«Хроника рядового разведчика»

Евгений Иванович Фокин Хроника рядового разведчика

Об авторе

Родился в 1923 году в селе Сараи Рязанской области. В 1942 году добровольцем вступил в ряды Красной армии. Служил в подразделениях общевойсковой разведки, в том числе и во взводе Героя Советского Союза В. А. Дышинского. Принимал участие в большинстве операций, успешно проводимых им.

Дважды ранен и дважды контужен. Награжден орденом Отечественной войны 1й степени, Красной Звезды, медалями. Демобилизован по состоянию здоровья в 1946 году. После войны окончил Московское аэрофотосъемочное училище, позже Московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии.

Инженер-геодезист. Кандидат технических наук.

В начале производственной деятельности работал в разных регионах страны, в том числе и в отдаленных горно-таежных районах Алтая, Забайкалья и Приамурья, позже в производственных организациях и НИИ Москвы и Подмосковья.

Печататься начал с восьмидесятых годов того века — в областных и городских газетах Благовещенска, Анжеро-Судженска, Новокузнецка, Перми, Кривого Рога и городах Подмосковья — Мытищах, Шатуре, Химках, в изданиях Министерства обороны, в журнале «Военно-исторический архив».

Живет в г. Мытищи, где и вышла в свет в 2004 году первая книга Е. И. Фокина «Тропами разведчика и первопроходца».

Вступление

Все дальше уходят в глубь истории годы войны. Но и времени неподвластно предать забвению лица друзей, выхолостить их из нашей памяти. В снах часто приходят они ко мне из той поры далекой юности, 18–20-летние парни, молодые и сильные, погибшие при захвате плацдармов, раздавленные танками на Огненной дуге, сраженные в яростных атаках при разведках боем, а чаще расстрелянные в упор перед вражескими траншеями в процессе поисков. Об одном из них — Герое Советского Союза гвардии лейтенанте В.А.Дышинском — я хочу рассказать особо, хотя его биография была типичной для поколения сороковых годов.

Дышинский... Когда я мысленно произношу эту фамилию, перед моим взором предстает, с одной стороны, образ командира и боевого товарища, с которым делил радости удач и горечь потерь, с другой — легендарного разведчика, полностью осмыслить который помогло время.

В скорбном молчании мы молча стоим на братском кладбище, перед невысокими надгробиями из темно-серого гранита, отполированными до зеркального блеска. В первом ряду слева покоится прах однополчанина Володи Дышинского.

...И ожили перед глазами лица друзей, живых и павших, тех, с кем не раз брали «языков», делили холод и голод, порой укрывались одной шинелью, ели из одного котелка. Разве можно забыть их? С Юрой Канаевым, Юрой Соболевым, Сергеем Усачевым, Володей Сидоркиным я ходил еще в курсантском строю в подмосковном поселке Лобня; с Дышинским, Пчелинцевым, Субботиным, Мерзляковым, Серовым, Хрящевым — судьба свела во время формирования дивизии; с Женей Воробьевым, со Славой Корзуцем — перед боями за Днепр... И, стоя перед могилой лейтенанта Володи Дышинского, перед могилами тех, кто, как и он, сгорел в испепеляющем огне войны, еще острее чувствуешь радость одержанной победы над сильным и коварным врагом и осознаешь, какой ценой она досталась.

С Дышинским нас свела и сблизила полная опасности жизнь фронтовых разведчиков, взаимная выручка и человеческое уважение друг к другу, его умение понимать людей, выявлять и максимально использовать их возможности, проявлять о них заботу. Мы были очевидцами или участниками событий и видели, как от операции к операции росло его воинское мастерство, шло его командирское становление. Работа на грани жизни и смерти быстро обнажает душу человека до самых ее глубин, и натура каждого из нас становилась предельно ясной, видимой и без рентгена. Нашему командиру были присущи исключительная смелость и отвага, умение мыслить и анализировать обстановку в условиях жесткого лимита времени, принимать нестандартные решения. Хороший разведчик — это художник своего дела. Разведка — это искусство. Мы знаем, что нет людей, которые ничего не боятся, тем более смерти. Ему тоже было не раз страшновато, но мы этого не видели. Он умел это скрывать, прятать в себе. А под началом такого командира и нам становилось не так страшно, и не было ничего невыполнимого.

Мы верили друг в друга так, как, может быть, не верили в себя, знали, что в критический момент каждого из нас раненого вынесут и с нейтральной полосы, и из ближнего тыла противника.

...На этом самом месте, где теперь стоим мы, в 1969 году стояла его мать, простая русская женщина, с руками труженицы, Наталья Дмитриевна. Если нам Дышинский помнится как командир, как боевой товарищ, то для наших матерей мы всегда дети, независимо от возраста...

Милые матери! Вы растили нас, желая каждому доброй судьбы. Вы хотели, чтобы мы выросли хорошими людьми, были трудолюбивыми, приносили пользу народу своему и Родине нашей. Вы провожали нас на грозную сечу и ждали нас, гнали от себя мысль, что мы можем не вернуться...

...Пока мы стояли перед массивными бетонными плитами, под одной из которых покоился прах бесстрашного однополчанина, нашего, командира взвода, перед моим взором, как кадры скоростной кинохроники, промелькнули события военной поры, связанные с его боевой деятельностью, события, очевидцем которых я был или о которых пришлось узнать со слов товарищей.

Да, не все дошли до Победы. Мы помним о войне. Но о ней надо не только помнить, но и знать, какой ценой завоеван мирный день. И если мы не будем громко и правдиво говорить о ней, она снова придет, только еще более зловещая и страшная.

На Курской дуге, у селения Шляхова

Ночь была неспокойной, не спалось, в душу закрадывалась тревога. Такое происходит часто. Быстро свыкаясь с тишиной глубокого тыла в госпиталях или на переформировании частей, как это было с нами, люди по мере приближения к переднему краю начинают чувствовать себя как-то неуютно. Неясность обстановки нервирует. На первых порах они проявляют скованность. Даже разговаривать стараются тише и часто, не договорив, останавливаются на полуслове и прислушиваются. Много курят. И дольше обычного светятся в ночи огоньки самокруток.

Изредка переговариваясь, бойцы невольно прислушивались к звукам боя. Там, на западе, деловито татакали пулеметы, вспыхивала и замирала готовая в любой момент снова начаться ожесточенная перестрелка да кромка неба часто подсвечивалась всполохами ракет.

Окончательно сон сморил разведчиков только под утро. Казалось, не успели еще смежить веки, а уже начал розоветь северо-восток. Темнота как-то быстро исчезла, уступив место тягостному ожиданию чего-то неотвратимого, что должно произойти вскоре. Поэтому мало кого занимала изумрудом сверкавшая под косыми лучами поднимающегося солнца обильно выпавшая роса. Она легла на траву, на кусты и на ажурно свитую между ветками западню паука. Туманный, суровый рассвет и даже проглянувшие лучи солнца не в состоянии были развеять наше тревожное напряжение.

В посвежевшем воздухе пулеметная стрельба стала слышна четче, резче. Когда рассвело, мы обнаружили, что спали в задернованной канаве, опоясывающей селение с юго-запада, на краю давно не паханного, окутанного теперь легкой дымкой поля. Куда ни посмотришь — поля, леса, перелески. И все это неброско, ненавязчиво привлекало, ласкало глаз. Перед нами, впереди и справа, лежала ровная, с небольшим уклоном к центру, пологая котловина, которую надвое рассекало шоссе. Это открытое километра на два пространство поросло реденьким, чахлым бурьяном, по которому лишь кое-где незаметными ориентирами маячили кустики, оживлявшие спокойный, мирный пейзаж хлеборобского поля.

Вырвавшись из-за горизонта, шоссе спускалось к вершине оврага, где, словно опасаясь быть раздавленной и ища спасения, под него ныряла широкогорлая водосточная труба. В этом месте полотно шоссе слегка ломалось и, как будто по инерции, вбегало в село Шляхово, что в двадцати километрах от Белгорода, и бежало дальше, к Короче. Внизу, по левую сторону шоссе, котловина давала начало молодому крутостенному оврагу. Между оврагом и шоссе и далее до самого горизонта темнел сплошной массив леса.

Овраг близко подходил к селу и прикрывал Шляхово с запада. Стенки оврага были особенно круты в верховье, дно буйно поросло кустарником, крапивой и чернобыльем. Все это переплелось и представляло сплошные, не просматриваемые даже с близкого расстояния заросли.

Вдоль канавы, в которой мы лежали, начинавшейся от оврага, вздымаясь вверх, словно прислушиваясь к чему-то, росли отдельные пирамидальные тополя да невысокие кусты. Вот здесь и прикорнули замаскированные ветками четыре реактивные установки — «катюши».

Само село Шляхово утопало в зелени, сквозь которую на фоне бездонного иссиня-голубого неба позолотой сверкала луковка церкви.

Шоссе было пустынно. Только изредка, нахлестывая коней, по нему в сторону переднего края, грохоча, мчались одинокие повозки с боеприпасами. Возвращаясь обратно, кони шли медленно, увозя в тыл раненых. Во всем окружающем ощущалось тревожное напряжение. Все, как перед бурей, затаилось, замерло.

Так начинался третий день боев на южном фасе Курской дуги, а для нас первый...

Вместе с восходом солнца, поеживаясь от утренней свежести, стали подниматься и мы, разведчики. Даже Олег Алиев, который, еще не успев как следует открыть глаза, обычно начинал над кем-нибудь подтрунивать, теперь присмирел. Трудно было сказать — то ли он еще спит, то ли прислушивается к перестрелке, углубившись в свои невеселые думы. Разведчики просыпались, не спеша свертывали самокрутки и, лежа на спине, курили. Курили в основном подолгу и молча, с интересом осматривая окрестности, изредка лениво перекидываясь ничего не значащими отдельными фразами.

Близилось время уборочной, и по-настоящему на этом поле скоро должны бы застрекотать моторы тракторов и комбайнов. Сенокосная пора уже завершилась... С самого утра, едва румяный диск солнца успел оторваться от земли, над нами появилась «рама» — немецкий самолет-разведчик «Фокке-Вульф-189». «Рама» то ястребом кружилась над селом, то уходила вправо или влево, потом снова возвращалась и барражировала над Шляховом, монотонно гудя, как опостылевшая осенняя муха, все высматривала, вынюхивала, подглядывала.

Мы затаились, стараясь не мельтешить, меньше двигаться, укрылись в небольших кустиках. За последние дни под все испепеляющим июльским солнцем крыши домов, надворные постройки прокалились и были горючи, как порох. Не дай Бог в такую погоду кому-либо по неосмотрительности чиркнуть спичкой — жди горя. И оно пришло, это горе. Но не от шалости малолетних детей, а от сброшенных вражеских авиабомб.

Часов в десять-одиннадцать в небе появились 27 вражеских бомбардировщиков Ю-87. «Неужели по нам?» — с опаской посматривали разведчики на приближающиеся самолеты. Но нет, «Юнкерсам» не до нас — они бомбили Шляхово. Бомбили, не снижаясь. Затем развернулись, прошли еще раз над селом и улетели. Мы терялись в догадках — возможно, к противнику просочились сведения о размещении в селе штаба нашей дивизии?

От первых же бомб село загорелось. За нашей спиной слышался все нарастающий гул и треск. Там бушевало бесцветное на солнце пламя. Подхваченные, восходящим потоком раскаленного воздуха, высоко в небе витали полуобгоревшие листья, черные, как испуганные птицы, клочья пепла. Село пылало жарко и душно.

К полудню, сначала в бинокль, а затем и невооруженным глазом, стали видны в беспорядке отходящие группы нашей пехоты. Они выскакивали из леса и стремительно бежали к оврагу, скатывались в него и исчезали из поля зрения.

Вскоре мимо нас промчались, яростно нахлестываемые ездовыми, две-три порожние повозки, и на шоссе стало тихо. Даже слишком тихо. Тишину только дважды нарушил свистящий рев «катюш», которые били за горизонт.

Связной, посланный командиром роты старшим лейтенантом Савельевым в разведотдел дивизии, вернулся ни с чем. Штаба дивизии в селе уже не было. Мы же в это время на дне заросшей травой канавы, разбившись на группы и переговариваясь между собой, пытались разобраться в обстановке, о которой были в полном неведении, и с нетерпением ждали команду.

Разведчики — ярые противники бездействия. Оно их угнетает и расслабляет. А это разведчику противопоказано. Он всегда, как нас наставлял помкомвзвода Дышинский, должен быть собран, подтянут и готов к решительным действиям.

Ротный, в прошлом директор школы, кряжистый, с тяжелыми вислыми плечами, не по-военному заложив руки за спину, слегка прихрамывая, ходил вдоль канавы, изредка испытующе посматривая на нас. Фуражка, нахлобученная почти на глаза, наполовину скрывала его озабоченное лицо, оголяя рано поседевший затылок.

Иногда он останавливался и, щурясь от бившего в глаза солнца, пристально, оценивающе приглядывался к впереди лежащей местности. Потом озабоченно пятерней скреб затылок и продолжал мерить шагами канаву туда и обратно. Он нервничал. Мы хорошо понимали — оснований к беспокойству у него было более чем достаточно.

Ротного, как и нас, мучил вопрос — что делать? По сути дела, мы — не пехотное подразделение, и нам никто не ставил задачу по обороне этого населенного пункта. Но ведь это село — частичка Родины. Оно снова стало нашим только в феврале, и его освобождение досталось немалой кровью. А теперь, выходит, село, хотя и сгоревшее, но наше, предстояло отдавать без боя, отдавать врагу во второй раз...

«Нет, так не будет!» — читалось во всей нахохлившейся фигуре, в насупленных широких бровях нашего ротного, в мужестве и решительности которого сомнений не было. Мы это понимали без слов. Понимали сердцем.

— Командиры взводов, ко мне! — наконец басит он.

Взводные, молодые, расторопные ребята, с продубленными, медными от загара лицами, вскочили, словно наэлектризованные, и подбежали к нему — Хрящев Михаил, в прошлом кадровый сержант, а теперь наш взводный, добродушный, с простым, слегка тронутым оспой лицом, с черными как смоль бровями, и командир первого взвода Медведев, наш одногодок. Длиннющий Медведев ходил подчеркнуто прямо, как аршин проглотил, и, как нам казалось, рисуясь. Рассказывали, что даже в траншее не пригибался, хотя его голова на четверть высовывалась над бруствером. Большой любитель пофилософствовать, подчеркнуть перед нами свою интеллигентность. Несмотря на армейский быт, носил безукоризненно чистую гимнастерку с ослепительно белым подворотничком, который всегда подчеркивал его длинную, как у гусака, загорелую шею.

По-отечески положив взводным руки на плечи, ротный что-то стал доверительно объяснять, а потом с каждым из них прошел по отведенному рубежу обороны и дал конкретные указания на местности, где рыть стрелковые окопы. В начале войны он служил в пехоте и по этой части иногда, хоть и не назойливо, но опекал молодых взводных.

Теперь нам стало ясно, что разведроте предстоит оборонять участок местности, идущий вверх от оврага, через шоссе, а затем вдоль канавы, общей протяженностью около километра. Мы понимали, что для роты это многовато.

На правом фланге обороны командир посоветовал использовать заранее отрытые, видимо еще в апреле — мае, позиции для противотанковой артиллерии, с ровиками для укрытий расчета и техники.

Приказ ротного был краток: «Вгрызаться в землю». Работа закипела. Ядру разведроты, прошедшему через окопы Сталинграда, не надо было объяснять о необходимости не только окопаться, но и зарыться в землю. Эту азбуку они познали на горьком опыте.

— Товарищ старший сержант, — обратился я к Дышинскому, — разрешите нам с Канаевым общую ячейку отрыть?

— Добро, коль вы такие неразлучные, — бросил он на ходу, пряча улыбку, — но помните: надо не просто окопаться «абы как», а зарыться основательно.

Несколько месяцев назад, будучи курсантами военного училища в Подмосковье, мы окапывались. Но то были учебные бои. А теперь предстоял настоящий бой. Конечно, приобретенный опыт пригодился. Правда, скоро спины гимнастерок стали темными, но мы, не сбавляя темпа, с ожесточением одолевали неподатливую, твердую, как камень, ссохшуюся землю.

— Надо по науке окапываться. Чем черт не шутит? Может, в этом окопе и воевать придется, — философски изрек Канаев. Он был чуть ниже меня ростом, но коренастее, проворнее. Весельчак, энергия в нем так и бурлит, ища выхода.

— О чем речь, — поддержал его я, — постараемся. Иногда, поднимая голову, чтобы вытереть пот с лица, я видел сосредоточенные лица Олега Алиева, Ивана Пратасюка, слева ближе к шоссе — замполита роты лейтенанта Халецкого.

— Отдохни, Иван, — подзадоривает белозубой улыбкой Олег Алиев Пратасюка, который без отдыха, не разгибаясь, вгрызается в землю, — а то похудеешь.

А у того лицо суровое, нахмуренное, губы сжаты.

— Похудел бы, да некуда, — нашел силы отшутиться Иван, вытирая со лба пот и отбрасывая челку чуба. — На «передке» много не накопишь. Сейчас я принял спортивный вид. Вот до войны я был что надо. Друзья утверждали, что у меня щеки просматривались со спины.

— Это плохо. Так вредно.

— Конечно, плохо. От харчей старшины Колобкова взбрыкивать не будешь.

Я видел, как по-разному работали ребята: если Пратасюк сосредоточенно, методически долбил ссохшуюся землю, то Алиев прямо-таки с яростью орудовал малой саперной лопатой.

Хоть и не любил Олег, как он выражался, копаться в земле, но теперь работал в каком-то бешеном темпе, почти не разгибаясь и не останавливаясь. И только когда отрыл окоп и закончил маскировку, улыбнулся маслянисто-черными, слегка навыкате глазами и ослепительно белыми зубами, один из которых желтел золотой коронкой. Потом закурил, блаженно откинулся на спину и принялся теперь подшучивать над Пратасюком, который явно отставал.

— Ну, как там у вас? — поинтересовался, оторвавшись от работы, вытирая со смуглого, продолговатого лица обильные капли пота Женя Кононов, прозванный всеми Машинистом, так как до войны работал на углеподъемном кране. Он был сухопарым, жилистым, по характеру открытым и прямолинейным. — Мы с Сергеем скоро закончим.

— Мы тоже не лыком шиты, — отшутился Канаев, — за нами дело не станет.

Первый взвод в основном разместился в заранее отрытых щелях и ровиках, сумев быстро переоборудовать их, замаскировать, и теперь пришел на помощь нашему взводу. Вскоре окапывание закончили и мы.

— Ну, как вы тут устроились — обжились? — спросил, подойдя к нам, Дышинский и, присев на корточки, начал деловито осматривать наш окоп, маскировку. — Вроде неплохо. Но бруствер не делайте высоким, землю разбросайте ровненько, чтоб он не выделялся, не лез в глаза. Маскировку подправьте. Принесите две-три пригоршни пыли, и бруствер станет тоже серым. А то, что из-под ног убрали все в ниши — молодцы. Под ногами ничего не должно быть лишнего. Плохо, что нет у нас противотанковых гранат, — с сожалением закончил помкомвзвода и направился дальше, к другим окопам.

Да, противотанковых гранат у нас не было. Все наше вооружение состояло из двух трофейных пулеметов, винтовок, автоматов. Ручных гранат и тех было только по четыре штуки. Хорошо, что патронов было много.

Время шло. В небе снова появился немецкий воздушный разведчик. Недолго покружившись над нами, улетел. И едва он скрылся за зыбкой, дрожащей от жары кромкой горизонта, как появились, натуженно гудя моторами, вражеские «Юнкерсы».

Гигантский клин захватил почти полнеба. Их назойливое, с подвыванием «ве-зу-у, ве-зу-у» сотрясало окрестности. Двенадцать бомбардировщиков, отвалив от общего косяка, устремились к селу и, как прежде, покружив над ним, выстроились в воздушную карусель и с пикирования принялись бомбить еще горевшее Шляхово.

Лежа на спине, мы наблюдали, как бомбардировщики входили в пике, как от их брюха отделялись черные точки, которые быстро превращались в огромные зловещие капли и с раздирающим душу визгом устремлялись к земле. В селе снова загрохотали взрывы бомб, разбрасывая полусгоревшие бревна домов, швыряя плетни и валя деревья.

Остальная часть самолетов прошла на восток и где-то за ближним леском тоже сбросила свой смертоносный груз. Надсадный рев моторов, грохот разрывов бомб слились в единый гул.

После вторичного воздушного нападения от Шляхова остались только головешки да обгорелые печные трубы, с немым укором, словно прося возмездия, взиравшие в небо. Село выгорело почти дотла.

Тихо. Ни дуновения ветерка. В деревьях и кустах, запутавшись, стоял дым, который иногда прорывался завесой к нам.

Едва скрылись на западе бомбардировщики, как до нас докатился приглушенный, словно идущий из недр земли, мощный гул моторов, который хоть и медленно, но все нарастал и неотвратимо приближался. И вот из-за пологого, подернутого колеблющейся сизой дымкой водораздела стали словно выплывать и спускаться все новые и новые вражеские танки. Томительное ожидание неизвестности кончилось. Предстоял бой. И этот мой первый в жизни бой навсегда остался в памяти.

— Танки! Танки! — изумленно послышалось из наших окопчиков.

Танки завладели вниманием всех разведчиков. Они шли правее шоссе, по фронту около 700–800 метров. Стальные чудовища двигались размеренно и не спеша, все выползая и выползая из дрожащей на горизонте синевы, строго соблюдая равнение и интервалы. И ни одного выстрела! Люки машин были открыты, над башнями поблескивали шлемы танкистов. Казалось, они были заранее уверены в победе и готовы отпраздновать ее и на этот раз. Впереди шли тяжелые танки, незнакомые нам по плакатам. Как после стало известно — это были «Тигры». Четырнадцать таких танков шли прямо на нас.

— Как психическая атака беляков в «Чапаеве», Помнишь? Тебе не страшно? — тихо спросил Канаев, не отрывая взора от танков.

— Вообще-то не по себе, — признался я.

Теперь мы оба внимательно всматривались в приближающиеся танки. Такого количества их мы не видели даже в кино. И вот они — наяву, перед нами.

— Один, два, три... десять... двадцать... сорок пять... пятьдесят восемь, — шептали бледные губы Юры.

Вначале, признаться, я еще не проникся, не осознал реальности нависшей опасности. Скорее испытывал не боязнь встречи с танками, а почти детское любопытство, которое, однако, быстро выветривалось, расползалось, как туман в горах с появлением солнца. 58 танков двигались на нас. «По одному на брата», — невесело подумал я. От этой арифметики во рту стало сухо.

Нас охватило гнетущее состояние обреченности. Казалось, ничто не может остановить этот неумолимо надвигавшийся танковый таран. В груди шевельнулся микроб страха. Против воли он овладевал мной медленно, но неодолимо. Он, как тупой нож, рвал живое и ощутимой болью проникал все глубже и глубже в душу.

Да, боя ждали все, ждал и я. Но страшно стало, по-видимому, оттого, что все происходившее на наших глазах поразило все-таки своей неожиданностью. К этому я психологически еще не был готов. Появились первые признаки недовольства собой, своим собственным бессилием. Я ловил себя на мысли: «Не сон ли это?» Нет, это был не сон. «Вон они, перед нами — танки. Пока они далеко, но скоро будут и здесь. И с этим надо считаться. Что будет с нами? Выдержим ли мы натиск? Надо выдержать — впереди никого нет».

Все мое существо пронизывает инстинкт самосохранения. Я его пленник. И я, и Юра, и все ребята — хотят жить. Нам не было еще и двадцати, впереди виделась большая жизнь. Теперь ее от нас заслоняют немецкие танки, изрыгающие смерть. Лихорадочно бьется мысль — ведь они несут смерть не только нам, но и нашим близким, молодым и старым. На нас надеются, нам верят. Теперь, кроме нас, их остановить пока некому. Остановить их — наш долг. Кто-то раньше защищал нас, теперь наступил черед нам защищать других. А танки тем временем, наполняя степь копотью, шли вперед, тяжело топча нашу землю.

— Танк — вещь серьезная. Его пулей не образумишь. Разве что только гранатой, а их-то у нас — кот наплакал, — с сожалением медленно процедил Юра Канаев.

Из стволов фашистских танков, которые были как на ладони, змеиными языками стали выскакивать белесоватые, почти невидимые на солнце облачка дыма, которые тотчас же таяли в воздухе. Танки приближались.

Впереди справа раздалась громкая команда, и мы увидели, как две оставшиеся установки «катюш», стоявшие под тополями, мгновенно освободились от маскировки, их направляющие стали плавно опускаться и вскоре замерли, приняв почти горизонтальное положение. Расчеты отбежали в стороны и спрятались в ровиках. «Катюши» приготовились бить по танкам прямой наводкой. В следующий миг навстречу вражеским танкам, до которых было теперь немного более километра, с направляющих сорвались и, оставляя за собой на фоне голубого неба белые полосы газа, понеслись реактивные мины. Пуск был осуществлен обеими установками, которые били короткими сериями. Мины легли почти по всему фронту движения танков. Там, где только что прогрохотали разрывы, встала грязно-серая стена дыма и пыли. Еще в воздухе клубилась пыль, поднятая воздушным потоком от установок в момент пуска, а наши «катюши» уже спешно покидали свои огневые позиции. И вовремя.

— Вот это да! — произнес Юра, пораженный, как и все мы, увиденным.

Массированный удар реактивных установок подействовал на нас вдохновляюще. И мы воспрянули духом, ожили, посыпались даже шутки. Этот удар, удачный и смелый, рывком вывел всех из оцепенения.

Когда же, наконец, дым рассеялся, мы увидели, что фашистские танки остановились, а из двух поползли все усиливающиеся шлейфы чадящего черного дыма. Оправившись от неожиданного удара, танки снова двинулись вперед, на нас, открыв яростный огонь по району, где раньше стояли установки, то есть били практически по нашим окопам.

— Санинструктора! — кто-то истошно закричал слева и осекся, не договорив фразы.

Снова из-за горизонта одна за другой прошли, сотрясая мощным ревом моторов горячий воздух, две большие группы бомбардировщиков, которые, как и прежде, где-то поблизости, казалось, прямо за нашей спиной, сбросили бомбы. Все смешалось: и резкий грохот разрывов снарядов танковых пушек на земле, и разрывающий душу надсадный, надрывный рев «ве-зу-у, ве-зу-у», идущий с небес.

Дым от догорающего селения все сгущается. От близких разрывов снарядов воздушной волной нас прижимает к стенке окопа. Самочувствие не из приятных. А ведь надо не только прятаться, но и наблюдать за противником, быть готовым к встрече с ним.

Поэтому, не дожидаясь команды, мы с Юрой подготовили две связки, для надежности по три гранаты — все, что у нас было.

— А где же наши орлы-соколы? — оглядывая небо, озабоченно произнес Юра.

Тут к нам подбежал и спрыгнул в окоп Дышинский. Поинтересовался:

— Все живы-здоровы? Ну, что у вас нового? — одарил улыбкой. Из-под края каски блестели только белки глаз. Весь он был каким-то живым, возбужденным, только внешний вид не соответствовал его настроению: на лице — слой пыли, гимнастерка в глине, но выглядел молодцевато, даже лихо. Чувствовалось, что он и появился только ради того, чтобы оживить, подбодрить нас, вселить уверенность. — А связки приготовили? — поинтересовался он.

Канаев молча показал на наше рукоделие.

— Молодцы, так держать! — И подмигнул заговорщицки. — Граната — вещь надежная! А связка — тем более! — Прыжком выскочив из нашего окопа, побежал к соседям.

Мы заметили, как в разрывы снарядов вплелся какой-то до боли знакомый звук. Вскоре увидели, как левее нас, из села на шоссе выскочили два Т-34 и два Т-70.

Немецкие танкисты к этому времени не успели еще дойти до ложбины, то есть были где-то на взгорке, поэтому хорошо видели наши танки. Мы же замерли, ожидая, чем все это кончится. Что они могут сделать, четыре наших танка против приближающейся вражеской армады? Мы терзались мыслью, что ничем не можем помочь им. А наши танки, попыхивая облачками выстрелов, резво шли на сближение с врагом. Вокруг нашей четверки плясали частые разрывы, немцы били болванками.

Не дойдя до лощины, один из наших танков как-то судорожно задергался из стороны в сторону и остановился.

Экипаж другой тридцатьчетверки, трезво оценив обстановку, быстро подскочил к подбитому, взяв на буксир, и, несмотря на яростный обстрел, все вернулись в селение и укрылись в дыму. Мы радовались такому исходу этого неравного боя.

Строй фашистских танков снова ожил, пришел в движение и, хищно поводя пушечными стволами, начал ожесточенный обстрел села. Но почти одновременно загорелись два вражеских танка, вспыхнул еще один. Ход танков замедлился, и стальная армада остановилась. Имея многократное численное превосходство, немцы не решались идти вперед. Что-то мешало, сковывало их действия. Теперь началась смертельная перестрелка между танками. При этом перепадало и нам. Что сулят нам ближайшие минуты? Все возможно. Война...

Встречный бросок наших танкистов сыграл свою роль, создал, по-видимому, у противника впечатление, что в селе сосредоточено большое количество танков. Обстановка складывалась так, что наши танкисты, проявив активность, захватили инициативу, своей решительностью сковали, парировали действия врага. Это воодушевило и нас. На душе стало веселее. До меня стало наконец доходить, что я хоть и по крупицам, но начал освобождаться от страха, от чувства обреченности.

Теперь наши танки выскакивают из укрытия, вернее, из дымовой завесы, на несколько секунд, производят один-два выстрела прямой наводкой, затем быстро меняют свои позиции и снова бьют по врагам, но уже с другого места. Вот задымил еще один немецкий танк.

— Пехоту ждут, черти, — подытожил действия немцев помкомвзвода, снова появившийся у нас, неотрывно наблюдая за поведением противника.

— Где командир? — прокричал неожиданно вынырнувший из дыма танкист, перетянутый ремнями, с забинтованной головой, подбегая к соседнему окопу.

Дышинский выскочил, и они вместе побежали к ротному. В обсуждении сложившейся обстановки, как после стало известно, принимали участие и командиры взводов.

Вскоре группа разведчиков в пятнистых маскхалатах с двумя пулеметами под командой Володи Дышинского двинулась в сторону оврага, где к ней присоединились танкисты. Они должны были пробраться по дну оврага к его вершине и занять выявленную нашими танкистами траншею, отрытую вдоль кромки оврага, близ шоссе. Она была выгодна для стрельбы во фланг.

— Если Дышинский взялся — успех обеспечен. Поверьте мне — дадут они фрицам жару, дадут прикурить, — убежденно заверил сержант Максим Мерзляков, когда мы с соседом поинтересовались, куда направляется наш помкомвзвода.

После этих слов мы по-другому взглянули на своего помкомвзвода. Если до этого момента мы видели в нем руководителя и организатора учебного процесса, то теперь впервые он предстал перед нами участником боя.

...Остались позади полные драматизма и ожесточения бои в Сталинграде. Теперь, когда левое крыло громадного советско-германского фронта под ударами наших войск покатилось на запад, дивизия, которая находилась на формировании, готовилась к наступательным операциям. А это требовало некоторой переориентировки и подготовки разведчиков к предстоящим боям. Тогда-то Дышинский и обратился к капитану Матвееву — начальнику разведотдела дивизии с предложением об организации и подготовке в составе роты группы разведки ближнего тыла противника. Матвеев после ознакомления с переданными Дышинским материалами одобрил их и поддержал инициативу нашего помкомвзвода. К тому же им была подробно разработана и методика их проведения. Первыми изъявившими желание войти в состав формируемой группы разведки ближнего тыла были Канаев, Серов, Кононов и другие разведчики, а ее подготовкой занялся сам Дышинский.

Он обучал нас азам ближнего боя. Много внимания уделял отработке ударов ножом, прикладом автомата.

Он ненавязчиво пояснял, что перевес всегда будет на стороне того, кто лучше подготовлен физически, кто владеет приемами рукопашного боя. Как правило, в парных схватках мы отрабатывали различные приемы нападения и защиты, что развивало быстроту реакции, воспитывало самостоятельность.

...Предположения Дышинского скоро оправдались. К противнику подошли восемь бронетранспортеров, которые, лавируя между танками, выдвинулись почти до головных машин. Из бронетранспортеров торопливо, по-тараканьи, выскакивали автоматчики. Их серо-зеленые фигурки, с закатанными по локоть рукавами, прячась за танками, устремились на нас.

Снова зашевелились и ожили стволы танковых пушек. Почти рядом с нашим окопом упал снаряд и, не разорвавшись, с визгом срикошетил.

Земля стонала от разрывов снарядов, со свистом летели болванки. Некоторые из них, полузарывшись в землю, еще ползли, как змеи, выписывая замысловатые фигуры, а затем, словно притомившись, замирали.

Скоро все потонуло в треске автоматных очередей, свисте и разрывах снарядов с обеих сторон. В этот кромешный хаос звуков снова влился и тяжелый грохот взрывов бомб за селом. Противник шаг за шагом наращивал силу удара. Теперь он стремился дезорганизовать управление, рассеять накапливающиеся наши резервы. От рева мощных моторов дрожала земля, стонал от разрывов воздух. Дым, чад, пыль заволокли все вокруг. В промежутках между разрывами было слышно, как чмокали воздух пулеметные очереди. Казалось, что огонь пехоты, танков, авиации уже уничтожил не только все живое, но и неживое. И на этой ходуном ходившей земле, то пригибаясь в окопчиках, то наблюдая за противником и стреляя, среди дьявольской какофонии звуков, среди бесновавшегося огня и металла сражались мои товарищи. Перед глазами то и дело вставала на дыбы поднятая взрывами земля, рушились наши окопы, деля нас на живых и мертвых. Страх и долг, жизнь и смерть — все перемешалось в моем сознании. На первых порах, несмотря на то что мы были в окопе вдвоем, меня не покидало чувство одиночества, страх как ватой обволакивал мое сознание. Я иногда выглядывал из окопа и осматривался по сторонам. Нет, все на месте, все держатся. Не зря нас учили не теряться, привыкать к опасности, сохранять ясность, трезвость мысли и в самой сложной обстановке.

Это был важный для нас бой. Хотя для солдата все бои важные и решающие. В любом случае на карту ставится жизнь. Грохот, свист, голова раскалывается от немилосердно палящего солнца. Воздух нагрелся, вздрагивает. Рябит в глазах.

Наш прицельный огонь был, по-видимому, действенным. Но это для нас было нелегким испытанием. Когда видишь, как перед тобой ложатся смертоносные вражеские очереди и они все ближе и ближе, в голову лезут совсем невеселые мысли. Невольно хочется в этот момент стать невидимкой, втиснуть себя в маленькую щель, в душу начинает заползать липкий страх. Леденящий сердце образ старухи с косой витает где-то рядом. Но человек привыкает ко всему, и даже к самому страшному. Вернее, не привыкает, а пересиливает этот страх силой своего разума, своих духовных качеств. Именно здесь, на последнем рубеже, на грани жизни и смерти, с любого человека слетает всякая мишура, шелуха, маска, если она есть, все второстепенное, — остается самая сердцевина, самая суть, и ее видят все окружающие, и по ней оценивают каждого, кто прошел это горнило испытания. Каждому воздается то, что он заслужил.

Залегли вражеские автоматчики, снова остановились стальные чудовища. Теперь они в упор с близкого расстояния бьют по нашим окопам, прощупывают все подозрительное пулеметным огнем. У нас уже потери. Но, несмотря ни на что, мы по-прежнему ведем прицельный огонь по приборам наблюдения танков, по автоматчикам. С фланга группа Дышинского бьет по немцам, которые пытаются укрыться за танками. И враги вынуждены залечь, втиснуться в землю, даже не пытаются подняться в рост или сделать перебежку.

— Бить только по пехоте! — прокричал нам и, не останавливаясь, побежал дальше связной ротного.

— А мы что делаем? Мы только так и бьем, — ворчал Канаев, вставляя в автомат очередной магазин.

Юра от меня стоял слева. С первых же минут боя наши действия стали точно скоординированными. Мы оба работали почти синхронно. Одновременно вели наблюдение за противником, били короткими очередями по пехоте. Урывками мне иногда удавалось видеть лицо товарища, то напряженно-злое, когда он вел огонь, то радостно-оживленное, когда казалось, что его пули достигали цели. Признаться, в этой кутерьме боя разве разберешь, кто стреляет по той или другой группе пехоты и достигает успеха?

Важно другое — чтобы после выпущенной очереди враги уже не поднимались, не подавали признаков жизни.

Самое примечательное, что я заметил, наблюдая за Юрой, — он не обращал на меня никакого внимания. Канаев жил своей жизнью, лишь иногда отвлекался и, поворачиваясь ко мне, бросал быстрый, смеющийся где-то про себя взгляд и, наклонившись, кричал:

— Ну как, даем им огоньку, черт побери?! А ты чего не стреляешь?

— Я стреляю!

— «Стреляю»! — передразнивал он меня и снова, прильнув к автомату, очередь за очередью посылал по врагу. — И не дергайся! Торопливость знаешь где нужна?

Я смотрел на него и завидовал. Если мои мысли и чувства порой еще путались, спорили, то вокруг я видел людей, которые дружно, сообща делали одну работу. И я подумал, что на таких Канаевых, Серовых, Кононовых и других и земля наша держится.

По-видимому, у меня было бледное растерянное лицо, коль Канаев ехидно спросил:

— Дрожишь?

Я смотрел в прищур глаз Юры, видел, как вверх, в мою сторону, как горох, летят стреляные гильзы, и восхищался его неукротимой энергией, живостью, какой-то неведомой мне легкостью и силой.

— Их бить и бить надо, а не дрожать перед ними! — И в следующий миг лицо Канаева стало сосредоточенным, злым, по пыльной щеке пролегли грязные потеки пота. — Живы будем — не помрем, — оборачиваясь ко мне, повторял он излюбленную свою фразу и снова, сливаясь с автоматом, стрелял одиночными — не для экономии, а так точнее. Бил скупо, расчетливо. И я догадывался, на что намекал Юра — наши отношения с противником предельно просты — или мы его, или он нас!

В коротких перерывах в стрельбе я иногда смотрел и на соседей слева и справа и видел, что там тоже работали.

Уже несколько часов длился бой. Желтым пятном угадывалось на небосводе солнце, воздух дрожал от зноя, горизонт терялся в мутной дымке. Пелена из дыма, копоти и пыли по-прежнему висела в воздухе, и трудно было разобраться: что сейчас — день или ночь?

На этот раз фашисты, по-видимому, принялись за нас основательно. Мы были у них бельмом на глазу. Даже все повидавшие сталинградцы и те, казалось, готовы были потерять самообладание.

А время шло. И еще несколько раз устремлялись вражеская пехота и танки на наши позиции. Выстрел — разрыв, выстрел — разрыв. И все это с близкого расстояния. Казалось, этому не будет конца. Как приклеенное, висело на небосводе жестокое солнце. Будто время и все вокруг остановилось, чтобы равнодушно созерцать эту сатанинскую пляску огня, металла и нечеловеческую ярость.

Немецкие автоматчики, попав под перекрестный огонь с фронта и фланга, начали отбегать, отползать. Но стальная армада по-прежнему остервенело продолжала извергать град снарядов и пулеметных очередей.

Смотрю на Канаева — он совсем почернел. Губы спеклись и потрескались. На лбу прорезалась морщина. Лицо грязное, в пыли и копоти. Зло сверкают только белки глаз да зубы. Но даже сквозь эту грязную маску замечаю сосредоточенное, почти отрешенное выражение его лица.

— Ничего, брат, выдержим, — то ли подбадривая меня, толи успокаивая себя, цедит Юра, наблюдая сузившимися, точно щелки, глазами за медленно приближающимися, вернее, почти топтавшимися на месте танками.

Но это был не тот Юра, что несколько часов назад. Куда девались его остроты, бесшабашность? Со мной рядом стоял солдат. Война вторглась в судьбы людей не только на фронте, но и в тылу. И если он еще мало хлебнул горя здесь, на передовой, то в тылу, да под немцем, в период оккупации, повидать успел многое. Недаром однажды, коснувшись в разговоре событий тех горестных дней, он после долго сидел молча, отрешенно, и только мускулы нервно сжимались и до боли в зубах перекатывались желваки на его худощавом лице.

По-прежнему стояла одуряющая духота, но день уже клонился к вечеру. Нас мучила жажда. Особенно когда наступали короткие передышки. Хоть бы глоток воды! Во рту сухо, на спекшихся губах — соль! Я облизывал потрескавшиеся от жары губы, и в моей памяти всплыл колодец в родном рязанском селе Сараи. Его давным-давно вырыл мой дед Матвей. Вспомнил я высокий журавель, обомшелый сруб из дубовых плах, уходящий вниз метра на четыре, откуда всегда тянуло свежестью, даже холодом, с блестевшим внизу зеркальцем воды, в которое с любопытством заглядывали проплывавшие в вышине облака. Дом наш стоял на большаке, и редко кто, проезжая или проходя мимо, не отведал бы водицы и не похвалил ее. А она была по-росному необыкновенно чиста и холодна и какая-то хрусткая. От ее ледяного ожога иголками кололо в горле, но не было сил оторваться от большой медной кружки — так хотелось испить ее до дна...

Фашисты, натолкнувшись на стойкость гвардейцев, не прекратили атаки, их натиск даже возрастал.

Огонь с фланга доставил им немало неприятностей, коль три танка, отделившись от основной массы, устремились на группу Дышинского. Вскоре вражеские танки уже утюжили траншею, где располагались разведчики, но, к счастью, они по скрытому ходу сообщения успели уйти в овраг, лишив противника возможности покончить с ними. При этом один из фашистских танков был подбит гранатой, а когда он подставил борт, этим воспользовались наши танкисты. Внутри танка произошел взрыв, сбросивший в сторону орудийную башню.

Но, несмотря на ощутимые потери, немецкие танки упорно шли вперед. Два передних «Тигра», подвывая моторами и плеская огнем, почти достигли рубежа наших окопов, готовясь крушить их огнем и гусеницами.

— В случае чего поддержишь меня, — попросил Юра, примеряя в руке связку гранат, намереваясь, когда танк приблизится, сподручнее бросить ее.

У меня только от одного вида идущего танка бешено заколотилось сердце, во рту сделалось сухо. Было страшно и Юре, но злоба прожгла, вытеснила из груди страх. Осознанная необходимость исполнения долга взяла верх. Но Юру упредили. В самый критический момент оба танка, один за другим, были подбиты: первый загорелся, когда его борт прошил снаряд, а у второго была перебита гусеница. Разложив ее перед нашими окопами, танк остановился, задрав кверху длинный с набалдашником ствол пушки. Вскоре и он был добит — заклинило башню. И мы от души радовались успеху наших собратьев-танкистов. Да и как не радоваться? Вот впереди замер еще один танк, чуть правее слетела башня с другого, а вскоре зачадил, засочился струйками дыма третий. Из подбитых машин выскакивали фашисты, которых разили наши очереди. Армада танков явно торопилась и намеревалась пробиться именно здесь — ведь перед врагами лежало шоссе в наш тыл, на Ломово, Корочу. В их планы не входила задержка. Они нервничали, почему и шли вперед нахраписто, напролом.

А над нами по-прежнему висела «рама». Некоторое время мы на нее как-то не обращали внимания, теперь заметили снова. Наконец, прекратив атаки в лоб, вражеские танки остановились, а потом начали отползать назад. Автоматчики, прихватив раненых, попрятались в бронетранспортеры, и вся стальная армада зашевелилась, начала как-то сжиматься, съеживаться.

«Что они делают? — недоумевали мы, наблюдая за необычным поведением немцев. — К чему нам готовиться?»

И вдруг армада, стоящая перед нами, попятившись на 200–300 метров, развернулась и начала обходить Шляхово справа. Мы оказались для врага твердым орешком и явно пришлись не по зубам. Мы не верили своим глазам, но это было именно так. Значит, мы устояли?!

Над опаленной огнем и солнцем степью спадал накал боя. Лишь по-прежнему неумолимо клевали и клевали броню немецких танков снаряды, выпущенные из засад.

Никто из нас не знал точно, сколько длился бой. Время будто замерло. Время — оно двояко: то летит скоротечно, то бесконечно растягивается. Теперь мы оказались вроде без дела. Только у нашего санинструктора Жени Ударцевой дел было невпроворот. Под ураганным огнем врага она в течение дня где перебежками, где ползком металась от одного окопа к другому, оказывая разведчикам первую медицинскую помощь. И, наблюдая за ней, мы поражались, откуда в девичьем сердце столько опыта, женской жалости, сострадания и понимания. Вот и сейчас, сидя на корточках, она ловко и быстро перевязывает раненного в спину Мишу Каплуна.

Используя прежнюю тактику и ведя огонь в том же темпе, наши танки продолжали преследовать врага. Вскоре вся впереди лежащая местность была очищена от немцев. Одиннадцать их танков остались догорать в степи. Тяжелый черный дым шлейфами тянулся над степными просторами. Из некоторых танков доносилась трескотня — это рвались патроны, а иногда с грохотом рвался боезапас и взрывом бросало на землю массивную башню.

— Да, не будь танков — всем бы нам крышка, — произнес Пратасюк. Сидя на краю окопа и с жадностью затягиваясь самокруткой, он осматривал поле недавнего боя.

— Нет, друзья, дело не только в танках, а в нашей уверенности, что выстоим, что должны выстоять, — подвел итог подошедший Дышинский.

И все разом оживились. С ним мы чувствовали себя легко и просто. Наш ровесник был во всех вопросах более зрелым человеком, чем мы.

По-прежнему жаром дышала раскаленная за день степь, зыбилась, дрожала в мареве даль. Казалось, от грохота не только полопаются барабанные перепонки, но и расколется, не выдержит напряжения и сама земля. Но люди выдержали. Они знали, что так надо, иначе нельзя.

День угасал в душном мареве пожарищ и пороховых дымов. Как-то незаметно, хотя их давно с нетерпением ждали, спустились запоздалые сумерки. На окрестности легла давящая тишина, но она теперь казалась неестественной.

Нам удалось не только отстоять свой рубеж, не дать врагу ворваться в село, но и выиграть у врага самое бесценное — время.

Едва стемнело, в Шляхово вновь начали втягиваться наши подразделения, которые десять часов назад его покинули.

От прибывших мы узнали, что немецким танкам не удалось и за селом продвинуться далеко. Едва обойдя Шляхово, по дороге на Ломово они встретились с противотанковой бригадой, спешившей нам на помощь. Артиллеристы с марша вынуждены были вступить в ожесточенный бой и окончательно расстроили планы немцев на дальнейшее продвижение.

Итак, два расчета «катюш», несколько экипажей бесстрашных танкистов 48-й танковой бригады гвардейского танкового корпуса генерала A. C. Бурдейного да около семидесяти солдат и офицеров нашей 96-й отдельной разведроты дивизии выполнили свой долг. Для нас было важно выиграть время — а помощь, мы верили, придет. Должна прийти. Страшно мучила жажда. Губы, казалось, спеклись, во рту едва помещался одеревеневший, распухший язык.

А вскоре расторопный старшина Колобков приехал к нам с ужином. Хоть с утра во рту не было макового зернышка, все бросились к термосам, наполненным ледяной, родниковой водой. Я пил и не мог оторваться от котелка, хотя до боли ломило зубы, а глотки воды с ёканьем катились по пищеводу. Казалось, никогда не напиться. И ничего в этот миг не было для нас дороже воды.

Напившись вволю, мы в изнеможении легли на еще дышащую жаром землю. Создавалось впечатление, что жар исходил даже от травы. Не хотелось не только шевелиться, но и думать.

Я лежу и не верю этой звенящей тишине. Смолк бой, а тело еще не отошло, оно еще гудит, как после длительной езды на лошади. Уже засыпаешь, а ощущение такое, как будто сидишь в седле и тебя все еще покачивает в такт движения. И все прошедшее за день теперь казалось каким-то кошмаром, страшным сном. Горьковатый запах полыни, созревшего донника лез в нос, щекотал в горле. Потом на меня навалился сон. Но и сон был тревожным. Несколько раз я просыпался: снова и снова снился бой. Он преследовал и не отпускал меня до самого утра. И только утром я избавился ото всего, что меня заставляло вскакивать и искать свой автомат, хотя он и лежал в изголовье. А Канаеву все нипочем. Словно и не было ни боя, ни одуряющей жары. Он снова в окружении товарищей, в центре их внимания.

С восходом солнца мы покинули село — нас перебрасывали на другой участок фронта. Еще несколько дней шли бои за Шляхово, но с нашей легкой руки село отстояли.

В письме к матери о боях на Курской дуге от 28.8.43 г. Дышинский напишет: «Времени никак не мог урвать, да и голова была забита не письмами. Вы, наверное, очень хорошо знаете по газетам, какие там были бои, но уже все пережито, хотя этот период был наиболее трудный. «Умереть, но врага не пропустить», и он, как видите, на нашем направлении был остановлен и разбит». И далее: «Евгений (брат В.А.Дышинского. — Е.Ф.) все меня донимает, как я там воюю. Немного скажу. В этот раз пришлось встретиться с новейшей немецкой техникой: «Тигры», «Фердинанды» и прочие. Сотни танков разрезали наши боевые порядки, но мы стояли — ни шагу назад, немец нас несколько раз окружал, но мы прорывались через окружение и снова вели бои. А люди в этих боях проявили исключительный героизм. Ну, и я вместе с верными товарищами был всегда впереди. Два верных моих друга Максим Мерзляков и Петя Субботин погибли».

Пройдет еще несколько дней, и с этих рубежей, обильно политых кровью, ставших для фашистов неприступными, начнется наше наступление. И оживет и поползет на запад, причудливо извиваясь, безмолвная на карте, но таящая в себе силу страны линия фронта.

Через Днепр. Дважды рожденные

Летом 1980 года я побывал в Кременчуге. Здесь километрах в двадцати пяти южнее в конце сентября 1943 года участвовал в форсировании Днепра. Воспоминания памяти потянули в эти места, захотелось вспомнить своих товарищей, навеки оставшихся в его широкой пойме.

Своими мыслями поделился с местным товарищем, который охотно согласился после работы свозить меня в желаемый район. И вот мы на месте. У наших ног привольно раскинулось громадное водохранилище, воды которого скрыли остров Молдован, а возможно, потеснили и Дериевку.

Я смотрел вокруг и узнавал и не узнавал эти знакомые прежде места. Если здесь и раньше ширина Днепра была более полкилометра, то теперь его противоположный берег удалился километра на четыре и еле-еле просматривался в туманной дали сизой полоской между зеркалом воды и малиновым закатом солнца. Именно здесь наша разведгруппа проводила поиск.

Отчетливо, почти в деталях, вспомнил свою первую встречу с Дышинским на Белгородчине, где формировалась наша дивизия.

28 марта 1943 года наш эшелон, в 12 вагонах которого размещались бывшие курсанты Московского пулеметно-минометного училища, остановился на походе к станции Валуйки-Сортировочная. Было тепло, светило солнце. Курсанты выбирались из вагонов и разминали затекшие от длительной езды ноги. Двадцатый день в пути. Доколе, где будет причал?..

Мы и не успели опомниться, как на нас посыпались бомбы и на бреющем полете десятка три «Юнкерсов-87» нанесли первый удар. Место открытое, сверху все видно... Сделав несколько заходов с обстрелом из пулеметов, они улетели. Через час, когда мы снова собрались к эшелону, все повторилось. Потом нам сказали, что в двух налетах участвовало 67 немецких бомбардировщиков. Выведен из строя паровоз, разбито большинство вагонов, масса убитых и раненых... В живых из нас осталось только половина...

После первого налета я оказывал первую помощь раненым. Бинтов не было, рвали нательные рубахи. А во время второго налета меня отшвырнуло взрывной волной и грудью ударило о землю. Долго не мог восстановить дыхание. Товарищи помогли дойти до медсанчасти, где меня госпитализировали. Там переночевал, а утром ко мне зашел Женя Кононов, и я без разрешения покинул медсанчасть. Женя мне и поведал о предстоящей встрече с представителями частей. Так мы с ним и пошли к месту сбора. Дыхание было затрудненным, но я крепился. Через два-три дня все восстановилось.

Местным командованием было принято решение — оставшимися курсантами доукомплектовать расположенные здесь воинские части, в том числе и 149-й отдельный стрелковый батальон, ранее входивший в 62-ю армию В. И. Чуйкова.

На нашем выборе сказалось следующее. Еще до войны мы читали хорошие книги и прочитанное благоговейно ложилось в запасники нашей души, мы искренне восхищались действиями пограничников, летчиков, полярников. В нас поселилась тайна познания нового, ранее незнакомого. А это воспитывало в молодом человеке готовность к подвигу.

Теперь нас ждала новая жизнь — мы должны стать в боевой строй. К счастью, мы теперь были не новобранцами, уже многое узнали за пятимесячное, хотя и незавершённое обучение в военном училище. Мы не понаслышке, а воочию познали, что такое дисциплина, азы товарищества, авторитет командира. Мы в совершенстве знали и умело обращались со всем вооружением, имеющимся в арсенале стрелкового батальона, — от пистолета до тяжелого пулемета «Максим», от винтовки СВТ до 45-мм пушки.

Голодные и невыспавшиеся, на место встречи бывшие курсанты пришли заранее и дружно. На лицах — немой вопрос, возбуждение, тревога, ожидание. Кучковались как в училище — поротно, повзводно.

Хотя этого момента все ждали, но неожиданно в конце улицы появилась группа командиров и подошла к нам. Поздоровались, мы тоже не остались в долгу. Одежда и обувь на офицерах — явно не со склада, а боевая, сталинградская. Первое, что бросилось в глаза, — продубленные на морозе и ветрах лица и шеи. Белые подворотнички на этом фоне составляли яркий контраст.

Скоро командиры растворились в нашей массе и начали выкрикивать:

— Минометчики есть? Добро к нам!

— Пулеметчики тоже нужны, — вторит ему другой.

— А повара есть? — Это вызывает улыбку. — Зря смеетесь. На сытый желудок и воевать легче.

— А специалисты по ремонту техники нужны? — спросил кто-то из курсантов.

И вот в эту разноголосую сумятицу прорывается голос:

— Кто желает в разведку? Находимся при штабе. Подразделение небольшое. Кухня своя. Питание хорошее.

Вот эта таинственность и загадочность и привлекла нас... К тому же старшина сумел предложить такие блага, которые были тоже нелишними.

— Это нам, чего ждем, — начинает верховодить Юра Канаев, озорно посматривая на нас, а мы на него.

— Идем, — вторит ему Женя Кононов, — за мной, ребята. Это то, что нам нужно!

И мы направляемся за Женей, на голос. Подходим, здороваемся, представляемся. Разведчиками были высокий, статный старший лейтенант Серов и с наганом на боку — старшина Колобков.

...Это было в первых числах мая 1943 года. Войдя группой в просторный крестьянский двор, мы увидели человек двенадцать — пятнадцать разведчиков, оживленно беседующих, уютно устроившихся на бревнах. Теперь мы вместе будем продолжать службу и скоро станем единой боевой семьей.

Они прекратили беседу и, как по команде, дружно поднялись. Первым пошел нам навстречу и представился стройный, среднего роста, худощавый разведчик с нашивками старшего сержанта на погонах. Это и был Дышинский. На слегка выгоревшей гимнастерке, ладно сидевшей на нем, рубиново поблескивал орден Красной Звезды.

Навсегда память сохранила его облик: интеллигентное лицо, прямой, аккуратный нос, высокий лоб и по-девичьи тонкие брови. Говорил четко, ясно. Глаза были улыбчивые, и чувствовалось, что в них бьется живая мысль.

— Не с Перми? — спросил он и меня, крепко, по-мужски пожимая руку, явно надеясь найти земляка. Это, пожалуй, один из вопросов, которые военнослужащие часто с надеждой и тревогой задавали друг другу при встрече. Недаром, если кому повезет, называли счастливчиком.

...Юра Канаев, Женя Кононов, Виктор Челноков, Леша Крюков, Саша Ветров, Юра Соболев, Сергей Усачев, я, да и все другие — могли ли мы представить себе, сколь тяжела и напряженна жизнь фронтового разведчика, как горек и опасен будет наш путь? Только единицы осилят его и доживут до Дня Победы. Но выбор сделан.

— С сегодняшнего дня вы зачисляетесь в наш взвод. Но вы пока еще не разведчики...

Слушая командира взвода младшего лейтенанта Хрящева, переглядывались, думая: что мы — новобранцы, стрелять, ползать не умеем? Сомнения прошли после первых же занятий. Оказалось, училищная наша наука — теория, а фронтовая — практика. Вот и учились днем и ночью наблюдать, чтобы и вспорхнувшая птаха незамеченной не осталась. Ходить неслышно по сухостою. Ползать, лишнюю травинку не тревожа. Снимать часовых без шума. Метко стрелять из любого оружия. Бросив гранату без оборонительного чехла, бежать на взрыв...

Сложна фронтовая наука, И не последние места в ней занимают дисциплина, вера в боевых друзей, умение подавлять страх, находить выход в самых, казалось бы, критических ситуациях. И когда началась наша настоящая боевая жизнь, в каждом поиске, в засаде, на наблюдательном пункте мы воочию убеждались, как правы были командиры.

Вскоре нам стало ясно следующее. Набор в разведроту в зависимости от обстановки происходил:

а) из поступающего пополнения;

б) из ранее служивших в разведке;

в) из отличившихся солдат и сержантов переднего края;

г) по личному заявлению, а не в приказном порядке.

В обороне разведчики были нацелены на:

а) проведение поиска с целью захвата «языка»;

б) участие в разведках боем;

в) обеспечение постоянного наблюдения за противником с НП командира дивизии.

При наступлении: ведение разведки усиленными разведгруппами (по 12–15 человек) впереди походных застав батальонов.

В критических ситуациях, когда у командования не было под рукой резерва, нас привлекали в качестве стрелковых подразделений в обороне или контратаках (вопреки указанию И. В. Сталина, запрещавшего использовать разведчиков в общевойсковом бою).

Откомандировывались из роты:

— допустившие трусость, обман в информации;

— по состоянию здоровья: вблизи противника их одолевал чих, кашель, икота, то есть они не могли победить, выдержать стресс.

Самое сложное и трудное в разведке — работа на грани риска, вероятность попасть в плен. Поэтому почти каждый из нас хранил в укромном местечке два-три патрона или гранату, чтобы в критический момент уйти из жизни, не опозорив себя, оставшись верным клятве военной присяги. Ведь для людей честных мир жесток.

...Отобрав восемь добровольцев из своего разведвзвода, темной сентябрьской ночью гвардии младший лейтенант Дышинский вел нас к Днепру. Разведотдел по достоинству оценил действия Дышинского в прошедших боях. От внимания командования не ускользнуло, что он прирожденный разведчик и что суровая и опасная жизнь была ему по плечу. После боев на Курской дуге он назначается командиром взвода, и на его погонах появилась первая маленькая офицерская звездочка.

Как-то на марше к Днепру мы с Канаевым невольно оказались свидетелями разговора двух командиров взводов нашей роты.

— Не пойму, в чем секрет твоего успеха, — допытывался Медведев, — я тоже так поступаю, может быть, даже требовательнее, но успех не велик.

— Что верно, то верно, — соглашался Дышинский, — гоняешь ты ребят много, но их не любишь. Они это понимают не хуже нас с тобой. Поделиться с ними ничем не хочешь. Ты, я видел, даже письма читать уходил из палатки. Чем они живут, о чем думают, мечтают — тоже не знаешь. Гордости и самолюбия у тебя, Иван, много. А им это не нравится. Пойми меня правильно — я тоже не безгрешен. Открыто выражаю свои антипатии к тем, которые трусят, стараются словчить, спрятаться за спину другого, кто неряшлив, неопрятен. Когда сталкиваюсь с такими, то стараюсь от них избавиться. Может быть, это и плохо, но по-другому я не могу. Идя на задание, разведчик должен быть уверен в преданности, товарищеской поддержке друг другу. И моя обязанность, как командира, создать коллектив единомышленников, и к этому я стремлюсь...

Действительно, мы были очевидцами откомандирования отдельных солдат и сержантов из разведроты в другие подразделения, где они могли стать неплохими связистами, минометчиками, но не разведчиками.

Мы шли к Днепру. Шли, соблюдая высокий темп движения.

А что мы знали тогда об этой реке? Признаться, очень мало. В моем воображении Днепр представлялся голубой лентой, которую я видел на географической карте. Начинаясь средь непроходимых болот Смоленщины, подходил к Орше, а потом сворачивал на юг и тек почти в меридиональном направлении, могуче неся свои воды к Черному морю. А нам предстояло добыть «языка» с того берега. Но прежде чем добраться до него и вцепиться в немецкую глотку, надо еще переплыть эту реку. К тому же мы толком не представляли, как и на чем будем переправляться — на плотах, бочках, плащ-палатках, набитых соломой. Нами владело только одно неуемное желание — переплыть, а на чем — безразлично, что под рукой окажется, лишь бы удержаться на воде.

Шли долго. Впереди, как обычно, Дышинский, Канаев, Серов, Воробьев. Шествие замыкал наш отделенный Скляренко. Одеты были легко — без шинелей, но в наброшенных на плечи плащ-палатках. Гранаты, патроны, запасные магазины — в вещмешках. Однако скоро и в такой легкой одежде всем стало жарко. Мы убедились, что наш взводный ориентировался по местности быстро и уверенно водил по карте, даже в ночное время. По-видимому, в училище был знающий топограф, который сумел быстро привить любовь к карте и научить курсантов грамотно ею пользоваться. Так что про него не скажешь, как про некоторых молодых офицеров: «Смотри, лейтенант карту достает, сейчас у бабки будет дорогу спрашивать».

Он и топографическую карту изучал по-своему и нас приучил к этому: вначале беглый осмотр, вернее, охват взглядом всего листа и получение начальной информации о местности; затем уточнение и детализация картографического изображения листа карты в целом; и далее конкретное изучение части карты по маршруту движения или в районе предполагаемого поиска.

Далеко за полночь добрались до заболоченной низины. Где-то рядом должен быть Днепр, но мы никак не могли подойти к его берегу. Началось «блуждание по азимуту», как окрестил наше хождение скорый на слово Канаев.

Длительные поиски берега среди заболоченного кустарника, осоки, камыша навели нас на мысль, что мы попали в плавни. Ночью хоть и плохо, но подсвечивала луна. Теперь, под утро, густой липкий туман окутал низину, и мы практически брели по ней на ощупь. И когда в очередной раз вода начала доходить до груди, а холод тисками сжимал сердце, мы возвращались на несколько метров обратно, принимали на 20–30 метров в сторону и снова продолжали неустанные попытки подойти к самой реке, которая была где-то поблизости. Наиболее тяжело в этом заколдованном передвижении было Дышинскому, шедшему впереди. Однако и его настойчивость на этот раз не принесла успеха. Все наши усилия на совершенно незнакомой местности и в сплошном тумане предрассветного утра оказались бесполезными.

В таких условиях на успех способны надеяться только разведчики, с их оптимизмом и напористостью. Плавни оказались для нас сложной, неразрешимой загадкой. Все выдохлись окончательно. И когда небо начало над головой сереть, хотя по-прежнему за камыш цеплялся густой молочный туман, Дышинский дал команду прекратить поиск.

Мы были мокры и основательно продрогли, но друг перед другом крепились, хотя внутри все дрожало от переохлаждения. Наконец-то выбрались из этих негостеприимных плавней. Пританцовывая и подталкивая друг друга, мы с нетерпением ожидали восхода солнца и думали теперь только об одном — как бы согреться.

Вскоре вышли на тропинку, которая вывела нас на бахчу. Осмотрелись. В конце бахчи, впритык к плавням, возвышалось плетеное сооружение с островерхой соломенной крышей — сторожка высотою метра четыре. Не сговариваясь, направляемся к ней. Открываем дверь. Дышинский входит первым. Мы следуем за ним. Он быстро осмотрел сторожку сначала изнутри, потом снаружи, оценил ее полезность и коротко бросил: «Располагайтесь!»

Через несколько минут командир уже знакомил нас с планом действий на сегодняшний день.

— Основная наша задача, — излагал он, — найти лодку, а лучше две. Этим я займусь сам. Со мной пойдут трое. Остальные останутся здесь со Скляренко. Вам необходимо организовать наблюдательный пункт и приступить к наблюдению за противником. А сейчас, пока туман, надо срочно развести костер и обсушиться. Необходимо всем изучить район высадки, хорошо отдохнуть. Впереди, по-видимому, будет нелегкая ночь.

Дышинский хоть и бодрился, но и сам дрожал. Он был, как и мы, мокр, лицо посеревшее. Даже неунывающий Канаев и тот присмирел, как-то съежился, обмяк.

— Смотрю я на тебя, Канаев, — начал издалека Юра Серов, — на кого ты похож? Ни дать ни взять — молодой еж. Каждый волосок на лице торчком встал. Хочу тебя расшевелить, но боюсь твоих колючек.

— И правильно делаешь. Чем зря языком болтать, лучше бы помог мне костер побыстрее наладить, — парировал Канаев, разжигая слегка отсыревшее за ночь будылье.

Вскоре жарко, но бездымно горел костер, благо будылья было в избытке. Отжав воду, мы сушили свой нехитрый солдатский гардероб. Отогревшись, скоро все ожили, начались шутки, забылось и ночное хождение по плавням.

Вчетвером с Дышинским отправляемся на поиск лодок. Поблизости нашли маленькое селеньице, вернее, хуторок. В нем совсем недавно было не более двадцати глинобитных хаток, теперь их нет. Всюду разбросаны домашний скарб, одежда. Несколько коров со вспученными боками лежали среди пожарища, дополняя и без того невеселую картину разбоя. Тихо. Даже собаки не лаяли и при нашем приближении, виновато поджав хвосты, трусливо убегали.

Странно, людей не видно. Неужели хутор пуст?

— Искать! — приказал Дышинский, и мы, разбившись на две пары, приступаем к осмотру развалин. Может быть, кому-то мы можем еще помочь? К тому же четко представляем, что только с помощью местных жителей можем рассчитывать на успех. Мы переходим от одной сгоревшей хатки к другой, осматриваем подворья, заглядываем в погреба, но всюду одна и та же картина — следы пожара и поспешных сборов. По хутору, как неприкаянные, бродили три коровы, жалобно мычали и шли за нами. Замечаю, как посуровели лица товарищей. Да, вид горя и запустения только разжигал ненависть к врагу. И ни одного человека! Наконец, уже потеряв надежду, наткнулись в саду на яму, в которой ютился старик. Выяснилось, что он остался случайно: пока ходил в соседнее село, хутор сожгли.

— Вчера под вечер спалили. Жителев всех угнали, — жаловался старик.

По его заросшему, изборожденному глубокими морщинами лицу беспрерывно катились слезы. Не так-то скоро удалось его немного успокоить. Разговорились.

— Дедусь, лодка нужна, — глядя старику в глаза, попросил Дышинский. — Хорошая, большая лодка.

— Усе лодки вниз немец угнал. Усе. Но я свои сховал. Воны в плавнях, — охотно отвечал дед, перемежая русские слова с украинскими.

Выяснив, что он рыбак, Дышинский дотошно расспрашивал у него о поведении реки, где удобнее переправиться, как незаметнее высадиться.

Потом старик повел нас в плавни и показал место, где спрятаны лодки. Вскоре с большим трудом мы вытащили их на берег. Это были обычные рыбачьи баркасы, но без весел. Старик обещал помочь и в этом.

Притопленными пролежав долго в воде, они были невероятно тяжелы и едва держались на плаву.

— Лодки есть, остальное будет зависеть от нас, — подытожил Дышинский, — а сейчас их надо перенести к сараю, подсушить, проверить, нет ли течи, подконопатить. Ответственный — Воробьев.

— Бу-удет исполнено, — слегка заикаясь, ответил тот. Недели две назад Женя попал под бомбежку, его легко контузило. Последствия сказывались до сих пор.

Лодки усилиями всей разведгруппы скрытно перенесли к сараю.

Пока мы были заняты поиском лодок, не тратила время зря и группа Скляренко. Сделав настил из жердей и что-то наподобие лесенки, осторожно приподняв часть соломенной крыши сарая, они соорудили удобное место для наблюдения.

