«Записная книжка штабного офицера во время русско-японской войны»

Ян Стэндиш Монтит Гамильтон Записная книжка штабного офицера во время русско-японской войны

Предисловие

Трудно передать мирным гражданам Великобритании верную картину этого великолепного и поразительного пережитка героических времен — вооруженного народа. Это затруднение увеличивается еще тем обстоятельством, что военной истории всегда свойственно до некоторой степени вводить в заблуждение читателя.

От только что свершившихся, так сказать, свежеотчеканенных битвой событий нельзя ожидать, чтобы они послужили материалом для хорошо уравновешенного и исчерпывающего все подробности описания. С другой же стороны, настолько же очевидно, что, как только сражение проиграно или выиграно, у всех участников его является стремление так скомбинировать и изменить историю своей деятельности, чтобы в конце концов получилась картина, удовлетворяющая чувству национальной гордости и ложной военной славы. Тогда добросовестному историку уже слишком поздно приниматься за работу. Он может записать отданные приказания и последовавшие передвижения, может построить на этих данных всевозможные остроумные теории, какие только ему придут в голову. Но к уяснению надежд и опасений, которые диктовали эти приказания, духа и способа исполнения произведенных передвижений он потеряет ключ навсегда. По расспросам в день самой битвы еще можно угадать неприкрашенную правду; на следующее же утро она уже начинает облекаться в мундир.

Если излагаемые здесь впечатления и имеют какую-нибудь ценность, то только это потому, что они правдиво передают события, как они казались Первой японской армии в то время, когда ее раненые еще лежали, истекая кровью, на поле сражения. Далее этого они идти и не претендуют.

Вряд ли настало теперь подходящее время для бывшего военного агента составить полный и критический отчет об этой войне, вокруг которой сосредоточилось столько противоположного национального честолюбия. Пока же публике предлагаются эти заметки, моментальные фотографии, мелочи, как бы они ни были названы, в надежде заинтересовать читателей, не затрагивая чувств той или другой заинтересованной великой армии.

Если эти мои надежды оправдаются, то это придаст мне бодрости последовать с Куроки далее через более ожесточенные и кровопролитные столкновения, чем те, которые мною здесь изложены.

Я должен выразить свою особую благодарность капитану Винценту за оказанное им мне содействие. Вряд ли необходимо признать здесь мое чувство долга перед моими любезными хозяевами или другими британскими военными агентами, так как читатель убедится в этом из самого изложения.

Ян Гамильтон

От переводчика

Ввиду чрезвычайно разнообразной номенклатуры местных предметов в Маньчжурии мы признали наиболее соответственным оставить транскрипцию собственных имен оригинала. Читатель, имея под рукой хорошую русскую карту Маньчжурии, легко может найти на ней все названия, встречающиеся в тексте.

Кроме того, мы сохранили в тексте английские меры длины, т. е. милю = 1,509 версты и ярд = 3 футам

Б. Семенов

Глава I. Первые впечатления от японской армии

Британское посольство, Токио, 11 ч вечера, 16 марта н. ст. 1904 г. Оторванный от сна тишиной внезапно остановившейся машины, я поднялся в это утро на палубу и увидел, что наш корабль скользил бесшумно и плавно по поверхности моря, как бы привлекаемый магнитом. Мы шли в западном направлении и торжественно приближались к Стране восходящего солнца. Оглянувшись назад, я увидел темно-красный край торжественно поднимавшегося из-за горизонта солнца. Берега залива были нежно-зеленого цвета, как будто из полированного нефрита, и там, где холмы отбрасывали тень на поверхность воды, виднелись, как мелкие пятна, паруса рыбачьих лодок. Все кругом меня казалось мне картиной, выхваченной на мгновение из какой-то волшебной сказки. Наконец я различил Фуджи, гордо возносившего к небу свою снежную неземного, чистейшего белого цвета вершину над кораблями, заливом, городом и над долинами и горами, как бы властвуя над всем окружающим. Неожиданно для самого себя я был внезапно поставлен лицом к лицу с одним из чудес света. Венеция с моря. Бессмертный Тадж (Taj)[1]. Неожиданность и восторг, охватившие меня, затронули во мне давно замолкшие струны и невольно вызвали в моем воображении прелестные видения далекого прошлого. Через мгновение я вновь перенесся к реальному настоящему. Прошлого не воскресить, а будущее, казалось, никогда не обещало столько жизни и неизвестных событий. Я прошептал короткую молитву, призывая на себя благословение Провидения. В это время раздался странный, как вся окружавшая меня природа, радостный клич наших японских резервистов. Эти люди были призваны из Гонконга, и им было суждено идти через льды и снега, огонь и кровь во имя преданности императору и любви к родине. Они приветствовали своим кличем конец своего первого переезда.

Мне хотелось бы знать, дана ли человеческой душе способность путем настойчивого и спокойного стремления к чему-либо видоизменять обстоятельства в свою пользу? Не потому ли дела, достигаемые ожесточенной борьбой в конце концов оказываются нестоящими потраченных на их выполнение усилий, а между тем на них уходит лучшая пора жизни. Я употребил всевозможные усилия и средства, чтобы получить разрешение поехать в Японию. Но когда я бросил все мои хлопоты и уверил самого себя, что я должен приехать туда вовремя, все препятствия пали сами собой. Я более не придерживаюсь жизненной теории, развиваемой Диком Виттингтоном (Dick Whittington)[2] с его фатализмом, я думаю, что следует скорее заботиться о сохранении бодрого тела и духа, делать свое дело и предоставлять остальное судьбе.

В то время, когда потухавший пожар Бурской войны превращал в пепел накопившуюся за столетие политическую рознь[3], я прибегнул к помощи всех моих друзей, чтобы получить разрешение отправиться домой по заключении мира из Южной Африки через Японию, Корею, Маньчжурию и Россию. Таким образом я получил бы возможность познакомиться не только с действующими лицами надвигающейся мировой драмы, но и с самим театром. Моя просьба была уважена военным министром и главнокомандующим. Я мобилизовал мое имущество, но за три дня до моего отъезда генерал Китченер уведомил меня, что он находит более соответственным, чтобы я сопровождал его домой. Воле генерала нельзя было противоречить, и, таким образом, одного только высказанного им желания было достаточно, чтобы разрушить мои японские волшебные замки. Наконец в настоящее время, когда все мои усилия приобрести опыт стали приносить плоды, ветер изменил свое неблагоприятное направление. Кто мог бы предсказать, что вихрь, пронесшийся над улицей Пэль-Мэль и выметший весь сор из одного находящегося там почтенного учреждения, превратится в тихий ветерок, доставивший меня на эти счастливые острова; из военного министерства — прямо в реальную действительность войны; из лондонского тумана — к Фуджи и ко всему тому, что отныне связано в представлении военного с этим именем!

Теперь полночь. Ничто в моей роскошной английской комнате с пылающим камином и внутренними занавесями не напоминает мне, что я нахожусь в Японии. Только этот мой дневник, начатый против моего обыкновения, служит мне тому доказательством. Итак, ко сну и пусть мне снится Фуджи! Бледный Фуджи, превращенный в действительность темно-красными лучами восходящего солнца. Символ, предзнаменование, посланное с неба и запечатленное в горе, оно предвещало потоки крови прежде, чем солнце успеет достигнуть своего зенита.

Токио, 1 апреля н. с. 1904 г. Я не вполне уверен, кто сжег свои корабли Вильгельм ли Завоеватель или же Юлий Цезарь? Как бы то ни было, но сегодня, в день принятого мною смелого решения, я тоже как бы сжег весь свой флот. Мне остается только надеяться, что будущее оправдает мой поступок так же, как и действия того победоносного героя, имя которого так плохо удержалось в моей памяти. Возвращаюсь от ненадежных исторических примеров в область повседневной жизни. Сегодня я отправил мои письма и чувствовал при этом себя точно так же, как 1 октября 1899 г., когда мной была послана из Питермарицбурга целая кипа пустых предостережений. Я далек от мысли приписывать себе дар Кассандры, но должен признать, что мой образ мыслей был несколько смел.

В отправленных мной письмах я рисковал последними крохами моей военной репутации. Я предсказывал в них, что японская армия одержит успех над русской при условии равновесия в силах. Далее мной смело было высказано мнение, что батальон японской армии превосходит по своим качествам такой же батальон каждой европейской армии, за исключением британской первоклассной (а не второклассной, какова она в действительности). Мое определение покажется несколько поспешным, но специалисты-эксперты, имея основательные данные, не должны ждать, как некоторые профаны, пока ход событий не обеспечит их предсказаний на зло их вероятия. Ничто не может быть так неблагодарно, как взятая на себя роль пророка. Это все равно как азартная игра при условии: орел — мой выигрыш, решка — мы квиты. Проиграть возможно, выиграть нельзя. Все-таки мне кажется, лучше откровенно высказать свое мнение, чем колебаться, выгодно ли это или нет.

Теперь перейдем к причинам. Уверенность в неизбежности долгой и трудной войны в 1899 г. родилась во мне не только потому, что я сражался против буров в 1881 году. К этому выводу привело меня скорее то убеждение, что современная цивилизация становится все менее и менее способной стоять на уровне военной доблести древних. Недалек тот час, когда современному миру придется или изменить свои идеалы или же пасть под ударами народов, более близких к природе, менее сложного и нервного типа. Буры представляют как раз пример такого народа, образование и развитие которого находятся на той ступени, которая позволяет ему воспринять употребление современных ружей и орудий. Уроженцу большого города, вечно в погоне за наживой, становится все труднее и труднее соперничать с Охотником за Оленями[4] и его племенем. В целом ряде положений, когда наши солдаты чувствовали себя вполне беспомощными, буры были как у себя дома. Это-то и делало одного бура равным трем вновь высадившимся британским солдатам, исключая рукопашный бой, который в подобной войне явление вполне исключительное.

Цивилизованные нации стараются закрывать глаза на все это. Они поступают совершенно так же, как человечество, отгоняющее от себя помышления о смертном часе.

Эти письма были получены в Англии одновременно с утренними газетами с известием о японской победе на р. Ялу.

Гораздо легче осуждать британское военное министерство, поднимать на смех британских офицеров и отзываться с пренебрежением о тех потоках крови и расходах, коими была достигнута победа над горстью фермеров. Гораздо труднее стать лицом к лицу с ужасной истиной, что только примитивное состояние бурского народа позволило ему так долго сопротивляться в борьбе с войсками, лишенными этого преимущества. Если бы эта война началась несколькими годами позже, поражение, нанесенное передовой цивилизованной нации отсталым народом, сопровождалось бы исчезновением британского владычества, имени и языка из Южной Африки.

В действительности мы избегли этой опасности, однако все еще не вышли на истинный путь. Мы все еще имеем дело с Афганистаном, который благодаря соперничеству России и Англии обречен на варварскую изолированность. Такие народы, как афганцы и пограничные жители Северо-Восточной Индии, должны быть непременно цивилизованы в следующем поколении, в противном случае они будут угрожать завоеванием самой Индии и уничтожением ее цивилизации. То же самое с Абиссинией. Если эта страна не будет нейтрализирована и не получит образования в течение последующих тридцати лет, то быстро справится с Северной Африкой, подобно базутам, зулусам и герреро, которые поступят также с Южной, если только белые народы, к их собственному благополучию, не сделаются убежденными сторонниками необходимости культивирования военных идеалов. Западная цивилизация должна просвещать своих предполагаемых победителей так же, как поступал Рим, который, сам умирая, все-таки вносил свет просвещения в варварские страны. Если же наш современный мир потерпит поражение, Европа вновь погрузится во тьму. Разве это не старая, старая история? Индия — Галлия; Центральная Азия — Германия; Варр потерял свои легионы при Мейванде (Maiwand).

Теперь не время для цивилизованных наций играть в игрушки со своей армией или стараться провести друг друга на Гаагской конференции. Разговор о разоружении в устах хозяев Индии был бы крайне смешон, если бы не был так опасен. Разве тем, кто кричит о мире, приходилось когда-либо видеть гордого сикха (sikh), божество которого — меч и религия — война? Что он сказал бы, или, вернее, сделал, ибо они немного разговаривают, если бы саибы (sahibs)[5] попробовали бы превратить храбрую армию в военную полицию? Каждому рассуждающему военному, участвовавшему в наших современных индийских кампаниях, хорошо известно, что хороший батальон, составленный из сикхов, патанов (pathan) гораздо более отвечал условиям требования службы, чем британский батальон. Так, например, если бы пришлось послать пост на вершину горы, пока не пройдет колонна войск, и приказать ему вернуться обратно и присоединиться к авангарду, никто, будучи в здравом уме, не пошлет для этого британских солдат. Они могут заблудиться, не вовремя ввяжутся в бой с противником, и их придется выручать.

Наконец тем или другим способом они увеличат беспокойство генерала, хотя бы и не дав ему материала для печального донесения о совершенном их уничтожении. Лучшие из туземных войск, будучи более в непосредственном соприкосновении с природой, дадут много очков вперед искусственно обученному горожанину, и поэтому они представляют наиболее подходящий материал для несения службы в авангардах, арьергардах, для разведки дорог, ночных боев, сопровождения транспортов и для всех прочих действий в горах, исключая случая решительной атаки известной позиции. Горожане же составляют очень значительную часть наших войск. Я не отрицаю утешительного факта, что разведывание в британской армии сделало значительные успехи со времени Южно-Африканской войны. Но все же мы остаемся позади и принуждены быть позади более примитивных народов по отношению к вышеприведенным весьма важным военным особенностям.

Предполагается, что все это секрет, вещь, о которой говорят едва слышным шепотом, как будто бы каждому сипаю неизвестно, кто делает самую грязную работу и кто впоследствии наиболее храбро сражается. Несмотря на все это, даже офицеры будут сидеть и торжественно рассуждать, в состоянии ли или нет лучшие туземные войска сойтись с европейской армией? Почему же нет? В Северной Индии и Непале есть достаточно прекрасного материала, способного потрясти до основания слишком далекое от природы европейское общество, если оно когда-либо осмелится вмешаться в вопрос милитаризма, того милитаризма, который только один способен в нынешний век погони за наживой и роскошью дать обществу более высокие идеалы.

Я упомянул о Непале, как о примере примитивного государства, жители которого природные воины. Я думаю, что только благодаря моему знанию храброго, маленького гуркаса (непальца) я могу так уверенно и смело отзываться о японской армии в моих первых письмах домой. С точки зрения практического изучения, опыта и знания людей и материала я имею меньше оснований высказывать мое мнение, чем всякий другой, не военный, зорко следивший за всем, видевший их офицеров, унтер-офицеров и людей во время маршировки, обучения и прогулок по улицам в течение последних двенадцати месяцев. Но я обладаю ключом, который дает мне доступ к самому сердцу всего механизма.

С перерывами с 1879 года я сражался в рядах гуркасов, я имел честь иметь их под моей командой, я наблюдал их долгими часами во время стрельбы, когда выступает наружу сердце солдата, я знаю их на биваке, на марше, во время войны и мира. Мне также памятны охоты, в которых мы участвовали вместе, во время моих посещений Непала. В особенности мне памятна та чудная неделя в южных джунглях, когда 400 слонов и два батальона гуркасов помогали в охоте на тигров великому человеку, в обществе которого я был. Я должен хорошо знать гуркасов, и если это так, то я так же хорошо знаю японского солдата. Он — мой старый знакомый. У лорда Робертса был преданный вестовой, великолепный боевой гуркас, оберегавший его ревниво с 1878 по 1881 год. Теперь он — почтенный туземный офицер на пенсии. Мы звали его Пуля. Посмотрите на японскую роту, в ней найдется, наверное, дюжина таких людей, таких же маленьких и полных жизни и совершенно похожих на этого великолепного солдата Афганской войны!

Пока я наблюдал за ротой, она была распущена и меня обступили со всех сторон только что призванные на службу запасные из разных местностей. Это дало мне возможность направить к ним моего переводчика, и мы обменялись впечатлениями. Тут не было сомнений; сходство между гуркасом и японцем очень глубоко. Та же всегда готовая улыбка; то же веселое, добродушное настроение; те же независимые манеры, показывающие в ясной, но не обидной форме всю солдатскую гордость и его сознательное превосходство над каждым штатским, а в особенности иностранным. Когда я сообщил им, что я тоже военный, они сделались общительными и у нас начался целый разговор. Это были настоящие гуркасы, но более развитые и цивилизованные. С другой стороны, не такие мощные и плотные. Большая часть роты, быть может две трети, приближалась к типу муггуров Непала (muggurs of Nepaul): коренастые и широкоплечие, круглоголовые и круглолицые. Остальная часть отличалась от них. Тут попадались люди более слабого сложения, с резким орлиным профилем. Эти произвели на меня впечатление, что и они будут в бою в передних рядах. Во всем Токио я не видал ни одного солдата с тяжелой поступью, неповоротливого и узкогрудого. Офицеры роты производят впечатление деловых людей и хорошо развиты физически; штабные офицеры, в подтверждение общего правила, не таковы. Эта японская армия может служить лучшим примером применения всеобщей воинской повинности: сравнительно незначительное количество людей, выбранных из сотен тысяч за их физическую годность и навык к известного рода профессии. Армия представляет собой сливки нации. Как далеко нам до этого!

Мощь русской армии в противоположность другим европейским нациям заключается в ее нижних чинах, крестьянах, до сих пор находящихся в общении с природой, людях крепкого телосложения, коренастых, терпеливых и неразвитых. Но они не только не обладают навыком к войне, но и лишены той жизненной искры военного задора, который так сильно искупает недостатки физической организации. Конечно, если бы русским пришлось оборонять свои собственные жилища, они были бы иными. Менее всего они обладают независимостью характера и способностью действовать по собственному почину. Современная же война отныне предъявляет к этим качествам самые высокие требования.

Японские солдаты такие же мужики, так же благонадежны и с цельной нервной системой. Здесь сходство прекращается, ибо наши союзники воинственны по их наклонностям и традициям. К патриотизму, всосанному ими с молоком матери, правительство озаботилось привить инициативу, быстроту и сообразительность. Это совершается в школах, где воинская доблесть стоит во главе всего курса обучения. Здесь внедряется жизненное правило, преподанное предводителем японского клана Отоно своим вассалам:

Вы обязаны умереть рядом с вашим великим повелителем и никогда не показывать своей спины врагу. Если вы умрете на море, пусть ваше тело погрузится в воду. Если вы умрете на склоне холма, пусть ваше тело будет распростерто на горной траве.

С тех пор как шотландские кланы уступили место оленям[6], ни одной женщине в Великобритании не придет в голову внушать такие идеалы или идеи своему ребенку.

Цивилизация японской и русской армии находится на различном уровне. Помимо внушительной военной силы, спасительная мощь нашего старого Западного мира заключается в его образовании и умственном развитии. Но в этом случае представители Востока стоят выше.

Одна армия примыкает к своей базе, другая как бы висит на конце одноколейной железной дороги в тысячу миль длиной подобно мыльному пузырю; но какая же причина может заставить меня опасаться, что целый ряд моих предсказаний не оправдается? Такой причины нет! Меня не тревожит мысль, что мы ошибались в наших расчетах, и еще менее того я опасаюсь, что я дал неправильную оценку той новой силе, представительницей которой является японская армия. Но европейских государственных людей должно тревожить то обстоятельство, что их народы, казалось, позабыли, что вне заколдованного круга западной цивилизации живут миллионы народов, готовых вырвать скипетр из их нервных рук, коль скоро позволят исчезнуть духу старинной воинской доблести. Странно читать о конференциях, обсуждающих желательность мира и побуждающих к подавлению воинского духа, как будто бы они полагают, что, кроме них, нет никого на свете. Это напоминает овец, рассуждающих о бесполезности сторожевых собак и забывающих о волках. Как будто бы Азия и Африка уже не волнуются в своем беспокойном сне, мечтая о завоеваниях и войне.

Если я не особенно ошибаюсь, этот небольшой народ, восточный до мозга костей, вполне готов доказать выстрелами своих орудий, что шесть великих держав — только часть всего мира. Что участь их в конце концов зависит от храбрости их солдат, как и участь накопленных ими богатств, свободы и всего того, что они считают для себя наиболее дорогим. Пока что Япония наш союзник, и такой, который не окажется неблагодарным, если я позволю себе судить об этом так рано. Поэтому для Англии есть время впереди, время, чтобы привести в порядок все свои военные дела; время, чтобы посеять и взрастить в сердцах ее детей воинские идеалы; время, чтобы приготовиться к смутному и тревожному двадцатому столетию. Самое важное для нас — убедиться в том, что ни вознаграждение, воинская повинность, численность или снаряжение не в состоянии заменить собой того отважного духа воина, который еще доселе жив в сердцах нашего народа. То, что цивилизация, быть может, неизбежно должна украсть от древнего полуварварского воинского духа, должно выполняться пробуждением более горячего патриотизма. В нем следует полагать тот идеал, за который последующие поколения должны быть готовы пожертвовать своей жизнью. Разве уже слишком поздно и уже нет надежды? Начиная с детской с ее игрушками и до воскресной школы и ее молодой компании, должно употреблять все влияние, чтобы внедрить в следующее поколение британских мальчиков и девочек чувство преданности родине и верность традициям. Следует глубоко запечатлеть в их молодом сознании чувство благоговения и восторга перед патриотическими доблестями их предков.

В Англии министерства военное и народного образования не находятся между собой даже в шапочном знакомстве, и это не вина последнего министерства. Правительственные министерства лишены души, стремлений и сердца. Вся цель военного министерства заключается только в том, чтобы показать плательщику податей нечто осязательное: например, подростка в дешевом красном мундире, так, чтобы можно было вовремя дать ответ:

Вы вверили мне восемнадцать пенсов, смотрите, вот вам солдат! Принудили ли ребенка голод и мороз вступить в ряды армии или же его естественным путем влекло к почтенной профессии, это для них неважно. На нем красный мундир, и он существует. Да здравствует Британия! Если наша военная система и образовательные курсы будут по-прежнему пренебрегать насаждением древнего воинственного духа, которому одному мы обязаны своей свободой, опасения, а вместе с ними и всеобщая воинская повинность скоро должны постучаться у наших дверей. Я не завидую тем ощущениям, с которыми руководители английских школ читали выдержки из рапорта Королевской комиссии о войне в Южной Африке. Они должны были сознавать, как далеко зашли они в свое время, принимая все меры, чтобы отбить охоту у лучших из своих учеников в выборе военной карьеры. Что же касается до учителей правительственных школ, то они по своим убеждениям восторженные патриоты. Но многим ли из них когда-либо приходила в голову мысль, что душа мальчишки зеленщика должна быть воспламеняема тем воинственным огнем, который, может быть, когда-либо окажется для страны полезнее даже знания чтения, письма и арифметики? С нашим антивоенным воспитанием и армией, организованной на началах денежного вознаграждения, мы идем прямо по стопам Китая, который еще тысячу лет тому назад был настолько умен, что признал войну за наследие варварства. Оно так и есть; но не признавать законов войны — это значит передать управление миром в руки варваров. Мандарины отговаривали лучших своих людей от военной карьеры, полагая, что для войны более подходящи худшие. Много-много лет тому назад они сталкивались с вопросами, волнующими теперь наших западных идеалистов мира, и думали, что разрешили их. Теперь, в 1904 г., беспомощный, как прикованный Прометей, Китай глядит, как чужеземная война опустошает лучшую из его провинций. Война, в которой, как кажется, прямо или косвенно Китаю придется послужить наградой победителю. Никогда до сих пор мнение Рёскина (Ruskin) не подтверждалось лучше:

Все чистые и благородные искусства мира имеют свое основание в войне; великое искусство на земле процветало только в стране воинов… Великое искусство доступно только нации, основавшей его на битве… Когда я говорю, что война служит основанием всех искусств, я подразумеваю также, что она есть основание всех высоких доблестей и дарований человека. Мне было весьма странно открыть все это; это ужасно, но я убедился, что это несомненный факт.

Я пришел к убеждению, что общепринятое мнение, будто бы мир и гражданские доблести могут процветать совместно, совершенно недопустимо. Мир и пороки гражданской жизни совместно процветают. Мы рассуждаем о мире и науках, мире и изобилии, о мире и цивилизации; но я убедился, что муза истории соединяет не эти понятия; что на ее устах отождествляются мир и чувственность, мир и эгоизм, мир и смерть. Я усмотрел, что все великие нации научились правде слова и силе мысли на войне; что они были взращены войной и разорены миром; научены войной и обмануты миром; дисциплинированы войной и преданы миром; одним словом, они рождены были войной и испустили последний вздох во время мира.

Для нас было бы очень полезно, если бы эту выдержку знал наизусть каждый ребенок в английской школе. Здесь, в Японии, это было бы излишне. Когда во время маневров войска проходят известную местность, все школьники этой местности освобождаются на это время от занятий и расставляются шпалерами вдоль дорог, по которым ожидаются солдаты.

В Токио каждый раз, когда происходит торжественная отправка войск, собирают малышей обоих полов, чтобы дать им возможность пожелать Божьей помощи нашим дорогим, храбрым солдатам. В их школьных комнатах висят портреты героев и картины битв. Японцы имеют за собой нравственные качества их матерей и отцов, которые, в свою очередь, представляют продукт поколений отцов и матерей, воспитанных на идеях самопожертвования и верности долгу. Если они желают сделать из каждого мужчины настоящего боевого солдата, они знают, что начинать нужно с самого начала и вселять в детях необходимые идеи, как только они начнут лепетать. Прохождение на параде 5-го германского армейского корпуса произвело на меня гораздо меньше впечатления, чем маршировка маленьких японских мальчиков и девочек, шедших попрощаться с их солдатами. Вот где идут, — сказал я самому себе, — всесветно знаменитые и непобедимые армии 1920 года!

Постараюсь запечатлеть на бумаге так ясна, как я только в состоянии, мои впечатления от японского народа. Впечатление это может быть ошибочно до абсурда. В самом деле, даже много повидавший путешественник вряд ли решится высказать такое определенное мнение в столь короткий срок. Все-таки я хотел бы припомнить его впоследствии, когда я лучше узнаю наших союзников, чтобы или посмеяться над моим собственным заблуждением, или же подивиться моей проницательности. Все-таки искра первого впечатления несомненно очень ценна. Если я буду воспринимать ощущения подобно японцу, а со временем это будет возможно, то мне совершенно не удастся передать их характеристику европейцу. Так вот я осмелюсь высказать то, что думаю.

По моему, может быть, несколько смелому убеждению, японцы так же цивилизованы, как и мы. Но, достигнув своей цели в короткое время, они не успели усвоить себе роскошь и чувственность, неразрывно связанные с утонченностью и техническими усовершенствованиями цивилизации. Японцы будто бы обладали девственной почвой, которая дала им возможность исключить из жатвы все плевелы и чужеядные растения, так угрожающие взять верх на истощенной почве более старой культуры. Большинство людей производит впечатление тиходумов, мозг которых, кажется, работает с большим усилием. Это мешает им быть собеседниками, но, с другой стороны, они думают основательно; идеи их здравы, и они никогда не болтают о пустяках, исключая случаи, когда они делают это нарочно. Достаточно прибавить, что мои заключения я вывел из знакомства с их передовыми людьми.

Японские женщины еще до сего времени не эмансипированы. Они встают из-за стола после своих мужей и хозяев и занимают второстепенное место в прямом и переносном смысле слова. Однако, если бы европейцы и американцы попробовали бы основать свою критику на этих обстоятельствах, японцы могли бы найти сильное возражение в том, что последствия этого в том, что их женщины одни из самых очаровательных в мире. Наружность может быть делом вкуса, но не очарование. Улыбка японской девушки обворожительна. Она производит впечатление чрезвычайной доброты, и я уверен, что ее наружность не обманчива. В ней есть что-то детское, и вместе с тем она так рассудительна и, как говорят, очень храбра, чему я вполне верю. Но в ней есть еще нечто другое. Она по своему существу чрезвычайно женственна. Женщины Азии до сих пор еще обладают тайной женственности, которую, по всем признакам, наши западные женщины уже начинают терять. Мужчины всегда были эгоистичны, но теперь цивилизации угрожает страшная опасность в виде образа американской женщины и ее подражательниц в Европе.

В Японии круг деятельности обоих полов до сих пор еще совершенно различен. Хотя это, может быть, и вызовет чувство возмущения у иностранной женщины, но, по-видимому, здесь это ведет к всеобщему счастью. И не только к всеобщему счастью, но и к пользе для военного дела. Женщины, занятые держанием экзаменов, общественными удовольствиями, спортом, играми с перерывами для флирта, вряд ли найдут столько времени, чтобы пробудить юное воображение своих детей.

По образованию, как я уже намекнул, японцы стоят выше англичан. В особенности, если сравнивать представителей высших и низших классов населения обеих стран. Самая существенная причина этому заключается, по моему мнению, в том бесспорном факте, что в Англии ни мальчики, ни юноши не проявляют особого рвения к учению. Японцы же всех возрастов и сословий как бы горят желанием расширить круг своих знаний и усовершенствовать самих себя. Одни шотландские мальчики во всем Соединенном королевстве имеют небольшое природное влечение к наукам, но и они никак не могут выдержать сравнения с японцами. Если бы японская молодежь имела бы профессоров, склонных скорее обучать их атлетике, чем наукам, то они не нуждались бы в помощи своих родителей, чтобы осилить работу в таком учреждении. Даже слуга мой и тот постоянно старается извлечь из меня несколько уроков английского языка дешевым способом, и хотя я и вижу насквозь его хитрости, и он мне надоедает этой своей манерой, но я втайне восхищаюсь его честолюбием.

Глава II. Несколько новых знакомств

Токио, 16 апреля 1904 г. Сегодня исполнился ровно месяц со времени моего прибытия в Японию! Я склонен иногда думать, что время мое потрачено совершенно даром. В особенности овладевает мной это пессимистическое настроение, когда я сознаю все несоответствие разных развлечений по принуждению с мобилизацией войск и чистой бодрящей атмосферой битв и приключений, среди которых я уже мысленно живу, двигаюсь и существую. Я все еще в гостях у моего старого товарища по Сендхорсту (Sandhurst) и друга сэра Клавдия Мак-Дональда (Sir Claude Mac-Donald)[7], за прохождением службы которого за 30 лет нашей разлуки я всегда следил с таким интересом. Он всегда добросовестно заслуживал свои удачи, всегда находясь на своем месте и в самое нужное время. Пусть успех сопровождает его всюду!

Я повидал уже многих из японского общества. Я очень часто встречался как с бароном Комура (Komura), министром иностранных дел, так и с премьер-министром генерал-майором графом Катсура (Katsura); с военным министром генерал-лейтенантом Терауци (Teraoutsi); с морским министром бароном Ямамото (Yamainoto); с президентом Императорского Совета Обороны маркизом Ямагата (Yamagata); с маркизом Ито (Ito); с начальником генерального штаба армии генерал-лейтенантом маркизом Ойяма (Оуата), с его помощником генерал-лейтенантом бароном Кодама (Kodama) и, наконец, с начальником второго отделения генерального штаба генерал-майором сэром Я. Фукушима (Y. Fukushima), кавалером ордена Бани[8].

Барон Комура говорит превосходно по-английски, он очень небольшого роста даже для японца и даже для японца очень умен. У него впалые щеки и скорее пытливые, чем проницательные, глаза. Он напоминает мне своими манерами и видом одного из наших статс-секретарей. Мне однажды пришлось упомянуть ему об этом, он засмеялся и сказал, что статс-секретарь этот не почувствовал бы себя польщенным, если бы услышал это сравнение. Я ответил ему откровенно, что мне никогда не приходилось встречаться с человеком, будь то мужчина или женщина, который был бы польщен тем, что он похож на кого-нибудь другого, даже если бы это лицо было очень красиво.

Мне никогда не удавалось обменяться более чем немногими словами с премьер-министром. Он превосходно говорит по-немецки, шарообразен и самодоволен, но производит впечатление чрезвычайно умного маленького человека. Он, кажется, обладает достоинствами и мужа, и политического деятеля, свойствами, которыми премьер-министру полезно обладать в настоящие бурные времена. Я склонен был думать, что его характер тверд и спокоен, хотя он и не производил этого впечатления своей внешностью. В Англии все еще пугаются тени Оливера Кромвеля и во всяком удачном военном деятеле готовы видеть по крайней мере Буланжэ. Но в Японии нет такой трусливости, и там не только премьер-министр генерал-майор, но, говорят, что его преемником будет моряк Ямамото. Ямамото очень красив и сильно напоминает английского капитана корабля с открытым лицом и короткой седой бородой. Военный министр Терауци — холодный человек со сдержанными манерами, его лицо отличается несколько мрачным выражением. У него высоко поставленные косые глаза, он — настоящий тип кровного японца. Он ранен в правую руку в прежние войны, и ему приходится здороваться, протягивая левую. По свидетельству всех, кто его хорошо знает, это очень любезный человек, и мне приходится только подтвердить его симпатичность и тихое доброе сердце. Говорят, что он всегда готов оказать помощь молодому офицеру, в особенности втихомолку, а в нужном случае он не считается с хлопотами.

Если даже раз в жизни его подчиненный попадет в серьезную беду по беспечности или неопытности, генерал-лейтенант Терауци приложит все свои усилия, чтобы вновь поставить его на ноги, но он совершенно беспощаден в случае явной неспособности. По словам одного из его почитателей, который его хорошо знает, если генерал Терауци убедится, что офицер ленив и безучастен, он способен отставлять его от производства в течение пятнадцати лет! Так как настоящий военный министр в свое время был офицером в Кадетском корпусе (Military Cadet Skool), то его характеристика всем известна. Ему несомненно удалось зажечь здоровую искру во всех чинах армии. В то же время он отличается беспристрастным и простым характером. Как-то раз я имел честь присутствовать на одном парадном банкете, где Терауци был в качестве гостя. Внезапно наступило полнейшее молчание, самое долгое посещение тихого ангела, которое мне когда-либо приходилось испытать, языки 150 гостей как бы парализовались. После нескольких секунд терпения Терауци не выдержал и крикнул капельмейстеру сердитым голосом:

Сыграйте что-нибудь скорее! — на что все ответили громким хохотом, и музыка оказалась лишней.

Маршал маркиз Ямагата очень редко бывает в обществе, и мне удалось увидеть его только дважды. Один раз по случаю приема китайского посольства, данного в честь китайского принца крови, и другой раз в доме военного министра. Он красивый старый воин, с пропорциональными тонкими чертами лица; его зубы обильно запломбированы золотом, которое блестит, когда он смеется. Его лицо отличается ярко выраженным орлиным профилем. Он — один из представителей старой школы самураев[9] и славится своей храбростью в стране, где все храбры. Одна из многочисленных историй, рассказываемых про него, состоит в том, что он, будучи еще молодым человеком, выплыл один в море и пытался своим мечом потопить один из иностранных кораблей у Иокогамы. Знать это и видеть того же самого человека, который еще сравнительно недавно имел такое первобытное представление о силе современного вооружения, а теперь направляющего все знания и средства на внедрение этого вооружения — это значит отчасти понять ту перемену, которая произошла за его жизнь в Японии. Как президент (по праву старшинства) Совета Императорской Обороны, он, говорят, самый могущественный человек в государстве. Действительно, мои сведения в этом отношении настолько авторитетны, что я сам нимало не сомневаюсь в их правдивости. По старшинству в Государственном Совете он занимает, после императорских принцев, третье место. Порядок этого старшинства таков: маркиз Ито, президент Личного Совета; князь М. Куджо (Kujo); маркиз Ямагата; маркиз Ойяма; граф Катсура, премьер и т. д. В нем соединяются большая сила характера с широким умом и той чистосердечностью, которую враждебная критика считает столь редким явлением в японском обществе. Встречи с ним чрезвычайно приятны, и он обсуждал со мной сложный вопрос подвижности и веса металла полевых орудий с проницательностью истого артиллерийского майора. Каждому грустно сознавать, что он, пожалуй, уже слишком стар, чтобы вновь начать действительную службу в качестве главнокомандующего армиями в поле.

Карьера маркиза Ито всем известна. Мне посчастливилось встречаться с ним несколько раз. Он очень милый человек; очень искусный собеседник и один из тех людей, которые, зная обо всем, умеют скрывать свои таланты и стараются, насколько возможно, смешаться с остальными, обыкновенными гостями. Чрезвычайно удобную особенность японского общества составляет то, что вообще в нем заметно менее людей, стремящихся блистать, давить и производить впечатление на прочих, чем это можно бы было заметить среди подобного же числа европейцев или американцев при подобных же условиях. Японцы более естественны, и если даже природа виновата в том, что они слишком молчаливо едят и пьют, то в чем же беда, если каждый из них счастлив? Тип лица маркиза Ито ясно выраженный монгольский.

Когда я недели три тому назад впервые встретился с маркизом Ойяма, я испытал чувство удовлетворения, пораженный сходством, существующим между нашей хорошо испытанной, не требовательной к назначаемым системой и способом замещения высших постов в Японии. Я признаюсь, что великий маркиз произвел на меня впечатление скорее tres grand seigneura клана Сатсума. (Satsuma clan) с широкими политическими связями, чем человека, который хоть на минуту желал бы казаться необыкновенно старательным ученым и профессиональным военным. Точно так же я не могу найти за ним других чрезвычайных заслуг, кроме проявленной им при всех обстоятельствах храбрости. Вначале он участвовал с большой честью, но не особенно блестяще, при подавлении Сатсумского восстания (1866) и в Китайской войне. Так он мало-помалу возвышался, исполняя, что ему было приказываемо, не делал особых ошибок, пока не достиг своего высшего кульминационного пункта — назначения начальником штаба. Основания для избрания его на этот наиболее важный пост в армии, по словам его друзей, заключались в его честности, большой личной популярности и влиянии клана Сатсума. Маркиз, может быть, немногим превосходит средний рост японцев и некрасив с европейской точки зрения, совершенно отличающейся от японской. У него круглое лицо и мелкие черты, немного изборожденные оспой. Мне пришлось услышать одну историю о маркизе и одном из его старых друзей, которая мне показалась интересной. Однажды, когда оба они находились вместе в чайном доме, приятель пошел в ванную и увидел там маркиза, сидящего по горло в горячей воде. Выжмите только на минуту губку и держите вашу голову спокойно, чтобы я мог отличить одну от другой, — обратился он к маркизу. Следующим должен был сесть в ванну приятель маркиза, и если все происшедшее было действительностью, то, как меня уверяли, все это следует понимать в прямом смысле, ибо великий Ойяма не страдает пустым тщеславием.

Если даже мое мнение справедливо, что Ойяма не представляет из себя идеала начальника штаба, несмотря на всю его энергию, способности и опыт, которые необходимы на этом высоком посту, все-таки несомненно, что он обладает другими, совершенно различными, но не менее ценными качествами как начальник. Обыкновенно ничто не может вывести его из себя, но, когда он действительно рассердится, он становится страшен для всех окружающих. Так это и должно быть. Хороший характер дает возможность двигать работу без излишних трений, тогда как скрытная, но всегда ожидаемая возможность взрыва гнева держит подчиненных начеку и делает излишними все эти мелкие замечания и раздражительность, которые так легко могут привести в негодность самые нежные части всего механизма. В делах маркиз Ойяма особенно непоколебим даже для японца, как они торжественно утверждают. В доказательство этого мне пришлось услышать о нем следующий анекдот.

Десять лет тому назад он начальствовал над войсками, атаковавшими Порт-Артур. Как известно, атака этой крепости и взятие ее открытой силой без применения способов постепенной атаки и с силами сравнительно слабыми была одной из самых опасных и рискованных операций с военной точки зрения. Бой был в самом разгаре, когда пришла телеграмма из Кинчжоу (Kinchow), где были оставлены два батальона арьергарда для обеспечения марша к Порт-Артуру. Эта телеграмма была послана офицером, командовавшим этими двумя батальонами, и содержала донесение о том, что эти два батальона были атакованы 5000 или 6000 китайцев, и настоятельную просьбу о подкреплении. Штаб был этим сильно взволнован и, собрав все свое мужество, доложил об этом Ойяме. Однако он, несмотря на то, что у него в резерве имелся всего только один батальон и один эскадрон, а самому ему приходилось нелегко, только улыбнулся и не обратил внимания на эту просьбу о подкреплении, заметив, что он протелеграфирует ответ несколько позднее. В это время случилось, что его взгляд упал на труп китайца, лежавшего около кумирни только в 2500 ярдах от укреплений Порт-Артура и, естественно, под сильным огнем из его орудий. Около китайца была небольшая собачонка, которая лаяла и ворчала самым свирепым образом на всех, кто пытался приблизиться к ее хозяину. Ойяма очень заинтересовался этой сценой и, несмотря на то, что снаряды крепостных орудий рвались вокруг кумирни, спокойно направился к вершине холма, где лежал китаец, достал из его ранца немного пищи, подошел к несчастному животному и скоро успокоил его. В то же время доктору удалось осмотреть ее хозяина, который оказался уже мертвым, несмотря на то, что тело его было еще теплое. Только когда Ойяма узнал об этом, он отдал приказание своему единственному резерву оставить его и направиться назад для освобождения атакованного гарнизона в Кинчжоу. Несомненно, что Ойяма только воспользовался этим эпизодом с китайцем и его собакой, чтобы выиграть время и обдумать спокойно обстановку. В это время, как это многим известно, командовавший, отрядом в Кинчжоу полковник вывел его из-за валов города, предпочитая вести бой в поле. Он вооружил нескольких кули захваченными мушкетами и ружьями, оставил их на виду гарнизона в Кинчжоу, сам же сделал вылазку из города и начал бой. Его сильно теснили, однако он мужественно удерживал свои позиции, послав телеграмму Ойяме с просьбой о подкреплении, как то было уже описано. В конце концов противнику, который обнаружил в этот день особую самоуверенность и храбрость, удалось совершенно обойти левый фланг японцев, и казалось, что им ничего больше не оставалось, как держаться до последней минуты, которая быстро приближалась.

Внезапно, как раз в самый критический момент, с валов цитадели загремели орудия, и их снаряды, падая среди первых рядов китайцев, сразу изменили обстановку в пользу японцев, и противник был отброшен. Никто не был более удивлен этим вмешательством провидения, как сам полковник, начальник отряда. Как оказалось, в цитадели имелись 4 орудия, оставленные там китайцами. В госпитале лежал больной артиллерийский унтер-офицер. Когда бой разгорелся, он встал с постели, показал нескольким раненым пехотинцам, как зарядить орудия, прицелиться и выстрелить по противнику. По китайскому обыкновению, снаряды были снаряжены песком вместо дорогостоящего взрывчатого материала, но, несмотря на это, они оказались все-таки вполне пригодны в этом случае. Во время этой отчаянной небольшой стычки Порт-Артур был взят приступом, и таким образом резервной колонне из батальона и эскадрона не пришлось принять участие в бою, вознаградившем бы ее за все ее передвижения.

Чтобы дополнить эту историю, следует упомянуть, что Ойяма посадил в Кинчжоу вишневое дерево в память боя и приказал каждому офицеру своего штаба написать поэму в честь этого события. Древняя идея соединения двух искусств, войны и поэзии, еще до сих пор не исчезла в японской армии. У нас же совсем наоборот. Если сказать, что кто-либо пишет стихи, это все равно что присудить ему такую ничтожную похвалу, которая нисколько не отличается от насмешливого презрения. На отдаленнейшем же Востоке преобладает совершенно противоположное мнение, мнение вполне естественно выраженное в только что приведенном случае с Ойямой. Маркиз Ойяма большой любитель старинного фарфора и имеет все средства, чтобы удовлетворить свою страсть. Он искусный старый воин, но он на десять лет старше, чем был, когда взял Порт-Артур. Все-таки, быть может, японцы правы, что не отстранили его от дела. Так, один из японских офицеров сказал мне:

— «У нас имеются сотни более образованных, совершенных и знающих офицеров, которые бы могли занять место Ойямы, но они не будут Ойямой! Его репутация очень высока, его любит народ, и, кроме того, мы не увольняем старых вождей, раз они желают продолжать служить нам».

Генерал-лейтенант барон Кодама напоминает своей наружностью английского генерала сэра Михаила Биддульфа (Sir Michael Biddulph) в миниатюре. Многие из британских офицеров заметили это сходство. Он говорит только по-японски и не ведет роскошной общественной жизни, как Ойяма, и его редко приходится видеть на собраниях высшего токийского общества. Однако благодаря исключительно счастливым обстоятельствам я имел высокую честь быть приглашенным к обеду в его частном доме, что в Японии служит более редкой формой любезности, чем банкет в официальном помещении хозяина. Банкеты аккредитованным в Японии иностранцам даются очень часто. Пожалуй, даже слишком часто для людей, любящих покой. Банкеты эти совершенно то же, что мы в Индии называем burra khanas, очень утонченные, но и очень официальные. Я предполагаю, что правительство платит за еду, напитки и музыку. Приглашенные размещаются по рангам самым строжайшим образом. Естественно, что гостю на этих торжествах представляется очень мало вероятия завязать новую дружбу, влюбиться или сделать что-либо помимо еды, питья и курения, совершенно так же, как если бы он присутствовал на парадном обеде под председательством лорд-мэра Лондона.

Если иностранцу, постоянному жителю Японии или путешественнику, удается проникнуть за пределы официальных банкетов или клубных обедов[10], то он может назвать себя особенно счастливым.

Еда, напитки и курение, по моему собственному опыту, не оставляют желать ничего лучшего; но во всех других отношениях щедрое и общее для всех гостеприимство официальных торжеств не может быть сравнимо, по моему мнению, с очаровательной любезностью частного лица. Как в данном случае, так и всегда, когда мне приходилось встречать генерал-лейтенанта барона Кодаму, он поражал меня своим сильным чувством юмора, быстротой и находчивостью возражений и самым заразительнейшим сердечным смехом. В то же время я не могу отрешиться от мысли, что, разговаривая и восхищаясь блестяще воспитанным современным человеком, я нахожусь лицом к лицу с самым ярким представителем Востока, азиатом из азиатов. Я не поместил бы этого даже в своем дневнике, если бы я думал, что подобная оценка может быть принята близко к сердцу или вызвать возражения. Я думаю, что она только доставит удовольствие. Действительно, я могу утверждать, что японские идеалы, в особенности же их взгляды, настолько отличаются от европейских и американских, что иностранец имеет право личной критики или описания, не опасаясь причинить этим неприятность, конечно в том случае, если критика не явно злонамеренна.

Генерал Кодама обладает необыкновенно большим тактом, которым он широко пользуется. Несмотря на его добродушие и непринужденные шутки и манеры, он был всегда настолько осторожен и серьезен, что про него никогда не сплетничали. Это должно служить особенной похвалой для выдающегося человека в Японии, стране, где пресса превзошла даже американский журнализм в старании посвятить публику в подробности частной жизни и готова к инсинуациям даже при самом малейшем к тому поводе. Его постоянная должность — губернатор Формозы, где он казнил несметное число разбойников и дикарей и установил в конце концов финансовое равновесие. Рассказывая мне об этом, он, казалось, с большим удовольствием вспоминал, как он рубил головы, чем о приведении в порядок финансов страны. Он принадлежит к древнему феодальному клану Чиозу (Chiosu), который даже в современные демократические дни приносит свою пользу.

Я чувствую, что описание моих впечатлений от новых знакомств было бы неполным, если бы я не остановился на генерал-майоре Я. Фукушиме, кавалере ордена Бани и начальнике второго отделения генерального штаба. Его карьера служит подтверждением, насколько важно удачно начать службу. В бытность его еще только майором и военным агентом в Берлине на одном из банкетов зашел разговор о том, какое расстояние способна пройти лошадь под всадником при ежедневной работе и при определенной скорости. Фукушима заявил, что его лошадь в состоянии перенести его из Берлина прямо во Владивосток. Его подняли на смех, и этим только укрепили его в намерении сделать этот опыт. Он пустился в путь и действительно доехал до Владивостока, проехав все это расстояние верхом, но не на одной и той же лошади. Что замечательно в этой истории, то это не его поездка, которую может совершить всякий, пользующийся хорошим здоровьем, имеющий паспорт и помощь банкира, а то впечатление, которое произвела эта поездка в Японии. Публика и пресса прямо сошли с ума по этому поводу. Обыкновенный человек, уронив свечу в Темзу, тушит ее, баловню же фортуны удается уронить ее как раз в то время, когда поток нефти течет вниз по реке. Высшее военное начальство присоединилось к энтузиазму толпы, может быть, против его желания, однако ему пришлось так поступить. Фукушима был произведен из майоров в подполковники. Ему была устроена публичная встреча в Токио. Лихой генеральный штаб, среди которого находился по меньшей мере один ревнивый соперник, принял участие в почетной встрече сибирского героя, театрально красовавшегося в своем изношенном дорожном костюме, с хлыстом в руках, истрепанным нарочно для этого случая, как говорили его враги. Впоследствии этот костюм и эмблематический хлыст благоговейно были помещены в музей.

Я записал эту историю так, как мне передал ее один японский офицер. Я всегда был того мнения, что самым лучшим пробным камнем будущего победителя служит самое тщательное наблюдение за последствиями его первого успеха. Приходит ли улыбка фортуны в виде неожиданной удачи или же она служит наградой за умелую работу, большинство этих удачников склонны видеть в их успехе подходящий случай, чтобы как бы опуститься и дать себе отдых, праздник или что-либо в этом роде. Для честолюбивых же даже удача служит как бы ударом шпор или хлыста. Успех не ослабляет их ни на мгновение, наоборот, дает им новые силы идти вперед с удвоенной энергией. Генерал-майор Фукушима принадлежит к этой немногочисленной категории. Со времени его знаменитой поездки он удвоил свои старания держаться впереди всех, и в общем ему это удалось. Нередко, однако, успех ставит своего избранника в такое странное положение, что в то время, когда все его современники полны зависти к нему, сам он желает быть чем-либо другим в великом мире — монахом, священником, незаметным рыбаком или даже птицей, беззаботно распевающей на ветвях. Подобные чувства, я воображаю, должны были теперь овладеть Фукушимой, единственной обязанностью которого было вводить в заблуждение и противодействовать всем иностранцам, бывшим в сношениях с ним; в то же время для того, чтобы дать ему возможность наиболее успешно выполнить свое назначение, его официально назначили их руководителем и помощником. В действительности же, как я более чем подозреваю, он для военных агентов и корреспондентов настоящий волк в овечьей шкуре. Однако он так искусно блеет, что большинство из них все-таки видит в нем своего рода справочное бюро и лучшего приятеля и самого полезного человека в Токио. Некоторые из них признавались мне, что они получили от него очень важные сведения, не известные никому другому. Если припомнить, что он не сообщил ни одному-единственному лицу ни одного-единственного факта ценностью в медный грош, нужно признать, что генерал-майор Фукушима был необыкновенно ловок.

Все мы сознаем в глубине души, что мы представляем из себя иностранную язву, стремящуюся узнать и увидеть раньше времени то, что еще не готово к нашему осмотру. Может быть, некоторая откровенность со стороны Фукушимы спасла бы его в будущем от ненависти и оставила бы его настоящую популярность незапятнанной. Ничто не в состоянии так вывести из себя европейцев, а в особенности американцев, как сознание, что их ловко провели. Что касается лично до меня, то я никогда не обращал внимания на то, что на мои просьбы о подробных сведениях я получал в ответ общие места, шутки и банальности. Я даже находил в них некоторый забавный интерес. Фукушима обладает превосходными сведениями о нашей Индийской армии и ее русских соперниках. Я нашел, что он считает казака уже чистейшим достоянием истории. Казак лишился, так говорит Фукушима, всех своих бурских качеств, исключая искусство верховой езды, и в настоящее время представляет из себя простого мужика, слава которого опирается только на наполеоновские легенды; иногда он храбр, иногда нет, совершенно так же, как и прочие землепашцы; но он никогда не дисциплинирован и почти всегда плохо обучен и находится под командой плохих офицеров.

Фукушиме также прекрасно известны военные качества различных категорий наших индийских туземных войск. Он сделал несколько язвительных замечаний по поводу британских офицеров и проявленной ими способности тесно сплотиться с их людьми. Британский офицер в Индии, как говорил он, становится более сикхом, чем сам сикх; более гуркасом, чем сам гуркас; более мадраесэ, чем сам мадрассэ. В некоторых отношениях он находил эту особенность достойной восхищения, и так это и должно быть, если мы вспомним, что только благодаря этой особенности мы имеем единственный преданный на деле правительству класс старых отставных туземных офицеров и солдат как в Индии, так и в Египте.

С другой стороны, в словах Фукушимы есть доля правды, что в их esprit de corps есть какая-то слепая враждебность.

В доказательство этому он, конечно, привел в пример дни восстания (1857), когда офицеры скорее готовы были погубить себя и чуть было не погубили с собой и империю, чтобы только отстранить от себя подозрения со стороны своих солдат. Он даже намекнул, что продолжительная служба в Индии иногда может лишить офицеров широты взгляда и сделать их самодовольными и способными воображать, что их армия превосходна, что, как известно, наиболее вредный образ мыслей. Он был слишком деликатен, конечно, чтобы высказать все это так подробно, однако в справедливых мнениях есть какое-то особенное свойство выплывать наружу, несмотря на все осторожные фразы. Взгляды, которых придерживается Фукушима, я полагаю, есть действительность; и если бы он включил в свои замечания гражданских деятелей в Индии, он попал бы прямо в цель. Какой бы великолепной формой дисциплины послужило бы для них посещение во время отпуска Японии и пребывание здесь под отеческим и очень строгим надзором туземной полиции! Их представления об Азии, может быть, постепенно изменились бы, и сотни тысяч наших сограждан почувствовали бы на себе благотворные последствия этого изменения. Немного меньше презрительных мер и немного больше сердечности. Немного поменьше чувства превосходства и побольше доступности и деликатности, тогда станет возможным тоже мечтать о дружбе, которая теперь на самом деле не существует между англичанином и индусом. Как превосходно бы было, если бы кондукторы, начальники станций и контролеры билетов на индийских и евразийской железных дорогах вообразили бы себе туземцев, спокойно путешествующих без воображаемой необходимости толкать и втискивать их в первый попавшийся пустой или битком набитый вагон как опасных сумасшедших!

Прекрасно, пусть генерал Фукушима представляет собой самый интересный предмет для изучения, я все-таки думаю, что лучше покончить с его описанием до тех пор, пока я не узнаю его немного побольше, хотя я и сомневаюсь, что это мне когда-либо удастся. Он так же производит на меня впечатление азиата, как и Кодама, только скорее несколько в ином смысле, более обыкновенном. Фукушима говорит свободно на многих языках и хорошо знаком с Лондоном, Берлином и С.-Петербургом. Кодама говорит только по-японски и настоящий чистокровный японец. И вот они оба, более чем кто-либо из тех, с кем я здесь встречался, убеждают меня, что Восток всегда останется Востоком, Запад — Западом.

Глава III. Три приятные черты

Токио, 25 апреля 1904 г. Три незначительные особенности этой страны производят на меня очень приятное впечатление. Я могу шутить здесь с прислугой и обращаться с ними как с равными, не опасаясь нарушить их нравственное равновесие и вызвать порицание со стороны остального общества. Я могу прогуливаться по самым многолюдным улицам, держа шляпу в руках, а не на голове, и никто, будь то мужчина, женщина или ребенок, не остановится, чтобы глазеть на меня, как на невиданную диковину, сбежавшую из цирка Барнума. Я могу принимать участие в обедах и банкетах и могу там ничего не есть, и хозяин будет так же мной доволен, как если бы я перепробовал все кушанья его жены.

Может быть, для людей серьезных это покажется слишком ничтожным, чтобы чувствовать себя свободным и беззаботным: однако как в этом случае, так и во многих других подобные мелочи служат как бы эмблемами более глубоких принципов, в которых лежат их корни. Перейдем к вопросу о прислуге.

Японцы кажутся постольку же демократичными в их общественных отношениях, поскольку они верны началам безусловного повиновения власти как по традициям, так и по их врожденному чувству, в особенности в деловых отношениях. Поэтому так называемые низшие классы населения более почтительно относятся к людям, стоящим у власти, чем к нам. Но это отношение замечается только при исполнении ими своего служебного долга. Коль скоро служба окончена, нет никаких препятствий со стороны хозяина и подчиненного, мешающих им временно обмениваться шутками, папиросами и вообще считать себя принадлежащими на равных началах к общечеловеческой семье. Несомненно, что это есть общая черта всех азиатских народов, но также и естественное последствие всепоглощающей власти и божественного начала, приписываемого ими их императору, уравнивающему всех подданных и их общественные ступени. Хоть завтра император может превратить моего переводчика в японского посла в Лондоне, и я осмелюсь сказать, что тот будет держать себя с большим достоинством на этом посту.

С другой стороны, если источник света, исходящий от лица императора, засияет в другом направлении, то пострадавшее лицо теряет свое прежнее значение так же безусловно и покорно, как свет электрической лампы, гасимой рукой хозяина дома. Тогда как у нас, когда случай или необходимость лишит человека занимаемого им высокого поста, он начинает отчаянно бороться с ожидающей его судьбой до тех пор, пока, волнуясь и сопротивляясь, не погаснет, подобно свече, распространяя после себя вредные испарения.

Естественно, что при возможности подобных чудесных перемен чувства мелкого личного самолюбия и превосходства не могут развиваться так беспредельно, как это случается у нас. У них много чувства национальной гордости, но только по отношению к иностранцам, и это чувство нисколько не портит общественных отношений одного японца к другому. В Японии все граждане держатся того мнения, что под властью императора все они совершенно равны. В Америке, как это хорошо известно, каждый считает себя лучшим, чем его сосед; и чем ниже его общественное положение, тем чувство это делается сильнее; в лице кондуктора железной дороги или в слуге гостиницы мы встречаемся с самым безусловным деспотом в свете. Никакой французский аристократ даже дореволюционной эпохи не позволил бы себе так смотреть или обращаться со своими рабами, как это делает американский кондуктор и служащий в гостинице с невинным, но дрожащим путешественником. Революция во Франции пролила бы в десять раз больше крови при подобных отношениях.

У нас в Англии, строго говоря, не существует отдельных личностей. Все население разделено на неизменные социальные касты, между которыми роль брамина играет финансист, роль парии — солдат. У нас есть чувство национальной гордости, но оно почти совсем поглощено гордостью касты. Поэтому из этих трех отношений к человечеству вообще и в частности я предпочитаю японское.

Самодержавное правительство с настоящим демократическим устройством народа гораздо лучше, чем демократическое правительство с обществом, разделенным на ряд слоев, самодержавных по отношению к низшим и раболепных к высшим, как в Англии, или раболепных к низшим и самодержавных к высшим, как в Америке.

То же самое и с моей приятной привилегией прогуливаться без шляпы, не возбуждая этим никакого надоедливого любопытства. Это служит скорее внешним и наглядным признаком того, что японцы освободились от той узкой нетерпимости, которая считает за личное оскорбление, если кто-либо живет, действует и выглядит не так, как его соседи. Но это происходит не по той причине, что наши союзники лишены любопытства. От этого очень далеко. Если кто-либо попробует присесть у дороги с целью зарисовать что-нибудь, он скоро убедится, что этим качеством они обладают в полной мере. Но они не настолько глупы, чтобы бросить хотя бы только один любопытный взгляд на подобные пустяки, как особенность в одежде или ее употреблении. Действительно, это любопытство было бы странно в стране, где встречаются на улицах костюмы всевозможных периодов.

Что касается до японского обеда, то я откровенно сознаюсь, что чувство полной и никем не стесняемой свободы, которыми они так отличаются, служат полным вознаграждением за недостаточные и миниатюрные блюда, подаваемые с неправильными промежутками времени в их игрушечных домах. Но зато там все так восхитительно просто и удобно! Это не беда, если вы опоздаете к обеду на полчаса или даже час, никто не обратит на это никакого внимания, все будут сидеть и продолжать обед. Вам же самим будет легко догнать их, отказавшись от какого-нибудь сиропа из морских водорослей, жареного листа папоротника, кусочка сахарного леденца или вообще от первых двух блюд, каковы бы они ни были. Целый ряд крошечных кушаний подается маленькими, пикантными девушками, и когда маленькие лакированные скамеечки, служащие вместо столов, полны, кушанья уносятся вместе с ними. Заставлять есть гостя так же редко приходит в голову хозяину, как просить гостей есть поменьше. И это видоизменение западных обычаев может быть только приветствуемо.

Кроме того, никто не привязан к своему месту. В любое время пиршества каждому дозволяется встать с места, прогуляться и выкурить папиросу или выпить за чье-нибудь здоровье в другом конце комнаты или даже переменить свое место за столом. Боже мой! За одну только эту привилегию можно охотно заплатить 500 рублей в ночь в Лондоне. В заключение, что может быть наиболее важно, развлечения, беседы и удовольствия лежат на обязанности целой компании хорошеньких девушек, подрядившихся прогонять скуку от гостей по стольку-то с головы и по стольку-то в час. Это не неповоротливые любительницы в их обязанностях, как многие женщины на свете, а подготовленные с детства для их деликатного и трудного назначения. В Англии все зависит от хозяйки. Только она одна вместе с ее помощником — поваром могут или оставить в госте хорошее впечатление от обеда или испортить последний. Хозяйка, пользующаяся хорошим здоровьем, отличным настроением духа и нелишенная необходимых умственных достоинств и опытности, может мгновенно превратить скучающее и многочисленное общество людей в самое веселое и разговорчивое. Ее энергия и воля, применяемая в ее собственном доме, обладают волшебным свойством, и с их помощью она может двигать горы, даже горы людей. Но всему есть предел, и восемь человек — вот вероятный предел ее действия на расстоянии.

В Японии имеется хозяйка для каждого гостя. Гейши, кто бы они ни были, очень молодые и прелестные хозяйки, и каждая из них старается увеличить успех пиршества, как будто бы она сама его учредительница. Если кто-нибудь из гостей кажется скучным и забытым, даже если он самый безобразный, старый и ничем не выдающийся человек, гейши, одна за другой, принимаются за него, пока одной из них не удастся ускорить его вялый пульс и, к его собственному удивлению, вовлечь в веселую, кокетливую болтовню. Я слышал, что не все гейши так предупредительны и готовы к самопожертвованию; некоторые из них, говорят, очень избалованы, сердятся, много о себе воображают и даже показывают вид, что вы им надоели. На это я могу возразить только одно, что я никогда не встречал такого рода гейш. Я думаю, что они — восхитительные собеседницы, полны такта и находчивы в своих возражениях.

Глава IV. Из Токио к Ялу

Пароход Суминойэ Мару (Suminoye Маги), 14 мая 1904 г. Наконец мы отплыли, сопровождаемые большой толпой избранного токийского общества после устроенных нам торжественных проводов. Мы выехали из столицы 30 апреля и к полудню следующего дня прибыли в Шимоносеки (Shimonseki). Весь этот наш переезд по железной дороге напоминал нам предвыборное путешествие политического деятеля в Англии, если переполненные толпой станции, депутации, молодые дамы с букетами могут сделать Восток похожим на Запад.

Вполне вероятно предположить, что если представители власти, явившиеся пожелать счастливого пути иностранным офицерам, и ученики школ, расставленные шпалерами вдоль платформ, присутствовали там по специальному приказанию, то находившиеся там частные лица присутствовали из любопытства или любезности. Впереди всех находились дамы общества Красного Креста, среди которых много было жен офицеров из действующей армии. Толпа отличалась необыкновенно сдержанным энтузиазмом. Туда не допускался ни один подвыпивший малый, который в Европе имеет обыкновение портить всеобщее настроение своим лошадиным ржанием-хохотом.

Мы прибыли в Шимоносеки 2-го и выехали дальше в полдень 3-го. Как раз перед отъездом мы получили из Токийского главного штаба телеграмму о сражении на р. Ялу. Хотя мы и сходим почти с ума от досады, что пропустили это сражение, все-таки это известие было приятным напутствием для нас, англичан, и я был особенно порадован телеграммой от одного моего старинного приятеля, которая гласила:

Итак все-таки дело сделали орудия большого калибра… лучшие поздравления.

Это относилось к высказанным мною на обеде у генерала Кодамы взглядам, что тяжелые орудия должны иметь большое значение. Весьма забавно припомнить, что в то время, когда я защищал необходимость употребления на войне тяжелых орудий, более мощных, чем обыкновенные полевые, и даже сильно увлекся этой темой, высшие штабные японские офицеры должны были меня выслушать и возражать мне с чисто академической точки зрения, тогда как им должно было быть отлично известно о предполагавшемся употреблении этих орудий в предстоящем бою. Я полагаю, что это были 12-сантиметровые мортиры. Мы не должны бы называть их тяжелыми орудиями, но маленькие лошади японцев заставляют приблизить их к более легкому типу.

Теперь мы с удобством плывем на Суминойэ Мару, военном транспорте в 884 тонны водоизмещением. Капитан парохода кажется славным малым; большую часть своей молодости он провел на парусном судне из Глазго. В знак внимания к союзу он поднял больших размеров британский флаг на передней мачте. Я думал до сих пор, что на подобную честь может рассчитывать только генерал-адмирал или кто-либо другой, особо выдающийся во флоте; но я не был в состоянии уяснить себе существующие для японского военного транспорта положения: когда, какие почести он обязан или не имеет права отдавать. Во всяком случае, экипажи находящихся в порту британских кораблей этим сильно наэлектризовались, высыпали толпами на палубы и оживленно приветствовали нас.

В устье пролива мы прошли в нескольких ярдах от большого германского почтового парохода, направлявшегося в Шимоносеки. Человек на мостике и экипаж, видимо, недоумевали, как к нам отнестись. Английские же пассажиры, находящиеся на борту, видя наш развевающийся флаг на передней мачте японского военного транспорта, послали нам вслед громкий британский клич. Лучшего предзнаменования и желать было невозможно.

Наше общество состояло из подполковника Юма (Hume), артиллериста; капитана Жардайн (Jardine) из 5-го уланского полка; капитана Винцента (Vincent), тоже артиллериста. Последний должен был присоединиться к нам в Чемульпо (Chemulpho). Далее два американца: полковник Кроудер (Crowder) и капитан Марч (March), артиллерист. Кроме них там же находились восемь офицеров с континента: два француза, два немца, один швейцарец, один австриец, один итальянец и один швед. Нашими, так сказать, вожаками медведей были полковник Сатоу (Satow), говоривший по-французски японский артиллерийский офицер, и капитан маркиз Сайго (Saigo), офицер Императорской гвардии, говоривший немного по-немецки. Посему я предвижу, что английский язык вряд ли будет употребляться как во время самого путешествия, так, может быть, и после него.

Мы имели с собой на корабле наш багаж, обозные повозки и лошадей, погонщиков и др. На пароходе находились наши верховые лошади и продовольствие на двухнедельный срок. Если бы в случае затруднительного положения нам пришлось высадиться на берег, то мы были бы снабжены всем необходимым и могли продолжать свое движение без потери времени.

