«Записки лётчика-истребителя»

К читателям

Перед Вами, читатель, еще одна книга военных мемуаров. Написал ее один из летчиков-истребителей, прошедших всю Великую Отечественную войну, как говорится, «от звонка до звонка».

Профессия военного летчика, в особенности летчика-истребителя, требует специфических уникальных навыков, устойчивой психики для преодоления в воздушном бою эмоциональных и физических перегрузок, а подчас незнакомых физических явлений.

Если для выполнения поставленной боевой задачи экипаж любого рода авиации, кроме истребительной, стремится избежать воздушного боя, то истребитель, напротив, решает свою задачу только в воздушном бою с целью сорвать, исключить выполнение боевой задачи противником. Для этого истребитель должен постоянно искать противника и в активном бою уничтожать его.

Энергия, инициатива, самостоятельность позволили молодому летчику, только что окончившему летную школу, в тяжелейших условиях начала войны, в первых схватках с хорошо подготовленным врагом ВЫСТОЯТЬ. В последующем ему удалось преодолеть все перипетии войны, в ожесточенных воздушных боях (а их у него более ста) определить сильные и слабые стороны противника, в деталях овладеть своей ратной профессией и закончить войну гвардии майором, заместителем командира полка, прославленным асом, Героем Советского Союза.

Воспоминания автора об особо эффективных действиях истребителей противника, упоминание 52-й истребительной эскадры Люфтваффе ассоциируются у меня с тяжелыми воздушными сражениями летом и осенью 1943 года и, на мой взгляд, позволяют высказать свое мнение о пилотах этой эскадры.

Для истребителей-асов противника были характерны высокая индивидуальность и самостоятельность действий. Субъективный выбор цели, решимость на атаку и маневр, в основе которых была внезапность, уход от маневренного боя отличали немецкого аса-охотника. Высокая психологическая устойчивость считалась обязательным качеством аса. Десятки ведущих истребителей-асов были сбиты, но, если они не погибали, то возвращались в строй. Мы не склонны принижать высокую профессиональную подготовку и боевые качества ведущих истребителей-асов Люфтваффе, они были исключительно сильным противником. Тем не менее, и эти истребители-асы несли большие потери. Так, по немецким данным, в Курской битве погибли 13 асов — экспертов, имевших на своем счету многие десятки сбитых самолетов, а в битве при форсировании реки Днепр с 1 октября и до конца 1943 года 52-я истребительная эскадра потеряла 43 летчика! Нужно учитывать, что наши летчики непрерывно совершенствовали свое боевое мастерство, порой учились эффективным действиям у противника.

Достигнутое к лету 1943 года бесспорное количественное превосходство советских самолетов, непрерывный качественный рост их боевых возможностей, возросшее боевое мастерство летного состава привели к большим, все возраставшим потерям Люфтваффе и завоеванию нашей авиацией стратегического господства в воздухе. Курская битва ознаменовала коренной перелом в битве в воздухе.

Советским асам задачи ставились гораздо более жестко, чем их противникам. Выбор цели диктовался боевой целесообразностью, а вылеты на сопровождение, прикрытие наземных войск и даже на штурмовку совершались чаще, чем на свободную охоту. В этих тяжелейших условия и сложился характер автора этой книги. Федора Архипенко всегда: и в годы войны, и после нее, когда наряду с освоением нового, пришло испытание «медными трубами», отличала высокая целеустремленность, настойчивость, активная жизненная позиция. Он окончил академию и в числе первых был среди тех, кто постигал тайны реактивной авиации. И в своем труде он верен своему призванию — замечательной профессии летчика.

Герой Советского Союза,

заслуженный военный летчик СССР,

военный летчик-испытатель 1 класса,

генерал-майор авиации Баевский Г. А.

Глава I. Детство и юность

Двадцатые годы XX века в России были тяжелыми для ее народа. Только что окончилась первая мировая война, грозно прокатились над землей революции, трудно гасло пламя гражданской войны, там и тут сопротивлялись становлению республики интервенты.

С восточных земель Белоруссии были изгнаны польские паны, но ее западная часть осталась под владычеством Польши. Только в 1939 году все земли Белоруссии были объединены и образовалась единая Белорусская Советская Социалистическая республика. С утверждением Советской власти в Восточной Белоруссии земли начали раздавать крестьянам.

Мои родители, Федор Семенович Архипенко и Агриппина Николаевна Садовская, а также дедушка по материнской линии — Николай Иванович, получили небольшие наделы в пяти — семи километрах от моей малой родины, деревни Авсимовичи, где я родился 30 октября 1921 года. Дом, где я родился, стоит и ныне в Бобруйском районе Могилевской области, там проживает двоюродный брат Николай.

В 1922 году мои родители и дедушка Николай переехали на новое местожительство, где отец мой срубил новый дом, а дедушка перевез свой старый дом со всеми пристройками из Авсимовичей. Поселок наш назвали Поболово — всего здесь поселилось тогда восемь семей.

В то время у моих родителей было трое детей: старшая — Юлия, сын Иван и я — Федор.

В моей памяти остались прабабушка Варя (мать дедушки Н. И. Садовского); помню видел ее улыбающуюся в белом чепце (головной убор), чистенько одетую, что-то тихо и ласково говорящую мне. Ее муж, прадедушка Иван Садовский, в свое время был известный на всю округу музыкант — скрипач. Прабабушка умерла, когда мне было года три — четыре, спустя год не стало и бабушки Елены — матери моего отца, энергичной, доброй и трудолюбивой, какими всегда кажутся бабушки своим внукам. Я был на похоронах и помню, что сестра Юлия очень плакала, а глядя на сестру, всхлипывал и я.

В Авсимовичах оставался жить брат отца Данила, сестра Александра так же с семьей переехала в поселок Большевик, что вырос в двух километрах от Поболова, другой брат отца, Иван, уехал в Ленинград, где работал и учился, получил высшее образование — стал инженером.

Брат дедушки Николая — Садовский Евдоким Иванович, после революции учился, стал педагогом и был директором Могилевской железнодорожной школы почти сорок лет — с 1924 по 1963 годы.

Вообще же родственников у нас было много, но я о них знаю не все.

Дедушка Николай и бабушка Наталья имели большой хозяйственный опыт, трудились от зари до зари, и подняли хозяйство, оно стало крепким середняцким. Старики стали думать о наследнике. Бабушка Наталья хотела взять «в сыновья» сына младшей сестры — Алексея, моя же мать прочила на это место меня или старшего брата Ивана.

В конце концов выбор пал на меня и лет с четырех я стал жить у дедушки Николая и бабушки Натальи. Они меня полюбили: я был неизбалованным, послушным и покладистым, с малых лет не чурался крестьянского труда, находил в нем удовлетворение и даже свои радости. Между тем я подрастал, а вопрос о школе представлялся сложным. Ведь ближайшая школа — семилетка была в пятнадцати километрах в деревне Воротынь.

К моему счастью, в 1929 году в поселке Большевик построили четырехлетнюю школу, куда я и поступил учиться. Учился я легко, хотя никто мне не помогал, дедушка Николай и бабушка Наталья были неграмотные. Когда я окончил четвертый класс дедушка отвез меня в город Бобруйск к своим знакомым, где я был принят в 5-й класс 6-й семилетней школы.

Так, на двенадцатом году жизни началась моя самостоятельная жизнь. Теперь приходилось не только учиться, но и заботиться о пропитании. Тогда же я начал играть в футбол, навсегда проникся динамизмом и многогранностью этой игры. Пока позволяло время и здоровье, играл сам, позднее урывками, но с большим удовольствием следил за игрой мастеров, хотя болельщиком какой-то отдельной команды никогда не был.

Дедушка Николай почти еженедельно навещал меня, привозил что-нибудь из продуктов или передавал через односельчан.

Я хорошо успевал по математике, а по остальным предметам учился на «тройки» — «четверки». Летние каникулы проводил в деревне. К этому времени коллективизация в Белоруссии заканчивалась, а дедушка Николай вступил в колхоз в числе первых.

Работая в колхозе, я зарабатывал за лето по девяносто трудодней, чем гордились и дедушка, и бабушка. Проявлял я и кой — какие организаторские способности, помню, гордился, что старшие со мной считаются, с уважением выслушивают, а порой и соглашаются с моими предложениями.

Особенно любил я возить сено в город — для сдачи государству. Обычно в субботу вечером мы уезжали колонной (8 — 10 возов), к концу воскресного дня возвращались домой. Сдачу сена я проводил быстро, проявляя организаторские способности и заслужив уважение приемщиков сена, чем укреплял свой авторитет в глазах односельчан. Помню, что большое удовольствие доставляли мне совместные поездки на рынок на моей любимой лошади по кличке Вороной. За несколько лет работы на ней я ни разу не ударил ее кнутом, да никогда и не было в том необходимости. Конь этот помнил меня, радостно ржал, когда я появлялся даже после многомесячного перерыва, слушался малейшего движения, слова и, как мне порой казалось, даже мысли.

В 1933 году мой отец с семьей переехал в деревню Беларучи Логойского района Минской области, в один из приграничных колхозов. Остались в Бобруйске мы вдвоем с сестрой Юлей, которая заканчивала ФЗО при фанерном комбинате им. С. М. Кирова.

В Логойске у меня появились еще сестра и брат Николай. Брат Иван к тому времени уже служил в армии на границе под Перемышлем в танковой части, Аркадий где-то учительствовал в начальной школе в Минской области и тоже был призван в армию в начале войны.

В первый же день войны отец и мать с детьми на повозке выехали из Логойского района и, что удивительно, сумели вернуться в Поболово, где поселились в доме бабушки Натальи, дед к тому времени умер.

Пытаясь соблюсти хронологию событий и проследить судьбы немногих близких мне людей, позволю себе небольшое отступление.

Вспоминается случай, произошедший в то время, когда мы, несколько мальчишек, купались в Березине, потом пробежали около километра по берегу, затем по течению поплыли до места, где оставили одежду, и когда оставалось плыть метров десять — двадцать, судорогой у меня свело ноги и левую руку, я пошел ко дну. Изгибаясь всем телом вынырнул, крикнул и опять ушел под воду, когда выскочил второй раз, то знакомый парень — Болес Соколовский, подхватил меня и вытащил на берег. После этого случая воды я боялся как огня и дальше 10 метров от берега никогда не заплывал. В 1953 году я встретил Болеса в Волковыске, где проходила моя военная служба и где он, как оказалось, работал в больнице хирургом. Встреча была радостной, особенно для меня, ведь он был моим спасителем.

В августе 1936 дедушка Николай привез меня в Могилев к своему брату Евдокиму Ивановичу, бывшему там, как я уже писал, директором железнодорожной школы. Нас радушно встретил сам дедушка Евдоким, его жена — тетя Ксения и их дочери Галя — ученица 10 класса и Наташа, которая только готовилась идти в школу.

Вскоре я стал учиться в 8 классе, что было непросто, ведь моими сверстниками были в основном те, кто с детства учился в русской школе, я же 7 классов закончил в белорусской школе. Труднее всего давались мне русский и немецкий язык. Жизнь в чужой, хотя радушной и гостеприимной семье, вдали от дома, угнетала меня и поэтому в 9 класс я перевелся в Бобруйск, в 1-ю Сталинскую школу, сняв угол (койко-место) неподалеку от школы.

…В один из осенних дней 1937 года в нашу школу пришел представитель Бобруйского аэроклуба техник Василевский, провел беседу с учениками старших классов, рассказал о реальной возможности овладения сказочной летной профессией. Неудивительно, что все мальчики нашего 9 класса записались у него. Пошли на медицинскую комиссию. Медкомиссию прошли, однако, лишь несколько учеников, а остались учиться в аэроклубе только двое — я в летной группе и Николай Пинчук в технической. Остальные не смогли преодолеть родительского вето, профессия эта в то время казалась крайне опасной и мальчишек из благополучных, по тем временам зажиточных семей, в авиацию шло немного.

Лично я мечтал стать летчиком лет с шести, с тех пор, как увидел самолет, севший на вынужденную посадку в 5–6 км от нашего поселка. Дело было зимой, самолет приземлился на лыжах. А два летчика в меховых комбинезонах, унтах и летных шлемах с очками окончательно потрясли мое воображение. Живя в Бобруйске, где был военный аэродром, я нередко любовался как летают самолеты, во все глаза смотрел на встречавшихся на улицах летчиков, бывших в моем представлении полубогами.

Когда я уже начал заниматься в аэроклубе, начштаба сообщил мне, что не нашли моей справки о прохождении медкомиссии и предложили пройти ее вторично. Вот тут и произошло недоразумение: всех врачей я прошел снова, но терапевт не допускал меня «на летчика», только на «техника». Это был самый сильный удар судьбы, нанесенный мне в то время. Однако через два дня я снова пошел к этому врачу и убедил его, что первый раз прошел медицинскую комиссию «на летчика», здоров и страстно желаю им стать. Врач, по-видимому сжалился надо мной и удовлетворил мою слезную просьбу, дав заключение «годен к летной службе». Вот этим заключением мне и открылась дорога в авиацию. Позднее выяснилось, что анкета о прохождении мною медкомиссии была украдена из аэроклуба родителями ребят, которым не разрешили там учиться из-за боязни, что они могут погибнуть, т. к. были случаи, когда самолеты в районе Бобруйска разбивались.

В то время, в 1936–1937 годах, был провозглашен призыв: дать стране 150 тысяч летчиков, наш Ленинский комсомол взял шефство над авиацией.

В 1937 году днем я учился в 9 классе, а вечером в аэроклубе. Особенно успевал по математике, а в аэроклубе занимался только «на отлично». Весной 1938 мы окончили в аэроклубе теоретическое обучение и в мае, с аэродрома Еловики, началась летная практика на самолете У-2.

Той же весной меня и бабушку постигло большое горе — дедушку Николая, учителя Лавицкого, который обучал детей с 1 по 4 класс и соседей Парахневичей — Михаила и Алексея — арестовали. Причина их ареста до сих пор не ясна. Через 5–7 месяцев выпустили Парахневичей. Дедушка же не выдержал лишений заключения и вскоре умер в тюрьме.

Несмотря на горькую потерю я продолжал летать на У-2 в аэроклубе, а по воскресеньям уезжал к бабушке Наталье — помочь по хозяйству, да и самому запастись нехитрой снедью.

Осенью 1938 года я окончил аэроклуб и председатель комиссии — командир авиаэскадрильи Одесского военного училища майор Сидоров, который проверил технику пилотирования в воздухе, — дал самую высокую оценку моим летным качествам.

В октябре мне вручили комсомольскую путевку и предложили явиться на станцию Березина с определенными вещами, предупредив — без родственников. Даже не сообщили, куда повезут. Все держалось в секрете.

Перед отъездом я заготовил бабушке торфа и дров года на два. Простившись с бабушкой и сестрой Юлей, не окончив 10 класс, я уехал в авиационное училище, тогда еще неизвестно в которое — это держалось в секрете. Начиналась новая жизнь.

До сих пор я с благодарностью вспоминаю своих учителей, кто в то непростое время делился со мной своими знаниями, кто дал мне возможность овладеть современнейшей в то время профессией летчика.

В начальной школе, в поселке Большевик, эрудированный и терпеливый учитель Лавицкий научил нас, деревенских ребятишек читать, писать и считать, привил любознательность, дал первые систематизированные представления о человеческой культуре. Несмотря на врожденную тактичность он был требователен и приучал нас к дисциплине.

В 6-й неполной средней школе Бобруйска запомнились директор — Широкий Алексей Иванович — он вел белорусский язык и Вера Ивановна, учившая математике. Относились учителя ко мне хорошо, особенно Вера Ивановна. Порой и она не могла решить задачу или пример по алгебре так, чтобы ответ был точен, а я ночь до утра просижу, а все же найду решение.

В 1-й Сталинской школе города Бобруйска все складывалось хорошо, директор школы Николай Филиппович Заяц был очень расположен ко мне. Не последнюю роль здесь сыграло и то, что я был капитаном футбольной команды школы, а Николай Филиппович был неравнодушен к футболу и даже нашел средства для приобретения формы и бутс. Наша команда была среди лучших школьных команд города.

В аэроклубе техником самолета был Василевский С. А., тот, что однажды предложил нам поступить в аэроклуб. Начальником аэроклуба был Картыш-Блук красавец-мужчина, грамотный человек и хороший организатор. Первый полет на самолете У-2 я сделал с инструктором Мотькиным. Приходилось также летать с инструкторами — женщинами: Павловой В. И. - милой и симпатичной девушкой, я был влюблен в нее и в ее полеты, и со Слесаревой А. К., она летала смело, но была грубовата и в воздухе, и на земле. Заместитель начальника аэроклуба по летной части — Разумовский С. С. - запомнился мне как человек большого ума, способный быстро и добротно выполнять дело.

Из Бобруйска мы прибыли в Одессу, на вокзал, затем трамваем № 13 доехали до летного авиаучилища, где нас разместили в казарме и месяц держали на карантине. За это время рассмотрели и одобрили наши кандидатуры во 2-й авиаэскадрилье для подготовки на самом скоростном по тому времени отечественном истребителе И-16. Остальные авиаэскадрильи училища имели на вооружении самолеты И-15.

У всех нас проверили технику пилотирования на У-2, летал со мной будущий инструктор лейтенант Федор Бодешко, моим полетом он остался доволен, а я впервые с воздуха увидел Черное море.

Спустя месяц начали нас вызывать на мандатную комиссию.

Вид у меня был невзрачный — мне только — только исполнилось 17 лет, был я худой, невысокого роста. Мне задали несколько элементарных вопросов, за границей родственников у меня не было, про дедушку Николая я рассказал, но у них, по-видимому, уже были эти данные и особо меня не расспрашивали.

По социальным, моральным и летным качествам считалось, что я подхожу для обучения на моноплане истребителе И-16, но комиссия сомневалась в моем возрасте и здоровье; хватит ли мне сил управлять И-16 и предложили обучаться на биплане И-15 в 3-й авиаэскадрилье Сидорова. Я решительно запротестовал, заявляя, что обучаться на двукрылом истребителе не желаю, а только на однокрылом.

Просмотрели члены комиссии еще раз мои теоретические оценки, летную характеристику и объявили, что зачисляют курсантом во 2-ю авиаэскадрилью, которая имела на вооружении И-16.

Через день повезли нас в Одессу, в баню, где переодели в курсантскую форму — роскошные темно-синюю гимнастерку и брюки, кожаные сапоги и буденовку.

Приказом по училищу я был зачислен в 4-е звено, 12-ю группу 1 отряда, где инструктором был Федор Бодешко, командиром звена ст. лейтенант Николай Бессонов (чья жена была самой красивой во всем гарнизоне). Командиром авиаотряда был капитан Беляков, представительный мужчина с бакенбардами и мы звали его Пушкин, а командиром авиаэскадрильи — майор Пушкарев — умный и волевой человек, грамотный летчик. Вскоре, однако, Пушкарева отозвали в Москву и принял эскадрилью майор Зайцев — сильный летчик, имевший опыт пилотирования на самолетах И-16 в парадах над Москвой. К сожалению ему не повезло: вскоре во время послеремонтного облета истребителя И-16 он погиб.

В декабре 1938 года мы приступили к теоретическим занятиям. Учеба была очень и очень напряженная, но я был упорен, усидчив и занимался по всем предметам успешно, сдавая экзамены на 5 и 4.

В марте 1939 года по авиаучилищу разнесся слух: пришли контейнеры с какими-то новыми самолетами. Были разные толки, строились самые невероятные предположения, но до времени все держалось в секрете. Оказалось, что прибыли самолеты УТ-2. Это был учебно-тренировочный деревянный моноплан, близкий по пилотажным качествам к боевым машинам, для первоначального обучения курсантов.

В апреле, изучив материальную часть и сдав зачеты, мы начали летать на УТ-2. Самолет освоил быстро, пройдя вывозную программу с инструктором, а затем положили в кабину мешок с песком и я вылетел самостоятельно. После УТ-2 надо было освоить полеты на УТИ-4, бывшим, как это следует из его названия, учебно-тренировочным истребителем. Прежде, чем начать вывозную программу с курсантами, на УТИ-4 начали тренировку инструктора и все мы стремились попасть в стартовый наряд, т. к. имелась возможность за пассажира слетать с инструктором на этой машине.

Довелось и мне попасть в стартовый наряд и совершить один полет с инструктором 10-й группы лейтенантом Чеботаревым. Впечатление осталось очень плохое и пришла мысль, что этим самолетом мне не овладеть и летать на нем не смогу. Во-первых, поступательная скорость при взлете показалась очень большой, горизонт из задней кабины был плохо виден, стрелки приборов в воздухе тряслись, заход до полосы приземления слишком длинный, а после посадки, из-за биения «костыля» о землю, казалось, что хвост самолета вот-вот отвалится.

Позднее, успокоившись и проанализировав тот свой полет, я пришел к выводу, что, по-видимому, инструктор после перерыва плохо владеет техникой пилотирования. Мое ощущение оказалось верным и при полетах со своим инструктором Бодешко все стало на свои места. В первом вывозном полете на УТИ-4, когда вырулили на старт, инструктор по переговорному устройству дал команду — взлетай, а поскольку теоретически я был подготовлен, то и фактически выполнил почти весь полет. Правда, скорость и высоту я выдерживал плохо и посадку, как самый сложный элемент техники пилотирования самолета, осуществил инструктор.

Как бы там ни было, но самолет мне очень понравился, я быстро окончил вывозную программу и вылетел самостоятельно на истребителе И-16.

Что у меня не получалось при пилотировании И-16 — так это посадка самолета на три точки, посадку я выполнял с полуприподнятым хвостом, посадка получалась отличная, вначале на колеса, а через 10–20 метров опускался и «костыль» третья точка опоры самолета.

В один из летных дней командир звена ст. лейтенант Бессонов приказал посадить самолет И-16 непременно на три точки. Хоть разбей самолет, а посади. Я выполнил два полета по кругу и совершил посадку, но, как ни старался, на три точки сесть не получилось — боялся перетянуть ручку управления, ведь при этом, как правило, самолет падал на крыло и ломал плоскость.

Инструктор во время моей посадки находился прямо на посадочном «Т», рядом с точкой приземления, и сказал мне, что сантиметров на 5–6 «костыль» был от земли во время касания колес. Командир звена рассердился и отругал меня, а инструктор сказал:

— Успокойся и летай как летал, в следующем полете получится. Программу я осваивал быстро и научился хорошо выполнять на И-16 все фигуры высшего пилотажа по программе КУЛП (курс учебно-летной подготовки).

Во время сдачи государственного экзамена по технике пилотирования мне выпало сделать полет на УТИ-4 в зону на пилотаж с проверяющим и 2 полета по кругу на истребителе И-16 самостоятельно. В зоне с проверяющим выполнил комплекс фигур на оценку «отлично», также выполнил и два полета по кругу.

Теоретические предметы я сдал на «отлично», за исключением истории ВКП(б), которую сдал на «хорошо», переусердствовав с демонстрацией своих знаний. Мне попался вопрос — создание партии большевиков. Поскольку память у меня была хорошая и краткий курс ВКП(б) я знал почти наизусть, то отвечал полтора часа: с образования марксистских кружков до 1920 г., пока председатель комиссии не остановил меня.

Запомнился и еще ряд характерных для того времени фрагментов из курсантской жизни:

1. Когда нас поставили на довольствие, то дали наволочки и предложили отправить свои вещи домой. Отправил свой нехитрый скарб в Беларучи и я, не приложив никакого подарка.

При всем моем желании в той обстановке я ничего не мог выкроить и выслать, тем более, что и уехал-то я с пятью рублями, которые дала мне сестра Юлия. Родители тогда обиделись на меня. Уже после войны отец как-то сказал с упреком: — Хотя бы конфет тогда детям прислал.

2. Интересный случай произошел в моей жизни, в 1938 году, еще до приезда в авиаучилище, когда мне приснился сон, что я веду воздушный бой на моноплане И-16 с бипланом типа И-15 и в бою захожу в хвост противнику и тот ничего не может сделать, никак не может вывернуться из-под моего удара и в результате победа остается за мной.

И вот весной 1939 г. после тренировки инструкторов мы мыли и чистили самолеты (в Одессе земля чернозем), мне, как самому «малогабаритному», поручили вычистить кабину И-16. Когда я сел в кабину, поставил ноги на педали, взялся за ручку управления и глянул на приборы, то показалось, что все приборы знакомы и расположены на том же месте, что и в истребителе, на котором во сне я вел воздушный бой, хотя до этого случая И-16 я вблизи не видел, а только в воздухе. Особенно тяжело было чистить мотор М-22 (а не М-25), установленный на самолете И-16, т. к. техник самолета не разрешал для чистки этого мотора использовать бензин.

3. На общем собрании в 1938 году меня, семнадцатилетнего, избрали председателем товарищеского суда эскадрильи. Замечу, что я был одним из самых молодых среди курсантов, среди нас были парни и по 27 лет.

Пришлось провести одно дело, когда курсант по фамилии Борис Козел из Речицы, что под Гомелем, воровал у курсантов фотокарточки, которые ему не желали дарить. Вопрос ставился политически: не шпион ли он и не собирает ли фото о будущих командирах. Дело я расследовал лично и вынес решение, что он не шпион, а совершал это противоправное деяние с тем, чтобы сделать себе альбом на память о тех, с кем учился. Приговор вынесли:

а) объявить общественное порицание и фотокарточки вернуть владельцам;

б) курсанта Козела предупредить, что при повторе подобных случаев будет поставлен вопрос о его отчислении из училища.

4. Вспоминается как жутко было стоять на посту и охранять самолеты, особенно зимой (это было время перед освобождением Молдавии). Бывало, стоишь на посту, морской ветер пронизывает насквозь, и страшно, а где — то веточка хрустнет или снег упадет с крыши, а кажется, что крадется враг и хочет поджечь ангар. Внушили нам шпиономанию.

Летом в лагерях самолеты накрыты брезентом, от ветра они скрипят и шатаются, а брезент от ветра хлопает по самолету и вновь чудится прячущийся диверсант, выводящий самолет из строя.

5. До войны в Одессе было много училищ и часто случались жестокие драки моряков с общевойсковиками, где нас, авиаторов, не трогали, мы были нейтральны. Моряки при этом выглядели предпочтительнее.

Если по городу дежурили моряки, то за малейшее нарушение забирали в комендатуру курсантов других училищ и наоборот, если дежурили общевойсковые курсанты — патрули, то задерживали моряков. Иногда при этом звучал клич «полундра!», моряки дружно сбегались, дубасили общевойсковиков, а когда подъезжали машины с патрулями, снова звучала — «полундра!», моряки также быстро ретировались, а побитых общевойсковиков отвозили в комендатуру.

6. Впервые я увидел катастрофу самолета, когда был с товарищем Федором Мазуриным (во время войны он был удостоен звания Героя Советского Союза, а позднее работал летчиком — испытателем) в увольнении в городе и мы приехали в Аркадию посмотреть море. Услышав шум моторов, мы увидели, как над нами пронеслись три истребителя И-16, ведущий выполнил горку, а левый ведомый метрах в 300 от берега свалился на крыло и упал в море. Спустя некоторое время подъехали летчики из строевого полка и оказалось, что в одном звене летали два брата и младший погиб.

7. Неоднократно посещали мы, курсанты, Одесский театр оперы и балета; был у нас и подшефный пединститут. К нам в гарнизон приезжали студентки, я познакомился с хорошенькой девушкой со 2-го курса, а когда ездили к ним в институт, то увиделись во второй раз. Но, увы, я был настолько скромен, что боялся с ней разговаривать. Вообще же девушек я считал священными существами, притом, должен признаться, был парнем не начитанным, так как до армии больше думал о куске хлеба, а в армии о самолетах.

8. Нам, курсантам, ежемесячно выдавали на мелкие расходы 17 рублей 50 копеек, помню, часть денег посылал бабушке Наталье в конверте. Писал бабушке регулярно, соседи читали ей и пару слов писали мне.

Осенью 1939 года нам зачитали приказ наркома обороны о присвоении звания младшего лейтенанта и назначении на должность летчика — истребителя. Приказом 11 человек из нас, в том числе и меня, назначили в 17-й истребительный полк для прохождения дальнейшей службы в город Ковель Западной Украине.

Спустя несколько дней нам выдали командирскую форму ВВС РККА с летной эмблемой на рукаве, документы и мы отправились к новому месту службы.

Так, в Одессе, в 1939 году, в звании младшего лейтенанта закончилась моя юность. Вспоминая жизнь в Одессе, помню, что море Черное видел, но ни разу не пришлось окунуться; в мае уезжали в лагеря и осенью только возвращались в Одессу. Получается первым делом самолеты, а море, как и девушки — потом.

Глава II. Довоенная служба

В октябре 1939 года в составе группы из 11 человек я расстался с Одессой и мы отправились к новому месту службы, в 17-ый истребительный авиаполк. По дороге пришлось заехать в Луцк, где находилась 13-я авиадивизия и нам указали, что наш полк находится в лагерях, в районе станции Голобы, между городами Ровно и Ковелем. В штабе дивизии нас приняли хорошо, сожалели, что нам дали неправильные координаты базирования 17-го полка.

До сих пор помню посещение маленького ресторанчика в Луцке: обед был обильный, вкусный и натолкнул тогда на благодушный вывод: вот жизнь людей и стала лучше.

Поездом доехали до Ровно, сделали пересадку на Ковель и прибыли вечером в Голобы. Связались с полком и, дождавшись полуторки, только ночью приехали в часть. На КПП нас встретил оперативный дежурный — лейтенант Разгуляев, очень симпатичный и душевный человек, всю ночь он увлеченно рассказывал нам о буднях авиаполка, как летают, как живут летчики, одновременно сообщил, что скоро перебазируемся под Ковель, на аэродром Любитов. Утром мы прибыли к начальнику штаба, он побеседовал с нами и распределил по эскадрильям.

Нас, 4-х человек, определили во 2-ю авиаэскадрилью, командиром которой был ст. лейтенант Прокопенко Федор — невысокого роста, коренастый и крепкий, хороший смелый летчик, летавший днем и ночью. Всех нас, прибывших в полк, вначале ошарашило, что в полку на вооружении были самолеты И-153, тогда как авиаучилище мы окончили на самолетах — истребителях И-16. Мы все, молодые летчики, как-то быстро смирились с этим неприятно поразившим обстоятельством, кто-то даже философски заметил — что не делается, то к лучшему.

Прибыв в авиаэскадрилью, мы представились командиру. Он кратко побеседовал с нами, вызвал адъютанта, старшину эскадрильи и дал команду устроить нас в домах деревни Велицк, которая была неподалеку. Я был размещен в большой комнате дома, а койкой мне служила широкая деревянная скамейка. Таким образом заимел свой уголок для дальнейшей жизни. На довольствие поставили в летную столовую и кормили нас, летчиков, отлично.

Сразу же мы были разделены по звеньям. Моим командиром стал ст. лейтенант Ибрагимов, вторым летчиком в звене был ст. лейтенант Сергов Алексей (впоследствии генерал-майор авиации, Герой Советского Союза), а я — мл. лейтенант Архипенко Федор — третьим летчиком.

Все время мы проводили на аэродроме, изучали матчасть самолета, вооружение, инструкции по технике пилотирования и другую документацию, регламентирующую летную подготовку. Наша одержимость нравилась техникам и они все с удовольствием поясняли.

Сдав необходимые зачеты, я был готов начать полеты, но летать в 1939 году не пришлось: полк перевели на аэродром Любитов под Ковель к постоянному месту базирования.

Мы, молодые летчики, совместно с техниками уехали на автомашинах из лагеря и когда прибыли на аэродром Любитов, то увидели, что там продолжалось строительство, ангары для самолетов уже стояли, но без ворот, а большинство подсобных сооружений не готово.

Представитель батальона аэродромного обслуживания нас, молодых летчиков, отвез в Ковель, где и разместил по квартирам. Мне досталось койко-место в комнате, где жил еще какой-то военный из другой части, правда, ночевал он редко и виделся я с ним всего несколько раз. Хозяйкой дома была полька, пожилая и очень добрая женщина, относившаяся ко мне как к сыну, хотя мы тоже нечасто виделись, ибо вход в комнату был отдельный, а приходилось рано уезжать и лишь заполночь возвращаться с аэродрома.

Итак, зимой нам пришлось освоить ряд смежных строительных специальностей и регулярно ходить в наряд дежурными по караулам.

В апреле 1940 года мне пришлось полетать на польском военном самолете типа нашего Р-5, чтобы начать восстанавливать летные навыки.

Когда в начале мая на аэродром прибыл командующий ВВС Киевского особого военного округа генерал Астахов, помнится, все разбежались, так как на того, кто попадался ему на глаза, за малейшее нарушение он накладывал взыскание — 5 суток гауптвахты.

Вдруг он дал команду построить летный состав 2-й авиаэскадрильи. Построение произвели образцово и командир эскадрильи капитан Голов доложил ему. Генерал при обходе к каждому обращался с вопросом: «Вы кто?», а так как летчики имели дополнительные должности, то следовали ответы — «командир звена, адъютант, начхим, начальник парашютно-десантной службы». Я отрекомендовался заместителем комиссара авиаэскадрильи по комсомолу. Лишь один из нас не имел дополнительной должности и он ответил: «Летчик — истребитель, младший лейтенант Авлуков». Командующий при этом улыбнулся, пожал ему руку и сказал: «Здравствуй, товарищ Авлуков, наконец-то встретил летчика».

Во второй половине дня полку объявили боевую тревогу. Летчики поэскадрильно подняли машины в воздух и на свой аэродром не вернулись, а произвели посадку в Велицке под Голобой, где полк базировался в летнее время в лагерях.

Нас, молодых летчиков, отвезли в лагерь на автомашинах. Итак, началась лагерная жизнь. Снова сдали все зачеты по материальной части, вооружению, инструкциям и другим документам, регламентарующим летную работу и, таким образом, стали считаться готовыми к вылету на И-153. Прошли молодые летчики рулежку на самолете, который был сделан так, что рулить на нем можно, а взлететь нельзя, поскольку плоскости были лишены обшивки. Мне, к моему глубокому огорчению, рулежки сделать не пришлось, так как один летчик этот самолет поломал.

В один из июньских дней я впервые поднял в воздух истребитель И-153. На взлете удержал направление, а когда набрал высоту 120–130 м и начал делать первый разворот, самолет резко начал крениться и со снижением пошел вниз. Пришлось вывести машину из разворота и вновь начать маневр, совершая его более плавно. Посадку произвел точно у посадочных знаков, затем выполнил еще один полет на этом новом по тому времени истребителе, очень маневренном, хорошо оправдавшим себя в битве на Халхин — Голе.

Сделав несколько полетов по кругу на самолете И-153 для отработки взлета и посадки — основных элементов техники пилотирования, я приступил к освоению самолета в зоне по технике пилотирования, а затем и части боевого применения: учебные бои, стрельбы по конусу и наземным целям.

В полку были ребята — Михаил Волынкин, Семен Агеев, Борис Галкин, считавшиеся лучшими летчиками не только в 17-м полку, но и во всем Киевском особом военном округе. В стрельбах по конусу и по щитам на полигоне им не было равных. В конусе они делали по 5 — 15 отметин (тогда как у большинства фиксировался унылый «0»).

В первый день стрельб по конусу, когда стреляли мы, молодые летчики, было обнаружено одно мое попадание и кто-то из «стариков» тогда сказал, что это большое дело — попадание в первой стрельбе. В дальнейшем, при отработке элементов боевого применения я перекрыл достижение старых летчиков полка и превзошел их результаты в стрельбе по конусу, посылая в цель по 5 — 20 пуль из 60 возможных. Это обстоятельство задело асов полка, некоторые даже злились, что молодой летчик превзошел их.

Запомнил, как меня обделили регланом. До войны всем летчикам выдавали кожаное пальто — реглан, которое и мне было положено, однако мой новый реглан отдали Михаилу Волынкину — снайперу, а мне выдали его, уже изрядно поношенный. Я не унывал: по росту он был мне хорош и сам себе я стал казаться похожим на настоящего летчика.

В целом же отношения в полку складывались очень хорошие: добрые, человечные и товарищеские.

Благодаря моей вдумчивости, старанию, желанию и помощи старых летчиков, авторитет мой был высок среди летного и технического состава полка.

Из-за симпатии ко мне командир эскадрильи капитан Голов называл меня «сыном». У него был сын такого же возраста, девятнадцатилетний. Это прижилось ко мне и спустя несколько лет оставшиеся в живых при встречах звали меня «сыном», не помня фамилии и имени.

Таким образом, за лето 1940 года, мною был освоен истребитель И-153 и я уже уверенно летал в строю пар, в том числе и на больших высотах с кислородной маской, теоретически был подготовлен и для ночных полетов.

В полку старые летчики были подготовлены очень хорошо: большинство пилотировали уверенно и точно, летали ночью строем в составе эскадрильи. Я жалел тогда, что не пришлось полетать, лето закончилось и полк вернулся на аэродром Любитов под Ковелем на зиму.

Зимой мы не летали, так как не имели наземных средств подготовки аэродрома к полетам в зимних условиях. Недостаток практики пытались компенсировать плотной теоретической учебой. А мы, молодые летчики, еще ходили в качестве начальников караулов на охрану объектов и патрулирование.

В 1940 году вышел в свет приказ № 0200 Наркома обороны маршала Тимошенко. Согласно этому приказу командиры с выслугой в рядах Красной Армии менее 4-х лет обязаны были жить в общежитиях на казарменном положении.

Одно из зданий гарнизона наскоро переоборудовали под общежитие и мы, молодежь, разместились в комнатах по двое. Меблировали их, по нашим тогдашним представлениям, весьма пышно: столы, стулья, полки, даже шкафы были.

Этот приказ создал немало проблем в молодых семьях военнослужащих.

Во — первых, не прослужившие четырех лет обязаны были отправить семью куда-либо к родственникам, на что выделяли подъемные в 2000 рублей, а глава семьи должен был переехать в общежитие.

Во — вторых, всех молодых командиров обязали подстричься под нулевку, что весьма расстраивало таких как я, бравых и холостых.

Помнится, что перед войной в тех местах нередко пропадали командиры из других частей и, находясь вне воинской территории, приходилось быть бдительным.

Весной 1941 года по заданию комиссара в одной из деревень под Ковелем мне довелось прочитать доклад, посвященный дню Красной Армии. Приехал я в эту деревню, представился председателю колхоза и проследовал в клуб, где собралось много народа. Сделал доклад. Во время доклада под окнами раздалось несколько выстрелов. Возможно, что неудовлетворенные советской властью (колхозами) селяне решили проверить на практике, в моем лице, моральную стойкость Красной Армии.

После доклада были танцы, я тоже приглашал девчат и танцевал, хотя и отвлекался, посматривая по сторонам, чтобы не пристрелили. Чувствую, что мое поведение удивило их; ведь «пан советский офицер» был так прост, что приглашал деревенских паненок и танцевал с ними. Атмосфера вокруг была довольно напряженной и пришла мысль, что неплохо бы быстрее уехать отсюда, пока жив. Хотя меня оставляли ночевать, я настоял на отъезде и на извозчике уехал в Ковель, всю дорогу держа пистолет в готовности за пазухой, не показывая тревоги.

Жизнь у меня была — аэродром, общежитие, изредка посещение кино в Ковеле. Профессиональные заботы поглощали целиком, на развлечения, на устройство быта не было ни сил, ни времени.

Чаще других писал я бабушке Наталье, был в переписке с родными, которые в это время жили в Логойском районе в Беларучах.

Перед войной как-то я получил от брата Аркадия письмо (он окончил 7 классов, курсы учителей начальной школы и где-то учительствовал), где он, между прочим, делился со мной своими планами женитьбы. Прочитав письмо я ответил, что старшие братья еще не женились и тебе не рекомендую. Взял красный карандаш, исправил ошибки в письме и посоветовал подучиться грамоте. Его письмо с исправленными ошибками отправил обратно и больше ни одного письма от него не получал, обидел его, надо полагать, своими язвительными наставлениями. Он наверняка тоже в моих письмах много ошибок находил — и я был не шибко грамотен в русском, окончив десятилетку в белорусской школе.

Весной 1941 года немецкие самолеты-разведчики постоянно нарушали нашу границу и совершали разведывательные полеты над советской территорией и над нашим аэродромом, но было указание их не сбивать и даже не пугать, а лишь сопровождать до границы. Все делалось для того, чтобы оттянуть войну, исключить развитие навязываемых Германией провокаций. Разведывательные полеты и, как итог, фотоснимки территории пограничных округов дали немецкому командованию в начале войны колоссальный козырь.

Перед началом войны я познакомился с девушкой по имени Ядвига, начал было за ней ухаживать, но с началом войны потерял ее и встретил только в 1944 году в Польше на Сандомирском плацдарме…

Построить жизнь для юноши моего поколения, одному, без помощи родителей было очень непростой проблемой, хотя помощь государства ощущалась практически повсеместно.

Немало открывалось новых учебных заведений — не только военных, но и гражданских — училищ, техникумов, институтов. Несмотря на очевидные материальные трудности, молодежь того времени настойчиво стремилась к знаниям. Большинство моих сверстников искренне трудились и учились по мере своих способностей. Я был молод, жизнь впереди казалась бесконечной и светлой.

В мае 17-й истребительный авиаполк с аэродрома Любитов, находившегося восточнее Ковеля (зимние квартиры), перебазировался на аэродром Велицк в район станции Голобы на лагерный летний период для продолжения обучения летного состава, повышения боевой подготовки и восстановления притупившихся после зимнего перерыва навыков техники пилотирования.

Наш полк был четырехэскадрильного состава, вооруженный «Чайками» истребителями И-153. Командовал полком майор Дервянов, кавалер ордена Красного Знамени, его замом был майор Семенов, награжденный орденом Ленина, командирами эскадрилий, с первой по четвертую соответственно были капитан Голов, ст. лейтенант Прокопенко, ст. лейтенант Ивлев, капитан Барановский.

За короткий период пребывания в лагерях летный состав восстановил боеготовность: успешно и без происшествий летал днем и ночью. Полк наш был настолько хорошо подготовлен, что взлетал даже ночью строем в составе эскадрильи. Я сам позднее летал ночью, но такого в жизни не приходилось видеть, чтобы эскадрилья взлетала строем ночью, как днем.

13-я смешанная авиационная дивизия, в которую входил полк, находилась в Луцке. Командиром дивизии был полковник Зыканов, участник боев в Испании, а его замом Герой Советского Союза генерал-майор авиации Лакеев Иван Алексеевич. Два других авиаполка дивизии, имевшие на вооружении И-16, один в Луцке, а другой — на аэродроме неподалеку от Дубно.

Перед войной мы летали очень много, занимаясь всеми видами боевой подготовки. Буквально накануне войны летчики авиаполка начали осваивать бомбометание на полигоне, для чего к нам было зазавезено несколько тонн бомб разного калибра.

Аэродром и полк обслуживал батальон аэродромного обслуживания (бао) во главе с майором Морозовым, который очень хорошо относился ко мне. Помню, когда мы, летчики, уезжали при отступлении, я его просил увезти Ядвигу — девушку, за которой тогда ухаживал.

Обстановка на аэродроме перед войной была сложной, хватало неразберихи и бестолковщины.

1. Очень много было гражданского населения из близлежащих деревень, занятого на строительстве взлетно-посадочной полосы и затесавшихся среди него шпионов, которые следили за аэродромом.

2. Простаивало около 70 самолетов И-15 устаревшей конструкции с неубирающимися шасси, подлежащих передаче в авиационные училища.

3. За неделю до начала войны на нашем аэродроме приземлились 9 самолетов МиГ-1 из 15-й иад, прилетевших из-под Львова для переучивания летного состава нашего полка.

4. Командный пункт был оборудован на окраине аэродрома, на кладбище.

5. Летно-технический состав жил в деревне за несколько километров от аэродрома, и только небольшая часть в помещичьем имении, находившемся в 200 метрах от аэродрома.

6. Семьи летно-технического состава жили в Ковеле и по субботам командиры разъезжались к своим семьям.

Глава III. Война

Мне пришлось быть оперативным дежурным по аэродрому с 21 на 22 июня 1941 года. В то время для дежурства выделялся один самолет И-153 «Чайка» с летчиком и в ту, печально памятную ночь, дежурил старший лейтенант Ибрагимов — мой командир звена. После ужина, по пути, я зашел в клуб (он был на границе аэродрома) на танцы повидаться с Ядвигой, договорился с ней о встрече на завтра — в воскресенье — и ушел на КП.

22 июня в 4 часа 25 минут все кругом содрогнулось от взрывов и группа немецких бомбардировщиков до 60 самолетов нанесла сокрушительный удар по аэродрому, один самолет пролетел так низко, что я увидел стрелка, показавшегося мне женщиной из-за торчавших из-под шлема волос. Не успели опомниться от первого удара, как на аэродром был произведен второй налет. Противодействовать ударам бомбардировщиков мы не могли: летный состав находился в Ковеле у своих близких, а зенитной артиллерии возле аэродрома не было — это была одна из тяжелейших оплошностей вышестоящего руководства. Постепенно стал прибывать на аэродром летный и технический состав, начались отдельные вылеты наших летчиков. До полудня наш аэродром четыре раза подвергался массированным бомбардировкам. В 11 часов дня из Житомира к нам прилетел авиаполк на самолетах И-153.

Фактически в этой тяжелейшей обстановке никакого руководства на аэродроме не было. Я же, оперативный дежурный по аэродрому младший лейтенант Федор Архипенко, неумело пытался организовать редкие боевые вылеты и эвакуацию разбитых машин. Связь была нарушена, указаний и приказов — никаких, лишь внутренние телефонные линии, проложенные к стоянкам авиаэскадрильи, уцелели каким-то чудом.

Около 13 часов на аэродром прилетел участник воздушных боев в Испании заместитель командира 13-й сад генерал-майор авиации Герой Советского Союза Иван Алексеевич Лакеев. Прибыв на КП, генерал взял командование в свои руки, хотя связи никакой не было и, что самое страшное, аэродром оказался в изоляции.

Мой техник самолета Семенов все время докладывал мне, что мой самолет цел, повреждений не имеет и я просил генерала Лакеева отпустить меня с КП. Он, однако, не отпускал меня, так как я в то время был его единственным помощником. На КП кроме генерала, меня и двух солдат — связистов никого не было.

Запомнилось, что во время третьего в то утро налета, когда бомбардировщики в очередной раз наносили удар по аэродрому, генерал Лакеев спокойно стоял на КП и давал по микрофону команду на взлет звену истребителей. Глядя на этого человека, на его грудь, где сверкала золотая звезда Героя Советского Союза и ордена, на то, как хладнокровно он наблюдал за взлетом звена, у меня прошел мандраж, перестали трястись ноги и я успокоился. Спокойствие известного генерала помогло мне побороть страх, придало мужество в самый нужный момент, когда бомбы падали возле КП, с грохотом рвались и земля ходила под ногами. Пример храброго генерала не раз помогал мне в трудные минуты моей военной жизни быть смелым и честным защитником нашей Родины.

…Около 14 часов, когда туда прибыл командир 17-иап, он отпустил меня с КП. Я поспешил к своему самолету, он оказался цел, о чем в который раз доложил мне двухметровый техник Семенов, и я, самостоятельно приняв решение взлететь, одел парашют, сел в самолет, запустил мотор и прямо со стоянки, из укрытия (самолет был замаскирован на кладбище) пошел на взлет. В это время взлетало звено истребителей из Житомирского полка, и мы на встречных курсах едва не столкнулись. В воздухе я пристроился к этому звену и пролетел с ними от Бреста до Равы — Русской вдоль границы. Казалось, вся граница была в огне и горела сама земля, я больше ничего не видел, все внимание уделяя пилотированию в строю звена.

Западнее Владимира-Волынского нас обстреляла зенитная артиллерия, при этом снаряды рвались вокруг и я впервые близко видел черные клубы, еще не понимая, что это…

Вдруг звено из трех самолетов, с которым я летел, вошло в облачность, я последовал было за ним, прошел минуты две в облаках, затем развернулся и взял курс 90 на восток. Выйдя из облаков, увидел над Владимиром-Волынским самолет И-153, начал было пристраиваться к нему, а он ко мне. И так мы гонялись друг за другом некоторое время. Когда взглянул на приборы, то увидел, что горючего осталось совсем мало, вышел на прямую, «Чайка» пристроилась сразу ко мне и я ее привел на аэродром в Велицк. Как я уже писал, в первый день аэродром в Велицке бомбили несколько раз, большими группами бомбардировщиков и можно себе представить, какой ужас царил на аэродроме: многие летчики и техники стали седыми.

После полета я спросил у своего вновь назначенного командира эскадрильи старшего лейтенанта Ивлева, что это за «черные шапки» были вокруг самолета, когда мы летели над Бугом в районе Равы — Русской. Он, усмехнувшись, объяснил, что это были разрывы снарядов зенитной артиллерии. Этих объяснений мне вполне хватило, всю войну я упорно остерегался в воздухе «черных шапок».

Вечером нас привезли ужинать в лес, который был рядом с аэродромом, и, конечно, есть почти никто не стал: все устали и были потрясены тяжелыми впечатлениями того дня. Во время ужина я встретился с летчиком, которого привел с собой на аэродром. Он обнял меня и расцеловал, и долго благодарил, объясняя, что оторвался от ведущего и не знал куда лететь.

Ранним утром 23 июня мы были на аэродроме. Исправных самолетов насчитывалось штук 25–30, более сотни были повреждены осколками, остальные сгорели. В этот день старые летчики летали на бомбометание и штурмовку колонн противника, которые двигались на Луцк, и я помогал техническому составу подвешивать бомбы. Летать мне не давали, так как я не прошел курс подготовки по бомбометанию и к решению подобных задач считался не готовым.

В целом для полка второй день войны прошел спокойно, немцы аэродром не трогали, летали над ним только разведчики. Зато утром третьего дня прилетела дюжина истребителей Me-109. Стали в два круга: шесть самолетов с правым креном и шесть самолетов — с левым и проштурмовали, как на полигоне. Обстрелы были точные, уверенные, как по мишеням. В результате на аэродроме осталось 10 исправных И-153 и один МиГ-1, все остальные машины числом около 150 — были повреждены. Среди них были и старенькие самолеты И-15бис с неубирающимися шасси, которые стояли в линейке и не были рассредоточены, и «миги», и наши «Чайки», и самолеты житомирского авиаполка.

Наш аэродром, похоже, был уже окружен, так как немцы в то время были в районе Луцка. Командование приняло решение перегнать исправные самолеты на запасной аэродром Колки, что неподалеку от Ровно, и десять самолетов, поодиночке, взлетели с изрытого бомбами аэродрома. Нас, безлошадников, во главе с майором зам. командира аэ по политчасти Вишняковым вечером посадили в полуторку и отправили на восток. Куда ехали, никто кроме майора не знал и не спрашивал. Ехали с большой опаской, держа оружие на готове, везде мерещились немецкие десанты. Без особых приключений мы доехали до Колков, где нас ждал новый приказ — следовать в район Житомира.

На житомирском аэродроме было сосредоточено множество самолетов всевозможных типов с пограничных аэродромов. Наш 17 авиаполк был представлен там шестью самолетами И-153 — это было все, что осталось от полка за несколько дней войны. Весь день мы проторчали на аэродроме, а под вечер поступила команда вылететь для прикрытия станции Шепетовка. В этот вылет включили и меня. Взлетели, собрались в группу из шести самолетов, не помню уж кто был ведущим, вышли на Шепетовку на бреющем полете и так сделали над ней несколько кругов. Конечно, наша группа не могла помешать самолетам противника, ибо он бомбил объекты с 3000 метров. Наш полет был тактически неграмотен. Посадку производили в сумерках, жгли бензин на земле, освещали нам землю возле посадочного «Т» и все мы успешно приземлились. Только зарулили на стоянку, сразу команда — садиться в автомашину. Сели мы, горемыки, в кузов и нас повезли неведомо куда. Под утро очутились мы в Киеве, а вечером отправили нас еще дальше, в Москву.

В столице прибыли на территорию Военно-воздушной академии им. проф. Н. Е. Жуковского, где довелось свидеться с безлошадниками со всех пограничных аэродромов, в их числе встретил «одесситов» — летчиков, с которыми учился в Одесской авиашколе.

Отсюда нас повезли в Ростов, где в это время был организован центр типа запасного авиаполка по переучиванию на новые самолеты. В то время авиационный завод в Таганроге выпускал истребители ЛаГГ-3. Заводские летчики — испытатели первый раз взлетали на новых машинах с заводского аэродрома, а садились уже в Ростове. Фронту требовались истребители! Собралось там тогда несколько полков истребительной авиации с западных границ, но были и бомбардировщики: аэродром своими размерами позволял.

Начали мы переучиваться на ЛаГГ-3. Самолет на вид был убедителен, с мотором водяного охлаждения, но очень тяжелый со своим деревянным фюзеляжем, пятью баками для горючего, с тремя крупнокалиберными пулеметами УБС и двумя обычными пулеметами.

Обучали нас чересчур ускоренно, наспех рассказали, примерно, какая скорость на какой высоте, немного о приборах в кабине, показали ручку управления и где сектор газа. Инструкции по технике пилотирования не было, а летно-тактические данные самолета приходилось устанавливать самостоятельно.

Мне в нашем 17 авиаполку пришлось вылетать в первой группе, выполнить два самостоятельных полета по кругу на ЛаГГ-3, сразу после командира 46 истребительного авиаполка подполковника Подгорного — старого летчика. Получив разрешение на взлет, я начал взлетать, направление выдержал, самолет оторвался от земли и сразу полез в набор высоты, да так, что пришлось двумя руками удерживать ручку, а когда убрал газ, это было уже на первом развороте, то оказалось, что вместо 150 метров, я набрал около 500… На земле уже думали, что вот-вот потеряю скорость, сорвусь в штопор и разобьюсь. Но нет! Когда убрал газ, кабрирование уменьшилось и истребитель стал управляем. Во время этого сумасшедшего взлета промелькнула мысль, что такой машиной мне не овладеть. И в девятнадцать лет иногда пошаливают нервы. Посадку произвел как учили: выполнил построение по «коробочке», зашел в район 4-го разворота и вышел на посадочный курс, выпустил щитки, начал планирование на посадку, сел чисто, зарулил для выполнения второго полета.

Ко мне подбежал командир полка майор Дервянов и что-то говорит непонятное: триммер, мол, поставь нейтрально. А что такое триммер я и понятия не имел; авиатехник, обслуживающий самолет покрутил колесо в кабине и триммер руля глубины поставил нейтрально. Оказывается, когда вылетал подполковник Подгорный, чтобы самолет не пикировал, а кабрировал и легче было произвести посадку, он выбрал триммер на «себя»: в положение — кабрирование. Вот почему на первом развороте я оказался на высоте более 500 метров и ручку удерживал двумя руками, так как самолет сам «лез» вверх. Первый полет на «лагге» надолго мне запомнился, второй — прошел нормально.

Таким образом, я стал летчиком, вылетевшим на новой материальной части. В то время ходили слухи, не знаю, правда или нет, что о каждом летчике, вылетевшем на новом истребителе, докладывали лично товарищу Сталину.

Командующим ВВС Северо-Кавказского военного округа был в то время генерал-майор авиации Степан Акимович Красовский, опытный и деловой командир, мой земляк, о чем я узнал, правда, только после окончания войны…

На следующий день после вылета на ЛаГГ-3 нас в составе звена: командира Ибрагимова, летчиков Сергова и меня обязали дежурить в готовности № 1 — в кабине готового к вылету самолета, когда летчик должен взлететь в течении нескольких секунд.

Дежурим одни сутки, вторые, третьи, а лето 1941 года под Ростовом было очень жарким, а смены не присылают, вроде забыли о нас. Сидя в кабине я, подчас, на доли секунды терял сознание. На третьи сутки командир звена старший лейтенант Ибрагимов в 12 часов дня дал нам команду вылезти из самолетов. Вижу, он снял сапоги, разложил сушить портянки и снял гимнастерку, старший лейтенант Сергов снял гимнастерку и один только сапог, а я снял пистолет, положил на парашют и расстегнул воротничок гимнастерки. Больше ничего не успел сделать… Вдруг, откуда не возьмись, подъезжает на легковой машине командующий ВВС округа генерал Красовский С. А. и дает команду своему порученцу: «Отвести на 25 метров и расстрелять». Порученец дрожащими руками загоняет патрон в ствол пистолета, строит нас и срывающимся голосом командует: — «шагом марш!». Мы идем, он отсчитывает шаги, отсчитав 25 метров, дает команду: — «приставить ногу»… Когда таким образом он нас конвоировал, я сказал своим товарищам: «расстреливать не будут, нас на фронте перебьют».

Это была оригинальная сцена.

Мы стоим, а рядом летное поле, где летчики вылетали на ЛаГГ-3, там же находился командир 17 иап майор Дервянов. Оценив ситуацию, он подбежал к командующему и стал докладывать: «Товарищ генерал, я просил сменить их», а Красовский кричит: «Молчать! Вечером расстрелять их и мне доложить». Хитрый Дервянов четко повторяет: «Есть вечером их расстрелять и вам доложить». После этого Красовский дал команду по часу сидеть в самолете техникам и по часу летчикам. Но, увы! Только он уехал, как мы опять сели в самолеты и до темна дежурили, уже не вылезая из самолетов. С наступлением темноты, наконец, пришли наши сменщики.

Несмотря на усталость, ночью мы почти не спали, ждали когда нас поведут на расстрел, но это мероприятие не состоялось. Напротив, нам дали день отдыха, а затем мы вновь приступили к полетам. Помню, дали полет в зону на пилотаж, начал делать вираж, как на самолете И-16. Так как никто ничего не рассказывал о летно-тактических данных ЛаГГ-3, инструкции тоже не было, сорвался на вираже в штопор, вывел у земли и с зоны улетел на аэродром на посадку. Так и закончилось освоение нового типа самолета — истребителя ЛаГГ-3.

В течение двух дней летчики 17 иап принимали самолеты, кое-что рассказали нам о вооружении и летно-технических данных. Дали посидеть некоторое время в кабине самолета, присмотреться к земле, оценить, какое будет положение самолета при посадке.

Авиаполки в то время начали формироваться из двух авиаэскадрилий, а не трех, как было до войны. Так был сформирован и 17 иап в составе 22 самолетов: по 10 самолетов в аэ и 2 самолета управления — командира полка и его заместителя по летной части.

Не помню, какого числа августа месяца мы поэскадрильно взлетели, правда, еле собрались в строй и взяли курс на Ворошиловград, произвели посадку. Но, увы! Горючего в Ворошиловграде не было и лишь на следующий день нам заправили самолеты и мы перелетели в район Харькова, где на полевом аэродроме возле города Богодухова произвели посадку.

После приземления погода ухудшилась и вновь наше звено поставили дежурить в готовности № 1, а спустя минут десять я увидел с КП ракету на вылет и сразу запустил мотор. Ибрагимов и Сергов никак не могли запустить моторы и я взлетел в одиночку. В полете перехватил несколько наших транспортных самолетов Ли — 2 и… потерял в воздухе ориентировку. Пришлось ее восстанавливать: вышел на Харьков и от него стал выходить на Богодухов, взял было карту, чтобы сориентироваться, но ее вырвало из кабины. Запомнил, что курс на Богодухов примерно 330°, кроме того увидел с воздуха железную дорогу Харьков Богодухов. Подлетая к Богодухову я узнал его и взял курс на аэродром, зная, что он в 10 км от города на колхозном поле. Из-за плохой погоды я выскочил на эту площадку на малой высоте, узнав ее по нахождению на ней самолетов, сделал заход и произвел посадку. Меня сильно отругал командир полка, за то, что вылетел без командира звена. Этот полет пошел мне на пользу, немного освоил в воздухе самолет и был этим очень доволен. Ведь это был уже пятый полет на ЛаГГ-3, я даже делился с другими летчиками своими ощущениями о его поведении в воздухе.

Сейчас с тайной гордостью вспоминаю этот случай, давший мне право называться воздушным бойцом, желавшим драться с врагами Родины. Тогда я отдавал себе отчет, что из-за плохой погоды мог вообще не вернуться на аэродром, не знал, где запасные аэродромы, мог при вынужденной посадке разбить самолет… Но в то время я о себе не думал, как не думал и о последствиях.

Через пару дней погода восстановилась и мы улетели в район города Нежин, под Киев, на аэродром со странным названием Володька — Девица. С этого аэродрома начали вести боевые действия, вылетая в районы Киева, Чернигова и дальше.

В один из тех дней мы дежурили звеном на аэродроме в готовности № 1 и заметили три немецких самолета, шедших прямо над нашим аэродромом на высоте тысячи метров. Я быстро запустил мотор и, взлетев, стал их догонять. И надо же! Что-то случилось с мотором — начались перебои, стук, пошел дым. Пришлось вернуться, как сел — ума не приложу. Когда вскрыли капоты, оказалось, что мотор сгорел.

Прошло много времени с тех пор и сейчас, когда я вспоминаю тот случай, какая-то дрожь охватывает меня, удивляюсь, как я тогда уцелел и как смог произвести посадку на свой аэродром! Скорее всего удалось мне это за счет мгновенно принятого правильного решения, выполненного спокойно при хорошей технике пилотирования. Считаю, это природный дар, т. к. до сих пор в сложной обстановке порой принимаю решения мгновенно и чаще именно такие решения ведут к успеху.

На другой день мне дали приказ принять самолет в другой эскадрилье и в составе звена вылететь в район Кременчуга. Ведущим был зам. командира полка, воевавший в Испании майор Георгий Семенов. Своими ведомыми он взял лейтенанта Ивана Доценко и меня.

Задача наша была обеспечить нанесение бомбового удара самолетами И-15 по немецким войскам, которые прорвались через Днепр.

Вышли на цель в районе севернее Кременчуга. Самолеты И-15 начали штурмовать колонны немцев и тут нагрянули истребители врага. В этом воздушном бою мною был сбит первый немецкий самолет — им оказался истребитель Me-109. Удалось подбить и еще одного, который пристроился сзади к нашему самолету И-15, вел по нему огонь и даже отстрелил часть нижней консоли. Я заметил его сверху — сзади, немедля перешел в атаку, открыл огонь с дистанции 40–50 метров. Самолет противника сразу задымил и со снижением пошел за Днепр. В то время летчики наши были еще тактически неграмотны, плохо обучены, ведь юркий И-15, освободившись от бомб, мог вести воздушный бой, уж во всяком случае маневрировать, а летчик по прямой пытался уйти от атаки истребителя Me-109. Мало было у нас грамотных по тому времени командиров и в этом одна из причин того, что так безбожно били нас тогда немцы, как на земле, так и в воздухе. А летчикам, которые участвовали в боях, было запрещено делиться опытом — все держалось в секрете.

Что осталось от того полета — благодарность летчика, которого спас от Me-109, ибо еще мгновение и он его поджег бы, кроме того в том воздушном бою я открыл счет сбитых мною самолетов противника. Из трех наших самолетов был исправен только мой, а у других двух не стопорился дутик. В силу этого мне приходилось одному сопровождать девятки бомбардировщиков СБ в район Кременчуга, где они бомбили переправы через Днепр. Сколько было потеряно наших самолетов СБ, главным образом от огня немецкой зенитной артиллерии, вспомнить страшно. Ведь летали они днем, в плотных строях, на высоте 1500 м, легко загорались… Еще одну победу довелось одержать в вылете на сопровождение бомбардировщиков Су-2. Взлетев, я набрал высоту 2500 м и сразу же возле аэродрома заметил рядом справа бомбардировщик Ю-88, перешел в атаку, расстреливая противника «по-научному», как учили: вначале открыл огонь по стрелку, затем по моторам. Неприятельский самолет задымил и сел на нашей территории, неподалеку от аэродрома базирования.

Вернулся я на аэродром и некому даже доложить о своем успехе. Майор Семенов улетел в Нежин. И оставался я один из звена с исправным самолетом, воевавший против всей Германской империи под городом Кременчугом. Только два летчика из дивизии Демидова видели мой воздушный бой и похвалили меня после посадки. Кто они — не знаю, помню, называли меня молодцом и трясли руку, а один добавил: — «Мы не стали мешать».

Вечером на У-2 из Нежина прибыли летчики 17 иап Ибрагимов и Сергов, но обстановка на нашем направлении к тому времени складывалась весьма неблагоприятно, немецкие танковые колонны прорвали фронт и развивали наступление.

Некоторые летчики дивизии докладывали, что видели идущую с юга танковую колонну, но командование 15 иад не верило этим сведениям, мол, это наши танки. Враг не оставил времени на выяснение — налетели немецкие бомбардировщики, вышли на границу аэродрома танки, их огонь корректировал Хе-126 и все, что было на летном поле, немцы уничтожили. Это была трагедия, хуже ничего не придумаешь чем то, что допустило руководство 15 иад.

Мне, Сергову и Ибрагимову как-то удалось сесть на грузовик отступающих пехотинцев и уехать подальше. В момент нападения на аэродром мы были на его северной дальней окраине, что и спасло нас от гибели. Из-за воронок взлетать самолетам было уже нельзя и танки расстреливали их в упор, больно было смотреть.

Добрались мы на попутных автомашинах вначале до Полтавы, а затем и до Харькова.

Оказывается, немцы завершили окружение наших войск в районе Киева и развивали наступление через Кременчуг — Чернигов на Полтаву. В результате некоторые авиационные полки, в том числе и наш 17 иап, остался в окружении. Немногие сумели улететь. Зам. командира полка Семенов вылетел ночью и взял командира Дервянова в люк ЛаГГ-3. Улетело и еще несколько летчиков, остальные выходили с боями на Харьков.

Таким образом, наше звено вырвалось из кольца Киевского окружения, названного потом Киевской стратегической оборонительной операцией, тяжелейшей для Советской Армии в ходе всей Великой Отечественной войны, когда наши потери превысили полмиллиона человек. Окружение под Киевом было очень плотным, как тогда говорили, в «два кольца» и вырваться оттуда было почти невозможно. Только малые группы прорывались с боями к своим, в том числе и группа летчиков и техников нашего полка. Среди них я с радостью увидел, едва узнав, и техника своего самолета Александра Семенова. Наши однополчане не только с боями вышли из окружения, но и вынесли с собой знамя полка, что позволило сохранить часть.

Оборона Киева принесла нашим войскам большие потери. В этом большая доля вины Н. С. Хрущева, который безответственно заверил Ставку — Киев не сдадим. Все мы, «безлошадники», собрались под Харьковом на аэродроме Сокольники. Ночью город бомбили, сбрасывали САБы (осветительные бомбы) и удовольствие от пребывания в Харькове было небольшое.

В столовой на аэродроме кормили всех без аттестатов, а в городе в ресторанах было все, за исключением хлеба.

Как-то при выходе из столовой мы нежданно-негаданно встретили своего командира майора Дервянова. Мы ему очень обрадовались, обрадовался и он, увидав нас живыми. И хотя какой-то командир уже завербовал нас ехать на переучивание на Ил-2, мы остались с Дервяновым и поехали с ним в Чугуев. Там мне приказали принять отремонтированный ЛаГГ-3 и перелететь на нем на аэродром в Большую Даниловку.

В Большой Даниловке мы нашли бесхозную эскадрилью, которая прилетела из тыла, но полк, частью которого она была, уже был разбит или остался в окружении. В результате был пополнен, а фактически вновь сформирован наш 17 иап из двух эскадрилий: одна из Луцкого полка, которая прилетела из тыла на новых самолетах ЛаГГ-3, а другая эскадрилья — из нас и летчиков, возвращавшихся из окружения.

17 иап снова, как боевая единица, начал действовать. В основном мы прикрывали Су-2, которые летали в район Полтавы на бомбардировку войск противника.

В начале октября нам приказали перебазироваться на аэродром под Обоянью в Белгородской области. Теперь мы в основном прикрывали железную дорогу Сумы Белгород, по этой дороге увозили ценности и хлеб вглубь страны.

15 октября 1941 года я поднялся в небо в паре с лейтенантом Николаем Савиным. Оглядывая горизонт, заметили пожары. Там шел бой. Неужто фашисты продвинулись уже сюда? Савин развернул истребитель в сторону пожаров. Я следовал за ним. И тут мы увидели, как наши артиллеристы отражали атаки фашистов. Нужно было помочь батарейцам. Зашли вдоль дороги, открыли огонь из всех десяти пулеметов. На земле поднялась невероятная паника. Немцы начали разворачиваться вспять.

Возвращаясь на аэродром, я радостно думал: какой же он замечательный парень, москвич Николай Савин! Смелый, сообразительный, тонко чувствующий шутку.

Когда сели и вылезли из кабин, Савин сказал: — «Бежим на КП. Скорее!» Мы помчались на командный пункт. Полетами руководил начальник штаба подполковник Котов, Савин доложил обстановку, попросил: — «Разрешите нам с Архипенко еще раз немцев проштурмовать.» Начальник штаба поколебался. Такие вопросы обычно решал командир полка, но он находился в воздухе и подполковник согласился.

Мы отправились на стоянку, снова поднялись в небо. Пронеслись над рекой Псел и взяли курс на Сумы. При подходе к дороге увидели немцев. Снизились и открыли огонь из всех бортовых огневых точек. Очереди хлестали подобно огненному ливню.

Не успели мы выйти из атаки, как ударили немецкие «эрликоны». Пламя разрыва снаряда всплеснулось на обшивке мотора истребителя Савина. Нужно было немедленно уходить из опасной зоны. Ведущий будто угадал мои мысли, повел истребитель в сторону от дороги. Поначалу я увидел на его самолете дым, а затем и пламя. Николай выбрал ровный участок земли, сел. Я встал над ним в вираж. Увидел, как Савин выпрыгнул из кабины и, оставив парашют, бросился в сторону от «лагга». Затем он помахал мне руками. Я истолковал его жест как просьбу о помощи.

Выбрал площадку, снизился. Сел удачно. Лейтенант Савин уже бежал к моему самолету. Сейчас он заберется в фюзеляж, и мы вернемся домой. Топлива в баках достаточно. Я притормозил. И в этот момент стойки шасси подломились. Истребитель осел. Кровь с бешеной силой ударила в голову. Как это могло случиться на таком ровном месте?! Невероятно! Это — конец! И товарища не спас, и самолет не сберег.

Подбежал Савин, досадливо махнул рукой. Мы бросились к оврагу, укрылись в кустарнике. Отсюда и вели наблюдение. От дороги в нашу сторону свернул танк. Из люка танка высунулся немец, оглядел в бинокль овраг. Затем гитлеровцы из пулеметов обстреляли кустарник и укатили к дороге…

С заходом солнца за горизонт мы двинулись на зарево пожаров, на восток. Подойдя к шоссе, услышали немецкие танки и «форсировали» дорогу между танками, на пузе, благо шли они небыстро и с погашенными фарами. Перед этим попали на стоянку вражеского обоза, немцы что-то говорили между собой и кормили лошадей. Услышав их речь, мы обошли это место, взяв друг друга за руки — ночь была такая темная, что мы могли потерять друг друга. Продолжая путь, мы попали в болото, а затем подошли к речушке, которую не смогли форсировать и решили путь прекратить.

Всю ночь мы провели в копне сена, прижимаясь друг к другу то спиной, то грудью, а когда начало светать, высунули головы из копны и увидели вдалеке справа сонную укутанную туманом деревню, а напротив — лес. Двинулись в путь и, едва войдя в лес, встретили мужчину. Спрашиваем у него: — «Где немцы?», он замахал на нас руками и удрал. Прошли по лесу немного дальше, встречаем другого мужика и повторяем вопрос. Он вел себя спокойно, даже дружелюбно, ответил, что в деревне их нет, а вот на окраине леса, в хуторе, утром были. Забрали двух лошадей и ушли.

Мы жалобно просили у него переодеться, он посмотрел на нас и говорит: «Заходите с огорода, я встречу». С огорода зашли в дом, второй с краю хутора, быстро разделись, оставшись в чем мать родила. Он дал нам деревенское белье, какие-то рваные брюки, пиджаки и ботинки. Хозяину мы оставили свое военное обмундирование, яловые сапоги, летные свитеры и нательное белье. Я, на радостях, отдал первые свои ручные часы, купленные когда-то в Ковеле. Белье мы поменяли на деревенское, зная по опыту наших летчиков и техников — киевских окруженцев, что немцы проверяют его у тех, кто выходит из окружения. Этот колхозник дал нам на дорогу кусок хлеба и сала, мы, попрощавшись, ушли.

Едва только прошли лесок и попали в деревню, как увидели множество немцев — обозников с повозками. Огородами мы вышли на шлях и… опять напоролись на немцев. Было их четыре человека, возле повозки с радиостанцией. Мы, понурившись, уже прошли было повозку, как маленькая собачка подбежала к нам и начала тявкать. Один из немцев по-русски подозвал нас, взял сена с повозки и стал кормить лошадь, спрашивая нас, кто мы и откуда. Я на белорусском языке отвечал, что копали окопы возле Сум и пан офицер отпустил нас домой, вспомнив карту, назвал ближайшую деревню. Оглядев нас, мальчишек, худых и оборванных, он махнул рукой и сказал: — «Идите». Николай ответил: — «Есть идти», но немец не уяснил себе воинской сути этого термина, что и спасло нас от беды. Мы помялись с ноги на ногу и пошли дальше по шляху, заметив впереди группу девчат, спешивших на работу в поле.

Отошли метров сто от немцев, я говорю Николаю сквозь зубы: — Ты что, с ума сошел, отвечаешь по — военному. Он — с недоумением: И правда! Эх… Вот так могли засыпаться по-глупому.

Второй раз мы попали в деревню, разделенную речушкой, — на той стороне наши, а мы на этой и перейти линию фронта нельзя. Вместе с местными жителями заставили нас подносить на бугор снаряды, но тут наша артиллерия открыла огонь, все разбежались, дернули обратно и мы — в тыл к немцам.

Зная, что немцы наступают усами, а не сплошным фронтом, мы искали нейтральную полосу, чтобы выйти к своим. Помню, вышли на какое-то местечко, вроде, должны быть наши, но тут, на наших глазах, появился отряд немецких всадников — человек пятьдесят и один из местных патриотов, учитель, из мелкокалиберной винтовки застрелил их командира. Сразу его дом немцы окружили и сожгли, а остальные принялись хозяйничать по избам.

Мы вновь огородами ушли из этого местечка и вскоре попалась наша машина с мясом. Спрашиваем, — где наши, они отвечают, вот только-только прошел батальон. Поведение этих троих мне не нравилось, показалось, что они ждали немцев, чтобы сдаться в плен. Шофер, по-моему, был русский, а два других солдата — узбеки или таджики. Они дружно предлагали нам идти в Белоруссию, а не на восток. Положение мое усугубилось тем, что ботинки совсем расползлись и пришлось идти почти босиком, а уже начинались заморозки, осень вступала в свои права.

Когда мы догнали своих, нас сразу арестовали, так как документов у нас не было никаких. Первое, что мы попросили — дайте поесть, уже три дня, как мы ничего не ели. Народ к тому времени ничего не давал, ибо отступало очень много наших войск и, по-видимому, колхозники все излишки раздали. Дали нам котелок гречневой каши и занялся нами командир, наверное, из «Смерша». Мы подробно рассказали о своих мытарствах, о том, что мы летчики и где базируется наш авиаполк, сообщили его номер и нам поверили, разрешили отступать вместе с батальоном. А ведь ситуация была напряженной, буквально накануне бойцы батальона поймали настоящего шпиона.

На следующие сутки с ногами у меня стало еще хуже. Один из солдат дал мне мешок, я обвернул ноги сеном, обвязал мешковиной и так потихоньку двигался на восток. С завистью посматривал я на лошадей командиров рот. Как-то мы проходили деревушку и увидели мальчика на большой повозке, запряженной маленькой серенькой лошадкой. Мы с Николаем отняли у пацана повозку и лошадь. Я сел в повозку, а он тянул повозку вместе с лошадью, такая слабая и маленькая была лошадка. Наступил вечер, пошел дождь и батальон остановился на ночевку.

Мы же решили не останавливаться, а ехать дальше на восток. Проехали с полкилометра, наша кобылка совсем выбилась из сил и мы вернулись обратно в расположение батальона. Распрягли свою лошадку и я в темноте вижу, что лошади командиров рот привязаны без седел у яслей с сеном. Тогда-то и решился я угнать их и уехать. Спрашиваю у Николая Савина, ты хоть раз ездил на лошади, отвечает — нет. Даю ему шепотом кавалерийский инструктаж, как сидеть, как держаться крепко за гриву. Тихонько подвели свою лошадку, привязали ее, отвязали строевых лошадей, быстро вскочили на них и ускакали по шляху на восток.

Догнать нас никто не мог, так как от ливня земля размякла и пешком можно было пройти за час метров 800, не больше. Представляю, что там было после того, как узнали, что нет лошадей, а им оставили взамен маленькую лошадку со сбитой спиной. До сих пор чувствую себя виноватым перед теми людьми. Может, кто жив сейчас из того батальона и помнит историю эту, очень надеюсь, что простит меня.

В ночи и дожде ехали долго, километров 15–20 и, наконец, заметили костер, а вокруг наших бойцов. У костра дали нам по куску хлеба. Часть людей оставалась, как я понял, партизанить, все даже говорили друг с другом как-то неохотно. Час спустя мы вновь сели на лошадей и поехали к Обояни, точнее к местечку Тим, где стоял наш полк Су-2, который мы прикрывали. Но местные жители сообщили нам, что уже дня три, как самолеты улетели на восток. Услыхав об этом мы было совсем пали духом: на заднем месте вместо кожи у нас оказалось мясо, так все посбивали и идти из-за ног я не мог, они сильно кровоточили. Пришлось нам обоим продолжать ехать верхом на лошадях.

25 октября 1941 года мы добрались, наконец, до города Обоянь, где когда-то базировался наш полк. Явились к коменданту города, доложились и узнали, что полк передислоцировался на восток. Комендант дал нам талоны в столовую и на пересыльный пункт — переодеться, так как были оборваны страшно, да и на улице уже хорошо подмораживало.

Николай Савин, намаявшись с выездкой, привязал свою лошадь во дворе комендатуры, а я, лишенный иного способа передвигаться, ехал на своем коне по обочине тротуара искать столовую. Вдруг, в одном из прохожих, узнал летчика Виктора Утенкова из соседней эскадрильи. Начал я к нему обращаться, а он смотрит на меня и дальше идет — не узнает. Только когда я произнес: «Савка, дай ему в ухо!» — он остановился и узнал нас, изможденных. Все мы обрадовались встрече и Виктор сообщил, что прилетел он за полковником Чайкиным начальником штаба ВВС 40-й армии.

Прибыли к начштабу втроем. Он подробно расспросил нас и предложил пойти к командующему и члену Военного Совета. Предстали мы перед командующим, все обстоятельно ему доложили. Член Военного Совета упрекнул меня — не надо было садиться за другом, самолетов и так мало. Помню, это обожгло мое девятнадцатилетнее сердце!

Командующий приказал нам следовать на пересыльный пункт, переодеться и вернуться: на восток поедем вместе на автомашине. На складе быстро подобрали одежду, ботинки, помнится, меня особо интересовали портянки, чтобы были помягче и без швов. Соорудил я их из рубашек и кальсон, а ботинки взял на три размера больше, чтобы ноги не натереть. Вышли мы из склада, я сел на лошадь и еду, а Савин — рядом, пешочком. Смотрим, идет гражданин степенного вида, Николай ему и говорит:

— Купи лошадь, дядя, за пол-литра.

— Пол-литры нет, — отвечает тот, — а есть брага.

Я тогда, помню, еще не знал, что такое брага и Николаю пришлось мне разъяснять. Мы согласились, он пригласил нас в дом, угостил нас брагой, а на закуску подали жирной баранины. Лошадь определили, распрощались с хозяином и ушли. Только отошли метров двадцать пять от дома, как у нас согласно расстроились желудки. Еле дошли до дома командующего. В доме командующего был шофер — солдат, еще один сержант — телохранитель и две молодые хозяйки. Накормили нас ужином, дали вина, надо полагать, кагора, так как сразу наши желудки пришли в норму. Завели патефон, вечер был веселым, я же из-за желудка чувствовал себя скованно.

На следующий день наша полуторка на буксире трактора ХТЗ, тронулась в город Старый Оскол. В кабине был командующий ВВС 40-й армии полковник Борман, в кузове — член Военного Совета, мы с Николаем и телохранитель.

Вспоминая сейчас тот случай, думаю, что командующий должен был вылететь на У-2 в тот же Старый Оскол или Воронеж, и на месте организовывать авиационные подразделения для обороны. Но, увы, он 4–5 дней ехал на полуторке… По моему пониманию, его и члена Военного Совета надо было придать суду: они думали о своем барахле больше, чем о защите Родины.

Добрались мы до Старого Оскола, разместились возле дома члена Военного Совета и ждали из Воронежа самолет. На второй день мы с Николаем узнали, что в Старом Осколе есть аэродром и сразу отправились туда.

Пустынный аэродром выглядел несколько странно. В центре летного поля стоял на носу скапотировавшийся гигант ТБ-3, еще три бомбардировщика СБ находились возле леса и еще метрах в ста, на отшибе, стоял одинокий У-2. Мы сразу направились к У-2, решив улететь на Воронеж. Расчехлив мотор, мы сняли струбцины, Николай сел в кабину, я раскрутил винт и по всем правилам запустили мотор. К сожалению, мотор «чихал» — у него не работали два цилиндра. Техники, услышав мотор У-2 и увидав у самолета двух гражданских типов, похватали дреколье и побежали к нам. Мы, однако, вели себя храбро и, в конце концов, нашли общий язык. Они, признав в нас летчиков, даже пригласили в столовую на ужин. Хоть мы и не улетели в Воронеж, но, таким образом, сумели организовать себе одноразовое горячее питание.

30 октября 1941 года за нами прилетел У-2, пилотируемый командиром звена 17-го истребительного авиаполка Яном Васильченко — моим однокашником по училищу, одесситом.

Прибыв в полк, мы в который раз рассказали нашу «одиссею», вновь потаскал нас немного «Смерш», а командир полка майор Дервянов, спасибо ему, сразу отправил нас в баню. Нам выдали обмундирование и мы вновь ощутили счастье жизни в летной семье.

В тот день, 30 октября 1941 года, мне исполнилось двадцать лет. Наши летчики собрались в театр и отдали нам талоны на водку. Тут мы с Николаем и разгулялись, всех угощали в столовой за возвращение и за мой день рождения. Концерт в театре не состоялся из-за налета немецкой авиации и наши летчики скоро вернулись, а у нас к тому времени осталось лишь грамм 200 водки. Но летчики нам это простили и было очень хорошо и спокойно в тот вечер, который я запомнил на всю жизнь.

Отпраздновать 7 ноября в Воронеже мне не пришлось, так как приказали забрать из мастерской самолет. Никто его до этого не облетывал и 6 ноября я вылетел в Старый Оскол. Взлетел вроде нормально, убрал шасси, прилетел к аэродрому назначения, начал выпускать шасси и на тебе: одна нога вышла, другая нет. Потянул аварийный трос срыва для открытия замков, а он полностью выдернулся — кто-то по злому умыслу или по недосмотру не присоединил. Пролетел над аэродромом, никого нет — ни людей, ни посадочных знаков — принял решение садиться на одну ногу. Посадка прошла относительно хорошо, повредил винт и плоскость, а в остальном самолет цел и сам тоже. Причину невыхода стойки никто не искал.

Вскоре начали прилетать сюда остальные летчики и зиму 1941–1942 годов 17-й авиаполк базировался в Старом Осколе, откуда и вел боевую работу.

В конце 1941 мы выполняли задачи по прикрытию Су-2 — двухместных бомбардировщиков, совершали вылеты на прикрытие конницы Белова в район Косторное — Курск и, конечно, проводили разведывательные полеты. Те же задачи полк выполнял до перехода немцев в наступление, когда обстановка резко изменилась и вновь сложилось критическое положение не только для полка, но и для всей нашей Родины.

Глава IV. Вера в победу

1942 год для нашей Родины — также оказался очень тяжелым. Хотя немцы были разбиты на подступах к Москве, они решили взять реванш и поддержать свой авторитет на международной арене, приложив все усилия, чтобы разбить Красную Армию, уничтожить русскую нацию и завоевать земли России.

В зимне-весенний период 1942 года они произвели перегруппировку, подтянули резервы и в мае, когда дороги подсохли, двинулись в направлении Сталинграда, сметая и уничтожая все на своем пути. Наше командование тоже готовилось к тяжелой борьбе не на жизнь, а на смерть. А чтобы не было паники, на некоторых участках даже были временно введены заградительные отряды, что сыграло в 1942 году значительную роль, особенно для искоренения паникеров. Наш 17-й истребительный авиационный полк до мая месяца 1942 года базировался на аэродроме города Старый Оскол, выполняя отдельные задания по прикрытию Су-2, бомбивших немецкие войска под Курском и на других железнодорожных станциях. Малыми группами по 2–4 самолета мы вылетали на прикрытие своих войск на передний край. Дробление наших сил было неэффективно и даже вредно, ибо, что могли сделать два самолета в то время, как Люфтваффе большими группами наносило по нашим войскам на переднем крае обороны массированные удары.

Однажды небольшими группами прилетел на наш аэродром новый полк на новеньких Як-1, затем еще один на новых «лаггах». Такое приращение сил нас очень обрадовало, так как в нашем полку к тому времени осталось лишь несколько летчиков и самолетов.

Перед наступлением по всему фронту в направлении на Воронеж немецкая авиация начала наносить удары по переднему краю нашей обороны. При этом немецкими истребителями блокировались советские аэродромы, в том числе и наш. Чаще прилетали три пары асов — появлялись они над аэродромом как по расписанию — в шесть утра и в полдень, а в это время немецкие бомбардировщики беспрепятственно бомбили наш передний край.

Мы же ничем не могли помочь: у нас к тому времени оставалось всего 5–6 исправных самолетов и 8 — 10 летчиков.

Помню, мы предупредили командование вновь прибывшего полка о визитах асов, но они не придали внимания нашим словам, примерно в 17.30 подняли четверку Як-1 и те начали барражировать на малой скорости и высоте около 1000 метров парадным строем, прямо над аэродромом. Ровно в 18.00 появилась шестерка истребителей Me-109. Один отваливает, делает маневр, заходит в хвост последнему из «яков», сбивает один, второй, третий самолет. Четвертый как-то вывернулся из-под удара, начали еще взлетать «яки» и на взлете была сбита еще пара Як-1.

Мы очень переживали потери вновь прилетевших летчиков. Но, увы! Это был один из примеров тактически неграмотного использования неплохих наших истребителей Як-1 и досадных потерь летчиков.

В мае — июне 1942 года генералом Красовским начала формироваться 2-я воздушная армия (ВА). Нашему 17-му авиаполку было приказано перелететь на аэродром Чернава, что возле города Ливны.

Часть летчиков улетела на боевых ЛаГГ-3, часть на У-2, а я остался на аэродроме, с расчетом что за мной вернется самолет. Вместе со мной оставался старший инженер полка майор инженерной службы Гребенников Николай Иванович впоследствии генерал — полковник инженерных войск.

К моему счастью, на аэродроме оставался самолет УТ-1 и я предложил Николаю Ивановичу: — «Давайте я улечу на аэродром под Елец (Чернаву)». Он поначалу не соглашался — разобьешься, ты ж никогда на нем не летал, но я соврал, сказав, что еще курсантом летал в Одессе на УТ-1, тогда как я летал в Одессе только на УТ-2 (двухместном).

Сел в самолет, присмотрелся к приборам, попробовал рули, самолет как самолет, решил — справлюсь. Парашюта не было, на сиденье уложили какие-то чехлы вместо парашюта, являющегося на тех машинах и сиденьем для летчика, с помощью главного инженера я запустил мотор — работает устойчиво. Ну, чему быть — того не миновать, дал команду убрать колодки и прямо со стоянки пошел на взлет. Взлетел и, памятуя, что машина УТ-1 очень «строгая», плавно развернулся и взял курс на север на аэродром Чернава.

Скоро нашел аэродром, рискованно пошел на посадку, подвел машину к земле на малом газу и, когда создал посадочное положение самолету, убрал газ, он мягко коснулся колесами земли. Когда зарулил, то все удивились — ты откуда свалился? Сел я с бреющего на окраине аэродрома и никто даже не заметил, как я приземлился.

На аэродроме оказался еще один самолет УТ-1 и командир полка подполковник Сапрыкин дал команду заправить обе машины и срочно лететь на аэродром Хоботово, что севернее города Мичуринска. Кого-то посадили во второй УТ-1, кажется, капитана Новикова А. И., и мы полетели в Мичуринск с тем, чтобы забрать там отремонтированные «лагги». Только взлетели, подошли к Дону, откуда-то появились два немецких истребителя и давай за нами гоняться. Спас нас тогда только высокий правый берег Дона, летели мы над самой водой и им было неудобно обстреливать нас. Когда истребители противника нас бросили, мы продолжили свой путь в Мичуринск, где нашли аэродром Хоботово. Там я облетал несколько самолетов, подобрал себе машину и улетел на запад в Чернаву.

С этого аэродрома я выполнял разные задачи, в основном на прикрытие бомбардировщиков и штурмовиков.

Нашему полку повезло, когда прибыл во 2 ВА толковый и смелый летающий командир — подполковник Евгений Савицкий, который начал формировать 205-ю иад, куда вошли 17-й иап, 508-й иап и впоследствии 438-й иап на английских «Харрикейнах». Вот бы тогда в авиацию побольше таких командиров и дела бы в воздухе шли отлично! Били бы мы тогда свору немецкую по всем правилам воинского искусства, тем самым помогая нашим наземным войскам.

Считаю, что и впоследствии личному составу 205-й иад тоже повезло, когда она вошла во 2 ВА Красовского, тоже талантливого генерала, требовательного и хорошего организатора, знакомого мне еще по Ростову.

Интересный случай произошел однажды, когда мы вылетели шестеркой на прикрытие Су-2, которые должны были нанести бомбовый удар по станции Курск.

Подлетая к городу Ливны вижу, как у моей машины из — под капота начали вылетать детали. Думаю: — «Что случилось?» Тут мотор перестал работать, винт не вращается. Я сразу пошел на вынужденную посадку. Это представить сейчас невозможно, но сел я прямо на рулежную бетонированную полосу аэродрома в Ливнах.

Когда я вылез из самолета и посмотрел на вздыбленный капот, то ужаснулся: редуктор мотора рассыпался в воздухе и его части разлетелись; потрогал винт за лопасти — винт упал, хорошо, что я стоял сбоку, а то мог при падении меня прихлопнуть. На аэродроме никого не было: немцы были уже километрах в 5 — 10. Мне опять повезло, подошли сразу две девушки из поста ВНОС. Они, оказывается, уже успели доложить в дивизию — Савицкому, что летчик жив, самолет цел, но без винта. Савицкий вызвал меня к телефону и я ему о случившемся доложил более подробно. На аэродроме были остатки батальона аэродромного обслуживания, мне выделили автомашину, поставили хвост самолета в кузов, закрепили и повез я свой истребитель на аэродром Чернава. Возле самого аэродрома меня, правда, перехватили и отправили уже в Липецк, на замену мотора. А спустя несколько дней поступил приказ перелететь в район Задонска, т. к. немцы уже подходили к Чернаве.

К перелету были готовы всего шесть самолетов. Авиационных техников и другой персонал было решено перевезти на самолете Ли-2. Взлетели, пристроились к Ли-2. На подходе к Задонску встретили группу немецких бомбардировщиков и истребителей, завязался воздушный бой.

Как мы ни пытались оградить Ли-2 от вражеских атак, все же один Me-109 прорвался к нему и дал очередь. Приземлился транспортник благополучно, и один из наших летчиков, Виктор Утенков, тоже произвел посадку вместе с ним. Из-за нехватки летчиков командир дивизии Е. Савицкий тоже участвовал в этом перелете и Me-109 угодил в его «лагг» так, что разбил лобовое стекло фонаря, и ему пришлось вернуться в Чернаву. Оставшись в воздухе наши 4 самолета встали в круг, и какое-то время мы были в замешательстве: не знали, что делать. Тут я вспомнил про липецкий аэродром, покачал самолет с крыла на крыло, они пристроились ко мне и так долетели мы до аэродрома «Б» в Липецке, где все сели с пустыми баками; на планировании у 2-х летчиков остановились в воздухе моторы.

На этом аэродроме базировались бомбардировщики и полк «ночников» У-2. В этот день горючим наши самолеты так и не заправили. Ушли мы пешком в город Липецк, там переночевали, а утром чуть свет возвращались на аэродром. Не дойдя километра до аэродрома «Б», увидели налет немецкой авиации.

После налета на аэродром немецких бомбардировщиков с замиранием сердца подходили мы к своим самолетам и, о счастье, самолеты были целы, но где раздобыть горючее? Вскоре за нами, на УТ-1, прилетел зам. командира дивизии Сапрыкин, бывший наш командир полка. Он разыскивал нас, ибо в то время связи не было и мы никому не могли доложить, что сели на этот аэродром. Мне дали команду лететь в Хоботово — отогнать самолет на замену мотора, а остальным под Липецк в Боринские Заводы.

С большим трудом удалось заправить самолет и запустить мотор, выработавший все ресурсы. Я взлетел и на «бреющем» взял курс на Мичуринск — Хоботово, хотя и были над аэродромом истребители противника Me-109. Да видать не больно внимательно смотрели за землей пилотировавшие их летчики.

В Хоботово из пяти облетанных мной самолетов лишь на одном более-менее нормально работал мотор, остальные же грелись до температуры более 100°, что не исключало возможности возникновения пожара в воздухе. На этом-то самолете я и прилетел в Липецк, а затем перелетел над аэродром в Боринские Заводы.

Собрался 17-й истребительный авиаполк на аэродроме в Боринских Заводах в составе: 4–5 ЛаГГ-3, 2 И-16, 1 Ла-5 для Савицкого и 2 Як-1, которые были подобраны в районе гор. Воронежа, когда сели на вынужденную посадку. На Як-1 летал в полку только командир полка подполковник Николаенко и один самолет был Савицкого — командира авиадивизии. Задача авиаполка оставалась прежней сопровождение штурмовиков Ил-2 в налетах на Воронеж и на ближайшие к нему населенные пункты.

Интересно, как я впервые вылетел на Як-1. Командир полка Николаенко подошел к самолету, подозвал меня и предложил сесть в кабину. Он мне рассказал, где какие приборы, хотя я ее, кабину, уже и ранее внимательно рассматривал, притом приборная доска была сходна с приборной доской УТ-2. После однократного повторения и ответов на его вопросы, он дал команду снять маскировку с самолета и говорит мне — давай вылетай.

Я выскочил из самолета как ошпаренный и докладываю — на ЛаГГ-3 полечу один хоть против всей германской губернии воевать, а на этом… Тогда он говорит я приказываю вылететь и сделать 2 полета по кругу. Ну, раз приказ, то ничего не остается делать, как поднимать Як-1 в воздух. Одел парашют, привязался, запустил мотор и вдруг над аэродромом появились штурмовики Ил-2, тут же начали взлетать летчики полка на ЛаГГ-3 для сопровождения их на Воронеж. Что оставалось делать мне? Пришлось взлетать и в первом же самостоятельном полете выполнять боевую задачу — сопровождать Ил-2.

Когда взлетел и убрал шасси, то самолет неожиданно оказался легким, легко управляемым и мне он сразу пришелся по душе, в отличие от ЛаГГ-3, к ручке управления которым требовалось прикладывать значительные усилия. Полет прошел благополучно, немецких истребителей в районе цели на этот раз не было, посадку произвел на своем аэродроме нормально. Так вот и овладел новым типом.

17-й авиаполк довоевался в 1942 году, как говорится «до ручки», так что оставался в нем всего один исправный самолет ЛаГГ-3 с бортовым номером 4. Перегнали его на аэродром в Задонск в 508-й иап и по очереди отправляли летчиков летать на задания. Вскоре, однако, в воздушном бою и его подбили. Сел он где-то возле Воронежа на вынужденную посадку и, таким образом, в 17-м авиаполку самолетов ЛаГГ-3 не стало. Впрочем, как и самолетов И-16; их тоже сбили во время вылетов на разведку.

В это время в Липецке базировался 153-й иап на американских самолетах «Аэрокобра», которые сопровождали бомбардировщики «Бостон» и Пе-2 и, по договоренности Савицкого с командиром 153-го полка Мироновым часть летчиков из нашего полка была переучена и летала на «Аэрокобрах».

В то же время в полк прибыло несколько молодых летчиков на Як-1, фактически образовалась 3-я эскадрилья в 17-м авиаполку на этих самолетах, которую доверили возглавить мне. Вскоре с аэродрома Бутурлиновка — летный и технический состав 17-го иап улетел в Иваново для переучивания на «Аэрокобру», а я с группой летчиков остался в 508-м иап, воевать на самолетах Як-1.

Возвращаясь к причине, почему заставил меня Николаенко вылетать на Як-1, замечу, что самолет предназначался для перевооружения, а летчики авиаполка не хотели на нем летать. Меня тогда тоже робость взяла и совсем не хотелось вылетать на Як-1. Ведь порой подлетаешь к Воронежу и видишь 2–3 падающих горящих «яка», а ЛаГГ-3 плохо горел и по этой причине завоевал симпатии летчиков. Фактически же Як-1 был лучше ЛаГГ-3, как я убедился уже на следующий день, когда командир полка подполковник Николаенко рано утром разрешил мне провести учебный воздушный бой с «лаггом», пилотируемым моим другом Николаем Савиным.

Бой провели над аэродромом на высотах до 2000 м и что же, мне делать нечего, все время пришлось находиться в хвосте ЛаГГ-3, хотя Савин тоже хорошо пилотировал. Вся моя любовь после этого «боя» перешла к самолету Як-1. В дальнейшем пришлось летать на «яках» всю первую половину 1943 года, до переучивания на «Аэрокобру».

Летом 1942 года по инициативе командира 205-й иад полковника Е. Я. Савицкого мы перешли на новый боевой порядок: вместо звена в три самолета оно стало в четыре, в боевом порядке пар ведущий и ведомый. Этим обеспечивалась более высокая маневренность истребителей в полете, так как 3-й самолет в звене мешал совершать маневры и затруднял перестраивание с правого в левый пеленг. Во многом благодаря Савицкому удалось доказать вышестоящему командованию преимущества нового боевого порядка — пары. Этим во время войны были спасены сотни наших летчиков.

Воздушные бои в районе Воронежа с перерывами диктуемыми немецкой пунктуальностью, велись почти непрерывно, но мне особенно запомнился один очень характерный случай. Однажды, чуть начало светать, мы вылетели группой со штурмовиками на цель в районе ст. Алексеевка южнее Воронежа. Солнце, помнится, еще полностью не взошло, и я летел в верхней паре с выделенным мне новым ведомым из 508 иап, прикрывая свои самолеты ЛаГГ-3 и Ил-2.

Подлетаем к Воронежу, вдруг откуда ни возьмись сразу 5 Me-109 рядом справа проходят возле меня. Одного я сразу сбил, подвернув вправо, а оставшаяся четверка вступила с нами в бой. Вскоре один Me-109 пристроился в хвост моему ведомому и они стали в вираж, а другие 3 самолета пытались со мной расправиться. Один атаковал спереди, два сзади, какие только фигуры на своем ЛаГГ-3 с бортовым № 4 я не выписывал, чтобы не попасть под смертельную очередь. До сих пор не могу припомнить, какую эволюцию совершил так, что самолет почти на одном месте развернулся на 180°. Жить захочешь — вертись! Бой шел до тех пор, пока мне не удалось дать прицельную очередь по самолету Me-109, который пристроился было к моему ведомому. Самолет этот я подбил и он с дымом перетянул Дон — приземлился.

Во время этого воздушного боя, при лобовой атаке, Ме-109 выстрелил, и я видел, как трассирующая пуля, сверкнув, вылетела из ствола, и я услышал удар, словно ложится шар в лузу при игре в биллиард. На встречных курсах мы проскочили друг от друга в 4–5 м и я увидел его бортовой номер № 3. Снаряд прошел между моей рукой и правым боком, ударил возле бронеспинки в шпангоут, где выгорела дырка сантиметров 10 в диаметре. На этом все и закончилось, а если б у него были патроны, он мог бы очередью перерезать меня. После воздушного боя, из-за отсутствия горючего, пришлось нам сесть на полевой аэродром возле Усмани (Воронежской), а остальные самолеты — штурмовики и истребители — нанесли удар по цели и благополучно вернулись на свои аэродромы.

После того боя я сделал для себя вывод, что самое страшное в истребительной авиации это — летать с летчиком ведомым, с которым не слетался и не знаешь его человеческих качеств. Это верная смерть для обоих. Лучше всего летать, когда пара слетана и где сразу чувствуется командир (ведущий) и подчиненный (ведомый). В дальнейшем этого принципа я всегда старался придерживаться, случайных пар не создавал, и потому, начиная с Днепра, с 1943 года, почти не имел потерь летчиков в воздушных боях.

Прикрывая штурмовиков, мы, летчики — истребители, порой жертвовали своей жизнью, но обеспечивали нанесение штурмовых ударов по целям. При моих вылетах ни одного из самолетов — штурмовиков истребителям противника сбить не удалось, хотя зенитная артиллерия их сбивала.

После того, как 17-й иап улетел в тыл, в Иваново, у меня образовалась группа из 10 Як-1, еще несколько «яков» пригнали летчики — перегонщики. С Бутурлиновки мы перелетели поближе к Сталинграду, где выполняли аналогичные задачи, прикрывая штурмовики Ил-2. Командир 508-го иап подполковник Зайченко относился к нам как-то настороженно, как к чужим. Наверное ждал, что нас вот-вот заберут из полка, ведь мы летали на «яках». Но нет! Мы так и остались при 508-м иап, фактически 3-й авиаэскадрильей (а не группой). Когда в 205-ю дивизию прибыл еще один 438-й полк на английских «Харрикейнах», Е. Савицкий, не летавший на этом типе, частенько требовал пригонять ему Як-1 на аэродром, где базировался 438-й авиаполк. «Харрикейны» использовали как штурмовики и он без ведомого нередко вылетал на Як-1 и вел наблюдение как те работали на поле боя в районе Острогожска и в других местах.

Командир дивизии Е. Я. Савицкий был летчиком с большой буквы, я преклонялся перед ним тогда, 21-летним юношей и преклоняюсь сегодня, как перед великим патриотом нашей Родины — летчиком — командиром, полковником, потом генералом, который сам летал на боевые задания, не дрейфил, что его собьют.

Чтобы нам, летчикам, показать преимущества самолета Як-1 над самолетом «Аэрокобра» (американским), он проводил воздушные бои. Мне пришлось видеть, как командир 153 иап Миронов на «Аэрокобре» и Савицкий на Як-1 провели воздушный бой над аэродромом и, конечно, «кобра» была бита: Савицкий зашел ей в хвост и Миронов так ничего и не смог сделать.

Помню, до отлета 17-го иап в Иваново, у нас был летчик капитан Алексей Новиков, впоследствии Герой Советского Союза известный ас, одержавший за войну более 30 побед. Он летал на «Аэрокобре», а я на Як-1. И вот при перелете из Боринских Заводов в Липецк мы договорились провести учебный воздушный бой над аэродромом в Липецке, и он в этом воздушном бою был побит мною на Як-1. После посадки летчики стали смеяться над ним и он полез было в драку — летчики не дали. Он долго и откровенно возмущался — мол, салага, меня опозорил, мог поддаться мне, ведь я командир эскадрильи, а ты лишь командир звена. Я отвечал, что в бою не поддаются, а сражаются — кто кого. Даже и после войны при встречах я чувствовал, что Алексей Новиков держал в душе на меня обиду.

Много было и боевой работы, в основном по сопровождению на цели самолетов штурмовиков. Наступление в районе Сталинграда готовилось в секрете, ощущалось, что вот — вот что-то должно произойти, но что, никто толком не знал. 508-ой иап базировался в то время на аэродроме юго-восточнее города Хоперск под Сталинградом.

Однажды ночью вызывает начальник штаба полка нас, командиров авиаэскадрилий, и рассказывает обстановку, где какие войска: немцы, румыны, венгры, итальянцы и объявляет, что возможно наши войска скоро перейдут в наступление. Рано утром привезли нас затемно на аэродром, но он оказался укрытый туманом и выпавшим первым снегом. Вышестоящее начальство стало требовать выслать самолеты на разведку в район переднего края и установить перешли наши войска Дон или нет? В тот день все аэродромы на нашем направлении были закрыты туманом. Надо лететь, а как взлетать? На взлете можно перевернуться и сгореть, снег выпал почти по колено. Командир полка подполковник С. Б. Зайченко вызвал меня и говорит: — «Ставка требует данных, надо слетать на разведку в районе Дона…» А видимость была горизонтальная метров 300, высота облачности метров 25–30 и аэродром занесен снегом. Вижу, снег свежий — не слежался, надо идти на риск: вдруг взлечу.

Беру себе ведомым Федора Роя, хорошего и смелого летчика. Даю команду ему взлететь за мной с полуопущенным хвостом, чтобы не перевернуться на взлете из-за наметенного на аэродром снега. Запустил мотор, вырулил на полосу, «перекрестился» и пошел на взлет. Постепенно самолет начал набирать скорость, подпрыгивая, оторвался от земли и я оказался в воздухе. Я быстро убрал шасси. Скорость возросла, и я вздохнул с облегчением. В том же духе, по моему следу взлетел и Федор Рой, но у него не убралась одна «нога» шасси после взлета.

Взяли курс в район Дона. Летим «на бреющем» над полем, покрытым снегом, вышли на правый берег реки. В этом районе облачность приподнималась до 70 100 метров. Увеличилась и видимость. Обратил внимание, что от реки Дон тянулись обозы и по фронту двигались наземные войска. Кто они, свои или чужие? С высоты при такой видимости различать войска оказалось невозможно. Вроде бы свои. Чтобы убедиться в правильности предположения, снизился до 3–5 м, до предельно малой высоты. Никто по краснозвездным «ястребкам» не стрелял. Значит — наши.

Вся земля была усеяна воронками от снарядов. Их не успел даже замести снег. Значит, появились они недавно. Пролетели в юго-восточном направлении еще дальше. Увидели танки. Они вели огонь на ходу. Это были наши тридцатьчетверки. Пролетели еще южнее, и тут фашисты открыли пулеметно-пушечный огонь. Пришлось отвернуть в сторону. Когда же снова нарвались на огонь зенитчиков, ушли в обратном направлении, к Дону. Стало ясно, где наши войска вклинились в оборону врага, где вели наступление, где форсировали Дон и где захватили плацдарм.

С этими разведданными и взяли курс на свою «точку». Видимость в районе нашего аэродрома по-прежнему оставалась ограниченной. Посадка оказалась сложной. Едва сел, как подбежал командир полка:

— Ну что? Рассказывай! Скорее!

— Наши идут на юго-восток! — доложил коротко и сообщил координаты наступавших войск. Подполковник Зайченко бросился на КП, передал эти данные в вышестоящий штаб и лишь тогда успокоился. Когда я прибыл на командный пункт, командир сиял улыбкой:

— Из Ставки передали спасибо за данные. Объявляю вам благодарность!

Этот полет на разведку тогда представлялся мне самым обыденным. Метеоусловия, правда, оказались сложными. Наверное, забыл бы обо всем. Оказалось, однако, что мой полет в паре с Федором Роем представлял исключительную важность в осуществлении крупномасштабных планов нашего командования в Сталинградской битве, в частности, решения одной из оперативных задач по окружению фашистских войск у Волги.

Обо всем этом я узнал лишь в 50-е годы, когда был слушателем Военно-воздушной академии. На одной из лекций по военной истории преподаватель, рассказывая о полетах истребителей на разведку войск противника в район Дона и значимости разведданных для командования фронта, сообщил, что с севера было сделано тогда всего 2 самолето-вылета, а с юга Сталинграда — 12 вылетов.

Эти два самолето-вылета вошли в историю ВВС нашей страны, т. к. на основании полученных тогда нами разведданных в бой был введен 26-й танковый корпус, двинувшийся на Калач (Сталинградский) и замкнувший кольцо окружения вокруг немецкой группировки под Сталинградом.

В моей летной книжке зафиксировано немало полетов на разведку. Разными они оказались по сложности и напряжению. Обо всех не расскажешь. Остановлюсь еще на одном, особенно, по-моему, опасном.

После окружения Сталинградской группировки в начале 1943 года наш полк располагался на аэродроме у города Калач (Воронежский). К нам прибыл зам. командующего ВВС Юго-Западного фронта генерал А. Н. Алексеев.

— Нужно срочно направить пару «яков» в Ворошиловград — разведать аэродром и станцию. Задача: определить, сколько самолетов на аэродроме и эшелонов на станции; какие силы содействуют окруженной Сталинградской группировке.

Мы развернули свои карты, прикинули в уме: горючего на обратный маршрут не хватит.

Было понятно, что такой дальний полет с благополучным исходом не реален. Подполковник С. Зайченко доложил, что Як-1 на такую дальность не рассчитан.

— Мне этого разъяснять не требуется! — прервал его генерал, — Нужно лететь. И — немедленно! Данные передать по радио. Их будут принимать наши мощные радиостанции. Кончится горючее — садитесь, где придется. Пробивайтесь потом на свою территорию или уходите к партизанам. Повторяю: данные срочно необходимы Ставке.

В строю на аэродроме осталось тогда всего 5 летчиков: капитан Воронин, я и трое молодых.

Вопрос ясен — полет выполнять придется мне с Ворониным.

Тотчас же направились к истребителям. Детали обговаривались по пути. Георгий Воронин полетел ведущим. Ему вести разведку и передавать данные по радио, мне следить за воздушным пространством.

Бензобаки были заполнены до предела. Чтобы сэкономить горючее, мы шли к цели по прямой, без всяких зигзагов, Воронин не отвернул от маршрута даже в тот момент, когда увидел группу бомбардировщиков. У меня же, признаться, душа загорелась. Вот бы врезать по ним. Однако главная задача у нас — разведка. Вышли в район Ворошиловграда, заметили аэродром.

— Видишь? — спросил Воронин… — Да. Как же много здесь самолетов!

Я с опаской поглядывал на аэродром. С него могут взлететь дежурные «мессеры». Бой с ними нам ни к чему. Ведь горючее для нас тогда было дороже золота. Мало радости выбрасываться с парашютом в тылу врага, мыкаться потом, пробиваясь к своим. Уже было у меня такое. И очень не хотелось, чтобы это повторилось.

К городу мы подходили на высоте 4000 метров. Небо отсвечивало бездонной синевой. Неожиданно ударили зенитные орудия. Капитан Воронин не замедлил передать данные о количестве самолетов на аэродроме. На путях и подходах к станции насчитали 15 эшелонов. О них он тоже незамедлительно доложил. Наша задача была выполнена, и теперь я думал об одном: как перетянуть через Дон? Как спасти истребитель и уцелеть самому? С ужасом отметил, взглянув на прибор: топлива не хватит. Нужно быть готовым ко всему. Горючее в баке у меня кончилось при подходе к Дону, когда истребитель находился на высоте 3000 метров. Мотор заглох. Доложив об этом ведущему, установил самый выгодный угол планирования. Вот она, река, совсем близко. Только хватило бы высоты, и я, считай, дома! «Ястребок» пронесся над Доном на высоте менее 100 метров. Посадку выполнил, не выпуская шасси, на фюзеляж. Як-1 пропахал в снегу борозду.

Вылез на плоскость, сел, закурил. Кругом тишина, бескрайняя степь, никуда, кажется, и не дойдешь, не доберешься ни до какого населенного пункта…

Слез с плоскости, снегу почти по пояс, куда идти? Как ползти? Поднялся на плоскость, снова закурил и думаю: надо выбираться на дорогу. Да и есть ли поблизости дорога?

На войне мне часто везло. Дорога была. Скоро я заметил и лошадь, везущую сани. Начал кричать, возница увидел меня и остановился.

Правда, на ту сотню метров, что отделяла нас друг от друга, пришлось потратить около часа, разгребая руками снег.

Привез мой спаситель меня в деревню, там как раз набирали молодежь в армию. Меня определили в дом переночевать, а утром я взял парашют и пошел на шлях, голосовать за «блок шоферов», чтобы доехать до аэродрома Калач (Воронежский).

По шляху в направлении Калача шла полуторка, я поднял руку, машина остановилась. В кабине сидели шофер и сержант, попросил подвезти до Калача.

— Садись, — говорят.

Захожу сзади, бросаю парашют в кузов, залезаю сам и вдруг вижу — в машине сидят немцы в форме, дышат друг на друга, иногда что-то говорят… Тут меня сковала какая-то робость. Слева и справа от дороги насыпи снега метра два высотой. Сейчас, думаю, удавят меня, выбросят за борт в снег и, как говорится, концы в воду. Но этого не случилось. Опять мне повезло.

Проехали на автомашине около часа и я увидел, идут пленные на Калач, сами, без конвоиров. В машине же были немецкие пленные, шофер из сострадания решил подвезти их до пункта сбора, к церкви в г. Калач.

Там я перешел на другой шлях, вновь остановил попутку, которая оказалась из батальона аэродромного обслуживания и доехал до аэродрома.

Все обстоятельно доложил руководству авиаполка. Капитан Воронин вернулся в полк немного раньше меня. Он тоже, из-за выработки горючего не дотянул до аэродрома, сел на вынужденную посадку возле деревни, взял напрокат лошадь и приехал утром на аэродром.

Наши наземные войска развивали наступление в западном направлении. Вскоре и нам пришлось из Калача перелететь на полевой аэродром за Доном, где мы базировались всего несколько дней и вновь перелетели, теперь уже на аэродром в г. Россошь Воронежской области. Начали летать с этого аэродрома в основном на разведку в направлении на г. Валуйки.

На следующий день после нашего прибытия на аэродром Россошь приехал корреспондент из армейской газеты, который очень хотел сфотографировать нас на бывшем немецком аэродроме. Позвонили в штаб дивизии и узнали, что вылетов не будет. Тогда мы, летчики, согласились и корреспондент начал нас фотографировать. Вдруг из дивизии приказ: срочно выслать на разведку пару истребителей в район западнее г. Ольховатка, искать отступающие немецкие части…

Так как летчики народ весьма суеверный, то все до единого от полета отказались. Командир авиаполка С. Б. Зайченко доложил командиру дивизии полковнику Ю. А. Немцевичу, что летчики отказываются лететь, т. к. их только что сфотографировали. Комдив проникся серьезностью положения и ответил:

— Заставить их не могу, лети сам.

Пришлось подполковнику Зайченко в паре со своим ведомым Свистуновым лететь уже в сумерках на разведку в район Ольховатки.

Полет получился удачным, колонны отступающих немцев быстро обнаружили.

Утром следующего дня подполковник Зайченко и я со своими ведомыми двумя парами вылетели на разведку, обнаружили две колонны отступающих немцев, определили направление их движения — на г. Валуйки, доложили обо всем этом в штаб авиадивизии.

Вскоре получили приказ — наносить штурмовые удары по отступающим колоннам, для этой цели к нам на аэродром даже прилетел один Ил-2.

Теперь уже самолетов в полку было много, а летчиков мало, пришлось тогда делать по 5–6 вылетов в день на штурмовку немецких войск, пересаживаясь после вылета, не снимая парашюта, в другой самолет.

В то время говорили, что из 30–40 тыс. немцев Воронежской группировки прорвались через линию фронта в районе г. Валуйки около 1000 человек, а остальные были уничтожены и пленены.

Мне часто приходилось летать на разведку с аэродрома Россошь в район Гвоздовки, Назаровки, которые находились западнее Ольховатки. Впоследствии я узнал, что в дер. Гвоздовка в то время жила моя будущая жена Лида со своей матерью Евдокией Михайловной Яковенко (Лисовицкой), которая запомнила как одинокий «ястребок» в то время 1–2 раза в день пролетал над ними на высоте 20–30 метров.

Часто приходилось летать там потому, что через эти деревни проходила дорога (грейдер), а по ней двигались немецкие войска, за которыми было установлено наблюдение с воздуха.

Таким образом, между делом, я себе и жену отвоевал, хотя познакомились с ней только в 1947 году в Монино, когда я был слушателем Академии, а она работала в Монинском роддоме.

… В начале февраля 1943 года, в условиях ограниченной видимости и неустойчивой радиосвязи, командование фронта потеряло 3-ю танковую армию. В район, где предположительно должна быть 3 ТА генерала Рыбалко, посылали ночью У-2, но полет оказался неудачным и, когда самолет приземлился, чтобы выяснить обстановку на земле, немцы схватили штурмана, летчик едва улетел. Тогда задача поиска была поставлена нам, истребителям.

Мне приказали парой вылететь в район юго-западнее Кантемировки, где и искать части 3-й танковой армии. Радиостанцию на самолете настроили на волну танкистов. Зимой день короток. Мне пришлось без перерыва сделать четыре вылета, чтобы, наконец, услышать по радио какого — то танкиста, который четырьмя цифрами передавал код квадрата, где они находились. Командованию были доложены эти 4 цифры и ночью в расположение 3 ТА были сброшены с транспортных самолетов боеприпасы, горючее и продовольствие. 3 ТА ожила и продолжила наступление в направлении Харькова.

За успешное выполнение задания генерал Рыбалко лично наградил меня орденом Отечественной войны II ст. и сердечно поблагодарил за спасение, как он говорил, «моих сынков».

В феврале мы перебазировались на аэродром Уразово, откуда летать приходилось особенно часто. Самолетов, повторюсь, было много, а летчиков в полку мало; на каждого летчика по два самолета-истребителя.

В одном из таких вылетов изменило мне военное счастье. Полетели мы со ст. лейтенантом Волосюком на разведку, на юг, в район г. Изюма, а когда возвращались, полуденное солнце было прямо у нас в хвосте. На подлете к г. Купянску догнали нас сзади, со стороны солнца, 4 Me-109 и атаковали.

Вступили мы в воздушный бой, меня в воздухе ранило, потерял я временно сознание, и неуправляемый самолет начал падать. Почему немцы не добили меня не знаю, по-видимому, посчитали, что я убит в кабине. Прийдя в себя, я вывел самолет из падения на 500 метрах и кое-как долетел до своего аэродрома в Уразово.

Ст. лейтенанта Волосюка немцы сбили, его самолет упал прямо на переднем крае. О его гибели пришло сообщение из наземных частей. Там же было указано, что похоронили его южнее г. Купянска, недалеко от линии фронта. Это была большая потеря для полка; в его лице мы потеряли хорошего, спокойного, безотказного летчика. Он ко мне очень хорошо относился, уважая за смелость и сообразительность. И я к нему относился с симпатией, он мне нравился и как летчик и как человек: не ехидный, а настоящий и верный товарищ во всех делах.

Примерно в то же время в полк пришла партия самолетов Як-7, у которых один бак бензина вырабатывался полностью в воздухе, а второй нет.

Вылетел я как-то в паре с ведомым на разведку аэродромов Харьковского узла. Разведал Чугуевский, Основянский, Сокольнический аэродромы, пролетел и над аэродромом Б. Даниловка, где базировались в 1941 г., взял курс на восток, на аэродром Уразово и тут мотор начал «чихать». Передал я ведомому летчику, что отказывает мотор, иду на вынужденную, а летели мы еще над территорией, занятой немцами.

Начал планировать, а зимой, из-за снега, трудно выбрать посадочную площадку, и заметил, что как только создается посадочное положение самолету, с немного опущенным хвостом, то мотор начинает хорошо работать. Наберу я метров 200, только приведу самолет в горизонтальный полет, как мотор снова начинает «барахлить», снова иду на вынужденную и так повторялось раз 10, пока не пересек я наконец линию фронта, проходившую в 10 км от г. Уразово.

Подойдя к аэродрому, стал заходить на посадку и немного не попал в створ полосы, пришлось повернуть влево и в этот момент немецкий истребитель Me-109 атаковал меня над нашим аэродромом, дал очередь, но промазал. Я, в свою очередь, даю газ, мотор заработал, убираю шасси, а он, выходя из атаки, оказывается прямо передо мною. Открываю огонь, из немецкого самолета появился дым, и он со снижением улетает на запад. Преследовать его я не стал, вернее, не мог, т. к. у меня снова мотор забарахлил, и решил я садиться прямо на улицу в городе Уразово. Только оставалось приземлиться, создав посадочное, т. н. «трехточечное», положение своему самолету, как мотор опять заработал и кое-как, за счет техники пилотирования, я развернулся и все же сел на свой аэродром на указанную полосу.

Как впоследствии выяснилось, целая серия, около 100 самолетов, была выпущена с аналогичным производственным дефектом, когда один бак вырабатывался, а второй нет. Бригада от завода-изготовителя впоследствии устранила этот дефект.

Вообще-то долететь до цели горючего хватало, а обратно — нет и летчики садились на территории противника. Возможно, это было и вредительство.

Вскоре наши войска освободили Харьков и мы перелетели на аэродром Основа.

Немцы так быстро удрали из Харькова в первый раз, что не успели взорвать авиагородок в Основе, построенный еще до войны. Когда их вторично выгоняли из Харькова в 1943 году, то они авиагородок в Основе все же взорвали. Возможно его взорвали и наши, когда 2 раза покидали город Харьков.

В Харькове прибыл к нам новый заместитель командира 205-й авиадивизии подполковник Леонид Иванович Горегляд. Командир дивизии полковник Ю. А. Немцевич представил нам его, показал на награды. Он был награжден 2 орденами Красного Знамени и орденом Красной Звезды. Награды произвели впечатление, в то время орденов мы почти не имели — не до этого было в ту пору.

Из Харькова мы летали в основном на разведку аэродрома в Полтаве. Однажды мы вылетели туда в паре, прошли над аэродромом на высоте около 3000 м. Самолетов на аэродроме было не видно, только дежурная пара истребителей Me-109 взлетала, а по имевшимся у нас данным должны были быть на этом аэродроме самолеты.

Эту немецкую маскировку помог разоблачить наш летчик — разведчик с Пе-2, он тоже был в это время над Полтавой, но на высоте 7000 м. После полета мне предъявили претензии, что я плохо разведал аэродром, а когда рассмотрели фотоснимки, то увидели, что немцы утащили самолеты с аэродрома на 2–3 км, чего я, конечно, не мог увидеть с 3000 м. Для выполнения задания на вылет они выруливали на аэродром по специальным дорожкам.

Это был очень характерный для немцев тактический прием. Они хорошо знали, что если не рассредоточить самолеты на аэродроме, то наша авиация нанесет по ним удар.

Мы были над аэродромом в одно время с самолетом — разведчиком Пе-2: на снимках была видна пара истребителей Me-109, которая взлетала при нас. В этом случае дублированный вылет позволил получить хорошие разведданные, кроме того, своей парой я отвлек истребителей противника от нашего самолета — разведчика.

Летчиков у нас осталось совсем мало, когда прилетел новый полк на аэродром в Основу. Самолеты в этом полку были разукрашены, куда до них асам! Не знаю, правда, как они показали себя в боях.

В один из обыденных дней фронтовой жизни мне было приказано срочно провести разведку в районе Днепропетровска. Взлетел я в паре с ведомым и, пройдя половину расстояния от Харькова до Днепропетровска, увидел то, что даже испугало. От Днепропетровска в направлении Харькова двигались огромные массы немецких войск: пехотные, артиллерийские, танковые части. Возвращаясь с задания, над своим аэродромом встретил Ю-88, атаковал его, дал одну точную очередь, он, подбитый, со снижением улетел в направлении Изюма и опять я не мог его преследовать из-за отсутствия горючего.

Мы быстро произвели посадку, и я доложил об увиденном, дополнив сообщение выводом, что на днях немцы опять захватят Харьков. Так оно и произошло.

Меня за полученные разведданные поблагодарили и предложили занять место в Ли-2, который, оказывается, нас только двоих и ждал. На этом зимой 1943 года 508-й иап прервал боевые действия и убыл в тыл на переформирование вместе со всем штабом 205-й авиадивизии.

Мы, 5–6 оставшиеся в живых летчиков, вернулись на аэродром в Уразово. Запомнилось, что пока мы летели из Харькова до Уразова в грузовом самолете Ли-2, всех нас тошнило и мы очень плохо себя чувствовали.

Из Уразово со штабом дивизии и 508-й иап отправились поездом. Подъехали к ст. Лиски. Мост через Дон тогда еще восстанавливали и поезда не ходили. Ждали мы двое суток, пока не восстановили мост, пустили пробный паровоз, а затем и наш поезд. Нас же, пятерых летчиков, заставили пешком перейти мост. Заботились о сохранении летных кадров.

В апреле 1943 г. нас привезли в Новокузнецк (Пензенская область), где находился 13 запасной авиаполк. В этом полку готовилось пополнение для фронтовых частей, формировались эскадрильи на истребителях Як-7Б, как мы их называли «горбатых» (из-за бронированного наголовника), и отправлялись на фронт.

Самолеты-истребители Як-7Б привозили в контейнерах из Новосибирска в Новокузнецк по железной дороге.

После сборки приходилось облетывать самолеты. Облетал я штук 20 и только один загорелся в воздухе, но успел сесть на аэродром. А перед этим, в другом полку, был случай возгорания сразу после взлета, и летчик погиб.

Полетали немного с молодыми летчиками, отрабатывали групповую слетанность пары и готовился полк к перелету на фронт в составе трех авиаэскадрилий по 12 самолетов в каждой.

В апреле 1943 г. мы прибыли в Новокузнецк, а в мае улетали. Были и приключения в день отлета. Один летчик утром после завтрака потерял пистолет ТТ, а взятый из запасного полка командир аэ капитан Коновалов и вовсе не явился на аэродром. Послали за ним на дом, поехал Гребенников — инженер дивизии с представителем полка, а заплаканная жена им сказала, что он пошел в сарай стреляться, заявив, что на фронте все равно убьют, лучше уж застрелюсь, здесь меня и похороните.

Не знаю уж, как его уговорили не хоронить себя там, но привезли на аэродром. А перед вылетом была дана команда брать техников небольшого роста в фюзеляж, за бронеспинку. Капитану Коновалову тоже посадили техника, а когда они приземлились в Рассказове на дозаправку самолетов горючим, у техника еле-еле отняли руки от лямок парашюта Коновалова, так он боялся, что летчик может выпрыгнуть, а он останется в самолете и погибнет.

Глава V. Над огненной дугой

В мае 1943 года мы перелетели на полевой аэродром в районе никому тогда не известной станции Прохоровка, под Белгород.

Довелось и личному составу нашего 508-го авиаполка с первых дней участвовать в Орловско — Курской битве. Теперь тревожное название Прохоровка известно всему миру, оно вошло в историю Великой Отечественной войны как место крупнейшего в истории танкового сражения. Летом 1943 в небе над Прохоровкой шли тяжелейшие воздушные бои, на земле сталкивались танковые лавины, безостановочно звучали артиллерийские залпы, денно и нощно вершила свой ратный труд героическая пехота.

За время боев под Прохоровкой мною лично были сбиты в воздушных боях 2 Хе-111, 8 Ю-87, 2 Ме-109 — всего 12 самолетов. Из них 10 записаны как групповые: кому-то из руководства пришла тогда дурная мысль — лично сбитые самолеты записывать как групповые. На мой личный счет были записаны лишь 2 Ме-109, которые я сбил прямо над своим аэродромом. Мотивировка была слабенькая: другие летчики группы обеспечивали успех, прикрывая от нападения истребителей противника.

Фактически сбитые мной тогда 10 самолетов в мой счет не включаются, о чем сожалею.

Под Белгородом мне не повезло, был ранен в руку и ногу во время бомбардировки нашего аэродрома Грязи, находившегося возле железнодорожной станции Прохоровка. На ноге была сквозная рана и зажила быстро, а с рукой дело было хуже — образовалась гангрена. Полковой врач майор медслужбы М. С. Нестерова отвезла меня в полевой госпиталь, при этом часть врачей госпиталя была за то, чтобы удалить руку, но один врач, подполковник медслужбы В. И. Беляев, сказал — «успеем», когда я уже лежал на операционном столе. Он тщательно очистил рану, мне сделали аккуратную перевязку, рана зажила, и рука осталась при мне. Спасибо врачу Беляеву.

… Через 27 лет я узнал, что до сих пор в левом плече, в кости находится довольно большой осколок, удалять который нельзя. Еще два осколка сидят в правой ключице — это зимой 1943 года Me-109 оставил память о себе в воздушном бою в районе города Купянска. Так что имею три «талисмана» до конца своей жизни. Из госпиталя я удрал на санитарном У-2: договорился с летчиком и тот высадил меня километрах в 40 севернее Белгорода. На попутках, с перевязанной рукой я добрался в свой полк.

Бои Орловско-Курской битвы были очень тяжелыми, о них много написано. Радовало все те дни то, что наше контрнаступление было предрешено, в него верило подавляющее большинство наших воинов — и павших там, и победивших в битве. Хотя натиск противника был очень силен, был даже такой случай, когда немецкие танки подошли к границе нашего аэродрома, мы садились с бреющего полета, заправлялись и вновь поднимались в воздух. При этом нам не разрешали перелетать на запасной аэродром. Вскоре немецкие танки были уничтожены нашими наземными войсками.

Коротко хочется вспомнить, что творилось на земле и в воздухе, когда немецкие войска перешли в наступление под Белгородом. Мною было произведено там всего 19 самолето-вылетов, т. к. был я ранен и направлен в г. Бобров в госпиталь.

На земле шли танковые бои, а в воздухе все время находилось от нескольких десятков до 200 немецких самолетов. Одни группы улетали, другие прилетали. Нашим истребителям в этой воздушной операции задачу ставили по высоте эшелонирования: 508 иап летал на высотах до 2000 м, другие авиаполки на самолетах Ла-5 от 2000 м, и т. д. Бывало, в эти дни подлетаешь к линии фронта и видишь группы немецких самолетов самых различных типов: Ю-87, Хе-111, Ю-88, Me-109, ФВ-190… Там «сваливаются» в пике Ю-87, там отбиваются от атак наши «илы», выше, на встречно-пересекающихся курсах видны «пешки» и «хейнкели», там и тут, сверкая очередями, поодиночке и парами, звеньями и эскадрильями проносятся истребители. Горящая земля закрыта клубами гари и пыли, на многие сотни метров поднимаются в небо бесчисленные дымы, пересеченные косыми черными росчерками горящих самолетов. Выбирай кого хочешь и атакуй! Но основная задача летчиков-истребителей — не дать возможности немецким бомбардировщикам прицельно бомбить наши войска, что мы и старались выполнить. В первую очередь настойчиво атаковывали группы бомбардировщиков, хотя и малыми группами, но задачи выполняли успешно.

Через две недели тяжелых боев на Курской дуге в авиаполках нашей 205 над дивизии осталось мало и летчиков, и самолетов. Во второй половине июля мы получили приказ — «передать имеющиеся самолеты прилетевшим на фронт авиаполкам», а нас отвезли в Старый Оскол, откуда всю авиадивизию отправили в Иваново для переучивания на уже знакомый мне американский самолет «Аэрокобру». 205-я дивизия не участвовала в боях, когда наши войска перешли в контрнаступление, и вернулась на фронт уже в районе р. Днепр.

Досадный случай произошел в Ст. Осколе, когда я попал в опалу, восстановив против себя командира полка подполковника С. Б. Зайченко и его заместителя А. И. Сергова.

Однажды, будучи навеселе, они вызвали меня и приказали, чтобы я отменил приказ инженера своей авиаэскадрильи капитана технической службы Бушмелева. Он посадил на гауптвахту одну из оружейниц полка — Валентину Мартуль за невыполнение его указания.

Чтобы не подрывать авторитет инженера аэ, я не отдал приказания об освобождении Мартуль из-под ареста, за что и попал в немилость к командованию полка.

Это непослушание отразилось в 1943 году и на моей военной жизни, и на наградах: я не был представлен к правительственной награде за боевые действия под Белгородом, где сбил 12 вражеских самолетов. Всего же к тому времени на моем счету были уже 23 уничтоженные в воздушных боях неприятельские машины. Но я этому не придавал значения, был воздушным бойцом, не был корыстен и завистлив, не думал особенно о наградах и вовсе не думал о должностях.

Глава VI. В строю гвардейцев

Прибыв в город Иваново, мы начали интенсивно изучать «Аэрокобру». После теоретических занятий и сдачи экзаменов начали вылетать самостоятельно.

«Аэрокобра», по тому времени, была мечтой пилота. Ее главными преимуществами были великолепное безотказное вооружение и устойчивая, с незначительными помехами, радиосвязь. Вооружение состояло из 37-мм пушки, двух крупнокалиберных пулеметов и четырех — обычного калибра. Последние мы обычно снимали, так как вполне хватало трех точек.

Серьезным недостатком этой машины было то, что при обрыве шатуна двигателя, который располагался позади летчика, обломки шатуна перебивали тяги управления самолетом, что нередко приводило к катастрофе.

Из газет, из сообщений Совинформбюро я многое знал о тех событиях, которые происходили в Белоруссии, о той непримиримой борьбе советских людей, которую вели они против фашистских захватчиков. Из этих источников мне было ясно, что пламя партизанской борьбы бушевало и в том краю, где прошли мои детство и юность. Я узнавал о спущенных под откос эшелонах врага, о нападении народных бойцов на колонны машин, о разгроме гарнизонов. Зримо представляя эти боевые картины, я искренне радовался победам партизан на близкой моему сердцу земле. В трудный для Родины час мои земляки оставались истинными патриотами.

Я часто вспоминал родню, оставшуюся на оккупированной территории Белоруссии. Как там они? Помню, на душе было особенно тяжело, когда приносили в эскадрилью письма. Свое первое за войну письмо я получил только в конце 1944 года.

Программа переучивания завершалась. Часть наших летчиков убыла за получением истребителей в Кировобад. Меня же командир полка задержал, приказал довести молодежь «до кондиции». Это решение было верным. Нечего делать недоучкам в воздушных боях. Я старался наладить тренировки так, чтобы каждый полет осуществлялся с наибольшей пользой. Трудились мы до седьмого пота. Удалось даже организовать стрельбы по наземным целям на полигоне г. Иванова. Кое-кто начал роптать: заездил, мол, комэск, никакого передыху не дает. Однако, летать молодежь стала увереннее.

В один из воскресных дней нам дали выходной от полетов и мы с товарищем ушли в город Иваново в сад ЦДКА, где играл духовой оркестр. А мы ходили по саду словно во сне, удивляясь этой забытой мирной жизни и выглядели, наверное, как дикари. Я осмелился и пригласил одну из девушек на танго, она оказалась намного выше меня, но черты лица, фигура мне запомнились и с 1943 г. я начал искать себе в жены «двойника» того Ивановского видения и нашел только в 1947 г. в Монино, только ростом, слава богу, меньше меня.

Через несколько дней 508-й полк перелетел в район Кременчуга. Я готовился летать в бой вместе с теми, кого обучал, со своей эскадрильей. Однако, меня, хоть и имевшего на своем счету уже немало сбитых самолетов, ввиду строптивого характера решили поменять на строптивца из соседнего полка — капитана Павла Чепиногу, за 22 личные победы ставшего Героем уже в 1944. Конечно, было горько, но делать нечего, и выторговав себе право перейти со своим самолетом, я перерулил его с одного конца аэродрома на другой, где были стоянки 27-го полка.

Подрулив самолет к стоянке 1-й эскадрильи своего нового полка, я вылез из кабины, увидел строй авиаторов. От него отделился старший лейтенант Николай Гулаев, доложил:

— Личный состав вверенной вам эскадрильи построен! Оказалось, что из воздушных бойцов, кроме Гулаева, в строю находился еще лишь один летчик младший лейтенант Михаил Лусто, да и тот больной желтухой. С разочарованием подумал: «С кем в бой-то буду ходить?»

Когда строй распустил, мой заместитель Гулаев объяснил, что многие гвардейцы сбиты в схватках с врагом. Можно было предположить, какие здесь, у Днепра, идут кровопролитные бои. Чувствую, старший лейтенант Гулаев в обиде: он уже Герой Советского Союза, старший лейтенант, а командиром эскадрильи ставят варяга. Но, будучи человеком добрым, он старался этого не показывать. Новое назначение и у меня вызвало противоречивые чувства. С одной стороны, радовала решимость новых товарищей, с другой стороны — удручала малость сил.

— Срочно на КП! — передал мне дежурный.

Помчался на командный пункт. Увидел командира полка подполковника В. И. Боброва, доложил о прибытии.

— Первой эскадрилье — вылет. Немедленный! — приказал он.

— В районе Пятихатки «юнкерсы» бомбят наши войска.

— Но в первой эскадрилье всего два летчика.

— Отставить разговоры! Быстрее в воздух. Вашими ведомыми будут летчики из третьей эскадрильи.

Через минуту-полторы мы с Гулаевым взлетели. Вслед за нами, и вправду, поднялись еще два летчика, которых до этого я и в глаза не видел. Взяли курс в указанный командиром район Пятихаток и увидели Ю-87, бомбившие наши войска под прикрытием Me-109. С ходу я перешел в атаку на бомбардировщики и сбил одного из них. Остальные немедленно стали сбрасывать бомбы и разворачиваться вспять. На выходе из атаки, я увидел как истребитель Николая Гулаева сблизился с «мессером» и сбил его короткой очередью.

Этот бой оставил у меня о Николае Гулаеве приятное впечатление. Он показал себя истинным мастером снайперского огня, тонким и изощренным тактиком. Забегая вперед, замечу, что к августу 1944, когда гвардии майор Н. Д. Гулаев был направлен на учебу в академию, на его счету было 57 личных и 3 групповые победы. В то время он уступал лишь А. И. Покрышкину и если бы не это направление он, вполне возможно, стал бы самым результативным среди советских летчиков-истребителей. Навсегда запомнились его веселый, взрывной характер, озорные, часто остроумные выдумки.

Однажды он взял с собой в пару летчика, не отличавшегося, мягко говоря, решительностью в атаках. Встретив группу неприятельских бомбардировщиков, он активными действиями смешал их боевые порядки, по радио приказал ведомому выйти вперед и атаковать замыкающий бомбардировщик. Тот послушно вышел вперед и метров с 200 открыл огонь.

— Ближе, ближе, — передал ему Гулаев и для большей убедительности грохотнул из пушки так, что трасса прошла в нескольких метрах от кабины самолета ведомого. Ведомый был парень сообразительный и, учтя решительность своего командира, сблизился до 50 метров и длинной очередью сбил неприятельскую машину. Таким необычным способом снял Гулаев страх со своего ведомого, так называемый «мандраж» перед смертоносными шнурами, тянувшимися к нему от пулеметных установок вражеского бомбардировщика.

Урок пошел впрок. Впоследствии этот летчик одержал немало воздушных побед и был в полку на хорошем счету.

В боях на Курской дуге, с 5 июля по 5 августа 1943 года, летчики 27-го иап сбили в воздушных боях 88 самолетов противника (19 из них 5 июля 1943 года), полку было присвоено почетное звание 129-го гвардейского истребительного авиационного полка.

Вскоре погиб командир 2 аэ и Николая Дмитриевича Гулаева назначили командиром 2-й эскадрильи. Командиром 3-й авиаэскадрильи был назначен Михаил Валентинович Бекашонок. А моим заместителем стал старший лейтенант Виктор Королев. Он уже побывал в боях, сразил три или четыре самолета. 1-я эскадрилья пополнялась довольно быстро. Прибыли младшие лейтенанты Евгений Мариинский и Николай Бургонов — застенчивый симпатичный блондин, прозванный мною «цыганом», вернулся после излечения и Михаил Лусто, мой земляк из Могилева. Способным новичком оказался и Николай Глотов.

Совершая боевые вылеты, ведя тренировочные полеты и их детальные разборы на земле, в боевых условиях мне удалось сколотить боеспособную эскадрилью. Все свободное от боевой работы время я проводил с вновь прибывшими летчиками, с каждым совершил по нескольку тренировочных полетов в паре, старался подметить и указать характерные ошибки, особенное внимание, помню, обращал на групповую слетанность.

Считаю, что труд мой не пропал даром: летчики сражались в целом грамотно и эффективно, до самого конца войны почти не имея потерь, и закончили войну, облетев небеса над Берлином, Прагой, Веной.

Вскоре, во многом благодаря заботе командира дивизии полковника Ю. А. Немцевича, полк восстановил и приумножил свою боеспособность. Летали много, потери наши уменьшились. Главным образом сопровождали бомбардировщики Пе-2 и Ту-2, прикрывали поле боя наших наземных войск.

30 октября 1943 года у меня в эскадрилье уже было 10 обстрелянных летчиков, участвовавших в воздушных боях под моим командованием, определились в парах ведущие и ведомые летчики.

Указанный боевой порядок в воздухе все летчики выдерживали, за исключением лишь летчика Ивана Ипполитова. Дрались с врагом смело, приобретая боевой опыт.

У меня к тому времени выработалась своя тактика ведения воздушного боя, основанная на том, что, как правило, я всегда первым замечал самолеты противника и затем, не давая на раздумье ни доли секунды ни летчикам противника, ни своим, шел в атаку, ведя свою группу на самолеты противника под любым ракурсом. Старался с первой атаки сбить врага, потом следил и оберегал своих летчиков от атак истребителей противника и, таким образом, управлял воздушным боем.

Выработанные приемы, как мне кажется, добавляли уверенности моим летчикам, делали их дерзкими и решительными. Ведь когда командир группы сам первым идет в атаку, то пример этот воодушевляет летчиков, придает им смелость, пропадает изначальная робость, исчезает боязнь за свою жизнь, а противник, напротив, нередко бывает деморализован, лишен инициативы, сломлен дружной настойчивостью и неожиданностью атаки.

Внезапность атаки — есть один из факторов победы и подчас она ошеломляла немецких летчиков и лишала их возможности самим прицельно атаковать или бомбить наши войска. Зачастую они сбрасывали бомбы куда попало, даже на свои позиции, и поспешно удирали с поля боя.

Каждый вылет мы всегда разбирали на земле с летчиками, а в воздухе я старался держать всю эскадрилью в поле зрения. И, оглядываясь назад, сегодня можно со всей ответственностью сказать, что начиная со второй половины октября 1943 года летчики эскадрильи воевали грамотно. Особенно сильна была шестерка Архипенко — Бургонов, Королев — Мариинский, Лусто — Глотов.

Правда, был в авиаэскадрилье один летчик-трус. Как ни старался я сделать из него бойца, так и не получилось. Неоднократно от меня даже требовали отдать его под трибунал. Рискуя собой, я несколько раз брал его своим ведомым, но неизменно, когда подлетали к линии фронта, он удирал на свой аэродром, уныло и путано объясняя потом, что у него забарахлил мотор. Отправили его на восток и, вроде, там его свои же механики и пристрелили.

Впоследствии, уже когда мы базировались в Румынии, прибыло очередное пополнение, и я взял ведомым летчика Бориса Голованова. Как-то в 1944 году довелось мне быть в Москве, в люберецкой авиашколе воздушного боя, и я зашел к его родителям. Отец жарко просил меня все сделать и сохранить его сына. Я его обучил как других летчиков, в жаркие воздушные бои не пускал, пока не оттренировал в воздухе по принципу — делай все как я и лишь когда стал уже в нем вполне уверен, начал брать его на боевые задания. Летал он хорошо, наказ его отца я выполнил и он не погиб, а впоследствии стал хорошим боевым летчиком. Служил Борис Голованов в частях ВВС, подполковником ушел в запас.

В полку было, как обычно, три авиаэскадрильи. Вот и нас, командиров авиаэскадрилий, было трое, а как кто воевал — мы так толком и не знали, ибо одновременно участвовать в боях нам почти не приходилось.

Запомнил я и свою первую встречу с Иваном Кожедубом, показавшим себя в Курской битве.

30 октября 1943 года, под вечер, вернулись мы из боевого вылета и вдруг поступила команда перелететь в Пятихатки, что на той стороне Днепра. В качестве точки базирования был указан аэродром Зеленая. Там наши — может, кто и встретит. В общем, обычный перелет по тревоге, плохо лишь, что уже начало темнеть.

Взлетели, собрал группу, когда подлетели к аэродрому, уже сильно потемнело. Каждого летчика заводил на посадку по радио и сел сам последним. Оказывается, встречали нас летчики авиаэскадрильи Ивана Кожедуба. Там я встретил его ведомого Васю Мухина, моего одесского однокашника, с кем учились вместе в авиаучилище в 1938–1939 гг. Сам Иван Никитович тогда уже вошел в силу, менее чем за четыре месяца боев сбив 27 вражеских машин, и его имя было уже известно в летной среде. Рассредоточили самолеты, передовая команда их полка уже приехала, но без бензозаправщиков, и так как самолеты не было чем заправить, стало грустно на душе.

Сели на автомашину и уехали на ужин в столовую, я настолько налетался за день, что забыл — сегодня мне исполнилось 22 года, вспомнил об этом только в конце ужина.

Мы с Иваном Кожедубом всю ночь проговорили о тактике воздушного боя, о разнице боевого применения — ведь он воевал на Ла-5, а я на американской «Аэрокобре». Утром, чуть свет, мы все уже вновь были на аэродроме. Линия фронта от аэродрома Зеленая проходила совсем недалеко, всего в 5–6 км. Положение не ахти благоприятное, немцы всегда могли прорваться на аэродром.

Ночью в населенный пункт зашла наша танковая воинская часть, а с рассветом они разъехались по балкам. Замечу, что ушли танки из деревни своевременно, так как оставленный лазутчик передал немцам по радио, что в деревню вошли танки, и вот только начало восходить солнце, увидели, что летят на нас около 40 немецких бомбардировщиков.

Мы думали, что нанесут они удар по аэродрому, а они отбомбились по деревне Зеленая, где мы ночевали, вся деревня почти полностью была уничтожена.

В это время пара Ла-5 из полка, где служил Иван Кожедуб, возвращалась с разведки, и капитан К. Евстигнеев (впоследствии он стал дважды Героем), спикировав, атаковал группу бомбардировщиков и сбил один Хе-111. А шпиона-наводчика после бомбометания все же поймали, он прятался в подвале одного из домов деревни. Только к вечеру привезли нам горючее и заправили самолеты. На душе стало легче, радовало, что можно уже подняться в воздух.

Через сутки прилетели все летчики авиаполка, но пришлось быть на аэродроме и ночью, на случай прорыва переднего края, чтобы успеть угнать самолеты с аэродрома обратно за Днепр в Козельщину.

В то время мы много летали в район Кривого Рога, Кировограда, сопровождали наших бомбардировщиков. По 4–5 вылетов за день делали, иногда успешно проводили воздушные бои и сбивали немецкие самолеты, своих потерь в моей авиаэскадрилье не было.

О командире 129 гв. авиаполка подполковнике Боброве Владимире Ивановиче скажу — энергичный, колготной, правда, но был он хороший летчик и блестящий боец, участник боев еще в Испании, а как человек добрый и сердечный. На его счету были 43 личные и 24 групповые воздушные победы — с лихвой хватало на дважды Героя! Но единственная Звезда была присвоена ему в 1991 году, двадцать лет спустя после смерти.

Накануне перелета в Кировоград что-то не поладил он со своим заместителем майором Овчинниковым и его сняли, перевели в другую авиадивизию нашего авиакорпуса. Очень жалко было нам потерять такого командира, каким был Владимир Бобров в то трудное время.

Майор Овчинников для меня был личностью непонятной, летал на задания редко, всегда с авиаэскадрильей капитана Бекашонка.

Вступил в командование нашим 129-м гвардейским полком майор Валентин Алексеевич Фигичев — сильный летчик-истребитель, остроумный и расчетливый, еще в 1942 году ставший Героем Советского Союза. Участник войны с ее первых дней. Шутка ли! В его эскадрилье воевал в 1941 году сам Александр Покрышкин!

205-й авиадивизией после полковника Е. Я. Савицкого командовал полковник Ю. А. Немцевич. Мы все его любили и звали «батей», нередко летал он на боевые задания. Воевал грамотно и смело, позывной его в воздухе был «Борода». Но его постигло несчастье: жена его или бог ее знает кто, подполковник, начальник связи нашей авиадивизии оказалась завербована немцами.

За ним летом 44-го на аэродром Трускавец прибыл транспортный самолет. Попрощался он со старыми летчиками и его увезли в Москву. Позже он был послан на Дальний Восток, где продолжил службу и дошел до генерала.

Вскоре после этого печального события командиром 205-й иад был назначен подполковник Горегляд Леонид Иванович (впоследствии также Герой Советского Союза, генерал-майор авиации).

Итак, шел ноябрь 1943 года, авиаполк перед Октябрьскими праздниками весь собрался на аэродроме Зеленая вблизи Пятихатки. Обстановка все еще была неспокойной, так как линия фронта проходила в 7–8 км от аэродрома и мы продолжали ночевать на аэродроме.

129-й гвардейский истребительный авиаполк входил в 205-ю истребительную авиадивизию, 6-го истребительного авиационного корпуса, 5-й воздушной армии, 2-го Украинского фронта. Остальные авиационные полки нашей дивизии — 438-й и 508-й иап тоже перебазировались на аэродром Пятихатки.

До конца 1943 года приходилось выполнять обычные боевые задания: прикрытие наземных войск, разведывательные полеты, прикрытие штурмовой авиации.

Вспоминается один из воздушных боев того времени, случившийся 15 ноября. Звеном мы вылетели на прикрытие наших наземных войск в район Новогрудка, где встретили до 40 пикирующих немецких самолетов Ю-87 под сильным прикрытием истребителей Me-109. Группой в составе 4-х самолетов мы немедленно атаковали бомбардировщики противника, которые уже перестроились в боевой порядок для бомбометания по нашим наземным войскам. Захожу в хвост первому, даю длинную очередь — загорается, проскакиваю ко второму — то же самое, сблизился с третьим самолетом на расстояние до 2 метров, но… боекомплект исчерпан. Вдруг мгновенно пришла мысль таранить неприятельскую машину, начал сзади снизу пристраиваться, чтобы винтом своего истребителя отрубить хвост самолета противника. В это мгновение немецкий летчик открыл бомболюки, и бомбы начали медленно отделяться от самолета, и я чуть не столкнулся с ними. Моментально дал рули на вывод и выскочил из-под хвоста немецкого бомбардировщика.

Прилетев на свой аэродром, я стал анализировать свой поступок и пришел к выводу — больше подобных случаев не допускать, т. к. мог погибнуть бездарно, взорваться от встречи с бомбой. Почему-то такая смерть казалась мне особенно нелепой.

В этом вылете моей группе не повезло: когда я атаковывал немецкие самолеты, был сбит мой ведомый лейтенант Николай Бургонов. Он на горящем самолете перелетел линию фронта и выбросился с парашютом. Приземлился он в расположении наших передовых частей. Связь к тому времени в наших войсках была уже более-менее налажена, и примерно через час в штаб полка пришло сообщение, что летчик жив. Получив такое извещение, я очень обрадовался, что Бургонов жив. Жив мой ведомый блондинистый «цыган»!

Зимой 1943–1944 годов войска 2-го Украинского фронта вели боевые действия по освобождению правобережной Украины и медленно, но уверенно изгоняли немцев с родной земли. В канун нового 1944 года наши войска подошли к городу Кировоград, начав одноименную фронтовую операцию. Принял участие в тех боях и я: 8 января в воздушном бою сбил Me-109, а 10-го, в районе Кировограда — Ю-87.

Как только наши войска заняли Кировоград, мы перелетели на здешний аэродром. Случилось это 16 января 1944 года. Аэродром оказался отличный — с бетонированной полосой. С такого аэродрома полетать — это мечта пилота!

В Кировограде летный состав разместили возле аэродрома по квартирам. Меня и моего заместителя Виктора Королева поместили в доме, где хозяйка была армянка, а хозяин — украинец. Очень хорошие добрые люди, ухаживали за нами как за сыновьями.

В Кировограде Королев встретил своего отца танкиста, и мы решили не отпускать его обратно в танковые войска, а сделали из него авиатора оружейника-моториста.

После войны, будучи в командировке в Кировограде, я зашел в гости к своим бывшим хозяевам. Это была очень радостная встреча и для меня и, как мне показалось, для них. Они увидели меня с Золотой Звездой, восхищались, охали, старались получше угостить, расспрашивали о соратниках. Я рассказал им, что Виктор Королев погиб в Румынии, поведал известные мне судьбы остальных летчиков.

С аэродрома в Кировограде мы вели напряженную боевую работу.

Выполняя 28 января полет на разведку войск противника восточнее Ново-Украинки при очень плохой погоде, когда высота нижнего края облачности опускалась до 50 метров, облетая населенный пункт согласно задания с целью определить, что находится в этом пункте, я услышал удар по кабине. Когда прилетел на аэродром, стал осматривать самолет и обнаружил, что пуля, пробив пол кабины и пролетев между моих ног, прошла в 7 — 10 см от лица, вылетела через верхнюю часть фонаря кабины. Помню, смотрел я на эти маленькие дырочки и чувствовал, как мурашки бегают у меня по спине.

Во время окружения немцев в районе Корсунь-Шевченково приходилось сопровождать наши самолеты ПС-84 и «Дуглас», которые на парашютах сбрасывали для наших войск горючее, боеприпасы, продовольствие. Как окруженные немецкие войска не старались в районе города Шполы прорваться из окружения, им это не удалось, большинство окруженных не сдались и были пленены. Это, если можно так выразиться, было нашим отмщением за окружение 6-й и 12-й наших армий в августе 1941 года в районе Умани, под Зеленой Брамой.

В марте 1944 года наши наземные войска были нацелены на захват города Умани с Севера. Самое время распутицы, бездорожья и с воздуха я не раз видел как снаряды на передовую из рук в руки, по шеренге передавало друг другу привлеченное население. Лишь малую часть боеприпасов для передовых наступающих частей удавалось подвозить на повозках.

Февраль 1944 года стал для меня особым: меня приняли в члены ВКП(б) и я искренне считал, что таким образом требования ко мне еще более увеличились. На 23 году жизни я как-то уже повзрослел, стал серьезен, сверстники и даже старшие из пополнения, не нюхавшие пороха ребята, казались мне совсем мальчишками. Мы, командиры авиаэскадрилий, в основном занимались подготовкой летного состава. Технический состав честно трудился днем и ночью, готовя самолеты к боевым вылетам. Летчики-истребители, как правило, с рассвета до наступления темноты были возле самолетов или в самолетах во время дежурства, в готовности к вылету или в полете.

Если можно так выразиться, все время были в напряжении. Нехитрую разрядку получали только во время ужина в столовой.

Вспоминается случай, когда была поставлена задача разведать аэродром Умань и оценить, какая обстановка в городе. Вылетел я в паре с Бургоновым.

Пролетая над аэродромом, вижу, что боевых самолетов там нет, стоят лишь несколько, по-видимому, поврежденных, из них один, 4-х моторный «Кондор», на носу. Вдруг попадаем под сильный зенитный огонь между аэродромом и городом Умань. Далее над городом все тихо, южнее города тоже, но какие-то войска движутся на юг.

Обстановка не совсем понятна, но похоже, что Умань уже наша. Возвращаюсь на аэродром и докладываю командованию, что город Умань, по-видимому, занят нашими войсками и немцы отступают на юг. Оказывается, когда наши войска ночью ворвались в Умань, немцы в белье удирали из города.

Спустя часа три пришло сообщение, что наши заняли Умань, вклинились в оборону противника с севера и вынудили его отвести свои войска из района города Шполы, чтобы вновь не попасть в котел.

10 марта, возвращаясь на свой аэродром в Кировограде, после вылета на патрулирование в район Умани, вдруг, севернее Шполы, я заметил, что пропал мой ведомый. Запросил по радио: «Цыган, цыган, ты где, что случилось?!» Ни ответа, ни привета… Как потом выяснилось, у него забарахлил мотор, и он сел на вынужденную посадку в поле. Пришлось мне сделать еще два вылета, чтобы найти его. Когда увидел его машину на земле, очень обрадовался, много больше, чем когда видел после атаки сбитый вражеский самолет. Сделав круг над местом его вынужденной посадки, сбросил Николаю вымпел с шоколадом.

На следующий день послали У-2 и Николай Бургонов прилетел на аэродром. На войне большая радость, если твой товарищ оказывается жив и возвращается в свою боевую семью.

А для меня это была особая радость, ибо был он очень хорошим летчиком и, идя в атаку, я всегда был уверен, что он надежно прикроет меня сзади от истребителей противника.

12 марта мне была поставлена задача сопровождать самолет ПС-84 с нашей передовой командой на аэродром Умань и обратно. Транспортник произвел посадку, высадил наших механиков и обратно вылетел в Кировоград. В тот же день состоялся еще один полет ПС-84, уже с грузом, и его тоже пришлось мне в паре сопровождать. Барражируя над аэродромом Умань, немецкие истребители появлялись тогда, когда мы улетали обратно в Кировоград.

13 марта было принято решение перебазироваться на аэродром Умань. Полк перелетел поэскадрильно на новый аэродром. Разместили нас возле парка Софиевка по квартирам.

Наши войска успешно продвигались на Запад и 15 марта 1944 года вышли на реку Днестр к границе Молдавии в районе города Ямполь.

С аэродрома Умань в район Ямполя приходилось летать с подвесными баками, поскольку базировались относительно далеко от линии фронта. 19 марта мы вылетели в паре с Виктором Королевым в район Ямполя, пришли в зону и принялись барражировать над нашими войсками, облачность была в 5–6 баллов. Вдруг появились два истребителя ФВ-190, одного мы атаковали — сзади, я — слева, Королев — справа и сбили, второй, видя участь своего напарника, удрал с поля боя.

Наши войска, выйдя на Днестр, сходу захватили небольшой плацдарм на правом берегу реки. Немецкое командование напрягло все силы, чтобы обратно отвоевать плацдарм и не допустить его расширения, в том числе привлекло много авиации, которая бомбила плацдарм и переправу.

23 марта в составе звена мы прилетели в район Ямполя на прикрытие плацдарма и переправы через Днестр. Со мной были Королев, Мариинский и Лусто. На высоте около 3000 метров мы заметили три большие группы по 30–40 немецких самолетов Ю-87, летящих к Ямполю с юга. Мы мгновенно сбросили подвесные баки и без промедления атаковали их с целью не допустить прицельного бомбометания по нашим войскам и переправе.

Воздушный бой мы провели успешно, ибо ни одна бомба на попала в цель. Фактически, как это помнится мне сейчас, мы в небольшом воздушном пространстве, возле переправы вели воздушный бой с большим количеством неприятельских бомбардировщиков. Немецкие летчики бомбили в основном свои же войска на переднем крае, а к переправе ни один самолет противника так и не прорвался.

В результате воздушного боя мы сбили 8 самолетов Ю-87, из них 2 были сбиты мною, возможно, мы подбили и еще несколько, т. к. боеприпасы все летчики израсходовали полностью. Тогда было не до подсчетов.

Во время того воздушного боя у Королева случился приступ аппендицита, но он с поля боя не ушел, а продолжал вести бой.

«Кобру» Евгения Мариинского все же подожгли и она загорелась в воздухе, но бой к тому времени уже почти закончился, и он сел на горящем самолете на нашей территории. Мы вышли из боя западнее Ямполя, я пролетел на бреющем над самолетом Мариинского, увидел, что сам он живой, суетится возле горящей машины.

Между тем датчик топлива показывает, что горючего до своего аэродрома не хватит. Принимаю решение выбрать площадку и на ней сесть. Присмотрел я ровную поляну, зашел на посадку, сел благополучно, дал команду садиться Королеву и Лусто, они тоже благополучно произвели посадку на этой площадке. Зарулили на границу поляны, выключили моторы, вылезли из кабин.

Виктор Королев сразу упал и стал кататься по земле. Мы с Лусто подбежали к нему и спрашиваем: — «Что с тобой?». А он еле произносит: — «Живот болит».

Ему повезло, что скоро прилетел У-2 и сел на ту же площадку. На наши расспросы летчик кукурузника сообщил, что километрах в 30 есть госпиталь. Посадили мы Виктора в кабину У-2, и самолет немедля пошел на взлет. Часа через полтора летчик вернулся и доложил, что у Виктора аппендицит и ему будут делать операцию.

Все обошлось у нашего товарища благополучно, сделали ему операцию и недели через три он вернулся в авиаполк.

Мы же остались с Михаилом Лусто вдвоем. На поляне, где мы сели, работали уже крестьяне из близлежащих деревень, засыпали воронки и сравнивали грунт. Оказывается, площадка и теперь, сразу после изгнания немцев, вновь готовилась как полевой аэродром.

Мы подсели к одному мужичку и завели беседу на разные темы. Нам очень хотелось есть: вылетели-то мы совсем рано, не успев позавтракать.

Миша вообще был любитель покушать и спросил: — «Где можно перекусить?» а мужичок оценивающе глянул на нас и предложил:

— Да у меня кума за подъяром живет, можем сходить.

Мы не ломались и немедленно отправились втроем к куме. Та была женщиной гостеприимной и угостила яичницей с салом. В беседе пожаловалась, что позавчера были немцы и свели корову. У меня были с собой деньги, стало жаль добрую женщину, да и яичница настроила на благодушный лад и я дал ей 700 рублей. И что же, минут через 40 она в свой двор привела корову, которую купила у соседа. Цены, конечно, были там еще довоенные и тот, кто продал корову, не знал, что во время войны все подорожало, а в особенности так кормилица-корова. Так что инфляция была и в то время, но не чета нынешней.

На следующий день привезли нам на У-2 горючее и мы втроем улетели в Умань на своих самолетах, только Мариинский взял «кобру» Королева.

В этот же день прилетел к нам на своем истребителе командир дивизии полковник Ю. А. Немцевич. Пригласил меня и мы в паре с ним перелетели на аэродром Тростянец, к вечеру перелетел и весь наш авиаполк, а затем и другие полки дивизии. С аэродрома Тростянец мы летали на боевые задания в районы Флорешти, Бельцов и другие.

Расширив плацдарм на Днестре в районе Ямполя, наши наземные войска при поддержке авиации приступили к освобождению Бессарабии. Немцы с трудом сдерживали натиск советских войск, вот-вот мы должны были выйти на реку Прут, на нашу старую границу.

Летали мы тогда малыми группами, по 6–8 самолетов, главным образом на прикрытие наших наземных войск. Господство в воздухе со времени Курской битвы фактически было у наших военно-воздушных сил на всех фронтах войны.

Эскадрильи полка часто вели воздушные бои, и мне довелось 26 и 30 марта в районе Бельцов и Флорешти сбить в воздушном бою по Ю-87. А за весь март я провел 8 воздушных боев и сбил 6 самолетов противника.

Как-то на аэродром Тростянец прибыли ст. инспекторы ВВС полковник Сидоров и подполковник Беляков — командир авиаэскадрильи еще в бытность мою курсантом в Одесском авиационном училище в 1938–1939 годах. Полковник Сидоров решил сделать вылет на боевое задание.

Группу определили в составе 8 самолетов, ведущим группы был подполковник Горегляд с ведомым летчиком, далее полковник Немцевич и Сидоров с ведомыми летчиками нашего полка, мне была поставлена задача в паре прикрыть их в воздухе, чтобы не посбивали истребители противника. Погода была отличная, как летчики выражаются — «миллион на миллион».

Взлетели, собрались, взяли курс в район северо-восточнее Бельцов.

Прилетели в район барражирования. И что же? Вся группа рассыпалась. У меня критическое положение — кого же прикрывать! Рядом оказалась пара полковника Немцевича. Отделались благополучно, самолетов противника не было. Закончилось время патрулирования, мы собрались над Ямполем и вернулись на свой аэродром. После сделанного вылета начальство было довольно — сделали боевой вылет. Для меня же этот вылет стоил десятка других.

Этот случай я вспомнил к тому, чтобы заметить: сразу делать вылеты нескольким руководителям-командирам нецелесообразно и даже вредно, лучше если в группе есть один беспрекословный руководитель. В таком вылете гораздо больше пользы и для дела, и для летчиков, и для руководящего состава. Более того, руководители, как правило, мало летали и водить группы не умели.

Наши наземные войска успешно осуществляли боевые операции по освобождению Молдавии, вскоре заняли город Бельцы и вышли на реку Прут.

По нашему корпусу между тем прошло сообщение, что я купил корову, и если кто из летчиков корпуса слышал мой позывной «десятка» (по тактическому номеру машины) и когда позволяла оперативная обстановка, немедленно начинал развивать «животноводческую» тему.

— «„Десятка, десятка“ — вижу стадо коров и твою буренку; „десятка“, ищи поляну — винтами накосим, крыльями наскирдуем»; «Я под Бельцами бычка видел закачаешься!» — бывало, что несколько полков использовали один и тот же радиоканал станции наведения.

Мы еще базировались на аэродроме Тростянец, когда 10 апреля я получил задачу прикрыть самолет-разведчик Пе-2, который проведет фоторазведку ж. д. узла Яссы.

В паре с Лусто мы взлетели. По расчету горючего у нас должно было хватить, чтобы и обратно долететь до своего аэродрома. Однако разведчик далеко углубился в воздушное пространство Румынии и зашел на цель с запада. В результате горючего у нас осталось мало и Михаил передал, что он «пустой». Я вспомнил, что Бельцы уже наши и решил произвести посадку на этот аэродром. Здесь снова встретился с Иваном Кожедубом. Он базировался здесь со своей эскадрильей.

Горючего для заправки нам не дали, т. к. самолет Ли-2, который привез горючее для авиаэскадрильи Кожедуба, был атакован на земле истребителями противника и сожжен.

Ощущение очень неважное, когда самолеты нечем заправить.

Вижу, вдруг, над аэродромом появился У-2. Прилетел командир полка В. А. Фигичев. Оказывается, до начала войны их 55 иап базировался на этом аэродроме, отсюда он и А. И. Покрышкин провели свои первые боевые вылеты.

Пригласил он меня пойти с ним в город Бельцы. Пришли в город, он растерянно водит меня по центру города, вокруг большой клумбы и ничего не говорит, я за ним следую, тоже молчу. Наверное забавно со стороны выглядела наша пара.

Вдруг он увидел прохожего и подозвал к себе.

— Что, — спрашивает, — не узнаешь?

Тот пригляделся внимательно и осторожно так, аккуратно отвечает:

— Немного узнаю.

Тогда Фигичев спрашивает треснувшим голосом, — куда же делся ресторан, что был здесь до войны — он точно помнит. Прохожий отвечает — в первый же день попала в него прямым попаданием бомба, весь дом разнесло.

Оказывается, этот человек играл в оркестре ресторана, а летчики жили в общежитии в том же здании на 2-ом этаже. На этом самом месте и сделали клумбу.

По пути на аэродром Фигичев, все мне рассказывал, как весело и дружно жили они в этом общежитии с Покрышкиным и другими.

Фигичев больше никого из знакомых не встретил и улетел на наш аэродром Тростянец. На следующий день Иван Кожедуб выделил бензин для заправки наших «бэллочек», и мы с Лусто улетели.

В начале апреля наш полк перебазировался на полевой аэродром Ямполь, на ту самую площадку, где когда-то я произвел вынужденную посадку со своими летчиками Королевым и Лусто. И нарочно трудно представить себе такое совпадение, чтобы случайно сесть на вынужденную на свой будущий аэродром!

На этом аэродроме сосредоточилась вся наша авиадивизия, все три авиационных полка и еще один полк из авиадивизии Покрышкина.

Летали тогда очень много, было необходимо надежно прикрыть с воздуха наши наземные войска. К тому времени они уже форсировали Прут, перешли на территорию Румынии и успешно продвигались между реками Прут и Серет на юг в направлении Яссы, Фокшаны.

Вспоминаю, как в один из апрельских дней прошел слух по стоянкам самолетов, что вот-вот должен прилететь А. И. Покрышкин, все ждали нашего знаменитого аса с нетерпением.

Примерно в 17 часов с востока появился истребитель, сделал бочку над аэродромом и произвел посадку. В это время я со своими летчиками был на аэродроме, собирался в очередной вылет в район западнее Бельцов прикрывать переправу через Прут и Покрышкина не увидел.

За апрель месяц я произвел 21 боевой вылет, провел 6 воздушных боев, сбил 3 самолета противника.

Вспоминается случай, когда после проведенного воздушного боя над Прутом, где я сбил истребитель Me-109, мы, возвращаясь на аэродром Ямполь, вдруг встретили группу вражеских бомбардировщиков. Вступили в бой, и до сих пор я не знаю — сбили ли мы тогда немецкие самолеты. Накопившаяся усталость обернулась пассивностью — атаковали мы без задора и азарта, прицеливались и стреляли, а вот были или нет сбитые, уже никого не интересовало: ни молодых летчиков, ни меня, тем более, что горючее в самолетах было на исходе, а садиться на вынужденную в гористой местности страшно.

Когда сели на аэродром, замкомандира дивизии подполковник Горегляд был в недоумении от нашей пассивности и равнодушия к победам. Мы не показали стремительных неотвратимых атак по противнику, не преследовали его, а лишь выполнили свой долг, прогнали бомбардировщиков от цели и все. Я даже не доложил ему о пустых баках.

Ведь в воздушном бою сбить самолет весьма сложно, иногда проведешь бой и прицельно стреляешь по противнику, а результата нет. Значит, не попал ни по слабым узлам самолета, ни по мотору, ни по летчику.

Были случаи, когда возвращаешься из боевого вылета и докладываешь, что группа провела воздушный бой. Сразу вопрос:

— Сколько сбили? Отвечаешь: — Ничего и никого.

Порой удивляются, а иногда и прямо высказывают тебе свое неудовольствие, иной раз и ответишь в сердцах — слетай, сам сбей.

Глава VII. Участие в Ясской операции

Итак, войска 2-го Украинского фронта вышли на довоенную границу по реке Прут, форсировали ее и завязали бои в Румынии.

Нашему 129 гвардейскому авиационному полку была дана команда перелететь на территорию Румынии, на полевой аэродром Тодирени.

9 мая 1944 года поэскадрильно авиаполк перелетел на аэродром Тодирени в Румынии. Мне пришлось первым перелететь с авиаэскадрильей, с нами перелетел и заместитель командира полка майор Овчинников. Аэродром Тодирени был особым, представляя собой заливной луг с очень ровной поверхностью и с длиной полосы 1300 метров, но в начале и в конце полосы ее огибала речка, посадочное «Т» лежало от берега в 5 метрах. Сложно было произвести посадку самолета. Требовался точный расчет, приземление нужно было осуществлять непосредственно у «Т», ибо если раньше приземлишься, угодишь в речку, а если с перелетом, то туда же попадешь в конце пробега.

Летали с этого аэродрома успешно, было только два аварийных случая: один летчик произвел посадку до «Т», другой сел с перелетом и в конце пробега укатился в речку. Помнится, тот, чей самолет укатился, с испугу кинулся в реку и быстро переплыл на другой берег. Там он пришел в себя и уже неспешно поплыл обратно, на зов подбежавших механиков.

(После посадки на аэродроме Тодирени нам сразу же заправили самолеты и я получил задание вылететь со своей авиаэскадрильей на прикрытие наземных войск в район Тыргу-Фрумос: там шли бои и сосредотачивались наши войска, готовя нанесение последующих ударов по противнику в южном направлении.

Наша авиация перебазировалась ближе к линии фронта, и все полки нашего авиакорпуса в основном выполняли задачи по прикрытию своих войск.

Сильные бои в конце мая развернулись в районе Тыргу-Фрумос как на земле, так и в воздухе. Наши войска перешли в наступление вдоль реки Серет. Немцы бросили много авиации с тем, чтобы сорвать наступление наших наземных войск.

30 мая мне пришлось совершить 4 боевых вылета и все с воздушными боями.

Вспоминается один из вылетов в этот день… При подлете к линии фронта я увидел впереди со снижением летящую «Аэрокобру», а за ней четыре истребителя ФВ-190 и два Me-109, один из «фоккеров» дал очередь и прямо передо мной, в 50 метрах, наш самолет стал разваливаться, хвост в одну сторону, кабина с летчиком и плоскостями в другую.

Моя группа в составе 4-х самолетов проскочила между ФВ-190 и Me-109, воздушный бой с этой шестеркой не состоялся.

Через 5 — 10 секунд впереди справа увидел группу бомбардировщиков Ю-87, около 40 самолетов, уже строивших боевой порядок для атаки наших наземных войск. Переходим в атаку всей группой с тем, чтобы не дать возможности прицельно бомбить наши войска. Прицелы в пикирующих бомбардировщиках Ю-87 был отличные, атаковали они с крутого пикирования и были в состоянии угодить бомбой в танковый люк. Среди немецких пикировщиков, на Ю-87, воевал и Ханс-Ульрих Рудель — самый высоконагражденный из всех воинов гитлеровской Германии.

Атаку сорвали, но не успели разделаться с этой группой, как подошла вторая, затем третья. Провели три воздушных боя, группа моя рассыпалась, по радио дал команду выходить на свою территорию.

Взял курс на север, посмотрел через правое плечо назад, вижу, истребитель Me-109 зашел мне в хвост, но еще не стреляет, еще не поймал в прицел, а у меня сил нет отвернуть самолет, сделать маневр, выйти из-под огня. Вижу справа, метров на двести ниже, параллельным курсом летит «Аэрокобра». Даю команду:

— «Кобра», сбей самолет, который у меня в хвосте, прямо над тобой.

Наблюдаю, как «кобра» идет вверх, подворачивает, дает точную очередь, сбивает немца и пристраивается ко мне — это оказался Евгений Мариинский. В паре с ним мы и вернулись на аэродром, Михаил Лусто раньше произвел посадку. Из этого вылета не вернулся Виктор Королев.

В проведенных в тот день воздушных боях нашей группой было сбито несколько самолетов противника. Все мы вернулись полностью с израсходованным боезапасом, но я доложил только, что провели три воздушных боя с Ю-87, какие потери понес противник — не знаем, места падения неприятельских самолетов не видел, видел лишь, что Мариинский сбил Me-109, который пытался атаковать меня, да так и не успел открыть огонь.

Настолько тот вылет был тяжел, плюс гибель Королева, что всем нам все стало безразлично. Казалось, и мышление и чувства от всего отключились.

В район воздушного боя сразу послали техника самолета и отца Виктора на поиски. Результаты розысков ничего не дали, по их возвращению стало известно, что по внешнему описанию его, якобы, видели в войсках, но в полк Королев не вернулся, сообщение от наземных войск тоже не поступало.

Тяжкое горе постигло всех нас и, в первую очередь, отца Виктора, к которому летчики и техники привыкли, всю войну берегли его, поддерживали морально.

Ничего не сделаешь: война есть война.

В Румынии, как раз в то время, когда начались сильные воздушные бои, в полк прибыли молодые летчики. Я решил на задания их не брать, чтобы не потерять в первых же воздушных боях.

Боевые вылеты мы совершали группой в составе 6-ти самолетов: я с Бургоновым, Королев с Мариинским и Лусто с Глотовым.

Фактически же авиаэскадрилья была укомплектована полностью и могла подниматься в воздух в составе десятки. Зная, что в первом же серьезном бою молодых посбивают, я в бой их не брал, хотя начальство заставляло и грозило. Молодежь тоже рвалась в бой, в особенности мл. лейтенант Борис Голованов — мой будущий ведомый, и хоть я оказался между двух огней, но остался непреклонен. На наскоки я отвечал, что пусть группа меньше, зато слетанная, сделать сумеем больше. Так оно и получилось. Победы достигались не количеством, а качеством.

Когда напряженность боевой работы спала, мы начали тренировать молодых летчиков на групповую слетанность пар, вести с ними учебные воздушные бои, показывать, как готовить атаку по разным типам самолетов. Все это дало в дальнейшем свои плоды и из молодых летчиков получились хорошие воздушные бойцы, дошедшие до Победы.

Наше наступление вдоль реки Серет развития не получило и наземные войска перешли к обороне.

Обстановка в воздухе для наших летчиков была в это время тяжелой. Немецким летчикам-истребителям было приказано вести бои над своей территорией, чтобы в случае сбития летчик мог по возможности скорее вернуться в строй. Эшелонируясь по высоте в несколько этажей, они старались нанести неожиданный стремительный удар со стороны солнца, с особенной настойчивостью атакуя отставшие самолеты. В тех сражениях наряду с другими принимала участие 52-я истребительная эскадра Люфтваффе — лучшие силы немецкой истребительной авиации. Именно в этих боях был сбит Г. Баркхорн — немецкий ас № 2, выбывший из строя почти на полгода. Наши летчики тоже несли в тех боях тяжелые потери.

В отношении немецких летчиков у меня сложилось твердое мнение, что в открытом воздушном бою — «кто кого» — они все же не блистали отвагой. Используя высокие летно-технические характеристики Me-109 и напрочь лишенные в 1943 году господства в воздухе, они старались сбивать наши самолеты, как говорится, «из-за угла»: при отрыве малоопытных летчиков, подбитых или аварийных самолетов от боевого порядка; на взлете и посадке; штурмовиков и бомбардировщиков — на выходе из атаки. В бою они как бы пробовали силу противника, и если тот проявлял мастерство — на своем не настаивали. Помню, как в Румынии, по моей команде, в разных боях — Мариинским и Бургоновым — были сбиты немецкие истребители, настойчиво пытавшиеся атаковывать меня — с трудом я выводил машину из-под огня. На первом начальном этапе войны их летчики имели высокую летную подготовку, охотно вступали в бой, в воздухе вели себя уверенно и дерзко. Но уже ко второй половине 1943 года, когда их асы в значительной мере были выбиты, эти особенности стали для немцев редким исключением, и мне не раз приходилось атаковать самолеты, которые управлялись откровенно слабыми летчиками и вместо выполнения маневра, позволившего бы вывести машину из-под огня, они лишь пытались разогнаться по прямой или перекладывали самолет с крыла на крыло. Как и большинство наших летчиков они погибали, не освоив как следует самолет и не сумев преодолеть страх в такой ситуации, когда противник сзади и вот-вот откроет огонь.

Запомнился один вылет того времени с непредвиденным развитием событий. Взлетели четырьмя самолетами, я с Бургоновым и Лусто со своим ведомым. Вдруг Бургонов по радио передает, что на его самолете мотор барахлит, даю ему команду — вернуться на аэродром.

Один, без ведомого я пару Лусто повел на задание.

Подлетая к линии фронта, встречаю группу истребителей-бомбардировщиков ФВ-190, до 30 самолетов, которые построились по три самолета в боевой порядок и уже начали атаку наших войск.

Пошел и я в атаку, дав команду Лусто прикрыть. На пикировании по привычке оглянулся — вижу, он не делает никакого маневра для прикрытия, мгновение — и я оказался в гуще неприятельских самолетов один, а несколько звеньев ФВ-190 сзади меня. Пришлось совершить резкий маневр и выйти из атаки в сторону солнца. Самолеты противника ФВ-190 поспешно сбросили бомбы и ушли с поля боя.

Этот вылет показал, что без своего ведомого, в сложившихся условиях нечего было и делать в воздухе, надо было и мне сразу вернуться или отправить ведомого Лусто на аэродром, а с Лусто в паре лететь на передний край. Только так мы могли бы нанести урон противнику.

Этот вылет был для меня поучительным, особенно тогда, когда я один оказался среди немецких истребителей, здесь меня спасла техника пилотирования.

Может, читая эти строки, кто-то будет недоумевать, почему я пишу об этом и даже заостряю внимание на неудачном вылете. А дело в том, что когда идешь в атаку на самолет противника, то все свое внимание как летчик-истребитель уделяешь тому, чтобы поймать неприятельский самолет в прицел и вовремя открыть огонь, назад в эти мгновения не смотришь и вот в этом случае необходим ведомый, который прикроет от возможной атаки сзади, ибо когда тот, который атакует, знает, что надежно прикрыт, он смело идет в атаку, спокойно ловит в прицел и в нужный момент нажимает гашетку, а если прикрытия нет или оно ненадежно, летчик атакует неуверенно, нервозно, с оглядкой и, как правило, атаки оказываются малоэффективными.

Таким образом ведомый является у ведущего не только щитом, но и его глазами для обозрения задней полусферы и конечно же нужно учитывать и значение стабилизирующего морального фактора, каким оказывается для ведущего надежный ведомый летчик.

Немецкие войска вместе с румынскими, перегруппировав войска, нанесли в конце мая 1944 года сильный контрудар севернее города Яссы. На земле и в воздухе начались кровопролитные бои.

Наземные войска немцев при поддержке авиации вклинились в нашу оборону на 10–15 км. Немцы наращивали давление с воздуха, перебрасывая авиацию с других фронтов.

Наши авиационные части перед самым наступлением немцев нанесли удары по аэродромам противника, а нашему полку была поставлена задача на высоте 3–5 тысяч метров блокировать аэродром в городе Роман. Вылетели тремя группами во главе с командиром полка. Первую группу повел Герой Советского Союза капитан Николай Гулаев, вторую группу — командир 3-й АЭ капитан Михаил Бекашенок, а третью возглавил я со своей 1-й АЭ… Когда наши штурмовики наносили удар по аэродрому в городе Роман, это очень впечатляюще выглядело с воздуха: разноцветные шквалы, вспыхивая и рассыпаясь, неслись друг на друга с самолетов-штурмовиков и с зенитных средств, которые охраняли аэродром.

Удар был нанесен внезапно на рассвете и, конечно, результаты были хорошие. Мы, истребители, свою задачу тоже выполнили, не допустив истребителей противника с других аэродромов и тем самым обеспечили работу штурмовиков.

Все было бы хорошо, но когда вернулись на свой аэродром, то обнаружили, что не вернулся командир полка подполковник Фигичев. Никто из летчиков не заметил, когда он исчез. Неприятность была большая.

Нервничая, ждали его: по расчетам горючее в баках его самолета еще должно было быть, так как времени с начала вылета прошло всего около 1 часа. Наконец, слышим характерный, ставший родным, звук, а затем появляется «Аэрокобра», с ходу идущая на посадку. Надо полагать, оторвался командир от группы, но затем восстановил ориентировку в воздухе и вернулся на аэродром.

Немецкое и румынское командование напрягало все силы, чтобы нанести урон нашим войскам, на поле боя использовало даже старые трофейные самолеты типа ПЗЛ-24, ПЗЛ-37, румынские «иары» и еще какие-то древние типы.

В одном из апрельских вылетов в район Тыргу-Фрумос я увидел, как со стороны солнца подходит группа из 18–20 бипланов под прикрытием истребителей Me-109. Немедленно вступил в воздушный бой и с первой же атаки сбил один из бипланов, остальные в панике начали удирать на юг, не помогло и прикрытие.

…В последних числах мая, вылетев группой в район севернее Ясс для прикрытия наших войск и подходя к линии фронта, доложил на КП, где тогда находился командир 7-го авиакорпуса генерал-майор авиации Утин:

— «Сокол», я Архипенко, прибыл на работу.

Получил торопливую команду:

— Немедленно спускайся до бреющего, немецкие самолеты штурмуют наши войска.

Сразу пошел на снижение и у земли увидел какие-то двухмоторные самолеты, опять-таки под прикрытием Me-109, обстреливающие наши войска. У земли на малой высоте дым, земля горит, пыль от разрывов снарядов и бомб поднимается высоко в воздух. В кабине запах гари, видимость плохая, на стеклах фонаря блики разрывов. Я перевел самолет после пикирования в горизонтальный полет и слева впереди увидел незнакомую двухмоторную машину. Подворачиваю истребитель, ловлю незнакомца в прицел, накрываю длинной очередью, вижу вспыхнувшее на нем пламя и как он, потеряв устойчивость, сразу сталкивается с землей. Второй такой же самолет оказался справа, его я атаковать не успел, он немедленно ускользнул за дымы и в лощину.

В этом бою Николай Бургонов и Евгений Мариинский сбили по одному самолету Me-109.

Вернувшись на аэродром, докладываю о воздушном бое и меня просвещают, что немцы создали свой самолет-штурмовик Хш-129, по типу нашего Ил-2.

В дальнейшем этого типа я в воздухе не встречал.

Тогда, поглощенный боевой работой, я не особенно интересовался попадавшимися типами неприятельских самолетов; чего-то особенного нам не встречалось, все они были уязвимы и горели. Нам, помнится, только рассказали, что немецкий штурмовик, он был хорошо бронирован и нес пушки, установленные так, что на малой высоте в горизонтальном полете мог обстреливать наземные войска.

Замысел в таком самолете был хороший. Но положение на фронтах складывалось не в пользу немецких войск и уже ничего не могло спасти фашистскую Германию от поражения: ни новые самолеты, ни сверхтяжелые танки, ни ракеты.

30 мая 1944 года в составе 6-ти самолетов мы вылетели в район западнее Ясс. Подойдя к линии фронта, я получил с КП сообщение, что с юга подходит группа бомбардировщиков. Одновременно с принятой радиограммой я увидел и неприятельские самолеты. Немедля с набором высоты влево повел группу, затем резко развернулся на 180 градусов и всей группой сзади, со стороны солнца атаковали «лаптежников». Сразу сбил один Ю-87, летчики эскадрильи тоже сбили несколько самолетов противника.

Вернувшись на аэродром, сразу же получил команду срочно подняться в воздух и следовать в район Ясс. Технический состав быстро начал заправлять самолеты горючим и боеприпасами. Вспоминаю, что мой самолет заправили горючим и уже заканчивали заправлять боеприпасами. Я включил радио и услышал, что командир 2 аэ Коля Гулаев со своей группой ведет тяжелый воздушный бой.

Как только закончили подготовку самолетов, сразу же вырулили на старт и взлетели.

Обычно мы делали круг над аэродромом для набора высоты, но в данном случае я принял решение прямо со взлета идти к линии фронта с одновременным набором высоты. В воздухе вначале я слышал Гулаева, а затем все стихло и на все мои запросы ответа не было. Подлетая к линии фронта, увидел впереди снизу появившийся Me-109, быстро подворачиваю самолет, ловлю в прицел, открываю огонь и тот с дымом начинает падать. Затем со всех сторон стали появляться «мессеры», набралось их штук 25–30. Начался воздушный бой моей шестерки с этой группой. Пришлось построить оборонительный боевой порядок — стали в вираж, друг за другом и, таким образом, не давали немцам возможности прицельно атаковать нас.

Воздушный бой затягивался, пришлось с боем, в виражах отходить на свою территорию. Просто выйти из боя было невозможно: стоило едва стать на прямую, как нам бы тут же зашли в хвост и посбивали.

Командир корпуса дает мне команду:

— Архипенко, бросай «шмитов», уходи на точку! Отвечаю прям-как в том старом анекдоте:

— Рад бы бросить, да они не пускают!

У противника, надо полагать, горючее было на исходе, как и у нас: в одно мгновение воздушный бой окончился и мы взяли курс домой. Подлетая к аэродрому, сразу увидел с воздуха, что стоянка самолета Гулаева пуста. Сердце екнуло в груди, предчувствуя непоправимое. После посадки сообщают — всю шестерку Гулаева сбили! Сам Гулаев сел раненый на аэродром к штурмовикам, а об остальных летчиках ничего не известно. Спустя некоторое время с передовой сообщили: двое выпрыгнули с самолетов и приземлились в расположении наших войск, судьба еще троих неизвестна. В том бою погиб Сергей Акиншин — веселый, неунывающий и добрый парень, надежный боец, имевший на своем счету уже 7 побед. Как позднее выяснилось еще один участник того боя В. Чесноков, для которого он был первым, был легко ранен и приземлил свою машину на нашей территории. Через день он вновь участвовал в бою и вновь был сбит!

И сегодня главную ошибку Н. Д. Гулаева, допущенную тогда, вижу в том, что взял он с собой сразу трех молодых, вовсе необстрелянных летчиков, которые и были сбиты в первом же своем бою.

Правда, и Гулаев одержал в тот день сразу четыре победы, сбив 2 Ме-109, Ю-87 и «Хеншель».

Тот вылет — еще одно подтверждение тому, что нельзя брать в бой необстрелянных летчиков. Подтверждение это не стоило той цены, которую за него заплатили.

Значит, воевать надо по суворовским заветам — не числом, а умением: не только количеством, но качеством и выучкой бойцов, как на земле, так и воздухе.

На следующий день горе постигло и мою эскадрилью. Вылетели в район Ясс на прикрытие наземных войск от ударов бомбардировочной авиации противника. Подлетая к линии фронта, встретили истребители противника, вступили в воздушный бой на вертикалях. Зашел я одному Ме-109 в хвост, он начал пикировать, я следом за ним, затем он перешел на вертикаль, на вертикали не удалось поймать его в прицел, в верхней точке «мессер» потерял скорость и я чуть не столкнулся с ним, и снова Ме-109 перешел в пикирование, и, догнав его, я открыл огонь, он так и не вывел больше из пике, так и воткнулся в землю.

Пока я крутился с этим «мессером», Николай Бургонов отбивал все попытки немецких летчиков атаковать меня сзади, и когда я уже «приклеился» было к следующему, он был сбит сам. Как это бывает порой в воздушном бою, он так и не узнал, что его сбило: то ли зенитный снаряд, то ли очередь из авиационной пушки. Самолет Бургонова загорелся, сам он выбросился с парашютом и… попал в плен. Это была большая потеря для всего нашего полка, а для меня — личное горе. Мало того, что Бургонов был опытным надежным ведомым, совершившим около 100 боевых вылетов, искушенным воздушным бойцом, лично сбившим 8 неприятельских самолетов, он был не только моим соратником, но товарищем и другом. А что такое друг для вовсе одинокого парня (а в то время вся моя родня находилась на оккупированной территории и я вовсе не был уверен, что кто-нибудь остался жив) может понять, наверное, только тот, кто сам был когда-нибудь совсем одиноким.

Николай Бургонов остался жив, хотя и пробыл в плену до конца войны, был освобожден советскими солдатами и вернулся на родину в Подмосковье. У меня был его адрес и я начал его искать еще в 1946 году, будучи слушателем Военно-воздушной академии.

В 1946 году он прибыл в Академию, и мы встретились как родные люди. Он рассказал о последнем воздушном бое, о своих мытарствах в плену, о своей нынешней жизни. Затем мы неоднократно с ним встречались. Последнее время он с семьей жил в Ступино, Московской области, работал на заводе.

Сразу после войны, когда я еще служил в Австрии, в авиаполк пришел запрос на него из нашего лагеря, где он находился. Мы с начальником штаба полка и заместителем по политчасти дали ему самую хорошую характеристику: кто он, как воевал, что из себя представляет как человек в нашем понимании. Поскольку и в немецком концентрационном лагере он вел себя достойно, как советский человек, его с получением нашей характеристики отправили на родину, туда, откуда он призывался в армию, в город Озеры Московской области. Служить в армии ему больше не пришлось.

На заводе в Ступино, где он работал, относились к нему как-то настороженно, но с выходом в свет документальной повести Жени Мариинского «Внизу передний край», где рассказано было о летчиках нашей эскадрильи и полка, в том числе и о Николае Бургонове, отношение к нему сразу изменилось. Но ничего не сделаешь, судьба его сложилась трудно. Самое главное, что он с честью вынес все мучения войны, плена, лагерей и остался жив.

В начале июня немецкое наступление под Яссами было остановлено как на земле, так и в воздухе.

Конечно, потери как у противника, так и у нас были большие. И в тех сражениях мы имели господство в воздухе, наша авиация не только содействовала успешной обороне наших войск, но и нанесла существенный урон неприятельской авиации, уничтожив в воздушных боях, по данным противника, более 150 самолетов. 5 ВА, куда входила тогда наша дивизия, за то же время потеряла 135 машин.

Наш авиационный корпус имел основную задачу прикрывать с воздуха свои войска на переднем крае. С лета 1943 года, со времени сражения на р. Днепре, эта задача стала важнейшей, ее успешное решение сберегало сотни солдатских жизней, поднимало моральный дух войск. Ситуация была уже принципиально другой, нежели в начальный период весны, когда немецкая авиация беспрепятственно и прицельно бомбила наши войска, господство в воздухе было за нашей авиацией. В конце июня мы получили команду немедленно перебазироваться на аэродром Ямполь.

С аэродрома Ямполь эти полеты совершались скорее для маскировки, показать, что «Аэрокобры» появляются над линией фронта. Никто не знал дальнейших перспектив — где будем воевать, куда перелетать. После тяжелых боев мы находились на фронте, как на отдыхе.

Во время выполнения этих полетов оказалось, что я выполнил четырехсотый боевой вылет. Командир батальона аэродромного обслуживания где-то на складе добыл два новых кожаных пальто-реглана: одно для Героя Советского Союза капитана Гулаева, другое для меня.

Но, увы! Эти регланы мы не получили. Мой забрал командир полка подполковник Фигичев, а мне отдал свой, уже поношенный, чему я был несказанно рад, так как мой реглан был весь в заплатках, латать его уже было невозможно. Однако я со словами напутствия, соответствующими торжественности момента, передал его своему заместителю лейтенанту Михаилу Лусто.

Н. Д. Гулаеву достался реглан начальника штаба. Таким образом, командир авиаполка и начальник штаба оказались в новых регланах, а мы, хотя и в поношенных, но тоже в регланах. Все были довольны.

В кожаном реглане и кожаном шлеме я летал и зимой и летом. Ведь в случае, когда возникает пожар в самолете, кожа коробится и загорается не сразу, а хлопчатобумажные комбинезоны воспламеняются как порох, и летчик не успевает порой даже выпрыгнуть из самолета. Потому-то я и дорожил регланом и даже при температуре +35 °C летал только в нем. Пар костей не ломит!

С регланом связано и одно забавное приключение. Раз после вылета снял я реглан, лег под плоскостью, на земле полежать, отдохнуть, да и заснул. Часа через три проснулся — не могу ни встать, ни согнуться, ни вздохнуть глубоко так сильно заболела спина.

Вечером, когда поехали в деревню, где размещались, мне еще хуже стало. Врача ни полкового, ни из БАО не было, все уехали на 1-й Украинский фронт. Вспомнил, что когда, бывало, отец простудит поясницу, то ему мать ставила на больное место теплый горшочек. Спросил у хозяйки — есть ли маленькие горшочки, она отвечала, что есть и принесла три горшочка.

Выбрал я два, что поменьше, летчики принесли бензин, смешали с керосином, сделали «квачёк» и начали мне ставить «горшочки». Стало легче, под утро я уснул, ребята уехали на аэродром. Хозяйка позвала соседку, которая когда-то была акушеркой. Эта пожилая женщина пришла с банками, чтобы мне их поставить, но когда посмотрела на мою спину, то я сильно забеспокоился, ибо прочел в ее глазах ужас. Там негде было и банки поставить, так как вся кожа на спине была сожжена. Она смазала мне спину сметаной. Вновь полегчало. Таким образом я и вылечился, дышать можно было полной грудью, только долго еще болела кожа на спине.

Так вот довелось мне испробовать и народные средства. Летчики мои, вполне возможно, спасли меня тогда от воспаления легких.

Вскоре мы стали собираться для перелета на 1-й Украинский фронт. Технический состав стал готовить самолеты, а летчики изучать маршрут перелета к новому аэродрому базирования.

Глава VIII. Освобождение Львова

Наступил день 13 июля 1944 года, когда 129 гвардейский авиаполк поэскадрильно перебазировался на новый аэродром с солдатским названием Окопы, в районе Шепетовки. Аэродром был очень большой по размерам, и там уже базировалась дивизия бомбардировщиков из авиакорпуса генерала И. С. Полбина, которая тоже перелетела со 2-го Украинского фронта на территорию оперативного подчинения 1-му Украинскому фронту.

Итак, 7-й истребительный авиакорпус генерала А. В. Утина в составе трех авиадивизий и бомбардировочный авиакорпус генерала И. С. Полбина в июле месяце 1944 года был сосредоточен на аэродромах восточнее Львова.

Бомбардировщиков из авиакорпуса генерала Полбина приходилось часто прикрывать еще на 2-м Украинском фронте, где они показывали отличную боевую выучку и смелость при выполнении боевых заданий. Имели место случаи, когда летчики-бомбардировщики на самолетах Пе-2 вступали в воздушный бой с фашистскими самолетами Ю-87. Это было интересное и необычное зрелище. И выучкой, и отвагой, и даже ратной удалью эти летчики во многом были обязаны талантливому генералу Полбину, который и сам много летал и водил на боевые задания авиаполки и авиадивизии.

Первый боевой вылет в район боевых действий 1-го Украинского фронта пришлось летчикам нашего авиаполка выполнить вместе с бомбардировщиками.

16 июля я получил команду явиться на КП генерала Полбина. Прибыли мы втроем — командиры авиаэскадрилий: капитан Гулаев Н. Д., капитан Бекашенок М. В. и я — в данном случае назначенный старшим.

По прибытии нас генерал Полбин начал проводить предполетную подготовку со своими летчиками. Оказывается, он отобрал 14 экипажей и решил сделать особый вылет, а именно: после сбрасывания бомб по целям он предложил провести штурмовку наземных войск, для чего бомбардировщики должны были стать в боевой порядок круг, замкнуть его и наносить удары по противнику из бортового оружия.

До сих пор так задачу выполняли только наши летчики-штурмовики на самолетах Ил-2 и летчики-истребители. Такая задача была поставлена генералом своим лучшим экипажам, надо полагать, с целью использования всей огневой мощи бомбардировщика Пе-2 для нанесения максимальных потерь врагу.

Когда закончилась предполетная подготовка с экипажами бомбардировщиков, мною было доложено генералу Полбину, что полет бомбардировщиков будем прикрывать тремя группами по 6 самолетов в каждой и одновременно я предложил, что две шестерки из трех могут выполнить эту задачу вместо бомбардировщиков. Ответ генерала был тверд — обеспечить работу бомбардировщиков в этой, как он назвал, «вертушке», защитить их от возможного нападения истребителей противника, а больше от вас, летчиков-истребителей, ничего не нужно.

Прилетели к заданной цели, после бомбометания 14 бомбардировщиков стали в круг и начали штурмовать наземные войска противника. Конечно, задача сложная, ибо у земли пилотировать бомбардировщик и совершать маневр могли только летчики с высочайшей техникой пилотирования.

Жизнь показала, что такой эксперимент не нашел в дальнейшем применения и это законно, ибо и так вполне хватало летчикам-бомбардировщикам напряжения, чтобы прицельно сбросить бомбовый груз на цель, а для нанесения штурмовых ударов после бомбометания сил и нервов у летчиков могло бы и не хватить, притом, что их относительно большие машины находились почти под непрерывным обстрелом зенитной артиллерии противника.

С аэродрома Окопы мы в основном выполняли задачи по сопровождению бомбардировщиков Пе-2 и по прикрытию наших наземных войск.

Когда войска 1-го Украинского фронта подошли к городу Львову, авиаполку пришлось несколько раз перебазироваться ближе к переднему краю.

Вспоминается перелет 24 июля 1944 года на аэродром Незнанов. Произвел я посадку с летчиками своей авиаэскадрильи, на аэродромe тишина — никого не было. По радио дал летчикам команду заруливать самолеты с рассредоточением, другие две авиаэскадрильи должны прилететь позже. Собрались все ребята возле моего самолета с бортовым номером 10.

Кто-то из летчиков обратил внимание, что в близлежащей деревне загорелось несколько домов, а спустя некоторое время видим — разноцветная толпа народа движется к аэродрому.

Что делать, у нас только пистолеты, больше ничего нет. Что за народ приближается — непонятно, притом нас предупредили, что в этих районах действуют бендеровцы.

Кто-то из летчиков предложил — командир, пока не поздно, давай улетим обратно, горючего хватит. Данное предложение обдумывал и производил мысленно расчет — успеем или не успеем взлететь.

Спустя несколько минут услышали шум приближающихся автомашин, оказалось, подъехала наша передовая команда с техниками самолетов и личным составом обслуживающего батальона. Сразу обстановка изменилась, развиднелось и прояснилось, настроение у нас тут же улучшилось.

Наши механики и военнослужащие из батальона аэродромного обслуживания с автоматами цепью двинулись навстречу крестьянам.

Оказалось несколько бендеровцев, переодетых в форму НКВД, подожгли дома, затем согнали население деревни и погнали на аэродром. Позади крестьян следовали они к аэродрому, но когда увидели цепь наших людей с автоматами, удрали в лес. Сделано было несколько выстрелов в догон убегающим бендеровцам. Преследовать их не стали, ибо нам было дано указание ни при каких обстоятельствах не входить в лес, даже к опушке леса не подходить и держаться всегда группами и не быть в одиночку нигде, что мы старались и делать.

Более того, сообщили, что двое из авиадивизии А. И. Покрышкина пошли днем в деревню за молоком, да так и не вернулись. Такие сообщения призывали нас к осторожности.

Уже после войны мне стало известно о трагической судьбе Михаила Лиховида летчика из 104 гвардейского полка. В августе 1944, при подготовке его самолета, с места вынужденной посадки он был захвачен вместе со своим техником Краснянским и механиком Фонкевичем группой бендеровцев. После пыток Лиховид и его товарищи были облиты бензином и сожжены.

Посмертно М. С. Лиховиду было присвоено звание Героя Советского Союза. На его счету были 16 личных и 11 групповых побед.

Вечером, перед заходом солнца, нас привезли в деревню и разместили по домам. Меня и Гулаева привели в добротный просторный дом, один забор, что вокруг стоял, высился до 3 метров и был сплошной, из толстых досок, так что ни во двор, ни со двора на улицу ничего не видать. Такие хоромы с непривычки насторожили и пробудили в нас бдительность.

Решили спать по очереди, так как в доме всю ночь было движение каких-то людей, одни приходили, другие уходили.

На другой день, когда вернулись с аэродрома, познакомились с хозяином и в беседе он рассказал, что в 1941 году в этих краях видел воздушные бои наших самолетов с немецкими и много летчиков погибло. Как он выразился «насмотрелся я, как ваш брат погибает» и далее произнес:

— Мы вас, летчиков, уважаем.

Такое сообщение хозяина меня и Гулаева вполне устраивало, мы подумали и наедине обсудили, что бендеровцев нам нечего бояться, они нас не тронут, а тем более спать очень хотелось, поэтому вторую ночь оба спали без дежурства.

Спустя несколько дней, когда базировались уже на аэродроме Турбя в Польше, кто-то рассказал, что командир нашей авиадивизии Л. И. Горегляд вроде жил в доме заместителя начальника штаба бендеровцев. Правда это или нет, не знаю, но слух такой дошел до нашего авиаполка.

Были в этот период и боевые вылеты, хотя и не такие напряженные, как в конце мая — начале июня. Запомнились два вылета того времени. Вылетели как-то в составе десятки, вел группу зам. командира полка майор А. И. Овчинников. Задача была прикрыть наши наземные войска от штурмовых действий ФВ-190.

Прилетели в заданный район, начали барражировать на небольшой высоте от 500 до 1000 метров, вижу, заходит мне в хвост наш истребитель Ла-5. Я обратил на него внимание, по радио передал:

— «Лавочкин», уйди с хвоста, а то собью.

Никакой реакции летчика Ла-5 видно не было, все время следовал он за мной с принижением 20–30 м на дистанции около 50 м. Когда я видел, что тот готов открыть прицельный огонь, совершал маневр и выходил из зоны прицельного огня. Так этот самолет следовал за мной несколько минут.

Закончилось время барражирования и когда вернулись на аэродром, то лейтенант Николай Глотов, а в том полете он был у меня ведомым, докладывает:

— Командир, у вас в хвосте был «фоккер», я все старался выбить его из-под вашего хвоста, но ничего не получалось, а открывать огонь я боялся, ибо в створ прицела попадал и ваш самолет… И по радио я вас предупреждал, но потом понял, что передатчик отказал.

Следовательно, правильно я делал когда летал, доверяя, но проверяя, кроме ведомого, никогда и никого не допускал в хвост своего самолета, даже своих летчиков.

Другой вылет для меня был еще более интересен: в воздухе я впервые увидел столько нашей авиации, что даже не верилось, что все это наши самолеты.

Это был налет на немецкие войска, оборонявшиеся на подступах к Львову перед самым его взятием. Массированный удар был нанесен всей авиацией 2-й Воздушной армии генерала С. А. Красовского. Мне с группой по заданию приходилось быть на высоте до 1000 м и когда мы вышли на цель, глянул я вверх и ужаснулся, увидев наши бомбардировщики, летящие группой за группой на разных высотах, открывающиеся люки и сыплющиеся сериями и раздельно бомбы. Пришлось маневрировать и стараться уходить от бомб, падающих сверху всюду, притом куда не развернешься, везде одни наши самолеты.

В воздухе кто-то по радио передал — слева вижу пару Me-109 и сразу десятки наших истребителей ринулись туда… Считаю самым главным в таком полете для летчиков — не попасть под бомбы своих же бомбардировщиков и избежать столкновения в воздухе со своими же самолетами. Вообще же такая плотность авиации в вылете представляется мне не оправданной, лучше группа за группой, а не одновременно.

Уже будучи слушателем Военно-воздушной академии, я вспомнил тот вылет, когда разбирали Львовско-Сандомирскую операцию, и узнал, что тогда было поднято в воздух свыше 3000 наших самолетов.

Вскоре наши наземные войска заняли Львов, быстро продвинулись на запад, вышли на старую довоенную границу, с ходу форсировали реки Сан, Висла и заняли плацдармы на их берегах. Эта блестяще проведенная операция в истории Великой Отечественной войны получила название Львовско-Сандомирской.

Командующий 1-м Украинским фронтом маршал Советского Союза И. С. Конев высоко оценил роль авиации в достижении успеха: «Наша 2-я воздушная армия под командованием опытного боевого командарма генерал-полковника авиации С. А. Красовского (член Военного совета генерал С. Н. Рамазанов) действовала отлично. Нелегко командарму было управлять этой массой авиации, насчитывающей более 3 тысяч самолетов, да еще в условиях, когда фронт наносил одновременно два удара. И надо сказать, что генерал С. А. Красовский и его штаб успешно справились со своими задачами. Только за 17 дней, с 14 по 31 июля, авиация фронта произвела свыше 30 тысяч самолето-вылетов».[1]

1944 год вошел в историю еще и тем, что было нанесено 10 сокрушительных ударов по фашистским войскам, или как они в свое время назывались — 1 °Cталинских ударов. Загнанное в угол, немецкое командование вынуждено было перебрасывать авиационные части с одного участка фронта на другой и, за исключением нескольких дней напряженных боев под Яссами, значительного противодействия нашей авиации авиация противника не оказывала.

Вспоминается случай, когда впервые в воздухе я встретил наши новые самолеты Як-3. Вылетев в составе четверки на прикрытие войск северо-восточнее Львова, на встречных курсах встретили пару «яков». Смотрю, с левым разворотом заходят мне в хвост, предупреждаю по радио все в том же духе:

— «Яки», не заходите в хвост, а то собью!

Никакой реакции. Пришлось вступать в воздушный бой не только на виражах, но и на вертикальных фигурах. Расстались с «яками» только тогда, когда зашел им в хвост и дал очередь Снаряды пролетели рядом, летчик сдрейфил, сделал поспешный переворот и ушел. Прилетев на аэродром, доложил, что провел воздушный бой вроде с «яками», но летные качества машин другие, более высокие, ибо сам когда-то летал на «яках» и считал, что неплохо их знаю.

Доложили наши штабные офицеры в штаб дивизии о моем приключении и вскоре пришло оттуда известие, что на фронте появились новые машины Як-3, по своим летным качествам превосходившие и Як-1, и Як-7, и Як-9.

В начале августа месяца 1944 года авиаполки 205-й авиадивизии перебазировались на аэродром Турбя в Польше, 129-й гиап перелетел 4 августа 1944 г. и расположился на западной части аэродрома, 438-й иап на южной и 508-й иап — на восточной.

Глава IX. Сандомирский плацдарм. Освобождение Польши и вступление в Германию

За последние три года жизнь впервые повернулась ко мне своей мирной стороной, которая с непривычки показалась мне удивительно теплой, приятной, манящей. Во-первых, после освобождения Бобруйска, я нашел своих родителей. Во-вторых, я встретил девушку Ядвигу, в которую был влюблен с довоенных времен. По службе я вырос до гвардии майора и был назначен помощником командира полка по воздушно-стрелковой службе.

Николаю Гулаеву тоже присвоили звание гвардии майора и назначили штурманом полка. Он сдал эскадрилью ст. лейтенанту Петру Никифорову, а я своему заму Мише Лусто.

Хотя мы с Гулаевым вошли теперь в управление авиаполком, стали большими начальниками, но все равно летали на боевые задания со своими эскадрильями. Командир полка В. А. Фигичев иногда вылетал со 2-й аэ, а Л. И. Горегляд, когда прибывал к нам на аэродром летал, с 3-й аэ капитана Михаила Бекашенка.

Как-то прилетел к нам на аэродром Турбя на «Аэрокобре» незнакомый полковник. Фигичев поставил меня в известность, что это новый командир авиадивизии из корпуса М. Г. Мачина и желает он слетать на боевое задание с 1-й аэ.

— Тебе придется тоже слетать, — добавил Валентин Алексеевич.

Собрал я летчиков своей бывшей эскадрильи, ставлю боевую задачу и указываю, что ведущим будет товарищ полковник. Полковник меня мягко остановил и говорит:

— Дайте мне ведомого, я с ним полечу в ударной группе, а ведущим придется быть вам, товарищ майор, так будет лучше, — он кивнул на меня. Я ответил:

— Слушаюсь, — и выделил ему ведомого летчика.

В районе цели на Сандомирском плацдарме погода была ясная, немецкая зенитная артиллерия, чтобы не раскрыть себя, по нам огонь не вела, самолетов противника в воздухе тоже не было. Но задача на этот вылет была поставлена немного усложненная и заключалась в том, чтобы после барражирования, если не будет воздушного боя, совершить 1–2 захода на штурмовку войск противника, выбрав цель по своему усмотрению. Сделали по заходу на штурмовку войск, вернулись благополучно на свой аэродром и инженер аэ, понизив голос, мне рассказывает, что у полковника-то установлено на самолете ручное торможение. Он с протезом летает!

Помню, мы с инженером подошли к самолету и ради любопытства я посмотрел, как оно сделано и как выведено на ручку управления. Даже сгоряча высказался неодобрительно на этот счет — зачем он летает, и без него хватает у нас летчиков. Инженер аэ, помнится, растерялся, услышав мои слова. Я же в то время вообще был против боевых вылетов высоких боевых командиров, в особенности в истребительной авиации.

Немецкая авиация в августе 1944 года начала активную бомбардировку переправ через Вислу, бомбардировку и штурмовку войск на плацдарме.

Все авиадивизии 7-го истребительного авиакорпуса в основном продолжали выполнять боевые задачи по прикрытию наземных войск на плацдарме, где сосредотачивались уже не дивизии, а корпуса и армии всех родов сухопутных войск: общевойсковые, танковые, механизированные…

Поскольку противник на всех фронтах понес большие потери, в том числе и в авиации, особенно в пикирующих бомбардировщиках Ю-87, то немецкое командование начинало все шире использовать самолеты-истребители ФВ-190 для нанесения штурмовых ударов по нашим наземным войскам.

10 и 17 августа в воздушных боях я сбил по одному ФВ-190 и, что характерно, когда зашел в хвост одному из «фоккеров» и еще не поймал его в прицел, не открыл огонь, немецкий летчик вместо того, чтобы сделать маневр и уйти из-под огня, только перекладывал самолет с крыла на крыло. Мгновенно пришла мысль, что летчик не овладел самолетом в достаточной степени, а, возможно, просто был пересажен из пикирующего бомбардировщика Ю-87. В обоих воздушных боях поведение немецких летчиков было одинаково пассивным и элементарно неграмотным, хотя ФВ-190, освободившись от авиабомб, становился хорошим самолетом-истребителем с мощным 14-ти цилиндровым двигателем, разгонявшим машину до 650 км/час, и с сильнейшим вооружением.[2]

К тому времени у меня уже твердо выработались навыки сбивать самолеты противника с короткой, не более 100 метров дистанции. Атаки проводил наверняка, открытия огня с большей дистанции почему-то не признавал. По давней привычке у меня на одну гашетку была присоединена и пушка 37 мм и пулеметы, и уж если попадет противник в прицел, то ему не сдобровать. Также на одну гашетку выводил я вооружение и когда летал на «яках», хотя технические силы, послушные Букве инструкций этому всячески сопротивлялись.

В аэ, которой я командовал, у всех летчиков оружие было присоединено на одну гашетку, за исключением 2–3 ребят, отказавшихся от этого. В этом вопросе я никогда не давил, не старался навязать свою волю.

Смысл выводить оружие на одну гашетку был, потому что в воздушном бою не так то легко поймать самолет противника в прицел, а когда поймаешь, надо сразу использовать всю мощь бортового огня. Именно такая тактика и приносила успех. Боеприпасов истребитель имел достаточно, чтобы сбить несколько самолетов в одном воздушном бою, а вот поймать неприятельскую машину в прицел было трудно, тут неоходимо было уменье, смелость, выдержка, хладнокровие и еще множество неназванных здесь качеств (иногда заменяемых словом везение), которых подчас у летчика не хватало и не будет хватать, исходя из противоречия психологии, когда человек хочет принести пользу и одновременно остаться живым. Ведь когда летчик-истребитель идет в атаку — в особенности на бомбардировщик, а стрелок или стрелки по нему стреляют, и трассы идут то слева, то справа от кабины и проходят все ближе, ощущение человек испытывает весьма неприятное. Многие этого не выдерживали и выходили из атаки.

Осенью и в начале зимы 1944 года в районе боевых действий погода нас не баловала. Летать группами почти не приходилось, летали только звеньями и парами, в основном на охоту и на разведку. Из всего нашего авиаполка в то время больше всех летал лейтенант Николай Глотов и его ведомый Николай Яковлев. Оба они оказались великолепными летчиками-разведчиками, любили вылетать на свободный поиск самолетов противника. Считаю своим долгом отметить: далеко не каждому летчику можно ставить задачу полета на разведку, лишь единицам по плечу решение этой сложной задачи. Таким редким летчиком как раз и был Николай Иванович Глотов, разведчик из разведчиков. Лично я перед ним всегда преклонялся.

Хочу вспомнить и про Михаила Лусто. Со мной он был согласен летать на любые задания в составе любой группы. А когда я его посылал ведущим звена или пары звеньев, то он чуть не со слезами упрашивал — хочу с вами лететь… Ничего не поделаешь, внутренне сержусь, негодую, затем посмотрю на него и чаще всего уступлю и веду сам звено или авиаэскадрилью. Да у меня и характер был беспокойный, когда пошлю на задание кого-либо из летчиков своей эскадрильи (кроме Глотова с Яковлевым) и до тех пор, пока не произведут они посадку, места себе не нахожу, все мучаюсь: вернутся они с боевого задания или нет. И всегда лучше было, когда сам шел на задание, вел группу. Сразу исчезало и волнение, и всякие там переживания. А ответственность за жизнь летчиков — вот она, в твоих руках, в твоей способности управлять машиной, строить тактику боя.

В воздухе я становился совсем другим человеком, нежели бывал порою на земле — спокойным, хладнокровным, рассудительным. Выводило меня из равновесия только то, если кто-либо нарушал установленный ранее, еще на земле, порядок боевого строя или не спешил выполнить мой приказ. Такому летчику доставалось и немедленно в воздухе и позднее на земле. Были также случаи, когда в сердцах я прибегал к угрозе:

— Ипполитов, стань на свое место, а то сам лично собью тебя.

После такого предупреждения Иван Ипполитов немедля занимал свое место в боевом строю группы.

На земле я часто был другим человеком: неспокойным и подчас раздражительным. Но самое главное, что было в моем характере — не соглашался ни с кем, если чувствовал свою правоту в чем либо, плохо переносил несправедливость, поэтому был прям, никому не льстил, не подхалимничал и не унижался ни перед кем, что не нравилось кое-кому из вышестоящего начальства. Был на высоте, летал смело, вел воздушные бои и считал: преклоняться и угодничать незачем. За чужую спину я никогда не прятался, а это ведь хорошо, когда идешь в ногу со временем и честно выполняешь свой долг перед Родиной и кажется, что не страшны завистливые людишки, а у меня они были, так как счет сбитых самолетов противника подходил уже к 40.

Запомнилось как побывал под обстрелом дальнобойной артиллерии противника. Своему врагу не пожелаю — так страшно.

28 августа 1944 года немецкое командование в районе Сандомирского плацдарма установило дальнобойную артиллерию — пушку «Берта» и рано утром обстреляло наши самолеты: было два прямых попадания.

Командование нашей дивизии приняло решение: во 2-й половине дня перебазироваться на аэродром авиадивизии А. И. Покрышкина.

Мы съездили на квартиры в деревню за своими вещами, хотя фактически у нас ничего и не было — только мыло, бритва и кусочки простыни для воротничков.

Поднес к своему самолету парашютную сумку и попросил техника самолета старшину Антона Деревягина положить ее в люк правой плоскости. Он открыл люк, положил мои вещи и в это время начались разрывы снарядов на местах стоянок самолетов нашего авиаполка, притом было отчетливо слышно, когда «Берта» производила выстрел и все ждали, где разорвется снаряд. Помню, прибежал я на КП полка, там были вырыты щели, все разбежались с КП, только слышу настойчивый телефонный трезвон… Принимаю решение улететь, обратно прибежал к своему самолету № 10 (бортовой), вскочил в кабину и начал запускать мотор, мотор «чихал» и не запускался. Техник самолета Деревягин периодически подавал мне сигнал, я выскакивал из кабины и падал на землю. После разрыва — опять в машину, и так несколько раз повторялось, пока не увидел, что бензокран перекрыт. Наконец я открыл бензокран, мотор запустился и маневрируя между рассредоточенными самолетами, я вырулил и взлетел. За мной взлетело еще несколько летчиков нашего авиаполка, пристроились ко мне и улетели мы на аэродром авиадивизии А. И. Покрышкина.

Перед этим вылетом произошла неприятная история. Впереди справа в 30 метрах от моего самолета снаряд попал в самолет с бортовым номером 8 и тот загорелся, технический состав из щелей бросился тушить самолет… В это время снаряд угодил в бегущих и прямым попаданием убил ст. техника-лейтенанта Бушмелева, другие отделались ранениями и контузиями.

На войне смешное и трагичное часто ходят рука об руку. Так и в тот день: Коля Гулаев кое-какие свои личные вещи и ордена положил в самолет за бронестекло, а во время обстрела техник самолета вытащил их, ибо боялся, что снаряд может попасть в самолет и ордена пропадут.

Гулаев долго и упорно искал их во всех люках и отсеках, а потом, когда награды счастливо нашлись, так же долго и терпеливо выслушивал остроты товарищей.

На следующий день, во время похорон тов. Бушмелева, орудийным огнем противник накрыл похоронную процессию, и когда люди разбежались по кладбищу, а оно было рядом с аэродромом, то обнаружили и поймали лазутчика-шпиона, который корректировал огонь артиллерии.

…На аэродром Турбя мне больше не пришлось сесть, а с группой летчиков мы перелетели на аэродром Хожелеев, который располагался неподалеку от Турбя и был выделен для базирования нашего 129 гв. иап.

Для размещения летного состава были выделены комнаты в помещичьем имении, и когда мы подошли к дому, то прямо напротив входа обратили внимание на две свежие могилы. Оказалось, врачи, майоры медслужбы, жена и муж, набрали поганых грибов, нажарили и съели, в итоге отравились и спасти их уже никто не мог. Так вот нелепо погибли два человека.

В один из дней, чувствуя недомогание от простуды, я решил зайти в медпункт и встретил на лестнице лейтенанта медслужбы, спросил, с какого он бао? Тот ответил, что с 209-го и рассказал, где он базируется — это оказалось совсем рядом с нашим аэродромом, в населенном пункте Мельце. Я этот бао искал с начала войны, ведь там служила приворожившая меня Ядвига.

Решил немедленно, срочно съездить, расстояние было всего 15 км. Нашел на аэродроме автомашину, но самому ехать не пришлось, так как было приказано вылететь с группой в район Сандомирского плацдарма, а отказываться от вылета было не в моих правилах. Принимаю решение послать вместо себя Николая Глотова и шутя ему приказываю:

— Пока слетаю, живую или мертвую, а на аэродром ее привези.

— Ваше приказание будет выполнено, — отвечал Николай.

Мы взлетели, ушли на цель, погода на этот раз была хорошая, нижний край облачности до 1500 м, задачу выполнили и вернулись на свой аэродром.

В этом полете, помню, мне взбрело в голову, что я должен погибнуть или что-то печальное должно случиться, но обошлось все хорошо, зенитная артиллерия не сбила, хотя и обстреляла группу, самолетов противника не встретили, воздушного боя не было и мотор моей «бэллочки» не отказал.

Зарулил я на стоянку, выключил двигатель, вылез из самолета и жду. Подходит Николай Глотов, докладывает:

— Товарищ командир, ваше приказание не выполнил: Ядвиги там не оказалось.

Развел я сокрушенно руками — не везет мне.

Но оказалось, что Николай Глотов привез ее на аэродром и спрятал, а все летчики, техники, механики и мотористы наблюдали из-за самолетов моё поведение, наслышаны были, что я давно ее искал.

Видя мое упавшее настроение, Николай Глотов подал сигнал, и она появилась из какой-то аэродромной будки, словно царевна-лебедь. Сколько у меня было радости в тот момент, когда я увидел ее, и одновременно шевельнулось в груди какое-то разочарование, оставил то я в 1941 году едва расцветшую милую девушку, а встретил красивую, знающую себе цену даму.

Не знаю, почему-то у меня к ней сразу пропала любовь. Приезжала она к нам с подругой, погостила полдня и сама пригласила в гости. Мы с Николаем Глотовым позже нанесли ответный визит, — и я встретил там несколько человек из бао, с которыми нас вместе застала война в районе Ковеля.

Так мы с ней и расстались, позже еще только раз я видел ее в 1945 году в Германии в гор. Лигницы, но к тому времени уже все погасло в моей душе, хотя какой-то пленительный ее образ навсегда остался в памяти. Была она милая, кукольно-красивая блондинка, а у меня к блондинкам почему-то всегда была особая симпатия.

В сентябре месяце какому-то штабному мудрецу пришла в голову мысль, чтобы самолеты-истребители полетали над Берлином на бреющем полете.

Как-то вызвали меня, Никифорова и Бекашенка на КП, были там несколько политработников и замполит полка. Ставят нам задачу: готовиться к полету на Берлин. Мы говорим, что бензина, мол, не хватит даже долететь до реки Одер, нас в ответ заверяют, что привезут подвесные баки, мы не унимаемся: и с баками на обратном пути Одера не перелететь, нам спокойно отвечают что-то вроде того, что садиться придется на территории Германии и искать своих спасителей.

Три дня заместитель командира полка по политчасти нам внушал мысль о необходимости этого полета, о том, что мы должны показать всему миру, что советские истребители с красными звездами уже появились над Берлином. На четвертый день дали отбой, сообщили, что такого полета не будет и мы вздохнули свободно.

Кто-то справедливо заметил, что причиной отбоя было то, что летали мы на самолетах американского производства и поучительность демонстрационного полета это несколько подрывало.

Тогда же, в сентябре, я начал просить командира полка Фигичева, чтобы предоставил мне возможность слетать на моей разукрашенной «десятке» в Бобруйск, к родне. Все вроде было нормально, обещали мне, что вот-вот будет такое разрешение от штаба 2-й Воздушной армии, но затем отказали. Мотивировали отказ тем, что это будет полет на территорию 1-го Белорусского фронта, а Москва этого не разрешает.

Все же мне предоставили краткосрочный отпуск, командир полка Валентин Алексеевич Фигичев предупредил, чтобы долго не задерживался, ибо должно начаться наступление наших войск, направленное на освобождение Польши, и все мы понадобимся здесь.

Получив отпуск, я начал добираться до Бобруйска. Вначале на попутных автомашинах я доехал до Ковеля, хотел было зайти на свою старую квартиру, а затем уехать в Брест. Оказалось, что до г. Брест поезда не ходят, так как бендеровцы разобрали железнодорожный путь на пятидесятикилометровом участке под Ковелем. При этом узнал, что из г. Сарны поезда вроде бы ходят аж до Пинска. В это время отправлялся поезд Ковель — Киев, я был рад уехать хоть куда-нибудь, сел в вагон и уехал в Киев.

В Киеве все то же — узнал, что поезда на Гомель не ходят, а ходят из Брянска. Пришлось на товарном поезде дотрястись до Брянска, затем в эшелоне, груженом танками, уже доехать до Гомеля. На лодке переправился через реку Днепр, так как мост был взорван и в стареньком обшарпанном пригородном поезде доехал до Бобруйска.

Поездка получилась на зависть, как говорится — в Крым через Берлин.

В Бобруйске нашел свою сестру Юлию и брата Ивана, который работал там шофером.

На следующий день уехал с сестрой в поселок Поболово, где жили мои родители и остальные братья и сестры.

Радость встречи омрачалась тем, что не увидел я свою обожаемую бабушку Наталью — немцы облили ее керосином и сожгли за содействие партизанам.

Рассказывали, как она ждала меня и, когда видела в воздухе самолет, все говорила:

— Вот-то летит мой внук Федя.

Побыл с родными несколько дней и, помня наказ своего командира товарища Фигичева, попрощался и уехал в свой авиаполк. Добирался тоже с приключениями, особенно после Бреста.

Проголосовал «за блок шоферов», машина остановилась, попросился до города Люблин, получил утвердительный ответ, сел в машину.

В автомашине оказались солдаты Войска Польского, которые ехали к Висле. Оказалось, что они то путь держали на Варшаву, а мне нужно было до Люблина. Что запомнилось: спрашиваю у одного солдата — из какой он местности, ибо они болтали между собой, мешая польские и русские слова. А он мне тихонько так говорит с характерным акцентом:

— Я одесский Жорик.

Мне сразу стало интереснее, вспомнили мы с ним Одессу. Воспоминания для обоих были приятны — для меня, поскольку там прошла моя юность, там я окончил авиаучилище в 1939 году.

Добрался более менее нормально до авиаполка, степенно поблагодарил командование авиадивизии в лице полковника Иванова и командование полка в лице подполковника Фигичева за предоставленную возможность увидеться с родственниками.

Вступил снова в привычную фронтовую жизнь, в то время заключавшуюся в нахождении на аэродроме с рассвета до наступления темноты.

Фактически летать на боевые задания в осенне-зимний период 1944 года приходилось мало из-за плохих метеоусловий, притом не было активных боевых действий наших наземных войск.

В январе 1945 г. наши наземные войска перешли в наступление на Сандомирском плацдарме. Накануне наступления все наши авиаполки получили свои задачи, в том числе и наш 129 гв. иап. Мы должны были обеспечить наступление наших наземных войск непрерывным прикрытием с воздуха поля боя согласно графика боевых вылетов, смена групп должна была производиться строго по времени в районе барражирования.

Но осуществить свои задачи в утро начала наступления авиации 2-й воздушной армии не пришлось, так как с рассветом все аэродромы были закрыты туманом, и наши наземные войска прорывали линии обороны немецких войск без помощи с воздуха штурмовой авиации, без поддержки бомбардировщиков и истребителей.

Повторилось то же, что было под Сталинградом в первый день наступления все аэродромы были закрыты туманом.

Командование 1-го Украинского фронта требовало данных воздушной разведки, особенно нажимали на дивизию Покрышкина, но из-за погоды не мог взлететь ни один самолет.

Все авиаторы горели желанием подняться в воздух и помочь нашим наземным войскам, многие просились на вылет.

В середине дня над нашим аэродромом появились проблески голубого неба, границы аэродрома стали видны, и было принято решение, с согласия лейтенанта Глотова и его ведомого Яковлева, выпустить эту знаменитую пару в воздух для разведки поля боя на Сандомирском плацдарме.

В то время, как правило, в наземных войсках были авиаторы-офицеры наведения с радиостанциями, и когда пара Николая Глотова появилась в районе боев, офицер наведения дал команду разведать определенный район и передать, что делает противник: отходит или укрепляется на запасных линиях обороны. Лейтенант Глотов передал, что драпают на запад беспорядочно. Это было дополнительным основанием для решения командующего 1-м Украинским фронтом маршалу Конева — любыми путями прорвать 2-ю линию обороны, в прорыв ввести резерв — танковые и механизированные армии.

2-я линия обороны немецких войск была прорвана, в прорыв, как и было задумано, устремились танковые и механизированные части и начали так стремительно наступать на запад, что мы, авиаторы, еле их догнали.

К 6 января погода начала восстанавливаться, но 2 ВА не могла активно действовать, так как ее командование не знало, на какой рубеж вышли наши войска.

Мы начали выполнять боевые задачи по разведке и прикрытию наших наземных войск в определенных районах — под Властувом, Логувом, Стопнищем.

16 января 1945 года я получил задание разведать аэродром Стале-Дешно (в районе Енджеюва) и если там нет немцев, произвести посадку, убедиться, что аэродром наш, после чего дать команду произвести посадку ведомому.

Вылетели в паре на разведку, нашли аэродром, самолетов противника там не оказалось, кругом аэродрома бесконечными колоннами на запад двигались войска.

Я приземлился и, определив, что аэродром в наших руках, дал команду произвести посадку ведомому.

С командованием полка заранее было условлено, что если мы оба не вернемся с разведки, то это будет сигнал, что все в порядке и весь полк может перелетать. Так оно и получилось, к вечеру все наши ребята перелетели на этот аэродром в район Енджеюва. Это было, конечно, рискованно, но оригинально и быстро была решена задача по приближению истребительной авиации к полю боя наших наземных войск.

17 января на аэродром Стале-Дешно прибыл комдив Л. И. Горегляд и лично мне поставил задачу: вылететь в паре на прикрытие наших войск в район Ченстохова, предупредив, что где-то там неподалеку есть неприятельский аэродром и можно встретить охотников. Подлетая к заданной зоне, на высоте 3000 метров, увидел снизу впереди справа два ФВ-190, разворачивающихся на запад, перешел в атаку сзади сверху, сблизившись до дистанции 80 — 100 метров, поймал в прицел и открыл огонь, самолет задымил и ушел к земле. Я погнался было за ведущим, но тот снизился до бреющего полета и над самым городом Ченстоховым я потерял его. Бросил преследование, с разворотом вправо развернулся на северную окраину города и выскочил на аэродром с бетонированной взлетно-посадочной полосой. Никаких немецких самолетов на ней не было видно. Также как ни в самом городе Ченстохове, ни в его окрестностях не было видно каких-либо войск.

Вернувшись на свой аэродром, доложил, что город Ченстохов занят нашими войсками, ибо обстановка на земле абсолютно спокойная.

20 января я получил задание разведать уже знакомый мне аэродром Костелец под Ченстоховом, посмотреть, что твориться в самом Ченстохове, западнее города, но особо обратить внимание на аэродром, проверить, не вернулась ли немецкая авиация.

В результате разведки я определил, что наши войска уже далеко ушли на запад от этого города и вспоминаю, что внизу, очень далеко, видел два самолета Me-109 в левом развороте.

На аэродроме никакого движения, ни людей, ни техники.

В тот же день получил команду с 1-й аэ перелететь на аэродром Костелец. Решил сесть первым и, убедившись, что аэродром пуст, дал команду по радио садиться остальным летчикам. Спустя час — полтора перелетели 2-я и 3-я авиаэскадрильи.

Вскоре оказалось, что аэродром не так уж и пуст, здесь была передовая команда какого-то бао, который обслуживал самолеты-штурмовики Ил-2. Нас они вообще сильно испугались и попрятались, летали-то мы на американских самолетах, которые они и в глаза никогда не видели, хоть на них и были красные звезды.

Вытащив их из укрытий, мы быстро нашли с ними общий язык, и они приняли нас на все виды довольствия. Самолеты обслуживали сами летчики, заправляли горючим, а больше и нечего было делать. Ночью охраняли сами себя, держа пистолеты на чеку, так как время было неспокойное, группировки немецких войск прорывались на запад.

С аэродрома Ченстохова пришлось уже летать на территорию Германии на реку Одер, в район Оппеле и другие.

Спустя 5 дней, 25 января, я получил новую интересную задачу от командира авиадивизии Горегляда: улететь со своим ведомым на аэродром Альт-Розенберг, что находился уже на территории Германии. Тот должен был приземлиться на аэродром и доложить мне по радио состояние аэродрома, можно ли садиться другим самолетам.

Прилетев на полевой аэродром, я прошел на бреющем полете и, осмотрев с воздуха площадку приземления, дал команду младшему лейтенанту Борису Голованову идти на посадку. Он приземлился нормально, самолет не поломал, передал по радио мне, что площадка ровная и посадку можно произвести.

Возвращаясь обратно, я попал в сильный снеговой заряд, пришлось обходить, отклонился на юг, при этом потерял ориентировку. Вскоре увидел под собой аэродром, где базировались самолеты штурмовики Ил-2, произвел посадку и, не выключая мотора, подозвав одного из техников, спросил — что это за аэродром, тот ответил, я определился по карте, лежавшей на колене, взлетел и вернулся в Ченстохов. По прилету доложил, что Голованов сел благополучно и посадку на площадку производить можно.

В этом вылете я использовал так называемый 7-й способ восстановления потерянной ориентации — методом «сел и спросил» или «с помощью опроса местных жителей». Метод этот использовался с первых шагов авиации. Еще в 1941 году в 17 иап был случай, когда летчик со странной фамилией Адольф за один полет дважды садился на «лагге» под Киевом. Второй раз он сел всего в 5 км от аэродрома базирования.

Погода была плохая, непрерывно проходили снежные заряды, две вылетевшие пары — Никифорова и Карлова вернулись обратно и лишь под вечер авиаполк попарно перелетел на аэродром Альт-Розенберг, где скучал Боря Голованов.

Итак, 25 января 1945 года мы оказались на территории Германии. Я в тот вечер долго не мог заснуть, ворочался, курил, вспоминался первый день Великой Отечественной войны, погибшие ребята, родные, мелькали в памяти пройденные аэродромы…

26 января 1945 года довелось сделать боевой вылет на прикрытие наземных войск в район Оппеле-Герлица, затем аэродром раскис и стал не пригоден для работы. На нашу площадку между тем перебазировались еще полк штурмовиков Ил-10 и полк бомбардировщиков Пе-2 из авиакорпуса генерала И. С. Полбина.

В это время наши наземные войска окружили город Бреслау. Командование 1-го Украинского фронта требовало данных воздушной разведки о войсках, обороняющих этот город.

Вспоминается, как на аэродром прибыли начальник штаба нашей авиадивизии полковник В. В. Иванов и командир 6-го гвардейского бомбардировочного корпуса генерал-майор авиации И. С. Полбин.

Вначале было принято решение послать две пары самолетов-штурмовиков Ил-10. Штурмовики начали взлетать и ни один не смог даже оторваться от земли из-за вязкости грунтовой взлетно-посадочной полосы — все самолеты выкатились на разбеге за границу аэродрома.

Полковник Иванов дал мне команду выделить пару истребителей. В то время командовать авиаполком пришлось мне, так как наш командир Валентин Фигичев приболел, с Сандомирского плацдарма уехал в госпиталь и полк еще не догнал.

Выделили командира 2 аэ гвардии ст. лейтенанта Петра Никифорова, он взял с собой Валентина Карлова (Николай Дмитриевич Гулаев в то время уже уехал на учебу в Военно-воздушную академию).

Вырулили они на взлетную полосу, начали взлетать — Никифоров взлетел, а Карлов нет; самолет не смог оторваться от земли и оказался за границей аэродрома, рядом с самолетами-штурмовиками. С Никифоровым я держал связь со своего самолета по радио с земли, т. к. радиостанции на аэродроме еще не было. И вот слышу в наушниках взволнованный голос Петра Никифорова: — Десятый, десятый! Я обмотан проводом, что делать? Даю команду произвести посадку рядом с полосой взлета. Он садится — ломает самолет, сам остается невредимым. Оказалось, что после взлета Петя не успел набрать высоту, зацепился за провода проходящей высоковольтной линии, разорвал их и обрывки проводов обмотались вокруг крыльев и фюзеляжа.

Видя, что из-за раскисшей полосы не смогли взлететь ни самолеты-штурмовики, ни истребители, генерал И. С. Полбин принял решение самостоятельно вылететь на разведку тремя самолетами Пе-2 без бомбовой нагрузки и с не полностью заправленными баками.

Имея два мотора и облегченные «пешки», они взлетели и ушли на разведку в район Бреслау. Вернулись из разведки только два экипажа, а генерал И. С. Полбин в этом вылете погиб: его самолет был сбит зениткой и упал на одной из городских улиц.

В лице генерала Полбина наша Родина потеряла талантливого командира, замечательного авиационного военаначальника, новатора, считавшего делом своей чести лично, в боевой обстановке, опробовать тактические новинки. Но ведь не даром говорят, что война выбирает лучших.

Летать с той площадки в зимне-весенний период 1945 года не представлялось возможным, одно время остро стоял вопрос, как бы вообще улететь с этого аэродрома. Влипли. Начали ждать, чтобы чуть подморозило и немедля перелететь на другой, более гостеприимный аэродром, так как было очевидно, что с приходом весны эта площадка вообще станет не пригодна для взлета самолетов.

Авиаполки дивизии Покрышкина из-за отсутствия аэродромов с твердым покрытием вынуждены были использовать автостраду как взлетно-посадочную полосу и с нее вели боевые действия, тем самым оказывая столь необходимую помощь нашим наземным войскам, которые подходили к Берлину с юго-востока.

…В ночь 18 февраля подморозило и рано утром было решено перелететь всем полком с унылого аэродрома Альт-Розенберг на наш старый аэродром в городе Ченстохов.

Чтобы оценить безопасность взлета, ибо его направление из-за ветра было неблагоприятным, решил взлетать первым. Взлетать приходилось в сторону довольно высокого, метров в 7–8, леса, стеной стоявшего в 50 метрах от аэродрома. Тут уж, если не удастся оторваться от земли, неудачника ждала гибель — окажешься в лесу вместе с обломками, да и сам едва ли целый.

На взлете все прошло благополучно, мой самолет отделился от земли и начал набирать скорость, над макушками леса он прошел в 5 — 10 метрах, я выполнил 1-й разворот и дал команду по радио всем летчикам, кто боится остаться на земле, взлетать.

Все наши летчики произвели взлет благополучно, зато посадка на аэродроме Ченстохова прошла беспорядочно. По радио передал:

— Курс посадки с востока на запад, — но отдельные летчики пошли на посадку наоборот, с запада на восток. Для меня переживаний было как в самом тяжелом бою, поседел пока они сели, так боялся, чтобы при посадке на встречных курсах никто не столкнулся.

Все прошло благополучно, только один летчик приземлился на грунт перед бетонной полосой и разбил машину, хорошо хоть сам остался невредим.

На аэродроме оказались одни мы, летчики, передовая команда того батальона, что ранее обслуживала этот аэродром, ушла дальше на запад. На северо-востоке, неподалеку от аэродрома, слышалась сильная стрельба. Впоследствии оказалось, что пробивалась группировка немецких войск на запад и наткнулась на аэродром авиадивизии генерала Баранчука, и там теперь проходил бой, даже самолеты-штурмовики взлетали и с воздуха наносили удар. Эта группировка противника обошла севернее наш аэродром, надо полагать, боялась, что наших войск много в Ченстохове; фактически наземных войск в этот период в Ченстохове тоже не было, все ушли на запад, а тылы еще не подтянулись из-за распутицы.

Нам в этом случае повезло: если бы вражеская группировка завернула на аэродром, где мы сели, она могла бы почти беспрепятственно уничтожить наши самолеты.

Не обращая внимания на звуки недальнего боя, принимаю решение послать в пешую разведку трех самых расторопных летчиков. Неподалеку виделись какие-то промышленные постройки (и в самом деле оказавшиеся заводом), а мне приходилось думать о том, где расквартировать на ночь летчиков. Не ночевать же в кабинах.

Я с остальными летчиками находился на аэродроме, толком не зная как быть; горючего — бензина для дозаправки самолетов нет, кроме того, возник вопрос, чем кормить людей.

Вскоре вернулись посланные гонцы, частично разрешившие нас от сомнений и размышлений, доложив, что по квартирам разместить летчиков можно — поляки дали согласие.

Пригласил я к себе командиров аэ Михаила Лусто, Петра Никифорова и Михаила Бекашенка, провели мы импровизированное совещание, обсудили, что делать дальше, пока еще светло. Пришли к решению оставить в каждой аэ по одному летчику, а всем остальным направиться в населенный пункт (окраина г. Ченстохова) и размещаться по квартирам. По возможности стараться держаться дружно, поэскадрильно, а дежурившим летчикам сообщить, где мы остановились и под вечер тоже присоединиться к нам.

Так жили, точнее, существовали, оторванные от внешнего мира, почти 5 суток. На шестой день из 508-го авиаполка на У-2 прилетел зам. командира майор Сергов А. И. и привез нам продовольствие, а вечером, наконец, догнала наша передовая команда с техническим составом и частью бао. С их приездом все стало на свои места; приехал и начальник штаба авиаполка со своим штабом.

На второй день оружейница нашего полка Валентина Мартуль провела нас в огромные склады и показала то, чего никому в жизни не пожелаю увидеть огромные горы костей человеческих всех возрастов — детских, подростков и взрослых.

И сегодня, вспоминая это, на душе становится страшно и обидно за такие злодеяния фашистов.

Боевых действий с этого аэродрома мы не вели, так как линия фронта была уже далеко на Западе, на реке Одер.

Вскоре поступило указание авиаполку перебазироваться ближе к Берлину на аэродром Китлицтребен.

7 марта 1945 года вылетел с передовой группой на аэродром Китлицтребен, но из-за плохой погоды на маршруте пришлось сесть на аэродроме под Легницей.

В Легнице вечером, выйдя из КП с командиром авиаполка из авиадивизии генерала Баранчука майором С. А. Карначем, я встретил ту, чей образ вдохновлял меня более трех лет — Ядвигу. Мы поздоровались, обменялись несколькими словами и разошлись навсегда, больше нам встретиться не пришлось, как сложилась ее дальнейшая судьба мне неизвестно.

8 марта 1945 года перелетели на аэродром Китлицтребен.

С этого аэродрома наш 129 гв. иап начал вести боевые действия в районах Дрездена, Коттбуса, Франкфурта и других.

На этом аэродроме я впервые непосредственно беседовал с А. И. Покрышкиным. Он заехал к нашему командиру, своему старому соратнику В. А. Фигичеву, с которым они вместе начинали воевать в Молдавии. Пришлось разочаровать Александра Ивановича, объяснив, что Фигичев еще в пути и когда догонит авиаполк — неизвестно.

Вполне вероятно, что полковник Покрышкин А. И. заезжал в наш 129 гв. иап, чтобы предложить Фигичеву стать его заместителем.

Вскоре обстановка сложилась так, что Л. И. Горегляд стал заместителем командира знаменитой 9 гв. авиадивизии, где командиром был Покрышкин.

Насчет того, что А. И. Покрышкин хотел предложить должность своего зама В. А. Фигичеву — мое личное предположение, замечу лишь, что Л. И. Горегляд вернулся в 205-ю авиадивизию во 2-й половине 1945 года.

Запомнился и еще один эпизод того времени. Я находился возле радиостанции, держал связь с парой истребителей, вылетевшей в район Коттбуса и вдруг радист крикнул:

— Командир! С запада — горящий бомбардировщик.

Взглянул на запад и увидел американский 4-х моторный бомбардировщик Б-29, летящий со снижением, что один из его моторов дымит и сверкают на нем языки пламени. Через секунды появились в воздухе парашютисты.

Всему экипажу, помнится, удалось спастись. Встречали союзников радушно, всех десятерых накормили и угостили для снятия стрессов. Помню, они произносили только одно слово: «Сталин, Сталин…» и постепенно приходили в себя после пережитого. Американцы были парни молодые и дрожали как пескари, выброшенные на берег, особенно воздушные стрелки из Б-29.

Из беседы с ними было установлено, что они бомбили Берлин, были подбиты зенитной артиллерией и летчик перетянул горящий самолет на территорию, занятую нашими войсками.

Из штаба авиакорпуса потребовали срочно отправить союзников к ним. Для транспортировки в «вышестоящую организацию» американцев в бао нашли грузовую автомашину и с офицером «Смерша» они уехали.

С началом темноты пехотинцы привезли в авиаполк и летчика со сбитого гиганта:

— Вот вам союзник-авиатор, разбирайтесь с ним сами, некогда с ним возиться.

Летчик оказался опытным — служил и летал и на европейском театре и на Дальнем Востоке. Его в вышестоящий штаб ночью не отправили, опасно было, переночевал он у нас, даже в кино с нами вечером съездил в расположение бао, а на следующий день утром его увезли с аэродрома в штаб авиакорпуса.

Это была не первая моя встреча с союзниками. Впервые я познакомился с американским летчиком на аэродроме в Полтаве, весной в 1944 году. Он на самолете-разведчике, по-моему, это была «Канберра», облетал, производя аэрофотосъемку, многие крупные города Европы, в том числе и Берлин.

Русский по происхождению, он сносно говорил по-русски и рассказал, что родился в Воронеже, а в 1921 году родители выехали в США и увезли его грудным ребенком. Оказалась мы, одного года рождения.

Мне довелось рассмотреть его полетную карту и я увидел, что многие промышленные объекты на ней обведены в красный кружок. На мой вопрос:

— Что это значит? — он отвечал:

— Эти объекты бомбить запрещено — вложен американский капитал!

Позднее я не раз вспоминал этот эпизод и думал — как же изощренно и настойчиво готовили страны запада Германию к походу на СССР, как жадно и цинично в конце войны старались они спасти свои капиталы, порой не нанося ударов по важным военным заводам, зато задействуя сотни самолетов в «площадных» бомбардировках жилых кварталов немецких городов.

Война фактически подходила к концу. В полк после излечения прибыл Валентин Алексеевич Фигичев, и весь личный состав авиаполка в полном его составе собрался в апреле месяце 1945 года.

Такого наступления, которое провел 1-й Украинский фронт от Вислы до Одера, история войн и военного искусства не знала. В Висло-Одерской операции Советские войска за 20 дней прошли Польшу, половину территории Германии и с юго-востока подошли к Берлину.

После окружения Берлина, часть войск 1-го Украинского фронта была направлена на освобождение Чехословакии, в числе этих войск была 2-я ВА генерала С. А. Красовского.

Фактически, в районе Берлина, авиация использовалась эшелонирование мелкими группами, так как применять большие группы массированно было опасно, ведь при этом была не исключена возможность нанесения удара по своим же войскам.

Несмотря на исключительно сложные, необычные условия, авиаторы оказывали большую огневую поддержку нашим наземным войскам во время взятия Берлина и своим постоянным присутствием в воздухе воодушевляли наших солдат на ратные подвиги.

Господство в воздухе, повторяюсь, полностью было на стороне наших военно-воздушных сил, а это значит скорая, победа была обеспечена.

Конечно, взятие Берлина хотя и тяжело досталось нашим войскам, но проведено было классически. Берлин был покорен, взят советскими войсками, точнее, русским солдатом без непосредственной поддержки союзников США и Англии.

6-й гвардейский истребительный авиакорпус генерала А. В. Утина, входящий в состав 2 ВА, из района г. Берлина был перенацелен на выполнение другой важной задачи: прикрыть с воздуха танковую и механизированные армии, которые через Дрезден стремительно начали двигаться в Чехословакию, на Прагу.

Приближался май 1945 года, близок был ДЕНЬ ПОБЕДЫ советского народа над фашистской Германией и полного освобождения от рабства многих стран Европы.

Глава X. Окончание войны и учеба в академии

Приближался День Победы над фашистской Германией. У каждого человека возникала мысль, как определить себе жизнь в мирных условиях.

У меня была одна мысль — поехать сразу после войны в Военно-воздушную академию, хотя от однополчанина, дважды Героя Советского Союза Н. Д. Гулаева, в полку ничего не было известно. Как идут у него дела? Как складывается его судьба? Писем он писать не любил и, поглощенный новыми заботами, если можно так выразиться, забыл боевых товарищей, хотя уехал на учебу в Академию совсем недавно, в сентябре 1944 года.

В первых числах мая 1945 года вызвал меня командир полка Валентин Алексеевич Фигичев и дал указание быть готовым к отлету в Советский Союз поедешь на учебу.

На сей раз отказываться я не стал, как это было в 1944 году, когда посылали меня на учебу в Академию. Тогда я заявил:

— Я начал воевать в первый день и должен дойти до победного конца.

Теперь же конец войны вырисовывался: наши войска уже сбили свастику с Рейхсканцелярии и водрузили красное знамя над Рейхстагом.

К концу войны все полки нашей дивизии стали гвардейскими — 438-й иап стал 212-м гвардейским, а 508-й — 213-м гв. иап. Гвардейское знамя было присвоено и нашей 205-й дивизии, ставшей 22-й гвардейской истребительной авиационной Кировоградской Краснознаменной орденов Ленина и Кутузова дивизией, и 7-му корпусу, ставшему 6-м гвардейским истребительным авиационным Львовским Краснознаменным ордена Суворова корпусом.

Вскоре прилетел за мной самолет У-2 из авиадивизии, попрощался я с друзьями и полетел в город Оппеле, что на реке Одер.

Когда самолет заходил на посадку, обратил внимание, что на аэродроме очень много наших самолетов разных типов, даже пришла шальная мысль: направить бы сюда 20–30 самолетов на штурмовку аэродрома, вот бы весело было. Всю войну прослужил в авиации и никогда не видел, чтобы так плотно, так открыто стояли самолеты. С моей тогдашней точки зрения в этом было что-то необычное, вызывающее.

В действительности, на аэродроме из-за наличия бетонированной полосы базировались и бомбардировщики, и штурмовики, и истребители, и транспортные самолеты. Грунтовые аэродромы тогда еще не подсохли.

На аэродроме Оппеле я получил предписание, где было сказано, что направляюсь на учебу, но не в Академию, а пока что на курсы в г. Липецк. Там же в Оппеле довелось мне неожиданно встретиться с Н. Д. Гулаевым…

Вспоминаю, как летели мы в Москву на самолете Ли-2 с личными вещами какого-то командира. Забились мы с Николаем Дмитриевичем как мыши среди тюков. Наступал позорный период «чемодании».

В Москве заехали к родителям нашего комдива Л. И. Горегляда, познакомились с его отцом, матерью и сестрой Ниной. Нина впоследствии стала женой Н. Д. Гулаева.

Коля Гулаев остался в Москве, а я уехал в Липецк на Высшие офицерские курсы. Липецк я хорошо знал, так как мы базировались там еще в 1942 году. Более того, в Липецке и до войны были Высшие командирские курсы военно-воздушных сил. В довоенные годы там учились и немецкие летчики. Наверное они сохранили об этом городе хорошие воспоминания, поскольку во время войны на Липецк не упало ни одной бомбы.

Довелось встретить на Курсах в Липецке многих летчиков знакомых и незнакомых, вся грудь в орденах, у многих золотая звезда Героя Советского Союза.

Надо полагать, командование ВВС приняло решение не дожидаться окончания войны и поскорее начать теоретическую подготовку летного состава. Многие летчики в высокой степени овладели искусством пилотирования самолетом, умением вести воздушные бои, самостоятельно овладели знаниями по тактике. Все это достигалось практически без теоретической подготовки — на это война не дала времени, а также, считаю, для сохранения кадров ВВС.

В своих авиачастях многие летчики выросли от рядового до командира авиаполка и выше, имели большой боевой опыт, но пользы от таких командиров было мало, так как теоретически они не могли быть подготовлены в авиаучилищах, которые закончили, а тем более на фронтовых аэродромах, где им приходилось быть от зари до зари возле самолетов или в кабинах.

После такого перерыва, какой сделала в наших занятиях война, вновь уселись мы в классах за столы и начали заниматься теоретической подготовкой. Мое глубокое убеждение, что если бы наши летчики имели хорошие теоретические знания по воздушно-стрелковой подготовке, то результаты в воздушных боях у нас были бы еще выше, а потери летного состава — меньше.

День Победы, 9 мая 1945 года, застал меня на учебе в Липецке. Это была радость не только для нас — воинов, но искреннее ликование всего советского народа. Даже когда было объявлено по радио о Дне Победы, то как-то даже не верилось, что настал конец войны с фашистской Германией. Не верилось долго, хотя мы в спокойной обстановке слушали лекции с 9 часов утра до 15 часов дня.

За май — июнь 1945 года мы получили на курсах определенную теоретическую подготовку в соответствии с занимаемой должностью — помощника командира полка по воздушно-стрелковой службе.

Лично я остался доволен учебой на офицерских курсах ВВС, так как повысил уровень своих теоретических знаний и почувствовал какую-то почву под ногами, уверенность в себе. Ощутил, что имею теперь не только опыта, но и знаний больше, чем у рядового летчика и могу уже другим летчикам преподнести необходимый материал не только показом руками или в воздухе, а и словами на классной доске и на схемах.

В Липецке застал меня и Указ Президиума Верховного Совета от 27 июня 1945 года о присвоении мне звания Героя Советского Союза. Указ, конечно же, обрадовал, но, надо сказать, что вышел он с большим опозданием: впервые материал был представлен на меня 17 июля 1944 года. На моем счету в конце войны числилось 467 боевых вылетов, 102 воздушных боя и 44 сбитых самолета, из них: 30 самолетов противника сбитых лично; 10 самолетов сбитых мною лично под Белгородом во время Орловско-Курской битвы, но отнесенных к групповым и 4 самолета сбитых в паре с ведомым.[3]

После окончания учебы на курсах в Липецке желание учиться в академии еще более возросло, так как чувствовал, что быть в современной авиации без всесторонней теоретической подготовки не смогу, поэтому, прибыв в свой родной 129 гв. иап, который базировался тогда в Австрии, твердо решил добиваться направления в академию. Ведь в то время фактически лишь один человек во всей авиадивизии был эрудирован с военной точки зрения — это был ее командир Л. И. Горегляд. Всех летчиков авиакорпуса требовалось учить. Теоретически подготовленных, грамотных командиров не было, хотя многие выросли от младшего летчика до командира полка.

В нашем авиаполку царило безвластие — командир подполковник Валентин Алексеевич Фигичев находился на годичных курсах в Москве при академии. Самым старшим по должности в авиаполку оказался капитан П. П. Никифоров, к тому времени назначенный штурманом авиаполка, а самым деловым и опытным офицером был начальник штаба авиаполка подполковник Койнаш. По возвращении в авиаполк, летные дела опять перешли ко мне, а хозяйственные к начальнику штаба полка. Наш 129-й иап опять ожил, вновь начали летать летчики.

Не откладывая, вооруженный свежими теоретическими знаниями, полученными на курсах в Липецке, сразу же занялся с летчиками воздушно-стрелковой подготовкой, одновременно приступили к дневным полетам на боевых самолетах и ночным полетам на По-2.

В 129 гиап я оказался стариком в единственном лице, так как еще до войны проходил службу в истребительном авиаполку и поэтому представлял, чем занимался и как обучался летный состав до войны в частях ВВС.

Вначале были организованы упражнения по отработке техники пилотирования в зоне, а позднее и стрельбы по наземным целям.

Вспоминается случай, когда в один из погожих дней проводились стрельбы по наземным целям. Работать прибыло звено (4 самолета) из 3-й авиаэскадрильи Михаила Бекашенка, а я в это время находился с радиостанцией в районе мишеней.

В спокойной обстановке я расставил оцепление и дал команду звену отрабатывать по мишеням, указав каждому летчику мишень.

Получив ответ, что летчики поняли свои задачи мы, с радистом спрятались в оборудованное укрытие.

Летчики звена прекрасно отработали по мишеням, притом отстреляли полностью заправленный боекомплект самолета. В то время на боевой подготовке не экономили, боеприпасов при стрельбах не жалели.

Получив доклад, что звено окончило стрельбу, я пошел смотреть мишени, и душа радовалась точным попаданиям. Их количество и кучность превышали всякие нормативы.

Огляделся вокруг, так как вот-вот должно было стрелять другое звено и увидел появившегося из-за бугра своего генерала А. В. Утина. Про себя подумал: «Кой его черт несет». Встретил по всей форме, начал докладывать, но он остановил меня рукой — не надо и показывает на свой мундир генеральский — он весь в грязи — и сказал, что только-только пошил его в Вене и в первый раз одел. Мне было не по себе, ну, думаю, влип я с этими стрельбами, почище самого генерала.

Генерал подошел к мишеням, посмотрел и сказал:

— Отлично, передайте звену от меня благодарность.

Осмотрев наше укрытие, он спросил:

— Не страшно было? — я отвечаю, что нет, тогда он говорит:

— А вот мне с солдатом оцепления было страшно. Мы, — говорит, — подавали вам сигнал взмахом шапки.

Ответил ему, что мы этого не видели. Тогда он послал солдата на то место, где он с ним лежал в грязи, чтобы тот повторил сигнал, оказалось, действительно сигнала не видно из-за бугра, хоть мы и стояли во весь рост.

Больше он ничего не сказал в упрек, только «спасибо, продолжайте работать» и уехал в корпус.

Конечно, у меня настроение было неважное из-за мундира генерала, но с другой стороны радовала отличная стрельба летчиков.

Здесь же, в Австрии, на аэродроме Штоккерау мне были вручены орден Ленина, медаль «Золотая Звезда» и Грамота Президиума Верховного Совета СССР. Награду вручил при построении личного состава авиаполка командир авиадивизии Л. И. Горегляд, остальных, удостоенных этого звания предупредили, что награды еще не получены из Москвы.

В полку, кроме меня, высокого звания Героя Советского Союза были удостоены Михаил Бекашенок, Петр Никифоров, Михаил Лусто, Евгений Мариинский, Валентин Карлов и Николай Глотов.

Как видно из этого, летчики авиаполка воевали неплохо, внесли свой вклад в дело победы. Летчики 129 гиап в воздушных боях Великой Отечественной войны сбили 549 самолетов противника. На боевом счету дважды Героя Советского Союза Н. Д. Гулаева — 57 личных и 3 групповые победы; на моем счету 44 самолета; на счету Е. П. Мариинского — 20 лично сбитых неприятельских самолетов.

При всех обстоятельствах, как бы не складывались условия службы, мысль о поездке в академию меня не покидала. Помню, что написал рапорт с изложением просьбы о направлении меня на учебу в академию, притом указал в рапорте военно-инженерную академию им. Жуковского, так как не знал, что существовала Краснознаменная Военно-воздушная академия ВВС. Все вышестоящее начальство обещало сразу направить меня в академию, как только возвратится с учебы командир полка Герой Советского Союза подполковник В. А. Фигичев. Это не устраивало мой нетерпеливый характер, ибо пришлось бы около года ждать.

Как-то пришел вызов из 2 ВА: командиров авиаполков вызывал на совещание командующий Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации С. А. Красовский.

У нас тогда было коллегиальное руководство в полку — приказа еще не было, кто назначен вместо Фигичева, пришлось власть брать в руки мне и лететь на совещание, взяв с собой командира 2-й аэ Героя Советского Союза капитана Валентина Карлова.

Взлетели на По-2, взял я курс на город Вену, где располагался штаб нашей 2 ВА. Полет происходил на высоте 400 метров и когда уже подлетали к городу Вена, началась болтанка, над самим городом самолет вдруг бросило вниз и мы оказались в 40–50 метрах от земли, дали о себе знать альпийские нисходящие потоки воздуха. Разворачиваю самолет на посадочную площадку аэродрома штаба армии, а встречный ветер большой силы разворачивает нас на 180 градусов. Чувствуя по ситуации, что из этого воздушного котлована по-доброму выбраться не удастся, принимаю решение садиться прямо перед собой на огород где-то на южной окраине Вены.

Посадку произвели благополучно, самолет остался целым, но на земле со страшной силой дул ветер, буквально валил с ног.

Приняли решение привязать хвост самолета к забору, чтобы не унесло. Помог нам в этом необычном занятии хозяин огорода, австриец, давший нам проволоки. Привязав самолет, я успокоился: теперь уж ветер не мог его перевернуть на лопатки.

На попутных машинах мы добрались с Валентином Карловым до штаба 2 ВА. Совещание было какое-то неорганизованное и затянулось до вечера. Мне было не до совещания, все мысли об оставленном на огороде самолете По-2. На совещании, в один из перерывов, оказался я возле командующего С. А. Красовского и попросил его направить меня на учебу в академию. Он выслушал мою просьбу и сказал:

— Если бы просился в кабак, то не разрешил бы, а на учебу в академию дам команду — жди.

Поблагодарил я его, едва досидел до конца совещания и стал искать автомашину, чтобы добраться до нашего По-2.

Попросил дважды Героя Советского Союза — командира 16 гиап майора Григория Речкалова, он подвез нас с Карловым к самолету. Карлов мне заявил, что он не полетит, а будет добираться на попутных и уехал с Речкаловым. Я даже не успел ничего сказать, как остался на обочине дороги, рядом со своим злополучным По-2.

Прошелся по огороду с тем, чтобы определить возможность взлета. Обдумал «за» и «против», пришел к выводу, что взлететь можно, поскольку по своему характеру отношусь к людям рисковым. Но тут столкнулся с необходимостью решения проблемы — как запустить мотор самолета: никого поблизости нет, а вечер приближался быстро — события эти происходили в зимний период.

На мое счастье, увидел проходящего невдалеке нашего молодого солдата, даже не разглядел знаков различия, кажется, был он связистом. Подозвал его к себе, попросил помочь отвязать хвост самолета от забора и взлететь.

В раздумьях подошел к кабине, бросил туда планшет с картой, затем прокрутил винт, поставил на компрессию, проинструктировал солдата, чтобы по моей команде дернул за винт, вырвал двигатель из состояния компрессии и тогда мотор скорее всего запустится. Затем ему нужно было подойти к стабилизатору, изо всех сил держать за хвост самолета и по моей команде, когда махну рукой отпускать.

Солдат оказался парнем не только толковым и сообразительным, но и дисциплинированным: все делал так, как я ему говорил.

Завели мы самолет как по нотам. Солдат дернул за винт, начал вращать магнето, мотор запустился, я его немного прогрел, вижу, работает хорошо, устойчиво, наконец, подал сигнал солдату подойти к хвосту самолета, вижу, он все четко делает, так, как я его инструктировал.

Увеличиваю обороты мотора, чтобы с места, как говорят, сорваться, ибо площадка малая. Вижу, что солдат уже едва удерживает самолет на месте. Наконец, даю ему сигнал, чтобы отпускал и пошел на взлет с переподнятым хвостом: чуть винтом на разбеге не задеваю землю. Перед самым забором соседа отрываю машину от земли, создав самолету большой угол атаки. Он легко отрывается от земли, перескакивает забор, пролетает между двумя домами, касаясь колесами еще пару раз о землю в другом огороде и оказывается в воздухе.

Набираю над городом около 80 — 100 метров. Вена уже вся в огнях, сумерки полные. Делаю левый разворот на 90 градусов к Дунаю и вспомнил про планшет с картой, что бросил в кабину. Начал доставать его с пола и вдруг мотор стал работать с перебоями. Сразу пришла мысль — «куда садиться и как садиться», улицы видно плохо, только по рядам освещения… Бросил я поднимать с пола планшет, привычно провел рукою по рычажкам и тумблерам и наткнулся на закрытый бензокран, оказывается, я его зацепил планшетом и перекрыл поступление бензина в мотор.

Поставил кран в положение «открыто», мотор снова заработал устойчиво. Подлетел к реке Дунай и пришла мысль: «что делать, если мотор опять сдаст» и какая-то непривычная робость овладела вдруг мной в самолете. Пришел в себя, когда уже пересек Дунай и совсем стемнело. Развернул самолет на Штоккерау и вдоль Дуная и шоссе продолжал полет, обдумывая, как найти свой аэродром и как сесть, ибо ночной старт не выложен.

Лететь пришлось минут 35–40, за это время все обдумал и принял решение: как ориентир использовать при посадке освещенные бараки на окраине аэродрома.

Посадку произвел благополучно, самолет не поломал.

После посадки начал рулить почти вслепую, чувствую, кто-то дергает за элерон самолета, убрал газ, посмотрел и увидел начальника караула с фонариком. Осветил он меня, узнал. А то, говорит, думали, что сел самолет наших союзников — американский или английский и высадили шпиона, как это не раз бывало.

Приехал домой и долго не мог уснуть, вспоминая этот полет до Вены и обратно в Штоккерау. Полет этот оставил неприятный осадок, как сегодня принято говорить — вызвал «стресс». Потом еще целых три дня ходил я как чумовой, и запомнился он мне на всю жизнь.

Спасибо тому солдату, что помог запустить мотор и если жив, может быть, до сих пор вспоминает майора, которого выручил он тогда и чей самолет держал перед взлетом.

Так подробно я описал этот случай, чтобы предостеречь читателя от подобных рискованных глупостей в жизни. Сегодня твердо считаю, что лучше бы тогда самолет разобрали и увезли.

Вскоре от командования 2 ВА пришло распоряжение откомандировать меня в академию.

В феврале 1946 года уговорил ехать с собой на учебу Михаила Бекашенка и Валентина Карлова. Вскоре мы уехали, простившись с личным составом нашего полка.

На КУНСе (курсы усовершенствования начальствующего состава при Краснознаменной Военно-воздушной академии) учился тогда золотой фонд командного состава ВВС: проходили подготовку офицеры на уровне командиров авиадивизий в чине генералов и полковников, здесь встретил даже полковника Литвинова, который был начальником училища в Одессе, когда я был там курсантом. Среди слушателей Академии 22-го приема были известные летчики-истребители нашей страны: трижды Герой Советского Союза гвардии майор И. Н. Кожедуб, сбивший в воздушных боях 62 фашистских самолета, дважды Герой Советского Союза Н. Д. Гулаев, С. Д. Луганский, А. Е. Боровых, прославленные летчики-штурмовики: Л. И. Беда, Т. Я. Бегельдинов и многие Герои Советского Союза.

В феврале — марте 1946 года из различных частей ВВС прибыли в академию дважды Герои Советского Союза Д. Б. Глинка, Г. А. Речкалов, П. Я. Головачев, Амет-хан Султан, А. И. Колдунов, А. Н Ефимов, М. В. Кузнецов, М. П. Одинцов, В. И. Попков и другие.

Итак, в 1946 году я стал слушателем академии 23-го приема, т. н. «золотой орды», где занималось 111 известных в стране летчиков, Героев и дважды Героев Советского Союза, храбро защищавших Родину, имевших огромный боевой опыт.

Мне и многим из моих однокашников довелось стать летчиками, офицерами, признанными мастерами воздушного боя, но не довелось как следует доучиться. У большинства за плечами был многолетний опыт войны, сотни боевых вылетов, выполнение сложнейших заданий и порой были забыты, утрачены простейшие знания по элементарным, т. н. общеобразовательным дисциплинам.

…Хорошо помню как я, Дмитрий Глинка и Амет-хан писали диктант на вступительных экзаменах в академию. Хотя диктант был по русскому языку, но Дмитрий использовал все богатство украинского правописания, я белорусского, а Амет-хан попеременно списывал у нас обоих, дополняя текст какими-то таинственными, одному ему понятными знаками. Помню, что по лицу молоденькой преподавательницы текли слезы, когда она раздавала расцвеченные красными учительскими исправлениями листы известным всей стране героям, лица которых при получении собственноручных творений, в свою очередь, заливала краска стыда… Мы были вторым послевоенным приемом и в академии к такому результату уже были готовы. Большинство из нас были направлены на полугодичный подготовительный курс в объеме 10 классов.

Уже во время учебы мы обнаружили, что в академии «занимались вредительством», хотя скорее всего это было всего лишь головотяпство. Дело в том, что в столовой нас кормили по норме № 2, явно недостаточной для летчиков, и после успешного окончания академии более половины слушателей медики списывали с летной работы, а отдельные выпускники заболевали туберкулезом. Посидев на полугодичной норме, мы дружно объявили забастовку и, пользуясь своими связями и известностью, пригласили «на беседу» главкома ВВС К. А. Вершинина, прибывшего в академию с начальником отдела кадров и членом Военного Совета. Вся наша группа, все 25 человек заявили о «вредительстве», заведшемся в стенах академии.

В итоге командование ВВС ввело для слушателей академии продовольственную норму № 5, и после окончания учебы почти все мы разъехались в части на летную работу, летали на реактивных самолетах, которые в то время поступили на вооружение частей ВВС.

Учеба в академии была нелегкой. На мой взгляд излишне много времени уделялось марксизму-ленинизму и иностранному языку — в ущерб специальным военным наукам. С особенным удовольствием мы ежегодно, учась в академии, проходили летную практику, что позволило сразу после ее окончания, прибыв в воинские части, приступить к полетам.

Как-то в марте 1947 года в Монино, в Доме офицеров, я встретил девушку удивительно похожую на ту, что я видел когда-то в Иваново и запомнил навсегда. Я пригласил Лиду на танго и вновь удивительным образом повторилась та старая история в Иваново.

…Как тут не поверить в судьбу! Вот уже 52 года мы идем вместе по жизни, уже более полувека я нашел то что искал. Расписались мы 23 апреля 1947 года и после первомайского парада «зафиксировали» свадьбу, пригласив по обычаю нескольких человек. Помню И. Н. Кожедуб даже слегка обиделся на меня, что я не пригласил его на свадьбу. Но свадьбы-то фактически не было. Тем более, что он хотел нас познакомить с Лидой, которая была знакома с его женой — Вероникой Николаевной, но мы их опередили. Узнав, что мы нашли друг друга, Иван, помнится, обрадовался и обнял нас.

— Ну молодцы, ребята! Трижды вас благословляю!

В те далекие и прекрасные годы, годы нашей молодости, в жизнь быстро вносились коррективы: многие переженились, стали семейными, уравновешенными и степенными, за счет приобретенных знаний наш кругозор значительно расширился. Позднее многие мои однокашники окончили еще и Академию Генерального штаба, стали генералами и даже маршалами, крупными военачальниками. Главкомом Войск ПВО главным маршалом авиации был Александр Иванович Колдунов, главкомом ВВС был маршал авиации Александр Николаевич Ефимов…

Уверен, что мои однокашники оправдали те немалые затраты, которые в нелегкий послевоенный период нес народ ради нашего обучения. Я всегда был горд, что мне довелось быть слушателем Военно-воздушной Краснознаменной академии.

Глава XI. Мирное небо

После окончания Военно-воздушной академии в 1951 году я был назначен на должность командира истребительного полка в Сталинградское авиаучилище, где помимо наших курсантов пришлось обучать венгерских и албанских летчиков.

Венграм и албанцам очень хотелось летать на реактивных истребителях, но их в то время выпускали на Як-9, тогда как наших на МиГ-15.

Мне служба среди «шкрабов» пришлась не по душе. Многие, среди них и начальник училища Душин, офицер еще старой армии, завидовали моей молодости, моим орденам. Особенно досаждал замполит, всю жизнь проходивший в летной форме, но едва ли поднимавшийся в небо даже в качестве пассажира. Он был из тех, о ком летная молва говорит — «не летает, не рулит, начальство не веселит». Зато хорошо мы сработались с начальником штаба полка — человеком образованным, аккуратным и дельным.

Здесь мне впервые довелось взлететь на реактивной машине — на МиГ-15. Поначалу удивило отсутствие впереди ометаемого винтом диска, непривычный с присвистом шум двигателя, да и сам полет показался другим — каким-то стремительным и мягким, схожим с поездкой в хорошем трамвае.

В начале 50-х годов международная обстановка вновь постепенно начала накаляться: началась война в Корее, на западной границе СССР участились случаи нарушений. Дело доходило до того, что самолеты-нарушители углублялись на нашу территорию на сотни километров и выбрасывали десанты шпионов-диверсантов. Командование ВВС тогда приняло решение о создании 5 корпусов истребительной авиации, которым надлежало надежно закрыть западную границу.

Я получил назначение в один из этих корпусов — в 57-й истребительный авиакорпус, который базировался в городе Таллине (Эстонская ССР), а затем в Волковысске (Белорусская ССР).

Во время службы в корпусе мы летали на МиГ-15, а позднее на МиГ-17, днем и ночью, в простых и сложных метеоусловиях, при минимуме видимости. Решали задачи боевого применения по наземным и воздушным целям. Натренированность, боеготовность летчиков в то время были на высоком уровне — характера и горючего хватало. Несколько раз, над нейтральными водами Балтики, мне довелось встречать американские «Сейбры». Мы сближались до нескольких десятков метров, качали друг другу крыльями. В общем, встречи эти были вполне мирными, хотя мы знали, что не все они бывали такими. Когда незваные гости оказывались в нашем небе, их старались приземлить, если этого не получалось, то и сбить. Среди сбитых были и разведчики РБ-50, и «Дугласы», и «Каталины», и «Канберры». Командовал корпусом в то время генерал-майор авиации Яков Илларионович Гиль, умнейший и справедливейший командир, умевший уважать людей, человек с большой буквы. Он грамотно летал днем и ночью на МиГ-15 и МиГ-17, был требователен и строг, никому не давал дремать. При этом не любил бездельников, трусов и подхалимов, выделяя людей деловитых и работящих. В решении летных вопросов с ним, как говорится, можно было 101 год служить, он был профессионалом, а не карьеристом.

Недаром, еще до войны, Я. И. Гиль был представителем СССР в Германии. С началом войны, через Швейцарию, его выслали в Англию, а оттуда уже он вернулся в Советский Союз.

…Хорошо мне запомнилась командировка в Оренбург, в конце 1956 года, в 1-е Чкаловское авиационное училище летчиков имени К. Е. Ворошилова, куда я был назначен председателем Государственной экзаменационной комиссии.

При сдаче экзаменов по летной практике выяснилось, что курсанты совершенно не умеют строить расчет на посадку. Виной тому был слишком просторный аэродром с посадочной полосой не менее 3000 м., тогда как в ВВС нередки были аэродромы с полосой, ограниченной 2200–2500 м.

Когда начались полеты, согласно плановой таблицы мне пришлось ставить «кол» за расчет на посадку. При приземлении отклонение от нормативов достигало 500 метров, т. е. обстановка складывалась так, что со всей серьезностью ставился вопрос о готовности курсантов к выпуску из училища. Командиры полка и эскадрилий единодушно заверили меня — чтобы поправить положение, «доучить» курсантов, понадобится 3–5 дней.

Я принял решение отменить прием экзаменов во всех полках до устранения этого недостатка в летном воспитании.

Замечу, что в отношении подготовки курсантов училище было настоящим кладом для ВВС: они оканчивали училище на поршневых штурмовиках Ил-10, большинство из них оставалось в училище еще на год и осваивало реактивный истребитель МиГ-15.

На меня произвело самое лучшее впечатление, когда курсанты на МиГ-15 производили бомбометание и стрельбы по наземным целям. Большинство бомб и снарядов легло точно в цель. За исключением двоих все получили оценку «отлично». У двоих произошел какой-то технический сбой, и я разрешил им перестрелять повторно.

Согласно плановой таблицы мне пришлось тогда слетать в зону с курсантом Юрием Гагариным. Летал он, как у нас в авиации говорят, «в полоску», т. е. средне; два полета на боевом самолете выполнил на «хорошо», посадку произвел в пределах нормативных правил также на «хорошо». Вскоре я подписал и вручил ему диплом об окончании училища. Позднее я неоднократно встречался с первым космонавтом на аэродроме Внуково, где работал после списания с летной работы, принимал участие в организации его торжественной встречи, когда после полета в космос он прибыл во Внуково и так по-гагарински шел по ковровой дорожке с развязавшимся шнурком…

Но возвращусь в город Чкалов (ныне Оренбург) 1956 года. После «доучивания» курсанты научились приземляться в пределах нормативных норм и выпуск был принят.

Тогда же в училище произошло «ЧП» — какая-то мальчишеская драка, связанная с девчатами и водкой. Я вдруг заметил, что начальник училища генерал-майор авиации В. X. Макаров стал избегать встреч со мной. При случае я спросил своего бывшего однополчанина, начальника учебно-летного отдела училища Василия Масленникова, о причинах начальственного отчуждения. Тот сообщил, что, по-видимому, Макаров не хочет вопросов с моей стороны, на что я ответил, что относительно ЧП ничего не видел, не слышал и сплетничать в Москве не буду. После этого все встало на свое место.

Возвратясь из Чкалова в Москву, я подробно доложил о приеме экзаменов и подготовке летчиков для Военно-воздушных сил. Мной, по-видимому, остались довольны и предложили должность ст. инспектора ВВС, я ответил, что подумаю и уехал в Волковысск (Зап. Белоруссия).

Прибыв к месту службы, я доложил обо всем командиру авиакорпуса генерал-майору авиации Я. И. Гилю, на что он приказал мне немедленно рассчитываться и ехать в Москву — пришла шифровка: «немедленно откомандировать» и т. д. Пришлось мне прощаться с сослуживцами и со своим командиром — сильным летчиком, прекрасным организатором, незаурядным человеком.

Служа в инспекции ВВС, мне пришлось расследовать много авиационных катастроф. И вот, в один прекрасный день, вызвал меня к себе маршал авиации К. А. Вершинин и дал секретное задание — проанализировать причины всех катастроф в истребительной авиации, произошедших за последние 5 лет.

Оказалось, что большинство катастроф происходило после неудачного выполнения «штопора» на учебно-тренировочном истребителе УТИ МиГ-15. Помню, что было зафиксировано только два случая катастроф боевых самолетов, сорвавшихся в «штопор» в ходе учебного воздушного боя из-за потери скорости.

Я обстоятельно доложил свои выводы и категорически высказался против выполнения этой фигуры в ходе учебного процесса. Если винтомоторные самолеты выходили из «штопора» моментально, ибо воздушные потоки с крыла сразу попадали на рули, то на реактивных машинах хвостовое оперение было выше плоскости крыльев и вывести машину из «штопора» было много сложнее.

У меня был определенный опыт по выводу МиГ-15 из «штопора». Дважды мне удавалось выводить самолет из штопора на нештатной высоте: первый раз в 400 метрах от земли, второй — в 1700, хотя я обязан был катапультироваться вместе с вывозимым летчиком. Помню, в одном из тех полетов, выведя машину из штопора, я предложил второму летчику по СПУ:

— Давай повторим правый «штопор».

Но тот, в воздухе, стал прямо-таки умолять меня:

— Пойдемте на посадку!

Взвесив все «за» и «против», я пришел к твердому мнению, что мы умышленно убиваем летный состав, приказывая по старинке выполнять «штопор» на реактивных истребителях УТИ МиГ-15.

Обо всем этом я и доложил Главкому, одновременно предложив устроить сборы инструкторов-штопористов. Маршал авиации Вершинин дал на это добро.

Сборы состоялись в Чугуевском военном авиационном училище, где было собрано 100 опытных летчиков. Среди них были 2 испытателя из НИИ ВВС, принимавших участие в испытаниях «мигов» на «штопор». Одним из этих испытателей был Герой Советского Союза В. С. Серегин, погибший в 1968 году вместе с Ю. А. Гагариным. Наряду с теоретическими и организационными вопросами, рассмотренными во время сборов, были проведены десятки полетов «на штопор».

Мне «на штопор» довелось летать с Серегиным в УТИ МиГ-15, и в этом полете он, если воспользоваться авиационным жаргоном, «заделал мне козу». Набрали мы положенные 7000 метров, приготовился я к выполнению штопора и вдруг, по СП У, он мне предлагает — давайте выполним с перевернутого положения, — я, делать нечего, согласился. Переворачиваем самолет «вниз головой», теряем скорость, даем рули на выполнение «штопора» в перевернутом положении, после двух витков переводим машину в нормальный «штопор», а затем уже выводим из нормального «штопора».

После этого полета самочувствие у меня было восторженное: сердце переполняла радость, что все обошлось благополучно и что побывал в такой запоминающейся ситуации.

После выполнения полетов провели совещание с инструкторами, поставили судьбу «штопора» на голосование. В результате проголосовали примерно ровно, но все же против «штопора»: 50 на 52 — «за» и «против» «штопора». Я, как летчик, голосовал против, против был и один из инспекторов Виктор Назаров (голосование было тайным).

Прибыв в Москву, я доложил все обстоятельства сборов маршалу Вершинину. Он задал свой любимый вопрос:

— Что будем делать?

Я отвечал, что надо писать приказ об отмене выполнения «штопора» на МиГ-15 в частях ВВС и положил перед ним заготовленный проект приказа.

Вершинин ознакомился с проектом, была отдана команда подготовить приказ по всей форме и представить его на подпись. Часа через два приказ был подписан и фигура «штопор» была похоронена. Фигура эта угробила очень и очень многих летчиков, особенно в реактивной авиации. Скольких — знали только маршал Вершинин и я. Эпизод этот и сделанные выводы считаю самой большой своей победой в мирное время.

Позднее, по роду службы, мне пришлось организовать обучение египетских, сирийских и афганских летчиков.

Где-то году в пятьдесят шестом вызвал меня К. А. Вершинин и сообщил, что в соответствии с решением ЦК и правительства (он дал мне почитать соответствующие документы) принято решение обучить на наших реактивных самолетах 25 египетских летчиков.

— Где будем учить? — спрашивает Вершинин. Как летчик истребитель в сложной обстановке сходу принимаю решение и докладываю:

— Учить желательно во Фрунзе, на базе Фрунзенского летного училища аэродром Луговая, там имеется бетонная полоса. Оттуда не улететь в недружественную нам страну — горючего не хватит. Опять-таки во Фрунзе тепло гостям будет проще акклиматизироваться.

Получаю указание немедленно вылететь в Ташкент, в 76 ВА.

Прибыв на место назначения, я встретился вначале с начальником штаба. Тот в разговоре предупредил меня, чтобы я, упаси бог, не назвал командующего генерал-лейтенантом — только командующим.

Наконец зашел я в кабинет, представился и генерал тут же «покатил бочки» против маршала авиации Вершинина и некоторых руководителей правительства. Послушал я несколько минут командующего, решил извиниться и положил на стол документы от ЦК, правительства и Главкома ВВС.

Рассмотрев документы, командующий смолк, пригласил сесть и спросил — чем может быть полезен?

Я попросил выделить мне в помощь трех человек и его зама, которого знал по совместной службе в 57-м иак, соответствующих указаний управлению тыла и инженерной службе, а также самолет для перелета во Фрунзе.

Командующий снял трубку и отдал необходимые команды: приготовить его самолет Ил-14, своему заму, службе тыла и инженерному управлению. По его уверенному и спокойному тону, по реакции подчиненных я понял, что задержек быть не должно.

Помню, на аэродроме я впервые увидел удививший меня трап к самолету.

— Сколько же эта штука стоит? — почему-то спросил я у техника. Тот ответил, что где-то «тыщ тридцать» — по тому времени три легковые машины с гаком.

Там же я узнал, что командующий 76 ВА генерал-лейтенант Виноградов, к которому я прибыл, в молодости служил в одном авиаполку с Вершининым и тот был в его звене. И вот теперь, когда служба поменяла их местами на служебной лестнице, поставив Вершинина на одну из ее верхних ступенек, он завидовал маршалу, панибратски и даже пренебрежительно говоря о нем. Конечно, это было зря и унижало прежде всего самого генерала — достойного боевого командира.

Что касается маршала К. А. Вершинина, то в моем представлении он был одним из грамотнейших и культурнейших военачальников, которых довелось мне знать и которого я могу сравнить с маршалом Советского Союза А. М. Василевским и генерал-майором авиации Я. И. Гилем.

…Прилетев из Ташкента во Фрунзе на аэродром Луговая, я встретил там однокашника по академии — зам. начальника авиаучилища полковника В. Волкова. Мы быстро нашли с ним общий язык и организовали все, что было нужно для приема египетских летчиков, которые прибыли уже на следующий день в сопровождении представителя Генштаба — полковника, одетого в морскую форму.

«Морской» полковник поведал нам о некоторых деталях перелета египтян. Самолет, в котором они летели, произвел посадку для дозаправки на аэродроме Актюбинска в 4 часа утра. Наши гости сразу же побежали в буфет аэропорта, где их встретила заспанная неприветливая буфетчица с перевязанной щекой — у нее болели зубы.

— Коньяк! Водка! Икра! — радостно и нетерпеливо восклицали египтяне. В ответ буфетчица лишь недоверчиво покосилась на них и предложила чай с хлебом. Хлеб в этих краях тогда не радовал — был как кирпич. Египтяне смекнули, что поездка грозит стать не такой приятной, как они надеялись. Для них было странно встретить в советском аэропорту такое обслуживание: они уже вкусили вольготной жизни во многих столицах мира, ибо происходили из самых богатых семей и пользовались ощутимым покровительством своего влиятельного президента Насера. В Англии им довелось летать на реактивных «Метеорах» и, несмотря на простецкий флер, большинство из них были не столь просты и, думается, шпионили не только в пользу дружественного нам Египта.

Прибыв на место, я попросил командование полка подготовить программу переучивания египтян на МиГ-15 и одновременно приготовил красный карандаш, предвидя, что программу придется корректировать. Часа через 3 «шкрабы» принесли мне программу откуда вытекало, что переучить гостей за требуемые 2 месяца невозможно, потребуется 5–6 месяцев.

Поскольку я имел богатый личный опыт вылета на новых для меня машинах без провозных (И-153, ЛаГГ-3, Як-1, «Аэрокобра», МиГ-15) лишь по результатам изучения приборов и элементов управления, и учитывая, что мои подопечные обладают определенным летным опытом, я решительно скорректировал программу в сторону экспромта. Здесь я руководствовался принципом: взлететь он сможет, двигатель поднимет самолет в воздух, ну, а если жить захочет, то и сядет.

В результате, каждый из них выполнил по 4–6 полетов на спарке УТИ МиГ-15, по два полета с проверяющим и вылетел самостоятельно на боевом МиГ-15.

Со многими египетскими летчиками мне пришлось слетать на пилотаж лично. Их техника оставила у меня хорошее впечатление.

Программу они освоили успешно и стали настойчиво просить дать пострелять им по воздушным мишеням, а также научить летать в сложных метеоусловиях днем и ночью. В этой просьбе им было отказано. Тогда они стали просить дать полетать с радиолокационным прицелом ОСП-1. Прицел этот в то время был секретным и позволял атаковать самолет противника в облаках, в условиях ограниченной видимости.

По прямому указанию правительства командование ВВС пообещало предоставить им эту возможность, а мне приказали осуществить ее на практике. Однако во Фрунзе самолетов с такими прицелами не было. Надо было искать их в частях ВВС и ПВО.

Вначале, по старой памяти, я обратился к командующему авиацией ПВО Е. Я. Савицкому. Он решительно отказал, даже слушать ничего не стал, заявив, что это не реально, что самолетов с прицелами мало, а запад постоянно нарушает границу СССР.

Пришлось мне пойти на хитрость. Зная, что в корпусе, где я служил под Гродно, имелось несколько самолетов МиГ-17П с этим прицелом, а летчиков я знал лично, я написал шифровку на имя командующего 26-й ВА генерала Рычагова с указанием фамилий летчиков и приказом перегнать 6 самолетов из Белорусии во Фрунзе. Маршал Вершинин подписал шифровку, и она была отправлена в Минск.

Погода в то время была очень плохая и главный командный пункт отказался перегонять самолеты через среднюю полосу СССР. И вновь мне пришлось вмешаться, проанализировать погодные условия и пригнать машины ночью через Баку (Красноводск). Днем и там была погода неважная, зато ночью — «миллион на миллион».

За две ночи самолеты перелетели во Фрунзе, а мне самому пришлось руководить перелетом, поскольку офицеры командного пункта, как я уже писал, отказались брать ответственность на себя. Хорошо, что я знал летчиков-перегонщиков лично.

На этом мои приключения далеко не окончились. В дело вмешался зам. главкома генерал-полковник Е. Ф. Логинов. Когда посылали шифровку в Минск, он был в командировке, а по его возвращении командующий 26 ВА генерал Рычагов ему доложил, что угнали 6 МиГ-17П с прицелами ОСП-1, открыв гнилой угол Белоруссии и Прибалтики. Самолеты западных стран ночью и в сложных метеоусловиях безнаказанно нарушают границу.

Логинов прочел в шифровке мою фамилию и вызвал меня для объяснений. Вернее, меня пригласил к себе начальник боевой подготовки ВВС генерал Белоконь:

— Товарищ полковник, зайдите ко мне.

Явился я к генералу Белоконю, представился, а он как-то робко, глазами, показал мне на большую смежную дверь в кабинет зам. главкома.

Зашел я в кабинет генерал-полковника, а он встал из-за стола и на меня с кулаками. Пришлось три круга отрулить задним ходом вокруг большого «т» образного стола, чтобы не получить от генерала между глаз.

Наконец, он утомился и чуть успокоился. Я доложил ему что правительственная задача выполнена, египетским летчикам предоставлена возможность ознакомиться с новым типом самолета и прицела, самолеты готовы к возвращению на место дислокации. Генерал-полковник успокоился еще более, отдал приказ о возвращении самолетов и отпустил меня восвояси.

Выполняя это сложное правительственное задание, фактически перепорученное мне лично главкомом, нажил я себе нескольких врагов в высшем военном руководстве, в том числе начальника управления ВУЗов ВВС генерала Матвеева.

Но и на этом не окончились мои «египетские» приключения. Неоднократно, порой дважды в неделю, мне приходилось летать во Фрунзе для решения самых неожиданных вопросов. Однажды подходит ко мне египетский летчик, отзывает в сторонку и предлагает миллион рублей для того, чтобы ему был предоставлен транспортный самолет для облета крупнейших городов СССР. Помню, я чуть не задохнулся от возмущения, но сдержался и заявил, что доложу о вашем… пожелании главкому ВВС.

Прибыв в Москву, доложил Вершинину:

— Товарищ маршал, едва не привез вам миллион наличными, — и пояснил ему суть просьбы. В ответ главком усмехнулся и сказал:

— Ну и нахальный же шпион пошел.

Идею эту они, однако, не оставили и впоследствии, приезжая в СССР на курсы повышения квалификации, неоднократно просили предоставить им самолет хотя бы для облета Москвы. На сей раз отказ аргументировали плохой погодой.

Во Фрунзе они резвились изо всех сил. К какому-то национальному празднику президент Насер прислал им 300 000 рублей, чтобы как следует отметили.

Наш полковой финансист, которому было поручено выдать эти деньги, обратился ко мне с просьбой, чтобы я попросил старшего египетского офицера составить ведомость на получение денег поименно.

Я, однако, решил по другому и дал команду принести в кабинет старшего офицера египтян, подполковника, сейф. Когда сейф был на месте, начфин передал ему деньги под расписку.

Подполковник этот, красавец-мужчина, раздавал деньги не считая, подобно сказочному эмиру. Как-то, во время подготовки к полетам, когда я был у него в кабинете, заходит к нему летчик и на арабском языке просит денег. Подполковник вежливо переводит разговор на английский язык, так как я немного понимал этот язык, открывает сейф и примерно, на глаз, отделяет пачку в палец толщиной. Летчик, просивший денег, не считая кладет пачку в карман. «Вот это да, подумалось мне тогда, — не то, что у нас».

В другой раз один из гостей исчез и в течение нескольких дней не возвращался в полк. Был объявлен розыск, подняты на ноги МВД и КГБ г. Фрунзе. Спустя три дня, однако, он возвратился, несколько ощипанным, правда, материально и физически. Виновницей его отсутствия оказалась одна из дам местного полусвета.

Вообще в этой области они развили весьма бурную деятельность. Если бы с той же энергией и настойчивостью они развивали свои ВВС, то быть бы Израилю нещадно битым. По инициативе наших подопечных во Фрунзе и его окрестностях было организовано несколько борделей, вскоре «вычисленных» и закрытых, но добавивших хлопот местным милиционерам.

Когда прибыли афганцы — с ними тоже беда — отказались питаться в нашей летной столовой. Требовали себе барашка, сами его резали и готовили. Об этом было доложено главкому. Маршал Вершинин пригласил меня и в который раз задал свой любимый вопрос, столь популярный у русской интеллигенции: — Что делать? Сможем ли мы их обучать?

Я ему доложил, что все летчики стран демократии питаются по норме 5Р и напомнил случай, когда в Китае летчиков перевели на общевойсковую норму и аварийность ощутимо повысилась. Когда же нормы питания восстановили, то уменьшилось и число катастроф. В итоге я предложил Вершинину обратиться к афганскому послу, чтобы тот воздействовал на своих земляков. Вершинин согласился и поручил мне провести эти переговоры. После переговоров с послом я улетел во Фрунзе.

Вмешательство посла подействовало. Когда я прибыл во Фрунзе, то афганцы окружили меня и стали шумно рассказывать, что посол разрешил им все есть в столовой, кроме сала. Я рассмеялся, через переводчика поздравил их с разрешением международно-летной проблемы и сказал, что для летчика-истребителя — основное харч и сон, а остальное все потом.

Рссказанные здесь истории запомнились мне в силу своей необычности. В основном же летная служба — это прекрасный и всепоглощающий труд, требующий специальных навыков, преданности и любви. Я счастлив тем, что мне довелось служить в ВВС, где я всегда делал то, что подсказывала моя душа и сердце на благо авиации и народа.

После списания с летной службы я до сих пор (май 1999 года) работаю в народном хозяйстве заместителем директора ГУП «Мособлстройпрогресс», в бюджетной организации, по силе возможностей стараюсь приносить пользу, чем продлеваю свою жизнь.

С работой в ладах, ибо кроме академии, после увольнения из вооруженных сил, окончил Московский инженерно-экономический институт им. С. Орджоникидзе.

Имея рабочий стаж 62 года (с 1938), считаю, что успехи любой организации во многом зависят от руководителя — профессионала, который своим примером показывает, как надо работать коллективу для своего блага и для блага всего общества. Важнейшим качеством руководителя считаю дальновидность, его умение верно найти стратегическое направление, определить ближайшие и перспективные задачи, а не ждать, пока их подскажут сверху.

Я — за дальновидных профессионалов, против карьеристов и самодуров.

Морально и духовно я здоров, хотя перенес 3 инфаркта и инсульта, 2 ранения и контузию.

Мой девиз — «гвардия не сдается».

Но время подошло, приходится уже подумывать и о себе, т. е. координировать свои действия и смотреть на вещи проще, выполняя поговорку: «Если хочешь жить девяносто, смотри на вещи просто».

Примечания

1

И. С. Конев. Записки командующего фронтом. М., Воениздат, 1991.

(обратно)

2

В одной из модификаций ФВ-190А-6 нес 6 пушек и 2 пулемета.

(обратно)

3

По данным фонда 205 иад, хранящегося в ЦАМО, на счету Ф. Ф. Архипенко 32 личные победы.

(обратно)

Оглавление

К читателям

Глава I. Детство и юность

Глава II. Довоенная служба

Глава III. Война

Глава IV. Вера в победу

Глава V. Над огненной дугой

Глава VI. В строю гвардейцев

Глава VII. Участие в Ясской операции

Глава VIII. Освобождение Львова

Глава IX. Сандомирский плацдарм. Освобождение Польши и вступление в Германию

Глава X. Окончание войны и учеба в академии

Глава XI. Мирное небо . . . .