«В воздухе 'илы'»

Гуляев Владимир Леонидович

В воздухе "илы"

Аннотация издательства: В документальной повести бывший летчик-штурмовик, участник Парада Победы рассказывает о боевых делах своих фронтовых друзей, громивших врага в Белоруссии, Прибалтике, Восточной Пруссии, Герое Советского Союза Федоре Садчикове, Владимире Сухачеве, Николае Платонове, Петре Арефьеве, Георгии Инасаридзе, Александре Миронове, дважды Герое Советского Союза Иване Павлове, Константине Шуравине, совершившем огненный таран, и многих других. Повествование автор ведет от имени одного из героев повести младшего лейтенанта Леонида Ладыгина. Для массового читателя.

С о д е р ж а н и е

Дорога на фронт

И просится сердце в полет

Рождение боевого экипажа

На боевом курсе

Фронтовые будни

Над станцией Оболь

В бой - коммунистами

Поединки с "фоккерами"

Подвиг Кости Шуравина

Только на запад!

Самый памятный вылет

Снова в соколиной семье

В небе над Восточной Пруссией

Самолет подбит над целью

Ты пришла к нам, Победа!

Дорога на фронт

Когда меня, рядового летчика Великой Отечественной, спрашивают: "Что больше всего в жизни запомнил, Леонид Ладыгин?", я с нескрываемой гордостью отвечаю: "Парад Победы, участником которого мне, девятнадцатилетнему лейтенанту, посчастливилось быть".

...24 июня 1945 года. Москва. Красная площадь, строгая и торжественная. Прямоугольники сводных батальонов всех фронтов замерли в четком парадном строю. Величаво бьют куранты часов на Спасской башне Кремля. И каждый новый удар отдается живым эхом в сердце каждого из участников этого всенародного торжества. В жестокой борьбе повергнут фашизм!

И вот над брусчаткой Красной площади разнеслась команда:

- Смир-рно!

Квадраты сводных батальонов качнулись и замерли, древки прославленных боевых знамен всколыхнулись и застыли. В торжественной тишине послышался цокот копыт. Из ворот Спасской башни Кремля на рослом гарцующем коне выехал принимающий парад Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Навстречу ему рысью пустил коня командующий парадом Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский. Так начинался исторический Парад Победы...

В последний раз до этого великого события мне удалось побывать на Красной площади перед отправкой на фронт, 6 ноября 1943 года. В тот незабываемый предпраздничный вечер суровая столица провожала нас, группу молодых, еще необстрелянных летчиков-штурмовиков, кумачом флагов да еще салютом в честь воинов 1-го Украинского фронта, возвративших Родине к празднику 26-й годовщины Октября освобожденный от фашистов Киев.

До этого мы целую неделю были на пункте сбора летно-технического состава, куда прибыли из летного училища. И вот получены документы, проездные билеты, и мы, группа молодых летчиков, отправляемся для дальнейшего прохождения службы в Кресты.

Ехали на поезде почти сутки. Шел мокрый снег. Вокзал был разрушен дотла. Выяснилось, что дальше нужно добираться попутными машинами. Прямой дороги нет, а с объездами это более ста километров. Всем вместе - а нас было двадцать четыре человека - ехать на попутных машинах было невозможно. Тем более была ночь, и надо было провести где-то время до утра. Завернули в воинский клуб. У кого-то нашелся баян, и стихийно возникли танцы. Совсем забыв про голод, мы с моим другом Костей Шуравиным нырнули в водоворот танцующих. Были здесь в основном, конечно, военные. Час пролетел как одно мгновение. В двенадцатом часу танцы кончились. Я остановился у входа, ищу Костю. Смотрю, он идет с девушкой.

- Лена,- просто, без кокетства сказала она и протянула мне руку.

Передо мною стояла стройная симпатичная девушка с большими голубыми глазами. Золотистый локон ниспадал на ее высокий чистый лоб. На фронтовых погонах были эмблема медицинской службы и три звездочки... А у нас с Костей было лишь по одной! Она была старше нас года на три-четыре.

Лена взяла нас под руки, и мы зашагали в леденящую темноту улицы.

- А где же ваши остальные ребята? - спросила она.- И как это вас угораздило потерять продаттестат?

Очевидно, Костя уже успел кое-что рассказать Лене.

- Тащите ваших голодающих сюда. Я живу вот в этом доме,- она показала на черный прямоугольник, видневшийся за полуобвалившейся стеной. - Надеюсь, найдете? Вы же летчики, ориентироваться должны хорошо. А до вашего сарая по этой улице все прямо, никуда не сворачивая.

- Спасибо, товарищ старший лейтенант, большое спасибо! Но вы же ничего не поняли, - непроизвольно вырвалось у меня от неожиданности такого предложения. - Нас же много. Нас восемь человек!

Лена посмотрела на меня и, как мне показалось в темноте, улыбнулась.

- А я и не собираюсь вас кормить до отвала, но по куску хлеба, по картофелине и по кружке кипятку найдется. К Седьмому ноября нам выдали праздничный фронтовой паек, так вот, кое-что осталось. Думаю, что за такое угощение не будете обижаться?

Вдруг ее смех неестественно оборвался и несколько шагов мы прошли молча.

- Ну, а если не подходит, я не навязываюсь,- сказала она каким-то обиженным тоном. - Как хотите!

- Да мы хотим, хотим! Все хотим, - закричали мы с Костей. - Только ведь неудобно вас грабить.

- Неудобно?! - Лена остановилась и в упор посмотрела на нас. В темноте глаза ее блеснули зеленоватым огоньком.

- Эх вы!.. Сразу видно, что не были еще на фронте. Здесь нет такого мещанского понятия "неудобно". Здесь, если товарищ в беде, то все общее, даже жизнь!..

Вот когда по-настоящему нам стало неудобно. От стыда мы не знали, что делать, что говорить. Хорошо, что было темно и Лена не могла видеть наших физиономий.

Очевидно, интуитивно почувствовав наше состояние, Лена непринужденно рассмеялась и взяла нас обоих под руки.

- Пойдемте покажу, как найти нашу дверь, и чтобы пулей за ребятами! Привыкайте к фронтовым порядкам!..

Но когда мы вшестером (двоих не оказалось в "гостинице"), пробравшись через развалины, остановились возле гостеприимной Лениной двери, мною овладело чувство неловкости.

Наконец, поборов робость, мы гурьбой переступили порог, и я "доложил" Лене бодрым голосом:

- Товарищ старший лейтенант, группа пилотяг в количестве шести ртов прибыла по вашему приказанию!

- Вольно, вольно! - послышалось из соседней комнаты, отделенной от маленькой прихожей плащ-палаткой, приподняв которую, в проеме бывшей двери появилась и сама улыбающаяся хозяйка. На ее гимнастерке в колеблющемся пламени коптилки блестели две медали - "За отвагу и "За боевые заслуги".

- Быстро заходите и закрывайте дверь! - скомандовала она.- А то у нас не жарко, да и коптилку задует.

Последний с силой захлопнул дверь, и коптилка погасла. На секунду в темноте воцарилась неловкая тишина.

- Ну кто же так хлопает дверью? - упрекнул Костя. - Заставь дурака богу молиться...

- Да что вы накинулись на человека, он же хотел как лучше. Маша, - позвала Лена, - принеси-ка сюда коптилку со стола!

Край плащ-палатки приподнялся, и прихожая озарилась ярким светом лампы, сооруженной из гильзы большого снаряда (105-миллиметрового, а может быть, и большего калибра). Ее держала совсем юная, стройная девушка. Не то пламя окрашивало ее волосы в красноватый тон, не то на самом деле они отдавали золотистой рыжинкой. По ее белому лицу разбежались еле заметные веснушки. Правильный небольшой носик был чуть-чуть вздернут кверху с еле уловимой задоринкой. Голубые глаза из-под длинных ресниц смотрели прямо, открыто и немножко удивленно.

- Снимайте, мальчики, ваши шинельки и вешайте вон на те гвоздочки, - Лена показала на стенку в прихожей. - А это Маша. Работает в нашем госпитале сестренкой. Она у нас лучший лекарь! Самые тяжелые раненые начинают улыбаться, когда она ухаживает за ними.

- Ну, Елена Васильевна, зачем вы так? Скажете тоже. - Маша опустила свои необыкновенные глаза, по щекам ее запрыгали отблески пламени. А может, краска смущения залила их.

- Ладно, ладно, не смущайся, Солнышко ты наше! Ее так раненые зовут. Лена "прикурила" погасшую коптилку и поставила ее на тумбочку...

Ребята, раздевшись, вешали свои шинели, а я смотрел на Солнышко и не мог оторвать глаз. Маша повернулась, чтобы уйти в комнату, и ее взгляд скользнул по мне. Потом она внимательно посмотрела прямо мне в глаза. На секунду наши взгляды встретились, и в душе у меня что-то начало плавиться. Она опустила глаза и быстро скрылась за плащ-палаткой. Сразу стало в прихожей почти темно. "Ну да, она же унесла большую лампу, а свет маленькой загородили ребята", подумал я. Снял свою старенькую синюю шинельку, водрузил ее на гвоздь и вслед за ребятами прошел за занавеску. Посредине небольшой комнаты стоял стол, вместо скатерти покрытый чистой простыней. Разные тарелки, кружки и стаканы, вилки и ножи только подчеркивали желание наших хозяек сделать почти из ничего радость для совсем не знакомых им людей.

Маша появилась из-за занавески, отделявшей угол комнаты, с двумя банками консервов и, поставив их на стол, опять скрылась за занавеской.

- Костя, открой, пожалуйста, - сказала Лена и вручила ему консервный нож, а сама стала резать шпиг, кладя отрезанные кусочки на ломтики черного хлеба. Глядя на эту процедуру, я сглотнул слюну. Лена, заметив это, тут же скомандовала:

- Мальчики, прошу всех за стол. Таня, давай сюда картошку, а то гости наши умирают с голоду!

Маша отстранила занавеску, и с тарелкой в руках появилась Таня. Она водрузила тарелку на середину стола и, тряся кистями рук, дуя на ладошки, запрыгала на одной ноге.

- Тьфу ты! Я и не думала, что она такая горячая. Надо было полотенцем. Наконец она остановилась и, посмотрев на нас, произнесла: - Здравствуйте, Таня.

Переход был настолько неожиданным, что все заулыбались. Таня была гораздо крупнее своих подруг. Подпоясанная гимнастерка облегала ее довольно внушительные формы. Три лычки на ее погонах указывали на то, что она была сержантом медицинской службы.

Вид дымящейся картошки, политой поджаренными шкварками с луком, не заставил нас долго упрашивать, и мы быстренько приземлились за столом, кто где - не выбирая места.

Когда мы, еще немного стесняясь, потянулись за яствами, из-за занавески опять появилась Таня.

- Внимание, внимание! - произнесла она своим низким голосом. На лице и в прищуренных глазах играли лукавые искорки.- Показывается фокус-мокус. Р-р-аз! - и из-под откинутой наволочки в ее руке показался флакон со спиртом: - По полрюмочки на каждого - не велик грех.

- Ну, девчата, спасибо! Вы не только подкормить нас решили, но и праздник нам устроили! - дружно, от души поблагодарили мы их.

Хозяйки были радушны и гостеприимны. Лена стала раскладывать горячую картошку по нашим тарелкам.

- Это, честно говоря, картошка последняя. Я понимаю, мальчики, что вам это маловато, но больше нет.

Лена перегнулась через Костино плечо, чтобы положить ему картошки. Медали, висящие у нее на груди, нежно звякнули у него над ухом и похолодили щеку. Костя отстранился и, посмотрев ей в глаза, поинтересовался:

- Лена, вы, конечно, извините, но интересно, за что вам эти медали вручили?

Девушка выпрямилась, смущенно пожала плечами:

- За работу, наверное.

- Она у нас скромничает,- перебила ее Таня.- Ведь более десятка раненых вынесла с поля боя на себе, и сама была ранена - вот за это ей медаль "За отвагу" вручили. Ну, а после излечения она в этом эвакогоспитале почти год работает - вот вам и боевые заслуги. Сколько раненых через ее руки прошло! Она у нас не кто-нибудь - хирург!

Наискосок от меня, разговаривая с Мишей Аксенгором, сидела очень миловидная Машенька. Я нет-нет да украдкой поглядывал на нее. Вела она себя очень просто, без тени кокетства. Моих взглядов она не замечала. Но иногда мне казалось, что краешком глаза она все же видит, что я смотрю на нее.

Завели патефон, пошли потанцевать. Закружились пары. Лена вдруг остановилась и громко сказала:

- Машенька, разве ты не видишь, какой грустный у нас Леня? Ты же умеешь развеселить даже тяжелораненых!

Маша посмотрела на меня и, опустив глаза, тихо сказала:

- Но он же не раненый.

Все дружно засмеялись, а Костя, погрозив ей пальцем, заметил:

- Ну, это как сказать? Может быть, уже ранен, да еще в самое сердце!

- Недаром же мы зовем ее Солнышком, - пояснила Лена. - И волосы у нее золотые, и руки теплые, ласковые. Раненые в ней души не чают.

Вскоре мы с девушками прощались на улице. Я подошел к Маше и взял ее за руку. Рука ее была, действительно, теплая и нежная.

- Машенька, завтра мы уезжаем дальше, ближе к фронту. Так что не могу сказать даже и до свидания. А как бы хотелось встретиться.

- Но что же, Леня, делать? Война...

Она пожала мне руку крепко, по-дружески.

- Да, тут ничего не поделаешь... А можно, я буду писать вам? - с надеждой спросил я.

- Конечно, можно. Я отвечать буду,- тихо пообещала она.

В темноте не было видно ее глаз. Я сжал ее руку, мое лицо зарылось в мягких душистых волосах. Поцеловав ее в щеку, бросился догонять ребят.

Ночной город встретил нас мертвой тишиной. Ни единого огонька, ни одной звездочки. Наши шаги неестественно гулко отдавались в развалинах, да ветер заунывно гудел в проводах.

Шли молча. Говорить не хотелось, как будто вся радость осталась там, за той дверью. И запомнилось с тех пор: трудности, обиды и невзгоды приходят и уходят, а вот тепло человеческой души остается в памяти навсегда.

Через пару дней мы с великими трудами добрались до места назначения. Было почти темно, когда машина остановилась, и шофер, выйдя из кабины, устало потягиваясь, сообщил, что мы находимся в Крестах. Небольшая деревушка была расположена в лесу на косогоре.

Регулировщик направил нас к коменданту, который проверил у нас документы и сообщил, что Кресты еще не конечный пункт нашего маршрута, чем немало обескуражил нас.

Не успев как следует отогреться в комендатуре, мы опять очутились в холодной темноте. Резкий ветер, казалось, пронизывал насквозь. К тому ж еще шел дождь со снегом. Но через какое-то время глаза начинают привыкать к чернильной темноте. Неожиданно тень, похожая на избу, возникает перед нами. Приглядевшись, видим какое-то хаотическое нагромождение бревен. Наверное, снаряд или бомба попали в нее и разворотили строение. По пути встретили какого-то военного, он привел нас в свое хозяйство.

Впереди неожиданно скрипнула дверь, и наш провожатый баритоном пригласил:

- Проходите сюда, ребята! Сейчас лампу засветим.

Он нагнулся и прижег в печурке лучинку, пламя от которой осветило его суровое мокрое лицо с усами, полевые погоны с красными лычками младшего сержанта.

- Ну вот так-то. Располагайтесь пока тут, поближе к печке. Раненых привезут еще не скоро...

Я забрался к Володе Изгейму на верхние нары. Он уже спал, сладко похрапывая. Не успел и я прислонить голову к доскам нар, как мгновенно уснул, и приснился мне такой солнечный сон...

Ласковое, голубое-голубое, в легкой утренней дымке Черное море плещется у наших ног. Напротив причудливые, сказочные и манящие Ай-Даллары выступают из моря. Нам всегда так хочется добраться до них. Но вожатые не разрешают... Вот вдали показались крейсер и два эсминца - это черноморские моряки приехали к нам в гости. В небольшом палаточном городке, у подножья горы Аю-Даг, большой праздник. В пионерлагере "Артек" сегодня юбилей. На наш пионерский костер приехала Надежда Константиновна Крупская.

Мы идем с гостями на лагерную детскую техническую станцию. Показываем им модели, сделанные нами и нашими предшественниками. Они красивы и очень похожи на заправдашние крейсера и линкоры. Вот авиамодели не очень похожи на настоящие самолеты, но зато некоторые летают очень хорошо. И Надежда Константиновна ходит с нами. Ей все у нас нравится. Немного заикаясь от волнения, она говорит, что у наших отцов в детстве не было ни пионерской организации, ни лагерей и никаких детских технических станций. А вот у вас сейчас есть все, о чем мечтали революционеры, за что сложили головы лучшие из лучших, завоевывая Советскую власть!

Вспыхнул костер, и началась военная игра. Где-то в лесу, на склоне Аю-Дага, был спрятан вымпел. Надо было найти его и принести в лагерь. Какой отряд отыщет его?.. И вот мы втроем лезем по склону горы. Все выше, выше, выше... Вот уже и лес кончился. Кругом нас скалы, поросшие лишайником. Но где же вымпел? До боли в глазах всматриваемся в каждый выступ, в каждый кустик... Но что это там вверху на склоне ярко рдеет на солнце? Вымпел! Он висит на деревце, растущем на верхушке небольшого утеса. Мы карабкаемся вверх, обдирая коленки и руки. И вот мы уже у подножья утеса. Но как забраться на него? Как мы ни пытаемся, ничего не получается. Обидно. Ведь могут ребята из других отрядов тоже увидеть его, прийти и достать. Тем более, что они старше нас. Что делать? Надо залезть друг другу на плечи и тогда мы достанем вымпел. Я полез товарищу на спину, а по мне уже карабкается третий. Чтобы не свалиться, мы держимся за выступы скалы. Верхний тянется изо всех сил, приподнимается на носки и с радостным криком "ура" скатывается по нашим спинам. Мы достали вымпел! Бежим быстро-быстро вниз, почти не разбирая дороги. Повеяло мокркой прохладой, йодистым запахом водорослей...

Открываю глаза и ничего не могу понять. В темноте горят светильники. Много светильников. В полумраке проплывают какие-то серые тени. А подо мной стоит, младший сержант и, запрокинув голову, виновато улыбается:

- Слава богу, еле добудился. Пора, милок, больно уж много их, раненых, класть некуда...

Я огляделся и к ужасу своему понял, что вокруг меня лежали раненые. Десятки раненых! Резкий запах йода и эфира ударил в нос. Я окончательно пришел в себя, спать больше не хотелось. Один за другим мы вновь (в который уже раз) вышли на улицу, чтобы продолжить свой путь на перекладных.

...Машина резво катила по дороге, подпрыгивая на ухабах. Минут через сорок шофер затормозил и, высунувшись из кабины, крикнул:

- Летчики, приехали!

Мы, молодые летчики, стояли в кузове остановившегося грузовика и с недоумением озирались вокруг. Где же аэродром? Ведь кругом лес! Только полоса, расчищенная от леса, уходила узкой просекой вправо. Были видны замаскированные елками штурмовики Ил-2. Значит, все правильно, это и есть аэродром. Но как же тут летать?

Мы, недавно окончившие летные школы, привыкли к тому, что аэродром - это огромное ровное поле, где можно разбивать старт в любом направлении, откуда бы ни дул ветер. А тут? Здесь можно взлетать только в двух направлениях. Да и риск немалый: чуть уклонился на взлете - стеной стоит лес...

- Ну, все разгрузились? - нетерпеливо крикнул шофер.

Ребята брали свои вещички и прыгали из кузова, впервые "приземляясь" на свой аэродром. Неожиданно мы увидели, что к машине идет группа летчиков в зимних комбинезонах, унтах, шлемофонах, с пистолетами на боку и планшетками через плечо. Вот они, настоящие летчики-фронтовики! Как-то они нас встретят? Хотелось, чтобы они не разочаровались. Вдруг один из летчиков показался мне очень знакомым. Он тоже посмотрел на меня, и лицо его расплылось в улыбке.

Я не верил своим глазам. Среди "старичков" стоял мой однокашник, друг по Пермской авиашколе, балагур и весельчак Володька Сухачев. Я кубарем свалился с машины и оказался в объятиях друга.

Как мы были рады нашей встрече! Еще в авиашколе нас связывало много общего. Мы оба были москвичами и даже жили в Москве недалеко друг от друга: он - у заставы Ильича, а я - в районе Новых домов по шоссе Энтузиастов. Мы оба любили петь и оба были влюблены в авиацию.

Отошли в сторонку, радостные, возбужденные. Первым делом, конечно, вспомнили о родной авиашколе, друзьях-товарищах, инструкторах, преподавателях...

Наша авиашкола выпускала летчиков-бомбардировщиков, и летали курсанты на СБ. Сначала мы закончили программу на Р-5 и УТ-2, а потом, изучив и сдав все предметы по СБ, приступили к полетам на них. Уже все наше классное отделение вылетело на СБ самостоятельно, начали ходить в пилотажную зону. Было это осенью 1942 года. Еще месяц-полтора, и мы бы, получив звания сержантов, разъехались по частям. Но вдруг полеты прекратили. И вот по школе пошли блуждать слухи: нашу авиашколу переводят на подготовку летчиков-штурмовиков. Значит, теперь курсанты будут учиться летать на знаменитых "илах". К той поре "илы" уже успели завоевать себе громкую славу. Гитлеровцы, испытав на своей шкуре боевую мощь этого бронированного самолета, окрестили его "черной смертью".

Но как же учиться, когда в школе нет ни одного "ила"? Вся школа бурлила. То там, то тут возникали споры, пересуды, предположения, слухи. Но все сходилось на одном, что быть летчиком-штурмовиком и почетно, и ответственно. Ведь на "иле" все в твоих руках: и самолет, и мотор, и бомбы, и пушки, и пулеметы - буквально все. Если и заблудился, то тоже сам виноват. Да и потом СБ - устаревший самолет, горит, как свеча. А "ил" - современный, бронированный. В общем, все курсанты были рады предстоящим переменам. Ну, а мы? Мы уже ходили в выпускниках, и вдруг опять задержка. Но на сколько? Мы даже не знали, радоваться нам или огорчаться.

Но вот пришел приказ: выпускников первыми посадить за парту для изучения новой матчасти. А значит, и теории полета, штурманской подготовки. И тут уж никуда не денешься. Огорчайся или радуйся, а приказ есть приказ.

Выпускников было два классных отделения. Вот нам и объявили, что первыми к полетам приступят те, чье классное отделение лучше сдаст экзамен по теории. Началось соревнование. Подгонять нас не надо было. Целыми днями мы просиживали в классах, изучая различные предметы.

Как-то февральской ночью 1943 года нас подняли по тревоге и, ничего не объяснив, бегом направили на ближнюю станцию, что была от школы километрах в трех. На улице темень, мороз, вьюга. Прибегаем на станцию и видим: на железнодорожных платформах стоят разобранные "илы" - двенадцать машин. Нам нужно было снять их с платформ и притащить в школу. Никаких подъемников, никакой механизации. Все на себе. Разгрузку мы производили под руководством железнодорожников и наших инженеров. Потом покатили "илы" по занесенной метелью дороге к школе. Когда начало светать, все машины стояли на пришкольном аэродроме.

Незаметно подошла весна. Сдали экзамены по материальной части, аэродинамике. Приступили к полетам. Из нашего классного отделения для выполнения вывозной программы взяли всего несколько человек. Мне опять не повезло: не попал в их число, хотя все экзамены сдал па пять.

Как бы там ни было, а полеты начались. Счастливчики рано утром уезжали на полевой аэродром, километров за двадцать, а мы занимались опять строевой и дежурили в нарядах. Каждый вечер, когда они возвращались в казарму, я просил своего инструктора взять меня на полеты. Наконец он согласился, но сказал, что это совсем не значит, что я буду летать, а просто кому-то надо быть в стартовом наряде.

Я был рад и этому. Посмотрю, как летают на "илах" мои более счастливые товарищи. Так и ездил в стартовый наряд несколько дней.

Больше всего мне нравилось стоять финишером у "Т". Тут все хорошо видно. Как заходят на посадку, выравнивают машину у земли, выдерживают. Кто не дотягивает, а кто промазывает. Кто "козлит", а кто плавно приземляется у "Т" на три точки. Здесь я впервые услышал летную поговорку: "Сто посадок увидишь, сто первая - твоя". Быть финишером интересно, но не так просто. Надо все время быть начеку, и в случае, если посадочная полоса занята, красным флажком или ракетой прогнать садящийся самолет на второй круг. А то может произойти авария. Самолеты идут по кругу один за другим, как на конвейере.

Встречаясь на аэродроме с нашим инструктором, я каждый раз приставал к нему, чтобы он взял меня летать. И, наверное, так осточертел ему, что однажды... Впрочем, все по порядку.

...Сижу я на лавочке в стартовом квадрате. Инструктор высадил очередного курсанта, зарулил на стоянку, махнул мне рукой. Подбегаю и не верю ушам своим:

- Ладыгин! Ты вот все просился летать. Иди, садись. Сейчас посмотрим, чего ты стоишь.

Я схватил парашют и трясущимися руками стал застегивать тугие карабины. А они, как нарочно, не поддаются. Ну, думаю, пропал! Кое-как справившись с парашютом, я подошел к самолету и, козырнув, попросил разрешения садиться в кабину. Инструктор сверху посмотрел на меня, спросил:

- Ты что, Ладыгин, без шлемофона уже решил летать?

И только тут я вспомнил, что у меня на голове пилотка. Взял шлемофон у курсанта и мигом залез в кабину.

Вот она, настоящая кабина с многими десятками приборов, тумблеров, лампочек, кнопок, рычагов на настоящем живом самолете. Это тебе не в классе. Там можно сделать что-нибудь не так, и ничего не произойдет. А тут не так делать ничего нельзя. В воздухе - не на земле: там ошибки очень дорого обходятся...

Огляделся я в кабине и начал работать. Чувствую, что инструктор сзади придирчиво следит за всеми моими действиями. Я все делаю, как сказано в наставлении, а сам думаю: "Как бы чего не забыть!" Наконец, кажется, сделал все, доложил инструктору о готовности к полету. Тот командует:

- Слышу хорошо,- раздалось у меня в наушниках. - Запускай мотор!

Подготовил я мотор к запуску и хотел было открыть баллон со сжатым воздухом, да вспомнил - надо же подать команду: "От винта!" - крикнул что было мочи. Смотрю, у плоскости появился механик, осмотрелся и ответил мне спокойно: "Есть, от винта!" Тут дал я воздух и нажал на вибраторы.

Под моими пальцами затрепетал, а потом и ожил мотор, а вместе с ним и весь самолет. От консолей крыльев до хвоста по самолету пробежала дрожь, словно он рвался в полет.

Затормозив колеса и взяв руль высоты на себя, я дал полный газ. Мотор мощно взревел. Мигом оглядел все приборы. Все было в порядке, и на слух мотор работал ровно и четко. Услышал в наушниках голос инструктора:

- Выруливай на старт.

Подав сигнал, чтобы механик убрал колодки, я осмотрелся и дал газ. Самолет плавно покатился. Благополучно вырулив на взлетную полосу, развернул самолет в направлении взлета и затормозил недалеко от стартера. Тот взмахнул белым флажком, разрешая взлет. Я закрыл фонарь, и опять в наушниках раздался голос инструктора:

- Ну, теперь смотри, показываю. Держись легонько за управление и не мешай.

Я расслабил руки и ноги, не снимая их с рычагов управления самолетом. Инструктор, двинув вперед сектор газа, прожег свечи и, почти не сбавляя газа, отпустил тормоза. Самолет качнулся и, быстро набирая скорость, побежал. Вот он поднял хвост, и капот пошел по горизонту. Все быстрей и быстрей убегает земля под плоскости самолета. Ручка еле заметно подалась назад, и самолет оторвался от земли...

На душе было светло и радостно. Пусть пока что не сам веду самолет, но пройдет всего несколько дней, и я подниму его в воздух. Хотелось всем своим существом ощутить поведение машины в полете. Мы стремительно набирали высоту...

Когда самолет закончил пробег, инструктор спросил: "Понятно?" Я обернулся и кивнул головой. Он сидел строгий и спокойный.

- Показываю еще раз, следи внимательно, - сказал он. Когда мы закончили второй полет по кругу, инструктор неожиданно предложил:

- Если все понятно, давай все сделай сам, а я буду помогать.

Так мы сделали с ним семь полетов подряд.

- На сегодня хватит. Заруливай на стоянку, - сказал он и улыбнулся. - Если завтра будешь так же летать, выпущу самостоятельно.

Назавтра я официально ехал со счастливчиками, с группой летающих курсантов на полеты. Сделав со мной два полета, инструктор отдал меня на проверку командиру звена. Тот, слетав со мной, доложил комэску. Наконец командир эскадрильи, сделав со мной один полет, разрешил выпустить меня самостоятельно.

Так после одиннадцати вывозных я впервые сам поднял Ил-2 в небо. Как же был счастлив! Счастлив не только потому, что вылетел самостоятельно, а больше от того, что оправдал надежды инструктора. Ведь столько упрашивал. А теперь он радовался вместе со мной.

Еще через два дня я закончил программу полетов по кругу, мы полетели в зону. На пятый день полетов инструктор сказал: "Бери четверку и иди в зону сам. Сделаешь четыре мелких, четыре глубоких виража, четыре боевых разворота, скольжение влево, вправо. Высота пилотирования - тысяча двести. Следи за центром зоны, будет сносить - ветер сильный"...

В зоне сделал все мелкие виражи и один глубокий, левый. Все получилось нормально: и шарик в центре, и скорость в порядке. Посмотрел вниз - отнесло меня ветром от центра зоны. А день солнечный, хороший, настроение, как у счастливого влюбленного. Взяв поправочку на ветер, вернулся в зону и начал выполнять второй глубокий вираж. Дал газ и заложил самолет в вираж под углом семьдесят градусов. Капот держу по горизонту уже педалями, а ручку тяну на себя. Развернулся уже градусов на двести. И вдруг мгновенно исчез гул мотора. Ни хлопков, ни выстрелов, ни тряски. Просто вот сейчас мощно рокотал и... ничего нет. Тишина. Выяснять некогда. Одно мгновение, и самолет с такого виража сорвется в штопор. Один виток - 750 метров. На второй уже не хватит высоты. Резко даю ручку вперед и вправо, одновременно даю правую ногу. Самолет послушно выходит из виража в крутое планирование. Смотрю на приборы, контролирующие работу мотора. Все стрелки, за исключением температуры воды, на нуле! Значит, мотор полностью вышел из строя. С каждой секундой стремительно тает драгоценная высота. Что делать?

Самолет бронированный, тяжелый, планирует по очень крутой траектории. Стараюсь не суетиться. Устанавливаю наивыгоднейшую скорость планирования - 220 километров в час (вот когда пригодилась теория!), подкручиваю триммер руля высоты, снимающий нагрузку с ручки управления. Осматриваюсь: где аэродром? Чтобы попасть на него, надо развернуться еще градусов на сто. Хватит ли высоты допланировать до посадочной полосы? Если не хватит - сажусь на фюзеляж вне аэродрома. Все. Решение принято.

Самолет, быстро снижаясь, идет к аэродрому. Еще раз даю сектор наддува туда-сюда, но мотор не проявляет никаких признаков жизни. Вот уже 300... 200 метров высоты, 150... 100. Теперь ясно вижу, что высоты хватило. Надо быстро выпустить шасси и щитки. Даю рукоятки от себя. Высота - 40 метров. Чувствую два толчка - это выпустились шасси. Самолет "вспухает" - выпускаются щитки. Даю ручку от себя: ни в коем случае нельзя допустить, чтобы самолет потерял скорость. Еще высоты метров двадцать. Опускаю капот вниз и вижу: на посадочной стоит самолет. Откуда он взялся? Его же не было!

Как оказалось потом, это сел Володя Сухачев с вышедшим из строя мотором, буквально за несколько секунд до меня.

На второй круг - не на чем! Чуть отворачиваю правее, и уже пора выравнивать. Высота пять метров. Даю маленький обратный крен и так выдерживаю самолет, выбирая триммер на посадку. Вот уже меньше одного метра. Убираю крен. И вот - земля! Самолет бежит по аэродрому!

Вращавшийся до сего момента, как мельница, винт остановился. Очень непривычная картина. Самолет еще вовсю мчится по аэродрому, а пропеллер замер на месте. Торможу все резче и резче. Наконец машина замерла на месте, неестественно тихая, как уснувшая птица.

Я отстегнул привязные ремни, отбросил назад фонарь и привстал в кабине. Смотрю из квадрата: от стоящего позади меня самолета бегут ко мне люди и, обгоняя всех, стоя на подножке автостартера, мчится комэск.

Я опустился обратно на сиденье. Машинально оглядел приборы. И тут вдруг меня охватило сомнение. Что я сейчас скажу командиру эскадрильи, инструктору?.. А вдруг мне все это только показалось? И мотор совсем не отказывал, а я сам сделал что-то не так? Вот сейчас начнут запускать его, и он, как ни в чем не бывало, запустится и будет нормально работать. Мне стало как-то не по себе.

Ведь там, в зоне, что-либо проверять было абсолютно некогда. Каждая секунда промедления могла отозваться бедой, поломкой машины при посадке вне аэродрома или хуже того - катастрофой...

Сапоги затопали по дюралю центроплана.

- Что случилось, Ладыгин? - встревоженно спросил командир эскадрильи, склонившись над кабиной. Рядом с ним появился инженер отряда.

- Не знаю,- ответил я.- Отказал мотор на глубоком вираже, товарищ майор.

- Отказал?! - насмешливо сказал инженер. - Да когда ты заходил на посадку, мотор работал, - уверенно заключил он.

"Неужели он прав и все это мне только показалось?" Эта мысль придавила меня. Я сидел в кабине, а они стояли надо мной.

- Ну ладно, давай запускай мотор, Ладыгин, - сказал комэск и присел на край кабины, закрыв меня от инженера.

Я залил плунжером бензин в цилиндры - кто-то там вращал винт. Комэск дал сектор газа немного вперед и сам скомандовал: "От винта!" Ему ответили. Он открыл сжатый воздух, а я включил магнето и нажал на вибраторы. Мотор чихнул несколько раз, но не запустился. После третьей попытки майор сказал мне:

- Ну-ка вылезай, я сам попробую.

Он сел в кабину и сам начал запускать. Я стоял возле, на крыле, и с трепетом следил за тем, как ведет себя мотор. А в мозгу металась только одна мысль: "Хоть бы не запустился! Ведь позор на всю школу!.." Подключили автостартер. Минут десять крутили. Не запускается. Тут у меня, что называется, отлегло от сердца.

- Все, - сказал майор инженеру, - отцепляйте автостартер. Ладыгин, быстрее беги на стоянку за трактором, надо освобождать посадочную полосу.

После вынужденных посадок Сухачева и моей, после, так сказать, двух ЧП сразу, полеты на сегодня были прекращены. Курсанты и инструкторы сидели в квадрате, курили и оживленно обсуждали происшедшее. Через некоторое время к комэску подошел инженер и сказал: "На четверке обломился вертикальный валик привода агрегатов. Значит, действительно, мотор не работал совсем. Я дал команду, чтобы сняли мотор и отправили его в авиамастерские. Придется на четверку просить новый мотор".

- А дадут? - спросил майор.

- Должны, машин-то мало. На чем будем летать?

- Ты вот что, - комэск встал, - давай-ка прямо сейчас езжай в авиашколу, пока все начальство там, все равно летать сегодня больше не будем. И я скоро подъеду, только с курсантами поговорю.

Инженер ушел, а комэск велел построить всех, кто был на старте. Раздалась команда, и мы быстро встали в две шеренги. Майор остановился против центра строя и скомандовал:

- Курсанты Сухачев и Ладыгин, выйти из строя!

Мы сделали по два шага и повернулись к строю лицом. Комэск подошел к Володе.

- Как вы знаете, сегодня в полете у курсанта Сухачева произошла поломка в моторе - оборвался выхлопной клапан, в результате чего мотор начал работать с перебоями, а переднее бронестекло забрызгало маслом, Сухачев не растерялся, а принял грамотное решение: открыл фонарь, довел самолет до аэродрома и посадил его.

Майор повернулся к Володе и, приложив руку к фуражке, сказал:

- Курсант Сухачев, объявляю вам благодарность!

- Служу Советскому Союзу! - ответил Сухачев.

- Становитесь в строй, - приказал ему майор.

Володя встал в шеренгу, а комэск направился ко мне.

- Сегодня курсант Ладыгин доказал нам всем, что хотя Ил-2 тяжелый самолет, но и он планирует неплохо. При пилотировании в зоне у него полностью отказал мотор, но он сумел вывести самолет из глубокого виража, перевел его на планирование, потом довернул до аэродрома, рассчитал и, как вы видели, отлично посадил самолет.

Комэск так расхваливал меня перед всем строем, что я от смущения не знал куда деть глаза.

- Отсюда вывод, - продолжал майор. - Ил-2 прекрасная машина, надо только ею овладеть как следует. - Майор подошел ко мне.- Курсант Ладыгин, - я посмотрел на майора, лицо его было серьезно, но глаза улыбались, - за правильно принятое решение при полном отказе мотора, в результате чего экипаж и самолет остались невредимы, объявляю вам благодарность!

Я ответил: "Служу Советскому Союзу!" Коленки мои почему-то дрожали. Комэск подал команду "разойтись", а потом подошел ко мне и, положив руку на плечо, повел меня куда-то. Когда квадрат остался позади, он тихо, задушевно сказал:

- Молодец, Ладыгин, не подводишь отца. Я-то знаю, сколько он хлопотал, чтобы тебя приняли в авиашколу. Мы прошли несколько шагов молча.

- Хороший, наглядный урок ты преподал сегодня всем курсантам... Только ты не зазнавайся, Ладыгин, - улыбнувшись, он погрозил мне пальцем.

- Спасибо, товарищ майор, - невпопад ответил я.

...На другой день я благополучно закончил все упражнения в зоне, и инструктор в полете показал мне, как надо ходить строем. Когда мы сели, инструктор велел взять машину с хвостовым номером "5", на которой только что летал с нами за ведущего командир звена.

Вырулил на старт, подождал, когда взлетит инструктор, и взлетел вслед на ним. После второго разворота я догнал его и пристроился к нему, как он учил. На высоте четырехсот метров мы пошли по большому кругу в радиусе до сорока километров.

Идти ведомым в строю не так-то просто. Чуть твой самолет начал отставать, надо добавить наддувчик мотору, а стал догонять - чуть сбросить. И так все время надо очень внимательно следить за дистанцией и интервалом между самолетами. А то или далеко отстанешь, или выскочишь вперед.

После нашего взлета прошло уже минут двадцать. Идем четким строем. Внизу под нами широким морем разлилась весенняя красавица-Кама, затопив все низменные, пойменные луга. Летом на широком зеленом ковре поймы зеркальцами блестят сотни мелких озер. А сейчас все залило. Вода, отражая небесную синь, кажется нежно-голубой...

Я еще не успел прийти в себя от радости и неожиданности этой встречи, как Володя сообщил мне еще одну приятную новость. Оказывается, вместе с ним в одной эскадрилье здесь и наш общий друг Федя Садчиков.

Познакомились мы с ним, а потом и подружились во 2-й учебно-тренировочной эскадрилье, куда направили нас после окончания авиашколы. Эта авиаэскадрилья находилась в Подмосковье. Здесь молодые летчики, окончившие бомбардировочные и истребительные школы, переучивались на штурмовиков. Всем летчикам, окончившим авиашколы раньше нас, присваивалось звание сержант, поэтому и Федя Садчиков ходил в сержантах. В мае 43-го вышел приказ, по которому всем выпускникам военных летных школ уже присваивались офицерские звания младших лейтенантов.

Всех нас, разных по характерам, склонностям, темпераментам, объединяла любовь к авиации. К полетам все относились трепетно и серьезно. И несмотря на то что подъем каждый день был в половине третьего ночи, все поднимались быстро, весело, с шутками-прибаутками.

Летали мы много и упорно. Были и среди нас свои асы. К ним можно отнести и Федю Садчикова.

Однажды после выполнения учебного бомбометания Федя возвратился к аэродрому и стал заходить на посадку. Но система автоматического выпуска шасси не сработала: одна нога выпустилась, а вторая нет. Летчик ушел на второй круг. Он убирал шасси, снова выпускал, но правая нога так и не выпускалась. Садчиков применил систему механического выпуска шасси, но и она не помогла. Тогда Федя, набрав высоту, стал пикировать и, резко переведя самолет из пике в набор, пытался таким манером выпустить застрявшую ногу. Но как и во всех предыдущих случаях, левая нога выпускалась, а правая нет. Долго так ходил Садчиков вокруг аэродрома, пытаясь разными способами заставить выпустить застрявшее шасси и тем самым сохранить самолет от поломки, но все было тщетно. Все летчики, и слушатели, и инструкторы напряженно, затаив дыхание, следили за самолетом. Наконец руководитель полетов передал по радио приказание Садчикову убрать левую ногу и сесть на "живот". Но Садчиков решил по-своему: он зашел на посадку, не убрав левую ногу шасси, решил сажать самолет на одно колесо. Ведь Чкалов когда-то в подобной ситуации поступил так же. На выдерживании Федя дал левый крен и выключил мотор, чтобы в случае удара самолет не загорелся. Крен он дал настолько точно, что самолет бежал на одном колесе почти до остановки и только к концу пробега опустился на правую консоль, чуть-чуть погнув ее. В остальном же самолет был в полном порядке - уже назавтра он снова летал. Надо было владеть исключительным мастерством пилотирования, самообладанием и беспредельной любовью к авиации, чтобы, рискуя собой, совершить такую посадку.

Федя Садчиков - невысокого роста, коренастый. Черные курчавые волосы и карие глаза делали его похожим на цыгана. Но был он спокойный, молчаливый и даже несколько флегматичный. Он был прямой противоположностью нам с Володей Сухачевым.

Когда в свободное от полетов время мы находились с Сухачевым вместе, то почти всегда пели на два голоса или "Солнце нызенько", или "Так пусть завоет вьюга, но мы, два старых друга...", или "Как часто осенью, порою..." Много было у нас в ту пору хороших и любимых песен. Хоть Федя и не пел, но всегда любил слушать эти песни. Так мы и ходили всегда втроем.

Как-то идем по лесу, мы с Сухачевым поем, а Федя слушает. Вышли уже на опушку, впереди аэродром, тренировочных полетов на "илах" нет. В синеве неба повисли два парашютных купола, как два белых георгина: один повыше, а другой пониже. Сегодня все слушатели должны сделать зачетные прыжки с парашютом пришел такой приказ. Хочешь не хочешь, а надо прыгать. Как ни странно, но многие летчики уклонялись от этих прыжков. Очевидно, на фронте, в боях, летчики в случае необходимости нерешительно применяли парашюты. Вот и пришел приказ шире внедрять среди летного состава прыжки с парашютами.

Честно говоря, шли мы на эти прыжки без особого энтузиазма. Прыгать разрешалось и не летному составу - техникам, инженерам, механикам. Изъявила желание прыгнуть с парашютом и наша фельдшерица, миловидная Люба - лейтенант медицинской службы, к которой ребята иногда забегали за лекарствами, но больше, конечно, поболтать.

Когда мы подошли к старту, один У-2, на которых вывозили парашютистов, уже набирал высоту, а другой только что взлетел. Через некоторое время от первого самолета отделилась черная точка и стремительно понеслась к земле. Прошло шесть, семь секунд, и в небе распустился белый купол парашюта, который медленно опускался на аэродром.

Каждому сегодня предстояло проделать этот "фокус", поэтому все с интересом смотрели, как выполняют затяжной прыжок другие.

Вот Люба подошла к начальнику парашютно-десантной службы - ПДС, и тот разрешил ей прыгнуть на одного человека раньше, чем было предусмотрено по его списку. Старший лейтенант сам приладил ей парашюты, проверил все застежки, резинки и помог забраться в кабину. Она уселась на сиденье и весело помахала нам рукой. Начальник ПДС помог ей застегнуть шлем и надел на глаза летные очки. Сказав ей что-то в напутствие, он спрыгнул на землю и сам проводил самолет до старта.

Мы все с интересом наблюдали, как самолет взлетел и стал набирать высоту. Набрав 800 метров, он подошел к аэродрому и над тем местом, где парашютист должен покинуть самолет, сбавил скорость. На старте не было человека, который бы не наблюдал за этим прыжком. Все стояли, запрокинув головы и прикрыв глаза от солнца, ждали, как прыгнет наша общая симпатия, Любаша.

Вот от самолета отделилась черная точка. Все напряженно ждали, когда Люба раскроет парашют. Прошло пять секунд, шесть, семь... Уже пора бы ей выдергивать кольцо. Но черная точка стремительно летела вниз, а белая струйка вытяжного парашюта все не вскипала над ней. Кто-то удивленно произнес:

- Ты смотри, вот это затяжка!..

Неотвратимо быстро приближалась земля, а парашют все не раскрывался! Все, затаив дыхание, впились глазами в мчавшуюся к земле маленькую человеческую фигурку. Вот уже осталось 300 метров... 250... 200... "Ну что? Что же ты не раскрываешь, дурочка, парашюта! Ведь сейчас уже будет поздно! Или его заело?! Так ведь есть второй! Открывай быстрее. Открывай, милая!.." - примерно так думал каждый из нас.

Осталось до земли всего несколько десятков метров, и все не пропадала надежда, что вот-вот взовьется белый купол. Но вот маленькая фигурка исчезла на фоне леса. Раздался звук, как будто выстрелили из большой хлопушки. Этот звук больно отдался в сердце. На мгновение все одеревенели, словно у каждого что-то оборвалось внутри.

Первым пришел в себя старший лейтенант, начальник ПДС. Он рванулся к санитарной машине и, стоя на подножке, помчался в дальний угол аэродрома, к лесу. Не сговариваясь, все бросились за машиной.

Когда мы подбежали, дежурный врач и два санитара снимали парашюты с разбившейся девушки.

Начальник ПДС стоял возле них. Лицо его было мертвенно бледным. Немигающими глазами он смотрел на новый синий комбинезон, рукава которого были завернуты: комбинезон был великоват Любе. Старший лейтенант часто и прерывисто дышал ртом, как будто ему не хватало воздуха. Нижняя челюсть его мелко дрожала, а синие губы застыли в какой-то виноватой гримасе. Он провел ладонью по лицу, как бы стараясь отогнать от себя, стереть весь этот кошмар.

Когда санитары, держа за лямки, поволокли парашюты в сторону, старший лейтенант, пригнувшись, произнес хриплым голосом:

- Осторожней с парашютами: ведь будет экспертиза. Оставьте их пока здесь.

Санитары оставили, парашюты и, подняв останки Любы, переложили их на носилки.

Подъехал на "эмке" подполковник - командир эскадрильи. Хлопнув дверцей, ни на кого не глядя, он направился прямо к начальнику ПДС. Посмотрев на место падения, спросил:

- Здесь?

Старший лейтенант кивнул.

- С этими она прыгала? - спросил затем подполковник, присев над парашютами.

Старший лейтенант снова молча закивал.

- Как ты думаешь, почему не раскрылся парашют? - вставая, поинтересовался подполковник.

Начальник ПДС пожал плечами, а потом ответил:

- Не знаю...

- Может быть, неправильно были уложены? - строго спросил командир.

- Кольцо-то не выдернуто, - хмуро заметил старший лейтенант.

- Что, силы у нее не хватило или заело? Старший лейтенант опять пожал плечами. - Никто не трогал парашюты? Все вот так и было?

- К парашютам я не прикасался, товарищ командир,- заверил начальник ПДС.

- Прыжки придется прекратить до полного расследования. Не могу я их посылать прыгать, - подполковник посмотрел на нас, - после этого чепэ.

Он тяжело вздохнул, сняв фуражку, вытер платком мокрый лоб.

- Как все это тяжело, - ни к кому не обращаясь, тихо произнес он. - Да, как жалко девчонку... Что вот теперь напишем ее родным? - покачал головой подполковник.

Надев фуражку, он обратился к стоящему недалеко от него Садчикову:

- Товарищ сержант, положите эти парашюты ко мне в машину, только осторожно.

Садчиков поднял с земли парашюты и понес их к машине.

- Товарищ подполковник, - обратился к командиру эскадрильи начальник ПДС, - разрешите мне сейчас прыгнуть с этими парашютами?

Все обернулись к говорившему. Он стоял по стойке "смирно", подтянутый, с бледным лицом.

Подполковник смотрел на него, не зная, что ответить на такое неожиданное предложение.

- Я думаю, что парашюты тут ни при чем, - уже тише сказал старший лейтенант. - А то ведь у летчиков останется неверное отношение к парашюту. Разрешите?

Подполковник посмотрел на нас, летчиков, стоявших гурьбой, потом опять на старшего лейтенанта.

- Да, задал ты мне задачу, - вздохнул он. - А насчет летчиков, это ты верно говоришь. Они и так парашют не очень-то жалуют. - Лицо его, до этого разгоряченное и красное, сейчас тронула бледность.

Подполковник повернулся к нам, как бы ожидая от нас ответа на тот вопрос, который он должен был решить сейчас, вот теперь, сию минуту. И поскольку он сам был летчиком, он, очевидно, уловил тот невидимый, неощутимый психологический барьер, который непроизвольно возник в душах молодых летчиков после разыгравшейся на наших глазах трагедии. Он повернулся к старшему лейтенанту и, еще раз окинув его взглядом, сказал:

- Ладно, прыгай! Возьму грех на свою душу. Только будешь прыгать с двух тысяч метров. Договорились? Садись в машину, сам подброшу тебя к самолету.

Старший лейтенант взял у Садчикова парашюты и сел с подполковником в машину. А через несколько минут он уже поднялся в воздух.

Мы стояли на аэродроме и напряженно следили за самолетом, который все выше и выше уходил в синеву неба. Все мы прекрасно понимали, какому риску подвергает себя начальник ПДС. Подполковник стоял среди нас и, не отрывая взгляда, следил за кружащим над аэродромом маленьким У-2.

Вот самолет набрал высоту, подошел к отсчетной точке и убрал газ. И тут же от него отделилась черная точка. Она сначала по кривой, а затем отвесно понеслась вниз. Все непроизвольно стали отсчитывать секунды: три, четыре, пять, шесть... И вот над черной точкой взвился белый купол парашюта. Вздох облегчения вырвался у каждого из нас.

И просится сердце в полет...

В июле сорок третьего недалеко от Москвы формировался штурмовой авиационный полк - ШАП. Из нашей учебно-тренировочной авиационной эскадрильи, или сокращенно УТАЭ, в этот полк направили пятнадцать молодых летчиков. В их числе оказались Володя Сухачев и Федор Садчиков. В августе полк направился на фронт в район Смоленска. Под Духовщиной Сухачева подбили (несколько эрликоновских снарядов попало в самолет), но он все-таки сумел перетянуть машину на свою территорию и плюхнуть ее на "живот" в районе передовой. При этом он разбил себе лицо о приборную доску. Когда к упавшему самолету подбежали наши солдаты и помогли Сухачеву выбраться из кабины, то оказалось, что его стрелок был убит.

Вообще, под Духовщиной 211-я дивизия понесла большие потери не только в технике, но и в летном составе. И вот наша группа из 24 человек прибыла на пополнение. Так мы и встретились: Володя, Федор и я.

Как это здорово, когда ты приезжаешь на фронт к своим друзьям. Все равно, что в родную семью!

Правда, тут же выяснилось, что я попал не в их 826-й полк, а в 639-й. Но землянки, в которых мы жили, были рядом, на берегу Западной Двины. Завтракали, обедали и ужинали мы в одной летной столовой, в кино ходили тоже вместе в одну землянку, которая заменяла нам клуб.

Когда мы в первый день встретились за обедом в летной столовой, я с радостью увидел на гимнастерках Сухачева и Садчикова по новенькому ордену Красного Знамени, и Федя был уже не сержантом, а тоже младшим лейтенантом.

В полку и в эскадрилье нас с Костей приняли приветливо. А мы, в знак благодарности новым боевым друзьям, стремились как можно скорее сесть за штурвалы боевых самолетов. Но зимой 1943/44 года сколько-нибудь крупных операций на нашем фронте не было. Боевых вылетов было мало, и нам, молодым летчикам, поначалу участвовать в них доводилось очень редко.

"Старики" улетали на боевые задания, а мы с нетерпением ждали их возвращения. Когда возвращались все, мы искренне радовались вместе со всеми. Когда же из улетевшей шестерки приземлялись пять или даже четыре экипажа, мы горевали вместе со всем полком и жадно ловили каждое слово из рассказов вернувшихся участников боя.

Наши первые боевые вылеты были отсрочены еще и потому, что пришел приказ о разделении 211-й ШАД на две дивизии. Три полка оставались в 211-й дивизии, а три передавались во вновь организуемую, 335-ю. Наш 639-й полк и 826-й попали в их число.

Но высокому начальству, в конечном итоге, было виднее. Оно готовило мощные резервы для решительных наступательных действий. Ведь враг еще был так силен..

Через несколько дней оставшиеся из опытных летчики вместе с техниками и механиками поехали в Куйбышев за новыми машинами, чтобы перегнать их к нам.

"Старички" уехали, а мы, молодые летчики, под руководством одного из опытнейших командиров эскадрильи начали тренировочные полеты с нашего аэродрома.

После нескольких провозных на учебном "иле" все молодые пилоты начали нормально взлетать и приземляться на очень узкую взлетно-посадочную полосу лесного аэродрома, поначалу казавшейся нам абсолютно непригодной для производства полетов.

Вскоре произошло и наше знакомство с новым командиром дивизии полковником Александровым.

Как-то во время тренировочных полетов на аэродроме приземлился У-2. Самолет подрулил к стоянке и остановился недалеко от нас. Пилот в кожаной куртке, шлемофоне и унтах спрыгнул с плоскости и направился к нам. Ладно скроенная фигура, выше среднего роста. Волевое, по-мужски красивое лицо. По походке и манере держаться сразу было видно, что это начальник.

Командир эскадрильи, проводивший с нами занятия, подал команду "смирно", побежал ему навстречу и докладывая, назвал его командиром дивизии. Так вот он какой, наш новый комдив!

Полковник, не дослушав доклад комэска, отдал команду "вольно" и подошел к нам.

- Ну как, молодежь, осваиваете новый аэродром?

- Так точно, товарищ полковник, вроде получается неплохо, - ответил за всех Костя.

- Это, конечно, не полевой аэродром. Вот южнее, в степях, там с аэродромами раздолье. А у нас тут леса да болота. На нашем направлении других аэродромов и не будет. Тут и взлетать надо, как по струнке, и расчет на посадку должен быть идеальный.

Полковник с интересом разглядывал нас, как бы стараясь проникнуть в нашу суть. Ведь с нами ему приходилось создавать, строить новую боевую дивизию. От нас, от вашего умения и выдержки зависело, какое это будет соединение.

- Сейчас мы заканчиваем оборудование полигона, на днях начнем тренироваться в стрельбе и бомбометании. А сейчас я хочу посмотреть, как вы летаете. Капитан, - обратился полковник к комэску, - сами решите, кто полетит со мной первым, - и направился к учебному самолету УИЛу.

Капитан оглядел нас, выбирая. Он не один раз летал с каждым и сейчас взвешивал все "за" и "против", чтобы не ударить перед комдивом лицом в грязь.

- Ладыгин, - вдруг сказал он. Я поднял на него глаза. - Полетишь с комдивом.

- Ну почему же я первый, товарищ капитан? Другие ведь не хуже летают.

- Давай, давай! Как следует подойди и доложи, - он лихо подмигнул мне и дружески улыбнулся. - Комдив уже ждет. Шуравин, помогите ему надеть парашют.

Костя живо поднял парашют и помог мне продеть руки в лямки, застегнуть карабины.

- Ну, Леонтий, ни пуха ни пера! - улыбнулся друг и подтолкнул меня к учебному "илу".

С парашютом-то не очень зашагаешь строевым. Переваливаясь, как утка, я подошел к задней кабине и, приложив руку к шлемофону, четко доложил:

- Товарищ полковник, младший лейтенант Ладыгин. Разрешите занять место в кабине?

- Так вот, Ладыгин, - сказал комдив, застегивая шлемофон, - сделаешь полет по кругу. Высота четыреста метров. Посадка у "Т" на три точки. Ясно?

- Так точно, товарищ полковник, ясно.

- Ну, раз ясно, выполняй. И как будто меня здесь нет. Договорились?

Я кивнул и полез в кабину. "Раз нет, тем лучше", - с облегчением подумал я.

Очутившись в кабине и начав подготовку к полету, я сразу же забыл обо всем, что сейчас не касалось предстоящего дела. Ведь полет требует тщательной подготовки, строгого всестороннего контроля. Как бы ты ни любил авиацию и какого бы мастерства ни достиг, всегда надо быть с самолетом на "вы", как со старшим и очень уважаемым другом.

Взлетел я нормально: самолет оторвал от земли не раньше и не позже, а на положенной скорости, и выдержал невысоко, и перевел в набор, четко зафиксировав угол. Мне и самому было приятно, что все так хорошо у нас с "илом" получается.

Прибрал обороты, слежу за скоростью и высотой. Скоро и первый разворот. Вдруг - что такое? Самолет словно повис на штурвале: тяну ручку на себя что есть сил, а он нос опускает. Ничего не понимаю. Ведь только сейчас все было нормально - и вот на тебе!..

Чтобы уменьшить нагрузку на ручку, быстро подкручиваю триммер на себя. Вскоре опять все становится на свои места - и режим набора, и давление на ручку управления нормальные.

Смотрю на высотомер. Прибор показывает 100 метров. Пора делать первый разворот. Даю немного ручку от себя и закладываю машину в разворот. Шарик, показывающий координацию разворота, - как влитой стоит в центре, стрелка скорости - ни с места. Все хорошо. Только успел вывести из разворота, самолет опять начал повисать на ручке. Глянул на триммер, а он крутится от себя. Тут понял я, в чем дело: это комдив из своей кабины крутит его. Сам сказал: "И как будто меня нет!" А теперь мешает! Зачем? Все же было хорошо... Схватил я рукоятку триммера и крутанул ее на себя. И самолет сразу стал набирать высоту. Я только чуть корректировал, чтобы скорость не падала. Ну вот уже и 400 метров, как сказал комдив. Перевел в горизонтальный полет и прибрал наддув. Не забываю и осматриваться: фронт рядом. Подкрадется какой-нибудь "мессер" и снимет, как мокрую курицу, если зазеваешься. Сделал я третий разворот, потом и четвертый. Выпустил щитки и взял триммер на посадку. Иду на моторе, подтягиваю. Вот уже скоро надо выравнивать. Убираю газ. И тут опять самолет повис на ручке - комдив дал триммер от себя. Не успел я добрать ручку и опустил самолет на колеса, но не дал ему "скозлить", тут же отжал ручку от себя. И самолет не на трех точках, как дал задание полковник, а на двух колесах побежал по укатанной полосе. Но вот он сам опустил хвост, и я начал тормозить.

Зачем комдив помешал мне посадить самолет у "Т" на три точки? Ведь я сделал все правильно. А теперь все ребята и комэск видели, как я не смог притереть самолет. Но ведь они не знают почему!

Я был обижен на полковника, потому что по его вине я "опозорился" перед ребятами и подвел капитана, так надеявшегося на меня. Настроение у меня было испорчено. Зарулив, я попросил разрешения вылезти из кабины.

Но комдив сказал по СПУ:

- Давай-ка еще один полетик!

Я вырулил, взлетел, сделал первый разворот, и опять самолет повис на ручке управления. Тут уж я окончательно обозлился. Пусть, думаю, комдив ругается, но летать так, как он меня принуждает, я не могу. Ухватился я за штурвальчик триммера и резко поставил его на место...

После четвертого разворота, когда я уже приготовился к посадке, триммер опять начал крутиться от себя. Но я успел со злостью крутануть его обратно и притереть самолет у "Т" на три точки.

Выключив мотор, я вылез на плоскость и, остановившись у задней кабины, не глядя на комдива, сказал:

- Товарищ полковник, разрешите получить замечания?

Я ждал разноса. Но, к моему удивлению, полковник улыбнулся и дружески сказал:

- Молодец, Ладыгин, умеешь летать. Не самолет тобой управляет, а ты им. Молодец. А теперь пришли ко мне следующего.

"Так вот зачем он мешал мне управлять самолетом! Проверял мои выучку и самообладание". И сразу всю злость мою как рукой сняло.

Сделав еще с семью летчиками по одному полету, комдив собрал всех нас в землянке и устроил разбор полетов. Когда все уселись, он встал. Лицо его было сосредоточенным, было видно, что он чем-то расстроен.

- Плохо, товарищи летчики, плохо, - резко сказал полковник.

Такое начало нас обескуражило. Ведь никаких особых ошибок ни на взлете, ни на посадке никто не допустил. И потом то непривычное для нас обращение "товарищи летчики"... Впрочем, все было правильно: мы уже фронтовые летчики. Все вчерашнее, порой беспечное, осталось позади, и уже никому нет дела до того, молоды мы или стары, опытные или "желторотые". И вот этот суровый и беспокойный человек, который сейчас стоял перед нами, выкладывал нам боль своего сердца и беспокойство за нас, за наше будущее. А наше собственное будущее, будущее всей дивизии во многом зависело от нашего мастерства, от нашей выучки.

- Для чего конструкторы придумали и сделали триммер? - задал вопрос полковник. Ребята сидели, опустив глаза, а комдив продолжал: - Чтобы облегчить вам управление самолетом. Сбросили вы бомбы, эрэсы, использовали боекомплект пушек и пулеметов, наконец, в полете выработалось горючее - все это меняет центровку самолета. И если вы не будете использовать возможностей, которые вам дает триммер, вы будете физически перенапрягаться, уставать, а отсюда и внимание и работоспособность ваша упадет, а значит, противнику будет легче сбить вас. Нельзя врагу в бою давать такого козыря. А потом подумайте, что с вами будет, если придется делать в день не один вылет, а два, три и больше? А такие дни настанут и они не за горами. Вот, товарищи летчики, казалось бы маленький вопрос - триммер, а сколько за ним стоит неприятностей. Из восьми человек, с которыми я летал, только двое грамотно использовали данную им технику. Чтобы они не зазнались, - полковник улыбнулся, - я их называть не буду: они сами знают, о ком я говорю.

Комдив еще долго делился с нами своими мыслями и опытом, переведя разговор в дружескую беседу. После этого дня он часто бывал у нас на аэродроме и уже никто его "не боялся", наоборот, видели в нем чуткого и умного старшего товарища.

Рождение боевого экипажа

Дивизия продолжала пополнять свой самолетный парк. Часть опытных летчиков поехали за новыми машинами, а другая группа направилась, чтобы получить старые машины из авиамастерских. Я был рад, когда узнал, что в ржевскую группу включили Костю Шуравина и меня.

За день до отъезда комдив собрал всех летчиков и подробно разобрал все допущенные ошибки прежней перелетной группы. Чтобы не повторить их, мы перед вылетом приступили к теоретическим и практическим занятиям по самолетовождению в закрытой кабине. И это, безусловно, в дальнейшем сыграло свою роль.

Прилетели на место на Ли-2 под вечер. Наша группа состояла из шести летчиков во главе с командиром эскадрильи, инженера и трех механиков. Нас поместили в общежитие недалеко от аэродрома. Заняв койки и оставив зимнее летное обмундирование, мы пошли ужинать. В столовой висело объявление, приглашавшее в клуб на концерт. Внизу мелким шрифтом сообщалось, что после концерта будут танцы. Пошли всей командой во главе с комэском.

Когда прибыли в клуб, то свободных мест там уже не было. Несколько рядов стульев были не в состоянии вместить всех желающих, и поэтому большая толпа ожидала концерт стоя. Мы тоже прислонились к стенке недалеко от двери. Собственно, клуб представлял собой большую комнату. Сцены не было, и артисты, выходя из дверей, исполняли свои номера в пространстве между дверью и первым рядом стульев. Поэтому мы и те, кто пришел позже нас, оказались почти за спиной у актеров. Но они привыкли к такой ситуации, выступая в различных прифронтовых условиях, и это им нисколько не мешало. Зрители дружно приветствовали каждое выступление актеров.

Уже прозвучали романсы Глинки и Рахманинова, стихи и злободневные басни, веселые боевые частушки, когда конферансье объявил, что сейчас перед нами предстанет фокусник-иллюзионист. Все, и дети, и взрослые, любят, когда их обманывают, но не исподтишка, а при всем честном народе, да еще не одного, а всех сразу. Это, оказывается, нисколько не обидно, а даже интересно и весело.

Зал зашумел, зааплодировал. В дверях появилась фигура, закутанная в черный плащ. Не доходя трех шагов до первого ряда, фокусник остановился и широким взмахом руки в белой перчатке сбросил черный плащ на пол. Перед нами предстала красивая, стройная, молодая блондинка в черном фраке, в цилиндре, с тросточкой в руке. Это неожиданное и приятное "превращение" вызвало бурные рукоплескания. Ну, а дальше все, что ни делала симпатичная иллюзионистка, принималось на "ура".

Закончив очередной номер и выждав, когда стихнут аплодисменты, она обвела лукавым взглядом зрителей и игриво спросила:

- Кто из присутствующих желает помочь показать следующий фокус? Нужен один смелый и сообразительный мужчина.

Все заулыбались, но никто не тронулся с места. Очевидно, полагали, что все здесь смелые и сообразительные, а ведь требовался только один. Возможно, поэтому, а может быть, еще по какой-то причине, только как ни уговаривала иллюзионистка, как ни стыдила, никто не выходил.

Показав всем шарик, продемонстрировав, как он свободно передвигается по веревочке, волшебница бросила один конец на пол и наступила на него. Другой конец был у нее в руках. Вертикально потянув веревочку, она отпустила шарик, и он скользнул к ее лакированной черной туфельке.

- Теперь, - обратилась она к Феде Садчикову, - я прошу вас, поднимите, пожалуйста, шарик и скажите: "Шарик, шарик, останься на месте!".

Федя собрал все свое мужество и, насупившись, нагнулся к лакированной туфельке. Затем, подняв шарик, он довольно внятно произнес:

- Миленький шарик, останься на месте!

Какое-то мгновение он задержал руку на шарике, а потом отпустил его. И о, чудо! - шарик застыл на месте, не соскользнул вниз. Зал разразился аплодисментами. Блондинка с благодарностью хотела взять руку своего помощника, но Федя, ни на кого не глядя, уже шагал к нашей стенке.

Это было единственное Федино выступление со сцены в качестве артиста. Но он его хорошо помнит до сих пор...

Следующий день выдался солнечным, морозным. Облачившись в теплое летное обмундирование, мы бродили по аэродрому в ожидании, когда наше руководство утрясет вопрос с авиамастерскими о получении машин. На стоянках аэродрома стояло много разных самолетов, но наше внимание особенно привлекли три "Боинга" и "Бостон", стоявшие в стороне. Мы с интересом разглядывали авиационное новшество - трехколесное шасси с передней выпускающейся ногой. Такого еще никто из нас не видел.

Вдруг где-то рядом заухали пушки. Им ответили орудия с дальнего края аэродрома. Что такое? Высоко в небе послышались хлопки зенитных разрывов. Задираем головы и отчетливо видим маленький силуэт двухмоторного самолета, за которым тянется белый инверсионный след. Фашист! Да как высоко идет! Тысяч восемь метров наверняка будет. Разведчик...

Наши зенитки буквально надрываются. К ним присоединяются батареи, расположенные в городе. Стреляет только тяжелая зенитная артиллерия - слишком высоко идет стервятник. Но зенитные разрывы ложатся до обидного далеко в стороне от вражеского самолета.

- Да, если он вернется на свою базу, жди ночью бомбежки, - мрачно подытожил Садчиков. - Вон сколько самолетов на аэродроме.

Тут подошел наш капитан и сообщил, что самолеты, которые мы должны получать, еще не готовы и придется ждать здесь дня три-четыре.

- Ну вот, ребята, скучать не придется, - "успокоил" нас Федя. - Наверняка доведется поглядеть, как немцы будут бомбить этот аэродром.

К сожалению, Федя оказался прав. На третью ночь мы проснулись от грохота крупнокалиберных зениток, трескотни пулеметов. Среди этого грохота прорывался вой сирен. В дверях что-то кричали. Мы повскакивали с коек и в темноте (свет в здании был выключен) начали поспешно одеваться. В дверях появился человек с фонарем. Он приказал всем быстро следовать за ним. Схватив комбинезон и шлемофон, я кинулся за остальными. Мы хотели быстро выскочить на улицу, но в дверях стоял часовой и никого не выпускал. Нас по тревоге направили в подвал, где было оборудовано бомбоубежище.

Утром выяснилось, что ни одна бомба на территорию аэродрома не попала. Вражеские летчики сбросили четыре "свечки", но зенитки-малокалиберки буквально тут же расстреляли их. Поэтому бомбить аэродром гитлеровцам пришлось в полной темноте. К тому же зенитчики поиграли у них на нервах - оттого они и промахнулись, побросав бомбы где попало.

Наши механики и инженер целыми днями пропадали в авиамастерских, помогали рабочим скорее завершить ремонт "илов", предназначенных для нашего полка.

Через несколько дней наш капитан сам облетал все машины. Механики устранили выявленные дефекты, и, наконец, был назначен день нашего вылета домой - в полк.

Перегнали мы все машины благополучно. А вскоре прилетели и ребята из Куйбышева. Весь перелет прошел хорошо. Через некоторое время дивизия начала боевую работу. Поскольку фронт был стабильным и вылетов было сравнительно немного, командование не спешило с вводом молодежи в бой. Участие молодого летчика в боевом вылете отмечалось торжественно. Прошедшего первое боевое крещение поздравляли не только товарищи из его эскадрильи, но и летчики всего полка. Одним из первых среди нас, новичков, кому доверили сделать свой первый боевой вылет, был Костя Шуравин.

Вылет прошел успешно. Мы все радовались за Костю. От всего сердца поздравляли с боевым крещением и желали дальнейших боевых успехов и удач. Костю поздравил сам командир полка.

Мы, молодежь, по-хорошему завидовали Косте. А после ужина неожиданно получили приглашение от девчат-однополчанок. В честь Костиного боевого крещения они устроили дружескую вечеринку в своей землянке. Честно говоря, мы даже не мечтали о таком сюрпризе.

Сразу же "командировали" за своим баяном Лешу Сычева. Ему, так же как и нам, еще не довелось сделать свой первый боевой вылет, но он уже прославился в полку как замечательный баянист. Играл он на баяне действительно здорово и не расставался с ним нигде. Из дома он взял его с собой в авиашколу. С ним приехал и на фронт. Когда он брал свой огромный баян на колени, из-за инструмента была видна лишь его голова.

Несмотря на свой маленький рост, Леша добился, чтобы его взяли в авиацию. Военную школу Сычев окончил с отличием. Летать он любил и умел, хотя это было для него не просто. Ему приходилось до предела удлинять педали, а на сиденье под парашют подкладывать специальную подушку... Ну, словом, Леша приволок свой замечательный инструмент, сияющий лаком, и импровизированная вечеринка началась.

Под бравурные звуки туша девушки подарили Косте кисет, на котором они сами вышили слова сердечного поздравления и самых наилучших пожеланий. Это было до того трогательно, что Костя, будучи далеко не сентиментальным, чуть было не прослезился.

Леша еще раз "рванул" туш на баяне, а мы заставили Костю расцеловать всех устроительниц этого торжества. Вот здесь я впервые увидел, как он покраснел. Неимоверно смущаясь, он прикладывался к щеке каждой девушки, как к иконе. А мы все от души смеялись.

В этот вечер мы много пели и танцевали. Вот только Леше не пришлось потанцевать: сменить его у баяна было некому. Да и я почти не танцевал... Мне припомнился вечер у Лены на Валдае. Маша... То щемяще-тревожное чувство, возникшее тогда... Полевая почта 39 - 549 - вот и все, что осталось от нашей встречи. А писать-то и некому. Узнал я недавно случайно от товарищей, что Маша, наше Солнышко, погибла при бомбежке...

Наконец-то настал тот долгожданный день, когда и за мной закрепили крылатую машину. И родилась новая боевая единица - наш экипаж.

Кроме меня в нашем экипаже были теперь воздушный стрелок, механик самолета, моторист и оружейник.

Впервые в жизни я предстал перед этими людьми как их командир. До этой минуты мне тоже докладывали механики, что самолет к полету готов, стрелки что они тоже готовы к полету, но это были не мои механики и стрелки, и я для них был просто летчиком. А теперь это был мой экипаж, и я для них был командиром. Отныне только эти люди будут готовить наш самолет к полетам и, как никто, будут ждать благополучного его возвращения из боевого вылета.

Не знаю, какие мысли и чувства были у них, но я почему-то очень волновался в момент нашего первого знакомства, хотя в общем-то мы "издали" уже знали друг друга, но не знали, что будем в одном экипаже. Безусловно, что они обсуждали между собой мое появление в их экипаже. Прежний их командир погиб. Ведь среди техсостава каждый летчик котируется по-разному. Мерка эта суровая, но чаще всего справедливая. В первую очередь берется в расчет летное мастерство пилота, а уж потом человеческие качества. Так что можешь заигрывать с ними сколько хочешь, но уважения к тебе все равно не прибудет, если пилот ты никудышный.

Некоторые экипажи гордятся своими летчиками, а бывает, что и стыдятся.

Раньше я как-то не задумывался над этим, летал себе и летал. А теперь надо было летать так, чтобы те, кто оставался на земле и считался моим экипажем, не стыдились бы за меня перед своими коллегами.

Когда я первый раз подошел к своему самолету, весь экипаж выстроился у левой плоскости. Механик, подав команду "смирно", шагнул мне навстречу и доложил:

- Товарищ младший лейтенант, самолет готов к полету. Экипаж построен и ждет ваших указаний.

А дальше все пошло не совсем по уставу - и не потому, что я хотел расположить к себе этих людей. Нет. Просто все они уже давно были на фронте, да и по возрасту гораздо старше меня, и мне было неловко заставлять их по принуждению тянуться передо мной. Поэтому я подал команду "вольно, разойдись" и, подойдя к каждому, пожал их натруженные рабочие руки - руки, которые в самые лютые морозы имели дело с металлом, бензином и маслом. Все неполадки в машине устраняли эти огрубелые руки. Без них - не бывать полетам. А потом сказал:

- Сейчас перед нами стоит одна и самая главная задача - стать друзьями. Это необходимо потому, что теперь нам придется всем вместе воевать на одном, вот этом, самолете. Ну, а остальное вам все ясно и без меня. Конечно, я не открыл вам Америки: вы и до меня воевали, но мне надо открыть эту Америку для себя, ведь у меня не было еще ни своего самолета, ни нашего экипажа, чистосердечно признался я.

Они стояли полукольцом около меня и слушали, не перебивая. Особенно внимателен был стрелок Вася Вениченко. Его светло-голубые глаза с длинными, пшеничного цвета ресницами все время излучали, против его воли, вопросительно-тревожные взгляды. Это было и понятно: теперь его жизнь полностью зависела от моего умения летать. Ведь все управление самолетом, до последнего "винтика", было в моих руках. У него же не было ничего, кроме пулемета, сигнально-переговорного устройства - СПУ, соединяющего нас в полете, и парашюта. Если же я не справлюсь с пилотированием самолета в случае, когда он будет подбит в бою, то погибнем оба...

- Поскольку мы сегодня знакомимся, - продолжал я, - может быть, у вас есть ко мне какие-нибудь вопросы?

Я выдержал паузу и хотел было уже перейти к дальнейшему разговору, как механик старший сержант Веденеев, переминаясь с ноги на ногу от неловкости, спросил:

- Товарищ младший лейтенант... а с какого вы года?

Конечно, я предвидел этот вопрос, но что он будет самым первым, никак не ожидал. Я почувствовал, как лицо мое заливает краска. Но я, как мог, спокойно сказал:

- Мне скоро будет девятнадцать. Конечно, не женат. - Все заулыбались. Еще что вас интересует?

- Какую школу вы кончили? - спросил Виниченко.

Да, конечно, его волновал сейчас один вопрос - как я летаю? И что бы я ни говорил, будет волновать его, пока он не сделает со мной несколько полетов. Только уверовав в меня, он успокоится.

- Пермскую авиационную школу пилотов-штурмовиков, - ответил я, сделав ударение на последнем слове. И чтобы успокоить его, добавил: - С отличием.

Он опустил глаза и снял шлемофон. Светлые волосы, подстриженные "под бобрик", торчали дыбом и были мокры. Больше Вася ничего не спрашивал... Он попал в стрелки из пехоты, после легкого ранения.

- Ну, если больше вопросов сейчас нет, давайте знакомиться с нашим "Илюшей", - сказал я и вместе с механиком начал осматривать самолет.

Как бы ни делали одинаково самолеты, все равно в полете каждый из них имел свои особенности. Поэтому прежде чем подняться в воздух, надо было познакомиться с ним на земле, если есть такая возможность. А у нас она была. За механиком закрепили этот самолет недели две назад, так что он уже успел с ним хорошо познакомиться. И сейчас он показывал мне все: и планер, и шасси, и мотор, давая соответствующие пояснения о ресурсах и выработанных часах.

Самолет нам достался не новый, но мы все его очень полюбили и считали, что лучше нашей машины нет. Для этого, правда, были некоторые основания. Больше года заводы выпускали "илы" с фанерной обшивкой плоскостей. Наш же, хотя и старый, был дюралевый, поэтому, как утверждали техники, он был легче, а это тоже немаловажное качество.

Наше первое знакомство прервал командир эскадрильи капитан Царев, который сообщил, что командир полка разрешил полетать сегодня по кругу для знакомства с матчастью. Я обрадовался такой возможности. Мне не терпелось узнать, как ведет себя в воздухе наш самолет. Как бы между прочим взглянул на стрелка, и мне показалось, что глаза его расширились, а лицо слегка тронула бледность. "Переживает, - подумал я, - не доверяет моей молодости (он был на пять лет старше). Но ничего, скоро это у тебя пройдет, старший сержант!" В этом я не сомневался. И вот мотор уже опробован, матчасть в полном порядке. Механик убрал колодки из-под колес и показал рукой, что путь свободен.

Но прежде чем дать газ, я переключил СПУ на кабину стрелка и спросил:

- Вася, как слышишь меня?

В наушниках раздалось какое-то нечленораздельное урчание, а потом все смолкло. Тогда я сказал:

- Вася, говори четче, я плохо понял. Если готов к полету, то выруливаю.

На этот раз все было понятно:

- Слышу хорошо, к полету готов.

Вырулив в конец просеки, к самым пенькам, я попросил старт.

Взревел мотор, самолет начал разбег, легко поднял хвост и быстро оторвался от земли. В воздухе он оказался послушным - чутко реагировал на малейшее отклонение рулей. У меня еще больше поднялось настроение. После нескольких полетов окончательно убедился, что самолет мне достался хороший. Когда заруливал на стоянку, то встретил потеплевший взгляд своего механика. Несомненно, весь техперсонал наблюдал за нашими полетами. С аэродрома мы шли с Васей вместе. Он был разговорчив и бодр.

Рождение нового экипажа состоялось. А через неделю мы перелетели на новый аэродром, ближе к фронту.

На боевом курсе

Как-то вечером после полетов капитан Царев собрал летный состав и сообщил, что командование объявляет конкурс на лучшую эмблему полка (тогда во многих частях на фюзеляжах самолетов рисовали эмблемы). В 826-м полку, например, на фюзеляжах красовались львы. А у нас не было ничего. Вот и решено было провести конкурс. Шуму по этому поводу было много. Каждый предлагал, кричал, доказывал. Капитан слушал, слушал, а потом ему надоело и он сказал:

- Митинг по этому поводу закрываю, потому что толку от этого ора никакого. Вы лучше нарисуйте и завтра отдадите мне, а там посмотрим.

Это было разумное решение. Споры тотчас улеглись, и каждый стал обдумывать свой вариант эмблемы.

Мы с Костей Шуравиным тоже уединились. Правда, я рисовать не умел совсем. А Костя оказался хорошим художником. Мы обсуждали различные варианты, а Костя их тут же воплощал в рисунках. Уже была целая кипа рисунков, но ему все это почему-то не нравилось.

Утром Костя вручил капитану рисунок: в круге, во весь диаметр, распростер свои могучие крылья орел, в лапах у него извивалась змея.

За два дня было подано много различных рисунков, но командование полка утвердило Костин. Он стал эмблемой нашего 639-го полка. Костя своею рукой нарисовал эту эмблему на фюзеляже своего самолета, потом на машине комзска и по дружбе - на моей. Потом, чтобы упростить дело себе и другим, он целый день выпиливал из фанеры трафарет. И вскоре на всех самолетах полка расправили свои крылья Костины орлы.

К этому времени Шуравин сделал уже четыре боевых вылета. А я - ни одного. Капитан Царев успокаивал меня:

- Не волнуйся, Ладыгин, вот эскадрилья получит задание попроще, полетишь и ты. Следующая очередь твоя, обещаю.

Ну что тут можно было возразить? Уж такова была традиция, что на первый боевой вылет действительно старались послать молодого летчика туда, где меньше было зениток и наименьшая вероятность встретиться с истребителями врага. Это возможно было только потому, что боевые действия наземных войск были пока ограничены.

Однако случай, который произошел в соседней дивизии, стоявшей неподалеку от нас, опять отодвинул сроки вылета молодых летчиков нашей эскадрильи.

Разведка донесла, что на одной железнодорожной станции стоит эшелон. Соседи направили туда шестерку "илов". В их числе были два летчика, сделавшие всего по нескольку боевых вылетов. На подходе к станции группу встретили плотным огнем вражеские зенитки. "Илы", естественно, стали маневрировать. Один из молодых, увлекшись маневром, а может быть, от растерянности, слишком сильно рванул свой самолет вверх и в сторону и потерял из виду остальных, очевидно, закрыв их плоскостями своего самолета. Забыв, что ниже его, рядом, находятся его товарищи, не видя, что там делается под ним, он резко кинул свой "ил" вниз. Вот тут и произошла трагедия. Он сверху врезался в самолет командира звена, который шел впереди. Обломки обоих самолетов рухнули на землю к радости врагов. Этот трагический случай разбирался во всех полках не только с молодыми летчиками, но и со всем летным составом, включая и стрелков. Им было вменено в обязанность давать красную ракету, если соседний самолет окажется слишком близко от впереди идущего.

После этого молодежь стали вводить в строй еще осторожнее.

Почти все молодые летчики уже прошли боевое крещение, а мне все не везло. Наконец, настал день, когда комэск сказал:

- Ладыгин, где твой планшет?

- В самолете, товарищ капитан! - почти выкрикнул я.

- Возьми, и сейчас же на КП.

- Что? Сегодня, товарищ капитан?

- Да. Сейчас. Скажи, чтобы машину готовили к полету.

Все это капитан произнес так буднично, как будто я летал на боевые задания каждый день и по многу раз. Больше ничего не сказав, он пошел в сторону КП.

- Я как-то даже опешил. Столько ждал этого события, а он взял и все приземлил... Может быть, так и надо? Все-таки до чего же я еще наивный юнец. Праздник? Да тут люди воюют, а не празднуют.

Но все равно я был рад и не смог скрыть своего волнения, голос у меня срывался, когда говорил механику, чтобы он готовил машину к боевому вылету. Веденеев сам слазил в кабину и, достав мой планшет, протянул его мне:

- Вот, держите, товарищ младший лейтенант.- В голосе механика и в его глазах была какая-то неизвестная мне доселе дружелюбность. Поблагодарив его, я было бросился на КП, но потом, умерив свой пыл, пошел нормальным шагом. И хорошо сделал, так как у КП меня встретил комэск. Он посмотрел на меня озабоченным взглядом и каким-то чужим голосом сказал:

- Ладыгин, тебе сегодня лететь не придется. У меня чуть ноги не подкосились.

- Но, товарищ капитан...- взмолился я. А он, не слушая, продолжал:

- Поторопился я. Нам изменили задание. Вместо удара по автоколонне поставлена задача разведать боем три железнодорожных станции. Понимаешь, три, а не одну.

- Ну и что же, товарищ капитан. Надо же и мне когда-то начинать. Все уже слетали. Один я... А потом ведь уже и экипажу сказал. Как же теперь... в глаза им буду смотреть?

Он отвел свой взгляд и опустил голову.

- Да! - сказал он после паузы и вздохнул.- Понимаешь, Ладыгин, что получается, действительно, я придерживал тебя, хотел, чтобы полегче тебе первый вылет достался. И совсем не потому, что ты летаешь плохо. Молод ты больно.

- Товарищ капитан, - перебил его, - ведь воюют и гораздо моложе меня, совсем мальчишки. Так что... Он не дал мне договорить.

- Знаю. Но то в наземных войсках. А в авиации мало таких. Чтобы стать летчиком, надо было аэроклуб кончить, а потом авиашколу. Сколько было, когда в аэроклуб-то пошел?

- Около шестнадцати, - честно ответил ему,

- Ну вот!.. А тут получается, что посылаю я тебя в самое пекло. Каждая железнодорожная станция у них плотно прикрыта зенитками.

- Но, товарищ капитан, ведь другие-то полетят. Вы не волнуйтесь, все будет в полном порядке.

Он еще раз пристально посмотрел на меня и опять, вздохнув, сказал:

- К тому же не я веду четверку, а мой зам, а он у нас тоже недавно. Незадолго до вас прислали.

- Да не волнуйтесь, товарищ капитан, - еще раз бодро заверил я, чувствуя, что он внутренне почти согласен.

- Ладно уж, назад отрабатывать не будем, - капитан положил руку на мое плечо. - В авиации заднего хода нет.

- Спасибо, товарищ капитан.

- Чего там спасибо. Если бы я сам тебе не обещал, ни за что бы не разрешил. Ты вот что, - капитан взял мой планшет, - видишь озеро? - Он показал на карту. - Это будет для тебя ориентир линии фронта. Как будете подлетать к озеру, закрой бронешторки радиатора и увеличь дистанцию и интервал, так как при перелете линии фронта вражеские зенитки почти всегда встречают нас. Как обстрел кончится, открой немного, а когда будете подлетать к первой станции, опять полностью закрой и можешь не открывать до последней атаки на третьей станции. Ну, а когда зенитки перестанут бить, не забудь открыть радиаторы, иначе мотор перегреется.

- Хорошо, товарищ капитан, не забуду.

- И еще вот что: в случае чего домой курс держи восемьдесят градусов. Выскочишь на свою территорию в районе озера, ты его издалека увидишь. А от озера возьмешь курс полсотни градусов и через пятнадцать минут будешь в районе аэродрома... Ну а остальное обговорите на предполетной подготовке с капитаном и участниками вылета.

Мы спустились в землянку КП полка. Землянка была разделена на две комнаты. В одной был собственно КП с картами, машинками, телефонами. В другой комнате был большой дощатый стол со скамьями вдоль стен и стола. В ней проводились совещания, занятия, разборы, собрания. Когда мы вошли, заместитель комэска уточнял с участниками вылета линию фронта. Он посмотрел на меня, на комэска, потом опять на меня. Ничего не сказав, он стал дальше перечислять населенные пункты и приметные места на карте, через которые проходила линия фронта. Мы подошли к столу и сели. Комэск помог мне нанести линию фронта и свернуть карту так, чтобы был виден весь маршрут нашего полета.

Когда с маршрутом все было закончено, заместитель командира эскадрильи сказал:

- Порядок построения будет следующий: первый я, за мной, - он посмотрел на меня, - Ладыгин. За ним - командир звена старший лейтенант Пивоваров со своим напарником. Идем левым пеленгом. Прикрывают нас две пары истребителей. Особенно не растягивайтесь. Помните, что недалеко от третьей станции вражеский аэродром. Вопросы есть?

- Есть, - сказал Пивоваров. - Как используем бомбовую нагрузку? Ведь первая станция может быть пуста. Стоит ли там сбрасывать бомбы?

Зам комэска посмотрел на командира звена и сказал:

- Может статься, что ни на второй, ни на третьей станциях ничего не будет. На то мы и делаем разведку боем. В общем, так: если на первой ничего нет, бомбы на станционные постройки сбрасываю я, если и на второй ничего нет сбрасывает Ладыгин. На третьей сбрасывает вторая пара. Ясно? Ну, а в случае чего - слушайте команду по рации.

- Ясно, товарищ капитан, - ответил Пивоваров.

- Товарищ капитан, - вмешался комэск, - я думаю, будет лучше, если первым сбросит бомбы Ладыгин, а вы, по вашему плану, вместо него - на второй станции.

- Есть, товарищ капитан, - ответил зам комэск.

- Какие будут еще указания?

- Больше никаких.

- Тогда по самолетам, - заместитель посмотрел на часы.- Через семнадцать минут выруливаем. Проверьте настройку раций. Идите.

Я оглянулся на комэска. Он приветливо, ободряюще кивнул мне. Я вышел из землянки и направился к своему "илу". Бежать, прыгать мне уже не хотелось. Сейчас, осознав всю сложность предстоящего задания, когда мы минимум пять раз должны будем побывать под обстрелом вражеских заниток, а может быть, еще и подвергнуться атакам "мессеров" (аэродром от третьей станции находился всего километрах в двадцати!), восторженность моя прошла, рассеялась, словно дым, уступив место какому-то новому, тревожному чувству. Никогда еще такого со мной не было... А может быть, зря напросился лететь именно сегодня? Нет, я нисколько не должен сожалеть об этом. Ну, тогда что же? Что это за чувство? А может быть, не один я испытываю его?.. Может быть, подобное чувство испытывают все участники предстоящего вылета?..

Когда я подошел к самолету, механик, приложив свою промасленную руку к ушанке, доложил:

- Товарищ младший лейтенант, самолет к боевому вылету готов. Мотор работает исправно, горючее заправлено полностью. Подвешено четыре бомбы по пятьдесят килограммов, взрыватели мгновенного действия. Боекомплект пушек, эрэс и пулеметов полный. Докладывает механик самолета старший сержант Веденеев.

Я слушал четкий доклад механика, глядя в его серьезные серые глаза, и щемящее противное чувство постепенно куда-то исчезало. Веденеев помог мне надеть парашют.

- Хорошо, спасибо, - сказал я. - А где Вениченко?

- В кабине с пулеметом занимается.

Колпак кабины стрелка был открыт, и Василий действительно возился с пулеметом, что-то протирал, прилаживал ленту, раскатывал турель. Заметив меня, Вениченко исподволь стал наблюдать за мной, очевидно, желая понять мое состояние. Мне нужно было что-то сказать ему, а я не знал что, не знал, какие в этих случаях надо задавать вопросы. Поднявшись на плоскость, я наконец спросил его:

- Ну как, Вася, настроение?

- В норме,- ответил он.

- Значит, сейчас летим...- он внимательно смотрел на меня.- Если заметишь самолеты противника, дашь в их направлении красную ракету, чтобы все заметили. Мы идем вторыми. Ну, а остальное ты сам все знаешь, - твердо закончил я.

- Ясно, товарищ командир.

- Бронещиток себе положил?

- Положил, товарищ командир, - ответил он.

- Надо, чтобы Веденеев закрепил его как следует. Прилетим, пусть сделает.

Этот полукруглый бронещиток от мотора механик приволок откуда-то вчера вечером. Вообще, кабина стрелка на "иле" не была бронирована ни снизу, ни с боков. Чтобы как-то обезопасить стрелка, на пол его кабины клали бронещитки, если они были. Вот Веденеев где-то раздобыл и просил никому не говорить, что он у нас есть. Это была первая тайна нашего экипажа.

Добрался до своей кабины и тут заметил, что недалеко от самолета стоят Костя, Леша, Миша и другие молодые летчики. Костя Шуравин поднял руку. Я тоже помахал стоящим на земле ребятам и... заметил капитана Царева. Он стоял в сторонке, внимательно следя за мной. Наши взгляды встретились. Он несколько раз одобрительно кивнул. Я улыбнулся ему и залез в кабину.

Усевшись как следует на сиденье, попробовал рули. Все было в порядке. Механик и оружейник склонились над кабиной. Они, помогли мне застегнуть привязные ремни. Механик, подсоединив колодку шлемофона, начал готовить мотор к запуску. Оружейник, покрутив ЭСБР - электрический бомбосбрасыватель, доложил, что бомбы будут сбрасываться по две.

- На всякий случай продублируешь механическим сбрасывателем, - напомнил он.

Я обещал продублировать.

Каждый из них напоминал мне еще раз, что и в какой момент надо делать: как закрывать бронещитки радиатора, как открывать предохранительные колпачки кнопок бомбосбрасывателя и эрэсов, как снять с предохранителей пушки и пулеметы.

В этой предполетной подготовке я окончательно забыл про свои тревожные переживания.

Тут по радио прозвучала команда - к запуску. Механик помог мне запустить мотор и спрыгнул на землю.

Опробовав двигатель, я стал подстраивать рацию, переключил СПУ на стрелка и спросил, готов ли он к полету. Услышав утвердительный ответ, я начал выруливать, ибо ведущий уже порулил на старт. Наш экипаж должен был взлетать вторым.

Когда все четыре самолета встали на старте друг за другом в порядке очередности, ведущий по радио спросил: "Все готовы?"

Я поднял руку над кабиной; передатчика на моей машине еще не было.

"Взлетаем", - услышал я в наушниках. Снежная пыль скрыла от меня самолет ведущего. Когда белый вихрь расееялся, я переключил СПУ и крикнул:

- Вася, держись - поехали!

Белая полоса аэродрома осталась позади внизу. Самолет ведущего делал первый разворот. Чтобы скорее догнать его, я срезал угол, и после второго разворота пристроился к нему. Сделав небольшой круг над аэродромом, наша четверка взяла курс к линии фронта. Вскоре четыре Як-7 с соседнего аэродрома догнали нашу группу и пошли выше нас справа. А вот и озеро показалось впереди. За ним - фашисты, которых надо уничтожить. Сколько же бед и горя они принесли на нашу землю!

Ненависть к смертельному врагу вытравила все остальные чувства. Мысль работала ясно и четко. Пора закрывать бронешторки на радиаторах, увеличить интервал и перевести винт на малый шаг. Озеро осталось позади. Уже летим над территорией, захваченной врагом.

Несколько огненных трасс прошли между нашими самолетами. "Ил" ведущего пошел вверх и вправо. Я тоже слегка потянул ручку на себя и, не давая крена, сунул правую ногу. Самолет юзом пошел вправо и вверх. Эрликоновские трассы летели то слева, то справа, то впереди. Вокруг вспыхивали огненные клубки зенитных разрывов, а на их месте оставались белые облачка, очень похожие на большие пушистые мирные одуванчики...

Но вот обстрел кончился. Я тут же вспомнил, что надо приоткрыть шторки радиатора. Потом, переключив СПУ, спросил у стрелка:

- Ну как, Вася?

- Ничего, нормально, - услышал в ответ. - Все в порядке.

- Посмотри, нет ли пробоин?

Через несколько секунд Вениченко ответил:

- Не видно. Вроде пронесло.

- Ну и отлично! С первым боевым крещением, так сказать, первым перекрестным огнем! - подбодрил я боевого друга. Впрочем, и себя заодно.

- Вас также, товарищ командир, - бойко ответил Вася.

Пора было готовиться к штурмовке: скоро железнодорожная станция. Есть ли эшелон на станции, нет ли, а мне все равно бросать бомбы здесь.

Снимаю с предохранителей все боевые системы, закрываю радиатор, оглядываюсь. Наши истребители идут высоко справа. Целое поле "одуванчиков" неожиданно вырастает вокруг нас. Трассы переплетаются в причудливые строчки. Мы маневрируем в кольце огня. Хотя видно, что станционные пути пусты, зенитчики неистовствуют. Им непременно хочется сбить наши самолеты, и они ведут ожесточенный огонь. Им ведь никто не мешает расстреливать нас. Они спокойно ловят в свои прицелы наши "илы", выпускают в нас тысячи снарядов, а мы в них - ни одной пули! Но вот ведущий разворачивается вправо и начинает обстрел станции. Я разворачиваю свой самолет за ним и пикирую. Через прицел ловлю здание станции. Поле "одуванчиков" и "вышивки" трасс перемещаются вместе с нами. Но сейчас маневрировать нельзя: надо точно прицелиться, чтобы бомбы попали в цель. Нажимаю гашетки пушек и пулеметов, и трассы от плоскостей нашего "ила" тянутся к зданию станции, исчезая в нем. Чуть-чуть тяну ручку на себя и быстро нажимаю два раза на кнопку с буквой "Б". Освободившись от бомб, самолет как бы подпрыгнул и легко вышел из пике. Жаль, что невозможно увидеть результатов бомбежки - для этого надо разворачиваться. Начинаю маневрировать, бросая машину из стороны в сторону. Тут не опасно: ведущий далеко впереди. Наконец зенитки прекратили обстрел. Теперь надо догнать ведущего. Добавляю еще газу и начинаю приближаться к нему. Набираем высоту. Идем вдоль железной дороги ко второй станции. На высотомере около полутора тысяч метров.

С высоты полета уже видна станция. И опять шквал зенитного огня встречает нас. Казалось даже странным, что среди этих тысяч разрывов еще мы можем лететь. Ведь достаточно одного, а укрыться негде. Вот что значит маневр!

Ведущий начал пикировать, а мне пора за ним. Смотрю, на путях стоит коротенький состав из нескольких крытых товарных вагонов без паровоза. Доворачиваю и тоже перевожу в пикирование. Ловлю в перекрестие прицела полоску вагонов и открываю огонь из пушек и пулеметов. Бомб у меня тоже уже нет. Но есть еще эрэсы. Нажимаю кнопку, и с плоскостей срываются две огненные полосы. Они быстро удаляются от самолета, превращаясь в два светящихся клубочка, несущихся к вагонам. Вывожу самолет из пике и только тут замечаю, что вокруг нас густо рвутся вражеские снаряды. Опять кидаю самолет в разные стороны. Он то взмывает, то ныряет, как дельфин, несется то в одну сторону, то в другую. Но вот и этому урагану настал конец. Непроизвольно перевожу дыхание, как будто пробежал два-три круга с барьерами. Оглядываю приборы - все нормально и вода всего сто градусов, а допускается до ста десяти. Опять набираем высоту. Не успеваю догнать ведущего, как опять начинается обстрел. На этот раз вместе со строчками трасс вперемешку с белыми "одуванчиками" появились большие, зловещие черные шапки разрывов. "Крупнокалиберные зенитки", - догадался я. Вдали виднелся город. "Наверное, оттуда бьют". Опять самолеты стали то взмывать вверх, то проваливаться вниз. Резко маневрировать нельзя: сейчас мы идем хоть и рассредоточенным, но строем. Надо обязательно видеть впереди идущий самолет.

Вот и станция, на ней ничего нет, пути пусты. Иду за ведущим в атаку. Открываю огонь по станционным постройкам из пушек и пулеметов. Нажимаю на кнопку эрэсов, и опять две огненные полосы, вырвавшись из-под плоскостей, уходят к земле.

Ведущий вышел из пике и заложил резкий правый разворот. Вывожу и я. А внизу слева городок, где-то там - неприятельский аэродром...

Ведущий быстро удаляется. Разворачиваюсь за ним, иду ниже, чтобы не потерять его. Уже не до маневра. Надо быстро догонять. Вот и обстрел кончился. Теперь совсем хорошо. Но что такое? Как я ни стараюсь, мой самолет нисколько не приближается к ведущему. Почему? Что случилось? Смотрю на скорость нормально, около четырехсот, а самолет ведущего все удаляется!

Почему он не подождет? Ведь если поднялись "мессеры" с аэродрома, то нашу растянувшуюся группу им легче будет уничтожить по одному и наши истребители не смогут прикрыть никого. Что же он делает?

Хочу еще прибавить наддув, но все - сектор дан до упора. Форсаж давать не стоит, только насиловать мотор, а он еще может пригодиться, если нас атакуют истребители.

Как-то там мой Вася? Надо его предупредить, чтобы смотрел в оба.

- Вася, как ты там?

В наушниках молчание. Что такое?..

- Вася, ты меня слышишь? Отвечай! Опять ничего. "Может быть, он ранен?" проносится мысль. Насколько возможно оглядываю самолет. Вроде, никаких пробоин в плоскостях нет, но что там делается сзади, мне не видно. Опять вызываю стрелка:

- Вася, почему молчишь? Отвечай. Опять ни слова. Может быть, СПУ отказало? Да это ж я сам не переключил его. Поворачиваю рычажок и вызываю:

- Вася, как дела?

- Нормально, товарищ командир, все в порядке,- слышу в ответ.

"Тьфу, черт побери, сам себя перепугал!" Чувствую, как несказанная радость переполняет меня.

- Слушай, Вася, где там задняя пара?

- Отстала далеко, еле видно, и истребители наши около них.

- Понятно. Ты внимательно наблюден, чтобы "мессеры" не подобрались неожиданно. Особенно гляди снизу сзади, чтобы не подкрались. Я буду иногда отворачивать, чтобы ты лучше видел весь задний сектор.

- Ясно, товарищ командир,- ответил он.

Впереди внизу уже виднелась ровная снежная гладь озера, окаймленная темным кружевом леса. Несколько трасс и разрывов как бы нехотя пустили нам вдогонку вражеские зенитчики, но мы уже летим над своей территорией. Далеко впереди еле заметной точкой маячит ведущий. На компасе пятьдесят градусов. Значит, еще пятнадцать минут - и будем на аэродроме. Только тут я почувствовал, что со лба из-под шлемофона текут по лицу струйки пота, а во рту все пересохло. Язык как будто не мой. Утерев ладонью пот с лица, я открыл обе форточки на фонаре. Холодный воздух, приятно лаская, освежил лицо. Дышать стало легко. Поскольку была зима, мотор с закрытыми шторками не очень грелся, но все равно я приоткрыл их - пусть и он вздохнет свободнее.

Надо и наддувчик сбросить, чего теперь догонять. Положив планшет на колено, стал сличать местность с проложенным на карте маршрутом. Все правильно. Скоро будет аэродром. На душе было радостно, хотелось петь. И я запел, хотя мой голос заглушал шум мотора:

Броня крепка, и быстры самолеты,

А наши люди мужества полны.

В строю стоят советские пилоты,

Своей любимой Родины сыны.

"А было ли мне страшно?" - подумал я. И не мог себе ответить на этот вопрос. Наверное, нет. Некогда было страшиться, надо было все время действовать, маневрировать, управлять самолетом, стрелять, бомбить и опять стрелять, маневрировать, управлять...

Как ни странно, но я начал догонять ведущего, хотя шел уже не на полном наддуве. Что же все-таки случилось? Аэродром уже заметен сверху, а второй пары так и не видать. Ну, да ладно, бывает. Хорошо, что "мессеров" не было, а то бы плохо нам пришлось. Пивоваров молодец, не стал догонять нас, а подождал своего напарника, и истребители остались прикрывать их. Надо было мне подождать их и вместе с ними идти домой, а не догонять ведущего. Не сообразил. Ну, это будет урок на будущее. А вот уже и аэродром. Значит, несмотря ни на что, вылет прошел успешно. Осталось только благополучно посадить самолет. Выпускаю шасси, щитки и сажусь как учили: у "Т" на три точки.

Подруливаю к стоянке. Ребята приветливо машут мне руками. Но они явно чем-то встревожены. Лишь только выключил мотор, как на плоскости появляются Костя и Веденеев.

- А где вторая пара? - был их первый вопрос. Ах, вот в чем дело, они-то не знают, что Пивоваров с напарником отстали.

- Должна вот-вот прилететь.

И не успел я объяснить им все до конца, как в небе появились они сами. Сразу у всех отлегло от сердца. Костя кинулся ко мне и стал поздравлять, тиская меня в своих объятиях. Я вылез из кабины и обнял своего механика Веденеева, который, поздравляя меня, все спрашивал, как работал мотор и другие системы.

- Хорошо, мой друг, хорошо. Всегда бы так работал, и лучше не надо! успокоил я его. Из своей кабины вылез Вениченко. Я обнял его, но не удержался на покатом центроплане, и мы вместе скатились на землю. Падая, Вениченко ушиб себе колено. Но, несмотря на боль, он улыбался и весь светился радостью.

- Извини, Вася,- я хлопнул его по плечу.- Пусть это будет самое большое ранение в нашем экипаже.

- Комэск! - шепнул мне Вениченко. Я обернулся. Рядом стоял Царев. Я хотел было доложить, а он протянул мне руку и крепко пожал мою.

- Поздравляю тебя с боевым крещением, Ладыгин. Молодец! - Окинув взглядом самолет, он сказал: - И пробоин вроде нет.

- Вроде нет, товарищ капитан,- улыбнулся я. - Почему отстала вторая пара? - строго спросил комэск, глядя мне прямо в глаза. Я почувствовал себя очень неловко. Как будто я был виноват в том, что они отстали.

- Наверное... не смогли догнать,- ответил я.

- А ты? - он все еще смотрел мне в глаза. Слова застряли у меня в горле.

- И я,- мне едва удалось выдавить из себя эти два коротеньких звука.

- Молодец, что не врешь!

Я почувствовал, как лицо мое заливает краска. А комэск продолжал:

- Наша первая заповедь - быть честным друг перед другом. Это помогает нам избежать многих бед. Лучше покраснеть перед своими товарищами, чем лишиться их. Через двадцать минут в нашей землянке будет разбор полета. Тебе, Ладыгин, надо быть со своим стрелком.

- Ясно, товарищ капитан.

Комэск пошел к самолету Пивоварова, а ребята стали горячо поздравлять нас с Васей.

В землянке произошел суровый и честный разговор, тем более, как оказалось, ведомый Пивоварова был подбит: два эрликоновских снаряда попали в его самолет. Были повреждены левый элерон и плоскость. Пивоваров не бросил своего ведомого. Связавшись с нашими истребителями, он потребовал, чтобы они прикрыли подбитого товарища. Так вместе с истребителями он довел ведомого домой.

Заместителю командира эскадрильи пришлось изрядно покраснеть. Комэск и Пивоваров убедительно доказали, что ведущий подверг опасности не только остальных участников полета, но и себя, так как, появись истребители врага, они скорее всего не стали бы атаковывать отставшую пару, прикрытую четверкой истребителей, а догнали бы одиночные самолеты, и никакой особой трудности для них не составило бы сбить их. Такой честный, прямой разговор был хорошей школой, в которой мы совершенствовали свое боевое мастерство. Здесь не было и тени какого-то подсиживания, наоборот, эта была искренняя товарищеская забота друг о друге.

В этот вечер мы с Вениченко были настоящими именинниками. Наконец летный состав полка принял окончательно нас в свою боевую семью.

Еще одно немаловажное обстоятельство было для меня в этом вылете. После него я приобрел в глазах своего экипажа полное доверие, и Вениченко окончательно уверился в надежности своего командира. С этого дня мы начали летать на боевые задания наравне со всеми.

Фронтовые будни

Весна 1944 года вступала в свои права. Наша боевая работа начала постепенно активизироваться. Чаще стала звучать команда: "По самолетам!"

После полетов, когда особенно хочется пить, механики угощали нас прохладным, чуть сладковатым весенним даром русского леса - березовым соком. Разгоряченные, мы с наслаждением припадали к большим банкам из-под тушенки, и эта чудодейственная влага не только прекрасно утоляла жажду, но и поднимала настроение, как бы вливая в нас силу и отвагу родной земли.

Неожиданно пришел приказ, что наш 639-й полк должен перейти в другую воздушную армию и перебазироваться на Украину. Нескольких летчиков с экипажами и самолетами оставляли в 335-й дивизии, распределив по оставшимся полкам. Костю Шуравина перевели в 826-й полк, а я должен быть лететь с 639-м полком. Мне очень не хотелось расставаться с моими друзьями: Костей Шуравиным, Володей Сухачевым и Федей Садчиковым. Пришлось нам идти к командиру дивизии.

Полковник Александров удовлетворил нашу просьбу. Он, оказывается, до сих пор помнил мой полет с ним. Так я оказался в первой эскадрилье 826-го полка с моими побратимами.

639-й полк с Костиными орлами на фюзеляжах улетел. А на фюзеляжах наших "илов" появились львы. Приняли нас с Костей в новом полку хорошо. Собственно, он не был для нас новым. Все время наши полки стояли вместе, и все летчики знали друг друга, ежедневно встречаясь на аэродроме, на общих дивизионных занятиях, в летной столовой, в клубе. А мы еще попали в эскадрилью к моим давним друзьям. Через меня Костя давно уже подружился с Володей и Федей. Ко времени нашего перехода оба они были уже лейтенантами. Федя был командиром звена, а Володя - старшим летчиком. Командовал нашей новой эскадрильей недавно прибывший в полк капитан Попов. Вскоре приятное известие взбудоражило весь личный состав нашего соединения: в дивизию влился прославленный 6-й гвардейский Московский штурмовой авиаполк. Одно его наименование звучало для нас, как строка из гимна мужеству и мастерству его воинов. Рассказы о подвигах летчиков-гвардейцев передавались из уст в уста. Авиаторы этого полка героически сражались с врагом в самый трудный период обороны столицы. Они громили танковые колонны Гудериана, участвовали в разгроме других хваленых частей гитлеровцев на подступах к Москве, за что полку было присвоено звание гвардейского и наименование Московского.

Чтобы как можно скорее и обстоятельней познакомить личный состав 335-й дивизии с боевой биографией гвардейцев 6-го полка, политотдел дивизии и полковые политработники через стенгазеты, боевые листки, встречи с ветеранами распространяли опыт наиболее отличившихся воинов. Ведь ни в каких наставлениях или учебниках почерпнуть такие практические навыки и советы невозможно. Они приобретались и накапливались в ожесточенных, кровопролитных боях с врагом. Поэтому не только для нас, молодых, но и для всего летного состава дивизии это была высшая школа умения побеждать.

Уже золотой диск солнца поднялся над дальней кромкой леса. Утро полностью вступило в свои права. Костя, Володя, Федор и я, наш неразлучный квартет первое звено первой эскадрильи, шагает навстречу его ласковым весенним лучам, совершая двухкилометровый моцион в столовку.

"Летное поле" осталось позади. Кроны деревьев сомкнулись над нашими головами. Знакомая дорожка.

Но что такое?.. Возле нашей "едальни" целая толпа.

- Наверное, завтрак еще не готов! - предположил Костя.

Подходим ближе. Нет, двери в столовую гостеприимно распахнуты, а весь народ скопился возле стенда, на который обычно вывешиваются "молнии", боевые листки и стенгазеты. Протискиваемся поближе. Сразу привлекает внимание заголовок: "Пример мужества и мастерства показывает командир полка!" Интересно! Глаза уже непроизвольно бегут по строчкам.

"Еще в боях под Москвой командир полка майор Леонид Давыдович Рейно показывал своим подчиненным примеры мужества и мастерства. Однажды полк получил задание нанести удар по вражескому аэродрому, располагавшемуся под Смоленском, откуда гитлеровцы совершали налеты на Москву. Первую группу штурмовиков на это сложное и ответственное задание повел сам командир полка. В районе цели их встретил шквальный огонь зениток. Маневрируя, ведущий повел свою группу в атаку. На аэродроме запылали несколько вражеских самолетов. При выходе из пике в хвостовую часть машины майора Рейно угодил зенитный снаряд. Но ведущий приказал повторить атаку. На вражеском аэродроме возникли новые очага пожаров. Это горели самолеты на стоянках, цистерны с горючим. Во время второй атаки в левую плоскость самолета майора попал еще один снаряд. Машина стала менее устойчивой. Но, охваченный боевым азартом и ненавистью к врагу, командир продолжал штурмовку. Вся группа следовала за своим ведущим. Третьим снарядом разнесло обтекатель винта, появилось несколько новых пробоин в плоскостях. Самолет стал почти неуправляем. Однако Рейно не покинул машину. Перетянув линию фронта, он посадил ее на фюзеляж. Леонид Давыдович остался жив.

Вторая восьмерка под командованием старшего лейтенанта Новикова, совершавшая повторный надет на аэродром, вдохновленная мужеством командира полка, тоже произвела несколько заходов на цель, уничтожив много вражеской техники и склад боеприпасов.

В этом вылете три наших летчика были ранены, но ни один из них не прекратил штурмовки фашистского аэродрома и все восемь экипажей долетели до своей базы. Вылет вражеских самолетов на Москву был сорван.

Вскоре стали известны результаты этого мощного удара по аэродрому врага. Наши штурмовики уничтожили и повредили 45 самолетов, 4 бензоцистерны, 2 склада с боеприпасами, десятки солдат и офицеров противника были убиты".

- Молодцы гвардейцы! - дочитав статью, восхитился Костя.- Почти целый полк вывели из строя!

Вторая заметка еще больше привлекала внимание остротой заголовка: "Побеждает дерзость".

"В боях под Москвой,- говорилось в ней,- летчик Николай Чувин, возвращаясь из разведывательного полета, неожиданно встретился с десятью "мессершмиттами". Уклоняться от боя было невозможно, и Николай Чувин принимает решение: самому атаковать врага! Он направил свой самолет на группу истребителей противника и открыл огонь из пушек и пулеметов по ведущему первой пятерки. Вражеские истребители не ожидали такой "наглости" от штурмовика. Ведущий "мессер" вспыхнул и круто пошел к земле. Остальные девять "мессершмиттов" набросились на Чувина. Но тут их атаковала пятерка наших истребителей, сопровождавшая разведчика. Внезапная атака увенчалась успехом. Еще два "мессера" были сбиты. Потеряв три самолета, в том числе ведущего, гитлеровцы прекратили преследование. Эта схватка произошла в районе Тулы. Наши самолеты взяли курс на свой аэродром. Пролетая мимо железнодорожной станции Горбачево, уже на своей территории, Николай Чувин заметил на станции пожар. На путях стояло несколько эшелонов, на которые вражеские бомбардировщики заходят для очередного бомбового удара.

- Над станцией "юнкерсы", атакуйте! - крикнул по радио Чувин сопровождавшим его истребителям. Наши "яки" врезались в строй фашистских бомбардировщиков и сбили два из них. Остальные, беспорядочно побросав свои бомбы, повернули на запад.

Так летчик Николай Чувин, успешно проведя разведку, доставил ценные для командования данные, сбил фашистский самолет и помешал "юнкерсам" разбомбить наши эшелоны.

Учитесь мастерству у гвардейцев! Они и в воздушных боях с врагом не отступают!"

В столовой мы оживленно продолжали обсуждать прочитанное. Для нас, молодых летчиков, только начинающих свою боевую биографию, подвиги наших старших товарищей стали вдохновляющим примером в борьбе с ненавистным врагом.

В начале мая наша дивизия перебазировалась на аэродром близ небольшого поселка. С этого аэродрома мы начали летать на Витебско-Полоцкое направление.

Однажды Федор Садчиков повел четверку на штурмовку железнодорожной станции Ловша. С ним улетел и Костя Шуравин. Оставшиеся на земле, как всегда, с волнением ждали возвращения своих товарищей. Как-то они там? Всем ли суждено сегодня вернуться? Когда летишь сам, то времени не ощущаешь. А здесь, на земле, в ожидании, оно тянется мучительно медленно... Уже наши должны вот-вот возвратиться. То и дело, как бы между прочим, поглядываем в ту сторону, откуда должны появиться наши самолеты. Но их почему-то все нет и нет.

Вдруг совсем с другой стороны из-за леса появляется "ил" и, не делая круга над аэродромом, прямо идет на посадку. Не успели колеса коснуться земли, как винт остановился. По хвостовому номеру мы сразу определили, что это самолет Кости Шуравина. Закончив пробег, "ил" замер на полосе. Мы со всех ног бросились к самолету. Подбегаем и видим: задняя часть фюзеляжа и все хвостовое оперение в масле. Значит, пробит масляный радиатор, масло вытекло и мотор заклинило, очевидно, уже близ аэродрома. Сам же Костя сидел в кабине и счастливо улыбался. Значит, все в порядке.

А вот еще три самолета появились над аэродромом. Надо срочно освобождать посадочную полосу. Ждать, пока приползет трактор, не стали. Народу у Костиного "ила" было много, и мы, дружно навалившись, покатили его в сторону. Костя, сидя в кабине, помогал нам с помощью тормозов разворачивать самолет в нужном направлении. Едва мы успели оттащить с посадочной Костин "ил", как сел другой и, не останавливаясь, порулил к землянке, где помещался медпункт. Как оказалось, стрелок был ранен осколком снаряда. За 50 минут полета он потерял много крови. Его тут же на санитарной машине отправили в санчасть, затем - в госпиталь, где с трудом спасли ему жизнь. Но воевать он больше не смог.

Как-то вечером, когда последний самолет вернулся с задания, мы лежали под плоскостью. Ребята в ожидании ужина "травили анекдоты", а затем мы с Володей Сухачевым на два голоса затянули "Солнце нызенько". А оно действительно уже висело на верхушках деревьев дальнего леса. Ребята начали подпевать нам такая мирная идиллия.

Вдруг кто-то из ребят, что лежали на спине, заложив под голову руки, лениво так говорит:

- Вон какие-то заблудились, в гости к нам пожаловали.

Смотрим, десять одномоторных самолетов на высоте около двух тысяч метров приближаются к нашему аэродрому.

Наше пение заглушил грохот аэродромных зениток. Вскакиваем и видим: от головного самолета отделяется что-то огромное и, пролетев вниз метров сто, разрывается. Сомнений нет: гитлеровцы бомбят наш аэродром! "Фоккера!" крикнул кто-то. Мы все кинулись по землянкам, что были неподалеку. Только успели заскочить, как начали рваться мелкие бомбы. Впечатление такое, будто сухой горох сыплют из мешка на противень. Несколько мощных взрывов потрясли землянку, песок струями посыпался с потолка.

Определив по звуку, что атака закончена, мы кинулись к выходу, чтобы посмотреть, что с нашими самолетами и аэродромом. Прежде всего мы установили, что самолеты целы и на аэродроме ни один из них не горит. Но на взлетно-посадочной полосе зияло несколько больших воронок от двухсотпятидесятикилограммовых бомб. Единственной жертвой налета десяти фашистских самолетов оказался сапожник БАО, который, выскочив из землянки, пустился куда-то бежать, и шальной осколок настиг его.

Вскоре командованию стало известно, что фоккеры, бомбившие наш аэродром, базируются в районе Полоцка. Было решено сделать ответный "визит". 6-й гвардейский полк, как наиболее опытный, получил приказ совершить налет на фашистский аэродром. Штурмовку должны были произвести две шестерки "илов". Ведущим был назначен Герой Советского Союза гвардии капитан Иван Павлов. Родился Павлов в Казахстане, в Кустанайской области. Рос в привольных степных угодьях колхоза "Красная оборона". Бескрайняя ширь полей, наверное, и потянула его в небо... Воевать он начал сержантом, а к этому времени был уже командиром эскадрильи и считался лучшим летчиком 6-го гвардейского.

Задание было очень сложным. Штурмовать днем аэродром истребителей рискованно. В момент атаки аэродрома несколько истребителей врага, как правило, находятся в воздухе. Да и посты воздушного наблюдения противника заранее могут предупредить истребителей о приближении штурмовиков к Полоцку. Тогда все "фоккеры" поднимутся по тревоге в воздух и встретят нашу группу еще до подхода к цели. Кроме этого, аэродромы всегда охраняются мощными средствами зенитной артиллерии. Поэтому был разработан подробный план налета.

Летчики по крупномасштабным картам изучили все подходы к объекту атаки. В мельчайших подробностях разработали план штурмовки, распределили обязанности каждой пары на всевозможные неожиданности.

Две шестерки шли к цели на предельно малой высоте. Таким образом удалось скрытно подойти к полоцкому аэродрому. Достигнув контрольного ориентира, вся группа сделала горку, и с высоты 250 - 300 метров перед штурмовиками открылось зеленое поле вражеского аэродрома.

Два "фоккера" стояли на взлетной полосе. Их необходимо было немедленно уничтожить. Летчик Тарасов первым открыл огонь. Он выпустил по "фоккерам", находившимся на старте, реактивные снаряды и нажал на гашетки пушек и пулеметов. Оба самолета загорелись. Затем все 12 штурмовиков сбросили свой бомбовый груз на стоянки самолетов, взлетную полосу и аэродромные постройки. Пока "илы" разворачивались для второго захода, одному вражескому истребителю удалось взлететь. Он попытался атаковать наши самолеты, но воздушные стрелки дружным прицельным огнем сбили его. Ведущий группы гвардии капитан Павлов заметил еще один взлетающий самолет и, довернув свой "ил", огнем пушек и пулеметов поразил "фоккера". Истребитель врага резко развернулся вправо, зацепил крылом за землю, несколько раз перевернулся и взорвался. Летчик Шевченко сбросил бомбы, которые угодили в склад боеприпасов. Поскольку высота была невелика, взрывной волной его самолет подбросило вверх, и Шевченко на какое-то мгновение потерял сознание. У самой земли он пришел в себя и, выровняв самолет, продолжал полет.

Аэродромные противозенитные средства открыли по "илам" бешеный огонь. Кругом возникли черные и белые шапки разрывов. С разных концов аэродрома к нашим самолетам тянулись щупальца эрликоновских трасс. Однако было уже поздно. Перейдя опять на бреющий полет, незаметные на фоне леса и складок местности, штурмовики не дали зенитчикам врага долго обстреливать себя. И все же на многих "илах" были пробоины. На машине летчика Карасика их было особенно много. Но он сумел довести машину до своей территории и посадил искалеченный "ил" на ближайший аэродром.

Гитлеровскому истребительному полку был нанесен существенный урон. Дерзкими и умелыми действиями наших гвардейцев было уничтожено десять "фоккеров", взорваны склады боеприпасов и горючего, выведен из строя аэродром. Наши самолеты потерь не имели. Все повреждения, полученные ими при налете, были устранены техническими службами уже на следующий день.

За умелые действия командование фронта объявило всем участникам этого вылета благодарность.

Поскольку наш аэродром был хорошо известен врагу, командование решило сделать его ложным, а нашу дивизию перебросило на лесной аэродром. Это было немного дальше от линии фронта, но зато гитлеровцы его не знают, и мы могли спокойно работать. С этого аэродрома наша дивизия сделала много эффективных боевых вылетов. Правда, несколько экипажей мы потеряли в этих боях. Не раз самолеты возвращались изрешеченные вражескими зенитками.

Однажды Садчиков привел и посадил самолет с несколькими пробоинами от прямых попаданий эрликонов и МЗА. В другой раз подбили Сухачева. Он долетел до аэродрома, но самолет был настолько изрешечен, что не выпускались ни шасси, ни щитки, и ему пришлось посадить его на "живот". Через несколько дней, благодаря усилиям техсостава, "ил" возвратили в строй.

Хотя лесной аэродром был всего в нескольких минутах полета от базового, фашистская авиация не беспокоила нас ни разу. Единственно, что нам портило жизнь на этом лесисто-болотистом аэродроме,- это комарье, тучами висевшее над ародромом и нашими землянками. От них, как говорится, житья никакого не было. А тут еще беда - от этих паразитов стала распространяться малярия. Не повезло и мне. В один из дней меня увезли в лазарет с высокой температурой. Более двух недель я провалялся в постели. Хорошо, что Костя и Володя иногда наведывались ко мне.

Эта лихоманка так выматывала, что когда стал подниматься с постели, меня водило из стороны в сторону. Наконец, в июне мне разрешили вернуться в свою эскадрилью. За время моей болезни в нашей эскадрилье никаких крупных событий не произошло.

Летать мне, конечно, временно запретили. После тяжелой болезни человек по земле-то нетвердо ходит... Но день за днем укреплялись силы. И вот я вновь в боевом строю.

Над станцией Оболь

Рассвет 23 июня 1944 года едва занимался над белорусской землей. В небе еще мерцали яркие звезды, а на аэродроме уже никто не спал. Мы, рядовые воздушные солдаты, тогда еще не знали, что предстоящее грандиозное наступление в Белоруссии было названо Ставкой операцией "Багратион".

Всех подняли в два часа. Не спали в эту ночь не только на нашем аэродроме. Советские войска готовились к решительному наступлению. А я, как назло, еще не был допущен к полетам. Проснулся в землянке поздно. Услышал нарастающий гул самолетов: это ребята возвращаются с задания. Возвращаются оттуда, где огонь, оглушительные взрывы, смерть.

А здесь солнечно, тепло, тихо, как в мирные мальчишеские годы. Но на душе неспокойно: все ли ребята прилетели?

На задание мы летали или четверками, или шестерками. Поэтому, когда возвращалось четное количество самолетов, то вероятнее всего, что возвращались без потерь. Правда, бывало и так, что в боях теряли по два и даже по четыре самолета. Но на этот раз, кажется, было все в порядке: шестерка "илов" ровным строем подходила к аэродрому. Вот один за другим стали отваливать от строя, заходя поочередно на посадку. Последним сел Костя Шуравин.

Разгоряченный, он вылез из кабины и стал рассказывать о впечатлениях боя.

- Ты себе не представляешь, Ленька, что творится,- горячился Костя.- Все деревушки и населенные пункты в огне. Над всей линией фронта висит прямо-таки дымовая завеса от пожаров. Оккупанты драпают. Сейчас нанесли удар по автоколонне. Машины чуть не сплошной лентой километров на десять растянулись! И мы как начали с головы колонны, так до хвоста прочесали. Скоро еще, наверное, полетим! Надо успеть позавтракать. Пошли вместе в столовку.

- Я не летал, не заработал еще.

- Ничего, за будущее зачтется...

Остальных ребят мы встретили в столовой.

Прилетела и четверка, которую водил Федя Садчиков. Все ребята были возбуждены и веселы. У каждого из них была какая-то скрытая, внутренняя гордость от сознания причастности к великой битве.

Непрерывно улетали и прилетали группы из других эскадрилий. На аэродроме шла напряженная работа. Такого мы еще не видели за все время пребывания на фронте.

Вскоре после завтрака капитан Попов опять повел шестерку "илов" на боевое задание.

Вслед за ними улетела и четверка Садчикова. Из летчиков нашей эскадрильи на земле остался один я. Мой замаскированный самолет, как журавль, отставший от своей стаи, одиноко стоял на опустевшей стоянке, устремив вверх свой красный кок - обтекатель винта.

Механики, мотористы, оружейники кучками сидели, курили, отдыхая, пока самолеты были в полете. Как только они вернутся, им снова придется вкалывать, готовить их к полету: заправлять горючим и маслом, проверять и устранять дефекты, подвешивать бомбы и эрэсы, пополнять боекомплект пушек и пулеметов. В общем, работы им сегодня - непочатый край. Они, как и летный состав, в приподнятом настроении: ведь все, что было и еще будет сделано их руками, помогает громить проклятых фашистов. Над аэродромом загудели пришедшие с задания самолеты. Один за другим сели все шесть "илов". Ожила стоянка. Техники встречали свои самолеты и тут же начинали готовить их к следующему вылету. Летчики и стрелки возбужденно делились своими впечатлениями с механиками и оружейниками. Все они были объединены общим делом. Один я был им сейчас не нужен и не интересен. Я как бы выпал из общей жизни. Мне стало до того не по себе, что стеснялся подойти к своим товарищам, чтобы расспросить, как прошел боевой вылет, и только издали ловил обрывки их рассказов.

После обеда, когда поступил приказ готовиться к третьему боевому вылету, я не выдержал и подошел к комэску Попову.

- Товарищ капитан, разрешите мне слетать с вами хоть один разок?

- Тебе же медицина запретила, вот и иди отдыхай, набирайся сил. А сейчас лететь есть кому.

- Прошу вас, товарищ капитан,- не отступал я.- Все летают, а я, как прокаженный, один сижу здесь. Мне даже перед ребятами неудобно...

Он пристально посмотрел на меня.

- А сможешь? - спросил комэск, видимо, поняв мое внутреннее состояние.

- Конечно, смогу! Если бы не смог, не просил бы. Только один вылет, товарищ капитан...

- А если тебе в полете плохо станет, ты же погубишь не только себя, но и стрелка и машину? Об этом подумал?

- Товарищ капитан, я чувствую себя нормально. И голова совсем не кружится. Все будет хорошо!

Он еще раз посмотрел на меня, как бы стараясь оценить мое самочувствие и понять, не расходятся ли мои слова с действительным моим состоянием, а потом решился:

- Ну ладно, скажи, чтобы готовили твою машину к полету. Пойдешь со мной в паре.

- Спасибо, товарищ капитан! - я было сорвался о места, но он остановил меня.

- Возьми планшет и приходи на КП, сейчас будем получать задание.

Сразу мое пребывание на аэродроме приобрело смысл. Все вокруг меня как бы ожило, вновь приобрело свое значение. Когда я сообщил механику Веденееву, что полечу на задание, вокруг нашего самолета сразу же закипела работа. Весь экипаж, как бы проснувшись от спячки, ринулся в бой.

Сделав необходимые распоряжения и взяв планшет, я отправился на КП. Меня догнал оружейник.

- Товарищ младший лейтенант, будем снимать бомбы или пусть висят?

- Как снимать? Зачем? - не понял я.

- На самолете висят четыре стокилограммовые бомбы, которые мы подвесили еще до вашей болезни. Помните, вы тогда собирались лететь на железнодорожную станцию, а погода была плохая, поэтому и взрыватели я тогда поставил с замедлением в двадцать две секунды. Вылет тогда отменили. Ну вот, а на следующий день вас увезли в лазарет. Так с тех пор эти "сотки" и висят.

- Значит, все это время никто не летал на моем самолете?

- Никто. Сейчас самолетов хватает - летчиков недостает. Так что, снимать "сотки" или нет?

- А для чего их снимать?

- Да старший техник велел мелкие бомбы в бомболюки загружать. Наверное, опять на штурмовку автоколонны пойдете. Я боюсь, что мы не успеем. Пока взрыватели вывернем да бомбы снимем, пока загрузим четыре люка... А вдруг вылет минут через пятнадцать-двадцать?

- Ладно, оставь все как есть. Для разнообразия: у ребят мелочь, а у меня "сотки" - тоже неплохо. Не только автомашины, но и дорогу можно повредить изрядно, чтобы далеко не удирали.

- Есть, товарищ младший лейтенант! - отчеканил оружейник и, удовлетворенный, побежал к самолету.

На КП сам начальник штаба полка помогал нам нанести на свои карты новую, только что полученную линию фронта. Наши войска продвинулись с утра на десять - пятнадцать, а местами до двадцати километров! Были освобождены от фашистов десятки населенных пунктов. После нескольких месяцев стабильного фронта это было необычно и радостно. Значит, и наша работа с воздуха помогала наземным войскам продвигаться вперед! Это рождало желание еще лучше, еще эффективнее громить врага.

Фашисты отступали, стараясь вывести свои войска из-под угрозы окружения и разгрома. Дороги от Витебска на Бешенковичи были забиты техникой врага. Перед 335-й дивизией стояла задача - не дать противнику возможности ускользнуть, выйти из котла. Естественно, что и наша шестерка получила задание штурмовать отступающие вражеские колонны. Минут через двадцать мы были уже в воздухе. Шесть "яков" прикрытия с соседнего аэродрома догнали нас, и мы пошли на задание. Облачность в 6 - 7 баллов пеленой висела на высоте 700 - 800 метров. Капитан Попов решил идти на 50 - 100 метров ниже кромки облаков. Одна пара истребителей держалась недалеко от нас в стороне, а четверка "яков" ушла на высоту за облака. Это было правильное решение, ибо вражеские истребители могли незаметно подкрасться за облаками, а потом неожиданно свалиться на нас, в чем им могли помочь их наземные станции наведения.

Вести самолеты за линию фронта на высоте 650 - 700 метров дело не очень приятное и рискованное, так как противник видит тебя издалека, а эффективность зениток, особенно эрликонов, на такой высоте наибольшая. Уж лучше в таком случае идти на бреющем полете. Тут хоть помогает тебе элемент неожиданности. Но комэск принял иное решение, и вот шестерка наших "илов" в правом пеленге приближается к линии фронта.

Уже показалась сплошная сизая полоса дыма. Сверху казалось, что на поле жгут солому. Кругом, насколько хватало глаз, были разбросаны эти горящие ярким красным пламенем костры, от которых тянулись длинными шлейфами разноцветные дымы, сливаясь в сплошную сизую пелену. Это горели наши деревни, наши поселки, наши города. А влево, на самом горизонте, за этой сизой мглой висела огромная темная туча, за которой скрывалось солнце. Я догадался - это горел Витебск. Отступая, фашисты поджигали населенные пункты со всех концов, поэтому они представляли собой огромные костры, пожиравшие все дотла.

От дыма было трудно дышать даже на высоте нескольких сот метров. В кабине пахло той горькой специфической гарью войны, с которой мы впервые познакомились еще в Бологом. И так - до сегодняшнего дня. Теперь мы своими глазами видели, откуда эта гарь рождается.

Вражеские зенитки встретили нас плотным огнем. Рассредоточившись и маневрируя, мы благополучно преодолели зону огня.

Дым пожарищ остался позади. Вдали блеснули параллельные полоски рельс. Это железная дорога из Витебска в Полоцк. Южнее проходит грунтовая дорога на Бешенковичи, где-то там находится наша цель. Остается всего несколько минут полета.

Смотрю: справа вдали видна железнодорожная станция. Сличаю с картой Оболь. Станция знакомая. Не один раз нам пришлось штурмовать ее. Зениток на ней много: в районе станции четыре батареи да в поселке, да у моста через реку... Но что это там, на путях? Вагоны, вагоны, вагоны от семафора до семафора. Стоят пять эшелонов с паровозами. Вот это да! Ни разу не приходилось мне видеть такого. В лучшем случае - два состава, ну три. А тут - сразу пять! Аж дух захватило. Нажимаю кнопку передатчика, докладываю:

- Товарищ капитан, посмотрите, что творится на Оболи: фашисты или резервы подбрасывают или эвакуируются!

Что сейчас предпримет командир? Если мы уничтожим десяток автомашин, ну даже два - это, конечно, неплохо Но ведь в одном вагоне груза больше, чем в десяти автомашинах. А тут пять эшелонов, не менее двухсот вагонов!

Смотрю, он заложил свой самолет в правый разворот. Я еле удержался в правом внутреннем развороте, но все же мне удалось нормально развернуться. Как разворачивались там сзади нас остальные, мне было не видно. Не успели мы вывести свои самолеты из разворота, как на нас обрушился буквально шквал огня. Орудия били со станции, с эшелонов, из поселка, от моста. Казалось, что кроме трасс и разрывов ничего больше в мире не существует. На эшелоны гитлеровцы всегда ставили по одной-две эрликоновских установки в голове состава и в хвосте, по два-четыре ствола каждая. Если предположить, что на этот раз было всего по одной установке на эшелон и только в два ствола, то уже десять лишних пушек скорострельностью 400 выстрелов в минуту вели сейчас стрельбу по нашим самолетам. Огромные черные шапки разрывов крупнокалиберок перемешались с белыми разрывами МЗА. До сего дня крупнокалиберной артиллерии на Оболи никогда не было.

Капитан Попов перевел свою машину в пике. Я последовал за ним. Только поймал в перекрестие прицела эшелоны, как впереди какой-то самолет взмыл вертикально вверх. Поначалу я думал, что это истребитель, но, бросив беглый взгляд на странный самолет, я понял, что это "ил" капитана Попова! Что с ним? Самолет продолжал все так же идти вертикально вверх. Он был уже гораздо выше меня. Но вот он перевернулся и в штопоре беспорядочно стал падать! Болью в сердце отдалась страшная мысль: "Капитана сбили!" А кругом бушевал огненный смерч. Зенитки, что били по самолету Попова, теперь присоединились к тем, что стреляли по моему самолету.

Станция была уже рядом. Мелькнула мысль: "Эшелоны могут уйти, надо повредить выходные стрелки и паровозы".

Чуть потянув ручку на себя, выпустил эрэсы по паровозам и путям впереди эшелонов. Затем я кинул самолет в крутое пике и, поймав эшелоны в прицел, нажал гашетки пулеметов и пушек. Высоты уже оставалось мало. Вот они, эти вражеские эшелоны! Надо бомбить их по диагонали, чтобы бомбы не легли мимо. Пора! За Попова, за Солнышко, за Титыча быстро нажал четыре раза на кнопку бомбосбрасывателя и кинул самолет со скольжением вверх.

Разрывы и трассы буквально облепили самолет. Было почти невероятным, что он еще летит. Казалось, каждый сантиметр вокруг самолета был прошит трассами и осколками снарядов. Бешено кидая свой "ил" в разные стороны, то убирая газ, то давая его до отказа, сознательно не соблюдая никакой координации, я успевал заметить, как трассы скрещивались над кабиной, когда самолет падал вниз. И наоборот, разлетались веером из-под самолета в разные стороны, едва я успевал рвануть ручку на себя. Достаточно было задержать самолет в одном положении на короткое время, и снаряды разнесли бы его в клочья. Счастье мое, как ни парадоксально, было в том, что вражеские зенитчики стреляли точно. Если бы они вели беспорядочный, неприцельный огонь, то, швыряя как попало свой самолет, я бы сам напоролся на их смертоносные трассы и разрывы.

"Поскольку капитана сбили,- соображал я,- значит, теперь мне следует быть ведущим и надо уходить от станции вправо, чтобы затем идти на свою территорию".

Я заложил самолет в правый разворот, но через мгновение дал обратный крен, и трассы сплошной огненной стеной пронеслись справа. Тут же ввожу "ил" опять в правый разворот, и огненная стена летит слева. Смотрю в форточку и, к своей радости, вижу, что всю станцию заволокло дымом: не видать ни составов, ни строений! "Молодцы, ребята! Отомстили за гибель командира".

Успеваю дать обратный крен, и разноцветные трассы проносятся опять справа. "Врешь, не возьмешь!" Едва самолет успевает начать левый разворот, как я опять перекладываю его в правый. Кто кого обманет. Приходит мысль, что если сейчас опять переложу самолет из правого разворота в левый, то они могут перехитрить меня и поймать в свою смертоносную сеть. Ведь я уже дважды проделал, и успешно, этот одинаковый маневр. Значит, нельзя его повторять. Потянул ручку влево, самолет начал выходить из правого крена: вот он уже почти в горизонтальном полете, и тут я опять ввел его в резкий правый разворот. Мои расчеты оправдались: все трассы понеслись слева. Последние из них прочертили небо, шапки разрывов таяли. Огненный смерч остался позади! Поскольку я оказался первым, надо было подождать остальных. Продолжая скрытый маневр, уменьшил скорость, чтобы меня могли догнать сзади идущие товарищи. Осмотрев самолет, я не нашел ни одной видимой пробоины. Это было почти противоестественно. Но где же все остальные? Сколько ни оглядывался, ни одного самолета не увидел. Меня охватила тревога. Переключив СПУ, спросил у Васи:

- Где остальные наши "илы"?

- Не знаю,- ответил он.- Не вижу ни одного.

У меня на какую-то долю секунды потемнело в глазах от этого известия, да и болезнь, наверное, сказывалась. Как сбили капитана Попова - я видел собственными глазами! Но что было там, сзади, в этом кромешном аду из сплошных огненных трасс и разрывов? Неужели только одному мне удалось вырваться из смертоносного урагана? А все остальные?.. Но ведь сам видел, как станцию заволокло дымом! Значит, ребята отбомбились, и бомбы точно попали в цель! Но где же группа?

Все шесть истребителей идут рядом со мной, а "илов" так и не видно ни одного... Не могли же истребители бросить четверку оставшихся "илов" и сопровождать только один наш?

- Вася! Ну, как там, не видать наших? - опять спросил я у стрелка.

- Нет, ни одного,- отозвался он.

- А над Оболью ты не видел их?

- Видел, как упал один "ил" за станцией, а потом началась такая кутерьма и болтанка, что я уже ничего не видел, кроме трасс и разрывов вокруг нас.

Впереди внизу пылают пожары и висит сизая стена дыма. Значит, приближаемся к линии фронта. Надо маневрировать, чтобы зенитки не застали врасплох. Промелькнуло несколько трасс. После того огненного шквала, что был минут 15 20 назад на станции Оболь, это показалось детскими игрушками, хотя каждая из "игрушек" несла в себе смерть. Запах гари, наполнивший кабину, говорил о том, что мы летели уже над освобожденной территорией. Истребители сопроводили меня до аэродрома и, покачав на прощанье крыльями, пошли к себе домой.

Заруливая на стоянку, я с радостью увидел, что два "ила", летавшие с нами, стоят на своих местах. Значит, все в порядке и ребята целы! Но как они очутились раньше нас дома? Мы же нигде не блудили! Ну, да это не важно. Хорошо, что они здесь!

Веденеев помог мне снять парашют. И только тут я ощутил, как кружится голова - давала себя знать слабость после малярии. Я взял себя в руки и направился к ребятам, летавшим со мной.

- А где остальные? - спросил я.

- Не знаем,- они оба растерянно пожали плечами.

- А вы знаете, что сбили нашего комэска? - комок подступил у меня к горлу.

- Как сбили? Где?

- Над Оболью.

- Да не может этого быть!

- Своими глазами видел.- И я рассказал им, как все это произошло.

- А вы разве не были над Оболью? - спросил я.

- Но нам же дали другое задание - штурмовать автоколонну...

Минут через десять появилась над аэродромом и другая наша пара. Пришлось идти мне на КП и докладывать о гибели командира.

Примерно через час вернулась четверка, которую водил Садчиков.

- Что-то непонятное творится на станции Оболь, - едва успев спрыгнуть на землю, возбужденно рассказывал Федор. - Какие-то взрывы следуют один за другим. Все горит и вся станция окутана дымом! Наверное, наша дальнобойная артиллерия ведет обстрел? Но почему-то уж очень большие взрывы?

- Да это часа полтора назад мы штурмовали станцию. Там было пять эшелонов,- сказал я.

- Ну так это значит, что там эшелоны с боеприпасами и горючим! Такие огромные взрывы. Вот я и думал,- горячился Федор,- что наша артиллерия ведет огонь. И кругом все горит! Здорово вы штурманули, ничего не скажешь! Такого еще в нашей дивизии не было! - восхищался Садчиков.

- Капитан Попов там погиб! - охладил я его пыл.

- Откуда ты взял, что он погиб? Может быть, его просто подбили, и он где-нибудь сел на "живот"? А может быть, даже перетянул на свою территорию? возразил мне Федя.

- К сожалению, его сбили буквально в пятидесяти метрах от меня. На моих глазах самолет перевернулся на спину и штопором пошел вниз. А высота была меньше пятисот метров. Вениченко видел, как самолет врезался в землю за станцией.

Все примолкли. Радость небывало успешного штурмового удара была омрачена гибелью нашего командира и его стрелка старшины Безживотного.

Прошло еще около часа, когда над аэродромом появился весь избитый с болтающимися лохмотьями "ил". С земли были видны многочисленные пробоины, зиявшие на плоскостях и стабилизаторе самолета. Не верилось, что в таком состоянии машина может держаться в воздухе. Все, кто был на аэродроме, с тревогой следили за полетом искалеченного штурмовика. Как-то он развернется и как сядет? Однако израненный самолет приземлился довольно благополучно, и из него вышел Николай Платонов, летчик из соседней эскадрильи.

Все обступили его, удивляясь и восхищаясь тем, как это он сумел довести до аэродрома и посадить такую изрешеченную машину.

Поведав о своих злоключениях, о том, как его подбили, Платонов неожиданно для всех сказал:

- Братцы, что на станции Оболь творится, просто что-то неописуемое! Когда меня подбили,- продолжал он,- я отстал от группы и на бреющем полете напрямик решил тянуть на свою территорию. Еще километров за двадцать пять я увидел в районе станции Оболь огромный столб черного дыма, поднимавшийся высоко в небо. А уже когда пролетал мимо самой станции, километрах в шести от нее, я наблюдал взрывы огромной силы и сплошное море бушующего огня. А что там такое, собственно, происходит, я так и не разобрал!

Когда же Платонов и Садчиков доложили о своих наблюдениях в штабе полка, то вскоре у штабной землянки появился плакат: "Следуйте примеру летчика младшего лейтенанта Ладыгина! Сегодня он один уничтожил на станции Оболь пять железнодорожных эшелонов с горючим, боеприпасами и техникой врага!"

Выслушав мой рассказ о гибели командира эскадрильи, начальник штаба покачал головой и, тяжело вздохнув, сказал:

- Жалко Попова! Зачем он полез на Оболь? Не было же ему такого задания...

Всю ночь меня бил озноб и снилось, как переворачивается машина комэска и он беспомощно хватает воздух руками, пытаясь найти ручку управления и выровнять самолет, но вместо штурвала зияет огромная пробоина, и машина, беспорядочно кувыркаясь, продолжает падать. Кругом бушует море огня. А Попов укоризненно повторяет: "Зачем мы залезли сюда, в это пекло? Нас ведь никто не просил!"

Я просыпался в холодном поту, стараясь отогнать от себя этот кошмар, но он мучил меня всю ночь, возвращаясь в разных вариантах во тьме землянки, чуть только я начинал вновь засыпать.

И еще много неприятных переживаний доставил мне этот вылет. Где-то подсознательно меня преследовала мысль, что в общем-то, наверное, я был в какой-то степени виноват в гибели Попова. Ведь это я заметил эшелоны и сказал о них капитану. Возможно, сам бы он их не заметил. Эта мысль не давала мне покоя.

Мне стало до того муторно на душе, что я ушел в лес. Никого мне не хотелось сейчас видеть, тем более, что у меня было освобождение от полетов. Ребята, участвовавшие в этом вылете, непроизвольно избегали встречи со мной. А я в их присутствии чувствовал себя ужасно неловко, как будто был перед ними в чем-то виноват.

Иной раз, когда я подходил к шумной компании, ребята, увидев меня, вдруг замолкали, чего раньше никогда не было. Постояв немного, я уходил.

На другой день была опять напряженная боевая работа. Все летчики полка сделали по нескольку вылетов на ту самую дорогу Витебск - Бешеыковичи, куда должны были лететь и мы с капитаном Поповым.

После вчерашнего вылета добиться разрешения на полет мне было уже просто. И я тоже сделал два боевых вылета. Летчики нашей дивизии, разбомбив голову и хвост колонны, запрудившей дорогу на добрый десяток километров, устроили фашистам "ледовое побоище". Правда, несколько "илов" было подбито, но летчики нашего полка столько разбомбили вражеской техники, что когда наши танки прорвались на эту дорогу, то их продвижение было приостановлено. Много часов им пришлось расчищать проезжую часть дороги.

В операции "Багратион", в частности на Витебско-Полоцком направлении, наша 335-я штурмовая авиационная дивизия по решению командования 1-го Прибалтийского фронта должна была взаимодействовать с первым танковым корпусом генерал-лейтенанта танковых войск Буткова, который получил задачу после прорыва вражеской обороны в районе Сиротино своими боевыми действиями развить успех наступления наших войск в направлении Бешенковичи - Бойчейково.

Генерал Бутков поставил задачу перед штурмовиками подавить артиллерийские батареи врага в межозерном дефиле, на пути наступления бригады полковника Петровского, и не допустить, чтобы, отступая, противник взорвал мост через Западную Двину. Сохранность моста позволяла наземным войскам с ходу осуществить переправу и захватить город и аэродром Бешенковичи, где танкисты могли бы дозаправиться трофейным горючим и, продолжая преследовать врага, выйти на оперативный простор.

Командир 335-й шад полковник Александров для более тесного взаимодействия направил к танкистам своих представителей - полковника Черноморова и капитана Проценко.

Осуществляя поставленную задачу, летчики 683-го штурмового авиационного полка с самого раннего утра 23 июня 1944 года до позднего вечера, пока сумерки не опустились на землю и уже невозможно было летать, штурмовали артиллерийские позиции врага.

Уничтожив и подавив не менее четырех вражеских батарей, летчики помогли танкистам прорвать оборону противника, а затем штурмовики перенесли свои удары по огневым точкам врага в район моста через Западную Двину. Летчики так проутюжили предмостные позиции фашистов, что при выходе из пике можно было отчетливо различить не только разбитую технику, но даже трупы вражеских солдат. Вскоре к мосту подоспели и танкисты. Полковник Черноморов по радио приказал нашим "илам" перенести свои штурмовые удары на противоположный, левый берег Западной Двины.

Согласованные совместные действия летчиков, танкистов и пехотинцев не позволили врагу взорвать мост. Наземные войска с ходу переправились через реку и, развивая успех, продолжали громить отступающего противника, не давая ему закрепиться возле широкой водной преграды.

При выполнении этой задачи особенно отличились летчики под командованием ведущих Денисова, Падалко, Ковальчика, Андреева, Субботина, Рычкова, Садчикова.

В этот же день эскадрилья капитана Денисова отличилась еще в одном бою. Аэродром, на котором базировался 6-й гвардейский полк, был самым ближним к линии фронта. Фашисты засекли его, и вражеский бронепоезд стал обстреливать аэродром. Подавить огонь фашистского бронепоезда поручили эскадрилье капитана Денисова. Денисов быстро обнаружил вражеский бронепоезд и атаковал. Сделав четыре захода, группа Денисова заставила умолкнуть пушки бронепоезда, изрядно повредив его. Это позволило 6-му гвардейскому полку немедленно вылететь на боевое задание.

Вечером следующего дня, после ужина, ко мне подошел Костя Шуравин.

- Ну ты чего, Ленька, ходишь как в воду опущенный?

Я ничего ему не ответил. Тропинка вела нас глубже в лес.

- Плакат вон какой про тебя написали. Между прочим, я его и рисовал, комсорг попросил. Я так радовался за тебя, Леня!

- Не знал я, что это твоя работа. Спасибо тебе. Честно говоря, я мельком взглянул на него, даже не успел разглядеть как следует. Как-то совестно было, неловко.

- А чего тут стесняться-то? Вон некоторые, вроде Осипкина, ничего такого и не сделают, а прилетят, натараторят: что то-то он обстрелял, и это он поджег... А ты на самом деле такое сотворил, что другому и за всю войну в общей сложности столько не наворочать, но начальству не доложил как следует, а промямлил что-то невразумительное. Ходишь, прячешься от всех, как будто наврал или своровал.

- А мне на самом деле стыдно. Ты пойми, Костя, если бы мы всей шестеркой зашли на станцию или вообще летели вдвоем, тогда бы я от всей души радовался, что столько урону нанесли врагу! А то выходит, что они не пошли за командиром... Почему не пошли, не будем об этом говорить... Даже начальство считает, что Попов зря пошел на Оболь, такой вариант не предусматривался. Я же считаю, что не зря, раз там был несоизмеримо более важный объект атаки. Попов понимал это, а его чуть ли не обвиняют в собственной гибели. Непонятно все это мне. Ну, а потом ты говоришь: промямлил. Я же не видел конечных результатов штурмовки. Видел только, что всю станцию заволокло дымом, когда бомбы мои взорвались. И действительно, мне еще здорово повезло, что взрыватели на бомбах остались с замедлением, а то бы пришлось нам с Васей Вениченко остаться там, рядом с Поповым. Ну и как же мне после этого прикажешь ходить? Радоваться гибели капитана, да и всему, что происходит, или упрекать своих друзей и начальство в слишком трезвой рассудительности?

Костя молчал. Мы вышли на небольшую поляну, усеянную ромашками. Солнце золотило верхушки сосен на ее противоположной стороне.

- Да, веселого тут, конечно, мало. Я тебя понимаю... Но ты не унывай. Все перемелется - мука будет! - Костя по старой привычке хлопнул своей ручищей меня по плечу.- Я думаю, начальство разберется, представит тебя и Попова Попова посмертно - к награде, и тогда все встанет на свои места! Пойдем домой, а то комары сожрут нас окончательно...

Через несколько дней Костя подошел ко мне, когда я лежал под крылом своего самолета, и, присев на корточки, протянул газету.

- На, посмотри, что про тебя написали! Я с трепетом взял газету. Костя указал на статью под заголовком: "Растет наступательный порыв". С волнением пробегал я глазами по строчкам. Один абзац был действительно обо мне. Там было сказано: "Молодой летчик комсомолец младший лейтенант Ладыгин хорошо выполняет задания... На днях он штурмовал железнодорожный эшелон на станции Оболь и не ушел от цели до тех пор, пока не израсходовал весь боекомплект!"

Дочитав статью до конца, я протянул газету Косте.

- Ну и как тебе это нравится? - спросил он. Я молча пожал плечами.

- Ни о пяти эшелонах, ни о мужестве капитана Попова, который, несмотря на бешеный огонь зениток, решил атаковать составы, ни о тебе! - горячо заговорил Костя.- А потом, зачем эта фальшь... "Не ушел от цели, пока не израсходовал весь боекомплект". Ведь каждому летчику ясно, что это враки. Приказ-то ведь все знают, что необходимо оставлять до тридцати процентов пулеметно-пушечного боекомплекта на случай встречи с воздушным противником! Зачем все это? - Он резко встал и ударился головой о крыло.- Тьфу, черт!

- Ты осторожней, а то продырявишь плоскость и летать мне не на чем будет! - заметил ему.- А газета тут ни при чем, дали такую информацию, а кто проверять будет: на станцию не побежишь...

В душе я был искренне благодарен Косте за то, что он так близко принял к сердцу мои огорчения. Истинный друг всегда поймет состояние своего товарища и всем, чем может, постарается облегчить его.

- Да, ты прав,- потирая ушибленный затылок, сказал Костя,- газета тут ни при чем. Но я никак не пойму,- он опять присел ко мне,- какой смысл начальству отказываться от того, что летчик нашего полка уничтожил пять эшелонов врага? Ну ладно, они, скажем, не поверили тебе. Но ведь то, что доложили Садчиков и Платонов, это же неоспоримо. Они видели это своими глазами. Не могли же они оба выдумать про Оболь, если там ничего подобного не было? В конце концов есть истребители, которые видели, как все это было, раз они все пошли за тобой и сопровождали тебя до аэродрома.

- Все это, конечно, правильно, но давай, Костя, оставим этот разговор,перебил я его.- Просто кому-то что-то неясно. Если же, как рассказывают Садчиков и Платонов, эшелоны действительно уничтожены, то горючее, техника, боеприпасы, находившиеся в них, уже не обрушатся на головы наших солдат, значит, спасены сотни жизней! У скольких матерей будут живы сыновья! Сколько жен не станут вдовами и детей сиротами! Это же самое главное. Вот и получается, что капитан Попов погиб не зря! А все мои личные огорчения по сравнению с этим - просто пустяки.

Вечерние сумерки мирно опускались на уставшую за долгий, напряженный боевой день землю. Четверка из нашей эскадрильи, которую водил Федя Садчиков, в полном составе приземлилась. Последним сел ведущий. Резко затормозив в конце пробега, он развернулся и порулил к нашей стоянке. В это время над аэродромом появилась еще группа "илов".

- Арефьев привел своих,- кивнул в сторону самолетов Костя.- Все восемь пришли. Вот как последние садиться будут? Скоро же совсем темно станет! Действительно, облака еще подсвечивались лучами скрывшегося за горизонтом солнца, а на земле быстро сгущались сумерки.

Отваливая от общего строя, "илы" растягивались по кругу для захода на посадку.

Вдруг пронзительно завыла сирена, и канонада пушек аэродромной противовоздушной обороны заглушила гул самолетов. Мимо нас пробежал командир полка подполковник Болотов. Выхватив из рук дежурного по полетам микрофон, он крикнул:

- Внимание! Внимание! Над аэродромом "фоккеры"! Вызываю наших истребителей!

Над аэродромом гремела канонада пушек ПВО, ревели моторы "илов" и "фоккеров", грохотали очереди их пушек и пулеметов.

Самолет Садчикова как раз подрулил к аэродромной рации. Его стрелок тоже открыл огонь из своего крупнокалиберного пулемета по истребителям врага.

Сбить заходящий на посадку самолет не составляет особого труда... Когда еще подоспеют наши истребители?.. Им надо взлететь и до нашего аэродрома долететь!.. А это пройдет минут 8 - 10. Горючего же в баках "илов", пришедших с задания, осталось минут на 10 - 12. Если немедленно не начать посадку, то можно потерять машины и без "помощи" "фоккеров"!

События разворачивались молниеносно. Мы с Костей оказались у рации. Из динамика до нас долетел хрипловатый, но властный голос Арефьева:

- Всем садиться с бреющего! Вступать в бой запрещаю! Вашу посадку прикрывать буду с воздуха сам!

Когда в воздушном бою наш истребитель сражается с численно превосходящим противником, то это всегда вызывает восхищение мужеством, смелостью, бесстрашием человека, совершающего такой подвиг! А здесь - летчик на тяжелой, менее маневренной и менее скоростной машине вступает в воздушный бой с истребителями врага...

Капитан резко развернул свой "ил" навстречу "фоккерам" и ударил из пушек и пулеметов, а затем с набором высоты скрылся в облаках. "Фокке-вульфы" бросились за ним. Очевидно, на это и рассчитывал Арефьев. Круто развернувшись, он вынырнул из облаков в обратном направлении, и последний истребитель врага оказался перед его прицелом. Вражеский самолет, прошитый длинной пушечной очередью штурмовика, накренился, вошел в крутое пике и скрылся за лесом. В следующее мгновение до нас долетел, через грохот канонады и рев моторов, глухой, взрыв. Все, кто были возле рации, закричали: "Ура-а!", восхищаясь мужеством и мастерством капитана.

Тем временем уже приземлились три "ила", заходя на посадку над самыми верхушками деревьев. А командир продолжал вести неравный бой. Обозленные неудачей, оставшиеся три "фоккера" с разных сторон пытались атаковать Арефьева. Но, используя все летные возможности "ила", отвечая огнем своих пушек и пулеметов, он увертывался от прицельных атак гитлеровцев.

Из рации опять послышался голос Арефьева:

- Захожу в створ аэродрома! Ориентируйтесь по мне! Ваш заход прикрываю! Его самолет несся над аэродромом в направлении, противоположном посадке, на высоте около двухсот метров. На плоскостях были видны пробоины от пушек "фоккеров". Один истребитель стал заходить ему в хвост. Командир полка, включив микрофон, крикнул:

- Арефьев, "фоккер" на хвосте, справа!

Капитан довернул свой "ил" еще правее и пошел со скольжением вниз. Его стрелок дал длинную очередь из своего крупнокалиберного пулемета.

"Фоккер", задымив, отвернул и со снижением потянул в сторону линии фронта. Тут появились наши истребители. Гитлеровцы сразу же скрылись в облаках. Наши "яки" погнались за ними. В воздухе остался один Арефьев, остальные уже благополучно приземлились. Сумерки легли на аэродром. Надо было немедленно садиться и капитану. Но он почему-то медлил. Из рации послышался его голос:

- Шасси не выпускаются! Повреждено. Сажусь на фюзеляж!

Все, кто был у рации, обгоняя друг друга, кинулись к севшему у кромки аэродрома самолету.

К искренней радости однополчан, открыв фонарь кабины, Арефьев выбрался на центроплан. Он устало снял шлемофон, провел рукой по мокрым волосам. Лицо его улыбалось. Ему не дали сойти на землю, дружеские руки подхватили его...

Так коммунист Арефьев, приняв удар на себя, отвел беду от своих молодых, менее опытных товарищей. Этот его замечательный подвиг вызвал много восторженных разговоров во всей дивизии.

В бой - коммунистами

Вскоре наши войска овладели Витебском. В приказе главнокомандующего была отмечена и наша 335-я шад. С этого дня она стала Краснознаменной и Витебской.

Через несколько дней наши наземные войска настолько далеко продвинулись вперед, что теперь нам до линии фронта очень долго приходилось лететь над своей территорией. Для сокращения этого пути командование передислоцировало нашу дивизию в Белоруссию.

Как только мы перебрались на новое место базирования, техники, механики, оружейники, летный состав спешно занялись налаживанием маскировочных средств, оборудованием самолетных стоянок, аэродромных землянок.

Стоянка нашей первой эскадрильи была самой дальней от землянки штаба полка, и поэтому появление на ней взмыленного штабного посыльного было неожиданным. Всех командиров АЭ по тревоге вызывали на командный пункт. Наш пожилой и грузный Бадейников, исполняющий обязанности комэска, неуклюже затрусил за посыльным. От всех стоянок к КП бежали командиры. Мы, наблюдая эту картину, были в полном недоумении - чем вызвана такая спешка?

Через несколько минут весь аэродром пришел в движение: люди, как муравьи, облепив самолеты, разворачивали их хвостами к летному полю и, рассредоточивая, катили к окраинам аэродрома. Но вот на стоянке нашей эскадрильи появился задыхающийся от бега, весь мокрый Бадейников. Заикаясь от одышки, вытирая платком пот с лица и короткой шеи, он больше жестами, чем словами, объяснил, что от нас требуется. И наша стоянка вмиг ожила. Мы, вцепившись в самолеты, стали растаскивать их в указанные нам квадраты. Несколько "илов" оставили на местах. Затем, напрягая все силы, мы подняли хвосты самолетов на пустые бочки из-под масла и бензина, изготовив их для горизонтальной стрельбы из крыльевых пушек и пулеметов. Когда вся эта операция была закончена, летчикам и стрелкам было приказано занять свои места в кабинах самолетов и приготовиться к стрельбе.

Оказывается, несколько сот попавших в окружение гитлеровцев с полным вооружением двигаются из окрестных лесов к нашему аэродрому.

Поскольку наземных войск в районе аэродрома, да и Бешенковичей в данный момент было мало, командование дивизии, оценив сложившуюся обстановку, приняло решение организовать своеобразную круговую оборону, используя огневую мощь самолетных пушек, пулеметов, реактивных снарядов и турельных крупнокалиберных пулеметов воздушных стрелков. Кроме этого, охрана аэродрома заняла оборону за его границами.

Мы сидели в своих самолетах и были готовы принять этот необычный для нас наземный бой.

Медленно тянулись напряженные минуты ожидания. Моторы на самолетах не работали, поэтому команды по рации были отчетливо слышны. И вот раздались первые автоматные очереди. Фашисты пошли в атаку. В наушниках шлемофона прозвучала команда командира дивизии полковника Александрова: "По фашистским гадам, огонь!" И все потонуло в мощных пушечно-пулеметных залпах. Тысячи трассирующих снарядов и пуль неслись над самой землей навстречу врагу. Расстилая по земле огненные шлейфы, рванулись с плоскостей наших самолетов реактивные снаряды. Гитлеровцы никак не ожидали такой встречи. Несколько десятков фашистов было сразу уничтожено. Остальные в беспорядке, побросав оружие, отхлынули от границ аэродрома и устремились обратно в лес.

Чтобы еще больше деморализовать отступающих, командир дивизии приказал нескольким экипажам взлететь и атаковать врага с воздуха. До конца дня, пока можно было летать, летчики 683-го полка преследовали оккупантов.

Так был сорван замысел врага захватить аэродром и уничтожить наши самолеты. На следующий день остальные самолеты дивизии благополучно перебазировались на новый аэродром. Город, где разместились, был освобожден от немецко-фашистских захватчиков всего несколько дней назад.

Поместили нас в двухэтажном каменном доме, где до этого располагалась какая-то немецкая часть. После лесных землянок, в которых мы прожили более восьми месяцев, это казалось роскошью.

На следующий день после перелета мы начали боевую работу. А дней через пять, утром, Костю Шуравина увезли на У-2 на аэродром, где оставались три неисправных самолета. Все они были уже готовы к перелету. Надо было перегнать их на новое место. Ведущим этой тройки назначили заместителя командира третьей эскадрильи Миронова.

Во втором половине дня над аэродромом появилась тройка "илов". Мы было забеспокоились, что опять кто-то не вернулся с задания. Но когда сел ведущий, старший техник нас успокоил, сказав, что эта тройка прилетела с лесного аэродрома.

Вот второй "ил" зашел на посадку и, немного промазав, нормально сел на три точки.

Третий самолет, пилотируемый Костей Шуравиным, уже шел на посадку. "Ил" на малом газу подтягивал к аэродрому. Но вот газ убран и самолет перешел на более крутой угол планирования. Вот пора уже начинать и выравнивание, а самолет все еще идет к земле под прежним углом. Наконец машина начинает позднее выравнивание и на выдерживании при большой еще скорости касается земли. Стукнувшись колесами, "ил" стремительно взмывает вверх. В это время надо было придержать его, не дать самолету высоко взмыть над землей. Но летчик почему-то упустил этот момент, и "ил" сделал высокого "козла", после которого нужно только уходить на второй круг. Мотор неистово взревел, но... не вытянул, а только еще выше задрал нос самолета, который начал "сыпаться" по-вороньи на землю.

Мы все выскочили на поле и с ужасом наблюдали за всей этой картиной, не в силах чем-либо помочь Константину.

С высоты пятнадцати метров самолет стремительно падал на землю. Вот он опять коснулся колесами грунта, и мы увидели, что одна нога подломилась! Но, на счастье, самолет не скапотировал, а стал, как циркуль, описывать окружность на правой консоли. Вдруг из его пушек и пулеметов вырвались огненные трассы и веером понеслись по аэродрому. Видимо, замкнула система электроспуска оружия. Это была страшная картина. Мы, как подкошенные, попадали на землю, а над аэродромом гремели раскаты пулеметно-пушечной канонады. Но вот все смолкло. Мы подняли головы. Самолет неподвижно стоял посреди аэродрома, уткнувшись носом и крылом в землю, высоко задрав хвост в небо. Первым бросился к самолету Володя Сухачев. Мы за ним. Нас обогнала санитарная машина. Когда мы оказалась возле "ила", врач уже усаживал Костю в машину, а тот, виновато улыбаясь и стирая рукой кровь со лба, все повторял:

- Да не надо, товарищ военврач, меня никуда везти, царапина-то пустяковая. И так все пройдет. Йодом бы смазали, да и все...

Но капитан медслужбы, не слушая его, захлопнул дверцу, и машина уехала. Часа через два Костя пешком пришел в расположение нашей эскадрильи с забинтованной головой, сбежав из лазарета. К этому времени уже выяснилось, что огнем Костиных пушек были повреждены два истребителя из соседнего полка, стоянка которого была на небольшой возвышенности. Костя, узнав это, пришел в отчаяние. Хотя повреждения были небольшие и в тот же день оба самолета были введены в строй, понять состояние Кости было не трудно.

Командование полка объявило Шуравину пятнадцатисуточный домашний арест. Практически это выразилось в том, что через день, когда отремонтировали его самолет, он уже летал с нами на задания по три, иногда четыре раза в день, а вечером не шел с ребятами в клуб, а, все еще сознавая свою провинность, сидел в общежитии. Через неделю все уже забыли о Костином аресте, а он продолжал строго отбывать свое наказание до конца.

Однажды, когда мы вернулись с очередного боевого задания, на стоянку эскадрильи пришел парторг полка Тананко и, отозвав нас с Костей в сторону, заговорил о том, что нам пора подавать заявления о приеме в кандидаты ВКП(б), что воюем мы оба примерно, и комсомол со своей стороны будет нас рекомендовать как отличившихся в боях.

- Особенно я отличился! - съязвил в свой адрес Костя.

- Но это же несчастный случай, и все это прекрасно понимают, Шуравин. Хорошо, что так еще обошлось,- успокоил Костю парторг. - А воюешь ты отлично. Могу сообщить по секрету: пришел приказ о награждении тебя орденом Красного Знамени. На днях командир дивизии будет вручать награды. А пока я предварительно поздравляю тебя и желаю дальнейших боевых успехов! - Тананко протянул Шуравину руку.

Костя, краснея от смущения, неловко пожал руку парторга.

- Давай пиши заявление.- Капитан вытащил из полевой сумки чистый лист бумаги, ручку, пузырек с чернилами и протянул все это Косте. Тот даже растерялся от такого поворота событий.

Глядя на лист бумаги, на пузырек с воткнутой в него ручкой, оказавшиеся в его руках, Костя несмело произнес:

- Может быть, все-таки лучше подождать? А то уж очень неловко мне... не достоин я сейчас, товарищ капитан.

- Мы тебя и рекомендуем потому, что совесть в тебе есть. Видим, как ты переживаешь свою ошибку. Ну, а пока будешь в кандидатах несколько месяцев, докажешь, что достоин быть членом нашей партии. Пиши, Шуравин, не стесняйся.

- Спасибо за доверие, товарищ капитан. Делом постараюсь его оправдать.Костя протянул мне пузырек, положил на крыло своего "ила" чистый лист бумаги и задумался...

- Ну, а ты, Ладыгин, чего пригорюнился? - сказал парторг, повернувшись ко мне.- На вот и тебе лист, пиши свое заявление.

- Да мне еще, наверное, рано, товарищ капитан? Мне, наверное, еще в комсомоле надо быть?

- В комсомоле ты уже пять лет, стаж приличный. Насчет возраста ты не сомневайся: у нас в партию принимают с восемнадцати. Воюешь ты хорошо, а это главное. Мы думаем, что ты оправдаешь наше доверие. Да и отец твой будет только рад за тебя, ведь он у тебя политработник. На каком он сейчас фронте?

- На Втором Украинском.

- Ну вот, оба вы - отец и сын - воюете и теперь будете оба в нашей партии. Приятно ведь ему будет? Правда?

- Конечно, товарищ капитан.

Костя закончил писать и протянул мне ручку. Я расправил лист и, уже не сомневаясь, написал свое заявление.

На первом же собрании нас обоих единогласно приняли кандидатами в члены ВКП(б).

Поединки с "фоккерами"

Наши войска продолжали успешно громить немецко-фашистских захватчиков, и с каждым днем линия фронта все дальше и дальше отодвигалась от нашего нового аэродрома. По это обстоятельство нас нисколько не огорчало. Значит, наши наземные войска успешно продвигаются!

Враг ожесточенно сопротивлялся, цепляясь за каждый рубеж. Он был еще очень силен и коварен. Вся Европа пока работала на гитлеровцев. И они еще топтали и оскверняли нашу землю.

Наш полк с полным напряжением сил сражался. Летчики летали по нескольку раз в день. Бывали случаи, когда мы на всю эскадрилью едва могли набрать одну шестерку. Но потом к нам прибывали новые самолеты и новые летчики.

Пытаясь во что бы то ни стало остановить стремительное наступление наших войск, гитлеровцы бросали в бой все новые и новые значительные силы, в том числе большое количество танков и самолетов. Наши штурмовики с раннего утра до темноты наносили мощные удары по врагу, уничтожая его танки, артиллерию, живую силу и самолеты противника даже в воздушных боях. Так две четверки, ведомые В. Сологубом и Н. Платоновым, получив задание штурмовать вражеские танки, еще до подхода к линии фронта заметили впереди и чуть правее от себя группу фашистских пикирующих бомбардировщиков Ю-87 под прикрытием "Фокке-Вульфов-190", которые шли на бомбежку наших наземных войск. Ведущий Сологуб решил атаковать врага, не дать ему возможности бомбить наши войска. Приказав истребителям, прикрывавшим штурмовиков, отсечь "фоккеров" от пикировщиков, Сологуб повернул свою группу в сторону противника. Платонов со своей четверкой последовал за ним. Все "илы", выстроившись по фронту, перешли в набор высоты. Часть наших "Лавочкиных" завязала уже воздушный бой с ФВ-190. Когда штурмовики вышли на одну высоту с "юнкерсами", расстояние между ними было уже менее двух километров. Девять Ю-87 шли в плотном строю. Расстояние быстро сокращалось. Когда до бомбардировщиков осталось не более пятисот метров, Сологуб приказал: "Огонь!" Восьмерка одновременно ударила из тридцати двух стволов пушек и пулеметов. Огненный смерч рванулся к вражеским бомбардировщикам. Сразу один Ю-87, летевший в середине, накренился и задымил. Фашисты начали нервничать. Строй их распался. "Юнкерсы", лишенные поддержки своих истребителей, беспорядочно отстреливались. А наши штурмовики продолжали сближение, ведя мощный огонь. Загорелись еще два Ю-87. Строй гитлеровцев окончательно распался. Побросав бомбы куда попало, враг повернул вспять. Наши истребители прикрытия тем временем сбили трех "фоккеров" и подожгли один бомбардировщик. Таким образом, не дав фашистам бомбить наши войска, уничтожив семь самолетов врага, наша группа штурмовиков и истребителей, не имея потерь, перестроившись, взяла курс к основной цели - скоплению танков противника. Выйдя в заданный район, штурмовики обнаружили колонну танков и ударили по ним. Сделав три захода, группа уничтожила не менее семи немецких танков. Так день за днем шли наши боевые будни.

В один из таких горячих боевых дней над аэродромом появилась изрешеченная пробоинами машина. Сделав два круга, она пошла на посадку. И тут все увидели, что только одна нога торчит из-под плоскости, а другой нет. Финишер выпустил несколько красных ракет прямо перед носом "ила", а летчик упрямо продолжал посадку с одной ногой. Знает ли летчик, что у него выпустилась только одна нога? Ведь если не знает, то сейчас произойдет катастрофа, и экипаж, уцелевший в бою и долетевший до дома на искалеченной машине, сейчас погибнет здесь у себя на аэродроме! Ведь лучше выпрыгнуть с парашютами. Ну, в крайнем случае можно посадить ее на "живот". Риска здесь меньше. Но ведь для этого нужно убрать шасси. Словом, положение было крайне опасным. Все, кто был на аэродроме в эту минуту, побросали свои дела и неотрывно следили за самолетом. Вот он уже в полуметре от земли и без крена выдерживал, как будто садился на три точки! Все затаили дыхание... Еще секунда, другая, и произойдет непоправимое! Неужели летчик и не подозревает, что одной ноги нет? Вот уж осталось до земли каких-нибудь двадцать сантиметров!.. И тут летчик энергично дает крен в сторону выпущенной ноги и самолет в ту же секунду касается колесом аэродрома. Он бежит по земле, и летчик искусно балансирует его на одном колесе. Если точно не сбалансируешь, то самолет накренится в сторону отсутствующей ноги, упадет на крыло, перевернется. Но, к счастью, летчик виртуозно удерживал машину, и уже на неопасной скорости самолет коснулся крылом земли и, развернувшись в обратное направление, замер.

Присутствующие при этом авиаторы шумною ватагой с разных концов аэродрома кинулись к лежащему на боку самолету. А из кабины, улыбаясь, вылез небольшого роста летчик, снял шлемофон, подставив разгоряченную голову ласковому ветру. Это был Федя Садчиков. Значит, не зря ему еще в учебной эскадрилье пришлось сажать "ил" на одно колесо! Опыт пригодился.

Наземные войска с боями продвигались на запад. Мы вскоре перелетели на новое место базирования - аэродром Кобыльники. Небольшие перелески, огромное голубое озеро в стороне. Для ориентира удобно, не потеряешься: озеро видно издалека. Очень радостно сознавать, что уже близко наша государственная граница!

Из Кобыльников немцы так драпанули, что почти все дома в поселке остались целы.

Располагаемся на жилье в деревенских домах. Кончилось наше "земляночное" существование. Светло и комаров нет! Вечером идем купаться на озеро. Давненько не приходилось окунаться в прохладную водичку. А тут песчаные пляжные берега, вода прозрачная - все дно просматривается как на ладони. Резвились мы, как малые дети. Вечер подарил нам дивную мирную сказку. Мы отдыхали душой и телом, наслаждаясь беззаботным весельем и тишиной.

Но уже на следующий день боевая работа началась с самого раннего утра. Были забыты светлые песчаные пляжи и прозрачное озеро с ласковой прохладной водой. Наступали жаркие боевые будни.

Непрерывно взлетали и садились самолеты. Над аэродромом висела пыльная пелена. Хорошо, если ветерок отгонял ее. А в безветренные, жаркие дни пыль неподвижно висела в воздухе, затрудняла дыхание, скрипела на зубах.

Враг предпринимал отчаянные попытки задержать, приостановить успешное наступление наших войск в Прибалтике, поддерживаемое мощным воздушным тараном наших "летающих танков", для чего перебрасывал с запада все новые и новые наземные и воздушные соединения. Гораздо чаще, чем в предыдущие месяцы боев, стали встречаться истребители противника. Рассчитывая с помощью "фоккеров" избавить свои наземные войска от сокрушительных ударов штурмовиков, гитлеровцы применили тактику подавляющего количественного превосходства, бросая на перехват наших небольших групп из четырех - восьми "илов" до полка истребителей. В первый момент такая тактика принесла им некоторый успех.

В один из дней в составе шестерки я вылетел на задание. Ведущим был Федор Садчиков. Нас прикрывало шесть "яков". Едва мы успели отштурмоваться и выйти из зоны зенитного огня, как я услышал в наушниках тревожное предупреждение кого-то из наших истребителей: "Внимание, "фоккеры"!" Оглядевшись, я увидел в километре справа и выше моего самолета карусель воздушного боя. С десяток "фоккеров" навалилось на шестерку "яков". Наша группа "илов" еще не успела собраться после атаки, и самолеты растянутой цепочкой шли один за другим, представляя собой прекрасную мишень для вражеских истребителей. Надо было как можно скорее всем собраться. Тогда наши стрелки могли бы организовать эффективную огневую защиту от "фоккеров", помогая друг другу огнем крупнокалиберных пулеметов отгонять заходящего, как правило, снизу сзади противника. Одному стрелку, во-первых, и не видно, есть ли сзади внизу вражеский истребитель - хвостовое оперение своего самолета мешает. А если даже он и увидит врага, то не может стрелять по своему хвосту. Вот тут и приходят на помощь соседи. Наконец, шесть самолетов могут образовать хороший оборонительный круг, отгоняя врагов мощным огнем пулеметов и пушек. И нашим истребителям оборонять единую группу гораздо, легче, чем разрозненные, отдельно летящие самолеты.

Понимая все это, я дал полный газ и форсаж, чтобы догнать впереди идущие самолеты. И почти тут же над моими плоскостями пронеслись трассы и зелеными цепочками растаяли впереди. Я инстинктивно двинул правую ногу, чтобы придать самолету скользящее движение и избежать таким образом встречи со снарядами. В наушниках творилось что-то невообразимое. Ничего членораздельного понять было нельзя. Вдруг я услышал, как сзади застрочил пулемет. Это же мой стрелок! Надо переключить СПУ на него. Под самым самолетом промелькнули силуэты двух "фоккеров". Они быстро ушли к впереди идущим самолетам. Я хотел довернуть, чтобы послать им вдогонку очередь из пушек, но в это время услыхал голос Васи:

- Пара "фоккеров" - в хвосте!

Что делать? Передние наши самолеты еще далеко. Я дал левую ногу и правый крен. Самолет со скольжением стал проваливаться вправо вниз. Трассы промелькнули слева. Теперь мне скорость была ни к чему. Я убрал газ. И переложил самолет в левое скольжение. Вася куда-то стрелял длинными очередями, что-то кричал мне. Но что? Я не мог уже разобрать. Оглянулся, пытаясь хоть что-то понять. Справа, оставляя длинные черные шлейфы, падали два самолета. Кругом сновали "фоккеры". Сколько их? Считать не было никакого смысла. Опять трассы наискось снизу под небольшим углом пронеслись под крылом нашего "ила". "Надо перейти на бреющий! - мелькнула мысль.- Тогда "фоккеры" не смогут заходить снизу!" И я, переложив самолет опять в правое, но уже крутое скольжение, стал быстро падать к земле. Видно, "фоккеры" повторяли мой маневр или доворачивали, так как трассы неслись то справа, то слева, то над кабиной. Я совсем убрал газ, чтобы на малой скорости фашистские истребители не могли идти за мной. Земля уже была почти рядом. И тут я увидел, как еще одна пара пронеслась над моей кабиной. Я дал сектор газа до упора и, выровняв самолет, чуть довернул. Поймав в прицел "фоккера", нажал на гашетки. Трассы из моих пушек и пулеметов быстро нагнали самолет врага. Но, к сожалению, миновали его. Все же "фоккеры" были вынуждены рывком уйти в сторону и вверх.

Впереди и справа несколько столбов черного дыма говорили о том, что еще какие-то самолеты сбиты. Вдруг опять я услышал Васю: "Фоккеры" заходят в хвост!" Резко дав правую ногу, я направил самолет еще ниже к земле. Трассы зеленой молнией сверкнули возле самой кабины. Самолет дернулся, и я тут же увидел две рваных пробоины на левом крыле. Но ничего страшного более не произошло. На высоте пяти - семи метров я выровнял самолет и помчался над верхушками деревьев. Длинная очередь Васиного пулемета застучала сзади. А потом я услышал восторженный крик Вениченко:

- Ура! Подбил гада! Смотри, командир, вон пошел вперед!

Я на мгновение поднял глаза и увидел, как, обгоняя нас, шли вверх два "фоккера" и за одним из них тянулся черный шлейф дыма. На бреющем полете на высоте 7 - 10 метров нельзя отвлекаться от стремительно набегающей на тебя земли, поэтому досмотреть, куда делся подбитый истребитель, не удалось. Сейчас мы летели над самой землей, а самолет сверху был выкрашен зеленой краской с комуфляжем, можно было рассчитывать, что сверху "фоккеры" его вряд ли увидят. Но на всякий случай я сказал стрелку:

- Молодец, Васька, поздравляю! Смотри, чтобы другой "фоккер" не подкрался, а я начну восстанавливать ориентировку.

Действительно, надо было срочно определить, где мы и куда летим? Над чьей территорией находимся? На компасе было около тридцати градусов. Прежде всего надо было взять курс на свою территорию. А это лучше всего довернуть до девяноста градусов, то есть лететь точно на восток.

Я взглянул на часы. С момента вылета прошло один час семь минут. До цели мы летели около пятидесяти минут. Пока атаковали два раза и уходили от цели, ну, прошло еще минут восемь - десять. Значит, бой с "фоккерами" длился всего минут семь - восемь, а мне показалось, что прошло много времени.

Осмотрелся. Нигде никаких самолетов не было. Чтобы лучше рассмотреть местность, надо набрать хотя бы сто - сто пятьдесят метров высоты. Еще раз предупредив Васю, чтобы он смотрел в оба, я перевел самолет в набор. Едва стрелка высотомера достигла полторы сотни метров, как перед самым носом вновь пронеслось несколько трасс. Я рванул ручку на себя и в сторону. И тут же стал скользить. Стреляли с земли. Оказывается, мы находились в районе фашистской передовой. Набирать высоту у вражеских зенитчиков на виду не было никакого смысла. Уж лучше, прикрываясь складками местности и лесом, уйти бреющим полетом на свою территорию, а уж потом начинать восстанавливать ориентировку.

Прижав самолет к верхушкам деревьев, мы минут десять летели курсом на восток. Затем, набрав высоту метров восемьсот, к своей радости, увидели вдали голубое озеро.

Когда мы сели, то только два самолета из нашей шестерки были на своих стоянках - Садчикова и Сухачева. Минут через пятнадцать прилетел еще один "ил" с несколькими пробоинами. Больше не вернулся никто.

Когда стали известны окончательные результаты этого боя, то оказалось, что на нас напали 32 "фоккера". Было сбито два "ила" и три "яка". Противник потерял восемь "фоккеров", не считая того, что подбил Вася Вениченко. На следующий день группа, ведомая Героем Советского Союза гвардии капитаном Павловым, совершала очередной боевой вылет и была атакована тридцатью двумя ФВ-190. Завязался ожесточенный воздушный бой. А происходил он так.

Выйдя на цель, что находилась в восьми километрах восточнее города Бауска, семь наших штурмовиков были атакованы восемнадцатью вражескими истребителями, которые заходили справа сверху. Тут же стрелок Павлова доложил, что снизу сзади заходят еще четыре пары "фоккеров". А командир полка гвардии подполковник Заклепа, который принимал участие в этом боевом вылете в качестве проверяющего, заметил слева третью группу из шести самолетов, которые заходили под ракурсом две четверти. Капитан Павлов, мгновенно оценив обстановку, приказал группе встать в "оборонительный круг" - это был наиболее выгодный маневр. Наши самолеты образовали круг и по спирали начали снижаться к земле, чтобы не дать возможности гитлеровцам атаковать снизу.

Тактический прием удался. Стрелки и летчики дружным огнем не подпускали близко "фоккеров". Атака первой группы ФВ-190 не принесла успеха врагу. Более того, воздушный стрелок Павлова старший сержант Мамырин сбил одного "фоккера".

Вторая группа немецких истребителей на малой высоте пыталась зайти снизу. Но было уже поздно: благодаря энергичному маневру, наши самолеты снизились настолько, что "фокке-вульфы" не могли уже свободно атаковать снизу, не рискуя врезаться в землю. Лишившись высоты, а значит, и свободы действия, гитлеровцы все же пытались атаковать на малой высоте. И тут летящий по кругу капитан Павлов заметил "фоккера", атакующего впереди идущего "ила". Довернув немного, огнем своих пушек и пулеметов Павлов поджег вражеский истребитель. А старший лейтенант Шахов и его воздушный стрелок старший сержант Ванин сбили по "Фокке-Вульфу-190" каждый.

После первых неудачных попыток атаковать семерку наших "илов" истребители противника перегруппировались и снова бросились на группу Павлова. Их опять встретил плотный, согласованный огонь пушек, пулеметов и даже реактивных снарядов. Разъяренные неудачами и потерей четырех самолетов, гитлеровцы бросились на отважную семерку с разных сторон. Но "ильюшины" грамотно оборонялись, все тянули и тянули к своему аэродрому. Попав под огонь уже наших зениток, "фоккеры" покинули поле боя. Вся семерка приземлилась на свой аэродром. Много было пробоин на самолетах, однако никто из группы не был даже ранен!

Более чем четырехкратное численное превосходство не помогло фашистам. Решающую роль в достижении победы в этом бою сыграли высокая выучка наших летчиков, их чувство локтя в бою, огневая мощь и хорошая броневая защищенность самолета-штурмовика.

Командир 6-го гвардейского Московского полка гвардии подполковник Заклепа, который сам участвовал в этом вылете, докладывая командиру дивизии полковнику Александрову, подчеркнул, что все без исключения летчики и воздушные стрелки сражались самоотверженно. А о ведущем он сказал:

- Преклоняюсь перед искусством гвардии капитана Павлова руководить боем!

На следующий день политотдел 335-й шад выпустил листок-молнию, посвященный воздушному бою группы Героя Советского Союза гвардии капитана Павлова с тридцатью двумя фашистскими истребителями. Во всех полках и эскадрильях дивизии были организованы беседы, выпущены бюллетени и стенгазеты, посвященные этому исключительно тяжелому, но победному бою.

В феврале 1945 года Ивану Фомичу Павлову была вручена вторая медаль "Золотая Звезда".

Такая широкая пропаганда боевого опыта гвардейцев помогла нашим воздушным воинам до конца постигнуть истину, что при хорошей выучке, трезвом рассудке и отваге поистине не так страшен черт, как его малюют!

Через два дня вечером вдоль стоянки наших самолетов был выстроен весь летно-технический состав полка. Комдив перед знаменем полка зачитал приказ и вручил ордена и медали награжденным. Нам с Костей вручили по ордену Красного Знамени. Очередные награды получили и наши боевые друзья Садчиков и Сухачев.

Подвиг Кости Шуравина

16 июля 1944 года. День с самого утра выдался жаркий. Пыльное облако висело над песчаным аэродромом. Уходя на боевое задание, группы очень долго собирались, так как самолеты не могли нормально взлететь один за другим. После взлета очередного самолета следующему приходилось долго ждать, пока хоть немного осядет пыль и появится минимальная видимость, необходимая для взлета. Это отнимало много времени. Крайне затруднена в этих условиях была и посадка.

В такие жаркие дни в кабине "ила" было как в духовке. Раскаленный воздух от перегретого двигателя, закованного в броню, обдавал жаром пилотскую кабину.

Настал черед лететь и четверке из нашей эскадрильи. Ведущий группы был Федор Садчиков, ведомые Володя Сухачев, Костя Шуравин и я.

У меня и у Кости стрелки были назначены в полковой наряд и поэтому нам не с кем было лететь. Чтобы разрешить этот вопрос, мы пошли к майору Бадейникову, который был у нас за командира эскадрильи. Он велел своему стрелку старшине Маслаку лететь с Шуравиным. Мы же с ним пошли к командиру полка, так как послать со мной ему было некого.

Командир полка, никого не найдя, приказал своему стрелку старшине Николаю Забирову лететь со мной. Я пошел к своему самолету, а Забиров задержался со стрелками, которые должны были участвовать в этом полете.

Проверив с Веденеевым готовность машины, я уже начал надевать парашют, когда увидел, что к моему самолету спешат Шуравин с Забировым.

- Слушай, Леня, будь другом, позволь нам слетать с Николаем,- подходя, начал Константин.- Тебе ведь все равно с кем лететь, а мы с Забировым земляки - оба из Казани.

Действительно, мне было совершенно безразлично, кто сейчас полетит со мной, и я "великодушно" согласился.

- Конечно, какой может быть разговор.

Они оба пожали мне руку и довольные побежали к Костиному самолету.

- Сейчас пришлю тебе Маслака! - обернувшись, крикнул Костя и помахал мне рукой.

Старшина Маслак, мужчина раза в два с лишним старше меня, кряхтя и недовольно посапывая, поднялся на крыло моего "ила" и, буркнув что-то нечленораздельное, полез в кабину стрелка.

Минут через двадцать наша четверка была уже в воздухе. В эти дни нас прикрывали Ла-5 из дивизии генерала Василия Сталина. Они быстро догнали нас. На этот раз нам предстояло штурмовать вражескую танковую колонну, двигавшуюся в сторону фронта по одной из дорог Латвии, юго-западнее Даугавпилса.

Едва мы пересекли линию фронта, вражеские зенитки встретили нас плотным заградительным огнем. Маневрируя, вы благополучно преодолели эту зону, углубляясь все дальше на запад.

Опять перед нашими самолетами повисли огромные черные шапки крупнокалиберных разрывов. По всей вероятности, это били дальнобойные орудия из Даугавпилса.

С высоты двух тысяч метров город хорошо просматривался справа от нас. Очевидно, поняв, что мы идем мимо, и послав вдогонку нам еще несколько залпов, вражеские зенитки прекратили огонь.

Чтобы не спугнуть очень подвижную маневренную цель, Федор Садчиков решил применить тактическую хитрость. Ведь что стоит танку свернуть с дороги, перескочить кювет и уйти под прикрытие леса? Поэтому Садчиков повел нас не прямо на цель со стороны фронта, а завел группу далеко на запад в сторону от дороги, по которой двигались танки противника. Затем, потеряв высоту, мы выскочили на указанную дорогу и над лесом пошли параллельно с ней на восток. Через несколько минут я заметил впереди огромное пыльное облако, висящее над дорогой. Сомнений не было - это идет фашистская танковая колонна.

Обычно в то лето гитлеровцы уже не решались днем делать такие перемещения крупных танковых группировок, но тяжелая для них обстановка на фронте вынудила их пойти на это.

Главное было достигнуто - мы обнаружили врага, а он нас пока нет.

Ведущий, увеличив скорость, рванул свой "ил" вверх. Мы последовали за ним. Мы уже были над дорогой, когда гитлеровцы начали тормозить и беспорядочно расползаться во все стороны. Но было уже поздно: из наших люков посыпались на них сотни противотанковых бомб кумулятивного действия, летели им вдогонку эрэсы и бронебойные снаряды наших пушек.

Зенитные установки врага открыли огонь по нашим самолетам. Эрликоновские трассы исполосовали небо. Красными шариками с разных сторон к нам неслись снаряды МЗА и танковых пушек.

Выходя из первой атаки, я оглянулся и увидел на земле несколько пожаров. Значит, наши бомбы не пролетели мимо!

При повторной атаке каждый выбирал цель самостоятельно. Я заметил впереди на повороте несколько автомашин и автоцистерну, а между ними стояли три танка. Лучшего объекта для атаки даже представить трудно! Жаль, что все бомболюки пусты. Но ничего, если поджечь цистерну с горючим, то достанется и всем вокруг!

Только я довернул самолет и стал прицеливаться, как вдруг услышал в наушниках голос: "Прощайте, ребята! За Родину!"

Оглянувшись, я увидел, что правее и чуть выше меня пикировал горящий "ил"! Не падал, а именно пикировал, оставляя за собой густой черный след дыма. Вот он немного развернулся и, направив свой нос на скопление вражеской техники у поворота дороги, открыл огонь из пушек а пулеметов. И так, стреляя до последней секунды, "ил", как огромный снаряд, сметая все на своем пути, в стремительном последнем полете врезался в фашистские танки, автомашины и цистерну. От мощного взрыва подбросило даже мой самолет. А там внизу все смешалось в огненном вихре.

Кто так мужественно, героически завершил свой короткий жизненный и ратный путь?

Я выровнял самолет и огляделся. Два "ила" были недалеко от меня. Вражеские зенитчики, потрясенные увиденным, на какое-то время даже прекратили огонь. Вокруг нас не рвались снаряды, не проносились зловещие трассы.

И тут в наушниках прозвучал голос Садчикова: "Ребята, за Костю Шуравина по фашистским гадам, огонь!" И его самолет первым ринулся в атаку. "Шуравин?!" Острая боль пронзила сердце. Так, значит, это Костя! Мы с Володей Сухачевым последовали за ведущим, обрушив на фашистские танки огонь своих пушек и пулеметов, как бы салютуя воинскому подвигу нашего друга Кости Шуравина и его земляка Николая Забирова! От нашего огня на дороге запылало еще несколько вражеских машин.

Фашистские зенитчики, опомнясь, снова открыли огонь. В наушниках раздалась команда ведущего:

- Внимание! Всем домой!

Прижимаясь к верхушкам деревьев, мы покидали поле жестокого боя. На душе было такое чувство, будто что-то оборвалось внутри, словно каждый из нас оставил на месте гибели наших боевых друзей частицу своего сердца. Они ушли от нас в бессмертие.

Костя, Костя! А ведь только позавчера нам с тобой вручили новенькие карточки кандидатов в члены партии. И ты так радовался этому событию! Не знаю, что ты думал в последние секунды своей жизни, но своим подвигом ты доказал, что больше всего любил свою Родину, свой народ! И уж, конечно, ты совсем не думал о славе.

Направляя самолет своею собственной рукой в гущу врагов, ты даже не забыл попрощаться с нами. Ты был настоящим летчиком, патриотом, настоящим другом. Мы не забудем тебя и твой героический подвиг до последних дней своих, дорогой наш Костя Шуравин!

К аэродрому три самолета подошли крыло в крыло, в четком строю, как на параде, мастерством и строгостью полета подчеркивая скорбную торжественность происходящего. Достигнув центра аэродрома, мы по команде ведущего, в нарушение всех правил, дали залп из пушек и пулеметов, отдавая последнюю воинскую почесть своим погибшим друзьям. Хотя у нас это и не было заведено, но все, кто был на аэродроме, поняли, что кто-то геройски погиб из нашей четверки.

Только на запад!

Преодолевая ожесточенные контратаки немецко-фашистских войск, советские войска продвигались вперед.

Наша 335-я Краснознаменная Витебская штурмовая авиационная дивизия перелетела дальше на запад, на полевой аэродром под Бейнарочаем. В первые дни батальон аэродромного обслуживания не успевал подвозить наземными средствами горючее и боеприпасы. Чтобы не срывать нашу боевую работу, командование 3-й воздушной армии выделило для переброски горючего и боеприпасов транспортные самолеты Ли-2 и Си-47. Наша боевая работа не прекращалась ни на один день.

Коварный враг прибегал ко всяким уловкам, хитростям, а порою и подлости. Так было и на этот раз. В районе Елгавы появился неприятельский бронепоезд, своим мощным огнем очень мешавший продвижению наших наземных войск к железной дороге Шяуляй - Рига. Наземное командование срочно обратилось за помощью к штурмовикам.

Найти и уничтожить фашистский бронепоезд - такое задание получила эскадрилья капитана Денисова, уже имевшая некоторый опыт.

Комэск повел шестерку "илов" в указанный наземной разведкой район. На одном из железнодорожных перегонов группа штурмовиков обнаружила вражеский эшелон с военной техникой, идущий по направлению к Шяуляю, и атаковала его. Несколько вагонов загорелось. Денисов приказал больше боеприпасы не расходовать, ведь основное задание - уничтожить бронепоезд. Шестерка продолжила полет вдоль железной дороги. Недалеко от станции Елгава Денисов заметил поезд с нарисованными на вагонах красными крестами. Комэск приказал санитарный эшелон не трогать. А бронепоезда так и не обнаружили. Пришлось вернуться на аэродром. Не нашла группа Денисова бронепоезд и на другой день, зато летчики снова видели санитарный поезд. Командир дивизии полковник Александров высказал предположение:

- А не маскируется ли бронепоезд под санитарный?

Когда командование наземных войск в третий раз сообщило в штаб нашей дивизии о сильных огневых налетах вражеского бронепоезда, группу Денисова послали в третий раз с заданием как следует "прощупать" санитарный поезд, если он опять будет обнаружен в районе наступления наших войск.

Штурмовики отыскали санитарный поезд, и ведущий приказал:

- Имитируем атаку, но огня не открываем!

Денисов с разворота первым пошел на снижение. Когда его самолет был уже на высоте четырехсот метров, "санитарный" открыл по нему ураганный зенитный огонь. Удачно сманеврировав, комэск скомандовал:

- По вражескому бронепоезду, огонь! - и первым выпустил реактивные снаряды в цель.

Штурмовики сделали четыре захода и разбомбили замаскированный фашистский бронепоезд! Подлость фашистам не помогла.

Разнообразные задачи ставило командование перед нами - от штурмовки переднего края обороны врага до налетов на его военно-морские базы и порты. Где фашистская артиллерия мешала продвижению наших войск, там появлялись "илы" и штурмовали артиллерийско-минометные позиции врага. Если гитлеровское командование бросало в контратаки танки, наши штурмовики обрушивались на их головы. Когда разведка доносила, что по железной дороге или шоссе подбрасываются днем подкрепления, наши летчики наносили штурмовые удары по эшелонам и автоколоннам врага.

"Горбатые" труженики войны несли на своих крыльях основную тяжесть дневной воздушной войны.

Недаром фашисты так ненавидели и боялись наших штурмовиков, прозвав их "Черная смерть"!

А война не делает перерывов. Она идет, не останавливаясь, лютует ли мороз или жара томит солдата, иль хлещет дождик проливной...

Война-то не стоит, а вот наша боевая работа остановилась. Дожди и туманы приковали самолеты и нас к аэродрому. Воспользовавшись отсутствием нашей штурмовой авиации, гитлеровцы тут же предприняли контратаку в районе Приекуле - Салдус. Они кинули в бой танки, штурмовые орудия, механизированную пехоту и, не маскируясь, двинулись на позиции наших войск.

Без авиации нашим наземным войскам пришлось довольно туго, и они потребовали поддержки у штурмовиков.

Несмотря на дожди и туманы, эскадрильи полка поочередно несли боевое дежурство. В данном случае дежурила четверка из эскадрильи капитана Миронова.

Получив задание, мироновская четверка запустила моторы. Через несколько минут "илы", разбрызгивая лужи, порулили на старт. Получив разрешение на взлет, штурмовик надрывно, на форсаже, гудя мотором, с трудом разбегался, скрываясь в тучах брызг, и, оторвавшись от земли, тут же исчезал в белесо-мутной пелене. Вся четверка взлетела благополучно. Низкая высота полета, пересеченный рельеф местности резко сокращали дальность радиосвязи...

Около КП полка собрались летчики и техсостав. Все тревожились - сможет ли четверка в таком тумане найти цель? А если погода еще более ухудшится? Тогда ведь и свой аэродром, пожалуй, не найдут...

Время неумолимо близилось к тому сроку, когда ожидание будет напрасным. Горючего на самолетах оставалось уже менее чем на двадцать минут полета, а от капитана Миронова не поступило ни одной радиограммы. Где его четверка? Что с ней?

Радисты, командир полка с напряженным вниманием склонились к аэродромной рации, стараясь среди треска и помех различить голос Миронова.

Наконец, в динамике прозвучали едва различимые позывные ведущего группы. Командир полка тотчас же сообщил ему, что туман над аэродромом усилился и, чтобы облегчить группе поиск аэродрома, со стороны захода на посадку будет зажжена черная дымовая шашка, а финишер станет непрерывно пускать зеленые и красные ракеты. - Внимание! - раздался в динамике голое Миронова.- Всем держаться в правом пеленге, не отрываться. Каждого на посадку завожу сам. Я сажусь последним,- предупредил Миронов своих ведомых...

Едва коснувшись колесами грунта, самолеты скрывались в плотном тумане... Когда Миронов, зарулив на свою стоянку, выключил мотор, над аэродромом воцарилась тишина. Не верилось даже, что в такую погоду кто-то летал и только-только вернулся с боевого задания...

Прилетевшие летчики и воздушные стрелки веселой гурьбой отправились на КП. Когда удачно завершено трудное дело, у людей всегда бывает замечательное, приподнятое настроение.

Капитан Миронов доложил командиру полка, что на подходе к цели облачность поднялась до ста метров. Враг не ожидал налета в такую погоду, поэтому никакой противовоздушной обороны не организовал. Штурмовики с малой высоты били по бронетранспортерам, танкам, мотопехоте без промаха! Когда, отработав, четверка проходила над нашими позициями, бойцы от радости бросали вверх пилотки и приветственно махали руками.

За отвагу и умелые действия в сложных метеорологических условиях командир дивизии объявил участникам боевого вылета благодарность и приказал вручить на память фотопланшеты с запечатленными на них результатами их боевых действий в сегодняшнем полете. К каждому снимку приклеили фотокарточки участников этого трудного боевого вылета.

А через четыре дня на долю капитана Миронова выпало еще одно тяжкое испытание.

Группа штурмовиков, которую вел капитан, успешно завершила атаку противника. Командир зашел еще раз на объект атаки, чтобы сфотографировать результаты штурмовки. Он уже закончил съемку, как вдруг самолет подбросило взрывной волной и от прямого попадания снаряда загорелось крыло. Пламя ползло по обшивке, подбираясь к кабине. Летчик перевел самолет в пике, пытаясь сбить пламя встречным потоком воздуха. Но тщетно - пожар не утихал. Прыгать с парашютом? Но ведь внизу враги, которых он только что штурмовал. И Миронов из последних сил тянул к линии фронта. Сколько надо иметь мужества, выдержки, чтобы, не теряя присутствия духа, пилотировать объятый пламенем самолет!

Рядом летят друзья, но чем они могут помочь в данном случае своему командиру? Самолет комэска, как горящий факел, несется над лесом.

- Идите домой! - приказал ведомым по радио Миронов. Он отодвинул фонарь своей кабины - пламя обожгло лицо.

- Прыгай немедленно! - приказал он своему стрелку, а потом с большим трудом летчик перевалился за борт кабины и по горящему центроплану соскользнул в бездну. Над головой вскипел белый купол парашюта. Горящий штурмовик, оставляя густой черный шлейф дыма, несся навстречу лесу. Спустя полминуты, он врезался в землю и взорвался.

Приземлившись, летчик и стрелок тотчас же углубились в чащу леса. Фашисты организовали погоню, но вскоре сбились со следа и прекратили преследование. Через три дня комэск со своим стрелком были уже в своем родном полку.

Это произошло на семьдесят шестом боевом вылете Миронова. До конца войны отважный комэск еще шестьдесят восемь раз водил свою эскадрилью на штурмовку вражеской техники и живой силы, с каждым боевым вылетом приближая час Победы.

В районе Резекне фашисты отчаянно сопротивлялись. Несколько дней мы летали по одним и тем же целям. Мощный заслон противозенитных средств прикрывал оборону врага. За эти дни из полка не вернулось домой несколько экипажей...

Самый памятный вылет

Этот памятный для меня на всю жизнь вылет начался так же обычно, как и все другие. Начинались они все одинаково с получения задания, а потом с команды: "По самолетам!" А вот кончались по-разному даже тогда, когда все самолеты возвращались домой. Каждый боевой вылет штурмовика - это бой, а одинаковых боев не бывает. Поэтому каждый очередной боевой вылет не может быть копией предшествующего.

На этот раз нам дали задание штурмовать вражеские артиллерийские позиции всего в нескольких километрах от передовой. На нашей карте цель выглядела довольно безобидно: опушка леса, обозначенная крестиком, нанесенным красным карандашом.

Как всегда, едва мы успели пересечь линию фронта, гитлеровские зенитки встретили нас "салютом". В большинстве случаев он был непродолжительным - мы уходили дальше в тыл противника, где нам "салютовали" уже другие зенитки. Сейчас же зенитная артиллерия переднего края противника будет бить по нашим "илам" не переставая до окончания нашей работы.

Вон внизу опушка леса - точно такая же, как на карте в моем планшете, только чуть побольше и на ней, разумеется, нет красного крестика. Ведущий, напомнив по радио, что делаем два захода, с левым разворотом, начал пикировать на цель. Мы по очереди пошли за ним. Вражеские зенитки добросовестно продолжали свой "салют". Трассы мелькали со всех сторон. Совсем рядом блеснули красные молнии. Продолжая разворот, я перевел машину в пике. Вот она, опушка. Теперь и на ней есть крест, только не красный, а черный - перекрестие прицела. Нажимаю на гашетки. Самолет бьет дрожь от работы пушек и пулеметов. Земля стремительно приближается. Сказочно быстро растут все земные предметы. Вдруг немного правее отчетливо различаю огневую позицию. Чуть довернув, я пустил туда реактивные снаряды. Высоты уже осталось метров триста. Пора выводить. Чуть тяну ручку на себя и нажимаю кнопку бомбосбрасывателя. Меня прижимает к сиденью - самолет взмывает вверх. Сектор наддува дан до упора. Надо набрать высоту для второго захода. Зенитки усердно продолжают свою работу.

Вдруг мотор дал один, другой перебои, что-то заскрежетало, самолет задрожал. Я отжал ручку и тут увидел, что винт не вращается. Он замер на месте! Но ведь винт не может остановиться, когда машина в воздухе! Пусть даже мотор не работает, но винт будет вращаться от встречного потока воздуха. Значит, мотор заклинило. Что делать?! Бросил взгляд на высотомер - 700 метров. Парашют? Высоты хватит. Но внизу враги! Раздумывать некогда. Быстро вращаю триммер на планирование. Высота катастрофически убывает. "Чтобы победить, надо выжить!" Чуть доворачиваю, чтобы под прямым углом идти на свою территорию. Становится ясно, что придется садиться на лес. Зато это наша территория! Высоты осталось 200 метров с небольшим. Надо предупредить стрелка. СПУ переключаю на переговор:

- Вася, садимся на лес, прижмись спиной.

Мысль работает четко и быстро. Пожарный кран! Зажигание! Хотя ни к чему: мотор стоит. Да, щитки. Всего километров на пятнадцать будет меньше скорость. Рычаг от себя!

Самолет как бы вспух. Вот уже и лес бежит навстречу. Хоть бы какая-нибудь полянка. Нет. Лес ровный, высокий. Он впереди кончается, но далеко. Высоты нет. Все, пора выравнивать. А верхушки удивительно ровные, как трава на лугу. Если бы это был луг! Верхушки мелькают совсем рядом. Надо их принимать за землю. Беру триммер на себя, как на посадку. И еще больше, а то самолет пойдет носом к земле, а это плохо. Тяну ручку на себя. Сейчас. Вот сейчас... Первые верхушки ударили по щиткам. Я дернул ручку на себя что было силы обеими руками. Горизонт пропал. Что-то затрещало, закрутилось, и все куда-то провалилось во тьму...

Издалека доносится какой-то противный воющий звук, как будто воет на высокой ноте сирена или мотор пошел вразнос при раскрутке винта. Пылает багряный закат во все небо, переливаясь зелеными и желтыми всполохами. Почему? Откуда такое страшное пламя? А-а... это же горят наши села... наши города... деревни... Проклятые фашисты! Черный, как сажа, дым застилает все вокруг... нечем дышать... Надо бежать, но кругом такая чернота, что не видно ни зги... Какой дурак в леденцы насыпал соль?.. Через какую-то щель пробивается дневной свет. Значит, сейчас день. Но почему же здесь так темно? Что это за подземелье? Как я сюда попал? Вдруг яркий свет ударил в глаза, как будто сдернули темную тяжелую штору. Высоко в синем небе с белыми облаками плывут зеленые верхушки деревьев, перебирая листочками, как плавничками. Впереди какой-то странный лесной коридор. Постепенно возвышаясь и расширяясь, он уходит в небо. А недалеко, слева, нагромождение сломанных, поваленных деревьев и груда каких-то обломков. Чуть поодаль на одном из них алеет большая звезда. Значит это наши... Да это же обломки моего самолета! Вон мотор с кабиной. Чуть подальше валяется фюзеляж. А еще дальше обломки крыла! Сразу все воскресло в памяти. Значит, мы приземлились "благополучно".

Но почему я не в кабине? Где Вениченко? Кабина его пуста. Может быть, он на полу кабины. Надо помочь ему. Приподнимаюсь, и тут же лес, земля, небо все завертелось и рухнуло куда-то. Открываю глаза - все на месте. Ничего. Это просто кружится голова. Сейчас это пройдет. Провожу рукой по лицу. Вся рука в крови. Во рту сладковато-соленый вкус, как будто в самом деле соленых леденцов в рот напихали. Выплевываю их на ладонь и с удивлением вижу обломки своих зубов - результат удара о приборную доску. Шевелю руками и ногами - целы. Так, где мой пистолет? Ага, вот он, надо снять с предохранителя. Теперь все в порядке. Вставать не буду, а ползком доберусь до самолета и поищу Васю. И голова кружиться не будет, да и ползком не так заметно.

Перевалившись на живот, я пополз к обломкам самолета. Сильно болит грудь. Не успел я проползти и половины небольшого расстояния до обломков "ила", как кто-то схватил меня сзади за плечо. "Враги!" - молнией пронеслось в мозгу. Сжав пистолет, я перевернулся на спину. Надо мной стояли Вениченко и еще два наших солдата.

Вася наклонился, что-то говорил. Он беззвучно шевелил губами. Я почему-то ничего не слышал, что он говорит. Его голос доносился откуда-то издалека нечленораздельным бульканьем. "Что это происходит с Васей?" - подумал я. Но тут он что-то сказал солдатам, и они стали укладывать меня на плащ-палатку.

"Так, значит, это не с Васей, а со мной что-то неладно",- понял я.

Втроем они подняли плащ-палатку. Небо с облаками и верхушки деревьев опять закачались, закружились, и я снова куда-то провалился...

Через неделю с попутным Ли-2 меня отправили в Москву, в Центральный авиационный госпиталь, что находился в Сокольниках.

Прошло три месяца, и вот - медкомиссия. Какой пилот не волнуется перед этой бессердечной фемидой. Это лишь она может решить, быть или не быть тебе после ранения летчиком. Позади один кабинет, второй, третий... Что там пишут врачи? Ничего не известно. Они молчаливы, строги и бесстрастны. Ничего не прочтешь в их холодном взгляде. А спрашивать и не пытайся. В лучшем случае услышишь: "Комиссия решит"...

Вот последняя дверь, за которой решается твоя судьба. Там уже не осматривают, ни о чем не спрашивают, иногда даже не вызывают. Все сейчас решают бумажки, в которых написаны заключения врачей.

Летчики, которые проявляют в воздухе чудеса героизма, которым не страшны ни стихия, ни враги, здесь дрожат, как маленькие дети перед прививкой.

Наконец сестра выносит приговоры. Все вскакивают и бросаются к ней. Получив свой приговор, одни, удовлетворенные, уходят с улыбкой, другие разочарованно опускаются на стул.

- Ладыгин,- выкрикивает сестра и протягивает мне заключение. Я смотрю ей в глаза, пытаясь в них что-нибудь разгадать. Но она занята, ей некогда. Она уже выкрикивает следующего. Какое-то предчувствие мешает мне сразу заглянуть в последнюю строчку. Я отхожу к окну, подальше от всех, и с волнением начинаю читать с верхней строчки. Но глаза невольно скользят к нижним. Спешу скорее узнать свою судьбу. И я читаю: "Годен с ограничением. Полеты разрешены только на легкомоторной авиации"...

Из открытого окна потянуло сквозняком. Я глубоко вздохнул несколько раз, чувствуя приступ удушья.

Идти к главному врачу было бесполезно. Я вышел из здания госпиталя и пошел по Лучевой просеке Сокольнического парка. Моросил мелкий ноябрьский дождик, на душе было муторно. Вся жизнь, как мне казалось, теперь должна поломаться. Прощай, "горбатый Илюша". Прощайте, мои верные друзья. Прощай, мой родной полк... Вообще-то я еще должен поехать туда. Не могут же меня сразу отсюда отправить к месту нового назначения! Так что я еще увижу своих друзей: и Володю Сухачева, и Федю Садчикова, и Васю Вениченко, и весь свой экипаж. Хотя он, наверное, уже не мой. А что если... Да нет, это невозможно. А почему, собственно, невозможно? Приеду, предъявлю командировочное предписание и все. А это ужасное заключение комиссии никому не покажу. Как будто его никогда и не было...

Сразу на душе стало веселее, и жизнь моя уже не казалась мне пропащей. Свернув цигарку, я с наслаждением затянулся. А что если прямо сейчас взять и сжечь эту злополучную бумажонку?.. Нет, пока я не получу проездных документов, она еще может потребоваться. Пусть полежит в кармане.

Когда через день я получал проездные документы, которые предписывали явиться в свою часть, мне вручили и пакет с сургучной печатью, где были документы с историей моего пребывания в госпитале. Там было и заключение комиссии. Мои расчеты на то, что одна уничтоженная бумажка поправит мою судьбу, оказались наивными...

Пассажирский поезд довез меня до Смоленска. Дальше надо было добираться на попутных эшелонах.

Несколько часов я простоял у окошечка военного коменданта станции. За время моего дежурства появилось несколько ребят и в летной форме. Мы разговорились. Оказалось, что троим из них нужно пробираться почти туда же, куда и мне. Мы, конечно, тут же решили ехать вместе. Оставив одного "сторожить" коменданта, мы решили пойти посмотреть город. Когда еще удастся побывать?

Смоленск предстал перед нами в потрясающе скорбном виде. Сколько мы ни ходили, мы не увидели ни одного целого дома. Руины, обгорелые закопченные стены без окон и перекрытий с пробоинами от снарядов и щербинами от пуль и осколков. И опять руины. Люди ютились в подвалах, в тут же выкопанных землянках и в наспех залатанных домах. Весь город пропах военной гарью.

Но несмотря ни на что люди жили и трудились не покладая рук. Десятки эшелонов шли на фронт и с фронта. Работали вовсю мастерские по ремонту танков и другой военной техники, хотя все заводы были разрушены врагом. Голодающие люди работали, не зная отдыха, стараясь быстрее восстановить нужные фронту заводы и мастерские.

Вернувшись на станцию, мы поняли, что если будем надеяться на коменданта, то можем просидеть тут не одни сутки. Кто-то посоветовал пойти и самим договориться с охраной эшелона: "Вас, летчиков, запросто возьмут. Ведь на фронт..."

И действительно, когда мы нашли эшелон, шедший в нужном направлении, нам долго уговаривать охрану не пришлось. Поезд как раз должен был отправиться. Сержант - старший охраны - как бы извиняясь, предупредил нас, что печку разжигать нельзя: эшелон с горючим и боеприпасами. Он сам для нас отодвинул дверь, и мы мигом очутились в товарном двухосном вагоне.

Сержант деловито попросил нас пока спрятаться в самый дальний угол на верхние нары, так как перед отправкой может быть проверка. Мы охотно выполнили его наказ. Вскоре поезд дернулся, и мы с радостью услышали размеренный стук колес. Спрыгнув с нар, мы подсели к ребятам. Теперь нам опасаться было некого. Пламя свечи в фонаре вздрагивало на стыках, слабым светом освещая теплушку. У солдат оказался кипяток, мы с удовольствием принялись за ужин. Каждый достал все, что у него было. Я тоже выложил остатки своих съестных припасов. За совместной трапезой мы ближе познакомились. Оказалось, что двое из моих попутчиков летают на истребителях, а третий - на пикирующем бомбардировщике Пе-2. Когда очередь дошла до меня и выяснилось, что я летаю на "илах", один из истребителей, качнув головой, с чувством произнес: "О-о!"

Все участливо смотрели на меня.

Я даже как бы вырос в своих собственных глазах, тем более, что мне уже пошел двадцатый год! Еще бы! Раз нашу работу так расценивают коллеги, авиаторы-истребители и бомбардировщики, то тут было чем гордиться!

Поужинав, мы с удовольствием забрались на нары. Вагон качался, как люлька. Колеса выстукивали свою убаюкивающую дорожную песню, и сладко было засыпать на холодных и жестких нарах.

В Паневежис мы прибыли во второй половине дня. Дальше "наш" эшелон не шел.

Мы дружески расстались с охранниками. Около комендатуры города разлетелись в разные стороны и мои добрые попутчики.

Через два дня я добрался до своего полка. Ребята встретили радостно, но меня мучила мысль, как объяснюсь с начальством. Ведь кроме командировочного предписания у меня не было ни одного документа.

За время моего почти четырехмесячного отсутствия сбили летчика Милашечкина и еще нескольких молодых ребят. Особенно тяжело было слышать, что погиб мой стрелок Вася Вениченко. Последнее время он летал с Володей Сухачевым. В одном из вылетов крупнокалиберный снаряд разорвался рядом с кабиной стрелка. Когда Сухачев приземлился, Вениченко был уже мертв.

На следующий день, когда я вручил свою командировку начальнику строевого отдела, он поздравил меня с возвращением, а потом спросил:

- А где твои медицинские документы?

- Какие? - удивился я.

- Ну, выписка из истории болезни и медкарта с заключением летной медкомиссии. Ты проходил медкомиссию?

- Да, но они мне ничего не дали,- соврал я.- Может быть, они... еще пришлют.

- Ну, ладно, это ерунда,- успокоил меня капитан.- У нас на днях будет своя медкомиссия для всего летного состава дивизии.

У меня чуть ноги не подкосились.

Очевидно, заметив мое состояние, капитан продолжал:

- Да ты присядь, Ладыгин, правды-то в ногах, говорят, нет. Не окреп, видать, после госпиталя.

- Спасибо, товарищ капитан. Я уж и належался и насиделся там. Разрешите идти?

- Ну иди. Только до полетов мы не можем тебя допустить, пока не пройдешь медкомиссию, раз ты приехал без заключения. Ну да не горюй, комиссия будет через три дня. А пока иди отдыхай.

Вот тебе и раз! Выходит, что все мои ухищрения были напрасны? Не успел я разделаться с одной комиссией, а тут еще одна. А может быть, фронтовая медкомиссия будет не такая уж придирчивая?

Настал день, когда все летчики нашей эскадрильи собрались у крыльца дома, в котором расположилась медкомиссия. Ребята шутят, балагурят. А я как ни уговариваю себя не волноваться, ничего не получается.

Чтобы как-то успокоиться, иду сначала в глазной кабинет. Здесь у меня все в порядке. Потом - ухо, горло, нос, где крутят на стуле. Тут тоже вроде все нормально, правда, меня немного почему-то повело после кручения. Хирург посмотрел на мои зубы и еле заметные шрамы на подбородке и переносице, спросил:

- Где это ты, брат, зубы съел?

- Упал,- ответил я.

- Наверное, на девочек загляделся? - пошутил он и сам же рассмеялся.

Собственно, я и не соврал. Ведь действительно упал. Только я не сказал врачу, что упал на лес на подбитом самолете. Кажется, и тут все было благополучно.

Самый "страшный" врач был для меня терапевт. Но начал ко мне придираться невропатолог. И когда я предстал, наконец, перед терапевтом, то сердце мое колотилось где-то возле горла...

И вот решение фронтовой медкомиссии, на которую я возложил все свои надежды.

Когда я выслушал его, мне показалось, что я стою в коридоре Центрального авиационного госпиталя в Сокольниках, до того были похожи оба заключения. Друзья сочувственно смотрели на меня, а я растерянно улыбался. Так мы и расстались.

Я старался успокоить себя тем, что летать на "илах" очень опасно. Ведь много погибло моих товарищей и друзей, что теперь меня уже никто не будет называть "штурмовиком", а будут величать "кукурузником". Но это слабо утешало. Из дивизии медкомиссия забраковала еще двоих. Нас стало трое. Общая беда и, возможно, общая дальнейшая судьба сблизила нас. Раньше я не был знаком с этими ребятами, они были из других полков. Ходили слухи, что якобы нас должны отправить в ночной бомбардировочный полк У-2. Но это куда ни шло. Все-таки воевать. Правда, ночью я никогда еще не летал. Придется проходить переподготовку, а это займет немало времени. А возможно, нас пошлют совсем и не в полк ночных бомбардировщиков, а куда-нибудь в тыл. В общем, мы ходили в ожидании неизбежных теперь для нас перемен. Нет ничего мучительнее неизвестности, когда ты знаешь, что с тобой обязательно должно что-то произойти, но что именно, тебе неведомо. Так мы томились несколько дней. Очень мне было жаль расставаться с друзьями. Наверное, так бывает только в юности. Но что теперь поделаешь, когда здешняя медкомиссия на глазах у всего начальства разжаловала меня. Тут уж никуда не денешься. В последний раз я отпраздновал с моими друзьями их награждения. Старшему лейтенанту Феде Садчикову вручили второй орден Отечественной войны 1-й степени. До этого он был уже награжден двумя орденами Красного Знамени и орденом Отечественной войны 1-й степени.

А Володе Сухачеву вручили второй орден Красного Знамени. Теперь у него было уже три ордена. Я от души радовался за них и всем сердцем желал им дальнейшей удачи и солдатского счастья. Ведь они были самые "старые" мои друзья. Придется ли мне когда-нибудь с ними еще встретиться?

На следующий день пришел посыльный и сообщил, что младшего лейтенанта Ладыгина вызывают в штаб дивизии.

"Ну вот и решилась моя судьба,- подумал я.- Интересно, что еще она мне уготовила?"

Надраив сапоги и пуговицы, подшив свежий подворотничок, я впервые направился в штаб дивизии.

Недалеко от дома, где располагался штаб, я столкнулся с командиром дивизии Александровым. От неожиданности, конечно, немного растерялся.

- Здравия желаю, товарищ полковник! - вырвалось у меня по старой привычке. А ведь комдив, говорили, еще на ноябрьские праздники получил генерала, вспомнил я.

Погон не было видно, комдив был в летной куртке.

- Простите, товарищ генерал,- сгорая от стыда, извинился я.

- Ничего. Я еще сам, между нами говоря, не привык,- улыбнулся он. От его доверительного тона мне сразу стало легче на душе.

- Поздравляю вас с присвоением генеральского звания!

- Спасибо, Ладыгин.

Генерал протянул мне свою руку, и я крепко пожал его крупную ладонь.

- Мы тут посоветовались и решили не отправлять тебя в полк У-2. Полетаешь пока в звене управления нашей дивизии. Будешь, так сказать, моим шефпилотом. Иди в штаб, там тебе расскажут все остальное.

Генерал сел на "виллис" и укатил. Ошарашенный таким неожиданным сообщением, я стоял и не знал, радоваться мне или огорчаться. С одной стороны, летать на У-2 на виду у всех ребят не очень-то приятно. С другой же выходило, что уезжать мне никуда не надо, и все мои друзья будут рядом со мною, вернее, я буду рядом с ними.

В этот же день я перенес свой фанерный чемоданчик на "новую квартиру", в дом, где жил пилот звена управления лейтенант Михаил Цветков.

Миша был лет на пять старше меня, невысокого роста, с покладистым, веселым характером. В звене управления и штабе его любили за общительность и простоту.

На следующий же день инспектор дивизии по технике пилотирования майор Лобзуков вызвал меня к себе и спросил:

- Когда последний раз, Ладыгин, держался за ручку?

- Когда выравнивал подбитый "ил" над лесом, товарищ майор. Четыре месяца назад...

- А не боишься теперь летать?

- Нет. Не боюсь,- ответил я.

Не было в дивизии ни одного летчика, который бы не знал майора Лобзукова, этого светловолосого, веселого, широкоплечего, рослого, русского человека. И не только потому, что он был для каждого из летчиков "самым большим" начальником (инспектором по технике пилотирования!), но знали и любили его за мастерство, смелость и удаль. Все летчики без исключения с восхищением и хорошей завистью глядели в небо, когда иной раз "выдавал гастроли" Лобзуков. Майор творил чудеса. Послушный его волшебству тяжеловатый "ил" выделывал все фигуры высшего пилотажа, включая штопор, иммельман и бочку. "Гастроли" в воздухе инспектор дивизии по технике пилотирования давал не ради ухарства и показухи: вот, мол, смотрите, какой я! Своим мастерством Лобзуков вселял уверенность в летный состав, что в руках у них грозная, маневренная, прекрасная машина, надо только овладеть ею до конца и тогда можно на ней поспорить с врагом и в воздушном бою.

- Ну, хорошо,- майор улыбнулся.- Пойдем, сейчас посмотрим, не разучился ли ты за четыре месяца с гаком летать?

- Но на У-2, товарищ майор, я не летал с сорок первого. Только в аэроклубе.

- Ничего. Сейчас дам несколько провозных. Сразу вспомнишь.

Погода была пасмурная. Шел редкий снег. На краю аэродрома стояли три дивизионных У-2. После бронированных "илов" эти малютки казались игрушечными.

Поскольку других полетов не было, Лобзуков взлетел против ветра почти поперек аэродрома. Для самолета на лыжах не требовалось укатанной полосы. Сделав небольшой круг, мы опустились недалеко от дома, стоявшего на краю аэродрома.

- Ну как, вспомнил? Или еще показать? - без тени упрека, просто спросил майор.

И я, не стесняясь, сказал:

- Еще бы один полетик, а потом уж сам попробую.

Через несколько полетов майор вылез из задней кабины и остался на земле, а я летал один и наслаждался. После четырехмесячного перерыва опять самому поднимать в воздух машину, пусть даже У-2,- ни с чем не сравнимое удовольствие.

Так, из летчика-штурмовика я превратился в пилота звена управления. Полезного для меня в этой должности было то, что, летая на "илах" строем, нам почти не приходилось самим вести ориентировку (все делал за нас ведущий: он впереди, а мы - за ним). Здесь же я летал один и должен был сам следить за точностью своего полета. Это была неплохая тренировка в штурманской подготовке.

Снова в соколиной семье

Хотя я и служил в управлении дивизии, но Новый год встречал в полку со своими друзьями. Все они, и Федя Садчиков, и Володя Сухачев, и Коля Дрозд, не считали меня чужим. Их дружба помогала мне легче переносить ту неудачу, которая свалилась на меня. Они так относились ко мне, будто я и не уходил из эскадрильи.

Новогодняя ночь выдалась по-русски морозной. Снег смачно хрустел под нашими унтами, а вокруг луны был огромный ореол. Иней плавно кружился в воздухе, искрясь серебряными блестками в лунном свете.

Больше всего нам хотелось, чтобы Новый, 1945 год был годом нашей окончательной победы над проклятым врагом.

Наши пожелания сбывались. Вскоре после Нового года мы перелетели в Восточную Пруссию, в местечко Заалау. Все для нас здесь было ново и чуждо. Мрачные серые дома с черепичными островерхими крышами. Кирхи со стреловидными готическими окнами и шпилями. Даже сам воздух был пропитан какими-то своеобразными незнакомыми запахами. Местных жителей почти не было. Населенные пункты были мертвыми. Дома стояли пустые с брошенной утварью.

23 февраля, вечером мы пришли в клуб, расположенный в кирке, на торжественное собрание и были приятно удивлены, увидя на стене во всю ее ширину не библейские сюжеты, а "ил", врезающийся в скопление вражеской техники, и портреты Кости Шуравина и Николая Забирова. Наш комдив генерал Александров зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении званий Героя Советского Союза нескольким летчикам нашей дивизии. В их числе был и наш друг, комэск Федя Садчиков. На следующий день мы провожали своих героев в Москву за получением высоких наград Родины.

В самом начале марта мимо нашего аэродрома, растянувшись на несколько километров, шла колонна пленных гитлеровцев. Мы с Мишей Цветковым подошли к дороге, чтобы поближе рассмотреть бывших солдат вермахта. С воздуха их было почти не видно. По возрасту это была довольно уже разношерстная публика: юнцы лет семнадцати и пожилые мужчины лет за пятьдесят.

Несколько пленных подошли к нам и почти хором затараторили:

- Битте айн цигареттен!

В это время на аэродроме стали взлетать "илы". Они должны были идти на штурмовку врага. Пленные притихли, наблюдая за взлетающими штурмовиками. Они, очевидно, понимали, что кому-то из их соотечественников, кто еще не сложил оружия, сейчас крепко достанется. Вдруг кто-то бросил какую-то реплику, и стоявшие рядом засмеялись. Им можно было сейчас смеяться. Им эти "илы" теперь были не страшны.

К началу марта советские войска стояли уже под стенами Кенигсберга. Пришел приказ нашей дивизии передислоцироваться почти к самой линии фронта на стационарный, с бетонными взлетными полосами и рулежными дорожками, бывший немецкий военный аэродром Витенберг. Вскоре все полки дивизии улетели из Заалау. Перебазировался и штаб дивизии. Опустело местечко. Затих аэродром. Всего три неисправных самолета остались на земле. Через несколько дней техники доложили, что ремонт самолетов закончен. Нам с майором Лобзуковым предстояло перегнать их в Витенберг.

Утром следующего дня мы вместе пошли на аэродром. Техники доложили, что самолеты к полету готовы. Майор стоял в нерешительности. Он в который уже раз поглядел на небо. Черные тучи тяжело плыли над аэродромом, над местечком, цепляясь за шпиль кирхи.

Лобзуков посмотрел на меня и нахмурился.

- Пойдем-ка, брат, на "метео" погадаем, что день грядущий нам готовит? пошутил он.

На метеостанции долго запрашивали Витенберг, соседей, но те так ничего вразумительного нам и не ответили.

Вдруг в комнате сразу потемнело. За окном бушевал буран. Все исчезло в снежном вихре. А минут через пятнадцать опять сияло солнце. Метеорологи только руками развели.

По дороге домой нам встретился полковник Пинес - начальник штаба дивизии.

- Вы все еще не улетели? раздраженно спросил он.

- Погода, товарищ полковник, подводит,- ответил Лобзуков.

- Погода, погода,- глядя на яркое солнце, процедил полковник.- Тут лететь-то всего двадцать минут, а вы будете сидеть, неделю погоды ждать! сказал он и пошел дальше.

- Ну, что будем делать, товарищ майор? - спросил я. Лобзуков посмотрел вслед полковнику.

- А-а, подождем часок, потом пообедаем, а там видно будет.

Часа через полтора я зашел к Лобзукову.

- Ну, что, товарищ майор, полетим? Майор посмотрел в окно.

- Видимость километра полтора,- отметил он как бы про себя.- Ты обедал? Нет? Иди, Ладыгин, обедай и приходи на аэродром. А я зайду на метео. Если увидишь, что я взлетел, лети и ты.

Так мы и поступили. Я сидел в кабине и прогревал мотор. Лобзуков взлетел и, не делая круга над аэродромом, прямо взял курс на Витенберг. Наступила моя очередь.

Но только я вырулил на старт, как налетел снежный буран, и все потонуло в белом вихре. Но не прошло и пяти минут, как вихрь унесся на юг.

Взлетев, я сделал круг над аэродромом. Облачность была сплошной и низкой. Взяв курс 265 градусов, я пошел на Витенберг на высоте 30 метров. Через пять минут полета снежный шквал налетел с севера, и все растворилось в белой мгле. Я напряженно вглядывался вниз, прямо под собой, стараясь определить высоту и положение своего самолета. На счастье, я различил под собой какие-то постройки, и это помогло мне определить, что самолет идет на высоте метров 20 - 25. Промелькнул изгиб речки. Я взял планшет на колени. Изгиб проходил по линии маршрута. Сейчас должен быть лес.

Я чуть-чуть потянул ручку на себя. И тут же кромка леса промелькнула под крылом. Вести самолет стало легче - внизу, метрах в 15, темнел лес. Скоро должен быть населенный пункт. Я проверил курс и чуть довернул вправо. Под крылом замелькали домики. Иду верно. Промелькнула дорога... И вдруг! Вижу прямо передо мной стена леса чернеет. Дернул ручку на себя и дал полный газ. Чуть не зацепив верхушки деревьев крылом, самолет помчался над лесом. Где-то недалеко должна быть высоковольтная линия... Тяну ручку на себя. Проскакиваю шоссейку и... вижу под собой еловые ветки, натыканные через ровные промежутки... Так ведь это обозначена укатанная взлетно-посадочная полоса.

Сердце радостно застучало. Ура! Это аэродром Витенберг!

Снова тяну ручку на себя - на аэродроме высокие строения в четыре этажа. Вот они замелькали внизу. Становлюсь в круг. На мое счастье, снег пошел реже. Стала видна и утыканная елочками посадочная полоса. Смотрю, черный флажок воткнут у начала полосы, а посадочное "Т" все засыпано снегом - и намека не видать. И ни одной живой души. Скорее на посадку, а то вдруг опять снег повалит гуще! Заруливаю на стоянку и только тут встречаю живого человека механика. Он показывает мне, как поставить самолет. Выключаю мотор и первым делом спрашиваю:

- Майор Лобзуков прилетел?

- Нет,- говорит,- никто не прилетал,- а сам удивляется, как это я в такую погоду добрался сюда.

Вылез я из самолета, снял парашют и бегом на КП, на второй этаж - прямо к генералу. Доложил я ему, что Лобзуков раньше меня минут на пять вылетел... Не дослушал меня генерал и в сердцах начал ругать за то, что мы в такую погоду вылетели. Звонил он с полчаса по всем близлежащим аэродромам. Нигде нет Лобзукова.

Вдруг раскрылась дверь, и вбежал шофер с бензозаправщика и говорит, что в нескольких километрах в поле разбился самолет...

- Показывай где,- генерал выскочил из комнаты,- сел на "виллис" и укатил...

Самолет Лобзукова, потеряв пространственное положение, зацепил крылом за землю и разбился на том самом поле, где и я чуть не врезался в лес.

На следующий день мы хоронили Лобзукова и техника, который летел вместе с ним.

В клубе пахло хвоей. Играл оркестр. Глядя на красный гроб с останками майора, я отчетливо представил себе, как в белой мгле возникла передо мной стена леса. И я ясно понял, что только чистая случайность вчера спасла меня от гибели.

Полеты на У-2 хотя и были для меня некоторой отдушиной, но "илы" властно тянули к себе. Я часто навещал свою бывшую эскадрилью, своих друзей. Честно говоря, мое положение не боевого летчика, а пилота звена управления - унижало меня в собственных глазах. Я сам не мог считать себя среди них. А мне так хотелось вновь быть с ними в одном строю...

И я решился написать третий рапорт генералу о переводе меня обратно в полк на "илы". Два предыдущих он велел мне порвать при нем же. Аккуратно написав рапорт, я решил пойти в баню, помыться перед таким важным свиданием с начальством. Баня на аэродроме была переоборудована на русский манер - с парилкой. В бане мылось несколько французов из эскадрильи "Нормандия - Неман", которая располагалась с нами на Витенбергском аэродроме и иногда ходила прикрывать нас.

За время пребывания в России некоторые французы привыкли к нашим морозам и нашим парным в банях, так что они поддавали парку, не стесняясь.

Вдруг послышались взрывы. Смех и шум в бане оборвались. Все прислушивались, стараясь понять, что происходит там, на улице. А там ухали взрывы, тревожно выла сирена.

- Фашист, бомба! - крикнул мой сосед француз и, окатившись шайкой воды, выскочил в предбанник. Быстро одевшись, мы выглянули из бани, чтобы понять до конца, в чем дело, и, если необходимо, укрыться в убежище.

В небе вражеских самолетов не было. А кругом рвались снаряды. Как оказалось потом, это дальнобойная артиллерия из фортов Кенигсберга вела огонь по нашему аэродрому.

Мы остались в предбаннике и, приоткрыв дверь, наблюдали за происходящим.

Сквозь вой и грохот снарядов донесся рокот запускаемых моторов. И через какую-то минуту-две четыре "ила" одновременно пошли на взлет по двум бетонным полосам. Как стало известно позже, четыре штурмовика взлетели по приказу комдива. Вел группу комэск Иносаридзе. Им предстояло найти и подавить вражескую артиллерию. Взлетев, невзирая на артобстрел врага, они обнаружили аэростат, с которого корректировался огонь фашистской артиллерии, и сходу сбили его. А затем нашли и артиллерийские позиции, с которых враг обстреливал наш аэродром. После нескольких штурмовых заходов четверки "илов" дальнобойная батарея врага прекратила стрельбу. Благодаря быстрым и решительным ответным действиям фашистам не удалось нанести ощутимого урона нашему аэродрому. Обстрел длился минут двадцать. Несколько снарядов попало на летное поле, но ни одного не попало в бетонные взлетные полосы. Еще несколько снарядов угодило и в без того разрушенные ангары. Несмотря на то что техники на аэродроме было много, сгорел только один У-2 и повреждены еще три самолета, но не существенно. Тяжело был ранен инженер полка Каракчиев, а инженер дивизии Титов контужен.

Мартовское солнце клонилось к горизонту. Последние самолеты, пришедшие с задания, садились на широкую бетонку.

Генерал Александров стоял на гранитных ступенях крыльца командного пункта и наблюдал за садящимися "илами". Последний самолет плавно коснулся посадочной полосы. Генерал проводил его удовлетворенным взглядом. Еще один боевой день был закончен.

Он повернулся, чтобы идти на КП, и тут я перехватил его.

- Товарищ генерал-майор, младший лейтенант Ладыгин, разрешите обратиться?

Он пристально посмотрел на меня.

- Что, опять рапорт?

- Так точно, товарищ генерал,- несколько озадаченный его проницательностью, ответил я.

Ничего не сказав, он повернулся и быстро пошел к лестнице, ведущей на второй этаж, где располагался командный пункт дивизии.

Я кинулся за ним. Генерал сел за стол. Рядом стояли несколько штабных офицеров. У окна, сложив руки на груди, стоял начальник политотдела дивизии.

Генерал посмотрел на меня и с серьезным видом сказал:

- Полковник Калугин, вот Ладыгин пришел к тебе на меня жаловаться.

Все присутствующие обернулись в мою сторону. А начальник политотдела, шагнув ко мне, спросил:

- В чем дело, Ладыгин?

- Я товарищу генералу рапорт хотел подать, а он не берет.

- Какой рапорт? О чем? - спросил полковник.

- Да вот все на "илы" рвется,- пояснил генерал. Он поднялся и зашагал по комнате.

- Ладыгин, ведь есть заключение медкомиссии.

- А мне, товарищ генерал, стыдно своим товарищам в глаза смотреть. Все они воюют, а я на У-2 пиляю, как сачок. Прошу вас, возьмите мой рапорт.

Комдив недовольно поглядел на меня и уселся опять за стол.

- Не знаю, не знаю... Имей дело с врачами,- отмахнулся он от меня. - Они тебе запрещали летать, пусть они тебе и разрешают.

- Товарищ генерал,- взмолился я,- да вы хоть напишите на моем рапорте, что вы не против, чтобы я поехал на комиссию,- и протянул ему рапорт.

Комдив вздохнул, нехотя взял мою бумажку и написал: "Послать на медкомиссию".

- Спасибо, товарищ генерал! - поблагодарил его и, взяв свой рапорт, мгновенно покинул КП дивизии.

Первый шаг к заветной цели был сделан.

На следующий день с утра я пошел к полковому врачу, а потом и к дивизионному. Показав резолюцию генерала, "вынудил" их написать мне справки, в которых говорилось, что после госпиталя я ни разу не обращался к ним с жалобами на состояние своего здоровья. А также получил направление на медкомиссию.

Собрав за день все необходимые документы и характеристики, я был уже готов сразиться с неумолимой медкомиссией.

Через день меня послали в штаб армии с фотопланшетами. Сдал я армейским штабистам пакеты и фотопланшеты, забрал почту и бумаги, что надлежало доставить в нашу дивизию, и скорее к своему двукрылому другу У-2, чтобы успеть в госпиталь. Армейский пилот мне точно отметил карандашом на планшете, где расположена посадочная площадка госпиталя 3-й воздушной армии. Когда я приземлился на ней, то оказалось, что до госпиталя еще шесть километров. Значит, туда да обратно - двенадцать. "Слетаю-ка, посмотрю - это же всего три минуты. Авось, где-нибудь приткнусь неподалеку. Уж больно не хочется терять столько времени". Залез я обратно в кабину. Взлетел, повел самолет вдоль дороги, по которой предстояло бы идти пешком. Вот и госпиталь. Рядом с ним вижу площадку, пригодную для посадки. Стал кружить над ней. Со всех сторон она была окружена высокими деревьями. Так что заход на посадку был затруднен. Тормозов-то на У-2 никаких нет. Решил все-таки рискнуть и с трудом посадил самолет. На пробеге наскочив одним колесом на что-то, машина лениво подпрыгнула, задела правой дужкой крыла за землю и, немного развернувшись вправо, остановилась, застряв колесом в рытвине с водой. На мое счастье поблизости на дороге стояла автомашина. Возле нее было двое солдат. С их помощью мне удалось вытащить самолет из предательской ямки. Догнав женщину в белом халате, я спросил:

- Где у вас тут медкомиссия бывает?

- В главном корпусе,- кивнула она на самое большое здание. А потом, оглядев меня, спросила: - Вы что - на комиссию?

- Да,- ответил я.

- А сегодня комиссии нет,- огорошила она меня.- Комиссия бывает у нас по вторникам и пятницам. А сегодня среда,- довольно строгим голосом произнесла женщина. Наверное, она была одним из врачей или не меньше старшей сестры.

- А что же делать? - растерянно спросил я.- Может быть, пойти к начмеду?

Заместитель начальника госпиталя по медицинской части, полковник медицинской службы, широкоплечий, красивый мужчина с крупной седеющей головой, выслушав меня, ответил приятным баритоном:

- Придется потерпеть до пятницы. В пятницу приезжай, голубчик, и если летная работа тебе надоела, комиссуем. В пехоте тоже дел много.

- Товарищ полковник, вы меня не так поняли. Летная работа мне совсем не надоела...

- А чего же ты тогда с комиссией торопишься? - прервал меня полковник.

- Я на "илах" хочу летать. А мне после госпиталя только на У-2 разрешили. Но прошло уже четыре месяца, я чувствую себя хорошо. Вот справки от наших врачей,- протянул полковнику бумажки.- Вот рапорт товарищу генералу, нашему комдиву. Вот его резолюция направить к вам. Сегодня я летал в армию и по пути завернул в ваш госпиталь. Самолет у меня тут стоит на поляне.

Я достал из сапога тягу и для большей убедительности показал ее главврачу.

- Так это ты, голубчик, тут над госпиталем куролесил?

- Я не куролесил, товарищ полковник, а площадку выбирал, где сесть.

- Ну и где же ты сел?

- Я же говорю, на поляне, возле дороги.

- Это вот здесь, за госпиталем?

- Да.

- Так говоришь, обратно на "илы" потянуло? - улыбнулся главврач.- Прилетай в пятницу, комиссуем. Не могу я из-за одного тебя комиссию собирать.

- А вы и не собирайте, а пошлите меня просто по врачам. Все равно же комиссия из них состоит. Напишет мне каждый свое заключение, а вы потом подпишете и все.

Полковник несколько озадаченно посмотрел на меня, а потом сказал:

- Видно, ты очень хочешь летать. Ладно уж, в порядке исключения придется воспользоваться твоим предложением.

Он взял бумагу и, что-то написав на ней, протянул ее мне.

Я кинул взгляд на бумагу, и сердце мое запрыгало от радости. В ней было написано: "Комиссовать. Направить по врачам - членам комиссии".

- Отдашь это со своими документами старшей сестре. Она заполнит медкарту и проводит тебя к врачам.

Полковник, положив свою руку ко мне на плечо, проводил меня до двери своего кабинета. В дверях я остановился и, посмотрев в умные глаза главврача, искренне сказал:

- Огромное вам спасибо, товарищ полковник!

- Ладно, ладно. Пройдешь всех врачей, зайдешь ко мне. Может быть, еще тебе и не придется на "илах" летать, а ты уже благодаришь. Посмотрим, что врачи скажут. Ступай.

Чуткое отношение и понимание начмеда вселило в меня уверенность. В приподнятом настроении я смело проходил одного врача за другим, и все мне ставили в конце своей графы: "Годен". Когда часа через полтора я покинул последний кабинет, душа моя ликовала. Бегом спустился на первый этаж и сияющий влетел в кабинет начмеда. Но его не оказалось на месте.

Старшая сестра, которую я разыскал, сказала, что полковника срочно вызвали по делам, и его сегодня не будет.

- Заместитель уехал вместе с главным. Сегодня вам никто не подпишет,"обрадовала" меня сестра.

- Ну, а замполит на месте? - ухватился я за последний шанс.

- Есть. Но вряд ли он подпишет ваш документ. Узнав о моих злоключениях, замполит махнул рукой:

- Ладно уж, возьму грех на свою душу! - Пододвинув медкарту и обмакнув ручку в чернильницу, он четко написал внизу "годен без ограничения" и расписался.

- Летай на здоровье, Ладыгин. Сейчас еще печать надо поставить. Пойдем со мной.

В строевом отделе замполит поставил печать на мою медкарту и вручил ее мне. От души поблагодарив майора, я побежал к самолету.

Самолет одиноко стоял на краю опушки. Возможно, сейчас мы сделаем последний прощальный полет. Не подведи, дружок! Я поставил тяги на место и попытался запустить мотор. Но холодный мотор никак не запускался. Надо было, чтобы кто-нибудь провернул винт. На счастье, на дороге появился солдат. С грехом пополам нам удалось запустить непослушный мотор. Прогрев его как следует и развернув самолет у самого леса, я прошел пешком еще раз по полянке, выбирая самую ровную часть для взлета. Теперь предстояло самое трудное взлететь и вырвать самолет из чаши полянки, не задев верхушек деревьев. Подпрыгивая на неровностях, все убыстряя бег, самолет понесся к лесу. Расстояние до высоченных деревьев быстро сокращалось. Вот уже половина полянки осталась позади, а самолет все еще бежал по земле. Может быть, убрать газ и прекратить взлет? Нет, буду взлетать!

Машина подпрыгнула на бугорке и оторвалась от земли. Переводить сразу в набор на малой скорости или выдержать над землей и, набрав скорость, горкой преодолеть этот высоченный забор? Я выдержал машину над землей, а когда до леса оставалось всего метров тридцать, резко перевел ее в набор. Самолет как бы подпрыгнул с разбега и... верхушки деревьев остались внизу. Теперь все было в порядке. Набрав метров четыреста высоты, сделав над госпиталем несколько петель, переворотов, а в заключение штопор, излив таким образом свою радость, я взял курс на Витенберг...

Зарулив на стоянку, я выключил мотор, забрал все документы и побежал на КП. Возле одного из самолетов заметил командира дивизии. Мне захотелось тут же поделиться с ним своей радостью. Не в силах скрыть своего торжества, я выпалил:

- Товарищ генерал! Медкомиссия разрешила мне летать на "илах"!

В тот же день я переселился к своим друзьям в эскадрилью. А через день полетел с ними на боевое задание.

Вернувшись из очередного полета, спрыгнув с плоскости, я стал отстегивать парашют и тут заметил, что по нашей стоянке идет генерал. Увидев меня, он подошел и протянул мне руку.

- Здравствуй, Ладыгин, как дела?

- Хорошо, товарищ генерал. Сегодня уже второй боевой вылет сделал,похвастался я.

Повернувшись к механику, генерал приказал:

- Сержант, позовите командира эскадрильи.

Механик убежал, а генерал стоял, отвернувшись от меня, и смотрел в небо, наблюдая, как собирается взлетевшая группа. А я все гадал: зачем он послал за комэском. Может, объявить мне выговор за то, что я летал на медкомиссию без спроса и посадил самолет на поляне вместо посадочной площадки? Так об этом никто не знает, кроме начальника госпиталя. Благодарность же объявлять мне пока еще не за что...

В это время подбежал комэск и доложил:

- Товарищ генерал, капитан Садчиков по вашему приказанию прибыл.

- Вот что, Садчиков,- не глядя на меня сказал генерал,- больше одного боевого вылета в день Ладыгину не давать! Он же всех врачей обманул!

- Ясно, товарищ генерал,- озадаченно посмотрев на меня, ответил Федор.

В небе над Восточной Пруссией

Дня четыре я делал только по одному вылету. А потом все вошло в свою норму, опять летал по три, а то и по четыре раза в день.

Поскольку Балтийское море было рядом и приходилось летать над его просторами, нам выдали резиновые надувные спасательные пояса. Мы надевали их под парашют, прилаживая надувную трубку так, чтобы можно было в случае чего быстро надуть пояс. Несколько вылетов мне в составе группы довелось сделать на косу Фриш-Гаф, где было большое скопление живой силы и техники противника.

Однажды нас вызвали на КП и командир полка объявил, что получен приказ тремя шестерками совершить налет на военно-морскую базу Пиллау. От каждой эскадрильи полетят по шесть самолетов. Все три шестерки пойдут отдельно, но в пределах видимости. Поскольку военно-морская база имеет мощную систему ПВО, которую будут поддерживать своим огнем и корабли, стоящие в гавани, опасность дневного налета была очень велика, поэтому каждой группе предстояло, сделав по одному заходу, выпустить эрэсы, сбросить бомбы на корабли и портовые сооружения и уйти на свою территорию.

Для этой операции под плоскости одним самолетам подвесили по две крупные бомбы, а другие загрузили ПТАБами - противотанковыми бомбами - вперемешку с зажигательными капсулами КС.

Когда все было готово, три шестерки поднялись одна за другой в воздух и взяли курс на Пиллау. Двадцать истребителей прикрывали всю группу. Наша шестерка шла последней, и это было не очень приятно, так как в случае нападения "фоккеров" больше всего достанется нам.

Поскольку город Пиллау расположен на юго-западной оконечности Земландского полуострова, а он находился в руках врага, нам пришлось идти через весь полуостров почти под непрерывным огнем вражеских зениток. Правда, огонь их был не столь уж плотным: немцам пришлось рассредоточить огонь по трем нашим группам. Когда же мы на высоте двух с половиной тысяч метров подошли к военно-морской базе Пиллау, то всем трем шестеркам досталось сполна. Стена разрывов и трасс опоясала каждую шестерку.

Маневрируя, я успел заметить, что из впереди идущих групп, оставляя траурные черные шлейфы, беспорядочно кувыркаясь, падали два "ила". Вдруг на месте заднего самолета второй группы возникла ослепительная вспышка, и в разные стороны полетели бесформенные обломки. Наверное, вражеский снаряд попал в бомбу, и она, взорвавшись, разнесла весь самолет на куски... Такого мне еще не доводилось видеть. Но предаваться переживаниям было некогда. Не обращая внимания на жесточайший огонь, мы шли к цели. Первая группа нырнула вниз, перейдя в атаку. Вот и вторая начала пикировать. Сейчас настанет наш черед, а вокруг рвутся тысячи снарядов. Даже не знаешь, как маневрировать: кругом разрывы. С разворотом самолет Федора вошел в пике. Через несколько секунд, заложив самолет в левый разворот, начал пикировать и я. В заливе, недалеко от берега, стояло несколько кораблей. С их палуб к нашим самолетам щупальцами тянулись красные ленты трасс. Поймав в перекрестие корабль, с высоты кажущийся игрушечным, я нажал на гашетки, прекрасно понимая, что огнем своих пушек и пулеметов я не могу причинить ему сколько-нибудь ощутимых повреждений. Но ведь его команда ведет огонь по нашим самолетам и им никто не мешает расстреливать нас! Для противника же мои пули и снаряды были неплохим угощением. Выпустив по кораблю четыре эрэса и нажав несколько раз на кнопку бомбосбрасывателя, я начал резко кидать самолет из сторону в сторону: кругом бушевал ураган вражеского огня...

Обратно мы летели через залив. Наконец, огненный смерч остался позади. Когда все пристроились к Садчикову, то выяснилось, что одного самолета из нашей группы нет. Как его сбили, я не видел. Осмотрев свою машину, обнаружил на первой плоскости небольшую рваную пробоину. Больше никаких повреждений видно не было.

Когда мы появились над аэродромом, вторая группа уже заходила на посадку. Подождав, когда она сядет, начали заходить на посадку и мы. Вот самолет Федора Садчикова уже бежит по посадочной полосе. Захожу и я. Выпустив шасси и щитки, подтягиваю. Пора выравнивать. Убираю газ. Самолет плавно подходит к земле. Выдерживаю, и колеса мягко касаются бетонки. Вдруг самолет повело вправо. Даю левую ногу - не помогает. Тормоз левому колесу - тоже не помогает. Самолет, задирая хвост, резко разворачивается вправо и соскакивает с бетонки. Попав на мягкий грунт, машина чуть не клюнула носом. Меня бросило к приборной доске. Продолжая тормозить левым колесом, я дотянулся до зажигания и выключил его, чтобы, в случае если самолет перевернется, он не загорелся. А машина все продолжала вращаться вокруг правого шасси. Наконец, остановилась. Открыв фонарь и отстегнув привязные ремни, я спрыгнул на землю. В задней кабине сидел мой новый стрелок Саша. У него побледнели даже веснушки на круглом лице и курносом носу.

- Ты, случаем, не ушибся? - спросил я.

Молча помотав головой, не вставая с сиденья, он стянул шлемофон. Совсем недавно он прибыл в наш полк и только вчера его определили в мой экипаж. Этот вылет для младшего сержанта был всего вторым.

- Вылезай, Сашок, приехали! - крикнул я ему и нырнул под плоскость.

Самолет стоял, накренившись вправо. Покрышка на колесе болталась бесформенной массой. С одной стороны на ней была рваная дыра - осколок вражеского снаряда попал в колесо, поэтому и получился этот "кардебалет". Хорошо, что шасси оказалось настолько прочным, что даже левая нога не подломилась, а то неизвестно, чем бы все это кончилось.

В первых числах апреля началось наступление наших войск на Кенигсберг. Дивизия работала с предельной нагрузкой, летая не только на город и его предместья, но штурмуя сначала подходящие резервы, а потом отступающего врага.

Как-то вылетели мы штурмовать автоколонну. Заходим, начинаем атаку. Вражеские зенитки ведут интенсивный огонь. Смотрю, от одной автомашины тянутся строчки трасс. Довернув самолет, я поймал в перекрестие машину с эрликоновской зенитной установкой, с крыльев моего "ила" сорвались четыре огненных струи, уносясь к машине на дороге. В это мгновение вражеские зенитчики открыли огонь из своих пушек по моему самолету.

Огненно-красные и ярко-зеленые трассы, извиваясь, местами переплетаясь, причудливой лентой в несколько километров понеслись навстречу друг другу... Струи вражеских снарядов в неистовом вихре плескались вокруг самолета. Мне был виден весь их путь от автомашины на земле до моего "ила". И каждое мгновение они могли вонзиться в мой самолет. Но отворачивать уже нельзя. Надо как можно скорее пригвоздить этих змей к земле, только в этом спасение. Не отпуская гашеток, чуть-чуть отжав ручку от себя, я пересек своими трассами квадратик машины на земле. Он вспыхнул ярким пламенем и задымил. А огненные струи сразу исчезли. Радость заполнила сердце. Сделано еще одно, пусть маленькое, но реальное дело на пути к нашей общей Победе!

10 апреля Кенигсберг был взят нашими войсками.

Через несколько дней, когда мы уже перелетели на аэродром Лабиау, я получил свой единственный выговор за все время службы в авиации. А произошло это так. С нашей эскадрильей изъявил желание лететь на боевое задание в качестве инспектирующего майор - начальник воздушно-стрелковой службы полка. Полетели мы шестеркой. Повел ее наш комэск Федор Садчиков. Вторым шел начальник ВСС. Третьим за инспектирующим Федор поставил меня, мы пошли на задание штурмовать артиллерийско-минометные позиции врага в нескольких километрах за линией фронта.

Перед ведущим встал вопрос: вести группу над облаками, где безопаснее, но затруднена ориентировка, или под облачностью? Садчиков принял решение идти выше. Подлетели мы к линии фронта уже на высоте 1900 метров, а за линией фронта, как нарочно, облачности нет. Хорошо, что мы набрали высоту. Уже где-то недалеко объект нашей атаки. Мы немного рассредоточились и начали маневрировать. Впереди идущий самолет майора стал то проваливаться вниз, то взмывать вверх. Повторяю его маневр. Держу его постоянно выше себя в поле своего зрения. Вдруг между самолетами возникли огромные черные шапки разрывов. Вражеские крупнокалиберные зенитные орудия открыли огонь по нашей шестерке. Самолеты стали маневрировать еще энергичнее. Бросив взгляд вниз, я заметил на земле какие-то вспышки. "Вот она, батарея зениток!" - мелькнула мысль.

Опять бросаю взгляд на землю в тот район, где мельком заметил вспышки. И опять на поле, недалеко от селения, крохотными огоньками мелькают вспышки, а возле самолетов вновь рвутся снаряды. Хватаю планшет. Вот селение, а дальше лесок. Вот поле. Это всего в сантиметре от линии фронта, нанесенной на моей карте. А может быть, здесь уже наши, и эти вспышки - огонь наших орудий? Черные же шапки просто совпадение? Вот-вот крыло накроет это поле и населенный пункт за ним... Но в самое последнее мгновение опять мелькают вспышки, и черные шапки вырастают совсем рядом. Не раздумывая больше ни секунды, кидаю самолет вниз и влево, провожая глазами оставшийся вверху самолет инспектирующего нас майора. С разворота машина идет в крутое пике. Сейчас нужно найти, где расположены вражеские зенитки. Пока я следил за впереди идущим "илом" и разворачивал свой самолет, я потерял почти неразличимую с такой высоты замаскированную батарею противника. Она была где-то там, на поле, между тем лесочком и населенным пунктом... Но где?

Пора выводить круто пикирующий самолет из разворота, а то потом придется доворачивать в обратную сторону. До предела напрягаю зрение, пытаясь хоть по каким-нибудь признакам найти эти проклятые зенитки. Но тут они сами помогают мне. Почти там, куда был направлен нос моего "ила", сверкнули вспышки орудийного залпа; и тут же перед самым самолетом разорвался снаряд. Машину швырнуло от взрывной волны, и она влетела в черное облако. В кабине запахло горелым толом. Поврежден самолет или нет? Раздумывать некогда. Чуть-чуть довернув, я открыл огонь из пушек и пулеметов. Когда трассы достигли земли, то я увидел, что они идут гораздо выше того места, где расположена батарея. Значит, все мои снаряды а пули летят мимо. Так они выиграют наш поединок! Несмотря на то, что самолет и так уже пикировал под углом 50 - 55 градусов, я еще отжал ручку: другого выхода не было. Меня подбросило, и я ударился головой о фонарь кабины. Теперь трассы легли точно в район расположения вражеской батареи. Можно пустить туда и эрэсы. Я открыл колпачок и два раза нажал на кнопку. Четыре огненных полосы понеслись к фашистским крупнокалиберкам. Кинул взгляд на высотомер. Высоты оставалось меньше 600 метров. Пора выводить! Нажав на кнопку бомбосбрасывателя два раза, потянул энергично ручку управления на себя, но самолет почему-то не выходит из пике. Тяну обеими руками - ничего не получается. Глянул на прибор скорости - 570. От огромной перегрузки могут "сложиться" крылья! Стремительно надвигается земля, а самолет упрямо не выходит из пике... "Триммер!" Быстро беру его на себя, и самолет послушно пошел за ручкой. Огромная перегрузка придавила меня к сиденью. Оставалось метров 50 до земли, когда самолет окончательно перешел в горизонтальный полет. Еще секунда, и не хватило бы высоты для вывода.

Я давно убрал газ, а "ил" все несся с огромной скоростью. Плавно переведя его в набор, стал осторожно маневрировать. Наконец, скорость упала до нормальной. Можно дать мотору наддув и нормально маневрировать. Самолет резко пошел в набор. Ставлю триммер в нормальное положение... Вдруг в наушниках раздается голос: "Молодец! Молодец! Давай еще один заходик!" Не могу понять, кто "молодец" и кому надо сделать еще заход. А-а, это, наверное, Садчиков с группой точно атаковал цель, и станция наведения довольна их работой. Ну, раз группа будет делать еще один заход, почему бы и мне не атаковать второй раз? Разворачиваю самолет и набираю высоту для второго захода. Вражеская батарея почему-то молчит. Наверное, еще не успели прийти в себя с непривычки: редко им достается. Обычно они работают спокойно, а тут... Пока они не очухались, надо им еще подбросить огоньку! Набрал я примерно 1000 метров и с разворота перевел машину в пике. А в наушниках не унимается радостный голос со станции наведения: "Правильно заходишь! Молодец! Открывай огонь!" Странно. Это, выходит, он мне говорит? Если мне, то я и без тебя знаю, как заходить и когда огонь открывать. Я даже обиделся. Поймав в перекрестие еле заметную с высоты позицию вражеской батареи, я стал попеременно нажимать на гашетки пушек и пулеметов. Трассы точно ложились в расположение цели. А радостный голос кричал в наушниках: "Молодец! Молодец!.."

Вражеская батарея молчала. За весь заход и атаку она не сделала ни одного выстрела. Мои трассы полосовали позицию вдоль и поперек. Расстояние до цели быстро сокращалось, и стали видны уже отдельные детали. Теперь стало ясно видно, что все мои шестнадцать двадцатипятикилограммовых бомб легли точно в расположении вражеской батареи: вся территория была испещрена воронками, которые еще дымились. Стволы двух орудий уткнулись в землю. Никакого движения возле других двух пушек не было заметно. Последний раз нажав на обе гашетки, я вывел самолет из пике. На высоте двадцати метров он пронесся над поверженными зенитками врага. Душа ликовала, а голос в наушниках все восклицал: "Молодец! Молодец!.."

Сейчас я был искренне благодарен тому человеку, который был там, на станции наведения, и радовался вместе со мной.

Поскольку это было всего в пяти километрах за линией фронта, то через 40 50 секунд я уже был над своей территорией. Сбавив обороты мотора, я стал оглядываться в надежде увидеть свою группу, возвращающуюся домой, - они ведь работали где-то недалеко, чуть дальше меня. Но сколько я ни крутил головой, никаких "илов" найти не мог. Что такое? Куда же они девались? Сделав два небольших круга, так и не дождавшись их, решил идти на аэродром самостоятельно. Возможно, они сделали один заход и удали домой раньше меня? А если они еще за линией фронта, то догонят, коль я пойду не спеша... На скорости 250 и пошел домой, все время оглядываясь. Через несколько минут заметил, что справа меня догоняет одинокий "ил". Странно. Кто бы это мог быть? Где же еще четыре? Скоро он догнал меня и, пристроившись, пошел рядом. Это был какой-то не наш "ил": у наших на фюзеляжах были нарисованы эмблемы со львами, а у этого ничего не было. Когда мы прилетели на аэродром, то выяснилось, что молодой летчик совсем из другой дивизии делал свой второй боевой вылет и после атаки потерял своих. Плутал, пока, на свое счастье, не увидел мой самолет. Так, совершенно случайно, я оказал услугу молодому заблудившемуся пилоту. Когда я зарулил на свою стоянку, то все наши самолеты уже были на месте. Они действительно сделали один заход и поэтому оказались дома раньше меня. Я спрыгнул на землю, механик Веденеев сказал мне, что все ушли на КП полка, где инспектировавший майор делает разбор боевого вылета. Конечно, сейчас же побежал туда. Майор уже начал разбор. И когда я попросил разрешения присутствовать, он, прервав меня, неприязненно сказал:

- А-а, явились! Интересно, где это вы были?

- Товарищ майор, я заметил вражеские зенитки и решил атаковать их.

- Нет, вы видали? Он с такой высоты заметил зенитки, которые стреляют без трасс одиночными снарядами!.. Хватит нам сказки рассказывать. Лучше сознайтесь, что с перепугу нарушили строй и потеряли ориентировку.

У меня аж в глазах потемнело... Горечь незаслуженной обиды перехватила дыхание. А майор продолжал:

- За недисциплинированность и плохую осмотрительность объявляю вам, младший лейтенант Ладыгин, выговор!

Во рту сразу все пересохло, а к горлу подступил комок. Я ловил ртом воздух и никак не мог поймать его, как будто его вокруг меня и не было. Майор смотрел на меня холодными глазами и ждал...

- Повторите,- приказал он.

Язык меня не слушался, и я не мог вымолвить ни слова.

- Младший лейтенант Ладыгин, повторите! - еще настойчивее потребовал майор.

- За что? - охрипшим голосом выдавил я.

Что мне еще говорил майор, я уже не слышал. Вокруг сидели мои друзья, и я готов был тысячу раз провалиться сквозь землю, чем терпеть такой позор перед лицом своих товарищей. Они же ведь не знали всей истины! А потому могли подумать, что я действительно сдрейфил и покинул поле боя, предал их, как последний трус!.. А чем сейчас я могу доказать? Ведь никто из наших не видел, как я атаковал батарею.

Только один человек мог бы сейчас спасти меня. Только он все видел и все знает. Он вместе со мной радовался моей удаче. Но как его найдешь? Кто будет его искать?

- Ладыгин не первый день в нашей эскадрилье, и мы хорошо знаем его. Уж в трусости его никак нельзя обвинить,- откуда-то издалека долетели до моего сознания слова.

Я стал прислушиваться. Оказывается, это комэск Федор Садчиков вступился за меня.

- Может быть, не стоило ему,- продолжал он,- связываться с этой батареей, поскольку нам была поставлена другая задача. Но он отвлек ее огонь на себя и тем прикрыл нас. Я тоже слыхал, что какая-то станция без позывных просила кого-то сделать еще заход. Так что тут надо разобраться,- продолжал Федя.

Значит, мои друзья верят в меня, в то, что я не сбежал с поля боя, что я не предал их! У меня сразу отлегло от сердца. Летчики не сомневаются во мне это главное.

А майор доказывал Садчикову:

- Я ему и объявляю выговор за недисциплинированность и плохую осмотрительность. А если бы еще было проявление трусости, я бы отдал его под трибунал. И вообще, у нас тут не профсоюзное собрание. Я объявляю младшему лейтенанту Ладыгину выговор, и обсуждению это не подлежит. Ладыгин, повторите!

- Слушаюсь, товарищ майор. Вы мне объявляете выговор, и обсуждению это не подлежит,- уже немного придя в себя, повторил я.

Так я заработал себе выговор. А может быть, я действительно не прав? Ведь я был не на "свободной охоте", а летал в составе группы выполнять определенную задачу. И если бы каждый стал действовать самостоятельно, то осталось бы невыполненным основное задание. Но, с другой стороны, я атаковал батарею, которая вела огонь по нашей группе, и, не подави я ее, могло бы случиться и такое, что вражеские зенитки кого-нибудь сбили бы из нас: ведь не всегда они стреляют мимо! А сейчас вернулись все. А потом нам рассказывали, что крупнокалиберные зенитки чаcто преграждали путь и нашим танкам. Не зря же так радовался товарищ на станции наведения, когда наблюдал за моими действиями.

В общем, бог с ним, с выговором: уничтоженная вражеская батарея крупнокалиберных зениток стоит этого! Когда я пришел к такому выводу, то настроение мое совсем исправилось.

Cамолет подбит над целью

Апрель 45-го был на исходе. На дворе стояла весенняя благодать. Природа, как бы боясь опоздать, неистово рвалась к новой жизни. Кругом буйно лезла молодая зелень, радуя глаз.

Нежданно-негаданно на нашу первую эскадрилью "свалилась" огромная радость...

Но все по порядку.

Недели три назад над целью сбили самолет старшего лейтенанта Полякова. Только три "ила" вернулись тогда на свою базу... Поляков был одним из самых старых ветеранов полка - воевал еще под Духовщиной и Смоленском. Его несколько раз подбивали, но судьба и солдатское счастье были до сей поры милостивы к нему. А тут, в конце войны!.. Поэтому вся эскадрилья особенно глубоко переживала это печальное событие.

Ведь если бы Анатолию удалось перетянуть на свою территорию, то они давно были бы "дома".

А может быть, Полякову все же удалось притереть свой раненый "ил" на "живот" за линией фронта? И если экипаж не был ранен, то сейчас они где-то скитаются по вражеской территории? А возможно, фашисты схватили их в плен? А может, просто-напросто разбились на подбитом самолете....

Шли дни, а о судьбе экипажа и самолета никаких сведений в полк не поступало. Надежда на то, что летчик и стрелок живы, с каждым днем таяла, все более уступая место жестокой военной реальности...

Закончился еще один день напряженной боевой страды. Исправные "илы" остались ночевать на стоянках. Над ранеными самолетами трудились пармовцы и механики. А мы поехали отдыхать в Лабиау, в "свой" дом, в котором жили летчики нашей эскадрильи.

Личный состав готовился к ужину. Ребята, сняв комбинезоны, умывались, подшивали чистые подворотнички (завтра будет некогда - опять подъем в четыре утра). Все шло, как обычно.

Вдруг дверь в нашу комнату с шумом распахнулась и раздался радостный, идущий из глубины сердца, торжествующий крик:

- Здорово, братцы!

На пороге стоял сияющий Толя Поляков, за ним - его стрелок Саша.

Трудно передать, что тут началось! Все кинулись к вдруг воскресшим боевым друзьям. Каждому искренне хотелось обнять своих товарищей, пожать им руки, поздравить с возвращением. Конечно, больше всех обрадовались Федя Садчиков и Володя Сухачев - они воевали с Толей со дня формирования полка.

Ребята тискали Полякова. Он стоял, опираясь на костыль, улыбался, а по его лицу в свежих шрамах текли слезы...

Радостная весть быстро разнеслась "по беспроволочному телеграфу". Через несколько минут в домике нашей эскадрильи началось столпотворение. В небольшую комнату втиснулся чуть ли не весь полк.

Пора было идти ужинать, и мы веселой ватагой направились в летную столовую. Ребята обступили Анатолия со всех сторон. Он шел медленно, сильно прихрамывая, тяжело опираясь па костыль, к которому еще, видать, не привык. Каждый старался не упустить ни слова из его рассказа. Сейчас, когда все страшное осталось позади, Толин рассказ звучал довольно весело:

- Только я отпустил гашетки пушек, тут будто кто крапивой по лицу стеганул,- с улыбкой, будто не про себя, рассказывал Толя.- На мгновение зажмурился. Потом открыл глаза, а передо мной сплошной туман, ничего не вижу. Провел по лицу рукой, смотрю: вся рука в крови. Ну, думаю, глаза вышибло! А потом соображаю, раз я вижу, что рука в крови, значит, глаза видят. Глянул на приборную доску - все приборы на месте. Высоты всего около трехсот метров. Так и землю поцеловать можно. Посмотрел на бронестекло: опять туман - ничего не видно! И понял - в лобовое стекло попал снаряд и от этого все бронестекло пошло мелкой крошкой и побелело, словно его в ступке растолкли.

Анатолий перевел дыхание.

- Во, видите шрамы,- показал он на свое лицо,- это от осколков бронестекла. Хорошо, не в глаза. Тогда-то об этом некогда было думать. Самолет на месте не стоит. Открыл я фонарь, напялил очки, смотрю в бок, мимо козырька. Выровнял самолет и потянул на свою территорию. Чувствую, машина плохо рулей слушается. Посмотрел на правую плоскость, а в ней две дыры от эрликоновских снарядов и пол-элерона нет. А тут еще мотор начал перебои давать. Ну, думаю, пока не поздно, надо приглядывать, куда приткнуться, если совсем мотор заглохнет. Высоты-то чуть больше двухсот метров. Над чьей территорией нахожусь - не знаю. Буду, думаю, тянуть, пока мотор работает. Не охота же у немцев в гостях оказаться...

В столовой мы сдвинули столы и расселись всей эскадрильей. Толя продолжал:

- Мотор все чаще давал перебои. Самолет пошел со снижением. И тут несколько трасс промелькнуло под крылом. Значит, мы еще над вражеской территорией! Дал я форсаж - все равно, думаю, если сядем у оккупантов, самолет не спасти, а тут, может, еще на форсаже немного протянем. А лицо все горит, словно кипятком плеснули. Тут мотор последний раз стрельнул и заглох. Повел я самолет на посадку, а куда сажусь - не знаю, впереди ничего не видать. Высунулся я из кабины, смотрю - слева у дороги что-то вроде полянки. Довернул я чуть-чуть и стал на "брюхо" сажать. Только мы, с грехом пополам, приземлились, как фашисты начали обстреливать нас из миномета. Едва успел выскочить из кабины, как осколком по ноге шарахнуло. Хорошо вот Санька подхватил меня и мы до лесу доползли. А там наши, оказывается,- сели-то мы на нейтралку! Ну, нас сразу в медсанбат. Сашке-то тоже, когда он тащил меня, осколок в плечо попал...

Поляков достал пачку папирос и закурил.

- Пролежали мы с Сашкой две недели в медсанбате, да и решили бежать, а то больно о вас, чертях, соскучились!

Толя сидел, окруженный своими боевыми друзьями, и блаженно улыбался. Летчики оживленно шумели, переживая только что слышанное...

За напряженной боевой работой незаметно подкрался майский праздник. После напряженного боевого дня наступил ласковый, теплый вечер.

Ароматные сумерки мягко опустились на затемненный город. На открытой площадке, окруженной деревьями, вкопаны двадцать рядов длинных скамеек. Перед ними белое полотно. Люди смотрят кино. На экране - волнующий рассказ о великом русском полководце Александре Суворове. Русские войска штурмуют крепость Измаил. В дыму и грохоте сражения появляется фигура Александра Васильевича... И вдруг, перекрывая грохот на экране, воздух сотрясают мощные разрывы. Что такое? Налет вражеской авиации? Скрещиваясь и пересекая друг друга, в черное небо летят трассы МЗА малокалиберных зенитных пушек и красные клубки крупных калибров. Артиллерия ПВО работает на полную мощность. С дороги, из поселка БАО слышны стрекотание пулеметов и автоматов. Все повскакивали с мест. Что происходит? Фашистский десант? Вдруг перед экраном появляется человек. Размахивая автоматом, перекрывая грохот канонады, он кричит:

- Братцы! Наши войска взяли Берлин! - и тут же нажимает на спусковой крючок своего автомата.

Не ожидая ничьей команды, каждый выхватил из своей кобуры пистолет и присоединил свой восторг ко всеобщему ликованию. Стреляли все из чего только можно. Ликованию нашему не было предела.

Войска наших фронтов тоже успешно завершили ликвидацию гитлеровских войск на Земландском полуострове.

Остатки разгромленного противника бежали на судах и баржах, старались уйти по косе Фриш - Нерут. Но наша авиация громила их на косе и на море.

6 мая дивизия получила приказ перебазироваться в Латвию и действовать против отрезанной Курляндской группировки.

Мы перегнали свои самолеты из Лабиау в Ауце и восьмого, с самого утра, начали боевую работу.

Едва занимался бледно-сиреневый рассвет, а техники, механики, оружейники уже готовили машины к боевым вылетам. Короткие очереди пушек и пулеметов рвали предутреннюю тишину. Зеленые и красные строчки трасс короткими змейками чертили предрассветное небо, тая в бескрайней дали. То там, то здесь рокотали моторы, выбрасывая из патрубков в темноту синеватое пламя.

Солнце едва коснулось своими лучами облаков, а "илы" уже взлетали на задание. Только набрав более тысячи метров высоты, мы увидели первые лучи солнца. Они запрыгали веселыми зайчиками в бронестеклах кабин, слепя глаза. На земле же еще лежал полумрак.

Наша группа получила задание штурмовать в Латвии опорный пункт врага, расположенный юго-западнее Тукумса. Казалось бы, что после разгрома фашистских войск под Берлином и взятия нашими войсками гитлеровского логова отрезанные в Курляндии войска противника не будут оказывать сколько-нибудь серьезного сопротивления, понимая, в конце концов, что их песенка уже спета. Но, вопреки здравому смыслу, гитлеровцы встретили наши самолеты ожесточенным огнем из всех видов зенитной артиллерии.

Черные и белые разрывы облепили нашу четверку. Мы продолжали идти на цель, и весь этот огненный смерч передвигался вместе с нами. Вот Садчиков перевел свой самолет в атаку. Мы по одному пошли за своим командиром. Лучше, когда самолеты рассредоточены. Врагу тоже приходится распылять огонь своих зениток.

Едва я успел перевести свой самолет в пике, как заметил, что с автомашины, стоящей на дороге, тянутся ко мне зловещие эрликоновские трассы. Доворачиваю самолет и ловлю в прицел точку, откуда рождаются эти извивающиеся огненные щупальца. Нажимаю на гашетки, и, сорвавшись с плоскостей, трассы моих пушек и пулеметов, переплетаясь с вражьими, потоками движутся навстречу друг другу, образуя в небе фантастический, колышущийся огненный мост. Кажется, что трассы, летящие с земли, нацелены в мой прищуренный глаз, которым я ловлю автомашину в перекрестие прицела. Нескончаемыми молниями они сверкают то слева от кабины, то над правой плоскостью, то прямо над головой! Даже не понятно, как еще ни один снаряд не заденет за крыло или кабину? Сжавшись в комок, иду в лобовую атаку. Четыре вражеских ствола бьют по тебе, и ты ведешь свой самолет прямо "в лоб" на эти трассы. И весь вопрос в том, кто в кого раньше попадет! Или они в самолет, или ты в их автомашину с установкой скорострельных пушек. Так продолжается несколько долгих секунд. И вдруг я вижу, как вспыхнула автомашина. И сразу огненный поток захлебнулся, иссяк. Но выпущенные до этого эрликонами снаряды еще летят в меня, они еще могут совершить непоправимое. Однако теперь уже можно отвалить, изменив направление полета. Резко выхожу из пикирования. Последний обрывок трасс пролетает уже ниже моего самолета.

Еще один поединок выигран! Набрав немного высоты, опять перевожу самолет в пике, теперь уже на цель, которую атакуют все мои друзья. Эрэсы и бомбы обрушиваются на врага. Зенитки бешено бьют по нашим самолетам. Уничтоженная мной одна зенитная установка не на много ослабила вражеский огонь.

Едва я успел вывести свои "ил" из атаки и перевести его в набор, как самолет швырнуло вправо, а потом он повалился влево. Я дал ручку на вывод из крена, но "ил" все продолжал валиться на левое крыло. Посмотрел влево и увидел, что на плоскости возле самого центроплана зияет огромнейшая дыра! "Прямое попадание крупнокалиберного снаряда!" - молнией пронеслось в голове. Дал резко ручку до отказа вправо и помог еще рулем поворота, нажав правую педаль.

Самолет нехотя, с трудом начал выходить из левого крена. Я глянул на прибор - скорость упала. Пришлось добавить наддув. А зенитки все стреляют. Но теперь мне уже маневрировать совсем невозможно - и так еле-еле удерживаю самолет в горизонтальном положении. Вражеские снаряды рвутся вокруг. Фашисты, конечно же, видят, что машина здорово подбита. "Сейчас будут добивать". И тут приходит мысль: "Можно маневрировать скоростью!" И я дал форсаж, а через две-три секунды убрал его и прибрал газ. Затем опять дал полный форсаж! И так повторял до тех пор, пока вражеские зенитки не остались далеко позади. Передо мной открылось чистое небо. Никого из наших и из истребителей прикрытия, сколько я ни смотрел вокруг. Теперь необходимо срочно восстановить детальную ориентировку. Иначе на свой аэродром не попасть. Я взял планшет на колени. Через рваную по краям дыру в плоскости и центроплане величиной чуть ли не с квадратный метр видна проплывающая земля. "Да!.. Еще удачно, что снаряд попал в центроплан! А если бы на метр правее? Угодил бы прямо в нижний бензобак, на котором расположено мое сиденье! И тогда, конечно, ни от самолета, ни от меня ничего бы не осталось..."

С каждой минутой все труднее и труднее удерживать самолет в горизонтальном положении. Уже дает о себе знать усталость, а до аэродрома лететь еще минут двадцать пять. Только бы хватило сил. Правая рука совсем задеревенела. Бросил сектор наддува и стал помогать удерживать ручку управления левой рукой. Непривычно вести самолет двумя руками. Но ничего не поделаешь.

Под плоскостями и в дыре на левом центроплане проплывают зеленеющие леса и поля. Извиваясь, пылят дороги. Отражая синь неба, голубеют озера и речки...

Струйки пота скользят из-под шлемофона по щекам и носу. Они соленые, соленые, как кровь. Каждая минута тянется бесконечно долго...

Мой стрелок Саша прекрасно видит из своей кабины, как искалечен наш самолет. Летим мы, как поется в песенке: "...на честном слове и на одном крыле". И состояние его было наверняка не из приятных. Мне-то гораздо легче морально. Я работаю: самолет полностью в моих руках. А Саша сидит за своим пулеметом, наблюдает за воздухом и чувствует, как ведет себя наша израненная машина. Он бы рад мне помочь, но как?.. А мне бы хоть на немного отпустить ручку и размять затекшие пальцы. Но отпустить ручку нельзя ни на секунду. Нельзя даже хоть чуть-чуть ослабить давление рук на нее. Если самолет упустить на левое крыло, то выровнять его уже едва ли удастся. Сорвется в штопор - и конец.

Надо предупредить Сашу, чтобы в случае чего... прыгал с парашютом. Может статься, что для прыжка останутся считанные секунды и их может не хватить! Пока отстегнешь привязные ремни, откроешь фонарь и выберешься из кабины, да так, чтобы ни за что не зацепиться лямками парашюта, уйдут драгоценные секунды. Все это сделать не так-то просто, особенно когда самолет падает, беспомощно кувыркаясь. Не только встречный поток воздуха, но и огромные перегрузки вдавливают тебя обратно в сиденье!..

Оторвав на мгновение левую руку от ручки управления, я переключил СПУ на стрелка.

- Саша, ты меня слышишь? - спросил я.- Как там у тебя дела?

- Да ничего. Все в порядке,- ответил он охрипшим от волнения голосом.

- Ты видишь, какая пробоина у нас?

- Вижу. Уж больно здоровенная дыра-то. Я все удивляюсь, как самолет еще летит? - откровенно признался он.

- "Ил" - хороший самолет, вот и летит. Другой бы давно кувырнулся. Сейчас попробую набрать еще немного высоты, а ты, Саша, смотри как следует, чтобы какой-нибудь "фоккер" не подкрался, а то маневрировать нам совсем нельзя, сам понимаешь.

- Ясно, товарищ командир.

- Ну и хорошо. Ты на всякий случай будь готов прыгать с парашютом. Если самолет перестанет слушаться рулей, я тебе тут же дам команду, и ты должен немедленно покинуть кабину. Не бойся, мы уже над своей территорией. Ты меня понял?

- Понял, командир,- коротко ответил стрелок.

Наш искалеченный "ил" буквально по сантиметрам набирает высоту, мотор надрывно воет на форсаже, а весь самолет дрожит лихорадочной дрожью. Пот уже ручьями струится из-под шлемофона. Гимнастерка давно вся мокрая. Правая рука до того затекла, что пальцы сводит судорога. Несколько секунд удерживаю самолет левой рукой. Правую расслабляю, трясу и делаю ей какие-то упражнения. Потом разжимаю и сжимаю в кулак затекшие пальцы. Наконец, судорога проходит. Вытираю с глаз пот и опять двумя руками удерживаю ручку в нужном положении. Аэродром уже где-то недалеко. Но надо его еще найти. Он ничем особым не отличается от той местности, которая проплывает под нами. Когда долго базируешься на одном месте, то, подлетая к району аэродрома, еще издали начинаешь узнавать привычные ориентиры и отдельные знакомые детали на земле. А тут... Мы сегодня первый раз поднялись с этого аэродрома, и все вокруг было чужим, Ничто не радовало глаз знакомыми очертаниями. Перелески, деревушки, поля, хутора.

И вдруг вижу в воздухе чуть левее растянувшуюся цепочку родных "илов". Это однополчане подстраиваются к ведущему, чтобы идти на задание. Один их вид вызывает несказанную радость в моей душе.

Значит, где-то рядом тот небольшой, но самый дорогой для летчика клочок земли - аэродром. Теперь самое главное точно определить, где он, чтобы зря не кружить,- ведь разворачиваться на нашем самолете очень не просто и даже опасно.

Тщательно просматриваю все похожие на аэродром площадки. Наконец нахожу то, о чем мечтал с момента попадания в самолет крупнокалиберного снаряда. Но это еще не конец вылета. Надо правильно зайти и посадить подбитый самолет.

Если я сейчас отверну вправо, а потом буду заходить на посадку с левым разворотом, то есть дам самолету левый крен, он может вообще не выйти из него, а свалиться в левый штопор, тогда все - из штопора его не вывести. Избегая левого крена, решаю пересечь аэродром поперек, отойти подальше, затем с правым мелким разворотом, как говорят, "блинчиком", зайти на посадочную площадку. Когда буду уже на прямой, выпущу шасси. Смотрю вправо и влево, намечая ориентиры, чтобы по ним точно выйти из разворота на площадку и не доворачивать. Вот аэродром остался сзади. До отказа жму на ручку вправо и на правую педаль. Самолет медленно, нехотя стал входить в правый разворот. Значит, решение принято правильно. Капот медленно плывет по горизонту. А мне надо развернуться больше чем на 270° (строить коробочку невозможно, слишком мелкий разворот). Самолет все время пытается вырваться из правого крена. С огромным трудом удалось его удержать в развороте... Вот уже приближаются и ориентиры, которые были намечены для точного захода. Но, чтобы выйти на них, надо еще круче заложить самолет вправо, а то захода не получится. Нажимаю что есть силы на ручку и педаль. И мне удалось еще что-то выжать из рулей. Самолет как-то странно, юзом, опуская капот, довернулся на узкую полоску аэродрома. Чуть отпускаю ручку и ногу - машина сама вышла из разворота и пытается завалиться на левое крыло. Но я резко перевожу ее в пологое планирование. Пора выпускать шасси. Но тут приходит мысль: "А исправно ли оно?" Ведь снаряд, разорвавшись, мог осколками повредить левое шасси. Оно же рядом. Или пробить покрышку колеса. Однако раздумывать некогда. Даю рукоятку выпуска шасси резко от себя. "Если не выпустится левая нога, тут же убираю и сажусь на "брюхо". С надеждой смотрю на лампочки. Погасли красные и загорелась зеленая правая... А что же с левой? Но вот и она засветилась приветным зеленым огоньком.

От радости я шуранул вперед и рукоятку выпуска щитков, совсем не подумав, что левый щиток может быть поврежден и не выпуститься! Но на наше счастье щитки выпустились нормально. Самолет приподнялся, "вспух". Я увеличил угол планирования и прибавил газку, не давая самолету крениться влево.

Расчет на посадку оказался с "промазом", но это и хорошо, так как если бы что-нибудь случилось, то другие самолеты могли бы тоже сесть, а на пробег и торможение у меня еще места хватало. Газ убрал, выравниваю, выдерживаю самолет, а он все норовит опуститься на левое колесо. Нельзя позволить ему это. Надо выдержать направление - ведь недалеко справа стоянка самолетов, а слева лес. Добираю ручку, и вот колеса катятся по земле!

Выключаю зажигание. Винт еще крутится, а я уже на земле. Механик Веденеев тискает меня в своих объятиях.

- Когда все сели, а тебя нет!.. Я уж, Ленька, подумал недоброе,- сказал он, радуясь нашему возвращению.

- Зря. Не родился еще тот враг, который убьет меня! - ответил я, хохоча от радости. Не сговариваясь, мы нырнули под плоскость. Было интересно увидеть, что же натворил вражеский крупнокалиберный снаряд?

То, что мы увидели, заставило меня застыть в изумлении. От переднего лонжерона до заднего, снизу крыла обшивки не было примерно на четверть его длины. Тяга щитков, проходящая по заднему лонжерону, была совершенно голенькая. И тут я понял, какую сделал промашку, выпустив перед посадкой щитки. Ведь окажись тяга поврежденной или хотя бы погнутой, левый щиток не выпустился бы. И самолет мгновенно свалился бы в левый штопор. Это был бы полный "привет"! А ведь и без щитков можно было нормально сесть, только скорость посадки была бы больше, на 20 километров в час. На такой пустяковой моей недодумке мы могли бы... Сверху крыла эта метровая пробоина уже не выглядела такой страшной после того, что мы обнаружили снизу.

Самолет окружили со всех сторон, подошли летчики и техники из других эскадрилий. Все дивились чудесной способности "ила" держаться в воздухе с такими огромными повреждениями. Нас с Сашей от души поздравляли с благополучным возвращением. Командир эскадрильи Федор Садчиков и командир звена Володя Сухачев, мои самые старые друзья, особенно радовались, что нам удалось так удачно добраться до дома.

Ты пришла к нам, победа!

Минут через сорок нас вызвали на КП полка и дали новое задание. Я сумел уговорить Федора, чтобы он включил меня в шестерку, идущую на задание. Естественно, что комэск выделил мне другую машину, и мы с Сашей вновь поднялись в воздух. Второй вылет прошел благополучно, хотя вражеские зенитки свирепствовали не менее яростно.

Едва мы успели пообедать, как пришел приказ готовиться к третьему боевому вылету. Четверка в составе Федора Садчикова, Володи Сухачева, Николая Дрозда, ну и меня. Возвращались мы на аэродром, когда красный диск солнца уже готов был нырнуть в Балтийское море.

За шумным ужином было много разговоров о сегодняшних вылетах. Хотя ребята и устали, но настроение было приподнятым. Сегодня опять была сделана большая боевая работа и что самое главное - все друзья были вместе за столом, никого не вырвала из нашего круга жестокая война...

Уже лежа на жестком топчане, я, несмотря на сильную усталость, не сразу смог заснуть. В ушах шумело, все пережитое сегодня проносилось путаной вереницей в утомленной голове. Все ребята давно уже храпели, а я все ворочался. Наконец заснул и я. Ведь на завтра была дана готовность к 5.00. А это значит, что вставать нужно было в 3.30...

Не знаю, отчего я проснулся. В доме было уже светло. В окно заглядывали косые солнечные лучи. Все спокойно спали. Сколько же времени? Часы показывали около половины седьмого. Почему же нас не будят? Это какое-то недоразумение. Возможно, кто-то забыл разбудить нашу эскадрилью или сам проспал? Может быть, разбудить ребят?.. Я приподнялся на локте. Но увидев, как сладко все спят, сам нырнул под одеяло с головой. "Раз не будят, ну и пусть! Доберем еще немного!" И быстренько стал засыпать. И все окружающее вроде уже исчезло для меня, как дверь с шумом распахнулась и чей-то задыхающийся, срывающийся голос возвестил:

- Братцы, товарищи! Победа! Победа!

Вскакиваю с нар. Все ребята стоят в трусах и майках с широко раскрытыми, ничего еще не понимающими глазами.

- Как победа? Где? Что, Курляндская группировка сдалась? - засыпают вопросами вбежавшего. Тут только я узнал в глашатае своего механика Веденеева.

- Да нет. Говорят, вообще, совсем победа! - На его лице разлилась блаженная улыбка.

- Откуда ты это взял? - строго спросил взъерошенный Федя Садчиков, надевая бриджи.

- Из штаба звонили. Почему нас и не будили. Победа потому что! - и на глазах разволновавшегося Веденеева появились слезы. Он вдруг выскочил из избы и побежал куда-то. Мы тоже полураздетые выскочили на улицу.

...Теперь в первую очередь надо было срочно написать письмо маме, хотя бы несколько строчек, чтобы она знала, что смерть в этой войне не смогла дотянуться до ее сына. Это будет для нее самым большим счастьем.

Едва я успел написать: "Здравствуй, дорогая моя мамочка! Поздравляю тебя с великой нашей Победой!", как нас вызвали на КП полка. Поступил приказ немедленно начать перебазировку обратно в Восточную Пруссию на аэродром Лабиау, откуда мы прилетели позавчера. Но теперь молодым летчикам запретили перегонять машины. "Молодежь" отправили в Лабиау автомашинами.

Через полчаса, собрав свои скромные пожитки, мы, "старики", были уже в воздухе. Погода стояла превосходная. Над головой бездонная синь неба, а внизу весенняя цветущая земля, залитая золотыми лучами солнца. В душе разлилась безграничная радость. Хотелось кричать, смеяться, прыгать от восторга.

Я нажал кнопку передатчика и заорал: "Гитлер капут! Да здравствует наша Победа!" Отпустив кнопку, услышал в наушниках шлемофона - мои друзья тоже кричат что-то подобное.

- Эй, солдатушки, бравы ребятушки! Споем? - предложил я и тут же услышал звонкий голос Володи Сухачева:

Броня крепка и быстры самолеты,

А наши люди мужества полны...

И все мы дружно подхватили:

В строю стоят советские пилоты

Своей любимой Родины сыны.

Мы пели и песня летела вместе с нами.

Внизу показался город Шяуляй. На площади было множество народа с флагами. Мы решили присоединить свои чувства к тем, кто сейчас был там, внизу на площади. Федя Садчиков первым перевел свой самолет в пике на шяуляйскую площадь. Мы дружно устремились за ним. "Илы" строем с высоты полутора тысяч метров круто пикировали на площадь, заполненную тысячами ликующих людей.

Самолеты стремительно неслись к земле. Вот уже можно стало различать отдельные фигурки людей - в большинстве своем военные. Точный расчет, и самолеты буквально над крышами домов взмыли вверх, а из наших пушек и пулеметов с громоподобным треском в необозримую синь понеслись трассы нашего салюта Победы!

Сколько раз в боях из этих самых пушек и пулеметов мы посылали смертоносные снаряды и пули, стараясь, чтобы как можно больше их попадало в цель! А теперь пусть они летят "в белый свет" мирным фейерверком, на радость людям, собравшимся на площади в этот прекрасный майский день.

На прощание, приветно покачав крыльями людям на площади, наша четверка продолжала свой полет на запад. Когда Лабиау было уже рядом, Садчиков по радио приказал:

- Плотным строем на бреющем проходим над аэродромом, делаем горку и даем салют из пушек и пулеметов. Потом первая пара отваливает влево, вторая вправо. За мной! - и он повел свой самолет резко на снижение.

Наша четверка крыло в крыло, на максимальной скорости, пронеслась над аэродромом на высоте трех-четырех метров.

Самолеты настолько низко шли над землей, что пыль столбом поднималась за ними, будто пронесся смерч. Граница аэродрома кончалась, и Федор перевел свой "ил" в крутую горку. Все самолеты, как связанные, одновременно устремились ввысь. Шестнадцать длинных огненных струй сорвались с плоскостей наших штурмовиков. Мы следили за ними, пока они растаяли в необозримой синей дали мирного неба.

Мы салютовали нашим друзьям: Косте Шуравину, Николаю Забирову, капитану Попову, Васе Вениченко, старшему лейтенанту Сологубу, лейтенанту Бондаренко и многим-многим другим нашим сверстникам и сверстницам, которые вложили в этот сегодняшний Великий день Победы самое дорогое, что у них было,- свои молодые жизни!

...24 июня 1945 года я в одном строю со своими фронтовыми побратимами на Красной площади. Это святое место для каждого советского человека. Когда ты вступаешь на брусчатку Красной площади, непроизвольно сердце начинает учащенно биться. Все самые великие события в жизни нашего народа связаны с этой площадью, с Кремлем, взметнувшим в небо величественные стрелы своих башен, увенчанных рубином красных звезд, с гранитной брусчаткой площади, с мрамором Мавзолея Владимира Ильича Ленина!

Так и в жизни моих фронтовых друзей самые знаменательные события оказались связанными с тобой, Красная площадь!

Провожая нас на фронт 6 ноября 1943 года, ты салютовала фейерверком славы в честь воинов, освободивших Киев! А 24 июня 1945 года ты встречала своих верных сынов - солдат Великой Отечественной, салютуя им, участникам Парада Победы, и в их лице - всему советскому народу-победителю!

Когда у матери-Родины есть такие сыновья, ей не страшны никакие враги. Пусть же сегодня об этом помнят те, кому неймется испробовать нашу силу.