Суминойэ Мару, 6 мая. Вчера прибыли в Чемульпо и бросили якорь рядом с останками «Корейца» и «Сунгари», миновав сперва «Варяг», блестящий борт которого, выдаваясь из мелкой воды отлива, казался частью тела какого-то огромного мертвого морского чудовища. Я надел этим утром свою саблю и зашел к британскому консулу, потом позавтракал в маленькой гостинице, содержимой французом и его женой-японкой. Корейцы кажутся очень похожими на кашмирцев. Те же грязные белые одежды; та же выносливость под тяжестью огромной ноши; та же бычья привычка к понуканию. Примеров тому мы видели достаточно, даже во время нашей непродолжительной остановки, длившейся немного больше часа. Возвращаясь назад, я был так неосторожен, что оступился, пробуя прыгнуть со шлюпки на трап. Я отчаянно взмахнул руками, падая вниз, и ухватился за крепкую руку полковника Сатоу вместо соломинки, как говорится в пословице. Это было очень ловко с его стороны и спасло меня от купания.

Чинанпо-гавань, 17 мая 1904 г. Двигаясь в северном направлении при тихой погоде, мы этим утром достигли устья р. Пингъянг (Pingyang). По правде говоря, мы пришли к этому заключению после тщательного изучения карт и после трудных вычислений. Странно путешествовать подобно Колумбу или Кортесу, взирая на каждый мыс с дикими предположениями, где мы находимся. Однако это было совсем так, ибо молчаливые японцы, как мы ни старались войти к ним в доверие, всегда отказывались сообщить нам о месте нашего назначения. Наши подозрения усилились, когда мы увидели миноноску, скользившую, подобно серому привидению, среди многочисленных островов. Она быстро приблизилась к нам и, удовлетворившись своим исследованием, так же быстро удалилась. Асагири (Asagiri), или Утренний Туман, было ее название, и она исчезла, подобно призраку, в утреннем тумане, откуда она так внезапно появилась. На обоих берегах реки возвышались один за другим зеленые безлесные горы, а далеко впереди мы с удивлением увидели густой грязный дым, как бы деловито висевший на голубом уборе раннего утра. Дым этот мог подниматься над Нагасаки или Вейхайвеем, — мы не могли с точностью определить его место. Оказалось же, что он висел над Чинанпо (Chinanpo), в гавани которого мы вскоре очутились. Дым этот шел от девятнадцати транспортов, в числе которых было несколько больших океанских пароходов. Все эти транспорты были битком набиты войсками. На борту транспортов находились 1-я артиллерийская бригада, 15-м полком которой командовал мой личный друг полковник Шиба (Shiba). Кроме того, там же находилась масса пехоты, входящей в состав Второй армии. Все эти войска направлялись в Маньчжурию, как нас об этом уведомили, но куда именно, ни один японец не посмел бы даже высказать предположение. Я слышал, что мы не будем высаживаться на берег; итак, пока наш пароход лег на некоторое время в дрейф, ко мне вновь возвратилось мое уравновешенное, спокойное настроение, позволяющее записать кое-что из впечатлений.

С тех пор как я выехал из Чемульпо, мне удалось собрать очень немного сведений о дикой и уединенной Корее от Винцента, присоединившегося к нам последним. Он провел в Корее более двух месяцев и посвятил меня во все пережитое им в этой оригинальной стране. В его похождениях туземцы, казалось, не играли большой роли, и их образ как бы бледнел перед более энергичными и предприимчивыми японскими генералами, миссионерами обоих полов и американскими золотоискателями. Оказалось, что мы с Винцентом встречались не только в Южной Африке, где нам посчастливилось служить вместе и исколесить с востока до запада весь Западный Трансвааль, но также и последней осенью в гостинице Монреаля в Канаде, где я принимал депутацию безбородых ветеранов, а он был на пути в Японию на два года. Наша британская компания теперь в полном составе, и все три рода войск имеют своих представителей. Я трижды счастлив, имея таких хороших товарищей, готовых прийти ко мне на помощь во время неизвестных нам приключений, с которыми, может быть, придется встречаться. Винцент и Жардайн оба изучали японский язык и знают его настолько, чтобы видеть вокруг себя, так сказать, одним глазом, в сравнении с остальными нами, совершенно слепыми. Мысль прикомандировывать молодых офицеров, уже имеющих некоторое знакомство с Востоком, к японской армии — во всех отношениях превосходна. Можно только пожалеть, что она не приводится в исполнение в масштабе, раз в десять превосходящем существующий. Для офицеров, которым придется впоследствии иметь много дела с азиатами, не может быть лучшей школы, как потратить небольшую часть их жизни на изучение азиатского характера в положении подчиненного, а не начальника; в качестве незаметного подчиненного, а не недоступного саиба. Очень немногие посвящают достаточно труда, чтобы изучить недостатки или даже чувства своих подчиненных, несмотря на то, что всеми признается, насколько это становится важным делом, когда приходится заботиться о возбуждении к себе любви и уважения. Две совершенно разные вещи: быть ли капитаном в полку сикхов или гуркасов, где с вами должны очень и очень считаться, или же быть прикомандированным к японскому полку, где вы можете рассчитывать только на то, что заслуживают ваше поведение и хорошие манеры. В Индии британский офицер видит свое превосходство над восточной расой, в Японии же он учится находить, что Восток может дать Западу. С военной точки зрения британским офицерам представляется превосходный случай работать с прекрасной армией, сильной как раз в том отношении, в котором слаба их собственная, то есть в отношении ее однородности и организации. Кроме того, присутствие некоторого числа британских офицеров в японской армии способно сделать ее офицеров немного менее farouche (жёсткой — Hoaxer) по отношению к британцам. Я имел время удостовериться в несомненно досадном явлении, что японская армия по ее типу и образованию скорее германская или французская, но, во всяком случае, не английская. Действительно, можно подтвердить с уверенностью, что военный прогресс в Японии гораздо меньше подвергся английскому влиянию и симпатиям, чем остальная область мысли. А, к несчастью, армия представляет собою первое из всех общественных учреждений как по своим размерам, так и по важности ее назначения. Для обыкновенного же путешественника или же жителя Японии, вследствие их взглядов и идей, армия остается закрытой книгой.

Возвращаюсь к Винценту и его похождениям в Корее. Как кажется, он дважды посещал Корею. Он прибыл в Фузан в последний день 1903 г. и провел там и в Чемульпо три недели. В марте 1904 г. он вновь пересек море на увеселительном пароходе Гаймун (Haimun) газеты Times, где ему пришлось быть в обществе, которое он представляет как невероятное смешение разнообразных странных типов. В этот раз он достиг Пингъянга. Я задал ему обыкновенный безнадежный вопрос, который способен смутить возвратившегося путешественника, и получил ответ лучший, чем я заслуживал. Отвечая на вопрос, какого он мнения о Корее, он легко вышел из затруднения, указав мне на стоявший в гавани транспорт, выкрашенный в белый цвет и вооруженный несколькими старинными пушками. Это судно напоминало ворону, вырядившуюся в павлиньи перья. Он прибавил:

— «Бедная, старая Корея! До чего дошла она, что это судно, навязанное им японцами, должно составлять весь их военный флот».

Этот наиболее типичный пример доказывает полную беспомощность как ее правительственной деятельности, так и всей нации, начиная от императора и до последнего кули.

Потом, когда я начал расспрашивать его о Сеуле, он ответил:

— «Если бы только четверть того труда, который был потрачен на сооружение внешних валов, была употреблена на постройку домов и улиц, то Сеул был бы вполне приличным городом».

По моему мнению, этот ответ дает гораздо более удовлетворительное представление о действительной картине Сеула, чем самое подробное описание всей его нищеты, грязных хижин и истощения, только для вида прикрытых блестящим покровом. Город, говорил он, представлял собой как бы кипящий котел интриг и сплетен. Еще задолго до начала войны в городе распространился слух, что люди-гиганты на таких же огромных лошадях, все увеличиваясь в числе, двигаются через замерзшую реку Ялу в южном направлении, а тысячи желтолицых карликов с лицом, обращенным к северу, прокрадываются к открытым портам, пользуясь всеми джонками и мирными купеческими кораблями, неся на себе мешки с ружьями и военной одеждой. Даже про самых уважаемых японских генералов говорили, что они искусно переодевались в одежду кули, усердно таскали на себе тяжести в доках до того времени, когда грохот пушек должен был воскресить их во всеоружии и во главе их пылких войск. Предполагали, что один из этих переодетых генералов был Куроки, штаб армии которого представлял для нас заветную мечту и цель.

Винцент имеет преимущество над большей частью из нас, так как уже знаком с ним. Как раз около того времени, когда в Сеуле ходили толки о таинственном прибытии Куроки в Корею, один из его сыновей, личный друг Винцента, ввел его в частный дом генерала в Токио. Со всего семейства Куроки как раз в то время снимали фотографию в память его отъезда, уже в то время решенного. Куроки принял Винцента самым приветливым образом и настоял, чтобы открыли бутылку виски в честь торжественного события. Трудно было себе представить, говорил Винцент, этого гостеприимного старого человека, одетого в кимоно и туфли, предводителем лучших японских воинов, выступивших против великой или, во всяком случае, самой большой армии.

Винценту удалось видеть высадку Императорской гвардии в гавани Чиннампо 15 марта и в последующие дни. В это время он все еще был в среде пестрого общества на борту Гаймуна, пробивавшего себе дорогу вверх по р. Пингъянг среди масс ледяных глыб и замерзшего снега. Однако бороться приходилось не с одними силами природы. Канонерская лодка Тори-Но-Уми (Tori No Umi), или Морская Птица, и миноносец Гайа-Уми (Haya Umi), или Быстрая Птица, потребовали от Гаймуна удостоверение на право продолжать движение. Но любопытный Гаймун смело сунул свой нос прямо в середину большого военного и транспортного флота. Однако Гаймун дошел до последних пределов. За капитаном Джемсом была послана шлюпка, в которой его отвезли на флагманское судно. Здесь адмирал уведомил его, чтобы он к рассвету следующего дня покинул пределы гавани. Винцент же в это время рассудил, что, пока не возникли дальнейшие недоразумения, ему лучше высадиться на берег. Он направился к небольшому, но на вид гостеприимному зданию, над которым развевался американский флаг, украшенный полосами и звездами. Так обыкновенно поступает всякий британец, не видя своего собственного флага. Здесь ему посчастливилось встретиться с агентом Восточного консолидированного горного общества капитаном Барстоу (Barstow), который сразу оказался ему очень полезным. Сад этого агента примыкал вплотную к военной пристани, и Винцент мог наблюдать всю выгрузку войск, ничем не рискуя. Он сообщил мне следующее.

Каждый транспорт, кроме обыкновенного количества лодок, имел на себе несколыш больших плоскодонных сампанов, употребляемых в Японии для береговой службы. Эти сампаны, сильно нагруженные, могли нести около пятидесяти человек или соответствующее количество лошадей или военного материала. После нагрузки эти сампаны быстро буксировались целым флотом паровых катеров к одной из четырех военных пристаней длиной около 150 ярдов. Тут сампаны ловко привязывались двумя лодочниками, помещавшимися на их прикрытой корме. Мол, соединявший пристань с берегом, длиной около 100 ярдов состоял из деревянных досок, которые в низкую воду лежали в грязи, а в высокую плавали на воде. Таким образом сходни могли быть употребляемы беспрерывно, несмотря на двадцать футов разницы высокой и низкой воды. По прибытии каждого сампана люди быстро высаживались и сразу двигались на квартиры в корейском городе, все дома которого были приспособлены для их размещения. Кавалеристы выводили своих лошадей на берег, размещали их между сосновыми деревьями соседних холмов и вновь возвращались за своими седлами и прочим имуществом. Орудия выгружались чрезвычайно искусно и отвозились сразу же на руках, чтобы очистить дорогу другим высаживавшимся войскам. С понтонами поступали подобным же образом. Они прибывали тремя отделениями, нагружались на повозки, запряженные каждая одной лошадью. При такой великолепной организации около двадцати транспортов выгружались одновременно. На каждой лодке имелось несколько небольших двухколесных ручных тележек, которые составлялись вместе, нагружались мешками с рисом и увозились тремя-четырьмя людьми на склад. Таким путем избегали загромождения молов. Действительно, наиболее замечательной особенностью всей выгрузки была та энергия, с которой увозились и уводились с момента высадки войска, лошади и военный груз. Пехота высаживалась в тяжелом походном снаряжении, очень тяжелом с британской точки зрения. Кроме обыкновенной шинели синего сукна каждый солдат нес на себе толстую коричневого цвета шубу с меховым, овечьей шерсти, воротником, красное одеяло, ранец, мешок, водяную баклагу, шанцевый инструмент, полотнище палатки, запасные башмаки, соломенные сандалии, маленькую корзинку с рисом, котелок и, конечно, ружье, пояс с патронными сумками и штык. Британский солдат жалуется, что он похож на рождественскую елку, когда на него надета только половина этого снаряжения. Самый превосходный обоз не может избавить от применения для переноски тяжестей силы людей, которые не всегда могут сражаться, имея позади себя обозные повозки. С другой стороны, можно впасть в крайность, и вопрос, не перегружен ли, несмотря на его выносливость, японский солдат всем его носимым имуществом, остается открытым.

Я хотел бы описать все похождения Винцента: как он отправился в путь с американскими чернорабочими, конвоировавшими серебро на 30 000 иен в повозках, запряженных мулами; как этот транспорт столкнулся с японской полевой батареей и мешки с деньгами должны были уступить дорогу орудийному металлу. Но я думаю, что он когда-нибудь сам напишет свою историю. Ему удалось пройти 45 миль между Чиннампо и Пингъянгом, встречая на пути тысячи двухколесных повозок, которые он видел при их выгрузке с кораблей. Их с трудом везли маленькие солдаты в форме гвардейской пехоты. Это были военные кули, только из-за их маленького роста не принятые на службу. Каждый из них с любопытством смотрел на Винцента в хаки и штабной фуражке с красной лентой вокруг. Порой было трудно и даже невозможно пройти мимо многочисленных войсковых частей, запружавших собой всю ширину так называемой дороги. Часто ему приходилось двигаться прямо полем без дороги, где он встречал глубокие и узкие канавы с валами и прочие досадные препятствия. Его только что приобретенная маленькая китайская лошадь никак не могла удовлетворять его требованиям. Следствием этого весьма часто было сожаление и удивление со стороны целой японской армии, видевшей офицера в незнакомой форме, неустрашимо борющегося со своей лошадью. Офицеры тоже вопросительно взирали на него, в особенности когда ему приходилось галопировать мимо штаба, завтракавшего в небольшой деревушке. Однако никто не останавливал его несмотря на то, что он ожидал ареста каждую минуту. Надетая на нем сабля, очевидно, спасала его, и вскоре узкая дорога вывела его на равнины Пингъянга. Он увидел в этом направлении город, расположенный на отдельном горном хребте посреди равнины шириной в шесть миль с рекой Татонг (Tatong). Река была шириной в 400 ярдов и протекала непосредственно около города, с его восточной и южной сторон. Хребет этот имел вид корабля со скатами, постепенно понижавшимися с севера на восток. Туземцы до сих пор сохранили легенду, что старинный город был построен в корабле и что два больших колоннообразных камня в северном его конце указывают на то место, к которому когда-то этот корабль был привязан. Может быть, как раз здесь Ной пристал со своим ковчегом? Внутри города находится памятник, воздвигнутый в честь крыс, которые однажды вылезли ночью из города и перегрызли тетивы у луков осаждавших его монголов и тем спасли город. Очутившись за валами города, наш искатель приключений еще раз чуть было не очутился на краю гибели; и еще раз Америка явилась к нему на помощь в лице нескольких благородных миссионеров с чаем, пирожками и бисквитами, о которых Винцент до сих пор вспоминает с удовольствием.

Здесь кончилась его независимая деятельность. Ему не удалось получить разрешения на сопровождение армии, наступавшей далее к Аньчжу и, таким образом, ему ничего больше не оставалось, как сидеть смирно в Пингъянге и наблюдать за проходившей мимо него гвардией и 12-й дивизией. Кажется, он очень был поражен дисциплиной и образцовым поведением всех этих войск. С помощью миссионеров он познакомился, насколько было возможно, с корейцами и пришел к заключению, что нет никакой надежды на их самостоятельное существование. В молодости они кажутся замечательно понятливыми, но с годами они теряют и эту способность. Отчего это происходит, потому ли, что они чересчур много курят, или оттого, что у них нет побудительной причины для умственного развития, Винцент не мог решить. Он нашел в них полное отсутствие мужества и опрятности, но много добродушия и гостеприимства. Они считают войну наследием варварства и скорее предпочитают быть рабами, чем отказаться от этого удобного мировоззрения. После недолгого пребывания в Пингъянге Винцент получил приказание присоединиться ко мне и прибыл в Чемульпо на борт корабля как раз в то время, когда я чуть было не упал в море.

Рикуаго около Чулъзана (Rikwaho, Chulsan), 9 ч. утра 9 мая 1904 г. Тайна нашего назначения обнаружилась в Рикуаго, где мы высадились вчера после полудня. Целые мили покрытых грязью и изрезанных извивающимися каналами равнин кончались пристанью и молом, подобно виденным Винцентом у Чиннампо. Поблизости мы увидали маленький уютный лагерь, разбитый на вершине холма, господствовавшего над заливом среди шотландских сосен; это единственные большие деревья, которые видны везде, насколько хватает глаз. Мне захотелось посмотреть, как могут ходить Юм (Hume), Жардайн и Винцент, и я предложил им хорошее упражнение: взобраться на высокую гору, на вершине которой был поставлен сигнальный пост из одного унтер-офицера и трех рядовых. Вначале эти люди весьма странно посматривали на нас, но когда Жардайн и Винцент, владея японским языком, объяснили им, кто мы такие, они превратились из осторожных стражей горы в любезных хозяев и кончили тем, что настояли на том, что пожелали непременно сварить нам по чашке чая. Чай этот оказался совсем не чаем, а скорее кипятком, в котором было сварено несколько зерен риса. Японцы так любят чай, что, говоря о нем, называют его не иначе как благородный чай, точно так же, как мы, говоря о дочери виконта. Питье это оказалось далеко не благородным, однако мы уверяли, что оно нам очень нравится. Возвратившись назад в лагерь, мы получили наш обед в виде бенто, т. е. в виде солдатской манерки, наполненной сваренным кушаньем. Это наше первое бенто состояло из небольшого, с десертную ложку, количества холодного свиного мяса, разрезанного на мелкие кусочки, и большой порции холодного риса. Я съел все до последнего зернышка риса и в продолжение нескольких минут мне казалось, что я наелся до отвала, но в скором времени я почувствовал себя еще более голодным, чем до обеда. Винцент сообщил мне, что рис, попав в желудок, увеличивается в объеме, а затем снова уменьшается, как бы тает. Мне кажется, что это обстоятельство не должно быть очень приятным для интендантства. Для европейца есть этот рис что есть снежные хлопья, в обоих случаях он получит совершенно одинаковое удовлетворение. Как я сожалел, что отдал своему слуге ящик с отличными бисквитами, подаренными мне комендантом порта при отъезде в Антунг (Antung), 13 мая 1904 г. Порядочно пришлось мне попутешествовать со времени моих последних записок, и я хочу воспользоваться свободным получасом, чтобы набросать кое-что в мой дневник. На следующий день после нашей высадки на берег наша веселая кавалькада, состоявшая из всевозможных мундиров Европы, двигалась по фашинной дороге, которую японцы с бесконечным трудом проложили по болотистым рисовым полям. Дорога эта предназначалась для доставки мортирного полка на Ялу.

Местность представляла собой зеленые холмы вперемежку с широкими долинами, что-то среднее между Шотландией и Центральной Азией. Долины широки, обильно орошены и плодородны. Холмы, покрытые кое-где группами елей, в обыкновенное время должны представлять хорошее пастбище для скота; но я думаю, что скот этот уже попал в желудки казаков, потому что на всем нашем пути мы не видели и признака стад. Приятно было видеть везде вокруг сливовые и грушевые деревья в полном цвету. Эту ночь мы провели в корейском доме, который оказался несравненно грязнее тех хижин, в которых я укрывался от холода много лет тому назад и которые принадлежали близким родственникам корейцев по крови. Этот народ — по имени Балтис (Baltis) — живет к северу от Кашмира. Они совершенные двойники корейцев не только по внешнему виду и манерам, но, насколько я могу судить, и по характеру. В виде обеда, с грустью должен заметить, я вновь получил полную тарелку риса с примесью небольшого количества свинины для вкуса. Хлеб, овощи, чай, сахар и соль, видимо, относятся к давно прошедшим сновидениям; однако нас обнадежили, что чай, сахар и соль мы получим к следующему дню. Пока же нам пришлось ограничиться кипятком, напитком, вызывающим в памяти барынь, страдающих несварением желудка, или же дымящиеся стаканы грога.

На следующий день мы продолжали наше движение по такой же местности, как накануне, и без всяких приключений. Как раз в этот день мы впервые заметили, что наши вожаки медведей, подполковник Сатоу и капитан маркиз Сайго, чрезвычайно опасались, чтобы мы не увидели того, чего нам видеть не полагалось. Их даже подозревали в том, что они нарочно дали крюку в целую милю, чтобы не дать нам встретиться с ранеными солдатами с передовых позиций, которых несли на носилках корейские кули. Я надеюсь и уверен, что, когда мы будем иметь дело с высшими офицерами, они не будут доводить скрытность до таких крайностей. 2-го числа наш путь пролегал по более гористым и лесистым холмам, представлявшим ряд позиций, где горсть буров могла бы задержать наступление целой армии. Странно, что казаки не использовали эту благоприятную обстановку. Мы встречали много двухколесных повозок, везомых тремя маленькими японцами, а также тысячи корейцев кули с мешками риса на плечах.

Все деревни по обеим сторонам дороги были сожжены отступившими казаками, чтобы лишить таким образом прикрытия наступающие японские войска. Я сомневаюсь, стоит ли терять время на подобные предприятия, будь то в Корее или Южной Африке. Конечно, эти черные развалины придавали окружающей местности унылый характер. Это впечатление усиливалось еще более при виде корейцев, у которых ограбили скот. Несчастные люди сами запрягались в плуги и без особенного успеха старались вспахать свою землю. Однако один из них оказался более счастливым. Он производил чудеса, глубоко бороздя землю с помощью коровы и осла, запряженных вместе в плуге. Подойдя ближе к долине Ялу, мы пересекли целый ряд ущелий, поросших великолепным лесом шотландских сосен. Приблизительно за четыре мили до Виджу (Widju) мы переправились через последнее такое ущелье и, устремив наши взгляды к северу, увидели на другой стороне широкой Ялу Маньчжурские горы, тянувшиеся насколько видел глаз. Красота природы и вид этой исторической реки возбудили во мне энтузиазм. Я стал махать в воздухе моей фуражкой и закричал банзай! — к немалому удовольствию нашего японского конвоя, который тоже скоро уяснил себе значение великолепного вида, расстилавшегося у наших ног, подобно развернутой карте.

С нашего места р. Ялу казалась нам разделенной на несколько рукавов, протекавших по совершенно плоской равнине белого песка шириной около 3 миль. К северу от этой равнины подымались поросшие травой или скалистые холмы высотой от 500 до 600 футов. Позиция эта производила впечатление очень сильной и неприступной. Мы двигались в направлении к Виджу и вскоре встретились с первым примером японских тактических ухищрений. Дорога, по которой мы следовали, была открыта взорам русских с противоположной стороны речки, и посланный туда с хорошим биноклем офицер мог составить отчетливое представление о том, сколько японских войск прибыло за день в долину Ялу. Чтобы воспрепятствовать этому, японцы призвали на помощь леса. Макбет не мог быть более поражен, видя Бирнамский лес двигающимся к Дунсинану, чем поразились русские, заметив однажды утром внезапно выросшую великолепную аллею из больших сосен по обеим сторонам дороги. Работа произведена была очень тщательно. Не маленькие деревца или незаметные кустики, а красивая аллея тесно посаженных больших лесных деревьев выросла по обеим сторонам дороги, аллея, которая могла бы сделать честь даже самому искусному агенту по продаже домов. Эта аллея вывела нас к нашему ночлегу Виджу, городу, расположенному в непролазной грязи на левом берегу реки, образующей здесь большую впадину. Нас поместили в корейском театре. Самое сильное впечатление, оставшееся у меня от этой ночи, была моя радость и благодарность за пять яиц, подаренных мне губернатором города. Как я припоминаю, я уничтожил их с большим наслаждением в 11 часу ночи. После питания одним рисом в продолжение нескольких дней эти пять яиц оставили такое воспоминание, которое могло бы быть вытеснено из памяти только разве большим и серьезным сражением. Как мало добрые люди Англии уясняют себе смысл слов молитвы:

Хлеб наш насущный даждь нам днесь!

Как почувствовали бы они себя, если бы на самом деле хлеба оказалось недостаточно! Как сильно чувствую я в себе недостаток необходимых для солдата качеств, когда уже теперь я с сожалением вспоминаю о нашей мясной пище в Египте! Давно ли я в Токио неоднократно и хвастливо высказывал свое горячее желание питаться совершенно той же пищей, как солдаты!

Мы выехали из Виджу рано утром на следующий день, т. е. вчера. Весь город был полон ранеными. Винцент и Жардайн, беседовавшие со многими из них, уверяли меня, что все они в бодром настроении духа, что все жаждут как можно скорее вернуться в свои части до новой битвы. Мы направились к Антунгу, и, несмотря на то что путь наш был короток, нам удалось найти время, чтобы рассмотреть по дороге русские окопы и подступы японцев для атаки. Мои первые впечатления о силе позиции более чем подтвердились. Позиция представляла природную крепость. Холмы, занятые русскими, круто возвышались над ровным песком, подобно настоящему брустверу, а речка Айхо (Aiho) протекала как раз на таком расстоянии, где должен был бы находиться ров. Отсюда простирался в южном направлении, вплоть до р. Ялу, самый совершенный гласис, какой можно только вообразить, около 2000 ярдов длиной. Для войск, ведущих отчаянную атаку на эту позицию, нет ни малейшего закрытия на всем протяжении этого естественного гласиса. Хотя я и набросал много заметок об этом сражении, однако я до тех пор не решусь приступить к связному изложению событий, пока мне не удастся выслушать мнений от главных деятелей победоносной стороны. Все-таки я послал сегодня домой итог моих первых впечатлений и короткую телеграмму[11], ибо я считал необходимым разобраться, могут ли результаты этого первого сражения служить доказательством превосходства вооружения, управления, численности и нравственных достоинств или же они являются следствием тех, более или менее случайных и эфемерных, факторов, примером которых были Бульс Рон или Маджуба. Быть может, это сражение доказало неизмеримо более важное явление, т. е. что русские как раса были превзойдены на поле сражения другой расой.

Мы провели это утро, осматривая поле сражения при Хаматоне (Hamaton), что значит по-китайски Лягушачий Пруд.

Похоже, что русские попали здесь в неблагоприятную обстановку; однако, несмотря на то что нас сопровождал офицер, бывший в этом сражении, я был не в состоянии уяснить себе некоторые вопросы. Мне придется отложить описание этого дела до того времени, когда мне удастся встретиться с людьми, действительно командовавшими японскими войсками в этом сражении.

Глава V. Фенгхуангченг

Фенгхуангченг (Fenghuangcheng), 27 мая 1904 г. Я нахожусь здесь при штабе знаменитой Первой армии и проживаю в маленьком китайском домике, что кажется для меня так же естественным, как будто я родился мандарином! Я только что вернулся домой после приятного посещения генерал-майора Ватанабэ, как раз того лица, к которому я собирался обратиться за разъяснениями в конце предыдущей главы. Я присутствовал также на трехдневном сообщении о сражении при Ялу, беседовал со многими второстепенными начальниками, и теперь я чувствую себя вполне компетентным сказать что-либо об этом сражении. Сперва, однако, я должен продолжить мой дневник, насколько позволит мне моя память. 14-го числа мы покинули любезного генерала Шибуйа (Shibuya), начальника коммуникационной линии, который был нашим гостеприимным хозяином в Антунге. Несмотря на обед а la Chinoise, состоявший буквально из хвостов щенков и улиток, после которого я должен был произнести мою благодарственную молитву по-французски, я проснулся утром 14-го числа бодрым, как сверчок, когда мы двинулись дальше к Тосанджо (Tosandjo), в семнадцати милях по нашей дороге к Фенгхуангченгу. Когда мы остановились на отдых на полдороге в великолепном дубовом лесу, росшем на ковре из цветов ириса и ландышей, я нашел окровавленный русский мундир с пулевым отверстием спереди на правой стороне груди и сзади, посредине спины. Бедняге долго пришлось идти с такой страшной раной, а может быть, его и похоронили в нескольких ярдах дальше. Этот случай произвел на меня очень печальное впечатление. Более печальное, чем поле сражения, усеянное сотнями трупов. Когда встречаешься со смертью в таком колоссальном размере, напоминающем смертным об их общей участи, как бы невольно признаешь все это за явление, свойственное смертному человечеству. Но когда умирает отдельная личность, чувствуешь себя иначе. Судьба не пощадила его, когда его товарищам удалось спастись, и всю эту трагедию легко можно было себе представить, в особенности когда каждого из нас могла ожидать такая же участь. На ночь мы расположились в фанзе и улеглись вдоль кана насколько возможно теснее. На следующее утро мне пришлось увидеть много фазанов, и я страстно мечтал о ружье. Мы отправились в путь в 10 ч. утра.

Наша дорога пролегала по местности, достойной белых людей, как эгоистично назвал бы ее американец или англичанин. Неудивительно, что русские и японцы борются за обладание ею. Она стоит хотя бы семилетней войны. Один из французов нашел сходство между этой почвой и почвой Бэрри в прекрасной Франции. Американец уверял, что эта местность более плодородна, чем большой пояс хлебов вдоль Миссисипи. Немец заявил, что Маньчжурия напоминает ему горы Гарца со всеми его домиками, только выровненными и учетверенными в размере рукой какого-то добродетельного духа. Я не могу привести примера из Великобритании. Остроконечные горы, возвышавшиеся над равнинами без особой системы, производили странное и необычное впечатление. Китайцы с косами, одетые в костюмы из синей бумажной материи, заменившие одетых во все белое корейцев с их шляпами в виде печной трубы, так же походили на моих соотечественников, как и их страна походила на мою собственную. Исчезли небрежные корейцы-хлебопашцы; не видно больше жалких, грязных лачуг.

Необыкновенно параллельно проведенные борозды везде покрыты нежными ростками и листочками проса и маиса, посеянными, выращенными и выполотыми, точно сад богатого хозяина, посреди которых возвышаются солидные кирпичные дома с опрятными черепичными крышами, окруженные фруктовыми деревьями. Климат в это время года безусловно превосходен, и все вокруг зелено и красиво. Везде по песку или голышам текут кристально чистые ручейки, приятно оживляющие весь пейзаж. Здесь ни человеку, ни животному не придется испытать мучений.

Наконец мы увидали Фенгхуангченг, похожий на пейзаж, перенесенный с рисунка старинного китайского чайника. Город очень живописно расположен в центре возделанной равнины, на которой гаолян скромно подымал свои верхушки, подобно обыкновенному растению, а не будущему гиганту, способному, как нам говорили, скрыть в своей чаще целые бригады кавалерии. Мы проезжали через улицы внешнего города, битком набитые солдатами всех родов оружия, покупавших у китайских продавцов всевозможные, не поддающиеся описанию пирожки и сласти. Я сомневаюсь, чтобы кому-либо на свете удалось видеть глубокое удивление, которому я был сегодня свидетелем. Многим из японцев, пришедших из отдаленных частей империи, никогда до сих пор не приходилось видеть европейца, за исключением разве убитого или раненого русского. Китайцы были поражены не менее. Наше шествие через эти улицы напомнило мне невольно, как изолированы мы были среди этих тысяч азиатов, не имея другого пути сообщения с остальным миром, кроме того, ключ которого находится в руках цензора прессы.

В 3 ч. дня, проехав под аркой ворот цитадели, мы очутились в штабе армии. Так как генерал и его штаб куда-то уехали, то мы уселись в приемной, где нас угостили чаем и бисквитами. Служил нам японский солдат, самый высокий во всей армии, как он объяснил нам на отличном английском языке. Кажется, что его отец был англичанином. Смешение двух рас в этом случае вышло очень удачное: он был высок даже для европейца и красив, хотя несколько в тяжелом стиле. Немного спустя появился маршал барон Куроки вместе со своим адъютантом принцем Куни (Kuni) и генерал-майором Фуджии (Fudjii), его начальником штаба. Они прошли через приемную во внутреннюю комнату, куда я был сейчас же приглашен. Здесь я имел случай поговорить с генералом несколько минут, а также вторично отведать бисквитов. В это время офицеры генерального штаба направились в наружную комнату, где завязали разговор с находившимися там другими иностранными офицерами.

Вскоре все военные агенты, один за другим, входили в нашу комнату и представлялись его высочеству принцу. Маршал Куроки не принял в этом представлении совершенно никакого участия, как бы совершенно стушевавшись и оставаясь, подобно мне, посторонним зрителем.

Потом Куроки вышел, оставив меня вдвоем с принцем, и сказал несколько слов каждому из иностранных офицеров отдельно. В заключение он вернулся обратно, и тогда мне были официально представлены один за другим все офицеры генерального штаба. Вскоре после этого я откланялся.

Вся эта сложная процедура, видимо, была тщательно продумана. У маршала Куроки очень приятное лицо и симпатичная улыбка. Он производит впечатление интеллигентного человека, и я мог бы принять его за ученого или художника. Я не заметил в нем ни тени того грубого, решительного, бульдожьего выражения, которое так легко усваивают себе среди бурной обстановки энергичные люди дела. Я не заметил в нем того быстрого, сметливого и проницательного взгляда, порою сменяемого раздумьем или даже отсутствием мысли, тех особенностей, которые характеризуют тип еще более высшего порядка.

Генерал-майор Фуджии произвел на меня очень сильное впечатление. Я готов думать, что он обладает в высшей мере прекрасным характером, глубокими познаниями и энергией. Несомненно, начальнику штаба должны быть свойственны все эти качества, а в особенности первое из них. Мы разговаривали о роли тяжелой артиллерии в современной войне и ее действии в Южной Африке и на Ялу. Я рассказал ему, как я восхищался искусством японцев, когда они посадили целую аллею из деревьев вдоль дороги, спускавшейся с южных высот речной долины к Виджу. Он ответил, что мне следовало бы увидеть эти деревья зелеными, а не засохшими, какими они должны быть теперь. Я прибавил, что аллея нисколько не засохла и что деревья пустили, вероятно, корни, чтобы служить памятником великой победы. На это всему генеральному штабу угодно было улыбнуться. Я заметил, между прочим, что достаточно самой ничтожной шутки, чтобы заставить японца разразиться хохотом, при том условии, конечно, чтобы шутка не касалась личности и не походила бы даже на самое легкое, невинное зубоскальство. В противном случае японец съеживается, подобно чувствительному растению, и весьма вероятно, что вы убедитесь впоследствии, что нажили себе в нем врага.

Со дня нашего приезда и до сего времени не случилось ничего сколько-нибудь значительного. Но это спокойное время было для меня очень ценно. Мне удалось познакомиться с японскими генералами и прочими офицерами, присмотреться к некоторым ценным военным мелочам; обучению войск, администрации и прочему. Здесь же находятся восемь или девять газетных корреспондентов, большинство из которых англичане. Все они хороший народ, а некоторые из них мои старые приятели со времени Южно-Африканской войны. Но они прямо из себя выходят от целого ряда ограничений, которым их здесь подвергают, а также от непроницаемой скрытности японцев. Эта скрытность служит одним из их военных достоинств, которыми следует восхищаться. Конечно, вполне справедливо, что младшие офицеры заходят в скрытности слишком далеко. Они так боятся нечаянно сказать слишком много, что предпочитают лучше совсем не говорить. Так, например, выехав верхом этим утром, мы встретили японского офицера, который пожелал нам доброго утра таким любезным и предупредительным тоном, как будто приглашал нас этим к дальнейшей беседе. Поэтому Винцент спросил его, куда он едет. Он ответил: В 12-ю дивизию. Мы спросили, далеко ли это, только чтобы сказать что-нибудь, потому что это расстояние было нам отлично известно и получили в ответ: «Я не знаю». Если бы вы у него спросили, кто выиграл сражение на Ялу, он бы тоже ответил: «Я не знаю». Конечно, такая недогадливость совершенно отбивает всякую охоту попытаться завести разговор, ибо вас вечно подозревают в выуживании важных новостей в то время, когда вся ваша цель заключается в том, чтобы сказать несколько пустых, банальных общих мест. Несмотря на это, скрытность, доведенная до таких пределов, хотя и крайность, но крайность в правильном направлении. Генералы или высшие штабные офицеры, не опасаясь подозрений в нескромности, часто позволяют себе очень свободно обсуждать несущественные вопросы, но они верят в самих себя и в свою способность отличить важное от неважного, чего как раз недостает молодым офицерам. Я отлично вижу, что, когда мы останавливаемся на улице, чтобы поговорить с каким-нибудь молодым офицером, он чувствует себя все время как на иголках, пока ему не удастся сбежать от нас. Он находится в ужасе, как бы какой-нибудь высший офицер не появился бы из-за угла и не увидал бы его, и если убедится, что мы узнали от него слишком много и инцидент будет расследован, то его заподозрят, что он открыл тайну. С другой же стороны, когда мы встречали того же офицера в обществе, где беседа с нами входила в программу увеселений, или же сталкивались с ним где-либо на холме или в другом уединенном месте, он становился довольно болтливым.

Легко понять, что если все это было неприятно для нас, то это невыразимо раздражало военных корреспондентов, испорченных английской публикой, жадной до новостей и не только перемывающей свое грязное белье на глазах у всех, но и приглашающей и всех прохожих принимать участие в этом процессе. Конечно, мне известно, что критика свободной прессы производит неприятное впечатление, подобное восточному ветру, однако она очень полезна для тех, кто может ее вынести. Как бы то ни было, мы доводим это дело до крайности. Даю слово, я уверен, что гораздо здоровее жить в блаженном раю полного неведения, чем добровольно плавать на поверхности грязной воды, в которой постоянно перемывается грязное белье на глазах у всех народов. Поэтому я, как человек, очень симпатизирую журналистам, но, как военный, я гораздо более на стороне японцев. Одни сражаются за свою родину, другие же должны сами согласиться, что они работают для райка. Некоторые корреспонденты также раздражены тем, что между ними и японскими журналистами здесь не делают никакого различия, между тем последние не пользуются таким высоким уважением, как журналисты Америки или Англии. Я не думаю, чтобы это было так. Японцы, с которыми мы имели дело, представляют из себя чистейшую военную касту, и вполне естественно, что присутствие штатских в армии их раздражает. Насколько я понимаю, японцы считают военных агентов за неизбежное зло, корреспондентов же за совершенно лишнее зло, но все-таки я не нахожу разницы между обращением с нами и с ними. Более горькие жалобы раздаются на то, что иностранцам не позволяется ходить и рассматривать японские орудия, магазины, склады и прочее. Пусть кто-нибудь из них отправится, даже во время глубокого мира, хотя бы в Мирот (Meerot) и попробует войти в орудийный парк, они скоро убедятся, что не одни только японцы принимают элементарные меры предосторожности. Все это весьма обыкновенные вещи, но мелочи способны вырастать до больших размеров, пока что-либо действительно выдающееся не поставит их на их настоящее место.

24-го числа я встретился с маршалом Куроки, который сообщил мне, что только что привели двух пленных, сотника и казака. Офицер лишился своей лошади, вырвавшейся у него, а казак остался при своем начальнике.

Они располагались на отдыхе в лесу, когда китайцы донесли о них на ближайший пост коммуникационной линии. Единственными солдатами на этом посту были обозные, не имевшие ружей и вооруженные лишь штыками. Несмотря на это, они все-таки решили взять в плен казаков и, вырезав себе дубины, окружили их и по условленному предварительно сигналу набросились на двух русских прежде, чем те успели схватить свое огнестрельное оружие. Офицер был красивый молодой человек. Он наотрез отказался сообщить какие-либо сведения и просил только, чтобы его возвратили назад при первом обмене пленных. Генерал Куроки со смехом рассказывал мне эту историю, как знаменитые на весь мир казаки были захвачены в плен двумя или тремя обозными при помощи нескольких кули. Это было, конечно, очень ловко и смело со стороны японцев, но я не вполне уясняю себе, каким образом эти русские могли бы успешно защищаться против целой толпы этих решительных маленьких людей.

Глава VI. Позиция на реке Ялу

План № 2. В моем распоряжении имеется в настоящее время целый ряд данных об операции на р. Ялу. В особенности ценными оказались сведения, полученные мной при личном моем посещении с этой целью генералов Инуйэ (Jnouye) и Ватанабэ (Watanabe). Генерал-майор Инуйэ, начальник 12-й пехотной дивизии, познакомил меня с применением русскими ружейного огня и с действиями 5-й роты 24-го пехотного полка. Генерал-майор Ватанабэ, командир 2-й гвардейской бригады и старший начальник в сражении при Хаматоне, что было 1 мая, оказался особенно любезным человеком. Он не только сообщил мне целый ряд полезных сведений, но и дал мне кроки поля сражения, бывшие у него в руках во время этого дела, с обозначением расположения войск. Я думаю, что я могу в настоящее время составить ясное представление об операции на р. Ялу, и постараюсь изложить ход событий насколько возможно яснее, не вдаваясь в излишние подробности. В конце апреля 1904 г. генерал Кашталинский с отрядом около 6 тыс. человек занял оборонительную позицию на Пекинской дороге, где она проходит через д. Чиулиенченг (Chiuliencheng) на р. Ялу. На противоположном берегу реки у д. Виджу расположился Куроки, деятельно занятый окончанием организации Первой японской армии, этого ключа, который генеральный штаб в Токио так долго старался подобрать к Маньчжурии.

Первое серьезное столкновение, за исключением, конечно, решающего исход кампании сражения, представляется чрезвычайно важным.

Как бы незначительны ни были силы обеих сторон и второстепенны результаты первого сражения, его исход всегда должен оказать существенное влияние на ход кампании. Результат этот отразится не только на духе сражающихся войск и на престиже представляемых ими стран, но и способен придать столь необходимую инициативу победоносному начальнику. Действительно, если принять во внимание, что предстоявшее столкновение должно было произойти впервые между этими двумя расами Европы и Азии, то исход сражения представляется особенно важным.

Русская армия — наиболее значительная по числу из всех современных армий. Ее численность мирного времени значительно превосходит мобилизованную армию Японии. Несмотря на это, ко дню неизбежного столкновения на р. Ялу, результат которого ожидался с понятным интересом всей Азией, более слабый противник сумел сосредоточить на поле сражения силы, в семь раз превосходившие русских. Конечно, японский главнокомандующий был ближе к своей базе. Однако это обстоятельство не вполне может извинить происходившие события. Я думаю, что вряд ли найдется кто-либо в Европе или Америке, кто бы мог предсказать, что русские разыграют свое первое сражение на полях Маньчжурии с силами, в два раза меньшими, чем столь осуждаемое британское военное министерство могло сосредоточить к злосчастному понедельнику под Ледисмитом.

Прежде чем приступить к изложению событий, я полагал бы необходимым разъяснить следующие вопросы:

Во-первых, каким образом японцам удалось разгадать слабость русских в Маньчжурии прежде, чем она стала известной в Европе или Америке?

Во-вторых, почему Куропаткин не оставил Ялу совсем без войск, если он не был в состоянии сосредоточить там достаточные силы?

Разбирая последовательно эти вопросы, интересно отметить то различие впечатлений, которое производил на Японию и Англию целый ряд опубликованных в свое время небылиц про Россию и ее будущие успехи на Дальнем Востоке. Как часто и авторитетно нас уверяли в Англии, что Россия прочно утвердилась в Маньчжурии; что Маньчжурия уже стала Россией; что судьба и русское правительство так решили и что англосаксам оставалось лишь только раскланяться перед совершившимся фактом. Мы верили во все это. Так часто нам повторяли обо всем этом, настолько казались заслуживающими доверия очевидцы, что, несмотря на кое-где раздававшиеся возражения, мы все-таки поверили, Казалось, еще один искусный маневр придется записать на счет нашего главного соперника в Азии. Как же поступила Япония?

Она вдумчиво, внимательно взвесила истинное положение вещей и пришла к совершенно обратному заключению.

В чем же заключается причина подобного коренного различия мнений в двух союзных государствах? Мы полагаем, что причина эта не в превосходстве употребленных Японией дипломатических и военных средств, а в том, что англосакс не допускает мысли, что кто-либо другой может быть лучше осведомлен, чем он сам. Как бы то ни было, Япония, взвесив могущество России, составила свое собственное мнение о ее ближайшем назначении на Дальнем Востоке, мнение, которое затрагивало не только судьбы Российской империи, но, может быть, и всего христианского мира. Принятое важное решение не сопровождалось резкими выходками и вызывающим образом действий. Наоборот, когда приблизился решительный момент, Япония старалась подчеркнуть свою готовность к уступкам, пока, наконец, не наступило время, когда мирное разрешение конфликта было бы равносильно унижению. И если я не особенно ошибаюсь, стараясь разгадать характер этой нации, униженный образ действий всегда будет далек в сношениях этой страны с каким-либо западным государством.

Удивительно, как Россия не могла разгадать истинного могущества Японии, выражавшегося хотя бы в той непреклонности, с которой Япония, несмотря на всю свою умеренность, настаивала на важнейших для ее будущности требованиях или той решимости ее при начале военных действий. Японский образ действий кажется новым только потому, что он очень стар. Италия времен Макиавелли отлично была с ним знакома, и способ этот стоит неизмеримо выше, чем тот, по которому в Англии и Америке принято готовиться к войне. Как легко было привести Россию в состояние сладкого усыпления прессой и общественным мнением Запада! С каким понятным пренебрежением должна была смотреть Япония на все эти уверения и убаюкивания! Я думаю даже, что все это входило в ее планы. Во всяком случае, Японии и в голову не приходило разъяснить истину, хотя бы даже в ограниченном кругу ее истинных друзей. В течение первых недель моего пребывания в Токио мне посчастливилось посетить одно лицо, занимающее очень высокий пост, и получить от него подробный отчет о численности русской армии. Этот отчет, или точнее дислокация, точно определял как места расположения, так и боевой состав каждой из войсковых частей, расквартированных к востоку от озера Байкал. Дислокация эта давала данные октября 1903 г. К ней были приложены документы, указывающие в подробностях число людей, орудий и лошадей, прибывших на театр военных действий с означенного времени вплоть до января 1904 г. Я был поражен всем этим количеством точных цифр, а также и внушительной силой русской армии. Предполагалось, что имеется налицо 180 батальонов полного состава, а вместе с кавалерией, артиллерией и инженерами русские силы в Маньчжурии исчислялись до 200 тыс. Я попросил разрешения сообщить содержание этого важного документа в Англию и получил на это согласие только в виде доказательства особого ко мне расположения и доверия. Я послал в Англию этот документ, однако по возвращении моем я убедился, что в нем не было ни слова правды. Теперь я отлично знаю, что в то время, когда я был вполне убежден в искреннем ко мне доверии высших военных кругов Японии, их полевой штаб отлично знал, что численность мобилизованной русской армии к 1 мая едва достигала 80 тыс. человек. Японцы не только знали о действительной силе русских, но и предрешили, что для генерала Куропаткина будет невозможно сосредоточить сколько-нибудь значительную часть этих сил на р. Ялу. Во-первых, потому, что для подвоза продовольствия 30 тыс. человек, столь удаленных от базы, потребовалось бы около 3 тыс. китайских арб, а о таком распоряжении ничего не было известно; во-вторых, потому, что они слишком верили в военные способности Куропаткина. Трудно было предположить, чтобы Куропаткин, имея в виду, что порты свободны ото льда, решился бы отделить значительную часть своих сил для рискованной операции в Маньчжурских горах. Для этого достаточно бросить взгляд на карту Маньчжурии и Кореи. Чиулиенченг находится на крайнем левом фланге русской морской границы длиной около 400 миль с весьма плохими сообщениями по фронту. Если бы генерал Куропаткин решил сосредоточить главные силы своей небольшой армии на р. Ялу, то или вновь высланная из Японии армия, или Первая армия, совершив посадку у Чульсана, могла бы, высадившись у Нью-Чуанга (Newchwang) и предупредив русских у Кайпинга (Kaiping), не только отрезать их сообщения, но и прервать связь с гарнизоном в Порт-Артуре. До тех пор, пока реки не освободились ото льда, сообщения генерала Куропаткина на р. Ялу, Аньчжу, Пингъянг и во всей Северной Корее были вполне обеспечены. После же вскрытия реки он принужден был держать главные силы своей сравнительно небольшой армии на центральной позиции.

Со стратегической точки зрения трудно найти объяснение не тому, что Куропаткин послал на р. Ялу так мало сил, а скорее почему так много. Несомненно и вполне понятно, что цель русских состояла в том, чтобы насколько возможно воспрепятствовать вступлению японцев в Маньчжурию. И не только для поддержания своего престижа, но и потому, что каждый выигранный таким образом день обозначал собой прибытие подкреплений и военных припасов, следовавших по Великому Сибирскому пути. Казалось бы, что арьергардный отряд в составе казаков, посаженной на коней пехоты и конной артиллерии, подобно отрядам, оперировавшим в марте и апреле в Северной Корее, выполнил бы свое назначение, не подвергаясь большому риску. Между тем назначением пехоты с ее артиллерией как бы предусматривается серьезный бой, и если их число недостаточно, то такой отряд легко может быть отрезан.

Итак, почему же генерал Куропаткин послал генерала Засулича в Фенгхуангченг с силами, слишком слабыми для достижения сколько-нибудь решительного результата и слишком неподвижными, чтобы своевременно уклониться от столкновения с превосходящими силами противника?

Если генералом, обладающим солидной военной репутацией, совершаются ошибки, противоречащие коренным принципам стратегии, то почти всегда нужно искать объяснение во вмешательстве политики в область стратегии. Конечно, правительству, какого бы рода оно ни было, трудно воздержаться от подобного вмешательства.

Но коль скоро правительство, оставив свои прямые обязанности избегать войн или их создавать, примется руководить ими, то печальный результат не заставит себя долго ждать.

Пример этого мы можем найти в последней Южно-Африканской войне. Отделение отряда из всех родов войск к Донди (Dundee) в 1899 г. и отряда генерала Засулича на р. Ялу в 1904 г. представляет собой два совершенно одинаковых случая. Несомненно, что оба эти образчика штатской стратегии были внушены свыше ответственным военачальникам.

Гражданские власти в Натале заявили, что очищением от войск Донди будет подорван британский авторитет среди населения; что кафры выйдут из подчинения и Дурбан (Durban) может быть отрезан от некоторых каменноугольных копей. Превосходные соображения в своем роде. Однако мнения полководцев в обоих случаях оказались дальновиднее компетенции их соответствующих правительств. Мнение, что полководцу, как бульдогу, полагается безотчетно бросаться в атаку на противника, следуя предписаниям правящей воли, не подтверждается ни рассуждениями здравого смысла, ни примерами военной истории.

Так, например, в американской гражданской войне Линкольн был вполне прав, доказывая необходимость защиты Вашингтона. Он понимал, что, если Вашингтон перейдет в руки конфедератов, Франция и Англия прорвут блокаду и наводнят юг оружием, припасами и даже, может быть, волонтерами.

Но он же совершил большую ошибку, стараясь навязать Мак-Клеллану (Me. Clellan) и другим генералам свой собственный план обороны этого города. Японцы, мне кажется, оказались вполне правы, объясняя себе посылку больших, но недостаточных сил на р. Ялу влиянием адмирала Алексеева на генерала Куропаткина.

По имеющимся в японском штабе ко второй половине апреля сведениям о противнике, генерал-лейтенант Засулич, расположившись с 15 000 пехоты, 5000 кавалерии и 60 орудиями в треугольнике Фенгхуангченг, Антунг, Чан-гсонг (Changsong), отделил генерала Кашталинского с 6000 чел. и 30 орудиями к слиянию р. Ялу и Айхо (Aiho), где и приказал им окопаться.

Таким образом, волею судьбы на одного генерала Кашталинского, никем не поддержанного, была возложена задача подорвать престиж России в бою за переправу через эти реки с сорокатысячной японской армией, имевшей кроме соответствующей полевой артиллерии еще и 20 гаубиц. Однако прибытие подкреплений к генералу Кашталинскому было вполне возможно. Насколько было известно японцам, 20 000 генерала Засулича были распределены. Его главные силы находились в 12 милях от Чиулиенченга; казалось бы, что сосредоточение сил для обороны переправы у этого пункта не представило бы затруднений. Во всяком случае полное сосредоточение сил было крайне необходимо, имея в виду, что даже и тогда противнику противопоставлялись далеко не соответственные задаче силы.

4 апреля разъезды японцев, за которыми двигался авангард армии под начальством генерал-майора Асада (Asada), достигли линии Виджу и Ионганпо (Ionganpo). Авангард вступил в Виджу 8 апреля. Это движение авангард начал в составе полной бригады, но непреоборимые затруднения по доставке продовольствия и боевых припасов заставили штаб армии значительно уменьшить численный состав этого авангарда. Соответственно этому часть бригады была задержана в Казане (Kasan), в 5 днях марша от р. Ялу; и в конце концов состав авангарда армии, сосредоточившегося по частям в Виджу с 8 по 13 апреля, состоял только из полка пехоты, полка кавалерии и двух батарей. Это довольно странное обстоятельство. Никто не посмеет так рисковать даже на маневрах, а здесь, где решались судьбы империй, подобный маневр совершен был вполне безнаказанно.

В течение нескольких дней после сосредоточения этого слабого отряда у Виджу он не имел никакой возможности получить подкрепления. Генерал Куроки вполне сознавал всю опасность положения. Когда полевой штаб армии находился в Пингъянге, положение этого выдвинутого авангарда серьезно обсуждалось. Было известно, что русские имели лодки на р. Ялу; но главная забота заключалась в том, достаточно ли их количества для постройки моста в случае вскрытия реки. Ледоход начался как раз ко времени вступления авангарда в Казан. Во время этого же совещания в Пингъянге начальник военных сообщений заявил, что для выполнения предполагаемого движения состав бригады должен быть значительно уменьшен. Только некоторые из наиболее молодых штабных офицеров настаивали на рискованном плане продвинуть столь слабый отряд вплоть до действительного соприкосновения с противником. В конце концов штаб армии решился на этот риск, хотя, как мне говорили, обстановка складывалась так, что авангард легко мог быть отрезан. Однако дело было в том, что, если бы авангард не был продвинут вперед, японцам пришлось бы на неопределенное время задержать выполнение общего плана операции, детали которого были выработаны к этому времени в Токио.

Главные силы армии не могли начать наступления, пока Чульсан не был превращен в удобный порт для выгрузки всякого рода припасов, тяжелой артиллерии и прочего. Конечно, для прикрытия Чульсана необходимо было выдвинуть авангард, но так ли далеко, как в Виджу, — это еще вопрос. Когда я обращался с этим вопросом к японцам, то они уверяли меня, что, рискуя подобным образом, они вполне были уверены в инертности русских.

На северном берегу реки, на расстоянии орудийного выстрела от лишенного поддержки слабого японского отряда в 2000 пехоты, 500 кавалерии и 12 орудий, располагались 6000 русской пехоты, 1000 кавалерии и 30 орудий. Русские давно находились в этой местности и, казалось, должны были иметь превосходные сведения. Они притянули к своему берегу все местные перевозочные средства, и р. Ялу не представляла серьезного препятствия для активных действий против слабого японского отряда.

Если бы русские считали свой отряд недостаточным для вышеуказанной цели, они могли бы в течение 24 часов удвоить силу своей пехоты и артиллерии и утроить кавалерию. Вот как счастливо складывалась обстановка для генерала Куропаткина! Однако им не суждено было воспользоваться ею. До самого 12 апреля, в течение четырех дней со времени начала сосредоточения японского авангарда в Виджу, русскими не было проявлено ни малейшей попытки захватить инициативу в свои руки.

Когда же попытка была сделана, то, судя по способу ее выполнения, русские были далеки от истинного понимания обстановки. Русский отряд силой около 50 чел. приблизился к городу и попытался переправиться через реку. Рота японской пехоты легко отбросила их, убив одного офицера и нижнего чина; офицер этот был поручик Демидович 12-го полка. На нем было найдено письменное приказание проникнуть за сторожевую линию японцев и разведать их силы к югу от Виджу. Мои японские друзья уверяли меня, что все сожалели о печальной участи этого офицера, которому с 50 чел. было поручено предприятие, на которое не решался его генерал с 6000 чел. Эпизод с авангардом Первой армии представляет исключительный интерес. Действительно, черты национального характера одинаково можно подметить и в незначительной стычке, и в большом сражении. Несомненно, если бы отрядом на северном берегу р. Ялу командовали бы Деларей (Delarey), Бота (Botha), Девет (De Wet), Смуте (Smuts) или кто-либо из менее значительных бурских военачальников, слабый японский отряд, двигавшийся из Казана, был бы атакован на пути в Виджу. Если же ему дали бы достигнуть этого пункта, то ему пришлось бы вести долгую отчаянную борьбу с противником, пока прибыли бы подкрепления.

Признаюсь, подобный пример нерешительности русских убедил меня в конечном успехе японцев больше, чем блестящая переправа последних через р. Ялу под гром подавляющей числом артиллерии. Как военный, я не могу выразить своего профессионального сожаления, что генерал Кашталинский упустил случай нанести решительное поражение столь изолированному авангарду Асады.

К 20 апреля вся Первая армия завершила свое сосредоточение к Виджу без всяких препятствий и затруднений, не считая стихийных, которые природа расточала очень щедро. Противник, пассивный в то время, когда от его инициативы зависел несомненный успех, казалось, и теперь нисколько не заботился о том, что перевес в силах перешел с северного берега на южный. Однако и тогда, несмотря на то что опасность от перехода русских в наступление исчезла, представлялось очень желательным помешать генералу Засуличу сосредоточить свои силы к Виджу для обороны переправы. Он мог выполнить это сосредоточение в 12 часов или меньше, осмотрительным же японцам нужно было бы не менее 10 дней для подготовки решительного удара. Надо было измерить броды, исследовать горные тропинки и возвести редуты на случай контратаки. Необходимо было заготовить лесной материал, гвозди, канаты и якоря для мостов. Действительно, каждая деталь была тщательно взвешена и продумана так, что, когда занавес взвился, каждое действующее лицо было на своем месте и в полной готовности. В это время силы генерала Засулича, растянутые на 25 миль по фронту, не были в состоянии угадать место переправы японцев. Действительно, отряд генерал-майора Сасаки (Sasaki) у Чангсонга в 30 милях вверх по реке причинял опасения русским за их левый фланг а на другом фланге флоту предписано было демонстрировать у Антунга. Незначительная глубина реки препятствовала даже канонеркам, или миноноскам, подняться выше этого пункта, однако деятельность флота оказала свое влияние, и русские продолжали сохранять растянутое положение против сосредоточенных сил японцев. Был издан строгий приказ по Первой японской армии, воспрещающий офицерам и нижним чинам ни под каким предлогом не показываться на возвышенностях, лежащих вдоль южного берега реки. На северном берегу, видимо, думали иначе. Там никто не препятствовал весьма понятному любопытству солдат посмотреть на своего противника, и вершины холмов русской позиции обыкновенно были усеяны целыми массами любопытных зрителей, рассматривавших противоположный берег. Русские до такой степени мало заботились о скрытности, что людям было даже разрешено поить лошадей в р. Айхо между 2 и 4 ч. пополудни и делать им проездку по песчаной отмели, простирающейся от северного берега реки до русской позиции у холмов. Все это было очень соблазнительной целью для японской артиллерии, скрыто расположенной и готовой по первому знаку засыпать снарядами столь беспечного противника.

План сражения был составлен задолго до оставления армией Японии. Было даже предрешено, что 12-я дивизия должна наступать на правом фланге через горный треугольник между р. Ялу и р. Айхо в обход левого фланга противника. Выбор же пути для этого обходного движения и решение вопроса, должна ли эта дивизия действовать в связи с остальными частями армии или двинуться независимо по Куантченской (Kuantchen) дороге, предоставлено было сделать на месте. Несомненно, что у японцев были и другие планы. Но главный план, наиболее ими продуманный, прибыл с ними из Японии и был приведен в исполнение без существенных изменений 1 мая. Арьергардное дело у Хаматона, конечно, не было предусмотрено и поэтому представляется наиболее интересной частью всей операции, потому что неожиданность ее потребовала совершенно иных распоряжений, чем те, которые вытекали из заранее выработанного плана.

Позиция, на которой русские решили противодействовать переправе японцев через р. Ялу, занимала по фронту 24 мили. Правый фланг находился в трех-четырех милях от Антунга, центр — у Чиулиенченга, а левый фланг был осажен назад вдоль р. Айхо в миле или двух к северу от Шичонга (Sheechong). Войска, оборонявшие эти две последние части фронта Засулича, опирались своим правым флангом на Чиулиенченг, остальные же войска были распределены почти равномерно в направлении к вершине холма к северу от Ишико (Ishiko). Отсюда до Шичонга были только слабые отдельные посты, потому что вследствие крайней пересеченности местности здесь, видимо, не ожидали переправы японцев. У Шичонга правый берег р. Айхо был сильно занят для противодействия обратного движения японцев у Хаматона вдоль Куантиенченской дороги. Эти точные сведения стали известны японцам только после сражения. Для того чтобы уяснить себе особенности позиции и происходившие передвижения войск, следует обратиться к плану № 2, на котором обозначены все сооружения, мосты и расположение войск согласно полученным мною сведениям. Таким путем, я полагаю, можно избежать утомительного описания. В особенности это необходимо при описании сражения на китайско-корейской границе. Здесь русские, китайцы, корейцы и японцы, казалось, приложили все старания для искажения названий ничтожных деревушек вдоль реки, причем обе сражавшиеся стороны признали совершенно различную номенклатуру местных предметов. Обращаюсь к позиции. Ширина равнины, или долины, образующей собою русло рек Ялу и Айхо с их главными и второстепенными притоками, доходит в среднем до 4 миль. Долина эта покрыта мягким белым песком или песчаной землей и, за исключением немногочисленных деревьев и кустарников на островах Осекито (Osekito) и Кинтеито (Kinteito), не представляет никаких закрытий, не считая закрытий по обоим берегам. Другими словами, русские обладали превосходным обстрелом, лучше которого нельзя себе представить. Их окопы тянулись вдоль вершин правого, или северного холмистого, берега р. Айхо и командовали футов на 20–30 над равниной. Вершины эти постепенно понижались по направлению к реке и оканчивались небольшими холмами с крутыми спусками к песчаной долине. Возвышенности представляли из себя голые скалистые холмы, хотя небольшой кустарник и группы деревьев представляли кое-где некоторые закрытия. Пересеченная местность была удобна для маскировки окопов, однако русские, видимо, нисколько не заботились об этом, потому что брустверы их окопов представляли собой длинные прямолинейные участки метровой высоты, укрепленные кое-где сучьями. Подобные сооружения были более уместны несколько ниже, на песчаном грунте, который значительно ослабил бы действие как шрапнели, так и фугасных снарядов.

Часть русской артиллерии должна была действовать без окопов, однако для 12 орудий были сооружены окопы как раз под Чиулиенченгом на вершине невысокого холма. Русский сапер или артиллерист, строивший эти окопы, почерпнул, вероятно, идеи в справочной книжке своего прадеда[12]. Орудия стояли в три линии; старинный прием для сосредоточения сильного огня на узком фронте, приводящий теперь к тому, что снаряды, перелетевшие первую линию, попадут во вторую или третью. Но пусть британский офицер не осуждает строго русских, потому что мы поступали совершенно так же, пока опыт Южно-Африканской войны не научил нас быть более осторожными.

Главная сила позиции, поскольку она — была занята русскими, заключалась, во-первых, в превосходном обстреле, во-вторых, в реке Айхо, которая должна была задержать атакующего как раз в сфере наиболее действительного огня обороняющегося. Эта река, 100 ярдов шириной и 4–5 футов глубиной, протекала на расстоянии 300–800 ярдов от русской позиции, вдоль всего ее протяжения. Река Айхо была для чиулиенченгской позиции тем же, чем р. Тугела для позиции у Колензо, и вообще сходство между этими двумя позициями было почти совершенно полное. В обоих случаях тот же открытый обстрел, ограничивающийся линией крутых холмов, та же трудность переправы через реку почти под прямыми выстрелами стрелков в окопах у подножия холмов. Особенно любопытное сходство заключалось в командном на левом фланге холме, который находился на левом берегу устья р. Айхо. Было бы выгоднее для русских, если бы этот холм находился на правом берегу Айхо. Тигровый холм (Tiger Hill) был для русских совершенно тем же, чем высота Хленгвен (Hlangwene) для буров. Русские должны были уяснить себе в две минуты значение Тигрового холма как ключа позиции, но не британцам критиковать их, которым потребовалось два месяца, чтобы прийти к подобному же заключению о Хленгвене. Река Ялу как в географическом, так и в коммерческом отношении важнее р. Айхо. Первая река шириной в 400 ярдов, вторая только в 250 ярдов, и обе непроходимы вброд. По отношению же к разбираемому сражению более широкая река имела второстепенное значение, хотя и дала ему свое имя. На рассвете 30 апреля р. Ялу перестала служить препятствием между русским левым флангом и 12-й японской пехотной дивизией, а в ночь с 30 апреля на 1 мая гвардия и 2-я дивизия совершили переправу, не встретив сопротивления. Так как русская оборона носила пассивный характер, то р. Ялу, будучи вне ружейного выстрела, представляла только физическое препятствие, конечно, при условии, что артиллерия на северном берегу будет вынуждена замолчать.

Я полагаю, что я дал достаточно подробное описание позиции, чтобы дополнить карту. Однако считаю необходимым упомянуть, что на северном участке позиции, где и разыгрались важнейшие события, имелись две превосходные передовые позиции, которые при соответственном укреплении и упорной обороне должны бы были причинить японцам значительные затруднения во время подготовительных действий. Одной из этих позиций служила д. Чукодаи (Chukodai) на р. Ялу, между этой рекой и р. Айхо.

Деревня эта занимала командное положение по отношению к главной дороге между Виджу и Чиулиенченгом, и впоследствии выяснилось, что японцам было бы необходимо занять эту деревню, чтобы установить свою артиллерию на острове Кинтеито в ночь 30 апреля. Другой позицией мог бы быть Тигровый холм, скалистая возвышенность и крайний пункт гористого треугольника, разделяющего течения р. Айхо и р. Ялу. Корейцы дали этому холму название Тигрового по сходству с ползущим тигром, обращенным головой к реке. Высота Тигрового холма доходила до 250 футов.

Как я уже упоминал, этот скалистый холм представлял собою более чем передовую позицию; он был ключом всей позиции. Если бы русские заняли этот холм артиллерией, они могли бы, так сказать, смести своим огнем все в долине р. Ялу на 6000 ярдов ниже Виджу и сделали бы дневную переправу совершенно невозможной. В руках японцев холм этот мог послужить осью для позиций против любого из флангов или центра русской операции. Тигровый холм был обеспечен от неожиданной атаки непроходимой вброд р. Ялу, и если бы он был укреплен сооружениями временного характера, то, по моему убеждению, японцам пришлось бы коренным образом изменить весь свой план. Казалось, что русские осознали особое тактическое значение этого пункта только в самую последнюю минуту, под угрозой немедленной атаки, когда они вырыли там несколько окопов. Но более чем странно, что русские во время шестинедельного сидения на позиции пренебрегли ее укреплением. Если бы это было сделано, то японцам пришлось бы встретить здесь большие затруднения, понести значительные потери и, что еще важнее, у генерала Засулича открылись бы глаза на действительное положение вещей и он мог бы принять заблаговременно меры для возможного восстановления равновесия в силах. Если главная цель атакующего должна состоять в том, чтобы сосредоточить превосходящие силы на решительном пункте или ключе позиции, то целью обороняющегося должно быть сосредоточение возможно значительных сил на угрожаемом пункте, ослабив для сего, если необходимо, менее важные участки позиции. Я думаю, что обороняющемуся гораздо труднее успешно выполнить свою задачу. Он должен обладать двумя качествами, воображением и железной решимостью. Воображением, чтобы на основании имеющихся данных разгадать дальнейшие намерения противника. Железной решимостью, чтобы соответственно меняющейся обстановке изменять свой план, несмотря на возражения своего штаба и недовольство подчиненных, теряющих часть подчиненных им войск. Можно принять за непреложную истину, что каждый из второстепенных начальников всегда убежден, что на него должен обрушиться главный удар противника. Ключ позиции при соответственной обороне дает возможность обороняющемуся держаться на всей позиции. Но коль скоро противник овладеет ключом позиции, то он может заставить обороняющегося оставить позицию и отступить. Деревня Фрошвиллер в Вертском сражении представляет общеизвестный пример. В тактическом отношении этот ключ может послужить позицией для артиллерии противника, которая сделает невозможной оборону других ее участков на 5 миль. Он может послужить пунктом, откуда можно угрожать сообщениям обороняющегося или отрезать его от подвоза припасов и нарушить связь между частями армии. Наконец, занятие ключа позиции может иметь целый ряд других последствий, материальных и моральных, которые можно легко себе представить. Одним из преимуществ атакующего является возможность выбирать пункт атаки, придавая уже этим одним атакуемому пункту значение ключа позиции. Этот случай имеет место в особенности тогда, когда оборонительной линией служит река, протекающая по ровной местности, когда атакующий борется за известный пункт, намеченный им для своей переправы. Когда же действительной оборонительной линией является пересеченная местность позади реки, служащей как бы щитом, то изложенная теория может быть приложена только в известной степени.

Русская позиция по фронту простиралась до 24 миль, но японцы атаковали лишь ее левый участок от Чиулиенченга до крайнего левого фланга около Шичонга на р. Айхо, на фронте от 6 до 7 миль. Наличность 8 батальонов, 24 орудий и нескольких тысяч кавалерии в окрестностях Антунга не оказала содействия 7 батальонам и 30 орудиям на линии Чиулиенченг — Шичонг, оборонявшим реку между этими пунктами. Одним словом, русские пытались оборонять фронт, не соответствовавший их силам. И если только их разведывательный отдел и проницательность их генералов не давали достаточно данных, гарантировавших своевременное сосредоточение всех имеющихся сил для воспрепятствования переправ, то, казалось бы, более соответственным было ограничиться прочным занятием Антунга и Хаматона, наблюдая лишь остальные доступы к реке вверх по течению.

Прежде чем приступить к описанию самого сражения, я позволю себе подвести итоги положения, в котором русские находились накануне этого первого серьезного столкновения с противником.

1. Армия Куропаткина представляла менее половины тех сил, которые вообще предполагались в его распоряжении.

2. Куропаткин не мог выделить более одной трети своей армии к р. Ялу.

3. Из всех войск, выделенных к р. Ялу, менее половины было сосредоточено для противодействия переправе сосредоточенной японской армии.

4. Немногочисленный отряд, готовый разыграть сражение, которое могло принять характер одного из наиболее решительных в мире, не мог считаться по своему составу лучшим представителем русской армии, но во всяком случае исполнил свой долг самым достойным образом.

Глава VII. Сражение на реке Ялу

Планы № 2 и № 3. Можно было предположить, что армия Куроки, закончив свое сосредоточение к 20 апреля к месту намеченной переправы, начнет ковать железо, пока оно горячо, чтобы не дать русским времени изменить свое положение в невыгодную для японских планов сторону. Однако наши союзники — очень осторожный народ, который считал необходимым предварительно испытать прочность каждого стежка последней пуговицы у гетры. Они ожидали встретить в русских противника, готового удовлетворить этой осторожности, тем более что занятое русскими положение можно сравнить с неподвижным положением семейной группы перед камерой фотографа. Никогда не рассчитывая на случайный успех, японцы принялись за промеры глубины рукавов р. Айхо между известными уже бродами и за сооружение значительного количества мостов через р. Ялу. Все эти меры не могли иметь практического значения, пока острова Киурито (Kuyrito), Осекито (Osekito) и Кинтеито (Kinteito) не были заняты. В ночь с 25 на 26 апреля занятие их завершилось полным успехом. Только на острове Киурито русские оказали некоторое сопротивление. 1-й батальон Императорской гвардии был предназначен для этой атаки, и день или два спустя я получил о ней подробности от одного из участников, молодого офицера. Ширина реки на выбранном для переправы месте была 100 ярдов, глубина 2 1/2 ярда и скорость течения 1 1/4 ярда в секунду. В распоряжении японцев были две лодки. Резерв занял левый берег реки, чтобы в случае сопротивления поддержать атакующих огнем. Переправа началась в 4 ч. утра 26 апреля. Нервное настроение переправлявшихся в темноте войск было вполне понятно, если принять в соображение, что они приближались впервые к неизвестному и опасному противнику. Все было тихо, лишь плеск весел казался нестерпимо громким. Вдруг длинный язык желтого пламени взвился к небу на противоположном берегу, отражаясь в темной воде и освещая лодки, тяжело наполненные гвардейскими солдатами. Вслед за этим из темноты, позади огня, раздался частый ряд залпов. Пули свистели над головами японцев и, попадая в сильно нагруженные лодки, ранили или убили около тридцати человек. Ничто не может иметь более деморализующего действия на солдат, двигающихся в темноте к своей цели, как неожиданное освещение и обстрел противником, скрытым в темноте. Японцы вполне выдержали это испытание. Русские плохо целились, и гребцы ни минуты не колебались и не пытались повернуть обратно, пока не достигли противоположного берега. Гвардейцы быстро высадились, не встречая дальнейшего сопротивления со стороны русских, которые, удовольствовавшись совершенным подвигом, быстро скрылись под покровом темноты. Впоследствии узнали, что часовой на берегу реки был снабжен сигнальной вехой, которую он и зажег при подозрительном шуме, отойдя к своему посту, открывшему огонь залпами. Если этот пример, с одной стороны, указывает на предприимчивость и искусство русских, то, с другой стороны, он указывает, что японцам недоставало ни правильного расчета, ни необходимых предварительных мер. Войска, расположенные вдоль левого берега с целью огневой поддержки переправлявшихся товарищей, находились на несколько ярдов ниже пункта переправы. Конечно, лодки были отнесены течением и закрыли собой цель в критический момент. Войска правого берега, не будучи в состоянии открыть огонь, приняли на себя лишь несколько случайных русских пуль. Заняв такой дешевой ценой эти острова, японцы получили возможность произвести разведку и построить мост у Кинтеито, причем со стороны русских впервые за сухопутную кампанию раздались орудийные выстрелы, а японцы, занятые сооружением моста, отвечали им криками банзай. Мост у Кинтеито длиной в 260 ярдов был построен на козлах. Сооружен он был исключительно из местного материала, а постройка его, задержанная артиллерийским огнем, продолжалась 45 часов. Но весь интерес заключался не в материале, из которого этот мост был построен и не в количестве времени, затраченного на его сооружение, а в том, что он, вызвав огонь русских, послужил японцам средством для заблаговременной оценки искусства русских артиллеристов, определения их позиции и силы их огня. Всего было десять мостов длиной в общей сложности 1660 ярдов или на 100 ярдов меньше мили. Одна треть их была обыкновенного понтонного типа, остальные две трети — импровизация. При сооружении последних было обнаружено, что небольшие китайские лодки прекрасно служили вместо понтонов, а плуги несчастных корейцев вполне заменяли собой якоря. Здесь нужно заметить, что японцы чрезвычайно гордятся своим искусством сооружать мосты, и, я думаю, вполне справедливо. Они далеко не так довольны своими понтонами. Они находят, что понтоны сами по себе хороши, но их деревянные платформы слишком тонки и хрупки, чтобы выдержать удары, неизбежные при условиях их службы.

Подходило время отдачи приказаний для атаки. Была произведена разведка гористого треугольника местности, через которую должна двинуться 12-я дивизия с целью, отбросив русских от Тигрового холма, действовать против их левого фланга. Тут же было принято важное и окончательное решение: выбор пути наступления. Первоначальная мысль об отделении этой дивизии для удара в тыл левого русского фланга путем кружного обходного движения по относительно удобной Куанчиенгской дороге была в последнюю минуту оставлена, и не без сожаления. Но после непродолжительного изучения условий, при которых движение это должно быть выполнено, было решено, что план этот слишком рискован и что не были приняты достаточно в соображение как уже известные препятствия, так и еще неизвестные опасности. По словам японцев, было совершенно невыполнимой задачей организовать в течение 3–4 дней подвоз продовольствия и припасов, и это время дивизия должна бы была продовольствоваться своими средствами. Кроме того, силы русских у Куанчиенченга и Айянмена (Aiyanmen), которые могли бы угрожать флангу колонны, совершавшей такой кружной обход, не были тогда известны. Соответственно изложенному 12-я дивизия получила приказание совершить менее кружное обходное движение и своим левым флангом войти в соприкосновение с правым флангом Императорской гвардии в день боя.

Главным возражением на изложенный план японцев могла бы послужить возможность действий в тыл 12-й дивизии неприятельской кавалерии, спустившейся для этого вниз от д. Айянмен, причем кавалерия могла перехватить японские сообщения с Пингъянгом или Чинанпо. Но теперь, когда вся армия была сосредоточена у Виджу, прикрывая собою новую короткую и безопасную коммуникационную линию на Чульсан (Chulsan), нельзя было опасаться подобных предприятий конницы. Другое возражение заключалось в крайней пересеченности местности, по которой дивизия должна была наступать. Треугольник местности между р. Айхо и р. Ялу оказался не таким непроходимым, как полагали ветераны китайской войны, проходившие по нему для сходной цели десять лет тому назад. Отсюда можно заключить, что воспоминания японских ветеранов нисколько не отличаются от подобных воспоминаний вообще и что значение их может быть вполне безнаказанно уменьшено наполовину. После успешной переправы 12-й дивизии через р. Айхо ей пришлось столкнуться с препятствием в виде высоких скалистых гор высотой в 1000 футов под названием Ходайчоши (Hodaichoshi). Таким образом, разведка была крайне затруднена, и трудно было предрешить, в каком месте будет наиболее удобно перевалить через эти горы или обойти их.

Еще одно, и последнее, возражение против предписанного дивизии движения относится главным образом к первоначальному плану. Возражение это имеет место вообще при всех обходных движениях и состоит, как известно, в том, что обходящая колонна на время изолируется. Так, согласно полученным приказаниям, 12-я дивизия, совершая переправу у Суикаочина (Suikaochin), была бы отделена целым днем марша от двух других дивизий. Таким образом, целая треть армии была отделена от остальных сил широкой рекой и подвергалась риску быть подавленной превосходными силами русских, будучи не в состоянии получить поддержку.

Я привел эти теоретические соображения главным образом потому, что японцы, видимо, тщательно старались обратить на них мое внимание; это, я думаю, потому, что они инстинктивно сознавали, что их стратегия была чересчур методична и медленна. Подчеркивая весь риск предстоящей операции, они таким путем хотели придать своей стратегии в глазах иностранца недостававшие ей свойства. Я не думаю, что 12-я дивизия когда-либо подвергалась риску быть атакованной русскими. Разве можно было предположить, что генерал Засулич, не обнаруживший до сего времени какой-либо предприимчивости, решится поставить свой отряд в такое критическое положение? Ведь выделение большой части сил на другой берег р. Айхо предоставляло свободу действий остальным двум японским дивизиям, которые могли отрезать его сообщения и путь отступления на Фенгхуангченг. Я думаю, что генерал Засулич не мог решиться на это. Далее, я полагаю, что история назовет командующего Первой японской армией излишне осторожным. Обсуждая события с чисто теоретической точки зрения, казалось бы, несомненно, что командующий Первой армией должен, вооружившись решимостью, направить 12-ю дивизию кругом на Чангсонг и далее по Куантиенченгской дороге, как было решено раньше. В его распоряжении был великолепный случай совершить нечто великое, а он предпочел удовольствоваться лишь хорошим.

Когда план действий принял окончательную форму и все приготовления были закончены, японцы приступили к демонстрациям, для чего канонерские лодки 25 и 26 апреля были посланы к Ионгампо (Iongampho), а несколько джонок, нагруженных лесом, к устью Ялу, чтобы этим убедить Засулича, что переправа произойдет у Антунга. Приказания для атаки были разосланы в 10 ч. утра 28 апреля. 12-я дивизия должна была начать переправу через р. Ялу у Суикаочина в 3 ч. дня 30 апреля и двигаться далее, как показано на плане, прикрывая переправу главных сил армии. От 12-й дивизии был выделен отряд силой в батальон с эскадроном для дальнего обхода на Кубкаку (Kubkaku) в тыл левому флангу противника, но такой слабый отряд, конечно, не мог произвести сколько-нибудь значительного впечатления. К вечеру 30 апреля дивизия должна была занять положение, показанное на плане № 2 (приказание было выполнено буквально), и, продолжая наступление, на следующий день на рассвете 1 мая развернуться на правом фланге Императорской гвардии на восточном берегу р. Айхо. 2-я дивизия, выступив в полночь, должна была наступать через мосты с, d, e и f и развернуться для атаки на о. Чукодаи (Chukodai) до рассвета 1 мая. Императорская гвардия должна была следовать за 2-й дивизией и развернуться между ней и 12-й дивизией.

Несмотря на то что приказание это отдано было за три дня, в этот промежуток времени не произошло ничего, что могло бы заставить изменить план. Это особенно ярко указывает на инертность русских. Все-таки они проявили небольшой проблеск деятельности, который грозил помешать операции и исключить монотонность из программы. Когда 26 апреля русские очистили о. Киурито, они, казалось, были готовы уйти и с Тигрового холма. Припомним, что Тигровый холм составлял вершину горного треугольника, ограниченного с двух сторон течениями рек Ялу и Айхо. Холм этот был занят одной гвардейской ротой, прикрывавшей разведку путей, по которым дивизии должны были совершить свое ночное движение с целью занять предназначенные им позиции. В 4 ч. дня 29 апреля батальон русской пехоты с четырьмя орудиями, переправившись через р. Айхо неподалеку от Ишико (Ishiko), атаковал эту роту, которая без больших потерь отступила. Русские заняли Тигровый холм.

План покажет гораздо нагляднее, что русские, по мнению Куроки, попали не на свое место. Однако силы их в сравнении со значительными массами японцев, готовыми двинуться на Тигровый холм и в его тыл, были очень незначительны. Поэтому японцы решили направить туда части 12-й дивизии. Запоздалые попытки русских окопаться были остановлены огнем гвардейской артиллерии.

Наступило утро 30 апреля, а вместе с ним и время, когда 12-я дивизия должна была начать свое трудное и рискованное наступление. По мнению некоторых знакомых мне японских офицеров, было решено начать артиллерийскую борьбу для поддержки этого наступления; по мнению других, было решено, обеспечив подавляющее численное превосходство артиллерии, совершенно уничтожить своим огнем артиллерию противника в огневом поединке за день до самого сражения. Наконец, были некоторые офицеры, утверждавшие, что здесь повлияли оба вышеприведенных соображения. Довольно любопытно, что я, иностранный офицер, хотя и союзной армии, благодаря любезности одного моего влиятельного друга был посвящен в истинное положение вещей по этому интересному вопросу. Полагаю, что немногим это удалось. Вопрос, начать ли бомбардировку 30 апреля или же отложить ее до 1 мая, оживленно и даже горячо обсуждался в штабе Первой армии. С одной стороны, доказывали, что было бы весьма желательно заставить противника обнаружить свои силы, ибо единственным верным сведением о его артиллерии было сведение о 12 орудиях к северу от Чиулиенченга. С другой стороны, горячо доказывалось, что полученные таким путем сведения не окупят преждевременного обнаружения гаубиц. Доказывалось, что, обнаружив истинную силу японской артиллерии, русские уберут все орудия к северу, выведя их из сферы поражения гаубичным огнем. Это не имело бы значения, если бы долина Ялу представляла собой обыкновенную долину, но так как здесь протекала река, то невозможно было двинуть на следующий день гаубицы вслед за противником. Таким образом, сражение могло бы затянуться или разыграться совсем без гаубиц. Мнения настолько разделились, что в действительности решили предоставить дело случаю. Кто хорошо знаком с характером японцев, вряд ли мне поверит. Однако, несмотря на все, я не мог ошибиться, потому что вышеприведенное сведение получено мной из безусловно достоверного источника.

До полудня солнце находилось в тылу гаубиц, после полудня оно должно было светить прямо в глаза прислуге. Артиллерии было приказано в ночь с 29 на 30 апреля сосредоточиться на острове Кинтеито. Она должна была открыть огонь при первом удобном случае, предоставленном ей русскими. Если бы русские орудия не открыли вовсе огня, японская артиллерия должна была молчать. В дальнейшие секретные планы лиц, руководивших Первой армией, входило решение воспретить стрельбу при каких бы то ни было обстоятельствах, если бы она не была открыта до полудня. К рассвету 30 апреля вся масса японской артиллерии 2-й дивизии вместе с пятью батареями гаубиц (всего 72 полковых орудия и 20 гаубиц) великолепно окопались в мягком песчаном грунте острова Кинтеито, который особенно для этого удобен. Японцы воспользовались каждой складкой местности и обнаружили много искусства в маскировке позиции от глаз русских артиллеристов на северном берегу. На небольшом расстоянии от фронта батарей посадили целый ряд деревьев, чтобы скрыть вспышки выстрелов. Для этого выбрали деревья из росших или прямо перед позицией, или позади нее, так что на следующий день перемена в ландшафте осталась незамеченной русскими, которым, конечно, невозможно было заметить, что то или другое дерево за ночь отодвинулось назад ярдов на 200–300 или продвинулось вперед. В песок воткнули шесты, а между ними протянули веревки, к которым привязали ветки деревьев. Землю, вынутую из глубоких орудийных рвов, старательно просеяли и рассыпали, чтобы не обнаружить изменение поверхности грунта. Орудийные рвы и эполементы гаубиц были соединены между собой траншеями. Много прикрытых путей вели вниз к берегу реки и указывали на заботу о своевременной и безопасной доставке воды, необходимой для поливки пыли, могущей обнаружить позицию при открытии огня.

Когда все меры по маскировке позиции были приняты, позаботились о том, чтобы обеспечить безопасность орудий и прислуги на случай обнаружения позиции. Блиндажи для прислуги настолько углубили в землю и прикрыли таким количеством земли и толстых балок, что позиция могла бы вполне свободно выдержать огонь не только полевых, но и осадных орудий. Телефонные станции, склады боевых припасов разместили в земляных сооружениях с толстыми балками. Расположили их так, чтобы они были незаметны с противоположного берега. Все постройки были настолько удачно вписаны в местность, что, когда мы выехали осматривать их, нам невозможно было определить их месторасположение, несмотря на то что оно было нам приблизительно известно. Таким образом, были приняты все меры, чтобы ослабить действие неприятельской артиллерии. Оставалось только закончить приготовления к активным действиям. С этой целью были устроены две наблюдательные станции (обозначены на плане) на высоте 3000–4000 ярдов в тылу батарей, откуда открывался превосходный вид на русский лагерь позади Чиулиенченга и на продольные пути сообщения в тылу русских траншей. Эти наблюдательные станции были соединены с гаубичными батареями телефоном. На батареях и на станциях имелись карты неприятельской позиции, разделенные на квадраты, так что наблюдатели на южных высотах могли немедленно сообщить на батареи номер квадрата, где появилась цель, и таким образом сосредоточить на ней весь огонь. Кроме сего, на флангах батарей были устроены вышки, с которых офицеры могли следить за эффективностью огня. Все это было закончено в одну ночь. Несмотря на то что грунт был очень легкий для рытья, я был поражен, когда на следующий день увидел всю эту массу земляных сооружений, платформ и огромных балок. Большие деревья были перенесены с места на место с такой же легкостью, как садовник пересаживает розовые кусты.

К рассвету все привели в порядок. Старый полковник из Ганновера, который многому научил меня в военном деле, обыкновенно настаивал на том, что Ordnung und Pnktlichkeit (порядок и точность) должны служить единственными солидными основаниями для военного гения. В таком случае здесь японцы в высшей степени позаботились о достижении Ordnung und Pnktlichkeit. Как я уже упоминал, артиллерии было разрешено открыть огонь только в ответ на огонь русских.

Как бы то ни было, они горели желанием открыть огонь и с нетерпением ожидали первого выстрела русских орудий. В предшествовавшие дни эти орудия открывали огонь по мостам точно в 7 ч., но в этот знаменательный день, как будто нарочно, они молчали. Выражения досады, употребляемые на японских батареях, превзошли бы по своей вульгарности язык, бывший в ходу у нашей армии во Фландрии (1799), если бы у японцев был достаточный запас ругательств. Минуты казались часами, и до 10 ч. утра ни одно русское орудие как бы не решалось нарушить господствовавшую тишину. Таким образом, становилось необходимым держать себя более смело и вызывающе.

Я считаю недопустимым, несмотря на официальные уверения, что две лодки, наполненные японскими саперами, выбрали как раз это время для промеров главного русла р. Ялу, плавая вверх и вниз по реке против Чукодаи. Припоминая традиционную дружбу между артиллеристами и саперами, я склонен скорее предположить, что несколько предприимчивых артиллеристов уговорили своих товарищей-саперов прибегнуть к этому способу, чтобы вызвать огонь противника. Трудно предположить, чтобы какая бы то ни было артиллерия удержалась от огня, видя два больших, нагруженных людьми понтона, спокойно плавающих на небольшом расстоянии от их орудий. Так и случилось в действительности; русские открыли артиллерийский огонь по этим понтонам, и немедленно же на них обрушилась вся масса огня семидесяти двух орудий и двадцати гаубиц японцев. Огонь русской скорострельной артиллерии только первые десять минут казался значительным и опасным нервно настроенному штабу армии и смотрящей на все происходившее издалека японской пехоте. Вслед за сим не только подавляющее превосходство в числе японских батарей и в весе выбрасываемого ими металла, но и вся совокупность тщательной подготовки не замедлили произвести свой разрушительный эффект. Японцы были невидимы и сравнительно неуязвимы, расположение же русских бросалось в глаза. В тридцать минут русские орудия принуждены были замолчать. В 11 ч. утра их свежая батарея выехала на позицию на холме к востоку от Макау (Makau) и открыла огонь, но две или три батареи гвардейской артиллерии, достигнувшие в это утро острова Киурито, в несколько минут заставили и их замолчать. Таким образом с блестящим и легким успехом окончилась столь тревожно ожидавшаяся артиллерийская дуэль, может быть, последняя в своем роде. Почему, почему русский генеральный штаб пренебрег примером буров, которые так недавно показывали всему миру, как нужно пользоваться артиллерией, уступающей в числе противнику?

Во время артиллерийского сражения 12-я дивизия заняла предназначенную ей позицию без всяких препятствий и принудила своим появлением русский батальон с четырьмя орудиями быстро отступить с Тигрового холма, чтобы не быть отрезанным от главных сил. Холм этот был занят гарнизоном из одного гвардейского батальона и другого батальона, занятого сооружением дороги через острова для артиллерии. Одновременно с оставлением русскими Тигрового холма, т. е. в полдень, японцы начали сооружение мостов как через главное русло реки, так и через второстепенный ее проток внизу у Тигрового холма. Все эти мосты были закончены вскоре после наступления темноты. В течение дня должны были быть сделаны приспособления для переправы артиллерии 12-й дивизии через главное русло реки с целью поддержать ее огнем атаку пехоты. Энергичная поддержка эта достигалась таким образом гораздо удобнее, чем если бы артиллерия оставалась на своих прежних позициях. Ширина реки в намеченном месте составляла 500 ярдов, и так как сооружение моста было затруднительно, то было решено переправить орудия в течение ночи на плотах. Эта переправа ночью была так затруднительна, что к рассвету 1 мая только три батареи с батальоном прикрытия оказались на другом берегу. Они и окопались у деревни Чукодаи. А в это время все три пехотные дивизии достигли предназначенных им позиций. Эти позиции наглядно обозначены на плане вместе с артиллерией различных дивизий. Распределение частей по фронту, его протяжение, глубина боевого порядка, дивизионные и армейские резервы, одним словом, весь боевой порядок представлял собой точную копию германского корпуса, атакующего обозначенного противника. В 7 ч. утра пехота начала свое наступление, не замечая и признака противника, ибо ни с Сурибачиямы (Suribachiyama)[13], ни с холма севернее его не было сделано ни одного выстрела. Внушительность русских позиций еще более усиливалась полным молчанием. Один японский офицер, рассказывавший мне об этом наступлении, выразился так:

— «Если огонь противника очень силен, то это неприятно; если же он совершенно не стреляет, это ужасно».

Начальник штаба Первой армии выразился так:

— «Никто не знал, служило ли молчание русских средством заставить нас подойти ближе или же они уже начали отступать, но большинство держалось первого мнения».

Далее он прибавил:

— «Молчание было крайне мучительно».

Наконец шесть орудий русской батареи появились у Макау и послали несколько снарядов. Тогда вся масса атаковавших войск вздохнула свободно и зашагала вперед с большим оживлением. Гвардейская артиллерия набросилась на русскую батарею, как кот на мышь, и в две или три минуты заставила ее замолчать. Тогда русские попытались увести орудия, но были совершенно уничтожены огнем. В передок головного орудия попал необыкновенно удачно осколок шрапнели, и благодаря этому вся батарея принуждена была задержаться под огнем в то время, когда она спускалась по такой узкой тропинке, что остальные орудия не могли даже объехать поврежденный передок. Достаточно было около восьми минут, чтобы совершенно привести в негодность всю батарею.

Русская пехота вступила в бой, стреляя залпами, только тогда, когда японцы достигли р. Айхо. Реку переполнили тела убитых и раненых. Обороняющимся было точно известно расстояние, которое не превышало 300–800 ярдов. В действительности, однако, японцы не понесли очень тяжелых потерь. Русский солдат — самый плохой стрелок по сравнению со стрелками других больших армий Европы. Это я понял в то время, когда был начальником стрелковой школы. Русский солдат выпускает небольшое количество пуль во время практической стрельбы, и то большей частью залпами. Залп — это полное отрицание меткой стрельбы, так как он не допускает индивидуального прицеливания, потому что стрелок никогда не знает и не может знать, попала ли его пуля в цель или он промахнулся. Кроме того, система залпов несовместима со стремлением дойти до крайнего напряжения огня, достигаемого ныне магазинными ружьями, так как каждый стрелок должен ждать, пока его слабейший товарищ изготовится к выстрелу. Даже и тогда стрелок не может произвести выстрела, а должен ждать, пока, по мнению его начальника, все точно прицелятся, что никогда не бывает одновременно. Залп — это не только отрицание меткости огня, но и индивидуальности в самых широких размерах. Случайно он может быть употребляем при необходимости убедиться в сохранении дисциплины в поколебленных нравственно войсках. Кроме того, залпами можно стрелять весьма осмотрительно с больших дистанций по большим целям, неподвижным или медленно двигающимся, наконец, при атаке и обороне ночью. Употребление же залпов в обыкновенных случаях должно скорее быть отнесено в область давно прошедшей истории…

Несмотря на то что все признавали русскую стрельбу крайне плохой, все-таки местность была настолько открыта и темные мундиры японцев настолько выдавали их сомкнутые построения, что они несли некоторые потери от огня, в особенности при переправе через р. Айхо. Потери эти были не особенно велики, однако заставили японцев задержаться и даже в некоторых местах отступить. Японцы в этот период кампании были еще не те, которыми стали потом, когда начали свое наступление на Ляоян. Сами японские офицеры говорили, что со времени сражения на р. Ялу доверие их к своим силам и уверенность в непременной победе удвоились. Они отступили, но недалеко и очень спокойно. План японцев состоял в том, чтобы не довести дела до атаки позиции, продолжая бой на некоторой дистанции до тех пор, пока обходное движение 12-й дивизии не окажет своего действия. Тут случилось то же, что было с шотландцами Гордона при Дорнкопе (Doornkop)[14], однако офицеры и люди быстро уяснили себе, что огонь слишком силен, чтобы выдержать этот поединок, и что нет другого исхода, как идти вперед или отступить. По всей линии бессознательно повели наступление. Оно было безуспешным, пока на левом фланге 2-я дивизия не захватила Чиулиенченг и западную часть Сурибачиямы. Тогда противник был вынужден начать поспешное отступление, и в то же время русский левый фланг у Секийо (Sekiyo) стал отходить к югу до Хаматона и к юго-западу в направлении к Пекинской дороге. Судя по описанию этой части сражения в японских газетах, можно прийти к заключению, что русские начали отступление вследствие обхода их левого фланга 12-й дивизией. В действительности было совсем наоборот: атака и занятие позиций на русском правом фланге стали причиной общего отступления русских. 12-я дивизия при своем наступлении от переправы на р. Айхо встретила самое незначительное сопротивление. По ней был открыт огонь только орудиями у Секийо, которые скоро заставили замолчать. Слабые русские передовые части вдоль правого берега этого участка реки в это время уже отошли назад; вероятно, потому, что, с одной стороны, им нечем было отвечать на огонь 36 японских горных орудий, а с другой стороны, они могли догадаться, что наступление японского центра и левого фланга может отрезать их от Пекинской дороги. Русские войска, встреченные 12-й дивизией после этого, были расположены у Секийо фронтом на север и ожидали наступления японцев на этом направлении, т. е. из Чангсонга по Куантиенченской дороге. Если бы русский отряд у Секийо занял позицию на скатах возвышенности у Ходайчоши (Hodaichoshi) напротив Широшико (Shirochiko), я полагаю, что 12-й дивизии вряд ли удалось бы совершить переправу без потери времени и людей. Река Айхо в этом месте значительно глубже, чем далее вниз по течению, и людям пришлось совершить переправу по глубокому броду, к счастью, без всяких препятствий со стороны русских. Знаменитая русская позиция на р. Ялу оказалась почти вся в руках японцев к 9 ч. утра и обошлась им удивительно дешево. Они потеряли около 300 человек убитыми и ранеными. Я повторяю, что, если бы русские расположились так, чтобы не представлять такой превосходной цели для японской артиллерии и были лучшими стрелками, потери японцев могли быть по крайней мере в пять раз больше. В расположении русских на оборонительной позиции было много погрешностей, но позиция эта обладала таким свойством, которое все это искупало, именно великолепным обстрелом. К тому же немецкие построения и темно-синие мундиры японской пехоты представляли отличную цель. Предположим, что остатки русской артиллерии стали ночью на позицию вне действительного выстрела японских гаубиц и полевых орудий, однако не настолько далеко, чтобы лишиться возможности поражать своим огнем пункт переправы японцев на р. Айхо. Тогда русские заставили бы своего противника заплатить за переправу гораздо дороже. Но бог войны, видимо, не подсказывал защитникам северного берега блестящих идей.

Было 9 ч. утра. Офицеры японского штаба ставятся всегда в пример жестоко критикуемому штатскими британскому субалтерну. Однако я должен упомянуть о том, что хотя весь мир, казалось, знал о желании японцев переправить свои орудия на другой берег реки, но все старания японских офицеров были направлены в действительности на откупоривание бутылок шампанского, только что прибывших в русские траншеи. Таким образом, едва смолкли раскаты жестокой, смертельной борьбы в горах и долинах, как их сменило хлопанье пробок от шампанского, которое приветствовало появление на сцену того мудрого алхимика, который в одно мгновение свинец превращает в золото (Шекспир).

Сражение было выиграно, а жатва, если можно так выразиться, не собрана. Какой бездельник крикнул стой? Теперь не время стоять! — послышалось из рядов мчавшегося эскадрона мадрасской кавалерии, когда какой-то несчастный офицер пытался собрать этот эскадрон. Дадут ли когда-либо японцы удовлетворительное объяснение тому, что происходило между 9 ч. утра и 2 ч. дня, я не знаю. Теперь каждый японский штабной офицер, касаясь этого вопроса, старается обойти его, убеждая, что гвардия и 12-я дивизия были очень утомлены и голодны и нуждались в отдыхе и пище. Если все это следует понять буквально, т. е. что японские войска были настолько утомлены, что не могли пройти еще милю или две, чтобы войти в тесное соприкосновение с противником, то это утверждение будет только злой сатирой на выносливую японскую пехоту. Если же вышеприведенное объяснение бездеятельности японской армии следует понимать в том смысле, что генералы и штабы растратили всю свою энергию, то мы найдем разгадку тайны, почему не только в этом, но и во многих других случаях за решительным успехом следовала нерешительность в действиях.

Может быть, необходимо пережить состояние духа ответственного начальника во время атаки, чтобы понять ту реакцию облегчения, которая наступает после крайнего напряжения энергии. Битва выиграна, — шепчет на ухо какой-то голос, противник отступает; ради всего святого не мешай ему; какое право имеешь ты жертвовать еще жизнью людей в этот день?

Как бы то ни было, но я полагаю, что благодаря моим настойчивым расспросам и особой любезности одного из самых образованных и предупредительных японских офицеров, имя которого излишне упоминать, в моем распоряжении в настоящее время находится почти полный и правдивый свод данных как о сражении при Хаматоне, так и о предшествовавших ему действиях. Я думаю, что в нем заключаются такие сведения, которые вряд ли будут опубликованы японским генеральным штабом после войны. Вот, например: резервам в 8 ч. утра было приказано с возможной скоростью двинуться к Сурибачияме. В 9 ч. утра через р. Айхо был перекинут мост, чтобы переправить на другую сторону две батареи, которые должны были содействовать наступлению резервов. Большая часть русских уже ускользнула заблаговременно из своих окопов и поэтому не понесла при отступлении особенно значительных потерь. Два батальона пехоты из их резерва появились с северо-западной стороны Антунга и заняли позицию с тремя пулеметами на холме, около 3000 ярдов к западу от Чиулиенченга, откуда прикрывали отступление своих потерпевших поражение товарищей. Как уже было упомянуто, общий план японцев состоял в том, чтобы, действуя выжидательно гвардией и 2-й дивизией на фронте, дать время 12-й дивизии обойти левый фланг противника. При совершении же переправы через р. Айхо войска на фронте (гвардия и 2-я дивизия) принуждены были задержаться под огнем противника, и им ничего больше не оставалось, как или идти вперед, отступить или погибнуть. Они двинулись вперед, атаковали и заняли окопы русских прежде, чем обходное движение 12-й дивизии дало себя почувствовать. Теперь же, когда русскими была занята невдалеке позади другая позиция, представлялось возможным восстановить первоначальный план действий, выигрывая время для 12-й дивизии, чтобы она могла совершить обход левого фланга второй позиции русских. К несчастью, 12-й дивизии не удалось совершить свой обход по достаточно крутой дуге, чтобы выйти за левый фланг противника, и благодаря присутствию русского отряда у Секийо их фланговая атака превратилась во фронтальную. Русские оказали сильное сопротивление у Секийо против правого фланга 12-й дивизии. Это заставило начальника дивизии продвинуть свой левый фланг в северном направлении, чтобы охватить русских и отрезать их от Пекинской дороги. Однако вместо того, чтобы продвинуться по дуге несколько влево, так, чтобы оказаться к западу от Хаматона, 12-я дивизия в 10 ч. утра продвинулась несколько вправо и фронтом на север. Были отданы приказания двигаться на Хаматон, и кроме этого ничего не было сделано приблизительно до 11 ч. 30 мин. утра. Как раз в это время Куроки приказал 2-й дивизии наступать к Антунгу по дороге вдоль р. Ялу. Впереди нее был двинут 2-й кавалерийский полк. Четырем резервным батальонам, двум гвардейским и двум батальонам 30-го полка было приказано следовать за гвардейской кавалерией по Пекинской дороге. На плане № 2 видно, что целью этого приказания было направить резервы и гвардейскую кавалерию прямо на левый фланг русского арьергарда. В полдень начальник 2-й дивизии генерал-майор барон Ниши поднялся на Сурибачияму, где находился командующий армией со своим штабом, и доложил, что он не решается привести в исполнение отданные ему приказания без необходимых разъяснений, потому что дальнейшее наступление по указанной ему дороге будет стоить таких потерь, которые окажутся несоответствующими достигнутым результатам. Далее он упоминал о том, что русский арьергард настолько прочно занимает единственную дорогу к Антунгу, что для движения по ней ему необходимо предварительно выбить русских фронтальной атакой с их позиций. Генерал Ниши прибавил, что он бы сделал это, не спрашивая указаний, если бы он имел для содействия артиллерию. Прибытие гаубиц нужно было ожидать очень долго, а местность была настолько пересечена, что не было ни одной позиции, с которой полевая артиллерия 2-й дивизии могла бы открыть огонь. Немного найдется начальников, способных после мучительно тревожной ночи и утра не обращать внимания на целый ряд правдоподобных доказательств только для того, чтобы убедить себя, что все идет прекрасно. Я слышал ответ лорда Кичинера при подобных же обстоятельствах:

Выставляемые вами причины неисполнения отданного вам приказания весьма основательны; однако ступайте исполнить то, что вам приказано!.. Куроки же решил, что так как главная позиция была взята, то дальнейшие жертвы, неминуемые при фронтальной атаке русского арьергарда, были бы нежелательны, и приказал генералу Ниши, оставаясь на месте, ждать дальнейших распоряжений. Очень жаль, что все это случилось, но несомненно нужно быть исключительным человеком, чтобы суметь оторвать свои мысли от ужасов сегодняшнего дня и перенестись в отдаленное будущее. Нужно твердо проникнуться сознанием, что жертвы, кажущиеся сегодня чрезмерными и бесполезными, окажутся совершенно ничтожными в сравнении с теми, которыми придется заплатить за неполную победу.

Возвращаюсь от общих принципов к их выполнению. В течение 1 мая Ниши упорно держался на месте; четыре батальона из резерва тоже не двигались вперед. Было ли это бездействие следствием приказаний высшего начальства, как во 2-й дивизии, или же войска эти находили свою задачу трудноисполнимой, но на их фронте происходили лишь мелкие стычки с противником, и до 2 ч. дня японцы не продвинулись далее немногих сот ярдов от Сурибачиямы. В это время 12-я дивизия медленно продвигалась вперед, задерживаемая сопротивлением противника и крайним утомлением людей. Однако факт, что 12-я дивизия была в состоянии продолжать движение, подтверждается тем, что гвардия и 2-я дивизия были способны на это, несмотря на официальное мнение, что они были слишком истощены. Достаточно взгляда на план, чтобы убедиться в том, что никто не двигался так долго по горам и долинам, как эти их товарищи на правом фланге.

Наконец 12-я дивизия достигла пункта, откуда она угрожала отрезать путь отступления двух батальонов русского арьергарда по Пекинской дороге на Фенгхуангченг. К этому времени (около 2 ч. дня) главные силы потерпевших поражение русских вместе с их обозами ускользнули под прикрытием арьергарда и двигались на Фенгхуангченг под угрозой лишь японской кавалерии. Это было самым подходящим временем для русского арьергарда, чтобы начать свое отступление. К несчастью для него, две его батареи с прикрытием застряли на крайне узкой горной дороге, ведшей к Хаматону.

Я просил многих офицеров дать мне объяснение, почему эти орудия так запоздали. Риск потерять две батареи вполне оправдывался, если бы они хоть на пять минут открыли огонь по переправлявшимся через р. Айхо японцам. Или если бы арьергард воспользовался своими орудиями для удержания японцев на известном расстоянии, пока Чиулиенченг занимался русскими, то этими батареями можно бы было пожертвовать со спокойной совестью. Но, как мы видели, эти батареи не произвели ни одного выстрела за данный промежуток времени, поэтому кажется странным, почему не были приняты меры для вывоза их совсем из сферы поражения. Наиболее основательным объяснением я считаю то, что хотя русские и предполагали совместное действие артиллерии и арьергарда, но не были в состоянии до последней минуты подвезти ее к позиции вследствие плохих дорог и большой потери в лошадях. Большие повозки, походные кухни и тому подобные помехи делали дороги к фронту позиции еще более непроходимыми. Передовые части 12-й дивизии своим близким присутствием у Хаматона угрожали единственному пути отступления. Подошло время, когда начальнику русского арьергарда предстояло принять одно из двух решений: или отступить, предоставив своей судьбе орудия, или же потерять и отряд и орудия. Он решился попытаться отступить со своей пехотой, и вскоре после 2 ч. дня началось очищение холма в 3000 ярдов к западу от Чиулиенченга. Как только это движение было замечено, Куроки отдал приказание всей армии начать наступление и преследовать…

Первыми вошли в соприкосновение с противником 2-й и 3-й батальоны 4-го гвардейского и 1-й батальон 30-го полка. Это было около 2 ч. 45 мин. дня, и одновременно с этим стали появляться на сцену передовые части 12-й дивизии. Вначале, и довольно продолжительное время, единственным представителем 12-й дивизии была столь знаменитая впоследствии в Первой армии 5-я рота 24-го полка. Если бы 12-я дивизия совершала свой обход левого фланга русских по дуге обыкновенным способом, то этой роте, находившейся на крайнем левом фланге левого батальона всей линии, пришлось бы занять последней из всех частей позицию, отрезавшую русских от их пути отступления. Но, как уже объяснено ранее, дивизия благодаря обстановке на ее участке наступления была вынуждена зайти несколько левым плечом и продвинуться на некоторое расстояние к северу. Когда отдано было приказание о преследовании, левый фланг всей линии оказался как раз на высоте Хаматона и к востоку от него, а крайняя левая рота несколько впереди прочих, чем она и воспользовалась в общем стремлении достигнуть Хаматона.

Для русских было крайне необходимо и важно отбросить эту роту. Действительно, она непосредственно угрожала их пути отступления, занимая командное положение на расстоянии короткого выстрела по отношению к дороге, по которой уже отступала русская артиллерия. Кроме того, рота эта была ближе к Хаматону, чем сами отступавшие войска. Соответственно этому главные силы русского арьергарда приняли меры, чтобы отбросить 5-ю роту и задержать противника, непосредственно угрожавшего тылу.

В 3 ч. дня появился генерал Ватанабэ с 1-м батальоном 4-го гвардейского полка и принял на себя командование отрядом. Несколько минут ранее 4 ч. дня он приказал 30-му полку энергично атаковать фронт противника, а 10-й роте и 4-му гвардейскому полку обойти русский правый фланг. Этот обход увенчался успехом, и русский правый фланг отступил через узкую долину. С мучительным трудом вскарабкались русские на длинный, обнаженный и острый как бритва хребет возвышенности, где и заняли позицию. Я употребил выражение с мучительным трудом обдуманно, потому что я сам взбирался на этот холм, причем мне, ничем не стесняемому, пришлось ползти на руках и коленях по 45-градусному скату, усеянному к тому же отдельными кремнями и осколками скал, дававшими ноге плохой упор.

Теперь было уже слишком поздно, чтобы спасти русскую артиллерию. Русская же пехота могла еще благополучно отступить, если бы этому не помешало героическое самопожертвование 5-й роты 24-го японского полка.

Превосходящие силы русских находились против ее левого фланга и были от него на расстоянии 300 ярдов, а немного севернее дороги они были даже в 200 ярдах. Капитан, командир роты, был вскоре убит, а за ним той же участи подвергся его субалтерн. Половина роты перебита и переранена, патроны были на исходе. Несмотря на все это, рота стойко держалась и отбивала русских. К 4 ч. 30 мин. дня обстановка складывалась таким образом: русский левый фланг и центр оставались еще на своих прежних позициях. Небольшой отряд отделился от крайнего левого фланга и повел атаку на левый фланг 5-й роты 24-го полка. Русский правый фланг был отброшен назад к вершине длинного, острого как бритва холма. 10-я и 12-я японские роты могли стрелять через узкую долину в тыл русского левого фланга. Русские выдерживали этот огонь только несколько минут. Под этим огнем, а также давлением с фронта они отступили со всей линии вдоль восточного холма и спустились в долину между этим холмом и другим, похожим на бритву. Атаковавшие японцы немедленно же овладели хребтом возвышенности, очищенной русскими. Как раз в это время, т. е. к 4 ч. 40 мин. дня, остальная часть 24-го полка, часть горных орудий и людей 12-й дивизии появились на поле сражения, чтобы поддержать 5-ю роту. Это было очень кстати. Они подоспели как раз вовремя, чтобы отбросить 300 русских, двинувшихся уже в штыки на поколебленные остатки 5-й роты.

Редко в современные войны войска находятся в таком крайне безнадежном положении, как эти несчастные русские к 4 ч. 45 мин. дня. Даже пользуясь превосходной картой генерала Ватанабэ, не побывав лично на местности, трудно создать себе ясное представление об этой беспомощности. Западный холм, или холм-бритва, как я уже упоминал, был крайне крут, со скатами под углом в 45°. Он не имел абсолютно никаких закрытий и возвышался на 450 футов над долиной, через которую пролегала дорога. Долина эта представляла собой абсолютную плоскость, где даже мыши трудно спрятаться. Восточный холм, с которого русских только что сбросили, был в 550 футов высотой и также очень крут. Закрытий на нем тоже не было. Потрясенные, но неустрашимые остатки 5-й роты 24-го полка все еще преграждали выход из ловушки и каждое мгновение получали подкрепление орудиями и пехотой от 12-й дивизии. Раз русские были уже сброшены в эту западню, казалось, что с ними уже покончено, и генерал Ватанабэ со штабом думал, что бой уже кончился.

В самом широком месте долина достигала только 800 ярдов. Орудия, повозки и пехота, наполнявшие долину, были в самом беспомощном смятении, и японцы занимали по отношению к ним такое же командное положение, какое занимает в театре галерея над партером. Однако, несмотря на все это, вечная слава русским: они отказывались сдаться, и в то время, когда некоторые из них старались вырыть себе закрытия, другие пытались уйти через северную вершину холма-бритвы. Эти последние были все перебиты. Японский офицер говорил мне, что ему противно было смотреть на избиение этих несчастных. Они могли только очень-очень медленно подниматься вверх по крутому скату, а их поражали из сотен ружей с вершины высокого холма, что к востоку от дороги. Каждому охотнику противно стрелять по дичи при таких условиях, а по отношению к своим ближним нет другого выбора, как или брать в плен, или же убивать… Русские орудия стреляли по всем направлениям и храбро поддерживали огонь, но выстрелы их становились все реже и реже по мере того, как прислуга ложилась у орудий. Ружейный огонь тоже стихал понемногу, но так как русские продолжали окапываться, то нужно было с ними покончить. Поэтому генерал Ватанабэ приказал 10-й роте 4-го гвардейского полка пойти в штыки. В это время взвился белый флаг.

Я хотел бы знать: удалось ли мне мое повествование настолько, чтобы сделать дальнейшие комментарии излишними? Недостаток места не позволяет мне дополнить мои воспоминания. Однако трудно удержаться, чтобы не повторить уже сделанного предположения: что бы случилось, если бы русские убрали свою артиллерию в самом начале к высоким холмам в тылу? Там они были бы вне выстрела японской артиллерии, а дальнобойность их позволила бы забросать достаточным количеством шрапнелей как берега р. Ялу и р. Айхо, так и промежуточные острова. Русская артиллерия могла бы даже и не скрывать своих позиций и не прибегать к стрельбе по невидимой цели. Комбинацией этого последнего способа стрельбы и прицельного огня русские могли бы продольно обстреливать линию р. Айхо и принести большую пользу своей родине, несмотря на численное превосходство японской артиллерии. Это удалось бы особенно тогда, если бы орудия были не только скрытно расположены, но разбиты подивизионно. Чтобы нанести вред противнику, наиболее существенное условие — видеть его. Капитан одной из японских гаубичных батарей говорил мне, что за все время артиллерийской борьбы 30 апреля русские не имели ни малейшего представления о том, где он находился. Ни один снаряд не упал ближе 300 ярдов к японским гаубицам, и поэтому стрельба производилась ими так же спокойно, как на учебном поле. Стрельба эта была совершенно так же точна. Я насчитал на одном участке размером в 15 и 14 ярдов, где расположена была русская батарея, восемь воронок от снарядов большой взрывчатой силы.

Еще раз повторю, припомнив расположение русской артиллерии 30 апреля, что если бы генеральный штаб в Петербурге тщательно изучил тактику артиллерии, имеющей дело со значительно превосходящим по числу противником, например тактику буров, то русским батареям удалось бы легче выйти из того ужасного положения, в которое они были поставлены. Одним из самых первых уроков, вынесенных нами из Южно-Африканской войны, был тот, что если в начале артиллерийской дуэли ясно сознается подавляющее численное превосходство противника, то нужно немедленно убрать с позиции артиллерию из неравного боя прежде, чем она будет в положении hors de combat, т. е. непригодна к действию. Если же орудия почему-либо увезти нельзя, то, по крайней мере, следует поставить прислугу за укрытия, пока не пронесется ураган. Крайне редко случается, чтобы находящееся в действии орудие было настолько серьезно повреждено неприятельским снарядом, чтобы из него нельзя было стрелять. Можно подвергнуть батарею самому жестокому огню даже сильно взрывчатыми снарядами и быть уверенным, что батарея эта нисколько не пострадает после получасовой бомбардировки. Я признаю, что учить людей прибегать к закрытиям и оставлять орудия на произвол судьбы до некоторой степени опасно; людям, находящимся в пылу сражения, трудно судить, когда именно им следует прибегнуть к этой мере, и раз она будет разрешена в принципе, то они могут воспользоваться ей совсем не вовремя. Но все-таки будет не трудно разъяснить людям, что их прячут не для спасения их жизни, а только с единственной целью сохранить ее, чтобы пожертвовать ею в необходимую минуту с большим вредом для противника. Долг артиллерии поддерживать огнем атакующую пехоту и защищать ее своим огнем, когда она атакована.

Артиллерия не должна продолжать слишком долго борьбу с неприятельской артиллерией только для поддержания своей части, рискуя таким образом ослабить себя к той минуте, когда она должна властно вмешаться в борьбу пехоты. Американцы, достигшие высокой степени искусства в гражданскую войну, дали миру превосходный пример. Так, при Геттисбурге (Gettysburg) 2 июля 1863 г., во время атаки Кладбищенского Холма (Gemetery Hill), Гент (Hunt), начальник федеральной артиллерии, убрал с позиции свои орудия, убедившись в превосходстве сил противника. Конфедераты решили, что он разбит, и послали в атаку на холм свежую знаменитую Виргинскую бригаду Пикетта. Орудия вдруг появились вновь, как бы забыв опасность в такую решительную минуту, и бригада была уничтожена.

Я привел этот пример как первый, пришедший мне на память. Но нет ничего нового под луной, и можно найти еще более подходящий пример того, как численно уступающая противнику артиллерия избегает артиллерийской дуэли, сохраняя свои силы для действий против атакующей пехоты противника. Припомним, как генерал Ли употреблял свою артиллерию, обороняясь в сражении при Фредериксбурге… Если бы русские артиллеристы 30 апреля увидели через десять минут, что дальнейшая борьба бесполезна, то они могли бы разрушить весь план японцев, состоявший в полном уничтожении их артиллерии. Русские были бы в состоянии угадать намерения противника и в течение ночи могли или занять новые позиции в тылу, чтобы жестоко наказать японцев при их переправе через р. Айхо и прикрыть отступление своих войск, или же совсем оставить поле сражения, выйдя из пределов преследования. Но оставаться на поле сражения в состоянии бездействия было самым неудачным решением.

Действия пехоты, так же как и артиллерии, были слишком односторонни, чтобы дать какие-нибудь данные для военной критики. То обстоятельство, что 40 000 человек форсировали переправу, оборонявшуюся только 6000, способно скорее отвлечь внимание от ошибок обороняющегося. Действительно, успех японцев казался неизбежным, как бы искусны ни были распоряжения и тактика русских. Бросающийся в глаза профиль окопов русской пехоты, пожалуй, был самой грубой из всех ошибок. Артиллерии не приходилось и мечтать о лучшей цели. Только полное прикрытие головы стрелка могло возместить этот недостаток русских окопов. Невозможно строго судить русских за это упущение, потому что вообще нигде на континенте не учат солдат, что устройство бойниц есть наиболее важное усовершенствование полевых окопов.

Я всегда держусь того убеждения, что бойницы удваивают значение всякого закрытия и все, чему я был свидетелем за все это время, только еще более утверждало меня в моем мнении. Даже во время самой атаки стрелок всегда может найти прикрытие своему телу, быстро собрав кучу камней или вырыв яму лопатой. В таком случае он будет находиться по крайней мере в сходных условиях с обороняющимся, который при стрельбе должен высунуть голову из-за легко обнаруживаемых глазом окопов. Действительно, наступающий гораздо менее заметен и поэтому не представляет удобной цели для артиллерийского огня. Для того чтобы уравновесить условия обеих сторон, в особенности же облегчить положение обороняющегося, осужденного на относительное бездействие во время наступления противника, крайне необходимо устройство бойниц или же соответствующего укрытия для голов стрелков. И только тогда солдат средних достоинств будет в состоянии поддерживать хладнокровный и меткий огонь, несмотря на дождь шрапнелей и свист пролетающих мимо его ушей пуль. Иначе он будет стрелять торопливо и давать перелеты, ибо инстинкт самосохранения будет заставлять его, спустив как можно скорее курок, стараться спрятать свою голову. Конечно, я знаю, что тип солдата, созданный воображением писателей и военных корреспондентов, никогда не прячет свою голову. Но как часто мне приходилось слышать окрики офицеров и унтер-офицеров на людей, сидевших в окопах или за скалами:

Головы выше! Держите выше головы!

Но я боюсь, что вдаюсь в излишние подробности.

Что касается до кавалерии, японской и русской, то обе они ничего не сделали, чем весьма удивили некоторых моих товарищей. Один из них, который, как и я, держался того убеждения, что для кавалерии типа Фридриха Великого нет места на полях сражений, находил это бездействие кавалерии вполне естественным. Кавалерия, обученная как хорошая пехота, могла бы много сделать для обеих сторон, действуя в спешенном строю. Случаи для подобного ее применения представлялись как во время самого сражения при Ялу, так и после него. Но даже самые ярые приверженцы тактики пики и сабли, вспомнив ряд событий и характер местности, вряд ли будут в состоянии указать на случай, когда лошадь могла принести хоть какую-нибудь пользу, исключая только возможность быстро перенести стрелка к нужному месту.

Говоря вообще, позиция русских не имела никакой глубины. Продольные сообщения, естественно, были очень плохи и легко обнаруживаемы с японских наблюдательных станций на холмах левого берега реки. Как только фронт был прорван в каком-нибудь месте, русским не оставалось другого выбора, как постараться отступить по единственной дороге. Этот недостаток относится не только к позиции, занятой Засуличем, но также и к позиции Кашталинского, которая была атакована. Я предполагаю что Засулича будут осуждать за то, что он не предугадал места, где японцы совершили переправу, и не принял мер к соответствующему сосредоточению своих сил. Ясно, что, поступив таким образом, он, по крайней мере, удвоил бы весьма слабый шанс русских на успех. Конечно, сооружение японцами шести мостов могло бы служить ему более чем намеком на тот пункт, где противник собирался переправиться. Русским, во всяком случае, было известно о существовании трех мостов, по которым они стреляли. Но если даже и тогда было место для сомнений, то в полдень 30 апреля, когда двадцать японских гаубиц послали через реку свой наглядный привет, нужно было прийти к определенному заключению, что Чиулиенченг и его окрестности будут полем сражения. Ведь 12-сантиметровые гаубицы трудно перебрасывать с места на место для демонстраций! Сами гаубицы хотя и не тяжелее полевых орудий, но их парки гораздо тяжелее полевых и потому менее подвижны. Гаубицы требуют соответственных платформ, да и не употребляются обыкновенно для демонстраций. Кроме того, 12-я дивизия уже переправилась на рассвете через р. Ялу, и несомненно, что нужно было ждать ее попытки соединиться с остальными частями армии где-нибудь поблизости от места слияния рек Ялу и Айхо.

Я уверен, что Засулич был бы вполне прав, если бы сосредоточил главные силы своего отряда для непосредственной поддержки Кашталинского в ночь на 30 апреля. Но, с другой стороны, нужно вспомнить, что до последнего времени у русских были основания опасаться высадки у Антунга. Этот случай служит превосходным примером влияния морских операций на сухопутную стратегию. Все-таки можно допустить, что вся Первая армия только демонстрирует и, как только закончится сосредоточение русских сил у Чиулиенченга, отдельный японский экспедиционный отряд поднимется вверх по реке от Чиннампо к Антунгу и отрежет русских от Фенгхуангченга. Но не нам приходится критиковать русских, пусть мою критику докончат те, которые уверены, что поступили бы лучше. Одно обстоятельство не допускает сомнений. О результатах этого сражения нельзя судить, не принимая в расчет силы сторон, влияние местности, количество орудий и людей, взятых в плен, и прочие материальные условия.

Ко времени объявления войны японцы представляли грозную силу. Они были храбры, дисциплинированы, полны энтузиазма, хорошо обеспечены офицерами и хорошо организованы. Они полагали, что русские слабы в некоторых отношениях. Однако в глубине души у них все-таки было смутное опасение, что европейцы окажутся на поле сражения лучше их. Это неопределенное чувство страха перед европейцами теперь исчезло, и исчезло навсегда. Некоторые мыслители предлагали фаталистическое учение о том, что войны, победы и поражения предопределены заранее, что совокупность бесконечно незначительных самих по себе действий, чувствований и мыслей сотен тысяч известных друг другу людей приводит к неизбежному результату триумфа или поражения для их стороны и что так называемые великие полководцы служат в истории скорее для обозначения того или другого мирового явления.

По моему мнению, следовать учениям этих теоретиков опасно. Я еще допускаю, что страна может иметь гениальных, хороших или плохих генералов, т. е. у народа высоких качеств должны найтись и отличные генералы и наоборот. Но гениальный полководец уже не одно заглавие его эпохи: он сам создает историю. Однако его не было на маньчжурских полях сражений. Неспециалисты еще могут быть приведены в восхищение подвигами Куроки, но мы, военные, не должны забывать критики. 25 апреля японцы с подавляющими численно войсками стояли против врага, разделенные лишь двумя реками, и соотношение сил было им хорошо известно. Однако они не решились на энергичный шаг, пока все их сложные приготовления не были закончены. Пусть немцы всем этим восхищаются, если им это угодно; но это не применение принципов Мальборо (Marlborough), Наполеона или Ли, благодаря которым они создали себе бессмертную славу. В тот день, когда японцы встретятся с действительно первоклассным полководцем, страсть к принятию бесчисленных мер для безопасности операции может послужить причиной поражения наших осторожных маленьких друзей.

Благодаря счастливой случайности мне удалось побеседовать с подполковником Курита (Kurita), который сообщил мне некоторые подробности о попытке русской кавалерии прервать японские сообщения в Корее. Подполковник Курита, штаб-офицер, заведовал этими путями сообщений в штабе армии, и его рассказ послужит дополнением к описанию сражения на р. Ялу. Русский подполковник Моториров (Motoriroff)[15] был отлично известен японскому разведывательному бюро благодаря своим многочисленным поездкам по Северной Корее с целями разведки страны перед войной. 10 мая, когда штаб Первой армии все еще находился в Антунге, получено было донесение, что город Аньчжу окружен неприятелем. К этому времени сообщения Первой армии планировалось перенести из Кореи на Антунг, где намеревались устроить базу, а старая коммуникационная линия передана особым войскам, предназначавшимся для формирования особой, оккупационной армии в Корее. К этому времени в штабе Первой армии не имелось никаких сведений о величине гарнизона, оставленного в Аньчжу, и генерал Куроки вначале был этим страшно озабочен; в особенности потому, что хотя приказ о перемене линии сообщения уже отдан, однако было известно, что значительное количество весьма ценных запасов еще не было убрано из этапных магазинов старой линии.

Впоследствии выяснилось, что гарнизон Аньчжу состоял из семидесяти пехотных резервистов под командой капитана; кроме того, в городе находились унтер-офицер и восемь нижних чинов интендантского ведомства; один интендантский чиновник с унтер-офицером и переводчиком занимались очисткой риса, пять солдат и два жандарма наблюдали за кули; кроме того, там были пять почтальонов, девять телеграфистов, доктор, аптекарь и пятьдесят завербованных кули. Ружья убитых при р. Ялу были отосланы в г. Аньчжу, и кроме вышеупомянутого разношерстного гарнизона могло найтись не более тридцати человек, умевших стрелять. Таким образом, гарнизон г. Аньчжу насчитывал всего не более 100 ружей! Трудно найти более убедительное доказательство пользы всеобщего военного обучения или нагляднее понять, как низко упала военная доблесть британцев со времени Азинкура и Креси. Из 75 японцев, людей самых различных профессий, нашлось 30, которые умели обращаться с ружьем. Интересно бы было знать, сколько британцев из такой же смешанной компании могли бы различить приклад от дула ружья! Я думаю, что по примерному подсчету один из пяти.

К вечеру 9-го на пост дошел слух, что неподалеку находятся русские, однако подтверждения этому не последовало. Так как давно уже ходило много подобных слухов, и они не подтверждались, то этим сведениям не придали значения. Впоследствии узнали, что подполковник Моториров (Мадритов?) спустился сюда с 500 казаками и благодаря знанию местности и дорог сумел избежать столкновения с японцами.

Город Аньчжу был окружен старинным валом, немного напоминавшим валы Фенгхуангченга. В обоих случаях вал достигал 30 футов высоты и представлял продолговатую фигуру размерами около 300 и 200 ярдов. Внутри имелся как бы прикрытый путь, так что люди, стреляя из-за валов, были прикрыты до высоты плеч. В Аньчжу имелось семь широких ворот.

Вскоре после рассвета появился противник, двигаясь на конях в направлении к восточным воротам. Пост открыл по нему огонь, заставил его задержаться и дал этим время капитану собрать своих 100 стрелков и распределить их по разным воротам. К 7 ч. утра противник увеличился в числе и около 200 казаков появились на холме, примыкавшем к Аньчжу с востока. Против этих 200 было только 30 японцев, рассыпанных вдоль части ограды. Спустя несколько минут после 7 ч. утра 50 русских кавалеристов пошли галопом в атаку на восточные ворота. Дорога, вдоль которой они скакали, в некоторых местах понижалась, и поэтому только несколько японских стрелков могли их обстреливать. Они открыли огонь пачками, и им удалось убить офицера и 4–5 его людей. После этого противник отступил, несмотря на то, что некоторые из казаков подскакали почти на 50 ярдов к воротам. Одновременно с этим другой отряд русских появился с севера и пытался сжечь мост через р. Чонгчун (Chongchun). Как раз там, в 800 ярдах к западу, вне валов укрепления имелся продовольственный склад, где были разгружены прибывшие по реке лодки. Посту из 8 человек было приказано охранять этот важный, но столь опасно удаленный склад. Три человека с этого поста вышли из-за укрытий и под сильнейшим огнем пытались потушить загоревшийся мост. Удивительно, что все они остались целы и вернулись в свои укрытия. Каждый из них впоследствии получил кэнджо (Kanjo), или почетный отзыв от начальника отряда.

Другой русский отряд появился с востока и, спешившись, начал двигаться к городу; еще один отряд приближался с юга, а на поддержку отряда, пытавшегося сжечь пост, с севера спешил еще один отряд. К 10 ч. утра укрепления города Аньчжу были окружены со всех сторон. Все ворота были забаррикадированы, и небольшой гарнизон должен был положиться на свои собственные силы без большой надежды на успех. В 3 ч. дня противник почти добрался до склада продовольствия, и оберегавшему его посту из 8 человек приходилось вести тяжелую борьбу. К счастью, в самую критическую минуту подоспело подкрепление из 70 японцев при офицере. Этот небольшой отряд, возвращаясь из Пингъянга, заночевал по дороге и ничего не знал о происходившем, пока не подошел на милю и не услышал перестрелки. Они спокойно двигались без всяких мер охранения. Однако офицер, начальник этого отряда, быстро уяснил обстановку и бросился вперед в боевом порядке, заходя противнику в тыл с южной стороны города. Это показалось русским, атаковавшим на этом участке, слишком опасным, и они быстро отступили в восточном направлении. А в это время сильно наседавший на продовольственный склад отряд русских, почти что захвативший уже его, принужден был уйти к западу. Таким образом, дорога к г. Аньчжу была свободна, и в него вступило подкрепление, радостно встреченное гарнизоном. Этот подъем духа гарнизона был, пожалуй, важнее, чем прибытие еще 70 человек, которые, конечно, не были лишними.

После некоторого совещания оба японских офицера пришли к заключению, что им теперь следует перейти в наступление. Соответственно этому решению, около половины гарнизона сделало вылазку из юго-восточных ворот и, обменявшись несколькими выстрелами с короткой дистанции с противником, бросились на него в штыки, заставив его отойти на возвышенность в расстоянии около 400 ярдов, где противник оставался, пока не стемнело. Японцы остались на занятой ими позиции и решили атаковать русских с рассветом. Однако утром обнаружилось, что противник совсем удалился. Потери японцев были 3 человека убитыми и 7 ранеными, отряд русских состоял из трех сотен казаков[16] под личной командой подполковника Моторирова(?). Поддержкой им служили: рота верховой пехоты 1-го сибирского стрелкового полка и такая же рота от 15-го сибирского стрелкового полка. В общем, силы русских достигали до 500 человек. Они потеряли 2 офицеров и 14 нижних чинов убитыми, 35 ранеными и, кроме того, унтер-офицера и нижнего чина пленными. Начальником этапного пункта в Аньчжу был старый унтер-офицер, произведенный в офицеры во время последней китайской войны. Когда подошло время производства в капитаны, он подал рапорт, в котором весьма серьезно доносил высшему начальству, что он чувствует себя неспособным командовать ротой. Однако он оказался способным не только командовать ротой, а еще получил почетный отзыв за боевые отличия.

Глава VIII. Военных агентов развлекают

Фенгхуангченг, 19 мая 1904 г. Последнее время мне очень хотелось убедиться, заставил ли японцев опыт при Ялу изменить каким-либо образом их построения для атаки, но только сегодня утром мне представился для этого подходящий случай. Если бы я запросил об этом официально, то высшее начальство дало бы процензурированный ответ, предназначенный для всех военных агентов, чем я, конечно, не мог бы удовлетвориться. Итак, выехав в 7 ч. утра один, без провожатых, я встретил роту пехоты, укрывшуюся в складках местности, очевидно приготовившуюся к действию. Часть впадины, где я набрел на свою счастливую находку, представляла маньчжурское кладбище, большие земляные насыпи которого служили людям превосходным укрытием как от взоров, так и от огня противника. Я решился скорее умереть на своем посту, чем пропустить случай что-либо увидеть, Поэтому я подобрал повод и стал выжидать событий с приличной дистанции. Командир роты не замедлил подойти ко мне и, как я и предполагал, пожелал мне только для вида доброго утра; в действительности же цель его была разузнать, кто я такой и что мне нужно. В подобных случаях очень выгодно быть генералом. Если бы я им не был, то, по моему убеждению, меня любезно заставили бы удалиться. К счастью, офицер этот говорил по-немецки. Мы разговорились, он сделался необыкновенно любезным и откровенно посвятил меня в полученные им инструкции. Он начал со своей роты. Его рота принимала активное участие в атаке Чиулиенченга. Капитан был очень доволен германской системой развертывания. Система эта, может быть, ведет к небольшим лишним потерям, но, коль скоро русскими употребляются еще более плотные построения, то он не высказался в пользу крупных изменений ее в смысле удлинения фронта.

Все прочие офицеры и треть людей были в тот день в карауле. Поэтому он решил воспользоваться этим утренним учением, чтобы дать необходимые указания унтер-офицерам. С этой целью он решил повести маневр с самого начала развития боя и предоставить самим людям принимать соответствующие решения. Задание для предстоящего маневра состояло в следующем: рота представляла собой крайний левый фланг атакующей японской армии, а находившийся против нее противник крайний правый фланг русской оборонительной позиции. На расстоянии около 1500 ярдов к северу от кладбища, где лежала спрятавшись рота, возвышался покрытый лесом холм около ста футов высотой. Здесь предполагалась окопавшаяся русская рота. Местность на протяжении первых 200 ярдов между японцами и целью их действий была пересеченного характера и представляла целый ряд укрытий. Отсюда далее, вплоть до подножия неприятельской позиции на холме, местность была абсолютно ровной, свежевспаханной, трудной для движения и совершенно лишенной укрытий. Это был такой участок местности, хуже которого для идущего под огнем в атаку солдата трудно себе представить.

По отрывистой команде и знаку капитанской сабли около одной трети роты выскочили из укрытия, сделали перебежку около 100–150 ярдов, бросились на землю и открыли огонь. Люди бежали с действительно ошеломляющей скоростью. Я вскочил на свою лошадь и поскакал вместе с этой частью роты. Каждый нижний чин выбирал для себя наилучший путь с тем глубоко сосредоточенным выражением лица, которое удается вызвать на физиономии англосакса по крайней мере крикетному шару или мячу.

Интервалы между людьми были около одного ярда, но с развитием атаки эти интервалы стали постепенно сокращаться, пока кое-где люди не сошлись плечом к плечу. На стрельбу было потрачено очень мало времени, и меньше чем через минуту другая перебежка продвинула эту часть роты вперед на расстояние около 1200 ярдов от позиции. Эта первая часть роты была подкреплена сзади другою частью, продвинувшейся быстрым шагом вперед и удлинившей фронт влево. К моему удивлению, это подкрепление прошло все расстояние около 400 ярдов сразу, одним ужасным усилием воли. Не только наши солдаты не способны на это, но и солдаты какой-либо другой континентальной, азиатской или американской, армии, которых мне приходилось видеть. Далее наступление продолжалось перебежками на 100 ярдов, и при каждой остановке давалось не больше минуты на стрельбу. На расстоянии 800 ярдов от неприятельской позиции цепь была усилена остальной частью роты, двигавшейся тем временем совершенно самостоятельно, не стреляя, к укрытию в виде фанзы, стоявшей на правом фланге всего фронта наступления.

Это последнее подкрепление удлинило цепь вправо, и отсюда перебежки делались полуротно до последней остановки на расстоянии около 350 ярдов от предполагаемой русской позиции. Тут раздались сигналы на трубах, люди примкнули штыки и бросились в атаку с криком Ура-а-а! пробираясь через глубоко вспаханную землю с поразительной быстротой и не переходя на шаг, пока не взобрались на две трети горы. Как мне объяснили, на учении было предположено, что русские очистили позицию. Вот где причина короткой стрельбы на последних позициях и вообще ускоренного хода всего маневра. Я не думаю, чтобы весь этот маневр занял более четверти часа. Во всяком случае, он не длился и двадцати минут, хотя я не мог следить точно за временем, неосмотрительно позабыв дома свои часы. Было вполне ясно, что на стройность движения и на точное соблюдение интервалов обращалось меньше внимания, чем на развитие энергии и сообразительности, целью чего и был весь маневр. В общем, я могу сказать, что эта атака способна устрашить хоть кого угодно. Это атака дервишей, вооруженных современными ружьями и поддержанных артиллерией, которая, как кажется, не хуже нашей по своему личному составу и лучше нашей в техническом отношении.

Поздравляя капитана с успешными маневрами, я спросил его, не думает ли он, что употребление подобных плотных строев с самого начала боя поведет к излишним потерям. Он возразил мне готовым германским ответом:

— «Нельзя одержать успеха без потерь».

Я не стал оспаривать справедливость этого мнения. Несомненно, построение было слишком плотное. Если бы то же протяжение фронта было занято четвертой частью людей с 1500 ярдов, т. е. расстояния, откуда начато было движение, и наступление продолжалось бы таким образом до позиций в 1000 или 800 ярдов от противника, его внимание было бы привлечено более растянутой цепью совершенно так же, а остальная часть роты могла бы присоединиться в 700 ярдах, не потеряв ни одного человека. Я не забываю при этом существующей теории, доказывающей необходимость развития сильного ружейного огня, чтобы с самого начала подавить огонь противника. Однако опыт научил меня, что, когда имеешь дело с противником за укрытиями, потери при этом со стороны атакующего несомненны, а вред, ему наносимый, более чем проблематичен. Кроме того, эта теория совершенно не может быть применена к атаке, свидетелем которой я только что был, потому что я не думаю, чтобы люди выпустили за все время маневра более десяти патронов на винтовку, что для стрельбы с больших дистанций японцы назначают четверых человек, где вполне достаточен один. Конечно, я вполне могу понять объяснение, что людям необходимо иметь чувство локтя, двигаясь вперед. Но я не думаю так о храбрых японцах; а иметь ряды, наполовину опустошенные ружейными пулями и шрапнелью с больших дистанций, далеко не лучший способ сохранить силы для штыкового удара. Наступление, подобное виденному мной сегодня, представляет собой значительное изменение прототипа германского, и введенный элемент быстроты может произвести деморализующее впечатление на второклассные войска, в особенности если они не особенно полагаются на свою стрельбу с коротких дистанций. Все-таки я думаю, что эта система не должна иметь успеха против таких метких стрелков, какими теперь стала британская пехота[17]. Если русские стреляют так плохо, как про них говорят, то, конечно, все равно.

Единственным тревожным и новым фактом во всем этом вопросе является та поразительная быстрота, с которой двигаются эти маленькие люди. Нельзя не принять в соображение того, что, хотя, с одной стороны, они и назначают в боевую часть в четыре раза больше того, что следует, с другой же стороны, время, которое они находятся под огнем, вчетверо меньше того времени, которое потребовалось бы для всяких других войск. Эта комбинация пехотной тактики с быстротой передвижения конницы, которая способна, как я уже упоминал, деморализовать второклассные войска, может привести в замешательство даже самых лучших артиллеристов и стрелков. При вооружении противника удобными короткими ружьями и имеющего навык к быстрой стрельбе я не понимаю, как японцы могут надеяться сразу проскочить эти роковые 300 ярдов, если, конечно, их артиллерия не подавила огонь противника. Как бы то ни было, поживем — увидим. Я не сомневался, что это как-нибудь да удастся им. Если я где-либо видел удачное сочетание нравственных и физических качеств, которые единственно создают истинного воина, так именно здесь.

29 мая 1904 г. Вчера я очень интересно провел время и должен поспешить записать мои впечатления, чтобы время не изгладило их остроту. Все военные агенты были приглашены Куроки к парадному завтраку, чтобы познакомить их с начальниками дивизий и командирами бригад Первой армии. Одетый в свой синий мундир, который я имел при себе на всякий случай, я ввел представителей Европы и Америки в длинную переднюю здания штаба армии, где мы нашли в сборе генералов, сопровождаемых каждый своим начальником штаба и адъютантом. Они все стояли очень чопорно вдоль стены и ждали представления. Три дивизионных генерала были, конечно, здесь главными лицами, и я постараюсь, если смогу, описать их. Мне доставляет большое удовлетворение сознавать, что если эти заметки когда-либо и дойдут до них, то никто не найдет в них для себя что-либо обидное. Японский идеал красоты совершенно отличен от нашего. Веселые, грациозные девушки, румяные как свежее яблоко, которыми так восторгаются иностранцы, показались бы японцу вульгарной посредственностью, ибо он предпочитает девушку с мертвенно-бледным лицом и орлиным профилем. Несколько дней тому назад я сказал одному моему приятелю, что, по моему мнению, один из штабных офицеров очень похож на маску, и это замечание было сочтено за комплимент и было ему передано. При этих условиях очевидно, что можно говорить не только правду, но и всю правду.

Первым из генералов был Хасегава (Hasegawa), командир Императорской гвардии. Его фигура отличается ярко выраженным военным характером, а наружность красива, в стиле победителя, и несколько фанфаронна, а слишком близко поставленные друг к другу глаза портят все впечатление. Его начальники — бригадные генералы Ватанабэ и Асада. Ватанабэ с первого взгляда не производит впечатления большой энергии и силы. Он очень интеллигентен на вид, но не кажется сильным ни физически, ни по характеру. В разговоре он оказывается самым приятным человеком и одним из самых гуманных с иностранной точки зрения, с которым мне пока пришлось познакомиться в армии. Он очень доступен и, как мне говорили, действительно обладает в полной мере энергией и характером. Асада по внешнему виду истый военный, немного выше среднего роста японского офицера. Он дичится иностранцев и старается при первой возможности, насколько позволяет вежливость, отделаться от этих странных созданий.

Вторым генерал-лейтенантом был Ниши, начальник 2-й дивизии. Он очень худощав и желт; череп его головы отчетливо обнаруживается под плотно облегающей кожей. Несомненно, он страдает плохим пищеварением. Он весь сплошная улыбка, но на европейца он не производит должного впечатления, потому что он, кажется, не способен смотреть людям прямо в глаза. С ним были его начальники бригад: Окасаки (Okasaki) — 15-й и Матсунага (Matsunaga) — 3-й бригады. Первый из них поразил меня своим истым солдатским видом. Это хорошо сложенный человек лет 48–50 с открытым, круглым лицом, Мелкими чертами лица и откровенными, приятными и чистосердечными манерами. Он произвел на меня впечатление доброго и хорошего человека, и достаточно поговорить с ним несколько минут, чтобы убедиться, что он человек очень рассудительный. Последний из них, Матсунага, похож более на моряка, необыкновенно могучего и крепкого телосложения, он — толстый, сердечный и веселый.

Последним из генерал-лейтенантов был Инуйэ (Inouye), начальник 12-й дивизии. Это — спокойный старый человек со сдержанными манерами, предпочитающий собственное общество всякому другому. Сасаки (Sasaki) и Кигоши (Kigoshi), его начальники бригад, не присутствовали. Так как я видел их только несколько дней тому назад, я могу описать и их. Сасаки, командир 12-й бригады, немногим отличается от Окасаки. Для их друзей они, может быть, совершенно непохожи друг на друга, но я привожу здесь самые первые мои впечатления. Японцы и один или два военных агента, которые его знают, говорят, что он прямодушен и исключительно любезен и вежлив. Я могу заметить, что высшей похвалой со стороны военного агента служит признание его открытого характера. Кигоши, командир 23-й бригады, человек маленького роста с непропорционально мелкими чертами лица, с острым, испытующим и лисьим выражением. Говорят, что он действительно очень умный, развитой и ловкий человек, в то же время очень доступный, любезный и гостеприимный.

Почти весь состав штаба Первой армии был налицо. Наиболее выдающимися среди присутствовавших были полковник Матсуиши (Matsuishi), помощник начальника штаба, очень красивый человек, и майор Факуда (Fakuda), более незаметной наружности. Оба они вышколены в Германии и носят на себе ее отличительные признаки. Другой офицер европейской школы, полковник Хагино (Hagino), начальник разведывательного отделения, провел семь лет в России; он человек средних лет, тяжеловатого сложения, с седеющей бородой и правильными чертами лица. Мне приходилось уже иметь с ним дело несколько раз. Он один из наиболее добросовестных, рассудительных и трудолюбивых офицеров; до мелочей осторожный, тяжеловесный и точный, с точки зрения военного агента, но несомненно честный и надежный во всех отношениях. Он говорил мне, что очень любит русских, потому что, кроме радушия, ничего не встречал от них во время его пребывания в их стране. Подполковник Курита (Kurita), начальник отделения, заведовавшего транспортами и снабжениями, другой германский продукт, Человек с резкими чертами лица, сухой, со скорее отталкивающими манерами; он, я думаю, несмотря на это, все-таки очень рассудительный и благонадежный работник, хотя мне и не пришлось иметь с ним дел вне строго служебных отношений. Майор Ватанабэ, комендант штаба армии, получил свое образование во Франции. Он очень оживлен, необыкновенно любезен, разговорчив, вообще похож на совершенно типичного француза; каков он по внутреннему содержанию, я не берусь еще теперь судить. Генерал-майор Кодама, начальник инженеров армии, говорит только по-японски. Он очень популярная и, я думаю, очень талантливая личность. Он, кажется, всегда в хорошем расположении духа, высокого мнения о своих шутках, которые иногда бывают удачны, чаще же плохи. Полковник Матсумото (Matsumoto) не принадлежит к числу кипучих деятелей. Как мне сообщили по секрету, он занимается только организацией доставки боевых припасов в армию из Японии. Оценивая его по иностранному образцу, можно предположить, что он вряд ли способен достичь каких-нибудь поразительных комбинаций или развивать особо блестящие идеи. Почему, хотел бы я знать, долго прослуживший артиллерийский офицер становится иногда мало-помалу тяжеловесным, тогда как артиллерийский майор, командир батареи, составляет гордость этого рода оружия? Это одна из неразрешимых тайн службы. Нечто подобное происходит в индийской армии, где только очень немногим из великолепных эскадронных командиров бенгальской кавалерии удается достигнуть должности бригадного командира[18]. Каждое поколение с грустью сознает, что люди, стоящие на высших ступенях служебной лестницы, истощены, и с гордостью указывает на целый ряд выдающихся людей; и даже в последние годы продолжается та же печальная история.

Последним из этих высших офицеров, которого я припоминаю, был Танегучи (Taneguchi), главный военный врач. Его чин соответствует генерал-майору, и он имеет немецкое образование, так же как и вообще все доктора, состоящие при армии. Если даже они не были в Германии, они обязаны знать немного немецкий язык, ибо все японские научные термины позаимствованы из этой страны. Японцы неизменно придерживаются германских, а не британских методов в случае их различия между собой. Существует целый ряд незначительных подробностей: как промывать рану перед перевязкой, число и глубина стежков при брюшных операциях, нужно ли зашивать одним стежком мускулы и кожу или их надо два и т. д.

Действительно, мне говорили, что эксперт может определить сразу только по тому, как японский доктор моет свои руки после операции, что он вышколен германцами и держится германских взглядов на медицину. В самом деле, во всех этих отношениях они немцы, но не британцы. Я открыто сознаю, что это открытие произвело на меня подавляющее впечатление. В чем бы ни заключалась причина этого, однако британских докторов, несмотря на все их богатство, титулы и британский престиж, немцы превзошли в этом мировом состязании народов, где японцы награждают победителя самой сердечной лестью. Островная империя может служить нам зеркалом, где мы увидим самих себя, если только у нас хватит достаточно мужества заглянуть в него. Любой народ, у которого японцы позаимствовали какую-либо отрасль деятельности, может считать себя достигшим в ней высшего совершенства. Но пусть эти народы остерегутся от слишком поспешного заключения, что они также превосходят в этих отношениях своих маленьких способных учеников. Наоборот, так, когда мы беседовали об их военном флоте, один молодой японский офицер довольно лукаво сказал мне:

— «Мы наталкиваемся на несовершенство наших образцов, только применяя способ самого тщательного и близкого подражания».

В то время, когда я это пишу, мне приходит в голову мысль, что некоторым объяснением предпочтения японцами германской военной медицины является то, что в то время, когда Япония обдумывала устройство своей армии по современному образцу, у германцев имелся свежий опыт 1866 и 1870 годов. Конечно, это объяснение очень правдоподобно, но все-таки, если бы британская медицина была бы одинаково хороша, то в армии нашлись бы один или два доктора, говорящих по-английски. Главный врач Танегучи, послуживший причиной всех этих рассуждений, худ и сухощав. Он производит впечатление глубокого ученого, но так как от него ничего нельзя добиться, кроме ворчанья с немецким акцентом, сопровождаемого стремительным бегством, то я оставляю его в области сомнений.

Несмотря на то что я уже достаточно хорошо был знаком со штабом армии и обменялся уже визитами с большинством из генералов, представление происходило торжественно и медленно. Сделав четыре-пять официальных поклонов первым в ряду, я с некоторым неудовольствием заметил, что их по меньшей мере еще около дюжины стояло выравненными в линию с чопорным видом людей, проглотивших аршин. К счастью, один комический инцидент ослабил мучительную торжественность этой процедуры. Следующим должен был мне представиться генерал Т. Кодама, начальник инженеров. Выступая вперед, он неловко задел и уронил большой глиняный горшок, произведя таким образом ужасный шум и смятение среди тишины, в которой производилась так благоговейно церемония представления. В настоящее время такие горшки употребляются в Японии для толчения бобов для супа. Они называются сурибачи (suribachi), или ступа для риса. В сражении при Ялу солдаты окрестили этим именем похожий на этот горшок холм конической формы, где у русских стояла батарея. Я сказал начальнику инженеров, очень смущенному наделанным им шумом:

— «Вы разбили сурибачияму в куски на Ялу, это вошло у вас в привычку, и вы должны теперь разбивать сурибачияму, где только с ним встретитесь».

Эта неважная шутка сделала чопорные ряды более развязными, и конец церемонии был лишен некоторых своих ужасов.

Пока мы дожидались завтрака, три начальника дивизии вместе со мной были введены в небольшую комнату, где я впервые встретил генерала Куроки. Здесь мы курили папиросы и болтали с генерал-лейтенантом и принцами Киташирикава (Kitashirikawa) и Куни (Kuni). Было доложено, что завтрак готов, и, попав в эту комнату, пришлось пройти через целый ряд взаимных церемоний, прежде чем выйти из нее. Сначала оба принца долго кланялись и церемонились, кому выйти первому, и прошло по крайней мере две минуты, пока они оба сразу не двинулись к двери и после некоторого препирания прошли через нее. Затем Куроки пожелал, чтобы я пошел первым, но я наотрез отказался, и он уступил и двинулся первым к двери. Вслед за ним пошел Ниши. Каждому известна эта нерешительность. Она случается в небольших размерах даже в Лондоне. Из десяти случаев в девяти каждый бывает в душе благодарен тому, кто решится пройти первым, каково бы ни было его старшинство. Наконец Хасегаве, Инуйэ и мне удалось, несмотря на безграничную скромность, отступления и взаимные отказы, достигнуть правой половины двери, после чего мы пошли завтракать без дальнейших хлопот. Дождь лил как из ведра или, как говорят японцы, как стрелы и копья, когда мы с трудом пробирались по глубокой грязи к большой палатке с плоской крышей, воинственно разукрашенной по стенам японскими флагами. В середине потолка палатки был прикреплен скомбинированный флаг восходящего солнца и британский. Рисунки обоих флагов так удивительно подходили друг к другу, что я невольно подумал, как бы хорошо было украсить наш флаг в его центре полным взошедшим солнцем для общего употребления такого флага в азиатских странах. Стол был убран флагами всех наций, за исключением одной. Но не флаги, несмотря на все их великолепие и значение, привлекали наши глаза. Отсутствие чего-либо, говорят, делает сердце нежнее, а целый ряд тонких, уже знакомых нам кушаний как бы приглашал приняться за них, что я страстно желал показать на своем собственном примере.

Для европейца решительно все равно, наполнить ли свой желудок сновидениями об обеде или же обедом из риса. Несмотря на то, что он испытает все ощущения еды и почувствует себя на минуту сытым до отвала, увы! Только на минуту, потому что не пройдет и получаса, как ему придется туже затянуть свой пояс. Однако здесь было кое-что, казавшееся существенным и сулившим удовлетворение. Тут были цыплята, ветчина, холодная свинина, желе розового цвета и сладкие пирожки. Винные бутылки с ярлыками Сотерн, Шато Лафит и Помери свободно переходили из рук в руки и так же свободно опустошались. Хотя наши ноги постепенно все более и более увязали в густой грязи, наше настроение подымалось все выше и выше, пока наконец не достигло точки кипения или речей. Куроки постучал по столу, и этот столь знакомый мне звук вместе со всеми его ненавидимыми мною последствиями заставили кровь похолодеть в моих жилах. Он приветствовал военных агентов и сказал, что желал встретить их как следует, но очень сожалеет, что дождь испортил все впечатление празднества. Было очевидно, что мне следовало отвечать, ибо все глаза были устремлены на меня с неприятно-вопросительным выражением. Среди всего собрания, около восьмидесяти человек, никто не говорил по-английски, кроме моих собственных офицеров, и мне пришлось выбирать между немецким и французским языками. Я чувствовал себя подобно портному, которому предложено выбирать для дуэли саблю или пистолет, т. е. оба языка были в моих руках, так сказать, плохим оружием. Я выбрал французский язык и кое-как ответил, что у нас в Англии самой надежной защитой от плохой погоды считается выпить как можно больше шампанского, которым его превосходительству было угодно сделать нас совершенно непроницаемыми для воды. Я добавил несколько шуток, которые казались в то время необыкновенно смешными, но изложенные на бумаге будут скорее наивны. Я закончил уверением, что мы приложим все наши старания ответить тем же гостеприимством, если представится на это случай в Европе или Америке. Чрезвычайно трудная задача говорить от лица собрания всех национальностей. Единственный исход из этого положения это говорить от себя лично и отделаться банальностью. Более значительные и общие интересы или идеи нашего общества так же различны, как два противоположных полюса.

После этого обмена речами все встали из-за стола и стали обходить кругом палатки и любоваться изысканными украшениями, устроенными солдатами в честь этого случая. Здесь пришлось увидеть разительный контраст по сравнению с тем, что могло бы быть устроено солдатами какой-либо другой страны. Квадратный двор величиной около пятидесяти ярдов с каждой стороны был разделен на отделы, где в течение последних двух-трех дней усердно работали обозные солдаты. Результатом этой работы было то, что двор превратился в нечто вроде музея мадам Тюссо[19] и естественно исторического музея. Одна группа состояла из гигантских лягушки, улитки и змеи. Они были в несколько тысяч раз больше своих действительных размеров и прямо до страха натуральны. Вся лягушка была сделана из гамаш и высоких сапог; змея составлена из русских подков, долженствовавших изображать чешую, а улитка была составлена из седел и котелков. Комбинация этих трех созданий напоминала японцам какую-то всем известную волшебную сказку. Мне рассказывали ее содержание, но я боюсь, что позабыл уже эту легенду.

В другом отделе огороженного места было представлено действительно замечательное изображение Чиулиенченга и сражения на Ялу. Можно было легко распознать маньчжурские холмы, устроенные при помощи сшитых одеял, разложенных на упаковочных ящиках и горшках. Напротив гор протекал настоящий ручей, изображавший реки Ялу и Айхо. Через эти реки были перекинуты понтонные мосты и мосты на козлах в виде точной копии и в масштабе всего ландшафта. Все детали были сохранены, даже маленькие копии объявлений, бывших на мосту во время сражения с указанием, что эти мосты не для артиллерии и обозов. Следующим за этим полем сражения в миниатюре со всеми его реками и горами было изображение из картона предварительных построений для атаки на левом берегу Айхо. Орудия изображались сигарами на бумажных колесиках, а пехота и кавалерия были сперва нарисованы на картоне, потом вырезаны и расставлены в боевом порядке. Я нашел эту игрушку действительно очень поучительной, потому что она давала основную идею о принятом размещении войск. Японские солдаты несомненно очень способны. Наши люди никогда не смогли бы сделать все это. Наши союзники обладают глубоким художественным вкусом, и им удается обнаружить в своей работе массу воображения, а также и сильное чувство юмора. Кстати следует припомнить, что ведь эта армия составлена на основании общей воинской повинности и заключает в себе людей всех категорий. Как раз за воротами находится могила дантиста, попавшего в ряды армии в качестве военного кули, и, как я предполагаю, ему оказалось гораздо труднее таскать повозки, чем вытаскивать коренные зубы.

Несомненно, что в армии есть художники, поэты, купцы, адвокаты, доктора и люди всех профессий, которые превратились при объявлении войны в дровосеков, водовозов и носильщиков для разных потребностей армии. Конечно, должно быть, тяжело приходилось, например, зажиточному купцу, привыкшему при малейшей усталости пользоваться быстрыми рикшами, тащить за собой схожую повозку. Не легче и тем людям более высокого образования, которые, попав по набору в армию, выдержали впоследствии экзамен на офицера запаса. Многие из этих офицеров запаса проживали в Америке или Китае и вели успешные торговые предприятия. Началась война, и они обязаны были стать под знамена. Всеобщая воинская повинность — действительно тяжелая повинность. Подумать только, если бы четверть, лучшая четверть наших юношей была отобрана для войны и потом, где бы они ни находились и какого бы положения ни достигли, они были бы обязаны службой и жили бы, так сказать, под угрозой дамоклова меча! Тот, кто полагает, что любой бритт согласится принять подобную систему, не принуждаемый какой-либо страшной катастрофой, тот или очень мало знает своих соотечественников, или же, что может быть вернее, не имеет понятия, что такое всеобщая воинская повинность!

Вечером мы пошли смотреть на японских актеров и китайских жонглеров, дававших специальное представление для военных агентов. Все было поразительно хорошо. Я имел честь сидеть рядом с принцем Куни, и мне редко приходилось видеть кого-нибудь, так от души наслаждавшегося всем. Мне объяснили впоследствии, что в Токио такой высокой особе было бы невозможно присутствовать на таком грубом и неутонченном представлении и что он, может быть, в первый раз в своей жизни слышал и видел вульгарные шутки и танцы. Не могу сказать, что все это показалось вульгарным для нас, совсем напротив. Я был поражен тем, что представление во многом походило на забавы, которые устраивали наши солдаты. Я припоминаю кое-что удивительно похожее под Блумфонтейном в Южной Африке. Здесь, в Фенгхуангченге, тема была по большей части воинственного содержания. Везде непременно присутствовало оружие и герой.

Одна пьеса была менее элементарна по своему содержанию и имела аллегорический, политический смысл. У одной старой женщины (роль ее была исполнена удивительно хорошо) была красавица дочь Гейша. Под Гейшей подразумевалась Корея, под старой женщиной — Китай. Молодой человек, олицетворявший собой Японию, пришел сватать благородную Корею. Старая госпожа Китай, однако, запросила больше денег, чем он соглашался дать. Поэтому она воспротивилась всякому формальному обручению, хотя девушка более чем разделяла чувства своего возлюбленного. Наконец молодой господин Япония вышел из себя и после очень оживленного спора начал награждать старуху очень чувствительными ударами. На минуту кажется, что эта кулачная расправа имеет успех. Госпожа Китай начинает стонать, держа девицу на коленях. В это время другой молодой человек, именно Россия, тоже приходит свататься, становится между господином Японией и госпожой Кореей и, надавав господину Японии тычков в шею, выбрасывает его вон из дома. Там он стоит некоторое время безутешный, слушая через тонкие бумажные стены все их любовные речи. Наконец бедный отверженный любовник, измученный своим страстным чувством, обращается за советом к своему другу, старику Англии, который известен всем своим сказочным богатством. Он просит его дать ему необходимые для борьбы с соперником деньги и старается доказать, что в его собственных интересах оказать ему эту помощь. Почтенный господин Англия весьма тщательно и плотно застегивает свои карманы, но пользуется случаем сказать ему целый ряд речей, исполненных благородства. Он убеждает его не сидеть здесь, плача и слушая ухаживания своего соперника, но вспомнить, что он потомок воинов и что сталь сделает свое дело не хуже золота. Зрители аплодируют, и по этому совету Япония превращается из плачущего просителя в существо, полное огня и решимости. Он тоже произносит при этом речь и, вытащив свой кинжал, раздает им удары всем, кроме господина Англии. Однако оказывается, что он только сделал вид, что ранил девушку, которая старается показать зрителям куском красной материи, что она покрыта кровью, но только до тех пор, пока не убеждается, что ее мамаша и бывший жених испустили дух. Я не мог совсем точно уследить за ощущениями старого господина Англии при таком обороте дела, но он, видимо, был всем очень доволен. Исполнение было первоклассное. Актеры были простые военные кули, но, как я уже упоминал, эти кули набраны из всех классов населения, и очень вероятно, что они даже актеры по профессии. Конечно, судя по содержанию пьесы, они знают кое-что о союзе по сравнению с их офицерами, которые тщательно сохраняют о нем полное неведение.

Во время представления наш фельдфебель Ишидо спокойно ускользнул из театра и украдкой подсматривал через окошко, как обедал русский пленный офицер. Кажется, что несчастный молодой человек прибыл на Дальний Восток из Европейской России только 1 мая. Он непоколебимо уверен, что русские выиграют в долгой борьбе, и это производит трогательное впечатление; он только просит о том, чтобы его обменяли на одного из многих японских офицеров, уже захваченных в плен. Японцы уверяли меня, что это сущий вздор, что ни один японский офицер не был взят в плен и что для них бесконечно легче умереть, чем испытать такой позор. Я надеюсь, что наши храбрые союзники помогут нам намного возвысить наши идеалы в этих отношениях. Ишидо сообщил, что молодой казак великолепно пообедал и что он видел на столе две бутылки пива. Когда его взяли в плен, при нем было двадцать рублей, и японцы позволили ему истратить эти деньги на покупку себе пищи и табаку в дополнение к отпускаемой ему порции. Я полагаю, что это был именно тот молодой человек, про которого мне на днях говорил Куроки.

После окончания увеселений я отправился домой вместе с двумя гвардейцами, которые рассказывали мне об удивлении русских раненых, когда они получили от японцев пищу и питье вместо пыток и мучений, которых они, видимо, ожидали. Они также распространялись о развратности казаков, которые во время пребывания их в Корее забивали великолепных быков, употребляемых в этой стране для работы, вместо того чтобы довольствоваться свиньями, доставляемыми дрожащими жителями. Я должен заметить, что не нахожу это их поведение очень гнусным, ибо корейская свинья действительно худа как привидение, а быки свободно выдержат конкуренцию даже с лейстерширскими. Все-таки должен упомянуть с сожалением, что наши союзники имеют очень небольшую склонность к мясной пище, в каком бы она ни была виде или форме, и я полагаю, что это служит одной из причин, почему мне через день приходится прокалывать по новой дырке в моем поясе.

Глава IX. Китайский генерал делает визит

1 июня 1904 г. Особенных событий не было. Генерал Фуджии пришел ко мне и сообщил по секрету, что Куропаткин направил войска к югу с целью освобождения Порт-Артура и что генерал Оку со 2-й армией двигается к северу ему навстречу, так что скоро произойдет еще одно сражение. Был у меня с визитом полковник К., который выразил мне свое глубокое удивление по поводу бегства Алексеева из Порт-Артура. Это было бы хорошее место для него, чтобы умереть там, — прибавил он. Японцы ненавидят Алексеева от всей души, но, насколько я мог заметить, видимо, симпатизируют Куропаткину.

Здесь происходила небольшая практическая стрельба из захваченных русских орудий. Мишенями служили белые щиты, поставленные на расстоянии 5000 ярдов. Спереди к ним были привязаны десять живых свиней. Нетронутым шрапнелью свиньям после стрельбы перерезали горло, и они пошли в пищу артиллеристам. Предполагается, что я ничего об этом не знаю, но мой приятель, сообщивший мне об этом испытании, добавил, что японцы остались довольны орудиями во всех отношениях, за исключением их веса. Они захватили несколько русских лошадей и купили в Тянь-Цзине несколько лошадей из Канады. Этих лошадей они хотят запрячь вместе с крепкими китайскими лошадками и надеются обойтись с ними, пока отобьют еще массу орудий. Тогда им придется послать за лошадьми в Австралию, если им не посчастливится захватить к этому времени у русских достаточно лошадей.

8 июня 1904 г. За последнюю неделю не произошло ничего особенного. Каждое утро перед завтраком я с удовольствием делаю небольшую прогулку верхом. Теперь я буду в состоянии делать более длинные поездки, ибо определенные для нас границы, радиусом в одну милю от стен города, значительно расширены.

Эта снисходительность только заставляет нас желать еще большего. Мы смотрим на горы, леса, реки и долины с таким же любопытством, как госпожа Синяя Борода на запертую дверь запретной комнаты; лично я, однако, уверен, что мы в свое время все увидим, только для этого надо вооружиться терпением, большим терпением. Такова проповедь, которую я постоянно произношу, но текст ее не очень-то популярен в настоящее время. Не только профессиональная любознательность, но и сама красота природы невольно искушает исследовать ее.

В настоящее время невозделанные холмы и прогалины покрыты ковром из английских трав, маргариток, одуванчиков и лютиков, а леса, покрытые майским цветом, выделяются на фоне темных сосен и светло-зеленых дубов. Птиц очень мало, и до сих пор мы видели только серых балабанов, несколько золотистых иволг с необыкновенно приятным пением, кукушек, щеглов, сорок, майнасов, ястребов, зимородков, дятлов, серых трясогузок и, конечно, вездесущих воробьев. Я получил эти сведения от Винцента, страстного любителя птиц. Он готов целые мили бегать по лесам, чтобы вблизи полюбоваться какой-нибудь, по его мнению, орнитологической редкостью.

4-го числа нас посетил генерал Тангеи (Tangei), начальник Китайской восточной летучей колонны конных и пеших войск, как было напечатано черными иероглифами на его яркой визитной карточке красного цвета шириной в дюйм и длиной в целый фут. Тангеи — представительный мужчина лет около пятидесяти, одетый очень к лицу. На нем надета белая круглая шляпа с висящими сзади двумя плюмажами из красного конского волоса. Кажется, что и павлиньи перья тоже где-то были, но я не припомню хорошенько где. Его платье было сшито из пурпурного и желтого шелка, а на боку висела французская сабля на золотой русской портупее. По его словам, он купил ее у китайского генерала в Мукдене, но он смутился, когда я спросил его об этом, и я полагаю, что саблю подарили ему русские. Обыкновенно у него под командой было 4500 человек, но теперь находилось только 200, так как русские определили это число людей как maximum. Несомненно, что китайцы гораздо приятнее в обращении, чем наши друзья японцы. Я отдал ему визит сегодня утром, и так как я сообщил о своем посещении заранее, то мне был оказан блестящий прием. Мы прошли всю главную улицу города и затем повернули в переулок налево. За углом мы были прямо оглушены громкими и варварскими звуками, как будто оркестр Вуда в Queens Hall[20] взбунтовался и каждый музыкант заиграл свою особую партию, стараясь заглушить всех прочих. Войдя во двор, мы увидели, что причиной этого страшного шума был оркестр около пятидесяти человек, одетых в черные с желтым костюмы. На головах у них были смешные маленькие соломенные шляпы, укрепленные дешевыми красными ленточками, кокетливо торчащими с одной стороны. Мне бы очень хотелось дать понятие, насколько смешными казались эти детские соломенные шляпы среди всей окружающей обстановки, производившей скорее внушительное зрелище.

В почетном карауле было 100 человек в синих мундирах, вооруженных ружьями старого маузеровского образца. Ружейные приемы были сделаны замечательно хорошо, и в то время, когда я прошелся вдоль строя, осматривая их и задавая вопросы, никто из них не пошевельнулся. Ответы были очень толковые. Затем мне представили офицеров, а потом мы уселись в креслах с красными подушками, пили чай из восьмигранных стаканов и повели гораздо более радушную беседу, чем с японцами в подобных официальных случаях. Я было уже собрался распрощаться, как было доложено о каши то сакэ (cashi to sake)[21] и нас пригласили в другую комнату, где на черном полированном столе были сервированы: водка, русское пиво, красное вино и пирожки. Я ел пирожки, пока не устыдился самого себя, ибо они были действительно очень вкусны. Генерал, видимо, остался доволен моим аппетитом. Пирожки эти напоминают сдобу, приготовленную на прогорклом масле.

Наш хозяин достал китайский географический атлас, изучать который было, по его словам, любимым занятием. Так как он путал Афганистан с Англией и полагал, что Индия остров, нужно думать, что его географические познания вряд ли так солидны, как познания ученика в английской начальной школе. Но, в конце концов, что значит подобная небольшая географическая неточность в сравнении с колоссальными заблуждениями относительно жителей Китая, в которых я сам жил последние тридцать лет? Мне пришлось встретиться теперь со многими выдающимися китайцами, и если генералы Тангеи и Таотай Фенгхуангченга оказались исключительно славными людьми, то среди прочих мне не пришлось увидеть ни одного, который не поразил бы меня своим умом и деловитостью. Китайские крестьяне с их женами, женщинами и детьми, сколько я могу судить, — народ достойный удивления. Везде мне приходится сталкиваться с поразительными открытиями, и у меня являлось чувство, будто всю мою жизнь я был обманут и вводим в заблуждение стереотипными европейскими и американскими описаниями сынов Небесной Империи. Кажется, этот народ всегда возбуждал во мне любопытство, и, сколько помню, я спрашивал, что о них думают мои военные друзья, бывшие в боксерской кампании. Как я припоминаю, все, кроме Винцента, бывшего в Пекине и любящего китайцев, отзывались о них парой слов в виде грязные черти, скверные свиньи и т. д. Может быть, китайцы Маньчжурии совсем особая раса. Кажется невероятным, чтобы образцами для описаний, встречающихся в западной литературе, послужили эти полные достоинства, умные, часто благородного вида мужчины или эти толковые, практичные и трудолюбивые женщины. Я согласен, что некоторые их обычаи нечистоплотны. Они содержат внутренность своих домов довольно опрятно, хотя им и далеко до японского образца, но для них в санитарном отношении ярд расстояния от двери все равно что миля. В других отношениях нахожу в них такие достойные удивления качества, что я начинаю тревожиться за нас самих, так низко упавших в сравнении с ними. Для меня эти северные китайцы — поразительный народ. Я никогда даже не воображал, что может существовать народ так страстно, лихорадочно преданный труду. Здесь не работают только для вида, не делают особых усилий на глазах у хозяина или хозяйки. Все заинтересованы в некоторой части дохода и, работая, не щадят своих рук и спин, как будто от их усилий зависит самая их жизнь. Энергия только половина дела; эти мужчины и женщины обладают индивидуальной, высоко развитой способностью направлять эту энергию. Чтобы уяснить себе это, нужно увидеть их хозяйства. Какая обработка земли! Сколько зерен обещает каждый поднимающийся росток, посаженный, как розовый куст в саду герцогини! И вся эта энергия, выносливость и искусство оплачиваются около десяти копеек в день на человека!

Когда русские чиновники увидели эту великолепную страну, где даже вершины холмов обработаны для посева, где ничто не заброшено или пустует, где черепичные крыши домов возвышаются над окружающими их фруктовыми садами и каждая усадьба — мирная картина опрятности и зажиточности, когда они все это увидели, становится непонятным, как они могли даже вообразить себе переселить сюда своих ленивых мужиков среди такой конкуренции. Покровительствовать такому соседству было бы явным безумием. Но как долго расстояния будут спасать каждого из нас? Теперь, когда наша бедная планета все сжимается и сжимается в объятиях электричества и пара, долго ли она останется настолько обширной, чтобы допустить возможность оплачивать работу человека в одной ее части пятьюдесятью копейками, а в другой части платить за ту же работу пятачками? Когда я вижу китайца, чинящего дорогу или выгружающего мешки с рисом с двойной энергией по сравнению с рабочим Запада и меньше чем за одну десятую часть его вознаграждения, я хотел бы знать, чем это все кончится? Мы, как кажется, подобно русским, сами идем навстречу опасности. В золотых копях Витвотерсренда (Witwateresrand) в Южной Африке все искусственные преграды сняты нашим собственным правительством; и теперь, когда белые, черные и желтые готовы наброситься друг на друга в открытой борьбе и на равных правах, мы должны будем скоро увидеть, какой цвет кожи окажется победителем.

Но что представляют из себя эти преграды? Эта самоохрана в виде военных флотов и армий, то, что носит имя милитаризма. Что больше, кроме армии и флота под флагом полос и звезд, придает такое значение заявлению лидеров Американской рабочей партии, что кули не должны быть допускаемы в Соединенных Штатах? Единственно, чем мирно настроенный Китай мог бы ответить на эти фразы о вооруженной силе, — это издать распоряжение, чтобы каждый американский корабль, купец, миссионер или путешественник оставили бы в двадцать четыре часа Серединную Империю. Если бы Китай поколение тому назад имел своими соседями лишь европейцев и американцев, перековавших свои мечи на палку полицейского, ему ничто бы тогда не мешало работать и с невозмутимым спокойствием обречь их на голодную смерть.

При условии ненарушаемого мира и того общественного равенства, без которого вечный мир только пустое сновидение, китаец, насколько я изучил его в Маньчжурии, способен разорить белого рабочего современного типа и прогнать его с лица земли совершенно так же, как более слабые и менее прожорливые черные крысы были выгнаны вон из Англии коричневыми… Мне кажется, что рабочий класс должен сделать свой выбор. Рабочие должны или принять сторону милитаризма с его случайными войнами, или же решиться бороться не на жизнь, а на смерть с рабочими-соперниками. Я полагаю, что это очень старая тема, но китаец для меня совсем новое явление и к тому же, более чем вероятно, что наплыв китайцев в Южную Африку и проникновение японцев в сердце Китая вновь вызовут целый ряд вопросов, которые пока считались очень туманным делом отдаленного будущего. Повсюду я вижу этих умных, деятельных китайцев, отдающих все свое имущество без остатка в распоряжение японцев. Я замечаю, что они смотрят на японцев скорее как умная, такса на ощетинившегося, задорного, раздраженного и все-таки скорее глупого фокстерьера. Несомненно, что китаец низко преклоняется перед могуществом меча в руках воинственного народа, но мне кажется также, что здесь есть еще другое соображение: та идея, что Япония слишком близкая родня Китая, взяв на себя труды и по управлению им, потеряет свои отличительные признаки и сделается сама китайской. Я должен внимательно следить, в чем проявляется родственное сходство этих двух народов. Мне представится к этому много случаев, если только я хорошо сумею справиться со своей задачей.

Тем временем генерал Тангеи проводил меня до двери и, сев на одну из своих маленьких, пестро украшенных лошадок, приготовился позировать для камеры Винцента.

Вернувшись домой, я нашел записку от Максвелла (Maxwell) с приложением перевода в прозе японской военной песни. Он слышал, что я в случае необходимости могу подобрать рифмы, и просил меня переложить в стихотворную форму эту песню, которая в прозе не производит должного впечатления. Мой опыт очень печален, я сознаю это, но каков он был, таким я и записал его[22].

Долой всю Русь! Пора настала, Сыны Ниппона! Горе ей! Закон и честь она попрала, И нет для нас врата страшней. Весь христианский сонм народный Клянет Россию. Словно тать, Как стая волков в год голодный, Стремится все она пожрать. Она маньчжурцев разоряет, Пустыней сделалась страна, И войско русских угрожает Корее взмахами меча. Ведь ради мира мы отдали Уж взятый нами Ляотонг, Но договор лишь подписали, Как изменился песни тон. Россия клятвы нарушает, И беззакония творит, Чужие страны занимает, Европа злобой к ней горит. Друзья! Нельзя жить, забывая Японцев пролитую кровь, И, души предков призывая, Возьмем Маньчжурию мы вновь. Настал уж час, настало время! Мы восстановим вновь закон!. Войны не тяжело нам бремя, России смерть! Вперед, Ниппон! Измена, голод там — не новы, И нищих там не перечесть. С Россией спорить мы готовы, Поддержим мы Ниппона честь. Сильна Россия без сомненья, Но мощь полков нам не страшна: Пустынны русские владенья, Душа солдата холодна. А наша родина могуча, Уж много лет стоит она. Сыны Японии, как туча, Ударят громом на врага. Ведь верность, правда вечно с нами, Мы русских победить должны. Так тает утром под лучами Роса[23], покрывшая холмы… Вперед за солнцем лучезарным[24]! Зовут знамена! Уж пора! Вперед на бой с врагом коварным! Погибнет Русь! Ниппон, ура!

9 июня 1905 г. Проехался верхом вдоль аванпостов после грустного прощания с двумя очаровательными соотечественницами, которые в последний раз за два или три дня своего пребывания озарили своим присутствием Фенгхуангченг.

Посещение мисс Мак-Коул и мисс Ст. — Обэн было очаровательным разнообразием среди нашей монастырской жизни. Они не только искусно пробрались сюда, но были очень счастливы в своем предприятии, по крайней мере постольку, поскольку мы были счастливы их увидеть. Японцы не разрешают присутствия женщин не только в армии, но и в тылу. Даже императорским принцессам пришлось щипать корпию в Японии. Японским женщинам, видимо, не дана власть, соответственная их очарованию. Мне как-то пришлось спросить одного японского офицера относительно женского влияния в армии, но он даже не понял вопроса. Здесь ничего подобного не существует. Не говорю, чтобы в японской армии не существовала вовсе протекция другого рода, хотя нужно думать, по словам поручика, что эту протекцию нужно понимать, как и многое другое в Японии, в совершенно обратном смысле. Он сообщил мне, что у него столько влиятельных друзей в Японии, что будет необходимо задержать его производство, чтобы не возбудить сплетен. Я вполне верю, что он сказал чистейшую правду, и это вполне соответствует моим наблюдениям, из которых вытекает, что японцы чрезвычайно чувствительны к мнению окружающих. Я лично полагаю, что даже женское влияние в армии было бы предпочтительнее подобному малодушию. Возвращаясь к нашим очаровательным соотечественницам, я должен заметить, что одно обстоятельство, находившееся в связи с их визитом, произвело на меня особенное впечатление, которое еще более укрепило во мне некоторые выводы, хотя одному Богу только известно, как я боролся против них. Японская барыня, г-жа К., сопровождала их. Она показалась мне наиболее одухотворенной и очаровательной женщиной из всех, которых я встречал до сих пор. По своим идеям относительно эмансипации японских женщин и необходимости всеобщего высшего для них образования и проч., и проч. она напоминала собою передовую американку. Она, видимо, с большой любовью относилась к своим спутницам, и они, конечно, платили ей тем же. Однажды вечером, когда не происходило ничего особенного, она, не в состоянии сдержать свои чувства, воскликнула:

— «Скажите мне правду! Все ваши любезные манеры одно притворство; только шутка! Иностранец не может любить японцев. Мое самое глубокое убеждение, что мы совсем особенный народ! Подобно ли это невольно вырвавшееся замечание молнии, которая внезапно озаряет своим светом грозную крепость, стоящую на дороге путника, спокойно шедшего до тех пор с целью воспользоваться гостеприимством соседнего города? Или же эта преграда только один обман зрения, очарованный замок, который исчезнет перед храбрым рыцарем? Может быть, мне еще рано дать на это верный ответ. Но в одном я твердо уверен, а именно, что тропа к дружбе, доверию и близким отношениям между западноевропейцем и японцем далеко не так ровна и доступна, как я полагал, пируя среди космополитического общества Токио. Все их чувства, вкусы, идеалы, стремления и желания совершенно отличны от наших, и подобно тому, как сибарит не может ожидать к себе симпатий от голодного бедняка-бродяги, так и наши более сложные ощущения кажутся японцу никуда не годными мыслями по сравнению с его собственными идеями, ограниченными по числу, но более ярко выраженными».

Аванпосты были интересны. Они простирались дугой к востоку, северу и западу от Фенгхуангченга. Особенной разницы между принятым нами способом и японским не существует. Приблизительный фронт охранения определяется старшим начальником, который назначает каждой дивизии свой участок. Начальник дивизии, согласно инструкциям от штаба армии и по соглашению с начальниками артиллерии и инженером, определяет фронт охранения более точно и подразделяет свой район охранения на участки между командирами бригад, которые в свою очередь указывают полковым командирам их частные участки. Подобная процедура применяется только в тех случаях, когда отряд предполагает удерживать позицию некоторое время.

В состав аванпостов, которые я сегодня посетил, не входила ни кавалерия, ни артиллерия. Все девять наличных эскадронов были выдвинуты далеко вперед, некоторые даже на 20 миль, как и должно быть. Орудия были расположены в Фенгхуангченге на расстоянии около пяти миль позади окопов, предусмотрительно построенных для них в нескольких стах ярдах позади оборонительной линии. Артиллерийский обстрел был очень плох вследствие крайней пересеченности местности, так что с некоторых пунктов артиллерия не могла стрелять дальше мили. Это обстоятельство было слабым местом позиции и возмещалось только отчасти тем, что и противнику было очень трудно использовать свою артиллерию, за исключением стрельбы вдоль долин.

Японцы могут многому от нас поучиться в отношении оптической сигнализации. Чтобы приготовить орудия к действию, они всецело зависят от телефонов, телеграфов и конных ординарцев.

Имея кавалерию далеко впереди и принимая во внимание, что артиллерии в приведенном примере придется пройти лишь пять миль, пожалуй, нечего опасаться каких-либо неприятностей. Но у постов сторожевой цепи нет гелиографов, и даже люди на наблюдательных постах не умеют порядочно сигнализировать, а только знают несколько условных знаков флагом, как, например:

Конница противника приближается и проч. Если бы на их месте была британская армия, она имела бы гелиографическую связь со Второй армией и Кореей, вместо того чтобы полагаться только на тонкую телеграфную проволоку, которую так легко порвать. По счастью, русские разведчики малоопытны, а китайцы дружелюбны. В противном случае телеграфная проволока, на которую японцы так полагаются, была бы разрезана в двадцати разных местах за одну ночь, а части, производившие ее починку, уничтожены. Нет никакого сомнения, что японцы свободны от затруднений и беспокойства, которые обыкновенно овладевали британскими генералами в последние кампании.

Я убедился, что выбор местности для расположения аванпостов был произведен удивительно хорошо. Удобства наблюдения, обороны, перехода в наступление или отступления были скомбинированы с наименьшей затратой людей.

Обыкновенно окопы были сооружены вдоль вершин невысоких холмов, пехота располагалась на фронте, артиллерия в нескольких стах ярдах позади и несколько выше. Везде имелись закрытия от осколков снарядов с прикрытыми ходами к стрелковым или артиллерийским окопам. Почву составлял мягкий песчаник, очень удобный для подобных сооружений. Во всех стрелковых окопах были вырыты на расстоянии одного ярда друг от друга ниши для патронов. Могущие послужить противнику закрытием овраги были засыпаны, рощи срублены и превращены в засеки.

Как я уже упоминал, между нашим способом охранения и японским существует только небольшое различие. Как и у нас, молодыми офицерами делаются кроки вверенных им участков. Количество людей, назначаемых на посты, поддержка их и сторожевые резервы, отдельные и пропускные посты, дозоры, расположение на ночь и проч. сходны в обеих армиях. При применении же теории на практике, нужно открыто сознаться, наши люди никогда не были способны сделать столько земляных работ, сколько понаделали японцы со времени их прихода сюда.

Временный тип этих фортификационных сооружений доказывает, что японцы, видимо, не считались с возложением бесконечных трудов на войска и заставляли их с отчаянными усилиями работать в ожидании лишь вероятной атаки. В самом деле, неизмеримо больше труда и мысли было положено японцами на укрепление позиции, которая вряд ли могла быть серьезно атакована, чем то было сделано русскими на Ялу, располагавшими тем же временем и к тому же уверенными, что они несомненно будут атакованы.

В этом отношении британцы скорее напоминают русских, чем японцев. Даже сознание неизбежной и самой отчаянной опасности не заставило бы британцев сделать столько земляных сооружений, сколько было сделано здесь японцами со времени их прибытия в Фенгхуангченг. Наименее блистательно выйдут из этого сравнения наши колониальные войска. Упоминая об этом, было бы крайне несправедливо не признать за некоторыми из них больших земляных работ в Западном Трансваале в конце войны или забыть солидные редуты, сооружавшиеся ими ежедневно или, скорее, каждой ночью после несравненно более длинных переходов, о совершении которых японцы до сего времени и не мечтали.

С другой же стороны, если колониальные войска делали это дело хорошо, то они сами признают, что оно им было до чрезвычайности противно. Они рыли землю потому, что у них были превосходные офицеры, которые побуждали их к этой работе, и потому, что они сами были ловкий народ. Но они ненавидели это от всей души и были убеждены, что оно не входит в круг их обязанностей. Если бы военные операции продолжались еще дня два, то, конечно, они отказались бы совсем от подобной работы и добыча ускользнула бы от них. Я должен заметить, что отныне во все возрастающем списке требуемых от хорошего солдата качеств искусство земляных работ начинает занимать одно из первых мест и одинаково должно требоваться от кавалериста, артиллериста и пехотинца. Несмотря на то что наш, рожденный в городах народ не может иметь к нему ни природной склонности, ни физического навыка, свойственных в полной мере японцу-землепашцу, все-таки немного побольше упражнения принесет им пользу. Конноартиллеристы должны считать одинаково почтенным упражнение в рытье орудийных окопов хотя бы раз в месяц и скачку по твердому грунту, разбивая ноги своих лошадей и открывая огонь с большей храбростью, чем благоразумием. Что же касается до японцев и судя по тому, что их артиллерия сделала на Ялу, нужно думать, что они обладают способностью зарываться в земле на глазах у неприятеля, подобно кротам.

11 июня 1904 г. Все представители печати явились сегодня ко мне, чтобы списать у меня военную песнь японцев, которую они видели в письме у Максвелла. Далее мой дневник начинает заполняться целым рядом пережитых мной незначительных препятствий и огорчений. Несомненно, что однообразие продолжительного пребывания на одном и том же месте нисколько не умалило их значения, и я решил опустить их, только следуя поговорке, что все хорошо, что хорошо кончается. Но я все-таки включаю сюда несколько выдержек из моего письма, написанного в то время.

…В глазах Первой армии Англия, кажется, занимает, самое последнее место. Если ее офицеры и находятся под иностранным влиянием, то оно или германское, или французское. Первая категория — наиболее многочисленная, и принадлежащая к ней партия получила прозвище кайзерменов, или высоких воротников. Я убежден, что говорящий по-французски японец склонен иметь французские вкусы и убеждения, говорящий по-немецки — немецкие. Это только свойственно человеческой природе, принимая во внимание, что лучшие годы их жизни они провели в этих странах и любезно были приняты их инструкторами. С другой же стороны, один или два из этих японских офицеров, бывших в Англии (или даже в Америке), наши друзья и никогда не упускают случая упомянуть о нашем союзе, между тем как все прочие умышленно не хотят знать о нем… Действительно, если бы не простое уважение к моему чину генерала, всегда любезно ими оказываемое, то в отношениях к нам и прочим офицерам не было бы заметно ни малейшей разницы. В виде примера могу привести следующее: однажды мне случилось задать несколько самых простых вопросов относительно линии военных сообщений, на что мне очень любезно ответили, что подобные сведения могут быть даны лишь всем иностранцам одновременно. В действительности же я вовсе не намеревался делиться пустячными сведениями с моими товарищами всех национальностей Но если этот японский принцип проводится в жизнь как главное руководящее правило, то это несомненно ошибочно… Здесь мы вновь должны возвратиться к вопросу о языке. Если мы желали бы привлечь японских студентов в Англию, нам следовало бы вознаградить их за наши второклассные образовательные учреждения предоставлением им особых преимуществ в том или другом направлении. Я уверен, что Англия может сделать больше того, что сделано, чтобы привлечь в наши университеты молодую Японию, и Индия может оказать большую пользу делу, приглашая офицеров на большие маневры и прикомандировывая их к окружным штабам в важных военных центрах. Мы будем вознаграждены за наши расходы. Как жалко, что Сесиль Роде не прожил несколькими годами больше! Мы бы имели японцев в Оксфордском университете вместо некоторых других наций… Я, конечно, нисколько не оспариваю у японцев необходимость сохранять по некоторым вопросам полнейшую тайну. Действительно, мне было бы очень грустно видеть их следующими нашему собственному примеру в этом отношении. Но таинственность по отношению к таким вопросам, как организация линии сообщений, таинственность некстати, а их утверждение, что, если что-либо было сообщено мне, должно также быть сообщено и всем прочим, — полное отрицание нашего союза как фактора, имеющего какое-либо значение, действительное или предполагаемое. Для штаба Первой армии было бы крайне легко сделать мне какие-либо облегчения. Со мной два офицера, говорящие по-японски, Винцент и Жардайн. За последние дни отсюда был предпринят целый ряд экспедиций, и мне сослужило бы большую пользу, если бы одному из них или обоим было позволено отправиться посмотреть на мелкие сражения или кавалерийские стычки, вместо того чтобы сидеть здесь, как на привязи…

Глава X. Разговор с генералом Фудэкии

15 июня 1904 г. Ко мне явился с двухчасовым визитом генерал Фуджии, начальник генерального штаба. Все ушли на прогулку, и я сидел в нашем маленьком домике один с Жардайном, когда послышался звон сабли о кирпичную дорожку, ведшую к нашей двери между кустов пионов. Увидев этого высокого гостя, я был уверен, что его визит связан с моим письмом, просмотренным военной цензурой. Так оно и было, хотя во все время разговора о нем не было упомянуто ни слова.

Пока генерал начал любезную беседу, наши слуги побежали к нашим соседям-американцам раздобыть у них чаю и папирос, которых у них тогда было большое изобилие. Спустя некоторое время генерал сообщил мне, как его сегодня обеспокоили. Один из иностранных офицеров пожаловался ему на нелюбезное с ним обращение, которое состояло, как потом оказалось, в чересчур буквальном и неразумном понимании его инструкций младшими офицерами. Фуджии был вынужден взяться сам за самое тщательное расследование этого дела. Я почувствовал к нему искреннее сожаление. Тут пришлось ему, начальнику штаба большой армии, тратить свое драгоценное время, целые часы, чтобы успокоить разгоревшиеся страсти. Кроме того, разыгравшаяся буря была бурей в стакане воды. Я попробовал вообразить себя самого в Претории, где я занимал почти такое же положение, занятый такими же дрязгами, и должен был открыто сознаться, что все мы были весьма неприятным явлением для наших хозяев, поневоле все же сохранявших любезность. Несмотря на это, — я все-таки держусь того мнения, что во всем этом виноваты сами японцы, действующие через младших подчиненных, которые или неспособны отличить смысл инструкции от буквы, или же, что вероятнее, поступая так, не желают взять на себя связанных с этим хлопот и ответственности. Я сознавал, что каждому следует сначала научиться отдавать себе отчет в своих поступках, прежде чем управлять другими.

Хотя мне и хотелось оставить в покое этого бедного человека и предоставить ему возможность заниматься своими непосредственными делами, но чувство самосохранения пересилило, и я все-таки атаковал его. Я сказал ему об упомянутом им инциденте с офицерами, что я со своей стороны могу только заметить, что солдаты всех родов оружия чрезвычайно деликатны и что я убежден, что это мнение, высказанное офицером другой армии, должно считаться за особую похвалу. Но что касается офицеров, и в особенности тех, которым мы поручены, а также своеобразного толкования ими их инструкций, то я тоже вынужден обеспокоить генерала своим небольшим протестом. Далее я сказал ему, что мне открыто было заявлено, что никакого различия в пользу британских военных агентов сделано быть не может, но я все-таки желал бы, чтобы представителям союзной нации оказывали немного больше внимания, даже если бы к ним применялись общие для всех правила. Я не выпытывал секретов и не желал лишить других офицеров каких-либо сведений, которые я сам мог бы получить, но с точки зрения одной только вежливости я против того, чтобы открыто заявлять нам, что в глазах японцев все иностранцы совершенно равны.

Генерал Фуджии выслушал мою речь с тем непоколебимым добродушием, благодаря которому так трудно вывести японца из терпения. Приятно улыбаясь, он сказал мне, что он чрезвычайно рад, что и его личные воззрения вполне совпадают с мной высказанными и что скоро я получу подтверждение исключительного положения британцев. Так, в скором времени он пошлет ко мне офицера из штаба армии с полным отчетом об устройстве и эксплуатации линий сообщения. Кроме того, он с большим удовольствием здесь же дал мне разрешение послать двух моих офицеров с целью осмотра отрядов, выделенных на правый фланг армии: одного — в Айянмен (Aiyanmen), в 47 милях к северо-востоку, и другого в Куантиенчен (Kuantienchen), в 51 миле к северо-востоку от Фенгхуангченга. В этих направлениях происходят непрерывные стычки, так что они будут в состоянии увидеть кое-что интересное. Что же касается до меня самого, то генерал Куроки уполномочил его сообщить мне, что он будет очень рад, если я присоединюсь к какой бы то ни было экспедиции. Мне стоит только заявить о своем желании, и оно будет исполнено. Кроме того, он сообщил мне от себя лично, что доски с надписями, запрещающие иностранным офицерам входить в артиллерийские парки и продовольственные магазины, для меня не предназначаются и что стоит мне только предупредить заранее генеральный штаб, и мне будет разрешено осматривать все, что угодно. Затем он, может быть намеренно, выдал себя по отношению к моему письму, заметив, что хотя высшие офицеры армии не говорят по-английски и что, к несчастью, в штабе Первой армии нет ни одного офицера, знающего этот язык, зато теперь при моих будущих посещениях разных полков я, наверно, встречу несколько молодых офицеров, говорящих на моем родном языке. Обратившись затем к карте, он объяснил мне, как отряды Первой армии в настоящее время начинают наступление на север. Это было вызвано движением двух русских дивизий, или 30 000 человек, к югу вдоль железной дороги. У них было 24 орудиями они заняли неподготовленную, но естественно очень сильную позицию как раз к югу от Телиссу, небольшого городка в 20 милях к северо-востоку от Фучоу (Foochou)[25]. Позиция представляла собой амфитеатр холмов с единственным выходом у северной стороны. Одна из японских дивизий занимала широкий фронт к западу и, весьма вероятно, должна была обойти русский правый фланг и тыл. Если ей удастся отрезать русских с севера, то мы скоро услышим о серьезном и значительном сражении. Действительно, если бы противник не отступил, сражение произошло бы именно сегодня. В этом случае Мищенко пришлось бы или атаковать Первую армию, или же продолжить левый фланг русских у Телиссу; однако он вчера все еще находился в соприкосновении с японскими разъездами и был бездеятелен, так что его силы не следовало принимать в расчет, если бы сражение при Теллису действительно происходило. Далее Фуджии сообщил следующее:

— «Вторая армия состоит из трех дивизий, одной бригады кавалерии и одной бригады артиллерии, т. е. всего около 40 000 чел. и 150 орудий. Она двигалась к Телиссу с линии Пулиентен (Pulienten) — Шаошиатун (Shaoshiatun) и в случае успеха должна была войти в связь с Первой армией. В случае же неудачи или когда, одержав успех, она будет после сражения сильно теснима Куропаткиньш со свежими войсками, мы должны будем немедленно двигаться ей на помощь по дороге Сиуен (Siuyen) — Кайпинг (Kaiping), даже если все наши линии сообщений на Леншанкуан (Lienshankuan) и Саймачи (Saimachi) были бы прерваны и нам пришлось бы, пробираясь по горам, умереть с голоду. Таковы наши стратегические соображения при том условии, что Куропаткин должен атаковать Первую или Вторую армию. Невероятно, чтобы Куропаткин атаковал нас, но я лично никогда не допускал, чтобы он совсем ничего не предпринял. Это было бы чересчур хорошо и потому неправдоподобно. Вы видели нашу тщательно подготовленную позицию аванпостов. В случае атаки мы надеялись держаться там со сравнительно небольшими силами и в то же время со всеми остальными мы провели бы самую решительную контратаку с левого фланга, или центра, или же со стороны Айянмена, или Саймачи. Линия окопов, как вы сами видели, имеет неправильную и изломанную форму, а местность не представляет хороших артиллерийских позиций. Некоторые из штабных офицеров предлагали план, состоявший в том, чтобы допустить противника приблизиться почти вплотную к нам и тогда произвести контратаку всем фронтом, полагая, что мы могли бы таким путем нанести ему полное поражение на пересеченной местности, где нам был известен каждый шаг. Однако я не согласился на этот план. Среди ужасного смятения общей свалки кто знает, что могло бы произойти. Я в состоянии дать вам сегодня эти подробные сведения, потому что движение войск к Телиссу указывает на то, что русские оставили свое намерение двинуться к нам и что вместо этого теперь нам придется идти к ним. Все-таки никому не известно, что может случиться в будущем, и я должен просить вас сохранить эти подробности в тайне.

Со времени высылки наши фланговые отряды имели что-то около дюжины небольших дел, и везде русские казаки и кавалерия оказались совершенно беспомощными и были отброшены сравнительно с большой легкостью. Несмотря на то что, теоретически рассуждая, русские были в состоянии сосредоточить превосходящие силы в точках соприкосновения, они этого не сделали. Зато нам удалось достичь этого почти во всех случаях. Около 17 000 русских находятся у Лиеншанкуана (Lienshankuan) на южной стороне Мотиенлингского перевала (Motienling-Pass) и около 1500 занимают позицию поперек большой дороги у Бунсуиреи (Bunsuirei), что в 10 милях к югу от Лиеншанкуана. Русские не сделали никаких приготовлений для обороны Мотиенлингского перевала, и если исход сражения Второй армии позволит нам действовать в наиболее соответственных со стратегической точки зрения направлениях, то нам не придется встретить серьезного сопротивления при движении через этот перевал. Против правого отряда у Айянмена стоит Ренненкампф, занявший Саймачи (Saimachi), с отрядом из всех родов оружия, но главным образом кавалерии. Ренненкампф вечно предпринимает такие планы, которые, кажется, никогда не исполняются. Но он все-таки предпринимает хоть что-нибудь. Когда генерал Сасаки (Sasaki) двинулся к Саймачи, мы были вполне уверены, что русским удастся прервать наши сообщения с Ялу. Все-таки мы приняли все зависящие от нас меры, чтобы помешать подобной попытке, для чего послали два батальона к Коби (Kobi) и Куантиенчену (Kuantienchen), но все-таки мы мало надеялись на успех. Несмотря на все это, до сего времени не только наши сообщения остались неприкосновенными, но все атаки были отбиты и даже телеграфная проволока нигде не была порвана. На другом нашем фланге Мищенко доставляет нам меньше беспокойства, чем Ренненкампф, потому что он гораздо менее предприимчив. Действительно, я могу подтвердить, что Мищенко ровно ничего не сделал в своем районе. Но мы все-таки послали батальон вдоль морского берега к пункту в пяти милях к западу от Антунга, но до сего времени в этом направлении все спокойно. Общее количество русских в Маньчжурии, вероятно, восемь дивизий, из числа которых мы отвлекаем на себя по крайней мере 35 000 чел. Итак, хотя, может быть, мы и кажемся вам бездеятельными, но мы все-таки приносим пользу. Две японские дивизии находятся у Чуюанга (Chouyuang), имея против себя русскую смешанную бригаду в двадцати пяти милях к северо-западу на Хайченгской дороге. Да, многое будет теперь зависеть от исхода сражения у Телиссу, если оно там вообще произойдет. У русских всего только 24 орудия, и все — полевые. Принимая во внимание, что у нас орудий в шесть раз больше, я почти не сомневаюсь в удачном для нас исходе. Чтобы ни случилось у Телиссу, русские непременно дадут сражение у Кайпинга (Kaiping). Там есть действительно очень сильная позиция фронтом к югу. Ее можно обойти только с востока, что особенно легко может сделать Первая армия, базируясь на Фенгхуангченг. Нам очень трудно было взять Кайпинг у китайцев в последнюю войну. Хотя небольшие суда и могут содействовать атаке, отвлекая на себя неприятельские батареи с запада, но самым действительным разрешением этой задачи будет движение в обход русского левого фланга с востока. Вы понимаете, что я говорю с чисто стратегической точки зрения. Когда вы познакомитесь с устройством наших сообщений, вы убедитесь, что, не ошибались, желая получить эти специальные сведения. Вопрос о наших сообщениях заключает в себе целый ряд затруднений; которые мы теперь старались разрешить с крайним напряжением энергии. В самом деле, иногда становится весьма вероятным, что, вместо того чтобы наносить решительные и победоносные удары в направлении линии Маньчжурской железной дороги, мы будем осуждены оставаться здесь как бы приклеенными, в позорной бездеятельности, пока не кончится сезон дождей. Но это я сообщаю только вам лично, и я хотел бы, чтобы вы не сообщали это даже другим британским военным агентам.

Если Кайпинг после битвы окажется в наших руках, то следующей вероятной остановкой русских будет город Ляоян. Подступы к нему с юга уже сильно укреплены, и мы узнали от китайских шпионов, что русские произвели огромные работы при сооружении углубленного пути в виде полукруга в тылу редутов для безопасного продольного сообщения. Мы надеемся, что сильные дожди наполнят все это водой к тому времени, когда мы будем готовы атаковать. В Порт-Артуре имеются 20 000 человек сражающегося гарнизона, включая и моряков. Особой опасности нет, чтобы они были в состоянии произвести серьезную диверсию. До сего дня флот был деятельно занят очисткой Талиенвана от мин. Там будут выгружены большие, 11-дюймовые, мортиры для осады Порт-Артура.

Наше собственное положение у Фенгхуангченга становится теперь со дня на день более удовлетворительным, лучше сказать, менее неудовлетворительным. Постройка конно-железной дороги из Антунга будет закончена к 26-му числу настоящего месяца; когда она будет в готовности, мы полагаем провозить по ней дневное довольствие для армии в двадцать четыре часа. Трамвайная линия состоит теперь только из рельсов, по которым кули вручную двигают тележки, но железнодорожный батальон в настоящее время окончил свою работу на линии Сеул Виджу, и нами сделаны самые настоятельные представления о необходимости подчинить этот батальон генералу Куроки. Ее л и эти представления будут благосклонно приняты, то не пройдет много времени, как у нас на этой первой Маньчжурской ветви железнодорожного пути Фузан — Ляоян будут работать паровозы».

Затем генерал обратился ко мне с просьбой сделать ему одолжение как союзнику и свободно подвергнуть критике те недостатки, которые я мог заметить до сего времени. Я ответил, что я охотно готов говорить по-дружески. Единственными отклонениями японцев от наших взглядов, как я до сих пор заметил, были несоответствующие сорт и сила их артиллерийских лошадей, слишком густые построения в ранний период боя и опасная зависимость от телефонов и телеграфов вместо применения оптической сигнализации. Это были мои собственные наблюдения, но я слышал от офицеров, которым я вполне доверяю, что подготовка и дисциплина огня японской артиллерии не может, подобно прочим частям их военного механизма, служить для нас образчиком, достойным подражания. На это он ответил:

— «Когда бой достигает своего высшего напряжения, наши головы склонны разгорячаться. Для нас было бы большим преимуществом иметь в подобные мгновения хладнокровного человека, который, подобно зрителю в Токийской боевой пантомиме, мог бы отдавать себе полный отчет во всем происходящем кругом. Прошу вас помнить, что я никогда не буду чувствовать себя обиженным вашей критикой, как бы беспощадна она ни была, ибо я не сомневаюсь в ваших благородных намерениях. Конечно, вы не ошиблись, указав на некоторые наши недостатки. Мы не виноваты, что наши артиллерийские лошади не породисты, это наше глубокое несчастье. Артиллерийские офицеры давно заявляли, что нам следует покупать лошадей в Австралии; но мы не так богаты, как вы, и не в состоянии идти навстречу их желаниям. Все-таки я лично думаю, что нам придется прибегнуть к этой мере, пока наш конский состав не будет совсем истощен, если только нам не удастся захватить у русских большого количества лошадей. Мы уже уполномочили начальников дивизий удвоить интервал, установленный в уставе, если они найдут это нужным. Я могу прибавить, что с течением времени мы постепенно будем все расширять и расширять фронт атаки, в особенности в том случае, если русские (которые больше нашего склонны выставлять в огонь массы людей) начнут принимать более гибкие построения.

Сигнализация, несомненно, наше слабое место. Я вполне понимаю, как было бы полезно иметь гелиограф на вершине Хо-О-Сан (Нo-O-San) и поддерживать сообщение с Антунгом и Виджу. Но континентальные армии тоже пренебрегали оптической сигнализацией, и в этом заключается причина, почему наше внимание не было в должной мере обращено на нее. Ни одна нация не практиковала сигнализацию больше, чем вы, британцы, и теперь, когда нам приходится действовать в такой стране, как Маньчжурия, мы поняли почему».

Начальник штаба простился со мной и оставил меня в очень хорошем настроении. Я превосходно сознавал, что его визит, включая столь лестную для меня просьбу критиковать замеченные недостатки, был только, или во всяком случае главным образом, средством, рассчитанным на то, чтобы успокоить мое негодование. Сверх того, когда Фуджии упомянул, что другой обиженный иностранный офицер определил провозоспособность железной дороги в двадцать четыре дивизии, я мысленно убедился, ни минуты не сомневаясь в верности моего предположения, что наш разговор, казавшийся мне до сих пор частным и исключительным, был не более как старой темой, уже обсуждавшейся сегодня с представителем другой державы.

Я почувствовал на мгновение удар, подобный ощущению жениха, узнавшего о том, что невинная царица его сердца уже похоронила своего второго мужа. Но к чему нырять до грязного дна пруда, когда его поверхность так зеркальна? Это было бы и неприятно, и принесло бы мало пользы. Кроме того, я, несомненно, получил целый ряд очень интересных новостей. Разговор, подобный приведенному, был настолько ценен, что я потерял всякое чувство стыда и, не краснея, вытащил свою записную книжку и карандаш, подобно истому американскому интервьюеру. Я думаю, что Фуджии это понравилось. Это напомнило ему внимательные ряды его учеников, слушавших его лекции в академии генерального штаба в Токио.

Стратегическая обстановка в настоящее время действительно очень интересна. Я доволен, что мы расположены широким фронтом, имея гвардейскую бригаду у Сиуена и 12-ю дивизию у Саймачи. Таким образом мы прикрываем северо-запад Кореи, Антунг и Ялу. Мы также господствуем на маньчжурском побережье, по крайней мере до Такушана, и занимаем великолепное исходное положение для совместного действия с войсками, высаженными в этом пункте или же вообще к востоку от него. Мы достаточно углубились в Маньчжурию, чтобы влиять на население и пользоваться его запасами и перевозочными средствами, а последнее было делом первостепенной важности. Мы также удобно располагаемся для производства разведок, и мы приняли кой-какие меры для угрозы железной дороге к северу от русских главных сил, хотя мы до тех пор не будем в состоянии принять более действенные меры, пока не будем владеть знаменитым Мотиенлингом. Итак, мы прикрываем наши сообщения, угрожаем сообщениям противника и не только сосредоточиваем запасы и перевозочные средства, но и укрепляем наш престиж среди китайцев. Однако подобное положение не должно затянуться слишком долго, потому что иначе дело может измениться к худшему.

План Фуджии о возможности стоять здесь, пока не кончатся дожди, не только сам по себе неприятен, даже грустен, но и невыгоден с точки зрения стратегической и политической. Я не могу верить ему. Я уверен, что нам придется двинуться куда-нибудь, и этого ждать недолго. Я полагаю, что Фуджии особенно опасался Ренненкампфа и Мищенко, упоминая, до какой степени они оба оказались неспособными повредить его сообщения, несмотря на всю их кавалерию. Конечно, местность гориста и становится все более пересеченной к востоку от Ляоянской дороги. Нам говорили, что долины там становятся более узкими и тянутся преимущественно с севера на юг. Это обстоятельство может помешать планам Фуджии, состоящим в том, что если мы будем атакованы, быстро перебросить главные силы Первой армии к правому флангу у Айянмена. Я не думаю, чтобы это движение могло быть исполнено в необходимое время. Но я все-таки не могу назвать эту местность плохой для действий кавалерии. Местность представляет собой для предприимчивого начальника гораздо более удобную арену действий, чем абсолютная равнина, которая многими считается наиболее подходящей для действий конных войск. Местность эта слишком пересечена для действий бригадами или даже полками, но она чрезвычайно благоприятна для действий эскадронами. Я не мог удержаться от некоторого злорадного чувства удовлетворения, узнав, что кавалерия ровно ничего не сделала, ибо ничто лучше не могло бы подтвердить справедливость моих теорий, за которые меня так преследовали.

Полчаса спустя после ухода Фуджии я получил письмо. Оно было от полковника Матсуиши (Matsuishi), помощника начальника штаба, с разрешением для капитанов Винцента и Жардайна выехать 17 июня в Айянмен в сопровождении одного офицера 12-й дивизии.

Я счел необходимым сообщить об этом N, который поспешил в штаб несомненно для того, чтобы настоять на участии в этой поездке всех остальных военных агентов. Это для меня не имеет значения. Раз только мои офицеры поедут, то для меня не важно, кто еще поедет и кто не поедет, разве за исключением того соображения, что отдельная личность всегда более видит и слышит, чем толпа.

Глава XI. Торжество в честь умерших

Фенгхуангченг, 19 июня 1904 г. Сильные дожди заставили Винцента и Жардайна отложить свой отъезд до сегодняшнего утра, когда они, бодро настроенные, выехали наконец в сопровождении итальянского и шведского военных агентов. Их конвоировали четыре кавалериста. Я рад, что им удалось наконец благополучно выехать, хотя из-за их отъезда Фенгхуангченг становился для меня прелестной, но невыразимо печальной темницей. Я должен сказать, что мне очень посчастливилось, когда я получил трех таких подчиненных, как Юм, Винцент и Жардайн. Они все не только офицеры с высокими профессиональными качествами, но и люди, повидавшие свет, знакомые с трудами и лишениями и с бодрым сердцем готовые идти навстречу всевозможным препятствиям. Бедное старое военное министерство! Никто никогда не услышит об этих действительно превосходно исполненных командировках; если бы они исполнили хотя одну из них неудачно, то тут имеется наготове лагерь умирающих от жажды новостей газетных корреспондентов, чтобы, раздув факт, распространить его по всей империи и Америке. Ибо, подобно волку, газетный корреспондент неопасен до тех пор, пока не голоден.

В день великого интервью, а именно 16-го числа, Фуджии послал ко мне капитана О. с сообщением, что сражение благополучно произошло у Телиссу. Вторая армия встретила две русские дивизии, занимавшие позицию Дайбоши (Daiboshi) — Иошизан (Ioshisan), и атаковала их на рассвете 15-го. В это же время 3-я дивизия (японская) двинулась вдоль железной дороги от Сукатана и приняла участие в сражении, между тем как в 9 ч. утра бригада 4-й дивизии от Ториако (Torijako) и к полудню кавалерия от Какатона (Kakaton) оказали содействие обходу русских. В результате русские после жестокой борьбы были отброшены к северу. Много скорострельных орудий, знамен и др. попало в руки японцев. Потери японцев достигали 1000 чел., потери русских еще до сих пор неизвестны. Здесь не видно ни малейшего признака торжества. Известие о победе было принято всеми совершенно спокойно и как факт вполне естественный. Я должен заметить, что и мое нравственное настроение начинает совпадать с японским. Я не только чувствую, что японцы не будут кем бы то ни было побеждены в настоящее время, но и настойчиво стараюсь проводить эту мысль перед моим начальством и друзьями в моих рапортах и письмах на родину.

Вчера, 18-го числа, всей армии были розданы подарки от императрицы, состоявшие из табака и сакэ[26]. Я собирался пообедать в лагере журналистов, находившемся в миле от города, и штаб настоял на том, чтобы меня сопровождал туда и обратно говоривший по-английски жандарм. Присутствие представителя закона, следовавшего за мной по пятам конечно, портило все удовольствие уединенной прогулки, но так как было бесполезно протестовать, то мы и отправились вместе. Начало обеда было великолепно. Тут был прелестный суп с плавающими в нем маленькими кусочками пудинга. После него был длинный перерыв, несколько сардин и затем… ровно ничего. Мой хозяин оживленно поддерживал разговор, но я мог заметить в нем признаки некоторого беспокойства, которое и я вполне с ним разделял, а именно: какая участь постигла следующее блюдо, обозначенное в меню сосисками. Под конец он вышел из терпения и громким и несколько суровым голосом стал требовать еще пищи. Ясного ответа на это требование не последовало, но мы услышали шум ссоры и протестов, смешанный с грозными и отрывистыми словами приказаний, и, выглянув из палатки, мы увидели моего жандарма, волочившего за косу нашего повара-китайца. Мальчик, служивший за столом, был уже арестован и препровожден в заточение в соседнюю кумирню. Адский жандарм, оказалось, напился пьян подаренным ему императрицей сакэ и громким голосом объявил, что он арестует всех слуг журналистов. Единственным поводом к этому, как он снизошел уведомить нас, было, что он подозревает плохие дела. Я был в неловком положении, ибо сознавал, что я плохо отплатил за оказанное мне гостеприимство, приведя сюда жандарма, который теперь собирается внести смуту в мирный лагерь. Но все-таки в Японии жандарм скорее еще более жандарм, когда ему море по колено, и поэтому во что бы то ни стало было необходимо воздержаться от какого бы то ни было применения открытой силы. В конце концов, чуть было сам не попав под арест, я убедил моего расходившегося стража освободить его пленников, и наш обед продолжался без приключений. Никогда, надеюсь, я не буду настолько неблагодарным, чтобы забыть его сосиски, цыплят, язык и ананасные консервы.

Приятный вечер проходил в очень интересной беседе, затрагивавшей разнообразные темы, потому что мой хозяин и я были старыми друзьями времен Лэдисмита.

Наконец наступила минута, когда я должен был попытаться увести домой моего жандарма. По счастью, он охотно согласился и, когда мы собирались двинуться в путь, соблаговолил сказать: — «Я начинаю идти». Под конец я доставил его домой, в штаб, где он направил свое имперское радостное настроение в другую сторону, а именно попытался арестовать одного из самых самодовольных и много о себе воображающих переводчиков. Эта сцена показалась всем чрезвычайно забавной, но я с радостью оставил их ссориться и драться во дворе. Действительно, скверное положение для британского генерал-лейтенанта, старающегося отвести домой пьяного жандарма по грязной дороге и в полной темноте, где расставленные повсюду часовые готовы открыть огонь по всему, что покажется им необычайным или странным.

После отъезда Жардайна и Винцента этим утром я надел мой синий мундир и поехал верхом присутствовать на параде 2-й дивизии в честь умерших, так называемых шоконсаи (shokonsai), или на торжество встречи душ, как гласит буквальный перевод этого японского слова.

Вторая дивизия, без одного полка, была построена на равнине против зеленого холма, на котором был воздвигнут алтарь с приношениями солдат их умершим товарищам. Я был в самом благоговейном настроении. Но, когда я увидел большого высушенного лосося с собственным хвостом во рту, отложенного в сторону для тех, кои, согласно моей собственной религии, должны бы были отказаться от подобного приношения, я никоим образом не мог воздержаться от сознания, что я очень голоден. Кроме лосося там была корзина, наполненная пирожками, сладостями, зеленью и живыми курицами. Все это представляло собой очень вещественную пищу. С правой стороны около алтаря стоял принц Куни и генерал Ниши, начальник дивизии, непосредственно за ними, по левую сторону последнего, было отведено место для меня. Напротив нас стояли корреспонденты, среди которых один или два работали своими кодаками. Это казалось неблагоговейным, но было в сущности не больше того, чем мои мысли о лососе.

Первая церемония производилась по ритуалу религии Шинто, и ее начал почтенный священнослужитель, махая жезлом над нашими головами, что, я думаю, соответствовало той части нашего богослужения, когда священник кропит прихожан святой водой в начале службы. Затем складывалось на уже ломившийся от тяжести алтарь все больше и больше приношений, все это сопровождалось перерывами, воздеваниями рук к небу, церемониями, пока на алтаре уже не оказалось более свободного места. Вслед за этим Ниши вышел вперед и певучим голосом, употребляемым японцами в подобных случаях, начал читать похоронную молитву не столько в честь умерших, сколько обращенную непосредственно к умершим, которые, как предполагалось, действительно присутствовали среди нас (и кто знает, были ли они тут или нет?). Он восхвалял их как кротких и покорных, говорил о них как о достойных любви и вечной памяти. Он уверял их в вечной жизни в воспоминаниях соотечественников. Это чувство понятно японскому солдату. Как видно, он не придает никакого значения аплодисментам толпы, банкетам и празднествам, также мало заботится он о каком бы то ни было материальном вознаграждении, но слава после смерти для него очень реальное представление. Будучи иностранцем, который поневоле должен смотреть на все через туманное стекло, я все-таки был поражен этим чувством солдата, которое, заставляя его веровать в возможность принимать участие в жизни после смерти, становится для него при жизни побудительной искрой, и поэтому смерть он считает только благоприятным для себя случаем. В самом деле, для японского солдата умерший лев достоин гораздо большей зависти, чем живущая собака.

Когда речь кончилась, я был приглашен последовать примеру Ниши и возложить на алтарь ветвь соснового дерева[27].

Я тщательно наблюдал за количеством поклонов и шагов, которые сделал генерал, и, полагаю, исполнил свою обязанность вполне исправно. Когда последнее приношение было возложено на алтарь, собранные от всей дивизии горнисты протрубили салют, войска взяли на караул, потом к ноге и отправились обратно к своим стоянкам. Они стояли слишком далеко, чтобы слышать слова молитвы, но они могли видеть все, что происходило. Я все время чувствовал благоговейное присутствие этих 10 000 японских солдат.

Официальная часть церемонии кончилась, но генерал со своим штабом все еще стоял около алтаря. Так как я колебался: уйти мне или нет, то один из офицеров как бы между прочим сказал мне:

— «Здесь произойдет еще одна церемония, частного характера; если вы пожелаете остаться здесь, милости просим, но прошу понять, что эта церемония не имеет особого значения».

Естественно, я отвечал, что останусь. Эта частная церемония, которая будто бы не имела особого значения, оказалась буддийским богослужением. Главный жрец весьма внушительного вида принес жаровню с древесным углем и поставил ее перед алтарем. Началась церемония, смысл которой я не мог понять, она произвела на меня несравненно большее впечатление, чем предшествовавшее ей богослужение Шинто. Весь ритуал показался мне простым и величественным, а пение более отвечало нашему европейскому представлению о церковной музыке. Под конец церемонии я вновь последовал за Ниши, чтобы принести жертву душам умерших, но на этот раз вместо сосновой ветви я бросил в жаровню щепотку куренья. Несомненно, что буддийская церемония показалась мне более торжественной и возвышенной, но мне трудно объяснить, что заставило меня так думать. Конечно, шинтоизм как военная религия лучше; он ставит патриотизм и преданность императору выше всех прочих гражданских добродетелей. Странно подумать, что сегодня я дважды преклонил свою голову перед чужими богами. Если бы только моя бедная дорогая старая бабушка могла узнать, что я таким образом принимал участие в языческих обрядах, она, наверно, повернулась бы в гробу. Как бы то ни было, для этого имеется хороший библейский прецедент!

Когда церемония кончилась, принц Куни проводил меня до королевской палатки, а другие военные агенты отправились к особой палатке, раскинутой ниже у холма. Генералы Фуджии и Ниши спросили меня о Южной Африке и ее климате. Все они от души рассмеялись, когда я описал им разочарование лошади Северного полушария, которая начала было отращивать свою зимнюю шерсть, когда вдруг наступило лето.

Фуджии сообщил мне, что он только что получил телеграмму, где доносилось о движении 5000 русских от Саймачи к Айянмену. Это как раз то место, куда направились Жардайн и Винцент сегодня утром, и кажется, что им повезло. Отсюда в виде подкрепления был послан полк. Если они будут делать двойные переходы, то будут в состоянии сопровождать этот полк. Затем генералы начали делать мне комплименты, говоря, что я так хорошо исполнил свою роль в церемонии, будто был рожден для нее. Хотел бы я знать, какую часть всего этого нужно отнести на счет любезности. Мне было приятно думать, что я все проделал как следует, потому что я знаю, какое значение они придают строгому соблюдению обрядностей в этих случаях.

Я не думаю, что они очень-то верят в свою религию. Они будто даже стыдятся ее и стараются всячески дать понять, что это только один обряд и удовольствие для солдат, и ровно ничего больше. Я подозреваю, что это только способ отвлечь от подобной темы разговора. Большинство людей в этих случаях становятся молчаливыми и не склонными открывать свои сердца перед иностранцем, Почти подобное с вероятностью можно сказать о нас самих; какое бы впечатление произвело на японца то зрелище, когда субалтерн-офицер, хочешь не хочешь, ведет свою роту в церковь? Разве этот парад мог бы считаться за самое откровенное отрицание религии? Относительно же японцев я могу привести только мои собственные впечатления, какую бы цену они ни имели. Один из них сказал мне следующее:

Со стороны логики священнослужители совершенно неуязвимы, они говорят, что если заветы Конфуция были хороши, когда он писал их, то поэтому они должны оставаться хорошими и навсегда. То, что хорошо однажды, всегда хорошо. Но все-таки в практической жизни нужно считаться с политикой, а политика никогда не была и никогда не будет нравственной. Поэтому истинно религиозный человек не может быть хорошим политическим деятелем. Если вы желаете придерживаться Конфуция, вы должны быть готовы проиграть состояние тому, у кого нет за спиной этого груза.

Это — старинное затруднение совместить служение Богу и Мамоне, только облеченное в иную форму. На обратном пути мнение другого офицера об армии очень заинтересовало меня; он сказал:

— «Наши офицеры очень хорошо образованы, между тем как нравы наших солдат грубы и примитивны. Эта амальгама создает орудие войны высокого достоинства».

Фенгхуанченг, 20 июня 1904 г. Вышел сегодня прогуляться с Юмом и набрел на несчастную маленькую лошадку, безнадежно завязшую в болоте. Видимо, она боролась со смертью всю ночь и теперь приготовилась к своей участи, погружаясь все глубже и глубже в отвратительную грязь, которая поглотила бы ее в несколько минут совершенно. Неподалеку лежал соломенный канат, и мы попытались вытащить им несчастное животное, но после нескольких усилий мы убедились, что у нас не хватает для этого силы. Лошадь погрузилась уже так глубоко, что ее ноздри были в уровень с травой, росшей на поверхности болота. К моему удивлению, то, что мне приходилось читать по этому поводу, оказалось совершенно справедливым, а именно, что в эту минуту последнего издыхания лошадь начала щипать траву с видимым наслаждением. Я прямо не в состоянии был стоять и ожидать той минуты, когда только несколько пузырей останутся на том месте, где задохнулось бедное животное; также не мог я идти дальше своей дорогой, потому что я знал, что в моем воображении конец будет более ужасен, чем в действительности. Поэтому Юм и я бросились бежать назад со всей доступной нам скоростью к тому месту, где мы видели пост, выставленный 2-й дивизией. Сначала солдаты этого поста выражали сомнение и спрашивали нас, насколько знание Юмом японского языка могло нам помочь, была ли эта лошадь казенная или же китайская. Я подумал, что безотлагательность этого случая оправдает меня, и заявил, что лошадь эта казенная, хотя я отлично знал, что она никогда таковой не была. В конце концов они решились прийти на помощь, а раз решение было принято, то они пошли с полной охотой и пустились с нами бежать, крича и смеясь, как школьники. Их было около пятнадцати. Достигнув болота, они быстро разделись, и никогда до сих пор мне не приходилось видеть таких развитых мускулов. Любой из них мог бы стать моделью для скульптора. Все говорят, что 2-я дивизия Сендай (Sendai) — лучшая дивизия во всей армии. Я хорошо помню купальные парады моей бригады в устье долины Бара в течение последнего месяца кампании Тира (Tirah). Там я наблюдал плескавшийся в воде королевский Ирландский полк, легкую пехоту герцога Корнуэлльского и шотландцев Гордона и забавлялся, стараясь различить их национальности, что было очень легко, как только они снимали свои мундиры. Ирландцы были большей частью узковаты, с длинными ногами, более слабого телосложения, легче. Пехота герцога Корнуэлльского — меньше ростом и крепче; гордонцы были самыми коренастыми и толстыми из всех. В этой прекрасной бригаде было несколько настоящих молодцов, но, однако, немногие из них выдержали бы сравнение по развитию мускулатуры с этими случайными представителями 2-й дивизии. В одно мгновение они прыгнули в болото по пояс и, подняв лошадь, вытащили ее на берег и привязали к колючему кустарнику, чтобы она могла постепенно прийти в себя. Все это было произведено с чрезвычайной легкостью и напоминало муравьев, борющихся с насекомым в десять раз больше их ростом.

Сегодня вечером после обеда N пришел навестить меня. Я прогуливался взад и вперед по моему маленькому садику, а все остальные сидели внутри и работали. Он, видимо, выпил пива или сакэ и был очень разговорчив. Так как он обыкновенно молчалив, то его выходки очень удивили и рассмешили меня. Несмотря на то что мы были совершенно одни в маленьком садике, он держал себя совершенно так, будто мы находились в комнате, наполненной любопытным народом. Он потащил меня за рукав сначала в один угол, затем в другой, все время шепча мне в ухо так тихо, что я ровно ничего не мог разобрать. Я все-таки с искренней готовностью принял участие в этой игре, шагая на цыпочках и подражая ему в приемах. Он потратил час на то, чтобы сообщить мне четыре или пять новостей, сообщить которые хватило бы одной минуты. Он сказал, что Первая армия с ее тремя дивизиями через два дня начнет движение на фронте в сорок миль. Ренненкампф находится у Саймачи с пятью полками кавалерии, конной батареей и полком пехоты и выжидает, чтобы напасть на походе на правый фланг 12-й дивизии и, как только она достаточно далеко удалится, перерезать ее пути сообщения. Но для японской пехоты так трудно войти в тесное соприкосновение с русской кавалерией, что все в армии предполагают, что наше наступление послужит только ловушкой, дабы соблазнить Ренненкампфа на набег. С этой целью мы быстро отступим назад и поймаем его. Потащив меня в другой угол сада, желая этим обозначить перемену театра операций, он заявил мне, что теперь у японцев против Куропаткина стоят четыре дивизии к югу от Кайпинга, две дивизии, осаждающие Порт-Артур, т. е. всего шесть дивизий, а с нашими — девять дивизий. Однако я не уверен, включил ли он в это число ту дивизию, которая, по слухам, недавно высадилась у Такушана (Takushan). Наконец, мой приятель, все держа меня за рукав, повлек меня из последнего угла садовой стены к центру под большое дерево. Со страхом озираясь кругом и убедись, что мы по-прежнему совершенно одни, он прошептал мне на ухо:

— «Разве вы не думаете, что мы, японцы, удивительный народ»?

На что я вполне искренно ему ответил:

— «Да, действительно, я это думаю».

Он продолжал:

— «Мы в состоянии сделать первоклассного солдата из мужика в три недели, тогда как немцы не могут этого сделать со своими тупоголовыми пахарями меньше чем в три года; что вы думаете об этом»?

Я ответил:

— «Я думаю, что вы почти нравы».

На это он закричал громким голосом в противоположность прежнему шепоту:

— «Это совершенно справедливо»!

И с этим восклицанием исчез в темноте.

21 июня 1904 г. Только что пришло сообщение о том, что высшее командование будет поручено Ойяме, а Кодама будет его начальником штаба. Это приятная для меня новость, ибо я хорошо узнал их обоих, хотя и предполагаю, что Ойяма и Кодама в армии будут совершенно другими людьми, чем Ойяма и Кодама в Токио.

22 июня 1904 г. Ура! Мы наступаем через три дня. Наступление будет организовано тремя колоннами, каждая колонна из трех отделений. Правая колонна, 12-я дивизия, двинется к северу по дороге на Саймачи; средняя колонна, 2-я дивизия, вдоль большой Ляоянской дороги, ведущей через Лиеншанкуан (Lienshankuan) к Мотиенлингскому перевалу; наконец, левая колонна, Императорская гвардейская дивизия, вдоль проселочной дороги, пролегающей дальше к востоку. Первые подразделения начнут движение 24-го, затем 25-го и 26-го. Все иностранные офицеры, равно как и корреспонденты, будут прикомандированы к колоннам, и только я один буду сопровождать Куроки и штаб, который, вероятно, будет переезжать от одной колонны к другой, но в начале движения будет позади 2-й дивизии. Я постарался устроить, чтобы Жардайн сопровождал 12-ю дивизию, Винцент — 2-ю, а Юм — Императорскую гвардию. Такое разделение работы позволяло следить за всеми подробностями, в то время когда я, оставаясь при штабе, мог уяснить себе более важные вопросы.

24 июня 1904 г. Все военные агенты и журналисты сегодня выехали, и наконец наступила минута, которой я и ждал и опасался, когда я очутился единственным иностранцем в сердце азиатской армии в Азии. У меня иногда является желание иметь слугу, хотя бы даже японского солдата-денщика; мой так называемый переводчик не годится для вьючения седла или укладывания как следует всех вещей для похода. N пришел ко мне рано утром сегодня и предложил совершить экскурсию к Хо-О-Сану, или горе Феникс. Он объяснил мне, что это может развеять мои мысли об одиночестве: прелестная мысль и весьма подходящее предложение.

Мы выехали в 9 ч. 30 мин. утра в сопровождении нескольких обозных солдат, которые якобы несли нам завтрак, в действительности же отправились посмотреть на кумирню на вершине горы. Подымаясь в гору по крутой дороге, мы услышали из густого кустарника слева соловьиное пение. Все маленькие японцы были очарованы и замерли на месте, подобно каменным изваяниям, чтобы не пропустить ни одной нотки.

Наконец мы добрались до великолепной кумирни, недавнего убежища для китайских женщин, когда они заслышат стук казачьих подков. Священнослужитель сообщил мне, что в окрестностях горы были волки, медведи и пантеры, но, с тех пор как шесть месяцев тому назад здесь появились два тигра и поселились неподалеку в глубоком ущелье, волки и пантеры исчезли…

25 июня 1904 г. Сегодня утром я выехал верхом один, стараясь все время затвердить по-японски:

Я британский генерал, и мне разрешено здесь ездить; я езжу здесь каждый день.

Это было нелишним, потому что меня несколько раз останавливали. Новый полк, сменивший караулы и посты у ворот и дорог, с таким удивлением глазел на меня, что их маленькие глазки почти вылезали из своих орбит. Они думали, что я русский. Эти полки прибыли из самой глуши Японии, и многие из них никогда до сих пор не видели иностранца.

Я телеграфировал в Индию, как я распределил моих трех офицеров и что я теперь единственный иностранец в штабе. Я прибавил, что войска, покинувшие Фенгхуангченг, в убеждении, что они идут для решительного сражения. Они казались настолько уверенными и спокойными, что можно было подумать, что они совершают обыкновенный переход. Ни криков, ни хвастовства, ни даже признака возбуждения. Мне нравится эта черта характера этих маленьких людей.

Сегодня вечером, после обеда, пришел адъютант с посланием от Куроки. Он сказал мне, что генерал боится, что я чувствую себя одиноким и что он надеется увидеть меня у себя. Так как это был, может быть, последний случай послушать музыку, то он послал для увеселения за гвардейским оркестром. Я с удовольствием принял приглашение и направился в штаб. В ту минуту, когда я появился, оркестр заиграл The Garb of Old Gaul — торжественный марш Шотландского полка Гордона[28]. Я не знаю, как им удалось это угадать, но я был даже тронут. Ночь была чудная. Было почти полнолуние, и месяц сиял на фоне серебристо-серого неба подобно огромному щиту из блестящей стали. Я сидел между генералом Куроки и принцем Купи и, несмотря на всю их любезность, чувствовал себя совершенно таким же одиноким, как Марко Поло, когда он приятельски беседовал с Великим ханом Татарии. Мы пили чай из маленьких чашечек, покрытых бледно-зеленым лаком. Никто бы не мог подумать, что все мы были накануне огромных событий. Даже по нашему внешнему виду нельзя было этого угадать, хотя я должен признаться, что я чувствовал все значение переживаемого нами времени. Мы были разговорчивы и веселы. Мне это нравится: только немногие из наших товарищей способны на это, большинство же начинает так беспокоиться и суетиться, что поневоле приходит в голову мысль, что им не мешало бы выпить какого-нибудь успокоительного средства. В то же время я заметил, что Фуджии ходил взад и вперед по полутемному пространству, подобно привидению, погруженному в глубокие и беспокойные мысли. Как обыкновенно, мы болтали больше о пустяках. Принц сказал мне, что он боится, что долгая стоянка на одном месте мне очень надоела. Я ответил утвердительно. Но теперь, когда я видел на Его Высочестве хаки, мое нетерпение пропало, ибо я был уверен, что наконец сражение близко. Я рассказал им о моем сегодняшнем восхождении на Хо-О-Сан, или гору Феникс, и о предполагаемом там присутствии тигров. Куроки спросил меня, охотился ли я когда-нибудь на тигров в Индии. Я ответил, что я застрелил больше тигров, чем получил. Он полюбопытствовал узнать, как это могло случиться, и я объяснил ему, что я обыкновенно выезжал на охоту в обществе людей, гораздо выше меня стоявших, и что туземцы в этой местности настолько любезны, что единогласно заявляют, что тигр убит самым важным лицом охоты, если оно даже и позабыло выстрелить из своего ружья. Куроки и принцу, видимо, понравилась эта идея, и они бесконечно долго смеялись. Как только генерал пришел в себя от смеха, он сказал мне:

— «Ничего, ничего; вы становитесь очень большим лицом, и скоро придет ваша очередь убивать тигров, не стреляя в них».

Принц осведомился о здоровье Винцента. Я ответил, что он ел курицу и сломал зуб и что поэтому он очень страдал. Его Высочество заметил, что почтенному капитану попался, наверно, очень твердый кусок. Я ответил:

— «Ваше Высочество, эта курица была так же стара, как Хо-О, или Феникс, живущий на этой горе».

На это они тоже рассмеялись.

Оркестр начал играть попурри из ирландских песен, и Куроки, видя, что я слушаю музыку, спросил меня: музыкальный ли народ ирландцы. Я ответил ему утвердительно и прибавил, что они любят простую музыку. Он сказал:

— «Я думаю, что эта песня о любовной истории»?

Это была песнь The Minstrel Boy из поэмы Мура (Moore), и я был очень рад, что мог ему ответить:

— «Совершенно нет, ваше превосходительство, эта песнь не сентиментального содержания: она воспевает молодого арфиста, который, отправляясь на войну, оставил арфу дома и взял вместо нее меч своего отца».

Куроки был доволен; он улыбнулся своей приятной улыбкой и заметил:

— «Очень подходящая песня для нас этой ночью; мы оставляем всю нашу музыку здесь и завтра идем на врага, вооруженные мечами наших предков»!

У Куроки это глубокое и изысканное чувство. Вскоре после этого я откланялся и ушел. Теперь я должен лечь спать, чтобы быть свежим для раннего выступления на следующий день. Мне бы все-таки хотелось еще подольше посидеть в моем маленьком садике из пионов, который я понемногу полюбил. Сегодня месяц своим ярким сиянием, казалось, пытался запечатлеть в моей памяти эту ночь в Фенгхуангченге. Под волнами лазуревого света, лившегося на причудливо украшенные крыши домов и кумирен, все кругом принимало таинственный и волшебный вид, и мне казалось, что я нахожусь в городе Аладина и его волшебной лампы. Итак, если бы я даже владел этой сказочной лампой, то, может быть, я предпочел бы одно или два желания стремлению идти навстречу русским с 50 000 отборных воинов Японии!.. Несомненно, в сиянии месяца этой ночью было что-то таинственное.

Мне вспомнилась строка великого Виктора Гюго:

Les yeux sinistres de la Lome.

Глава XII. Наконец в поход

25 июня 1904 г. Выехали в Хсуехлитен (Hsuehliten) по большой Ляоянской дороге в 7 ч. утра. Средняя колонна, или 2-я дивизия, должна была прибыть туда сегодня. Императорская гвардия, составлявшая левую колонну, двигается по дороге дальше на восток, а 12-я дивизия, или правая колонна, идет на Саймачи. Первая армия двигается таким образом на фронте, доходящем с боковыми авангардами до пятидесяти миль. Каждая колонна, двигаясь по узким долинам, разобщается от соседней высокими горными кряжами, совершенно непроходимыми для войск в каком бы то ни было строю. Подобная диспозиция для марша, очевидно, крайне необходима, но от этого она не становится менее опасной. Она необходима, потому что дороги или, скорее, тропы настолько узки и плохи, что дивизия — maximum того количества войск, которых можно продовольствовать по подобной артерии. Она опасна, ибо представляет удобный случай для блестящего управления войсками русскому генералу, который при умении быстро, решительно и скрытно маневрировать должен бы быть в состоянии, задерживая две из наших колонн, бросить неизмеримо превосходящие силы на третью. Как бы то ни было, мы благополучно начали наш опасный марш, при котором гораздо больше волнений, чем я предполагал, в особенности вследствие контраста с нашим долгим и утомительным пребыванием в Фенгхуангченге.

Когда мы выехали, было прелестное утро, но вскоре небо стало облачным. Теперь 9 ч. 30 мин. утра, и я уже около получаса еду в компании штаба армии, который я догнал в пяти милях за Фенгхуангченгом. Этот штаб производил впечатление очень небольшой, необремененной группы по сравнению с теми неуклюжими, громоздкими штабами, с которыми мы начали войну в Южной Африке. Один или два из штабных офицеров могли находиться позади с обозом, один или два — впереди с войсками, но все-таки у нас было всего пятнадцать офицеров с их бетто, или вестовыми, и конвой из пяти жандармов. Вся кавалькада была крайне непретенциозна, спокойна и деловита. Я еще не дал пока полного списка штабных офицеров, и я полагаю, что теперь представляется подходящий случай для перечисления тех, которые все вместе составляют мозг Первой армии в 42 000 человек:

Командующий армией: маршал барон Куроки[29], командовавший 6-й дивизией под Вейхавеем в войну 1894–1895 гг.

Начальник штаба: генерал-майор Фуджии, который был три года военным агентом во Франции, затем в Вене, а перед войной занимал должность начальника офицерской школы.

Помощник начальника штаба: полковник Матсуиши (Matsuishi), который в мирное время был профессором офицерской школы. Он служил некоторое время в Германии и бывал в Лондоне.

Оперативное отделение: майор Фукуда (Fukuda), служивший три года в Германии; капитан Иошиока (loshioka) и капитан Киношита (Kinoshita).

Разведывательное отделение: полковник Хагино (Hagino)s проведший семь лет в России, и капитан Хикида (Hikida).

Отдел военных сообщений: подполковник Курита (Kurita), прослуживший три года в Германии, и капитан Саито (Saito).

Адъютантское отделение: майор Твамитсу (Twamitsu) — старший адъютант, капитаны Курода (Kuroda) и Шибуяма (Shibuyama) — адъютанты командующего армией, капитан Омура (Omura) — адъютант оперативного отделения и капитан Миаге (Miage) — адъютант разведывательного отделения.

Комендант штаба: майор Ватанабе (Watanabe).

Начальник артиллерии: полковник Матсумото (Matsumoto).

Начальник инженеров: генерал-майор Т. Кодама (Kodama).

Главный казначей: полковник Оянаги (Oyanagi) с двумя помощниками капитаном и поручиком.

Главный врач: генерал-майор Танегучи (Taneguchi).

Начальник военной полиции: капитан Нюре (Niire).

Что касается до местности, то мы двигались по обыкновенной речной долине Маньчжурии. Округленной формы лесистые холмы высотой от 500 до 1000 футов были покрыты густой, почти непроходимой зарослью, небольшими деревьями и кустами необыкновенно яркого, зеленого цвета. В пейзаже Маньчжурии есть что-то своеобразное, и я не мог бы вообразить себя в какой-либо другой стране из виденных мной. Я думаю, что это своеобразие страны происходит от формы гор, многие из которых похожи на остроконечные пирамиды. Даже горные кряжи, спускающиеся от них в долины, и те заканчиваются очень характерными маленькими остроконечными вершинками. В итоге получается впечатление бесконечного числа огромных сахарных голов, покрытых зеленым бархатом. Дорога шла параллельно реке. Говоря параллельно, я подразумеваю параллельно в общем, ибо наш путь, извиваясь вдоль течения реки, очень часто пересекал ее. Каждое ровное место старательно очищено и покрывается теперь роскошными всходами проса, бобов и гороха. На дороге видны следы, оставленные движением 2-й дивизии. Настилки из мелких брусьев через водяные протоки были сломаны, потому что, будучи покрыты фашинником и глубокой грязью, они превратились бы в непроходимые выбоины и затруднили бы без того нелегкую работу бедных маленьких военных кули, мужественно тащивших свои повозки. Кое-где на дороге попадались такие повозки и, случайно, китайские. Но до сих пор я не видел трупов павших лошадей, хотя я и ожидал ежеминутно увидеть один или два трупа, которые послужили бы пищей для ворон и сорок, единственных птиц, которых я до сих пор здесь видел.

Позднее. Как непритворно рассмеялись бы некоторые из моих дорогих лондонских друзей, если бы увидели меня покрытым пылью и уныло сидящим в этом китайском доме в то время, как красноречивая китаянка с изуродованными ногами изливает на меня потоки своего гнева! Она покрыта двадцатилетним слоем грязи, но все-таки не так уж противна, как можно было себе вообразить. Меня послали сюда вместе с переводчиком, но она, видимо, страшно недовольна, что видит меня своим постояльцем. Но я старался быть спокойным и успокоить ее, что мне и удалось мало-помалу, ибо она только что принесла светло-зеленое утиное яйцо со словами:

— «Вот вам, ленивый бродяга, я думаю, что вам как раз этого нужно? Или что-нибудь в этом роде».

Яйцо остается яйцом, и строгие слова не в состоянии претворить его во что-либо другое, тогда как мягкостью можно достичь многого. Наконец, что значит брань женщины, если она не ваша собственная жена?

Китайские дома очень похожи друг на друга. Они обыкновенно состоят из двух или трех больших комнат, с хорошей крышей, прочными стропилами, покрытыми просяной соломой, тростником и иногда черепицей. По одной или обеим сторонам тянется возвышенный пол (кан). Через каждый такой кан проделана дымовая труба, через которую выходит наружу тепло и дым кухонного очага и превращает таким образом кан в род печи. Это устройство превосходно зимой, когда все предпочитают спать на кане. Действительно, я думаю, что было бы недурно применить эту идею использования кухонного дыма в некоторых сырых шотландских домах и провести дымовые трубы под диванами гостиных. Но летом жара прямо невыносимая, и подобное устройство привлекает массу мух, способных удовлетворить Вельзевула, который, как я предполагаю, был князем этого жалкого племени, быть может, впрочем, отцом лжи? Когда вы входите в комнату, мухи взлетают с ужасающим шумом, и начиная с этой поры и до наступления темноты, когда Провидение напускает на вас самого главных мучителей: москитов, блох и тараканов (которые особенно меня беспокоят), жизнь становится беспокойной борьбой. Плоские создания называются по-японски нанкин муши (Nankin Mushi), или китайское насекомое, а тараканы — прямо броненосцы по сравнению с маленькими, скромными миноносками — тараканами, завсегдатаями наших английских кухонь. Мой переводчик Накамура подразделяет весь мир на две категории: на тех, кого клопы пожирают, и на тех, кого они не трогают.

Возвращусь к устройству домов. Даже самые бедные из них разукрашены причудливо раскрашенными картинками, отпечатанными на дешевой, тонкой бумаге и приклеенными по стенам. Эти картинки изображают сцены из древней китайской истории или мифологии. Японские офицеры обыкновенно могут разобрать их надписи, что указывает на то, в какой степени их образование проникнуто китайской наукой. Карточки уважаемых визитеров развешаны по стенам напоказ, что может быть более откровенным способом, чем наш английский обычай класть их небрежно в особый ящик, где они со временем начинают желтеть. С потолка висели самые ужасные предметы, напоминавшие собою аптекарскую лавку из Ромео и Джульетты. Я не осмелился спросить, что они из себя представляли, из опасения получить ответ, что это мой ужин. Против каждого дома имеется двор, в который сгоняют на ночь массу свиней и кур вместе со всеми ослами и лошадьми, которые есть у хозяина; и этот запас обыкновенно очень обширен. Я должен сознаться, что русские и японцы гораздо более нравственны по отношению к свиньям и курам, чем были наши войска в Южной Африке. Несмотря на многочисленные газетные известия о русском варварстве. Это факт, что московиты не унесли с собой яйца, даже несмотря на их деморализацию во время отступления. В то же время я могу засвидетельствовать, что японцы платят безропотно, что бы с них китаец ни запросил. Несомненно, что в интересах обеих сторон быть в хороших отношениях с населением. Я был крайне удивлен, что война, захватив собой эту область, была, более чем когда-либо прежде, самым счастливым событием для бедного или богатого жилища на всем театре военных действий. Британское общество настолько склонно к тому убеждению, что война приносит с собой несчастье для всех, кто с ней соприкасается, что в Лондоне, вероятно, напишут для него несколько специальных по этому поводу историй. Спрос вызывает предложение.

В мою комнату пришли два солдата, которых штаб послал ко мне с целью помочь мне устроиться. Они изменили весь внешний вид комнаты как бы по волшебству. Каны были вытерты мокрым сукном и постланы свежими матами. Они содрали с окон грязные, разорванные куски пергамента и заменили их чистыми, свежими, полупрозрачными кусками бумаги. На короткое время всего кажется в изобилии. На стол постлали красное одеяло, в бутылку поставили три пиона, каждый из них одинаковой высоты и под равными углами друг к другу. Все это придало сразу некоторый изысканный вид обстановке и превратило прежний сарай в жилое помещение.

Среди восстановившегося порядка и чистоты вдруг появился белый кролик с красными глазами, сопровождаемый двумя прелестными меховыми шарами, очевидно его детенышами. Все они появились из норы под каном, служившей им, вероятно, жилищем. Ноги их почти атрофированы от недостаточного упражнения.

Китаянка, с которой я теперь в наилучших отношениях, заявила мне, что они несъедобны. Это, как я думаю, было сказано только с той целью, чтобы удержать меня от покушений на их жизнь. Переводчик объяснил мне, что сначала, когда я вошел в дом, хозяйка приняла меня за русского пленника и это послужило причиной ее сварливости.

Убедившись, что моя комната приведена в порядок, я пошел навестить этапного коменданта. Навстречу мне попалось много солдат, которые шли, усиленно обмахиваясь веерами. Это употребление на войне того предмета, который мы, европейцы, привыкли считать за дамскую принадлежность, производило очень смешное впечатление. Я увидел коменданта сидящим за маленьким столиком во дворе. Сзади него стоял солдат с веткой и отгонял от него мух. Он пригласил меня сесть и выпить с ним чаю с леденцами, на что я охотно согласился. Пришел другой солдат, чтобы отмахивать от меня мух, и я был крайне доволен, когда я поймал на себе взгляд европейца, выглядывавшего в небольшое решетчатое окошко из дома, который составлял задний план двора. Так как меня отделяло от него расстояние всего в десять ярдов, то я приметил на его лице угрюмое, глупое выражение, как у удивленного быка. Через мгновение выглянула другая физиономия, и я наконец разобрал, что это были русские пленные, которые были настолько удивлены видом европейца, дружески беседующего с японцем, насколько вообще позволяла им их натура. Этот инцидент испортил мне угощение чаем и сластями. Я признаюсь, что для меня было сильным ударом видеть европейцев в плену у азиатов. Я должен бороться с этим чувством; но оно непроизвольное, глубоко укоренившееся во мне и унаследованное мной, несомненно, со времен крестовых походов или, может быть, с более давней эпохи. Если эти чувства во мне неискоренимы, то тем более я должен иметь снисхождение к японской холодности и подозрительности, ибо вполне естественно, что их отношения ко мне должны быть отголоском моих чувств к ним. Комендант сообщил мне, что в комнате содержатся четверо русских пленных: два раненых — офицер и солдат — и два вполне невредимых. Они были в составе гарнизона в Цуэнпу (Tsuenpu), небольшой деревне на дороге к Мотиенлингу, и были там захвачены в плен во время стычки. Потом я увидел их у дверей их дома. Офицер, подпоручик, выглядел молодым человеком честного вида и был красив собой. Он был ранен в ступню и руку. Нижние чины были очень маленького роста, почти одинакового с японцами. Мое первое впечатление было вполне справедливо. Вид у них был очень глупый, настоящих олухов. Мне сказали, что я могу пойти и поговорить с ними, потому что офицер говорил немного по-немецки, но я чувствовал себя несколько стесненным по отношению к ним, так как если бы я сам был в их положении, то не желал бы, чтобы меня видел иностранный офицер. Однако Винцент, проезжавший мимо по дороге из Айянмена в штаб 2-й дивизии, подошел к ним и предложил им сигар и папирос. Потом ему удалось их сфотографировать, чем они, видимо, были очень довольны. Раненый солдат был прострелен пулей через скулу, и зубы его были выбиты, однако он ухитрился воткнуть папиросу в единственный угол рта, который он мог открыть. Они сообщили Винценту, что получают полную солдатскую порцию риса, но что полчаса спустя после еды они опять чувствуют себя голодными. Каковы бы ни были британские сердца, их желудки, несомненно, чисто русские.

Штаб послал мне длинный список новостей, но они не стоят того, чтобы их переписывать в мой дневник. Они сводятся к следующему: три колонны, двигаясь по своим дорогам, дошли: левая, или колонна Императорской гвардии, до Киокахоши (Kyokahoshi); средняя, или колонна 2-й дивизии, до Кансотена (Kansoten); 12-я дивизия, или правая колонна, до Родоко (Rodoko). Здесь было небольшое столкновение, но несерьезного характера. Все три дивизии находятся теперь фронтом на северо-запад, а Ренненкампф, стоявший у Саймачи, не попытался атаковать правый фланг авангарда и отступил перед 12-й дивизией, занявшей Саймачи и преследовавшей его дальше. Vorwrts! (Вперед!) — наш девиз, и не может быть лучшего слова во всем военном словаре.

27 июня 1904 г. Исключительное утро: облачно и прохладно. Выступили в 7 ч. утра. Местность самая красивая и богатая из всех виденных мной до сих пор. Плодородные, обработанные долины, целый ряд кристально чистых ручьев, извивающихся по кремнистому дну, странного вида холмы, о которых я писал вчера. Весь пейзаж одет в самую яркую изумрудную зелень.

Пройдя несколько миль, мы встретили русского раненого, которого несли на носилках два китайца. Это был очень красивый молодой человек лет около двадцати. Одна нога у него была сломана и почти повернута кругом, другая нога тоже была опасно раздроблена. Он был ранен в деле под Цуенпу, но так как он упал среди кустов, то его не заметили, и он пролежал там более пятидесяти четырех часов, пока его случайно не нашел японский унтер-офицер. Он казался умирающим, бедный малый, или был очень близок к этому. Как раз когда мы подъехали, носилки были опущены на землю, и к ним сбежались посмотреть на раненого несколько японских кули. Они не были грубыми, но не казались печальными. Один из них вытащил маленькую ладанку, которая была надета на цепочке вокруг шеи раненого, и, смеясь, показывал ее всем. Какое грустное впечатление производила эта небольшая сцена у дороги! Невольно угадываешь все храбрые помыслы бедного молодого человека, когда он отправлялся сражаться за свою родину; наверно, эту святыню, которая заключалась в ладанке, дала ему его невеста; наконец, вспоминалось, что, по всему вероятию, его веселая, молодая жизнь была теперь близка к одинокому концу среди азиатов.

По прибытии в Линчатай (Linchatai), где два дня тому назад стоял русский кавалерийский полк, мне сообщили, что Куроки приглашает меня к завтраку. Я последовал за ординарцем и увидел пять раскинутых палаток со всем штабом, усердно уничтожавшим рис, соленые сливы и чай. Куроки, принц Куни и Фуджии, находившиеся в одной из палаток, с смутившей меня любезностью встали со своих мест и, удалив штабных офицеров в другую палатку, предложили мне сесть за стол. Я был этим опечален, ибо знал, что это не могло нравиться офицерам, однако, к их чести, следует упомянуть, что они сохранили самое приятное выражение лиц. Когда я наглотался рису, подобно лягушке, проглотившей вола, Фуджии послал за мной. Я нашел его спрятанным за его палаткой с видом многозначительной таинственности. Перед ним лежала раскрытая карта. Он прошептал мне, что путем расспроса пленных и благодаря найденной у пленного штабного офицера записной книжки вне всякого сомнения выяснилось, что Куропаткин был введен в заблуждение донесениями офицерских разъездов, будто бы главные силы Первой армии двигались по левой дороге в направлении Сиуен Хайченг; в действительности же мы двигались по дороге на Саймачи. Фуджии воспользовался этим случаем для маленькой лекции о необходимости для офицерских разъездов не пускаться в предположения и теоретические рассуждения, а ограничиваться только действительно виденным и только об этом доносить. В то же время он допускал, что в обстановке было много фактов, подтверждавших догадку Куропаткина и содействовавших его заблуждению. Во-первых, вполне естественно было предположить, что Первая армия будет стремиться как можно скорее войти в связь с 10-й дивизией под командованием Нодзу, высадившейся у Такушана месяц тому назад (об этом я услышал впервые), а также со Второй армией на Ляодунском полуострове, чем допустить возможность дерзкого намерения Куроки двинуться к северу и, рискуя быть изолированным, угрожать железнодорожному сообщению с Мукденом. Во-вторых, дело было в том, что мы действительно послали гвардейскую бригаду к Сиуену для совместного действия с Нодзу (об этом совместном действии я услышал впервые) и Куропаткин должен был ежедневно получать донесения о столкновениях в этой местности. Наконец, долгое пребывание Первой армии под Фенгхуангченгом и сооруженные там сильные укрепления могли заставить Куропаткина думать, что там оставлены были только сравнительно небольшие силы, а главные силы армии были направлены к югу. Как бы то ни было, главное дело было в том, что Куропаткин был введен в заблуждение и переменил все свои диспозиции.

Ко времени первых дней занятия японцами Фенгхуангченга русские сосредоточились у Ляояна, ожидая быстрого наступления Куроки вдоль Пекинской дороги, по которой мы двигаемся в настоящее время. В пяти милях от Ляояна у Чузана (Chusan) была превосходная позиция, где можно было бы задержать наступление с юга японских армий; также и у Бунсуиреи (Bunsuirei)[30], в нескольких переходах впереди нас, имелась хорошая позиция, преграждавшая наступление Куроки от Фенгхуангченга. Куропаткин намеревался удерживать обе эти позиции. Внезапно и очень кстати для японцев русские планы изменились. Войска, находившиеся у Ляояна, были направлены по железной дороге и пешком к югу против четырех японских дивизий и пожали плоды подобного безумия. Фуджии думает, что это безумное наступление должно быть приписано штатскому вмешательству, потому что он не считает Куропаткина способным на подобную бестолковость. После неизбежного поражения двух русских дивизий у Телиссу позади отрядов, занимавших Бунсуиреи, Лиеншанкуан и Мотиёнлинг, оставалось так мало войск, что теперь они отступают без серьезного сопротивления, и один офицерский разъезд уже вошел в Лиеншанкуан у подножия Мотиенлинга. Против наших трех дивизий у русских только одна дивизия и полк, и естественно, что они должны уступить. Одна бригада с шестнадцатью орудиями отступает перед Императорской гвардией; другая бригада отступает перед нами, а перед 12-й дивизией на левом фланге находится только один полк. Таким образом мы скоро займем без боя Мотиёнлинг и другие перевалы среди этой серьезной горной преграды — вот что сказал генерал Фуджии. Большое преимущество для японцев, но для меня большое разочарование. Русские, полив керосином склады у Лиеншанкуана и Мотиенлинга, зажгли их. Это, конечно, пустяки для людей, предки которых сожгли Москву, но все-таки не очень-то веселое развлечение, даже в таком небольшом размере. Что касается до наших собственных складов, то Фуджии говорил, что подвоз продовольствия к фронту по таким плохим дорогам встречает чрезвычайные затруднения, но у нас теперь собрано в Антунге и Фенгхуангченге так много продовольствия и материалов, что мы на очень долгое время находимся вне зависимости от господства на море.

Таковы наши дела. Дела же наших товарищей на юге не менее удачны, так как сегодня 10-я дивизия, базируясь на Сиуен, атаковала противника на дороге в Такубокуджо (Takubokudjo) и отбросила его к этому пункту, нанеся ему потери в 100 человек, сами же японцы потеряли убитыми только майора Ока и 5 нижних чинов. Мне следует строго следить и выяснить, можно ли верить этим сведениям о потерях. Разница в пользу японцев действительно замечательная, но я видел нечто подобное в Южной Африке, где люди, искусно прикрывавшиеся, встретились с теми, которые не умели этого делать. Во всяком случае похоже на то, что марш к Ляояну совершится без препятствий, что означает для меня отсутствие донесений о сражении.

После этой интересной беседы я поехал верхом в Нидобоши (Nidoboshi) и расположился в другом доме. Деревня состоит приблизительно из тридцати домов, покрытых просяной соломой. По дороге мы встретили военных кули, купавшихся буквально тысячами. Может быть, в мировой истории еще не существовало до сих пор такой чистоплотной армии, как эта. Можно идти посреди батальона в самый жаркий день без малейшего неприятного ощущения для людей даже с самым нежным обаянием. Мы же, как я слышал, ни в каком случае не можем считать себя одинаково безобидными для японцев. Как бы ни были мы чистоплотны, наша привычка есть много мяса придает нам особый плотоядный запах, который им далеко не нравится. Даже страшно предположить, что в то время, когда мы себя считаем наиболее обворожительными, нам только удается вызвать в воображении наших прелестных гейш зоологический сад в жаркий полдень.

1 июля 1904 г. Наконец-то настало прелестное утро. Потоки дождя, лившие со дня нашего прибытия, подвергли опасности успех всего нашего движения. Все сидели на половинной порции, и если бы сегодня опять полил дождь, то армия, или часть ее, должна была бы двинуться обратно к Фенгхуангченгу для своего пропитания. За последние два дня Куроки, Фуджии, Матсуиши, Курита и я по целым часам стояли в грязи в галошах и непромокаемых плащах, глазея на небо, не прояснится ли оно. Вряд ли слуга пророка Ильи с таким нетерпением смотрел на облачко величиной с ладонь человека. Напрасно реки вздулись до такой степени, что ни один китаец не согласился бы переправиться через них. Несколько русских пленных попытались было недалеко от нас переправиться через такой бурный поток и чуть было не утонули, их увели опять назад. Только нескольким военным кули удалось взобраться на подъем Кесшитаи (Kesshitai), или Готовность умереть, и довести свою работу до конца и спасти нас от голодной смерти. Единственно счастливыми существами здесь были множество лягушек. Когда у меня заболевала шея от глазения на небо, я пытался сократить томительное время, наблюдая за этими атлетическими, сладострастными обитателями болот. Как только они убеждались, что колоссальная фигура, затмившая их маленький мир, безжизненна, они давали полную волю своим чувствам. Я никогда не видел жизни более полной лихорадочного возбуждения; ряд страстных любовных приключений и героических поединков. Со всеми нашими великими идеями как бесконечно мала в глазах Всемогущего должна быть разница между всеми нами! Русские и японцы, борющиеся из-за Мотиенлинга; две лягушки, соперничающие из-за земляного червя: весь вопрос только в разности ступеней, занимаемых ими в животном царстве. Тем не менее сегодня погода прелестна; лягушки опечалены, а мы очень довольны. Я имел приятный разговор с принцем Куни, который ловил пескарей на обыкновенную комнатную муху, насаженную на согнутую булавку. Он поймал несколько штук, и я поздравил его со взятием многих пленников из реки. Он сказал, что мы завтра двинемся к Сокако (Sokako) и что русские продолжают отступление по всему фронту. Эскадрон кавалерии, разведывающий на фронте 12-й дивизии, нашей правой колонны доносит, что 4000 русской пехоты с 24 орудиями и полком кавалерии занимают позицию на высотах над Чаотао (Chaotao); против нашей средней колонны на Пекинской дороге у Тована (Towan) стоит полк с отрядами у Тиенсутиена (Tiensutien) и Иоширеи (loshirei). Все эти пункты находятся по ту сторону горной преграды с главным перевалом Мотиенлинг. Как видно, русские совершенно определенно отказались от мысли дать здесь сражение, и как кажется, штаб армии держится того убеждения, что нам не удастся выиграть нашу victoire decisive, пока мы не приблизимся вплотную к Ляояну.

2 июля 1904 г. Выступили из Нидобоши (Nidoboshi) около 5 ч. утра. Перекресток дорог — вот значение этого названия, и действительно, Первая армия приостановилась здесь, колеблясь между дорогой к неудаче и той, которая, если будет угодно Провидению, приведет нас к вечной славе. Еще одна дождливая ночь, и нам пришлось бы повернуть к Фенгхуангченгу и двигаться обратно к югу, пробиваясь через непроходимую грязь и потоки.

Утро особенно прохладное и свежее. Никогда в другое время года рассвет не бывает так прелестен, как летом, и нет места лучше седла, чтобы любоваться им. На пути я имел интересный разговор с X. и одним офицером штаба. Они оба очень уверенно держались того мнения, что сельский житель неизмеримо превосходит горожанина. У. сказал, что особое развитие последнего не может заменить собой благонадежности и прирожденной дисциплины первого из них. Причина этому не в том, что японские горожане, подобно нашим, потеряли связь с природой или выродились физически. Они еще не успели дойти до этого; скорее, они несколько изменились в нравственном отношении, что сделало их менее пригодными к военному делу. Если солдату — сельскому жителю — будет приказано стать часовым на посту, он не оставит его до смены, хотя бы смена и запоздала на много часов или же ему угрожала бы ужасная опасность. Если те же обязанности будут возложены на горожанина, то он будет исполнять их добросовестно только до тех пор, пока он на глазах у начальства, или до тех пор, пока он будет видеть возможность вернуться обратно; но он способен оставить свой пост при уверенности, что ему не угрожает опасность быть пойманным. X. горячо присоединился к этому мнению и добавил, что ему с грустью пришлось слышать, как солдаты, набранные из Осака, высказывали хорошим солдатам крайне вредные и совершенно невоенные идеи. Я спросил его, не может ли он привести мне пример. Он ответил:

— «Много примеров; когда моя батарея занималась рытьем орудийных окопов, я лично слышал, как новобранец из Осака заявил, что если бы все они делали бы такую тяжелую, но полезную земляную работу в Осака, то каждый бы из них заработал по крайней мере две иены вместо понуканий и попреков, которые им приходится здесь выслушивать».

На это У. бросил поводья и воздел обе руки к небу, очень необыкновенный жест для сдержанного японца, и воскликнул:

— «Позвольте, эти люди должны быть готовы сами заплатить по крайней мере две иены за одну только честь рыть окопы; если подобные идеи распространятся, то скоро настанет конец Японии»!

Он стал приводить еще целый ряд подобных примеров, но заметил, что солдаты из Осака храбро сражались под Наншаном. Однако он объяснял это только особенным их энтузиазмом в войне с Россией, и никто не может поручиться, сказал он, как долго эта эгоистическая, личная, побуждающая причина продлится под влиянием лишений и долгой разлуки с родиной.

Затем мы коснулись в нашем разговоре угроз русских доставить в Маньчжурию армии хорошо подготовленных европейских солдат с далекого Запада, между тем как японский солдат с течением времени неизбежно будет ставиться все моложе и хуже обученным. Мы согласились с тем, что дальнейшие победы и занятие страны будут лучшим противоядием против этой опасности, существующей лишь в воображении штатских, не умеющих понять, что каждая следующая русская армия будет все более и более atteinte en sa morale поражениями предыдущих армий.

Под конец разговор перешел на тему об условиях мира, которые могли бы быть продиктованы Японией после окончания войны. Общее мнение, казалось, сводилось к тому, что Маньчжурия должна быть возвращена Китаю, а также и Порт-Артур, но только номинально; в мирном договоре должен заключаться пункт, по которому Японии должно предоставляться право иметь о нем попечение, пока Китай не будет в силах взять сам на себя эту обязанность. Русские интересы в Маньчжурской железной дороге должны быть абсолютно переданы Японии, и это будет считаться военным вознаграждением. Корея и о. Сахалин, конечно, должны будут перейти к Японии.

Если война затянется до 1905 года, то придется решить, нужно ли будет осадить Владивосток и взять его. В последнем случае он должен быть сделан свободным, неукрепленным портом. Подобный разговор похож на дележ медвежьей шкуры, хозяин которой пока еще свободно разгуливает по лесам.

Я сказал, что не люблю излишней самоуверенности, потому что это приносит несчастье. Они рассмеялись и спросили меня, действительно ли я думаю, что то, о чем мы говорили или думали, может иметь хотя бы малейшее влияние на такой вопрос, в разрешении которого принимают участие миллионы людей? Я возразил, что я не могу быть вполне уверенным, что лучше: призывать ли на голову врага мщение богов или быть задорным, подобно петуху, и что, если чашки весов уравновешены, действия или мысли даже одного-единственного человека могут нарушить это равновесие. На это они опять рассмеялись и сказали мне, что я суеверен: строгое обвинение со стороны тех людей, которые способны допускать, что их предки могут слышать каждое произносимое ими слово.