Едва мы успели вернуться в сторожку, Дышинский оказался наверху. Сориентировавшись по карте, установил, что выше по реке лежит остров Молдаван. Он густо порос кустарником, среди которого засели немецкие пулеметчики, постоянно ведущие дежурный обстрел нашего берега.

Взводный внимательно изучал реку, ее течение, противоположный берег, поочередно расспрашивал каждого о результатах наблюдения. Ему доложили, что на другом берегу были замечены небольшие группы солдат, которые без опаски подходили к Днепру, умывались, набирали воду, вели незначительный пулеметный огонь и интенсивную пристрелку орудий.

— А знаешь, что я обнаружил, командир? — радостно начал Серов.

И глазастый, вспыльчивый, как порох, Юра живо рассказал, что, наблюдая за рекой, он обратил внимание на большую плывущую корягу. И в тот момент, когда коряга уже миновала остров, ее вдруг потянуло к противоположному берегу, а затем она поплыла около камышей.

И так с изредка плывущими по реке предметами повторялось несколько раз.

— Вот и наши лодки так прибьет, — поделился он своим выводом с товарищами и Дышинским, который отнесся к этому факту очень серьезно.

Вражеский берег командир изучал внимательно и терпеливо. Он словно замкнулся, ушел в себя. А в поле зрения его бинокля просились набиравшая броские краски багровых и желтых крон деревьев осень, мощь реки да отраженные в ее громадном зеркале белые шапки редких облаков, средь которых изредка проносились поджарые «мессера».

Высокий, обрывистый правый берег господствовал над более низким левым. Пойменная часть его была узкой. Вдоль берега тонкой щеточкой тянулись заросли осоки, камыша, чередовавшиеся с небольшими песчаными пляжами.

— Вот в районе пляжей и тянутся их траншеи, не полезут же они в камыш, где под носом ничего не видно, — заключил Дышинский.

Было ясно, тепло. Солнце поднялось и уперлось в полдень. И все замерло. Тихо. За сараем шелестит осока, сонно молчат разморенные последними теплыми днями осени плавни. Изредка пробежит под водой легкий ветерок, поиграет с густой и высокой осокой, которая заходит вдруг зыбучими волнами почти у самых ног Дышинского. И снова тихо. Чувствуется запах сырости, прели, тонкий аромат, исходящий от зрелых початков кукурузы и еще чего-то родного, домашнего. В эти минуты не верилось, что вокруг война, хотя и сам воздух был пропитан тревогой. Но мысль, куда высадиться, где выбрать место для переправы, неотступно владела сознанием командира.

А внизу, у сарая, уютно устроившись на соломе, разведчики занимались своими делами: одни с лодкой — просушивали ее на слабом огне, другие спали, третьи бодрствовали, неторопливо дымя самокрутками, беззлобно дружески подтрунивая друг над другом.

— Канаев, ты же только поел и снова жуешь, — подковырнул Серов, стараясь завести своего приятеля, — со стороны посмотреть — и не шибко видный, а вот насчет поесть ты мастак. Но видать, не в коня корм.

— Это ты правильно подметил, тезка, — в тон ему отшучивался Канаев. — Мне еще расти и расти, силенки набираться нужно. Морковь — вещь пользительная. Но я и о тебе помнил. Здесь всем хватит. — И он вытряхнул из вещмешка на плащ-палатку десятка два крупных и тщательно вымытых привлекательных морковок. Потом снял с плеча и аккуратно приставил к сараю связанные в пучок весла.

— На меня так не гляди и не осуждай. Я не украл. Это нам старик дал. И еще запомни, — присаживаясь сбоку на край плащ-палатки, назидательно продолжал Юра, — в моркови каротин содержится. Нам, кочколазам-полуночникам, он ой как нужен, в темноте лучше видеть будем. Вот так-то, Емеля.

Сидящие дружно потянулись к морковке, и скоро все аппетитно захрустели.

— Что-то плохо жует наш отделенный, может, после ночной купели зубы заболели, — теперь уже Канаев поддел Скляренко.

— Нет, не угадал, Юрий, не зубная боль меня беспокоит и аппетита лишила. В другом загвоздка. Вы вот посмотрели на разрушенный хуторок и расстроились. От семьи за всю войну ни одной весточки не получил. Как они там? — И он, неопределенно махнув рукой, прищурился, постоял молча, глядя куда-то за Днепр, и направился в сарай. Потом вернулся, взял пару морковок и, добавив: — Пожалуй, и лейтенанту Это тоже не повредит, — направился на наблюдательный пункт к Дышинскому.

Знать, в спрессованности и напряженности боевых будней можно забыть об опасности, грозящей тебе самому, порой нет и времени подумать о ней, но никак не отрешишься от щемящей тревоги за судьбу близких. Великий смысл человечности: твоя боль — моя боль, моя беда — твое сопереживание. Да, мы научились воспринимать чужую боль как свою, понимать людей, ценить настоящую мужскую дружбу. Мы делили невзгоды и радости. И каждый был на виду — и заводилы Федя Антилов и Юра Канаев, и весельчак Сашка Ветров, и добродушный Пратаскж. Мы любили Федю Антилова — рыжеватого, плечистого, непревзойденного рассказчика народных сказок, которые он мог образно рассказывать всю ночь. Войну Федя встретил в тюрьме — отбывал срок за кражу. Был амнистирован, а попав на фронт, стал разведчиком.

— А как там наверху дела? Что решает начальство? — поинтересовался Канаев у Жени Воробьева, спустившегося сверху.

— Серов с Дышинским начинают прорабатывать ход операции, — последовал ответ.

— Вы как знаете, а я хочу послушать, как трава растет. — И Иван начал устраиваться часок-другой смежить веки.

После обеда огонь немцев стал более продолжительным и массированным. Все говорило о том, что противнику удалось выявить подход наших передовых частей к Днепру. На это обратили внимание и мы. Когда прошлой ночью шли сюда, то на дороге не встретили ни одного солдата. Мы раньше видели, какая огромная сила устремилась к Днепру. Теперь она подходила и, как осенний туман, оседала в оврагах, близлежащих перелесках, в заросшей кустами ивняка и осокой пойме. Она замирала на день под маскировочными сетями, кронами деревьев, чтобы следующей ночью снова продолжать свой путь на запад. Теперь же отовсюду слышался приглушенный говор, голоса команд, пофыркивание лошадей.

Во второй половине дня перед нашими лодками, которые мы усердно приводили в порядок, выросла знакомая фигура дивизионного инженера с одним из командиров роты саперного батальона.

Побеседовав с Дышинским, они втроем полезли на наш наблюдательный пункт. Минут через десять спустились вниз, снова стояли около лодок и, наконец, дивизионный инженер, обращаясь к нам, пояснил:

— Эти лодки заберут наши саперы. Их сушить и сушить надо. Вас мы переправим на тот берег с комфортом. Вам приказано не только «языка» брать, а в первую очередь осуществить захват плацдарма.

Вскоре после ухода инженера вошедший в сарай пожилой сапер доложил Дышинскому о том, что лодка доставлена. Мы высыпали смотреть. Лодка оказалась вместительной и напоминала морскую шлюпку. На корме горой громоздился мотор. Рядом на руле сидел кряжистый сапер, невозмутимо покуривающий козью ножку.

— На ней не только Днепр, Каспий переплыть можно, — оценил Пратасюк, по-хозяйски похлопывая ладонью по мотору и озорно посматривая на нас.

Мы настороженно наблюдали за Дышинским — что он скажет. Кажется, осмотр лодки успокоил и его, он впервые за весь день улыбнулся. Доведенное в течение последних суток до самого предела его нервное состояние стало расслабляться. Напряжение и беспокойство сменял холодный рассудок. Командир становился более сосредоточенным, нацеленным на поиск. И главное, что я заметил, — в его глазах засветилась та убежденность, уверенность, которая незримо передавалась нам, вливалась в нас.

Чем ниже клонилось солнце к закату, тем все оживленнее становилось наше окружение из солдат и офицеров, особенно после того, как Дышинского вызывали к какому-то высокому начальству. Их не смущало, что над головой или в стороне, сбивая листья, устало плюхались во влажную землю вражеские пули. Изредка рвались в камышах мины.

А время бежит. Направляемся к лодке и приступаем к укладке ящиков с гранатами и патронами.

Готовимся к броску за Днепр и мы лично. Нижнее белье снято. Поясные ремни с подвешенными к ним ножами, сумками с гранатами и снаряженными магазинами надежно обхватили голое тело, прикрытое гимнастеркой. Сапоги сняты, тесемки брюк развязаны. Так будет удобнее и легче, в случае необходимости, добираться до берега вплавь.

После этого нас придирчиво осматривает командир, на ходу дает советы, напоминает еще раз каждому порядок высадки и действия на берегу.

По-прежнему пока спокойно. Засыпают камыши, да что-то шепчет им река. Густая темнота быстро наваливается на плавни и, как громадным черным маскхалатом, пытается надежно укрыть нас. Истекают последние секунды пребывания на этом берегу, среди своих. Все желают нам удачи, жмут руки, дружески похлопывают по плечам или спине. Некоторые на счастье вручают гранату или патрон. Но вот Дышинский отдает команду — «По местам!», и мы направляемся к лодке и рассаживаемся в ранее установленном порядке.

Еще до нашего отплытия артиллеристы подкатили батарею 76-миллиметровых пушек и поставили ее на прямую наводку.

Наконец провожающие дружно отталкивают лодку от берега. И вот она, тяжело нагруженная, плавно закачалась на воде. Почти неразличимые в темноте воины желали удачи. Они понимали, что от нашего успеха зависело многое.

Приглушенно заработал мотор, забурлила за кормою вода, корпус лодки мелко задрожал, и она, с каждой минутой набирая скорость, понесла нас к острову Молдаван. И поплыл назад берег, невидимый зримо, но присутствие которого ощущаешь всем своим существом. Не столько страшно, а как-то неуютно чувствуешь себя на воде — нет под ногами обычной тверди. С острова непрерывно бьет пулемет, но пока не по нас. Летящие над водой светлячки трассирующих пуль в темноте служат единственно верным ориентиром. Дежурная стрельба ведется по-прежнему через реку справа и слева. Иногда очереди проходят так близко, что, кажется, до них можно дотронуться рукой. В общем, жутковато. Казалось, все затаилось, прислушивается к чему-то, и только разрывы мин нарушают зыбкий покой. Дышинский тихо командует, лодка делает резкий поворот, и из-за Молдавана выскакиваем на стрежень реки. Седой Днепр легко подхватил нас и понес к противоположному берегу. Мотор теперь не работает, и мы веслами помогаем лодке, которая движется еще по инерции, неся нас под углом к берегу. Едва слышно, как журчит, улюлюкает за кормою вода. Лица моих товарищей и саперов неразличимы.

Где-то близко должен быть и берег. Тишину вспарывают одна-другая пулеметная очередь. Отчетливо видим, как с дульца пулемета срываются огоньки выстрелов. Очереди проносятся перед самым носом лодки. Следующая очередь, возможно, будет уже нашей. Снова ракета. Мертвенно-бледным светом освещает она прибрежные кусты и, не догорев, с шипением падает в воду. Берег уже близко, но не виден. В эти мгновения хочется сжаться в комочек, стать невидимкой. Неужели заметили? Пригибаемся. Внутри все напряглось, замерло. Зубы начинают непроизвольно выстукивать дробь. Почти сгибаемся пополам, наклоняемся к самым бортам. Что-то сейчас будет? Высвобождаю руку, напрягаюсь в ожидании команды покинуть лодку и плыть к берегу. Дышинский медлит. С берега гремит еще очередь, но она проходит за кормой. Не заметили. Как говорят, пронесло. И вот, наконец, по обоим бортам лодки мягко зашуршали камыши. Пытаюсь достать веслом дна — не тут-то было. Не достает. Подтягиваем лодку, держась за камыши. Хоть и медленно, но приближаемся к невидимому берегу. Становится все мельче и мельче. Почти все спускаемся в воду и толкаем, соблюдая осторожность, лодку, боясь даже вздохнуть полной грудью. Холод стискивает тело, и хочется побыстрее выскочить на берег. На наше счастье, грунт в основном твердый. Ноги ощущают приятную опору из песка и мелкой гальки. Наконец, днище лодки мягко зашуршало по песку. В лодке остаются только саперы, мы же с оружием на изготовку идем к берегу. То затаиваемся, то снова идем. Пока тихо. Но не обманчива ли эта тишина? Не взорвется ли она жгучими пулеметными очередями, всполохами разрывов вражеских гранат? Осторожно выходим из реки. Рассредоточиваемся, ложимся на прибрежный песок, обратившись в слух и зрение. Хотя и спокойно, но на всякий случай принимаем положение для стрельбы. Всматриваемся в темноту. Но не видно ни зги. Принимая все меры предосторожности, ползком обследуем песчаную полосу почти на ощупь. С трех сторон кусты, как будто ничего подозрительного. Выстрелов нет. Тишина. Внутри ликование. Натыкаемся на полуотрытую немцами ячейку, около нее устанавливаем пулемет. Постепенно из лодки переносим все содержимое, и она вскоре покидает нас. Итак, мы одни. Пути назад нет. Да мы об этом и не думаем. Не до этого. Теперь надо врыться в землю. Теперь у нас пока нет ни флангов, ни тыла. Опасность следует ожидать со всех сторон.

Справа от нас начинает бить пулемет. Соседство не из приятных. Оттуда же изредка взлетают ракеты. Решаем сообща, как вести себя с нашими «соседями». После короткого обсуждения пришли к выводу, что пока немцам не будем мешать. Мы уничтожим их в тот момент, если вдруг они обнаружат плывущих. Сами же постепенно принимаем солдатский облик — по-настоящему обулись и оделись, стало уютнее, теплее. Теперь наипервейшая наша задача — обезвредить пулеметчиков, а еще лучше — взять их как «языков». Их надо снять бесшумно. Командир дает приказ группе в составе четырех человек под командой Скляренко идти на сближение и быть готовым к нападению на пулеметчиков.

Группа уходит. Медленно текут минуты. Уже дважды Дышинский сигналил фонариком в сторону левого берега. Наконец настороженное ухо улавливает что-то похожее на всплеск. Тотчас же вверх поползла осветительная ракета, вырвав из темноты буксируемые лодки с солдатами передового эшелона пехоты. На реке не спрячешься, не за что, и лодки видны как на ладони. Зло, скороговоркой застучал пулемет и неожиданно, словно натолкнувшись на что-то, смолк. Все напряглись, приготовились — сейчас что-то будет, что-то произойдет. По-прежнему тихо. Вскоре Скляренко докладывал Дышинскому, что пулемет в наших руках, а ракеты будут бросать пока наши разведчики.

Первый успех окрылил нас. А вот подошли и лодки. Вскоре из них сходила на берег наша пехота. С помощью разведчиков стрелки рассредоточивались, постепенно расширяя маленький наш плацдарм. Это был первый кусочек отвоеванной нами советской земли на правом берегу Днепра.

Прошло не более двух-трех часов, как мы покинули родной берег, а казалось, пролегла целая вечность.

Все совершенное было чрезвычайно важным, но для нас — это только первая часть выполненной задачи. К сожалению, пулеметчиков живыми взять не удалось, а нам нужен «язык». Вскоре покидаем и этот клочок берега, который еще недавно был враждебным, а теперь стал не только нашим, но и обжитым, служившим нам вторым домом. Снова нашей группе предстояло уходить от своих. А это всегда нелегко. Перед уходом Дышинский договаривается с офицерами о сигналах связи.

Двигаемся гуськом. Идем медленно. Песок гасит звук шагов, лишь мягко шуршит под ногами. На небе, затянутом тучами, ни звездочки, в кустах еще темнее — в двух шагах ничего не видно. Идем, раздвигая их руками. Движемся с большой осторожностью. Сделаем несколько шагов и замираем. Снова несколько шагов — и опять остановка. Идем след в след и слушаем, слушаем...

Пересекли небольшую балочку, затем, помогая друг другу, начинаем карабкаться вверх по крутому склону, который мы хорошо изучили днем с левого берега. Подошва его круто срезана и представляет собой контрэскарп. Наверху залегли. Лежали долго, вслушиваясь в ночь. Было относительно спокойно, но мы отчетливо различали приглушенные вздохи минометов из ближайшей балочки. На расстоянии километра от нас, судя по звуку резких хлопков пушечных выстрелов, усердствовала фашистская батарея. Главное, что нас успокаивало, — на берегу продолжался тот же режим огня, значит, наш плацдарм немцами пока не обнаружен.

Стало слегка сереть. Сквозь затканное тучами небо сверху начала выглядывать луна. Вначале мы ее основательно поругивали, теперь ее появления ждали с нетерпением. Если в бинокль подробно изучили район предполагаемой высадки, то о вражеской обороне не имели даже ориентировочного представления. А она была. Мы находились на окраине мощного оборонительного «Восточного вала» немцев.

Куда целесообразнее идти, в какую сторону? Такое состояние нас нервировало. А время шло. Впереди, справа, изредка лаяли собаки, там была Дериевка. Но мысль, где искать проклятых фрицев, не давала нам покоя. «Конечно, мы можем углубиться и дальше от берега, — рассуждал я, — но это не лучший вариант»; При захвате «языка» в тылу противника не исключена и возможность его потери. Нам нужен «язык» где-то поблизости. Лежим, думаем. Но вот Дышинский шепотом излагает свой план, мы его одобряем, и командир приказывает двигаться. Медленно поворачиваем вправо, затем направляемся к реке и, наконец, идем параллельно очертанию берега в направлении на Дериевку. Крадучись, шаг за шагом пробираемся между кустами. В напряженном ожидании встречи с врагом проходим 100, 200, 300 метров. Неожиданно для себя, хотя этого момента и ждали, натыкаемся на вражескую траншею. Замираем. Превратились во внимание и слух, наблюдаем. Ничего подозрительного. Никакого движения. Только в груди пойманной птицей отчаянно колотится сердце. Соблюдая осторожность, ползком подбираемся к траншее. Вместе с Дышинским первыми спускаемся в нее, осматриваемся. Потом за нами следуют остальные. Траншея неглубокая, по пояс. Идем пригнувшись. Местами она обрывается, но через 30–50 метров продолжается снова. Самое непонятное — на бруствере и в траншее лежат оружие, амуниция, а немцев нет. Но ведь где-то здесь поблизости должны быть и они? Но где? Так, крадучись по траншее, прошли метров триста — четыреста. По-прежнему идем с Дышинским впереди группы, остальные, осматриваясь по сторонам, тенями скользят следом.

Наконец, поколебавшись, выбираемся из траншеи и направляемся в глубь обороны немцев. Не могли же они уйти далеко от своих траншей! Вдруг Дышинский делает знак рукой. На поляне, ближе к кустам, что-то темнеет. Присели на корточки, пригляделись. Немцы! И не один и не два, а много, человек сорок — пятьдесят. Наблюдаем. С противоположной стороны около спящих неторопливо прохаживается, затягиваясь сигаретой, часовой.

Вот они, «языки»-то, под боком! Только бери! Но как? На такие размышления война всегда отпускала разведчикам секунды. Только секунды. И ими надо распорядиться умеючи. А секунды бегут. Думай, командир, думай и принимай решение.

Сориентировавшись в создавшейся ситуации, Дышинский ставит задачу каждому. Ни слова — только жесты. Мы с ним подбираемся к немцам — остальные нас прикрывают. Всем все стало ясно. Группа напряглась, сжалась в стальную пружину. Вот он делает мне знак рукой, и мы, крадучись, направляемся к отдельно спящей группке. Подползаем. Их трое. Они лежат, укрывшись с головой одеялами. Под головами ранцы с верхом из телячьей шкуры. Мы затаились над ними. Хоть и не впервой, но страшно. Снайперская винтовка, которую я взял взамен автомата, уже наготове. Дышинский наклоняется над спящими и по-немецки приказывает: «Встать! Руки вверх! Молчать!» Головы лежащих поднялись почти одновременно. Ближайший ко мне предпринимает попытку что-то выхватить из-под ранца. Моя винтовка сверху с силой опускается ему на голову. Слышу хруст костей. Остальные два немца вскакивают на ноги и бросаются на командира. Меня со сна еще не замечают. Небольшую фигурку взводного из-за них и не видно. Идет борьба. Дышинский почему-то не стреляет. Не пойму, чего он ждет. Почти как на занятиях по рукопашному бою, сзади прикладом бью одного по плечу около шеи. Теперь набрасываюсь на второго и снова ударом приклада по лопаткам отбрасываю его от командира и валю на землю. Этот вскрикивает от боли и, пролепетав: «Гитлер капут», вскакивает на ноги и поднимает руки вверх. Первый немец следует его примеру. Дышинский кричит: «Вперед!» — и мы с пленными бросаемся в кусты. Томительная тишина раскололась. По спящим в упор ударили автоматы, рвутся гранаты. Фейерверк неплохой, но нам не до созерцаний. А мы, не давая врагам опомниться, бежим через кусты, спотыкаемся, поднимаемся и снова бежим. За нами по пятам уже мчатся товарищи. На бегу меняем направление. Отбежав метров сто — сто пятьдесят, останавливаемся, дожидаемся своих. Вот и они. Скляренко докладывает, что все в сборе, потерь нет. Дышинский выхватывает из кармана ракетницу и стреляет. И не успела еще ракета доползти до верхней точки своей траектории, как со стороны Днепра вверх ударили и уперлись в небо две светящиеся трассы. Все ясно, наши там. Это наш ориентир. Выходить будем на него. И мы снова бросаемся вперед. Сбоку раздается гортанный окрик немцев. Он тонет в автоматной трескотне. Бьют и по нас. Над нашими головами зло защелкали разрывные пули. Один из пленных начинает валиться на бок, его подхватывают под руки. Отход группы продолжается.

Через несколько минут мы были среди своих. Раненого немца положили на плащ-палатку, и с ним начал заниматься санинструктор из стрелковой роты. Но помощь не понадобилась — рана оказалась смертельной.

Взъерошенные, возбужденные и потные, приводим себя в порядок. Почти рассвело. На шум, вызванный нашим появлением, начали подходить пехотинцы. Они с любопытством рассматривали пленного. Для многих это был первый живой немец, которого им удалось видеть так близко.

Теперь на берегу было оживленно. У воды лежали ящики с боеприпасами, продовольствием. Подразделения готовились к бою. Здесь же находилось несколько раненых. Работала телефонная связь. Дышинский доложил на левый берег о результатах разведки, и мы незамедлительно получили «добро» на возвращение.

Переправлялись почти засветло. Река парила легким клочковатым туманом. В двух лодках разместилась разведгруппа с пленным... Прихватили даже двух легко раненных пехотинцев. Едва выскочили на открытое место, как нас тотчас же обнаружили. Вокруг заплясали разрывы, засвистели осколки, закипела, бурунами заходила вода. «Недолет... ближе... перелет...» — мысленно отмечаю про себя. Ударили и с нашей стороны. Нас старались прикрыть, но это пока не удавалось. Лодки швыряло, заливало потоками воды. Ее едва успевали вычерпывать. И среди этого ада временами слышен голос Дышинского: «Спокойно, хлопцы, спокойно. А ну, навались! Еще разок, еще дружней...» Вокруг всплывала и, вяло шевелясь, сносимая течением, плыла оглушенная рыба. Гребли веслами, гребли руками. Гребли изо всех сил, пот заливал глаза, и не было возможности смахнуть его рукой. А лодки, казалось, плясали на месте, и думалось, что это никогда не кончится. Но вновь и вновь опускались в воду весла, и они метр за метром приближали нас к желанному берегу.

Едва миновали Молдаван, как с него ударил пулемет. Зачмокали, словно кто россыпью бросал мелкие камешки, по воде пули. Но тотчас же среди кустов на острове начали рваться наши снаряды, и пулемет смолк. Сколько времени мы плыли — сказать трудно. Обстрел только разгорался. И даже когда лодки прорвались через прибрежные камыши и с разгону выскочили на берег, немцы еще долго продолжали яростный обстрел.

И уже находясь на берегу, наконец-то осознали, что мы живы и что происшедшее не сон. За истекшую ночь мы не раз были на волоске от смерти, а возвращались в роту, не только не потеряв ни одного бойца, но даже не получив ни одной царапины.

Мы шли с сознанием гордости за успешно законченный поиск и радости ощущения жизни, выхваченной из когтистых лап смерти. Шли, готовые снова выполнить любое задание, которое нам доверят.

Так был взят нами первый язык из-за Днепра — рубежа, разрекламированного немцами как неприступный.

«Язык» из-под Лиховки

Осень была в разгаре. Пролетели полные незабываемого впечатления короткие дни бабьего лета. И вот косые лучи неяркого солнца посылают последний привет рано опустевшим полям. По ночам осень заботливо серебрит обильной росой окрестности, а на рассвете балки купаются в липких, промозглых туманах. Даже при легком дуновении ветра деревья торопливо сбрасывают свой багряный наряд. Октябрь по-хозяйски вступает в свои права.

Во второй половине дня младшего лейтенанта Дышинского срочно вызвали в разведотдел дивизии.

Он вернулся во взвод скоро. Подвернувшемуся под руку Канаеву, стоявшему в окружении разведчиков и рассказывавшему очередную свою байку, назвал фамилии тех, кто сегодня ночью пойдет с ним в поиск. Несмотря на озабоченность, во всем облике молодого командира взвода чувствовались воля, уверенность.

— Торопитесь, — напутствовал он, — времени в обрез. Через полчаса выходим. Обсудим все по дороге. Понял?

В поиск с Дышинским идут шестеро. Вечно неунывающий Канаев, под стать ему Вася Бутин, с копною огненно-рыжих волос, обрамляющих его добродушное крестьянское лицо. Белобрысый, неказистый с виду Володя Сидоркин, худощавый, слегка угловатый, лет девятнадцати паренек. Известие, что он идет в разведку, Володя принял как должное. Переминаясь с ноги на ногу и почесывая по привычке где-то за ухом, он невозмутимо произнес:

— А мы всегда готовы. Нам — что в поиск, что в турпоход на природу, с припасами продовольствия, конечно. Правда, в турпоход все-таки лучше, безопаснее.

Он, как истинный деревенский житель из Подмосковья, не любил торопливости, спешки. Сызмальства приучен к рассудительности, осмотрительности и деловитости.

— А вообще-то ты прав, — тут как тут поддержал его Канаев. — Сходи-ка на кухню, может, что повар и подкинет нам на дорожку.

— Смысл улавливаю, — под хохот окружающих отозвался невозмутимый Сидоркин и отправился на кухню.

— Самое главное, когда тушенку делить будете, обо мне не забудьте, — подал голос Иван Пратасюк, плотный, кряжистый, словоохотливый, с вечным ежиком торчащих из-под пилотки иссиня-черных цыганских волос, большой любитель поспать и заглянуть на дно бутылки. А засыпал Иван мгновенно и в любой обстановке, лишь бы его не беспокоили.

— А ты где разгуливаешь? — петухом наскочил Канаев на Серова, появившегося из-за угла соседнего дома, в небрежно наброшенной на плечи телогрейке. — В поиск собираемся, а тебя нет! Ты же — наша надежда! — переходя на шутливый тон, продолжал Канаев. — Немцев на расстоянии по запаху чуешь. Юра, скажи по совести, откуда у тебя такой собачий нюх?

— Как откуда? — парировал, взъерошившись, Серов. — Я же сибиряк, а не такой, как ты, тульский водохлеб. Тебя мамка небось до десятого класса в школу за ручку водила, а мы сызмальства в тайге свои люди. Мне в двенадцать лет отец уже подарил ружье. Вот так-то, паря!

— Тезка, а ты медведя видел?

— Вот так, как тебя!

— Заливаешь?

— А что мне заливать. Мы с братом во время каникул часто жили на заимке. Рядом с крыльцом росла рябина. Вот он в конце лета и пришел к нам в гости. Деревце все обломал, ягоды сожрал и ушел. А мы в окно за ним наблюдали.

— Ладно хвастаться, готовься! На сегодня ты поступаешь под мое командирское начало.

Серов любил и умел рассказывать нам и про непроходимые заросли кедровника по хребтам гор, про охоту, про хрустальные, ледяные даже летом, реки, в которых ловил стремительных хариусов.

— Эх! Сейчас бы сумку с провизией и ружье — за спину, собаку — на поводок, да на лыжи и в тайгу на недельку, — делился он своими затаенными мыслями. — Хорошо в тайге! До сих пор почти каждую ночь вижу ее во сне. Многое бы отдал, лишь бы одним глазком взглянуть на нее. А тут — фашист!..

И нам виделась картина: кругом бело, не шелохнувшись, укрытые от мороза снежными папахами и припорошенные инеем, стоят величественные сосны, лиственницы. Солнце, отражаясь от искристого свежевыпавшего по насту снега, бьет в глаза, и на лыжах бежит наш Юра. Нравились в нем какая-то безмятежная ясность, чистота и слитность этого человека с миром, с природой, оставшимися теперь где-то там, в другом измерении. Хотя мы и были почти мальчишками, но нами все это воспринималось как далекое прошлое, как в детстве — сказки. Не раз вели разговоры о довоенном времени. Потом на полуслове умолкали, и долго стояла тишина, каждый погружался в свои сокровенные мысли, близкие, но так далекие от войны.

Среди нас были разные люди — со своими взглядами, привычками, характерами, но и в чем-то удивительно схожие: и в целеустремленности, и в постоянной какой-то наэлектризованной готовности к бою.

Собрав всех, Канаев еще раз передал приказ командира, и все закипело: кто принялся осматривать автомат, кто-то пошел к старшине за гранатами, другие стали снаряжать запасные магазины.

Ведя тяжелые бои, наши войска теснили противника, все дальше и дальше отбрасывая его на запад. Теперь оборона немцев была не сплошной. Сбитые с днепровских круч, они спешно подтягивали резервы, производили перегруппировку и с отчаянием обреченных бросали их в бой. Теперь они торопились во что бы то ни стало сдержать наш порыв. Поэтому бои по-прежнему носили ожесточенный характер. Вот для выяснения обстановки в стане врага нашему командованию и требовался срочно «язык».

Вышли еще засветло, шли неторопливо, гуськом. Сначала по краю болота, потом пересекли небольшой лесок, мимо огневых позиций противотанковых пушек, обгоняя тяжелогруженые подводы с боеприпасами. Мелкий, но спорый дождь застал нас в лесу. Через полчаса он перестал. Подувший с востока свежий ветерок разогнал тучи, и под самый вечер, когда мы были уже в окопах боевого охранения, ненадолго даже проглянуло кроваво-красное солнце.

Стоим, переговариваемся с солдатами-пехотинцами. Но стрелки, к сожалению, нам никакой ценной информации о поведении противника не дали. Дышинский, не теряя времени, неторопливо изучал в бинокль вражеские позиции, перенося свой взгляд с одного объекта на другой, замечая и четко фиксируя ориентиры, по которым будет двигаться группа ночью по территории противника. Его внимание привлекла заросшая кустами балка с боковым ответвлением, которое тянулось в северо-западном направлении, и он все чаще и чаще задерживал на ней свой взгляд.

Темнота наступила по-осеннему быстро. Стрельба с обеих сторон велась вяло. Только по горизонту почти беспрерывно то там, то здесь желтыми факелами взлетали ракеты.

— Пора, — шепотом командует Дышинский.

Начинаем выдвигаться. Идем медленно, пригнувшись. После недавнего дождя бурьян стал мягким, не трещал, скрадывал наше движение. Ночь поглотила всех шестерых, готовых в любое мгновение «взорваться» и, как стальная пружина, ударить молниеносно и неотвратимо или надолго затаиться, превратившись в слух и зрение.

Спускаемся в широкую балку и ждем. Тихо. Ни звука. Только отдельные очереди трассирующих пуль рвут над головой темень, да горят люстрами на парашютиках осветительные ракеты. Снова начинаем движение. Скоро попадаем в боковое ответвление балки и не идем, а осторожно крадемся вдоль склона. Неожиданно над головой повисает ракета, слева к ней потянулась другая.

— Через каждые три минуты бросает, — ворчит Сидоркин.

— Это хорошо, — в тон ему отвечает Серов, — значит, все идет нормально.

Настороженное ухо различает негромкий разговор немцев, сидящих сверху.

— Ясно, высвечивают балку, — шепчет Дышинский, — здесь они настороже. Да они нас и не интересуют. Нам нужен «язык» из-под Лиховки. Любой ценой. И только оттуда. Таков приказ.

Пока немцы переговариваются, мы продвигаемся. Натыкаемся на промоину. Подумав, Дышинский решает идти по ней. Идти трудно и неудобно, зато скрытность обеспечена.

Вскоре оказываемся за передним краем. Присели. Вслушиваемся. Впереди, в темноте, живет тишина. Только ракеты по-прежнему врываются в темень, но уже позади нас. Двинулись дальше. Вышли на поле. Идем пригнувшись. К сапогам прилипает грязь. Идти неудобно. Только сбросишь с ноги ошметок, как начинает расти следующий. Идем медленно, осторожно, вглядываясь и вслушиваясь в ночь, ощетинившись автоматами. Перед нами, на удалении десяти — пятнадцати метров, движется основной дозор под началом Серова, остальные — в ядре.

Идем, придерживаясь взятого направления по компасу. Темно, жутковато. Над головой все отчетливей проступает алмазная россыпь звезд. Идем вдоль пологого склона, в двух-трех местах пересекаем балки. Когда спустились в следующую балку, углубясь в расположение противника километров на пять, Дышинский решил, что мы находимся в районе Лиховки, где нам и надлежало брать «языка».

Чувствуем, сверху по балке тянет вкусным, домашним. Приятно защекотало в носу. «А не мешало бы и перекусить, — поводя носом, делился Канаев. — По-видимому, где-то поблизости немецкая кухня». Как ни старался Сидоркин отогнать от себя эту мысль, она настойчиво его преследовала. Да и как не появиться таким мыслям, коль все, что было с собой из съестного, давно съедено.

Лежим, кажется, вечность. Сырость от мокрой травы проникла сквозь брюки и леденит бедра, колени. Ждем. По всему телу пробегает дрожь, оно одеревенело и почти потеряло чувствительность. Холодно и Дышинскому. Но он знает, что командиру нельзя расслабляться. Сейчас важно волю, выдержку группы, уверенность в успехе операции сохранить до конца. И это во многом зависит от командира. Смалодушничал — успеха не жди.

«А ведь где-то здесь под пологом темноты идет напряженная работа, — размышлял комвзвода, — противник подтягивает резервы, уплотняет боевые порядки». Думал и Сидоркин. Он ставил себя на место командира: «А смог бы я вести группу? А куда вести? Сколько надо пройти? Где остановиться и ждать?»

Это только со стороны просто: пошел Дышинский с группой и привел «языка». За успехом стоит глубокое знание поведения врага, интуиция, выдержка, анализ складывающейся обстановки. А пока командир, как и все, тоже нервничает, часто облизывает сухие губы, — несмотря на холод, очень хотелось пить!

Взводный думал, как лучше выполнить задание, добыть ценные данные, вскрыть коварные замыслы фашистов. Он сейчас жил одним этим желанием. Все его мысли и чувства были нацелены только на захват «языка». Он по-прежнему вслушивался в настороженную тишину ночи. Мучительная мысль — куда вести, где будет успех, — не давала ему покоя.

А запахи съестного беспокоят. «Опять эта чертова кухня», — в сердцах подумал Дышинский. На кухни нам везло. И он припомнил. Неделю назад, наступая с пехотой, вошли в небольшое село. Было раннее утро. Стрелковая цепь ушла вперед, а мы по приказу комбата отклонились к ручью и продвигались вдоль околицы. И вот здесь, при выходе из села, под развесистой вербой обнаружили немецкую кухню. И тоже по запаху. Подошли. Осмотрелись. Вокруг — следы поспешного бегства фрицев. Канаев — тут как тут. Открывает крышку котла, нюхает. Подходим и поочередно нюхаем мы. Аппетитно пахнет гороховым супом. Порывшись в ящике, Юра извлекает черпак, котелки, потом с шутками и прибаутками натягивает на голову поварской колпак не первой белизны и, обращаясь к нам, предлагает:

— Подходи, ребята! Завтрак готов!

А «ребята» ходят вокруг и не изъявляют никакого желания, боятся — где гарантия того, что пища не отравлена? Коль никто не подходит, Канаев принялся основательно изучать пищеблок в целом. Вскоре он, как кудесник, из-под котла извлек большой противень с жареным мясом. От обилия съестного, от щекочущих ноздри запахов у нас уже текут слюнки. А Юра по-прежнему нас подзадоривает. Дает понюхать. Но к мясу никто не притрагивается. Дышинский тоже мнется, не решается, и все молча следуют его примеру.

— Не хотите — не надо. Мне больше достанется. Но я не жадный, готов с вами от души поделиться, — подшучивает Канаев над нами. — Пратасюк! Ваня! Где ты? Не стесняйся! Здесь все свои — составь компанию!

Но мы по-прежнему с опаской посматриваем на съестное, а некоторые уже полезли в карман за махоркой.

Юра берет финкой с противня солидный кусок мяса, нюхает, улыбается, откусывает и начинает аппетитно жевать. Он ест, посмеивается, а мы на него смотрим и переминаемся с ноги на ногу.

— Товарищ младший лейтенант, прошу! Наконец, Канаев не выдерживает и взрывается:

— Вы что, дети? Что вы на меня уставились? Если бы мясо было отравлено, я бы давно богу душу отдал. А я третий кусок кончаю и чувствую себя превосходно. Неужели вы не обратили внимания — перед тем как съесть, я все осмотрел, все взвесил. Я тоже не хочу ногами вперед! Вот так-то, Пратасюк!

С опаской, но и мы принимаемся за трапезу. А Юра вошел в раж и хлопочет, наливает нам в котелки суп, предлагает мясо. Увидев проходивших мимо солдат, приглашает и их:

— Подходи, пехота! Подходи, царица полей! Прошу отведать немецких харчей! Ну а ты чего остановился? Подходи, сержант. Подходи! Вот кончится война, вернешься домой, о чем ты расскажешь своим близким? Что был в окопах, хлебнул лиха? Правильно, хлебнул. А что здесь такого? Ты не один — миллионы были. Вспомнишь и поведаешь о друзьях-однополчанах, с которыми воевал, которых опускал в братскую могилу, вспомнишь молоденькую сестричку, тащившую, выбиваясь из сил, такого бугая, как ты. Наши с тобой трудности — это обычная норма солдатской жизни. И обязательно вспомнишь и расскажешь, как ел гороховый трофейный суп, да еще горячий, и как просил добавки. И накормил тебя от пуза не кто-нибудь, а я — разведчик Канаев. Так что фамилию мою запомни на всю жизнь!

Поколебавшись, солдаты подходят, достают котелки, и Юра щедро их наполняет.

— Кому добавки, не стесняйтесь, подходите! Еще подкину! — выкрикивает он. — Дорога до Берлина дальняя, так что заправляйтесь основательно.

И теперь близость кухни, вероятно, не одного командира настроила на приятные воспоминания. Наконец, Дышинский приказывает двигаться дальше, и мы, продрогшие, поднимаемся с мокрой травы, напряженно всматриваясь в темноту, стараясь рассмотреть, что там, впереди, и направляемся вверх, в сторону кухни.

Хоть и жутко во вражеском тылу, но чувствуем, что вера в успех не покидает нашего взводного.

Неожиданно выходим на заброшенную проселочную дорогу. Останавливаемся и

прислушиваемся. Вокруг — плотная, пронизанная томительным ожиданием тишина. И вдруг настороженное ухо в этой тягостной тишине улавливает далекий стрекот мотора.

— Мотоцикл, — только и произносит Серов. Звук нарастал, приближался. Что делать?

— Всем вниз! — следует команда.

На ходу у Дышинского начинают вырисовываться первые наброски плана действий. Мы тоже догадываемся, что там, в низине, он решил устроить засаду.

— В балке сыро, грязно, мотоциклист поедет медленно, — рассуждал командир. — Его к тому же не скоро хватятся. Успеем оторваться. Возможно, едет офицер. А если и солдат-тыловик, то и он располагает большей информацией, чем пехотный фельдфебель.

По размякшей дороге быстро и бесшумно скатываемся на дно балки. В самом низу упираемся в маленький, всего в три-четыре метра, мостик. Настил солидный, из целых бревен, но положен наспех — не пришит и шевелится под нашими ногами.

Быстро осматриваем подъезд к мосту и с другой стороны. Здесь дорога подбегает к нему из кустов ивняка, а перепрыгнув через настил моста, снова прячется в них и уже потом, выбравшись из кустов под углом к склону, бежит вверх.

Осторожно раскатываем бревна, мост становится длиннее, а посредине настила одно бревно разворачиваем наискосок.

Двоих, Серова и Сидоркина, Дышинский оставляет на этой стороне моста, а с остальными торопливо возвращается обратно. Сбоку, у дороги, располагаются Канаев с Пратасюком, а сам командир с Бутиным скрываются в кустах по другую сторону. Итак, засада организована. Теперь остается только ждать.

Потянулись минуты нервного напряжения. «Как-то мы сработаем, — думал Дышинский, — все ли предусмотрели? Сколько их на мотоцикле — один, двое, трое? Надо ко всему быть готовыми. Всего нельзя предвидеть, а хотелось бы...»

Тяжелы минуты ожидания встречи с врагом. Мотоцикл, как назло, нам кажется, приближается медленно, заставляя напрягаться каждую нервную клетку. Волнение усиливается, и любое пофыркивание мотоцикла отдается толчками в наших сердцах.

Стоять в засаде страшно неудобно. Стоим согнувшись на обочине, в конце настила, держась за низ кустарника. Шаг дальше — и ноги засасывает набравшая воду луговина.

— Подъезжает к спуску, — размышляет командир, сосредоточенно прислушиваясь и улавливая изменение звука работы мотора. — Начал спускаться... Едет медленно, — мысленно следит за продвижением мотоцикла Дышинский.

Ждет командир, ждем и мы, спружинившись, в напряженной готовности к броску. В засаде стоим недолго, а спины от непривычных, неудобных поз затекли. Переступить с ноги на ногу не решаемся, под ногами противно чавкает луговина. От воды тянет сыростью.

Взводный застыл как изваяние, его внимание обострено, внутри все напряглось, сжалось. Надо терпеливо выждать момент. Лишь бы его не проморгать, чтоб пришелся в самую точку.

А мотоцикл ближе и ближе. Темно, но кое-что даже через кусты все же удается рассмотреть, не меняя своей нелепой позы.

Командир, наконец, видит, как впереди мечется по сторонам, выбирая дорогу, все приближаясь, свет подслеповатых фар.

— А вот и он. Один, в коляске никого, — облегченно вздыхает Дышинский. — Это уже лучше.

Вот мотоцикл подъезжает к мосту, сбавляет скорость и выбирается из колдобины. Заговорил под колесами настил моста. Мотоциклист почти останавливается, вглядывается в настил, отыскивая место, где удобнее преодолеть маленькое препятствие, устроенное нами.

Мы этого момента только и ждали. Команда «Вперед!» оставляет позади все — напряжение и волнение. Разом в броске к мотоциклу метнулись длинные, слабо очерченные тени. Каждый без спешки, но быстро делал свое дело. Острый луч фонарика ударил немцу в глаза. Пратасюк порывистыми четкими движениями вытаскивает ключ зажигания, потом пистолет из кобуры.

Мотоцикл вздрогнул и по инерции скатился вперед, угодив передним колесом в расщелину между бревнами настила, и остановился. Не дав водителю опомниться, его рывком оторвали от руля и заломили руки назад. В следующее мгновение запястья надежно были скреплены прочным канатиком, извлеченным Пратасюком из бездонного кармана.

— Мотоцикл — с дороги! — приказывает Дышинский.

— Mund halten[{1}]!

Серов выворачивает руль, и мотоцикл, подталкиваемый Бутиным и Катаевым, преодолевает вторую часть настила, а затем, миновав кусты, разворачивается вправо и освобождает дорогу. Дышинский с Пратасюком идут вслед за мотоциклом с пленным, которому взводный быстро задает вопросы. Немец что-то отвечает, но пока никто из нас не понимает их диалога.

Нас, разведчиков, снабжали карманными разговорниками, с помощью которых можно было получить от пленного первичную информацию без квалифицированного переводчика. Большинство из нас содержание разговорника знали наизусть. Хуже обстояло дело с произношением. Но не в этом главное.

Дышинский интересуется паролем, немец утвердительно кивает и называет его.

«А не проскочить ли нам передний край с ветерком, на мотоцикле?» Эта шальная мысль осеняет и обжигает командира. «Никому и в голову не придет, что на мотоцикле едут советские разведчики, да еще с пленным! А что? Мысль! И неплохая! — лихорадочно думает он, прежде чем принять окончательное решение. — И не такое уж это безрассудство. Риск? Да! Риск! Вся наша работа — риск. А выбираться отсюда как-то тоже надо. Мы ж не премудрые пескари, а разведчики! И если будем колебаться и дрожать, то и уважать себя перестанем».

Принятие решения — творческий процесс. Мы всецело верили своему командиру и доверялись ему. Он видел шире и дальше нас. Несмотря на молодость, он успел совершить немало смелых операций. Не все измеряется количеством прожитых лет, а тем, что человеком сделано, продумано, пережито и реализовано. Некоторые ему завидовали, говорили, что ему просто везет. Что ж, удача тоже — награда за смелость. Кто ищет, тот всегда найдет.

Мы были исполнителями его воли, и он верил в нас, и эта взаимная вера цементировала и сплачивала всех в один слаженный организм, имя которому — войсковое товарищество, братство по духу.

Теперь, когда пленный был в наших руках, Дышинский должен доставить его в расположение своих войск любой ценой. Он с сожалением посмотрел на взошедшую, хотя и ущербную, луну. Раздвинув тучи, она с любопытством старалась взглянуть вниз.

«Да и время позднее, — прикидывает взводный, прорабатывая свой вариант дальше. — От полуночи до четырех часов всем спать хочется, в том числе и немцам. На худой конец, мотоцикл может вести и Пратасюк. Но сумеет ли ночью? Да и мотоцикл незнакомой марки».

— Иван, справишься? — строго спросил у Пратасюка комвзвода, показывая на мотоцикл.

— Запросто, товарищ младший лейтенант, вот только посмотрю и...

— Не запросто, а конкретный ответ нужен, — перебил Дышинский. — На всякий случай будь готов к этому.

«Ночь довольно темная. Опять начал накрапывать мелкий дождь. Пленный не проявляет особого беспокойства. Будет, по-видимому, спокоен и по дороге к линии фронта. А может, это уловка врага?» — снова и снова размышлял командир. Да, это было заманчиво и рискованно. Но он все больше и больше утверждался в целесообразности осуществления своего дерзкого плана. Это был неординарный случай, но коль уж судьбе довелось свить этот «калмыцкий узелок», то и разрубить его надо тоже оригинальным способом.

— Что будем делать с мотоциклом? — начал шепотком, перебив весь ход мыслей,

Пратасюк. — Осмотрел. Хорошая машина. Даже у коляски есть ведущие колеса. Бросать жалко.

— А мы и не будем.

— А кто поведет?

— Немец! Пленный!

Вначале этим словам никто не придал особого значения: то ли шутит, то ли всерьез. Бесспорно, способом возвращения были озабочены все.

Дышинский подходит к пленному, снимает с него камуфлированную плащ-палатку и укрывается ею. Насколько позволяла темнота, осмотрел мотоцикл. Немец, наблюдая за его действиями, начал, по-видимому, догадываться о намерениях разведчика.

— Zieht das Motorrad alle sieben[{2}]?

— Ja, ja[{3}], — последовал поспешный утвердительный ответ.

— Развяжите ему руки, — попросил командир. — Anlassen[{4}]! — приказывает он немцу.

Тот направился к мотоциклу, потирая на ходу затекшие от веревки руки, бегло осмотрел его. Постучал по баку, нажал на стартер, и он легко завелся.

— Faren! Ich warne, — говорит Дышинский, — ist die Parole falsch oder sckriest du um Hilfe, dann schlys mit dir. Ohne Befehl micht anhalten! Kein Laut! Ich schieße ohne Warming! Ist klar[{5}]?

* * *

Для убедительности командир поясняет и жестами перед самым носом немца, что от него требуют и что его ожидает в случае неисполнения приказа. Пленный садится за руль с веревкой вокруг пояса, конец которой Пратасюк укрепил узлом на коляске. За ним на сиденье — взводный. Он отдает последние распоряжения:

— Пока будем выбираться из балки, вам придется меняться — одни бегут, другие едут, потом наоборот. Как поднимемся вверх — всем в коляску. Пилотки снять и убрать. Поедем медленно. Будьте начеку. Огонь — по моей команде. — Потом он снова обращается к нашему «языку» и говорит ему на ухо тихо и твердо: — Nicht schreien! Nicht um Hilfe rufen! Keine Fragen beantwortn! Sonst bist du tod! Vorwärts[{6}]! — чуть выждав, со вздохом облегчения командует Дышинский, когда половина разведчиков забралась в коляску. Его пистолет упирается в бок немцу.

Мотоцикл вздрогнул и, легко взяв с места, выехал на дорогу, деловито урча мотором, пополз в гору, изредка бросая в бегущих за ним ошметки грязи. Бежать ребятам тяжело, ноги скользят. «Лишь бы не упасть», — думает Сидоркин, а подошвы сапог, как назло, попадают в такие места, что ему кажется — вот-вот упадет или вывихнет ногу.

Через несколько минут балка остается позади, и все забираются в коляску. Под колеса неторопливо побежала давно не езженная, но вполне сносная дорога, освещаемая только узким лучиком фары. Вести машину в темноте было крайне трудно. Разведчиков мотало из стороны в сторону, и казалось — вот-вот вышвырнет из коляски. Но теперь, когда все помыслы командира и наши были сосредоточены на одном — лишь бы скорее и благополучно проскочить передний край, на комфорт при передвижении не обращали никакого внимания.

«Может, мы подвергаемся излишнему риску, что едем при свете фары? Но еще хуже будет, если выключим, — рассуждал Дышинский. — Это будет подозрительно и еще больше привлечет внимание любопытных: кто в такую темень отважился ехать без света?» Свет фары был нашим талисманом-хранителем, открытым пропуском при движении по территории, занятой противником. А может, лучше все-таки пешком, уже освоенной нашей техникой скрытого передвижения? Как в песне, которую на днях напевал Пратасюк:

...Там, где смелый проходит с опаской, Я, разведчик, пройду не дрожа. Я не сдвину ни камня, ни ветку, Промелькну, точно капля дождя. По неписаным строгим законам разведки Отвечаю я сам за себя...

А разве в этом случае исключается риск? Риск — везде риск! Ни выстрела, ни всполоха ракет. Но дыхание опасности ощущается почти физически. Пока тихо. Но эта тишина давит на нервы, вызывает внутреннюю тревогу, заставляет напрягаться каждую жилку. Беспокоил и холод. Мокрая одежда при езде леденила тело, порой даже притупляя чувство опасности, подстерегающей на каждом метре дороги.

Внезапно, хотя этого момента все ждали, в свете фары появились двое. Что-то сейчас будет? Они идут нам навстречу. Приближаемся. Автоматы наготове. Ждем команды. Немцы что-то кричат. Дышинский привстает и тоже что-то кричит и освещает их лица фонариком. Сильный луч слепит им глаза, мотоциклист прибавляет газа, и мы проносимся мимо. Это, по-видимому, нас и спасло. Нашему командиру всегда помогала находчивость, безудержная отвага, но основанная на смелости и трезвом расчете.

Скоро должна быть передовая. Это самое главное. А мотоцикл бежит, тарахтит, глотая километры. Хорошая, накатанная дорога проходит где-то в стороне, что, конечно, нам на руку. А вокруг нас темнота да перемигивающиеся звездочки Млечного Пути.

Бежит время, бежит из-под колес дорога. Впереди уже отчетливо видим всполохи ракет.

Теперь это наш основной ориентир.

«Успели ли фашисты заминировать подходы к переднему краю? — мучительно думает Дышинский. — Вроде бы не должны. Не должны успеть по времени».

Мы еще больше напряглись, приготовились, застыв в неудобных, напряженно-томительных позах. Каждый готов был к тому, что в любую минуту нас могут остановить или просто врезать автоматную очередь по этой подозрительной куче тел. В короткой и кровавой схватке мы можем и погибнуть. И никто не узнает об этом. Хоть и страшно, но мы, разведчики, часто идем на сознательный риск. Постоянно испытывая горечь безвозвратных потерь, мы быстро познавали не на словах, а на деле святую боевую дружбу. Мы быстро взрослели и осознанно отдавали себе отчет в том, чем занимаемся. Наша работа — наш долг. И мы свято стремились его выполнить. «Если и обстрелянные солдаты нередко теряются в ночном бою, то мы, разведчики, на это не имеем права. И как бы нам ни было тяжело и страшно — мы должны преодолеть все», — не раз говорил нам Дышинский.

— Приготовиться! — тихо, но внятно, не поворачивая головы, командует он. — Приближаемся!

По голосу чувствуется, что напряженная работа мысли не покидала его все время. Но по-прежнему нас обволакивала темнота, чуть расцвеченная отсветами близких ракет.

Вскоре из темноты в свете фары словно из-под земли выросли фигуры трех фашистов, стоящих у траншеи, перекрывающей дорогу. С каждой секундой они приближались, становились все больше и больше. Подумалось: «Как в кино». Один из немцев что-то кричал нам и размахивал руками, остальные взяли автоматы на изготовку. Мотоцикл, не снижая скорости, продолжает двигаться на них.

— Halt! — удается разобрать сквозь треск мотоцикла, и — очередь вверх.

— Feuer[{7}]! — кричит Дышинский.

Мотоцикл резко рванул в сторону, и на миг высветился конец траншеи. Мы бьем по фашистам почти в упор. Крики их потонули в грохоте автоматных очередей, а самих как ветром сдуло — то ли были убиты наповал, то ли успели укрыться.

Пленный без команды выключил свет. Справа и слева от дороги поползли одна за другой ракеты, и их дугообразные траектории сходились где-то вверху, над нашими головами.

Скороговоркой застрочил пулемет. Потом на миг захлебнулся, словно поперхнувшись, затем снова ожил, бешено вспарывая темноту длинными колючими спицами очередей. Вокруг замелькали светлячки пуль и, с визгом рикошетя, уходили в разные стороны. В огненных всполохах ожил передний край врага. Но было уже поздно.

В полной темноте мы понеслись под гору. Мотоциклист успевал только выворачивать руль то вправо, то влево, почти по-кошачьи выбирая нужный путь... Мы терялись в догадках, как ему это удавалось. Мчались, все дальше и дальше с каждой секундой уходя от врага. Теперь в скороговорку пулеметов вплелись разрывы мин, огненными всплесками метавшиеся вокруг. Один из осколков легко ранил нашего товарища. Иногда нам казалось, что мотоцикл от такой тряски или развалится, или перевернется. Но наш пленный вел его уверенно, профессионально. Каким-то чудом снова выбрались на дорогу, пересекли балку и выскочили на другую сторону. Над головой по-прежнему тенькали и высвистывали свои разбойничьи трели пули, но для нас самое опасное было уже позади, дорога вперед была открыта.

Не говоря ни слова друг другу, каждый из нас испытывал невыразимое чувство радости и гордости: снова, выполнив задание, ушли из логова врага, снова нами одержана хотя и маленькая, но победа. Это был итог напряженной, целенаправленной работы сердца и разума нашего командира. Он и нам напоминал о полезности и необходимости постоянного изучения противника, его оружия, способов боевых действий, его слабых и сильных сторон. Постепенно, от операции к операции, Дышинский становился разведчиком расчетливым, дерзким и смелым. Не зря начальник разведотдела дивизии ценил прирожденный талант разведчика Дышинского и чаще, чем другим, поручал именно нашему командиру выполнение сложных заданий.

— Стой! Стрелять буду! — Хрипловатый окрик по-русски прозвучал для нас музыкой.

— Зови командира, — приказал Дышинский, — а то еще натворишь дел.

Подбежавшие к нам пехотинцы были изумлены: за рулем мотоцикла сидел немец, а мы сплошной сбившейся массой — в коляске.

Когда мы добрались до штаба дивизии, было еще темно, но чувствовалось приближение рассвета.

Мы были мокрыми, страшно уставшими, но нам не хотелось расходиться. Мы всегда переживали одни чувства, жили одними мыслями и заботами, вместе теряли друзей, вместе делили маленькие радости. Чувство локтя — не пустые слова.

А трофейный мотоцикл еще не один месяц служил нам, находясь в заботливых руках переводчика Ариана Владимировича Дахшлегера, которому он пришелся по душе, пока не был разбит при бомбежке.

Этот поиск в ночь на 17 октября 1943 года под Лиховкой был на редкость удачным, а пленный ординарец командира взвода дал ценные сведения.

Белые призраки

Я вернулся из медсанбата, где находился на излечении, в роту, которая размещалась теперь на руднике Калачевском, под вечер. Первое, на что я обратил внимание, — «старичков» в роте осталось мало... Да, мы гибли. Но наши потери были не напрасны. Боевая работа разведчиков шла непрерывно в любой обстановке. Полученные нами данные о противнике помогали командованию успешно решать боевые задачи, отводили неминуемую гибель сотен солдат и офицеров родной дивизии, помогая выигрывать бой меньшими силами. Лозунг «Без разведки — ни шагу» был фронтовой заповедью. В роте долго не задерживаются. Только сойдешься с товарищем, узнаешь — а его уже нет в живых; другого толком и не разглядишь — первый поиск и последний вздох.

Запомнился мне неудачный поиск, проводимый 17 декабря 1943 года. На задание с Дышинским пошла разведгруппа в составе тринадцати человек. Казалось, все предусмотрели, все учли. Но увы! В траншее оказалась не замеченная ранее овчарка, которая нас обнаружила еще на подходе. Поиск был сорван. После с нейтральной полосы вынесли шесть убитых и пять раненых. Не зацепило только нас с Дышинским. Два-три часа назад вместе шли на задание, разговаривали, шутили, а обратно большинству пришлось возвращаться бездыханными или раненными. Такова обратная сторона фронтового бытия. Хоть и тяжело было это видеть и переживать, но мы не плакали над павшими товарищами — разучились, разучились от горя. Все мы жили рядом со смертью. Командование требовало продолжать поиски, не оставляя времен и на осознание потерь. И только наш санинструктор Женя по-прежнему оставалась чувствительной и остро переживающей за нас.

Пошел к взводному. За последнее время в жизни Дышинского произошли важные и радостные события. Исполнилась его заветная мечта — в декабре сорок третьего он связал свою жизнь с ленинской партией[{8}], это дало ему еще одно преимущество — быть примером в борьбе с фашизмом. Тот день, когда в политотделе дивизии ему вручили партийный билет, он вспоминал не раз. От переполнявшего его счастья он весь светился. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 20 декабря 1943 года ему было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. В конце января 1944-го Дышинского поздравляли с присвоением очередного воинского звания «лейтенант»[{9}].

В спрессованной, наполненной, кипучей и напряженной жизни командира взвода эти события были приятны и ошеломляющи. И мы от души радовались успехам и высокой оценке ратной работы нашего командира. Он теперь жил отдельно, разместившись в небольшой комнатке. Выглядел солидно. Одет был в новенькую офицерскую форму, талию туго перехватывал широкий ремень, на котором висел армейский нож в самодельных ножнах. Лицо чисто выбрито. Белоснежный подворотничок резко контрастировал с продубленной морозом и ветрами по-юношески тонкой шеей. Новенькие погоны, коричневая, поскрипывающая при ходьбе портупея, отполированная до блеска кобура дополняли его нарядность, даже парадность. Но по-прежнему смотрели внимательные, не по летам серьезные глаза, а улыбка располагала к беседе. Однако не всегда спокойным и добрым был наш взводный. И, затягиваясь горьковатым дымком папиросы, предложенной мне командиром, я вспомнил случай, имевший место во время боев на Курской дуге.

Как-то во время движения разведгруппы по нейтральной полосе меня с напарником выделили в левый боковой дозор. И волею случая получилось так, что нам удалось попасть на след, оставленный гусеницами вражеских танков, совпавший с направлением нашего движения. Это и дало нам возможность бесшумно несколько выдвинуться вперед разведгруппы, которая пробиралась по бурьяну, буйно разросшемуся на заброшенных во время войны землях. И когда мы натолкнулись на воронку от небольшой авиабомбы, то решили подождать, временно укрывшись в ней.

Настороженное ухо ловило в окутавшей нас темноте все незначительные шорохи. Не ускользнуло от нас и потрескивание бурьяна, сквозь который продирались наши товарищи. К сожалению, эти шорохи услышали и немцы. Тотчас последовал то ли окрик, то ли вопрос. Вверх поползли и закачались на парашютах две ракеты, разорвав тяжелый мрак и высветив участок бурьяна. Скороговоркой на произведенный шорох ударили шмайсеры. Резкие сухие выстрелы вспороли тишину. Пульсирующие трассы, словно смертоносные щупальца, принялись шарить в бурьяне.

Группа затаилась. Немцы принялись поспешно освещать близлежащую местность ракетами. Потянулись томительные минуты ожидания. По еле уловимым потрескиваниям бурьяна мы догадались, что разведгруппа начала отход, и вскоре шорохи смолкли.

Теперь в непосредственной близости от немцев мы остались одни. Не мешкая, быстро достали гранаты, поставили их на боевой взвод и разложили на краю воронки, чтобы были под рукой. Соблюдая осторожность, убрали руками из-под ног вздыбленные взрывом комья земли и приготовились к открытию огня, если немцы бросятся преследовать наших товарищей.

В напряженном ожидании прошло несколько минут. Стало тихо. Казалось, все замерло, застыло в оцепенении. А вокруг не видно ни зги.

Мой напарник не выдержал трудного испытания тишиной и, не сказав мне ни слова, выскочил из воронки и бросился за отошедшими товарищами. Немцы снова всполошились, и стрельба с их стороны разгорелась с новой силой. Я выжидал. Не отвечала огнем и наша оборона.

Время шло. Как же тяжело, тоскливо одному в 30 метрах от врагов! Когда стрельба поутихла, я тоже решил отползать. Но куда?

До встречи с немцами разведгруппа долго ползала по нейтралке, частенько меняла направление движения. Мы находились в зоне действия поля Курской магнитной аномалии, и компас на руке практически бездействовал. Я затаился — не знаю, куда двигаться. В душе кипела смесь отчаяния и злости. Молчала наша оборона, прекратили огонь и немцы. Наконец, в эту чуткую на звуки тишину ворвалось деловитое татаканье «Максима», которое сняло мое напряжение и успокоило до предела натянутые нервы. Итак, я теперь точно знал, где наша оборона. В этот момент голос «Максима» был для меня ободряющей, радостной музыкой. Этот голос я не мог спутать ни с чем.

Беру в правую руку рубчатое тело поставленной на боевой взвод «лимонки», в левую — автомат и осторожно выбираюсь из воронки. Граната теперь в любой момент готова к действию. Если во время движения по нейтральной полосе подвергнусь нападению и возникнет критическая ситуация, грозящая мне пленом, то стоит только разжать ладонь руки — и разящие кусочки гранаты унесут в могилу вместе со мной и нападающих. Такие случаи с разведчиками в нашем подразделении уже были. Выбрался. Прислушался. Тихо. Беру направление движения на голос «Максима» и ползу на четвереньках. Треск пулемета меня манил и притягивал. Где-то совсем рядом проходили его трассы огня, и я мог быть сражен ими в любой момент. Но это не приходило мне в голову. Все мои помыслы были сосредоточены только на одном — скорее к своим. Только этому желанию был подчинен разум, который и управлял моими действиями. Я полз, метр за метром, осторожно приближаясь к нашей обороне, состоящей из отдельных, наспех отрытых стрелковых ячеек. Остановился, перевел дыхание, вытер тыльной стороной ладони обильный пот и почти успокоился. А голос «Максима» по-прежнему звал, тянул к себе. Осмотревшись и критически оценив свои действия, я резко изменил направление движения. Теперь трассы «Максима» проносились где-то правее. Но во мне продолжала действовать интуиция движения — скорее, скорее к своим. И я полз дальше, не чувствуя боли в расцарапанных до крови ладонях и исколотых колючками коленях. И вдруг отчетливо услышал, как кто-то усердно и громко выкрикивал мою фамилию. Не отдавая отчета в своих действиях, вскакиваю и торопливо бегу на этот зов.

И вот я, наконец, среди своих. Радости моей не было границ, к горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы. Казалось, еще мгновение — и я разрыдаюсь.

Вскоре небо стало сереть, на востоке пробежали первые всполохи зари, и мы покинули передний край. Едва спустились с высоты в затянутую белесым туманом неглубокую балку, где трава умывалась обильной росой, Дышинский остановил группу и построил нас в шеренгу по одному.

Промерив несколько раз шагами пространство перед нашим маленьким строем, он вдруг остановился и изучающе молча посмотрел на нас. По-мальчишески узкое лицо его, казалось, застыло, губы побелели. Выждав с минуту, он приказал мне и моему напарнику выйти из строя. Мы вышли.

— Перед лицом своих товарищей расскажите, что у вас произошло? Почему вы вернулись не вместе? — сухо, не повышая голоса, но повелительно произнес командир.

Я рассказал и ответил на вопросы Дышинского. Напарник мой, товарищем после случившегося не могу его назвать, не проронил ни слова и не поднял головы.

Стоя перед строем, я гляжу на усталые и измученные бессонницей лица своих товарищей. Но не замечаю на них признаков возбуждения, разве что четче выступили желваки на их скулах.

Вдруг Дышинский рывком выхватывает из кобуры пистолет и сует его мне в руки. Я машинально беру. Теперь не помню, что отвечал, но расстрелять человека перед строем отказался.

Я никогда не видел Дышинского таким — ни до, ни после этого случая. Он был возбужден до крайности. Лицо его покрылось пятнами. Внутри у него все кипело и рвалось наружу, и ему больших усилий стоило, чтобы сдержать себя и не расстрелять труса лично. Вскоре проштрафившийся был откомандирован из нашей роты.

...Разговорились. Дышинский подробно расспрашивал меня о самочувствии, затянулась ли рана, получаю ли из дома письма, в общем, обо всем, о чем говорят после продолжительной разлуки товарищи.

Ни одного человека во взводе Дышинский не обделил своим вниманием, как бы ни был занят. Для каждого находил время и место, чтобы побеседовать, выяснить настроение, запросы.

Мы тоже все знали о нем и о его родных. Знали, что отца нет, в Перми живет мать, младший брат Евгений служит на Тихоокеанском флоте и тоже рвется на фронт. Владимир читал нам свои письма. Письма... Письма шли к нам из тыла, и мы поджидали их. Они согревали наши души. Их читали, обсуждали, радовались, что у родных все хорошо. Хотя мы часто догадывались, что в письмах часто была святая неправда. Но все же их ждали. С ними было легче воевать. Письма — это тоже оружие. Они вселяли уверенность в победу. События на фронте и в тылу становились сопричастными друг другу, обогащали нас надеждой, связывали нас с судьбой не только близких, но и делами всей страны.

Дышинский рассказал о делах роты. Говорил живо и интересно. Пожаловался на неудачи. Но никого не винил.

— И несмотря ни на что, я уверен, мы возьмем «языка», — подытожил он наш разговор. — Скоро поиск. А «язык» очень нужен. Майор просил.

Я догадывался, Дышинский хотел, наверняка хотел, чтобы я до конца понял, что сейчас для нас всех нет задачи важнее, неотложнее, нежели добыть «языка». И он, слегка прищурившись, внимательно и испытующе посмотрел мне в глаза. Прощаясь, он сообщил мне, что в настоящий момент наши разведчики с нейтральной полосы ведут наблюдение за противником. На этом мы с ним и расстались.

Теперь я с нетерпением ждал возвращения с переднего края своего товарища, Юры Канаева. Юра вернулся поздно. В комнату, где я разместился на нарах, он не вошел, а ворвался как ураган. Веселые, смеющиеся глаза, улыбка от уха до уха. Шапка, готовая свалиться с головы, чудом держалась на макушке.

— Здорово! — прокричал он с порога.

Кто-то заворочался на нарах и полусонно, даже обиженно, попросил:

— А потише нельзя?

— Тихо на том свете будет, — парировал Юра, — а здесь мы еще пошумим. Был у Дышинского, а теперь вот к тебе.

Дружески похлопав друг друга по спине и крепко пожав руки, мы, наконец, уселись за стол, и потекла беседа. Он рассказал мне, кто и при каких обстоятельствах погиб или ранен.

— Потерь много, — досадовал он, — а пленного не можем достать больше месяца. Уж очень осторожен стал гад. Третьи сутки наблюдаем за одним приглянувшимся местечком. Неправда, возьмем, как пить возьмем, — с уверенностью заявил Юра, делясь своими соображениями, подбадривая то ли себя, то ли меня. Потом, словно спохватившись, что уже поздно, начал торопливо собираться. — Завтра, пожалуй, в поиск. Людей маловато, а нужны надежные, так что ты готовься. Пойдешь с нами. Договорились? — И, попыхивая самокруткой, по-дружески попрощавшись, веселый и озорной, направился к двери. И уже закрывая ее за собой, с порога прогремел: — До завтра, — и скрылся в клубах морозного воздуха.

Да, таким был и остался он в моей памяти — бесстрашным и надежным товарищем, с ежиком непокорных волос, заводилой и непревзойденным спорщиком, которого никто, никогда и ни в чем не мог переубедить.

На следующий день часов в одиннадцать мы уже сидели за столом, на котором лежала потертая на сгибах, испещренная цветными карандашами схема, исполненная, ввиду отсутствия писчей бумаги, на развернутой странице газеты «Правда». Она представляла собой кусочек переднего края, на котором предстояло вести очередной поиск.

Я как зачарованный смотрел на схему, мысленно додумывая, как это будет выглядеть там, в натуре. Рассекая чертеж почти пополам, текла Саксагань, в которую впадал безымянный ручей, подходящий с немецкой стороны. За лентой реки змеилась передняя траншея, от которой в глубь немецкой обороны тянулся ход сообщения. Крестиками были отмечены расположения выявленных пулеметов, квадратиками и прямоугольниками — укрытия для личного состава. Перед траншеей тянулись проволочные заграждения. Местами нашим огнем они были разрушены. Вплотную к ним примыкали минные поля и продуманная система сигнализации. Да, все говорило о том, что вражеская оборона, которую гитлеровцы кропотливо создавали в течение двух месяцев, представляла собой серьезную преграду.

— Итак, что нам сегодня доложат наблюдатели? — начал Дышинский, усаживаясь за стол, переводя взгляд с одного на другого. — Давай, Юра, начинай.

Канаев подробно информировал об обстановке: о выявленных огневых точках, о системе огня, о поведении противника. В процессе рассказа Юра часто обращался к лежащей на столе схеме. Все слушали его внимательно и с интересом.

— А теперь скажи, где «языка» будем брать? — поинтересовался Дышинский, когда тот закончил.

— Объектом атаки, я думаю, — продолжал Юра, — будет пулеметное гнездо, выдвинутое за переднюю траншею, что вверх по ручью. — И он показал это место на схеме. Судя по ответу, Канаев все уже взвесил и решил заранее. — Так я же свое мнение вам, товарищ лейтенант, еще вчера высказал, — недоуменно отвечал он Дышинскому, явно удивленный его вопросом.

— Помню. Но я хочу знать мнение и остальных товарищей. Все изучали этот район. Возможно, у кого-то есть и другое мнение, другая точка зрения.

Пользуясь паузой в разговоре, я пристально вглядываюсь в лица сидящих, особенно тех, с которыми мне впервые предстоит идти на задание.

Лица у всех были продубленные, обветренные, серые, как следствие бессонных ночей, адского, нечеловеческого напряжения. Прежде чем сесть за стол, Канаев познакомил меня с новыми для меня боевыми товарищами.

Здесь сидели солдаты, пришедшие из разных мест. И, несмотря на молодость, эти люди уже успели познать, почем фунт лиха, не раз смотрели смерти в глаза. Не скрою, «новички», расположившиеся за столом рядком, меня заинтересовали. Гоша Шапорев, Юра Константинов, особенно Иван Неверов. Он второй год служит в разведке и уже здесь зарекомендовал себя опытным и надежным товарищем, пользовался доверием и уважением со стороны взводного. К тому же он его земляк из Березников. Дышинский давно понял, что быть хорошим разведчиком может не каждый солдат. Поэтому и подбирал для службы в процессе работы, в деле, а не в ходе беседы где-нибудь в штабе полка или дивизии. И кто успешно проходил это суровое испытание, для того и он становился близким и отзывчивым. Но его близость к людям не переходила в панибратство, а органически сочеталась с требовательностью и заботой.

Как-то зашел разговор о школьных учителях. Дышинский не остался в стороне и тепло отозвался о своих учителях: Верхоланцеве Владимире Степановиче (география); Малыгине Алексее Андреевиче (история); Бочкапевой Татьяне Тимофеевне (завуч школы); Яковлеве Василии Павловиче (химия).

На вопрос Канаева, чем они запомнились и почему запомнились, чуть подумав, ответил: «Они учили нас думать!»

Обсуждение операции началось. Коренастый, с коротко постриженной шевелюрой и белесыми бровями, Неверов сидел молча, слегка подавшись вперед, и из-под насупленных бровей внимательно наблюдал за выступавшими. Он мне понравился. В его поведении не было ни суеты, ни бравады. От всей плотной, крепко сбитой фигуры уральца веяло силой и спокойствием. С ним было как-то уютно и даже спокойно. А вот о Шапореве, смуглолицем, темноволосом парне, выглядевшем старше нас, на этот раз не сложилось однозначного мнения. По-хозяйски расставив локти, даже потеснив соседей, не сидел, а восседал Юра Константинов. Он был выше всех ростом, с острым властным подбородком и каким-то пронизывающим, сверлящим взглядом. Рядом с ним пристроился Юра Соболев. Этот по сравнению со всеми выглядел щеголем. Симпатичный, слегка розовощекий, с живой мимикой красивого лица, с чубом русых волос, со слегка откинутой назад головой, он, казалось, восхищался самим собой. Гимнастерка плотно облегала его широкую грудь, на которой теснились награды. Со мной рядом на краешке стула примостился Женя Воробьев, добродушный, медлительный в движениях, но проверенный в боях товарищ. Любитель поразмышлять, всегда держащийся как-то в тени, приветливый и дружелюбный.

В процессе обсуждения Шапорев не молчал. Он, как и Соболев, внес некоторые уточнения и дополнения к рассказу Канаева. Юра же петушился, возражал всем, кто пытался предложить что-то другое, и стойко отстаивал свою точку зрения.

Когда же приступили к обсуждению времени начала поиска — мнения разделились.

Дышинский, слегка прищурившись, с улыбкой посматривал на спорщиков. Но вот он поднялся из-за стола и, хотя еще не произнес ни одного слова, все, как провинившиеся школьники, быстро смолкли. Он, как обычно, обобщил все высказанное при обсуждении и изложил план, учитывающий большинство предложений, а также назвал время начала поиска. Так результаты товарищеского обсуждения вылились в форму приказа, не ущемляющего самолюбия подчиненных. «Вам хорошо, Дышинский с вами советуется», — досадливо жаловались иногда разведчики из другого взвода нашей роты. И действительно, он всегда прислушивался к мнению опытных разведчиков, уважал и высоко ценил их навыки и знание поведения противника, особенно поощрял наблюдательность. Одновременно с этим и строго спрашивал с нас. А как же иначе! И все это он делал ради одного — как бы не ошибиться. При обсуждении плана поиска все равны — будь ты лейтенант или рядовой, ценится в первую очередь опыт, а не звание. Выслушивая наши доводы, он, подкрепляя ими свои соображения, брал из них для дела все заслуживающее внимания, отбрасывал лишнее. Но принятое решение командир проводил в жизнь без компромиссов.

Я все больше воочию убеждался, что работа разведчика для Дышинского стала его жизнью, он смотрел на нее как на обычное, хотя и сложное, дело. Командир четко представлял то, к чему готовил, на что посылал нас.

— В поиск сегодня идут, — и Дышинский начал перечислять: — Канаев, Соболев, Неверов...

Итак, группа из восьми человек. О старослужащих, с которыми бок о бок мы провели более полгода, я знал почти все. И они обо мне тоже. Здесь каждый на виду. И если у кого-то имеется «червоточинка», то он или сам уйдет из этого коллектива, или ему предложат уйти товарищи.

— Действуем с вечера, как только начнет смеркаться. Объект атаки — пулемет. Мой заместитель — Неверов. Неверову срочно связаться с саперами и просить двух опытных товарищей. Готовьтесь, ребята. Выход в 16.00.

На подходе к командному пункту батальона, на участке которого предстояло нам действовать, пошел снег. Медленно, как-то торжественно, на землю начали опускаться крупные пушистые снежинки. С вызванным на КП командиром минометной роты быстро договорились о сигналах и рубежах открытия огня. С пулеметчиками вопрос об огневой поддержке пришлось решать уже в сумерки.

Местность была мне незнакомой, и я с интересом осматривался. Канаев ориентировал меня, давал пояснения.

— Вон, с чердака того сарая, что около кустов, мы с ребятами и наблюдали, — показывал он мне рукой туда, где сквозь снежную пелену просматривались очертания развалин. — Здесь раньше был поселок, стояли дома. Теперь вместо улиц пустыри. Но видимость с сарая отличная. Правда, дыра на дыре во все стороны, — продолжал он, — сифонит так, что не приведи бог. Ощущение такое, будто находишься в трубе. Хорошо хоть морозы стояли слабые — иначе бы окочурился. Считай, с утра и до вечера лежали без движения.

Впереди, за траншеей, простиралась нейтралка. Она была вспахана и перепахана снарядами и минами. И только снег укрывал все от нашего взгляда. Нейтральная полоса — это условное название территории между воюющими сторонами. Она, как правило, принадлежит тому, кто быстро изучит ее, сможет хорошо и быстро ориентироваться на ней в любое время. Разведчики-наблюдатели за несколько дней досконально не только изучили эту местность, но каждый метр прощупали цепким взглядом и теперь до мельчайших подробностей знают не только как подобраться к объекту, но и как отойти.

Смеркалось. Короткий зимний день догорал.

Где-то справа противно рыгал «ишак», так солдаты окрестили немецкий шестиствольный миномет, скрипучий звук поочередных пусков мин напоминал нам крик этого животного. Я слегка приподнялся над траншеей и тотчас: вжик... вжик... вжик... — просвистели над головой пули. За месяц пребывания на больничной койке я отвык от их разбойничьего

посвиста, и неприятный холодок пробежал по спине. Но никто, кроме меня, на мины и стрельбу не реагирует.

— Вперед, славяне! — не по-уставному командует лейтенант. — Пора.

За бруствером один за другим скрываются Неверов, Канаев, Шапорев, Дышинский, Константинов. Теперь и моя очередь. Последними уютную траншею покидают саперы. Ползем. Пока тихо. Изредка, словно спросонья, короткой очередью полоснет где-то автоматчик. В ответ ему прострочит пулемет. И снова на передовой устанавливается напряженная, робкая тишина. Ползем друг за другом с интервалом в три-четыре метра. Хотя снег и мешает ползти, но под уклон к реке движемся довольно быстро. Сверху снег мягкий, рассыпчатый, его легко разгребать. Снизу — плотный, спрессованный. Несмотря на мороз, спина и лоб вскоре стали потными. А снег повалил еще гуще. Это хорошо. Скатываемся на лед. Морозы были небольшими, и лед, надежно укрытый снегом, еще не нарос, не окреп. Поэтому он под нами слегка потрескивает, но мы по одному, ползком быстро преодолеваем ручеек и устремляемся к берегу, под обрыв. Хоть обрыв и невелик, но все же укрытие от глаз и пуль противника. Дальше, вправо, обрыв постепенно заканчивается, и за ним метров на сто пятьдесят тянется пологий берег. Это самое уязвимое для нас место — ведь немцы рядом, особенно опасен выдвинутый вперед пулемет.

Сквозь снежную круговерть удается различить чернеющие на фоне снега по самой бровке берега проволочные заграждения врага. За ними, на удалении метров сто, проходит первая траншея. Несколько часов назад все это я видел на схеме, а теперь воочию, на местности.

Что казалось простым и ясным на схеме, теперь было во сто крат сложнее и опаснее. Опаснее не для собственной жизни. Для нас страшнее другое — срыв операции. Со своим положением мы давно смирились и были готовы к тому, что не сегодня, так завтра, может, придется разделить участь многих своих товарищей — быть убитыми или оказаться на госпитальной койке. А чем мы лучше других? Каждый из нас делает общее дело. И наши жизни принадлежат не нам, а великой цели, которой мы служим. И если наступит роковая грань между жизнью и смертью, то у нас будет только одно желание — подороже отдать свою жизнь, не осквернить душу трусостью.

А пулемет, «наш пулемет», выбранный как объект атаки, бешено мечет трассы огня. Мы лежим, молча наблюдаем за происходящим. Пока ползли, было тепло, даже жарко. Теперь чувствую, как начинают мерзнуть ноги, холодно рукам, да и внутри, кажется, все заледенело. Одеты мы более чем скромно: телогрейка, ватные брюки и две пары нательного белья. Хотя и холодно в таком обмундировании, но полушубки не надеваем — в них тяжело и неудобно ползти, кроме того, они сковывают движения в момент рукопашной схватки. А вражеский пулемет не умолкает. Перекрещивающиеся внахлест, несутся очереди. Они секут, прочесывают пространство.

Дышинский делает знак Канаеву, и тот пополз вдоль кромки берега. В той же последовательности, но плотнее, ближе друг к другу следуем за ним и мы. Ползем медленно. Ползем, соблюдая все предосторожности, используя непродолжительные паузы между вспышками ракет. Взлетит ракета — не шевелимся, замираем, независимо от того, в каком положении находится рука или нога. Глаз при свете ракеты в первую очередь успевает рассмотреть и выявить не то, что освещено, а что движется, меняет свои очертания. И мы строго придерживаемся этих неписаных, но кровью оплаченных и взятых на вооружение законов разведки. Ползем, стараясь поглубже зарыться в снег. Предвидя, что сегодня предстоит много ползать, маскхалаты надели только перед тем, как покинуть траншею. Не раз убеждались, что при предварительном их надевании, в результате ходьбы по траншее, наши маскхалаты становились далеко не первой белизны. А сейчас мы в новых, с иголочки, маскхалатах, материал которых блестел даже днем. Теперь наша одежда надежно скрывала нас, делала невидимками, белыми призраками.

Наконец, сворачиваем влево и начинаем медленно подниматься по склону.

Чив... чив... чив... — над самой головой, прожигая снежную пелену ночи, проносятся пулеметные очереди. Вжимаемся в снег и замираем. Нелегко вести наблюдение, когда немигающее око вражеского пулемета молча смотрит на тебя, а ты близко лежишь от него и видишь, как оно периодически оживает и шквал смертоносного металла веером расходится над головой. Лежишь ни жив ни мертв. Голову сверлит только одна мысль: в кого это он — то ли ведет дежурный огонь, то ли что-то заметил подозрительное впереди.

Но пока рядом тихо — никто не вскрикнул, никто не дергается в предсмертной агонии.

Минута-другая. Тихо. Ползем. Перед глазами маячат сапоги Жени Воробьева, и я стараюсь коснуться их рукой — так ему спокойнее. Периодически чувствую такое же касание и ползущего за мной. Это успокаивает, вселяет бодрость. Физически испытываешь ощущение, что вся группа, как один человек, связана незримыми, но прочными нитями доверия, поддержки и моральной слитности. Затем снова гремит очередь и снова останавливаемся. Отчетливо слышу, как часы неумолимо и безвозвратно отстукивают секунды. Лежим. Но лежим что-то долго. Пора бы и двигаться. Приподнимаю голову и выглядываю сбоку из-за впереди лежащего Жени Воробьева. Но перед ним никого уже нет. Они уползли, а он почему-то остался. Внимательно вглядываюсь и с трудом различаю ползущих впереди. До них уже метров пятнадцать. «Что-то произошло, — пронеслось в голове, — надо выяснить, ведь за мной ползут остальные». И я рывком выдвигаюсь вперед и сбоку подползаю почти впритык к голове товарища.

— Женя! — тихо позвал я, приблизившись к его капюшону. — Что с тобой?

Он молчит. Повторяю вопрос еще раз, результат тот же. Торопливо начинаю осматривать лежащее неподвижно тело. Его правая нога резко согнута в колене и поднята почти к животу, левая вытянута. Рукой осторожно поднимаю его уткнувшуюся в снег голову и замечаю темное пятно над правым надбровьем. А из ранки проступает и густой струйкой, по брови и щеке, стекает кровь.

Осторожно ощупываю голову. На затылке, ближе к левому уху, четко ощущаю крошево костей — след выходного отверстия. Смерть, по-видимому, наступила мгновенно, даже я, следящий за его движениями, почему-то ничего не заметил. Одна из очередей, прошелестевших над нами, для Жени оказалась роковой. Тихо, словно стараясь никого не беспокоить, не обременять лишней заботой, навеки заснул наш боевой друг. Каким он был в жизни, решительным и выдержанным крестьянским пареньком с далекого Алтая, таким и ушел навсегда. А ведь совсем недавно приняли его в комсомол.

Ко мне подползают остальные. Объясняю. И так все ясно. Жени не стало. Но как ни велика была тяжесть утраты, оставляем его здесь, а сами устремляемся вперед. Прости, Женя, — у нас впереди дела, и нам надо продолжать то, за что ты отдал свою молодую жизнь.

Со щемящей душу болью я временно покидаю своего товарища. Это тяжелое, гнетущее чувство. Особенно бесило, что ничем уже не можешь помочь. И хотя такие события были часты, но к гибели товарищей невозможно привыкнуть. И укреплялось жгучее желание мстить за погибших, еще больше разгоралась ненависть к врагу.

Вскоре мы были все в сборе, и я сообщил скорбную весть.

Наше продвижение по-прежнему исчисляется метрами, а иногда даже дециметрами. Дольше лежим, чем ползем. А пулемет бьет и бьет, трассы пуль проходят над самой головой. Не все получается так, как хотелось бы. Успех сам по себе не приходит, его надо добыть, вырвать у хитрого и умного противника. Поэтому поиск предъявляет высокие требования к войсковым разведчикам, их морально-боевым качествам и специальной выучке. Кроме того, это требует от нас выдержки, отваги, готовности жертвовать жизнью. Снова лежим, замерев на снегу. Чуть поворачиваю голову набок, слегка приподняв ее, стараюсь ухом уловить, что происходит вокруг, и пристально при дрожащем свете ракет вглядываюсь в снежное марево. А в это время Канаев с трудягами саперами исследует каждый дециметр на пути нашего движения. Чувствую, что ползу в каком-то углублении. Канаев и под мягким снегом нащупал эту небольшую вмятинку в рельефе, и мы теперь ползем по ней.

Проволочные заграждения приближаются, и мы направляемся к разрушенному участку. Метр. Еще метр. Сейчас я не чувствую ни времени, ни расстояния, что проползли. Только мороз дает о себе знать. Ползем по минам. Мины, установленные осенью, еще до снега, скованные морозцем и прикрытые снежным настом, при аккуратном, осторожном передвижении не срабатывают, выдерживают вес человека, а при переползании тем более. Приближаясь к проволочным заграждениям, услышали глухие удары, обрывки фраз. Похоже на то, что кто-то поблизости работает. Тем временем наши саперы исследуют проволочные заграждения, потом, соблюдая все меры предосторожности, перерезают ножницами несколько проволок и ползут через них дальше. Пока тихо. Саперы работают чисто. Мы знаем, что на проволоку немцы подвесили пустые консервные банки. Не дай Бог неосторожно задеть их — звона не избежать. Вскоре проход был готов. Лежим не шелохнувшись. Выжидаем. Вслушиваемся. В эти мгновения ничто не должно ускользнуть от чуткого, настороженного уха разведчика. Он — весь внимание. Не чувствую даже холода, хотя внутри все закоченело. Рядом с собой вижу такое знакомое до каждой черточки лицо Дышинского. Это было другое лицо, суровое и напряженное лицо командира. Его прищуренные глаза стараются разглядеть, что там происходит в белой круговерти снега, понять суть происходящего, не упустить нужный момент.

И вот, переждав вспышку очередной ракеты, по его знаку продолжаем движение. Незаметно переползаем через узкий проход в заграждении. С этого момента его будут охранять саперы. Они же обязаны успеть и расширить его к нашему возвращению.

Слева при свете ракет замечаем немцев. Это саперы. Занятые ремонтом проволочных заграждений, они погружены в работу. Подползаем ближе. Их человек двадцать — двадцать пять. Одни подтаскивают крестовины, другие устанавливают, третьи крепят, связывают между собой.

Неожиданно из немецкой траншеи бабахнуло. Пи-и-у! Пи-и-у! — как шмели засвистели над головой пули. «Неужели заметили?» — лихорадочно пронеслось в голове.

— Себя подбадривают, — прохрипел Дышинский, — не дрыхнем, мол. Сейчас успокоятся.

Даже здесь он ввернул свое любимое словечко «дрыхнуть» в адрес немцев. И как бы в подтверждение сказанного пулемет смолк, потом вновь застрекотал.

Мы затаились. Снова потекли минуты напряженного ожидания. Этот огонь не убавил нашей решимости ползти дальше и идти на сближение, наоборот, потеря товарища лишь усилила наш боевой накал и нашу решительность.

Выпустив несколько очередей, немцы успокоились. Только справа по-прежнему бьет пулемет. Наблюдаем за немецкими саперами. У них рабочий ритм. Уверенные в бдительности своих наблюдателей, они и мысли не допускали о появлении здесь русских разведчиков. Кульминационный момент приближается: надо срочно решать — на кого нападать? На саперов или, действуя по старому варианту, на пулеметчиков? На решение отпущены доли секунды. Но оно должно быть единственно верным.

Дышинский что-то шепчет Неверову, и в следующий миг мы на четвереньках быстро ползем в сторону вражеских траншей, потом резко принимаем влево и отрезаем саперам путь к отступлению.

Неверов останавливается и разводит руки в сторону — команда «приготовиться». Рукавицы моментально исчезают с наших рук, марлевые повязки на капюшонах курток, до этого маскировавшие наши лица, теперь подоткнуты или оторваны. Руки не чувствуют обжигающего холода металлического кожуха автомата. Непроизвольно внутри срабатывает какая-то боевая пружина. Тревожное ожидание, которое не давало мне покоя, исчезло. Наступил кульминационный период поиска. Дышинский полушепотом командует:

— Моя группа берет «языка». Группе Неверова — при отходе подавить пулемет. Сбор под обрывом.

Мы рассредоточиваемся и замираем. Ждем команды. Наконец, Дышинский вскакивает, и за ним не так пружинисто, а с трудом поднимаемся и мы. Ноги задубели, как будто и не свои. Идем на сближение. Дышинский — на левом фланге нашего маленького отряда. В висках стучит, по телу пробегает мелкая дрожь, чувствую, что даже знобит. Любой из насв отдельности сейчас — песчинка, но вместе мы — коллектив. Коллектив единомышленников, в котором каждый верит в своего товарища больше, чем в себя, чувствует его поддержку и опору. Это цементирует нас. Мы оказываемся спаянными невидимыми, но прочными нитями не на жизнь, а на смерть. Сказать, что наши натуры без изъяна, было бы несправедливо. Среди нас были и любители поспать, уклониться от занятий, прихватить что-либо, где плохо лежит. Но придет, наступит такая минута — начнется бой — и все наносное побоку. Святое чувство товарищества сплачивает боевой строй, множит силы, создает благоприятный климат в воинском коллективе. А создать его — тонкое дело. Ко всем с одной меркой не подойдешь — одному нужна похвала, другому поощрение, третьему порицание. Поэтому командиру необходимо самому быть примером во всем, даже в самом маленьком, пустячном вопросе.

Шаг за шагом мы приближаемся к немцам все ближе и ближе. Они по-прежнему поглощены ремонтом проволочных заграждений. До них остается каких-то 20 метров. И в этот момент один из саперов истошно закричал:

— Ру-ус!

Все, как по команде, бросили работу и уставились на нас. От неожиданности они оцепенели.

Но ожили, задрожали, как живые, стосковавшиеся по работе наши автоматы. Послушные в руках механизмы работают безотказно. Бьем длинными очередями, почти в упор. Среди фашистов поднялась невообразимая паника. Они заметались и начали разбегаться в обе стороны. Но было уже поздно. Скошенные очередями, враги тяжело и кучно оседали на снег. Дружный автоматный огонь сделал свое дело. Добрая половина немцев осталась лежать на снегу. Воспользовавшись паникой, группа захвата набрасывается на одного из саперов. Винтовка у него за спиной, не успел снять, но яростно сопротивляется, отбиваясь руками и ногами. Канаеву удается сбить его с ног, и оба падают в снег. В тот же миг Шапорев и Соболев подскакивают к ним и хватают немца за винтовку и руку. Подключается и вскочивший на ноги Канаев, и они втроем волоком тащат трофей к проходу. Все протекает в считанные секунды.

Из окопа, где находятся пулеметчики, одна за другой вверх ползут ракеты. Они желтыми пятнами светятся в снежном мареве. Не разобравшись, что здесь происходит, пулеметчики успокаиваются. Мы выиграли еще несколько секунд, и их достаточно, чтобы добежать и забросать пулеметный расчет гранатами.

Не останавливаясь и не обращая внимания на отдельные выстрелы разбежавшихся саперов и беспорядочный огонь из передней траншеи, бросаемся вслед за группой Дышинского, уже преодолевшей проволочные заграждения. Они бежали, прикрывая своими телами пленного немца от огня.

Встречаемся под обрывом. И вовремя. Теперь оборона немцев ожила. Заговорили пулеметы, с придыханием затявкали минометы, местность осветилась всполохами ракет, хотя видимость от них была ничтожной. Все вокруг завыло, застонало. Об отходе в этот момент не могло быть и речи. Но и сигналы пулеметчикам и минометчикам, выделенным для прикрытия, решили не подавать. Не хотели открывать противнику свое местонахождение.

Под обрывом сидели около часа. Снег прекратился. Вскоре выползла из-за туч озябшая на небе луна. Пленный то ли с испуга, то ли от холода дрожал и громко икал. А мы в это время, прижавшись друг к другу, решили перекурить. От пережитого руки мелко тряслись, и я не мог быстро зажечь спичку. Постепенно все успокоились. Лишь нервно, глубоко затягиваясь, ощущая во рту горьковатый привкус моршанской махорки, пряча еле тлеющие огоньки самокруток в рукава телогреек и тихо переговариваясь между собой, мы наблюдали за фейерверком, который устроили немцы за нашу удачу.

Постепенно огонь начинает стихать. Дышинский дает команду на отход. Развернувшись цепью, уже не по-пластунски, а броском, пересекаем ручей.

Гнется, дыбится, предательски трещит лед. К великому счастью, выдержал. Со смешанным чувством в душе возвращались обратно. Мы были рады своему успеху, но неизмеримы были боль и горечь потери боевого товарища, которого мы несли в роту. В жизни не все просто, а во фронтовой особенно, где радости и горе часто идут рядом, почти параллельными путями.

На краю бездны

В полночной мгле, Когда ползешь в разведке, Сухой суглинок комкая в горсти, Прикосновенье стебелька иль ветки До основания может потрясти... Виктор Кочетков

Снова потянулась цепь поисков. Командование дивизии настоятельно требует — нужен «язык». Ходили в поиск в разное время суток — и с вечера, и под утро. В своем тылу Дышинский подобрал подходящую местность, на которой предстояло действовать, создал на ней обстановку, близкую к той, что была у немцев, на которой мы тренировались сначала днем, а потом и ночью. О сне забыли думать. Жизни были не рады, а пленного все не было. Только на этой неделе предпринимались две попытки захвата «языка», но все неудачно. В последний раз группа Неверова благополучно прошла нейтральную полосу, но, когда до вражеских траншей оставались считанные метры и разведчики уже приготовились к броску — их обнаружили.

В обычной мирной жизни мы тоже учимся на неудачах. Только они позволяют нам осмотреться, задуматься над причинами срыва, критически оценить их. Выбрав вариант действий во второй раз, мы, возможно, тоже не добьемся успеха, но уже будем к нему ближе. В бою намного сложнее. Большой выдержки и коллективной дисциплины требует от нас поиск. Кажется, все учли, все предусмотрели, общими усилиями удалось сконцентрировать в кулак боевой настрой, слитность группы — но увы! Малейшая оплошность, даже случайное совпадение неблагоприятных обстоятельств: прострекочет внезапная очередь (а она всегда бывает внезапной), взлетит и закачается над головой подвешенная на парашютике ракета, кто-то простуженно чихнет под боком у немцев — и операция сорвана. И за все эти «мелочи» мы расплачивались своей кровью. Все это хорошо знают, но, преодолевая страх, осознанно идут на риск.

Страх — врожденная защитная функция нашего организма. С этим задатком человек приходит в армию, становится солдатом. Жизнь сложна, а человеческая психика индивидуальна. Не все смелыми и решительными пришли на фронт, но сама боевая обстановка накладывала отпечаток, и они, как правило, ими становились. Каждого из нас с рождения окружал коллектив — семья, школа, соседи, товарищи по работе или учебе — и, наконец, мы вливались в армейскую жизнь, с ее строгими, но разумными устоями воспитания и становления воина. Все это, интегрируясь воедино, преобразовывало, формировало, лепило человеческую натуру.

Человеческие качества — такие как честь, долг, мужество, отношение к порученному делу — не возникают сами по себе. Их воспитывают. Долг мы понимали как осознанную необходимость человеком проводить дело, за которое он борется, воюет, жертвует собой. И сам процесс постижения культуры мышления и культуры чувств — единый, тесно связанный процесс обучения и воспитания. Наши убеждения формировались по-разному — у одних быстро, если к тому были основания, у других медленнее — в результате глубоких раздумий, открытий самого себя. В результате такого осмысления они становились нашими убеждениями внутренними, лично осознанными. Они-то и помогали нам переносить трудности и лишения нашей нелегкой жизни фронтовых разведчиков.

В военном уставе четко и строго дается определение боя как наивысшего испытания физических и моральных качеств бойца. В бою, в поиске разведчику постоянно угрожает опасность, которая к тому же усугубляется спецификой работы — небольшой коллектив, пространственная оторванность от основной массы войск, дефицит времени на принятие решения в экстремальных условиях. Разведчику, как и другому воину в аналогичных условиях, предстоит каждый раз делать выбор между разумным и необходимым. Ведь для выполнения боевого задания ему надлежит проявить волю, мобилизовать мужество, а при угрозе здоровью или самой жизни осознанно идти на это. Предстоящему поступку, действию способствует и сама боевая деятельность, знание садистской жестокости врага, да и вся повседневная работа, проводимая на грани риска. Бескомпромиссная сила приказа и призыв «Надо!» выражали сущность именуемого долгом, заслоняли все и звали на подвиг. Эта сила и ненависть к врагу заставляли сделать последний шаг и в момент наивысшего напряжения человеческих сил закрыть грудью амбразуру вражеского дзота, помогали человеку, теряющему последние силы, вынести из-под огня боевого побратима, сойтись грудь с грудью с врагом в рукопашной схватке. А мы, разведчики, знали, что разведка противника — это наша работа, за нее взялись добровольно, нас к этому никто не принуждал и выполнять ее обязаны честно и добросовестно до самого последнего вздоха. А командир при этом еще был обязан подавать и подавал личный пример. На это была направлена и идейно-воспитательная работа с личным составом. Вспоминая о ней, парторг роты В. Г. Овсяников, чей личный пример воинской доблести и отваги мы ценили, в частности, рассказал: «Во время обороны в разведроте регулярно проводились информациио положении на фронтах, изучались приказы Верховного главнокомандующего, читались лекции, выпускались боевые листки, молнии. От политотдела дивизии за нашей ротой был закреплен инструктор по работе среди войск противника гвардии майор Б. Криницкий. С трудом выкраивая время, проводили партийные и комсомольские собрания, на которых обсуждались срывы и неудачи поисков. Одной из форм воспитательной работы были общие собрания, типа митинга. Такие митинги проводились не часто, но эффективно.

Главный упор в работе с разведчиками ставился на индивидуальную работу, на психологическую совместимость. Беседы, проводимые после каждого поиска, во время которого каждый виден был как на ладони и о каждом можно было сказать, чего он стоил. Второй особенностью работы был обмен опытом».

И это давало свои плоды. Когда обстоятельства складывались неудачно, мои товарищи предпочитали смерть позорному плену. Так, в конце сентября 1943 года при попытке перейти передний край противника группа под командованием младшего лейтенанта Хрящева попала в засаду. Оторваться удалось не всем. На нейтральной полосе остался тяжелораненый Иван Тарасов, из Иркутска. Утром к нему пытались подобраться немцы. С потерей крови он слабел, силы покидали его. Но у него хватило силы воли, и он в критический момент последним усилием вырвал чеку и приложил к груди гранату...

Разведчик был воспитан в духе беззаветной преданности Родине и, не будем кривить душой, товарищу Сталину. Все это и позволяло выполнять приказ, выполнять любой ценой, даже ценой самой жизни.

Не всегда нам, разведчикам, сопутствовали удачи. Наоборот, они были редки. Чаще неудачи преследовали одна задругой. Не раз, возвращаясь после неудавшейся операции, мы приносили и хоронили тела своих павших товарищей, чтобы завтра и послезавтра снова и снова идти на задание. И так до тех пор, пока не возьмем «языка». После этого дадут двух-трехдневный отдых, да и то не всегда, а потом командование будет настаивать на захвате «контрольного» пленного. А пока придет это завтра, сегодня же надо мертвой хваткой сжать сердце, мобилизовать все свое самообладание и снова идти в поиск. Подчас, чтобы притащить полудохлого фрица, мы теряли по десять, пятнадцать и даже двадцать боевых друзей. Сколько их не вернулось с нейтральной полосы! Через несколько дней их место занимали другие, которые уходили на задание и в зимнюю стужу, в дождь и зной, днем и ночью. Разведка в корне меняла нашу психологию, вскрывала и развивала чувство локтя, чувство коллективизма, о котором в мирной жизни знали только понаслышке.

...Второй день мы метр за метром изучали знакомую до деталей вражескую оборону. И на этот раз мы снова кропотливо выбирали объект для ночного поиска. Активное участие в этом деле принимал Дышинский. Командир не торопился. Мгновенной реакции Дышинский отдавал предпочтение только при особых, не терпящих промедления, обстоятельствах.

В районе рудника Красногвардейский, где нам предстояло теперь действовать, оборона противника в инженерном отношении была представлена развитой сетью траншей и ходов сообщений полного профиля. Всю ее противник начинил автоматическим оружием. Каменные строения приспособил под огневые точки. Перед траншеями находились проволочные заграждения и сплошные минные поля. Ровная, как стол, впереди лежащая местность затрудняла подход к обороне. Нейтральная полоса была ими хорошо пристреляна, почти беспрерывно освещалась ракетами. Вот и попробуй в этой ситуации подобраться к ним незамеченными. В общем, все было продумано и сделано со свойственными немцам скрупулезностью и педантизмом. Теперь разведчики еще и еще раз цепким взглядом ощупывали каждый бугорок, выискивая вмятинки в рельефе местности, огневые точки противника, чтобы при подготовке и проведении поиска из выявленной информации извлечь рациональное зерно.

На отдельных участках подходы к обороне противника в районе рудника затруднялись наличием провалов и обрушений. Они возникли над пустотами, которые появились в процессе многолетней добычи руды. Так как пустоты были обширными, кровля над ними оказалась ослабленной и не могла выдержать большого давления верхнего лежащего над ней слоя грунта. В процессе деформации кровли на поверхности земли появились провалы. Во время дождей, снеготаяния края их осыпались, провалы росли. В плане они вырисовывались огромными воронками или уступообразными структурами продолговатой формы. Нижние части воронок полого опускались к центру и терялись в бездне.

Будучи осведомленными о происходящих процессах, немцы использовали эти участки обрушений как труднопреодолимые естественные препятствия перед своими траншеями. Казалось, что вся их оборона спряталась, притаилась среди руин шахтных построек, груд пустой породы и вздыбленного, исковерканного взрывчаткой железобетона.

— А почему бы нам не попытать счастья на этом участке? — советовался Дышинский с нами. — За этими провалами они сидят как за каменной стеной, рассчитывают на свою безопасность. Бдительность здесь у них, по-моему, не на высоте. Советую к этому месту присмотреться, но соблюдать осторожность. Зря не мельтешить.

С этого момента за этим районом было установлено круглосуточное наблюдение. Так проходил день за днем. Во время ночного наблюдения по вспышкам выявили пулемет, который находился на краю кромки обрушения у полуразвалившейся стены кирпичного здания. Днем пулемет не использовали, его убирали, а по ночам из него вели огонь.

План проведения этого поиска группой в составе семи человек, не считая саперов, был не только тщательно разработан, но и отрепетирован нами, сначала днем, а потом ночью.

Едва за ломаной линией горизонта померкли последние отблески вечерней зари, мы были уже на переднем крае. На этом участке местности после неоднократных посещений мы чувствовали себя старожилами.

Взвесив еще раз всю ситуацию, командир решил действовать не откладывая. Последний перекур, последние напутствия, и командир, наконец, как бы подводя черту подо все решенное, тихо произносит:

— Пора, ребята! Предупреждаю, — напутствовал взводный, — если хоть часть группы спустится в провал незамеченной, а остальной этого не удастся — поиск продолжать. «Язык» нужен как воздух.

Первым без спешки и суеты за бруствер поползли Неверов, за ним Канаев, Шапорев, Юсупов... Последними траншею покидают саперы.

Ветер играючи разогнал по небу последние облака и обнажил мерцающие, дрожащие над головой звезды. Все говорило о том, что ночь будет не из теплых.

Из-за пронизывающего, порывистого ветра не хотелось даже вылезать из обжитой траншеи.

А передний край жил своей обычной жизнью. Почти непрерывно взлетали ракеты, освещая мертвенно-бледным светом нейтралку, уже терявшуюся в вечерних сумерках, отчего снег на ней становился то светло-голубым, то желтым. Изредка, как из бочки, по-видимому из укрытия, дудукал крупнокалиберный пулемет. С легким шелестом над головой проносились мины, и хлопки их разрывов методически, слабым эхом потрясали окрестность. Стрелки часов приближались к семи. По распорядку через час у немцев должен начаться ужин. Надо было использовать этот момент. А мы пока ползли. Ползли друг за другом так плотно и так медленно, что ползущий сзади постоянно касался сапог товарища, находившегося впереди.

До чего же ровная местность! Даже лежа, при косом освещении ракеты, глазом не удается зацепиться за какую-либо неровность. «Не дай Бог заметят, опять будет провал, — напряженно думаю, втискивая себя в холодный сыпучий снег, — да и нам несдобровать». И так метр за метром по-пластунски приближаемся к провалу. То ползем с величайшей осторожностью, то лежим. Я лежу не шелохнувшись, но краем глаза зорко наблюдаю за происходящим поблизости. Внимательно наблюдаю и за противником, и за действиями товарищей. Снова вверх лениво поползла ракета, вот она повисла на парашютике и, подхваченная порывом ветра, быстро скрылась у нас за спиной. Пронесло.

Снова ползем вперед. Вот, наконец, и долгожданный провал. Осторожно скатываемся друг за другом вниз и замираем за его выступом. Теперь мы в укрытии, хотя соседство с зияющей слева ямой нас и не особенно радует.

Та... та... та... — застрочил «дегтярь» правее нас. Чив... чив... чив... — откликнулся какой-то вражеский автоматчик. Затем к нему присоединился еще один. С той и другой стороны заметались над нами трассирующие пули. Забеспокоились, занервничали немцы. Но скоро стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась. Слева близко вспыхнула и поползла, карабкаясь вверх, ракета. Описав кривую дугу и озарив местность холодноватым зеленым цветом, она с шипением упала впереди нас. Поплыл в воздухе витиевато извивающийся, растрепавшийся на десятки частей шнур дыма. Ракета на этот раз позволила более четко и явственно рассмотреть немецкие позиции с близкого расстояния.

Поползли дальше. Наконец, заговорил и «наш» пулемет. До него теперь метров сорок — пятьдесят, но самых решающих. Он изредка бьет короткими очередями, а мы лежим, наблюдая, как с его дульца срываются огненные всплески. Мы лежим на склоне воронкообразного провала, плотно прижавшись друг к другу. Лежу рядом с Юсуповым, который, как и я, изучающе вглядывается узкими глазами — злыми щелочками на скуластом лице — в развалины строений.

Есть ли мины в провале — нам не ведомо. Надо проверить. Наступает очередь саперов. Они выдвигаются и ползут вперед. Я не вижу, что и как они делают. Но я всеми клетками тела, почти зримо, ощущаю, как их сильные, но по-женски нежные и чуткие пальцы заняты опасной работой. На ощупь, скорее по интуиции, они ищут, находят и обезвреживают мины. Их память цепко держит — где и когда, до чего и в какой последовательности касаться, вывертывать и извлекать. Они работают, а мы ждем, затаившись в неровностях провала. Долго, очень долго тянется время, когда ждешь, лежишь и ждешь. Настороженное ухо невольно ловит малейшие звуки. Всякие мысли в такой момент начинают роиться, тесниться в голове. Кажется, лежишь целую вечность. А тут еще холод набрасывается и стискивает мертвой хваткой.

Наконец, саперы докладывают о проделанном проходе. Группа ползет дальше.

— А не рискованно? — зашептал я в самое ухо Дышинскому, когда проползал мимо. — Того и гляди, в шурф сыграем, костей не собрать.

— Иного выхода нет, — резко ответил взводный, — на это и ставка. Здесь нас не ждут.

Ползем по склону провала ближе к стенке, по-кошачьи приближаясь к пулемету. Движения медленны, пластичны и осторожны. Здесь не разбежишься. Даже сквозь круговерть поземки четко различаю впереди бесформенные нагромождения кирпича, бетона и металлических конструкций неопределенной формы. То ли порода, то ли снег под нами предательски сползает вниз. Железный хлам, который попадается нам под снегом, постанывает, поскрипывает. Порывистый ветер раскачивает из стороны в сторону висящую непонятно на чем арматуру, которая периодически тягуче-жалобно скрипит, а где-то сбоку хлопает, скребет рваное железо. Производимый шум нам на руку. Но у меня на душе от такого скрипа становится слякотно и тоскливо. По-прежнему воет, бьется об ощерившиеся развалины ветер. В провале, по склону которого мы ползли, он вообще неистовствует — крутит и бросает в лицо мелкую пыль и жесткий колючий снег, подхваченные где-то с терриконов. Донимает и мороз. Он безжалостно лезет под телогрейку, хватает за ноги, леденит тело. Сейчас бы погреться, прижаться к теплой деревенской печке. Но единственное, что мы можем себе позволить, чтоб не закоченеть совсем, — это пошевелить одеревеневшими пальцами, передернуть плечами.

Ползем снова. Ближе, еще ближе. Поднимаю голову вверх, хочу осмотреться, а перед собой вижу пулемет.

Неверов дополз до края провала и замер. Дышинский делает знак рукой, и мы, не дыша, приближаемся к Ивану. Смотрю на него в упор, а вижу смутно. Вихревые потоки поземки, игриво пробегавшие по нашим спинам, надежно укрывают нас, делая невидимками.

А пулемет — вот он, совсем рядом. Теперь нельзя перекинуться даже словом. Можно только обменяться жестами. И не дай бог кашлянуть. Пулемет стоит на открытой площадке, около стены здания. Если приподняться, сделать несколько шагов и протянуть руку вверх, то можно дотянуться до его ствола. А вокруг все по-прежнему. То взлетит осветительная ракета, то прошелестит мина, то над головой прогремит очередь.

Хоть и не впервой в такой ситуации, но всякий раз приходится напрягаться до предела, сжиматься в комок. «Не раскисать, — приказываю себе, — теперь все зависит от нас всех и от каждого в отдельности. Сейчас нам бессилен кто-либо помочь. Мы можем рассчитывать только на свои силы».

Кажется, слышно соседу, как под ватником стучит собственное сердце. Чувствую, что и зубы стучат. Осторожно подтягиваю руку и касаюсь щеки. Нет, это от перенапряжения. Челюсти стиснуты, как медвежий капкан, намертво.

В наших руках пока главный козырь — внезапность. Бегут, бегут секунды выжидания. Ждем команды и вслушиваемся. Разведчику необходимо улавливать каждый шорох, понимать, что происходит в тот или другой момент у противника, то есть о чем говорят гул, дрожь земли, шорохи, лязг оружия, обрывки фраз — и на основании этого, даже не видя врага, мысленно представлять, что происходит у него.

Отчетливо слышу чужую речь. Немцы переговариваются. Я же нахожусь рядом и не могу понять, о чем разговор. А ведь несколько лет учил в школе немецкий язык! Вот здесь, где знание его так важно и нужно, даже смысла разговора не могу уловить, хотя учителя ставили в мой табель хорошие отметки. И такая меня вдруг взяла досада и злость, лежу и ругаю себя на чем свет стоит, хотя отчетливо сознаю, что положение от этого не изменится.

Постепенно группа освоилась со своим местопребыванием, первоначальное возбуждение улеглось. Это уже хорошо. Приближается развязка. Мы убедились, что перед броском, если позволяет обстановка, нужно выждать, сделать маленькую паузу. Это дает возможность действовать более решительно, осмотрительнее и дружнее. Такая пауза позволяет полнее мобилизовать все внутренние ресурсы разведчика.

Наши фигуры напряглись, сжались и приготовились к броску. Уже наготове гранаты. Мы с уважением относимся к ним. Это ничем не заменимая в нашем деле «карманная артиллерия». Особенно при бое в траншеях. Граната и за поворотом траншеи фрица достанет, она и в блиндаже или дзоте его найдет. И мы добрым словом не раз вспоминали, когда умелое применение гранат решало исход операции. Признаться, это пришло к нам не сразу и не само по себе, а как результат бесчисленных тренировок. Дышинский стремился не только научить нас метко бросать гранаты в цель из любого положения, но, и что не менее важно, не бояться их, хотя, честно говоря, нам было порой и страшновато. Взводный в этих случаях любил повторять: «Если на тренировках разведчик оплошает, струсит, то в бою он не стоит и гроша».

Выдержка и решительность — это то, что ценится в разведчике. Сейчас это наше оружие. А драгоценные секунды бегут... Наконец, дана команда — приготовиться, а потом последовал короткий и резкий, как выстрел, взмах руки. И вся группа, как один человек, броском устремляется вперед. Мы уже наверху. Рывок Шапорева на себя — и пулемет в его руках. Немец от неожиданности истошно закричал. Трое — Неверов и мы с Канаевым — хватаем немца за воротник, руки и тащим его из окопа. Но в следующий миг из-за ближайшего поворота траншеи, находящегося у торца кирпичного здания, летит граната и попадает в окоп к пулеметчику. Мы с Канаевым бросаем немца и укрываемся за бруствером. Но Неверов мертвой хваткой держит его за воротник. Взрыв. Резкий запах тротила бьет в нос. Мы снова бросаемся к немцу и пытаемся вытащить его из окопа. Он обмяк и выскальзывает из рук. Взрывом гранаты у него оторваны ступни ног. Он, возможно, уже мертв. Нам же нужен «язык» живой, здоровый.

— За поворотом в траншее — немец! — кричит Дышинский.

Это затаился тот, который бросил гранату. Стремглав бросаемся за ним. Немец убегает, но мы успеваем перекрыть траншею, и ему удается прошмыгнуть в блиндаж. Мы врываемся за ним следом. Здесь немец пытается оказать сопротивление. Получаю удар и я. Неверов как-то изловчился и со всего плеча саданул немца в переносицу. Мне показалось, что под кулаком что-то хрустнуло. Голова немца резко дернулась, и он, словно боясь ее потерять, схватился за лицо. Еще мгновение — и Иван заламывает немцу руки и, как куль, бросает его на свою широкую спину. Иван бежит с пленным по траншее, мы пытаемся помочь. Траншея глубока, но узка, и наша помощь малоэффективна.

— Иван, наверх, — хрипит Дышинский и, ухватившись за воротник, пытается стащить немца с его спины. Но разве можно добычу вырвать из рук Неверова в такой критический момент? Траншея кончается, и Иван начинает карабкаться с ношей наверх. Во всей его фигуре — яростная сосредоточенность и динамизм. Мы помогаем ему, вцепившись в пленного. Наконец общими усилиями вытаскиваем их из траншеи, и Иван, не останавливаясь, бежит к провалу, не задерживаясь, прыгает вместе с пленным вниз на снег, ни на миг не выпуская прикипевшую к рукам ношу. Мы с Канаевым следуем за ним. Вокруг разгорается бой. Замечаю стоящего во весь рост Шапорева, стреляющего из трофейного пулемета. Во вражеских траншеях рвутся гранаты — вступила в бой группа прикрытия. С ними и Дышинский. Он все успевает видеть, сквозь тревожную какофонию звуков пробиваются отрывистые слова его команд.

На бегу удается заметить, что Неверов и пленный — ранены, но сейчас не совсем удобный момент для оказания им помощи. Нестройно бежим по провалу, совсем не думая о том, что в следующий миг можем свалиться в бездну.

Немцы всполошились. Перед тем как выскочить из этого ненадежного укрытия, с ходу бросаемся в снег и осматриваемся — все ли здесь? А вот подбежала и группа прикрытия. Она, как и мы, бросается в снег. Все затаиваемся. Но ведь в любой момент нас здесь могут легко обнаружить. Надо отходить, и как можно скорее. Сейчас думаем, хотя и не говорим об этом друг другу — только о сохранении пленного. Иван по-прежнему не выпускает его из рук.

— Вперед! — шепотом командует нам Дышинский.

Все дружно выскакивают из провала — мы с пленным устремляемся к нашим траншеям, а группа прикрытия открывает огонь по ожившей огневой точке, стараясь подавить ее и одновременно вызвать огонь на себя. Бежим, а по дороге ни одного укрытия, где можно переждать настильный огонь врага, особенно сейчас, когда мы видны как на ладони. Огонь врага нарастает. Это подключаются немцы, прибежавшие на помощь с соседних участков.

Вжиг... вжиг... вжиг... — мечутся вокруг нас разноцветные светлячки трассирующих пуль. За спиной небо расцвечивается ракетами. Чиф... чиф... тьиу... тьиу... — разноголосо высвистывают пули, рикошетом уходя из-под ног. Бежим рывками, бросаясь из стороны в сторону. Но это не помогает. Пулеметная очередь прожигает ногу одному, через несколько секунд падает как подкошенный, лицом в снег, другой. Подхватываем их и бежим, волоком унося раненых. Пленный тоже стонет — не уберегли. К нам на помощь приходят товарищи из группы прикрытия.

Бежим согнувшись, что есть мочи, глаза заливает пот, и нет времени вытереть его, да и руки заняты. На бегу, неуловимым движением тыльной стороны руки успеваю подправить шапку, съехавшую на глаза. Кровь стучит в висках. В голове только одна мысль — скорей бы траншея...

Бежим, а расстояние до траншеи почему-то сокращается нестерпимо медленно. А вслед нам хлещут пулеметные очереди. Проходит еще несколько секунд кошмарного бега. Покидают последние силы. Спотыкаемся, поднимаемся, снова спотыкаемся, подхватываем вновь раненых товарищей и волоком тянем выскальзывающие из рук ноши, и вперед, только вперед, к своим траншеям.

Я не вижу ничего вокруг, но каким-то шестым чувством ощущаю, что и наши минометчики включились тоже в работу, и, обернувшись назад, вижу, как на позициях врага, которые мы только что покинули, с грохотом рвутся мины.

Бежим. Еще, еще немного. Откуда все-таки берутся силы! Но вот наконец-то приближается спасительная для нас траншея.

Уже отчетливо вижу, как навстречу нам тянутся солдатские руки. Они машут, подбадривают нас и, наконец, сноровисто и бережно принимают раненых и спускают их в траншею.

В самый последний момент, когда мы сгрудились над траншеей, опуская раненых, Иван Юсупов, получив ранение в голову, валится на руки принимавших солдат.

На пятой точке вслед за ранеными молниеносно скатываются в траншею остальные. Теперь мы в относительной безопасности, хотя все вокруг свистит, грохочет, вздрагивает. Даже не верится, что дьявольский фейерверк смерти уже позади. Взорванная огнем ночь ненасытно продолжала всасывать в себя и резкие разрывы снарядов, и глухие, с тяжким вздохом хлопки мин, и бесчисленные трассы свинца, которые уходили в нее и терялись, как в бездне.

Приступаем к перевязкам. В этом деле мы поднаторели и выполняем его быстро с соблюдением всех правил санитарии.

— Маленько зацепило, — стеснительно, как бы оправдываясь, комментирует свое ранение Неверов.

Я посмотрел на Ивана, когда ему бинтовали кисть руки, порванную осколками гранаты. Она мелко дрожала, русый чуб его взмок, беззвучно шевелились, словно пытаясь что-то сказать, губы.

— Не горюй, Иван, до свадьбы заживет, — поддержал своего приятеля Канаев, — только нас не забудь пригласить.

Ранен в правую голень и пленный. Бинтуем и его. Хуже обстоит с другими, тяжело раненными товарищами.

Бережно, стараясь не беспокоить, не причинить лишние мучения, на раны накладываем только давящие повязки. На большее мы не способны. Им нужна немедленная врачебная помощь. Осторожно укладываем раненых на носилки и вместе с пехотинцами несем в тыл.

Часа через два мы прибыли в роту. Я пристально и изучающе смотрел в молодое лицо пленного немца. Возможно, мы были ровесниками. А Канаев, Юра Канаев, который всеми отголосками души ненавидел фашистов, уже угощал его сигареткой. Даже не верилось, что этот твердый человек, человек, казалось ожесточенный войной, выйдя из огня, не растерял чувства жалости, тепла души, милосердия.

Немец, нервно затягиваясь сигаретой, исподлобья озирался вокруг, словно ожидая какого-либо подвоха с нашей стороны. «Да, по-видимому, глубоко нацизм успел зародить червоточину в его душе, сумел растлить ее и вселить только злость, — решил я. — Такой быстро не осознает и не сделает надлежащего вывода, даже находясь в плену».

Так был пленен курсант школы 23-й танковой дивизии.

Операция, длившаяся чуть более часа, закончилась. Но еще долго, пока живы были «старички», в роте вспоминали об этом эпизоде, передавали из уст в уста, хотя он был частью нашей работы, рядовой, будничной.

Из песни слова не выбросишь

Зима 1943/44 года на Украину пришла рано. За ночь снежная круговерть быстро и аккуратно запорошила хорошо еще видимые вчера страшные раны на теле земли. Воронки от мин и снарядов теперь белыми проплешинами проглядывали сквозь едва заметный слой пушистого снега, легшего на талую землю. Только ходы сообщений и траншеи по-прежнему безобразили ее лик.

К этому времени на дивизионные склады еще не завезли ни белые маскировочные костюмы, ни халаты. Старшина нашей разведроты прекрасно понимал, что в обычном

 обмундировании к противнику не подобраться, будем выделяться, как грачи на снегу. И немцы нас обнаружат, едва мы покинем свои траншеи. Принимая во внимание, что все мы были далеко не Гулливеры, а ребята небольшого росточка, худенькие, и желая как-то облегчить нашу участь, старшина получил со склада два десятка пар нательного белья большого размера — кальсоны и рубахи. С таким решением и нам пришлось согласиться — как говорят, на безрыбье и рак рыба. И когда предвечерние сумерки готовились накинуть на окрестности полог ночи, мы облачились в эти своеобразные балдахины и стали похожи не на солдат, а скорее на водолазов-глубоководников. Белыми бинтами обмотали автоматы и головные уборы. Теперь не так просто было в каждом из нас выявить и неунывающего Юру Серова, и острослова Юру Канаева, и сосредоточенного, всегда нацеленного на успех нашего взводного Владимира Дышинского.

Признаться, идти было неудобно. Нога не всегда уверенно ставилась на всю ступню, и мы скользили по слегка обледенелым неровностям почвы. Едва отошли, как повалили крупные, как вата, хлопья снега, они как-то торжественно и плавно опускались на землю.

В таком экзотическом обмундировании мы с наступлением густых сумерек покинули свои окопчики переднего края. Снег пошел сильнее, видимость резко упала.

А передний край жил своей жизнью — взлетали ракеты, с придыханием изредка рвались вражеские мины: то почти рядом, то поодаль. Молниеносно возникала стрельба и так же скоро смолкала, готовая в следующее мгновение снова разразиться пулеметными очередями.

На этом участке фронта оборона наша и немецкая еще не стабилизировалась и в основном это были отдельные окопчики и огрызки-хвостики траншей.

На снегу мы теперь кажемся белыми обрубками: хотелось хотя бы слабого ветерка, но его не было — валил снег, все потонуло в белом месиве. К счастью, нам без особых усилий удалось незамеченными приблизиться к вражеской обороне и осторожно преодолеть ее ползком, в основном по-пластунски, хотя на это и терялось много времени. Вскоре ракеты стали взлетать за нашими спинами. Выждав немного, командир группы встал, а за ним и мы направились в левую сторону, к лесопосадке, едва проглядывавшейся сквозь белую пелену. Если издали, из наших окопов, она еще просматривалась, то, достигнув ее, мы были разочарованы увиденным. Почти все деревца были побиты, обезображены, только кустарник еще сохранился. Все более существенное от посадки было использовано населением на отопление, а часть — немцами на устройство позиций. Но как объект маскировки и укрытие от постороннего взгляда она оказалась для нас вполне полезной. Пройдя метров триста вдоль посадки, наталкиваемся на хорошо замаскированную землянку, к которой вел видимый даже под снегом телефонный кабель. Посовещавшись, командир приказывает двигаться по нему в сторону, противоположную переднему краю противника. Вскоре, крадучись, подошли к земляному холмику — землянке, туда и юркнул конец кабеля.

Командир оставляет группу прикрытия наверху, а сам с группой захвата врывается в землянку. Итак, мы в ней — но она пуста. В углу, на земляном выступе — полевой телефон, рядом вихлялся из стороны в сторону дымок от огарка свечи, в другом углу висела шинель, рядом стояла винтовка. В землянке была маленькая печурка, довольно еще теплая, по-видимому, хозяева только что покинули свое жилище.

Вездесущий Канаев вопросительно смотрит на командира, поднимает телефонную трубку, прикладывает ее к уху и, обратившись в слух, замирает. Послушав, передает командиру.

Вскоре вся группа поочередно побывала в землянке и каждый изъявивший желание послушал неторопливый разговор немецких телефонистов.

Сквозь потрескивание доносилась веселая музыка. А вот о чем немцы говорили, мы так и не поняли. В этом наша беда. Удавалось только иногда разобрать отдельные слова.

Наконец, выходим из землянки и решаем поблизости устроить засаду. Залегли в непосредственной близости, в четырех-пяти метрах от входа, где был погуще кустарник.

Ждем. Тихо. Крупными хлопьями по-прежнему валит снег, удачно маскируя и наши обрубки. За спиной, на передке, вялая перестрелка. К счастью, ждать пришлось недолго. Немца увидели еще издали. Он был в мундире, в обеих руках что-то нес, по-видимому еду с кухни. Шел не торопясь, что-то мурлыча себе под нос. Когда он приблизился к нам, мы рассмотрели рослого солдата-связиста, с ножевым штыком на поясе. Не доходя до нас метров пять, он остановился, опустился на корточки и начал осматриваться по сторонам. В этот-то момент Канаев дал автоматную очередь над его головой, и немец от неожиданности упал на землю. Серов молнией метнулся к нему, а подскочившими разведчиками немец был обезоружен, руки заломлены за спину, в рот втолкнули кляп. Итак, «язык» в наших руках, можно уходить. Подумав немного, командир принимает решение — построиться в колонну по два, а пленного разместить в середине строя. Приняв такой порядок, направляемся в сторону переднего края. Сначала все складывалось удачно. Немец, руки которого были завязаны за спиной, часто оскальзывался и однажды упал на спину. Поднимать такого бугая для нас было делом непростым. Да и он нам в этом особо не помогал. Вот он снова упал. А нам идти тоже было скользко, но мы как-то, как канатоходцы, балансировали руками. Наконец поднимать фрица нам основательно надоело, и командир разрешил развязать ему руки. Теперь он шел, поддерживаемый с двух сторон нами. При подходе к переднему краю командир приказал: они с Серовым будут конвоировать немца, а Канаеву организовать отход группы.

Приготовились и пошли строем. Так подошли почти вплотную к переднему краю обороны противника. Идем смело, ни на что не обращаем внимания, а каждая ниточка, каждая клеточка нерва напряжена до предела. Наконец, нас заметили. Окрик «хальт!», и вверх поползла ракета, за ней вторая. Стало светло, как днем. Из ближних окопов вновь раздается гортанное «хальт!», над головой гремят очереди. Теперь исход операции решают секунды. Командир кричит: «Глуши!» И мы, быстренько развернувшись вправо и влево, забрасываем ближние окопы гранатами, в упор бьем короткими злыми очередями, Дышинскому и Серову даем зеленую улицу, а весь огонь вызываем на себя. Миновав передний край противника, стали отходить волнами. Пока два-три разведчика били по немецким окопам, другие успевали отбегать на 30–50 метров и вызывали огонь на себя, а оставшаяся часть разведчиков стремилась оторваться от противника. И так перекатами мы удалялись, волоком унося с собой раненых. Так посчастливилось преодолеть добрую часть нейтральной полосы.

В эти моменты, когда восприятие обострено, каждый нерв на пределе, до нас доносится непонятный шум, да и кожей ощущаем — происходит что-то неладное. Вначале видим двух бегущих. Третий нагоняет их, но падает, потом вскакивает, снова устремляется за ними и снова падает. С обеих сторон взлетают десятки ракет, захлебываются пулеметы, а третий человек, как заговоренный, бежит вдоль нейтралки и теряется в белой кипени.

Проходит еще несколько томительных минут, и уже на своем переднем крае удается восстановить все перипетии происшедшего.

Пленный, усыпив бдительность конвоирующих и улучив момент, когда Юра Серов резко поскользнулся и упал на спину, ударяет сапогом в пах лейтенанту и бросается бежать. Пружинисто вскочив, Юра кинулся за убегающим немцем, нагнал его и уже начал хватать за фалды мундира, но в самый критический момент опять упал. Виною была порванная или развязавшаяся на кальсонах завязка, которую он до сих пор не заметил. Кальсоны сползли вниз, и Юра оказался спутанным. Когда лейтенант увидел, что Юра упал и немец уходит, он вслед ему бросил гранату. Взрыв подстегнул немца ускорить темп бега, а Серову осколком повредило кисть правой руки.

Итак, немец убежал, а мы под вой мин и стрекот пулеметных очередей, как говорят, несолоно хлебавши, вместе с ранеными вернулись в разведроту.

Слух о том, что разведчики из рук упустили «языка», по «солдатскому радио» быстро разнесся по подразделениям дивизии. В течение нескольких дней мы были предметом недвусмысленных улыбочек в наш адрес. И только Юра Серов, несмотря на полученное ранение руки и легкую контузию головы, успокаивал нас: «Не горюй, ребята, будет и на нашей улице праздник».

Прошло недели две с того злополучного дня, следующий поиск прошел удачно, и мы взяли ценного «языка». Присутствуя на допросе, мы поинтересовались у пленного, известно ли ему о прошлом инциденте. Тот ухмыльнулся и рассказал, что сбежавший от нас немец был не только награжден медалью, но и поощрен краткосрочным отпуском для поездки на родину. Так нашей оплошностью воспользовался вражеский солдат, заслуживший награду.

Все бывало. Как говорят, из песни слова не выбросишь.

Зимняя жатва 

Спали на полу, почти не раздеваясь, и, пока запыхавшийся связной торопливо передавал приказ начальника штаба дивизии о выделении десяти человек для участия в разведке боем, сон с нас как рукой сняло. За ночь мороз основательно выжал из хаты последние калории тепла. В считаные секунды потуже затягиваем пояса на телогрейках и высыпаем за дверь. Старшина роты разведки Колобков тут как тут и каждому вручает по новенькому масккостюму. Итак, нас по пять от каждого взвода, и теперь во главе с командиром старшим лейтенантом Садковым аллюром мчимся к передовой. Снег под ногами пронзительно хрумкает, и кажется, бежит не отделение, а целая рота. Слабый ветерок, тянувший сбоку, обжигает. Холод навязчиво, безжалостно лезет под наши телогрейки. И только ротный в видавшей виды шинелишке и хромовых сапожках, щегольски собранных в гармошку, хорохорился, как воробей, даже шапку-ушанку не опускает, молодцевато задает темп движения. Мы бежим и по дороге успеваем обтереть снежком лицо, согнать последние следы недавнего, короткого по-птичьи, солдатского сна.

После продолжительных безуспешных ночных поисков полковых разведчиков и нас, разведчиков дивизии, командование дивизии решило принять энергичные меры — провести разведку боем с целью захвата «языка» и вскрытия системы огня противника.

Наше соединение заняло этот рубеж месяца два тому назад. Все это время оно вело тяжелые, кровопролитные бои, неизменно именуемые в сводках Совинформбюро как бои местного значения.

Разведка боем была назначена на 8.00, и нам надо успеть к этому времени занять свое место в боевом строю. Перед выходом из роты нам сообщили, что операция будет проводиться на участке обороны, занимаемом первым батальоном 276-го гвардейского стрелкового полка, которым командовал Герой Советского Союза капитан Осадчий. Это было примерно километрах в двух от большого украинского села Недай-Вода, что севернее Кривого Рога, уютно спрятавшегося в балке. Мы досконально знали рельеф местности и очертание переднего края противника перед обороной этого батальона. Это позволило нам еще по пути наметить конкретный план действий. Взвесив все, сочли целесообразным группе действовать не вместе, сообща, а разделиться на две части — одна будет работать в центре, а наша — на правом фланге.

По пути к переднему краю забегаем на пункт боепитания батальона, где добросовестно запасаемся гранатами, и по ходу сообщения пробираемся на КП батальона. Здесь узнаем, что проведение операции возложено на заместителя командира батальона старшего лейтенанта И. Т. Севрикова — Героя Советского Союза, который в это время находился в передней траншее, что в бою примет участие стрелковая рота, усиленная взводом автоматчиков батальона, саперы и разведчики полка, отделение саперов из инженерного батальона и, наконец, мы — от роты разведчиков дивизии. В общем, к предстоящей операции на сегодня планировалось привлечь около ста двадцати человек. Наступление намечалось на участке протяженностью по фронту 300–350 метров. Артиллерийское обеспечение атаки возлагалось на дивизион нашего 197-го артполка, две минометные роты, дивизион приданного легкоартиллерийского полка и батарею полковых минометов.

— Вот это да! — удивленно выпалил Саша Рыжков, и мы понимали его радость. Ведь совсем недавно при разведке боем нас поддерживали одна-две батареи, которым отпускалось по нескольку снарядов на ствол. Мы возмущались такой «поддержкой» и сходились на мнении — лучше бы такой артподготовки вообще не проводили. Но в той обстановке мы были «карандашами» и к мнению разведчиков, не первый раз участвующих в разведке боем, никто серьезно не прислушивался. Да что говорить о нас, солдатах, коль штабные офицеры игнорировали мнение нижестоящих командиров стрелковых подразделений. Поэтому-то услышанное на КП батальона на этот раз превзошло все наши ожидания. Мы понимали, что тыл, недосыпая и недоедая, увеличивал поставки фронту всего необходимого для достижения победы над ненавистным врагом. В общем, на КП обстановка прояснилась. Наш ротный остается здесь, а мы, пожелав друг другу удачи, расстаемся и по глубокому и извилистому ходу сообщения направляемся к передней траншее, до которой теперь рукой подать.

Вокруг затаилась настороженная, трепетная тишина, что говорило о близости противника. При подходе к передней траншее встретились со старшим лейтенантом Севриковым, с которым я познакомился еще на Курской дуге. И не раз еще судьба сводила меня с ним — и при форсировании Днепра, и в жестоких боях по расширению плацдарма. Родом он был с далекого Алтая. Его ценили офицеры, уважали солдаты. Коренастый крепыш был человеком общительным, за словом в карман не лез.

Докладываю ему как командиру, ответственному за проведение операции, о своем плане. Во время боя разведчики не находятся в подчинении пехотных офицеров, если на то нет специального приказа. Однако мы всегда информировали их о своих планах и согласовывали свои действия с учетом общего замысла операции. Это помогало нам во время боя теснее чувствовать локоть друг друга.

Выслушав доклад и дав «добро», замкомбат на мгновение задумался, потом пристально посмотрел на нас и добавил, что он с нашей группой пройдет на правый фланг роты. По дороге пояснил, что накануне вечером был ранен командир взвода и его обязанности исполняет сержант из прибывшего днями пополнения. Я понял, что он обеспокоен судьбой взвода.

Старший лейтенант шел впереди, мы за ним: я, Федя Ковальков, Саша Рыжков и двое новеньких — небольшого роста, подвижный и худенький Сергей Хухров и горбоносый, губастый, с цепким взглядом темных, как миндалины, глаз Худовердий. Правда, новенькими их не назовешь. К нам они оба пришли по спецнабору, проведенному лично начальником разведки дивизии майором Матвеевым, из полков, где зарекомендовали себя смелыми и отважными бойцами, выразившими согласие перейти в разведроту. Сергей был ефрейтором, а мы трое — рядовыми.

Вот мы и на правом фланге. После доклада сержанта старший лейтенант, обращаясь к подошедшим пехотинцам, указал на меня:

— Это командир разведгруппы. С этого момента он командир вашего взвода. А ты, сержант, помкомвзвода. Об остальном договоритесь сами. Ясно?

— Ясно! — бодро, но вразнобой ответили солдаты.

А вот мне, признаться, было не совсем «ясно!». Вначале от такого предложения я хотел категорически отказаться. К чему мне такая обуза? Мне предстояло принять под свое командование стрелковый взвод, солдат которого впервые вижу, а через несколько минут с ними идти в бой. Но я понимал, что об этом не хуже меня знает и этот офицер. Он доверял мне. По интонации голоса я почувствовал, что он не приказывал, а скорее просил меня. Значит, так надо. Он считал меня более подходящим. Многое делалось под девизом — «надо». А приказы надлежит выполнять.

— Есть принять взвод, товарищ старший лейтенант! — чуть помедлив, выдавил я. — Мы сделаем все, что в наших силах.

— Вот и хорошо. Успеха, друзья!

На прощание Севриков крепко и сердечно пожал мою руку, потонувшую в его крепких и жестких ладонях, а потом попрощался и с моими товарищами.

Первое, что бросилось в глаза после ухода офицера, — экипировка пехотинцев. Они натянули на себя весь скарб, все свои нехитрые пожитки, которые теперь рогато топорщились из-под объемистых маскхалатов.

Обращаюсь к солдатам, стоящим поблизости:

— К чему приготовились, товарищи?

— К наступлению, — последовал ответ.

— А куда наступать будем?

— Вон на ту высоту. — И один из них указал в темноту. — Вчера днем ее хорошо было видно.

— А потом?

— Потом... — последовала затянувшаяся пауза, — потом двигаться дальше...

Мне стало ясно. Толком своей задачи взвод не знает. Пока темно и до восьми часов остается еще восемнадцать минут, надо принимать решительные и неотложные меры. Времени в обрез, и мне одному с этим не справиться. Как я сумею в столь сжатый срок подготовить людей к бою и выполнить во что бы то ни стало поставленную задачу? Конечно, что-то могу сделать, но этого, бесспорно, мало. Остается только одно — готовить их к бою, а разведчики должны увлечь за собой взвод во время атаки, быть им примером. Объясняю им суть своего решения, и они расходятся.

«А о чем думают сейчас в эти минуты мои друзья-разведчики в своей новой роли?» Эта мысль теперь не давала покоя, хотя о каждом из них я знал: кто где родился, кто любит фантастику, а кто боготворит Пушкина...

Федя Ковальков — смел, удачлив. Был парнем открытым, прямым и не всегда деликатным. Из семьи кадрового военного. С его слов, отец до войны командовал кавалерийским полком, а теперь дивизией. Днями Федю вызывали в штаб дивизии по письму матери, которая просила откомандировать сына в соединение отца. Федя от такого заманчивого предложения категорически отказался, хотя некоторые из нас, разведчиков, откровенно не разделяли его решения.

— Вы что, — вскипел он, и лицо его стало злым, покрылось пятнами, — хотите, чтобы я около отца отирался и на меня другие пальцем показывали? Я так не могу, да и отец едва ли одобрил бы мое появление у него под боком.

Саша Рыжков — подвижен, но не суетлив, в основном молчун, не по годам рассудителен. Перед тем как сказать, взвесит каждое слово. Днями, когда, казалось, все возможности вынести из-под носа у немцев тело убитого разведчика были исчерпаны, он вызвался один и вынес.

Сергей Хухров — задиристый паренек, глаза голубые, взгляд прямой, открытый, с веселинкой. Про него рассказывали: когда шли на фронт, сжалился над стариком, у которого ночевали, и утром перед уходом отдал ему свои новые сапоги, а взамен получил изрядно поношенные. Ребята по дороге подтрунивали над ним, а он отшучивался: «С первого фрица, которого встречу в бою, и сниму». Доподлинно не знаю, удалось ли ему выполнить свое обещание, но, когда на позицию их роты пошли автоматчики, поддержанные самоходками, Сергей пропустил через свою траншею вражескую машину, броском вскочил на корму, выстрелом в упор убил немца, потом внутрь бросил гранату, и самоходка встала. Хухров был удостоен ордена.

Худовердий просил нас называть его Мишей. Самый молодой из нас, но уже дважды раненный. Его дружба с Сергеем завязалась как-то сразу, едва они пришли в роту, потому и на задание их посылали вместе. Вначале над ним посмеивались, вернее, над его носом. Про такой нос обычно говорят: на семерых рос — одному достался. Вскоре об этом феномене лица то ли забыли, то ли привыкли.

Проводив с напутствием ребят, сам приступаю к разъяснению задачи ближайшим ко мне солдатам.

Сейчас будет разведка боем и, несмотря на сильный огонь противника, наша задача — идти вперед, чего бы это ни стоило. Только вперед! Немцы не должны даже заподозрить, что мы ведем разведку боем. Своим поведением, решительностью надо заставить поверить немцев, что мы ведем бой за господствующую высоту, и только тогда они задействуют все, что у них есть, чем располагают, лишь бы отбить нашу атаку. А пока мы будем вести бой, наблюдатели-разведчики с наблюдательных пунктов и других мест будут засекать огневые точки врага, расположение позиций орудий и минометов.

— Выходит, мы вроде подсадной утки, — пошутил пожилой боец, по-видимому из охотников, локтем толкнув соседа.

— Не совсем, но близко к этому. Наша ближайшая задача — овладеть первой траншеей, а если удастся, то и всей высотой, и приложить все усилия к захвату «языка». Учтите, перед проволочными заграждениями немцев сплошные минные поля. Мины противопехотные, поставлены осенью. Они под снегом. Снег довольно глубокий, особенно в понижениях, перед высотой. Для того чтобы меньше вязнуть в снегу, надо максимально облегчить свой вес, сбросить с себя все лишнее. Оставьте себе что-то одно: телогрейку, шинель или полушубок. Противопехотная мина может оторвать ступню, так что подумайте о своих ногах. Участок минных полей по возможности преодолевайте зигзагами — от воронки к воронке. Около них мин не будет, взорвались от детонации во время артобстрела. Возможна рукопашная схватка, — продолжал я, — а вам в таком облачении и не повернуться. С собой взять только патроны и гранаты. Противогазы снять. Саперные лопатки тоже оставить — окапываться не придется. Разведчики пойдут впереди, а ваша задача — не отставать, не ложиться. Только вперед. Понятно?

Бойцы слушали внимательно. Повторять сказанного не пришлось. Через пять минут солдаты стали более подтянутыми и как-то внутренне воспрянули, воодушевились. Зима сорок третьего — сорок четвертого на Украине выдалась холодной и снежной. Поэтому солдаты скоро стали жаловаться на донимавший их холод.

— Настанет лето, тогда отогреемся, — отшучивались и подбадривали их разведчики, хотя сами тоже ежились от мороза. — В траншеях не замерзнете, а как их покинем — жарко станет.

Время шло. Перед рассветом видимость ухудшилась, стало совсем темно. Январский рассвет с трудом прогонял застоявшуюся, стылую темноту. Около восьми часов по траншее пробежал связной и передал приказ, что начало операции переносится на десять часов.

Вскоре за спиной начало светлеть. По небу пробежали лучи, и из-за горизонта выкатилось по-зимнему большое, ярко-красное солнце. Ветер стих. Над траншеями по-прежнему висела готовая в любой момент взорваться, зыбкая, сторожкая тишина. Не верилось, что нахожусь на передовой.

Время шло. Высота, подсвеченная с востока низким солнцем, вся искрилась и переливалась, от сверкающей белизны выпавшего накануне снега резало глаза. На него можно смотреть лишь прищурившись. Чуть ниже, как траурной рамкой, она была в два яруса опоясана проволочной спиралью Бруно. Справа, у подножия северного ската, почти у самой проволоки, ссутулясь, громоздился припорошенный снегом немецкий бронетранспортер, подбитый еще в осенних боях. Линия заграждения в этом месте круто ломалась и уходила на северо-запад. Мы знали, что под бронетранспортером окоп, в котором не раз при выполнении заданий устраивались на перекур. Если уж и не согревались, то «отогреть душу» успевали.

В разговорах незаметно бежало время. Замечаю и появившегося в траншее офицера-

артиллериста, младшего лейтенанта Ершова с двумя солдатами-телефонистами. Стрелки часов приближались к десяти. И снова последовала команда о переносе операции. Отдельные солдаты полезли в вещмешки и стали извлекать из них и весело похрустывать сухариками. Смотрю на них, а у самого слюнки готовы потечь. Утром рядом не оказалось доброй мамаши, которая бы сунула в руки хотя бы бутерброд. После более чем скромного ужина во рту не было ни маковой росинки, и, поскольку в животе посасывало, разведчики старались не глядеть на жующих пехотинцев.

Неожиданно мое внимание привлекло возникшее оживление в траншее. Среднего роста скуластый паренек что-то рассказывал, а стоящие вокруг от души смеялись.

— А это наш комиссар, — пояснил один из солдат, когда я подошел к ним вплотную.

— Ефрейтор Юсупов, — отрекомендовался он, — комсорг роты. Побывал в двух взводах, теперь вернулся в свой, родной.

— Это хорошо, — одобрил я, — вместе в бой пойдем. А сколько комсомольцев во взводе?

— Десять, но ребята надежные.

— Мы пятеро тоже комсомольцы, так что теперь уже пятнадцать, — добавил я.

— А нас пошто забыл, паря? — вступил в разговор средних лет солдат, хитро поблескивая из подшлемника прощупывающими смеющимися глазками, судя по выговору — сибиряк. И, не дав Юсупову ответить, он настойчиво продолжал: — Не помню, кто-то из наших поэтов сказал — я стар и сед, но комсомольцем юным останусь навсегда. Так что и нас всех бери под свое комиссарство.

Стоящие рядом одобрительно закивали.

— Хорошо. Пусть будет по-вашему, но от нас не отставать.

Текут, текут, хотя и медленно, минуты томительного ожидания, но бег времени неумолим. Наблюдаю за солдатами, прислушиваюсь к их разговорам, отвечаю на вопросы. Их девятнадцать. Каждый из них уникален своей непохожестью, по-своему глядит на мир и на предстоящий бой. Особенно остро это ощущаешь в последние минуты перед боем.

Предстоящий бой — этот ли, другой ли — никого не оставляет равнодушным, у каждого в голове свои думы, свои мысли о том, что сейчас произойдет. Все дело в занятости солдата и офицера. Командиру приходится продумывать, проигрывать в своем сознании весь ход предстоящей операции, ставить себя в положение противника. У него нет времени думать о себе, да его практически на это и не остается. От солдата требуется другое — выполнить приказ. Это требует огромной эмоциональной нагрузки, готовности трезво и осознанно идти в бой и, если надо — на смерть. А это не так просто.

Замечаю, что бойцы приглядываются ко мне вопрошающе и пытливо. По себе знаю, им надо помочь, особенно новичкам. Держу в поле зрения и комсорга. Чувствую, что наше присутствие в гуще солдат, живое общение с ними комсорга создает моральный климат, сплачивает их. Не раз замечал, что именно комсорги и парторги рот и батальонов своим непосредственным участием в бою, нахождением бок о бок с солдатами делали большое государственное дело. Они исподволь готовили души к бою, выводили порой из тягостного, стрессового состояния ожидания, вливали живительную силу, нацеливали на подвиг, увлекали за собой. И солдаты, особенно новички, тянутся к ним.

Я смотрю на солдат и думаю, что истекают последние наши минуты пребывания в тишине. Многим уже не увидеть друг друга. Даже как-то не по себе становится от этого, вполне закономерного на войне, предчувствия.

Мое спокойствие — показное, мысли и чувства — как натянутые струны.

— Ну что, хлопцы, еще разок пройдем по траншее, подбодрим ребят, — предлагаю своим товарищам-разведчикам.

Они уходят, я тоже еще раз решил обойти пехотинцев. И не для того, чтобы убедиться в их готовности к бою. Мне хотелось каждому из них заглянуть в глаза — зеркало человеческой души и подбодрить их словом, внушить, что все будет хорошо.

Наблюдаю за ними и стараюсь угадать: вот этот «окающий» в разговоре — наверняка «вятский», а вот этот долговязый, пожилой, с въевшейся в поры лица угольной пылью — шахтер; или вот этот — молоденький очкарик — по-видимому, студент... Разными и поразительно одинаковыми сделала их солдатская одежда. У большинства пехотинцев видны только глаза с прихваченными инеем бровями да посиневшие губы, видневшиеся у обледенелого края подшлемника. Внешне они разнятся ростом, но я чувствую, начинаю постепенно улавливать — мы теперь боевой коллектив. И все хорошее, и все плохое разделим по-братски.

За те часы, которые мы провели здесь вместе, вот в этой траншее, они мне стали близкими и дорогими. Да и взвод стал для меня не просто первичным тактическим подразделением пехоты, а конкретными лицами солдат. И только горько становилось от мысли, что скоро свинец начнет делить нас на живых и мертвых. И мне, признаться, их становится искренне жаль. Ведь через несколько минут наступит тот момент, которого мы все ждем, — поднимемся из стылых, дышащих холодом траншей и пойдем вперед. И не верилось, что месяц тому назад, когда ноябрь часто плакал холодными слезами, в траншеях выше щиколоток постоянно хлюпала и беззастенчиво лезла в сапоги ледяная влага.

А теперь над головой ярко светило, резало глаза холодное январское солнце, а небо — по-летнему иссиня-голубое — казалось бездонным.

Наконец по окопам разнеслось: «Приготовиться!» Солдаты расходятся по ранее присмотренным местам или выдолбленным в обледенелых стенах ступеням, где им удобнее выскочить из траншеи. Заядлые курильщики делают последние, самые сладкие затяжки. По себе знаю — хоть и жжет губы огонь, хоть горяч и горек окурок и в руках-то его не удержишь, а все сосешь, еще и еще разок хочется до слез затянуться, отвлечься от тягостного ожидания боя.

Но по-прежнему тихо. Только изредка наэлектризованную, нервную до предела тишину вспорет хлесткий выстрел, словно кто-то, балуясь, щелкнет кнутом, и снова тихо. А стрелка неумолимо отсчитывала последние мгновения тишины, самые длинные секунды.

Эта тишина, готовая лопнуть, становится невероятно тягостной. И наконец, по-мальчишески громкий голос не по-уставному разорвал ее просто и мудро:

— Вперед, славяне!

Команда, как искра, привела всех в движение. Словно скрытая внутри тела мощная пружина с силой подбросила меня, и я пробкой выскочил наверх и, властно подчиняясь ей, побежал вперед. Взглянув в сторону КП батальона, где теперь «прописался» наш ротный, замечаю, как, ввинчиваясь в синь неба, словно состязаясь, одновременно поползли две зеленые ракеты. Разведчики и весь взвод уже за бруствером и устремились вперед. Левее меня бежал комсорг.

Вначале ноги казались не своими, они основательно промерзли, одеревенели. Но вскоре это состояние проходит, и бег начинает доставлять даже удовольствие. Я бегу, ощущая легкость во всем теле, и жадно, жадно глотаю морозный, хрусткий воздух. Мне кажется, что я им не дышу, а пью его и не могу насытиться, не могу утолить жажду. Под ногами хрустит снег, кажется, пахнет свежими огурцами. И все это создает хорошее настроение. К тому же ничто не обременяет движения. Моя ноша невелика — на левом боку нож, запасной магазин на ремне да восемь гранат, которые удобно разместились под курткой масккостюма. Не чувствую и веса автомата в руке. Бежим. 30, 40, 50 метров... и ни звука ни с нашей, ни с чужой, вражеской, стороны.

Наконец за спиной тяжело вздохнули минометы, вторя им, резко ударили пушки, и мне показалось, что я не только слышу шелест летящих снарядов, а ощущаю, осязаемо чувствую их всеми клетками своего тела, как с клекотом и шуршанием лавиной идет над головой разящий металл.

Тишина раскололась мощным артиллерийским налетом, который будет длиться тринадцать минут. За это время мы должны достигнуть первой немецкой траншеи. Я бегу и ловлю себя на мысли, что сейчас этот огненный смерч поднимет на воздух минные поля, порвет проволочные заграждения, и нам будет открыта зеленая улица к четко видневшейся высоте, где мы грудь с грудью сойдемся с вражеской пехотой.

Но моим искренним желаниям, к сожалению, не суждено было осуществиться. Перед нами на удалении 70–80 метров встала сплошная стена разрывов. Я смотрел на происходящее и не верил своим глазам. Неужели ошибка? А в душе росло возмущение, негодование. И это днем! При отличной видимости невооруженным глазом. Рассудок не хотел верить, что впереди, совсем рядом, рвется наша родная уральская сталь. А стена огня становится все плотнее и все ближе. А что же происходит на нейтральной полосе при разведке боем, проводимой в ночное время в отсутствие видимости? — вихрем промелькнула в голове мысль, и мне от этого стало страшно. Я инстинктивно бросил взгляд влево. Первое, что я увидел, — стрелковая цепь, вытянутая, как по линейке (что бывает разве только на ученьях); ощетинившись тупыми рыльцами автоматов и остриями штыков, на которых вспыхивали солнечные зайчики, она упрямо шла вперед.

Бегут, часто перебирая ногами, размахивая полами маскхалатов, пехотинцы, вижу подтянутые, ладные, запеленатые в масккостюмы фигуры саперов и разведчиков. Саперы попарно несут в руках рассредоточенные заряды для подрыва проволочных заграждений. И вся эта масса людей, одетых с ног до головы в белое, вопреки инстинкту самосохранения, идет, не замедляя заданного темпа движения, на приближающиеся к нам с каждым шагом разрывы своих же снарядов. Еще немного, и цепь достигнет рубежа огня. Увидел и обгоняющего меня комсорга, жадно хватающего полураскрытым ртом морозный воздух.

Наконец разрывы снарядов стали реже, огненный вал вздрогнул и, набирая скорость, пополз в сторону противника. Едва отодвинулись разрывы, как по взводу стриганули из пулемета тугие струи свинца, и тотчас за моей спиной кто-то вскрикнул. Возможно, сейчас настанет и мой черед, промелькнуло в голове. Но я пока бегу. За мной — другие.

Как выяснилось после боя, это заговорил, ожил фашистский пулеметчик, укрывшийся под бронетранспортером. Его огонь с каждым нашим шагом вперед из косоприцельного становился фланговым, наиболее губительным. Отодвинувшийся огневой вал, вяло поплясав по минному полю и вокруг проволочных заграждений, медленно, нехотя пополз на высоту. Полуобернувшись на ходу, вижу свой взвод, продолжающий движение. Два-три выстрела из ПТР наконец-то заставили вражеский пулемет замолчать. И в этот момент я увидел сигнальные ракеты, их шрапнелеобразные разрывы грязными клочьями медленно плыли в воздухе. Это немцы вызывали огонь. И ожила, как потревоженный улей, вражеская оборона, обрушила на нас всю огневую мощь. Страшно, но бежать надо. А как хотелось броситься в снег и лежать, укрыться от этого ада. Но я отчетливо понимал, что, если упаду в снег, уже не найдется такой силы, которая заставила бы меня и бежавших за мной солдат подняться. Раза два взрывной волной меня сбивало с ног, но я вскакивал и продолжал бег. Только вперед, через бушующие огненные всплески разрывов. Какая-то внутренняя сила толкала меня вперед, и она была сильнее страха.

Когда оказываешься на поле боя, кажется, что все пули и осколки летят только в тебя. Но первые, самые ошеломляющие секунды прошли, на аханье рвущихся мин и посвист осколков уже не обращаю внимания. Наконец броском удалось выскочить из-под заградительного огня противника. Каково же было мое изумление, когда, еще не добежав до проволочных заграждений, я не обнаружил в них прохода. Моей первой мыслью было сорвать с себя одежду и, бросив ее на проволоку, перекатиться через нее. Но пока я буду под носом у противника заниматься этим, меня трижды убьют. И тут я замечаю справа небольшое повреждение верхнего спиралеобразного проволочного заграждения немцев. Хоть что-то, но есть! Быстро на бегу достаю две гранаты, устремляюсь к этому месту и одну за другой посылаю их на проволоку. Вижу, что то же самое делает и Федя Ковальков, бежавший на правом фланге взводной цепи. Он тоже искал, как и я, выход. Не зря нас долго и терпеливо учили бросать гранаты. И теперь, брошенные нами на бегу, они достигли цели. Верхний ряд проволоки удалось разрушить полностью, а два нижних частично. Оба устремляемся к проходу. Федя на какую-то долю секунды достигает его быстрее меня и, как подкошенный, падает посредине прохода лицом в снег. «Прости, друг, не могу, не имею права на миг задержаться около тебя», — молниеносно проносится в голове. Перепрыгиваю через упавшего и оказываюсь за проволокой. Резко бросаюсь влево, стараюсь не создавать скученности у прохода.

Сквозь грохот разрывов на высоте до меня долетел боевой клич: «Ура-а-а!» Бегу, пот заливает глаза, ртом жадно глотаю льдистый воздух. Хочу кричать и не могу, во рту сухо, лишь толчками в висках стучит кровь. Наконец, и я надрываю легкие, тоже истошно кричу: «Ура!»

Вижу высунувшихся из траншеи немецких автоматчиков, ведущих по нас огонь. Они бросают в нас гранаты с длинными ручками. Одну, подкатившуюся ко мне под ноги, удачно отбиваю носком сапога. К счастью, глубокий снег вбирает основную массу осколков. Упрямо иду на сближение с фашистами, засевшими в траншее, но краем глаза вижу и своих товарищей.

Теперь все завертелось в каком-то сатанинском водовороте. Автоматные очереди с близкого расстояния рвут над головой воздух. Вижу опорожняющих по мне снаряженные магазины немцев. А я бегу как заговоренный. Автоматически выхватываю из-за пазухи куртки одну за другой гранаты, зубами вырываю чеку и с силой швыряю их в траншею. Бью по автоматчикам экономными короткими очередями, вкладываю в них всю свою злость и ярость. Увидев справа от себя пулемет, стоящий на треноге, устремляюсь к нему. Оба пулеметчика увлечены боем и пока меня не замечают. Но я хорошо вижу, как пулемет безостановочно и деловито жует ленту. Автомат бешено дрожит в руках. Я иду на сближение. Все вокруг потонуло в хаосе разрывов, в пулеметной и автоматной стрекотне. Вижу убегающих по траншее врагов и своих товарищей с перекошенными, белыми как полотно лицами, широко раскрытыми, ошалелыми глазами, неистово кричащих во всю мощь своих легких, жадно, по-рыбьи глотающих ртами воздух. Они бегут к передней траншее, стреляя на ходу.

Первая траншея наша! Не задерживаясь, бежим дальше. Немцы по ходу сообщения устремляются в блиндаж, мы — за ними. Но не тут-то было. Из блиндажа враги огрызаются огнем автоматов. Едва успеваю отскочить в сторону. Только мелкие комья мерзлой земли бьют в лицо. Вот и Саша достигает блиндажа и сверху, в отверстие трубы печурки, из которой еще курится легкий парок тепла, молниеносно опускает противотанковую гранату. В тот же миг внутри глухо ухнуло, перекрытие в несколько накатов со стоном слегка поднялось и, жалобно скрипнув бревнами, тяжело осело.

Врываемся в блиндаж: крошево тел и клочки обмундирования, снаряжения, исковерканного оружия. Пулей выскакиваем обратно. По глубокому ходу сообщения поднимаемся на земляную ступеньку между блиндажом и другой траншеей.

Бегло оглядываюсь по сторонам и кричу:

— Вперед!

— Не торопись, командир, перевязаться бы надо, — слышу басок Саши.

— Кто ранен? — озабоченно оборачиваюсь на голос.

И только теперь вижу свое воинство в сборе, сиротливо примостившееся на ступеньке, с которой, к счастью, удобно вести огонь. Нас оказалось всего четверо. Это все, что осталось от стрелкового взвода, моих товарищей-разведчиков и группы артиллеристов. Не густо, с сожалением и болью подвел я первые итоги боя. Бросив взгляд на повернувшегося ко мне спиной товарища, увидел косой разрез на куртке, тянувшийся через левую лопатку. Рядом пристроились два пехотинца. Один молодой, не солдат, а солдатик, почти мальчишка, штык его винтовки на целую четверть громоотводом торчал над головой. Подвижный, как живчик, он беспокойно крутил головой и округлившимися от страха и любопытства глазами озирался по сторонам. Второй — лет сорока пяти, худой, давно не бритый. Он молча показал мне рукав, и я увидел, как из него тонким ручейком сбегала струйка крови.

— Перевязываться, но побыстрее. Шевелись, ребята! — почему-то начал я подгонять их, ведь надо двигаться вперед, но двоим нужна немедленная перевязка, да и не оставлять же их одних.

— Это мы мигом, — чуть не хором ответили раненые.

Сменив опорожненный магазин на снаряженный, кладу автомат на бруствер и торопливо лезу за своим индивидуальным пакетом в карман.

— А ты что смотришь по сторонам, — выговариваю молодому пехотинцу, — помогай товарищу!

Несмотря на мороз, раненный в спину Саша начинает торопливо раздеваться до пояса. Я ему усердно помогаю. Замечаю, как его белое мускулистое тело на морозе начинает быстро покрываться гусиной кожей. Гляжу на среднего роста, крепенького, лобастого солдата, с простым крестьянским лицом, еще не знавшим лезвия бритвы, с паутинками мелких от ветра и солнца морщинок. Он, как изваяние, стоял на только что отбитой у врага кромке переднего края. Рывком вскрываю индивидуальный пакет и готовлюсь к перевязке. Осторожно прикасаясь, прикладываю к ране подушечку бинта, жадно впитывающего кровь. Блеснула сахарной белизной кость лопатки. Фиксирую бинт за плечо и быстро начинаю накладывать давящую повязку.

— А у меня ничего не получается, — слышу расстроенный голос молодого солдата.

Передаю конец бинта Саше в руки и поворачиваюсь к пехотинцам. Лицо раненого посерело, на лбу проступили две четко обозначившиеся морщинки. Губы посинели, самого бьет дрожь. Кожа лица ощетинилась волосками, и казалось, что и внутри у него все оцепенело, замерло. Лишь кадык, как поршень, ходил на тощей шее вверх-вниз, выдавая волнение солдата. Рукав гимнастерки от локтя и ниже был обильно пропитан кровью. Быстро делаю надрез у плеча, затем рывок, и рукав гимнастерки с треском отрывается. То же самое повторяю и с двумя нательными рубахами. Предплечье оголено. Слегка приподнимаю и отвожу в сторону его руку и вижу, как из ранки, пульсируя, тонкой струйкой бьет кровь. Делаю два-три оборота бинта, передаю его молоденькому пехотинцу, а сам снова бросаюсь на помощь к Саше.

Теперь двое из нас бинтуют, а двое наблюдают за обстановкой. И вдруг почти одновременно тихо, чуть ли не шепотом, произносят:

— Немцы!

Я прекращаю бинтовать и хватаюсь за автомат, торопливо ища их глазами. Но пока не вижу.

— Не туда смотришь, — неестественно спокойно произносит Саша, — они рядом. Из входа в блиндаж наблюдают за нами. Не туда смотришь, бери левее и ближе.

Теперь их вижу и я. Их человек восемь — десять. Видны только головы и плечи. Смотрим молча друг на друга — они на нас, мы на них.

— Это — наши, — выдавливаю наконец из себя. Нас кто-то опередил. Я уже был готов утвердиться в своем мнении, как люди, стоящие у входа в блиндаж, выскочили и устремились в тыл. Теперь ясно — немцы, но без оружия. Они, по-видимому, побросали его в первой траншее. Не целясь, навскидку даю две-три очереди. Один из бежавших через десяток шагов падает, два других на миг останавливаются, словно натолкнувшись на невидимую стену, потом снова начинают удаляться, хотя и не в том темпе, и быстро скрываются в траншее.

— За мной! — кричу я и бросаюсь к упавшему немцу.

Он лежит на животе, поджав под себя согнутую в локте правую руку. Пистолет достает — мелькнуло в голове. С ходу прыгаю на него всей тяжестью своего тела, нанося сапожищами сильный удар в изгиб локтя. Не дав врагу опомниться, броском переворачиваю его на спину. На меня, не мигая, смотрит молодой темноволосый симпатичный немец, лет двадцати пяти, в расстегнутой куртке, без головного убора.

Автомат кладу справа, молниеносно хватаю его за руку и непроизвольно поднимаю полу мундира, но тут же ее одергиваю. Увиденное мною было ужасным, автоматная очередь стеганула по пояснице, а теперь сквозь пальцы рук, схватившиеся за разорванный живот, обильно шла кровь. Немец, по-видимому, умирал и, находясь в шоковом состоянии, не проронил ни слова. Это был один из моих ненавистных врагов, а вот чувства неприязни, злорадства я к нему не питал. Да и времени было в обрез, не до эмоций. Из одного кармана мундира выхватываю два индивидуальных пакета — вдруг пригодятся — и торопливо сую их за борт телогрейки. Из прорези второго достаю солдатскую книжку и молитвенник. Не успеваю убрать их, как слышу над ухом скорее не голос, а какой-то всхлип:

— Немец!

Я рывком приподнимаюсь на колени, судорожно шарю руками, на ощупь отыскиваю автомат и смотрю туда, куда недавно убежали немцы.

— Рядом. Впереди! — хрипит солдат.

И я не только увидел, а встретился взглядом с врагом, находившимся от меня в трех-четырех метрах и с опаской выглядывавшим из блиндажа.

— Гранатой! — кричу я.

Мой напарник уже держал ее наготове, но не решался бросить без команды. В следующий миг резко щелкнул над головой ударно-спусковым механизмом, во вход блиндажа полетела граната. Фриц пулей выскочил наверх и, подняв руки вверх, скороговоркой залепетал:

— Гитлер капут! Гитлер капут!

Я еще не успел вскочить на ноги, как мой напарник, не обращая внимания на прогремевший в блиндаже глухой взрыв, картинно выставил вперед штык и почти вплотную приставил его к груди фашиста.

— Гераде! Форвертс! Шнель! Шнель! — закричал я в радостном волнении, и мы втроем побежали к поджидавшим нас товарищам, которые заканчивали перевязку.

И вот мы все вместе. Смотрю на пленного, и меня берет оторопь: такого рослого немца я вижу впервые. У него не руки, а медвежьи лапы. Сам рыжий, с золотым пушком на одутловатом лице. Только округлившиеся от страха глаза да периодическое подергивание подбородка выдавали его состояние. И все в нем огромно: не сапоги, а какие-то трубы, поддерживающие его могучее тело. «Боже, как же он помещался в траншее, ходил, вероятно, всегда пригнувшись», — сочувственно промелькнуло в голове. Шинель распахнута, на ремне и в карманах оружия не обнаружили. Из бокового кармана мундира снова извлекаю солдатскую книжку и перекладываю ее в свой.

— Трахни его по голове гранатой, — предлагает мой товарищ, — не захочет идти — мы с ним не справимся.

А пленный понуро стоит, заискивающе и боязливо поглядывая на нас. И я вдруг замечаю: из-под мундира выглядывает конец брючного ремня. Мысль срабатывает молниеносно. Хотя сама идея стара как мир, но решаю ею воспользоваться. Хватаюсь за ремень — удар ножом, и он разрезан. Отхватываю и часть брюк с пуговицами. Немец по-прежнему ошалело смотрит на нас и не двигается. Жестами показываем ему, что надо делать с брюками. Ожили и наши пехотинцы, заулыбались.

В этот момент видим бегущих к нам со стороны противника двух бойцов. Пробегая мимо, они обрушили на нас поток такой отборной брани, какую не найти во всех словарях мира. Из всего выпаленного ими нам удалось извлечь и кое-что разумное: уже был дан сигнал отхода, а внизу за скатом накапливается для контратаки немецкая пехота. Мы им пытались что-то сказать, но они, не останавливаясь, прокричали еще раз: «Отбой! Всем отступать!» — и, взяв правее, пробежали мимо и быстро скрылись из вида.

В круговерти боя мы замечали только то, что происходило в непосредственной близости. Поэтому ни на автоматную стрельбу, ни на разрывы мин и снарядов, постоянно с грохотом и зловещим посвистом рвавшихся вокруг, не обращали внимания. Все наши мысли и действия были подчинены одному — выполнению поставленной задачи. Мы жили своим боем, происходившим на этом маленьком клочке земли, у первой вражеской траншеи.

Перевязка раненых закончена, мы оба помогаем им побыстрее одеться. Смотрю на пожилого пехотинца и прикидываю, что тяжело ему будет возвращаться, много потерял крови.

Посоветовавшись с Сашей, решаем пустить раненого пехотинца вместе с молодым бойцом и пленным, а сами, при случае, прикроем их отход.

— А ну-ка, хватайтесь оба за немца и вперед. Такого слона хоть в упряжку.

— А вы? — удивленно поинтересовался раненый пехотинец.

— А мы за вами вслед.

И вот наша троица, как окрестил их Саша, выбралась из траншеи и потрусила в сторону прохода в проволочных заграждениях. Вслед за ними по ходу сообщения, осматриваясь по сторонам, направляемся и мы. Вот и первая траншея. Почти натыкаемся на тяжелый немецкий пулемет, установленный на треноге. Бросаю мимолетный взгляд на позиции нашего полка, находящегося внизу. Отсюда вся наша оборона и ее ближайшие тылы — как на ладони. От увиденного становится не по себе.

Молчит пулемет. В неудобной позе, уткнувшись щекой в снег, застыл фашист. Одна рука еще судорожно продолжает сжимать гашетку. У правого виска, уже прихваченного морозцем, гроздьями рдела кровь. Голова не покрыта, в волосы успела набиться поднятая разрывами снежная пыль. Горстка гильз, недавно выброшенных из пулемета, присыпана снегом — следы вчерашней или ночной стрельбы, они отливаются золотом. Всего их около ста. Снова смотрю на проволочные заграждения и вижу, как наши товарищи с пленным уже преодолели их и под горку побежали быстрее.

Да, нам не повезло. Проделанный в заграждениях проход оказался в створе вражеского пулемета. Пройти через проволочные заграждения удалось только четверым из нас. Оборонявшие этот участок немцы бежали, по-видимому, из-за того, что быстро лишились мощной огневой поддержки. Гибель пулеметчика в критическим момент боя и послужила первопричиной того, что их оборона на этом участке, несмотря на численный перевес в живой силе, оказалась надломленной. Они бежали, побросав в траншее даже личное оружие.

— Давай пулемет прихватим, — предлагает хозяйственный Саша и вопрошающе смотрит на меня.

— Да ну его к черту! — бросаю я. Наклоняюсь над пулеметом, на всякий случай извлекаю из приемника более чем наполовину изжеванную ленту и с силой бросаю ее в сторону, в снег.

Все-таки беремся за пулемет: Саша — за ствол, я — за ручку — и бежим с ним к проходу. Бежать с такой ношей тяжело и неудобно. Бросаем у проволочных заграждений пулемет и друг за другом проскальзываем в проход, оставляя на проволоке клочки масккостюмов. Прыгаем, стараясь не задеть лежащего вниз лицом Федю. Потом наклоняемся над ним, поднимаем его тело и кладем на спину. Осматриваюсь вокруг. Поблизости, не добежав до прохода, поодиночке лежали еще пятеро из взвода.

— Посмотри, нет ли среди них раненых, — прошу Сашу, а сам кладу голову Феди на левое бедро, гляжу в заострившееся, худощавое лицо, на уже побелевший от холода нос, на сросшиеся у переносицы брови. Широко раскрытые, начинающие стекленеть, застывшие в смертельной тоске глаза, которые смотрят куда-то мимо меня, вдаль. Ладонью правой руки вытираю кровь со лба, потом просовываю ее под капюшон куртки, где мои пальцы вязнут в сгустках крови и обломках костей. Слегка поднимаю капюшон и вижу — верхняя часть головы изрешечена пулями.

Смерть, по-видимому, была мгновенной. Пока не могу поверить, до сознания никак не доходит, что ушел из жизни еще один из моих боевых друзей.

Бережно опускаю голову товарища на снег. «Прости, Федя! Выносить тебя пока не будем. А боевую награду твою — медаль «За отвагу» — сниму». Рву на груди куртку, потом принимаюсь за телогрейку. С треском отрываются пуговицы. А вот и медаль. Пытаюсь добраться до булавки и отстегнуть ее. Наконец, вот она. Тороплюсь, руки в крови, исколол пальцы, а отстегнуть булавку не могу. Пришлось воспользоваться ножом. Перед тем как уйти, опускаю товарищу веки, однако по-прежнему инстинктивно чувствую на себе его давящий, недоуменный взгляд. Вскакиваю на ноги, осматриваюсь, торопливо пряча медаль в рукавицу.

— Есть раненые? — интересуюсь и вопрошающе заглядываю в глаза Саше.

— Все наповал, — с грустью выдавил Саша.

— Бежим! — кричу ему и привычно забрасываю автомат за спину.

Бежать под горку было намного легче. А вокруг, по всему восточному склону высоты, по которой мы бежали, вставали грязно-серые султаны разрывов. Тяжело, с придыханием, ахали тяжелые мины. Гудела, дрожала земля, билась словно в истерике. Ухало и стонало. Резкий запах тротила лез в нос, щекотал в горле. Это немцы начали артиллерийскую подготовку контратаки, хотя на высоте и около нее не было видно ни одного бойца. Постепенно ускоряем бег и приближаемся, нагоняем бежавшую впереди троицу. И вдруг видим, как впереди почти одновременно выросли два султана разрывов, которые на мгновение скрыли их от нашего взора. Когда опала поднятая на дыбы земля — никого из троих мы не увидели.

Теперь мы не бежим, а почти летим. Подбегаю к тому месту и останавливаюсь, пораженный увиденным. Их обезображенные тела распростерлись на земле. Они как будто прислушиваются к дрожи земли и, прильнув к ней, стараются ее успокоить. Но рассудок еще не в состоянии побороть шока от увиденного, и мы бросаемся к неподвижным телам, переползаем на четвереньках от одного к другому и надеемся убедиться в несбыточном, — возможно, в ком-то еще теплится жизнь. К сожалению, все мертвы, и друзья, и пленный враг, так нужный, с невероятным трудом добытый нами «язык». Вскакиваем почти одновременно и бежим к своим траншеям. Впереди уже отчетливо видны брустверы, приветно машущие руками пехотинцы. Они что-то кричат, подбадривают нас.

Траншея почти рядом. До нее остается 40–50 метров. Вдруг я почувствовал, что какая-то неведомая, могучая сила оторвала меня от земли, подхватила, а потом безжалостно швырнула. Перед глазами поплыли желтые круги, а в голове, все усиливаясь, настойчиво и нудно звенела одна нескончаемая нота: и-и-и... Сколько времени я был в беспамятстве, сказать трудно. По-видимому, несколько секунд. Очнулся оттого, что Саша сильно тряс меня за плечо. Он что-то кричал, склонившись надо мной, но я видел только его периодически раскрывающийся рот, но произносимое им не доходило до моего сознания. «Что со мной? Жив ли я?» — было моей первой мыслью. Осторожно покрутил головой, пошевелил плечами, поглядел на руки — боли не чувствую. А вот пошевелить ногами почему-то боюсь. Боюсь убедиться, что их у меня нет. Обернуться, посмотреть на них тоже не решаюсь — страх сковал мою волю. С помощью Саши поднимаюсь сначала на четвереньки, а затем рывком вскакиваю на ноги. Острая боль пронзила все тело, и я присел.

— Нога, — вот и все, что я смог сказать.

Саша поднял меня, прижал к себе за талию, и мы медленно побрели к траншее. С воем из поднебесья падают снаряды, взметая грязные столбы снега, смешанного с черноземом. Вокруг по-прежнему свистит и грохочет. Но мы на это уже не обращали внимания — боль притупила чувство страха. Наконец-то желанная траншея. На пятой точке оба скатываемся вниз, и я в изнеможении приваливаюсь спиной к стенке. Кто-то из пехотинцев приносит ящик из-под патронов, и я с помощью Саши усаживаюсь на него. С удивлением и страхом смотрю на ногу и пытаюсь представить — что с нею. Раздираю по шву штанину масккостюма, а подскочивший шустрый пехотинец помогает снять сапог. Заворачиваю низ ватных брюк, развязываю тесемки кальсон, обнажая чуть выше щиколотки ногу.

С правой стороны, выше чашечки — лиловое вздутие кожи величиной с голубиное яйцо. Пробив мягкие ткани, из кожи зловеще сверкали острые кромки металла. Рана слепая. Из открытой ее части сочится черная сукровица. «Рви, разведчик! — советуют мне добровольные всезнайки. — Сейчас не так больно, рви! Позже будет хуже». Немного поколебавшись, я мертвой хваткой берусь пальцами под основание шишки, сжимаю вздутие под одобрительный шумок окружающих, решительно делаю резкий рывок. В руках остается вырванный кусок кожи, внутри которого ощущается осколок. Разворачиваю и извлекаю продолговатый четырехгранный кусок металла, с острыми неровными гранями, по-видимому от корпуса мины.

Побыв в руках товарищей, осколок снова возвращается ко мне. «Сохрани на память», — советуют мне окружающие, что я и исполняю. Внимательно осматриваю рану. Из нее течет, смешиваясь с грязью, кровь. Откуда грязь — не пойму. Об этом узнаю немного позже, когда часов через пять в медсанбате врач извлек из раны маленький осколок кости и кусок одежды, что затащил с собой вражеский металл. А пока достаю немецкий индивидуальный пакет — все-таки пригодился — и начинаю накладывать давящую повязку, хотя горит рана пчелиным ожогом. Бинт реденький, не такой, как наш, несколько раз обернул им вокруг ноги, а рана все кровоточит. Израсходовав один, принимаюсь за второй бинт. Наконец-то с этим делом покончено. Завертываю портянку и осторожно надеваю сапог.

Чувствую, что чего-то не успел еще сделать. Что же это могло быть? А, закурить надо, — первое, что пришло на память. Прошу у пехотинцев закурить. Мне услужливо протягивают бумагу, табак. Сделав две-три отчаянные попытки, останавливаюсь. Все безрезультатно. Руки от перенапряжения дрожат, они стали неуправляемыми, и мне никак не удается свернуть «козью ножку». Прошу помочь. И вот я уже нервно затягиваюсь, стараюсь как можно больше втянуть в себя дыма, но вопреки всему не ощущаю ни горечи, ни вкуса махорки. Покурив, встаю на ноги, осторожно высовываю из траншеи голову и пристально смотрю на высоту, которую мы с Сашей покинули несколько минут назад. Ее теперь не узнать. Она была уже не та, какую мы видели утром. Куда девалась ее девственная белизна? Высота стала серой. Лишь кое-где у колючей проволоки проглядывали проплешинками пятна снега. Все окружающее пространство, как оспой, изъязвлено воронками, обожжено и растерзано.

А земля по-прежнему стонала от грохота снарядов и мин. Жадно вглядываюсь в нейтральную полосу, на которой еще по-прежнему бесновались всплески разрывов. Как бы мне хотелось изучить ее метр за метром, от нашей траншеи до высоты.

И о чудо! По траншее, пригибаясь, пробирается артиллерийский офицер. На груди бинокль.

— Товарищ капитан! Разрешите взглянуть. Хочу посмотреть, где ребят растерял.

Слева от себя отыскиваю то место, где мы покинули траншею. Первым нахожу лейтенанта и рядом двух связистов, которых опознаю, первого — по полушубку, а остальных — по катушкам за спиной. Дальше группками по два-три человека, редко где один, лежат солдаты взвода. Нахожу и своих друзей-разведчиков. И так до самых проволочных заграждений. Навеки заснул на ней и комсорг. Я не знал его имени, но в моей памяти навсегда остался молодой комсомолец-вожак, с открытым добрым лицом.

— Много вышло из-под огня? — обращаюсь к рядом стоящим пехотинцам. Спрашиваю, а сам пристально рассматриваю нейтральную полосу.

— Единицы. Человека два — четыре на первых порах, как выскочили из траншеи, а из-под высоты никто не вернулся. Да и как им не быть, потерям, коль на этот крохотный участок переднего края немцы обрушили всю огневую мощь своей обороны.

Возвращаю с благодарностью бинокль. Тепло прощаемся с пехотинцами, и мы с Сашей направляемся по траншее в тыл. Справа и слева еще мечутся разрывы. Встречные уступают дорогу, и мы скоро добираемся до хода сообщения и по нему попадаем в небольшую балку.

На носилках лежат пять-шесть тяжелораненых, да десятка полтора легкораненых расположились на чем бог послал. Курят, комментируют только что прошедший бой. Здесь мы встретили и своего товарища из первой разведгруппы, которая действовала в центре. Он-то и сообщил нам, что из разведчиков он один остался в живых и что пехота взяла пленного. Мы же на этот раз добыли только две солдатские книжки. К счастью, они тоже далеко не бессмысленный, а ценный материал.

— Вот она какая — разведка боем, — с горечью подытожил Саша.

А я молчал. Что добавить? Этим все сказано. Немалой кровью достаются данные о противнике. Сколько однополчан осталось там, навеки заснув на этом заснеженном, нашпигованном осколками, а теперь и почерневшем, словно от горя, поле. А над головой от горизонта до горизонта по-прежнему простиралось бездонное, безучастное ко всему происходящему, голубое небо. И мы с Сашей, хотя и омраченные гибелью товарищей, были рады не только выполненному заданию, но и тому, что судьба дала нам еще один шанс — пожить месяца полтора на госпитальной койке до предстоящего боя.

По приказу Верховного

Здесь раньше вставала земля на дыбы, А нынче гранитные плиты. Здесь нет ни одной персональной судьбы — Все судьбы в единую слиты. Владимир Высоцкий. «Братские могилы»

В канун 40-летия освобождения города Кривого Рога от фашистских захватчиков, в феврале 1984 года, по приглашению партийных и советских органов приехали на торжества и мы, бывшие воины специального отряда 37-й армии, которые непосредственно принимали участие в боях на заключительном этапе операции по освобождению города.

Свое название город взял от почтовой станции, основанной 27 апреля 1775 года в урочище Кривой Рог, расположенном в верховьях реки Ингулец, при впадении в нее реки Саксагань. Все дальнейшее развитие города связано с железной рудой, найденной в его окрестностях.

Город рос. Узкая полоса застройки шириною в два-пять километров, редко где до десяти, протянулась теперь на 120 километров в почти меридиональном направлении. Здесь разместились шахты, горно-обогатительные комбинаты, предприятия металлургической, энергетической, коксохимической промышленности.

Будучи районным центром Днепропетровской области, город одновременно становится центром горнодобывающей промышленности Правобережной Украины. Это один из крупнейших железорудных бассейнов, являющихся основной сырьевой базой черной металлургии, важным узлом железных и шоссейных дорог.

14 августа 1941 года в Кривой Рог вошли немецкие войска. За время оккупации захватчики хищнически эксплуатировали залежи железной руды. В конце октября 1943 года наши войска подошли к городу. Начались кровопролитные, ожесточенные бои, которые долго в сводках Совинформбюро именовались как «бои местного значения».

Немцы умело использовали имеющиеся капитальные здания рудников, промышленных объектов, гигантские отвалы породы, скопившиеся за десятилетия, даже обрушения над выработками и создали глубокоэшелонированную, мощную оборону.

В январе — феврале 1944 года войска 3-го Украинского фронта выбили немцев из Никополя, а затем, преодолевая упорное сопротивление противника, хотя и медленно, но продвигались вперед. На повестке дня уже вырисовывалось освобождение Кривого Рога. Но отдать его так просто захватчики не хотели. Им как воздух нужна была криворожская руда с высоким содержанием железа, которую они старались выкачивать особенно интенсивно. Да что говорить о руде, коль враги с Украины эшелонами вывозили богатый чернозем...

Немецкое командование чувствовало, что им не сдержать продвижения наших войск, что их хозяйничанью приходит конец. Город — не вещь, в эшелон не погрузишь. Тогда они решили осуществить злодейскую акцию.

Мы и не предполагали, что нам придется участвовать в операции по спасению города, оказавшись случайно у ее истоков. Все началось с того, что взятый нами 16 февраля 1944 года в плен сапер из 23-й танковой дивизии на допросе заявил, что в последнее время и они, курсанты, занимались минированием в городе важных в хозяйственном отношении объектов, в том числе плотины на реке Саксагань и электростанции имени Ильича. Это сообщение подтвердили и подпольщики.

Противник заранее готовился к тому, чтобы в критический момент, когда наши войска пойдут на штурм города, взорвать эти объекты, уничтожить энергетическое сердце города, а вода, вырвавшись на свободу, довершит начатое ими черное дело. Специалисты подсчитали, что взрыв плотины позволит затопить почти всю восточную часть города вместе с рудниками и прилегающими к реке населенными пунктами. В этом не было чего-то нового — фашисты, как обычно, подрывали при отходе трудновосстановимые объекты. Вывод их из строя помимо ущерба нашей стране позволял противнику надолго затормозить восстановление и эксплуатацию рудников и промышленных объектов города. Кроме того, враги рассчитывали на большие потери в наших войсках. Поэтому информация, полученная от пленного, быстро восходила по штабным инстанциям и через представителя Ставки в штабе 3-го Украинского фронта Маршала Советского Союза A. M. Василевского дошла до кабинета Верховного главнокомандующего. Верховный приказал принять меры по устранению угрозы городу.

Теперь этот приказ пошел в войска, обретая реальность. Фронт возложил организацию и проведение операции на командование и Военный совет 37-й армии. Во исполнение этого указания командарм генерал-лейтенант М. Н. Шарохин принял решение об организации специального отряда, на который возлагалось выполнение этой задачи в тылу противника и удержание захваченных у врага объектов до подхода наступающих частей армии, находящихся на удалении около 20 километров от переднего края.

Исходя из сложности и трудности выполнения спецзадания отряд решено было сформировать только из добровольцев.

Для выполнения столь важного задания в тылу противника нужен был тактически грамотный и решительный офицер. Выбор командарма пал на подполковника — зам начальника оперативного отдела штаба армии Шурупова Аркадия Николаевича. Он был кадровым офицером. Воевал на Дону, Кавказе, с конца 1942 года — офицер штаба армии. Приглашенный на собеседование это предложение принял достойно.

Командарм коротко изложил стоящую перед отрядом задачу и сообщил о составе его штаба: заместитель командира отряда по политчасти — гвардии майор К. И. Нефедов — кадровый офицер, инструктор политотдела армии; начальник штаба — инженер-капитан А. Л. Мясников, участник боев на Волге, Курской дуге и Днепре; парторг — гвардии капитан Ф. Н. Тимонин.

После беседы у командарма у А. Н. Шурупова состоялась встреча с начальником штаба армии полковником А. К. Блажеем. С ним были решены вопросы обеспечения отряда оружием, боеприпасами, обмундированием и питанием, а уже вечером командир выехал в поселок Веселые Терны, к месту формирования и нахождения своего штаба.

Формирование отряда шло в глубокой тайне. В планируемые к отбору части выехали представители командования армии и политотдела.

В состав отряда вошли:

96-я отдельная рота разведчиков 92-й гвардейской стрелковой дивизии во главе с командиром роты старшим лейтенантом М. Д. Садковым и командирами взводов: Героем Советского Союза гвардии лейтенантом В. А. Дышинским, гвардии старшиной Н. С. Култаевым.

Каждый полк нашей дивизии был представлен взводом автоматчиков: от 276-го гвардейского стрелкового полка — под командованием гвардии лейтенанта М. М. Цимбала;

от 282-го гвардейского стрелкового полка — под командованием гвардии лейтенанта Г. М. Дьячко;

от 280-го гвардейского стрелкового полка -1 старший лейтенант Боровских, который и возглавил роту автоматчиков;

от 116-го армейского саперного батальона — рота саперов под командованием лейтенанта И. К. Голубчика;

армейский полк связи выделил две радиостанции с радистами и телефонистами.

Партийные органы подобрали семь проводников из местных жителей. Двое из них были несовершеннолетними. В отряде было около 200 человек.

Учитывая важность и сложность предстоящей операции, как позже рассказал Николай Зайцев, политотдел решил увеличить партийную прослойку. При штабе армии формировались курсы комсоргов и парторгов батальонов. Отобранные на учебу кандидаты размещались в 213-м запасном полку. Вот туда 19 февраля и прибыл к нам на беседу начальник политотдела 37-й армии полковник B. C. Мельников.

В конце беседы он обратился к нам:

— Товарищи коммунисты! Вам выпала почетная задача вписать еще одну замечательную страницу в историю Великой Отечественной войны. Нужны добровольцы!

И все присутствующие, 21 коммунист, выразили согласие на участие в операции. Затем нас распределили по подразделениям.

Так мы, трое автоматчиков: Зиневич и Алиев и я, попали во взвод Дышинского.

В составе отряда насчитывалось 49 коммунистов и 33 комсомольца. И уже позже приглядываясь, я видел, что стоящие в строю далеко не новобранцы, а опытные, не раз смотревшие смерти в глаза, закаленные в боях воины. Одни дрались у стен Сталинграда, другие — в горных теснинах Северного Кавказа, третьи прошли Курскую дугу и форсировали Днепр.

Утром 19 февраля командир разведроты гвардии старший лейтенант М. Д. Садков получил уведомление о том, что в 11.00 в расположение роты, на рудник Калачевский, приедет командир дивизии. Это известие не оставило никого равнодушным. Одно дело — когда комдив почти каждый день бывал в полках, другое — посещение им такого маленького подразделения, как наша разведрота.

К указанному времени, оживленно переговариваясь, подталкивая друг друга (нелишне и погреться), весь личный состав роты ожидал приезда командира дивизии у большого, с двумя входами, деревянного дома, в котором мы жили. Сверху, с крыш, метель играючи бросала в нас большими пригоршнями снег и все непременно старалась попасть кому-нибудь в лицо или за воротник. Иногда ей это удавалось, и над «счастливчиком» подшучивали и гадали, кто следующий получит такой подарок. 

А снежило вовсю. Вьюга, начавшаяся под утро, теперь основательно разыгралась, вошла в свою роль и на радостях неистово бросалась на все встречающееся ей на пути, стараясь завертеть и закружить в хороводе снежинок... На минуту, словно обессилев, в изнеможении успокаивалась, чтобы передохнуть, затем вновь оживала и, приободрившись, с удвоенной силой принималась играть миллиардами крупных, как вата, снежинок. Она перекатывала их, и они, снежинки, казалось, текли по земле, заравнивая углубления, а с подветренной стороны домов и сараев уже успела намести причудливые, серповидной формы, карнизы. В промежутках между строениями снег стал настолько твердым, что наст выдерживал нагрузку человека.

Выбравшись из тепла, мы оказались во власти хохота и завывания метели, но быстро освоились с ней. Нам, разведчикам, нравилась такая погода, когда снег слепит глаза, в залихватском посвисте ветра гаснут посторонние звуки, шорохи, особенно если направление ветра со стороны противника. Такая погода резко уменьшала видимость и создавала более благоприятные условия для проведения успешной операции.

Все это вызывало оживление и поддерживало наше веселое настроение. Клубится парок от дыхания полусотни людей. Идет разговор... Как обычно, в центре внимания — Канаев. Если раньше пальму первенства заводилы удавалось держать Феде Антилову, то теперь после его гибели при разведке боем под рудником Калачевским ею завладел Юра. Он не умолкал ни на минуту — то забавно рассказывал о своих промахах, то подтрунивал над товарищами. И как-то получалось так, что, едва он появлялся, вокруг него образовывался кружок слушателей. Так было и на этот раз. К тому же Юра был начитанным человеком и в спор с ним вступать решался не всякий. Имея охватистый ум, умея оценивать ситуацию, он мог задать такой вопрос, так его преподнести, что и осведомленного мог поставить в затруднительное положение.

— Вот ты скажи мне, — и он, прищурившись и пристально смотря в лицо Юре Константинову, стоявшему рядом, продолжал, — о чем мечтал молодой Марат, один из руководителей французской революции?

Чувствуя, что приковал к себе внимание, он распалялся и, не дождавшись ответа и не обращая внимания на метель, не говорил, а кричал, стараясь пересилить вой ветра:

— В пятнадцать лет быть профессором, в двадцать пять — гением и принести себя в жертву отечеству!

— А ты о чем мечтаешь? — поинтересовался Сергей Усачев. — Кем ты хочешь быть?

— Главным в моей жизни будет спорт, — говорил Юра Канаев. — Сперва сам буду выступать. Потом займусь преподавательской, тренерской работой.

И, забегая далеко вперед, скажу, что мой фронтовой друг доказал, что и в мирной жизни он верен своим принципам: дал слово — сдержи, пообещал — сделай. Жаль, что прожил он всего пятьдесят три года... Умер в 1977 году от тяжелой болезни. Но сумел многого достичь — декан факультета физвоспитания Пермского государственного пединститута, член научно-методического совета Министерства просвещения СССР, председатель областной федерации лыжного спорта, член городского комитета по физкультуре и спорту. А к фронтовым наградам добавился знак «Отличник народного образования».

Вот таким он был, мой фронтовой друг...

...Его шутки, прибаутки, дельные присказки в то утро метались, как верховой пожар в тайге, легко перескакивая с одного на другое.

— Что-то начальство не очень торопится, уже без пяти одиннадцать, — не совсем тактично сострил кто-то.

— Разговорчики! — прорезал, как молодой петушок, свой голос Садков, и его голова, как стрелка компаса, заметалась, стараясь узнать, кто сказал. На минуту стало тихо.

— Сколько я тебе говорил, — шепотом в тон неудачной шутке процедил Канаев, — не критикуй начальство.

— Канаев, Канаев, и тебя это касается, — назидательно произнес Дышинский, — не можешь без комментариев. Иногда язычку следует и кашки давать — поговаривала, бывало, моя бабушка.

— Едут! Едут! — крикнул кто-то из разведчиков, сумевший сквозь посвист ветра и шорох поземки по крыше расслышать рокот моторов приближающихся машин. Ротный словно ждал этого момента. Он молодцевато передернул плечами, одернул шинель, провел руками по ремню, скорее по привычке, чем по надобности, и бегло осмотрел всех. Рябоватое лицо его стало серьезным и даже каким-то отчужденным. Оно всегда становилось таким при встречах с вышестоящими командирами. Ему было чуждо заискивание, но робость перед ними Садков испытывал каждый раз. Окинув нас еще раз прощупывающим взглядом и как бы подводя черту ожиданию, коротко бросил:

— Кончай курить! Рота, в две шеренги становись! Разведчики, суетясь, начали торопливо строиться. Мы давно отвыкли от таких ранее до боли знакомых команд, поэтому при построении было много бестолковой толкотни. Наконец, разобрались и выстроились.

Окопный быт наложил на нас свой отпечаток. Тяжело разведчику в обороне. Порой, как я уже рассказывал, для того, чтобы притащить «языка», мы сами несли большие потери. И вот войска переходят в наступление. Работы тоже много, но она радует. Каждый день все вперед и вперед. И хоть спать приходится очень мало, но в душе подъем, радость. Мы первые входили в деревни, села и города. Мы были первые, кого целовали и обнимали жители. Нас не знали куда посадить и чем угостить. Мы были первыми, кто видел слезы радости измученных неволей людей. Это не забывается, остается на всю жизнь.

Наш строй внешне выглядел далеко не внушительно. Одеты были по-разному — и в добротные белые полушубки, и в не первой свежести, замызганные, подпаленные шинелишки, и в потрепанные телогрейки. Но, несмотря на пестроту одежды, выглядели мы бодро, даже озорно. Тщательно выбриты, у большинства слегка сдвинуты на ухо шапки, из-под которых выглядывали аккуратные чубчики. Две шеренги разведчиков, моих друзей-однополчан, до боли знакомых, бесстрашных и скромных, насмешливых и нагловатых, стояли плотно, плечо к плечу, как одно целое.

Едва успели построиться, как из-за снежной круговерти выскочили и подкатили к нам несколько полуоткрытых машин. Из первой не по годам легко выпрыгнул командир дивизии полковник А. Н. Петрушин с адъютантом и начальник разведки дивизии майор Матвеев. Из остальных машин — в основном офицеры штаба и политотдела.

Полковник Петрушин был коренаст, невысок ростом. Красное, бугристое, с прожилками лицо было непроницаемо спокойным, на нем выделялись толстые губы и крупный нос.

После официального рапорта командира роты комдив поздоровался с нами, а потом медленно пошел вдоль маленького строя, пристально вглядываясь в наши лица, словно он видел нас впервые. Дойдя до меня, стоящего на левом фланге, он пристально заглянул и мне в глаза, как будто желая о чем-то спросить. Но отвел свой взгляд и, повернувшись, неторопливо пошел в другую сторону. А я почему-то надолго запомнил этот проницательно-прощупывающий взгляд комдива.

Из состояния оцепенения меня вывел Канаев, который, как всегда, стоял рядом со мной. Ему хоть и холодно в шинели, но он хорохорится, бодрится и свысока поглядывает на меня. Но его состояние выдает лицо, все волосики поднялись, словно мелкие иголочки, оно посерело, только озорно смотрят глаза. За ним, молодцевато расправив плечи, стоит Соболев. Этого ничем не проймешь. Лицо словно точеное, тщательно выбритое, красное, так и пышет здоровьем. Далее — Шапорев Гошка, Пчелинцев Андрей и на правом фланге — Дышинский. Его я выделяю по белому полушубку, меховой пушистой ушанке, надетой в соответствии с требованиями ношения формы.

Переминаясь с ноги на ногу, перед строем около машины стояло человек пятнадцать капитанов и майоров. Одетые в добротные полушубки, красиво перехваченные ремнями, они держались молодцевато, несмотря на неистовый, со злым посвистом ветер, наблюдая за нами и перебрасываясь между собой отдельными фразами.

Пройдя несколько раз вдоль строя туда и обратно, комдив остановился посредине, снял с одной руки лайковую перчатку и, сделав паузу, обратился к нам. Этот жест не остался незамеченным — мы поняли, что он чем-то взволнован.

— Товарищи разведчики! — начал командир дивизии. — Предстоит выполнить важную операцию. Операция серьезная и трудная. Нужны добровольцы. — Голос его звучал глуховато, но тепло. Не было в нем прежнего голоса, чеканного, рубленого, что свойственно кадровым офицерам. — Кто считает себя неподготовленным, может остаться. Никаких мер к этим лицам командованием принято не будет. В том, что вы вернетесь все, я не уверен. Куда и зачем, об этом говорить не будем. Ясно?

— Ясно! — дружно ответил строй.

— На принятие решения даю две минуты! Повернувшись, полковник направился к Матвееву, стоявшему чуть сзади, на ходу доставая портсигар.

«Надо идти, коль просят, а не приказывают, — размышлял я. — Значит, так надо. Надо!»

И, приняв такое важное для себя решение, я даже повеселел. На душе стало как-то спокойнее. Я был уверен, что и мои товарищи поступят так же. Строй стоял не шелохнувшись.

Время шло. Перекуривая, приехавшие офицеры тихо переговаривались, наблюдая за ними. Взглянув на часы, комдив резко щелчком отбросил в снег окурок, натянул на руку перчатку и приблизился к строю.

— Подумали? Готовы к принятию решения? Если надо, еще подождем.

— Подумали! Готовы!

— Кто готов идти на выполнение задания — два шага вперед, марш!

Стоя на левом фланге, я хорошо видел всех. После слов команды строй мерно качнулся, и все, как один человек, сделали два шага вперед и остановились. Я и не мыслил другого исхода. Но это общее, единогласное решение всего коллектива как-то подняло и меня в своих собственных глазах, и я ощутил себя еще более связанным со своими товарищами незримыми, но крепкими узами дружбы, именуемыми воинским братством. От избытка чувств у меня к горлу подступил комок, глаза потеплели и готовы были пустить слезу. Этими двумя шагами вперед наши дела, помыслы и надежды сбалансировались, приводились к общему знаменателю, и я даже не сердцем, а каким-то шестым чувством понял, что мы стали друг другу еще ближе, роднее.

— Благодарю за службу! — взяв под козырек, ответил полковник на нашу готовность.

— Садков! Выведите из строя раненых, больных, если есть таковые, и постройте их вместе со старшиной вот здесь, сбоку. — И он указал место.

Из строя Садков вывел четверых раненых, повара и двоих приболевших. Среди них был наш помкомвзвода, раненный в руку, Иван Неверов.

— А теперь продолжим нашу работу. — И комдив снова подошел к правому флангу роты и у разведчика, стоящего рядом с командиром взвода Н. С. Култаевым, спросил:

— Где полушубок?

— Товарищ полковник! — за всех ответил командир роты. — У нас их мало, на всех не хватит. Да они их и не носят. Полушубки надевают, когда идут наблюдать на передний край. В основном они круглый год носят телогрейки.

— Хорошо! Старшина! Неси сюда все, что есть в наличии.

Старшина роты Колобков, воевавший еще на финской, торопливо вышел из строя и побежал в дом. Вскоре он вернулся с четырьмя полушубками. Но этот запас иссяк. Скоро с полушубками пришлось расстаться старшине и всем, кто оставался в расположении роты.

Наблюдая за этой процедурой переодевания, я никак не мог осмыслить всего происходящего. Меня навязчиво мучил вопрос, почему сам комдив занялся таким делом? Неужели он не доверяет другим? Или это так важно и срочно?

Теперь при подходе к следующему разведчику, одетому в шинель или телогрейку, он рукой подзывал одного из прибывших с ним офицеров и предлагал: «Поменяйтесь!»

Операция с переодеванием шла к концу. Но двух полушубков все-таки недоставало. В том числе и мне. Комдив приказал адъютанту привезти недостающие полушубки с его квартиры.

Затем полковник поинтересовался, как мы обуты. Приказал троим разведчикам разуться и, лично убедившись в добротности обуви, наличии теплых портянок, остался доволен.

— Желаю вам успеха в выполнении задания! — напутствовал он. — До встречи в дивизии! Матвеев, заканчивайте, а мы поехали.

Машины одна за другой покидают расположение роты, а вскоре в штаб армии ушла информация о готовности разведроты к выполнению задания.

— Товарищи! Через два часа — выход. Старшина, они уходят, их надо покормить. С собой взять только оружие и малые саперные лопатки. Куда придете, там вас обеспечат всем необходимым, — закончил майор.

В указанное время 43 разведчика во главе с командиром роты старшим лейтенантом М. Д. Садковым и командирами взводов Героем Советского Союза гвардии лейтенантом В. А. Дышинским и гвардии старшиной Н. С. Култаевым, добротно одетые и обутые, пошли к месту сбора.

Зимний день короток. Незаметно под посвист метели пришел и вечер. Едва стало темнеть, когда мы пришли в поселок Веселые Терны. Здесь нас уже ждали. Небольшими группами, по пять — семь человек, разведчиков быстро развели по домам на ночлег. Не успели разместиться на новом месте, как последовала команда получать продукты. Канаев, как старший по званию, выделил хозяйственного Пчелинцева, но тот скоро вернулся и сообщил, что донести продукты он не может и ему нужна помощь хотя бы одного человека. Мы недоуменно переглянулись. Как правило, на ужин сухим пайком каждому выдавали по полтора-два сухаря да по маленькой банке консервов на отделение. Канаев выделил еще одного — Шапорева, и они ушли. Не прошло и четверти часа, как они вернулись с горой расфасованных продуктов, которые начали выкладывать на стол. Места на столе не хватило, придвинули широкую лавку.

Каждый из нас получил тушенку, сливочное масло, водку, сухари, концентрат, а также белоснежные маскхалаты и по добротному вещмешку, вероятно специально пошитому. Размеры вещмешков были немного больше обычных.

Глядя на гору продуктов, я понимал, что это не без основания. Родина дала все, что она в состоянии была дать, проявила особую заботу о нас накануне выполнения специального задания. Но это будет завтра-послезавтра. А сегодня по предложению Канаева мы единогласно решили устроить хороший ужин.

Вскоре у пылающей жаром печки ловко хлопотала средних лет хозяйка, вызвавшаяся помочь нам, и скоро на стоЛе появилась дымящаяся, аппетитно пахнущая картошка, по-царски сдобренная свиной тушенкой. Вскрыли и пару бутылок водки, к которой хозяйка принесла миску хрустящих огурчиков.

Я наблюдал, как, судорожно морщась, не пил, а цедил ледяную водку Соболев, затем, как выброшенный на берег окунь, он жадно глотал ртом воздух. На глазах Канаева даже слеза выступила. Были и непьющие, их подзадоривали, но некоторые так и не согласились. От тепла и выпитого у всех порозовели щеки, заблестели глаза. Все оживились. В комнате стало шумно и весело.

— Я что? Вот дед пил, — похвалялся Шапорев, свысока поглядывая на нас, с аппетитом закусывая, жмуря от наслаждения глаза, — вот это — да! Однажды он выпил четверть самогонки, потом сутки спал, а во сне только мычал. Человек, — философствовал он, — раз только пьет. Остальное — похмеляется!

— Кончай базар! — как-то с неудовольствием процедил Канаев. — Тоже мне петухи.

Через пятнадцать минут — всем спать!

— А ты что на меня, Канаев, так смотришь? Я злость в себе распаляю.

— А не рано ли? — перебил его Юра.

— Нет, не рано. У меня до сих пор перед глазами стоит лицо моего друга, когда он читал письмо, которое ему прислали соседи. Его-то всех порешили. Поэтому при слове «фашист» у меня внутри все холодеет! Ух, доберусь я до них...

Мы хорошо убедились, что хоть умения у Шапорева и было маловато, но мужества и ненависти к фашистам — в избытке.

Под конец нашей трапезы в дом заглянул Дышинский. Поинтересовался, как устроились. От предложенного ужина отказался. На прощание сказал:

— Дневальных не выставляйте. Спать всем!

— Хоть и строгий, а заботливый, — резюмировал Шапорев, — мог бы кого-нибудь послать, так нет — сам пришел. Я не слышал, чтоб он голос на кого-нибудь повысил.

После посещения Дышинского все почувствовали раскованность, легкость оттого, что ночью не придется никому стоять на посту и теперь можем все отдохнуть одновременно.

Начали готовиться ко сну. Накануне спали мало, и сон, хотя время было еще не позднее, брал свое. Ложем нам служил толстый слой соломы, на которой «по-барски» мы и развалились по всему полу от стены до стены. Впервые за три-четыре месяца разделись, улеглись в тепле, под боком мягко, удобно. А это особенно высоко ценится после тяжелой дороги и сытного ужина.

Заснули почти мгновенно, так быстро сморил сон. Проснувшись, я увидел, что в комнате уже светло. Вначале даже не понял, где я. Приподнявшись на локте, осмотрелся. Мерно вздымалась грудь рядом спавшего Гошки. Посапывая, по-детски приоткрыв губы, спал, изредка почмокивая, Юра Канаев. По лицу Юры Соболева плавала мечтательно-растерянная улыбка. Запрокинув голову, с присвистом похрапывал Андрей Пчелинцев. И, глядя на него, никто бы не узнал, что в этом безмятежно спящем, как ребенок, человеке таилась большая сила, решительность. В бою он собран, пружинист, расчетлив в каждом движении, боевит. У этого солдата никогда нет свободного времени — он всегда занят: то чистит автомат, то ремонтирует одежду, то пришивает пуговицу, пусть она будет даже не его, а чужой — помогает товарищу.

Пока мы спали, командование отряда занималось формированием подразделений, еще и еще раз продумывало обеспечение нас всем необходимым. На этот раз выспаться нам дали, как никогда, по-домашнему. Проснулись почти одновременно и лежа обменивались мнениями о том, что ждет нас впереди. Но скоро беседа прервалась, в комнату вошли три офицера. На нашу попытку подняться последовал мягкий останавливающий жест.

Пришедшие поинтересовались нашим самочувствием, настроением и, уходя, сказали:

— Поднимайтесь, завтракайте, а в 12.00 построение.

В назначенный час выходим на построение. Метель по-прежнему беснуется. Подразделениям приказывают идти за поселок, на поле. Наша рота двинулась в указанном направлении. Пройдя метров триста, останавливаемся.

— Плотнее, плотнее, — слышится голос командира, и подразделения становятся друг подле друга.

Начинается митинг, который открывает командующий войсками 37-й армии генерал-лейтенант М. Н. Шарохин. Рядом с ним — член Военного совета полковник И. С. Аношин и начальник разведотдела армии полковник В. И. Щербенко.

Командование напутствовало нас на выполнение сложного и особо важного задания. Но ни слова, как и в дивизии, не было сказано, куда идем, что нам предстоит выполнить. Затем Шарохин представил нам командира отряда подполковника А. Н. Шурупова, его заместителя по политчасти майора К. И. Нефедова и начальника штаба капитана А. Л. Мясникова.

С ответным словом от имени разведчиков выступил Дышинский. Его выступление было кратким. В заключение он сказал:

— Мы готовы вы пол нить любую задачу по освобождению нашей Родины от фашистской чумы. Мы не пожалеем для этого сил, а если понадобится, и своих жизней.

Особое впечатление на меня произвели слова командира отряда Шурупова:

— Выполнять задание предстоит в нелегких условиях, и надо рассчитывать в первую очередь на свои силы, на себя самих. Если верблюд может обходиться без воды две недели, человек — несколько дней, солдат без патронов и гранат не проживет в бою и несколько минут. Поэтому берите с собой как можно больше патронов, гранат. Причем гранат не только ручных, но и противотанковых. В поселке, куда вы вернетесь сейчас, вас ждут подводы с оружием и боеприпасами. Продукты питания вы получили. Выход через полтора часа, — закончил Шурупов.

Командир отряда был среднего роста, из-под шапки выбилась русая прядь волос. Говорил он толково, не громко, но голос твердый, как у человека, умеющего повелевать. О характере говорила резко очерченная линия губ и строгий, проницательный взгляд.

К нашему возвращению в Веселых Тернах уже стояло несколько саней-розвальней, в которых находились новые автоматы, запасные магазины и черные промасленные коробки с автоматными патронами, вскрытые ящики с гранатами.

— Сменяем? — подзадоривал меня Канаев, беря в руки тускло поблескивающий, со следами заводской смазки новенький автомат.

— Нет, не хочу, — отказался я, — со своим уже сроднился. Мы понимаем друг друга без слов, а к новому надо еще приловчиться. А вот парочку запасных магазинов с удовольствием прихвачу.

Мы брали патроны: по четыре-пять коробок в упаковке по 500 штук, по двенадцать — пятнадцать ручных гранат, по две — четыре противотанковых. Все отобранное тщательно укладывали в вещмешки, а запасные снаряженные магазины и сумки с гранатами подвешивали на пояс, где находится обычно армейский нож. Я тоже был не исключение. Запалы положил отдельно. Каждый по-хозяйски аккуратно обернул бумагой, потом, за исключением двух, чтоб были под рукой, еще раз все обернул трофейным носовым платком и аккуратно вложил в левый карман гимнастерки. В результате наша экипировка — оружие, снаряжение и продукты питания — по весу получилась солидной. Маскхалаты, с надетыми сверху вещмешками, делали наши фигуры мешкообразными, неуклюжими.

В установленное время строимся, и вскоре начинается марш. Подразделение за подразделением вытягивается цепочкой из населенного пункта, и колонна приходит в движение. Наша рота идет где-то в середине колонны, за саперами. Разведчики все вооружены автоматами, за исключением Сергея Усачева, у которого за плечами была снайперская винтовка. Он единственный в роте носил очки, но стрелял отменно. Саперы, в отличие от нас, частично вооружены карабинами, кроме того, каждая пара несла по противотанковой трофейной мине, прозванной «сковородкой».

Впереди отряда на неказистой кобыленке ехал Шурупов. За ним шли офицеры штаба отряда.

Во главе нашей роты, как всегда, быстрой походкой, часто семеня ногами, по привычке свысока поглядывая на окружающих, шел старший лейтенант М. Д. Садков. Рядом с Дышинским — незнакомый нам коренастый паренек с карабином за спиной, двумя «лимонками» и пистолетом на поясе. Они почти все время переговаривались, наклоняясь друг к другу.

Хвост колонны терялся в снежной круговерти, где шествие замыкал подслеповатый мерин, запряженный в сани, на которых лежали запасной комплект питания к двум рациям и телефонам.

Метет по-прежнему. Слабо наезженная, с часто встречающимися сугробами дорога идет вдоль склона. Где-то справа — противник, а мы идем вдоль линии фронта, на юг.

Саперы и идущие впереди их автоматчики раза два пытались запевать, но их не поддержали. Солидный груз, теплая одежда, трудная дорога давали о себе знать. С такой ношей не до пения. Отряд шел навстречу большим испытаниям. И все понимали это.

«Что ожидает нас впереди?» — думал я, изредка перебрасываясь отдельными фразами с товарищами, глубоко загребая снег сапогами. Хуже нет неизвестности. Идешь и не знаешь куда. Ясно одно — предстоит бой, сложная и трудная операция, по-видимому, в ближнем тылу противника. Говорить было тяжело, и в основном шли молча. Метель разыгралась не на шутку.

— Как самочувствие? — поинтересовался подошедший Дышинский у Канаева.

— В норме, товарищ лейтенант! Вот только Пчелинцев попал впросак. Отвечает невпопад, думать не хочет, утверждает, что это загадка. Уверяю, не загадка. Просто голова у него забита другим — о хозяйской дочке думает. Тогда я вам коротенький анекдот расскажу. Идет? Сидят по весне на завалинке, солнышку радуются два старых-старых деда и вспоминают. И вот один из них обращается к другому:

— Кум! Русско-японскую кампанию небось не забыл?

— Помню, помню. Разве такое забывается?

— А помнишь, как нам в Порт-Артуре порошки какие-то давали, чтоб мы до баб не были охочи?

— Ну и что? Ведь это когда было-то?

— Как что? — оживился дед. — На меня вроде начинает действовать.

— Это тебе показалось!

— Какое там, кум, показалось? Как на духу перед тобой, чистая правда! И это в каких-то семьдесят лет, а что будет дальше?

— Канаев, откуда ты все это берешь?

— Товарищ лейтенант! У меня голова не только для фуражки, а еще и извилины имеет.

— И язык брезентовый, — съязвил Пчелинцев.

— Нет, не брезентовый! Брезентовый давно бы истрепался.

Последние слова Канаева потонули во взрыве хохота. Такие разведчики, как Юра Канаев и другие, незаметно, но повседневно поддерживали боевой настрой роты, заставляя забывать о трудностях, о невзгодах нашей нелегкой службы.

На коротких привалах бойцы, едва сойдя с дороги, валились на снег, подняв ноги вверх, отдыхали, дымя самокрутками.

По пути следования не встретилось ни одного населенного пункта. Тишина. Хоть и недалеко был передний край, но до нас не долетали ни звуки стрельбы, ни разрывы снарядов. И только во второй половине дня, когда метель ненадолго стихла и лишь медленно, словно из бездны, продолжали падать крупные снежинки, мы обратили внимание на два докатившихся до нас глухих раската взрывов.

Под вечер, едва стемнело, отряд подошел к Ново-Покровскому. В нем размещался штаб 19-го гвардейского воздушно-десантного полка подполковника С. И. Кравченко 10-й гвардейской воздушно-десантной дивизии, в оперативное подчинение которой мы поступили. Командование отряда направилось в штаб, а мы отдыхали. Отдыхали около часа. А тем временем в штабе еще раз уточнялось взаимодействие, согласовывались сигналы, кодировалась карта и решался ряд других вопросов, не терпящих отлагательства. Ребята, хоть и виду не подавали, а все же волновались, и чаще обычного нервно вспыхивали в сумерках огоньки папиросок. Но время бежит, его не остановишь. Невольно в голову лезет всякое. Думаешь о скоротечности жизни, а она мелькает перед глазами, как пассажирский поезд на перегоне — не успеешь прочитать его названия, а уже мимо прогромыхал последний вагон.

Вскоре Шурупов уже собирал командиров подразделений, которым заявил:

— Скоро будем переходить передний край обороны противника. Доведите до каждого — при переходе строго соблюдать дисциплину и порядок движения. На огонь противника не отвечать. Кто будет ранен — залечь, затаиться, кто сможет двигаться — выходить самостоятельно, тяжелораненых подберут санитары. Договоренность об этом имеется. Порядок движения...

Вскоре нас инструктировал Дышинский.

— А это наше пополнение, — закончил лейтенант. — Группа инженерной разведки, командир — старшина Веревкин. С ним пришли Левкович, Островский и другие. И наш взвод с учетом автоматчиков Зайцева, Зиневича, Алиева увеличился на двенадцать человек.

Снова в путь. Теперь представители полка ведут нас, разведчиков, к переднему краю. Остальные подразделения отряда следуют за нами. Взгляды всех устремлены на запад, где желтыми пятнами сквозь белую кипень и посвист метели маячат ракеты, обозначая ломаную линию переднего края.

Наконец, приближаемся к кромке высокого обрыва, дно которого рассмотреть не удается — там, внизу, беснуется, подвывая, поземка. Ветер обильно стегает нас мелким снегом, рвет маскхалаты, свистит в ушах.

— Делай, как я! — предлагает наш сопровождающий, и наш взвод, повторяя его действия, дружно съезжает вниз практически на пятой точке. И так подразделение за подразделением. Отряд не мешкая, приняв боевой порядок на время перехода, решительно пошел на сближение с противником.

— За мной! Не отставать! — снова команда, и мы, взяв на изготовку автоматы, теперь бежим за Дышинским. Бежим по твердому, довольно ровному насту, по-видимому дну озера или старицы.

Впереди попеременно то справа, то слева взлетают ракеты. Теперь до них недалеко, и с каждой минутой они становятся все ближе. Изредка снежную пелену прожигают трассы пулеметных очередей. Они красноватыми светлячками проносятся где-то около.

— Не отставать! Не растягиваться! — подбадривает Дышинский.

А как тут не растянуться, когда в трех — пяти метрах трудно что-либо различить. Метель нещадно бьет в глаза, дышать трудно, а идти надо. Вьюга играючи, словно белым пологом, укрывает, надежно маскирует наши следы.

С нами идут и два проводника.

Оборона немцев в этом районе была не сплошной. Она представляла собой систему опорных пунктов, между которыми была огневая связь, а в ночное время осуществлялось патрулирование. Выбранный маршрут перехода переднего края на этом участке был не случайным. Он обеспечивал отряду внезапный выход в тыл противника, и, что немаловажно, кратчайшим путем. Поэтому проводники поведут нас в обход, вне дорог и населенных пунктов. Несмотря на плохую видимость, направляющие уверенно бегут впереди, мы — за ними. Пока все относительно тихо. Наконец, попадаем в устье оврага. Здесь тише, но снега под ногами больше. Темп движения замедляется. Овраг довольно глубокий. Его верхняя кромка почти сливается, теряется в мельтешащей перед глазами снежной пелене.

Идем, соблюдая предусмотренный планом порядок. Но каждый метр пути достается с трудом. Хотя стараемся выдержать ускоренный темп движения, но кажется, мы не идем, а плывем в снегу, пропахивая в нем глубокие борозды.

Признаться, я неуютно чувствую себя в этом снежном лабиринте, стиснутом с обеих сторон крутостенными громадами оврага, края которого на фоне неба почти не просматривались, только временами ориентировочно угадывалась кромка. Да и та виделась лишь при подсвете ракетами с переднего края. Видимость ограниченная. В сознание закрадывается тревога — не дай бог, о нашем продвижении узнают или на нас случайно натолкнутся немцы: тридцати — сорока автоматчиков было бы достаточно, чтобы сверху забросать нас гранатами, а оставшихся добить автоматным огнем. По сути дела, мы не сможем даже развернуться, принять боевой порядок. Кроме того, достаточно нескольких удачных бросков гранат, и мы сами бы подорвались, так как представляли собой живые, начиненные толом торпеды.

Но пока все идет благополучно. Между селениями Божедаровка и Ново-Покровское нам удается осуществить переход переднего края обороны противника. Во многом этому способствовала как по заказу разбушевавшаяся метель. А отряд шаг за шагом, соблюдая меры боевого обеспечения, все дальше и дальше вползает во вражеский тыл. Идти очень и очень тяжело. Становится жарко. Даже очень жарко. А мы все идем. Пробовали быстрее, но безуспешно. Несмотря на трудности пути, все-таки упорно, шаг за шагом продвигаемся вперед. Чувствую, как по спине текут уже не капли, а потоки пота. Приблизительно через час овраг начал расширяться, и мы вскоре выбрались и из него. Я невольно вспоминаю, как же сейчас тяжело саперам, которые попарно несут противотанковые мины — «сковородки». И самому становится стыдно за свою слабость. Забыл даже думать о том, что ждет нас впереди.

В полночь метель, намаявшись, стала постепенно стихать. Над головой в разрывах облаков начали перемигиваться звездочки. Начало резко подмораживать.

Снова в голову колонны пробрался Дышинский. Остановив нас, он распорядился выдвинуть вперед усиленный головной дозор в составе шести-семи человек и два боковых — по четыре человека в каждом.

Лейтенант довел до нас приказ о том, что на взвод возлагается роль головной походной заставы.

— Двигаться, — инструктировал он, — на удалении зрительной связи. Сигнал руки в сторону — «вижу противника!». В случае его обнаружения одному из вас вернуться в ядро ко мне. Мое место будет здесь. Оставшиеся дозорные готовятся к бою. Мелкие группы противника, если не будет иного приказа, подпустить как можно ближе и принять меры к их уничтожению. В головном дозоре пойдут разведчики и саперы Веревкина.

Мы разошлись. Я попал в правый боковой дозор. Итак, приняв все меры предосторожности, отряд снова пришел в движение. Идти стало легче. Хоть и свежий снег, но под ним ощущается наст. При ходьбе по нему проваливаемся, но не везде.

Передний край противника теперь остался далеко позади, там, где по-прежнему изредка край небосвода подсвечивался частыми всполохами ракет.

Время шло. Не раз сменились дозоры. Облака расступились, и, наконец, вызвездило.

Почти над самой головой ярко горели Стожары. Идем без привалов. Вошли в молодой фруктовый сад. Здесь идти еще лучше. Наст почти выдерживает наш вес. Идем осторожно, тяжело дыша. Время от времени останавливаемся и прислушиваемся: в ночной тишине настороженное ухо улавливает скрип сотен ног, отдаленно напоминающий скрип множества подвод на зимней дороге. Цельность снегового покрова от наших ног разрушалась, оставляя позади вздыбленную полосу. Звукам в морозном воздухе — раздолье.

Задержек по маршруту почти не было, не считая наших кратковременных остановок на изучение обстановки, просмотр или прослушивание. На марше по указанию Шурупова радисты несколько раз быстро развертывали станцию, и сержант А. З. Вдовин передавал информацию о продвижении отряда — и снова в путь.

Выходим на дорогу. Она накатана, но под снегом. Прислушиваемся. Тихо. Снова вперед. Хотя и медленно, но поднимаемся в гору. И так с каждым часом пути отряд все глубже и глубже втягивается во вражеский тыл. Хотя идем целиной, обходя населенные пункты — проводники свое дело знают. Где-то сбоку залаяли собаки. Остановились, послушали, и снова вперед. Змейкой движутся по нашему следу подразделения. Они уже идут по тропе, проторенной нами. Им намного легче. А нам тяжело. И ни одного привала. А Дышинский торопит. Постоим, отдышимся, вытрем пот со лба — и снова вперед.

Будучи в ядре взвода, мы услышали от проводников, что слева позади осталась Александровка, скоро подойдем к цели. Под утро выходим, по-видимому, на самое высокое место, так как отсюда начинается резкий спуск на северо-запад. Здесь проводник с Дышинским останавливаются, и мы подходим к ним. Не дожидаясь команды, опускаемся на снег. Медленно, с трудом дыша, с каким-то хрипом, исходящим из легких на морозном воздухе, подходят подразделения. Они уплотняются, даже сжимаются, становятся более компактными, готовыми, как натянутая до упора тетива, немедленно развернуться к бою. Скрип шагов замирает. Наступает звенящая, напряженная тишина. Так 21 февраля в 3.00 отряд благополучно добрался до исходного рубежа по захвату гидротехнических сооружений на реке Саксагань.

Выждав, когда все подойдут, Шурупов вызывает к себе командиров подразделений. Пока все идет четко и размеренно. Без спешки и суеты отдаются приказы и напутствия. Сверяется время.

Не теряя времени, командир направил в поселок Стахановский разведгруппу под командованием старшины A. C. Горбунова в составе автоматчиков, саперов и двух проводников.

Разведгруппа благополучно незамеченной добралась до Стахановского и, сделав проходы в проволочных заграждениях, заняла подготовленные немцами окопы в снегу.

Получив эти данные, командир решает, воспользовавшись внезапностью, с ходу захватить поселок и район плотины.

Для реализации этого решения заранее были сформированы три боевые группы.

В правую группу вошли разведчики под командованием Дышинского с отделением инженерной разведки с задачей захватить северную часть поселка и плотину — и взвод автоматчиков и отделение саперов под командованием гвардии лейтенанта Цимбала, имевшие задачу захватить деревню Соколовку и прикрыть правый фланг отряда.

В центральную, основную группу вошли два взвода автоматчиков под командованием старшего лейтенанта Боровских и взвод саперов лейтенанта Голубчика. Им предстояло осуществить захват Стахановского, перейти по льду Саксагань и атакой во фланг и тыл выбить противника из района, прилегающего к плотине с юга, то есть помочь группе Душинского, а затем, продвинувшись в глубь Рабочего поселка, захватить электростанцию, организовать их оборону и любой ценой удерживать эти объекты до подхода частей, штурмующих город.

Для прикрытия действий центральной группы от удара противника со стороны Божедаровки направлялась группа автоматчиков под командованием старшины Горбунова.

Резерв командира отряда состоял из взвода разведчиков гвардии старшины Н. С. Култаева, связных от подразделений, радистов и телефонистов.

Замысел командования, который был, возможно, и безупречным и выглядел солидным на листах крупномасштабной топографической карты, на которых четко и красиво была отражена мысль штабных командиров, теперь надо было претворить в жизнь на реальной местности и осуществить силами отряда, то есть всеми нами, имея перед собой реального противника.

Наша группа с проводником Сашей отделяется от отряда и устремляется вперед, забирая чуть вправо. Пройдя с полкилометра, мы тоже разделяемся — далее взвод автоматчиков Цимбала поведет свой проводник. Командиры жмут руки, желают удачи, а мы приветственно поднимаем над головой автоматы.

Минут через пять Дышинский останавливается и без предисловий отдает приказ:

— Наша задача — захватить северную часть поселка Стахановского. До него около километра, он внизу у реки. Не задерживаясь, движемся по балке, подходящей к плотине, шлюзы на которой мы должны захватить. Ясно?

— Ясно! — с хрипотцой, но бодро повторяем мы.

— Как только спустимся вниз — развертываемся в цепь и вперед! А ты, Саша, — наш ведущий, будешь указывать нам направление движения. Мы отставать не будем.

Скоро подходим к крутому спуску, и первое, что видим внизу, слева, — огонь, который жадно лизал бревна, словно боясь, что кто-то отнимет у него добычу. Горело несколько домов в южной части поселка Стахановского. Корчились в последних судорогах догорающие дома и подворья. Но вокруг тихо: ни крика, ни плача женщин и детей, что бывает в подобной ситуации. Как будто все вымерло. Жители в основном выселены, а те, кто остались, попрятались в подвалах, землянках.

Дышинский с проводником быстро идут впереди, по ходу перебрасываясь отдельными фразами.

Начинается спуск. Склон крутой, снегу много, и мы сползаем вниз. Благополучно достигаем подошвы, от которой начинается балка, и, не останавливаясь, продолжаем движение. За нашей спиной, в южной части поселка, тишину ночи разорвали автоматные очереди, разрывы гранат. А мы пока белыми призраками бежим по лощине, постепенно все шире и шире развертываясь в цепь. Сверху мы, по-видимому, похожи на большую белую птицу, головой и туловищем которой были Дышинский со связным, а крыльями — развернутые в стрелковую цепь отделения. Бежим, жадно хватая разгоряченным ртом морозный воздух. Нас пока не замечают. Нас человек 25. На левом фланге — саперы Веревкина с проводником, а далее мы. Вот наш левый фланг цепи докатился до крайнего в северной части поселка домика, обтекает его, и через огород, не замедляя темпа, бежим дальше.

Наше присутствие выдает пока только резкий скрип снега под ногами.

Миновав домик, попадаем в фруктовый сад, от которого начинается пологий спуск к реке. И в этот момент вверх одновременно поползли несколько ракет, и по нас дробно застучали пулеметы. Воздух наполнился злым посвистом пуль. В отблесках огней была хорошо видна плотина и шлюз на ней. Хотя этого момента мы ждали и психологически были к нему готовы — не первый год в боях, но все же огонь немцев был для нас неожиданным. Бегущие с проводником наталкиваются на проволочные заграждения. Старшина Веревкин с двумя саперами быстрыми, отточенными движениями режут проволоку, и через проход левый фланг взвода устремляется вперед, к шлюзам. И вот тут-то эту группу встретил ураганным огнем противник. Ожила, как растревоженный осиный рой, вражеская оборона. Светящиеся трассы свинца, как щупальца, поползли к ним, шаря по снегу, стараясь найти и зло ужалить. За проволоку проскользнуло человек шесть. Немцам удалось прижать их к земле, хотя до шлюзов оставалась какая-то сотня метров. Попав под такой огонь, каждый суетливо ищет глазами бугорок или незначительное углубленьице и затаивается. Перед тем как отвечать огнем на огонь врага, надо осмотреться. И здесь застает рассвет. Казалось, осталось совсем немного, и они будут у цели, до которой — рукой подать.

Прицельным был огонь и по центру взвода, как будто враг поджидал, когда мы все окажемся на открытом месте. Сразу не сообразишь, откуда он ведется. Рой свинца прошивает все пространство, и кажется, бьют со всех сторон, словно попали в огненную ловушку. Поэтому, не успев пробежать тридцать метров от дома, были настигнуты пулеметными очередями, которые остановили нас. Бросаемся в снег, стараясь понять, что к чему. Первое, что удалось выявить, — это пулемет, который бил сверху, из окна кирпичного здания водонапорной башни. Два других — откуда-то слева, с правого берега реки, южнее плотины. Огонь их был косоприцельный, самый губительный.

— Вперед! — осипшим на морозе голосом кричит лейтенант.

После изнурительного более чем тридцатикилометрового марша мешок за спиной стал теперь во сто крат тяжелее. С усилием поднимаемся и устремляемся вперед.

Рой свистящего вокруг вражеского свинца прошивает все пространство, по которому мы перебегаем.

Когда делали короткие перебежки, я краем глаза видел, как справа от меня падали на снег раненые или убитые наши ребята-разведчики. Лейтенант Дышинский еще бежал, но потом и он залег. Различаю, что в пулеметную стрельбу вплетаются и автоматные очереди. Это немцы бьют из траншеи, что протянулась у подножия плотины, на нашей, восточной, стороне.

Горбатые фигуры разведчиков, с выпирающими вещмешками, перебегают и, упав в снег, быстро отползают в сторону и изготавливаются к стрельбе.

— Плотина рядом. Еще рывок — и мы будем на ней! — кричит Дышинский.

Одна за другой взлетают ракеты, струи свинца заставляют нас вжиматься в снег. Кажется, враг специально выжидал, чтобы в самый критический момент обрушить на нас шквал разящего огня.

Свинцовые стрелы буравят, прожигают предрассветные сумерки и устремляются к нам. В морозном воздухе резко стрекотали наши автоматы, деловито огрызаясь врагу короткими очередями. Если наш огонь был, по-видимому, малоэффективным, то пули врага, не щадя нас, творят свое черное дело. Они ищут нас в снегу, в который мы быстро зарываемся, но, к сожалению, находят и там. Зима — не лето. Малой саперной лопаткой удается только углубиться в снег и укрыться за ненадежным белым холмиком.

В злом посвисте пули продолжают по-прежнему выкашивать нашу залегшую цепь. Особенно велики потери в середине цепи. Вот и сейчас сбоку от меня вскрикнул еще один боевой товарищ. Он ранен в живот. Он то вытягивается дугой и сучит по снегу ногами от боли, то силится подняться, но это ему не удается, и он скрипит зубами и матерится. Спустя несколько минут он смолк...

— Ложись! — что есть мочи закричал Дышинский бесшабашному в своей удали Шапореву.

«Командир, — прикидывал я, — попытается найти какой-нибудь ключик к выходу из создавшегося положения, не впервой, найдет...» В критические моменты мы всякий раз полагались на его сообразительность, решительность, интуицию.

Немцы прижали нас к земле, практически не дают возможности поднять голову и хорошенько осмотреться. Тогда Дышинский решает перейти к детальному изучению переднего края. Почти каждому из нас, лежащему в снегу поблизости, выделяет участок для наблюдения и выявления огневых точек противника.

Лежим. Лежим и наблюдаем, изредка докладываем.

— А ты чего бегаешь туда-обратно, — выговаривал взводный Сергею Усачеву, — тебе что? Жить надоело? Не мельтеши перед противником. А сейчас отползи назад, к домам, выбери себе удобную позицию и бей по пулеметам. Понял?

— Понял, товарищ лейтенант!

— Вперед! — снова командует Дышинский, и мы, поднявшись во весь рост, дружно устремляемся к вражеской траншее, которая тянется вдоль подошвы плотины, прикрывая подходы к ней с восточной стороны. Поднимаюсь и я, хотя тело с трудом, без желания отрывается от земли. И как прежде, с того берега по нас ударили тугие трассы свинца. Вскочив, как наэлектризованные, мы бежим к траншее, ощетинившейся огнем, поливая ее длинными очередями, стараясь прижать немцев, не дать им вести прицельный огонь. Но враги пристрелялись, вновь нащупали и начали прошивать нашу цепь с двух сторон. И на этот раз наша дерзкая попытка успеха не имела. Ведя бой с противником впереди, мы невольно прислушивались и к звукам боя, происходящего у нас за спиной.

А параллельно с этим штаб отряда ловил момент направить саперов на обезвреживание зарядов по разминированию шлюзов. Взвесив все, командир решил — пора.

Для проведения этой ответственной работы лейтенант И. К. Голубчик выделил двух наиболее подготовленных саперов — старшину Н. И. Лантуха и сержанта Белозерцева. Вместе с ними должны идти и два проводника, хорошо знающие этот район.

Позже один из них нам рассказал: «Выбран был маршрут не только движения, но и возвращения, где их будет подстраховывать лейтенант Голубчик. ...Сначала шли между домами поселка и удачно подобрались довольно близко к шлюзам. Потом поползли. Мы впереди, саперы — за нами. Маршрут выбрали на значительном удалении от плотины. Так безопаснее и не особенно привлекали внимание противника. Здесь под прикрытием плотины, со стороны нижнего бьефа, было много снега. Ползли медленно, по ходу маскируя свой след, для чего последний тянул пучок срезанных веток.

На фоне неба были четко видны расхаживающие попарно и притоптывающие на морозе немецкие патрули. Они ходили в основном около шлюзов, по гребню плотины. Переливаясь через металлические створки, вода попадала на сливную часть плотины и оттуда с шумом низвергалась вниз. От воды на морозе сильно парило.

Наконец добрались до берега реки и здесь, недалеко от воды, решили остановиться. Саперы уползают к шлюзам, а мы остаемся, ждем, рассредоточившись и замаскировавшись в снегу на удалении ста метров от плотины. Патрули изредка бросали ракеты. Пролетавшие над головой и рвавшиеся с грохотом снаряды, вырвав из темноты безжизненную и избитую осколками землю, на миг, как при вспышке молнии, высвечивали проволочные заграждения, сквозь которые мы недавно проползли. С тяжелым фырканьем над нашими головами пролетели осколки.

А с той стороны реки по-прежнему то взлетит ракета, то начинает плеваться злыми очередями пулемет, и пули, кажется, стонут и жалобно визжат в поиске своих жертв. Их яростные очереди ищут цели, куда бы вонзиться.

Врезать бы по паре очередей по этим фрицам, и дело с концом, но этого делать было нельзя, это не выход из создавшегося положения — немцы не должны нас обнаружить.

Ветерок, тянущийся со стороны плотины, пробирает до костей. Саперы работают, а мы ждем, ждем. Ног я уже не чувствую и не имею возможности даже постучать ими одну о другую — немцы близко, услышат. Лежание на снегу было пыткой. Нас донимал мороз, а минутная стрелка, казалось, и не двигалась, как будто примерзла к циферблату часов. Внутри, казалось, все промерзло. Вчера в это время еще змеилась поземка, злилась метель, а теперь вызвездило. Темное небо исколото яркими звездами, а над головой повисла луна. Руки сильно начало прихватывать. Сначала кончики пальцев кололо, словно иголками, а потом они потеряли чувствительность — ими шевелишь, а не чувствуешь, словно они уже не твои. Кажется, еще несколько минут — и мы тут замерзнем.

Наконец, ухо улавливает легкий шорох. Ползут. Оба. Саперы подползают, а мы с сочувствием и состраданием смотрим на них. Если нам было холодно лежать в снегу, а каково им выполнять такую тонкую, деликатную работу по разминированию голыми руками в невыносимую стужу.

— Порядок! — следует ответ. — Полный порядок!

И мы, соблюдая осторожность, ползем обратно. Автомат уже в руках держать не могу — тащу за ремень. Ползу, а самого терзает мысль — не терпится узнать и подробности действий саперов.

Голубчик не выдержал долгого ожидания и полз нам навстречу. С ним мы и вернулись в дом, в котором чадил и трепетал небольшой костерок. Пока грелись, старшина Лантух детально рассказал о выполненной работе:

— Нам повезло. Я уже, когда ползли, думал, как придется выполнять задачу, как добраться до взрывчатки? А оказалось, все просто. Нам здорово повезло. Немцы после минирования не убрали настил между опорами. Это существенно облегчило нашу работу. Взрывчатка была в ящиках и подвешена к опорам шлюзов. Толовые шашки с электрическими взрывателями связаны друг с другом детонирующим шнуром и закольцованы. Мы обрезали провода, бикфордовы шнуры, извлеченные электровзрыватели побросали в воду. В теле плотины осталась взрывчатка. Если ее теперь нельзя подорвать электрическим способом, то можно огневым, наиболее элементарным. Для этого достаточно куска тола с вставленным взрывателем, чтобы поджечь кусок бикфордова шнура и подбросить и один из ящиков с начинкой.

Голубчик тяжело вздохнул и продолжал:

— И вся наша работа пойдет насмарку. Подрывная машинка, по-видимому, находится где-то около, возможно, в здании водокачки. Ничего не скажешь — удобная позиция».

Вскоре Голубчик с саперами уходит в штаб к Шурупову.

Настороженное ухо улавливает и различает эти звуки. Вначале за спиной, в районе действия основной группы, в самом поселке Стахановском, разорвались первые мины, а потом очередь дошла и до нас. Грохот и одновременно какое-то кряхтенье разорвавшейся серии снарядов и мин поглотили на миг первую трель автоматной и пулеметной стрельбы. Как будто в истерике, словно прося пощады, вздрагивала земля, а мы жались к ней всем телом, моля, чтоб она спасла нас и укрыла. А на той стороне хлестко и нервно вспыхивали и гасли ракеты, обозначая начертание переднего края противника по правому берегу реки Саксагань.

Когда на мгновение стихал грохот, тогда явственно слышались пулеметные очереди, и в предрассветных сумерках мы снова и снова видели ползущие над землей пульсирующие щупальца, которые настойчиво выискивали и жалили свои жертвы.

Ведь всего и пробежать-то осталось какие-то 100–150 метров. Много это или мало? Как считать? Спокойным шагом это расстояние по снегу можно пройти за две-три минуты. За это время пулемет успевает выпустить несколько сот патронов. И едва мы вставали, чтоб преодолеть, пробежать эти роковые метры — пристрелявшийся пулемет железной строчкой смерти прошивал нашу цепь, и падали, падали боевые друзья: одни — чтоб больше уже не подняться, другие — раненными. Танкист ведет бой, надежно укрытый броней, у артиллериста хоть и небольшое укрытие — щиток, у стрелка, автоматчика, разведчика ничего этого нет. Вся его защита — шинель или полушубок. А чаще всего — везение.

Снова команда — вперед! — и мы бросаемся к траншее. Мой автомат на какое-то мгновение замолкает, словно поперхнувшись от ярости, а потом, как будто осознав свою роль, он заговорил снова уже спокойно и уверенно. Его уверенность передалась мне, и отошло, растворилось чувство тоскливой безнадежности и опустошающего душу страха. Несмотря на огонь по центру взвода, хоть и медленно, но продвижение к плотине продолжается. Еще рывок, резкие хлопки рвущихся среди врагов гранат, и, наконец, хоть и маленькая, но одержана первая победа — захвачена вражеская траншея.

Но дальше успех развить все-таки не удалось — атака снова захлебнулась. Дышинский стал заметно нервничать. Он понимал, что заминка на главном направлении может сорвать выполнение задачи всего отряда. И как ни велико было желание овладеть шлюзами плотины, он видел, что каждый метр продвижения вперед достается с большими потерями. До шлюзов взвод не дойдет, его не будет, а пулеметы останутся. Потери с каждым шагом вперед все возрастают. Надо искать выход. И нам пока ничего не оставалось, как на огонь врага отвечать самим. И мы били по водонапорной башне, огневым точкам противника на той стороне, били просто по траншеям, над которыми мелькали каски немецких солдат.

Ведя бой у плотины, разведчики прислушивались и к разгоревшейся стрельбе, что шла у них за спиной, в южной части поселка Стахановского. Всех интересовал вопрос — а как там у них, ведь дело-то общее?

А на южной окраине поселка бой разгорался. Дома поселка немцами были заранее подготовлены к обороне. Из дверей и окон по нашим воинам хлестал огонь. Схватки были короткими, но ожесточенными, нередко переходя в рукопашные. Но заранее созданные при формировании отряда штурмовые группы действовали решительно и умело. Часам к пяти утра поселок был в наших руках.

Захватив поселок, подразделения, не мешкая, устремились к реке. Едва миновав строения, они были встречены ожесточенным огнем из траншей, расположенных вдоль правого берега Саксагани. Некоторым даже удалось ее достичь, но лед оказался покрытым слоем воды, и атакующие были вынуждены вернуться в поселок под прикрытие сельских построек.

А на правом фланге группа Цимбала, достигнув Соколовки, встретилась здесь с группой разведчиков Фурта из 24-го воздушно-десантного полка, которая еще накануне захватила несколько домов. Общими усилиями они захватили деревню, и немцам пришлось спешно отступать по льду водохранилища, что удалось осуществить далеко не всем.

Скоро от Канаева — нашего связного при Шурупове — узнали, что основные силы отряда ведут бой в поселке. Особенно упорное сопротивление противнику удалось оказать в районе размещения штаба роты. Теперь немцы, теснимые частью сил, отходили в нашу сторону, к плотине.

Получив такую информацию, Дышинский быстро принимает решение — не пропустить отходящих врагов на другую сторону. Захватив находящихся поблизости нескольких разведчиков, он бросается им навстречу. Связанные боем немцы спешно отходили, двигаясь вдоль проволочного заграждения, по огородам. Их было около 20 человек. Они были довольно хорошо заметны на фоне пожарищ. Подпустив их метров на сорок, по команде Дышинского мы открыли внезапный огонь. Немцы заметались, но было поздно, в короткой перестрелке они были все уничтожены.

Командир отряда, получив информацию о захвате поселка, решает перевести в него и штаб отряда. Затем принимает решение информировать штаб армии о ходе операции и приказывает развернуть рацию.

Связаться со штабом долго не удавалось, тогда антенну решили поднять повыше, на дерево. К сожалению, немцы быстро засекли ее работу, последовал огневой налет. Двое было убито, один из них радист, троих ранило. Особенно сильный огонь велся из карьера, находящегося южнее Рабочего поселка. Немцы не жалели боеприпасов и старались сковать огнем наши силы.

Командир понимает, что данные о противнике у него крайне скудны. Он потребовал от всех подразделений вести усиленное наблюдение за противником и выявлять огневые точки.

Рассветало. А наше долгое лежание на морозе начало давать о себе знать. В еще потное тело звериной хваткой вцепился мороз. Даже окопаться и то не удается.

Потери взвода насторожили Дышинского, и он, взвесив все, дает команду отойти левому флангу к домам. Командир взвода понимал, что эта группа с проводником попала в тяжелое положение. К сожалению, уже наступил рассвет, и отойти удалось не всем — только саперам Веревкина — Левковичу и Островскому, да двум-трем разведчикам из отделения Соболева. Они удачно проползли по канаве, потом коротким броском добрались до сарая и обосновались в нем. Но не надолго. Стены сарая были из плетня, обмазанного с обеих сторон глиной. Из этого ненадежного укрытия они вскоре перебрались в недостроенный, без крыши, кирпичный дом, из которого вели наблюдение и огонь по противнику.

Бойцы, пытавшиеся последовать их примеру чуть позже, снимались немецкими снайперами. Уцелевшие бойцы, в том числе и проводник Саша, полузарывшись в снег, пролежали весь день без движения. Ничем им Дышинский помочь был не в силах.

Не сладко было и нам, находящимся практически в середине взвода около Дышинского, где сосредоточились разведчики отделений Соболева и Константинова. Часть людей расположилась в недостроенном помещении, другие — то ли в сарае, то ли в овощехранилище и примыкавшем к нему доме, а часть — в траншее или на снегу. Чертовски холодно лежать на снегу. Я уже не раз испытал это на себе. — Вот и сейчас лежу и мерзну. Нас несколько, лежащих практически без движения. Чувствую, как мороз начинает прихватывать пальцы рук и ног. Кистями рук еще можно пошевелить, наконец, потереть их друг о друга, какое-то время можно терпеть. С каждой минутой лежания вцепившийся мороз мертвой хваткой начинает пересиливать и брать верх, и руки скоро теряют чувствительность. Не забывает мороз и о наших ногах. Он настойчиво и упорно принимается за нос, щеки, губы. Они тоже скоро теряют возможность шевелиться. Стынут плечи, поясница. А мороз тем временем ползет ниже — начинает мерзнуть живот, клонит ко сну. Становится вроде тепло, и меня как-то начинает убаюкивать, и я уже не обращаю внимания на стрельбу. Мысль, что я замерзаю, отрезвляет меня, и я решаю: что бы там ни было — не отползать! И вдруг слышу: меня зовут. Оборачиваюсь. Мне из-за угла дома машут. «Эх, была не была», — и я пополз. Сколько полз — не помню. Но дополз. Товарищи втолкнули меня в полутемное помещение, где тлел огонек, вокруг которого сидели полуобмороженные бойцы и отогревались. А вскоре, отогревшись, вместе со всеми я занял указанную мне новую позицию. Основная часть взвода Дышинского во главе с ним разместилась в траншее и в ближайших к плотине двух домиках.

Мороз не мороз, а бой продолжался, не ослабевая.

Сложной обстановка была и на правом фланге нашего взвода, где располагалось отделение Жеребцова, в состав которого входила группа автоматчиков — Зайцев, Зиневич и Алиев. Автоматчики были опытными солдатами, за плечами у каждого были свои нелегкие версты войны. Так, рядовой Николай Зайцев начал войну семнадцатилетним пареньком под Ленинградом. Успел проявить себя и здесь, на полях Криворожья. Взять хотя бы только один эпизод из его солдатской жизни, который выпал на его долю и на долю его товарищей по 188-й стрелковой дивизии, когда она вела изнурительные бои за Веселый Кут. Тот неимоверно трудный бой навеки остался в его памяти.

А было так. На узком участке фронта против их дивизии немцы сосредоточили свыше 100 танков. Он был в числе 35 автоматчиков роты, когда 22 октября 1943 года на занимаемый ими рубеж устремились 39 танков. Несмотря на огонь артиллерии, они достигли наших траншей и начали их «утюжить». Но ни один из защитников не дрогнул, не покинул свой боевой рубеж. Тяжелый танк, обдав Николая смрадом, прошел через окоп, но он уцелел. Хотя уцелеть удалось не всем. Много тогда погибло друзей Зайцева. Но все-таки они выстояли. В том бою девять человек бросились под гусеницы вражеских танков и ценой своей жизни остановили таранный удар врага, сорвали атаку, вынудили повернуть танки вспять. В том тяжелом бою, когда не по-осеннему было тепло и ярко светило солнце, и погиб его близкий друг — рядовой, комсомолец Ананченко, родом из-под Житомира. В начале боя отважный комсомолец подбил вражеский танк, а под второй бросился с миной.

А сколько еще Николай терял друзей на дорогах войны! Сам он пока жив и принимает это как счастье. А ведь таких боев у Зайцева было немало. Но и ему не всегда везло — подчас ранения и контузии надолго бросали его на госпитальные койки. А едва поправившись, он снова участвовал в боях.

...Зайцеву со своими товарищами удалось даже выскочить на восточную часть плотины, но огонь врага заставил залечь и их. Они вынуждены были окопаться и вступить в перестрелку.

Мороз не щадил и автоматчиков. И когда уже стало невтерпеж, Зайцев стал искать выход. И нашел. Он отполз к сильно обгоревшей хате, что находилась севернее плотины, по дороге на Соколовку. Здесь непослушными руками ему удалось разжечь плиту, подогреть замерзшую тушенку, обогреться. Сюда же по очереди добирались и его друзья, здесь они грелись, принимали пищу и снова отправлялись на свои боевые позиции. Тяжелее всего было смотреть на тяжелораненых. Они нуждались в неотложной квалифицированной помощи и тепле. К тому же в отряде ни одного врача, ни фельдшера. Все, что было в наших силах, мы делали, но этого было мало. Мотался среди них наш санинструктор Миша Девяткин, но вся его помощь, к сожалению, сводилась к наложению повязок. Холод, боль, потеря крови для раненых были губительны. Обычно ранят — санинструктор или свой брат солдат вынесет с поля боя и отправит раненого в тыл. А здесь куда? — кругом враги. Мише тоже досталась работенка — не мед. Пуля ведь не разбирает, кто носит сумку с красным крестом, а кто без нее. Если мы лежим, отстреливаемся, то он должен бегать от одного раненого к другому и оказать первую помощь.

Теперь у нас появилась возможность изучить находящуюся перед нами плотину и прилегающий к ней район подробно. Плотина была земляной, посредине — шесть бетонных опор, на которых крепились шлюзы, регулирующие уровень воды в водохранилище. Шлюзов же было пять, но они двухъярусные, верхние и нижние. Щиты изготовлены из квадратных дубовых брусьев 300 на 300 мм. К опорам была подвешена взрывчатка. По верху опор проложены рельсы, по которым с помощью лебедки перемещались вагонетки. Неделю назад они были заполнены взрывчаткой — патронами в бумажной обертке розового цвета.

Вода, низвергаясь вниз, попадала в нижний бьеф, откуда далее на юг продолжала свой бег Саксагань. В конце поселка Стахановского в нее впадал безымянный ручей. Ниже плотины на удалении метров двести река была свободна ото льда. В верхнем бьефе водохранилище полностью покрыто льдом. Южнее плотины обрывистый берег, высотой до двух-трех метров, который от околицы полого спускался к реке. Местами вдоль западного берега виднелись отдельные траншеи, в которые упирались огороды Рабочего поселка. Характер застройки поселка обычный сельский, с надворными постройками. В южной стороне поселка находился сад, юго-западнее его — каменный карьер. Наш восточный берег был пологим. Севернее плотины, на этой стороне, в километре от нас находился поселок Соколовка. Южнее плотины — поселок Стахановский, огороды которого спускались в сторону реки, но не доходили до нее метров сто — там из поймы реки до войны брали щебень.

Студеный февральский рассвет с трудом прогонял устоявшуюся темноту. За ночь мороз постарался, и поселок покрылся изморозью, мягко вырисовывались здания, деревья.

На той стороне за верхним бьефом водохранилища просматривалось кирпичное здание школы (школа № 35 имени Серго Орджоникидзе), из окна второго этажа которой била пушка, судя по разрывам — 75-миллиметровка. Она вела обстрел от Соколовки до северной окраины поселка Стахановского. С той стороны, но недалеко от плотины, возвышалось кирпичное здание водонапорной башни, на верхнем этаже которой был установлен пулемет. На фоне выпавшего снега башня казалась кроваво-красной. С нее наша оборона была видна как на ладони. По-видимому, это здание было главным опорным пунктом вражеской обороны в районе плотины. Ниже по течению, за плотиной, из отдельно стоящего сарая с торцевой стороны периодически прямой наводкой била пушка. Перед стрельбой дверь открывалась, после серии выстрелов ворота снова закрывались. Из подвального окошка дома Зимовского, как из амбразуры, захлебываясь огнем, работал пулемет, а в доме чуть левее жилого каменного здания управления Водобура располагалась еще одна огневая точка — пулемет.

И все три пулемета простреливали наши позиции почти во фланг расположения взвода. Из карьера велся массированный минометный обстрел. Чердачные помещения Рабочего поселка облюбовали снайперы.

По-прежнему путь к плотине с юга и запада обстреливался противником. Порой казалось, что пулеметы врага захлебнутся в яростном лае. Часам к десяти со стороны каменного карьера и из-за Рабочего поселка, со стороны рудника имени Фрунзе немцы начали методический обстрел наших позиций из тяжелых орудий и минометов. Очень сильный огонь велся и со стороны сада, что южнее плотины за поселком.

Кроме того, немцы имели возможность маневра живой силой, практически находились в заранее подготовленной и уже занятой их войсками обороне. Наше положение было незавидным. После обеда пошел снег, видимость ухудшилась. Не только мы интересовались противником, но и противник нами. Вражеская пехота, силой до взвода, не раз пыталась приблизиться к нашим позициям, что требовало от нас невероятного напряжения сил и стойкости. По сути дела, это была уловка врага — выясняли и уточняли район нашего расположения, а уточнив, вскоре перешли к методическим обстрелам. Через некоторое время четыре немца пытались перейти реку Саксагань, но и их попытка была пресечена. То же самое пробовала осуществить и группа автоматчиков со стороны поселка Соколовка — по льду перейти водохранилище, но это осуществить тоже не удалось.

Южнее поселка Стахановского пулеметному расчету все же это удалось, и он, заняв удобную позицию, начал обстрел поселка. Лейтенант Дьяченко с двумя автоматчиками решил его уничтожить. Немцы потеряли бдительность, и они сумели подобраться к ним на бросок гранаты. Один из немцев был убит, а второй, расстреляв патроны, сдался в плен. Пленный сообщил, что Рабочий поселок обороняет батальон 112-го пехотного полка 62-й пехотной дивизии.

Итак, элемент внезапности для отряда был потерян. А события в районе плотины продолжали развиваться. Вскоре после рассвета в нашу группу вместе с Канаевым пришел начальник штаба отряда гвардии капитан Мясников. Среднего роста, в очках. Внешний вид его не соответствовал моим представлениям о военном человеке. Общительный, подвижный. Они вместе с Дышинским облазили все вокруг, все просмотрели, все взвесили.

— Ну что ж, лейтенант, близко локоть, да не укусишь, — невесело пошутил он.

— Вот усыпим их бдительность, а потом попробуем рывком добраться до шлюзов. Сначала поползем вдоль плотины и будем двигаться до тех пор, пока нас не обнаружат, а потом броском вперед достигнем шлюзов и укроемся за надежными бетонными опорами. Риск, конечно, есть. Я на везенье не рассчитываю. Но без надежды и веры в успех, веры в своих ребят я бы не решился, — пояснил Дышинский. — Кроме того, все огневые точки противника нам известны.

— Ты хочешь сказать, смелость и тонкий расчет, — неторопливо уточнил Мясников.

— Именно так, товарищ капитан, — подтвердил комвзвода.

— Нельзя, перебьют! На это я вам не даю согласия. Путь к плотине с юга, от домов, сильно обстреливается.

— Всех не перебьют, — потирая озябшие руки, пояснял Дышинский.

— А как там, на других участках?

— Пока неважно. На ту сторону никому перебраться не удалось. Я пошел в штаб. Об обстановке на вашем участке доложу командиру. Повторяю, без приказа никаких действий не предпринимать.

Дышинский чувствовал, что начальник штаба его понимает. Уловил с полуслова его предложение и разделяет его точку зрения. Но разрешения на бросок не дал, поэтому лейтенант в душе переживал, хотя и сдерживал свои чувства. «А теперь мы будем мерзнуть весь день и бросок сможем сделать не раньше вечера. Но и вечером тоже не просто. При такой иллюминации и ночью видно не хуже, чем днем. Что-то надо делать, что?» — думал Дышинский.

Преображается, меняется солдат в бою. Да что говорить о нас? Другим стал и Дышинский. Тревога изменила его лицо. То ли складочка, то ли морщинка легкой тенью пробежала по нему и остановилась у переносицы.

Начштаба ушел. Вскоре к нам пришел капитан Ф. Н. Тимонин. Разыскав Дышинского, он представился и добавил:

— У вас тут жарко. Пока добирался, дважды под минометный обстрел попал. Пришлось метров сто ползти по-пластунски.

Дышинский его видел впервые. Ф. Н. Тимонин был в годах. Но вел себя непринужденно. Взводный был наслышан о нем. Нужда рано выгнала его из калужской деревни. До революции работал на заводе в Петрограде, ныне НПО «Электросила». Был красногвардейцем, встречал на Финляндском вокзале возвратившегося из-за границы В. И. Ленина. Охранял Смольный. С первых дней этой войны — на фронте.

— Товарищ капитан, чего ждем? От судьбы не уйдешь. Мы дело пришли делать, а не в траншее отсиживаться и мерзнуть. Сколько ребят уже полегло! Неужели зря? Вон смотрите. — И Дышинский показал на раненого, который, привалясь к стенке траншеи, лежал скрючившись от боли. Вскоре его свистяще-булькающее дыхание замедлилось. В уголках губ проступила кровь, и он нехотя, медленно закрыл глаза...

Во время беседы Дышинский передал парторгу заявление Шапорева о приеме его кандидатом в члены партии. Прочитав написанное и подумав, Тимонин сказал:

— Что ж, очень хорошо. При первой же возможности рассмотрим его заявление. Партии стойкие бойцы всегда нужны.

Не оставил без внимания парторг и нас, разведчиков. Побеседовал с нами, а потом, переждав артобстрел, ушел в сторону Соколовки.

После ухода начальника штаба и парторга я еще раз убедился, что, несмотря на сжатые сроки формирования отряда, штаб и политотдел армии сумели подобрать и поставить во главе его решительный и тактически грамотный командный состав. Его представители находятся непосредственно в подразделениях, беседуют с офицерами и бойцами, поддерживают их боевой дух и настрой на успех операции. Одновременно с этим чувствуется и их серьезная озабоченность ходом ее выполнения, готовность помочь во всем, если надо, а то и первыми выйти на рубеж атаки, увлечь за собой других и разделить со всеми общую участь. И эта, неуловимая на первый взгляд, связь между командирами и подчиненными цементировала, сплачивала и объединяла всех, становилась насущной потребностью.

Самое страшное на войне — неизвестность. В критические минуты боя она иногда существенно дает о себе знать.

Мы, не раз видевшие Дышинского в боевой обстановке, всегда поражались его самообладанию. Мы видели его в критических ситуациях, когда само выполнение задания, да и все наши жизни висели на волоске. И в такие напряженные минуты убеждались, что страх ему не ведом, так нам казалось. Но ведь человек же он? Из чего же он сделан, на каком тесте замешен? Есть же и у него нервы? Но все переживания, может быть даже более острые, чем наши, он прятал в себя, осознавая свою личную ответственность за выполнение боевой задачи. И мы ни разу за ним не замечали признаков страха или растерянности. Разве только плотнее сомкнутся его губы да проступит на его лице бледность, четче и глубже проляжет складка у переносицы да чуть строже станет взгляд его спокойных глаз.

Дышинский хорошо понимал, что нам в первую очередь нужны плотина и шлюз. Нужны как жизнь, как хлеб. И вот теперь он еще раз пытался доказать, может быть, и самому себе, что и в сложной ситуации человек не беспомощен, все зависит от его духа, душевного настроя, целеустремленности. Поэтому он чутко вслушивался в звуки боя, наблюдал за противником, стараясь уловить, выявить хоть малейшую возможность захвата шлюзов плотины. Он не обращал внимания ни на проходящие над головой трассы свинца, ни на обжигающий, с ветерком, морозец.

Короткий зимний день, казавшийся длинным, кончался. Об этом оповестил отсвет вечерней зари. Весь день противник беспокоил нас короткими, но сильными огневыми налетами, атаками мелких групп пехоты.

Таким образом, первый день отряду не принес ожидаемого успеха. На правом фланге была захвачена Соколовка, с опор шлюзов сняты электродетонаторы, южнее плотины — поселок Стахановский, где ранее находилось до роты пехоты противника. То есть весь восточный берег Саксагани был уже в наших руках. Если плотину и шлюзы не захватили, то подходы к ним были надежно прикрыты нашим огнем. Теперь всех волновал вопрос — а догадался ли противник о наших намерениях? Этот вопрос в первую очередь интересовал командование отряда.

Пройдет много лет, и во время одной из встреч ветеранов в Молдавии в 1972 году бывший командир спецотряда А. Н. Шурупов передаст разговор с захваченным в плен во время Яссо-Кишиневской операции командиром немецкого полка, подразделения которого обороняли в те февральские дни 1944 года плотину и район КРЭС.

Немецкий полковник заявил: «Появление русских войск в нашем тылу у поселка Стахановского для нас было полной неожиданностью. Первые попытки отдельных групп солдат перейти реку Сакеагань и приблизиться к плотине нами были расценены как действия партизан. Так было не раз, и мы этому не придали серьезного значения».

Это, по-видимому, и спасло плотину от взрыва в первый день боя 21 февраля. Приведенным высказываниям пленного офицера можно верить, так как немцы в тот момент располагали достаточным количеством сил и средств для уничтожения или локализации действия подразделений спецотряда. Поэтому внимание немцев в основном было приковано к взводу разведки Дышинского, так как он находился в непосредственной близости к шлюзам плотины.

Под вечер ко второму домику от плотины, в котором расположился полковник В. И. Щербенко, автоматчики привели пленного. Он был средних лет, вид далеко не бравый — кланялся, беспрерывно бормотал: «Гитлер — капут!»

— Только стрелял по нам, гад! Пятнадцать минут тому назад убил моего друга, а теперь Гитлера вспомнил, — не выдержал один из бойцов, доставивших пленного.

Захваченный пленный показал, что по западному берегу, в районе Рабочего поселка, оборона немцев состоит из отдельных траншей и приспособленных для боя домов. Всего в районе между водохранилищем и безымянным ручьем — до пехотного батальона, усиленного орудиями и минометами, перед которым поставлена задача — задержать продвижение русских войск.

В этот домик, на огонек, заглядывали многие. Вскоре сюда собрались вместе с проводниками и выбравшиеся из-за проволоки бойцы.

— Живой? Натерпелся страху? — поинтересовался Дышинский у проводника.

— Живой, — еле шевеля негнущимися губами, цедил Саша. — Внутри все закоченело, а ноги, кажись, отморозил. А вот страху натерпелся! Что было, то было. Ужасное состояние. А когда видишь, как все ближе и ближе ложатся очереди и следующая, возможно, будет твоя... Хотели было податься к домам, но не удалось — рассвело. Нас засекли снайперы, а они знают свое дело: выстрел — и нет человека. Поэтому и пришлось лежать весь день практически без движения. В валенках и то очень холодно.

— Я тоже такое испытывал. А сейчас мы тебя отогреем. Ребята, где водка? Угощайте его от души. — Это наш проводник Саша Филатов. — Ноги ему надо как следует растереть.

Вчера, сами понимаете, было не до знакомства. И на паренька градом посыпались вопросы.

— Расскажи им о себе, Саша, так будет лучше, — посоветовал лейтенант.

И Саша рассказал:

— Когда началась война, мне исполнилось 15 лет. Был в оккупации. С весны сорок третьего — член подпольной группы Союза добровольного общества ликвидации фашизма (СДОЛФ). С октября — боец истребительного батальона. Командовали нами коммунисты П. Чухно и И. Передня. В конце ноября по рекомендации командования этого батальона и второго секретаря горкома партии товарища Юдина я в числе других был направлен в диверсионно-десантную группу, которая находилась в Днепропетровске. Там же в декабре вступил в комсомол. Днями был направлен в распоряжение командования 37-й армии. Перед тем как принять в отряд, со мной долго и обстоятельно беседовали. Беседовал со мной и командир спецотряда, и начальник штаба. А теперь вот у вас.

— А кто конкретно тебя выбрал или рекомендовал проводником?

— В отряд попал по рекомендации второго секретаря горкома партии Юдина, хорошо знавшего нашу семью...

— Как, подходящая кандидатура? — поинтересовался Дышинский. — Берем во взвод?

— О чем речь! Свой парень! — закончил Шапорев и дружески похлопал Сашу по плечу.

Вечером в штаб отряда был вызван лейтенант Дышинский...

— Скоро ты останешься хозяином на этом берегу, — сказал, обращаясь к нему, Шурупов. — Теперь, когда электрозапалы на шлюзах обезврежены, ваша основная задача — сковать огнем и маневром действия противника.

Поздно вечером из взвода Дышинского по приказу Шурупова была отозвана группа Веревкина, перед которой была поставлена задача — найти надежное место для переправы на тот берег автоматчиков и разведчиков.

Под шелест пулеметных очередей саперы благополучно добрались до реки. Здесь Левкович спустился на лед и приступил к обследованию. Несмотря на осторожность, лед под ним провалился, и он по грудь оказался в воде. Выбравшись с помощью товарищей из ледяной купели, он продолжал выполнять начатую работу. Тогда старшина Веревкин спустился немного ниже по течению. Но здесь и ему не повезло — у противоположного берега он провалился в воду. Мерзли руки, ноги, мороз мертвой хваткой терзал тело. Отползли еще ниже по течению. Веревкин снова вышел на лед и снова провалился. И только через некоторое время с третьей попытки удалось найти такое место, где лед хотя и потрескивал, но выдерживал нагрузку от ползущего человека.

Левкович с Веревкиным перебрались на другой берег и тщательно его обследовали. Хоть это и казалось невероятным, но им удалось установить, что мин на той стороне около реки не было. А это уже многое значило. Оценив сложившуюся ситуацию, они решают усилить лед в районе найденной переправы, для чего используют подручные материалы, которые имелись в поселке, — доски, двери. После завершения этой операции часам к двенадцати ночи Веревкин доложил Шурупову о выполнении поставленной задачи и о том, что противоположный берег не заминирован. Веревкину Шурупов разрешил обсушиться. Но где? Теплого очага нет. А мороз брал свое. Старшина замерзал, он это чувствовал всеми клеточками своего коченевшего тела. Холод постепенно проникал вглубь, леденил сердце. Неужели конец? Свое спасение Веревкин видел только в движении. Оставшись в неотапливаемом помещении, он принялся шагать взад и вперед, сильно размахивая руками, приплясывая, а потом снова начиная в неистовом темпе шагать и шагать по комнате. Мороз есть мороз, он колол и жег огнем его коченевшее, готовое застыть тело. А он вопреки этому ходил и ходил как заведенный автомат, стуча ногой по ноге, шевеля плечами и неистово махая руками. И находясь в промерзшем помещении в течение нескольких часов, ему удалось теплом собственного тела слегка подсушить на себе одежду. Из этого же дома он вел наблюдение и огонь. Здесь на его глазах был убит однополчанин Яков Островский.

Выполнение операции продолжалось. Командир отряда, получив данные о том, что путь к Рабочему поселку открыт, принимает решение захватить поселок.

Около полуночи первыми в сопровождении саперов через Саксагань по двум наведенным переправам перешли штурмовые группы Дьяченко, Нестерова и Лебединцева под командованием Мясникова.

Для немцев это было полной неожиданностью, они были захвачены врасплох: одни из них отдыхали, другие занимались приготовлением пищи. Был захвачен пленный.

Командир отряда, выслушав Мясникова о захвате нами в Рабочем поселке располагавшихся по улице Севанской шести домиков, решил не медлить, а перенести на ту сторону свой штаб. Он отчетливо представлял, что с утра противник попытается вернуть только что утраченные позиции. Ему надо быть там, среди своих бойцов, чтобы самому видеть и оперативно реагировать на действия противника. На этой стороне, в Стахановском, он решил оставить вспомогательный узел связи с радистами и телефонистами.

Перейдя в три часа ночи на правый берег Саксагани, он приказал занять под штаб дом № 82, а сам, пока было относительно спокойно, под сполохи осветительных ракет и вялую перестрелку, в сопровождении начальника штаба и замполита майора К. И. Нефедова начал обход обороны. Он знал, что бойцы и командиры подразделений были не новичками-новобранцами, а закаленными в боях воинами, но он хотел на все посмотреть самому и чтобы видели все, что он тоже здесь, вместе с ними. Переходя от дома к дому, он тщательно осматривал занятый боевой рубеж, давал необходимые указания, выслушивал предложения.

К этому времени бойцы по указанию своих командиров подразделений уже выбрали удобные позиции: кто-то расположился в домах у окон, у дверей, около домов, на чердаках, в хозяйственных постройках.

Теперь на левом берегу остались еще разведчики Дышинского и часть саперов. Во второй половине ночи Дышинский собрал разведчиков двух отделений. Расселись вокруг костра, дымя папиросками. Отблески огня выхватывали из темноты их сосредоточенные, полные понимания лица.

— Я хочу с вами поделиться своими соображениями, — начал командир, — о нашем месте в бою. Как мне сообщили, основные силы отряда перешли Саксагань и захватили шесть домиков, возле плотины, так что бой на той стороне будет жестким. Наша задача — помочь им. Дело-то общее. Демонстрация атак, чем мы занимались вчера, сегодня, уверен, будет малоэффективной. Нужны более решительные действия. Хотя нас и мало, но частью своих сил мы это должны выполнить.

— Это приказ? — спросил кто-то из темноты.

— Нет. Это мое решение: пока у противника еще нет полной ясности о том, что произошло ночью, нам нужно захватить шлюзы, и сделать это до рассвета. Вот тогда немцы за нас возьмутся основательно, а это будет нашей конкретной помощью действиям отряда на той стороне.

...Ползти под гору было легко, и мы удачно добрались до реки. Справа от нас рельефно на фоне неба просматривались казавшиеся громадинами бетонные опоры шлюзов. Плотненько сползаемся к лейтенанту. Обведя всех взглядом, тот шепотом ставит задачу:

— Снег глубокий, поэтому вначале метров тридцать ползем — далее голо, отсюда бросок. Вы курите, а я еще разок взгляну, понаблюдаю за фрицами. — И он пополз от нас наверх, к «гребню», чтоб еще раз острым, наметанным глазом осмотреть местность.

«Неужели не возьмем? Ведь шлюзы почти рядом! Один бросок? Всего один бросок! Надо только уловить момент. Один бросок — и шлюзы в наших руках», — прикидывал я. Зябко передернув плечами, затаился, впиваясь взглядом во вражескую оборону, а с той стороны, словно резвясь или стремясь взять первенство, скороговоркой били пулеметы. Особенно усердно били два, расположенные по обе стороны от крайнего домика. Хорошо видны желтые языки пламени. Огненные трассы свинца то проходили где-то в стороне, то почти рядом, отчего в лицо летели мелкие камешки, сбиваемые с бруствера, за которым мы укрывались. Был ли риск? Да, был! Но ведь вопрос можно поставить и так — во имя чего рисковать? Если ради дела, то надо. Дышинский умел и рисковать, хорошо зная, что риск тоже стихия удачи, и подчас он интуитивно верил в свою звезду. И это знание, это предчувствие выручали его не раз на страшных дорогах войны.

Из траншеи, идущей севернее плотины, немцы беспрерывно бросали ракеты и вели автоматный огонь. Вот это-то и беспокоило лейтенанта. Он трезво оценил сложившуюся обстановку и принял, по-видимому, единственно верное в сложившейся ситуации решение, которое должно обеспечить выполнение задачи. Он ждет момента. А мы в углублении, голова к голове, прикуриваем и по очереди сосем цигарки и тоже наблюдаем за поведением немцев. Курим, жадно затягиваясь, но не чувствуем запаха махорки-горлодера. Курево хоть и не греет, но сам процесс успокаивает, согревает.

...Истекают последние секунды — скоро атака.

Дышинский продолжает наблюдать,а над нашими головами беспрерывно проскальзывают пулеметные очереди, словно немцы догадались о нашем решении и хотят его сорвать.

И вдруг кто-то обратил внимание — взводный уткнулся головой в снег. Бросаемся к командиру. За ноги тянем тело лейтенанта вниз и видим — голова безжизненно скользит по снегу. Поворачиваем — лицо в крови, левый рукав маскхалата у плеча пробит, шевелим его — он ни на что не реагирует.

— Ребята, он раненый, — наконец, сдавленным голосом произнес Канаев, — он тяжело ранен.

Сколько раз Дышинский попадал под яркий свет немецких ракет, под пронзительно-визгливый посвист пуль, сколько раз судьба испытывала его на излом, и все обходилось благополучие. А здесь...

Дальнейшее произошло почти мгновенно. Не сговариваясь, хватаем за руки и ноги обмякшее тело командира и бежим с ним, бежим от реки в рост, не таясь, не думая об опасности. Немцы тотчас же обнаруживают нас и открывают стрельбу. Но нас не остановить. Не было и не будет такого огня, который бы заставил теперь нас залечь. А пулеметные очереди рвали в клочья сырую, стылую темноту, и всем было понятно, что из нашей группы в живых останутся единицы. Так и случилось. То один, то другой из несущих тело взводного падает раненым или убитым. Их сменяют другие. Упал Шапорев, потом Соболев, опустился на снег Сергей Усачев, пулей обожгло руку Константинову. Но мы бежим и тянем тело Дышинского за руки по снегу. Так удобнее тащить в гору. В голове только одна мысль: «Быстрей, быстрей выйти из-под огня, добежать до укрытия. Только бы успеть оказать помощь». Мы бежим, на ходу сменяя друг друга, унося раненых и убитых товарищей. Наконец, мы у дома. Еще один поворот, и за ним находим надежное укрытие. Останавливаемся. Шапки на голове Дышинского нет — потеряли по дороге. Расстегиваем маскхалат, полушубок. При свете фонарика осматриваем его лицо, тело. Лицо в крови, гимнастерка от крови кажется черной. Две пули навылет прожгли голову, чуть выше надбровных дуг. Раздроблено плечо и посечена пулеметной очередью левая, сторона груди, по которой расплылись пятна цвета давленой перезрелой вишни. По-видимому, смерть наступила мгновенно.

— Все! Его нет! — выдавил Миша Девяткин и, отвернушись от нас, отошел в сторону. Перед нами бездыханно лежало тело лейтенанта, Героя, последний час которого был обычным для боевой обстановки, таким, каким он был для многих тысяч солдат и офицеров. По нашим щекам потекли слезы. Да, мы плакали, плакали, не стыдясь друг друга. Каждый случившееся переживал по-своему. Плакал Канаев. Лицо его на морозе как-то сжалось, стало с кулачок. Отвернувшись, плакал Константинов Юра, продолжал всхлипывать Миша Девяткин. Тяжело на сердце было и у меня. Отчетливо всплыла в памяти наша с ним встреча на курской земле.

А потом все попуталось, переплелось в один несвязный клубок из отдельных отрывочных эпизодов. Да, признаться, и не думалось, лишь в тоске заходилось сердце.

Канаев ватным тампоном индивидуального пакета очищает лицо от крови. Оно безмятежно. Кажется, он заснул. Лицо не выражает ни страха, ни волнения. В нем лишь отразилась напряженная сосредоточенность человека, который должен был сделать определенную работу — сделать или погибнуть. Любой ценой. А из ранок на лбу продолжала еще проступать кровь.

Эта потеря потрясла нас. Мы — солдаты. Мы далеко не сентиментальны. Нам пришлось уже повидать и пережить десятки смертей своих боевых товарищей, но гибель Володи Дышинского нас привела в шоковое состояние...

Само слово «смерть», сказанное о Дышинском, никак не доходило до моего сознания. Я видел его неподвижного, уже неживого, распростертого на снегу, а сознание упорно отказывалось верить в реальность этого трагического события. Сколько рискованных операций было на его счету, и все обходилось благополучно. Последний год с самого Сталинграда он был как заговоренный: за это время он не получил даже ни одной царапины... Рядом с командиром положили Шапорева, Соболева. Шапорев был ранен в спину, пуля вышла под левой ключицей. Ему наложили повязку, он стонал. На мгновение приоткрыл глаза, посмотрел на нас и тихо, шепотом произнес: «Передайте маме...» Изо рта пошла кровавая пена, затем он вздохнул и затих. Фашистская пуля оборвала и жизнь Юры Соболева — здоровяка и красавца. Это про таких, бывало, говорил наш старшина роты: «Молодой ишо. Небось и за девку-то не держался».

Смерть командира сильно отразилась на всех. Смотрю на ребят: лица их изменились, напряглись. Да и осталось нас мало. В моей душе и в душе каждого разведчика росла и крепла страшная невысказанная боль и святая ненависть к врагу. Однако оплакивать потери на войне долго нельзя, не принято. Не та обстановка.

...Когда наступало утро, на правом берегу завязалась перестрелка. Пехота противника нагло шла на сближение. Автоматы обороняющихся тоже захлебывались, выплевывая струи свинца. Эту вылазку противника удалось отбить довольно легко. Но едва смолк говор шмайсеров, как на наши позиции обрушился огонь артиллерии и минометов. Огонь велся как с расположенных поблизости огневых позиций — из карьера и района КРЭС, так и со стороны дальних рудников. Признаться, огонь был довольно эффективным. Вскоре нас стали донимать автоматчики и пулеметчики, расположившиеся в домах на противоположной стороне улицы.

Обстрел сменился яростной атакой противника. Немцы быстро разобрались, что наши силы на этой стороне малочисленны, и решили нас уничтожить. Их намерения полностью подтверждали показания пленных. К тому же противнику удалось засечь вышедшую на связь рацию, а по ней установить месторасположение штаба, который оказался под жестким огнем. Рацию пришлось убрать в подвал.

Враг наседал, а связи не было. Под прикрытием шквального пулеметного огня подразделения врага силою от взвода до роты пытаются прорваться к плотине. Невзирая на потери, противник упорно стремится подойти к шлюзам и подорвать их. Он не жалел ни мин, ни снарядов и, не считаясь с потерями, во что бы то ни стало стремился свершить свое черное дело.

Положение критическое. Но по-прежнему собран, сосредоточен командир спецотряда. Он понимает: в настоящее время он является объектом пристального внимания своих подчиненных. Слова здесь были излишни. От его поведения, действий зависит исход операции.

Бой идет уже в полуокружении. Это серьезно осложняло оборону. Штаб постоянно находился под огнем противника, который стремился парализовать его работу, нарушить связь между подразделениями. Бои идут на расстоянии броска гранаты, доходят до рукопашных схваток. Бой теперь идет не только за дом, а даже за хозяйственную постройку, за каждую занимаемую позицию.

Второй день ведет бой отряд без огневой поддержки, как ранее планировалось командованием. Нет связи. Телефонная связь оборвалась еще утром. Несмотря на то что рация находилась в руках классного специалиста, каким был сержант Вдовин, связаться ни с командованием армии, ни с соседними дивизиями ему не удается. Грунт напичкан вкраплениями металла, что экранировало работу рации. Итак, мы без связи. Снова атака противника. Наша оборона тоже ощетинилась огнем. Автоматчики все ближе. Крайний домик слева они стремятся обойти, зайти с тыла от реки. Воинам полуокруженного дома помогают огнем соседи. Все тонет в трескотне автоматов, в скороговорке пулеметных очередей, разрывах гранат. Отбили и эту атаку, немцы отходят, оставляя на снегу трупы своих солдат.

Едва немцы отошли в укрытие, наши позиции начали снова гвоздить артиллерия и минометы. Снова, куда ни глянь, вдоль наших позиций беспрерывно вырастают кустики разрывов. Снаряды частично разрушили дом, занимаемый штабом. Есть раненые и убитые. Снег из белого, каким он был утром, становится грязно-серым. И снова все тонет в трескотне автоматов и разрывах гранат. Командир и офицеры штаба тоже не выпускают из рук оружия. Ведут огонь и находившиеся при штабе радисты, телефонисты и связные от подразделений. Чтобы поднять дух бойцов и экономить боеприпасы, командир организовал залповый огонь.

Немцам удается вплотную подойти к крайнему левому дому с трех сторон, блокировать его. В окна летят гранаты, гарнизон продолжает сопротивляться. Командир слушает доклад из осажденного дома. Оглядев свое окружение, словно ища поддержки, приказывает подчиненным покинуть здание. При огневой поддержке соседей, прокладывая себе дорогу гранатами, они покидают его. Это было около десяти часов. Не проходит и часа, пришлось покинуть второй дом. Обстановка накаляется. Едва успеваем отбить одну вылазку противника на одном участке, как противник начинает очередную. Командир через связных передает приказ, в котором требует от всех командиров решительных действий и взаимной поддержки.

В полдень над нашими позициями появились восемь штурмовиков. Неужели к нам? Штурмовики шли низко. В течение нескольких секунд я отчетливо видел в ближайшем штурмовике сосредоточенно-напряженное лицо пилота и стрелка-радиста, прильнувшего к пулемету. Мы с мольбой проводили самолеты зовущими взглядами, словно рассчитывая на какое-то чудо. Но увы! Чуда не произошло. Штурмовики проплыли на запад.

Спустя несколько минут до нас докатились глухие раскаты взрывов. Где-то недалеко, вероятно в районе станции, штурмовики сбросили свой бомбовой груз. Их возвращения мы не видели.

...Противник имел не только численный перевес, но и в выборе средств поражения. По нас бьют, а с нашей стороны хотя бы одна пушечка тявкнула, вздохнул хотя бы один миномет. На все действия противника мы отвечали только огнем автоматов. Но и этот запас катастрофически таял. Хотя мы были и не новобранцами, но и в наши души закрадывался страх...

К двенадцати часам пришлось оставить и третий дом. Кольцо затягивалось все туже. В этой ситуации как воздух нужна была связь. Первым на ее восстановление вызвался телефонист. К сожалению, ему не удалось даже отползти от штаба, как он был обнаружен и убит. Тогда выполнить эту нелегкую задачу вызвался начальник штаба. Командир отряда был против, Мясников настаивал, а время шло. Наконец командир дает добро. Но и капитана постигла участь телефониста... Это произошло около тринадцати часов.

Тогда восстановить связь вызвался местный житель, проводник отряда комсомолец Иван Гудзь. После того как он подробно изложил Шурупову свой план передвижения до реки (за рекой находился вспомогательный пункт связи), командир проинструктировал Ивана и благословил в путь. Гудзь добрался до места назначения и передал просьбу командира.

А пока как бы ни была тяжела обстановка, но подразделения отряда продолжали держаться и не допускали противника к плотине. Узнав об обстановке в районе плотины и о больших потерях, командование армии поняло, что нужна срочная помощь. Но и другие соединения обескровлены в предыдущих боях, и быстро сломить сопротивление противника им не по силам. И тут как гром среди ясного неба заговорила артиллерия 19-го гвардейского воздушно-десантного полка. На поверхность извлечена рация, и Шурупов лично корректирует огонь по скоплению пехоты противника южнее домов № 76 и 78, около штабного дома, а потом и по всему району обороны.

Огонь артиллерии вселяет надежду, уверенность в то, что о нас помнят. Это удесятеряет силы обороняющихся. Ближе к вечеру разведчики Култаева и саперы Лантуха совершили отчаянный бросок и вскоре после короткой и яростной схватки захватили кирпичное здание конторы в Зимовском саду. Теперь подразделения отряда вплотную подошли к плотине и по правому берегу. В этом бою особенно отличился старшина Горбунов, которому удалось уничтожить расчет вражеского пулемета, особенно мешавшего своим огнем продвижению наших подразделений в сторону КРЭС.

А разведчики Дышинского по-прежнему имитируют атаки, делая короткие броски в сторону шлюзов и снова возвращаясь на исходные позиции. Немцы, по-видимому, окончательно убедились, что взорвать плотину с помощью подрывной машинки им не удастся. Теперь они, с одной стороны, пытаются уничтожить подразделения отряда, находящиеся на правом берегу, а с другой — не считаясь с потерями, лишь бы взорвать саму плотину, идут напролом, беспрерывно обстреливая район, прилегающий к плотине и поселку Стахановскому.

...Еще с утра Зайцев с друзьями заметили троих немцев, которые скрытно подбирались к плотине, волоча за собой ящики с толом. Их дружно обстреляли, и они уткнулись в снег и больше не поднялись. Еще вчера противник не подпускал нас к шлюзам, теперь — мы его. К вечеру во взвод разведки пришел приказ о переброске нас на правый берег. Посчитали оставшихся в живых. Оказалось, что и перебираться-то некому. Канаев, ранее бывший связным при Шурупове, теперь стал нашим взводным. Он собрал одиннадцать человек. Это все, что осталось от боеспособного взвода за два дня боев... Остальные погибли или ранены.

Перед сумерками, когда последний кровянистый отблеск зари утонул в реке, а впереди бледно-желтыми пятнами поднимались ракеты, наша группа без потерь перебралась через Саксагань и примкнула к группе Нефедова, где взвод Култаева занимал оборону в крайнем от плотины домике, в здании Водобура.

Положение отряда оставалось по-прежнему критическим. К тому же было много тяжелораненых. Будь в отряде квалифицированный врач или опытный фельдшер, возможно, они могли бы оказать более существенную помощь, чем только наши повязки. Но таких людей не было. То ли при формировании в спешке забыли, то ли посчитали их присутствие излишеством. Раненые стонали, просили пить, звали на помощь. Раненые были в каждом доме. Перед нашим приходом командование отряда обратилось к ним с просьбой — кто может держать оружие, стать в строй. Это относилось и к бойцам с серьезными ранениями. И они откликнулись. В окровавленных бинтах, суровые и молчаливые, выползали из укрытий и занимали указанные им места — у окон, дверей. Кто мог — стрелял, кто не мог — снаряжал автоматные диски, ввертывал запалы в гранаты. Самообладание, их желание выполнить поставленную задачу рождало неслыханную стойкость, на грани человеческих сил. И они жили, боролись.

Лица раненых озабочены, неподвижны. В такой ситуации хуже всего тяжелораненым, находящимся без движения, которые чувствуют полную беспомощность. По себе знаю — в таком положении почему-то особенно хочется жить, до предела обостряется чувство жизни и охватывает отчаяние от своей беспомощности, что не можешь действовать вместе с товарищами.

Картина, которую мы увидели, была удручающей: масса раненых и трупы — наши и немцы — где порознь, где вместе, как тяжелые снопы на жнивье, навеки застывшие в судорожных объятиях смертельного поединка. Легкораненые не покидали боевых позиций и вели бой наравне со всеми. Теперь каждый автомат ценился на вес золота.

Пробравшись в крайний от плотины дом, мы подавленно смотрели на истерзанное, теперь грязно-серое поле боя. На нем валялись трупы немцев. Их много чернело на снегу. Некоторые ползали, просили о помощи. Но до них ли было!

Дом полон раненых. Еще недавно они были полны сил и дрались с врагом. А теперь между ними снует наш санинструктор Девяткин.

Здесь мы узнали следующее. Убедившись в том, что электрозаряды обезврежены, враг пытался произвести взрыв шлюзов плотины огневым способом, что и предвидело наше командование. Не добившись успеха, противник пошел на крайний шаг — к плотине на полной скорости прорвалась грузовая автомашина. Из нее выскочили семь саперов, каждый из которых нес по ящику тола с вмонтированными в них бикфордовыми шнурами. Но в канаве около плотины находилась посланная заранее предусмотрительным лейтенантом Голубчиком группа Н. Лантуха. Немцы, не успев пробежать и двадцати шагов, были перебиты. Время шло. Сизые сумерки старались торопливо прикрыть поселок и реку. Но не тут-то было. В небе по-прежнему рвались ракеты, и стали более отчетливо видны ослепительные спицы пулеметных очередей.

Вначале казалось, что волосы под шапкой встают дыбом и начинают шевелиться. Такое редко бывает. Даже при разведке боем. «Когда же все это кончится?» — мучительно думал я, хотя и знал, что весь этот ужас еще надолго.

Подбегаем к зданию, Култаев на ходу указывает нам места размещения. Быстро приспосабливаем их для обороны. Мне досталось место за углом дома. Лихорадочно осматриваюсь по сторонам — рядом куча битого кирпича, обломки забора и другой материал. Ко мне на помощь подбежал еще кто-то из автоматчиков и тоже усердно принялся за дело. Быстро подтаскиваем и сооружаем для меня нечто, напоминающее укрытие. Потом хватаем руками снег и бросаем на наше импровизированное укрытие, стараясь тщательнее его замаскировать. Товарищ уходит. Убедившись, что объект готов к обороне, я решил посмотреть, а как обстоят дела у моих товарищей по взводу. Они заняли места в простенках между окнами, у забаррикадированных, выходящих на фасадную сторону дверей, некоторые забрались на чердак, расположились и у других надворных построек, то есть там, где можно было укрыться и занять выгодное место для обороны. Вдруг крик:

— Немцы!

— Спокойно, ребята! Култаев, не торопись! Подпускайте ближе. — Это командует неизвестно откуда взявшийся майор Нефедов.

Опрометью бросаюсь к своему боевому рубежу, на ходу ставя на боевой взвод затвор автомата и прилаживаясь для стрельбы с упора с колена. Отстегиваю и достаю из чехла запасной магазин, а из сумки — две гранаты. Теперь и я вижу приближающихся, стреляющих на ходу немцев.

— Есть ближе, товарищ майор! Огонь по моей команде! — кричит, пробегая мимо, Култаев.

А враги приближаются. Они уже рядом. Запели, зловеще затенькали над головой и где-то сбоку пули. Я прикидываю, что еще несколько шагов — и немцы пустят в ход гранаты — они же опытные, черти, да и упорства им тоже не занимать.

И в этот критический момент последовала, наконец, команда Култаева. Прижав автомат к плечу, жму на спусковой рычаг. И ожил мой автомат, зашелся мелкой дрожью и начал торопливо отхаркиваться короткими очередями.

Итак, очередная вражеская атака началась, стало не до раздумий. Цепь вражеских солдат приближалась, и казалось, что все они бегут на меня.

— Русь, капут! — пьяно горланили немцы и во весь рост шли на сближение. — Русь, буль-буль!

Уже рядом говор шмайсеров. Позади Саксагань и плотина — дальше отступать некуда. Людей мало, боеприпасы на исходе. Радиосвязи снова нет. Рация разбита...

Наступил тот момент, который у спортсменов именуется вторым дыханием. Оно приходит и к солдатам, когда внутри все сжалось, заледенело и уже ничто не страшит. Кроме того, у нас, разведчиков, в душе еще кипела ненависть и злость за гибель Дышинского. Теперь мы находимся во власти происходящего, в ритме нарастающего, как шквал, боя. Для нас теперь самое главное — выстоять.

Выстоять и только выстоять. О своей жизни мы теперь не думаем. Признаться, мы были равнодушны и к самой смерти, лишь бы выстоять. Кругом враги, и с каждым шагом они все ближе и ближе. Совсем близкая дробь пулемета коснулась кого-то из нас. Обернувшись, увидел, как повалился, схватившись за грудь, разведчик из взвода Култаева. С обеих сторон в ход пошли гранаты. Нас хоть и мало, но каждый держится и действует расчетливо, собранно. И мы будем драться до последнего... В доме и около него сгруппировались разведчики и саперы. У всех одна мысль — враг может прорваться и взорвать плотину. А коль так, значит, зря погибли наши товарищи. Нет! Пока мы живы, этого не допустим! Мы в этом поклялись друг другу.

Но изумлял нас своим упорством, напористостью, стремлением осуществить злодейскую акцию и противник. Вторично старшина Култаев отдает строгий приказ — стрелять наверняка. На учете каждый патрон, каждая граната. А вокруг стоит сущий ад — стрельба в упор, разрывы гранат, визг пуль над головой. И для кого-то одна из них, возможно, будет роковой, последней. Пружиня, раздирая воздух, над головой свистят осколки, ползут оранжевые пунктиры пулеметных трасс. Кто-то зовет на помощь санинструктора, а он сам стреляет по немцам. При свете ракет по лицам мечутся зловещие тени.

Отбили и эту атаку. Вскоре еще одну. Натиск врага усиливается. Бой принимает ожесточенный характер — вплоть до рукопашных схваток. Немцам уже начал сопутствовать успех. Теперь каждому становится ясно, что не пройдет и часа, и нам нечем будет стрелять. Израсходован почти весь свой боезапас, то, что было взято из вещмешков убитых, и трофейное. Кругом тела и раненые. Возможно, и мы скоро разделим их участь. Но мы отрешились от всего земного, личного, нам был важен лишь исход этого боя. Наши головы были заняты только тем, чтобы как можно дольше продержаться, и если придется, то дорого отдать свою жизнь, не допустить немцев к плотине...

Пройдет почти тридцать лет после этих событий, когда на встрече ветеранов 37-й армии в Молдавии в 1972 году генерал Шарохин в присутствии бывшего начальника оперативного отдела армии полковника Дикова, глядя на Шурупова, скажет:

— Перед тем как назначить тебя командиром спецотряда, я беседовал не с одним из офицеров штаба армии, так они наотрез отказались от предложенной должности. Ты согласился, и мы послали тебя, Аркадий Николаевич, с этим отрядом. Признаюсь, я не надеялся, что вы вернетесь. Только теперь могу сказать, что думал я тогда, отправляя вас на это опасное задание.

...Враг несет потери, но не ослабляет натиск. А мы держимся и будем держаться до последней возможности, пока в наличии имеются скудные запасы патронов и гранат. Когда все это подойдет к концу, придется достать из потайного местечка заветный патрон и последним судорожным движением приложить автомат к виску и нажать на спусковой крючок или, подпустив врагов поближе, приложить к груди «лимонку», предварительно освободив рычаг.

Меня обжигала мысль: неужели бесполезными были наши потери — гибель Володи Дышинского и десятков других воинов, отдавших свои молодые жизни за плотину, за которую пролито уже столько крови? Неужели мы не сможем ее отстоять до прихода частей армии? Есть ли предел, граница человеческих испытаний, которые нам выпали за эти длинные, длинные сутки?

И в этот самый напряженный, кульминационный момент боя к нам пришло подкрепление — пробились воины 24-го воздушно-десантного полка. Со слезами на глазах мы бросились к ним. Все радовались, как дети. Мы целовали их, как самых близких родных. Мы воодушевились, из груди рвалась неудержимая радость. Все страхи за плотину отошли на задний план. Теперь мы не одиноки.

На наших глазах таяли, истекали кровью подразделения отряда, но враг, несмотря на численный перевес, не прошел через наши боевые порядки. Кризис миновал. Теперь наша артиллерия через реку прямой наводкой расстреливает немцев, засевших в домах и саду.Очередная вражеская атака на нашем участке кончилась провалом. Атакующие фрицы были встречены ураганным огнем и, не добежав до домов, повернули вспять.

Вслед за этим старшина Култаев получает приказ на захват электростанции. Несколько часов тому назад был тяжело ранен в ногу командир роты Садков и в сопровождении ординарца Пивоварова отправлен в Александровку. Группа Култаева, усиленная автоматчиками Боровского и саперами, захватив дом Зимовского, устремляется к улице Петрозаводской, в глубь поселка — к электростанции, блокируя и уничтожая огневые точки противника, расположенные в доме № 15. В этом же доме находился немецкий пост, которому поручалось включить рубильник для взрыва плотины.

К концу дня войсками 37-й и 46-й армий был освобожден Кривой Рог. Поздно вечером морозный воздух Москвы двадцать раз рвали победные залпы салюта, отдавая должное мужеству павших и живых. А на северной окраине города, близ плотины, еще шел ожесточенный бой, хотя перевес уже бесповоротно склонился в нашу пользу.

Уже не только нам, но и врагу стало ясно, что дорога к плотине ему заказана навсегда. А бой не смолкает.

В полночь на другую сторону Саксагани артиллеристы на руках перетянули пушки, и штурмовые группы спецотряда и 24-го полка ВДВ, оставив плотину под надежной охраной саперов лейтенанта Голубчика, начали бои за Рабочий поселок, обычный бой в условиях городской застройки.

В сложной обстановке ночного боя штурмовые группы отчаянными бросками продвигались вперед. Успех не был случайным. Несомненно, он был достигнут благодаря решительным и дерзким действиям в наступлении и стойкому упорству в обороне. Благодаря тому, как выразился после Шурупов, что ни один из бойцов не струсил и ни один не отошел без приказа.

Под конец боя захватили трех пленных. Одного опознали местные жители — им оказался гестаповец, который глумился над учительницей из поселка Стахановского. Быстро собрались люди, прятавшиеся по погребам. Подошедшая к гестаповцу старушка, посмотрев проницательными, провалившимися глазами, произнесла:

— Деточки! Этот немец убил нашу учительницу. Она была партийная, и ее кто-то выдал. Над ней долго издевались, потом вывели на улицу и расстреляли.

И мы с омерзением смотрели на пленных истязателей, сдерживая жителей от самосуда. И прибить бы их не грех, но не поднималась рука.

Часов в девять утра 23 февраля нас начали выводить из боя, и подразделения отряда сосредоточивались в районе Рабочего поселка. Только-только освобожден поселок, а на некоторых домах уже рдели красные флаги.

Рано утром после захвата отрядом здания КРЭС туда для обследования и обезвреживания мин была направлена группа инженерной разведки старшины Веревкина. Там же мы встретились с разведчиками 30-го воздушно-десантного полка во главе с лейтенантом И. Е. Жуковым.

Здание электростанции было окружено деревянным забором, в котором были проломы.

Уже рассвело. Картина разрушений была непроглядной. Страшное зрелище представилось нашему взору. Там, где раньше красовалось величественное здание станции, построенное в 1929 году, теперь на всей огромной, в 17 гектаров, площади станционного двора были разбросаны горы камней, битого кирпича, глыбы железобетонных конструкций, исковерканной взрывом арматуры, оборудования. Еще сильно пахло гарью. И мы, потрясенные увиденным, молча ходили за Веревкиным, который и дал нам пояснения.

На месте главного корпуса высотой в 32 метра теперь была гора из железобетонных глыб и исковерканных металлических балок, швеллеров. В здании машинного зала, длина которого достигла ста метров, в районе расположения турбины № 2 разрушена средняя часть, а торцевые части здания, расположенные недалеко от турбин № 1 и 3, к счастью, остались неповрежденными. Саперы установили, что во время обвала оказались перебитыми провода, проложенные к турбинам № 1 и 3, и взрыва там не последовало.

Полностью было разрушено здание со всем оборудованием топливно-приготовительного цеха. На черное дело фашисты взрывчатки не жалели. Поэтому корпус одной шаровой мельницы взрывом выбросило из здания и отбросило на расстояние около ста метров. Было полностью разрушено здание главного щита управления распределительных устройств 6 и 38 киловатт с оборудованием.

Градирня № 4 была полностью сожжена. Остальные три, разрушенные частично, зияли черными задымленными металлическими конструкциями. Выявлено было, что взрывной пункт немцев находился под железнодорожным мостиком на юго-западной окраине, за двором станции. От него были прорыты траншеи, в которые закладывались провода отдельно для каждого здания.

— А вот теперь представьте себе на минутку, что было бы с городом, если бы фашисты подорвали шлюзы плотины, — закончил Веревкин и, попрощавшись, пошел продолжать свою работу.

Подавленные мрачной и страшной картиной разрушения электростанции и словами Веревкина, мы молча покинули ее территорию.

Мы не спали более двух суток. От утомления и перенапряжения под глазами разлилась синева. Усталость брала свое. И мы, разведчики, устроились в двух домах, охотно предоставленных нам хозяевами. Ложе, конечно, было не то, что в Веселых Тернах. Но нам было не до выбора, вповалку улеглись на пол. После грохота, посвиста пуль приятны были покой, уют, сам дух тишины. А под головой у каждого, как ласково прикорнувшие псы, лежали еще пахнущие порохом, неразлучные с нами автоматы.

Скоро все спали. Задрожали стены от храпа товарищей. Несмотря на усталость, я долго не мог заснуть. Только смежу веки — перед глазами встают отдельные эпизоды только что прошедшего тяжелого боя. А хотелось уснуть, забыться от пережитого. Наконец, сон захлестнул мысли, смежил налитые свинцом веки, я попал во власть кошмарных видений и скоро проснулся. Снова и снова силился заснуть, но опять просыпался от страха. Внутри мелкой дрожью тряслась каждая жилка. Мне не верилось, что я снова уцелел. Иногда я засыпал снова, но просыпался от страха.

А в это время перед Дворцом культуры КРЭС в отряде совместно с жителями Рабочего поселка шел митинг. В этом здании временно размещался штаб отряда. Командир спецотряда поздравил с выполнением задания и объявил благодарность. Под конец митинга был зачитан приказ Верховного главнокомандующего.

Спать разведчикам долго не пришлось. Нас разыскали и передали приказ командования о том, что мы срочно откомандировываемся в свою дивизию. Как нам после объяснил начальник разведки майор Матвеев, командир дивизии, узнав о потерях, которые понесли разведчики, был очень обеспокоен таким исходом. Приняв во внимание, что дивизия перешла в наступление, он убедил командование армии, по завершении операции, в необходимости неотложного и срочного откомандирования нас из отряда. Построившись, мы пошли к плотине, из шлюзов которой трудяги саперы извлекли около трех тонн взрывчатки. Теперь здесь уже был тыл. Недалеко от плотины у огромной, с неправильными краями, воронки, вырванной в промерзшей земле саперами, хозяйничали солдаты похоронной команды. Они сносили павших, тех, которые свыше двух бесконечно долгих суток вели бой то за захват, то за удержание плотины.

Крупные пушистые хлопья снежинок невесомо опускались на землю как-то медленно, торжественно. Незнакомые солдаты укладывали погибших бойцов, коммунистов и беспартийных, саперов, автоматчиков, разведчиков — рядами, словно и уходя в другой мир, они, как и в бою, по-прежнему чувствовали локоть друг друга...

Казалось, и самой природе было прискорбно и тяжело наблюдать происходящее. Снег торопливо укрывал убитых, как ватным одеялом. Природа словно стыдилась того, что произошло, сожалея о безвременной кончине молодых, так рано ушедших из жизни ребят. И вечным сном спят они под неторопливый говорок теперь уже обмелевшей Саксагани, на ее восточном берегу, недалеко от плотины.

— Пли! — командует Култаев, обнажив голову.

Короткие очереди автоматного салюта вспарывают едва устоявшуюся тишину. И закружилась стая ворон и галок, поднявшихся с соседних деревьев за водокачкой, тоскливыми криками оглашая окрестности. Только далеко на западе еще оживленно тявкали вечно голодные зевластые пушки.

Хоть победа далась нелегко, но не ринулись воды Саксагани на город и не удалось совершить врагу свою злодейскую акцию. И на одном из привалов Канаев как-то загадочно посмотрел на нас и произнес:

— А я вам хочу что-то рассказать!

— Говори, коль начал! — подзадорил Култаев.

— Хорошо! Вы помните, когда в роту приезжал комдив. Так вот. После построения, — продолжал Юра, — я заскочил к Дышинскому на квартиру. У него были Садков и Матвеев. Мой приход был, по-видимому, не ко времени. Майор был чем-то недоволен и сердито посмотрел на меня. Они были одеты и собирались уже уходить, стояли у двери. И я хорошо расслышал последние, несколько раз повторенные слова: «Не уговаривайте меня, товарищи, не надо. Нет! Нет и нет!»

Когда они вышли, Дышинский еще по-прежнему стоял посреди комнаты и, слегка прищурившись, смотрел в окно. Я стоял и ждал. Потом он обернулся ко мне, подошел поближе и, глядя мне в глаза, спросил:

— Как ты думаешь, Юра, правильно я поступил? Меня днями переводят в штаб армии. А операция предстоит серьезная и тяжелая, и комдив через Матвеева просил, вернее, советовал мне остаться и не идти с вами на задание. Я отказался. Взвод идет, и я должен идти с ребятами. Иначе каким я буду в ваших глазах?

Походив по комнате, он остановился и, взяв меня за ремень, снова поинтересовался:

— Ну, что молчишь?

— А что мне говорить? Вам решать, товарищ лейтенант, — сказал я.

— Вот я так и решил — иду с вами.

...Мы шли в штаб дивизии, который располагался в Дубовой балке. Нас было семнадцать. Вид был у нас далеко не парадный. Коробом топорщились воротники полушубков, клочьями висели порванные маскхалаты с бурыми пятнами крови. И на этот раз мы удостоились самой высокой награды — нам снова была дарована жизнь. Теперь мы шли навстречу новым боям и испытаниям, ведь до Победы было еще почти пятнадцать долгих-долгих месяцев.

Действия отряда по врагу были оценены командованием как стремительные и ошеломляющие. Солдаты и офицеры выполнили поставленную задачу по захвату плотины и удержанию ее до подхода главных сил. Противник потерял до 150 офицеров и солдат убитыми.

В наградном листе на подполковника А. Н. Шурупова командование армии, высоко оценивая действия личного состава отряда, отмечало, в частности: «В течение 22.02.44 г. вел ожесточенный бой с превосходящими силами противника 112-го пехотного полка 62-й пехотной дивизии, отбив в течение дня 8 контратак и 20 попыток противника взорвать плотину через р. Саксагань».

Мы ушли, а остальная часть спецотряда на автомашинах была переброшена в расположение штаба армии. Там в течение следующего дня личный состав приводил себя в порядок. В штабах писались наградные листы, а 25 февраля 1944 года командующий 37-й армией генерал-лейтенант М. Н. Шарохин от имени Президиума Верховного Совета СССР наградил всех присутствующих участников операции.

Командир отряда А. Н. Шурупов позже писал, что был награжден весь отряд — как живые, так и павшие — посмертно. Правда, в его слова вкралась неточность — за исключением 43 разведчиков 96-й отдельной роты разведчиков и разведгруппы 30-го воздушно-десантного полка лейтенанта И. Е. Жукова.

Прошли годы. Но подвиг отряда не забыт. В канун Дня Победы, 7 мая 1977 года, в парке близ бывшей плотины по проекту архитектора Жовтневого района С. А. Буланова воздвигнут монумент. Его строили на общественных началах, силами трудящихся района. На одной из граней монумента начертано: «Мужеством храбрых спасена плотина КРЭС». И как дань народной памяти подвигу бойцов и командиров спецотряда к подножию ложатся круглый год живые цветы. И так будет всегда. Вечен их подвиг во имя Родины.

Бывший ответственный работник аппарата ЦК ВЛКСМ Украины, а в 1944–1945 годах парторг нашей разведроты В. Г. Овсянников рассказал: «В феврале 1948 года в Кривом Роге проходила отчетно-выборная конференция. В перерыве во время беседы на вопрос первого секретаря обкома партии, как идут дела, первый секретарь горкома партии ответил: «Если бы солдаты 92-й дивизии не спасли плотину КРЭС, нам пришлось бы туго. А сейчас можно сказать, что планы восстановления шахт и добычи руды будут выполнены».

Что ж, еще раз действиям отряда, нашему ратному труду была дана высокая оценка.

Именами славных сынов Отечества — командира спецотряда А. Н. Шурупова и войскового разведчика В. А. Дышинского в Кривом Роге названы улицы. Их имена останутся в памяти потомков и будут вечно служить символом беззаветного мужества, сыновней верности и самоотверженности в деле защиты нашей Родины.

Теперь у основания бетонных опор шлюза уютно разместился водоем, ставший местом отдыха горожан — пляж, лодочная станция, а для кого и рыбалка.

Командиры мужают рано

Тело лейтенанта Дышинского в день его гибели было вывезено в расположение нашей дивизии. В последний путь, как нам рассказали позже, Героя провожали представители штаба и политотдела, офицеры и солдаты штабных подразделений и местные жители. На траурном митинге тепло и сердечно говорили о нем выступавшие: командир дивизии полковник Петрушин, начальник разведотдела майор Матвеев, инструктор политотдела майор Криницкий, помкомвзвода Иван Неверов. Полковник Петрушин, в частности, сказал: «Товарищи, сегодня мы провожаем в последний путь нашего замечательного товарища, бесстрашного воина, коммуниста, Героя Советского Союза гвардии лейтенанта Владимира Александровича Дышинского. Несколько дней тому назад он блестяще выполнил задание командования — достал «языка», за что был награжден орденом Отечественной войны 1-й степени. Мы клянемся тебе, наш дорогой товарищ, что никогда не забудем тебя. Твоя честная жизнь, жизнь настоящего коммуниста будет для нас примером».

Дышинский был не только командир, а командир-новатор. Многому он нас научил. Зря на войне звание Героя не давали. Когда в дивизии долго не удавалось добыть «языка», посылали Дышинского, и он справлялся с таким заданием. Он брал «языков» с переднего края и из ближнего тыла противника, он приводил саперов, связистов, пехотинцев. Он брал их из траншей, блиндажей, под пулями, под бешеным обстрелом...

Уже после войны я собирал материалы о своем командире, легендарном разведчике Великой Отечественной войны. Написал краткий биографический очерк о его становлении. Этот очерк и стал главой данной книги.

* * *

Володя Дышинский родился 1 марта 1923 года в городе Любим Ярославской области в семье служащих.

Его отец, Александр Валентинович, поляк по национальности, был уроженцем города Лодзь. Рано лишился родителей и десятилетним пареньком вынужден был пойти на текстильную фабрику. Сюда, на отдаленную окраину бывшей царской России, докатилось эхо первой русской революции, всколыхнувшее умы и сердца людей. Не стоял в стороне от этих важных событий, ставших историческими, и Александр Дышинский. Он активно участвует в забастовках и уличных демонстрациях. Однажды во время разгона одной из них казаками и полицией он был схвачен и сильно избит.

После освобождения он попал в список «неблагонадежных», и его на родине нигде не принимают на работу. Тогда он решает ехать в Москву. По приезде в столицу его арестовывают, и три года он проводит в тюрьме. Затем Александр Валентинович решает перебраться в текстильный район России — город Иваново. Но, не найдя работы и здесь, переезжает в Орехово-Зуево, а в 1919 году — в Пермь, которую только что освободили от колчаковцев. В Перми он устроился на работу в органы ЧК фотографом. Кто знал, что юношеское увлечение фотографией надолго станет его профессией?

В 1920 году Дышинский женится на коренной пермячке Наталье Дмитриевне Бабошкиной, и молодая семья переезжает в город Любим, где Александр Валентинович работает на железной дороге. Однако физическая работа оказывается ему не по силам. Побои в полицейских застенках начали сказываться на его здоровье.

В 1926 году молодая семья Дышинских с двумя сыновьями переезжает в город Алапаевск, на Урал, где Александр Валентинович начинает работать штатным корреспондентом местной газеты.

С раннего возраста Володя рос крепким, здоровым ребенком. С трех лет стал посещать детский сад. Мать считала, что, находясь среди сверстников, мальчик получит более правильное воспитание, под влиянием ребячьего коллектива лучше разовьется. В садик ходил охотно, с радостью. Рано научился читать и писать.

Семи с половиной лет в 1930 году Володя пошел в фабрично-заводскую школу № 1 города Алапаевска. Учился прилежно. За четыре года пребывания в этой школе за хорошую учебу и общественную работу он награждался Почетными грамотами. В одной из них — после окончания 1932/33 учебного года — говорилось:

«Выдана лучшему ударнику учебы Дышинскому Вове за большевистские показатели в выполнении учебно-производственной программы на основе Постановления ЦК ВКП(б) от 5.06.32 г. и за отличное участие в общественной работе.

Получая высший знак отличия на фронте учебы, держи «Знамя ударника» и в дальнейшей работе. Упорным трудом овладевай учением Маркса и Ленина».

С 1933 года Володя Дышинский — пионер. Ученики избирают его председателем учкома. Он растет мальчиком подвижным, может и пошалить, но его поведение в школе оценивается на «отлично». «Мы в это время, — рассказал брат Володи Дышинского, Евгений Александрович, — были вольными птицами. К тому располагала и окружающая местность с неглубокой речкой и горой Елунихой, за которой начинался лес с живописными полянами и непролазным кустарником. Раздолье! Жили в частном доме на берегу реки Нейвы, у самого моста, снимая двухкомнатную квартиру. Мама работала портнихой в мастерской. Семья имела небольшое хозяйство, крохотный огородик и корову. Отец часто выезжал в командировки, поэтому все держалось на плечах матери. Распорядок дня тоже был простой, как и у всех мальчишек, — школа, выполнение домашних заданий, помощь по дому (почистить хлев, наколоть и принести в дом дрова, зимой — расчистить дорожки от снега), а затем полная свобода — катание с гор на санках и лыжах, «гонки» на самодельных коньках (деревянные с железными полозьями). Летом много купались, ловили раков, ходили за ягодами. Осенью, обычно с семьей, выезжали в деревню на заготовку продуктов на зиму — копали картошку, убирали овощи, собирали грибы.

Отец был человеком твердых убеждений, честным и принципиальным. Как-то с одним из сотрудников редакции газеты он поехал на охоту. На привале зашел разговор о злодейском убийстве С. М. Кирова. На предложение отца почтить, память Сергея Мироновича оружейным салютом последовал непристойный ответ сослуживца. Тогда отец, разгневанный его кощунственным поведением, вспылил и едва не застрелил негодяя. По возвращении в редакцию он пытался устроить разбирательство. К сожалению, его обвинили как склочника и уволили из редакции. Человек по натуре гордый, не сломленный в тюремных застенках, отец тяжело переживал конфликт. Случившееся усугубило и без того пошатнувшееся здоровье, в 1935 году он тяжело заболел. Отец был добр, требователен и справедлив. Когда был здоровым, заботился о достатке семьи. К нам и к матери относился хорошо. Шалости прощал, за нарушения наказывал. Правда, крайне редко, но так, что запоминалось. Конечно, Володе попадало чаще, как старшему. Изредка вечерами, когда семья была в сборе, отец пел нам песни. Пел и по-польски. Примерно так: «Аж будэ девица, аж будэ певица. Нэ-пэ-де аж рано, аж будэ свидяно, нэ-пэ-де аж рано, аж будэ» и т. д. Неплохо музицировал на скрипке. Научил нас и охотно играл с нами в шашки и шахматы. По-моему, отношения в семье были нормальными. И нам было приятно просто подойти к отцу, прикоснуться к его руке, потереться о нее щекой. Мы откровенно делились с ним новостями, планами, впечатлениями».

Чтобы быть поближе к своим родственникам, мать решает вернуться в Пермь. Там она устраивается на работу в швейную мастерскую, и вся семья живет на скромный заработок портнихи, а дети учатся в средней школе № 11.

Володя рос непоседой. Для него не составляло труда забраться на высокое дерево, на крышу дома. Он рано самостоятельно научился хорошо плавать и купался в Каме, где глубже. Зимой часто катался на лыжах с гор, благо окрестности города ими богаты. Причем стремился съехать с самой высокой горы, с которой не рискнет и взрослый.

Мать, узнав о его «художествах», переживала и порой строго спрашивала: «Как ты смеешь, озорник, кататься с таких гор? Придется лыжи убрать».

А Володя посмотрит на мать с состраданием и сочувствием и пояснит: «Мама! Ну что за интерес кататься по дороге? А тут, когда катишься — даже дух захватывает!» Еще будучи ребенком, он был смелым и отчаянным пареньком, умел побороть в себе чувство страха.

Любил с компанией таких же сверстников-сорванцов гоняться по гулкому мосту на своих предполагаемых лошадках. Еще после такого набега скрипел мост, а их уже и след простыл.

Мать порой смотрела на эти мальчишеские забавы своего худенького, но чересчур непоседливого сына и со вздохом задумывалась: «Что будет из него, как он вырастет?» Позовет его и пожурит: «Вовочка, как тебе не стыдно? Ты стал уже большой мальчик, а мчишься так, словно за тобой кто гонится. Недолго и до беды! Ногу сломаешь!»

А Володя успокаивает: «Не бойся, мама. Как вырасту, пойду служить в кавалерию, а там нужны крепкие ноги». Так и рос он смелым, настойчивым и терпеливым. За озорство приходилось матери и наказывать шалуна — ставить в угол, где он терпеливо отбывал наказание. В его характере была хорошая черта — он никогда не лгал, всегда сознавался в своих шалостях. Шли годы. Опасения матери постепенно сглаживались. С 14 лет Володя изменился внешне и внутренне. Вытянулся. Угловато торчали из-под рубашки плечи. Шалости его теперь интересовали все меньше и меньше. Он становился серьезным, вдумчивым. В этом довольно суровом краю, где Урал соседствует с Сибирью, и прошли его детские и юношеские годы. Знать, сама здешняя природа наложила свой отпечаток, исподволь, с детства закаляла его характер.

Теперь они жили по соседству со стадионом «Динамо», и Володя приобщился к спорту. Как и все мальчишки, летом увлекался волейболом, футболом. Особенно пристрастился он к шахматам. Участвует в городских турнирах. Был однажды чемпионом города среди учащихся и удостоен приза — гитары. Награда да и само участие в ответственных турнирах вселяли в парнишку уверенность в своих силах. Тренировался он много, отличаясь завидным упорством, переходившим иногда в упрямство, когда дело касалось лидерства среди сверстников. Спорт дал ему не только упругость мускулов и ловкость, но и умение настроиться на победу.

Военные игры не любил, избегал их. Не любил больших компаний. Товарищей по играм было немного, но верность юношеской дружбе Владимир сохранил навсегда. Он никогда не отказывал товарищам в своей помощи в учебе, был со всеми вежлив.

С желанием копался в саду. Был чутким, послушным сыном, примером для младшего брата. Любил ходить в кино. Много свободного времени отдавал чтению, причем любил читать матери вслух. Так, читая роман Горького «Мать», делился с ней: «Вот, мама, какие смелые есть люди!» Он восхищался мужеством революционера Павла Власова и его товарищей, огромной душевной силой матери Павла. Подойдя к Наталье Дмитриевне, обнял ее. «Видите, мама! Какие есть матери! Вот это я понимаю!» — и долго стоял, глядя в окно, погруженный в свои думы.

К книге Николая Островского «Как закалялась сталь» Володя обращался несколько раз. Мать говорила ему:

— Ты же ее читал и снова взял в руки.

— Да, мама. Прочитать такую книгу один раз — это ничего не значит. Такую книгу надо читать несколько раз, чтобы все написанное не только запомнить, а самому пережить сердцем.

Его интересовали работы В. И. Ленина и И. В. Сталина. Любил Маяковского. Когда Владимир получил паспорт, придя домой,с возвышенным чувством продекламировал: «Читайте! Завидуйте! Я — гражданин Советского Союза!»

С апреля 1938 года — он член Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи. Комсомольские поручения выполнял ответственно. Особенно много внимания он уделил стенной газете, с большой охотой и ответственностью писал в нее заметки, с увлечением оформлял ее.

Любил музыку, особенно Шостаковича, и всегда внимательно слушал, когда ее транслировали по радио. В музыке он находил что-то свое, созвучное его переживаниям, волнующее...

Часто Володя ходил в читальный зал библиотеки имени Горького. Ему нравилось, найдя любимую книгу, часами сидеть в тишине большого зала, благоговея над страницами, забывая об окружающем в этом храме человеческих познаний. Вокруг тихо, много света и воздуха, все заняты своим, таким же, как и он, важным делом.

Он с удовольствием читал и газеты, живо интересовался событиями внутренней и международной жизни. Событий, тревоживших впечатлительную душу юноши, год от года становилось все больше. То на востоке, то на западе завоеватели пытались проверить прочность и наших границ.

В 1938 году Япония нарушила рубежи Родины в районе озера Хасан, намереваясь создать здесь опорный плацдарм для последующих действий. И не успели сойти со страниц газет заметки журналистов об этих днях, как японские самураи в 1939 году снова нарушили границу дружественной нам Монголии в районе реки Халхин-Гол.

Советский Союз, верный союзническому и интернациональному долгу, пресек далекоидущие захватнические планы японских милитаристов.

И в это время Володя делится с матерью:

— Жаль, что я мал. Меня не возьмут. Так хочется помочь монголам. Знаете, мама, война скоро будет. Надо усиленно заниматься спортом, чтобы быть крепким и выносливым бойцом.

А мать, гладя его русые волосы, отговаривала:

— Вова, ты меня просто убиваешь своими словами. Ты слышишь, отец, — обращалась она к мужу, — давно ли было, когда парень-то беззаботно играл в ребячьи игры, а теперь вырос и рассуждает по-взрослому.

— Что ж, всему свое время, — одобрял отец.

— Мама и папа, — заявлял сын, — ведь это долг каждого гражданина — защищать свою Родину. Я же комсомолец.

А тревожные события нарастали, как шквал, и все острее и напряженнее становилось на наших границах. 1 сентября 1939 года войска фашистской Германии вторглись в Польшу. Потом они оккупировали одно за другим ряд государств Западной Европы.

В жизни Володи закончился важный этап — пролетели школьные годы. Но навсегда остались о них самые теплые и радостные воспоминания. 8 июля 1940 года Владимир Дышинский получает аттестат об окончании средней школы. В старших классах он стал задумываться — а как быть дальше? Какую из стежек-дорожек выбрать, кем стать?

Семья жила скромно. Отец часто болел и жаловался на постоянные головные боли — следствие давней полицейской расправы. Основной кормилицей в семье была мать — она кормила, одевала, обувала, воспитывала сыновей. На учете в доме была каждая копейка. Довоенный период для семьи был нелегким. Несмотря на это, дети были одеты, обуты, всегда выглядели опрятно. Конечно, обновок было маловато. Первый шерстяной костюм Володе купили, когда он учился в девятом классе, а брату — в седьмом. Мать поэтому не только советовала, а настаивала:

— Поработал бы ты, сынок, на заводе. Почему прошу — ты сам знаешь. Поработаешь годок, а потом пойдешь учиться.

Но он, подумав и пристально посмотрев на мать, твердо произнес:

— Я понимаю, мама, что вы от меня требуете. Учиться я буду на стипендию. Мне никакой помощи не надо. Что есть — и ладно. Но не учиться для меня подобно смерти.

В своем решении он был непреклонен. Таким мать его видела впервые. Он и сам чувствовал, что огорчает ее своим упорством. Но мать чутким сердцем поняла, что не удержать сына дома, где он был, по сути, ее первым помощником и советчиком по многим вопросам.

Долго еще говорили мать с сыном, но вопрос был решен окончательно — Владимир поедет в Свердловск и будет поступать в Уральский индустриальный (ныне политехнический) институт имени С. М. Кирова.

Наталья Дмитриевна отчетливо понимала, что сыну предстоит большая работа — сдача вступительных экзаменов, и она решает послать Володю в санаторий «Усть-Качка». Вернулся он загорелый, окрепший и выглядел совсем взрослым.

29 июля мать провожала Володю в Свердловск. Она все вглядывалась и вглядывалась в такие знакомые черты лица сына, словно стараясь запомнить, запечатлеть их навсегда в своем сердце. Вместе с ним уезжал и его друг Костя Рапаков. Матери в эти минуты было тяжело, но она не подавала виду, чтобы не омрачать его отъезд. Прощаясь, он просил:

«Мама! Берегите себя и для нас. А ты, Женя, слушайся маму и помогай ей по хозяйству. И давай с тобой соревноваться в учебе. Договорились?»

А к перрону уже подан состав. Все заторопились. Вскоре поезд тронулся, промелькнуло в окне лицо сына, который под перестук колес поезда, набиравшего скорость, отправлялся в большую жизнь.

Может, и подсказывало матери вещун-сердце, что видит она своего сына в последний раз? А желания сына начинали сбываться. Он успешно сдает вступительные экзамены и с 1 сентября 1940 года — студент металлургического факультета. Об этом важном событии в своей жизни он пишет домой: «Дорогая мама! Я зачислен. Теперь я — студент!» И слово «студент» подчеркнул дважды. Владимир восторженно описывает комнату в общежитии, где его поселили, — светлая, чистая, большая. Его мечта — стать инженером-металлургом — начинает сбываться.

Об увиденном, о своем страстном желании учиться он с радостью делится и в следующем письме: «Мама! Вы и представить себе не можете, как здесь хорошо, какие аудитории, как все оборудовано, какие читальные залы, библиотеки! Я только теперь начинаю понимать жизнь. Только в нашей стране и можно встретить такую заботу государства, нашей Коммунистической партии о молодом поколении. Как хорошо!

Хочется жить, учиться и работать!»

Домой Володя писал часто. В письмах делился своими впечатлениями, потому что привык, живя дома, делиться с матерью своими мыслями, радостями, огорчениями. Не скрывал от нее и своих трудностей: «Черчение «заедает всех». Очень строго».

Проходят первые месяцы напряженной учебы, скоро сессия. «Приближаются зачеты, — пишет Володя, — математику буду сдавать доктору физико-математических наук Черникову. Спрашивает по-докторски».

Результаты экзаменационной сессии были обнадеживающими: «14.01.41 г. Сегодня я сдавал экзамен по начертательной геометрии. Сдал на отлично. 23.01 сдаю математику».

Первый учебный год успешно приближается к завершению. В письме от 23.04 он высказывается по этому поводу: «Как-то незаметно прошел год. Вернее, заметно, но очень быстро. За работой время летит. Хочется его задержать, сказать ему: «Эй! Не очень-то торопись, не очень!»

Владимир сам писал часто и всегда с нетерпением ждал писем из дома. «Да и мне приятно, очень приятно получать весточку. Придешь из института, а у тебя на кровати письмо лежит. Эх! Как обрадуешься! Наконец-то!» Примечательно и то, что во всех своих письмах он мать называет только на «Вы». Живо интересуется успехами брата: «Как живет и учится Евгений? Занимается ли физической культурой? Я это ставлю на первое место. Я думаю так: пусть будет по всем предметам у тебя посредственно, но чтобы и тело и душа были молоды! В здоровом теле здоровый дух».

В письме от 24.04.41 г. сообщает: «Мама! Вы спрашиваете меня насчет призыва. Ходил в военный комиссариат, на приписку. Прошел врачебную комиссию. Признай — годным. Учеба идет нормально. Учиться становится интереснее». В другом письме от 6 мая 1941 года: «Первое мая провел хорошо, а 2-го и 3-го чертил и чертил. Черчение меня подводит. Жизнь веселая. Только вот время бежит быстро. За работой никогда не устанешь, если она тебе по душе».

В конце мая 1941 года студенты первого курса отправились в поход за город. И во время большого привала состоялась беседа о международном положении — выступал секретарь парткома института. В конце беседы он обратился с призывом:

— Товарищи! На западной границе нашей Родины неспокойно. Готовы ли вы, если потребуется, к защите нашей Родины?

— Готовы! — дружно, вместе со всеми, отозвался и Владимир Дышинский.

А вскоре война незванно Пришла и в наш дом. В это тревожное и тяжелое для страны и народа время Володя пишет: «Мама! Больше не могу. Не могу сидеть в аудитории, когда душа просится в бой». Володя с нетерпением ждал своей судьбы — когда призовут на военную службу.

Пройдет еще два года тяжелой войны, когда на формировке в Сомове после партсобрания состоялась дружеская непринужденная беседа. Полроты собралось. Говорили обо всем — о войне, вспоминали предвоенные годы, любимых писателей, известных артистов. Тогда Дышинский был оживленным, много говорил, читал стихотворения Маяковского, Пушкина, даже пробовал петь, хотя по этой части он был не мастак.

И вот тогда-то он и рассказал сокровенное: «Когда товарищ Молотов объявил по радио о вероломном нападении на нас фашистской Германии, я к этому отнесся, признаться, без паники. Я твердо знал одно: победа будет за нами. Я только переживал за тех, кто встретил врага на границе — в первые часы, дни. Хватит ли у них сил и средств выстоять в такой напряженной обстановке. Тогда я считал себя подготовленным к войне, но теперь признаюсь — я еще имел самое отдаленное представление и о войне и о фашизме. А фашизм надо ненавидеть всей душой. Ненавидеть как силу, как машину подавления, которая покорила Европу и замахнулась на нас. Без ненависти врага не победишь. А о том, что война будет длиться несколько лет — и в мыслях этого не было. Я, да и мои товарищи верили и сожалели, что война даже без нас может кончиться. Мы все ждали, что вот-вот произойдут решающие события, не сегодня завтра подойдут наши войска и нанесут такой удар по фашистам, что им не поздоровится. Вспомните — мы и песни-то пели: «Малой кровью — могучим ударом». А затем пойдет война на чужой, вражеской территории. Время шло, нашего наступления почему-то не было, а враг быстро продвигался в глубь нашей страны. Выступление товарища Сталина 3 июля, особенно его торжественно-тревожное обращение — «Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои!» — меня потрясло. Знаете, не только слова, а интонация его слегка глуховатого голоса, его душевная боль и обеспокоенность за складывающуюся обстановку на фронте. Речь его была не такой, как в прежних выступлениях. Чувствовалось, что он волнуется. Но не паниковал. Одновременно с оценкой создавшегося положения он нацеливал всех нас на разгром врага, указывал, кому, где и что делать. В его словах чувствовалась твердая убежденность, что мы победим. Вот этот трагизм положения, откровенная оценка фашизма и что он нам несет — меня отрезвили, заставили по-другому взглянуть на войну, на ход войны. И я сказал себе — пришел и мой черед. Я комсомолец, и мое место на фронте. Я, как и все, должен защищать свою страну, свой дом, не посрамить ни ближних своих, ни друзей-земляков. Вопрос был поставлен остро — кто кого. Выбора нет. И во мне в этот момент внутри что-то перевернулось». В письме от 8 июля 1941 года Владимир с горечью в душе сообщает: «Я живу хорошо. Правда, обидно, не могу никак примириться с тем, что меня не призывают в РККА». Он осознавал, что ему даны великие права: право учиться, право на человеческое счастье, но теперь надлежало выполнить и обязанности гражданина по защите своей социалистической Родины. Во время каникул Дышинский времени зря не терял и в письме от 31 июля сообщал: «Я работаю на станкозаводе стекольщиком. Приходится «всем» заниматься. Что нужно в данный момент, то и делаем. Вчера меня вызывали в райвоенкомат. Проходил снова медицинскую комиссию в военную школу. Признан годным во все рода войск (по 1-й и по 2-й медгруппе). На мандатной мне сказали — жди вызова. Многие товарищи уехали или собираются в военные школы. А я все жду и жду. Дождусь ли?»

Повестки все не было. В письме от 10 сентября он с сожалением отмечал: «8 сентября сделал попытку поступить в военную академию, но безрезультатно. Пишу из Красноуфимска. Весь наш институт направили помогать колхозам убирать урожай».

Вскоре по возвращении из колхоза он получает долгожданную повестку из Сталинского райвоенкомата города Свердловска. Итак, он уходил в армию, когда вокруг уже оплакивали далеко не первые похоронки...

Не хотелось Володе и покидать институт. В общежитии неторопливо собрал вещи, аккуратно связал конспекты и отнес их земляку, попросив переслать матери. Потом пришел в комнату. Сел на койку, чего раньше не делал, внимательно осмотрелся вокруг, словно прощаясь со всем, что ему было дорого и мило, несколько минут посидел молча, затем резко встал, забросил за плечо небольшую котомку и отправился к месту сбора.

В письме к матери от 22 декабря 1941 года он сообщает: «23 ноября получил повестку о явке в военкомат, а 26 ноября старшим команды из 10 человек выехал в Каменский горвоенкомат, куда прибыли 30 ноября. Сейчас занимаемся разными работами (роем землю, носим бревна, камни, доски). Свободного времени мало. Распорядок дня очень жесткий: рабочий день 12 часов, один час — на дорогу и обратно, два часа — на строевую подготовку и поверку, два часа — на завтрак и ужин. Остальное — на сон и прочее».

Вначале он работал на деревообделочном заводе, а 5 января 1942 года переводится на Уральский алюминиевый завод, слесарем в цех теплоснабжения. «Нахожусь на службе в РККА, но не в регулярных частях, а в стройбате. Мечта попасть на фронт все дальше и дальше отодвигается от меня, так как бойцов с УАЗ на фронт не отзывают».

Каменск-Уральский лежит на стыке гор, хлебных степей и сибирского раздолья. Это город огня и металла. В гербе трудового города — кузницы оружия России — пушка петровских времен и слиток металла с орлиными крыльями.

Владимир — военнослужащий, а в армии не выбирают, где быть. Он видел ежедневно и ежечасно, как самоотверженно трудились люди на заводе. Они верили в победу, приближали ее день за днем своими руками, упорством, умением, стойкостью. Ему было радостно это видеть и осознавать — такой народ не сломить. Работали сутками, не выходя из цехов, спали часто у станков. Он был очевидцем, как ширилось ставшее всесоюзным движение двухсотниц и трехсотниц, многостаночников и совместителей профессий. Не мог стоять в стороне от этого большого государственного дела и Владимир.

В письме от 16 февраля он заверяет: «Я увеличу свою производительность, как требует от меня моя Родина. Я всегда готов с оружием защитить дело Ленина».

В цехах завода висели плакаты, которые призывали: «Хочешь победить на войне — план выполняй вдвойне и втройне».

Усердно работая, он по-прежнему живет интересами и заботами семьи: «Есть ли еще у вас картошка и имеются ли семена? Как дело обстоит с садом?»

Володя с охотой и желанием писал письма своим школьным друзьям — Косте Рапакову, Юре Покровскому, Асе Шумаковой — и с нетерпением ждал вестей от них.

Большинство писем Володи адресовано матери, но не забывает он и о брате. Так, в письме от 15 февраля 1942 года советует ему: «Евгений! Ведь тебе исполнилось 17 лет. Постарайся попасть в военную школу. Очень, очень важно. Ведь войне еще не видно конца. И тебе и мне обязательно придется защищать Родину с оружием в руках». Интересуясь его успехами, обеспокоенно спрашивает: «Как у тебя дела с немецким языком? Я очень жалею, что не знаю его».

Неоднократные обращения с просьбой об откомандировании в действующую армию наконец-то принесли свои плоды. 27 марта 1942 года он покидает Каменск-Уральский и едет в Еланские лагеря, что под Камышловом. Но здесь ему пришлось быть недолго. В письме от 26 апреля он сообщает: «6 апреля я послал письмо из лагерей, где я учился на младшего командира. Видно, не суждено быть минометчиком. Вчера проходил комиссию. Зачислили курсантом. 15 апреля я принял присягу. Теперь я пулеметчик. Здесь я, по-видимому, буду находиться долго».

Командование обратило внимание на грамотного, эрудированного курсанта, и во время очередного отбора из Еланских лагерей его направляют в Таллинское военно-пехотное училище, расквартированное в Тюмени.

6 мая он пишет: «Я снова приступил к учебе. Изучаю все виды оружия и тактику. Жизнь у нас протекает точно по режиму. Сколько бы времени ни давали на подготовку, все его не хватает. Даже вот сейчас и то тороплюсь, так как нужно приготовиться к вечернему осмотру: вычистить обувь, гимнастерку, сменить воротничок и т. д.».

Учеба в военном училище Дышинскому давалась без особого труда. Быстро привык к армейскому порядку, как и раньше в студенческие годы, без раскачки нацелил себя на осмысливание изучаемого. Служба, да и сам быт курсантов строго регламентировались внутренним распорядком. Несмотря на большие нагрузки, ему даже нравилось, что все время расписано по минутам и каждая из них на счету. Установленный распорядок как бы растягивал сутки, делал их более емкими, плодотворными. А Володя умел ценить время. Курсанты в пулеметной роте в основном — сибиряки и уральцы.

Наряду с одногодками в роте проходили переподготовку интенданты, техники и другие военные специалисты, которых теперь переучивали на строевых командиров.

Имея некоторый теоретический багаж знаний, всегда живой, с озорной искоркой в глазах, Дышинский с удовольствием постигал тактику, инженерное дело, топографию... Он готовил себя к боям и хорошо понимал, что полученные знания пригодятся на фронте.

Нравились ему и ночные занятия, на которые курсанты выходили с вечера. Володя увлеченно осваивал хождение по азимуту ночью.

Но курсанты не только учились. Они живо обсуждали и оценивали обстановку на фронтах, о чем сообщало Совинформбюро. Положение на фронте день ото дня становилось все неутешительнее. Враг, опытный и хитрый, оснащенный до зубов современной техникой, рвался в глубь страны, оккупировал Украину, угрожал Кавказу, железным кольцом охватил Ленинград, подошел к Сталинграду.

К предстоящим обязанностям командира Дышинский готовился обстоятельно и очень серьезно. Служба в армии — это крутой поворот в судьбе каждого, это новые товарищи, воинский коллектив. Курсантское дело не из простых.

Адаптация к армейской службе так легко и быстро, как это происходит в кино, не получается, а постигается в процессе длительных бесконечных тренировок, когда гимнастерка становится белой от седьмого пота, когда практически осознаешь, что перед тем, как командовать другими, надо самому научиться исполнять приказы, закалить себя духовно и физически. Ведь во взводе или роте командир должен видеть не только определенное количество людей, а сплотить их в коллектив, для которого «один за всех и все за одного» — не пустые слова.

Владимир делится своими мыслями с родными: «Добрый день! Дорогие мама и Евгений! Как живете? Все ближе и ближе конец моей учебы. Учиться становится все интереснее и интереснее, а работать над собой нужно все больше и больше. Ведь после учебы мне доверят жизнь многих бойцов. Очень ответственная задача».

И снова в письме от 12 июля он пишет: «Добрый день! Дорогая мама! Время проходит очень быстро. Его как-то не замечаешь. Здоров. Часто вспоминаю институт, лаборатории по химии, физике. Теперь учеба для меня приобретает иной характер. Желание сейчас у меня направлено на овладение науками военными».

Он понимает, что настоящую цену имеет лишь то, что дается тебе с большим трудом, как говорят, работой до седьмого пота. И если этого нет, то всему грош цена — как пришло, так и уйдет. В этом Володя хочет убедить брата и помочь ему своими советами. Евгений к этому времени тоже призван в армию. И в письме от 23 августа старший брат советует младшему: «Добрый день! Дорогой Евгений! Сегодня я получил от тебя «пустое» письмо. Не чувствуется жизни. Ведь ты вступил в другую, новую жизнь, отличную от гражданки... А в такое время в жизни нужно шагать гигантскими шагами, впитывать в себя все, что тебе пригодится в борьбе с фашистами».

Наряду с теоретическими занятиями в поле курсанты учились управлять и подразделениями. И нередко руководитель занятий вызывал курсанта Дышинского и ставил перед ним вводную:

— Курсант Дышинский, ваш командир убит, принимайте командование. Взвод попал под огневой налет противника, залег и несет потери. Ваше решение?

И Владимир срывающимся, ломким голосом начинал командовать. Он стал понимать, что командир прежде всего должен думать, как удачнее выполнить боевую задачу, и отвечать за судьбы вверенных ему людей.

Мать понимала, что ее старший сын скоро будет на фронте. После войны, вспоминая о Володе, она писала: «Родина призвала его защищать страну Советов. Из его писем я понимала, что он готов отдать всю свою силу, жизнь и молодость за Родину, благословила я его заочно и дала материнский наказ: «Сын мой дорогой! На твою долю выпала великая честь с оружием в руках защищать Родину от коварного врага. Будь верным сыном ее! Выполняй свой воинский долг с честью. Я писала ему: твой младший брат тоже призван. Он в Военно-морском авиатехническом училище в Перми. По окончании его служил на Тихоокеанском флоте. Я, ваша мать, буду помогать вам бить проклятого врага своим упорным трудом на производстве».

Все святое, что было у Володи, связано с матерью — отца уже не стало, умер весной. Со слов Володи, отца он любил и его уход из жизни переживал тяжело. Слишком велика была для него эта потеря. А события на фронте день ото дня становились тревожнее. Вопрос стоял бескомпромиссно — или — или, иного быть не могло. Да, это было то время, когда Илья Эренбург писал: «Убей немца!»

В ночь на 10 сентября прозвучала команда: «Тревога! В ружье!» Размеренная курсантская жизнь в считанные секунды была нарушена, и уже вечером они спешно грузились в эшелон, курсантский батальон отправлялся на фронт.

Конечно, было обидно, что до ускоренного выпуска из училища и производства их в лейтенанты оставались считаные дни. Но этому пока не суждено было осуществиться. Теперь Владимир лежал на двухъярусных нарах, недалеко от распахнутой двери вагона, погруженный в свои невеселые мысли, вслушиваясь в ночную тишину, вдыхая пряные запахи сена под головой. Ему не спалось. Слишком много воспоминаний навалилось на него за прошедшие сутки. Не спит и сосед, Володя слышит, как тот ворочается, устраиваясь поудобнее на своем ложе. Ему вспомнился дом — как там мама, как идет служба брата. Вскоре он напишет: «Вот, мама, и я еду на фронт. Буду воевать за тебя, за то, чтобы ты у меня на старости лет жила счастливо и спокойно, а я стал инженером. Ты меня приучила к труду. Труд, возможно, и был основой моей тяги к творческим его сторонам. Ведь только в труде вырабатывается терпение, внимание, выдержка».

Равномерный перестук колес постепенно убаюкал и Владимира.

Через сутки они уже выгружались в Сухом Логу. Здесь в основном из курсантов пехотных училищ и моряков-тихоокеанцев формировалась 93-я отдельная стрелковая бригада полковника Н. Э. Галая.

Народ подобрался молодой, энергичный, решительный. Командный состав в основном кадровый, были и побывавшие в снегах Финляндии и на фронтах Отечественной войны. Формирование бригады и ее подразделений шло быстрыми темпами, в сжатые сроки. Сколачивались подразделения, осваивались прибывавшие сюда вооружение и техника. Дышинский попал в стрелковую роту.

Вскоре бригада погрузилась в эшелоны, и снова застучали вагоны по стрелочным переводам. Куда везут — пока неизвестно. Позади остался Свердловск, миновали Куйбышев и Саратов, доехали до Пушкина, а потом эшелоны устремились к югу, в сторону Кавказа. Но, не доезжая Астрахани, на станциях Верблюжья, Харабали батальоны приступили к выгрузке. Команда «Выходи!» сбросила с уютных полок.

Переправившись через Волгу, бригада пешим порядком двинулась в сторону Сталинграда, через дышащие еще жаром восточные окраины калмыцких степей.

Населенные пункты редки, рек нет. Вокруг все выгорело, даже глазу не за что зацепиться, а над головой блеклая синева вылинявшего неба.

Изредка из высохшей куртины полыни или солянки взмывали мелкие птички или раздавался пересвист стоящих, словно на часах, столбиками сусликов, молитвенно сложивших полусогнутые передние лапки, или пробежит пеструшка, да в воздухе невесомо парили орлы. Иногда в вышине, натужно гудя моторами, проплывал немецкий разведчик.

Днем всех донимала жара. Внутри, казалось, все пересохло. Говорить и то не хотелось. Вода только в колодцах. Так и шли от колодца к колодцу. Потом шли по ночам. Тогда над головой крупными гроздьями висели огромные звезды.

Изредка навстречу двигались караваны важно-невозмутимых, груженных скарбом верблюдов, уныло тянулись эвакуированные... Особенно тягостное впечатление оставили дети. Их чумазые личики, обожженные палящим солнцем, с укором глядящие не по-детски серьезные глаза жгли, испепеляли душу. А каково их матерям! Так, миновав Цаган-Аман, Черный Яр, Старицу, бригада, оставив позади маршрут протяженностью около 300 километров, сосредоточилась около Красноармейска, пригорода Сталинграда. Прибыли в самый разгар боев, которые не стихали ни днем ни ночью. Выше по течению лежал окутанный дымом Сталинград.

Вскоре вошли в Бекетовку. Это была уже южная окраина Сталинграда.

Здесь бригада с марша вступила в бой. На многое Володе пришлось насмотреться за дни пребывания на переднем крае.

...Как-то вечером, а это было перед боями на Курской дуге, после ужина, Дышинский разговорился. Поводом к этому послужило письмо брата Евгения, выдержки из которого он прочитал нам. Евгений писал, что завидует брату, так как он уже бьет фашистов.

— Я его понимаю, — начал Владимир, — я тоже так думал, что бить фашистов легко и просто. Вот когда попал под Сталинград, то все школярское поверхностное быстро выветрилось из моей головы. Враг-то опытный, хорошо обученный. А каких ребят теряли, им же цены не было.

И как наяву, он вспомнил мельчайшие подробности пребывания в стрелковой роте. Вспомнил, как они вечером сменили изрядно потрепанную в боях часть, как ждали приближения рассвета.

— Передний край... Стрелковые ячейки, отрытые или только начатые, соединили траншеями, прорыли ходы сообщения в тыл. Для нас они стали постоянным местом обитания. Здесь мы укрывались от огня, сами вели огонь, принимали пищу, поблизости хоронили друзей, общались с соседями. Сверху то светило солнышко, то сыпался вначале мелкий, нудный дождь, а потом и мокрый, хлопьями, снег. Над головой было что-то только у ротного.

Под ногами чавкает. Ботинки с виду еще целые, а уже пропускают воду. Ноги почти каждый день сырые. Для отдыха мы отрывали в стенках траншей, на полметра выше дна, ниши. В них спали, укрывались от огня противника. Но и в них было холодно, сыро.

Спали чаще «валетиком». Но разве это сон? Только согреешься, заснешь — обязательно кто-то разбудит. Хоть и не спишь, но и вылезать не хочется. Поэтому лежишь и слышишь чей-нибудь разговор.

О чем только не говорят солдаты! Слышу, как-то беседуют двое:

— Лет десять тому назад, — продолжал первый, — подговорил меня кореш, и мы украли с ним два мешка овса. Суд. Два годика под Иркутском бревнышки валил. Освободили. Зло затаил на председателя колхоза. И в первую ночь по возвращении подпустил ему огонька. Сарай сгорел, а дом не успел — затушили. А через день-другой мы с ним встретились лоб в лоб, он из магазина выходил, пригласил меня в правление. Беседовал, обо всем расспрашивал, тащил из меня клещами каждое слово. А потом говорит: «Хочешь — трактористом?» Хоть и хотелось, но начал упираться. Но он уговорил. Весной уже сидел за рулем. Так и пошло. Человеком стал. Вот теперь бы, если б он мне встретился — покаялся бы, попросил прощения.

— У меня тоже, брат, история была не хуже твоей. Я тебе про свою жену расскажу...

Я заметил, что у этой черты, на самом острие жизни и смерти, пояснял Дышинский, люди часто хотят высказаться, а если надо, то и осудить себя, очиститься от прежнего груза. Оказывается, человеку не безразлично, каким уйти из жизни. Он и помирать, если придет черед, хочет честным, а не озлобленным. Но это относится к тем, кто постарше. А мы, молодые, только начинали жизнь, поэтому больше слушали, задумывались над рассказанным, а если и говорили, то больше об учебе, учителях, школьных товарищах. Было между нами и общее — главное, что всех нас объединяло, молодых и пожилых, — боль за судьбу страны, за наших близких. И какие бы ни были условия, обстоятельства, в человеке всегда остается человеческое, святое чувство Родины. Лишен этого только подлец, трус да предатель.

В общем, на фронте не сладко. Пехотинец долго не воюет. Два-три боя — и нет его. По этому поводу солдаты о своей окопной судьбе часто говорили — наркомзем или наркомздрав. И ничего нет более откровенно-простого и естественного, чем это бесхитростное определение фронтового бытия. В этом, по сути дела, и состояла солдатская философия существования на самой передовой линии — выстоять или умереть. Другого не дано.

Мы понимали, что Дышинский не только вспоминал о том исключительно тяжелом периоде боев за Сталинград, но и стремился на этих будничных примерах приобщить нас, разведчиков, к фронтовому быту, психологически подготовить к боям, к встрече с врагом.

— Скажите, товарищ старший сержант, а на фронте страшно? — спросил кто-то из ребят.

— Конечно, страшно. Страх — он как корь. Ею почти все болеют в детстве, но, переболев, вылечиваются на всю жизнь.

Конечно, всем хотелось жить. Некоторые говорили: «Пусть убьют, но как хочется хоть одним глазком взглянуть, а какой будет жизнь после войны!»

Не исключением был и Дышинский. От сотен тех, кто вместе с ним две недели назад вступил на прокаленную огнем и распаханную осколками землю Сталинграда, остались единицы. Но погибшие своей смертью обеспечили успех, не пропустили немцев дальше. Да и он был на волоске от гибели. В своем письме к матери Владимир делился: «Пробыл на фронте всего 15 дней. 31 октября был ранен. Очень и очень жаркие бои. Вся земля перерыта снарядами, бомбами, минами. Здесь я узнал, что такое война. Правда, нужно сказать, что особо выдающегося геройства не проявил, но всегда был самый первый. И это, может быть, спасло меня».

Так скромно писал он матери о своем участии в этих боях. А ведь мог бы рассказать о многом.

Так, например, 25 октября поредевшие в боях батальоны бригады перешли в наступление в общем направлении на север, вдоль Волги.

Дышинский не раз видел, как моряки перед атакой сбрасывали с себя солдатские гимнастерки, свое новое обмундирование, доставали из вещмешков и натягивали на себя тельняшки, сберегаемые как святыню, и, закусив зубами концы ленточек бескозырок, поднимались из своих траншей и в полный рост, упрямо, ощетинившись остриями штыков, шли вперед под огнем врага. Порой им не хватало солдатского умения, но отваги было не занимать. Команда «Вперед!» заслоняла собой все. Она оставляла позади все прожитое ими, все личное. Они успевали только ободряюще и открыто взглянуть друг на друга, дескать, нам все нипочем! Сначала они двигались молча. Вражеские пули уже косили их цепи. Молча идти им становилось тягостно, невмоготу. И крик «Полундра!» вырывался из их простуженных глоток, как стон, как прощальный плач, как вопль отчаяния и клич мести за погибших друзей.

Вместе с моряками ходил в атаки и Дышинский, не уступал им в смелости и дерзости. По-другому вести себя он не мог. Иначе он перестал бы уважать себя как человека. Ходил в атаку, собравшись в один нервный комок, выбросив вперед четырехгранный штык и готовый сойтись с врагом грудь грудью. И не раз сходился в рукопашной.

Не всегда бежали от них немцы. Нет. Особенно на первых порах. Враги были тоже опытными и решительными солдатами. Они тоже выскакивали из траншей и тоже двигались цепью навстречу морякам. В эти мгновения было уже не до раздумий и переживаний. Но он, как и все, знал, что их не спасет никто и ничто, кроме собственной веры и собственного мужества. Святая вера и святая ненависть к врагу влекла их на смерть, на победу. Скорей бы, скорей. Чей-то голос, поселившийся в Дышинском, неодолимо звал его вперед. Он хорошо помнит, как навстречу ему приближался белокурый немец, тоже что-то неистово кричащий. Рукопашная... И штык, податливо вошедший в грудь врага...

Человек делается неузнаваемым. Он сам не свой. Бьют друг друга прикладами, саперными лопатами, стреляют в упор, иногда одновременно. Колют штыками в голову, грудь, живот — куда придется. Душат, катаясь по земле. И как ужасные звуки из другого мира, до сознания доходят крики, мат, вопли. Для войны и то страшно.

От всего пережитого Владимир несколько дней не мог спать, все вспоминал по ночам в госпитале этот рукопашный бой, и ему казалось, что он еще продолжается. А по ночам его будили крики сонных — мат вперемежку с «ура» и «мама». И все-таки он был благодарен судьбе, что с первых дней попал в боевую семью бывших краснофлотцев, где хладнокровие, выдержка и удаль ценились высоко. И кровь, пролитая в тех тяжелых боях им и его друзьями, не пропала даром. На этом участке фронта противник был измотан, вскоре прекратил атаки и перешел к обороне.

— Вот ты спрашиваешь, как я познакомился с Дышинским? Изволь, слушай. — И Андрей Пчелинцев, теперь располневший, кряжистый сибиряк, затянувшись папироской, долго не выпускал дым. Закашлявшись, Пчелинцев слегка отвернулся в сторону, глаза его прищурились, словно он прицеливался, долго сидел молча и наконец заговорил: — Мы тогда располагались в Бекетовке. Там же был штаб нашей бригады. Часть разведчиков разместилась в доме Хлебниковых, находившемся рядом то ли с пекарней, то ли с хлебозаводом. Сам поселок Бекетовка располагался под горой, километрах в трех от переднего края. Положение было тяжелое, напряженное. Приход в то время в нашу роту Дышинского, с пополнением отобранных в стрелковых батальонах солдат и сержантов на место выбывших из строя разведчиков, как-то прошел незаметно.

После каждой проведенной операции командиром роты проводился разбор поиска, вскрывались и обсуждались допущенные промахи и ошибки. Несмотря на то что Дышинский был, как мы считали, новичком в нашем деле, он живо принимал участие в обсуждениях, стараясь докопаться до истины. За его дотошность, критические замечания к студенческое прошлое (к тому же стало известно, что в армию он ушел со 2-го курса института) Володю, с легкой руки Феди Антилова, прозвали Академиком. На это он не обижался, но и не отзывался на прозвище.

В ноябре нам долго не удавалось взять «языка». Тогда в роту прибыл начальник разведотдела 7-го стрелкового корпуса Герой Советского Союза майор Ватагин. Собрали всю роту разведчиков. Его разговор с нами был далеко не лицеприятный, и в конце беседы он в сердцах произнес: «Люди, не щадя жизни, гибнут в боях, а вы не можете взять «языка», боитесь поцарапаться! Вам верят, на вас надеются. А человеческое доверие — это, если хотите знать, и готовность умереть за других. Данные о противнике командованию нужны как воздух. — И он провел ребром ладони по шее. — Нам необходимо знать, что там происходит в «котле» у немцев».

Тут же, в присутствии Ватагина, командир роты организовал три разведгруппы и перед каждой поставил одну и ту же задачу — взять «языка». И с этого дня разведгруппы, меняясь круглые сутки, не покидали передний край.

Время шло, а «языка» взять все не удавалось.

Вот в этот-то напряженный момент произошло важное событие в роте, которое принесло общую известность Володе Дышинскому, о нем заговорили.

Как-то, вернувшись вечером с переднего края, он предложил свой план проведения операции на приглянувшемся ему участке, по соседству, где мы наблюдали днем.

Откровенно говоря, мы были с ним не согласны, так как уже дважды в этом районе проводили поиск, и все безрезультатно. Расстояние в этом месте между нашими и вражескими траншеями было небольшим, и немцы, как нам казалось, проявляли особую бдительность.

Осуждающе посмотрев на нас и не говоря никому больше ни слова, он после ужина с группой снова отправился на передний край. Чувствовалось, что слова Ватагина он воспринял и как лично к нему обращенные.

Вернулся в роту уже под утро и, наскоро передохнув, пошел к командиру роты. Вскоре нам стало известно, что ему было поручено возглавить разведгруппу. Вот так я впервые и попал под его командование.

Запомнился мне этот день еще и вот чем. Всю вторую половину дня наш передний край беспрерывно бомбили. Бомбардировщики Ю-87 шли вал за валом — не успевала отбомбиться одна группа, как уже на подходе другая. Бомбили и Бекетовку. Грохот, треск, свист бомб, тяжелых осколков, летящих с каким-то фырканьем, наполняли пространство, разрывали воздух на части.

Мы укрывались в траншее и были очевидцами, как от сотрясения рушились дома, заваливались землянки и траншеи.

Когда фашистские стервятники улетали, мы помогали откапывать людей и многих спасли. Очень много было убитых. Разве можно забыть истошный крик солдата: «Ой, мама, до чего же больно!» Это откопали солдата, а у него обеих ног выше колена как не бывало. Самое главное, самое страшное состоит в том, что смотришь на раненого и чувствуешь свое бессилие — уже ничем не можешь ему помочь.

Андрей Пчелинцев замолчал и долго сидел, не произнося ни слова. Я его понимал и не беспокоил. Наконец, он, словно опомнившись, вздохнул, пристально посмотрел на меня и продолжал:

— Группа была небольшая — разведчики Дандыбаев, Юра Серов, Володя Крохин, Сашка Шашкин, Володя Дышинский и я. Под вечер к нам присоединились два опытных сапера, которые и до этого часто сопровождали нас.

Ребята подобрались хорошие. Мы уже сдружились — а это для разведки, сам знаешь, важное дело.

Нартай Дандыбаев — казах, чудесный парень. Темнолицый, жилистый, среднего роста, шустрый. Волосы черные и жесткие, с зачесом на правую сторону. Губы тонкие, разрез рта прямой. Подбородок крепкий, уши слегка прижаты — в общем, как барс. Он и ходил какой-то крадущейся походкой.

Володя Крохин — высокий, прямой, худощавый. Внешне не привлекательный, лицо в конопушках, несмотря на осень. Походка на вид неустойчивая, нетвердая. Идет, словно пьяный. Так и думаешь, вот-вот упадет. Но мыто знали его как физически крепкого, общительного и добродушного парня. Да, еще пел красиво.

Саша Шашкин — ленинградец. Плотного телосложения, чуть выше среднего роста, ходил с приседанием. Крупные черты лица со шрамом от осколка ручной гранаты на левой щеке, большие спокойные глаза, курносый нос, на подбородке большая ямка — палец и тот без труда уместится. Это не парень, а огонь. Придиристый, вспыльчивый. Его как-то все сторонились, но я с ним очень подружился. Он меня от смерти спас. Но это уже тема для другого разговора.

Юра Серов — наш парень, сибиряк. Горячий, вспыльчивый. Хоть и небольшого росточка, но силенкой бог не обидел. Мы поражались его бесстрашию. Ему безразлично, сколько перед ним — два или три немца — все равно не отступит. Лицо всегда веселое, открытое. Эдакий неспокойный живчик, словно на шарнирах. На него можно было положиться больше, чем на самого себя.

Володя Дышинский — угловатый, худенький, но держался с достоинством. В коллективе действует особый закон — закон притяжения. Человек тянется к тому, кто готов отдать частицу своей души, заряд энергии, поделиться знаниями, сказать правду в глаза. Вот это я и заметил за Дышинским.

А я — вот он, перед тобой.

Мне Андрей помнился худощавым, поэтому и казался длиннющим, добряком и хорошим рассказчиком.

И, попыхивая папироской, делая сильные затяжки, Пчелинцев продолжал:

— Вот проклятое зелье, — и он осуждающе посмотрел на папиросу, — давно бы пора бросить, а не могу. Как закурил махорочку под Сталинградом, так и до сих пор не выпускаю, надо бы и бросить, но не могу, — повторил он снова. — Слушай дальше. Вышли мы засветло. Морозец. Накануне выпал снег. Не так стали резко заметны изрытости, воронки. Все сгладилось, снивелировалось, словно простыней укрылось. Дорога знакома как свои пять пальцев. Сначала она шла в гору, потом слегка поворачивала влево, а далее вдоль балки. Когда-то на ее склонах рос лес, теперь она просматривалась насквозь. Сюда часто выдвигались наши «катюши», которые после пуска мин быстренько уезжали, а лес за все расплачивался. Да, справа, еще помню, были огневые позиции батарейцев. Их хоть и часто обстреливали немцы, но они как зарылись в землю, так и стояли, до тех пор пока не пошли вперед. Вот около этих пушечек нам тогда и досталось. Десятка полтора-два мин фашист выпустил, и падают-то все около, то спереди, то сзади. А жить-то хочется. И пришлось нам броском выходить из-под огня. Хоть и небольшой был морозец, но мы были одеты тепло, поэтому от таких бросков и на коротких дистанциях стало жарко. Обстрел кончился. Пошли дальше.

Хоть и побывали под обстрелом, но идем весело, молодость берет свое, разговариваем, подтрунивая и толкая друг друга. Шли на выполнение боевого задания, а по сути, оставались еще мальчишками, вчерашними школьниками. Вот сейчас вспоминается и не верится, что так было.

Когда стало смеркаться, подошли к передовой и по ходу сообщения прошли в переднюю траншею. По ней Дышинский провел нас к тому месту, где нам предстояло действовать. На передке было относительно тихо. Поэтому, когда часовой нас громко окрикнул, Серов привычно, по-сибирски сердито одернул его:

— Чего хайлаешь? Немцев не напугай, дядя!

— А вы, что ж, опять в разведку? — не отставал солдат.

— Поработать маленько надо, — в тон ему ответил Юра. Ночь часто вздрагивала от разрывов мин и снарядов.

На посвист пуль мы не обращали внимания. Как-то пообвыкли и приспособились, уже по посвисту знали, когда надо пригнуться или сделать перебежку. Если опасность длится долго, то человек к ней привыкает.

— Пока еще не совсем темно, прошу не выглядывать, не привлекать внимания противника, — предупредил Дышинский.

А что нам выглядывать, когда не только это место, а практически весь передний край обороны бригады мы изучили настолько хорошо, что я не уверен, знаю ли я лучше, какая у меня дома мебель.

Когда уже основательно стемнело, Дышинский собрал нас.

— Вот эта полузасыпанная, обвалившаяся траншея вам хорошо знакома. Траншея, в которой мы сейчас находимся, не так давно была немецкой. К ней они начали рыть ход сообщения, но не дорыли. Мы выбили их, и они отошли во вторую траншею, а этот недорытый ход сообщения оказался теперь на нейтральной полосе. А тогда ее заминировали — немцы со своей стороны, наши — со своей. Мне рассказали, что на первых порах, еще до заморозков, пехотинцы-смельчаки пытались ее использовать и скрытно подобраться к немцам. Не разведав, они поползли и подорвались. Были и еще несколько попыток использования ее с нашей стороны, но безрезультатных. Об этой недорытой траншее на какое-то время забыли. Да и немцы успокоились, считая ее, по-видимому, непроходимой.

Вот ее-то я и заметил и, взвесив все за и против, решил действовать на этом участке. Сегодня ночью я побывал в траншее, и мне удалось почти беспрепятственно подобраться по ней к немецкой обороне. От саперов я узнал, что мины ставились в сырую погоду. После этого наступили холода, не раз выпадал снег. Я убедился сам, что мины противопехотные, нажимного действия и не срабатывают. Сам удостоверился в этом сегодня, — закончил Дышинский.

Пошли... Саперы были специалистами опытными, они двигались сноровисто, но осторожно, прощупывая каждый сантиметр дна и стенок траншеи. «Как же прополз здесь Дышинский?» — с изумлением подумал я. Саперы работали молча. Каждую неизвлеченную мину они показывали Дышинскому, он переползал ее сам, потом показывал нам, и все повторялось. Так, крадучись, шаг за шагом, мы доползли до вражеской траншеи и спустились в нее. Потом, затаившись, долго сидели в ней. Тихо. Пошел снег. Поблизости никого не было. Посоветовавшись, решили устроить в этом месте засаду, но не в самой траншее, а наверху с двух сторон, у бруствера.

Первыми из траншеи на бруствер осторожно выбрались саперы. Скрупулезно Исследуя его, нет ли в нем мин, они натолкнулись на телефонный провод. Какой он, действующий или брошенный? Дышинский решает его перерезать, а концы связать. Это было сделано нами профессионально быстро. Теперь оставалось ждать — откуда раньше появятся немцы.

Маскхалаты на нас были с иголочки, даже блестели при неярком свете взлетающих вдали ракет. Замаскировались в снегу и ждем. Из проползавшей над нами тучки пошел снег. Видимость уменьшилась. Это нам на руку. Ждем. Одеты были тепло, и вначале лежать в снегу было даже приятно. Но, к счастью, ждать пришлось недолго. Минут через пятнадцать — двадцать заметили силуэт, который двигался вдоль бруствера в нашу сторону. Немец приближается, периодически нагибаясь, подтягивает кабель. Местами даже разгребает снег и подходит к нам все ближе и ближе. Он увлечен работой. Так он спокойно подошел к нашей засаде. Вероятно, он думал о чем-то своем и не заметил, как мы его окружили. Дандыбаев прыжком подскочил к нему и схватил за руку, которая держала котелок, и попытался с силой ее вывернуть. Немец каким-то неуловимым движением вырвался, но поскользнулся и упал в снег. Поняв, кто мы, он укусил Дандыбаева. Володя Крохин, который оказался ближе всех к нему, ударил фрица стволом автомата по голове, однако удар в спешке не рассчитал, и он пришелся по уху. Пол-уха у немца как не бывало. От боли и страха он закричал, начал крутиться у наших ног и все пытался засунуть руку в карман. Потом мы из него извлекли нож. Немец был убежден, что он нам нужен живым, и криком пытался привлечь внимание своих, звал на помощь. Немцы начали бросать сигнальные ракеты. С минуты на минуту они могут быть и здесь.

Тут Сашка Шашкин хватил его гранатой по голове, и тот сник. Моментально хватаем его за руки и за ноги, подтаскиваем к недорытой траншее, по которой только что ползли сами, спускаем и, пригнувшись, несем нашу добычу. Нести его в траншее тяжело и неудобно. Часть группы отходит с пленным, движется впереди, а остальные разведчики вместе с саперами прикрывают наш отход. Саперы за нами быстро устанавливают в начале траншеи противопехотные мины. Потом мы их пропускаем, и они вместе с группой нападения и пленным торопливо отходят. С группой прикрытия отходит и Дышинский. А вот и наша траншея — она в полный рост. Вот теперь-то противник и обрушивает на нас яростный, но запоздалый огонь. С громким злым визгом над головой прошла еще одна очередь. Но нас она не достает. Мы в укрытии. Мелко вздрагивает в такт близким разрывам земля. Снопы искр, как электросваркой, высвечивают лица друзей, даже дно траншеи, свистят над головой пули. Переждав налет, направляемся на выход. К этому времени очухался и пленный.

В приподнятом настроении в полный рост покидаем передний край, который провожает нас зарницами орудийных выстрелов на горизонте да разрывами мин и снарядов поблизости.

И когда уже отошли с полкилометра — снова попали под огневой налет. Справа и слева засверкали разрывы, в нос полез резкий запах тротила. Налет кончился, все встали, начали отряхиваться. Только Сашка Шашкин остался лежать на земле. Он стонал, от боли страдальчески перекосился рот, из которого исходило прерывистое дыхание. Наложили повязку — вскоре он затих, и его будто налитое свинцом тело принесли в Бекетовку. Так мы потеряли еще одного своего товарища.

Дышинский с тех пор стал возглавлять разведгруппу, а через неделю-полторы был назначен помкомвзвода. Все закономерно. Чтобы стать вожаком даже в самом маленьком коллективе, надо пройти испытание. Он его прошел с честью. Что меня в нем поражало — это зрелость суждений, умение поставить себя в положение противника, взвесить, оценить обстановку. Ведь сколько офицеров и сержантов побывало около этой траншеи, но никому и в голову не пришла мысль подобраться по заминированной, а фактически безобидной, когда ударили морозы, траншее.

На этом Пчелинцев прервал свой рассказ, достал из кармана пачку «Беломора», извлек из нее папиросу, размял ее, а потом долго сидел молча, не прикуривая.

О себе Андрей Дмитриевич говорить не стал. Посчитал неудобным...

— ...И еще я узнал там, под Сталинградом, и запомнил на всю жизнь, — продолжал Андрей, — без железной спайки людей, без веры в своего товарища, как в себя, не может быть успеха. Если же все это есть — как бы ни было тяжело, но чувствуешь свою силу, а это — уже залог победы.

Бои в Сталинграде продолжались. И Дышинский пишет домой: «Я в рядах тех, кто уничтожает группировку гитлеровцев. Мы успешно ведем наступление. Позавчера я был в городе — ни одного жилого дома, сплошные развалины. Враг огрызается, но здесь ему уже конец».

О последних боях под Сталинградом Владимир писал и Косте Рапакову: «Добрый день, Костя! Сегодня у нас праздник. Немцам в Сталинграде пришел «капут». Наконец-то мы увидели плоды своей работы на этом участке фронта. Ведь четыре месяца мы работали над этим. Четыре месяца штурмовали, не давали гаду взять инициативу в свои руки. Пишу это письмо и слышу последнюю канонаду орудий в Сталинграде. Офицерство засело в центральных домах и не хочет сложить оружие. Но это уже последний грохот над городом Сталинградом. Мне не пришлось участвовать в конце действия. Ведь мы же их начинали в октябре [бить]. 27 января меня ранило в щеку осколком. Не везет мне на «рожу». Второй раз [ранило] в нее. Я чувствую себя хорошо, надеюсь быстро поправиться. Вот и все. Как же ты живешь? Как работаешь и учишься? Напиши мне об этом. Очень и очень буду рад.

С дружеским приветом. Вова. 1.02.43 г.».

За боевые подвиги в великой битве на Волге комсомолец старший сержант Владимир Дышинский приказом по бригаде от 16.02.43 г. был награжден орденом Красной Звезды.

В наградном листе сообщалось:

«В боях с немецкими захватчиками под Сталинградом пом. командира 2-го взвода отдельной роты разведчиков ст. сержант Дышинский проявил храбрость, отвагу, бесстрашие в борьбе и готовность биться против врагов нашей Родины.

12 января он со своими бойцами-разведчиками был послан из резерва командования бригады в атаку. Благодаря отличному действию в бою, немцы были выбиты из их траншей. Закрепившись в занятых траншеях, тов. Дышинский отбил 3 контратаки — одну днем и две ночью.

Командир разведроты ст. лейтенант Дворянчиков».

Плечо друга

— Вперед! Не отставать! — простуженным голосом кричит лейтенант, и мы, разведчики, с ходу минуем только что отбитые окопчики противника и устремляемся за убегающими автоматчиками. Стало как-то неестественно тихо. Мгновение назад немцы вели по нас ожесточенный огонь, и вот их уже нет. Были и нет. Испарились. Но ведь не успели же они далеко уйти. Где-то здесь притаились. И мы, тяжело дыша, глубоко проваливаясь в снег, бежим огородами к чернеющим впереди постройкам населенного пункта. Бегу вместе с Юрой Канаевым. Он справа от меня и метра на два впереди.

Бежим-то с ним вдоль межи, по которой тянется невысокий забор из колючей проволоки. Сначала он почти незаметный, а потом, по мере приближения к постройкам, постепенно становится высотой до пояса.

Когда бросились преследовать, я глянул на автомат — затвор открыт и находится в крайнем положении. Чтобы перезарядить, мелькнуло в голове, надо остановиться, а потом догонять ребят, бегущих в цепи. «Заряжу на огневом рубеже», — решил я и, закинув за спину автомат, правой рукой достал из кармана полушубка 14-зарядный трофейный браунинг, дослал патрон в патронник и, не задерживаясь ни секунды, продолжил бег.

Забор нас постепенно разъединил. Подбежав к постройкам, Юрий рванул вправо, а я прямо в промежуток не более 8–10 метров между домами. В тот момент, когда я уже почти миновал это узкое пространство, увидел устремившихся ко мне с двух сторон немцев. Ближайшим оказался немец слева. Я, не останавливаясь, в упор, с расстояния около метра, выстрелил ему в грудь. Фашист упал мне под ноги. Смотрю — рядом второй. Мозг срабатывает мгновенно — выстрелить в него уже не успею. Решаю наотмашь ударить рукояткой пистолета по физиономии, к тому же он почти рядом и уже готов схватить меня. С силой посылаю руку вправо, но — увы! — немец оказался солдатом тренированным, ловким. Он быстро наклоняет голову и подставляет под удар каску. Вся сила и злость моего удара приходится по ней. Острая боль током пронзает руку, я непроизвольно выпускаю из рук пистолет, а немец в считаные секунды валит меня на спину. Я лежу под ним, словно распятый. Правая рука бездействует, горит от боли, в позвоночник уперлись магазин автомата и вещмешок с гранатами и патронами. Все это лишает меня свободы движений. Сколько я ни крутился — бесполезно. Пытаюсь пошевелить правой рукой — результатов никаких, только адская боль.

Немец за это время успел не раз ударить меня по лицу. Я ощущаю на себе холодные, железные пальцы, чувствую порывистое дыхание и безмерную тяжесть навалившегося на меня врага. Силы стали покидать меня. Я могу только отталкивать руку немца, которая постепенно подбирается к моей шее. Правая рука непослушна.

И вдруг над самым ухом раздается страшный треск. Ощущаю наваливающуюся на меня тяжесть. Потом снова грохот. «Все. Отвоевался, солдат», — молнией мелькнуло в голове, и я в бессилии перестаю сопротивляться.

Откуда-то издалека доносится голос Юры:

— Живой? Не задел?

С его помощью сбрасываю с себя обмякшее тело фрица и с трудом встаю на ноги.

— Я за домом был, — поясняет Юра, — когда услышал выстрел. Подбежал к углу и вижу — на тебе немец сидит и кулаками по лицу молотит. Подбежал к вам почти вплотную и всадил ему в бок две автоматные очереди. А почему у тебя автомат за спиной? — сердито спросил он.

Не дождавшись ответа, Юра достал из своего чехла снаряженный магазин, вставил его в мой автомат, и мы вместе побежали вперед к очередному огневому рубежу, на котором залегли наши ребята. Как хорошо, что рядом надежное плечо верного друга.

Утренний моцион

— Подъем! На «передке» ни одного выстрела. От нас ждут конкретного ответа — отошел противник или он что-то замышляет? А вы спите, как хомяки! По штрафной роте соскучились? — кричал зам начальника разведотдела дивизии капитан Нехорошее, ворвавшись в хату, в которой мы спали. Свое возмущение, по-видимому для ясности, дополнял заковыристой матерщиной.

— Я думаю... — пытался втиснуться в гневные тирады старший нашей разведгруппы, только вернувшейся с переднего края.

— Командование мало интересует, о чем вы думаете! Мы должны, мы обязаны в любой момент дать ему исчерпывающий ответ: где противник, что за противник и его ближайшие намерения. А у нас его нет.

Будучи в настроении, капитан не раз повторял: «Я хоть и Нехорошев — но мужик хороший». Он был из донских казаков, невысок ростом, жилист, подвижен и, будучи навеселе, любил при случае похвастаться: «Мой дед рубал тремя клинками, а я только двумя».

Теперь ему было не до баек, потому-то он был резким и сердитым. Он отчетливо понимал, что произошедшее в первую очередь касалось его, а не нас — рядовых разведчиков.

— Быстро! Быстро! — поторапливал он нас. — Соседи уже на улице, а вы все возитесь.

Мы вскакиваем, позевывая, сгоняем с лица последние остатки короткого сна, непослушными руками автоматически затягиваем ремни на шинелях. По привычке, хотя и с осоловелыми глазами, хватаем автоматы, запасные магазины и один за другим выскакиваем из хаты.

— Машина ждет вас! — неслось вдогонку.

Нас двенадцать, и мы вповалку размещаемся на дне полуторки, слегка прикрытом не первой свежести клочками соломы, едва успели сесть — трогаемся. Машина, скрипя всеми сочленениями двигательной системы, с усилием выбирается на разбитую дорогу и, наконец, мчит нас к переднему краю, до которого рукой подать.

Капитан, сидя в кабине, беспрерывно повторял, давя на шофера: «Быстрей, быстрей!»

Нас, сидящих в кузове, мотало из стороны в сторону, того и гляди, выбросит на повороте. На бесчисленных глубоких выбоинах машина то ныряла в них, проваливаясь по заднюю ось, то нас подбрасывало так, что казалось, вот-вот сейчас от хребтины оторвутся внутренности. От непомерной тряски и мотания из стороны в сторону по дну кузова мы не могли даже обмолвиться между собой без угрозы прикусить язык, но каждый из нас мысленно прикидывал — что же произошло на переднем крае за время нашего отсутствия.

В эту ночь на 8 марта 1944 года мы были в поиске, дважды пытались подкрасться к окопам немецкой обороны, которую они заняли четыре дня тому назад, после того как их выбили из района рудников Кривого Рога. За полночь одного из наших разведчиков серьезно ранило, и мы вернулись в роту практически ни с чем. Пока снова при свете перевязывали раненого, обсуждали ночные перипетии, легли спать уже в пятом часу ночи. А что мы могли теперь сказать в свое оправдание капитану? Это же не производственно-профсоюзное собрание. Солдату не положено рассуждать — он обязан беспрекословно выполнять приказы.

А теперь, в седьмом часу утра, когда предутренний рассвет успешно боролся с уходящей ночью, мы, громыхая по обледенелой полевой дороге, подъезжали к переднему краю. Первое, что нас поразило, — тишина. Машина с ходу миновала огневые позиции минометов, пункт боепитания, командный пункт батальона и вплотную подскочила к передним окопчикам, ровной цепочкой тянувшимся по низине.

— Живей, живей, живей! — подгонял нас капитан, хотя это было излишне.

Мы торопливо, как мячики, спрыгнули с машины и быстро пошли к окопам. Мы были очевидцами, как всего два-три часа тому назад с немецкой стороны взлетали ракеты, злобно огрызались пулеметы, изредка глухо рвались мины. А сейчас здесь властвовала тишина.

— Неверов — старший! Вперед! — командует капитан, останавливаясь у бруствера неглубокого окопчика, из которого, высунувшись по пояс, стоял знакомый нам командир роты. Капитан Нехорошее остается с этим ротным, а мы, развернувшись в реденькую цепочку, не сбавляя взятого темпа движения, вступаем на нейтральную полосу и направляемся в сторону вражеских окопов. Я иду в середине цепи. Справа сбоку Юра Канаев, далее Русских, слева выделяется слегка мешковатая фигура Ивана Неверова.

Снега уже нет, но морозец хватает за уши, поскрипывает, хрустит под ногами ломкий ледок на небольших лужицах. Идем, и самим не верится, что происходит. Почти рассвело, а мы в полный рост, открытые взору и всем ветрам, ускоренным шагом движемся по нейтральной полосе, изредка перебрасываясь незначительными фразами. Автоматы у кого в руках, у кого небрежно взяты на ремень.

Отойдя метров на сто, интуитивно, без команды, но почти одновременно оборачиваемся и бросаем быстрый, скользящий взгляд на свою оборону, которую только что покинули. Увиденное поразило и развеселило нас. Всюду, куда доставал глаз, десятки солдат и офицеров с напряженным беспокойством следили за нашим передвижением по нейтральной полосе и все в оцепенении ждали, что же сейчас будет, чем все это закончится? А пока же они, вытянув по-гусиному шеи, молча озирали нейтральную полосу, тянувшиеся впереди по горизонту пологие вершины да голое поле. Но мы знали, были уверены, что за нашей спиной в боевой готовности застыли, заняв свои места, расчеты минометов, пулеметов, которые ждали момента при необходимости прикрыть нас огнем. И невольно хотелось спросить — отцы-командиры, где же ваша инициатива? Почему вы до сих пор не выслали вперед разведку от своих полков и батальонов? Безвозвратно бежали минуты промедления, а вы ожидали прибытия разведчиков дивизии? Это же преступление!

Мы по-прежнему идем быстрым шагом, с каждой секундой приближаясь к обороне противника. А тишина давит не только на уши, но и на психику, вечевым колоколом бухает готовое выскочить из груди сердце.

С каждым шагом вперед к окопам напряжение нарастает и мы настороженно, но упрямо приближаемся к своей цели. Мы ждем любого подвоха со стороны немцев — всякое бывало, и в первую очередь шквального, беспощадного огня. Но пока тихо. До бруствера ближайшего окопа, слегка желтевшего на фоне грязно-серого поля, остаются какие-то полтораста метров.

Следует команда, дробно щелкнули вставшие на боевой взвод затворы автоматов. Мой указательный палец привычно коснулся спускового крючка, ладонь намертво впаялась в шейку приклада автомата, готового моментально выбросить горячую очередь свинца.

Шаг, еще шаг. Идем, а глаза шарят, мечутся по отчетливо видимым брустверам вражеских окопов. Нарушая звенящую тишину, со звонким треском похрустывает под кирзачами ледок. Лужицы, покрытые тонкой корочкой льда, из которых ночной морозец выгнал всю мокреть, выглядели теперь бесчисленными бельмами, образуя белые фонари.

Одновременно по ходу движения успеваю прощупывающим взглядом выискивать перед собой углубление, в которое можно было бы втиснуть свое бренное тело, укрыться от губительного огня. Но его пока нет. А нервы, нервы, что вы с нами делаете? Казалось, еще миг, и они сдадут. Шаг, еще шаг. И вот уже за нашими спинами засиял золотой лик бесстрастного ко всему солнца — по стране уже несколько часов шествовал праздник 8 Марта. Жаворонок над головой песней жизни приветствовал приход нового дня. Возможно, весна эта уже не для нас? Но окопы молчат. От нервного напряжения передвигаю плечами, чувствую, как по спине выступает холодный пот. Развязка приближается. Но нервы не выдерживают, и мы броском устремляемся к окопам. Наконец, достигаю ближайшего окопа. На бруствере лежит брошенный ППШ, на дне — скомканная немецкая куртка и гильзы, гильзы да брошенная коробка из-под пулеметной ленты.

Обследуем окопы, расположенные справа и слева, простиравшиеся вдоль подножия пологой гряды. Вскоре убеждаемся — немцев нет — и сигналим своим. Мы собираемся около Ивана, закуриваем, жадно затягиваясь горькой мрршанской махоркой, молчим.

Теперь становится ясно — противник, по-видимому, еще вчера вечером отвел основные силы, оставив на первой линии обороны только группы прикрытия, которые и создавали видимость ее наличия, а под утро отвели и их. А теперь они отходят к заранее выбранному естественному рубежу, удобному для обороны, где и закрепятся, если мы их не собьем с ходу. Скоро на машине, стоя на подножке, подскакивает и наш капитан. Вытащив из планшетки топографическую карту и тыкая в нее пальцем, он ставит очередную задачу Неверову на разведку — выяснить, где противник.

Теперь он дружелюбно прощается с нами, и мы снова молча забираемся в полуторку, выбираемся на дорогу, а она, гремя всеми сочленениями, сердито урча, поползла в гору. А за нашей спиной уже сворачивались в походные колонны роты и батальоны, вывозилась из укрытия боевая техника. Преследование отходящего противника, хотя и с запозданием, началось.

Погиб, выручая товарища

Я уже упоминал в этой книге о Федоре Антилове, прошедшем Сталинград и Курскую дугу, перенесшем ранения и контузии, не дожившем до Победы...

Отчетливо помню эпизод нашего знакомства. Небольшого роста, широкоплечий, с вытянутым, худым и белесым лицом, льняными волосами, живой и подвижный, он встречал нас, «желторотиков», прибывших в разведроту.

Несмотря на то что за плечами Федора остался курс ЦПШ — церковно-приходской школы — и два коридора, он был по-своему талантлив. Его бесхитростные, смешные истории трогали до слез. Мы могли слушать их часами. Рассказчик Федор был отменный. Увлекшись его байками, мы порой нарушали походный строй и, стремясь не пропустить ни слова, жались к нему, забыв о тяжестях длительного перехода и ноше за спиной. Не раз он снимал с ослабевшего в походе товарища скатку или автомат и нес на себе километрами. Оказавшись в критической ситуации, Федор Антилов остался верен себе и военной присяге.

...В январе 1944 года командование дивизии решило провести разведку боем. Проведение ее планировалось в первой половине ночи.

В этот вечер, как обычно, рвались мины, стрекотали пулеметы, взлетали ракеты. Буквально на глазах погода начала портиться. Мелкий снежок неожиданно сменился снежной круговертью, да такой, что нельзя было рассмотреть вблизи человека. Однако командованию срочно требовался «язык», и разведку боем решили не отменять, а перенести на вторую половину ночи и провести без артиллерийского сопровождения. К полуночи снегопад почти прекратился, видимость улучшилась. Теперь сквозь снежную пелену на нейтральной полосе стали вырисовываться силуэты танков, подбитых еще осенью. После снегопада решили очистить траншеи и в ходе работы из-под снега извлекли автомат. По его номеру установили хозяина — солдата-казаха. В соседней роте служил его земляк, и он не раз без разрешения навещал его. Его наказывали, но, по-видимому, не строго и, пользуясь снисходительностью, и на этот раз решили — снова ушел к земляку, так как в распоряжении роты его не оказалось, и этому не придали серьезного значения.

Операция началась под утро. Стрелковая рота, усиленная взводом автоматчиков и разведчиками, поднялась из окопов и в полный рост устремилась к вражеской траншее, тянущейся вдоль невысокого увала. Среди наступающих был и Федор. Атакующую роту противник вроде бы обнаружил не сразу, и она быстро, несмотря на глубокий снег, приближалась к немецкой обороне. Но это была уловка. Осталось пройти лишь треть пути. И тут началось...

Вражеская траншея брызнула разящим свинцом. Вверх поползли и закачались на парашютиках осветительные ракеты. Спицы пулеметных трасс то протыкали предутренний рассвет, веером расходясь по фронту движения роты, но словно принюхавшись к освещенной ракетами стрелковой цепи, кололи ее зло и жестоко. Завыли мины, скрипуче пару раз рыгнул шестиствольный миномет. Элемент внезапности, на который так рассчитывало командование, был утерян. Огонь противника стал сосредоточенным и прицельным. Стрелковая цепь бросилась в пушистый снег и залегла. И, словно ища ее, прижавшуюся к родной земле, как к груди матери, пронзая легонькую пелену снега, дробно стучали вражеские пулеметы. Все вокруг выло и стонало. Время словно остановилось. Кто-то затаился, кто-то вступил в перестрелку с противником, а кто-то начал отползать к своим окопам.

Напрасно кричал, бегая вдоль цепи и размахивая пистолетом, молоденький лейтенант. Его не было слышно, а некоторые просто не хотели слушать. Многих обуял страх.

— Ребята, помогите! — взмолился лейтенант, подбегая к разведчикам, уже пытавшимся остановить роту.

Вскоре пулеметная очередь хлестнула Федора по ногам выше колен. Он снопом повалился в снег. Товарищей поблизости не оказалось, стрелки отошли, и разведчик, оставляя на снегу глубокую кровавую борозду, по крохам отвоевывая пространство нейтральной полосы, пополз на руках.

Наконец все стихло. Вскоре из вражеской траншеи выползло несколько немецких солдат. Видимо, им тоже был нужен «язык». Наткнувшись на одного из наших бойцов, они поволокли его к своей траншее. Не раздумывая, Федор открыл по ним огонь. Стрелял он не торопясь, расчетливо. Бросив раненого солдата, фашисты устремились к разведчику.

Происходящее заметили наши бойцы и огнем из траншеи попытались оттеснить немцев, но безрезультатно. Когда немцы вплотную приблизились к разведчику, раздался взрыв. В плен Антилов не сдался. Тело Феди удалось вынести с «нейтралки» только следующей ночью. Граната разорвала ему грудь и живот, обезобразив лицо. Он мог бы остаться в живых, тихо отлежавшись, ничем не выдавая себя, но он погиб, выручая товарища.

А ларчик, по-видимому, открывался просто... При анализе неудачно проведенной операции сошлись на мнении, что немцы, воспользовавшись снежной круговертью, захватили нашего солдата-казаха, от которого, возможно, и узнали о готовящейся разведке боем.

Похоронили Федю Антилова с воинскими почестями в одной из братских могил недалеко от Кривого Рога. Потерю своего боевого товарища переживала вся рота разведчиков.

Невосполнимой она была и для матери, которая ждала сына с войны в небольшом городке близ Чапаевска.

По сей день для меня святы слова: «Никто не забыт, ничто не забыто».

Память о товарищах, не вернувшихся с поля боя, защищая нашу Родину, навечно останется в моем сердце.

В Болгарии

Жара. На блеклом небе ни облачка. В знойном мареве по степным дорогам Румынии, оставляя за собой долго не спадающие, тянущиеся до горизонта шлейфы пыли, преследуя отходящего противника, нескончаемым потоком идут и идут войска.

Они идут открыто, днем. В небе уже который день сторожка-тишина. И разве что по привычке нет-нет да и посмотрит кто из солдат на небо, нет ли там вражеских самолетов. Кажется, и нет войны, и войска, оставив позади полосатые столбы пограничья, по инерции продолжают свой давно начатый марш и никак не могут остановиться.

Куда ни кинешь взгляд — кругом поля. Села почти безлюдны. Население, напуганное фашистской пропагандой, попряталось. Редко где увидишь жителя, который с опаской и любопытством смотрит на проходящие колонны. И в полях пусто. Все в основном убрано. Только и оживляют унылый, опостылевший пейзаж чахлые полосы кукурузы и подсолнуха да прямоугольники лесопосадок. Вдоль дорог спокойно, как часовые, стоят, не шелохнувшись, словно в почетном карауле, пирамидальные тополя, обильно припудренные мелкой серой пылью.

В колонне одного из полков дивизии движемся и мы, разведчики. Мерно колышутся затяжелевшие ряды ротной колонны. Проходящие мимо машины поднимают серо-бурую завесу пыли, сквозь которую мы идем, не чувствуя одеревеневших ног, которые где-то внизу шагают сами по себе. Печет немилосердно, и не верится, что по календарю уже начало сентября. Давно пожухла и поникла трава, и лишь прутики стеблей с жесткими метелками давно осыпавших семян еще топорщатся редкой щеточкой вдоль обочин дорог. Обгоняя колонны, идет техника: крытые автомашины с пушками на прицепе, автомашины с боеприпасами, танки, самоходки. Катятся, утопая по ступицу в пыли, повозки. Все пылит, трещит, шуршит шинами. Иногда проезжают санитарные автобусы и молоденькие сестрички, улыбаясь, приветливо машут нам. Колонна оживает, сыплются вдогонку остроты и смех, но еще миг — и милые улыбки скрываются в пылевой завесе.

Мерная поступь колонны на марше заставляет как-то забывать обо всем окружающем. Смолкли, выдохлись острословы. Навязчиво преследует лишь одно желание — сбросить скатку, автомат, вещевой мешок, в котором несем запас патронов и гранат, забраться в тень, поднять повыше ноги, предварительно смочив горло холодной, лучше ледяной водицей, да и переждать до вечера эту убийственную жару. Мечта, мечты... Эти иллюзии уставшего, измочаленного солнцем человека пока несбыточны. Надо идти и идти... Особенно трудно легкораненым, которые тоже идут в строю.

Зноем прокален весь воздух. Упругим, как из печи, жаром обдает, проезжая мимо, техника. Жар идет и от наших разгоряченных тел. До металлических частей автомата не дотронуться.

Идем строем, но рассредоточенно. Ноги выше щиколотки вязнут в пепельно-серой, воздушно-рыхлой пыли. На потных гимнастерках — разводы соли. Пыль щедро ложится на наши лица, одежду, оружие. Все серо. Пыль, пыль. Она лезет в глаза, комом стоит в горле. Во рту пересохло, губы потрескались. Язык распух и едва помещается во рту, дыхание тяжелое. Голова кажется свинцовой. Даже думать и то трудно.

И в этой обстановке даже неуместной кажется команда: «Не растягиваться! Подтянись!» Организм требует отдыха, передышки. Я отгоняю от себя эти крамольные мысли и иду, иду, автоматически переставляя ноги. Наконец-то следует долгожданная команда: «Привал!», и мы, как подкошенная трава, валимся в придорожный кювет. А мимо несутся автомашины, танки, «катюши». От их мелькания рябит в глазах.

Вскоре снова раздается команда, и мы снова идем, километр за километром, разматывая шоссе пудовыми ногами. А на небе ни облачка. Солнце словно решило испытать еще раз нас на прочность и жжет и жжет невыносимо.

Строй роты слегка растянулся, взводы перемешались. Впереди, в первом ряду, как обычно, идет Леня Ригасов. Идет не как все. Идет слегка согнувшись, положив руки на автомат. И не было случая, чтобы он когда-либо отстал. Часами идет он в той же привычной позе, в том же темпе. «Трехжильный», — говорят про него, бывшего моряка-тихоокеанца. Стараясь не отстать от него, иду и я, изредка вытирая потный лоб. В нашей же шеренге идет Неверов, не по-уставному расстегнув на груди гимнастерку. Молча шагает, слегка переваливаясь с ноги на ногу, Канаев.

Но нет уже подле него постоянного спорщика Серова, нет и Феди Антилова, да и многих-многих других: навеки остались лежать они в братских могилах, увенчанных остроконечными звездочками. Год тому назад костяк роты составляли «сталинградцы», моряки-тихоокеанцы, курсанты авиационно-технических и пехотных училищ. Теперь их осталось единицы. Но хоть и война, а жизнь идет. На смену павшим в строй вставали новые. И переплелись традиции, судьбы и биографии живых и павших.

В хвосте роты плетутся двое только что вернувшихся из медсанбата, переболевших малярией. Оборона в приднестровских плавнях не прошла для многих без последствий. Почти все разведчики отдали дань этой никчемной болезни — малярии. Не поймешь, что за болезнь, особенно на фронте: то ходишь вроде здоровый, то вдруг начинаешь мерзнуть, зуб на зуб не попадает — это в тридцатиградусную жару! То, наоборот, становится жарко. Через полтора-два часа все проходит до следующего приступа, который с точностью хронометра повторится ровно через сутки. Мы, молодые, не поддавались этой болезни, но силы она подрывала основательно.

Однажды однообразие марша нарушилось стрекотом самолета. Это было за Тульчей, где-то в районе Злава-Русе. Появившийся над нашей колонной По-2 пролетел вперед, затем возвратился и сел в стороне от дороги.

Нахлестывая коней, к самолету помчались командиры, пропылил газик комдива. Вскоре «кукурузник» улетел, и один из участников встречи — начальник разведотдела дивизии майор Матвеев — на очередном привале рассказал нам, что прилетал командующий фронтом Федор Иванович Толбухин.

Он вручил награды, но самое важное, самое главное заключалось в обращении его к войскам: «Я знаю, что жарко, что идти вам тяжело. Многие с повязками, им бы в госпиталях лежать, а они в строю идут. Но мы располагаем сведениями о том, что союзники намерены выбросить десант в Болгарии и Румынии. Вы идете на Балканы. Поэтому я не приказываю, а прошу довести до сведения всех солдат и офицеров — повысить темп движения. Во что бы то ни стало, но мы должны прийти на Балканы. Недавно Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков был у генерального секретаря Болгарской коммунистической партии Георгия Димитрова, и тот сказал, что болгары ждут нас и тепло встретят».

Просьба командующего прибавила нам сил. И несмотря на жару, на усталость, поток войск продолжал двигаться, и казалось, его не остановить. Да, мы торопились, спешили. Шли днем и ночью. Не успевали мы сомкнуть глаз, как нас поднимали, и снова мы становились в строй, и ускоренный марш продолжался. Так текли часы, дни. На четвертый день пути, после обеда, подошли к границе.

На том участке, куда вышла наша дивизия, естественным рубежом ее служила широкая, с пологими склонами балка, поросшая кустарником и молодым дубняком.

Час от часу войск на нашем участке становилось все больше. Они подтягивались, скапливаясь, сжимались и ждали приказа свыше о дальнейших действиях.

Уютно разместившись под кустами и блаженно потягиваясь после сытного обеда, разведчики отдыхали.

— Кто же вас пожалеет, дорогие мои ноги? — произнес Канаев, любовно оглядывая ступни, словно видел их впервые. — Сколько же тысяч вы отмахали? А сколько еще вам предстоит пройти? Кыш, проклятые! — замахнулся он портянкой на мух, которые одолевали нас немилосердно. Их здесь были несметные полчища.

Лежа на спине и подняв ноги выше головы, Канаев смотрел вверх, через листья, и его взгляд тонул в синеве неба, в котором затерялось одно облачко. Оно висело неподвижно и, казалось, разморенное зноем, остановилось в раздумье, куда направить свой путь, куда плыть.

Рядом, переговариваясь, боясь нарушить оглушительную тишину пограничной полосы, лежали разведчики.

Как ни говори, а успокаивающе действует на человека зеленый цвет и легкое, еле уловимое трепетание листьев. Даже физически начинаешь ощущать, как ободряюще действует прохлада, как реже и глубже становится дыхание, вентилируются свежим воздухом легкие.

Под вечер в роту пришел майор Матвеев. Он среднего роста, рыжеватые волосы слиплись вокруг большого, с залысинами лба. Майор что-то сказал командиру роты Садкову, и они оба направились к нам.

Майора мы любили. Любили за доброту, за простоту отношений, за то, что он о нас все знал, всегда, если надо, старался помочь.

— И долго мы тут будем жир копить, товарищ майор? — вступил в разговор Канаев.

— Вопрос хорош и ко времени. Мы находимся на румыно-болгарской границе. За кустами — Болгария. Суверенитет государства надо уважать, поэтому прошу вас, за границу — ни шагу.

— А Болгария за кого? За нас или за немцев?

— За время войны официально Болгария придерживалась нейтралитета. Но на ее территории находятся немецкие войска, в ее портах базируются корабли немецкого военно-морского флота. В соответствии с нотой нашего правительства, мы находимся сейчас в состоянии войны с Болгарией. Нам приказано завтра в 5.00 снять погранзаставу в полосе перехода границы нашей дивизии.

— А болгары против нас не воевали?

— Нет, не воевали. Буржуазное правительство не решилось послать свои войска против нас, хотя во многом помогало немцам. И сейчас на ее территории они имеются и туда же отходят потрепанные.

— Если отходят — надо преследовать.

— Все верно. Но надо соблюдать порядок. Вам командование поручает выполнить задание, о котором я уже сказал. Отсюда застава находится, — развернув карту, Матвеев отыскал нужный объект и, прикинув расстояние, закончил: — километрах в полутора-

двух.

— Так мы всей ротой идем на задание?

— Это ни к чему. Мало ли что может произойти? Откуда я разведчиков возьму? Я считаю, и ваш командир роты тоже согласен, для выполнения этой задачи достаточно разведывательной группы в составе двенадцати — пятнадцати человек.

— Вот это да!.. — протянул Канаев, и по его лицу разлилось выражение глубокого изумления.

За время войны разведрота выполняла разные приказы, но снимать заставу еще не приходилось.

— Справимся ли мы? — задавал себе вопрос Канаев. — Справимся, — уверенно отвечал сам себе, озорно поглядывая на окружающих. Теперь за нашими плечами стоял опыт, огромный и выстраданный, накопленный ценой потерь и лишений.

Никакой другой, более подробной и интересующей нас информации, связанной со снятием погранзаставы, майор Матвеев нам не дал. По-видимому, он ею и не располагал.

Вскоре после ухода майора подготовка к операции развернулась полным ходом. Всех волновал только один вопрос: как поведут себя при встрече с нами болгарские пограничники? То ли они примут бой и будут отстреливаться до последнего патрона, как, например, дрались наши заставы на западных рубежах, то ли обнаружат наше выдвижение и отойдут в глубь своей территории, то ли предпримут что-либо другое.

Во время предыдущих боев мы хорошо изучили поведение немцев, мадьяр, румын, власовцев. А ведь болгары — славяне. Поэтому мы предполагали: не исключено, что встретим организованное стойкое сопротивление. В то же время известные нам исторические факты говорили и о другом. Русские воины совместно с болгарскими ополченцами разгромили турок и избавили болгар от многовекового ига. Но то было другое время, в мире с тех пор многое изменилось. Поэтому мы решили, что как бы там ни было, а к предстоящей операции надо тщательно подготовиться. Не раз напоминал нам Дышинский, что к противнику надо относиться с уважением.

На задание шли наиболее опытные разведчики, отобранные из обоих взводов, что делалось крайне редко. Обычно разведгруппы формировались из состава одного взвода. Формирование разведгруппы — дело непростое. Особое внимание не только на профессиональные навыки, но и наши характеры, привычки. Эти тринадцать должны быть единым спаянным коллективом, в котором понимают друг друга с полуслова, улавливают малейший жест, решительностью, уверенностью помогают и дополняют друг друга.

И вот мы в строю — все разные, и в то же время у всех нас много общего. Немногословный, даже слегка мешковатый в обычной обстановке уралец Неверов — командир разведгруппы. В поиске он преображается. Он может проявить завидную выдержку, а в момент схватки — неудержимую смелость. Озорной, подвижный и задиристый Канаев — в поиске молчалив, смел и находчив. Высокий, всегда опрятно одетый Юра Константинов, очень живой и горячий, полон скрытой силы, словно сжатая пружина. Он всегда импонировал мне своим поведением, своей манерой откровенного разговора. Николай Фролов — этот слишком самоуверен, словоохотлив, даже болтлив, прозван «трехаршинным» за виртуозность в выражениях. Когда он произносил свои присказки, многие качали головой, иногда даже краснели. Вася Антропов — русоволосый интеллигент, начитан, мастер рассказа. Всегда решительный, в пилотке, чуть сдвинутой на правую бровь, Вася Бутин. Лицо его, тронутое витилиго, лучилось улыбкой. Рядом — Моисеенко. Глаза серые, взгляд упрямый. Невысок, по-девичьи тонок в кости, ни жиринки лишней — одни кости и мышцы. Андрей Пчелинцев, Николай Ушаков...

Старшему из нас — командиру — 24 года, остальным по 19–20 лет. Простые парни.

По указанию командира группа приступила к подготовке предстоящей операции: проверяли оружие, запасались гранатами, кто-то даже занялся починкой масккостюма.

Еще засветло решено было послать троих разведчиков во главе с Катаевым в район заставы с целью изучить и выявить открытые подходы к объекту, наличие и расположение окон, дверей, возможных оборонительных сооружений, укрытий и расположение других построек и местных предметов. Им же поручалось подобрать ориентиры, позволяющие быстро и точно выйти в район расположения заставы в установленное время и скрыто подойти к ней.

За подготовкой к операции время летело незаметно. И вот уже красным диском меж деревьев промелькнуло заходящее солнце. Просторное небо на глазах стало темнеть. Темнота навалилась как-то неожиданно, минуя сумерки. Скоро вернулась и группа Канаева.

— Застава — одноэтажное, вытянутое по фронту здание, — рассказывал Юра и рисовал на помятом листе бумаги схему. — От края балки, от кустов до нее метров триста. Местность ровная, открытая луговина с небольшим подъемом. Около заставы — кустарник, довольно плотный, не просматриваемый даже на фоне заходящего солнца. Окна и двери в нашу сторону не выходят. Слева от заставы — сарай, по-видимому, склад. Перед ним колодец. Видели трех пограничников, они поили коней. Ну а какие они — завтра выясним при встрече, — закончил Канаев.

Впервые перед предстоящей операцией испытывали одновременно щемящее чувство беспокойства и душевный подъем. С чего бы это? Но пока отдыхает прокаленное на солнце тело, мозг разведчика в работе. Надо еще раз все взвесить, все предусмотреть, проработать мысленно предстоящий ход операции — от подготовки к поиску и до отхода разведгруппы с объекта атаки. Усталое тело требовало отдыха, поэтому спать легли рано. Казалось, только уснули — дневальный уже будил нас. Мы поднимались без суеты. Сполоснув лицо холодной водой, надевали на себя подготовленное с вечера снаряжение и бесшумно ушли из расположения роты. Только дневальный приветливо похлопывал по плечу и напутствовал: «Ни пуха ни пера! Ни пуха ни пера!» И в ответ тринадцать раз получил: «К черту! К черту!»

Вечерняя рекогносцировка позволила быстро сориентироваться и уверенно двигаться в район расположения заставы.

Ночь довольно темная. Идем по опушке леса, по невидимой в темноте, по набитой, хоженой тропе. Впереди — Канаев, за ним гуськом вся группа. Свежо, зябко, и каждый нет-нет да передернет плечами, поглубже засунет руку в карман.

И здесь, и по ту сторону границы — сонная тишина. Здесь еще неведомо, что такое война. Как-то даже непривычно — идем на задание, а вокруг ни стрельбы, ни ракет. Обычно подходишь к переднему краю и обязательно где пригнешься и сделаешь перебежку, где переждешь артналет, то есть уже внутренне готовишься, настраиваешь себя психологически на поиск, на бой. А сейчас все не так, вокруг — звенящая тишина. Лишь слышно: ширк-ширк-ширк — это возникающий за спиной шорох, производимый сапогами при ходьбе по высокой траве.

Так идем минут двадцать пять — тридцать. Но вот Канаев останавливается у дерева, лежащего поперек тропы, и мы подходим к нему.

— Все, пришли, — бросает он шепотом, — справа, прямо перед нами — застава.

— Который час? — интересуется Иван, пытаясь рассмотреть показания стрелок.

Кто-то подсвечивает ему зажигалкой.

— Так, — неопределенно тянет Неверов, — минут двадцать — тридцать есть еще в нашем распоряжении. Дневальный чересчур заботливым оказался, поднял нас раньше времени. Идем в балку.

Иван с Юрой начинают медленно спускаться вниз по склону, под густой полог деревьев и подлеска. Мы следуем за ними. Пройдя метров сорок — пятьдесят, останавливаемся. Прислушиваемся. Тихо. Лес встречает абсолютным молчанием лишь тех, кто не слышит в нем звуков. Вот, вспорхнув, быстро хлопая крыльями, взлетела птица. Кто-то шуршит в кустах, наверное, еж.

— Перекурим, что ли? — предлагает Канаев.

— Можно и покурить, — соглашается Неверов, — только с огнем аккуратнее.

— Да здесь, в этой чащобе, черт ногу сломает. В трех шагах ничего не видно. Да и туман вокруг.

— Пусть так, но все-таки аккуратнее, — настаивает Иван.

— Граница, ее уважать надо, — назидательно добавляет Юра.

Курили молча. Выкурив по одной, принимаемся за другую папиросу. Все молчат, словно языки проглотили. Чувствуется, что у всех как-то неспокойно на душе. Это проявляется в нервных, больших затяжках, в разговоре вполголоса. Скоро идти в сторону противника, а обстановка непривычная.

Раньше приходили на передний край и договаривались об огневой поддержке с минометчиками или артиллеристами, пулеметчиками. Знали, хорошо знали — вот здесь, где стоим, — наша траншея, впереди — ощерившаяся огнем — вражеская. Между ними — нейтральная земля, нашпигованная подчас всем: от малозаметных препятствий до мин. А здесь этого нет. Но все-таки в душе волнение. Чем черт не шутит? Всякое может случиться.

Неужели эта застоявшаяся тишина расколется взрывами гранат, злым треском автоматных очередей? Признаться, этого так не хотелось! Уж слишком все вокруг было безмятежно, спокойно...

— Скоро уже рассвет, роса что-то сильно пала, — произносит с сожалением

Константинов. — Мы идем, а ведь нас никто не прикрывает.

— Ну, это ты загнул, тезка, — парирует шепотом Канаев, — у нас за спиной целая страна. Родина!

И снова тихо.

— Не пора ли, командир? — предлагает Юра, выводя Неверова из раздумий.

— Кончай курить! — И через несколько секунд сам, тщательно загасив самокрутку, снял с плеча автомат, привычно перекинул его в левую руку и, обращаясь ко всем, спросил: —Все готовы? Хорошо! Действуем, как договорились!

Канаев снова трогается первым, мы следуем за ним. Осторожно проходим кусты и выдвигаемся на опушку. Останавливаемся и из-за кустов, присев на корточки, наблюдаем. Возле кустов трава высокая, хоть и редкая, и тяжелые капли росы при прикосновении холодят лицо, руки. Ткань костюмов, как губка, обильно принимает ночную влагу. Теперь все мы смотрим на лежащее перед нами поле, на которое из балки наплывает белый туман. С каждой минутой его становилось все больше, туман густел, волнами полз из кустов, словно кто-то выгонял его из низины.

Тихо. Ни звука, ни шороха. А настороженное ухо по привычке старается уловить присутствие чего-то враждебного, и надо быть ко всему готовым. Тишина режет ухо, и рассудок не хочет с ней смириться. Кажется, что в любой момент что-то должно произойти. Но бегут, бегут секунды, спрессовываются в минуты — и по-прежнему тихо. Даже не верится — возможно ли такое? Темнота спадает. Еще немного, и померкнут над головами последние звезды. Уже начинает сереть небосвод. Скоро рассвет. Вблизи уже стали различимы лица.

Застава перед нами, но пока ее не видно. Не выходя из-за кустов, буравящими взглядами пытаемся прощупать впереди лежащую местность. Но взгляд вязнет в волглом тумане. Но вот Неверов поднимается, еще раз оценивающе смотрит в сторону заставы, облизывает пересохшие от напряжения губы, затем резко взмахивает рукой, отчего на его груди как-то обиженно звякают медали, и шагает впереди.

Взяв на изготовку автоматы, вся группа устремляется за ним. Движемся слегка согнувшись в тумане, который, как белой пелеринкой, укрыл нас от постороннего глаза почти по самые плечи.

Теперь для нас не существует ничего, кроме притаившейся где-то поблизости за кустами заставы. Идем, готовые в любой миг встретить раскатистую скороговорку пулеметов. Нервы от напряжения словно превратились в одну струну, которая хотя и не звенела, но ощущалась всем сердцем, всем существом.

Идем споро, соблюдая осторожность, развернувшись в плотную цепь по направлению к выплывающему, как при проявлении фотоотпечатков, сначала нечеткому, размытому, но с каждой секундой наливающемуся сочностью, контрастом изображению.

Вот, наконец, из-за кустов проглянуло и здание погранзаставы. Подходим все ближе, ближе. Идем так тихо, что не слышим шороха своих шагов. Росная трава гасит все звуки.

Прежде в аналогичной ситуации в груди появлялся какой-то особый холодок. А на этот раз только мучит, гложет любопытство. Неверов, Канаев, Константинов, Пчелинцев — все мы ждем момента встречи с болгарскими пограничниками. Какие они? В наших руках привычно лежат, прикипев намертво, автоматы, куртки маскхалатов на груди расстегнуты, так быстрее добраться до гранат.

Тишина. И кажется, что мы не идем, а невесомо плывем в белом тумане. Состояние тревожного ожидания встречи, которое овладевает каждым перед самым началом решительных действий, достигает своего апогея.

Всхрапнул, явно с испуга, пасшийся поблизости конь. Хрумканье кормящихся коней мы уловили и раньше, но в этот момент храп коня был последним импульсом, за которым следовало действие.

— Вперед! — послышалась произнесенная шепотом команда, и группа броском устремилась к заставе.

Напряжения как не бывало, мы почувствовали полную раскованность, свежий ветер пахнул нам в лицо. Вот застава, уже рядом, за кустами. До нее остается двадцать пять — тридцать метров. И в этот момент из кустов, от левого угла здания, выскочил солдат и с радостным криком: «Братушки! Братушки!» — бросился нам навстречу.

Медлить нельзя — дорога каждая секунда, и наш порыв неудержим. Болгарский пограничник, по-видимому, не успел опомниться, как его винтовка с длинным ножевым штыком была выбита из рук, а он сам повержен на землю. Один из разведчиков остается около лежащего, остальные, разделившись на две группы, бегут к заставе: одна — к ее ближайшему углу, другая — обтекает здание справа.

Окна заставы раскрыты. Около каждого из них остается по одному разведчику, остальные бегут дальше.

С тыльной стороны дома встречаемся. На секунду, чтобы перевести дух, успокоиться, останавливаемся у небольшого крылечка, напоминающего наше, российское, а затем поднимаемся на него, и Канаев осторожно нажимает на дверь. Она бесшумно открывается, и мы вслед за Юрой попадаем в небольшой тамбур. На ощупь отыскиваем двери. В левую половину дверь не открывается, в правую — легко, но со слабым скрипом отворилась. Заглядываем в комнату. В ней темно, подслеповато светятся только окна. С трудом, но различаем справа стоящую вдоль стены пирамиду с оружием, слева — койку.

Слышим мерное похрапывание спящих солдат. Держа оружие на изготовку, входим в помещение и тихо, затаив дыхание, ступая с каблука на носок, тенями проскальзываем мимо пирамиды, отрезая им путь к оружию. Хоть и в сапогах, а ступаем так тихо, что и мышь не услышит. Присматриваемся. Койки заняты, но не все. Многих пограничников нет. Что снится болгарам в эти мгновения? И почему они спят? Спят безмятежно, спокойным сном, словно и не солдаты, а набегавшиеся за день дети.

Какую подать команду, чтобы хозяева сдались, мы не знали, поэтому вразнобой гаркнули громко: «Хенде хох! Руки вверх!»

Болгары вскакивают и поспешно поднимают руки. Они в нижнем белье и хорошо видны, даже в полумраке, застывшие около своих коек.

Держа на прицеле, даем им возможность одеться, предусмотрительно перед этим осмотрев у каждого обмундирование и койку. У подофицера обнаружили парабеллум старого образца. У остальных оружия при себе не было. Вскоре они все обуты и одеты. По одному выводим их за помещения и выстраиваем перед зданием. Их девять вместе с ранее захваченным часовым.

Уже почти светло. Солнышко вот-вот брызнет лучами на курящийся туманом лужок.

Осматриваем жилое помещение, склад, конюшню. Осматриваем из интереса: как у них? А что делать с оружием, заставой — не знаем. Никаких указаний на этот счет не получали.

Посовещавшись, решили оставить все на своих местах.

Наконец, бросаем прощальный взгляд на болгарскую пограничную заставу и наискосок через луг, оставляя на нем широкий темный след, направляемся с пограничниками в роту. Над изрезанной кромкой горизонта наконец-то появился яркий диск солнца. Хоть туман еще и продолжает борьбу с солнцем, но сдается, уступает и постепенно сползает, отступает к балке. Природа пробуждается. Алмазные капельки росы на изумрудно-зеленой траве, покрытой сизым налетом, напоминают о холодном рассвете. При косом освещении солнца они вспыхивают жемчужинами. Голубое небо и чистые четкие дали уже напоминают, что не за горами осень...

Весь день болгарские пограничники пробыли в роте, пользуясь наравне с нами услугами кухни. Они расположились рядом, только чуть в стороне. Нам было рекомендовано в разговор с ними не вступать. Но разве удержишь солдат от общения? К тому же любопытство брало верх.

Вначале мы с интересом рассматривали болгар: коренастые, среднего роста, чернявые. Одеты в темно-зеленые суконные брюки и гимнастерки, на голове — пилотки, увенчанные львом, тыльная сторона пилоток закругленная. Больше всего наше внимание привлекла их обувь. Портянки белые, толстые, шерстяные. В России похожие на них называли онучами. Обувью служили резиновые галоши с проушинами. Через них проходил тонкий, свитый из конского волоса черный шнурок длиною не менее пяти метров. Но еще в большей степени мы были удивлены, с какой быстротой и ловкостью, даже виртуозностью они обувались, наматывая шнур поверх портянок. Причем шнур не просто наматывался, а красиво укладывался, образуя своеобразный красивый орнамент. Наблюдаем за болгарами, но на их лицах не замечаем ни страха, ни растерянности, а только печать недоумения: почему они оказались здесь? Откровенно в душе мы испытывали к ним сожаление, даже чувствовали перед ними необъяснимую пока неловкость. Пытались разговаривать, но разговор, как говорят, не клеился, хотя в нем участвовали почти все и хорошо понимали друг друга. Конечно, языковой барьер существовал, но корни слов в основном были схожими, общими. Когда что-то было непонятно — прибегали к жестикуляции. В их и наших взглядах вскоре засветилось дружелюбие, а это главное.

Как бы там ни было, нам удалось узнать от болгар, что накануне к ним на заставу приезжал старший офицер и приказал: «Когда пойдут русские — не стрелять. Это наши братья!» На вопрос, почему их было мало на заставе, они ответили, что многих увел с собой начальник заставы.

— Да, — подвел итог беседы Канаев, — не дай офицер такую команду, трудно предугадать, чем бы все это кончилось. Возможно, кого-то бы уже недосчитались.

Узнав, что у нас находятся болгарские пограничники, в роту зачастили посетители из других подразделений. Не помогали ни уговоры, ни угрозы. Под пристальными, прощупывающими взглядами неловко чувствовали себя болгары. Трудно скрывать смущение и робость под взглядами людей, прошедших страшную войну и дошедших сюда, до болгарской границы. Поэтому дневальному приходилось особенно назойливых выпроваживать. Правда, на пленников наши болгары мало походили. Мы делились с ними куревом. У одного из них, по неопытности сделавшего большую затяжку, от моршанской махорки потекли слезы, и его долго мучил кашель.

Пограничники пробыли у нас весь день. Под вечер к нам пришел Матвеев и объявил болгарам, что эту ночь они проведут здесь, а затем на своей заставе будут продолжать службу.

Ночь прошла спокойно. Но еще до рассвета 8 сентября мы были на ногах. Вокруг все ожило, пришло в движение. Снова к дороге потянулись, вытягиваясь из укрытий, колонны войск. Раздавались негромкие команды, урчание двигателей, слышалась мерная поступь пехоты.

Тепло, по-братски прощаемся с пограничниками. Они сейчас уйдут на свою погранзаставу, а мы в составе 37-й армии — в освободительный поход. Впереди нас ждали цветы, улыбки и хлеб-соль болгарского народа. И как мы узнали позже, ни один советский солдат не погиб of болгарской пули.

Выйдя на открытое место на взлобке за лесом, наши знакомые пограничники еще долго приветливо махали то ли нам, то ли проходящим мимо войскам. Счастливой вам службы, братушки!

...После перехода румыно-болгарской границы части дивизии, оставив позади Варну, двигаясь вдоль западного берега Черного моря, устремились на юг, к Бургасу. В него мы вошли 18 сентября. Двумя днями раньше в районе порта был высажен десант моряков Черноморского флота.

Войска шли сквозь людское море. На лицах встречающих — улыбки, радость, в руках цветы. Тротуары забиты до отказа. Мужчины и женщины скандируют: «Здоровее, братушки!»

Штаб дивизии разместился в городе, полки в крупных населенных пунктах. Но так продолжалось недолго. Скоро штаб дивизии со штабными подразделениями (разведчики, саперы, связисты) переместились ближе к турецкой границе.

Так мы оказались на самом крайнем, южном участке гигантского фронта. До сих пор душа хранит тепло и дружелюбие болгарского народа. Нас угощали фруктами и ракией. Вначале подразделения жили в палатках, потом начали оборудовать землянки, в конце ноября постепенно начали перемещаться поближе к теплу, в города.

Части и подразделения дивизии без раскачки приступили к плановой учебе. В течение зимы 1944/45 года для нас подавали составы, мы грузились, по сутки-двое находились в пути, а потом следовала команда, и мы снова возвращались в только что покинутые помещения.

Дивизия участвовала в Яссо-Кишиневской операции, понесла значительные потери. Пополнением же нас не баловали, и мы только по документам числились дивизией, а практически ее численность, вместе с приданными подразделениями, едва дотягивала до штатного состава стрелкового полка.

Но и о нас помнили, не забывали. В начале марта 1945 года участвовали в учениях, проводимых командованием 37-й оккупационной армии. Мало этого, даже были потери — обморожения.

Муссировались слухи и о дальнейшей судьбе дивизии. То из нас сформируют полк морской пехоты, и мы, разведчики, начинаем познавать азы морской науки — гребля, высадка десанта в дневное и ночное время, благо рыбацких лодок и весел на берегу Бургасского залива было в достатке. А через месяц мы становились войсками горно-стрелковой дивизии и, раздобыв канаты, карабкаемся по крутым горушкам или по скалам в береговой зоне.

Первое пополнение приняли после окончания войны, когда началось резкое сокращение вооруженных сил за счет расформирования обычных стрелковых дивизий.

Но учеба в роте не прерывалась ни на минуту. Ранней весной командование собрало всех разведчиков дивизии в сводный отряд, который прошел значительный отрезок пути вдоль турецкой границы. Истинной цели этой задумки не знаю. Высота там серьезная, температура воздуха была еще низкой, померзнуть пришлось основательно.

Майские праздники и День Победы встретили в лагерях, которые начали осваивать с конца марта. Они размещались в 20–25 километрах южнее Бургаса, вдоль побережья.

В июле 1945 года части дивизии в походном строю двинулись на Родину. Жара. Солнце почти в зените, ни облачка, а мы со скатками, противогазами, саперными лопатами, обливаясь потом, совершали марш вдоль Черного моря. Два дня шли — на третий отдых.

Почему этот марш не совершать в ночное время — у командиров ума не хватило.

На территории села Слава Руса, в Румынии, стояли долго. Жители — староверы, их предки были переселены сюда во времена Екатерины II, но они до той поры сохранили свои обычаи и культуру.

4 сентября по паромному настилу моста перешли через Дунай и вернулись на Родину, вошли в город Измаил. В первых числах октября дивизия разместилась в городе Николаеве и его окрестностях. Здесь она стала 34-й гвардейской Криворожской механизированной дивизией. На базе нашей роты был развернут 140-й моторазведбатальон, так я стал мотоциклистом-разведчиком. Но мотоциклы и бронетранспортеры пока не видели, изучали по плакатам.

В начале 1946 года в дивизии было проведено серьезное медицинское обследование состояния личного состава и среди молодежи было выявлено много больных — как итог ранений, контузий, тягот фронтовых лет. Решением военно-врачебной комиссии Николаевского гарнизона я был признан негодным к несению военной службы. Меня не признали инвалидом, но искренне «обрадовали» тем, что я проживу два месяца, максимум полгода... Теперь могу сказать — их прогноз не оправдался.

Мама моя даже в дни войны имела двух козочек, вот на их парном молочке я, вернувшись домой, и ожил...

Мы помним тебя, Оля!

Стираются лица и даты, Но все ж до последнего дня Мне помнить о тех, что когда-то Хоть чем-то согрели меня... Юлия Друнина

В разведывательной роте дивизии, небольшом подразделении общевойсковой разведки, штатным расписанием предусматривался санинструктор. Так в сугубо мужской коллектив вписывался представитель женского пола, который отвечал за санитарное состояние подразделения, оказывая первую помощь раненым, обеспечивал их эвакуацию в ближний тыл. За время боев санинструкторов в роте сменилось с десяток. Для нас все они были сестричками. Они мастерски накладывали жгуты, бинтовали раны, учили этому искусству нас, благо случаев применить полученные навыки было более чем достаточно.

Невысокого роста девушка, в выгоревшей гимнастерке, туго перехваченной в талии брезентовым ремнем, с копною рыжих, прямых волос, которые золотым дождем окружали ее небольшое личико, сплошь усеянное даже в конце лета дробью веснушек, и с чуть приподнятым носиком — такой до сих пор помню Олю, которая в конце августа 1943 года во время формирования под Воронежем пришла в нашу роту.

Оля как-то незаметно, но довольно скоро сдружилась со всеми и стала своей в доску — где она, там шутки, смех или душевный разговор, в котором неумолчно журчал ручейком и ее голосок.

Ее ценили за доброту, скромность, простоту и естественность. С ней делились и сокровенными мечтами, предназначенными иногда и не для девичьих ушей.

Когда начались бои, мы были поражены ее самообладанием, бесстрашием и собранностью в экстремальные минуты. Разведчики даже не подозревали, сколько в этой на вид хрупкой и маленькой женщине таится энергии и сострадания. Ее жизнерадостность, бодрость передавались и нам. Со своей стороны мы стремились скрасить, облегчить ее нелегкую жизнь. Ей несли трофей, который мог пригодиться в женском обиходе, уступали лучшее место у костра или в землянке, были внимательны и предупредительны. Во время обстрела не раз укрывали своими телами.

В женском умении любить человека, сопереживать раненым был тоже один из ключиков, вызывающих уважение к ней. Она пыталась ходить с нами на задания, но мы этому противились и часто, когда сами уползали к немецким позициям, ее оставляли в первой траншее или окопах боевого охранения. Не хотели, чтобы на наших глазах вражий металл рвал молодое девичье тело. Мы гордились и радовались, что за всю войну в роте ни с одной из наших сестричек этого не произошло.

В конце 1943 года дивизия вела тяжелые, кровопролитные бои на подступах к Кривому Рогу, а нам довольно долго не удавалось взять «языка», на чем так настаивало командование. Практически мы каждую ночь уходили в поиск, но все безрезультатно. На переднем крае дневали и ночевали. К этому времени по приказу командования Оля была откомандирована от нас и направлена в стрелковую роту. Когда мы оказывались в расположении батальона, в котором служила Оля, она неведомыми путями узнавала об этом и разыскивала нас. Обе стороны искренне радовались таким встречам, как встречам самых близких и искренних друзей. Иногда она приглашала к себе в землянку, и тогда нам удавалось «помаслить глаза» медицинским спиртом.

Одна из таких незапланированных встреч произошла поздней осенью. Внешне Оля выглядела такой же живой и общительной, но в ее поведении проглядывала, давала о себе знать какая-то скованность, да в глазах затаилось что-то незнакомое, чего не передать словами. А потом, когда мы собирались расстаться и разговор стал затухать, она вдруг расплакалась. Это было для нас ново и никак не вязалось с ее натурой, какой мы ее знали. Наконец, она успокоилась и, взяв с нас обещание молчать, поведала довольно непростую историю:

— ...Несколько дней назад была разведка боем. В ней участвовала и наша стрелковая рота.

Разведка проводилась в первой половине ночи. Ветер, дождь. Бой сложился неудачно. Вернулись ни с чем. Эвакуировав в тыл раненых, я зашла в землянку командира роты. Его в ней не оказалось. Какое-то тяжелое предчувствие овладело мной. Я обращалась к одному, к другому солдату — никто не знал, где ротный. Наконец, прояснилось. В критический момент боя, чтобы выправить положение, ротный, собрав несколько бойцов, пытался личным примером увлечь солдат в атаку, и бойцы видели, как он упал, не добежав с полсотни метров до вражеских траншей. Бойцы под убийственным огнем залегли, а потом стали отползать. Лейтенант остался там. Мысль — раненому нужна помощь — обожгла меня. Я решила разыскать и вынести его. Но как? С кем вынести? Да и где он лежит на нейтралке? Полоса-то велика. Я просила, упрашивала солдат ползти со мной, найти и вынести командира. Но увы! Я умоляла их, я готова была стать на колени, но идти со мной никто не согласился.

Оставшийся в живых из всех офицеров, один из взводных, боясь ответственности, не хотел отдать приказ, так как ясно представлял, что посылать придется на верную смерть. Да у него и не было уверенности, что в такую слякотную погоду ротного удастся не только вынести, но даже найти. Тогда я решилась идти одна. Вы понимаете — одна! Разве отпустили бы вы меня одну? Да и разве бросили своего товарища? Как ни грустно, а здесь так произошло. А время бежит. И я начала действовать. Достала из сумки несколько индивидуальных пакетов и затолкала их за борт телогрейки. Взяла в одну руку «лимонку», потом, как учили вы, отогнула кончики «усиков» предохранительной чеки, в другую руку взяла пистолет и выбралась из траншеи...

Сделав паузу и протерев глаза платочком, она продолжала:

— Уже за полночь. Темень. Холодный дождь льет как из ведра. Напряженность боя хоть и стихла, но по-прежнему мины с грохотом толкут землю. Над самой головой проносятся светлячки трассирующих пуль. Над немецкими траншеями всполохами взлетают осветительные ракеты. Полежала, осмотрелась и поползла. Признаюсь, ребята, было жутко и страшно, но я поползла. А ползти тяжело. Почву развезло, не ползу, а плыву, барахтаясь в месиве раскисшего чернозема. В сапогах хлюпает вода, руки в грязи. Каждый метр преодолевала с трудом, но ползла. Слезы душили, захлебываясь ими, ползла...

— Как же ты решилась ползти одна? Как решилась? — спросил Иван Пратасюк и осуждающе покачал головой.

— Я санинструктор, Ваня. Спасать солдат — мой долг.

Мы четко, как никто другой, зримо представляли сложившуюся ситуацию, когда в фейерверке света и звуков, которыми была полна ночь, ползла Оля, ползла одна-одинешенька. Поблизости не было ни одной доброй души, а опасность подстерегала ее на каждом шагу. Казалось, и сама природа противилась, старалась не пустить, не дать ей хода вперед. А она вопреки этому метр за метром все ближе и ближе приближалась к вражеским траншеям. Язык войны — жестокий язык, и он постоянно требовал смелости и жертвенности. Возможно, она и поступила вопреки логике, но по-другому она не могла. Долг сестры милосердия был для нее высокой обязанностью, смыслом жизни. В самой сути «надо» — была вся Оля. Она говорила, а я видел, как по мере ее рассказа лица разведчиков становились все серее и строже. Но она чувствовала всем своим женским существом, что мы, как никто другой, ее понимали и были соучастниками пережитого ею той страшной ночью, так как мы сами ползали по этой всегда настороженной и загадочной «нейтралке». Пребывание ночью на ней, да еще в одиночку, никого не оставит равнодушным и спокойным.

— ...Страшно, но ползу, — продолжала она, — взлетит ракета — замираю, погаснет — снова вперед. Над головой проносятся пулеметные очереди, плюхаются мины. Ползу не по прямой к немцам, а забираю то в одну, то в другую сторону, по пути ощупываю тела лежащих. Солдаты хоть и говорили, что он упал около вражеских окопов, а я прикидывала — вдруг выползал и теперь где-то здесь, среди них, поблизости. Ползу, выдерживаю направление по вспышкам ракет. Темно, но видимость, особенно на фоне осветительных ракет, все-таки есть. И вдруг замечаю — впереди кто-то шевелится. Сначала решила, что мне показалось, но присмотрелась — немцы. Тоже вылезли из траншей и ищут на нейтралке наших раненых. Им, как и нам, «язык» нужен. Ну, думаю, конец мне пришел. Хотела стрелять, но передумала — не попаду. Пистолет толком держать не могу в руке — она задубела. Граната надежнее — не подведет. Кольцо чеки стиснула зубами и выжидаю, когда выдернуть. Вижу — один из немцев ползет, и прямехонько на меня. Начала про себя отсчитывать метры. А он, гад, ползет ко мне все ближе. Метр, еще метр, решаю про себя, и рвану кольцо. Распрощалась мысленно со всеми близкими — внутри все замерло, закаменело. Нет, думаю, не на такую напали, так я вам не дамся. Лежу и подбадриваю себя, а кольцо по-прежнему держу зубами крепко. Вдруг вижу — немец немного отвернул в сторону и прополз в каком-то метре от меня. То ли не заметил, то ли принял за убитого. Лежу, а сердце от пережитого страха, а теперь и от радости, что жива, готово из груди выпрыгнуть, да так стучит, что начинаю беспокоиться, как бы немец не услышал меня. Отдышавшись, снова поползла дальше. Хоть и страшно, но искать надо. Вскорости, когда засипела и поползла вверх осветительная ракета, я и нашла лейтенанта. Его я опознала еще издали по широкому трофейному ремню, который слегка блестел в свете горящих ракет. Подползая, повернула его на бок, приложилась ухом к груди и уловила слабый стук сердца. Жив! Это было мне самой большой наградой за все муки и переживания. А слезы ручьем — до чего рада была. О перевязке под носом у немцев не могло быть и речи. Теперь мне предстояло его вынести. А он хоть и молодой, но парень рослый, тяжелый. А тело так в грунт засосало, что с места не могу сдвинуть. Как-то изловчившись, оторвала его от земли и потащила. Сама немного отползу назад, потом его за собой тащу. Так и ползла. Тяжело и неудобно тащить мокрого и по грязи, но тащу. Вскоре от такой ноши стало жарко. Пот заливал глаза, руки словно не мои, но я тащу. Чувствую, как силы меня покидают, немного передохну и снова в путь. Когда отползла метров на сто — меня и осенило. Во время следующей остановки достаю из-за борта телогрейки индивидуальные пакеты, наскоро перевязываю, а из оставшихся бинтов скручиваю канатик, просовываю его под руки раненого, впрягаюсь, как коняга, в эти постромки, привстаю и ползу на четвереньках. Так все-таки легче. Проползу немного, отдохну и снова в путь. Сколько времени я ползла — не знаю. Не до этого было. Я была словно в забытьи и ни на что не обращала внимания. Я ползла автоматически, по дециметру отвоевывая пространство нейтральной полосы, все дальше и дальше удаляясь от вражеских траншей. Ползла до тех пор, пока не свалилась в свою траншею. Здесь, дома, силы меня совсем покинули. После пережитого за ночь я куда-то провалилась. Не помню, как меня занесли в землянку, тепло укрыли. Проспала почти до вечера. Проснувшись, долго лежала, пыталась все вспомнить и осмыслить, но пережитое вставало в моем воображении каким-то кошмарным сном...

Она окончила рассказ и смотрела на нас почти не мигая, а мы стояли, потрясенные услышанным, глядя на ее подобранную фигурку, на знакомые черты лица. Бесспорно, она — герой, но сама свои действия так не расценивала и видела в них обычную работу. Мы знали, мы были уверены, что, если возникнет необходимость, она готова повторить то же снова. Сколько же надо мужества, силы воли, чтобы в одиночку из-под носа у немцев вынести тело раненого командира!

Такой маленькой и одновременно сильной духом осталась и живет в моей памяти Оля Дмитриева (потом Рублева), одна из великой армии женщин, которая на своих хрупких плечах вынесла тяготы войны. И едва ли кто знает из близких о мужестве и бесстрашии этого человека — одной из дочерей России, которая не жалела собственной жизни во имя нашей Победы.

И сегодня, в слякотное межсезонье, когда по оконному стеклу барабанят дождинки, а от мучительных болей в перебитых ногах часами не удается заснуть, одолевают воспоминания. Они порой уносят меня и в далекую юность военных лет, и тогда, как кадры кинохроники, беспрерывной чередой плывут перед моими глазами устремленные в темноту лица друзей. И я с интересом наблюдаю эти видения, среди которых часто узнаю, Оля, и твое милое лицо.

У каждого была своя война

...По весне, особенно в майские праздники, еще можно встретить мужчин и женщин — участников уходящей в историю кровавой войны. У каждого она была своя, свой путь, свои переживания. Все они хлебнули лиха — кто по чайной ложке, а кто и по полному котелку с верхом. Все зависело от обстоятельств, иерархической лестницы, места службы. С некоторыми из них мне пришлось соприкоснуться в мирные годы. И я задался целью рассказать о некоторых из них, не называя фамилий.

Восток — дело тонкое

Во время пребывания в санатории с соседом по палате отношения у меня, можно сказать, не сложились. Точнее сказать, у нас вообще не было никаких отношений. Мой сосед пристрастился к игре в карты. Поэтому, когда я ложился спать, он еще не возвращался, а когда утром я уходил на прогулку, он еще спал.

А вскоре подошел праздник — День защитника Отечества. На ужин решили с ним не ходить, в местном магазине захватили бутылек, основательно запаслись закуской. Вечером уютно расположились в номере. Признаться, в сервировке стола мой сосед оказался на высоте. Радуя глаз, на столе были аккуратно разложены и магнитом тянули к себе сальцо и колбаска, вскрытая банка консервов, бутылка «Кристалла». На соседе ладно сидел костюм с орденскими планками. Выпили, разговорились.

— Иван Ильич, у тебя, как вижу, грудь в крестах, да и воевал ты на Востоке с японцами. Расскажи.

— А мне и рассказывать-то нечего. Героического поступка не совершал.

— Не скромничай, Ильич, два ордена Славы просто так не давали.

После небольшого раздумья он согласился.

— В армию был призван в сороковом году, служил на границе, недалеко от Владивостока. Направили в полковую школу. Перед самой войной получил звание младшего сержанта — один треугольничек в петлицы. Началась война. Из полка стали отбирать и направлять на фронт. Написал рапорт и я. За такую инициативу получил нагоняй от комбата. Вскоре весь рядовой состав отбыл на фронт, а сержантов оставили для охраны границы. Мы со дня на день ждали, жили ожиданием нападения на нас японцев. Вдоль границы маленькая речушка протекала. Мы здесь, а напротив, на сопках, расположились японцы и тоже за нами наблюдают.

Приходилось сутками сидетьв секретах: Местность труднопроходимая — лес, горы, болота. По два-три месяца не мылись, питание плохое. В августе сорок пятого и до нас война докатилась. Признаться, у нас и боев-то не было. Войска ушли вперед, а мы по-прежнему стоим, границу охраняем. Японцев тоже не видим. Как-то пришло сообщение командованию, что из ближайшего к нам городка японцы ушли. Послали нас 32 человека на «студебекерах» в разведку. Дорога была тяжелой: пришлось валить деревья, делать настил, но все же к вечеру добрались до цели. В городе уже вовсю хозяйничали китайцы. Нас они встретили тепло, радушно. Выяснилось, что, перед тем как уйти, японцы сложили оружие, получили от китайцев в этом расписку, а сами двинулись пешком. Мы сутки отмечали это событие. Нас поили, кормили, как дорогих гостей.

— И никакой перестрелки не было?

— Я же сказал, что японцы ушли из города раньше нашего прибытия.

— И за это вас наградили?

— Да. Всем сержантам по «Славе», а рядовым — по медали «За отвагу».

— А вторую «Славу» за что?

— Как за что? За победу над Японией! Война кончилась. Всех наградили. Наш ротный за три недели удостоился нескольких орденов, хотя ни разу не покидал свою землянку.

Помолчав немного, он продолжал:

— Демобилизовавшись, жил в Куйбышеве, работал маляром. Лет десять тому назад умерла жена. Теперь один. Потом зятя перевели в Москву. Мне купили квартиру, и я тоже переехал в столицу.

А в санатории ему не нравилось. И он уехал раньше времени, даже не попрощавшись.

Волк в овечьей шкуре

На полянке возле изгиба реки, воды которой сонно текли меж заливных лугов, царило оживление. Это работники местной фабрики выбрались на денек из душного городка, вернее, каменного мешка, насквозь прокаленного июльским зноем. По прибытии все принялись за дело. Кто-то полез в воду, кто-то извлек складную удочку и пошел вдоль реки, надеясь на рыбацкое счастье. Мужчины более практичного склада принялись за костер.

Не прошло и часа, как все кружком расселись вокруг скатерти-самобранки. У мужчин после первой разговор оживился, после второй — пошел по интересам. — Да по мне, война хотя еще бы годика два продлилась, — откровенно признался сидевший в углу товарищ — рослый, представительный мужчина, наш завгар, самодовольно глядя на сидящих пьяными глазками.

— Как тебе так удалось устроиться, — поинтересовался сосед, — при большом штабе служил или сапоги генералам драил?

— Не угадали. По направлению райкома комсомола меня направили в закрытую организацию — военную цензуру.

— А что это такое?

— О! Это важнецкая организация. Кто постарше, помнят: на всех конвертах, приходящих с фронта, всегда красовался штамп: «Просмотрено военной цензурой». Наша группа цензоров располагалась при штабе корпуса или армии в 10–15 километрах от фронта в крупных населенных пунктах или железнодорожных станциях. Жили мы изолированно. К нам заходили только официальные лица. Нами просматривались все идущие с фронта письма. Вначале читали их полностью, но не успевали. Потом приобрели навыки. Уже после трех-четырех предложений становится ясно, о чем он хочет сказать. Если обнаруживали что-либо подозрительное, письмо направляли в соответствующие органы. Таких писем было очень мало. В общем, читали сутками.

Письма читать не только сложно, но и интересно. Пишут их люди разные. Письма семейные — однообразны: о тяжести солдатской службы ни слова. Только беспокойство о ближних, советы, как им выжить в эти непростые годы без кормильца. Письма молодых более интересны, содержательны, разносторонни. Пишут о любви, удаляясь в захватывающую лирику. Откуда только такие слова находят. Рядом с любовью и угрозы за измену.

Во многих письмах, даже «треугольниках», скрепленных мякишем хлеба, пересылались вложения — крупные денежные купюры — по 30 или 50 рублей. Мы читали такие письма более внимательно и, если в них не было ссылки на пересылаемые деньги, изымали. За день таких бумажек набиралось много. Установили контакт с теми товарищами, которые приезжали за письмами, потом везли их дальше — в государственную почтовую связь. Они приезжали к нам через каждые три-четыре дня, и уже с припасом: самогоном, салом, картошкой, пшеном, даже медком баловали. Конечно, и они были не внакладе. В общем, жили как тузы. В конце дня часто устраивали гулянки. Приглашали иногда и местных девочек. Сколько их прошло через наши руки... И начальство нас посещало. Об их приезде нам заранее сообщалось. Они уезжали от нас всегда довольными. После их отъезда мы ждали весточки — приказа о награждении.

Все знали Василия Ивановича как балагура и весельчака, у которого была душа нараспашку, любителя при случае выпить и потешить сослуживцев. Но теперь, после его рассказа, все как-то странно замолчали, не глядя друг на друга.

Первыми загудели, как потревоженный улей, женщины. Мужчины потянулись за папиросками. Застолье распалось. А наш герой громко и беззаботно запел:

А вы могилку мне устройте, Чтоб я под бочкою лежал...

Курьез

Актовый зал проектного института, пронизанный лучами начинающего по-весеннему прогревать солнца, был переполнен. Как всегда, на встречу с участниками войны пришли руководители института, отделов, кандидаты наук, рядовые сотрудники и недавно влившиеся с институтской скамьи молодые специалисты.

На небольшом возвышении за столом, покрытым зеленым сукном, в два ряда сидели спокойно сосредоточенные ветераны. Вел встречу замдиректора, сухонький, с живинкой в глазах, голову которого обильно посеребрила пороша, сам в дни войны командовавший инженерно-саперным батальоном.

К трибуне подходили бывшие стрелки и минометчики, танкисты и артиллеристы. Несмотря на возраст, они старались держаться подчеркнуто молодцевато и как один говорили о своем участии в боях как-то вскользь, а больше о друзьях-товарищах, с кем шли к победе, о воинском братстве и бескорыстной дружбе. Долг заставлял их стойко переносить трудности и лишения; даже попадая в экстремальные ситуации, они думали, как бы и на этом последнем сантиметре уходящей жизни, когда уже будет совсем невтерпеж, не очернить себя в глазах однополчан, не предать, не растоптать святые надежды своего народа. Этот долг могла оборвать только смерть.

Замдиректора назвал фамилию недавно принятого на должность юрисконсульта. Едва он привстал из-за стола и неторопливо пошел по направлению к трибуне, зал взорвался шквалом аплодисментов. Знали, что он долго служил в армии. Если мужество и доблесть ранее выступавших Родина одарила одним-двумя орденами или боевыми медалями, то грудь юриста походила на иконостас. Она вся сияла, сверкала и переливалась блеском, исходящим от обилия наград. Поднявшись на трибуну, он откинул голову назад, важно раскланялся, а затем по-хозяйски разместился на ней.

Его пышущее здоровьем лицо, обычно серьезно-сосредоточенное, теперь от произведенного эффекта расплылось в довольной улыбке. Про таких обычно говорят — не ладно скроен, но крепко сшит.

— О своей двадцатипятилетней службе в армии могу рассказать многое. Учитывая, что и другие товарищи хотят поделиться воспоминаниями, буду краток. За неделю до начала войны окончил юридический институт. В дни войны был следователем, прокурором дивизии, а в конце войны заместителем председателя военного трибунала армии. Этому я отдал свои молодые годы. В то время мы, военные юристы, стояли на защите правопорядка, оказывая помощь командованию и политорганам, работая рука об руку с контрразведкой. Не секрет, многие в начале войны были шокированы продвижением немецко-фашистских войск на восток, их массированными бомбежками, окружениями, забывали о присяге, которую они давали перед лицом своих товарищей. На первый план выходила борьба с дезертирами, членовредительством. Не секрет — случалось, сдавались полками и дивизиями. Надо было наводить порядок. Без дисциплины нет армии. Мы вели борьбу с дезорганизаторами тыла, паникерами, распространителями ложных слухов, со шпионами и диверсантами. В своей работе опирались в первую очередь на приказы 270 и 227.

После этих слов в зале воцарилась тишина. Она такой бывает разве что в горах, в тайге. А он продолжал:

— Работы было много, и она была далеко не простой. Заявляю — мы были бдительными, осторожными и не всегда доверчивыми к людям, совершившим преступления. Главное — быстро распознать, кто перед тобой — опасный преступник или случайно поддавшийся страху человек. — Оратор вошел в роль. — Обстановка требовала того, чтобы дела рассматривались в составе трех постоянных членов трибунала, причем в упрощенном, быстром порядке — в течение суток. Мы вели и большую профилактическую работу, часто выступали перед бойцами и командирами и доходчиво разъясняли им об ответственности за военные преступления.

— А приговоры к высшей мере наказания приходилось выносить? — донеслось из зала.

— А как же, — даже не останавливаясь, продолжал он свое повествование, — особенно в первый год войны. Они приводились в исполнение перед строем вновь прибывших на фронт свежих частей.

Сидящие в зале были шокированы словами выступающего. Шумок голосов, возникший в задних рядах, покатился в сторону трибуны.

Председательствующий не выдержал и назидательно постучал по графину, что стоял на столе, призывая к порядку. Толстое, бабье лицо выступающего, с маленькими свиными глазками, вспотело, становилось злым и отталкивающим.

— Минуточку, минуточку, — зачирикала пожилая дама и, привстав, продолжала: — Я вот что хочу спросить у вас. Как это вам так быстро удавалось распознать, кто перед вами — свой или враг? Вы поделились бы своим опытом с нынешними органами правосудия — никак не могут привлечь к ответственности ни Мавроди, ни Березовского и десятки других.

В зале заулыбались.

— Много, вероятно, на тебе солдатской кровушки, — тихо, но довольно внятно донеслось из зала.

Напрасно стучал по графину замдиректора, по залу уже катился гул негодования.

Аудитория постепенно становилась неуправляемой.

— Разрешите и мне дополнить выступающего, — громко заявил один из присутствующих и, не дождавшись согласия председательствующего, направился к трибуне. Это был известный в институте главный инженер мастерской, отличающийся честностью и резкостью высказываний, которого остерегалось и руководство.

Подойдя к трибуне и не глядя на опешившего выступающего, он без обиняков начал:

— Смотрю я на вашу грудь и хочу узнать, как же оценивалась ваша работа, — и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Надо полагать, по количеству осужденных, по скорости формирования штрафных рот и батальонов. Ведь большинство из них, попавших туда, проявило мужество и героизм. Да и в плен часто фронтовики попадали не по своей воле. Я читал — летчикам Героя давали за большое количество сбитых самолетов, за выполнение боевых вылетов. У меня соседка Герой, так она на знаменитом «кукурузнике» совершила 620 боевых вылетов. А самой-то тогда едва за двадцать перевалило. Теперь ты скажи, а мы послушаем.

— Это решало командование, — процедил он, вытирая ладонью вспотевший лоб.

Вопросы сыпались со всех сторон. С отчаянием обреченного отстаивал юрисконсульт свою позицию. Но ответы его были малоубедительными, они только настраивали присутствующих на агрессивность.

А стоящий внизу у трибуны продолжал:

— Мой брат дошел до Берлина, был командиром стрелкового батальона. У него рубцов на спине больше, чем у тебя орденов, а вот наград втрое меньше. А ведь такие, как он и сидящие за столом фронтовики, добыли, завоевали Победу. Мы склоняем голову перед павшими в бою и теми, кто оказался на чужбине, а потом по возвращении такие, как вы, с размахом, не скупясь, одаривали их высылками или даже расстрелами.

Теперь юрисконсульт находился под перекрестными взорами сыновей и сестер тех, которых судил и жаловал. В настоящий момент за его спиной не было ни всесильной компании, ни карающей палицы «Смерша». Зал, до отказа забитый сотрудниками, смотрел на него враждебно, отчужденно, с жадным любопытством разглядывая его лицо.

Подбородок «вояки» затрясся, нахохлившимся он спустился с трибуны и в глубокой тишине дошел до своего места. Сознание собственной значимости не покидало его даже в эти драматические минуты.

Сколько было в этом зале собраний, встреч, но такого еще не случалось. Расходясь, каждый в душе унес щемящее чувство вины за прошлое, творимое такими вершителями судеб...

Минуя весы Фемиды

Стосковавшиеся за долгую зиму по работе пчелы весело жужжали у лотка улья, радуясь теплу и солнцу. Вокруг все цвело, весело чирикали драчливые воробьи. Только мой сосед по участку, сколь ни посмотрю, окаменело сидел за столом. На столе — бутылка водки и снедь в тарелке. Я подошел и поздравил его с Днем Победы. Он был одет в хорошо отутюженную армейскую форму, тщательно выбрит, воротничок подшит и резко подчеркивал продубленную ветрами и морозами кожу шеи.

Он молча показал на место рядом и потянулся за бутылкой. Мы чокнулись и выпили. Я почувствовал, что мой приход не ко времени, но и уходить было уже поздно.

— Другие вояки при всем параде, а где твои награды?

— Давай еще по рюмочке тяпнем, и я тебе расскажу о своих наградах.

Выпили, закусили, и он начал свой рассказ.

— Служил я в артиллерии наводчиком 76-миллиметровой пушки. Про нас, артиллеристов, обычно говорят: ствол длинный, а жизнь короткая. Самая тяжелая доля на войне, конечно, у пехотинцев, но и у нас тоже не сахар. Физически изнуряющий труд, особенно в наступлении. И ранен, и контужен был — кто ж без этого. А награды... Кому как. Помню, после полудня подошли к какому-то городишке. Батальон, который мы поддерживали, под шквальным огнем противника начал торопливо окапываться. А грунт — кремень, лопата не берет. За боевыми порядками пехоты, впереди нас, стали шесть «сорокапяток». На расстоянии метров трехсот — четырехсот от пушек, у кустиков, приступили и мы к оборудованию своих позиций. Копаем дворик для орудия и другие укрытия. Работа движется медленно. Гимнастерки — хоть выжимай. Прошел час, может быть, два, мы еще толком не окопались, как из-за построек выползли два тяжелых немецких танка и, перемещаясь вдоль обороны, принялись расстреливать наши «сорокапятки». Те тоже начали огрызаться. Но их огонь по тяжелым танкам был как для слона дробинка. Немцы били точно. Выстрел — и нет пушчонки. Летят части орудий, куски человеческих тел... Обстановка накаляется. Пехотинцы быстрее нас осознали потерю пушек. Их можно понять — они лишились поддержки огнем.

Наш командир батареи, офицер не из трусливых, от увиденного растерялся. Никто нами не командует. Расстояние от танков до наших орудий — метров шестьсот-семьсот. И мы как ягодки на ладони. И если раньше мы наблюдали, как немцы расстреливали «сорокапятки», то теперь они принялись за нас. Одновременный выстрел из обоих танков — и нет одного орудия с правого фланга. Второй залп — и нет с левого. По спине холодок от страха пополз. Скоро очередь дойдет и до нас. Наконец, мы остались одни — трех орудий уже нет, только раненые на земле корчатся. Народ побежал и от нашего орудия. Немцы все это хорошо видят и не торопятся, бьют не спеша, как на учениях. Кричу заряжающему: «Подкалиберный!» А он мне в ответ: «Чего кричишь! Командир батареи давно сбежал!» И вдруг вижу — пригибаясь, побежал прочь и мой командир орудия. Я за ним. Кричу: «Остановись!» А он быстрее. У меня в руках лопата была, нагнал я его и по черепку трахнул. А сам быстренько к орудию и за панораму. Хорошо вижу, как немцы перемещаются и наблюдают за нами, вероятно, смехом давятся. Эх, была не была! Мы еще повоюем! Кричу заряжающему: «Ты что, оглох?! Подкалиберный давай!» Слышу с облегчением в душе — рядом лязгнул замок, я вперился взглядом в панораму. Руки не дрожат, в голове ясность, цель ловлю, и только одна мысль бьется — врезать в «яблочко»! Навожу в левого, под башню. Выстрел. Попал! Он нервно дернулся и повернулся ко мне боком. По-видимому, повредил гусеницу. Навожу на второго. Выстрел. Снова удача! Теперь принялся их добивать. Сколько по ним снарядов выпустил, не знаю, сам стал не свой. Нами овладел щенячий восторг. Заряжающий после каждого выстрела, как заклинание, повторял: «Это вам за ребят, гады!»

Не успели мы с товарищем перекурить, как из-за домов выскочили два бронетранспортера и пошли шерстить нашу пехоту... Я снова к панораме. Видимость отличная. Выстрел — один замер. Еще выстрел — и второй дымит. Для контроля мы им еще врезали по одному. Капитан пехотный, комбат к нам прибежал. От радости рот до ушей, благодарит и бутылку водки сует. Распили мы ее, папироской закусили.

Под вечер в батальон командир нашего артполка приехал. Ему, конечно, обо всем доложили. Позвали и нас к нему. Поставили в строй. Полковник подошел, пожал руки, поздравил с достойной победой. Поговорив с комбатом, направился к машине. А мой заряжающий возьми да и вдогонку спроси: «А как насчет наград?» Он вернулся, подошел к нам, положил руки на наши плечи и тихо так произнес: «Высшую награду от Всевышнего вы уже получили. Вы остались живы. Это самая высокая награда». Командиром нашего полка был Герой Советского Союза А. И. Любимов, удостоенный этого звания за форсирование Днепра.

А в январе сорок четвертого я был тяжело контужен. Наши в спешке отступили, обо мне забыли. После узнал, что на меня наткнулись крестьяне и укрыли в сарае. Две недели они выхаживали меня, головные боли почти исчезли, рана стала затягиваться. Во время облавы на меня наткнулись немцы — так я оказался в плену. Завезли меня в город Любек. Там и встретил конец войны. Оказался в американской зоне оккупации. Приблизительно через месяц они передали нас соответствующим органам. Наступила унизительная и продолжительная процедура проверки.

Кто только нами ни занимался. Прошел шесть комиссий: сначала армейская контрразведка «Смерш», потом НКВД. И все следователи, дознаватели интересовались одним и тем же: чем занимался в плену, с кем был, почему работал на них? И угрозы, угрозы...

После того около года служил в армии. Демобилизовали. Ну, думаю, все, мои мучения остались позади. Но увы! Не успел дома освоиться — меня снова вызвали в органы. И снова допросы, допросы... И так почти ежемесячно. Предлагали сотрудничество — стучать на кого-то. Отказался. В плену умирал от непосильного труда, холода, голода. Я был пленный, беззащитный. Если там убивали тело, то здесь, дома, убивали душу. Нигде не брали на работу. Так продолжалось почти два года. Через знакомых отца, а он всю войну был политработником, дослужился до полковника, с трудом устроился на работу в изыскательную организацию. Работал, женился, сын появился. А меня все вызывают. И не пойму — кто я, то ли подследственный, то ли расконвоированный арестант. Поверь, у немцев было легче переносить лишения, чем издевательства со стороны своих. Это незаживаемая рана. Хотел на себя руки наложить, но жена спасла. Так продолжалось около десяти лет. Позже узнал: мне еще повезло — тысячи пленных, таких как я, прошли ссылки и лагеря Воркуты и Сибири. До сих пор меня мучает вопрос: в чем моя вина? Но время шло. Вроде потеплело. И как-то по весне, после войны, прошло уже порядочно, собрали нас, таких же бедолаг, в ДК имени Чкалова и всем дали по медали.

И сосед, куря папироску за папироской, все говорил и говорил. А ласковое солнце по-прежнему безвозмездно посылало тепло на землю. И она постепенно просыпалась, готовилась выполнить свое извечное предназначение — в том числе и кормить людей.

С ярлыком «врага народа»

Я встретил его на Ярославском вокзале. Невероятно, но я его узнал. Я увидел знакомый блеск в его глазах в тот момент, когда он, прислонив к стене тщательно отполированную деревянную клюку, снял большие затененные очки и, близоруко оглядываясь, принялся неспешно вытирать носовым платком вспотевший лоб. Вот тогда наши взгляды и встретились, и я понял, что знаю этого человека, точнее, он тоже узнал меня, и мы, улыбаясь, подали друг другу руки. Сразу же понял, что вокзальная сутолока не соответствует данному моменту — хотелось немножко поговорить, вспомнить молодость. Мы зашли в кафе. Присели за столик, взяли по кружке пива и окунулись в разговор. Через какое-то время само собой получилось, что говорить стал только Леня, а я только слушал, изредка стряхивая в блюдо пепел сигареты.

— Ты, наверное, помнишь, — негромко начал Леня, — что моего отца арестовали зимой тридцать седьмого. Он тогда работал сменным инженером на строительстве метро.

Навесили ярлык «враг народа», а я соответственно стал сыном репрессированного со всеми вытекающими последствиями. Уже мать позже узнала, что в тридцать девятом году его расстреляли.

В сороковом я окончил среднюю школу, но меня долго не призывали в армию. Все мои сверстники уже давно надели военную форму — служить в то время шли с охотой, а я только в декабре получил повестку. Вскоре оказался в строительной части под Выборгом.

Моими сослуживцами были студенты и крестьяне, журналисты и рабочие, художники и артисты. Признаться, солдатской дружбы у нас не было, была только подозрительность друг к другу. Обмундировали нас в старье. Присягу не принимали. Распорядок дня как у заключенных. Кормили плохо. Оружия не выдавали. Занимались строительством оборонительных сооружений и расширением аэродрома. Работали от зари до зари. Техника — кирка и лопата.

Тут началась война. Выдали наконец-то оружие. Теперь нас, как пожарную команду, перебрасывали с одного участка на другой. Кормить стали еще хуже, а работать приходилось больше. От недоедания мы совершенно истощены, а многие даже начали пухнуть. Во время одного из переходов я отстал от своей команды — просто не было сил идти. Меня задержали и на следующий день направили в воинскую часть — в пехоту. 19 декабря в первом же бою под Колпином меня ранило в плечо, рана была легкой, но долго не заживала — сказалась дистрофия.

После выздоровления был направлен в Ленинградское пехотное училище. После восьми месяцев напряженной учебы — снова на фронт. Под Спас-Деменском, не провоевав и трех месяцев, опять был ранен — в бедро. Хотя ранение было не из легких, быстро встал на ноги, после чего направили на курсы усовершенствования офицерского состава Западного фронта. Надо отдать должное — занятия с нами вели офицеры, обладающие высокой профессиональной подготовкой и культурой. Они много мне дали, и на фронте не раз вспоминал их добрым словом. В октябре из резерва фронта направили под Витебск в 134-ю стрелковую дивизию. В апреле 1944 года под Волынью в течение двух суток, не смыкая глаз, сформировал в соответствии со штатным расписанием батальон численностью 800 человек. С ним и отправился на фронт. Нашему батальону первому из дивизии удалось форсировать Вислу и захватить плацдарм, названный Пулавским. Бои носили ожесточенный характер. Вот здесь-то на третий день боев при очередной попытке немцев сбросить нас с плацдарма мне снова не повезло — грохот взрыва, и я вырубился. Получил сполна — осколочное ранение в грудную клетку, задето плечо, перебита голень. В общем, жив остался по случайности.

Когда стал транспортабельным, меня отправили в госпиталь. Так оказался в Конотопе. Выхаживали меня долго. Здесь же из газет узнал — все командиры рот нашего батальона были удостоены высших наград страны — Героев Советского Союза. Демобилизовался за месяц до Победы.

Дали мне третью группу инвалидности. Хожу с трудом, в груди хрипит. Одна нога стала короче на два с половиной сантиметра. Но не сдаюсь. Решил учиться. Успешно сдал экзамены и поступил в Институт международных отношений. Учился настойчиво. На старших курсах в подлиннике читал классиков английской и французской литературы. В пятидесятом получил «красный» диплом по специальности «референт-переводчик». Искренне признателен директору института, который позволил мне окончить институт.

Теперь органы стали более пристально и детально заниматься «инвентаризацией» родственников по всем направлениям, все чаще стали обращать внимание на то, что я сын «врага народа». На войне на это не обращали внимания — там было важно, как ты умеешь воевать. Теперь же для дипломированного специалиста, награжденного двумя орденами Красной Звезды и орденом Ленина, не оказалось места не только на дипломатическом поприще, но и вообще в России — у меня невольно возникало такое ощущение, что я лишний в своей стране, что на меня смотрят как на белую ворону. В дни войны я был такой, как все. Волна грозного времени подняла меня на высоту человеческого достоинства, а теперь, в мирное время, уже другая волна шмякнула в грязь.

Я надеялся, что скоро все прояснится. И действительно, отца реабилитировали, но это произошло значительно позже. А тогда рухнули все мои надежды. Я стал невостребованным, изгоем. Бандит отсидел срок — и снова на воле. А на меня навсегда навесили «бубнового туза». Обложили со всех сторон. Все правовые нормы по отношению ко мне были попраны. Я с ужасом каждый день ощущал свое бессилие, понимал, что мне не разорвать оковы, в которые был заключен. Трезвая оценка своих сил и возможностей была неумолима — у меня нет выхода из создавшегося положения. Война безжалостно обезобразила мое тело. Приду на пляж, а на меня как на снежного человека смотрят. Все видят страшные рубцы, но никто не видит ужасных ран в моей душе.

И пришлось мне почти два года сидеть на иждивении у матери, учительницы начальных классов, с ее нищенской зарплатой. Это меня угнетало еще больше. И однажды по совету одного знакомого я рванул в далекий Киргизстан, то есть решил искать убежище на окраине страны, где, может быть, порядки легче. С тех пор и живу там, в общем-то на чужбине, работаю в медицинском институте, учу студентов языку. Уже вроде бы и привык, хотя всегда испытываю душевное волнение — боль, когда приезжаю на родину.

— И как к тебе в Киргизии относятся?

Он на минуту задумался, поправил очки и сказал:

— В принципе сносно, но националистические тенденции проявляются на каждом шагу. После распада Союза началось повсеместное вытеснение русскоязычных специалистов из разных сфер. Местные молодые господа в учебе особой прыти не проявляют. А поставишь «кол» — жди вызова на ковер. Упрекают не их, а меня — не могу заинтересовать. То есть виноват опять же я. Мне обидно, я же выкладываюсь, потому что с детства приучен делать все на совесть.

Я слушал своего бывшего соседа Леню, и у меня было очень нехорошо на душе. Теперь уже я всем своим существом ощутил противное чувство бессилия. Как я могу ему помочь? Да никак. Прошлого не вернешь. Ничего уже невозможно изменить. И невольный вопрос: чем этот человек виноват перед страной? Он был хорошим воином. Он отстоял свою землю в жестоких сражениях с врагом. Мне вдруг стало неловко смотреть ему в глаза. Я почувствовал вину за его сломанную жизнь. Мне хотелось извиниться перед этим человеком, хотя я лично не причастен к его бедам. И я действительно извинился, но только затем, чтобы оставить его на пару минут и пойти заказать еще две кружки пива.

Приложение 1. Выписка из политдонесения начальника политического отдела 37-й армии 3 марта 1944 г.[{10}]

...По решению Военного совета 37 армии, 20 февраля был сформирован отряд специального назначения под командой начальника опер, отделения штаба армии (начальника отделения оперативного отдела штаба 37-й армии. — Е. Ф.) подполковника Шурупова. Отряд имел своей задачей: прорвавшись через передний край обороны противника по указанному командиром маршруту, ночью захватить плотину КРЭСа, развивая успех в западном направлении, ночным боем овладеть электростанцией и удерживать до подхода частей 10 гв. ВДД.

Отряд состоял из 180 чел., в том числе 49 коммунистов и 33 комсомольца. Среди коммунистов — 20 человек мобилизованные П. О. армии с тыловых частей и учреждений армии, ранее участвовавших в боях. В отряд были включены 6 комсомольцев-партизан из отряда, действовавшего в районе Криворожских рудников. Все коммунисты и комсомольцы были расставлены по взводам, в ротах назначены парторги и комсорги. В работе по формированию и подготовке отряда приняли участие нач. разведотдела штаба армии полковник Щербенко, инспектор П. О. армии гв. майор Карманов и др.

Мною был назначен зам. командира отряда по политчасти гв. майор Нефедов, парторг отряда капитан Тимонин и комсорг — старшина Бабанов.

Перед выходом отряда на задание состоялся митинг, в котором приняли участие командарм генерал-лейтенант Шарохин и член Военного совета полковник Аношин. На этом митинге бойцы, сержанты и офицеры сформированного отряда поклялись с честью выполнить поставленную задачу.

Выражая мысли всех участников отряда, командир взвода Герой Советского Союза лейтенант тов. Дышинский заявил: «Мы готовы выполнить любую задачу по освобождению нашей Родины от фашистской чумы. Мы не пожалеем для этого сил, а если понадобится — и своих жизней».

После общего митинга собрались коммунисты, перед которыми член В/С полковник Аношин поставил конкретные задачи, исходя из общей: важно было не просто захватить плотину и КРЭС, как и всякий другой населенный пункт, но и сделать это так, чтобы гитлеровцы при отступлении не успели подорвать их. Выполнение задачи требовало от всех офицеров и бойцов максимального напряжения сил, высокого мастерства, смелости действий, решительности и самоотверженности. Коммунисты должны показать свою авангардную роль, в первую очередь личным примером увлекать бойцов.

Двухдневный бой отряда в тылу у немцев был исключительно трудным, тем не менее, прошел он успешно, что следует отнести в первую очередь за счет высокого наступательного порыва личного состава.

В 4.00 21 февраля отряд выступил в бой в районе Александровка, занял поселок Стахановский и вышел на восточный берег реки Саксагань. В течение дня доразведывался западный берег р. Саксагань и в 2.00 22 февраля основные силы форсировали реку в районе 400 метров южнее плотины КРЭС, тогда как взвод Героя Советского Союза лейтенанта Дышинского для отвлечения противника атаковал плотину.

В течение дня противник предпринял 7 контратак, пытаясь уничтожить наших бойцов, переправившихся в районе Рабочего поселка южнее плотины. Однако все атаки были отбиты. Были моменты, когда немцам удавалось полностью окружить наших бойцов, но и в этих условиях они не терялись, такова была воля к победе.

В трех домах Рабочего поселка оказались осажденными 10 чел., среди которых командир отряда подполковник Шурупов, зам. командира по политчасти гв. майор Нефедов, начальник штаба отряда капитан-инженер Мясников и др. В течение всего дня группа храбрецов отбивалась от наседавших немцев. Чтобы поднять дух бойцов и в то же время сэкономить боеприпасы, которые были на исходе, командир отряда подполковник Шурупов организовал залповый огонь, командуя: «По врагам России — огонь!»

Инженер-капитан Мясников решил пробраться из окружения, чтобы связаться с поддерживающим полком 10 гв. ВДЦ, но был смертельно ранен. Увидев это, задачу тов. Мясникова взял на себя работник Криворожского горкома комсомола партизан Иван Гудзь. Одному ему известными ходами он вырзался из окружения и пробрался в дивизию, с которой наладил связь.

Парторг отряда капитан Тимонин, видя замешательство у бойцов во время контратаки противника, сам повел людей, но был ранен. В этой ожесточенной схватке погибли смертью храбрых Герой Советского Союза лейтенант Дышинский, капитан-инженер Мясников и 14 бойцов, ранены 6 офицеров, 33 бойца.

Потери наши были значительными... Например, в нашей разведроте было 43 человека, в расположение дивизии вернулось 17. Вот такая арифметика.

Свою задачу отряд выполнил: благодаря смелым и решительным действиям отряда, немцы при отступлении не сумели взорвать плотину КРЭС, под которую было заложено свыше 3 тонн взрывчатки. В двухдневных боях отряд Шурупова истребил до 120 гитлеровцев и 4-х взял в плен.

Ни на один час не прекращалась в бою партийно-политическая работа. За 2 дня боев от бойцов и офицеров отряда поступило 12 заявлений с просьбой принять их в ряды ВКП(б). 6 заявлений успели рассмотреть ротные парторганизации.

Командарм наградил орденами и медалями СССР всех участников отряда подполковника Шурупова, действовавшего в тылу у немцев в районе КРЭС. 25 февраля в торжественной обстановке член Военного совета тов. Аношин вручил награды героям, отстоявшим от взрыва плотину КРЭС.

Среди награжденных — мл. сержант Дедов, который со своим отделением первый форсировал реку Саксагань и закрепился на правом берегу — 6 человек, в том числе гв. майор Нефедов, радист Константинов, рядовой Грушевский и др., в течение 12 часов выдержавшие натиск немцев в осажденном доме, награждены орденами Красного Знамени. Командир отряда подполковник Шурупов представлен к награждению орденом Ленина. Орденами Отечественной войны 1 степени посмертно награждены Герой Советского Союза Дышинский, капитан-инженер Мясников и др.

Начальник политотдела 37 армии — полковник Б. Мельников

ОСНОВАНИЕ: ЦАМО СССР, ф. 444, оп. 8900, д. 95, лл. 49 об., 50, 50 об.

Приложение 2. Наградной лист Шурупова А. Н.

1. Фамилия, имя, отчество: ШУРУПОВ АРКАДИЙ НИКОЛАЕВИЧ.

2. Звание: ПОДПОЛКОВНИК.

3. Должность, часть: НАЧАЛЬНИК ОПЕРАТИВНОГО ОТДЕЛЕНИЯ ОПЕРАТИВНОГО ОТДЕЛА ШТАБА 37 АРМИИ.

4. Представляется к ордену ЛЕНИНА.

5. Год рождения: 1908. Национальность: РУССКИЙ.

6. Партийность: Чл. ВКП(б) С 1939 г.

7. Участие в гражданской войне, последующих боевых действиях по защите СССР и в Отечественной войне (где, когда): С 20.10.41 г. в Отечест. войне [в составе] Южн. фр., Закавказский, Сев.-Кавк., 2 Укр. и 3 Укр. фронта.

8. Имеет ли ранения и контузии в отечественной войне: две контузии. *

9. С какого времени в Красной Армии: С 1931 г.

10. Каким РВК призван: КАДР.

11. Чем раньше награжден (за какие отличия): ОРД. KP. ЗВ. 18.3.43 г. пр. 040/Н 27

АРМИИ; ОРД. КРАСНОЕ ЗНАМЯ 4.11.43 г. пр. 0150/н 37 арм.

12. Постоянный домашний адрес представляемого к награждению и адрес его семьи: КАБАРДИНО-БАЛКАРСКАЯ АССР, гор. НАЛЬЧИК, пл. КОММУНАРОВ № 11.

Краткое конкретное изложение личного боевого подвига или заслуг

Подполковник тов. Шурупов А. Н. был назначен начальником специального отряда по захвату Криворожской электростанции «КРЭС», захватить плотину через р. Саксагань, расположенную в 1-м км юго-вост. рудника им. Фрунзе и не дать ее взорвать противнику. Тов. ШУРУПОВ с отрядом в ночь на 21.2.44 г. внезапным налетом ворвался на плотину, разминировал ее и в течение суток вел бой в окружении, удерживая плотину.

В течение дня 22.2.44 г. вел ожесточенный бой с превосходящими силами противника 112 ПП 62 ПД, отбив в течение дня 8 контратак и 20 попыток противника взорвать плотину через р. Саксагань. Бой в течение дня 22.2.44 г. шел на удалении броска ручной гранаты в траншеях, окопах и рабочем поселке. Тов. ШУРУПОВ благодаря умелым действиям ручным пулеметом, отбитым в бою у противника, гранатами и правильным управлением отрядом, отбил все атаки пр-ка и не допустил взрыва плотины. Своими действиями отряд нанес большие потери 112 ПП 62 ПД, этим самым выполнил в срок поставленную задачу и сохранил плотину электростанции, представляющую большую ценность для государства.

Подполковник ШУРУПОВ достоин награждения орденом ЛЕНИНА.

Начальник штаба 37 армии полковник (Блажей) 25 февраля 1944 года

Заключение Военного Совета армии

Представить к ордену ЛЕНИНА.

Командующий 37 армии генерал-лейтенант (Шарохин) 27 февраля 1944 года

Член Военного Совета армии полковник (Аношин)

Заключение Военного Совета фронта

Достоин награждения орденом ЛЕНИНА.

6 марта 1944 г.

Командующий войсками 3 Украинского фронта генерал армии (Малиновский)

Член Военного Совета 3 Укр. фронта генерал-лейтенант (Желтов)

ВЕРНО: Начальник отдела кадров фронта полковник (Бочаров) 1 мая 1944 года

ОСНОВАНИЕ: оп. 686043, д. 41, л. 167. 

Список иллюстраций

Рядовой разведчик Евгений Фокин. Болгария, 18 декабря 1944 г.

Е. Фокин — курсант Московского пулеметно-минометного училища. 1942 г.

Разведчик В. И. Сидоркин. 1944 г.

Боевой товарищ Юрий Павлович Канаев. Болгария, 1945 г.

Разведчики на занятиях. Тема: «Стрелковая дивизия при наступлении в горном районе». Второй слева — ведет записи Е. Фокин. 12 декабря 1944 г.

Санинструктор разведроты Евгения Ударцева

Герой Советского Союза гвардии капитан И. Т. Севриков

Командир спецотряда подполковник А. Н. Шурупов

Командир разведроты гвардии старший лейтенант М. Д. Садков

«Жене Фокину на память о боевой юности». На снимке (слева направо): командир взвода разведчиков Н. С. Култаев и парторг разведроты В. Г. Овсянников. Бургас, сентябрь 1944 г.

Старшина Л. С. Горбунов

Разведчик Сергей Усачев. 1945 г.

Разведчик А. Д. Пчелинцев. Снимок 1983 г.

Радист А. З. Вдовин

Проводник спецотряда А. И. Филатов. Снимок 1985 г.

Герой Советского Союза гвардии лейтенант В. А. Дышинский

На местах боев в районе Кривого Рога. 1980-е гг.

Схема действий спецотряда 21—22 февраля 1944 г., составленная командиром отряда А. Н. Шуруповым

Общий вид разрушенной Криворожской электростанции. 1944 г.

Общий вид опор шлюза

Водокачка у плотины на КРЭС. Фото 1978 г.

Могила В. А. Дышинского на мемориальном кладбище в г. Кривой Рог

У могилы В. А. Дышинского. Стоят (слева направо): Н. И. Лантух, И. О. Фурт, И. Н. Неверов и Е. И. Фокин. 22 февраля 1978 г.

Монумент воинам спецотряда (в двухстах метрах от плотины)

На улице имени В. А. Дышинского в Кривом Роге

Володя Дышинский — ученик 3-го класса. За столом он третий слева

Разведчики-ветераны И. Н. Неверов (слева) и Ю. К. Константинов у монумента спецотряду. 21 февраля 1978 г.

Владимир Дышинский. Октябрь 1943 г.

Мама В. А. Дышинского Наталья Дмитриевна

Володя — ученик 9-го класса. 1938 г.

В. Дышинский (второй справа) — студент Уральского индустриального института им. С. М. Кирова

Осень 1941 г. Владимир — справа

Памятная доска на здании средней школы № 11 г. Перми, где учился В. Дышинский

Е. И. Фокин на базе томографической партии в забайкальской тайге 1950-е годы

Рядовой Евгений Фокин перед демобилизацией

Встреча ветеранов битвы на Курской дуге. Слева направо: В. Д. Челноков, И. Н. Неверов, А. Д. Пчелинцев, Е. И. Фокин. 1983 г.

Автор книги кандидат технических наук Е. И. Фокин с женой Зинаидой Петровной и сыновьями Сергеем и Валерием. Мытищи, 1980-е гг.

Примечания

1

Молчать! (нем.)

(обратно)

2

Довезет ли мотоцикл всех семерых? (нем.)

(обратно)

3

Да, да (нем.).

(обратно)

4

Заводи (нем.).

(обратно)

5

Едем. Я предупреждаю, если пароль неверен или крикнешь — смерть! Без моей команды не останавливаться! Ни звука! Стреляю без предупреждения! Ясно? (нем.)

(обратно)

6

Не кричать! На помощь не звать! На вопросы никому не отвечать! Иначе — смерть! Вперед! (нем.)

(обратно)

7

Огонь! (нем.)

(обратно)

8

Партбилет №6074124.

(обратно)

9

Приказ по 37-й армии № 034 от 24.01.44 г.

(обратно)

10

Документы публикуются с сохранением орфографии и пунктуации.

(обратно)

Оглавление

Об авторе

Вступление

На Курской дуге, у селения Шляхова

Через Днепр. Дважды рожденные

«Язык» из-под Лиховки

Белые призраки

На краю бездны

Из песни слова не выбросишь

Зимняя жатва 

По приказу Верховного

Командиры мужают рано

Плечо друга

Утренний моцион

Погиб, выручая товарища

В Болгарии

Мы помним тебя, Оля!

У каждого была своя война

Приложение 1. Выписка из политдонесения начальника политического отдела 37-й армии . 3 марта 1944 г.[{10}]

Приложение 2. Наградной лист Шурупова А. Н.

Список иллюстраций . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте