«По другую сторону дня»

У меня есть две концовки на выбор. Одна из них - печальная:

"Притихшие и непонимающие, они молча пошли по домам". Но она, кроме того, что печальна, еще и нереальна. Слава Богу, мы еще не дожили до того, чтобы рыбаки подстерегали нас при выходе с репетиций; чтобы они, гремя коваными ящиками, приставляли свои коловороты к нашей груди и, сверкая нечеловеческим выражением глаз, столь характерным для гуманоидов IV типа, нажимали кнопку ядерного привода. Да и не те мы люди, чтобы молча разойтись по домам в случае чего. Даже после простой репетиции Т.Б. с Христофором идут пить чай в одно милое место неподалеку, в то время как Сатчьяван, скажем, идет неведомо куда. Точно известно только то, что он никогда не пил чая вместе с Христофором и Т.Б. Но вполне ведь может случиться так, что он вообще не пьет чая после репетиций. Может случиться так, что он пьет кофе. Или портвейн. Хотя вряд ли. Портвейн - как это теперь достоверно выяснено - пьют рыбаки. Вот, помню, едем мы себе спокойно, и вдруг на станции "Электросила" входят семнадцать сразу. В одну дверь. И каждый с ящиком. С коловоротом. В тулупе; или уж на самый худой конец в бушлате. Ответь мне, мой хладнокровно-логичный читатель - это соответствует законам статистики? В одну дверь, а? И притом в ту, где именно и стоит Христофор с виолончелью, обнимая ее горячими руками и страстно моля небо, чтобы никто не вошел, могучим кованым ящиком смахивая виолончели, фаготы и другие деликатные мелодические инструменты со своего грубого пути. И рыбаки-то даже не все одинаковые. Если вот простые рыбаки, которые рыбу ловят, так они безвредны. Что ли, они удочкой будут нам с вами жить мешать? Нешто мы рыбы? Так ведь и коловоротов у простых рыбаков не бывает. И ящиков кованых. И в метро они не ездят. А если и ездят, то не по семнадцать человек в одну дверь. Так вот и получается, что рыбак рыбаку рознь. Подледному рыбаку. Или, прямо говоря, гуманоиду IV типа.

До этого мы дошли в ожидании Сатчьявана. То есть, не то чтобы дошли, а просто сумели выразить словами. И то с оглядкой. Вот он сидит за соседним столиком и пьет, разливая под столом. И глаза у него соответствующие. Поди тут, скажи, рыбак это, или просто абориген. И если абориген, то это еще ничего, к ним в "Перспективе" привыкли. Какая, собственно, разница - студенты ходят, или аборигены. Аборигены, должно быть, даже выгоднее. Бутылки под столом оставляют - какой-никакой, но доход. А вот если рыбак, то ведь очень просто даже подумать, что он не для чего-нибудь сидит, а слушает, чего эти рок-музыканты скажут. Мало ли чего бывает. Так что мы Сатчьявана ждали-ждали, а потом, когда уже рыбаки эти по третьей пошли, а кофе у нас кончился, решили мы, что Сатчьяван прийдет и сам, без нашей помощи, и следовательно рассиживаться нечего, пора идти.

Хотя трудно найти что-то лучше "Перспективы". Сидишь ты перед полупустой чашкой кофе в полупустом зале, стряхиваешь пепел в блюдце и ведешь беседы о захватывающих подробностях творческого пути М. Д. Маклафлина. Или, например, Уайлд мэна Фишера. Или просто смотришь вправо. А справа, как огромный глаз - стеклянная стена, и беспредельные за ней пространства. И на самом их краю стоят дома и ездят машины. И ходят люди: просто люди и рыбаки. Но на таком расстоянии это не имеет значения. Пространства беспредельны. Вечер. И еще более вечер оттого, что падает снег.

Но все это справа, только если ты сидишь лицом к кофейному автомату. Если ты сидишь лицом к выходу, то вечер у тебя слева.

Сатчьяван, естественно, появляется на горизонте, как только Т.Б. одевает шапку, а Христофор начинает свое чреватое перемещение по скользкому снегу, балансируя виолончелью не хуже любого профессионала. Так что приходится сначала его дожидаться, а потом высокоинтеллектуально объяснять, что после выпитых нами семнадцати литров кофе говорить о еще каком-либо пребывании в кафе несколько невежливо. Затем Т.Б. допускает тактическую ошибку, вскользь упомянув о тех двух часах, на протяжении которых мы ждем некоего басиста. Учитывая, что он пришел сегодня даже на шесть минут раньше срока, Сатчьяван пытается вспомнить, для кого же характерны опоздания на сроки, большие часа. Но это дает слишком много поводов для воспоминаний, поэтому тема признается неактуальной, и все трогаются к репетиционному корпусу.

М-да, рыбаки. Вторжение рыбаков. Рыбаки вторгаются в жесткий плацкартный вагон и начинают класть свои кованые ящики прямо на виолончель. А на нее не то что кованый ящик положить - сесть и то нельзя. Благо, тогда отбили вторжение. Но все равно, что вы думаете? Ни с того ни с сего вдруг сломалась подставка перед выходом на сцену. Даже Таллин, и тот сдался на милость акустической музыки - несмотря на то, что мы были волосаты и не модно одеты; несмотря на вызывающие дрожь сравнения с Ахматовой и упреки в символизме; несмотря на отсутствие "бумажек" и прочих ведомостей - сдался. И даже в газете пропечатали. Ан нет, рыбаки таки сумели всунуть свой коловорот в гущу событий. И пришлось Т.Б. торчать на огромной сцене ГПИ, словно в ожидании Годо, пока опомнившийся Джая не вырос у рояля, как живой провозвестник настоящей спонтанной музыки. И потом уж только, чуть ли не к концу "Вудстока", выполз Христофор, сорвав немедленный аплодисмент своей назло рыбакам и Тимошенко приведенной в сознание челлой. А репетицию принято начинать с настройки. То есть, Сатчьяван пытается добиться угодного ему сегодня звука, а электрический бас играет все-таки громко, даже при настройке усилителя; Христофор ищет подставку и прочие выпадающие детали своей виолончельной машины; а Т.Б. хочет услышать звук ля, и поэтому долбит по клавише, не давая Сатчьявану преуспеть в подборе нужного тембра. В конце концов наступает начало, когда все настроено - и, вместо того, чтобы начать, Т.Б. начинает искать "Беломор".

О рыбаках разговоры временно прекращены. По дороге Христофору пришли в голову подозрения относительно Сатчьявановского послерепетиционного времяпрепровождения. Действительно, кто в наш стрессовый век добровольно откажется от чашки чая после четырехчасового играния "Сна", набитого тритонами и прочими старательно собранными по принципу максимальной неудобоваримости интервалами? Так что, хоть Т.Б. и возражает в том смысле, что, дескать, не те рыбаки люди, чтобы играть рок-н-ролл с детских лет, и что, дескать, не тот Сатчьяван человек, чтобы забыть, что именно этим-то он всю жизнь и занимался; однако, порешили на том, что, поиграв часика с два, Сатчьяван не сможет выдержать перекрестного допроса и во всем признается, как на духу. Рыбак не рыбак, ну а все-таки черт его знает. Однако к перерыву все о рыбаках забывают. Не до того. "Блюз Печального Дня" оказывается несколько сложнее, чем предполагалось, и после того, как Т.Б. чуть не срывает голос в мидл-эйте, а струна на акустике все-таки лопается, решено перекурить. На это Сатчьяван отзывается охотно и садится за фоно, откуда его немедленно оттаскивают, чтобы дать отдохнуть ушам. Т.Б. снимает рубаху и валится в лотос; Христофор же достает нераспечатанную пачку "Родопи" и выходит в темный холл.

На дворе идет снег. Хочется забыть о том, что раньше все было по-другому; хочется, чтобы снег продолжал идти. Холл огромен и пуст; окна, в которых снег продолжает идти, видят только небо, и кажется, что этим вечером кончилась история прежней жизни; снег отрезал вчера и все, брошенное сзади. Вокруг темно. Все забыли о том, что ты здесь и ты остался один. Один на один с сейчас.

Нет, не один. Это понимает Христофор, улегшийся в кресло лицом в вечер и снег, продолжающий идти за окном. Вот белое платье проявляется в пустоте холла; белый контур, отражение снега, взвешенного в вечернем сумраке. Вот белые руки, танцующие странный танец вдоль спины. Вот платье падает, как снег.

Замри, Христофор. Не шевелись. Пусть сигарета медленно становится пеплом. Пусть отражение печали и счастья снега остается свободным от твоей неуклюжей любезности закрытых глаз. Пусть она не знает о тебе; пусть остается. Она остается. И благодарен танец ее; впервые музыку не отвергают, не спешат возвратить туда, где ты - женщина, а я мужчина; где положено одно, не положено другое, а делается третье; впервые музыка, спрятанная в ней, звучит, не боясь испуганных слов.

Музыка становится сильнее и сильнее. Ответьте мне, что слышит Т.Б., подошедший к окну, там, в оставленной тысячелетия назад комнате, полной отгоревших нот и беломорного дыма; почему молчит Сатчьяван, глядя поверх его головы.

Снег продолжает идти. И внезапно наступившая тишина взрывает голову изнутри, и на мгновение Христофор слепнет, забыв о том, где и кто он. И когда зрение вновь возвращается, его руки уже пусты, и только запах сирени смешивается с запахом пота и исчезает в ветке дыма, корень которой - догорающая на полу сигарета. И продолжают падать сумерки, смешанные со снегом.

Молчание длится долго. Молчание продолжается даже тогда, когда второй окурок "Родопи" ложится у кресла рядом с пеплом первого. И только потом опомнившийся Сатчьяван включает свой бас, и торжествующе звучит начало "Апокрифа". И снова в пурпурных снегах потерян наш след. Мы уходим за дождем.

Когда же окончен и "Сон"", и "Всадник", и - в десятый раз - "Апокриф", и Т.Б. удовлетворяет свою потребность в естественной музыке, а Сатчьяван - в басовом попурри из Бэрри и Клэптона, и все упаковано, и ключ сдан, и роздан "Беломор" - снова наступает молчание, но уже другого рода. Вкус "Беломора", смешанного с февральским вечером и ветром, требует внимания к себе - и все молчат, внимая зиме, табачному дыму и мыслям о будущем, неоспоримом и блестящем. И тут, едва не задевая акустическую гитару краем кованого ящика, проходит вышедший из-за угла человек с коловоротом, висящим через плечо. Грязен его тулуп; непонятен его взгляд. - Что, мужики, - говорит он, картавя. - А слабо в фа-диез миноре на тринадцать восьмых? - И, подмигнув Сатчьявану, уходит в сторону черной громадины какого-то НИИ, где Тимошенко, сидя на Динаккорде, лелеет грязные планы по смешению с землей всей петербуржской рок-музыки. - Да, кстати, - спохватывается Сатчьяван, хитро мерцая глазами из недр белой шапки, - завтра и послезавтра я занят, а в пятницу позвоню. Кто будет дома?

Т.Б. хмыкает, и обещание принести Орбисона лишь усугубляет его ироническую ухмылку.

- Да, - ловя за рукав уходящего Сатчьявана, говорит Христофор, - постарайся до пятницы не сдохнуть, как собака. Тот клятвенно заверяет, что такого произойти до пятницы не может, и исчезает в снежных вихрях. Тогда двое оставшихся пускаются в ненадежный путь по обледенелой неровной тропе, по которой ходить легко и изящно впору лишь эквилибристам. Вероятно, они думают о многообразии тайн, скрывающихся в кованых ящиках гуманоидов IV типа. Хотя, может быть и нет. Уже на подходе к парадной Майка, Т.Б. говорит, глядя в падающий снег:

- Странная штука. Подхожу я к окну, и кажется - кто-то танцует. Жизнь, что ли, начинается?

Христофор, по обыкновению, молчит, когда Т.Б. пускается в подобные рассуждения. Так и на этот раз. И поэтому, привыкший к подобной реакции, Т.Б. не видит его лица. А пятью этажами выше Майк ставит на плиту чайник, интуитивно чувствуя, что гости не заставят себя ждать.

Борис Гребенщиков,

23 февраля 1976 г.