Оглядываясь назад на то, что я только что написал, я чувствую себя немного беспомощным, чтобы передать моим друзьям свои впечатления об японцах. Если бы я ехал верхом в обществе двух европейцев и описал бы обстановку и очень точно передал бы наш разговор, я думаю, что любой читатель составил бы себе сносное впечатление о том, что происходило и как все происходило. В данном случае, однако, если я не ошибаюсь, читатель, познакомившись с моим рассказом, должен будет вообразить себе трех веселых приятелей, едущих верхом ранним утром по живописной долине и оживленно беседующих. Действительность же была не такова. Три путешественника скорее ехали гуськом и большей частью в глубоком молчании. В продолжение всего времени иностранец усиленно старался нарушить молчание или разными маневрами сделать японцев менее сдержанными (они обыкновенно более непроницаемы, когда их двое) и вытянуть из них некоторые мнения по интересным вопросам. Японцы защищались от этих расспросов настолько энергично, насколько им это позволяла любезность; но в продолжение всего похода мне удалось одержать один или два незначительных успеха среди многих неудачных попыток. Частные успехи были полностью записаны. Вот какова правдивая история. Без содействия сакэ, или биру, выпытать от японца сколько-нибудь определенное мнение — чрезвычайно утомительная и трудная работа.

Мы достигли Сокако в полдень. Эта деревня состоит приблизительно из двадцати небольших домов, из которых многие полуразрушены, что указывает на постепенный упадок этого населенного места. Оно должно бы быть довольно важным пунктом, ибо стоит на перекрестке большой Пекинской дороги и ее ветви на Мукден. На этот раз мне отвели помещение в доме китайского доктора, где я должен бы иметь большие удобства только в случае, если бы я был пауком. Действительно, мириады мух, покрывавших буквально все черным ковром, в конце концов доведут меня до состояния полного одурения.

Глава XIII. Дело на передовых постах

5 июля 1904 г. Кроме незначительных стычек между разъездами в расположении сил противника у Тована против нас не произошло особых существенных перемен. То же было и у Макумензы (Makumenza), и у Чаотао (Chaotao). Но вчера ранним утром там произошла очень ожесточенная схватка на дальних склонах Мотиенлинга, около четырнадцати миль отсюда. Два русских батальона, воспользовавшись туманом, атаковали один японский батальон, занимавший горный проход. Русские ходили три раза на ура, но, несмотря на то что они сражались храбро и дошли до штыкового боя, были отброшены и отступили на Иоширеи, что на Пекинской дороге. Японский батальон преследовал их до Кинкахоши (Kinkahoshi). У японцев убито пятнадцать человек и ранено один офицер и двадцать девять нижних чинов. Русские оставили на своей прежней позиции около тридцати убитых и до сорока раненых. Весь штаб армии положительно ломает голову, чтобы догадаться, в чем состояло намерение русских. Они говорят, что русским планам, видимо, недостает связи и общего управления.

Почему, спрашивают со всех сторон, русские отдали без единого выстрела такую великолепно укрепленную позицию, как Бунсуиреи и Мотиенлинг, а затем, спустя несколько дней, когда японцы прочно заняли высоты, опять появились там в сравнительно небольшими силами и пытались взять позиции обратно? Некоторые думают, что Куропаткин решил отступить, но Алексеев пересилил в последнюю минуту, и он решил держаться на занятых позициях. Это, кажется довольно правдоподобное объяснение…

Вскоре после моего возвращения из штаба ко мне зашел фуджии и сообщил, что он сделает необходимые распоряжения, чтобы я мог завтра поехать к месту сражения вместе с офицерами, принимавшими в нем участие. Это великолепно. Это можно назвать действительной любезностью с его стороны. Далее он сказал:

— «Общая обстановка необыкновенно интересна. Почему Куропаткин с семью или восемью дивизиями дожидается у Хайченга и Кайпинга? Нам кажется, что он подвергает себя большому риску быть окруженным. С какой целью послал он вчера силы, около пехотного полка? С целью попытаться отнять обратно Мотиенлинг, причем каждый солдат имел на себе почти семидневный запас продовольствия? Состоял ли его план в том, чтобы под прикрытием этой атаки сосредоточить свои главные силы, которые были против нашего фронта, и пойти кружным путем на соединение с Ренненкампфом? Тогда бы он был достаточно силен, чтобы нанести поражение 12-й дивизии и отрезать наши сообщения с Ялу? Или, может быть, он имеет в виду послать из какого-нибудь пункта к востоку от Харбина независимую колонну, которой будет указано целью действий Саймачи и которая своим приближением к этому пункту будет угрожать тылу и правому флангу нашей армии? Есть несколько данных, которые заставляют нас опасаться за это наше самое слабое место. Но такое движение должно занять несколько недель, а если тем временем Первая и Вторая армии выиграют сражение в окрестностях Хайченга, то наши восточные сообщения к Фенгхуангченгу и Ялу не будут причинять нам ни малейшего беспокойства, ибо мы будем в состоянии перенести их на Дальний и Ньючуанг. Однако должны же быть какие-нибудь причины, заставляющие Куропаткина намеренно оставаться в таком явно опасном положении. Ведь он человек умный, да и в штабе у него много способных людей. Таким образом мы чувствуем себя немного озабоченными и обеспокоенными; следствием нашей озабоченности и беспокойства может быть только одно ясное заключение, а именно, что настал момент, когда мы должны быть особенно благоразумными. Я указываю на благоразумие в особенности потому, что сознаю, несомненно, существующее для нас сильное искушение ринуться вперед. Мы теперь находимся от Ляояна только на расстоянии двух усиленных переходов, тогда как главные силы противника у Кайпинга находятся в действительности дальше нас от этого очень важного пункта. Все-таки мы не собираемся поступить опрометчиво, и, по счастью, нравственное состояние наших солдат стоит настолько высоко, что оно само по себе является лучшей нашей стратегией и тактикой».

Затем Фуджии сообщил мне, что вокруг Порт-Артура у Ноги теперь имеется три полных дивизии и что другая дивизия благополучно находится на своем пути (он не упомянул бы о ней, если бы она действительно высадилась) к Сиуену с целью соединения с 10-й дивизией, вместе с которой она составит Четвертую армию. Как только голова этой Четвертой армии выравняется с нами, мы пойдем впереди ее прямо на Ляоян. Это важные новости, но я обязан сохранить их в тайне и даже не сообщать моим британским офицерам, если мне придется с ними встретиться.

Я чувствую, что мне придется умерить мои жалобы на скрытность японцев, о которой я упоминал 2-го числа этого месяца, и сделать блестящее исключение в пользу генерал-майора Фуджии. Он настолько умен, что не чувствует никакого затруднения при определении, что должно быть сохранено в секрете и что, будучи само по себе интересным фактом, может быть сообщено любому из иностранных офицеров при его армии, не рискуя, что он может воспользоваться этими сведениями с неблаговидной целью. Таким образом, он в состоянии казаться откровенным и общительным, в то же время благоразумно умалчивая о самом существенном и о планах на будущее.

Лиеншанкуан (Lienshankuan), 6 июля 1904 г. Рано утром выехал из Сокако в эту деревню, последний большой населенный пункт на южных склонах Мотиенлинга, где находился штаб 2-й дивизии. Здесь я встретил Винцента с группой иностранных военных агентов. В 3 ч. пополудни, взяв с собою Винцента, я выступил отсюда под палящими лучами солнца в Мотиенлинг. Генерал-майор Ниши, начальник 2-й дивизии, назначил одного штабного офицера сопровождать нас. У Рикахоши (Rikahoshi) мы спешились и встретили там генерал-майора Окасаки, командира 15-й бригады, часть которой занимала Мотиенлинг. Он был предупрежден о моем прибытии, и нас ждали кофе, печенье и сигары. Широко воспользовавшись этим радушным угощением, мы двинулись дальше в сопровождении бригадного генерала и полковника Баба (Baba), командира 30-го полка. Вместе с конвоем и ординарцами мы представляли внушительную кавалькаду. За Лиеншанкуаном начинался постепенный подъем в гору до Рикахоши, откуда дорога стала более крутой. Последнюю полумилю пришлось взбираться по крутому подъему, и когда мы наконец достигли высшей точки Мотиенлинга (или прохода, достающего до небес), перед нами открылся действительно великолепный вид. Насколько хватал глаз, по всем направлениям виднелись остроконечные горные вершины и бесчисленные вершинки, покрытые лесом и густым кустарником необыкновенно ярко-зеленого цвета.

Стоя на водораздельном хребте, было очень интересно познакомиться с общим видом местности и целой сетью долин, тянувшихся в северном и южном направлениях. В каждой такой долине зарождались потоки, которые, сливаясь между собой, образовали значительные реки, несущие свои воды в Ялу, или Ляо, и пропадавшие за горизонтом.

Судя скорее на глаз и по прозрачности воздуха, я полагаю, что Мотиенлинг должен превышать Лиеншанкуан на 2800 футов приблизительно, а вершина, что непосредственно к югу от него, футов на 700 еще выше. Русские соорудили довольно хорошую дорогу по западной стороне Мотиенлинга. По ней может двигаться хорошо запряженная артиллерия, к которой, к несчастью, нельзя отнести японскую.

Спустившись около полумили вниз по этой дороге, мы подошли к кумирне, стоявшей на открытой лужайке. Кумирня эта вся была полна русскими ранеными, за которыми, видимо, был хороший уход и которые казались веселыми. По мнению китайцев, всемогущее божество этого храма помешало японцам в войну 1894–1895 гг. двинуться через Мотиенлинг по этой дороге. Поэтому для прославления этого божества они построили другую кумирню в полумиле от старой и ниже ее. Здание, где мы теперь находимся, — старая кумирня, а другое здание внизу называется японцами новой кумирней. Японцы очень забавляются этим примером китайского суеверия. На самом же деле обойти фланг китайцев в последнюю войну было легче по южной дороге. Но в настоящее время сообщения противника тянутся в северном направлении, и нам самим приходится двигаться тоже к северу, если мы хотим угрожать этим сообщениям. Весьма вероятно, что некоторые из ошибок Куропаткина объясняются его убеждением, что японцы повторят свою стратегию войны 1894 1895 гг.

Я направился к новой кумирне, где и нашел всех офицеров, принимавших участие в сражении, включая сюда и поручика Иоши (Ioshi). Про него говорят, что он, действуя своей большой саблей двумя руками, зарубил восемь русских, хотя он сам очень скромен и утверждает, что разрубил череп только троим. Вид у него самого обыкновенного и скорее слабого молодого человека около двадцати двух лет. Но несомненно, что его сабля, которую он мне показывал, разрубила что-нибудь твердое и толстое, потому что ее острие было зазубрено, как пила, несмотря на то что сабля эта была уже отточена в тех местах, где зазубрины были не слишком велики. Мне показали также несколько русских ружей с глубокими надрезами на ложах, показывающие, как японские офицеры отражали или пытались отражать удары штыков в темноте. Поговорив немного с офицерами, мы прошли с ними несколько сотен ярдов к месту рукопашного боя. К Мотиенлингу можно подойти с запада или по тропинке, тянущейся большей частью вдоль скалистого хребта, или же по небольшим долинам, отделяющимся к северу и югу от этого хребта. Старая кумирня стоит у начала северной долины или ложа ручья, новая кумирня — у начала южной долины. 1-й батальон японского 30-го полка занимал перевал; одна из его рот стояла у старой кумирни, две другие — у новой, а командир батальона с четвертой ротой находился на вершине перевала. Офицер, командовавший двумя ротами у новой кумирни, выслал одну заставу из тридцати шести человек, которой приказал занять позицию у выхода из северной долины, и другую заставу, тоже из тридцати шести человек под командой поручика Иоши, с приказанием занять деревню Лишапутзу (Lishaputsu) у выхода из южной долины. В полночь поручик Иоши выслал патруль из четырех человек при унтер-офицере с приказанием осторожно спуститься по большой дороге к позициям русских у Тована и посмотреть, все ли там спокойно. Патруль этот вернулся обратно в 1 ч. ночи и донес, что там никаких перемен нет. В 3 ч. ночи высланы были два патруля, один из которых пошел по той же дороге. Они оба вернулись вместе в 4 ч. утра, и только патруль, высланный к Товану, начал доклад, что неприятель не был нигде обнаружен, как в это время раздался выстрел и большая русская колонна пошла на них в штыки.

Дело, по-видимому, происходило так: в то время, когда патруль делал свой доклад поручику Иоши, часовой, выставленный от заставы в пятидесяти ярдах от Лишапутзу, заметил перед собой одиночного человека. Часовой принял его за одного из отставших людей патруля, но по долгу службы все-таки окликнул его. Ответом на его отклик был выстрел, и вслед за этим целая масса русских внезапно вторглась в деревню. Так гласит общепринятая версия этого случая, и никто не склонен проверить ее достоверность. Что касается меня лично, я имел слишком много дел с ночными тревогами, нападениями врасплох и с последующими им расследованиями, чтобы вполне верить этой истории.

Каждому, кто пожелает верить этому официальному объяснению, придется вообразить себе, что или русская колонка может двигаться с неслыханной быстротой, или же японский патруль глуп и глух. Я сильно подозреваю, что патруль не был там, где ему было указано, и что часовой заставы заснул на посту. В такую тихую ночь движение большой русской колонны без сомнения было бы услышано с расстояния полумили, если только люди были бдительны.

Как только русские ворвались в деревню, большая часть из тридцати шести человек, составлявших заставу, отошла назад, сперва вверх по южной долине, а затем в восточном направлении, пытаясь присоединиться к своему резерву. Но поручик Иоши с двенадцатью человеками держался в деревне, с отчаянием сражаясь в темноте с несколькими русскими, которые, заблудившись, наскочили на него в то время, как главные силы их колонны прошли через деревню и продолжали свое движение вверх по горе к новой кумирне.

Под конец Иоши удалось вырваться и отступить, но только для того, чтобы вновь наткнуться на русских, которые за это время прошли через деревню и, двигаясь под прямым углом к хребту, очутились между ним и его резервом у новой кумирни.

Удалось ли ему пройти насквозь или кругом, я хорошенько не знаю и не думаю, что у него сохранилось об этом сколько-нибудь ясное представление. Он может прибавить только одно, что ему пришлось прокладывать себе дорогу с боем и что его двуручная сабля опять хорошо ему послужила и помогла прорваться к своим людям.

В это время командир двух рот у кумирни, услышав перестрелку, послал двадцать человек при офицере для разведки. Этот небольшой отряд, спустившись с хребта, наткнулся на русских как раз у западной опушки леса, окружавшего новую кумирню. Японцы, видя превосходящие силы противника, отошли ярдов на 200 назад к опушке леса, представлявшей собою густую поросль из орешника и бука. Но командир роты у старой кумирни был тоже настороже и во главе своих людей спустился вниз по долине к северу от хребта, вдоль которого двигались русские. С этой долины он мог атаковать левый фланг русских, если они будут продолжать свое движение на восток к новой кумирне. Как только эта рота открыла из долины огонь, русские выслали влево против них цепь, но таким образом подставили себя под продольный огонь вдоль всего фронта со стороны тех двадцати человек, которые отступили к опушке леса. Хотя еще не было достаточно светло для меткого огня, но все-таки огонь этого маленького отряда, вскоре подкрепленного остальной частью двух рот у новой кумирни, заставил русских отвести назад свой правый фланг. Тогда они, по словам японцев, сделали три раза ура и с частью сил пошли в штыки на опушку леса. Но в действительности им не удалось проникнуть в лес дальше нескольких ярдов. Один легко раненный японский ефрейтор сказал нам, что русских очень легко убивать в штыковой свалке. По его словам, русские, спустя голову вниз, лезут как бешеные быки, держа ружья со штыками перед собой. Ничего не бывает легче, прибавил он, как, отступив в сторону, колоть их в это время.

Русские, находясь на открытом месте в походной колонне, атакованные с двух сторон незначительными, но невидимыми из-за густых кустов силами, не могли пробиться дальше и начали отходить назад как раз на рассвете в 4 ч. 30 мин. утра. Сражавшиеся были так перемешаны между собой и из-за тумана все еще было так темно, что некоторые из русских солдат, ухватившись за рукав японцев, говорили им: — «Пойдем, теперь пора отступать». Я спросил, каким образом японцы могли понять это, и мне объяснили, что несколько русских были захвачены в плен и опрошены. Спустя несколько минут после начала отступления прибыл к месту сражения полковник Баба с двумя ротами, взятыми из 2-го батальона 30-го полка. Оставив две роты, бывшие у новой кумирни и выдержавшие всю тяжесть боя, и взяв с собой сравнительно свежую роту от старой кумирни, которая сражалась с левым флангом русских со стороны северного ущелья хребта, он начал преследование в 4 ч. 45 мин. утра. Преследование 2000 человек этими тремя ротами, скажем, числом 630 человек продолжалось вплоть до Тована. Дважды русские пытались задержаться на позиции, но каждый раз после сильного натиска должны были отходить назад. У Тована сами себя обнаружили большие силы русских, заняв окопы и пропустив через себя разбитые части. 2000 человек, которым пришлось совершить это отступление, принадлежали ко 2-му батальону 10-го и 2-му батальону 24-го Сибирских стрелковых полков, кроме того, в том же числе была и рота 22-го полка. Пока мой рассказ касался только неудачной атаки батальона 10-го полка. Батальон 24-го полка наступал по другой стороне долины, по которой двигался батальон 10-го полка и, оставив за собой д. Лишапутзу, вступил в долину, что севернее вершины, где его товарищи уже вели бой. Несомненно, их план заключался в том, чтобы, двигаясь по этой долине, атаковать старую кумирню. Но они так долго копались, что, прежде чем войти в соприкосновение с противником, они уже узнали о поражении и отступлении батальона 10-го полка. Так как японские войска, посланные для преследования этого батальона, могли бы перехватить им путь отступления к Товану, то они и решили отступить, пока еще была к тому возможность. Впоследствии было удостоверено, что оба эти русских батальона провели ночь перед атакой неподалеку к западу от Иоширеи и что батальон 10-го полка выступил с ночлега в 7 ч. утра 3-го числа, а батальон 24-го полка — в 1 ч. дня 4-го. Точные потери таковы: японцы — 18 убитых и 40 раненых, в том числе 2 офицера; русские — 55 убитых и 40 раненых. Потери русских при преследовании неизвестны.

Если бы оба русских батальона атаковали одновременно, трудно допустить, что им не удалось бы захватить одну или обе кумирни или даже Мотиенлингский перевал. Как раз в то время, которое оказалось впоследствии самым решительным моментом боя, батальон 10-го полка был задержан разведывательным отрядом из двадцати человек при офицере на открытой и крайне неудобной местности. Такому незначительному отряду, конечно, никогда бы не удалось удержать тысячу русских, шедших в темноте в штыки. Но все-таки совершенно ясно, что батальон 24-го полка должен был повести такую энергичную атаку вверх по долине против старой кумирни, чтобы заставить находившуюся там японскую роту думать только о своей собственной обороне. Если бы это было сделано, то, я думаю, батальон 10-го полка успел бы раньше овладеть лесом, чем прибыли бы подкрепления к защищавшим его опушку двадцати человекам. Если бы батальон овладел лесом, он, вероятно, захватил бы и новую кумирню, вокруг которой вплоть до ее стен рос кустарник. А если бы русские овладели новой кумирней, то их трудно было бы прогнать оттуда без артиллерии. Но это одни предположения. В итоге русская атака была, как говорят французы, decousu, что указывает на плохой расчет и подготовку ее со стороны их штаба.

С другой же стороны, если японский пост у Лишапутзу и не был достаточно бдителен, то поведение всей заставы, застигнутой врасплох, достойно самой высокой похвалы. Я могу вспомнить несколько похожих на это дело случаев, когда застава в тридцать шесть человек была внезапно подавлена натиском тысячи русских. В некоторых случаях застава, оказав достаточное сопротивление, чтобы известить о тревоге своих товарищей и потеряв трех или четырех людей, считала бы себя вправе уступить и сдаться под давлением force raajeure. Упаси меня Боже обсуждать этот вопрос с его этической стороны. Дело зависит гораздо более от трудности положения, важности удержания какого-либо пункта с чисто военной точки зрения и от условий местности. Но, говоря с точки зрения одного только патриотизма, я думаю, что следует ясно понять, что тип армии, сдающейся в плен при условии равновесия в прочих отношениях, будет решительно побежден типом несдающимся, когда бы и где бы они ни встретились.

В общем я думаю, что британцы имеют полное основание гордиться и доверять своим союзникам, вспоминая их поведение в этом небольшом жарком деле, где цель русских, как кажется, была поважнее, чем одна стычка на передовых постах. Если мы и допустим некоторое преувеличение по отношению к двуручному мечу и легкости колоть штыком русских, то все-таки для того, кто тщательно осмотрел место сражения в присутствии принимавших в нем участие офицеров, станет ясным, что все, от капитана до рядового, в японских ротах знали долг к самому себе и к своему отечеству и держали себя подобно настоящим мужам, даже более того, подобно развитым солдатам.

Сокако, 8 июля 1904 г. Вот я опять в доме аптекаря, где мухи приветствовали меня восторженно. На обратном пути я проезжал через укрепления у Бунсуиреи, построенные русскими между этим пунктом и Мотиенлингом. Место выбрано хорошо. Холмы на обеих сторонах равнины заканчиваются длинными вершинами, которые, сливаясь вместе, на расстоянии кажутся сплошной крутой зеленой преградой. Обстрел превосходный, и я думаю, что, если бы русские дождались нас здесь, нам или пришлось бы потерять много людей, или задержаться до тех пор, пока гвардия слева или 12-я дивизия справа не обошли эту позицию. Особенно обращает на себя внимание усовершенствование характера местности и основательность проведенных здесь земляных работ по сравнению с работами у Чиулиенченга на Ялу. Стрелковые окопы тянулись не по вершинам хребта, а несколько ярдов ниже по склону. Цель этого заключалась в том, чтобы оставить как можно меньше мертвого пространства; но вследствие этого окопы наклонялись несколько вперед к югу, как бы приглашая этим к себе гаубичные снаряды. Я лично предпочел бы обстреливать мертвые пространства продольным огнем с флангов и расположить окопы или на самых вершинах, или очень близко к ним. Укрытий для голов не было. Я хотел бы знать, имеет ли солдат, находящийся в ясно видимом окопе без укрытий, какое-либо преимущество перед атакующим, пользующимся естественными укрытиями на местности. Туловище последнего, конечно, может быть и не так хорошо защищено, но по отношению к закрытию головы между обоими нет никакой разницы. Между тем голова — самая жизненная часть тела, да кроме того, людей в окопах легче обнаружить и вследствие этого легче поражать огнем, в особенности дальним артиллерийским. Поэтому мне кажется, что если стоит терять время на рытье рвов или постройку брустверов, то стоит и делать укрытия для голов и амбразуры. Когда я прошелся по всем этим солидным, временного характера редутам и линиям окопов, я не мог не сочувствовать ощущениям людей, рывшим эти укрепления целые недели только для того, чтобы уйти отсюда и бросить их при первом появлении японского авангарда. Этот результат, будучи очень близким к действительному поражению, более всего содействует деморализации армии.

На обратном пути домой я встретил Фуджии, удившего рыбу. Он сказал мне, что, весьма вероятно, Вторая армия атакует сегодня русских у Кайпинга. Если это так и если русские принуждены будут отступить к Мукдену, то мы потеряем случай забраться к ним в тыл.

9 июля 1904 г. Писал целых четыре часа под диктовку о линиях сообщений Первой армии. С этой целью ко мне были посланы любезным Фуджии полковник Матсуиши и подполковник Курита. Это прямо великолепно. Завтра они придут опять.

10 июля 1904 г. Провел еще два часа с Матсуиши и Курита, которые сообщили мне бесконечный ряд интересных подробностей об организации линий сообщения, начиная с момента высадки Первой армии в Корее и вплоть до ее прибытия в Фенгхуангченг.

Затруднения были громадны и по временам казались до такой степени непреодолимыми, что доводили штаб почти до слез. Это было их собственное наглядное выражение, чтобы изобразить свое душевное состояние. Я лично не верю, что затруднения и разочарования способны заставить японца проливать слезы, хотя некоторые ощущения и могут довести его до такого состояния.

Полная история сообщений будет изложена мной в официальном отчете, и единственный отдел, который стоит здесь описать, это отдел о военных кули.

Во время войны с Китаем из Японии были привезены 100 000 рикш-кули для переноски тяжестей. Эти люди превосходно работали, пока они были в хорошем расположении духа, но у них не было военной подготовки, а потому и дисциплины. Поэтому они причиняли много беспокойства и испортили хорошую репутацию Японии насилиями и грабежами. Говорю собственными словами Матсуиши:

— «Мы не можем допустить существования связанного с армией народа, который грабит и дурно обращается с жителями тех местностей, через которые мы проходим, но все же опасность подобных случаев неизбежна, если масса невоенных людей сопровождает армию».

Все англо-индийские офицеры согласятся с истиной и мудростью этого взгляда.

Поэтому штаб армии решил сформировать особый корпус полувоенных кули, призываемых в армию по набору. Соответственно этому ежегодно призываются на службу 200 000 молодых людей на общих основаниях, как если бы им пришлось служить в рядах армии. Дальше этого призыва на службу обыкновенно дело не идет и не делается попыток обучать их в мирное время. Но так как им известно, что они занесены в списки армии и в случае призыва на войну им полагается военный мундир, то они воспринимают нравственное убеждение, что они солдаты и поэтому готовы без рассуждений исполнять солдатский долг повиновения и самопожертвования. Дурная сторона подобной организации в том, что в их рядах находятся представители всех профессий и сословий и они далеко не так выносливы, как настоящие рикши-кули. На этот раз, когда они были высажены в Корее, рассчитывали, что один рикша-кули в три раза сильнее военного кули, не говоря уже о его большем искусстве везти свою тележку среди колей и камней. Даже в настоящее время, когда военные кули закалились в трудах и привыкли к своей работе, считается, что один рикша-кули соответствует двум военным. Но все-таки их качества улучшаются с каждым днем, и несомненно, кули выглядят удивительно довольными и здоровыми. 16 500 подобных военных кули высадились с Первой армией, причем положено, что три кули должны везти в своей тележке около 250 фунтов риса. Они получают шесть сен, или шесть копеек, в день и не получают мяса, но зато им дается на четверть фунта больше риса, чем прочим солдатам. Им также полагается горячая вода, в которой варится немного ячменя, что делает воду похожей на чай. Это дается бесплатно.

В дополнение к военным кули каждая дивизия имеет свой обыкновенный обоз из одноконных небольших повозок, с которых я сделал точный чертеж со всеми размерами. На них положено везти 350 фунтов. Продовольственный обоз дивизии заключает в себе четырехдневное продовольствие, нагруженное на эти повозки. В виде дополнения существует еще другой обоз, везущий дневную дачу продовольствия для дивизии; еще одна дача уложена в полковой обоз, да две дачи на солдате. Всего получается запас продовольствия на восемь дней, который сопровождает всегда или, по крайней мере, должен сопровождать каждую дивизию…

Как бы система военных кули ни была хороша сама по себе, однако она не может вполне заменить обыкновенную доставку продовольствия на лошадях, если армия удалилась далеко от своей морской базы. Для регулярного обслуживания линии военных сообщений японцам пришлось воспользоваться корейскими кули в Корее и китайскими повозками в Маньчжурии. Не может быть лучшего доказательства, с каким напряжением сил работает эта маленькая страна, чем размер жалованья, которое она платит этим людям. Корейский кули получает 30 сен (около 30 копеек) за доставку ящика с рисом на расстояние 2/4 мили. Сильный кули при этой плате может заработать 5 иен (около 5 рублей) в один день. Китайские подводчики получают 25 иен, или 25 рублей, в день, а к каждой из наших трех дивизий придано 1000 таких подвод! Это составляет 75 000 рублей в день на местные перевозочные средства. Англичане, кажется, думают, что никто, кроме них, не может так тратить деньги. Совсем наоборот, нет народа на свете менее склонного платить запрашиваемые на войне деньги. В мирное время Индия скупее Англии, но в военное время она хорошо понимает, что рупия — ее сила и что сбережение нескольких тысяч рупий может повлечь за собою потерю сражения. Я не должен более писать на эту тему, хотя она для меня и очень соблазнительна; я только прибавлю, что при всем моем восхищении перед японским устройством военных сообщений в одном отношении мы стоим гораздо выше их, это в сооружении дорог и их починке. В Бирме и в других далеких странах нам приходилось прокладывать дорогу через рисовые поля, такие же бездонные, как и корейские. Мы высекли глубокие дороги в скалах Гималаев и доставляли продовольствие нашей армии через более высокие и дикие хребты, чем Мотиенлинг. Я говорю не без основательного знания дела, утверждая, что, если бы японцы посвятили больше внимания на свои дороги, они спасли бы этим жизнь многих людей и лошадей и доставили бы в данное время к армии на десять процентов больше груза.

Недалеко от того места, где я пишу, имеются на большой дороге короткие участки, которые во время дождя превращаются в настоящие топи грязи, усеянные огромными камнями. Только с большим трудом и непрерывным хлопаньем бичей можно пробиваться по этим местам во время дождя, во время же сухой погоды, когда вода в реке спадет, повозкам приходится пробираться по окраинам дорог, избегая глубоких колей. Починка дорог заброшена, и вся находящаяся в распоряжении рабочая сила употребляется на сооружение широкой дороги к штабу Куроки, расположенному около полумили в сторону от большой дороги. Эта новая дорога, конечно, немедленно будет вновь распахана китайцами, как только мы уйдем отсюда.

Все беспокоятся, что еще не получено новостей от Второй армии, которая, как предполагалось, должна была вести вчера бой.

12 июля 1904 г. Сегодня получены из Второй армии хорошие известия, которые всех очень обрадовали. Она, кажется, без особенных затруднений заставила неприятеля отступить от Кайпинга.

14 июля 1904 г. Вчера вечером показывали картины волшебного фонаря. Изображалась смесь батальных картин и хорошеньких мусме (девушек), причем последние предпочитались и офицерами, и солдатами, не говоря уже о бедных одиноких иностранных военных агентах. Несомненно, мужчины обязаны ежедневно и по целым дням благодарить Провидение, что существуют женщины на свете. Всемогущий будто бы создал женщину на вечную им радость. Хотелось бы мне знать, почему я никогда не сознавал этого до сего времени. Может быть, потому, что мне никогда не приходилось прожить столько времени, не видя ни одной женщины.

15 июля 1904 г. Провел чрезвычайно интересный вечер, и, несмотря на то что 11 ч. вечера слишком позднее время для Маньчжурии, я хочу попробовать сделать несколько заметок.

Фуджии обедал один со мной и говорил, по-видимому, без всякой сдержанности. Он сообщил мне, что под Порт-Артуром имеются почти четыре дивизии с 350 орудиями и что раз Ноги возьмется как следует за дело, то он должен преодолеть какое бы то ни было сопротивление и взять крепость большим штурмом. Все кажется возможным для этих маленьких людей, да кроме того, американские добровольцы под начальством Пеппереля сделали с французами в Луисбурге в 1745 г. нечто подобное. Однако это трудное предприятие против современного вооружения, в особенности если русские вполне используют электрические прожекторы и проволочные заграждения.

Другая часть новостей состояла в том, что Ойяма и Кодама высадились вчера в Дальнем, так что мы теперь больше не представляем той свободной и независимой армии, которой мы были до сих пор. Я заметил, что слабохарактерный генерал склонен приветствовать прибытие главнокомандующего, тогда как человек с сильной волей сразу и еще заранее начинает чувствовать себя беспокойным и связанным. Я думаю, что Фуджии принадлежит ко второй категории.

Далее мой приятель сообщил мне, что Вторая армия, стоящая напротив русских у Кайпинга, почти что равна по численности армии Куропаткина, главные силы которой, по самым достоверным сведениям, все еще стоят к югу от Хайченга. В этом частном случае всякое сравнение, основанное только на числах, было бы крайне ошибочным. В армии Куропаткина были две резервные дивизии, которые многого не стоили. По мнению Фуджии, при самой даже высокой оценке, они не стоили больше одной полевой дивизии. В составе русской армии были также две дивизии, потерпевшие уже серьезное поражение, и их Фуджии приравнивает не больше как к дивизии с полком. Приняв эти соображения за основание своих расчетов, Фуджии приходит к высшей степени благоприятному выводу, что Вторая японская армия обладает значительным превосходством в силах.

Против Первой армии мы имеем две дивизии, одна из них — 10-я — из Европейской России, и нам придется употребить все наши силы, чтобы преодолеть ее сопротивление. Куропаткин, очевидно, все еще думает, что главные силы нашей армии у Сиуена. Это верно, что вскоре туда прибудут две японские дивизии, но наша армия на самом деле стоит в боевом порядке против Мотиенлинга и проходов к востоку и западу от него. Фуджии, кажется, доволен нашим положением по отношению к русским и думает, что обстановка подает надежды. На этот раз он полагает, что 12-й дивизии более всех посчастливится принять участие в сражении, после чего настанет черед для 2-й дивизии, составляющей нашу собственную центральную колонну. Нам придется иметь дело с очень трудной переправой через реку Тайцзыхо, прежде чем мы будем в состоянии нанести удар линиям сообщения противника к северу от Ляояна. В этот дождливый период может всегда случиться, что мы будем задержаны высокой водой, а русские в это время будут в состоянии уклониться от фронтальной атаки Второй армии. Фуджии горевал о судьбе нашей Первой армии; по его словам, ее несчастной участью было вечно переправляться вброд, плыть или строить мосты. Мы могли бы быть армией уток, добавил он. Мнения генерального штаба относительно намерений Куропаткина очень разделились, и вчера вечером после волшебного фонаря по этому поводу был слышен горячий спор. Тема была следующая: атакует ли Куропаткин Вторую армию или же будет продолжать, действовать оборонительно. Сам Фуджии думает, что Куропаткин будет держаться своего прежнего оборонительного образа действий. Он говорил, что, если бы Куропаткин счел необходимым атаковать, он атаковал бы прежде, чем Первая армия перевалила через Мотиенлинг. Теперь же, когда японцы занимают этот перевал, оказывая своим здесь присутствием влияние на Ляоян, атака в южном направлении Второй армии была бы слишком рискованным предприятием, если только Куропаткин не ослабит назначенных для атаки сил отделением некоторой их части для удержания на месте Первой армии. Несомненно возможно, что Куропаткин, опираясь на Ляоян и собрав все подкрепления, какие возможно, готовится последовать примеру Наполеона под Аустерлицем и, как бы притаившись на равнине, ждет, когда японцы спустятся с гор, чтобы отрезать ему сообщения, и тогда сделает свой смертельный прыжок. В то же время Фуджии держится того мнения, что подобный план действий был бы чрезвычайно опрометчивым. Он, очевидно, находит его очень трудным, несмотря на аустерлицкую теорию, и приписывает причину настоящих затруднений тому, что Куропаткин слишком долго держался в Ляояне. К этому Фуджии прибавил:

— «У него тридцать шесть больших магазинов в Ляояне, и я отлично понимаю его заботу держаться сколь возможно дольше сообщений с Ньючуангом. Эти сообщения оказывают ему колоссальную помощь в деле снабжения армии продовольствием, но все-таки его задержка у Ляояна кажется чересчур опасной. В самом деле, некоторые из нас думают, что для него уже теперь поздно отступать, если только Вторая армия будет зорко следить за ним. У него высокая репутация, но я его теперь положительно не понимаю».

Затем он начал говорить о продовольствовании армии, и я вижу, что он вполне естественно беспокоился, как бы русские не сожгли свои магазины в Ляояне до нашего прихода туда. Кстати о магазинах, он рассказал мне потешную историю о русском интендантстве… Как-то на днях 12-я дивизия выслала фуражиров из Саймачи в Каншио (Kanshio); по прибытии туда фуражиры обнаружили, что русские отступили, оставив позади себя свои продовольственные магазины. Начальник фуражиров нанял пятьдесят подвод и увез все запасы с собою в Саймачи, где в них в то время очень нуждались. Как только фуражиры удалились на безопасное расстояние от Каншио, начальник русского отряда вернулся обратно и нашел магазины пустыми. Он вышел из себя от гнева и арестовал двадцать китайцев, над которыми был учинен полевой суд, результатом которого была казнь двух из них. Нескольким из них удалось бежать, и, придя в Саймачи, они стали умолять японцев послать свои войска опять обратно и прогнать русских. Японцы так бы и поступили, но дело заключалось в следующем: русский начальник отдал определенные приказания, чтобы запасы продовольствия были сожжены после его отступления. Китайцы же, однако, побоялись, как бы горящие магазины не произвели пожара в соседних домах и в стогах гаоляна. Ввиду этого собрали некоторую сумму денег и преподнесли ее как взятку русскому интенданту, который был оставлен при магазине, чтобы сжечь его. Он принял деньги и пощадил запасы. Я пришел к тому заключению, что и в Ляояне ведутся переговоры по этому поводу, и возможно, что русские магазины там тоже избегнут огня после отступления русской армии.

Только что пришел из Японии отчет о произведенном испытании захваченных русских орудий. Они вполне удовлетворительны, исключая чрезмерно большой вес и слишком большой разрывной заряд шрапнели. Поэтому происходит большое рассеивание пуль, а глубина поражаемого пространства получается недостаточная. Дистанционные трубки нехороши и весьма часто сгорают преждевременно. Если японцы воспользуются этими орудиями, им придется изготовить специально для них взрывчатые снаряды.

Сообщения 12-й дивизии теперь совсем не проходят через Фенгхуангченг, ее база — Чангсонг (Changsong) на Ялу. Суда из Антунга поднимают военный груз вверх по реке до пункта на противоположном берегу у Чангсонга и отсюда груз этот доставляется долиной Айхо по дороге Айянмен — Саймачи — Чаотао.

Глава XIV. Сражение у Достигающего небес прохода

18 июля 1904 г. Вечер. Это мой первый свободный промежуток времени, начиная с той минуты, когда я был разбужен в серое, туманное утро 17-го числа торжественным громом орудий, слышавшемся далеко в западном направлении. Я быстро оделся, оседлал лошадь, уложил мои кобуры и сумы и поехал в штаб. Там более взволнованный и менее скрытный, чем обыкновенно, адъютант сообщил мне, что Мотиенлинг атакован и что наши войска отступают перед превосходящим в силах противником. Я хотел отправиться туда немедленно, но меня заставили плясать от нетерпения целый час, пока не было получено разрешение. Чтобы нагнать потерянное время, я галопом поскакал к Мотиенлингу по дороге через Бунсуиреи и Лиеншанкуан. Утро было хотя и туманное, но тихое и свежее. Казалось, что все мои надежды осуществятся полностью. Мой конь, как и я, казалось, стремился сократить расстояние между нами и артиллерией, которая все продолжала доносить о противнике своим грохотом, повторяемым горным эхом и как бы созывающим к полю сражения тысячи пылких бойцов. Никогда еще до сих пор я не был так твердо уверен, что вскоре я буду в самом пылу битвы. Но нет справедливее пословицы, которая указывает на различие между поспешностью и скоростью. Проскакав около двенадцати миль, мой бедный старый канадский конь Монтана стал понемногу убавлять свой ход, сначала перейдя на легкую рысь, затем на шаг, пока наконец мы совершенно не остановились. Была ли этому причиной колика, или солнечный удар, или многочисленные удары моих шпор, я не могу сказать. Но я знал только то, что он стоял неподвижно на месте, опустив голову, обливаясь потом, и, видимо, был не в состоянии пронести меня даже ярд дальше. В это время я был всего в пяти милях от перевала, и ничего больше не оставалось, как окончить путешествие пешком. Итак, положив мой запас риса в походную сумку, я двинулся в путь в унылом, почти безнадежном настроении. Немного спустя я услышал трескотню ружейных выстрелов и мне стали встречаться раненые, тихо продвигавшиеся вдоль дороги и, как мне показалось, неохотно уходившие из боя. С каждым шагом шум от стрельбы все увеличивался, и, продвигаясь дальше, я смешался в углубленной дороге с батальоном, который шел на подкрепление, и мулами с патронами. Между людьми я не видел ни одного хмурого лица. Все были веселы и смеялись от радостного предчувствия, и, казалось, лишь одно их озабочивало, как бы только не опоздать принять участие в том, что совершалось по ту сторону гор. Такая храбрость была заразительна, и я ускорил свой шаг, стараясь даже бежать там, где местность становилась ровнее. Но сам перевал был крут, и, пока я перебрался через него и спустился к старой кумирне, русские находились уже в полном отступлении, между тем как японцы, оставив несколько раньше моего прихода свои окопы, двигались вперед, преследуя противника. Две японские роты составили ружья у старой кумирни на другом склоне хребта и начали рыть могилы для убитых русских, большое количество которых было собрано и положено вдоль дороги и на скате непосредственно за кумирней. Около двадцати или тридцати убитых японцев лежали плотной кучей около стен кумирни, покрытые серыми русскими шинелями, и ожидали сожжения.

Огромного роста русский, тяжело раненный в ногу, поднимался, ковыляя и опираясь на ружье, вверх по скату холма. На его лице была боязливая, молящая о пощаде улыбка, будто он не был уверен, не случится ли с ним еще чего-нибудь ужасного, но никто, кроме меня, казалось, не обращал на него ни малейшего внимания.

В западном направлении на горизонте, на расстоянии около семи миль, маячили горы, тянувшиеся параллельно Мотиенлингскому хребту. Здесь была главная русская позиция. Эти два параллельных хребта разделялись широкой Тиенсуитиенской (Tiensuitien) долиной. От каждого из обоих главных хребтов отделялись второстепенные долины и хребты, которые вновь разветвлялись на бесчисленные ущелья, лесистые вершины и скалистые верхушки: превосходная местность для основательно подготовленных к горной войне войск, но вместе с тем такая местность, где войска, привыкшие действовать на равнине, должны были встретить на каждом шагу роковые западни. Подобные войска могут возместить недостаток обучения только исключительной сноровкой, искусством и инициативой со стороны офицеров.

Перестрелка сделалась гораздо слабее, чем в то время, когда я с усилием взбирался по восточному склону Мотиенлинга, и ограничивалась только слабым огнем внизу перевала, в ущельях и хребтах, спускавшихся от него в Тиенсуитиенскую долину. Опыт подсказал мне, что я пропустил самый главный момент боя. Я прямо умирал от усталости, и мне оставалось только сесть и заплакать, подобно полковнику Курита во время его затруднений по перевозке грузов в Корее. Вне сомнения, мне страшно не повезло; однако, обсуждая сегодня вечером более хладнокровно свою неудачу, я пришел к заключению, что могло случиться что-нибудь еще похуже. Мне удалось увидеть много беспорядочной борьбы во время следующих четырех часов. Винцент же, прибывший на место сравнительно рано, сообщил мне подробности о том, что происходило в начале боя. Поэтому я надеюсь, что буду в состоянии послать домой довольно подробный и точный отчет. Завтра я проведу весь день, записывая все, что я сам видел, и те новости, которые накопились по сей день, и таким путем я буду в состоянии создать в своем воображении точную картину боя, прежде чем она будет испорчена моими соображениями о том, что следует сократить из-за цензуры или что следует совсем выкинуть. Пока же я должен послать телеграмму лорду Китченеру с указанием на некоторые особенности. Так, например, на недостаточное использование артиллерии с обеих сторон; на бой кавалерии в спешенном строю; на безыскусный способ русской атаки, чисто фронтальной, в сомкнутых строях, без учета местности и без малейших попыток к обходам. Я должен также обратить внимание на плохую стрельбу и на античный способ стрельбы залпами взводов из семидесяти ружей, принятый русскими. Не только роты, но и взводы и отдельные солдаты не выказали в этом бою достаточно гибкости, порыва и инициативы. С другой же стороны, я должен напомнить о необходимости отдать дань их полному безразличию к опасности. Все, кажется, служит доказательством превосходства европейца над сибиряком, и я думаю, что мне следует протелеграфировать и это, так как это важный факт.

19 июля 1904 г. X. вернулся из штаба и сказал мне, что моя телеграмма благополучно прошла через цензуру. Он также сообщил мне, что наша правая колонна, 12-я дивизия, начала сражение, обещающее быть большим и кровопролитным, с превосходящими по числу силами русских, преграждавших дорогу у Чаотао (Kioto), куда ей приказано было двинуться. Говорят, что у русского отряда имеются двадцать полевых орудий, которые представят нелегкую задачу для тридцати шести маленьких горных орудий 12-й дивизии.

Однако я должен сперва разобраться в сражении 17-го числа. Оно названо штабом сражением у Достигающего небес перевала и оказалось гораздо более значительным, чем предполагалось всеми теми, в том числе и мною, которые видели только, что русские были отброшены от Мотиенлинга. Несомненно, что главные силы русских, спустившись по Пекинской дороге, взобрались на горы по обеим сторонам Мотиенлингского перевала с целью атаковать японцев, окопавшихся на нем. Но теперь выясняется, что при этом было много вспомогательных, но отчаянных атак на протяжении фронта по крайней мере в десять миль. Эти атаки происходили к северу и югу от Мотиенлинга и одновременно с главной атакой. Действительно, Куроки был обязан одержанным успехом как высоким военным качествам обоих фланговых отрядов, так и стойкости защитников самого перевала, которым, по моему мнению, за все время сражения нельзя сделать ни малейшего упрека.

Другой интересной чертой этого сражения было то, что, несмотря на его большие размеры, оно было ограничено с японской стороны участием одной центральной, или 2-й, дивизии, успешно оборонявшейся на своей позиции. Ни 12-я дивизия справа, ни Императорская гвардия слева не приняли никакого участия в сражении, но, с другой стороны, весь фронт, занятый 2-й дивизией, простиравшийся от Гебато (Gebato), что в пяти милях к северо-востоку от Мотиенлинга, и до гор Шинкваиреи (Shinkwairei), около четырех миль к юго-западу от этого перевала, подвергался общей атаке, соединенной в некоторых случаях с обходом.

В общем можно сказать, что оборонительная линия японских аванпостов имела вид кривой, похожей на полунатянутый лук, и, начинаясь у Гебато на правом фланге, проходила вдоль Мотиенлинга в центре и оканчивалась горами Шинкваиреи включительно на левом фланге. Большею частью она шла вдоль главного хребта, но у Гебато была выдвинута вперед к северу от водораздела.

Около половины 2-й дивизии оказалось немедленно в готовности для защиты этой оборонительной позиции; другая половина была более или менее сосредоточена у Лиеншанкуана. Развивая дальше сравнение линии Шинкваиреи Мотиенлинг — Гебато с полунатянутым луком, можно сказать, что Лиеншанкуан составлял середину его тетивы, откуда стрела была, так сказать, направлена на Ляоян. Лиеншанкуан находится приблизительно в семи милях, считая по дороге от Мотиенлингского перевала, и на таком же расстоянии, но с худшими сообщениями от Шинкваиреи и Гебато.

Я думаю, что мне удастся дать более ясное представление о несколько запутанных событиях, происходивших 17-го числа, если я удержусь от искушения начать с того, чему я был личным свидетелем. Я лучше начну описание с правого фланга, или с севера, разбирая действия на каждом участке последовательно, пока не дойду до левого фланга и гор Шинкваиреи.

Оборона правого японского фланга была возложена на 16-й полк, штаб которого был расположен у Гебато. Полк этот был под командованием полковника Танияма (Taniyama) и ко времени сражения в его распоряжении было только два батальона, первый и второй. Третий батальон был послан назад на крайний левый фланг армии с секретным назначением, которое остается до сих пор для меня тайной. Каково бы это назначение ни было, оно совершенно выключало третий батальон из района сражения 17 июля.

Передовые посты были выставлены полковником Танияма следующим образом. Одна рота по дороге Гебато — Чаотао, одна рота по дороге Гебато — Иокахоши (lokahoshi) и одна рота по дороге Гебато — Шокореи (Shokorei). Таким образом полковник остался с полным батальоном и одной ротой под его личным начальством у Гебато.

В 3 ч. утра он получил по телефону донесение с гор Шинкваиреи, с крайнего левого фланга его дивизии, что противник обнаруживает признаки деятельности. Он немедленно сообщил об этом своим постам, но только в 11 ч. 30 мин. утра одна из его рот, а именно находившаяся на дороге в Чаотао, или на крайнем правом фланге дивизии, была атакована восемью русскими ротами с одним эскадроном, пришедшими из Иокахоши. Как только противник развернул все свои силы, эта японская рота стала медленно отступать к укрепленной оборонительной позиции, находившейся недалеко впереди перекрестка двух дорог в Чаотао. Здесь она была подкреплена ротой саперов, высланной из Лиеншанкуана распоряжением дивизионного начальства. Эти две японские роты держались стойко, русские же не обнаружили в атаке большой решительности. В 12 ч. 40 мин. дня русские у этого пункта начали отступать и им позволили было уйти без преследования.

Контрастом этому скорее вялому столкновению на соседнем участке передовых постов разыгралось блестящее дело 6-й роты 16-го полка, которое можно сравнить с подвигом 5-й роты 24-го полка 1 мая, когда эта рота преградила дорогу отступающим русским у Хаматона на Ялу.

Эта 6-я рота была поставлена для наблюдения за дорогой Гебато — Иокахоши в месте С, находящемся приблизительно в полумиле к северо-западу от Гебато. В 8 ч. утра противник, которому пришлось сделать кружное обходное движение от Иокахоши и двигаться, вероятно, всю ночь по чрезвычайно трудной и пересеченной местности среди крутых гор и глубоких, извилистых долин, внезапно открыл огонь по заставе. Чтобы достигнуть этого пункта, русские должны были после своего ночного походного движения выкарабкаться из долины, лежащей к северо-западу от горы по крайней мере на тысячу футов. Это ясно указывает на их решимость и выносливость. Русские имели по меньшей мере два батальона и, принимая во внимание их энергичный и даже скрытный способ, с которым они достигли этой командной позиции, трудно допустить, чтобы им не удалось обойти японский фланг, что и составляло их цель. Чтобы завершить свой успех, им оставалось только повести частью своих сил атаку на пункт Н. Если бы только им удалось занять этот пункт, застава, удерживавшая вершину С, принуждена бы была отступить, дав таким образом русским возможность спуститься в долину и обойти весь японский правый фланг. Все, казалось, благоприятствовало атакующим. Их длинный и хорошо исполненный ночной марш вознаграждался занятием самого высокого в этой местности пункта, который командовал всей позицией японской 6-й роты и был от нее на расстоянии прямого выстрела. Русские были хорошо укрыты от взоров густым кустарником и могли совершать передвижения к обоим флангам, скрываясь от взглядов и выстрелов противника. Наконец, их не ожидали с этой стороны несмотря на то что 6-я рота была предупреждена о некоторых передвижениях русских, однако на самом деле она была поражена такой неблагоприятной обстановкой.

Русские войска в этом месте состояли из 11, 12 и 21-го Восточно-Сибирских полков, как то было в последствии удостоверено по номерам на фуражках убитых. Японский штаб армии, однако, не претендует на то, что их 6-я рота была атакована тремя русскими батальонами полностью, несмотря на то что офицеры 16-го полка имеют эту претензию и в подтверждение своего мнения указывают на номера на фуражках. Генеральный штаб вполне убежден, что там было только восемь русских рот, или два батальона. 11, 12 и 21-й полки участвовали в сражении 1 мая, и вполне вероятно, что три из этих сильно пострадавших батальонов были сведены в два после отступления от Ялу.

Благодаря силе противника и занимаемой им господствующей позиции 6-я рота должна была уступить, и ее положение уже становилось отчаянным, когда в 9 ч. утра прибыли к ней на подкрепление две роты, высланные из Гебато полковником Танияма. Они и остановили дальнейшее наступление русских как раз в тот момент, когда победа казалась им очень близка.

Здесь следует вкратце упомянуть о 7-й японской роте. Она была назначена для занятия левого участка сторожевого охранения и заняла позицию вдоль горного хребта непосредственно к северу от дороги через горы Шокореи. Здесь она была атакована в 8 ч утра несколькими русскими ротами, появившимися с запада. Прежде чем бой вполне развился, к этому месту прибыли три свежие роты 16-го полка и, соединившись с 7-й ротой, принудили русских к отступлению. Эти три роты не были посланы в виде подкрепления. Вследствие настоятельных приказаний из штаба дивизии полковник Танияма обязан был послать их к горе Шокореи с приказанием, оставив там небольшой отряд, с остальными силами быстро двинуться к Дайдоко (Daidoko). Только благодаря этим полученным приказаниям они появились в самую критическую минуту, чтобы оказать помощь 7-й роте. Обеспечив вполне эту заставу, эти роты продолжали свое движение к Дайдоко.

Теперь в руках у полковника Танияма не оставалось больше резервов. Из числа бывших прежде в его распоряжении восьми рот одна стояла в полной готовности к бою на дороге в Чаотао; три отчаянно бились на дороге в Иокахоши; одна отбросила противника и дожидалась дальнейших приказаний на Шокорейской горной дороге; остальные три роты удалялись от места боя по направлению к Шокореи и Дайдоко.

В 10 ч. утра два русских батальона вновь начали доказывать свое превосходство в силах и преимущество позиции. Теперь даже самым пылким казалось совершенно неизбежным, что скоро правый фланг трех рот, удерживающих вершину С, будет обойден, если только не появятся на помощь свежие силы. Тогда Танияма вспомнил о 7-й роте. Она справилась со своим противником, и против нее теперь никого не было. У японского начальника мысль, кажется, рождает дело без малейшего промедления, и 7-я рота была двинута ускоренным шагом на расстояние в три с половиной мили с крайнего левого фланга к высоте С. Здесь она пристроилась поэшелонно позади правого фланга трех сильно теснимых рот, занимавших высоту С. Таким образом планы русских еще один раз были разрушены и успех вырван, так сказать, из самой их пасти.

Теперь бой становился очень уравновешенным. Восемь русских рот, утомленных длинным и трудным ночным маршем, вели бой против сравнительно свежих четырех японских рот, знакомых к тому же с каждым вершком местности. С 11 ч. 30 мин. утра и до 1 ч. пополудни русские постепенно отходили назад; но вдруг с удивительным упорством и как бы очнувшись бросились в ожесточенную атаку и после жаркой борьбы вновь вернули все потерянное назад.

Как все это кончилось, если бы этим войскам предоставили возможность сражаться друг с другом, никто не может сказать. Но дивизионный штаб отозвался на критическую обстановку на правом фланге и послал в виде подкрепления 2-й батальон 29-го полка из Лиеншанкуана. В 1 ч. 30 мин. дня 2-й батальон 29-го полка показался на господствующих холмах. Это столь нежеланное явление уменьшило пыл русских, и они постепенно стали уступать японцам позицию, но все еще очень медленно и неохотно. В 4 ч. 30 мин. дня в большом порядке русские отошли к северо-западу в направлении к Иокахоши. На груди у одного из русских убитых нашли приколотый булавкой лист бумаги с надписью по-английски: Храбрые японцы, похороните наших убитых. Я должен прибавить, что японцы не только исполнили эту трогательную просьбу, но и украсили эти русские могилы цветами.

Русские оставили 54 убитых. Потери японцев составили 135 человек, из которых 41 был убит. Все офицеры и фельдфебель 6-й роты были убиты или ранены, и ротой командовал в последнее время боя унтер-офицер.

Все японцы, с которыми я говорил об этом сражении, считают его самым лучшим из всех разыгранных русскими до сего времени как по мужеству, так и по искусству.

Военная храбрость — качество, которым каждый японец восхищается от всего сердца. Весьма любопытным последствием такого душевного настроения является то обстоятельство, что японцы, принимавшие участие в этом небольшом, но трудном бою, отзываются о русских в гораздо более дружественном тоне, чем все те, которых я встречал до сих пор. Если только русские будут достаточно хорошо сражаться, то они этим завоюют сердца японской армии…

Следующий участок сражения — центр, где разыгралась главная атака русских на самый Мотиенлингский перевал. Здесь занимал позицию полковник Баба (Baba), большой друг британцев, с 30-м полком в полном трехбатальонном составе. Начальником обороны всего этого участка был бригадный генерал Окасаки, который находился с другим полком в резерве. В 12 ч. 30 мин. ночи сторожевое охранение 3-й бригады было атаковано по всей оборонительной линии на горе Шинкваиреи. Донесение об этом было немедленно протелефонировано с одного фланга 2-й дивизии на другой, и 30-й полк стал в ружье и ожидал приказаний. Приказания последовали такие: 1-му батальону занять позицию вдоль Мотиенлингского хребта по южную сторону большой дороги, 2-му батальону занять правый оборонительный участок по северную сторону той же дороги, а 3-му батальону стать в резерве у дороги на восточном склоне Мотиенлинга.

Со времени боя 4 июля застава у Лишапутзу была снята и заставы сторожевого охранения находились у старой и новой кумирен. Русские начали взбираться на Мотиенлинг в 3 ч. ночи. Около 4 ч. они дошли до кумирен и захватили их. Сторожевому охранению японцев приказано было отступать на главную позицию на Мотиенлингском хребте.

В 5 ч. утра 1-й батальон 30-го полка открыл огонь из своих окопов вдоль вершины по русским, которые продвинули вперед свой правый фланг, пока он не достиг пункта в 300 ярдах от левого японского фланга. Как будто в ожидании этого сигнала весь неприятельский правый фланг, состоявший в то время из двух батальонов, ответил сильным огнем. Чтобы яснее понять взаимное положение обеих сторон, мы можем его себе представить в виде латинской буквы V с вершиной, расположенной на юге Мотиенлингского хребта. Западный, или русский, рукав следует вообразить себе с некоторой оговоркой, а именно, что он соединялся с восточным рукавом на возвышенности к югу от большой дороги, откуда он уклонялся под углом назад, следуя большей частью вдоль большой дороги. Вообразив себе эту фигуру, мы увидим, что русский правый фланг был в 300 ярдах от японского левого, а русский левый фланг, опираясь на старую кумирню, был на расстоянии более 1500 ярдов от японского центра, будучи отделен от него глубокой долиной. Большая дорога была испорчена движением по ней грузов, так что ее поверхность углубилась почти на шесть дюймов в землю, и это недостаточное укрытие все-таки пригодилось русским там, где их позиция совпадала с дорогой.

Ввиду того что крайний русский правый фланг серьезно угрожал всей японской оборонительной линии, две роты 3-го батальона 30-го полка, все еще находившегося в резерве, были высланы в 5 ч. утра с приказанием занять самый высший пункт Мотиенлинга, удлинив таким образом левый фланг 1-го батальона влево, вверх по чрезвычайно крутой горе. 3-й роте 3-го батальона было в то же время приказано поддержать центр, и таким образом в резерве оставалась только лишь одна рота.

Начиная с 5 ч. 40 мин. утра к русским постепенно подходили подкрепления. В б ч. утра огонь сделался чрезвычайно сильным на высотах левого японского фланга, куда были посланы две роты из резерва. В это время выяснилось, что пока участвовал в сражении только русский правый фланг, ибо в 6 ч. 5 мин. утра их настоящий левый фланг силой в 2 роты показался на высотах к северу от Шокореи. В 6 ч. 30 мин. утра японская батарея, окопавшаяся к северу от перевала, открыла огонь по неприятелю у хребта Шокореи. В 8 ч. утра были обнаружены большие массы русских, часть которых двигалась на подкрепление правому флангу, а часть шла для удлинения позиций влево. Эта последняя, двигаясь вверх по долине, что к северу от Скалистого Холма, представила для японской батареи на высотах превосходную цель. Со времени сражения при Омдурмане[31] вряд ли когда-либо выпадал для артиллерии такой удобный случай. Шесть японских орудий вполне воспользовались им, открыв огонь с 3000 ярдов и убив в несколько минут 300 русских. Эта батарея окончательно сломила стремительность русского наступления вверх по долине к северу от Скалистого Холма. Вряд ли стоит доказывать, что русским начальником здесь была совершена трагическая по последствиям ошибка, заключавшаяся в том, что он шел в атаку в подобном несоответствующем строю даже при условии малой вероятности попасть под артиллерийский огонь. Это верно, что его движение было до 8 ч. утра скрыто туманом, но рассудительный военный должен был сообразить, слыша орудийный и ружейный огонь, что туман не заволакивает собою всего поля сражения и что в любую минуту он может рассеяться. В 8 ч. 30 мин. утра роты 16-го полка, как было уже упомянуто, получили приказание двинуться от Гебато по дороге через гору Шокореи к Дайдоко и приблизились достаточно к полю сражения, чтобы открыть огонь залпами с большой дистанции по русским, находившимся в долине к северу от Скалистого Холма. Они могли начать действия против русского левого фланга, занимавшего позицию на хребте в направлении горы Шокореи.

В 9 ч. утра японская батарея повернула орудия к старой кумирне и выбила оттуда своим огнем русских. Несмотря на то что стены кумирни были девять дюймов толщиной, попавшие в них шрапнели легко пробили их и разорвались внутри с такими последствиями, что русские убедились, что кумирню более нельзя удерживать, и отошли назад за вершину. В 9 ч. 10 мин. утра русские начали общее отступление, начав его с левого фланга, в то время как их правый фланг упорно держался на месте с целью обеспечить пути отступления. Как только японцы заметили, что русские начали отходить назад, ими был немедленно открыт беглый огонь из орудий и ружей. В 9 ч. 45 мин. утра они овладели старой кумирней и частью хребта, отделяющегося от нее к югу. В 10 ч. утра неприятель по всей линии остановил атаку японской позиции, за исключением только двух рот на крайнем русском правом фланге, которые, отступив только к лесу, окружавшему новую кумирню, держались здесь некоторое время самым упорным образом. В 10 ч. 30 мин. утра эти две роты были принуждены отступить, будучи атакованы значительно превосходящими силами с обходом флангов. Я прибыл на место как раз в это время. В мой бинокль я ясно заметил, как один из солдат повернулся и остановился для отправления естественных потребностей, став лицом к стрелявшим японцам. Другой солдат что-то уронил и провел две или три минуты, тщательно отыскивая потерянный предмет и находясь при этом под настоящим градом пуль. Я, наконец, даже обрадовался, когда он, по-видимому, нашел то, что потерял, и не спеша побрел присоединиться к своим товарищам…

1-й и 2-й батальоны 30-го полка развернулись для преследования, заняв участок местности от горы Шокореи до большой Мотиенлингской дороги; в это же время 3-й батальон занял позицию на японском левом фланге и начал теснить правый фланг противника, отступавший, как это было уже описано, к Товану.

В 11 ч. утра подошли к новой кумирне 3-й батальон 29-го полка и дивизионная кавалерия (прибывшая к полю сражения в 9 ч. 30 мин. утра и находившаяся в резерве). Несмотря на то что русская пехота была разбита, все-таки в конном строю против нее, очевидно, нельзя было ничего предпринять. Поэтому кавалерия спешилась, и, оставив своих лошадей у новой кумирни, в полном порядке бегом спустилась вниз с крутой вершины, и повела атаку на несколько русских рот, которые тревожили правый фланг преследовавших японцев. Я наблюдал за этим с особенным интересом и был рад видеть, что японская кавалерия умеет действовать своим ружьем, как и саблей.

Все это время восемь русских полевых орудий, снявшись с передков, стояли на равнине как раз позади Кинкахоши (Kinkahoshi). Отряды оставили свои орудия, как будто они воображали, что японцы были невидимы, тогда как, совсем наоборот, по моему мнению, они очень часто представляли наилучшую цель для артиллерии. Однако в 2 ч. 10 мин. дня эта батарея внезапно открыла огонь по горе Шакореи. Командир, вероятно, точно знал расстояние, ибо он взял верный прицел и разрыв трубки в три или четыре выстрела и затем открыл беглый огонь, очищая как бы по волшебству весь холм от наших старых друзей, трех рот 16-го полка, которые были высланы сюда из Гебато. У Гебато 16-й полк показал себя вдохновенными героями. Здесь же они оказались простыми смертными, ибо никогда в моей жизни, исключая, пожалуй, Маджубы, мне не приходилось видеть людей, так стремительно сбегавших вниз по крутому скату горы. В то время я находился у старой кумирни, где было в резерве около двух японских рот и стояли несколько генералов и штабных офицеров. Решив позаботиться также и о своей безопасности, я стал так, чтобы между мной и этой батареей оказалась самая толстая часть вала кумирни. Хотя артиллеристы и не могли нас видеть по условиям местности, но мы находились от них на расстоянии хорошего выстрела, и русский наблюдательный пункт мог и должен был без затруднения и промедления перенести шрапнельный огонь на такую хорошую цель. Однако эта батарея, показав нам пример того, что она может сделать, если захочет, послала один или два снаряда по спешенной кавалерии и части пехоты у Скалистого Холма… и прекратила огонь на целый день. К 4 ч. дня ружейная перестрелка значительно стихла, а к 5 ч. дня все кругом было так спокойно и мирно, что трудно было поверить, что тела убитых еще не успели остыть, а раненые еще не остановили кровь из своих ран.

Будто бы для того чтобы доказать, что они нисколько не деморализованы, русские продолжали удерживаться на Кинкахоши до следующего утра.

Так дело происходило на правом фланге и в центре японцев.

На японском левом фланге одна рота 4-го полка 3-й бригады занимала сторожевые посты по хребту Шинкваиреи (Shinkwairei). Она была атакована между полночью и часом ночи 17-го числа одной русской ротой, которая была отброшена и отступила к северу от Макумензы (Makumenza). В 6 ч. 20 мин. утра другая рота 4-го полка, высланная с горы Шинкваиреи для разведки, столкнулась с русской ротой немного восточнее Макумензы. После ожесточенной борьбы русские были принуждены отступить, и японцам, преследовавшим их, удалось овладеть возвышенностью над самой Макумензой. Только они успели утвердиться на этом важном пункте, как были атакованы с правого фланга целым русским батальоном, появившемся со стороны Рикахоши. В это же время появился другой русский отряд, двигавшийся на них от Тована, а только что разбитая русская рота, видя столько своих друзей, начала собираться, чтобы вновь повторить атаку. Будучи атакованной с трех сторон, японская рота была уже близка к отступлению, даже приказ об этом был отдан, как появилась помощь в виде двух рот их же полка, которые были высланы на разведку и подошли на выстрелы. Японцы утверждают, что эти три роты не только удержали свою позицию против шести неприятельских, но даже сумели найти время для причинения им значительных потерь и беспокойства, стреляя со своих высот справа в тыл русским войскам, двигавшимся в 9 ч. утра к главному участку сражения у Мотиенлинга.

К полудню от 4-го полка были высланы еще две роты, русские же в это время усилились до трех батальонов. Вскоре эти три русских батальона окончательно начали отступать к Яморинзе (Jamorinza), оставив поле сражения в руках пяти японских рот, прочно утвердившихся на высоте к востоку от Макумензы. С этого выгодного положения они контролировали большую дорогу, и массы отступающего после полудня от Мотиенлинга противника должны были идти под их сильным огнем. Японцы предполагают, что противник понес сильные потери.

Здесь исчерпываются полученные мною сведения о сражении 17 июля. Японцы определяют общее число потерь русских более чем в 2000, свои же потери исчисляют более 500 человек. Непропорциональные потери русских приписываются штабом армии главным образом огню шести японских орудий по крупным построениям русских, так неумело подставленных под их огонь в долине к северу от Скалистого Холма в 8 ч. утра, а также и безнаказанности, с которой пять рот 4-го полка могли обстреливать с высоты к востоку от Макумензы русских, отступавших вниз по большой долине.

Принимавшие участие в бою русские войска состояли из 34-го и 35-го полков 9-й дивизии X армейского корпуса и из частей 3-й и 6-й Сибирских дивизий. В главной атаке принимали участие приблизительно около трех полков с полевой батареей. Если прибавить к ним войска, действовавшие у Гебато на русском левом фланге и у Шинкваиреи на левом, можно думать, что общее число русских войск в этом сражении было около полной дивизии. На стороне японцев три батальона с полевой батареей, первоначально оборонявшие Мотиенлинг, были доведены к 9 ч. утра до трех полков, а еще один батальон прибыл из Лиеншанкуана около 11 ч утра. Можно сказать, что в позднем периоде сражения участвовало с обеих сторон по дивизии, имевших каждая по одной полевой батарее. Конечно, не следует забывать, что русский полк состоит из четырех батальонов, а японский — из трех.

Критика этого сражения в настоящее время затруднительна, ибо я не знаком с распоряжениями и планами русского начальника. Возможно, что его целью была только усиленная разведка. Японский штаб армии полагает, что генерал граф Келлер намеревался взять обратно Мотиенлинг. Поэтому я остановлюсь на этом толковании, тем более что это предположение подтверждается продолжительным и отчаянным боем у Гебато. Следует вспомнить, что бой у Гебато продолжался долго после полудня, и если бы русские действовали там успешно, они могли бы надеяться на удержание за собой позиции при условии, что главная атака на Мотиенлинге окончилась удачно. В противном случае высланный с этой позиции японский отряд легко мог отрезать путь отступления русских у Гебато.

По отношению к критике главного боя у Мотиенлинга я встречаю те же затруднения, как и при разборе отдельного эпизода у Гебато. То есть я не могу понять, почему русские не нанесли более решительного удара в первые часы сражения, когда им помогал туман, а японцы удерживали перевал и его подступы только тремя батальонами. Единственным русским отрядом, предпринявшим то, что мы называем атакой, был отряд на крайнем правом фланге. Центр, находившийся у кумирни, был на расстоянии 1500 ярдов от японцев, находившихся за очень глубокой долиной. Русский левый фланг находился на расстоянии ружейного выстрела только некоторое время после начала отступления, хотя они все время несли значительные потери от артиллерийского огня. Я очень желаю оградить себя от чересчур критического отношения к всемирно знаменитой армии, в особенности потому, что я был скорее простым зрителем и не подвергал себя никакой личной опасности. Но все-таки я должен высказать мое очень твердое убеждение, что если бы русские войска были смело управляемы и если бы каждый командир батальона решился сблизиться с противником и поступал соответственно этому, то в любой момент до 7 ч. утра русские должны были бы прорвать японскую позицию в том или другом пункте. Могли бы они удержаться на занятых частях позиции — это совершенно другой вопрос. Как раз в ту минуту, когда надлежало броситься в отчаянную, решительную атаку, русскими, казалось, овладевала какая-то странная летаргия, как бы паралич воли. То же самое случилось и у Гебато. Странно, как могут такие упорные и грозные во время своего отступления солдаты быть такими медлительными и колеблющимися во время атаки.

Плотность русских построений не оставляла желать ничего лучшего, с точки зрения японцев. Русские понесли за это тяжелое наказание в долине к северу от Скалистого Холма. Вообще было большой ошибкой двигаться вверх по долине; лучше было бы заставить этих людей подняться на Скалистый Холм, откуда, пользуясь мертвым пространством, удлинить фронт к северу от старой кумирни. С увеличением дальнобойности современного оружия развертывание в долинах может повести только к напрасным потерям. В самом деле, со времени Тираской (Tirah) кампании, я думаю, мы научились тому, что, владея вершинами и хребтами, о долинах заботиться нечего. Меткость русской стрельбы была слаба, и, стреляя залпами, они, если даже их собственные офицеры этому не помогали, постоянно обнаруживали свои позиции небольшим дымом бездымного пороха, появляющимся при одновременном залпе стольких ружей. Русский и японский порох в этом отношении одинаковы.

Действие японской шрапнели, а также и нескольких снарядов, выпущенных русскими, показывает, что могла бы сделать могущественная артиллерия, если бы она действовала с той или другой стороны. Британскому офицеру, привыкшему к боевым условиям Северо-Западной Индии, покажется особенно странным обстоятельством отсутствие с обеих сторон горной артиллерии. Бригада горной артиллерии, действуя с русскими, должна бы оказать не поддающееся определению, но, несомненно, очень большое содействие. Особенно большую помощь принесла бы она при их отступлении. Одна-единственная горная батарея у японцев позволила бы им превратить русское отступление в полное бегство. Японская полевая батарея на вершине оставалась в своих окопах, не принимая участия в преследовании, хотя там и имелась хорошая позиция на хребте к северу от Скалистого Холма.

Вялое японское преследование может быть объяснено излишней осторожностью, но местность по пути русского отступления допускала возможность засады целых бригад, а главный бивак русских войск находился только на расстоянии немногих миль. Очевидно, что здесь была неподходящая обстановка для каких-либо рискованных предприятий.

Наконец, я повторяю, что следует припомнить то обстоятельство, что в этом удивительном сражении девять десятых всех русских сил ни разу не ходили в атаку. Некоторые из них приближались на расстояние прямого выстрела, но многие из них не подходили так близко. Они проявляли удивительное хладнокровие на неудобных позициях, затем с одинаково безразличным отношением к опасности начинали отступать к своему биваку. Все это, конечно, совершенно похоже на Колензо[32]. Но как бы мы ни восхищались храбростью в том или другом ее проявлении, один вывод вполне ясен: со времен Иерихонского сражения никакая сильная позиция, обороняемая хорошими войсками, не может быть взята одними демонстрациями, как бы грозны они ни казались.

Глава XV. Чаотао

21 июля 1904 г. Винцент приехал навестить меня и только что опять уехал. Он рассказал мне, что один японский солдат, стоявший недалеко сзади от него, был ранен пулей, пробившей его знак за отличную стрельбу и прошедшей немного выше сердца. Сначала он упал, но скоро опять сел, крикнул Банзай и пошел к Лиеншанкуану, показывая по дороге свою рану друзьям. Это, без сомнения, крепкий, маленький народ. Винцент также сообщил мне, что некоторые из военных агентов и корреспондентов в разговоре с ним высказали мнение, что мне следовало бы заявить протест штабу армии, потому что, по их убеждению, со мной обращаются не с таким почетом, которого заслуживает мой чин генерал-лейтенанта. С какой стати? Лошадь моя не хуже, чем у Куроки; ем совершенно, столько же, сколько и он; и вижу столько, сколько признается для меня достаточным. Кроме того, эти сражения даются совсем не для того, чтобы я мог пить шампанское или писать свои донесения.

Сержант Ватанобэ, начальник обозной команды, очень строго следит за поддержанием дисциплины. В самом деле, только благодаря ему наше маленькое хозяйство находится в порядке. Все-таки люди не любят его, и так как им сильно теперь досаждают клопы, то они и дали ему прозвище этого несимпатичного им насекомого. Я слышал, как один из них говорил:

— «Убежим отсюда; сюда идет Нанкин Муши (т. е. китайский клоп)».

Несколько военных кули вернулись с реки, где они отводили воду в сторону, чтобы таким образом поймать оставшуюся в лужах рыбу. Они ехали в повозке, полной корзинами с рыбой. Въехав в ворота, один из них важным голосом закричал своим товарищам:

— «Эй, вы, там, сейчас же освободить дорогу для начальника генерального штаба»!

В это утро под деревьями лежало много раненых, отдыхая по дороге к тыловому госпиталю в Фенгхуангченгё. Один из них имел входную и выходную рану на обеих руках, контузию на лбу, которая была перевязана; тяжелую контузию от рикошета на груди; кроме того, ему пришлось пережить неприятное для нервов ощущение, когда ремень у его правого плеча был перебит пулей. Он был в очень угнетенном настроении, но не из-за ран или контузий, а только потому, что он чувствовал себя способным опять идти в бой, а жестокие доктора держались другого мнения относительно его положения и настояли на эвакуации.

Я дал немного чаю этим бедным, угнетенным, маленьким, раненым солдатам, и было настоящим удовольствием видеть, с каким наслаждением они его пили. За последнее время у меня у самого вышел весь чай, но, по счастью, щедрый, как всегда, генерал Окасаки прислал мне на днях в подарок большой ящик. Да будет он благополучен вовеки!

Позднее. Донесение Жардайна о сражении 19-го числа между 12-й дивизией и русскими у Чаотао только что доставлено мне с особым посланным — кавалеристом. Он доложил мне, что генеральный штаб желал бы увидеть это донесение, как только я его прочту. Я знаю, что они хорошего мнения о здравом смысле Жардайна, и так как он был единственным свидетелем-иностранцем этого сражения, то я не удивляюсь их любопытству узнать, что он думает о нем. Поэтому, пробежав только донесение, чтобы иметь достаточно материала для телеграммы Китченеру, я отослал его цензору в штаб. Я все-таки задержал кавалериста; и, смягчив предварительно его сердце чаем и засахаренными сливами, спросил его просвещенное мнение о бывшем сражении. Я должен упомянуть в своей телеграмме, что Жардайн был единственным свидетелем-иностранцем этой битвы, ибо это большая честь для британского оружия. Я должен еще добавить, что, хотя русские и хорошо оборонялись, они все-таки как бы прилипли к своим окопам и не сделали попытки предпринять или контратаку, или большое обходное движение, что русские солдаты из Европы храбрее, лучше дисциплинированы и имеют лучших офицеров, чем сибирские, что японцы атаковали в гораздо более широких, растянутых строях, чем под Ялу, и что их обходное движение без дорог через отвесные скалы вполне заслуживает достигнутого ими успеха.

22 июля 1904 г. В 10 ч. утра я услышал орудийный огонь со стороны Мотиенлинга. В 10 ч. 15 мин. утра ко мне явился Фуджии и сказал, что он приехал верхом, чтобы поговорить со мной. Он сказал, что не стоит беспокоиться по поводу орудийного огня. Этот огонь не означает ничего серьезного, а если что-нибудь значительное разыграется, то мне будет позволено поехать туда немедленно же. Тем временем он уселся и сообщил мне массу крайне интересных новостей, в том числе об общей обстановке.

По словам Фуджии, общая обстановка теперь становится полной глубокого интереса. Вторая армия начала вчера утром свое движение вдоль большой дороги к Ташичао. Четвертая армия у Сиуена должна наступать сегодня к Такутокуйо (Takutokuyo). Русские занимают сильно укрепленную позицию у Хайченга. Ими заняты также укрепленные позиции впереди Хайченга и близ Ташичао, где Вторая армия может завтра войти с ними в соприкосновение. Он сказал мне, что вопрос, занимающий в настоящее время весь штаб нашей Первой армии, состоит в том, будет ли Куропаткин атаковать или ожидать атаки. Это никому не известно, и исход кампании теперь зависит от способности японского главнокомандующего разгадать намерения своего соперника. Я заметил, что не могу себе вообразить, чтобы Куропаткин перешел в наступление в этот период кампании. Теперь уже слишком поздно наносить удар войскам у Кайпинга или Сиуена, и Первая армия теперь уже находится в таком положении, что может дать отпор русским. Фуджии возразил:

— «Да, мы, несомненно, выполнили свое назначение, отвлекая на себя большие силы от Хайченга. Силы противника, стоящего теперь перед нами, доходят до 48 батальонов и 50 орудий. Теперь в Ляояне нет больше русских войск. Сражения при Ляояне не будет. Полный успех 12-й дивизии под Чаотао угрожает левому флангу противника у Юшулинга (Yushuling).

Вместо великой битвы под Ляояном, о которой мы так много говорили, думали и которую мы даже видели во сне, теперь будет два сражения: одно под Хайченгом и другое по линии Токайен — Ампинг (Tokayen — Amping)».

Вполне вероятно, что Куропаткин, имея в своем распоряжении четыре дивизии, намеревается удерживать нас здесь, пока он разыграет сражение под Хайченгом. Но если подобный план действительно существует, то нашей обязанностью становится его нарушить, и поэтому мы должны во что бы то ни стало атаковать и отбросить противника от Токайена и Ампинга. Чрезвычайно трудно, однако, выбрать для этого подходящий момент. Около 12 000 русских в настоящее время выдвигаются постепенно из Иоширеи к Ампингу. Может быть, они собираются атаковать 12-ю дивизию или намереваются проникнуть в горы между 2-й и 12-й дивизиями. Первое предположение считается нами самым тревожным, второе было бы как нельзя кстати. Если это последнее движение будет предпринято, то у нас достаточно войск в Фенгхуангченге и на наших сообщениях, чтобы задержать противника и отрезать ему путь отступления. Если же, с другой стороны, генерал граф Келлер предпримет третью атаку на фронт Мотиенлинга, мы на этот раз отразим ее, повернув гвардию с целью атаки его правого фланга.

Затем он добавил:

— «Теперь скажите ваше мнение по такому трудному вопросу: когда нам следует отдать приказ о движении вперед»?

На это я ответил:

— «Главная операция заключается несомненно в наступлении Второй и Четвертой армий, выдвигающихся для сего вдоль линии железной дороги. Наше движение, хотя и очень важное, имеет второстепенный характер. Поэтому я думаю, что нам следует держать себя совершенно спокойно, пока мы не услышим, что Вторая и Четвертая армии атакуют Куропаткина у Хайченга».

Высказав это мое мнение, я ожидал вознаграждения по крайней мере выражением согласия или разногласия во взглядах, но японцы не имеют ни малейшего представления о взаимном доверии. Вместо того чтобы изложить мне взгляды генерального штаба, Фуджии показался мне смущенным и только сказал, что отныне мы будем иметь больше трех дивизий, потому что прекрасная бригада из Коби вскоре начнет действовать на правом фланге 12-й дивизии. Затем он сел на лошадь и уехал, а я, по обыкновению, проводил его до ворот наружного двора, чтобы церемонно раскланяться с ним согласно правилам японского военного этикета.

Теперь только 10 ч. утра, и впереди у меня целый день для приведения в порядок истории сражения при Чаотао. Для этого мне нужно свести в одно целое донесение Жардайна, сведения, полученные мной от кавалериста, и весьма ценные данные, сообщенные мне только что Фуджии. Таким способом я получу общее представление об этом деле и мне будет легче приготовить официальный отчет, который проскользнет через цензуру, не подвергаясь слишком большому искажению.

Сражение при Чаотао. Как только центральная дивизия нанесла кровавый удар русским под Мотиенлингом 17 июля, Куроки и его штаб начали соображать, как бы им получше воспользоваться этим успехом, чтобы продвинуть Первую армию еще вперед к Ляояну. Было ясно, что 2-я дивизия (центральная колонна) и Императорская гвардия (левая колонна) до тех пор не могли безопасно пересечь долину Тиенсуитиен-Тован (Tiensuitien-Towan), пока противник, находившийся против 12-й дивизии (правой колонны), будет отброшен от Чаотао (Kioto), откуда он мог угрожать правому флангу и сообщениям каждой преждевременно наступающей колонны по ту сторону Мотиенлингского хребта. Кроме того, Чаотао сам по себе был важным стратегическим пунктом, прикрывая Ам-пинг-Токайен (место, где, по предсказанию Фуджии, должно было разыграться Ляоянское сражение) и командуя кумирней Хомиу (Homiou Temple), откуда отделяется от большой дороги Саймачи Ляоян превосходная дорога в северном направлении через значительный город Пенчихо (Penchiho, Honkeiko) к Мукдену.

Позиция, занятая русскими, находилась около 1000 ярдов к северо-западу от деревни Чаотао. Здесь долина Айянмен — Саймачи — Чаотао, по которой наступала 12-я дивизия, суживается в дефиле длиной около мили и шириной в полмили. Долина эта совершенно преграждается длинной, отчетливо очерченной возвышенностью, которая под прямым углом идет от гор, ограничивающих долину с юга. Между северной оконечностью возвышенности и северной грядой гор имеется узкий проход. Для реки Ши (Shi) или Сайга (Saiga) и большой дороги на Ампинг и Ляоян здесь имеется как раз достаточно места, но для войск, даже ночью, раз эта узкая возвышенность занята противником, его очень мало.

Теперь я опишу эту возвышенность. Северная ее оконечность превышает уровень реки на 60 футов, а южная, где она отделяется от южной гряды гор, возвышается с обеих ее сторон над плоской и невозделанной равниной на 300 футов. Восточные склоны возвышенности очень круты и в некоторых местах обрывисты. Западные же склоны, наоборот, полого спускаются к равнине. Почва вдоль хребта возвышенности — песчаная и очень удобная для рытья орудийных и стрелковых окопов. Река, даже в это время, была во многих местах проходима вброд. Берега реки — отлоги. Русские центр и левый фланг занимали глубокие окопы вдоль вершины высоты, фронтом на юго-восток. Продольные сообщения и прикрытые пути от фронта к тылу были великолепно устроены, и на них было потрачено много труда. Орудийных окопов было двойное количество, чтобы этим дать возможность переменить положение орудий, если бы японцы точно к ним пристрелялись. Из этих окопов орудия могли обстреливать все, что находилось далее 1500 ярдов, но до 1400 ярдов от позиции было мертвое пространство.

Когда русские заняли эти окопы 18 и 19 июля и обратили свои взоры в сторону, откуда ожидались японцы, они должны были увидеть перед собой плоскую долину, где на горизонте виднелось лишь несколько групп фанз и долина Чаотао, хотя здесь и было хорошее закрытие от взоров в виде полей гаоляна, достигавшего в то время более пяти футов в вышину. Русский левый фланг был достаточно обеспечен, потому что холмы на правом берегу реки Ши-Хо спускались к воде целым рядом скал и обрывов, совершенно недоступных для войск. Правый фланг располагался на обнаженной, с неровной поверхностью и покрытой травой горе, возвышавшейся в южной части около 1000 футов над долиной. Войска этого фланга по большей части не имели окопов. Русский путь отступления на Ампинг, или Ляоян, тянулся первые три мили в западном направлении по открытой долине, представлявшей меньше закрытий, чем восточная часть той же долины, по которой ожидалось наступление японцев. Это было слабой стороной позиции, если смотреть на нее только, как на подходящее место для арьергардного боя.

Когда мы с начальником штаба Первой армии обсуждали оборонительную позицию у Чаотао, он выразился так:

— «Со стратегической точки зрения было бы весьма соблазнительно обойти неприятельский правый фланг, но для выполнения этого необходимо совершить очень кружное обходное движение по целому ряду обрывистых горных тропинок. Вкратце, эта позиция имела так много преимуществ для обороны, что можно сказать, что она имела все преимущества».

Русские войска, занимавшие дефиле у Чаотао, состояли из 35-го полка со всеми его четырьмя батальонами, 36-го полка (три батальона), одного полка казаков (Аргунского) и 9-й артиллерийской бригады из 32 орудий (три полевые батареи и одна горная). Отряд находился под командованием генерал-лейтенанта Гершельмана, начальника 9-й дивизии, который держал другую бригаду своей дивизии в резерве, где она бездействовала все время сражения.

Наступавшие на Чаотао японские войска состояли из 12-й дивизии под командованием генерал-лейтенанта Инуиэ. При дивизии был эскадрон кавалерии и 36 горных орудий, казавшихся ничтожными игрушками по сравнению с тяжелыми, сравнительно современного типа русскими полевыми орудиями. В виде дополнения к полной 12-й дивизии утром 19-го числа были высланы от 2-й дивизии полтора батальона 16-го полка, которые доблестно сражались 17-го числа у Гебато. Этим полутора батальонам было приказано попытаться пройти 15 миль по чрезвычайно пересеченной и гористой местности, которая отделяла их от дефиле у Чаотао. Совершив этот удивительный марш, они действительно прибыли вовремя, чтобы принять участие в последнем периоде сражения. Эти полтора батальона были под командованием их полкового командира, полковника Танияма, отличившегося у Гебато. Он очень худой, пожилой человек с проницательными глазами. Винцент спросил его как-то, думает ли он, что война окончится до наступления зимы. Он ответил:

Может быть, в будущем году; как бы то ни было, я здесь для того, чтобы умереть, и думаю, что это случится до этого срока.

Фуджии имел настоящий спор с некоторыми из подчиненных ему офицеров генерального штаба относительно высылки Таниямы. Они утверждали, что он не может поспеть. Я спросил Фуджии, не Матсуиши ли был главным оппонентом? На что он только засмеялся и не пожелал говорить об этом дальше.

Можно сказать, что по пехоте японцы были почти в два раза сильнее русских, принимавших действительное участие в сражении; тогда как по артиллерии и кавалерии русские были значительно сильнее японцев. Если бы русский начальник был способен употребить в дело все находившиеся в его распоряжении войска, то превосходство японцев в пехоте исчезло бы.

18 июля бригада 12-й дивизии под командованием Кигоши была уже в соприкосновении с русскими, занимавшими окопы. В японском сторожевом охранении был 1-й батальон 46-го полка под командованием майора Та-шибана (Tashibana). В 4 ч. 30 мин. дня русские начали ложное отступление к западу, как будто бы к Ампингу. Майор Ташибана немедленно перешел в наступление, чтобы не потерять соприкосновение с противником, но лишь только он достиг реки и пытался переправиться через нее, как русские повернулись кругом и вновь заняли свои окопы, развернув около двух батальонов пехоты и восемь орудий. Майор Ташибана попался в западню, и 6-я рота 1-го батальона, шедшая впереди, в несколько минут потеряла всех своих офицеров. Несмотря на это, он отступил на четыреста или пятьсот ярдов и здесь задержался в гаоляне, имея свой правый фланг у деревни Чаотао и фронт параллельно позиции противника. Тут в б ч. 30 мин. вечера к начальнику сторожевого охранения присоединились остальные два батальона 46-го и еще два батальона 24-го полков, которые и пристроились к их боевому порядку. Завязалась упорная ружейная перестрелка, которая продолжалась до 9 ч. вечера, но японцы ничего не могли поделать с обороняющимся противником. При наступлении темноты японцам пришлось стать биваком там, где они лежали, сохраняя боевой порядок. В полночь русские оркестры начали свой аккомпанемент весьма сильному огню. Некоторые японцы говорят, что русские пытались идти в штыки, а другие утверждают, что, хотя огонь и был очень силен, русские не оставляли своих окопов. Но всеми выражалось единогласное комическое удивление участию музыки. Например, Фуджии заметил:

Чрезвычайно странно допускать музыку во время ночной атаки; это, может быть, луна сделала русских сентиментальными! Вполне вероятно, что музыка в современных войнах кажется мне явлением старомодным и смешным, но нашим союзникам, которые нисколько не восприимчивы к аккорду сладких созвучий, эта музыка должна казаться до крайности смешной. Потери, понесенные батальоном Ташибана, были в 247 человек. Он понес их главным образом во время отступления от реки к позиции у Чаотао. Утро 19-го наступило ясное, и, как только достаточно рассвело для стрельбы, 46-й полк и два батальона 24-го полка стали продолжать сражение там, где оно было прервано наступлением темноты. 24-й батальон был на левом фланге, а 46-й — на правом. Фронт каждого из этих батальонов был протяжением более 1000 ярдов, что позволило им удерживать русских по всей их позиции. Японские орудия подошли ночью и окопались: одна бригада как раз напротив кумирни Хомиу, другая — на зеленом скате напротив центра русской позиции. Обе бригады находились от русских на расстоянии около 2400 ярдов. По теории, 36 японских орудий должны быть приведены к молчанию в полчаса превосходством веса металла и устройством русских полевых орудий, но на практике дело обстояло иначе. Несмотря на то что обороняющийся должен был изучить каждый метр местности и выставить на неровной обнаженной горе у своего правого фланга офицеров-наблюдателей с биноклями, прошло три четверти часа, прежде чем русские смогли обнаружить место японской артиллерии. Русские в 5 ч. 5 мин. утра первыми послали снаряд по пехоте, и начиная с этого времени и до 9 ч. утра с обеих сторон поддерживался очень сильный огонь. До 5 ч. 45 мин. утра, когда русские нащупали местопребывание хорошо скрытых маленьких горных орудий, борьба велась вслепую, большинство русских снарядов разрывалось на горном скате в 1000 ярдах к юго-востоку от кумирни Хомиу, где на полумилю не было ни одного живого существа. А за это время японцы послали на русскую батарею много метких снарядов, так что, когда наконец русские артиллеристы обнаружили место неприятельских батарей, они были настолько потрясены японским огнем, что начали ставить прицелы торопливо и плохо и стреляли беспорядочно. Таким образом, более тяжелым орудиям так и не удалось доказать на деле свойственное им превосходство. После 9 ч. утра огонь стих как бы по обоюдному соглашению, и противники ограничивались только отдельными случайными выстрелами. Японцы почти израсходовали свои заряды и принуждены были ослабить огонь. Сообщения от Чангсонга и Ялу по дороге через Айянмен и Саймачи к Чаотао были так необычайно затруднительны, что каждый комплект снарядов значил уже много. Прежде чем пехота генерал-лейтенанта Инуйэ достигла сколько-нибудь определенных успехов, его начальник артиллерии уже докладывал о том, что у него имеется запас снарядов для ведения энергичной стрельбы только на два часа. Он израсходовал две трети своих снарядов, не заставив замолчать русских.

Между тем на рассвете бригада Кигоши, состоявшая из 46-го и 24-го полков (последний полк без одного батальона, бывшего под командованием подполковника Шибы), вновь завязала бой. Две роты батальона Шибы были отделены в бригадный и дивизионный резервы, а остальные две роты выдвинуты на несколько миль вперед по дороге, идущей к северу от кумирни Хомиу к Пенчихо (Penchiho, Honkeiko) с приказанием разведать двенадцать миль, отделявших поле сражения от этого последнего пункта, где, как было известно, находились русские войска. 47-й полк бригады Сасаки был расположен так, чтобы встретить возможную атаку с севера, ибо имелись сведения, что в деревне Шаоши (Shaoshi) к северо-западу от Саймачи находился значительный русский отряд. В 7 ч. утра, когда стало очевидно, что бригада Кигоши не в состоянии овладеть позицией на вершине прямой фронтальной атакой, последний полк бригады Сасаки — 14-й, под командой полковника Имамуры (Imamura), — был выслан в юго-западном направлении в настоящий лабиринт глубоких ущелий и обрывистых гор с целью кружным путем пробраться сначала к западу, а затем к северо-западу и обойти русский правый фланг, расположенный на голых неровных холмах. Так как движение это должно выполняться вне взоров противника, то было необходимо сделать очень кружной обход. Пройденное расстояние достигало до семнадцати с половиной миль, причем отряду пришлось двигаться большей частью по козьим тропам и совсем без дорог, через рытвины и утесы. Здесь людям приходилось самим выбирать дорогу и отыскивать свою роту уже по другую сторону препятствия. Это движение предъявляло высокие требования к природным способностям и физическим силам. Довериться китайскому проводнику было признано небезопасным, и общее направление указывалось офицерами при помощи компасов, а прирожденная привычка к горам помогала солдатам находить дорогу через почти непроходимую местность. Никакие британские войска не были бы в состоянии пройти такое большое расстояние по такому трудному пути и в такое короткое время.

Теперь, когда полк Имамуры покинул поле сражения для достижения своей трудной задачи, боевой порядок японцев представлял подходящую цель для предприимчивого противника. Четверть всех японских сил была выделена для отражения возможной атаки на правый фланг и тыл; другая четверть исчезла в горах с целью действий против правого фланга противника, которые могли принести плоды только через несколько часов; кроме того, для охранения собственного правого фланга был выслан еще один отряд.

Со времени ухода полка Имамуры с целью длинного обходного движения через горы и до 10 ч. утра 24-й и 46-й полки привлекали на себя внимание противника огнем и угрозами серьезной атаки. За время этого периода сражения небольшим партиям в полдюжины человек удалось на некотором расстоянии друг от друга пробраться через обломки скал на правый берег р. Шихо, и такие же маленькие партии проползли по гаоляну под прикрытие деревень. После 10 ч. утра стало ясно, что русские не намеревались перейти в наступление, и генерал Инуйэ, поняв это, был, конечно, очень рад подчиниться этому решению противника и сидеть спокойно, выжидая того часа, когда для его действий наступит подходящий момент. Поэтому в сражении наступило затишье, прерываемое только иногда грохотом японских выстрелов, на которые русские отвечали из окопов залпами.

Между тем Имамура со своим отрядом, двигаясь через рытвины и отвесные скалы, все ближе и ближе приближался к своей цели, к ничего не подозревавшему правому русскому флангу.

До 2 часов дня на поле сражения у Чаотао не произошло ничего значительного, когда Гершельман снял два орудия с вершины, дальнейшее быстрое движение которых к северо-западу было выдано поднявшейся пылью. В 2 ч. 30 мин. дня еще несколько орудий были увезены под сильным огнем японской артиллерии, и теперь было ясно видно, как русская пехота понемногу уходит из своих окопов. В 2 ч. 40 мин. дня Инуйэ получил донесение от Имамуры, что он успешно выполнил трудный фланговый марш и скоро сойдется вплотную с русским правым флангом. Поэтому Инуйэ усилил свою боевую часть и приготовился к фронтальной атаке высоты. В 2 ч. 45 мин. дня полку Имамуры посчастливилось (или же он был необыкновенно искусно направляем) встретиться с головным полубатальоном 16-го полка 2-й дивизии, который с 9 ч. утра того же дня весь день карабкался вверх и вниз по горам, двигаясь из Гебато. За этим полубатальоном на некотором расстоянии следовал полный батальон того же полка; но полковники Имамура и Танияма, не дожидаясь, атаковали крайний русский правый фланг, располагавшийся, как уже упомянуто, на обнаженной неровной господствовавшей высоте. Сражение становилось оживленнее, а достигшая слуха Инуйэ слабая перестрелка у кумирни Хомиу подтвердила столь желанное известие, что обходное движение сыграло свою роль и скоро нужно ожидать, что обходящая колонна войдет в связь с главными силами. Те же самые звуки должен был услышать и генерал Гершельман. План японской атаки был теперь совершенно разгадан. Что думал генерал Гершельман? Бился ли его пульс быстрее? Для него настал тот роковой момент, когда ему необходимо было доказать на деле все свое знание и подготовку, от чего зависела вся его дальнейшая карьера. Теперь настало время, теперь или никогда, бросить в огонь все свои резервы до последнего человека и подкрепить ими правый фланг или же занять своими казаками окопы, держа их лошадей близко позади, чтобы они удержали окопы на полчаса, пока вся пехота не будет отведена назад.

Но со стороны русских ничего не было сделано, что указывало бы на понимание ими критической обстановки; даже отступление войск с высоты не было ускорено. В 3 ч. дня все русские орудия были сняты с позиции и японские артиллерийские бригады переменили позицию вперед.

В 3 ч. 15 мин. дня фронтальная атака стала серьезно теснить русских. Маленькие горные орудия сильно обстреливали окопы, а пехота, несколько приблизившись, открыла жестокий огонь. Остатки русской пехоты отвечали на него энергичными залпами, несмотря на то что все время окопы понемногу очищались.

Но Инуйэ и его штаб обращали меньше внимания на сильную перестрелку на фронте или на бесчисленные пули, со свистом и пением летевшие вдоль долины, чем на непрерывный глухой шум стрельбы, доходивший до них с запада. Эти слабые звуки означали, что бой между обходящей колонной и русским правым флангом находится в полном разгаре. Там японцы постепенно охватывали противника и понемногу сбрасывали его с холмов вниз в долину.

В 4 ч. 15 мин. Имамура вполне овладел обнаженной неровной высотой и был в состоянии из этого выгодного положения перейти в атаку на главную русскую позицию. Вскоре настал момент, когда вся неприятельская линия заколебалась и задрожала. Тогда Кигоши с фронта, а Имамура и Танияма с фланга удвоили свои усилия. Противник окончательно решил очистить позицию, но вплоть до 5 ч. дня окопы оставлялись систематично и, очевидно, по приказанию, что я должен признать за веское доказательство хладнокровия и стойкости русской пехоты. Сравнительно легко быть храбрым, когда участь всех одинакова. Но когда некоторым избранникам разрешается уйти, а прочим приказывают оставаться, то тогда инстинкт самосохранения начинает задевать самые чувствительные сердечные струны, и вся надежда должна быть возложена на дисциплину, патриотизм и esprit de corps.

В 5 ч. 5 мин. дня это стройное отступление окончилось, и последняя горсть защитников в большом смятении и под градом шрапнельных пуль очистила позицию. В 5 ч. 10 мин. дня вся японская боевая линия перешла удвоенным шагом в наступление. В 5 ч. 14 мин. первый японский флаг взвился на вершине возвышенности, а клубы пыли на севере указывали направление русского отступления. Победа была одержана, но все же победа эта была неполная, так как потери атаковавших были, быть может, тяжелее потерь оборонявшихся. Удивительная ошибка русских в определении расстояний или, быть может, непонимание общей обстановки начинало теперь приносить свои плоды, как к чести, так и для успеха японцев. Когда Имамура вытеснил находившиеся против него силы вниз с обнаженной неровной возвышенности, он не последовал за ними на равнину, но устремил все свое внимание и все усилия, чтобы вытеснить и сбросить вниз русских, занимавших вершину возвышенности к северу от него. В это время русские, сброшенные с холмов (правый их фланг) и отходившие постепенно из окопов северной вершины, были собраны и приведены в порядок по правилам учебного плаца, находясь всего только в 3000 ярдов от окопов на открытой равнине у южной границы долины. Подобно охотнику, который стремится достигнуть испуганного, но еще не ушедшего слишком далеко оленя, люди Имамуры скрылись из вида и, сделав удвоенным шагом обход по холмам, вновь атаковали вдоль долины с запада не ожидавшего их противника. Здесь они задержались, пока в 5 ч. 15 мин. дня бригада Кигоши не заняла вершину возвышенности и не начала преследовать русских вниз по долине. Тогда Имамура, выйдя из-за прикрывавших его холмов, занял деревню Таюнгзи (Tayungzi) на южной стороне долины и почти что оказался между русскими и их путем отступления. Это вряд ли возможное дело для пехоты и против пехоты; но Фуджии, Жардайн и мой японец-кавалерист подтверждают это, поэтому я думаю, что это, может, и было так на самом деле. Дело в том, что японская пехота, действуя в горах против пехоты же, имеет некоторые свойства кавалерии. Атакованные о фронта победоносным Кигоши и с правого фланга и тыла Имамурой русские, на долю которых выпал трудный, полный испытаний день, пришли в беспорядок, и сопротивление их как организованной силы было окончательно сломлено. Главные их силы отступили в беспорядке и с тяжелыми потерями по направлению к Ампингу, другие же бежали в горы, по описанию Фуджии, в виде нестройной толпы. За все время упорного сражения 18-го и 19-го числа русские потеряли убитыми 60 человек и 200 ранеными, но после боя, будучи застигнуты врасплох, и за время преследования их потери были: 200 убитых и 500 раненых. Хотя русская пехотная бригада, вынесшая на своих плечах всю тяжесть этого дня, и была разбита, так что на время перестала быть военным организмом, но я все-таки не думаю, чтобы какой-либо благородно думающий военный мог бы сделать ей малейший упрек. Она исполняла отданные ей приказания с большой решимостью и в самой трудной обстановке. Несмотря на то что командир бригады под конец попал в ловушку, расставленную на его же глазах, офицеры и люди полков вплоть до этой минуты держали себя с удивительной стойкостью. Пост Санна (Sannas Post) может служить похожим примером, и только одни теоретики, не бывавшие на войне, способны с видом превосходства критиковать подобное печальное происшествие.

Так закончилось сражение при Чаотао. Потери японцев были: 54 убитых и 367 раненых. Общие потери русских — около 1000 человек. Мы, британские офицеры, особенно опечалены известием, что среди убитых был майор Хироака (Hiroaka), командир 1-го батальона полка Имамуры (14-го). Он был японским военным агентом при нашей армии во время Южно-Африканской войны, и все его очень любили.

Критика не может много прибавить ко всему этому эпизоду, потому что само изложение событий подсказывает выводы. Кажется ясным, что генерал Гершельман начал это сражение с предвзятой целью только задержать японцев и, причинив им тяжелые потери, спокойно отступить. Невероятно, чтобы он начал сражение, имея другие цели. С 8 ч. утра и до 1 ч. дня он имел непосредственно перед собой только очень слабую бригаду. Японский 14-й полк был в нескольких милях от поля сражения, а 47-й полк тоже не был в непосредственном распоряжении японцев. Но оборона оставалась строго пассивной. Затем опять, когда полк Имамуры дал себя почувствовать правому флангу Гершельмана, представился другой и еще более подходящий случай для контратаки. В это время японский план действий должен был стать до наглядности ясным начальнику, опытному хотя бы даже в военной игре или на маневрах. Часть японских сил удерживала фронт позиции и не намеревалась решительно сблизиться с противником, пока другая, выделенная для этого часть не будет готова к атаке его правого фланга. Пока не началась эта атака правого фланга и пока горный кряж разъединял обе части японских сил, было достаточно времени, чтобы притянуть все свои резервы, исключая казаков, и бросить их против полка Имамуры и двух рот полка Таниямы. Будучи очень далеким от подобного смелого решения, русский начальник, видимо, даже пренебрег выслать хотя бы одну роту из непропорционально большого резерва в подкрепление войскам, удерживавшимся на обнаженной неровной возвышенности, в то время, когда Имамура и Танияма были заняты сбрасыванием их вниз в долину. У каждого, изучающего эту войну, свои взгляды, и он должен сам делать выводы в таких случаях. Лично я держусь того мнения, что нет хуже ошибки для какого бы то ни было генерала, чем держать в тылу большие резервы в бездействии в то время, как их товарищей бьют на их же глазах. Гершельман пожелал последовать тактике парфян, но забыл, что русские не парфяне. Когда он увидел, что его фронт не может высвободиться без посторонней помощи, как он надеялся, то тогда настала минута сосредоточить все свое присутствие духа, двинуть вперед резервы и убедить этим каждого солдата, что он решил дать большое сражение. Если бы он так поступил, каков бы ни был окончательный исход боя, я уверен, что его молодцы, русские солдаты, мужественно исполнили свой долг, так, что даже в случае поражения дух армии все-таки выиграл. Как бы то ни было, дело не могло окончиться для него хуже, чем это случилось на самом деле, даже в том случае, если бы обстоятельства сложились не в его пользу; исход сражения определился бы в конце дня, и он был бы в состоянии отступить под прикрытием темноты. Тактика японцев отличалась чрезвычайной предприимчивостью, не говорю риском, но Инуйэ знал своего противника, и все его расчеты оправдались на деле, даже больше, чем он мог предполагать. Жардайн говорит, что японцы начали отказываться от германских построений для атаки и приближаются к тем, которые применялись в Южной Африке. Он пишет также, что 12-я дивизия чрезвычайно довольна, что она первая нанесла поражение европейской дивизии. Он доносит, что эти русские превосходят своим развитием и дисциплиной сибиряков и что японские офицеры считают их гораздо более опасными.

Глава XVI. Перерыв перед наступлением

24 июля N вернулся из поездки в штаб армии и сообщил мне, что все, включая и Фуджии, утверждают, что я сделал ошибку, послав в Индию телеграмму о превосходстве европейцев над сибиряками. Генеральный штаб заявляет, что европейцы менее энергичны и не так хорошо обучены, как сибиряки. Полковник Хагино занимался опросом пленных. Он доносит, что русские новобранцы обучаются только три месяца перед смотром. Этого времени недостаточно, ибо после смотра наступает зима, во время которой проводятся занятия только в казармах. Хагино приказал русскому унтер-офицеру, взятому в плен 17-го числа, прочитать записную книжку одного из убитых офицеров. Он не был в состоянии ее прочесть, несмотря на то, что утверждал, будто бы выдержал унтер-офицерский экзамен. Когда я вспоминаю, как один из моих собственных унтер-офицеров составил для меня перед генеральским смотром великолепную таблицу, содержавшую все необходимые сведения, которые могли быть потребованы разумным генералом относительно людей, их возраста, службы, процента умеющих плавать или непьющих, то я подозреваю, что наши унтер-офицеры лучше, во всяком случае по книжной науке, чем их московские братья. Видимо, многие из пленных европейцев не знакомы с магазинным ружьем, будучи сорока лет от роду и недавно вновь призваны под знамена. Хагино энергично доказывает, что сибиряки более выносливы и имеют больше природных охотничьих и военных качеств, которых совершенно недостает людям европейских батальонов. Самые лучшие русские войска — это войска Туркестанской армии, второе место занимают сибирские и третье войска Европейской России. Имея за собой семь лет службы в России и все данные японского разведывательного отделения, Хагино должен знать, что говорит. При обыкновенных обстоятельствах преобладающим моим чувством был бы чрезвычайный интерес. Теперь же мой интерес весь поглощен досадой, что я послал ошибочную телеграмму. Оба мы, Жардайн и я, сделались жертвами заблуждения по милости полковых офицеров, которые утверждали, что только что ими разбитые европейцы составляют цвет Русской армии.

Я не сомневаюсь, что полковые офицеры были не правы и что генеральный штаб прав, но порой мне кажется, что последний предпочел, чтобы я послал домой ошибочное донесение.

N также говорит, что Вторая армия начала вчера наступление против русских и в очень скором времени войдет с ними в непосредственное соприкосновение.

25 июля — день большого сражения. Никто из нас не может ни думать, ни говорить о чем-либо другом. В полдень я выехал верхом, чтобы разделить завтрак с начальниками артиллерии и инженеров, которые помещаются в маленькой китайской фанзе на краю гор. Начальник инженеров Т. Кодама устроил изящный, игрушечный садик, материалом для которого ему послужили только одни кремни, камни и проточная вода. Там были каналы, пруды и водопады; были устроены тропинки со скамейками, а в середине была центральная башенка; все это на площади в пять квадратных ярдов. Такой садик с удовольствием попытались бы устроить европейские дети, но их попытка вышла бы комической или полукомической, садик же генерала Т. Кодамы был настоящей драгоценной безделушкой. Я признаюсь, что это выше моего понимания. Но они объяснили мне, что каждый камень тщательно выбран по глубоким и важным правилам искусства и древней науки и что эта хорошенькая игрушка стоила начальнику инженеров такого же напряжения мысли, как и те сотни ярдов мостов, благодаря которым в прошлый апрель армия перешла через широкую и быструю Ялу, не замочив сапоги.

N по пути домой, как бы немного стесняясь, сделал мне намек, что вид этого садика мог бы послужить наглядным уроком силы воли и настойчивости для каждого увидевшего его хорошо образованного японца. Для западного человека все подобные представлений совершенно непостижимы.

За завтраком была откупорена бутылка красного вина. Бог их знает, откуда они достают его. Я выпил за здоровье Второй армии, и мой тост был принят с большим энтузиазмом. Рядом со мной сидел умный молодой доктор, говоривший по-немецки. Он сказал мне, что теперь в Первой армии всего четыре процента больных. Причиной того, что армия была свободна от обыкновенных во всяком походе эпидемических заболеваний было то, что, боясь пропустить сражение, даже самые молодые солдаты сами склонны к самому точному соблюдению правил гигиены. Например, не было никакого опасения, что люди в походе будут пить плохую воду. Даже в госпитале они не станут пить воду на веру, а сначала допросят служителей, хорошо ли она прокипячена, и только после этого притронутся к ней.

10 ч. вечера. Фуджии любезно прислал мне записку с уведомлением, что у них еще до сих пор нет новостей о сражении.

26 июля. Рано утром выехали с Матсуиши на прогулку. По возвращении домой меня навестил Фуджии. Он был в хорошем расположении духа и сообщил мне много интересного, в особенности о сражении, которое только что произошло между Второй армией и русскими у Ташичао. По-видимому, он крайне доволен нашим односторонним разговором и относится поощрительно к моему записыванию его слов. Вот что он сказал:

— «В течение целого дня 24-го числа 250 орудий японской артиллерии вели безрезультатную борьбу с восемнадцатью батареями противника. На этот раз русские орудия уже не торчали открыто на вершинах гор, а были так хорошо укрыты, что, несмотря на численное превосходство нашей артиллерии, ей так и не удалось привести их к молчанию. Наоборот, в некоторых случаях русским удалось заставить замолчать наши орудия. До тех пор пока было светло, наша пехота не была в состоянии достигнуть какого-нибудь успеха, но в 10 ч. вечера наш правый фланг, состоявший из 5-й дивизии, овладел первой линией неприятельских окопов на высотах у Таихеиреи (Taiheirei), или Ерхтаолинга (Erhtaoling), и затем в 2 ч. дня развил свой успех, достигнув второй русской позиции на высотах к северу по направлению к Тапинреи (Tapinrei), или Тапинлингу (Tapinling). 3-я дивизия двинулась ночью параллельно и в миле с четвертью к западу от 5-й дивизии и заняла высоты к востоку от Сансеито (Sanseito), или Шаншитао (Shanshitao).

С наступлением рассвета все силы находились в полной готовности встретить атаку противника. Но далекие от этого русские уже начали отступление. Вслед за этим 5-я дивизия храбро бросилась их преследовать, сопровождаемая всей Второй армией. Судя по нашим потерям, весьма несерьезным, противник не должен был оказать очень упорного сопротивления, в особенности потому, что Сеисекисан (Seisekisan), или Чингшисан (Chingshisan), в 7 ч. утра пал без всякой борьбы. Во время отступления к северу русские сожгли деревни Даисекио (Daisekio), или Ташичао, и Ненкиатен (Nenkyaten). Мы преследовали до Пинамфана (Pinamfan).

Противник, которого только что разбила 2-я дивизия, состоял из пяти дивизий, а другие полторы дивизии все еще стоят против Четвертой армии у Такубокуджо (Takubokujo). Одна из этих шести с половиной дивизий — резервная и не может стоить много более одного полка. Четвертая армия начала наступление в одно время со Второй и атаковала Такубокуджо. Как только они достигли валов города, русские очистили его и заняли позицию, казавшуюся очень сильной, на высоте к северо-западу. Но неважно, насколько сильна их позиция, потому что Вторая армия может отделить теперь отряд против их правого фланга, и они тогда неизбежно должны будут отступить.

Третья армия должна наступать сегодня и попытаться овладеть крутой и высокой грядой холмов как раз против Порт-Артура, удерживаемой четырнадцатью русскими батальонами. Я хорошо знаю эту местность, и если генерал Ноги овладеет этими холмами, то он будет в состоянии через несколько дней штурмовать самый Порт-Артур».

Я сказал:

— «Ваши товарищи, генералы других армий, хорошо осведомляют вас обо всем в своих телеграммах».

На это он ответил, что все эти сведения получены им из штаба Маньчжурской армии (штаба главнокомандующего).

Фуджии очень озабочен: решит ли противник остановиться и дать бой у Даисекио (Daisekio), или Хайченга, или же он собирается отступать бесконечно. Он испустил глубокий вздох и сказал:

Если только Куропаткин будет упорно обороняться у этих обоих пунктов, то наша Первая армия точно будет знать, что ей делать. Но я боюсь, что Куропаткин так не поступит, хоть там и есть одна превосходная оборонительная позиция, которая должна бы соблазнять его. Это — Аншантиен (Anshantien) между Хайченом и Ляояном.

На нашем собственном фронте генерал Келлер, видимо, очень боится за свой левый фланг и переводит войска от Иоширеи, что в долине Яморинза (Yamorinza), к Амгашгу, чтобы таким образом обеспечить себя от возможного обходного движения 12-й дивизии. Генерал Хасегава, командир гвардии, заметил это ослабление противника на нашем фронте и просил разрешения перейти через долину Тиенсуитиен — Яморинза и занять холмы на ее западной стороне. Маршал Куроки хотел бы согласиться с ним. Однако теперь Первая армия уже не может распоряжаться собой сама, но обязана действовать как составная часть Маньчжурской армии под руководством главнокомандующего. Мы поэтому должны быть чрезвычайно благоразумны и делать то, что нам приказывают, не более и не менее; с другой же стороны, конечно, противник как раз теперь кажется соблазнительно слабым против нашего центра и левого фланга, несмотря на то что до сих пор производятся большие окопные работы вдоль вершины хребтов.

Против фронта Первой армии находятся, самое большее, четыре дивизии. Полк русской пехоты только что прибыл в Хонкеико (Пенчихо) из Мукдена против нашего правого фланга, а Мукден остался совершенно без войск. Как я уже говорил вам несколько дней тому назад, сражения под Ляояном не будет, а мы примем участие в сражении под Ампингом и Токайеном в то время, когда Вторая армия, вероятно, будет драться под Аншантиеном.

Первая армия теперь совсем готова к выступлению, и маршал Куроки запросил по телеграфу штаб Маньчжурской армии о разрешении наступать, но еще не получил ответа. Никто из нас нисколько не беспокоится за фронт нашей армии, но мы очень тревожимся о делах во Второй армии. Наш штаб опасается, что Куропаткин отступит, прежде чем будет вынужден дать решительное сражение. Нашей армии придется встретиться с затруднениями по устройству сообщений. Если же Куропаткину удастся ускользнуть, то все наши прошлые победы ничего не будут стоить и на нас падет вечный позор и унижение. Желаем мы или нет, а Первая армия должна принять на себя ответственность за неудачу или успех отступления Куропаткина. Если время для нашего наступления будет правильно выбрано, то тогда и только при этом условии маршал Ойяма будет в состоянии одержать решительную победу. Однако нам чрезвычайно трудно начать наступление именно в эту минуту. Как при Гравелоте саксонская армия напала на правый фланг французов и этим решила исход того дня, так и Первой армии было бы желательно обрушиться на русский путь отступления. Точным и вовремя исполненным движением мы решаем первый период кампании. Начав движение слишком рано или слишком поздно, мы можем испортить все и навлечь на себя вечный позор. Но вот в чем заключается затруднение: мы не можем двинуться ни на ярд, пока не получим приказаний от Ойямы, хотя нам, а не Ойяме известен самый важный фактор всего этого вопроса, а именно сколько времени нам потребуется для того, чтобы нанести поражение четырем русским дивизиям у Ампинга и Токайена.

Я спросил, сколько времени счел бы он нужным. Он ответил:

— «Хотя это и очень трудно сказать по неимению у нас достоверных карт этой части театра военных действий, но, по моим расчетам, на это потребуется три дня после необходимых приготовлений. Насколько можно заключить по нашим картам, местность представляет большие удобства для обороны. Мы должны будем попытаться обойти позицию, чтобы не терять напрасно много людей. Куропаткин провел хорошую дорогу от Токайеиа к Ашантиену, и она послужит ему значительным облегчением для усиления его правого фланга против нашего левого. Каждый километр, пройденный Четвертой армией к северу, конечно, умаляет эту опасность. Ясно, что если Первой армии будет приказано наступать преждевременно, то армии придется начать его имея оба фланга неприкрытыми. Левый фланг будет открыт для атаки со стороны главных сил Куропаткина от Ашантиена вдоль по хорошей дороге; правый — для атаки со стороны Мукдена и с севера. Из двух последняя опасность наименее серьезна, в особенности потому, что раз мы двигаемся, то мы не дадим русским много времени на обдумывание».

29 июля, Сокако. Сегодня штаб прислал мне сведения о положении дел, но почти все их содержание было уже сообщено мне Фуджии 26-го числа. Там заключались только две новости. Русская канонерка Джибути поднялась вверх по Ляо до пункта в шести милях выше Денсотаи (Densotai), где она будет неминуемо захвачена. 12-й дивизии удалось овладеть позициями у Содаико (Sodaiko) Ейкасеки (Eikaseki), которые, по мнению Фуджии, были так важны для Ноги.

Русские пускают воздушные шары перед нашим фронтом и перед фронтом 12-й дивизии. Судя по маневрам и опыту Южно-Африканской войны, они должны получить теперь массу превратных донесений.

30 июля. Выехал рано утром на прогулку и встретил Фуджии с полковником Курита и майором Факуда, отправлявшихся в Лиеншанкуан. Я полагал сначала проводить их часть дороги, но, заметив, что я им мешаю, я поспешил воспользоваться первым предлогом уехать. Я чувствую, что что-то носится в воздухе. Их сумы и кобуры были плотно уложены, и за ними следовало трое вестовых. Кроме того, они, видимо, нисколько не обрадовались, увидев меня. Единственной новостью, которую Фуджии мне сообщил, было то, что сегодня генерал Ноги наступает с целью овладеть самой последней линией холмов, отделяющих его армию от Порт-Артура.

Лиеншанкуан, 3 августа. В 7 ч. вечера я получил из штаба известие, что армия завтра начнет движение. Я уложил пищи на 3 дня, наелся до отвала рисом и выехал из Сокако в 9 ч. 30 мин. утра. Я ехал медленно и в 11 ч. 30 мин. вечера прибыл к дому, занятому иностранными офицерами, прикомандированными к 12-й дивизии. Все они спали, и, поставив своего старого коня в пустое стойло, я пробрался в комнату настолько искусно и тихо, насколько мне позволяли распростертые всюду тела, и улегся на скамейке. Маленькая комнатка, жаркая до духоты, была вся занята шестью спящими офицерами и полна бесчисленными москитами. Я не мог ни на минуту заснуть. Некоторые военные агенты начали вставать в 1 ч. 30 мин. ночи, так что я не имел даже возможности забыться хотя бы на десять минут. В 3 ч. 30 мин. ночи мы выехали при великолепном лунном свете, какой бывает через четыре дня после полнолуния. Полуосвещенные этим обманчивым сиянием самые обыкновенные предметы принимали фантастические образы, что соответствовало моим мыслям о наступающем дне. Недалеко от подножия Мотиенлинга мы превратились в странную процессию призраков, ощупью двигавшихся среди волн висящего тумана, который спускался в долину и делался все гуще и гуще.

Наконец в 5 ч. утра мы достигли вершины перевала и очутились над этим изменчивым и таинственным покрывалом тумана, который уже наполнил собой всю широкую долину, откуда мы только что выбрались. Солнце, красное и сердитое, еще поднималось только над горизонтом и ярко освещало острые верхушки гор, похожие на изумруды, плавающие в молочном море. В западном направлении туманные испарения уже подымали свой занавес над сценой приближающейся мировой драмы, единственными привилегированными зрителями которой была только наша маленькая группа. Но почему медлили актеры? Для того ли, чтобы дать нам возможность полюбоваться удивительной красотой декораций? Предполагалось, что под нами находилось около 80 000 человек на расстоянии ружейного выстрела друг от друга. И все-таки даже краснокожие индейцы, сидящие в засаде в глубине первобытного леса, не могли бы быть более невидимыми или хранить более мертвое молчание, чем эти войска. Это — последствия бездымного пороха. Ни одна континентальная армия не училась этому, и нет ни малейшего вероятия, что армии, оставаясь тем же, чем они есть, выкажут малейшую склонность этому поучиться, пока в один прекрасный день летящие неизвестно откуда маленькие пули не внесут собой в среду нашей наиболее консервативной профессии убеждения в необходимости строго соблюдать скрытность и тишину.

Я пошел пешком к старой кумирне и присел там ненадолго, сожалея, что не мог перенести на полотно красоту окружавшей меня природы. Передо мной расстилался безмолвный пейзаж: великолепные зеленые поля, а за ними более нежного, изумрудного цвета горы, бледневшие мало-помалу и, наконец, на далеком горизонте принимавшие вид серовато-голубых облаков… Выстрел… долгое молчание… за ним другой и еще другой. Кровь быстрее потекла по моим жилам и, хотя я и не мог видеть, но, казалось, чувствовал, что при этом призывном могучем голосе много тысяч людей крепче сжали в руках свои ружья и сплотились вместе душой и телом в ожидании того, что готовил им этот день.

Это было в 6 ч. 15 мин. утра. В 6 ч. 30 мин. Куроки, в сопровождении нескольких своих штабных офицеров, прибыл к старой кумирне. Во время непродолжительного с ним разговора я получил от него для Винцента разрешение поехать ближе к передовым позициям. Куроки сказал мне, что, по счастью, утро было туманным и это помогло гвардии занять свою позицию без тяжелых потерь от неприятельской артиллерии. Куроки был более тих и спокоен, чем обыкновенно. Одно его присутствие оказывает успокоительное действие. Я сказал об этом одному из адъютантов; он согласился со мной и прибавил, что 19 июля все в штабе провели в состоянии смертельного беспокойства за 12-ю дивизию у Чаотао, только один Куроки относился к событиям совершенно спокойно и этим помог всем чувствовать себя лучше. В 6 ч. 45 мин. утра я мог расслышать барабанную дробь сильного одиночного огня японцев и резкие ответные звуки русских залпов…

В 7 ч. 40 мин. артиллерийский огонь сделался очень сильным, хотя орудия 12-й дивизии еще не принимали в нем участия. Вместо отыскивания неприятельских батарей по их дыму их место теперь легко определялось по круглым дымкам шрапнелей, которые они привлекали на себя. Наблюдая внимательно через пелену этого дыма, можно легко заметить зловредные маленькие языки желтого пламени, обозначающие ответные выстрелы русских орудий. И русский и японский порох дают большую вспышку огня.

Фуджии угостил меня чаем и дал мне четыре куска сахара. Из них два куска я положил в две чашки чая, а другими двумя, растерев их, посыпал мой рис. Фуджии действительно славный человек, и я надеюсь, что придет время, когда мне представится случай отплатить ему за его гостеприимство. Пока я закусывал, он сообщил мне, что 2-я и 12-я дивизии наступают, готовясь к фронтальной атаке. Гвардия же ночью сделала обходное движение против русского правого фланга и находится теперь в семи или восьми милях слева от нас, быстро двигаясь к Иоширеи почти под прямым углом к нашему пути наступления, т. е. в северном направлении. События становятся теперь слишком сложными и неудобными для изложения в личной повествовательной форме, и поэтому я должен постараться соединить в одно целое мои собственные наблюдения, а также и сведения, коими я обязан Фуджии, одному полковнику артиллерии, одному адъютанту и моим собственным офицерам.

Глава XVII. Сражение у Иоширеи

Это сражение было разыграно 31 июля 1904 г. генералом бароном Куроки, непосредственно командовавшим Императорской гвардией и 2-й дивизией, и в совместном действии с генерал-лейтенантом Инуйэ, командовавшим 12-й дивизией и одним полком гвардии Коби[33]; противником был генерал-лейтенант граф Келлер, под непосредственным управлением которого были: Третья Сибирская дивизия, Шестая Сибирская дивизия и часть Девятой Сибирской дивизии. Совместно с генералом Келлером действовал генерал-лейтенант Турчевский, командовавший Тридцать Первой дивизией и частями Третьей, Девятой и Тридцать Пятой европейской дивизий. В общем, около трех с половиной японских дивизий против номинальных русских четырех дивизий. Я говорю номинальных, потому что взятые после сражения пленные сообщили нам, что средняя численность русской роты была только 160 человек при двух офицерах. Если это правда, то русские должны были быть немного слабее японцев, роты которых никогда не участвовали в бою, имея меньше, чем 210 человек в строю.

Что касается местности предстоявшую Куроки, а Инуйэ, то я сначала опишу задачу, затем перейду к действиям.

Мотиенлингский хребет тянется с юга на север. У западного его склона проходит в том же направлении долина Тиенсуитиен — Яморинза — Ханчапутзу. Ширина этой долины колеблется между 500 и 1000 ярдов. Долина Коби (Kobi) эта плоская, густо населена и засеяна хлебами. Протекающая вдоль нее река имеет до 50 ярдов ширины и 2 фута глубины. Западной границей долины служит другой хребет, похожий на Мотиенлинг и имеющий общее направление с юга на север. Позиция русских тянулась вдоль хребтов и вершин этой горной линии.

Мотиенлингский хребет имеет четыре или пять перевалов, по которым армия может спуститься в долину Яморинза. Но единственными дорогами, по которым армия могла отсюда двинуться к Ляояну через Ампинг, были дороги из Тована через Иоширеи и из Чинчапутзу (Chinchaputsu) тоже через Иоширеи. Весьма естественно, что оплот и ключ русской позиции, который должен был преградить путь к Ляояну, находился, вероятно, в непосредственной близости от Иоширеи. У Иоширеи от главного хребта отделяются два массива скалистых гор в долину Яморинза. Они не расходятся, как это обыкновенно бывает, а идут почти рядом, пока не встречаются у деревни Тована, образуя там узкое дефиле. Соединяясь между собой, они образуют как бы наконечник копья, а постепенно суживающаяся между ними впадина, так сказать, место, куда вставляется древко копья, представляет собой глубокую и узкую долину, направляющуюся от Тована к Иоширеи.

Русские, занимая северный из этих сходящихся хребтов, находились лицом к северу; их товарищи на южном хребте были обращены фронтом на юго-восток. У острия копья, у Тована, русские, окопавшись вдоль вершин обоих хребтов, стояли спиной друг к другу, разделенные только узким дефиле не более 200 ярдов шириной. При первом взгляде на план может показаться легкой задачей, захватив сначала вершины холмов над Тованом, отбросить затем неприятельские оборонительные линии к западу вдоль линии хребтов. Однако в тактическом отношении природа воздвигла непреодолимые препятствия в виде отвесных вершин хребтов, занятых русскими. В особенности южная часть этих хребтов, на которой находилась русская батарея под названием выступной батареи, спускалась к реке настоящим обрывом в виде гладкого утеса высотой в 80 футов. Все русские орудия, за исключением этой батареи, другая половина которой занимала позицию дальше к югу на том же хребте, были расположены на высоте 400–500 футов над долиной в окрестностях Иоширеи. Можно заметить, что места их выбраны с таким расчетом, чтобы обстреливать многочисленные долины, спускающиеся с Могиенлингского хребта о долину Яморинза.

К югу от этой главной позиции находился третий хребет, занятый русскими. Он начинался как раз над Чинчапутзу, сначала тянулся к югу и на протяжении около 3000 ярдов по направлению к Ханчапутзу, где поворачивал к юго-западу, давая русским возможность загнуть назад свой фланг. Высота его колебалась между 300 и 600 футами, а склоны были круты и большей частью покрыты густой зарослью, до четырех футов высоты. Ни в одной из деревень долины Тиенсуитиен Яморинза не было устроено бойниц, и вообще они не были приведены в оборонительное состояние, хотя русские и занимали их в первый период сражения. Гаолян и другие хлеба не были срезаны для лучшего обстрела. Описанная мной позиция была ареной главного сражения между Куроки и Келлером. В четырнадцати милях к северу от Мотиенлинга находилась 12-я дивизия. Фуджии сказал мне, что несколько дней тому назад они были в ожидании прибытия подкрепления — бригады гвардии под начальством Умезавы (Umezawa). Ко дню сражения прибыл только один полк этой бригады. 19 июля Инуйэ занял Чаотао, и с этих пор Турчевский стал на позиции, преграждающей дальнейшее наступление японцев к Ампингу или Ляояну. Выбранная им позиция находилась у Юшулинга (Yushuling) на левом берегу р. Шихо. Он выделил также бригаду к Пенлину, в шести милях на юг от Юшулиига, с целью преградить другую дорогу на Ампинг через Хучатзу (Huchatsu). Свойства местности Юшулинг — Пенлин будут описаны в дальнейшем изложении более подробно. Таким образом, видно, что фронт, занимаемый обеими армиями, простирался от Юшулинга на севере и за Ханчапутзу на юге, т. е. занимал более двадцати миль очень пересеченной местности. Сражение естественно разделяется на четыре отличных между собой эпизода:

1. Попытка гвардии обойти правый фланг противника, которая окончилась неудачей.

2. Фронтальная атака поздно днем на Тован, которой не было оказано серьезного сопротивления.

3. Полное уничтожение русской бригады у Пенлина как результат стратегического сосредоточения против нее бригады Сасаки, отделенной от 12-й дивизии и четырех батальонов Окасаки, выделенных 2-й дивизией.

4. Атака Инуйэ на Турчевского у Юшулинга, частью успешная.

Прежде чем начать изложение самого сражения, я приведу здесь несколько заметок, которые мне продиктовал Фуджии несколько дней тому назад:

Когда Хайченг и его окрестности были очищены от русских войск и когда после известного промежутка времени генеральный штаб узнал, что левый фланг противника получает значительные подкрепления, для маршала Куроки стало ясно, что план Куропаткина заключался в нанесении решительного удара по 12-й дивизии. Всегда предвиделась возможность, что он попытается это предпринять, потому что большие затруднения в сообщениях без дорог по горам, разделявшим центр от правого фланга нашей армии, делали эту операцию очень соблазнительной для противника, который мог сосредоточить войска против 12-й дивизии не только со стороны Токайена и Ампинга, но также от Мукдена и с севера.

Опасались также, как бы русская кавалерия и казаки, базируясь на севере, не прервали сообщений 12-й дивизии. Однако до сих пор ничего не произошло неприятного, быть может, потому, что генерал Ренненкампф был ранен. Однако наши последние сведения с очевидностью доказывают, что собирались ли русские атаковать сообщения или нет, по сама 12-я дивизия подвергалась некоторой опасности. Действительно, на наше счастье, мы узнали о том, что там происходило, как раз вовремя. На день позднее — было бы слишком поздно! На самом деле не было потеряно ни одного мгновения; мы нанесли удар всеми нашими силами по всей позиции и захватили противника как раз вовремя. Мы его застали прежде, чем он успел завершить все передвижения своих войск, а также в то время, когда все его распоряжения и состав отрядов были нарушены благодаря этим передвижениям.

Много приятных вещей говорили в вашей стране о великом успехе, одержанном нашей армией на Ялу, но это сражение 31-го числа причинило нашему генеральному штабу, бесконечно больше беспокойства, чем переправа через эту реку.

Участие, которое принимала гвардия в усилии Куроки предупредить Куропаткина, заключалось в том, чтобы обойти правый русский фланг с юго-запада от Ханчапутзу и затем овладеть Иоширеи. Надеялись, что графа Келлера, можно будет удержать на его позициях на южной стороне долины Яморинза только легким фронтальным давлением со стороны 2-й дивизии, пока гвардии не удастся захватить у него в тылу проход у Иоширеи. Если бы этот план, увенчался успехом, то он означал бы для русской армии полное поражение. Безграничная смелость этой идеи, конечно, очень привлекательна. Две японские дивизии собирались атаковать равного по числу противника в окопах; задача, которая, казалось, должна была вызывать исключительную осторожность. Наоборот, наиболее выдающимся достоинством этого плана было решение прибегнуть к нему. Предполагалось, что у русских не было настоящего генерала и что потому они были неподвижны и неспособны к маневрированию и контратакам. План состоял в следующем: пять батальонов гвардии должны удерживать правый фланг противника, а в это время три батальона совершат кружное обходное движение вокруг этого же фланга. Другие три батальона предназначались для связи между правой и левой колоннами, а один остающийся батальон должен был находиться в резерве. На самом деле это означало, что шесть батальонов гвардии потеряли бы всякую связь с остальной армией в смысле непосредственного содействия, начиная с рассвета и вплоть до наступления темноты. Несомненно, что местность, по которой пришлось двигаться обходящей колонне, оказалась хуже, чем ожидали. Кроме того, предполагалось, что эта колонна достигнет назначенного пункта на несколько часов ранее, но о военных планах следует судить по их результатам. Оставалась только 2-я дивизия, предназначавшаяся для удержания главных сил русских, расположенных по обоим хребтам, соединяющимся у Тована, до тех пор, пока обходная колонна гвардии не окажется на расстоянии атаки от Иоширеи. Тогда предполагался штурм Тованского уступа, а вместе с ним должен был наступить конец Келлеру и его армии.

Хотя план и был хорош, но все-таки скорее был похож на военную авантюру. Не удовлетворяясь, однако, предполагаемым полным уничтожением всех сил графа Келлера, Куроки не мог допустить мысли, что русская бригада у Пенлина отделается только одним обыкновенным поражением. Во исполнение этого он выслал от 2-й дивизии Окасаки с четырьмя батальонами с приказанием обойти правый фланг русских у Пенлина и ударить им в тыл. Пенлин находится в десяти милях к северу от коширейского поля сражения. Таким образом, 2-я дивизия, располагавшаяся против фронта главной русской позиции, состояла только из бригады Матсунаги (Matsunaga) с придачей двух оставшихся батальонов бригады Окасаки.

Итак, Куроки, имея против себя равного по числу противника, выделил из общего числа своих двадцати четырех батальонов десять с соответственным числом саперов. Из них четыре совершенно ушли с поля сражения, остальные шесть были потеряны по крайней мере до полудня, и даже позже ими нельзя было располагать в любое время 31-го числа с целью отражения возможной атаки Мотиенлинга русскими. Для японцев же Мотиенлинг составлял совершенно такую же чувствительную часть позиции, как Иоширеи для русских. Пожалуй, даже больше, потому что если бы русские и были отрезаны от своих сообщений, то в крае все-таки имелся достаточный запас просяной муки, тогда как вторгнувшиеся японские войска исключительно зависели от подвоза риса и другой пищи из Японии.

О подробностях той части операции, цель которой была, как предполагалось, нанести grand coup графу Келлеру овладением Иоширеи, будет лучше упомянуть вначале, ибо для сего будет достаточно только нескольких слов. Левая колонна, состоявшая из одной полевой батареи, двух с половиной эскадронов кавалерии и трех батальонов Императорской гвардии, двинулась на Маяпузу (Mayapuza). Двигаясь целую ночь и вплоть до полудня 31-го числа, эта колонна своим направлением очертила круг и оказалась у пункта в двух с половиной милях по воздушной линии к северо-западу от Ханчапутзу. Здесь японцы встретили четыре неприятельских батальона, ожидавших их на крутом и скалистом хребте, который тянулся к югу от Ханчапутзу. Вследствие расположения русских на вершинах почти отвесного хребта и сильного утомления людей колонна не двинулась с места в течение всего дня, и здесь ничего особенного не произошло, кроме незначительных стычек. В общем списке ее потерь за 31-е число значился только один человек. Начальником отряда был Асада, генерал, высоко стоявший во мнении Фуджии.

Колонна для связи, состоявшая из одной горной батареи, трех эскадронов кавалерии и трех батальонов, двинулась на Папанлин (Papanlin). В долине Яморинза дальнейшее движение колонны было остановлено двумя ротами русской пехоты, занимавшими деревни Кучапутзу (Kuchaputsu) и Ханчапутзу. Поддержанная огнем своей горной батареи пехота колонны скоро очистила от русских эти деревни. Затем колонна двинулась далее в южном направлении и к полудню достигла пункта на расстоянии двух миль по воздуху к северо-западу от Ханчапутзу. Колонну здесь отделяли только полторы мили от отряда Асады, с которым было приказано поддерживать связь. Но их товарищей справа разделяло теперь большое расстояние, так как русские орудия у Иоширеи заставили сделать большой круг. Полевой телефон был испорчен, а в японской армии не было приборов для оптической сигнализации. Местность была настолько пересеченная, что конные ординарцы были вынуждены вести своих лошадей в поводу. Таким образом в действительности и эта колонна на весь остаток дня была потеряна для Куроки; хотя она и вела мелкие стычки по своему фронту, но не чувствовала себя достаточно сильной для атаки, и к концу всех этих операций потери ее составляли всего около 60 человек, выбывших из строя преимущественно рано утром. Итак, левая и центральная колонны Императорской гвардии потерпели неудачу в своем намерении подойти настолько близко к Иоширеи, чтобы оказать давление на этот чувствительный пункт. Они находились слишком далеко от своих товарищей и были слишком изолированы от них из-за испорченных полевых телефонов, чтобы быть в состоянии действовать совместно. В результате порученная им Куроки задача была совершенно невыполнена.

Правой колонной Императорской гвардии командовал элегантный и развитой Ватанабэ. Она состояла из пяти батальонов, полутора эскадронов кавалерии, пяти батарей полевой артиллерии и двух рот саперов. Два батальона и две батареи этого отряда двигались на Рихореи (Липолин) и вышли в долину Яморинза напротив деревни Суитечанза (Suitechansa). Три батальона и три батареи шли через Шинкваиреи в Макумензу. Из этого видно, что правая колонна Ватанабэ вновь была разделена на две отдельные колонны. Так как мое описание начинается с левого фланга к правому, то я назову отряд, появившийся у Суитечанзы, правой гвардейской колонной А, а отряд у Макумензы — правой гвардейской колонной В. Колонне А было приказано атаковать Суитечанзу и Чинчапутзу; колонне В поддерживать связь вправо со 2-й дивизией и удерживать противника, расположившегося на хребте фронтом на запад от Макумензы. В 8 ч. утра две батареи колонны А открыли огонь по русским батареям, стоявшим на 500 футов выше их на высоком хребте в 1500 ярдах к юго-востоку от Иоширеи. С этой целью эти японские батареи заняли позицию на дне долины против Суитечанзы, и так как местность была очень ограничена в ширину, то одна батарея открыла огонь, находясь позади другой на 300 ярдов. Едва эти две батареи начали пристреливаться, как русские батареи, зная заранее прицел, открыли по ним огонь и в двадцать минут привели их к молчанию. Несколько раз в этот день эти японские батареи вновь начинали состязание, но каждый раз в несколько минут вынуждены были замолчать вследствие большой меткости русских батарей, которые хорошо стреляли с расстояния 5500 ярдов, находясь в пределах их шрапнельного огня, тогда как более слабые орудия японцев могли употреблять на этой дистанции только свои бризантные снаряды.

Два батальона пехоты, входившие в состав колонны А, располагались следующим образом: три роты 1-го батальона заняли позицию на холмах у северной стороны долины Суитечанза, где они и оставались до наступления темноты; 4-я рота была придана 2-му батальону и стояла вместе с ним на позиции, в полумиле расстояния, на южной стороне той же долины. В 9 ч. утра эта 4-я рота 1-го гвардейского батальона вышла из-за холмов и направилась по диагонали через долину Яморинза к деревне Суитечанза. Во время этого движения она была поддержана сильным огнем трех рот своего же батальона, которые сползли вниз к подножию холмов к северу от долины Суитечанза и оказались как раз напротив этой деревни и на расстоянии хорошего выстрела от нее. Атакующая рота, разделенная на три части, двигавшиеся друг за другом на расстоянии около 300 ярдов, занимая очень большое пространство по фронту, наступала в северо-восточном направлении и, перейдя удвоенным шагом через реку под сильным огнем из деревни и из окопов на южных холмах, исчезла в высоком гаоляне, покрывавшем собой все пространство от западного берега реки вплоть до деревни Суитечанзы. Перебравшись через долину и достигнув подножия холмов, где было мертвое пространство от выстрелов с холмов, рота передохнула и, зайдя левым плечом вперед, бросилась в атаку и овладела южной частью деревни. Этим успех японцев и ограничился на долгое время, ибо русские упорно удерживали северную часть деревни и примыкающие к ней рощи. Остальные три роты 1-го гвардейского батальона держались твердо и только перенесли свой огонь на деревню Чинчапутзу и на русские окопы позади нее. Так дело продолжалось до наступления темноты, и вплоть до этого времени японцы не пытались перейти через долину Яморинза. В то самое время, когда рота 1-го батальона заняла свою позицию в деревне Суитечанза, т. е. в 9 ч. 30 мин. утра, 2-й батальон тоже быстро покинул свое небольшое укрытие у восточной линии холмов и двинулся почти по тому же направлению. Однако вместо того, чтобы втянуться в деревню, он обошел Суитечанзу с юга и вступил в мертвое пространство у подножия западной гряды гор, образующих долину Яморинза. Здесь батальон зашел плечом, став лицом к северу и имея свой правый фланг футов на 20 или 30 над уровнем долины, а левый — ярдов на 500 дальше и вверх по склону холмов, почти на вершинах главного хребта, занять которые им мешала русская артиллерия на высотах к югу от Иоширеи, Затем батальону удалось продвинуться немного к северу, но в 10 ч. 30 мин. утра было приказано остановиться, чтобы дать людям отдохнуть и пообедать. Полковник Юм, который наблюдал за ходом сражения с небезопасной южной стороны долины Яморинза, сообщил мне, что в это время им было замечено какое-то любопытное мерцание вдоль всего японского фронта. Рассмотрев это явление с более близкого расстояния, он убедился, что каждый из маленьких солдат вытащил свой веер и ожесточенно им обмахивался. Действительно, день был невыносимо жаркий.

В полдень батальон вновь начал свое наступление вдоль нижних скатов хребта. Главный хребет у его северной оконечности утончается в виде длинной возвышенности, которая своим концом почти касается деревни Чинчапутзу. Возвышенность, лежащая непосредственно к югу от нее, была захвачена 2-м батальоном вскоре после возобновления им наступления. Обе эти возвышенности разделялись глубоким оврагом. В верхнем его участке, там, где обе возвышенности приближаются к главному хребту, ширина его составляла только 200 ярдов, считая по воздуху, В нижнем же участке, там, где возвышенности постепенно сливаются с поверхностью долины, овраг делается более плоским и расширяется, пожалуй, до 400 ярдов. 21-й Восточно-Сибирский стрелковый полк занимал одну из этих возвышенностей, японская Императорская гвардия — другую из них. В 11 ч. 30 мин. наступил критический момент боя. Еще одно усилие — и японцы овладели бы всей возвышенностью, господствовавшей над Суитечанзой и Чинчапутзу, но скоро было обнаружено, что отчаянная энергия атак тратилась по-пустому, встречая железное упорство обороняющихся, решивших скорее погибнуть на месте, чем уступить хотя бы ярд позиции.

Мне знаком каждый шаг на этой местности. Небольшой овраг почти весь покрыт густой зарослью около четырех футов высотой. Хребты обеих возвышенностей совершенно обнажены, хотя вдоль русской позиции кое-где и росли деревья. Японцы продольно обстреливались огнем русских орудий, расположенных на главном хребте недалеко от Иоширеи. Тыльный склон русской возвышенности был очень крут, почти как бруствер редута, и представлял благодаря этому хорошее укрытие от шрапнельного огня. Русская возвышенность тянулась почти до Чинчапутзу, и с этой северной оконечности своей позиции, со стороны деревни, обороняющиеся могли до известной степени продольно обстреливать овраг. Японцы не были в состоянии взобраться на главный хребет, чтобы обойти правый русский фланг, ибо при этом попадали под огонь орудий к югу от Иоширеи. С другой стороны, русские могли при случае проползти позади главного хребта, внезапно выскочить на него и продольно обстреливать японцев, лежащих вдоль этой возвышенности. Они так и поступили в действительности.

В 12 ч. 35 мин. японцы убедились, что русские не имеют ни малейшего намерения преподнести им в подарок эту свою позицию. Японцы сначала пустили в дело свои поддержки, а затем в 1 ч. дня и резервы. Отозвали из южной части Суитечанзы роту 1-го батальона, из орудия открыли беглый огонь, а пехота пачечный, но ничего из этого не выходило. Были сделаны одиночными людьми и мелкими партиями одна или две попытки прорваться через последние 100 ярдов, но напряжение русского огня, казалось, скорее увеличивалось, чем уменьшалось. Для наблюдателей с другой стороны долины Яморинза было вполне ясно, что сибирские стрелки не намерены были обращать ни малейшего внимания на Императорскую гвардию и решили, что если японцам так хочется овладеть их позицией, то пусть они возьмут ее острием штыков. Полковник Юм рассказывал мне, что в самый разгар боя один из солдат обратился к своему ротному командиру с замечанием, что эти люди напротив такие хорошие стрелки и так храбро высовываются из-за закрытий, что, по его мнению, это, должно быть, японцы, а не русские. Офицер ответил ему, что если это его мнение, то пусть он развернет свой маленький флаг с восходящим солнцем и воткнет его на вершину своей позиции. Солдат исполнил это и убедился, что люди на противоположной стороне, видимо, не были большими почитателями его национальной эмблемы, ибо флаг был немедленно прострелен в трех местах.

21-й Восточно-Сибирский стрелковый полк — один из немногих хорошо стреляющих полков, с которыми японцам пришлось до сих пор встречаться. На таком близком расстоянии высунуться из-за хребта возвышенности более чем на секунду означало верную смерть. Нет более трудного испытания для солдата, как приказать ему опять повторить атаку после первой неудачи. Его волнение улеглось, и он имел достаточно времени, чтобы уяснить себе, что первый поднявшийся с земли человек будет подстрелен как кролик. Японцы не сделали этой попытки и своим слабым огнем как бы признали, что весь их пыл к атаке сам собой охладел.

Днем русскими была произведена небольшая попытка перейти в наступление и атаковать японскую возвышенность, для чего они проползли через невысокий кустарник из своих окопов над Чинчапутзу. Они были отброшены, и после этого до 4 ч. дня в гвардейской дивизии не происходило ничего особенного, если не считать настойчивых усилий японской артиллерии получить перевес над искусно расположенными орудиями противника. Обходящая колонна, колонна для связи и, наконец, левая половина правой колонны — все они были осуждены на полное бездействие. Теперь стало ясно, что план Куроки потерпел неудачу. Обходящая и атакующая части его сил, состоящие из трех колонн, движения которых мною описаны, перестали обходить и атаковать. Оставался только тот отряд, которым он намеревался удерживать правый фланг неприятеля во время его обхода, а именно, гвардейцы, двинувшиеся вниз по долине Макуменза и остановившиеся против д. Яморинза, и 2-я дивизия, удерживавшая главные силы противника против Тована и Кинкахоши.

В 3 ч. дня генерал Хасегава, начальник гвардейской дивизии, получил донесение, доставленное через горы пешим ординарцем и поэтому запоздавшее на несколько часов. В донесении сообщалось о полной неудаче обходного движения и предупреждалось о сосредоточении противника на фронте изолированной левой колонны и колонны для связи. Единственным способом облегчить положение левого фланга было перейти самому в наступление правым флангом. В соответствии с этим Хасегава немедленно выслал свой дивизионный резерв на подкрепление японцам на хребте над Чинчапутзу и приказал им еще раз попробовать овладеть неприятельской позицией. Их час настал независимо от того, могли ли они или нет выполнить возложенное на них поручение. Это вполне свойственно человеческой природе; той жалкой человеческой природе, с которой приходится бороться на войне офицерам, а в мирное время — священникам. Как бы они ни боролись с ней, она никогда не бывает окончательно побеждена и готова не выдержать испытания в самую критическую минуту. Когда люди, прилепившись к земле в течение трех смертельных часов, выносили непрерывный град пуль, проносившийся над их головами, чрезвычайно трудно заставить всех их одновременно подняться и броситься вперед в штыки. Несколько особенно храбрых людей вскакивают на ноги и мгновенно падают убитыми, что усиливает у каждого ту затаенную мысль, что он поднимется с земли только после своего соседа. А так как его сосед думает совершенно так же, то в результате из этого всего ничего и не выходит, если только не прибудут свежие войска и не пойдут сразу вперед без малейшей задержки или колебания. Поэтому, может быть, было вполне естественно, что приказание атаковать не имело ни малейших последствий. Итак, было приказано последней колонне, лежавшей против Яморинзы, перейти через долину и овладеть высотой к юго-западу от этой деревни. Под прикрытием ужасного артиллерийского огня со всех японских батарей колонна двинулась вперед, перешла вброд реку в 6 ч. вечера и овладела Яморинзой и вершиной в 500 ярдах к югу от нее. Однако здесь атака была совершенно остановлена и противник продолжал удерживать свои позиции не только на главном хребте, но и на вершине в двух или трехстах ярдах к юго-западу. Теперь неуспех гвардии сделался совсем полным. Они ввели в дело все свои резервы, и если бы сражение разыгрывалось только между ними одними и русскими, я уверен, что положение японцев становилось бы все хуже и хуже.

Правый фланг Куроки, состоявший из 2-й дивизии без четырех батальонов Окасаки, располагался по обеим сторонам Мотиенлингской дороги в полумиле от того места, где она выходит в долину Яморинза — Тиенсуитиен. Два батальона и две батареи занимали позицию по южную сторону дороги, а шесть батальонов с четырьмя батареями — по северную. Так как 2-я дивизия главным образом предназначалась для удержания на месте противника, то там вначале и не происходило никаких интересных событий. В 9 ч. утра четыре японские батареи, расположенные к северу от дороги и как раз позади хребта, начали нащупывать русские окопы шрапнельным огнем. Несколько отдельных рощ на хребте северной стороны долины также привлекли их внимание на себя. Затем они увеличили прицел и трубку и перенесли огонь на русскую батарею, находившуюся на вершине хребта в 2000 ярдах к северо-западу от Иоширеи. В это время гвардейская артиллерия направляла свои ужасные, но судорожные усилия против хребта, тянувшегося к юго-западу от Чинчапутзу. Непрестанный гул и грохот ее выстрелов и масса красивых белых клубов дыма разрывающихся шрапнелей производили удивительное впечатление. В 9 ч. 45 мин. русские орудия в 1500 ярдах к юго-востоку от Иоширеи, которые до сих пор обстреливали долину Яморинза, мгновенно перенесли свой огонь на четыре батареи 2-й дивизии, стоявшие к северу от Мотиенлингской дороги. В одно мгновение они закончили пристрелку, выпустили ураган снарядов, и через несколько минут все оставшиеся в живых и не раненые японские артиллеристы убрались на пятьдесят ярдов назад под закрытие углубленной дороги, а двадцать четыре их орудия, так задорно гремевшие до сих пор, были оставлены на произвол судьбы и хранили гробовое молчание! Как только русские насытились своей победой, они тоже прекратили огонь. И тогда вместо шума и смятения воцарилось полное спокойствие, которое скорее подчеркивалось, чем нарушалось дробным рокотом внизу, по которому мы догадывались, что гвардия и русские все еще вели между собой упорную борьбу около Суитечанзы и Чинчапутзы.

Мало-помалу японская артиллерийская прислуга выползла обратно, и я ясно видел, как она возилась со своими орудиями, переменяя их положение так, чтобы ввести русских в заблуждение относительно дистанции, если они опять откроют огонь.

В 2 ч. 45 мин. опять началось состязание. Японцы большей частью стреляли гранатами, направляя огонь на своего старого врага, батарею к северо-востоку от Иоширеи и на выступную батарею недалеко от оконечности вершины близ Тована. На этот раз русским на высотах у Иоширеи не удалось повторить их первый блестящий успех, может быть, потому, что их сбили с толку небольшие изменения в положении японских орудий. С другой же стороны, как я сам убедился на следующий день, русские орудия над Тованом были совершенно неуязвимы для выстрелов с северо-востока, потому что были чрезвычайно искусно сжаты вместе между небольшой крутой вершиной и подъемом горы. Их фронт обеспечивался обрывом в 80 футов вышиной, спускающимся к реке, так что лучшей позиции и нельзя себе вообразить.

Приводимые мной здесь извлечения из рассказа генерал-майора Фуджии послужат хорошим вступлением к описанию последнего периода этого сражения:

Вы лучше сможете понять опасения генерального штаба, если я обращу ваше внимание на то, что из-за превосходства в силах противника мы принуждены были отказаться от мысли иметь общеармейский резерв. Не много нужно было времени, чтобы заставить нас почувствовать его отсутствие. Хотя нам и было известно, что местность на фронте гвардии очень затруднительна, но мы все же ожидали, что гвардия овладеет Иоширеи по крайней мере к полудню. Но так как условия местности оказались более неблагоприятны, чем мы того ожидали, не представляя хороших артиллерийских позиций, то все наши надежды оказались совершенно напрасными. На самом деле, как вы хорошо знаете, атака гвардии была на всех пунктах совершенно остановлена. Когда это выяснилось, штаб должен был сознаться, что положение сделалось критическим. Если бы только гвардии удалось выполнить полученные приказания и успешно атаковать Иоширеи, то как самый Мотиенлинг, так и наша главная, пересекающая его линия сообщений были бы в полной безопасности. Потому что, если бы даже русские и перешли против нас в наступление, то для удержания их на этой стороне перевала в нашем распоряжении всегда находилась 2-я дивизия. Но так как атака гвардии была отброшена и успех или неудача на этом участке поля сражения, казалось, были одинаково возможны, то мы не могли далее действовать со всем тем благоразумием, к которому мы непременно стремимся. Это чрезвычайно важное обстоятельство, и я желал бы разъяснить вам его, даже рискуя повторениями. До тех пор, пока 2-я дивизия не была введена в дело, мы обладали преимуществом, имея армейский резерв, хотя в диспозиции для этого боя мы и не выделили с этой целью какой-либо войсковой части. Любая угроза против нашего центра, где мы наиболее уязвимы, отражалась правым флангом 2-й дивизии, который мог быть впоследствии усилен четырьмя батальонами Окасаки. Но как только правый фланг 2-й дивизии был бы введен в дело для совместной атаки Иоширеи, то он совершенно потерял бы свое значение резерва; тем более, что во время самого движения в атаку он должен бы был завернуть свой правый фланг к Сеисекиреи (Seisekirei) и при дальнейшем движении вперед открыть самый Мотиенлинг.

В это время маршал Куроки еще не знал о большом успехе на его правом фланге, что освободило бы его от всех опасений относительно генералов Окасаки и Инуйэ. На самом же деле, однако, он полагал, что нет непосредственной опасности перехода русских в наступление на северном участке поля сражения. Ему было известно, что приготовления русских для предполагаемого ими наступления против 12-й дивизии не были закончены, и поэтому он надеялся, что русские, всецело занятые собственной обороной, не будут в состоянии думать ни о чем другом. Маршал не особенно беспокоился за наш левый фланг и за южный участок поля сражения, потому что, хотя там японцам и не удалось овладеть позицией противника, местность была одинаково неудобна как для атаки, так и для контратаки. Генеральный штаб был вполне уверен, что гвардия сможет удержаться на занимаемых ею позициях.

Вследствие всего этого командующий 1-й армией, сознавая, что необходимо было рискнуть, в 1 ч. дня приказал 2-й дивизии начать теснить противника. Вам известно, что произошло после этого. Штаб армии сделал все, что мог, и больше ничего не мог предпринять, потому что в его распоряжении не оставалось больше войск. Все они были введены в дело насколько это зависело от командующего армией.

Согласно полученным приказаниям два батальона, находившихся к югу от Мотиенлингской дороги, развернув боевой порядок, двинулись к деревне Кинкахоши (Kinkahoshi). Четыре батальона, располагавшиеся к северу от Мотиенлингской дороги, также покинули свою позицию и, развернувшись, перешли через горный хребет, за которым они лежали, как бы намереваясь пересечь главную долину у Тиенсуитиена. С этого времени я потерял из вида обе колонны, пока в 4 ч. 50 мин. дня не увидел цепь правой атакующей колонны, которая, будучи очень растянута по фронту, двигалась в юго-западном направлении. В 5 ч. 10 мин. дня русские стали увозить орудия с батареи на оконечности высоты в 300 ярдах к юго-востоку от Тована, и я заметил, как эта батарея, без одного орудия, перевернувшегося при спуске с холма, двигалась галопом на запад вверх по долине Тован — Иоширеи. В 5 ч. 20 мин. передо мной открылась великолепная картина развития атаки. В эту минуту два, батальона, начавшие свое движение с юга от Мотиенлингской дороги, наступали очень широким фронтом через большую долину прямо на Тован, держась направления на запад. Четыре батальона с северной стороны Мотиенлингской дороги зашли плечом, пока не стали лицом почти что к югу, и подымались вверх по северному скату большой возвышенности, которая образует собой северную границу долины Тован — Иоширеи. Можно было различить отдельных солдат, которые двигались в очень растянутых группах. Как только эти отдельные группы достигали мертвого пространства, то сейчас же смыкались, а попав опять под шрапнельный огонь, вновь размыкались на интервалы от пяти до двадцати шагов. Русские обыскивали своим шрапнельным огнем всю поверхность этой высоты, но без всякого успеха. Я полагаю, что в это время русская пехота уже оставила свои окопы. Во всяком случае, с обеих сторон поддерживался только сравнительно слабый ружейный огонь. В 5 ч. 30 мин., во время самого возбужденного настроения штаба армии, было замечено, как один из японских солдат, цепляясь руками и ногами, взобрался по крутому скату возвышенности и укрепил свой флаг, эмблему восходящего солнца, на верхушке древней Тованской башни. Он сам и другие его два или три товарища, присоединившиеся к нему, очевидно, находились под огнем, потому что видно было, как они прятались за башню. В 5 ч. 45 мин. наблюдаемое нами, ничем не задержанное наступление японских войск и характерные одиночные выстрелы, указывающие на окончание сражения, дали нам ясно понять, что русские против фронта 2-й дивизии решили оставить поле сражения.

Почему они так поступили, сказать невозможно до тех пор, пока не будут даны объяснения этому с русской стороны. Может быть, по случаю смерти храброго генерала Келлера. Может быть, потому, что до них дошли сведения о постигшей их неудаче на северном, удаленном участке сражения. Какова бы она ни была, эта причина, однако отступили, несомненно, не потому, что войска Куроки нанесли поражение войскам Келлера.

Зрители обыкновенно склонны подмечать упущенные, благоприятные случаи большей частью вследствие недостаточной осведомленности и неправильной оценки всей обстановки. Хотя я и хорошо знаю, насколько рискованно судить о сражении, где я был свидетелем действий только одной стороны, я все-таки не могу удержаться и не обратить внимания на чрезвычайно удобный случай для производства контратаки со стороны Сеисекиреи прямо на самый Мотиенлинг. Говорят, что у русских была у Токайена одна дивизия в резерве. Если бы она направилась туда, дав предварительно людям позавтракать, то она достигла бы хребта Сеисекиреи к 4 ч. дня, а двинувшись отсюда к Мотиенлингу, она не встретила бы там ровно никого, кто бы мог преградить ей дорогу, кроме штаба армии и иностранных военных агентов; в том случае, конечно, если бы эта дивизия не предпочла нанести удар прямо во фланг широко растянутому правому крылу японцев.

Глава XVIII. Гибельное отступление от Пенлина

Теперь остается описать столкновение между Инуйэ и Турчевским, которое хотя и произошло в пятнадцати милях к северу от правого фланга Куроки, но тем не менее составляло такую же существенную часть сражения у Иоширеи, как и обходное движение гвардии к югу.

Сражение при Чаотао произошло 19 июля, и с этих пор Куроки держал 12-ю дивизию как бы на привязи, мешая ей воспользоваться выгодным положением. Так, по крайней мере, думали некоторые ее молодые, горячие головы. Закончив укрепление позиции у Чаотао, чтобы иметь где удержаться в случае неблагоприятного оборота вещей, Инуйэ ночью 20-го числа продвинулся на две мили к западу вверх по открытой долине р. Шихо. Здесь он вырыл глубокую и солидную линию окопов поперек плоской возделанной долины в 2000 ярдах к востоку от гор Макураяма (Makurayama) и в 3000 ярдах к востоку от хребта Шизан (Shisan). Он мог бы занять обе эти позиции, ничем не рискуя и ничего не теряя; но, во-первых, это было бы дальше, чем того желал Куроки, а во-вторых, ни одна из этих позиций не была удобна для обороны фронтом на запад, хотя обе были очень сильны для встречи атак с востока. Несмотря на убедительность этих доводов, все-таки идея японского начальника была комического характера и, пожалуй, единственная в своем роде в ряду современных войн: оставить такую сильную позицию, как Чаотао, продвинуться вперед на две мили и усесться на открытой долине перед грозной, никем не занятой позицией, которую, по всему вероятию, скоро займет противник. Казалось, лучше бы было остаться у Чаотао, откуда он легко в три четверти часа мог бы очутиться на расстоянии атаки, чем добровольно поставить свой отряд вблизи командных высот, на которых, по крайнему человеческому разумению, не замедлит появиться противник. Дело заключалось совсем не в том, что хребет Шизан и горы Макураяма могли бы послужить западней, в которую было желательно завлечь русских. Как будет видно из дальнейшего изложения, они представляли значительную преграду на пути наступления японцев к западу. Я могу представить себе только то, что генерал Инуйэ желал поставить свои войска для штурма в более близкое к позиции противника исходное положение, а также иметь неподалеку позицию, на которой войска могли бы быть приведены в порядок в случае неудачи этого штурма. С другой же стороны, если бы его атака была отбита, то орудия противника могли бы осыпать его отступающие войска шрапнелью во время движения по открытой долине вплоть до: самого Чаотао.

Одно только достоверно, что противник занял 26-го числа хребет Шизан, а 29-го три русских батальона вытеснили японские заставы с Макураямы и заняли ее; в это же время другой японский отряд, выделенный к Пенлину, в шести милях к югу от Иоширеи, был тоже вынужден отступить.

Русский главнокомандующий за перерыв со времени сражения при Чаотао определил силы Инуйэ и решил сосредоточить против него превосходящие силы, чтобы по возможности совершенно разбить его до подхода к нему подкреплений со стороны двух других дивизий армии Куроки. Конечно, случай к тому представлялся наиболее соблазнительный. Только половина бригады Коби, которая, по словам Фуджии, должна поддержать Инуйэ, была в его распоряжении в виде одного резервного гвардейского полка. Я думаю, что вполне могу положиться на достоверность моих сведений, хотя Фуджии в приведенных мною выдержках его описания сражения упоминает о бригаде Коби в распоряжении Инуйэ.

Дивизия и этот полк были почти изолированы. Их разделял дневной переход от Лиеншанкуана. Дороги были годны только для пехоты без обозов. Отряд Инуйэ представлял особенно соблазнительный предмет действий для русского главнокомандующего по той причине, что его правый фланг был открыт для атаки со стороны Мукдена через деревню Пенчихо, которая находилась всего в четырнадцати милях от Чаотао и уже была занята отрядом из полка пехоты и двух полков казаков. В соответствии с этим он приказал генеральному штабу выработать план наступления 12-й дивизии у Чаотао. По этому плану надо было удерживать Чаотао, пока совершался обход японского левого фланга со стороны Пенлина, а правого — со стороны Пенчихо. Эта оценка обстановки была вполне безошибочна, а также и план, на ней основанный. Только имея против себя бдительного противника, хорошо обслуживаемого бесчисленными китайскими шпионами, для успеха какого бы то ни было плана необходимо было соблюдение двух существенных условий: скрытности подготовки и быстроты выполнения. Пустячным, но, может быть, и многозначительным указанием на то, как русскими не соблюдались эти оба существенных условия, может послужить то обстоятельство, что они послали воздушные шары к своему левому флангу. В настоящее время воздушные шары служат только для привлечения к себе внимания. Как бы то ни было — одно вполне достоверно: пример использования быстроты и скрытности, исполненный Куропаткиным, не был ни достаточно быстр, ни достаточно скрытен, чтобы ввести в заблуждение полковника Хагино, этого серьезного, вдумчивого человека, проведшего семь долгих лет в Европейской России, тщательно наблюдавшего и изучившего все московские индивидуальные особенности.

Начиная от Чаотао и вплоть до окрестности Юшулинга, долина речки Шихо тянется к востоку и западу и представляет собой плоскую, возделанную равнину шириной от 2000 до 3000 ярдов. У Юшулинга р. Шихо круто поворачивает к северу и протекает в этом направлении полторы мили вдоль долины шириной около 1500 ярдов. Восточной границей долины служит гора, называемая японцами Макураяма, или гора Подушка. Эта гора отделяется к югу от хребта, являющегося северной границей долины. Она представляет собою почти отдельный хребет высотой около 350 футов и соединяется с северной грядой гор седловиной высотой около 200 футов. Горы, тянувшиеся по северной стороне долины, были высотой от 450 до 500 футов, отличались большой крутизной, неровной поверхностью и имели вид сахарных головок. Макураяма очень крута с ее восточной стороны, настолько, что вооруженной и снаряженной пехоте пришлось бы ползти вверх на руках и коленях; западный ее скат спускается в долину более полого. На самой вершине имелась масса невысоких кустов; седловина же, соединяющая ее с грядой гор, была совершенно обнажена.

Такова была восточная стена дефиле Шихо близ Юшулинга. Его западной стеной служил хребет Шизан, представляющий собою ветвь хребта, ограничивающего долину Чаотао — Юшулинг с юга и отделяющийся от главной гряды гор подобно Макураяме. Хребет Шизан поднимается от реки совершенно отвесно на высоту 100 футов. Его западные склоны пологи. Русские заняли главную позицию вдоль вершины обрывистой, восточной стороны хребта Шизан, где они поставили две батареи всего шестнадцать орудий. Эта позиция была бы необыкновенно сильна, если бы на другой стороне дефиле, на расстоянии 1000 футов, не находилась Макураяма. Если только противнику, двигающемуся с востока, удастся расположить свою артиллерию на этой горе, то хребет Шизан придется очистить. Поэтому включение Макураямы в состав позиции было для русских обязательно, ибо вся судьба этой позиции зависела от исхода борьбы за Макураяму. Можно было поэтому ожидать, что эта гора будет удерживаться значительными силами, что на ней будут вырыты окопы самым тщательным образом и что батальонам, предназначенным для ее обороны, будет вменено в обязанность зорко следить за противником. Из последующего будет ясно видно, как помогли Куропаткину его подчиненные в этом отношении. Около шести миль к югу от Юшулинга находился Пенлин, где бригада русской пехоты занимала позицию на западных холмах небольшой долины. Протяжение этой позиции по фронту достигало одной мили, и она командовала дорогой из Чаотао через Пенлин и Хучатзу в Ампинг. Обстрел был хорош, и гаолян не мешал кругозору. Мне довелось видеть кроки этой местности, которая исключительно пересечена и непроходима. Если бы русские окопались 29-го и 30-го числа после того, как японский отряд был отброшен, позиция у Пенлина оказалась бы очень твердым орехом для японцев. Но, в противоположность своим, предкам у Бородина, они удовольствовались только окопами небольшой длины, представлявшими очень слабое укрытие от ружейных пуль и совсем никакое от навесного шрапнельного огня. Русская бригада у Пенлина не имела артиллерии, но одна полубатарея была поставлена на позиции к западу, у Липайуи (Lipayui), откуда ее огонь до некоторой степени мог содействовать прикрытию отступления.

Вечером 30 июля Инуйэ приказал генерал-майору Кигоши атаковать позицию у Юшулинга полной бригадой из шести батальонов пехоты при четырех батареях горной артиллерии и одной полевой. В это же самое время генерал-майору Сасаки было приказано двинуться к Пенлину и атаковать там русских бригадой из пяти батальонов, одного эскадрона и одной горной батареи. Два батальона гвардейского полка Коби были оставлены у Чаотао с целью наблюдения за русским отрядом, который, как известно, находился от этого пункта в четырнадцати милях к северу, у Пенчихо. Утром 31-го числа оставшийся батальон этого полка был выслан уступом за правый фланг, чтобы при необходимости отразить опасность с этой стороны. Таким образом, у Инуйэ в дивизионном резерве остался только один батальон и немного саперов.

Сначала я опишу атаку Юшулингской позиции. Подобно тому, как при Иоширеи, здесь тоже была сделана попытка обойти правый русский фланг, и 24-й полк в течение ночи, не встречая сопротивления, занял возвышенность над д. Линша (Linsha). Благодаря этому он утвердился на расстоянии 1000 ярдов от цели своих действий. Но с рассветом было решено, что дальнейшее наступление через открытую долину безнадежно опасно, в особенности имея против себя шестнадцать орудий на позиции вдоль обрывистого хребта Шизан. Поэтому 24-й полк удовольствовался тем, чем он овладел, и, как бы следуя примеру обходящей гвардейской колонны у Иоширеи, не принял дальнейшего участия в сражении. Теперь мы покончили с одной половиной бригады Кигоши, существование которой можно с этого времени совершенно не принимать во внимание. Другая половина бригады, или полк, имея два батальона в боевой части и один в резерве, в 4 ч. утра оставила свои окопы в 2000 ярдах к востоку от Макураямы. Левый батальон двигался прямо на большой холм Макураямы, достиг Фучапутзу незадолго до рассвета, не будучи никем обнаружен, развернулся по обе стороны Фучапутзу и лег здесь на землю, прикрываясь мертвым пространством и ожидая событий на прочих участках поля сражения. Ему не пришлось долго ждать. Правый батальон вскарабкался на холмы северной стороны долины и, двигаясь вдоль них к западу, с рассветом наскочил на слабую русскую заставу. Эта застава расположилась на крутой и высокой возвышенности приблизительно в 300 ярдах к востоку от Макураямской седловины. Застава эта была захвачена врасплох, раньше чем ее люди успели приготовиться к обороне. На том месте, где застали заставу, было найдено чучело часового, сделанное из соломы и одетое в изодранный русский мундир. Каждый, небрежно поверяющий линию сторожевого охранения с соседней высоты к западу от Макураямы, должен был заключить, видя подобные чучела часовых, что войска охраняются очень тщательно. Этот соломенный человек произвел на меня сильное впечатление, будучи очень эмблематичной персоной. В трехстах ярдах к западу от наступавших японцев находилась высота Макураямской седловины, а в 250 ярдах позади нее (хотя японцы об этом и не знали) располагались два русских батальона, которым была поручена оборона этой части русской позиции. Оба эти батальона погружены были в глубокий сон. Если бы даже японцы были всеведущими, то они не могли бы действовать с большой быстротой. Не теряя ни одной минуты, они, как стая собак, отчаянно пустились преследовать убегавшую к Макураямской седловине заставу.

Звук выстрелов по русской заставе произвел тревогу по ту сторону седловины. Беспорядочной толпой, полураздетые, полупроснувшиеся русские взбирались поспешно с запада на седловину. Даже в такой критический момент дело во многом зависело от случая. Как обыкновенно, счастье оказалось на стороне японцев, и они достигли вершины ранее русских. Взобравшись на седловину, японцы, к своему крайнему удивлению, очутились лицом к лицу с полураздетой беспорядочной толпой русских, задыхавшихся от бега и, видимо, без офицеров. В одно мгновение японцы спустились вниз и начали стрелять в открыто стоявшую массу людей, находившуюся чуть ли не прямо под дулами их ружей. Хотя русских было в два раза больше, но, казалось, все слагалось против них. Их люди были в замешательстве, среди них не было всем известного начальника, который мог бы отдать приказания. Нижние чины не могли уяснить, что такое происходит кругом, и с ними не было их ротных офицеров. Японцы же, наоборот, были в полном порядке, бодры и отлично знали, что им делать. То обстоятельство, что при подобных условиях у русских все-таки не было паники, нужно отнести к большой их чести. Они энергично, по меньшей мере в продолжение получаса, боролись за седловину. Японцы, не принимавшие участия в борьбе на седловине, свободно обстреливали неприятельский бивак, открыто лежавший под ними на расстоянии меньше 300 ярдов. По счастью для русских, японцы не такие хорошие стрелки, как буры, а то от них осталось бы очень немного.

Штаб армии подтвердил историю, рассказанную мне Жардайном, что японские солдаты разражались взрывами смеха и кричали друг другу точно толпа школьников:

— «Вон там, друзья, стреляйте в старого офицера, который натягивает свои штаны! Нет! Нет! Нет! Вон там, толстый майор надевает свою саблю! Лошадь! Лошадь! Стреляйте скорее в лошадь!.»

Такие крики слышались вдоль всей седловины. Я должен добавить, что русские, очутившиеся в таком злополучном затруднении, обнаружили в большинстве случаев похвальное хладнокровие. Видно было, как один молодой офицер спокойно умывался и старательно причесывал свои волосы в то время, когда воздух был наполнен свистом пуль.

В то самое время, когда большая беспорядочная толпа бросилась из лагеря, чтобы опередить японцев на седловине, другая, меньшая часть, поспешила к югу, чтобы поддержать заставу. Японский батальон, спрятавшийся за восточным склоном Макураямы, не мог знать, что ее вершина была занята только небольшой русской заставой, и продолжал лежать, ожидая приказаний. Так же точно и русская застава, чувствуя свою слабость, не принимала участия в бою, происходившем на седловине.

В 5 ч. 45 мин. утра русское подкрепление достигло вершины Макураямы, а в это время японский батальон, овладев седловиной, повернулся на юг и, двигаясь вдоль хребта, атаковал холм с севера. Русские с успехом отражали эту атаку, но японский левый батальон, лежавший в 300 футах как раз под ними и увидевший, что этот небольшой отряд всецело занят обороной, начал подниматься вверх по крутой восточной стороне горы, пробираясь через почти непроходимый, густой кустарник, покрывавший гору. Это движение было очень медленно, так как русские все-таки имели достаточно времени, чтобы оправиться от неожиданного нападения с этой стороны, и оказывали упорное сопротивление.

Но в 7 ч. утра японские артиллеристы уяснили все происходящее, и все их пять батарей открыли из орудийных окопов огонь по вершине Макураямы. Теперь русские принуждены были спрятать свои головы, и так как они не вырыли глубоких окопов для предохранения от шрапнельного огня, то казалось, что они долго не удержатся. Однако природная сила позиции была настолько велика, что только в 8 ч. 30 мин. утра японцы окончательно овладели холмом. Обороняющиеся отступили к двум высотам непосредственно к западу от своего бивака, где большинство их товарищей, еще ранее вытесненных с седловины правой японской атакой, уже занимали новую позицию. Русская артиллерия отвечала на огонь пяти батарей, но не могла найти их, и только несколько ее снарядов упали на старую позицию у Чаотао в полутора милях позади японских орудийных окопов.

Как только Макураяма была взята, маленьким горным орудиям пришлось продвинуться дальше на расстояние действительного выстрела от второй русской позиции на хребте Шизан и на холмах к западу от их бивака, куда они собрались с Макураямы. Шесть полевых и шесть горных орудий немедленно открыли огонь с юга от японских окопов, а одновременно с ними также открыла огонь горная батарея с севера этих окопов.

Как обыкновенно, все приготовления и меры предосторожности, которые можно принять, были уже приняты заблаговременно, так, чтобы наступление не было прервано какой-либо задержкой и не сопровождалось напрасными потерями жизней или времени. Через гаолян были прорезаны дороги, орудийные окопы вырыты, прикрытые ровики для прислуги устроены, выбрано было подходящее место для передков, деревянные балки врыты в землю для предохранения прислуги во время огня; действительно, ничего не было позабыто, а меньше всего — скрытность. Один японский офицер рассказал мне, что на следующий день он из любопытства взобрался на хребет Шизан и не мог оттуда определить, где стояли его собственные орудия. В тех местах, где орудия недостаточно были скрыты самой местностью, впереди них было устроено закрытие в виде двойной линии гаолянных снопов, расположенных в нескольких ярдах впереди фронта. Следует упомянуть о том, что как бы в виде награды за все эти понесенные хлопоты двум батареям на левом фланге не было причинено неприятельским огнем ни единой царапины: как личному, так и материальному составу во все время артиллерийской борьбы, длившейся с 7 ч. утра до наступления темноты. Горной батарее правого фланга, однако, пришлось переправиться через р. Шихо, чтобы достичь своих окопов к северу от главной японской позиции, и тут даже японская изобретательность оказалась не в силах устроить укрытия на проточной воде. В то время, когда эта батарея переправлялась вброд через реку, русские орудия открыли по ней огонь и одной шрапнелью сбросили в воду посреди реки четырнадцать человек и убили много лошадей. Это была большая неудача для японцев, потому что убитые лошади сразу скрылись под водой, увлекая за собой существенные части орудий, которые нужно было освободить перед тем, чтобы открыть огонь. Однако прошло немного минут прежде, чем из реки все было выужено и отнесено в гаолян, росший прямо на берегу реки. Артиллерийские офицеры 2-й дивизии критикуют распоряжения 12-й дивизии, которые представили этой переправой такой удобный случай русским, и считают, что русские должны были совсем уничтожить батарею, производившую такую попытку на расстоянии 4000 ярдов от их позиции.

Русские орудия были все расположены вдоль восточного края хребта Шизан. Большей частью орудия эти стояли в хорошо устроенных окопах, но глубоких рвов для прислуги вырыто не было. Также не было ни одной попытки стрельбы по невидимой цели, и положение каждого орудия легко можно было обнаружить по вспышке пламени и огромному столбу пыли, поднимавшемуся после каждого выстрела. Японцы полагают, что русские артиллеристы, сравнительно неприкрытые и легко обнаруживаемые, должны были понести жестокие потери. Может быть, это и так. Когда-нибудь мы услышим эту историю с другой стороны. Но войска всегда склонны преувеличивать результаты действий своей собственной артиллерии.

В 9 ч. 30 мин. утра и в полдень русские произвели неуверенные контратаки вниз по дороге в Пенчихо против правого фланга японских войск, удерживавших Макураямскую возвышенность. Достаточно было высланных двух рот из резервного батальона, чтобы задержать дальнейшее нежелательное развитие действий в этом направлении. После полудня обстановка приняла оборот, который может послужить интересным примером патового положения в шахматной игре. Несмотря на то что гора Макураяма и командовала хребтом Шизан на 200 футов, но с расстояния в 1500 ярдов японская пехота была не в состоянии достичь необходимого перевеса в огне, если бы предполагалось предпринять дальнейшее наступление со стороны холма Макураямы. Артиллерийский и ружейный огонь с Шизанского хребта так чисто сметал все с ровной скалистой поверхности Макураямского плато, что японцы были вынуждены сползти за восточный хребет и стрелять оттуда очень торопливо и неточно. Если бы русские имели пару больших пятидюймовых орудий на горе на полдороге к Пенчихо, они причинили бы японцам на Макураяме большие затруднения. К следующему дню все это могло измениться, ибо японцы стали рыть окопы и рыли их целую ночь, соорудив глубокие линии стрелковых окопов и солидные артиллерийские окопы вдоль холма. Но в тот день хребет Шизан было легко удержать одними русскими орудиями, а русская пехота могла бы превосходно действовать совместно с войсками у Пенчихо против японского правого фланга, где имелось лишь два батальона для противодействия одновременной атаке с севера и северо-запада.

Я думаю, что нельзя не согласиться с тем, что при условии обратного расположения войск Окасаки у Пенчихо собрал бы всех своих людей, включая сюда легкораненых и больных, и бросил бы их с севера на Чаотао или Макураяму. Такой попытки в большом масштабе сделано не было, и ко времени наступления темноты взаимное положение сторон было такое же, как и в 9 ч. утра. Судя главным образом по тому, что произошло на поле сражения у Юшулинга, исход сражения все еще зависел от Провидения. Обидный для русских переполох послужил сигналом к началу сражения; он поколебал настроение их войск и повел за собой потерю всего бивака и, что еще важнее, потерю первой и наиболее господствующей позиции. Но с тех пор, как на русских обрушилось это первоначальное несчастье, они совершенно оправились, лучшим доказательством чему может служить то, что на следующий день японцы не были уверены: пойдут ли они сами в атаку или же будут атакованы.

Одно обстоятельство подало японцам большие надежды. Оно заключалось в том, что как раз перед наступлением темноты с Шизанского хребта было убрано несколько орудий. Ввиду того что на поле сражения ничто не могло заставить русских так поступить, предполагалось, что Сасаки и Окасаки одержали большую победу у Пенлина. Так это и было. На следующее утро русские покинули позицию, и причиной их отступления, несомненно, были плохие вести из Пенлина. Это лишило русских последней надежды вновь овладеть Макураямой и заставило опасаться за свои собственные сообщения. История кровопролитного поражения русских у Пенлина оставлена мной под конец.

Выступив в 3 ч. утра из окрестностей Чаотао, генерал Сасаки в 7 ч. утра достиг возвышенной местности у восточной стороны долины, через которую проходит дорога из Юшулинга в Пенлин. На обнаженных холмах, прямо против него и к западу, располагалась русская пехотная бригада без артиллерии и без окопов. У Сасаки было пять батальонов пехоты, одна горная батарея и эскадрон кавалерии. Он знал, что Окасаки с пятью батальонами северян должен был скоро присоединиться к нему, но южане 12-й дивизии[34] предпочитали полагаться только на свою собственную храбрость. Сасаки немедленно начал приготовления к атаке неведомого противника на другой стороне долины. Четыре батальона начали наступление медленно и осторожно в очень широком по фронту боевом порядке. В 8 ч. утра они привлекли на себя огонь противника, и в то же самое время японская горная батарея открыла огонь по противоположному горному хребту, стреляя через головы своей пехоты. Большим облегчением для всех служило то обстоятельство, что минута за минутой проходили, а с отдаленных холмов не было слышно грозного гула орудий и ответного визга шрапнели. Атака была чрезвычайно облегчена отсутствием у противника артиллерии, особенно в первом периоде.

Но все-таки в течение продолжительного времени нельзя было намного продвинуться вперед. Параллельно русской позиции и на небольшом от нее расстоянии проходила углубленная дорога. Отсюда велся очень чувствительный огонь, который перекрещивался с огнем других двух русских рот, расположившихся на высоте у левого фланга главной неприятельской позиции. Этот огонь временно делал невозможным дальнейшее наступление на этом участке. Между тем русские удлинили свой правый фланг и сделали очень угрожающую попытку обойти японский левый фланг. К счастью для Сасаки, его войскам удалось изменить к лучшему обстановку на другом фланге прежде, чем обходное движение сделалось настолько угрожающим, что заставило бы его остановить наступление. Внимательно следивший за всем командир шести маленьких орудий наконец определил благодаря счастливому случаю место столь зловредной углубленной дороги. Рота неприятельской пехоты, неумело направляемая, показалась на хребте возвышенности в сомкнутом строю и немедленно была осыпана шрапнелью, после чего было замечено, как несколько человек этой роты сошли вниз и затем бесследно исчезли из вида. После опыта Южно-Африканской войны излишне напоминать о необходимости скрытности. Однако этот пример может быть наиболее убедителен. Теперь командир батареи знал, что ему нужно делать. Его огонь, до сих пор случайный и недействительный, немедленно сделался сосредоточенным и смертельным. Шрапнель засвистела над углубленной дорогой, и гранаты стали сыпаться на нее, пока через несколько минут ружейный огонь был пересилен артиллерийским. Как только углубленная дорога замолчала, горсть японцев, Жардайн говорит, что семь человек, пробралась вокруг русского крайнего левого фланга и заняла такую позицию, с которой можно было продольно обстреливать две русские роты на этом фланге.

Эффект, достигнутый стрельбой этих нескольких людей, служит первым практическим воплощением той моей идеи, которую я имел смелость долгое время открыто высказывать. Дело заключалось в том, что сила современного магазинного огня настолько могущественна против всего подверженного его действию, что даже полдюжины людей, скрытно пробравшись, могут продольно обстреливать позицию, занимаемую армией, и причинить в данном месте столько потерь и беспорядка, что этим будет облегчена фронтальная атака. Эта идея считалась фантастичной, но я был очень счастлив, когда узнал, что ее разделяет со мной гениальный человек. Можно пренебречь идеями военного, в особенности это могут сделать более консервативные его товарищи, но словами Толстого пренебрегать нельзя. Вот они:

Одним из самых ясных и существенных нарушений так называемых законов войны служит действие отдельных характеров против собранных в массы войск.

Русские недолго держались под этим огнем. Небольшая группа людей, обстреливая их сомкнутые ряды из-за укрытия с 300 ярдов, не могла быть легко обнаружена; люди начали колебаться, и под конец атакующие с фронта войска, воспользовавшись этим случаем, пошли в штыки и быстро сбросили эти две роты с холма.

Неудача за неудачей надвигались на русских. Сбегая вниз с крутого склона, они попали в объятия своих трех рот, спешивших к ним на подкрепление с великолепным хором музыки во главе. Естественно, эти подкрепления были приведены в полный беспорядок, и вся эта масса, вместе с большим барабаном и тромбоном, была насквозь пронизана пулями, убегая беспорядочной толпой по узкому оврагу, который отделял их от ближайшей крутой высоты на расстоянии около 300 ярдов. Девяносто русских трупов были преданы земле на следующий день в этом небольшом овраге. Так как расстояние было невелико, то много раненых успели уйти, и поэтому можно предположить не без основания, что их потери в этом месте были по крайней мере 500 человек, а может быть, доходили и до 1000. Если кто желает иметь музыку, тот должен быть готов заплатить за это удовольствие. Кресло в опере стоит, конечно, очень дорого, но за оркестр на поле сражения можно заплатить только потоками крови.

Таким образом, в 10 ч. 30 мин. утра русский левый фланг был совершенно разбит, и теперь настала очередь их правого фланга. На некоторое время этот фланг перестал теснить японский левый. Многие офицеры заметили, что русские беспрестанно оглядывались назад через правые плечи, как будто они ожидали каждое мгновение появления чего-то с юго-востока.

Солдаты, оглядывающиеся назад, перестают быть грозными, и вскоре вся их линия начала отступать через хребет, который служил им первой позицией. Скоро стала ясной причина их озабоченности. Окасаки покинул главные силы Куроки в 1 ч. 30 мин. ночи и, двигаясь к северу насколько мог скорее, в 8 ч. утра оказался так близко от Сасаки, что через час мог бы уже присоединиться к его левому флангу и вполне обеспечить этим обход русской позиции. Со всей уверенностью, которой должен отличаться хороший генерал, действующий совокупно с другим, Окасаки предпочел достигнуть большего. Будучи уверен, что если Сасаки и не нанес самостоятельного поражения русским, то во всяком случае будет в состоянии удержаться на своей собственной позиции, Окасаки двинулся дальше к западу и, прогнав несколько слабых русских застав, занял высокую гору, господствующую над узким проходом, через который пролегал путь отступления русских. В полдень показалась отступающая русская колонна, пробиравшаяся по извилистому дну дефиле, такому узкому, что в некоторых местах люди могли идти только фронтом по четыре человека. В эту-то длинную, извивающуюся массу людей японцы, расположенные вдоль южных обрывистых скал, стреляли с такой же безнаказанностью, с какой спортсмен стреляет на индийских охотах по загнанному тигру. Русские не могли взобраться на отвесные стены дефиле, а японцы стреляли с краев скал по ним.

Так эта злополучная колонна продолжала движение, как бы прогоняемая сквозь строй и корчась от боли в наиболее опасных местах, как раненая змея, пока наконец агония не кончилась. Русские выслали парламентера с белым флагом с целью узнать, могут ли перевязочные пункты сразу начать свою работу, подбирая раненых, что и было своевременно разрешено. Впоследствии между японскими офицерами было много разговоров о том, имели ли русские право при подобных обстоятельствах унести с собою ружья и патроны. Японцы считают, что русские при прохождении через дефиле потеряли убитыми по меньшей мере 500 человек, и никто не может сказать, сколько их было там ранено. Японцы утверждают, что при хорошей стрельбе каждый русский должен был быть ранен, но их люди очень разгорячились. Вот другая версия этого дела в передаче Фуджии:

Отряд Окасаки зашел в тыл правому флангу противника и, заняв очень высокую и крутую высоту, долгое время стрелял по русским, которые беспомощно втянулись в узкий проход, через который их гнала бригада Сасаки. Гора, на которую Окасаки удалось взобраться, была самой высокой в этой местности и настолько обрывиста, что японцы не могли спуститься вниз к русским, а русские взобраться к японцам. Расстояние, отделявшее японцев от русских, колебалось от 300 до 1000 ярдов. К несчастью, у Окасаки не было орудий. Противник продирался через дождь пуль в полном беспорядке и был почти истреблен. Случай, представившийся Окасаки, можно только сравнить с выигрышем gros lot в Гамбурге!

С этим мнением я не вполне согласен. Я думаю, если и представляются счастливые случаи для одной сражающейся стороны, то они не должны совершенно исключать их для другой. В противном случае в чем же заключается слава? На самом деле я предпочитаю роль Сасаки у Пенлина, чем роль Окасаки, несмотря на то, что высоко уважаю последнего генерала. Другой офицер, посетивший это дефиле несколько дней спустя, говорил мне, что на протяжении 400 ярдов вся дорога представляла собой сплошную массу окровавленных перевязок и тряпок. Сражение у Пенлина кончилось этим ужасным побоищем, которое хотя и представляет очень грустное событие для всякого русского, но все же с известной оговоркой было славным делом для всех участвовавших в нем, ибо только немногие пленные были не ранены. Я знаю много начальников, которые, попав в подобное положение, сразу положили бы оружие. Может быть, они правы, а может, и нет; но несомненно, что русская манера смотреть на эти вещи более существенно указывает на их патриотическое чувство.

Хотя русские солдаты храбро сражались и умирали со славой, но я думаю, что даже самые горячие петербургские или московские патриоты должны признать, что при Юшулинге и Пенлине управление войсками заставляло желать очень многого и очевидно, что это плохое управление войсками не было возмещено автоматической деятельностью ни одним хорошо подготовленным полком или бригадой. Я вполне сознаю, что британский генерал проводил свою жизнь под стеклянным колпаком. Общество довольствуется мыслью, что причина того, что многое у нас в армии делается кое-как, наудачу, заключается в свойствах самой армии. Обществу бесполезно доказывать, что та глубокая вера в самого себя, которая заставляет армию думать, что для нее излишни разные предварительные хлопоты, есть свойство, присущее нации, а не характеристика армии. Но я никогда не мог усмотреть в действиях человека с бревном в глазу, вынимающего у своего ближнего из глаза спицу, ничего другого, кроме любезного поступка. Поэтому я осмелюсь сказать, что, как бы велико ни было бревно в моем собственном глазу, это не должно мне помешать вполне ясно видеть, что действия русских у горы Макураяма отличались удивительно случайным характером, а их распоряжения, казалось, только содействовали катастрофе.

Погода в Маньчжурии в то время была теплая и превосходная. Русский бивак был разбит в долине между двумя высокими хребтами, вершины которых были друг от друга на расстоянии около 800 ярдов. В течение последних двух дней главные силы японцев находились в окопах только в 2300 ярдах к юго-востоку от бивака. Хребет Макураяма был единственным закрытием не только от взоров, но также и от выстрелов. Несмотря на все это, он был занят только слабой заставой, а главные силы защитников рады были сидеть в своих палатках, разбитых как раз там, где должна стоять поддержка заставы. Несомненно, что войскам в Индии или Южной Африке не было бы разрешено разбить палатки в такой близости от противника. Самое большее была бы разбита палатка для госпиталя и для штаба, но так как погода была хороша, то даже и это маловероятно. Ничего не может быть более неудобным или более содействовать беспорядку, как нахождение людей маленькими отдельными группами в палатках во время тревоги. Если люди отдыхают лежа на земле поротно, то они в момент пробуждения от сна готовы к бою.

У Макураямы, однако, начальник доверился всецело своим заставам. Чем же эти заставы оправдали его доверие? Ясно, что они не высылали дозоров в густой гаолян, который рос у самого подножия горы, где они были поставлены. Так же ясно, что японцы хорошо знали об этой небрежности и рассчитывали на ее продолжение. Внизу у горы Макураямы один японский батальон лежал в продолжение этого важного получаса перед рассветом у самого подножия заставы, стоявшей на вершине, и все-таки не было выслано ни одного дозора, чтобы предупредить свои собственные посты или спящий позади бивак и дать им возможность изготовиться к обороне. Немногого можно достичь, рассуждая, что могло бы быть, но одно вполне ясно, что соблюдение основных правил предосторожности позволило бы людям на биваке занять хребет Макураямы в стройном и должном порядке. Они могли бы тогда получить подкрепление, как того требовала обстановка, с Шизанского хребта, и, наверно, японцам стоило бы многого труда, чтобы заставить их очистить свою позицию. В виде результата сражения 31 июля Первая армия овладела позициями, первоначально занятыми русскими, которые отступили на линию Токайен — Ампинг, где они и остановились. Таким образом японцам, отбросив противника, удалось сократить отделявшее их от Ляояна расстояние приблизительно на двенадцать миль. Для того, чтобы достигнуть Ляояна с линии, занимаемой Куроки до сражения, необходимо было три дня; для того же, чтобы разбить противника и открыть себе этим путь на Ляоян, даже при самом счастливом обороте дела, нельзя было планировать меньше четырех дней. Итак, семь дней был тот минимальный срок, в который японский командующий мог рассчитывать вступить в Ляоян или начать его обложение.

Со времени сражения при Иоширеи Куроки, однако, сократил расстояние, отделявшее его от его цели на дневной переход. Было бы вполне благоразумным предположить, что теперь для него потребуется меньше времени на преодоление сопротивления русских, чем он прежде рассчитывал. Несомненно, что взаимное положение сражающихся сторон может в любое время вполне измениться от подхода на линию Токайен — Ампинг значительных подкреплений, высланных Куропаткиным из его армии к югу от Ляояна. Но в этом случае Первая армия сыграет свою роль, отвлекая на себя войска с фронта Второй и Четвертой армий, и если и потерпит поражение, то все-таки достойно исполнит свой долг перед Ойямой и Японией.

Примечания

1

Бессмертный Тадж — мавзолей, построенный из белого мрамора в Агре, в Индии. Прим. пер. Благодаря Ю. Сенкевичу нам проще опознать сиё строение как Тадж-Махал. — Hoaxer

(обратно)

2

Дик Виттингтон еще ребенком, умирая с голоду, решил уйти из Лондона, чтобы попытать счастья в другом месте. Отдыхая по дороге, он услышал звон лондонских колоколов, которые, казалось, говорили ему: Возвратись назад, Виттингтон, трижды лорд-мэр Лондона. Он вернулся обратно и действительно был впоследствии три раза лорд-мэром Лондона. Нужно полагать, что под словами автора теория его жизни следует понимать то правило, что если наметить себе цель в жизни и стремиться к ее достижению, то цель эта будет непременно достигнута. Прим. пер.

(обратно)

3

Автор подразумевает военное министерство и происшедшие в нем преобразования после Бурской войны. Прим. пер.

(обратно)

4

Deer-Slayer один из героев популярного романа Фенимора Купера.

(обратно)

5

Sahib — барин, господин, английские должностные лица в Индии.

(обратно)

6

В начале XIX столетия большие участки Северной Шотландии были скуплены богатыми людьми, выгнавшими бедных шотландцев и заставившими их переселиться в Канаду, чтобы таким образом создать дикую местность для сохранения дичи. Прим. пер.

(обратно)

7

Британский посол в Токио. Прим. пер.

(обратно)

8

Knight of the Bath — кавалер ордена Бани, британского ордена, установленного при коронации Генриха IV в 1399 г. и восстановленного Георгом I в 1725 г.

(обратно)

9

Самураи — воины благородного происхождения в старой Японии. Прим. пер.

(обратно)

10

Официальные и церемониальные банкеты, устраиваемые женами высших должностных лиц в Индии. Прим. пер.

(обратно)

11

По иронии судьбы это поспешное и вступительное сообщение попало в прессу и распространилось под названием «Критический отзыв генерала Гамильтона о сражении». Прим. авт.

(обратно)

12

Впоследствии я убедился, что я был не прав по отношению к русским. Окопы, бывшие в тылу, представляли, вероятно, ряд последовательных позиций.

(обратно)

13

Холм был назван японскими солдатами Сурибачияма по сходству с опрокинутой посудой этого названия, в которой в Японии толкут бобы для супа. Прим. авт.

(обратно)

14

Исключительно блестящий по храбрости эпизод из истории Шотландского полка Гордона, имевший место почти накануне сдачи Иоганнесбурга в 1900 г.

(обратно)

15

Вероятно, подполковник Мадритов. Прим. пер.

(обратно)

16

Конная охотничья команда. Прим. пер.

(обратно)

17

Генерал Гамильтон был в свое время начальником стрелковой школы в Англии. Прим. пер.

(обратно)

18

Лучшие молодые офицеры в Британской армии — это командиры эскадронов бенгальской кавалерии, однако по непонятной причине из них не выходит хороших старших офицеров или генералов. Прим. пер.

(обратно)

19

Известный музей восковых фигур и редкостей в Лондоне.

(обратно)

20

Queen's Hall — здание, где даются в Лондоне концерты. Прим. пер.

(обратно)

21

Пирожки и вино. Прим. авт.

(обратно)

22

Переводя стихи почтенного генерала на русский язык, я охотно готов отнести на свой адрес откровенное замечание автора. Прим. пер.

(обратно)

23

Японские иероглифы для слов роса и Россия одинаковы. Прим. авт.

(обратно)

24

Утреннее солнце или Восходящее солнце — национальный флаг Японии. Прим. пер.

(обратно)

25

На русских картах — Вафангоу. Прим. пер.

(обратно)

26

Сакэ — японская водка. Прим. пер.

(обратно)

27

Сосновая вечнозеленая ветвь обозначает вечность. Обвитая вокруг нее белая тесьма — общепринятый символ чистоты. Обе эти эмблемы хорошо известны в религии Шинто. Прим. авт.

(обратно)

28

Генерал Гамильтон — шотландец по происхождению. Прим. пер.

(обратно)

29

Его настоящий чин — полный генерал, но все в армии называют его маршалом. Прим. авт.

(обратно)

30

Бунсуиреи, или Феншуилинг (Fenshuiling), — обыкновенное название в Маньчжурии, обозначающее Раздел Вод. Прим. авт.

(обратно)

31

В сражении при Омдурмане британской артиллерии представилась великолепная цель в виде тысяч дервишей, атаковавших в сомкнутых построениях. Масса дервишей погибла от огня артиллерии. Прим. пер.

(обратно)

32

В сражении при Колензо была отбита первая попытка генерала Буллера освободить Лэдисмит. Прим. пер.

(обратно)

33

Означает резерв первой очереди; резерв второй очереди называется Иоби (Yobi). Прим. авт.

(обратно)

34

Люди 2-й дивизии принадлежат к округу Сендаи (Sendai) на северо-востоке Японии. Люди же 12-й дивизии — из округа Киушиу на юге Японии. Прим. авт.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава I. Первые впечатления от японской армии

Глава II. Несколько новых знакомств

Глава III. Три приятные черты

Глава IV. Из Токио к Ялу

Глава V. Фенгхуангченг

Глава VI. Позиция на реке Ялу

Глава VII. Сражение на реке Ялу

Глава VIII. Военных агентов развлекают

Глава IX. Китайский генерал делает визит

Глава X. Разговор с генералом Фудэкии

Глава XI. Торжество в честь умерших

Глава XII. Наконец в поход

Глава XIII. Дело на передовых постах

Глава XIV. Сражение у Достигающего небес прохода

Глава XV. Чаотао

Глава XVI. Перерыв перед наступлением

Глава XVII. Сражение у Иоширеи

Глава XVIII. Гибельное отступление от Пенлина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте