«Свинцовый ливень Восточного фронта»

Карл фон Кунов Свинцовый ливень Восточного фронта

Введение

Я родился и вырос в Восточной Пруссии, древней земле язычников-пруссов, жители которой были окончательно обращены в христианство Тевтонским орденом несколько столетий назад. Начиная с XI века наши предки отвергали всеми способами попытки подчинить их Риму. Они сохраняли свою собственную культуру, язык, собственность, и более всего свою свободу. Это продолжалось примерно до 1250 года, когда, с благословения Папы Римского и Императора Священной Римской империи германской нации, Тевтонский орден начал жестокое покорение этого миролюбивого и гостеприимного народа.

В конце концов пруссы стали христианами, утратив в процессе свою культуру. Изначальной целью Тевтонского рыцарского ордена, рожденного в Акре во время Третьего крестового похода в 1190 году, было распространение христианства. Вскоре, однако, это святое дело стало для рыцарей менее интересным, чем захват как можно больших земель. Века спустя эта земля, в конечном счете названная Восточной Пруссией, дала свое название целому доминиону курфюрстов Бранденбурга-Пруссии и их преемников, королей Пруссии. В конечном счете Пруссия занимала фактически всю область от Мемеля до Рейна.

За свою историю Восточная Пруссия перенесла ту же судьбу, что и многие другие пограничные земли. Она часто завоевывалась, терялась и возвращалась поляками, шведами, русскими и французами. Однако это была в течение многих столетий преимущественно прусская земля — до 1945 года, когда она была потеряна, возможно, навсегда.

Часто превозносимая за свою выдающуюся и несравнимую красоту, «земля тысячи озер и темных лесов» казалась уникальной не только ее жителям, но и всем тем, кто бывал на моей родине, будь то по делам или в гостях. Малонаселенная — примерно шестьдесят восемь жителей на квадратный километр — она была практически целиком сельскохозяйственной областью, без сколь-нибудь заметной промышленности. Кенигсберг, единственный крупный город области, был основан в 1255 году и назван в честь короля Богемии Оттокара II. Город был защищен замком Тевтонского ордена.

С населением в 370 000 человек, это был важный торговый порт и ворота на Восток. Дружественные отношения, существовавшие в течение поколений между купцами Кенигсберга и их партнерами на востоке, возобновлялись вскоре после Первой и Второй мировых войн, даже с учетом того, что немецким партнерам пришлось переехать в Гамбург после 1945 года.

Точно известно, что мой род обосновался и жил в районе Натангер, около крепости Тевтонского ордена в Прёйсиш-Эйлау (ныне Багратионовск. — Прим. пер.) с 1585 года. Это место находится рядом с обширными лесами «Штаблака» — священной земли язычников — пруссов. Вполне вероятно, мой род жил здесь гораздо дольше, и некоторые из моих предков, возможно, происходили от пруссов.

В середине девятнадцатого века мой дед принял поместье приблизительно в 1000 акров от графов Дона. Поместье находилось на возвышенностях, именуемых, как я некогда читал, подходящим им симпатичным именем — «Белокурая сестра Мазурских озер». Поместье располагалось вдоль границы прежней польской провинции Эрмланд, непреклонного острова католицизма в преимущественно протестантской Восточной Пруссии. До 1926 года — начала великого опустения поместий на востоке — оно было домом моей семьи, возлюбленным и незабытым!

Из-за ее пограничного местоположения Восточная Пруссия была также землей солдат, и ее население всегда проявляло особую привязанность к своим военным, которые были, в конце концов, гарантами ее свободы.

Дети любят, чтобы их родители рассказывали им об их собственном детстве, и мой сын не был исключением. Все же он хотел узнать не только все о моем детстве, но и о моей военной службе. Так как я провел в армии, начиная с 1928 года, семнадцать лет, мне было так много чего рассказать, что я решил записать как можно больше. Эти записи включали мои двенадцать лет службы в мирное время, в конце которой я собирался уходить в отставку; последовавшие за ней годы на войне, и в конце несколько историй о послевоенных временах.

Я был Zwölfender — солдатом, отслужившим двенадцать лет, потому как статьи Версальского договора устанавливали минимальный срок службы в Рейхсвере в 12 лет. Я поступил на службу в 1928 году — таким образом, на время моей службы пришлось больше перемен, чем за любые полвека до этого.

В те времена мы — солдаты — были связаны клятвой лишь Конституции и, таким образом, нашей Родине. Нам было запрещено заниматься любой политической деятельностью, и это правило в значительной степени уважалось национал-социалистами: по крайней мере в начале. Из-за этого политического воздержания вооруженные силы главным образом избежали препирательств до прихода Гитлера к власти. Потому мои воспоминания об этом времени в основном о том, что происходило в моих казармах и в моей личной жизни.

Оглядываясь назад, я знаю, что во время моей службы были как положительные, так и отрицательные события. Среди них много забавных, даже комичных. У меня больше хороших воспоминаний, и, как миллионы старых солдат, чьи воспоминания об их военной службе были всегда добрыми, несмотря на случайные раздражения, я знаю, что, к сожалению, это более не так для многих молодых немцев, которые служили только в Бундесвере…

Мои годы как Zwölfender, двенадцать лет службы в мирное время, описаны в отдельной одноименной книге, опубликованной издательством Jahn und Ernst Verlag в Гамбурге. Однако на последующих страницах я временами ссылаюсь на некоторые из моих впечатлений о довоенном времени, чтобы добавить глубину, оттенок и перспективу. После 1945 года о Второй мировой войне было написано книг больше, чем о Первой мировой после ее окончания, написано людьми разных взглядов и по разным причинам. Я разделяю авторов подобных книг на три группы: первая группа включает историков в этой стране и за рубежом; вторая включает так называемых военных писателей; и последняя включает многочисленных авторов от индустрии развлечений с левым политическим уклоном, преобладающим — по крайней мере в публичном освещении — в нынешние дни.

Историки, взявшиеся за освещение Второй мировой войны и причин ее начала без достаточной дистанции, поставили перед собой непростую задачу. После войны многие важные источники по разным причинам были и оставались закрыты для них. Даже сегодня в определенном смысле это ограничение все еще существует, хотя недавнее открытие некоторых советских архивов и других ранее недоступных источников может пролить свет на некоторые вещи. По моему опыту, немногие историки предприняли достаточно усилий, чтобы разобраться в периоде истории, о котором они пишут, передать голую правду о том времени. Слишком многие накладывают свои теории и оценки, основанные на «послезнании», на беспомощных персонажей истории, слишком многие из которых не могут ответить за себя. Многие просто бессмысленно повторяют то, что другие написали перед ними.

Вторая группа — военные писатели — обычно состоит из бывших старших офицеров с немецкой и союзнической сторон. Их записи крайне субъективны и тесно связаны с личностями — и репутациями — их авторов. У большинства мемуаров немецких офицеров есть, на мой взгляд, одно общее: я редко встречал в них признание собственных ошибок. Все они утверждают, что с самого начала они знали, что нужно делать, что было возможно, что не было и так далее. Впоследствии они пытались оправдать свое участие в неправильных действиях как происходившее против их воли.

У их коллег по профессии с союзнической стороны также есть проблемы. В конце концов, потребовалось шесть лет, чтобы разрушить Вермахт, и при этом русские несли большую часть ноши. С одной стороны, писателям с союзнической стороны надо проявлять осторожность, чтобы не перехвалить Вермахт Гитлера и не казаться заискивающими или чрезмерно великодушными к нему, но при этом не слишком занизить его, чтобы таким образом не уменьшить свои собственные победы. У писателей из бывших офицеров военно-воздушных сил есть особые трудности — в то время как воздушные налеты западных союзников были действительно тяжелым бременем для немецкого гражданского населения, к удивлению, они едва ли оказали сколь-нибудь серьезное влияние на производительность немецкой военной промышленности до 1945 года. Американцы, британцы и французы, последовательно обладая превосходством в воздухе, подчас полным превосходством, сражались против последних частей люфтваффе — сильно поредевших, неумело управляемых и испытывающих нехватку топлива. В таком свете можно прийти к выводу, что достижения союзников в воздухе были не столь уж внушительны, как их иногда преподносят.

Также верно и то, что многие писатели с союзнической стороны не в состоянии признать свои ошибки или просчеты. По моему мнению, Черчилль был одним из исключений, и он стоит выше чрезмерного педантизма.

Третья группа, наиболее успешная в финансовом плане, состоит из авторов родом из индустрии развлечений. Для них проигранная война являет собой неистощимый источник материала, который они используют для получения прибыли даже под призраком послевоенной эпохи. Я уверен, что если бы победа была нашей, те же самые люди нашли бы способ использовать любой доступный материал для извлечения выгоды. Книги о войне, описывающие ее такой, какая она есть, как многие написанные после 1918-го, не продавались после 1945-го… но те книги, авторы которых были «не согласны», продавались, несмотря на то, имело ли содержание этих книг какое-нибудь сходство с действительностью или нет! Достаточно было лишь принять нужную точку зрения.

За многие годы друг с моей родины — из Восточной Пруссии — заполнил целую полку антивоенными, или, точнее, антиофицерскими, романами. Авторам не надо беспокоиться об аудитории — они могли положиться на негодование всех тех, кто был когда-либо связан подчинением другим, но считал себя выше их, по крайней мере по своей собственной оценке. Если этот эпизод в их жизнях прошел без успеха, вознаграждений, поощрений и тому подобного, то они тайно тосковали о будущем мщении. Авторы подобных книг помогли им зализать свои раны.

Рецепт подобной книги прост. Список персонажей обычно включает жестокого генерала, измученного жаждой славы любой ценой; глупый, недееспособный офицерский состав; толпу беспомощных, чувствительных и нежных солдат; и несколько девчонок, с которыми солдаты занимаются любовью во время их отпуска на родину. Этого достаточно, чтобы состряпать подобный роман.

Теперь сюжет. Во время неожиданного прорыва противником офицерский состав естественным образом полностью проваливается в профессиональном плане. Выблевавший украденное французское вино, пьяный генерал оказывается убит храбрыми солдатами Красной Армии. Только молодой сержант сохраняет ясную голову. Он собирает рассеянное ополчение и благополучно выводит их обратно к их собственным окопам. Добавьте одно или два отвратительных военных преступления или пару-другую отпущенных офицерами шуток про Гитлера, и у вас есть бестселлер.

После войны я часто встречал людей, даже прежних товарищей, которые говорили мне, как сильно они боролись против попыток своих начальников послать их на офицерские курсы. Многие даже говорили мне, что они отказывались от получения наград. Эти почти всегда показные — и легко опровергаемые — «воспоминания» только подпитывались дешевым, банальным, сентиментальным и абсолютно нереалистичным хламом, написанным авторами развлекательной литературы.

Конечно, были некомпетентные и даже трусливые солдаты среди пятнадцати миллионов, носивших форму цвета фельдграу во время войны, но не только среди офицерского состава. Подобные люди были исключением, не правилом, независимо от того, что эти авторы хотели бы внушить их читателям. Во Второй мировой войне 287 немецких генералов были убиты на линии фронта. Между 22 июня и 31 октября 1941 года моя дивизия потеряла приблизительно 51 % ее офицерского состава против 38 % ее солдат и унтер-офицеров. Очевидно, что относительно немногие из наших строевых офицеров были поглощены фанатичным самосохранением. В германской армии огромное большинство офицерского состава прежде служили солдатами, и совершенно точно некомпетентность и трусость не были качествами, которые должны были иметь те, кто был отобран для дальнейшего обучения и получения офицерского звания!

В Америке и Англии были и до сих пор есть авторы, производящие подобный тип литературы, с вредным, трусливым офицерским составом и так далее, возможно даже на несколько более высоком литературном уровне, чем у нас. Этот жанр особенно цвел в Америке после их первой проигранной войны, после Вьетнама.

У русских, конечно, были только герои!

Основываясь на моем богатом опыте за семнадцать лет действительной службы, во время войны и мира, я не мог написать ничего подобного работам этих трех категорий авторов. Мне не хватает способности фантазировать или галлюцинировать до степени, необходимой, чтобы изменить мои воспоминания о происходившем, к лучшему или к худшему. Что еще более важно, я не обладаю необходимой гибкостью характера или интеллекта, чтобы предположить, что у меня был тот же взгляд на вещи, скажем, в 1940 году, что у меня есть с сегодняшним знанием.

Я также не могу себя заставить сказать, что я выступал против режима Гитлера или что я знал, что он был обречен с самого начала. Я был поражен, как число людей, считающих себя частью германского сопротивления, достигло астрономических высот после 1945 года. (И оно, очевидно, все еще растет.)

Я не был одним из них. До 1933 года мы, кадровые солдаты, с одной стороны, не могли участвовать в политических событиях; с 1939 года расстояние между мной и противником было часто между нолем и тысячей метров. В промежуток между этими годами, как унтер-офицер, я занимался вопросами казарм, обучением солдат, поездками в увольнение — всем тем, чем занимается каждый унтер-офицер в любой армии мирного времени. Моя служба должна была завершиться в 1940 году, но к тому времени я вынужден был главным образом сконцентрировать свою энергию на сопротивлении нашим противникам на поле боя и не имел большой возможности волноваться о том, что происходило на политической арене.

Учитывая, сколько других немцев, возможно, сопротивлялись Гитлеру, я часто задаюсь вопросом о том, откуда взялись те 98 % населения Германии, которые голосовали за него. Но что более интересно — куда же они делись.

Я не могу написать о великой исторической важности моей службы. Я не историк, я не был главнокомандующим и не был начальником штаба. Я пережил войну с перспективы червя, если можно так выразиться, что в основном также верно для моей службы в мирное время. Я, конечно, никакой не конферансье.

Это — просто моя история. Чтобы избежать ненужных, возможно, загрязняющих влияний, я отказался от использования внешних источников в максимально возможной степени и рассказал только о своих собственных личных воспоминаниях. Я считаю вполне возможным, что мои очень личные воспоминания между 1928 и 1945 годами могут сказать о Рейхсвере и Вермахте больше, чем некоторые другие, более академические представления. У других ветеранов могут быть другие воспоминания об одном и том же. Таким образом, на их взгляд, эта книга, возможно, не особо объективна, но я приложил все усилия, основанные на моих знаниях и руководствуясь своей совестью.

Карл фон Кунов

Майор

Альтенхайн, 1987 г.

Глава 1 Польская кампания: «Штуки», снопы и высокопоставленные генералы

Исторический комментарий

Сентябрь 1939 года обозначил конец бескровных побед для Третьего Рейха и начало войны в Европе, второй раз за менее чем 21 год. После формального аннулирования военных ограничений Версальского договора в марте 1935 года Гитлер провел энергичную реконструкцию немецких вооруженных сил (Вермахта), включавших новый военно-морской флот (Кригсмарине), военно-воздушные силы (Люфтваффе), а также значительно увеличившиеся и частично механизированные сухопутные войска. Последующие четыре года принесли огромный прирост территории Германии, при этом не было потеряно ни одного немецкого солдата в бою. Между мартом 1936 года и мартом 1939 года немецкая армия вновь заняла долину Рейна, захватила Австрию, большую часть Чехословакии и заняла литовский Мемель, все, не сделав ни единого выстрела. В результате немецкая армия, вторгшаяся в Польшу в сентябре 1939 года, была чрезвычайно мощной, но не проверенной в бою.

Учитывая стоявшие перед польской армией задачи, казалось, у нее был шанс против немцев. Немцы выдвинули четырнадцать механизированных дивизий, сорок четыре пехотные и горнострелковые дивизии и кавалерийскую бригаду для завоевания двадцатитрехлетнего польского государства. Поляки могли, проведя мобилизацию, удвоить численность своей армии, без того состоящей из тридцати пехотных дивизий, кавалерийской дивизии и 11 кавалерийских бригад. Их солдаты в целом были хорошо обучены, и их боевой дух был высок. К несчастью для них, мобилизация их армии началась только 30 августа, а немецкое вторжение началось 1 сентября. Кроме того, значительное количество частей должно было быть развернуто на востоке на случай советского вторжения, таким образом уменьшая силы, доступные для противодействия немцам на западе. С заключением 23 августа советско-германского договора о ненападении у поляков были все основания ожидать неприятностей с востока.

Еще больше осложняла ситуацию для поляков слабость их ВВС, имевших на вооружении менее четырехсот боевых самолетов. Будучи полностью подавлены Люфтваффе с их 1400 истребителями и бомбардировщиками, польские ВВС в течение всего конфликта не оказывали серьезного сопротивления. У поляков было мало танков и противотанковых пушек, стоявшие на вооружении образцы были устаревшими, причем они использовались весьма неэффективно, будучи разбросаны по войскам. Польская кавалерия была совершенно анахроничной на поле боя середины двадцатого века и почти бесполезной для чего-либо, кроме разведки на пересеченной местности. Не встречая серьезного сопротивления со стороны польских ВВС, Люфтваффе энергично поддерживали действия сухопутных войск, используя, помимо прочих типов самолетов, оборудованные сиренами пикирующие бомбардировщики «Штука», которые не только несли разрушение, но и подрывали боевой дух обороняющихся польских войск. Польское главнокомандование еще больше осложнило ситуацию, развернув силы на границе, в районах, мало пригодных для организации обороны. Подобное размещение войск не только затруднило оборону, но и фактически привело к окружению немцами значительных сил польской армии — так называемой Познаньской армии — на западе Польши.

В основном немецкая стратегия состояла в окружении значительной части польской армии двойным кольцом, с закрытием их в районе Варшавы. Также наносились удары на юг, с целью захвата Львова, и на север, в направлении Бреста.

Для этого германское Верховное командование (Oberkommando des Heeres, или OKX) разделило доступные силы на две группы. Группа армий Юг, под командованием фон Рундштедта, включала восьмую армию под командованием Бласковица, десятую армию фон Райхенау и четырнадцатую армию Листа. Основное усилие в наступлении пришлось на десять механизированных дивизий фон Рундштедта. Группа армий Север, под командованием фон Бока, состояла из третьей армии фон Кюхлера и четвертой армии фон Клюге. Части фон Бока пробили Данцигский коридор, лишив Польшу выхода к морю, и окружили с севера польские Поморскую и Модлинскую армии.

В целом, несмотря на изначальные намерения германского командования использовать повышенную мобильность механизированных подразделений и гибкость «воздушной артиллерии» Люфтваффе, стратегический замысел и ход течения кампании больше напоминали план Шлиффена времен Первой мировой, нежели более поздние германские «блицкриги». Основной задачей было непосредственное уничтожение польской армии, а не их воли к борьбе. Действительно, сражаясь отважно и упрямо, но будучи в меньшинстве и занимая невыгодные позиции, польская армия была практически разгромлена немцами еще до вторжения Советской Армии с востока 17 сентября.

Хотя несколько польских кавалерийских частей участвовали в ограниченных вторжениях на территорию Восточной Пруссии, немцы с самого начала захватили стратегическую и оперативную инициативу и сохраняли ее в течение всей кампании. В целом, хотя германские танковые соединения и Люфтваффе хорошо зарекомендовали себя в польской кампании, основные победы принадлежали германской пехоте, поддерживаемой артиллерией на конной тяге. Кампания была проведена с ошеломляющей быстротой и с относительно низкими потерями наступавших — немногим более 10 000 убитых немцев.

Часть Карла фон Кунова в польской кампании была несколько удалена от мест важных боев. 1 сентября 1939 года третья армия фон Кюхлера начала наступление из Восточной Пруссии против Модлинской армии и части группы Нарев. Часть автора, 21-я пехотная дивизия, была одной из восьми пехотных дивизий, участвовавших в этом наступлении. Будучи в составе дивизионного батальона полевого резерва, Карл и его бойцы следовали за основными частями дивизии. Хотя автор участвовал в немногих боях этой кампании, его воспоминания, однако, иллюстрируют многие из основных особенностей войны в Польше в 1939 году.

Вспоминает Карл фон Кунов…

Немецкий народ, как, вероятно, и правительство, был в глубоком смятении от событий 1939 года. Мы, солдаты, знавшие истинное лицо войны по рассказам наших отцов, конечно, не приходили в восторг от перспективы ранней смерти героя. Однако мы были готовы исполнить свой долг.

К середине июля 1939-го все наши подразделения были в состоянии повышенной готовности, которое мы наблюдали ранее только во время учений по мобилизации. Все шло гладко и по плану, как хорошо смазанная машина. Никто не говорил о приближающейся войне, и тайно каждый из нас надеялся, что и в этот раз все пройдет так же, как и прежде.

В начале августа наш 2-й батальон 3-го пехотного полка проводил учения по организации укреплений вдоль польской границы. Мы устраивали позиции для использования на случай возможного противостояния с Польшей. Мне казалось, что принимались меры, чтобы убрать женатых солдат, особенно солдат с детьми, с возможной линии фронта. Так как моя рота покидала казармы, я был направлен в недавно организованный дивизионный резервный батальон (21-й батальон полевого резерва). Нелегким было прощание с моими товарищами из 9-й роты, с которыми я провел много лет. В первые дни войны в Польше я пытался вернуться к моей старой команде вместе с пополнением, но мне отказали.

Батальон полевого резерва располагался в городе Морунген, в Восточной Пруссии, там же располагался и штаб третьей армии. На знаках, расставленных вокруг казарм, было написано только «Учебная армия — 3-й штаб». Командующий армией был наш старый командир генерал артиллерии Георг фон Кюхлер. Ядро армии составляли три прусские пехотные дивизии. В 3-й армии было только восемь пехотных дивизий, 4-я танковая бригада и единственная кавалерийская бригада в Вермахте. 3-я армия была также одной из наиболее малочисленных армий, участвовавших в польской кампании; к сравнению, 10-я армия включала в себя восемнадцать дивизий, из них две танковые и две моторизованные.

О прибытии в Морунген я доложил штабсфельдфебелю резервный роты, в которую меня направили. Он оказался приятным немолодым человеком, отслужившим почти двадцать четыре года. Он прослужил так долго только потому, что его назначили в полковой оркестр. Теперь этот немолодой штабсфельдфебель был назначен нашим старшим сержантом. К сожалению, впоследствии он был убит в бессмысленной атаке на линии Мажино.

Вскоре по прибытии в Морунген батальон полевого резерва начал пополняться резервистами. Сразу после этого батальон погрузился на поезд, чтобы присоединиться к остальным частям 21-й пехотной дивизии, которые уже находились в районах сбора около польской границы, в окрестностях Грауденца (ныне польский Грудзёндз. — Прим. пер.). Как старший унтер-офицер, я был, таким образом, отослан назад в наш гарнизон, где более десяти лет назад я проходил рекрутское обучение.

Остероде был городом с населением примерно в 16 000 человек, а в нашем гарнизоне неподалеку было около 1000 солдат. Несмотря на наше скромное довольствие, наше присутствие всегда было важным фактором в экономике этого маленького городка. За исключением случайных инцидентов — и по сегодняшним стандартам, даже эти инциденты были вполне скромными происшествиями — например, редкие драки — все заведения приветствовали солдат в своих стенах.

Заведения, предлагавшие развлечения для военных в их свободное время, были, естественно, важной составной частью экономики каждого гарнизонного города. В то время, когда я был здесь — с 1928 года по 1939 год, — в Остероде было два кинотеатра, три кафе, добрая дюжина удобных и приятных таверн и множество превосходных постоялых дворов и ресторанов. Солдатам было чем заняться и в самом городе, и в окрестностях. Нашими любимыми занятиями были еда и выпивка, танцы, участие в различных спортивных мероприятиях или путешествия по красивой восточнопрусской сельской местности на лодке или по железной дороге. Каждые выходные в трех крупных залах города устраивались танцы, но можно было вступить и в частный клуб — в некоторые по поручительству, в другие — просто заплатив. Культурные мероприятия не были в почете у молодых пехотинцев. И конечно, решающий фактор, влияющий на наши внеслужебные похождения, всегда был один и тот же — деньги!

Пять марок обычно хватало на вечер. Чтобы войти в настрой, пойти на танцы, к примеру, нужны были деньги на необходимые «микстуры» — немного пива и, например, стопки ржаного виски обычно было достаточно, чтобы рассеять любое колебание. Бутылка пива в таверне стоила двадцать пять пфеннигов; коньяк стоил двадцать, а стопка виски — десять пфеннигов. Укрепившись, мы направлялись на передовую бала.

Добравшись до цели — танцзала — нужно было экономить оставшиеся ресурсы, так как плата за вход обычно была около трех марок. Чтобы оставаться в зале, нужно было всегда иметь перед собой выпивку, так что нам приходилось использовать свою солдатскую смекалку. Обычно в соседней с залом комнате был бар с длинной стойкой, и именно там можно было найти беднейших из нас. Седые ветераны Первой мировой войны находили здесь лучших слушателей, и они с радостью пополняли наши кружки, а мы слушали рассказы об их героических поступках в Вердене или на Сомме. Настоящие виртуозы слушания могли растянуть это действие на несколько часов, удивляясь и восторгаясь этим небылицам. Но нужно было не меньшее воображение, чтобы заставить себя покинуть этих благотворных стариков; решением была иллюзия плотских потребностей!

Широко известна красота наших девушек, да и население вообще хорошо относилось к солдатам. Фактически среди большинства девушек военная служба считалась важным атрибутом мужественности человека. Однако ситуация в Остероде была непростой — не легко было девушкам столь небольшого города хранить свою честь, когда вокруг них была тысяча преимущественно неженатых молодых людей. Это было особенно тяжело для милых девушек, которым приходилось выбирать из многих молодых людей, которые при этом были не слишком серьезны в своих намерениях. Выбор правильного партнера потребовал глубокого знания психологии молодых пехотинцев. Однако казалось, что это знание передавалось девушкам каждого старого гарнизонного города с молоком их матерей, так как многим поколениям их предков по женской линии приходилось сталкиваться с такими же трудностями. Также большинство девушек знало, что большинство парней, вернувшись в казармы, вряд ли будет держать свои рты закрытыми и что они объявят о своих успехах своим товарищам по казарме на следующее же утро. Таким образом, большинству молодых пехотинцев не приходилось и мечтать об удовлетворении их цветущих страстей с хорошей девушкой из Остероде.

Это не значило, что у граждан или девушек Остероде было что-то против серьезных долгосрочных отношений с кадровыми солдатами… и все мы были кадровыми солдатами в Рейхсвере! Действительно, как раз противоположное было верно. Так как большинство солдат, отслуживших двенадцать лет, затем хорошо устраивались на гражданской службе, замужество за кем-то из нас приветствовалось семьями нашего гарнизонного городка.

Как и многие города Восточной Пруссии, Остероде лежал на берегу большого озера. В нижнем квартале города была длинная набережная, которую по праздникам украшали гирляндой фонарей длиной в километр. Был также причал для маленьких прогулочных судов. Многие из озер Восточной Пруссии были соединены каналами, так что можно было легко путешествовать по воде на большие расстояния. В начале 30-х наш батальон основал водноспортивный клуб, в котором можно было взять напрокат каноэ или весельную лодку. В летние месяцы в неслужебные часы эти лодки практически постоянно были заняты, в основном чтобы катать наших девушек по тихим притокам или на маленькие островки.

Однако в конце лета 1939 года эти идиллии быстро становились предметом далекого прошлого. Шли последние дни августа 1939 года. Я когда-то читал, что летние дни до начала Первой мировой войны были особенно прекрасны, как будто природа показывала все свое величие и блеск перед надвигающейся смертью. Теперь, двадцать пять лет спустя, пожалуй, можно было написать то же самое. Каждый день того лета был краше предыдущего.

Вечером 25 августа наш командир роты полагал, что час «X» вот-вот наступит[1]. Значительно позже мы узнали, почему операция была отложена и части уже на пути к позициям были отозваны. До последней минуты происходили лихорадочные дипломатические маневры. Однако 31 августа фон Риббентроп объявил, что у него больше не было полномочий вести переговоры. Кости были брошены!

Начал исполняться план «Вайс». Приказ, пришедший из верховного командования еще вечером, был краток: «Задачи и цели остаются прежними. День „X“ — 1 сентября 1939 года. Час „X“ — 04:45». Открыв окно в своих казармах в пять утра, я услышал бесконечный грохот грома с юга. Артиллерия на польской границе открыла огонь.

Я был ошеломлен. Мои детские воспоминания о Первой мировой до сих пор были очень яркими. Я поспешил на плац, чтобы найти кого-то, с кем можно было поговорить. Там был прежний командующий нашей 11-й роты, майор фон Т., теперь офицер Генерального штаба и Iа нашей части[2], окруженный солдатами и осажденный вопросами. «Да, — сказал он, пожав плечами, — на сей раз это настоящая стрельба!»

До долгожданного окончания моей двенадцатилетней службы оставалось ровно 9 месяцев. Абсолютно точно ни мирные немцы, ни мы — солдаты — не знали, ни сколько продлится эта война, ни как она закончится почти шесть лет спустя. 1 сентября 1939 года началась эпоха, которая изменит лицо Европы и нашу судьбу. Вторая мировая война началась.

Батальон полевого резерва был поднят в 8 утра, потому как польские войска предположительно готовились пересечь реку Вислу около парома в Курцебраке и к югу от него. Мариенвердер располагался примерно в четырех километрах от Вистулы, которая в этом месте шириной почти в полкилометра. По-видимому, берег реки напротив польского коридора тогда слабо охранялся пограничными патрулями, и по той или иной причине патрульные запаниковали, что часто случается в начале войны.

Однако первым делом мы выдвинулись на позиции на плато к западу от Мариенвердера и начали окапываться. Мы зря копали окопы, нам даже пришлось их засыпать тем же днем. Ложная тревога! Через несколько часов после начала наступления у поляков было достаточно других проблем, чтобы переправляться через Вистулу в нашем направлении!

С ранних часов, не переставая, эскадрильи немецких бомбардировщиков летали к польской границе на юге и назад. К тому времени польский маршал Эдвард Рыдз-Смиглы, по-видимому, понял, что его марш на Берлин не состоится. К тому времени большая часть польских Военно-воздушных сил была уже уничтожена на земле[3].

4 сентября наша дивизия уже вошла в предместья крепости Грауденц, которая была захвачена 5 сентября. После этого нас перебросили на юго-восток области и оттуда снова против Польши. Батальон полевого резерва следовал за дивизией через реку Нарев между Ломшей и Остроленкой и за несколько дней достиг цели — Белостока. За всю польскую кампанию я был только в одном бою. Мы стояли на привале к югу от Наревы, когда внезапно сообщили, что рассеянные, но сильные польские части приближались к северу от наступающей дивизии.

Так называемый «боеспособный» патруль на велосипедах под моей командой послали в направлении возможного пути продвижения противника. Мы проехали несколько километров, ничего не заметив, пока мое внимание не привлек большой луг с множеством стогов. Я приказал своим пехотинцам проверить стога, и они начали энергично протыкать солому штыками. Как вскоре стало очевидно, не зря. После нескольких громких криков многие стога сена внезапно ожили. Из практически каждого стога вывалились побитые в сражениях польские солдаты, некоторые все еще с оружием, но сдавшиеся без сопротивления. Они были рассеяны на укреплениях Наревы. Позже, во время допроса, они говорили, что атаки «Штук» на их бункеры больше всего подорвали их волю к борьбе.

В нашем наступлении к Белостоку мы прошли место с множеством могил немецких солдат. Они все были из одной роты разведывательного батальона, которая, возможно, попала здесь в засаду.

В тот же самый день, двигаясь сквозь песок и пустошь, мимо нас проехал длинный конвой. В первой машине, очевидно в отличном настроении, ехал командующий группы армий Север, генерал-полковник Фёдор фон Бок, который приветствовал нас поднятой рукой, крича «Хайль Гитлер, мои дорогие товарищи» (!).

Судьба польской кампании была решена за первые восемь дней. Последнее польское сопротивление, однако, было сломлено только 1 октября, спустя четыре недели после начала войны. Позднее я испытал триумфальное возвращение под светом факелов моей старой роты к благодарному народу. К сожалению, были и раненые, и погибшие.

Глава 2 Интерлюдия в долине реки Ар

Исторический комментарий

Воодушевленный быстрой и относительно бескровной победой над поляками, Гитлер желал быстрой перегруппировки своих войск и нападения на западных союзников в ноябре. Главнокомандующий сухопутными войсками генерал-полковник Вальтер фон Браухич и начальник генерального штаба генерал артиллерии Франц Гальдер выражали свое глубокое несогласие с этим планом, зная, что армия пока не была готова сражаться и победить Союзников. Это противоречие было одним из последних во Второй мировой войне, когда германскому генеральному штабу удалось отстоять свою позицию, к пользе армии и страны. В сочетании с неподходящей погодой, его сопротивление в конечном счете привело к примерно 29 переносам дат, назначаемых своенравным фюрером как даты начала наступления на западе.

За семь месяцев незначительных пограничных стычек на западе (прозванных журналистами «Зитцкригом») германская армия накопила крайне необходимые запасы материального имущества, перевооружила бронетанковые войска более современными танками, переобучила уже развернутые части и сформировала новые из призванных в мобилизации. Одной из новых частей стала 161-я пехотная дивизия, созданная на базе батальонов полевого резерва других дивизий. В эту дивизию, состоявшую в основном из жителей Восточной Пруссии, и был направлен Карл фон Кунов после недолгого пребывания в Бад Нойенаре после окончания польской кампании.

Вспоминает Карл фон Кунов…

Сразу после польской кампании 21-я пехотная дивизия отправилась по железной дороге на западный фронт. Пунктом назначения была прекрасная долина реки Ар. Батальон полевого резерва разместился во всемирно известном курорте Бад Нойенаре — городке с множеством изящных домиков и причудливых гостиниц. Для нас, скромных жителей Восточной Пруссии, родом с равнинной сельской местности, этот курорт казался крайне роскошным. Наши солдаты быстро выяснили, что симпатичные девушки есть не только в Восточной Пруссии, но и в долине Ары, хотя красота женщин здесь была другого рода. Длительное присутствие римских легионеров и их влияние на многие племена можно было распознать столетия спустя. Я думаю, местные красавицы вполне сошли бы за своих в Риме или Париже.

Я познакомился с дочерью хозяина небольшого заведения, расположенного на пути от Бад Нойенара в Арвайлер, и даже немного влюбился в нее. Так как близкие отношения были невозможны, мы развили платоническую дружбу. Прежде чем я должен был возвратиться в Восточную Пруссию[4], я познакомил милую Эльзу со своим другом, молодым офицером запаса. Вскоре после этого они поженились, но, к несчастью, этот добрый друг и товарищ погиб в одну из последних недель Второй мировой войны. Молодая вдова позже вышла замуж за гастронома и превратила некогда скромный семейный бизнес в весьма изящную столовую. В последующие годы всякий раз, когда я оказывался неподалеку от Бад Нойенара, я никогда не упускал шанс навестить Эльзу и ее мужа.

В то время нашей ротой командовал обер-лейтенант Граф фон Б. Он был земледельцем и, возможно, одним из тех, кто пойдет в бой с Новым Заветом и томиком стихов Райнера Мария Рильке. Он был благородным джентльменом, но несколько не от мира сего. К сожалению, он тоже не дожил до конца Второй мировой войны.

В любом случае, добравшись до моей новой, недавно созданной части в Восточной Пруссии — 371-го пехотного полка 161-й пехотной дивизии, я был опять переведен в пехотную роту и вскоре был назначен командиром полкового саперного взвода. Офицеры и унтер-офицеры, направляемые отдельными ротами для службы в этом новом взводе, должны были быть физически сильны и иметь золотые руки. Однако, за редкими исключениями, во взвод попало местное ополчение. Возражать было бесполезно. Некоторые особо тяжелые случаи были обменены, но, в общем, мне пришлось терпеть.

Последующие события показали, что это была лишь временная проблема, поскольку впоследствии я не огорчался от того, что меня обсчитали командиры рот. Я был смущен лишь во время нашей первой инспекции, практически по стандартам мирного времени, которая проходила в очень невыгодных условиях из-за того, что взвод был расквартирован в частном жилье. Позже, во время кампании во Франции, в тех случаях, когда наш взвод был задействован, команда сработала очень хорошо. Даже во время первой перестрелки старшие бойцы взвода сохраняли выдержку и умело выполнили свои обязанности по расчистке заграждений и разминированию.

После лишь нескольких недель тренировки 161-й пехотной дивизии в учебном центре в Шлага-Круг, около Ариса, в Восточной Пруссии, наш полк был отправлен в Цинтен. Там мы заняли пустующие казармы 4-й танковой бригады.

Нашим командиром полка был пожилой полковник кавалерии запаса, проведший несколько лет в Китае в качестве военного советника. Даже командир дивизии, генерал-майор Герман Вильк, был старым «китайцем». Оба они были из группы советников маршала Чан Кайши. Эта группа уже активно работала во времена Зеекта[5]. Время от времени шла ротация членов группы, но все они уже были в отставке с действительной службы до того, как стали советниками.

2 мая 1940 года мы снова отправились на запад, в учебный центр в Баумхолдере. Это было мое третье путешествие через Рейх из конца в конец. Оно не было последним. За время войны меня семь раз перебрасывали с фронта на фронт.

Глава 3 Через Арденны и на линии Мажино

Исторический комментарий

Между договором о ненападении с Россией и оккупацией или поражением всех восточных соседей Германии Адольф Гитлер создал ситуацию, когда он мог бросить всю военную мощь Германии против Запада. После многих задержек, вызванных настойчивостью Генерального штаба и плохой погодой, Германия вторглась в Норвегию и Данию 9 апреля 1940 года. В мастерски задуманной и проведенной кампании, используя горных стрелков, морские и воздушные десанты, чтобы подавить обороняющихся, Вермахт успешно обезопасил северный фланг Германии и выиграл гонку за владение ключевым для перевозки железной руды портом — Нарвиком. Хотя отдельные операции норвежских войск продолжались до 10 июня (а сопротивление продолжалось до конца войны), британские и французские войска были вынуждены покинуть Норвегию к 3 мая, таким образом обозначив оперативную, если не тактическую, победу Германии в кампании.

Обезопасив северный фланг и тыл, Вермахт готовился обрушить всю мощь против Франции и Нижних стран (Бенилюкса). Снова, на бумаге, силы союзников были вполне соизмеримы с силами Вермахта. В целом число дивизий каждой стороны во Франции и Бельгии было примерно равным: 122 немецкие и 105 союзнических (немцы развернули еще десять дивизий против нейтральной Голландии). У союзников было больше танков, и их танки были лучше. Хотя союзнические ВВС были в значительном меньшинстве по сравнению с Люфтваффе, нужно учитывать, что ударным самолетам Люфтваффе пришлось бы лететь прямо на подготовленные позиции союзнической ПВО.

Боеспособность французских частей, и в несколько меньшей степени бельгийских частей, была значительно увеличена обширными пограничными укреплениями. Примерно половина французских расходов на оборону в 30-х годах тратилась на строительство крайне сложной линии укреплений вдоль границ с Германией и Люксембургом, общей длиной 192 мили. Названная в честь Андрэ Мажино — министра обороны Франции в период с 1929 до 1932 года — линия непосредственно предназначалась для обороны Эльзаса и Лотарингии, двух пограничных провинций Франции, только вырванных назад из рук Германии в 1918 году. Французы, чрезвычайно страдавшие от преследования всецело наступательной доктрины 1914–1916 годов, намеревались избежать повторения разгрома Первой мировой войны, создав оборону настолько сильную, что любое немецкое наступление неизбежно провалится. Если в конце концов траншеи оказались эффективны против наступающих немцев, то — как казалось французам — крепости с массивными железобетонными стенами, глубокие, газонепроницаемые подземные проходы (часто связываемые электрическими метро!) и исчезающие бронированные орудийные башни остановили бы любое потенциальное немецкое наступление на границе. Большая часть французской армии могла бы тогда использоваться для контрнаступлений, или если бы немцы вновь атаковали через Бельгию, как они поступили в Первой мировой войне, то укрепления линии Мажино позволяли использовать меньше частей в обороне и дать возможность лучшим частям французской армии войти в Бельгию и там разгромить немцев.

И все немцы, начиная с фюрера, также желали избежать повторения ужасов западного фронта 1914–1918 годов. Их решение, однако, было кардинально иным в замысле и эффективности. В первые минуты 9 мая 1940 года Люфтваффе нанесли удар по аэродромам союзников по всей западной Европе, уничтожив на земле большую часть французских ВВС. Теперь Люфтваффе могли спокойно заниматься поддержкой маневров сухопутных войск. Вслед за разрушительными воздушными ударами последовали воздушные десанты (как парашютные, так и планерные, с пехотой и саперами) и наступления сухопутных войск в направлении Нидерландов и Бельгии. 18-я армия фон Кюхлера захватила Нидерланды за пять дней, в то время как основной удар группы армий В Фёдора фон Бока, проводимый шестой армией фон Рейхенау, пришелся на Бельгию и далее на запад.

Союзникам это, казалось, напоминало «План Шлиффена» — план, использованный немцами в 1914 году, когда большая часть немецкой армии наступала через Бельгию и вышла к Парижу с севера и запада. Союзники, отвечая на действия немцев, перебросили тридцать пять своих лучших дивизий в Бельгию и попали в ловушку. Из лесов Арденн вырвалась группа армий А фон Рундштедта — сорок пять дивизий — и обошла с большинством танковых дивизий Вермахта западный конец линии Мажино. Хотя танки этих дивизий в целом уступали в бронировании и вооружении танкам союзников, немцы использовали танки массово, для пробития брешей в обороне союзников. Обходя очаги сопротивления, которые будут впоследствии подавлены пехотой, танки прорывались в тыл союзников, нанося ущерб линиям снабжений и связи. Замысел этой «молниеносной войны» был не в решающем сражении на уничтожение по Клаузевицу, но в быстрой деморализации противника и разрушении воли союзников к борьбе. Это метод использовали германцы для победы над их древним врагом — галлами.

Французы, распределив свои бронетанковые войска по батальонам и придав их пехотным частям, не могли собрать достаточно сил, чтобы эффективно сражаться против немецких танковых частей. В результате силы союзников были быстро разрезаны на части, и им приходилось оставлять одну линию обороны за другой. Британцы эвакуировали остатки своих экспедиционных сил с пляжей Дюнкерка, бросив все тяжелое вооружение, а боевой дух французов начал серьезно сдавать. Немцы были у врат Парижа к 12 июня, всего лишь через тридцать три дня после начала наступления, а линия Мажино была обойдена на следующий день.

Хотя блестящий маневр немцев и новая тактика применения бронетехники устранили значение линии Мажино, удары наносились и против нескольких участков этих огромных укреплений. Здесь боевой дух французов не пал, и девиз защитников линии Мажино «они не пройдут» был действительно воспринят серьезно. Первая армия Витцлебена прорвала к 15 июня участок Сарр, один из самых слабых на линии Мажино. Последующие атаки ее одиннадцати пехотных дивизий были, однако, лишь частично успешными: только два важных форта линии (Хот Порье и Вельшофф) пали ценой больших усилий. Хотя эти атаки проводились против тыла крепостей Ensemble de Bitche, на участке Рорбах и в Вогезах, круговая оборона оставшихся фортов позволила их гарнизонам выстоять, сдавшись в конечном счете неделю спустя после того, как сдалась остальная часть французской армии. Далее к востоку 215-я пехотная дивизия генерал-майора Книсса, поддерживаемая 420-мм пушками Крупа времен Первой мировой (стрелявшими бетонобойными снарядами весом более тонны) и волнами пикировщиков «Штука», 19 июня прорвалась через казематы участка Вогезов, между крепостью Гранд Гогекиркель и фортом Лембах, но более ничего достигнуть не смогла. Хотя немцы использовали артиллерию калибром до 355-мм и 420-мм против крепости Фор а Шо (участок Вогезов) и крепостей Хохвальд и Шёненбург (участок Хагенау), более на этом конце линии Мажино не было достигнуто никаких значительных успехов по взятию укреплений[6].

