и не "Петляковы". Они кажутся не только более мощными, но и легкими, изящными.

На вооружении полка находились старые, изношенные машины, поэтому каждый из нас мечтал получить новую. Радостно было сознавать, что на фронт теперь стала поступать отличная боевая техника и в достаточном количестве.

На стоянке возле самолета я заметил группу людей. Подошел поближе, спросил:

— О чем митингуете?

— Обо всем, товарищ командир. Ждем автомашину, пора ехать на ужин, ответил за всех техник Покровский.

Я посмотрел на часы — они показывали восемь, действительно пора идти ужинать. А солнце стояло еще высоко, заливая землю ярким светом.

— Никак не привыкну ко времени. Здесь в июне вечер за утром гоняется, сказал я.

Все засмеялись. Подошел Усенко:

— Машины сегодня не будет. Ее отдали перегонщикам. Придется в столовую топать пешком.

— Свои ножки — что дрожки: встал и поехал, — пошутил техник Покровский.

Не торопясь, люди направились в столовую. Усенко тронул меня за локоть, и мы замедлили шаг.

— В нашу эскадрилью дают шесть молодых экипажей. Завтра должны прибыть.

— Отлично, — отозвался я.

— Нужно как можно быстрее ввести молодежь в строй. Это твое дело, заместитель, — сказал Усенко.

Я понимал, какая ответственная задача возлагалась на меня, сколько труда предстояло вложить, чтобы сделать выпускников училища боевыми летчиками и штурманами, дружными и слетанными экипажами.

— Справлюсь ли? — усомнился я.

— Вот об этом и я хотел спросить.

— У меня нет экипажа, — сказал я. — Дайте мне штурмана и стрелка-радиста. А я уж постараюсь.

— Вот и отлично. Экипаж мы тебе подберем хороший, — заверил Усенко. Завтра принимайся за дело.

На следующее утро мы принимали пополнение. Перед нами стояли молодые и стройные парни в новенькой авиационной форме. Всматриваясь в каждого из них, я невольно сравнивал их с теми, на смену которым они пришли: с Косенко, Николаеней, Арансоном, Журиным. Хотелось, чтобы эскадрилья пополнилась смелыми летчиками, настоящими воинами, достойными своих предшественников.

Усенко держал в руках список и называл фамилии:

— Бомбин.

— Есть! — ответил летчик высокого роста с рубцами и рябинами на веселом лице.

— Когда горели? — спросил комэск.

— Я не горел, это у меня, так сказать, естественная красота, — пояснил летчик. — Оспу в детстве перенес. — Все тихо засмеялись.

— Ржевский, — назвал следующего Усенко.

Вперед шагнул сутулый, невысокого роста старший лейтенант с густыми рыжими бровями.

"Все они только что окончили училище, почему ж этот старший лейтенант?" — подумал Усенко и спросил:

— Давно летаете?

— Нет. Я был техником. Переучился на летчика, — объяснил Ржевский.

— Лунин, — читал дальше Усенко.

— Лукин, товарищ командир, — улыбаясь, поправил командира летчик.

Лукин выделялся среди товарищей отличной выправкой и атлетическим сложением. Его черные глаза смотрели весело, даже озорно.

Потом мы познакомились с остальными новичками: И. А. Шестаковым, С. М. Сухининым, ,Е. А. Чирковым. Рядом с летчиками находились их штурманы и воздушные стрелки-радисты.

Расписали людей по звеньям, закрепили за каждым экипажем самолет, выдали летное обмундирование. Эскадрилья снова стала полнокровной. Но в ней осталось .лишь три экипажа с боевым опытом. Остальные даже не нюхали пороху.

Началась учеба. Регулярно проводились теоретические занятия, на которых молодежь изучала силуэты вражеских истребителей и тактику их действий. Экипажи знакомились с районом предстоящих полетов. Мы проверяли, как знают они материальную часть бомбардировщика и правила его эксплуатации.

В те дни мне тоже дали новый экипаж — штурмана Михаила Губанова и воздушного стрелка-радиста Василия Романова. Оба они раньше летали с командиром эскадрильи Григорием Пасынковым и считались лучшими в полку. Никогда бы Пасынков не расстался с ними, если бы его не перевели в другую часть. Мне давно нравились эти ребята, и я радовался тому, что буду летать с ними вместе. А теперь мы все втроем дружно взялись за обучение молодого пополнения.

— Если на зачете ты отвечаешь на четверку, то в воздухе тебе нужно ставить только три. А троечнику, как известно, в небе нечего делать, внушал я новичкам. И они учились.

Во время тренировочных полетов лучшие результаты показали экипажи Н. И. Лукина, П. И. Ржевского и С. М. Сухинина. Они хорошо держались в строю, метко бомбили, умели правильно вести бой, быстро перенимали опыт, накопленный в полку. За десять дней все летчики эскадрильи были введены в строй.

Самолеты готовились к вылету. В это время на стоянке всегда бывает много народу. Как обычно, внезапно появился начальник разведки полка Ремизов.

— Слышали новость? Косенко и Пасынкову присвоено звание Героя Советского Союза!

— Это правда?

— Откуда вы знаете? — посыпались вопросы.

— Разведка все знает, — отшутился он и зашагал дальше вдоль стоянки.

Первые Герои Советского Союза в нашем полку! Мы радовались и гордились своими боевыми друзьями, удостоенными этого высокого звания. "Как жаль, что нет с нами Юрия Косенко", — подумал я и сказал:

— Всего пятнадцать дней не дожил Юра до своего самого радостного дня.

— Юра не умер. Теперь имена Косенко и Пасынкова навсегда останутся в памяти народа! — сказал Усенко.

Вечером возле КП полка появился боевой листок. "Сегодня к нам пришла радостная весть, — писал в ней Раков, — Указом Президиума Верховного Совета СССР двум нашим товарищам — летчикам Пасынкову и Косенко присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Мы гордимся этими мужественными людьми, выросшими в нашей части. Честь и слава нашим Героям!"

Евгений Иванович Кабанов, который два года летал штурманом с Косенко, рассказал о боевом пути Героя, трудных боях и дерзких подвигах. Свою заметку он закончил словами: "Имя его, дела его зовут нас на новые победоносные схватки с врагом".

В фотолаборатории замполит Савичев и комсорг Чертыковцев уже готовили большой стенд о наших Героях.

— Товарищ Калиниченко, — позвал меня Чертыковцев. — Мы с замполитом наметили провести в эскадрилье комсомольское собрание. На нем надо бы рассказать молодым экипажам о боевом пути наших Героев.

— Правильно. Давайте проведем завтра. А время согласуй с командиром эскадрильи, — посоветовал я Чертыковцеву.

Собрание проходило живо, по-боевому. Ветераны полка рассказали о подвигах Пасынкова и Косенко, молодые летчики дали слово приумножить их славу.

На собрании постановили: присвоить одному из самолетов имя погибшего Героя Советского Союза Ю. X. Косенко и на крыльях сделать соответствующую надпись. Решили, что комсомольский экипаж гвардии младшего лейтенанта Лукина, который за короткое время добился лучших показателей, самый достойный.

Выступил Лукин:

— От лица своих боевых друзей, штурмана Александрова и стрелка-радиста Панова, заверяю командование и комсомольскую организацию в том, что мы высоко пронесем в грядущих боях гвардейское Знамя. Летая на самолете, названном именем Героя, мы будем крушить врага так же, как Юрий.

Много лет прошло с той поры, а мне и поныне кажется, что в Балтийском небе летает пикировщик с яркой надписью на крыльях: "Юрий Косенко". Слава отважного сокола приобрела вечные крылья.

Корабли тонут в базах

Штиль сменяется штормом

В июле день начинается рано. Собственно говоря, на Балтике такой темноты, как на юге, и не бывает. В воздухе висит сумрак, а небо остается светлым всю ночь.

Собравшись в центре поселка, мы ждали автомашин, чтобы ехать на аэродром. С моря, которое находилось рядом, тянуло прохладой.

Подошли три грузовика — по одному на каждую эскадрилью. Мы быстро сели в кузов. До аэродрома было всего несколько минут езды. Над нами в безоблачном небе поблескивало маленькое пятнышко. Это наш самолет-разведчик уходил на задание.

Через некоторое время мы узнали, что в Котке появился немецкий крейсер противовоздушной обороны "Ниобе". А всего несколько дней тому назад наши воздушные разведчики видели его в базе Хельсинки. "Ниобе" — бывший голландский крейсер "Гельдерланд", переоборудованный в корабль ПВО. Его потеря могла заметно ослабить вражеский флот в Финском заливе.

Вводя свой крейсер в зону досягаемости нашей авиации, немецко-фашистское командование, видимо, рассчитывало на силу противовоздушной обороны Котки, надеялось, что она вполне может обеспечить кораблю безопасную стоянку. Мы тоже имели о ней ясное представление. Порт прикрывался двенадцатью стационарными батареями зенитной артиллерии, а также большим количеством пулеметов. Обстрел самолетов они начинали на дальних подступах, примерно за двадцать пять километров. Только средняя и крупнокалиберная артиллерия делала до семисот выстрелов в минуту. А сколько производили их зенитки самого крейсера и других кораблей, находящихся в порту? Словом, наши летчики встречали над Коткой тысячи разрывов зенитных снарядов. В таких условиях трудно было рассчитывать на успех, посылая на задание пикировщики. Поэтому командование решило нанести по крейсеру комбинированный удар, в котором кроме пикировщиков приняли бы участие и штурмовики, и бомбардировщики, поражающие цель с бреющего полета (топмачтовики), и истребители.

Операция готовилась под руководством штаба ВВС флота. Каждая группа самолетов получила конкретное боевое задание. Штурмовики должны были подавить огонь зенитной артиллерии противника, пикировщики вместе с топмачтовиками — потопить крейсер, истребители — обеспечить надежное прикрытие. Динамика массированного налета была заранее отрепетирована на земле.

За час двадцать минут до удара летчик Чаговец произвел последнюю разведку и сделал контрольный снимок крейсера. "Ниобе" по-прежнему стоял на рейде в порту Котка.

И вот 16 июля в назначенное время первыми поднялись в воздух пикировщики. Одновременно с других аэродромов взлетели штурмовики, топмачтовики и истребители. К цели они должны были следовать самостоятельно, строго выдерживая график.

После взлета я осмотрелся. В небе — ни облачка, под крылом поблескивало огромное зеркало залива: полный штиль. Условия для выполнения задания были идеальными.

В расчетное время прошли остров Лавенсаари — контрольный пункт маршрута для всех групп. Первыми над Коткой появились истребители. Они очистили небо от фашистских стервятников.

В это время к порту на малой высоте подкрались наши штурмовики и атаковали батареи зенитной артиллерии. Шестерка "илов", ведомая младшим лейтенантом Д. В. Поповым, обрушила на них бомбы и пушечно-пулеметный огонь. Вслед за ней бросились в пике еще три шестерки штурмовиков. Потом они повторили заход. От их ударов огонь вражеских зениток начал постепенно слабеть.

А на большой высоте, строго выдерживая расчетное время, к крейсеру приближалась наша группа "петляковых" во главе с В. И. Раковым. С высоты три тысячи метров отчетливо просматривались контуры корабля, одиноко стоявшего на восточном рейде. Береговые зенитные батареи немедленно открыли огонь, пытаясь помешать нам точно прицелиться. Штурмовики повторили заход и заставили их замолчать. Только крейсер, этот огромный металлический "утюг", по-прежнему изрыгал фонтаны свинца. Но штурман ведущего самолета С. С. Давыдов уже успел вписать его в сетку прицела.

— Пошел! — послышалась его команда.

Гвардии майор В. И. Раков вместе с ведомыми перевел самолет в пикирование. За ним устремился гвардии капитан К. С. Усенко и все его звено. Самолеты, как гигантские торпеды, с огромной скоростью неслись почти вертикально на бронированную громаду. Вот уже отчетливо различаются палубные надстройки. Высоты осталось только на выход из пике. Нажата боевая кнопка. Бомбы сорвались с замков. Взрываясь, они окутали крейсер клубами дыма и вздыбили рядом с ним фонтаны воды. Есть прямое попадание! Произошел мощный взрыв.

В это время на цель выходила эскадрилья гвардии капитана А. И. Барского. Поврежденный крейсер сосредоточил по ней весь огонь своей артиллерии. Небо вокруг самолетов усеялось густо-серыми шапками. Пикируя среди разрывов, гвардии старший лейтенант Ф. Н. Меняйлов вдруг ощутил сильный толчок, штурвал выскочил у него из рук. Машина резко подняла нос, свалилась на крыло и вошла в штопор. А для "пешки" он весьма опасен. Самолет быстро терял высоту, и летчику никак не удавалось его выровнять. Оправившись от толчка, Меняйлов снова дал рули на выход из штопора, но они не действовали: снарядом разбило стабилизатор, а также рули поворота и высоты. Тогда летчик дал полный газ правому мотору. Самолет сразу же прекратил вращение, приподнял нос, однако тотчас же перевалился из правого в левый штопор.

На какое-то мгновение летчика охватило чувство обреченности.

— Неужели конец? — процедил он сквозь зубы.

— Срывать фонарь? — спросил штурман гвардии лейтенант С. К. Лисов.

— Срывай на всякий случай, — ответил Меняйлов, давая газ теперь уже левому мотору.

Самолет продолжал стремительно падать.

— Прыгать? — запросил воздушный стрелок-радист гвардии сержант П. Ф. Симоненко.

— Отставить! — решительно приказал Меняйлов, почувствовав, что машина прекратила вращение. Она подняла нос и задрожала, словно взбесившийся конь, готовая опять сорваться в штопор. Летчик с силой отдал штурвал от себя, чтобы увеличить скорость. Это ему удалось. Самолет перешел в горизонтальный полет. Штурвал с огромной силой давил на летчика, поскольку после пикирования тормозные решетки не убрались, а стабилизатор был разбит прямым попаданием снаряда.

Не выдержав напряжения, Меняйлов крикнул сидящему рядом Лисову:

— Жми штурвал от себя!

Лисов бросился к штурвалу. Общими усилиями летчику и штурману удалось удержать самолет в горизонтальном полете. Грозный пикировщик пронесся над вражеской гаванью, где пылал, погружаясь в воду, "Ниобе". Обрадовавшись удаче, стрелок-радист Симоненко передал по радио командиру группы:

— Возвращаемся на базу. Подбитый самолет летчик ведет вместе со штурманом. Высота двести метров. Дайте прикрытие.

Вскоре к "Петлякову" пристроились два "яка".

— Держитесь, братцы. Мы с вами! — передал ведущий пары истребителей.

Дойдя до острова Лавенсаари, Меняйлов благополучно посадил израненную машину на аэродром.

...Третью группу "Петляковых" вел на крейсер командир эскадрильи гвардии старший лейтенант Ю. А. Кожевников. Под крыльями самолетов этой группы не было бомб, но они выполняли ответственное задание. Они должны были навести топмачтовиков на крейсер и, когда те начнут атаку, спикировать на цель, чтобы отвлечь на себя весь зенитный огонь.

На бреющем полете, придерживаясь курса пикировщиков Кожевникова, шла главная ударная сила — четверка топмачтовиков подполковника И. Н. Пономаренко. Маневрируя между многочисленными островами и портовыми сооружениями, она пробилась через огненную завесу зенитного огня и вышла к восточному рейду порта. Прямо по курсу ведущий увидел погружающийся с левым креном крейсер. Пономаренко и его ведомый лейтенант Шилкин решили добить тонущий корабль. Они атаковали его одновременно с пикировщиками группы Кожевникова с тридцатиметровой высоты. Сброшенные ими четыре тысячекилограммовые бомбы, ударившись о водную поверхность, несколько раз срекошетировали, а затем угодили в среднюю и кормовую часть крейсера. На корабле произошел сильный взрыв — высоко в небо поднялся столб черного дыма.

Ведущий второй пары топмачтовиков капитан Тихомиров, видя, что крейсер быстро погружается в воду, атаковал стоявший неподалеку транспорт. Обе сброшенные им бомбы попали точно в цель. От взрывов корабль разломился и быстро затонул. Топмачтовики ушли на бреющем полете в сторону моря и скрылись за островами. Барражировавшие над целью истребители периодически фотографировали тонущий крейсер... Последний снимок был сделан по чистой воде — "Ниобе" ушел на дно.

Недолго длился удар штурмовиков, пикировщиков и топмачтовиков. Всего семь минут понадобилось нашим летчикам, чтобы отправить фашистский крейсер на дно. Операция была выполнена блестяще. Мы не потеряли ни одного самолета.

Через несколько дней в полк пришла радостная весть. Указом Президиума Верховного Совета СССР Василию Ивановичу Ракову за особо выдающиеся боевые заслуги было присвоено звание дважды Героя Советского Союза. Героями Советского Союза стали штурман полка гвардии капитан Сергей Степанович Давыдов и штурман эскадрильи гвардии старший лейтенант Евгений Иванович Кабанов. Большую группу летчиков, штурманов и воздушных стрелков-радистов наградили орденами и медалями.

В этот день на аэродром прибыл командующий ВВС флота Михаил Иванович Самохин. Полк был построен для его встречи. Командир полка гвардии майор В. И. Раков отдал рапорт. Пожимая ему руку, командующий сказал:

— Поздравляю вас, товарищ полковник Раков... Василий Иванович удивился.

— Вы ошиблись, товарищ командующий, — майор Раков, — поправил он.

— Нет, не ошибся, Нарком Военно-Морского Флота присвоил вам внеочередное воинское звание "полковник", — подтвердил Михаил Иванович Самохин.

Это было признание не только летного мастерства, но и высоких организаторских способностей командира полка.

Популярность В. И. Ракова среди балтийских летчиков быстро росла. Но не легким путем пришел он к славе. Юность Василия Ивановича совпала с годами революции, гражданской войны и послевоенной разрухи. Его отцу, Ивану Клементьевичу, в поисках средств на содержание семьи приходилось часто менять и места работы и профессии. Кем он только не был: в городе — служащим страхового агентства и рабочим ящичной фабрики, в деревне — простым хлебопашцем. Переезды родителей неизбежно влекли перерывы в учебе Василия. Но он вновь и вновь возвращался за ученическую парту. Окончив в 1928 году ФЗУ, Раков поступил на третий курс рабфака. Казалось, теперь его будущее определилось окончательно. Но неудержимая тяга к авиации в том же году привела двадцатилетнего Василия в Военно-теоретическую школу летчиков. С этого времени он навсегда связал свою судьбу, с авиацией.

Шли годы летной службы, росло мастерство молодого авиационного командира. Впервые оно наиболее ярко проявилось зимой 1939/40 года. За мужество и высокую летную выучку, проявленные в боях с маннергеймовцами, командир эскадрильи капитан В. И. Раков был удостоен звания Героя Советского Союза.

За год до начала Великой Отечественной войны тридцатилетний Раков командовал авиационным соединением на Черноморском флоте. Перед ним открылась широкая перспектива, но он не остановился на достигнутом, решил пополнить свой опыт теоретическими знаниями и поступил в ордена Ленина Военно-морскую академию имени К. Е. Ворошилова. В 1942 г. он окончил ее.

Сначала В. И. Раков возглавил запасной авиаполк, а затем попросился на фронт, в блокадный Ленинград. Вот так и оказался Василий Иванович в нашем полку. Беззаветное служение Родине, высокое сознание долга, мужество и летное мастерство позволили ему быстро выдвинуться в ряды лучших бомбардировщиков Балтики. Вскоре на груди Василия Ивановича появилась вторая Золотая Звезда. Он стал первым среди морских летчиков Балтики дважды Героем Советского Союза.

Василий Иванович Раков проявил себя требовательным, взыскательным, но всегда уравновешенным, справедливым и культурным военачальником. Он терпеть не мог грубостей во взаимоотношениях с подчиненными.

Однажды произошел такой случай. Летчики находились в боевой готовности, но разрешения на вылет долго не поступало. Кто-то из них затеял игру в подкидного. По условиям проигравшие должны были проползти под столом. При этом победители, конечно, шутили и смеялись над ними. За очередным сеансом такого развлечения и застал летчиков вошедший в палатку командир полка.

— Что за шум? — строго спросил Раков. Летчики притихли.

— В карты играете?

Чувствуя себя неловко, летчики молчали.

— Кто зачинщик игры?

И снова никакого ответа.

— Кто у вас старший? Суханов? Двое суток ареста. Командир ушел, а в палатке все еще никто не решался заговорить. Летчики знали, конечно, что играть в карты запрещено. Другое дело — домино. Иной раз и сам Василий Иванович не прочь был забить козла.

Гвардии лейтенант М. А. Суханов собрал разбросанные по столу карты и отдал их владельцу. Тот смутился, но промолчал. Вышло так, что из-за него штурман звена получил взыскание, хотя сам он не участвовал в картежной игре.

— Михаил ни за что пострадал, — нарушил молчание кто-то из летчиков.

— Ничего ты не понял, — возразил Василий Мельников, — не за игру наложено взыскание, а за молчание, так сказать, за "невмешательство".

— Ты прав, Вася, — согласился Суханов. — Придется отсидеть двое суток на губе. Слетаешь за меня с Колесниковым. Ведь твой летчик болен?

Но не пришлось штурману отбывать наказание. На следующее утро, когда полк построился, Василий Иванович Раков вызвал из строя экипаж гвардии лейтенанта Н. Д. Колесникова, в который кроме М. А. Суханова входил воздушный стрелок-радист гвардии старший сержант И. Ф. Алейников. Он объявил, что эти три авиатора совершили вместе сто боевых вылетов, тепло поздравил их с юбилеем и пожелал им новых боевых успехов. Случай с картами как-то сразу забылся, а потом командир снял со штурмана взыскание. Михаил по-прежнему продолжал летать на ответственные задания.

...После вручения орденов авиаторам, наиболее отличившимся при уничтожении крейсера "Ниобе", командующий ВВС поздравил награжденных и поблагодарил весь личный состав полка за отличное выполнение поставленной задачи. Всем нам предоставили трехдневный отдых.

В последующие дни накал борьбы на нашем участке Ленинградского фронта несколько снизился: шла перегруппировка сил. Советские войска готовились к новому наступлению.

Мой комэск впервые за четыре года войны получил кратковременный отпуск. Уезжая, Усенко сказал мне:

— Остаешься за меня. Если будет трудно, обращайся к Ракову. Он всегда поможет.

...Прошло недели две, как наш полк перебазировался на новый аэродром, недавно освобожденный от гитлеровцев. Летное поле здесь казалось огромным, позволявшим взлетать в любом направлении. Аэродром был окаймлен густыми зарослями, где удобно маскировалась вся наша техника. Жили мы неподалеку в двухэтажных домиках, укрытых деревьями. Так удобно мы еще никогда не базировались.

Летать на задания приходилось редко. Свободное от боевых дежурств время иногда удавалось использовать для учебных полетов, что считалось редкостью в условиях фронта.

Стоял жаркий полдень. Я не спеша шел с аэродрома по лесной тропинке. Зеленая свежесть листвы, нежные запахи ярких цветов бодрили и радовали. В зарослях уныло ворковала горлинка, будто тосковала в томительной разлуке.

