«Товарищ сержант»

Товарищ сержант

Штыком и гранатой

Весной сорок первого года наша 126-я стрелковая дивизия стояла на зимних квартирах в латвийском городе Круспилсе. Впереди у нас были летние лагеря, а затем и демобилизация. Как-то, накануне первомайских праздников, вечером, мы, старослужащие 2-й батареи 358-го артиллерийского полка, сидели во дворе казармы, в курилке, рассуждали о том, кто куда поедет и чем займется на гражданке. Подошел замполит курсантской батареи политрук Максим Степанович Лемицкий, присел на скамью.

— Видели старые окопы за городом? — спросил политрук, послушав нас.

— Видели.

— В тех окопах, — сказал Лемицкий, — когда-то сидели солдаты. Ваши отцы и деды. Тоже рассуждали о близкой демобилизации.

Все насторожились. Мы знали: замполит слова зря не обронит. Если для каждого из нас армия стала школой жизни, то первым учителем в ней был М.С.Лемицкий. Недавно его перевели из 2-й батареи в курсантскую, но он по-прежнему следил за всеми нашими делами, как бы шефствовал над нами, и мы всегда шли к нему за советом и помощью. Каждую обыденную вещь Максим Степанович умел увидеть сам и показать тебе с самой неожиданной стороны.

Вот и сейчас: сто раз проходил я мимо этих старых окопов, но чьи они и зачем тут — не задумывался. А замполит заговорил — и все мы явственно представили себе вьюжный февраль восемнадцатого года, солдат старой русской армии, у которых в мыслях одно: империалистической бойне конец, скоро по домам! Ведь Советское правительство уже вело официальные переговоры с Германией о мире! Однако мирного договора солдаты не дождались. Как-то поутру ударила артиллерия кайзера Вильгельма, германские войска перешли в наступление по всему фронту.

— Вот так, товарищ комсомолия! — заключил свой рассказ политрук. — Так обернулось дело.

— А м-мораль? Д-для нас? — спросил Саша Соболев.

Саша немного заикался. Он был наводчиком первого орудия — по гражданской профессии токарь. Сероглазый блондин, крепыш. Сметливый ярославец, Соболев, конечно, понял, о чем речь. Но такая уж у него манера — прояснить вопрос до точки.

Лемицкий оглядел всех нас, сидевших вокруг него тесным кружком:

— Кто ответит Соболеву?

— Я! — сказал Леня Спиридонов. — Разрешите, я ему разжую?

Спиридонов старше всех нас годами и богаче жизненным опытом. В армию пришел с добротной рабочей закалкой — работал машинистом на паровозе.

— Мораль ясная, — сказал он. — Не следует нам вздыхать по дому прежде времени. Не та обстановка.

— Не та, — подтвердил замполит. — А округ наш — пограничный…

4 мая нашу батарею подняли по тревоге. Выдали боевые снаряды и патроны. Полчаса спустя мы уже грузились в эшелон — заводили в вагоны коней, закатывали на платформу 76-мм дивизионные пушки. Вместе с нами погрузилась в эшелон одна батарея из 501-го артиллерийского гаубичного полка, рота саперов, стрелковая рота и некоторые другие подразделения 126-й дивизии.

На следующее утро прибыли в Елгаву, откуда сводный наш отряд двинулся к Балтийскому побережью своим ходом. После трудного марша по песчаным дюнам остановились на пустынном берегу Рижского залива. Был яркий, солнечный день, вдали смутно темнели острова Моонзундского архипелага.

На побережье мы простояли почти полтора месяца. Занимались инженерными работами — копали котлованы, оборудовали блиндажи, командные и наблюдательные пункты, бомбоубежища. Регулярно, каждый третий день, выходили на занятия по боевой подготовке.

18 июня после обеда все подразделения сводного отряда снова были подняты по тревоге. Опять последовал марш-бросок вдоль побережья, погрузка в эшелон. Когда прибыли в Шяуляй, поняли, что едем к границе. Все ребята подтянулись, посерьезнели. От Шяуляя на Каунас и далее ехали с частыми и длительными — иногда на полдня — остановками. В ночь на 22 июня прибыли на место. Заняли огневые позиции близ какого-то литовского городка. Граница, как объяснил командир батареи, была километрах в тридцати. Правее нас и несколько впереди, за сосновым бором, встала на позиции батарея 501-го гаубичного артполка. Там же заняли оборону стрелки и саперы нашего отряда. Где находятся главные силы 126-й дивизии, мы не знали.

Утром 22 июня донеслись до нас звуки недалекой бомбежки. Сначала на это внимания никто не обратил. Привыкли к разрывам авиабомб еще на рижском взморье. Там был авиационный полигон, на котором летчики проводили учебные бомбометания. Но вот со стороны городка показался всадник. Он гнал коня карьером. Это был наш командир батареи. Он объявил коротко:

— Товарищи, война! Фашисты перешли границу, бомбят наши города. Нам приказано держать оборону на занятом рубеже. Командование ждет, что каждый боец второй батареи исполнит свой воинский долг.

Он ускакал к наблюдательному пункту, а вскоре мы уже вели огонь по фашистской пехоте на предельных дальностях. Выпустим пяток снарядов — команда: «Стой! Записать установки». В это утро от старшего на батарее лейтенанта Комарова я услышал фразу, которая потом часто повторялась: «Экономить снаряды».

Граница была к западу от нас, но уже в полдень мы вели огонь в южном направлении. Это запомнилось, так как полуденное солнце светило прямо в ствол моей пушки. Поворот фронта батареи на юг, а в дальнейшем и на юго-восток мог означать одно: фашисты продвинулись далеко в глубь советской территории.

Первый бой с вражескими танками батарея приняла во второй половине дня. Но сначала опишу местность, где мы оборонялись. В тылу наших огневых позиций протекала речушка, за ней небольшой городок. Впереди простиралась широкая и очень длинная — более полукилометра — поляна. К поляне справа и слева подступал непроходимый для танков сосновый бор. На дальнем краю поляны начинался кустарник и густое мелколесье. За сосняком, что справа, темнела лента шоссейной дороги. Ее, как мы знали, перекрывала батарея 501-го гаубичного артиллерийского полка.

Часов до четырех дня мы, по-прежнему очень экономно, продолжали вести огонь с закрытых огневых позиций по целям, которые видел только комбат со своего наблюдательнего пункта. Потом он передал по телефону: «Фашистские танки прорвались вдоль шоссе. Готовьтесь встретить». Лейтенант Комаров приказал нам изготовиться для стрельбы по танкам прямой наводкой. Наступила томительная пауза. В панораму прицела я еще и еще раз осматривал свой сектор обстрела, повторял про себя дальности до ориентиров — рыжего глинистого бугра и одинокой сосны, возвышавшейся над кустарником.

Вдруг справа, на шоссе, тяжело и часто забухали гаубицы 501-го артполка. Что происходило там, за лесом, мы не видели. Темп стрельбы все нарастал, потом она резко оборвалась. В наступившей тишине мы услышали гул танковых двигателей. Он приближался к нам с фронта, из-за мелколесья.

Командир орудия сержант Зайцев — по гражданской профессии учитель — наклонился ко мне, сказал почему-то шепотом:

— Только не торопись, Сергей.

Я кивнул, не отрываясь от панорамы. Сердце мое стучало бешено, во рту пересохло.

Танки еще не были видны, но их движение по мелколесью явственно прослеживалось. Тряслись, как в лихорадке, кроны молодых осинок, многие деревца исчезали, подмятые или сломанные тяжелыми машинами. Но вот расступился и полег кустарник, солнце легло на броню танка, выползшего прямо на ориентир номер три — глинистый бугор.

Слышу голос лейтенанта Комарова:

— Первому орудию, ориентир номер шесть, влево двадцать… Второму орудию (значит, мне!), ориентир номер три…

Командир орудия Зайцев четко повторяет:

— Ориентир номер три… наводить в середину…

Кручу ручки горизонтальной и вертикальной наводки, вгоняю перекрестье прицела в середину танка. Сердце прямо выскакивает из груди, а руки — те ничего. Делают свое дело без дрожи, плавно. Танк уже перевалил бугор, «веду» его в перекрестье прицела. Когда же наконец команда «Огонь»? Кажется, что время остановилось. А лейтенант молчит. Танк слегка поводит башней, словно нащупывает меня короткой своей пушкой. И тут, как обвал:

— Огонь!

Это командует лейтенант Комаров.

— Огонь! — Это вторит ему сержант Зайцев.

Нажимаю спуск. Выстрел! Тугая волна воздуха бьет по ушам. Звенит откат. Приникаю к окуляру. Танк прокатывается на разбитой гусенице, разворачивается к нам левым бортом. Заряжающий Степан Белявский уже загнал в казенник второй снаряд. Выстрел, танк вспыхивает. Слышу за спиной восторженный возглас:

— Ай, хорошо горит!

Это красноармеец Мамедов, подносчик боеприпасов. Бой продолжается, но волнение как рукой сняло. Только огонь, только темп, только короткие команды Зайцева, которые я ловлю с полуслова. Переношу огонь на другой танк, он тоже встал, пушка повисла дулом к земле. Переношу огонь на третий…

Кто из наводчиков и сколько танков подбил в этом бою, сказать затрудняюсь. Бой скоротечный, на дальностях от пятисот метров и ближе, танки шли на боевой скорости, маневрировали. В таких ситуациях случается, что по одной машине бьют в какой-то момент и два, а то и больше орудий одновременно. Да и не столь уж важно, кто из наводчиков — Соболев, Воронин, Спиридонов или Мацапура — подбил больше танков. Важно, что батарея действовала четко, дружно, как единый боевой организм, что перед ее фронтом осталось семь подбитых и сожженных вражеских машин, что боевое крещение батарейцы выдержали с честью.

После боя мы узнали, что наши соседи — батарея 501-го гаубичного артиллерийского полка — тоже отстояли свой рубеж. Она первой попала под удар танков, наступавших вдоль шоссе. Однако меткий огонь тяжелых гаубиц, стрелявших прямой наводкой, принудил противника искать пути обхода. Танки двинулись стороной, через мелколесье, где и наскочили на тщательно замаскированные позиции нашей батареи. Мы открыли огонь первыми, а это во многом предрешило исход боя.

Остаток светлого времени батарея вела стрельбу по дальним целям. Ящики с боеприпасами постепенно пустели, куча стреляных гильз все росла.

Уже в сумерках приехал на батарею командир 358-го артполка майор Анисимов. Приказал сменить огневые позиции. В колонне 358-го артполка батарея двинулась дальше.

Поскольку был я младшим сержантом, наводчиком орудия, говорить о боевых действиях всей дивизии или даже нашего 358-го артполка не могу. Я этого просто не знаю. Поле моего зрения обычно ограничивалось огневой позицией батареи, ближайшими соседями, ориентирами для стрельбы прямой наводкой и прочими вещами, необходимыми наводчику. Наверное, поэтому и в памяти они сохранились. Помню, к примеру, многие установки прицела, на которых вел огонь в том или ином бою, хорошо помню направления наших маршей в первые дни войны.

В ночь на 23 июня колонна 358-го артполка шла на северо-восток, как бы параллельно границе. И позади нас, и справа, и слева горизонт озаряли сполохи орудийного огня. Метнет вполнеба мертвенным светом, погаснет и после паузы мощно гукнет. Тяжелая артиллерия бьет. Шли мы всю ночь; перед рассветом заняли огневые позиции на высоте, во ржи. Если накануне батарея вела огонь в основном на юг и юго-восток, то теперь ее фронт был развернут на запад, в сторону границы.

Рассвело. С высоты открылся хороший обзор, она господствовала над местностью. Впереди, километрах в четырех, был виден большой лес. Из него выбегала шоссейная дорога. Обогнув дугой низину, она проходила близ высоты, справа от нее. Если противник попытается атаковать вдоль шоссе, он будет у нас как на ладони. А низина затруднит маневр его танков. Вторая дорога шла левее высоты. Это был обычный проселок, его частично скрывала от нас гряда невысоких холмов. Между этой грядой и нашими позициями простиралась обширная заболоченная луговина. И тут вражеским танкам нет пути. Однако если танки пойдут с проселка в обход луговины, они скоро исчезнут из нашего поля зрения за густым ольшаником. Здесь было наше слабое место, здесь противник мог выйти не только в тыл нашей батарее, но и в тыл соседу — гаубичным дивизионам 501-го артполка. Поэтому комбат приказал сразу же оборудовать запасные позиции на тыльных склонах высоты. У ее подножья заняли оборону пехотинцы — около роты.

Утро прошло тихо, если не считать дальней канонады да фашистского самолета-разведчика, вынырнувшего из-за леса. Он сделал круг над опушкой, над красными черепичными крышами хутора и на бреющем полете пошел вдоль шоссе к нам. Я попросил разрешения попытаться сбить разведчик огнем из пушки, но лейтенант Комаров запретил. Не хотел прежде времени демаскировать батарею. И верно, обнаружить наши позиции вражеским летчикам не удалось.

В полдень из леса выехали на шоссе три бронемашины. Миновали хутор и двинулись к ним. В бинокль было отчетливо видно, что это советские БА-10, пушки развернуты стволами назад. Броневики проехали в наше расположение. Видимо, их командир привез какие-то тревожные сведения. Пехота в лощине изготовилась к бою, мы, по приказу комбата, тоже.

Прошло не более получаса. Из леса показалась колонна автомашин. Когда головные машины вышли на уровень хуторских домиков, сомнений не осталось: фашистская мотопехота на тяжелых грузовиках! Комбат подал команду: «Прицел 62… Огонь!» Первый, пристрелочный снаряд дал значительный недолет. Комбат внес поправку, ударили батареей. Один грузовик разнесло в щепки, несколько других загорелось. Автомашины съезжали в кюветы, разворачивались, с них горохом сыпались гитлеровские солдаты. Тут бы и накрыть их сосредоточенным огнем! Но снарядов у нас в обрез. Сделали по три-четыре выстрела — команда: «Стой!» Вражеская автоколонна скрылась в лесу, на шоссе горели шесть машин.

Конечно, нехватка снарядов — факт, от которого не уйдешь. Однако те же 12–16 снарядов, которые мы выпустили батареей, можно было использовать с большим толком. Ведь били же мы по танкам, и успешно, с 500–600 метров. А по мотопехоте открыли огонь на прицеле «62», то есть на дистанции в три с лишним километра! И сами не использовали преимущества стрельбы прямой наводкой да и своей пехоте не позволили пустить в ход пулеметы. Сказывался недостаток боевого опыта.

Пока мы вели огонь по автоколонне, над проселком поплыло длинное облако белой песчаной пыли. Видно, что по проселку движется воинская колонна. Но чья — наша или немецкая? Комбат решил выяснить и послал разведку. Пошли двое — помощник командира взвода сержант Коськин и красноармеец Леша Иванов-Ярославский, которого мы так звали в отличие от другого Леши Иванова — Архангельского.

На дальнем краю болотистой луговины, у подножия холма, стоял отдельный домик, вроде сарая. К нему, маскируясь в траве, и поползли разведчики. Они проползли уже треть расстояния, когда из домика выскочили люди. Комбат, наблюдавший в бинокль, сказал:

— Фашисты!

Он выстрелил из ракетницы, красная ракета повисла над лугом. Это был условный сигнал Коськину и Иванову вернуться на батарею. Комбат приказал мне обстрелять домик. Цель мы поразили прямым попаданием. И тотчас с проселка ударили по нам танковые пушки.

Пылевое плотное облако мешало наблюдению. Однако усилившийся гул моторов дал нам понять, что танки сходят с проселка на целину. Как и предполагал комбат, они двинулись, огибая луговину, в обход наших позиций. Прикрываясь ольшаником и складками местности, танки прошли мимо нас и устремились дальше — к огневым позициям 501-го гаубичного полка и дивизиона противотанковых пушек. Как мы узнали позже, соседи успешно отбили атаку танков. Только после этого фашисты повернули к нашей батарее.

Несколько танков и бронетранспортеров выскочили из перелеска и, ведя огонь с ходу, помчались с тыла на высоту. Однако мы уже успели перекатить пушки сюда, на запасные позиции. Наводчик первого орудия Саша Соболев сразу же подбил танк Т-II, другие орудия разбили три бронетранспортера с пехотой. Фашисты отошли.

Передышка была недолгой. Со стороны проселка послышался треск мотоциклетных моторов, и мы, ухватившись кто за станины, кто за колеса, покатили пушки через гребень высоты на основные позиции. Вражеская разведка сумела все-таки отыскать твердую полоску земли между болотистой луговиной и зарослями ольшаника. По ней и устремились на высоту мотоциклисты — несколько десятков тяжелых машин с пулеметами. Проскочив узость, они развернулись веером и пошли на большой скорости, ведя сильнейший пулеметный огонь. Пули барабанили по щиту нашей пушки, мы открыли огонь осколочными снарядами в предельном темпе. Единственный на батарее пулеметчик — Леша Чистяков из расчета четвертого орудия — показал себя в этот момент замечательным бойцом. Из ручного пулемета короткими очередями он бил хладнокровно и точно — на выбор. Какой мотоциклист ближе, тот и готов, срезан очередью. Все батарейцы, кто не был занят у орудий, взялись за личное оружие. Разведчики Липатов и Чернышев, телефонист Пашко, ездовые Иванов, Некрасов, Колесов стреляли из винтовок.

Нас отделяло от противника не более 20–30 шагов, когда его атака как бы надломилась. Мотоциклисты тормозили, пытались развернуть машины, другие соскакивали с седел, выбирались из колясок. Мы услышали впереди дружное «ура». Это наши пехотинцы, обойдя атакующих с тыла, ударили в штыки. Мотоциклетный отряд был окружен. Рукопашная завершила бой. Ни одному фашисту не удалось уйти к проселку. Вместе с пехотинцами мы захватили 28 мотоциклов с пулеметами. Среди пленных оказался и офицер — командир этого разведотряда.

Так закончился для нас второй день войны. Пока что ни наша вторая батарея, ни другие батареи 358-го легкого артполка, ни 501-й гаубичный полк, насколько мне было известно, не понесли существенных потерь в людях и материальной части. Произошел, правда, в эти дни один случай, едва не закончившийся крупными потерями. Дело было так. Батарея 501-го артполка после ночного марша, перед рассветом, заняла огневые позиции, окопалась. Выставили часовых, всем остальным комбат разрешил отдохнуть. Люди уснули прямо у пушек. То ли часовые потеряли бдительность, то ли гитлеровцам удалось снять их без шума — не знаю. Никто из батарейцев даже не успел взяться за оружие — фашисты повязали их сонными. Пытались оказать сопротивление лишь комбат и взводный, но были убиты.

Фашисты, видимо на радостях, тут же напились шнапсу, стали заводить тягачи (501-й полк был на мехтяге), цеплять к ним гаубицы, грузить трофеи. А пленные сидели под конвоем в стороне тесной группой. Один сержант зубами развязал узлы на руках товарища, тот развязал другого, и так пошло. По команде сержанта батарейцы бросились на собравшихся в кучку и громко галдевших конвоиров, обезоружили их, открыли огонь. Это произошло так неожиданно, что остальные фашисты не смогли оказать значительного сопротивления. Часть из них была перебита, остальные отошли в лес. Оттуда они открыли беспорядочный автоматный огонь. Батарейцы вывели тягачи с гаубицами из-под огня и вскоре появились в расположении нашей батареи. От них мы и узнали про этит случай.

В ночь на 24 июня мы опять снялись с обороны. 358-й полк в колонне двинулся на восток. Отходили организованно, знали, что параллельными дорогами отходят стрелковые части нашей 126-й дивизии и ее штаб. Вместе с нами по-прежнему передвигался 501-й гаубичный полк и стрелковый батальон на автомашинах. Тревожило одно: как будем воевать завтра? На каждое орудие оставалось по десятку-полтора снарядов, а подвоза из тыла нет.

Утром подошли к реке Неман. По обеим ее берегам раскинулся чистенький зеленый городок Пренай, Прямые, как стрелы, улицы идут от воды в гору. Войск здесь собралось много, и мы более часа ждали у моста своей очереди. К замполиту полка подошел мужчина: лет сорока, местный житель, литовец. За плечами у него — охотничья двустволка. Он попросил взять его с собой. Замполит сказал примерно так: «Если ты патриот, да еще, как говоришь, лесник, лучше оставайся тут. Дело тебе найдется».

Мост был добротный, железобетонный, но прошли мы его осторожно, держа коней под уздцы. Люки на мосту были открыты, саперы закладывали там взрывчатку.

Перейдя Неман, наша колонна свернула на проселок. Теперь мы опять изменили направление — шли на север. На закате услышали впереди несильный бой, татаканье пулеметов. Оно доносилось из местечка, над которым возвышался шпиль католического костела. Пехотный командир попросил нашего комбата уничтожить фашистских пулеметчиков, засевших на колокольне. Мы выкатили пушку на бугор, после второго прямого попадания пулеметный огонь прекратился. Когда въехали в местечко, пехотинцы сказали, что на колокольне нашли два пулемета немецкого образца, а в подвалах костела — склад боеприпасов. Месяц стреляй — всех патронов не перестреляешь. Видели мы и ксендза — бритый, холеный. Вместе с пехотинцами мы прочесали местечко, выловили еще с пяток диверсантов. Они были в штатском, как и пулеметчики, убитые на колокольне.

На вторую ночь после переправы через Неман мы опять вышли на шоссе. Впереди был Шяуляй.

До сих пор мы не понесли потерь от вражеской авиации, потому что совершали марши только ночью и до восхода солнца успевали окопать и замаскировать орудия, поставить лошадей в надежные укрытия. Лошади причиняли нам много хлопот. В батареях они были подобраны по мастям. Например, в нашей батарее — только белой масти. Маскировать их на открытой местности трудно, тем более что маскировочных сетей мы тогда не имели. Натыкаем, бывало, ветвей под конскую амуницию, но это если есть время и подручный материал. А если нет? Именно из-за этого батарея и понесла вскоре первые крупные потери.

Шяуляй — большой город. Пока мы его прошли, солнце поднялось над горизонтом. Севернее города начали рассредоточиваться на широком поле, но не успели. В небе завис «горбыль» — фашистский самолет-разведчик, а со стороны леса, как бы указывая ему цель, взвились и полетели в нашу сторону две желтые ракеты, потом еще две. Короче говоря, «горбыль» засек наших белых лошадок и вызвал свою авиацию. «Юнкерсы» и «мессеры» налетели через 10–15 минут. В жестокой этой штурмовке мы потеряли почти весь конский состав и три орудия. Среди батарейцев было много убитых и раненых. Вот как бывает, когда на войне вольно или невольно пренебрежешь уже усвоенным правилом. Не успели до солнышка окопаться и замаскировать батарею — и сразу жестокая расплата.

После Шяуляя наша 126-я дивизия опять резко изменила маршрут движения. Мы повернули на восток и до первых чисел июля пробивались через вражеские тылы к Западной Двине. Командиры говорили, что наша задача — выйти в район Полоцка. Эти дни и ночи слились для меня в какую-то смутную вязь. Идем почти без отдыха, в пехотном строю, позади единственная наша пушка, а впереди фашисты. Только пробьемся через очередной заслон, разведка опять докладывает: «Впереди противник». И еще один враг, куда более страшный, — голод. Физическое напряжение громадное — переходы, бои, опять переходы, — а подкрепиться нечем. Жуем молодую рожь или зеленый горох — вот и все продовольствие.

На подходе к Западной Двине, в одном-двух от нее переходах, был у нас жестокий бой. Под вечер заняли оборону как пехотинцы. Окопались. Командир полка майор Анисимов прошел по цепи, поговорил со многими из нас. Впереди было поле, за ним лес. Лежим, ждем. Место сырое, низкое, комарье ходит столбами. Ребята поругиваются вполголоса, курить запрещено.

Однако фашисты все-таки пронюхали, что мы здесь заняли оборону. Сотни три-четыре автоматчиков цепями вышли из леса и двинулись на нас. По нашим ячейкам ударили минометы. «Без команды не стрелять!» — передали по цепи.

Автоматчики шли картинно — закатав до локтей рукава, горланя песни пьяными голосами, ведя огонь на ходу. Вот они уже в сотне метров. По цепи команда: «Примкнуть штыки!» И опять ждем, и нет ни страха, ни волнения — только лютая злоба распирает. Вижу, майор Анисимов — в руках у него винтовка со штыком — прошел мимо моей ячейки, крикнул зычно на все поле:

— За Родину! Вперед!

Как пружиной меня подкинуло. Мы ринулись на фашистов без выстрела и показали им, что такое русский штыковой бой. Много их перебили. Может, кому и удалось убежать — не знаю, не видел.

Ночью снялись с обороны, пошли к Западной Двине, на восток. Из плащ-палаток соорудили носилки, уложили раненых. Среди них был и командир полка майор Анисимов. В рукопашной он был тяжело ранен. На второй день, догнав главные силы 126-й дивизии, мы вышли к реке Западная Двина.

На левом берегу Западной Двины наша дивизия, отступавшая на широком фронте, собралась в кулак. Сильно поредела она за первые десять дней войны. А пушки и гаубицы по пальцам пересчитаешь. Очень много раненых. Ими заполнены все автомашины и обозные повозки. Однако штаб дивизии и штабы полков на месте, с нами наши боевые знамена.

На берегу Западной Двины дивизия заняла оборону. Поблизости от нашего полка встала минометная батарея, открыла огонь. Противника мы не видели. Его тяжелая артиллерия вела огонь издалека, по обоим берегам реки. Саперы раздобыли где-то баржу, протянули через реку трос. На этом импровизированном пароме и начала переправляться дивизия — в первую очередь машины и повозки с ранеными и тяжелая военная техника. Нам приказали переправляться на подручных средствах. Вдвоем с ездовым из нашей батареи мы сложили одежду в порожний ящик из-под мин, привязали сверху винтовки и, толкая ящик перед собой, поплыли на ту сторону. Переплыли. В кустарнике под ивами оделись. Тяжелая артиллерия фашистов усилила огонь. Видим, наши красноармейцы перевязывают комиссара полка — он был ранен в бок и в руку. Комиссар говорит:

— Самолета-корректировщика не видно, а бьют точно. Значит, кто-то корректирует огонь с нашего берега.

Невдалеке была крутая гора, заросшая кустарником и редким лесом. Комиссар собрал всех переправившихся, развернул в цепь, приказал прочесать гору. Тяжело опираясь на палку, сам пошел вместе с нами. Глядим, из кустов выходят двое. Обоим лет около тридцати, в кепках и пиджачках, с вещевыми мешками. Задержали их, отвели к комиссару.

— Кто такие, откуда?

— Студенты, — отвечают. — Из Минска. Были на оборонительных работах, пробираемся из окружения.

— Давно идете? — спрашивает комиссар.

— С неделю.

Мы стоим — щетиной заросли, а они вроде бы только из парикмахерской.

— На окопных работах были?

— Да, — отвечают. — Были.

— Руки! — приказывает комиссар. — Ладонями вверх!

Мозолей на ладонях нет. Подошел старший сержант из 4-й батареи, снял с плеча зеленый ящик — немецкую радиостанцию. Докладывает, что нашел в кустах. Есть там и следы от ботинок. Отвели мы туда «студентов», заставили потоптаться. Их следы — сомнений нет. Комиссар приказал отправить диверсантов в штаб дивизии.

Надеялись мы, что за рекой найдем наконец своих, но разведка донесла, что впереди фашистские танки. Дивизия еще не закончила переправу, а мы уже приняли бой с танками. Бой был тяжелый, к вечеру наша небольшая группа оказалась отрезанной на опушке леса. Фашисты освещали поле ракетами, со всех сторон били по опушке трассирующими снарядами.

Углубились мы в лес, пришли к покинутому хутору. Разыскал я на чердаке сушеный табак в листьях. Накрошил ножом, принес товарищам. Угощайтесь, говорю, местным «Казбеком». Сидим на лужайке, курим. Было нас шесть человек. Фамилии почти всех товарищей позабыл, помню только их внешность и должности. Все они из нашего 358-го артполка: командир одной из батарей, очень подтянутый и собранный старший лейтенант с орденом Красного Знамени за финскую войну; старший адъютант нашего дивизиона, лейтенант; писарь старший сержант Хмара; помкомвзвода из нашей батареи был заместителем политрука; помощник командира взвода связи, старший сержант. Ну и я, младший сержант.

Конечно, настроение у нас далеко не радужное, но паники не было. Оружие в руках, патроны есть, — значит, пробьемся.

Вскоре на поляне стали собираться командиры и красноармейцы — все из нашей дивизии. На плащ-палатке принесли тяжело раненного начальника политотдела дивизии. Он собрал командиров, произвели расчет, разбили по группам личный состав. Дальше пошли организованно — с разведкой, боковым и тыловым охранением. Ориентир у нас был — Полоцкий укрепленный район.

Шли мы лесными дорогами и тропами. Как-то, будучи в охранении, набрели на хуторок. Красноармейцев я оставил на опушке, приказал вести наблюдение, в случае чего прикрыть огнем. Сам пошел к домикам. Смотрю, на завалинке сидят женщины, по двору бегают мальцы. Спрашиваю хозяина. Вышел мужчина лет пятидесяти. Говорю ему:

— Отец, продай хлеба или еще чего поесть. Отвечает:

— Спрячь деньги. — И к женщине: — Антонина!

А дальше что-то сказал по-польски. Привели меня в хату, все, что в печи, — на стол. Ем наваристый борщ, а думаю о своих товарищах. А хозяин пакует мешок — сунул туда буханку хлеба, творог, сало, масло, табак.

— Ты, — говорит, — наверное, не один? Бери. Поблагодарил я, опять вынул деньги, а он:

— Не обижай. Мои двое сынов в Красной Армии.

Спросил я его имя, название хутора, пошел к своим. Уже в 1944 году, когда мы наступали за Вислой, написал я ему, Федору Григорьевичу, письмо на хутор Полики. Он ответил, что колхозное хозяйство, разграбленное фашистами, только-только начали поднимать, что известий от сыновей нет. Передал поклоны от односельчан. Завязалась у нас переписка. После войны они куда-то выехали всей семьей, и я, к сожалению, потерял их след.

Но вернусь к июлю сорок первого года. Наша сводная группа с боями продолжала пробиваться к Полоцку. Фашистские танки то и дело опережали нас, перекрывая пути отхода. Однажды, уже близ Полоцка, мы втроем — Александр Соболев, Алексей Чистяков с ручным пулеметом и я — были в разведке. Вышли из лесу на широкое поле. Справа железная дорога и разъезд, слева лес. По ржаному полю вьется дорога к шоссе, что впереди. Это шоссе, как мы знали (наша дивизия дислоцировалась в этих краях до 1940 года), идет от Полоцка на север, в сторону Ленинграда.

Противник был где-то справа, за железной дорогой. Его минометы били по горевшему железнодорожному разъезду, по ржаному полю и опушке леса. Огонь редкий, так что шли мы по дороге спокойно. В стороне Полоцка слышен сильный бой. Значит, противник опять опередил нас. Свернули с дороги к железнодорожному полотну. Заметили, что от разъезда движется к нам группа конников. Смотрю в бинокль и удивляюсь: форма наша, а лошади без седел, оружия у них не видно. Взял бинокль Саша Соболев, посмотрел и говорит:

— С-сволочи! Д-дезертиры!

Мы поняли друг друга без лишних слов. Чистяков взял наизготовку ручной пулемет, мы — винтовки, пошли им навстречу. Сошлись. Приказываю:

— Стой!

Остановились. По виду — новобранцы. На лошадях навьючены мешки. Спрашиваю:

— Куда путь держите? Где оружие? Кто командир?

Выясняется, что это действительно новобранцы. Прибыли на разъезд в эшелоне, попали под жестокую бомбежку. Командира убили, разъезд горит, невдалеке ревут танки. Словом, сробели. Увидели близ разъезда табун эвакуируемых колхозных лошадей, оседлали — и ходу.

Выстроили мы их, произвели расчет. Восемьдесят один человек. Сказал я тут небольшую речь. Видимо, зло говорил. Накипело.

Соболев строем повел новобранцев к разъезду — собирать оружие. А мы с Чистяковым тем временем выбрали рубеж обороны. Отряд вернулся хорошо вооруженным, с шанцевым инструментом. Даже три «станкача» привезли. Поставил я новобранцам задачу, заняли оборону поперек ржаного поля, от железной дороги к лесу, окопались. Надо было немедля сообщить командованию о результатах нашей разведки, о том, что Полоцкое шоссе свободно от неприятеля, но за железной дорогой, у станции Боровуха 3-я, идет бой. Я послал с донесением Чистякова, но он и десяти шагов к лесу пройти не успел, как оттуда выскочили фашистские мотоциклисты. Чистяков первым открыл по ним огонь из ручного пулемета. Ударили наши станковые пулеметы, мотоциклисты стали спешиваться, развернулись цепью, перебежками пошли на сближение с нами. Стреляю из винтовки, нет-нет да и гляну по сторонам: как там новобранцы? Ничего, держатся, огонь не слабеет. А когда подступили к нам автоматчики вплотную, крикнул я громко:

— За Родину! Вперед!

Поднялись дружно, пошли в штыки.

Сошлись мы во ржи. Не раз случалось мне, особенно в то лето, участвовать в рукопашной, но рассказывать о ней трудно. Этот бой помню по одному эпизоду. Кто-то со спины, как клещами, сжал мне горло. Дыхание перехватило, в глазах поплыло красное с черным. Не знаю, как изловчился, ударил фашиста каблуком в живот. Падая, он потянул и меня за собой. Так и грохнулись вместе. Он на землю, я на него. Хватка фашиста ослабла, я впился ему в горло руками, теперь уж он захрипел. Слышу:

— С-серега!

Это Соболев. Я инстинктивно отклонился в сторону. Второй фашист промахнулся по мне прикладом, а Соболев не промахнулся. Ударил его по стальной каске так, что приклад расщепился. Я вскочил, шарю руками винтовку, а в глазах муть, шатаюсь как пьяный.

Не знаю, сколько времени прошло, пока стал соображать. Вижу, рядом стоит Соболев, разглядывает приклад своей винтовки. Рожь кругом потоптана, вперемешку лежат убитые — наши и противника. Тишина. Красноармейцы собирают фашистские автоматы, подходят с какими-то вопросами, а я не то что ответить — продохнуть как следует не могу. Но помаленьку пришел в себя, пошел вдоль окопчиков. Бойцы оживлены, к кому ни обращусь — встают по стойке «смирно», отвечают бойко. Словно бы и не они два часа назад, хмурые и подавленные, тикали на колхозных лошадях.

По окопам передали: «Командира отряда — к командиру дивизии». Первая мысль: «Значит, дивизия где-то рядом и мы пробились к ней». Комдив, генерал Кузнецов, как влитой сидел на крупной рыжей кобыле. Он принял нашу дивизию недавно, и я видел его лишь однажды. Он выслушал мой доклад, приказал вести отряд к месту сбора, в дивизию. Оказывается, главные силы 126-й дивизии после переправы через Западную Двину пробились к Полоцку и сейчас отбивали атаки фашистов под станцией Баравуха 3-я.

Так мы опять влились в дивизию. Встретил однополчан — лейтенанта Комарова, нашего замкомбата, обоих Алексеев Ивановых — Ярославского и Архангельского — и многих других. На душе стало веселее, хотя полк наш был теперь артиллерийским только по названию — в наличии одна пушка. В 501-м гаубичном такая же картина.

Под Баравухой 3-й мы держали оборону несколько суток. Дрались отчаянно, на атаки фашистов отвечали контратаками. В одной из них погиб комдив. За полчаса до этого я слышал, как кто-то из штабных командиров уговаривал генерала не подвергать себя опасности понапрасну. Он ответил:

— Друг мой, есть на войне день и час, когда солдаты должны видеть командира впереди. Такой час настал.

Он поднял нас в атаку, рыжая кобыла вынесла его перед цепью. В этот момент его сразила вражеская пуля.

После жестоких боев под Полоцком в нашем 358-м полку насчитывалось не более сотни бойцов и командиров. Мы отходили севернее Витебска, на Невель. Этот город дивизия прошла на рассвете. Переправились через реку Великую где-то в верхнем ее течении, вышли к Новосокольникам — крупному железнодорожному узлу западнее Великих Лук.

Вскоре к Новосокольникам прорвались фашистские танки. Комиссар полка приказал мне взорвать водонапорную башню на станции. Со мной были ребята из нашей батареи — наводчик третьего орудия Воронин и еще один разведчик. Дали нам несколько ящиков взрывчатки. Сапер проинструктировал нас по технике взрыва. Все это происходило на ходу, когда на окраине Новосокольников уже шел бой. Взорвать водонапорную башню мы должны были в самый последний момент. Дело в том, что на станционных путях скопилось много эшелонов с эвакуированным имуществом и надо было выпустить их на восток.

Обстановка, конечно, нервная. Наперебой ревут паровозные гудки, каждый машинист хочет вывести свой эшелон как можно скорее. Споро бегают составители поездов, смазчики, какое-то железнодорожное начальство. Близко бьют немецкие танковые пушки, над путями, расстреливая эшелоны, низко ходят «мессеры». Горят пакгаузы, горят цистерны с техническим маслом. Черный жирный дым клубится высоко, поднимаясь в ясное небо.

А мы лихорадочно закладываем тол в башню. Спохватываемся, что сапер в спешке не сказал нам, какая скорость горения у бикфордова шнура. Длинный он, метров семь-восемь. Если гореть будет долго, фашисты могут прорваться к башне, предотвратить взрыв. Залегли мы в укрытие, ждем. Станция между тем постепенно пустеет. Мимо нас проскакивает объятый пламенем эшелон. Горят четыре последних вагона, кто-то, пытаясь их отцепить, висит на буферах. Постукивая, катит дрезина, на ней трое железнодорожников. Остановилась возле водонапорной башни. Слышим, железнодорожники говорят, что саперы должны были взорвать башню, а не взорвали. Я вышел из-за укрытия, объяснил, что взрывчатка заложена, но не знаем, пора ли взрывать.

— Рвите, ребята, — говорят. — Фашисты уже на станции. Ну, ни пуха вам…

Дрезина поехала дальше. Мимо нас пробежало несколько пехотинцев, и вдруг мы увидели фашистский танк. Он шел меж путей, за ним мелькали фигурки автоматчиков. Мы бросились к башне и остановились в нерешительности. А вдруг бикфордов шнур длинен и не успеет сгореть? Обрезали шнур у самого входа, подожгли. Быстро-быстро побежал по нему огонек. Едва мы успели отбежать шагов на двести, за спиной рвануло так, что земля заходила ходуном. Лавина кирпичей поднялась в воздух. Как нас не задело — не знаю. Глядим друг на друга, рты разеваем, а звуков не слышим. Ушли мы вдоль железнодорожного полотна, вскоре нашли свой полк, доложили комиссару, что приказ выполнен.

— Слышал, — говорит. — Благодарю за хорошую службу.

Через Великие Луки 126-я дивизия проходила 16 июля под вечер. Накрапывал дождик.

Мы заняли оборону к юго-востоку от города. На другой день фашистская танковая дивизия захватила Великие Луки, и в ту же ночь нас, семерых бойцов и младших командиров, направили в город на разведку. Мы должны были выяснить, сколько и какие войска фашистов находятся в городе. Переодели нас в гражданское платье, волосами мы заросли порядочно, так что в рваных пиджачках и лапоточках имели вполне подходящий для выполнения задания вид. Пошли в Великие Луки по одному, по два.

Я отправился с младшим сержантом Петровым из нашей батареи, спокойным и рассудительным человеком. Хорошо зная город, он незаметно провел меня ночью переулками и пустырями. Гитлеровцев кругом было полно, они разъезжали по улицам на автомашинах с включенными фарами. Однако танков мы нигде не обнаружили. К утру забрались на чердак покинутого жильцами дома. Это в центре города, как раз напротив ресторана. И вот ведь что интересно: только сутки назад заняли фашисты Великие Луки, а ресторан уже на ходу. Пригнали грузовики с продуктами и винами, появился какой-то распорядитель в белом фартуке и с тройным подбородком. Орет по-немецки на всю улицу, понукает подручных.

А к вечеру потянулось в ресторан офицерье. Смотрим в открытые окна ресторана, а там кутеж вовсю. Играет патефон, кружатся пары. Вынул я гранату-лимонку, но товарищ крепко взял меня за руку.

— Не дури, — говорит. — Разведчик из тебя, погляжу, аховый.

Дождались темноты, выбрались из города, доложили о результатах разведки. Благополучно вернулись и остальные разведчики. Танков они также не видели. Командованию, очевидно, стало ясно, что фашисты, овладев Великими Луками, двинули танковую дивизию дальше на север. На следующий день 126-я дивизия атаковала Великие Луки. Бой был короткий, но ожесточенный. Великие Луки разделяет надвое река Ловать. Когда мы прорвались в центр города, к реке, здесь было столпотворение: мост взорван, на берегу сгрудились десятки немецких грузовиков и легковых машин. Мечутся солдаты и офицеры. Мы с ходу форсировали Ловать и прошли до западной окраины Великих Лук.

После освобождения города артиллеристов 358-го легкого и 501-го гаубичного артполков вывели во второй эшелон. Все обрадовались, узнав, что скоро получим из тыла пушки и гаубицы. И то сказать: истосковались мы по артиллерийской боевой работе.

В селе Каменка, где расположились артиллеристы обоих полков, мы стали свидетелями интересного случая. В Каменке есть большая старинная церковь, за ней — роща. Здесь все и произошло. Фашистский истребитель гонялся за нашим У-2 — «рус фанер», как называли его немцы. У «мессера» — скорость, сильное вооружение. А у нашей «уточки» скорость сами знаете какая. Зато увертлив. Крутится возле церковной колокольни. «Мессер» разгонится, нацелится и промажет. Мы снизу машем летчику У-2 руками, кричим:

— Уходи!

Не уходит. Пошел к роще, низко-низко. «Мессер» за ним, да не рассчитал: прокатился брюхом по верхушкам деревьев и, вспахав землю, плюхнулся на поляне за рощей. И тотчас рядом с ним сел У-2, подрулил. Нам с бугра хорошо было видно, как летчик У-2 подошел, косолапя, к «мессеру», забрался на крыло, выволок фашиста. Тот не сопротивлялся. Летчик связал его, запихнул на заднее сиденье своего У-2 и улетел. Потом целый день только и было у нас разговоров: вот парень, а? Лихой, ничего не скажешь.

Пушки и гаубицы мы так и не получили. Артиллеристов снова вывели на передний край, 126-я дивизия перешла в наступление. Отогнали фашистов на 18 километров. После этого нас вернули в Каменку, и простояли мы там до двадцатых чисел августа. Здесь и узнали, что попали в окружение вместе со всей нашей 22-й армией.

Это было, пожалуй, самое тяжелое окружение из тех, в которых я побывал. Наш 358-й полк, прорываясь к своим, потерял три четверти личного состава. Был тяжело ранен Алексей Иванов из Ярославля, погибли Алексей Иванов из Архангельска, Василий Атрощенко, Федор Клименок, Павел Левченко и многие другие товарищи, с которыми мы вместе начинали войну.

В одном из боев нас, группу в 10–15 человек, отрезали от полка фашистские танки. Группу повел на восток заместитель командира батареи лейтенант Комаров. К вечеру вышли на железную дорогу. Решили ждать до темноты. Дождались, перебежали пути. Справа и слева постукивали немецкие пулеметы, но огонь не прицельный. Спустившись с насыпи, увидели на проселке немецкий бронетранспортер с включенными фарами. Полоса света закрывала нам путь к полю, за которым чернел лес. Один красноармеец — помню только, что был он родом из Архангельской области — говорит лейтенанту Комарову:

— Разрешите, я бронетранспортер успокою?

Получив разрешение, пополз во тьму. Грохнул взрыв под бронетранспортером, потом еще. Фары погасли. Парень этот вернулся, поползли мы по пахоте к лесу. Слева, из темноты, ударили трассирующими снарядами немецкие танки. Но трассер — огненный след снаряда — это, как говорится, палка о двух концах. Нам-то тоже видно, откуда бьют фашисты. Обошли танки стороной, перерезали по пути немецкий полевой кабель, углубились в лес. Трижды за ночь переплывали какую-то петлистую, неширокую, но глубокую лесную речку.

Лейтенант вел нас, ориентируясь по звездному небу. К утру вышли на лесную дорогу. Следов автомашин или танков на ней нет. Перешли ее. Дальше — болото, заросшее деревьями. Ухватишься за деревцо, а оно так с корнем и вывертывается. Гнилое место, зато верное. Когда я смотрю фильм «Судьба человека», всегда вспоминаю эти болота и лай немецких овчарок за спиной. Углубились мы в лес метров на двести и услышали со стороны дороги лай и автоматную стрельбу. Неприятно, конечно. Вроде как зверя тебя травят. Однако в такой топи преимущества на нашей стороне, и мы шли, не очень поспешая, пока лай не затих. Испугались гитлеровцы, прекратили преследование.

К вечеру набрели на относительно сухое место, наломали ветвей, устроили ночлег. Ребята собрали кое-каких грибов да зеленой клюквы. Тем и поужинали. Заснули как убитые.

Проснулись от шума и громких голосов. Где-то поблизости разговаривали по-русски. Пошли осторожно на голоса, видим — на большой поляне много наших бойцов и командиров. Распоряжается коренастый командир в плащ-палатке на плечах. Уже после я узнал, что это был генерал-майор Н.И.Бирюков, командир 186-й стрелковой дивизии. Он выводил свою дивизию из окружения. Здесь, в лесу, собрались большие группы бойцов и командиров из 126-й, а также из 170-й, 174-й и других дивизий, которые генерал Бирюков вместе со своими частями и повел на восток. Организованно вышли к линии фронта, с боем прорвались к своим и тут же заняли оборону — уже в составе нашей 126-й дивизии.

Дня через два-три командование организовало поисковую группу из 19 человек, в которую включили и меня. Возглавил группу лейтенант Комаров. Перед нами поставили целый ряд задач, в том числе взорвать два моста. Но главная из этих задач — отыскать и уничтожить тяжелую немецкую батарею, которая по ночам вела методичный и весьма точный огонь по нашим боевым порядкам. Заставить ее замолчать иным способом не было возможности — противник полностью господствовал в воздухе, а тяжелой артиллерией наше командование не располагало.

Попрощались мы с друзьями, пошли во вражеский тыл. Линию фронта пересекли болотами, без шума. Подорвали мосты, начали искать батарею. Примерное ее расположение было нам известно.

Нашли и около двух суток наблюдали за батареей. Это 155-мм тяжелые гаубицы. Оборудована огневая позиция капитально — глубокие орудийные окопы, укрытия для людей, снарядные погребки. Все сооружения соединены ходами сообщения, стенки которых обшиты тесом. На краю лужайки — армейские большие палатки.

Распорядок дня соблюдался у фашистов строго. Едва солнце к закату, на батарею везут ужин. Поели, попиликали на губных гармошках — и спать. Остаются двое часовых — ходят по батарее, постреливают из автоматов. Зачем постреливают в глубоком своем тылу, непонятно, однако это нам на руку. В два часа пополуночи у них подъем. Часа три — три с половиной батарея ведет методический огонь, потом опять отдых до завтрака.

Гитлеровцев на батарее — человек пятьдесят, так что с ними-то мы управимся. Но примерно в километре к югу стоит еще какая-то вражеская часть. Значит, действовать надо тихо и быстро, без стрельбы. Лейтенант Комаров распределил нас по объектам — кому достались часовые, кому какая палатка.

Дождались мы ночи. Фашисты угомонились. Сменилась вторая пара часовых. Это тот момент, которого мы ждем. Часовые сошлись, поговорили, один закурил, другой, то есть наш «объект», пошел вдруг к кустам. Здесь мы с одним старшим сержантом, украинцем, встретили часового, да так, что и не пикнул. Второй что-то ему крикнул, но тут же огонек его сигареты, мелькнув дугой, упал на землю. Короткая возня — и опять тихо. Чисто сработали. А другие ребята уже вошли в палатки. Все обошлось без шума, но в последний момент мы едва не оплошали.

Дело в том, что, наблюдая два дня за батареей, мы не заметили небольшой офицерской палатки, которая стояла в удалении от солдатских. Хорошо, что мой напарник, старший сержант, заметил сейчас ее. Он первый вскочил в офицерскую палатку, за ним мы.

Старший сержант зажег фонарик. В палатке — три деревянные кровати-раскладушки. Офицеры спят. На раскладном столике чемоданчик, одеколон, принадлежности для бритья. На тыльной стенке палатки — портрет Гитлера. Один из гитлеровцев проснулся, крикнул раздраженно:

— Вас ист дас?

Мы его связали, вытащили из палатки. Пригодится.

Приближался рассвет, когда мы занялись тяжелыми гаубицами. Забили стволы щебенкой и землей, утрамбовали, загнали в орудийные казенники снаряды, привязали шнуры к спусковым приспособлениям, отошли подальше, в укрытие. Дернешь за шнур, выстрел — и ствола у гаубицы нет, разорвало.

Уничтожив все четыре орудия, двинулись к линии фронта. Вышли к условленному месту, а никого тут нет. Ушел фронт на восток. Где-то там погромыхивает канонада.

— Будем пробиваться, — приказал лейтенант.

Сам он остался с группой прикрытия, остальные с пленным фашистским офицером шли за авангардной группой. На бережку лесной речки обер-лейтенант плюхнулся на землю, мотает башкой, вроде бы сидячую забастовку устраивает. Мой напарник ему жестами показывает: не бойся, речка мелкая, по грудь. Фриц не встает. Устали мы зверски, который уже день во вражьем тылу, продукты кончились, а конца дороги не видно. А он еще упирается. Говорю напарнику:

— Чего с ним возиться? Толку от его показаний теперь мало.

Подошел со своей группой лейтенант. Докладываю ему: «язык» упирается. Прикажете нести на руках? Посмотрел на него лейтенант тяжело, говорит:

— Что-то он у вас как на прогулке. Нагрузите. — И к нему: — Жизнь, что ли, надоела?

Тот вскочил и на чистом русском языке отвечает:

— Нет, господин лейтенант.

Лейтенант Комаров тут же допросил его — откуда знает русский язык? Оказалось, фашист задолго до войны под чужим именем жил и работал в Калининской области. Лейтенант приказал мне беречь пленника пуще глаза. Ценный «язык». Связали мы ему руки покрепче, навьючили на него трофейный пулемет и боеприпасы, пошли.

Трое суток искали своих, раз десять натыкались на фашистов, принимали бой, несли потери. Погиб лейтенант Комаров, погиб старший сержант, мой напарник. Я остался за старшего. Питались подножным кормом — сырыми грибами, ягодами. А пленник наш совсем сдал. Желудок у него слабый, лесного корма не принимает. Боялись, не доведем до места.

На четвертые сутки на рассвете вышли как будто к линии фронта, да нарвались на засаду. Отошли в глубь леса. Меня ранило в руку и в ногу. Сгоряча шел, но к вечеру нога распухла. Вижу, дело плохо. Товарищи уложили меня на плащ-палатку, понесли. Места трудные, болотистые, ребят от голода шатает, половина из них с разными легкими ранениями. И меня, думаю, не вынесут, и сами погибнут.

На привале предложил им оставить меня здесь, в лесу, а самим с «языком» идти через фронт. Не хотят. Говорю:

— Это не просьба моя — приказ. Ясно?

Ну, ушли они с «языком», лежу я в ложбинке на ветках. Здоровую руку положил на гранату, сунул палец в кольцо. Еще на третий или четвертый день войны вышел у нас между друзьями разговор: дескать, отступаем, всякое может случиться. Кто-то из них сказал, что прикрепил себе, лимонку к брючному ремню. На случай, если ранят и будет грозить фашистский плен. С того дня и я носил гранату под гимнастеркой, на брючном ремне.

Не знаю, как долго пролежал я в той ложбинке. Вроде даже вздремнул. Очнулся от шороха в кустах. На поляну вышли четверо наших красноармейцев, ищут меня. Оказывается, нашли проход через линию фронта и пришли за мной.

Короче говоря, в ту же ночь наша группа без выстрела перешла фронт. «Языка» сдали в штаб, меня отправили в медсанбат. Оттуда я попал в ближайший госпиталь, в городок Андреаполь. А через несколько дней санитарный поезд повез нас, тяжело раненных, через всю страну в глубокий тыл, в сибирский город Омск.

Третья военная профессия

В омском госпитале я пролежал более двух месяцев. После выздоровления был направлен в Тюмень, где формировалась 45-я стрелковая бригада. Противотанковый дивизион бригады, куда я попал, не получил еще орудий, приборов и лошадей. Нам сказали, что все это получим, когда выедем на фронт, А пока что тренировались на очень старых пушках. Боевые стрельбы провели отлично, поскольку народ у нас подобрался бывалый, все фронтовики, из госпиталей.

Меня назначили наводчиком в первую батарею. Командовал батареей младший лейтенант Федоров Иван Иванович, а его жена Александра Федорова была военфельдшером дивизиона. Потом мне довелось воевать вместе с ними под Москвой и на Северо-Западном фронте. Отважные, скромные люди. Достойные друг друга и той большой любви, которая связывала их.

В начале декабря, уже из города Кемерово, где бригада закончила формирование, эшелоны повезли нас на запад. Разгрузились в Подмосковье, несколько дней стояли близ Химкинского речного вокзала, на Головинском шоссе, в пустовавших тогда корпусах фабрики имени Петра Алексеева. Затем бригада была выдвинута на Калужское шоссе, под Красную Пахру. Здесь мы получили орудия, боеприпасы, лошадей. Заняли оборону во втором эшелоне. Каждый день читали в газетах о том, что наступление советских армий под Москвой успешно развивается, и горели желанием поскорее пойти в бой.

Дня три-четыре бригада простояла в обороне на Калужском шоссе, затем совершила длительный марш на юго-запад, к Наро-Фоминску, и с ходу начала преследование поспешно отходившего противника, вступая в короткие стычки с его арьергардами. Вскоре нас опять вывели в тыл, за Москву, и через Орехово-Зуево, Калинин и Торжок перебросили на Северо-Западный фронт. Бригада вошла в состав 3-й ударной армии.

9 января 1942 года началась Торопецко-Холмская наступательная операция войск Северо-Западного фронта. В наступление двинулась и наша армия. За озером Селигер, у села Машугина Гора, нашу противотанковую батарею поставили на проселке, в стороне от главных сил. Замаскировали мы сорокапятки в занесенном сугробами кустарнике, ждем. Зимний день короток. Уже смеркалось, когда впереди, в лесу, зачастили автоматы и пулеметы. Пальба приближалась, и вот на опушку выехали из ельника немецкие бронетранспортеры с пехотой. Они двинулись по проселку к позициям батареи. Шли медленно, буксовали. Проселок переметен сугробами, а в сторону не съедешь — снежный покров метровый, если не поболе. Подпустили мы противника метров на 300–400, младший лейтенант Федоров скомандовал: «Огонь!» Я стрелял по головной машине, четвертое орудие — по хвостовой. Зажгли ту и другую. На проселке создалась пробка. Водители поневоле сворачивали на снежную целину и сразу сажали бронетранспортеры на брюхо — ни вперед, ни назад. Гитлеровцы выбирались из горящих и подбитых машин, бежали к лесу. Но там их встретили огнем наши лыжники. Оказалось, лыжный батальон бригады обошел фашистскую оборону с тыла и выгнал противника прямо на батарею.

После боя у села Машугина Гора бригада двинулась на юго-запад, к городу Холм. Наступательные бои походили один на другой, как близнецы. Очень тяжело было: мороз, метели, снег по пояс. Тянули орудия по целине, лошади выбивались из сил, падали. Дорог мало, кругом непролазная чаща леса да незамерзающие болота. Фашисты держали оборону в населенных пунктах, перекрывая огнем дороги. В этом было их преимущество.

Выручали нас сибиряки-лыжники. Природные охотники, лесорубы, они хорошо ориентировались в лесных чащобах. Уже тогда, в начале сорок второго года, лыжный батальон 45-й бригады был полностью вооружен автоматами. Обычно, как только фашисты останавливали продвижение бригады у того или другого опорного пункта, лыжники лесами шли в обход. Ударят с тыла — противник вынужден отходить. Дороги, которыми мы наступали, были забиты брошенными автомашинами, фургонами, орудиями.

Запомнился мне бой у речки Таракановки. Был жестокий мороз, крутила метель. Ночью наша батарея вышла к маленькой деревушке. Завели свое орудие во двор, разобрали частично бревенчатый забор, сделали в нем как бы амбразуру для сорокапятки. От забора вниз, к замерзшей реке, спускается огород. Где-то на той стороне, в деревне Таракановке, противник.

К рассвету ветер стих, открылся вид на деревню Таракановку. Ее избы раскинулись за речкой, на крутом лесистом взгорье. Через деревню, параллельно реке и фронту нашей батареи, проходит большак. Расстояние до деревни — метров триста. Тишина там мертвая, даже печные трубы не дымят… Обзор у нас ограниченный — мелколесье загораживает ближние избы и заборы Таракановки, не позволяет видеть, что делается в глубине деревни. Комбат рассказал, что наш сосед — 75-я морская бригада — будет наступать на Таракановку вдоль большака. По сведениям разведки, противник имеет танки. Надо подготовиться к отражению возможных танковых контратак.

Бой начался атакой морских пехотинцев, двинувшихся на Таракановку по противоположной стороне реки. Фашисты встретили их жесточайшим орудийно-пулеметным огнем. Слышны выстрелы и немецких танковых пушек, гул моторов, а танков не видно. Они маневрировали, на улицах деревни, и поэтому оказать сколько-нибудь существенную поддержку пехоте мы не могли. Подавили одну пулеметную точку, но она — капля в море огня, обрушившегося на батальоны 75-й морской бригады.

Понеся потери, морские пехотинцы отошли на исходные позиции. А фашисты тотчас попытались развить успех. Несколько танков выскочили из Таракановки и, ведя огонь на ходу, устремились вдоль дороги, по опушке ельника. Они шли вдоль фронта батареи, подставляя нам борта. Когда первый танк оказался в моем секторе обстрела, я подал команду (я был тогда уже командиром расчета). Открыли огонь и другие орудия батареи. Два танка подбили, остальные повернули в деревню. Оттуда они из-за домов открыли огонь по нашему расположению и сразу вывели из строя четвертое орудие и его расчет.

На войне потери неизбежны. Однако на этом случае я остановлюсь потому, что он показателен в том смысле, как надо и как не надо выбирать огневую позицию на дальностях прямого выстрела, на прямой наводке. Мы всегда стремились ставить орудие так, чтобы поблизости не было хорошо наблюдаемых противником ориентиров, чтобы огневая позиция растворялась в окружающем ландшафте.

Так было и в бою под Таракановкой. Три орудия батареи хорошо замаскированы: наше — среди изб деревушки, второе и третье — правее, в поле. А еще дальше стояла высотка с орудийным дзотом, построенным, видимо, еще осенью сорок первого года. Дзот тоже хорошо замаскирован, но расчет четвертого орудия, расположившись в нем со своей пушкой, не учел одного обстоятельства: еще сутки назад дзот находился в расположении фашистов и был отлично им известен. Когда четвертое орудие открыло огонь по танкам, первым же ответным выстрелом противник поразил дзот. Снаряд попал в амбразуру, вывел из строя орудие. Командир орудия и наводчик были тяжело ранены, заряжающий контужен.

В последующие дни наступления 45-ю бригаду то и дело перебрасывали с участка на участок. Противник оказывал все более упорное сопротивление, линия фронта стабилизировалась, начались вязкие, изнурительные бои, которые принято называть боями местного значения.

Мы занимали оборону южнее города Холм. Усиленно действовали разведчики-лыжники. Противник редко производил разведку небольшими группами. Обычно он направлял к нам в тыл целые подразделения — не менее взвода. Не знаю причин такого метода войсковой разведки, но так было. И не только в начале войны. Конечно, это мои личные впечатления. Возможно, на других участках фронта было по-иному.

Как-то одна такая группа фашистских лыжников, человек тридцать, вышла на рассвете прямо к нашим огневым позициям. Первым их заметил часовой — красноармеец Калугин из расчета второго орудия. Это был степенный, молчаливый сибиряк лет сорока. Он оповестил нас условным сигналом, мы подпустили отряд лыжников вплотную, встретили плотным ружейно-пулеметным огнем (в батарее было четыре ручных пулемета). Уйти удалось немногим гитлеровцам.

Февраль перевалил на вторую половину, а морозы все держались, снег все валил и валил. В снабжении продовольствием и фуражом начались длительные перебои. Особенно страдал конский состав батареи. Больно было смотреть на отощавших лошадей, едва тянущих легкую сорокапятку. Надо что-то срочно предпринимать, иначе батарея лишится тяги. Разведчики подсказали выход. За нейтральной полосой, в расположении противника, они обнаружили два стога: один стог — сено, другой — необмолоченная, в снопах, пшеница. Проехать туда с подводами трудно, но можно — через лес, по чащобе, где нет боевого охранения противника.

Меня вызвал комбат, ввел в обстановку. Подбирай, говорит, людей — надо добыть фураж. Подобрал я девять самых боевых батарейцев, снарядили три санные подводы, в каждую поставили по ручному пулемету. Вооружились гранатами и трофейными автоматами, одели маскхалаты. С заданием справились. В первую ночь сделали два рейса за сеном, на вторую ночь взялись за пшеницу. Тут было потруднее. Стог стоял близ глубокой ложбины, через нее с подводой не проберешься. Пришлось таскать снопы к подводам на себе. Но и эта ночь во вражьем тылу прошла для нас благополучно, без единого выстрела.

Разведчики говорили, что сено есть еще и в клуне, которая ближе к деревне, занятой фашистами. На третью ночь поехали туда. Ребята мои совсем вошли во вкус, шутят: дескать, покончим с сеном, займемся вывозом фрицев. А меня мучает предчувствие беды. Не знаю, почему те две ночи я был спокоен, а тут стали сомнения одолевать. Больно все гладко у нас выходит. Представил себя на месте противника. Вечером видит он издали стог в поле, утром лишь ошметки сена. На другую ночь изчезает еще один стог. Есть ведь повод фашистам насторожиться?

Оставили мы лошадей в лесу, вышли на опушку. Наша цель — клуня с сеном примерно в пятидесяти метрах от леса. А далее, метрах в пятистах, деревня. Там темно и тихо, но все равно, прежде чем вести к клуне подводы, надо разведать дорогу. Троих бойцов с двумя пулеметами посылаю к ложбине — на случай, если фашисты вздумают отрезать нас от леса. А мы втроем — красноармейцы Кобылин, Иванов и я — поползли через поле к клуне.

Ползем по-пластунски, клуня уже близко. Вдруг немного посветлело — луна из-за облаков выглянула. Поднял я голову — странное дело: шагах в 10–15 от нас прямо из снега подымается тоненькая струйка дыма. Делаю ребятам знак, они замерли. А струйка все тянется. Значит, там в снегу люди. Гриша нацелил автомат, мы с Кобылиным, опять ползком, подобрались к подозрительному месту вплотную. В снегу — глубокая яма, в ней под плащ-палаткой угадываются две сидящие фигуры. Явственный запах немецких сигарет. Покуривают фашисты, а дымок пробивается сквозь какую-то дырочку в плащ-палатке. Если у себя в тылу они так маскируются, значит, кого-то ждут. Возможно, ждут нас. Выхватили мы с Кобылиным финские ножи, прыгнули в яму. Один из них успел вскрикнуть.

Когда уже возвращались к лесу, откуда-то справа ударил тяжелый немецкий пулемет. Из ложбины ему ответили наши пулеметчики. Поднялась стрельба и в деревне. Пришлось нам поспешить в лес, к лошадям, и убраться отсюда, как говорят, не солоно хлебавши.

Однако этой поездкой наши приключения не кончились. Через несколько дней вызвал меня комбат опять. В его землянке сидел старший сержант из дивизионной разведки. Комбат попросил его:

— Расскажи еще сержанту Мацапуре.

Разведчик рассказал, что километрах в шести отсюда в тылу немцев, в деревне, стоят их резервы — до роты пехоты и минометная батарея. Лошадей фашисты держат в большом сарае. Лошади, видимо, колхозные, но есть и немецкие битюги. Сарай находится у самой деревенской околицы, и подходы к нему хорошие — лес рядом.

Нужда в лошадях в нашем артдивизионе была большая. Комбат сказал, что разрешение командования он получил, дело за нами. Снарядились мы в дорогу, решили идти на лыжах. Пошли вчетвером, в том числе и дивизионный разведчик. Он показывал дорогу. К утру были на месте, в расположении противника. Весь день наблюдали из леса за сараем и избой, что поблизости. Фашисты бегают по морозцу, задают лошадям корм, поят их, громко переговариваются. По нашим подсчетам, в избе человек десять гитлеровцев. Местных жителей нет. Может, выгнали их, может, и расстреляли. На следы фашистских зверств мы уже нагляделись, когда проходили освобожденные деревни и села.

К вечеру на крыльце избы появился часовой. Службу он нес так: постоит на крыльце, полоснет из автомата пару коротких очередей в сторону леса и уходит в сени, оставляя дверь открытой. Но и там мороз его пробирает, слышно, как топчется и сапогами стучит. Минут через сорок его сменил второй часовой, закутанный в шерстяной платок. После третьей смены, когда часовой, постреляв, ушел в сени, мы перебежали к избе. Все было договорено заранее: Кобылин — к сараю, к лошадям; старший сержант-разведчик залег в готовности прикрыть нас огнем, мы с Ивановым снимаем часового. Избы в этих местах строят с высоким крыльцом — взрослый человек уместится под ним, если немного пригнется. Забрались мы с Гришей под крыльцо, думаем, как часового с крыльца сманить. Случай помог. Слышим, хлопнула дверь, ведущая из сеней в горницу. И топать фашист перестал. То ли погреться ушел, то ли сменщика разбудить. Вскочили мы в темные сени, приготовились. Дверь долго не открывалась, потом вышел гитлеровец. Сняли его без шума. Иванов остался в сенях, подпер дверь какой-то колодой, я пошел к Кобылину. Он уже сделал лошадям общую связку, ждет у сарая. Вывели лошадей, гляжу, Кобылин тянет в поводу громадного, с куцым, хвостом немецкого битюга. Говорю:

Зачем этот слон? Он за троих ест.

А Кобылин серьезно так отвечает:

— Сами его съедим.

Мы отвели лошадей в лес, подожгли избу и конюшню, тронулись в обратный путь. Шли бездорожьем, чащобой. И хорошо, что так сделали. Когда изба запылала и в деревне начался переполох, фашисты первым делом открыли сильный минометный огонь по дороге, которая вела к передовой. К утру мы были уже дома. Сдали 16 лошадей, позавтракали и заснули как убитые.

Несколько дней спустя, вечером 8 марта, во врем вражеского артналета меня легко ранило и сильно контузило. Запомнил я эту дату потому, что был Международный женский день и с утра к нам приехала Федорова, наш дивизионный военфельдшер. Привезла мужу, комбату, подарок — мешочек сухарей, немного колбасы, две пачки махорки. Скудное было время, и комбат разделил подарок жены на всю батарею.

А нам этой замечательной женщине и подарить было нечего. Ведь и подснежники в лесу еще не появились. Когда меня ранило, она той же ночью отправила меня в госпиталь.

После месячного пребывания в госпитале направили меня в запасной стрелковый полк Калининского фронта. Закончил курсы командиров пулеметных расчетов, овладел второй военной специальностью. Все лето сорок второго года пулеметная рота, в которой я служил, была в боях. Нас часто перебрасывали с места на место, и эти бои в памяти запечатлелись не очень четко. Помню только некоторые населенные пункты — Ветошку, Сиреневку — да бесчисленные переходы. Катить «максим» за собой на марше не положено, поэтому и тело пулемета, и щит, и станок, и коробки с боеприпасами, и шанцевый инструмент — все несли на плечах. Хорошо, если по твердой дороге. Но дорог тут мало, а топких болот и заболоченных лесов в избытке. Ребята шутили, что бог создал землю, а черт, ему в пику, — эти места. На всю пулеметную роту была у нас одна лошадка, но она возила котел для варки пищи, продовольствие, запас коробок с пулеметными лентами.

В конце августа приехали на передовую командиры-танкисты. Стали отбирать людей, умевших водить машину. Я до службы в армии водил в колхозе трактор, поэтому взяли и меня. Отправили нас в Торопец. Здесь, в ближних колхозах, мы недели две косили сено, потом поехали дальше. Когда эшелон стоял в Калинине, я встретил первого своего комиссара.

Пошел к вокзалу с четырьмя котелками за горячей водой. Налил кипятку, иду обратно. Впереди меня командир, походка знакомая. Обогнал его. Да, это он, мой комиссар Максим Степанович Лемицкий. Только тогда, в сорок первом, под Великими Луками, у него в петличках было два кубика, теперь — шпала. Я быстро сунул в теплушку котелки, вернулся. Иду ему навстречу строевым шагом, останавливаюсь, хочу доложить, а язык словно присох. Лемицкий как крикнет:

— Мацапура, ты?

Мы обнялись, он повел меня к себе в вагон. Оказывается, ехали мы одним эшелоном. Максим Степанович — командир отдельного зенитного дивизиона — направляется в Москву со своими командирами и сержантами — формироваться и получать боевую технику.

До Москвы я, с разрешения старшего нашей команды, ехал с Лемицким. Обо всем переговорили, вспомнили всех друзей-товарищей. Он предложил мне идти к нему в дивизион, это можно было легко оформить. Думал я целые сутки. Очень хотелось опять воевать вместе с ним, однако давнишняя мечта стать танкистом оказалась сильнее этого желания. Когда приехали в Москву, набрался я духу, говорю:

— Простите, Максим Степанович, хочу фашистских гадов танком давить.

На прощание подарил ему свой мундштук, он мне — авторучку. Ту авторучку я хранил до сорок пятого года, до Альтдама, под которым был тяжело контужен. В бою у меня обгорел комбинезон, сгорел и подарок моего первого комиссара.

Начались уже октябрьские заморозки, когда наша команда прибыла в маленький городок Горьковской области. Я попал в 46-й учебный разведывательный бронеавтомобильный полк, в группу механиков-водителей. В полку готовили экипажи для новых разведывательных бронемашин БА-64. Занимались мы около шести месяцев. В начале апреля 1943 года наша группа сдала экзамены, прибыла в Горький. Думали, вот-вот получим бронемашины — и на фронт. Однако случилось иначе. Фашистская авиация, не считаясь с потерями, каждую ночь бомбила автозавод. Особенно сильно пострадал токарный цех. Естественно, что на какой-то срок завод сократил и выпуск бронемашин.

Остались мы вроде бы не у дел. Ждем неделю, другую, третью. Как-то вечером мой друг Саша Беляев из Ижевска говорит:

— Ликуй, Сергей, приехала комиссия. Будут отбирать желающих водить автомашины.

— Обыкновенные бортовые?

— Ну да. Да ты не смущайся, нам бы только на фронт. А там переберемся на бронемашину.

— А если не переберемся?

Стал он горячо убеждать меня, однако не убедил. Конечно, без шоферов, которые денно и нощно везут на передовую продовольствие, боеприпасы, горючее и прочее, тоже много не навоюешь. Я это понимал, но хотел только на боевую машину.

Утром нас построили во дворе казармы. Подошел незнакомый командир, спрашивает:

— Есть желающие на автомашины? Беляев шепчет:

— Пошли!

Да так сунул мне локтем в бок, что я едва из строя не выскочил. А сам он шагнул вперед. Вышло еще человек 10–15, не более. Командир их всех переписал, построил отдельно и опять спрашивает:

— Есть желающие в танковые войска?

Весь строй, а было нас сотен пять, дружно шагнул вперед. Гляжу, мой Саша бочком-бочком — и к нам. Однако командир зорок:

— Товарищ Беляев, встаньте в строй! А Саша этак жалобно:

— Я в строю, товарищ командир.

Но пришлось ему все-таки вернуться на место — к водителям автомашин. Когда мы расставались, он сказал:

— А ты хитрый! Ох и хитрый!

А чем же я хитрый?

Нас вывели в лагеря, где стоял 10-й учебный танковый полк, стали учить трудному искусству механика-водителя танка. Подружился я с Федором Головней. Он был с Днепропетровщины. Рослый, сильный парень, красноармеец кадровой службы. Воевал в танках еще на финской войне, потом в Великой Отечественной. В учебный полк попал из госпиталя. Танк знал как бог. Материальная часть машины, мотор и прочее давались и мне без особого труда. Но вот с электрооборудованием я просто «плавал». Головня раз десять залезал со мной в учебный танк Т-34, заставлял все пощупать своими руками, гонял по вопросам электрооборудования даже после отбоя.

Двигатель танка преподавал нам старший сержант Тараненко. Одновременно он был также инструктором вождения. Кисть правой руки ему сильно покалечило на фронте осколком снаряда, но, несмотря на это, машину он водил замечательно. Самые сложные вопросы умел излагать коротко и ясно. Тараненко говорил нам:

— Не всегда прямая дорога самая короткая. Это сказано про нас, механиков-водителей. Дадут тебе ориентир — не иди на него по прямой. Осмотрись. Есть впереди ложбинка, бугор, посадка деревьев, пусть даже дохлая, — используй все. Маневрируй. Прикрывай борта. Учись делать паузы в движении. Артиллеристы противника видели, как ты проскочил в укрытие, ждут, что тут же выскочишь. А ты погоди малость, дай им время поволноваться. Они ведь тоже живые люди, с нервами. Пусть перегорят и засуетятся, пусть пальнут в божий свет как в копеечку. В борьбе танка с противотанковой пушкой выигрывает тот, у кого крепче нервы.

Тараненко научил нас множеству тактических и технических уловок. Он, например, садился в танк, заводил двигатель тридцатьчетверки, говорил:

— Слушай внимательно: слышишь разницу в работе мотора?

— Слышу.

— Так вот: я копирую двигатель немецкого танка Т-III. Понял, как это делается? Запоминай. В бою пригодится. Особенно, если будут сумерки, ночь или просто туман.

Он настойчиво учил нас слушать «говор» танкового мотора, определять на слух ту или иную неисправность. Любимая поговорка старшего сержанта Тараненко была такая: «Глаза держи на дороге, уши — на моторе».

Простые его советы я крепко запомнил, взял себе в спутники, а потом передавал и молодым механикам-водителям. До конца войны я сменил четыре машины. Каждую из них не раз выводили из строя огонь вражеской артиллерии и противотанковые мины. Однако экипаж в подавляющем большинстве случаев оставался цел и невредим или отделывался легкими ранениями. Считаю, что наставления старшего сержанта Тараненко сыграли здесь не последнюю роль.

В декабре курс нашего обучения был завершен, наступила пора экзаменов. Первый из них — по вождению танка. Подошла моя очередь, я сел за рычаги. Рядом со мной — незнакомый офицер-танкист, экзаменатор. Перелистал он мою зачетную книжку, а там по вождению две четверки, остальные — пятерки. Командует:

— Заводи!

Запускаю мотор, офицер дает мне первый ориентир. Веду машину. По указаниям экзаменатора меняю направление движения, скорость. Преодолел несколько препятствий. Все как на учебном танкодроме, кроме одного: местность совершенно незнакомая. Идем, конечно, с закрытым передним люком, весь мой обзор ограничен триплексом, попросту говоря — смотровой щелью, смонтированной на крышке люка. А экзаменатор не щадит. Он ведь последняя инстанция, которая решает, готов ли я, механик-водитель, к фронтовым передрягам. Он командует и командует. Ориентироваться надо мгновенно. Трудно. Пот меня прошиб. А излишнее напряжение, скованность — тоже, как известно, плохой помощник в любой работе.

Короче говоря, не заметил я занесенной снегом траншеи, не смог с ходу преодолеть это простое препятствие. Танк сунулся носом в траншею, триплекс засыпало снегом. Ничего не вижу. Хорошо, что не растерялся, не позволил мотору заглохнуть, вывел машину. Других заметных ошибок на маршруте у меня как будто не было (с моей точки зрения, конечно). Однако и одной этой оказалось достаточно, чтобы экзаменатор поставил мне тройку по вождению.

Огорчен я был очень. Мои командиры и преподаватели тоже. Но старший сержант Тараненко сказал:

— Не горюй. Все твое останется с тобой. Водить танк ты научился. Теперь учись извлекать уроки из собственных ошибок. И запомни: фронт будет экзаменовать тебя в каждом бою и на каждом марше. И ты хорошо сдашь эти экзамены. Я уверен.

Год с лишним спустя, уже в Германии, перед Берлинской операцией, я получил письмо от Тараненко. Он узнал из газет о том, что мне присвоено звание Героя Советского Союза. Сердечно поздравил, а письмо закончил так: «Не задирай нос. Экзамен продолжается. Последнюю отметку получишь в Берлине».

Из нашей группы сформировали маршевую роту, отправили на танковый завод. Здесь, в цехах, мы проработали около месяца. Занимались сборкой танков под руководством опытных специалистов-инженеров, мастеров, рабочих. Этот месяц на танковом заводе помог нам досконально освоить тридцатьчетверку, узнать ее, как говорится, с азов. Мы работали своим экипажем: башнер (заряжающий) Иван Воробьев из Ленинграда, слесарь с Кировского завода, радист Степан Перенесенко с Украины и я. Оба моих новых товарища — бойцы кадровой службы, фронтовики. Командир машины не был еще назначен.

Вместе с нами трудился на сборке и выпускник танкового училища техник-лейтенант Павел Орешкин. Он тоже получил назначение в маршевую танковую роту, дневал и ночевал на заводе, осваивая все виды ремонтных работ на тридцатьчетверке. Дело в том, что в училище их готовили для другого типа машин и ему пришлось срочно переквалифицироваться. Совсем юный, но очень вдумчивый и энергичный человек, он много преуспел в своей профессии и скоро делом доказал это на фронте. С той поры, пройдя в одной танковой бригаде всю войну, мы и дружим с Павлом Яковлевичем Орешкиным — ныне полковником, профессором военной академии и доктором технических наук.

В декабре 1943 года маршевая рота получила на заводе новые танки. Мы отстрелялись на полигоне, погрузились в эшелон и выехали на запад, к фронту.

От Белой Церкви до Ясс

Эшелон с танками шел из города Горького на фронт очень быстро, днем и ночью. Но уже на Украине движение замедлилось, мы часто и подолгу стояли на полустанках и разъездах. Фашистская авиация ожесточенно бомбила железнодорожные узлы. Правда, эшелон наш ни разу не попал под бомбежку, но следы ее, причем недавние, мы видели на всем пути к Киеву. Железнодорожники Дарницы, например, приняли и отправили наш эшелон дальше в тот момент, когда станция еще горела и на ней шли восстановительные работы.

Во второй половине января 1944 года, миновав Киев, эшелон прибыл в Белую Церковь. На станции нас встретили представители командования 107-й танковой бригады. Она входила в состав 16-го танкового корпуса 2-й танковой армии, часть соединений которой дислоцировались в районе Белой Церкви, в резерве 1-го Украинского Фронта.

С места разгрузки маршевая рота своим ходом двинулась в расположение 107-й бригады. Здесь нас распределили по батальонам. Большая часть вновь прибывших экипажей пополнила роты 3-го батальона. Мы попали во 2-ю роту этого батальона вместе с экипажем, где механиком-водителем был мой друг Федор Головня.

Командир батальона капитан А.Н.Кульбякин обошел строй, осмотрел машины, задал несколько вопросов технику-лейтенанту Орешкину, который уже получил назначение помощником по технической части командира 2-й роты. Предварительное знакомство с комбатом заняло не более 10–15 минут. Он видел, что мы утомлены дорогой, поэтому просто сказал:

— Поговорим потом. А сейчас, — он обернулся к своему помощнику по хозяйственной части, — немедленно в баню. Помоются, накормите поплотнее — и отдыхать.

Хорошего командира старый солдат отличает с первого взгляда, с первых его слов. Хороший командир всегда знает день и час, когда нужно жестко невзирая на трудные обстоятельства с тебя спросить. Однако он же всегда и вовремя о тебе позаботится. Капитан Кульбякин был именно таким командиром, и дальнейшая боевая служба под его началом только утвердила наше первое о нем впечатление.

После бани, обеда и отдыха комбат подробно расспросил каждого новичка: где и в каких частях воевал, имел ли ранения и награды, где семья? Потом нас собрал начальник политотдела бригады подполковник Д.И.Цыган. Я его сразу узнал, он меня тоже. Говорит мне:

— Лихачество — не тот признак, по которому определяется мастер вождения танка. Понятно, товарищ старший сержант?

Отвечаю:

— Понятно!

А товарищи смотрят с недоумением: почему он выговаривает мне за лихачество?..

Еще утром, когда эшелон прибыл в Белую Церковь, встретившие нас на станции офицеры 107-й бригады предложили, чтобы выгрузку танков произвели их механики-водители. Дескать, новички могут и оплошать, повредить новую технику. Нам это показалось обидным, а техник-лейтенант Орешкин даже разгорячился. Он твердо заверил офицеров, что мы сведем танки с платформ как по ниточке. Так оно и вышло. Когда танки уже двигались в город, я увидел в открытый люк подполковника-танкиста. Он стоял на тротуаре, внимательно наблюдал за нами. Захотелось показать ему, что мы, новички, тоже не лыком шиты. На перекрестке я резко, слишком резко развернул машину. Правая гусеница вырвала камень из булыжной мостовой, и он снарядом ударил в забор, проломив его. Подполковник — это был Дмитрий Иосифович Цыган — внушительно погрозил мне пальцем. Об этом случае он сейчас и напомнил.

Беседуя с нами, начальник политотдела рассказал о боевом пути бригады, о Сталинградской битве и Курской дуге, о воинских традициях части и ее героях. Мы поняли: чтобы встать вровень с ветеранами 107-й танковой, нам придется здорово потрудиться. Учеба есть учеба, а война есть война.

Подполковник Цыган рассказал также о наших прямых и непосредственных начальниках. 107-й танковой бригадой командовал полковник Т.П.Абрамов, 16-м танковым корпусом — генерал И.В.Дубовой, 2-й танковой армией — генерал С.И.Богданов.

Командиром нашей машины был назначен лейтенант Семен Алексеевич Погорелов. Ему было около тридцати лет. Немногословный сам, не любил многословия и у других. Едва мы познакомились, он повел меня к танку. Осматривая машину, задавал короткие вопросы. От них меня в конце концов пот прошиб, я понял, что в технике лейтенант Погорелов разбирается отлично — специалисту-ремонтнику не уступит. Уже потом я узнал, что он до войны закончил автодорожный институт.

Боевое крещение в составе 107-й бригады мы приняли в первых числах февраля, когда войска 1-го и 2-го Украинских фронтов окружили корсунь-шевченковскую группировку гитлеровцев. Ночью нас подняли по тревоге, двинули из Белой Церкви на юг, к месту сражения. Этот марш стал серьезным испытанием для молодых механиков-водителей.

Была сильная распутица, дороги развезло, падал густой мокрый снег. На некоторых участках маршрута танки буквально плыли в грязи, полируя ее своим днищем. Моторы от такой нагрузки быстро перегревались. Конечно, опытный механик-водитель и в самой сложной обстановке, непрерывно работая рычагами, успевает следить и за дорогой и за показаниями приборов, однако нам, новичкам, это было трудно. Внимание как бы раздваивалось. Забываешь иногда взглянуть на приборы, а их стрелки ползут к красной черте, к той критической точке, за которой перегрев мотора грозит аварией. Чтобы исключить подобные неприятности, командир роты капитан Карпенко приказал командирам машин каждые пять минут требовать от механиков-водителей доклада о температуре воды и масла, о давлении масла в двигателе. Так нас, молодых, приучали постоянно видеть приборный щиток и тотчас реагировать на его показания.

Марш прошел успешно, в роте не было ни одной аварии. Уже вблизи передовой мы узнали причину столь поспешной переброски бригады. Фашистские танковые дивизии, пытаясь деблокировать корсунь-шевченковский котел, нанесли сильный удар по советским войскам на внешнем фронте окружения. Навстречу противнику в числе других соединений и частей была выдвинута и 107-я танковая бригада.

Ночью, в сильный туман, мы вошли в деревню Петровка и с десантом на броне двинулись далее, к селу Вотылевка. Начался встречный бой — танки против танков. Наш батальон пробился уже на окраину села, но тут получил приказ отойти обратно в Петровку. Отошли, замаскировали машины. Самое время перекусить: поздний ли это ужин, ранний ли завтрак — солдату не до формальностей.

Достал я продукты, вылез из верхнего люка. Гляжу, идет от своей машины Головня. Говорит:

— Сергей, поделись с нами. Есть охота — спасу нет. Спрашиваю:

— А куда свой паек дели?

Он только рукой махнул: дескать, не знаешь, что ли, нашего обжору? Я, конечно, знал. Был у них такой — в должности заряжающего. Только отвернись — один слопает паек всего экипажа. Потом кается, грешит и опять кается.

Над обжорами принято смеяться. Однако если подобная личность станет членом вашего экипажа, членом коллектива, где все — жизнь, смерть, каждый сухарь — делится поровну, ручаюсь, вам будет не до смеха. Танкист очень часто и надолго отрывается от походной кухни и регулярного довольствия. Живет и воюет на сухом пайке. Поэтому иметь соратником человека с волчьим, без всяких тормозов, аппетитом — сущая беда.

Поделился я с Федей консервами, сухарями, сахаром. Говорю:

— Ступай к замполиту, расскажи ему. Он головой качает:

— Неудобно. Было бы дело, а то обжора. На всю бригаду ославимся. Как в зоопарк, ходить к нам будут.

Начал я его убеждать — не убедил. Не нашел нужных слов, чтобы доказать другу, как он не прав в ложном своем представлении о чести экипажа. И от этого сам я еще больше разгорячился. Говорю Феде:

— Не пойдешь ты к замполиту, пойду я. Все расскажу. И точка!

— Пока что запятая, — отвечает он. — Надо вздремнуть до рассвета. Утром бой.

А несколько часов спустя и надобность в разговоре с замполитом отпала. Дело было так.

На рассвете мы приготовились к атаке на Вотылевку. Она раскинулась за широким ровным полем. По левому краю поля от Петровки к Вотылевке тянулась дорога, обсаженная старыми вербами. В боевом построении батальона (он был двухротного состава) наш взвод оказался на левом фланге, то есть у дороги на Вотылевку.

Сидим в танке, ждем сигнала. Выбираю маршрут движения. Сперва поведу машину огородами. Отдельные хаты и голые вишневые сады Петровки, вытянувшиеся вдоль дороги, не очень-то надежное прикрытие, но все же!.. Дальше старые вербы, а там и рывок к Вотылевке.

Командир машины лейтенант Погорелов командует:

— Вперед!

Взревел мотор, двинулись. Справа ведет танк мой друг Головня, еще дальше в поле мчатся другие машины. Проскочили вербные посадки, впереди уже близко дворы и хаты села. Где-то справа часто бьют немецкие танковые пушки.

Одолев косогор, через какой-то проулок врываемся в Вотылевку. Танк Головни несколько обогнал нас. Сделал короткую остановку. Выстрел. Теперь и я вижу его цель. Это немецкий танк «пантера». Он не успел развернуть башню в нашу сторону. Федя подвел свою тридцатьчетверку почти вплотную. Выстрел, еще выстрел! Ствол пушки «пантеры» беспомощно клюнул землю. Это бывает, когда поврежден уравновешивающий механизм орудия. Экипаж, может, и остался жив, но танк выведен из строя.

Обходим «пантеру», ведем машины вдоль улицы. Головня свою — по правой стороне, я — по левой.

— Внимание, «фердинанд»! — командует по переговорному устройству лейтенант Погорелов.

Впереди, метрах в ста, подмяв плетень, задним ходом пятится со двора на улицу бронированная громадина. Оба наших танка ударили в правый борт и моторную группу «Фердинанда». Тяжелая самоходка вспыхнула.

Пока что боевая удача нам сопутствовала. Видимо, противник проглядел прорыв двух наших танков в Вотылевку со стороны дороги. Все его внимание поглощено борьбой с главными силами батальона, наступающими с фронта, через поле. Однако вскоре занялись и нами. Мой танк сотрясли два близких разрыва снарядов. Фашисты били откуда-то с тыла.

— В укрытие! — командует Погорелов.

Увожу машину во двор, за хату. Это противник должен видеть. Делаю бросок по огородам. Это он уже вряд ли видит. Головня тоже ставит свой танк в укрытие — за сарай на противоположной стороне улицы.

Других наших машин поблизости все нет и нет. Мне видна часть поля между Петровкой и Вотылевкой. Там горят две тридцатьчетверки. Неужели атака батальона отбита? Но сейчас думать об этом некогда. Пока у нас в тылу прячется еще один «фердинанд» (судя по звуку выстрелов, это именно «фердинанд»), мы скованы в своих действиях.

— Наблюдать! — приказывает Погорелов.

Наблюдаем. Я в свой триплекс на переднем люке вижу улицу и краешек поля. Воробьев приник к башенной щели. Круговой обзор только у командира. Его оптический прибор смонтирован на крышке верхнего люка, но и лейтенант никак не может обнаружить затаившийся «фердинанд».

А вражеские самоходчики засекли место, где поставил свой танк Федор Головня. Открыли огонь. Снаряд 88-мм пушки «фердинанда», очевидно, пробил сарай, мы услышали сильный взрыв. Черный дым потянулся из-за сарая. Надо немедля помочь товарищам! Но в этот момент в дальнем конце улицы показался немецкий средний танк Т-III. Он продвигался медленно, стрелял наугад, так как все вокруг нас заволокло дымом. Горели «пантера» и «фердинанд», горела тридцатьчетверка Головни, горел крытый соломой сарай. Мы подпустили вражеский танк поближе, лейтенант подбил его со второго выстрела.

Но теперь противник обнаружил нашу засаду. Он открыл прицельный огонь и с фронта и с тыла, снаряды ложились все ближе, а мы уже израсходовали почти все боеприпасы. Лейтенант Погорелов по радио доложил обстановку в батальон. Комбат приказал отойти из Вотылевки. Обойдя сарай, мы увидели почерневшую, с пробоиной в борту тридцатьчетверку. На снегу лежали наши товарищи. Трое из них — командир взвода лейтенант Александров, механик-водитель Федор Головня и радист — были смертельно ранены и скончались, не приходя в сознание. Заряжающий — тот самый, о котором говорили мы с Федей, — получил тяжелую контузию. Однако в трудную для экипажа минуту он сумел позабыть свой эгоизм, пытался спасти товарищей. Всех троих вытащил из горящего танка. Мы вывезли их на своей машине в Петровку.

Оказалось, атака батальона действительно не имела успеха. Потеряв несколько танков, батальон был вынужден отойти. Противник вел огонь в основном с правого фланга, из хорошо замаскированных танковых засад. Да и нам, прорвавшимся в Вотылевку на левом фланге, так и не удалось обнаружить «фердинанд», который подбил машину лейтенанта Александрова.

Вотылевку взяли на следующий день, но уже без нашего участия. Мой танк подорвался на мине в самом начале атаки. Хорошо еще, что мина рванула под внешним краем левой гусеницы и весь удар приняли на себя опорные катки. Два катка вырвало.

Техник-лейтенант Орешкин сам вытащил на буксире подбитый танк из-под огня. А что делать дальше? Где достать новые катки? Тыловые подразделения отстали на разбитых дорогах.

— Снимем катки с какой-нибудь из них, — сказал он, махнув рукой в поле, где стояли подбитые и сгоревшие тридцатьчетверки.

Но прежде чем снять катки, надо найти машину, у которой они остались неповрежденными. И вот вместе с Орешкиным двинулись мы к тем машинам. Нам повезло, ближайшая из подбитых машин имела целые катки. Сняли, покатили вручную. Трудное дело. Каток весит около 200 килограммов, да еще грязь на него навертывается пласт за пластом. Приходится то и дело его очищать. Совсем мы выбились из сил, пока перекатили сперва один, затем другой каток. Поставили катки на танк, натянули гусеницу, и к обеду тридцатьчетверка опять была в строю.

Боевое крещение под Вотылевкой недавний выпускник военного училища техник-лейтенант Павел Орешкин выдержал с честью — и как специалист своего дела и просто как солдат. Это была первая ступенька к тому высокому авторитету, который он вскоре завоевал среди однополчан. Ведь благодаря отваге и мастерству Орешкина и его слесарей-ремонтников, зачастую восстанавливавших поврежденные боевые машины прямо под огнем, наше подразделение, даже неся потери, всегда имело высокую боеспособность. Коммунисты роты избрали его своим парторгом. Правда, попадало ему не раз и от товарищей и от начальства за излишнюю лихость. Никому не хотелось потерять хорошего специалиста-ремонтника из-за какой-нибудь дурной пули или осколка. Говорили ему: «Ну что ты лезешь поперед батьки в пекло? Твое дело — ремонтировать танки в тылу». Обычно он только посмеивался. А если очень уж допекали, становился серьезным и отвечал так: «Кроме должностных обязанностей у меня есть и другие. Я парторг роты. Парторг обязан бывать в боевых порядках. И чем чаще, тем лучше для дела. Так или нет?» Возразить ему было трудно.

Несколько суток 107-я бригада дралась под Вотылевкой, то отбивая атаки танковых частей противника, то контратакуя его. Бои были ожесточенными, фашисты не считались с потерями, стремясь пробиться к окруженной в корсунь-шевченковском котле группировке. Но мы отстояли свой рубеж. Потом бригаду перебросили непосредственно под Лысянку. Здесь, собрав сильный танковый кулак, гитлеровское командование еще раз попробовало прорвать внешний фронт окружения. Лысянка несколько раз переходила из рук в руки. В ночь на 13 февраля фашисты вытеснили нашу бригаду из этого населенного пункта. Отошли мы с боем километра на полтора, ждем, когда подвезут боеприпасы. Время идет, а автомашины со снарядами все нет. Наконец подвезли боеприпасы, но не наш шофер Федор Барабонов, а другой шофер. Он сказал, что Федя пропал без вести вместе со своим ЗИС-5.

Только день-два спустя, когда мы выбили фашистов из Лысянки, нашли на ее главной улице, «зисок» Барабонова. Грузовик был почти полностью размонтирован. Сняты радиатор, мотор, коробка передач, даже резиновые баллоны. Борта откинуты. Глядим мы на мрачную эту картину — и вдруг появляется сам Барабонов. Впрягшись в санки-розвальни, тянет их, как конь. Санки подталкивал сзади старик из местных жителей, а в санках — автомобильный мотор, радиатор и другие части.

Мы бросились к нему с вопросами, а Федя бурчит:

— Помогли б лучше мотор поставить. Конечно, помогли. А они с дедом все возят и возят «запасные части». Потом Барабонов рассказал про свои приключения. Когда фашисты прорвались в Лысянку, его ЗИС оказался без бензина. Ночь, кругом пальба, помощи ждать неоткуда. А оставить машину врагу он не мог. Забежал в ближайшую хату: «Дедушка, пособи!» Вдвоем они сняли мотор и все прочее, спрятали у деда на огороде. Да и самого Федю дед спрятал. На ободранную, с опущенными бортами машину гитлеровцы внимания не обратили. Так Федор Михайлович Барабонов сберег грузовик до нашего возвращения в Лысянку. На этом ЗИСе он прошел с бригадой до самого Берлина и летом 1945 года, перед демобилизацией, сдал машину в полной исправности.

До 18 февраля, когда был окончательно ликвидирован котел с десятью вражескими дивизиями, 107-я танковая бригада продолжала вести боевые действия на внешнем фронте окружения. И только потом, когда соединение перебрасывали на 2-й Украинский фронт через Почапинцы, довелось и мне увидеть следы недавнего побоища на внутреннем кольце окружения. Дороги, поля и овраги вокруг Почапинцев были завалены тысячами трупов гитлеровцев, разбитой боевой техникой. Здесь в метельную ночь фашистская колонна пыталась пробиться через боевые порядки советских войск и вся полегла под огнем.

С 5 февраля наша 2-я танковая армия в составе 2-го Украинского фронта участвовала в Уманско-Батошанской наступательной операции. Мы стремительно обошли уманскую группировку гитлеровцев с северо-запада, — как говорят, прищемили ей хвост. В ходе этого броска выскочили к железнодорожной станции Поташ.

Идем вдоль путей, а на путях — эшелон с вражескими танками — «тиграми» и «пантерами». По всему видно, готовились к выгрузке и наше появление застало противника врасплох. От станционного здания бегут к эшелону гитлеровцы — кто с котелком в руках, кто с бритвой, а физиономия в мыле. Им навстречу сыплются из эшелона, выпрыгивают из танковых люков их коллеги. А мы поливаем тех и других пулеметным огнем. Паника полная.

«Тигры» и «пантеры», новенькие, только что с завода, достались нам в полной исправности.

Освободив 10 марта Умань, мы двинулись ночью на Вапнярку. Я уже приобрел достаточный опыт вождения танка ночью — и по дорогам, и по бездорожью. Дело это нелегкое. Тут мало иметь хорошее зрение. Нужна постоянная тренировка, приучающая глаза видеть во тьме. Но и это не все. Опытный механик-водитель и закрыв глаза скажет вам, по какому грунту идет машина — песок, торфяник или суглинок под гусеницами его танка. Помогает ему в этом слух, который чутко ловит изменения оборотов мотора на определенной скорости. Обоняние помогает уловить проникающие в открытый передний люк запахи взвихренной гусеницами земли — сухой или влажной. Совокупность острого зрения, слуха и обоняния, помноженная на мгновенную реакцию, позволяет механику-водителю совершать нужные маневры в ночном бою, на бездорожье, когда ни зги не видно.

В таком ночном бою пришлось участвовать боевым машинам нашей роты примерно в пяти километрах восточнее Вапнярки, недалеко от железнодорожного переезда. Три танка шли по шоссе, первой — машина комсорга роты младшего лейтенанта Олега Матвеева, второй — наша, третьей — младшего лейтенанта Виктора Шалгина. Видим впереди вспышки орудийных выстрелов, определяем по звуку — дивизионные 76-мм пушки. Бьют куда-то за переезд, там в языках пламени контуры немецкого танка. Подъезжаем к пушкам, их две. Офицер-артиллерист коротко ввел лейтенанта Погорелова в обстановку: за переездом — село, вдоль села слева длинная и глубокая лощина. В ней несколько вражеских танков. Хотели, видимо, устроить засаду, да попались сами. Артиллеристы подожгли первый танк, когда он попытался атаковать их. Горящая машина закупорила ближний к нам выход из ложбины. А если бы перекрыть еще и дальний из нее выход, то — тут артиллерист хлопнул ладонью об ладонь — фрицам крышка!

— Дай по ним огонька, да покрепче! — попросил Погорелов. — Отвлеки на себя.

Пушки забили звонко и часто, а мы повели танки через переезд. За железной дорогой развернулись как бы веером. Наша машина в центре, Шалгин — правее, Матвеев — вдоль села и ложбины. Стреляющим у Матвеева был Николай Елкин, душа парень, а стрелок лучший в батальоне. Мы продвигались лугом к зубчатой кайме леска.

Минут через пятнадцать — двадцать там, где, по нашим расчетам, был тыльный выход из ложбины, загремели выстрелы матвеевской тридцатьчетверки. И тотчас грохнул большой силы взрыв, метнулось пламя, осветившее дальние хаты села. Экипаж Матвеева начал бой, и Елкин по-снайперски ударил по фашистам. Ну а дальше следить за действиями этого танка я уже не мог. Из леса, что был от нас метрах в трехстах, открыли огонь противотанковые пушки. Они били по машине Матвеева, мы ударили по ним. Завязалась артиллерийская дуэль.

— Дави! — хрипло крикнул мне лейтенант Погорелов.

По рытвинам и ямам с мокрым снегом погнал я танк на батарею. Ослепило пламя близкого орудийного выстрела, метнулись тени бегущих солдат, заскрежетало под гусеницами железо. Я двинул танк по опушке, давя орудия, и едва не столкнулся с машиной Шалгина, который тоже ворвался на огневые позиции фашистской батареи.

— К ложбине! — скомандовал Погорелов.

Мы ринулись туда, ориентируясь по пламени подожженных Елкиным танков. Тридцатьчетверку младшего лейтенанта Матвеева мы не видели, но, как потом выяснилось, вовремя пришли товарищам на подмогу. Их атаковали три или четыре вражеские машины. Две из них были нами подбиты, и вскоре над полем боя воцарилась тишина. Только в ложбине и на опушке рощи, где стояла раздавленная фашистская батарея, что-то сильно горело, рвались боеприпасы.

Скоро подошли к нам машины старшего лейтенанта Виктора Бенке и лейтенанта Ивана Лысякова. Командир батальона капитан Кульбякин послал их нам в подкрепление, и, пока мы давили батарею и отражали танковую контратаку, Бенке и Лысяков обошли рощу, проутюжили колонну вражеских автомашин с горючим и боеприпасами, разогнали пехоту.

Рассредоточившись и заняв оборону, пять тридцатьчетверок простояли здесь до рассвета. Подошли пехотинцы, захватили в плен до сотни гитлеровцев, прятавшихся в роще и селе. Когда стало светло, мы увидели ночную свою работу — раздавленную противотанковую батарею, остовы сгоревших автомашин, лощину, на выходе из которой Николай Елкин подбил шесть фашистских танков. А всего в ночном бою противник потерял девять танков и четыре орудия.

15 марта части 2-й танковой армии освободили город и крупную железнодорожную станцию Вапнярка. Приказом Верховного Главнокомандующего 107-й танковой бригаде было присвоено почетное наименование Вапнярской.

Наступление между тем продолжалось. Сутки спустя мы вышли к Днестру в районе Ямполя. Было сырое, туманное утро. Дымка застилала Днестр и раскинувшийся внизу по берегу город. Фашисты вели из Ямполя и с противоположной стороны реки артиллерийский огонь. Атаковать противника мы не могли, так как в машинах осталось по ведру горючего, а тылы завязли в непролазной грязи. Да и танков и в батальоне, и во всей бригаде осталось мало.

Невдалеке от нас приземлился самолет У-2. Из него вылез генерал. Мы сразу его узнали. Это был командующий 2-й танковой армией генерал-лейтенант Семен Ильич Богданов. Он всегда, едва случалась какая-нибудь заминка, появлялся в боевых порядках. Вот и сейчас командарм, шагая по колено в грязи, обошел все машины, побеседовал с экипажами и приказал:

— Побольше огонька, товарищи! Ведите огонь, пока есть снаряды, не давайте фашисту передышки. А горючее и боеприпасы будут сегодня же.

Он улетел, а несколько часов спустя нам подвезли горючее и снаряды. Мотострелковые подразделения уже вели бой на плацдарме на той стороне реки. Саперы навели мост, по нему танки 107-й бригады двинулись за Днестр. Так началось для нас освобождение Советской Молдавии. Выбили противника из города Бельцы. За боевые отличия в этой операции бригада была награждена орденом Красного Знамени. Весь март прошел в непрерывных маршах и боях на молдавской земле. В начале апреля 2-я танковая армия форсировала Прут, вышла на территорию Румынии, на ясское направление. Здесь противнику удалось остановить наше наступление. Обе стороны перешли к обороне, части 2-й танковой армии были отведены в тыл.

107-я Вапнярская Краснознаменная бригада стояла в помещичьей усадьбе близ румынского города Чепленица. Мы приводили в порядок технику, когда прибыл командарм генерал Богданов. Как обычно, он обошел каждый взвод, поговорил с солдатами, потом собрал весь личный состав бригады. Говорил он коротко и очень понятно.

— Откуда ближе до Берлина? — спросил он, обращаясь ко всем.

— Из Белоруссии! — хором ответил строй.

— Верно! — сказал он. — Еще вопрос: мы с вами солдаты?

— Солдаты!

— С длинным языком среди вас не водится?

— Никак нет!

— Тогда слушайте! Армию перебрасывают на север — туда, откуда ближе до Берлина. Надеюсь, солдаты Второй танковой не подкачают и, когда придет час, среди первых ворвутся в логово Гитлера…

Командующий добавил, что танки бригада должна сдать. На новом месте дислокации получим и новые машины.

Узнав о предстоящей переброске на север, я малость помечтал. А вдруг попаду в родные места? Сам я белорус из Полесья, из села Гдень. С июня сорок первого года ничего не знал о своей семье. Примерно год назад нашу округу освободили из-под фашистской оккупации, но писем я не получал.

И вот наконец Миша Вайдерман, радист из экипажа лейтенанта Лысякова, принес мне сразу пачку писем. Пишет родная сестра и двоюродная, пишут односельчане. Горькие вести. Отец, мать и многие мои родичи убиты фашистами. Кровавую расправу учинили каратели в селе Гдень и окрестных деревнях.

Край наш был партизанским, жители целыми деревнями со скотом и лошадьми уходили в леса. Ушла и моя семья — отец Степан Сергеевич, мать Евдокия Алексеевна, сестра Татьяна с грудным младенцем на руках, младший брат Степан. Построили шалаши в лесу, жили там готовили пищу для партизан.

В тот трагический летний день на стоянке кроме отца, матери и сестры была еще и наша соседка Авдотья Шпетная — бабушка Дуня, как мы ее звали. Когда они услышали автоматную стрельбу и лай немецких овчарок, решили уйти. Отец перевернул котел и ведра с варевом, все четверо направились в глубь леса, к большому болоту. Может, и спаслись бы, да у бабушки Дуни отказали ноги. Отец поднял ее, понес. Крикнул жене и дочери — моей сестре: «Бегите!» Сестра с младенцем на руках забралась по грудь в болото, схоронилась в осоке и камышах и спасла себя и сына. А наша мать не захотела оставить отца. Нагнали их фашисты. Бабушку Дуню убили сразу, поскольку идти она не могла. Отца и мать отвели на стоянку, стали допрашивать — кому готовили пищу, чье оружие и боеприпасы были спрятаны в шалашах? Ни отец, ни мать ничего не сказали фашистам. Каратели расстреляли их под громадным дубом. К этому дубу, на котором еще сохранились следы от пуль, я приходил уже после войны, чтобы поклониться светлой памяти родителей.

Фашисты не пощадили в нашем селе ни стариков, ни женщин, ни малых детей. За годы оккупации были расстреляны мой 82-летний дедушка Алексей Семенович Сукач, дядя Иван Сергеевич Мацапура, двоюродная сестра Мария с мужем Анатолием Штилевским. Убивали целыми семьями. Так погибла семья Максименковых — отец, мать, две дочери, — семьи Балохоновых, Левченко, Шпетных.

Обо всем этом написали мне из села Гдень. Что пережил, говорить не буду. Помогли товарищи — и словом, и просто своим присутствием. Миша Вайдерман не отходил от меня. Много тогда было нас, офицеров, и солдат, родные и близкие которых погибли от рук гитлеровских палачей.

О моем горе узнал весь батальон. Заместитель комбата по политчасти капитан Н.С.Тиньков выступил на общем собрании батальона. Сказал он примерно так: фашисты своими зверствами хотят сломить дух нашего народа. Добились же они обратного: с каждым новым известием о злодеяниях врага мы воюем все лучше, все больше растет в нашей груди гнев и ненависть к взбесившемуся гитлеровскому зверю. Пусть ненависть наша к врагу станет холодной, как сталь.

После капитана Тинькова выступали бойцы и командиры. Каждый называл свой город, село, деревню, десятки имен и фамилий мирных жителей, убитых и замученных гитлеровцами. И все мы дали клятву мстить фашистам, не щадя своей крови и самой жизни.

В первых числах июня, когда 3-й батальон готовил боевую технику к сдаче, поступил приказ немедленно выступить к линии фронта. Наши сборы были настолько поспешными, что, поставив на машины снятые было борта задней брони, мы уже на ходу завинчивали болты. Из нашего батальона пошло 4 машины, а всего, как помнится, 12–14.

На марше нам поставили задачу отразить контратаку танков противника, прижавшего пехотинцев к реке Жижия. Шли всю ночь. К рассвету прибыли в назначенный район, недалеко от реки.

Солнце еще не всходило, а пехотинцы уже вели огневой бой. Батарея 57-мм пушек — три орудия — стояла метрах в ста впереди реденькой стрелковой цепи, прикрывала отход. Нас ждали. Два офицера быстро ввели в обстановку командира бригады полковника Т.П.Абрамова. Машины 3-го батальона были поставлены в засаду за глубоким оврагом. Замаскировались, ждем.

С восходом солнца фашисты усилили артиллерийско-минометный огонь. Потом из-за дальних зеленых холмов прямо через виноградники и яблоневые сады двинулись вражеские танки и самоходки — более 20 машин. Шли тяжелые Т-V, «пантеры» и «фердинанды», средние Т-III.

Мы сидели тихо, пока они не приблизились. Метров с шестисот начали их «чистить». Хорошо работала и противотанковая батарея пехотинцев. Спустя минут 20–25 в виноградниках горело не менее десяти гитлеровских машин. Остальные повернули назад.

Ждали второй атаки, но так и не дождались. Видимо, пороху на нее у противника не хватило. Из тыла подошла нам на смену танковая часть — тридцатьчетверки были новенькие, сверкали свежей краской, — и часам к девяти утра мы вернулись в расположение корпуса. Успели как раз к завтраку.

Это был наш последний бой в Румынии. К вечеру сдали свои машины, а наутро двинулись к железной дороге, в район погрузки.

Танки наступают в болотах

Эшелоны 2-й танковой армии по железным дорогам двинулись из Румынии на север, под Ковель, на 1-й Белорусский фронт. В первых числах июля 107-я танковая бригада ночью выгрузилась на станции Маневичи, рассредоточилась в большом лесу. Горизонт на востоке был озарен пламенем далекого пожара. Как нам рассказали железнодорожники, это фашистская авиация ожесточенно бомбила город Сарны.

Должен отметить, что вплоть до начала наступления к Висле в расположение нашей и, насколько мне было известно, соседних танковых и мотострелковых бригад не упала ни одна вражеская бомба. Видимо, гитлеровское командование не знало о переброске танковых частей в район Маневичей.

В лесу стояла до нас кавалерийская дивизия. Мы нашли обжитые уже места — добротные, хорошо замаскированные землянки, различные подсобные помещения. Быстро обжились, приступили к занятиям. На первом же из них командир роты капитан Карпенко сказал так:

— Привыкли мы с вами к высоким, открытым местам, где лес только островками. Здесь, в Полесье, сами видите, чащобы на сто верст, болото на болоте, дороги считанные. Местность не для танков, а воевать нужно. Будем учиться. Времени у нас в обрез, так что засучивайте рукава, товарищи механики-водители…

Сам он первым «засучил рукава», первым сел в танк. Алексей Иванович Карпенко внутренним своим складом очень напоминал первого моего комиссара — Лемицкого. Так же прост, доступен, умен и требователен — и к себе, и к подчиненным. Кстати говоря, именно Карпенко завел со мною разговор о вступлении в партию и дал мне партийную рекомендацию.

Как я уже говорил, танки мы сдали еще в Румынии, На всю бригаду осталась только одна тридцатьчетверка, находившаяся в распоряжении ремонтников. В свое время с нее сняли башню и переоборудовали под тягач. Ее хозяином был старший механик-регулировщик бригады старшина Иван Сорокин — рослый, плечистый, большой умница и мастер на все руки. К этому времени он имел уже несколько правительственных наград, в том числе орден Красного Знамени.

Сорокин раздобыл где-то две трофейные авиационные пушки, смонтировал их на башенном кругу тягача, приспособил для стрельбы по воздушным целям. Уже в ходе наступления к Висле он сбил из этих спаренных пушек фашистский бомбардировщик, за что был награжден орденом Отечественной войны.

На тягаче Сорокина мы приступили к первым тренировкам в вождении танка по лесам и болотам. Перед каждым экипажем командование поставило, в частности, и такую задачу: научиться вытаскивать засевший в болоте танк своими силами, не надеясь на помощь других машин. Главным подспорьем в этой трудной работе были толстые дубовые бревна. В походе они крепились на бортовой броне. Когда машина завязнет в тонком месте, экипаж специальными «пауками» крепит бревно к обеим гусеницам поперек танка. Механик-водитель включает мотор, гусеницы ползут, затаскивая бревно под днище машины, создавая ей таким образом дополнительную площадь опоры. Затем крепится второе бревно и тоже уходит под днище. Танк как бы перекатывается по болоту на бревнах-катках. Простой этот способ оказался весьма эффективным, и мы пользовались им до конца войны.

В бою на лесисто-болотистой местности механику-водителю часто приходится валить танком деревья. Тут тоже есть свои тонкости. Бить дерево надо только лобовой броней и ни в коем случае нельзя гусеницей. Иначе сломаешь «ленивец», который служит для гусеницы направляющим. Сваливая толстые деревья на большой скорости, механик-водитель в момент удара должен выключить главный фрикцион. Если не успеет, может полететь коробка передач, ее шестерни, вал и прочее. При ударе толстое дерево, как правило, разламывается на три части, причем верхушка падает в сторону удара, на танк. Поэтому люки надо держать закрытыми.

Особенности вождения танка по лесисто-болотистой местности мы продолжали осваивать на новых тридцатьчетверках, прибывавших из тыла. Эшелоны с танками подавались на станцию Маневичи по ночам. Машины принимали и отводили в расположение бригады самые опытные механики-водители — Николай Ярославцев, Михаил Вислобоков, Алексей Антясов, я и некоторые другие товарищи.

Первое же знакомство с модернизированной машиной Т-34 принесло нам большое удовлетворение. Раньше у танка было четыре скорости, теперь — пять. Более удачно смонтирована коробка передач, переключение скоростей не требует больших физических усилий, что, естественно, облегчает управление и маневрирование машиной. Вместо 76-мм пушки установлена значительно более мощная 85-мм пушка. Усилена башенная и лобовая броня. Улучшена форма башни, она стала более обтекаемой. Для улучшения наблюдения за полем боя башня была оборудована командирской башенкой. Машина стала на 12–13 тонн тяжелей, но зато теперь ее броня и вооружение позволяют экипажу вести успешную борьбу с тяжелыми танками и самоходными установками противника. В новой тридцатьчетверке экипаж состоял уже из пяти человек. Если раньше командир машины исполнял одновременно обязанности стреляющего (наводчика орудия), то теперь, по новому штату, у нас прибавился стреляющий.

Получив машину, мы тут же сменили заводскую смазку, промыли фильтры грубой и тонкой очистки топлива, чтобы удалить металлическую пыль, которая всегда образуется при обкатке мотора на заводе. Да и вообще говоря, чтобы перейти на «ты» с новой машиной, механику-водителю приходится изрядно поработать. По собственному опыту знаю, что машина становится послушной, если ты думаешь и заботишься о ней как о живом организме. Кажется, я всю ее осмотрел досконально, а двинулись в поход — обнаружил две мелкие неисправности. Техник-лейтенант Орешкин тогда пошутил:

— Третьей не миновать. Зато уж потом машине износа не будет, до Берлина с ней дойдешь.

На самую малость ошибся Орешкин: моя тридцатьчетверка без отказа через все бои и походы прошла от Ковеля до Одера, где была подбита орудийным огнем.

* * *

18 июля войска 1-го Белорусского фронта, начавшие Люблинско-Брестскую наступательную операцию, прорвали оборону противника западнее Ковеля и вскоре вышли к реке Западный Буг, форсировали ее, создав плацдармы на левом берегу. Мы до самой реки двигались за боевыми порядками пехоты. Наш танк шел в батальоне головным. Уже на подходе к Западному Бугу едва не попали в аварию.

Ночь была очень темная, шли, разумеется, без огней, по хорошему шоссе, скорость километров 40 в час. На такой скорости противотанковая мина тебе не страшна. Как правило, она взрывается уже позади танка, когда он ее проскочит.

Идем, значит, с ветерком, тьма кромешная, шоссейная дорога чуть светлее окружающего ландшафта. И вдруг дорога словно оборвалась, впереди темный провал. Жму на рычаги, машина резко тормозит. В наступившей тишине слышу журчание воды, чувствую запах речной сырости. Заряжающий Воробьев за моей спиной ругается — от резкого торможения он набил себе шишку на лбу.

— Что случилось? — спрашивает лейтенант Погорелов.

Вылезаю по пояс из открытого люка. Танк буквально навис над чернеющим внизу обрывом. В темноте едва видны остатки взорванного деревянного моста. Включил я стоп-сигнал, сдал машину назад. Отираю со лба холодный пот, докладываю лейтенанту. Сзади подходят еще машины. Товарищи собрались у моего танка, подшучивают: ты, мол, везучий, чего, дескать, тормозил — прыгал бы сразу на ту сторону речки. А мне совсем не до шуток. Обрыв метров десять глубиной. Не притормози я вовремя — не только наш танк, но и другие, шедшие следом, могли оказаться там, на дне.

Командир батальона капитан Кульбякин послал разведчиков искать объезд. Нашли место, где берега пологие, переправились. Речка-то пустяковая, воробью по колено. Ну а я себе зарубку на будущее сделал: надо быть еще более внимательным.

К рассвету батальон вышел к Западному Бугу, переправился по понтонному мосту. Саперы навели его так ловко, что противнику трудно было обнаружить мост. Он весь под водой и обозначен только двумя рядами штырьков-поплавков. Когда ведешь танк по такому мосту, вода доходит чуть не до люка механика-водителя.

На левый берег Западного Буга 107-я танковая бригада переправилась без происшествий и потерь. Авиация хорошо нас прикрывала. С плацдарма, обогнав пехоту, мы вошли в прорыв. Бригада действовала как передовой отряд 2-й танковой армии. Двигались быстро, разгоняя фашистскую пехоту, давя артиллерию. Пленные в один голос твердили, что появление здесь русских танков было для них полной неожиданностью.

Километрах в десяти северо-восточнее города Пухачева 3-й батальон развернулся в боевой порядок, наш взвод, как обычно, на левом фланге. Слева от нас низина, справа вдали лес, впереди, на высоте, ржаное поле. Во ржи стоят две тридцатьчетверки. Одна машина подбита, другая загорелась у нас на глазах, как только выскочила на гребень высоты.

— Аккуратнее! — приказывает мне лейтенант Погорелов. — Фашисты засели на обратном скате высоты. Начинаем охоту.

Это и впрямь охота. Они сидят в засаде, ждут, когда очередная тридцатьчетверка выскочит на гребень. А наша машина потихоньку, на первой скорости, ползет вверх по склону, как бы крадется к гребню. Веду танк к кустарнику, что рядом с невысокой раскидистой сосной. Маскируясь в кустах, наблюдаем. Отсюда, с горы, открывается вид на окрестности. За высотой — луга и мелколесье.

— Вижу «пантеру», — докладывает стреляющий Владимир Голованенко. — Правый край мелколесья, влево сорок.

Теперь уже все мы видим затаившийся в засаде тяжелый немецкий танк. Его пушка направлена на гребень, где горит тридцатьчетверка. По команде Погорелова веду танк вдоль гребня высоты, чуть ниже его. Находим место, скрытое от наблюдения танкистов противника. Переваливаем гребень, через мелколесье идем на сближение с «пантерой». Вот и она. Сперва видим башню, потом часть корпуса. Голованенко всаживает два снаряда подряд в бортовую броню тяжелого танка. Он окутывается дымом. Готов!

Дальше к Пухачеву батальон двигался, не встречая организованного сопротивления. Противник в панике метался по ржи, как рыба в сетях. Дадим два-три выстрела из пушки, башнер ударит из пулемета, и они уже бегут. Жаль было мять танком рожь — отменной вымахала она в то лето сорок четвертого года.

Уже за Пухачевом нагнали мы немецкую полевую кухню. Тянул ее здоровенный черный жеребец. Солдат-возница услышал гул мотора, оглянулся, погнал лошадь к лесу. Но далеко не ушел. Один из автоматчиков (мы шли с десантом на броне) догнал его, привел к танку. Солдат бледен, трясется, дрожащей рукой пытается незаметно снять с груди какую-то медаль. Лейтенант Погорелов знал немного немецкий язык. Он тут же допросил пленного. Успокоившись, тот рассказал, что искал зенитную батарею, а нашел разгромленную советскими танками огневую позицию. Еще он рассказал, что тыловые немецкие части отходят большой колонной по этой дороге к мосту на реке Вепш.

Подъехал на своем танке командир роты капитан Карпенко, узнав о показаниях гитлеровца, приказал:

— Гоните аллюром три креста: надо сесть на хвост колонны, чтобы фашисты не успели взорвать мост…

Ну мы, конечно, погнали машины на полной скорости. Колонну, как таковую, догнать не удалось. Она распадалась и разбегалась по частям при нашем приближении. Десятки брошенных подожженных и нетронутых автомашин, конных фургонов и повозок стояли по обочинам дороги. Удалось нам главное — захватить мост в целости и сохранности. Не для себя старались — для пехоты и тыловых своих подразделений. А сами мы надеялись перебраться через реку вброд, так как грузоподъемность моста, обозначенная на карте, была всего 15 тонн. Не для танка Т-34 деревянный этот мост.

Но когда вышли к реке, увидели, что дело скверное. Наш берег обрывистый, противоположный — пологий, но топкий. Заряжающий Воробьев вброд перешел через речку, самое глубокое место ему по горло. Кричит оттуда:

— Дно илистое! Не река — болото. Сядут танки!

Скоро у моста собрался весь батальон. Комбат капитан Кульбякин говорит:

— Попробуем мост. Как считаешь, Мацапура?

Отвечаю:

— Попробовать можно. Разрешите?

Экипаж и десантники сошли с машины, лейтенант Погорелов пошел через мост впереди танка. Он как бы ведет меня. Включаю вторую скорость, мост покряхтывает, дышит, как живой. Ведь в нашей тридцатьчетверке сорок тонн веса. На середине моста был стык бревенчатого настила, проложенного с этой и с той стороны. Подвожу машину к стыку, чувствую, как моя часть моста садится в воду. Еще миг — и стык преобразуется в ступени, в лестницу, по которой танк не поднять. Включаю сразу четвертую скорость, машина проскакивает стык и благополучно выезжает на берег. Используя этот прием, прошли за нами и все танки батальона. Мост изогнулся к воде, как лук, но непомерную для себя нагрузку все-таки выдержал.

22 июля бригада вышла к пригородам Люблина. До окраины оставалось километра два, когда вражеская артиллерия открыла сильный огонь. Впереди шли машины лейтенанта П.И.Болотова, где находился и комбат капитан А.Н.Кульбякин, и лейтенанта И.И.Борисова, за ними — наша. Прорваться на окраину удалось только этим трем машинам. Здесь нас опять встретил массированный огонь орудий, поставленных на прямую наводку. Вижу, как болотовская машина выскакивает на перекресток, сбивает газетный киоск и, подмяв прятавшуюся за ним противотанковую пушку, скрывается за поворотом. Прорваться за нею вслед нам не удалось. Сперва была подбита машина Борисова, потом моя. С огромным трудом под непрерывным огнем вывели мы из боя свои танки, причем в наш попал еще один снаряд, пришлось на ходу сбивать пламя. Весь экипаж получил сильные ожоги.

Отходя, мы видели в поле перед городом много подбитых танков. Атака явно не удалась. Наступили сумерки, а машина Болотова все еще не вернулась. По всем расчетам и горючее у нее давно кончилось, и боеприпасы. Застряла она где-то на обратном пути. Живы ли наши товарищи?

Хлынул дождь, под дождем мы ремонтировали машины, когда кто-то крикнул:

— Комбат вернулся!

В медсанчасти мы их увидели. Механик-водитель Иван Базунов лежал, прикрытый плащ-палаткой. Погиб. Его на своих плечах вынесли остальные четверо. Двое из них — комбат и заряжающий Михаил Зорин — были серьезно ранены. Лейтенант Павел Болотов и стрелок-радист Виктор Пенин отделались царапинами.

Оказалось, их машина пробилась к городскому саду, где разгромила зенитную батарею, потом более часа сражалась в одиночку на городских улицах. Прямое попадание снаряда вывело танк из строя. Расстреляв все снаряды и патроны, экипаж задними дворами выбрался из города.

Дождь все лил. Болотов, отдохнув с полчаса в нашей машине, стал собираться. Попросил кое-какой инструмент.

— Зачем тебе?

— Машину ремонтировать.

— Отдыхай. Мы сами управимся.

— Да не вашу. Свою.

— Шутишь?

— Нет. Пойду в Люблин. Дождь прикроет.

Пытались его отговорить, он и слушать не захотел. Рассказал подробно, что и как повреждено в танке, спросил совета. Ну мы коллективно обсудили это дело, дали советы, он ушел. Подробности его путешествия в тыл врага, в ночной Люблин, не стану рассказывать. Скажу только, что танк стоял на центральной улице, что мимо время от времени проходили немецкие патрули, а внутри машины, стараясь не шуметь, ремонтировал пробитый топливный трубопровод Павел Иванович Болотов. Потом завел двигатель от аварийных баллонов со сжатым воздухом (аккумуляторы были разбиты) и часа в два ночи вернулся на танке в расположение бригады. На броне боевой машины мы насчитали 68 снарядных отметин. Пушка и оба пулемета также были повреждены.

Утром 23 июля бои за Люблин возобновились, однако нашему экипажу участвовать в них не довелось. Лейтенант Погорелов, вернувшись от начальства, сказал:

— Есть особое задание. Пойдем встречать немецкий бронепоезд.

В назначенный пункт западнее Люблина вместе с четырьмя танками Т-34 прибыла и батарея самоходных установок СУ-85. Заняли позиции на лесных опушках, по обеим сторонам железнодорожного полотна. Не знаю, кто приказал встретить бронепоезд именно в этом месте, но сам выбор позиций был очень удачным. Железная дорога проходила здесь по высокой насыпи, а наши танки встали внизу, в ложбине, в мертвом пространстве для орудий бронепоезда.

Уже далеко за полдень со стороны Демблина показался бронепоезд. Шел в сторону Люблина, видимо, на подмогу окруженному гарнизону. Был он темно-серого цвета с черно-белыми крестами на бортовой броне, пушки короткие, но крупного калибра. Ползет, не очень спеша, вид грозный.

Как было приказано, мы сперва открыли огонь по середине бронепоезда, по тепловозу. Надо было вывести из строя его двигатели. Фашисты тотчас ответили. Сильно рявкнули тяжелые пушки. Позади нас, метрах в ста, стояла вековая сосна. Снаряд сшиб ее, и она свечкой пошла вверх. Однако ближе к нам снаряды не рвались — мертвое пространство, тут уж противник ничего не мог поделать. Между тем пушки наших танков и самоходных установок били точно. Тепловоз загорелся, все окуталось черным дымом. Орудия и пулеметы бронепоезда смолкали одно за другим. Слышно было, как внутри, под броней, рвались боеприпасы. Немцы выкинули белый флаг, стали выскакивать из дверей бронеплощадок. Наши десантники сгоняли их в кучу и тут же отправляли в тыл.

В это время по радио нам передали, что город Люблин очищен от противника, 16-й танковый корпус идет к Висле, к Демблину. Свою бригаду мы нагнали уже близ Демблина, когда за город шел жестокий бой. На следующий день, 25 июля, освободили Демблин, вышли на Вислу. За образцовое выполнение заданий командования в боях за Люблин и Демблин 107-я Вапнярская Краснознаменная танковая бригада была награждена орденом Суворова II степени.

Не задерживаясь в Демблине, наша бригада двинулась по правому берегу Вислы на северо-запад, к Варшаве. 3-й батальон опять шел головным по шоссе, наш взвод — во фланговой разведке проселочной дорогой. Ночью в назначенном пункте присоединились к батальону.

Встретил нас комбат капитан Кульбякин. Он был ранен в ногу, но лечь в госпиталь отказался. Так и ходил и ездил: правая нога обута в сапог, левая — в толстой бинтовой повязке. Капитан приказал мне отвести танк с дороги, чтобы не врезался в него кто-нибудь в темноте. Все танки были уже рассредоточены по обе стороны шоссе. Только машина лейтенанта Сихарулидзе еще стояла на дороге. Опершись о лобовую броню, лейтенант поторапливал механика-водителя Василия Минакова, который, лежа под днищем танка, затягивал лючок масляного бака.

Отогнав машину с дороги, я включил плафон внутреннего освещения, проверил, все ли у меня в порядке. Такая уж доля механика-водителя. Ребята, пользуясь передышкой, выбрались наружу, курят, башнер Иван Воробьев травит очередной анекдот, а я копаюсь в своем хозяйстве. Иначе нельзя. Хочешь, чтоб твоя машина всегда и всюду была на ходу, отдавай ей каждый свободный час и каждую минуту.

Слышу у нас в тылу (если можно назвать тылом местность, по которой только что прошел передовой танковый батальон) характерный вой мотора. Это тяжелая немецкая самоходка «фердинанд». Шла она на такой высокой скорости, что никто из нас не успел ничего сделать. В открытый люк я увидел промелькнувшую черную громаду, снопы красных искр из выхлопных труб, услышал мощный удар брони о броню. «Фердинанд», не заметив стоящий на шоссе танк старшего лейтенанта Сихарулидзе, с ходу врезался в него. От удара у тридцатьчетверки лопнула задняя броня, машина сдвинулась вперед, сбив с ног Сихарулидзе. А Василий Минаков, лежавший под днищем, отделался, как говорят, легким испугом.

Сихарулидзе вскочил на ноги, с проклятиями бросился к «фердинанду». Не разглядел в темноте, что это за гусь, думал, наша отставшая машина. Из самоходки выскочили трое. Лейтенант сгоряча прихватил одного из них за грудки, кричит:

— Ты что, крот? Слепой, да?

А «слепой» — за пистолет. Тут только под расстегнутым воротом его комбинезона заметил Сихарулидзе немецкие петлички. Выбил у него пистолет из рук. Второго взял живьем Воробьев, третьему удалось убежать в лес.

Встал вопрос: что делать с «фердинандом»? Взорвать? Жалко. Техник-лейтенант Орешкин отвел машину с дороги, отключил подачу топлива. Поедут наши тыловики, подберут. Так оно и вышло. Потом этот «фердинанд» использовали для своих надобностей тыловые подразделения бригады.

В ходе нашего наступления к Варшаве и в последующих боях с контратаковавшими эсэсовскими танковыми дивизиями в конце июля — начале августа 107-я бригада часто перебрасывалась с одного участка фронта на другой. Запомнился мне город Седлец (Седльце) с его узкими улочками и старинными домами, Минск-Мазовецкий (Миньск-Мазовецки) — крупный узел шоссейных дорог. Но более всего запомнились здешние коварные болота.

Был случай, когда батальон вышел из лесу на широкую поляну. Обыкновенная летняя поляна — зеленая, буйно заросшая овсюгом. А остановить танк на ней нельзя. Две-три минуты — и машину засосет, а если дернешь ее резко, сразу сядет в болото по башню. Здесь-то и пригодились нам припасенные еще под Ковелем дубовые бревна. Именно дубовые! Экипаж, который тогда поленился и заготовил себе бревна полегче — из сосны, например, — хватил горя. Дерево это слабое, под гусеницами быстро крошится. Выбраться на таких катках из болота трудно.

В боях и на маршах на лесисто-болотистой местности наше положение осложнялось тем, что в воздухе господствовала вражеская авиация. Фашистские самолеты рыскали над всеми дорогами, а тебе податься с машиной некуда — и справа топь, и слева.

Однажды, возвращаясь из разведки, мы вышли на открытое место, к небольшой речке. На карте обозначен мост, но моста нет — взорван противником. Конечно, такая речка для танка не задача. Но дело в том, что протекает она через болото, ширина которого 120–150 метров. А в болоте уже прочно засели почти все машины нашего батальона. Танкисты трудятся, крепят к гусеницам бревна, моторы ревут. Выбраться из болота они в конце концов смогут, но сколько времени это займет? Противник рядом, налетят его бомбардировщики — уничтожат батальон.

Комбат Кульбякин — он только что получил звание майора — приказал мне провести танк через болото и оттуда, с сухого места, вытянуть тросом застрявшие машины. Конечно, и я мог сесть, как они, но другого выхода не было. Скажу честно: глядел я на это болото — и оторопь брала. Думал, не пройду. Однако приказ есть приказ. Снял я сапоги, полез в вонючую жижу. Решил сперва прощупать дорогу своими ногами. Иду. Где по грудь, где по горло, а где и руками подгребать приходится. Поближе к речке грунт твердый, песчаный. Речка извилистая, одна петля к ближнему краю болота тянется, другая — к противоположному. Значит, часть болота можно пройти по твердому грунту, по руслу речки. Так я и сделал. Наметил ориентиры, повел танк. Несмотря на мою, так сказать, рекогносцировку, пришлось преодолеть метров около ста болота в натуральном его виде. Трудно дались эти метры, грязь с травой лезла прямо в люк, отгребал ее одной рукой. А дать газу нельзя — сразу посадишь машину. Когда гусеницы зацепились за твердый грунт, вздохнул с облегчением.

Вывел танк на сухое место, ребята зацепили тросом ближнюю завязшую машину. Вытянул ее. Потом двумя машинами стали тянуть другие. Каждая из них, в свою очередь, становилась тягачом, и минут сорок спустя, когда солнце низко спустилось к западному краю горизонта, весь батальон был на противоположной стороне болота.

Сразу же тронулись в путь, в сумерках вошли в польское село. В дальнем конце улицы еще клубилась пыль, поднятая отступавшей немецкой колонной, а нас уже окружили местные жители. И плачут, и смеются, и «ура» по-русски кричат. Суют нам в люки хлеб и сало, тычут пальцами в дальний конец улицы: там, дескать, фашисты. А одна девушка бросила мне громадный букет красных георгин. Этот букет уже засохших цветов наш экипаж возил с собой до Одера, пока гитлеровцы не подбили машину.

За селом батальон нагнал вражескую колонну — мотопехоту эсэсовской дивизии, автомашины с военным имуществом. Проутюжили гитлеровцев, двинулись дальше. На рассвете вышли к очередной реке. У нас была задача захватить мост. Обычная при глубоких танковых рейдах задача едва не обернулась для нашего экипажа бедой. По моей оплошности.

За собой и за другими механиками-водителями замечал я на войне такую особенность. Как бы ты ни устал, в трудный момент усталость как рукой снимает. Ну а если трудности такой не видно, ты расслабляешься. На минуту, на миг. Этот миг и таит в себе иногда грозную опасность.

Когда батальон вышел к реке, майор Кульбякин приказал лейтенанту Погорелову перейти мост первым.

— Если, — говорит, — все в порядке, дашь красную ракету.

Лейтенант скомандовал: «Вперед!» — я повел машину. Уверен, что будь этот мост деревянным, узким, слабым, я провел бы по нему танк со всем вниманием. Но мост был железобетонный, огражденный каменными тумбами и довольно широкий. Я не спал уже вторые сутки и посреди моста как-то отключился. Глаза открыты, а ничего не вижу. Очнулся от резкого окрика лейтенанта:

— Сергей, свалимся!

Сонная пелена мгновенно спала с глаз, вижу, правая гусеница уже давит тумбы ограждения. Ну вывернул я машину, вывел ее на берег.

Впереди чистое поле, дорога, редкие березки. Солнце только-только поднялось над дальним лесом. Лейтенант открыл верхний люк, разговаривает с помпотехом Орешкиным (он ехал на броне вместе с десантниками). Противника не видно, можно давать красную ракету, и Погорелов зарядил было ракетницу. Вдруг слышу его команду:

— Слезть с машины! В укрытие! — И ко мне: — Мацапура, «юнкерсы»!

Бомбардировщики шли к нам со стороны леса. И десантники, и весь экипаж метнулись в поле. Тут хоть ямка, хоть бугорок, а все ж укрытие. Я покидать машину не имею права до последней крайности. Но я-то хоть защищен броней, а вот почему лейтенант Орешкин остался на крыле танка, не знаю. Наверное, потому, что хотел помочь мне, наблюдая за «юнкерсами».

Как потом выяснилось, в батальоне вовремя заметили воздушную опасность. Танки отошли с опушки в глубь леса, противник их не обнаружил. Но мне в чистом поле досталось крепко. Под бомбежку я попадал не впервые. Знал, что главное в такой ситуации — держать себя в руках, следить за бомбардировщиками в открытый верхний люк. А тут еще и Орешкин с крыла комментирует:

— Самолеты стали в круг, первый идет в пике.

Да, «юнкерс» пикирует на мою машину, черные мячики бомб отрываются от фюзеляжа. Медлить нельзя. Резко бросаю танк в сторону, бомбы рвутся далеко, поле заволакивает дымом и пылью. Кричу Орешкину:

— Слезай, зацепит!

Он послушался, укрылся под кривой березой.

А я опять стою, слежу из люка за вторым пикировщиком. Вот он отваливает из круга, по которому ходит с десяток «юнкерсов», устремляется вниз, на танк. И опять все повторяется: черные мячики бомб, рывок машины в сторону, грохот разрывов. Так они гоняли меня по полю до седьмого пота, крупные осколки били по броне. Эта их охота за мной продолжалась минут 15–20, пока летчики не потеряли танк в тучах пыли, поднятой взрывами. А может, им просто надоело швырять бомбы впустую.

«Юнкерсы» ушли на запад, в сторону леса. Все, кроме одного. Этот уже не пикировал. Он низко ходил кругами над полем, рев его мотора оглушал. Громко, но не страшно. Высунулся я из люка: чего он мечется? Гляжу, он прямо «бреет» землю, а летчик из кабины грозит мне кулаком. Ну и меня забрало — сделал ему рукою озорной солдатский жест: на-кась выкуси!.. С тем гитлеровец и улетел восвояси.

Подошли экипаж, десантники, лейтенант Орешкин. Воробьев, улыбаясь, говорит:

— Зря ты старался. Не понял тебя фриц.

А я полагаю, понял. Потому, что жест международный и перевода с русского языка на немецкий не требует.

Все поле изрыто воронками. Взрывной волной сорвало с танка правое крыло и дубовые бревна. В тот же день я приварил вместо крыла половину разрезанной вдоль железной бочки.

В первых числах августа 107-я танковая бригада дралась уже на подступах к Варшаве, у ее предместья Праги, что на восточном берегу Вислы. Бои были ожесточенные, но потерь бригада не понесла. Во-первых, потому, что мы занимали оборону на очень выгодной, открытой к северу, в сторону контратакующего противника, местности, а во-вторых, и главное, потому, что основной контрудар фашистские танковые дивизии нанесли по нашему соседу — 3-му танковому корпусу 2-й гвардейской танковой армии. Этот корпус вынужден был отойти, оказался в полуокружении, и нас бросили к нему на выручку.

Гитлеровское командование собрало для контрудара весь цвет своих танковых войск, в том числе дивизии «Герман Геринг», «Викинг», «Мертвая голова». Не помню точно, с какой из них довелось нам иметь тогда дело, но знаю, что это была эсэсовская дивизия. Ее танковые части были зажаты 107-й танковой бригадой и двумя тяжелыми танковыми полками в мешок, загнаны в болото и там расстреляны. Когда бой кончился, мы насчитали в этом болоте более 20 тяжелых и средних немецких танков. Часть из них была подбита, часть брошена экипажами в исправности.

Под Варшавой мы перешли к обороне. Окопали, замаскировали танки. Начались бои местного значения. Однажды утром над расположением батальона появился двухфюзеляжный фашистский самолет-разведчик. Солдаты называли его «рамой». Ходил он над нами низко, нахально, ну и доходился. Появился наш истребитель, дал несколько очередей. «Рама» задымила, пошла на посадку, плюхнулась на нейтралке, ближе к нашим позициям. Начальник связи батальона старший лейтенант Першип и еще один радист бросились к самолету с автоматами. Экипаж разведчика попытался оказать сопротивление, но был в бою уничтожен. Першин и радист взяли в плен только одного гитлеровского офицера. Фашистские кавалеристы хотели выручить экипаж самолета, выскочили из ближнего леска, но мы осадили их пулеметным огнем.

Недолго простояли мы в обороне, нас сменили стрелковые части. Бригада тут же двинулась на юг. Мы вышли к Висле километрах в 70–80 юго-западнее Варшавы. На западном берегу реки 8-я гвардейская армия вела бой за удержание и расширение плацдарма, который впоследствии вошел в историю под названием магнушевского плацдарма (там стоит городок Магнушев).

Около четырех часов пополудни 3-й батальон остановился на опушке леса, с которой видна была Висла. Ее пересекал понтонный мост, построенный саперами Войска Польского. Первым двинулся к мосту взвод старшего лейтенанта Бенке, за ним — взвод лейтенанта Погорелова. Шли мы рассредоточившись, машина от машины — метров сто. Внимательно наблюдали за воздухом. Такая предосторожность себя оправдала. Когда танк Бенке (механиком-водителем у него был Козлов) въехал на мост, налетели фашистские бомбардировщики. С обоих берегов реки по ним ударили зенитные батареи, один самолет сбили. Но другие «юнкерсы», прорываясь сквозь огневой заслон, настойчиво бомбили переправу, позиции зенитчиков, дорогу, по которой двигались танки нашей роты.

Я видел два прямых попадания в мост. Его сорвало, понесло вниз по течению вместе с танком старшего лейтенанта Бенке. Висла здесь широкая, ближе к середине реки есть песчаные отмели. К одной такой отмели и приткнулся сорванный мост. Что там произошло дальше, мы узнали на другое утро, а сейчас мне опять пришлось гонять танк по полю, увертываясь от фашистских бомбардировщиков. В такое же положение попали еще четыре машины, подходившие к мосту. Потерь мы не понесли. Даже недавно прибывшие к нам молодые механики-водители Ншан Дарбинян и Владимир Пермяков показали себя молодцами. Вели танки уверенно, хорошо маневрировали. А главные силы батальона майор Кульбякин отвел в глубь леса.

Во время этой бомбежки произошел случай несколько анекдотического характера. Выскочив из танка, башнер Иван Воробьев кинулся в сторону от дороги. Увидел большую старую воронку от бомбы, прыгнул в нее и… сел прямо на спину немецкого радиста. После бомбежки Воробьев приволок пленного и его радиостанцию к комбату. При допросе выяснилось, что именно этот радист, заброшенный из-за Вислы в наш тыл, наводил на цель фашистскую авиацию.

В лесу батальон простоял до рассвета. Саперы пригнали по Висле железную баржу. Ее буксировали за тросы две моторные лодки. От саперов мы узнали, что танк старшего лейтенанта Бенке благополучно переночевал на песчаной отмели и уже перевезен на плацдарм.

Первыми на баржу для переправы въехали две машины — наша и младшего лейтенанта Васильева (механиком-водителем у него был Пермяков). Натянулись тросы, моторные лодки потащили баржу через Вислу. Шли медленно, моторки с трудом преодолевали течение. Мы были уже на середине реки, когда появились три «юнкерса».

Бомбили сильно. Водяные столбы по два, по три сразу вздымались у самого борта, баржу кренило и раскачивало, танки, скользя юзом, придвигались то к левому борту, то к правому. Осколком перебило один трос, баржа сразу развернулась, потянула за собой единственную теперь моторку. Ее слабый двигатель не мог справиться с такой нагрузкой, нас несло вниз по течению. Вынесло на отмель, что почти посредине реки. Здесь баржа и застряла. Цель для «юнкерсов» — лучше не выберешь. Однако тут нам крепко помогли зенитчики — как потом мы узнали, это была польская батарея. Она отогнала фашистские самолеты.

Оставаться на отмели, ждать, пока саперы опять наладят переправу, нельзя. День только начался, «юнкерсы» обязательно прилетят.

— Будем искать брод, — сказал лейтенант Погорелов.

Воробьев скинул комбинезон, вошел в воду, двинулся к противоположному берегу. Гляжу на него — чистый водолаз. Топает по дну, уже и белобрысая макушка исчезла, только поднятые вверх руки торчат. Вытолкнет его вода — он принимается нырять, пока не найдет, где помельче. Так и проторил нам дорогу.

Теперь дело за мной. По моим расчетам, в самых глубоких местах вода дойдет танку до башни. Люки я задраю. Опасность в другом — в том, что в воздухоочистителе под напором воды может образоваться воздушная пробка. Но если поведу машину на малых оборотах, то масло в воздухоочистителе на какое-то время задержит влагу, не даст ей просочиться в мотор.

Так я все прикинул, развернул машину, глянул еще раз на солнышко, — может, косые утренние его лучи и послужат мне подводным ориентиром? Завел мотор, танк сполз с отмели в реку, желтовато-зеленоватая мгла засветилась перед стеклом моего триплекса. Держу машину на малых оборотах, аккуратно работаю рычагами. Иду верно — поперек течения. Это видно по песчинкам, проносящимся за триплексом. Вдруг танк забуксовал, повернулся по течению. Тяну потихоньку за правый рычаг, слышу под гусеницами звук: «гр-гр». Зацепились за твердый грунт. Машина легко разворачивается к берегу, вода сразу светлеет и спадает вниз. Вижу солнце, глинистый обрыв, в нем гнезда стрижей.

Вслед за мной перевел с отмели свой танк Пермяков. Лейтенант Погорелов ударил по обрыву из пушки. После третьего фугасного снаряда берег осел, и по этому проходу машины выбрались на кручу.

Впереди широкое, с небольшими буграми поле, поближе к берегу заросли ольхи, чуть подальше отдельные кустики. Там, примерно в 700–800 метрах, шел бой. К Погорелову подбегает офицер-пехотинец, просит: — Танкисты, помогите пехоте!

Он быстро сориентировал Погорелова в обстановке, мы выдвинулись на правый фланг стрелкового подразделения. Я загнал свой танк в котлован, поросший по краям кустарником. Отличная позиция на этой открытой местности. Весь день вместе с пехотинцами из 8-й гвардейской армии мы отражали настойчивые контратаки противника. Сожгли четыре фашистских танка.

Бой был очень напряженным. Не раз пришлось выводить танк из котлована, чтобы не только огнем, но и маневром помочь пехотинцам отбросить гитлеровцев. К семнадцати часам мы израсходовали все горючее и почти все боеприпасы. Стоим в зарослях ольхи, впереди, метрах в 300–350, за буграми — противник. Оттуда бьет по зарослям «пантера». Снаряды валят деревца, но рвутся довольно далеко от танка. А мы помалкиваем, бережем последний десяток снарядов на крайний случай.

Вдруг стук по задней броне:

— Ребята, это я, Барабонов. Привез вам и того, и сего. Вылазьте!

Выбираемся из люка. Федор один.

Спрашиваю:

— Навели мост саперы?

— Навели.

— А где твой ЗИС?

— Около берега. К вам не подъехать. Сильный огонь.

— Горючее привез?

— Да. И снаряды. Пошли!

В танке остался у орудия лейтенант Погорелов, а мы вчетвером — Голованенко, Сильных, Воробьев и я — вместе с Барабоновым принялись перетаскивать горючее и боеприпасы от автомашины к танку. Расстояние было небольшое, метров 400, но по ровному полю, которое простреливалось и орудийным, и пулеметным огнем противника. Ползком, толкая перед собой, перекатили две бочки горючего, каждая по 200 литров, потом взялись за снаряды. Тяжелая это работа — ползти с ящиком весом в 80 килограммов. Но все обошлось благополучно.

А спустя час-полтора, еще засветло, тоже под огнем, пробрались в рощу замполит капитан Н.С.Тиньков, заместитель командира батальона по строевой части капитан Ф.Ф.Гладуш и секретарь парторганизации батальона старший лейтенант С.А.Аношин. Вообще-то говоря, неожиданное появление начальства всегда настораживает. Сразу припоминаешь все свои ошибки и огрехи — не влетело бы за них. Но увидеть старшего начальника на передовой, да еще в тяжелом бою, — совсем иное дело. Очень это радует солдата, поднимает его боевой дух.

В нашем батальоне офицеры были как на подбор. Я уже неоднократно упоминал комбата майора А.Н.Кульбякина. Скупой на слова, решительный, отлично знавший тактику, он проводил танковые атаки так, что батальон обычно добивался успеха при минимальных потерях. Поэтому мы, выполняя ту или иную задачу, знали, что комбат не допустит промаха и ненужных жертв. Верили ему беспредельно.

Заместитель Кульбякина по строевой части капитан Ф.Ф.Гладуш внешне представлял из себя типичного кадрового командира. С отличной выправкой, бравый, внимательный к нуждам солдатского коллектива. В бою его танк появлялся на самых опасных участках. Федор Филиппович был много раз ранен и контужен, а однажды так сильно обгорел в подбитой машине, что медики едва его выходили.

Под стать строевым офицерам были и наши партийно-политические работники. Замполит капитан Н.С.Тиньков был энергичный веселый офицер. Зря нотаций читать не любил. Если и проберет тебя крепко, то понимаешь — за дело пробрал. И уходишь после беседы с ним с желанием исправить свою ошибку, с верой, что сможешь ее исправить. О чем бы ни говорил с нами Тиньков, слова его западали в душу, умел он их выбирать — самые нужные и самые понятные солдату слова. Не раз, когда выходили из строя командиры подразделений, замполит смело брал на себя командование и действовал отлично.

Секретарь парторганизации батальона старший лейтенант С.А.Аношин тоже постоянно был впереди. Сколько я его помню в боевой обстановке, он всегда с десантом, на броне танка. Очень смелый человек. И очень душевный. Он дал мне вторую рекомендацию для вступления в партию, а когда вскоре после войны случилась у меня крупная неприятность, помог мне, как должен помогать коммунист коммунисту.

Когда Тиньков, Гладуш и Аношин пришли (а точнее, приползли по-пластунски) к нам на передовую, первым их вопросом было:

— Горючее, снаряды есть?

— Есть, — отвечает лейтенант Погорелов.

— Люди накормлены?

— Нет.

— Почему?

Я принес из танка вещевой мешок, где хранился сухой паек. Его нам выдали на пять дней вперед перед форсированием Вислы. Но когда танк шел с отмели к берегу, вода, набравшаяся внутрь машины, обратила сухой паек в «мокрый». Капитан Тиньков посмотрел на эту кашицу из хлеба и концентратов, сказал, что еду экипажу подвезут немедленно. И верно, вскоре, в сумерках, пробрался к нам боец с термосами, где был горячий жирный суп и каша с мясом. Кроме того, он принес и сухой паек.

Мы ужинали, когда высоко в ясном закатном небе прошли на восток эскадрильи «юнкерсов». К этому времени по вновь наведенному, теперь уже свайному, мосту переправился через Вислу весь 3-й батальон, а невдалеке от нас встала на огневую позицию зенитная батарея Войска Польского. Она вела огонь по «юнкерсам». Команды наших соседей были понятны и без перевода. Самолет, например, называется у них «летак».

Часов в десять вечера в роте состоялось партийно-комсомольское собрание. Пришел к нам и замполит капитан Тиньков. Он ввел коммунистов и комсомольцев в курс последних событий на плацдарме. Рассказал, что пехоты здесь мало, поэтому 16-й танковый корпус придан 8-й гвардейской армии генерала Чуйкова.

— Нынче некоторые из вас познакомились с гвардейской пехотой в бою, — добавил Тиньков. — Как впечатление?

— Крепко дерутся, — отвечаем.

— Соратников по Сталинграду никто не встретил?

И он рассказал, как 16-й танковый и наша 107-я бригада вместе с 8-й гвардейской армией (она тогда была еще 62-й армией) защищали Сталинград, как была окружена и ликвидирована 300-тысячная фашистская группировка.

— Надо помочь пехоте расширить плацдарм, — закончил он. — Завтра утром переходим в наступление.

Таким был метод Тинькова в работе с людьми. Командиры ставили нам конкретные боевые задачи, а он, замполит, всегда искал, находил и разъяснял нам внутреннюю связь событий, стремился, чтобы каждый солдат понял общую ситуацию, сложившуюся в такой-то момент на таком-то участке. Это очень помогало в бою. Совсем по-иному воюешь, когда осознаешь, что, как и почему происходит далеко вокруг твоего танка, когда твой взгляд на события не ограничен куском местности, который видишь через триплекс.

Подобный подход к рядовому бойцу, стремление расширить его боевой и политический кругозор я наблюдал у многих командиров и политработников. Еще в июне сорок первого года, когда 126-я стрелковая дивизия попала в окружение под Шяуляем, командир 358-го артполка майор Анисимов сказал нам: «Наша цель — Полоцкий укрепленный район. Там должна быть 11-я армия». И мы, прорываясь из окружения, иногда группой из пяти — семи красноармейцев и сержантов упорно шли к Полоцку и в конце концов соединялись с полком и дивизией. Случилось это потому, что мы знали, куда и зачем идем.

Попав во 2-ю танковую армию, я увидел, что и ее командующий генерал Богданов, и комбриг Тихон Порфирьевич Абрамов, и его замполит Дмитрий Иосифович Цыган, и многие другие командиры не упускали случая поговорить с солдатами по душам, объяснить общую задачу. Причем умели сказать коротко и образно, без лишних деталей. Мы, рядовые и сержанты, чувствовали это доверие к нам и платили за него славными боевыми делами.

Но вернусь к событиям средины августа на магнушевском плацдарме. После собрания в нашей роте капитан Тиньков ушел в соседнее подразделение, а мы стали готовиться к бою. Ночь была душная, безветренная. Да и вообще август сорок четвертого года запомнился мне изнуряющей жарой. Утром, в одиннадцатом часу, когда началось наступление, в танке нечем было дышать. Фашистская тяжелая артиллерия и бронепоезда вели массированный огонь по нашим позициям.

Танки прошли около километра выгоревшим полем, а пехоты нашей что-то нигде не видно. Проскочили посадки из чахлых, с побуревшей листвой акаций, впереди открылось уже ржаное поле. Увидел наконец пехотинцев. Их двое, с автоматами. Слева перебегало еще несколько человек. Пыльные буруны очередей немецкого крупнокалиберного пулемета пробежали по ржи. Вот пули пробарабанили и по лобовой броне танка. Голованенко — наш стреляющий, шахтер из Ворошиловграда — первым заметил пулемет, который вел огонь с опушки редкой рощи. Пулемет был смонтирован на автомашине. Голованенко сбил его сразу же. Подъехали к ней. Машина горит, возле нее громадная куча стреляных гильз. Трупы шестерых фашистов.

Невдалеке ударили немецкие танковые пушки. Чувствуем, бьют вслепую. Слышат нас, но не видят. Подбегают пехотинцы, которых мы обогнали во ржи. Кричат, что впереди, за лесом, речка Пилица и брод. Фашистские танки Т-III и пять-шесть машин с автоматчиками отходят лесом в нашем направлении. Не иначе как прорываются к броду.

Лейтенант Погорелов развернул взвод, пошли на сближение. Из леса на опушку выехал немецкий средний танк — прямо под наш огонь. Два снаряда попали в него одновременно. Рванулись мы в глубь леса. Он редкий. Видно, как с вражеских автомашин спрыгивают и разбегаются солдаты, как пытается остановить их офицер. Стучат танковые пулеметы, офицер падает, скрежещет под гусеницами раздавленная автомашина.

Идем к речке Пилице. Вот и она. С первого взгляда вижу, что пройти ее нельзя. Даже не доходя полсотни метров, танк начинает садиться. Почва зыбкая, как студень. За рекой три домика под шиферными крышами. С чердака одного из них бьет пулемет. Голованенко стреляет, сшибает пулемет вместе с крышей. Тут же сильнейший удар в башню, треск, снопы искр внутри танка, как при электросварке. Слышу голос Володи Голованенко:

— Серега, ничего не вижу.

Он сильно контужен. Лейтенант Погорелов сменяет его у пушки.

Огонь противника усиливается. Отвожу машину к лесу, щупаю глазами берег, ищу следы колесных или гусеничных машин. Где же он, этот брод? Нигде никакого на него намека. Жара невыносимая, хочется пить, язык стал как рашпиль.

До семнадцати часов мы вели огневой бой с артиллерией и танками противника. Подбили еще одну противотанковую пушку. Брод так и не нашли. Получили по радио приказ перейти к обороне.

Отошли мы на удобные позиции, осмотрелись. Поблизости только одна машина. А еще три танка из нашей роты сидят в трясине по башню. Противник ведет по ним огонь — не подступись. Но кое-как все же удалось подцепить за трос машину Пермякова. Трос короткий, я должен тащить засевший танк с открытого места. Это еще ладно! Но когда начал его тащить, то и моя машина стала садиться в болото. Что делать? Решили подождать до сумерек. Подойдет батальон — вытащим. Чтобы обмануть фашистов, экипажи двух танков после нескольких довольно близких разрывов вражеских снарядов выкинули из люков на броню дымовые шашки, а сами отошли в лес. Издали такое впечатление, что танк подбит и горит.

Фашисты совсем было прекратили стрельбу, и все обошлось бы благополучно, но дело испортил младший лейтенант Васильев — командир третьей засевшей в болоте машины. Экипажу он приказал отойти в лес, сам остался в танке. Открыл огонь. Вражеские артиллеристы немедленно ответили и подбили неподвижную машину. Васильев был убит.

Трудно мне говорить о нем, давать какую-то оценку его действиям. Трудно потому, что, с одной стороны, был он человек еще очень молодой, но смелый, решительный. Погиб на боевом посту. А с другой стороны, погиб понапрасну. Смелость на войне тогда ценна, когда имеет крепкий фундамент — ясную цель и высокое воинское мастерство. Иначе она обращается в безрассудную лихость. Еще мальчишкой прочитал я где-то про один случай из времен гражданской войны. Эскадрон конницы с клинками наголо атаковал бронепоезд и до последнего человека полег под пулеметами. Тогда мое воображение захватила эта картина, я тоже хотел с клинком скакать на бронепоезд. Потом, в сорок первом, узнав войну в ее натуральном виде, суровую, жестокую, не прощающую ни малейшей оплошности, понял, что война — это прежде всего тяжелый и непрерывный труд. Хороший солдат — всегда трудяга. Он знает цену пота и крови, он не подставит себя под огонь противника ради амбиции или ложного самолюбия. А когда приходит конец, такой солдат встречает его спокойно и с достоинством, как издавна повелось на Руси. А «красивая смерть» — это пусть остается для плохого кинофильма.

Было еще светло, когда в лесу зафырчала автомашина. Ну конечно же наш Барабонов со своим ЗИСом, доверху набитым ящиками со снарядами. В ближнем тылу бродили еще группы гитлеровцев и даже отдельные танки, а он сумел проскочить к самому переднему краю. Знал, что после такого боя боеприпасы у нас на исходе. Кабина и борта автомашины изрешечены осколками. А спросишь, где попал под огонь, отшутится: «О том я после войны расскажу. Девчонкам на вечеринке. А ты давай не задерживай — сгружай боеприпасы». И весь с ним разговор.

Уже в сумерках подошли к нам остальные танки 3-го батальона. Совместными усилиями быстро вытащили все три завязшие машины. Две из них, экипажи которых дымовыми шашками имитировали пожар, были в целости, третья — танк младшего лейтенанта Васильева — получила пробоину в корпусе. Мотор не имел повреждений. Ремонтники быстро залатали пробоину, и к утру машина была в строю.

На следующий день получилась у нас неувязка с пехотинцами, которая могла бы плохо кончиться. Танки стояли в молодом саженом сосняке, поблизости окапывался стрелковый батальон. Противник видел нас плохо, вел редкий и неприцельный огонь. Под машиной старшего лейтенанта Сихарулидзе, метрах в ста пятидесяти от нас, укрылся начальник штаба стрелкового батальона, с ним связисты с радиостанцией. Вдруг залп немецких шестиствольных минометов накрыл машину Сихарулидзе.

Одна мина попала в лобовую броню, сорвала с танка оба крыла. Этим легким повреждением все и ограничилось, так как экипаж был внутри машины, пехотинцы — под ее днищем.

Последовал еще залп — опять по тому же месту. Мы тоже закрыли все люки. Когда огонь стих, слышу: рация работает уже под днищем нашего танка. Так и есть — начальник штаба батальона с радистами перебрались к нам. Причем работают не только на прием, но и на передачу. Вылез я из люка, говорю:

— Товарищ старший лейтенант, прошу отойти от машины.

А он зло так спрашивает:

— В чем дело, сержант?

— В том, что ваша рация работает на передачу и вас засекли немецкие пеленгаторы. Накроют одним залпом.

— Не командуйте, — отвечает. — Здесь я приказываю.

В этот момент подошел мой ротный, капитан Карпенко. Как всегда, не повышая голоса, он разъяснил старшему лейтенанту простую истину: наши собственные танковые радиостанции работают на передачу только в крайнем случае. Иначе их сразу же засечет противник. Ну а последствия ясны.

Карпенко кивнул в сторону танка старшего лейтенанта Сихарулидзе:

— Вам этого мало? Прошу уйти от машин.

Начальник штаба стрелкового батальона с ворчанием переместился со своими радистами в глубь леса, но как только они возобновили радиопередачу, туда опять полетели мины, а потом и снаряды.

В обороне на реке Пилица 3-й батальон 107-й танковой бригады простоял более двух месяцев. С пехотинцами завязались у нас добрососедские отношения. Когда случались на плацдарме перебои в снабжении (фашистская авиация постоянно бомбила переправы), делились друг с другом чем могли. То мы им хлеба подбросим, то они нам махорки.

Фашисты оборонялись за речкой, метрах в двухстах, Как вечер, кричат с той стороны: «Эй, Иван, у тебя опять на обед кукуруза?! Приходи, покормим! У нас баранина». Ну мы, разумеется, в долгу не оставались. Володя Пермяков, бывало, такую речь толкнет в ответ, что мы со смеху катаемся.

А в ночь на великий наш праздник 7 Ноября в расположении фашистов поднялся переполох. Трещали пулеметы и автоматы, рвались ручные гранаты. Потом все стихло. Под утро пришел к нам посланец от соседей-пехотинцев, притащил полмешка немецкого шоколада, бутылки с красным вином.

— С праздничком, — говорит, — вас, товарищи танкисты! Примите подарок. Ребята просили передать.

Рассказал, что ночью ходили в разведку. Удачно Взяли трех «языков», в том числе офицера. На обратном пути натолкнулись на землянку, а в ней продовольственный склад. Решили, что не следует добру пропадать. Тем более что у нас праздник.

Вскоре после октябрьских праздников 107-ю танковую бригаду сняли с переднего края, отвели ближе к Висле. Отсюда мы повзводно переправлялись за реку, к своим тыловым подразделениям, переводили машины на зимнюю смазку, после чего возвращались на плацдарм.

21 ноября был у нас опять праздник, так сказать, армейского значения. 2-я танковая армия была переименована в гвардейскую, 16-й танковый корпус стал 12-м гвардейским танковым, 107-я танковая бригада — 49-й гвардейской танковой. Состоялся торжественный митинг, нам вручили гвардейские значки.

После митинга командующий армией генерал Богданов обходил строй подразделений 49-й гвардейской Вапнярской Краснознаменной, ордена Суворова танковой бригады. Остановился и возле нашего танка, спрашивает:

— Механик-водитель машины номер триста двадцать два жив-здоров?

Отвечаю:

— Так точно, товарищ генерал!

— Я-то, — говорит, — думал, ты громобой, косая сажень в плечах. Помнишь город Пухачев?

Как же мне не помнить?! На ближних подступах к городу, когда мы разгоняли метавшихся во ржи гитлеровских пехотинцев, путь танку пересек неведомо откуда выскочивший вездеход. Я едва успел затормозить. Он тоже тормознул. Кричу из люка разные веские слова, а водитель вездехода в ответ: «Не горлань, начальство везу». Говорю: «Начальство тем более должно правила знать». Гляжу, приподнялся брезент, сам командарм Семен Ильич Богданов кивнул мне головой. «Ты прав, танкист, — говорит. — Должно знать!» И поехали они дальше. А номер моей машины он, видимо, запомнил.

Сейчас он подал мне руку, пожал крепко, спрашивает:

— Значит, держишься на земле, гвардеец?

Говорю:

— Матушка-Русь держит, товарищ командующий.

Честно сказать, большую я тогда гордость испытывал. И за себя, и за нашего батю, за командующего, который помнил солдата, даже если война столкнула его с ним случайно, на несколько минут.

Прорыв на Иновроцлав

На магнушевском плацдарме в обороне мы стояли до 14 января 1945 года. Утром этого дня загремела артиллерия, войска 1-го Белорусского фронта перешли в наступление. Пехота форсировала реку Пилицу, а на следующий день, переправившись по захваченному мосту, 49-я гвардейская танковая бригада вошла в прорыв. Она действовала как передовой отряд 12-го гвардейского танкового корпуса. Наступали в общем направлении на северо-запад. Достаточно было взглянуть на карту, чтобы понять смысл этого движения. 2-я танковая армия как бы подсекала с юга тыловые коммуникации варшавской группировки противника.

Шли быстро. Обогнали боевые порядки своей пехоты, а затем начали обгонять и отступавшие параллельными дорогами фашистские колонны. Во второй половине дня по приказу комбата наш взвод свернул с шоссе влево. Миновали широкое заснеженное поле, двинулись лесом. Выйдя на опушку, увидели дорогу, по которой, растянувшись на полкилометра, отступала вражеская мотопехота, обозы и три легких танка.

Погорелов скомандовал по радио:

— Мой танк атакует голову колонны, Матвеев — центр, Пилипенко — хвост. Вперед!

Вздымая снежную пыль, ведя пушечно-пулеметный огонь, тридцатьчетверки выскочили из ельника на дорогу. Фашисты даже бежать не пытались. Да и некуда — кругом поле. Не слезая с автомашин, они тянули вверх руки, кричали:

— Гитлер капут!

Их танки не сделали ни одного выстрела. По правде говоря, не с тридцатьчетверками тягаться этим легким машинам.

Пленных передали подоспевшей мотострелковой роте и вернулись на шоссе. Уже в сумерках присоединились к своему батальону. Ночью обойдя город Блендув, ворвались в него с запада. Окраинные улицы забиты тягачами с минометами и малокалиберной зенитной артиллерией, колесными машинами. Идем вдоль улицы, присматриваемся. В темноте легко ошибиться, тем более что в наших войсках теперь очень много трофейных машин.

— Может, наши? — сомневается Михаил Сильных, радист.

Из-за брезента ближайшего тягача высовывается голова в каске. Фашист!

— Видел «нашего»?! — кричу радисту.

— Видел, — отвечает он и из пулемета прошивает брезент тягача. Стучат автоматы десантников. У фашистов паника, разбегаются с улицы по дворам. Вижу, как Ншан Дарбинян поддел своим танком огромный шкодовский грузовик и раздавил его. Но это так, для острастки. Большинство тягачей и автомашин попадает в наши руки исправными. Пригодятся.

В центре города еще идет сильный бой, но 49-я бригада здесь не задерживается. Километрах в тридцати северо-западнее Блендува перерезаем одну из железных дорог, ведущих от Варшавы на запад, идем дальше, к Сохачеву. Взять этот город с ходу не удалось. Мост через реку Бзуру взорван, противник накрывает нас плотным орудийным огнем. Выведены из строя машины командира роты капитана Карпенко и старшего лейтенанта Сихарулидзе. Карпенко убит, Сихарулидзе тяжело ранен. Техник-лейтенант Орешкин и его слесаря-ремонтники Иван Родионов и Александр Монахов выводят подбитые танки из-под огня и сразу же принимаются за ремонт.

Где-то севернее нас на берегу той же Бзуры идет сильный бой. «Солдатский телеграф» в лице Федора Барабонова и других шоферов, мотающихся с боеприпасами и горючим вдоль реки, передает: «Мотострелки захватили плацдарм… Фашисты контратакуют… Саперы навели мост».

Стоим под Сохачевом, в лесу. Ждем приказа. В ночь на 17 января майор Кульбякин ведет батальон к переправе. Переезжаем на ту сторону Бзуры, глубоко обходим Сохачев с юго-запада. На броне у нас десантники. Танки идут лощинами, огневой бой слышен уже далеко за спиной. Выбираемся на дорогу и резко поворачиваем на запад. Комбат высылает разведку. Наш взвод направляется к Сохачеву по шоссе, взвод старшего лейтенанта Бенке — по параллельной дороге.

Сохачев уже близко. Это заметно по густому сплетению железных и шоссейных дорог. Проскочили один переезд, недалеко от второго остановились. Из города в нашу сторону двигался товарный поезд. Паровозный прожектор далеко вперед высвечивал рельсы.

— По паровозу — огонь! — скомандовал Погорелов.

Ударили танковые пушки. Попадания точные. Прожектор погас. Мы услышали какой-то свист, потом раздался оглушительный взрыв паровозного котла. Окутанный облаком пара паровоз завалился набок. На него по инерции набежали вагоны. С грохотом и лязгом они вздыбились и начали валиться с насыпи железной дороги. Теперь выход вражеским эшелонам из Сохачева на запад плотно закрыт.

С железной дороги опять свернули на шоссейную. Минут тридцать хода на четвертой скорости — и мы въехали в широкую и длинную аллею. Два ряда вековых вязов, за ними — заснеженные яблоневые сады. Падает снег, луна светит из бегущих облаков. Красиво.

Слева, под вязами, постройки — не то домики, не то сараи. Там вспыхивает огонек зажигалки. Трое в немецких касках прикуривают от огня, один машет нам рукой, что-то кричит. Принял за своих. С брони стучат автоматы десантников. Двое гитлеровцев падают, третий кидается в темноту. Минут пять спустя далеко позади рвутся вражеские артиллерийские снаряды. Откуда ведут огонь, мы не видим. Противник, судя по всему, тоже не видит танки.

Лейтенант Погорелов связался по радио с командиром батальона и получил приказание ворваться в город. Батальон уже подпирал нас с тыла.

Опять железнодорожный переезд. Ломаю танком один шлагбаум, второй. Переворачиваю вагон, стоящий в тупике. Въезжаем в предместье. Гости мы тут явно нежданные. В окнах за маскировочными шторами полоски электрического света, по улице в одном мундирчике, винтовка за плечом, трусит немецкий солдат. Торможу, окликаю его из люка:

— Камрад, ком хиер! (Товарищ, иди сюда!)

Подходит, видит звезду на башне. Винтовка спадает с плеча в снег, его начинает так трясти, что даже в темноте заметно. Подняв руки вверх, что-то лопочет. Я разбираю только: «руссиш зольдатен». Лейтенант Погорелов говорит с ним. Выясняется, что он охраняет русских военнопленных в бараке, который находится сразу за перекрестком.

Подъезжаем к бараку, обнесенному колючей проволокой. Часовых нет — разбежались. Сержант Пермяков (он переведен в экипаж младшего лейтенанта Матвеева) аккуратно выдавливает танком ворота концлагеря.

— Товарищи, выходите! Здесь свои! — кричит командир танка.

Из барака выбегают наши ребята. Одеты все по форме, звездочки на шапках. Оказывается, пробыли в плену лишь несколько часов. Даже красноармейские книжки фашисты у них не успели отобрать. Часть бывших военнослужащих вооружается немецкими винтовками и автоматами, найденными в караульном помещении. Всех вооруженных лейтенант Погорелов распределяет по машинам, в десант, остальным, назначив старшего, приказывает ждать подхода батальона. Двое из этих солдат, севших на мой танк, прошли с нами до германской границы. Одного, помню, звали Илья. Был он поляк по национальности, отлично играл на скрипке. Второй, старший сержант Семен Гришпун, в совершенстве владел немецким языком, что очень пригодилось впоследствии в рейдах по вражеским тылам.

Три наших танка с десантом ворвались в юго-западную часть Сохачева. Тут уж мы не таились. Уничтожали врага из пушек и пулеметов, давили гусеницами технику. Скоро подошел весь батальон, за ним со 2-м батальоном — командир бригады полковник Абрамов и его штаб.

Как выяснилось позже, активные действия подразделений нашей бригады отвлекли значительные силы гитлеровцев. Это помогло танкистам 47-й гвардейской бригады и стрелковым частям, наносившим удар по городу с юга и с востока, к утру сломить сопротивление противника в Сохачеве. Поскольку выход из города на запад был закрыт, отдельные солдаты и офицеры фашистского гарнизона попрятались в подвалах и на чердаках, и пришлось их вылавливать. Подавляющее большинство сдвалось, как говорят, без звука, но некоторые отстреливались. Выстрелами с чердаков было убито и ранено несколько наших товарищей. Едва не погиб техник-лейтенант Орешкин. Неожиданно выскочивший из-за угла дома здоровенный фашист ударил его в лицо прикладом. Хорошо, что удар пришелся вкось, а иначе бы скулу всю снес. Фашист кинулся в подъезд ближайшего дома, но лейтенант Иван Григорьевич Лысяков, находившийся поблизости, уложил его из пистолета.

В Сохачеве мы захватили много трофеев. Здесь была крупная база снабжения гитлеровцев. Прямо у железной дороги стояли громадные склады с продовольствием, обмундированием. Один из этих складов был доверху набит ящиками с коньяком, водкой, винами. Командир бригады Тихон Порфирьевич Абрамов и его замполит Дмитрий Иосифович Цыган прошли по батальонам, провели короткие беседы. Предупредили, что за выпивку будут наказывать со всей строгостью, не считаясь с прежними заслугами.

Предупреждение весьма своевременное. Что греха таить, любители выпить среди нас были. Выскажу на этот счет свое мнение, которое утвердила во мне эта большая и трудная война. В бою пьяный или даже подвыпивший человек, как правило, теряет лучшие свои боевые качества. А если он в твоем экипаже, значит, ты в его лице имеешь вредную обузу. У нас был железный закон: перед боем или на марше никому ни грамма. Хотя спирт во флягах всегда имелся. Нет, мы были далеки от ханжества. Просто ребята на опыте убедились, что выпить в бою — все равно что самому на себя и на товарищей беду накликать.

В Сохачеве, за железнодорожными складами, у замерзшей речки Бзуры, мы простояли до самого вечера, как только встали на это место, наш экипаж сразу же замаскировал танк деревянными щитами и досками. Издали вроде бы сарай. Сделали это своевременно. Полчаса спустя с противоположной стороны реки начали бить немецкие танковые пушки. Радист из экипажа старшего лейтенанта Бенке не успел укрыться в танке и был убит осколком снаряда.

Откуда вели огонь фашистские танки, мы не видели. Прятались они среди дачных домиков, садов и редкого сосняка. Гляжу, наш майор-летчик вызывает по радио свое начальство. Этот майор ездил в моем танке с первого дня Висло-Одерской операции. Он должен был наводить на цель штурмовую авиацию. Пока что подходящего случая не было, а нервов из-за радиостанции майора я попортил немало. И в пути, и на всех остановках он постоянно держал ее на приеме. В пути это ничего, а как встанем, да еще на полдня, аккумуляторы танка начинают садиться. Ведь рация питается током от них. Сядут совсем — как я строну танк с места? Но майор на мои мольбы внимания не обращал.

Сейчас он вызвал штурмовики, и они на наших глазах «обработали» место засады вражеских танков. Работали замечательно — и бомбами, и реактивными снарядами. Среди дачных домиков и садов поднялись к низким облакам столбы маслянистого дыма. Горели танки. Стрельба сразу прекратилась.

— Понял? — спросил меня майор.

— Понял, — говорю. — Однако сажать аккумуляторы не дело.

Машина в те дни меня очень беспокоила. Седьмой месяц она в боях и походах. Полтора гарантийных срока отслужил ее двигатель. Да и все другие части и механизмы поизносились.

Днем в Сохачев вошла пехота на трофейных автомашинах, подтянулись наши тылы и 49-я гвардейская танковая бригада двинулась дальше — на город Любень.

С захватом Сохачева две главные железнодорожные магистрали, идущие от Варшавы на запад, были перерезаны. В боевом листке, который уже на марше обошел все экипажи 3-го батальона, замполит капитан Тиньков сообщал нам радостное известие: армии 1-го Белорусского фронта совместно с воинами Войска Польского освободили Варшаву. 2-я танковая армия своим стремительным продвижением в обход варшавской группировки фашистов во многом способствовала этой победе.

Среди частей и соединений, удостоенных почетного наименования Варшавских, была и наша 49-я гвардейская Вапнярская Краснознаменная, ордена Суворова танковая бригада.

* * *

Сразу за Сохачевом мы попали под сильную бомбежку. Был ранен начальник политотдела бригады подполковник Цыган. Когда налетели фашистские «юнкерсы» и мы рассредоточивались по обе стороны дороги, подполковник Цыган укладывал людей в кюветы. А сам укрыться не успел. Осколок бомбы попал ему в руку, но в госпиталь он не пошел. Так и ездил с нами — рука в повязке. В танках потерь не было. Бомбы поцарапали несколько автомашин.

Вечером 18 января наш взвод снова был направлен в разведку. В мою машину сел командир роты старший лейтенант Ашот Апетович Аматуни (его назначили вместо погибшего капитана Карпенко). Шли всю ночь лесами и перелесками, противника нигде не встретили. Примерно в шестом часу утра, уже на подходе к городу Любень, остановились. В наступившей тишине услышали гул авиационных моторов. Командир роты развернул карту. На ней севернее города обозначено пустое поле. Гул моторов — как раз с этого направления.

С опушки мы увидели окраинные домики Любеня, а подальше, в свете прожекторов, — сторожевые вышки вокруг аэродрома. Двинулись к нему по окраине, узкими улочками и переулками. Прошли аккуратно, без стрельбы и прочего ненужного шума.

На аэродроме в мутном зимнем рассвете группами и в одиночку ходили люди. Ревели прогреваемые моторы, а один «юнкерс» уже выруливал на взлетную дорожку. Медлить было нельзя. Старший лейтенант Аматуни говорит:

— Придется взять эту задачу на себя. — Приказывает командирам машин: — Меньше шума, самолеты давить!

Десантники соскочили с брони, мы развернули башни стволами назад и рванулись на летное поле.

Первые три «юнкерса» я протаранил удачно, бил по крылу и хвосту, сминая их. На четвертом осекся, погнул лобовой пулемет. А главное, когда развернул после тарана танк, увидел, что люк самолета открылся, одна бомба вывалилась на землю, другая повисла над ней, Этак можно и самому взлететь на воздух!

— Самолеты расстреливать! — приказал Аматуни.

Таким образом, захватить аэродром без шума не удалось. Стрельба и гранатный бой слышались и со стороны аэродромных построек, где десантники атаковали охрану, летчиков и технический состав, и с взлетной дорожки. Один из бомбардировщиков уже принял разбег, старший сержант Пермяков вывел свой танк ему наперерез, младший лейтенант Матвеев расстрелял «юнкерс» на взлете. Открыла огонь и машина, которую вел старший сержант Дарбинян. Он давил прикрывавшую аэродром зенитную батарею.

Все это длилось не более 20–30 минут, пока на аэродром не вышел весь батальон во главе с майором Кульбякиным. А возможно, и вся 49-я гвардейская танковая бригада была тут, потому что и комбриг полковник Абрамов появился на своем танке среди нас и приказал прекратить стрельбу по самолетам. Всего было уничтожено 17 вражеских бомбардировщиков, а восемь захвачено исправными, взято в плен 185 солдат и офицеров.

Тут же, с аэродрома, 3-й батальон с десантом автоматчиков устремился к центру города, и он вскоре был очищен от противника. Местные жители высыпали на улицу, всюду полыхали на ветру советские и польские флаги. Молодые и пожилые поляки активно помогали десантникам ловить попрятавшихся гитлеровцев, женщины приготовили нам вкусный обед.

В городе мы простояли несколько часов. Ждали отставшие тылы. Боеприпасов хватало, но вот горючего — лишь на донышке баков. Выручил нас техник-лейтенант Орешкин. Отыскал в каком-то подвале склад с бочками горючего. Смешали бензин с маслом в пропорции три к одному, получилось дизельное топливо, подходящее для тридцатьчетверок.

Выступили из Любеня, как обычно, под вечер, шли всю ночь. Когда стало светать, наша машина свернула в лес, на просеку. Не помню, какую задачу поставило командование перед лейтенантом Погореловым, но действовали мы на этот раз не взводом, а в одиночку, на броне десант из пяти автоматчиков.

Но лесу бродили небольшие группы гитлеровцев. Они сразу разбегались при появлении танка. Раздавили брошенную расчетом противотанковую пушку и тягач. Погорелов все время держал связь с батальоном. К нему мы присоединились во второй половине дня у какой-то речушки.

На противоположной ее стороне, на пригорке, стоял домик. В окне свет. От домика ударил крупнокалиберный пулемет. Светящийся след трассеров потянулся к нам, пули зацокали по броне. По приказу комбата мы атаковали противника. Хрупнул под гусеницами речной лед, танк выскочил на гору. Никого мы тут не нашли. Крупнокалиберный пулемет одиноко стоял в окопе, а в домике на столе в горячей еще сковородке — поджаренные колбаски. Гитлеровцы так торопились, что оставили не только ужин и всякие солдатские пожитки, но даже два автомата.

— Гостеприимный народ, ничего не скажешь, — заметил Иван Воробьев, завертывая колбаски в чистое, тоже забытое впопыхах полотенце.

В этом домике майор А.Н.Кульбякин и командир роты старший лейтенант А.А.Аматуни собрали командиров машин и механиков-водителей нашего взвода и еще одного экипажа из 1-го взвода. Присутствовали лейтенант С.А.Погорелов (командир взвода) и я, механик-водитель его машины, младший лейтенант О.П.Матвеев с механиком-водителем старшим сержантом В.В.Пермяковым, младший лейтенант Я.П.Пилипенко с механиком-водителем старшим сержантом Н.А.Дарбиняном, а также младший лейтенант П.А.Михеев и его механик-водитель сержант Н.Ф.Шиндиков.

Комбат, развернув на столе карту, сказал:

— Ваши четыре машины пойдут впереди батальона. Первая цель — разведать огневые средства противника в районе Иновроцлава. Вторая — навести панику в гарнизоне. Третья, и наиболее важная, — прорваться через город к западной его окраине, перекрыть фашистам пути отхода.

Майор Кульбякин показал на карте две выходящие из Иновроцлава на запад параллельные дороги. В месте, где они сближались, был конечный пункт нашего маршрута. Именно здесь нам предстояло задержать фашистов, если они под нажимом 49-й гвардейской танковой бригады попытаются отойти из города.

Комбат отметил на карте пункты вероятной встречи с охранением противника, приказал действовать без шума. Чтобы радиоразведка врага не обнаружила нас прежде времени, танковые радиостанции держать только на приеме. Передавать в батальон лишь самые важные данные. Возглавит группу старший лейтенант Аматуни.

Наверное, комбат дал тогда еще ряд указаний, но я пишу о том, что крепко засело в памяти. Кстати говоря, в двух пунктах из трех, им указанных, мы действительно встретили противника. А ведь майор Кульбякин, ставя задачу, не располагал никакими разведывательными данными. Зато отлично знал противника, его тактику и привычки.

Мы вернулись к машинам, приняли некоторые меры маскировки. Я выбил днище из заправочного ведра, закрепил ведро на срезе пушечного ствола. Получился как бы дульный тормоз — такой же, как на немецких танковых пушках. В темноте не отличишь. Десантников разместили внутри танка на боеукладке. Командир роты сел в машину младшего лейтенанта Матвеева, тронулись в путь. Наш танк шел головным.

Не знаю уж, сколько километров прошли, когда впереди, у обочины дороги, я заметил мелькнувший дважды свет — вроде бы луч карманного фонарика. Примечаю место, сбавляю скорость, заставляю двигатель работать с подвыванием — под немецкий. Докладываю о замеченном лейтенанту Погорелову. Он приказывает:

— Сильных, Гришпун — приготовиться!

Сильных, как и Погорелов, знает немецкий язык в пределах элементарного разговора, Гришпун — отлично.

Подъезжаем к кустарнику. Близ него на снегу смутно вырисовываются фигуры людей. Они одеты в белые маскировочные костюмы. Двое идут к нам, но за кустами еще кто-то. Окликаю негромко с картавинкой, под шум работающего мотора:

— Камрад, их волен раухен! (Товарищ, хочу закурить!)

Один из них сует мне в люк зажигалку, чиркает ею. Закуриваю. Он что-то быстро спрашивает. Понимаю только: «Рус панцер» (Русские танки). За меня отвечает Гришпун. От куста подходят еще двое. Гришпун, продолжая громко говорить, выбирается наружу через верхний люк. За ним — лейтенант Погорелов и радист Сильных. Да и у меня пистолет уже в руке.

И наши и фашисты стоят кружком, Гришпун говорит за троих, из люка на броню вылезают еще двое десантников. Что-то смутило фашистов, хотя танковые шлемы и комбинезоны что у нас, что у них — одинаковые, десантники тоже были в трофейных маскировочных костюмах. Один из фашистов вдруг схватился за автомат, лейтенант Погорелов придержал его руки. Короткая схватка — и все четверо гитлеровцев уже лежат на снегу. Слышно, как под кустом зуммерит полевой телефон. Рядом с телефоном стоит и ящик радиостанции. Гришпун снимает трубку телефона, что-то коротко отвечает. Ботом десантники обрезают провод, разбивают радиостанцию.

Подъезжают другие машины. Старший лейтенант Аматуни и лейтенант Погорелов рассматривают карту. Примерно в двух километрах впереди Т-образный перекресток. Комбат предупреждал, что здесь противник должен выставить сильное охранение. За перекрестком, в 4–5 километрах, предместье Иновроцлава.

Идем к городу. Снег все падает. Это и хорошо, и плохо. Снижает видимость не только противнику, но и нам. Но у нас преимущество нападающей стороны. Поворот дороги, еще поворот, подъем. Вижу Т-образный перекресток. На нем в 15–20 метрах друг от друга стоят три немецких средних танка, каждый развернут пушкой на свою дорогу. Экипажей не видно — сидят в машинах. Лейтенант Погорелов докладывает ротному, тот по радио в батальон. Получаем распоряжение: «Действуйте по обстановке, поменьше шума».

До перекрестка метров сто. Проходим половину расстояния, моторы фашистских танков не работают, башни неподвижны. Экипажи спят или пьяны? А может, и то и другое вместе? Спрашиваю Погорелова:

— Разрешите таран?

— Давай! — отвечает он. — Не отбей «ленивец».

Я уже говорил, что «ленивец» — самое уязвимое место танка, когда валишь даже обычные деревья. А при таране, когда бьешь вражеский танк, тем более. Конечно, и лишившись «ленивца», танк останется на ходу. Но придется выбросить несколько траков из гусеницы, перетянуть ее. В результате резко упадут и скорость машины, и ее маневренные возможности.

Говорю ребятам:

— Держитесь крепко, не то шишки набьете.

К первому танку подхожу сзади, сбоку, на самой низкой, первой скорости. Поддеваю его лобовой броней, переворачиваю. Хотел так же ударить и второй, но помешал глубокий кювет. Пришлось бить сильно, прямо в борт. От удара с немецкого танка сорвало башню. Разворачиваюсь к третьему, спешу, потому что грохот и скрежет двух таранов подряд и мертвого разбудят. В спешке ошибаюсь. Танк мой левой гусеницей заскакивает на вражескую машину, гнет ее пушку, скользит с большим креном на одной правой гусенице и едва не переворачивается сам.

Торможу. Выбираемся из люка. Десантники бегут к вражеским машинам, я осматриваю ходовую часть своей. Так и есть: лопнул бандаж на левом первом катке. Ну с такой неисправностью воевать еще можно.

Подъехали другие наши танки. Десантники волокут фашиста из машины, у которой сбита башня. Он оглушен, но помаленьку приходит в себя. Старший лейтенант Аматуни с помощью Гришпуна допрашивает пленного. Он отвечает, что экипажи держали связь по радио и телефону с дозором (с тем, который мы сняли). Под броней с заглушенным мотором стало холодно. Выпили для согрева и задремали.

Командир роты связывается с батальоном. Получает приказ: «Быстро к городу. Задача прежняя». Старший лейтенант Аматуни пересаживается в нашу машину. Идем к Иновроцлаву на четвертой скорости, машина от машины в 100–120 метрах. Это на случай, если головная попадет в огневую засаду.

Отделявшие нас от Иновроцлава четыре-пять километров проскакиваем за несколько минут. Мелькают домики пригородного поселка, на выходе из него танки вынуждены остановиться. Противник ведет по дороге сильный огонь. Кто поставил фашистов в известность о нашем приближении, не знаю, но факт остается фактом: встретили так, словно ждали.

От городского вокзала бьют танковые пушки, справа, с окраины, — артиллерийская батарея. Фашисты пытаются контратаковать, пускают танки. Типичный ночной бой. И мы, и они ведем перестрелку, целясь по вспышкам орудийного огня. Вижу впереди язычки пламени. Они пляшут по контуру вражеского танка. Он стоит поперек дороги, закупорив ее. Добиваем этот танк. Гул двигателей других машин удаляется. Контратака отбита, однако артиллерийский огонь не стихает.

Старший лейтенант Аматуни приказывает Матвееву, Михееву и Пилипенко рассредоточиться левее дороги и оттянуть на себя огонь противотанковой батареи. Наша машина сворачивает вправо. Ищем обозначенную на карте лощину. Она должна вывести нас к окраине города, в тыл вражеской батарее.

Угадываю лощину по кустикам, ее обрамляющим. Спуск крутой, лощина глубокая. Это хорошо — высокие откосы скрадывают шум двигателя. Лейтенант Погорелов, приоткрыв верхний люк, «выслушивает» батарею.

— Слева! — кричит он мне.

Подъем из лощины пологий. Метрах в ста левее и сзади нас вспышки озаряют ведущие огонь орудия. Мчимся к ним. Вижу, как суетятся гитлеровцы, разворачивая пушки стволами в нашу сторону. Одну все-таки успели развернуть и выстрелить. Снаряд срикошетировал о башню, снопы искр осветили танк изнутри. И тут же пушка оказалась под гусеницами танка.

Разделавшись с фашистской батареей, все четыре машины двинулись к центру города. Построились ромбом. Головной танк вел пушечно-пулеметный огонь вдоль улицы, правый — по нижним этажам и подвалам левой стороны улицы, левый танк, наоборот, — по правой ее стороне. Как бы наперекрест. Замыкающий танк развернул башню стволом назад. Десантники снова забрались на броню и вели наблюдение, а когда было необходимо, били из автоматов по подворотням и подвалам, уничтожая засевших там фаустников. Гитлеровцы, вооруженные фаустпатронами, были чрезвычайно опасны для нас в тесноте городских улиц.

Здесь я хочу рассказать еще об одном способе борьбы с ними, который выработала практика. Фаустник, чтобы поразить движущийся с хорошей скоростью танк, должен близко к нему подобраться. Десантники, сидящие на броне, видят местность сверху, поэтому, особенно в темноте, не всегда могут своевременно заметить замаскировавшегося фаустника. А механик-водитель из открытого люка ведет наблюдение как бы снизу вверх и часто первым замечает противника. Дело тут решают секунды, и мы всегда держали пистолет под рукой, в переднем кармане комбинезона. Разумеется, механик-водитель должен стрелять из этого оружия без промаха.

Тогда на иновроцлавских улицах в первый час боя мы фаустников не встретили. Судя по всему, командование вражеского гарнизона не успело среагировать на прорыв наших танков в город в обход главной дороги с востока.

Все так же ромбом выезжаем на центральную площадь. Слева кинотеатр, возле него десятка полтора легковых немецких машин и вездеходов. Двери кинотеатра широко распахнуты, в полосе света толпа солдат и офицеров. Кто-то из наших ребят таранит танком автомашины, всаживает в подъезд два снаряда подряд.

Не задерживаясь, мчимся дальше. Впереди еще одна площадь, на ней костел. Нам бы, как выяснилось впоследствии, свернуть от церкви влево, но мы потеряли ориентировку, пошли прямо. Опять предместье, за ним поле. За проволочной изгородью аэродром. Ворвались на него, подожгли и протаранили несколько истребителей и бомбардировщиков.

— Не туда выскочили, — говорит старший лейтенант Аматуни. — Давай обратно к церкви.

Вернулись к церкви. Противник уже организовал оборону. Из улиц, выходящих на площадь, ведут по нас огонь противотанковые орудия. С чердаков, из подворотен и подвалов строчат автоматы и пулеметы. Рвутся фаустпатроны.

Командир роты быстро расставляет машины так, чтобы они прикрывали друг друга огнем. Пермяков и Дарбинян заводят свои танки в арки подворотен, Шиндиков мне не виден, он где-то за углом. Я задним ходом заезжаю в магазинную витрину. Наблюдение и обстрел хорошие, в трех направлениях. Десантники — а их у нас более двадцати человек — прикрывают машины от фаустников.

Ведем огневой бой. Результаты его в темноте определить трудно. Во всяком случае, фашисты держатся на почтительном расстоянии. Командир роты связывается по радио с батальоном, коротко докладывает обстановку. Получив какое-то распоряжение, приказывает командирам машин:

— Выходим из боя, прорываемся на западную окраину, к мосту.

Смотрю на часы: без нескольких минут два часа ночи 21 января 1945 года.

Старший лейтенант Аматуни уже сориентировался по карте в лабиринте городских улиц. Прикрывая друг друга огнем, танки сворачивают от церкви влево. Минут десять хода — и мы через западную окраину Иновроцлава выезжаем к мосту. Шагах в ста от него встретил нас фаустник. Вижу вспышку, давлю на газ. Фаустпатрон взрывается, задев металлическую ленту, которой крепится к танку запасной бачок. Машина повреждений не имеет, но ранен санинструктор из десанта.

Этот мост мне и по сей день иногда снится. Узкий и кривой. Может, и не был он таким, может, спуск к нему был круто завернут, но в памяти засела именно его странная кривизна. Темно ведь, фаустник сидит на фаустнике, работаешь рычагами и педалью как бешеный.

При выезде с моста, на подъеме, стояло большое дерево. Я увидел, как из-за него высунулась голова в каске, потом плечо и труба фаустпатрона. Фашист был в десяти шагах, я выстрелил в него из пистолета, он упал. Тут же десантники из автоматов уложили еще двоих охотников за танками.

Когда наши машины уже миновали городское предместье и мост и главная опасность — быть подбитым в какой-нибудь узости — миновала, мы понесли потери от одной-единственной автоматной очереди. Случай этот достаточно показателен, и я хочу на нем остановиться.

Известно, что механик-водитель танка ведет наблюдение либо через триплекс, когда передний люк закрыт, либо прямо через открытый люк. У каждого из этих способов наблюдения есть свои положительные и отрицательные стороны. В первом случае механик-водитель защищен от пуль и осколков, бьющих по лобовой броне, но резко ограничен обзор местности. Во втором случае, наоборот, хорошо просматривается местность, а следовательно, есть возможность маневрировать машиной, но зато нет гарантий даже от случайной пули. Конечно, в бою первый способ предпочтительнее, и механик-водитель должен вести наблюдение только через триплекс, с закрытым люком. Однако, как во всяком правиле, здесь тоже есть исключения.

В ходе ночных боевых действий или в сильный туман, дождь, снегопад, когда видимость снижается до считанных метров, а танк, в силу сложившейся обстановки, движется на высокой скорости, механику-водителю приходится держать люк открытым. Иначе он может угробить машину, — например, свалит с узкого моста или подставит под выстрел фаустника.

Для того чтобы обеспечить минимум безопасности и вместе с тем сохранить хороший обзор и возможность маневра, опытные механики-водители поступали так: люк откроют, но броневую его крышку не закрепляют стопором. При движении танка она колеблется на пружине — то прикроет люк, то откроет. Колебания достаточно частые и ты хорошо видишь местность. С другой стороны, эти же колебания броневой крышки в какой-то мере защищают от пуль и осколков. А при необходимости, поскольку крышка не застопорена, можно моментально ее захлопнуть и перейти к наблюдению через триплекс.

В машине младшего лейтенанта Михеева механиком-водителем был сержант Шиндиков — парень очень боевой, но недостаточно опытный. С самого начала рейда на Иновроцлав он действовал отлично, однако, когда мы выскочили из центра города на окраину, к мосту, Шиндиков пренебрег этим маленьким, но истинно золотым правилом — не ставить крышку открытого люка на стопор, Уже за мостом автоматная очередь полоснула по лобовой броне, несколько пуль попало в люк. Шиндиков был убит, младший лейтенант Михеев сам сел за рычаги и повел машину дальше.

Из личного опыта могу добавить: колеблющаяся броневая крышка много раз защищала меня от пуль и осколков и лишь однажды пропустила несколько очень мелких осколков, попавших мне в кисть левой руки. Все эти случаи еще раз подтверждают известную истину: боевой опыт вообще, опыт механика-водителя в частности, складывается из многих мелочей. Пренебрежешь хоть одной — подставишь под удар весь экипаж.

* * *

Мы вышли в назначенный район западнее Иновроцлава. Здесь была загородная вилла какого-то важного гитлеровца. Красивый кирпичный двухэтажный дом с мезонином, каменный, с железной решеткой забор, за которым гараж и другие хозяйственные постройки. Вокруг сады, перемежающиеся широкими аллеями кленов, вязов и тополей.

Вилла расположена как раз между двух шоссейных дорог, идущих из Иновроцлава. От одной дороги к другой тянется широкий и глубокий противотанковый ров Он прикрывает нас с запада, но вместе с тем лишает и возможности отойти, если будет нужда.

Командир роты старший лейтенант Аматуни отлично использовал все тактические выгоды этой местности. Танки он распределил так: машину Михеева поставил в засаду на правой дороге, машину Пилипенко — на левой. Машины Погорелова и Матвеева составили подвижный резерв и должны были курсировать между дорогами.

Прежде всего мы, механики-водители, осмотрели танки, проверили ходовую часть. У машины Володи Пермякова слетела гусеница. Натянули. У моей — хлябает правая гусеница, при резком повороте может соскочить. Проушины в траках выработались, «пальцы», их соединяющие, тоже. Попробовали снять пару траков, натянули гусеницу — получилась как струна. Скверно. При сильном ударе может лопнуть. Чтобы отрегулировать нужный провис гусеницы, надо менять несколько траков подряд. Дело долгое, а бой может грянуть с минуты на минуту.

Читатель спросит: почему я не сделал этого заранее, до начала наступления? Сделал, но только на одной левой гусенице. А правая была тогда в порядке. Но с 15 января, за шесть суток наступления, машина прошла около 300 километров. Это если считать строго по прямой. Однако кроме прямой были многочисленные кривые обходов и охватов и другого рода передвижения. Не прошли для моей машины бесследно и совершенные тараны.

Был уже пятый час утра, когда на востоке за Иновроцлавом, а также южнее и севернее города загремела канонада. Главные силы нашего корпуса перешли в наступление.

Еще не рассвело, а с дозорных, машин поступило сообщение: колонна противника выдвигается из города на запад. Значит, начинают тикать. Вывели мы танки на боевые позиции. Первым показался бронетранспортер, за ним штук десять легковых машин. Шли с зажженными фарами. Видимо, фашистское начальство. Подпустили их метров на четыреста, расстреляли, не выезжая из укрытий. Потом по второй дороге двинулись из города большие, крытые брезентом грузовики. Тоже далеко не прошли. На обеих дорогах образовались пробки из подбитых машин. Они ярко горели, освещая ближайшие окрестности.

Утром фашисты поперли из города лавиной — пехота в колоннах и пехота на грузовиках, конные обозы, артиллерия, масса легковых машин. Тут уж нам пришлось поработать и пушками, и пулеметами, и гусеницами. Может, и удалось бы какой-то части этих войск прорваться на запад, но к нам подошел весь 3-й батальон во главе с майором Кульбякиным, танки других батальонов, подразделения мотострелков 34-й гвардейской стрелковой бригады. Противник был зажат на поле между двух больших дорог и почти полностью истреблен или пленен.

Бой закончился во второй половине дня. Майор Кульбякин тотчас приказал командиру роты вернуться с четырьмя нашими машинами в Иновроцлав.

— Отдыхайте, отсыпайтесь, — добавил он. — И составьте список ваших бойцов и командиров для представления к наградам.

Родина высоко оценила действия 49-й гвардейской танковой бригады в ходе беев за Иновроцлав. Звания Героя Советского Союза были удостоены командир 3-го батальона майор Алексей Николаевич Кульбякин, командир нашей роты старший лейтенант Ашот Апетович Аматуни, командир взвода лейтенант Семен Алексеевич Погорелов, командиры машин младшие лейтенанты Олег Петрович Матвеев, Павел Антонович Михеев и Яков Павлович Пилипенко, механики-водители старшие сержанты Ншан Авакович Дарбинян, Владимир Васильевич Пермяков, сержант Николай Фомич Шиндиков и я, тогда старшина.

Таким образом, не считая комбата и командира роты, высшей правительственной наградой были отмечены сразу восемь человек из одного танкового взвода. Кроме того, этим же Указом Президиума Верховного Совета СССР от 27 февраля 1945 года звание Героя Советского Союза присваивалось и другим нашим боевым товарищам, в том числе старшему лейтенанту Виктору Владимировичу Бенке и старшине Виктору Изотовичу Лозовскому. Награждены орденами и медалями были и многие другие члены экипажей роты, а также десантники.

Но вернусь к Иновроцлаву. Комбат, посылая нас отдыхать, предупредил, что город еще не полностью очищен от противника, что в нем прячутся по домам отдельные группы гитлеровцев. В большинстве это были офицеры и солдаты специальных частей абвера, то есть военной разведки. В такие части, наподобие полка «Бранденбург», зачислялись отъявленные головорезы, хорошо подготовленные для шпионско-диверсионной работы. Попав в окружение в Иновроцлаве, они в плен не сдавались, жестоко расправляясь с местными жителями — поляками, которые пытались сообщить о них воинам Красной Армии. Мне довелось стать свидетелем такого случая.

Поставили мы машины на одной из улиц Иновроцлава. От усталости и бессонницы ноги подкашивались, глаза слипались. А впереди уйма работы. Во-первых, надо заправить машины горючим, во-вторых, поменять траки и перетянуть гусеницу. Решили пока что перекусить, взяли сухой паек, пошли к ближайшему дому. Он был четырехэтажный, с несколькими подъездами. Сверху доносились автоматные очереди и отдельные выстрелы.

Шли мы вчетвером — Аматуни, Погорелов, Пермяков и я. Входим в подъезд. На лестнице между первым и вторым этажами убитая выстрелом в затылок женщина. Подымаемся выше. За дверью квартиры глухой выстрел. Дверь тут же отворилась, на площадку с парабеллумом в руке вышел гитлеровский офицер. Аматуни и Пермяков подымались по лестнице впереди нас. Кто-то из них застрелил офицера. Навстречу с чердака спускается автоматчик, толкая стволом пленного фашиста.

— Целая куча гадов там сидела, — сказал он нам на ходу.

Входим в открытую дверь квартиры, из которой выскочил гитлеровец, слышим плач. В комнате на полу в обмороке молодая женщина. Рядом старая женщина, на руках у нее окровавленная девочка трех-четырех лет. Старуха плачет, что-то быстро говорит нам по-польски. Потом, узнав, что мы советские танкисты, переходит на ломаный русский. Не помню подробностей ее рассказа, не до того нам было. Надо срочно перевязать девочку. Фашистский садист прострелил ей бок и ножку. Сделали перевязку, кое-как остановили кровь, вызвали наших медиков. Девочка осталась жива. Не знаю уж, как ей двадцать пять лет спустя удалось разыскать меня в Москве. Однажды пригласили меня в общество советско-польской Дружбы. Пришел. Народу много. В зале польские туристы и студенты, обучающиеся в Москве. На трибуну вышла молодая полька. Рассказала, как 21 января 1945 года в нее, тогда малого ребенка, стрелял фашист, как спасли ее советские танкисты, один из которых сидит в этом зале. Потом попросили меня на трибуну. Я рассказал, что помнил. С этой группой туристов я ездил по Москве, выступали мы перед разными аудиториями, а реакция одна: женщины плачут, мужчины сжимают кулаки. И действительно, эпизод как будто незначительный, но звериный облик фашизма раскрывается в нем полностью.

Ныне эта женщина живет по-прежнему в Иновроцлаве. Польские товарищи много раз приглашали меня в Иновроцлав, да все будничные дела мешают, никак не выберу время. Однако побывать там надежды не теряю. Хочу встретиться еще с одной польской семьей, поблагодарить за внимание и заботу, которую они проявили к нам, танкистам.

Когда девочка была передана медикам, мы вышли на лестничную площадку. Оставаться в квартире на отдых не могли. Слишком убиты были свалившейся на них бедой ее обитатели. Однако за дверьми нас уже ждали соседи.

— Уважаемые паны, — говорят, — заходите к нам.

Зашли, отдали хозяйке наши продукты (жили они очень голодно). Пока она готовила ужин, хозяин отвел нас в ванную. Помылись, поужинали. Хозяйка постелила постели. Подушки, перины, белоснежные простыни. Редко выпадает солдату на войне такая благодать, А я все думаю о машине, об этой самой левой гусенице. Говорю:

— Вы отдыхайте, а мы с Пермяковым пойдем менять траки.

Командир роты головой покачал:

Вы же спите на ходу.

Отвечаю:

— А если ночью тревога?

— Если, — говорит, — будет тревога, а ты выспишься, то и на хлябающей гусенице поведешь машину. А если не выспишься, то и с перетянутой гусеницей можешь танк завалить.

Вообще-то старший лейтенант Аматуни был прав, но мы с Пермяковым, несмотря на перинно-подушечный соблазн, пытались возражать. Тогда командир, рассердившись, отрубил:

— Приказываю отдыхать.

Завалились с Володей на широченную кровать и сразу крепко уснули. Около двух часов ночи нас подняли по тревоге. Приказали догнать батальон. А тридцать минут спустя Иновроцлав уже скрылся в снежной пелене. Мела пурга, танки приближались к польско-германской границе.

От Одера до Берлина

В маленькой деревушке наши машины догнали главные силы бригады. Старший лейтенант Аматуни ушел к начальству. Вернувшись, сказал, что простоим здесь часа три-четыре. Ну, думаю, хоть траки на правой гусенице успею заменить. Несколько штук заменил, дальше дело застопорилось. Рвутся «пауки» — своеобразный инструмент танкиста, пара толстых, витых из стальной проволоки тросиков. Тоже износились, очень давно они в работе. Спасибо, выручили ребята из самоходного артиллерийского дивизиона, подошедшего в деревушку. Самоходчики отдали мне насовсем новые «пауки», и я натянул гусеницу, отрегулировал ее провис.

Ночью 3-й батальон покинул деревню. Прошли два-три километра, услышали сильную стрельбу. Били пулеметы, минометы, легкая артиллерия. Подъехали к стрелковой цепи. Бойцы лежали зарывшись в снег, вражеский огонь не давал им поднять голову.

Ночь ясная, звездная. Видно далеко. Слева чернеет полоска леса. На опушке вспышки пулеметных очередей. Впереди поле с перелесками, еще дальше то ли городок, то ли поселок городского типа. Оттуда бьют пушки, ухают шестиствольные минометы. Пламя залпов выхватывает из темной груды строений отдельные дома.

Батальон с ходу принял боевой порядок. Рота Аматуни атаковала противника на лесной опушке. Сблизились. Пулеметы замолкли. Давим их, краем леса направяяемся к поселку, ведем огонь по вспышкам. Слышим взрыв большой силы, потом частые, как бы догоняющие друг друга разрывы. Возможно, попали в автомашину или в склад с боеприпасами. В ночное небо над домами вымахали красные языки пожара.

Врываемся на окраину поселка. Веду танк пустырем.

— Влево, за сарай! — командует лейтенант Погорелов.

Огибаем каменный сарай. Вот они, голубчики! На просторном огороде суета. От пожара светло как днем. Гитлеровцы бегом катят к тягачам шестиствольные минометы, цепляют за крюки. Увидев танки, от ужаса цепенеют на месте. Утюжим батарею, выезжаем на улицу. Здесь пылают автоцистерны с горючим и грузовики с боеприпасами. На снегу груды солдатских ранцев, разбросанные взрывами артиллерийские снаряды, ящики с бумажной штабной писаниной, пехотное оружие. Словом, обычные следы паники.

Из переулка прямо на танк вылетает легковая машина — большой черный «опель-адмирал». Шофер резко вывернул руль, сидящий с ним рядом гитлеровец в эсэсовской форме закрыл лицо ладонями. «Опель» хрястнул под гусеницами. По улице вырвались к центру поселка. Тут тихо. Над островерхими крышами висит яркая луна.

В глубине площади слева по ходу машины высокий каменный забор. У ворот маячит кто-то в длиннополой белой шубе. Ага, часовой! Заметив пятиконечную звезду и гвардейский знак на башне танка, он бросает винтовку, скидывает шубу и пытается удрать. Бежит не в ворота, а вдоль забора. Однако от танка далеко не убежишь. Малость посостязавшись с нами в беге, часовой прилипает спиной к ограде, тянет вверх руки. Одежонка на нем полувоенная, знаков различия нет.

Подъезжает машина командира роты. С помощью Гришпуна Аматуни допрашивает пленного. Тот отвечает на странном языке. Немецким владеет примерно на моем уровне. Бубнит:

— Рус фрау… Гитлер капут… Дейчланд нихт…

— Он голландец, — разобравшись, говорит Гришпун. — Работает по найму у барона Штирлиха. Охраняет барак с русскими женщинами.

Пленник мотает башкой, плачет, бьет себя кулаком в грудь:

— Дейчланд нихт. Голланд, голланд!

— Эх, вояка! — буркает Воробьев. — Где «рус фрау»!

Сносим танком оплетенные поверху колючкой ворота. Большой, чисто прибранный двор, хозяйственные постройки. Птичник, что ли? Слышно, как гомонят гуси, кудахчут, паникуя, куры. Сотни птиц, а может, и тысячи.

На дальнем краю двора барак. Окна забраны решеткой, поверх нее колючая проволока. На широких двустворчатых дверях висит здоровенный амбарный замок. В бараке полная тишина. Ключа от двери у этого голландца не было. Аматуни крикнул:

— Девушки, не бойтесь! Мы советские танкисты. Отойдите подальше от дверей, сейчас выдавим.

Они не отвечают. Не верят. Напуганы. Что нам делатъ?

Подвожу танк к окну, аккуратно высаживаю его стволом пушки. Аматуни приникает к темному отверстию, опять объясняет, кто мы. И вдруг внутри барака взрыв женских голосов — кто в слезы, кто в радостный крик:

— Родненькие! Наши! Наши!

Такое у них там волнение, сбились к дверям, стучат руками и ногами, ничего больше не слушают.

Выбить двери танком нельзя — женщин подавишь. Зацепил я тросом засов с замком, дал задний ход, вырвал двери на себя. Они упали, из барака рванула на мороз туча пыли, спертый воздух. Толпой высыпали женщины. Страшно на них смотреть — изможденные черные лица, одежда — рубища. Не различишь, молодые они или старые. Облепили машину, стащили с брони старшего лейтенанта Аматуни, едва не задавили в объятиях. Большого труда стоило их успокоить.

Заметили женщины этого самого голландца, просят:

— Отпустите его. Он нам брюкву с кухни носил. Потихоньку от немцев.

Просят второго охранника найти. Тот был настоящий садист, бил прикладом, стрелял без предупреждения. Но найти его не удалось. Удрал.

В поселке когда-то жили поляки. Фашисты их почти всех выселили, отдали дома и окрестные земли своим колонистам, пригнали рабочую силу с оккупированной советской территории. Большинство этих женщин было из Курской, Смоленской и Ленинградской областей. Жили они в нетопленом бараке, питались бурдой из брюквы, за малейшую провинность их секли плетью. А плеть та со стальной проволокой. Многих засекли насмерть. Нет, расправу чинили не профессиональные палачи-эсэсовцы или гестапо. В том-то и дело, что били и мучили наших женщин обыкновенные штатские колонисты, на которых они работали. По нашей терминологии — кулаки.

— Что нам теперь делать? — спрашивают женщины.

Аматуни кивнул в сторону красивого двухэтажного особняка, что стоял за каменным забором, в саду, на другом краю двора:

— Чей дом?

— Барона Штирлиха, хозяина.

— Ступайте туда, — говорит Аматуни. — Помойтесь, приведите себя в порядок. Да поешьте как следует. Подойдут наши тылы, отправят вас домой…

Мы поехали дальше. К утру подавили сопротивление нескольких мелких очагов обороны. Получили приказ передохнуть, вернулись на баронское подворье. Не узнали наших девчонок. Посчитали их ночью, мягко говоря, пожилыми. А большинству из них по 16–18 лет. Помылись, приоделись, повеселели. Говорят:

— Парадный обед вам готовим. На первое — суп из индейки, на второе — жареный гусь с яблоками.

Однако оценить кулинарное искусство наших девчат мы не смогли. И индюшка, и гусь варятся долго, а тут сигнал тревоги. Забираемся в машины, заводим моторы, девушки — в плач. Очень уж хотелось им, чтобы день этот до конца был праздничным, хотелось по-настоящему угостить своих освободителей! Попрощались, девушки просят адрес, а Воробьев шутит:

— Пишите: Берлин, до востребования, солдату-победителю Ивану Воробьеву…

На подходе к пограничной реке Нетце сопротивление фашистов значительно усилилось. Когда батальон вышел в открытое поле, противник вел шквальный орудийный огонь, стеной вздыбливалась земля от разрывов тяжелых снарядов. Не обращая внимания на огонь, работали наши саперы, проделывали проходы в минных полях.

По этим проходам мы проскочили минное поле, вышли к опушке. Лес небольшой, редкий, огонь фашистов все усиливается. Кажется, любой бугор и деревцо здесь заранее пристреляны фашистской артиллерией. Батальон потерял подбитыми две машины и за весь день почти не продвинулся. Уже перед заходом солнца мы услышали сильную стрельбу в глубине обороны противника, за левым его флангом. Это обошли фашистов танки соседней бригады. На участке нашего батальона огонь артиллерии гитлеровцев стал слабеть.

С опушки мы заметили какое-то движение в заснеженных перелесках и ложбинах. Оттуда выползала к шоссейной дороге колонна — машины с пехотой, тягачи с пушками и гаубицами. Старший лейтенант Аматуни скомандовал: «Вперед!» Рота танков помчалась редким лесом параллельно вражеской колонне. Выскочили к шоссе как раз в тот момент, когда гитлеровцы вытягивали на него буксующие в снегу машины. Нас разделяло каких-нибудь 300–400 метров. Под огнем танковых пушек и пулеметов фашисты не успели развернуть орудия. Танки Матвеева и Пилипенко первыми врезались в колонну, круша бронетранспортеры, артиллерию, автомашины с пехотой. Груды искореженной техники загромоздили шоссе.

На большой скорости пошли дальше, ворвались в город Самочин. На центральной площади у церкви стояли тягачи с тяжелыми 155-мм немецкими гаубицами на прицепе. Примерно дивизион, 10–12 орудий. Почти все захватили в исправности, расчеты взяли в плен. Очистив город от противника, остановились на той же площади. Комбат майор Кульбякин передал приказ комбрига: осмотреть машины, привести в порядок, отдыхать до полуночи.

Мой танк дважды крепко царапнуло по правому борту. Крупные осколки и взрывная волна сорвали с борта запасные траки, бревна, пилу, которая там была закреплена. Пока я возился с машиной, Воробьев приготовил обед и накормил экипаж.

Около полуночи батальон выступил из города. Надо полагать, нас перебрасывали к передовой через ближние тылы, так как до утра мы двигались на юго-запад и не слышали ни единого выстрела. Только на рассвете загрохотала впереди канонада, танки обогнала мотоциклетная рота, прошли на бомбежку эскадрильи советских бомбардировщиков.

Вслед за мотоциклистами батальон вошел в маленький городок. Повсюду видны следы недавнего боя. Горючее и боеприпасы были у нас на исходе, пришлось ожидать отставшие тылы.

Захватив продукты, пошли в ближайший домик, постучались в дверь. Открыла белая как лунь старушка и сразу руки вверх. И смех, и грех. Спрашиваем разрешения погреться и приготовить завтрак. Старушка опускает руки, бормочет:

— Битте, битте, майне киндер…

Слышать это «майне киндер» (мои дети) как-то странно. Сразу вспоминаем тех 16–18-летних русских девушек из барака, которых не только что детьми, но даже просто по имени никто здесь не называл. На одежонке у них были нашиты номера. Ну да ладно, стричь всех немцев под одну гребенку нельзя. Это мы знаем твердо, потому что воспитаны интернационалистами. Фашизм есть фашизм, и отождествлять его с немецким народом никто не вправе.

Помогли мы старушке растопить печку, согрели воды, помылись. Сварили кашу из концентратов с мясными консервами, сели за стол сразу двумя экипажами. С нами Аматуни и Орешкин. Приглашаем хозяйку — отказывается. Вдруг отворяется дверь из спальни, на пороге древний старик. И тоже руки вверх. Володя Пермяков покатился со смеху.

Гляди, — кричит, — последний фриц сдается!

Ребята хохочут. Командир роты строго говорит:

— Тихо! Старика перепугаете.

Посадили деда за стол, тогда села и старушка. Старший лейтенант Бенке налил им из фляги спирта, разбавил водой:

— Тринкен!

Старик трясущейся рукой отправил в рот содержимое рюмки, хозяйка тоже. Ели вместе с нами. Жадно ели. Видимо, не сытно жилось им в третьем рейхе.

Потом пили чай. Старики повеселели. До сих пор все помалкивали, а тут старушка вдруг спрашивает:

— Вы англичане?

— Мы русские.

Дед, несмотря на выпитое, сразу побледнел, на лице выступил пот. А старушка твердит:

— Вы англичане. Русские сразу бы нас постреляли.

— Да ты, гроссмуттер, взгляни в окно. Вон он, танк. На башне звезда, — говорит Орешкин.

Взглянули они в окно, убедились, стали наперебой рассказывать, что знают о русских, о большевиках. Чудовищная смесь из геббельсовской пропагандистской стряпни и средневековых темных слухов с чертями и вампирами. Старушка с полной серьезностью твердила, что большевика она узнает сразу, у него на темени не то чтобы рога, но две заметные шишки. Это от лукавого.

— Мы все здесь большевики, — сказал ей Орешкин. — Коммунисты и комсомольцы.

Она несколько замялась, а потом просит:

— Позвольте у вас голову потрогать.

— Трогай, гроссмуттер, у любого. Кто тебе приглянется.

Приглянулся ей Виктор Бенке. Лобастый он, острижен коротко. Нагнул голову, она тщательно ощупала его темя, макушку, затылок. Мы, глядя на эту картину, веселились вовсю.

Вскоре подоспели наши тыловые подразделения, подвезли горючее и боеприпасы. Заправили машины, двинулись дальше к реке Нетце. На подступах к этой реке бригада завязала бой с эсэсовской дивизией. Впервые после начала наступления с магнушевского плацдарма мы встретили столь сильное сопротивление. Эсэсовцы настойчиво контратаковали, у них было несколько десятков тяжелых и средних танков. Борьба приняла затяжной характер. Наш батальон вел огневой бой в хуторе, танки маневрировали между домами и каменными хозяйственными постройками.

Под вечер по радио сообщили, что 34-я гвардейская мотострелковая бригада обошла противника и крепко нажимает на него с тыла. Комбат сразу же вывел батальон (в строю оставалось не более десяти машин) из хутора и повел каким-то сложным маршрутом. Попетляв среди всхолмленных полей, ложбин и заснеженных рощиц, мы выскочили прямо на фашистскую противотанковую батарею. Покончив с ней, принялись за пехоту. Ее прижимали к нам мотострелки 34-й бригады. Эсэсовцы отходили цепями, тянули за собой артиллерию и минометы, беспрерывно огрызались огнем. Даже внезапное появление советских танков не вызвало в их боевых порядках заметной паники. Сопротивлялись яростно, швыряли гранаты, били из пулеметов по броне. Но тут уж они попали, как говорится, между молотом и наковальней, и оставшиеся в живых были вынуждены поднять руки. Мы захватили очень много пленных, большие трофеи.

Ночью батальон вышел к реке Нетце, с рассветом приступили к ее форсированию. Мотострелки захватили плацдарм на той стороне. Лед на реке тонкий, тридцатьчетверку не выдержит, а мост противник взорвал. Правда, гитлеровские саперы сработали на двойку. Подорвали береговые опоры, и полотно моста просто легло на воду от берега до берега. Так что провести по нему танк вполне можно. Мы нарезали бревен, выложили из них спуск к реке. Противник вел по району переправы сильный минометный огонь.

Первой спустил по бревнам к мосту свою машину механик-водитель Сергей Панченко. Экипаж остался на берегу, танк въехал на эту своеобразную переправу. Вода перекатывалась через железобетонное полотно моста, образуя на нем наледь. Панченко чуть тормознул — и машина соскользнула в реку. Ушла под воду с башней. Панченко пробкой вылетел через открытый верхний люк. Вытащили его из воды, оттерли спиртом, переодели. Майор Кульбякин приказал все машины батальона перевести по мосту механикам-водителям Вислобокову, Ярославцеву, Пермякову, Дарбиняну и мне. Приказ мы выполнили. Главное тут — аккуратность. Никаких рывков и резких движений.

За рекою встретили первых немецких беженцев. Битюги тянули громадные фургоны, набитые людьми, домашним имуществом и разной мелкой живностью. Местные «фюреры» в приказном порядке погнали жителей на запад, да те не далеко ушли — кругом «рус панцер». Вот они и возвращались к покинутым жилищам.

Продвигались мы стремительно, обходя сильные узлы сопротивления, громя тылы отступавших к Одеру фашистских дивизий. Ночью заняли город Зольден, заправили танки трофейным горючим, пошли дальше, по дороге на Кюстрин. Уже на подступах к Одеру 5 февраля приняли мы жестокий бой.

Утром взвод ворвался на окраину города Граббова, пехота от нас несколько отстала. Из подворотен били немецкие противотанковые пушки, рвались фаустпатроны, трещали пулеметы. Огонь очень плотный, бились за каждый перекресток. Проходит час-другой, сопротивление фашистов не слабеет. У нас на исходе горючее и боеприпасы. Лейтенант Погорелов пытается по рации связаться с командиром роты (зрительная связь с ним была утеряна), но старший лейтенант Аматуни не отвечает. В сумерках на последних литрах горючего вышли из городка к лесу — туда, откуда начинали атаку. Здесь нас ожидало тяжелое известие: подбиты машины Аматуни и Матвеева, почти полностью вышли из строя их экипажи.

Впоследствии, перед штурмом Берлина, когда мой друг Владимир Пермяков вернулся из госпиталя, он рассказал подробности этого боя. По центральной улице Граббова их тридцатьчетверка выскочила к завалу. Фашисты перегородили улицу колесными тракторами, комбайнами, сенокосилками и разными другими сельскохозяйственными машинами. Пермяков сбросил скорость, принялся маневрировать танком, расталкивая завал. В этот момент младший лейтенант Матвеев скомандовал:

— Внимание, самоходка!

Пермяков увидел ее, выползавшую из-за угла, услышал звук выстрела — и тут же сильный удар в башню. Вражеский снаряд срикошетировал. Пермяков резко бросил машину на правую сторону улицы, на тротуар, и следующий снаряд рванул мостовую далеко позади. Пока самоходно-артиллерийская установка разворачивалась всем корпусом — вращающейся башни у нее ведь нет, — командир орудия сержант Жиделев аккуратно всадил два снаряда в ее борт, прямо под знак креста. Машина вспыхнула.

Ведя огонь из пушки и пулеметов, тридцатьчетверка прошла по улицам Граббова до западной окраины. Впереди открылось поле, заставленное скирдами прошлогодней соломы. На шоссе стояла автоколонна, гитлеровцы поспешно скатывали противотанковые пушки с дороги в поле, разворачивали стволами к советскому танку. Жиделев открыл огонь по вражеской батарее, Пермяков погнал на нее танк. Все три пушки, не сделав ни одного выстрела, попали под гусеницы и были раздавлены. Но где-то на окраине города среди строений замаскировалась другая противотанковая батарея. Она открыла огонь по матвеевскому танку справа сзади. Один снаряд попал в мотор, второй пробил борт. Машина вспыхнула, двигатель заглох и не заводился, несмотря на все усилия Пермякова. Он почувствовал, как налилась болью правая нога. Глянул — а стопа вывернута в сторону, кровь хлещет. Виктор Жиделев недвижимо лежал на днище танка.

— Витя, очнись! — тормошил его тоже раненный заряжающий Виктор Воронин, но тот не отвечал.

Дым и пламя охватили танк, броня раскалилась.

— Всем покинуть машину! — приказал Матвеев.

Он помог выбраться Пермякову, потом вместе с Ворониным вытащил через башенный люк тело сержанта Жиделева. Только тут Пермяков заметил, что командир серьезно ранен. На его комбинезоне по груди и животу расплывались темные пятна, кровь текла из уголков рта. Но Олег Матвеев думал сейчас не о себе.

— Ползите за скирды, я прикрою, — приказал он Пермякову и Воронину.

Они спустились в дренажную канаву, поползли. Оглянувшись, Пермяков не увидел командира. Слышал только короткие очереди его автомата. Матвеев использовал как укрытие бетонную трубу под насыпью шоссейной дороги. Фашисты стали бить по нему из пушки прямой наводкой. Но достать его снарядом тоже не смогли. Это Пермяков понял, когда фашисты вскоре пошли в атаку. Матвеевский автомат снова заговорил. Комсорг бил короткими очередями, редко, экономно. От боли и большой потери крови Пермяков потерял сознание. Очнулся, пополз. С шоссе все еще слышалась стрельба. Значит, Матвеев продолжал бой. Пермяков опять потерял сознание и пришел в себя через несколько суток, в госпитале. Его вынес с поля боя командир роты старший лейтенант Аматуни. Ашот Апетович тоже был тяжело ранен, его машина сгорела. Превозмогая боль в перебитой крупным осколком руке, офицер на себе ползком протащил Владимира Пермякова через болото и выбрался с ним в расположение бригады.

Возможно, ни Аматуни, ни Пермяков не остались бы в живых, не прикрой их отход младший лейтенант Матвеев. Он сражался до конца и надолго отвлек на себя внимание фашистов.

На следующее утро, очистив Граббов от врага, мы нашли тело нашего боевого друга. Разряженный пистолет ТТ он крепко сжимал в охладевшей руке. Рядом лежали пустые диски его автомата. Герой Советского Союза Олег Петрович Матвеев в своем последнем бою уничтожил 35 гитлеровцев.

До Кюстрина 49-я гвардейская танковая бригада не дошла. Этот город взяли другие соединения 2-й гвардейской танковой армии. А нас в двадцатых числах февраля перебросили на север, в Восточную Померанию, восточнее Штаргарда, где 17 февраля нанесла сильный контрудар по войскам 47-й армии крупная фашистская группировка.

За несколько дней до этой переброски моя машина получила сильное повреждение. Произошло это так. Бригаду снова вернули к городу Граббову, что в ходе маневренных боев дело обычное. В очередной атаке, уже в сумерках, мы выскочили на лесную опушку. Фашистская противотанковая батарея стояла за буграми, метрах в 400–500 от опушки. Но добраться до нее не удалось. Вражеский снаряд ударил в броню. Пробить не пробил, но удар был такой силы, что внутри танка от брони отскочил осколок, который повредил вертикальный маслопровод. Масло потекло струей, машина встала.

Мы остались на виду у противника, в зоне его не только орудийного, но и пулеметного огня. Он расстреливал нас буквально в упор. Лейтенант Погорелов приказал экипажу покинуть машину. Радист-стрелок Михаил Сильных был убит, заряжающий Григорий Попиловский тяжело ранен. Только быстро сгустившаяся темнота не позволила фашистам добить танк. Подъехали наши ремонтники, произвели осмотр. Восстанавливать машину не было смысла. Два гарантийных срока отслужил ее мотор, все части и механизмы износились.

Отправились мы на армейский сборный пункт аварийных машин. Очень их много здесь стояло — рядами. Трудно давались нам победы в последних боях. Сержант Воробьев остался на пункте, чтобы сдать машину, а нам выдали другую. Тоже старую и с залатанной броней, но на ходу. Конечно, если бы согласились подождать, получили бы, может, и новую или из капитального ремонта. Но ждать не хотелось, боялись надолго отстать от товарищей. Мы ведь уже знали, что за Одером создан плацдарм, что от плацдарма до Берлина — километров 70, не больше. Вот и торопились. Оно и понятно: я, к примеру, прошел всю войну, как говорят, от первого звонка, от 22 июня сорок первого года. А тут, на самом ее исходе, чуть задержись в тылу — поспеешь в Берлин только «к шапочному разбору».

В общем, приняли мы этот танк, догнали бригаду и вместе с ней двинулись на север, в Восточную Померанию. Экипаж наш пополнили. Мой старый друг Николай Елкин был назначен командиром орудия, Дмитрий Орехов из нового пополнения — стрелком-радистом, Василий Супрунов — заряжающим.

В конце февраля 49-я гвардейская танковая бригада сосредоточилась в районе города Реетц, началась подготовка к наступлению. Особенно тщательно отрабатывались вопросы взаимодействия танков и авиации при прорыве обороны противника и бое в ее глубине. С механиками-водителями проводились занятия по действиям в озерно-лесистой местности. Мы делились с новым пополнением опытом, накопленным в предшествовавших операциях. Этому вопросу уделялось очень большое внимание. Дело в том, что и здешняя местность, и погодные условия серьёзно затрудняли маневр танков. Противник сильно укрепил перешейки между многочисленными озерами и болотами, минировал все узости, дороги, мосты. Весенняя распутица с ее частыми дождями и туманами еще более усугубляла трудности предстоящего наступления.

За два-три дня до начала наступления в бригаду приехал командующий 2-й гвардейской танковой армией генерал С.И.Богданов. Семен Ильич собрал командиров машин и механиков-водителей. Говорил, как обычно, коротко и образно. Сидели мы в большом зале. На стенах, в золотых рамах, портреты каких-то старинных вельмож и дам в белых париках, а под ними карта Германии, у карты с указкой в руке наш командующий. Он рассказал, что группа армий «Висла» угрожает с севера тылам 1-го Белорусского фронта. Прежде чем ударить на Берлин и окончательно добить врага, надо ликвидировать вражескую группировку в Восточной Померании. Генерал подчеркнул, что от нас сейчас зависит, как скоро будет уничтожен фашизм.

Командующий побывал не только у нас, но и в других бригадах 12-го и 9-го гвардейских танковых корпусов, где также провел беседы с личным составом.

1 марта мы перешли в наступление. Сначала оно развивалось медленно. Особенно тяжелые бои завязались под городом Фрайенвальде, который оборонял эсэсовский танковый корпус. Грязь страшная, сплетение каналов, больших и малых озер и болот, пересекающих местность во всех направлениях. А в полутора-двух километрах впереди высокая железнодорожная насыпь, на которой укрепились эсэсовцы. Два дня предпринимала безуспешные атаки наша бригада. На третий нас отвели с переднего края и бросили на восток, в обход укрепленной позиции противника. Здесь дела пошли лучше, мы пересекли железную дорогу, пошли сначала на север, потом свернули на запад. Продвижение было стремительным. Фашисты пытались отойти к устью Одера и Балтийскому побережью, но мы их все время опережали, громили отступающие колонны, захватывали много военной техники и пленных.

Я уже рассказывал, что старший сержант Елкин всегда славился в бригаде как снайпер по стрельбе из танковой пушки. Теперь, когда он снова попал в наш экипаж, я имел возможность неоднократно убедиться в этом. В боях за город Голлнов он с расстояния около двух километров сбил с верхушки фабричной трубы фашистских наблюдателей. Когда выскочили мы к Штеттинскому заливу Балтийского моря, вдали плыли набитые гитлеровцами две самоходные баржи. Елкин потопил обе баржи, израсходовав четыре-пять снарядов. Видимо, на одной из них везли боеприпасы, взрыв был громадной силы. В тот же день мы подавили огнем тяжелую зенитную батарею фашистов. Она стояла за глубоким, с отвесными берегами каналом, достать ее можно было, только стреляя из танковой пушки. Коля сделал это истинно артистически. Каждый его снаряд попадал точно в огневую позицию очередного зенитного орудия. Видно было, как мечутся гитлеровцы, опускают стволы зениток, чтобы открыть по нас ответный огонь. Но Елкин не позволил им произвести ни одного выстрела. За пять минут он расчистил позиции батареи. Оставшиеся в живых фашисты разбежались кто куда.

— Вот так! — сказал Елкин. — Живая сила выведена из строя, теперь очередь за орудиями. Как прикажете бить по ним? Отсекать стволы напрочь? Или так, чтобы они повисли?

Говорю ему:

— Зазнаешься, Николай Александрович. Я ведь сам старый артиллерист, знаю, что можно, а что нет.

Он молча поработал подъемным и поворотным механизмами танковой пушки, выстрелил. И что вы думаете? Снаряд подрубил ствол зенитного орудия точно посередине, и он повис, как сломанная верхушка дерева.

К сожалению, старшего сержанта Елкина вскоре взял в свой экипаж командир батальона майор Кульбякин вместо тяжело раненного командира машины лейтенанта Павла Болотова. Говорю «к сожалению» еще и потому, что будь с нами такой снайпер, как Елкин, возможно, и не подбила бы мой танк фашистская противотанковая пушка несколько дней спустя.

Случилось это под городом Альтдам (Домбе), 10 марта. Наш батальон в этот день сосредоточился в старом парке. Готовились к атаке. Впереди расстилалось поле, за ним, в двух-трех километрах, проходила с севера на юг железнодорожная насыпь, вдоль которой держал оборону противник. Справа, позади насыпи, просматривалась водная гладь — устье Одера и Штеттинский залив. Левее — железнодорожный переезд и пригородный поселок.

Было уже далеко за полдень, когда лейтенант Погорелов, приняв радиосигнал, скомандовал: «Вперед!» — и мы пошли в атаку. Фашисты вели плотный орудийно-минометный огонь, который усилился на подходе к насыпи. Примерно в километре от нее я почувствовал сильный удар в левый борт машины, потом увидел дым. По днищу танка растекалось масло. Вражеский снаряд, так называемая болванка (снаряд без взрывчатой начинки), пробил броню и левый бак с маслом. Оно дымилось. Чтобы прекратить доступ воздуха, я закрыл бортовые и кормовые жалюзи. Стрелок-радист Дмитрий Орехов набросил шинель на моторную перегородку. Когда масло перестало дымить, я снова открыл жалюзи, иначе мотор сразу перегрелся бы. Все это проделали в движении, не прекращая огня из пушки и обоих пулеметов.

Насыпь уже метрах в двухстах. Снова удар, и опять по левому борту. Машину резко крутнуло на левой гусенице. Гусеница как бы омертвела, снаряд перебил левую бортовую передачу. Одновременно заглох мотор. Жму на стартер. Не заводится. Подачи тока с аккумулятора нет. Может, сгорел предохранитель? Быстро меняю предохранитель, опять не заводится. Ломаю надвое свою дюралевую расческу, сую вместо предохранителя. Никакого эффекта. Вольтметр на нуле, характерного щелчка, когда заводишь машину от стартера, нет. Орехов докладывает командиру:

— Подачи тока на радиостанцию нет, связи с батальоном нет.

Теперь все ясно — перебит центральный электропровод.

Перевожу двигатель на питание от аварийных баллонов со сжатым воздухом. Мотор наконец заработал. Впереди нас ложбинка. Очень мелкая, но все-таки укрытие. Кружа танк на одной правой гусенице, кое-как втискиваю его в эту ложбинку. Однако башня и часть борта видны противнику. На башню обрушивается скользящий удар. Взрыва нет. Видимо, опять болванка. С насыпи бьют фашистские пулеметы, пули барабанят по броне. Совсем близко рвутся фаустпатроны. Чуть-чуть не дотягивают они до танка. И опять сильный удар болванки в башню.

Враг буквально расстреливает неподвижную машину, установить, откуда бьет противотанковая пушка, мы не можем. Других наших танков поблизости не видно, рация молчит. Лейтенант Погорелов приказывает экипажу покинуть машину. Говорю ему:

— Может, погодим малость, Семен Алексеевич? Затаимся. Пусть фрицы подумают, что нам крышка.

А он отвечает:

— Ждать и догонять — нудное дело. Надо как-то связаться с батальоном, вытянуть машину. Садись в башню прикроешь огнем.

Сел я в башню, прокатил пулеметной очередью по насыпи, по каменным тумбам, за которыми прятались фашистские фаустники и пулеметчики. Ударил из пушки, Они попритихли. Однако с флангов пулеметы продолжают бить. Держат на прицеле и лобовой наш люк и верхний, башенный. А через нижний люк, в днище, выбраться нельзя, поскольку танк плотно сидит в глинистой грязи.

Лейтенант решает вылезти через верхний люк. Откидывает крышку, выпрыгивает. За ним — заряжающий Супрунов. Я веду огонь, Орехов подает снаряды. Слышу стон. Это там, снаружи. Оба наших товарища ранены. Лейтенант тяжело — в плечо и грудь. Супрунова задело вроде полегче. Лейтенант просит пить. Выбросил я им через люк фляжку и бинты, Супрунов кричит мне:

— Не нужна фляжка, умер наш командир.

Так на исходе войны погиб мой отважный боевой командир Герой Советского Союза лейтенант Семен Алексеевич Погорелов, с которым мы в одном экипаже прошли долгий боевой путь от Белой Церкви до Одера. С большой болью вспоминаю я сегодня и Погорелова, и многих других товарищей, которые пали за Родину буквально накануне Победы. Знали, видели, что она близко, но и мысли не допускали как-то поберечь себя в ущерб общему делу. Жили и воевали честно до последнего своего часа.

Когда Супрунов крикнул, что лейтенант скончался, я спросил:

— А ты как?

— Вроде только обожгло пулями. Течет кровь по спине, а так ничего.

— Потерпишь?

— Потерплю.

Хотел и Орехов к нему выскочить, да я его не пустил.

— Сиди, жди, — говорю.

Только танкист знает, как тягостно сидеть в лишившейся хода «коробке» на виду у противника, под жестоким его огнем. Тягостно, а необходимо. Я имею в виду не только приказ, который требовал от нас оборонять поврежденный танк до последней крайности. Из личного опыта, из многих случаев, которых был свидетелем, я убедился: поспешишь покинуть подбитую машину, — значит, прежде всего подставишь под удар самого себя. А пока ты под броней, пока не иссякли снаряды у твоей пушки и патроны у пулемета, ты сила, которая управится с сотней вражеских солдат — автоматчиков, пулеметчиков, гранатометчиков и фаустников. Да и с противотанковой артиллерией еще поборешься. Только не суетись. Действуй с выдержкой, хитро. Пусть фашист осмелеет, пусть попытается захватить танк. Тогда самое время и тебе перестать играть в молчанку.

Вот и тогда, мы с Ореховым резко прекратили огонь. Они бьют, мы молчим. Прошло минут 15–20, фашисты и впрямь осмелели. Повылазили на насыпь. Как будто змеиные головы торчат из-за каменных тумб. Кричат:

— Рус, сдавайсь!

А мы помалкиваем. Видим, совещаются, машут руками. Потом с опаской, пустив вперед четверых солдат с фаустпатронами, цепочкой стали спускаться с насыпи.

Говорю Орехову:

— Осколочный!

Загнал он снаряд в казенник, довернул я потихоньку орудие, нажал спуск. Снаряд снес каменную тумбу, пулеметная очередь прошлась по пехотинцам. Кинулись они бежать, карабкаются вверх, а мы расстреливаем их уже из обоих пулеметов.

В ответ опять ударила по танку противотанковая пушка, опять снаряд срикошетировал о броню. Мы эту пушку так и не видели. Но очевидно, фашистские артиллеристы не испытывали удовлетворения от своей стрельбы прямой наводкой. Сколько уже попаданий в башню, а пробоин все нет. Захотели они подобраться поближе. Супрунов, который все это время вел наблюдение, укрываясь за танком, крикнул мне:

— У переезда пушка!

Гляжу, катят они орудие к переезду, ставят его у столба электропередачи, хватаются за станины. Дальность до них — метров четыреста. Первый же наш выстрел был удачным. Снаряд попал в пушку, правое ее колесо отскочило и покатилось по дороге. Вторым снарядом добили орудийный расчет.

До вечера мы успешно обороняли танк, Супрунов хорошо помогал, своевременно предупреждая о пытавшихся подобраться к нам фашистах с фаустпатронами. Но перевязать себя сам он так и не смог, потерял много крови, ослабел. Надо было ему помочь. Я открыл интенсивный огонь по насыпи, Орехов кубарем вылетел через передний люк и сразу — за правый борт танка. Перевязал Супрунова, и начали они вести наблюдение теперь уже вдвоем.

Обзор у меня был хороший, но беспокоила одна слабость в обороне танка. Несколько правее нас железнодорожную насыпь прорезал тоннель. Бетонная труба большого диаметра. Танк может пройти свободно, и его не заметишь, пока не откроет по тебе огонь. В жерле тоннеля вообще темновато, а в сумерках он и вовсе перестал просматриваться. Время от времени я пускал туда снаряд. На всякий случай. Но вот за насыпью послышался гул немецких танковых моторов. Навел я пушку в темное отверстие, пересчитал снаряды. Четыре бронебойных, один осколочный — весь мой боезапас. Будем его беречь. Жду, слушаю. Гул танков мало-помалу удалился в сторону переезда, а потом и затих в отдалении. Значит, прошли мимо.

А нам надо что-то предпринимать. Наступает ночь. Все ориентиры и другие местные предметы расплываются во тьме. В орудийный прицел почти ничего не видно. Замечаю только какое-то движение на насыпи.

— Опять фаустники! — кричит Орехов.

Бью из пулемета наугад, они отвечают, но фаустпатроны по-прежнему не долетают до танка. Потом за нас принимаются шестиствольные минометы, в солдатском просторечии — «ишаки». Воют нудно, на двух нотах: «и-ии». Мины рвутся неподалеку. В это время прошли наши самолеты-разведчики, сбросили осветительные ракеты в глубине вражеской обороны. Во всей округе стало светло как днем. Вдали ударили гвардейские реактивные минометы, залп «катюш», видимо, накрыл противника. Во всяком случае, «ишаки» замолчали.

На душе полегчало, однако из танка все равно пора выбираться. Выпустил я последние снаряды по насыпи, вынул лобовой пулемет, взял запасные к нему сошки, шесть полных дисков с патронами, две гранаты. Выкинул все это ребятам, вылез сам. Супрунов совсем ослаб от потери крови, еле держится. Тело командира они прикрыли обгоревшим брезентом.

Стали мы с Ореховым устраивать пулеметную позицию впереди и правее танка. Насыпь четко рисуется на фоне ночного неба. Это хорошо, это нам плюс, фашистам минус. В одиннадцатом часу вечера к нам подошла тридцатьчетверка из 2-го батальона. Взяла наш танк на буксир, однако не вытащила — слишком плотно держала его грязь. Танкисты забрали тело нашего командира, посадили и раненого Васю Супрунова. Их командир старший лейтенант говорит мне:

— Ну а ты танковый закон знаешь.

— Знаю.

А закон у нас жесткий: без приказа старшего начальника механик-водитель не имеет права оставить машину. Сам старший лейтенант отдать мне такой приказ не может — не из нашего он батальона. Он сказал, что немедленно доложит обстановку командиру бригады. Дима Орехов хотел остаться со мной, но я приказал ему ехать с танкистами. Жаль было парня — войне уже конец виден, а Диме-то едва восемнадцать лет минуло.

Пока тридцатьчетверка стояла около нас, фашисты, засевшие на насыпи, не проявляли активности. Но когда танк ушел, полезли опять. Зрение у меня острое, а кроме того, насыпь и тумбы ясно рисуются на фоне неба. Едва немцы завозятся, бью короткими очередями. Слышу, кричат на ломаном русском языке:

— Эй, рус, сдавайсь! Не будешь сдавайсь — капут!

Ну а я им в ответ очередь. Помню, расстрелял уже два диска. Потом сильный удар, откуда-то навалилась тьма.

Очнулся я через двое суток. Открыл глаза, а в них как молоко налито. И в этой молочной белизне — тоненький лучик. Оказывается, нить электрической лампочки в госпитальной палате. С неделю я ничего, кроме этого лучика, не видел. Почти полностью потерял зрение. Лечили меня в госпитале, и помаленьку я стал различать окружающие предметы, а потом зрение полностью восстановилось. Оправился после контузии и вернулся в свой батальон.

Командир орудия Герой Советского Союза старшина Виктор Лозовский рассказал, как он меня нашел. Когда тридцатьчетверка из 2-го батальона привезла моих товарищей и тело командира в бригаду и старший лейтенант доложил полковнику Абрамову о случившемся, Тихон Порфирьевич приказал Лозовскому немедленно отправиться за мной. Старшина нашел подбитый танк, а потом и меня. Лежал я на спине, в руке зажата лимонка. Послушал он сердце — стучит. Ну, положил в свою машину, отвез в медсанбат. Там поставили диагноз — сильная контузия головы.

Вернувшись из госпиталя, я не нашел в батальоне многих старых товарищей. Жестокие мартовские бои принесли большие потери. Погибли Герой Советского Союза майор А.Н.Кульбякин, Герой Советского Союза старший лейтенант В.В.Бенке, лейтенант В.И.Шалгин. Многие были ранены. Теперь в 3-м батальоне незнакомых мне лиц было, пожалуй, больше, чем знакомых. В начале апреля прибыло еще две-три партии пополнения. Правда, необстрелянной молодежи среди них не было. Пришли к нам бывалые танкисты.

Одновременно получали мы и боевые машины, взводы и роты доводились до штатной численности, усиленно формировались новые экипажи. Дней за пять-шесть до начала Берлинской операции меня назначили механиком-водителем во вновь сформированный экипаж. И командир машины, и командир орудия, и стрелок-радист с заряжающим — все они пришли в бригаду из других танковых частей, никого из них я раньше не знал. К сожалению, не могу сейчас, спустя тридцать лет, назвать их имена, фамилии. Не только потому, что воевать вместе нам довелось всего недели две, а потому главным образом, что контузия сильно повлияла на мою память. В таких случаях ты, как говорится, уже не волен. Поэтому надеюсь, что боевые товарищи по экипажу не обидятся на меня.

После гибели Алексея Николаевича Кульбякина командование 3-м батальоном принял его заместитель по строевой части Герой Советского Союза капитан Ф.Ф.Гладуш. О Федоре Филипповиче я уже рассказывал. Он и повел нас на Берлин.

К середине апреля 49-я гвардейская танковая бригада, как и все другие соединения 2-й гвардейской танковой армии, уже сосредоточилась за Одером, на кюстринском плацдарме. Перед рассветом 16 апреля по всему фронту загремела канонада, сотни бомбардировщиков прошли над нашими боевыми порядками и обрушили свой груз на оборону противника. Такого мощного авиационо-артиллерийского удара мне не доводилось еще видеть. Когда танки двинулись вперед, чтобы догнать и обогнать наступавшую пехоту, я увидел тысячи наших орудий — гаубицы большой мощности и тяжелые гаубицы, пушки-гаубицы и тяжелые пушки, обычные минометы и гвардейские реактивные стояли, выстроившись километровыми рядами, выбрасывая на врага одновременно сотни тонн смертоносного металла.

Прорвавшись в глубину обороны противника, мы вышли к реке Альте-Одер и к сильно укрепленным Зееловским высотам. Фашисты взорвали какое-то гидротехническое сооружение на реке, вода хлынула на глинистые поля. Мост также был взорван, и попытки 49-й бригады с ходу форсировать Альте-Одер успеха не имели. Только к вечеру мы форсировали реку на участке соседнего корпуса и двинулись на Претцель.

Наступали днем и ночью, с очень короткими передышками. Заправим танки горючим, пополним запас снарядов и патронов — и снова вперед. Казалось, конца не будет противотанковым рвам, эскарпам и контрэскарпам, бетонным надолбам и минным полям. Все эти заграждения прикрывали развитую в глубину сеть траншей, насыщенную огневыми средствами, пушечными и пулеметными дотами и бронеколпаками. Огонь создан был плотный, многослойный.

На рассвете 19 апреля 3-й батальон вышел к широкому холмистому полю. А по всему полю, как громадные грибы-шампиньоны, торчали из земли башни немецких танков. Противник вел сильный артиллерийско-пулеметный огонь. Атаковали его, тараня эти башни. У первой из них наш танк срубил орудийный ствол, вторая от удара сдвинулась с бетонного основания, на котором была закреплена. Проскочили несколько траншей и вышли на западную окраину города Претцель.

За Претцелем наше движение к Берлину ускорилось, и вечером 21 апреля бригада прорвалась к северо-восточным пригородам фашистской столицы. В самом Берлине путь нашим танкам преградил сначала канал, потом река Шпрее. У нее, как и у канала, были высокие отвесные бетонированные берега. И канал, и реку мы форсировали вслед за мотострелками, захватившими плацдармы, и саперами, которые под огнем восстанавливали мосты. Начали продвижение к центру города.

Бои на улицах вели в тесном взаимодействии с мотострелками 34-й гвардейской бригады. Помню громадный издырявленный снарядами серый дом — какое-то фашистское учреждение. Под массивной аркой ворот укрылся вражеский танк. Выскочит — бац! бац! — и опять скроется. Снаряды крошили угол здания, за которым стоял мой танк. Звенело битое стекло, кирпичная пыль столбом.

— Вперед! — приказывает командир.

Вывожу танк, бьем из пушки в глубину арки. И сразу задним ходом за угол. Эта дуэль продолжалась минут двадцать, а успеха никакого. По броне вдруг застучали прикладом.

— Командир! — говорит автоматчик. — Лейтенант приказал передать: разведали обходной путь.

Сажаем на танк пятерых автоматчиков, они указывают дорогу через дворы и авторемонтную мастерскую на параллельную улицу. Совсем близко разорвался фаустпатрон. В ответ с брони застучали автоматы. Проскочила во двор, впереди тупик, у стены железные бачки с мусором.

— Бери влево! — кричит десантник.

Между двумя высокими кирпичными стенами — узкий проход. Танк буквально протискивается сквозь него. Впереди идут десантники. Вижу, остановились, машут руками: здесь! Узкий мощеный двор замкнут домами, как колодец. Вижу арку. В глубине ее задом к нам пятится с улицы немецкий средний танк. Это тот самый. Видимо, только что отстрелялся. Всаживаем три снаряда подряд во вражескую машину. Сильный взрыв, дымная пелена заволакивает арку, ползет из-под нее во двор. Подняв ствол пушки, бьем по этажам, пока в окнах не появляются красные флажки мотострелков, занявших дом.

Потом была примерно такая же дуэль с тяжелым самоходным орудием «фердинанд». Он бил метко, закрывая нам путь через перекресток улиц. Высунуться из-за угла не давал. Подбил одну машину из нашего батальона.

Близ угла у тротуара стоял высокий автобус. Поддел я его танком, потащил к перекрестку. Не знаю, сам ли он по какой-то причине вспыхнул или «фердинанд» попал в него снарядом, но огонь и черный дым горящего автобуса помогли трем нашим танкам проскочить перекресток и расстрелять вражескую самоходку.

Так шаг за шагом мы вгрызались в оборону противника, неумолимо продвигаясь к центру города. 26 апреля в очередном боевом листке прочитали радостные известия: во-первых, наша 49-я гвардейская танковая бригада за умелые боевые действия в Померании была награждена орденом Кутузова II степени и стала уже трижды орденоносной; а во-вторых, 25 апреля одна из бригад нашей танковой армии соединилась западнее Берлина с войсками 1-го Украинского фронта.

Берлинская группировка гитлеровцев была окружена. Однако сопротивление ее не ослабевало. Чем ближе продвигались мы к центру, тем больше было баррикад, прикрытых противотанковыми заграждениями. На подходе к парку Тиргартен за одной такой баррикадой стояла тяжелая немецкая гаубица. Она вела огонь прямой наводкой. Мы разбили ее из пушки. Я подвел машину к баррикаде, стал аккуратно разгребать танком ежи из сваренных рельсов. Просто давить их нельзя — могут пропороть днище. Работаю я рычагами, а из ближней подворотни тявкает 37-мм немецкая пушка. Снаряды щелкают по броне, вреда они нам не приносят, не та в них сила. А все же неприятно. Миновали наконец ежи и баррикаду, двинулись дальше.

Вдали, в конце улицы, закрывая перспективу, зеленели деревья.

— Тиргартен! — сказал командир.

Парк был в весеннем цвету. И липы свежую листву пустили, и даже на дубах почки набухли. Мы выскочили на широкую аллею. С лужайки ударили по нас тяжелые зенитные орудия. Первый снаряд попал в лобовую броню рядом с моим люком. Не пробил, но осколки брони — целая куча мелочи — «начинили» мне правую руку. Поворачиваю танк на боковую аллейку, кружу по молодой поросли, огибая лужайку. Сквозь частокол тонких стволов видим батарею. Тяжелые зенитные пушки установлены в бетонированных окопах. Сейчас на огневых позициях паника. Фашистские артиллеристы пытаются поймать в прицел наш мелькающий среди деревьев танк, но снаряды рвутся в стороне.

Командир танка выбирает подходящий момент для броска на батарею. Жду его команды. Наконец:

— Вперед! Дави!

Ломая кустарник, танк выскакивает на лужайку. Наперебой стучат оба наши пулемета. Давим одно орудие, второе. Третье успевает развернуться стволом в нашу сторону. Бьет почти в упор. Снаряд пробивает левый борт танка и бак с горючим. Машина вспыхивает. Пытаемся сбить пламя, ничего не получается. Слышу, как над головой гремят выстрелы нашей пушки. Командир продолжает вести огонь. Потом приказывает:

— Всем покинуть машину!

Выбираемся через передний люк, вытаскиваем командира — он ранен в ногу.

Надо поскорей отойти от танка, с минуты на минуту он может взорваться. Но отойти не просто. Из орудийного окопа ведут ружейно-автоматный огонь уцелевшие немецкие артиллеристы. Стрелок-радист отвечает им из автомата, пока мы переносим командира в окоп, к разбитой зенитной пушке, занимаем оборону. Минут десять-пятнадцать идет перестрелка. Фашисты не заметили, как у них в тылу, на краю лужайки, возникла фигура нашего автоматчика. Он был без головного убора, белокурый, в ватнике. Махнув нам рукой, он вместе с подоспевшими товарищами молча бросается к вражескому орудийному окопу. Уничтожив фашистов, автоматчики подходят к нам.

— Хлопцы, санитар нужен! — прошу я.

— Я санитар, — ответил белокурый. — Кто раненый?

Мы показываем на командира. Оказывается, эти автоматчики из 34-й гвардейской мотострелковой бригады нашего корпуса.

Случилось это 28 апреля. Потом вплоть до 2 мая наш экипаж сражался «по-пехотному» вместе с мотострелками 34-й бригады. Выбивали фашистов из разных домов и разных улиц. 1 мая во второй половине дня, когда мы выбили фашистов с верхних этажей большого, административного типа, здания, кто-то крикнул:

— Ребята, сюда! Рейхстаг наш!

Мы бросились на голос в комнату. В окне, вдали, над горбами чердаков и крыш, вздымалось угрюмое серое здание с огромным дырявым куполом. Оно все было украшено большими и малыми красными флагами.

На следующий день наша группа вышла к рейхстагу. Близ его каменной лестницы догорал автобензозаправщик. У Бранденбургских ворот стояли две подбитые тридцатьчетверки. Мимо нас брела колонна пленных фашистов. Бросились в глаза надписи на колоннах и стенах рейхстага, сотни фамилий расписавшихся здесь советских солдат и офицеров. Нашли мы свободное место, тоже расписались. Стоим под колоннадой, курим. Один пехотинец, очень заметный — высокого роста, отлично сложенный, — все ходит, вроде бы места расписаться не найдет. Кричу:

— Эй, земляк! Давай к нам. Есть место. Нам не дотянуться, а тебе в самый раз.

Подошел он, глянул на колонну, говорит:

— Мало.

— Фамилия длинная?

— Фамилия, — отвечает, — у меня короткая. Однако мне и за дружков расписаться надо. Которые не дошли… Тут и меня как током ударило:

— Как же я-то про них забыл!

— Еще не поздно, — говорит он. — Ты откуда воевать начал?

— С Прибалтики. С лета сорок первого. А ты?

— С того же лета. С границы. С реки Западный Буг. Так что давай место на всех искать. Чтобы никого не позабыть.

Нашли мы такое место внутри здания. Вывел я заголовок — «358-й артиллерийский полк, 2-я батарея» — и задумался: может, кто из товарищей сам, как и я, в Берлин пришел? А пехотинец советует:

— Пиши всех подряд. Увидят — не обидятся.

Так я и сделал. Написал три списка: артиллеристов 358-го полка, пулеметчиков с Калининского фронта, танкистов 49-й гвардейской бригады. Помянул всех, с кем делил хлеб и соль, любовь и ненависть, горечь поражений и радость побед.

Оглавление

Штыком и гранатой

Третья военная профессия

От Белой Церкви до Ясс

Танки наступают в болотах

Прорыв на Иновроцлав

От Одера до Берлина

Реклама на сайте