«Про все»

Ханга Елена

Про все

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

ДАЛЕКИЕ МИРЫ

НА ЮГ - К ДОМУ

ДЕДУШКА ОЛИВЕР

БАБУШКА БЕРТА

БЕРТА + ОЛИВЕР

АМЕРИКАНЦЫ В СССР

УЗБЕКСКАЯ РОДИНА

СЕРЬЕЗНЫЕ ЖЕНЩИНЫ

НОВЫЙ МИР

МОСКВА-НЬЮ-ЙОРК

О, МОЯ АМЕРИКА

ОТЕЦ

ПУТЕШЕСТВИЯ С КНИГОЙ

КУДА ПОЙТИ?

ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС

НА ГРАНИ ФОЛА

ПУСТЬ ГОВОРЯТ

ДВА МИРА - ДВА СЕКСА

РУССКАЯ АМЕРИКАНКА ИЛИ АМЕРИКАНСКАЯ РУССКАЯ

ТЕННИСНЫЙ МАТЧ НЕ ЗАКОНЧИТСЯ НИКОГДА

ПЕРЕДАЧА И ЕЕ ГЕРОИ

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Эту книгу я посвящаю моей любимой

и любящей маме, которая всегда

поддерживала меня во всех

моих "авантюрах", А.В.Дмитриевой,

моему тренеру по теннису, моему кумиру,

источнику вдохновения и заступнице,

и моему наставнику, Г.И.Герасимову.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Почему журналисты пишут книги? Иногда потому, что количество и качество накопившегося жизненного материала и наблюдений прямо-таки требуют какого-то спокойного осмысления, ведь жизнь газетной или журнальной публикации, а уж тем более телепередачи, слишком коротка. Иногда журналисту просто очень хочется рассказать о тех значительных личностях, с которыми его свела судьба, рассказать подробнее и душевнее, чем это возможно в рамках статьи или репортажа.

У меня получилось несколько иначе. Свою первую книгу я писала по просьбе американцев, когда приехала в Америку как советская журналистка. И писала не столько о своей работе, сколько о судьбе, причудливой судьбе своей семьи, корнями связанной с Россией, Америкой и Африкой. Так что ту мою первую книгу, да простит читатель некоторую торжественность стиля, можно считать в определенном смысле семейной сагой.

Вторую же книгу, которую вы сейчас держите в руках, я писала по предложению российских издателей. Задача была гораздо сложнее, - мне нужно было написать уже не только об истории моей семьи, но и о себе самой, в том числе и как о ведущей одной из самых заметных, даже скандальных, познавательных и откровенных передач отечественного телевидения.

Как так получилось, что я рискнула делать книгу о своих корнях, русская журналистка, не нюхавшая толком ни пороху, ни - тогда еще - Америки? Все решил за меня случай.

Я только-только приехала в Нью-Йорк. На одной из "тусовок" меня познакомили с издателем, который, совершенно обалдев от безумной смеси моих кровей, прямо с ходу предложил поработать на него. Мне выделили денег, благодаря которым я впервые в жизни побывала на родине своего отца, в Танзании, а также смогла спокойно передвигаться в поисках корней по линии мамы в Америке.

Я работала над книгой два года и, когда она вышла, то неожиданно стала популярной (относительно). Во всяком случае, ко мне могли обратиться по поводу книги прямо на улице - ведь ее рекомендовали для чтения в колледжах. Однажды в метро девочка-школьница спросила меня:

- Вы Елена Ханга?

- Да. - Я не слишком удивилась, потому что в руках девочка держала мою книгу с фотографией на обложке.

- Вот здорово, что я вас встретила! Расскажите, чем закончилась ваша книга, я как раз сейчас еду сдавать экзамен!

Моя первая книга вышла в Америке в 1992 году. Называлась она "Душа в душу. История черной русско-американской семьи. 1865-1992". Почему "Душа в душу"? Потому что слово "душа" играет огромную роль в жизни черных американцев. То же понятие "душа" значит очень многое в российской жизни. По сути, эта книга о пути моей русской души к моей черной душе.

Искать родственников - процесс непростой, очень непростой, особенно, если с ними не общаешься на протяжении долгих лет. Не просто не общаешься - просто не подозреваешь об их существовании, да еще в таком количестве.

Сначала я занималась только черными родственниками по линии дедушки. Но издатель сказал:

- Про белых родственников тоже надо написать.

А про них-то мне меньше всего хотелось писать, тем более разыскивать. Потому что именно эти люди отвергли мою бабушку. Когда она объявила, что выходит замуж за черного, семья от нее отреклась:

- Ты больше для нас не существуешь.

И она с тех пор своих родных не видела. Один раз ее брат приезжал в Советский Союз. Собираясь прийти в гости к родной сестре, он попросил бабушку на время встречи убрать маму - своего ребенка! - из дома, чтобы остальные члены делегации не увидели, что ребенок-то у сестры - черный.

В семье бабушки была даже придумана легенда, что бабушка вышла замуж за русского, потому и уехала в Россию. Эту легенду он и хотел сохранить.

Зная всю эту историю, естественно, я не жаждала обнять свою белую родню. Но издатель был настойчив. Во многом благодаря ему вы теперь имеете возможность познакомиться и с моими белыми родственниками.

Совершим мы и путешествие в Африку, на родину моего отца, а потом уже припадем и к родным российским истокам.

Я расскажу о том невероятном стечении обстоятельств, благодаря которым я стала первой советской журналисткой, получившей возможность официально поработать в американской газете, а потом, много лет спустя, начала вести телепередачу "Про это".

И передача, и история моей семьи, и мой личный жизненный опыт научили меня, как мне кажется, самому главному - терпимости. Терпимости к другим. К тем, кто не похож на тебя. Кто живет по другим правилам и законам. У кого другой цвет кожи, другая религия, другое, непривычное для тебя отношение к сексу.

Надеюсь на то, что хотя бы часть читателей, дочитавших книгу до конца, поймут, что в нашей жизни не хватает подчас именно этого, - умения если не любить, то хотя бы признавать право на существование и не осуждать всех тех, кто по какой-то причине на тебя не похож.

ДАЛЕКИЕ МИРЫ

Моя мама играет на пианино и поет американские блюзы, произнося слова с классическим русским акцентом. Мне только восемь, но я уже знаю и люблю эти песни, точно так же, как классические русские мелодии на слова Пушкина. Каждый советский школьник знает, что величайший поэт нашей страны ведет свой род от черных, таких же, как мама и я. Я горжусь тем, что прадед Пушкина, Ганнибал, родился в Абиссинии и, благодаря зигзагам судьбы, стал генералом в армии Петра Великого.

Даже маленькой девочкой я понимала русскую музыку, русскую культуру, чувствовала, что она мне родная. Теперь, взрослой женщиной, я восторгаюсь как блюзами, так и произведениями великих русских композиторов.

Я выросла в Москве и никогда не слышала американского выражения "плавильный котел". Это словосочетание словно специально придумано для меня, потому что я - черная русская, родившаяся и выросшая в Советском Союзе. Во мне "сплавились" не только разные расы, но и культуры.

Мои дедушка и бабушка - американские идеалисты, черный и белая, приехали в Советский Союз в тридцатых годах с надеждой построить справедливое общество. И хотя время доказало трагическую ошибочность этого революционного эксперимента, я не могу бросить камень в их огород: они надеялись реализовать свою мечту о расовом и экономическом равенстве.

Один из моих прадедушек родился в рабстве, второй был польским евреем из Варшавы, который эмигрировал в Соединенные Штаты перед Первой мировой войной.

Хиллард Голден после Гражданской войны стал одним из крупнейших афроамериканских землевладельцев в округе Язу, штат Миссисипи, а Исаак Бялик преподавал в еврейской школе и работал на одной из нью-йоркских фабрик по пошиву верхней одежды. У моих прадедов была одна общая черта: оба были глубоко религиозными людьми, Хиллард - проповедником-методистом, Исаак - раввином в Варшаве.

Я не погрешу против истины, сказав, что только в Америке в двадцатых годах могли встретиться дети столь разных семей. Эти дети, мой чернокожий дед и белая бабушка, вступили в только что созданную Американскую коммунистическую партию и встретились в нью-йоркской тюрьме в 1928 году после профсоюзной демонстрации. Оливер Голден и Берта Бялик полюбили друг друга, презрев недовольство бабушкиной семьи (большинство родственников перестали с ней разговаривать) и величайшее табу Америки (тогда межрасовые браки были, мягко говоря, не в чести).

В 1931 году Оливер и Берта покинули Соединенные Штаты, чтобы помочь в строительстве нового общества в Советском Союзе. Моего деда, профессионального агронома, направили в советскую республику Узбекистан организовывать промышленное производство хлопка. Мои дедушка и бабушка намеревались вернуться в Соединенные Штаты, они подписали обычные рабочие контракты с советским правительством, но передумали после рождения моей матери.

Оливер и Берта назвали свою дочь Лией. Конечно, ей больше подходило бы имя Тигровая Лия. Моя мать выросла в высокую, красивую женщину с нежно-шоколадной кожей и светло-коричневыми глазами. В тогдашней Америке ей, полукровке, пришлось бы нелегко, как среди белых, так и среди черных.

И мои бабушка с дедушкой не видели места для своей семьи в сегрегированной Америке конца тридцатых годов. Разумеется, кое-где смешанные пары терпели, в богемной среде Гринвич-Виллидж или в некоторых кварталах Гарлема. Но как мой дед мог содержать там семью? Он был агрономом, а не поэтом или художником. Работу он мог найти только на Юге или Среднем западе, но черный не мог приехать туда с белой женой: его бы тут же линчевали.

Поэтому дедушка и бабушка остались в Советском Союзе, а история моей семьи стала неотъемлемой частью истории советского народа. И лишь после 1985 года, когда Михаил Горбачев положил начало эре гласности, у нас появилась возможность восстановить контакты с родственниками, оставшимися в Америке.

Моим отцом был Абдулла Ханга, африканский революционер, который долгие годы учился в Москве, прежде чем вернуться на свой родной остров Занзибар, где в середине шестидесятых его убили политические противники. Моя мать встретилась с ним в Москве: она защитила диплом историка и специализировалась в изучении африканской музыки и культуры.

Отца я не помню: в последний раз Абдулла Ханга покинул Советский Союз, когда я была совсем маленькой. Родилась я 1 мая 1962 года. Мама очень волновалась в тот день, потому что отца, в котором советское руководство видело будущего главу государства, пригласили наблюдать за майским парадом с трибуны Мавзолея. Мама собиралась пойти с ним, но у нее начались схватки, и вместо Красной площади она оказалась в роддоме. В нашей семье я оказалась первой москвичкой (мама родилась в Ташкенте).

Несмотря на мои иностранные корни, я - русская до глубины души. Русский был моим первым языком, хотя мама и бабушка дома часто говорили на английском. Училась я в советской школе, а до того ходила в детский сад, где меня учили любить дедушку Ленина. Мое мировоззрение формировалось под воздействием иронии Чехова, поэзии Пушкина, романтики Чайковского.

Однако разница была. Чтобы ее обнаружить, хватало одного взгляда в зеркало. Я была черной в стране, где все были белыми. Я выросла на негритянских блюзах, пластинки с которыми оставляли нам чернокожие американцы, бывавшие у нас в гостях. Я выросла на рассказах о дружбе моих дедушки и бабушки с великими черными американцами: певцом Полом Робсоном, поэтом Лэнгстоном Хьюзом, отцом панафриканизма У.Э.Б. Дю Бойзом. Именно благодаря усилиям доктора Дю Бойза в советской Академии наук появился Африканский институт. Доктор Дю Бойз был близким другом моего дедушки, и он беседовал с двадцатидвухлетней Лией о ее будущем за день до того, как ему назначили встречу в Кремле с Никитой Хрущевым. Происходило это в 1958 году. Доктор Дю Бойз убедил Хрущева в необходимости создания института изучения Африки, и моя мать стала одним из его первых научных сотрудников.

Когда американцы спрашивают меня, есть ли в России расизм и дискриминация, я не могу дать однозначного ответа. Взять того же Пушкина. Его прадед был чистокровным негром, однако в русской культуре он занимает то же положение, что Шекспир - в англоязычной. Для меня, чернокожей девочки, выросшей в Москве, было особенно важно осознавать, что русские считают Пушкина истинно русским поэтом. Подозреваю, что, будь он американцем, из-за его далеких предков белые воспринимали бы Пушкина черным маргиналом, но никак не истинно "американским" писателем.

В русской культуре я не чувствовала себя посторонней, чужой из-за цвета кожи. В отличие от многих афроамериканцев, мне никто и никогда не давал понять, что у меня меньше ума или способностей по сравнению с белыми одноклассниками.

Может, наша семья, начало которой положил один из немногих черных американцев, приехавших в Россию в тридцатые годы, отличалась от других. И да, и нет. Во многом меня не коснулась та предвзятость, с которой пришлось столкнуться не только африканским студентам, но и детям, родившимся от союзов русских женщин и африканцев. Античерных настроений в то время в России не существовало: расизму нужна видимая цель, а нас было слишком мало, чтобы обратить на себя вражду, направленную на другие национальные меньшинства.

В юности я думала о цвете своей кожи как о знаке отличия, а не объекте дискриминации. Расисты меня не донимали, но я всегда и везде вызывала пусть вежливое, но любопытство. Даже в детском саду дети спрашивали, почему моя кожа не белеет, хотя я живу не в Африке, а в холодной, заснеженной России. Это любопытство постоянно напоминало, что я не такая, как все.

Было и еще одно отличие, менее очевидное как для меня, так и для окружающего мира. Одним из самых ранних моих воспоминаний стала колыбельная, которую моя бабушка пела на идише.

До того, как моя мама и я нашли наших еврейских родственников в Америке, я не знала, что идиш был родным языком моей бабушки. Мне лишь говорили, что в 1920 году она эмигрировала в США из Варшавы, а ее отец был ученым. О том, что она еврейка, не упоминалось.

Возможно, ей и не стоило скрывать этого от меня, но бабушка жила в период советской истории, когда Сталин боролся с "безродными космополитами" (то бишь евреями и иностранцами). Тогда мою бабушку, профессора английского языка в Ташкентском институте иностранных языков, выгнали с работы. Вот она и полагала, что не след ее внучке осложнять себе жизнь.

И только однажды, я этот случай хорошо запомнила, она предельно ясно выразилась насчет своего еврейства. В пять лет я пришла домой из детского сада и стала рассказывать о каком-то проступке "этого жида". Тогда я не понимала значения этого слова. Я воспринимала это как сленг, используемый детьми, что, впрочем, многое говорит об уровне бытового антисемитизма в сове-тской жизни.

И меня изумило, когда бабушка ударила меня по лицу, в первый и единственный раз в жизни:

- Каждый раз, когда ты обзываешь еврея плохим словом, ты обзываешь и меня, и мою мать, и себя. Ненавидя их, ты ненавидишь себя. Потому что я - еврейка, а это означает, что и твоя мать, и ты тоже - еврейки.

Моя бабушка больше ничего не сказала о евреях и иудаизме. Лишь через много лет я поняла значение ее слов: согласно религиозным законам иудеев, еврейство передается по матери. Но я поняла смысл ее слов. Она хотела подчеркнуть, что аморально делить, унижать или презирать людей только за их принадлежность к какой-либо национальности, расе или религии.

Я и сейчас помню голос бабушки, особенно когда сталкиваюсь с различными формами дискриминации в Америке. Мне больно слышать, когда некоторые белые американцы говорят о "ленивых черных", мне так же неприятно, когда черные считают всех евреев скрягами, а белых - расистами. Ненавидеть их, значит ненавидеть себя.

В 1985 году я бы рассмеялась в лицо человеку, который сказал бы, что у меня появится шанс побывать в Америке и отыскать моих американских родственников. Но жизнь распорядилась именно так.

В 1984 году, через год после окончания Московского государственного университета, меня взяли на работу в "Московские новости", тогда удивительно скучное издание, которое вгоняло читателей в сон почище таблеток снотворного. Главным редактором "Московских новостей" был Геннадий Герасимов, лицо которого вскоре увидели миллионы людей во всем мире после того, как он стал пресс-секретарем Горбачева. Наверное, Геннадий Иванович предчувствовал, что наличие в штате чернокожей русской с американскими корнями в недалеком будущем станет скорее плюсом, чем минусом.

Я очень благодарна своему первому шефу. Как я потом узнала, ему пришлось немало повоевать со своим руководством, чтобы взять меня на работу. Без его помощи я бы трудилась в какой-нибудь заводской многотиражке.

В 1987 году произошло неслыханное: я стала первой советской журналисткой, посетившей Соединенные Штаты по программе обмена. До эпохи гласности никто и представить себе не мог, что Советский Союз будет представлять молодая, беспартийная женщина, к тому же (о ужас!) внучка американцев.

Я не верила своей удаче, пока не оказалась в самолете, несущем меня в ту самую страну, откуда полвека тому назад уехали мои бабушка и дедушка. Несколько месяцев я проработала в бостонской "Кристиан сайенс монитор".

Одним из самых запоминающихся событий моей жизни стала вашингтонская встреча Горбачева и президента Рейгана. Я даже стала сенсацией этого саммита, как только американские журналисты прознали, что среди их советских коллег находится чернокожая русская. Эта тема оказалась куда интереснее приевшихся переговоров о контроле над вооружениями. Непривычно, знаете ли, слышать, как молодая чернокожая женщина говорит: "Мы, русские..."

- Вы, должно быть, разыгрываете меня, - сказал мне один американский корреспондент. - В России нет черных.

- Но вы же видите, что я - не белая, - ответила я.

В окружении сотен репортеров, слетевшихся со всего света, слушая Герасимова, объявляющего о достижении временного соглашения о контроле над стратегическими вооружениями, я чувствовала, как мое сердце переполняет гордость. Все-таки я присутствовала при историческом моменте, когда мечта моих бабушки и дедушки становилась явью.

Оливер и Берта мечтали о сотрудничестве России и Америки, и теперь два лидера уходили от терминов "империя зла" и "капиталистический империализм", чтобы построить более прочный мир.

Во время моей первой поездки в США я не пыталась найти своих черных или белых родственников. Но выступала на многих собраниях и дала несколько интервью, в которых рассказала о необычной истории своей семьи. В результате меня саму начали разыскивать.

Черная половина моей семьи, Голдены, предприняла попытку найти меня после интервью в программе Эй-би-си "20/20". В Чикаго престарелая племянница моего деда, Мейми, увидев мелькнувшую на телеэкране фотографию Оливера, воскликнула:

- Да это же мой дядя Бакс!

Мейми, которая маленькой девочкой жила с моим дедушкой и его родителями в Мемфисе, помнила своего дядю - улыбчивого молодого человека. Он частенько давал детям серебряные доллары (отсюда и прозвище "дядя Бакс"). Племянница Мейми, Делорес Харрис, смогла через Эй-би-си узнать наш московский адрес и телефон. Неделей позже в Москве раздался звонок, и моя мать услышала взволнованный голос Делорес, которая сообщила, что ее бабушка, Ребекка, была старшей сестрой моего дедушки. Моя бабушка, мама и я всегда считали, что наша семья состоит из нас троих. После этого звонка мама и я видели себя уже русскими ростками большого семейного дерева. Делорес и Мейми рассказали нам, что по линии Голденов у нас в Америке добрая сотня родственников.

Обретение черных родственников доставило мне неподдельную радость, но, начав поиск белой ветви моей семьи, я испытывала двойственные чувства. Боль бабушки, отлученной от семьи, не выходила из головы. За исключением одного брата, Джека, ни один из Бяликов не поддерживал с ней никаких отношений после ее отъезда с дедушкой в Советский Союз. Джек считался в семье главным либералом. Именно он в двадцатых привел свою младшую сестру в ячейку коммунистической партии. Но и он не мог примириться с тем, что она полюбила черного, и сказал своему сыну, что в России Берта вышла замуж за русского.

К тому времени, когда я оказалась в Соединенных Штатах, из всей ветви Джека только его вдова, Минни, знала истинную историю. Многие Бялики жили в Лос-Анджелесе, и когда в 1988 году "Лос-Анджелес таймс" опубликовала статью, в которой я упомянула имя и фамилию бабушки, Минни решила рассказать сыну правду о замужестве его родной тети, тем более что семейная тайна все равно стала достоянием общественности.

Когда выяснилось, что тетя Берта вышла замуж не за русского, а за негра, ни сын Джека Юджин, ни его внуки не могли понять, почему этот факт так тщательно скрывался. Моя кузина Нэнси, годом старше меня, - ее теплые, сверкающие, карие глаза напомнили мне бабушку, - просто не могла взять в толк, почему ее должно расстроить появление черной родственницы.

Как выяснилось, о существовании моей мамы и меня все-таки знали. Хотя Джек ничего не говорил о нас своим детям, старшие братья бабушки, Марк и Сидни, не делали из этого тайны для своих близких. Однако братья не слишком ладили, поэтому каждая семейная ветвь держалась обособленно, не обмениваясь сведениями, вроде бы представлявшими взаимный интерес.

Семьдесят лет многое изменили. Бялики второго и третьего поколения не видели ничего кощунственного в появлении в их семье черных родственников. Более того, мои родственники без труда нашли общие черты в лицах моей матери и еврейского поэта Хайма Натана Бялика. Как и поэт, семья моего прадедушки вела свой род из Одессы, и, согласно семейным преданиям, Хайм Натан и мой прадед Исаак были достаточно дальними, но родственниками.

Моя бабушка умерла в Москве в 1985 году, в один день с ее братом Джеком, скончавшимся с Лос-Анджелесе. Мне грустно, что она не смогла увидеть своих молодых американских родственников, перешагнувших через предрассудки, связывавших по рукам и ногам ее современников. И хотя она редко говорила о своей душевной боли, я ее чувствовала. Поэтому, вернувшись в 1990 году в Америку, чтобы на грант, полученный от Фонда Рокфеллера, восстановить историю своей семьи, я бы не стала разыскивать моих белых родственников, если бы не настоятельная просьба моего руководителя из Фонда. Я боялась, что мои живые родственники отвергнут меня так же, как мертвые отвергли мою бабушку. И я удивилась, когда белые родственники приняли меня.

Американцы любят говорить о том, что "прошлое должно быть на своем месте в прошлом". Выросшая в стране, которая вынесла столько страданий именно из-за того, что ее вожди слишком много лгали о прошлом, я не могла закрыть глаза на историю своей семьи. Я предпочла исходить из слов, которые услышала от моего американского друга, Сэмюэля Пизара, известного адвоката, пережившего Холокост:

- Мы, возможно, не должны жить прошлым, но прошлое живет в нас.

Только досконально изучив прошлое, только вскрыв раны, о которых многие предпочли бы забыть, можно определить место прошлого. Этим я и занималась практически пять лет. И поиски прошлого приводили меня в Ташкент и Танзанию, в Лондон и Лос-Анджелес, в Чикаго и на хлопковые поля Миссисипи, где родился и вырос мой дедушка. Я искала прошлое, которое живет не только во мне, но и в двух великих странах, неразрывно связанных в моем сердце.

НА ЮГ - К ДОМУ

Я смотрю на фотографию, сделанную в начале века, выцветшую и потрескавшуюся, которая последние пятьдесят лет пролежала в нижнем ящике комода. Я чувствую, как дрожат мои руки, когда я беру ее у моей кузины Мейми. Она унаследовала фотографию от своей тети Виолы, самой младшей сестры моего дедушки. На фотографии - их родители, Хиллард и Кэтрин Голден, и этот бумажный прямоугольник говорит мне больше, чем все то, что я уже успела узнать о своей семье. Это - фамильное наследство, за которым я приехала в Америку.

В те времена фотографирование воспринималось как важное событие, вот и Хиллард с Кэтрин в компании с Виолой, тогда еще совсем маленькой, запечатлели себя на фоне их дома в округе Язу, штат Миссисипи. В Кэтрин, решительной матроне с вызывающими уважение габаритами, черная кожа сочеталась с высокими скулами, ясно указывавшими на то, что кроме негритянской в ней текла и индейская кровь. Она на голову выше своего худенького, седоволосого мужа. Оба одеты в лучшую воскресную одежду. Он - в черном костюме, накрахмаленной белой рубашке, галстуке, она - в темном, с высоким воротником платье и жакете.

Но в фокусе не люди, они стоят чуть сбоку, а дом, большой, белый, двухэтажный, с длинными верандами на обоих этажах. Фотография подтверждает семейную легенду о "большом доме", сожженном ку-клус-кланом. В дельте Миссисипи, где большинство черных (и белых) жили в нищете, несмотря на потрясающее плодородие земли, такой дом мог принадлежать только состоятельному человеку. Здесь муж и жена могли вырастить своих восьмерых детей (как вырастили их Хиллард и Кэтрин Голден), обеспечив их всем необходимым. Построить такой дом на собственной земле, площадь которой превышала шестьсот акров, - выдающееся достижение для человека, родившегося в 1844 году в рабстве. Поэтому не удивительно, что Хиллард Голден попросил фотографа выделить именно дом, в котором он видел воплощение мечты своей жизни.

Но дом этот, естественно, вызывал жгучую зависть белых, которые хотели вернуть черных на положенное им место. И вполне понятно, почему после Реконструкции* ночные всадники сожгли дом Голденов. Они стремились уничтожать все, связанное с успехами черных. Более того, по семейной легенде куклусклановцы сожгли дом Голденов не один раз, а дважды. Во время моего пребывания в округе Язу ни один из его жителей, белых или черных, не ставил под сомнение правдивость этой легенды, но, как указал мне один старичок, в местных газетах ни о поджогах, ни о судах Линча не писали.

Тем не менее, с помощью местных историков мне удалось установить, что Хиллард Голден был достаточно известным гражданином округа Язу, насколько это было возможно для черного после Гражданской войны. Многим черным в послевоенный период удалось приобрести землю, но большинство из них потеряли свою собственность вскоре после завершения Реконструкции. Мой прадедушка сохранил свои земли до 1909 года. Несколько лет тому назад Харви Перри составил и передал в Историческое общество округа Язу список черных землевладельцев, начиная с 1866 года. Мистер Перри прожил в округе Язу большую часть из своих почти что ста лет. Список он составлял по памяти, и первым в нем стоял Хиллард Голден.

В феврале 1991 года я приехала в северную часть округа Язу в поисках земель моего прадеда. Моими гидами были писатель Вилли Моррис и его жена Джо-Энн Причард, которые при подготовке к нашей экспедиции изучили как карты прошлого века, так и современные. И хотя мы точно знали, что ищем, отыскать участок земли в сельскохозяйственном районе оказалось куда как сложнее, чем городской квартал. Мы то и дело останавливали автомобиль, вновь и вновь вглядываясь в карты, сравнивая новые и старые границы.

В округ Язу я попала не сразу. Ни моя мать, ни я, ни наши чикагские родственники не знали точно, в каком округе штата Миссисипи жили Голдены. Моя мать ошибочно думала, что ее отец вырос в Кларксдейле (к северу от Язу), потому что именно этот город значился в его военном билете. На самом деле в Кларксдейле располагался призывной участок, куда он прибыл по повестке в 1918 году.

На след Голденов я вышла лишь после того, как через Фонд Рокфеллера смогла связаться с историками штата Миссисипи.

Джо-Энн, редактор "Юниверсити пресс оф Миссисипи", обнаружила упоминание о Голдене в книге, которую составляла: сведения о голосованиях моего прадеда, который во время Реконструкции входил в общинный совет округа Язу.

В Мемориальной библиотеке Б.С.Рикса в Язу-Сити библиотекари Линда Кроуфорд и Дарлин Джонсон взялись за поиски интересующих меня документов, как только узнали, что Хиллард Голден действительно жил в округе Язу. Просматривая свидетельства о собственности на землю и записи счетчиков при переписи населения, они смогли установить местоположение участка Голденов на карте 1874 года, такой ветхой, что они боялись подносить ее к свету. Собранные документы позволили составить достаточно точную картину того, чем занимался мой прадед в течение первого десятилетия после отмены рабства.

Ступив наконец на землю, где родился мой дедушка, я испытывала смешанные чувства. Теперь земля эта принадлежала белым, но работали на ней черные. Когда я сказала им, что эта ферма когда-то принадлежала моему прадеду, они мне не поверили. Они и представить себе не могли, что в прошлом столетии черный мог чем-то владеть. Я начала понимать, что о черных землевладельцах, вроде моего прадеда, многие американцы, даже черные, знают ничуть не больше, чем я, выросшая в Москве. Более того, они просто отказывались мне верить, пока Вилли и Джо-Энн не подтвердили мои слова: им требовалось слово белых, чтобы убедиться, что я говорю правду. А поверив мне, они настояли на том, чтобы я взяла с собой горсть "моей" земли. Насыпали ее в банку и торжественно вручили мне стеклянный контейнер.

Удачное завершение поисков земли моего прадеда особенно порадовало меня, поскольку я считаю себя не только афроамериканкой, но и черной русской. Семейная история и происхождение исключительно важны для нас, русских. Мы придаем этому гораздо большее значение, чем большинство черных и белых американцев.

У меня есть друзья, которые ведут свой род от известных дореволюционных семей и очень дорожат картинами, книгами, предметами старины, которые их родители, бабушки и дедушки сумели сохранить в советский период. Вещи эти никогда не вызывали у меня зависти, но я завидовала моим друзьям в том, что они знали, кто их предки и чего они в свое время достигли.

Для меня история моей семьи начиналась с бабушки (и, разумеется, с дедушки, хотя я его никогда не видела). Да и откуда я могла знать о более дальних поколениях, если родилась и выросла в Советском Союзе? Эмиграция моих дедушки и бабушки и "холодная война" оборвали все семейные связи с Америкой. Если бы жизнь советского общества не поменялась бы столь разительно, моя мать и я о наших заокеанских родственниках скорее всего так бы ничего и не узнали.

Конечно же, найдя землю прадеда, я гордилась не "голубой кровью", которую иной раз настойчиво искали в себе мои друзья. Земля Голденов говорила мне лишь об их характере и упорстве, с которыми, освободившись от рабства, они стремились занять достойное место в обществе. Именно этот клочок миссисипской земли, в конце концов заложенный и потерянный (скорее всего, он перешел в собственность какого-то банка), позволил заработать деньги на образование восьмерых черных детей. В определенном смысле благодаря этой земле моя мама стала историком, а я - журналистом. Благодаря ей третье и четвертое поколения потомков Хилларда Голдена - дантисты, учителя, государственные служащие. Эта земля дала старт нашей семье.

Из-за того, что в юности я практически ничего о моей семье не знала, мне всегда казалось, что я - никто и ниоткуда. В Миссисипи я поняла, не только разумом, но и душой, что за моей спиной - длинная череда предков. И начала ассоциировать себя не только с моим дедушкой и его родителями, но и со всеми черными мужчинами и женщинами прошлых поколений. Мое путешествие в штат Миссисипи открыло секретный уголок в моем сердце. Часть меня, черная часть, возродилась.

На каждом шагу я искала достоверные сведения, подтверждающие семейные легенды. В России свои знания о Юге я получала не из вторых, а даже из третьих рук. До отъезда в Советский Союз моя бабушка не бывала в Миссисипи с дедушкой: в двадцатых годах его бы просто линчевали. Все свои сведения о Юге она почерпнула из рассказов мужа. И создавшаяся у нее картина: суды Линча, абсолютная сегрегация, самые крайние формы расовой нетерпимости, застыла во времени. В Москве мы, конечно, слышали о борьбе за гражданские права, но эта информация воспринималась как нечто абстрактное.

Договариваясь о приезде в округ Язу, я опасалась не физического насилия, а презрения в глазах белых южан. Я ожидала прочитать в их взглядах: "Мы терпим тебя, потому что ты - черная русская, экзотический представитель своей страны. Будь ты обычной черной американкой, мы бы на тебя и не посмотрели". Я сталкивалась с таким отношением при знакомстве с некоторыми белыми северянами. Безразличие мгновенно сменялось заинтересованностью, стоило мне объяснить, что я - русская. Я ожидала, что на Юге мне придется сталкиваться с аналогичной реакцией гораздо чаще.

И ошиблась. Я узнала, что некоторые белые южане с большим уважением относятся к истории как белых, так и черных жителей региона. Я не говорю, что на Юге полностью вывелись расисты или что я встречалась с наиболее типичными белыми представителями Юга. Я лишь хочу сказать, что ни отрывочные сведения о Юге, с которыми я приехала из Советского Союза, ни далекие от действительности (теперь я это понимаю) предупреждения некоторых белых северян не подготовили меня к встрече с южанами, которые прекрасно понимали, тонко чувствовали и скорбели о долгом, зачастую трагическом противостоянии двух рас. Во многих отношениях, я говорю не только о готовности сидеть, есть, пить и бесконечно дебатировать туманные исторические проблемы, либеральные интеллектуалы Юга напомнили мне лучших представителей российской интеллигенции. В наших беседах я чувствовала эту близость культур, но полностью отдавала себе отчет в том, что во времена моего деда ни о чем подобном на Юге не могло быть и речи.

Еще одна черта южан показалась мне очень знакомой, очень русской: как белые, так и черные испытывали гордость за свою "малую" родину. В Язу живут очень гостеприимные люди, они делают все возможное, чтобы чужестранец чувствовал себя, как дома. По правде говоря, чужестранкой я чувствовала себя недолго. Люди, которые знали мою семью, вскоре уже называли меня "наша Елена": если твои предки жили в Язу, значит, Язу продолжает считать тебя своим.

Как-то вечером мы с Дарлин ехали по сельским дорогам и заблудились под проливным дождем. Дарлин облегченно вздохнула, когда нас догнал автомобиль местного шерифа, к тому же черного (черный полицейский на Юге стал для меня еще одним сюрпризом. В памяти сохранились только газетные фотоснимки белых полицейских, избивающих борцов за гражданские права). Шериф знал Дарлин, но во мне, по деловому нью-йоркскому костюму, сразу признал приезжую. "Вы не местная, не так ли?" - спросил он. "Я из России", - ответила я. Его глаза округлились. "Из России? Я думал, там все белые". Я рассказала ему, что родилась и выросла в России, а в Язу нашла землю, принадлежащую моему прадеду. Когда я показала по карте этот участок земли, он заметно повеселел.

- Так значит, ваши предки из наших мест, - в голосе звучала удовлетворенность: он сумел поместить меня в знакомый ему мир.

Гостеприимство и жгучий интерес к истории жителей округа Язу напомнили мне о плюсах России, но были и другие впечатления, вызвавшие негативное d?ja vu. Бедность сельских районов, люди с потухшим взглядом, сидящие у своих лачуг, в которых хороший хозяин не поселил бы рабов, шокировала меня. Прежде ничего подобного в Америке я не видела.

Мне показывали городские трущобы, в которых, в основном, жили безработные и наркоманы, но сельская бедность вызывала чувство бессилия и отчаяния. Российские и американские города, несмотря на различия в экономических возможностях и политическом устройстве, распирала энергия. В моей родной Москве и обретенном мною Нью-Йорке люди, которые не останавливались на достигнутом и стремились к большему, жили бок о бок с теми, у кого опустились руки.

Но по пути к земле моего прадеда я видела изнуренных поденщиков, которые работали на чужой земле или сидели около своих лачуг, всем своим видом показывая, что им некуда идти, не к чему стремиться. Ту же самую апатию я встречала и в русских деревнях, когда ездила в командировки по заданию редакции: жизнь крестьянина из российской глубинки была так же далека от жизни образованного москвича, как жизнь поденщика из округа Язу - от жизни Рокфеллера.

В Язу я встретила столько хороших, гостеприимных людей, что начала подумывать о том, чтобы переехать сюда, поселиться поближе к семейным местам. Но сельская бедность заставила меня забыть об этих сентиментальных фантазиях, объяснила мне, почему уехали отсюда мои предки. Семье Голденов очень повезло в том, что мой прадед успел дать образование своим детям до того, как потерял дом и землю. Проезжая по сельским дорогам, я видела молодых матерей, которые сидели, уставившись в никуда, тогда как их дети играли в пыли. Распорядись судьба иначе, будь у меня другой прадед, я, возможно, родилась бы в бедности. И, возможно, стала бы одной из этих молодых женщин с пустыми глазами, которые слишком рано состарились и потеряли всякую веру в будущее.

Ни один исторический документ не дал точного ответа на вопрос: как после окончания Гражданской войны Хиллард Голден получил свой первый участок земли. Моя гипотеза основывается на достаточно логичных предположениях, семейных историях, документах из архивов округа Язу и общей ситуации, приведшей к появлению на Юге черных землевладельцев.

Во многих случаях первыми черными землевладельцами были "рабы-любимчики" (это выражение я узнала в Америке), которые получили первые наделы от своих хозяев. Эти хозяева, безусловно, руководствовались чувством вины, искренним желанием помочь своим наиболее верным слугам и невозможностью содержать большие плантации (в отсутствие рабского труда). Земля не обязательно дарилась, многие новые черные землевладельцы расплачивались с хозяевами из первого урожая. Должно быть, именно так получил свой первый участок и Хиллард. Не только потому, что это наиболее типичный для Юга случай: в семье сохранились сведения о том, что мой прадед был одним из самых верных рабов своего хозяина, который даже научил его читать.

В Язу местные историки полагают, что хозяином Хилларда мог быть Б.С.Рикс (чьим именем названа библиотека). Риксу принадлежало 113 рабов (по переписи 1850 года в списке крупнейших рабовладельцев округа Язу он стоял седьмым). Его довоенная плантация находилась там же, где и участок моего прадеда. Хотя о землях, принадлежащих Голдену, в документах, датированных до 1870 года, ничего не говорится, в архивах имеются записи о том, что после 1870 года Хиллард покупал землю у Рикса. Наконец, во время Реконструкции мой прадед был членом совета супервайзеров, и Рикс поддерживал его, когда он выставлял свою кандидатуру на этот пост. Все это говорит за то, что двоих мужчин связывали давние отношения, а в Миссисипи довоенной поры черного и белого могло связывать только одно: первый был рабом, второй - хозяином.

В одном важном моменте результаты переписи противоречат семейным легендам. В 1870 году счетчик написал, что Хиллард неграмотный, тогда как семья верила, что его хозяин научил Хилларда читать, но предупредил, чтобы тот никому об этом не говорил. Предупреждение это имело под собой веские основания: действующие в южных штатах законы запрещали учить рабов читать.

У меня нет сомнений в том, что правота на стороне семейной легенды. Внучка Хилларда, Мейми, с которой я успела побеседовать до ее смерти (она умерла в 1991 году в возрасте 83 лет), хорошо помнила деда и безапелляционно заявила, что читать он умел. Более того, все дети Хилларда и Кэтрин умели читать, и их отсылали в школу, как только они достигали соответствующего возраста. В то время неграмотность была скорее правилом, чем исключением среди жителей Юга, как белых, так и черных. Маловероятно, чтобы Хиллард и Кэтрин стали бы учить всех своих детей читать, если бы сами были неграмотными.

Д.У. Уилбурн, проживший в округе Язу все свои восемьдесят один год, дед которого тоже владел земельным участком во время Реконструкции, говорил мне, что, по его разумению, Хиллард не мог бы сохранить за собой землю в течение сорока лет, если бы не умел читать и писать. "Ты говоришь примерно о двух процентах черного населения того времени. Люди, которые чем-то владели, обязательно умели читать, а люди, умеющие читать, обязательно чем-то владели. Им повезло, у них во времена рабства были хорошие хозяева. После войны у них было гораздо больше возможностей, чем у тех черных, хозяева которых пытались вытравить из них все человеческое".

Поскольку тогда после окончания Гражданской войны прошло всего пять лет, здравомыслящий черный, а я отношу к таковым своего прадеда, наверняка придерживался бы законов прошлого и не стал бы афишировать свою грамотность, когда при проведении переписи к нему пришел счетчик. Какой смысл черному посвящать в свои дела белого незнакомца?

И наконец, еще одно косвенное свидетельство: мой прадед был проповедником, и Мейми помнила, что он всегда носил с собой изрядно замусоленную Библию. Я знаю, что в те времена были неграмотные проповедники, которые знали Библию наизусть. Собственно, в девятнадцатом столетии среди христиан это было обычным делом, но я уверена, что Хиллард Голден умел читать. Мне нравится думать о том, что этот человек, крайний на фотографии, которого счетчик назвал сельскохозяйственным рабочим, познал радость, которую испытывает человек, открывающий Библию, чтобы прочитать слова, давно уже выученные наизусть.

Есть несколько объяснений тому, и каждое может оказаться правильным, как и почему мой прадед потерял землю, приобретенную с такими усилиями.

В начале семидесятых годов прошлого столетия, когда плодородная дельта Миссисипи начала оправляться от последствий разрушительной войны, дела у Хилларда шли неплохо, и он мог покупать новые участки земли. В архивах округа имеется запись о том, что 31 января 1871 года он приобрел участок площадью 161 акр у Исаака Г. и Кэрри Хантеров за 900 долларов - сумму, превыша-ющую все его состояние в 1870 году. Он продолжал покупать землю у белых владельцев, и в результате площадь принадлежащей ему земли превысила секцию (примерно одну квадратную милю или 640 акров).

Голденам принадлежали земли, на которых выращивался лучший в штате хлопок, а потому за него платили более высокую цену, чем за хлопок, собираемый с менее плодородных земель. Тем не менее сельское хозяйство в речной дельте было и остается рискованным бизнесом из-за угрозы наводнений. В девятнадцатом столетии, до постройки гидросооружений, регулирующих сток воды, фермер подвергался значительно большему риску, чем теперь: один тропический ливень мог свести на нет труды целого года. Существовали фермеры за счет кредитов: брали ссуду, которую выплачивали, продав урожай. Если урожай погибал, землю отбирали за долги.

До 1895 года мой прадед умудрялся не влезать в долги, которые грозили потерей земли. Но потом, вероятно, столкнулся с финансовыми трудностями и начал закладывать свою землю. В 1909 году это привело к ее потере: вероятнее всего, земля отошла местным банкам. Согласно переписи 1900 года Голдены считались состоятельными гражданами. В 1910-м их уже не было в списках жителей округа Язу.

Помимо экономических реалий важную роль в жизни семьи Голденов играла расовая политика по завершении периода Реконструкции. Большинство черных землевладельцев приобрели свою собственность во время Реконструкции, но потом потеряли "местный контроль" - к 1876 году белые вернули себе доминирующее положение. Согласно Мейми, Хиллард продолжал держаться за землю, несмотря на возрастающую враждебность белых. Семейная легенда гласит, что "большой дом" Голденов сожгли в 1890-х, а потом в 1909 году. Клан злился, потому что мой прадед нанимал на работу и белых, и черных. Хорошо информированный мистер Уилбурн заверил меня, что вот это, скорее всего, выдумки. В том, что Клан мог сжечь дом, сомнений у него не было, но, по его мнению, нанимать на работу белых в девятнадцатом столетии мой прадед не мог.

- В то время, каким бы бедным ни был белый, на черного он бы работать не пошел, - утверждал мистер Уилбурн.

После того как Хиллард лишился собственности, ему тогда было около семидесяти, семья двинулась на север, и отдельные ее члены рассеялись по Соединенным Штатам и миру. Сегодня потомки моего прадеда живут в Лос-Анджелесе, Омахе, Чикаго, Детройте и в Москве. Я часто думаю, какое эмоциональное и интеллектуальное воздействие произвел на моего дедушку сам факт потери отцом с таким трудом нажитой собственности. В конце концов, Хиллард играл по правилам классического капитализма (пусть и с учетом расовой дискриминации). Играл, и проиграл. Учитывая опыт собственной семьи, у моего дедушки не было оснований полагать, что приобретение собственности есть гарантия будущих успехов или надежная защита от грядущих трудностей.

ДЕДУШКА ОЛИВЕР

Мой дедушка, Оливер, родился 15 ноября 1887 года. Он был шестым ребенком и вторым сыном Хилларда и Кэтрин.

У Хилларда тоже были три дочери от первой жены. Их совместная жизнь завершилась где-то в 70-х годах прошлого столетия, когда на сцене появилась моя прабабушка Кэтрин (родившаяся в Техасе в 1858 году) и положила глаз на Хилларда. О решительности Кэтрин и ее умении идти напролом к поставленной цели в семье рассказывают множество историй.

- Если она чего-то хотела, то обязательно добивалась своего, - говорила мне Мейми.

В данном случае она захотела и заполучила в мужья моего прадеда. По меньшей мере две из трех дочерей от первой жены прадеда остались в "большом доме", и их также воспитывали Хиллард и Кэтрин. Их потомки - активные члены клана Голденов в Чикаго. Моя мать виделась с ними на семейной встрече в 1990 году.

В 1909 году, когда Хиллард проигрывал битву за землю, мой дед жил в Мемфисе, штат Теннесси, и работал портным вместе со своим старшим братом Хиллардом (Хиллари)-младшим. Оливер уже учился в колледже Элкорна и собирался поступать в Таскиги* в 1912 году. Однако в списках выпускников обоих учебных заведений его фамилии нет: вероятнее всего, он их так и не закончил. Потом Оливер рассказывал друзьям, что его исключили из Таскиги за ссору с белым горожанином. И это вполне логичное объяснение: в начале столетия учебные заведения для черных пуще огня боялись трений между студентами и местным белым населением. Уехав на Север, Оливер поддерживал контакты с некоторыми из студентов Таскиги. Он достаточно хорошо знал Джорджа Вашингтона Карвера, который являлся одним из самых выдающихся ученых в первом университете, куда стали принимать черных студентов, чтобы обратиться к нему и получить помощь, когда возникла необходимость собрать группу черных специалистов по сельскому хозяйству для работы в Советском Союзе.

В Мемфисе мой дедушка главным образом зарабатывал на жизнь и помогал тем членам семьи, кто попал в тяжелую ситуацию. Поначалу Оливер шил одежду для мастерской, но потом он и Хиллари организовали собственное дело.

Мейми, старшая из детей Хиллари, смогла очень живо описать мне человека, которого дети звали не иначе как "дядя Бак". После смерти отца в 1915 году она какое-то время жила в его доме в Мемфисе, вместе со своими бабушкой и дедушкой (они переехали в Мемфис после того, как лишились фермы). В доме номер 805 по Сэксон-авеню было одиннадцать комнат, туалеты, холодная и горячая вода.

По словам Мейми, в доме на Сэксон-авеню царила очень доброжелательная атмосфера, нарушаемая разве что желанием Кэтрин править железной рукой (все-таки она больше тридцати лет была хозяйкой собственного дома). Мой дед определенно изменился с тех пор, как покинул Миссисипи. Оливер не ходил в церковь, в отличие от родителей и других членов семьи. Когда за воскресным завтраком все читали молитву, Оливер молчал, лишь склоняя голову из уважения к отцу.

Но, в основном, все члены семьи любили дядю Бака, высокого, стройного, очень черного молодого человека, славящегося остроумием и щедростью. Мейми говорила:

- Он действительно умел наслаждаться жизнью.

"Твой дед был очень красивым, настоящим любимцем женщин. Он сам шил себе одежду, которая сидела на нем, как влитая. Женщины были от него без ума, и он отвечал им взаимностью. Он ладил со всеми. До того как у него появилась собственная мастерская, он шил жилетки для мистера Фокса. Каждую субботу приносил ему готовые изделия и получал деньги. Возвращаясь домой, он привозил всем подарки, дедушке, бабушке и мне, причем покупал именно то, что мы больше всего любили: шоколад для меня, мятные леденцы для бабушки, засахаренные орешки для дедушки. И покупал не в дешевом магазинчике, а в настоящей кондитерской, где все делали сами, а потом заворачивали покупки в блестящую бумагу. Такой вот он был человек. Он действительно был мне за отца".

Мой дед настоял на том, что оплатит обучение Мейми в частной школе, хотя ее мать полагала, что девочка может ходить в муниципальную школу.

- Он хотел, чтобы я получила самое хорошее образование, - рассказывала Мейми. - Говорил, что на образование нельзя жалеть денег. Все Голдены придавали большое значение образованию, а моя мать, думаю, происходила из семьи, в которой считали, что уметь читать и писать больше чем достаточно.

И для меня, и для моей матери воспоминания о молодых годах моего деда стали бесценными сокровищами. И чем больше я узнавала об этом времени, тем больше удивлялась сходству жизни моего деда и российских революционеров начала века.

Как и многие российские радикалы, он вышел не из низов общества, а из семьи среднего класса. Цвет кожи обострил его чувство справедливости. Российские евреи, которых было много среди революционеров, подвергались точно такой же дис-криминации, что и негры в Америке. Помимо истории с поджогом "большого дома", Голдены рассказывали о том, как белый мужчина изнасиловал одну из сестер, и об угрозе суда Линча над одним из братьев, на которого обратила внимание белая женщина. Несмотря на все свои достижения, Голдены оставались изгоями и заложниками общества расового неравенства. Так что не удивительно, что хотя бы у одного из членов этой семьи появилось желание построить другое общество, в котором судьба человека не зависела бы от цвета кожи и толщины кошелька.

Первая мировая война вмешалась в устоявшуюся жизнь моего дедушки. Он получил повестку и прибыл на призывной пункт в Кларксдейле 31 марта 1918 года. После прохождения курса начальной военной подготовки его отправили в Европу. Армия Соединенных Штатов была тогда полностью сегрегированной, и 370 тысяч негров составляли 11 процентов от ее общей численности. Некоторые черные солдаты отличились во время боевых действий, девяносто вторая и девяносто третья пехотные дивизии сражались вместе с французскими войсками, которые, в отличие от американцев, не возражали против того, чтобы черные воевали бок о бок с ними, и были награждены французскими боевыми наградами. Но большинство черных солдат работали в тылу: разгружали транспортные корабли во французских портах, служили поварами и санитарами. Вот и мой дед был поваром и официантом.

Моя мать думает, что служба во Франции оказала сильное влияние на мировоззрение деда. Узнала она об участии Оливера Голдена в Первой мировой войне вскоре после его смерти в 1940 году.

"Когда мои родители прибыли в Советский Союз, они поселились в маленькой деревне около сельскохозяйственной станции. Мой дед обожал готовить, он всегда использовал местные продукты, поэтому стал ловить лягушек и готовить их на французский манер. Предлагал гостям этот деликатес, наблюдал, как они с жадностью опустошают тарелки, а потом наслаждался ужасом, появлявшимся на их лицах, когда узнавали, что именно ели. После того, как Берта и Оливер переехали в город, крестьяне, которые ценили шутку, сдружились с этим странным черным американцем, совсем не говорившим на узбекском, а по-русски - с сильным миссисипским акцентом. Приезжая в Ташкент, они обязательно привозили живых лягушек, чтобы он потчевал ими городских гостей".

Моя шестилетняя мать узнала о французском происхождении этого блюда, когда крестьяне, не знавшие, что ее отец умер, привезли новую порцию лягушек вскоре после его смерти. Они очень удивились, когда моя бабушка разрыдалась и сказала, чтобы они их выкинули.

Мать была историком и имела все основания полагать, что Франция дала Оливеру не только рецепт приготовления лягушачьих лапок.

"Он достаточно свободно говорил по-французски, это поражало многих нью-йоркских подруг моей матери, так что в свободное от службы время он наверняка много общался с французами. В те времена французы относились к черным совсем не так, как американцы. Черный американский солдат мог ехать в одном вагоне, входить в один ресторан с белыми людьми. Для черного, выросшего в Миссисипи, это казалось чудом. Французы показали ему, что есть другой способ соседства черных и белых, отличный от американского. Некоторым американским солдатам понравилось, что их воспринимают, как равных, и после окончания войны они не вернулись в Америку. Женились на француженках и остались".

Во время войны в жизни моего деда произошло еще одно важное событие: в своей части он подружился с Джеймсом Фордом, позднее одним из основателей Коммунистической партии США, который в тридцатых годах дважды выдвигался в вице-президенты от Коммунистической партии (вместе с Вильямом Фостером и Эрлом Браудером). Ирония судьбы - первые уроки коммунизма мой дед получил в американской армии.

Демобилизовавшись, дед в 1920 году приехал в Чикаго. Многие его родственники поселились здесь перед Первой мировой войной. Но в Чикаго он смог устроиться только официантом в вагон-ресторан.

Работа официантом его не устраивала, но он уже женился на очаровательной негритянке Бесси (почему-то все называли ее Джоан), а для главы семьи любая работа была лучше, чем отсутствие таковой. Потом он говорил кому-то из американцев, также ставшему советским студентом, что желание вырваться из этого вагона-ресторана сыграло важную роль в его решении принять предложение уехать учиться в Москву.

Я все-таки подозреваю, что для принятия этого решения у деда были более веские причины. С военной службы он пришел зрелым мужчиной тридцати трех лет от роду и, должно быть, неодно-кратно беседовал о коммунизме со своим другом Фордом. С момента основания (1919 г.) в Чикаго Коммунистическая партия США, получавшая активную поддержку Москвы, прилагала большие усилия для того, чтобы заинтересовать черных своей программой. Оливер как-то сказал бабушке, что первым белым американцем, который пожал ему руку как равный - равному, был коммунист. Все это, а также тяга моего дедушки к путешествиям и авантюрам и привели его к решению увидеть жизнь "красных" в Москве.

Дедушка учился в особом университете, учрежденном партией для этнических меньшинств, проживавших как на территории бывшей царской империи, так и за ее пределами. Назывался он Красным университетом тружеников Востока (КУТВ), и учились в нем выходцы из многих колониальных империй вместе с представителями народов, населявших необъятные просторы Советского государства. Черные американцы также относились к числу угнетенных, с учетом того, что в американском обществе они считались людьми второго сорта.

Истинной целью КУТВ являлась подготовка убежденных борцов за коммунизм, которые, вернувшись в родные страны, подняли бы борьбу за их освобождение от гнета капитализма и установление коммунистического строя. Однако многие выпускники университета попали в ГУЛАГ после начала больших чисток.

В Москве мой дед пережил личную трагедию. Его вторая жена, Джейн, умерла от болезни почек. Джейн (как в то время и дед) не была членом коммунистической партии. После ее смерти дед продолжал учебу до 1927 года, после чего вернулся в Соединенные Штаты. В конце двадцатых он распространял коммунистические идеи среди рабочих сталелитейных заводов Питтсбурга, но быстро понял, что не вписывается в бюрократическую структуру партии.

Все люди, знавшие деда, в один голос утверждали, что он всегда шел своим путем. Я понимаю, с каким трудом ему удавалось приспосабливаться к "партийной дисциплине". Его коньком был не коллективный разум, а индивидуальная инициатива, которую он и продемонстрировал в полной мере, предложив в 1931 году организовать группу черных специалистов-аграриев для поездки в Советский Союз.

Коммунистическая партия Соединенных Штатов, которая с самого начала формировалась, как очень жесткая структура, далеко не во всем устраивала моего дедушку, но в том, что он был убежденным марксистом, сомнений у меня нет. Это дитя Миссисипи, человек, отец которого в конце концов потерял политую собственным потом землю, не мог не верить в возможность построения общества, где вся собственность будет общей, где не будет ни богатых, ни бедных.

Эта же философия очень приглянулась и Берте Байлек, дочери варшавского раввина, поэтому она приняла активное участие в деятельности той части профсоюзного движении, которая контролировалась левыми. Случилось это всего через несколько лет после того, как она прибыла из Европы на Эллис-Айленд, чтобы попасть в бурлящий энергией, полный надежд эмигрантский еврейский Нью-Йорк.

БАБУШКА БЕРТА

Даже сегодня Большой зал на Эллис-Айленд* производит впечатление. Когда, следуя путем, пройденным моей бабушкой, я вошла в этот зал, теперь уже часть музейного комплекса, одна мысль не выходила у меня из головы: как же она любила моего отца, если согласилась вернуться в Европу, не проведя в Америке и десяти лет, стать эмигранткой в еще одной неведомой ей стране!

Подойдя к окну прекрасно отреставрированного зала, можно увидеть то, что видели люди, прибывающие в Америку: захватывающие взор силуэты Нижнего Манхэттена и забранные толстой сеткой оконца помещений временного пребывания, в которых иммигранты, которым по какой-либо причине отказали во въезде в Соединенные Штаты, дожидались отправки обратно в Европу. Как и для большинства иммигрантов, силуэты Манхэттена стали для пятнадцатилетней Берты откровением. В 1920 году, когда она прибыла в Америку с матерью, Бесси, и двумя из трех старших братьев, шестиэтажное здание универмага "Вулворт" производило на иммигрантов такое же впечатление, как сейчас на туристов - башни Мирового торгового центра.

В Большом зале Берта ожидала медицинского осмотра и вопросов чиновников Иммиграционного бюро (среди прочего молодых девушек спрашивали, не собираются ли они заняться проституцией), которые и решали, жить ей в Америке или нет.

До посещения Эллис-Айленда я не в полной мере понимала, сколько мужества требуется человеку для того, чтобы, пусть и в составе семьи, покинуть родину и приехать в абсолютно незнакомый мир. Ни Берта, ни ее братья не знали ни слова по-английски, когда ступили на Эллис-Айленд. Многие иммигранты описывали Большой зал, как современную Вавилонскую башню. В это легко верится. В огромном помещении даже немногочисленные туристы, к тому же говорящие на одном языке, создают рвущую барабанные перепонки какофонию звуков. Какую же тревогу могли вселить в душу молоденькой девушки тысячи окружающих ее иммигрантов, галдящих на дюжине языков и медленно движущихся к чиновникам, которые решали, какая тебе уготована жизнь. Наличие родственников не гарантировало разрешения на въезд в США. В архивах Иммиграционной службы хранится немало свидетельств, согласно которым семьи разлучались из-за того, что кого-то отсеивали по результатам медицинского контроля.

По моему телу пробежала дрожь при виде крючка, специального инструмента для поднятия века, используемого при диагносцировании трахомы (заразной болезни глаз, с которой в США не допускали). Моей бабушке пришлось также пройти проверку на грамотность, введенную в 1917 году. С ней у Берты проблем не возникло, потому что она читала и на идиш, и на польском (скорее всего, и на немецком).

Конечно же, были вопросы, касающиеся того, как люди, желающие жить в Америке, собираются зарабатывать на жизнь. К 1920 году, когда Россию раздирала гражданская война между большевиками и их противниками, красную угрозу ощущали и в Америке, а потому иммигрантам задавали политические вопросы: "Вы анархист? Вы - коммунист?" Я не могла поверить, что кто-то из них мог ответить на эти вопросы утвердительно, но в Библиотеке Иммиграционной службы меня заверили, что были мужчины и женщины, столь верные партийным принципам, что они отказывались лгать даже ради того, чтобы попасть в Соединенные Штаты. Остается только сожалеть, что эти анархисты и коммунисты не смогли переступить через свои принципы, так как практически все они стали жертвами нацистского и сталинского режимов.

В любом случае, в пятнадцать лет моя бабушка не могла быть ни анархисткой, ни коммунисткой. Так что на ее политическом радикализме висит ярлык "Сделано в Америке". Она прошла все проверки и стала одним из 225000 иммигрантов, попавших в тот год в Америку через Эллис-Айленд.

Война, разрушившая практически все европейские империи, стала причиной того, что разлука моего прадеда Исаака с женой и детьми затянулась на несколько лет. Он покинул Варшаву в 1915 году, избежав тем самым призыва в царскую армию, так, во всяком случае, гласит семейная легенда, и поселился в той части Бронкса, где жили в основном еврейские иммигранты. При нормальном течении событий семья последовала бы за ним через короткий промежуток времени, но война надолго положила конец трансатлантической иммиграции, и возобновилась она лишь в ноябре 1919 года. Мне бы хотелось узнать побольше о детстве моей бабушки, которое прошло в Варшаве. Сама она мне практически ничего не рассказывала. Возможно, эти воспоминания отзывались болью в ее сердце, потому что она тяжело переживала разрыв с семьей, вызванный тем, что она решила связать свою судьбу с черным американцем. А может, более позд-ние события, страстная увлеченность политикой и страстная любовь в Нью-Йорке двадцатых годов, полная приключений жизнь с дедушкой в Узбекистане и годы, в течение которых она, после смерти деда, в одиночестве воспитывала маму, заслонили в памяти бабушки детство, с которым ее разделили две эмиграции.

Если говорить о Бяликах, то тут я не могла прикоснуться к земле, на которой они выросли, как я сделала в округе Язу. Еврейский мир, в котором Берта жила в Варшаве, сгинул в пламени Холокоста. Но мои родственники по линии Бяликов смогли показать мне бесценную реликвию нашего семейного прошлого: фотографию 1907 года, на которой изображены Исаак, Бесси (американизированная версия ее истинного имени Песа), Берта (в Польше ее звали Бесси), Джек (в действительности - Яков), Сидни (Соломон) и Марк (Мойша). Мой прадед Бялик одет в строгий костюм и накрахмаленную рубашку, сильно напоминающие парадную одежду моего второго прадеда, Голдена, запечатленного на другой семейной фотографии. На хлопковых полях Миссисипи и в еврейском квартале Варшавы люди надевали лучшие наряды, готовясь запечатлеть себя для истории.

Семейный портрет Бяликов ясно показывает, что это образованные люди, которым не чужда как культура страны, в которой они живут, так и еврейская культура того времени. Мой прадед стоит без головного убора, борода у него коротко подстрижена. Отсюда следует, что он - раввин так называемой германской школы, а не ортодокс. Моя прабабушка не носит парика, обязательного по ортодоксальной традиции. Лицо обрамляют собственные волосы, несколько кудряшек выскользнули из тугого узла. Мальчики, похоже, в школьной форме, двухлетняя Берта в нарядном белом платье выглядит как персонаж из английской детской сказки.

Когда бабушка сказала мне, что ее отец был раввином (один из немногих фактов о своей семье, которым она со мной поделилась), я сразу представила себе фигуру с полотен Шагала или персонаж из книг Шолома Алейхема. Советское образование не содержало сведений о другом типе раввина, поэтому фотография стала для меня откровением. Вот тут я поняла, что многие европейские евреи начала века, как и Бялики, ассимилировались с культурой страны, в которой проживали, одновременно сохранив в неприкосновенности религию, обряды, традиции. В дореволюционной России такие евреи встречались крайне редко. В России ассимиляция шла двумя путями: переходом в русскую православную церковь или в политический радикализм. Ассимилировавшиеся евреи, сохранившие религию, не играли в обществе заметной роли.

Вновь приобретенные знания о еврейской истории (хотя в них и остались зияющие пробелы) помогли мне найти ответ на мучившую меня загадку, вызванную не только недостатками советского образования, но и упорным нежеланием бабушки поделиться сведениями о своей семье: каким образом она оказалась среди политических радикалов? Мне-то казалось, что такой радикализм должен был привести к разрыву с семьей задолго до того, как она влюбилась. Теперь-то я понимаю, что такие раввины, как мой прадедушка, не только не отрезали себя от современной им общественной жизни как в Европе, так и в Америке, но и активно в ней участвовали.

Поскольку моя бабушка была атеисткой, полагаю, ее еврейство в культурном плане для нее ничего не значило. И поэтому я очень удивилась, узнав у американских Бяликов, что Берта говорила, читала и писала на идиш. А в колыбельной, которую пела мне бабушка (я-то думала, что слова были немецкими), многие американские евреи узнавали песню, которую пели им бабушки, уложив их в кровать.

Бабушка и дедушка встретились в 1927 году. Пока Оливер изучал теорию марксизма в московском университете, Берта адаптировалась в новом мире. Польшу она покинула школьницей. В Нью-Йорке быстро нашла работу вышивальщицы на фабрике, чтобы поддерживать семью. Как и многие другие иммигранты, она постоянно читала "Джуиш дейли форвард", самую популярную и влиятельную из издававшихся на идиш газету. Предпочтение "Форварду" указывает на то, что Берта не поддерживала коммунистических идей, во всяком случае, в первые годы пребывания в Соединенных Штатах, поскольку убежденные коммунисты называли социал-демократический "Форвард" рупором дьявола. Подруга моей бабушки рассказывала, как им нравился раздел "Форварда", в котором эмигранты просили советов, которые помогли бы им лучше приспособиться к американской жизни. Листая в Нью-Йоркской публичной библиотеке книгу, в которой были собраны переводы наиболее интересных материалов из этого раздела, я отметила, сколь часто эмигранты-родители жаловались на то, что их дети встречаются и даже подумывают о брачных союзах с неевреями. Корреспонденты "Форварда" обычно сочувствовали родителям, но предупреждали, что нельзя полностью отрезать от себя молодого человека или девушку, решившего сделать по-своему (этот совет семья моей бабушки проигнорировала). Разумеется, корреспонденты "Форварда" имели в виду исключительно белых неевреев. Никто и представить себе не мог, что у еврейки возникнет желание выйти замуж за черного.

Но в первые годы своего пребывания в Америке Берта и не думала о замужестве. Она зарабатывала на жизнь, учила английский и организовывала в профсоюз работниц фабрики. Берта вступила в профсоюз, контролируемый коммунистами, вместе со своим любимым братом, Джеком. При пятилетней разнице в возрасте Берта и Джек разделяли идеи социальной справедливости и отвергали ценности ортодоксального еврейского воспитания (их полный отказ от иудаизма привел к разрыву не только с родителями, но и с братьями и сестрами). Хотя Джек и привел сестру в партию, сам он в середине двадцатых стал отходить от активной коммунистической деятельности, тогда как Берта принимала в ней все большее участие. С учетом более позднего, советского опыта моя бабушка думала, что участие в деятельности партии привело Джека к утрате интереса к левым социальным идеям. Этот вывод не соответствовал действительности. Вдова Джека, Минни, говорила, что он до самой смерти подписывался на "Фрейхейт", коммунистическую газету, издававшуюся на идиш. Но, возможно, эта подписка была всего лишь воспоминанием о бурной молодости. Однако были и более интересные способы оживить далекую юность, чем чтение скучной, полностью ориентированной на Москву газетенки, растерявшей львиную долю читателей именно потому, что многие десятилетия она в точности следовала за линией партии.

Работая на пошивочной фабрике (Джек мастерил записные книжки), Берта, естественно, входила в Интернациональный профсоюз женщин-работниц фабрик верхней одежды. Жестокая борьба между левой и правой фракциями профсоюза в двадцатые годы подогревала политическую активность моей бабушки. Она отчетливо помнила перипетии профсоюзной борьбы в Нью-Йорке и рассказывала мне истории о том, как она вставала на заре, чтобы принять участие в пикетировании, о том, как иной раз попадала в тюрьму. Рассказывала с тем энтузиазмом, с каким другие женщины говорят о танцах и романах. Разумеется, для Берты тюрьма стала самым романтическим местом в ее жизни, поскольку именно там она нашла свою любовь.

В 1924 году, когда Берта познакомилась с Перл Стайнхардт, она уже была убежденной коммунисткой, хотя и не членом партии. Перл оказалась единственной близкой подругой бабушки, с которой мне довелось встретиться в Соединенных Штатах. Она сыграла особую роль в жизни бабушки, потому что только Перл и ее покойный муж, Миша (двоюродный брат бабушки), были единственными белыми некоммунистами, которые продолжали регулярно видеться с Бертой после того, как она сошлась с Оливером Голденом. После отъезда бабушки в Советский Союз Перл продолжала переписываться с ней. В середине шестидесятых Перл и Миша приезжали в Москву, чтобы повидаться с бабушкой. Моя мама и я всегда знали о существовании Перл, потому что бабушка с гордостью говорила нам, что среди наших родственников есть мировая знаменитость. Сын Перл, мой кузен, Арнольд Стайнхардт, скрипач, играл в квартете Гварнери.

Воспоминания Перл позволили заполнить многие пробелы, создать цельный образ моей бабушки в ее далекой молодости. После бесед с Перл я поняла, что корни политической активности Берты следует искать в детских впечатлениях еврейской девочки, выросшей в Варшаве. Перл объяснила мне, что от антисемитизма страдали в Польше и ассимилировавшиеся евреи.

"У меня и твоей бабушки общего очень мало. Разве что несправедливость, антисемитизм и дис-криминация, с которыми мы сталкивались в Польше. Ты и представить себе не можешь, как нам там было плохо. И вполне естественно, что евреи отправлялись в Америку в поисках лучшей жизни. Вот почему так много евреев не только среди коммунистов, но и среди социалистов и других реформаторов. Евреи ассоциировали себя с этими идеями, и в то время многим казалось, что коммунизм ведет в светлое будущее. Он обещал равные права для всех и улучшение условий жизни для рабочих. Равные права! Представь себе, что это означало для людей, которые по вечерам боялись выходить на улицу только потому, что они - евреи. Это роднило еврейских эмигрантов с черными, которые познали тот же страх в Америке. Сегодня в Америке многие забыли про этот страх, который объединял евреев и черных. Берта, думаю, была бы в шоке.

Я не была коммунисткой в двадцатых. Не потому, что не одобряла их идей. Откровенно говоря, я была большей эгоисткой, чем твоя бабушка. Я хотела поразвлечься, я была молода, у меня не было желания тратить все свободное время на демонстрации и пикеты. Твоя бабушка всегда за что-то боролась. Какие там развлечения! Для борцов за справедливость работа находилась всегда. Она была очень, очень серьезной девушкой".

Определение "серьезная" прилепилось к моей бабушке на всю жизнь. В детстве я не видела ее без книги или журнала в руках. От чтения она отвлекалась, лишь когда готовила или ложилась спать. И все-таки в молодости у Берты находилось время для развлечений. Она и Перл познакомились на вечеринке. Америка освободила их (еврейские матери горько жаловались на то в письмах в "Форвард") из замкнутого семейного и общинного круга, в котором полагалось пребывать благовоспитанным еврейским девушкам в Польше. Берта одевалась и стриглась, как и полагалось эмансипированной молодой женщине того времени: завитые волосы, короткая юбка (короткая по тогдашним стандартам), туфельки. И хотя несколько молодых людей ухаживали за Бертой ("Разумеется, у нее были кавалеры", ответила Перл, возмущенная моим вопросом), до встречи с Оливером она не задумывалась о замужестве.

"Она познакомилась с твоим дедушкой на партийной работе. А как еще это могло быть? Я знаю, что специально она мужа не искала - черного, желтого или белого. Случилось это в 1927 году, и твоя бабушка уже зарабатывала достаточно, чтобы снимать себе квартиру. Я знаю, что тогда это было скорее исключением, чем правилом, и полагаю, что семья Берты ее решения не одобряла.

Берта и твой дед верили в равенство всех людей, независимо от национальности и цвета кожи. Она влюбилась в Голдена не потому, что он был черный. Просто для Берты цвет кожи не заслонял самого человека.

Разумеется, ты знаешь, что были люди, которые не понимали, как Берта могла полюбить черного. Но, дорогая моя, он был очень красивым, обаятельным, интересным, много старше и опытнее нас. Он повидал мир. А как он готовил! Будь он белым, никто бы не удивлялся, что в него влюбляются девушки".

БЕРТА + ОЛИВЕР

Когда Берта и Оливер встретились, ей было двадцать два, а ему - около сорока. Свахой им послужила нью-йоркская полиция. Пикеты, тюремные камеры, по ее разумению, лучшего места для знакомства быть не могло. Где еще бабушка могла найти мужчину, разделявшего ее убеждения?

Должно быть, они влюбились друг в друга с первого взгляда. Берта не была красавицей в привычном смысле этого слова, но в ее лице, которое запечатлела фотография, чувствуются и нежность, и сила. Она смотрит в объектив с мечтательным выражением: женщина, готовая влюбиться. И Оливер хотел любить и быть любимым. Многие женщины находили его очень привлекательным, но он избегал случайных связей. По нынешней терминологии, он относился к "женатикам" мужчинам, которые предпочитают постоянство.

Оливер в политической целеустремленности не уступал моей бабушке, но его интересы политикой не ограничивались. Все, кто знал дедушку, от его племянницы Мейми до старых большевиков, отмечали его остроумие, умение оценить шутку, жажду к жизни, а не только к политике. Эта его черта произвела огромное впечатление на мою серьезную бабушку, которая ранее стремилась подавить все свои желания, не имеющие отношения к борьбе за счастье трудового народа. Маленькой девочкой я просто не могла представить свою бабушку танцующей или слушающей джаз-оркестр. Но Оливер приобщил ее и к дансингам, и к концертам.

- Ты и представить себе не можешь, как это было интересно, - говорила бабушка.

И лицо ее молодело и начинало светиться изнутри. Так бывало всегда, когда разговор заходил о моем дедушке.

Вскоре после их встречи в 1927 году Берта совершила поступок, который даже в прогрессивных кругах считался для молодой женщины отчаянно дерзким: поселилась с Оливером в однокомнатной квартире в Гарлеме. Подозреваю, что цельной, деятельной натуре бабушки претила мысль об обычных свиданиях с горячо любимым человеком. Кроме того, если черный мужчина и белая женщина хотели чаще видеться друг с другом, своя квартира им была просто необходима. Едва ли их принимали бы с распростертыми объятьями в публичных местах. А Берту наверняка выселили бы из ее квартиры в Бронксе, если бы к ней стал регулярно заглядывать черный. Даже в Гринвич-Виллидж, районе, известном свободой нравов, в двадцатые годы черных не жаловали ни владельцы домов, ни хозяева ресторанов.

Поэтому смешанная пара скромного достатка могла поселиться только в Гарлеме. Но даже там Берте и Оливеру за однокомнатную квартиру пришлось платить в два раза больше по сравнению с той ценой, которую запросили бы с них в другом районе, будь они белые.

- Меня это приводило в ярость, - вспоминала Перл. - Как в Польше, людей здесь загоняли в гетто.

Когда Берта познакомила Перл с моим дедушкой, он работал поваром в кафетерии на Четырнадцатой улице. Повторялась история с вагоном-рестораном. Случается, американцы спрашивают меня, как такой интеллигентный человек мог попасться на удочку коммунистов, я напоминаю им, что из всех белых институтов Америки только Коммунистическая партия признавала способности Оливера Голдена и видела в нем нечто большее, чем потенциального повара или официанта.

В гарлемских ночных клубах, где свободно общались белые и черные, Оливер и Берта встречались с Перл и Мишей. Они танцевали и слушали джаз. Но вне круга близких друзей их ждало непонимание и унижение. Бабушка как-то рассказала маме историю о том, какому она подвергалась давлению. Мама очень переживала за бабушку, и эта боль чувствовалась даже в пересказе.

"Однажды мои мать и отец решили пойти в один театр на Бродвее, чтобы посмотреть черную водевильную труппу, которая обычно выступала в Гарлеме. Моя мать купила в кассе театра билеты в партер. Когда она и мой отец заняли свои места, а пришли они в своих лучших костюмах, другие люди, сидевшие в том же ряду, все белые, поднялись и ушли. Они не желали сидеть в одном ряду с черным. Моя мать подобного не ожидала, все-таки они пришли в хороший театр и на сцене выступали черные. Но одно дело - белые в черных ночных клубах, это считалось в порядке вещей, и совсем другое - черный в белом театре. А ведь такое отношение к черным было нормой жизни. И белая женщина могла прочувствовать это на собственной шкуре, лишь влюбившись в черного мужчину".

В отличие от Перл, большинство подруг мамы по фабрике выпали из ее жизни после того, как она поселилась с Оливером. Поначалу она приглашала их в гости, чтобы показать, что мужчина, которого она любит, не какое-то экзотическое существо, а обычный и очень хороший человек. Один раз она пригласила нескольких подруг на обед, приготовленный, как обычно, Оливером. Они ушли, очарованные его обаянием, эрудицией, умением говорить на нескольких языках, историями о путешествиях по миру. Они сказали Берте, что понимают, почему она влюбилась в Оливера, что сделали бы то же самое, если б нашли в себе мужество пойти наперекор семье. Но они не звонили, не приходили больше и, естественно, не приглашали в гости Берту и Оливера. С годами моя бабушка пришла к выводу, что такое отношение продемонстрировало узость их ума и нетерпимость к людям с другим цветом кожи, и с такими "подругами" лучше не знаться, но двадцатидвухлетнюю Берту такое отношение больно ранило. В юном возрасте нелегко делать выбор, который лишает тебя не только родственников, но и друзей.

И действительно, Берта серьезно подорвала здоровье, пребывая в постоянном напряжении, будучи не в силах решить, прислушаться ей к голосу своего сердца или к советам близких родственников. Прожив год с Оливером, она полностью отдавала себе отчет в том, какие трудности ожидают смешанную пару (все-таки тогда Берта и Оливер еще собирались жить в Соединенных Штатах, а не в Советском Союзе). Моя бабушка стала падать в обморок, у нее поднялось давление, появилась аритмия, ее то и дело бросало в холодный пот. Ей поставили диагноз "нервная депрессия". Оливер, первая жена которого умерла в Москве, начал опасаться, что потеряет и Берту.

Обмороки уже преследовали Берту несколько месяцев, когда она узнала о хорошем враче, который специализировался на нервных болезнях. Поехала к нему на прием. Рассказала доктору о себе и Оливере, об отношении к их союзу родственников и знакомых. Рассказала о том, как она любит Оливера, как он хочет жениться на ней, как она не может решиться на брак, зная, что этим окончательно порвет с семьей. Доктор дал моей бабушке мудрый совет.

- Причина вашего недомогания - нерешительность, - объяснил он, - и все физические симптомы болезни исчезнут, как только вы примете решение. Не могу сказать, как именно вы должны поступить, но, по вашим словам, вы любите этого человека. И только вы можете знать, достаточно ли сильно вы его любите.

Берта конечно же решила, что она достаточно сильно любит Оливера, и с этого момента не болела чуть ли не до самой смерти в 1985 году. Она забыла фамилию врача, но ее память навсегда сохранила его человечность.

- Его совет я запомнила на всю жизнь, - как-то сказала она. - Все болезни - от желания избежать трудных решений. А готовность их принимать придают человеку силу.

Моя бабушка рассказывала нам, что ее мать ни разу не заговорила с ней после того, как она отказалась покинуть Оливера. Даже когда она прислала из Ташкента фотографию своей дочери, Бесси ей не ответила. Одна из родственниц рассказала мне, как моя прабабушка отреагировала на фотографию.

- Это письмо от моей дочери из России, - сказала она, взяв в руки конверт. - Наверное, в нем фотография ребенка Берты, - добавила она, нащупав фотографию.

Не глядя, передала конверт родственнице, спросила:

- Ребенок - цветной?

Получив утвердительный ответ, Бесси схватила фотографию и на глазах нескольких родственников разорвала ее на мелкие кусочки.

Берта не узнала о том, что ее мать даже не захотела взглянуть на фотографию своей цветной внучки, и я этому очень рада. В Америке многие белые старались убедить меня, что действия моих прадедушки и прабабушки со стороны Бяликов мотивировались не расизмом, а религиозными чувствами, неприятием того, что их ребенок может иметь что-то общее с неевреем. Я знаю, что в некоторых еврейских семьях выдерживали траур по ребенку, который связал свою судьбу с инородцем, а Исаак и Бесси свято чтили религиозные законы, но поступок моей прабабушки указывает и на проявления расизма. Старшие Бялики покинули Польшу, спасаясь от антисемитизма, чтобы в итоге перенять предрассудки нового мира.

Хотя Оливер был всем доволен в личной жизни, он не смог найти себе места в рабочем движении, как внутри партии, так и вне. Эта неудовлетворенность и послужила мотивом, побудившим его организовать группу афроамериканцев-аграриев для работы в Советском Союзе.

Я однажды спросила бабушку, почему она была так счастлива с моим дедушкой (детский вопрос), и она ответила, что счастье описать гораздо сложнее, чем несчастье. Но она рассказала мне одну историю, которая показывала, что их объединяло.

Когда они познакомились, Оливер, конечно же, рассказал Берте о своей женитьбе на Джейн и ее безвременной смерти в Москве. Он также рассказал ей еще об одной женщине, сыгравшей важную роль в его жизни. Аня, как он ее называл, помогала ему пережить горе, которое он испытал, потеряв Джейн. Она была удмурткой, уроженкой далекого северо-востока, и тоже училась в Москве. Оливер рассказывал Берте, что он многим обязан Ане, потому что она любила и заботилась о нем. Но он говорил, что не сможет на ней жениться, так как вскоре возвращается в Соединенные Штаты, чтобы вести партийную работу на родной земле. Скорее всего, он и не смог бы взять Аню с собой: в середине двадцатых советские граждане с огромным трудом могли выехать из страны. Но это был не мимолетный роман.

Более того, Аня так любила Оливера, что захотела родить ему ребенка, даже зная, что он уезжает. Родила сына и назвала его в честь отца.

Моя бабушка отреагировала более мудро, чем можно было ждать от девушки двадцати двух лет. Вместо того чтобы ужаснуться, узнав, что от ее будущего мужа женщина в другой стране родила ребенка, она сказала, что они должны помочь этой женщине растить сына, если у них появится такая возможность. И когда в 1931 году они уезжали в Советский Союз, Берта взяла с собой сумку с подарками в надежде, что им удастся найти Аню и Оливера. Тогда этого не случилось, и хаос великих чисток, и Вторую мировую войну сумка с игрушками и детской одеждой пережила в шкафу моей бабушки. Однако много лет спустя Аня, совершенно неожиданно, вошла в нашу семью. Но это уже другая глава сложной истории семьи, до которой еще предстоит дойти.

Для меня самое важное в этой истории - доверие и взаимное уважение, на которых зиждилась любовь моих бабушки и дедушки. Берта ясно дала ему понять, что он не обязан рассказывать ей о всех женщинах, которые были у него до нее, и рада тому, что нашелся человек, который помог ему пережить боль утраты первой жены. Оливер же и не считал, что в чем-то оправдывается. Он просто любил ее и хотел, чтобы она делила с ним не только настоящее, но и прошлое. И еще ему хотелось, чтобы их совместная жизнь началась без секретов друг от друга.

Семейные секреты! Иной раз трудно понять, где они хранятся и почему остаются секретами. Стараясь выяснить как можно больше о жизни моих бабушки и дедушки в Нью-Йорке, я наткнулась еще на один, когда спросила маму, не видела ли она их свидетельства о браке.

- Они не регистрировали свой брак, - ответила она. - После смерти отца мама получила свидетельство в советском учреждении, чтобы узаконить права вдовы и получать пенсию.

- Почему ты мне этого не говорила? - спросила я маму.

- Потому что это не важно. Они жили одной семьей, а наличие клочка бумаги ничего не меняет.

До самой смерти моя бабушка говорила о деде, как о своем любимом муже. Я хотела понять, почему двое людей, которые бросили вызов обществу, чтобы быть вместе, которые прожили в любви и согласии тринадцать лет, которые дали жизнь своему ребенку, не зарегистрировали свой союз. Поначалу я пришла к неверному заключению, подумав, что их решение как-то связано с законами, запреща-ющими смешанные браки. И действительно, в те годы, когда Берта и Оливер полюбили друг друга, в тридцати восьми штатах действовали законы, согласно которым такие браки считались преступлением. Более того, когда в 1967 году Верховный суд США признал эти законы неконституционными, они действовали в двадцати одном штате.

Но в Нью-Йорке такого закона не было, а мои дедушка и бабушка были не из тех людей, кого могли смутить осуждающие взгляды муниципальных чиновников.

Так что решение моих бабушки и дедушки не вступать в законный брак имело не расовую, а политическую подоплеку. Как и многие радикалы их поколения, они полагали семью буржуазным экономическим институтом, в котором они не нуждались для того, чтобы освятить свою любовь. В конце восьмидесятых годов некоторые советские старики того же поколения зарегистрировали свои отношения, чтобы эмигрировать из Советского Союза. Они прожили вместе многие десятилетия, воспитали детей и внуков, но вступили в законный брак лишь для того, чтобы покинуть Россию.

Зная упрямство своей бабушки, я подозреваю, что она пожелала остаться "свободной", хотела, чтобы ее и Оливера связывала не бумажка, а любовь. Их брак был точно заключен на небесах.

Поэтому я лелею образ Оливера и Берты, которых вижу, как двух влюбленных, обедающих в китайских ресторанах, делящихся секретами, обнимающими друг друга в своей маленькой комнатке, верящих в успех борьбы за новый, справедливый мир, несмотря на окружавшую их враждебность.

В моих грезах я вижу их не как Черного Мужчину и Белую Женщину, а как мужчину и женщину, которые не могут жить друг без друга.

АМЕРИКАНЦЫ В СССР

Хвала молодому Советскому государству прозвучала бы сейчас, после того, как мы узнали, сколько жизней перемолол этот революционный эксперимент, слишком уж наивно, но моих бабушку и дедушку переполняли самые радужные надежды, когда немецкий лайнер "Германия", на борту которого они находились, пришвартовался в порту Ленинграда. Корабль, покинувший гавань Нью-Йорка четырьмя неделями раньше, прибыл в колыбель революции 7 ноября 1931 года, в четырнадцатую годовщину захвата власти большевиками. Стараться представить себе, что думали люди в то время, - занятие бесполезное, но в одном я уверена: мои бабушка и дедушка и представить себе не могли, что через шестьдесят лет жители революционного Ленинграда проголосуют за возвращение городу исконного названия - Санкт-Петербург.

Из шестнадцати американцев, поднявшихся на борт "Германии", только мой дед бывал в Советском Союзе. В ту поездку бабушка взяла с собой только две действительно ценные вещи: швейную машинку "Зингер" и пишущую машинку "Смит корона". Последняя до сих пор является нашей семейной реликвией.

Однажды я спросила бабушку, почему она взяла с собой так мало вещей, вроде бы следовало брать с собой все, что только возможно, зная о той бедности, которая ждала ее в Советском Союзе. Бабушка ответила, что не хотела кичиться своим богатством: американцы, даже в период Депрессии, жили несравненно лучше, чем большинство советских граждан.

Среди тех, кто отправился в Ленинград с моими бабушкой и дедушкой, были самые разные люди. Некоторые взяли с собой жен-американок, другие потом женились на русских женщинах. Единственной белой была моя бабушка. Джордж Тайнз, близкий друг деда (и первый, изъявивший желание поехать в Советский Союз), был футбольной звездой и выпускником университета Уилберфорса в Огайо. В Узбекистане Тайнз занялся разведением пекинских уток и в конце концов стал ведущим специалистом по водоплавающей птице. К сожалению, советской экономической системе так и не удалось обеспечить доставку выращенных в колхозах уток на рынки и столы голодных советских граждан. Но его птички появлялись в лучших московских ресторанах.

Джона Саттона, выпускника Таскиги, лично рекомендовал его бывший учитель Джордж Вашингтон Карвер. Сын уборщика средней школы в Сан-Антонио, штат Техас, Джон был старшим из пятнадцати детей. Все они закончили колледж, а самый младший из братьев, Перси Саттон, был президентом муниципального округа Манхэттен, а последние годы ему принадлежал знаменитый театр "Аполло".

На борту "Германии" плыл в Советский Союз и Джозеф Роун, специалист по выращиванию хлопка, родившийся, так уж получилось, в маленьком городке Кремль, штат Вирджиния. Выпускник Вирджиния нормэл колледж (теперь университет штата Вирджиния), двадцатишестилетний Роун только-только женился и рассматривал эту поездку как длинное свадебное путешествие.

Дедушка был, скорее всего, единственным в группе членом коммунистической партии. Некоторые, безусловно, одобряли марксистские идеи (в той мере, в какой были с ними знакомы), тогда как остальных не интересовало ни построение коммунизма, ни сам Советский Союз.

Эти люди согласились плыть за океан и подписали контракты с Советским правительством, потому что нуждались в работе. В 1931 году, когда мой дед набирал группу специалистов-аграриев, Америка мало что могла предложить не только черным, но и белым. А как черный выпускник колледжа мог найти работу по специальности, если миллионы белых с высшим и средним образованием также не имели работы?

А Советы предлагали хорошую работу и хорошее жалованье. Специалисты-аграрии могли зарабатывать по нескольку сотен долларов в месяц, целое состояние по стандартам эпохи Депрессии. В Советском Союзе они могли отовариваться в специальных магазинах, недоступных обычным гражданам. Американцы также получали право на месячный оплачиваемый отпуск, который могли провести на крымских курортах, предназначенных для иностранцев и советской элиты.

Несмотря на очевидные экономические преимущества, без содействия Джорджа Вашингтона Карвера моему деду, скорее всего, не удалось бы собрать группу специалистов-аграриев. 12 декабря 1930 года он написал Карверу письмо и попросил помощи в организации группы "негритянских специалистов" для помощи Советскому Союзу в создании хлопковой индустрии. В письме указывалось, что в двадцатые годы "50 американских концернов отправили в Советскую Россию 2000 своих специалистов для развития российской промышленности. Однако у нас нет информации о том, что среди них были негры". 24 января 1931 года в ответном письме Карвер сообщил, что может подобрать двадцать пять или тридцать специалистов по выращиванию и переработке хлопка.

Дедушка не ошибся, обратившись за помощью к Карверу. Тот пользовался непререкаемым авторитетом у образованной части черного населения, которую Дю Бойз называл "талантливой десятиной". Поскольку Карвер сторонился политических радикалов, перед ним открывались двери, которые захлопнулись бы перед Оливером Голденом, активистом коммунистической партии. И Карвер помог не потому, что его заботило будущее процветание Советского Союза, но для того, чтобы найти работу по специальности молодым черным, затратившим столько усилий на получение образования.

Советское правительство приглашало Карвера посетить Советский Союз, чтобы ознакомить его с достижениями сельского хозяйства. В письме от 15 апреля 1931 года мой отец писал, что Карверу "абсолютно необходимо" сопровождать группу черных специалистов. "Таскиги пока известен только на национальном уровне, но ваша поездка в СССР и успех специалистов-аграриев принесет Таскиги международную известность. Поездка в Россию - ваш долг перед расой". Он говорит своему старому учителю, что Россия - единственная в мире страна, предоставляющая людям равные возможности, независимо от их национальности и цвета кожи.

Но Карвер от поездки отказался, сославшись на плохое здоровье.

Однако Карвер всячески помогал моему дедушке в организации группы хороших специалистов, рекомендуя ему своих лучших учеников. Для некоторых из тех, кто отплыл в Советский Союз на борту "Германии", это была первая и единственная возможность работать по специальности, а не официантом.

Для моего дедушки расовая гордость играла едва ли не главную роль в его желании привезти в Советский Союз группу афроамериканских специалистов. Он хотел, чтобы Советы увидели, что черные тоже могут делиться знаниями, что они не просто угнетенный народ, ждущий, когда его освободят добрые дяди. В двадцатые годы тысячи прогрессивно мыслящих американцев и европейцев, обладающих знаниями в самых различных областях, от строительства до консервирования, откликнулись на просьбу Ленина об иностранной помощи в построении первого в мире коммунистического государства. Большинство (пусть и не все) этих иностранных специалистов были белые.

Моя бабушка всегда говорила мне, что моему дедушке очень хотелось работать с небелыми на окраинах царской империи.

- Он особо отмечал то обстоятельство, что черный будет помогать людям с другим цветом кожи, - говорила бабушка. - Черный образованный американец, полагал он, произведет на того же узбека большее впечатление, чем белый специалист. Узбек поймет, что свободный человек может многого добиться.

Практически никто из пассажиров "Германии" не знал, что их ждет в Узбекистане. Они исходили из принципа: любая работа лучше, чем полное отсутствие работы дома.

"Я даже не знал, где находится Советский Союз, когда Голден приехал в мой колледж, - вспоминает восьмидесятишестилетний Джозеф Роун, с которым мне довелось встретиться. - Никто не называл меня коммунистом за решение поехать с Голденом, потому что в моем круге общения никто не знал, кого считать коммунистом. Я тоже этого не знал. А контракт подписал по двум причинам. Во-первых, Амторг предлагал месячное жалованье, которое для многих в период Депрессии превышало годовую зарплату. А во-вторых, я был молод и мне хотелось повидать мир. Я подумал, что второго шанса может и не быть".

Роун нашел меня после того, как статья обо мне появилась в одной из вашингтонских газет. При нашей встрече присутствовал и его сын, первый ребенок, родившийся на советской земле у членов американской группы.

- Как вас зовут? - спросила я.

- Иосиф Сталин Роун, - ответил он, ожидая прочитать на моем лице изумление.

Естественно, глаза у меня чуть не вылезли на лоб.

Как выяснилось, Роун и его жена решили назвать своего сына, родившегося в 1932 году, Иосифом. А их советский переводчик (с языком у Роуна были проблемы) добавил в свидетельство о рождении второе имя - Сталин.

Четырехнедельный вояж на борту "Германии", с остановкой в Лондоне, стал увеселительной прогулкой для молодых людей. Многие из них впервые покинули сельскохозяйственный Юг и вкусили лучшей жизни. Играли в шашки, карты, танцевали. Приобщались к новому для них напитку, водке, которой было в достатке у их советских сопровождающих. Они также учили русский язык, к группе был прикреплен учитель. Впрочем, по прибытии в Ленинград их знание русского ограничивалось разве что "спасибо", "пожалуйста" и "до дна".

Роун признает, что ни ему, ни его жене, ни остальным было не до русского языка, потому что путешествие напоминало одну нескончаемую гулянку.

"Мы только что поженились, так что поездка пришлась на наш медовый месяц. Как только корабль причалил к лондонской пристани, мы побежали в город, чтобы посмотреть на исторические здания, о которых мы читали в книгах, и купить теплое нижнее белье, потому что нам сказали, что в России очень холодно, а теплого нижнего белья не найти. Лондон понравился нам тем, что мы могли заходить куда угодно. В автобусе не надо было проходить в задние ряды. Для нас, южан, которым запрещалось сидеть рядом с белыми, это было откровением. Я уже радовался тому, что уехал из Америки, хотя мы еще и не добрались до России. Никогда раньше я не мог войти в ресторан с уверенностью, что меня обслужат, как любого другого клиента".

Дискриминация по цвету кожи отсутствовала и в Советском Союзе, что произвело большое впечатление на членов группы, даже на тех, кто не интересовался коммунизмом. Некоторые из черных аграриев, включая Роуна и Саттона, вернулись в 1937 году в Соединенные Штаты, когда Советы, на начальном этапе репрессий, предложили им выбор: отказаться от американского гражданства или покинуть СССР. Не пожелав расстаться со статусом американского гражданина, они все же сожалели о том, что вернулись в страну, где царствовала сегрегация.

Но, проехав за шесть дней 1900 миль, отделявшие европейскую часть России от Ташкента, американцы поняли, что расстались не только с сегрегацией, но и с большинством благ современной цивилизации. На своих вводных лекциях мой дедушка говорил о примитивности экономики совет-ской Центральной Азии, но его слушатели представляли себе нечто похожее на маленький, затерянный в глубинке американский городок. А вместо этого попали в племенное мусульманское общество, в котором еще властвовали феодальные отношения.

На второй день своего пребывания в Ташкенте Джо Роун решил, что попал на съемочную площадку, когда перед ним внезапно возник едущий на верблюде узбек с саблей на боку. В 1931 году на улицах Ташкента автомобили встречались гораздо реже, чем верблюды.

На вокзале Ташкента группу встречали на арбах, открытых телегах, запряженных ослами. Отсутствие автомобилей удивило Роуна, хотя мой дедушка и предупреждал своих рекрутов, что и автомобили, и телефоны будут в большом дефиците. По дороге в гостиницу Роун отметил, какие низкие в городе дома. Поинтересовался у переводчика, в чем причина.

- Товарищ Роун, - ответил тот, - разве вы не знаете, что здесь часто бывают землетрясения?

Роун этого не знал, как, впрочем, и остальные, потому что мой дедушка на вводных лекциях об этом не говорил. Ведь он никогда не был в Ташкенте и, скорее всего, не подозревал, что Узбекистан расположен в сейсмоопасной зоне.

Вскоре после прибытия группы черных аграриев в Узбекистан большинство американцев направили на маленькую сельскохозяйственную станцию, расположенную в деревне Янгиюль*, в семидесяти пяти километрах от Ташкента. Здесь, в сельской местности, многие нормы жизни не менялись столетиями. Многоженство было правилом, а не исключением, подавляющее большинство женщин ходили в парандже (хотя советские законы запрещали и первое, и второе).

Моя бабушка взяла за труд убеждать женщин снять паранджу. Женщины в возрасте и все мужчины встречали ее инициативу в штыки, но молодым женщинам нравилось подставлять лица солнцу и ветру.

Лэнгстон Хьюз** путешествовал по Центральной Азии со своим другом, журналистом Артуром Кестлером. Кестлер ранее присутствовал на нескольких политических процессах (тогда еще открытых для посторонних) и уже более критически относился к советскому государству.

По мнению Хьюза, цвет кожи делал его терпимее ко всему советскому, от грязи в поездах до политических процессов. Разумеется, множество белых, как советских граждан, так и иностранцев, одобряли применение государством силы, полагая, что ради достижения великой цели хороши все средства.

Хьюз отмечал, что "в прежние времена Кестлер и я не смогли бы останавливаться в Туркестане в одном отеле, не смогли бы ехать в одном купе... Кестлер, должно быть, не понимал, почему я жалуюсь гораздо меньше, чем он, почему не стал возмущаться, когда в Бухаре горничная отказалась занести наши чемоданы в номер..."

Визит Хьюза в Янгиюль в 1932 году стал знаменательным событием для моего дедушки, который восхищался его поэзией. В далеком уголке Советской империи моим бабушке и дедушке не хватало того культурного и интеллектуального общения, к которому они привыкли в Нью-Йорке. Там не было ни библиотек, ни кинотетров, ни книжных магазинов, ни китайских ресторанов, ни джаз-оркестров. Ближайший город, Ташкент, находился в двух часах езды на поезде. При условии, что удавалось купить билет.

Мой дедушка и Джо Роун встретили Хьюза, когда тот стоял по щиколотки в грязи рядом с рельсами. В Янгиюле поезда не останавливались, разве что сбрасывали скорость. Так что тем, кто хотел выйти, предлагалось прыгать с подножки. Поначалу Хьюза так разъярил этот сюрприз, привычный советским гражданам, что он отказался принять участие в рождественской вечеринке, которую планировали американцы. Но к Рождеству оттаял и отобедал тыквенным пирогом и другими традиционными блюдами, которые смогли приготовить жены аграриев из местных продуктов. А проснувшись, нашел традиционный для американцев рождественский чулок с халвой, орехами, кэшью и фисташками.

Условия жизни моих дедушки и бабушки наглядно иллюстрируют тот факт, что иностранные специалисты-контрактники жили в неизмеримо лучших условиях, чем советские граждане. Американцы получили большой дом, разделенный на отдельные квартиры. Они могли покупать продукты и товары в специальных магазинах, предназначенных только для иностранцев. Это было очень кстати, поскольку коллективизация в начале тридцатых годов вызвала голод в Узбекистане и других регионах.

Эти привилегии, гарантированные иностранцам и партийной элите, противоречили идее равенства, приверженцами которой были мои бабушка и дедушка. После того как в 1936 году они получили советское гражданство, привилегий стало меньше, но кое-что все же осталось. Рядовые советские граждане, к примеру, не могли провести отпуск на лучших курортах Крыма.

Я не знаю, не могу знать, как мой дедушка объяснял эти противоречия. Я не знаю, как изменились бы его взгляды, если бы он пережил эпоху Сталина.

Но я точно знаю, что моей бабушке, которая до конца своих дней оставалась убежденной коммунисткой, всякий раз становилось не по себе, когда она получала какие-то привилегии, которыми вовсю пользовалась советская элита. Когда мне было четыре года, подруга моей матери Светлана Аллилуева предложила нам пожить на ее даче в Жуковке. Светлана и моя мать подружились еще в шестидесятых годах (из-за этой дружбы у мамы возникли серьезные проблемы после того, как в 1966 году Светлана осталась на Западе). Мама хотела, чтобы я и бабушка провели на даче несколько летних недель, но бабушке сразу не понравился роскошный дом, бдительно охраняемый кагэбэшниками. Она сказала матери, что хочет вернуться в Москву, и я уверена: причина тому - ее недовольство как привилегиями, так и полицейским контролем.

Работая в тридцатые годы на хлопковых колхозных полях, моя бабушка понятия не имела, что помогает строить общество, в котором партийные бонзы, как ненавистные ей бароны-разбойники*, будут обеспечивать роскошную жизнь своим потомкам.

УЗБЕКСКАЯ РОДИНА

В Янгиюле американцы стремились вывести новый сорт хлопка, который мог вызревать в относительно короткое узбекское лето. Около трех лет они скрещивали узбекские и американские семена, которые привезли на "Германии". Эксперимент завершился успешно. В 1935 году на колхозных полях Узбекистана выращивали новый сорт хлопка, которому для вызревания требовалось на 25% меньше времени, чем на американском Юге.

В 1934 году истек срок первого, трехлетнего контракта. Все участники группы подписали новый контракт, еще на три года, с увеличением заработной платы: многие посылали деньги родственникам в Америку (это предусматривалось условиями контракта). И хотя советские официальные лица уже тогда уговаривали американцев поменять гражданство, соглашались на это немногие.

Установление советско-американских дипломатических отношений после избрания Рузвельта президентом США укрепило юридический статус американцев-контрактников. Они все съездили в новое посольство США в Москве, чтобы подтвердить свое американское гражданство.

Проблемы возникли только у Роуна, когда дипломат низкого ранга не поверил, что в Вирджинии есть город Кремль. Наверное, в это действительно верилось с трудом - ведь за окном высился московский Кремль. Роуну так и не удалось убедить дипломата, что он родился в американском Кремле. Потребовались две радиограммы в Государственный департамент в Вашингтоне, чтобы подтвердить это. Молодой дипломат, разозленный тем, что его уличили в невежестве, сломал перо на ручке, когда подписывал бумаги Роуна.

В том же 1934 году многих американцев, работавших на сельскохозяйственной станции в Янгиюле, отправили в другие места. Роун, который разбирался в консервировании, поскольку одно время у его отца был небольшой консервный завод, уехал на Кавказ помогать грузинам налаживать производство на заводе по переработке помидоров. Джордж Тайнз по-прежнему занимался птицеводством. Джон Саттон участвовал в налаживании производства канатов. К тому времени Саттон и Тайнз женились на русских женщинах.

Моего деда направили в Ташкентский институт мелиорации и механизации, где он и преподавал до самой смерти. Моя бабушка, уже беременная, с радостью переехала в город, прежде всего потому, что там она могла рассчитывать на более качественную медицинскую помощь.

19 июля 1934 года моя мать, Лия, родилась в Ташкенте. Это событие стало поворотным в истории моей семьи. Не будь у них ребенка, мои бабушка и дедушка в 1937 году вернулись бы в Соединенные Штаты. Несмотря на ненависть к процветающему дома расизму, они считали себя американцами, даже бабушка, которая жила в Штатах всего одиннадцать лет. Нельзя забывать о том, что и в Советском Союзе, где она прожила пятьдесят лет, из всех языков, которыми владела бабушка, предпочтение она отдавала английскому.

Бабушка и дедушка решили стать советскими гражданами, потому что не хотели воспитывать в Америке ребенка смешанной крови. В Советском Союзе, несмотря на негативное отношение русских к национальным меньшинствам, несмотря на негативное отношение тех же самых меньшинств к другим национальностям (и русским тоже), по крайней мере дискриминация не была возведена в ранг закона. А бабушка и дедушка уже испытали на себе враждебное отношение американцев (и черных, и белых) к смешанным парам. Но в то время они не могли предположить, что мою мать будут дискриминировать не за цвет кожи, а за то, что она - дочь иностранцев. В 1935 году сталинский террор еще не набрал силы, а бабушка и дедушка не могли предвидеть той подозрительности и паранойи, с которыми вскоре пришлось столкнуться иностранцам.

Поскольку дедушка умер, когда матери было только шесть лет, о нем и семейной жизни у нее остались отрывочные воспоминания. Они жили в четырехэтажном здании, которое называлось "Дом иностранных специалистов". Но основной контингент жильцов составляли не иностранцы, а высокопоставленные партийные функционеры. По советским стандартам квартиры были роскошными, хоть и без горячей воды. Тогда отдельные кухня и ванная с холодной водой считались роскошью.

Сколько мама себя помнит, в квартире жила украинка, тетя Надя. Мои дедушка и бабушка по-русски говорили плохо, поэтому они пригласили тетю Надю жить с ними, чтобы их дочь с самого раннего детства училась говорить по-русски. Тетя Надя, конечно же, говорила по-русски с украинским акцентом, но все равно лучше, чем мой дед с его миссисипским. И моей бабушке после идиш, польского и английского русский давался с трудом. Друг с другом они говорили по-английски, так что этот язык мама слышала с колыбели. В отличие от меня, ей не пришлось учить английский, однако говорит она на нем очень хорошо.

Тетя Надя в свое время была актрисой в Киеве, и моя мама так и не узнала, каким ветром ее занесло в Ташкент. Для тети Нади наша семья стала родной.

Из воспоминаний о своем отце у моей мамы остались в памяти воскресные обеды. С самого утра он отправлялся на большущий Алайский базар и возвращался на такси, нагруженном арбузами, бараниной, виноградом, рисом, орехами, пахлавой и прочей снедью.

"Войдя в квартиру, папа сразу следовал на кухню, - вспоминала моя мать. В этот момент женщины туда не допускались. По воскресеньям он воздавал маме королевские почести. Как только все было готово, он кричал: "Крошка, обед на столе". Поднимал маму на руки и нес к столу. Потом возвращался за мной, тоже брал на руки и говорил: "Теперь ты, крошка". Я помню, что на его руках мне было очень хорошо и уютно".

Прозвище "Крошка" последовало за мамой и во взрослую жизнь, а потом перешло ко мне. Так называл ее не только отец, но и Пол Робсон, который взял мою маму на руки во время концерта в Советском Союзе в тридцатые годы и спел ей "Спи, моя крошка, усни" на английском. Присутствующие на концерте запомнили, как Робсон, любимец всего Советского Союза, своим завораживающим голосом пел колыбельную маленькой девочке. И знакомые бабушки и дедушки до конца своих дней звали мою маму не иначе как Крошка. После того как я стала корреспондентом "Московских новостей", многие люди представлялись мне друзьями бабушки и дедушки. Если они называли мою маму Крошкой, я знала, что они говорят правду.

Так что от первых лет жизни у мамы сохранились только хорошие воспоминания: любящие друг друга родители, дом, полный советских друзей и гостей из Америки, пикники на природе, горячо любимая тетя Надя, которая учила ее украинским песням.

Но со временем мама, пусть и совсем маленькая девочка, начала замечать, что гостей в доме становится гораздо меньше, а ее отец улыбается все реже. Конечно, она не могла знать, что многих друзей отца и матери арестовали, а другие боялись приходить к ним, помня об их американском происхождении.

Летом 1937 года бабушка и дедушка поехали в отпуск на Кавказ с Робсоном, его женой Эсландой и сыном, десятилетним Полом-младшим, который жил в Москве и учился в русской школе. Робсоны и Голдены провели этот месяц в Кисловодске, и моя мама слышала, как ее отец и Пол вели долгие беседы. Лишь много лет спустя она узнала, что Робсон в тот приезд не мог найти многих старых друзей, которых уже расстреляли или отправили в трудовые лагеря. Тогда мама понимала только одно: ее отец и Робсон чем-то очень расстроены.

По возвращении из Кисловодска в "Доме иностранных специалистов" бабушку и дедушку ждал неприятный сюрприз. Поднявшись на второй этаж, они увидели, что соседская квартира опечатана полосками белой бумаги. В годы сталинских репрессий такие полоски означали только одно: хозяева арестованы, вход в квартиру запрещен. Этим дело не кончилось: соседи рассказали, что в то же время черный автомобиль приезжал и за дедушкой. Бабушка рассказала об этом маме только много лет спустя.

В Ташкенте дед часто выступал с лекциями в самых отдаленных районах Узбекистана. Милиция выдала ему пистолет, чтобы при необходимости защититься от бандитов. Узнав, что в его отсутствие ночью за ним приезжал черный автомобиль, дед сам отнес пистолет в управление НКВД.

- Вы приезжали за мной, - сказал он. - Арестуйте меня, если я враг народа.

На что получил вежливый ответ:

- Товарищ Голден, не расстраивайтесь. На этот месяц мы уже выполнили план по арестам. Идите домой и спокойно работайте.

Может быть, кто-то из руководителей Ташкентского НКВД решил не связываться с черным американским коммунистом? Хотя многих членов иностранных компартий (в том числе и немцев, сумевших выбраться из нацистской Германии) арестовали в 1937 и 1938 годах, ни один из черных аграриев, приехавших в Советский Союз с Оливером Голденом, в тюрьму не попал. Однако всем, кто не принял советское гражданство, предложили покинуть страну, некоторым - в сорок восемь часов. Среди уехавших были Роун с женой и сыном, Иосифом Сталиным, и Джон Саттон.

Даже маленькой девочкой мама почувствовала изменения, произошедшие с ее отцом после 1937 года. Он перестал шутить, крайне редко улыбался. Умер Оливер Голден от сердечной и почечной недостаточности. Он говорил бабушке, что почки у него никуда не годятся после того, как нью-йоркский полицейский при разгоне демонстрации прошелся по ним дубинкой, но мама полагала, что способность ее отца сопротивляться болезни парализовал царящий вокруг ужас.

Из-за подозрительного отношения к иностранцам из официальной истории исчезли сведения о вкладе отца и его товарищей в создание "советского" хлопка. В Ташкенте мой дед пользовался огромной популярностью, возможно, благодаря очень дружелюбным, неформальным отношениям со студентами. Он также был членом городского совета. После смерти его похоронили на так называемом "Коммунистическом кладбище". Во время Второй мировой войны его могила исчезла: Ташкент наводнили беженцы, и новые могилы вырывали поверх старых.

Лишь в 1987 году группа студентов и школьников начала исследовать деятельность черных американцев-аграриев на территории Узбекистана. И два года спустя одному из школьников удалось обнаружить могилу Оливера Голдена. Когда мои черные американские родственники приезжали в Советский Союз, мама могла отвезти их в Ташкент и показать могилу. А бабушка умерла раньше, в 1985 году. Она бы порадовалась тому, что именно молодежь, пытаясь восстановить утраченную связь времен, обнаружила могилу ее любимого мужа.

СЕРЬЕЗНЫЕ ЖЕНЩИНЫ

Мы всегда представляли собой странную пару: моя бабушка и я. Низкорослая, полная, белая бабушка и очень смуглая маленькая девочка.

- Бэби, - говорила бабушка с сильным английским акцентом, - ты сделала домашнее задание по английскому? Английский - это кусок хлеба.

По-английски я говорила с ней дома, тогда как на улице всегда отвечала по-русски. Я хотела быть такой же, как все, русской девочкой, разговаривающей на русском языке со своей русской бабушкой.

В детстве я считала маму и бабушку родителями, пребывая в полной уверенности, что они и есть моя семья. Конечно, я хотела бы знать моего отца, хотела бы, чтобы он шел по жизни рядом со мной. Но так получилось, что мою судьбу определяли именно эти две женщины. После смерти дедушки наша семья оказалась в очень щекотливом положении, но две мои "мамы" (одно время я называла бабушку мамой, а маму - бэби-мамой, поскольку бабушка звала нас обоих "бэби") отгораживали меня от проблем, с которыми им приходилось сталкиваться, пока я не выросла и не начала осознавать реалии советского общества.

С возрастом я узнавала все больше о жизни бабушки в Узбекистане после смерти деда. Пока тетя Надя заботилась о маме и вела домашнее хозяйство, бабушка работала на нескольких работах. Преподавала английский в Среднеазиатском университете Ташкента, давала частные уроки и переводила статьи для английской редакции советского радио. Иногда она даже вела передачи для Индии: слушателям так нравился ее низкий голос, что многие писали ей письма, в которых предлагали выйти замуж.

В начале Второй мировой войны, когда нацисты захватили Украину и окружили Ленинград, бабушка пожертвовала 600 долларов, которые привезла из Америки и хранила на черный день, на строительство советского танка. Потом ей срочно понадобились деньги, потому что моя мать тяжело заболела из-за острой витаминной недостаточности. Врач сказал Берте, что ее дочь может спасти только высококалорийное питание. И хотя население Ташкента во время войны не голодало, для большинства горожан мясо и масло остались лишь в воспоминаниях. Все, что производилось в окрестностях "хлебного города", отправлялось на нужды Красной Армии. Бабушка добывала деньги на еду, распродавая последние вещи, привезенные из Америки: швейную машинку, маленькую мороженницу, одежду (когда мы переехали в Москву, она все еще носила два хлопчатобумажных платья, купленных перед отъездом из Нью-Йорка). Швейная машинка спасла маме жизнь. Бабушка получила за нее двести грамм масла, которое и скармливала маме по десять граммов в день. Кажется, это совсем ничего, но, если человек практически голодает, даже такие маленькие количества жиров могут сохранить ему жизнь. К концу войны у бабушки осталась только ее верная "смит-корона". И то лишь потому, что пишущая машинка требовалась ей для работы.

Маленькая Лия занималась при свечах - электричество в жилые дома подавалось редко. Как и я, она не испытывала неуверенности в будущем.

- Мне и в голову не приходило, что мама может не решить какие-то проблемы, - говорила она.

К счастью, в городе, куда во время войны съехалось множество беженцев, работы для Берты хватало: она учила английскому и переводила. С царских времен Ташкент притягивал беженцев и служил политической ссылкой. Евреи бежали сюда от погромов на Украине. Охранка ссылала сюда дворян, прегрешения которых не тянули на Сибирь. После революции сюда съезжались люди, вроде тети Нади, бегущие от ужасов государственного террора.

С началом Великой Отечественной начался новый исход беженцев в Ташкент. Приехали евреи, успевшие бежать с территорий, захваченных немцами, из Ленинграда в Ташкент эвакуировалась интеллигенция. Анна Ахматова прожила в городе до конца войны. Среди приехавших было много музыкантов и профессоров, так что по уровню культурной жизни Ташкент больше напоминал столицу, а не провинциальный город.

Мама с детства проявляла музыкальные способности. В Ташкенте она получила возможность учиться у настоящих профессионалов. В 1950 году, в шестнадцать лет, мама выиграла конкурс пианистов, сыграв прелюдию Баха.

В тринадцать лет мама начала играть в теннис и благодаря большому росту, ловкости и гибкости сразу достигла немалых успехов, войдя в молодежную сборную Узбекистана. Так мама получила первую возможность повидать страну. В 1947 году, участвуя в первом послевоенном чемпионате, она собственными глазами увидела, как пострадала от войны европейская часть России.

Во время этих поездок мама приобрела много друзей. Она была первой темнокожей девочкой, участвующей в советских теннисных турнирах. Можно сказать, она воплотила в жизнь мечту своего отца: он очень хотел играть в теннис, но в Америке это была игра для белых. Наверное, поэтому в Москве мама привела меня в секцию тенниса. Играла я с удовольствием, но желания стать чемпионкой у меня не было. Мама сдалась лишь после того, как я поступила в институт: совмещать профессиональные тренировки с серьезной учебой стало невозможно.

Бабушке было тридцать пять лет, когда умер дед, и она конечно же могла вновь выйти замуж. Среди многочисленных претендентов был даже генерал, но она отказала всем. Как потом объясняла моей матери, она не видела среди них человека, которого могла полюбить так же, как дедушку.

Если бы генерал знал, что ждет бабушку в конце сороковых годов, он бы дважды подумал, прежде чем предложить ей выйти за него замуж. В это время Сталин начал кампанию против космополитов, прежде всего евреев и иностранцев, которая продолжалась до самой его смерти в 1953 году.

Мама впервые столкнулась с "космополитизмом" на танцах в Крыму, куда бабушка приехала в отпуск. Друзья бабушки по очереди приглашали Лию на танец. Да и бабушка забывала о серьезности, как только начинал играть оркестр. Однако пока Лия учила шаги, старшие предупреждали, что нельзя называть танго и фокстрот своими именами. Полагалось говорить "медленный танец" и "быстрый танец". На вопрос мамы, почему, бабушка объяснила: от "танго" и "фокстрота" за версту несло иностранщиной. Если бы кто-то услышал, как она произносит эти слова, и доложил куда следует, ее бы признали политически неблагонадежной.

Позже, в Ташкенте, мама пыталась подбирать джазовые мелодии на пианино. Бабушка зашла в комнату и закрыла окна, чтобы на улице никто ничего не услышал. Она объяснила, что некоторых отправляли в тюрьму за исполнение джазовой музыки. И только самые близкие друзья знали, что вдова и дочь Оливера Голдена не потеряли любви к американскому джазу.

В 1948 году бабушку уволили с должности преподавателя английского языка в Ташкентском институте иностранных языков. Ей сказали, что она недостаточно хорошо знает язык. В эти годы чистки шли во многих научных и учебных заведениях. Выгоняли советских евреев, которых Сталин объявил пятой колонной, но потеряли работу и многие неевреи, у которых имелись родственники за границей.

В этой пропитанной страхом атмосфере моя мама достигла совершеннолетия. Когда бабушка говорила о жизни в Узбекистане, она делала основной упор на годах, проведенных с дедушкой, об их участии в строительстве социализма, о рождении мамы. Она практически не рассказывала о том, через что ей пришлось пройти после смерти Оливера. Не хотелось ей вспоминать страх - за себя и за ребенка, который она испытывала, когда вновь начались аресты.

Перл Стайнхардт рассказывала мне, что при встречах в Москве, куда она приезжала в шестидесятых годах, моя бабушка отказывалась говорить об уничтожении еврейской культурной элиты. "Берта заявляла, что никогда не слышала о таком артисте, как Михоэлс, - вспоминает Перл. - Я не могла поверить, что она, постоянно читавшая "Форвард", не знала, что случалось с такими людьми в Советском Союзе. Я не могла понять ее отношения".

Я-то как раз бабушку понимала. Она прожила в Советском Союзе добрых тридцать лет и знала, что разговоры о судьбе еврейской культуры небезопасны, даже с подругой молодости. Гораздо больше ее заботило благополучие дочери и внучки.

Мама проявляла куда меньшую осторожность. В любой стране, в любом обществе есть люди, которые открывают рот и спорят там, где большинство молчит. Никому не удавалось взять верх над моей мамой, даже закоренелым бюрократам.

В шестнадцать лет она пришла в ташкентское отделение милиции, чтобы получить паспорт. В этом жизненно важном документе имелась графа "Национальность". Ребенок от родителей разных национальностей мог выбрать любую из них. Но какую национальность мог взять ребенок, рожденный от двух американцев, черного и белой?

Начальник паспортного стола хотел написать в паспорте мамы "американка". Моя мать на это не соглашалась: она знала, что под этим словом понимается гражданство, а не национальность. Тогда начальник предложил на выбор "русскую" и "узбечку". Но моя мама не хотела выбирать "лучшую" национальность, она хотела, чтобы запись в паспорте отражала ее происхождение. Поэтому она попросила написать "черная" или "негритянка".

Начальник паспортного стола указал, что негры - это раса, а не национальность. Хорошо, согласилась мама, пусть в паспорте будет указана моя раса. Но начальник так легко не сдавался. Глядя на шоколадное лицо и обрамляющие его типично негритянские волосы, он потребовал от мамы доказательств ее принадлежности к черным.

Мама вернулась домой и нашла старую газету, в которой об ее отце писали, как об афроамериканце. Начальник паспортного стола остался доволен и написал в маминых документах - "негритянка". Точно такая же запись имеется и в моем паспорте. И, как ни странно, это правильно. Мой отец - занзибарец, но это не национальность, а указание места его рождения. А слово "черный" многими русскими воспринимается как ругательство.

Двумя годами позже решительность моей мамы прошла очередную проверку. Она приехала в Москву, чтобы сдать экзамены в МГУ. МГУ часто называют российским Гарвардом, но умному американцу попасть в Гарвард было гораздо проще, чем в то время умному советскому школьнику в МГУ. Одного ума могло и не хватить, если ты приезжал из провинциального города, а в паспорте у тебя значилась не та национальность. В 1952 году в МГУ предпочтение отдавалось этническим русским. Студентов из Азии и южных республик обычно заворачивали на том основании, что у них имелись свои университеты.

Вот и у мамы, приехавшей из Ташкента, в приемной комиссии отказались брать документы. Но она не сдалась. Вооруженная списком давних знакомых отца, начала отзванивать по всем телефонам, пока не нашла человека, у которого хороший друг работал в ЦК КПСС. Мама просила лишь о том, чтобы ей позволили сдавать экзамены.

Когда она вновь появилась в приемной комиссии, стало ясно, что туда уже позвонили. Документы приняли. А экзамены мама сдала блестяще.

Хотя мама очень хотела жить в столице и получить самое лучшее образование, годы, проведенные в МГУ, не показались ей очень уж радостными. В университете царил страх. Доносчики были везде.

- Профессора боялись студентов, студенты - профессоров, все боялись всех, - так описывает мама академическую атмосферу.

По ее словам, смерть Сталина в 1953 году мало что изменила. "В короткий период, с 1954 года до подавления Венгерской революции в 1956-м, студенты более свободно высказывали свои мысли, - вспоминает мама. - Но все закончилось, как только советские танки въехали в Будапешт. Последняя открытая политическая дискуссия состоялась, когда мы узнали о восстании и начали спорить о том, должно ли Советское государство положить ему конец. Теперь я могу только удивляться тому, как мало мы тогда знали, как сильно зависели от советской прессы, как мало понимали чувства и устремления народов других стран".

Примерно в то время были арестованы двадцать студентов исторического факультета, многих из которых мама знала лично. Их арестовали за диспуты о том, соответствует ли Советское государство заветам Ленина. Мама по завершении экзаменов тоже собиралась участвовать в этих дискуссиях, но студентов взяли раньше.

"Это были лучшие студенты исторического факультета, - вспоминает она. Можешь себе представить, какое это произвело впечатление на остальных. Один мой знакомый пришел на диспут, потому что не соглашался с тем, что там говорилось, но его тоже арестовали. Потом освободили, вероятно, кто-то из этих честных ребят сказал следователям, что он придерживался противоположных взглядов, но арест испортил ему жизнь. Его не восстановили в университете, и он уже не смог найти хорошую работу. Все понимали, что среди студентов есть информатор, который и выдал участников диспута КГБ. Это было жуткое время. Я вспоминаю студенческие годы без всякой ностальгии".

В эти годы мама пережила и личную трагедию. Она встретила и полюбила молодого человека, талантливого музыканта. Они поженились, но вскоре он погиб в автокатастрофе.

Невзирая на личные проблемы, маме пришлось решать вопрос, который вставал перед каждым честным человеком: как заработать на жизнь, не поступаясь принципами, в удушливой атмосфере тоталитарного общества. И она, чисто интуитивно, выбрала путь многих интеллектуалов советского времени. Не думая об успешной карьере, посвятила себя изучению специфического культурного направления: истории африканской музыки.

Когда мама написала диссертацию, выяснилось, что подобрать экзаменационную коллегию крайне сложно. Музыканты ничего не знали об африканской истории, африканисты - о музыке. Наконец, удалось найти одного специалиста, члена Академии наук СССР, который прекрасно разбирался в музыке австралийских аборигенов. Аборигены, африканцы - советские бюрократы от науки не видели никакой разницы между первыми и вторыми.

Как и моя бабушка, мама зарабатывала на жизнь, берясь за любую интеллектуальную работу. Помимо работы в Институте Африки (созданного Хрущевым по предложению У.Э.Б. Дю Бойза) она писала статьи о культуре Африки, которые распространялись советскими информационными агентствами и публиковались в африканских газетах и журналах. Разумеется, о поездке в Африку для проведения своих исследований она не могла и мечтать: за границу ездили только политически благонадежные члены партии (уровень знания предмета никого не интересовал).

Мама принимала активное участие в работе со все чаще прибывавшими в Москву официальными делегациями из африканских стран: улаживала возникающие проблемы, организовывала культурную программу, переводила. Так она встретилась с моим отцом, Абдуллой Ханга, бывшим школьным учителем, который стал профессиональным революционером-марксистом, посвятившим свою жизнь борьбе за независимость Занзибара. Со временем он стал первым вице-президентом Независимой Республики Занзибар, которая вскоре объединилась с бывшей английской колонией Танганьика во вновь созданное государство Танзания.

В 1965 году, уже после объединения, политические враги убили моего отца, во многом из-за того, что не могли ему простить связи с Москвой. Все это произошло через несколько лет после его отъезда из Москвы (без нас с мамой, хотя первоначально планировалось, что мама поедет в Африку).

О характере мамы многое говорит тот факт, что она постаралась честно рассказать мне о сложных взаимоотношениях с отцом, не пытаясь выставить его богом или дьяволом.

Мама знала отца уже несколько лет, прежде чем согласиться выйти за него замуж. Она познакомилась со многими его занзибарскими друзьями, когда принимала африканских делегатов, приехавших на Международный фестиваль молодежи и студентов, который проводился в Москве. Они и рассказали ему о черной красавице, говорящей по-английски, с которой встречались в Москве. И однажды он пришел к ней и с ходу предложил выйти за него замуж. Он сообщил маме, что, по словам друзей, она для него - идеальная жена. Моя мама, естественно, восприняла его слова в шутку: независимая советская женщина не могла выйти замуж за иностранца из далекой страны только потому, что благодаря такому союзу возрастал его политический капитал. Но мой отец проявил настойчивость. Два года, пока учился в Москве, он ухаживал за мамой.

Все его устремления были связаны с политикой. Он разительно отличался от аполитичных российских интеллектуалов, которые составляли круг знакомых мамы. По характеру, образованию, интересам он был полной противоположностью мечтательному музыканту, первому мужу мамы. Он попросил маму составить список фильмов, необходимых для его политического образования, начиная с "Потемкина" и "Десяти дней, которые потрясли мир". Мама говорит, что мой отец никогда не ходил в кино ради удовольствия, всегда стремился чему-то научиться. В те годы отец и мать подолгу обсуждали его мечты по обустройству страны, которую он собирался освободить от колонизаторов. Бабушка убеждала маму выйти замуж за Абдуллу и поехать с ним в Африку. Она говорила маме:

- Это твой долг - помочь африканцам, точно так же, как то, что твой отец и я помогали России.

Наконец, мама согласилась на, как ей казалось, интеллектуальный и политический союз равных.

Однако после свадьбы поведение моего отца разительно изменилось. Он не посещал мечеть, но тем не менее хотел, чтобы моя мама следовала традиционным нормам поведения жены мусульманина: избегала контактов (даже профессиональных) с мужчинами без мужа, спрашивала разрешения, если ей требовалось куда-то пойти, молчала, когда в гости приходили мужчины.

В этот период мой отец часто уезжал в Англию и Африку, но, когда он находился в Москве, молодая семья жила в специальном, принадлежащем государству доме, предназначенном для высоких иностранных гостей. С такой роскошью мама раньше не сталкивалась. Фрукты подавались в любое время года. Слуги выполняли каждое желание. В спальне стоял большой телевизор, пол обогревался, так что даже лютой зимой они могли ходить босиком.

Но роскошный дом превратился для мамы в тюрьму. Жутко ревнивый, отец запирал ее в квартире, когда куда-то уходил. Он не хотел, чтобы она ходила на работу, когда он находился в Москве. К счастью, ее начальник из Института Африки разрешал ей брать работу домой. Если мой отец принимал гостей, ей позволялось обслуживать их, но не разговаривать с ними. Посетив Занзибар, я обнаружила, что эта традиционная практика ни-сколько не изменилась. Как европейской женщине, мне дозволялось говорить на официальных обедах, но африканские жены, с которыми мы мило беседовали в чисто женском обществе, немели в присутствии мужчин.

Моя мама особенно хорошо помнит обед, когда мой отец разрешил ей сесть за стол с его важными африканскими гостями.

- Эти люди приехали в Россию впервые, - вспоминает она, - и мне хотелось поспорить со многими их утверждениями. Но я не могла произнести ни слова. Чувство унижения было столь сильно, что я спросила себя: "Для чего я здесь?"

Надо знать мою маму, чтобы понять, что испытывала она, не имея права высказать свое мнение.

После моего рождения трещина между моими родителями превратилась в пропасть. Мой отец ожидал сына и очень расстроился и рассердился, когда родилась девочка. Он даже отказался забрать маму и меня из родильного дома. Давний друг мамы, который не хотел, чтобы она позорилась перед медицинским персоналом роддома, приехал за нами. Меня назвали Еленой в честь маминой давней подруги. Отцу было все равно, как меня назовут.

Следующие два года отец курсировал между Советским Союзом и Англией, где изучал экономику. Он и моя мать продолжали говорить о том, что она присоединится к нему в Африке после обретения Занзибаром независимости, но я не думаю, что мама поехала бы туда, уже увидев, как он отреагировал на мое рождение.

"Если бы ты была мальчиком, - сказала мне мама, - все могло бы обернуться по-другому. Но я чувствовала, что должна дать тебе максимум возможностей для всестороннего развития. И понимала, что такое невозможно в обществе, где женщинам запрещено говорить в присутствии мужчин. Как в этом случае я могла дать тебе образование? Если отношение твоего отца ко мне столь радикально изменилось даже в России, я могла себе представить, что меня ждет на его родине, где в полной мере властвовали мусульманские традиции".

Рассказывая об отце, мама объясняла мне, что его отношение к женщинам продиктовано именно культурными традициями, кардинальным образом отличающимися от русских. Она не критиковала их, но подчеркивала, что полученное ею воспитание не позволило бы к ним адаптироваться. Она также много рассказывала мне о мечтах моего отца, которому хотелось видеть Африку свободной и устремленной в будущее. В общем, старалась показать его таким, каким он был на самом деле, без романтического ореола.

В России многие девушки растут с уверенностью, что каждая из них встретит мужчину, который будет заботиться о своей избраннице. Со мной все было с точностью до наоборот. В нашем доме женщины надеялись только на себя. Бабушка много лет прожила с мужчиной, которого любила всем сердцем, но он умер, когда ей было всего тридцать пять лет, а их дочери - только шесть. Мама вышла замуж за человека совсем другой культуры, и ей тоже пришлось самой воспитывать ребенка.

Эти две самые близкие мне женщины на собственном примере показали, что найти мужчину - далеко не все. Любить и быть любимой - прекрасно, но женщина не должна верить, что любовь освобождает ее от ответственности за свою судьбу. И бабушка, и мама настаивали на том, чтобы я сама могла обеспечить себя. Потому что принцы и ковры-самолеты бывают только в сказках. Так что в нашем доме предпочтение отдавалось трудолюбию и упорству в достижении поставленных целей.

Я, кстати, едва не умерла на первом году своей жизни. Все началось в родильном доме, где я чем-то заболела. И потом росла очень слабенькой. Москвичи помнят, что 1962 год выдался одним из самых дождливых. Мама говорит, что в июне, июле и августе едва проглядывало солнце. Несмотря на то что мне регулярно давали рыбий жир, у меня начался рахит. В год я едва поднимала голову.

В мае 1963 года детский врач сказал маме, что я могу умереть, если не удастся перевезти меня в более теплое и солнечное место. В советских условиях она с тем же успехом могла посоветовать матери-одиночке перебраться на Марс. На курортах гостиницы резервировались исключительно для партийных шишек и иностранных туристов. Большие санатории и дома отдыха, вроде тех, где в три-дцатые годы отдыхали мои бабушка и дедушка, были переданы профсоюзам.

Но маму трудности не остановили. Раз ребенку требовалось солнце, он его получит, решила она. Она обзвонила всех друзей, с которыми познакомилась, играя в теннис и гастролируя с джаз-группой в середине пятидесятых. И ей удалось за-бронировать для нас каюту на теплоходе, курсирующем по Черному морю, и номер в Батуми, самом теплом городе на черноморском побережье. Она набрала с собой переводов, чтобы зарабатывать деньги и во время отпуска, а недостающие средства заняла у друзей.

Через две недели после прибытия в Батуми я уже уверенно держала голову. К концу лета ходила. От рахита не осталось и следа. Я так понравилась одному грузину, что он умолял маму продать меня ему (конечно же, я это знаю со слов мамы).

Этот эпизод наглядно показывает, что мама и бабушка, если возникала угроза нашим жизням или благополучию, всегда сами находили возможность отвести ее. Они ни на кого не надеялись.

Кроме этих двух, самых дорогих мне людей, немалую роль в моей жизни сыграла и третья женщина, баба Аня, российская возлюбленная моего дедушки, о которой он рассказал бабушке, когда начиналась их совместная жизнь в Нью-Йорке.

Бабу Аню мы нашли случайно. В 1953 году, когда мама пела в составе джаз-группы, кто-то из приятелей сказал ей, что встретил в Ленинграде молодого человека, как две капли воды похожего на нее. Моя мама не удивилась. И она, и бабушка всегда помнили о ребенке, который родился у Оливера Голдена в Ленинграде в двадцатых годах. И мама, конечно же, поняла, что речь идет о ее сводном брате.

По прибытии в Советский Союз дедушка и бабушка пытались разыскать Аню и ее сына Олаву, названного в честь моего дедушки. Но получили официальный ответ, что Аня умерла, а следы Олавы, отправленного в детский дом, затерялись. Однако мама не теряла надежды, что когда-нибудь сможет найти своего брата. Как выяснилось, Аня даже и не думала умирать. Более того, она прошла всю войну, сражаясь с немцами в партизанах.

Позже, часто приезжая к нам, она рассказывала мне истории о том, как убивала немцев и захватывала их в плен.

- Твой дядя Олава жил в партизанском лагере вместе со мной, - говорила она. - Летом мы питались ягодами, грибами и дичью, которую удавалось подстрелить. Часто голодали, так как немцы вывозили из окрестных деревень все съестное.

Жизнь Олавы в лесу представлялась мне очень романтичной. Я не думала о том, какой он испытывал страх. А рассказы бабы Ани о партизанской войне казались сказочными приключениями. И уже засыпая, я, бывало, слышала, как бабушка, войдя в комнату, спрашивала:

- Что, снова воюем?

Не думаю, что бабушка одобряла эти полуночные посиделки, но она слишком любила бабу Аню, чтобы останавливать ее. А баба Аня часто водила меня на Красную площадь и, указывая на Мавзолей, напоминала мне о делах "нашего великого Ленина". Моя бабушка, наоборот, никогда не пользовалась языком официальной пропаганды и не выказывала интереса к мумии.

Они с Аней относились друг к другу, как сестры, делясь воспоминаниями о человеке, которого обожали. От Ани, члена партии, требовалось немалое мужество, чтобы внести фамилию американца в свидетельство о рождении ребенка. Она без труда могла назвать любую другую фамилию или никакой вовсе и избавить себя от усиленного внимания НКВД.

Реакция моей бабушки на известие о том, что баба Аня жива, показывает ее великодушие и доброе сердце. Она считала себя счастливой, прожив тринадцать лет с моим дедушкой, шесть из которых они вместе воспитывали свою дочь. И она сожалела о том, что Олава не получил подарков, которые они привезли в Советский Союз в 1931 году: Аня узнала о приезде отца ее ребенка, но побоялась связаться с ним. Наверное, она поступила правильно, иначе могла бы и не пережить тридцатых годов.

НОВЫЙ МИР

В начале восьмидесятых мне не приходило в голову, что гласность позволит наладить контакты с американскими родственниками. А потом хлынул поток информации, все больше людей стали приезжать из Европы и Америки. Американцы перестали быть инопланетянами, как для меня, так и для москвичей.

В начале 1987 года журналистка из "Крисчен сайенс монитор" провела несколько месяцев в Москве. Я познакомила ее с методами репортерской работы, которые ее очень удивили. Наверное, то же удивление испытала бы и я, если бы в мгновение ока перенеслась в редакцию американской газеты.

Взять хотя бы такую элементарную вещь, как использование телефонных справочников. В Москве журналистке из "Монитор" пришлось учиться добывать информацию, не раскрывая справочника (в Америке мне пришлось учиться ими пользоваться). Допустим, я хотела бы написать о музее "Метрополитен". Для этого требовалось найти номер в телефонном справочнике, позвонить в отдел связей с общественностью и объяснить, о чем будет статья. Сотрудник отдела сам подобрал бы лучшего специалиста, от которого я получила бы все необходимые сведения. Если репортеру в Москве требовалось написать статью о Пушкинском музее, прежде всего он должен был найти приятеля или коллегу, который там кого-то знал. Этот знакомый представил бы репортера руководству, а уж оно могло назвать (а могло и не назвать) нужного специалиста. И это, и многое другое мне пришлось объяснять журналист-ке из "Монитор", точно так же, как потом ей пришлось учить меня.

Вскоре после отлета нашей американской гостьи позвонила секретарша главного редактора и сказала, что меня ждут в его кабинете ровно в одиннадцать. Я решила, что чем-то проштрафилась. Ведь у нас главные редакторы обычно вызывали репортеров, чтобы устроить им разнос.

- Не волнуйся, - успокоила меня секретарша. - Я думаю, тебя ждет приятный сюрприз.

И действительно, я узнала, что мне предстоит участвовать в программе журналистского обмена и представлять мою страну и мою газету, три месяца работая в "Монитор". Два года проработав журналистом в советской газете, мне предстояло узнать, как работают журналисты в Америке.

С гулко бьющимся сердцем я мчалась домой, чтобы сообщить маме эту потрясающую новость. И очень жалела о том, что бабушка не дожила до этого дня. Несмотря на все страдания, которые причинила ей Америка, я знала, что она многое бы отдала, чтобы еще раз взглянуть на улицы Нью-Йорка. И знала, что она мечтала о том, чтобы я прикоснулась к своим американским корням.

В ту первую поездку увидеть Нью-Йорк мне не удалось. Я провела в аэропорту Кеннеди ровно столько времени, сколько потребовалось для того, чтобы дождаться рейса в Бостон. Я сильно простудилась, и у меня разболелся живот, наверняка от волнений и переживаний. Встречавшие меня, однако, не могли предложить мне даже аспирина, потому что, будучи членами "Христианской науки", не признавали искусственно созданных лекарств и современной медицины. Так я начала узнавать, что в Америке существует множество церквей. А знакомство с медициной и лекарствами, отпускаемыми без рецепта, пришлось отложить до первого посещения аптеки.

Мне приходилось постоянно напоминать себе, что нельзя делать поспешных выводов из знакомства с огромной, сложной страной. В Москве я часто встречала иностранцев, которые думали, что, проведя в Советском Союзе неделю, уже знают о нас все, и старалась не допустить той же ошибки. Однако мне было проще понять американцев, чем американцу - русских.

Поначалу все удивляло и зачаровывало. На автобусной остановке пожилой черный, который, очевидно, плохо видел, обратился ко мне за помощью.

- Скажите мне, сестра, это автобус до Таймс-сквера? - спросил он.

Я ответила, что автобус идет в Фенуэй-Парк, но решила, что из-за плохого зрения он обознался, приняв меня за свою сестру.

- Мне кажется, вы ошибаетесь, - добавила я. - Я - не ваша сестра.

Услышав мой иностранный акцент, мужчина ответил:

- Откуда бы ты ни приехала, если ты - черная, то ты - моя сестра по крови, а я - твой брат.

Меня словно обдало жаром: здесь у меня так много сестер и братьев. В Москве я могла бы месяц простоять на автобусной остановке, не увидев человека с темной кожей.

Каково быть в Америке черной, я узнала позже, когда год прожила в Нью-Йорке. Но в тот раз поняла, что в Америке я далеко не одинока.

Два человека, белая женщина и черный мужчина, оказали на меня наибольшее влияние и помогли переварить поток впечатлений, обрушившийся на меня в мой первый приезд в Америку.

Кэй Фаннинг, в то время главный редактор "Монитор", разрушила советский стереотип о возможностях женщины. Я никогда не встречала женщину, занимающую столь высокий пост. Во всех ведущих советских газетах и журналах главными редакторами, их первыми и вторыми замами были мужчины (за исключением женских изданий, вроде "Работницы" и "Крестьянки"). Редкая женщина могла высоко подняться по служебной лестнице. Кроме Фурцевой, я ни о ком и не слышала.

Поразила меня Кэй и своими манерами. Никогда не кричала, никого не называла недоумком или ленивой тупицей (обычное дело для советского начальника), спрашивала подчиненных о детях, проведенных отпусках, здоровье родителей. Таких начальников видеть мне не доводилось.

Еще больше я удивилась, когда она пригласила меня на обед. В "Московских новостях" такого просто не могло быть. Там профессиональную и личную жизни разделяла неприступная стена. Я не могла поверить, что мой босс, пусть и временный, будет для меня готовить.

Готовил, правда, муж Кэй, Мо. Ушедший на пенсию инженер, он определенно гордился успехами жены. Сидя за обеденным столом, я узнала историю ее жизненного пути. Начинала она на Аляске, в маленькой городской газете, а затем, поднимаясь все выше и выше, заняла пост главного редактора одного из самых влиятельных изданий США, одновременно воспитывая детей, поскольку с первым мужем она развелась.

Главный редактор "Московских новостей" привил мне вкус к репортерским расследованиям. Благодаря Кэй я поняла, на что способна женщина, сочетающая в себе женственность и профессионализм. Меня заразил вирус американского феминизма. И по возвращении в Москву он доставил мне немало проблем, так как у нас тогда слово "феминистка" все еще считалось ругательным.

Со многими американцами я встретилась лишь потому, что работала в "Монитор". Во время праймериз 1988 года все кандидаты выступали перед редколлегией газеты. Меня приглашали на эти встречи. Генерал Александр Хейг, кандидат от республиканцев, произнес антисоветскую речь, выдержанную в риторике "холодной войны". Главный посыл состоял в следующем: Америка не должна доверять Горбачеву (Берлинская стена еще не рухнула), а контроль над стратегическими вооружениями даст односторонние преимущества Советскому Союзу.

- Между прочим, сэр, здесь находится советская журналистка, работающая в нашей газете по программе обмена, - сказал кто-то из присутствующих.

Услышав эти слова, генерал сразу сбавил напор.

- Разумеется, мы должны работать вместе, - сказал он мне при знакомстве. Будущее находится в руках наших стран.

Нас тут же сфотографировали. Впервые в жизни я увидела, как ведет себя политик, участвующий в предвыборной борьбе (до первых свободных выборов в Советском Союзе оставалось еще несколько лет).

Политик не имеет права вызывать неприятие у любого члена его аудитории, даже если речь идет о гражданине другой страны. Если бы я не слышала первого выступления Гейга, то подумала бы, что он - лучший друг Советского Союза.

Были у меня впечатления и другого рода. Заключенный написал мне письмо, прочитав статью обо мне. Я ответила и решила посетить его в тюрьме. Меня удивил тот факт, что заключенные американских тюрем могли переписываться с кем угодно. В то время программа "20/20" готовила передачу о моей семье и продюсер предложил заснять эту встречу и включить в передачу.

В назначенный день к нам вышел ухоженный, прекрасно одетый мужчина. Он обнял меня и сказал:

- Елена Ханга, в моем лице вас приветствуют все заключенные. Добро пожаловать в нашу тюрьму. Надеюсь, вы задержитесь у нас подольше.

Телевизионщикам из "Эй-би-си" такой ход событий не понравился. Они полагали, что объятье - это перебор.

Услышав это, заключенный с достоинством ответил оператору:

- Вы в моем доме. Пожалуйста, соблюдайте приличия.

За "хозяином дома" числилось немало серьезных преступлений. Мать родила его в тринадцать лет, отца убили в уличной разборке. Он стал преступником и оставался им, пока не понял, что может кончить так же, как отец, если радикально не изменит свою жизнь. Он решил воспользоваться тюремной учебной программой, позволяющей получить диплом колледжа. Даже выучил француз-ский.

Во время работы в "Монитор" я постоянно (слишком остро, как полагали американцы) ощущала себя представителем моей газеты и моей страны. Гласность делала только первые шаги, и "Московские новости" находились под неусыпным контролем тех сил, которые хотели бы повернуть время вспять. Вот я и боялась, что мое неосторожное слово о советской политике могло дать повод для критики моей газеты и привести к свертыванию программы обменов. Как только американские журналисты узнавали, что среди них присутствует их черная русская коллега, я незамедлительно становилась центром внимания. Всем хотелось взять у меня интервью, но я всегда ставила одно условие: никаких вопросов о моем мнении по внутриполитическим проблемам, таким, как борьба между реформаторами и консерваторами.

Особенно я "засветилась" в декабре 1987 года, когда приехала в Вашингтон во время первого визита Михаила Горбачева в Соединенные Штаты. Все ждали сообщения о подписании Соглашения по контролю над стратегическими вооружениями. В пресс-центре в отеле "Марриотт" на Пенсильвания-авеню один из американских журналистов, утомленный долгим ожиданием, задал риторический вопрос:

- Ну почему русские не могут уступить?

На что у меня вырвалось:

- А почему вы считаете, что мы, русские, должны уступать?

У американца округлились глаза.

- Что значит "мы"? Вы же американка, не так ли?

- К сожалению, должна вас разочаровать, - ответила я. - Я - абсолютно русская. И представляю "Московские новости".

И услышала уже знакомые слова:

- Я понятия не имел, что в России есть черные.

В его глазах это была куда большая сенсация, чем затянувшиеся переговоры о контроле над стратегическими вооружениями. А тут японский фотограф ухватился за эту "сенсацию" и щелкнул фотоаппаратом. Этот разговор положил начало череде интервью. Некоторые вопросы были интересными, другие - удивительно наивными. Но в одном сомнений у меня не было: как черная русская в Америке я вызывала куда больший интерес, чем в России.

Одно из этих интервью опубликовал журнал "Джет". Так я познакомилась с Ли Янгом из Лос-Анджелеса, которого я теперь считаю своим отцом. Ли сыграл очень важную роль в моей жизни. У него была своя, очень личная причина, побуждавшая его налаживать контакты между русскими и американцами, но ничего этого я, естественно, не знала, когда в "Монитор" позвонил совершенно незнакомый мне человек.

- Я прочитал о вас в "Джет", - объяснил он, - и очень удивился, узнав, что в Советском Союзе есть черные. Я хотел бы встретиться с вами и хотел бы, чтобы вы познакомились с местными черными бизнесменами. Вы не могли бы приехать в Лос-Анджелес на уик-энд?

С чего это у совершенно незнакомого человека возникло желание встретиться со мной? Вообще-то я человек осторожный, и потому мне было странно, что согласилась выслушать Ли.

Я по-прежнему мыслила советскими понятиями. В моей визе местом пребывания указывался Бостон, и я опасалась, что американская полиция арестует меня и отправит в тюрьму, если я появлюсь в Лос-Анджелесе. Ли терпеливо объяснил мне, что американцам не требуется разрешения для поездки из одного города в другой (тут следует отметить, что в то время советским журналистам, постоянно работавшим в США, требовалось разрешение, чтобы выехать за установленные им территориальные пределы, но меня, поскольку я приехала по программе обмена, эти ограничения не касались).

А билет? В России, чтобы куда-то улететь, билет покупался заранее, как минимум за две недели. Ли заверил меня, что с билетами проблем не будет. Он оплатит его по своей кредитной карточке и пришлет мне.

Наконец, я заявила, что не могу приехать, потому что совершенно его не знаю. Он объяснил, что он - черный бизнесмен, который посвятил свою жизнь налаживанию контактов между простыми русскими и американцами. И именно потому он хочет повидаться с черной русской.

Мои коллеги убедили меня, что поездка в Лос-Анджелес поможет мне увидеть еще одну сторону Америки. И если я хочу ехать, не стоит себе в этом отказывать.

Их слова меня успокоили, и я села в самолет, вылетавший в Лос-Анджелес. Страх, однако, никуда не делся, и я даже оставила советский паспорт в квартире, чтобы полиция не смогла узнать во мне русскую, если что-то пойдет не так.

Полет прошел спокойно, если не считать шутки пилота, который, когда мы попали в зону турбулентности над Скалистыми горами, вдруг объявил по громкой связи:

- Дамы и господа, приношу извинения за доставленные неудобства, но мы всегда можем сделать крюк с посадкой в Гондурасе.

Газеты как раз пестрели сообщениями о боях между партизанами и регулярными войсками в странах Центральной Америки. Я не разобрала юмористических ноток в голосе пилота, и от страха у меня свело живот. Не могла понять, почему смеются остальные пассажиры.

Гондурас! Я легко представила себе, как гондурасские полицейские ведут меня в тюрьму. А куда еще они могли отвести человека без паспорта? Я никак не могла свыкнуться с тем, что для поездок внутри страны паспорт американцам не нужен. Я вскочила с кресла и побежала к кабине пилотов.

- Что случилось? - спросила меня стюардесса.

Я объяснила, что я - советская журналистка, которой определенно нельзя появляться в Гондурасе. Женщина никогда не слышала о черных русских и решила, что я схожу с ума. Успокаивающим тоном, каким, должно быть, санитары уговаривают пациента надеть смирительную рубашку, она сказала:

- Не волнуйтесь, дорогая, это всего лишь шутка. Сядьте и доешьте мороженое. Мы не летим в Гондурас.

С облегчением выйдя из самолета в Лос-Анджелесе, а не в Гондурасе, я вновь почувствовала страх. Как будут выглядеть эти совершенно незнакомые мне люди? Увидела широко улыбающихся мужчину и женщину, Ли и его ослепительную блондинку красавицу-жену, Морин, и страх бесследно исчез.

К тому времени, как мы нашли автомобиль Ли на стоянке аэропорта, я уже достаточно освоилась, чтобы спросить:

- В Лос-Анджелесе можно попробовать блюда негритянской кухни?

Хотя я уже пробыла в Америке больше месяца, я еще не пробовала негритянскую кухню, которую так расхваливала бабушка. Ли заверил меня, что в Лос-Анджелесе живет больше миллиона черных, и сказал, что мы сразу поедем в лучший ресторан, специализирующийся именно на негритянской кухне (я и представить себе не могла, что в Лос-Анджелесе так много афроамериканцев и латино-американцев. Я-то думала, что это - страна блондинок и пляжей).

Мы остановились у "Роскоуз чикен и уофлез" в Голливуде, и там я впервые попробовала жареную курицу, ямс, зеленую листовую капусту, пятнистый горошек. После того как дочиста вылизала тарелку, мы пошли в "Мемори лайн", ночной клуб на бульваре Мартина Лютера Кинга, который принадлежал актрисе Марле Джиббс. Где-то около трех ночи Ли и его жена отправились спать, оставив меня на попечение дочерей.

На следующий день я осмотрела все положенные достопримечательности, от Голливуда до Диснейленда. Мы ехали в миниатюрном вагончике, когда я услышала за своей спиной восторженные крики. Повернулась и увидела на заднем сиденье Майкла Джексона, которого узнали его многочисленные фэны.

Вспомнив о своей профессии, я решила попытаться задать ему несколько вопросов от лица читателей "Московских новостей". Охрана поначалу отказалась пропустить меня к звезде, но, уяснив, что я из Советского Союза, разрешила задать три вопроса.

- Майк, вы знакомы с советской поп-музыкой? - спросила я.

- Не так чтобы очень, - последовал ответ.

- Вы собираетесь побывать в Советском Союзе?

- Возможно.

- Когда?

- Ну, не в этом году.

На том главный телохранитель и оборвал интервью, жестко заявив:

- Вы уже задали три вопроса.

Куда лучше удалось мне интервью со Стиви Уондером на лос-анджелесской радиостанции KJLH, которая ему и принадлежала. Когда я сказала Элеонор Уильямс, пресс-секретарю станции, что Стиви - один из моих любимых американских певцов, она ответила:

- Так почему бы нам ему не позвонить?

Я долго рассказывала ему о том, как советские слушатели любят его песню "Я позвонил только для того, чтобы сказать, что люблю тебя", пока он не прервал меня:

- Елена, вы говорите, что русские все время слушают мои записи. Тогда почему я не получаю гонорары?

Я объяснила, что российские звукозаписывающие компании, радио и телевидение с давних пор занимаются пиратством и никому ничего не платят. Тогда он в шутку предложил мне стать его агентом в СССР и собирать деньги. Я сказала Стиви, что его шансы получить не только доллары, но и рубли очень невелики. Но пообещала по возвращении в Москву проиграть его песню и поднять вопрос пиратства в телевизионной программе.

Незабываемое впечатление произвело на меня и общение с семьей Ли. Морин была белой, и, полагаю, в семье Янгов я чувствовала себя особенно комфортно, потому что это была смешанная пара.

Я понимаю, что многие черные и белые американцы не одобряют браки между представителями разных рас, но я, в силу своего происхождения, придерживаюсь прямо противоположного мнения. Для меня смешанная пара означает следующее: "Здесь расизма ты не найдешь. Мы придерживаемся тех же взглядов, что твои бабушка и дедушка. Мы верим, что любовь не различает цвета кожи". Я старалась не спорить с американцами на эту тему, зная, что их убеждения определяются и семейным воспитанием, и обществом, в котором они жили. Но я не собираюсь менять и собственного мнения. Янги наглядно показали мне, как наслаждались бы жизнью мои бабушка и дедушка, если бы влюбились друга в друг не в начале, а в конце двадцатого столетия.

В тот уик-энд Ли объяснил мне, почему стремился к налаживанию контактов между простыми русскими и американцами. К моему удивлению, я узнала, что он пятнадцать лет проработал инженером, проектируя ракеты, которые поддерживали ядерный баланс между США и СССР. Родился он в маленьком городке штата Теннесси, закончил университет в Нашвилле, получил диплом инженера по ракетным двигателям. Участвовал в проектировании двигательных установок "Титана-1", "Титана-2" и ракет с разделяющимися боеголовками. Я помнила, как в школе нам говорили о том, что Советский Союз вынужден тратить огромные деньги для создания системы защиты от этих самых боеголовок.

Всю свою жизнь мне хотелось знать, какие чувства испытывали инженеры и ученые, которые создавали оружие массового уничтожения для обоих государств. Я задала Ли вопрос, который давно уже волновал меня:

- Эти специалисты никогда не задумывались о человеческих существах, которые могли погибнуть от результатов их труда?

Ли ответил честно:

- Молодым я не думал о людях, которые могут попасть под ядерный удар. У них не было ни лиц, ни семей. Для меня это была исключительно техническая, а не гуманитарая проблема. И способ прокормить семью.

Ли рассказал мне о том, что в подвале его дома во время кубинского кризиса (мне тогда было пять месяцев) хранился запас консервов на случай ракетного удара.

- В те дни я много молился, молился о том, чтобы не произошло непоправимого.

По окончании кризиса Ли забыл о страхе и вернулся к работе, проектируя новое, более совершенное оружие:

- В то время я считал за честь работать над системами вооружения, которые использовались для защиты моей страны.

Я никогда не говорила на эту тему с советскими инженерами или учеными, которые тоже "ковали щит" Родины. Но я уверена, что эти люди разделяли чувства Ли. И на наших оборонных заводах люди гордились тем, что помогают защитить наш образ жизни. И они, спасибо пропаганде, своим врагом считали государство, а не отдельных людей, которые хотели вырасти, влюбиться, родить и воспитать детей, а если уж умереть, то только от старости.

В конце шестидесятых годов, после того, как беспорядки на расовой почве затронули многие черные гетто, Ли решил заняться социальными проблемами. Он ушел с государственной службы и начал готовить молодых черных полиграфистов. Теперь у Ли был собственный завод, на котором изготавливалось теплотехническое оборудование.

Хотя Ли долгие годы думал о необходимости налаживания контактов с русскими, я стала первой русской, которую он встретил в своей жизни.

- Когда ты вошла в мою жизнь, - говорил он мне, - происходившие во мне перемены завершились. Ранее я только теоретически воспринимал последствия ядерной войны, но, встретив одну из "целей" во плоти и крови, окончательно осознал, к чему стремился.

Ли также устроил мне встречу с сотней черных бизнесменов, и я согласилась рассказать о том, как жилось в Советском Союзе черной русской, то есть о своей жизни. Представив меня своим друзьям, Ли надеялся, что они примут более активное участие в его миссии. Когда я шла на встречу с бизнесменами, у меня дрожали колени. Я никогда не выступала перед публикой, ни в России, ни в Соединенных Штатах. Оглядывая море черных лиц, журналистов, банкиров, строителей, я вдруг поняла, что никогда не видела в одном помещении столько черных.

Я рассказала историю моих бабушки и дедушки, о том, как росла среди белых. Описала первый джаз-клуб в Москве, открывшийся годом раньше, где отмечали дни рождения звезд американского джаза. Речь моя сводилась к тому, что никакой дискриминации черных в Советском Союзе не было в помине. В первые годы гласности мне не хотелось, чтобы мои слова толковались как критика моей страны. Я любила Россию, несмотря на все ее недостатки, точно так же, как черные американцы любят Соединенные Штаты.

Весной 1988 года, перед возвращением в Москву, я записала интервью для программы "20/20" телекомпании "Эй-би-си". Передача вышла в эфир уже после моего возвращения в Москву, и так я нашла моих американских родственников. Голдены отыскали меня только потому, что я показала фотографию бабушки. Без телешоу я бы, возможно, никогда не узнала, что у меня в Америке десятки кузенов, теток, дядей.

МОСКВА-НЬЮ-ЙОРК

Не успела я привыкнуть к московскому времени после возвращения из Нью-Йорка, как В.Листьев, А.Любимов и Д.Захаров, продюсеры новой телевизионной программы "Взгляд", предложили мне подготовить серию сюжетов о моих американских впечатлениях. Никогда ранее чернокожих комментаторов или репортеров на москов-ском телевидении не было. Но "Взгляд", вскоре ставший одной из самых популярных программ, смело ломал установившиеся критерии.

В своих еженедельных передачах "Взгляд" представлял собой альтернативу более осторожным информационным программам государственного телевидения. Программа поднимала самые разнообразные темы: загрязнение окружающей среды, состояние системы здравоохранения, подавление движений национальных и религиозных меньшинств, принудительное лечение в психиатрических клиниках. Она также предоставляла эфир таким людям, как я, вернувшимся из поездок за рубеж, которых несколько лет тому назад не подпустили бы к телестудии и на пушечный выстрел. По мере того, как слабел государственный контроль за доступом к информации, россияне все больше интересовались новостями из Америки.

Я гордилась тем, что стала первой женщиной и, возможно, вообще первой, кто заговорил с экрана о презервативах. "Взгляд" и прежде касался ранее запретной темы о больных СПИДом в СССР, и продюсеры попросили меня рассказать об американском подходе к этой болезни.

Собирая чемодан перед отъездом в Москву, я положила в него несколько популярных брошюр, рассказывающих молодежи о СПИДе. Одна из них называлась: "В поисках мистера Кондома".

Я знала, что этот буклет заинтересует моих друзей не только непривычной откровенностью, но и потому, что нехватка презервативов постоянно выводила из себя молодых русских: мужчин, которые хотели взять на себя ответственность за предохранение, и женщин, которые хотели, чтобы их мужчины практиковали безопасный секс. Презервативы искали не только мужчины, которые оберегали женщин от нежелательной беременности, но и те, кто старался уберечься от СПИДа.

Продюсеры "Взгляда" хотели, чтобы я показала брошюру "Looking for mr. Condom" в камеру, чтобы продемонстрировать, какая просветительная литература необходима России. Это требование шло вразрез с полученным мною примерным воспитанием. Меня учили, что женщина (да и мужчина тоже) не должна произносить слово "презерватив" в присутствии лиц противоположного пола. Я сказала Владу Листьеву, что мне проще раздеться перед камерой, чем выдавить из себя это слово на глазах миллионов зрителей.

- Не волнуйся, - успокоил он меня и добавил, что сам прочитает название брошюры, в том числе и пугающее меня слово.

В прямом эфире я энергично рассказывала об антиспидовской пропагандистской кампании, в ходе которой показывалось, что СПИД опасен не только геям, но и всем остальным. Потом взяла со столика злополучный буклет, чтобы его увидели все зрители.

- Я хочу продемонстрировать вам буклет, предназначенный школьникам в возрасте от десяти до пятнадцати лет.

- Да, нам такие буклеты пришлись бы очень кстати, - радостно воскликнул ведущий. - Елена, будь добра, переведи, пожалуйста, название.

Я яростно взглянула на него, чувствуя себя преданной. А потом едва слышно произнесла:

- "В поисках господина Презерватива".

- Пожалуйста, говори громче, Елена, чтобы тебя услышали наши зрители.

- "В поисках господина ПРЕЗЕРВАТИВА", - выкрикнула я, чувствуя, как кровь прилила к лицу.

При всех недостатках сексуального воспитания в Америке Россия, по сравнению с ней, находилась в средневековье. Тот факт, что я, взрослая женщина, едва могла произнести вслух название обычного противозачаточного средства, наглядное тому свидетельство.

На следующий день на улицах Москвы несколько людей старшего возраста осудили меня за "вульгарность". Один мужчина средних лет ткнул в меня пальцем:

- Вы - женщина. Как вы могли публично произнести такое слово?

Но я обнаружила, что стала героиней для молодежи. Ровесники аплодировали моей смелости. Однако один молодой человек резонно указал, что произнести слово "презерватив" по телевидению - сущий пустяк. Пресса должна постоянно указывать властям на то, что найти презервативы или другие противозачаточные средства в советских аптеках практически невозможно. Если купить презерватив невозможно, нужно ли знать о том, что он оберегает от СПИДа?

Появляясь на телевизионных экранах, я надеялась изменить российские стереотипы в отношении черных. Я хотела, чтобы русские видели в нас не только "чернокожих гигантов", творящих чудеса на спортивных аренах.

Я испытывала особую гордость, когда в программе "Взгляд" показали любительский фильм, снятый во время моей поездки в Лос-Анджелес, запечатлевший воскресную службу в церкви Христа в Западном Лос-Анджелесе, типичную службу, одну из тех, на которые после освобождения от рабства собирались афроамериканцы. Хлопая в ладоши, исполняя госпелы, паства и священник открыли россиянам новую для них сторону жизни афроамериканцев и новый вид поклонения Господу.

После передачи зрители звонили с одним и тем же вопросом:

- Почему все эти люди смеялись? Почему они так счастливы, находясь в церкви?

Россияне не привыкли к тому, что религия может сочетаться с весельем. В православных церквях все очень сурово и торжественно, Бога положено почитать, низко склоняя голову.

До моего первого приезда в Америку я практически ничего не знала о той важной роли, какую играла религия в жизни афроамериканцев. Мои бабушка и дедушка были атеистами, хотя бабушка и упоминала, что отец Оливера был священником. К тому времени, когда она встретила деда, он давно уже забыл дорогу в церковь. Но в Америке я узнала об этом и рассказала телезрителям, что для черных церкви были не только местом духовного общения с Богом, но служили источником знаний и становились тем местом, где рождались лидеры афроамериканского движения.

Когда я начала появляться на телеэкранах, многие зрители решили, что я американка. Они звонили и спрашивали, где мне удалось так хорошо выучить русский язык. Отвечая на эти вопросы, я рассказала историю моей семьи. Не удивительно, что зрители практически ничего не знали об афроамериканцах, которые приезжали в Советский Союз в тридцатые годы. Участие иностранцев, белых и черных, в укреплении промышленности и сельского хозяйства Советского Союза - не самая известная глава нашей истории.

В России, в отличие от Америки, зрители не проявили интереса к истории моей семьи. У большинства реакция была одинаковой: "До чего же глупы были ваши американские бабушка и дедушка, если приехали сюда".

В результате моих появлений на телеэкране я начала получать трогательные письма от других черных, живущих в нашей стране. Они гордились тем, что видят одну из них в телевизоре. "Я думал, что никогда, никогда не увижу на экране черное лицо, - писал один нигериец, студент МГУ. - Я думал, что пройдет семь лет, прежде чем я увижу человека с таким же лицом, как у меня, выполняющим нормальную работу".

Черные русские часто жаловались на изоляцию. Лиза, молодая женщина из Ленинграда, спрашивала, не смогу ли я помочь ей разыскать отца-африканца. Она не знала даже страны, из которой он приезжал в Советский Союз, и я объяснила, что отыскать человека на целом континенте - задача невыполнимая. Эта женщина, дочь малообразованной рабочей с фабрики, ненавидела свою жизнь в России и представляла себе своего отца сказочным африканским принцем.

- Я хочу жить там, где люди не будут называть меня обезьяной, - писала Лиза.

Я никогда не сталкивалась с подобными предрассудками в России. Моя мама воспитала во мне гордость за мои африканские и американские корни, но Лизу воспитывала мать, которая ничего не знала о черных. Она не училась в английской спецшколе, не играла в теннис, не ходила по воскресеньям в Консерваторию. В свои двадцать с небольшим лет Лиза не ждала ничего хорошего от будущего, которое ей предстояло провести среди людей, зовущих ее "обезьяной". Незащищенная образованием и социальным статусом, которыми обладала я, она воспринимала свою черную кожу как проклятье. Узнав и другие, не менее печальные истории черных, я поняла, что не могу говорить от лица всех черных русских. Как и для черной Америки, жизнь черной России тоже была многолика.

В это же время мама и я налаживали связи с черной половиной наших американских родственников, оборвавшиеся в 1931 году. Мое интервью в программе "20/20" вышло в эфир в октябре 1988 года, и моим чикагским кузинам потребовалось лишь несколько дней, чтобы найти нас через "Эй-би-си". Мейми Голден, племянница моего деда, и Делорес Харрис, его внучатая племянница, позвонили первыми. Мама поняла, что это наши настоящие родственники (до того было несколько звонков от каких-то психов), когда Делорес представилась внучкой старшей сестры Оливера, Ребекки. Потому что, говорит мама, "я знала, что первого ребенка в семье моего отца звали Ребекка". И после стольких лет одиночества (в нашу семью мы включали только бабу Аню и дядю Олаву) вдруг выяснилось, что мы - члены большой семьи.

После первого контакта последовал шквал писем и телефонных звонков. Мы плакали, когда Мейми переслала нам письмо, отправленное бабушкой из Ташкента в 1956 году. В тот год Берта получила письмо от Виолы, младшей сестры Оливера (она есть на фотографии с "большим домом" Голденов в округе Язу). Это была первая весточка от чикагских Голденов за двадцать лет (с 1931 по 1936 годы письма из Америки приходили регулярно. Потом как отрезало).

И когда письмо Виолы нашло адресата, Берте выпала печальная миссия сообщить о том, что Оливера уже шестнадцать лет нет в живых.

"Он был лучшим мужем и отцом в мире, - писала бабушка. - В 1939-м он стал жаловаться на самочувствие... Его болезнь и смерть стали громом среди ясного неба. За двенадцать лет, которые мы прожили вместе, он ни разу не болел. Большой, сильный, здоровый человек, и вдруг серьезная, неизлечимая болезнь. Оливер думал, что почки ему отбили в Нью-Йорке во время демонстрации, когда полисмен прошелся по нему дубинкой. Я помню, как он жаловался на боли в боку. С его смерти прошло шестнадцать лет. Я отдаю всю любовь и жизнь Лии, нашему единственному ребенку. Внеш-ностью и характером она пошла в отца".

Поскольку других писем бабушка от Виолы не получала, она решила, что сестра Оливера умерла. Но кто знает, сколько писем бесследно испарилось во времена "холодной войны"? Умерла Виола в начале шестидесятых, передав письмо бабушки своей племяннице Мейми вместе с драгоценной фотографией моих прабабушки, прадедушки и их дома.

В 1989 году моя мама наконец-то встретилась с Голденами, прибыв в США с лекциями по линии Центра американо-советских инициатив. В 1990 году и я встретилась с несколькими моими родственниками, потомками Гилларда Голдена, которые приехали в Россию. Среди них была и Делорес Харрис (кузина, которая первой позвонила нам в Москву).

Я выросла без семьи и не знала, как себя вести. Начала было пожимать руки и очень удивилась, когда мои родственники ответили объятиями и поцелуями. Но как я могла любить этих людей, пусть и родственников, если видела их впервые?

Постепенно я поняла, что значит принадлежать к большой афроамериканской семье, гордящейся своей историей. Мы были одной крови, нас объединяло прошлое, пусть время и разлучило нас. И мои родственники прилетели в Москву не потому, что их очень интересовал Советский Союз. Нет, они хотели повидать нас и понять нашу жизнь.

Мама организовала для них поездку в Ташкент, чтобы они могли посетить вновь найденную могилу отца. "Я преклонила колени, чтобы положить цветы на могилу, - вспоминает мама, - и испытала какое-то особое чувство, вызванное присутствием американских родственников папы. Словно восстановилась давно оборванная связь. Ничего подобного со мной прежде не случалось".

Годом позже, в Миссисипи, когда старые документы вывели меня к участку земли, принадлежавшему моему прадедушке, я испытывала те же чувства.

Моя дружба с Ли Янгом, начало которой положил его звонок в редакцию "Крисчен сайенс монитор" в 1988 году, укреплялась, несмотря на десять тысяч миль, разделявшие Москву и Лос-Анджелес. Летом 1990 года Ли и Морин прилетели в Москву, чтобы повидаться со мной и мамой. Я хотела, чтобы они увидели не только московскую жизнь, и повезла их на Кавказ.

Везде, от Тбилиси до маленькой горной деревушки, нас встречали с исключительным радушием. Один пир следовал за другим. Ли и я очень живо вспоминаем банкет, на котором Ли неожиданно расплакался. Он сказал мне, что вдруг вспомнил 1966 год, когда молодым инженером работал над проектом ракеты с разделяющейся боеголовкой. Среди возможных целей на карте значилась и Грузия, и он вдруг представил себе новых друзей, стоявших на этой самой карте. Он понял, что оружие, которое он помогал разрабатывать, могло бы уничтожить всех, кто сидел сейчас за столом.

По моему разумению, в те годы происходила наиболее важная перемена в сознании как русских, так и американцев: они начали видеть друг в друге конкретных живых людей.

А вот на личном уровне мои отношения с Ли, дочери которого были моими ровесницами, заполняли в моем сознании вакуум отцовской ниши. Муж моей матери, Борис Яковлев, известный московский писатель, автор книг о Ленине и революции, стал мне любящим и заботливым отчимом, но они поженились, когда мне исполнилось шестна-дцать. В том переломном возрасте, выросшая без отца, я была слишком молода, чтобы признать, даже для себя, необходимость отцовской фигуры в моей жизни.

Но к тому времени, как я встретила Ли, я достаточно повзрослела и поняла, как мне трудно без отцовской любви и участия.

- Ты не будешь возражать, если я буду иногда называть тебя "папой"? - чуть дрожащим от волнения голосом спросила я Ли, когда он и Морин уже собирались пройти через таможню аэропорта.

Обычно я стараюсь не выдавать свои истинные чувства, так что такие вопросы для меня - большая редкость.

- Для меня это честь, - без запинки ответил Ли. - Я буду счастлив.

В Москве 1990 года мы с мамой с трудом вспоминали тот страх, который так долго не позволял нам связаться с нашими американскими родственниками. Гости из-за границы появлялись едва ли не каждый день. Я никогда не знала, кто будет сидеть на кухне, когда я вернусь с работы. У моей мамы после поездки в Америку появилось много друзей. Они частенько оставались на ночь.

"Московские новости" превратились в форпост гласности, американские репортеры и телеоператоры приходили к нам постоянно, чтобы обсудить последние события. Русские и американ-ские журналисты постоянно общались, и однажды моя коллега из информационного агентства "Новости" высказала любопытную идею. Предложила обратиться к помощи иностранных журналисток, чтобы те привлекли внимание общественности к тому факту, что советским женщинам не дозволено освещать политические или зарубежные события. Иностранные журналистки, работавшие в Москве, незамедлительно согласились помочь, и мы назвали наш комитет "33 плюс 1". Одним был мужчина.

Мы посылали письма высоким государственным чиновникам, и многие соглашались встретиться с нами. На этих встречах мы пытались донести до чиновников главную мысль: российские женщины-журналистки, как их западные коллеги, могут писать о традиционно "мужских" темах, таких, как оборона и внешняя политика, а не только о бытовых проблемах (если бы просьба о встрече исходила исключительно от российских журналисток, официальные лица нас бы просто проигнорировали).

Больше всего запомнилась мне встреча с Владимиром Крючковым, возглавлявшим КГБ.

Эта встреча началась с неудачной шутки. Наш "радушный" хозяин сказал, что войти в его кабинет легче, чем выйти из него. Чтобы мы сразу поняли, куда попали. Он угощал нас шампанским и шоколадными конфетами, всем подарил цветы, демонстрируя уважение, с которым КГБ относится к "нашим героическим советским женщинам". Конфеты, хрустальные бокалы, ковер на полу, парчовые портьеры, плотно закрывающие окна... Одна из американских корреспонденток спросила Крючкова, сколько женщин занимают в КГБ высокие посты, и он упомянул несколько фамилий. Кто знает, может, в ближайшее время на книжных полках появится книга "Женщины - у руля КГБ".

С одной стороны, это время рождало надежду, с другой - отличалось усилением национальной розни, ростом уличной преступности, нехваткой товаров первой необходимости. Из-за этого все демократически настроенные советские граждане боялись переворота. Как журналистку происходящее раздражало меня. Да, я получила свободу писать обо всем, но мои статьи ничего не могли изменить. Я могла писать о противозачаточных средствах и произносить перед камерой слово "презерватив", но моими стараниями этих противозачаточных средств в московских аптеках больше не становилось.

В это время я и получила фантастическое известие о том, что Фонд Рокфеллера выделил мне грант, стипендию Уоррена Уивера на 1990-1991 годы для изучения истории моей семьи.

Заявки на получение этой стипендии в Фонд поступают со всего мира. Я заполнила необходимый бланк зимой 1990 года в редакции "Московских новостей", но не ожидала получить ответ (какое дело капиталистам до никому не известной русской). Поэтому я была страшно удивлена, когда в апреле раздался телефонный звонок и голос на другом конце провода пригласил меня прибыть в Нью-Йорк на личное собеседование. Этот великий город, город моих бабушки и дедушки, более чем на год стал моим домом.

Я поняла, что стипендия открывает передо мной совершенно новые возможности. Я знала, что, в отличие от моей первой поездки в Америку, на этот раз буду представлять только себя, женщину, ищущую свои семейные корни. Я переставала быть "Еленой, этой интересной черной русской", как характеризовали меня многие американцы. Я превращалась еще в одну чернокожую женщину с легким иностранным акцентом. И действительно, в Нью-Йорке меня часто принимали за уроженку Карибских островов.

Когда я прилетела в Америку в сентябре 1990 года, в аэропорту меня встречали друзья. На этот раз я уже не так судорожно сжимала в руке советский паспорт.

О, МОЯ АМЕРИКА

То был первый весенний день, первый день, когда погода действительно позволяла оставить пальто дома. Как обычно, на работу в Рокфеллеровский центр я шла пешком. Весна в Нью-Йорке - лучшее время года. Воздух кажется чистым, несмотря на забитые машинами улицы. Я вдыхаю ароматы дорогих духов женщин и мужских лосьонов после бритья. Для меня эти ароматы - символ особой энергии, которой заряжен Нью-Йорк. В такой прекрасный день я не желаю замечать другого, привычного для Нью-Йорка запаха - мочи, которым пропитаны входы в подземку и подъезды в районе Центрального вокзала, где ютятся бездомные.

За квартал от моего офиса передо мной материализуется знакомая фигура. Мужчина пытается всучить мне рекламное объявление школы машинописи.

- Вам нужна работа? - любопытствует он.

Мои американские друзья пытались убедить меня, что в Нью-Йорке нужно ходить, глядя прямо перед собой, избегая контакта с незнакомцами. Это трудно. Мне по-прежнему интересно все то, что происходит вокруг меня. Когда мне суют в руку листок бумаги, я чувствую, что должна ответить: "Спасибо, не надо", хотя прожила в городе шесть месяцев и знаю, что в результате могу стать жертвой мошенничества или нападения.

Вот и этот мужчина, набирающий народ в школу машинописи, несколько раз обращался ко мне. Сегодня я решила задать ему несколько вопросов. Что, по его мнению, я делаю здесь каждый день, одетая в деловой костюм? Почему он решил, что я безработная и мечтаю о том, чтобы стать машинисткой?

- Я из России, - говорю я, - поэтому, возможно, чего-то не понимаю. Почему вы раз за разом пытаетесь всучить мне эти листочки?

Мужчина, белый, удивляется моим вопросам. Он останавливал меня, потому что я хорошо одета, на полном серьезе объясняет он. Я выгляжу очень аккуратно, поэтому он уверен, что я смогу научиться печатать. И он не сомневался, что мне нужна работа.

- Но почему? - вновь спрашиваю я. - Как я могу позволить себе деловой костюм, если у меня уже нет работы?

Мужчина пытается просветить меня.

Раз я из России, объясняет он, то, должно быть, не понимаю, сколько денег черные американцы тратят на одежду. Да, это правда. Черный американец, безработный или живущий на пособие, каждый лишний цент тратит на красивую одежду. Так что мой деловой костюм ничего не говорит насчет моего рабочего статуса.

Мужчина нисколько не стесняется все это мне объяснять. Наоборот, ему приятно раскрыть глаза мне, иностранке, на некоторые привычки афроамериканцев. Земля круглая. Кислород необходим для дыхания. Безработные черные тратят все деньги на одежду.

У черного американца не возникло бы и мысли задавать вопросы и, уж конечно, его не удивили бы ответы. Я сталкиваюсь с проявлением расовых предрассудков, от которых мои бабушка и дедушка пытались уберечь своего ребенка.

Если бы расизм оказался единственным наследством, обретенным мною в Америке, я бы немедленно развернулась и проследовала путем, проложенным бабушкой и дедушкой - через океан. Но нет, на земле моих предков я открыла для себя много и белых, и черных миров. На этот раз я уже не была гостем, которого хозяева заботливо оберегали от всех неприятных неожиданностей, как случилось в мой первый приезд в Соединенные Штаты. Я еще не натурализировалась, но уже почувствовала себя близкой родственницей туземцев.

Мои мама и бабушка воспитывали меня так, чтобы я прежде всего полагала себя человеческим существом. А черный цвет кожи считала одной из особенностей моего организма. Но для русских, а может, и для большинства американцев я прежде всего была черной.

Здесь я гораздо больше, чем в России, думаю о своей расе. И белые, и черные в один голос уверяют меня, что я понимала бы гораздо больше, если бы родилась в Америке. Разумеется, они правы. Я понимаю лишь то, что испытала на себе. Однако, будучи черной русской, я могу видеть то, что не замечают американцы. Иногда мне хочется начисто стереть из памяти эти воспоминания.

Сцена 1: коктейль-парти в Лос-Анджелесе. Меня представляют богатому белому бизнесмену, который активно ведет дела с Советским Союзом.

- Вы ничего не знаете о черных американцах, - говорит он мне. - Вам известно, что при поступлении в колледж черные имеют гораздо больше прав, чем белые?

Я хочу сказать ему, что гораздо больше черных, лишенных возможности учиться из-за цвета кожи, чем тех, кто получает "специальные привилегии". Я хочу рассказать о моем прадеде, которому с огромным трудом удалось дать образование своим детям добрых сто лет тому назад. О том, что ему пришлось приложить гораздо больше усилий, чем любому белому, чтобы добиться того же результата.

Но слова застревают у меня в горле. Я все еще стесняюсь, когда пытаюсь спорить с американцами, независимо от цвета их кожи. (Кто я такая, чтобы говорить им об их стране?)

Бизнесмен продолжает вещать о зле, которое являет собой черная Америка.

- Елена, - доверительно говорит он мне, положив руку на плечо, - ты всю жизнь прожила в России. Получила образование. Ты - не такая, как большинство здешних черных. Посмотри на американские тюрьмы. В большинстве там сидят черные. Черные не учатся с таким усердием, как белые, поэтому им нужны "привилегии" при поступлении в колледж. Откровенно говоря, твои братья по крови ленивы. Они поднимают столько шума, потому что не хотят работать столько же, сколько другие люди.

Это говорит не московский неонацист, а уважаемый американский бизнесмен, который часто встречается с россиянами. Поскольку большинство россиян никогда не имели дела с черными, этот человек создает у них образ афроамериканца. И он считает комплиментом свои слова о том, что я не такая, как другие черные. На этот раз я пытаюсь возразить:

- Нельзя говорить о всех черных в целом, точно так же, как о белых... - Но он прерывает меня.

Когда я встречаюсь с белыми по делам, я обычно представляюсь, как черная русская. По работе мне очень часто приходится иметь дело с белыми. И меня удивило, что в свободное время число межрасовых контактов в Америке сведено к минимуму. Я заметила, если белая говорит, что у нее есть черная подруга (или наоборот), речь идет о коллеге по офису. Белые и черные уважают профессиональные качества друг друга, жалуются на босса, ходят вместе на ланч, но эта дружба обычно обрывается в пять часов вечера. После работы они расходятся по разным мирам.

Большинство американцев воспринимают это разделение как само собой разумеющееся. Я обратила на это внимание, потому что выросла совсем в другой среде. Вопрос, так и остающийся без ответа: "Если бы я провела в Америке долгие годы, начала бы я воспринимать социальную сегрегацию как естественную и неотъемлемую часть американского образа жизни?" Скорее всего, приняла бы разделение как форму самосохранения для черных: я знаю, если бы я жила в мире черных, мне бы не пришлось видеть и слышать много того, что причиняет мне боль.

Сцена 2: Скорее всего, поездка в Аризону. Мой хозяин представляет меня своему другу, белому владельцу сети магазинов. "Магазинный король" играет в теннис. Это единственное, что нас сближает, и я рассказываю о том, как долго участвовала в России в различных соревнованиях.

- Вы должны прийти в мой клуб и сыграть со мной партию! - восклицает он.

Когда мы вышли на корт, игроки на других кортах перестали играть и уставились на нас. Я мгновенно поняла, что это за клуб (я о таких читала: черных в них не принимали). "Магазинный король" сказал:

- Дамы и господа, я хочу представить вам мою новую подругу. Это Елена... он замолчал на несколько секунд, показавшихся мне часом. - Она... русская журналистка.

Белые мужчины и белые женщины, одетые в белое, дружно выдохнули. Внезапно враждебность сменилась дружелюбным смехом. Ну конечно, она же черная русская. Члены клуба окружили меня, выражая радость, которую вызвало у них мое неожиданное появление.

- Мы любим Горбачева, он - душка, как здорово, что закончилась "холодная война", не так ли, наши страны должны наладить экономическое сотрудничество, не так ли?

Я отвечала:

- Да, да, да, международное взаимопонимание - это прекрасно.

На всю жизнь я запомнила эти несколько секунд паузы и "магазинного короля". Хотел ли он сыграть со мной в теннис? Едва ли. Он использовал меня, как цирковую мартышку, чтобы разыграть своих друзей.

Сцена 3: появление на ток-шоу. Меня пригласили на телевидение, чтобы обсудить какое-то судьбоносное событие: какое точно, не помню, в России они тогда следовали одно за другим. Ведущий слушает меня очень внимательно, подбадривает меня:

- Пожалуйста, Елена, рассказывайте, рассказывайте. Вы так здорово все формулируете.

Я польщена, я думаю, что он хвалит мой английский язык.

И после окончания шоу меня удивляет та злость, с которой Ли Янг комментирует эту фразу ведущего. Оказывается, этой фразой он выражал удивление тому, что человек с черной кожей мог так хорошо говорить по-английски. Меня оскорбляли, а я этого даже не понимала. Я думаю о других русских журналистах, которым приходилось участвовать в американских телепередачах. Никто не хвалил Владимира Познера или Виталия Коротича за то, что они четко формулировали свои мысли. Никто не удивлялся, что белый, владеющий английским, русский журналист способен говорить на литературном языке.

Я рассказала об этом белым коллегам. Одна сказала:

- Елена, не будь такой чувствительной. Ведущий, скорее всего, хотел тебя похвалить. Не становись такой же, как американские черные, которые всему придают расовый оттенок.

Ведущий, вероятно, действительно хотел меня похвалить. По при этом в его словах сквозило и удивление, поскольку многие белые американцы полагают, что черные могут говорить только на слэнге.

Вторая моя коллега согласилась со мной. Отметила, что многие спортивные комментаторы всегда отмечают у американских атлетов их способность говорить на хорошем английском. Та же способность белых остается без комментариев.

Неужели я слишком чувствительна? Едва ли. Но я автоматически беру сторону афроамериканцев. Я вижу, например, что многие белые чувствуют угрозу в любом приближающемся к ним черном. Будучи черной русской, я ни с чем подобным не сталкивалась. В первый раз со мной такое случилось в маленьком городке Новой Англии, где я остановила белую женщину, чтобы спросить, как пройти к местной аптеке. Она отпрянула, и я тут же сказала:

- Извините, я не здешняя и не знаю, как пройти к аптеке. Простите, что испугала вас.

В Нью-Йорке, где я иногда теряюсь, я предпочитаю задавать аналогичные вопросы черным. Если другого выхода нет и приходится обращаться к белому, я начинаю со слов:

- Извините меня...

Не могу я видеть страх на лицах белых. Кто-то сказал мне:

- В этом нет ничего личного.

Это как раз самое ужасное.

И я женщина. Понятно, как воспринимает белый приближение черного мужчины. Приятель показал мне газетную статью. Черный дипломированный специалист, представитель среднего класса, как-то вечером оказался в белом районе. По пустынной улице ему навстречу шла белая женщина. Увидев его, она тут же вышла на середину мостовой. Он ей сказал:

- Не бойтесь, я не причиню вам вреда. Я просто иду домой.

Я нахожу эту историю очень трагичной. Что-то ужасное происходит с душой человека, когда постоянно приходится доказывать, что ты никому не угрожаешь.

Еще один неприятный вопрос: если бы я выросла в Америке, презирала бы я всех белых за то, что из-за них я бы каждый день ощущала себя угрозой обществу? Я слушала историю моей бабушки, но стала понимать их, лишь пожив в Америке. Как удалось моим бабушке и дедушке столько лет тому назад заглянуть друг другу под кожу? Никогда раньше я не гордилась ими так, как горжусь сегодня. В сравнении с тем, что им пришлось испытать, я столкнулась с проявлением расизма в самой легкой форме. Пусть и вызван он тем же вирусом.

Чем больше времени я проводила в Америке, тем больше мне становилось не по себе из-за особого статуса черной русской, какой видели меня многие белые. На одном официальном обеде, где я, как обычно, была единственной черной, я заметила пожилую черную кухарку, которая сидела в нише в углу комнаты. Для всех, кроме меня, она была невидимой. Люди отмечали качество приготовленных блюд, но никому и в голову не пришло поблагодарить кухарку за ее работу.

Надо отметить, что русские и американцы по-разному относятся к слугам. В России к домработницам (их не так уж и много было в советское время) относятся как к членам семьи. Ни одна из русских хозяек не присвоит себе славу поварихи за блюдо, которое она не готовила. Все похвалы достанутся тому, кто стоял у плиты. И никто из русских не назовет пожилую домработницу "наша девушка", как в тот вечер называли ее мои хозяева. Разумеется, я понимаю, что корни надо искать во временах рабства. Не понимаю я другого: как кто-то может использовать это словосочетание в конце двадцатого века.

Когда я впервые приехала в Нью-Йорк, адвокат-американец сказал мне: "Если ты - член национального меньшинства, в любой профессии тебе предстоит пройти два этапа. На первом ты должен доказать свое право быть здесь, доказать, что ты можешь работать ничуть не хуже коллег. А вот когда тебя приняли за своего, ты уже можешь что-то сделать на благо фирмы. Если же ты белый, люди сразу видят в тебе равного, так что первый этап становится для тебя лишним".

Тогда я не поняла, о чем он говорил, это трудно объяснять людям, которые привыкли к тому, что их всегда принимают за равных. Но при здравом размышлении пришла к выводу, что и мне это знакомо.

Когда американские журналисты говорили об американской политике, я всегда исходила из того, что они знают предмет, их мнения подкреплены соответствующими знаниями. Когда я обсуждала русскую политику с белыми американцами, я часто чувствовала необходимость сначала показать, что я профессиональная журналистка, а уж потом высказать свое мнение. Я не уверена, что они обращали на это внимание. Я чувствовала, что должна завоевать их уважение, доказать свое умение "формулировать" мысли, прежде чем высказываться по обсуждаемой теме. И если белым мужчинам объяснить такое удавалось с трудом, то черные мужчины и женщины любого цвета кожи сразу все понимали. Американские женщины, которым удалось добиться успеха в мужском мире, знали, о чем я толковала. Сначала ты должна доказать, что ты не просто еще одна симпатичная мордашка, и только потом у тебя появлялось право переходить к делу.

Получив грант Фонда Рокфеллера, я намеревалась разыскать только свои черные корни, создать цельную картину из отрывочных сведений о семье моего дедушки. Своих белых родственников я разыскивать не собиралась. Они уже отказались от моей бабушки. И я не имела ни малейшего желания дать им шанс отказаться и от меня.

Фрэнк Карел, вице-президент Фонда Рокфеллера, сказал мне, что я не могу вот так просто проигнорировать белую половину моей семьи.

- Но они, не исключено, не пустят меня на порог, - возразила я.

- Тогда у тебя будет возможность написать то, о чем хотят читать люди, не так ли? - спросил он.

И добавил, я не должна прекращать поиски истины только потому, что хочу избежать неприятных для себя встреч.

- Ты здесь для того, чтобы выяснить, что в действительности произошло, указал он.

Когда я рассказала своему черному знакомому о том, что мой босс требует, чтобы мои поиски распространились и на белую половину моей семьи, он цинично ответил:

- Естественно. Твой босс - белый. Понятное дело, его больше интересуют твои белые родственники.

Этот комментарий показывает глубину взаимного недоверия между белыми и черными американцами. Фрэнка в равной степени интересовали как черная, так и белая половины моей семьи. Он лишь дал мне совет, который мог прозвучать из уст любого хорошего редактора: собери все факты, создай цельную картину. Именно он посоветовал мне отправиться в Танзанию, чтобы найти семью моего отца.

Откровенно говоря, особого желания ехать на родину отца у меня не было. Все-таки именно там отца убили его политические противники.

- Все равно поезжай, - сказал мне Фрэнк. - У тебя есть родственники и в Африке. Отыщи их, если сможешь.

Если бы я не последовала совету Фрэнка, то никогда не встретилась бы с Перл Стайнхардт и очень об этом сожалела бы. Поскольку Перл приезжала к моей бабушке в Москву в шестидесятых годах, мама знала, что она жила в Лос-Анджелесе. Информационное бюро Лос-Анджелеса сообщило мне номер ее телефона, и вскоре я разговаривала с единственным живым человеком в Америке, который лично знал бабушку и дедушку до того, как они поженились.

Когда я позвонила Перл осенью 1990 года, она сразу высказала мне свое неудовольствие:

- Как я понимаю, ты была в Америке и раньше, но звонишь мне в первый раз, - отчитывала она меня. - А вот твоя бабушка хотела бы, чтобы ты позвонила мне, как только вышла из самолета.

Второй раз я позвонила в День благодарения, чтобы поздравить Перл с праздником.

- Спасибо за поздравление, - радостно ответила она.

И в мой следующий приезд к Янгам я встретилась с Перл. Ли привез меня к ней в конце безумного дня, заполненного десятком встреч, но она сказала, что поздний час для нее не проблема. И в одиннадцать вечера она ждала нас за столиком, сервированном для чая.

Перл показала мне десятки открыток, присланных Бертой из Советского Союза. Перл, похоже, была единственной из знакомых и родственников Берты, кого не удивило решение моей бабушки последовать за дедом в Советский Союз.

- А почему нет, милая? - задала она риторический вопрос. - Я вышла замуж за Мишу и уехала с ним в Лос-Анджелес. Берта вышла замуж за твоего деда и уехала с ним в Россию. Если женщина влюбляется в мужчину, она всегда сопровождает его, куда бы он ни шел. Что тут нужно объяснять? Я думаю, рядом с Оливером Берта была бы счастлива везде. Она писала, что Лия была единственной девочкой с африканскими корнями в Ташкенте и все считали ее красавицей. Что тут необычного?

Умница Перл! "Что тут необычного?" Как мне было приятно слышать эти слова в стране, для которой цвет кожи превратился в навязчивую идею!

Хотя у меня и Перл нет общих предков, она считает меня родственницей, потому что ее муж Миша был бабушкиным кузеном. Следовательно, я - связана кровными узами со скрипачом Арнольдом Стайнхардтом.

- Елена, дорогая, ты должна познакомиться с Арнольдом, - сказала мне Перл. - Он много гастролирует, но я найду его по телефону и скажу, что сейчас ты живешь в Нью-Йорке. Ты любишь музыку? Естественно, любишь. Твоя бабушка говорила мне, что у твоей мамы музыкальный талант. Это семейное. Надеюсь, отдавая столько времени поискам родственников, ты не забываешь вовремя кушать. И обязательно надевай шарф, а не то простудишься.

А я боялась, что эта женщина может захлопнуть дверь перед моим носом!

Арнольд пригласил меня на концерт квартета Гварнеги в Карнеги-Холл, а потом на банкет. Я нервничала. Предчувствовала, что большинство гостей, если не все, будут белыми. Как Арнольд объяснит мое присутствие? Но он представил меня очень просто и буднично:

- Я хочу познакомить вас с моей племянницей. Мы только что узнали о ней.

Я-то считала себя его кузиной.

Отношение Арнольда играло для меня очень важную роль. Он и его мать не позволили мне судить о белых и черных в общем, ненавидеть общность, а не индивидуума. Белые такие-то. Черные такие-то. Как часто мы говорим и судим в общем. О каких белых идет речь? О каких черных? Каких американцах?

Для моих кузенов Бяликов открытие "семейного секрета" стало шоком, не потому, что я и моя мама - черные, а потому, что брат моей бабушки, Джек, сознательно скрывал сам факт нашего существования. Когда его сын Юджин, наконец-то, услышал всю историю от своей жены Шейлы, которая узнала ее от свекрови Минни (она решила все рассказать после того, как обо мне начали писать американские газеты), он собрал своих детей, чтобы, по его словам, сообщить им что-то очень важное. Нэнси даже подумала, что ее любимые родители решили развестись. Как она вспоминает, разговор получился следующий:

- Вы помните, как я рассказывал вам о вашей тете, которая уехала в Россию?

- Да.

- Вы помните, мы все думали, что она вышла замуж за русского?

- Да, и что?

- Так вот, она вышла замуж не за русского, а за американца.

- И...

- И мы только что узнали, что он был черным.

- И что?

- У них родилась дочь, у нее - тоже дочь. Так что у вас есть кузина твоего возраста, Нэнси.

- О, как интересно!

Один из братьев Нэнси спросил:

- И большой секрет заключался в том, что у нас есть черная кузина?

Нэнси живет в Нью-Йорке, и я не знала, что меня ждет, когда впервые связалась с ней. Оставила на автоответчике сообщение: "Это Елена Ханга, советская журналистка, работающая в Фонде Рокфеллера". Она немедленно мне перезвонила:

- Елена, что значит советская журналистка? Мы же кузины.

Так и есть. Нэнси, с ее теплыми карими глазами, очень похожа на мою бабушку, когда та была молодой.

Нэнси говорит, что ее тетю Берту всегда окружал ореол таинственности. Она знала ее лишь как "сестру деда, которая уехала в Россию". После того, как Джек и Минни навестили бабушку в Москве в середине шестидесятых, родители Нэнси хотели узнать как можно больше об этой поездке. Но Джек, похоже, не горел желанием рассказать о встречах с Бертой. Он ограничился малым:

- У нее все в порядке. Муж умер, и она живет на пенсию.

Ни слова не было сказано ни о моей матери, ни обо мне. Все решили, что время и расстояние привели к тому, что когда-то близкие брат и сестра уже не имеют ничего общего.

Я не могу говорить от лица моих кузенов Бяликов, но я, разумеется, пыталась поставить себя на их место. Что бы я чувствовала, если б узнала после смерти бабушки, что она хранила от меня какие-то очень важные секреты? Если бы выросла, любя бабушку, думая о ней, как о добром и сострадательном человеке, а потом вдруг выяснилось, что она порвала фотографии моих кузенов, чтобы я не узнала, что ее брат женился на черной женщине? Я бы хотела, чтобы моя бабушка ожила и я бы смогла спросить у нее: "Почему?"

Для того чтобы помочь мне как можно больше узнать о моей семье, мать Нэнси внимательно пересмотрела старые фотографии и письма, оставшиеся в ящиках, привезенных из дома ее свекрови. Фотографий, которые присылала моя бабушка, не нашлось. Осталось только два связанных с ней предмета: маленькая эмалевая брошка, подаренная бабушкой Минни, и большая книга, присланная Джеку из Ташкента в 1959 году. Огромных размеров том истории Узбекской Академии Наук, переведенный на английский язык Бертой Бялик. С надписью на титульном листе: "Моему брату Джеку с любовью". Этот подарок тронул меня до глубины души. Бабушка понимала, что это не самый лучший подарок, зато в конце пятидесятых она могла безбоязненно послать такую книгу американскому родственнику. Никто не стал бы попрекать советскую гражданку в том, что она посылает брату официально одобренный перевод исторической книги. И Берта гордилась своим трудом. Это была ее первая книга, переведенная с русского на английский.

Нашлась еще и расшитая ермолка, которую моя бабушка послала своему племяннику Юджину, когда у него родился сын, Стив. Ермолку, расшитую вручную, полагалось надевать на бар-мицву*. Мой кузен хранит ее, как память, хотя его семья не соблюдает религиозные традиции.

Должны ли грехи родителей (в данном случае, грехи прапрародителей, дедушек и бабушек) отражаться на детях? Разумеется, нет. Люди в большинстве своем следуют законам своего времени, а те, кто могут подняться над властвующими в обществе предрассудками, как мои бабушка и дедушка, всего лишь исключения из правил.

Я смотрю на портрет прабабушки и прадедушки, одетых по моде начала века в Варшаве. И мне хочется спросить их:

- Почему вы не попытались понять Берту? Почему заставили ее терять сознание в гарлемской квартире, где ей пришлось выбирать между семьей и мужчиной, которого она любила?

А больше всего мне хочется сказать Джеку, ее любимому брату:

- Она любила вас больше всех, а вы ее предали.

Моя мама, не такая сдержанная, как я, высказала все, что она думала, вдове Джека. Во время Второй мировой войны, когда Америка и Россия были союзниками, ограничения на контакты с зарубежными родственниками заметно ослабли, и многие американцы присылали посылки с продуктами своим российским родственникам. Но мои бабушка и мама, находясь в крайне стесненных обстоятельствах в Ташкенте, ничего от Джека не получили. Хотя моя бабушка постоянно писала брату, он ей ничем не помог.

Но с мертвыми спорить бесполезно. Новые поколения Бяликов, потомки двух других братьев бабушки, Сидни и Марка, теперь тоже вошли в нашу жизнь. Как дети и внуки Джека, они хотят одного - поближе познакомиться с давно потерянными российскими родственниками.

Черные и белые американцы по-разному реагировали на рассказ о моей бабушке и моих родственниках по линии Бяликов.

- Это здорово, ты должна этим гордиться, - говорили белые.

Некоторые евреи приходили в восторг, заявляли, что согласно религиозным традициям я - еврейка, и даже предлагали мне поехать в Израиль, чтобы приобщиться к истокам.

Когда я рассказывала некоторым черным о моей бабушке, результатом стала новая боль. До моего приезда в США я и представить себе не могла о существовании антисемитизма среди черных американцев. Моя мать всегда говорила мне, что история подавления и дискриминации черных американцев и евреев имеет много общего. Не потому ли многие темы спиричуэла взяты из "Исхода", Второй книги Моисеевой?

Учитывая мою прочную связь с черной Америкой, мне было бы гораздо проще не упоминать о черном антисемитизме. Но мое семейное прошлое этого не позволяет. Иногда, когда я рассказывала черным о моей бабушке, они смеялись. Считали, что это забавная шутка. Но хуже смеха была злость.

- Гордиться тут нечем, - говорили они, копируя белых, которые точно так же отзывались о черной половине моего семейного древа.

Такое отношение невыносимо болезненно для детей американских межрасовых пар. Куда бы они ни пошли, везде им приходится извиняться за одну половину своих родственников. Я не хочу этого делать... И однако...

Иногда, когда черные спрашивают о моей семье, мне приходится подавлять желание опустить часть информации. Во многих социальных ситуациях, находясь среди афроамериканцев, куда удобнее не упоминать о белых родственниках.

Но это "удобство" сильно отдает трусостью.

ОТЕЦ

- А что ты знаешь об африканской ветви своей семьи? - часто спрашивали меня американцы.

И белые, и черные американцы, последние в большей степени, проявляли интерес к тому, что мой отец - африканец, а не афроамериканец. Если бы не мать, я бы ничего не знала об африканской культуре. Но мама по работе встречалась с самыми интересными африканскими гостями Москвы, танцорами и музыкантами, историками и политиками. Ее комната ломилась от африканских масок и статуэток. Она собирала старые народные мелодии на пленках и пластинках, которые привозили ей зарубежные гости. В комнате матери я впервые услышала голос Мириам Макеба, которая никогда не гастролировала в России.

Своего отца я не помню. Он навсегда покинул Москву, когда я была совсем маленькой. В 1991 году, когда я отыскала всех своих черных и белых американских родственников, он стал единственным недостающим элементом в истории моей семьи.

Пока я росла, он оставался для меня абстрактной личностью. Я знала, что он стал вице-президентом Занзибара после революции 1964 года. Я знала, что вскоре его убили политические противники, когда Занзибар и бывшая британская колония Танганьика объединились в новое независимое государство Танзания.

До 1991 года я не знала подробностей смерти моего отца (до сего дня официальных сведений по этому поводу нет. Я узнала эти подробности от людей, знавших моего отца, но многие факты, к примеру, даты, невозможно проверить).

Меня воспитывали в уважении к Абдулле Ханга за его роль в истории Занзибара. Мама позаботилась о том, чтобы я знала о его стремлении покончить с колониализмом на африканском континенте. Эмоционально я обижалась на своего отца за его отсутствие. Мне было все равно, кто он, - русский или американец, лишь бы он был рядом.

Эти противоречивые чувства, вкупе с информацией о том, что моего отца убили по политическим мотивам, заставили меня колебаться, когда Фонд Рокфеллера предложил слетать в Танзанию на поиски африканских родственников. Не было уверенности, что семья отца примет меня с распростертыми объятьями.

Но любопытство пересилило эти опасения. Вооруженная списком друзей и родственников, предоставленным Ибрагимом Нур Шарифом, бывшим учеником моего отца, который теперь преподает литературу суахили в университете Рутгерса (США), я улетела в Дар-эс-Салам в сопровождении неутомимого Фрэнка Карела (довольный результатами моего поиска белых родственников, он хотел, чтобы я постучалась в дверь к своей занзибарской родне). Больше всего мне хотелось встретить мою девяностодвухлетнюю бабушку Ханга.

Мне повезло в том, что первыми, кого я встретила в Даре, были русские. Утомленные долгим перелетом, мы с Фрэнком перекусывали в баре, когда я услышала, что за соседним столиком говорят по-русски. Представилась и с чувством глубокого удовлетворения услышала в ответ, что эти русские читали мои статьи в "Московских новостях".

Один из мужчин сказал:

- Думаю, мы можем вас приятно удивить. В Даре работает русский культурный центр. Давайте заглянем туда.

Мы постучались в дверь, и вскоре нам открыла женщина.

- Елена! - радостно воскликнула она. - Неужели ты меня не помнишь?

Я вспомнила. Женщина была моей первой учительницей английского в школе № 46 в Москве.

Наутро я на пароме отправилась в Занзибар, чтобы встретиться с семьей отца. Даже здесь мне не удалось избавиться от соотечественников. В капитане чувствовалось что-то неуловимо знакомое, хотя я точно знала, что никогда с ним не встречалась. Выяснилось, что он - грузин, работающий на пароме в рамках советско-танзанийского соглашения. Он признался мне, что зарабатывает хорошие деньги и откладывает их на будущее. Кто знает, в какую сторону оно может измениться?

Когда паром пришвартовался к пристани, я увидела высокую, интересную женщину в белом канзу-ндефи, национальном наряде танзанийских женщин, удивительно похожую на мою мать. Она сразу направилась ко мне.

- Ты, должно быть, Елена, - выделила она меня, конечно же, по европейскому платью. - Я была женой твоего отца и буду очень рада, если ты будешь называть меня мама Ханга.

Она вышла замуж за моего отца вскоре после его возвращения на Занзибар в 1964 году. И всегда знала о моей матери и обо мне.

- Твой отец всегда отзывался о твоей матери с огромным уважением, заверила она меня. - И никакие трения в личных отношениях не могли поколебать его уважение к ней. Он говорил мне, что твоя мать - восхитительная женщина, с твердыми убеждениями и характером.

Это описание очень подходило и к маме Ханге, учительнице начальной школы. После смерти отца ей выпала тяжелая доля, а замужем она была всего год-полтора. Долго никто не решался взять ее на работу: боялись иметь дело с женой убитого политического лидера.

Слушая историю мамы Ханги, я поняла, что ее судьба, а то и еще хуже, могла выпасть на долю моей матери, если бы она последовала за отцом в Занзибар. Я думала о бессчетном количестве женщин во всех странах на всех континентах, которые не могли жить полноценной жизнью, потому что связывали свою судьбу с политиками, оказавшимися не на той стороне баррикад.

Факты о смерти моего отца, пусть они и не получили официального подтверждения, - история не для слабонервных. Танзанийские архивы еще не открыли сведения о многих казнях, прошедших в тот период. Все, что мне известно, я узнала от танзанийцев, живущих как за границей, так и на родине.

Хотя прошла четверть века, убийство моего отца по-прежнему остается болевой точкой. В моем отеле в Даре я получала много анонимных телефонных звонков от людей, которые просто хотели мне сказать, что знали моего отца.

Танзания - маленькая страна. 26 миллионов жителей, площадь - 945 тысяч квадратных километров. Весть о моем приезде распространилась быстро.

- Елена Ханга, - прошептал в трубку какой-то мужчина, - я хочу приветствовать тебя от лица всех, кто восхищался твоим отцом. Мы рады, что ты здесь.

И повесил трубку. На улице в Занзибаре незнакомцы останавливали меня, чтобы сказать, что Абдулла Ханга был "настоящим лидером", "борцом за социальную справедливость", "прекрасным учителем, пусть я и не разделял его коммунистических убеждений".

Никто из них не представлялся. У семейно-родовых культур длинная память. Некоторые политики той эпохи, на которую пришлось убийство моего отца, и их потомки по-прежнему играют важную роль в жизни Танзании. Никто не рисковал вновь раздуть угольки давней ненависти.

В 1964 году, после возвращения моего отца из Москвы, Занзибар обрел независимость: революция свергла правившего султана. Мой отец стал первым вице-президентом независимой островной республики, но отдельным государством Занзибар пробыл недолго. Первый президент острова, Абейд Каруме, вскоре согласился объединиться с Танганьикой в новое государство Танзания под президентством Джулиуса Ньерере (Каруме остался вторым вице-президентом Танзании и президентом острова, который подчинялся решениям союзного государства).

Каруме, в этом разногласий нет, был диктатором, который или казнил, или сажал в тюрьму своих политических противников. Но в 1972 году его самого убил армейский офицер, отомстивший таким образом за смерть отца.

Ожидалось, что Абдулла Ханга будет играть важную роль не только в островном государстве, но и в объединенной Танзании.

- Твой отец был сильной личностью, - сказал мне в телефонном разговоре еще один аноним. - Поэтому люди помнят его и подходят к тебе на улице. Но тот факт, что он много времени провел в Москве, оказался не в его пользу. В глазах Каруме и правительства Ньерере это считалось минусом, а не плюсом.

Так или иначе, моего отца арестовали. Увезли из дома и больше его не видели ни друзья, ни родственники. Свидетель (возможно, один из палачей) рассказал о его смерти своим друзьям следующее: Абдуллу Ханга живым засунули в мешок после пыток, привязали к мешку камни и бросили в Индийский океан.

Что я могу к этому добавить? У меня нет ни малейших сомнений, что так оно и было. Слишком многие говорили об этом, следовательно, должен быть источник информации, который видел все это своими глазами.

- Я не знаю, стоит ли мне говорить тебе об этом, - сказал один мужчина со слезами на глазах. - Дочери слышать это очень тяжело. Но я думаю, и ты, и весь мир должен знать об этом беззаконии, чтобы больше оно не повторилось.

В Москве мама и я всегда знали, что моего отца убили по политическим причинам. В России я слышала много историй о тех, кто исчез в эпоху правления Сталина. Но я и представить себе не могла, что придет день, когда я узнаю, какой ужасной смертью погиб мой отец.

В Занзибаре многие из учеников моего отца останавливали меня, чтобы поделиться более приятными воспоминаниями. Они говорили, каким он был блестящим учителем, как они его уважали.

- Он радовался, когда дети задавали вопросы, - сказал мне один мужчина, а для его поколения (мой отец родился в 1932 году) это было весьма необычно. И он был потрясающим футбольным тренером.

Как-то вечером женщина моего возраста, она работала горничной в отеле, постучалась в дверь.

- Ханга. Открой!

Ее голос поначалу испугал меня, но потом я поняла, что она говорит только на суахили и пытается общаться со мной с помощью лишь нескольких известных ей английских слов. Она указала на мою одежду, сделала характерный жест.

- Я постираю... для тебя.

Я полезла за кошельком, но она покачала головой:

- Нет... никакой платы, - ей удалось объяснить, почему она не хочет брать денег. - Твой... твой... отец... - тут она указала на себя, - ...учил... мою... маму.

Она словно что-то написала в воздухе, ткнула пальцем в газету. Я наконец-то поняла. Мой отец научил ее мать читать и писать, и она отдавала старый долг, предлагая постирать мою одежду.

Этот случай вызвал у меня чувства, которые я не испытывала, или не позволяла себе испытывать, по отношению к отцу. Он был не просто убежденным марксистом. Он очень хотел, чтобы его народ умел читать и писать, и он стал уважаемым в народе учителем, раз столько лет спустя его помнят дети его учеников.

И, наконец, я встретилась со своей бабушкой, маленькой, хрупкой женщиной, которая притянула меня к себе и начала баюкать, как ребенка.

Много лет, сказала она, с тех пор, как мой отец рассказал ей о том, что в Москве у нее есть внучка, она видела меня во сне. Она не знала, сколько мне лет, не знала, как мне удастся ее найти, но ей снилось, как она сыплет золотые монеты мне на голову.

Говоря на суахили, переводили другие мои родственники (вся молодежь знала английский), она описывала местный обычай: ребенка осыпали золотыми монетами, чтобы он рос счастливым и богатым. Она вывела меня на улицу перед своим домом и бросила несколько золотых монет мне на голову. Соседские ребятишки бросились их подбирать. Это тоже являлось частью ритуала. Ты можешь стать счастливым только в том случае, если и другим достанется кусочек твоего счастья.

Перед моим возвращением в Соединенные Штаты бабушка достала из кармана ключик и подвела меня к сундуку в хижине.

- Я не открывала его все эти годы, но теперь пора, - сказала она. - Твой отец велел никому их не показывать, никому о них не говорить... но прошло столько лет. Я знаю, ты захочешь взять их с собой.

Что могло быть в сундуке? Я могла только гадать. Золото? Драгоценности? Деньги? Может, даже оружие, шашки динамита, документы, изобличающие убийц моего отца?

Бабушка повернула ключ, откинула крышку. Вглядевшись в темноту сундука, я увидела книги.

Тома произведений В.И.Ленина на английском языке.

Я предположила, что эти книги принадлежали моему отцу, но потом мама рассказала, что отправила их на Занзибар в первые годы супружеской жизни, когда еще собиралась последовать за отцом в Африку. Эти книги мои бабушка и дедушка привезли из Америки в 1931 году. Я не могла сдержать слез.

Плакала, жалея мою африканскую бабушку, которая не знала, что это за книги, но хранила их в память об убитом сыне.

Плакала, жалея Берту и Оливера, которые так верили слову Ленина.

Плакала, жалея маму: отправленные на Занзибар книги напоминали о том времени, когда она и мой отец без памяти любили друг друга.

Плакала, жалея отца. Очевидно, он понимал, что в середине шестидесятых годов в Танзании эти книги представляли собой опасность для их владельца. И все-таки считал очень важными и нужными, раз попросил мать их спрятать. Я восхищаюсь его целеустремленностью, его принципиальностью.

И при этом... Ленин проповедовал политическую философию, основанную на нетерпимости к инакомыслию. Я задаюсь вопросом, как бы мой отец отнесся к запрещению антиленинских книг? Танзаниец, знавший Абдуллу в молодости, говорил, что он плакал, узнав о смерти Сталина в 1953 году. В этом нет ничего необычного. Многие русские тоже плакали и только по прошествии многих лет поняли, как они заблуждались. Сумел ли мой отец подняться над этими заблуждениями? Хотелось бы мне задать ему этот вопрос.

Я не могу сказать, что испытала что-то особенное, прикоснувшись во время этой поездки к моим африканским "корням". Шагая по улицам Дара, я все ждала, когда в душе у меня что-то щелкнет и я смогу стать здесь своей, как это случилось со мной в Америке.

Мне представляется, что многие черные, особенно интеллектуалы, романтизируют Африку. Для них континент кажется черным Эдемом, раем, из которого их предков продали в рабство. Но Африка - не Эдем. Это огромный, сложный континент, многие жители которого борются за то, чтобы найти свое место в современном мире. Когда американцы спрашивают меня: "И как тебе Африка?" - я отвечаю, что всей Африки я не видела. Я видела лишь уголок Танзании, в котором очень сильно влияние ислама. Танзания отличается от Ганы, Нигерии, Эфиопии или Зимбабве, как, скажем, в Советском Союзе Литва отличалась от Узбекистана или Армении.

Традиционные для ислама ограничения в отношении женщин, конечно же, сыграли немалую роль в моей оценке занзибарской культуры. Салмин Амоур, тогдашний президент Занзибара, пригласил меня на обед в свою резиденцию и принимал меня как почетного гостя. Однако я могла понять то унижение, которое испытывала моя мама много лет тому назад, когда отец разрешал ей прислуживать или сидеть за столом, но не говорить. Мама Ханга сопровождала меня на обед с президентом Амоуром. Он показался мне человеком будущего, а не прошлого, лидером, достойным представлять Африку в конце двадцатого и в начале двадцать первого столетия. Мы говорили на самые разнообразные темы, от сложности позиции Горбачева (происходил наш разговор вскоре после путча) до необходимости инвестиций черных американцев в экономику Африки. Президент Амоур и я говорили, мама Ханга, следуя мусульманской традиции, молчала, как рыба. Говорить разрешалось только мне, европейской женщине, возведенной в ранг почетного гостя.

После мамы Ханги я встретила много интересных, хорошо образованных занзибарских женщин. Они могли говорить интеллигентно, остроумно, на любые темы, от танзанийской политики до законов о разводе. И разговор не затихал ни на секунду, если в комнате не было мужчин. Появление мужчины вешало на их рты замки. Я удостоилась чести беседовать с президентом Амоуром, но меня глубоко опечалило вынужденное молчание мамы Ханги.

Мой дед со стороны отца, который умер много лет тому назад, был имамом. И хотя отец стал атеистом, многое в его поведении, особенно отношение к женщинам, вызвавшее конфликт с матерью, основывалось на культурных и религиозных традициях. В их браке столкнулись разные культуры. Мой приезд в Занзибар помог мне уяснить силу традиций во взглядах отца.

Мой отец был человеком, который никогда не поступался принципами. Об этом говорили все, кто его знал. Наверное, он жил бы и теперь, если б проявил способность к компромиссам. Для такого человека компромиссы в личной жизни были не менее трудны. И моя мама не умела приспосабливаться. Их брак стал иллюстрацией пословицы "нашла коса на камень".

Мое короткое, поверхностное знакомство с культурой Занзибара, пусть моя душа и отреагировала на эту культуру, как на русскую или американскую, позволило мне внутренне примириться с отцом, которого я никогда не знала. Я могу гордиться им за то, каким он был, не обвиняя в том, что он не смог стать другим человеком.

Мне хочется думать, что он гордился бы мною, пусть я никогда не стала бы молчаливой женщиной за столом. Я уверена, что мы оба осознавали, как сложно жить не в одном, а в нескольких мирах.

ПУТЕШЕСТВИЯ С КНИГОЙ

Когда я искала свои корни, я много перезванивалась, переписывалась со всей своей американской родней, но практически никого не видела. А когда книга вышла, я решила исполнить бабушкину мечту: собрать вместе родственников, ее и дедушкиных. Белых и черных американцев. При ее жизни такое казалось невозможным.

Да и в наше время - не самая простая задача. Полгода я всех обзванивала билась, как рыбка об лед. Ничего не получалось, капризы наслаивались на убедительные причины, логичные доводы на нелогичные отказы: одни не полетят туда - место не подходит, другим не подходит время, третьим - и место, и время. Честное слово, руки опускались.

Тогда за дело взялся мой приемный отец Ли Янг. Напомню, что он сам черный, а его жена - белая. Он давно мечтает познакомить свою семью и семью жены, устроить общую встречу, но долгие годы из этого ничего не выходит. Помогая мне, он все воспринимал очень личностно. Наверное, все получается легче, когда за подобные семейные мероприятия берется сторонний человек...

В какой-то момент он собрал обе семьи. Просто сообщил:

- Встречаемся в Чикаго, такого-то ноября.

Мы сняли гостиницу, сняли ресторан, и очень многие родственники согласились приехать - а ведь это достаточно дорогое удовольствие.

Что интересно - пришла даже Минни, которая одной из первых заявила мне по телефону, что не желает иметь со мной дела. Когда ее внучка сообщила ей, что летит в Чикаго, она сказала, что тоже полетит. Хотя в свои девяносто лет Минни дико боялась самолетов. Но, услышав, что вся семья собралась в Чикаго, она приняла мужественное решение - лететь вместе. Это была очень трогательная встреча - она привезла мне брошь, которую когда-то ей прислала моя бабушка.

И вот мы все собрались, обстановка поначалу была очень напряженная. Мы пригласили на встречу раввина, который спел ту песню, что бабушка мне пела в детстве. Оказывается, она пела песню на идиш, а я думала прежде - на немецком, ведь мы в семье никогда не говорили о том, что она еврейка.

Мы пригласили и черного священника - ведь мой прадед был священником негритянской баптист-ской церкви. Был и ансамбль, который не так давно эмигрировал из Молдавии - они страшно обрадовались, когда услышали, что мы с мамой говорим по-русски. В общем, мило и трогательно.

Вначале все, конечно, расселись весьма чопорно: черные - с одной стороны, белые - с другой. Смотрели друг на друга напряженно. Пытались, конечно, изображать доброжелательность, но поскольку уж слишком старались, получалось весьма натянуто.

Говорили какие-то официальные речи, но это никого не трогало. Но потом вышла Перел, та самая подружка моей бабушки, с которой они вместе бегали на свидания. Она об этом очень трогательно рассказала. И как мои бабушка с дедушкой познакомились, и как они ездили вместе танцевать, и как дедушка прекрасно готовил. И как однажды бабушка пришла к ней и сказала:

- Я не знаю, что делать. Во-первых, он - черный. Во-вторых, он старше меня на двадцать лет. В-третьих, у него было три жены. В-четвертых, он поет, говорит на четырех языках, и я чувствую себя рядом с ним женщиной.

Бабушка не была готова к такому повороту событий, к тому же она была помолвлена - в общем, целый клубок проблем. Перел тогда ей ответила:

- Конечно, он - отличный парень. Но ты понимаешь, на что себя обрекаешь? Ты отрезаешь себя ото всех - от родных и друзей. Я, будь уверена, от тебя никогда не откажусь, но ведь ты понимаешь, что даже я не смогу тебя с ним пригласить к себе в гости.

И вот такую душещипательную историю она рассказала всем собравшимся, люди прослезились и стали делиться собственными ощущениями.

Вышла моя кузина, по возрасту - моего поколения, и рассказала, как вели себя ее родители, когда стало понятно, что я так или иначе появилась в их жизни и что старая легенда рухнула. Ее родители вошли в комнату с изменившимися лицами и сказали:

- У тебя есть черные родственники.

- Наконец-то в нашей семье появится хоть какой-то цвет!

И очень она обрадовалась предстоящей встрече всех ветвей семьи. Хотя брат ее ехать отказался. Вовсе не потому, что его потрясло появление черных родственников, нет, это его мало волновало - какая разница, черные, малиновые или зеленые, просто он не хотел пропустить футбол по телевизору. А цвет кожи родни его интересовал менее всего. Вот футбол - событие, а то цирк устраивают из-за какой-то ерунды - разговоров чуть ли не на неделю. Что значит - другое поколение.

Был еще смешной момент на этой встрече. Ко мне подошла Минни и говорит:

- Лена, ты ведь книгу написала. Если еще что-нибудь узнаешь про нашу семью, сообщи обязательно.

Я говорю:

- Да, кстати, ваш кузен...

А дело в том, что в семье моей бабушки было три брата. Один - муж моей собеседницы, коммунист. Второй - был социалистом. А третий - служащий ФБР, который по долгу службы просто следил за всей семьей, не исключено, что и всех закладывал по полной программе. Милая семья: они друг друга терпеть не могли и даже не разговаривали. На нашей встрече в Чикаго три эти семьи, наверное, впервые за много лет собрались вместе. Так вот, сын того самого фэбээровца женился на японке и живет в Японии. И потому я и говорю вдове брата моей бабушки:

- В нашей семье есть и японский ребенок.

Она просто остолбенела. Только-только свыклась с мыслью о существовании черных родственников, а тут на тебе - еще и желтые! Но потом она сказала:

- Ну, что же делать? Такова жизнь. Теперь в нашей семье есть все цвета радуги.

Надо признаться, мы выставили на столы водку, что в Америке не совсем принято - обычно все пьют по чуть-чуть: джин с тоником или виски со льдом. Но не по-русски, а по капельке. Мы с мамой все-таки остановили свой выбор на водке - все-таки из России приехали. Атмосфера в результате получилась очень хорошей, дружелюбной. Родственники стали брататься, танцевать. Черные учили танцевать белых. Словом, настоящая дружба народов.

Очень все вышло трогательно. Каждый говорил о наболевшем. Телефонами обменялись, потом и вправду стали перезваниваться.

Сейчас Минни, которая меня знать не хотела, обижается, если я ей долго не звоню - как же так?! Родня мы или не родня?

С черными родственниками в Америке мне всегда было просто. К тому же мы дружили еще задолго до того, как появилась книга. И даже до того, как возникла идея книги "Душа в душу".

Почему я утверждаю, что понятие о душе у черных близко понятию у русских? Попробую объяснить.

В 1988 году сгорела газета "Московские новости". Надо было что-то делать, спасать газету. Егор Яковлев послал меня в Америку, надеясь, что тамошние магнаты поддержат свободную печать России. Когда я приехала, выяснилось, что магнаты вовсе не собираются спасать свободную печать - уж больно сложно все выходит по налогам. А так они бы, конечно, поддержали - если бы с этого им была бы хоть маленькая, но польза. И вот, хожу я, прошу, никто ни копейки не дает, дико стыдно пустой возвращаться на родину.

Как-то обмолвилась об этом своей родственнице. А в отличие от белых родственников, весьма состоятельных людей, мои родственники черные не сверхсостоятельны. Они сказали так:

- Лена, уж коли ты приехала, давай соберемся и посмотрим, что можно сделать.

Когда мы все собрались, встал один из моих кузенов и говорит:

- Лена приехала собирать деньги на свою газету. Может быть, не все знают, но она журналистка, а ее газету спалили враги.

Понятно, присутствующие весьма приблизительно знали, где расположена Москва, а уж тем более понятия не имели о "Московских новостях". Но на вполне определенный призыв "Лене надо помочь" достается шапка и пускается по рядам.

И, между прочим, собрали несколько тысяч долларов. Давали - кто сколько мог. Дети давали по два-три доллара, взрослые - по двадцать, пятьдесят, словом, кто сколько мог. Я вернулась в Москву такая счастливая.

Меня это поразило - почему они стали собирать средства на неведомую газету? Но среди черных родственников так принято, что если кто-то в беде, то ему надо помочь без разговоров о том, когда деньги вернутся.

Кстати, по похожей схеме была моментально распродана моя книга. Родственники сказали:

- Надо книгу продавать по церквям, потому что так ты ее не продашь. В магазине не купят, потому что книгу неудачно разместили.

Это и в самом деле было так - книгу поставили в отдел "Советские чтения", и она не особо бойко распродавалась, потому что не слишком много людей в Америке интересовались советской перестройкой.

И мои родственники приходили в церковь - притом они были вхожи в разные церкви - и говорили:

- Среди нас есть сестра из далекой России. Надо помочь продать ее книгу.

Священник объявлял прихожанам о книге. И те покупали - одну себе и десять в подарок. Так книга и разлетелась - моментально. Мне стали постоянно звонить:

- Когда придете выступить? Когда расскажете, что происходит в России?

Для них такое выступление - экзотика. Когда в черную церковь попадет русский? Да никогда. Этого не может быть по определению. Но тут такой человек приходит, - и рассказывает, что там творится. Конечно, они купят книгу, даже если читать ее не все станут.

Сначала книга вышла в твердом переплете, потом ее переиздали в бумажной, мягкой обложке. И даже перевели и переиздали в Японии. Во-первых, потому что в нашей семье японский родственник. Во-вторых, японцы всегда очень быстро реагируют на все новое, необычное. Для них это редкость - искать свои корни, потому как Япония, в общем, достаточно однородная нация. Но в Японии все больше появляется черных японцев из-за того, что там много американцев. Их этот процесс интересует, так что книга показалась им любопытной.

Выступала я после выхода книги очень много. В Нью-Джерси выступала даже во время выборной кампании. Вот что интересно: в городе - черный мэр, который баллотировался на новый срок, и там живет очень много евреев. Банк, поддерживающий мэра, и нанял меня выступать в рамках его кампании. Почему? Да потому что я с одной стороны - черная, с другой - еврейка. То есть они посчитали, что я идеально подхожу, чтобы рассказывать, как бы со стороны, что, мол, мы должны друг друга понимать, уважать, сосуществовать, пора уже сплотиться, обняться и прочее, прочее. Короче: ребята, давайте жить дружно!

Выступала я в различных фондах. Выступала и в доме для престарелых.

Из дома для престарелых позвонили, сказали, что заплатить не могут - денег нет, но их старушки видели меня по телевизору и так просят приехать! Ну, разве можно отказать? Приезжаю, смотрю - публика лет в среднем по девяносто. В чем душа держится - неизвестно.

Начинаю рассказывать - думала, что час говорю впустую: разве можно до них докричаться? И тут одна старушка решила задать вопрос:

- В тебе столько национальностей, а вот индейская кровь в тебе есть?

- Нет, разве что какие-нибудь пра-пра-корни...

- Очень хорошо. Вот, ты такая интересная, я подумала, может быть, ты выйдешь замуж за индейца? У меня есть правнук, вы будете идеальной парой.

И я поняла, что они все слушали и услышали, просто находятся в состоянии, когда трудно аде-кватно отреагировать.

В Бостоне меня ангажировало на неделю Министерство культуры. Просто закупили на корню - я должна была выступать по четыре раза в день. Выступала в самых различных школах, а один раз даже в детском саду. Перед детишками трех-четырех лет. Я удивлялась:

- А им-то - зачем?

Отвечают:

- Как зачем? Пусть уже в этом возрасте знают, что есть другие страны и другие люди и что даже в России живут люди разного цвета.

В школах я рассказывала немного о книге, о семейных корнях, но в основном безусловно - о России. Карту показывала, спрашивала, смогут ли найти Москву, и вообще - что знают о России. Им многое было интересно, любопытно. Спрашивали:

- Что русские дети читают?

- Про Тома Сойера читают.

- Здорово! И мы тоже - про Тома!

Познания о России и уровень образования вообще зависят в первую очередь от школы. В Нью-Йорке я была просто шокирована - была в такой фантастической школе! Каждый год эта школа назначает "главной" новую страну и весь учебный год изучает ее досконально. Если год России - дети смотрят фильмы только о России, читают Пушкина и Толстого. На уроках рисования раскрашивают чуть ли не яйца Фаберже. На следующий год - Франция. Затем - Греция. И, так как это час-тная школа, они могут себе позволить отправиться в изучаемую страну.

А бывают школы публичные, например, я была в такой в Лос-Анджелесе. При входе меня проверяли - нет ли с собой оружия. Там установлена система, как в аэропорту, которая звенит, если несешь с собой железо. Когда я выступала в классе, меня сопровождал директор. Разговаривая со мной, он все время смотрел по сторонам. Это, наверное, чтобы удар не пришелся в спину. У него уже выработался инстинкт - стоять все время спиной к стенке.

Рассказываю, а ребята на первой парте играют в карты. Я им сделала замечание. А директор мне говорит:

- Да что вы, с ума сошли, как же я их выгоню? Ведь они сейчас пойдут и натворят что-нибудь. Пусть уж лучше сидят здесь и мирно играют в карты. Вам что, жалко? Главное, ребенок на глазах.

Так что школы в Америке очень и очень разные. Публичные и частные. Есть публичные в дорогих районах. Поэтому несправедливо убеждение, что в Америке плохое школьное образование. Образование в Америке - разное.

Если в школах задавали в основном детские вопросы, то на выступлениях в черной аудитории первым вопросом было:

- А есть ли в России расизм?

Здесь, конечно, приходилось отвечать, что в России есть только бытовой расизм, а для расизма в американском представлении никогда не было и предпосылок, потому что там просто не было черных. А то, что иногда в России называют расизмом про отношения к людям "кавказской национальности", это афроамериканцам непонятно совсем. Какой же расизм - ведь это белые люди! Так почему же их не любят? Что значит - черненькие? Они ведь - белые. Американцы скорее поймут, если говорить об антисемитизме, а не о таком вот "убогом" расизме. Также черная аудитория не поймет, если говорить о сложных взаимоотношениях русских и украинцев. Они говорят:

- Религия - одна, язык - практически один, выглядят - одинаково. Да как они отличают друг друга? Как украинец отличит русского на улице? Нас-то - за километр видно!

Объясняю:

- По акценту, по фамилии и так далее.

- Глупость какая! Акцент ведь можно изменить!

Белую же аудиторию больше интересуют проблемы антисемитизма. Ведь многие американцы помогали евреям выехать из Советского Союза.

Выступала я и перед университетской публикой. Их не интересовали ни расизм, ни антисемитизм. Им нужны были перестройка, свобода слова, СНГ, Горбачев.

Каждую аудиторию интересовала Россия в приложении к их собственным проблемам. Например, феминисты спрашивали, есть ли власть у женщин, какие возможности для бизнес-вумен, почему у женщин ниже зарплата, чем у мужчин.

Книга вышла в 1992 году, а езжу я с выступлениями до сих пор. Интерес к России остается, он просто меняется - кочует от одной темы к другой.

Поездки и составляли основу моей американской жизни. Выступления, связанные с книгой, а также выступления с комедийным клубом одесситов, эмигрантами из Союза. На гастроли мы с одесситами ездили часто - прямо как бременские музыканты бороздили просторы Америки. Не пешком, конечно, - на микроавтобусе. Принимали нас везде очень тепло - много в Америке наших, много.

Конечно, я не актриса, но мне нравилось выступать, шутить со зрителями, дурачиться. Главное, что было в этих гастрольных поездках, это потрясающая атмосфера. Жизнь - как капустник. Как мне все это нравилось!

Возвращаясь к книге, скажу, что главное, чему научила меня и работа над ней, и общение с родней после ее выхода в свет - это терпимость. Я стала с гораздо большим пониманием относиться к чужим заблуждениям, понимая, что, в общем-то, каждый человек имеет право на собственное мнение. А также - на собственную жизнь. И еще - что никто не должен стать судьей другому человеку только потому, что тот живет так, как хочется ему самому, а не так, как представляется правильным окружающим.

Я еще не знала, насколько пригодится мне этот опыт, я просто и представить себе не могла, как резко изменится моя жизнь, как кардинально изменятся точки отсчета. Как Россия вновь ворвется в мою судьбу, оставив на втором плане весь накопленный мною американский опыт.

КУДА ПОЙТИ?

В 1996 году моя жизнь изменилась. И это было связано не только с появлением в ней телекомпании НТВ. Хотя теперь я подозреваю, что если бы сама не предприняла попытки изменить образ жизни - совсем-совсем в другом направлении! - то и не было бы никаких звонков от Леонида Парфенова, никаких уговоров, никаких мучений, размышлений "у камня", на котором начертано: направо пойдешь, станешь телезвездой (очень даже сомнительная перспектива), пойдешь налево - будешь психотерапевтом (это уж наверняка). Может быть, судьба благосклонна именно к тому, кто уже начал шевелиться, чтобы что-то изменить в самом себе, а не к мирно лежащему на печке?

В сентябре 1986 года я начала учебу в Нью-Йоркском университете по специальности психотерапевт. Это не совсем такая специальность, как в России, где для получения диплома нужно учиться шесть лет, защищать диплом, заканчивать аспирантуру. Даже совсем не такая. Это, так сказать, психотерапевт "на скорую руку" - в Америке это называется "shrink". Учиться, чтобы получить степень мастера, надо всего два года, если уже есть степень бакалавра, но учеба весьма серьезная. Во-первых, потому что за эти два года за получение профессии надо заплатить достаточно большие деньги. И во-вторых, к процессу учебы отношение очень строгое - за два-три пропуска тебя могут отчислить. И тогда прощай профессия и, соответственно, деньги.

Почему я решила стать психотерапевтом? Признаюсь, это была не совсем моя идея. Дело в том, что ко мне часто обращались наши эмигранты, чтобы "поплакаться в жилетку". Тогда мои друзья сказали мне:

- Лена, почему к тебе все ходят и ходят? Если уж ты такая сердобольная, то хотя бы делай это профессионально!

И я подумала - а почему бы и нет? Ведь если человек не идет к профессии, то профессия идет к человеку, может же так случиться?

К тому же в Америке мне страшно недоставало общения. Там ведь не принято знакомиться ну, к примеру, на работе. В Америке все очень заняты, нет такого, как у нас: в двенадцать часов ночи позвонить и сказать:

- Я сейчас приеду.

Поход в гости это целая история: надо позвонить, тебя карандашиком впишут в список: встреча с Е.Хангой состоится через две недели. Этот факт надо подтвердить за неделю, потому что, глядишь, тебя вычеркнут из списка, просто сотрут ластиком.

В баре знакомиться мне как-то не хотелось, да я не слишком люблю и бары, и рестораны. На улице? Смешно. Да, пожалуй, что и страшно - столько слышала всяких жутких историй, что вероятность знакомства на улице даже не рассматривалась в качестве возможной.

Я так соскучилась по нормальному общению, что готова была пойти хоть в университет, потому как только в студенческой, университетской среде можно было найти общение, подобное тому, к которому я привыкла в Союзе. Конечно, у меня было и есть много знакомых в Америке, но так получилось, что все они старше меня. Они оставались людьми другого поколения, с ними было интересно, но мне хотелось общаться со сверстниками. В общем, до поступления в университет я часто чувствовала себя одинокой.

К тому моменту, как мне позвонили с НТВ, у меня появились в университете друзья. Более того - появились и свои пациенты. Свои больные, свои наркоманы. Ведь после первого курса мы проходили практику в больнице. С больными начали складываться вполне доверительные отношения: один пациент так мне верил, что принес показать револьвер. Что и говорить, привнесло острых ощущений в мою жизнь подобное общение.

Была в той практике и совершенно фантастическая встреча, благодаря которой я поняла, что мир не просто тесен, он - теснее тесного.

В ту американскую больницу, где я практиковала, обращалось много пожилых русских эмигрантов. У них часто были проблемы с общением - они плохо знали английский, поэтому в больнице очень обрадовались, когда появился "доктор", пусть даже такой "зеленый", с которым можно говорить на русском. Поэтому всех русских посылали ко мне. И вот пришла женщина, лет семидесяти, и стала рассказывать о своей жизни.

Я ее спрашиваю:

- Вам, наверное, тяжело приходится без языка?

А она мне отвечает:

- А я язык знаю. Мне так повезло, потому что английский язык мне преподавала замечательная женщина, я вам сейчас расскажу. В Ташкенте...

И начинает рассказывать мне про мою бабушку!

- Она была такая славная, - рассказывает пациентка, - но очень строгая. Как я ее сейчас благодарю, без нее здесь я просто бы погибла. Я ее столько искала, хотела сказать спасибо.

Я призналась, что этой строгой учительницей была моя бабушка. И она расплакалась, кинулась обнимать меня... Честное слово, сцена для сериала, но чистая правда.

И вот тут, прямо в разгар сериала "Ханга-психотерапевт" и раздался звонок из Москвы. Или с Луны - в тот момент эти два понятия были от меня примерно на равно далеком расстоянии.

Звонок:

- Здравствуйте, меня зовут Леонид Парфенов, я хотел бы пригласить вас сниматься.

Признаюсь, слушала вполуха. Во-первых, не знала, кто такой Парфенов. Во-вторых, предположить, что я куда-то поеду, после десяти лет отсутствия, поеду в Россию сниматься на телевидении, - представлялось нереальным. В общем, я подумала, что это шутка такая.

- У меня возникла идея, - говорил Парфенов.

Ну хорошо, идея. А мне завтра экзамен сдавать. Потом, я ведь здесь, в России, никогда не работала на телевидении по-настоящему, в штате. Как я уже писала, я была первой советской журналисткой, которая в 1986 году стажировалась в Америке. Но одно дело рассказывать о своих впечатления ведущему, который задает наводящие вопросы и помогает вам удачно выглядеть перед зрителем. А другое дело самой вести передачу!

Но Парфенов оказался человеком настойчивым. Звонил, в какой-то момент сообщил, что стал генеральным продюсером канала. И он был настолько убедительным, что я подумала: а может быть, это не розыгрыш, а он и вправду серьезный человек? Звоню в Москву Анне Владимировне Дмитриевой (мой тренер по теннису), работающей как раз на НТВ. И она подтвердила: да, Парфенов генеральный продюсер.

- Не фантазер?

- Нет, серьезный человек.

- Что вы говорите! А вот он мне звонит.

- Да, я знаю, это я ему дала твой телефон.

Круг замкнулся. Луна оказалась ближе, чем я могла предположить.

Леонид Парфенов приехал в Америку перед Рождеством. Открываю дверь - там стоит импозантный мужчина, с модной однодневной щетиной, костюм от Кензо. Житель Луны.

- Давайте пойдем в ваш любимый ресторан.

Я засуетилась:

- Да-да, конечно. Есть один любимый, но он дорогой...

- Лена, не волнуйтесь. У меня просьба: давайте забудем о передаче, просто пойдем поужинать.

Я повела его в Рокфеллеровский Центр, там есть чудный французский ресторан. Настроение было праздничное во всем Нью-Йорке. Канун Рождества, выпал снег, все катались на коньках, - просто сказка. Мы шли по праздничному городу, я, наконец, расслабилась, а Леня пел старые песни о главном - он тогда как раз снимал этот проект. Он рассказывал: а вот это будет так, а Алла Борисовна будет делать то; у него горели глаза. Песни я, конечно, помнила, но не совсем понимала, что он собирается делать - я настолько отошла от России, ведь прошло столько лет. Все это было как вести из параллельного мира.

Сели за столик. В ресторане мы, видимо, вызывали удивление - люди не понимали, кто мы такие. Во-первых, достаточно молодые, а в этот ресторан ходят люди в основном пожилые, лет примерно около шестидесяти. Ну и вообще странная парочка, непонятный язык. За соседним столиком сидел мужчина, который не выдержал мучительной неизвестности. Повернулся и спросил:

- Знаете, я не понимаю, что вас, собственно, связывает? Вы кто?

Только американцы могут так бесцеремонно влезть в разговор и спросить: а вы, собственно, кто? Но, видимо, им с женой уже порядком надоело общаться друг с другом, потому он и вклинился в наш разговор.

Я ответила:

- Это мой работодатель.

Мужчина с соседнего столика страшно оживился:

- О! Очень хорошо! Я буду вашим адвокатом. Сейчас я проведу переговоры.

Он оказался мультимиллионером, одним из крупнейших поставщиков вешалок для химчисток. А его жена - совладелицей "Мэйсиса", одного из крупнейших магазинов Америки. И вот эти "акулы" стали торговаться от моего имени. Леня стал с ними препираться. Шутили, дурачились. Все же канун Рождества.

А когда вышли из ресторана, Леня сказал:

- Поехали!

- Не знаю, боязно.

Мне надо было принять решение: бросить университет. Конечно, меня травмировало и то, что я уже заплатила за обучение. Недоучившись, я теряла и тот год, что уже проучилась, и весь следующий. В общем, я не решалась лететь тотчас же.

Леня повел себя очень хитро. Он сказал:

- Вот билет туда и обратно, летите на один день. Да - да. Нет - нет. Вас же никто не принуждает лететь на месяц. Не понравится - улетите в тот же день.

И я прилетела.

Тогда, в ресторане, Парфенов вот еще чем меня подкупил. Он спросил:

- В каком году вы уехали из России?

- В восемьдесят девятом.

- Тогда мы сейчас восстановим историческую справедливость, - и официанту: - Можно принести красное вино 89 года?

Налил вино и говорит:

- Возьмите пробку и сохраните ее. Через год я приведу вас в этот ресторан. Я гарантирую, что сделаю из вас звезду. Запомните этот момент. Вы мне верите?

Может быть, все звучало и не столь романтично, но за смысл - ручаюсь. В ресторан этот мы через год не пошли. Пробку я храню до сих пор.

ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС

Вот что меня удивило - стремительность. В принятии решений, в осуществлении проектов. Россия очень изменилась за то время, что меня не было здесь. Все стало проще, это было незнакомо, но не пугало.

В день приезда Парфенов сразу же отвел меня к Добродееву, который меня совершенно очаровал. Потом - к Малашенко, который оказался столь же обаятельным. Чем он меня потряс? Ну, я же думала - мы идем к большим начальникам. Я примерно представляла себе советских начальников - за неприступным столом, с солидными манерами чрезвычайно занятого человека, отрывающего себя для беседы с кем-либо от столь важных государственных дел, что собеседнику просто должно быть стыдно за собственное появление в высоком кабинете. В общем, нечто среднее между Огурцовым из "Карнавальной ночи" и господом Богом в разгар Творения.

А тут - молодой, разговорчивый человек, диссертацию чуть ли не по "Фаусту" защищал. Притом, разговаривая со мной, он играл в напольный гольф. В момент нашего разговора позвонил Гусинский:

- Что делаете?

- Мы тут с Хангой разговариваем.

- А ну, идите все сюда.

Я даже испугаться не успела - пошли к Гусинскому. Тот сказал:

- Лена, ну что вы торгуетесь?

- Понимаете, я хочу жить в Нью-Йорке.

- Ну что делать, раз хотите - будете жить в Нью-Йорке, летать в Москву на съемки.

В общем, в один день все было улажено: обговорено, решено и подписано. И вот тогда, когда практически дело было сделано, пришло время для главного: я была убеждена, что в России делать передачу о сексе - невозможно. Просто нереально говорить об этом.

Почему? Пожалуйста, объясню.

Во-первых, я слишком хорошо помнила наши первые телемосты, и тот знаменитый, где женщина сказала, что в СССР секса нет.

Во-вторых, я ориентировалась на всех подруг своего возраста. Я понимала, что я не то что в экран телевизора про это не скажу - я маме своей не расскажу. С подругами я могла быть достаточно близка, но когда дело доходило до самого интимного, я никогда бы не спросила: как у тебя прошла ночь? Я спросила бы: все ли хорошо? То есть задала бы по сути тот же вопрос, но оставила бы подруге возможность перевести разговор в иные сферы.

Кстати, я и сейчас не стану делиться интимными подробностями или выспрашивать о них собеседника. Но теперь я понимаю, как подчас это нужно некоторым людям. Многим людям. Для которых узнать что-либо об интимном или рассказать о своих проблемах - вопрос жизни и смерти.

В-третьих, я пропустила семь лет России, пока была в Америке. Я не знала, как изменилась страна, а она очень изменилась. Это был 96 год. Это просто была другая страна.

Но Леня сказал совершенно гениальные слова. Он сказал:

- Лена! Вчера было рано, а завтра будет поздно. Если делать такую передачу, ее надо делать именно сейчас.

Опять возникает вопрос: почему? Потому что, как объяснил мне Парфенов, рынок на тот момент был полностью завален эротикой и порнографией - всем и везде, начиная от кассет и книг и заканчивая рекламой. Абсолютно везде. Этим сейчас никого не удивить, это уже, пожалуй, поднадоело. А поговорить? А извечное российское поговорить? В этом "поговорить" хранился залог успеха.

Конечно, грань между эротикой и порнографией очень тонка. В передаче "Про это" юрист специально следит, что можно показывать, а что нельзя. Мы как на минном поле - все время надо отслеживать, чтобы нас не подловили, не могли обвинить в пропаганде порнографии.

У меня свои представления, что можно показывать, а что - нельзя. Я считаю, что эротика это то, что красиво. Мои впечатления, конечно, субъективны, поэтому я часто спорила с шеф-редактором А.Лошаком. Они мне говорят: законом это разрешается. Но ведь внутренне разрешено не все то, что разрешено законом. Для меня то, что красиво, эстетично - это можно показывать. Ну почему белая обнаженная женщина - это порнография, а черная - это экзотика, эротика? Никогда не пойму.

Но вернемся к нашему разговору с Леонидом Парфеновым. Леня стал меня убеждать, что про секс нужно говорить, что люди хотят говорить про это. Самое сложное - найти язык. Говорить про секс нормально. Потому как у нас, в России, про плотскую любовь говорили или языком улицы, что омерзительно, или, напротив, строфой Пушкина, что не совсем, точнее, совсем не современно. Существует еще и медицинская терминология. Но это вообще непонятно, о чем речь, какие-то пестики-тычинки, все так засушено, что даже целоваться не захочется. А вот так нормально, как мы говорим об этом на кухне, с друзьями...

- Лена, ну вы же говорите об этом с подругами? - спросил Леня.

- Нет.

- Но как же?

Я глупо улыбалась, пожимала плечами, хихикала.

- Вот домашнее задание: как вы назовете этот процесс? Только не "трахаться", - предупредил он, увидев, что я раскрыла рот, собираясь назвать именно этот всенародный термин. - Придумайте синонимы. Вы же образованная женщина, университет заканчивали.

- Даже не знаю, я буду краснеть, стесняться.

Он поставил камеру:

- Давайте говорить на эту тему. Ну что вы покраснели? Если уж вы стесняетесь, то зрители сразу решат, что речь идет о чем-то неприличном. Но если это нормальное на ваш взгляд явление - что ж здесь неприличного? Надо только выражаться, так сказать, культурно.

Вот так он меня тренировал. Мне многое пришлось в себе ломать, потому как я никак не могла поверить, что такое может быть, что такое можно говорить. Признаюсь, было страшно.

Мне повезло, что меня познакомили с Таней Фониной, одной из родоначальниц советских ток-шоу, она начинала их делать вместе с Листьевым. Такая талантливая, сильная женщина, она требовала, чтобы я была более агрессивной. Она меня все время толкала, провоцировала. Таня говорила:

- Лена, если это естественно, об этом можно и нужно говорить. А вот из-за таких, как ты, которые всего боятся и стесняются, у нас извращенцы и появляются. Мол, это нельзя, то нельзя, а сами все подсматривают и все делают! А это должно быть прозрачно!

Так вот они вдвоем меня и ломали, обрабатывали. Таня - вообще действовала как "внутренний голос". У меня ведь на передаче закреплен наушник так, что редактор мне на ухо рекомендует, что и как говорить. Были вещи, которые я даже вымолвить не могла, а наушник мне:

- Скажи это! Вот сейчас, скажи!

На первой передаче я так боялась, что мне все время на ухо говорили:

- У вас очень испуганный вид!

И я пыталась соответствовать. На передаче "Секс и перестройка" наша героиня, новая русская, рассказала, что у нее нет времени на все эти прелюдии, ухаживания, и она сама выбирает себе мужчин.

Я ее спрашиваю:

- А как вы это делаете, если вдруг мужчина не может? Вы же не изнасилуете его?

Героиня ответила просто:

- Я предпочитаю позу наездницы.

Я стала мучительно соображать, что это за поза, а Таня мне в наушник:

- Лена! Закройте рот! Страна не должна знать, что вы не знаете элементарную позу! Почему нельзя подготовиться и выучить хотя бы первых пятнадцать поз!

Пришлось пройти "сексуальную" выучку. И что так можно, и что этак, и что нормальные люди так тоже делают. Но все же окончательно я еще не согласилась. Я еще сомневалась. Объясню, почему.

Конечно, сейчас это может показаться наивным, но тогда все было серьезно: я боялась, что участие в такой передаче отразится на моей репутации. Еще когда я работала в "Московских новостях", у меня было прозвище "Крупская". Я не курила (и не курю), не ходила ни на какие пьянки и такая ходила вся затянутая-перетянутая, в строгих серых костюмчиках. Мой любимый стиль был английский.

Анализируя свое прошлое, я поняла, что у меня был комплекс, который мне внушила мама, - все мы переживаем комплексы своих родителей. Ведь я с детства была такой экзотический цветочек, и мама предупреждала:

- Тобой будут интересоваться мужчины. Не потому, что ты красива или некрасива, умна или глупа, а из-за любопытства: а как она ведет себя в постели?

Когда тебе прямо говорят "я тебе запрещаю" - это одно, с этим легко бороться. А когда из года в год идет постоянное внушение, то и возникает стремление так одеться, чтобы не привлекать внимания. Вот я и ходила в сером. Ну, или в коричневом.

И вдруг - ток-шоу про секс! Вся жизнь переворачивается! Я ведь привыкла считать, что я, мол, не такая, что я на такие темы не говорю... Да ведь я в жизни ни разу не осталась ночевать где-нибудь на даче. В одиннадцать часов вещички собираю и уезжаю. А чтобы говорить о сексе, да ярко одеться - этого и в помине не было.

Пошла я к Анне Владимировне - ее слово для меня закон еще с детства. Пришла и говорю (слеза в голосе):

- Анна Владимировна! Вы меня знаете. Я - девушка из бедной, но благородной семьи. Как же я буду такие вещи говорить! Это же просто неприлично.

Анна Владимировна мне и ответила:

- Лена, все зависит от того, как ты скажешь. Можно опошлить самую приличную тему, а можно и самую провокационную тему сделать интеллигентно и просто. Не волнуйся, все у тебя получится.

А вот большинство моих друзей отнеслись к этому проекту, точнее, к моей роли ведущей, отрицательно. Моя подруга Лена Веселая, тогда - заместитель главного редактора в "Московских новостях", была категорически против:

- Лена, зачем тебе нужны эти стереотипы? Ты ж сама знаешь, что про черных говорят, зачем это подтверждать? А потом, ты же провоцируешь публику. Хорошо, если на улице люди будут тебя воспринимать адекватно. Ну а если какой сума-сшедший попадется? Тебе ж проходу не дадут, с тобой будет ассоциироваться вседозволенность.

И в таком же аспекте высказались и остальные друзья. Лишь одна подруга, глубоко верующий человек, у которой пятеро детей, сказала:

- Лена, ты смотри в камеру и представляй, что разговариваешь со мной.

И после этого мне так спокойно стало, так легко. Вот смотрю в эту черную дыру, и не миллионы зрителей говорят мне: "Фу, как не стыдно! Бесстыжие твои глаза!", нет. Я беседую со Светой.

Мама моя - молодец, правильно отреагировала. Ведь я сначала скрывала от нее, говорила - просто "развлекательная передача". Мама живет в Чикаго, она профессор университета. Она была на Гавайских островах и позвонила в день съемки:

- Бэби! Как же так! Я только что узнала!

Я так испугалась:

- И что? - Почему-то я была уверена, что услышу: "Как ты можешь!" или "Разве я тебя так воспитывала?", но она сказала:

- Ты бы мне сообщила раньше, что за передача, я бы тебе рассказала что-нибудь про секс!

- Мама! А почему же ты мне не рассказала раньше, лет эдак пятнадцать назад?

- Кто ж знал, что когда-нибудь тебе это пригодится?..

Сейчас, конечно, отношение моих друзей к передаче изменилось. В Америке есть такой слоган "Успех прощает все". В России пословица - победителей не судят. Наверное, это немного про меня и передачу "Про это". А мама просит только об одном:

- Почаще улыбайся!

Ей кажется, что, когда я улыбаюсь, у меня сразу становится такой бывалый и лихой вид, будто я прошла через все-все-все. И я улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь. А наушник мне:

- Лена! Спокойно! Закрой рот! Почему испуганный вид?!

Принять решение - проще простого. Даже при учете всех вышеизложенных метаний, терзаний, сомнений и угрызений. Проблемы начались позже.

Парфенов сказал:

- Вы походкой должны привлекать мужчин, а не отталкивать их!

Я обиженно поджала губки. И - стала учиться ходить.

Затем новая напасть, опять от Лени:

- У нас есть стилист, принесите завтра все свои туалеты.

Я приволокла чемодан самых разнообразных и на мой взгляд вполне даже сексуальных туалетов.

Целая комиссия сидела и смотрела, как я переодеваюсь, вхожу, выхожу, переодеваюсь.

- Нет, не то, - говорила комиссия.

- И это не то, - говорила комиссия.

- Совсем не подходит, - качала головами комиссия.

В общем, забраковали все мои двадцать лучших нарядов. Да еще сказали:

- А с такими волосами вообще нельзя ходить. Это же просто ужас, что за волосы!

В общем, обласкали с головы до пят. И предложили:

- Мы на вас наденем парик. Будете блондинкой.

Я взвилась:

- Нет, ни за что!

- Почему?

- Потому что я очень долго прожила в Америке.

Дело в том, что в Америке, если черный человек надевает белый парик или выкрашивает волосы - это социальное явление. Все равно что ты отказываешься от своих корней. Я никогда в жизни не отказывалась от своих корней. И согласна с лозунгом "Черных пантер" - "Черное - это красиво!". А тут мне вдруг предлагают стать блондинкой, на глазах у всей страны.

Но меня уговорили попробовать:

- Разок наденешь - и все.

Шевчук, наш главный стилист, быстренько мне все закрутил, я надела парик, посмотрела в зеркало. И - мне так понравилось! И все вокруг заволновались:

- Какая красота!

Я еще сомневалась, но уже не слишком. А тут новое требование:

- Обязательно - голубые глаза!

Сказано - сделано. На следующий же день поехали вставлять линзы. Но тут произошла осечка. Во-первых, я стала теряться, что - далеко, а что - близко, ведь я никогда даже в очках не ходила. А во-вторых, вид у меня получился какой-то странный. Прямо - героиня триллеров. Мы попробовали разные линзы голубые, зеленые, даже красные. Ну очень странный вид.

В мастерской рассказали такую байку, что новые русские часто приходят вставлять цветные линзы. Потому что такой странный, неестественный вид приковывает внимание к глазам, а не к результатам переговоров. Отвлекающий маневр.

Я смотрела в зеркало и видела, что вид не просто странный, а нездоровый. Взгляд, прямо как у дьявола. Я знаю, что встречаются черные люди с голубыми и даже с зелеными глазами. Наверное, когда такие глаза дала природа, это очень красиво, а когда же вот так, искусственно... - бр-р-р, здравствуй, ужас! И я сказала "нет". Категорически.

Были и еще другие вещи, тоже жутковатые. Мне сделали подставку под локоть в виде фаллоса. Просто кошмар. И микрофон тоже был в виде фаллоса. Я в принципе человек мирный и сговорчивый, но тут стала скандалить. Отбилась-таки от всех сопутствующих товаров, кроме парика.

В день, когда должна была идти первая съемка, я еще не видела своего костюма. Сижу, готовлюсь, никого не трогаю. Приносят мне красный костюм. Просвечивает - прямо как на рентгене. Я в панике:

- Не могу это надеть!

- Лена, надо, надо, надо.

- Не могу!

- Ну почему?

- О сексе надо рассказывать в строгом костюме! Об Анне Карениной - можно в прозрачном. А так зрители скажут: "и сама проститутка, и о сексе рассказывает".

- Лена, не надо теоретизировать на телевидении!

Я поняла: еще минута - и меня заставят это платье надеть. Тогда я пустила слезу. Мои слезы Парфенова тронули, и мы пошли на компромисс. Мне тут же принесли какое-то закрытое платье. Нечто из гардеробчика Эллочки-людоедки, этакое красно-желтое.

Но одеждой я была травмирована только в первый раз. Потому что потом на сцене началось такое! Я несколько раз даже порывалась уйти, хотя уходить, собственно, уже было поздно.

Дело в том, что я не знала, как контролировать ситуацию, не знала рамок дозволенного. Когда я работала в "Московских новостях", было легко. Была свобода, но в известных пределах. А здесь - дело новое. Парфенов мне говорил, что цензуры нет. Но все же... Я тогда не умела сказать человеку "замолчите!".

Вот, например, на одной из передач женщина стала имитировать собственно процесс. То есть все по-настоящему: выскочила, залезла на героя передачи и стала имитировать именно это. И так похоже, так натуралистично, что все замерли. И, что самое страшное, что у человека, на которого она влезла, организм сработал правильно. Я прямо замерла. И вдруг эта женщина говорит в микрофон обиженно:

- Ну, что же вы! Я ведь просто показываю, а вы...

Мне в ухо:

- Лена, прекращай это безобразие! Отними у нее микрофон, скажи "большое спасибо".

Конечно, передача идет в записи, потом все монтируется, отрезается, перекраивается. Но сложность в том, что если в зале воцаряется пошлость, люди замыкаются. Их потом говорить не заставишь, даже, бывает, встают и уходят. Такое случалось, если, например, на передачу кто-то придет в подпитии, без тормозов.

Ведь в принципе на передачу может прийти любой человек, если он позвонит удачно и попадет не на автоответчик. Тогда ему объяснят, когда идет запись. Но вообще мы билеты печатаем и стараемся распределять по организациям: в университеты, на предприятия. Но есть одна сложность. Когда передача стала популярной, а количество посадочных мест ограничено, билеты у нас стали брать в качестве взяток. А такие "блатные" зрители ведь приходят просто посмотреть, а не соучаствовать. Просто сидят и никак не высказываются. К ним подойдешь, а в ответ:

- Ой-ой, отойдите, я ничего не хочу сказать!

Или:

- А чего я буду говорить?

Только поэтому и недолюбливаю "блатных". Для передачи гораздо лучше, когда в зале сидят люди, которые хотят высказаться, поделиться.

Ведь именно для этого и создавалась передача. Ради поговорить.

Леонид Парфенов оказался прав: передача "Про это" появилась вовремя. На первых порах это был, конечно, джинн. Но джинн, выпущенный из бутылки весьма своевременно.

НА ГРАНИ ФОЛА

Я стала регулярно летать в Москву. Университет я не бросила, взяла академический отпуск. Сказала в университете, что надо поехать на родину. Моя хитрость, конечно, открылась. В "Нью-Йорк Таймс" появилась статья о передаче. Затем "Эй-би-си" (аналог нашей программы "Время") показали сюжет про "Про это". Маска была сорвана, декан меня пожурил, но грех отпустил:

- Ладно, Лена, возвращайтесь, мы вам зачтем это как академическую практику.

В Москву я прилетала на несколько дней. Три дня - съемки, примерно столько же - подготовка к ним.

Итак, мы снимаем три дня. Каждый день - по три передачи. Я вхожу в студию в одиннадцать утра - ухожу в одиннадцать вечера. Конечно, я не жалуюсь смешно даже об этом говорить, но ритм съемок очень и очень напряженный.

Как правило, в три часа записи мы не укладываемся, - то есть сокращается и так небольшой перерыв. Остается пять минут, чтобы выпустить людей и запустить новых. А кофе попить - и разговора нет. С утра я обычно не ем, а потом некогда. Мне ведь еще платье надо поменять три раза. А когда ты в гриме - это целая история. К тому же многие костюмы и зашивают, и распарывают прямо на мне. Вот и остаюсь голодной. А вечером - до трех ночи надо думать над следующим сценарием, дописывать иногда. Я заметила, что за поездку в Москву теряю не менее пяти килограммов.

Запись каждой передачи идет три часа. Из этого получается тридцать минут (с рекламой - сорок). Первый час общения - все в молоко. Это время для того, чтобы люди привыкли к обстановке, перестали обращать внимание на окружающих. Идет просто элементарный треп. На одной из съемок был такой момент. Один мужчина встал и сказал:

- Вы знаете, мы здесь так долго сидим, что стали уже родственниками.

Вот это и есть самый лучший момент - тормоза отпускаются, люди начинают разговаривать, делиться сокровенным. Хотя нет, все-таки самый замечательный миг - когда режиссер говорит:

- Снято!

И тогда - уже все равно, что ноги болят - в студии ведь огромные ступеньки, каблуки - очень высокие, плюс жара, парик, а я такая голодная, что того и гляди упаду в обморок.

Конечно, в каждой работе есть неудобства, работа телеведущей - не исключение. Ведь люди реагируют на тебя, ты - их зеркало, они заряжаются твоей энергией. Если просто попросить рассказать "про то и это", они именно так и расскажут. А если ты спросишь эмоционально, заинтересованно, человек загорится от тебя и выдаст ответную энергию.

Но три часа подряд быть искренней и глубоко заинтересованной - нереально. Особенно на третьей передаче. Так получилось, например, на передаче о групповом сексе. Потом гости подошли ко мне и спрашивают:

- А почему вы так равнодушны? Ведь мы ТАКИЕ вещи рассказываем!

А дело-то в том, что я уже девятый час слушаю, и все про ТАКОЕ. Но даже и на третьей передаче стараюсь "зажигать". Хотя, конечно, выматывает и беготня из одного конца студии в другой, да еще и сверху вниз, - и яркий свет. Но удовольствие огромное, когда видишь, что вдруг весь зал сливается в единое целое, чувствуешь - зал попал в резонанс. Говорят, если солдаты маршируют на мосту и попадают в резонанс, они могут его сломать. Вот так и зрители.

Безусловно, очень многое зависит от искренности человека, который сидит на сцене. От героя передачи иногда идет энергия совершенно бешеная. Есть, кстати, люди, которых мы по два-три раза приглашаем, они - настоящие артисты.

Бывают вроде бы и отрицательные герои, но зрителям интересно. Вот, например, герой рассказывал, что изменяет жене. Но так интересно, с удовольствием говорил, что и спорили с ним с огромным удовольствием. Один мальчик рассказал, что любит только девственниц. Так зрители на него налетели, потребовали, чтобы он встал на колени, чтобы извинился перед всеми девушками, которых этой девственности лишил. У всех горели глаза, уходили из зала, чуть ли не держась за руки и продолжая обсуждать тему. Такая получилась живая ситуация.

А бывают темы холодные. Ну, рассказал герой свою историю.

- Вопросы есть?

- Вопросов нет!

И - все.

Есть темы актуальные, которые всех так или иначе затрагивают. Вот, например, однажды была передача об импотенции. Какие болезни бывают, как и что можно сделать с этим. Так в зале женщины, притом далеко не юные, а дамы лет пятидесяти, плакали. Я подошла к зрителям и спросила:

- Почему же вы плачете?

Жена сидит, плачет, держит мужа за руку, он отвечает:

- Вот если бы мы раньше знали, что и как можно сделать, чтобы справиться с проблемой...

Конечно, можно сказать, что все это "мексика". Может быть. Но я так не считаю. Кстати, всегда видно, когда человек рассказывает для того, чтобы его пожалели, а когда просто хочет поделиться своими трудностями, чтобы, может быть, другим стало легче, если у них возникнет сходная проблема.

Была у нас одна девочка, которая рассказывала, как она делала операции, чтобы изменить грудь. Каждый раз что-то не то получалось, так ей этих операций с десяток пришлось перенести. С каким достоинством она о себе рассказывала! Зал в нее просто влюбился. И потом на передачу ей пришла целая кипа писем с объяснениями в любви.

Бывают передачи смешные. Вот однажды толстушки выступали. Раз, говорят, мы такие сексуальные, то нам и мужчины нужны настоящие! А если кто пухленьких не любит, не настоящий он, стало быть, мужчина. И зал веселится, хохочет, - по телевизору потом отлично настроение передается.

Конечно, не всех, кто хочет в передаче выступить в роли героя, мы приглашаем. Приходят очень многие. Начинают в грудь себя бить:

- Да я такое могу! Да столько раз!

Для передачи главный критерий - чтобы человек "вкусно" рассказывал. Чтобы не вызывал неприязни, отвращения. Чтобы хорошо выражался, без излишеств, то есть - цензурно. Хотя иногда и так бывает - человек вроде бы все грамотно говорит, но слушать его неприятно. Это объяснить невозможно, можно только "пощупать". Потому как бывает совсем обратное - человек говорит не совсем приятные вещи, но говорит азартно, красиво, интересно. Понятно, что зрители слушать его будут с интересом.

Но вообще выступать у нас в качестве героя - дело сложное и подчас достаточно опасное. Одна моя подруга как-то зашла ко мне, а редактор ее пригласил на передачу. Она хотела согласиться, прийти с другом. Я ее отговорила:

- Ни в коем случае. Даже не думай.

- Ну почему? Ты сама же вопросы и будешь задавать?

- Я тебя спрошу то, о чем мы договоримся. Но там, в зале, вопросы начнут задавать зрители. И ты не представляешь, какие они станут вопросы задавать.

- Ну и что? Отвечу.

- Ты не понимаешь, это же как на рентгене. Искренним нужно быть предельно. И когда восемь камер снимает, я не смогу замять острые вопросы.

Смогла отговорить. Не сумела бы, наверное, наблюдать спокойно, как "раздевают" близкого человека... Я ведь до передачи своих героев, гостей, как я их называю, не вижу. Я знаю тему передачи, готовлю примерные вопросы, а что он или она именно расскажет - не знаю. Мне просто в ухо говорят:

- Лена! Не торопись, вот здесь у героя есть история.

Я понимаю, что так лучше, когда я не знаю историю гостя. Это ведь как с анекдотом. Когда слышишь в первый раз - глаза горят и смех наружу рвется. Во второй раз - воспринимаешь уже чисто информативно. В третий - становится скучно.

Поэтому мне и создают в студии ситуации, от которых я пылаю и горю. Просто в сценарии пишут в скобочках слово "история", но сути истории - не излагают. Потому как когда мне интересно, я задаю нужные по ходу передачи вопросы, а если я историю знаю, я могу и забыть задать нужный вопрос. А надо, чтобы мы со зрителями были "одного поля ягоды". И ведь сами герои прекрасно чувствуют, искренне ли я спрашиваю. Я близко от них стою - они могут просто по блеску глаз догадаться. Глаза горят - порядок, есть контакт!

Многому, безусловно, пришлось учиться прямо, что называется, в процессе. Иногда гости волновались:

- А правильно ли я буду говорить? Не слишком ли откровенно?

В таких случаях наши редакторы советуют:

- Вы почувствуете по моим глазам. Смотрите на меня. Если что не так или о чем-то лучше не говорить, я предупрежу или перебью.

Герои же и сами чувствуют, когда я начинаю отводить глаза или отворачиваться - на передаче они - как нервы обнаженные.

Раньше я вообще не представляла, как можно заставить человека замолчать. Таня, мой волшебный наушник, говорила:

- Отними микрофон. Микрофон - твое орудие. Человек может даже кричать, а ты раз - и отдала микрофон другому.

Я ведь раньше давала микрофон выступающему. И, если вдруг возникала проблема, человека уносит в открытое море, я должна была чуть ли не силой отнимать свое орудие производства. Теперь мужественно держу микрофон сама, чтобы без конфликтов прервать выходящую из берегов речь.

Парик - особая статья. Дело в том, что когда я надеваю парик, я - это уже не я. Совершенно другой человек. Иногда и без тормозов. Бывало, что и теряла грань, что можно, а что нельзя делать и говорить. Когда я в парике, происходит метаморфоза. Обычная Елена Ханга остается дома, пьет чай, вышивает крестиком. А женщина в парике может задать абсолютно любой вопрос. Остается только один критерий: быть тактичной. И, если человек не хочет говорить, не дожимать его. Ведь всегда чувствуется, насколько далеко готов идти герой. Часто перед передачей я предупреждаю гостя:

- Если вы не хотите, скажите, о чем вас не надо спрашивать. Не бойтесь, я вас не подставлю.

Или:

- Подскажите, насколько далеко я могу зайти?

Однажды была такая ситуация, когда я сама себя загнала в угол. Не ту, которая крестиком вышивает, а ту, что в парике, хотя и без безумных линз (кстати, интересно все же, куда бы меня увел "мефистофелевский" глаз?). Тема передачи была изысканна - "Мои сексуальные фантазии".

Одним из героев был парень, который мечтал провести ночь с женщиной другой расы, - очень, кстати, распространенная фантазия. И я, совершенно забыв о том, кто я, стала расспрашивать этого человека:

- Скажите, а вот почему же интересно заниматься любовью с негритянкой?

Настырно так спрашиваю. Он отвечает:

- Существует такой стереотип, что негритянки гораздо более сексуальны, чем все другие женщины.

И тут понимаю, что вопрос мог бы задать он сам:

- А вы, Лена, каково ваше мнение на сей счет? Считаете ли вы, что черные сексуальнее?

И самое ужасное - я сама и подвела его к этому вопросу. Ведь я ощущала себя просто ведущим передачи. У меня в момент беседы не было ни пола, ни расы - в нормальном своем состоянии я бы и четверти тех вопросов, что задавала, и не попыталась бы задать. Моя работа - объективно рассмотреть тему. Я просто стараюсь ПОНЯТЬ своего героя. И вот, когда я подвела его к провокационному вопросу, я вдруг осознала себя собой, которая, естественно, не захочет отвечать, хотя и напросилась. Потому что я не хочу, просто не хочу на полном серьезе обсуждать, какие мужчины сексуальнее - белые или черные.

Наверное, он увидел ужас в моих глазах. И - тактично перевел разговор в иную плоскость, сделал вид, что я не негритянка. Сказал что-то вроде того, мол, что все мы мечтаем о далеком, что экзотика будоражит и еще что-то чрезвычайно лирическое. Выпустил меня из моего же капкана.

Безусловно, для передачи было бы гораздо эффектнее, если бы он все-таки не пожалел меня. Но, признаюсь, что многого не делаю для дешевой эффектности.

Почему я российская журналистка, а не американская? Расскажу про еще одну передачу "Секс и тинэйджеры".

Девочка, совсем ребенок, рассказывает, как много у нее было мужчин.

Пытаюсь понять, почему:

- Ты получаешь удовольствие?

Нет, удовольствием и не пахнет. Девочке лет семнадцать, а у нее было уже больше ста мужчин. Зал настроен агрессивно, чуть ли не вслух ее проституткой обзывают. И она сидит озлобленная, агрессивная не меньше зала. А я все пытаюсь понять:

- А что твои родители?

И тут вступает в беседу наушник:

- Лена! Не надо о родителях, ее изнасиловал отец, когда она была маленькой.

Я девочку не очень хорошо вижу, но понимаю ее состояние. А на мониторе видно, что слезы у нее прямо-таки застилают глаза. Я слышу:

- Отойди от нее, не разговаривай, она сейчас заплачет!

Вот именно этим наше телевидение от американского и отличается. Потому что на самом деле было бы выигрышно, очень выигрышно. Но я ухожу от героини, а тут одна женщина говорит:

- Я хотела бы спросить о родителях этой девочки.

Мне в ухо:

- Лена, а может, добьем?

Но я вырвала у зрительницы микрофон. Понятно, что было бы страшно эффектно: девочка плачет, признается, что ее изнасиловал папа. Настроение аудитории изменилось бы моментально, потому что стали бы понятны мотивы такого поведения. Маленький человек живет с мамой-наркоманкой, когда папа пьет и маму бьет. И девочке просто-напросто нужно, чтобы ее любили. Пусть пять минут, пусть ей за эту любовь надо переспать. Но ее погладят по головке и скажут "ты - моя хорошая".

И вот: передача началась с того, что девочка плохая, а закончилась тем, что она хорошая. Но для нее-то какая травма! Ведь она заранее рассказала режиссеру правду и просила о родителях не расспрашивать. Она не была готова страдать.

Я подождала, пока у нее высохнут слезы, и мы перешли на другие темы. Конечно, если бы это было американское телевидение, такую героиню довели бы до истерики. И зал бы сидел в слезах. А уходя, зрители бы сказали:

- Прекрасная передача!

Так что наше телевидение хоть и коммерческое, но с человеческим лицом.

Как-то мы делали передачу о самоудовлетворении женщин. Уже после показа пришла к нам тогдашняя героиня. Оказалось, ее уволили с работы. Дело оказалось в том, что начальник нашей героини ее домогался. И мог бы простить, если бы она ему с кем-то изменяла, а вот что она изменяла ему сама с собой - вытерпеть не смог. Увидел по телевизору и дико обиделся. Эту передачу мы хотели повторить через полгода. Так эта женщина каким-то образом дозвонилась до Парфенова, отыскала его на даче и сказала:

- Я понимаю, это ваша передача, я не вправе просить. Но если можно - не ставьте ее в программу.

Звонок был в субботу утром, а вечером уже эфир. Парфенов нашел нужных людей, попросил заменить кассету, чтобы просто не подводить человека. В Америке о таком и речи бы не могло идти. Чтобы вот так позвонить и попросить:

- Знаете что, не показывайте меня, пожалуйста!

Разговор там короткий:

- Ты снялся добровольно?

- Да!

- Все, спасибо.

А мы, мы стараемся не обижать людей. Особенно, если человек заранее попросил. Но это как многослойный торт. В конце концов, герои тоже должны отдавать себе отчет в собственных поступках и решениях, - до какого слоя они могут позволить себе откровенничать. Мы же больше печемся о том, чтобы не затрагивать чувства сторонних людей. Рассказывайте о себе, а не о других. Если приходит женщина, она должна понимать, что передача существует не для того, чтобы помочь ей свести счеты с мужем, а исключительно в целях анализа ее личного состояния.

Когда снимали передачу на день святого Валентина, к нам приходили люди, которые в реальной жизни никак не могли признаться в любви. А здесь, в эфире, мы дали им такую возможность. Там все было довольно хитро закручено - ведь надо было пригласить и тех, кому в любви объяснялись, под предлогом, что надо прийти, поддержать знакомого. Более того - их надо было "выдерживать" в неведении, чтобы вывести на сцену в нужный момент. И вот парень объясняется в любви и тут приводят... другого парня! Я осторожно поинтересовалась их сексуальной ориентацией. Они говорят:

- Мы чувствовали, но не решались признаться.

- А родители ваши знают?

- Нет, но теперь узнают.

Ну ладно, ведь они - взрослые люди, пусть сами разбираются со своими родителями. Но когда передача монтировалась, ребята все же позвонили и попросили их вырезать:

- Уберите нас, пожалуйста. Не хотим, чтобы родители знали. Может быть, потом, как-нибудь... Друзей мы не боимся. А мама, если соседи увидят... Это жестоко.

Вырезали. Жаль, потому что как концовка передачи - интрига была замечательной. Передача получилась гораздо скучнее. Но что делать? Человечность требует жертв. Во всяком случае не человеческих.

ПУСТЬ ГОВОРЯТ

Предсказание моей подруги, что со мной будет ассоциироваться понятие "вседозволенность", к счастью, не сбылось. Меня порой поражает, как тактично люди ведут себя. Никто ни разу не крикнул вслед:

- Эй, Ханга! Как насчет этого?

Когда я сажусь в машину, а чаще всего я встречаюсь с незнакомыми людьми именно в поездках, никто сразу не говорит:

- Я вас узнал.

Сначала идет разговор просто "за жизнь", а уж только потом водитель осторожно намекает:

- Вы мне кого-то напоминаете.

Иногда я замыкаюсь:

- Нет, вряд ли, я живу не в России.

И все - дальше разговор не идет.

Иногда спрашиваю:

- И кого же?

- Вы случайно не ведете передачу "Про это"?

- Случайно веду.

- Так вот, знайте - передача мне не нравится, а вот вы мне в ней нравитесь.

Или:

- Я вашу передачу не смотрю, но вот восьмая и пятнадцатая мне понравились. А передача двена-дцатая - просто кошмар.

Или:

- Тема вашей передачи меня не интересует, но ведь интересно посмотреть, что вы наденете в следующий раз - ведь вы всякий раз по-новому одеваетесь.

Иногда говорят, что смотрят для того, чтобы послушать анекдот. Мы и в самом деле стараемся каждую новую тему заявлять анекдотом, чтобы все не было слишком мучительно серьезно. Вообще мои случайные собеседники разговаривают очень тепло и тактично, иногда так, будто сто лет знакомы. Никто никогда не сказал игриво:

- А что вы делаете сегодня вечером?

Конечно, бывают инциденты, но совсем иного плана.

Как-то очень поздно, часа в три ночи, выхожу после съемок. Все уже разъехались, я одна. Хотела было сесть в машину, а за рулем - мужчина. Подумала: "Нет, не буду к мужчине садиться". С другой стороны - как найти в три часа ночи водителя-женщину? Тот увидел, что я сомневаюсь, вернулся и говорит:

- Я знаю, почему вы ко мне не захотели сесть.

- Почему?

- Потому что я черный! Я армянин, а все думают, что чеченец.

И стал рассказывать, как ему тяжело, как шины прокалывают и прочее, а под конец говорит:

- Я вам так скажу. Не все черные - плохие!

Я расхохоталась.

- Обернитесь, - сказала, - посмотрите на меня повнимательнее. Я вам расскажу про черных!

Однажды попался водитель из кавказской республики. А накануне показали передачу о тех мужчинах, у которых очень много разных женщин. И как назло, один из участников передачи был родом с Кавказа. Так мой водитель начал прямо кричать:

- Да как вы можете нас так показывать! Будто мы такие звери!

Возразила:

- Там же русских было много участников, а грузин только один.

- Ну, то, что русские - проститутки, это и так все знают. А зачем вы нас в дурацком свете выставляете?

Логика, что и говорить, железная. Но никогда, никогда я не чувствовала агрессии конкретно против Елены Ханги. Могут спросить:

- Зачем вы так много о гомосексуалистах говорите?

Но угрозу своей жизни, повторяю, я не чувствовала никогда. Хотя были и достаточно опасные моменты. Однажды села в машину, а водитель закрыл дверь и говорит:

- Мы никуда не поедем, пока я вам все не расскажу. У меня большие сексуальные проблемы.

- Вы знаете, уже час ночи. Может быть, вы придете на передачу и там расскажете?

- Я вам расскажу.

И это было страшно - у него была явная патология, а он еще и завелся, когда стал рассказывать. И когда я попыталась его успокоить, он только больше разволновался:

- Ах так, вы с ними со всеми разговариваете, а со мной - нет?

Но все равно, даже в этом случае агрессия была направлена не против меня. Ему просто нужна была помощь. Оказывается, столько людей нуждается в помощи! Не столько даже в медицинской, сколько в психологической. Просто люди хотят выговориться. Притом рассказать о своей проблеме именно не другу или подружке, через которых все твои знакомые узнают. Ведь энергия несложившейся сексуальной жизни мучает, не дает жить спокойно.

Я убеждена, что таким людям наша передача помогает. Я даже не говорю о тех людях, которые приходят на передачу, о них расскажу позже. Передача очень полезна для телезрителей, и тому масса подтверждений.

Пример? Пожалуйста.

Накануне записи передачи о женских оргазмах мне позвонила моя школьная подруга, которую я не видела много лет. Позвонила - и пришла ко мне на передачу. Я ее посадила на те места, куда не достает камера, чтобы ее не было видно. После передачи она мне говорит:

- Лена, спасибо большое. Я такое узнала... Теперь я знаю, что надо пойти к врачу.

- Ну ты же образованный человек! Ты что, не знала, как пойти к врачу?

- А как? Как ты это представляешь? Куда я звоню? В нашу консультацию? А где я возьму телефон?

- Ну, есть ведь справочные...

- И что - я пойду в справочную и скажу: у меня проблема? И как, мне туда с мужем идти? Ведь он уверен, что у него все в порядке. Это тебе кажется, что все просто; иллюзия, что человек может подумать: "У меня проблема" и пойти к врачу. Такой традиции у нас нет! А кому сказать? Подруге?

И тут я поняла, что передача полезна даже в практическом смысле. Во-первых, мы можем сказать, к какому врачу надо обращаться. А во-вторых, для человека очень важно знать, что если у него есть отклонения, то он далеко не единственный в этом мире. Ведь так бывает, что молодые люди думают, что только они такие "уроды", и папе не скажешь, и маме не скажешь - все, конец света. Страшное дело.

Как-то в самолете рядом со мной оказалась супружеская пара, лет примерно около сорока. И они стали меня благодарить за передачу о девственниках. Я удивилась:

- Она что, вам помогла?

- Не нам - сыну. У нас сын, ему уже девятнадцать, он девственник.

Казалось бы, странно. Парень девятнадцати лет, из нормальной семьи, москвич и - девственник. Оказывается, таких ребят сейчас - очень много.

Когда-то давно эту проблему решали родители. Или отец вел повзрослевшего сына в публичный дом. Или рядом с комнатой мальчика выделяли комнатку для горничной. В советские времена молодые люди решали проблему с девушками своего возраста. А сейчас девушки стали меркантильнее - их надо вести в ресторан, покупать им что-то, что не под силу бедному студенту. И девушки нового поколения предпочитают поэтому общаться с мужчинами постарше, посостоятельнее. А их ровесники остались "не у дел".

И вот эта супружеская пара рассказала, что к своему ребенку они с подобным разговором и подступиться не могли. А тут - передача. (У нас тогда выступал хороший мальчик, который рассказывал, как ему надоело ходить в девственниках). Ну, они включили погромче телевизор, а сами из комнаты ушли - по делам как бы. Сначала к телевизору вышел сын. Занимался своими делами, но слушал. Потом выполз дедушка, подсел, смотрит вроде бы равнодушно. Потом бабушка. Ну, и родители. И они стали обсуждать проблемы этого мальчика, который был в передаче. Именно не сына, а мальчика. И сын тоже охотно вступил в обсуждение, не признаваясь, что он тоже девственник. И так, слово за слово, полное и равное взаимопонимание. Вот так я и услышала:

- Спасибо, что помогли установить контакт с сыном.

Или еще. Звоню в "Московские новости", представляюсь секретарше. И в ответ:

- О! А мы с дочкой смотрим вашу передачу.

- А сколько же лет дочке?

- Пятнадцать.

Я ужаснулась:

- Да что вы, с ума сошли? Такая маленькая!

- Пусть лучше узнает об этом по телевизору, чем от ребят в подворотне. Хотя я во многом с передачей не согласна, но вы поднимаете и нужные темы.

Нас забросали письмами о том, зачем мы показываем про садомазохистов. Просто больная тема оказалась. Все в голос:

- Да как вы можете!

А я считаю, что если есть такое явление, пусть уж лучше о нем по телевизору смотреть, чем на практике применять, передача все-таки помогает выпускать пар. Переводить, можно сказать, практические занятия в русло высокой теории.

Писем ругательных было, конечно, много. Вот, например:

- Как вы можете показывать такую гадость так поздно вечером!

Или:

- Нам категорически не нравится передача "Про это". Сколько ни смотрели все не нравятся.

То есть смотрят-то исправно. Не нравятся - а смотрят. Однажды даже в суд подавали.

Это была передача про тех самых садомазохистов. Женщина пришла с кнутом, все как положено. И я спросила:

- Кто-нибудь хочет, чтобы его выпороли?

Честное слово, это был совершенно риторический вопрос, я была уверена, что желающих не найдется. И тут три молодых парня, три оленя, выскочили на сцену и сказали:

- Мы хотим!

- Как, серьезно?

- Да, на полном серьезе.

- Но это же больно!

- Интересно попробовать, не до смерти же нас будут бить.

- Ну что ж, давайте.

Дама их привязала. Я говорю:

- Если будет больно, скажите, тотчас же прекратим.

- Хорошо.

И она начала их сечь. А люди из зала:

- Еще! Еще!

Я была потрясена - били-то их по-настоящему, до крови. Спрашиваю:

- Может, прекратим?

- Давайте, сколько надо! Десять раз надо - бейте десять!

Один парень встал, видно, что звезды у него перед глазами.

- Ну что, жалеешь?

- А что жалеть? Попробовал - и ладно.

Вот за эту передачу на нас подали в суд с формулировкой "за оскорбление мужского достоинства". Но мы ведь никаких правил не нарушаем - за этим строго следим. Хотя, особенно поначалу, нас много дергали, и прокуратура, а в Думе даже разбирали вопрос о передаче.

Много было критики про передачу в прессе, особенно в первые полгода. Но от меня подробности скрывали, зная, какая я впечатлительная. До смешного доходило. Я узнала, что в "Известиях" вышла ругательная статья. Мне кто-то газету принес, смотрю, Андрей, шеф-редактор, напрягся. Почитать не успела - он выхватил ее прямо из рук:

- Надо почитать перед съемками!

- Ну давай вместе читать.

- Сейчас отдам.

Прошло пять минут, спрашиваю:

- Где газета?

- А! Уже нет, кто-то забрал.

Спрашиваю, где статья, у того, кто мне газету принес. Он:

- Сейчас вторую принесу.

Смотрю, Андрей делает знаки. Приносят газету. Андрей:

- Дай-ка я посмотрю!

- Ты же читал только что!

- Я сейчас.

Подхожу к нему через две минуты, а именно та статья, где про передачу, уже вырезана. Такая вот эквилибристика. Потом только мне объяснили, почему на такие трюки пускались - в прессе было много сурового, просто чудовищного.

Сейчас-то, конечно, мне уже все показывают. Передачу приняли - ее цитируют. Даже анекдоты появились: передача для молодежи - "Про это", для стариков - "Про то, как это было". К тому же, по сравнению с тем, что сейчас показывают по другим каналам, наша передача - жалкий лепет на лужайке. Мы же практически ничего "этакого" не показываем, изъясняются наши гости весьма литературно. В общем, критиковать практически перестали.

Более всего мне неприятно, когда на меня словно бы перекладывают ответственность за темы передачи. Я готова спорить, когда нас будут ругать в категориях "пошло", или "скучно", или "не глубоко". Но когда какая-нибудь газета пишет нечто вроде того, что, мол, понятно, почему Хангу выбрали в ведущие - потому что ее национальность, как известно, предрасположена к сексу. На подобном языке я даже разговаривать, не то что спорить, не стану.

А "по теме" отметились-то многие. Например, Жириновский в своей книге написал что-то вроде того, что "эта чернокожая мулатка, у которой нет ни стыда, ни совести". Естественно, это меня обидело. Во-первых, если уж "мулатка", это и означает "чернокожая". А во-вторых, что значит - ни стыда, ни совести? Ну что тут ответишь, это ведь Жириновский...

А живописец Глазунов и вовсе заявил, что меня надо расстрелять. Кажется, по ОРТ. Я сама, правда, не видела, но мне охотно пересказали это все в лицах. И "шедевр" создал: "Пороки ХХ века" (прошу прощения, если неточно передаю название). Огромная картина - там Ленин, Сталин, Клинтон, еще кто-то и я с микрофоном в виде фаллоса. Можно к этому с юмором отнестись, если отвлечься от того, что возле картины стоит гид и пальчиком тычет:

- Это вот такой порок, а это - вот такой.

Каюсь, из любопытства сходила в Манеж. Старушки-посетительницы на меня с осуждением смотрели, они Глазунову поверили. Обидно? В общем-то, да. Не то чтобы я с утра до вечера об этом думаю, ногти грызу, но все-таки неприятно.

Не ручаюсь за достоверность, но мне рассказывали, что однажды где-то было интервью с Михаилом Козаковым. Его что-то спросили о сексе, а он ответил очень своеобразно: ну, мол, я же не такой, как эта идиотка Ханга, чтобы о сексе рассуждать. Вот этого я никогда не пойму - как может мужчина незнакомую (да даже если бы и знакомую!) женщину публично назвать так? Ладно, если бы его спросили о передаче, ну, сказал бы, что не нравится. Но вот так, походя... Нет, не понимаю, как так можно. И некоторые другие известные люди позволяют себе в таком роде высказываться. Бред какой-то - не дома, за чаем, а вслух, на все окрестности. Никогда не пойму.

Обычно мне говорят, что передача не нравится, а на личность не переходят. Хотя когда была телефонная прямая линия "Комсомольской правды", мне задали такой вопрос:

- Скажите, пожалуйста, почему у вас такой противный голос? Вы так хрипите, что просто слушать невозможно!

- Возможно, потому, что я записываюсь девять часов подряд, устаю.

- Ну и что, я сама тоже работаю, но вас же слушать невозможно!

Или был такой звонок:

- За сколько вы продались этим олигархам?

Я как-то отшутилась, но вообще обычно не отвечаю на оскорбления. А конструктивно разговаривать готова.

Но вообще волна возмущения уже прошла. Зыбкое равновесие достигнуто.

Оказалось, что эту песню ни убить, ни придушить невозможно.

ДВА МИРА - ДВА СЕКСА

Бывает, на съемках наушник меня предупреждает:

- Следи за лицом!

Это когда возникают темы, на которые я бурно реагирую. Например, когда мужчина унижает женщину, пытается оскорбить:

- Такая она бестолковая, ничего у нее не получается!

Или когда мужчина кричит:

- Да ты знаешь, какой я мужик! Да я женщину из постели не выпущу, пока у нее десяти оргазмов не будет! До утра у меня трудиться будет!

А подтекст: вот я, такой шикарный, а они какие-то все вареные. Это особенно неприятно, потому что говорится на публику, и видно, что на публику.

Еще одна болезненная тема - когда мужчины наотрез отказываются заниматься безопасным сексом. Одному такому герою я говорю:

- Неужели ты не боишься СПИДом заразиться?

- Я сплю только с приличными девушками.

- Объясни, что такое "приличная девушка"? Это та, которая из интеллигентной семьи? Или та, которая не стоит на улице и идет с тобой не за деньги?

- В баре присматриваюсь. Смотришь - вроде приличная женщина. Значит, можно знакомиться.

- Хорошо. А как ты потом узнаешь, все ли в порядке? Сколько должно времени пройти до следующего контакта - неделя, месяц?

- Ну, может быть, день.

Притом меня возмущало не то, что он спит со многими женщинами, не предохраняясь, а то, что он женат:

- Если ты сам рискуешь жизнью, то это твое личное дело - можешь заразиться и умереть. Но на каком основании ты подвергаешь опасности свою жену?

Мои аргументы его не убеждают. И такой герой был не один. Многие мужчины безоговорочно и наотрез отказываются предохраняться. Мотив таков: если ты веришь женщине, то предохраняться не надо. На мой вопрос:

- А если женщина тебе не верит? - они хлопают глазами и говорят об одном и том же:

- Как они могут не верить, ведь я сплю только с порядочными женщинами.

В результате выясняется, что девяносто - девяносто пять процентов российских мужчин отказываются предохраняться. А среди американских мужчин картина прямо противоположная: чаще всего как раз предохраняются.

В Америке настолько часто говорили о СПИДе, настолько эта тема открыта, столько знаменитых людей - а это очень важно - выступали на телевидении и рассказывали, что среди их друзей кто-то умер, а кто-то болен, что теперь просто неприлично предложить женщине заниматься сексом без презерватива. Даже есть традиция, когда люди собираются пожениться, они вместе идут к врачу, получают справку, чтобы убедиться, что все у них в порядке. И только после этого начинают жить без презервативов.

В России же по-прежнему презерватив представляется многим лишним аксессуаром. Хотя наркомания, особенно в южной России, в приграничных зонах, захлестнула целые города и даже некоторые области. А где наркомания - там и СПИД. Нет, не понимают или не хотят понять? Нет нужной "обработки", - очень мало на экранах TВ социальной рекламы. Наверное, это невыгодно. Зато очень "выгодно" потом будет тратить государственные деньги на лечение тысяч и тысяч людей. Но почему-то такие элементарные вещи нашим чиновникам и общественным деятелям до сих пор не понятны. Они, видимо, уверены, что ни с ними, ни с их детьми ничего подобного произойти не может. На самом деле все гораздо сложнее. И это проблема для всего общества. Но по крайней мере одна, индивидуальная, панацея есть у каждого - все тот же сакраментальный презерватив. Дефицита-то сегодня, к счастью, нет.

А ведь вич-вирус может проявиться и через несколько месяцев, так что если ты два-три месяца ни с кем не спал, это вовсе не означает, что ты здоров. Это как в том анекдоте, когда проститутка спрашивает мужчину:

- Ну, а справка-то у тебя есть?

- Да, пожалуйста!

- Можешь порвать, она тебе больше никогда не понадобится.

А у нас мужчины с гордостью говорят:

- Это как русская рулетка!

На одну из передач я пригласила корреспондента ABC. Он задает вопрос такому лихому парню:

- Ты когда-нибудь видел больного СПИДом?

- Да, у меня друг болен.

- Ну, и что ты испытал, когда его увидел?

- Неприятно, конечно.

- И теперь ты будешь предохраняться?

- Нет, зачем? Ведь столько самолетов разбивается, а все равно люди летают.

Мертвая зона.

В Америке о безопасном сексе с детьми начинают говорить родители. Вообще существует большой спор чуть ли не на политическом уровне: выдавать детям в школе презервативы или не выдавать.

Республиканцы, которые исторически более консервативны, требуют, чтобы детям в школах презервативы не раздавали. Республиканцы говорят:

- Это мой ребенок, не надо его поощрять. Если ему дадут презерватив, он решит, что этим можно заниматься. Если не дадут, у него не появится преждевременного интереса к сексу.

Демократы говорят:

- Надо раздавать презервативы. Иначе мы насаждаем СПИД. А сексом они все равно занимаются, удержаться просто невозможно, тем более это везде и всюду в обществе провоцируется.

И никак они не сговорятся.

Я думаю, что все же детям стоит давать презервативы. Или хотя бы вести с ними беседы на эту тему.

Мы стали делать передачу "Секс и тинэйджеры". А к нам на работу пришла новая практикантка. Совсем молоденькая, поэтому мы решили дать ей самое простое задание: позвонить в Думу и пригласить на эту передачу депутата, который занимается разработкой закона о сексе в школе. Через некоторое время она возвращается, вся красная и напуганная. В чем дело? Оказывается, в Думе ее очень далеко послали:

- Ах, вы из этой передачи!..

А дальше - таким матом, какого эта девочка в жизни не слышала. В общем, наотрез отказались прийти и обсуждать эту тему.

Тогда я позвонила своей первой учительнице, которую не видела со школы, и она согласилась прийти:

- Мы все в школе смотрим вашу передачу.

- Ну и как, нравится?

- Мнения разделились на две неравные части. На меня и тех, кому не нравится.

На передаче она выступила очень хорошо, по делу:

- Конечно, нужно сексуальное образование в школе. Но не в той форме, какая сейчас у нас существует - предмет ведет факультативно, - или учитель физкультуры, или преподаватель математики. А если вдруг кто-то из учениц забеременеет, то показывают старый фильм про аборт, в надежде, что другим неповадно будет. Нужны специалисты, которых надо готовить в педагогических институтах.

В Америке детей сексуально образовывают с раннего детства: они специальные картинки раскрашивают. Чтобы не глупо хихикать, а знать, что из чего берется и как вообще они сами на свет появились. А на телевидении есть, конечно, перебор на эти темы - особенно когда в разгар истории с Моникой Левински рассказывали и по всем каналам в подробностях показывали, как президент пользовался сигарой, что испытывала Моника, но это уже другая тема. Важно, что там люди понимают, что сексуальное образование необходимо.

В России же большинство родителей придерживается мнения республиканцев: не провоцируйте моего ребенка! Ребенку в определенном возрасте покупают нужную книгу или энциклопедию, благо, их сейчас выпускают много. Прочитал? Ну, а дальше - сам разбирайся. Жизнь - она и не такому научит. Но ведь далеко не каждый родитель - по разным причинам - купит ребенку эту нужную книгу. Поэтому мне кажется, что сексуальное воспитание должно быть в школе. Другое дело, что явно не хватает квалифицированных кадров для преподавания столь специфического предмета. И это уже - дело государственное. Может быть, необходимо ввести в педагогических институтах специальные курсы, которые бы читали опытные психологи и врачи. То есть для начала надо просвещать будущих работников просвещения.

Что же касается проблемы абортов, то в Америке она вообще не возникает есть столько противозачаточных средств, на любой вкус. Не хочешь презерватив, - зашейся, уколись, прими таблетки. У нас тоже этой проблемы нет, потому что в России женщины используют аборты вместо контрацептивов. Эта проблема даже не обсуждается, - и передачи на эту тему не было. Тем более что если раньше это делали в чудовищных условиях, то теперь, особенно когда есть деньги, совсем стало просто. Женщины даже больничный не берут. А вот безопасный секс весьма актуальный вопрос. Потому что СПИД, вопреки распространенному мнению, болезнь не только "проституток и наркоманов".

Да, самолеты, безусловно, разбиваются. Но если есть возможность выбирать, лететь на самолете с одним крылом или все-таки на двукрылом, то лучше все же выбрать... Правильно, безопасный секс!

В Америке порой тяжело чувствовать себя женщиной. Конечно, я очень утрирую, но я привыкла, что 8 марта в России мужчины и цветочки подарят. А так - в буфете вперед пропустят, в автобусе. Дверь откроют, особенно воспитанные даже встанут, когда в комнату входит женщина. В Америке общество довели до такого состояния, что ни один мужчина под дулом пистолета не осмелится подарить коллеге цветочек. Потому как его засудят за это, даже не столько его, сколько компанию, где столь "чудовищный случай" произойдет.

Я обвиняю в таком положении вещей американских юристов и адвокатов, которые хорошо объяснили женщинам, подкрепив примерами из практики, на чем можно сделать совсем неплохие деньги. Представьте, вам говорят:

- Если вас мужчина поздравит с праздником, на этом можно заработать миллион!

Как тут устоять? Конечно, женщины и не упускают случая подработать. И, кстати, эмигранты из России тоже очень быстро это понимают. Мне рассказывали о русском мужчине, который работал в очень солидной фирме. Он позвонил на службе своей коллеге, тоже русской, и среди прочего сказал:

- Какие у тебя красивые глаза!

В тот же вечер обладательница красивых глаз обратилась в отдел кадров:

- Он меня сексуально домогается!

Вызвали этого русского:

- Говорили, что у нее красивые глаза? Не отпирайтесь, у нас есть распечатка разговоров.

(В некоторых крупных компаниях телефонные переговоры не то чтобы прослушиваются с утра до ночи, но все же их можно проконтролировать.)

- Да, говорил.

- Так вот: чтобы это было в последний раз. Не то что по телефону с ней разговаривать нельзя, а чтобы вас даже на этаже, где она работает, не было.

Ему еще повезло, отделался легким испугом, часто в таких ситуациях человека просто увольняют - платить-то именно компании, пусть из набитого, но все же собственного кошелька. И правильно, виновата компания - вовремя не провела "политинформации", не проинструктировала, как можно, а как нельзя относиться к женщине. Американские мужчины столь запуганы, что ни о каком служебном романе и речи быть не может.

Я не сразу осознала, сколь серьезна проблема. Однажды ужинала с солидным бизнесменом и на прощание чмокнула его и он меня слегка в щечку поцеловал. Я, улыбаясь:

- Все, теперь могу вас засудить.

Что с ним было! Он побледнел. Я ему, конечно, говорю:

- Я пошутила.

Но после этого случая он никогда не оставался в кабинете со мной наедине, старался, чтобы была либо секретарша, либо кто-то из служащих. Больше я так не шучу. Поняла, что это совсем не смешно. Слышала, что зарабатывали на таких делах, когда начальник что-то через плечо у женщины читал, а она выдвигала обвинение:

- Он мне в ухо дышал.

Адвокаты в основном на таких делах и зарабатывают. Хлеб насущный с маслом, выращенный из фразы - "Вы красивы".

Совершенно непонятно, как же в Америке люди ухитряются жениться. В некоторых университетах студент не может поцеловать девушку, если она не даст "добро" чуть ли не в письменном виде - "Я разрешаю себя поцеловать. Число, подпись". Существует и проблема "dating rape", то есть изнасилований, когда парень и девушка встречаются, действительно встречаются, а потом она подает на него в суд за изнасилование. Как-то я брала в Москве интервью у американки, и, в частности, она рассказала, что встречалась здесь с парнем и потом подала на него в суд за изнасилование. Приходила милиция, все рассматривала, брали сперму на экспертизу. Спасло его то, что очень трудно было доказать, что они не жили вместе. Потому что они действительно жили вместе полгода, и только в этот день ей не захотелось... В Америке он бы так легко не отделался. Если удается в таких случаях доказать факт изнасилования, то это - возможно даже тюрьма. Но при любом исходе дела мужчину выгонят с работы.

Кстати, в тюрьму сажать невыгодно - какой с этого навар? Выгодно слупить денежку с компании, где мужчина работает. А подобные дела - это деньги, только деньги. По американскому телевидению было большое шоу: где же та грань, когда девушка встречается с парнем, и вот они уже легли в постель, паренек раздухарился, но девушка сказала "нет", а между ними уже что-то произошло. Ну, ударь его, уйди, а сразу бежать подавать в суд на компанию? Непонятно.

Сейчас, между прочим, уже пошел обратный процесс: мужчины заявляют, что их домогаются начальницы, было даже несколько процессов. И, если юрист талантлив, деньги посыплются как из мешка. Ведь я не обвиняю в сложившемся порядке вещей американских женщин, нет. Виноват исключительно "мир чистогана". Если у нас таким способом можно будет зарабатывать деньги, то завтра в России мы будем иметь то же самое. Вот у нас, помню, был в "Московских новостях" начальник, который при встрече с женщиной норовил поцеловать в губки, а мы старались подставить щечки. Но это не было сексуальным домогательством, - просто привычка. В Америке юристы его бы уничтожили.

В результате у американских женщин нет стимула хорошо одеваться на работу. Наши женщины - подкрасятся, подмажутся и в шпильках - на мороз. В Америке можно увидеть женщину в норковой шубе и в кедах. Удобство важнее, чем красота.

Честно говоря, мне там было скучно. Ведь творческая работа, работа журналиста строится на полутонах. Не хочу сказать, что женщина готова переспать с сослуживцем, но когда мужчина делает комплимент, то она на работу бежать готова и оденется получше, не то чтобы для него именно, а просто чтобы "соответствовать". А когда ты знаешь, что на тебя смотрят только как на рабочую единицу: зачем тогда губы подкрашивать? Для себя?

В Москве же тебе и на улице комплимент могут сделать. Справедливости ради надо отметить, что и в Америке есть мужчины - так называемые "construction workers", то есть рабочие на улицах, которые ничего не боятся. Вот они наилучший барометр того, как ты выглядишь. Когда выходишь - ни один не пропустит, чтобы не сказать:

- О! Ты сегодня очень даже!

Или:

- Ты бы себе прическу сделала, что ли.

Это прямо-таки класс американских мужчин, на которых надо ориентироваться. Они остроумные, веселые, свистят, кричат. Они - свободные. И засудить их невозможно, уж не знаю почему - наверное, с них нечего взять. И каждая женщина обожает слушать то, что они говорят. И они не злобные, нет. Вообще, на мой взгляд, чем выше заработок, чем солиднее социальный статус, тем больше зажатость.

У нас была занятная передача "Секс по-американски и по-русски". Наши гости, два американца, которые долго проработали в России, рассказывали про потрясающий секс с русскими девушками. С американскими (по их словам) никакого сравнения.

Американку ты должен, во-первых, пригласить в роскошный ресторан. А когда ты приведешь ее домой с определенными намерениями, она станет расспрашивать тебя, республиканец ты или демо-крат. И еще - как ты относишься к абортам. Потом, конечно, ее интересует, как ты будешь делать с ней секс. И сразу заявляет, что так или вот так она делать не будет, потому что это оскорбляет ее человеческое достоинство. На следующее утро она тебя спросит, когда ты собираешься на ней жениться. Так рассказывали американцы.

Русская женщина - совсем другое дело! В ресторан ее вести не надо - она сама тебя дома накормит, притом гораздо вкуснее. Любовью с ней можно заниматься и так, и этак, со светом и без света. Она может многого не знать, но она вполне обучаема. Главное же - никаких вопросов: женишься - не женишься? С ночи она постирает тебе носки, а утром еще даст пятерку на такси. И это при том, что зарабатывает она гораздо меньше тебя. Такая вот, сказали американцы, загадка, такая романтика.

Думаю, что это очень утрировано. Но тенденция просматривается. И более всего мужчинам в Америке не хватает интриги в отношениях с женщиной.

Были на передаче и другие мнения. Выступала американская феминистка, которая работала в России много лет, так она заявила:

- С вами русские крутят романы, потому что у вас паспорт синий. Был бы красный - никто бы с вами не пошел.

А один из героев в ответ:

- А с тобой вообще никто не ложится!

Мне показалось, они бывшие любовники, но прежде, чем я поняла, что пошли подводные течения, они успели друг другу кучу гадостей наговорить.

После этой передачи было много звонков от американских женщин, которые требовали сделать вторую передачу на эту тему, чтобы иметь возможность высказать свою феминистскую точку зрения. Пока не сделали.

Да, чуть не забыла, вдогонку теме. Там, на съемках, среди зрителей один мужчина замечательно выступил.

- Вы, - сказал он, - тут обсуждаете, какие американки ужасные. Это все ерунда. А вот вы пробовали с французскими канадками спать?

Никто не понял этого крика души, а у меня все из головы не идут эти самые французские канадки. Что же это за чуды-юды такие? Наверняка ведь самые что ни на есть нормальные женщины. Зависит-то все от точки зрения. Как говорили древние славяне: на вкус и цвет господ (как, впрочем, и товарищей) нет.

Подводя итоги спора на той давней передаче, скажу, что, наверное, разница между нашими странами заключается в отношениях между людьми. И это я знаю в том числе и по собственному опыту.

В Москве у меня был парень, герой моего романа. Если я уезжала куда-нибудь, он обязательно провожал. Яблоко мне на дорогу вымоет, в Шереметьево отвезет, час будет махать рукой, хотя знает, что я его уже не вижу. Потом приедет встретить, хотя, казалось бы, зачем меня встречать? - сама могу сесть в машину и доехать.

А вот герой романа в Америке. Говорю ему:

- Я уезжаю.

- Хорошо.

- Ты меня встретишь?

- Зачем?

- Ну, хорошо, доеду сама, на такси.

- Знаешь, сколько я зарабатываю в час?

И сколько я потеряю за два часа, если буду тебя встречать? Мне проще дать тебе сотню долларов на такси. Я могу, конечно, потерять деньги, встретить тебя, но зачем?

И что, я буду ему объяснять, что мне приятно будет увидеть знакомое лицо? Да еще и про яблоко рассказать? Он удивится:

- А зачем тебе яблоко? Разве в самолете не кормят?

Однажды я предложила ему осенью проехать по пригородам Нью-Йорка. Чтобы все было романтично, чтобы останавливаться в маленьких гостиницах - там есть такие уютные гостиницы английского типа. И вот мы едем и - проезжаем мимо как раз такой гостиницы. Спрашиваю:

- Почему же мы в ней не остановимся?

И тут оказывается, что маршрут нашей романтической поездки составляла его секретарша! А позже я поняла, что и все поздравления - с праздниками, с днем рождения, это все тоже делала секретарша! И выяснилось это тогда, когда он поменял секретаршу, а новая не знала о моих вкусах.

Так что такого, как в России, что парень стоит, ждет девушку на ветру, на морозе - в Америке этого нет. Думаю, что скоро и в России такого не будет. Когда в России парень будет зарабатывать за час пять тысяч долларов, он уже этот час и для любимой пожалеет. Он предложит:

- Маруся! Давай я тебе за эти деньги лучше шубу куплю.

И она, между прочим, будет готова пожертвовать и этим ожиданием, и всей романтикой. Тем более она так и так рано или поздно для влюбленных кончается.

Если рассуждать логически, то это все правильно, что так происходит. Можно готовить ужин дома. Но зачем тратить драгоценное время, если рядом ресторан или еду тебе могут прямо домой принести? Зачем два часа горбиться, когда то, что принесут, очень даже вкусно? С другой стороны, говорят, что когда готовишь еду своими руками, когда в приготовление любовь вкладываешь, то в этом есть особая прелесть. В России это еще осталось, в Америке - нет.

Существует и многое другое, что у нас еще не принято, а там в порядке вещей. У моей мамы есть адвокат, и, когда у них зашел разговор обо мне, он говорит:

- Ваша дочь, я знаю, достаточно преуспева-ющая, я хочу с ней познакомиться.

Потом звонит мне:

- Я адвокат вашей матери, хочу с вами встретиться.

- Давайте встретимся.

Он приходит и чуть ли не с порога говорит:

- Не буду терять времени, вы мне нравитесь, считаю, что вы можете быть матерью моих детей.

- ???

- Жениться я не готов - у меня много разъездов, путешествий, но я готов предложить свою сперму.

- Это что, такой способ затащить меня в постель? Или у нас языковой барьер и я что-то не понимаю?

- Нет, никакого барьера не существует. Если хотите, можем завести детей обычным способом, а если хотите, то пойдем и я сдам свою сперму. Готов заключить контракт, что буду содержать ребенка.

Я была потрясена:

- Но почему я?

- Я уверен, что вы будете хорошей матерью. Я знаю, что вы из хорошей семьи, многого достигли. А я - хороший кандидат, у меня высокая зарплата, ваша мама меня знает, что еще надо?

Мы поужинали, и я ответила ему по-американ-ски:

- Ваше предложение очень заманчиво, я обсужу его со своим адвокатом.

Я была уверена, что он потом попытается заманить меня в постель, но - нет. Сделал рациональное предложение и - до свидания.

Не исключено, что в России есть женщины, которые охотно пошли бы на это. В конце концов, не все же влюбляются, а детей иметь хочется. Тем более привлекательно знать, что твой ребенок будет материально обеспечен. А так рожают чуть ли не от первого попавшегося.

До сих пор восхищаюсь своей подругой, которая решила, что надо родить ребенка от "декоративного" отца, чтобы ребенок был красивым. Насчет мозгов она говорила так:

- Мы сами воспитаем ребенка, главное, чтобы был здоровый и красивый.

Я с удовольствием с нею болтала на эту тему, но всерьез идею не воспринимала. В один прекрас-ный день она приходит ко мне и говорит:

- Поехали!

- Куда?

- В Сочи, там на пляже все красивые.

- Я ведь шутила!

- Какие шутки?

Поехала она одна, возвращается:

- Нашла то, что надо. Новый русский, удивительно красив, блондин, правда не очень умный.

Там, на курорте, у них ничего не получилось, она и в Москве с ним продолжала встречаться. Он все поверить своему счастью не мог: девочка умная, образованная. Она его только об одном просила - чтобы не разговаривал. Наконец, она забеременела, его бросила и больше никогда не видела. Родила и счастлива. Естественно, он денег никаких не платит, и финансово ей приходится очень тяжело. А вот в Америке он, если бы хотел иметь ребенка от умной женщины, - заключил бы контракт, а дальше разбирались бы юристы. И не было бы вечных проблем: он меня обманул, она меня обманула.

Конечно, в восемнадцать лет такие вещи недопустимы, но если женщина к сорока годам не нашла подходящего мужа, а мужчина не хочет быть связанным семьей, тогда - отчего бы и нет?

Правда, в России женщины к этому скептически относятся. Считают, а как же отец, ведь ребенок должен знать отца. А в результате ребенок не только отца не знает, но и денег от него не видит. А здесь - ну, не хочет мужчина быть father figure, образом отца, но согласен помочь женщине растить ребенка. Может быть, он и хочет быть отцом, но понимает, что в этой семье хорошим отцом не будет. Может быть, он и женщину-то не очень любит, но хочет, чтобы ребенок родился, и готов его содержать - а это сейчас так важно!

Словом, рационализация в делах любовных - совсем не такое уж безнравственное дело. И в Америке, и в России.

РУССКАЯ АМЕРИКАНКА ИЛИ АМЕРИКАНСКАЯ РУССКАЯ

Я росла тепличным ребенком. Не потому, что мы жили в каком-то уж особом достатке, просто дома меня старались отгородить ото всего. Я знала четко, что правильно, а что неправильно, жила в таком черно-белом свете. В Америке я впервые увидела людей не таких, как я. Черных родственников со своими особенностями. Родственников еврейских с особенностями другими. Чтобы понять их всех, - а это было необходимо, ведь я приехала в Америку не погостить, а жить, - я и стала учиться терпимости. Меня, конечно, многие вещи раздражали, но ведь к родственникам всегда снисходительнее относишься, многое им прощаешь, просто именно по-родственному. Я еще не знала, как это умение проявлять терпимость пригодится мне потом, в жизни российской, когда появится передача.

Так получилось, что с представителями сексуальных меньшинств я в России не сталкивалась. В Америке в Фонде Рокфеллера у меня появился хороший приятель. Однажды он заходит ко мне в кабинет и говорит:

- Я хочу тебе сказать одну очень важную вещь.

Я уж думала, что он станет в любви объясняться, приняла эстетичную позу, а он:

- Ты знаешь, я гомосексуалист.

Я не знала, как на это реагировать. Протянуть:

- А-а-а...

Или заинтересованно:

- Да что ты говоришь?

Просто растерялась от такого признания и сказала, что ко мне это не имеет отношения. Он в ответ:

- Что значит - не имеет! Мы дружим, и поэтому тебе надо знать, чтобы ты не удивлялась, если у меня в гостях увидишь мужчин.

А он был моим очень хорошим приятелем, и я стала задумываться...

В Москве, на нашей передаче, сначала меня многие персонажи смущали, вызывали во мне отрицательные эмоции. Некоторые вели себя вызывающе, а трансвеститы казались такими требовательными, капризными. Потом у нас установились вполне теплые отношения. Я стала понимать их боль, их проблемы.

Один трансвестит рассказывал забавную историю. Их, конечно, приглашают на всякие модные тусовки, в клубы, на презентации. Они там всех развлекают. Но:

- Уже три часа ночи, все разъезжаются. А у тебя ни копейки денег! И ни один не довезет, а на улице снег или дождь. И ты в тонких колготках, на огромных каблуках, тащишься до метро...

И мы с этим трансвеститом чуть ли не обнялись и не заплакали в голос о нашей тяжелой женской доле.

Я слушаю их, и если что-то не разделяю, то это не значит, что это плохо. А даже если, на мой взгляд, и плохо, это не значит, что их надо осуждать.

На самом деле воспитание терпимости началось во мне с момента моего рождения. Ведь я была другая - и весьма болезненно относилась к тому, как на меня реагируют. И я, не постесняюсь сказать об этом, понимаю человека другого - другой расы, другой религии, другой сексуальной ориентации. Наверное, нельзя сказать, что я сполна разделяю их боль, но я прямо-таки физически ощущаю то нерв-ное напряжение, в котором они находятся. Мы можем сколько угодно прикидываться, "а у меня столько денег, что меня ничто не интересует", но то, что этот нерв есть и что он оголен у каждого, кто другой, - от этого никуда не деться, это на уровне физиологии.

В Америке я тоже чувствую себя другой, но по иной причине. Все зависит от того, в какой компании ты находишься. Когда пересекаешь границу, цвет твоей кожи никого не волнует, вступает в действие цвет паспорта. Если у тебя синий паспорт - пойдешь через границу первым, хоть ты белый, хоть черный, хоть в полосочку. А если паспорт советский, то попадаешь в список стран третьего мира. Когда собираешься лететь в Париж из Нью-Йорка, то друзья получают визу моментально, а тебе приходится нести кучу бумажек, а потом в течение недели документы проверяются, и тогда понимаешь, что ты - русская.

В Америке есть свои полутона. Например, если я сижу в черной компании, то я там тоже не вполне своя - есть круги, где сильны антисемитские предрассудки. В черном американском обществе существует своя история антисемитизма. Когда-то черные и евреи преследовались почти одинаково, их не брали в университет, на определенную работу. Но потом евреи могли ассимилироваться - например, жениться, сменить во втором поколении фамилию, становясь преуспевающими и богатыми. А черные американцы, как ни крутись, все равно оставались черными. Ведь считается, что если у человека есть хоть капля черной крови, пусть даже в пятом поколении, то он - черный.

Сейчас, когда евреи так преуспели, они зачастую снисходительно и даже брезгливо смотрят на черных. А те говорят:

- Вы вырвались потому, что вы белые.

Существуют определенные стереотипы. В начале века Гарлем был еврейским районом, где селились все евреи, эмигранты из Европы. Они строили там очень дорогие дома, где другие американцы не хотели селиться. Тогда они стали пускать туда черных. А когда пришли черные, цены сразу упали. В результате все белые уехали, и Гарлем стал черным. Хозяева-евреи продолжали сдавать дома за большие деньги, тем самым став в сознании черных "кровопийцами". А кто давал черным деньги в рост? Ростовщики-евреи. Потому что другие ростовщики с черными просто не разговаривали. Но в сознании отложилось: вот, мы вместе боролись, а теперь... Или Голливуд. Кто изображал черных людей глупыми? - евреи. Потому что Голливудом, на взгляд некоторых, заправляют евреи. Черных действительно в кино представляли такими - просто в Америке раньше было принято так изображать их.

Когда я сижу среди своих черных друзей и начинаются разговоры о расизме, мне их очень тяжело слушать. И даже когда я с ними категорически не согласна, я все равно пытаюсь понять их позицию. Примерно то же самое происходит, когда я нахожусь у белых родственников. Я для них тоже - своя. Они говорят:

- Ты посмотри, какие эти черные беспомощные. Мы же поднялись, а почему они предпочитают плохо жить?

Я постоянно чувствую себя виноватой, оправдываюсь и слушаю неприятные вещи, все время нахожусь в ситуации "свой среди чужих и чужой среди своих".

И с передачей - получается сходная ситуация. Меня, например, может смущать поведение "огненной леди", - "бабушки" советских трансвеститов. Он очень эпатажный, часто ведет себя вызывающе при том, что он необыкновенно остроумен. Но когда ко мне подходят на улице и говорят:

- Лена, ну как вы можете таких придурков приглашать, это же какие-то извращенцы.

Я тут же завожусь:

- Какие извращенцы? Пусть он трансвестит, но какое вам дело? Главное чтобы человек был хороший.

Вообще, как мне кажется, постоянное чувство вины перед миром во мне осталось еще с советских времен. Типичная черта советской интеллигенции. Но это все же черта скорее доперестроечная. Мне кажется, интеллигенция становится все жестче и жестче, сейчас в России можно услышать рассуждения, которых прежде никогда не было.

Недавно один близкий человек сказал мне:

- Меня удивляет Америка. Хорошая страна, но зачем они пускают туда так много черных со всего света? Страна же деградирует.

- Почему деградирует?

- Ну как же, ведь черные необразованные люди. Почему из Сенегала пускают столько же эмигрантов, сколько из Белоруссии? Это опускает уровень страны.

- Какой, образовательный?

- И культурный, и образовательный.

- Ничего подобного: многие выходцы из Сенегала закончили Сорбонну, говорят на четырех языках.

Я не думаю, что пять лет назад этот мой знакомый высказал бы подобную мысль. Как-то неуловимо изменилось его отношение к людям - не то чтобы он с африканцами часто сталкивается, - нет, он вообще их не видит, ездит на машине. У него нет даже того стереотипа, что, мол, африканцы к нам наркотики привозят. Просто он рассуждал об Америке, о том, что она становится все чернее и чернее. Наверное, жизнь в России стала жестче, потому и у интеллигенции исчезает чувство вины, чувство ответственности за себя и сострадания к другим.

И еще я заметила, что когда русские приезжают в Америку, многие становятся откровенными расистами. Почему? Наверное, они пытаются идентифицировать себя с сильной частью населения. А более сильный в их представлении именно тот, кто свысока смотрит на национальные меньшинства. Но это встречается в основном среди несостоявшихся иммигрантов. Если же вы оказываетесь среди благополучных русских, таких настроений не встретите. У них нет необходимости самоутверждаться за счет того, кто живет хуже. А вот если человек не преуспел, всегда существует соблазн заявить:

- Да, я живу в плохом районе, но не в Гарлеме.

Интеллигенция, которая всегда в России жила в достатке, не в материальном - богато никогда не жили, - а в духовном, внутреннем, она этого достатка лишилась. Никто не заглядывает в глаза, не говорит с придыханием:

- Ах, вы физик! Ах, вы писатель!

Отсюда и появляется злобность, какой раньше в нашей интеллигенции не было, а было лишь то самое чувство вины и желание всех понять, всех простить и во всем разобраться. Обидно, когда поднимается низменное и захлестывает...

Сейчас в России расизм проявляется гораздо больше, чем прежде. Почему-то с терпимостью у нас в стране сложнее стало. В том числе и в отношении к сексуальным меньшинствам. Конечно, прежде их не видели, то есть они и не были столь яркими, заметными. А сейчас один из самых частых вопросов на передаче:

- Почему везде эти гомосексуалисты? Никуда невозможно прорваться - ни в мир моды, ни в кино!

Меня в свое время тронула Понаровская, она выступала в нашей передаче. Я задаю вопрос:

- Существует мнение, что в мире искусства представители сексуальных меньшинств берут верх. Что вы по этому поводу думаете?

Она говорит:

- В том смысле, что они помогают друг другу?

- Да.

- В том смысле, как евреи? Ну, и слава Богу. Мы тоже должны так же поддерживать друг друга.

В России всегда считалось дурным тоном обзывать черных нехорошими словами. Но никто никогда не говорил, что нехорошо называть людей иной ориентации "педрилами". А сегодня это в порядке вещей.

Меня многому научила и передача, и встречи с моими родственниками, когда я писала книгу "Душа в душу", но, думаю, терпимость - это то, что было у меня практически всегда, может быть, прежде неосознанно. Но ведь когда тебе самой больно, ты видишь, чувствуешь боль других людей.

И я никак не могу осознать, почему некоторые наши эмигранты, приезжая в Америку, становятся расистами. Они говорят о черных то же самое, что в России о них говорили русские. Один к одному. Но ведь тебя называли "жидовской мордой"! А ты приезжаешь в Америку и говоришь "черномазый". Вспомни, как тебе было больно, когда тебе самому мерзости кричали в спину.

К тому же в Америке просто неприлично - быть расистом. Это уже понимают дети иммигрантов. И когда родители в их присутствии говорят:

- А, это один черномазый...

Ребенок делает замечание:

- Папа, так нельзя говорить, это неприлично.

И снова о терпимости.

В Танзанию я приехала знакомиться со своей африканской родней. Мусульманской родней. Познакомилась с дядей. Он уже не молоденький, лет семидесяти, очень даже игривый, ущипнул меня. Спрашиваю его жену, точнее, одну из жен, красавицу, молоденькую:

- Как ты можешь с ним жить? Ты же знаешь, что у него еще несколько жен?

Она отвечает вопросом:

- У тебя есть бой-френд?

- Да.

- Ты знаешь, в чьей постели он сейчас лежит?

Я призадумалась. А она:

- Вот разница между тобой и мной. Я всегда знаю, в чьей постели мой муж, а ты - нет. И еще: если ты забеременеешь, твой бой-френд будет содержать твоего ребенка?

И снова я призадумалась.

- Вот, - говорит моя родственница, - сама понимаешь, что твой бой-френд может и сбежать, а мой муж, даже если меня разлюбит, ребенка все равно будет содержать.

А под конец она сказала:

- И вообще, прекрати плохо отзываться о моем муже!

И я поняла, что она права. Когда берешь на себя труд взглянуть на ситуацию глазами другого человека, тебе многое открывается. У каждого есть своя логика.

В каждом случае важен контекст. Однажды мы с бой-френдом (он - белый) зашли в черный район. Мне в спину сказали гадость, что-то типа:

- Белая подстилка!

Мой друг развернулся и стал объяснять:

- Вы не совсем понимаете, у нас не те отношения....

За что с ходу получил по зубам. И вместо того, чтобы повернуться и уйти, ввязался в драку. Ему сломали палец, я, естественно, в крик, нашла аптеку, прошу звонить в "скорую". В аптеке дали телефон и говорят:

- Мы все видели. - И продолжают: - А не надо с белым ходить.

Я схватила такси, и мы поехали к одной моей близкой подруге, очень милой девочке, которая давно моего друга знала. Она его перебинтовала, а после того, как он ушел, вдруг мне говорит:

- Лена, не надо приходить ко мне в дом с белым человеком. Он славный парень, но мне с ним неудобно. Я должна вести себя по-другому, контролировать свои слова. А у себя дома я хочу расслабиться... И вообще, я не знаю, где его родители заработали деньги. Подозреваю, что на плантациях. Он сам, конечно, ничего плохого не сделал. Но его бабушка, его прадед наверняка насиловали, били и издевались над нашими прадедами на хлопковых полях.

Мне эти рассуждения казались просто чудовищными. Но действие рождает противодействие. Как белый человек, я бы этого никогда не смогла понять. Но как человек, у прадеда которого ку-клус-клановцы сожгли имение, - а мой дед умер от того, что ему белые в полиции отбили почки, - я могла понять позицию моей подруги. Она - не агрессивна, она просит у меня понимания и уважения своих чувств. И я - понимаю ее, хотя с нею совершенно не согласна.

Оборотная сторона расизма - тот же расизм. Черный ли, белый - расизм. Какая разница!

Когда я училась в Нью-Йорке, там случилась одна история, и я до сих пор не могу поверить, что это произошло в университете. В день перед каникулами преподаватель говорит:

- Мы сегодня заканчиваем учиться. Так как у нас учатся люди из разных стран, пусть каждый прочитает на своем языке стихотворение.

Замечательно. Каждый читает что-то свое. Я прочитала Пушкина, все умилились, прослезились, захлопали. Очень интересно, трогательно.

И тут встает одна девушка-студентка и читает из "Фауста". Другая смотрит на нее и говорит:

- Ты читаешь немецкого автора?

- Да, а что?

- Я же думала, что это - нацисты... Когда я слышу этот немецкий язык...

И ушла, хлопнув дверью. Я говорю:

- Гете и нацисты - это же такая разница во времени. При чем тут нацисты? Она не права.

На что мне преподаватель отвечает:

- Нет, Лена, это ты не права. Если это доставляет ей боль, это ее право избежать этой боли, и поэтому она права. Нельзя отрицать ее чувства, мотивируя тем, что, на ваш взгляд, она неправа.

Тут я не удержалась и сказала:

- Знаете что, если у некоторых вызывает отвращение немецкий язык, то у меня должны вызывать ненависть все белые люди, в частности, вы сами. Я понимаю, что не вы лично линчевали моих родственников, но вы представитель этой нации. Ваши бабушка и дедушка не чахли на хлопковых полях, это мои чахли.

Получилась омерзительная сцена. Кто тянул меня за язык? Сидела бы тихо, но заступиться за девочку, читавшую "Фауста", мне казалось обязательным.

Хотя преподавательница, наверно, была права: если ты доставляешь боль, то уже не имеет значения, прав тот человек или нет, главное - ты доставил боль, но как человек терпимый, ты не должен доставлять боль.

В США я особенно остро чувствую себя русской.

А люди ведь считывают энергетическую информацию, в этом у меня сомнений нет.

Пожалуйста, вот пример. Стою как-то в Нью-Йорке на автобусном вокзале в очереди. А это самый дешевый вид транспорта, потому всегда много черных. Я такая же, как все: одинаковые майки, джинсы. И тут вижу, что к автобусной остановке идет русская бабушка. Ошибиться невозможно - совсем простая, чуть ли не в лаптях. Ее и эмигранткой назвать сложно - будто с Киевского вокзала вышла, идет, ничего не понимает, с какой-то кошелкой, и безумными глазами смотрит. Вот она идет вдоль остановки. Останавливается напротив меня (узнать меня по передаче она не могла, тогда я еще не работала на телевидении) и говорит по-русски:

- Дочка, как мне на Вашингтон проехать?

Обычно, когда я на русском заговаривала с эмигрантами в Америке, они пугались - считали: КГБ или ЦРУ. Ну, думаю, сейчас заговорю, она в обморок упадет. Объяснила, как ей и что делать. Она и глазом не повела. То есть она даже не поняла, что произошло. Удивительно то, что она была уверена, что я понимаю по-русски и по-русски же ей все объясню. Просто - почувствовала.

В России - часто приходится защищать американцев. В России про американцев часто говорят: они примитивные, "отмороженные". Типичное выражение: американцы примитивные, потому что не читают. Факт? - да! Но почему не читают? Кто не читает? В Америке есть студенты, профессура, своя интеллектуальная элита. А есть техники-специалисты - они действительно не читают, потому что у них нет на это времени. И у нас, кстати, такая тенденция просматривается все больше и больше. Чтение становится не приятным досугом, а профессиональным занятием. А у специалистов другого профиля на чтение художественной литературы просто не остается времени.

Или еще: американцы всегда глупо улыбаются. По мне, так милее улыбка, даже если она неискренняя, чем хамство.

Кстати, в Америке, когда о русских говорят плохо, никогда не оскорбляют их умственные способности. Могут, конечно, сказать: ленивые, плохо пахнут, странно одеваются. Но никогда не скажут о том, что они болваны.

А наша интеллигенция:

- Ох, эти америкосы, они такие примитивные. Как ты можешь среди этих динозавров жить? У них - никакой истории, а за нами - Достоев-ский, Толстой.

А за ними - Фолкнер, Драйзер, Миллер, тоже ведь не пустыня. И что интересно - прежде, когда нам насаждали ненависть к Америке, мы американцев любили. Теперь - люби на здоровье, мы - презираем. Если Америка такая дикая, то как она стала сверхдержавой?

Так что мне все время приходится кого-то защищать. Хотя не всегда и хочется. Но когда к тебе подходят и тычут в нос:

- А вот у вас в Америке!..

Или:

- Вот вы, русские!.. - то приходится возражать.

Маленький промежуточный итог: все зависит исключительно от точки зрения. Либо я везде - чужая, либо - везде своя. Последнее - предпочтительней.

ТЕННИСНЫЙ МАТЧ

НЕ ЗАКОНЧИТСЯ НИКОГДА

Во сне я мыслю не словами, а образами. Потому язык появляется в сновидениях только тогда, когда я к кому-то обращаюсь, с кем-то разговариваю. В России я говорю во сне по-русски, в Америке - по-английски. Если сон о детстве, если в нем я говорю с мамой, то всегда - по-русски. И вот интересно, когда сама с собой разговариваю, не вслух, конечно, а просто размышляю, то в Америке я думаю по-английски, в России - по-русски.

Когда я только приехала в Америку и мне нужно было бороться за работу, за книгу, мне стал постоянно сниться один и тот же дикий сон. День за днем, вернее, ночь за ночью. Сон, как я играю в теннис и раз за разом, партию за партией проигрываю. То не могу догнать мяч, то промахиваюсь. А в теннис-то я бросила играть в Москве сразу после университета.

Сон изматывал, я просыпалась в холодном поту.

Как нормальный житель Нью-Йорка, я пошла к психотерапевту. Доктор меня сразу спросила:

- Вы, наверное, эмигрантка? Вам, наверное, снится, что вы переезжаете через границу, а вас не выпускают.

- Нет, - говорю, - про границу мне ничего не снится.

И рассказала ей про свои теннисные мучения.

- Вы знаете, к теннису это не имеет никакого отношения. Просто вы очень переживаете за результат того, что сейчас делаете. Вы хотите победить. У вас сейчас выходит книга - ее надо "толкать". Вы ищете работу. Это - соревнование. А в вашем представлении соревнование - это игра в теннис.

Сон приходил до тех пор, пока не вышла книга.

А вот "Про это" не снится, нет - это как файл в компьютере. Я пришла, сделала и перенесла файл на свое место. Передача - дальний файл, иначе можно сойти с ума.

В какой-то момент я стала ловить себя на том, что перестаю чувствовать разницу - что принято, а что не принято, что нормально, а что - не вполне. Что не всегда можно говорить вслух некоторые вещи...

Понятно, что в Америке по телевизору показывают и обсуждают жуткие вещи особенно это проявилось в истории с Клинтоном. По ТВ чуть ли не диаграммы рисовали, что куда и как он положил. Но - вслух такое обсуждать все-таки не принято. И тут я прихожу в солидное общество и начинаю рассказывать про свою передачу совершенно серьезно, - а тогда как раз мы обсуждали оральный секс! Старушки, бедные, чуть в обморок не упали. И я поняла, что нужно срочно находить эту грань - что можно и что нельзя. Да еще и в незнакомых компаниях, где я появляюсь, тотчас же разговор переходит на "про это". Я уже боюсь ходить в гости - так странно люди иногда реагируют на меня.

Недавно встретила знакомого журналиста - мы с ним еще на Олимпийских играх познакомились. Так вот, иду по Останкино и вдруг слышу:

- Лена! Как здорово, что я тебя встретил! Мы только что в Индии были, такой кадр потрясающий сняли - как раз для тебя. Представляешь, сидит йог и кирпич на члене держит!

Я совершенно оторопела:

- А при чем тут я?

- Ты же как раз этим интересуешься, это тебе по теме.

- Какое это отношение имеет к моей передаче?

- Как какое? Это же все одно и то же.

То есть я у него ассоциируюсь не с тем, что десять лет в "Московских новостях" проработала, книгу написала, а только с одним, этим самым. Или прихожу в приличные гости, а мне:

- Вот эти ваши извращенцы...

Честно говоря, это утомляет. Когда мило, изящно - это смешно. А когда не изящно и не смешно, тогда и рта раскрыть нельзя, - сразу ставят в эту самую нишу. И смеются. Глупо так:

- Ха-ха-ха, ха-ха.

А что - ха-ха?

Я часто притворяюсь, что это не я. Отшучиваюсь.

- Мы, черные, для вас на одно лицо.

Выручает, что на передаче я в парике.

Меня довольно сильно раздражает панибратство. И еще начинает зашкаливать, когда в компании, куда я прихожу, мне через две минуты начинают говорить "ты". Может быть, это знак того, что мы тебя принимаем, будем дружить, мы все одного примерно возраста, так к чему эти условности. Понятно. Но в моем больном воображении это тут же проецируется на передачу: со мной так игривы, потому что я веду такую передачу.

К тому же часто бывает, что сначала скажут "ты", а после могут рассказать непристойность про свой половой орган. Или говорят:

- У меня проблема...

- Но я же не врач!

- Я все равно расскажу.

Каждый считает своим долгом высказаться. А может быть и такое:

- Я бы этих гомиков пересажал и перевешал! Нет, Лен, ты-то мне нравишься, но они-то!

Или прямо на улице:

- Почему вы были в таком жутком платье? Я бы этого не надела никогда!

- Это же сцена, на улице-то я так не хожу.

- А я вам вот что скажу. Если хотите беречь честь смолоду, такое платье надевать нельзя!

Понимаю, что все это - спутники выбранной профессии, и внимания людей мне не избежать. Но все же думаю, раз уж передачу смотрят, может быть, она сможет потихонечку-помаленечку приучить людей к мысли, что не все одинаковые. И к тому, что другие люди - тоже люди. Какое бы платье они ни надели.

Я хорошо знаю собственные комплексы. Начать хотя бы с того, что с детства была убеждена, что мною мальчики будут интересоваться потому, что я черная. Вдобавок, у меня был комплекс, что я страшная, уродина, гадкий утенок. И когда ко мне подходили, я все время думала: ага, сейчас он спросит: "Как насчет этого?" Пока не спросил, но, наверное, я такая страшная, что даже и этого он не хочет.

Телевидение, освободив от старых комплексов, родило новые - теперь мне все кажется, что со мной хотят познакомиться потому, что я мелькаю в телевизоре. Например, моя американская подружка вставила себе implants и говорит:

- Пусть меня лучше любят за мою грудь, чем за мои деньги!

Ей все кажется, что просто так ее любить невозможно. И у меня был сходный комплекс. Прежде ждала, что человек или хочет переспать или ищет другую выгоду. Теперь - оттого, что я "из телевизора". Как ни крути, никому не верю!

Я, конечно, немного утрирую, словно бы стираю полутона, но все же тот давний, детский комплекс жив. Вот мама мне говорила:

- Какая у меня красивая дочка!

Я же это интерпретировала по-своему: конечно, маме не слишком-то приятно, что у нее такая страшненькая девочка растет.

Каждый ребенок хочет быть похож на звезду, на своего наставника. Как я хотела быть похожей на Анну Дмитриеву, моего тренера! Но у нее - маленький носик, изящная фигура, тонкие губы. Смотрю на себя: Боже, что за нос! А губы?! А волосы - это просто ужас, такой бобрик, к тому же вечно непричесанный каждый так и норовил потрогать мою голову!

Мама даже специально для меня выписывала из Америки журналы с черными моделями, чтобы поднять уверенность во мне. Показывала:

- Смотри, какие красивые женщины!

Но вот интересно, я обратила внимание, что черная красота была определенной направленности - чем ты белее, тем красивее. Одни из самых красивых женщин - и в самом деле черные, но с европейскими чертами лица, а не с крупными губами и носом.

Когда в Москве устраивали первый конкурс красоты, то приехали красавицы со всех стран мира. И, в частности, привезли мисс из одной африканской страны, кажется, из Нигерии. А за мной тогда ухаживал один из устроителей этого фестиваля и попросил написать о конкурсе в "Московских новостях".

Прихожу на конкурс. Все такие красотки, миниатюрные - блондиночки, брюнетки, вокруг них спонсоры крутятся. И стоит эта девушка, как Гулливер в стране лилипутов, прямо дама с веслом. Фигура, что называется "бочка на бочке". Никаких перспектив. И я сказала своему поклоннику:

- Если хочешь за мной ухаживать, то вот тебе первое испытание. Эта девочка должна получить приз.

Он бежит к председателю жюри Жванецкому и говорит:

- Вот, понимаете, такая есть просьба от "Московских новостей"...

Жванецкий:

- Была бы она хоть чуть поменьше. А так, посмотрите - разве это ноги? Это же лыжи! Ну, никак! При всем моем уважении к "Московским новостям".

Мое же слово было железным:

- Как хочешь, так и устраивай, меня это не волнует!

Пришла уже в последний день, когда должны были награждать победительниц. Награждают.

- Первое место - Марина Пупкина!

Зал ревет:

- А-а-а!

- Ей - машина!

- У-у-у-у!

Второе место заняла шведка, третье - тоже европейская модель. Смотрю, моя барышня с веслом совсем потухла, стоит, нос повесив. Я уже собралась выходить, посмотрела с вызовом на своего воздыхателя. И вдруг слышу:

- Приз зрительских симпатий получает Дорсия такая-то!

То есть - та самая африканка. Она тотчас расцвела, от счастья чуть не заплакала. И парень ко мне подбегает:

- Ну как, видела?

Я все думаю - почему я тогда так на уши встала? Наверное, в лице той девушки воплотилось все, что я в детстве переживала. То, что я не такая, как все, что мою красоту никто понять не может. И всегда мне в детстве говорили:

- Подтяните зад!

И вот я на ту девушку смотрела и чувствовала ее боль - инопланетянин тоже может быть красивым, и человеком может быть хорошим, но вот победить на конкурсе красоты ему не суждено.

В Америке - все по-другому. Там девушки знают, что они красивы. Даже самая страшная говорит:

- Я - красивая!

И впрямь, вот идет толстушка, и у нее - собственная красота (хотя, конечно, пончики поглощать лучше не совсем уж в диких количествах). Она говорит:

- Черное - это красиво!

И вот что интересно, я сталкивалась со многими черными мужчинами, которые уверены, что белые девушки - менее привлекательны. Они ходят только с черными девочками, так вжился в них политический лозунг "Черных пантер".

- Черное это красиво!

- Почему красиво?

- Ноги другие, грудь другая, есть за что обнять.

Они себе это внушили. Тот самый расизм навыворот. А может, дело вкуса.

В английском языке есть такое выражение: "Мы все стоим на чьих-то плечах". В России я была уверена, что стою на своих ногах или, в крайнем случае, на плечах мамы. В Америке - иначе. Вот если ты черный человек, чего-то достиг, поступил, допустим, в университет, то это вовсе не потому, что ты, Лена Ханга, такая умная, а потому, что много лет назад Роза Паркс отказалась в автобусе пересесть. Эта пожилая женщина, негритянка, усталая ехала с работы и села в автобус в переднюю дверь, что афроамериканцам в 60-е годы было запрещено. Когда она отказалась пересесть, ее выкинули из автобуса. На следующий день черные всей Америки отказались ездить в автобусах. Они вставали в четыре утра, чтобы пешком дойти до работы. И только потому Лена Ханга сегодня пошла в университет, что Роза Паркс боролась за свои права вчера.

Может быть, поэтому мне было стыдно с белым бой-френдом приходить в черную компанию, хотя мне, как иностранке, многое прощалось. Возможно, если бы я была американка, то и не стала бы дружить с белым. Другое дело - у меня белая бабушка. И, кстати, люди от смешанных браков зачастую гораздо более агрессивны, чем черные черные.

Недавно узнала, что в России существует ассоциация смешанных детей. Уверена, что все эти дети так же, как и я, переживают свои комплексы.

Еще об одном комплексе, предрассудке насчет черных русских. Например, обо мне примерно так написала какая-то прибалтийская газета: "Несмотря на общепринятое мнение, что Елена Ханга из неудачной семьи, у нее был папа".

Что значит был? Папа у всех был. Но в представлении людей, если человек мулат, то у него нет отца. Ко мне нередко обращаются с вопросом:

- Вы что, фестивальный ребенок?

Подтекст: вот, приехал африканец и переспал с русской. И, когда я говорю:

- Вы знаете, у меня русской крови вообще ни капли, - смотрят с уважением: "Ну, это другое дело".

Почему - другое дело?

Некоторые вопрос тактичнее ставят:

- У вас мама, наверное, русская?

- Нет, у меня мама не русская.

- У вас папа русский?

(Это бывает, хотя гораздо реже, что русские женятся на африканках).

- Нет!

- Так вы, наверное, иностранка?

И уже смотрят не сверху вниз. Собеседнику важно понять, в какую нишу меня поставить. Для русских еще важно, американская ты черная или африканская. Если ты черная американская - это файн! Ты - американец, у тебя доллары. Честь, хвала и статуя Свободы. А ежели черная африканская - значит, наркоман, и взять с тебя нечего. И ниша тебе - соответственная.

Когда я только появилась во "Взгляде", мне позвонила женщина, которая усыновила черную девочку. И девочка эта ненавидит черных. На улице ее обзывают, отца она не видела и чувствует, что ее предали свои. И женщина меня попросила:

- Не могли бы вы прийти к нам в гости, посидеть, поговорить? Чтобы она увидела хотя бы еще одного черного человека.

Я растрогалась, вырезала из журнала фотографию черного американского актера Гарри Беллафонте - красавец! - и с этой журнальной статьей пошла к ним в гости. Девочка лет пяти, как увидела меня, под стол забилась и сидит. Ее мама говорит:

- Не обращайте внимания, посидит и выползет.

Девочка постепенно привыкла, подошла ко мне. Я ей стала показывать:

- Смотри, у меня волосы такие же, как у тебя.

Мы с ней разговорились. Я ей сказала:

- Я хорошо знаю твоего папу. Вот его фотография. Видишь, какой он красивый?

И мы с ней подружились, я стала к ним иногда приходить. Я считала, что поступаю правильно. Хотя когда рассказала в Америке в университете про этот случай, мне сказали, что я совершила жуткую ошибку. Что я не имела права обманывать ребенка, это самое страшное - сказать неправду. Надо было объяснить, что ее бросили родители, но новые родители ее любят.

В Америке у меня недавно раздался странный телефонный звонок:

- Я сейчас в Канаде, не могли бы вы помочь с юристом?

- Куда вы звоните?

- Вы Елена Ханга?

- Да.

- Вы знаете, я думаю, вы мне поможете. Ведь вы одна из наших самых старших.

- Из наших - из кого?

- Из русских, из черных.

И я вдруг поняла, что на меня смотрят как на какого-то лидера. Думаю, с финансовой точки зрения есть гораздо более преуспевшие черные русские, но меня они видят по телевизору, вот так и получается. С точки зрения русского человека подобный звонок - просто дикость: а почему, собственно, вы мне звоните?

Но если смотреть на это глазами черного человека, понимая, что живешь в России, где нас таких - раз-два и обчелся, то все становится на свои места.

Я была одной из первых детей, которые родились от африканцев. Потому в этом поколении я и оказываюсь старшей. Моя мама - одна из старших в поколении американских черных, которые родились в России. Но не все так гладко в этом узком черном мире. Я не знаю ни одной русской пары, в которой черный женат на черной. Сейчас многие стараются отослать детей за границу, чтобы они могли слиться с толпой, не быть другими. Потому как, когда в обществе существует общая раздраженность, она всегда выплескивается на того, кто выделяется.

Когда-то я хотела написать статью про расизм и опрашивала черных русских. Сначала расспросила свою подругу, которая росла в детдоме. Мама ее была украинка, отец - заезжий кубинец. Она сама певица, женщина потрясающей красоты, такой, что дыхание перехватывает. Как она ненавидит нашу действительность! При том, что она такая красавица, что, естественно, каждый мужчина норовил к ней пристать. Но когда она отказывала... В общем, и насиловать ее пытались, а уж чего только она не наслушалась! Она утверждала, что более расистской страны, чем Россия, она никогда не видела.

Далее я пошла с расспросами вверх - по социальной лестнице. Говорила с известной балериной, у которой и работа хорошая, и муж, и дом свой. Она удивилась:

- Расизм? Где ты увидела расизм, Лена? Я живу лучше, чем кто-либо.

То есть расизм - еще и социальное явление. Думаю, что русские черные не скажут, что живут в расистском обществе. У нас есть защита. Это наша страна. А ведь расисты - они как животные: кидаются на тех, кто беззащитен. У африканского студента на лбу написано, что никто за него не заступится - его страна слишком бедная, то есть его можно избить, а он и слова никому не скажет.

ПЕРЕДАЧА И ЕЕ ГЕРОИ

Желающие поделиться. Наверное, среди героев передачи "Про это" желающих просто поделиться, причем не столько опытом, сколько переживаниями, чувствами и мотивами - большинство. Просто так накипело у людей, а сказать - некому. Хотя странно немного, что откровенничать они согласны перед тысячами людей. Но, может быть, иногда легче рассказать о своем интимном толпе, чем близким людям, родителям?

Вот, например, передача о девственниках, о которой я уже упоминала. Пришел чудный молодой человек и рассказал, как ему надоело "сидеть в девках". В зале было очень много его ровесников, ребят лет по восемнадцать-девятнадцать. И он вызвал огромное сочувствие. Я ведь боялась, что над ним станут смеяться. Мы и смеялись на передаче, но не над ним - вместе с ним. На мой взгляд, получилась одна из самых трогательных передач. Ему просто некому было о своей проблеме рассказать.

Я его спрашиваю:

- А мама твоя знает об этом?

- Да, я к ней пришел и говорю: мам, у меня вот такая проблема.

- И что она ответила?

- Ты что, с ума сошел, со мной об этом разговаривать? А ну, иди отсюда! К друзьям ведь тоже не пойдешь - засмеют. Вот и сижу - слово сказать некому.

Ребята, сидевшие в зале, страшно растрогались:

- Ну что ж так! У парня проблема - надо помочь!

И шапку по кругу пустили - собрали герою деньги, чтобы мог оплатить услуги проститутки. Но он от денег отказался:

- Хочу, чтобы было все красиво и честно.

Стойкий такой, не хочет любви за деньги, не желает одолжений. А девушки из зала ему глазки строили, прямо-таки соблазняли.

Парень после передачи много раз звонил нашим редакторам, рассказывал, как в университете отреагировали. Кто-то хихикал, кто-то подсмеивался, но ни разу носом не ткнули.

Для этой же передачи мы нашли потрясающую женщину. Ей лет около сорока, и она "специализируется" на девственниках. И она это делает из любви к искусству. Считает, что в первый раз все должно пройти идеально, чтобы не травмировать молодого человека. Она ведет их по жизни, а потом отправляет в большое плавание. Такая вот "мама", добрая и нежная. Притом - замужняя женщина, у нее есть свой ребенок. И говорит:

- Девственникам без очереди.

Казалось бы, зачем ей это надо - приходить и выступать? Кроме неприятностей себе на голову, она ничего не заработает. Ведь на нее потом муж пытался в суд подать, она могла предположить, что муж не останется равнодушным. Да он просто дар речи потерял перед телевизором, когда увидел собственную жену, делящуюся пикантными подробностями. Так зачем это ей надо? А ей хочется поделиться, потому что она считает, что занимается благородным делом.

Или опять же, передача об импотентах. Казалось бы, зачем рассказывать? Когда приходит человек и говорит:

- Да я! Я такой шикарный! Сто пятьдесят раз подряд могу!

Это понятно - приятно поведать миру про собственную неотразимость. А когда приходит и говорит:

- Я не могу...

Казалось бы, зачем? Но ведь приходят, рассказывают, как вылечились, как семью разваливающуюся спасли. В глазах зрителей я видела только боль и сострадание. Даже молодые, кто еще не знаком с этой проблемой, сопереживали.

Практически все, кто приходит к нам по зову сердца, чтобы выговориться, не могли остаться недовольными результатом передачи. Ведь публика очень добросердечна. Вообще, у нас в России чужую боль умеют понимать, как ни в какой другой стране. Я столько видела западных шоу, где люди начинают тыкать пальцем в больное и говорить:

- Ты сам виноват, думать надо было!

А у нас - бездна сострадания, особенно когда проблемы на сексуальной почве. Публика тактична, и если вдруг зрители смеются, то это смех сочувствующий, мол, мы понимаем все, сами через это прошли.

Мне важно, чтобы на передаче создалась комфортная обстановка, тогда от героев будет идти энергия, которую не могут не почувствовать и зрители в зале, и телезрители. Поэтому я никогда не подставила героя или не настаивала на неприятном для него ответе. Приходится даже проводить экс-пресс-цензуру: прежде чем дать микрофон, узнаю, какой вопрос собираются задать герою. Ведь наши герои - это мои гости, разве я могу позволить, чтобы моего гостя обидели?

Одни люди хотят поделиться, а есть такие, кто хочет доказать себе и другим, что они - такие же, как все. Когда снималась передача "Секс и инвалиды", у нас была потрясающая героиня. Для нее это был огромный шаг побороть себя и просто рассказать о сексе. Доказать, что она такая же, как все.

Девушка с церебральным параличом, лет два-дцати пяти-тридцати. Она несколько раз звонила, просила разрешить ей выступить на передаче. Ну, казалось бы, с такой болезнью - куда же выступать? А она позвонила и говорит:

- Вы такие же советские бюрократы, как и все. Вам нужно, чтобы человека не было.

И вот наши редакторы к ней поехали - она живет где-то под Москвой, в жутких условиях. Открывается дверь, ее мать говорит:

- Что, пришли этот обрубок снимать? Да зачем вам это нужно?

Девушка унижена была страшно. Мне предысторию не рассказали, лишь перед съемками предупредили:

- Лена, большая просьба. Следи за лицом.

Я выхожу. На сцену вывозят коляску, а коляску так трясет, что страшно, как бы героиня не вывалилась. Я в панике - как же она говорить будет?

- Ладно, давайте попробуем!

Включили камеры. И тут произошло чудо. Девушка взяла себя в руки и начала говорить, как актриса. Ни разу не заикнулась! Она смеялась, она кокетничала. И говорила такие мудрые вещи, что потрясла весь зал.

Например, она говорила следующее:

- Вот вы, здоровые люди, думаете, что мы, больные, обделены сексом. Ничего подобного! Мой оргазм может быть сильнее вашего. Конечно, мы не можем ни ногу поднять, ни повернуться, как хотелось бы. Но зато мы в голове можем гораздо больше, чем вы в реальной жизни делаете. Сижу я с любимым человеком, просто его за руку держу, а остальное сама делаю в воображении.

Один парень из зала ее спросил:

- А когда вы мечтаете о сексе, то кого себе представляете - Бельмондо или инвалида? О ком мечтаете?

- Что значит - о ком мечтаю? Каждый мечтает о реальном.

- Ну, а может в вас реально кто-то влюбиться?

- Вы бы в меня влюбились? Вы бы стали со мной заниматься сексом?

Парень стушевался и замолчал. А она продолжала:

- Мы всегда знали, на кого рассчитывать. Сидячие рассчитывали на сидячих. Лежачие - на лежачих.

Скажу честно, наши проблемы на фоне проблем этой девушки стали такими мелкими, что просто исчезли. Все познается в сравнении.

Она продолжает:

- У нас руки, ноги не работают. Но голова-то у нас совершенно нормальная!

Наша героиня рассказала, как влюбилась по переписке в парня. Она ему писала из больницы, он - из мест не столь отдаленных. И вот он приехал к ней в больницу, она встречу ему в бассейне назначила - в воде она хоть как-то двигаться может. А нянечка ей кричала:

- Ишь, замуж захотела! Мы, ходячие, не можем выйти замуж, а ты захотела!

И постоянно - подобные унижения. Даже если ухитрятся влюбиться, им встречаться не разрешают. Вдруг забеременеет, - кто будет за ребенком ухаживать? А они все равно влюбляются.

Конечно, проблемы инвалидов в нашей бедной стране куда как шире в чисто бытовом плане. У нас в поездах, автобусах, магазинах практически нет специальных спусков или приспособлений для инвалидных колясок. Пенсии так мизерны, что их не хватает не то что на лекарства, а и на нормальное питание. Возможность найти работу по силам, у кого они все же есть, - практически никакой. А они еще мечтают о любви! Но почему, почему они не имеют права о ней мечтать? Они такие же живые люди, им просто в этой жизни еще сложнее, чем нам, здоровым.

Мы, надо признаться, не удержались, чтобы не сделать на передаче этакий американский трюк. Нашли ее мужа, которого она год не видела. Родители не дают им встречаться - зачем им эта головная боль? Надо заказывать машину, медбрата, решать, класть их вместе или нет. Они и поженились-то втихаря, исхитрились как-то, но друг друга не видят. Вот на передачу и привезли ее мужа. Они сидели вдвоем, она читала ему стихи о любви. Слушая ее, я себя запрезирала за все свои мелочные проблемы с мужчинами, с обидами, требованиями и прочей ерундой.

Это была наша самая сильная передача. Не о сексе - о человеческом достоинстве.

Газеты потом писали, что Ханга не гнушается даже инвалидами.

Человек "заумный". Это очень своеобразная группа героев.

А была еще передача "Секс в XXI веке". К сексу, честно скажу, эта передача не имела никакого отношения. Пришли компьютерщики. Выглядят они практически одинаково - этакие Биллы Гейтсы. Живут в чуть-чуть другом мире. Хотя, казалось бы, речь шла о сексе, ровно ничего возбуждающего сказано не было. Потому что секс был только поводом собраться, говорили же в основном о компьютерах. То есть о том, что в следующем веке люди будут заниматься сексом по компьютеру. Они так воодушевились:

- Здесь вставляем такой чип, а там - такой...

Даже не смогу воспроизвести их слов - не понимала 99% из сказанного. А зрители, те, которые не компьютерщики, чувствовали себя тоже не очень уютно и пытались как-то свести беседу к знакомым реалиям. Одна зрительница говорит им:

- Я садомазохистка. Вы все рассказываете про чипы да про чипы, а вот как я буду пороть людей? Как буду получать сексуальное удовлетворение?

- Очень просто! - они отвечают. - Если будет социальный заказ, то мы сделаем специальную программу...

И тут же, абсолютно забыв про эту садомазохистку, они между собой начинают обсуждать на своем птичье-электронном языке, как лучше сделать такую программу. Я ни слова не понимаю, а им по сути все равно, о чем говорить лишь бы в приложении к компьютеру.

И не скажу, чтобы передача получилась скучной. Для людей, которых интересуют дела компьютерные, она, напротив, была страшно интересной. Нам много раз звонили и просили повторить именно эту передачу.

Оказывается, для программистов написать программу для банка или придумать игру - это уже пройденный этап. А сделать программу сексуальную - высший пилотаж. Да еще чтобы запахи получилось передать, да чтобы от теплоты пальцев на экране что-то там такое происходило - в общем, нечто заоблачное, неспециалисту просто не понять. Но ведь растет уже новое, компьютерное поколение, которому этот язык и понятен, и приятен.

Еще были заумные герои - тоже рассказывали о сексе в следующем тысячелетии. Говорили, что люди будут не люди, а молекулы. Или даже не молекулы, а нечто вроде медуз. А размножаться будут еще неведомым нам способом. Просто какая-то ерунда! Я, кстати, была категорически против этого "о, кайф, мы в безвоздушном пространстве, будем любить друг друга глазами...". Но мои редакторы, совсем молодые, мне руки выкрутили, сказали:

- Лена, уже есть целое поколение таких людей. Поверьте на слово - то, что они рассказывают, классно.

Поверила. И не пожалела. Между прочим, интересные ребята на такие передачи приходят - совсем другой срез публики, люди, которых я практически не знаю.

На передаче "Секс и искусство" была семейная пара некрофилов. Они обожают смерть, возбуждаются от смерти. Ходят со своим сыном в соответствующие музеи, в анатомические театры. Вот они были заумные так заумные! Рассуждали об искусстве: о красоте крови, о сексуальности внутренней кишки, о том, как режут друг друга, чтобы потом накладывать швы. И это все обрисовывается, подробно описывается. Вроде бы - искусство. Ну что делать, если я не такая продвинутая, чтобы понять подобное! Объять-то необъятное - как? Спасало чувство юмора.

Бывали и герои из той же категории, но которых я все же смогла понять. Например, тантристы. Оказывается, в России их очень много! Они собираются, ездят на Памир, делают специальные упражнения, массажи. Такой вот образ жизни, люди объединены общей философией, а секс для них - составная часть философии. Очень была интересная передача и - совершенно не возбуждающая! Трудно себе представить, как человек, посмотрев сюжет о тантристах, мчится срочно ухаживать за своей женой.

Передачи с подобными героями получаются передачами не "Про это", а скорее "Хочу все знать". Или - "Очевидное - невероятное". А то и вовсе - "Клуб кинопутешественников".

Приходили люди, которые рассказывали об "этнографическом" сексе в Африке, предгорьях Памира, на Амазонке. Один герой рассказывал, как два года жил на Амазонке и занимался с аборигенами сексом исключительно из исследовательских побуждений, а потом снял об этом фильм. На таких передачах много рассказывают о традициях страны и религии, то есть это не слишком сексуально, но очень любопытно. Ведь интересно же, что в одних странах мужчинам делают обрезание, а в других - женщинам.

Как видите, все зависит от персонажей. И, если героем становится человек "заумный", то и передача выходит научно-познавательной. Такие вот метаморфозы случаются в "этом" мире.

"Рекламные" герои. Самый яркий представитель героев, пришедших ради собственной рекламы, это, пожалуй, художник Кулик. Тот, который и сам собака, и любит животных в смысле "любит". Он работает, конечно, на грани фола. Поэтому, когда ему задаешь прямой вопрос о природе его отношений с животными, он всегда уходит от ответа. Куда уходит? - в сферу искусства. Но абсолютно ясно, что для него передача - средство рекламы, и он с удовольствием встречает даже неприятные вопросы и реплики.

Конечно, ради рекламы к нам заглядывают и певцы. Иногда это бывает весьма кстати. Например, когда "Стрелки" выступили в передаче "Секс и тинэйджеры".

Выступали у нас и Понаровская, и Медведева.

Наталья Медведева смешно рассказывала про то, как несексуальна наша жизнь, про то, что все любовью занимаются только под одеялом.

Меня удивила весьма своеобразная реклама, которую себе делали герои передачи "Секс и профессия". Передача была о профессионалах - врачах, массажистах, юристах, медсестрах, спортивных наставниках, которые занимаются сексом со своими клиентами.

Например, гинеколог рассказывал, как занимается сексом со своими пациентами. То же самое - психотерапевт, притом достаточно известный психотерапевт, который даже одно время хотел быть у нас консультантом. Удивительно - как это они рискнули рассказать об этом публично? В Америке за такое и посадили бы надолго, и лишили бы всех прав. Как же это возможно, чтобы гинеколог, которому женщина только что рассказала обо всех своих проблемах, прямо тут же стал заниматься с ней любовью? А ведь так оно и есть! Но доктор все объяснил. Ведь если он знакомится с женщиной в баре или на улице, то он не знает, что та ему "подарит". А так, в кабинете, при сделанном мазке - никаких сюрпризов! Очень прагматичный подход.

Или служащий, который помогает в спортивном клубе качаться женам "новых русских". Он говорит:

- Приходят эти женщины, у них все есть - и бриллианты, и машины. Только сам "новый русский" на нее внимания не обращает давно. А тело-то у нее тоже есть!

Вот служащий спортклуба и помогает направлять такой женщине сексуальную энергию в нужное русло. Зрителей заинтересовало:

- А вы деньги с них берете?

- Ну, мы же джентльмены.

Они, конечно, пытаются аппетиты клиенток несколько умерить: а то зарабатывать некогда будет. А ведь им - семьи кормить.

После передачи я попросила узнать, как сложилась судьба гостей той передачи. Все волновалась: не посадят ли их за такие откровения? Оказалось ничего подобного. Реклама пошла на пользу. Им был такой шквал звонков, что отбиться не могли. Просто повалили "голодные" женщины! Толпами!

Ради рекламы, а еще чаще - ради саморекламы - приходит огромное количество желающих выступить. Основные условия участия в передаче такие:

1. Чтобы у человека была интересная история. То есть чтобы он был представителем не социальной группы, а проблемы. Пусть самой редкой, но именно - проблемы. Вот сейчас, например, мы готовим передачу про инцест.

2. Герой обязательно должен хорошо говорить. Бывало, приходили люди с потрясающими историями. Но если человек противный, если у него от собственного рассказа слюна капает, то постороннему зрителю смотреть на это невозможно. Или - дикция плохая. Эстетический момент - чрезвычайно важен.

3. История должна быть правдивой. Хочешь прославиться - ради бога. Но что вы можете дать взамен? Мы - даем эфир. Теперь - ваша очередь. Вранье сразу чувствуется, к тому же на передаче идет прямо-таки перекрестный допрос, и фальшь моментально высвечивается.

Бывает и вполне невинная реклама: к нам несколько раз приходили из свинг-клуба. Свинг - это когда семейные пары занимаются сексом сразу с несколькими партнерами, когда у человека несколько жен и т.д. Конечно, мы не разрешали называть адрес клуба, что было бы прямой рекламой.

Из рекламных соображений зачастую к нам приходят и трансвеститы, потому что после того, как они появятся на экране, их охотнее нанимают в разные шоу, приглашают на всевозможные перформансы. Они - актеры, у них и программы отработаны.

Сводящие счеты. Пожалуй, это самая неприятная категория гостей. И, как это ни прискорбно отмечать, сводить счеты приходят в основном мужчины.

Как-то пришел на передачу один такой тип. Лет так семидесяти - семидесяти пяти. Рассказывает, что у него есть жена, старуха, но он предпочитает девочек молоденьких, лет двадцати. Ему говорят:

- Ну, какие молоденькие! О чем вы говорите?

А он:

- Да-да-да! Вот вы мне не верите, а я вам расскажу.

И начинает рассказывать и, что удивительно - правду, прямо кровью сердце обливается! Он говорит:

- Со мной любая пойдет. Я, знаешь, куда ее веду? В "Макдоналдс" веду! Так она от счастья уже на все готова.

- А что ж ей с вами делать? Ей ведь двадцать лет! Ну, что вы можете ей дать?

- Я очень многое могу - я могу ее выслушать. В кустах ущипну-не ущипну, это как карта ляжет, зато слушаю. Вот мы на скамейке сидим, она бутерброд этот ест и все - дальше могу делать с ней все, что захочу.

- А зачем вам это надо? Да еще и всему миру рассказать хотите?

- Как зачем? Приду домой, а передача ваша в записи идет, сяду рядом с женой и скажу: давай посмотрим "Про это".

Оказалось, что он так решил жене отомстить. Она однажды, когда он хотел смотреть "Про это", ему сказала:

- Куда тебе, старику, про это смотреть! Ты уже давно ничего не можешь, чего смотреть-то?

- Я не могу? Да это я с тобой не могу!

Но не смог сказать, что имеет любовниц, вот и решил доказать иначе. План задумал. Изощренный план.

Приходящие для удовольствия. Тех, кто приходит получить удовольствие от своего рассказа, очень много. Например, на передачу "Секс по-американски" мы пригласили главных редакторов американо-российской газеты. Был там и хозяин американского ночного клуба "Утка". И они рассказывали, ради удовольствия, как они общаются с русскими женщинами, сравнивали с американскими. Им лично ничего не было нужно. Реклама - абсолютно не нужна, ведь газета политическая, после их выступления тираж совсем не увеличился - параллельные миры.

Как-то выступал известный юрист, который в тюрьме занимался сексом со своим адвокатом. Он рассказывал, как они это в тюрьме делали, просто ради удовольствия. Кстати, они потом с этой женщиной поженились и снимались в Бутырке для "Плейбоя". Не думаю, чтобы кто-то, увидев эту передачу, сразу побежал к нему в качестве клиента. По-моему, они получали удовольствие просто от того, что нахулиганили, получили острые ощущения, а потом эти ощущения усугубили, рассказав о них всему свету.

Некоторые приходят поделиться. Бывают такие экзальтированные женщины, обычно они очень "вкусно" рассказывают. Одна художница прекрасно рассказывала о своем оргазме, так говорила, как будто это - поэзия. Зрители слушали, открыв рты, некоторые плакали в платочек, потому что совпали ощущения.

Однажды пришла очень милая женщина. Она рассказывала, как ушла от мужа, "нового русского", к обыкновенному инженеру. Это был крик души.

А в другой раз дама, которая баллотировалась куда-то на городском уровне. Ею, конечно, двигали "политические" соображения - ей, видимо, хотелось помелькать на экране. Сомнительная, кстати сказать, реклама. Это мужчине-политику, который в полном соку, в плюс пойдет, когда он расскажет, какой он сексуальный да как любит свою жену. Мужчине-политику выступление в нашей программе, возможно, и может что-то дать. Но женщине - сомневаюсь.

У нее, кстати, выступление и не получилось. Она волновалась и попросила дать ей немного коньяку. А до этого она приняла что-то болеутоляющее, и ее повело. И она вообще ничего практически сказать не смогла, буквально сползла со стула. Мы ее выступление сократили до трех-четырех слов.

После она обиженно ругала нашу передачу.

Закрытые герои. Бывают люди, которые вообще не понимают, куда и зачем они пришли.

В качестве героя выступал у нас известный фотограф, который делал проект с немецким журналом "Вог". Проект был такой: снять обнаженными самых обыкновенных женщин. Домохозяйку, инженера, писателя и т.п. Матерей семейства в возрасте около сорока лет.

Мы думали, он будет говорить о том, что в каждой женщине есть особая красота. Что даже если у нее семеро детей и формы далеко уже не те, но, допустим, глаза потрясающие. Спрашиваю:

- Почему вы сделали этот проект?

- Не знаю, мне велели.

- Почему эти женщины решились раздеться?

Я надеялась, сейчас он скажет, что всякая женщина, будь она даже некрасивая, хочет перешагнуть через комплексы или надеется, что в ней найдут что-то красивое. Но в ответ:

- А я и сам не знаю.

И все, разговаривать больше не о чем. Зачем он приходил - не понимаю. Может быть, его уговорили прийти. Но раз уж он оказался на передаче, значит, это для чего-то ему надо? Но он так разговаривал, как будто я - его должник. Сидит такой нахохлившийся, будто кругом враги. И на вопросы отвечает по-военному:

- Да. Нет. Не знаю.

Бывают и другие закрытые герои, которые хотят сказать, но не могут. Но это - совсем другая статья.

Делящиеся болью. Есть герои, которые хотят поделиться радостью, есть те, кому необходимо рассказать о своей боли.

У нас прошла очень неоднозначная передача "Транссексуалы" - о людях, которые поменяли пол. Болезненная передача, вызвавшая массу гневных откликов. Одним из героев был мужчина, художник, - прежде он был девушкой. Красоты необыкновенной была девочка. Но внутри-то он знал, что он - мальчик. Но не знал, что и с другими людьми такое случается.

Люди в зале плакали, когда он о себе рассказывал. С одной стороны, они были убеждены: если Бог тебя создал девочкой - живи девочкой. С другой - этот герой так красиво рассказывал, он рассказывал о своей боли, о своих сомнениях, о том, как хотел резать вены. Ведь он настолько не ощущал себя девушкой, что стеснялся своего пола, и в будущую жену влюбился еще до операции.

Никто его не осуждал, ни один человек.

Он сказал:

- У меня есть папа, который меня зачал, и есть папа-врач, который мне сделал операцию.

Этот доктор сидел в зале, уже немолодой человек. Так он встал и сказал о своих пациентах:

- Они все мои дети. Я же не сразу делаю операцию. Я сначала пятьдесят раз отговаривать стану, потому что обратной дороги нет. Но я знаю, как это страшно бывает, когда люди себе грудь ножом отрезают, настолько они не могут быть теми, кем родились. Самоубийством кончают, с балконов прыгают. И вот когда я вижу, что человек дошел до такого состояния, только тогда берусь за операцию.

Очень эмоциональная была передача. И казалось бы, зачем это герою нужно? Его давно все знают, как мужчину, зачем ему вылезать и показывать свои фотографии, где он еще девочка? А ему надо поделиться этой старой болью.

Выступал на той передаче и другой герой - юноша, ставший девушкой. Он был уверен, что его проблемы закончатся, когда он поменяет пол, и шел к этому целеустремленно и настойчиво. Продал дом в Сибири, оставил мать и сестер, приехал в Москву и на все деньги сделал операцию - проснулся девочкой. Счастлив был! Но буквально через несколько дней понял, что начались новые проблемы. То, с чем сталкивается любая женщина: замуж не берут; обещал позвонить - не позвонил. И он говорит:

- А я-то думал, схватил счастье за хвост! А счастье-то, оказывается, не в том - кто ты, а в тебе самом.

Вот такие, спорные передачи - самые интересные. И люди с них уходят одухотворенные.

Я очень надеюсь, что мои довольно сумбурные чувства, которыми я с вами поделилась. хоть немного сделают нас терпимее.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Когда я заканчивала писать историю моей семьи, я совсем не думала о том, что она будет иметь продолжение. Получилось иначе.

Получилась новая книга - частично ответы на многочисленные письма зрителей, частично - самой себе на те вопросы, на которые в стремительном потоке жизни просто некогда ответить...

А на прощанье я хочу поблагодарить всех участников наших передач, наших консультантов, редакторов - Андрея Лошака, Анжелу Боскис, Свету Дударь и Олесю Савостьянову - и многих других, благодаря которым передача "Про это", а в какой-то мере и книга стали возможны.

Июль-декабрь 2000 г., Москва - Нью-Йорк