Невольно вспомнилась мне родная Харьковщина, откуда ушел четыре года назад в предвоенное лето. В памяти ожили школьные годы, друзья-однокашники Александр Шевченко и Виктор Исиков. Высокие помыслы, овеянные романтикой, стремление целиком посвятить себя служению народу навсегда скрепили нашу дружбу. Мы запоем читали книги о героях гражданской войны, с гордостью пели революционные песни. Нашим кумиром стал Павел Корчагин. Желая быть такими, как он, мы сразу поело десятилетки пошли в военкомат и попросили направить нас на военную учебу. Однако судьбы наши сложились по-разному. В летное училище попал лишь я один.

"Где вы теперь, дорогие друзья? Какими дорогами идете?" — думал я, шагая по безмолвному лесу. Он словно притих в ожидании грозы. Пришлось поторопиться. Сверкнули молнии, раскатисто прогрохотал гром, и хлынул ливень. Такое нередко случается в середине жаркого лета.

Шло время. Незаметно подкралась осень. В Прибалтике началось наступление наших войск. Прорвав вражескую оборону, они вышли к морю южнее Либавы, окружили и прижали к берегу около тридцати трех дивизий противника. Снабжение так называемой курляндский группировки теперь стало возможным только морским путем. Особенно интенсивно использовался порт Либава, обладавший большой пропускной способностью. В то время там насчитывалось пять гаваней: внешняя, или аванпорт, торговая, военная, вольная и зимняя. Все они могли принимать и боевые корабли и океанские суда. Видимо, поэтому Либава стала главным объектом бомбоударов для балтийской авиации. Вскоре наш полк перелетел поближе к фронту. Небольшой литовский городок, около которого он находился, был застроен одно — и двухэтажными домами. Исключение составляла единственная пятиэтажка. Но война, словно в насмешку, снесла два верхних этажа этого провинциального высотного "чуда". Никаких промышленных предприятий, кроме сахарных и мукомольных, здесь не было.

На новом месте мы по заведенному в авиации порядку прежде всего изучали район полетов, кроки аэродрома, оборудовали самолетную стоянку и сооружали эскадрильский домик. Всеми работами руководил командир полка. Когда они были закончены, Василий Иванович сказал мне:

— А теперь соберите своих командиров экипажей и обойдите с ними весь аэродром. На месте познакомьтесь с его особенностями.

Мы так и сделали. Шагая по бетону рулежных дорожек и взлетно-посадочной полосы, запоминали длину и ширину отдельных участков, определяли качество покрытия, осматривали подходы.

— Неплохо построили немцы, — сказал своим сочным баском гвардии лейтенант С. М. Сухинин, высокорослый летчик с широким открытым лицом. Взгляните сюда! — вдруг позвал он, склонившись над рулежной дорожкой.

Мы подошли и увидели застывшую на твердом бетоне надпись, сделанную кривыми буквами: "Иван Панкратов. Смоленск. 1943".

Проклятые фашисты! Значит, аэродром строили не они, а наши военнопленные. Воображение сразу же нарисовало картину изнуряющего труда, сопровождаемого жестокостью гитлеровских головорезов.

В 1943-м этот городок находился в глубоком немецком тылу. Гитлеровцы стояли тогда у стен Ленинграда, мечтая навсегда остаться в Прибалтике. Но Советская Армия развеяла в дым все их надежды.

Где ты теперь, русский солдат из Смоленска? Выдержал ли ты тяготы фашистской неволи?

Закончив осмотр аэродрома, мы возвратились на самолетную стоянку.

— Командир полка приказал позвонить, когда придете, — доложил мне посыльный.

Я связался с В. И. Раковым.

— Нужно начертить схему аэродрома и проработать ее со всем летным составом, включая и стрелков-радистов, — распорядился Василий Иванович. Завтра начинаем учебные полеты. Вы готовы?

"Наконец будем летать", — подумал я и бодро ответил командиру, что мы, конечно, готовы. Почему-то занятия, тренировки и работа на материальной части нам казались тогда скучными. Все делалось как-то неохотно. Другое дело — полеты. Летчики сразу преображались — становились бодрыми, подтянутыми, внимательными.

На учебных полетах мы отрабатывали быстрый взлет всем полком, сбор над аэродромом, выход тактических групп на объект в заданное время, меткость группового бомбометания с пикирования. Командир строго спрашивал с тех, кто не укладывался в нормы.

В тот же день три девятки пикировщиков уходили в воздух с определенным интервалом. По условиям тренировки эскадрилья, взлетавшая первой, должна возвратиться с маршрута к моменту окончания взлета следующей.

Выполнив полетное задание, я со своими ведомыми вернулся на аэродром точно в назначенное время. Однако садиться мы не могли: вторая эскадрилья только начала взлет. По радио я получил приказание не распускать строй и продержаться в воздухе еще двенадцать минут.

Крепко досталось тогда на разборе командиру второй эскадрильи за опоздание с вылетом. Василий Иванович Раков сам был очень пунктуальным во всем и требовал этого от подчиненных.

Тренировочные полеты закончились. Полк был готов выполнять боевые задания.

И вот в один из сентябрьских дней из штаба дивизии поступили данные воздушной разведки. В порту Либава появилась большая группа транспортов и боевых кораблей.

Утром мы совершили первый налет на этот порт. Зенитная артиллерия противника встретила нас мощным огнем. Даже над Коткой мы ни разу не попадали под такой ураганный обстрел. И все-таки мы пробились к цели и выполнили поставленную задачу. Два транспорта и три подводные лодки были потоплены, многие портовые сооружения разрушены.

Но и мы потеряли три экипажа.

После посадки всех командиров и штурманов эскадрилий пригласили на КП. Приняв доклады о выполнении задания, гвардии полковник В. И. Раков предупредил:

— Все данные передайте начальнику штаба. Никуда не расходиться. Есть дело.

Гвардии майор Б. М. Смирнов фиксировал результаты боевого вылета. Мы доложили ему, где расположены зенитные батареи врага, где находились корабли, куда были сброшены бомбы. Все наши сведения он потом уточнит по контрольным аэрофотоснимкам и данным дополнительной воздушной разведки.

— Как понравился костерчик над Либавой? — спросил у меня штурман гвардии старший лейтенант М. Г. Губанов, когда мы вышли от начальника штаба.

— Мощный огонь! — ответил я.

— Это тебе не Котка, — добавил гвардии старший лейтенант Ю. А. Кожевников. — Видно, со всего фронта стянули сюда пушки.

Противовоздушная оборона Либавы была действительно мощной. Она насчитывала около семнадцати батарей среднего калибра и более двенадцати батарей зенитных автоматов. Немалую силу представляла и корабельная артиллерия. Кроме того, для защиты порта немецко-фашистское командование привлекло своих лучших летчиков-истребителей.

К нам подошел гвардии полковник В. И. Раков.

— Нужно, — сказал он, — вместе поискать, где у них слабина, подумать, как лучше преодолеть такую мощную завесу огня. Ведь нам не раз еще придется летать на Либаву.

— Каждый экипаж должен точно знать места расположения зениток, заметил Губанов. — Надо обходить их, а не лезть напропалую.

— И увеличить высоту, — добавил гвардии старший лейтенант Ю. А. Кожевников.

— Грамотно маневрировать в зоне огня, — вставил гвардии капитан А. И. Барский.

— Не торопитесь с выводами, — перебил их Раков. — Хорошенько подумайте. Сегодня подробно поговорим об этом. А сейчас время обеда, не задерживайтесь.

После обеда мы с Губановым направились в свою эскадрилью. Вдоль дорожки стояли наши "пешки", возле которых хлопотали механики и вооруженцы.

Встретивший нас адъютант эскадрильи сообщил:

— Получен приказ о повторном вылете на Либаву. Бомбовая нагрузка прежняя. Я дал распоряжение готовить самолеты.

Вошли в эскадрильский домик.

— Вот и не успели ничего обсудить с командиром полка, — сказал я Губанову. — Как пойдем в этот раз?

Губанов взял листок бумаги и стал набрасывать боевой порядок.

— На фланге нужно поставить наиболее подготовленных летчиков с опытными воздушными стрелками, — прикидывал он.

— Правильно, — согласился я. — Это позволит лучше держать строй и легче маневрировать при необходимости. В зоне зенитного огня будет шире рассредоточиваться, а если появятся вражеские истребители — снова смыкаться.

Зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал голос командира полка. Раков уточнял детали предстоящего полета.

— Штурман, готовь прицельные данные, — сказал я Губанову, передавая ему листок с указаниями Ракова. А адъютанту эскадрильи приказал собрать летный состав.

Давая экипажам предполетные указания, я всячески старался сохранять спокойствие. Но видимо, голос выдал мое внутреннее волнение. И это вполне естественно. Ведь нам снова предстояло лететь туда, откуда сегодня не вернулись три экипажа, девять наших боевых товарищей. Очень важно, конечно, как можно точнее и детальнее поставить боевую задачу. Но не менее значимо иметь также ясное представление о настроении людей, знать, что у них теперь главное: мужество и сознание долга или осторожность, граничащая с боязнью.

Всматриваясь в серьезные, даже несколько суровые лица подчиненных, я хорошо понимал их настроение. Они жили думами о предстоящем полете, мысленно уже находились там, над коварной целью, хотя Либава была за двести сорок километров от нас. Каждый авиатор был полон непреклонной решимости выполнить поставленную задачу.

Полк вылетел на задание четырьмя девятками. Первую из них вел дважды Герой Советского Союза гвардии полковник В. И. Раков. Я со своей эскадрильей находился справа. Нас прикрывало около полусотни "яков". Они шли двумя ярусами, как бы полукольцами окружая пикировщиков. Небо было безоблачным, заходящее солнце слепило глаза. Почти весь маршрут полета, рассчитанный на сорок минут, проходил над территорией, занятой противником.

Вот и заданный район. Береговую черту мы пересекли южнее Либавы, затем круто развернулись и вышли к порту со стороны моря. Однако в этот раз внезапности не удалось достигнуть. Видимо, гитлеровцы давно заметили армаду приближающихся самолетов. В воздухе появились первые разрывы снарядов, правда беспорядочные. Потом вражеские зенитчики стали бить точнее. А когда мы оказались над целью, небо вокруг нас буквально закипело. Несколько грязно-серых шапок появилось рядом с самолетом ведущего, он качнулся влево. Однако Раков, выровняв машину, продолжал вести ее к намеченной цели.

В порту скопилось множество крупных транспортов.

Они стояли группами и поодиночке. На них я и повел свою эскадрилью. Губанов, прильнув к оптическому прицелу, выбирал объект для атаки.

— Прямо по курсу торговая гавань, у причала несколько транспортов, доложил он.

— Вижу, цель подходящая.

— Бьем по транспортам, которые у стенки, — предложил Губанов.

— Есть!

Ожидая момента перехода в пикирование, ведомые, как и было условлено перед вылетом, прижались ближе ко мне. Прошло еще около десяти томительных секунд, и штурман скомандовал: "Пошел!"

Я перевел машину в крутое пике. За мной последовали ведомые. Девятка с воем понеслась к земле. Теперь главное — поймать в перекрестье корабль. Пора! Нажал боевую кнопку. Бомбовый груз сбросили и ведомые. Облегченные "Петляковы" послушно вышли из пике. Строй девятки не нарушился. Мельком взглянув вниз, я увидел у причала султаны взрывов: бомбы точно накрыли стоявшие там транспорты.

В это время ниже моего самолета встречно-пересекающимся курсом проскочила четверка "фокке-вульфов". Желто-зеленые камуфлированные фюзеляжи едва просматривались на фоне осеннего леса. "Хитрят, мерзавцы", — подумал я и предупредил экипажи:

— Смотрите в оба, носятся "фоккеры". Неожиданно воздушный стрелок-радист гвардии старший сержант В. А. Романов скомандовал:

— Справа атака. Маневр!

Почти машинально я отжал штурвал и резко дал правую ногу. Самолет заскользил влево, и пучок трасс, метнувшийся от "фокке-вульфа", пронесся справа. Обратными действиями рулей я тут же возвратил самолет в прежнее положение.

"Вовремя скомандовал стрелок, — подумал я. — Запоздай он на секунду, и все могло бы кончиться печально для нас".

Новая группа вражеских истребителей атаковала девятку В. И. Ракова. Четверками и парами они врезались в строй "пешек", пытаясь расколоть его. Рев моторов, стрекот крупнокалиберных пулеметов и перестук авиационных пушек слились в сплошной гул.

— "Фоккеры" сзади слева, — предупредил меня штурман Губанов.

Я быстро повернул голову и увидел, что четыре "фоккера" уже заходят в атаку. "Где же наши "яки"? — подумал со злостью. Но, взглянув вверх, заметил, что они ведут бой с фашистами в верхнем ярусе. Впрочем, один из наших истребителей понял, что мне грозит опасность. Перевернувшись на спину, он стремительно свалился на "фоккера", пристроившегося мне в хвост. Тот резко взмыл вверх, пытаясь оторваться. Но это ему не удалось. Тогда фашист сделал переворот и провалился вниз. "Як" — за ним. Развив максимальную скорость, наш истребитель настиг "фоккера" и дал короткую пулеметную очередь. У того из-под плоскости сразу же подвалил густой дым. "Як" дал еще одну очередь. "Фокке-вульф" опустил нос и, охваченный пламенем, понесся к земле. А наш истребитель, убедившись, что с врагом покончено, снова рванулся в верхний ярус, где его товарищи вели неравный воздушный бой.

Через некоторое время в хвост моего самолета стали заходить еще два "фокке-вульфа". Я напряг все внимание, ожидая команды штурмана на маневр. Но Губанов молчал. Он знал, что преждевременно маневрировать бесполезно. Как только вражеские истребители приблизились ко мне на дистанцию, выгодную для стрельбы, штурман открыл по ним огонь, а мне скомандовал:

— Маневр!

И снова огненные трассы, выпущенные фашистами, пронеслись мимо. Наши истребители вынуждены были только отгонять "фокке-вульфов" и сразу же возвращаться к бомбардировщикам, чтобы не оставить нас без прикрытия.

Вот один из "фоккеров" снизу устремился к самолету Ракова. Штурман гвардии майор С. С. Давыдов был начеку. Меткой очередью он прошил желтое брюхо фашиста. Тот вспыхнул и, словно факел, беспорядочно полетел вниз.

"Фокке-вульфы" атаковали яростно то сверху, то снизу. Наши экипажи успешно отбивались, и все-таки фашистам удалось поразить самолет моего ведомого гвардии младшего лейтенанта Е. А. Чиркова. "Пешка" резко снизила скорость, задымила и пошла к земле.

Напряжение боя не ослабевало, воздушная обстановка менялась с калейдоскопической быстротой. Не успел я проводить взглядом падающую машину Чиркова, как нас опять атаковала пара "фокке-вульфов". Резким маневром я ушел из-под удара, но тут же почувствовал, что огонь моего стрелка-радиста внезапно оборвался.

— Романов! Вася! — позвал я его, но ответа не получил. Молчал и его пулемет...

— Миша! Романов молчит, — предупредил я штурмана. — Следи сам за нижней полусферой.

Надо мной, едва не задев кабину, пронеслись два "яка". На душе полегчало. Но противник по-прежнему имел большое численное превосходство, и его атаки не прекращались.

Очевидно заметив, что пулемет стрелка-радиста на моем самолете умолк, вражеский истребитель атаковал нас снизу. По команде штурмана я сманеврировал и успел уклониться от огненной трассы, но, как назло, угодил под пули другого "фокке-вульфа", наседавшего сверху. Внезапный треск заставил меня повернуться вправо. То, что я увидел, привело меня в ужас: Губанов безжизненно лежал на полу кабины. В его плексигласовом фонаре зияла дыра.

— Что с тобой, Миша?! — крикнул я в отчаянии.

— Готов я, Андрюха, — тихо простонал штурман.

Пулеметная очередь прошила ему левый бок, а в лицо впились десятки осколков разбитого фонаря.

— Крепись, Миша, дотянем! — старался я успокоить штурмана, хотя сам сомневался в этом. До линии фронта оставалось еще более сотни километров.

Последний пулемет на самолете замолчал. Раненый Губанов лежал на полу с закрытыми глазами. Не стрелял и не отвечал на запросы стрелок-радист Романов. Осматриваясь, я повернулся влево и даже вздрогнул от неожиданности: на меня снова мчались два "фокке-вульфа", быстро увеличиваясь в размерах. Я резко взял штурвал на себя и в тот же миг ощутил тупые удары в голову и в левую ногу. Циферблаты приборов разошлись перед глазами, и вместо них поплыли желтые круги... Через мгновение я пришел в себя и осмотрелся. Моторы по-прежнему работали ритмично — значит, машина была в порядке.

Основной огонь вражеских истребителей пришелся не по мне, а по моему левому ведомому гвардии старшему лейтенанту П. И. Ржевскому. Его самолет задымил, пошел на снижение и вскоре скрылся из виду. Я остался без ведомых. Прикрывавшие нас "яки", скованные боем, тоже оказались в стороне и сзади. Что делать? Нервы напряглись до предела. Теперь я мог рассчитывать только на собственные маневры и на помощь товарищей. И эта подмога пришла — гвардии лейтенанты С. М. Сухинин и И. А. Шестаков приблизились ко мне и заняли места сбитых ведомых. Огнем своих пулеметов они прикрывали меня с двух сторон.

"Молодцы, ребята, спасибо вам", — мысленно благодарил я летчиков.

Атаки вражеских истребителей прекратились. Появилась надежда на спасение.

После спада нервного напряжения раны заныли сильнее. В голове шумело. Из-под шлемофона текла кровь и заливала глаза. Левая нога отяжелела и стала непослушной, в сапоге хлюпала кровь. Посмотрел на штурмана. Он лежал все так же, как и раньше, неподвижно. Я слегка тронул его за плечо и спросил:

— Как себя чувствуешь, Миша?

Губанов медленно открыл глаза и тут же, не сказав ни слова, сомкнул веки. Я понял: он в тяжелом состоянии. Надо немедленно садиться. А где? Внизу враги, до нашей территории еще далеко.

Всей группой мы выскочили на крупный — населенный пункт. Снизу внезапно ударили зенитки. Самолет ведущего гвардии полковника В. И. Ракова качнуло, из-под его левой плоскости потянулась полоска белой эмульсии. "Вероятно, пробили бензобаки", — подумал я. Машина постепенно начала терять высоту, но Василий Иванович, оставаясь в строю, продолжал вести полк на восток, к нашей территории. Хватит ли у него горючего?

Вот и линия фронта. Рядом пустующий аэродром. Всего несколько дней тому назад отсюда были выбиты гитлеровцы, а наши еще не успели прилететь.

Взглянул я на Губанова, и, мне показалось, что он шевельнулся.

— Миша, под нами Шяуляй. Будем садиться, — предупредил я штурмана, а сам подумал: "Выпустились бы только шасси... Если садиться на брюхо, Губанов погибнет".

В это время Раков тоже развернулся и направил свой самолет к аэродрому. За ним тянулась белая полоса распыленного бензина. Резким нырком вниз я вышел из строя и вслед за ведущим пошел на посадку. Перевел рычаг шасси на "выпуск". Загорелись зеленые лампочки — шасси вышли.

Поврежденный самолет Ракова уже катился по земле, как вдруг стал отклоняться вправо, разворачиваться и описывать спираль. Потом, потеряв скорость, попрыгал на кочках и остановился. Шасси выдержали.

"Смогут ли здесь оказать Михаилу помощь?" — тревожился я. Но выбора не было. Пока я буду лететь до своей базы, штурман может скончаться. Снижаясь, подвел машину к земле. Она грубо коснулась колесами летного поля, но покатилась устойчиво. Я подрулил к бомбардировщику Ракова и встал рядом с ним. А к нам поперек летного поля уже мчался автостартер автомашина-полуторка, специально оборудованная для запуска двигателей. Значит, здесь есть люди!

Я выключил моторы и внезапно почувствовал слабость. Во рту пересохло, томила жажда. Подъехавшие на автостартере солдаты сняли раненого Губанова, помогли выбраться из самолета мне и извлекли из третьей кабины воздушного стрелка-радиста. Василий Романов был мертв. В голову ему угодил снаряд пушки фашистского истребителя.

— Прощай, Вася! — тихо прошептал я. — Прощай, дорогой друг, ты до конца выполнил свой долг.

Губанов лежал на земле с закрытыми глазами. В его теле едва теплилась жизнь. Я присел рядом, вытянув раненую ногу.

Нас уложили в кузов автостартера. К борту машины подошли Раков, Давыдов и Костромцов.

— Сейчас вам окажут помощь. Поправляйтесь, скоро заберем вас, — твердо сказал Василий Иванович, и автомашина тронулась. Через несколько минут она остановилась на окраине аэродрома, у небольшого домика. Нас внесли в маленькую комнату. Молча лежал я на носилках и заново переживал случившееся.

Нет в живых Романова, замечательного товарища, храброго воздушного воина. Много провел он победных боев в ленинградском небе, сначала летал с Григорием Пасынковым, а потом в составе моего экипажа. Василий лично сбил три вражеских истребителя я много раз спасал экипаж от верной гибели. Век его не забудем!

После оглушающего шума моторов и трескотни пулеметов наступили покой и тишина. Перед глазами вставали картины недавнего воздушного боя. Снова, как наяву, видел я диски вращающихся винтов, шапки разрывов, черные кресты "фокке-вульфов" и падающие самолеты.

За дверью послышались шаги и громкие голоса. В комнату вошли четверо: двое мужчин и две женщины с коптилками в руках.

Они осмотрели наши раны, и один из них сказал:

— Готовьте обоих к операции.

Вскоре в комнате появились два стола, белые простыни, хирургические инструменты, фонарь "летучая мышь".

— Ну-с, батенька, начнем с вас, — сказал хирург, наклоняясь ко мне.

— Доктор, ему тяжелее, оперируйте сначала штурмана. А я потерплю, попросил я хирурга.

Губанова положили на стол, закрыли простыней и при свете фонаря начали делать операцию.

Наконец хирург отошел от стола, и Михаила унесли.

— Как у него, доктор? — не вытерпел я.

— Все хорошо.

Такой ответ хирурга несколько озадачил меня. Что бы это значило? И Миша за время операции ни разу не вздохнул, не крикнул.

— Ему совсем плохо? Так, доктор? — допытывался я.

— Ничего страшного... Теперь займемся вами.

Сначала мне обработали рану на голове: срезали запекшиеся кровью волосы, очистили от мелких осколков, промыли, чем-то присыпали и забинтовали. С ногой хирургу пришлось возиться дольше. Я чувствовал, как разрезали рану, кололи, давили, зашивали... Наконец, хирург наклонился ко мне и, показывая какой-то предмет, сказал:

— Вот ваша судьба.

При тусклом свете фонаря я рассмотрел в руке доктора окровавленную пулю, которую он извлек из моей раны.

— Возьмите на память, — протянул он мне холодный кусок металла.

Меня уложили в кровать, приготовленную рядом с Губановым.

Все тревоги остались позади: теперь время — наш исцелитель...

Заживали раны. Однажды дверь распахнулась и в палату вбежал полковой врач гвардии капитан медслужбы С. И. Тарасов.

— Собирайтесь, приехал за вами. Я перевезу вас в свой лазарет, — сказал он после теплого приветствия.

Семидесятикилометровый путь в санитарной машине по фронтовым дорогам явился тяжелым испытанием для наших ран. И все же мы были рады этому переезду — здесь был рядом аэродром, родной полк. Вечерами нас навещали боевые друзья, которые, засиживаясь допоздна у коек, рассказывали полковые новости.

Как хочется жить!

Мы подъезжали к. аэродрому, где нас ждал самолет с красным крестом, чтобы отвезти Губанова и меня в ленинградский госпиталь: раны еще не затянулись. Перед отлетом хотелось повидаться с однополчанами, узнать последние новости.

Но мы опоздали. Друзья уже уходили в полет. "Петляковы" один за другим поднимались в воздух. В считанные минуты аэродром опустел. Полк ушел бомбить Либаву. На земле остались лишь механики и вооруженны.

Вскоре с востока появился одиночный Пе-2. Энергично развернувшись, он круто спланировал и приземлился точно у посадочного "Т". В манере садиться было что-то знакомое. Когда машина зарулила на стоянку и из ее кабины вышел летчик, я обомлел от удивления. Это был Харитон Сохиев!

— Здорово, мушкетеры! — крикнул он, улыбаясь.

— Харитоша, ты ли это?

С тех пор как он уехал из блокадного Ленинграда в учебный запасной авиаполк, прошел почти год.

— Как ты сюда попал? — спросил я у друга.

— На подмогу к вам прилетел. Уж больно долго вы с немцами возитесь, как всегда, отшутился Сохиев.

— Значит, в нашем полку прибыло! — искренне обрадовался я.

— А что случилось с тобой? — сочувственно посмотрел он на мои костыли.

— Пустяки. Скоро отброшу их, — как можно бодрее ответил я, а сам подумал: нет, видно, не скоро такое будет.

Сохиев рассказал, как тосковал он по родному полку, как писал рапорты командованию с просьбой направить его на фронт и все-таки добился своего. Слушая друга, я невольно всматривался в его черты и думал, как здорово же он изменился за этот год. Теперь, отрастив пышную черную бороду и закрученные кверху усы, он уже не казался юношей. Лишь горящие, озорные глаза да неиссякаемый юмор выдавали в нем прежнего Харитошу.

— А бороду зачем отпустил? — не удержался я от вопроса.

— На страх врагам! — весело ответил Харитон под дружный смех стоявших рядом друзей.

— Идут! — выпалил до этого молчавший Тарасов, всматриваясь в западную часть горизонта.

Над аэродромом появилась группа "Петляковых" в сопровождении истребителей. Заметив, что строй самолетов очень неровный, мы встревожились.

— Что-то неладное произошло, — сказал Губанов. Когда все "пешки" произвели посадку и зарулили на свои места, четыре стоянки оказались пустыми. Среди не вернувшихся с задания был и командир третьей эскадрильи Юрий Кожевников.

— Скажите, что с ним случилось? — спрашивал то у одного, то у другого летчика механик Донцов.

Все еще не остывшие от возбуждения авиаторы высказывали на этот счет разные предположения. Одни утверждали, что видели, как во время зенитного обстрела загорелась левая плоскость его самолета, и что он упал в озеро возле Либавы. Другие говорили, будто его машина при выходе из пике перевернулась, а он успел выброситься с парашютом. Третьи возражали против этого, заявляя, что Кожевников после пикирования резко ушел влево и скрылся из наблюдения...

Врач гвардии капитан медицинской службы С. И. Тарасов стал поторапливать нас. Мы сели в санитарный самолет и улетели. Правду об экипаже Кожевникова я узнал лишь через две недели, когда получил письмо от Сохиева. Вот о чем сообщил мне Харитоша.

"Петляковы" находились над целью, когда появились вражеские истребители. Кожевников передал ведомым: "Держитесь плотнее!" — и первым пошел в атаку. При выходе из пикирования ведомые немного отстали от него, поскольку с запозданием убрали тормозные решетки. Этим сразу же воспользовались два "мессершмитта". Вырвавшийся вперед самолет Кожевникова они атаковали снизу. Штурман гвардии старший лейтенант В. И. Мельников и воздушный стрелок-радист гвардии старший сержант Н. А. Сазонов отбили первое нападение фашистов. Но вскоре они навалились на "пешку" сверху. Две атаки последовали одна за другой. Наших истребителей рядом не оказалось. Первые две девятки "Петляковых" находились далеко впереди, а ведомые Кожевникова еще больше отстали. Отбивая атаку в одиночку, Сазонову удалось поджечь один "мессер". Он задымил и пошел к земле.

— Падаешь, мерзавец! Туда тебе и дорога, — зло бросил ему вдогонку стрелок-радист Сазонов.

В этот момент второй "мессершмитт" дал короткую очередь с дальней дистанции. Она угодила в левую плоскость и бензобак. За бомбардировщиком потянулся едва различимый белесый след — из бензобака вытекал бензин. Фашист, видимо, решил добить его. Он зашел сзади и, прикрываясь шайбой хвостового оперения "пешки", открыл огонь. Фонарь кабины затрещал, десятки мелких осколков плексигласа хлестнули по Мельникову. Лицо его залилось кровью, правая раненая рука начала слабеть. Напрягая волю, штурман стоя продолжал стрелять по атакующим истребителям. Но силы покидали его, и вскоре пулемет замолчал. Ноги у него подкосились, и он свалился на пол кабины. Теперь у летчика вся надежда была на Сазонова. Чтобы облегчить его действия, Кожевников резким пикированием перешел на бреющий полет. Вражеский истребитель, видимо, решил, что пикировщик сбит, и прекратил преследование.

Не увеличивая высоты, летчик повел подбитую машину на восток. Пролетая над шоссейной дорогой, увидел колонну автомашин противника. Сердце его не выдержало. Он подвернул машину и ударил по фашистам из носовых пулеметов. Увлекшись атакой, Кожевников лишь в последний момент заметил внезапно выросшую впереди возвышенность. Потянув штурвал на себя, он перескочил ее и очутился вдруг на высоте около трехсот метров.

И сразу же по нему открыли огонь неприятельские зенитчики. Самолет вдруг сильно тряхнуло, и через некоторое время загорелся центроплан.

— Командир, я ничего не вижу! — закричал Сазонов. Черный дым заполнил его кабину и мутной пеленой застлал глаза. Он не только мешал вести наблюдение за воздухом, но и вызывал удушье.

Летчик тоже оказался в критическом положении. Снарядом перебило элероны правой плоскости, и самолет стал плохо управляем. Кожевников искал выход. "Пока машина не взорвалась, нужно ее покинуть", — мелькнула у него мысль. Но он тут же отверг такое решение. Ведь Мельников ранен в руку и не сумеет раскрыть парашют. Да и высота мала. Оставался один выход — садиться на территории, занятой противником. Летчик рванул красную ручку, чтобы сбросить фонарь, но он даже не двинулся с места. "Заклинило", — охватила тревога Кожевникова, и он сделал еще одну попытку, но опять безрезультатно.

— Вася, помоги, если можешь! — крикнул он штурману. Мельников собрал остаток сил, приподнялся и нажал плечом на раму кабины — потоком воздуха фонарь отбросило назад.

Теперь можно садиться. Но где? Увидев ровное болото, летчик убрал газ, но в последний момент заметил впереди штабеля торфяных кирпичей. Почти машинально он увеличил обороты моторов, и самолет перескочил препятствие. К счастью, за болотом оказалась поляна. Кожевников снова убрал газ. Горящая и плохо управляемая машина грубо плюхнулась на мотогондолы.

Первым в сознание пришел воздушный стрелок-радист. Выскочив из кабины, он увидел в нескольких метрах от самолета неподвижно лежащего летчика с окровавленным лицом.

— Живы? Товарищ командир! — бросился к нему Сазонов.

Кожевников открыл глаза, потом медленно приподнялся на локоть.

— Жив, — тихо сказал он, — только вот бровь, кажется, рассечена. — И, уже встав на ноги, спросил: — А где Василий?

— В самолете! — отозвался стрелок-радист.

Друзья поспешили на помощь к штурману. Языки пламени плясали уже по всему самолету. Не обращая внимания на ожоги, Кожевников и Сазонов подобрались к исковерканной кабине и с трудом вытащили из нее полуживого Мельникова.

— Командир, пистолет и один сапог остались там. Я мигом, скороговоркой бросил Сазонов и побежал к самолету.

— Назад! — решительным окриком остановил его Кожевников. — Взорвешься вместе с машиной! — И уже тихо добавил: — Бери Василия, надо поскорее уходить отсюда.

Сазонов взвалил штурмана на спину и, поддерживаемый командиром, быстро зашагал к лесу. Вскоре позади их раздался взрыв, разметав в стороны горящие обломки бомбардировщика.

Укрывшись в лесу, друзья положили Мельникова на спину и начали приводить его в чувство. Они делали ему искусственное дыхание, терли грудь и виски. Медленно, очень медленно возвращалось сознание к штурману. Даже открыв глаза, он долго не мог узнать своих боевых друзей.

— Что болит, Вася? — спросил у него Кожевников.

— Голова... рука... — тихо простонал Мельников.

— Потерпи, сейчас перевяжем раны.

С поляны донесся шум голосов. Взглянув туда, где догорали остатки самолета, командир экипажа увидел группу солдат.

— Немцы, — с тревогой произнес он. — Будем драться!

Завязалась перестрелка. Кожевников насчитал двенадцать гитлеровцев. Все они были вооружены автоматами. А трое наших авиаторов располагали всего двумя пистолетами.

— Экономить патроны. Подпускать как можно ближе и бить только наверняка, — приказал Кожевников.

Фашисты стали окружать советский экипаж, рассчитывая, видимо, захватить его живым.. Смельчаки залегли в ложбине у толстого дерева и, подпустив фашистов метров на тридцать, открыли огонь. Четыре гитлеровца остались лежать убитыми, а остальные продолжали ползти вперед.

— Рус, сдавайсь, капут! — орали они на ломаном русском языке.

Внезапно Сазонов вскрикнул.

— Что с тобой? — спросил у него командир.

— Ранило... в бедро, — тихо отозвался стрелок-радист. Продолжая отстреливаться, Кожевников убил еще двух гитлеровцев. Однако остальные подползали все ближе.

"Неужели конец?" — подумал Кожевников. Положение стало крайне тяжелым: Сазонов ранен, Мельников контужен и безоружен. Практически один он мог еще драться.

— Ребята, а как хочется жить! — громко сказал летчик, посылая в фашистов очередную пулю.

Его слова словно взметнули Сазонова с земли. Превозмогая боль, он встал во весь рост и, стреляя из пистолета, что есть силы закричал своим зычным голосом:

— Бей гадов!..

Этот властный пронзительный возглас на какое-то время ошеломил немцев. Прекратив стрельбу, они отпрянули за деревья. Воспользовавшись замешательством врага, наши авиаторы вскочили на ноги и, помогая друг другу, побежали в глубь леса.

Редко бывает такое, но все-таки случается. Друзьям удалось оторваться от преследователей. Потеряв половину своих солдат, гитлеровцы, видимо, побоялись углубляться в лесные заросли. Раненые штурман и стрелок-радист уже выбились из сил, и Кожевников принял решение остановиться. Разорвав рубаху, он перевязал товарищам раны, а Мельникову, кроме того, обложил босую ногу сухой травой и обвернул тряпками.

— Вася, ты сможешь дальше идти? — спросил у него летчик.

— Постараюсь, — вставая, ответил штурман. Друзья снова двинулись на восток. Когда кончился лес, остановились.

— Дальше идти нельзя, — сказал Кожевников. — Нас могут схватить.

— Решай сам. Ты командир, — отозвался Мельников.

Дождавшись вечера, авиаторы осторожно вошли в хутор. Сазонов .и Мельников спрятались за сараем, а Кожевников осторожно подкрался к дому и постучал в окно. Вышел сгорбленный старик.

— В хуторе есть немцы? — спросил у него Кожевников.

— Нет германа, нет, — ответил старик на ломаном русском языке. Он оказался литовцем.

— Далеко ли отсюда железная дорога и как называется ближайшая станция? — допытывался летчик.

Старик объяснил, что железная дорога проходит южнее хутора, а ближайшая станция называется Вентой.

Летчик ушел со двора и вернулся к сараю, где его ожидали друзья.

— Ну, что узнал? — Опросили его товарищи. Командир экипажа вкратце передал разговор с местным жителем.

— Значит, до линии фронта километров сорок, — прикинул Мельников.

Как теперь им нужна была карта! Но увы: она сгорела в самолете.

Ориентируясь по звездам, авиаторы пошли на восток. Шли долго. Когда начало светать, свернули в лес. Здесь вдали от дороги решили немного отдохнуть. Земля уже дышала осенней прохладой.

— Согреться бы, — сказал Мельников.

— Костер разжигать нельзя, — возразил Кожевников.

— Зверски хочется есть, — не сдержался Сазонов. Уже двое суток они ничего не ели.

— А знаете народную поговорку, — напомнил командир экипажа. — Держи голову в холоде, живот в голоде...

— А ноги в тепле, — добавил Мельников.

Друзья сразу умолкли, услышав знакомый гул моторов.

— Смотрите! — нарушил молчание воздушный стрелок-радист Сазонов, указывая рукой в лазурное небо. Все подняли головы. Высоко над лесом ровным строем шли на боевое задание "Петляковы".

— Запомните, — сказал Мельников, — нам нужно идти вон туда! — И он указал рукой направление.

— Интересно, что думают о нас в полку? — задумчиво произнес Сазонов.

Весь день друзья просидели в лесу. С наступлением темноты снова тронулись в путь. Вскоре впереди мелькнули огоньки. Авиаторы подошли к какому-то хутору.

— Надо раздобыть еды... — сказал шепотом Кожевников. — Пойду один, ждите меня здесь. Я быстро: вон к тому дому и обратно.

Шагнув в темноту, он тотчас же скрылся. Штурман и стрелок-радист остались ждать, молча уставившись на тусклый свет маленького окошка. Кто там — свои или враги?

Шло время, а Кожевников не возвращался. Друзья заволновались.

— Я пойду узнаю, — вызвался Сазонов.

— Нет, мы должны держаться вместе. Подождем, — возразил Мельников. Кожевников вернулся минут через тридцать. Он принес немного хлеба, картошки и три яйца.

— Женщина вынесла, — рассказывал летчик, раскладывая еду на три части. — Такая добрая и по-русски хорошо говорит. — Немного помолчав, он добавил: — Линия фронта Где-то рядом — нужно перейти ее сегодня же.

Немного подкрепившись, друзья двинулись в том направлении, которое подсказала женщина. Из осторожности они лишь немного изменили маршрут. Впереди то и дело взвивались в небо разноцветные ракеты, а потом отчетливо послышалась стрельба.

На рассвете авиаторы подошли к большому озеру. Справа к нему примыкало болото, поросшее кустарником. Левее и дальше виднелся хутор, откуда доносились немецкая речь и гул автомобильных моторов. Дальше идти было нельзя. Чтобы переждать еще один день, друзья выбрали место почти рядом с болотом. Правда, земля здесь была еще сухая. Кожевников и Сазонов сразу же легли в густую траву отдохнуть, а Мельников присел возле них. Из-за боли в раненой руке он все равно бы не уснул, поэтому вызвался подежурить первым.

Часа полтора все вокруг было спокойно. Вдруг рядом послышался хруст ломающихся под ногами веток, и за кустом выросла высоченная фигура гитлеровца. Увидев Мельникова, он быстро снял с плеча винтовку и замер.

— Немец! — крикнул штурман друзьям.

Подняв головы, Кожевников и Сазонов оторопели. Перед ними действительно стоял долговязый худой фашист. Вот он судорожно вскинул винтовку и выстрелил. К счастью, пуля прошла мимо. Сазонов выхватил пистолет и тоже пальнул в немца. Дико заорав, тот упал на землю, но тут же перезарядил винтовку. Кожевников привстал, чтобы добить его, однако сам попал на мушку. Два выстрела прогремели почти одновременно. Фашист был убит. Но посланная им перед смертью пуля угодила Кожевникову в голову. Юра упал.

Сазонов и Мельников бросились к нему.

— Командир! Командир! — наперебой звали они, приподняв его голову. Но Кожевников был уже мертв. По его бледному, безжизненному лицу скатилась на траву струйка крови.

— Василий, сейчас сюда прибегут немцы, — скороговоркой выпалил Сазонов. — Вдвоем нам не удастся от них уйти. Ползи к болоту, а я задержу их здесь.

Мельников не хотел было уходить. Но чем он может помочь другу, если из-за контузии и ранения в руку не в состоянии даже держать пистолет. Он станет только обузой стрелку-радисту. Скрепя сердце, штурман пополз к болоту и вскоре скрылся в зарослях. Прошло несколько минут, и он услышал позади автоматную стрельбу. А потом буквально рядом пробежало несколько вражеских солдат. Мельников замер в траве, еще плотнее прижавшись к земле. Так он пролежал весь день.

Грустные мысли одолевали его в эти тревожные и томительные часы. Он лишился верного друга, прекрасного летчика командира Юрия Кожевникова. Осталась неизвестной и судьба другого боевого товарища Николая Сазонова. Что станет с ним самим, штурман тоже не знал. Но хотя силы у него с каждой минутой иссякали, он по-прежнему был полон твердой решимости бороться до конца. Мельников невольно вспомнил свою клятву, которую давал при вступлении в партию. "Даю слово, — писал он в заявлении, — что с врагом буду биться беспощадно, до последней капли крови..."

Дождавшись темноты, штурман встал и, соблюдая осторожность, вернулся к тому месту, где утром расстался с друзьями. Тела Кожевникова там не оказалось. Его, видимо, забрали немцы. На холмике Мельников нащупал лишь слипшуюся от засохшей крови траву. Простившись с этим священным местом, Василий направился на восток. Он не столько шел, сколько переползал от куста к кусту, от воронки к воронке. Нестерпимо ныли раны, мучил голод, а он все продолжал ползти.

Но вот наступило утро, двигаться стало опасно, и Мельников залег в воронке. Едва он начал дремать, как до слуха его долетела родная русская речь. Он открыл глаза и увидел двух телефонистов, которые, перекидываясь шутками, тянули провод. "Кто они? — насторожился штурман. — Может быть, военнопленные?" В утреннем сумраке было трудно различить форму, и Василий решил подождать. Когда стало совсем светло, он вылез из воронки и увидел перед собой хутор. Оттуда прямо на него шла пожилая женщина. Когда она приблизилась, штурман остановил ее и осторожно спросил:

— Далеко здесь воинская часть?

— В нашем хуторе есть солдаты.

— Чьи?

— Русские.

Ее ответ словно вдохнул свежие силы в ослабевшего Мельникова. Русские! Значит, линия фронта уже позади, и он теперь дома. Превозмогая боль, Василий встал и медленно зашагал к хутору.

А дальше все происходило как во сне. В медсанбате Мельников нежданно-негаданно встретил Сазонова. Оказывается, и он сумел перейти линию фронта на этом участке. Измученные, но счастливые, друзья обнялись, на глазах у обоих выступили слезы. Семь дней они шли к своим, как по острию бритвы!

— Как же ты добрался? — спросил Василий, освобождаясь из объятий Сазонова. И вот что он услышал от стрелка-радиста.

Когда Мельников отполз, Сазонов набил обоймы обоих пистолетов патронами и, поцеловав в холодный лоб мертвого командира, скрылся в густой чаще. Буквально через несколько минут там, где лежали два трупа: советского летчика и немецкого солдата, появились фашисты. Они обстреляли окружающие кусты из автоматов и удалились. Видимо, решили, что здесь встретились только два человека, которые одновременными выстрелами убили друг друга.

Сазонов уходил все дальше от опасного места. Но вот лес кончился, и впереди оказалась открытая местность. Метрах в двухстах проходила дорога, а за ней стоял одинокий домик. Стрелок-радист быстро зашагал к нему. Во дворе он встретил мужчину и подростка. В это время на дороге появилась группа немецких солдат. Мужчина, видимо, сразу сообразил, в чем дело, взял Сазонова под руку и отвел за угол дома.

— Скорее переодевайся, — сказал он, — и выходи на огород работать. Если подойдут немцы, скажу, что ты мой батрак.

Паренек мигом принес потрепанные брюки и старую фуфайку. Сазонов почему-то сразу поверил в искренность этих литовцев. Переодевшись, он взял корзину, лопату и начал копать картошку. Худой, бородатый, в потрепанной одежонке, стрелок-радист выглядел настоящим стариком. Поэтому и не обратили на него внимания проходившие мимо немцы.

Потом Сазонову дали поесть и предложили отдохнуть в сарае. Сначала он, опасаясь предательства, заколебался. Но потом отбросил сомнения. Сазонов рассудил так: если бы хозяин захотел его выдать, он сделал бы это сразу, чтобы не навлечь на себя подозрений. Но литовец не сделал этого, значит верный товарищ.

Трудно сказать, сколько часов проспал Николай. Разбудил его шум мотоцикла во дворе. Затем он услышал разговор на немецком языке. Хозяин дома о чем-то упрашивал оккупанта. Внезапно дверь сарая отворилась, и кто-то начал ворошить сено. Сазонов замер, крепко сжимая холодную рукоятку пистолета. "Если немцы меня обнаружат, буду стрелять, — решил Николай. — Их тут не более двух". Шорох сена вскоре утих, и дверь затворилась. "Пронесло", — подумал Сазонов, облегченно вздохнув.

Вскоре литовец принес стрелку-радисту еду и сказал, что ему больше нельзя здесь оставаться. Немцы вот-вот должны приехать за сеном.

Наспех поев, Сазонов вышел во двор. Ночь стояла тихая, в небе мерцали неяркие звезды. Поблагодарив хозяина за помощь и заботу, Николай расспросил, как ему лучше идти, и тронулся в путь. Всю ночь он шагал по болоту, пробираясь через камыши и заросли. На рассвете, усталый и до нитки промокший, Сазонов сгреб под куст опавшую листву и прилег отдохнуть. Когда проснулся, был уже день. Впереди лежала поляна, а за ней начинался лес. Но он был таким редким, что Николай не решился в него входить. Там могли быть фашисты.

. Около двух часов Сазонов лежал в кустарнике, обдумывая, как лучше выйти из создавшегося положения. Солнце поднялось уже высоко. Внимательно прислушиваясь к различным звукам и шорохам, он вдруг уловил доносившийся издалека знакомый мотив. Сначала он слышался очень слабо, потом, видимо подгоняемый попутным ветром, стал звучать все сильнее. "Боже мой! встрепенулся Николай. — Да это же "катюша"! Это же свои!"

Он вскочил и, прихрамывая, побежал навстречу песне.

— Руки вверх! — остановил его резкий окрик из-за кустов. Перед Сазоновым, словно из-под земли, выросли два солдата с автоматами наперевес. На пилотках у них сверкнули звездочки.

— Братцы! — воскликнул Николай.

— Руки вверх! — послышался в ответ все такой же строгий голос.

Сазонов нехотя поднял над головой грязные ладони и обиженно обронил:

— Свой я, понимаете?

— Там разберемся.

Внешний вид у Сазонова был действительно настораживающе подозрительным. Рваные штаны и рубаха пришлись ему не по росту. Борода отросла, как у старика.

Солдаты быстро обыскали стрелка-радиста, разоружили и повели в штаб. После непродолжительного допроса его направили в медсанбат. Там он и встретился с Мельниковым.

В медсанбате друзьям оказали первую медицинскую помощь.

Потом объявили:

— Поедете в госпиталь.

Как ни просили штурман и стрелок-радист отправить их в родной полк, врачи оставались неумолимыми. Друзей положили в лазарет. Но они не могли примириться с таким решением и ночью сбежали оттуда. Добравшись до ближайшей железнодорожной станции, беглецы .сели на попутный товарняк и вскоре прибыли в полк.

На рассвете, когда летчики еще спали, друзья перешагнули порог родного общежития.

— Ребята! Мельников и Сазонов вернулись!

Эта новость моментально облетела весь полк. Как по тревоге, сбежались люди. Они жали друзьям руки, обнимали их, целовали. Измученные и исхудавшие, Мельников и Сазонов на вопросы отвечали вяло, улыбаясь через силу. Им хотелось спать, только спать.

Больше месяца прошло с тех пор, как мы с Губановым, завершив лечение, вернулись в полк. А в летной столовой и в полковом штабе по-прежнему висели плакаты, посвященные подвигу экипажа гвардии капитана Ю. А. Кожевникова. Их специально не снимали со стен, чтобы молодые летчика запомнили героев своей части.

А Мельников и Сазонов после лечения и отдыха возвратились в родной полк и продолжали воевать. Они совершили еще десятки боевых вылетов на пикирующем бомбардировщике.

Обновленная слава

Несмотря на осень, в Прибалтике удерживалась хорошая погода. Заправленные горючим и снаряженные бомбами самолеты стояли на бетонке в полной готовности, по команды на вылет почему-то не поступало. Было в этом что-то странное. Однако летчики, как ни в чем не бывало, сидели в сторонке курили и балагурили.

— Садись, Ваня, чего стоишь? — дернул за рукав своего друга гвардии старший лейтенант А. П. Аносов.

Иван Шестаков молча курил. Сделав глубокую затяжку, он неторопливо отошел от беспокойного соседа. Обычно веселый и словоохотливый, сегодня Иван сторонился компании.

— У него фурункул вскочил, — выдал его тайну гвардии лейтенант С. М. Сухинин.

— А, вот оно что, — не унимался Аносов. — Значит, сидеть не можешь? Тогда ложись. Лежать лучше, чем сидеть.

Все захохотали. А Аносов вдруг достал из бокового кармана фотокарточку и начал ее рассматривать. Через плечо друга Степан Сухинин тоже взглянул на фото, на котором была молодая девушка в белом платье, с веселыми чуть озорными глазами.

— Красивая. Сколько же ей лет? Как величать?

Все потянулись к Аносову.

— Женей звать. Двадцать лет, — ответил Александр.

— А ты уверен в этом?

— Чудак, с третьего класса знаком.

— А девчонки со второго класса начинают скрывать свой возраст.

Аносов сразу же убрал фотографию в карман. Мы знали, что до войны Саша жил в Ставрополе. Там и осталась его Женя. От нее часто приходили письма, теплые и ласковые, с искренними заверениями, что ждет и верит.

— Такая погода, а не летаем. Ну чего мы ждем? — сказал Аносов, чтобы переменить тему разговора.

— А сам ты не догадываешься? Ждем, пока у Ивана Шестакова фурункул пройдет, — сострил Сухинин.

Все засмеялись.

— Ты лучше расскажи, как тебя на курорт посылали, — вступил в разговор наконец Шестаков.

Сухинин на вечерах самодеятельности частенько выступал с юмористическими рассказами на украинском языке. Все, кто сидел в зале, животы надрывали от смеха.

— Расскажи, Степан. Не ломайся, — начали просить ребята.

Сухинин готов был уже начать свой рассказ, как внезапно, словно из-под земли, появился командир эскадрильи гвардии капитан К. С. Усенко.

— Есть новость. Кончай баланду травить, — сказал он, нарочито подбирая морские выражения. — Всем приготовиться к отъезду в кубрик. Машины сейчас подойдут.

— Почему в кубрик? Зачем? — посыпались вопросы.

— Меня ни о чем не спрашивайте. Все узнаете потом.

Непривычно было ехать днем по городку. Обычно мы проезжали его поздно вечером или рано утром, но всегда в темное время. Сейчас же сияло яркое солнце, придавая этой поездке праздничность и какую-то таинственность.

— Что бы это могло значить? — рассуждал Аносов.

— Что бы там ни значило, а я, как приеду, сразу спать завалюсь, объявил Степан Сухинин.

— Что ты, спать. Свадьбу будем играть, — пошутил Шестаков. — К Аносову Женя приехала.

— Болтун ты, Иван, — обиженно буркнул Аносов.

— "Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы..." — громко запел Сухинин.

Завернув во двор общежития, автомашины остановились.

— Забрать туалетные принадлежности и через десять минут снова быть в машинах, — объявил Усенко, выйдя из кабины.

— Вот и поспал, — проворчал Сухинин.

К этому времени войска Ленинградского фронта, наступающие по эстонской земле при поддержке Краснознаменного Балтийского флота, подошли к Таллину. Для эвакуации своих войск фашисты стянули в эту базу все имеющиеся у них корабли.

Гвардии полковник В. И. Раков выполнял какое-то специальное задание. Поэтому вместо него в штаб дивизии явился командир эскадрильи К. С. Усенко.

— Вы возглавите полк, — сказал ему комдив. — Надо скрытно перелететь поближе к цели и оттуда нанести внезапный удар по вражеским кораблям в порту Таллия. С вами будут взаимодействовать штурмовики. Время выхода на цель необходимо выдержать с точностью до минуты. На жилые кварталы города бомбы не бросать.

Истребителям, как всегда, поставили задачу — прикрыть пикировщиков и штурмовиков. Усенко тут же высказал сомнение:

— А хватит ли у штурмовиков горючего для полета на такой радиус — почти на триста километров?

— Они пойдут с подвесными баками, — пояснил комдив.

Оказывается, каждый самолет Ил-2 был в срочном порядке оборудован двумя подвесными баками по триста пятьдесят литров каждый. После выработки горючего они сбрасывались в полете. Бомбовая нагрузка при дополнительном запасе бензина уменьшалась до четырех РС-82 и двух ФАБ-100 или одной ФАБ-250. Такого вооружения штурмовику было вполне достаточно для того, чтобы отправить на дно транспорт или небольшой корабль.

Гвардии капитану Усенко приходилось и раньше взаимодействовать с силами". Правда, тогда он бомбил другие, хотя и соседние цели. Теперь тем и другим предстояло бить только по кораблям и важно было не помешать друг другу.

Получив карты нового района, штурманы проложили маршрут полета и выполнили необходимые расчеты. Техники сняли с самолетов бомбы и по самую пробку долили все бензобаки горючим.

Перелет пикировщиков и истребителей прикрытия осуществлялся поэскадрильно. Технический состав и самое необходимое оборудование были переброшены на оперативный аэродром транспортными самолетами Ли-2. Совершив пятисоткилометровый маневр, двадцать три экипажа Пе-2, возглавляемые гвардии капитаном К. С. Усенко, и тридцать самолетов Як-9 под командованием гвардии подполковника А. А. Мироненко сосредоточились на новом аэродроме.

Вскоре все было полностью готово к боевому вылету. Задерживала только погода. В районе Таллина стояла десятибалльная облачность при высоте шестьсот метров, а видимость не превышала полкилометра. Усенко нервничал: транспорты с вражескими войсками и техникой могли уйти из порта. Через каждый час он посылал в район цели воздушного разведчика, пока не получил наконец донесение об улучшении погоды.

Пикировщики, прикрываемые истребителями, вылетали на задание группами. Головную из них возглавлял Усенко. А с соседнего аэродрома к Таллину направились штурмовики Героя Советского Союза Н. Г. Степаняна и гвардии капитана Морозова. "Пешки" и "илы" шли к цели своими маршрутами на разных высотах.

Полет предстоял дальний. Медленно тянулось время. Под крылом проплывали заливы: Нарвский, Кунда, Харалахт. Не так давно здесь от ударов пикировщиков пошли на дно десятки гитлеровских кораблей. Теперь эти водные просторы бороздили советские корабли.

Показался Таллин. Ведущий заметил взрывы снарядов и мин, очаги пожаров. В городе шли уличные бои. Флагштурман гвардии старший лейтенант Е. И. Кабанов насчитал в порту восемнадцать транспортов и около двадцати боевых кораблей.

— Батюшки, сколько их! — не сдержался он от восклицания. — Вовремя подоспели!

Начали бить вражеские зенитки. Маневрируя, Усенко вначале как бы отвел группу в сторону, а затем энергично развернулся и лег на боевой курс. За ним последовали еще две девятки.

В торговой гавани шла спешная погрузка вражеских войск и техники. Медленно разворачиваясь, четыре уже нагруженных транспорта пытались выйти из порта. Усенко решил ударить именно по этим кораблям. Зенитный огонь все время усиливался. В небе рвались десятки снарядов, но меткость их била невелика. Чувствовалось, что в Таллине фашисты держатся неуверенно, больше думают об отходе, чем о сопротивлении.

Наши авиаторы действовали уверенно и расчетливо. Штурман Кабанов спокойно наводил самолет на цель. В поле зрения он видел ползущий точно по курсовой черте немецкий транспорт. До пикирования оставались считанные секунды.

— Маленькие! Идите вниз, прикройте выход, — передал Усенко по радио истребителям.

Шестерка "яков" устремилась вниз. Остальные прикрывали Пе-2 на боевом курсе. Штурман подал сигнал на переход в пике. Описав дугу, самолет, словно гигантская птица, устремился к кораблю. Тот, чтобы уклониться от удара, начал разворачиваться в сторону. Усенко заметил его маневр и доворотом машины снова наложил перекрестье прицела на центр цели. Огромный неповоротливый транспорт быстро надвигался, увеличиваясь в размерах. "Пора!" — почувствовал Усенко и нажал кнопку бомбосбрасывателя. В тот же миг оторвались бомбы и у ведомых самолетов. Секунда... другая — и транспорт окутали клубы белого дыма. Опустив корму, он медленно начал погружаться в воду.

Десятки мощных взрывов один за другим вздымались в Таллинском порту. Это сбрасывали бомбы вторая и третья девятки. Они тоже потопили крупный вражеский транспорт. Появившиеся в небе "фокке-вульфы" не смогли прорваться к пикировщикам. Им преградили путь вездесущие "яки".

После "Петляковых" над портом появились две группы "илов". Зная, что наши штурмовики базируются на отдаленных аэродромах, гитлеровцы никак не ожидали их появления над Таллином. А "илы", сбросив .подвесные баки, ринулись в атаку. Пикируя с малых высот, они обрушили на фашистов лавину реактивных снарядов и фугасных бомб, ливень свинца из пулеметов и пушек. Снова в порту поднялись фонтаны взрывов и водяные столбы. Ответный огонь вражеских зениток не остановил натиск "крылатых танков". Еще один крупный и более десятка малых транспортов пошли ко дну. Три девятки пикировщиков и две группы штурмовиков превратили Таллинский порт в кладбище неприятельских кораблей.

В четком боевом строю возвращались "Петляковы" домой. Гвардии капитан К. С. Усенко передал по радио: "Задание выполнено. Потерь нет". После посадки, пока ведущий докладывал в штабе о результатах удара, летчики непринужденно обменивались мнениями.

— Хорошо поработали! — восхищался Иван Шестаков. — Пусть помнят, гады, балтийских пикировщиков.

— Слышите, как раскудахтался? — усмехнулся Степан Сухинин, не терпевший даже малейшего бахвальства. — После Либавы, помнится, ты не очень-то шумел.

— Так то ж была Либава, — весело отозвался Иван. — По таким транспортам-великанам просто невозможно промахнуться.

— Да... — заключил довольный Сухинин, — драпают оккупанты с советской земли. Аж пятки сверкают...

Возвратился Усенко. Встретивший его инженер полка доложил, что повреждения у самолетов небольшие и через час три девятки будут готовы к повторному вылету.

— Не торопитесь. Приказано ждать особого распоряжения и без команды не вылетать, — сказал гвардии капитан Усенко. — В городе идут уличные бои, скоро он будет в наших руках.

К исходу 22 сентября 1944 года Таллин был полностью очищен от немецко-фашистских оккупантов. Лететь туда больше не понадобилось. В полк поступило распоряжение возвратиться на спой постоянный аэродром.

В донесении о выполнении боевого задания отмечались не только высокие результаты бомбовых ударов по Таллинской базе. Указывалось также, что полк в короткие сроки успешно совершил пятисоткилометровый маневр и исключительно четко взаимодействовал со штурмовиками. Во всем этом заслуга была гвардии капитана К. С. Усенко.

Аэродром встретил летчиков моросящим дождем. Не радовала погода и в последующие дни. Но боевая работа не прекращалась. Малейшие прояснения на небе использовались для вылета, для поддержки своих наземных частей.

Развивая наступление, наши войска 9 сентября 1944 года вышли на побережье Балтийского моря между Либавой и Мемелем (ныне Лиепая и Клайпеда). Через порт Мемель поспешно эвакуировались остатки потрепанных вражеских дивизий. Порой там скапливалось до двадцати транспортов и боевых кораблей. Улицы небольшого городка были до отказа забиты гитлеровскими солдатами и боевой техникой.

Во второй половине дня погода несколько улучшилась и пикировщики отправились на задание. Полковую колонну снова возглавил командир эскадрильи гвардии капитан Усенко.

Мемель находился в прифронтовой полосе и поэтому сильно прикрывался с воздуха. Кроме зенитных батарей порта там находилось большое количество фронтовых средств ПВО, над городом постоянно патрулировали немецкие истребители.

Усенко не стал зря рисковать. Район цели он вместе со штурманом изучил самым тщательным образом. Ему было известно, где находятся вражеские аэродромы и прикрывающие их зенитки, где разместились посты наблюдения и оповещения. При полете к цели командир умело использовал рельеф местности, озера и береговую черту. Он вывел полк на Мемель со стороны моря, а затем, выполняя противозенитные маневры, устремился к кораблям. Противник встретил пикировщиков сильным артиллерийским и пулеметным огнем. В воздухе появились его истребители. Но на головы фашистов уже полетели десятки фугасных бомб. Один транспорт водоизмещением не менее восьми тысяч тонн и плавучий док затонули. Второй крупный корабль был подожжен. Вражеские зенитчики начали бить с еще большей яростью. Три наших самолета, подбитые почти одновременно, начали снижаться. Однако летчики Щеткин, Сухов, Липчанский не потеряли самообладания. Гвардии лейтенант А. Г. Щеткин уже прошел суровую школу войны, научился действовать смело, умно и расчетливо. Капитан И. И. Сухов и лейтенант Н. П. Липчанский недавно в полку. Они прибыли из училища на стажировку, боевого опыта еще не имели, но, проработав долгое время инструкторами в училище, обладали высоким летным мастерством. Прикрываемые огнем других экипажей, все трое перетянули через линию фронта и благополучно приземлились на своей территории.

Через несколько дней пришла радостная весть: нашему полку присвоено наименование "Таллинский". Командование ВМФ высоко оценило действия пикировщиков при разгроме транспортов в Таллине, а также при уничтожении вражеских конвоев на выходе из других портов Эстонии. Были, несомненно, учтены и заслуги наших летчиков при обороне Таллина в тяжелом 1941 году.

В поздравительной телеграмме на имя командира полка дважды Героя Советского Союза В. И. Ракова Военный совет Краснознаменного Балтийского флота указывал:

"...Тогда в условиях численного превосходства немецкой авиации, действуя без истребительного прикрытия на самолетах СБ и АР-2 при защите передовой базы Таллин, ваш полк вместе с легендарными защитниками полуострова Ханко храбро сражался с врагом, рвавшимся со стороны моря к Таллину. И вот теперь гвардейцы-пикировщики, показывая образцы геройства и мастерства, приумножили боевую славу балтийской авиации. Они не забыли мудрую народную пословицу о том, что старая слава новую любиг".

...Короткими и ненастными стали дни поздней осени. Низкие серые тучи то и дело обдавали землю холодным, мелким дождем. Рассвет с сумерками встречался в полдень. Мокли на аэродроме поникшие самолеты, плакали по солнцу оконные стекла.

Собравшись в тесном аэродромном домике, мы ждали, когда хоть немного прояснится небо. Но синоптики не обещали скорого улучшения погоды. Полетов не предвиделось, и мы затосковали. Бездействие утомляло больше, чем напряженная боевая работа.

Дверь отворилась, и на пороге появился гвардии майор Т. Т. Савичев. Пожимая каждому руку, он загадочно улыбался.

— Что-нибудь скрываете от нас, товарищ замполит? Получили новости с фронта? — встретили его вопросами ребята.

— Есть новости и на фронте, и у нас в полку, — с хитринкой ответил Савичев. — Троим нашим товарищам присвоено звание Героя Советского Союза. Среди них и ваш командир — Константин Усенко.

Все зашумели, поздравляя комэска. Гвардии капитан К. С. Усенко растерялся от неожиданности. Он покраснел и ничего не мог сказать, только благодарил за поздравления.

Героями Советского Союза стали также командир третьей эскадрильи гвардии капитан Н. Д. Колесников и его штурман гвардии старший лейтенант М. А. Суханов.

К тому времени счет боевых вылетов Константина Усенко перевалил далеко за сотню. Среди летчиков он держал первенство в полку. Неустрашимым пикировщиком называли его друзья. Бить врага Константин Степанович начал с первого дня войны. Он служил тогда в армейской авиации. Уже в августе 1941 года Усенко проявил храбрость и летное мастерство. В составе восьмерки СБ он вылетел на бомбометание немецкой танковой колонны, обнаруженной в районе города Ярцево. Над линией фронта самолеты были обстреляны зенитным огнем. На машине Усенко снарядом заклинило правый мотор. Летчик выключил его и, удерживаясь в строю, продолжал идти к цели. Постепенно он стал отставать. В это время группу атаковали "мессершмитты". Константин видел это. Однако не свернул с маршрута. Отыскав танковую колонну, он сбросил на нее все свои бомбы.

Только тут фашисты заметили одинокий советский самолет. Как шакалы, набросились они на него. Летчик мастерски маневрировал на одном моторе, а его экипаж мужественно отражал атаки "мессеров" и даже сбил одного из них. Но и машина Усенко получила множество пробоин. Потом загорелся правый мотор, правда, тот же самый, который уже был подбит. Бомбардировщик продолжал тянуть к линии фронта, но пламя, охватившее фюзеляж, подбиралось уже к кабине.

Усенко дал команду экипажу покинуть самолет. Стрелок-радист выпрыгнул с парашютом, а штурман не смог: заклинило выходной люк. Кабина наполнилась дымом. Летчик зажал штурвал между ног и рванул рычаг двумя руками. Верхний фонарь открылся. Дышать стало легче, но пламя еще сильней потянулось к кабине. Огонь обжигал лицо и руки. Превозмогая боль, летчик на последних метрах высоты перетянул линию фронта. Под крылом мелькнула река, на берегу показалась поляна. Машина ударилась о землю, проползла несколько метров на фюзеляже и остановилась. Усенко открыл глаза — кругом бушевало пламя. Опираясь руками о раскаленный металл, он с трудом вылез из кабины. Загорелась одежда и шлемофон. Тогда летчик упал на землю и начал сбивать пламя. Подбежавшие солдаты помогли ему. Встав на ноги, Усенко не смог сделать и двух шагов самостоятельно. Плохо различал он и лица окружавших его людей. От сильных ожогов летчик ослеп.

Штурману тоже удалось выбраться из горящего самолета. Вместе с летчиком его отправили в госпиталь.

Свыше двух месяцев врачи боролись с ожогами глаз Усенко и в конце концов восстановили ему зрение. После выздоровления летчик снова сел за штурвал самолета, но теперь уже пикирующего бомбардировщика Пе-2. Так он попал в наш полк морской авиации, защищавший блокадный Ленинград.

В те дни Константин Степанович получил письмо из Донбасса, освобожденного Красной Армией от гитлеровской оккупации. Родственники сообщали, что в плену у немцев умерла его сестра, героически погиб в боях за Родину младший брат Николай. Тяжело переживал летчик это горе, но он не пал духом, а еще сильнее и злее стал громить ненавистного врага. За смелость и мужество, проявленные в боях под Ленинградом, его наградили двумя боевыми орденами.

Став командиром эскадрильи, гвардии старший лейтенант К. С. Усенко показал себя замечательным учителем и воспитателем. Выращенная им за предельно короткое время молодежь особенно хорошо показала себя в боях за Советскую Прибалтику. Все летчики эскадрильи были удостоены правительственных наград. И вот теперь командир эскадрильи гвардии капитан К. С. Усенко удостоен самой высокой почести — ему присвоено звание Героя Советского Союза.

Командир эскадрильи Н. Д. Колесников и его штурман М. А. Суханов прибыли на фронт весной 1943 года. Летали всегда вместе, без подмены. Они не ждали, когда их пошлют на боевое задание, сами рвались в грозное небо. Они бомбили вражеские батареи, топили корабли и подводные лодки, штурмовали автоколонны на дорогах, разрушали мосты. Нередко друзья шли на смертельный риск. А на это способен не каждый. Тут нужны и железная воля и ювелирное мастерство. Об экипаже Колесникова кое-кто говорил в полку: "Везет ребятам счастливчики". Да, они действительно были везучими. Только везение это доставалось отнюдь не по воле волшебника. Оно добывалось упорным трудом, настойчивой учебой, постоянной собранностью.

5 ноября 1944 года для Суханова стало особенно памятным. Звание Героя Советского Союза ему присвоили в день рождения.

Вечером мы собрались в столовой, чтобы отметить большой праздник в жизни и боевой деятельности друзей.

Поздравляя Героев, заместитель командира полка по политчасти гвардии майор Т. Т. Савичев сказал:

— Коммунистическая партия и Советское правительство высоко оценили ваш ратный труд. Но враг еще не разбит. Родина ждет от вас новых подвигов.

Несколько недель подряд летали мы на Либаву, не пропуская ни одного погожего дня. Противник всячески старался защитить с воздуха свой порт, через который снабжалась его группировка, насчитывающая 31 дивизию. Либаву прикрывали большие силы вражеской авиации и множество зенитных установок. Поэтому летать туда было очень нелегко.

Наше командование решило перейти к массированному использованию авиации на данном участке фронта. В налетах под названием "Артур" стали участвовать не только пикировщики, но также штурмовики, торпедоносцы и истребители. Нередко бомбоштурмовые удары наносились семью полками флотской авиации. Это очень внушительная сила. И противник сразу ее почувствовал.

14 декабря, например, только в результате одного налета в порту было потоплено шесть вражеских транспортов общим водоизмещением тридцать две тысячи тонн и при отражении атак фашистских истребителей наши летчики сбили один ФВ-190.

В тот день мы тоже понесли большую утрату. Погиб командир взаимодействовавшего с нами 8-го штурмового авиаполка Герой Советского Союза подполковник Н. Г. Степанян. Мы знали, как отважно и дерзко воевал Нельсон Георгиевич. Он лично потопил тридцать вражеских кораблей. Летал над морем в шторм и в бурю. Не зря боевые друзья прозвали его буревестником Балтики. В марте 1945 года Степанян был посмертно награжден второй медалью "Золотая Звезда".

* * *

Наступил самый короткий день года — 22 декабря. Небо нежданно очистилось, и на припорошенную снежком землю косо заструились лучи солнца. Летчики сразу повеселели: будет работа.

И они не ошиблись. Вскоре. командиров эскадрилий вызвали в штаб дивизии для получения задания. Поскольку Усенко был болен и лежал в лазарете, то пришлось вместо него ехать мне. В штабе кроме командиров эскадрилий нашего полка А. И. Барского и Н. Д. Колесникова я увидел ведущих групп истребителей прикрытия капитана И. И. Голосова, старшего лейтенанта Е. Сусанина и лейтенанта Присяжнюка.

Командир дивизии полковник М. А. Курочкин поставил перед нами задачу, которая оказалась довольно обычной — во взаимодействии с тромачтовиками и штурмовиками уничтожить транспорты противника в Либаве. Только для меня этот полет явился особенным — я был назначен ведущим всей группы. Раньше мне приходилось водить лишь девятку.

Курочкин предупредил меня:

— С вами полетят опытный штурман Герой Советского Союза Кабанов и флагманский стрелок-радист гвардии старший лейтенант Костромцов. Помощники надежные. Постарайтесь как можно лучше выполнить боевое задание и людей берегите.

"Почему именно мне поручают вести полк? — раздумывал я, возвращаясь домой. — Ведь у нас есть более опытные командиры". Но вскоре понял, что главная роль в предстоящем полете отводилась штурману. Именно он ?должен был обеспечить четкое взаимодействие пикировщиков, штурмовиков и топмачтовиков. Время и направление захода на цель каждой из трех групп разнотипных самолетов требовалось выдержать с большой точностью. У нас в полку это мог лучше всех сделать Евгений Кабанов.

— Значит, летим вместе, — сказал я ему, встретившись на КП.

— Точно, вместе, — с улыбкой отозвался Евгений, на секунду оторвав взгляд от полетной карты. Он готовил необходимые расчеты, ловко орудуя навигационной линейкой, ветрочетом и другими штурманскими принадлежностями.

В эскадрильях в это время шла кропотливая подготовка к вылету. Истосковавшись по хорошей погоде, ребята все делали с подъемом и огоньком.

Точно в условленное время с командного пункта полка поступила команда о запуске. Аэродром наполнился грохотом моторов. К старту со всех сторон рулили самолеты.

И вот мы в воздухе. В строю три эскадрильи пикировщиков, сопровождаемые "яками". Слева от меня — девятка Барского, справа — Колесникова. Штурмовики и топмачтовики идут к цели своими маршрутами.

Пролетая над Шяуляем, я вспомнил о своем стрелке-радисте В. А. Романове. Его похоронили здесь три месяца тому назад, когда я перетянул подбитый самолет через линию фронта и сел на вынужденную. Казалось просто невероятным, что его уже нет и не будет рядом со мной. Сегодня мы летели по тому же маршруту, что и тогда в сентябре. И местность под крылом, кажется, ничуть не изменилась: те же озера, леса, поля и дороги. Местами появились лишь белые островки только что выпавшего снега...

Над Либавой зенитная артиллерия противника встретила нас редкими выстрелами. Город окутан был дымом и пылью. Это наши штурмовики, пришедшие сюда на две минуты раньше, так изрядно потрепали противовоздушную оборону гитлеровцев. Некоторым зениткам они не позволили сделать ни одного выстрела.

Было решено главный удар нанести по торговой гавани, где скопилось наибольшее количество неприятельских транспортов. Помня приказ комдива, я старался как можно компактнее вывести группу на цель. Когда самолеты легли на боевой курс, зенитный огонь усилился. "Видимо, штурмовики отработали и ушли", — невольно подумал я.

Тридцать — сорок секунд предельного напряжения экипажа. Мне нужно как можно точнее выдержать режим полета, а штурману — прицелиться. Ведь "пешка" проходит над самой целью. Именно в эти секунды вражеские зенитки бьют наиболее прицельно. Снаряды рвутся совсем рядом, так и подмывает отвернуть самолет куда-либо в сторону. Но я как бы цементирую нервы и подавляю в себе инстинкт самозащиты.

— Так держать! — слышу команду Кабанова.

"И чего он так долго возится?" — проносится в голове мысль. А зенитки бьют все сильней, самолет то и дело вздрагивает от разрывов.

— Пошел! — доносится громкий голос штурмана. Девятки пикировали, каждая на свою цель. Часть бомб упала на пристань, остальные накрыли большой транспорт.

Через минуту над портом появилась восьмерка топмачтовиков. Выскочив со стороны моря, они вихрем промчались на бреющем и внезапно ударили по транспортам, стоявшим в аванпорту. В небо взметнулись три огромных взрыва. Три фашистских корабля вскоре затонули.

— Командир, в группе Барского нет одного самолета, — доложил Кабанов, когда мы вышли из зоны огня.

"Опять потеря. Кого же теперь не стало?" — спрашивал я себя. Это станет известно только на аэродроме.

После посадки я увидел группу летчиков, окруживших гвардии лейтенанта И. А. Шестакова, который о чем-то оживленно рассказывал.

Увидев меня, он весело воскликнул:

— Здорово мы рубанули их, товарищ гвардии капитан. Оказывается, не так уж страшен черт, как его малюют!

— Хорошо, что ты еще раз убедился в этом, — похвалил я летчика.

— Идем докладывать на КП, — позвал меня Кабанов.

Полет был выполнен успешно. Мы подожгли портовый склад, разрушили причальные сооружения, потопили большой транспорт, на котором находилось около тысячи вражеских солдат и офицеров.

Но даже такие результаты не очень радовали. С задания не вернулся экипаж гвардии старшего лейтенанта Ф. Н. Меняйлова. Он состоял из смелых, опытных и закаленных воинов. Заместителю комэска Ф. Н. Меняйлову, его штурману С. К. Лисову и стрелку-радисту П. Ф. Симоненко не раз приходилось попадать в сложные переплеты, и всегда они находили правильный выход.

Во время январских боев под Ленинградом самолет Меняйлова противник поджег над целью. Летчик посадил горящую машину в тылу врага и через четыре дня привел невредимый экипаж в родной полк. В июле самолет Меняйлова, подбитый над Коткой зенитным снарядом, внезапно свалился в штопор. Положение казалось безнадежным, но летчик почти у самой земли вырвал полуразрушенную "пешку" из штопора. Больше того, он дотянул ее до острова и посадил на аэродром.

И теперь мы надеялись, что Меняйлов со своими друзьями обязательно вернется. Но наши надежды не оправдались.

Заря победы

Ветер с моря

Снова шагаю по знакомым улицам Ленинграда. Не был здесь почти год, с тех самых пор, когда наш полк перелетел на запад вслед за наступающими войсками. Город быстро восстанавливался, следы блокады постепенно исчезали. Чистые улицы оглашались звоном трамваев, гудками автомашин и несмолкаемым говором людей.

В Ленинград я прибыл вместе с экипажем. Нас послали сюда за самолетом, который находился в ремонте. Нужно было проверить его в воздухе и перегнать в полк. Пока механик принимал машину, я решил навестить Клаву Шуянову и узнать последние новости о Николае. Он очень долго лежал в госпитале.

Свернув за угол, я оказался у подъезда дома, в который мы с друзьями нередко наведывались в дни блокады, когда наш полк базировался здесь поблизости. Дверь отворилась, и я увидел Шуянова. В штатском костюме он никак не походил на прежнего лейтенанта с позолоченными погонами. Удивленный моим внезапным появлением, он долго не мог прийти в себя. Молча стоял Николай, одной рукой опираясь на палочку, а другую прижав к груди, будто желая успокоить сердце.

— Ты ли это? — еле слышно произнес он. И после небольшой паузы вдруг громко воскликнул: — Андрюха!

Мы обнялись. Глаза Николая быстро повлажнели, он с трудом сдерживал слезы.

— Не думал застать тебя дома, — сказал я.

— Только вчера из госпиталя, отпустили с сынишкой повидаться.

Шуянов как-то неуверенно сделал шаг и пошатнулся. Я успел поддержать его.

— Никак не привыкну к новому протезу, — подчеркнуто весело произнес Николай. Помолчал немного и совсем другим, глуховатым голосом добавил: Знаешь, почти год прошел с тех пор... А мне кажется, будто все это случилось только вчера.

Сердце мое сжалось от обиды за друга.

— Не думай об этом, — успокоил я его.

— Легко сказать — не думай. А это, — хлопнул он себя по протезу, постоянно ноет и — напоминает мне, кто я.

— Не ты же виноват в этом.

— Я летать хочу! Понимаешь? Летать! — крикнул Николай. — Не могу жить иначе.

— Люди везде нужны, — уклончиво отозвался я. — Но сначала нужно вылечиться.

И тут же почувствовал, что говорю не то. Но как его утешить?

А Шуянов все так же с надрывом продолжал:

— Оставаться здесь в тылу, когда там умирают люди? Нет, не соглашусь. Иначе потом буду презирать себя всю жизнь.

Ему трудно было возразить.

— Ты надолго в Ленинград? — немного успокоившись, спросил Шуянов.

— Дня на два. За самолетом прибыл. Облетаю его здесь и погоню в Паневежис.

Николай задумался. Потом вдруг выпрямился и решительно сказал:

— Я лечу с тобой в полк. Возьмешь?

— Конечно! — как-то машинально ответил я. — Готовься.

Тогда я не знал о заключении, которое врачи дали Шуянову. Он освобождался не только от летной, но вообще от воинской службы. Об этом и позже никто из однополчан не узнал, поскольку Николай никому не показывал медицинской справки.

К полетам Шуянова, конечно, не допустили, но предложили ему штабную работу. Он согласился. Может быть, потому, что во время полета со мной сам убедился, как трудно действовать в воздухе штурману с одной ногой. Ведь он ни минуты не сидит спокойно на месте. То следит за местностью и сличает маршрут с картой, то орудует прицелом и бомбосбрасывателем. Особенно трудно ему стоя вести огонь из пулемета.

Итак, Николая Шуянова назначили адъютантом эскадрильи. И он как-то сразу обрел душевное равновесие, на время забыл даже несчастье.

Из-за густых туманов и снегопадов полеты прекратились. Но мы все равно ежедневно приезжали на аэродром и сидели здесь в полной готовности.

Однажды вот в такую ненастную погоду в гости к нам приехал Сергей Петрович Голубев — отец нашего комэски, погибшего под Ленинградом в январе 1944 года. Он был невысокого роста, с живыми выразительными глазами на обветренном морщинистом лице.

Заместитель командира полка по политической части гвардии майор Т. Т. Савичев представил гостя, и у нас сразу завязалась непринужденная беседа. Мы рассказали Сергею Петровичу, как воевал его сын, как горячо он любил свою Родину.

Выслушав нас, Сергей Петрович сказал:

— Я глубоко взволнован тем, что нахожусь в части, где служил, воевал и геройски погиб мой сын. Долгое время мне были неизвестны подробности его боевой службы, и теперь вот наконец я узнал о ней очень многое. Мне приятно сознавать, что все вы помните моего Василия, чтите его память, а главное учите молодежь на примере таких вот соколов.

Я вышел из рабочей семьи и сам рабочий. Своих детей старался воспитать такими, чтобы они по призыву партии и народа в любой момент грудью встали на защиту Родины. Дети оправдали мои надежды. Первый мой сын, а ваш боевой товарищ Василий Голубев отдал жизнь за свободу и счастье Отечества. Второй сын — тоже летчик — также не на жизнь, а на смерть дерется с врагом. Не отстает от крылатых братьев и дочь. Она служит в авиации и тоже летает на ответственные боевые задания.

— Друзья мои! — заключил свою речь С. П. Голубев. — Бейте фашистских оккупантов со всей силой ненависти, на которую способны ваши сердца. Отомстите им за смерть моего любимого сына и вашего друга Василия.

Отеческое напутствие старого рабочего мы восприняли как наказ народа.

Через несколько дней у нас произошло еще одно большое, хотя и не совсем радостное событие — проводы дважды Героя Советского Союза гвардии полковника В. И. Ракова. Его отзывали в Москву, в распоряжение начальника военно-воздушных сил ВМФ.

Мы построились на рулежной дорожке, неподалеку от самолетной стоянки. В. И. Раков зачитал приказ о назначении командиром полка гвардии капитана К. С. Усенко. Константин Степанович заметно волновался. На его поведении сказывались и сознание ответственности, которая возлагалась на него, и некоторая робость, поскольку дела он принимал от первоклассного летчика, опытного и авторитетного военачальника.

Гвардии капитан К. С. Усенко всегда очень внимательно прислушивался к советам и указаниям В. И. Ракова, старательно перенимал у него все лучшее.

— Постоянно занимайтесь учебой экипажей, — говорил В. И. Раков. — Даже в периоды боевой работы почаще выкраивайте время для тренировок. Этот труд с лихвой окупится потом.

— В учебном полете, Василий Иванович, почти всегда получается гладко, заметил К. С. Усенко. — А в бою иногда выходит совсем иначе.

— Это потому, — ответил задумчиво В. И. Раков, — что из-за большой текучести кадров мы не успеваем как следует изучать людей. Слетаешь с тем или иным человеком несколько раз, только узнаешь его, как вскоре с ним прощаться приходится. То он в госпиталь угодит, то вообще голову сложит.

— Знаете, о чем я мечтаю? — спросил Константин Степанович. — Научиться действовать в бою так, чтобы до конца войны летать одним составом и с наименьшими потерями пройти все тернистые дороги.

Эти слова прозвучали своего рода клятвой нового командира. Уходя на повое место службы, Раков оставлял после себя не только хорошие традиции, но и надежного волевого преемника. К. С. Усенко было присвоено воинское звание "гвардии майор".

* * *

С наступлением морозов ненастье в Прибалтике прекратилось. Однажды утром я взглянул в окно и увидел, что земля одета пушистым снежным покрывалом. На аэродром мы выехали в хорошем настроении. Радовали не только синее небо и яркое солнце. Поступил приказ немедленно перелететь поближе к объектам вражеской обороны. Взаимодействовавшие с нами истребители 14-го гвардейского авиаполка должны были перебазироваться на соседний аэродром.

На новом месте мы сразу же получили боевое задание. Выруливая на старт, я заметил у штабного домика Николая Шуянова. Одной рукой он опирался на палочку, а другой приветливо помахивал, провожая самолеты. Николай напоминал большую подбитую птицу, которой уж никогда больше не подняться в небо. Но он оставался всегда гордым, не требовал ни жалости, ни скидок на инвалидность.

Мы взлетели. Через несколько минут к нам пристроились истребители прикрытия. Группа, насчитывавшая около пятидесяти самолетов, взяла курс в мире.

Нашим пикировщикам предстояло уничтожить караваи вражеских транспортов, вышедший из Пиллау (ныне Балтийск). Давая такое задание, командир дивизии сообщил, что в результате наступления советских войск восточно-прусская группировка гитлеровцев окружена в районе Кенигсберга и прижата к морю. Остатки разбитых дивизий фашисты начали спешно эвакуировать через базу Пиллау и порт Хель. Надо было не допустить этого.

Пересекли береговую черту. Море встретило нас восьмибалльной облачностью. На высоте двух тысяч метров висели слоистые облака. Лететь ниже было рискованно. Для обороны караванов с войсками гитлеровцы использовали боевые корабли, оснащенные дополнительными зенитными средствами. Видно, здорово мы им досаждали.

Гвардии майор К. С. Усенко повел группу над облаками. Долго висела под крылом белесая муть. Глаза начали уставать. Мне вдруг показалось, что внизу не облачность, а холмистая пустыня, покрытая снегом, и что летим мы над самой землей. Посмотрел на высотомер — стрелки прибора показывали три с половиной тысячи метров. Все правильно.

— Скоро поворот, — предупредил гвардии старший лейтенант М. Г. Губанов.

Сверяя расчеты с показаниями приборов, штурман строго следил за маршрутом. Временами он поглядывал за борт. Внизу в просветах облаков просматривались темные пятна. Море здесь не замерзает круглый год. Сверху оно всегда кажется спокойным. Но только с высоты.

А когда спускаешься ниже, то сразу убеждаешься, что по нему катятся огромные волны.

Ведущий, а за ним вся группа развернулись на юг. Теперь мы шли к вражескому берегу, прямо на военно-морскую базу Пиллау.

— Миша, скоро цель? — спросил я у штурмана.

— Мы в расчетном квадрате, — ответил Губанов. — Караван находится где-то здесь.

Ведущий спустился ниже, и мы за ним. Облака под крылом побежали быстрее, окна увеличились. Вдруг в небольшом просвете штурман увидел группу кораблей. Показал их мне.

— Это они, — подтвердил Губанов.

Но внизу снова появилась сплошная облачность, и корабли исчезли. Мы продолжали лететь прежним курсом, надеясь, что вот-вот появится окно. Открыли огонь вражеские зенитчики. Однако они стреляли наугад, и снаряды рвались в стороне от самолетов. Белесая пелена вдруг расступилась, и мы снова увидели корабли. Они были почти под нами. Четыре больших транспорта водоизмещением по восемь — десять тысяч тонн каждый шли в кильватерном строю, охраняемые двумя миноносцами и четырьмя морскими охотниками.

Зенитный огонь усилился.

— Атакую головной! — передал Усенко по радио.

Несколько секунд на прицеливание — и первая девятка перешла в пикирование. Нашу эскадрилью Андрей Барский выводил на второй транспорт. Губанов скомандовал мне начать боевой курс. Черные шапки разрывов впереди становились все гуще. Один снаряд грохнул под самой плоскостью. Самолет качнуло, по борту кабины хлестнули осколки, и один из них разбил очки у Губанова. Штурман инстинктивно вобрал голову в плечи, но сразу же выпрямился и опять приник к прицелу.

Над головным вражеским транспортом взметнулись фонтаны огня и воды. Это рвались бомбы, сброшенные первой девяткой.

Вокруг нашего самолета бушевало пламя. Снизу к нам непрерывным потоком неслись огненные шары. Но сворачивать было нельзя. Я знал: стоит сделать это хоть один раз — тогда ты потерянный летчик, не способный уже преодолевать такие опасные рубежи.

— Так держать! — командовал Михаил Губанов.

Цель быстро приближалась. Все внимание штурман сосредоточил на прицеливании. От холода и напряжения у него слезились глаза. Смахнув левой рукой набежавшие слезы, он продолжал следить за перекрестьем.

— Пошел! — хлопнул меня по плечу Михаил. Пикируя, я бегло взглянул на ведомых. Они летели рядом, крылом к крылу. Вражеский транспорт начал круто разворачиваться, пытаясь выйти из опасной зоны. Но бомбы, сброшенные нашим звеном, накрыли его, и он остановился. Машина со звоном вышла из пике. Мы очутились под нижней кромкой облаков. Транспорт остался позади, его кормовая часть окуталась дымом. Потом он начал погружаться. Зенитный огонь слабел и наконец совсем прекратился — мы вышли из-под обстрела. Чувство радости и торжества охватило меня. Мы потопили фашистский транспорт. И не важно, чьи именно бомбы попали в цель.

— Завалили! — с улыбкой сказал я штурману. Губанов утвердительно кивнул головой — мол, все в порядке! Когда бомбы сброшены, работы у него становится меньше. Он убрал прицел, выключил штурманское оборудование и встал за пулемет. Все это Михаил делал, как всегда, уверенно и спокойно. Теперь ему не надо было заботиться даже об ориентировке — ведущий всегда приведет группу на свой аэродром.

Короток зимний день. Не успеет небо посветлеть, как вскоре снова начинает хмуриться. Больше одного группового вылета сделать не удается.

Вечером в полку появился работник флотской газеты. Командира полка он нашел в фотолаборатории. Тот рассматривал свежие фотоснимки и, видно, был в хорошем настроении. Корреспондент сразу догадался, что боевой вылет пикировщики выполнили успешно.

— Как дела? — не удержался он от традиционного вопроса. — Кто из летчиков отличился?

Гвардии майор К. С. Усенко лукаво улыбнулся в ответ и предложил:

— Пойдемте на разбор полетов. Там все узнаете.

Мы собрались в небольшой комнатке, служившей полковым классом. На стенах были развешаны полетная карта, схема ордера немецких кораблей, боевой порядок полковой группы самолетов, аэрофотоснимки, запечатлевшие результаты бомбового удара.

Вошел командир полка. Приняв рапорт старшего из нас, Усенко снял шинель и подошел к столу. Начался разбор. Ведущие девяток подробно докладывали о выполнении боевого задания, высказывали свои суждения и выводы.

К схеме ордера вражеских кораблей подошел гвардии старший лейтенант А. Н. Цейн. Он водил на задание третью девятку вместо гвардии капитана Н. Д. Колесникова, которому был предоставлен краткосрочный отпуск. Доложив об основных этапах боевого полета, он сказал:

— Выходить на цель следовало бы под нижней кромкой облаков и не рассчитывать на появление в них окон. Ведь их могло и не оказаться над караваном.

Усенко задумался, потом, сделав в блокноте какие-то пометки карандашом, сказал:

— Ясно. Еще что?

— Корабль — цель подвижная, — продолжал рассуждать Цейн. — Пока мы прицеливаемся, он уклоняется. Поэтому на боевом курсе звеньям нужно держаться в строю фронта, а не вытягиваться в кильватер. Если корабль уклонится вправо — угодит под бомбы правого звена, и наоборот. Ему некуда деваться.

— Некуда деваться, говоришь? — перебил докладчика Барский, которому давно не терпелось возразить. — Разрешите, товарищ командир? — обратился он к Усенко и, получив согласие, продолжал: — Надеешься одной девяткой устроить кораблю ловушку? Не получится. Цель уклоняется. Это верно. Но если мы идем кильватерным строем, каждое звено имеет возможность сделать поправку и точно отбомбиться. А при строе "фронт" прицелиться может только одно звено. Остальные будут мешать друг другу.

Гвардии капитана А. И. Барского мы уважали и прислушивались к его мнению. Воевал он с самого начала войны, имел солидный боевой опыт и к тому же обладал хорошим тактическим мышлением.

— А насчет облаков я так думаю, — заключил Барский. — Бомбить через просветы было, конечно, рискованно. Но этот риск оправданный. Поскольку истребителей противника в воздухе не оказалось, главную опасность для нас представляли корабельные зенитки. А мы знаем, какая это сила. Значит, спускаться под облака на две тысячи метров не было никакого резона.

— Для нас страшны истребители, а не зенитки, которые почти не попадают в самолет, — настаивал на своем Цейн. Он считал противозенитный маневр излишним, даже вредным. Но Барский высказывал иное мнение на этот счет, доказывал, что на высоте 1500-2000 метров зенитные автоматы весьма эффективны...

Усенко слушал их не перебивая, а когда они кончили спорить, негромко сказал:

— Итак, точки зрения определены. Пора подвести итог и сделать кое-какие выводы. Запомните: для нас всегда опасны и зенитный огонь, и атаки истребителей. Разница лишь в тактике единоборства с ними. Истребителям противника мы должны противопоставлять хорошую осмотрительность, эффективное использование бортового оружия и четкое управление огнем. Зениткам же прежде всего расчетливое маневрирование. О том, что неприятельские корабли сегодня не прикрываются с воздуха, мы знали заранее. Нас вовремя предупредили по радио и о появлении немецких истребителей. Когда пара "фокке-вульфов" попыталась атаковать выходившую из пике машину Сохиева, наши "яки" были начеку и отбили нападение.

— "Фоккеры" сами свернули, увидев его бороду, — пошутил Цейн по адресу Сохиева. — Мне бы такую!

Все засмеялись. Возвратившись к нам из запасного полка, Сохиев стал летать на задания с какой-то жадностью, словно старался наверстать упущенное. И судьба вроде баловала его: сколько раз на него нападали вражеские истребители, и всегда он выходил из боя победителем. Вот почему однополчане стали в шутку поговаривать, что Сохиеву помогает борода.

Однако в этот раз командиру полка, видно, не понравилась шутка Цейна. Строго посмотрев на него, Усенко сказал:

— Вы недооцениваете опасность зенитного огня и можете здорово поплатиться за это.

Усенко хорошо изучил своих людей и к каждому имел свой подход. С одним ограничивался разговором, с другого строго взыскивал.

В конце разбора командир полка сказал:

— Сегодняшнее боевое задание выполнено хорошо. Учеба в перерывах между боями не прошла даром. Мы потопили транспорт с войсками, морской охотник и сильно повредили один большой корабль. Но успокаиваться на этом нельзя. Будем добиваться еще лучших результатов. Сегодня особенно метко бомбили экипажи Алексеева, Калиниченко и Усачева. Объявляю им благодарность.

Разбор закончился. Мы обступили стол, на котором лежали свежие фотоснимки, и с интересом стали их рассматривать. Среди нас все время находился корреспондент, беседовал с нами и делал в блокноте необходимые записи. А на следующий день мы прочли в газете его обстоятельную статью о нашем полете.

* * *

Поступило распоряжение: летному составу собраться на КП для получения боевого задания. А погода была скверная: дул северный ветер, валил густой снег. Казалось, облака опрокинули на землю все свои снежные запасы. Шагая на командный пункт, никто не верил, что через полчаса небо прояснится и мы сможем полететь.

Губанов шел впереди, чуть заметно накреняясь влево. Старая рана в боку все еще сковывала движения. В меховых брюках и куртке-штурмовке, в мохнатых бело-желтых унтах, спущенных ниже колен, он походил на медведя. Висевшая сбоку штурманская сумка била по ногам, но он не обращал на это внимания.

Возле КП нас встретил гвардии майор Т. Т. Савичев. Подошел к Губанову и, протягивая ему руку, весело сказал:

— Поздравляю! Тебе присвоено звание Героя Советского Союза! Сегодня пришла телеграмма от Военного совета флота.

Все, кто находился рядом, бросились обнимать моего штурмана. А он растерялся и не знал, что отвечать. Подошел Усенко.

— Желаю тебе новых боевых успехов, — торжественно произнес он, поздравляя Губанова. — Будь и в дальнейшем таким же смелым и упорным.

— Спасибо, товарищ гвардии майор, — сдержанно ответил штурман.

Наблюдая за ним со стороны, можно было подумать, что Губанов слишком спокойно относится к награждению. Но я-то его лучше других знал. В душе он, конечно, радовался, да еще как! Только чувств своих не выказывал. Такой уж был у него характер.

Почти сто раз летал Михаил Губанов на боевые задания. Он участвовал в уничтожении нарвского моста, через который проходила железная дорога, питавшая вражеские войска под Ленинградом, разрушал опорные пункты неприятельской обороны у Ивановских порогов и Невской ГЭС, топил боевые корабли и транспорты. Где только не проносился Губанов на крыльях пикировщика. От Ленинграда до Таллина, Риги, Либавы, Кенигсберга, Данцига пролегли его боевые маршруты. Сотни врагов уничтожил он меткими бомбовыми ударами. За это Родина и удостоила его звания Героя Советского Союза.

Теперь, собираясь в очередной полет, Губанов, несмотря на свой богатый боевой опыт, как всегда, до мелочей обдумывал поставленную задачу, стараясь заранее предусмотреть возможные осложнения и трудности. Смотрел я на Михаила, и мне хотелось чем-нибудь порадовать его.

— Может быть, останешься? Ведь праздник у тебя сегодня! А я слетаю с другим штурманом, — предложил я.

— Что ты, командир, — возразил Губанов, — да разве я смогу усидеть на земле в такой день!

12 марта 1945 года нам предстояло действовать вместе с торпедоносцами, топмачтовиками и штурмовиками. Последовательными ударами мы должны были уничтожить вражеский конвой, состоявший из пяти транспортов и четырех кораблей охранения. В том районе, где его обнаружила воздушная разведка, погода стояла очень плохая. На высоте пятьсот метров висела десятибалльная облачность. Открытой оставалась лишь узкая полоса моря шириной не более пятидесяти километров. В этой полосе и находился конвой.

В назначенное время с разных аэродромов начали подниматься самолеты. Первыми конвой настигли штурмовики. Они нанесли удар по кораблям охранения и подавили их зенитный огонь. Это значительно облегчило действия топмачтовиков, которые вслед за штурмовиками атаковали конвой тремя группами. Два транспорта с военными грузами сразу пошли на дно, а остальные три получили серьезные повреждения. Спасая их, фашисты круто изменили курс, чтобы укрыться в зоне плохой видимости. Подходило время нашего вылета, а погода не улучшалась. К тому же мы не знали, где теперь находится конвой.

На доразведку цели вылетел экипаж гвардии лейтенанта А. Н. Чаленко. Прошел час, а донесений от него не поступало. Тогда командир дивизии приказал выслать другой экипаж — гвардии лейтенанта В. А. Шелушкова.

Тем временем в воздух были подняты три девятки пикировщиков с истребителями прикрытия. Группу вел гвардии майор К. С. Усенко. Свежие данные о конвое он рассчитывал получить на маршруте. Командир полка даже не мог предположить тогда, что передавать радиодонесения уже некому. Как позже выяснилось, оба наших разведчика оказались сбитыми в районе цели.

Авиация противника была уже не в состоянии действовать большими группами. Но ее отдельные самолеты частенько появлялись в воздухе и нападали на наших внезапно. Некоторые летчики не учитывали этого и жестоко расплачивались за беспечность. Так случилось и с воздушными разведчиками Чаленко и Шелушковым.

Мы вылетели на задание, не имея точных данных о месте нахождения кораблей противника. Прибыв в назначенную точку, конвоя там не увидели. Шедшая впереди нас группа торпедоносцев тоже его не обнаружила и возвратилась назад с боевыми торпедами. Но ведь две группы самолетов, действовавшие чуть раньше нашей, отыскали и атаковали конвой. Значит, он был там?!

Ситуация сложилась неприятная. Что делать? Сбросить бомбы в море и развернуться на обратный курс? Нет, коммунист Усенко так поступить не мог. Посоветовавшись со штурманом Давыдовым, он решил отыскать конвой. Маневрируя всей группой, мы внимательно просматривали один участок моря за другим. Настойчивость командира и штурмана полка увенчалась успехом — вражеские корабли были обнаружены в семидесяти километрах от берега. И погода в этом районе изменилась к лучшему. Редкие облака не могли помешать точному прицеливанию.

Взбешенные первыми ударами штурмовиков и топмачтовиков, гитлеровцы встретили нас яростным зенитным огнем. Сотни разрывов усеяли небо на нашем пути. Маневрируя по высоте и направлению, две наши девятки все-таки прорвались сквозь свинцовую завесу и с пикирования обрушили на корабли бомбовый залп. Еще два вражеских транспорта начали быстро погружаться в море.

Губанов включил фотоаппарат и встал за пулемет, чтобы в случае необходимости прикрыть заднюю полусферу. Ему были хорошо видны действия третьей девятки, возглавляемой гвардии старшим лейтенантом Цейном. Она несколько отстала на развороте и теперь только подходила к началу боевого курса. Вокруг самолетов рвались снаряды и мелькали огненные трассы.

— Кажется, все зенитки бьют только по ведущему, — волновался Губанов. Почему же Цейн не маневрирует?

Хотелось чем-нибудь помочь ему. Но как это сделать? Нужно напомнить ему о маневре. Иначе...

— Вижу огромный взрыв в строю "петляковых", — внезапно выпалил Губанов.

Поздно. Это случилось с самолетом ведущего. Еще до боевого курса Цейн наскочил на плотную завесу огня. От прямого попадания снаряда его самолет взорвался. Горящие обломки "петлякова", оставляя дымный след, упали в море. Летчик гвардии старший лейтенант А. Н. Цейн, штурман гвардии лейтенант А. П. Голиков и воздушный стрелок-радист гвардии сержант Н. А. Тюняев погибли. Я невольно вспомнил последний разбор, на котором гвардии майор Усенко упрекнул Цейна за недооценку противозенитного маневра. Как он оказался прав!

Оставшись без командира эскадрильи, ведомые неуверенно перешли в пикирование и сбросили бомбы. А внизу разыгралась новая трагедия. Два "фокке-вульфа" на большой скорости проскочили мимо наших истребителей прикрытия и напали на замыкающее звено "петляковых". Они сделали всего одну атаку, но не без успеха. Машина Н. М. Усачева сильно задымила и начала снижаться. А до берега оставалось еще километров пятьдесят.

— Я — "Клен-тридцать семь", — послышалось в эфире. — Левый мотор подбит, правый тоже дает перебои. Самолет идет со снижением. — Это докладывал воздушный стрелок-радист Усачева гвардии сержант Д. П. Кондратьев. Было видно, как летчик делал отчаянные попытки удержать подбитую машину в горизонтальном полете. Плохо управляемый "петляков" сначала ушел под строй группы, затем отстал и, потеряв высоту, сел на воду неподалеку от берега. Судьба экипажа гвардии младшего лейтенанта Н. М. Усачева (штурман гвардии младший лейтенант В. Ф. Скворцов, воздушный стрелок-радист гвардии сержант Д. П. Кондратьев) осталась неизвестной.

Не вернулся с задания и экипаж гвардии лейтенанта А. Д. Бойцова. Летчики видели, как его подбитый над целью самолет свалился вниз и скрылся в облаках.

Но на следующее утро над нашим аэродромом вдруг появился "петляков" со знакомым номером на фюзеляже. Сделав круг, он легко приземлился. Это оказался Бойцов. Я поспешил к заруливавшему на стоянку самолету. Подошли и другие летчики, штурманы и механики. Хотелось побыстрее узнать, где экипаж пробыл целые сутки, что с ним приключилось, как добрался он до своего аэродрома. Но летчик, видя наше нетерпение, сказал с лукавой усмешкой.

— Сначала доложим командиру, а потом уж вам.

Примерно через час о происшествии, случившемся с экипажем Бойцова, знали почти все. А произошло вот что.

На выходе из пикирования зенитный снаряд разорвался под правой плоскостью. Машину резко потянуло вправо, тогда как вся группа после пике ушла влево. Внезапно заглохли оба мотора, винты замедлили вращение и, казалось, вот-вот остановятся. "Пешка" резко снижалась. А внизу, куда ни глянь, чернела вода, берега даже не было видно.

"Подбили, сволочи!" — горько думал Бойцов, удерживая самолет от падения. Резким движением секторов газа и нажатием кнопки зажигания он пытался запустить двигатели. И они наконец заработали. Поерзав, машина все-таки выровнялась и пошла по горизонту. Это было равноценно возвращению к жизни. Смахнув со лба капли пота и облегченно вздохнув, Бойцов запросил экипаж о самочувствии. Но внутреннее переговорное устройство из-за повреждения электросистемы бездействовало. Окинув "пешку" взглядом, летчик заметил, что из правой плоскости бьет струя горючего. Пробит бензобак. Надо действовать быстро и решительно.

Группа пикировщиков улетела далеко вперед. Подбитый "петляков" шел теперь над вражескими водами без прикрытия. Обернувшись к штурману, Бойцов жестами запросил курс к своим берегам. Внимательно осмотрев карту, штурман Бирюков выбрал на берегу городок, где, по его сведениям, должен быть аэродром, и дал летчику курс. Шестьдесят километров водного пространства нужно было покрыть, чтобы выйти к берегу. Хватит ли горючего?

Бойцов взглянул на приборную доску. Стрелки бензиномера показывали, что запас горючего подходит к концу. Нужно было экономить его. Летчик убрал газ и с небольшим снижением повел самолет к берегу. Вскоре показалась земля и небольшой городок, возле которого виднелась бетонированная взлетная полоса. Бойцов решил садиться. Но, приблизившись к аэродрому, он увидел, что на его кромке стоят несколько десятков "фокке-вульфов" и "хеншелей".

"Неужели немецкий аэродром? — мелькнула у летчика тревожная мысль. Ведь перед вылетом штурман полка считал его нашим, назвал запасным".

Бомбардировщик терял высоту. "Не хватало еще живым угодить в лапы фашистам", — с горечью подумал Бойцов и начал разворачиваться, чтобы скорее уйти оттуда. Но как раз в этот момент он заметил на земле "ильюшиных" и "лавочкиных", руливших к старту. Сомнения исчезли — аэродром оказался своим.

Договорившись жестами со штурманом, Бойцов повел машину на посадку. Гвардии лейтенант К. С. Бирюков аварийно выпустил шасси, и через минуту Пе-2 плавно коснулся колесами бетонки.

Когда экипаж Бойцова выбрался из машины, его обступили армейские летчики. Они тепло приветствовали братьев по оружию — морских авиаторов — с благополучной посадкой. Сразу завязался непринужденный разговор.

— А на лодках вы летаете? — поинтересовался молодой лейтенант.

— На лодочных самолетах летают другие, — ответил Бойцов. — А мы вот на этом, — указал он на Пе-2.

— Тяжеловато вам приходится, — посочувствовал кто-то из армейцев. Летишь-летишь, а берега и не видно.

— Нелегко, конечно, — сдержанно ответил Бойцов.

— У нас проще. Хоть ты и в небе находишься, а все равно постоянно ощущаешь близость земли, — поддержал армейца другой летчик.

— Море под крылом — это не беда, — возразил Бойцов. — Тянули бы моторы да бортовое оружие было бы исправно.

— А если подобьют? — спросили у Бойцова. — У нас не теряешь надежды на парашют. А при полете над морем он просто ни к чему: внизу бушуют холодные волны.

Бойцов сознавал правоту суждений летчиков, но сдаваться не хотел:

— Меня ведь тоже над морем подбили, но, как видите, сейчас я с вами.

Летчик одобрительно хлопнул Бойцова по плечу. Тот улыбнулся, а потом спросил:

— Откуда мне можно позвонить по телефону?

Его проводили в штаб. Но дозвониться до полка оказалось нелегко. Прямой связи с ним не было, а пробиться через коммутаторы штабов фронта и флота не позволяла перегруженность линии.

— Отдохните у нас, а мы за это время вашу машину подремонтируем, предложил командир местной авиачасти. — Завтра же будете дома.

Пока Бойцов и его друзья спали сном праведников, у их самолета всю ночь не смыкали глаз техники и механики. К утру они полностью закончили ремонт. Поблагодарив друзей за выручку, экипаж морского пикировщика улетел на свой аэродром.

Теперь здесь каждый почувствовал себя героем дня. Да и у всех нас было тогда приподнятое настроение. Мы отправили на дно моря два транспорта, а вместе с ними более тысячи гитлеровцев.

Вслед за нами группа штурмовиков еще раз проутюжила этот квадрат моря, уничтожая оставшиеся на плаву транспорты. А за ними туда же вылетели истребители. Поливая пушечно-пулеметным огнем уцелевшие корабли охранения, они завершили разгром вражеского конвоя, начатый утренними ударами штурмовиков и топмачтовиков. Там, как установила воздушная разведка, не осталось ни одного транспорта.

— Чисто сработали! — сказал кто-то из летчиков, когда мы узнали результаты ударов.

Подошел гвардии старший лейтенант Губанов. Глаза его светились особой радостью. Вспомнив, с каким желанием он шел в этот полет и как старательно работал в воздухе, я сказал:

— Ты, Михаил, здорово отметил свою награду.

— Если бы так в каждом полете, — смущенно ответил он. И, немного помолчав, добавил: — Завтра будет дождь.

— Откуда ты знаешь? — удивился я.

— Я теперь заранее чувствую ухудшение погоды: бок начинает ныть.

Губанов не ошибся. К вечеру подул ветер с моря. На смену морозам пришла оттепель. Таял под ногами податливый снег, зазвенела мартовская капель. Вместе с желанной весной морской ветер принес нам и огорчения. Снег на летном поле растаял, оно раскисло и вышло из строя. Непригодными оказались и другие флотские аэродромы. В боевой работе наступил перерыв.

С трудом мы передвигались по аэродрому. К сапогам липла вязкая грязь. На взлетно-посадочной полосе стояли лужи. Да, собственно, и полосы-то не было — обыкновенное картофельное поле.

Шли дни, но аэродром не просыхал. Однажды ночью в летном общежитии прозвучал сигнал боевой тревоги. "Что бы это могло быть? Неужели вылет?" подумалось мне. Вскочив на ноги, я быстро оделся и выбежал на улицу. Ночь была темная и тихая. Моросил дождь. О вылете на боевое задание не могло быть и речи. На центральной улице стояли машины, возле которых собирались люди. Усенко, Савичев и Смирнов находились уже здесь. Командир полка сообщил, что на аэродром доставлен вагон металлических щитов для покрытия взлетной полосы. Необходимо срочно выгрузить их и приступить к настилу. На эту работу мобилизовали весь личный состав полка и батальона аэродромного обслуживания.

Невзирая на дождь, трудились целый день. К вечеру полоса была готова, правда, узкая и ограниченной длины. Для всего аэродрома щитов не хватило.

Усенко собрал руководящий состав полка на совещание. Обсуждался вопрос о перелете на соседний аэродром. Наш оказался непригодным для боевой работы: выложенной полосы не хватало для взлета даже без бомб. Посадку Пе-2 она тем более не обеспечивала.

— А если полностью облегчить машину? — спросил Усенко.

— Все равно выгадать можно не более пятидесяти метров, — ответил Смирнов, — а нам не хватает двухсот. Расчетам приходится верить.

Усенко задумался. Еще раз попросить щитов? Он уже обращался к командованию. Скоро не обещали. Но нельзя же допустить, чтобы единственный на Балтике полк пикировщиков бездействовал из-за выхода из строя аэродрома.

— Бражкин, — позвал Усенко инженера полка, — готовьте мой самолет. Лишнее горючее слейте, все грузы, без которых машина может держаться в воздухе, снимите, даже пулеметы. Штурмана и стрелка-радиста с собой не беру.

— На большой риск идете, Константин Степанович, — забеспокоился Смирнов.

— На войне нельзя без риска, Борис Михайлович, — ответил Усенко.

Он рисковал собой. Так часто бывало. Он взял себе за правило: ради общего дела не останавливаться ни перед какой опасностью, если есть хоть один шанс на успех. Усенко решил никого не посылать, пока сам не проверит, возможен ли взлет облегченного самолета с этой коварной полосы.

Но -подрулить к старту оказалось тоже проблемой. Колеса увязали в размокшем грунте по самую ось. Даже на полном газу самолет никак не двигался с места.

— Кладите под колеса доски! — приказал Усенко.

Самолет медленно двигался к взлетной полосе. Форсируя то левым, то правым мотором, Усенко старался, чтобы колеса не сползли с досок в густую глубокую грязь. Техники, утопая в черном месиве, помогали летчику удерживать самолет на досках, перекладывая их, когда по ним уже прокатилась машина.

Наконец Усенко. подрулил к металлической полосе и остановился на самом краю, как бы отдыхая от необычного путешествия. Потом, увеличивая обороты, машина взревела и, громыхая по металлическому настилу, рванулась вперед. Набрав скорость, она оторвалась на последних метрах полосы и, еле держась в воздухе, поплыла над лужами...

Обратно Усенко прилетел на У-2. Он отобрал шесть летчиков, рассказал об особенностях взлета и поручил нам перегнать все самолеты полка на соседний аэродром. Совершив по пять-шесть рейсов, мы выполнили задание без происшествий. Остальные люди и имущество полка были перевезены на новое место по железной дороге. А через день наши пикировщики снова взлетели в воздух и взяли курс в море.

Последний котел

После напряженного летного дня мы возвращались домой на трех заполненных до отказа грузовых автомашинах. С тех пор как наступила распутица и полк перебазировался, нам приходилось ежедневно совершать такие моционы по разбитому шоссе: шестнадцать километров туда и столько же обратно — в Прекуле, где находился наш летный состав. На переезды уходило немало времени.

Миновав последний поворот дороги, машины въехали в Прекуле, расположенный на трассе Тильзит — Мемель (ныне Советск — Клайпеда). Мы никак не могли привыкнуть к этому небольшому литовскому городку. Остроконечные крыши домов с узкими, похожими на бойницы окнами выглядели непривычно. Полуразрушенные здания и заброшенные особняки настораживали своей таинственностью.

Машины остановились в центре города, на том самом месте, с которого мы каждое утро уезжали на аэродром. Кузова быстро опустели. Небольшими группками летчики, штурманы и стрелки-радисты стали расходиться по одноэтажным домикам.

— Ты что сегодня собираешься делать вечером? — спросил у меня Сохиев, когда мы подошли к домику, в котором размещался наш экипаж.

— Точно сказать не могу, — ответил я. — Видимо, почитаю немного.

— Стихами увлекается мой командир, — бросил реплику Губанов из-за спины Сохиева.

У меня действительно был небольшой сборник лирических стихов, которые я иногда перечитывал в свободное время. Они как-то согревали душу, укрепляли веру в нашу скорую победу.

— Может быть, в домино постучим? — предложил Сохиев.

В этот момент на крыльце появился подтянутый офицер в новенькой шинели с золотыми погонами старшего лейтенанта. В вечерних сумерках мы не сразу узнали его. А присмотрелись и ахнули: перед нами стоял Василий Мельников!

Сохиев, Губанов и я бросились обнимать друга:

— Вернулся, дружище!

А он, тоже несказанно обрадованный, громко смеялся.

— А Сазонов где?

— Тоже приехал, — ответил Мельников, освобождаясь из объятий. — А сейчас к стрелкам-радистам пошел.

Мельников и Сазонов лечились в госпитале после ранения, вынужденной посадки и семидневных скитаний в тылу врага. Теперь, набравшись сил, они вернулись в полк, чтобы снова подняться в воздух на пикировщике и громить фашистов до полной победы.

— Василий, просись ко мне в экипаж, — предложил Сохиев. — Я как раз оказался без штурмана.

Василий был однофамильцем первого штурмана Сохиева — Георгия Мельникова, с которым он прибыл на фронт и летал до самого перевода в учебный полк. Теперь его уже не было в живых, погиб под Ленинградом, когда ходил на задание с другим летчиком.

— Будем мстить за гибель твоего командира Юрия Кожевникова и моего штурмана Георгия Мельникова! — воскликнул Сохиев.

— Я с удовольствием. А как на это посмотрит начальство? — спросил Мельников.

Прошло всего несколько минут после разговора, а гвардии старший лейтенант X. С. Сохиев уже сидел перед гвардии майором Б. М. Смирновым и с решительным видом излагал свою просьбу. Слушая его, начальник штаба полка едва заметно улыбался.

— Ну что ж, — сказал он наконец. — Будешь летать с Мельниковым, если он согласен.

Так у Сохиева появился новый штурман, а воздушный стрелок-радист остался прежний — Семен Ломков.

Летать приходилось много. Советские войска все туже сжимали кольцо вокруг восточно-прусской группировки противника. Центром ожесточенных боев стал порт Хель, расположенный в Данцигской бухте. Через него гитлеровцы спешно эвакуировали остатки своих частей. Караваны вражеских транспортов мы бомбили или на выходе из порта, или в открытом море. Иногда успевали за день сделать по два вылета на полный радиус.

От большого напряжения ребята сильно уставали. У Губанова глаза воспалились, его нос казался еще длиннее на осунувшемся лице. Обычно веселый и словоохотливый Сухинин стал молчаливым, а Усенко даже раздражительным. У Кабанова, всегда задорного и энергичного, появилось какое-то равнодушие ко всему.

После непрерывных продолжительных полетов над морем, сопровождаемых почти всегда упорными боями с вражескими истребителями, люди нуждались хотя бы в кратковременной передышке. Но нам было не до отдыха.

Обстановка требовала не ослабления, а еще большего усиления боевой активности. Ни один оккупант не должен был уйти живым из кенигсбергского котла.

Утром 8 апреля воздушная разведка обнаружила у порта Хела два тяжелых крейсера и четыре миноносца. Они маневрировали вдоль косы, обеспечивая погрузку своих войск на транспорты. Такое донесение нас удивило. Обычно боевые корабли противника укрывались в дальних базах, а в Данцигскую бухту заходить не осмеливались. Видно, туго приходилось фашистам, если они решились на такой риск.

И вот мы снова отправились на задание. Три девятки пикировщиков взяли курс на запад, к месту нахождения цели. Туда же, находясь на пятьдесят метров ниже нас, шли две группы "бостонов", прикрываемые "яками". Удар по кораблям мы будем наносить вместе с ними.

Время в полете тянулось медленно. Гладь моря, подернутая мутной пеленой, незаметно сливалась с небом. Приходилось до предела напрягать зрение, чтобы не проглядеть врага.

В воздухе спокойно, а на душе тревожно: что ждет нас впереди? Об этом, видимо, думали и штурман со стрелком-радистом. Но и они так же, как и я, молчат. Мы лишь изредка перебрасываемся короткими фразами. Отвлекаться нельзя, особенно сейчас, когда, по расчетам Губанова, скоро должна появиться цель.

Забрались на высоту три тысячи восемьсот метров. "Бостонов" под нами уже не стало видно. Но что это? На воде появились белые стежки. Присмотрелся. Да это же буруны от судов. Но каких? Тихоходные транспорты оставляют за собой более короткие. Значит, это — крейсеры и миноносцы. Они шли курсом триста градусов, со скоростью примерно десять узлов. Раньше мне не приходилось бомбить такие корабли в открытом море.

— Удирают! — крикнул Губанов, указывая рукой за борт. Вид у него был сосредоточенный, даже суровый.

"Надо передать ведущему", — подумал я, и как раз в этот момент в эфире прозвучала команда:

— Слева наша цель. Приготовиться к атаке!

Оказывается, гвардии майор К. С. Усенко тоже заметил противника.

Первая девятка бомбардировщиков, увеличив скорость, начала разворачиваться на корабли. Полк перестраивался в колонну звеньев. И вдруг вражеские корабли круто развернулись в нашу сторону.

— Верткие, сволочи! — сердито буркнул Губанов, орудуя прицелом.

— Гляди в оба, это тебе не транспорты, — предупредил я штурмана. Но сказал так на всякий случай. Ведь ему самому давно известны тактические приемы неприятеля. Губанов быстро уточнил прицельные данные с учетом нового курса движения цели.

Вокруг самолетов начали появляться темно-серые рваные пятна. Заработали вражеские зенитки. Я бросал машину из стороны в сторону, лавируя между дымными шапками.

Все внимание гитлеровцы сосредоточили на пикировщиках. Они не знали, что в это же время чуть в стороне от нас к ним подходили на малой высоте "бостоны".

Когда "петляковы" первой девятки начали переходить в пике, миноносцы, охранявшие крейсеры, шарахнулись в стороны. Ордер кораблей рассыпался. Настал и мой черед идти в атаку. Штурман вывел самолет на крейсер. Пикируя, я отчетливо увидел перед собой корабль с четырьмя артиллерийскими башнями. Приближаясь, он быстро увеличивался в размерах. Самым важным для меня стало поскорее совместить серебристый крестик прицела с центром крейсера. Но корабль вдруг круто пошел вправо. Я мгновенно довернул самолет. Все! Нажал боевую кнопку. "Петляков" вздрогнул, освободившись от груза, и медленно вышел из пике. Одновременно с нашими на крейсер понеслись и бомбы, сброшенные ведомыми.

Наблюдавшие за задней полусферой Губанов и Лысенко вскоре заметили, как над палубой корабля поднялись клубы черного дыма.

— Одна бомба угодила в крейсер, — доложил Лысенко.

А вскоре последовали два мощных взрыва на соседнем миноносце. Это угодили в цель бомбы, сброшенные самолетами третьей эскадрильи, возглавляемой Колесниковым и Сухановым. Корабль начал разваливаться и на наших глазах затонул.

Не успели фашисты опомниться после ударов, как над ними появились "бостоны". Разделившись на две группы — торпедоносцев и топмачтовиков — они атаковали вражеские корабли под острыми углами и с разных бортов. Гитлеровцы поняли смертельную опасность этого налета и ввели в действие всю свою зенитную артиллерию. Но "бостоны" стремительно сближались с целью на бреющем полете. Тогда фашисты открыли огонь из артиллерии главного калибра. По курсу полета "бостонов" стали вырастать мощные столбы воды, поднимаемые взрывами снарядов. Несмотря на то что условия для прицеливания теперь усложнились, экипажи не свернули с пути. Первыми сбросили свой груз торпедоносцы. Оставляя на воде белесые следы, шесть торпед помчались к кораблям. Спасаясь от них, крейсер лег в циркуляцию. Однако маневр его оказался запоздалым. Одна торпеда взорвалась в носовой части корабля.

Такой удар, правда, был недостаточным для бронированного чудовища. Четыре топмачтовика попытались добить его и, приблизившись на триста метров, сбросили бомбы с бреющего полета. Но в этот раз они промахнулись. Резкими отворотами в разные стороны "бостоны" вышли из атаки и, собравшись в одну группу, взяли курс к родным берегам.

Потеряв миноносец и едва не лишившись крейсера, гитлеровцы ушли в западном направлении. Больше они уже не появлялись у порта Хель.

Возвращаясь с задания, мы пролетали рядом с окруженным Кенигсбергом. Он горел уже несколько дней, и мы еще издали увидели висевшие над ним облака дыма. Наши войска взламывали последние укрепления фашистов, засевших в городе-крепости. Там уже нельзя было различить ни площадей, ни улиц. Из пепла и пламени торчали лишь заводские трубы да уцелевшие башенки бароновских замков.

— Видел, что осталось от Кенигсберга? — спросил у меня Барский после полета.

— Это им за Сталинград, Севастополь, Минск, за все... — ответил я.

— Верно! — горячо отозвался Барский. — Пусть мерзавцы навсегда запомнят, как идти на Россию, пусть детям и внукам своим расскажут об этом. У-у-у! — И он погрозил кулаком в сторону Кенигсберга.

9 апреля 1945 года гарнизон Кенигсберга сдался. Навсегда рухнула цитадель воинственных пруссаков, веками угрожавших русским землям. Но на побережье Балтики оставались еще довольно крупные вражеские группировки. Они яростно сопротивлялись и не теряли надежды на эвакуацию морем. Мы ежедневно летали бомбить фашистские транспорты, об отдыхе никто из нас не смел и думать.

В архивах сохранились некоторые документы, относящиеся к тому времени. Их нельзя читать без волнения. Приведу здесь лишь выдержки из боевых донесений.

"...11.04 1945 года в 12.02-12.10 часов двадцать пять самолетов Пе-2 12-го гпатп, шестьдесят два самолета Ил-2 8-го гшап, 7-го гшап, 47-го шакп, 35-го шакп под прикрытием пятидесяти трех истребителей Як-9 14-го гиап, 9-го гиап и 21-го гиап четырьмя группами нанесли бомбоштурмовой удар по кораблям противника в районе Хель. Потоплено семь транспортов и три сторожевых корабля, повреждено четыре корабля охранения.

В 12.09 часов четыре истребителя сопровождения 9-го гиап в районе цели на высоте 1500 метров вели бой с четырьмя ФВ-190 и два из них сбили. Самолеты были обстреляны сильным огнем зенитной артиллерии, два Ил-2 сбиты.

В 17.00-17.05 часов тридцать пять самолетов Ил-2, двадцать шесть самолетов Пе-2 под прикрытием двадцати девяти истребителей Як-9 нанесли второй удар по транспортам в районе Хела. Потоплено четыре транспорта, два сторожевых корабля. Повреждено два транспорта. Три штурмовика Ил-2 не вернулись на аэродром..."

За этими официальными записями видна огромная работа штабов организаторов вылета, летчиков — исполнителей опасных заданий и техников тружеников, готовивших боевые машины. Восемь полков участвовали в нанесении массированного удара по врагу. И результат был достигнут внушительный: потоплены одиннадцать транспортов с войсками и пять сторожевиков, повреждено шесть вражеских кораблей. Все это сделано за один летный день...

Был у нас парторг полка Д. С. Восков — правая рука заместителя командира по политической части. Он проводил политинформации с личным составом, оформлял фотовитрины, пропагандирующие боевой опыт, знакомил людей со сводками Совинформбюро. Когда экипажи уходили на задание, Даниил Семенович обязательно присутствовал на аэродроме и напутствовал нас перед вылетом. А после нашего возвращения любил поговорить с нами, с вниманием выслушивал рассказы летчиков и штурманов о том, как они выполняли боевые задания. Делал он это не только по долгу службы. Его самого тянуло в небо.

И гвардии капитан Д. С. Восков добился своего. Самостоятельно изучив штурманское дело, он экстерном сдал экзамены и с разрешения командования стал летать на боевые задания.

Много раз он ходил на бомбометание вражеских транспортов и всегда действовал четко и уверенно. За мужество и отвагу, проявленные в боях, его наградили орденом Красного Знамени.

Вручая парторгу награду, гвардии майор К. С. Усенко в шутку сказал:

— Быстро ты оседлал "пешку". Наверное, какой-то секрет знаешь? Если так, то поделись им с Максимовым.

Гвардии младший лейтенант В. А. Максимов, прибывший месяц тому назад из училища, никак не мог освоить программу боевого применения Пе-2. Особенно трудно давались ему групповая слетанность и посадка на полевом аэродроме. Немало получил он контрольно-провозных от опытных инструкторов, но заметных сдвигов в его подготовке не произошло. Естественно, что командир пока не посылал молодого летчика на боевые задания.

...Воздушная разведка 12 апреля донесла, что из Пиллау вышел крупный конвой противника. Двадцать семь самолетов нашего полка были подняты в воздух. Каждую девятку прикрывала восьмерка "яков".

Караван судов настигли в Данцигской бухте. В этот раз группы действовали самостоятельно, время атаки не лимитировалось. Усенко больше думал о том, с какого направления выгоднее подойти к цели. Зная, что основная масса зенитного огня на нас обрушится уже после пикирования, он вывел полк на караван с севера. Такое решение он принял не случайно: на выходе из атаки можно будет прикрыться лучами солнца, а затем быстро выскочить на побережье, занятое нашими войсками.

— Объекты для атаки ведущим выбирать самостоятельно! — услышал я по радио команду Усенко.

Заманчивых целей было так много, что глаза разбегались. В составе каравана находились большие транспорты и средние суда, корабли охранения и катера. Всего — около тридцати единиц. Обнаружив нас, гитлеровцы начали рассредоточиваться, чтобы иметь возможность для маневрирования. Но деваться им было некуда: они просматривались как на ладони.

Вражеские зенитки палили с остервенением. Казалось, они простреливали каждый клочок неба. Но "петляковы" настойчиво пробивались к каравану. Они доходили до воображаемой в пространстве точки, ныряли вниз и сбрасывали фугаски.

Охранявший меня "як" вдруг провалился и через несколько мгновений свечой взмыл перед носом моего самолета. По номеру на фюзеляже я узнал, что пилотирует его Павел Бородачев.

— Есть! Накрыли! — крикнул он по радио.

И почти тотчас же воздушный стрелок-радист гвардии сержант Г. Г. Лысенко доложил:

— Над целью "мессершмитты"!

— Смотрите внимательно! — предупредил я его и Губанова.

Два "мессершмитта" атаковали замыкающее звено "петляковых". У самолета А. Ф. Мирошниченко раздробило стабилизатор. Пе-2 стал неуклюже переваливаться с крыла на крыло, затем опустил нос и по крутой спирали пошел к воде. Из-за малой высоты члены его экипажа не смогли воспользоваться парашютами. Так приняли смерть в открытом бою летчик гвардии старший лейтенант А. Ф. Мирошниченко, штурман гвардии лейтенант С. В. Куклин и воздушный стрелок-радист Иванов.

Я не успел до конца проследить за падающим самолетом. Один из "мессершмиттов", воспользовавшись отсутствием наших истребителей, ринулся на меня снизу. Наши "яки" в это время вели бой где-то наверху. Лысенко открыл огонь с дальней дистанции. Но вражеский летчик оказался опытным. Рыская то влево, то вправо, он уклонялся от пулеметных очередей и продолжал сближаться.

— Маневр! — скомандовал Лысенко.

Я нажал правую педаль, и машина заскользила в сторону. По самолету резко хлестнули пули, словно крупные градины по железной крыше. "Мессер" успел дать очередь. Рули поворота стали передвигаться туго.

— Что там с хвостом, Лысенко? — спросил я у стрелка-радиста.

— Поврежден левый киль, — ответил тот через несколько секунд.

Машину тянуло влево, и при помощи рулей невозможно было удержать ее. Я прибавил обороты левому мотору и накренил самолет чуть вправо. Он еле держался в прямолинейном полете. Маневрировать стало нельзя: свалится в штопор. "Как же я уклонюсь от огня, если меня снова атакует "мессер"?" мелькнула в голове тревожная мысль. Но "мессершмитт" больше не появлялся. Его отогнали наши истребители прикрытия.

Наконец показался берег, занимаемый советскими войсками. Оба мотора работали на полную мощность, и все-таки я стал отставать от строя. Поврежденное хвостовое оперение оказывало большое сопротивление. Временами самолет терял равновесие: то клевал носом, то уходил влево. С большим трудом мне удавалось выравнивать его. Меня вдруг охватило чувство неуверенности в благополучном исходе полета. Даже подумал: не лучше ли штурману и стрелку-радисту покинуть машину? И тут же решил, что так будет надежней.

— Миша, Гриша, прыгайте! — приказал я.

Но они почему-то медлили и ничего не отвечали.

— Прыгайте! Не то поздно будет! — повторил я настойчиво.

Наконец Губанов сказал:

— Лучше сажай, я прыгать не стану.

— Я тоже, — ответил стрелок-радист.

После таких ответов у меня словно сил прибавилось. Значит, верят в своего командира. Значит, надо дотянуть до аэродрома и посадить машину во что бы то ни стало.

Невольно вспомнилось, как действовал в аналогичной ситуации гвардии старший лейтенант С. С. Воробьев. Над Либавой его подбили зенитки. Снаряды повредили на самолете бензобак и водосистему. Левый мотор вышел из строя, пилотировать машину было трудно. Воробьев стал отставать от строя и терять высоту. К одной беде вскоре прибавилась другая — подбитый бомбардировщик снизу сзади атаковали четыре "фокке-вульфа". Штурман М. И. Бабкин и стрелок-радист Ю. М. Глуздовский открыли по ним огонь из пулеметов. Фашисты отвернули, но тут же снова ринулись в атаку. У Пе-2 загорелся левый мотор, разрушился левый киль, отлетела часть обшивки плоскости. Положение казалось безвыходным. Однако летчик не потерял самообладания и действовал хладнокровно. Он сбил пламя с мотора, выпустил щитки, уменьшил скорость и продолжал полет. Дотянув до своего аэродрома, Воробьев мастерски посадил машину.

Вспомнив об этом случае, я стал действовать более уверенно и постепенно приноровился к капризам своей машины. Впереди показался аэродром, над которым кружили возвратившиеся с задания самолеты.

— Запроси у стартового командного пункта разрешение на внеочередную посадку, — приказал я воздушному стрелку-радисту.

Вскоре Лысенко доложил, что посадка разрешена.

Я вывел самолет на последнюю прямую и скомандовал штурману: "Шасси!"

Губанов перевел рычаг на "выпуск". Загорелись зеленые лампочки — шасси вышли. Вдруг слева вынырнула "пешка" и, сделав у нас перед носом четвертый разворот, пошла на посадку. Значит, мне уже не сесть. А второй круг машина не сможет одолеть.

— Стреляй красными! — крикнул я штурману.

Со старта нам тоже ответили предупредительными ракетами. Но вот первая "пешка" вдруг прекратила снижение и пошла на второй круг. Я убрал газ. Машину потянуло влево. Немедленно прибавил обороты мотору. Самолет пронесся мимо посадочного "Т" и с небольшим промазом коснулся земли.

— Порядок! — радостно воскликнул Губанов, с напряжением следивший за моими действиями.

На стоянке мы вместе с подошедшими техниками внимательно осмотрели самолет. Хвостовое оперение .было искорежено до неузнаваемости, а в плоскостях зияли десятки дыр. Нас поздравляли. Губанов, Лысенко и я стояли измученные, но счастливые. Я обнял друзей и сказал:

— Спасибо вам. Нас спасла ваша вера в командира.

— Молодец, Калиниченко! — жал мою руку инженер полка В. Т. Бражкин после осмотра машины.

— Какой там молодец, — махнул я рукой. — Смотрите, сколько работы задал вашим ребятам.

— Ничего, дело это для нас привычное, — улыбаясь, ответил инженер-майор. — И как ты только дотянул на таком решете...

Еще раз осмотрев повреждения самолета, Бражкин сказал инженеру эскадрильи Александру Довбне:

— Кили в сборе с рулями поворота на складе есть. Поставим новые.

— Пошли докладывать командиру, — позвал я Губанова и Лысенко.

По дороге нас догнал парторг Восков.

— Ты почему такой мрачный? — не удержался я от вопроса.

Сначала он не ответил и молча продолжал шагать рядом, опустив голову. Потом сказал:

— В эскадрилье Колесникова неприятность: два экипажа не вернулись.

— Какие два? Я видел только, как "мессера" срезали машину Мирошниченко.

— А зенитки подбили Щеткина, — добавил гвардии капитан.

Мы оба сразу умолкли. "Как же они попались? — с горечью думал я о Мирошниченко и Щеткине. — Такие опытные летчики, и вот тебе..."

Несколько позже наши друзья-истребители, сопровождавшие пикировщиков, рассказывали, что в самолет гвардии лейтенанта А. Г. Щеткина, когда он выходил из пике, угодил зенитный снаряд и вывел из строя правый мотор. Летчик удержал машину и даже пристроился к группе. Но вскоре подбитая "пешка" начала отставать и терять высоту. Кое-как дотянув до берега, Щеткин взял курс на запасной аэродром, чтобы там произвести посадку. И вдруг у бомбардировщика отказал второй мотор. При попытке сесть на поляну самолет разбился. Так мы потеряли еще трех замечательных товарищей — гвардии лейтенанта А. Г. Щеткина, гвардии лейтенанта П. Г. Лобанова и гвардии сержанта П. Д. Лопатенко.

* * *

Утро выдалось ясное, тихое. Первые лучи солнца причудливо окрасили землю в оранжевый цвет. Летчики ехали на аэродром в приподнятом настроении в такой день будет немало работы. Наверное, только меня хорошая погода не столько радовала, сколько огорчала. Мой самолет после вчерашнего печального полета находился в ремонте, и мне предстояло сегодня весь день отсиживаться на земле.

Машины остановились. Спрыгнув на землю, я поспешил на самолетную стоянку. Механик гвардии старший сержант А. А. Панченко встретил меня рапортом:

— Товарищ гвардии капитан, самолет к полету готов!

— Как? Неужели готов? — удивился я. — Вот уж никак не думал!

— Всю ночь работали, товарищ гвардии капитан.

Как не порадоваться замечательной работе этих неутомимых тружеников инженеров и механиков! Порой они делали невозможное, возвращая поврежденные самолеты в строй.

— Тогда подвешивайте бомбы, скоро вылет, — сказал я механику.

— Нельзя бомбы. После такого ремонта машину положено облетать, возразил Панченко. — Тримера и рули поворота меняли.

— Верно, — согласился я. — Облетать надо.

Я вспомнил как два месяца тому назад облетывал Пе-2 после ремонта стабилизатора. Перед стартом, как положено, двумя импульсами, перевел тример руля высоты на пикирование и пошел на взлет. Оторвавшись от земли, самолет вдруг стал поднимать нос, да так, что у меня едва хватило сил для того, чтобы отжать штурвал от себя. А когда шасси убрались, машина начала, теряя скорость, еще больше кабрировать. Теперь уже и двумя руками я не в силах был ее удержать. Стоило ей потерять скорость, и она свалилась бы в штопор.

"Неужели струбцины не сняты?" — с тревогой подумал я и передал стрелку-радисту:

— Осмотри рули глубины.

— Все нормально, — доложил стрелок-радист.

Руки немели от усталости. Губанов поспешил мне на помощь. Мы вместе начали отжимать штурвал вперед. Я дал еще два импульса тримерами на пикирование, но облегчения не наступило. С помощью штурмана я развернул машину и с трудом приземлился. Как потом выяснилось, при замене стабилизатора ремонтники подключили электропровода к тримеру в обратном порядке. Поэтому вместо пикирования тример срабатывал на кабрирование.

И вот сейчас, пригласив штурмана и воздушного стрелка-радиста к самолету, я внимательно осмотрел его, проверил работу тримеров, запустил моторы и только после такого контроля поднялся в воздух. Машина вела себя в полете хорошо — значит, ремонт выполнен правильно. Спасибо вам, друзья-техники.

Когда я после посадки пришел на КП, командир полка уже ставил боевую задачу. Увидев меня, Усенко спросил:

— Как самолет?

— Готов, товарищ гвардии майор, оружейники подвешивают бомбы.

— Тогда пойдете со второй девяткой. Ясно?

— Ясно.

Такой вопрос Усенко всегда задавал при постановке задачи. В нем проступала не привычка, а внутренняя потребность командира убедиться в том, правильно ли понял подчиненный суть его распоряжения.

— А вы, товарищ Сохиев, будете запасным, — продолжал Усенко. Штурманом с вами пойдет парторг Восков. Вылетайте только в том случае, если у кого-либо самолет окажется неисправным.

Я взглянул на Сохиева. По лицу его скользнула тень недовольства, но он промолчал. Его бы, конечно, не поставили запасным, если бы штурман Василий Мельников не заболел.

— Имейте в виду, — предупредил нас командир полка, — издыхающий враг избегает драться с нами в открытую, боится. Теперь он нападает исподтишка, ударит разок и сразу же скрывается. Вот почему сейчас нам следует быть особенно осмотрительными.

В тот день в воздух поднялись все три девятки. Неисправных самолетов не оказалось. Сохиев тоже не захотел оставаться на земле. Он взлетел двадцать восьмым и пристроился к последней группе. В воздухе Усенко ничего не сказал Сохиеву. Он понимал, что, рискуя собой, летчик действовал в общих интересах, хотя и нарушил его указание. За такое на войне не осуждают.

Отбомбились мы и на этот раз удачно. Еще один транспорт с гитлеровцами был отправлен на дно. Последним от цели уходил Сохиев. Но что это? Он взглянул на "пешку", к которой пристраивался, и ужаснулся. Под самолетом на тросе, словно маятник, раскачивалась стокилограммовая бомба.

— Бойцов, у тебя зависла бомба, — открытым текстом передал летчику Сохиев.

Услышав это, Бойцов шарахнулся в сторону. Еще! бы! От случайного прикосновения бомба может взорваться и уничтожить самолет.

В опасном положении оказался Бойцов, но чем ему помочь? Мне вспомнилось, как в апреле 1944 года в аналогичной ситуации погиб экипаж гвардии младшего лейтенанта Н. Ф. Красикова. Оа возвратился с задания с зависшими бомбами, которые при посадке отделились от самолета, ударились о землю и взорвались.

— Гриша, передай Бойцову, пусть штурман продублирует аварийный сброс бомб, — сказал Губанов стрелку-радисту.

Бойцов ответил, что уже дублировал. Кто-то советовал ему спикировать, чтобы оторвать бомбу. Но летчик не торопился. До береговой черты было еще далеко, а до аэродрома и того дальше.

Много было передумано Бойцовым в эти полные напряжения минуты, но одна мысль тревожила больше других: как избавиться от опасного груза? У него уже зрело решение покинуть машину, как бомба вдруг сама оторвалась и пошла вниз. Через несколько секунд в море взметнулся водяной столб. И у каждого из нас сразу же отлегло от сердца.

Море осталось далеко позади. Под крылом чернела освободившаяся от снега земля. Вот и река Неман. Не сдержали ее берега бурного потока вешних вод. Нашим взорам открылась величественная картина разлива. Она вызывала чувство приближения чего-то большого и радостного. Под натиском советских войск рушились последние укрепления отступающего врага.

Когда мы приблизились к аэродрому, внезапно налетел шквальный ветер. В плотном строю стало держаться трудно.

— Всем рассредоточиться, — передал по радио Усенко, чтобы избежать столкновения самолетов.

Ведомые увеличили интервалы и дистанции. И все же летчикам приходилось прилагать немалые усилия, чтобы удержать машины в горизонтальном полете. Порывы ветра, как пушинку, бросали самолет. Он то падал к земле, будто теряя всякую опору, то стремился ввысь, то резко кренился.

В районе аэродрома тоже дул сильный боковой ветер. Над командным пунктом неистово трепыхалась полосатая "колбаса".

В баках иссякали последние литры горючего. Всем двадцати восьми самолетам нужно было немедленно садиться, причем на весьма ограниченную металлическую полосу. Ее размеры составляли всего шестьдесят метров в ширину и тысяча восемьсот в длину. Чуть промахнешься — и неизбежна авария: колеса увязнут в раскисший грунт по самые мотогондолы.

Ведущий распустил строй "петляковых", и посадка началась. Облегченные после длительного полета машины летчики с трудом удерживали на полосе.

Вот на посадку пошел молодой летчик гвардии лейтенант Ф. Е. Упит. Когда он на высоте не более метра выровнял самолет, сильный порыв ветра отнес его в сторону. Машина коснулась земли у самой кромки полосы. На пробеге ее еще больше потянуло влево. Одним колесом она скатилась в грязь, резко развернулась, подмяв под себя правую стойку шасси, и остановилась. А в это время на посадку уже зашел другой самолет, который пилотировал гвардии лейтенант И. А. Горбунов. Этого летчика тоже постигло несчастье: его бомбардировщик выкатился за пределы полосы и встал на нос, погнув оба винта.

Не избежали поломок при посадке и еще две "пешки". Руководитель полетов, стремясь облегчить действия летчиков, приказал сменить направление посадки на сто восемьдесят градусов и известил нас об этом по радио. Через минуту белое полотнище "Т" лежало уже на другом конце полосы.

Дождавшись своей очереди, я пошел на посадку. Когда самолет коснулся колесами полосы, я заметил, что навстречу мне с другого конца аэродрома тоже садится самолет. Видно, летчик не слышал по радио распоряжение руководителя полетов.

Два "петлякова" мчались навстречу друг другу по узкой металлической полосе. Столкновение казалось неизбежным. Ведь уходить на второй круг и мне и ему было уже поздно.

Решение созрело мгновенно: я резко затормозил сначала левое колесо, затем правое. Самолет сделал невероятный зигзаг. В этот миг в каком-то метре от консоли моей "пешки" пронеслась встречная машина, обдав меня хлесткой воздушной волной. Опасность миновала. По лицу моему катились крупные капли холодного нота, ноги дрожали. Я облегченно вздохнул и выключил моторы.

Вскоре все самолеты полка были уже на земле. Четыре из них оказались поломанными. Случай очень досадный...

Нарушенная внезапно нагрянувшей бурей жизнь аэродрома быстро приходила в норму. Собрав летчиков, командир полка не стал разбирать полеты. Он только спросил:

— Теперь ясно, когда летчик становится бессильным?

По себе сужу, что в душе, видимо, каждый из нас благодарил гвардии майора Усенко за то, что он никого не упрекнул за поломку боевых машин. Четыре летчика действительно оказались бессильными перед слепой стихией.

Ветер внезапно утих, и пошел теплый весенний дождь. Переживания, вызванные трудностями боевого полета и неприятностями при посадке, постепенно утихли и отошли на второй план. Юности вообще не свойственно долго печалиться. Энергии и задора у нас было столько, что мы не страшились никаких невзгод.

— Ну и номер ты отмочил сегодня! — сказал Губанов Бойцову. — Хорошо, что Сохиев вовремя увидел бомбу.

— Я чисто случайно ее заметил, — вступил в разговор Харитоша. — Только пристроился к нему после пике — гляжу: висит, окаянная. Ну и Бойцов, думаю, настоящий циркач.

— Ты меня чуть заикой не сделал, — сострил Калашников.

— Оказывается, друзья-то мои — слабонервные! — весело отпарировал Бойцов. — С ними, выходит, и пошутить нельзя.

— Хороши шуточки! — язвительно заметил Губанов. — Кормил бы ты раков на дне морском, если бы... Постой! — вдруг спохватился он. — А как же она оторвалась?

— Тросик перетерся о бортик замка. Так кусок троса и привез на аэродром, — пояснил Бойцов.

За окном по-прежнему моросил мелкий дождь.

— Командир, — обратился ко мне Губанов, — разреши сбегать в фотолабораторию. Узнаю результат нашего удара.

— А зачем бегать, если можно туда позвонить? — остановил я Губанова.

— Верно, — согласился он. — Поистине соломоново решение.

— А ты скажи, — поймал его на слове Калашников, — почему Соломона считают самым мудрым человеком?

— Потому, — не раздумывая, отчеканил Губанов, — что у него было много жен и каждая давала советы.

Мы слушали Михаила Губанова, памятуя об охотничьем правиле: верь или не верь, а врать не мешай.

— Ну и мастер ты травить, — незлобиво упрекнул Калашников товарища. По ночам не спишь, всякие небылицы сочиняешь, потому и худеешь.

— Брось, Паша, — в тон ему ответил Губанов. — Откуда тебе знать, что я делаю по ночам. Ты же, как примешь вечером горизонтальное положение, так и храпишь до утра, даже стены содрогаются.

— Спать нам пока некогда, товарищи, — громко сказал незаметно подошедший Усенко.

По его озабоченному виду и хитровато сощуренным глазам все поняли, что пришел он к нам неспроста.

— Получен приказ, — объявил он. И тут же начал объяснять поставленную боевую задачу.

Затем штурман полка гвардии майор С. С. Давыдов сообщил нам маршрут полета и навигационные расчеты.

— Все записали? — спросил Усенко. — А теперь по самолетам. Вылет через пятнадцать минут. Тучи уже рассеялись.

Конец апреля был насыщен интенсивной боевой работой. Мы по-прежнему летали в море, топили транспорты и корабли охранения противника, пытавшегося вывести свои войска из кенигсбергского котла.

Незаметно подошел май. На фронте у нас не было выходных, и мы безразлично относились к воскресеньям. Но такие праздники, как 1 Мая и 7 ноября старались, по возможности, отметить. В такие дни каждый из нас как бы поднимался на самый высокий наблюдательный пункт и мысленным взором окидывал пройденный путь, подытоживал сделанное.

А итоги боевой работы у нас были неплохие. Хотя мы и потеряли в апреле три экипажа, зато пустили на дно тринадцать транспортов, миноносец, сторожевой корабль и быстроходную десантную баржу. Кроме того, наши летчики сильно повредили два транспорта и один крейсер противника.

За боевые заслуги в Либавской и Кенигсбергской операциях полк был награжден орденами Красного Знамени и Ушакова 2-й степени. 1 Мая командующий ВВС КБФ М. И. Самохин вручил нашей части эти два ордена. Теперь наш полк стал называться 12-м гвардейским пикировочным авиационным Таллинским Краснознаменным, ордена Ушакова полком. Прибывшие молодые экипажи перед строем полка приняли гвардейскую присягу. Вечером в клубе состоялся большой концерт артистов эстрады.

Первые майские дни выдались удивительно теплыми. Под яркими лучами солнца земля быстро покрывалась изумрудной зеленью. Светлые волокна разорванных облаков медленно плыли по чистому небу.

Радовали нас и сводки Совинформбюро. 2 мая пришло сообщение о падении Берлина. Смертельно раненный фашистский зверь находился при последнем издыхании.

Заканчивался разгром кенигсбергской группировки немецких войск. Лишь на косе Хель остатки разбитых частей противника яростно сопротивлялись, все еще надеясь на эвакуацию морем в Швецию и Норвегию.

В обстановке общего подъема все наши летчики с еще большим желанием уходили на боевые задания. Лишь экипаж гвардии младшего лейтенанта В. А. Максимова по-прежнему оставался на земле. Молодой летчик, как я уже говорил раньше, медленно осваивал боевое применение Пе-2. Особенно трудно ему давались взлет и посадка на грунтовом аэродроме.

В перерывах между боевыми вылетами я старался помочь Максимову отработать эти элементы, систематически проверял его технику пилотирования в зоне. Наконец я пришел к убеждению, что он готов самостоятельно выполнять задания. Доложил Барскому.

— Хорошо, — сказал комэск, — пусть летит. Не зря говорят, что у птицы крылья крепнут в полете.

И вот 8 мая 1945 года в воздух были подняты все исправные самолеты. Полк четырьмя группами под прикрытием истребителей направился бомбить Либаву. В строю пикировщиков впервые занял свое место и экипаж Максимова.

Через порт Либава гитлеровцы продолжали снабжать оружием и продовольствием отрезанную и прижатую к морю курляндскую группировку. По данным воздушной разведки, там стояло под разгрузкой около двадцати транспортов.

Полет к цели проходил спокойно. Мы уже приближались к Либаве, когда кто-то из летчиков нарушил тишину в эфире. Прислушавшись, я узнал голос Максимова. Он докладывал ведущему, что из-за какой-то неисправности у него выпустились тормозные решетки. Самолет начал отставать от строя. "Надо же, с досадой подумал я, — в первом полете и так не повезло!"

Усенко приказал Максимову возвратиться на аэродром. Но летчик, все больше отставая, продолжал следовать к цели. Наконец он совсем потерялся из виду.

Мы успешно отбомбились и уже отошли далеко от порта, как в эфире снова послышался голос младшего лейтенанта:

— Я Максимов. Иду бомбить Либаву.

Больше никаких донесений по радио от него не поступило. Мы не на шутку встревожились. Но когда сел последний самолет нашей группы, над аэродромом вдруг появился Пе-2. Это был Максимов.

— Вернулся! — воскликнул Савичев.

Усенко не сводил глаз с самолета Максимова, пока тот не приземлился.

— Видишь, командир? — снова не сдержался улыбающийся замполит. — Ничего с ним не случилось!

На лице командира полка тоже проступила едва заметная улыбка. Но тут же глаза его снова посуровели.

— Как не случилось? — резко ответил Усенко. — Неслыханная расхлябанность в воздухе, невыполнение распоряжения, несоблюдение радио дисциплины. Сколько нарушений сразу!

И, повернувшись к Барскому, строго добавил:

— Максимова ко мне!

— Товарищ командир... — бодро начал докладывать подошедший Максимов, но Усенко прервал его:

— Вы что, поиграть в войну вздумали? Отвечайте!

Максимов молчал, потупив взгляд. Потом совсем упавшим голосом сказал:

— Не мог я возвратиться. Ведь первый боевой полет. Усенко глубоко затянулся папиросой и с силой выдохнул густой дым.

— За смелость хвалю, — уже спокойнее заключил он. — А за недисциплинированность в воздухе объявляю пять суток ареста. Идите.

Неприятный разговор с командиром, однако, не погасил у Максимова чувство радости: все-таки первое боевое задание он выполнил!

Сидеть на гауптвахте Максимову не пришлось. Утром 9 мая пришла радостная весть о безоговорочной капитуляции фашистской Германии.

Наступил день победы. Сколько лет мы ждали его! В ту минуту нам, без устали шагавшим по кровавым дорогам войны, очень трудно было выразить свои чувства. Мы обнимались, целовались, резвились, как шаловливые дети.

— Я же говорил когда-то, — вспомнил свою шутку гвардии лейтенант С. М. Сухинин. — Стоит Максимову хотя бы один раз слетать на боевое задание — и война сразу кончится!

Кто-то запел песню, слова которой теперь воспринимались с каким-то особым смыслом:

Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек...

Все дружно подхватили знакомую мелодию, но нас прервал подошедший посыльный.

— Командирам эскадрилий и их заместителям, — объявил он, — немедленно явиться на командный пункт полка.

На КП, к нашему удивлению, царила прежняя деловая обстановка. Усадив нас за стол перед разложенной картой, командир полка сказал:

— Гитлеровская Германия разбита. Но отдельные группировки фашистских войск еще оказывают сопротивление. Противник не отказался от попытки уйти на судах в Швецию и Норвегию. Полку приказано привести самолеты в боевую готовность и ждать сигнала на вылет.

К нам снова вернулось прежнее состояние, каждый понял, что для нас война еще не кончилась.

Едва мы возвратились на стоянку, как последовало приказание: "Уничтожить транспорты, обнаруженные в море. Вылет эскадрильями с десятиминутным интервалом".

— Эскадрилью поведешь ты, — сказал мне гвардии капитан А. И. Барский. Действуй внимательно и осторожно. — И после небольшой паузы добавил: — Все экипажи должны вернуться. Может быть, это последний вылет.

В его голосе, твердом и властном, слышалась также своеобразная просьба, с которой обращаются к верному другу в решительную минуту жизни.

— Постараюсь, — заверил я командира.

Первой в воздух поднялась эскадрилья Героя Советского Союза гвардии капитана Н. Д. Колесникова. Появившись над морем на высоте двух тысяч метров, она встретилась с восьмибалльной облачностью. Ведущий приказал снизиться под облака. Здесь летчики сразу же обнаружили караван из четырех транспортов и пяти десантных барж. Атаковав его с горизонтального полета, они подожгли один корабль.

Вторая группа "петляковых", которую вел гвардии старший лейтенант А. П. Аносов, попала в районе цели в сплошную облачность. Караван судов летчики не нашли и нанесли удар по двум случайно подвернувшимся тральщикам, шедшим курсом на Швецию. Один из них был потоплен.

Третью группу пикировщиков в тот день пришлось вести мне. Собравшись на аэродроме, мы взяли курс на запад. Нас сопровождали два "яка".

— Командир, — обратился ко мне воздушный стрелок-радист Г. Г. Лысенко, — Колесников передал по радио, что над целью облачность высотой два километра.

Неважное сообщение. О такой высоте обычно говорят: ни туда ни сюда. Посоветовался с Губановым. Решили идти к цели под облаками.

В море нам частенько попадались отдельные транспорты и малые корабли. Они стояли с поднятыми белыми флагами.

— Сдаетесь, мерзавцы! — глядя на них, торжествовал Губанов. — Давно бы так!

Вдруг слышу четкое обращение ко мне по радио:

— "Сирень-двадцать два", я — "Сирень", возвращайся домой. Бомбы сбрось на полигоне.

"Сирень-22" — это мой позывной. Не хочет ли противник ввести меня в заблуждение?

— Лысенко, запроси аэродром, пусть еще раз подтвердят приказание.

Через минуту я услышал голос Усенко. Командир полка, обращаясь без позывных, лично приказал прекратить выполнение задания и возвратиться на аэродром. Сомнения отпали. Я развернулся, привел эскадрилью на полигон и сбросил бомбы.

Когда мы возвратились домой, на аэродроме царило необычное оживление. На стене аэродромного домика висел лозунг: "Да здравствует день Победы 9 Мая 1945 года!" К нему поочередно подходили группы летчиков и фотографировались на память.

Боевая готовность с полка была снята. Всем, кроме дежурного звена, предоставлялся отдых.

Наступил мир. Четыре года мы думали о нем. Ради него мы пошли на фронт, ради него отдали жизнь наши друзья.

Мы были еще молоды, но большую часть сознательной жизни провели на фронте. Поэтому толком не знали, как будем продолжать ее в мирное время. Но представлялась она необычайно прекрасной.

* * *

Дописана последняя страница книги, а мне не хочется расставаться с ее героями. Память воскрешает все новые эпизоды боев, новые подвиги советских воинов. Мне удалось показать далеко не все героические дела, однополчан. И пусть простят меня те, о которых я не упомянул. Я писал лишь о том, что видел и пережил сам.

С тех пор как отгремели последние бои Великой Отечественной войны, прошло немало лет. Но родившаяся тогда дружба между однополчанами не ослабевает и теперь. 9 Мая, в День Победы, мы очень часто встречаемся в Ленинграде, который защищали в дни блокады.

Как же сложились судьбы моих боевых товарищей после войны? Где они сейчас и чем занимаются? Расскажу прежде всего о командирах нашего полка А. И. Крохалеве, М. А. Курочкине, В. И. Ракове и К. С. Усенко. Все они живы и продолжают трудиться каждый на своем поприще.

Герой Советского Союза полковник в отставке Анатолий Ильич Крохалев живет в Москве, является активным членом общества "Знание" и ведет большую пропагандистскую работу среди населения.

Генерал-майор авиации Михаил Алексеевич Курочкин ушел в отставку, живет в Одессе. Много сил и энергии он отдает военно-патриотическому воспитанию молодежи, Поседела голова, изменилась походка, но твердый голос и упрямый подбородок Михаила Алексеевича все так же напоминают нам волевого и требовательного командира.

Дважды Герой Советского Союза генерал-майор авиации Василий Иванович Раков стал ученым. Он доктор военно-морских наук, профессор, автор многих научных трудов. Как и прежде, в глазах его — неугасимый огонь, а в душе удивительная нежность. В. И. Раков живет и трудится в своем родном городе Ленинграде.

Герой Советского Союза полковник Константин Степанович Усенко в 1958 году ушел по болезни в запас. Ныне живет в Крыму и работает в Симферопольском аэропорту. И сейчас он такой же энергичный и неутомимый, каким был в молодости.

Встречаясь в Ленинграде с однополчанами, мы бываем в доме нашего замечательного комиссара А. С. Шабанова. В 1963 году он умер после тяжелой и продолжительной болезни. Но в квартире все напоминает о его жизни. Жена и дочь хранят все вещи и предметы, связанные с его именем.

Сменивший А. С. Шабанова в 1944 году на должности замполита полковник Т. Т. Савичев по-прежнему служит в рядах Военно-Морского Флота. Он находится на партийной работе, словом и делом воспитывает молодых воинов.

До сих нор находятся на военной службе Герой Советского Союза генерал-майор авиации Евгений Иванович Кабанов, Герой Советского Союза полковник Михаил Андреевич Суханов, полковник Павел Константинович Калашников, полковник, Степан Максимович Сухинин. Е. И. Кабанов и С. М. Сухинин и сейчас летают на современных боевых самолетах. За послевоенные годы они обучили летному мастерству не одну сотню молодых авиаторов.

В Евпатории живут и трудятся Герой Советского Союза полковник запаса Григорий Васильевич Пасынков, Герой Советского Союза майор запаса Михаил Герасимович Губанов и подполковник в отставке Георгий Карлович Селиванов. Пасынков и Селиванов работают в Евпаторийском порту, а Губанов посвятил себя педагогической деятельности.

Командир эскадрильи Герой Советского Союза Николай Данилович Колесников в 1947 году вышел в отставку. Летать не позволило здоровье, а другой специальности не имел. Надо было почти все начинать сначала. И он стал учиться. И вот уже много лет Н. Д. Колесников заведует юридической консультацией в Ленинграде.

Андрей Иванович Барский стал десятым в полку Героем Советского Союза. Этого высокого звания он был удостоен спустя год после окончания войны, в мае 1946 года. Потом десять лет он передавал свой опыт и знания молодым авиаторам. В 1956 году подполковник А. И. Барский демобилизовался. Сейчас живет и работает в Москве.

Неудачно сложилась послевоенная жизнь штурмана полка Героя Советского Союза майора Сергея Степановича Давыдова. 5 августа 1945 года он трагически погиб и похоронен в центральном парке города Пярну Эстонской ССР.

Часто ко мне приходят письма от летчика Анатолия Ивановича Журина и его штурмана Николая Осиповича Шуянова. После войны они демобилизовались и уехали в Ленинград.

В разное время ушли в запас Иван Кабаков, Харитон Сохиев, Василий Мельников, Григорий Буланихин. И. И. Кабаков живет в Краснодаре и сейчас еще не расстается со штурвалом самолета. Он водит пассажирский Ан-24 по мирным трассам юга нашей страны.

В звании полковника демобилизовался в 1960 году X. С. Сохиев. Прямо с аэродрома он пошел в институт и через несколько лет к своему академическому значку добавил значок выпускника архитектурно-строительного института. Сейчас он живет в Кисловодске и работает на заводе.

На Кавказе, в Туапсе, живет майор запаса .Василий Иванович Мельников, в Риге — полковник запаса Григорий Дмитриевич Буланихин. Тяжелый недуг не позволяет им трудиться, они находятся на заслуженном отдыхе.

В праздники, особенно в День Победы, телефон в моей квартире звонит часто. Боевые друзья не только поздравляют меня, но и делятся новостями. Находятся все новые адреса наших однополчан, узнавших о традиционных встречах в Ленинграде.

Невольно я жду звонка, после которого, кажется, услышу мягкий голос Юрия Косенко или порывистый бас моего штурмана Толи Виноградова. Жду, но знаю, что они не позвонят. Нет в живых Юрия Косенко, Анатолия Виноградова, Сергея Николаевы, Валерия Зеленкова, Александра Метелкина, Василия Голубева, Льва Арансона, Юрия Кожевникова... Они отдали жизнь за наше счастье, за счастье наших детей. Для нас они не погибли. О них помнят однополчане. Знает о них и молодое поколение авиаторов.

На мужестве и героизме своих отцов воспитывается и закаляется новое поколение советских летчиков. Сегодня, успешно осваивая новые типы самолетов и сложную боевую технику, авиаторы неустанно повышают боеготовность Советских Вооруженных Сил. Они бдительно стоят на страже мирного созидательного труда советских людей.

Оглавление

Калиниченко Андрей Филиппович . В небе Балтики

  В огненном кольце

    Город-фронт

    Снайперский удар

    Южнее Ладоги

  Фронт над морем

    В Финском заливе

    Последний рейд Метелкина

    Щит пикировщиков

  Салют на Неве

    В любую погоду

    Они тоже гвардейцы

    Победы и утраты

  Снова над морем

    Обычный... героизм

    Судьба экипажа

    Вечные крылья

  Корабли тонут в базах

    Штиль сменяется штормом

    Как хочется жить!

    Обновленная слава

  Заря победы

    Ветер с моря

    Последний котел