В то время как бойцы Витцлебена прорвались в Сааре и вышли на простор, шестнадцатая армия Буша также пыталась захватить форты линии Мажино с тыла, в западном конце линии около Лонгийона. Здесь, 21 июня 1940 года, Карл фон Кунов повел в бой полковой саперный взвод на участке крепости Фермон. Фермой был защищен вынесенными казематами и ДОТами, а также перекрестным огнем форта Шапи на западе и крепости Латирмон на востоке. Гарнизон под командованием капитана Даниэля Обера мог опустошать ряды нападавших из безопасности глубоких туннелей, толстых железобетонных стен, «зарослей» колючей проволоки и противотанковых препятствий. Наряду с 75-мм орудиями и 81-мм минометами, установленными в исчезающих башнях — стальных куполах, которые могли быть подняты для стрельбы и опущены вровень с землей для защиты, обороняющиеся могли использовать строенное 75-мм орудие в казематной установке, бронированные 47-мм противотанковые пушки и пулеметные турели для защиты их подземного оплота.

Против этого внушительного примера инженерного искусства и поведет Карл фон Кунов впервые своих людей в бой.

Вспоминает Карл фон Кунов…

10 мая, в день начала кампании на западе, 161-я пехотная дивизия шла, казалось, без конца, по дороге в горах Хунсрик, чтобы присоединиться к шестнадцатой армии в качестве ее резерва. Хотя был только май, мы двигались через Мозельскую долину к Триру в пылающей жаре, без надежды на легкий ветерок. Около Клиссерата нам пришлось сойти с шоссе и искать временное размещение в маленьких деревнях винодельческой земли. У моторизованных колонн было преимущество проезда. Через три дня мы снова продолжили путь, прошли прекрасный город Трир и повернули на север, потому как прямая дорога на Люксембург была снова забита. Мы пересекли границу около Эхтернаха и совершили марш через эту прекрасную маленькую страну до участка французской границы около Бад Мондорфа, где дивизия получила задачу организации охранения.

Далее в кампании нас направили на запад. С противником — французами — мы впервые столкнулись к югу от Эша, на подходах к линии Мажино. Темнота ночи могла быть союзником нападавших, но и верно то, что ночной бой не был одной из сильных сторон наших солдат.

Батальон нашего 371-го пехотного полка наступал к опушке небольшого леса и окопался очень близко к укреплениям линии Мажино. Французы, вероятно, опасались, что мы могли выбить их ДОТы в темноте, и они всю ночь устраивали беспокоящую и пресекающую стрельбу из пулеметов и пушек. В ранние утренние часы они, видимо, ожидали атаки, потому как они еще раз накрыли лес разъяренным градом пулеметного и артиллерийского огня.

Предыдущим вечером я только вернулся на полковой командный пункт и завалился спать в районе саперного взвода, не ожидая неприятностей. На рассвете я был внезапно разбужен низеньким, крупноватым, совершенно истеричным унтер-офицером, которого я запомнил еще в Восточной Пруссии. Он вопил: «Все потеряно, французы идут». Полуодетый, я выбежал, чтобы, по крайней мере, организовать оборону наших позиций и поднять тревогу. Обнаружил же я неземную тишину. Встающее солнце купало мирную границу в мягком свете, и нигде не было ни единого признака наступающих французов. Как оказалось, не только этот толстяк убежал — мощный артобстрел из крепостей линии Мажино, накрывший лес, в котором стоял наш ближайший пехотный батальон, заставил этих неопытных солдат поверить, что враг совсем рядом. Несколько солдат запаниковали и разбежались. С двумя отрядами из моего саперного взвода я отправился в сторону противника и чуть менее чем за час добрался до пехотного батальона, стоявшего в лесах. Нападение французов случилось только в воображении убежавших. Все это было крайне неприятно. Я не знаю, сообщали ли штабу дивизии об этом, но я думаю, что нет. К сожалению, обстрел французов нанес нам потери. Пострадал мой саперный взвод, один человек был убит.

Последняя серьезная, но также неуспешная операция 161-й пехотной дивизии во Франции проводилась против тыла и фланга линии Мажино 21 июня 1940 года вдоль дороги Лонгийон — Лонгви. Здесь дивизия обошла фланг линии Мажино, так же как и танковые части, развернутые к северо-западу от нас. В 07.00 мы начали штурм крепости Фермой и меньших укреплений, защищавших Фермон с тыла и флангов.

Хотя у верховного командования должна была быть точная информация даже о самых малых из укреплений линии Мажино, на моем уровне, конечно, не было точных сведений. Как командира полкового саперного взвода меня даже не пригласили на предварительное совещание штаба. И конечно, никто не поинтересовался, есть ли у моих людей необходимое оборудование и взрывчатка, чтобы пробить укрепленный железобетон и броневые купола. Я думаю, что задача выполнялась в спешке, и почти не было шансов на успех. Для дивизии с нашим оборудованием эта задача была «слишком большой, на несколько размеров шляпы», и наш старый добрый штабсфельдфебель был не единственной жертвой.

Позже я подозревал, что пожилой полковник запаса и его адъютант не знали, как правильно применять саперный взвод. Они просто забыли о нас. Приказ, отданный мне незадолго до атаки, происходил от стыда за их упущения.

Мне приказали послать две группы моих саперов в каждый из трех батальонов полка. Затем командир полка спросил меня, что я планировал делать. Мой ответ, что я планировал присоединиться к одной из этих групп, казалось, удовлетворил его. Никто не спросил меня, что мои люди были действительно способны выполнить.

Вместе со своей группой я присоединился к одному из батальонов под командованием немолодого капитана запаса. Если я правильно помню, это был 2-й батальон нашего 371-го пехотного полка. Мы убрали часть колючей проволоки и сняли несколько мин. Это было все, что мы обучены делать и что нам позволяло сделать оборудование. Мы остановились неподалеку от бронированной башни с отличной простреливаемой зоной, которая поливала подходы пулеметным огнем. Берма на опушке, приблизительно в пятидесяти метрах от башни, предоставила нам укрытие. Наша артподготовка и авиаудары — с использованием «Штук», чешских 305-мм гаубиц «Шкода», 210-мм гаубиц, шести батарей 105-мм гаубиц и даже нескольких 88-мм длинноствольных зенитных орудий — практически ничего не подавили и не уничтожили. Теперь мои саперы должны были спасти ситуацию. Как мы вскоре выяснили, атака башни была абсолютным самоубийством.

Молодой командир роты приказал старому штабс-фельдфебелю, нашему лучшему солдату, напасть на башню под нашим прикрытием. Для саперов с дымовыми гранатами, магнитными минами и огнеметами это было бы по силам, но никак не без этих вещей. Однако храбрый штабсфельдфебель и его люди выпрыгнули из-за укрытия и атаковали.

За несколько секунд они все были убиты!

Так как командир полка продолжал требовать атаковать, тихий капитан Л. попросил самого командира полка прибыть на участок фронта для осмотра. После посещения больше требований не было.

В сентябрьском номере журнала «Alte Kameraden» за 1981 год я встретил статью о неудачной атаке крепости Фермон батальоном 371-го пехотного полка, которая называлась «Удача с обеих сторон». Автор писал, что «21 июня 1940 года, в 7.00, укрепленный батальон атаковал крепость. Так как не было эффективной поддержки тяжелым вооружением, атака сорвалась и была остановлена приблизительно в 11.00». Выбор автором названия статьи стал очевидным далее. «17 июня 1940 года 88-мм пушки немецкой армии начали обстрел блока № 4 крепости, где стены были толщиной 1,75 метра и на котором были установлены три пушки. Пробив в стене дыру шириной около метра, 88-мм пушки прекратили огонь. Нужен был лишь еще один выстрел, чтобы поразить склад боеприпасов и создать катастрофу». И так далее. Нам, с другой стороны, очень повезло, так как за два дня до атаки французская пехота была целиком выдернута из окопов. У них была бы отличная возможность перестрелять нас, пока мы выходили из леса.

Вечером 21 июня мои саперы вернулись под управление полка. Один из командоров батальонов, майор Риттер, вызвал меня к себе, чтобы съесть мою задницу. (Ага! Козел отпущения!) По его мнению, его батальон не взял крепость Фермой только из-за жалких шестнадцати саперов под его командованием. Можно только надеяться, что лишь он верил такой ерунде.

Атака была, как говорят, бесполезной, как зоб. На следующий день, 22 июня, пушки стихли. Несколько дней спустя наш маленький полковник принял сдачу крепости Фермон от командира гарнизона, капитана Дэниэля Обера.

Вместе с моими коллегами от кавалерии и связистов я посетил казармы, где временно держали защитников Фермона. Они все казались в хорошем расположении духа, но в действительности это было напускное веселье висельника. Вполне справедливо они уверяли нас, что мы не должны чувствовать себя победителями! В конце концов, Фермон сдался только тогда, когда вся Франция уже капитулировала.

Несмотря на значительные потери, мы немного сделали для победы во Франции. Однако добрые намерения и храбрые действия, даже если они были не очень успешны, были признаны и вознаграждены. За свою службу в саперном взводе я получил Железный крест 2-го класса… но кампания на западе была бы выиграна, даже если бы мы остались в Цинтене.

Глава 4 Между Францией и Россией

Исторический комментарий

Франция официально капитулировала Германии 22 июня и, хотя Франция никоим образом не была побеждена ею, Италии — 25 июня. Имея достаточно боеприпасов, пищи и воды, чтобы выдержать длительную осаду, несколько гарнизонов линии Мажино оборонялись до 30 июня или даже до первых дней июля, но в конце концов они тоже сдались. Франция была разделена на оккупированную зону (примерно две трети территории страны на севере и все Атлантическое побережье) и прогерманский «огрызок», управляемый марионеточным французским правительством, разместившимся в курортном городе Виши.

Менее чем через месяц после капитуляции Франции в речи перед рейхстагом Гитлер предложил мир, на неуточненных условиях, Черчиллю и британскому народу. Еще до того, как премьер-министр мог публично отвергнуть предложение, британская пресса объявила свое неприятие идеи. Тогда с аэродромов оккупированной зоны Люфтваффе начали то, что впоследствии станет известным как «Битва за Британию» — попытка Германа Геринга уничтожить королевские ВВС (RAF) и открыть путь к вторжению на британские острова. Так как Великобритания объявила войну Германии вслед за вторжением в Польшу, Люфтваффе уже бомбили ее территорию с осени 1939 года. Однако начавшиеся в июле налеты были намного более обширными и интенсивными.

В ожидании установления превосходства в воздухе над Британией Вермахт начал подготовку к операции «Зеелёве» («морской лев») — морскому вторжению на британские острова. Если бы Люфтваффе вырвали контроль за британские небеса у королевских ВВС, это было бы первое вторжение в Великобританию со времен вторжения норманнов, ведомых Вильгельмом Завоевателем в 1066 году. В этом вторжении должен был принять участие и Карл фон Кунов.

Он, однако, был избавлен от этой участи из-за неспособности Люфтваффе Геринга уничтожить королевские ВВС. К середине ноября 1940 года для ОКВ и, что важнее, для Гитлера стало очевидно, что битва за Британию проиграна. Хотя Карл фон Кунов не мог этого знать, Гитлер обратил свое внимание на восток, на Советский Союз.

В то время как битва за Британию вовсю шла, произошли новые события на Балканах и в Африке, которые в конечном счете потребовали применения значительных сил германской армии. В сентябре итальянская армия вторглась в Египет, только чтобы быть полностью изгнанной контратакующими силами Британского Содружества в декабре. За несколько месяцев британцы выгнали итальянцев из Восточной Африки и довольно скромными силами продолжали наступать на запад, в Ливию, попутно беря в плен огромное число итальянских солдат. Тем временем территория Румынии была систематически «дипломатически» расчленена — и ее население украдено — Венгрией, Советским Союзом и Болгарией за лето 1940 года, а Италия вторглась в Грецию из Албании в последние дни октября.

И здесь тоже «новые римские легионы» Дуче потерпели позорное поражение, на сей раз от рук греческих сил генерала Метаксаса. Заручившись твердым союзом с Венгрией и Румынией к ноябрю, немцы в конце зимы и весной 1941 года занялись восстановлением военно-политического положения их итальянских союзников на нескольких фронтах и подготовкой к операциям против Советов.

В марте 1941 года сербы совершили в Югославии государственный переворот и аннулировали недавно заключенное соглашение о союзе с Германией. 6 апреля Германия вторглась в Югославию из Венгрии и завоевала ее за двенадцать дней — хотя жестокая партизанская война продолжалась там до конца войны. Одновременно силы Вермахта вторглись в Грецию из Болгарии и разбили к концу апреля армию Метаксаса — вместе с их союзниками из Британского Содружества. В мае Люфтваффе начали крупнейшую в истории высадку воздушного десанта против сил Содружества на Крите, и менее чем через двенадцать дней борьбы этот ключ к Эгейскому морю был в немецких руках.

Немецкие механизированные силы под командованием одного из любимейших офицеров Гитлера, Эрвина Роммеля, в феврале начали прибывать в Северную Африку, и к середине апреля Африканский корпус отогнал британцев назад, к египетской границе.

Таким образом, к весне 1941 года Германия заняла или контролировала всю территорию в Европе, граничившую с Советским Союзом и западными территориями ее недавно расширенной империи — Восточной Польшей, Литвой и Бессарабией. Вторжение в Советский Союз — операция «Барбаросса» — однако, было отсрочено, по крайней мере, на месяц необходимостью закрыть «дыры», вызванные военными амбициями Муссолини и поражениями итальянцев.

Вспоминает Карл фон Кунов…

Сразу после завершения кампании во Франции 161-я пехотная дивизия была снова переброшена, на сей раз с запада на восток, и собралась в Сувалках и окрестностях, вблизи новой советско-германской границы. (См. карту 2–2.) Сувалки непосредственно граничили с нашей родиной — Восточной Пруссией — и вклинивались в некогда польские земли. Хотя прошло едва ли десять месяцев после окончания войны с Польшей, город уже значительно изменился. Горожане производили впечатление дружелюбных и организованных людей. Там была уже устроена большая, хорошо обставленная гостиница-ресторан, названная «Немецким Домом». Немец — владелец гостиницы, казалось, рекламировал своей дородностью качество его кухни. Наш командир полка, полковник Невигер, который часто использовал весьма тонкие выражения, говорил, что, если бы этот гастроном «закрыл свои глаза, то лопнул бы».

Хотя частый сарказм полковника Невигера был действительно резок, он бледнел по сравнению с методами командира моей старой роты из моих солдатских времен. Капитан Эрвин М., или «тот самый Эрвин», как его звали (только за его спиной!) солдаты, был одним из наиболее незабываемых людей, которых я когда-либо встречал в армии. Я служил под его началом с 1932 по 1936 год.

Он был среднего телосложения и худ, не отталкивающей внешности, с маленькими, холодными глазами и тонкими губами. Его бледность и исключительно тонкое телосложение заставили меня подозревать, что он мог страдать от болезней желудка, что позже подтвердилось. Он, казалось, подавлял боль, выкуривая огромное количество сигарет, но, конечно, результат был противоположным. Его болезнь, возможно, уже была хронической и, конечно, была одной из причин его сварливого, «отмороженного» поведения.

Ветеран Восточного фронта Первой мировой, Эрвин был счастливее всего, когда только что закончил устраивать кому-то разнос. Он всегда упоминал нас, его солдат, в третьем лице, странном и раздражающем анахронизме времен крепостничества в Восточной Пруссии. Эрвин, к примеру, приказывал солдату бежать, не говоря: «Беги, Шмидт!», а скорее лая: «Он должен бежать!»

Мое знакомство с «тем самым Эрвином» было незабываемым. После недолгой отсидки на гауптвахте за небольшое нарушение инструкций (это было четвертое и последнее мое посещение гауптвахты за время моей службы) я обнаружил, что у нашей роты был новый командир. Штабсфельдфебель подошел к двери кабинета командира, выждал секунду, вытянулся, прочистил глотку и только затем, наклонившись, скромно постучал. После резкого «Ja!» меня втолкнули в маленькую комнату, и я встал по стойке «смирно», в то время как штабсфельдфебель представил меня капитану как «задницу только что из-за решетки».

Комната была заполнена синим дымом, и измученный, бледный человек с тонкими пепельными волосами сидел неподвижно за столом, вначале даже не обратив внимания на доклад сержанта. Его глаза почти закрылись, он, казалось, собирал всю свою силу, как гуру, чтобы быть готовым к моему появлению. Мгновение спустя он поднялся и встал передо мной, явно закипая.

В кипящем гневе капитан объявил сквозь сжатые зубы, к чему я должен был готовиться, если бы я заставил его еще хоть раз меня наказать. Успокоившись столь же быстро, как и впав в ярость, видимо насытившись, он сел обратно за стол. Позднее я понял, что он всегда был доволен и непринужден, устроив кому-то полный разнос. Почти четыре года он нависал надо мной, как меч Дионисия нависал над Дамоклом.

Обладая столь же острым языком, полковник Невигер был бесконечно более культурен и более проницателен, чем «тот самый Эрвин». После французской кампании он произнес речь пред всем офицерским составом и кандидатами в офицеры. «Господа, — сказал он, — вы можете со всей уверенностью затянуть ремни на своих шлемах. У нас нет повода праздновать. Перестрелка у застав, к счастью, позади. Но настоящая война начнется, когда крупные державы вступят в игру». Немногие из нас знали, сколь пророческими были его слова.

В гражданской одежде или форме служащих таможни офицеры дивизии постоянно осматривали происходящее на советской стороне границы. Не заняло много времени выяснить, что на той стороне также шел хорошо скрываемый процесс развертывания.

Позже, во время кампании в России, 161-я пехотная дивизия из Восточной Пруссии испытала всю беспощадную жестокость войны против равного противника, от которой она была избавлена во время французской кампании. В августе — сентябре 1944 года, после перехода румынской армии на сторону врага, 161-я, как и многие другие дивизии германской армии, была разбита. В 1964 году издательство Wehr und Wissen выпустило книгу моего брата по обществу, генерал-майора Ганса Кисселя, названную «Катастрофа в Румынии». В примечаниях к этой книге я нашел историю, написанную 5 января 1945 года обер-лейтенантом Штайнмайером — командующим 4-го батальона 241-го артиллерийского полка 161-й пехотной дивизии. Обер-лейтенант Штайнмайер совершил марш в 750 километров за тридцать два дня, непрерывно преследуемый русскими партизанами; 23 сентября он и его люди достигли наших войск. Штайнмайер был убит в бою 21 апреля 1945 года в Мюдене (Аллере)! Это была лебединая песня храбрых бойцов этой дивизии из Восточной Пруссии.

В конце лета 1940 года, пробыв в Сувалках несколько недель, многие из состава 161-й дивизии были отосланы назад в Рейх, чтобы попасть в другие части. Я помню, что из полкового штаба 371-го пехотного полка осталось только несколько офицеров кавалерии и полковой адъютант — в последнем случае, видимо, чтобы ввести в ход дела нового командира. Адъютант был в звании обер-лейтенанта и родом из старой семьи силезских дворян. Позже он покончил с собой, когда открылись его гомосексуальные отношения с подчиненным. Я узнал об этом только несколько лет спустя от одного из его двоюродных братьев, который оказался вместе со мной в Румынии. Полковник Невигер, всегда хорошо отзывавшийся о своем прежнем адъютанте — и, конечно, справедливо, — никогда нам ни о чем подобном не рассказывал, хотя скорее всего он был в курсе. Вероятно, все это дело его крайне беспокоило, потому что он часто ставил нам своего адъютанта в пример как отличного офицера.

Покинув 161-ю дивизию, мы вновь отправились через весь Рейх, с востока на запад, и оказались в Людвигслусте, в Мекленбурге. Здесь мы присоединились к недавно сформированному 677-му пехотному полку 332-й пехотной дивизии. Людвигслуст был местом жительства прежнего великого герцога Мекленбурга, который сошел с престола в 1918 году. Как наша Восточная Пруссия, Мекленбург был главным образом малонаселенной аграрной землей, в которой 60 процентов территории принадлежало 1 проценту фермеров — в основном дворянам. В Людвигслусте жило приблизительно 14 000 человек. Перед Второй мировой здесь был гарнизон 14-го кавалерийского полка. Командующим тогда был полковник (впоследствии генерал-майор) Фридмунд фон Арним. Во время нашего присутствия в Людвигслусте там стояла резервная кавалерийская часть под командованием полковника Фрейхера фон Родде, с адъютантом лейтенантом графом фон Бернсдорфом.

Один карьерный офицер как-то рассказал мне о небольшом эпизоде, который якобы произошел в офицерском зале кавалерийской академии Ганновера. Одного офицера артиллерии направили туда для получения высшего образования в искусстве верховой езды, но у его фамилии не было дворянской частицы «фон». Раз, сидя за столом, он взял на себя смелость произнести несколько слов и был тут же перебит одним из офицеров-кавалеристов: «Если ты артиллерист да еще и буржуазного происхождения, то держи рот закрытым и стыдись себя!» Учитывая подобное отношение, вполне понятно, что в Людвигслусте к нам, гренадерам из Восточной Пруссии, относились с большим подозрением!

Когда наш новый скромный адъютант, родом простолюдин, робко спросил своего благородного коллегу, могли бы наши офицеры использовать офицерский зал кавалерийского полка для собрания, ему было категорически отказано. Оправданием стало то, что в зале находилось много ценностей, включая подарки прежних правящих домов Мекленбурга, и нам нельзя было его посещать. Наш небольшой полковник был рожден кавалеристом, прежде служил в 8-м уланском полку, женился на дворянке и только из-за неудачного стечения обстоятельств в конце концов оказался в пехоте. Ему причинило сильную боль столь предвзятое отношение товарищей его же собственного рода войск. Наш полковник позвонил адъютанту кавалеристов и спросил его, нельзя ли убрать эти ценности, чтобы нам было временно дозволено пользоваться офицерским клубом.

Адъютант ответил с чрезвычайным раздражением, так как этот вопрос был явным сарказмом. Но отвечать подобным образом нашему полковнику было ошибкой, поскольку полковник Невигер был в любое время готов сделать быстрое, едкое и часто крайне обидное замечание. К примеру, однажды мы ехали на поезде через один город. Наш полковой ветеринар обратился к командиру и сказал: «Герр полковник, здесь в Ландсберге я зарабатывал свои шпоры как ветеринар». Невигер быстро ответил: «Но затем-то вы их сняли», намекая, что ветеринар более не был особенно хорошим всадником. В другом случае его адъютант, также кавалерист, как и полковник, принес извинения за опоздание на обед, объясняя, что он только вернулся с занятий верховой ездой. Не отрывая глаз от тарелки, командир полка ответил: «Хорошо, если вы желаете назвать то, чем занимаетесь, верховой ездой».

Несколько дней спустя после того, как господин из кавалерии отказался дать нам воспользоваться их залом, полковник Невигер встретил на улице этого парня, лейтенанта графа фон Бернсдорфа, и сцепился с ним. Предметом конфронтации не был, однако, презренный способ, которым он отказал нам в использовании их зала, а то, что адъютант носил форму и отдал честь не по уставу. «Вы не возражаете застегнуть воротник вашего мундира, граф фон Бернсдорф? — произнес полковник с лучшим берлинским акцентом. — Вы не генерал, и у вас нет медали на шее! И если у вас есть такая возможность, узнайте у профессионального офицера, как лейтенант должен отдавать честь полковнику!» Этим он буквально ошеломил молодого дворянина. Полковник Невигер оставил его одного и, довольный, продолжил путь.

Мы провели свое собрание в соседнем городе, в современном клубе местной бомбардировочной эскадрильи Люфтваффе. Они сразу предложили нас выручить. Большая часть женского населения была уже впечатлена молодыми, украшенными наградами пилотами эскадрильи, к недовольству высокомерных, старых и скучных кавалеристов резервного полка. Было очевидно, что даже местные дворянки, включая королевских особ, предпочли летчиков кавалеристам. К сожалению, наше мероприятие, которое проводилось вместе с пилотами, не прошло без эксцессов. Один из наших командиров батальонов, немолодой майор, поссорился с хозяевами зала из Люфтваффе. Он попытался выиграть спор, используя свое звание, что, конечно, было плохо воспринято другими пилотами. Мы, младшие офицеры, спонтанно стали на сторону молодого капитана Люфтваффе, и я, возможно, зашел слишком далеко. Позже майор зло отплатил мне.

Народ Мекленбурга и их великий герцог, как известно, являются потомками славянского племени бодричей, которое обосновалось в области между реками Траве и Варнов примерно в 500 году нашей эры, после того как эти земли покинули германцы. В двенадцатом столетии князь бодричей стал сувереном германского Рейха, и его люди приняли христианство. В 1815 году Мекленбург стал великим герцогством.

После проживания в долине Ары, среди потомков римских легионеров и западноевропейских народов, мы — восточные пруссаки — познакомились с другой ветвью нашего немецкого народа. В отличие от живого, разговорчивого народа долины Рейна, люди здесь казались более спокойными и более осмотрительными. Их особенно заботили хорошие манеры — возможно, причиной этого было присутствие великого герцога и многочисленных дворян.

Наши пехотинцы, естественно, проявляли особый интерес к женской части населения. Можно было легко понять высказывание о польских женщинах, что у славянских женщин (имея в виду происхождение леди Мекленбурга) есть несравненное очарование[7]. Если девушки долины Ары были в основном темненькими, то здесь они были в основном светловолосыми, с голубыми или серыми глазами. Если женщины Рейнланда, из-за их католической веры, отстраненно ведут себя с мужчинами, то здесь можно было видеть радостную беззаботность. В огромных количествах наши солдаты уступали очарованию этих красивых девушек.

Даже я не мог не соблазниться. Это искушение в конечном счете дало возможность старому майору отомстить мне за мой выбор сторон в клубе пилотов Люфтваффе.

После французской кампании был снят государственный запрет на танцы. Однажды вечером офицеры штаба полка направились на танцы в их любимое место, «Принц Блюхер» (во время советской оккупации оно было переименовано в «Эрнст Тельман», в честь писателя-коммуниста!). Даже командир полка, преодолев колебания, присоединился к нам. Среди присутствовавших девушек были такие красотки, что даже вызвали восхищение нашего обычно строгого командира. Он несколько раз приглашал особенно красивую девушку на танец — ту самую, которая несколько недель спустя будет ночевать в моей квартире. Хорошенько выпив, я не смог заставить ее подняться на ее прелестные ножки!

Ее начальник — управляющий местной почты, будучи весьма раздражен, позвонил в полковой штаб и сказал, что одна из его девушек пропала. Он добавил, что последний раз ее видели с офицером нашего пехотного полка. К счастью, командир полка был в отъезде, и я надеялся, что все это дело порастет травой до его возвращения. Конечно, в такой фермерской земле, как Мекленбург, где есть трава, есть и коровы, и одна как раз объявилась, как трава начала расти….

В этом маленьком городке было известно, что майор, принявший командование в отсутствие полковника, сам был не без греха, так что вздрючка, устроенная им мне, больше касалась моей глупости, нежели моего морального облика. Он не стал особо раздувать дело, но сообщил все детали полковнику Невигеру, когда тот вернулся. Я должен был доложить командиру полка!

В глазах полковника я был мерзавцем, бабником, соблазнившим самую симпатичную девушку в городе. Хотя я его уверял, что все было безобидно, и почти все офицеры штаба видели, что действительно красавица была ужасно пьяна, старик не верил мне, и — как я должен сегодня признать — со своей точки зрения, он был прав.

Девушка из почтового отделения была немедленно переведена в Шверин, что как минимум внешне уладило вопрос для ее начальника и для моего полковника. Незадолго до конца войны я встретил ее еще раз. Она вышла замуж за врача, который был на Курляндском фронте. Я мог только пожелать ей от всего сердца увидеть его снова в добром здравии.

За месяцы до этого инцидента прошел слух, что меня рекомендовали повысить в звании. Готовясь к этому, я заказал пару офицерских кавалерийских сапог и штанов для верховой езды. Однажды утром меня разбудил мой командир словами: «Доброе утро, лейтенант!» Мое непростое прошлое не позволило мне сразу получить звание обер-лейтенанта, что, учитывая мой срок службы, должно было произойти еще в 1935 году. Согласно этому я был самым старослужащим лейтенантом во всей армии!

За завтраком в своей обычной манере полковник Невигер заметил: «Вы выглядите столь нелепо!» Уголком глаза я заметил, что он тщательно наблюдал, стараясь увидеть, не царапал ли я тарелку своей вилкой или ел горох с ножа! Командир полка и его адъютант, между прочим, в соответствии с их званием, размещались в изящной вилле баронессы Фосс. Она родилась в Америке и годы спустя очень любезно помогла моей первой жене и восьмилетней дочери, когда они бежали из Восточной Пруссии.

Конечно, месяцы после развертывания новой 332-й пехотной дивизии мы упорно работали, чтобы закончить обучение наших солдат, офицеров и унтеров. Там я заметил, что наш командир полка отрицательно относится к национал-социалистическому режиму. Вскоре после французской кампании Геббельс публично объявил Гитлера «Grössten Feldherrn aller Zeiten» («Величайшим командующим всех времен»), что в просторечии стало сокращаться до «Gröfaz». Однажды вечером, когда мы обсуждали этот вопрос в нашем временном зале, полковник Невигер сказал со своим сильным берлинским акцентом: «Величайший командующий всех времен? Ну я не знаю. Этому надо учиться», — намекая, что военное образование Гитлера оставляло желать лучшего.

Я еще раз заметил его вольное отношение к партийным протоколам во время штабных учений, в которых принимал участие весь офицерский состав нашей недавно развернутой дивизии и которыми командовал наш полковник. На этом учении командир полка должен был сообщить командующему генералу, что весь офицерский состав присутствовал. Согласно инструкциям, так как полковник не носил фуражку, то он должен был отдать генералу «немецкое приветствие»[8]. И все же полковник Невигер ограничился простым поклоном.

То ли нехватка политического энтузиазма полковника раздражила генерала, или это была просто расплата за его едкий стиль, но во время учений наш полковник получил удар в свою ахиллесову пяту! Когда он неточно процитировал некоторые выдержки из «Святого Писания» искусства командования из HDV 300/1, Die Truppenfuhrung (руководство оперативной доктрины), он был снисходительно поправлен генералом. Полковник Невигер покраснел, как девственница после непристойного предложения.

Я упоминал, что я был смущен во время первого смотра моего саперного взвода из-за неблагоприятных обстоятельств, сопровождавших смотр. Здесь, в Людвигслусте, я устроил полковнику смотр как по нотам, что произвело чрезвычайное впечатление на всех гостей. Все же этот смотр не имел никакого отношения к нашей задаче как саперов — скорее это была демонстрация выправки и блеска.

Весной 1941 года 332-я пехотная дивизия переместилась из Людвигслуста в одно из самых красивых мест Франции, на Атлантическом побережье около Дювиля. Здесь наш полковник получил гораздо более классные апартаменты, чем в Людвигслусте, а именно виллу известного парфюмера мадам Коти. Вилла располагалась в великолепном парке, высоко над городом, с волшебным видом на Атлантический океан. Справедливости ради, не только наш полковник, но и все наши солдаты получили такие апартаменты, которые большинство из нас видело только в кино. У каждого зажиточного француза, казалось, была здесь своя летняя резиденция.

В то время не было ни единого признака укреплений, которые будут позже построены в той области, потому что тогда все еще мечтали о «двинемся на А-а-англию»[9]. Конечно, мы со всеми усилиями старались найти признаки приготовлений к подобной операции. Было одно незначительное учение по погрузке на корабли, и все. Учение проводилось для операции «Зеелёве», предполагаемого вторжения в Англию. Наша часть учения проходила в дельте небольшой реки между Дювилем и Трувиль-сюр-Мером. Маленькое судно, на которое мы погрузились, вызывало сильные подозрения насчет его мореходности. В дополнение погрузку можно было производить только во время прилива, иначе уровень воды падал очень сильно, практически обнажалось дно. Я думаю, что разница уровней воды в прилив и отлив была около десяти метров — может, чуть больше, может, чуть меньше. Вероятно, не только я был обеспокоен; гросс-адмирал Редер, очевидно, разделял мои сомнения и сомнения многих других насчет практичности этой операции. С имевшимися транспортами и военными кораблями для их защиты немецкие вооруженные силы не могли рискнуть вторжением в Англию.

Взгляд главнокомандования Вермахта (ОКВ)[10] в то время, вероятно, уже был обращен на восток, что было, к сожалению, подтверждено объявлением по радио, которое мы все услышали утром 22 июня 1941 года.

Глава 5 Обнаружив «настоящую войну»: Россия 1941

Исторический комментарий

Утром 22 июня 1941 года немецкие, румынские, венгерские и словацкие армии начали операцию «Барбаросса» против Советов. 1 июля немецкие и финские части напали на СССР в Северной Карелии, завершив линию пожаров вдоль западной границы Советской империи. После лет неспокойного мира и десятилетий осторожного сотрудничества две великие европейские континентальные державы столкнулись в катаклизме, который в конечном счете изменит карту Европы на следующую половину столетия.

Столкновение имело действительно колоссальные пропорции. Немцы, развернув 119 пехотных и горнострелковых дивизий, девятнадцать танковых дивизий и пятнадцать моторизованных дивизий, напали совместно с двенадцатью румынскими дивизиями и несколькими соединениями войск словак и венгров. Линия фронта изначально была длиной 995 миль (не считая еще 620 миль на финском фронте, на котором было развернуто восемнадцать финских дивизий и еще четыре немецкие пехотные и горнострелковые дивизии), но в ходе наступления она быстро увеличилась до 1500 миль. Германия и ее союзники боролись против огромной военной мощи СССР, включавшей 150 пехотных дивизий, восемнадцать моторизованных стрелковых дивизий, восемь кавалерийских дивизий и тридцать шесть танковых бригад в западных военных округах[11]. Используя приблизительно 2800 боевых самолетов, Люфтваффе разбили советские Военно-воздушные силы, уничтожив только в первый день примерно 1200 самолетов.

Хотя есть убедительные доказательства, что Сталин знал о приближающемся немецком вторжении — с момента открытия советских архивов есть даже признаки, что он, возможно, планировал собственное вторжение позже в том же году, — по тем или иным причинам его оперативные командующие не были осведомлены о надвигающемся наступлении немцев. С быстро установленным превосходством в воздухе немецкие захватчики использовали элемент неожиданности и быстро подавили передовые части Советской Армии, нанеся противнику сокрушительные потери. Казалось, что опять происходил «блицкриг», так как тысячи советских частей были разбиты в первые дни войны. Спустя всего пять дней после начала военных действий немцы окружили и взяли в плен 290 000 человек в большом котле группы армии Центр фельдмаршала фон Бока в Белоруссии; к 5 августа группа армий фон Бока с танковыми частями на острие удара захватила 300 000 пленных. Советы боролись против ударов других групп армий с неодинаковым упорством. Эта несогласованность, вероятно, была вызвана хаосом, порожденным сталинскими чистками офицерского состава в конце 30-х годов. Тем не менее к началу зимы 1941 года немцы и их союзники захватили более 2,3 миллиона квадратных километров территории, взяли в плен примерно 3,5 миллиона советских солдат и убили еще приблизительно 4 миллиона. Группа армий Север осадила Ленинград; передовые части группы армий Центр достигли западных пригородов Москвы, и группа армий Юг наводнила Украину и почти весь Крым и угрожала захватить или отрезать нефтяные месторождения Кавказа.

Все же, несмотря на эти практически невообразимые потери, «блицкриг» был не в состоянии разрушить волю Советов к борьбе. Хотя две танковые армии позволили группе армий Центр быстро продвигаться и достигнуть решающих окружений, единственные танковые армии групп армий Север и Юг не позволяли их командующим поддерживать темп наступления, заданный в Белоруссии. Германия, развязав план «Барбаросса», послала своих сыновей на войну с практически одинаковым количеством автомашин и лошадей для гужевого транспорта — приблизительно 600 000 каждого. Темп операций через обширные украинские степи и через леса и болота Литвы, Латвии, Эстонии и Северной Карелии был ограничен скоростью пеших маршей пехоты и тащившихся тягловых животных. Будучи рассеян по площади много раз большей, чем Франция и Бельгия, и замедлен до той скорости, с которой противник быстро научился управляться, Вермахт не имел того ошеломляющего психологического воздействия на Советы в 1941 году, как на французов в 1940-м. Советская Армия гнулась и тянулась, но не ломалась. К наступлению зимы немцам еще только предстояло взять Ленинград или Москву, и горестно неподготовленной немецкой армии пришлось остановить свое продвижение на восток. В то время как Ландсеры[12] прижимались друг к другу в надежде согреться в суровом российском холоде, Советы перебросили войска от китайской границы, призвали огромное количество новых солдат и сплачивались для контрнаступления.

Хотя немцы нанесли Советам огромные потери, сама немецкая армия и ее союзники, насчитывавшие к концу лета 60 000 итальянских пехотинцев и кавалеристов, также понесли тяжелые потери в людях и материальной части. К концу сентября, когда Карл фон Кунов попал в группу армий Юг на замену выбывшего офицера, немецкие потери составляли приблизительно 535 000 офицеров и солдат — примерно 15 процентов от общей численности Вермахта на Восточном фронте в 3,4 миллиона человек. К тому времени, когда он достиг 198-й пехотной дивизии, она практически достигла пика своего продвижения на тот год и уже была занята отражением энергичных контратак противника.

Вспоминает Карл фон Кунов…

В конце весны 1941 года моего полковника направили в часть, которая должна была принять участие в операции на Восточном фронте. На прощание я провел почетным строем свой саперный взвод перед его апартаментами. Полковник оценил это с удивительным дружелюбием и пожал мою руку, что он редко делал.

Однажды в моем присутствии командир роты протянул свою руку полковнику, который в ответ выдал: «Сделайте мне одолжение и ждите, пока я сам не протяну вам свою руку, прежде чем вы сунете мне свой плавник!» Возможно, расставание с красивой Францией и, возможно, расставание с нами сделало его более мягким!

Несколько раз во время войны я писал ему и всегда получал хорошие, добрые ответы. В конце 1944 года он стал генерал-майором и принял командование дивизией охраны. Он вышел в отставку в январе 1945 года, и после войны он жил в Берлине.

Несмотря на все его раздражающие манеры, мне в некоторой степени нравился циничный старый карлик; так или иначе он всегда немного напоминал мне моего эксцентричного старого командира роты Эрвина М. времен моих солдатских дней в Восточной Пруссии.

На некоторое время, пока я еще был во Франции, меня направили в Туре на курсы командиров рот. Тогда мне подвернулась возможность посетить всемирно известные замки в долине Луары. За последние недели пребывания во Франции я также посетил Париж, Руан, Анже и Ле-Ман. Так как я был восточным пруссаком, который в прошлом почти не пересекал границ родины, эта поездка была для меня изобилием новых впечатлений.

Наш полк был на несколько недель перемещен от побережья в глубь страны. Полковой штаб был расквартирован в замке изготовителя знаменитых на весь мир ликеров. Отношения между владельцем замка и его семьей и нашими солдатами были дружественными и благоприятными, и это было взаимно. Так было почти по всей Франции, но особенно очевидно в Нормандии; по историческим причинам люди там не очень любили англичан, таким образом, у нас был общий антагонист.

После начала кампании в России дочь владельца замка сказала мне, что теперь мы, немцы, точно проиграем войну. Официально, конечно, я не мог с нею согласиться.

В конце лета я был уведомлен о моем направлении в офицерский резерв группы армий Юг на Восточном фронте. Это было моим последним прощанием с частью, бойцы которой были в основном моими земляками.

Моей первой остановкой в России был Кировоград, где находился офицерский резерв группы армий. Перемена вида от зеленой, красивой Франции до унылой, серой России была столь сильной, что мне понадобилось много времени, чтобы привыкнуть к этому. Квартиры офицерского резерва были в прежнем местном штабе советской тайной полиции — низеньком кирпичном здании. В здании были явно видны следы от пуль на стенах подвала, одиночных камер и так далее. Короче говоря, в здании было все, что требовалось обитателям штаба тайной полиции для их ремесла.

В то время в Кировограде был также гигантский лагерь с тысячами русских военнопленных, которые после начала так называемой «распутицы» стояли по колено в грязи. Хотя они были нашим противником, я все равно чувствовал, что ситуация этих людей была отвратительной и невыразимо угнетающей.

Совершенно очевидно, нельзя было обвинять штаб группы армий в их страдании. У нас просто был недостаток помещений для их размещения и особенно средств для перевозки их в более подготовленные лагеря. Но я не хочу скрывать, что в некоторых местах обращение с русскими военнопленными было некомпетентным! Злодеяния, совершаемые в отношении некоторых немецких солдат, по-видимому, также способствовали плохому обращению со многими русскими военнопленными.

Когда меня отправляли на восток, я был фактически убежден, что не успею поучаствовать в боях. Отто Дитрих объявил по радио, что с конца лета в России будут нужны лишь действия по наведению порядка.

На месте все оказалось совсем иначе.

После нескольких дней в Кировограде я получил приказ прибыть в часть, в составе которой я побываю почти во всех своих боях войны, а именно 198-ю пехотную дивизию, сформированную в Баден-Вюртемберге. Я доложил командующему 308-го гренадерского полка, пожилому человеку, которого, как я сразу заметил, очень любили его люди. Этот полковник, «Папа Шульц», сказал мне с сильным швабским акцентом: «Для моих швабцев не пройдут отговорки, что вы даете своим пруссакам!» Он сразу сказал, что он от меня ждет. Как я позже установил, я был действительно почти единственным нешвабцем в офицерском корпусе его полка.

Солдаты на фронте с сильной горечью относились к неверному истолкованию и недопониманию реальной ситуации. У меня почти не было времени, чтобы привыкнуть к Восточному фронту. Через несколько часов после моего прибытия я был на вершине безлесного холма, напротив шахты, занимаемой русскими. Мои укрепления (!) назывались «высотами Линцмайера», в честь того лейтенанта, которого я был послан заменить. Позиции занимали лишь несколько унтер-офицеров и солдат нашего 1-го батальона. Слева и справа от нас были большие бреши в линии обороны. Единственной поддержкой защитников одинокого холма был взвод тяжелых пехотных пушек, обстреливавших подходы к высотам Линцмайера и шахте. Для меня настоящая война началась только теперь, на высотах Линцмайера.

На фронте я познакомился с фельдфебелем Рейфом, командиром взвода пехотных гаубиц. Он был кандидатом в офицеры и позже служил сначала в качестве моего временного адъютанта, а затем командующего 13-й роты 308-го гренадерского полка. Он был очень приятным и энергичным джентльменом с хорошим чувством юмора и превосходными манерами. После войны он сделал очень успешную карьеру правительственного чиновника. Он стал самым высоким чиновником у себя на родине и остался как министерский директор, руководитель государственной канцелярии Баден-Вюртемберга до ухода на пенсию. После войны я часто посещал его. Несколько лет назад он ушел на пенсию и переехал в Швейцарию.

Я пробыл на высотах Линцмайера лишь несколько дней, но этого было достаточно, чтобы познакомиться с менталитетом моих будущих товарищей. Для швабцев война была чрезвычайно неприятным, бессмысленным занятием, но действительностью, которой нельзя было избежать.

Трезвые, аккуратные и практичные, они занимались этим делом с той же самой силой и энергией, как и своими делами в мирное время на своей родине — Швабии, что, на их взгляд, имело гораздо больше смысла. За несколькими исключениями, эти швабские Ландсеры были жесткими, прочными, надежными, храбрыми, верными и хорошими товарищами. Несколько дней спустя я снова был переведен, на сей раз из 1-го во 2-й батальон 308-го гренадерского полка. На закате я отправился с бойцами, несшими обед, в мою новую часть, в которой я пробуду следующие восемь трудных месяцев.

Первым делом я доложил командиру батальона, призванному резервисту, который в мирное время был школьным деканом. Ему нелегко давалось скрывать свою очевидную беспомощность относительно требований этой войны. После краткого интервью я отправился дальше, на командный пункт 7-й роты.

В момент моего прибытия рота вовсю занималась отбитием атаки русских. Я бросил свои немногие вещи в полуразрушенном убежище, где располагался командный пункт, и поспешил с посыльным на линию фронта, которая проходила в нескольких сотнях метров. Воздух «кишел свинцом», и мы были встречены трассерами с противоположной стороны, которые проносились мимо наших ушей. Укрывшись за углом дома, запыхавшийся посыльный указал на измученную фигуру, стоявшую прямо и безо всякого укрытия. С сигаретой в уголке рта, призрак стрелял снова и снова в наступающих русских и, казалось, отдавал комментарии с сильным швабским акцентом. «Вот еще один получил!», «Мимо, нет, подождите, тот тоже получил!» и так далее.

Совершенно ясно — это было неподходящим временем для доклада моему новому командиру. Я решил, что правильнее будет принять участие в отбитии атаки, пока измученный командующий не объявил: «Хорошо, похоже что все». Только тогда я смог доложить.

Когда пули проносились мимо, я сказал: «Ради бога, герр капитан, почему вы не ляжете?» Он ответил: «Дорогой молодой друг, я страдаю от болезни почек. Земля слишком холодная для меня, чтобы на ней лежать».

Таким было знакомство с командиром моей новой роты. За тринадцать лет военной службы я никогда не встречал никого, даже примерно похожего на него. Вместе с посыльным, несколькими солдатами и мной он отправился назад на командный пункт, неся винтовку под рукой как охотник, и все еще с потухшим сигаретным окурком в уголке рта. Усмехаясь, он уселся в свое потертое кресло.

Только затем он задал несколько вопросов, включая, доложил ли я уже командиру батальона. После того как я подтвердил, что я доложил, он задумался на несколько секунд. Наконец, медленно он сказал: «Вы знаете, я вам хочу сказать одну вещь — командир батальона очень большая задница». Такая неприятная и прямолинейная оценка командующего одним из его подчиненных была мне в новинку. Конечно, любой солдат может временами так подумать, но не сказать же вслух? Конечно, критика начальников — за их спинами — не была чем-то новым в моей армейской службе…

С моих солдатских дней я помню шпильки лейтенанта фон Шт., который дал «тому самому Эрвину» его прозвище. Он был определенно не поклонником нашего резкого и странного командира роты, и я думаю, что его направили в нашу роту, чтобы Эрвин его «выдрессировал». Бисмарк сказал однажды, что мир в состоянии скопировать немцев тем или иным родом, но нельзя скопировать прусского лейтенанта. Возможно, лейтенант фон Шт. был одним из подобных офицеров. Однако сказанное Бисмарком было преуменьшением, потому что подобный тип офицера существовал по всей Германии! Лейтенант фон Шт., родом из моравских дворян и впоследствии силезец, был пруссаком лишь по месту службы. Он постоянно придумывал какие-то шутки, конечно, когда Эрвина не было рядом! И это было непросто, так как у Эрвина были агенты, которые сообщали ему обо всем — конечно, не из зависти или неприязни, но только ради благополучия и пристойного облика роты! Jawohl!

Я хорошо помню урок, который лейтенант фон Шт. особенно любил преподавать. Этот урок Эрвин бы точно не одобрил. Урок касался оформления внутренних сторон дверец шкафчиков. Как их коллеги во всем мире, немецкие солдаты украшали эти дверцы фотографиями, не только семейными снимками, но и фотографиями женщин… часто весьма сексуальных. Эти фотографии были предметом любимой речи лейтенанта. Он набрасывался на «безвкусное» размещение фотографий. «Когда рядовой Пржибильски вешает дядю Августа справа и тетю Берту слева, совсем неправильно вешать голую женщину, непристойно выставляющую ее, между ними!» Лейтенант фон Шт. серьезно задумался бы. Затем, на голубом глазу, он бы приказал: «Перевесьте их в более подобающем виде», и, продемонстрировав «более подобающий» вид, он перешел бы к следующему шкафчику. Он никогда не заставлял владельца шкафчика снять их.

Независимый характер лейтенанта фон Шт. показывал себя разными способами. Несколько раз он показывался на службе не в черных сапогах для верховой езды, а в горных ботинках и леггинсах, украшенных кисточками. Он оправдал это его любовью к горной пехоте. Позже он преуспел и был переведен в горные стрелки… с кем он и погиб в бою вскоре после начала войны.

Верный себе, он оставил все, что ему принадлежало, своим солдатам.

Мой новый, едкий командир роты в гражданской жизни был учителем современных языков в средней школе для девочек в Констанце. Он сказал, что он подавал прошение о переводе в Африканский корпус из-за его проблемы с почками. Говоря о «холодной земле», я подумал, что ночи в Африке также были весьма холодными.

Следующие дни и недели нам приходилось отбивать атаки противника почти каждый день. К концу ноября и в начале декабря мы получили приказ очистить все наши укрепления к востоку от реки Миус. Впоследствии наши позиции были в основном на западном берегу реки. К концу ноября морозы еще не наступили, так что все необходимые перемещения надо было производить по колено в грязи.

Вскоре после того, как мы оставили наши укрепления за Миусом, наш чувствительный к холоду капитан нас покинул, но не для подкрепления Африканского корпуса, как он мне передал. Я принял командование ротой. С этого времени до начала летнего наступления 11 июля 1942 года наша дивизия стойко удерживала свои позиции против непрерывных атак русских.

Наша первая русская зима наступила в ранние недели декабря, сделав невероятно трудным построение непрерывного фронта. Чтобы выкопать бункеры и траншеи, вместо лопат нам приходилось использовать взрывчатку. Так как позиции на реке Миус были на самой линии фронта, мы могли укреплять их только ночью. Почти каждый вечер нам приходилось отбивать строящиеся укрепления у русских, которые занимали их каждый раз на рассвете — как только наши саперы заканчивали работу.

У нас не было непрерывной линии фронта почти всю зиму 1941–1942 годов. Одновременно прошедшие богатые снегопады лишили русских возможности проникать между географически удаленными друг от друга деревнями. Наша рота стояла в Грибовке — одной из уединенных русских деревень на западном берегу Миуса. В этом ледяном холоде у нас появилось высказывание: «Те, кто был выброшен из их деревни, пропали».

11 декабря 1941 года Германия объявляла войну Соединенным Штатам. Услышав это известие по своему радиоприемнику Volksempfänger[13] в моем доме в Грибовке, я сразу подумал о нашем маленьком полковнике Невигере и его мрачном прогнозе после кампании на западе. Действительно, все мировые державы вступили в войну, и, за исключением Японии, к сожалению, все были против нас!

Вскоре после Рождества 1941 года 2-й батальон 308-го гренадерского полка вместе с моей 7-й ротой был выведен с передовых линий фронта к Пелакеевке — местоположению полкового КП, чтобы насладиться несколькими срочно требовавшимися днями отдыха вместе с также крайне нужным выведением вшей. В эти дни и все последовавшие редкие дни отдыха я жил в доме, в комнате рядом с комнатой денщика роты. Моим первым сержантом был немолодой обер-фельдфебель по имени Сикерли, родом из Фюллингена. В мирной жизни он был нотариусом. Швабский нотариус в те времена определенно не был обязан иметь лицензию для юридической практики, а был просто своего рода помощником юриста.

Мои русские, или точнее украинские, хозяева были столь же приветливы и дружелюбны, как и французы во время моего пребывания в Нормандии. Мне всегда давали диван, покрытый черной вощеной тканью, в то время как вся семья отправлялась спать на гигантской печи. К сожалению, мой диван был столь полон насекомых, что утром я всегда выглядел так, как будто у меня была корь. Мои хозяева, которые, казалось, были полностью неуязвимы к клопам, всегда очень удивлялись, когда я вставал утром раздутый от жал и укусов. Но их тихое ликование из-за моей неудачи, конечно, не было злонамеренным.

Во время войны я научился ценить и восхищаться тем, что швабская часть может предложить помимо воинских качеств ее солдат, организационного таланта и усердия. Я обнаружил, что швабцы также были весьма изобретательными. Например, чтобы обеспечить проезд по дорогам во время наступающего периода таяния деревенские улицы в местах расположения дивизии были заполнены антрацитом вместо щебня, потому что уголь был в достатке на соседних шахтах.

С продвижением работы саперы и их русские помощники сделали удивительное открытие, которое главным образом было воспринято со скептицизмом младшими представителями населения. Сняв полметра грязи с дороги, которую затем предполагалось засыпать углем, они обнаружили хорошо сохранившуюся мостовую. Только очень старые сельские жители признали, что они помнили ее существование.

Саперы дивизии, вместе с приданными инженерами, начали строительство железной дороги для использования дивизией, которой впоследствии пользовался весь корпус. Контролировал работу обер-лейтенант доктор Ангельбергер. Было перемещено в общей сложности 65 километров пути и восстановлено множество взорванных мостов. Два локомотива было собрано из частей, доставленных из разных мест. Также была построена литейная для производства разных частей, необходимых для этих проектов. Была задействована почти тысяча русских вспомогательных рабочих, которым платили за работу.

Эта железная дорога была жизненно важна для нашей тыловой поддержки, потому что машины, даже если они были доступны, не могли использоваться в грязи, а лошади были отправлены далеко в тыл из-за нехватки конюшен и фуража.

В полковом КП даже был построен зал со сценой, который мог использоваться для культурных событий.

В сочельник моя рота была снова отправлена на отдых. К сожалению, я смог провести только одну ночь на своем наполненном паразитами диване, потому что на следующий день русские рьяно возобновили свои атаки на Грибовку. В наступлении участвовал советский 197-й стрелковый полк, который потерял половину солдат за два дня боев в рождественские праздники. Грибовка надежно оставалась в наших руках.

К концу 1941 года наша дивизия потеряла 203 офицера и 5426 солдат убитыми, ранеными и пропавшими без вести. В начале 1942 года генерал горнострелков Рудольф Конрад, командующий XLIX горным корпусом, после посещения дивизии записал в своем дневнике 4 января 1942 года: «Защита от холода оставляет желать лучшего. Много жертв холода, включая двух умерших; не хватает зимней одежды; лошади сильно ослабели, почти не осталось фуража, сено и солома закончились. Русская зима — наш противник». Он закончил резюме нашей дивизии и ее ситуации следующими словами: «[я получил] в целом наилучшее впечатление о человеческой силе, но [ситуация] является шокирующей»[14].

Глава 6 Прорыв из Миус-фронта

Исторический комментарий

Тяжелые потери 198-й пехотной дивизии в целом отражали потери всей немецкой армии на востоке. К середине декабря потери составляли 775 000 человек, или приблизительно 25 процентов от общего количества войск Германии и ее союзников, развернутых против СССР. Энергичные советские удары продолжались в течение января и февраля 1942 года по всему фронту. Однако, как и в случае с немецким наступлением 1941 года, силы войск, участвовавших в операциях, были недостаточны для выполнения поставленных задач, и к марту советское контрнаступление потеряло темп. Тем не менее зимние бои привели к потери немцами еще 200 000 человек, а еще почти 500 000 было потеряно из-за холодов и неготовности к ним захватчиков. Признаком ужасов, вынесенных солдатами, пережившими ту первую зиму в России, может быть прозвище, данное ветеранами медали зимней кампании немецкой армии 1941–1942 годов, — «мороженое мясо».

Летом 1942 года немцы начали наступление, которое должно было закончить войну с Советским Союзом. Хотя германская экономика и общество были переведены на военные рельсы — чего Гитлер пытался избежать, используя тактику «блицкрига», — численность наступавших армий была меньше, чем во время первоначального вторжения в Советский Союз предыдущим летом. В отличие от Советской Армии, немецкая армия никогда не смогла восполнить человеческие потери, понесенные зимой 1941–1942 годов, и хотя потери материальной части были восполнены и ее качество улучшилось, даже количество танков не превышало таковое в начале операции «Барбаросса».

Группа армий Юг, в которую входила 198-я пехотная дивизия Карла фон Кунов, — должна была нанести основной удар наступления 1942 года. Пока группа армий Север вела осаду Ленинграда, фон Бок и его люди должны были захватить стратегически важные нефтяные месторождения Кавказа. Чтобы добраться до них, сначала надо было выбить Советы с их позиций около Изюма на Донце, и нужно было укрепить левый (северный) фланг на Волге, около Сталинграда. Хотя германские дивизии группы армий Юг были пополнены примерно до 85 % нормативной численности (части групп армий Центр и Север имели примерно 60 % от нормативной численности личного состава), перед ними стояла очень сложная задача, как из-за стойкого сопротивления противника, так и из-за проблем с постоянно удлиняющимися линиями снабжения. Чтобы еще больше осложнить ситуацию захватчиков, Советы нанесли упреждающий удар в середине мая, вынуждая немцев вступить в бой прежде, чем они были полностью готовы. В конечном счете это наступление ухудшило ситуацию Советов, так как генерал-полковник Эвальд фон Клейст и первая танковая армия окружили наступавших и взяли в плен 214 000 человек под Изюмом.

С началом наступления группа армий Юг была реорганизована в две новые команды. Группа армий А, с семнадцатой и первой танковыми армиями, должна была захватить нефтяные месторождения Кавказа, в то время как группа армий В двигалась на Волгу, прикрыв свой тыл второй, шестой и четвертой танковыми армиями, а также третьей и четвертой румынскими, восьмой итальянской и второй венгерской армиями.

Вспоминает Карл фон Кунов…

С уходом зимы наша ситуация улучшалась день ото дня. Постепенно была создана непрерывная линия фронта, даже соединяя нас на севере с нашими итальянскими братьями по оружию из дивизии Целере.

Продолжалось строительство укреплений, и особенно слабые участки были усилены колючей проволокой. Постепенно улучшающаяся прекрасная весенняя погода заставила нас чувствовать себя на позициях как дома. Моя рота была поочередно развернута на позициях Burg («Крепость») и Schanze («Логово») — наиболее открытых из всех позиций в секторе полка.

За исключением нескольких боев местного значения, сектор дивизии был относительно тих в течение многих недель, если не месяцев. В то время я принимал гостя — офицера артиллерии, кандидата в члены Генерального штаба, который проходил обычную практику в другом роде войск под моим надзором. Я знал, как часто такая практика заканчивалась на воинском кладбище на фронте, и поэтому я сразу сказал своему изголодавшемуся по действию гостю, что он должен был здесь учиться, а не быть героем. Он выжил и после окончания его практики тепло меня поблагодарил — и за полученный опыт, и за то, что он выжил.

28 июня 1942 года группа армий В начала на севере большое летнее наступление. Наша дивизия, принадлежавшая группе армий А, осталась на своих позициях на реке Миус. Начиная с 28 июня русские все чаще проверяли наш участок фронта разведывательными отрядами, которые мы отбрасывали назад. Утром 30 июня 3-й батальон 694-й стрелковой дивизии русских, с приданной пулеметной ротой, атаковал позиции моей роты в «Крепости».

Тем утром почти весь наш офицерский состав, включая меня, участвовал в военной игре в тылу, когда связной-мотоциклист привез отсутствующему генералу донесение: «Чрезвычайно сильное нападение противника в секторе 2-го батальона 308-го гренадерского полка, на позициях „Крепость“ и „Логово“!» Еще до появления связного я подозревал, что что-то подобное происходит, так как издали доносились звуки боя. Мой командир и я сразу поехали в мотоциклетной коляске на КП батальона. Я поспешил к своему бункеру и оттуда бросился вперед короткими перебежками под сильным артиллерийским огнем противника к «Крепости», где командиром взвода был мой лейтенант Ютерсонке. Я успел лишь к самому концу. Молодой офицер, который был похож на викинга — и сражался как викинг, — не только удержал наши позиции, но и с горсткой его превосходных солдат сумел захватить тридцать четыре пленника и двадцать пять единиц стрелкового оружия. Примерно шестьдесят русских было убито.

Нужно сказать несколько слов о моем молодом офицере роты. Наши отношения вне службы походили на отношения между старшим и младшим братом. Часто мы разговаривали в его или в моем бункере и придумывали планы относительно послевоенной жизни. К сожалению, в тот день у лейтенанта Ютерсонке оставалось впереди еще только тринадцать дней его короткой жизни. Днем 13 июля, лишь в нескольких шагах от меня, он был убит в бою.

Я получил звание обер-лейтенанта весной 1942 года, задним числом от 1 ноября 1941 года. Я наконец начинал догонять по званию свою выслугу лет.

Прежде чем мы оставили Грибовку в начале немецкого летнего наступления 1942 года, я снова размышлял над тем, как дружелюбно и невраждебно относилось к нам украинское население. Особенно верно это было для моих случайных хозяев в Пелакеевке. Они всегда охотно давали мне что у них было — иногда несколько свежих яиц или несколько кусков их исключительного домашнего хлеба. Я время от времени отплачивал им — пузырьком одеколона или бруском хорошего мыла, которые мы получали время от времени в армейской столовой. И то и другое они ценили, особенно дочь хозяев дома. Жаль, что эти хорошие отношения позже изменились из-за политических ошибок. Конечно, причиной были не только те ошибки, но также и то, что мы застряли на Миусе. Это, вероятно, заставило тех, кто был наиболее дружелюбен с нами, пересмотреть их отношение. Конечно, никто не хотел быть объявлен пособником, в том случае если немцы в конечном счете отступят. В Союзе Советских Социалистических Республик, как и везде, это могло дорого стоить.

Рано утром 12 июля мы начали наступление из Грибовки через Миус. Для нас это было началом последнего большого наступления, еще больше вторгшегося в почти бесконечную Россию. В первый день мы продвинулись почти на двадцать километров, несмотря на сильное сопротивление тылового охранения противника. Все же с наступлением сумерек мы остановились около Давидовки. Артиллерия из тыла русских производила мощные и концентрированные обстрелы вечером и в течение ночи снова и снова. Командир 1-го батальона 308-го гренадерского полка, прежний полковой адъютант, капитан Гросс был убит прямым попаданием в его КП.

Следующим утром наш полк выдвинулся к железнодорожной насыпи, потому что в тот день — 13 июля — мы были практически в центре наступления. Все дороги были забиты грязью из-за ливня вечером 12 июля, что помешало нашей артиллерии прибыть вовремя для поддержки наступления. Поэтому мне пришлось вести наступление в особых условиях, без артподготовки. Наши потери были соответственно высоки. «В 16.00 2-й батальон 308-го гренадерского полка штурмовал высоту 360,2, которая была усилена бункерами и колючей проволокой. Особенно проявили себя 7-я рота под командованием обер-лейтенанта Grossjohann и часть итальянской мотоциклетной стрелковой роты дивизии Целере, которая добровольно присоединилось к атаке»[15].

Итальянцы, между прочим, оказались весьма достойными бойцами во время этой атаки на сильно укрепленную позицию русских. Возможно, наступательные операции больше подходили итальянцам, чем оборонительные. Мой отряд из примерно двухсот человек потерял около 25 процентов бойцов, хотя операция длилась лишь чуть больше получаса. Очень не хватало артподготовки.

Я уже упоминал, что среди многих солдат, убитых в этом бою, был мой лейтенант Ютерсонке; к тому же моя правая рука была разбита пулей, хотя я это не сразу заметил. Видя, что кровь сочилась из моего рукава, один из моих бойцов обратил на это мое внимание, после того как мы выполнили задачу. Пуля, которая прошила мою руку, срикошетировала от затвора моего автомата. Иначе она бы попала мне в тело. Мне очень повезло. То, что оба наших офицера были выведены из боя, было еще одним доказательством хорошего обучения русских снайперов, которые всегда первым делом стреляли в наиболее важные цели.

После этой атаки я понял одну вещь. В сражении «один на один» человек не чувствует страха, по-видимому, потому, что оказывается в ситуации, когда его ничего не отвлекает. Я не особенно боялся огня стрелкового оружия, потому что по опыту знал, что если в вас попали, то вы либо умрете быстро, либо выживете. Моей ахиллесовой пятой был огонь артиллерии, потому что я достаточно часто видел эффект от попадания шрапнели, чтобы знать, что она могла оторвать конечность. Я мог только представить, как ужасно, должно быть, жить без рук или ног или с другими тяжелыми ранами. Поздним вечером моя рота была отозвана назад, а я должен был доложить лично в полковой КП. Учитывая тяжесть моей раны, которая тем временем заставила мою пробитую руку сильно опухнуть, я первым делом пошел на пункт первой помощи. Появившись в полковом КП, я оказался награжден Железным крестом 1-го класса. Обер-лейтенант Лейтнер, полковой адъютант, использовал для церемонии свой собственный крест.

Позже адъютант нашего батальона, обер-лейтенант доктор Риттманнсбергер, рассказал мне, что серьезно рассматривался вопрос, могу ли я быть представлен к Рыцарскому кресту.

Всего два дня спустя дивизия была сменена итальянцами и отправлена на Кавказ. За эти три дня дивизия понесла следующие потери: убитыми: 9 офицеров, 16 унтер-офицеров и 58 солдат; ранеными: 15 офицеров, 55 унтер-офицеров и 359 солдат; пропавшими без вести: 1 унтер-офицер и 9 солдат.

Глава 7 Восстановление, отдых и резервистская скука

Исторический комментарий

После прорыва с выступа на Миусе 198-я пехотная дивизия и группа армий А продолжали свой путь через реку Дон и на Кавказ. Первостепенной задачей наступления был захват нефтяных месторождений Кавказа около Майкопа, Грозного и Баку; конечной целью германского наступления на Кавказе был выход к Ирану и впоследствии соединение с африканскими частями Вермахта и союзников Германии на Ближнем Востоке.

Части группы армий А продвинулись на юг до горы Эльбрус, на вершине которой 21 августа горные стрелки ненадолго подняли флаг со свастикой. Там в конце лета германское наступление — с растягивающимися до предела линиями снабжения, нехваткой топлива и стремительно растущими потерями — замедлилось и остановилось. 198-я пехотная дивизия заняла позиции на Западном Кавказе, около Краснодара и Туапсе.

В течение конца лета и осени 1942 года линия фронта оставалась относительно стабильной. На севере группа армий В была остановлена на линии реки Дон, в то время как немецкая шестая армия пробивала себе путь в Сталинград. Здесь некоторые из немногих немецких войск за Доном сражались в течение осени, чтобы захватить этот разрушенный промышленный город на реке Волга. Им так и не удалось полностью захватить город, названный в честь советского диктатора. Сражение значительно ослабило немцев, которые не могли восполнить огромные потери, которые они несли… в то время как их советский противник мог.

Советы начали свое зимнее наступление в конце 1942 года, окружив шестую армию в Сталинграде и выбивая остальную часть группы армий В назад от Дона. Одновременно они атаковали, чтобы полностью изгнать немцев с Кавказа. К концу января 1943 года от четверти миллиона немецких солдат и солдат союзников Германии, окруженных в Сталинграде, осталось 90 000 — все они попали в плен к началу февраля. В течение нескольких недель, в более чем трехстах милях на юг, 198-я пехотная дивизия отступала через Кубань и пересекла Керченские проливы в Крым в течение нескольких месяцев жестокой, дорогостоящей борьбы.

С потерей шестой армии шансы немцев победить Советы исчезли. В лучшем случае они могли надеяться на ничью и переговоры.

Вспоминает Карл фон Кунов…

Следующие несколько дней меня перебрасывали с одного места на другое, потому что полевые госпитали около фронта должны были заниматься более серьезными ранениями. Так, через некоторое время я оказался в небольшом госпитале в Вене; лечение моей руки проходило в очень известной больнице Биллрот, в том же городе. Моя рана была точно такой, которую пехотинцы называли «возвращающей домой». Она была достаточно серьезной, чтобы вернуть меня в Рейх, но не опасной для жизни. Вдобавок во время моего пребывания в больнице я не был обязан лежать в постели и мог свободно перемещаться.

Прибытие из Грибовки в Вену походило на то, как будто меня выдернули из грязной ледяной воды и положили в ароматную ванну. Раненый воин был, по крайней мере пока шла война, объектом подарков и всяческих привилегий, а венцы в этом плане были особенно хороши.

Мой небольшой вспомогательный госпиталь был расположен в 19-м районе — не самой бедной части города, как мне сообщили знающие люди!

Бывали приглашения всех видов. Мой госпиталь, как и многие другие, управлялся хозяйственной и привлекательной дамой, которая время от времени приглашала нас к себе домой или в ресторан. Безусловно, французский коньяк, который она предлагала нам в ресторанах, приходилось пить из крошечных кофейных чашечек, но c'est la guerre! Я также познакомился со многими приятными людьми — к примеру, молодой студенткой-актрисой из института Рейнхарда. Она пригласила меня прямо из общественного плавательного бассейна к себе домой. Ее мать содержала маленький магазин дамских шляп и была уроженкой Вены. Ее отец, которого я никогда не встречал, был болгарином.

Семнадцатилетняя девушка была маленькой красавицей, как и большинство ее сокурсниц из института. Ее мать немного ревновала к симпатичной дочери, но очевидно была очень озабочена ее невинностью, которая, как я понимал, была абсолютно священна. Мы действительно нравились друг другу, но я всегда оставался столь же стоек, как «Оловянный солдатик»[16].

После моего пребывания в Вене я, бывая в тех местах, еще два раза навещал эту девушку и ее мать. Во время моего последнего посещения она почти торжествующе объявила, что другой человек взял то, от чего я, будучи с ней, отказался! Это доказало, сказала она, что я был настоящим джентльменом. Это было действительно благородно, но лишь малым утешением, учитывая, что я потерял.

После Вены я был переведен в Ульм и вскоре после того в резервную часть (470-й резервный гренадерский батальон) в Дижоне. Командиром полка был довольно мелочный подполковник, который в гражданской жизни был школьным учителем. Он требовал от нас выполнения многих малозначительных обязанностей и услуг, которые не потребовал бы карьерный офицер.

Его адъютант был немолодым и довольно высокомерным лейтенантом запаса. Он напрасно пытался давать инструкции нам — командирам рот. Отличие между двумя неопытными солдатами и мной было очевидно. Была определенно большая разница в манере руководства — и приоритетах — на фронте и в мирное время…

«Тот самый Эрвин» не был особенно хорошего мнения о нас, его солдатах. Он считал нас бандой ленивых задниц и полубаб, которые были в Рейхсвере только для того, чтобы он постоянно разводил огонь под нашими ногами. Это враждебное отношение оставалось таким и в неслужебное время. Одетый в гражданскую одежду и странную зеленую шляпу с коричневой ленточкой, которой он очень гордился и носил ее все время вне службы, Эрвин ходил жесткими и отмеренными шагами через рыночную площадь нашего гарнизонного городка Остероде. Эрвин обладал некоторыми из способностей хамелеона — главным образом тем, что мог замечать что-то под совершенно невероятными углами. Новости о его приближении всегда заставляли нас — солдат его роты — немедленно прятаться в домах или быстро уйти в противоположном направлении, так, чтобы он никого из нас не заметил.

Мы также избегали его в гарнизоне всякий раз, когда могли. Я понимал опасности и неприятности, в которые я мог попасть, так что я старался не попадаться ему на глаза. Кто бы его ни встретил, должен был готовиться к разносу. Солдаты покидали казармы через черный ход, если видели, что Эрвин подходит к главному входу. Однажды, спеша в отхожее место, я, к счастью, увидел его вовремя, чтобы забежать назад в здание, оставшись незамеченным! Небольшой дискомфорт был лучше, чем многие неприятности, которые случились бы со мной, если бы Эрвин меня заметил.

Любой, кому не повезло столкнуться с Эрвином по ошибке, так рьяно отдавал ему честь, что почти сбивал кепи со своей головы. Приветствия Эрвина его подчиненным, однако, были небрежны и грубы — он отвечал на каждое отдание чести, лишь чуть приподнимая шляпу над своей практически лысой головой, не поворачивая последнюю даже на миллиметр. Однако он замечал даже самое малое отклонение в форме или приветствии солдата.

Эта процедура дала Эрвину чувство мрачного удовлетворения. Горе тому, кто пропустил бы Эрвина! В меньшем случае он мог заставить свою жертву чувствовать себя несчастной до конца вечера, рявкнув несколько резких слов. Но обычно он оставлял выговор до следующего утра, когда он мог публично унижать виновных перед строем. Вот тогда он действительно заводился!

Несомненно, что в мирное время он мог вымуштровать роту до довольно высокого уровня, но он достигал этого, используя пути и средства, которые были доступны даже для самых глупых «командиров». Я никогда не слышал, чтобы кто-то обвинил его в попытке воздействовать на своих солдат путем спокойного, объективного диалога между педагогом и учеником. Его труд как учителя состоял только из криков на людей и отправки их на гауптвахту. Однако я многому у него научился — как избегать неуместного внимания старших по званию и как не надо вести себя с солдатами.

* * *

Хотя командир полка и его адъютант были весьма неприятны, командир батальона оказался очень хорошим немолодым майором запаса, с которым было легко иметь дело. Лично я занимался только общей боевой подготовкой, как и мои прежние командиры роты. Все прочие дела я доверял очень хорошим сержантам.

Один раз, примерно через час после подъема, так как у меня не было никаких планов на то время, я отправился осмотреть индивидуальную подготовку, которая в то время проходила на нашей малой учебной площадке. Там я встретил командира полка и его адъютанта в очевидно нелюбезном настроении. Когда меня спросили, почему я только теперь появился на службе, я ответил с подчеркнутой корректностью: «Если бы герр подполковник прочел график обучения, то герр подполковник узнал бы, что не я, а обер-фельдфебель Эйзеле отвечает за обучение в настоящее время». Кроме того, я напомнил им, что я уже четырнадцать лет на действительной службе, и я весьма хорошо знаю, когда мое присутствие на обучении необходимо, а когда нет! Хотя адъютант попытался влезть в разговор, я сразу отказался принимать от него какую-либо критику. После того как они оба в ярости удалились, я вернулся в расположение нашей роты.

Спустя несколько дней после моего прибытия в Дижон я был удивлен, встретив знакомого. В этот день было запланировано совещание офицеров, и, к своему восхищению, я обнаружил в толпе своего прежнего командира роты с больными почками из России. Его не послали в Африканский корпус, как он надеялся, но, к своему благу, он оказался в этой спокойной резервной части. Я вскоре понял, что его мнение относительно нынешнего командира было абсолютно таким же, как и о нашем командире в России, разве что сейчас оно было куда более оправданно, в чем я убеждался каждый день.

Для этого капитана, казалось, большинство людей были «Armleuchter», потому как каждый раз, когда я говорил с ним о ком угодно, я получал один и тот же ответ: «Вы знаете, я вам хочу сказать одну вещь. Он — очень большая жопа!»[17]

Для швабцев это сильное выражение не является особенно грубым или обидным. Традиционный вопрос средневекового рыцаря Гётца фон Берлихингена, например, мог означать выражение радостного удивления, то есть: «Эй, поцелуй мою задницу, вы также находитесь на Украине?» Я часто слышал это от своих швабцев.

Но вернемся к моему капитану. Он нисколько не был недружелюбен, но циничен, рассматривая начальников с леностью, а сослуживцев и подчиненных иногда с большой снисходительностью. Даже, хотя я никогда не был полностью уверен, считал ли он меня тоже Armleuchter, он мне действительно нравился за его дерзость и за хладнокровную храбрость, которую я засвидетельствовал в России. Иногда он даже приглашал меня в свою квартиру в Дижоне и позже в Оксере. Он всегда был в компании более-менее привлекательных француженок (обычно «менее», но иногда и «более»!). Когда я однажды заявил, что его нынешняя избранница не была особенно привлекательна, он сказал: «Дорогой друг, вы еще это не совсем понимаете, но у этой женщины такая восхитительная кожа!» Конечно, я не мог знать.

В другой раз я спросил его, почему так часто можно увидеть женщину рядом с ним. Он ответил со своим швабским диалектом: «Я вам могу сразу ответить. Это приятно, и чувствую себя хорошо!» Конечно, я не мог возразить или не согласиться с этим, но я иногда задавался вопросом, как такой человек, как он, был перед войной учителем в средней школе для девушек…

Он отлично говорил по-французски. В гражданской одежде и иногда в берете, он, возможно, сошел бы за молодого домовладельца, которых было во Франции в достатке. Несколько лет спустя я навестил его в его доме в Констанце. Он, казалось, был несколько менее агрессивным и циничным, чем ранее. Причиной этого было, вероятно, присутствие весьма энергичной леди, которая оказалась его женой! Моя жена, которая меня сопровождала, сказала мне после того визита, что этот друг все еще посматривал на проходящих мимо женщин с безошибочной манерой.

Мне, как и каждому командиру роты, также была выделена маленькая квартира. Для помощи мне по делам наш старший сержант был назначен моим денщиком. Он был приятным немолодым пехотинцем, который в мирное время был фермером из Эметсхайма под Вайссенбургом во Франконии. До моего возвращения в Россию он заботился обо мне с большой преданностью и усердием. Я отплатил ему, тайно выписав две недели увольнения на время сбора урожая, несмотря на запрет на увольнительные.

Позже, когда мой перевод в Россию был подтвержден, я спросил его, не хотел ли он сопровождать меня. Подумав, он сказал: «Герр обер-лейтенант, у меня пятеро детей!» Этим он ответил на мой вопрос. Само собой разумеется, он остался, но все равно впоследствии он погиб во Франции. Спустя годы после войны я однажды навестил его семью во Франконии.

В январе 1943 мы, немцы, испытали ужасающий шок — Сталинград. С тех пор я не хотел оставаться во Франции, а мечтал вернуться к моей части на русском фронте. Я был удивлен, узнав, что вернуться на фронт было почти так же сложно, как и покинуть его!

Глава 8 Обратно на фронт

Исторический комментарий

В то время как Карл фон Кунов обучал войска для ввода в бой в другом месте, на Восточном фронте инициатива последний раз перешла из рук в руки. Немцы не только потерпели разрушительное поражение под Сталинградом, но и их попытка одержать важную победу в июле 1943 года фактически привела к шокирующему бедствию для немецкого оружия, от которого они никогда не оправятся.

В начале мая план, названный «Операция Zitadelle» (Цитадель), был утвержден командующими групп армий Центр (фон Клюге) и Юг (фон Манштейн) и начальником штаба ОКХ Цейтцлером. Единственное несогласное мнение на совещании у Гитлера в Мюнхене высказал Гудериан, который на своем новом посту инспектора бронетанковых войск хотел создать танковый резерв на случай открытия союзниками второго фронта.

У Гудериана была хорошая причина бояться второго фронта, так как всего через 10 дней после совещания в Мюнхене в Тунисе сдался Африканский корпус, что означало потерю еще 240 000 немецких и итальянских солдат и их оружия. Эта потеря, однако, только укрепила Гитлера в его желании нанести главный удар против Советов, и приготовления к «Цитадели» продвигались. 4 июля группа армий Центр и Юг начала массивную попытку окружить и уничтожить восемь полновесных советских армий Центрального и Воронежского фронтов, используя одиннадцать немецких корпусов, шесть из которых были танковыми.

Когда две недели спустя над степями развеялся дым, результаты были ясны. Наступление на сильно укрепленный выступ потерпело неудачу. Немцы в битве, включавшей крупнейшее танковое сражение того времени, потеряли примерно 70 000 убитыми и, вероятно, в три раза больше ранеными. Эти незаменимые людские потери были дополнены еще более сильными (с оперативной точки зрения) потерями танков и боевых самолетов. Хотя точные числа до сих пор невозможно назвать — из-за военной пропаганды и раздутых заявок, — совершенно определенно можно сказать то, что немцы потеряли большой запас танковых войск, который они могли использовать для проведения эластичной, маневренной обороны на востоке. Даже при том, что Советы, бесспорно, потеряли еще больше всего — людей, танков, самолетов и пушек, — их большие людские резервы и мощная оборонная промышленность в сочетании с поставками американской материальной части по ленд-лизу через Мурманск и Иран гарантировали им обладание инициативой до конца войны. В дополнение к бедствию, потери еще увеличились, когда британская восьмая армия и американская седьмая армия вторглись в Сицилию, ворота в Италию, потребовав переброски части немецких войск (к примеру, разбитый II танковый корпус СС) на Средиземноморский театр военных действий.

Советы развили свою победу на Курской дуге, быстро начав массированное летнее наступление почти на всем протяжении фронта. Их главный удар пришелся по важной с точки зрения сельского хозяйства — и промышленности — Украине, занятой группой армий Юг, в которую теперь входила 198-я пехотная дивизия. Хотя немцы запоздало начали готовить две линии обороны — так называемые линии «Пантера» и «Вотан», — уже было слишком поздно, чтобы остановить Советы. Лучшее, что могли сделать немцы из групп армий Юг и Центр, — это отойти к Днепру и устроить линию обороны на западном берегу. Кроме Припятских болот, Днепр был последней крупной естественной линией обороны на западе СССР.

В середине октября Советы возобновили свое наступление на Украине, и две полные советские группы армий, а именно Степной и Воронежский фронты, атаковали бедную танками группу армий Юг, отогнав ее за Днепр.

Вспоминает Карл фон Кунов…

Только в конце лета 1943 года, после серьезного спора с командиром полка и его адъютантом, мне удалось получить направление в Россию. К тому времени я им обоим сильно надоел, и они меня отпустили. От офицера из нашего штаба я узнал, что эти двое пытались меня провести. Молодой майор, которому я должен был доложить, после рассмотрения моей характеристики неожиданно сообщил, что меня направляют не в мою старую дивизию на юге, а в другую дивизию на центральном участке Восточного фронта! Я посмотрел на него, когда он читал листок бумаги, прикрепленный к моим личным документам, и сразу почувствовал подвох. Между прочим, я знал репутацию дивизии, которую он назвал, так же как и репутацию ее командира. Похоже, меня хотели послать в такое место, где бы меня непременно убили! Я поднялся и попросил разрешения поговорить с генералом. Майор на вид страшно расстроился — зачем и почему? Я сказал ему, что я добровольно вызвался на фронт, зная, какая там ситуация. Но, сказал я, мне непонятно, почему мне по непонятной причине осложняют жизнь, отказывая в возможности вернуться к среде, к которой я привык, — а именно, к кругу моих боевых товарищей. Это выступление неожиданно сработало, и мне не пришлось беспокоить генерала.

На железнодорожном вокзале Штутгарта я попрощался со своим верным франконцем, которого я больше никогда не видел. До получения окончательного приказа о направлении в Россию я пробыл несколько дней в Тюбингене. За время пребывания в резервной части я понял, что желание попасть на фронт у многих из тех, кто в ней служил, было весьма слабым. Таким образом, казалось, что любой, кто добровольно желал вернуться на фронт, становился провокатором, напоминанием для них, что им, возможно, придется последовать, и скоро. Во время смотра моей резервной роты, в присутствии генерала, я случайно услышал, как он сказал нашему подполковнику: «Тот (имея в виду меня), которого вы придерживаете, сразу видно — боец». Ответ на мои многочисленные просьбы о переводе был один: «Солдат должен исполнять свой долг там, куда его направили!» Это было очень хорошим алиби для тех, кто хотел защищать отечество дома.

Солдаты на фронте всегда удивлялись, если кто-то из их бывших сослуживцев снова появлялся среди них. Они, так или иначе, чувствовали себя преданными и покинутыми, если кто-то уезжал и не возвращался.

Ожидание в Тюбингене было унылым, скучным и угнетающим. Вместе со мной еще несколько офицеров ожидали приказа, но каждый из них был поглощен своими собственными мыслями, которые, вероятно, были не очень радостными. Честно говоря, у меня тоже были сомнения. Было ли разумным вмешиваться в судьбу во время военного времени? Но «Alea iacta est!»[18]. По крайней мере, я мог взять несколько приятных воспоминаний с собой во вторую поездку в Россию…

Во время моего второго пребывания во Франции я взял отпуск на родину. Будучи в Восточной Пруссии, я столкнулся с маленьким штабсфельдфебелем с бычьей шеей, который прошел мимо меня, идеально отдав честь. Это был Бразильское Кофейное Зерно!

Во время моего старшего индивидуального обучения в конце 1928 года, за несколько месяцев до направления на постоянное место службы, я был размещен в Мариенвердере. Наши казармы, как и почти все в Пруссии в те дни, представляли собой огромные квадратные кварталы кирпичных зданий. Но главное здание с его внушительным фасадом было похоже на средневековую крепость. Несколько обновленные внутри, они, однако, были безупречно чистыми и изящно строгими в обстановке. Я их хорошо изучил за время моего пребывания в Мариенвердере, потому что я редко получал увольнительное на выходные благодаря моему новому сержанту — инструктору по строевой подготовке.

Сержант был маленьким и крепким, с шеей, как у вола. Он был также самым ужасным начальником, который у меня когда-либо был. Он всегда крался вокруг нас, ворча, как злой питбуль. Самым опасным было то, что он никогда не кричал, но просто докладывал даже о наименьшем нарушении устава старшему сержанту.

Он все же был хуже, чем просто придирчивый начальник. Он придумывал хитрые способы, чтобы определить, были ли мы полностью сконцентрированы во время тренировки. К примеру, после команды «смирно» он подкрадывался за построением и произвольно тыкал своим большим пальцем между ягодиц солдат. Горе тому, чьи «щеки» не были тугими и твердыми, как железо, но расслабленными и вялыми. В неистовстве сержант начинал ворчать: «Почему вы не сжимаете свое бразильское кофейное зерно?» Это удивительно необычное выражение стало по-настоящему незабываемым от того, что оно произносилось с протяжным акцентом, безошибочно выдававшим тех, кто родом из областей, непосредственно граничащих с Польшей.

У него была и другая уловка. Заставив нас долгое время стоять по стойке «смирно», он неожиданно начинал бить ребром ладони по обратной стороне колена случайного солдата, отчего тот падал, как пораженный молнией, — если конечно он не напрягал свои ноги. Получалась дилемма, потому что напрягать ноги на длительное время было верным способом упасть в обморок…

Некоторое время мы с Бразильским Кофейным Зерном приятно беседовали, во время чего он снова и снова посматривал на мои погоны. Очевидно, он никогда не предполагал, что я чего-то добьюсь. В то время он был командиром взвода в учебной части. По моему опыту, я совершенно не был удивлен этому. Мы разошлись в мире и никогда больше не встречались.

Я использовал то назначение также и для того, чтобы снова посетить известные винодельческие области, в том числе Бон и Шабли; я побывал в Париже и еще раз съездил в Дювиль, где я был размещен до моего направления в Россию. Ситуация в прибрежной области совершенно изменилась. Дювиль был похож на крепость, и мне не разрешили пройти в некоторые районы на побережье, даже несмотря на то что я был в военной форме. В Дювиле я вспомнил эпизод, который произошел весной 1941 года. В поездке назад из Парижа в Дювиль в переполненном поезде я стоял рядом с молодой особой — секретарем германского посольства в Париже, которой нравилось проводить выходные в Дювиле. Во время нашей беседы я узнал, что она не только была родом из Берлина, но и, что удивительно, была соседкой нашего невысокого полковника, дом которого был рядом с домом ее родителей в Шлахтензее. Я, к своему несчастью, позвонил тогда полковнику в его виллу Коти и рассказал ему об этом приятном сюрпризе. Я, по-видимому, лишил себя приятного времяпровождения на выходные, потому что после того, как она посетила виллу, ее отношение ко мне изменилось. Тогда я сразу догадался, что «старик», помня историю с девушкой из почтового отделения Людвигслуста, должно быть, рассказал ее моей новой знакомой… «Черт!» Прошло почти два года, так что я решил на обратном пути заглянуть в посольство. Мне повезло, и до моего отъезда в Россию она и ее подруга несколько раз навещали меня в Оксере — там у меня был небольшой свободный дом, идиллически расположенный между тюрьмой и психиатрической больницей!

Но достаточно идиллий. Наконец настал день отъезда, и после практически бесконечной, часто прерывавшейся поездки на поезде я добрался до передового командного пункта полевой армии, в которую входила 198-я пехотная дивизия. Я хотел получить информацию о текущем местоположении КП нашей дивизии, но по пути мне попался грузовик с тактическим знаком 198-й пехотной дивизии — белым крестом на красном фоне в форме ласточкиного хвоста. Наши швабцы выбрали этот знак в честь флага Дании после оккупации Дании в апреле 1940 года.

После многочасовой поездки по совсем изношенным дорогам я заметил знамя нашей дивизии. Мы прибыли в Золотаревку, примерно в двадцати километрах к юго-западу от Кременчуга, на берегу реки Днепр, которая была на тот момент нашим главным оборонительным рубежом. За восемь месяцев после катастрофы под Сталинградом немецкие войска были отброшены назад на пятьсот километров. Это было шокирующим!

Первым из старых знакомых я встретил прежнего адъютанта батальона, обер-лейтенанта д-р Риттмансбергера, который теперь, очевидно по причине возраста, был назначен адъютантом командира дивизии.

После очень сердечного приветствия Риттмансбергер спросил меня с изумлением, почему я все еще обер-лейтенант, хотя мне уже должны были присвоить звание капитана. В полковой канцелярии старший адъютант, также мой старый знакомый, выдал мне еще две звездочки на погоны.

В то время генерал был в отъезде — в полку, на участке обороны которого русские пытались весь день перебраться через Днепр, — что им удалось незадолго до моего прибытия. Последующие события были точно такими же, как и во время моего первого появления в России. Генерал оставил для меня приказ немедленно выдвигаться на фронт, на замену выбывшего командира батальона. Мне это совсем не понравилось. Будучи сам командиром, я всегда избегал посылать людей, только что вернувшихся из увольнительного на родине, сразу на фронт. Даже опытному солдату, не раз бывавшему на передовой, понадобится несколько дней, чтобы подстроиться под новые условия, быть в состоянии избегать хотя бы части опасных ситуаций. В конце концов, это даже не был мой старый полк, и с таким же успехом я мог отправиться в дивизию на центральный участок Восточного фронта, куда меня замышляли заслать мои бывшие недруги. Любезный д-р Риттмансбергер обещал замолвить за меня словечко перед генералом. Посыльный довез меня до фронта, где я доложил командиру дивизии, которого я не знал, и командиру полка. Тем временем стемнело, и не было никакой возможности ехать куда-либо еще, так что я провел ночь в стрелковой ячейке около полкового КП.

Следующим утром я получил приятные известия, что я буду направлен в мой родной 308-й гренадерский полк. Это стало возможным потому, что одновременно со мной появилась другая подходящая замена выбывшему командиру батальона. Так как этот господин впервые попал в дивизию, то было решено, что ему будет все равно, где начинать службу.

За время моего отсутствия полковник Папа Шульц, наш любимый командир полка, был снят с должности. Он объявил, что причиной этого были интриги одного из офицеров штаба генерала — мерзавца, который из-за нерегулярного снабжения убил полковника, временно командовавшего дивизией, и застрелился сам. Этот офицер походил на сумасшедшего, и скорее всего им и был. Несмотря на снятие с должности, Папа Шульц был награжден Дубовыми Листьями к Рыцарскому кресту и был повышен до генерал-майора[19].

Первым делом я доложил командиру полка. Подполковник Людвиг Гюмбель оказался дружелюбным, милым баварцем и карьерным офицером. Хорошо образованный, он, к счастью, был полной противоположностью того подполковника, который остался позади во Франции. Позже он стал моим командиром дивизии, после того как я принял у него полк. Мы поддерживаем дружеские отношения с тех пор. Я принял командование тем же батальоном, в котором я до этого командовал ротой. К моему приятному удивлению, адъютантом батальона оказался прежний командир взвода пехотных гаубиц, который еще в 1941 году блестяще прикрывал меня огнем во время русской атаки на «высоты Линцмайера». Мой денщик тоже оказался случайным знакомым, которого я встречал несколько раз после войны, когда он был техническим директором казино в Констанце.

В первые несколько недель моего командования 2-м батальоном 308-го гренадерского полка на Днепре особых боев не было. Однако это было лишь затишьем перед бурей, и вся дивизия участвовала в чрезвычайно жестоких боях зимой и последовавшей весной 1943–1944 годов. Мы были практически на волоске от полного уничтожения.

В начале ноября 1943 года нас выдернули с позиций на Днепре и перебросили по железной дороге к Белой Церкви, приблизительно в ста километрах к югу от Киева. Около Киева русские установили плацдарм через Днепр, который зловеще выпирал примерно на сто километров на запад. Фастов — важный железнодорожный узел на участках Киев — Житомир, Киев — Винница — был потерян.

На 12 ноября наша дивизия была развернута в оборонительных порядках к югу и юго-западу от Фастова. Первоначально плацдарм русских гораздо дальше простирался на юг — за Белую Церковь. Там наступление русских было остановлено 2-й танковой дивизией СС «Рейх», и русские были отброшены контрнаступлением назад, на север, почти на 20 километров. Только благодаря этому мы смогли выгрузиться из эшелонов в Белой Церкви. 15 ноября наш XLVIII танковый корпус попытался пробиться на плацдарм русских. Житомир был снова захвачен, и многочисленные танковые части противника были разбиты. Противник понес тяжелые потери, но, казалось, имел в наличии неистощимые запасы. При этом русским все еще понадобилось несколько недель, чтобы перегруппироваться и восстановить свои ударные части на плацдарме. 24 декабря наступление русских возобновилось в направлении на запад, а 29 декабря на юг и юго-запад.

Русские не атаковали нас до позднего вечера 29 декабря. Они, очевидно, поняли, что лучше всего было напасть на редкие линии обороны в часы темноты.

Превосходящий, уверенный в себе противник, поддерживаемый сильными танковыми частями, должен был лишь только двигаться вперед, чтобы опрокинуть нас. Ночью обороняющийся, а в особенности его артиллерия, слеп против постоянно движущегося противника.

Было бы слишком большим трудом для меня описать в тончайших деталях драматические и угнетающие события зимних сражений последовавших недель. Наши абсолютно перенапрягшиеся пехотинцы, будучи в значительном меньшинстве, все-таки сражались на грани человеческих возможностей.

Когда русские попытались прорваться к Умани с танковым клином, они были отбиты назад, и сотни их танков были уничтожены. 198-я пехотная дивизия тоже приняла участие в этом бою. Однажды вечером, когда я хотел разместить мой сильно побитый батальон на отдых в деревне хоть на несколько часов, я был вызван командиром дивизии, который установил свой КП поблизости несколько часов назад. Он хотел спасти одну из подчиненных частей, которая была окружена в Луке, деревне к юго-востоку от Белой Церкви. Он хотел использовать для этого имевшиеся две дюжины штурмовых орудий и осторожно попросил — не приказал — моих пехотинцев помочь в операции. Было бы почти невозможно поставить моих бойцов обратно на ноги из глубокого сна от истощения, если бы не перспектива проехать большую часть пути до цели на штурмовых орудиях. Я согласился поддержать его попытку освобождения со своим батальоном.

Мы проехали на штурмовых орудиях через лес, который заканчивался как раз перед Лукой. Затем орудия выдвинулись на позиции и открыли огонь трассерами по залитой лунным светом деревне, отчего вскоре дома загорелись. С целью, столь освещенной, штурмовые орудия открыли огонь из их 75-мм орудий, и мы бросились к деревне. Русские были совершенно ошеломлены. Наши солдаты вытаскивали их из домов и стрелковых ячеек, некоторые из них были полуодеты. К сожалению, мы смогли выручить лишь несколько наших товарищей. Следующим утром мы увидели, почему — лишь несколько пехотинцев пережили жестокий бой во время окружения.

Нашей единственной добычей был американский джип «Виллис», который стоял с заведенным двигателем перед домом. Возможно, какой-то русский высокопоставленный офицер намеревался использовать его для того, чтобы скрыться; вместо этого я использовал его в течение многих недель в качестве моего штабного автомобиля.

25 января 198-я пехотная дивизия была развернута для обороны со стороны запада, а не востока. Сильно потрепанная дивизия растянулась более чем на двадцать пять километров! Наш полк должен был принять южный сектор длиной примерно 10 километров, довольно слабо связанный с полком смежной 34-й пехотной дивизии к югу.

Мы обороняли северо-западные окраины Вотылевки и открытые области на обоих концах города. По словам Грёзера, «198-я дивизии располагалась на северо-западном конце выступающего участка фронта, точно в том месте, где, по предыдущему опыту, наступающий противник попытается завершить окружение. Линии обороны дивизии были слабо укомплектованы и тонки, без любой глубины, без достаточных собственных запасов, без противотанковых оборон, без дополнительных позиций на случай отступления»[20]. Это определение весьма точное и полное — поставленная нам задача была важна, но наше положение было слабым.

Поздно вечером 25 января я навестил солдат 6-й роты, которые сидели на корточках в стрелковых ячейках, что они торопливо выцарапали в чистом поле. Командир роты лейтенант Оттовиц, молодой офицер с приятными манерами образованного австрийца, сообщил об оживлении противника сразу после заката.

Вместе мы слушали типичный лязгающий звук гусениц танков и даже редкие голоса со стороны противника. Они были удивительно близко. Примерно около полуночи я вернулся к своему командному пункту. Так как я не снимал свою одежду несколько недель, я решил, по крайней мере, снять свои сапоги, куртку и брюки. Я сразу же заснул.

В 4.40 26 января огромный артобстрел обрушился на Вотылевку, не только в нашем районе, а на секторе шириной больше тридцати километров. Русские, должно быть, использовали сотни батарей в артподготовке для их наступления. Снаряды артиллерии всех калибров врезались в наши позиции. Волны 122-мм ракет добавили свою воющую какофонию к канонаде, прежде чем вонзиться в землю вокруг нас. Противник обращал особое внимание на стык между нашей дивизией и 88-й пехотной дивизией к северу от нас. Это был главный удар!

У нас было лишь несколько секунд, чтобы схватить наше оружие и одежду и погрузиться в глубокую, узкую траншею, которую мы предусмотрительно вырыли позади нашего дома и накрыли деревянными балками, землей и толстым слоем соломы. Несколько минут спустя наш дом был уже разнесен в жалкие куски. Теперь мы ничего не могли поделать, только согнуться в нашей траншее и надеяться. Прежде чем прыгнуть в убежище, мой лейтенант Армбрустер схватил бутылку коньяка, которая, как только прошли первые секунды шока, пошла по кругу. Его содержимое помогло ослабить сотрясающий, загоняющий гул, который все продолжался и продолжался.

Ровно в 6.00, точно через восемьдесят минут после начала, разрушительный артобстрел внезапно прекратился… Наступила мертвая тишина!

Зная, что солдаты Красной Армии начнут свое наступление — с тактической точки зрения правильно — сразу после окончания артподготовки, мы выбрались наружу и увидели, что все в Вотылевке, за немногими исключениями, было сровнено с землей. Даже редкие деревья стали похожи на скелеты. Только остатки нескольких дымоходов все еще стояли в дымящемся, седовато-черном лунном ландшафте из огромных воронок. Как мы, к счастью, узнали впоследствии, мой батальон, так же как и 1-й батальон нашего полка, защищавший внешний периметр города, не понес существенные потери. Но моя 6-я рота, развернутая за пределами города, была полностью сметена. Согласно утверждениям нескольких спасшихся пехотинцев, молодой командир роты и его посыльные были взяты в плен. Выжившие Ландсеры 6-й роты сообщили также, что большое количество русской пехоты и танков прорвались между Вотылевкой и 34-й пехотной дивизией на юго-восток.

Доносился лишь тихий шум редких схваток на окраине города. Очевидно, обрушив на деревню весь этот фейерверк, русские решили, что штурмовать ее было бы тратой времени и ресурсов. От командного пункта полка, который был приблизительно в пяти километрах позади нас в Репках, прибыл наш полковой врач, чтобы установить связь. Д-р Штохдорпф казался расслабленным, дружелюбно усмехался и задавал разные вопросы. Он сообщил, что Репки также были накрыты огнем русской артиллерии, с примерно таким же результатом, как у нас.

После того как я ему сказал, что у нас пока нет ясной картины ситуации, он развернул свой Кюбельваген[21] и поехал назад, чтобы доложить командиру полка. Пример доктора Штохдорпфа не был чем-то необычным по моему опыту — за всю войну я никогда не видел врача или священника, который не был бы образцом в исполнении своих обязанностей. Католический капеллан нашей дивизии даже принимал участие — безоружным — в опасных атаках. Наши врачи достаточно часто проявляли себя в роли солдат, и наш штатный врач не был исключением. Без какой-либо специальной подготовки он был бы полностью способен командовать батальоном или даже полком. Эти качества не только крайне способствовали командованию и управлению нашими частями, но и вызывали еще большее уважение у нас, сражающихся пехотинцев.

Затем мы отправились в направлении противника, к командному пункту 1-го батальона, которым командовал капитан д-р Майер. Мы были крайне удивлены (и полны радости), обнаружив его дом, стоящий совершенно неповрежденным посреди этого лунного пейзажа. Внутри мы нашли командира, его офицеров и посыльных все еще немного бледными, но собранными и проводящими штабное совещание. В отличие от нас, эти лентяи даже не потрудились вырыть стрелковые ячейки, а обстрел они пережили, распластавшись на полу их дома, накрывшись шерстяными одеялами, что нас сильно озадачило. У них тоже не было четкой картины происходящего на окраине городка. Как позже выяснилось, мощный артобстрел, обрушившийся на их позиции, не нанес им серьезный урон. Но лошади и машины, оставленные в городе, были полностью потеряны. Как описывает Грёзер: «Некоторые батальоны и роты дивизии удерживали свои позиции и отражали атаки пехоты противника в тяжелых боях позднего утра. Все же танки противника под покровом тумана прорвались через слабый участок фронта между городами и пробили позиции артиллерии. Вотылевка оставалась в наших руках, обороняемая 1-ми 2-м батальонами 308-го полка в тяжелых боях. Штаб 308-го полка вместе с 7-й, 8-й и 10-й батареями 235-го артиллерийского полка отразили танковую атаку на Репки»[22].

Я должен сказать, что русские, скорее всего, взяли бы Вотылевку до полудня, если бы они действительно этого хотели. Но они разумно решили, что было умнее не атаковать позиции, которые все равно падут впоследствии без борьбы.

Глава 9 Катастрофа под Черкассами

Исторический комментарий

Зима 1943–1944 годов была мрачной для немецкой армии практически повсюду. За исключением частей двадцатой горной армии в Северной Карелии все немецкие части в столкновениях с Красной Армией были отброшены назад на значительное расстояние к концу зимы. В Италии, так как вторжение Союзников в начале сентября привело к свержению итальянского правительства и выходу большей части итальянской армии из войны, немцы вынуждены были увеличить группировку еще на двадцать дивизий, шесть из которых были переброшены с Восточного фронта. Но даже этого было недостаточно, чтобы препятствовать Союзникам устроить новые авиабазы, чтобы бомбить Рейх с нового направления. Хотя немецкие войска сдержали Союзников у Анцио, сражения там и на линии Густава к югу были жестокими, и ни в одном случае инициатива не была на стороне немцев.

Первый Украинский фронт Советов (как с октября 1943 года назывался Воронежский фронт) наступал через степи в конце декабря 1943 года, угрожая окружить четвертую танковую армию группы армий Юг. Получив запрет Гитлера на отступление, два немецких корпуса — XI и XLII — были окружены к югу от Черкасс.

Советы теперь сводили счеты с их немецкими противниками. Так же как и немцы в их стремительном наступлении лета и осени 1941 года, Советы быстро окружили отрезанные XI и XLII корпуса двадцать седьмой армией и четвертой гвардейской армией. Одновременно Советы установили внешнее оборонительное кольцо из шестой танковой армии и пятой гвардейской танковой армии, чтобы не дать немцам высвободить окруженные части.

Вспоминает Карл фон Кунов…

В результате этих массированных атак 28 января 1944 года русские завершили окружение наших XI и LXII корпусов в кармане под Черкассами. 88-я пехотная дивизия, до того наш сосед справа, была отброшена назад на север, и наша 198-я пехотная дивизия была отброшена назад на юг и юго-восток. В результате образовался огромный разрыв. Чтобы устоять перед новым вызовом, нам пришлось выполнить разворот почти на 180 градусов, так что наш фронт был снова обращен на восток. Теперь он проходил между Ризино и Виноградом, а 308-й гренадерский полк оборонял правый фланг дивизии. Это «смещение» на юг произошло в течение ночи 26–27 января, при упорном сопротивлении многих частей русских. Только 11 февраля началась обошедшаяся дорого попытка прорваться к окруженным частям.

Наш 308-й гренадерский полк был поддержан многими танками III танкового корпуса. После пятнадцатиминутной артподготовки с участием тяжелых «Небельверферов», а также нескольких вылетов звена «Штук» на штурмовку позиций противника под Жубенным Ставом мы начали продвигаться вперед. Впоследствии мы захватили Жубенный Став и подошли к окрестностям городка Яблоновка. Там, из-за некоторых проблем в Винограде, мы сменили 326-й гренадерский полк, который уже занял тот район и теперь должен был наступать прямо на Виноград.

Ночью 11–12 февраля наш полк получил приказ наступать за Яблоновку к Тихоновке, потому что предыдущим днем части противника в том районе уничтожили конвой с припасами одной из наших танковых дивизий. Мой коллега из 1-го батальона и я разделяли мнение, что наши совершенно выдохшиеся люди физически не могли выполнить эту задачу, которую пришлось бы выполнять ночью по колено в грязи. Эта оценка с нашей стороны оказалась удачной, потому что командиры полка и дивизии неукоснительно требовали выполнения этой задачи, и соответственно они собирались выделить нам значительные танковые силы в поддержку.

Для моих людей и меня атака на Тихоновку была точным повторением ночной атаки на Луку. Мы направляли танки через глубокую грязь и кромешную темноту фонарями с зелеными линзами. И вот началось. Выстроившись в линию перед Тихоновкой, «пантеры» первым делом обстреляли городок из пулеметов, поджигая множество зданий трассерами. И снова горящие дома освещали нам цель. Как только цели стали видимыми, длинноствольные 75-мм орудия «пантер» начали сеять опустошение среди ошеломленных оборонявшихся русских. К тому времени, когда мы, пехота, проникли в город, русские едва оказывали сопротивление. Среди наших людей практически не было потерь, и мы захватили множество пленных до того, как ночь уступила путь дню.

Эта атака была бы невозможной днем. III танковый корпус продвинулся примерно на тридцать километров и остановился приблизительно в тринадцати километрах от окружения, на линии Лисянка — Октябрь — Чишинцы, но энергия его удара иссякла.

Поэтому ночью 16–17 февраля окруженный корпус получил приказ на прорыв. В конечном счете он произошел ценой болезненных потерь людского состава и полной утраты тяжелого вооружения. Приблизительно 20 000–25 000 наших солдат были наконец спасены позади наших тонких линий обороны. Еще раз один из этих глупых приказов удерживать позиции, на сей раз для двух армейских корпусов на Днепре, привел к катастрофе… именно которой и были Черкассы, несмотря на захватывающие дух прорывы. Людские потери и потери материальной части от упрямой обороны позиций и так называемых «крепостей» после Сталинграда были невообразимы и просто не могли быть восполнены. Русские таким же образом могли избежать своих больших потерь в 1941 году, если бы они вовремя отступали в огромную глубину своих земель. В 1942 году часто это им весьма удавалось. Мы потеряли всякую инициативу. Мастерство Манштейна по нанесению сокрушительных ударов даже при отступлении было в 1944 году более невозможно из-за отсутствия сил для подобных контрударов.

Глава 10 Умань

Исторический комментарий

В начале марта 1944 года Советы продолжили свое зимнее наступление — на дальнем севере в Карелии, вокруг Ленинграда против немецкой группы армий Север в направлении балтийских стран, а также далее на Украине на юге. Будучи вынуждены обороняться и отступать, а затем снова обороняться и отступать в течение зимы 1943–1944 годов, немцы приближались к истощению. Со снятием осады Ленинграда, почти через 900 дней после окружения города, боевой дух русских поднялся на новые высоты.

Практически везде наступления русских были успешны, хотя в Арктике наступление снова заглохло. Их наступление на юге, в котором Первый, Второй и Третий Украинские фронты и восьмая гвардейская армия сражались с первой и четвертой танковыми армиями, привело практически к уничтожению последней и полному изгнанию группы армий Юг с территории Украины.

После практически полного уничтожения в Черкасском котле 198-я пехотная дивизия была снова отрезана в районе Умани. Многие части смогли прорваться только с тем, что могли унести сами бойцы. Перед отводом с линии фронта и отправкой во Францию на пополнение 198-я была лишь тенью своего прошлого, как и многие немецкие части на Востоке в это время.

Вспоминает Карл фон Кунов…

Хотя русские не смогли уничтожить все немецкие войска в Черкасском котле, они атаковали нашу дивизию 5 марта в полномасштабном наступлении, подобном наступлению на Вотылевку. На сей раз наша дивизия была отброшена назад на позиции 1941 года. Мой батальон был развернут в Чемерицком и отражал все атаки в течение нескольких дней, даже атаки с участием танков, до раннего утра 5 марта. На этот раз русские не стали обходить города и деревни. Как только прекратился артобстрел, они выдвинулись на юг по обе стороны от моего КП. В то время мы сидели, согнувшись, в нашем доме, и когда мой адъютант спросил меня: «Герр капитан, что мы теперь будем делать?», я ответил: «Главнокомандующий [Гитлер] дрожит [от нетерпения]!» По крайней мере, мы сохраняли чувство юмора, хотя и несколько мрачное.

В густом тумане и дыму мы могли непрерывно отступать в соответствии с атаками русских. В дневное время дивизия парировала сильные удары русских своими слабыми силами, а ночью отходила к следующим пригодным для обороны позициям, добравшись в конечном счете до Умани к 9 марта. Там и произошла кульминация.

К этому времени русские уже физически отрезали полки 198-й пехотной дивизии от дивизионного командного пункта. Следовательно, командир дивизии передал по радио приказ, помещавший все сражавшиеся части дивизии под командование полковника Кейсера — командира 326-го гренадерского полка. Как только я собрался на встречу с полковником для установки связи, из дивизии пришло сообщение по радио: «Внимание! На шоссе от Новоархангельска к Умани сорок русских танков». Полковник Кейсер ответил с сарказмом: «Что вы имеете в виду под „Внимание!“? Мы должны стоять по стойке „смирно“, когда они доберутся сюда?»

Полковник был известен своим сухим чувством юмора и своей неустрашимой храбростью. Было решено, что мы должны прорываться ночью к югу, что казалось вполне выполнимым, учитывая, что у противника в районе были пока только танки с относительно небольшим количеством пехоты. Нам было бы гораздо проще «протискиваться» между танками, чем через ряды пехотных окопов.

Поздним утром я, в качестве предосторожности, приказал разведать возможные места форсирования небольшой речки Уманки, которая была за нами. Командир разведывательного патруля доложил, что все готово. Небольшая река могла быть пересечена по набережной с маленьким мостом. Но позднее тем днем русские атаковали с большим количеством танков, и, к сожалению, нам не с чем было контратаковать. Таким образом, я приказал батальону отступить через реку малыми группами и позднее собраться в лесах на юго-западе.

На берегу нас ожидал крайне неприятный сюрприз. То, что мы обнаружили, не было более маленькой речушкой. Вода в Уманке поднялась, по крайней мере, на два метра и на метр выше уровня набережной. Поток был настолько силен, что человек едва мог сам удержаться на набережной. Но у нас не было другого выбора. Если бы усиленный батальон русских танков достиг холмов на берегу, он бы прикончил нас за несколько минут. Я первым вошел в воду, погрузившись по бедра, и приказал, чтобы каждый схватил руку идущего перед ним, но не подходя слишком близко, чтобы не образовалась в некотором роде «плотина» из людей. Я освоил эту технику еще в мирное время, на саперных курсах. Мягко говоря, мне пришлось использовать весь свой авторитет, чтобы убедить людей сделать, как я сказал. Многие пехотинцы были в панике от перспективы утонуть, будучи смытыми с набережной и отмели обильными и стремительными водами реки. Нужно было держать дистанцию около метра, и никто в цепи не мог позволить себе отпустить руку соседа, что бы ни происходило. Даже Сузи, моя красивая верховая лошадь, принимала активное участие в переправе. Когда, несмотря на все предупреждения, один из моих солдат был смыт с набережной и его начало уносить потоком, я загнал Сузи в воду и вытащил неудачника, крича ему, чтобы он держался за хвост лошади. Некоторым гужевым повозкам не повезло. Одна была смыта с набережной и сразу же утонула в водовороте. Прискорбно, она была загружена ранеными солдатами, никто из которых не спасся. Другая перевернулась в реке и также была смыта потоком, но в результате она застряла в опорах моста далеко вниз по течению.

Тяжеловозы могли, к свой муке, лишь только держать головы над водой, и я был вынужден их пристрелить, что далось мне очень нелегко. Все же это избавило милых животных от гораздо более мучительной смерти. Это был один из самых мрачных дней моей жизни. Как только мой батальон, или точнее то, что осталось от него, достиг южного берега, я приказал старшему командиру роты собрать людей в лесу позади нас и ждать. Описанным выше способом я лично, вместе с Сузи, перевез несколько человек, не умевших плавать, с северного берега. Среди них было несколько наших Хиви[23].

Когда я достиг лесов, оказалось, что батальон уже продолжил движение вперед в свете дня, вопреки моему точному приказу, и понес тяжелые потери от огня советских танков. Батальон был рассеян и опустошен; выжившие были позже направлены в другие части. Я не принял мер относительно этого глупого неповиновения. Чего бы я достиг? Что сделано, то сделано, и уже ничего нельзя было изменить. Позже в том же году капитан — командир роты, ответственный за происшедшее, — был тяжело ранен в бою в Вогезах. Он умер несколько недель спустя в больнице на родине, в Швабии.

До сего дня я не могу объяснить, что вызвало внезапный подъем уровня воды в Уманке. Возможно, кто-то взорвал дамбу или открыл некий шлюз. Невозможно выяснить, было ли это сделано русскими, чтобы воспрепятствовать нашему отступлению, или немецким командиром, в надежде помешать русским преследователям.

Несколько пехотинцев добрались до леса вместе со мной, и мы ждали сумрака, потому что между нашим небольшим леском и ближайшим крупным лесом было почти пятьсот метров открытой местности, которая слегка поднималась от берега Уманки. На возвышенной стороне этой открытой местности стояло несколько русских танков. Любая попытка пересечь это поле при свете дня была бы самоубийством. Мы избегали любого ненужного движения, которое могло привлечь к нам внимание русских.

Я никогда не забуду те грусть и горечь, которые мы ощущали, сидя в леске. Много раз мы слышали крики о помощи тяжело раненных пехотинцев, которым мы, к сожалению, ничем не могли помочь. Если бы мы попробовали, то русские расстреляли бы нас как в тире. Через некоторое время мы видели русские танки с пехотой на них, проехавшие в направлении, откуда доносились крики. Для нас, осужденных наблюдать все это и не иметь не единой возможности помочь, это было ужасным испытанием!

С наступлением темноты мы вышли из леска. Я внушал своим людям важность игнорирования любых окликов русскими и необходимость постоянного движения вперед. Я повел свою Сузи под уздой. Сначала все шло нормально, но прямо перед краем леса, в который мы направлялись, послышался первый окрик русских — никто из нас не издал ни звука. После второго, более энергичного окрика, наша маленькая группа открыла беспорядочный огонь по опушке леса перед нами, прямо по скоплению русских, которые бросились в стороны и скрылись в лесу.

Мой маленький отряд прорвался через окружение, не потеряв ни единого человека. Даже моя преданная Сузи, однажды спасшая мою жизнь и свободу, была в безопасности. За несколько недель до этого я скакал в сторону того, что я считал отрядом немцев, чтобы переговорить с их командиром. Я ошибался. Группа солдат в белоснежном камуфляже, двигавшаяся в мою сторону, вызвала у меня подозрения. В тот самый момент, как я остановился, первая пуля просвистела у меня над ухом. Расстояние до ближайшего русского было примерно 150 метров. Со скоростью молнии я развернулся, при этом мне даже не пришлось направлять Сузи, поскольку она, по-видимому, сама все поняла! Через несколько секунд мы были в безопасности за ближайшим укрытием.

После удачного прорыва остатков моего батальона и после почти часового проламывания сквозь плотный кустарник мы достигли южного края леса. Стояла абсолютная тишина, слышен был лишь собачий лай вдали. Это означало, что поблизости должна была быть деревня! Мы двинулись в направлении лая, пока не смогли разобрать силуэт деревни в темноте. Мы очень осторожно подошли к первым домам. Не показалось ни единой души и не было ни единого признака присутствия русских или немецких солдат. Мы вошли в деревню и заметили старика, стоявшего перед одним из маленьких деревянных домов. Мы спросили пожилого господина о «Русски зольдат», и он отрицательно покачал своей головой. Тогда я спросил его о «Германски зольдат», и он кивнул и сказал «Да, да», указав на маленькую хижину.

Кто может описать нашу радость, когда после стука в дверь на пороге появился пожилой капитан из штаба нашего полка? Совершенно выжатый, он, по-видимому, принял свою судьбу и теперь он был счастлив, что к нему пришли не ожидаемые русские, а товарищи из его собственного полка!

Мы знали, что больше мы не могли доверять гражданским, потому что они находились под угрозой сурового наказания за любую помощь немцам. Они, несомненно, сообщили бы о нашем присутствии ближайшей части русских войск при первой возможности — и русские войска были поблизости. Мы отправились дальше и остановились только у крайних домов в юго-западном конце деревни. Там мы поставили часовых. Остальные расползлись в две небольшие хижины и там сняли свою пропитанную водой зимнюю одежду, чтобы просушить ее на гигантских печах. Пожилая пара русских, без какого-либо интереса к происходящему вокруг них, сидела за столом и иногда обменивалась несколькими мягко произносимыми словами.

Неожиданно мы сделали удивительное открытие. Оказалось, что наша зимняя форма, простеганная искусственными волокнами, была почти водонепроницаема. Я обнаружил, что моя униформа и белье были довольно сухими. Внезапно вошел один из часовых и сообщил о звуке работающего двигателя, доносящемся с соседней улицы деревни. Немедленно был отправлен патруль, который очень быстро вернулся, сопровождаемый офицером связи нашей дивизии! Обе стороны были полны радости и удивления. Лейтенант сообщил нам, что генерал посылал моторизованные и пешие патрули непрерывно со второй половины дня, чтобы попытаться найти рассеянные и изолированные части его дивизии.

12 марта 34-я «Мозельланд», 4-я горная и 198-я Вюртемберг-Баденская пехотная дивизии были упомянуты в сообщении ежедневной газеты Вермахта. В действительности это была лебединая песня, потому что от этих дивизий почти ничего не осталось. Следующим утром я доложил в штаб дивизии. Так как у меня теперь буквально не было части для командования, я стал простым солдатом в распоряжении командира нашей дивизии, который в то время принял временный штаб корпуса, названный «Korpsgruppe von Horn». Термины «дивизия», «корпус» или «армия» теперь были довольно бессмысленными. В действительности они представляли собой выжженные остовы, без сколь-нибудь существенной боевой мощи.

Следующие дни, если нам и удавалось отдохнуть, то только тогда, когда противник перегруппировывал свои части, или ждал прибытия тяжелого вооружения, или останавливался для проведения техобслуживания танков.

Так как я был без команды, генерал-лейтенант фон Горн использовал меня как своего рода адъютанта для выполнения задач разного рода, требующих офицера с изрядным опытом боев.

Во-первых, я должен был контролировать передовой КП с несколькими посыльными. Главный КП уже был перемещен дальше на юг. Так как в дневное время можно было осматривать местность впереди на довольно большое расстояние, мы фактически были в безопасности от сюрпризов. Но поздно днем на горизонте появилось множество русских, включая кавалерийскую часть. Они двигались непосредственно к нам с опасной быстротой! Полевым телефоном я сообщил командным пунктам каждой из «дивизий» нашего временного корпуса, что я был вынужден прервать связь и переместиться к новому командному пункту корпуса. Генерал Герман Бернард Рамке лично подошел к трубке, когда я говорил со штабом 2-й парашютной дивизии. Он приказал, чтобы я остался и поднял бой против наступающего противника. Я не смог его переубедить, говоря, что у меня только несколько посыльных и телефонов и, вероятно, мы просто не сможем оказать никакого сопротивления. Он сказал: «Вы останетесь, и вы будете сражаться! Понимаете? Я тоже собираюсь остаться здесь и сражаться!» Так как русские тем временем были уже в опасной близости и даже обошли нас на западе, я проигнорировал директиву Рамке и приказал разъединить телефон, после чего мы быстро скрылись.

После этого, между прочим, я больше ничего не слышал от генерала Рамке. Однако он, должно быть, передумал о проведении фанатичной обороны. Иначе он не мог бы оказаться в роли командующего береговой крепости Бреста, во Франции, летом 1944 года[24].

Я направился к главному КП корпуса, чтобы доложить о переносе моего передового КП к Ia. Я объяснил, что русские просто подошли слишком близко. Я сказал ему, что, по моей оценке скорости передвижения русских, я полагал, что противник вполне может быть недалеко и от основного КП. В действительности, сказал я, мы уже должны видеть с окраины города их передовые части…

Мы очень быстро покинули ту позицию!

В конечном счете мое предложение установить на командном пункте пулемет более не обсуждалось.

Моей следующей задачей было командование на месте понтонной переправой через украинскую реку Буг, между Савраном и Первомайском. (См. карту 10-1.)

Задача командира переправы состоит в том, чтобы регулировать движение по мосту и, в случае необходимости, в нужное время уничтожить переправу. Меня поддерживала часть полевой жандармерии, бойцы которой непосредственно управляли движением по мосту, проверкой пропусков и приказов и так далее. Эта должность подразумевала время от времени изменение приоритета проезда по переправе; к примеру, боевая часть, движущаяся в направлении противника, пользовалась преимуществом прохода. Мне никогда не приходилось этим заниматься. Во время французской кампании в 1940 году это было почти правилом, потому что все боялись опоздать.

Когда дело доходит до отхода, не говоря уже об отступлении, было бы лучше всего назначить на должность командира переправы фельдмаршала, нежели капитана. Нет ничего труднее, чем заставить вышестоящего офицера понять, что здесь, на мосту, командир переправы должен принимать решения от лица командира того офицера. За всю свою карьеру я никогда не вызывал в свою сторону столько придирок и ругательств от полковников, майоров, штабных офицеров и так далее, как за те два дня на переправе! Полевые жандармы — так называемые «цепные псы»[25] — были абсолютно глухи к проклятьям и угрозам расправы, включая многочисленные угрозы полевым судом, когда они не исходят от их непосредственных командиров. Я решил, что я могу многому у них научиться.

Самая важная задача командира переправы — в нужный момент уничтожить мост. Чтобы обеспечить безопасный переход всех дружественных частей, мосты не должны быть уничтожены ни секундой ранее; чтобы гарантировать, что противник не сможет преследовать уходящие дружественные силы через мост, ради Бога не опоздайте с взрывом моста ни на секунду! Идеальный момент нажатия рычага взрывной машинки — когда последний наш солдат, пересекающий реку, сходит с моста, и первый «плохой парень» начинает на него подниматься. К сожалению, редко так получается.

Некоторые из нас могут помнить, как Гитлер приказал расстрелять майора Шеллера, ответственного за мост Людендорффа в Ремагене в марте 1945 года, потому что взрыватель заложенного заряда не сработал в результате огня противника, и мост попал в руки американцев почти неповрежденным[26]. К несчастью, ни один высокопоставленный офицер не посмел предотвратить эту жестокую, бессмысленную казнь!

За эти два дня я ни разу не сомкнул глаз. Днем я непрерывно осматривал мост и держал контакт с сержантом-сапером, который должен был нажимать на рычаг взрывной машинки. Ночью я стоял на северном берегу и вслушивался в темноту. Кроме того, у нас были посты наблюдения перед мостом; части противника могли появиться у моста раньше нашего арьергарда или даже перед нашими рассеянными частями.

Через два дня отступающие посты сообщили, что русские приближались к мосту по окружности. Мы убрались с моста, и я отдал приказ на подрыв. Во многих случаях результат подрыва моста оказывается сомнительным. Войска с современным оснащением едва ли возможно остановить даже взорванным мостом. После взрыва средние секции нашего моста медленно поплыли по реке вниз по течению.

Северные и южные концы моста оказались выброшены из воды на берега. С маленького холма мы увидели русских у реки и затем вернулись к командному пункту корпуса, где выяснилось, что нас прикрывали только тонкие линии патрулей. Никто из нас не мог знать, сколько наших товарищей осталось позади на северном берегу реки. У меня до сих пор остаются значительные сомнения.

Моей последней, несколько выбивающейся из ряда, работой в России была должность коменданта города. Мне кажется, что город назывался Секретария, или как-то так. Выстроен он был так же, как и все города в той части Советской империи, где несколько квадратных километров, больше или меньше, не играют роли. Вечером, когда я зашел в одно из немногих крупных, крепких зданий, чтобы узнать, кто и что было в нем, я обнаружил, что оно было полно немецких «земляков». Даже хотя некоторые были тяжело ранены, было очевидно, что о них никто не заботился. Я был столь поражен, что буквально не мог произнести ни слова! Когда ко мне наконец вернулась речь, я пообещал раненым, что я сделаю все, что я могу, чтобы вывезти их оттуда.

Я быстро дошел до радистов и спросил их, могли бы они выйти на связь со штабом более высокого уровня, возможно штабом армии. Радисты ответили утвердительно. Тогда я попросил, чтобы они отправили сообщение по радио в армию, что «в Секретарии есть много тяжело раненных, и более нет возможности перевозить их по земле. Можно ли перевезти их по воздуху? Подпись — комендант Секретарии».

Ответом из штаба армии было: «Да, завтра после рассвета! Отметьте взлетно-посадочную полосу, держите раненых готовыми в непосредственной близости!»

Когда я вернулся к городскому командному пункту, я обнаружил там очень хорошо выглядящую русскую женщину немецкого происхождения, которая была, вероятно, оставлена здесь некоей частью снабжения, до того как покинуть Россию. В слезах, она просила меня помочь ей. Следующим утром я устраивал выбор и маркировку взлетно-посадочной полосы для транспортного самолета, который ожидался с таким нетерпением. Единственным возможным местом, которое мы смогли найти, был полностью пропитанный водой луг, и у меня были серьезные сомнения, что транспортный самолет сможет там сесть. У меня не было другого выбора, так как раненые уже ждали, полные надежды, рядом с выбранной взлетно-посадочной полосой.

Когда Ju52 показался на низкой высоте на горизонте, мы могли только скрещивать свои пальцы! Слава богу, посадка прошла нормально, но шасси завязло в сырой земле, по крайней мере, на десять сантиметров. Высадившись, члены экипажа самолета обошли вокруг своей птицы, покачивая головами. Пилот, молодой сержант, сказал: «Я не знаю, смогу ли я взлететь отсюда, даже с пустым самолетом». Но мы, так или иначе, погрузили по крайней мере тех, кто точно бы не пережил перевозку по земле. Молодой летчик, оставленный божьей воле, стоял в стороне и, возможно, подсчитывал вероятность, что ему придется возвращаться к его эскадрилье пешком. Мы, кто оставался, обещали ему, что мы будем толкать со всей силой, на что он ответил усталой улыбкой. Но чудо случилось!

Почти в конце луга самолет вяло поднялся вверх, на мгновение застыл и наконец полетел, а с его шасси на землю падали крупные куски глины. Когда я вернулся к городскому командному пункту, меня снова встретила моя русская женщина, и я снова ее уверил, что я позабочусь о ее дальнейшей перевозке. Как раз, когда я положил руку ей на плечо, чтобы утешить ее (!), в двери появился генерал! Я доложил: «На городском командном пункте происшествий нет!», на что он, учитывая обстоятельства, ответил ухмылкой. Затем он стал расспрашивать о транспортном самолете, который он только что видел. Когда я сообщил ему о своем открытии прошлой ночью и последующих действиях, он был крайне поражен, что я смог, в эти дни, организовать эвакуацию по воздуху для раненых солдат практически без какой-либо помощи. Это показалось ему чудом.

Мне тоже так показалось.

Глава 11 198-я покидает Россию

Исторический комментарий

В ноябре 1943 года Сталин, Черчилль и Рузвельт встретились в Тегеране, чтобы выработать общую стратегию до конца войны. Помимо прочих соглашений, британский премьер-министр и американский президент обещали оказать давление на финнов, чтобы они приняли сепаратный мир, таким образом, высвобождая еще больше советских солдат для операций непосредственно против Германии. Они также обещали начать вторжение во Францию весной 1944 года, а в ответ Сталин гарантировал одновременное советское наступление.

Советским наступлением, которое должно было проходить одновременно с высадкой Союзников во Франции (которая первоначально намечалась на май 1944 года), была Операция «Багратион». С начала лета 1944 года Советы обрушили, по крайней мере, 5,5 миллиона солдат и орды танков против не более чем 2,5 миллиона немецких и румынских солдат, от Бессарабии на юге и до Полярного круга на севере. На дальнем севере, не имея особых успехов в боях против немецкой двадцатой горной армии, Советы сумели нанести финнам достаточный урон, чтобы убедить их согласиться на американские и британские предложения сепаратного мира. К сентябрю Финляндия вышла из войны.

К августу массированное наступление Советов добралось до Эстонии, Латвии и Литвы на севере; Восточной Пруссии и Польши в центре; Венгрии и Румынии на юге. В Италии Союзники прорвались в мае через линию Густава и вышли на финишную прямую к Риму. 6 июня Союзники вторглись в Нормандию, заставив немцев перебросить еще больше войск с Востока.

Операция «Багратион» преуспела в обескровливании немецкой армии и их союзников, и теперь их солдаты отчаянно сражались на трех фронтах и в крупной антипартизанской кампании на Балканах. К счастью для 198-й пехотной дивизии, после трех адских лет сражений на Востоке ни одно из трех больших наступлений противника весны 1944 года непосредственно ее не затронуло — сначала дивизия была переброшена в Румынию, а затем во все еще спокойную Францию, для восстановления до штатной численности пехотной дивизии.

Вспоминает Карл фон Кунов…

Во время нашего следующего вынужденного отступления к румынской границе я от слабости практически вываливался из седла. Температура тела у меня была почти 41 °C (приблизительно 106 градусов по Фаренгейту). Где-то меня посадили в санитарный поезд, на котором я навсегда уехал из России. Это случилось почти в том же самом месте, где в 1941 году наша дивизия начала свое наступление в России, пересекая пограничную реку Прут. Теперь, в апреле 1944 года, почти три полных лишений трудных года войны для 198-й пехотной дивизии были позади, но все жертвы оказались напрасны!

Постепенно санитарный поезд довез меня до Галаца, в Румынии, и за это время я достаточно поправился, чтобы мне захотелось вернуться в войска. В Галаце мне представилась возможность полететь в Бакау на транспортном самолете. Если я правильно помню, с апреля 1944 года там располагался штаб 8-й армии. Я пересел с седла на поезд в холодную и сырую погоду, и у меня не было с собой никаких вещей или сменной одежды. На мне не было ни белья, ни носок — только моя форма и тяжелые зимние сапоги. А в то время в Румынию уже пришла весна. Я чувствовал себя подобно бездомному бродяге среди хорошо одетых румын и солдат наших тыловых частей. Я это особенно ясно почувствовал, когда попытался получить в штабе 8-й армии информацию о текущем местонахождении 198-й пехотной дивизии.

«Цепной пес», стоявший у входа во внушительное здание, где располагался штаб, даже не хотел пускать меня внутрь. Настолько его шокировал мой жалкий вид. Он смягчился и, по крайней мере, разрешил мне войти в холл. Там царила аура благородного спокойствия. С любопытством я прочел таблички на огромных французских дверях. Все полубоги, там были кабинеты командующего армией, начальника штаба, начальника оперативного отдела, квартирмейстера, начальника разведывательного отдела, первого адъютанта и так далее. Тихо открылась одна из дверей, и изящно одетый военный прошел через зал и исчез за другой дверью. Похоже, здесь было принято носить брюки с остро выглаженными строчками, главным образом с красными лампасами[27], и начищенные до блеска сапоги. Я посмотрел вниз на себя и застыдился! Но все равно меня никто не замечал, пока один из «цепных псов» не сжалился надо мной и не предложил разузнать, где находился в то время командный пункт моей дивизии. Получив информацию, я сразу направился к армейскому автопарку, и там я нашел грузовик, который должен был ехать в нужном направлении. Во второй половине апреля я достиг дивизии, или, точнее, того, что от нее осталось. Это было в Романе, примерно в шестидесяти километрах к западу от Прута, пограничной реки между Россией и Румынией.

В воображении нашего верховного главнокомандующего Роман, по-видимому, должен был стать очередной «крепостью»! В любом случае, сразу после моего возвращения мне было поручено управление строительством укреплений вокруг Романа. Если мне правильно сказали, было заключено соглашение с главой румынского государства, маршалом Ионом Антонеску, о том, что против еврейской части населения Румынии не будут применяться никакие меры. Но тысячи евреев пришли на строительство укреплений, вероятно, под принуждением. Они в основном работали недалеко от мест жительства, так что я установил двухчасовой перерыв в полдень на каждый день, чтобы эти люди могли поесть дома.

В одно время я был назначен офицером связи с румынами. Мое впечатление от простых солдат было положительным, но, к сожалению, оно не касалось офицерского состава. Большинство солдат были простыми сыновьями фермеров, так как в те времена, как и сейчас, Румыния была плодородной аграрной страной. Офицеры прибывали почти исключительно из больших городов, и среди них была крайне распространена франкофилия. Никто из этих офицеров не горел желанием оказаться в бою. Когда я сказал румынским офицерам, что их штабы были слишком далеко от линии фронта, они ответили, что у них «было достаточно телефонного кабеля».

Были и другие признаки проблем с их командованием. Несколько раз меня приглашали пообедать на командном пункте румынской дивизии. Каждый раз это был большой обед из нескольких смен блюд, и он мог длиться многие часы. Все же я никогда не видел, чтобы обычные солдаты ели что-нибудь, кроме одного блюда, состоявшего в основном из крупной фасоли.

У немецкого офицерского корпуса было другое отношение к этому вопросу. Немецкий командир роты стоял последним в очереди у полевой кухни. Это было традицией!

11 мая 1944 года 198-я пехотная дивизия была выведена из подчинения восьмой армии, и командующий армии генерал инфантерии Отто Вёлер устроил ей сердечное прощание. В 1984 году у меня было удовольствие телефонной беседы с девяностолетним генералом, который проводил свои золотые годы в его доме на его родине, в Гросс Бургведеле.

Дивизия должна была быть пополнена в учебном лагере в Протекторате Богемии и Моравии[28]. Я попросил отпуск на родину, который мне предоставили. За время войны у меня их было немного, и это был мой последний. Всего лишь через десять месяцев Красная Армия затопила мою родину — Восточную Пруссию. Я провел свой короткий отпуск в санатории для офицерского состава в когда-то столь изящном Сопоте, который был знаком мне с моего детства. (См. карту 2–2.) По окончании отпуска я должен был доложить в центр пополнения в Дрездене. (См. карту 4–1.) Там я узнал, что, к моему большому удивлению, моим местом назначения станет не Протекторат, а Южная Франция!

Мне пришлось дважды просить сержанта, сидевшего за столом, убедиться, что это не ошибка. Требовалось несколько дней, чтобы дать мне точную информацию. До этого, они сказали, точное расположение дивизии было неизвестно. Таким образом, я мог остаться на несколько дней в прекрасной «Флоренции на Эльбе» (Дрездене), который к тому времени еще не нес признаков разрушения. Он был объявлен открытым городом.

Один раз я посетил всемирно известный оперный театр Земпера, архитектор которого также построил театр Бург в Вене. В другой раз я сходил в Народную оперу. Из уважения ко многим раненым в больницах города театры предпочитали давать легкие пьесы. Восемь месяцев спустя, конечно, Дрезден стал вымершим, полностью разрушенным в огненной буре, вызванной бомбардировкой Королевских ВВС, городом.

Россия была теперь позади. Начало сбываться то, что мы — солдаты — предполагали еще в 1941 году на реке Миус. Мы уже тогда чувствовали своим животом, что для нас война была проиграна. Позже ходило много версий о том, как была проиграна война. Например, генерал-майор Карл Вегенер, бывший одно время начальником штаба группы армий Юг, считал, что приказ Гитлера № 45, отданный 23 июля 1942 года после успешного завершения весенней кампании и битвы под Харьковом, был, вероятно, основной причиной поражения в русской кампании. Его выполнение привело к удлинению Восточного фронта в общей сложности до 4000 километров, включая наступление на Кавказ. Это было чересчур много для армии, которой только еще предстояло восполнить потери предыдущей осени и зимы.

Генерал Вегенер также считал, что ОКВ всегда начинал с «пункта 2», а не «пункта 1», имея в виду, что на первый план ставились географические и экономические цели, а не достижение их через военные победы.

Другое мнение было у фон Манштейна — он полагал, что необратимые потери произошли под Сталинградом, и причиной их был ряд совершенных ошибок. Он считал, что прикрытие всего северного фланга шестой армии, сражавшейся под Сталинградом, практически исключительно негерманскими — венгерскими, итальянскими, но главным образом румынскими — частями представляло собой чрезмерный риск. Это соблазнило русских, которые всегда были исключительно хорошо информированы, начать пробитие линии фронта именно там, что приводило к разгрому шестой армии и огромному котлу, что стало нашим разгромом под Сталинградом.

Мы оценивали румынские части как лучшие из наших союзников, но, основываясь на своих наблюдениях за их командованием, я считаю, что командование в боевой обстановке должно было быть поручено их фельдмаршалу и главе государства — Антонеску. Он был умелым солдатом и выражал готовность принять командование. Смотря на стратегическую карту нашей группы армий Юг осенью 1942 года, не надо быть фельдмаршалом, чтобы понять, какой огромный, несоизмеримый риск наше главнокомандование взяло под Сталинградом.

Есть много других объяснений нашего поражения на Востоке. Для нас, на фронте, казалось, как будто лица, принимающие решения на высоком уровне, потеряли свое чутье. В присутствии моего командира дивизии и его штаба я однажды сказал: «Наше главнокомандование сейчас знает только два принципа — „прочесывайте тыловые эшелоны“ и „держите позиции“. Мы, кажется, забыли обо всем остальном».

Но несмотря на то, какие бы проблемы ни существовали, трудно понять, почему все наши опытные, талантливые и обученные генералы, так же как и офицеры Генерального штаба, не сумели хоть раз переубедить ОКВ или Гитлера! По моему мнению, это было единственной реальной причиной нашего самого большого поражения — поражения нашей армии в русском гамбите.

Глава 12 Обратно во Францию!

Исторический комментарий

Высадка Союзников в Нормандии быстро притянула к себе немецкие части из Северной и Центральной Франции в кипящий котел живых изгородей. Однако операция «Fortitude» — обманные мероприятия Союзников, разработанные, чтобы убедить Гитлера, что основным направлением вторжения должно было быть Па-де-Кале, «сумела» связать более чем семнадцать дивизий в Бельгии и Нидерландах на несколько критических месяцев после 6 июня.

Немецкая группа армий Г также осталась в Южной Франции, занятая антипартизанскими действиями и развернутая в оборонительных порядках от юга Сен-Назар на берегу Бискайского залива до Ниццы на итальянской границе. Под командованием генерал-полковника Иоханнеса Бласковица, одного из наиболее не любимых Гитлером командиров, эта группа армий состояла из тринадцати пехотных дивизий или дивизий береговой обороны и, с середины июня, единственной 11-й танковой дивизии. В то время как группа армий Б Роммеля отчаянно сражалась, чтобы не дать Союзникам соединиться, войска группы армий Г подготавливались к другим возможным высадкам Союзников, от Французской Ривьеры до испанской границы и вдоль практически неукрепленной области Бордо.

Девятнадцатая армия генерала инфантерии Фридриха Визе отдельно отвечала за оборону Южного побережья Франции. Три корпуса Визе включали в себя значительную часть восьми дивизий, выделенных для береговой обороны, включая 198-ю дивизию Карла фон Кунов, развернутую на французском побережье вблизи испанской границы. Другие дивизии, занятые обороной южной части побережья Франции, включали 189-ю пехотную и 19-ю фолькс-гренадерскую дивизии, также стоявшие к западу от реки Роны; большую часть 338-й пехотной, вокруг устья Роны; 242-ю и 244-ю пехотные на Лазурном побережье и 148-ю между Агэ и Приморскими Альпами. 11-я танковая дивизия оставалась в резерве около Тулузы, на значительном расстоянии от берега, и 157-я резервная горнострелковая дивизия боролась с партизанами в горном массиве Веркор — слишком далеко, чтобы принимать участие в попытках отразить вторжение.

Начиная с конца мая 1944 года генерал-полковник Бласковиц развернул примерно 14 000 рабочих организаций Тодта, чтобы значительно усилить оборону своих частей между Ниццей и Марселем — в наиболее вероятных местах высадки десанта Союзников. Эти рабочие и их наблюдатели построили почти шестьсот железобетонных казематов; установили в капонирах сотни полевых и береговых орудий калибром до 340 мм; укрепили сотни существующих пляжных гостиниц и других зданий и проложили сотни миль колючей проволоки и других заграждений. Однако этого было слишком мало и слишком поздно на фронте, который был слишком широк. В секторе 198-й пехотной дивизии на западе не было практически никакой обороны к моменту высадки Союзников далеко на восток.

К несчастью для немецкой группы армий Г, в результате постоянной воздушной фоторазведки и сообщений французских шпионов из движения Сопротивления Союзники знали почти все о местоположениях существующих укреплений и обороны. Этот удачный ход разведки был только частично возмещен знанием немцев, благодаря разведчикам Люфтваффе, летавшим на очень больших высотах, и оставшимся агентам в Италии, о надвигавшемся вторжении Союзников в Южную Францию. Но, даже хотя флот вторжения, везший войска Союзников из Италии и других средиземноморских портов, был своевременно замечен разведчиками Люфтваффе, поздняя смена курса флотом вторжения под прикрытием темноты и другие обманные меры позволили высадить большую часть сил вторжения Союзников там, где их не ждали.

Вспоминает Карл фон Кунов…

Во время моей поездки в Южную Францию я еще раз остановился в Париже и обнаружил, что он почти не изменился, несмотря на идущее полномасштабное вторжение. Но поезд, на котором я два дня спустя отправился в направлении долины Роны далее на юг, был переполнен. Казалось, как будто каждый француз, который мог себе это позволить, путешествовал на юг, чтобы избежать ожидаемых сражений в Северной Франции.

После прибытия в Нарбонну и доклада в штаб дивизии я узнал о наградах, которые были присвоены моему сослуживцу доктору Майеру и мне за последние трудные недели и месяцы в России.

Белая Церковь, Лука, Вотылевка, Тихоновка, Чемерицкое, Умань — это были лишь более трудные моменты в те тяжелые времена. 1 апреля 1944 года мы были оба повышены до звания майора и подтверждены в должности командиров наших батальонов. Некоторое время спустя я также получил Немецкий крест в Золоте за действия в России в начале 1944 года.

Хотя в то время я этого никак не мог знать, повышение до звания майора стало моим последним.

* * *

Я хорошо помню последствия своего первого повышения до командирского звания. 1 июня 1934 года я был повышен до обер-ефрейтора, таким образом, присоединившись к когорте «дедов», которые могли называть пять четным числом, и это сошло бы им с рук. Вскоре после этого я был неожиданно направлен на курсы подготовки унтер-офицеров в Арис. (См. карту 2–2.) Курсы длились три месяца, и их посещали почти пятьсот студентов. Однако тот факт, что по отличию я был пятым выпускником из тех пяти сотен — в нашей роте я был выпускником с самыми высокими оценками, — как минимум не впечатлил «того самого Эрвина». С тех пор он мне не доверял. Мое быстрое превращение из Саула в Павла оказалось для него чересчур.

«Тому самому Эрвину» я теперь казался честолюбивым карьеристом. После нашего возвращения с курсов он обратился к нам с короткой речью, в которой проскользнуло, что ему не нравятся честолюбивые люди! Я не ожидал услышать слов одобрения, не говоря уже о похвале, так как он хранил их лишь для своих любимчиков. Для меня было важно то, что, по крайней мере, он не мог накричать на меня из-за моих исключительно хороших оценок.

Вскоре после этого я сбежал от него еще на три месяца, потому что я был приглашен на должность инструктора на следующий набор на курсах подготовки унтер-офицеров. Когда я вернулся, меня ждал большой сюрприз. Один из любимых сержантов капитана — я подозревал, что он был «доносчиком», — запросил меня в качестве командира отделения в его взводе. Я не был уверен, запросил он меня для хорошей оценки моих способностей, или это Эрвин подумал, что обо мне хорошо «позаботятся» под лелеющим крылом одного из его друзей…

У пехотинцев был известный девиз: «Наслаждайтесь войной, мир будет ужасен». Таким образом, мы провели под лучистым солнечным светом Средиземноморского побережья несколько недель, остававшихся до начала вторжения во Французскую Ривьеру. Но все мы, особенно те, кто родом из восточной части Рейха, были обеспокоены тем, что принесет будущее!

20 августа после интенсивной артподготовки девяносто русских дивизий и сорок танковых бригад пересекли реку Прут и заполнили Румынию. Затем, 24 августа, Румыния разорвала отношения с Рейхом и на следующий день объявила войну Германии! Откол Румынии создал отчаянное положение для немецких шестой и восьмой армий. Новая шестая армия, созданная вновь после Сталинграда, была полностью уничтожена, как и приблизительно половина восьмой армии. Шестнадцать немецких дивизий было потеряно, и судьба 80 000 пропавших без вести осталась навсегда неизвестной! Это заставило нас оценить невообразимую удачу нашей дивизии, потому что мы были выведены вовремя из Румынии!

198-я пехотная дивизия приняла огромный участок Средиземноморского побережья, от пиков Пиренеев почти до дельты реки Роны. Моему полку была отведена самая южная часть, правое крыло которой заканчивалось непосредственно на испанской границе.

Мой коллега Майер проживал в «Шато Вальми» около Перпиньяна, расположенном в живописном месте, напротив внушительного вида Пиренеев. Моей несколько более скромной резиденцией был «Майсон Руж», около дороги из Перпиньяна в Канэ-Плаж. В дополнение к широко разрекламированному «Атлантическому Валу», Министерство Пропаганды иногда упоминало «Средиземноморский Вал». Мой невысокий полковник Невигер, вероятно, прокомментировал бы это своим выражением «Хорошо, если вы хотите называть это „Валом“!» Я не знаю ничего, что можно было бы законно назвать «укреплением», в секторе моего полка! Наши предшественники построили «землянки» самого примитивного типа, которые не пережили бы артобстрел даже самой легкой артиллерии. Если бы я оказался под огнем, я зарылся бы в песок, вместо того чтобы искать убежище в такой «землянке». Некоторые из них были — хотите верьте, хотите нет — построены из кирпича и обмазаны цементом, как штукатуркой.

Представители организации Тодта (ОТ) действительно находились в Перпиньяне, и иногда их даже можно было увидеть осматривающими что-нибудь, но на этом их деятельность заканчивалась. Иногда я посещал бюро ОТ в Перпиньяне, чтобы обсудить вопросы со строительством позиций. Единственным результатом было то, что я один раз пригласил очень привлекательную секретаршу на экскурсию в Порт-Бу на испанской стороне Пиренеев. Поскольку Испания оставалась нейтральной, могло случиться, что в ресторане вас усаживали за один стол с англичанами или американцами. К нам, немцам в нашей форме, испанцы всегда относились очень хорошо. В любом случае, мне не пришлось потратить ни единой песеты за время нашего посещения Порта-Бу. За все съеденное мной и моей спутницей заплатил приятный испанец. Если бы я знал, что тогда мой кузен по браку был генеральным консулом Германии в Барселоне, я, возможно, расширил бы нашу поездку в Испанию. Из-за пограничного расположения Порт-Бу был, по-видимому, «Меккой» агентов обеих сторон, которые, казалось, знали друг друга. Молодой человек подошел к моему столу и попросил переговорить со мной на минутку. Он заявил, что моя компаньонка была под наблюдением Гестапо под подозрением в шпионаже. Я посчитал это ерундой и хвастовством. Когда он потребовал, чтобы я немедленно вернулся вместе с леди во Францию, я заявил, что я возвращаюсь вечером, как запланировал, но не ранее. Как жаль, что я тогда не знал о том, что мой кузен был в Барселоне! Мы обменялись сведениями друг о друге, но я больше никогда не слышал об этом молодом человеке.

После того как я доложил об инциденте своему доброму баварскому полковнику, он позвонил и устроил разнос местному оберштурмфюреру Гестапо, отвечавшему за того агента… что полковник мог позволить себе сделать, будучи близким другом Генриха Гиммлера!

Моя спутница позже упоминала, что она знала того парня и что он неоднократно пытался ухаживать за ней в Перпиньяне. Так вот что это было!

Снова наша дивизия начала возвращаться в форму, в сотый раз. Личный состав и вооружение были пополнены, и были устроены небольшие учения. Помимо этого, как я ранее упомянул, мы наслаждались несколькими остававшимися приятными неделями. Но, в некотором роде, все, что мы делали в те дни, казалось все более и более бессмысленным. В начале июня к нам прибыл новый командир дивизии, генерал-майор Отто Рихтер. Его прибытие только укрепило эту мысль в наших умах. В этом месте было бы поучительно оглянуться назад и взглянуть на генералов, которые командовали 198-й пехотной дивизией во время войны.

Уходящий командир дивизии, генерал-лейтенант фон Горн, до войны был военным атташе в Париже (и он оказался на аналогичной должности в Швейцарии после ухода с поста командующего дивизии в 1944 году). Генерал фон Горн рос в семье с давней традицией государственной службы; фактически семья получила потомственное дворянство в середине XIX века как раз за государственную службу. Его дед, Карл фон Гор, был одно время оберпрезидентом Восточной Пруссии. Отец генерал-лейтенанта фон Горна также был генералом, сестра которого, Дорис фон Горн, вышла замуж за будущего генерал-фельдмаршала фон Маккензена. Фон Горн прибыл к нам в должности полковника Генерального штаба и, после короткого периода на фронте, был повышен до генерал-майора.

Ему не нужно было устанавливать власть, она у него была! Изящного внешнего вида, с прохладными, уверенными в себе манерами Великого Господина, он, с прекрасной любезностью, мог держать любого на расстоянии. Он не был харизматическим лидером его бойцов, не тем, кого можно было бы встретить впереди его боевых частей, размахивающего автоматом… но при этом на него не жаловались, как на «головную боль». Все офицеры, унтер-офицеры и солдаты естественным образом уважали и доверяли ему.

Первые два боевых командующих 198-й пехотной дивизии были офицерами пехоты. Генерал-лейтенант Отто Реттиг, командовавший дивизией до 10 апреля 1942 года, до войны был командиром полка в Люнебурге. Генерал-майор Альберт Бак, швабец, который сменил Реттига, до войны командовал батальоном в Ульме на Дунае. Бак был убит в бою 6 сентября 1942 года вместе с его Ia — майором Бюлем. На замену прибыл генерал-майор Людвиг Мюллер, который командовал до того, как был сменен фон Горном 7 февраля 1943 года. (Я не знал Мюллера, потому что все время его командования дивизией я был в составе резервной части во Франции.)

Новый командующий, генерал-майор Отто Рихтер, первоначально командовал 48-м саперным батальоном в Бреслау. Он принял командование 3 июня 1944 года, а 29 августа он был взят в плен американцами.

Я думаю, что, как командующий, он был однозначно хуже своих предшественников. Должно быть, становилось все сложнее и сложнее заполнять должности старших офицеров достойными кандидатами. В 1944 году требовались сотни командиров дивизий и, кроме того, надо было заполнять другие должности старших офицеров и штабные должности. А свободных кандидатур практически не было.

Возможно, я смогу объяснить, почему мы были менее уверены в Рихтере, чем в его предшественниках, одним примером. В начале его службы в должности командующего он собрал всех командиров частей его дивизии на мероприятие — за его счет — в Нарбонне. В лучших манерах офицерского клуба он поднимал тосты за каждую отдельную группу гостей больше часа. «Господа командиры полков», «господа командиры батальонов», «господа командиры отдельных подразделений», «господа медицинские работники», «господа из снабжения дивизии» и так далее, вперед и вперед! Не было никакой возможности нормальной беседы между приглашенными, кто бы с радостью воспользовался такой возможностью, чтобы лучше узнать друг друга. Учитывая, сколь сильно наша дивизия была рассеяна, многие из нас знали друг друга только по имени. Однако худая фигура Рихтера стояла в зале прямо как стрела, и он, очевидно, наслаждался. Конечно, с каждым новым тостом беседа прерывалась. Люди, в чью честь произносился тост, вежливо вставали со своих мест, но будучи при этом очевидно недовольными, и возвращали генералу тост. Если бы он понимал, что эти примерно 150 участников позже скажут о нем и его цирке, который он устроил, он бы не был столь доволен своим мероприятием. Совершенно очевидно, это был человек, более заинтересованный формой, нежели содержанием, а на войне для таких людей места нет.

Другие факторы, помимо недостатков Рихтера, также способствовали растущему сомнению среди многих из нас. За время его командования со всех фронтов приходили угнетающие известия. Летом 1944 года фронт на Востоке распадался, и Союзники прорывались из Нормандии. Но новости от 20 июля 1944 года, однако, были особым случаем. В 12.42 сильный взрыв прервал доклад военной ситуации в присутствии Гитлера в Растенбурге. Четверо совершенно случайных людей пали жертвой бомбы, но, конечно, Гитлер остался практически невредимым. Другие люди были более или менее серьезно ранены. Последствия неудавшегося заговора уходили глубоко в послевоенную эпоху.

Вечером 20 июля меня позвали к телефону. На другом конце трубки был мой обычно приятный командир полка полковник-баварец, который неистово проговорил мне, что было предпринято покушение на жизнь Фюрера в Растенбурге, но все же Гитлер, едва раненный, был жив. Покушавшийся и его соратники, мне сказали, происходили из «очень маленькой клики крайне неудовлетворенных, трусливых офицеров» и так далее. По имени он назвал только фон Штауффенберга…

Родившийся в 1907 году, Клаус Шенк граф фон Штауффенберг был карьерным офицером и, до его назначения в штабной колледж, был офицером 17-го кавалерийского полка в Бамберге. Его товарищи по штабному колледжу и близкие друзья в дни его обучения в военной школе, полковники Эберхардт Финкх и Мерц фон Квирнхайм, были также вовлечены в заговор 20 июля и позже казнены.

Как молодой офицер, Штауффенберг был горячим последователем Гитлера, как были и его вышеупомянутые друзья. Штауффенберг наступил на мину в Северной Африке, вследствие чего он потерял глаз и правую руку. Однако он был оставлен на службе, и в 1943 году он был повышен до подполковника. В 1944 году он получил звание полковника. В возрасте всего тридцати семи лет он был начальником генерального штаба командующего резервной армии, размещенного в Берлине. Я бы назвал это успешной военной карьерой…

Именно это я и сказал подполковнику Гюмбелю той роковой ночью. Еще я добавил, что я сомневаюсь, что лишь одна только профессиональная неудовлетворенность, возможно, была поводом для покушения на жизнь Гитлера. Подполковник весьма рассердился и приказал, чтобы я немедленно явился к нему! В делах национал-социализма носитель Ордена Крови шуток не понимал[29]. Во что бы то ни стало, он сказал, что я мог быть уверен, что я не был в опасности из-за сказанного мною. Мой командир был слишком порядочным человеком, чтобы выдать меня из-за такого комментария. Все окончилось лишь «серьезным уроком» — личным устным предупреждением, как я и подозревал.

После 20 июля у нас оставалось едва ли четыре недели на Средиземноморье. 14 августа мы были подняты по тревоге, так как вражеские десантные суда были обнаружены Люфтваффе на подходе к Средиземноморскому побережью Франции. Утром 15 августа Союзники высадились между Тулоном и Каннами.

Глава 13 Отступление через долину Роны

Исторический комментарий

Хотя разумность высадки Союзников в Южной Франции была темой разъяренных дебатов между Черчиллем (кто выступал против нее в пользу использования сил в других местах, таких, как Бретань или Бискайский залив) и Эйзенхауэром, успех операции «Драгун» на Средиземноморском побережье быстро превысил ожидания даже наиболее горячих ее сторонников.

В результате эффективных обманных мероприятий Союзников и слишком большого растяжения обороны немцев три полнокровные пехотные дивизии ударных эшелонов VI корпуса американцев под командованием генерал-майора Люциана Траскотта высадились на участке берега, который защищали примерно два немецких полка. Получив очень существенную поддержку со стороны французских партизан и десантировавшейся «временной» воздушно-десантной дивизии (1-я оперативная воздушно-десантная группа Союзников под командованием генерал-майора Роберта Фредерика) ночью 14–15 августа, вторгшиеся 3-я, 36-я и 45-я пехотные дивизии быстро выдвинулись в глубь страны. По их следам прибыл II корпус французов, которым командовал генерал армии Жан Мари де Латр де Тассиньи. Пока VI корпус наступал на север, вдоль долины Роны, войска де Латр де Тассиньи должны были захватить Марсель и Тулон — критически важные порты для тыловой поддержки высадившихся в Южной Франции сил Союзников.

Многие из участков обороны немцев и ключевых частей системы управления в области вторжения быстро пали. Командующий полевым районом 800 в Драгиньяне, генерал-майор Людвиг Бъерингер, был захвачен в плен вместе со своим штабом на следующий день после начала вторжения. Два дня спустя генерал инфантерии Фердинанд Нойлинг, командующий немецким LXII корпусом, был захвачен в плен всего лишь в нескольких милях. 242-я пехотная дивизия сдалась французам в Тулоне 22 августа, а 244-я капитулировала в Марселе 28-го.

К удивлению, получив разрешение Гитлера на отход, остатки девятнадцатой армии пытались отступать по узкой долине Роны в течение второй половины августа и первой половины сентября. Основная часть сражений пала на плечи двух лучших соединений Бласковица — 11-й танковой и 198-й пехотной дивизий. Измотанные французскими партизанами, боевой дух которых был поднят успехом высадки Союзников, и атакуемые самолетами Союзников, летавшими с баз на Корсике, эти две дивизии также должны были противостоять преследователям из VI корпуса армии США. С лучшей частью трех пехотных дивизий, преследовавшей их по пятам, они также должны были иметь дело с попытками отрезать их отступление в целом. Основной силой, выделенной для выполнения этой задачи, была оперативная группа Батлера — специальная часть, которой командовал бригадный генерал Фредерик Батлер, заместитель командующего VI корпуса. Эта часть по размеру соответствовала бригаде и включала в себя механизированную кавалерию, танки, истребители танков, мотострелков на грузовиках из 36-й «Техасской» дивизии, самоходную артиллерию, моторизованных инженеров и медиков. Их задачей было отрезать немцам путь к отступлению, таким образом, ускорив взятие в плен или уничтожение девятнадцатой армии. Действуя вместе с частями 36-й и 45-й пехотных дивизий, им удалось перекрыть шоссе № 7 к 28 августа, гарантировав уничтожение значительных сил 189-й и 338-й пехотных дивизий.

Хотя Бласковиц потерял 88 900 из примерно 250 000 его солдат во время отступления к Вогезам, ситуация могла быть намного хуже, если бы части 198-й пехотной дивизии не пробились сквозь части оперативной группы Батлера, которые попытались отрезать их на шоссе № 7 около Монтелимара и Лориоля в конце августа 1944 года.

Вспоминает Карл фон Кунов…

15 августа 1944 года противник сумел высадить три американские пехотные дивизии и оперативную воздушно-десантную группу в Южной Франции. У слабых немецких частей практически не было возможности противостоять вторжению, и к тому же они понесли значительные потери от тяжелого артобстрела с кораблей Союзников и налетов союзнической авиации. Вторгшиеся части Союзников начали наступать в трех направлениях. Самый сильный удар пришелся на Тулон и Марсель с целью захвата этих портов и дальнейшего их использования. Вторая группа выдвинулась через Прованс к Греноблю, где не ожидалось никакого сопротивления. Третья группа выдвинулась в направлении Ниццы, но она столкнулась с тяжелым сопротивлением около франко-итальянской границы и была вынуждена остановиться. Американские и французские части были всюду поддержаны французским движением Сопротивления. Как говорят, в то время действовало двадцать четыре тысячи бойцов Сопротивления.

По моему опыту, партизаны объявлялись только там, где для них не было большого риска. Как правило, они ликвидировали малочисленную немецкую охрану тыла или рассеянные группы, главным образом из засады. Даже тогда немецкий ОКВ позволил им иметь статус комбатантов, если они соблюдали два условия — действовали в составе единой воинской части и носили четко различимые нарукавные повязки, чтобы идентифицировать себя. Однако французские партизаны всегда избегали открытого противостояния. Вместо этого они маскировались под гражданских лиц и не носили знаки различия; они скрывались в тенях, ожидая шанса нанести тайный удар. Во время сражений при отступлении вверх по долине Роны немецкие солдаты исчезали без следа снова и снова. Наиболее частыми жертвами французского Сопротивления были одинокие посыльные или связные, которых отсылали в небольших отрядах для починки кабелей.

Я очень хорошо помню один такой случай. Я послал посыльного-мотоциклиста с попутчиком в полковой командный пункт. По пути они должны были проехать маленький лес, и через некоторое время после отбытия они вернулись назад, не достигнув места назначения. В лесу их обстреляли гражданские, и один из них получил пулевое ранение в бедро. Примерно через полчаса молодой француз прошел мимо отдельно стоящего дома, в котором находился мой командный пункт. Сначала мы не обратили на него внимания, но вдруг наш мотоциклист подскочил и закричал: «Вот один из тех „братьев“!» Вскоре после этого молодой человек очутился передо мной, бледный как смерть, вероятно, подозревая, что его ждет. Обыскав его, мы нашли тяжелый американский автоматический пистолет «Кольт» 45-го калибра, ручную гранату и, наконец, белую нарукавную повязку с крестом Лотарингии, который был знаком отличия французского Сопротивления (FFI). Во время допроса он подтвердил, что стрелял в немцев в соседнем лесу примерно полчаса назад. Во время захвата его задача состояла в том, чтобы оценить нашу силу здесь, потому что его группа хотела добить нас вечером. Совершенно ясно, изображая из себя гражданское лицо и скрывая его членство в организованной военной группе, он потерял защиту, которую давало звание комбатанта. Военно-полевой суд немедленно вынес ему смертный приговор, и вскоре он был расстрелян. В целом французское Сопротивление не испытывало желания подвергать себя большому риску в сражении и не вызывало у нас особого восхищения.

Еще до высадки американцев и французов в Южной Франции наш полк был перемещен в окрестности портового города Сете, по-видимому, потому что наше верховное командование ожидало, что высадки Союзников произойдут в том районе. После успешной высадки нас отозвали назад, и на автобусах мы отправились в восточном направлении. Мы пересекли Рону около Ариса, чтобы, по крайней мере, замедлить наступление американцев к Тулону и Марселю.

Штаб дивизии переместился к Экс-ан-Провансу. Теперь мы были развернуты в районе к юго-востоку от него. Мосты через Рону были разрушены до севера Авиньона еще перед высадкой, в основном в результате авианалетов Союзников.

Две наиболее боеспособные немецкие части — 11-я танковая и 198-я пехотная дивизии — стояли точно на противоположном нужному берегу Роны, что может продемонстрировать, намеренно или нет, насколько неэффективна была оборона немцев! Существовала угроза отсечения всех тыловых эшелонов в Южной Франции и в группе армий G от Бургундских Ворот, из-за предстоящего краха группы армий В в Северной Франции. Но, по крайней мере, мне не известно ничего, что было сделано, чтобы вывести весь ненужный мертвый груз перед началом сражений в области девятнадцатой армии. Таким образом, единственная хорошая дорога вдоль восточного берега Роны была полностью заблокирована отступающими тыловыми частями!

Как командующий девятнадцатой армии, я бы не волновался о действиях частей тылового эшелона, если они не были срочно необходимы для проведения поставок на фронт. Я приказал бы им освободить дорогу, позволить свободу перемещения полевым частям. Попытка остановить наступление американцев и союзных французских частей к Тулону и Марселю провалилась. 305-й гренадерский полк сражался лишь день или два против американской 3-й пехотной дивизии. Наш 308-й гренадерский полк и стрелковый батальон 198-й пехотной дивизии сражались далее на север в области маленькой речушки Дюранс против американской 45-й пехотной дивизии. Поскольку пропускная способность мостов и паромов была недостаточна, 326-й гренадерский полк даже не пересек Рону, чтобы вступить в бой. К удивлению, 18 августа верховный главнокомандующий разрешил отступление к Вогезам.

За период 20–22 августа Тулон и Марсель были уже окружены противником, который 23 августа достиг Гренобля, не встретив по пути никакого сопротивления. Угроза отсечения девятнадцатой армии так далеко на юге была колоссальной. К северу от Монтелимара лесистые предгорья Французских Альп доходили прямо до долины Роны. Здесь и примерно в двадцати километрах далее на север, около реки Дроме, противник выдвигался вперед к Роне.

Я, вероятно, был не единственным, кто не мог понять, почему девятнадцатая армия столь упрямо пыталась перебросить свои единственные две ценные дивизии на восточный берег Роны. Не было сомнений, что у них не будет не единого шанса против подавляющего противника, и поэтому три дня спустя мы были вынуждены отступать на север в ускоренном темпе.

Тулон и Марсель пали 28 августа, с большими людскими потерями и потерями материальной части с нашей стороны. Но к 25 августа, после огромного ускоренного марша, 11-я танковая дивизия и наша 198-я пехотная дивизия уже стояли в готовности к востоку от Монтелимара, чтобы выгнать американцев с их позиций на входе в долину Роны.

Наша атака потерпела неудачу, сорванная сильным артиллерийским огнем американцев. Мой полк сражался около Созета, а наш сосед направо, 326-й гренадерский полк, сражался в Бонлью на реке Рубион. 305-й гренадерский полк охранял южное направление от противника, продвигавшегося в нашу сторону.

Интересно рассмотреть отчет американцев об этом сражении, процитированный Грёзером.

«Немцы атаковали позиции 36-й дивизии вдоль Рубиона в самом слабом месте — Бонлью — и разгромили находившихся там саперов. Эта атака также расколола 141-й и 142-й пехотные полки. Попытки 1-го батальона 141-го пехотного полка и оперативной группы Батлера закрыть шоссе № 7 вблизи Ла Конкурда потерпели неудачу.

Так как 141-й пехотный полк находится под постоянным давлением и не способен достигнуть контроля над холмами к северу и северо-востоку от Монтелимара, подкрепления будут выдвинуты к Кресту на Дроме. Артиллерия и авиаудары поддержат войска в блокировании отступления противника вверх по Роне»[30].

Как непосредственно участвовавший командир батальона и свидетель происходившего, я должен сказать, что это заявление американского командующего остается непостижимым для меня по сей день. Кто мог 25 августа оказывать столь высокое давление на 141-й пехотный полк, который стоял точно против меня? Я с примерно сотней моих солдат, пригодных для боя? Я согласен только с последним предложением в отчете: американская артиллерия и несколько дюжин Jabo[31] действительно нанесли огромные потери отступающим немецким колоннам снабжения и тыловым частям.

По моему мнению, все, что американцам нужно было сделать, это спуститься вниз с контролируемых высот над Роной к северу от Монтелимара в долину и сражаться. Они могли перебить нас всех. Слава богу, нашими противниками там не были русские!

Я не верю, что у противника на западном берегу Роны были заметные силы, кроме отрядов Маки. Даже эти партизанские части, однако, не были бы проблемой для двух дивизий (11-й танковой и нашей 198-й пехотной) отпихнуть в сторону или аккуратно обойти. По сей день я не знаю, почему мы переправились на восточный берег Роны.

Успех высадок Союзников в Нормандии доказал, что концепция Роммеля — оборона на берегах — не обязательно была самой благоразумной. Противник сумел высадиться, несмотря на мощные укрепления, крупномасштабное минирование и противодесантные заграждения всех видов, хотя и со значительными потерями. Со своим опытом штурма линии Мажино в 1940 году мы должны были лучше знать ценность укреплений, все же условия обороны на Средиземноморском побережье не могут быть реалистично сравнены с условиями на Атлантике. Не было ничего устроено позади слабой береговой обороны на Средиземноморье. Было очевидно, что эта линия обороны будет прорвана в первой атаке. Так почему нужно было там подставляться? По ходу развития событий на севере Франции оборона Южной Франции вскоре должна была стать бессмысленной. После едва ли четырнадцати дней, таков был результат оборонительных боев девятнадцатой армии против десанта Союзников в Южной Франции!

Береговая оборона к востоку от Роны была уничтожена за считаные часы. Десятки тысяч немецких солдат были убиты, ранены или взяты в плен. Еще раз огромное количество незаменимой материальной части — такое как оружие и транспортные средства — было потеряно. Обе так называемые «крепости» — Тулон и Марсель — были захвачены противником. Две добрые боеспособные дивизии были выкошены, главным образом, чтобы обеспечить отсроченный отход тыловых частей на родину, что произошло бы в любом случае.

Если бы во время продвижения десантного флота Союзников мы отвели бы от побережья все боеспособные части, свободные от мертвого груза тыловых частей, а затем развернули бы их вне досягаемости тяжелой корабельной артиллерии, мы, возможно, установили бы гибкую оборону. Вторгшийся противник в таком случае штурмовал бы пустой ландшафт, а позднее мог понести значительные потери.

Но для последних лет войны было, вероятно, верно высказывание генерала Ганса Кисселя о способностях немецкого командования в целом. Казалось, как будто эти люди полностью оставили и забыли все, что они так хорошо умели делать в начале войны.

Конечно, в тот момент было немного оставшихся в живых от первого или даже второго поколения сражавшихся солдат Вермахта.

Так как большая часть 11-й танковой дивизии была крайне нужна девятнадцатой армии, чтобы держать шоссе № 7 открытым к северу от Монтелимара, 27 августа наша дивизия осталась одна в арьергарде, сражавшемся у Монтелимара. К 28 августа нас ужимали в область, которая становилась все меньше и меньше.

Может быть, стоит упомянуть один случай из сражения у Монтелимара. Рано утром 27 августа мой адъютант, удостоенный Дубовых Листьев к Рыцарскому кресту, обер-фельдфебель (позднее лейтенант) Кристиан Браун, добровольно вызвался, как всегда, с несколькими бойцами на патрулирование. В России он довел до совершенства свой личный способ захвата «языка» — разрезая полевые телефонные кабели в тылу противника и ожидая появления бригады связистов-ремонтников. Как только они появлялись, Брауну и его соратникам оставалось только «поздравить» их с попаданием в немецкий плен — и это срабатывало каждый раз! Менее чем через час он и его бойцы вернулись с целым взводом американских пехотинцев, включая двух офицеров, взятых в плен. Он сказал нам, что они собирались освежиться рано утром в отдельно стоящем доме. Брауну было достаточно сделать два выстрела из его пистолета-пулемета во входную дверь и громко проорать приказ сдаваться. Этого было достаточно, чтобы убедить американцев сдаться. Два молодых офицера были особенно удивлены, когда они поняли простую уловку, которой их обвели вокруг пальца. В целом более тридцати американских солдат были захвачены Брауном и его маленьким патрулем.

Когда патруль возвратился с военнопленными, я предложил этим двум офицерам сигареты и стакан вина, от чего они отказались, как их, по-видимому, учили. У них были свои собственные сигареты, и они, возможно, предположили, что мы хотели отравить их вином. Или они, возможно, просто не испытали желания принимать что-то, что не было доступно для их солдат. Они оказались образцовыми военнопленными. Они никогда не оставляли меня, когда мы прорывались на север следующим утром. Так как они мне просто не были нужны, я дал им выбор пройти несколько сотен метров вверх по холму и вернуться к их товарищам, но они отклонили предложение. «Нет, сэр, — сказали они, — мы теперь военнопленные!» Они попросили лишь быструю транспортировку в более спокойные места, но я никоим образом не мог выполнить их желание.

Во время многих атак их собственных Jabo они убегали во всех направлениях, но впоследствии они опять оказывались у меня на шее!

Только нация, которая, основываясь на ее огромном материальном превосходстве, настолько уверена в исходе войны в ее пользу, может позволить себе отправиться на войну с такими бойцами. Конечно, у меня был и другой опыт встречи с американцами в других случаях[32].

Утром 28 августа я получил полковой приказ, говорящий, что прорыв на север планировался на раннее утро 29-го. К северу от реки Дромы долина Роны снова расширялась. Поэтому самый трудный для прохождения участок был длиной примерно двадцать километров между Монтелимаром и той рекой. Приказ предписывал моему батальону при поддержке нескольких танков продвигаться через возвышенности к востоку от шоссе № 7. Танки должны были присоединиться ко мне рано утром. Я сразу же выразил сомнение, потому что, по моему мнению, не было никакого смысла продолжать сражение в лесу с гораздо лучше экипированными американцами. Главным было достичь северного берега Дромы, по возможности без дальнейших потерь. Мой полковник, так же как и я, привыкший к подобным ситуациям в России, разделил мое мнение, но заявил: «Это — приказ генерала, так что вы ничего не сможете с этим поделать! Он хочет выступить в поход таким же образом». Тогда я сказал: «Герр полковник, я буду ждать и наблюдать, как завтра утром будет развиваться ситуация, и буду действовать соответствующе». С этим он согласился.

Я приказал командирам своих рот держать максимально возможное расстояние от противника ранним утром следующего дня и собраться на моем командном пункте. Тем, кто не смогут там быть по какой-либо причине, придется выбираться самостоятельно. Направление было известно, и мы должны были собраться к северу от Дромы на шоссе № 7. На заре все на моем командном пункте были готовы выступить в поход, надеясь, что не придется прорываться с боем, но ожидая обещанных танков и оставшейся части рот. Только часть моего батальона была на месте в установленное время, остальные все еще были связаны в отдельных стычках с американцами. Когда прошло полчаса после установленного времени, а танки все еще не показывались, я приказал присутствующим бойцам построиться и выступать. Наш маршрут пролегал не через горы, как мне было приказано, а прямо вдоль берега Роны, среди высокой болотной травы и кустарника. Я мог только гадать, почему не появились танки. Было особенно опасно использовать их на узких горных дорогах, с густыми зарослями по обе стороны, где противник мог лежать в засаде позади любого куста.

Поздно днем, после того как мы пересекли Дрому почти нетронутыми, я не был удивлен, узнав, что в результате попытки прорыва командир моей дивизии и многие из его штаба были взяты в плен, и меня ждало то же самое, если бы я последовал установленным маршрутом!

Намного позже в наши руки попала старая американская газета, в которой его захват был описан в деталях — когда американский солдат попытался вытащить его из-за куста, он потребовал быть взятым в плен офицером. Конечно, я не мог судить, сообщала ли американская армейская газета правду, но то, что он серьезно относился к соблюдению хороших манер, звучало достоверно. В конце концов, это был человек, который на своем празднике весь вечер поднимал тосты за своих подчиненных![33]

В последовавшие после «отбытия» Рихтера дни наш Iа, подполковник Фрайхер фон Финк, принял командование дивизией. Эти дни не были простыми ни для нашего 1-го батальона, ни для 1-го батальона 326-го гренадерского полка. В ходе боев в поздние утренние часы последний отбил Ла Конкурд в тяжелом бою и открыл важную дорогу для нашего отступления. Капитан Дрезель, кто был позже убит в бою, был награжден за этот бой Рыцарским крестом. Теперь остаток дивизии мог уйти через Дрому, неся относительно низкие потери. Общие потери дивизии за время прорыва оценивались приблизительно в 1500 человек, включая нашего генерала.

31 августа дивизия отправилась на позиции на линии обороны на реке Изере. В Валансе мы пополнили свои припасы в огромном складе, принадлежавшем Вермахту. Пища, которую мы там получили, была такого хорошего качества, что мы могли вспомнить большинство из блюд только по имени! Одновременно французское гражданское население уже ждало вокруг склада, пока его покинут последние немцы, чтобы поживиться. Как всегда, мы оставили это здание неповрежденным…

2 сентября мы совершили марш в сомкнутом строе через Лион, 140 километров на север. Тысячи французов выстраивались в линию вдоль маршрута нашего отступления, но я лично не замечал враждебных демонстраций.

К северу от Лиона отступление продолжалось через долину Соны, и после еще одного напряженного марша мы сформировали новую линию обороны, к северо-востоку от Шалон-сюр-Сон, на Ду, западном притоке Соны.

3 сентября полковник Отто Шиль, пожилой джентльмен из ОКХ, принял командование. Он был энергичным человеком, таким, которые становятся удачными бизнесменами. 1 октября он был, как обычно, повышен в звании до генерал-майора. Майор Генерального штаба Грауэр стал новым Ia дивизии, сменив подполковника Фрайхера фон Финка, с которым тем временем случилось дурное происшествие.

Американцы очень тщательно следовали за нами вдоль Роны и в долине Соны. На запад, между реками и швейцарской границей, где Маки фактически расстелили перед ними красную дорожку, американцы продвигались, по их стандартам, весьма быстро. В процессе они иногда пытались выдвинуться из французских Юр в долину Ду. Мой батальон маршировал дальше на запад, через всемирно известный винодельческий город Бон, который был мне достаточно хорошо знаком с весны 1943 года. Там у меня была удивительная встреча.

Мы остановились, чтобы передохнуть, в центре города, и, вместе с несколькими из моих людей, я присел на террасе ресторана, чтобы выпить стакан вина. Когда меня заметила французская официантка, которая обслуживала столы, она была столь ошеломлена, что едва не выронила свой поднос. Симпатичная молодая женщина была подругой моего товарища в соседнем Дижоне в 1943 г., и она и ее сестра бывали у меня в гостях несколько раз. Я сразу же понял ее ужас от сложившейся ситуации. В этот момент, конечно, никто в ее родном городе не мог знать, что она была подругой немецкого офицера. Когда я оплачивал свой счет, она прошептала мне, что ее немецкий друг был убит в России. Его бывший товарищ из Дижона недавно сообщил ей об этом.

До этого времени, когда немецкие войска вынуждены были отступать из большой части Франции, по моему опыту, было больше «сотрудничества» чем «сопротивления» со стороны обычных французов. Были во Франции, так же как в нашей стране, до и после 1945 года, вечно обиженные информаторы, которые, часто по самым презренным причинам, выдавали их сограждан их собственным чиновникам или немецким оккупационным войскам. Это была одна из причин для сотрудничества. Было также много французов, которые презирали коммунизм и кто, возможно, предвидел то, что могло случиться с ними, если бы немцы были побеждены на востоке. Что касается первых, никто не был опечален тем, что они позднее иногда наказывались и даже приговаривались к смерти. Для вторых, конечно, жестокое наказание было более чем сомнительно…

Возможно, их судьи верили в необходимость восстановить честь Франции, приговаривая коллаборационистов к смерти или длительным срокам заключения. Некоторые из тех людей были действительно виновны не только в том, что устанавливали терпимые отношения с оккупационными войсками. Они могли даже, несмотря на честное осуждение, одобрять прочные отношения с немцами, все еще оставаясь патриотами Франции. Франция действительно проиграла войну с немцами в 1940 году, но не потеряла свою национальную гордость!

С французскими девушками обходились особенно мерзко; действительно, французская толпа поступала крайне жестоко и бессердечно с француженками, чьим единственным преступлением было влюбиться в немца. Как правило, их волосы сбривались или очень коротко состригались, их оскорбляли и били, а затем их изгоняла из их родных деревень или городов местная толпа, кипящая ненавистью. Для французских мужчин, которые в этом участвовали, это, возможно, было выражением их примитивной сексуальной ревности и оскорбленного высокомерия.

Очевидно, нужно признать, что любой крупный переворот выносит все низменное на поверхность. У нас также были самые злые осуждения, и не только после 1945 года[34].

Наша дивизия переместилась на следующие позиции на реке Ду. Линия фронта нашего корпуса проходила от Шалон-сюр-Сон до Дола и на Безансон. К 8 сентября фронт должен был быть сокращен из-за многочисленных прорывов американских танков. Следующим утром линия обороны пролегала вдоль Оньона, от пяти до двадцати километров к северо-западу от Ду.

8 или 9 сентября мой коллега, майор д-р Майер, вместе со своим адъютантом, был ранен огнем из танка и захвачен в плен преследовавшими американцами. Позже, когда он вернулся в свой родной город Штутгарт, Майер рассказал мне, что о нем отлично заботились американские медсестры. Без пенициллина, который в то время еще не был нам доступен, он скорее всего не пережил бы свое тяжелое ранение.

В дни сражений в первой половине сентября у меня было три события, которые были весьма существенными. Одно было весьма удачным, одно сомнительным и одно немного необычным.

Я разместил нескольких пехотинцев с «панцерфаустами» в тоннеле железной дороги — возможно, это было на линии к юго-западу от Дола[35]. Внезапно показался джип с четырьмя американскими солдатами, который ехал в сторону тоннеля, явно не зная о грозящей опасности. Он остановился едва ли в десяти метрах, и его пассажиры подготовились высадиться. Двое из моих бойцов уже нацелили свои гранатометы на джип, когда я им прошептал, чтобы они стреляли не в транспортное средство, а за ним. Несколько секунд спустя прогремело два ужасных взрыва, и наши четыре американца застыли на месте.

Когда мы прокричали им приказ сдаваться, они подошли, подняв руки вверх. Позже они сказали, что они полагали, что наши линии были намного дальше на север. Поэтому они не ожидали огонь панцерфаустов из засады, а максимум обстрел артиллерии. Мы забрали их и их джип на мой командный пункт.

Главный оказался откормленным рыжеволосым майором, очевидно ирландского происхождения. Он и его товарищи не были столь же педантичны, как два американских лейтенанта под Монтелимаром. Мы вместе выпили, а в то время я был еще достаточно богат, чтобы предложить выбор между виски или французским коньяком. «Я предпочитаю виски», — отрезал рыжий. Обыскав машину, мы нашли карты с указанием целей для американской артиллерии. Наш майор не был мелкой рыбой, но, очевидно, офицером артиллерии американской дивизии, которая нам противостояла. Конечно, американским солдатам разрешили оставить их личные вещи, но карты явно к ним не относились. Несмотря на его просьбы об обратном, я должен был изъять их у него.

Несколько лет спустя я встретил его на улице в Бад Тольце. (См. карту 19-1.) Мы обменялись несколькими словами, но у меня было впечатление, что наша случайная встреча не была ему особенно приятна. Кроме того, это было вскоре после конца войны.

Событие сомнительного свойства было таковым. Позже, когда мы захватили нескольких американских военнопленных, один из них попросил переговорить с немецким командиром. Мой английский в то время был все еще довольно слабым, но быстро стало ясно, что беспокоило Джи Ай. «Сэр, я — еврей!» — сказал он мне. Я ответил, что для меня он был лишь американским военнопленным. Кроме того, я был абсолютно уверен, что американские военнопленные не должны были сортироваться по национальности. Антисемитизм не был для меня проблемой. На моей родине в Восточной Пруссии мой отец вел дела с евреями, когда они приезжали на нашу ферму, чтобы купить шкуры животных или металлолом. Моя тетя Хелена работала десятки лет на должности главного бухгалтера на Данцигской (Гданьской) папиросной фабрике. Конфиденциально, она дружила с еврейским владельцем фирмы и его семьей. По-видимому, часть рождественских подарков, которые она приносила каждый год, были из семьи Борг. Моя первая жена была ученицей на складе, находившемся в собственности евреев, до того, как мы поженились.

Необычный случай был другого рода. Я часто видел, как немецкие 88-мм зенитные орудия, танки, самоходные орудия или противотанковые пушки уничтожали танки противника, и, конечно, я видел и противоположное[36]. На сей раз я был свидетелем игры новым для меня способом. Недалеко от позиций наших тяжелых пехотных орудий, в плотных кустах неожиданно показалось несколько американских танков. 150-миллиметровые пушки с коротким стволом в основном использовались только для огня с закрытых позиций. Удивленные расчеты орудия должны были каким-то образом защитить себя, так что они навели орудия прямо на два вражеских танка и выстрелили. Я не знаю, осуществлялось ли что-то подобное ранее. Расстояние было точно не намного больше пятидесяти метров. Эффект был ужасен. Два танка, которые были поражены, буквально взорвались, в то время как остальные за ними сразу включили задний ход, что было ясно слышно. К сожалению, подобный успех сопровождал нас все реже и реже.

Постоянно сражаясь, к 15 сентября дивизия отошла назад к западному краю Вогез через Люр. Чтобы представить, что оставалось от людей пополненной дивизии месяц спустя, достаточно взглянуть на 1-й батальон 308-го гренадерского полка — в нем оставалось всего двадцать два бойца, включая двух офицеров! Один из командиров батальона был серьезно ранен и взят в плен американцами, второй был убит в бою всего три дня спустя. Третьему командиру батальона за неделю, капитану Бенгелю, который был в составе дивизии со дня ее основания, оставалось всего несколько недель жизни. 6 октября, во время контратаки, он был тяжело ранен и вскоре умер в полевом госпитале от инфекции.

Просто невозможно детально описать все, что происходило в сражениях между Шалон-сюр-Сон и нашим позднейшим развертыванием к западу от Жерардмера. Один инцидент, особенно ярко отложившийся в моей памяти, произошел около Люра. Мои солдаты принесли серьезно раненного товарища, брюшная стенка которого была полностью разорвана осколком снаряда. Так как мы должны были отступать, мы решили взять его с собой. Мы освободили задние места моего джипа и положили его на них. Бедняга был полностью в сознании и испытывал невыносимую боль. Так как большая часть батальона уже отступила, до нашего врача было не добраться. В тот момент, как машина сдвинулась с места, раненый солдат начал непрерывно кричать от боли, так что мы аккуратно вынесли его из машины и положили на землю. Пока мы стояли вокруг, беспомощные, молодая француженка — я думаю, что она была местной учительницей, — вышла из соседнего дома. Она заставила нас понять, что солдат скоро умрет, так зачем мучить его? Она обещала остаться с ним до конца и проследить, чтобы он был похоронен на городском кладбище. Когда мы уезжали, в крайне смятенных чувствах, она сидела на земле, держа голову мальчика у себя на коленях.

К концу сентября наша дивизия была развернута вокруг Жерардмера. Нашими противниками были американские 3-я и 36-я пехотные дивизии — обе были полностью моторизованными и имели в своем составе танки. Но вскоре после того мой полк был переведен назад в район Ле Тилло, недалеко от тех мест, где мы были совсем недавно. Там мой будущий противник, 3-я алжирская пехотная дивизия, только что пересек Мозель и подходил к дороге Корнимон-Ремиремон.

Глава 14 Командир полка

Исторический комментарий

Август 1944 года был пагубным для немецких вооруженных сил на западе. Мало того, что группа армий Г потеряла более чем треть своих сил и отступила на триста миль к Вогезам, но и группа армий Б, к северу и востоку, понесла потери в 10 000 убитыми и примерно 50 000 взятыми в плен и потеряла большинство своего тяжелого вооружения в Фалезском котле. Этот массивный разгром вынудил их уйти к водным преградам Нижних Стран на севере, Западному Валу (называемому Союзниками «Линией Зигфрида») в центре и Вогезам на юге. К сентябрю группа армий Г контролировала 1-ю армию, состоявшую в значительной степени из частей, которые были выведены из Нормандии, и девятнадцатую армию, состоявшую главным образом из восстановленных частей, отозванных с юга Франции.

В конце сентября 1944 года американские 7-я и 3-я армии соединились, сформировав непрерывный фронт от швейцарской границы к югу от Бельфора и до Ла-Манша. Седьмая армия приняла от 3-й армии XV корпус с тремя дивизиями, чтобы удвоить свою боевую мощь, ранее представленную только ее VI корпусом. Менее чем через два месяца после высадок операции «Драгун» американская 7-я и французская 1-я армии — теперь называемые в целом шестой группой армий — достигли предгорий Вогез, где немцы были настроены стоять, по крайней мере, до весны 1945 года.

Хотя различные элементы группы армий Г действительно сильно пострадали, они теперь имели преимущество на местности и в погоде. Коммуникации (то есть поставки) шестой группы армий шли лишь по единственной железнодорожной ветке до Марселя, и у нее начинали быстро заканчиваться все припасы. Немцы, с другой стороны, были на пороге Рейха, ближе, чем когда-либо, к немецкой промышленности — которая, несмотря на стратегическую бомбардировку Союзников, фактически увеличила свое производство за остаток 1944 года. Хотя Люфтваффе продолжали быть фактически беспомощными на поле боя, все более и более плохая погода также разбивала попытки XII тактического авиационного командования поддерживать маневр войск Союзников. С 15 октября 1944 года до 15 января 1945 года было только двадцать три дня с летной погодой, и небольшое количество доступных истребителей-бомбардировщиков Р-47 «Тандерболт» (никогда не превышавшее семидесяти) использовалось всецело против целей в глубоком тылу противника, а не на линии фронта.

Узкие, продуваемые, легко блокируемые горные дороги, уже неприветливые для танков, становились все более и более непрактичными для использования, по мере того как их заполняла грязь, а затем снежная слякоть. Преимущество Союзников в подвижности перестало бы существовать на крутых и скользких пиках, скалах и расщелинах Вогез.

Во вторую неделю августа 1944 года проходила разведка для строительства оборонительных сооружений, разработанных, чтобы увеличить уже высокие оборонительные возможности Вогез. Фактические строительные работы, выполняемые эльзасскими и немецкими членами Reichsarbeitsdienst, немецкими солдатами и пленными русскими, перешедшими на сторону немцев, начались 1 сентября. Хотя укрепления не были полностью закончены, были устроены многочисленные пояса из траншей, усиленных толстыми заграждениями из колючей проволоки, соединявшими опорные пункты с перекрытиями от навесного огня. Обширные минные поля, противотанковые препятствия и дорожные заграждения дополнили эти оборонительные сооружения. Пока американцы и французы становились жертвой самой суровой зимы в Вогезах в двадцатом веке на то время, многие из оборонявшихся немцев наслаждались относительным комфортом и защитой укрытых оборонительных бастионов.

В целом, Карл фон Кунов и его «земляки» из 308-го гренадерского полка могли рассчитывать на борьбу в намного более выгодной обстановке в Вогезах, чем где бы то ни было еще в течение многих лет. Ни один нападавший еще не преуспел в том, чтобы прорваться через эту плотно засаженную лесом горную цепь. Римляне, гунны, шведы, франки и германцы — все пробовали это за два тысячелетия известной истории, и никому это не удалось. Следующие несколько месяцев американцы и французы пытались пробить оборону немцев в немногих проходимых участках, а немецкие оборонявшиеся упорно пытались их удержать: потому, что за спиной группы армий Г лежала лишь легко пересекаемая эльзасская равнина, а за ней — река Рейн.

Здесь, в густых лесах казавшихся непроходимыми Вогез, превосходство Союзников в численности и материальной части исчезло бы и было бы заменено совсем другими факторами. Вот что пишет Герхард Грёзер, летописец 198-й пехотной дивизии:

«В лесистом горном ландшафте создание непрерывной линии фронта было невозможно. Отдельные укрепленные точки находились далеко друг от друга. Территорию между ними можно было перекрыть только перекрестным огнем тяжелого вооружения и артиллерии. Борьба всегда состояла из небольших схваток в подлеске, лицом к лицу. Американские пехотинцы, приученные к прикрытию превосходящими ВВС и артиллерией и привыкшие к продвижению позади танков, внезапно оказались без своих самых важных помощников. Постоянная плохая погода препятствовала действиям их ВВС, а ландшафт значительно ограничивал подвижность их танков. Здесь важнее всего были индивидуальные качества солдат. Для немецкого солдата храбрость отчаяния придавала сил для сопротивления: после многих лет боев по всей Европе его спина была прижата к стене Родины. Со своей стороны, американцы полагали, что победа у них практически в руках и оставался лишь один энергичный удар, чтобы окончить войну. Таким образом, обе стороны сражались с невероятной горечью и жестокостью».

В середине октября 1944 года ОКВ издал Приказ Фюрера, исходивший непосредственно от Гитлера, который предписывал оборонять Вогезы до последнего солдата.

Вспоминает Карл фон Кунов…

Так как подполковнику Гюмбелю надо было принимать командование «дивизионной группой», или временной дивизией, которой мы были впоследствии переданы, командование полком было передано мне. Это было честью, которую я, вероятно, не удостоился бы, если бы мой старший и благородный коллега, д-р Майер, не пересекал Атлантику как раненый военнопленный.

Как командир полка, я все еще принимал прямое участие в сражении пехоты. Пока мы продвигались на северо-запад через лесистые холмы к северу от Рамоншампа, чтобы соединиться с другой частью, я заметил солдата, который стоял в кустарниках передо мной, нацеливая свое оружие на меня. Я немедленно выпустил весь магазин в его сторону. С еще одним прыжком я стоял рядом с ним. Он был очень молодым офицером, не алжирцем или марокканцем, а белокурым французом. Я попал ему в бедро, близко к его торсу, и я сразу понял, что любая помощь прибудет слишком поздно. Он все же сумел попросить у меня его шприц с морфием, который содержал каждый американский — и, соответственно, французский — комплект первой помощи. Я остался с ним на несколько мгновений, пытаясь подбодрить его, но затем мне нужно было идти дальше. За более чем четыре года войны наши души зачерствели, хотя без этой защиты мы, вероятно, не смогли бы столько перенести!

Чем больше мы углублялись в густой лес, тем более рассредоточенными становились наши порядки, потому что мы должны были хоть как-то охранять свой западный фланг. Все же в конце концов я сдался. У нас также было неприятное ощущение, что алжирцы или марокканцы уже обошли нас с севера и что мы сражались всего лишь с боковым охранением. К вечеру это чувство стало чрезвычайно неприятной действительностью.

Таким образом, оказалось невозможно продвигаться далее. Мне также казалось чрезвычайно опасным оставлять мою тонкую линию обороны в этом густом лесу на ночь.

Мой адъютант и я заметили на закате, насколько умным и опасным был наш противник. Некоторое время стояла гробовая тишина, и мы быстро обменялись мыслями, стоя на поляне. Внезапно прогремел выстрел, и посыльный, который шел с нами, замер на секунду и упал на землю. На мой довольно испуганный вопрос: «Фиеж, в чем дело?» он ответил четко и ясно: «Я мертв, герр майор». Несколько секунд спустя так и стало. Можно было продвигаться только с крайней осторожностью. Товарищи отнесли мертвого назад, как обычно, завернутым в его плащ-палатку. За время долгой войны я многое повидал, но посыльный, докладывающий о свой собственной смерти, был одним из наиболее жутких случаев.

Незадолго до наступления полной темноты я приказал отступить и держать только заставы на открытых холмах вне лесов, на севере и северо-западе.

Патруль подтвердил наши сомнения с конца дня. Противник фактически окружил нас. В Рамоншампе, приблизительно в пятистах-тысяче метров к югу от нас в долине, горело несколько домов. Можно было ясно слышать шум работы двигателей и голоса людей в ночи. Мы были окружены.

Вернувшись к своему командному пункту, я услышал скрежет лопат в темноте. Спросив, что они здесь делают, копавшие ответили: «Мы роем дыру для Фиежа!» Выжатый и подавленный, я более не мог себя контролировать, и я проорал: «Это не дыра, идиоты, это — могила!» Сразу же я пожалел о своей вспышке, так как бедные парни были, по крайней мере, столь же подавлены и выжаты, как и я. Их непочтительное выражение было только своего рода прикрытием для их напряжения.

Этот ночной эпизод всегда был одним из наиболее глубоких впечатлений, которые у меня остались от войны.

Несколько лет назад, когда я приезжал снова в Ле Тилло, я не смог точно найти, где был мой командный пункт над Рамоншампом. Мертвый, которого мы там похоронили, был повторно предан земле в другом месте в Эльзасе задолго до моего возвращения.

После моего возвращения мой тогдашний адъютант, обер-лейтенант Альберт, сообщил, что мы потеряли телефонную связь с оперативным соединением, но я ожидал этого так или иначе. Это — одна из проблем окружения.

К счастью, мы располагались высоко на холмах и были в состоянии поддерживать радиосвязь. Я попросил разрешения командующего 338-й пехотной дивизии, которой была придана группа Гюмбеля, вернуть полк в Ле Тилло. Мне разрешили так поступить, но с оговоркой, что я мог отвести левое крыло, но должен был оставить правое на его текущих позициях. В действительности это означало бы, что половина полка должна была остаться окруженной противником. После этого дивизия более не отвечала на радиосообщения. Здесь я хотел бы процитировать часто упоминаемого герра Грёзера, известного написанием истории нашей дивизии:

«Теперь 308-й гренадерский полк оказывается в очень специфической ситуации. Он запрашивает разрешение отступить на старые позиции, но 338-я дивизия позволяет отступление только половины полка… Примерно в 11 часов ночи, спустя часы после того, как на радиосообщения полка перестали отвечать, командир полка решает отдать приказ на прорыв к Ле Тилло по своей инициативе!»[37]

Так и было. Первым делом я устроил нечто вроде «военного совета» со своими офицерами. Единогласно мы решили, что только сейчас, в темноте, у нас остается последний шанс ускользнуть из этой западни, так что я приказал отступать вопреки приказу командующего дивизии. Позже я узнал, что я сделал именно то, на что они тайно надеялись и ожидали, что я сделаю.

Так как мы не могли использовать дороги, мы вынуждены были бросить часть машин, но мы взяли все оружие и лошадей и вернули их в сохранности в Ле Тилло. Мы избегали любого ненужного шума. Не было позволено никаких разговоров. Мы совершили марш в длинной колонне через кустарник, пока мы не достигли шоссе № 66, которое было свободным от противника, за исключением города. От входа в город мы вскоре услышали несколько робкий вопрос: «Стойте, кто там?» Мой ответ «Grossjohann, 308!» сопровождался громким и ясным «слава богу, Grandjean, что вы вернулись!».

Как выяснилось, подполковник Гюмбель не мог позволить мне прорываться. Он был в определенной степени связан директивами 338-й пехотной дивизии. Теперь его облегчение и радость были огромны. Это иллюстрирует специфическое явление, которое, как я считаю, было распространено в немецкой армии в это время.

Много раз до и после того я обнаруживал, что старшие офицеры — на уровне дивизии и выше — изменяли четкие приказы или были вынуждены широко их трактовать. Это происходило от того, что, в то время как хорошие новости — такие, как успех нашего наступления тем утром, — немедленно передавались с большими фанфарами в вышестоящий штаб, менее ободряющая информация — к примеру, запросы на отступление — встречались с чистой истерией. Следовательно, генералы обычно оставляли малозначительным офицерам низкого уровня, к примеру, командирам полков, необходимость принимать действительно важные решения на месте. Любой командующий, кто до сих пор этого не понял и кто буквально интерпретировал полученные приказы, был безнадежен.

Так, в этом случае, на брифинге утром, командующий 338-й пехотной дивизии узнает, что 308-й гренадерский полк отступил из Ле Тилло. Это был бы свершившийся факт. Он, в свою очередь, передал бы это в штаб IV полевого корпуса Люфтваффе, откуда сведения дойдут до девятнадцатой армии и, наконец, группы армий Г, все как часть обычной оперативной сводки… и они ничего не смогут с этим поделать. Но если бы командующий 338-й запросил разрешения на отступление, настал бы ад.

Таким образом, майор, который перед лицом тяжелого сопротивления противника вывел бы свою часть с их позиций, в худшем случае удостоился бы выговора. Но генералы подлежали понижению в должности и снятию с постов только за то, что просят отхода. Насколько я знаю, это никогда не случалось с тридцатитрехлетним майором!

Как ожидалось, ничто не случилось, и к лучшему. Мой полковник был счастлив, командующий 338-й пехотной дивизии был доволен, а так как начальник штаба IV полевого корпуса Люфтваффе был близким другом моего полковника, он также был удовлетворен.

Как позже стало очевидным, оборона Ле Тилло, подхода к тоннелю Бисан, была теперь обеспечена на многие недели. Сегодня тоннель больше не существует. В 1945 году он был взорван. Теперь там широкая дорога через перевал.

Вместе с несколькими другими частями, включая 40-й пулеметный батальон, мы сформировали легкий, но, как мы вскоре поняли, довольно сильный фронт против наших алжирских «друзей». Меня назвали командующим немецких сил, оборонявших Ле Тилло. Грёзер хорошо объясняет ситуацию:

«В течение всего октября французы многократно с упорством пытались пробиться к воротам перевала Бисан. Они не смогли достичь никакого достойного упоминания успеха. Напротив, после того, как им удалось отодвинуть части 338-й пехотной дивизии от перевала Менил, они снова были отброшены с этой горы контратакой 308-го гренадерского полка. Рамоншамп, деревня прямо на северо-запад от Ле Тилло, за недели сражений переходила из рук в руки более десяти раз»[38].

Говоря об успешной обороне Ле Тилло, я считаю, что 308-й гренадерский полк внес значительный, возможно даже решающий, вклад в ее успех. Что касается возвращения перевала Менил, нужно отметить следующее: перевал Менил, на высоте 621 метр, расположен к северо-востоку от одноименного небольшого городка, на дороге Ле Тилло — Корнимон. В сражении была взята не эта, проходящая через перевал дорога, а высоты над ней. В общем контексте это было, конечно, не особо важное достижение, но оно было упомянуто в сообщении ежедневной газеты Вермахта, с упоминанием имен и так далее. Я был лично удостоен письма от командующего дивизии. Мы стали весьма скромными, как я сказал ранее, поскольку каждый, даже самый скромный, успех использовался, чтобы заставить сводку новостей Вермахта вызывать меньше беспокойства, избежать вспышки безумия верховного главнокомандующего.

Недавно я запрашивал копию соответствующего сообщения армейской газеты в Германском Федеральном Архиве в Корнелимюнстере, но оно оказалось там недоступным. Поэтому у меня есть только статья газеты нашей девятнадцатой армии об обороне перевала Менил, написанная в несколько претенциозном стиле роты пропаганды девятнадцатой армии. Единственное истинное утверждение в ней — то, что я и мой адъютант были ранены артиллерийским огнем. Из моей головы вытащили несколько маленьких осколков, несколько других были удалены годы спустя.

Дни в Ле Тилло были весьма приятными. Моя резиденция как командующего была в гостинице в центре города, но мой настоящий командный пункт был расположен в западном конце города, рядом с шоссе № 66. Оба здания на момент написания этих строк сохранились без всякого изменения. Маленькая стена, на которой застряло штурмовое орудие, бывшее временно под моим командованием, в 1976 году все еще несла следы попыток машины слезть с нее.

Основным оружием, обеспечившим успех нашей обороны, была спаренная 20-мм автоматическая пушка 40-го пулеметного батальона. Городок Ле Тилло располагается в долине. Для каждой попытки наступления к нему противник должен был спуститься вниз с высот напротив, которые, к счастью, были покрыты лишь низким кустарником. Когда две спаренные зенитные пушки открывали огонь своими разрывными снарядами против очевидного нападения, боевой дух нападавших быстро исчезал!

Мое присутствие на главной полосе обороны было почти всегда необходимо, потому что артиллерийский обстрел по обе стороны главной дороги часто вызывал панику у молодых солдат этого отдельного подразделения автоматического оружия. Они выпрыгивали из своих стрелковых ячеек и искали укрытия в дальних домах позади города. Каждый раз они несли особенно высокие потери, потому что французская артиллерия стреляла долго и по большим площадям. Прискорбно, унтер-офицеры этой части, которая обычно не принадлежала нашему полку, не были особыми героями. Сильное командование, необходимое в сражении, не было у них в достатке. Однако алжирцы сражались против нас без всякого успеха до того дня, когда нас сменили.

Кроме ответственности за оборону города, как командующий я также чувствовал определенную ответственность за французское гражданское население, у которого, понятно, не было более горячего желания, чем видеть, как мы исчезаем в восточном направлении позади гребня Вогез.

Мэр Ле Тилло, чье имя — Шарль Кунэ — случайно напоминало мое, был разумным партнером в любых переговорах об официальных вопросах. Не было никакого языкового барьера, тем более что мой адъютант, бывший главным дилером в Баден-Баденском казино, говорил на превосходном французском языке.

После войны издательством «Пабель» была выпущена небольшая книга, названная «Последняя битва в Вогезах». Автор, В. Борхер, упоминал усилия моих сменщиков в Ле Тилло в эвакуации гражданского населения. Наши сменщики были из 269-й пехотной дивизии под командованием генерал-лейтенанта Ганса Вагнера (Ia был майор Швутке). Неоднократно во время последующей борьбы в Эльзасе я служил под начальством Вагнера — непосредственно и как командующий приданной части. История, которую он мне рассказал, иллюстрирует климат командования во время сражений в Вогезах.

К тому времени, когда Вагнер решил эвакуировать город, наша девятнадцатая армия перешла под командование группы армий «Оберрейн»… которой лично командовал рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. В своих усилиях по спасению гражданского населения в окрестностях Ле Тилло и Вагнер, и Швутке следовали неофициальным правилам. Запросив у генерала авиации Эриха Петерсена, командующего IV полевого корпуса Люфтваффе, разрешения вступить в контакт с французскими войсками относительно эвакуации гражданского населения, Вагнер получил типичный ответ. «Я не могу и не должен дать свое одобрение, Вагнер», — кричал Петерсен. — «Мой Бог, разве вы не понимаете? Я должен буду представить письменный отчет Гиммлеру, если я сделаю это. Вы знаете, что это означает?»

В таких вопросах солдаты на линии фронта должны были действовать на свой страх и риск. Гиммлер сидел в своем штабе в Триберге. Почему нужно было подсовывать ему под нос то, что кто-то намеревался сделать на несколько сотен километров далее на запад, а именно выполнить простой гуманный поступок — защитить подвергаемых опасности гражданских лиц? История моей дивизии говорит, что немедленно после принятия мною моих обязанностей командующего, не спрашивая никого, я послал французскую медсестру на велосипеде, чтобы она обратилась к французскому командующему наших алжирских противников с просьбой прекратить огонь на определенное время так, чтобы можно было доставить бакалею. На это время мы предложили воздерживаться от любой враждебной деятельности. Я также предложил передать обитателей приюта и дома престарелых на главной улице. Добрая медсестра выполнила ее обязанности по своему обычаю и возвратилась с положительным ответом, как и ожидалось. Соблюдались интервалы прекращения огня, и все военные действия останавливались. Я уверен, что французы также придерживались соглашений по этому пункту, но мне отказали в транспорте для детей и пожилых, включая медперсонал. Я не мог допустить появления французов с колонной грузовиков, потому что слухи об этом могли добраться до Триберга.

После принятия командования в районе генерал-лейтенант Вагнер решил пойти еще дальше. Господин Grosjean, мэр, оказал ему полную поддержку, и все стороны согласились придерживаться максимальной секретности. Эвакуация населения Ле Тилло проходила туманной ночью, не в область позади немецких войск, как я предлагал, но более логично, в сторону французов.

Точно тридцать лет спустя, сначала в 1974 году, а во второй раз в 1976 году, я, вместе со своей семьей, навещал мэра Ле Тилло. Оба раза мы были приняты в очень дружественной манере. В 1980 году старый джентльмен умер на восемьдесят седьмом году жизни. Я посчитал больше чем жест чистой любезности то, что его семья отправила мне известие о его смерти.

Значительное большинство французов совершенно точно не могли жаловаться на поведение немецких солдат в их стране. Нельзя было обвинять Вермахт в действиях определенных партийных организаций — настоятельно поддержанных десятками тысяч коллаборационистов. Все же после 1945 года французы проигнорировали не только это, но также и тот факт, что это не мы объявили им войну в 1939 году, а они нам. Весной 1945 года и позднее жители определенных коммун в Баден-Вюртемберге были бы очень довольны, если бы они получали такое большое понимание и добрую волю от некоторых французских командующих, как, например, жители Ле Тилло получали от нас осенью 1944 года.

В Ле Тилло нам сообщили в новостях, что генерал-фельдмаршал Эрвин Роммель умер от серьезных ранений, которые он перенес, попав под штурмовку в Нормандии прошедшим летом. Реальные обстоятельства стали известны только после войны. Это газетное сообщение было под стать угнетающей обстановке тех дней и недель.

Роммель был необычайно храбрым командующим, полным неожиданностей и целеустремленности. Учитывая особые условия театра операций в Африке, он понял, как превзойти в маневрировании явно методичных и весьма неизобретательных британских генералов. В своих военных предприятиях, так же как и в своей личной жизни, он всегда был очень удачлив. Все же даже он был не в состоянии предотвратить вторжение Союзников на Атлантическом побережье.

У Роммеля тем не менее были свои недостатки, и многие из нас не разделяли тот культ, который возник вокруг него. Он был невнимателен не только к себе, будучи довольно опрометчивым на поле боя, но также и к своим подчиненным. Без всяких сомнений, он даже был известен за то, что приписывал себе успехи своих подчиненных — мало вещей вызывают еще меньшую симпатию подчиненных своему командиру, чем это. Во время кампании 1940 года во Франции его 7-я легкая дивизия понесла самые высокие потери из всех дивизий, участвовавших в западной кампании, включая пехотные дивизии! Ввиду некоторых из этих особенностей было трудно рассматривать его как человека, достойного симпатии.

Его реактивный взлет от полковника до генерал-фельдмаршала — менее чем за три года! — был результатом не только неустанного посвящения его войск и его самого, но также и мудро проработанной программы саморекламы. Совершенно точно не было случайным то, что он назначил нескольких видных членов Министерства пропаганды на должности офицеров (запаса) его дивизии во Франции и позже в Африканском корпусе.

Как человек, Роммель был во многом типичным швабцем, демонстрируя широкий спектр положительных и отрицательных культурных особенностей, который их отличает. Совершенно не без причины у Роммеля было больше врагов, чем друзей, и многие завидовали «любимому генералу Фюрера». Итак, когда для него встал вопрос жизни и смерти, рядом с ним не оказалось друзей. Пять генералов на суде чести высказались против него.

Несмотря на свои недостатки, Роммель был, однако, абсолютно исключительным полевым командиром. Новости о его смерти тогда были очень плохи для нас, так же как и многие другие дурные вести.

Начиная с ноября, почти через шесть недель, мой полк был выведен из Ле Тилло и переподчинен командованию 198-й пехотной дивизии. Мне сообщили, что командующий IV корпуса Люфтваффе, который был моим начальником за время обороны в Ле Тилло, хотел, чтобы я выписался лично, прежде чем покинуть его командование. До штаба корпуса я добрался уже за полночь, после нашей смены. Мне сказали, что генерал заснул, но он хотел, чтобы его разбудили, как только я приеду. Вскоре после того он показался полностью одетым в его форму Люфтваффе, а не в халате, как я ожидал. В течение почти пятнадцати минут генерал авиации Петерсен разговаривал со мной и выражал свою оценку нашей стойкой обороне в Ле Тилло. Он также распорядился, чтобы я получил несколько сотен комплектов фронтового сухого пайка, который очень ценился, для солдат моего полка.

Наш новый сектор был в Форе де Шамп, к юго-западу от Сен Ди. Наша задача состояла в том, чтобы не дать американцам доступ к узлу дорог в Корси. В районе соседнего маленького городка Ванемон были очень тяжелые сражения с японцами, которые упорно атаковали снова и снова. Наши ландсеры были весьма потрясены.

«Японцы — наши союзники, не так ли? — спрашивали они. — Они тоже теперь сражаются против нас?»

В узкой долине немецкие части окружили батальон, который прибыл из Техаса. Гавайским японцам 442-го пехотного полка приказали вытащить их оттуда любой ценой. Для американцев это был плохой бизнес! Чтобы вытащить примерно триста техасцев, приблизительно восемьсот японцев были убиты или ранены. Статья об этом сражении, в котором главным образом была задействована наша дивизия, была напечатана в «Ридерс Дайджесте» в 1960 году[39].

Глава 15 Прощание с моим полком

Исторический комментарий

12 ноября 1944 года американская седьмая армия начала крупное наступление, разработанное, чтобы проникнуть через перевалы Вогез, от самого важного перевала в Саверне до более незначительных перевалов на юге, а именно в Саале, Сен Мари и Бонхомме. Неделю спустя, далее на юг, французская первая армия начала дополнительное наступление, разработанное, чтобы прорваться через перевал Шлюхт и, что было более важно, перевал Бельфор.

Усилия американцев удивительно быстро привели к успеху. К 22 ноября части XV корпуса прорвались через Саверн на Эльзасскую равнину; к следующему дню перевал Саале был в руках 3-й пехотной дивизии VI корпуса; в течение недели все перевалы в американской зоне были захвачены. Целые немецкие дивизии — такие как новая, но неопытная 708-я фольксгренадерская и стойкая 553-я фольксгренадерская — фактически прекратили существовать. 23–25 ноября Страсбург, город большой культурной — и политической — важности, как для французов, так и для немцев, пал к ногам XV корпуса армии США.

Немецкая оборона перевалов Вогез во французской зоне, включая Бельфор, была намного успешнее. Части девятнадцатой армии держались на тех позициях, которые представляли южную половину так называемого «Кольмарского котла», до конца января. После 6 декабря девятнадцатая армия перешла под личное командование рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера как командующего группы армий «Оберрейн».

Хотя немцы обладали многими преимуществами в их обороне Вогез — преимуществами, которые они продолжали активно использовать в секторах, где им противостояли французы, — их командующие также сталкивались с некоторыми проблемами. В это время много частей были укомплектованы солдатами — даже персоналом Люфтваффе и моряками Кригсмарине, которые не были изначально обучены как пехотинцы, или теми, кто был недавно призван из-за изменения их статуса воинской повинности. Кроме того, много частей переносили различные трудности от того, что они был укомплектованы фольксдойче (этническими немцами из занятых стран) или даже не немцами — к примеру, солдатами из различных частей Советской империи. Хотя все еще оставалась большая разница между ними и ополчением «Фольксштурм», состоявшим из стариков и мальчиков, которые в конечном счете обороняли города Рейха, положение с личным составом многих немецких частей в той стадии войны было далеко от идеала.

Ситуация на Союзнической стороне Вогез была также не идеальной. Большинство американских пехотных частей в Вогезах состояли в значительной степени из солдат, которые ранее имели другую военную специальность. Тысячи прежних стрелков-зенитчиков, членов экипажей средних бомбардировщиков, радиотехников и людей с совершенно не пехотным прошлым стали стрелками, пулеметчиками и минометчиками в частях, сражавшихся в Вогезах. Прежние участники программы подготовки армейских специалистов (ASTP) — люди, которые на основании их высоких показателей интеллекта были первоначально отобраны, чтобы выполнить обязанности некоторых более сложных небоевых специальностей, — тысячами заполняли американские пехотные части в Вогезах.

В определенной степени ситуация во французских частях была еще сложнее. Многие из солдат, прорывавшихся через снег и грязь, были фактически колониальными войсками из Алжира, Туниса и даже Сенегала. Хотя их офицеры были главным образом французами, эти солдаты были полностью непривычны к затруднениям североевропейской зимы и сражались вдалеке от дома ради как минимум неясных для них интересов. Мотивация этих, в ином случае довольно диких, воинов, чтобы противоборствовать укрепленному немецкому противнику, была иногда серьезной проблемой для французских офицеров этих частей колониальных войск. Через несколько лет, фактически, некоторые из этих spahis и tirailleurs окажутся по другую сторону линии фронта от французов, в войнах за независимость в Северной Африке.

До конца войны именно против этих французских колониальных войск Карл фон Кунов вел своих солдат.

Вспоминает Карл фон Кунов…

После этих сражений мне сообщили, что назначен новый командир 308-го гренадерского полка. Мой полковник, предыдущий командир полка, стал командующим округа безопасности Зальцбург-Берхтесгаден. Прежде чем он отбыл, он сообщал мне, что генерал авиации Петерсен рекомендовал меня для награждения Рыцарским крестом. Я мог только вспомнить, как Папа Шульц был рекомендован для награждения Дубовыми Листьями к Рыцарскому кресту перед его снятием с должности в России…

Возможно, я поспособствовал этому снятию с должности своим иногда весьма нестандартным поведением. Если бы командир дивизии настоял на сохранении меня на должности командира полка, то ему бы это удалось. Но генерал-майор Шиль был довольно недавно назначен на свою должность и не знал меня достаточно хорошо; кроме того, я провел большую часть прошлых двух месяцев фактически под командованием другой дивизии. Дополнительно, его официальный эксперт по персоналу не был моим особенным другом, что я пойму только гораздо позже.

Появление преемника, который был старше меня и также окончил курсы командиров полков, было, вероятно, особым подарком судьбы для меня. Однажды, в 1943 году, я вмешался в свою судьбу, после чего решил никогда не делать это снова!

Один из командиров батальонов, которого я лично хорошо знал и высоко ценил, стал преемником полковника Кейсера в 326-м гренадерском полку, но оставался на должности лишь несколько недель, пока не был убит в бою. Мой преемник также командовал полком лишь несколько недель, пока не был интернирован в Швейцарии.

После того как я оставил свой пост, командование дивизии подумывало предоставить мне командование батальоном фузилеров дивизии. Это была довольно элитная часть, которая использовалась для разведки и других задач легкой пехоты. Я предполагаю, что некоторые господа выше по званию не согласились с моим назначением командовать этой частью[40]. Генерал Петерсен, так же как и командующий девятнадцатой армией, генерал инфантерии Визе, не забыли о моих шести неделях обороны Ле Тилло, ворот к тоннелю Бисан. Мне суждено было командовать полком.

На позициях на перевале Шлюхт, столь же важном направлении, стояла смешанная часть, численностью примерно соответствующая полку, составленная из добровольцев, включая азербайджанцев и немцев. Пожилой подполковник временно занимал должность командира полка, и было очевидно, что он устал от войны. Мне приказали принять у него командование. Таким образом, началось мое последнее боевое назначение Второй мировой войны.

Я унаследовал полковой штаб, состоящий главным образом из мужчин старше меня. Один из посыльных до войны был актером, другой был оперным певцом, и т. д. В качестве водителя и денщика я получил баварского водителя грузовика — моего верного Йозефа, — с кем я наслаждался тридцатью годами верной дружбы после войны. Я весьма часто навещал его и его семью на его родине, в Нижней Баварии. У него была добросердечная жена — австрийка, которая была его настоящим партнером жизни, оставаясь с ним и в добрые, и в худые времена, до его смерти. Но тем не менее с военной точки зрения за следующие три недели я испытал совершенно невероятный беспорядок и дезорганизацию.

Спустя всего несколько дней после принятия ответственности за оборону перевала Шлюхт моему штабу и мне приказали передислоцироваться к южному краю Вогез. 1-я французская танковая дивизия и 9-я колониальная дивизия прорвались к югу от Бельфора и достигли Рейна вдоль швейцарской границы. Я принял командование 490-м гренадерским полком, который, вместе с другими частями, был развернут к юго-востоку от Бельфора, чтобы прикрыть южный фланг девятнадцатой армии.

Местным командующим был генерал-майор Рудольф фон Оппен, весьма храбрый джентльмен, который был особенно искренен, выражая свое мнение. «Вы знаете, мой дорогой Grossjohann, сказал он во время нашего короткого разговора, — некоторое время назад я был приглашен встретиться с герром Гиммлером. Действительно, он очень хороший парень. Невообразимо, сколько крови налипло на его плавниках!» Он действительно сказал «плавниках»!

Мой командный пункт был в Бреботе, приблизительно в одиннадцати километрах к юго-востоку от Бельфора, прямо на юго-восточном берегу канала Рейн-Рона. Поздно днем 19 ноября большое количество французских танков атаковало из лесов на юге, а нам было нечего выставить против них.

Единственный шанс спасения солдат 490-го гренадерского полка, которые были поручены мне на короткое время, от танков состоял в том, чтобы использовать канал в нескольких сотнях метров за нами как препятствие. Я приказал отступление за это естественное танковое заграждение с наступлением ночи. Естественно, я ни у кого не спрашивал разрешение — на сей раз действительно не было никакой возможности так поступить. Задача обороны южного фланга девятнадцатой армии могла быть выполнена из-за канала ничуть не хуже, а возможно, и лучше, чем в тот момент. Следующим утром генерал фон Оппен позвонил мне, чтобы сказать, что два господина из штаба армии хотели допросить меня в полдень из-за моего «уклонения» за каналом! Но лично генерал полностью согласился с моим решением.

К полудню я появился, как мне было приказано, на командном пункте генерала, где эти два господина уже ждали меня. Один был подполковником Генерального штаба, а другой — военным прокурором. Я описал им ситуацию предыдущего вечера и объяснил, что противник напал с приблизительно таким же количеством танков, как у меня было пехотинцев; помимо этого, у нас не было никакого бронебойного оружия. Затем я кратко рассказал им о своем опыте первых недель в Ле Тилло, где я также был оставлен наедине со своей судьбой. Я объяснил, что я был в деле достаточно долго, чтобы понять, что в эти дни можно было положиться на свое собственное суждение как солдата. Эти два господина были быстро убеждены и уверили меня, что, основываясь на заявлениях генерала, они не будут поднимать жалоб против меня. На этом дело было закрыто.

В тот же самый день 490-й гренадерский полк был придан 198-й пехотной дивизии, которая была перемещена сюда, на юг, чтобы защищать позиции около Бельфора от атак французов и последующего прорыва на Эльзасскую равнину. Это не было бы возможно, если бы я не отвел полк в безопасное место за канал прошлой ночью. Как я упоминал, эта ситуация была практически такой же, как и в Ле Тилло, который также мог быть оборонен только в том случае, если бы я не исполнил бессмысленный приказ.

Грёзер хорошо зафиксировал ситуацию в своей истории:

«Как часть быстро созданной линии обороны, 490-й гренадерский полк под командованием майора Grossjohann (ранее командовавшего 308-м гренадерским полком) был помещен под управление дивизии. Кроме того, был также введен батальон истребителей танков „Ягдпантера“ частей СС… На рассвете 21 ноября атака 490-го грен, полка выбила противника из города Суарс. Части этого полка продвинулись вдоль Лепюи-Дель к узлу дорог в 1500 метрах к югу от города»[41].

Полки 198-й пехотной дивизии на моих восточных и западных флангах отстали, но моя старая команда в 308-м гренадерском полку следовала за мной, а мой полк наступал, пока мы не достигли швейцарской границы в туманной темноте.

Конечно, у меня действительно было большое преимущество в виде поддержки батальоном «Ягдпантер»[42], но мой ведущий пехотный батальон, атаковавший вдоль дороги, тем не менее, понес значительные потери от рук французов, которые стойко защищали кладбище в Суаре.

В конечном счете в ходе следующих нескольких дней сражений мой старый полк, которому я принадлежал в течение почти четырех лет, все больше и больше сжимался в маленькой области около швейцарской границы. Они, наконец, встали перед выбором — интернирование в Швейцарии или сдача в плен французам. Понятно, что они предпочли первый вариант. Генерал фон Горн, наш прежний командующий дивизии в России, который к тому времени был немецким военным атташе в Швейцарии, конечно, взял особую заботу о его прежнем полке, насколько это было возможно.

В вечерние часы 21 ноября я был ранен в левую руку маленьким осколком снаряда. Осколок пробил мой большой палец, вызвав такую сильную боль, что, вместе с большой усталостью, я весьма разболелся. Рано следующим утром меня прооперировали на перевязочном пункте, а затем я вернулся к своим делам. 490-й гренадерский полк, которым я командовал до тех пор, оставил управление 198-й дивизии той же ночью и вернулся к своей 269-й дивизии.

Для меня это означало последнее прощание с моей старой дивизией. После того я снова занялся своей работой на перевале Шлюхт.

Следующие две-три недели прошли относительно спокойно, по крайней мере, для нас на перевале. Раннее начало зимы, а в особенности сильный снегопад, создало ситуацию в Верхних Вогезах — перевал Шлюхт находится на высоте 1150 метров выше уровня моря, — которая заставила любую борьбу казаться практически невозможной. Однако французы сумели, после многих часов трудного марша через падающий снег и густой туман, застать врасплох и разбить слабый немецкий гарнизон на горе Гогепек, самом высоком пике Вогез высотой 1360 метров. Пик не был в моем секторе, но в секторе нашего соседа на юге, 269-й дивизии, которой я фактически подчинялся. Герр Борхер написал об этом случае в своей книге «Последняя битва в Вогезах» очень четко и весьма драматично: «Немецкая пехота на Гогепеке могла быть взята врасплох только потому, что крайне неосмотрительно полагалась на веру, что при такой погоде им не надо было ждать нападения. К сожалению, они были неправы».

Потеря Гогепека, с которого в хорошую погоду открывался отличный вид на долину Рейна, не только ударила по 269-й пехотной дивизии, LXIII корпусу и девятнадцатой армии… но также глубоко обеспокоила герра Гиммлера в Триберге.

Гиммлер, крайне взволнованный, требовал немедленного восстановления положения, как это мило называлось в таких случаях! Как вскоре стало ясно, не без причины. То, что противник достиг на Гогепеке, он попробовал повторить еще раз через несколько дней на Райнкопфе высотой 1300 метров, на пять километров далее на юго-запад, и только лишь ценой тяжелых потерь немецких войск удалось этому помешать.

Мою часть привели в самую высокую боевую готовность. Саперы 269-й дивизии постепенно укладывали и укрепляли пояс мин между французами на Гогепеке и их командным пунктом, который был установлен приблизительно в километре к западу от Гогепека, в шале у горной дороги.

Глава 16 Посредник

Исторический комментарий

С американскими частями на Рейне и Страсбургом в руках Союзников побитые части немецкой 1-й армии умело проводили действия по сдерживанию на французско-немецкой границе. Отжимаемые назад большей частью американской седьмой армии, которая поворачивалась, чтобы двигаться к северу через Нижние Вогезы на западе и по Эльзасской равнине на востоке, немецкие обороняющиеся неохотно сдавали позиции. В Нижних Вогезах (которые немцы называют Хардт) немцы даже контратаковали, когда они могли, используя элементы 21-й танковой дивизии и 106-й танковой бригады, чтобы замедлить продвижение американцев. Тем не менее дивизии XV и VI корпусов Армии США, преследовавшие их, постепенно вытеснили их назад на укрепления Мажино и Западного Вала, которые шли вдоль границы. К 16 декабря части 45-й пехотной дивизии вступили на землю Германии, атаковав лабиринт ДОТов Западного Вала около Нидершлеттенбаха и Рейсдорфа.

Девятнадцатая армия немцев упорно продолжала обороняться на юге. II корпус французской первой армии продолжал наступать в восточном направлении через южные Верхние Вогезы, в то время как I Корпус пытался двигаться к северу через Бельфор. 3-я алжирская пехотная дивизия II корпуса (3-я дивизия d'Infanterie algerienne) генерала Гильома вела наступление через Верхние Вогезы и захватила высоты на Гогепеке. Часть именно этой дивизии упорно обороняла эти ключевые высоты от попыток немцев вернуть их.

В пределах шестой группы армий все американские и большинство французских наступательных операций остановились в середине декабря, когда немцы начали огромное наступление в Арденнах. Группа армий Б генерал-фельдмаршала Моделя, с двадцатью пятью дивизиями, организованными в три армии, выкатилась из заснеженных лесов на бельгийско-германской границе. Первоначально казалось, что они движутся в направлении Антверпена, что привело бы к отделению американской 12-й группы армий от англо-канадско-американской 21-й группы армий на севере. Действуя при низкой облачности, которая не давала ни немцам, ни американцам использовать поддержку с воздуха, танковые клинья пятой (позднее названной шестой СС) танковой армии взяли врасплох самонадеянных американцев в секторе Снежных Айфель и уничтожили две трети совершенно зеленой американской 106-й пехотной дивизии. Ошеломленные противником, многие американские планировщики решили, что они фактически были побеждены. Некоторые части, как, например, американская 28-я пехотная дивизия, все еще не восстановившаяся от осенних боев в Хуртгенском лесу, зашатались и, в некоторых местах, сломались. Однако американские части на «плечах», или флангах, быстро формировавшегося выступа упорно держались, и в течение нескольких дней ситуация американцев окрепла, поскольку немцы были остановлены на нескольких участках, таких, как Манэ, Селе и Бастонь.

Остановка наступления была одним делом; контрнаступление — другим. Среди мрачной борьбы в зимней темноте Арденн генерал Эйзенхауэр, верховный главнокомандующий экспедиционных сил Союзников, с оптимизмом рассматривал возможность отрезать и уничтожить значительную часть немецкой армии на западе. Для этого он приказал третьей армии генерал-лейтенанта Джорджа Паттона прекратить операции в Сааре и повернуть на север для атаки левого (или южного) крыла выступа группы армий Б. Паттон для этой операции должен был использовать два из трех своих корпусов и соответственно требовал сокращения своих линий.

Чтобы прикрыть сектора, оставляемые третьей армией, седьмая армия Патча приостановила свое преследование 1-й армии и «свернула налево», то есть они сократили свои собственные порядки в Нижних Вогезах и на Эльзасской равнине, чтобы принять оборону большой части Саара. Гитлер решил воспользоваться этим «слабым местом» в порядках Союзников и направил группу армий Г атаковать хрупкую оборону американцев в направлении Нижних Вогез. Он и его планировщики в ОКВ надеялись, что захват Саверн вызовет отступление Союзников с Эльзасской равнины и таким образом вызовет географический и политический разлом между французами и американцами… так же, как он надеялся расколоть американцев и англо-канадцев на севере. Таким образом, рассуждал Фюрер, могло бы быть возможным достигнуть сепаратного мира на Западе, который позволит немцам сосредоточить всю остающуюся энергию и ресурсы против наступающих Советов на востоке.

Это наступление, под кодовым названием «Операция „Нордвинд“», стало последним наступлением немцев на западе. Хотя оно в конечном счете потерпело неудачу, это было очень близко к принуждению американцев покинуть Верхние Вогезы; подобное отступление потребовало бы оставления Страсбурга, что было абсолютно недопустимо для Де Голля. После долгих споров было решено, что американский VI корпус отступит не далее, чем до реки Модр, таким образом, защищая французский престиж — и население — в Страсбурге.

Косвенно все это оказало большое влияние на судьбу Карла фон Кунов. С одной стороны, прекращение французами крупных наступлений позволило ему и его людям дольше оставаться в их надежных позициях в Вогезах. С другой стороны, участие последних немецких резервов в двух крупных наступлениях лишало девятнадцатую армию подкреплений, которые, возможно, в другом случае позволили ей укрепить свои позиции или даже проводить больше контратак для возвращения потерянной территории.

Вспоминает Карл фон Кунов…

Вечером 11 декабря я разговаривал с генералом Вагнером, который выражал серьезное беспокойство тем, что до сих пор все попытки отбить Гогепек провалились, включая атаку в тот же самый день. Немецкие войска окружили противника, но он не двигался с места. В душевном порыве я сказал: «Герр генерал, я отправлюсь на Гогепек и попытаюсь уговорить французов уйти!» После этого мои офицеры и я отмечали это довольно безумное решение столь сильно, что следующим утром мы точно не были в форме. Но мы все равно соблюли свое решение, которое к тому времени было не изменить.

К удивлению, хотя Гиммлер был обычно строго против любого контакта с противником (как ранее в Ле Тилло), он сразу оказался готов выделить мне самую сильную поддержку. Мои компаньоны и я должны были взять с собой на Гогепек соответствующие верительные грамоты, подтверждавшие наше право вести переговоры. Капитан Лартиго, командующий 1-й ротой 4-го полка тунисских стрелков 3-й алжирской пехотной дивизии, а также комендант Гогепека, отказал нам. Он заявил, что он не мог принять такое решение. Тогда мы отправились на командный пункт его батальона, чтобы посмотреть, могли бы мы вести переговоры с ним.

К сожалению, я только тогда узнал о ранее упомянутом минном поле. За время марша по колено в снегу в сторону командного пункта французского батальона несколько французских солдат, сопровождавших нас, к сожалению, потеряли ноги. Я боялся, что эти североафриканские фанатики посчитают нас виновными и тут же убьют! Должно быть, присутствие французского офицера помешало им сделать это.

Как ожидалось, несмотря на мои просьбы признать безнадежность их ситуации, офицеры штаба батальона также отклонили наше предложение. Один французский майор, родом из Лотарингии, оказался особенно злобным. Возможно, майор, будучи родом из области, которая принадлежала Германии с 1870 до 1918 года, чувствовал, что ему надо было проявить горячий патриотизм перед его товарищами. Но большее впечатление, чем упрямство французов, произвело на меня их вооружение и экипировка. Размещение оружия только для защиты местности в непосредственной близости от их командного пункта было столь масштабным, что мы, на этой стадии войны, могли о таком только мечтать. У них также была лучшая зимняя одежда, рационы и так далее. Все было лучшего качества и в изобилии. Богатый заморский собрат по оружию был, ей-богу, не жадным.

Когда я вернулся, я мог, по крайней мере, дать капитану Кёку, командующему батальона, которому было поручено выбить французов с Гогепека, весьма точное описание места, потому что французы не завязывали нам глаза. В конце концов, едва ли было возможно провести нас по колено в снегу на расстояние 1000 метров с завязанными глазами.

Сообщив по телефону генерал-лейтенанту Вагнеру о провале своей миссии, я вернулся на свой командный пункт по шоссе № 417. На одном из крутых поворотов горной дороги стояли две немецкие 88-мм зенитные пушки. Когда я проходил мимо них, погода изменилась, и Гогепек стал ясно виден на фоне неба. Я попросил командира батареи воспользоваться этой возможностью, и обе пушки открыли огонь по гостинице на расстоянии менее четырех километров на вершине той горы, за которую шли отчаянные бои.

На следующий день, 12 декабря, смешанная ударная часть, состоявшая из пехоты и саперов во главе с капитаном Кёком, еще раз атаковала Гогепек, на сей раз удачно. Гостиница, уже сильно поврежденная непрерывным огнем, теперь была окончательно снесена липкими бомбами и базуками. Французы потеряли сорок человек убитыми, двадцать три ранеными и приблизительно 120 взятыми в плен. Оперативное соединение капитана Кёка потеряло четырех убитыми и тридцать ранеными.

Я попробовал все, чтобы убедить французов эвакуировать Гогепек. Напрасно! Цена, которую они заплатили за их несгибаемое поведение, была, учитывая ситуацию в целом, слишком высока. Несколько недель спустя Гогепек попал бы им в руки без борьбы! Была похвала и награждения храброй ударной части. Капитан Кёк получил Рыцарский крест. У моего адъютанта и меня была возможность говорить с французскими военнопленными в тот же самый день. Прискорбно, они не верили мне, когда я сказал им, что мы сровняем это место на следующий день, и считали, что мое посещение было только блефом. C'est la guerre…

Нужно уточнить несколько пунктов, упомянутых в книге о последнем сражении в Вогезах. Автор пишет, что я был командующим ударной группы. Это было бы лестно для меня, но это просто не соответствует фактам. Я не имел никакого отношения к конечной успешной атаке. Командующим этого трудного предприятия, которое привело к тяжелым потерям для обеих сторон, был исключительно капитан Кёк.

28 декабря я должен был доложить командующему LXIII корпуса, генерал-лейтенанту Эриху Абрахаму, чтобы получить у него Рыцарский крест. Он выполнил церемонию в очень юмористичной манере, со словами «Теперь у молодого человека надлежащий вид». Затем генерал сопроводил меня до моего командного пункта, где мы очень приятно провели вместе полчаса. После войны генерал-лейтенант Абрахам жил в Висбадене, где, очевидно, обладавший многими талантами солдат первым делом зарабатывал себе на хлеб как «скрипач в кафе». К сожалению, у меня не было шанса повидаться с ним после войны. Он умер в 1971 году в Висбадене.

Случайным образом формулировка представления меня к Рыцарскому кресту была написана рукой офицера (запаса), который в мирное время был юристом. Он завершил представление словами «При любых обстоятельствах, со своим чувством юмора, своей резкостью к самому себе и могучей энергией, он всегда был на вершине ситуации» (!). По подобной манере письма вполне можно прийти к выводу, что этот баварский барристер, должно быть, был также и успешным защитником на суде!

Рождество я встретил со своей временной частью в перевале Шлюхт в Верхних Вогезах. Тогда мне довелось один раз столкнуться с нашим командующим группы армий Генрихом Гиммлером. Он не был излучающим энергию человеком, каким был Гитлер. Он вел себя как мелкий буржуа, в точности, как описал его генерал фон Оппен. После войны я также случайно познакомился с братом Гиммлера, учителем в Мюнхене, который был тихим, любезным товарищем.

Мой последний бой на фронте был в январе 1945 года, на легендарном Хартманнсвиллеркопфе, чья земля была буквально пропитана кровью немецких и французских солдат в 1914 году, во время Первой мировой войны. Примерно в середине месяца я получил новости, что новый командующий девятнадцатой армией, генерал инфантерии Зигфрид Расп, предоставил мне увольнение на двадцать один день за мою храбрость. В ночь перед моим отъездом я был приглашен к нему на обед. На следующее утро меня сменили на должности, и мой верный Йозеф повез меня к штабу девятнадцатой армии. Я доложил командующему казарм штаба, пожилому капитану кавалерии, который в мирное время был владельцем грузоперевозочной компании, известной по всему Рейху.

Во время беседы с этим господином я узнал, как это ни прискорбно, не слишком хорошие известия о нашем новом командующем армией. По мелкому поводу он один раз кричал на капитана: «Вы, седые тыловые штабные свиньи, должны быть на фронте!» Адъютант, подполковник фон Арнсберг, ранее служивший в 14-м кавалерийском полку в Людвигслусте, успокаивал разъяренного офицера, советуя ему рассматривать эту необоснованную вспышку как болтовню алкоголика, а не как замечание его командира.

Вечером, когда я пошел в расположение штаба, я был уже не совсем трезв. Когда я по этой причине приносил извинения герру фон Арнсбергу, он быстро и сухо произнес: «Это здесь не замечают, генерал сам полон каждую ночь». (На самом деле он выразился несколько более решительно!)

Обед занял менее получаса, после чего я мог вернуться в свою квартиру, получив пропуск для отъезда.

Новый командующий армией генерал от инфантерии Фридрих Визешлезвнец, который после сражений Первой мировой войны служил в гамбургской полиции. Гиммлер уволил его в манере своего лорда и господина, потому что был нужен козел отпущения за крах девятнадцатой армии в Вогезах. В качестве замены был выбран генерал инфантерии Расп. Он командовал 335-й пехотной дивизией на Востоке, а также 78-й пехотной дивизией. От людей, которые ранее наслаждались успехом, всегда ожидают истинных чудес. Генерал Расп был офицером Генерального штаба и той же самой возрастной группы, что и Йодль, Шпейдель и Хойзингер. Конечно, он тоже не мог ничего изменить в ситуации в Вогезах.

Глава 17 Прощание с фронтом

Исторический комментарий

К тому времени, когда Карл фон Кунов оставлял командование в Эльзасе в середине января, дни выступа девятнадцатой армии на западном берегу Рейна были сочтены. Он действительно оставлял позади катастрофическую ситуацию. Офицер, ответственный за национал-социалистическую пропаганду, посланный Гитлером для оценки ситуации в девятнадцатой армии, совместно с генерал-фельдмаршалом фон Рундштедтом, главнокомандующим на Западе, составил отчет, в котором ситуация описывается следующим образом:

«Чем дольше наблюдаешь девятнадцатую армию в ее трудных боях в Эльзасе, тем больше становится уважение к этой сражающейся группе, которая, в конце концов, является не действительно обученной армией, но фактически собранной „кучей“. Совершенно удивительно, что, несмотря на это, в этой „куче“ появилась полноценная организация. Безусловно, однако, теперь это опустошенная организация. Даже самая сильная воля ломается в непрерывных боях. Многие отдельные личности уже на пределе своих возможностей. Если было бы возможно дать им хотя бы два дня сна, ситуация могла бы измениться. В результате потерь есть полки с численностью в 80–150 бойцов; то, что подобные части действительно могут продолжать сражаться, вдвойне внушительно[43]. Всюду решающее значение оказывают личные качества людей. Многие офицеры считают, что их жизнь окончена, и хотят продать ее подороже»[44].

Если Карл фон Кунов мог однозначно отнести себя к тем личностям, которые имели «решающее значение», другой офицер, уезжавший в то же самое время, точно не мог. Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС и командующий группы армий «Оберрейн», оставил командование 24 января 1945 года, как раз перед концом для девятнадцатой армии на западном берегу Рейна, после чего командование вернулось к группе армий Г.

К середине января Арденнский выступ был практически стерт на севере. Американцы потеряли там примерно 81 000 человек, но немцы из группы армий Б потеряли более 100 000. Что еще важнее, они потратили свои последние существенные танковые ресурсы в этом гамбите и буквально не могли проводить никакие наступления, кроме самых минимальных локальных ударов, до конца войны на Западе. Ко времени отъезда Карла фон Кунов из Эльзаса операция «Нордвинд» была остановлена в Нижних Вогезах, и хотя активные бои на северном конце Эльзасской равнины продолжались еще две недели, они были практически бессмысленными.

Лишь за несколько дней до того, как Grossjohann пересек Рейн в последний раз за время войны, Советы начали свое последнее наступление на Востоке. Четыре миллиона советских войск в шестидесяти восьми полевых армиях, поддержанные тринадцатью воздушными армиями, ударили 12 января по обороне групп армий Центр, А и Юг. Происходя вслед за огромными потерями, понесенными в Арденнах и в «Северном Ветре», это наступление окончательно решило судьбу немцев в так называемом «Кольмарском котле» — не будет ни подкреплений, ни замены: и никоим образом бойцы не могли получить те «два дня отдыха», которые рекомендовал эмиссар Гитлера.

20 января, спустя всего несколько дней после того, как Карл фон Кунов прибыл в Берлин в отпуск, французская первая армия с восьмью французскими и одной американской дивизией (3-й пехотной) атаковала оставшиеся в Эльзасе части девятнадцатой армии. Хотя на бумаге перспективы казались неоднозначными, разрушительные действия боев в Вогезах с середины октября оставили семь немецких дивизий с не более чем 50 000 бойцов, включая вспомогательные части. Даже в этом случае первые несколько дней наступления не шли гладко для Союзников, и Эйзенхауэр решил передать полный американский XXI корпус с двумя дополнительными американскими пехотными дивизиями (28-й и 75-й). Этого было наконец достаточно, чтобы сломить последнее сопротивление девятнадцатой армии. К счастью для немцев, Гитлер позволил отступление на восточный берег Рейна, но, по крайней мере, 22 000 немецких солдат были потеряны в последних боях в Южном Эльзасе к 9 февраля 1945 года.

198-я Пехотная дивизия успела переправиться через Рейн в общей сложности приблизительно с пятьюстами бойцов.

Вспоминает Карл фон Кунов…

Следующим утром мой верный Йозеф взял меня во Фрайбург в Брайсгау, откуда я начал свое путешествие в восточном направлении. В данный момент было уже ясно, что я не мог поехать домой в Восточную Пруссию. Все же я решил подольше остаться в Берлине. Медсестра, которую я знал из России, смогла получить для меня комнату для ночевки около железнодорожной станции Фридрихштрассе. В 1943 году, когда я второй раз отправлялся на Восток, она и я ехали в одном купе, и с тех пор у меня был ее домашний адрес. Она была молодой женщиной, которая действительно не вписывалась в сцену тех дней.

В возрасте семнадцати лет она, дочь прусского правительственного чиновника, забеременела. Отцом ребенка был «двенадцатилеток» с военно-морского флота. Все произошло, когда она и горничная семьи тайно посещали танцы для служащих. Ее мать, с которой я познакомился в Берлине, была очень решительной, реалистично смотрящей на вещи и практичной леди, которые часто встречаются в тех кругах. Она энергично препятствовала планам своей дочери выйти замуж за моряка. Мать вела свою дочь через изящный семейный дом, объясняя ей: «Это — окружение, в котором ты росла. Ты хочешь потратить оставшуюся часть своей жизни в двухкомнатной квартире среди мелкой буржуазии?» Дочь поняла, что она, вероятно, не хотела так жить, и оставила идею брака. Ее ребенок, маленькая девочка была эвакуирована из Берлина в Силезию, но все теперь очень волновались, увидят ли они ее снова в добром здравии. Русские были уже почти там.

В тот же самый день я получил урок о том, как хорошие манеры среди офицеров изменилась в те дни. Как только я сел за стол в кафе около железнодорожной станции Фридрихштрассе, появился армейский патруль во главе с капитаном для осмотра бумаг присутствовавших солдат. Поведение, с которым этот офицер попросил мои документы, было чрезвычайно близко к линии между краткостью и нарушением субординации. Можно было действительно ощущать удовлетворение этого кабинетного воина от того, что он мог беспокоить кавалера Рыцарского креста. К сожалению, он даже нашел причину продолжать меня беспокоить, потому что в моей офицерской книжке не было записи, подтверждавшей награждение Рыцарским крестом.

Так как я знал, что генерал-лейтенант Виктор Линнарц из офиса персонала подписал мое временное подтверждение собственности, я предложил инквизитору позвонить в тот офис. Когда я спросил его, не думает ли он, что солдат, носящий Немецкий крест в золоте и с увольнительной запиской в его кармане, лично подписанной его командующим армией, чувствовал бы необходимость украсить себя Рыцарским крестом, он просто пожал плечами. Он потребовал, чтобы я прошел с ним до его отделения, что я отказался сделать. Я объяснил, что я все равно должен был съездить в Далем, где я оставил свой багаж, в котором было свидетельство о награждении. Итак, целый армейский патруль сопровождал меня в Далем, а поездка туда и обратно, конечно, заняла больше чем два часа. В присутствии моего довольно опасного знакомого я вырыл свидетельство из своего рюкзака и сунул его под нос «цепного пса», который явно был разочарован. Он пробормотал извинения, вместе с упреком, что я не должен был упустить соответствующую запись в офицерской книжке. Окончательно устав от всей этой ерунды, я напомнил ему, что только за семьдесят два часа до этого, в Хартманнсвиллеркопфе, у меня были совсем другие проблемы, чем проверять, все ли записи сделаны в моей книжке!

Так как я надеялся, что моя семья сумела сбежать из Восточной Пруссии, я предположил, что они нашли убежище у друзей в Кёнигсберге в Ноймарке. Я был прав. Лишь день спустя я отвез свою семью в Людвигслуст, где, по крайней мере, я знал несколько человек. Местный мэр устроил их в красивом доме графини Фосс. Позднее, когда русские вошли в Людвигслуст, моя семья бежала на запад и затем жила в окрестностях Гамма в Вестфалии. Достаточно скоро я вернулся на Западный фронт.

За время моего отпуска девятнадцатая армия после тяжелых боев оставила плацдарм в Эльзасе. Тем временем мой прежний командир 198-й дивизии, генерал-майор Шиль, также был «послан в пустыню» как козел отпущения. Ему, очевидно, не дались действительные чудеса. В его отсутствие полковник Барде взял командование над тем, что осталось от дивизии. Будучи повышен до генерал-майора, он был убит в бою за несколько дней до конца войны.

Гиммлер также исчез, оставив группу армий «Оберрейн» 24 января. После его провала на Верхнем Рейне он попытался заработать свои шпоры на Восточном фронте как командующий группы армий «Висла». Некоторое время спустя, возможно из-за связанного с работой перенапряжения, Гиммлер был сменен на посту одним из моих прежних командующих из Восточной Пруссии, теперь генерал-полковником, Готтхардом Гейнрици.

Во время моей поездки назад из Людвигслуста во Фрайбург в Брайсгау я подхватил простуду с сильной лихорадкой и был положен в армейский госпиталь во Фрайбурге. Я попросил, чтобы подполковника фон Арнсберга проинформировали, что я закончил свой отпуск, но что в это время я был в больнице.

Тем временем девятнадцатая армия переместила свой штаб в Вальдкирх, к северо-востоку от Фрайбурга. Несколько дней спустя появилось несколько человек из штаба моего полка времен перевала Шлюхт. Их судьба была в подвешенном состоянии, и они надеялись, что с новым назначением для меня мы все сможем остаться вместе. Несмотря на некоторую озабоченность, мой врач позволил мне покинуть госпиталь, и мои люди могли взять меня с собой. Они были временно расквартированы в маленькой деревне в долине Клоттер. В один из последующих дней я съездил в Вальдкирх, чтобы доложить о возвращении из моего небольшого приятного отпуска.

Так как я был отобран для курсов командиров полков, подполковник фон Арнсберг предложил послать меня на время в военную школу в Фюртвангене.

Мне разрешили несколько дней отдыха, но мне пришлось оставить мой штаб, который стал мне дорог. Для этих людей это означало прощание друг с другом и, согласно их способностям, назначение в различные части.

По крайней мере, я смог оставить при себе одного человека — моего верного Йозефа. В конечном счете он оставался со мной до конца войны. Технически все еще оставаясь командиром полка, я мог устраивать необходимые переводы, которые подписывал мой адъютант.

Начальник военной школы, полковник Мюллер-Мелан, был моим старым знакомым. В 1940 году он был майором и командовал батальоном в полку Невигера в Людвигслусте! Другим давним знакомым был мой прежний обер-фельдфебель Браун из 198-й дивизии. Он был повышен до лейтенанта за выдающуюся храбрость и был награжден Дубовыми Листьями к Рыцарскому кресту.

Вместе мы обучали будущих командиров рот. Практической частью, такой, к примеру, как обращение с пулеметами, штурмовыми винтовками и «панцерфаустами», занимался Браун, в то время как я отвечал за обучение тактике. Инструкции, которые ограничивались изучением ландшафта и тактическими/доктринными инструкциями, казались мне и, вероятно, также и ученикам уже настолько бессмысленными, что мы использовали отведенные часы в классе главным образом для того, чтобы обмениваться идеями относительно тактики, а время на открытом воздухе в учебной области для «производственной практики».

В Фюртвангене я познакомился с девушкой, которая заботилась о детях из Вестфалии, которые были эвакуированы из больших городов сюда, в Фюртванген. Если бы я тогда хотя бы подозревал, чем все это закончится, я бы, конечно, избежал встречи с ней снова после войны.

Я женился на той девушке в 1947 году, только чтобы разойтись в 1953-м и развестись в 1955 году в Мюнхене. Она ушла к другому мужчине, хотя я делал для нее все, что мог. Возможно, действительно верно, что судьба запланировала определенное число положительных, но также и отрицательных событий для каждого человека и у него нет выбора, кроме как пережить все это!

Из Фюртвангена лейтенант Браун и я навестили наш старый полк и дивизию, которая теперь ждала неизбежного конца за Рейном на так называемом Западном Валу. Из Фюртвангена я также навещал моего баварского полковника в Берхтесгартене. Он собрал вокруг себя несколько прежних членов 198-й пехотной дивизии, или, точнее, они прибыли и собрались вокруг него. Там был наш бывший адъютант дивизии, теперь носивший форму штурмбанфюрера Ваффен СС. (Я надеюсь, что у него все еще была его своя армейская униформа, когда пришли американцы!) Там был умный обер-лейтенант Е., которому, в его ранние дни, стремительно присвоили капитана и кто в 1942 году в своем первом тяжелом сражении перенес нервный срыв с таким длительным воздействием, что больше он не показывался на фронте. Третьим был тот немолодой капитан, которого мы нашли около Умани полностью выжатым, ночью в русской деревне. Они все вели весьма комфортную жизнь. Они послали за своими женами и жили до конца войны в прекрасной гостинице. Американцы, вероятно, быстро прекратили эту идиллию.

Моя поездка в Берхтесгартен вела меня через Констанц. Когда я сошел с парома, я был очень удивлен, обнаружив моего подполковника из запасного учебного полка из Дижона и Оксера стоящим на пирсе. Я оставил его немногим более года назад в звании обер-лейтенанта, а теперь я стоял перед ним, повышенный до майора и украшенный Рыцарским крестом! Он настолько хорошо симулировал свою радость от нашей встречи, что я в любой момент ожидал объятия в русской или французской манере!

Он заявил, что он и мои прежние товарищи из учебного полка очень гордились мной. Я соответствующим образом поблагодарил его и отбыл, не показывая гнев, так же, как и при неожиданной встрече с Бразильским Кофейным Зерном.

Так называемая борьба-до-конца за нашу родину была позорной, жуткой, ползающей болезнью для немецкого Вермахта, храбрость, выносливость и бескорыстность которого никогда не смогут быть превзойдены никакой другой армией! Мы должны были быть избавлены от такого конца. Но военные суды угрожали самыми страшными последствиями любому, пытающемуся избежать верного крушения. Части моей старой дивизии были загнаны в альпийские долины до конца, наставшего 8 мая 1945 года.

Глава 18 Последние дни войны

Исторический комментарий

Невероятно — даже с Советами в Кюстрине, всего лишь в девяноста километрах к востоку от Берлина, и западными союзниками через Рейн в Ремагене и в процессе разрушения немецких первой и седьмой армий в Сааре — управление немецкой армии продолжало функционировать. Когда Карл фон Кунов получил свой приказ отбыть на курсы подготовки командиров полков пехоты, конец был действительно рядом.

В течение марта Второй и Третий Белорусские фронты Советов подавили и уничтожили очаги германского сопротивления на Балтике: 18 марта пал Кольберг, а Данциг — еще через двенадцать дней. Та же судьба постигла в конце февраля Кагенау — родной город Карла фон Кунов. Хотя немецкие ландсеры оказывали неослабевающее сопротивление на Востоке, а 1-й и 2-й танковые корпуса СС даже устроили последнее наступление в Венгрии, единственным вопросом, который оставался к концу марта, было то, кто возьмет Берлин и когда Германия капитулирует.

В апреле ситуация быстро развивалась. Группа армий Н была жестоко атакована канадской первой и британской второй армиями, когда они наступали через Северные Нидерланды в северогерманскую равнину, в то время как после яростной, но бессмысленной борьбы самая большая часть группы армий В была окружена и уничтожена американскими первой и девятой армиями в Руре. Приблизительно 317 000 немецких солдат сдалось в плен. Опустошенные и исчерпанные силы группы армий G были сметены в сторону на большинстве участков атакующими частями американских третьей и седьмой армий в их наступлении через Южную Германию в Австрию и Чехословакию. Немецкие силы в Шварцвальде уступили наступлению преимущественно колониальной французской первой армии, в ходе которого Эйзенхауэру пришлось сдерживать французов от создания слишком многих эксцессов с немецким населением в местах, таких как Штутгарт. Направления движения некоторых американских дивизий были изменены таким образом, чтобы они заняли районы, которые до этого должны были занимать и оккупировать французы. Группа армий Юго-Запад была заперта в ловушке в Альпах американской пятой и британской восьмой армиями в Северной Италии. Долго вызывавший страх «Альпийский редут», возможное существование которого беспокоило американских командующих многие месяцы, так и не возник, и очень немногие немцы попали в немецкое партизанское движение «Вервольф», приказ о создании которого отдал Гиммлер.

Последним огромным ударом с востока Советы 25 апреля закончили окружение Берлина, а части 58-й гвардейской дивизии соединились с частью американской 69-й пехотной дивизии в Торгау на Эльбе в тот же самый день. 2 мая сдались немецкие силы в Италии. Немецкие силы в Дании сложили свое оружие 5 мая, а последнее немецкое сопротивление в прибрежных Нидерландах закончилось на следующий день. Хотя большая часть Шлезвиг-Гольштейна и части Австрии еще не были взяты Союзниками, гросс-адмирал Дёниц, ставший главнокомандующим после смерти Гитлера, приказал германским вооруженным силам капитулировать 8 мая. Невероятно, генерал-фельдмаршал Шёрнер приказал бойцам группы армий Центр продолжать сражаться в Австрии, даже при том, что Дёниц совершенно определенно приказал прорываться на запад 5 мая. В результате последние немецкие силы в Австрии не сдавались Советам до 11 мая, хотя сам Шёрнер сбежал на запад как раз перед капитуляцией и сдался американцам. 12 мая последние существенные немецкие вооруженные части прекратили сопротивление на островах в Эгейском море и Средиземноморье, включая гарнизоны в Додеканесе и на острове Крит.

Вспоминает Карл фон Кунов…

В конце марта 1945 я был, наконец, переведен на курсы командиров полков. Только за два года до написания этих строк сотрудники федерального германского архива в Корнелимюнстере обнаружили, что у них хранилось две копии моих приказов для отправки на курсы с марта 1945 года, и они были достаточно любезны, чтобы предоставить мне один экземпляр. Без моего ведома, приказ включал список заслуг, составленный штабом группы армии G, в котором указывалось, что я был намечен командовать гренадерским полком.

Даже в марте 1945 года я позаботился, чтобы моему Йозефу разрешили сопровождать меня на курсы. На месте Йозефу были очень рады, потому что солдат его звания было очень мало. Теперь, однако, он работал не только на меня, но также и на майора Генерального штаба.

Первоначально курсы должны были начаться в армейской школе связистов № 1, в Галле-на-Саале, но эти планы были быстро отменены. Затем я должен был проследовать на тактический учебный полигон в Графенвоере. Когда я туда прибыл, огромная эскадрилья бомбардировщиков Союзников как раз заканчивала уничтожать последние стены лагеря. Несмотря на безнадежную ситуацию, курсы были продолжены, хотя весьма нерегулярно, до конца войны. Так или иначе, я был все еще впечатлен этой невозмутимой путаницей.

Между прочего в приказе была директива, гласившая, что «группа армии G должна представить окончательную оценку майора фон Кунова не позднее 1 мая 1945 года»! Я почти уверен, что она была отправлена, но застряла где-нибудь по пути в конце войны.

Последней остановкой для курсов был гарнизон горной пехоты в Миттенвальде и Крюне и Вальгау — двух горных деревнях неподалеку.

Сообщение в новостях от 30 апреля, что Гитлер был убит во время обороны Берлина, было воспринято участниками курсов по-разному. К удивлению, многочисленные офицеры СС, работавшие в этой области, отреагировали особенно прохладно, проявив феномен, который позже описал генерал Бундесвера Герд Шмюкле в своей книге Ohne Pauken und Trompeten[45]. Все мы понимали, что это было началом очень трудного времени для немецких людей. После того как стало известно о смерти Гитлера, начальник курсов, генерал-майор фон Лариш, собрал студентов еще раз в здании школы Крюна. «То, что вы изучали последние недели, точно не пропадет даром, потому что лишь через несколько лет будет новая немецкая армия!» Это были прощальные слова генерала.

В своих мыслях я вспомнил слова своего невысокого полковника после победоносной французской кампании. Он также был тогда прав, изображая конец той кампании только как конец перестрелки за заставу…

Только несколько лет спустя, конечно, слова генерала фон Лариша также стали действительностью. Уже в 1948–1949 годах западные союзники, как говорят, обсуждали военный вклад Германии и спрашивали, при каких условиях немцы желали бы установить новую армию…

В любом случае, после своей речи генерал фон Лариш объявил курсы распущенными. Каждый участник получил оплату за несколько недель и, если хотел, рюкзак, одежду и тяжелые горные ботинки из запасов горной пехоты.

За несколько дней до этого я попросил, чтобы моего Йозефа демобилизовали со всеми необходимыми бумагами. Без проблем он добрался до своего родного города и своей доброй и большой семьи. Его старая мать стала мне дорогим другом в трудный послевоенный период. «Если бы не майор, то наш Йозеф мог бы уже быть мертв», — говорила она. Будучи владелицей фермы в Нижней Баварии, она иногда подкармливала меня.

Незадолго до того, как американцы вошли в Крюн, я отправился в удобный лыжный домик в горах Карвендель, сопровождаемый двумя офицерами СС и майором Генерального штаба. Домик принадлежал Кристиану Веберу, члену партии на хорошем счету и президенту баварского гоночного клуба. В высоких горах, хорошо укрытых глубоким снегом, эсэсовцы спрятали большие запасы продовольствия. Таким образом, мы не страдали, но фактически наслаждались прекрасным началом весенней поры. Вскоре мы узнали, что некоторые женщины из вспомогательных частей СС «побратались» с американцами сразу после их прибытия. Я напрасно пытался помешать одному из офицеров СС навестить его подругу в Крюне. Он так или иначе уехал, но его уже поджидали! В темноте ночи хорошо осведомленные победители застрелили его на месте, на лугу перед сельским домом, в котором его подруга нашла убежище. Совершенно точно одна из ее коллег сдала его американцам, в свою очередь, получив значительные запасы бакалеи и предметов роскоши, которые были на хранении.

Подруга офицера СС была приговорена к длительному тюремному сроку американским военным судом за укрытие беглеца. Она провела свой срок в женской тюрьме в Айхахе. Я позже как-то навещал ее в тюрьме.

Мне не нужно говорить об отношении большой части немцев, в моем случае баварцев, к солдатам незадолго до и сразу после конца войны. У каждого, должно быть, есть свой опыт на этот счет. Случалось, что когда солдаты хотели отдохнуть у фермеров, те неожиданно кричали «американцы идут», что заставляло солдат бежать в горы. После этого фермеры растаскивали багаж, который солдаты оставляли позади. Касательно готовности нашего населения сотрудничать с победителями, нам, ей-богу, не приходилось смотреть свысока на французов в прошлые дни.

Однажды во время завтрака к нашему домику подошло несколько вооруженных иностранцев, и они заставили нас пойти с ними. К счастью, один из наших в то время поднимался наверх, где в леднике хранилось масло, и он заметил, как нас схватили. Вооруженный автоматическим пистолетом, он последовал за нами через плотный кустарник, сделал несколько выстрелов в синее небо, и наши пути с нашим эскортом удивительно быстро разошлись. После этого мы вернулись к нашей хижине. Но теперь казалось необходимым сразу же покинуть наше удобное убежище. Мы разделились и ушли разными маршрутами. Я выкинул из рюкзака весь ненужный груз и, за исключением нескольких пар носков, забил его до отказа тысячами сигарет из тайника СС. Позже это оказалось чрезвычайно полезным.

В начале я шел пешком по одиноким горным тропам, пока не достиг Кохеля, где я оставил все свои медали и соответствующие документы домовладельцу, которому я доверял.

Впоследствии я пересек большую часть Южной Германии, где я мог легко избежать встречи с американцами, посты которых были только на главных дорогах. У меня не было проблем с едой. Все, что мне нужно было сделать, это достать пачку сигарет из моего рюкзака, который я охранял ценой жизни, и вскоре я мог наслаждаться хорошей едой в любом сельском доме на выбор. Затем я отправился в Бетцгау около Кемптена в дом мэра, который до тех пор также был главой местных фермеров. (См. карту 19-1.) Я предложил свою помощь с сенокосом, который уже начался. Так как я вырос в Восточной Пруссии, у меня все еще было глубокое знание всех видов работ, связанных с сельским хозяйством. Поэтому мне скоро была поручена работа, требующая более высокой квалификации. Вместе с двумя хорошенькими дочерями хозяина дома я заботился о коровах, включая мою очередь доения.

Как, в конечном счете, происходило со всеми начальниками, крупными и малыми, от любой организации нацистской партии, мой мэр и бывший глава фермеров был в один день арестован и заключен в тюрьму. Каково его преступление, возможно, было, я не знаю. Возможно, его подозревали в пропаганде национал-социализма среди рогатого скота Бетцгау — и я не имею в виду только копытного!

Генерал Джордж С. Паттон-младший открыл двери лагерей вскоре после конца войны и послал всю мелкую рыбешку домой и, во многих случаях, назад на работу. Он заплатил за это потерей поста командующего американской третьей армии.

Добрая жена мэра спросила меня, не мог бы я, по крайней мере, остаться, пока ее муж не вернется домой. Ввиду последующих событий, возможно, мне так и стоило поступить.

Однажды поздно днем я пошел искупаться в соседнем пруду. Там ко мне подошел американский офицер, который предполагал, что я был солдатом. Он спросил мои бумаги. Говорящая по-немецки голландка — вероятно, сувенир, который американец достал в Нидерландах, — переводила. Он был весьма приятным молодым человеком и сказал, что я, должно быть, очень устал после блуждания без достаточного питания и убежища в течение такого долгого времени. Конечно, я не стал ему говорить, что обо мне весьма хорошо заботился местный фермер. Американец подозвал своего водителя и приказал, чтобы он отвез меня в армейский госпиталь в Кемптен. Как всегда, я взял с собой свой хорошо набитый рюкзак, по виду напоминавший пляжную сумку. Я забрал свои лыжные штаны и хорошие ботинки из Миттенвальда у жены моего мэра несколько дней спустя. Во всей правде я мог сообщить ей, что я теперь был «взят в плен».

Больница при американском наблюдении, но немецком управлении подавала отличную пищу из американских запасов. После долгого времени я мог снова спать в армейской кровати и с помощью пропуска немецкого главного врача каждый мог свободно передвигаться.

Глава 19 Увольнение из армии

Исторический комментарий

В первые две недели после официальной капитуляции Союзники управляли Германией через офисы временного правительства, возглавляемого Дёницем. 23 мая это правительство было расформировано, и к 5 июня Союзническая Комиссия, над которой осуществляли совместный контроль маршал Жуков, фельдмаршал Монтгомери и генерал армии Эйзенхауэр, приняла обязанности управления всей территорией, которая входила в состав Германии на конец 1937 года.

Аншлюс 1938 года (то есть союз Германии с Австрией) был объявлен 14 мая не имеющим законной силы. Германия и Австрия были разделены на зоны оккупации, каждая под юрисдикцией одной из четырех стран-победительниц, а именно Соединенных Штатов, Великобритании, Советского Союза и Франции. Германия была, таким образом, не только оккупирована и управлялась как завоеванная страна, но и была быстро расчленена. Согласно соглашениям, достигнутым в Ялте в феврале 1945 года, новое польское государство должно было уступить свои восточные области СССР — по существу всю территорию, взятую Советами в сентябре 1939 года. В свою очередь, Германия потеряла Данциг, Восточную Пруссию, Померанию и Силезию.

Семейный дом фон Кунова исчез в Польше, где он стоит по сей день; у него не осталось дома, в который он мог вернуться. Он не был одинок в этом несчастье. Из-за обширных территориальных изменений миллионы немцев оказались бездомными, перемещенными в то, что осталось от Германии. Непосредственно перед советской аннексией балтийских стран в 1939 году — позволенной в соответствии с секретным протоколом к немецко-советскому пакту о ненападении 1939 года — десятки тысяч этнических немцев оставили землю, на которую пришли их предки еще в тринадцатом столетии, и сбежали в Германию. Сначала бежавшие от Советской Армии в конце войны, а затем изгнанные из Польши и Чехословакии, десять миллионов немцев достигли огрызка германского государства, вероятно, потеряв еще три миллиона в пути. Этнические немцы были также изгнаны из их многовековых поселений в юго-восточной Европе (прежде всего в Румынии, Югославии и Венгрии), и они хлынули на обессиленную родину их далеких предков, некоторые из которых эмигрировали за семьсот лет до этого.

Германия была также наводнена беженцами, которые не были этническими немцами. Приблизительно 200 000 балтов сбежали в Германию, чтобы избежать разрушительных действий Советской Армии. Они также не могли вернуться. Миллионы гражданских лиц из занятых немцами стран Восточной Европы, приехавшие, чтобы работать на предприятиях немецкой военной промышленности — некоторые добровольно, большинство нет, — также присоединились к легионам перемещенных лиц. Короче говоря, эра, начавшаяся в 1939 году с массового бегства этнических немцев из Латвии, Литвы и Эстонии, закончилась после Второй мировой войны в хаотичной, чрезвычайно переполненной, разрушенной и измученной Западной Германии. Это было самое крупное переселение в Европе в зарегистрированной истории.

Это раздутое население жило на земле, которая в значительной степени лежала в руинах. Немецкие крупные и малые города лежали покрытыми приблизительно 400 миллионами кубических метров щебня. В пламенном вихре последней весны войны многие поля были заброшены и домашний скот истощился. Тысячи немцев буквально умирали от голода, а еще многие едва выживали за счет выдаваемой Союзниками еды. Кроме простейшего бартера и черного рынка, не было фактически никакой экономики.

Быстро развивалась программа денацификации, разработанная, чтобы уничтожить все остатки национал-социализма и наказать прежних членов нацистских организаций. В американской зоне все взрослые были обязаны ответить на всесторонний анкетный опрос, предназначенный, чтобы установить их связь с партией. На основании информации, собранной таким образом и полученной в результате обширных допросов известных партийных чиновников, миллионы немцев были лишены права заниматься общественной деятельностью. Это, в свою очередь, еще увеличило беспорядок, так как во многих областях осталось немного или вообще не осталось опытных чиновников для занятия ежедневной управленческой деятельностью.

Такова была окружающая среда, в которую Карл фон Кунов был освобожден после войны. Для победивших Союзников, которые теперь управляли Германией, он был прежним завоевателем, который был сам завоеван. Для некоторых немцев он был еще одним бывшим членам офицерской элиты, чей провал был виден всюду, куда ни взглянуть. Фактически, он был пожизненным солдатом в государстве без армии и беженцем в своей собственной стране.

Вспоминает Карл фон Кунов…

Две недели спустя я был объявлен здоровым и отправлен в лагерь для военнопленных в Биссенхофене около Кауфбойрена. Там мне также очень повезло, потому что, в целом, американские войска в той области вели себя так, как должны вести себя оккупационные войска — то есть согласно международному праву.

Я уже один раз наблюдал типичный случай в Кемптене, который был рядом с границей французского сектора. В один день у меня в комнате оказалась компания — спокойный пожилой джентльмен. Позже я узнал, что он был высоким партийным чиновником и госсекретарем в каком-то министерстве Рейха. Очевидно, он был вовремя предупрежден и перешел из французского сектора в соседнюю американскую зону оккупации. Когда французы хотели забрать его из убежища в сельском доме, он убежал к Кемптен.

Разъяренные из-за провала, французы пошли к жене фермера и угрожали ей сжечь ферму дотла, если партийный чиновник немедленно не вернется в их зону оккупации. Очевидно, он сказал хозяйке, что он должен был пойти в Кемптен в больницу. В отличие от меня, он действительно нуждался в медицинской помощи. Таким образом, испуганная женщина показалась в больнице и пылко просила своего гостя вернуться во французский сектор, что он совсем не намеревался сделать.

Будучи кадровым военным, я не ожидал, что с кем-либо возникнут проблемы, так что я сопроводил женщину к американскому командному пункту и объяснил молодому офицеру, который хорошо говорил по-немецки, что намеревались сделать французы. Уже к этому времени можно было заметить напряженность между французами и американцами. Американцы, к примеру, уже были вынуждены оказывать давление на французов, чтобы те вышли из Штутгарта, временно прекратив им поставки.

Капитан сразу же поехал вместе с напуганной женщиной к ее сельскому дому и, как я несколько позже узнал, энергично отговорил там французов от их затеи. Позже я случайно видел партийного чиновника — на расстоянии — в лагере в Биссенхофене. Он уже был отделен от обычных военнопленных, в отдельном дворе, огороженном колючей проволокой. В этом лагере, к счастью, условия были весьма неплохие, в отличие от многих других лагерей для военнопленных (например, Бад Кройцнах). В нашем лагере у нас были палатки с соломой, чтобы спать, и простая, но адекватная пища.

Я встретил много старых знакомых, даже некоторых из восточнопрусской части, в которой я служил в мирное время, все постаревшие на несколько лет и более высокого звания, чем тогда, когда я их видел последний раз.

В день моего прибытия американцы были только в процессе отделения высоких партийных чиновников от обычных военнопленных. Генералы и офицеры Генерального штаба были в тот же самый день перемещены в недавно подготовленный лагерь через улицу. Позже их содержали в специальных лагерях в течение многих месяцев.

Офицер американской части охраны хотел назначить меня командиром офицерской роты. Я объяснил ему, что, возможно, один из многих представителей администрации с равным или более высоким званием лучше подойдет, и, к моему большому облегчению, он согласился. Несколько дней спустя меня вызвали в тент, где, после краткого допроса, если не было никаких обвинений против них, военнопленные увольнялись со службы в Вермахте.

Американцы с особенным подозрением относились к людям, которые не могли представить свою солдатскую книжку. В Биссенхофене почти все, кто имел книжку и был солдатом в Армии или Люфтваффе, были уволены сразу же. Американец, допрашивавший меня, хотел знать, не был ли Немецкий крест в золоте на моей фотографии в паспорте золотым партийным значком! Совершенно правдиво, я ответил отрицательно, и я был уверен, что он знал это, так или иначе. Тогда он спросил меня о моем отношении к Гитлеру. Мой ответ, что у меня еще не было времени, чтобы подумать об этом, и что, вероятно, займет много времени, чтобы дать ответ здесь и сейчас, казалось, удовлетворил его. Он даже ответил на мою просьбу дать мне страницы моей книжки, содержащие записи о наградах и повышениях, вместо того чтобы бросить их в почти полную коробку… и, в этой неофициальной манере, таким образом был положен конец моей семнадцатилетней службе.

Мои годы на службе не оставили мне времени для самоанализа или размышлений. Теперь, в конце того жизненного периода, мне пришло в голову, что у солдатской жизни есть два лица: напыщенное/патетическое и мистическое/великолепное. Я встречал многих офицеров, кто носил первое лицо, но я также знал очень много солдат и офицеров, кто дорожил вторым.

Мой первый опыт с тем мистическим и великолепным лицом военного существования произошел, когда я был еще рекрутом в Мариенбурге, в Западной Пруссии, в 1928 году. По случаю посещения Вильгельма Гренера, министра обороны Веймарской республики, я участвовал в Grosser Zapfenstreich, или Великой Тату. Эта церемония — одна из самых внушительных в жизни немецкого солдата, и она проводится только в особых случаях. Проведение этой церемонии в чью-то честь считается одной из самых высоких почестей, к которой можно стремиться.

Во всех гарнизонах каждую ночь игрался сигнал Locken[46], оповещавший солдат, что пришло время возвращаться в казармы. Пятнадцать минут спустя начиналась церемония тату. Каждую ночь она обычно исполнялась горнистами или трубачами как сигнал, что все солдаты не на посту или в увольнении должны быть в их казармах к тому времени, как игралась последняя нота.

Великая Тату была, однако, совсем другой церемонией. Было практически невозможно для любого, кто наблюдал ее, не говоря уже о тех, кто участвовал в ней, не быть глубоко тронутым и воодушевленным этой церемонией. В ней участвовал полковой оркестр, вместе с литаврами, дудочками и даже карильонами, а также почетная рота, солдаты на флангах которой несли пылающие факелы. Каждая Великая Тату начиналась в бурном темпе барабанов, затем следовал пронзительный вопль дудочек, который обозначал Locken. Затем следовал призыв к вечерней молитве, обозначаемый игрой Deutschland Uber Alles — государственного гимна, который был, в конце концов, первоначально гимн авторства Гайдна. Затем игрался подбор из нескольких наиболее активных немецких военных мелодий.

Мне всегда больше всего нравился Der Fehrbelliner Reitermarsch, и он почти всегда был частью репертуара оркестра для Великой Тату. Эта мелодия объединяла очень эмоциональные элементы воинской гордости и печального горя. Граф Мольтке (старший), его создатель, должно быть, был очень интуитивным и чувствительным человеком, чтобы быть в состоянии так эффективно отразить эти фундаментальные эмоции в жизни каждого солдата через звуки барабанов, вой дудочек и фанфары труб.

Позади строя прусских гренадеров маршировали барабанщики и горнисты, и не только, чтобы помочь им держать шаг; они также давали сигнал к началу атаки. Много гренадеров было послано в рукопашный бой электризующими звуками горна и барабана, звавшими «Винтовку ниже — готовься к атаке!»[47]. Этот сигнал также был частью Великой Тату.

«Господа, это — праздничный момент», — говорил один из моих командиров полков, родом из аристократии Восточной Пруссии, по случаю Великой Тату. «Слова, связываемые с этим событием, такие как „присяга на цветах“, „смерть героя“, „поле чести“… все они, вынутые из контекста, могут походить на пустые фразы, но в течение многих столетий они помогли многим солдатам во времена борьбы — и не только на нашей стороне — легче отдать свои жизни за их народ и их страну». Достаточно верно. Все же этой весной 1945 года не было никаких Великих Тату в честь миллионов немецких солдат, которые отдали свои жизни в течение прошлых шести лет…

Я получил свои бумаги об увольнении и немного денег (я думаю, что это было восемьдесят рейхсмарок), и мне было позволено покинуть лагерь. В то время американцы вообще вели себя чрезвычайно высокомерно, но я не сталкивался с ненавистью американских солдат в Биссенхофене. Прежде чем окончательно покинуть лагерь, все получали пятно белой масляной краски на обе штанины. Таким образом, я пришил куски ткани к каждой штанине моих новых лыжных штанов, и Джи Ай, рисующий пятна, поставил эти кляксы прямо на те куски, как я попросил.

Назначение тех отметок было трудно понять, но, возможно, американский командующий был дома владельцем ранчо и привык клеймить рогатый скот, прежде чем отпустить. После 8 мая наша рыночная стоимость для американцев была, вероятно, не выше, чем у их домашнего скота! Подобное отношение закончилось только в 1948 году, когда русские начали давать понять американцам, что они намеревались быть будущим «царем горы».

Перед «церемонией» увольнения — даже близко не напоминавшей Великую Тату — я собрал свое скромное имущество и уехал из лагеря как порядочный, свободный гражданский человек. Вне колючей проволоки я сделал несколько глубоких вдохов. Я выжил. Я был здоров. Я был свободен. Все остальное приходящее. Никогда более в моей жизни я не ощущал независимость и свободу как нечто столь прекрасное, как в тот момент.

Как Zwolfender, я растянул свою военную службу на несколько неприятных лет, но теперь она была наконец окончена… совсем по-другому, чем я мог предполагать в 1928 году!

Приложения

Краткая военная биография Карла фон Кунов

Родился в Кагенау, Восточная Пруссия (ныне Кагеново, Польша) 26 апреля 1911 года.

Завербован в Рейхсвер 1 июня 1928 года.

Служил в 9-й и 10-й ротах 3-го пехотного полка в Остероде, Восточная Пруссия, с 1 июня 1928 года по 30 апреля 1931 года. Повышен до обершутце 1 сентября 1930 года.

Полковой взвод связи, 3-й пехотный полк в Остероде, с 1 мая 1931 года по 31 марта 1933 года. Повышен до ефрейтора 1 июня 1932 года.

9-я рота, 3-й пехотный полк в Остероде, с 1 апреля 1933 года по 22 августа 1939 года. Повышен до обер-ефрейтора 1 июня 1934 года. Повышен до унтер-офицера 1 октября 1934 года. Повышен до фельдфебеля 1 мая 1937 года.

Командир взвода 1-й роты 21-го батальона полевого резерва 21-й пехотной дивизии с 23 августа 1939 года по 29 декабря 1939 года. Сражался в польской кампании.

Командир взвода 9-й и 12-й рот 371-го пехотного полка 161-й пехотной дивизии в Восточной Пруссии с 29 декабря 1939 года по 3 февраля 1940 года.

Командир полкового саперного взвода 371-го пехотного полка 161-й пехотной дивизии с 4 февраля по 10 ноября 1940 года. Сражался во французской кампании. Повышен до штабсфельдфебеля 1 июня 1940 года.

Награжден Железным крестом 2-го класса 25 июня 1940 года.

Обозначен как Offizier Anwarter (кандидат в офицеры) 1 августа 1940 года.

Командир полкового саперного взвода 677-го пехотного полка 332-й пехотной дивизии, Мекленбург и Дювиль / Нормандия, с 11 ноября 1940 года по 14 июня 1941 года.

Повышен до лейтенанта 11 ноября 1940 года.

Заместитель командира роты 677-го пехотного полка 332-й пехотной дивизии, Дювиль / Нормандия, с 15 июня по 6 октября 1941 года.

Командир взвода, затем заместитель командира 7-й роты 308-го гренадерского полка 198-й пехотной дивизии с 7 октября по 24 декабря 1941 года. Сражался в СССР.

Повышен до обер-лейтенанта 1 ноября 1941 года.

Командир 7-й роты 308-го гренадерского полка 198-й пехотной дивизии с 25 декабря 1941 года по 13 июля 1942 года. Сражался в СССР.

Железный крест 1-го класса (награжден 14 июля 1942 года), Медаль Восточного фронта (награжден 1 августа 1942 года), Значок за ранение в черном (награжден 7 августа 1942 года).

Выздоровление, назначение в 56-й резервный пехотный батальон, Вена, с 14 июля по 15 ноября 1942 года.

Заместитель командира роты и командир роты 470-го резервного пехотного батальона, Дижон, с 16 ноября 1942 года по 24 сентября 1943 года.

Повышен до капитана 1 июля 1943 года.

Командующий 2-го батальона 308-го гренадерского полка 198-й пехотной дивизии с 25 сентября 1943 года по 12 марта 1944 года. Сражался в СССР.

Немецкий крест в золоте (награжден 4 октября 1944 года).

Специальный офицер штаба в прямом подчинении, штаб 198-й пехотной дивизии и штаб восьмой армии, СССР и Румыния, с 13 марта по 11 мая 1944 года. Сражался в СССР и исполнял обязанности офицера связи с румынскими частями.

Повышен до майора 1 апреля 1944.

Командир 2-го батальона 308-го гренадерского полка 198-й пехотной дивизии, от Средиземноморского побережья до Верхних Вогез, с мая по конец сентября 1944 года. Сражался против американцев.

Командир 308-го гренадерского полка 198-й пехотной дивизии с конца сентября по середину ноября 1944 года, в Верхних Вогезах. Сражался против американцев и французов.

Значок о ранении в серебре (награжден 8 декабря 1944 года).

Рыцарский крест Железного креста (награжден 26 декабря 1944 года).

Командующий временным полком, приданным 19-й армии, и командующий 490-го гренадерского полка в Верхних Вогезах и Бельфоре, с середины ноября 1944 года по конец января 1945 года. Сражался против французских и французских колониальных войск.

Посещал курсы командиров полков в Германии, март — апрель 1945 года.

Попал в плен к американцам около Кемптена, Германия, май 1945 года.

Дивизии, в которых служил Карл фон Кунов во время Второй мировой войны

Операции / сражения, в которых участвовал Карл фон Кунов, выделены жирным шрифтом.

21-я пехотная дивизия

Сформирована и обучена в Морунгене и окрестностях, в Восточной Пруссии, в 1934–1935 годах из частей Рейхсвера. Участвовала в польской кампании в 1939 году, атаковав из Восточной Пруссии как часть третьей армии. Дивизия захватила крепость в Грауденце и впоследствии наступала через реку Нарев к Белостоку. Во время кампании 1940 года на Западе дивизия приняла участие во вторжении в Бельгию в мае, а впоследствии участвовала в форсировании реки Эны во Франции, закончив кампанию в Шалон-сюр-Сон. Во время операции «Барбаросса» в 1941 году, будучи частью группы армий Север, дивизия наступала через Литву и Латвию, позднее сражалась под Новгородом, Чудовом и Волховом. Проявив себя при отходе из-под Ленинграда, дивизия была передана группе армий Центр в Восточной Пруссии осенью 1944 года. Она оставалась в составе группы армий Центр до своего окружения и уничтожения под Гейлигенбейлем в марте 1945 года.

161-я пехотная дивизия

Сформирована в ноябре 1939 года в Восточной Пруссии из призывников и кадровых военных, взятых из других дивизий. Обучалась в Восточной Пруссии и Сааре прежде, чем участвовать во вторжении в Люксембург и Францию в мае и июне 1940 года. Переведена в оккупированную Польшу для дальнейшего обучения в подготовке к вторжению в СССР. В начальной фазе операции «Барбаросса» дивизия была включена в состав группы армий Центр и участвовала в некоторых из наиболее важных сражений кампаний 1941–1942 годов, включая Смоленск, Калинин и Ржев. Дивизия была выведена с фронта в сентябре 1942 года и проходила восстановление, выполняя задачи береговой обороны в Нормандии. Дивизия была передислоцирована в СССР в сентябре 1943 года и включена в состав группы армий Юг. Снова она сражалась в одних из наиболее важных сражений войны на Восточном фронте, включая Харьков, Кременчуг и Кривой Рог. Она приняла участие в сдерживающих действиях при отходе в Молдавию и Румынию и была окружена и уничтожена в Румынии в начале осени 1944 года.

332-я пехотная дивизия

Сформирована в ноябре 1940 года из призывников и кадровых военных, взятых из других дивизий. Проходила подготовку в Мекленбурге и была развернута в апреле 1941 года на Атлантическом побережье в Нормандии и областях Па-де-Кале. Первоначально она готовилась к вторжению в Великобританию, но после того как операция SEELOWE (Морской лев) была отменена, дивизия осталась в прибрежной Франции и выполнила оборонительные / оккупационные задачи. Переведена на Восточный фронт в феврале 1943 года. В составе второй армии группы армий Юг дивизия принимала участие в сражении под Гадячем и других оборонительных операциях в секторе реки Псел. С марта по июнь дивизия принимала участие в многочисленных сражениях, включая Тростянец, Тарасовка, Дорогож, Красный Куток, Пролетарский, Большой Басов, Борисовка, Новоберезовка и Грайворон-Краснополье. В июне 1943 года дивизия участвовала в операции «Zitadelle» (Цитадель) около Сыбино-Герцовки и впоследствии оборонялась в районе Бутова, Томаровки и Борисовки. После окружения под Белгородом дивизия участвовала в прорыве около Богодухова. Понеся огромные потери, дивизия была распущена в сентябре 1943 года, и ее остатки были включены в состав 57-й, 112-й и 255-й пехотных дивизий.

198-я пехотная дивизия

Сформирована 1 декабря 1939 года около Праги с двумя пехотными полками (305-м и 308-м гренадерскими полками). Военнослужащие дивизии были главным образом родом из земель Баден и Вюртемберг, обучение дивизия проходила в чехословацком Протекторате в начале 1940 года. В начале января к ней были присоединены две другие крупные части, в результате чего 198-я стала полнокровной дивизией. 3-й пехотный полк Ландвера, состоявший главным образом из ветеранов Первой мировой родом из Бадена, был заполнен более молодыми солдатами (все солдаты старше сорока лет были направлены в другие места службы) к февралю 1940 года. Он был вскоре переименован в 326-й гренадерский полк. 235-й артиллерийский полк был укомплектован саксонцами, ранее служившими в 223-й пехотной дивизии. Прочие дивизионные структуры были быстро добавлены, также укомплектованные главным образом швабцами. Обучение продолжалось в течение всей особенно суровой зимы 1940 года. В марте, в то время как дивизия готовилась к параду в Праге в честь второй годовщины Протектората, было внезапно предписано прекратить муштровку и готовиться к перемещению по железной дороге в Северную Германию.

8 апреля 1940 года дивизия вторглась в Данию и разделилась, чтобы оккупировать датские острова Зеландия, Фюн, Лолланн, Фальстер и Борнхольм. Оперативное соединение, созданное вокруг 308-го гренадерского полка, было высажено немецким торговым судном и стремительно захватило Цитадель в Копенгагене. Остальная часть дивизии захватила их географически разбросанные цели при столь же напряженных, но фактически ненасильственных обстоятельствах. Ко второму дню операций все цели были заняты, и операция была завершена полным успехом.

В конце мая 1940 года — значительно позже начала кампании во Франции и Нижних Странах — дивизия была перевезена по железной дороге в окрестности Фёльклингена в Сааре, к западу от Саарбрюккена. Дивизия совершила марш во Францию 14 июня, позади частей XII корпуса, которые пробили линию Мажино к югу от Форбаха. После этого дивизия наступала вперед, приняв крещение огнем 20 июня, во время переправы реки Мерты около Флина. Затем последовало наступление на юг против сокрушенного французского Сопротивления, и, в конечном счете, дивизия приняла участие в окружении лучшей части французского корпуса около Рамбевилле. Дивизия продвигалась к Весулу, когда 25 июня перемирие вступило в силу. После победы во Франции дивизия занималась оккупационной деятельностью в Вогезах, а также оказанием помощи по перемещению гражданских лиц, которые были эвакуированы из Эльзаса, назад домой.

Дивизия была переброшена в Румынию в апреле 1941 года и наступала в Советскую Бессарабию как часть группы армий Юг в конце июня. Здесь, в некоторых областях, сражения первоначально приняли форму некоторого «освобождения», учитывая большое количество этнических немцев (дунайских швабцев, или Donauschwaben), проживавшее в этой прежде румынской области. Пробив «Линию Сталина», дивизия затем приняла участие в сражениях у Кривого Рога, Днепропетровска и Павлограда. После этих тяжёлых боев дивизия была перемещена к реке Миус около Яновки и участвовала в серии наступательных и оборонительных боев в течение зимы, весны и в начале лета. В середине июля прорвалась из «Миусского выступа» и атаковала через реку Дон.

В течение оставшейся части лета 1942 года 198-я пехотная дивизия сражалась в серии боев, все глубже наступая в направлении Кавказа. 6 сентября командующий 198-й дивизии генерал-майор Альберт Бак был убит вместе с его Ia, майором Булем, и его водителем в засаде русских. Дальнейшие атаки на Западном Кавказе в течение осени чередовались с краткими оборонительными операциями, в то время как семнадцатая армия (которой дивизия была подчинена) двигалась к турецкой границе.

Большое стратегическое проникновение, которое позволило бы немцам не только контролировать нефтяные месторождения Кавказа, но также и угрожать тылу войск Союзников в Северной Африке, так и не произошло, и 198-я начала свое долгое отступление с Кавказа в декабре 1942 года. Отступив с боями к Крыму, 198-я была выведена с фронта на отдых, восстановление и пополнение около Запорожья с начала апреля до начала мая 1943 года. После стремительного наступления около Любицкого и Шебелинки дивизия приняла участие в большом наступлении двух групп армий, операции Zitadelle (Цитадель), которое привело к почти полному разгрому последней концентрации немецких сил, способных к началу стратегического наступления на Востоке.

В конце лета 1943 года дивизия сражалась в серии оборонительных операций между позициями на реках Донец и Днепр, включая сражения за Харьков и Кременчуг. К концу августа 198-я отчаянно обороняла водный рубеж Днепра. С сентября до января дивизия принимала участие в сражениях вокруг Фастова и Белой Церкви. Последовали дальнейшие отступления, и немецкие XI и XLII корпуса были окружены около Черкасс; как часть попытки III танкового корпуса пробить котел в середине февраля, 198-я оживленно атаковала, но безрезультатно. Только приблизительно 20 000–25 000 немецких солдат (фактически без техники) в конечном счете прорвались из Черкасского котла, но ценой этого были большие потери сил, пытавшихся прорвать котел извне. Дивизия понесла в тех боях серьезные потери и была практически немедленно брошена в дальнейшие отчаянные оборонительные бои около Ризина. Вскоре после этого большая часть дивизии сама была отрезана около Умани, и сумевшие сбежать части были лишь тенью дивизии. К концу марта остатки дивизии было решено перебросить в Южную Францию для пополнения, и в апреле дивизия навсегда покинула Восточный фронт.

В конце весны и лета 1944 года 198-я пехотная дивизия была восстановлена и обучена в областях вдоль южного побережья Франции между Перпиньяном и Нарбонном, как часть группы армий G. Она находилась на своих оборонительных позициях в августе, когда высадились Союзники, и, после недолгого оборонительного боя вдоль Средиземноморского побережья, дивизия начала долгое и опасное отступление вверх по долине Роны. Едва уйдя от американских преследователей у Монтелимара в конце августа, 198-я ушла к предгорьям Вогез и оборонялась там в течение большей части осени от атак американской седьмой армии и французской первой армии около Ле Тилло и Жерардмера. После того как дивизия была перемещена на позициях девятнадцатой армии, она впоследствии сражалась преимущественным образом против французских колониальных войск около Даммеркирха (Даннемари), между Бельфором и Мюлузом.

В течение декабря дивизия помогала укрепить оборону девятнадцатой армии на кольмарском выступе. В начале января, вместе со 106-й танковой бригадой «Feldherrnhalle», дивизия была перемещена на север выступа для участия в операции «Sonnenwende» (Солнцестояние) — наступлении, которое должно было соединиться с наступающими на юг силами группы армий G (операция «Нордвинд»). Наступление провалилось, и 198-я провела остаток января, защищая тонкую полосу территории на западном берегу Рейна, вокруг Бенфельда и Эрштейна.

Несмотря на значительные усилия, прилагаемые французами и американцами, чтобы снести кольмарский выступ в конце января и начале февраля, дивизия сбежала через Рейн. После обороны сектора около Келя она была переброшена на новые оборонительные позиции в Палатинате в попытке остановить наступление американской седьмой армии в середине марта — операцию «Undertone» (Оттенок). Затем остатки дивизии постепенно проводили сдерживающие действия, отступая туда, где была родина немногих оставшихся ветеранов — Швабия. За сражениями против продвигающегося американского VI корпуса около Хейльбронна и Бакнанга последовало окончательное отступление в район к юго-западу от Ульма, где в конце апреля дивизия была распущена.

Библиография с комментариями редактора

Bernage, Georges, Francis de Lannoy, et al. Bataille d'Alsace, 1944–1945. Bayeux, France: Editions Heim-dal, 1992. Один из лучших источников фактической информации о сражениях в Верхних Вогезах осенью и зимой 1944–1945 годов.

Bonn, Keith Е. When the Odds Were Even: The Vosges Mountains Campaign, October 1944 — January 1945. Novato, CA: Presidio, 1994. Операционное исследование сражений между американской седьмой армией и элементами немецкой группы армий G во время периода, указанного в названии.

Bruge, Roger. On a Livre la Ligne Maginot. Paris: Fayard, 1984. Незаменима для изучения малоизвестных боев на линии Мажино во время кампании 1940 года во Франции.

Clarke, Jeffrey J., and Robert Ross Smith. Riviera to the Rhine. Washington, DC: Center of Military History, US Army, 1993. Превосходный источник для понимания операций американской седьмой армии со дня вторжения в Южную Францию до срезания кольмарского выступа в феврале 1945 года.

Cooper, Matthew. The German Army, 1933–1945. Chelsea, MI: Scarborough House, 1990. Исключительный обзор операций немецкой армии, администрации и организационных вызовов во Второй мировой войне.

Fellgiebel, Walther-Peer. Die Trager des Ritterkreuzes, 1939–1945. Wolfersheim-Berstadt, Germany: Podzun-Pallas, 1993. Исключительный источник информации о солдатах, награжденных Рыцарским крестом.

Graser, Gerhard. Zwischen Kattegat und Kaukasus: Weg und Kampfe der 198. Infanterie-Division. Tubingen, Germany: Kameradenhilfwerk und Traditionsverband der ehemaligen 198. Infanterie-Division, 1961. Крайне детализированное описание боевого пути 198-й пехотной дивизии во время Второй мировой войны.

Griess, Thomas Е., ed. The Second World War: Europe and the Mediterranean. Originally published by the Department of History, USMA, West Point, NY, and reprinted by the Avery Publishing Group, Wayne, NJ, 1989. Дает превосходную, крупномасштабную перспективу на борьбу на Восточном фронте во время Второй мировой войны.

Madej, W Victor. German Army Order of Battle: Field Army and Officer Corps, 1939–1945. Allentown, PA: Game Publishing, 1985. Так же как и сопутствующий том, приведенный ниже, книга представляет собой собрание фактической информации, полученной непосредственно из источников в американских Национальных Архивах. Книга являет собой крайне полезный справочник по частям уровня дивизии и индивидуальные описания службы генералов в военное время.

Hitler's Elite Guards: Waffen SS, Parachutists, U-Boats. Allentown, PA: Game Publishing, 1985.

Schmitz, Peter, and Klaus-Jurgen Thies. Die Truppenkennzeichen der Verbande und Einheiten der deutschen Wehrmacht und Waffen-SS und ihre Einsatze im Zweiten Weltkrieg, 1939–1945. Osnabruck, Germany: Biblio Verlag, 1987. Включает не только эскизы знаков отличия каждой немецкой части в категориях, обозначенных в названии, но также и превосходные резюме операций каждой дивизии во время войны.

Truscott, Lucian К., Jr. Command Missions. New York: E. P. Dutton, 1954. Включает важное описание операций в Южной Франции в августе и сентябре 1944 года офицером, который командовал американским корпусом, проводившим эти операции.

US War Department. ТМ-Е 30—451, Handbook on German Military Forces. Washington, DC: Government Printing Office, 1945. Важная работа для понимания немецких организаций, вооружения, тактики, методов и процедур во Второй мировой войне.

Примечания

1

В немецкой военной терминологии того периода «Час X» и «День X» соответствуют выражениям в армиях Союзников «Час-Ч» и «День-Д» — иначе говоря, час или день, в который начиналась запланированная операция.

(обратно)

2

Ia — начальник оперативного отдела (в штабах уровня дивизии и ниже — фактически начальник штаба).

(обратно)

3

Примечание редактора: в действительности в то время как слабое сопротивление польских ВВС, конечно, казалось, указывало на эффективность ударов Люфтваффе для пехотинцев, таких как Grossjohann и его люди, самолеты польских ВВС были сильно разбросаны по разным аэродромам. Удары Люфтваффе первых двух дней в основном не нанесли серьезных потерь полякам, и польские ВВС продолжали активные действия приблизительно до 16 сентября.

(обратно)

4

Как приписанный к 161-й пехотной дивизии.

(обратно)

5

С 1920 по 1926 год генерал-полковник Ганс фон Зеект был руководителем Truppenamt, теневого эквивалента Генерального штаба, существование которого было определенно запрещено положениями Версальского договора.

(обратно)

6

Примечание редактора: в терминологии линии Мажино было два типа крупных укреплений, а именно малые и крупные «работы». В данном тексте используются их примерные эквиваленты «Форт» и «Крепость», для различий между двумя.

(обратно)

7

«Der Slavin Reiz ist unerreicht!»

(обратно)

8

«Немецкое приветствие» представляло собой поднятие правой руки под углом примерно в 45 градусов с распрямленной ладонью.

(обратно)

9

Это необычное написание Англии связано с текстом песни, популярной в то время:

Heute wollen wir ein Liedlein singen,

Trinken wollen wir den kuhlen Wein

Und die Glaser sollen da zu klingen,

Denn es muB geschieden sein.

Wir fahren gegen Engeland!

(обратно)

10

Верховное командование вооруженных сил в Берлине.

(обратно)

11

Танковые бригады были в процессе реорганизации в фактические танковые дивизии, когда ударили немцы.

(обратно)

12

Примечание переводчика: ландсеры — «земляки» название пехотинцев.

(обратно)

13

Volksempfanger был простым радиоприемником, часто используемым гражданскими лицами в Германии. Правительство настоятельно заявляло, что ни одно домашнее хозяйство не было полным без такого приемника… чтобы быть лучше информированными герром Геббельсом и его подручными! Как «Фольксваген», это был предмет первой необходимости, который должны были иметь все немецкие хозяйства.

(обратно)

14

Я взял эти строки из статьи Г. Грёзера в журнале «Alte Kameraden».

(обратно)

15

Г. Грёзер, Zwischen Kattegat und Kaukasus, 159.

(обратно)

16

Оловянный солдатик, или Der Standhafte Zinnsoldat, — сказочный персонаж, известный за свою верность и порядочность.

(обратно)

17

Примечание переводчика: Armleuchter — лампа с ручкой или скобой, но это также эвфемизм для Arschloch, или «задница».

(обратно)

18

Примечание переводчика: «Жребий брошен».

(обратно)

19

Примечание редактора: награждение командующих, перед или после снятия с должности, было довольно обычной практикой той стадии войны в немецкой армии. Позже, в том же самом секторе Восточного фронта, генералы фон Манштейн и фон Кпейст получили Мечи к их Рыцарским крестам с Дубовыми Листьями от Гитлера сразу перед тем, как он снял их с должностей. Это действие было, очевидно, предназначено, чтобы смягчить удар по конкретным офицерам и, возможно, по армейскому офицерскому корпусу в целом, отношения Гитлера с которыми были все более напряженными. Эта ироничная практика не только снизила престиж некоторых из высоких немецких наград за храбрость, но также и вызывала беспокойство среди многих офицеров, кто их получал… как только становилось известно о получении следующей высокой награды, не означало ли это, что близко снятие с должности?

(обратно)

20

Г. Грёзер, Zwischen Kattegat und Kaukasus, 283.

(обратно)

21

Легкий автомобиль немецкой армии, очень похожий на «Фольксваген» «Тип 181» 1970-х годов.

(обратно)

22

Полковник Пол Кейсер, командующий 326-го гренадерского полка, цитата по: Г. Грёзер, Zwischen Kattegat und Kaukasus, 285.

(обратно)

23

Примечание переводчика: хиви — добровольные помощники, набиравшиеся из местного населения на оккупированных территориях СССР и военнопленных.

(обратно)

24

Примечание редактора: Герман Бернхард Рамке действительно оказался и сражался в Бресте. 19 сентября 1944 года, после тридцатидевятидневной осады VIII корпусом американской армии, он сдался полковнику Честеру Хиршфельдеру и майору Уильяму Кернану из 9-го пехотного полка. В целом Рамке потерял в процессе боев с американцами и сдачи 38 000 солдат.

(обратно)

25

Примечание переводчика: Kettenhunde («цепные псы») получили такое прозвище из-за больших металлических блях, которые они носили на толстой цепи, на груди. На бляхах была надпись Feldgendarmerie (Полевая жандармерия), с переливающимися буквами, чтобы ее было видно даже ночью.

(обратно)

26

Примечание редактора: 7 марта 1945 года оперативное соединение «Энгеман», передовой элемент американской 9-й танковой дивизии, пересекло мост и захватило первый плацдарм Союзников за Рейном. В течение двадцати четырех часов мост пересекло более чем 8000 американских солдат и шестьдесят танков и истребителей танков; в конечном счете, лучшая часть двух американских корпусов пересекла Рейн благодаря неудаче, постигшей майора Шеллера.

(обратно)

27

Широкая красная полоса обозначала офицера; более узкая красная полоса обозначала офицера Генерального штаба или выпускника штабного колледжа.

(обратно)

28

Оккупированная Чехословакия.

(обратно)

29

Первоначально «Орден Крови» был медалью, которой были награждены несколько сот ранних членов Национал-социалистической немецкой рабочей партии (нацисты), которые совершили марш вместе с Гитлером во время неудачного Путча в Мюнхене в 1923 году. (Гюмбель был одним из них.) Позже, однако, ею было награждено еще несколько тысяч человек, которые, по мнению Гитлера, внесли очень существенный вклад в дело национал-социализма.

(обратно)

30

Цитата из неуточненной официальной американской оперативной сводки, по: Г. Грёзер, Zwischen Kattegat und Kaukasus, 312.

(обратно)

31

Примечание переводчика: Jabo — это сокращение от Jagdbomber, или истребители — бомбардировщики, такие как американский Р-51 «Мустанг» или Р-47 «Тандерболт».

(обратно)

32

Примечание редактора: возможно, потому что просто подобная мысль не приходила автору в голову, он не рассматривал два других возможных объяснения нехватки у американцев энтузиазма по поводу освобождения. Они, возможно, подозревали жестокую уловку за предложением «шанса» сбежать. «Застрелен при попытке к бегству» — объяснение столь же старое, как и огнестрельное оружие, и совсем не редкое с обеих сторон во время Второй мировой войны. С другой стороны, пленные офицеры, возможно, считали, что вместе с предложением автора подразумевалось дать слово не участвовать в дальнейшем в боевых действиях — а подобное обещание американские офицеры не имели права давать из-за особого запрета, введенного после Гражданской войны. С другой стороны, они, возможно, просто были ленивы или даже трусливы, что автор ясно подразумевает.

(обратно)

33

Генерал-майор Отто Рихтер и его штаб были захвачены частями 3-го батальона 143-го пехотного полка — части Национальной Гвардии штата Техас в федеральном подчинении — под командованием подполковника (позднее бригадного генерала) Теодора Эндрюса. За это и другие исключительные боевые заслуги в период 26–29 августа 1944 года, включая захват более шестисот немецких военнопленных, батальону объявили Благодарность Президента Соединенных Штатов.

(обратно)

34

Примечание редактора: нужно иметь в виду, что в Германии в то время связь с «расово неполноценными» — к примеру, поляками или русскими — каралась тюремным заключением для женщины и смертной казнью для мужчины.

(обратно)

35

Примечание редактора: «панцерфауст» — это реактивный противотанковый гранатомет. Во время войны производилось как минимум пять разных вариантов, дальность эффективной стрельбы которых варьировалась от 30 до 250 метров. Бронепробиваемость кумулятивной боевой части разных моделей варьировалась от 140 мм (5,5 дюйма) до 220 мм (8,7 дюйма), чего, в любом случае, было более чем достаточно, чтобы подбить любой американский танк того времени.

(обратно)

36

Самоходные орудия представляли собой противотанковые или иные пушки, установленные на танковом шасси без башни, — таким образом, они были более дешевыми в производстве, нежели танки, либо позволяли использовать орудия большего калибра, чем возможно на соответствующем танке.

(обратно)

37

Г. Грёзер, Zwischen Kattegat und Kaukasus, 321.

(обратно)

38

Там же, 322.

(обратно)

39

Сражение, чтобы спасти «Потерянный Батальон» американской 36-й пехотной дивизии (1-й батальон, 141-й пехотный полк) около Бифонтена, широко описывается в книгах Орвилля Шири, Americans: The Story of the 442d Combat Team (Washington, DC: Infantry Journal Press, 1946); Винсента Локхарда, T-Patch to Victory: The 36th «Texas» Division in France, Germany, and Austria (Canyon, TX: Staked Plains Press, 1981); и, самой последней, Франца Штейдпя, Lost Battalions: Going for Broke in the Vosges, Autumn 1944 (Novato, CA: Presidio, 1997). 442-я полковая боевая команда — общевойсковая часть, организованная вокруг 442-го пехотного полка, — состояла почти исключительно из американцев японского происхождения, ведомых в значительной степени офицерами — белыми американцами. Во время этой фазы войны они были приданы американской 36-й пехотной дивизии, которая была первоначально частью Национальной Гвардии из Техаса. (Хотя к тому времени в 36-й дивизии служило много «почетных» техасцев из разных штатов.) Как отметил Карл фон Кунов, 442-я понесла тяжелые потери в том сражении, и фактически они несли тяжелые потери с начала атаки на Брюйе в середине октября. Отчаянно сражаясь, чтобы показать себя достойными американцами, бойцы 442-й в конечном счете собрали больше индивидуальных наград за доблесть, чем любой другой американский полк во Второй мировой войне.

(обратно)

40

Офицер, принявший командование 198-м батальоном фузилеров, оберлейтенант Хут, был убит 27 декабря 1944 года.

(обратно)

41

Г. Грёзер, Zwischen Kattegat und Kaukasus, 328.

(обратно)

42

Истребитель танков «Ягдпантера» был действительно мощной машиной. Созданный на шасси быстрого и проверенного танка «пантера», он нес длинноствольное 88-мм орудие, которое превосходило по дальности эффективного огня практически все подобные орудия в арсенале Союзников осенью 1944 года, — и, конечно, у «Ягдпантеры» было огромное превосходство в огневой мощи перед французскими «Шерманами». Хотя у «Ягдпантеры» не было башни — его орудие было установлено непосредственно в верхней лобовой детали корпуса, которая имела очень сильный наклон, — он был чрезвычайно хорошо бронирован и мог выдерживать попадания снарядов пушек Союзников даже на очень маленьких дистанциях выстрела.

(обратно)

43

Примечание редактора: полностью укомплектованный немецкий пехотный полк включал от 2000 до 3250 человек, в зависимости от типа части.

(обратно)

44

Отчет офицера, ответственного за национал-социалистическую пропаганду — поддержанный фон Рундштедтом, — посланного Гитлером для сбора информации о сражениях в Вогезах, цитата по книге Перси Шрамма (редактор) Kriegstagebuch des Oberkommandos der Wehrmacht (Wehrmacht— fuhrungstab) 1 Januar 1944-22 1945 Mai, Band 4/1. Halbband (Бонн: Bernhard & Graefe Verlag, 1961/64), 30.

(обратно)

45

Примечание переводчика: Ohne Pauken und Trompeten — «Без барабанного боя и фанфар».

(обратно)

46

Примечание переводчика: Locken — «Призыв в казармы».

(обратно)

47

Примечание переводчика: «Zum Sturm fallt das Gewehr!»

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава 1 . Польская кампания: «Штуки», снопы и высокопоставленные генералы

Глава 2 . Интерлюдия в долине реки Ар

Глава 3 . Через Арденны и на линии Мажино

Глава 4 . Между Францией и Россией

Глава 5 . Обнаружив «настоящую войну»: Россия 1941

Глава 6 . Прорыв из Миус-фронта

Глава 7 . Восстановление, отдых и резервистская скука

Глава 8 . Обратно на фронт

Глава 9 . Катастрофа под Черкассами

Глава 10 . Умань

Глава 11 . 198-я покидает Россию

Глава 12 . Обратно во Францию!

Глава 13 . Отступление через долину Роны

Глава 14 . Командир полка

Глава 15 . Прощание с моим полком

Глава 16 . Посредник

Глава 17 . Прощание с фронтом

Глава 18 . Последние дни войны

Глава 19 . Увольнение из армии

Приложения

  Краткая военная биография Карла фон Кунов

  Дивизии, в которых служил Карл фон Кунов во время Второй мировой войны

  Библиография с комментариями редактора . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте