«У стен Ленинграда»

И. И. Пилюшин У СТЕН ЛЕНИНГРАДА

От автора

Прежде чем приступить к рассказу о своем снайперском пути и о моих боевых друзьях-товарищах, хочется сказать, как впервые я взял в руки винтовку.

В двадцать шестом году меня призвали на действительную службу в Красную Армию. До этого времени я никогда не держал в руках оружие, и поэтому винтовка с длинным штыком показалась мне тяжелой, неудобной; даже неся ее на ремне, я чувствовал к ней неприязнь. Это чувство усилилось еще больше после первой стрельбы по целям: из пяти выстрелов ни одна пуля не попала в мишень, а от толчков приклада ныло плечо.

Командир отделения, видя мое смущение, дружески сказал:

— А ты, Пилюшин, не теряйся, крепче держи винтовку, тогда она послушнее станет. — При этом он лукаво подмигнул, добавив: — Стрелять научишься, в этом я уверен.

За годы службы в армии я не только научился стрелять, но и крепко полюбил нашу русскую трехлинейную винтовку. Она стала в моих руках легкой, удобной, послушной и больше меня не подводила: пули точно ложились туда, куда я их посылал. Когда в последний раз я поставил свою винтовку в пирамиду, мне стало не по себе. Взял ее еще раз и долго чистил, смазывал каждый винтик. И все же пришлось с ней расстаться: срок службы в армии кончился.

Вернувшись к мирному труду, я записался в стрелковый кружок при школе Осоавиахима. Хотя свободного времени после работы на заводе и учебы в школе, а затем в вечернем институте было мало, стрелковый спорт прочно вошел в мой распорядок дня.

Четырнадцать лет учился я искусству снайперского выстрела. В тридцать пятом году мне был присвоен первый разряд, а в тридцать девятом я заслужил звание мастера стрелкового спорта.

И вот грянула Великая Отечественная война. Три года, не выпуская из рук снайперской винтовки, шел я по дорогам и тропинкам войны, совершенствуя свое мастерство, обучая товарищей меткому выстрелу.

Работая над этой книгой, я думал о вас, мои боевые друзья, защитники Ленинграда. С вами я прошел большой и трудный путь по огневым рубежам, вам посвящаю свой скромный труд.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Первый выстрел по врагу

Ленинград…

Улицы и площади залиты солнцем, золотые шпили ослепительно сверкают в голубом небе, сады и парки — в свежей зелени и цвету. Все это я видел много раз, но теперь красота родного города казалась особенно привлекательной.

В полдень двадцать третьего июля тысяча девятьсот сорок первого года я вместе с новобранцами маршем прошел через Ленинград на фронт, в направлении города Нарвы.

Мы глядели на улицы, дома, парки и мысленно прощались с родными местами. Далеко позади остались Нарвские ворота, а мы все еще косили глаза в сторону города.

Сразу же по прибытии на место назначения мы вошли в состав 105-го отдельного стрелкового полка, который располагался в небольшой деревушке.

Той же ночью наша рота была назначена в боевое охранение. Мы шли к берегам Нарвы. Красноармейцы и командиры шагали молча, держа наготове оружие.

Я с красноармейцем Романовым пробирался по мелкому кустарнику вдоль берега реки. Петр шел впереди меня с такой ловкостью, точно на его пути и не было мелколесья: не зашуршит ветка, не хрустнет сучок под ногами. Когда я задевал головой или плечом за куст или под ногами ломался сухой прутик, Романов останавливался и, глядя на меня, морщил свой широкий лоб, шипел сквозь зубы:

— Ти-ше! Медведь.

Дойдя до указанного командиром места, мы залегли возле лозового куста. Внизу широким потоком бежала вода.

В таинственной тишине леса было тревожно, любой шорох настораживал. Все вокруг казалось необыкновенным, даже звездное небо как будто стало ниже и почти прикасалось к вершинам сосен. Птицы давно утихли, лишь где-то во ржи без умолку пел свою однотонную песню перепел: «Пить-полоть, пить-полоть, пить-полоть…»

Тонкая пелена утреннего тумана медленно подымалась над рекой и лугами. На опушке леса, укрывшись в зарослях, застонал лесной голубь: «Ууу-ууу». В березовой роще стрекотала сорока. Белка, склонив голову набок, сверху вниз смотрела на нас своими маленькими быстрыми глазками и звонко щелкала, перепрыгивая с ветки на ветку.

На рассвете к нам пришел командир роты старший лейтенант Круглов. Он лег на траву рядом с Романовым и не отрывал глаз от одинокого дома на противоположном берегу реки. В доме, казалось, не было ни единого живого существа: окна и двери забиты досками. Все говорило о том, что жилье покинуто людьми.

Но вот я увидел, как в заборе, окружавшем двор, медленно открылась калитка. Озираясь, вышла высокая женщина. Она была одета в необыкновенно широкую полосатую кофту и длинную черную юбку. На ее плечах лежало коромысло, на котором были повешены две корзины, наполненные бельем. Женщина шла прямо по полю к реке. Дойдя до берега, она поставила одну корзину на траву, а с другой стала медленно спускаться к воде.

Глядя на женщину, я вспомнил родную Белоруссию. Бывало, вот так же моя мать поднимала на плечо коромысло с корзинами и шла на речку Сорьянку полоскать белье. «Где она теперь? — думал я. — Осталась ли на занятой немцами белорусской земле или ей удалось уйти вместе с беженцами?» С болью в сердце подумал о семье, которую недавно оставил в Ленинграде: «Что сейчас делают жена и дети? Как живут они?»

* * *

Вспомнилось, как в ранний июньский час постучался в мою квартиру связной райвоенкомата и вручил мне повестку о немедленной явке на сборный пункт. Я быстро собрался и остановился перед закрытой дверью спальни. Мне очень хотелось увидеть жену и детей, перед уходом поговорить с ними; взялся за дверную ручку… Но, поборов душевное волнение, решительно вышел из комнаты.

Мои раздумья прервал тихий голос старшего лейтенанта:

— Товарищи, что-то эта женщина не вовремя собралась полоскать белье. Посмотрите за ней.

Прижимаясь к земле, Круглов пополз к опушке леса.

Женщина стояла на берегу и, прикрыв рукой глаза от солнца, смотрела в нашу сторону.

Вместе с Романовым я разглядывал ее лицо: он — в бинокль, я — в оптический прицел. Лицо было сухое, длинное, с острым носом и подбородком, близко поставленные глаза напоминали лисьи.

Вот женщина присела на корточки, вынула из корзины тонкий шнур, к концу которого был привязан груз, и ловко бросила его в воду. Потом взяла тряпку и начала медленно ее полоскать. Вместе с тем она осторожно наматывала на руку конец шнура и, как только показался груз, сразу же бросила невыжатую тряпку в корзину, а шнур сунула за пазуху и вышла на берег. Посмотрев еще раз в нашу сторону, она легко подхватила на коромысло корзины и торопливо, по-мужски зашагала к дому.

В это время к нам подполз Круглов.

— Ну как дела? — спросил он.

— Все это очень подозрительно, товарищ командир, — ответил Романов.

— Я тоже так думаю… Но мы не должны показывать вида. Надо следить…

— Но она может уйти.

— Не беспокойтесь, там рядом с хутором есть наши ребята.

Подойдя к забору, женщина взялась за щеколду калитки, воровато осмотрелась вокруг и, не заметив, видимо, ничего подозрительного, вошла во двор, швырнула под забор корзину с бельем, а сама быстро зашагала к воротам сарая.

Романов тихо свистнул.

— Наверное, издалека приехала ты, чертова фрау, полоскать белье в русской речке. Смотрите, смотрите, товарищ командир, — быстро проговорил Романов, — прачка-то устанавливает антенну!

Петр Романов — по военной профессии радист, по гражданской преподаватель немецкого языка. Могучая фигура делала его похожим на сельского кузнеца. Веселый и остроумный, он быстро сходился с людьми, чувствовал себя со всеми легко и непринужденно. Но был в нем один недостаток: слишком горячился и нервничал. Вот и сейчас он весь как-то напружинился, словно собирался броситься через реку.

— Спокойно, Романов, — положил Круглов руку на плечо красноармейцу. Немецкий разведчик передаст только то, что видел: проход через реку свободен, глубина воды такая-то, русских нет. А это нам и нужно.

Командир роты Виктор Владимирович Круглов полюбился нам с первой встречи. Смуглое, несколько продолговатое лицо его было полно спокойствия. Сразу запомнились большие голубые глаза, густые брови, упрямые губы и великолепные белые зубы, которые очень молодили его…

На груди командира красовались боевые ордена. Из рассказов товарищей по роте мы знали, что он участвовал в финской кампании и успел побывать не в одной схватке с гитлеровскими оккупантами.

Слушая командира, я, как сыч, водил глазами по берегам реки, боясь, что не замечу врага, который где-то недалеко подкрадывается все ближе к нам.

Неожиданно с противоположного берега донесся шум моторов, и вскоре мы увидели мчавшихся по полю вражеских мотоциклистов. Их было десять. «Здравствуйте, вот и первая встреча, — думал я. — А сколько еще таких встреч будет впереди!» Руки невольно крепко сжали винтовку. Я посмотрел на Круглова. Лицо его было каменным, глаза горели недобрым огнем.

— Видите, товарищи, как действует враг, — сказал он. — Вначале выслал радиста-разведчика, а за ним — разведчиков-мотоциклистов. — Старший лейтенант строго посмотрел на нас: — Предупреждаю: без моей команды — ни одного выстрела. — И он уполз к опушке леса, где находился телефонист.

Немецкие мотоциклисты подъехали к берегу, приглушили моторы, не слезая с машин, стали внимательно смотреть в нашу сторону. Потом один за другим соскочили с мотоциклов и, держа наготове автоматы, двинулись к реке.

Романов толкнул меня локтем в бок:

— Никак, эта сволочь решила переправиться на наш берег?

— Откуда я знаю? Будем ждать команды… Гитлеровцы осторожно подходили к реке, снимали с ремней фляги, наполняли их водой…

Романов проговорил сквозь зубы:

— Эх, напоить бы их сейчас другой водичкой!

— Всему свое время…

Мы с любопытством рассматривали немецких мотоциклистов. Их лица и одежда — в дорожной пыли, на туго затянутых ремнях — гранаты-«колотушки», на головах — стальные каски, низко надвинутые на глаза.

По совести сказать, тогда я почему-то не испытывал к немецким солдатам ненависти, она появилась немного позднее, когда я увидел смерть моих товарищей и звериную жестокость фашистских палачей.

Над нами высоко в небе разыгралось сражение. Вражеский самолет, окутанный облаком черного дыма, стремительно падал на землю. Черная точка отделилась от горящего самолета, потом как будто натолкнулась на что-то в воздухе, на мгновение приостановилась, и мы увидели раскрытый парашют, под куполом которого болтался из стороны в сторону человек.

С волнением наблюдали мы за тем, что происходило в небе. Романов и я то и дело толкали друг друга в бок, что-то говорили, страстно желая победы нашим летчикам, сражавшимся с «мессершмиттами».

Немецкие мотоциклисты тоже уставились в небо, с удивлением наблюдая, как горстка русских «ястребков» смело вела бой с большой стаей немецких самолетов.

О чем-то переговорив между собой, мотоциклисты быстро умчались.

Романов снова повернулся в мою сторону:

— Вы не удивляйтесь тому, что я сейчас расскажу вам. Скоро начнется бой… Кто знает, удастся ли нам еще когда-нибудь спокойно и обстоятельно поговорить.

Я посмотрел ему в глаза: они были ласковые, доверчивые. Романов достал из кармана гимнастерки фотокарточку и протянул ее мне. На фотокарточке я увидел мужчину лет тридцати пяти, очень похожего лицом на Романова: такие же ласковые глаза, чистый высокий лоб, крутой подбородок. Возвращая карточку, я спросил:

— Это ваш отец?

— Да… Но я не видел его. Он ушел на войну в четырнадцатом году, я родился через месяц после его ухода. Мне потом говорила мать, что он погиб на берегах этой вот реки в восемнадцатом году. Вы понимаете мое чувство: ни на один шаг отступить отсюда я не могу.

Романов заметно волновался и последние слова произнес довольно громко. Командир роты Круглов лежал поблизости и все слышал.

— А кто вам сказал, что мы отступим от этих берегов? — спросил старший лейтенант.

Романов промолчал.

— Мы будем драться за то, что завоевали для нас на полях гражданской войны наши отцы и братья, за Советскую власть.

Прошло некоторое время, и на том берегу вновь заурчали моторы. Я увидел новую группу мотоциклистов, мчавшихся к берегу реки. На этот раз впереди шла бронемашина.

Немецкий броневик остановился у дома. Из машины не спеша вышли два офицера. Тут же к ним подошел высокий человек, тоже в офицерской форме. Наблюдая в оптический прицел за немцами, я сразу узнал в высоком офицере с лицом, напоминавшим лисью морду, «женщину», измерявшую утром глубину реки.

Показывая рукой на наш берег, разведчик что-то убежденно говорил офицерам, которые часто смотрели в развернутые карты. «Скоро, видимо, подойдут их передовые части», — подумал я.

Сколько прошло времени в таком ожидании — не помню, но вдруг неподалеку от меня прогремел резкий выстрел, и сразу тихую Нарву взбудоражила пулеметная и ружейная стрельба.

Я быстро наметил свою цель — высокого разведчика в группе офицеров. В азарте начавшегося боя торопливо прицелился и произвел первый выстрел.

Немец резко качнулся и медленно опустился на колени, потом, опираясь руками о землю, пытался встать на ноги, но никак не мог поднять отяжелевшую голову. Сделав последнее усилие, он неуклюже упал на бок, раскинув руки в стороны.

Увидев убитого мной немца, я не ощутил душевного удовлетворения, а лишь какую-то тупую жалость к этому человеку. Ведь я стрелял не по мишени, как в школе Осоавиахима, а по живой цели… Все это, как зарница, мелькнуло в моем сознании, но я тут же стал искать новую цель, чтобы повторить то, что уже начал делать.

Когда бой закончился, командир роты Круглов собрал нас всех и с непонятным раздражением крикнул:

— Кто первый стрелял?

Мы радовались успеху, а наш командир неистово ругался:

— Вы понимаете, что наделали?! Мы могли бы куда больше положить их здесь, если бы вы выполнили мой приказ.

Стоявший рядом со мной красноармеец Герасимов, насупив густые русые брови, не глядя на командира, глубоко вздохнул, сделал шаг вперед, пробасил:

— Нервы не выдержали, товарищ командир.

Вражеский десант

Когда вечером мы возвратились из боевого охранения в расположение батальона, здесь уже была вырыта и хорошо замаскирована глубокая траншея. Бойцы ужинали, вполголоса переговаривались о событиях дня, мыли котелки, наполняли свежей водой фляги, проверяли оружие.

Сон на передовой был очень беспокойным: каждый из нас просыпался по нескольку раз и с тревогой прислушивался к отдаленному гулу артиллерийской стрельбы, доносившемуся со стороны Кингисеппа.

В расположении нашей части не было слышно ни единого звука. Все делалось бесшумно, молча. Часовые шагали осторожно, не отводя глаз от противоположного берега, откуда мы ждали врага.

Многие бойцы спали на голой земле, крепко прижав к груди винтовки. Чутким был их сон, они были готовы в любую минуту подняться и вступить в бой. Кто не мог уснуть — сидели группами и вели тихую беседу, вспоминали о своих заводах, колхозах, семьях. Каждый из нас в глубине сердца таил тревогу, хотя мы старались не думать о том, что угрожает нам каждую минуту.

В воздухе загудели моторы. Самолеты шли на восток, — по-видимому, на Ленинград.

— Поползли, гады, — сказал Романов. — Кто знает, может быть, они сбросят бомбу и на мой дом…

У меня до боли сжалось сердце. Чувствуя свое бессилие, я не мог стоять на одном месте. Быстро курил одну папиросу за другой, ходил взад и вперед по траншее. Красота белой ночи поблекла. Все заполнил грохочущий шум самолетов.

Прошло несколько дней. Все это время мы работали лопатами, топорами, укрепляя нашу траншею. На противоположном берегу реки Нарвы происходили мелкие стычки с разведывательными группами войск противника. Враг как бы давал нам возможность попривыкнуть к фронтовой жизни, прежде чем наброситься на нас всей своей силой.

Я внимательно присматривался к товарищам. Мы все по-разному вели себя перед боем: кто без конца проверял исправность личного оружия, кто тщательно подгонял снаряжение, кто, не переставая, курил, а некоторые спали непробудным сном.

Был среди нас студент духовной семинарии Жаворонков, кругленький, с черными усиками и жиденькой бородкой, он только и говорил о смерти. «Смерть пожирает все, что мы видим, кроме неба и земли. Человек постоянно борется со смертью, чтобы продлить свою жизнь». Но его никто из бойцов не слушал, а Жаворонков, словно помешанный, носился по траншее со своими разговорами о смерти, хотя мы еще не вступали в настоящую схватку.

На противоположном берегу Нарвы было тихо, как в первый день нашего прихода сюда.

То и дело посматривая на часы, я ждал, когда вернется со свежей почтой связной командира роты Викторов.

Вдали, за лесом, в направлении города Нарвы, будто прогремел гром. За ним последовали редкие орудийные залпы. Потом все слилось в сплошной грохот.

В траншее возле станкового пулемета стояли два незнакомых мне солдата: один — пожилой, неторопливый, другой — молодой, резкий в движениях. Он заметно нервничал.

Пожилой усмехнулся:

— Что, Гриша, страшновато?

— Еще бы, дядя Вася, впервые в жизни слышу.

— Наслушаешься, надоест…

И дядя Вася лег на бок, натянул на голову шинель и тут же захрапел.

Викторов не принес мне желанной весточки из Ленинграда. С грустью вернулся я на командный пункт роты.

Романов спал у ствола разлапистой ели. Русые пряди волос рассыпались по высокому лбу и закрыли часть смуглого лица. Новенькая защитная гимнастерка молодила его. Рядом с ним лежал политрук роты Васильев. Он не спал: при свете фонарика читал полученное от жены письмо. Я улегся рядом с ним.

До войны я часто встречался с Васильевым — мы работали с ним на одном заводе и были хорошо знакомы. Буквально за несколько дней до войны он женился. И вот сейчас, наблюдая, с какой радостью он читает и перечитывает письмо, нетрудно было понять, как тяжело переносит Васильев разлуку с женой.

Васильев, по натуре своей общительный и отзывчивый, хорошо сживался с людьми. Он быстро завоевал доверие бойцов и командиров, хотя сам был глубоко штатским человеком.

Из глубины леса послышалось:

— Стой!

Васильев резко повернулся ко мне:

— Кто кричит?

Мы насторожились, ждали — вот-вот начнётся перестрелка. Но ничего не произошло. В глуши леса стояла тишина. Вот лунный свет упал на лесную поляну, и мы увидели, как через нее проскользнули и скрылись в лесной чаще темные фигуры. Кто идет — различить было трудно. Я толкнул Романова в бок, он моментально проснулся, схватил автомат, но командир роты удержал его за руку:

— Не спеши!

Вскоре к нам подошли снайперы Сидоров и Ульянов. Они вели незнакомого человека в штатской одежде. Сидоров доложил старшему лейтенанту:

— На лесной поляне, у излучины реки, задержали двоих. Один оказал сопротивление и был убит, а этого взяли живым. Они вели передачу вот по этой рации, — и Сидоров подал небольшой металлический ящик, в котором была смонтирована рация. — Радист вызывал кого-то: «Дер Тигер».

После короткого опроса лазутчика командир роты сразу же отправился на командный пункт батальона доложить о случившемся. Он взял с собой Ульянова и меня.

Майор Чистяков, высокий худощавый человек с острым взглядом глубоко сидящих глаз, слушая Круглова, развернул карту-двухверстку и стал искать на ней лесную поляну, где были задержаны вражеские разведчики. Указав на обведенный красным карандашом квадрат, он сказал в раздумье:

— Это не просто лесная поляна. Это временный аэродром, покинутый нашими летчиками. И возможно, немцы попытаются использовать его для высадки десанта. Но когда?

— А если связаться с немцами по рации? — предложил Круглов.

— Нет, этого сейчас делать не следует. Прежде всего поставим в известность командира полка.

Старшему лейтенанту Круглову было приказано немедленно отправиться вместе со мной и Ульяновым на командный пункт полка и доложить о действиях вражеских разведчиков. Три километра мы пробежали за десять — пятнадцать минут. Подполковник Агафонов внимательно выслушал нас, переспрашивая и уточняя детали. Закурив, подошёл к столу, провел рукой по седеющим волосам, задумался.

— Немцы уже знают о месте расположения нашей части, — сказал он наконец начальнику штаба. — Вполне возможно, что под покровом ночи они выбросят десант, а на рассвете атакуют и с фронта, и с тыла.

Пальцы подполковника выбивали по столу нервную дробь.

— Ни одного телефонного звонка командирам батальонов! Немцы могут подслушать. Надо как можно быстрее устроить вокруг аэродрома засаду. — Глаза подполковника сверкнули огоньком: — И если немцы пожалуют к нам в гости, устроить им хорошую встречу. Позывные противника вы точно запомнили? спросил он Ульянова.

— Да, товарищ командир!

— Передайте Чистякову, что я не возражаю против попытки связаться с немцами по рации. Пусть комбат все время держит меня в курсе событий. Немца хорошенько допросите и направьте к нам.

Когда мы вернулись в свою роту, Романов попросил Ульянова рассказать подробно, как были обнаружены разведчики.

— Мы шли из штаба полка, — охотно стал рассказывать Ульянов. — Чтобы сократить путь, решили пойти лесом. Не успели выйти на поляну, как я услышал приглушенные голоса. Мы легли. Из-за темноты, сколько ни всматривались, ничего не могли обнаружить, кроме небольшой скирды сена.

Осторожно поползли вперед. Послышался приглушенный говор. Некошеная трава кончилась, и копна сена оказалась совсем близко. Тут мы увидели сначала одного немца — он сидел на корточках, прислонясь спиной к скирде, потом другого, который лежал рядом возле небольшого ящика и с кем-то разговаривал, держа в руке трубку. А когда присмотрелись получше, то разглядели и наушники на его голове. Я толкнул Сидорова локтем и прошептал ему на ухо: «Немцы! Слышишь, говорит: „Дер Тигер“, это по-немецки — тигр».

Сидоров шепнул мне, что неплохо бы записать слова. Но немец прекратил разговор, я успел записать всего лишь несколько слов. Радисты, не меняя положения, оставались на месте, чего-то ждали. Мы лежали неподвижно, даже старались не дышать.

Прошло некоторое время в полном молчании. Немец, сидевший возле копны, уставился в небо. Я видел при свете луны его густо заросшее лицо и думал: «Видно, давно, гадина, болтаешься по нашим тылам». Потом опять заговорил лежавший возле ящика радист. Я стал быстро записывать его слова. Вскоре он кончил разговор. Сидевший лег рядом с радистом, и они стали что-то есть. В эту минуту мы и бросились на них. Радиста схватил сзади Сидоров и прижал к земле, второй взялся за автомат, но я успел ударить его кинжалом…

— Значит, стука ключа вы не слышали? — допытывался Романов.

— Нет, в одной руке немец держал вот эту трубку, а второй прижимал к голове наушники.

Романов подошел к разведчику. Он был невысокого роста, щупленький, с перепуганным серым лицом.

— С кем вы держали связь и какие ваши позывные? — резко заговорил по-немецки Романов.

Лазутчик, увидев злое лицо русского, быстро ответил:

— Я держал связь с одной летной частью. Где она находится и что намерена делать — не знаю.

Романов ловил каждое слово немца, он отличал малейшие оттенки его речи.

Подошел Круглов.

— О, да я вижу, вы поладили, — сказал командир роты, обращаясь к Романову. — Ну что же, это неплохо. Немец тоже человек, жить хочет, а вот фашист — зверь, пусть не ждет от нас пощады.

Романов перевел слова старшего лейтенанта.

— Герр официр, — торопливо, сильно картавя, заговорил лазутчик. — Их нет фашист, их немецки зольдат.

— Полно врать, — оборвал немца Круппов. — Вы свое дело сделали, сообщили своему командованию о расположении советских войск в этом районе.

Романов установил рацию, я надел наушники и прислушался. Над нами было чистое звездное небо, но казалось, что оно до отказа заполнено звуками. В эфире неслись десятки голосов — русских, немецких, финских. Кем-то выкрикивались позывные: отовсюду требовали, звали, просили.

Круглов присел на корточки возле раций:

— Ну что же, попробуем?

— Я готов, товарищ командир.

Романов взял от меня наушники, поднес трубку ко рту:

— Ахтунг, ахтунг! Хёрен зи, хёрен зи, «Дер Тигер», «Дер Тигер», «Дер Тигер». Их бин «Элефанг», их бин «Элефант»…

Немцы молчали. Романов снова повторил вызов. Прошли еще секунды томительного ожидания. И вот среди шума в эфире он услышал свои позывные и слова: «Почему долго молчали? Срочно сообщите, спокойно ли в вашем квадрате?»

Под диктовку Круглова Романов передал:

— В нашем квадрате все спокойно. Русских нет. Подразделения нашего полка уже заняли позиции вокруг аэродрома, напоминавшего по форме подкову. Две роты первого батальона залегли на северной и восточной сторонах поляны, третий батальон — на западной. Свободным оставался проход с южной стороны: он был заминирован.

…Рядом со мной на опушке леса у станкового пулемета затаились два бойца. Я заметил, что один из них не мог ни минуты спокойно лежать на месте.

— Ты, Гриша, не нервничай, — сказал баском второй боец. — В нашем деле нужна выдержка. Да и неудобно перед товарищами — они увидят и после смеяться будут…

Запинающимся голосом Гриша проговорил:

— Вы не ругайте меня, дядя Вася. Я стараюсь…

Я вспомнил, что этих двух бойцов видел вечером в траншее во время артиллерийской стрельбы. И теперь, как и в тот раз, дядя Вася поучал своего молодого напарника.

Луна озарила всю поляну. У реки стояли высокие вербы, впереди нас бурьян, в котором залегли бойцы.

Когда в воздухе послышался шум моторов, справа от нас зенитки открыли заградительный огонь. Высоко в небе появились золотистые вспышки.

Шум моторов все время нарастал. Самолеты кружились поблизости от лесного аэродрома.

Первый десантник приземлился на поляну недалеко от меня. Он упал на бок, парашют протащил его за собой… При свете луны мы видели, как немецкие парашютисты группами спускались на аэродром. Они быстро освобождались от подвесов и бежали в сторону скирды, у которой были обнаружены радисты.

Загорелось подожженное немцами сено.

Над поляной резко заревели моторы. Совершенно неожиданно я увидел громадную черную махину, двигающуюся по аэродрому прямо на меня. Казалось, это чудовище сейчас наедет и раздавит…

Я не заметил, как ко мне подполз снайпер Сидоров, он положил мне руку на плечо:

— Ты чего испугался? Это немецкий двухмоторный транспортный самолет.

— А ты откуда знаешь?

— По звуку моторов. Не бойся, он в лес не побежит.

Моторы внезапно заглохли, самолет остановился в двухстах метрах от нас. При свете горящей скирды я увидел, как возле самолета начали сновать десантники.

— Разгружаются, гады, — прошептал Сидоров. — Смотри, даже пушки привезли…

Как только немцы выгрузились, пилот включил моторы, солдаты подхватили самолет за хвост и крылья, разворачивая его в сторону взлетного поля.

Вдруг что-то тяжелое, ломая сучья, упало позади нас. Мы замерли. А спустя несколько минут к нам подполз командир отделения Захаров. Он передал приказ командира роты:

— Если немцы бросятся за грузом, драться без шума, ножами.

— А если их будет много? — спросил Сидоров.

— Другого приказа нет. — И бросился дальше. Спустя несколько минут Захаров опять приполз к нам, на этот раз с солдатом Булкиным. Крепко выругавшись, командир отделения указал ему место рядом с нами.

— Ты что, бежать собрался, стерва, воевать не хочешь? — Захаров сжал кулаки.

Отделенный порывистым шепотом рассказал нам, что он наткнулся на Булкина, когда тот уползал в глубь леса.

— Да что вы, товарищ командир, — оправдывался Булкин. — Я не убегал, а искал воды, хочется пить…

— А для какого черта у тебя болтается на поясе полная фляга воды?

Булкин шумно сопел носом, щеки его вздрагивали, глаза бегали по сторонам.

— Если еще раз замечу, суд будет короткий! — погрозил Захаров автоматом.

В воздухе по-прежнему шумели моторы. Сейчас уже слева и справа в небе вспыхивали разрывы снарядов. Неожиданно мы увидели огромную огненную стрелу, падающую на землю. Я плотно прижался к сосне. На этот раз и Сидоров прикрыл голову руками. Только Романов лежал не изменив положения. Самолет врезался в обрыв реки. Сильный взрыв потряс землю. Лесная поляна озарилась багровым светом. В этот миг я заметил немцев: они торопливо устанавливали пулеметы, дула которых смотрели в нашу сторону.

И тут взвилась в небо зеленая ракета. Описав большую дугу, она упала на середину аэродрома. Сразу открыли огонь все наши станковые и ручные пулеметы. Десантники падали на землю, расползались в стороны, а некоторые из них бежали к крутому обрыву реки, чтобы там укрыться от огня; послышались взрывы мин.

Молодой боец, который так волновался до начала боя, стоя на коленях и подавая своему «старшому» пулеметную ленту, во весь голос выкрикивал:

— Что, гады, жарко стало?

— Вот это другое дело! — спокойно говорил дядя Вася, утирая ладонью пот с густых бровей. — Жить, Гриша, на фронте как попало нельзя.

Бой продолжался около двух часов. Немцы яростно сопротивлялись. Все вокруг пропиталось едким запахом порохового дыма. Но только с наступлением рассвета десант был уничтожен.

Старший лейтенант Круглов поручил Романову и мне доставить в штаб полка пойманного вечером радиста, который во время боя находился под охраной на командном пункте роты.

— Может быть, после этой прогулки он будет поразговорчивее.

Мы повели немца через поляну, усеянную трупами. Он шел медленно, мрачно озираясь вокруг, обходя трупы своих земляков. На лице его был испуг.

При первых лучах солнца мы похоронили на склоне оврага восемь наших товарищей, павших в ночном бою.

Бой на реке Нарве

Я не мог без слез смотреть на лица погибших друзей, с которыми всего лишь несколько часов назад шел рядом, разговаривал, смеялся.

Среди убитых был командир нашего взвода Иван Сухов. Его заменил Петр Романов. Как только сгустились сумерки, он приказал мне и снайперу Володе Сидорову идти в секрет.

— Если обнаружите что-нибудь важное, — сказал Романов, — немедленно возвращайтесь.

Выйдя на опушку леса, мы залегли в мелком кустарнике, прислушиваясь и приглядываясь ко всему, что можно было услышать и увидеть в сиянии белой ночи.

Прошел час, другой. Все было спокойно.

Луна скользила по мелкой ряби облаков. Она то пряталась за развесистыми куполами ольхи, то обливала голубоватым светом луга, над которыми дымился туман. На фоне бледного неба где-то далеко-далеко трепетно мерцали зарницы.

Наблюдая за противоположным берегом реки, мы изредка обменивались короткими фразами.

— Ты получил письмо? — спросил Сидоров.

— Нет, а ты?

— Тоже не получил.

Владимир зябко передернул плечами:

— Большая роса… Смотри, летят пушинки, не разберешь, откуда они — с тополя или с земли.

Мой напарник был коренным жителем Ленинграда, до войны работал токарем на заводе «Красный выборжец». Семья его жила на Полюстровском проспекте, откуда он и ждал желанную весточку.

— Я, знаешь, волнуюсь за жену, — заговорил Сидоров. — Не довелось с ней проститься. За день до войны уехала в служебную командировку в Минск. На фронт меня провожала десятилетняя дочка. — Сидоров осмотрелся кругом, прислушался и еще ближе придвинулся ко мне. — Ты можешь представить, горячо зашептал он. — прошло три недели, как простился с доченькой, а и теперь чувствую, как руки ее сжимают мою шею. Вот закрою глаза — и вижу ее заплаканное лицо. Мы пролежали несколько минут молча, думая каждый о своем.

* * *

Время шло, небо темнело, ярче разгорались звезды. Владимир прервал молчание:

— Вот она, солдатская хата, — от земли до неба… Сидоров был хороший снайпер, в повадках его было что-то кошачье; он мог часами без движения просиживать на одном месте, не отводя глаз от предмета, который вызывал его подозрение. Он обладал исключительной остротой слуха, но по зрению уступал мне. В кустах что-то зашуршало. Сидоров шепнул:

— Прислушайся, что-то шуршит.

Тут же я увидел зайца. Выскочив на опушку, зайчишка присел, быстро осмотрелся и передними лапками умыл свою усатую мордочку. Потом не спеша поковылял к клеверному полю.

На опушке леса пронзительно захохотала сова. И опять тихо… Вдруг Сидоров схватил меня за руку:

— Никак, кто-то ползет…

Мы насторожились. Прошло несколько минут, и вскоре перед нами показался человек. Неизвестный полз тяжело дыша, то и дело останавливаясь. Когда он переползал бугорок, я увидел его взъерошенные волосы и искаженное гримасой лицо. По одежде нельзя было узнать, кто он — военный или штатский.

Неизвестный полз, опираясь на левую руку, в правой держал пистолет. Вот он поник головой и тяжело застонал. Мы подползли к нему. Человек неподвижно лежал с пистолетом в руке. Я отобрал у него оружие. Он даже не пытался оказать сопротивление.

Сидоров повернул неизвестного вверх лицом. Человек прерывисто дышал открытым ртом. Его лицо было влажным, глаза бесцельно блуждали по сторонам, одежда изорвана, покрыта грязью, правое плечо кое-как обмотано бинтом, на котором виднелись черные пятна.

Сидоров отстегнул от ремня раненого планшет и подал его мне, а сам стал рассматривать незнакомца.

— Это немец, — сказал Сидоров, — на пряжке ремня орел. Должно быть, один из тех, кого мы вчера стукнули. Непонятно, где же он укрывался?

Мы стали приводить немца в сознание. Сидоров отстегнул от своего ремня флягу. Как только струйка холодной воды попала в рот раненого, он обеими руками судорожно ухватился за фляжку, стал с жадностью глотать воду, тело его забилось мелкой дрожью. Потом провел рукой по влажному лицу и невнятно заговорил. Ясно было, что он бредил.

Когда к нашему пленнику вернулось сознание, он сразу же оперся на руки, приподнялся и, удерживаясь в полусидячем положении, стал искать в траве пистолет. Не найдя оружия, опустился на землю, глухо застонал, кусая губы.

Мы посовещались: как быть? Возвращаться на командный пункт роты или продолжать наблюдение? Возможно, еще кто-нибудь появится…

Решили сейчас же вести раненого к командиру роты Круглову. Немец был очень слаб. Сидоров дал ему хлеба и флягу с водой. Впервые в жизни я видел человека, который с такой жадностью ел хлеб и пил воду.

Когда мы ввели пленного в землянку старшего лейтенанта, здесь находились командиры взводов. Как старший по наряду, я доложил:

— Товарищ командир! Этого немца мы взяли на лугу, он полз из леса к берегу реки. Тщательного обыска не производили. Отобрали оружие и планшет.

Круглов приказал Романову допросить пленного, а сам взял в руки пистолет немца:

— Парабеллум. Знакомая вещица, у финских офицеров были такие.

Пленный назвался майором Штраубергом.

— Я благодарю ваших солдат за любезность, которую они проявили ко мне, — заявил он.

По лицу немца, скользнула надменная улыбка. Он потер свой угловатый лоб и уверенно, четко выговаривая каждое слово, сказал, обращаясь к советскому офицеру:

— Делайте со мной что хотите… А Ленинград будет нами взят.

— Благодарю за откровенность, но и вы запомните: никогда наш город не будет немецким. На этом орешке вы зубы сломаете..

Немец приложил три пальца ко лбу в знак приветствия, с трудом повернулся и вышел из землянки в траншею, где его ждали два автоматчика для конвоирования в штаб батальона.

Круглов развернул большую карту и стал что-то внимательно рассматривать на ней. Потом обратился к командирам взводов:

— Вот она, прямая дорога Кингисепп — Нарва. Если враг овладеет ею, нашим войскам не устоять ни в Нарве, ни в Кингисеппе. Захватив дорогу, немцы ударят во фланги и заставят отступить. Вот, товарищи, какая большая ответственность лежит на нас.

Командир роты сообщил, что, по данным разведки, враг превосходит наши силы в несколько раз. У нас одно преимущество: перед окопами роты — река, на флангах — леса, овраги. Танки противника здесь не пройдут, но с пехотой, которая будет действовать под прикрытием артиллерии и авиации, придется крепко подраться.

Круглов к чему-то прислушался, не спеша подошел к двери, приоткрыл ее:

— Слышите шум? Немцы подтягивают силы для переправы. Не пустим их на наш берег! Дорогу Нарва — Кингисепп будем защищать насмерть!

Он вернулся к нарам, на которых сидели командиры:

— Не думайте, что смерть только нам страшна. Нет, смерти боятся и немцы. Выдержка, смекалка, взаимная помощь — вот наша сила. И еще — надо постоянно быть лицом к врагу. Этому, и только этому, учить каждого бойца и командира. Повернулся спиной — пропал. Ты уже не сила, а мишень…

Когда мы вышли из землянки, было пять часов утра. В воздухе послышался сильный шум моторов, он быстро нарастал. Сразу же из-за вершин леса появились самолеты. Они летели так низко, что их легкие тени скользили по земле.

Бойцы плотнее прижались к стенкам траншеи, но, увидев на зеленоватых плоскостях пятиконечные звезды, восторженно замахали руками. Это наши бомбардировщики возвращались из тылов противника.

В шесть часов утра в воздухе появился вражеский разведчик — «костыль». При первых же выстрелах наших зенитчиков он скрылся.

Снова все утихло. Эта тишина перед началом боя держала нас в нервном напряжении. Солдаты не могли спокойно стоять на месте. Они перекладывали из ниши в нишу гранаты, перетирали патроны и — уже в который раз! — проверяли оружие. Каждая минута в ожидании боя казалась часом. Только одни глаза бойцов оставались спокойными. Они в любую минуту были готовы увидеть то, что тревожило ум и сердце.

Восемь часов. Лучи солнца падали на дно узкой траншеи. Глухо шумел лес.

Рядом со мной хлопотал у своего пулемета дядя Вася. Он, как всегда, был нетороплив, расчетлив в движениях и с большой предусмотрительностью готовился к бою.

— Вот, Гриша, как у нас с тобой все ладно получается, — говорил он своему молодому другу.

А Гриша вытер рукавом безусое лицо, напыжился. Напустив на себя серьезность, как будто не слыша этой похвалы, он старался во всем походить на своего «старшого».

Дядя Вася по своей натуре был несколько замкнутым, очень спокойным человеком, больше любил слушать, чем говорить. Но к делу он всегда относился серьезно, приказы командира выполнял беспрекословно и точно.

Гриша приготовил площадку на открытой позиции, вложил в чехол лопату, подошел к дяде Васе и просительно сказал:

— Василий Дмитриевич, вы мне вчера обещали рассказать, как в гражданскую войну беляков били.

— По правде тебе сказать, Гриша, душа не лежит об этом говорить. Наши победы — а их было много — иногда приписывают только коннице, а мы, пехотинцы, как будто и не воевали.

Пулеметчик пожевал обветренными губами, как бы пробуя что-то на вкус, задумчиво посмотрел в солнечное небо:

— Трудно нам в ту пору было воевать: не хватало хлеба и обмундировки, и каждый патрон был на счету. Вот с этим дружком, — он указал на пулемет, — я таскался три года по военным дорогам, очищая родную землю от беляков. Однажды случилось так: гнали мы белополяков ко Львову. И вот под вечер нежданно-негаданно из лесу на нас набросилась конница, а у меня патронов было всего-навсего три ленты. Ребята ругают меня на чем свет стоит: почему я не стреляю. А взводный лежит со мной рядом и говорит: «Еще чуточку, Вася, повремени, вот доскачут беляки до того бугорка, тогда и резанешь их, чертей».

— И ты подождал?

— А то как же, слово командира — закон. Гляжу это я на лаву конников, на сверкающие шашки, а у самого по спине мурашки бегают. Ведь в то время я был моложе тебя, Гриша, но терпел. Как только конница высыпала из лощины на бугор, вот тут я их и резанул!

Ершов, насупя брови, мельком взглянул на присмиревшего Гришу. Не спеша раскурил угасшую папиросу, продолжал:

— Это я тебе, сынок, про один случай рассказал, а ведь на фронте бывает так, что враг налетит внезапно, и вот тут, Гриша, сам соображай, как покрепче его стукнуть.

К нам подошел командир роты, сказал:

— Готовьтесь к бою, товарищи снайперы! Следите за офицерами и пулеметчиками, не забывайте о флангах! Чем больше перестреляете незваных гостей, тем легче будет нам. А вы, дядя Вася, держите под обстрелом брод и следите за опушкой леса.

Я увидел, как странно, по-необычному улыбнулся мой напарник Сидоров, лицо его побледнело, губы слегка дрожали. «Трусит, наверное», — подумал я. Но тут же поймал себя на мысли, что и сам, видимо, нахожусь в таком же состоянии. Круппов скрылся за поворотом траншеи, но его слова запомнились: «Готовьтесь к бою, товарищи снайперы!»

Около десяти часов утра из глубины нашего расположения грянул пушечный выстрел. Воздух дрогнул. Грохот пронесся по лесу, раскатываясь из конца в конец, тая в глубокой утренней тишине. Вдруг земля застонала. Казалось, что она приподнялась и закачалась из стороны в сторону. Свирепым ревом канонады наполнился лес. На хлебном поле, на лугу взвивались к небу клубы дыма и пламени.

Мы были в недоумении.

— Что это выдумали наши артиллеристы?.. — заволновался Сидоров. — Ведь не было приказа идти в наступление, а они палят.

— А ты что думаешь, только перед атакой стреляет артиллерия? Нет… Вот она сейчас потреплет фашистов, глядишь, и поубавит их прыть, — ответил хриплым басом Ульянов. Он протер ладонью глаза и припал к окуляру прицела. Руки его слегка дрожали.

Вскоре гитлеровцы открыли ответный огонь. Лес гудел от разрывов снарядов. Кругом все горело. Вековые деревья ломались, словно былинки. Вначале вражеские снаряды рвались позади наших передовых позиций, потом разрывы стали приближаться к нам. Лавина бушующего огня нарастала и захватывала все новые и новые рубежи нашей обороны.

Подошел Романов, посмотрел на нас:

— Ну как, товарищи, струхнули малость? Сидоров огрызнулся:

— А у тебя что, душа железная?

— Нет, не железная… Вот она, настоящая война! — сказал Романов. Он закрыл пилоткой лицо. Пыль и дым лезли в глаза, нос, рот, мешали дышать, вызывали сухой кашель.

Артиллерийская дуэль длилась больше часа, но мне казалось, что прошла вечность.

Когда все стихло, в голове продолжали стоять свист снарядов и грохот разрывов.

Сколько прошло потом времени — минуты или часы, — не помню. Меня дернул за рукав Сидоров:

— Будет тебе землю нюхать. Смотри, немцы!

По полю шли к берегу вражеские танки, петляя как зайцы перед лежкой. Но вот одна, потом другая машина, вздрогнув, замерли на месте, уронили длинные стволы на землю и задымили. Они попали на минное поле. Другие танки, усилив стрельбу, приближались к реке. Следом за ними бежали автоматчики. Ведя беспорядочную стрельбу, они горланили:

— Ля-ля-ля!..

Наша артиллерия начала бить по танкам прямой наводкой.

Как только немецкая пехота подошла к нам на прицельный выстрел, мы открыли огонь. Романов крикнул:

— Ребята, видите долговязого офицера? Стреляйте!

Сидоров выстрелил, и немец упал. Я взял на прицел шедшего рядом с офицером коренастого солдата. Пуля свалила его у ног командира.

В ту же минуту открыли огонь наши станковые и ручные пулеметы. Немецкая пехота была отсечена от танков и брошена на землю.

На берегу реки, как раз против позиции нашей роты, лежали перевернутые вверх гусеницами два самоходных орудия и три танка противника. Труды наших минеров не пропали даром. Они хорошо помогли нам в отражении танковой атаки.

Первая попытка врага форсировать реку успеха не имела. После короткого перерыва последовала новая атака пехоты, на этот раз под прикрытием крупных сил авиации.

На наши головы посыпались бомба за бомбой. Земля вновь задрожала и закачалась. Вековые сосны и ели, вырванные с корнями, взлетали в воздух как стрелы.

Казалось, что находишься не на земле, а на шатком мостике среди бушующих морских волн.

Густой дым и пыль висели над полем боя. В пяти шагах нельзя было видеть, что делают товарищи. Осколки бороздили землю, и казалось, ничто живое не устоит перед этой слепой силой металла.

Только неодолимое желание увидеть смерть врага заставляло отрываться от земли, наспех отыскивать цель и стрелять, стрелять с жадностью, а потом снова прижиматься к земле, укрываясь от осколков и пуль.

Пережить все это сразу в первом бою очень трудно. Но зато все пережитое становится настоящей наукой, которой ни в каком университете не овладеешь.

Чувство самозашиты и желание победы подсказывают, как и где лучше укрыться от осколков и пуль, учат правильно пользоваться складками местности, помогают найти место, откуда можно с меньшей для себя опасностью наверняка убить врага.

Никому не поверю, что в бою воин не боится смерти. Каким бы он себя ни показывал смельчаком, но, когда ему пуля обожжет висок, не может он не вздрогнуть, не броситься на землю.

Бой — это тяжелый труд. Он требует от воина всех сил без остатка. В ратном труде ничего не делается на авось, наполовину, нет скидки на усталость или неподготовленность бойца. Вы ставите на карту не только свое умение воевать, но и душевные качества. Не заметил, промедлил — за вас расплачиваются кровью и жизнью сотни товарищей. При малейшем затишье человек буквально валится с ног и тут же засыпает, не выпуская из рук оружия.

Вторая атака, предпринятая немцами в этот день на берегах Нарвы, была повсеместно отбита.

Наступил второй день битвы на Нарве.

При первых лучах солнца все уже были на ногах. Сидоров и я стояли в узкой щели траншеи, возле укрепленного блиндажа, в котором располагался взвод Романова. Старший лейтенант Круглов был здесь же и в товарищеской беседе говорил о вчерашнем бое, о нашем мужестве и стойкости, о наших промахах и ошибках. Я стоял у самой двери, боясь пропустить слово командира.

Вскоре к нам подошёл политрук роты Васильев. Он взял меня за локоть:

— Сегодня получил письмо от заводских товарищей, пишут, что немцы город еще не бомбили. Завод работает по-новому. Спрашивают, как мы воюем. — Он подал мне конверт, а сам обратился к стоявшим около нас бойцам: — Ну как, ребята, с немцами познакомились? Сегодня еще не появлялись?

— Пока не видно, товарищ политрук, — ответил Сидоров. — Мы ведь им вчера всыпали. Видно, еще не очухались! — Сидоров улыбнулся.

— Вчера немцы прощупывали наши рубежи, а сегодня, наверное, навалятся всей силой. Так что — держитесь.

Мы закурили.

— Когда на берегу появились танки с пехотой, — услышал я голос командира роты, — вы открыли по ним огонь. Это хорошо. Но вы забыли о вражеских пулеметчиках. Они, мол, в атаку не ходят и поэтому не опасны… Нет, это неверно. Вот мы с вами в атаку не ходили, а враг побежал от наших пулеметов. И еще, — добавил Круглов, — мы не умеем укрываться. Командир взвода Веселое во время бомбежки не увел своевременно людей в укрытие. И что же? Сам погиб и товарищей подставил под огонь. Неразумное лихачество равно самому тяжкому преступлению. Умереть на фронте штука простая, а жить-то всем хочется.

Круглов подошел к командиру отделения Захарову. Улыбаясь, дружески положил на плечо сержанту руку:

— Ну как, учтем ошибки?

Захаров, чувствуя на себе взгляды товарищей, ответил:

— Век живи, век учись, товарищ командир. А жить-то будем. Вон как вчера поддали фашистам!

Не успели мы позавтракать, немцы начали артиллерийскую подготовку: снова над нашей траншеей забушевал огонь. Как только ослабел огневой шквал, послышалась команда командира роты:

— По местам!

Блиндаж быстро опустел.

Низко пригибаясь, мы с Сидоровым пробирались к своему снайперскому окопу. В укрытии отряхнулись от песка и засели у амбразур.

— Ты выслеживай пулеметчиков, — сказал Сидоров, — а я займусь офицерами. — И он припал глазом к окуляру прицела. Прозвучал выстрел. Владимир взглянул на меня: — Один подлец кончил жить. — И продолжал стрелять.

Мне не пришлось долго искать пулеметчиков: по полю к реке ползли немцы, и было их столько, что, казалось, сама земля движется.

К опушке березовой рощи пять гитлеровцев подтащили станковый пулемет. Я успел пристрелить двоих, а остальные бросили пулемет и укрылись в кустарнике.

Поле боя окуталось облаками дыма, с каждой минутой становилось все труднее высматривать врага.

Возле Сидорова выросла груда стреляных гильз. Скоро моя винтовка так накалилась, что к казеннику нельзя было притронуться. Тогда я взял трофейный ручной пулемет и сполз в траншею. Недалеко от меня из двуногого «Дегтярева» вел огонь красноармеец Дроздов.

Казалось, что он сильными руками держит не пулемет, а легкую трость. На продолговатом грубом лице, опаленном дымом, видны были только зоркие глаза да крепкие желтоватые зубы. Дроздов стрелял не торопясь, короткими очередями. Заметив меня, он крикнул:

— Давай! Давай, снайпер! Бей их, гадов! Не пустим их на наш берег!

Когда я перезаряжал пулемет, что-то ударило меня по голове, да так сильно, что я, вцепившись обеими руками в кромку траншеи, еле устоял на ногах. В глазах замелькали золотистые круги, а уши словно крепко-накрепко заткнули пробками. Кругом стало удивительно тихо. Протер глаза и осмотрелся. Дроздов лежал на дне траншеи, раскинув руки… На лице нет и тени мучительной предсмертной гримасы, густые черные волосы рассыпались по бледному лбу. Глаза чуть-чуть прищурены, будто еще прицеливались для очередного выстрела. Дроздов умер, не снимая пальца со спусковой скобы пулемета.

Мимо меня со связкой гранат пробежал красноармеец Леша Булкин. Он легко вскочил на бруствер, быстро-быстро пополз к глубокой воронке и укрылся в ней. И тут же я увидел, как из воды на наш берег выползает бронированная махина с черным крестом на борту…

Наконец Леша поднял голову, и по твердому выражению его лица я понял, что он решил вступить в единоборство с танком. Вот Булкин приподнялся и, когда танк приблизился к воронке, забросил на борт машины с черным крестом связку гранат.

Я не слышал взрыва, лишь горячая взрывная волна ударила мне в лицо, а по борту и по башне танка поползли синие языки пламени.

Ко мне подбежал Романов, он что-то кричал, размахивая руками. Но я не обращал на него внимания. В эту минуту все мои мысли были поглощены тем, как бы немцы не заметили ползущего обратно Алексея Булкина. Много времени прошло с того дня, но до сих пор видится мне, как молодой солдат с сияющими глазами ползет обратно к нашей траншее.

До вечера я пролежал в блиндаже. Здесь меня несколько раз навещал Романов. Он по-братски заботился обо мне, переживая мою контузию больше, чем я сам.

Слух мой постепенно восстанавливался, и, как только стемнело, я вернулся в траншею, хотя в ушах все еще шумело и потрескивало. Товарищи заканчивали работу по укреплению поврежденных снарядами огневых точек.

На склоне лесного оврага мы вырыли братскую могилу для погибших в бою товарищей.

Гибель друзей мы переживали мучительно. Командир роты Круглов стоял на краю могилы, опустившись на одно колено. Ветер трепал его русые волосы, лицо было строгим, печальным, глаза воспалены. Казалось, что, прощаясь со своими воинами-героями, он сразу постарел на много лет.

Порывистый ветер бушевал в лесу. Не замечая ничего, с обнаженными головами стояли бойцы и командиры у свежей могилы. Политрук Васильев хриплым от волнения голосом прочитал список погибших товарищей, затем прогремел прощальный красноармейский салют.

В этой могиле лежал и пулеметчик Степан Семенович Дроздов.

…В траншее нас встретил повар Сережа Катаев. Из принесенных им термосов шел вкусный запах горячих щей. Как ни тяжело нам было, но голод давал себя знать. Ведь мы с утра ничего не ели!

— А ну, ребята, подходите, повоевали — хватит, пора и обедать!

— Сережа, посмотри-ка, солнце-то где? — сержант Акимов указал на краюху луны.

— Не моя вина, что вы спозаранку затеяли с немцами драку и весь день провозились с ними.

— Водки давай, Сережа! — крикнул кто-то.

— Хе-хе-хе! Не с того спрашиваете… Мое дело щи да каша. А ну, желающие добавочки, подходите!

Романов протянул мне кисет:

— Кури, скоро придет политрук, будет рассказывать о последних событиях на фронте.

Бойцы собирались у командирского блиндажа. Постепенно завязывалась неторопливая беседа.

— Леша, как же это ты в ночном бою с десантниками по кустам ползал, а сегодня на танк один полез? — спросил Булкина Сидоров.

Безусый красноармеец бросил на Сидорова не особенно дружелюбный взгляд:

— Железо надо калить, чтобы получилась сталь, ты это знаешь?

Из блиндажа вышел Васильев. Бойцы умолкли. Политрук достал блокнот, осмотрелся. Звездное небо спокойно лежало над нами, ветерок доносил терпкий лесной запах. От него кружилась голова, тоскливо щемило сердце по родным, мирным местам.

— Из показаний пленных нам известно, — начал свою беседу Васильев, что фашисты не останавливаются ни перед какими потерями. Видите? — И политрук указал на противоположный берег реки. — Эти уже успокоились, но живые будут рваться вперед, к нашему Ленинграду. Немцы взяли Лугу и стремятся сейчас своим правым крылом перерезать последнюю железную дорогу, связывающую Ленинград со страной.

Красноармейцы сидели на корточках, прислонясь к стенке траншеи. Лица у всех были хмурые.

Дядя Вася непроизвольно крутил цигарку, руки его дрожали, табак сыпался на колени. Он опять опускал два пальца в кисет, доставая щепотку табаку, и все-таки никак не мог свернуть самокрутку. На его загорелом лице застыла задумчивость. Рядом с ним сидел Гриша, он автоматически выравнивал пальцами патроны в пулеметной ленте, время от времени посматривая злыми глазами в сторону немцев.

— Да, товарищи, — продолжал политрук, — тяжело нам сдерживать напор врага. Вот уже шестые сутки ведем бой. Задача у нас одна — изматывать силы фашистов, уничтожать их солдат, подрывать, жечь танки, транспортеры, гнать немцев с нашей земли. Много еще у гитлеровцев танков и самоходок, но бояться их не будем. Мы их еще двадцать лет назад научились бить.

Я видел, как Леша Булкин опустил голову, взял камешек и стал его перебрасывать из руки в руку.

— В Ленинград немцев не пустим! Не выйдет это! — закончил политрук.

Новый день на берегах Нарвы начался для нас совершенно неожиданно: как только забрезжил рассвет, наша авиация обрушилась на немецкие позиции. И вот тут-то я увидел, как воюют советские летчики, как мечутся немцы, не зная, где бы укрыться на русской земле, где бы спастись от смерти. Как радовались наши бойцы и командиры! Без опаски высовывались мы из укрытий, а некоторые даже вскакивали на бруствер и, махая винтовками, кричали:

— Дайте им, гадам, дайте! Так их!

Дым от бомбового удара нашей авиации медленно опускался все ниже и ниже, а затем растворился в лучах солнца. Перед нами опять обнажилась изрытая осколками и снарядами родная земля.

Из уст в уста по траншее был передан приказ командира: «Всем укрыться!»

Траншея мгновенно опустела.

Романов, Сидоров и я остановились у блиндажа пулеметчиков. Молча закурили. Через полуоткрытую дверь я услышал голос Гриши:

— Дядя Вася, сегодня фашисты полезут или нет?

— Трудно сказать, Гриша… Но если полезут, то не так прытко, как вчера. Наши соколы попотчевали их сегодня.

Когда мы зашли в блиндаж сержанта Акимова, бойцы его отделения собирались завтракать. Командир отделения отрезал кусок хлеба, не спеша посолил его, и в тот момент, когда хотел откусить, у самой двери взорвался снаряд. Дверь настежь распахнулась, нас обдало дымом, котелки попадали на землю, красноармейцы бросились к пулеметам и винтовкам.

— Ну и шутники эти фрицы, не дадут спокойно человеку поесть, пылить вздумали, — сказал Акимов, пряча в сумку остаток хлеба.

Старший лейтенант Круглов шел по траншее, от бойца к бойцу, подбадривая их:

— Ну, ребята, дождались веселья! Теперь скучать некогда. Патронов не жалейте! У нас их хватит.

Снова разорвался снаряд. Взрывная волна оторвала от пулемета дядю Васю, подняла со дна траншеи и выбросила на бруствер.

Гриша, не задумываясь, выскочил наверх, схватил пулеметчика и втащил в траншею. Он быстро отстегнул флягу от своего ремня, осторожно приподнял голову дяди Васи и приложил флягу к его губам. Потом усадил его у стенки траншеи, а сам бросился к пулемету. Длинная очередь хлестнула по реке.

Из воды на наш берег вылезали вражеские автоматчики. Я впервые увидел так близко немцев: надвинутые низко на брови рогатые каски, искаженные от страха лица, широко открытые рты, лихорадочно бегающие по сторонам глаза… Немцы, видимо, что-то кричали, но шум боя заглушал их голоса. Немецкие солдаты вели непрерывный автоматный огонь, пули бились о бруствер, рвались, поднимая фонтанчики земли.

Гитлеровцы всеми силами старались зацепиться за берег, но не смогли преодолеть силу нашего сопротивления. Вот они один за другим стали отползать к реке. Однако переплыть на другую сторону мало кому из них удалось.

К вечеру шум сражения на реке Нарве стал медленно утихать. Едкий дым пороховых газов постепенно рассеивался. В воздухе разлилась тишина. Не дрогнет нигде былинка, не шелохнется лист…

Всего лишь несколько суток назад мы любовались березовыми рощами, цветущими лугами, морем колосившихся хлебов… А теперь все изрыто и вспахано снарядами и минами. Кругом, куда ни посмотришь, — разбитые танки, самоходки, трупы людей. Вместо хутора — черный пустырь.

Опустившись на колени, Гриша кричал в ухо Ершову:

— Дядя Вася, фашистов перетопили в реке!

Но пулеметчик не слышал Гришу. Цепляясь за стенку траншеи, он с трудом встал, затем, опершись на плечо своего товарища, посмотрел на противоположный берег. Без слов обнял он Гришу и крепко-крепко поцеловал.

Рано утром на седьмые сутки все вокруг вновь задрожало, заволоклось дымом. За валом артиллерийского огня к берегам реки опять поползли немецкие автоматчики. Мы их уже видели не раз. Те же искаженные лица, те же две буквы «СС» на рукавах мундиров. Я видел, как позади солдат полз офицер. Он держал в одной руке гранату-«колотушку», в другой — маузер, которым указывал путь солдатам.

Командир роты Круглов подбежал к Сидорову:

— Видите фашистского офицера?

— Вижу, товарищ командир.

— Так что же вы им любуетесь?

Грохнул выстрел — офицер ткнулся лицом в землю.

Сидоров посмотрел на меня.

— Сколько же их на нас прет? Бьем, бьем, а они все лезут, как черти из болота.

— Гляди в оба, а то опять прозеваем. Владимир стал посылать пулю за пулей.

Лучи солнца не могли проникнуть через волны дыма, который клубился над полем боя. Бойцы и командиры жмурились, высматривали воспаленными глазами противника и, не видя его, стреляли наугад.

Рядом со мной стоял Романов. Он показал на три вражеских танка — когда и где они переправились через реку, я не видел. Танки в упор вели огонь по нашим пулеметным точкам. Артиллерия не могла прийти нам на помощь: мешали густой лес и близость своих траншей.

Мы, пять человек, по приказу командира взвода поползли со связками гранат наперерез врагу. Сидоров и я — впереди, позади нас — сержанты Захаров и Акимов, красноармеец Сергеев.

В эти минуты я ни о чем не думал. Было одно желание — не пустить немцев ближе к Ленинграду. Сидоров первым бросил связку гранат под гусеницы головного танка. Взрывная волна прижала меня к земле. В ту же минуту из облака дыма показалась вторая серая громада, которую мы забросали гранатами и бутылками с горючей жидкостью. Третий танк скрылся.

Если бой утихал в одном месте, то тут же разгорался в другом. Стрелки-пехотинцы, не выпуская из рук оружия, ели на ходу, но никто не жаловался, что нет больше сил продолжать бой. Командир батальона майор Чистяков был вместе с нами в траншее. Он показал рукой на ползущих фашистов:

— Перестали бегать во весь рост! В атаку шагают на пузе. — Майор посмотрел на нас: — Мы прижали немцев к земле! Не дадим же им встать, а на четвереньках они далеко не уйдут.

Майор Чистяков смотрел на ползущих по полю немцев с недоброй, злой усмешкой. На его лице, покрытом целой россыпью веснушек, играли скулы. В бою майор был решительным. Он не боялся взглянуть смерти прямо в глаза.

Мы любили нашего комбата и всячески оберегали от вражеской пули.

Но к исходу дня вражеским танкам удалось форсировать Нарву. На бортах танков были автоматчики. На нашем берегу создалась критическая обстановка. Танки и автоматчики вели губительный огонь. В этот решающий момент к нам на помощь пришла авиация. На наших глазах в течение нескольких минут было уничтожено более пятнадцати танков. Остальные стали поспешно отступать.

С седьмого на восьмое августа во второй половине ночи фашистская авиация сбросила на лес тысячи зажигательных бомб. За несколько минут лес превратился в бушующее море огня.

Чтобы помешать нам тушить пожар, артиллерия врага открыла беспорядочную стрельбу, снаряды рвались в лесу в разных направлениях.

Преграждая путь огню, бойцы и командиры батальона рыли на северном склоне оврага новую траншею. Наши неразлучные друзья — минеры взрывали противотанковые мины: взрывной волной тушили огонь пожара.

На следующий день гитлеровцы не возобновляли атак.

Командир роты Круглов составил сводку о наших потерях. Список был длинный, каждая фамилия была знакомой и дорогой.

Ротный медленно поднялся, лицо его посерело и осунулось, глаза провалились, на висках засеребрились пряди волос.

— Отнесите в штаб батальона, — подавая список связному, сказал он. И когда связной выходил из землянки, добавил: — Не забудьте почту принести!

…Во второй половине ночи с восьмого на девятое августа политрук Васильев и я возвратились из штаба батальона. Многие товарищи спали. Сидя на патронном ящике, Круглов при свете свечи читал письмо. Листок, лежавший на его коленях, был исписан неровным детским почерком. Круглов молча протянул листок Васильеву. Политрук взял его и вслух прочитал:

— «Милый мой папочка! Где ты теперь? Что с тобой? Я не знаю, ночью просыпаюсь, вспоминаю тебя и плачу. Мама тоже плачет, она скрывает от меня свои слезы, но я их вижу. Папочка, я храню твое первое письмо, которое ты нам прислал с фронта. Папочка, кончай скорее войну и приезжай к нам. Как мне хочется быть вместе с тобой. Целую крепко, крепко. Твой сын Толя».

Письмо это тронуло мое сердце. Свое волнение я и не пытался скрыть.

Круглов, не стесняясь, поцеловал письмо жены и сына и, аккуратно сложив, спрятал в карман гимнастерки. Некоторое время он сидел, глубоко задумавшись, глаза его с тоской смотрели в сторону Ленинграда.

Политрук спросил:

— Что пишет жена? Как она без тебя живет?

— Очень волнуется за нас…

— Да, тяжело. И моя волнуется. И не знаешь, как успокоить.

Васильев подал Круглову приказ комбата. Командир роты несколько раз перечитал приказ. Потом он недоверчиво посмотрел в лицо политруку:

— Это правда?

— Да…

— Значит, отступаем?

— Немцы овладели Кингисеппом, нас могут окружить.

Круглов порывисто встал, подошел к пулемету. Среди отдельных винтовочных выстрелов резко выделилась длинная очередь. Она как бы передавала ярость, кипевшую в груди человека, который не щадя жизни отстаивал здесь каждый метр родной земли.

Но приказ остается приказом.

Мы покинули рубежи на реке Нарве, обагренные кровью наших товарищей.

Солдатский разговор

Ночью наш полк форсированным маршем подошел к реке Луге и на рассвете переправился на восточный берег в районе Александровской Горки, прикрыв шоссейную дорогу Кингисепп — Крикково.

После восьмидневного боя и утомительного ночного перехода многие бойцы, как только добирались до траншеи, падали на землю, еще покрытую росой, и сразу же засыпали.

Мы с Сидоровым сидели на краю канавы, недалеко от шоссейной дороги. Рядом с нами, возле старой березы, прислонясь плечом к шершавому стволу, стоял Романов. Лицо Петра, густо обросшее бородой, было злым. Ночью он у связистов, настраивавших рацию, слышал радиопередачи немцев. Немецкое радио сообщало: «До Москвы остался трехдневный марш, а до Ленинграда меньше того. Сегодня наши войска взяли город Кингисепп, вступили в предместья Ленинграда». Романов, прищурив глаза, смотрел в сторону города Нарвы, где всю ночь не утихал бой.

Ершов и Гриша Стрельцов, устанавливая станковый пулемет на открытой позиции вблизи дороги, тоже настороженно посматривали на ту сторону реки Луги, откуда мы ждали подхода противника.

— Вот ты, Гриша, говоришь, что старая дружба забывается, — проговорил Ершов.

— А что, разве это не так? — ответил Стрельцов, втыкая в землю ветки ольшаника для маскировки пулемета с воздуха.

— Нет, еще раз нет, Гриша! — решительно заявил старый пулеметчик, проверяя набитые ленты в коробках. — Старая дружба не умирает…

О дружбе Василий Дмитриевич говорил с увлечением, с жаром, как о самом возвышенном человеческом чувстве. Глаза его загорались в этот момент светлой радостью, он буквально перевоплощался.

— Дядя Вася, — послышался голос Акимова. — Вы когда-нибудь плакали? спросил он.

— Плакал, Сеня, да еще как плакал. Это случилось в двадцатом году, когда беляки убили моего фронтового друга.

Ершов умолк, остальные бойцы взялись за кисеты.

Мимо нас, лязгая гусеницами, проходили тягачи, тащившие длинноствольные пушки. С глухим рокотом, выбрасывая облака синего дыма, шли одна за другой машины, груженные ящиками и бочками. Почти без шума проносились легковые автомобили. В кузовах, на прицепах, на орудийных лафетах, даже на стволах пушек сидели артиллеристы. Лица у всех были хмурые, одежда испачкана маслом и покрыта дорожной пылью. Это наши артиллеристы отходили из Кингисеппа на новые позиции.

Красноармейцы с тревогой смотрели в сторону покинутого ими Кингисеппа, откуда то и дело доносились глухие взрывы и высоко в небо взлетали огненные шары.

— Жгут, гады, город, — зло прошипел сквозь сжатые зубы Сидоров.

Романов взглянул туда, где бушевало пламя пожара.

— Родные для меня места… — сказал он глухо.

Небо порозовело. Со стороны Нарвского залива потянуло холодным ветерком. Кругом, насколько хватал глаз, не было ни одного строения: все сожжено, сметено, будто здесь пронесся ураган.

Но как же дорога была мне и моим товарищам эта опаленная родная земля! Как близки нашему сердцу каждый увядший кустик, каждый почерневший камень, каждая обгорелая кирпичная труба! И я думал, с каким мужеством будут защищать свою землю вот эти утомленные люди, которые уснули на какой-нибудь час, а может, на считанные минуты перед боем.

Нежный розовый луч солнца упал на мощенную булыжником дорогу, которая серой лентой пролегала среди равнин и холмов; она то пряталась в мелких зарослях, то взбиралась на холмы. Теперь дорога была безлюдной, осиротевшей, никому не нужной.

Майор Чистяков с начальником штаба полка проверяли расположение наших огневых рубежей. Осторожно шагая возле спящих бойцов, офицеры внимательно осматривали каждый блиндаж, каждую огневую точку.

С утра к нам начали подходить бойцы, защищавшие Кингисепп. Вот из лесу вышла большая группа красноармейцев.

В нашу траншею прыгнуло несколько шагавших впереди бойцов. Затем в траншее появились и остальные. Среди них — один офицер — на его запыленных петлицах виднелись два вишневых кубика. Четким шагом лейтенант подошел к командиру батальона майору Чистякову и, чеканя каждое слово, доложил:

— Командир роты Хмелев. Мы защищали Кингисепп до последней возможности…

Хмелев умолк и опустил голову. Рядом с лейтенантом стояли по стойке «смирно» его боевые друзья. Лица рядовых бойцов и младших командиров посуровели, почернели от порохового дыма, глаза воспалились.

Хмелеву лет тридцать, он хорошо сложен. На его мужественном лице не было и следа робости. Серые глаза смотрели открыто, в них сквозили проницательность и решимость. На груди лейтенанта красовался орден Красного Знамени, в руках он держал немецкий автомат, а за плечами висела наша трехлинейная винтовка.

— Прошу вас, товарищ майор, разрешить нам вместе с вами драться с немцами… Я не знаю, где наш штаб.

— Я свяжусь с командиром полка, если он разрешит — пожалуйста.

Комбат и начальник штаба скрылись за поворотом траншеи. Мы окружили Хмелева и его друзей. Чей-то кисет пошел по рукам.

— Вот это рубеж обороны! — крутя козью ножку, воскликнул низенький боец, с интересом осматривая окружающую местность.

— Эти рубежи нам подготовили ленинградские девушки, — сказал Романов.

— Ленинградские девушки! — повторил низенький боец, и на его высоком лбу разгладились морщинки, глаза заулыбались. — Какой бы им подарочек послать? — задумчиво спросил он, дымя козьей ножкой.

— Зачем им наш подарок? Вот выбросим врага с нашей земли, поклонимся нашим девушкам низко и скажем: спасибо вам, родные, век будем помнить ваш труд! Вот лучший подарок, — ответил Романов.

Некоторое время мы помолчали.

— Эх! Хорошо бы сейчас познакомиться с вашим поваром, — прервал молчание один из бойцов Хмелева. — Честно вам скажу, мы со вчерашнего дня ничего в рот не брали.

Сидоров погрозил ему кулаком:

— Нет, браток, ты сначала расскажи, как вы немцам Кингисепп отдали!

— Отдали? Да ты что, с ума сошел? — И боец обратился к стоящему рядом с ним сержанту: — Товарищ командир, объясните ему, пожалуйста, а то он не дело говорит.

Сержант Рогов, рослый мужчина средних лет с широким скуластым лицом, хмуро взглянул на Сидорова.

— Да знаешь ли ты, — вскипел он, — что мы в районе Сапска и Кингисеппа по десять — двенадцать танковых атак в день отбивали и, если бы не вражеская авиация, не отступили бы! Фашистские стервятники нам жизни не давали. Вот прикрыли бы нас ненадежнее с воздуха, тогда другое дело…

— По-твоему, выходит, что наши летчики бездействуют, — возразил ему Сидоров.

— Действовать-то они действуют, да мало пока самолетов у нас. Жалко их, на глазах гибнут… — Рогов с досады махнул рукой. — Эх! Да что говорить! Побольше бы самолетов — показали бы немцам где раки зимуют… Ни танки, ни самоходная артиллерия так не страшны, как авиация. Танку или самоходке ты можешь под гусеницы гранаты сунуть, а вот попробуй забросить гранату в небо!

Рогов помолчал.

— В районе Ивановского, — продолжал он, — я повстречал самого командующего нашими войсками генерала Духанова и спросил его: «Товарищ генерал, где же наша авиация?»

— Ну и что он тебе ответил? — быстро спросил Ульянов.

— Да что он мог ответить?.. Прищурил глаз и посмотрел в небо…

Сержант сделал глубокую затяжку.

— Ты говоришь — отступили, фашистам город отдали. Мол, на, Гитлер, наш советский город, он нам не нужен. Так, что ли, по-твоему?

Сидоров дружески положил руку на плечо сержанту:

— А город-то все-таки, братцы, отдали?

Лицо Рогова налилось кровью, карие глаза сверкнули недобрым огоньком. Он в упор посмотрел в глаза Сидорову и окрепшим голосом сказал:

— А сам-то ты как воюешь? Наверное, первым с Нарвы драпал!..

— Нам приказали…

— Ага! А нас силой вышибли… Вот и разберись, кто прав, а кто виноват.

Круглов молча слушал спор. Он знал, что бойцы тяжело переживают наши неудачи, и вмешиваться не хотел.

Хмелев же повернулся к нам, горячо заговорил:

— Вы считаете, мы не умеем воевать или боимся смерти. Чепуха это! Вот, к примеру, левее нашего полка вела бой вторая ополченская дивизия. Многие из этих людей были необучены и плохо вооружены. Патронов у них было всего лишь на два дня.

Он помолчал, о чем-то вспоминая.

— Со мной рядом в воронке лежал ополченец Петров. До войны он работал инженером на судостроительном заводе в Ленинграде. Когда немецкая пехота пошла в атаку, Петров встретил фашистов гранатами. Как только атака была отбита, он быстро подполз к убитому немцу, забрал его автомат и патронную сумку. Посмотрели бы вы, как лицо его сияло! «Вот теперь другое дело, говорит. — Только научите, товарищ командир, как пользоваться этой штукой…» Когда немцы снова полезли на нас, Петров стрелял из автомата, меняя одну обойму за другой. Вдруг он прекратил огонь. Я спросил: «Что случилось?» — «Правую руку поцарапало… Ничего, я их левой буду бить». И он, раненный, продолжал бой…

— Ленинградские добровольцы! — с восхищением продолжал лейтенант Хмелев. — Какие это люди! Не зная военной тактики, гранатой и штыком преграждают они путь врагу к городу Ленина.

Хмелев встряхнул головой:

— Говорят, отступаем по слабости нашей. Какая там слабость! — Самолетов бы нам побольше да танков…

Сидоров с досады махнул рукой:

— Хватит, ребята… Растравили душу. Давайте лучше пообедаем…

Обедали в открытой траншее.

В воздухе кружился вражеский разведчик — «костыль». Он старался отыскать наши огневые рубежи. Артиллерия противника вела редкую беспорядочную стрельбу вдоль шоссейной дороги.

После обеда один из бойцов Хмелева — Федя, кряжистый, лет двадцати пяти парень, взял в руки гармонь, присел на краю ниши. Он озорно осмотрелся, глаза его смеялись.

Рявкнула двухрядка, Федя пробежал пальцами сверху вниз по клавишам, подбирая лад.

На середину лужайки выбежал молодой красноармеец, он встряхнул русыми кудрями, поднял над головой изогнутую в локте руку, взмахнул ею в воздухе и пустился в пляс.

— Володя, давай! — зашумели бойцы.

Федя с силой растягивал мехи, поводя плечами, отбивал такт ногой и пел:

…У нас нонче субботея,

Барыня ты моя, сударыня ты моя!

На звуки гармоники собирались красноармейцы. Пришли даже соседи по обороне, бойцы батальона народного ополчения, среди них две девушки с санитарными сумками. Одна из них — черноглазая, с открытым добрым лицом, видимо, большая любительница танцев, в такт гармонике пристукивала носком своего непомерно большого солдатского сапога. Вся она была такая подвижная, что, казалось, при малейшем толчке взлетит на воздух как пушинка.

— Нашу Шуру сюда! Шуру! — шумели ополченцы.

Черноглазая медсестра Шура с санитарной сумкой за плечами вышла вперед, положила на талию правую руку, левую подняла над головой и, помахивая платочком, повела плечами. Отбивая затейливую дробь, она запела:

А назавтра воскресенье,

Барыня ты моя, сударыня ты моя!..

Короткими были у нас часы веселья. Вот оно оборвалось так же внезапно, как и началось. Опять загудели в воздухе моторы, послышалась команда:

— По местам!

К Хмелеву подошел Круглов:

— Товарищ лейтенант, вам приказано идти со своими бойцами в тыл на пункт формирования.

Мы тепло простились с товарищами.

— Не скучайте, мы еще встретимся с вами, — сказал на прощание Хмелев.

Слова лейтенанта, как ни удивительно, скоро подтвердились жизнью. Мы действительно встретились, хотя и совсем в другой обстановке.

В разведке

Немецкие войска, овладев городом Кингисеппом, бросили для преследования наших отступавших частей свежие силы пехоты и танков с целью прорваться к берегам Лужской губы и окружить группу советских войск, защищавших город Нарву.

Весь день одиннадцатого августа советская авиация бомбила скопившиеся вражеские части вблизи реки Салки. В воздухе ни на минуту не прекращалось сражение, в котором принимали участие крупные силы обеих сторон.

К нам подходили форсированным маршем все новые и новые пехотные и артиллерийские части. На правом фланге занимала рубежи обороны дивизия народного ополчения.

К вечеру завязалась ружейно-пулеметная перестрелка с обеих сторон. В это время в воздухе появились пикирующие бомбардировщики «Юнкерсы-87». Они действовали так же, как и в районе реки Нарвы. Ведущий качнул крыльями, самолеты выстроились в цепочку и устремились к опушке леса, где находились наши передовые посты. Раздался пронзительный рев сирены. Мы слышали его впервые. На неискушенных людей этот устрашающий рев действовал сильнее, чем свист падающей бомбы.

И вот в эту минуту, когда люди боялись даже пошевелиться, длинная пулеметная очередь разрезала воздух. Я на мгновение поднял голову и тут же увидел, что шедший в пике «юнкерс» перешел в штопор; летчик пытался выровнять машину, но не смог. С ревом и грохотом она врезалась в кромку шоссейной дороги.

Пулеметная очередь по «юнкерсу» точно пробудила людей, вывела их из оцепенения. Захлопали винтовочные выстрелы.

По траншее передали: это дядя Вася срезал «юнкерса». Впервые на нашем участке фронта мы, стрелки-пехотинцы, вели по самолетам огонь из винтовок и пулеметов.

Дядя Вася стоял на коленях у своего «максима». Его рыжие волосы были взъерошены, глаза блестели. Перемешивая свои слова с ругательствами, он кричал:

— Бронебойными заряжайте, бронебойными! Впереди и позади все горело: скирды скошенного хлеба, лес, подожженные танки, сбитые самолеты.

Немцы пошли в атаку.

Романов и Ульянов вели огонь из ручных пулеметов. Я сидел в траншее, заряжал пустые диски и подавал товарищам. Рядом, возле разрушенной землянки, лежал вниз лицом красноармеец Казарян. Я думал, что он убит. Подбежал Круглов и хотел взять у погибшего бойца ручной пулемет. Но как только командир дотронулся до ствола пулемета, Казарян вскочил на ноги:

— Виноват, товарищ командир, душа страх брал. Много-много фриц бомб бросал.

Круглов указал ему на нас:

— А вы думаете, у них сердце бронированное?

Казарян поставил пулемет на край разрушенной землянки и открыл огонь.

За поворотом траншеи недалеко от меня раздался стон. Я передал заряженные диски и побежал на помощь. Прислонясь спиной к стенке траншеи, сидел сержант Ухов, зажав обеими руками разорванный осколком живот. Он тихим голосом просил пить. Я положил его на спину, чтобы сделать перевязку, но, пока расстегивал ремень, он умер… Я видел, как на молодом красивом лице товарища угасал румянец, а на губах так и застыло недосказанное слово пить…

Весь день шел бой. Несмотря на неоднократные атаки, противнику не удалось прорвать нашу оборону и выйти в тыл советских частей, защищавших Нарву.

Как только стемнело, старший лейтенант Круглов приказал мне сопровождать его в штаб батальона. Я шел позади. Кругом стояла удивительная тишина. Не верилось, что в нескольких сотнях метров — враг. Немцы, видимо, что-то затевали. На этот раз они изменили свою обычную тактику: не освещали ракетами нейтральную полосу, а простреливали ее время от времени пулеметным огнем. «Как разгадать замыслы врага?» — думал я, шагая вслед за командиром.

Мы вошли в землянку командира батальона Чистякова. Она была тесная, с очень низким потолком. Здесь находились начальник штаба, комиссар и незнакомый мне майор. Как потом я узнал, это был командир дивизионной разведки.

Разговор был короткий. Комбат приказал Круглову разведать на участке батальона силы противника.

«Нелегкая предстоит задача», — подумал я. Все мы знали Круглова как опытного командира роты, но он не был разведчиком. Новым делом являлась разведка и для нас, стрелков-пехотинцев.

На обратном пути командир роты не обмолвился ни словом. Его, видимо, тоже волновала полученная боевая задача.

Фронт оживал: в небо взлетали ракеты, более настойчиво застучали пулеметы.

В разведку собирались тщательно, хотя и быстро. Нужно было все предусмотреть, учесть любую неожиданность.

Политрук Васильев организовал наблюдение за передовыми постами и огневыми точками немцев. К двенадцати часам ночи все было готово к выходу.

В разведывательную группу, состоявшую из двенадцати человек, попал и я. В ней был и Романов, который, как уже говорилось, знал немецкий язык.

— Это хорошо, что мы идем вместе, — дружески пожимая мне руку, сказал он.

Когда все собрались, командир роты коротко изложил задачу:

— Прошу запомнить: все делать только по моему указанию. Сила разведчика — в скрытности и решительности. Он появляется там, где его не ждут. Ну а если обнаружат, должен скрыться так же мгновенно, как и появился.

Круглов обратился ко мне:

— Что, страшновато, Пилюшин?

— Впервые иду в разведку, товарищ командир… Политрук Васильев указал нам место расположения вражеских станковых пулеметов, отобрал у нас все Документы, тщательно проверил экипировку: мы были одеты в немецкие маскировочные халаты.

— В добрый час! — сказал он на прощание. Впереди ползли Круглов, Романов, Ульянов и я, позади, на некотором расстоянии, — остальные товарищи.

Немецкие пулеметчики вели непрерывный огонь. Когда один прекращал стрельбу, другой начинал стрелять. Так, все время чередуясь, они обстреливали наши рубежи.

Мы безостановочно ползли вперед. В небо то и дело взлетали ракеты, при свете которых я вскоре заметил свежую насыпь. Это были передовые посты противника, до них оставалось метров сорок — пятьдесят. Прямо впереди нас неожиданно заработал пулемет.

Мы замерли, плотно прижавшись к земле; трассирующие пули задевали стебли травы. Но вот немец прекратил огонь. Мы продвинулись еще метров на тридцать.

Укрывшись за бруствером, стали прислушиваться к разговору гитлеровцев.

В это время немец перезарядил пулемет, стоявший на открытой позиции, и снова открыл огонь. Вздрагивая на своих длинных ногах, как огромный комар, пулемет быстро пережевывал и выплевывал ленту. Когда лента кончилась, пулеметчик быстро отбросил в сторону пустую коробку, поставил новую. Покашливая, он скрылся в траншее.

Круглов подал рукой знак; мы быстро переползли через насыпь и спустились в неглубокую траншею.

— Ждем здесь возвращения пулеметчика, — шепнул командир роты. — А вам, товарищ Романов, придется потолковать с ним. Надо добыть пропуск.

Мы рассредоточились в траншее вправо и влево, укрылись за поворотами.

В глубине вражеской обороны ничего не было видно, только темная грива леса вырисовывалась на фоне неба. Где-то совсем недалеко работал приглушенный мотор. По-видимому, поблизости находились немецкие танки или бронетранспортеры.

Мы нетерпеливо ждали возвращения пулеметчика.

Наконец послышались шаги. Мы с Романовым стояли за выступом траншеи, в двух метрах от пулемета, и ждали, когда немец подойдет поближе, но он, как назло, не спешил. Мы видели, как пулеметчик остановился, посмотрел по сторонам, неторопливо снял с шеи автомат и, опершись локтями о бруствер, застрочил в нашу сторону. Во мне кипела злоба, так и хотелось пристукнуть фашиста, но нужно было взять его живым. Немец выпустил всю обойму, поставил новую, снова повесил автомат на шею, достал из кармана сигарету, закурил. Вспышка зажигалки выхватила из темноты усатое лицо фашиста. Он глубоко засунул кулачищи в карманы брюк и зашагал в нашу сторону. Мы притаились. Метрах в двадцати от нас он вдруг остановился и закинул кверху голову, посмотрел на взлетевшую в небо ракету. При ее свете он что-то заметил в нашей траншее и решительно направился к пулемету. Дойдя до поворота, он наткнулся на дуло автомата, выронил изо рта сигарету, мигом поднял руки.

Романов спросил:

— Пароле?

— «Кугель»,[1] — не сразу ответил немец, пытаясь опустить руки на свой автомат.

Круглов отобрал у него оружие и сказал Романову:

— Уточни пароль, предупреди: если соврет — убьем. Романов толкнул немца в сторону от пулемета и погрозил ему кулаком:

— Предупреждаю, если неправильно скажете пароль, будете убиты.

Солдат настолько был напуган, что не мог выговорить ни слова, но, когда он почувствовал у своей груди кинжал, заговорил дрожащим голосом:

— Клянусь жизнью, наш пароль — «Кугель»…

— Где штаб вашего полка?

— Не знаю.

— А батальона?

— Не знаю…

— Где командир роты?

— Здесь, за третьим поворотом.

— А это что за шум?

— Танки…

После короткого допроса пулеметчик в сопровождении двух красноармейцев был отправлен в нашу траншею.

— Если немец говорил правду, — шепотом сказал Круглов, — то кое-что сделаем. Ну а если наврал, тогда будет трудно. Пароль все-таки уточним.

Двинулись к опушке леса. Впереди шли Романов и Ульянов. Метров через пятьдесят встретили в траншее другого немца с ручным пулеметом.

Романов крикнул:

— Хальт![2]

— Думмер Керль,[3] — буркнул в ответ немец.

— Пароле? — спросил Романов.

— «Кугель»!

Романов опустил дуло автомата. Немец подошел к нам и спросил:

— Куда идете?

— Мы разведчики, собираемся к русским в гости. Что-то они уцепились за свою речушку…

В знак приветствия немец приложил руку к каске:

— Желаю удачи, — и неторопливо прошел мимо Романова. Но, когда поравнялся с Ульяновым, внезапно рухнул на дно траншеи. Это Ульянов сунул ему нож в бок.

За третьим поворотом траншеи мы обнаружили землянку, откуда доносились разговор и смех. Здесь, по-видимому, и находился командир роты. Немецкий пулеметчик сказал правду.

Прошли еще метров сто пятьдесят — натолкнулись на второй станковый пулемет. Возле него, прислонясь спиной к стенке траншеи, дремал пулеметчик. Я успел заметить, как Романов взмахнул рукой. Немец и крикнуть не успел. Романов закрыл ему рот и вторым ударом убил его.

У опушки леса траншея под прямым углом уходила в сторону. Не выходя из нее, стали наблюдать. В мелком кустарнике — танк. Возле него — часовой. Пройти в глубь леса незамеченными невозможно. Выход один: убрать часового.

Эту задачу Круглов возложил на Романова. Он должен был первым подойти к часовому, а мы с Ульяновым следовать за ним на некотором расстоянии, будто его связные. Немец даже не окликнул нас, он тихонько насвистывал свою песенку. Подойдя к нему, Романов попросил прикурить. Часовой поспешно достал из кармана коробку спичек и угодливо дал ее Романову.

— Вы не скажете, господин офицер, который час? — спросил он.

Романов посмотрел на светящийся циферблат своих часов:

— Час сорок пять минут.

Закурив, Петр протянул спички часовому и в тот момент, когда правая рука немца потянулась к коробке, с силой ударил его в висок рукояткой пистолета. Часовой повалился на землю, вместе с ним упал и Романов. Он закрыл лицо немца своей грудью и одновременно удержал его руку в кармане брюк. Мы с Ульяновым помогли Романову унести немца в лес, где нас ждали остальные товарищи. Прислушались… Все спокойно. В трехстах метрах обнаружили второй танк. На фоне ночного неба смутно вырисовывалась башня с длинным стволом. Экипаж не спал. Передний люк был открыт, внутри танка горела лампочка: танкисты играли в карты. Часовой у люка смотрел на играющих.

Мы осторожно прошли по опушке леса, насчитав восемь машин. Круглов приказал старшине Кудрявцеву с двумя саперами залечь невдалеке от танков и наблюдать за ними, а сам занес на карту место стоянки и повел нас к грунтовой дороге, проходившей через лес в сторону Кингисеппа.

Когда мы приблизились к дороге, послышались звуки губной гармоники. Прошли еще немного — обнаружили легковую машину. Ее дверцы были открыты, кто-то, сидя на подножке, наигрывал на гармонике незатейливую песенку. Рядом стоял, видимо, часовой. На шее у него болтался автомат, носком ботинка он ковырял дорожный песок и подсвистывал гармонике.

Укрывшись за деревьями, мы несколько минут наблюдали за немцами. Было ясно: где-то здесь находится их начальство, а его-то мы и ищем.

Вдруг слева от нас послышался скрип, и в ночной мгле вспыхнул сноп яркого света.

Через широко раскрытую дверь землянки двое немцев тащили еле державшегося на ногах человека. Вслед за ними вышли еще два гитлеровца. О чем-то переговорив между собой, эти двое вернулись в землянку и плотно закрыли за собой дверь. В темноте мы потеряли из виду остальных. Спустя некоторое время по звуку шагов определили, что они идут к легковой машине. Вскоре на обочине дороги увидели их силуэты.

Человек, которого тащили фашисты, вдруг твердо встал на ноги, с силой отбросил державших его немцев, но устоять не мог.

Упав на землю, он стал отбиваться руками и ногами от навалившихся на него конвоиров.

— Убивайте, гады, я вам ничего не скажу, — донеслись до нас слова на русском языке. — За мою смерть вам отомстят товарищи!

Один из немцев ударил его чем-то по голове. На помощь конвоирам подбежали находившиеся возле машины шофер и солдат, вчетвером они бросили русского в автомобиль.

У нас на глазах терзали советского человека! Мы были готовы броситься на палачей и разорвать их в клочья. Но Круглов сигнала не подавал. Шофер завел мотор, и машина скрылась в темноте.

— Как же так? — сказал мне шепотом с явным негодованием Романов. — Не выручили своего.

— На Нарве мы кормили ихнего пленного офицера хлебом, — процедил сквозь сжатые зубы Сидоров, — а они, гады, терзают и мучают наших людей…

В этот момент на дороге появилась группа солдат. Их окликнул часовой. Произошла смена караула. Как только группа удалилась, новый часовой взял автомат на изготовку и, озираясь вокруг, зашагал вдоль дороги.

Мы ждали, что решит наш командир. Вот старший лейтенант Круглов подал Ульянову и Сидорову условный знак. Осторожно пробираясь от дерева к дереву, они подошли к обочине дороги и залегли. Вскоре по другой стороне дороги мимо них прошел часовой. Выждав несколько секунд, Ульянов и Сидоров поползли за ним, потом снова залегли. Когда немец возвращался обратно, они бросились на него. Я услышал только приглушенный хрип.

Круглов приказал мне и Ульянову следовать за ним, а остальным оставаться на месте и наблюдать за дорогой. Без особой осторожности командир роты подошел к землянке и с силой толкнул ногой дверь. За столом сидели два немецких офицера: один наклонился над картой, другой что-то говорил по телефону.

Круглов крикнул:

— Хэнде хох![4]

Офицеры, вскочив, подняли руки вверх и смотрели на нас расширенными от страха глазами. Мы обезоружили их, забрали карту, бумаги.

Возвращались лесом цепочкой. Впереди шли Круглов и Романов, следом я и Ульянов вели офицеров. Позади нас шли остальные бойцы. Темнота сгущалась, как это всегда бывает перед рассветом. За каждым деревом нам чудился враг.

Один из офицеров все время мычал и то и дело вертел головой.

Ульянов шепнул мне:

— Улов-то хорош! А как дотащим?

В условленном месте нас встретили саперы.

— В сторону траншеи прошло много немцев, — доложил старшина Кудрявцев. — Танки стоят все на том же месте.

Мы укрылись в кустарнике, поблизости от передовой траншеи. Сюда уже достигали лучи осветительных ракет, взлетавших в небо над нейтральной зоной. По шуму и сдержанному говору можно было догадаться, что на передовую подходили новые подразделения немцев.

Я стоял около Круглова и, когда взлетали ракеты, следил за его лицом. Оно было суровее обычного, глаза пристально всматривались в темноту. На высоком лбу сбежались морщины. Командир искал выхода из трудного положения. Вот его лицо прояснилось, на губах заиграла улыбка, он поманил к себе Романова:

— Снимите мундир и пилотку с офицера и оденьтесь в его форму.

Никто не знал, что задумал командир.

Романов оделся в форму немецкого гауптмана. Узнать его сейчас было невозможно — он совершенно не походил на себя.

Круглов внимательно посмотрел на Романова:

— Хорошо. Пойдете в траншею один, там вызовете командира и скажете, что занимаетесь поиском русских разведчиков, проникших в тыл немецких частей. Если он заметит обман, убейте немца из пистолета — это будет для нас сигналом: мы сию же минуту придем вам на помощь. А если все будет хорошо, вызовите нас…

Я придвинулся к Романову:

— Петя, проси командира взять меня с собой… Понимаешь, всякое может случиться…

Круглов разрешил мне сопровождать Романова и протянул трофейный автомат. Я поплотнее застегнул капюшон немецкой маскировочной куртки.

Подойдя к траншее, Романов не задумываясь спрыгнул вниз. Я последовал за ним. Мы оказались лицом к лицу с немецким солдатом. Романов приказал ему срочно вызвать начальника.

Я стоял будто не на земле, а на раскаленном листе металла. Не прошло и двух минут, как мы увидели идущего по траншее офицера. Солдата с ним не было.

Немец козырнул Романову.

— Занимайте этот участок траншеи, — сказал он. Романов в свою очередь поприветствовал офицера:

— Мне не нужен участок. Я веду специальный поиск. В нашем тылу где-то действуют русские разведчики. Мне приказано перехватить их, когда они будут возвращаться обратно. Уберите отсюда своих людей, мы должны действовать скрытно и взять русских живыми.

— Минуточку, я уточню этот вопрос с командиром батальона! — И немец скрылся в темноте.

Романов шепнул мне:

— Быстро вызывай наших. Пока немцы уточняют — ребята уволокут пленных, а остальное решит старший лейтенант.

Ни секунды не задерживаясь в траншее, разведчики во главе с Кругловым потащили связанных пленных по высокому бурьяну в нашу сторону. По приказу командира с нами остался сапер Кудрявцев. Через некоторое время прибежал гитлеровский офицер:

— Поиски русских разведчиков уже ведутся, — сказал он, — вас просят к телефону. — И немец через плечо Романова подозрительно посмотрел на меня.

В этот момент Романов с силой ударил его по голове рукояткой пистолета. Офицер упал к его ногам.

Слева, совсем рядом, застрочили пулеметы.

«Обнаружили, гады, — подумал я. — Доберутся ли наши до дому?»

Выпрыгнув из траншеи и укрываясь в бурьяне, мы поползли к пулеметам. По сигналу Романова в них одна за другой полетели гранаты. Пулеметы умолкли. В траншее забегали, загорланили. Всюду поднялась суматошная стрельба.

Пули нас не задевали. Но долго оставаться здесь, у бруствера, мы не могли — скоро наступит рассвет.

Вот на нашей стороне в воздух взлетела зеленая ракета, за нею вторая, третья… «Нас зовут», — подумал я. Мы уже давно заметили при свете ракет канавку метрах в тридцати. Но как до нее добраться?

Сколько прошло времени в мучительном ожидании, мы не знали. Вдруг с нашей стороны разом заработало несколько станковых пулеметов. Их трассирующие пули веером проносились над немецкой траншеей. По сигналу Романова мы быстро поползли к канавке, но не успели достичь ее, как хлестнула очередь немецкого пулемета. Рядом со мной раздался глухой стон. Я осторожно' подполз к товарищу. Это был Кудрявцев. Взяв старшину за правую руку, пристроил его к себе на спину и по высокой траве пополз дальше. Пули то и дело задевали стебли травы и с треском рвались. Выбиваясь из последних сил, я наконец достиг канавки.

Осторожно положил Кудрявцева на траву.

— Сергей! Сергей! Ты слышишь меня? — спрашивал я.

Старшина молчал. Я прижался ухом к его груди — сердце не билось.

«Эх, какой человек погиб!..»

Оглядевшись, увидел ползущего ко мне Романова.

Пулеметный огонь с обеих сторон усиливался. По прямой возвращаться было невозможно. Не вылезая из канавки, мы поползли к опушке леса, унося с собой мертвого товарища.

Уже рассвело, когда обходным путем мы наконец добрались до своих.

В землянке командира батальона, куда мы пришли доложить о возвращении, было многолюдно. Навстречу нам вышел из-за стола майор Чистяков. Он по-отцовски крепко расцеловал нас.

— Спасибо, товарищи, за службу! — Комбат с лукавой улыбкой отстегнул от своего ремня флягу и подал ее Романову: — Еще из Ленинграда, берег для случая. Идите подкрепитесь…

Романов взял флягу и медлил уходить.

— Спасибо, товарищ майор, но мы хотели бы послушать, что скажут вот эти… — он указал на немецких офицеров, сидящих на краю нар.

— Ну что ж, оставайтесь. — И Чистяков протянул было руку к своей фляге.

— Нет, товарищ комбат, ленинградскую водочку не отдам!

В блиндаже раздался веселый смех. Майор, улыбаясь, подошел к столу.

Я стоял у двери и искал глазами Круглова. Его не было. «Неужели и он…» — мелькнула страшная мысль. Но спустя несколько минут старший лейтенант шумно вошел в блиндаж, порывисто обнял меня и Романова:

— Друзья мои, век не забуду, что вы сделали… Выручили вы нас…

Начался допрос пленных.

Обращаясь к сидящему слева немцу, майор Чистяков спросил по-русски:

— Ваша фамилия и военное звание? Пленный встал.

— Я не понимаю русского языка, — отрывисто сказал он переводчику по-немецки.

Майор протянул ему бумажки, на которых одним и тем же почерком было что-то написано по-немецки и по-русски.

— Это вы писали?

Немец быстро взглянул на бумажки, опустил голову.

— Не хотите говорить по-русски, тогда выкладывайте начистоту по-немецки.

— Я есть майор Адольф Шульц, — ответил фашист по-русски. — Слюжиль в штабе командующего Северным фронтом.

Романов шепнул мне:

— Хорошего зверюгу сцапали!

— С какой целью прибыли на передовую?

— Сопровождаль штрафной батальон…

— Где он будет действовать и кто его командир? Шульц указал на сидящего рядом с ним немецкого офицера:

— Он, гауптман Генрих Курц! Батальон будет действовать на вашем участке.

Круглов встал из-за стола, вплотную подошел к немцу и угрожающе спросил:

— А что вы делали с русским в землянке?

Офицер побледнел:

— Это не я, не мы с Курцем… Это эсэс допрашиваль русского летчика… Он биль сбит на нашей территории…

— Его фамилия?

— Русский не отвечай ни один вопрос.

Мы с ненавистью смотрели на сухое длинное лицо Адольфа Шульца, на его узкий лоб и маленькие острые глаза.

Круглов достал из-под стола планшет и, подойдя к пленным, спросил:

— Чей это планшет?

Адольф Шульц протянул руку:

— Мой…

Но Круглов не отдал ему планшет. Он не спеша раскрыл его и извлек оттуда три пары дамских шелковых чулок, кулон с длинной золотой цепочкой, золотые часы, спросил:

— Посылку готовили, господин нацист?

Офицер мрачно молчал, медленно перебирая пальцами пуговицы на мундире.

Когда пленных выводили из землянки, майор Чистяков неожиданно остановил их:

— Одну минуту. Я хочу выяснить еще один вопрос. Майор подошел с листком в руках к Адольфу Шульцу:

— Вы не можете объяснить, что означают вот эти цифры? — И он прочитал на листке: — «…Первого августа — Кингисепп, третьего августа — Волосово, пятого августа — Ропша, седьмого августа — Красное Село, девятого августа Урицк, пятнадцатого августа — Ленинград».

— Это есть приказ фюрера… В нем указывается, когда и какой пункт ми должен захватить.

Майор Чистяков сквозь сжатые зубы сказал:

— Опаздываете, господа. Ведь по советскому календарю сегодня уже тринадцатое…

Пленных увели в штаб полка.

Мы окружили комбата. Он скомкал листок и бросил его на пол:

— Никогда не бывать им в Ленинграде!

Первое ранение

В сумерках, до начала ночной перестрелки, мы выходили из блиндажей, усаживались за задним бруствером траншей. Хотелось подышать свежим воздухом, поговорить с товарищами и помечтать о тех, кто остался дома.

Рядом со мной на траве лежал, распластавшись, Романов. Он дремал. Сержант Акимов поддел штыком под дужку солдатский котелок, принес сваренную кашу, поставил на землю, сказал:

— Ешьте, я сегодня приготовил харч получше наших жинок, оближете все пять пальцев и ладонь отдельно.

Мы ели с большим аппетитом, обжигая губы железными ложками.

Слева от нас стали рваться мины, пришлось уползти в траншею.

К минометной стрельбе присоединилась артиллерия, в небе загудели моторы. Мы ждали ночную атаку врага. Но атака не последовала.

Действия противника на нашем участке фронта становились судорожными, лихорадочными. Чувствуя нарастающую силу нашего сопротивления, командующий Северным фронтом немцев фон Лееб, несмотря на огромные потери, бросал в наступление все новые и новые части, лишь бы захватить Ленинград.

Несмотря на беспрерывную стрельбу, разрывы снарядов и мин, в промежутках между атаками многие из нас ухитрялись спать крепким сном, сидя на корточках, прислонясь к стенке траншеи. Нас обычно будили выкрики: «Немцы!» Сон проходил моментально, глаза искали врага.

Мы с Романовым стояли у изгиба траншеи. Впервые я заметил на лице своего друга грусть.

— Дружище, — сказал Романов, — если что случится со мной, обещай исполнить: ничего не сообщай матери, она и так плоха здоровьем.

— А ты что думаешь, я бронированный?

В это время показались вражеские танки.

Романов крикнул:

— Танки!

В траншее спящих не было.

Танки шли в атаку развернутым строем, они мчались по полю с большой скоростью, ведя огонь из пушек и пулеметов; пехота не успевала за ними, солдаты бежали и стреляли на ходу, путались в высокой ржи, падали, поднимались, крича свое: «Ля-ля-ля!»

Над нашими головами с пронзительным визгом пронеслись снаряды. Чьи они, мы не знали. Но когда на первых трех головных танках врага взлетели в воздух тяжелые броневые башни вместе с пушками, все стало ясно. Наша крупнокалиберная артиллерия пришла нам на помощь, она прямой наводкой расстреливала вражеские машины. Этот способ ведения огня крупнокалиберной артиллерией по танкам был впервые применен на нашем участке фронта и дал блестящие результаты.

Теперь все наше внимание было сосредоточено на вражеской пехоте. Мы открыли по ней шквальный огонь и настолько увлеклись, что не обратили внимания на шум моторов, нараставший позади наших окопов. Как сейчас, помню: через мою голову с лязгом пронеслась железная махина. Придя в себя и отряхнувшись от земли, я огляделся: да это наши танки Т-34! Они проскочили через наши траншеи и пошли в лобовую атаку на вражеские машины. Впервые я увидел, как разгорелся танковый бой.

Он длился всего лишь минут десять — пятнадцать, но оставил на земле страшные следы: горели рожь, трава, кустарники, даже сама земля горела, облитая машинным маслом и бензином.

Шоссе Кингисепп — Крикково переходило из рук в руки в течение дня двенадцать раз. Казалось, и конца не будет этому дню. Вот мы еще раз бросились в контратаку. Немцы дрогнули и стали беспорядочно отступать.

Только солдат во всей полноте может оценить эту переломную минуту боя: он видит спину противника. Сила его удесятеряется, храбрости его нет предела, он не слышит разрывов снарядов и свиста пуль. Он видит только врага и стреляет в него, пока тот не упадет.

Круглов бежал впереди роты с пистолетом в руке. Слева и справа раздавалось громкое «ура».

В самый разгар боя меня будто всего ошпарило кипятком и бросило на землю. В горячке я моментально вскочил, пробежал еще метров сто, а может, больше, затем почувствовал жгучую боль в левой ноге. Тело ослабело, к горлу подступила тошнота. Я крепко выругался, присев, машинально провел рукой по левой ноге и нащупал в голени острый, еще горячий осколок. Попытался его вытащить, но осколок крепко сидел в надкостнице. Неподалеку от себя увидел глубокую воронку: она дымилась от недавнего разрыва снаряда. Я подполз к ней и, точно на салазках, съехал на дно. В глазах потемнело. Выпил несколько глотков воды из фляжки.

— Ты чего здесь укрылся?

Я осмотрелся: у края воронки стоял незнакомый мне солдат.

— Ногу подбили, гады.

Солдат крикнул санитара, а сам убежал вперед.

Вскоре в воронку прыгнул пожилой санитар. Наметанным глазом он окинул мою рану, быстро разрезал ножом голенище сапога и с силой вырвал осколок из голени.

От боли у меня в глазах залетали золотые галки. Санитар умелыми руками наложил повязку и сказал:

— Отдохни немножко, дружище, и потихоньку добирайся до санитарной палатки сам…

В санитарной палатке мне ввели в ногу какую-то жидкость, дали выпить горячего чаю, и я заснул. Сколько времени проспал, не знаю, но, когда очнулся, было темно. Около меня кто-то тяжело стонал.

Вдруг я почувствовал прикосновение чьей-то руки. Думая, что раненый просит пить, отстегнул от ремня флягу с водой и подал товарищу, но он не взял ее, а продолжал водить рукой по моему лицу, груди, голове, не произнося при этом ни единого слова. Я нашел в кармане спички, зажег. Рядом со мной на носилках лежал человек с забинтованным лицом. Кто он, по одежде узнать было трудно. Здесь же в палатке находилось еще несколько раненых.

Вошла медсестра.

— Потерпите, родненькие. Скоро придет машина, — сказала она по-матерински ласково.

Мне хотелось узнать, кто этот раненный в голову, который так настойчиво продолжал держать свою руку на моей груди. Но сестра не знала.

Чтобы уменьшить страдания этого человека, я в свою очередь стал осторожно гладить его руку. Он немного успокоился и будто уснул. Но как только я отнял руку, он опять стал искать меня. Было ясно: мой сосед боялся остаться один с завязанными глазами.

Загудела машина, в палатку вошли врач и два санитара. Доктор достал список и стал вызывать фамилии раненых. Я почувствовал, как задрожала на моей груди рука соседа.

— Пилюшин! — назвал врач мою фамилию. Лежавший рядом со мной раненый сполз с носилок, порывисто обеими руками обхватил меня, что-то говорил, о чем-то просил, но понять его было невозможно. Я осторожно уложил раненого обратно на носилки. Он не отпускал меня.

И тут я услышал:

— Романов Петр…

Я вздрогнул, как от сильного удара, опустился на колени перед носилками и крепко обнял своего боевого друга.

Медсестра, стоявшая рядом с ним, заплакала, врач отвернулся. Санитары молча смотрели на забинтованную голову Романова, хмурились.

— Петя, друг, крепись… Мы еще встретимся и повоюем, — успокаивал я Романова.

Врач молча покачал головой. Я подумал: «Неужели Петр Владимирович Романов отвоевался?»

Сквозь слезы смотрел я вслед санитарной машине, увозившей Петра Романова.

…Вечерело. Моросил мелкий дождь. Шум боя затихал. Но санитары все еще подносили раненых. Мимо санитарной палатки провели несколько групп пленных немцев. В лесу, на поляне, возле походных кухонь, хлопотали старшины и повара — они торопились отправить на передовую горячую пищу.

Артиллеристы меняли свою позицию.

Я доковылял до грунтовой дороги и, присев на пенек, стал поджидать санитарный фургон. Не помню, то ли я уснул или же впал в забытье, но не слыхал, как подъехала санитарная двуколка.

— Ты что, братец, ранен? — прикоснувшись ко мне, проговорил пожилой санитар.

— Ногу подбили…

Санитар помог мне добраться до двуколки.

— Ничего, дружок, — уговаривал он меня. — Рана заживет, а вот немцев сегодня страсть сколько переколотили.

— Да и наш брат немало крови пролил, — сказал раненный в руку красноармеец с обветренным лицом.

Мысль о Петре не покидала меня: «Неужели я больше не увижу его?..»

Возвращение

Две недели я находился на излечении в полевом армейском госпитале. Политинформации политрука и сводки информбюро из газет мало радовали, наши войска все еще отступали в глубь страны: к Москве, к Ленинграду.

Шестнадцатого августа враг перерезал железную дорогу Ленинград — Москва в районе города Будогощь. Гитлеровские генералы стремились как можно быстрее перехватить все пути сообщения с Ленинградом по суше, чтобы помешать эвакуации промышленного оборудования и людей в глубь страны. С этой целью немецкое командование выбросило крупный воздушный десант севернее города Волхова, в районе Лодейного поля. Но десант успеха не имел, он был полностью уничтожен. Развернулись жестокие бои на земле и в воздухе на узеньком участке суши, от станции Мга до берега Ладожского озера.

На нашем участке, в районе станции Волосово, продвижение противника было почти приостановлено. Это нас ободряло, мы ждали такого же сообщения и с других участков фронта. Но враг еще был сильным. Неся огромные потери в людском составе и технике, он все еще кое-где вклинивался в расположение советских войск и вынуждал их к отступлению.

Рана на ноге зажила и уже почти не болела, но сердце постоянно ныло, зная, какой опасности подвергается родной город, семья.

Во время утреннего обхода больных от койки к койке шел старичок, сгорбленный, морщинистый, с ласковыми отцовскими глазами. Каждому раненому он задавал один и тот же вопрос:

— Ну как самочувствие?

— Выпишите, доктор, я уже здоров.

— Не волнуйтесь, сейчас посмотрю и скажу, здоров или болен. Нет, дорогой, вам еще рановато, а вот вам уже можно.

Внимательно осмотрел он и мою ногу.

— Рана зажила, — сказал доктор, — но боль в ноге еще будете ощущать…

Сестра поставила птичку против моей фамилии — это означало, что меня выписывают. Я простился с товарищами по палате, надел новую форму, вскинул на ремень свою снайперскую винтовку и вышел на шоссейную дорогу.

Шел двадцать седьмой день августа. Солнце стояло в зените, листья на деревьях обмякли, трава побурела и полегла. Воздух был жаркий, словно в печи.

Миновав совхоз имени Глухова, я сел на обочине дороги и закурил в ожидании попутной машины. Голень ныла, пальцы немели. Разминая ногу, я вспомнил своего фронтового друга Петра Романова: «Где он? Как проходит его лечение?»

Послышался шум машины. Со стороны леса пылил грузовик. Я поднял над головой винтовку, машина убавила ход и, поравнявшись со мной, остановилась.

— На фронт? — спросил шофер.

— Подбрось, тяжело шагать…

— Залезай в кузов и смотри за воздухом. Заметишь стервятников — стучи!

Я перевалился через борт, поудобнее устроился на ящиках, и машина опять запылила. Шофер быстро вел трехтонку, умело лавируя между воронками. Когда мы выехали на окраину Губаницы, в воздухе появились вражеские истребители. Водитель поставил машину под раскидистым кленом и, выйдя из кабины, спросил:

— Тебе куда, браток, к Лужской губе или на Волосово?

— На Волосово.

— Тогда шагай прямо, а мне в Худанки. — Он посмотрел на небо, кивком головы указал на кружившиеся самолеты: — Не знаю, как удастся проскочить, а надо, зенитчики ждут снаряды. — Шофер немного помолчал, хитровато улыбнулся: — Ничего, я их одурачу. Не в первый раз с ними встречаюсь.

Долго я вспоминал потом эту хитроватую улыбку на широком загорелом лице русского солдата.

Поблагодарив товарища, вышел на проселочную дорогу, ведущую в Волосово. Навстречу двигались толпы беженцев — дети, подростки, женщины, старики. Люди шли усталые, дети плакали — просили пить. Матери уговаривали их потерпеть, торопясь уйти как можно дальше. Люди выбивались из сил, нередко бросали на дороге свой скудный скарб.

На обочине канавы сидела пожилая женщина с двумя девочками. Она дружелюбно посмотрела на меня и спросила:

— На фронт, сынок?

— На передовую, мамаша!

— А с ногой-то что?

— Ранен был…

Женщина перевела свой бесконечно усталый взгляд на пыльную дорогу, по которой непрерывно шли беженцы.

По обе стороны от старушки сидели белокурые девочки, одной лет восемь десять, она держала на коленях узелок и, морща от падающих лучей солнца маленькое личико, смотрела на идущих прямо по полю мужчин, женщин, детей; другая девочка, лет пяти-шести, положив кудрявую головку на колени бабушки, спала. Я видел, как она во сне кому-то или чему-то улыбалась. А когда на лице ребенка улыбка угасла, оно стало почти взрослым, настороженным, морщинистым.

От. внезапных артиллерийских выстрелов девочка проснулась, но глаза ее все еще боролись со сном. Наконец, увидев меня, вооруженного, в военной форме, девочка крепко прижалась к бабушке, обхватила ручонками ее шею и посмотрела на меня исподлобья широко раскрытыми глазами, наполненными до краев ненавистью: со сна она приняла меня за немца.

— Да что ты, Раиска, так испугалась, это ведь наш защитник.

Глаза девочки стали нежными. Она сразу обмякла и вновь положила головку на колени бабушке, исподтишка поглядывая на меня.

Недалеко от дороги, прямо по полю, верхом на лошадях мальчуганы гнали стадо коров.

— Вот, сынок, — заговорила женщина, обращаясь ко мне, — мы и держимся поблизости от стада. — Она погладила сухонькой морщинистой рукой головку внучки. — Горячей пищи ведь нет… Молоком и живем.

Девочка своей маленькой ручонкой то и дело касалась чехла моей снайперской винтовки и ласково заглядывала мне в глаза.

В эту минуту мне представились Украина, Белоруссия, Смоленщина, охваченные пожаром войны, наши жены, дети, отцы и матери, покинувшие родные места и безропотно шагающие по пыльным дорогам в глубь страны, чтобы там своим трудом помогать нам в битве с фашистскими полчищами. Может быть, вот так же и моя мать идет по пыльной дороге?

Старушка посмотрела на меня добрыми умными глазами и, будто читая мои мысли, глубоко вздохнула:

— Тяжело вам воевать, родимые… Но и нам нелегко, ой, как нелегко… Вот пробираюсь к Ленинграду с внучками. Отец их на фронте, а мать погибла при бомбежке.

Вдали прогремели артиллерийские залпы, старуха поспешно взяла за руки девочек, кивком головы простилась со мной и быстро-быстро зашагала к лесу. На проселочной дороге люди тоже заторопились, в испуге оглядываясь назад.

У станции Волосово я встретил необычное шествие: впереди шли вооруженные дробовиками и вилами два дюжих старика и несколько женщин; за ними четыре заросших волосами грязных немецких солдата тащили малокалиберную пушку с длинным стволом. Сзади эту группу замыкали две подводы, груженные ящиками со снарядами. Вокруг двигалась гудящая, как потревоженный улей, толпа женщин и детей. К этому необычному шествию присоединялись идущие на фронт красноармейцы. Я тоже примкнул к толпе.

В поселке остановились. Откуда-то появился пустой ящик из-под снарядов. На него взобралась возбужденная молодая женщина. Она гневно посмотрела на солдат, тащивших пушку.

— Товарищи! — крикнула женщина. — Вот они, «герои» Гитлера. Он их бросил к нам на парашютах. Прятались днем в копне сена, как мыши, а ночью обстреливали наши деревни, дороги. Хотели панику навести.

Красноармейцы переговаривались между собой:

— Лихая баба!

— А старики — дубы могучие…

— Интересно, как же они их поймали?

Точно угадав мысли присутствующих, женщина обратилась к одному из стариков:

— Дядя Михей, расскажи товарищам, как ты выследил этих гадюк.

Кряжистый — сажень в плечах, — белый как лунь дядя Михей, смущенный вниманием, переминался с ноги на ногу.

— Да что же тут рассказывать, — тихо проговорил он. — Любой бы это сделал… Еще не светало, только-только пропели первые петухи. Не спалось, забота сердце глодала: как будем жить, если немец придет? Вышел на чистый воздух. Лес молчал. Пошел к ручейку, думаю, посижу. И тут в аккурат громкий такой выстрел. Думаю, кто же это стреляет? Перебрался по доске через ручеек, вышел на лужайку, что у овражка. Копна как стояла, так и стоит. Собрался уже идти обратно в свою лесную избушку, но вдруг как блеснет огнем из копны, как вдарит. Эге, думаю, здесь дело нечистое, свои не будут по копнам прятаться и по ночам куда-то палить. Быстро, значит, что было сил побежал на деревню, поднял народ. На рассвете подошли овражком и схватили.

Дядя Михей окинул лазутчиков презрительным взглядом:

— Трусливый народишко, — одним словом, паскуды!.. Собираясь уходить, я неожиданно увидел в толпе сержанта Акимова. Он тоже меня заметил. Акимов подбежал ко мне и чуть не сбил с ног.

— Дружище! — тискал он меня. — Вот встреча! Жив, здоров? Это хорошо! А мы о тебе часто вспоминали.

Акимов — молодой, стройный, хорошо сложенный мужчина, с благородными чертами чуть продолговатого лица. Товарищи любили сержанта, и все, даже командиры, называли его тепло, по-дружески «наш Акимыч».

По своей натуре Акимов был веселым и остроумным человеком, а в бою расчетливым и умелым воином. Особенно уважали его за то, что Акимыч, где бы он ни был, никогда не оставлял в беде товарища.

— Ну, а ты какими судьбами очутился здесь, в глубоком тылу? — спросил я сержанта.

— Какой тут тыл, только что пули не свищут, а осколков хоть отбавляй.

На опушке леса мы уселись на траву. Акимов поставил меж колен винтовку, снял с головы пилотку, вывернул ее вверх подкладкой и тщательно вытер вспотевшее лицо.

Отдохнув немного, мы вышли на дорогу и к вечеру благополучно добрались до расположения нашей роты. Встреча с боевыми друзьями была шумной: объятия, крепкие поцелуи.

За время войны я не раз прощался со своими товарищами. Расставание было всегда печальным, будто терял самое дорогое. Но зато возвращение в боевую семью было радостным, хотя кругом ходила смерть.

Я доложил командиру роты о своем возвращении из госпиталя. Круглов, улыбаясь, крепко обнял меня:

— Очень рад, что ты вернулся. Ведь нас, старичков, маловато осталось. Старший лейтенант о чем-то вспомнил, взял меня под руку: — Пойдем сейчас к комбату. У него для тебя есть подарок. — И показал рукой на левую половину моей груди.

Бой за лесную возвышенность

Наши оборонительные рубежи в районе станции Волосово отделял от противника густой смешанный лес.

В шесть часов утра вражеская артиллерия и авиация начали обстрел и бомбардировку станции. Наши артиллеристы и летчики в свою очередь вели огонь и бомбили расположение противника. Эта дуэль продолжалась в течение первой половины дня. Пехота и танки обеих сторон в бой не вступали.

В лесу действовали мелкие группы разведки. Особый интерес противник проявлял к лесным холмам, которые лежали впереди наших позиций. Этот интерес для нас был понятным. Завладев этими холмами, противник мог обстреливать из пулеметов и минометов наши тылы вдоль и поперек на несколько километров. Рубежи, занимаемые нашими войсками, были видны с сопок так же, как видна, например, черная нитка на белой ткани. Бой за станцию Волосово и начался именно в районе этих лесных возвышенностей.

Батальону Чистякова было приказано закрыть все подступы к холмам и удерживать их до последней возможности. Нашей роте предстояло обойти одну из возвышенностей с западной стороны и прикрыть грунтовую дорогу.

Рота повзводно вышла из траншеи и быстро прошла открытую местность. Когда мы достигли черты леса, впереди неожиданно прозвучал одиночный выстрел, и опять все вокруг умолкло: ни шороха, ни крика. Мы пошли на звук выстрела и вскоре встретили командира взвода разведки Петрова.

— Кто стрелял? — спросил Круглов.

— Это снайпер Ульянов, наверное, охотился на глухарей.

У огромной ели стоял с винтовкой наперевес снайпер Ульянов. Перед ним на земле лежал человек в маскхалате под цвет веток ели.

К Ульянову подошел Круглов. Снайпер виновато смотрел в глаза командиру, переступая с ноги на ногу, как будто у него за спиной был тяжелый груз. Потом нахмурил брови и сквозь зубы произнес:

— Товарищ командир, я знаю, что шуметь нельзя, но другого выхода не было. Я просил его слезть с дерева по-хорошему, но он меня не послушал и все время кричал, нагнувшись над рацией. Ну вот мне и пришлось стрельнуть разок.

Старший лейтенант весело посмотрел на Ульянова:

— А нам сказали, что ты глухарей бьешь…

Снайпер искоса взглянул на командира взвода Петрова.

Дружески пожав Ульянову руку, старший лейтенант поблагодарил за бдительность и спросил:

— Где же рация, с которой ты его разлучил?

Ульянов передал винтовку красноармейцу Котову, а сам быстро и ловко полез на дерево.

Когда рация была снята, Котов, возвращая винтовку Ульянову, зло прошипел:

— Эх ты черт таежный, не мог живым взять! Не видишь, что творится кругом?

Ульянов огрызнулся:

— Чего ты ко мне пристал? Таежник, таежник! Нужно было его снять, вот и стрельнул!

Присутствие вражеского радиста в нашей зоне еще раз подтвердило, что немцы ни на минуту не выпускают из поля своего зрения лесные высоты.

Старший лейтенант обратил внимание командиров взводов на тот факт, что немецкий радист обязательно сообщил своим, что господствующая высота занята русскими, значит, противник начнет ее бомбить. Командир роты приказал Петрову срочно снять с высоты людей и отвести их к грунтовой дороге.

Мы подошли к западному склону высоты и стали ждать возвращения нашей разведки, которая действовала впереди роты.

Политрук Васильев спросил Ульянова:

— Это правда, что ты любишь полакомиться лесной дичинкой?

Лицо Ульянова покрылось легким румянцем, густые черные брови поднялись кверху. Он медлил с ответом. Вопрос политрука напомнил ему о мирных днях, когда он уходил на охоту в тайгу и приносил своей матери богатую добычу. Они жили вдвоем, отца убили кулаки во время коллективизации. Вся забота о матери и хозяйстве лежала на его плечах, он любил охоту и был хорошим стрелком.

— Да, товарищ политрук, приходилось всяко. Мать, бывало, готовила на обед и глухарей, и бекасов, и куропаток — все, что водится в нашем краю. А здесь вот приходится охотиться на другую дичь. — Он указал глазами на убитого эсэсовца и продолжал: — Из этой дичины обеда не сваришь, только аппетит испортишь.

К командиру роты подбежал снайпер Бодров и торопливо доложил:

— Немцы в составе около роты продвигаются по склону оврага в сторону высоты.

В это время в воздухе появилось несколько вражеских бомбардировщиков; сделав крутой разворот над высотой, самолеты стали заходить на бомбежку. «Успел ли Петров отвести своих людей или они еще на холме?» — этот вопрос тревожил нас больше всего.

Вражеские пикировщики, блестя на солнце желтыми плоскостями, стали опорожнять свои кассеты. Свист падающих бомб, глухие взрывы нас не пугали мы уже привыкли к ним; бойцы лежали, плотно прижавшись к земле, возле стволов деревьев, не сводя глаз с оврага.

Вскоре после бомбежки на склоне оврага появились немцы. Они шли развернутым строем, держа наготове автоматы. Вот они подошли к нам совсем близко: были хорошо видны их бледные, покрытые потом лица. Немцы поворачивались из стороны в сторону вместе с автоматами, как будто автомат был неотделимой частью каждого из них.

Наши винтовочные залпы слились в сплошной протяжный гул. Немцы, потеряв добрую половину своих солдат, бросились бежать по дну оврага и скрылись в лесу.

Склоны оврага были усеяны трупами. Я стрелял в фашистского офицера, который шел позади своих солдат. На груди его мы потом увидели кровавые пятна от пяти пуль. Значит стрелял не я один.

Не теряя времени, мы направились к южному склону высоты.

По пути мы встретили разведчика Румянцева. Он гнал впереди себя пленного немца с рацией.

— Движения противника в нашу сторону не обнаружили, — сообщил Румянцев. — А этого, — он указал рукой на пленного, — мы поймали в малиннике, хотел, рыжий черт, ягодкой полакомиться. Когда брали, не сопротивлялся и назвался коммунистом. Хорошо говорит по-русски.

Пленные, взятые при таких обстоятельствах, обычно направлялись в штаб батальона без допроса. Но этого немца Круглов почему-то не отправил. Обратившись к Васильеву, он спросил:

— Вам не кажется, что этот молодчик мог действовать в паре с ульяновским? Возможно, что он потерял с ним связь и хотел проверить, в чем дело. Нужно уточнить.

Старший лейтенант приказал своему связному Викторову и мне сопровождать пленного к месту, где лежал убитый.

Пленный мельком взглянул на лицо радиста и, обратившись к Викторову, спросил:

— Как он сюда попал? Это же радист нашего полка…

— Не могу знать… Вот если бы вы спросили, при каких обстоятельствах он убит — дело другое. Вы что, вместе с ним служили? Он тоже коммунист?

— Нет, но он был хороший малый.

— У вас нет никаких документов? Докажите, что вы коммунист. Нет даже солдатской книжки?

— Книжка у командира роты. У меня не было времени взять ее, я очень спешил.

— Чтобы установить причину, почему замолчала рация вашего направления?

— Да, но это было лишь предлогом, иначе как бы я перешел на вашу сторону?

— И рацию захватили тоже для предлога?

Слушали немца и не знали: верить ему или нет. Возможно, он назвался коммунистом, чтобы спасти свою шкуру.

Позже я узнал, что в штабе дивизии его разоблачили как опасного вражеского лазутчика.

…Из разведки возвратился командир отделения Акимов. Он подбежал к командиру роты и доложил:

— Восточнее нас двигаются немцы. Сколько их, установить не удалось. Идут растянутой цепочкой.

— Ведите наблюдение, — приказал старший лейтенант, — а мы решим, что делать.

Акимов скрылся в лесу.

— Обстоятельства осложнились, — сказал Круглов, обращаясь к политруку. — Убьешь одних, другие скроются в лесу. Бой затянется на неопределенное время, а это нам крайне невыгодно.

Командир роты заметно нервничал.

— Противник изменил свою тактику, придется и нам менять свою. Пропустим немцев к подножию возвышенности — там пореже лес — и атакуем с тыла, сказал Круглов командирам взводов. — Отрежем им путь к отступлению и уничтожим прежде, чем подойдут более крупные силы.

Наши стрелки были разделены на две группы и укрылись в кустарниках.

Фашисты шли с большой осторожностью, все время останавливались, прислушивались к лесному шуму. И вот опять те же бледные лица, те же блуждающие глаза. Ноги у солдат, словно палки, торчат в широких голенищах коротких сапог.

Когда мимо нас прошел последний вражеский солдат, замыкавший цепочку, мы по команде старшего лейтенанта открыли огонь. Укрываясь за деревьями; немцы оказали яростное сопротивление, но, зажатые нами с двух сторон, были уничтожены. На этот раз без жертв с нашей стороны не обошлось.

Как только было покончено со второй группой противника, Круглов быстро повел роту к грунтовой дороге, где мы должны были встретиться с остальными ротами нашего батальона. Но не успели мы отойти от места стычки с немцами, как с высоты застрочили станковые пулеметы. Огонь велся не в нашу сторону, но куда — мы не могли установить.

Круглов приказал командиру взвода Викторову:

— Немедленно пошлите людей узнать, кто на возвышенности! Если противник опередил нас, в бой не вступать и возвратиться обратно.

Командир опустился на колено, достал карту и еще раз уточнил местность вокруг лесных холмов. Красноармейцы сидели и лежали на траве, вполголоса переговаривались, курили.

Пулеметы на высоте вели огонь с прежней яростью. Неужели немцы завязали бой с ротами нашего батальона? А где же разведчики Петрова? Почему нет связного от него?

Эта неясность тревожила не только командира, но и каждого бойца. Мы знали, что в лесу одна минута может решить успех дела или же обречь его на полный провал.

Вскоре Викторов сообщил, что наш батальон принял бой с немцами на склоне высоты. Взвод Петрова ведет наблюдение за грунтовой дорогой.

Старший лейтенант Круглов как будто только и ждал этого сообщения. Быстро сунув карту в планшет, сказал:

— Идем к грунтовой дороге.

Прибежал связной от командира взвода Петрова.

— Разведка противника продвигается по опушке леса в сторону грунтовой дороги, — сообщил он. — Что прикажете, обстрелять или пропустить?

— Пропустить разведку, ждать подхода более крупных сил. Вы, политрук Васильев, пройдите во взвод Владимирова, вас будут сопровождать Сидоров и Пилюшин. Если что случится, ищите меня во взводе Викторова. А с разведкой расправимся позже.

Взвод Владимирова располагался у большой лесной поляны, которую грунтовая дорога разрезала на две равные половины. Командир взвода находился в центре расположения стрелков, в нескольких метрах от дороги. Васильев лег рядом, возле молодого, но смелого и опытного снайпера Борисова. Здесь же, в пяти метрах от нас, лежал его напарник Синицын.

— Ну рассказывайте, как тут у вас дела? — обратился к ним политрук.

Борисов посмотрел на своего друга Синицына, с которым не расставался ни в часы отдыха, ни во время боя:

— У нас все в порядке, товарищ политрук, вот только подойдут поближе всыплем им по первое число!

— Ну а если их окажется много, что тогда?

— Не отступим, товарищ политрук. Здесь, в лесу, за танк не укроешься, а за деревом найдем. Другое нас тревожит, товарищ политрук: Ленинград уже близко.

Наступила тяжелая минута молчания.

Тишину нарушил Синицын:

— У нас, товарищ политрук, есть, как вам сказать, солдатская думка и большое желание поскорее приостановить движение немцев. А то смотрите, куда они шагнули, какой кусок нашей земли отхватили. Ведь там, под неволей фашистов остались наши люди. Трудно, ох, как трудно жить человеку, потерявшему свободу.

Лицо Борисова покрылось румянцем, глаза горели. Он ближе придвинулся к политруку, как будто боялся, что их разговор может услышать враг:

— Наш командир, да и вы, товарищ политрук, требуете от нас действовать решительно. Каждый выстрел должен быть произведен к делу. Такой приказ нам, стрелкам, нравится, и мы его выполняем. Но вот отступать очень трудно, разные думки в голову лезут…

Эта дружеская беседа красноармейцев и политрука запомнилась мне навсегда. Простые люди высказали свои самые сокровенные мысли, они готовы стоять насмерть против любой силы, только бы как можно скорее остановить продвижение врага и затем выбросить его с нашей земли.

Беседа была прервана появлением гитлеровцев. Все замерли.

Фашисты шли к поляне колонной, уверенные, что русских здесь нет.

Снайпер Синицын выругался:

— Окончательно обнаглели, сволочи, колоннами на фронте ходят.

Я лежал, плотно прижавшись к земле, затаив дыхание, не сводя глаз с колонны. Казалось, моргнешь глазом — немцы увидят, глубже вздохнешь услышат. Вот они уже совсем близко, идут неторопливо, оглядываясь по сторонам. На поляну выехала одна, за ней вторая, третья санитарные машины. Они замыкали колонну численностью не менее одного батальона. Хвост колонны извивался по дороге.

И вдруг в небо взвилась зеленая ракета. Гитлеровцы остановились, посмотрели на медленно падающую ракету. Но когда ручные пулеметы и автоматы хлестнули по колонне, наш удар оказался настолько сильным и неожиданным, что враги не могли сразу организовать сопротивление. Те, кто остались невредимыми, побежали назад, ведя беспорядочную стрельбу, и вскоре скрылись в лесу. Спустя минут десять — пятнадцать они снова начали наступление, огибая лесную поляну с двух сторон. Между деревьями то и дело мелькали мундиры стального цвета. Низко пригибаясь к земле, солдаты перебегали от укрытия к укрытию, прячась за деревьями, стреляли.

— Смотрите, как они умеют пригибаться! — крикнул Борисов. — Это выглядит совсем по-другому, а то вздумали колоннами маршировать. — И снайпер с ожесточением посылал пулю за пулей в гитлеровцев.

К политруку подбежал связной Круглова:

— Вас, товарищ политрук, вызывает командир роты.

Мне и снайперу Сидорову приказано было идти во взвод Петрова для его усиления.

Взвод Петрова занял позицию возле просеки, метрах в пятистах от лесной поляны.

Командир взвода приказал нам перейти просеку и оттуда наблюдать за противником.

Мой напарник полз впереди меня, несколько раз останавливался и с помощью оптического прицела просматривал местность. Немцев не было.

Мы смотрели в разные стороны, стараясь ничего не пропустить.

Вдруг Сидоров обернулся ко мне:

— Посмотрите-ка, что там в ельнике!

Повернувшись в его сторону, я увидел цепь солдат. Они шли с большой осторожностью. Сколько их — определить в лесу было трудно. Ясно одно: они обходят нашу роту. Не теряя ни минуты, мы двинулись обратно: где делали короткие перебежки, где ползли по-пластунски. На опушке я увидел дядю Васю и его неразлучного друга Гришу. Их «максим» был тщательно замаскирован.

— Ну как, ребята, немцы далеко? — спросил Ершов.

— Ждать долго не придется, смотрите лучше!

Командир взвода Петров выслушал нас и приказал выдвинуться на опушку леса для прикрытия станкового пулемета.

— В случае нападения немцев на фланг прикройте его своим огнем.

Придя на место, я передал Ершову приказание командира и стал быстро рыть окоп для стрельбы с колена. Мой напарник Сидоров лежал рядом на спине, уставившись широко открытыми глазами в бездонную синеву неба. Я спросил его:

— Володя, почему ты не роешь окоп?

— В лесу укрытий много.

Дядя Вася сделал несколько глотков из фляги, пристально и сердито посмотрел на Сидорова, но ничего не сказал.

Василий Ершов в бою был расчетлив и бесстрашен. Он с презрением относился к беспечным бойцам и хвастунишкам. О таких людях говорил: «Это человек с заячьей душонкой». Сам же Ершов всегда говорил только правду.

Неразлучный боевой друг Ершова синеглазый весельчак и танцор двадцатидвухлетний Гриша Стрельцов по натуре был словоохотлив: он даже любил прихвастнуть при удобном случае, чем серьезно досаждал дяде Васе. Но в бою Стрельцов буквально перерождался, становился молчаливым, серьезным и расчетливым. В этом чувствовалось влияние Ершова, которого Гриша любил до самозабвения.

Ершов приподнялся на руки, посмотрел на просеку:

— Немцы! Да смотрите, сколько их, чуть не за каждым деревом…

Мы приготовились. Гриша быстро открыл запасную коробку с пулеметной лентой и молча посмотрел в глаза Ершову, ожидая его приказа. Сидоров быстро отполз от меня и лег за кряжистый пень. Не снимая рук со спускового рычага пулемета, Ершов смотрел в ту сторону, где лежал командир взвода, — ждал его сигнала.

Через оптический прибор своей винтовки я увидел в ветвях ели фашиста и прицелился ему в лицо. Нити прицела лежали на глазах гитлеровца, а пенек встал на переносице. На какую-то минуту я растерялся, видя врага так близко. Лицо его было бледным в тени веток. В таком напряжении прошло несколько минут, но они казались часами.

Держа на прицеле гитлеровца, я подумал: «А что, если подойти к нему, взять за шиворот и спросить: „Ты зачем пришел сюда? Что ты ищешь в чужой стране, в этом прекрасном лесу, по которому идешь с автоматом в руке? Подумал ли ты хотя бы один раз об этом? Спросил ли ты себя, кто и зачем дал тебе в руки оружие и послал в чужую страну убивать, грабить, насиловать, разрушать?“»

И тут рождалось во мне неодолимое желание — убить, как можно скорей убить того, кто отдал свою судьбу в руки фашистских главарей и бесчинствует на нашей земле.

Перекрестие окуляра оптического прибора моей винтовки не сходило с лица немца. Враг медленно повернул голову и кому-то что-то сказал. Нити оптического прицела переместились на ухо. В эту минуту у меня вновь возникла ни с чем не сравнимая потребность выстрелить  — убить нациста. Чтобы побороть свое желание, я отвел глаза от окуляра в сторону и вдруг увидел на середине просеки ползущих к нам немцев. Их было человек десять, все одеты в маскировочные костюмы.

— Что будем делать? — обратился ко мне Ершов. — Обстрелять их я не могу: преждевременно обнаружу себя.

— Я обстреляю из автомата, — сказал Гриша Стрельцов, — а вы смотрите за теми, кто укрывается в лесу.

Стрельцов посмотрел в глаза Ершову; в его взгляде можно было прочесть: будь спокоен, я все сделаю так, как ты меня учил.

Гриша быстро по-пластунски пополз к просеке, укрываясь за пнями и кустарниками.

Я оторвал взгляд от Гриши и посмотрел на немца, который был у меня на прицеле. Фашист не сводил глаз с просеки. Вдруг он исчез. С большой тщательностью я стал осматривать стволы других деревьев, но ничего не обнаружил.

— Смотрите! — вскрикнул Сидоров. — Гриша сейчас их обстреляет!

Я увидел, как Стрельцов приподнял автомат, и тут же послышались одна за другой две короткие очереди.

— Молодец, Гриша! — сказал Ершов. — Двух наповал, остальные залегли.

Стрельцов приподнялся, чтобы посмотреть, куда укрылись остальные фашисты. Это стоило ему жизни: короткая автоматная очередь свалила его на траву.

— Эх, убили, сволочи! — простонал Ершов.

В эту минуту из лесу высыпали гитлеровцы, их было много. Высокий офицер бежал позади солдат. Я не успел его убить: меня опередил Ершов, он врезал из своего «максима», как говорят, на всю катушку.

Фашисты замертво падали на землю, а на просеку выбегали все новые и новые солдаты.

Груда опустошенных лент лежала рядом с пулеметом Ершова, из верхнего окна кожуха шел пар от кипящей воды, а дядя Вася вставлял все новые и новые ленты.

— Нас обходят! Слышите стрельбу? — крикнул Сидоров.

Ершов не шевельнулся. Он точно оглох. Огнем своего пулемета он не подпускал фашистов к телу Гриши Стрельцова. Действительно, с фланга доносились выстрелы. Спустя несколько минут вспыхнула горячая ружейно-пулеметная стрельба у нас в тылу.

Ершов сдернул с головы пилотку, с силой ударил ею о землю:

— Ребята! Раз суждено умереть, так умрем по-русски! Ни шагу назад!

— Правильно, отец, умереть — так умереть смертью героя! — крикнул кто-то позади нас.

Как по команде, мы все оглянулись. В пяти, шагах от нас лежал командир роты Круглов с ручным пулеметом. Лицо его почернело от копоти и пыли, только были видны знакомые большие глаза; кисть правой руки забинтована.

— Вы ранены, товарищ командир? — спросил я.

— Нет, это я случайно оцарапался, когда полз к вам.

— Смотрите! Смотрите! — крикнул красноармеец, лежавший рядом с Ершовым. Он указал рукой в сторону высоты. Мы увидели бежавшего по склону немца. Он был без каски, рыжие волосы взъерошены, лицо и руки в крови, мундир изорван в клочья.

— Да вы только посмотрите, как он бежит! — крикнул Сидоров, перезаряжая винтовку. — Ну и всыпали ему! — Владимир вскинул винтовку на руку. Но тут неожиданно для всех нас словно из-под земли перед немцем появилась женщина в военной форме. Солдат остановился, бросил оружие, поднял руки. Сделав несколько шагов вперед, он вдруг резким движением руки попытался отвести винтовку в сторону и нанести женщине удар в лицо. Последовал выстрел, фашист упал замертво.

— Да это же наша Зина Строева, вот так славная девка, ай да молодец! воскликнул дядя Вася и вновь открыл стрельбу из своего «максима».

Так впервые я узнал о девушке-снайпере Зине Строевой, ставшей потом одним из самых близких моих друзей по фронту.

На правом фланге стрельба внезапно усилилась. Немцы залегли, а спустя несколько минут поднялись и бросились в лес. Мы недоумевали: в чем дело, почему немцы неожиданно побежали?

Вдруг до нашею слуха докатилось громкое русское «ура». Оказалось, это к нам на помощь пришли народные ополченцы. Они атаковали противника с фланга и заставили его быстро отступить.

Среди ополченцев я совершенно неожиданно встретил сержанта Рогова и командира роты Хмелева.

— Вот мы и опять встретились, — широко улыбаясь, сказал Хмелев и дружески, крепко потрепал Сидорова по плечу. — Теперь я вижу, что вы не любите отступать! Не зря так взъерошились на нас тогда при первой встрече.

Сержант Рогов крепко обнял Сидорова, с улыбкой говоря:

— Я так и знал, что мы встретимся. С того дня ты мне каждую ночь снился.

Хмелев и его товарищи, оторвавшись от своей части, вошли в состав одного из батальонов народного ополчения. И теперь помогли нам одолеть врага.

…В лесу быстро сгущались сумерки.

На небе появился тоненький серебристый серп луны. Над лесом с карканьем кружилось воронье. Чувствовался запах порохового дыма и человеческой крови. Слышались стоны раненых.

Опустившись на колени перед мертвым Гришей, замер неподвижно Василий Ершов. По его щетинистым щекам катились крупные слезы.

— Гриша, друг мой! Что я отвечу твоей матери, когда она спросит меня, где ее сын? Чем я утешу ее горе, когда она узнает о твоей смерти?

Свежий холмик на опушке леса окружили бойцы. Политрук Васильев держал в руках окровавленную пилотку, орден Красной Звезды, комсомольский билет Григория Степановича Стрельцова.

— Клянемся, Гриша, отомстить врагу за твою смерть!

В тылу врага

Ночью кто-то с силой толкнул меня в бок. Я моментально вскочил и схватился за винтовку.

— Протри глаза, — насмешливо сказал Сидоров.

— А? Что, немцы лезут?

— Нет, они спят, а нам приказано отходить.

— Ты что, ошалел? Мы же побили немцев!

— А черт тут разберет… Ребята говорят, что нас обошли.

На рассвете мы заняли новые позиции в районе деревни Бегуницы. Весь день укреплялись, рыли траншеи, минировали подступы к ним, вели наблюдение за окружающей местностью.

Вечером я стоял в траншее возле землянки командира батальона, куда пришел вместе с командиром роты, и ждал, когда кончится совещание. И вот в небо взлетела ракета, за ней вторая, третья. Затрещали ручные и станковые пулеметы, послышались короткие автоматные очереди и винтовочные выстрелы. Кончились минуты солдатского покоя.

Старший лейтенант Круглов вышел из блиндажа вместе с майором Чистяковым.

Комбат несколько раз прошел от поворота до поворота узкой траншеи.

— Виктор, — сказал майор тоном, какого я никогда у него не слышал, тебе доверяют дело, которое может решить судьбу всех нас. Немцы что-то задумали, у них идет какая-то перетасовка сил. Куда они хотят направить основной удар? Вот это мы должны знать. Обязательно, понимаешь? Может быть, в этом штабе найдете документы.

Майор снова зашагал по траншее. Он нервничал и, когда подошел к Круглову, пристально посмотрел ему в глаза:

— Ты сам знаешь, дело очень опасное. Смотри береги себя…

Чистяков крепко обнял Круглова, трижды поцеловал.

Слушая разговор командиров, я тоже разволновался. Пройти в тыл врага задача не слишком трудная, но вернуться обратно, когда фронт все время меняется, — дело очень сложное.

Простившись с комбатом, Круглов подошел ко мне радостный, как-то по-особому возбужденный и спросил:

— Ну как, заждался? Ничего, на фронте всякое бывает, идем скорее домой, у нас сегодня много дел.

Эти слова были произнесены так естественно, что, казалось, мы действительно направляемся домой по ярко освещенным улицам Ленинграда. Но ракеты да трескотня пулеметов напомнили мне о тяжелой действительности.

Придя в землянку, Круглов присел на край нар, достал из планшета блокнот, вырвал чистый лист и стал что-то писать. Политрук Васильев сидел возле телефонного аппарата и передавал сводку. Круглов быстро встал, подал листок старшине и сказал:

— Срочно вызовите ко мне вот этих людей, проверьте снаряжение и наличие боеприпасов, выдайте на два дня продовольствие.

— Что случилось? Зачем и куда посылаешь людей? — спросил Васильев.

— Майор Чистяков поставил задачу — пробраться в тыл врага.

Васильев тихо свистнул.

Круглов разложил у себя на коленях карту и указал нам на красный квадратик:

— Вот в этом районе, по данным нашей воздушной разведки, расположился штаб немецкой части. Нужно найти его и взять документы. Думаю, упоенные своими успехами, немцы не очень бдительны.

— Сколько человек идет?

— Со мной восемнадцать.

— Сколько километров до вражеского штаба?

— По прямой шесть километров, а в обход девять-десять. Время на выполнение этой задачи — восемь часов, и ни одной минуты больше.

В землянку вошел старшина Розов и доложил:

— Товарищ командир, люди в сборе, что прикажете делать?

Круглов положил карту в планшет. Мы вышли в траншею. Командир роты поздоровался с бойцами, коротко и ясно изложил план предстоящей операции.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился к Круглову красноармеец Ушаков, — а как мы пройдем через линию фронта?

— У нас сплошной линии фронта еще нет. Передовые части противника обойдем по болоту.

Больше вопросов не было. Мы сдали документы Васильеву, оделись в маскировочные трофейные костюмы, проверили оружие.

Через некоторое время мы подходили к болоту.

Впереди группы шли трое: старший лейтенант Круглов, Сидоров и я.

— Эх и сушь в этом году стоит, — сказал Сидоров. — Наше счастье. В другое лето мы бы здесь разом провалились.

Мы углубились в болото. Прошли километра два, потом вышли в густой смешанный лес. В лесу все спало глубоким сном. Ни единого звука, даже птицы, напуганные шумом дневного боя, молчали. Круглов вывел нас на лесную тропу, приказал мне и Сидорову идти вперед, а сам, поджидая остальных товарищей, остановился на тропинке.

Мы шли очень осторожно, пробираясь от дерева к дереву, и ни на минуту не теряли зрительной связи с идущими позади.

Тропой подошли к лесному оврагу и остановились, чтобы просмотреть его склоны и дно. Там никого не обнаружили. Прошли еще километр, а может быть, и больше. Все было спокойно. Вдруг впереди послышались невнятные голоса. Командир роты приказал всем немедленно сойти с тропы и лечь, а сам, пройдя несколько шагов по тропинке, лег на траву и прижался ухом к земле. Потом порывисто встал, вытер платком лицо:

— Навстречу идут люди!

Командир роты стоял, укрывшись за стволом березы и не отрывая взгляда от лесной тропы. Звуки шагов нарастали и приближались к нам, мы уже ясно слышали, как люди задевали ногами за корни деревьев и тихо ругались.

Сидоров на ухо шепнул мне:

— Непонятно, как могли сюда забраться немцы. Ведь они боятся леса как черт ладана не только ночью, но и днем.

— Здесь фронт, все можно ожидать.

— Но все-таки это странно.

Мы замолчали.

Около нас появился командир роты.

— Пропустите всех, кто пройдет по тропинке, — торопливо проговорил он. — Если представится возможность, бесшумно возьмите идущего позади, оттащите его в сторону от этой ели и ждите меня.

Я опустился на траву, придвинулся поближе к Сидорову. На тропе ясно вырисовывались силуэты людей. Вот мимо нас прошел первый солдат с винтовкой в руках, за ним второй, третий. Мы насчитали тридцать и больше не стали считать.

Люди шли медленно, тяжело дыша, спотыкаясь о корни деревьев, некоторые даже падали.

— Смотри, — шепнул мне Сидоров, — как надрызгались, еле ноги волокут.

Прошли еще несколько солдат. Они значительно отстали от основной группы. Двое, замыкавших цепочку, шли осторожно, то и дело осматривались по сторонам.

— Этих будем брать, — предупредил я Сидорова. — Ты хватай первого, а я второго, только осторожней, не убей, нам нужен «язык».

Солдаты приблизились к нам на расстояние пяти шагов, и, как только тот, который шел впереди, нагнулся, чтобы не зацепить головой за ветви ели, я ударил его прикладом автомата по шее. Он уронил винтовку и ткнулся лицом в землю. Быстро повернув его, я сунул ему в рот кляп, схватил за руки и уволок в лес. Таким же способом Сидоров справился со вторым.

Оставив своего товарища караулить пленных, я пошел к ели, где мы условились встретиться с Кругловым. Вокруг все было спокойно, лес словно вымер.

Так я простоял несколько минут. Позади что-то хрустнуло. Обернувшись, я увидел старшего лейтенанта. Подойдя ко мне, он нагнулся и поднял с земли пилотку.

— Взяли «языков». Двоих схватили, — доложил я.

— Чья это пилотка?

— Не знаю, товарищ командир.

— Ну что ж, попробуем выяснить. Прислушались. В лесу было тихо, темно, прохладно.

Я привел Круглова к зарослям вереска, где Сидоров караулил пленных.

Командир опустился на колено, осмотрел внимательно солдат и вынул у одного из них кляп изо рта.

— Вы кто? — спросил он.

— А тебе какое дело? — ответил пленный на чистом русском языке.

Круглов приказал развязать пленников и дать им воды.

— Разговор у нас с вами короткий: куда идете? — сурово спросил он.

— До дому потихоньку пробираемся…

— Что, отвоевались?

— Может быть.

— А что в мешке?

— Жене гостинцы несу.

Сидоров проворным движением развязал мешок, извлек из него орудийный прицел и подал командиру. Круппов внимательно осмотрел артиллерийский прибор:

— Хороший подарочек жене!

— Какой есть.

— Положите ему этот гостинец в мешок, пускай таскает на здоровье, сказал Круппов, а сам вышел на лесную тропинку.

Позже я узнал, что в плен нами были взяты курсанты Ленинградского военного училища, выходившие из вражеского окружения.

Когда к нам подошли наши товарищи по разведке, старший лейтенант Круглов с командиром взвода Владимировым опустились на траву и стали рассматривать при свете карманного фонаря полевую — карту. Мы окружили их, чтобы прикрыть свет фонарика.

— Видите этот квадрат, обведенный красным карандашом? — подняв голову, спросил Круглов. Мы еще ближе наклонились над картой. — Днем наши летчики обнаружили здесь расположение какого-то штаба. Ночью немцы, возможно, перекочевали в другое место.

Красноармейцы молчали.

Круглов сверился по компасу:

— Все верно, скоро должна быть поляна с пятью дубами.

Как и в начале нашего пути, впереди снова пошли Круглов, Сидоров и я. Лес стал редеть. Вышли на опушку. На фоне ночного неба показались пять высоких раскидистых куполов.

— Вот эти деревья, — тихо сказал Круглов. — Где-то здесь должен находиться штаб. — И приказал нам осмотреть местность.

Мы поползли по полянке веером к шоссейной дороге. Рядом со мной был Сидоров. От росы одежда быстро промокла, но зато скользить по сырой траве было легко.

Сидоров полз впереди. Вдруг он остановился и, поводя по сторонам носом, стал ловить какой-то запах в воздухе.

— Ты слышишь запах табака?

— Нет, а что?

— Поблизости кто-то курит.

Высокая сочная трава мешала видеть, что находится впереди. Только приподнявшись, я увидел на кромке лощины черные силуэты машин, вокруг которых сновали взад и вперед люди.

— Ну что? — шепнул мне Сидоров.

— Машины… Подползем ближе…

Подобравшись метров на пятьдесят, увидели: один немец, подняв крышку капота, возился у мотора, другой лежал на спине под машиной и что-то делал ключом. Неподалеку от них лежала на траве группа солдат, они переговаривались, густо дымили сигаретами.

Несколько минут мы наблюдали за немцами, а потом стали осторожно отползать назад. Когда вернулись в условленное место, здесь все уже были в сборе. Ульянов доложил командиру роты, что на обочине шоссейной дороги обнаружены три бронемашины, на которых установлены антенны. Броневики охраняются, часовыми, а по шоссе ходит патруль. Мы также коротко сообщили о результатах нашей разведки.

Круглов и Владимиров стали советоваться, куда направить удар. Горячась, Владимиров убеждал, что лучше всего ударить по немцам со стороны леса. Командир роты взял его за руку и, нарочито растягивая слова, спросил:

— А если это походная мастерская, а не штаб? Ночью-то ведь легко ошибиться… Нападем — рассекретим себя. — Круглов порывисто встал и сказал вполголоса: — Ваш план рискованный, можем только людей погубить. Ведите бойцов по кромке леса в обход поляны. Подойдите к шоссе, ждите нас.

С собой Круглов взял Сидорова и меня. Серая лента дороги проходила через луг и терялась в лесу. На дороге появились силуэты часовых. Мы пропустили их и быстро сползли в придорожную канаву. Тут наткнулись на телефонные провода.

— Очень хорошо, — прошептал Круглов. — По ним доберемся до штаба. Тот ли это, который нам нужен, там посмотрим…

Сидоров прижал меня головой к проводу:

— Приложись поплотнее ухом, может, Гитлера услышишь.

Я мысленно выругался и с силой ткнул Сидорова локтем в бок. Мы осторожно подобрались к дереву, на которое из канавы были подняты провода. Еще проползли метров пятнадцать. Дальше проследить за проводами не могли: на дороге появился патруль. Медленно, вразвалку шагая по кромке шоссе, немцы переговаривались между собой.

Мы выползли из канавы, укрылись в траве и стали наблюдать за каждым движением часовых. Их была двое.

«Эх, нет с нами Петра Романова, он бы поговорил с ними по душам», подумал я.

Немцы прошли мимо нас в сторону леса и вскоре вернулись.

По знаку Круглова мы опять залезли в канаву и поползли за часовыми.

Вскоре опять обнаружили телефонные провода, которые тянулись к машине с невысокого шеста. Видимо, это был бронированный фургон. В него то и дело входили военные. Двое часовых прохаживались у двери, держа наготове автоматы. Поодаль мы заметили еще два броневика, возле которых тоже стояли часовые, но к машинам никто не подходил.

В безмолвии пролежали несколько минут. Круглов дотронулся до моего плеча, шепотом сказал:

— Наблюдайте, я скоро вернусь и скажу, что делать. — И он, по-пластунски бесшумно двигаясь, скрылся в темноте.

Томительно тянулись минуты. Сидоров лежал хмурый, он то и дело вытирал лоб пилоткой, хотя ночь была прохладная. Мимо нас снова прошел патруль. Назад солдаты не вернулись.

Я припал к уху товарища:

— Наверное, взяли их наши ребята, сейчас должен прийти командир.

И действительно, спустя несколько секунд рядом с нами появился Круглов:

— Ползите к фургону.

Лежа, я крепко обнялся со своим товарищем. «Может быть, — подумал я, мы видимся в последний раз». Был второй час ночи, у фургона, кроме часовых, никто не появлялся. Когда мы подобрались к намеченной цели, на шоссе показалась легковая машина. Она остановилась около фургона.

Шофер приглушил мотор. Из машины вышли двое. Один был высокий, другой толстый, приземистый. Они закурили и не спеша направились мимо фургона к стоявшей справа большой бронемашине.

— Офицеры, — шепнул мне Сидоров. — Этих и надо хватать: видишь, папки под мышкой держат.

При появлении офицеров часовые замерли, вытянувшись в струнку. Высокий гитлеровец открыл дверь машины и угодливо пропустил вперед приземистого. Яркий луч света ворвался в темноту и упал на дерево, за которым я успел увидеть Круглова, плотно прижавшегося к стволу. Рядом с ним был Владимиров, он держал наготове автомат.

В тот момент, когда толстяк поднимался в машину, резко проговорила в ночной тишине автоматная очередь. Я успел увидеть, как толстяк и стоявший рядом у машины долговязый гитлеровец рухнули да землю, уронив из рук папки.

В то же мгновение прогремели сухие, отрывистые разрывы гранат, заговорили автоматы. Часовые тут же были убиты, легковая машина на шоссе взорвана, фургон задымил.

— Отходить! — услышал я голос Круглова.

Не успели отбежать и ста метров, как вслед нам ударили автоматы и ручные пулеметы. Пули засвистели над нашими головами.

Мы залегли и стали осматриваться. Немцы быстро пришли в себя. Вот они немного успокоились, прекратили беспорядочную стрельбу. Должно быть заметив на траве сбитую росу, вновь открыли огонь и бросились преследовать нас.

Ползти теперь было бесполезно. Мы вскочили и побежали к опушке леса. Здесь нас встретил Владимиров; он держал в руках объемистые папки и два планшета.

На лесной тропе, по которой мы отходили, нас встретил красноармеец Ушаков и доложил старшему лейтенанту Круглову:

— Товарищ командир, по тропе не пройти.

— Почему?

— Немцы в лесу. Вначале кричали, как загонщики во время облавы, а теперь притихли. Хотят закрыть нам проход через болото…

Мы еще раз убедились, что враг не прост.

Круглов внимательно осмотрел нас, дружески потрепал по плечу Сидорова:

— Ну, я думаю, фашисты все болото не закрыли, проберемся.

Сидоров поплевал на руки, потер их:

— Проберемся, товарищ командир. И папочки с бумажками доставим в срок.

Шли по лесным зарослям, в темноте натыкались на сухие сучья, царапали до крови лица, руки.

Оторвавшись от преследования, мы вошли в густой высокий камыш. Под нашими ногами, как тесто, закачалась почва.

Продвигаясь шаг за шагом, утопая в сыром мху, уходили все глубже и глубже в заросли.

Мы опередили немцев всего лишь на несколько минут. Не успели пройти по болоту и трехсот метров, как за собой услышали немецкий говор и повизгивание собак. Но, к счастью, дальше болото было сухое. Это позволило нам быстро проскочить вперед.

Сидоров, поравнявшись с взятым нами в «плен» красноармейцем, который нес в подарок жене орудийный прицел, сказал:

— А ты, браток, прости: темно, не разглядели.

— Угостили по чести, ничего не скажешь, и теперь в ушах звенит, но зато дома.

Под Ропшей

Лучи восходящего солнца ласкали колосья зрелого хлеба. Под тяжестью крупных зерен колосья низко клонились к земле.

Я лежал в окопе, смотрел на волнующееся ржаное поле и думал: «Где теперь тот человек, руками которого оно вспахано и в рыхлую, пахнущую корнями землю брошено зерно? Возможно, и он вот так же, как я, смотрит сейчас из окопа на колосистое хлебное поле и тоскует о мирном труде».

Рядом со мной лежал Володя Сидоров. Был он человек ума бойкого и цепкого; никто из нас не мог быстрее и правильнее его оценить всю сложность боевой обстановки. Он всегда умел выбрать выгодное место в бою. На его простом лице со вздернутым носом неизменно сияли улыбкой хитрые маленькие глазки, при разговоре с товарищем он любил похлопать его по спине. В размашистых и уверенных движениях снайпера сказывался весь его характер. Вот и теперь по его выбору заняли мы свою позицию вблизи шоссейной дороги.

Два дня было тихо. Мы уже думали, что продвижение врага наконец приостановлено. Но вот утром седьмого сентября в расположении нашего батальона разорвался вражеский снаряд. Это было началом ожесточенного сражения за город Ропшу.

С каждой минутой артиллерийская стрельба усиливалась, в ней приняли участие сотни пушек с обеих сторон. Воздух наполнился грохотом разрывов и скрежетом металла. Кругом неистово бушевало пламя пожаров.

Как всегда во время артподготовки, в голове стоял непрерывный шум, лицо и руки незаметно покрылись копотью. Появилась страшная жажда. Казалось, что один глоток воды сразу вернет спокойствие и прежнюю силу. Но это мучительное состояние продолжалось только до тех пор, пока не показалась каска вражеского солдата.

Как только эта каска с двумя рожками появляется перед твоими глазами, сразу забывается все: жажда, усталость, шум в голове. Ты целиком подчинен одному желанию — убить фашиста. Видишь врага — и радуешься его смерти.

Уткнувшись лицом в песок, мы с моим напарником Сидоровым изредка переглядывались. Как это произошло, я не заметил: но когда я снова взглянул на Володю, он лежал беспомощно на боку, лицо его было залито кровью. Я прижался ухом к его груди — он был мертв.

Всего лишь минуту назад Сидоров мне говорил:

— Дыши ровнее и только открытым ртом, не давай биться часто сердцу, а то потеряешь меткость выстрела. — Володя, подмигнув мне, добавил: — Скоро подойдет и наша очередь стрелять.

Задыхаясь от порохового дыма, я стал дышать широко открытым ртом. Сидоров, улыбаясь, отвел глаза от меня и продолжал наблюдение за дорогой. Все это было минуту назад, а сейчас он лежал с лицом, залитым кровью, с черепом, проломленным крупным осколком.

Я не хотел верить тому, что Владимир мертв. Еще и еще раз прижимался ухом к его груди с надеждой уловить хотя бы приглушенный стук сердца. Но сердце снайпера умолкло. Он умер, крепко сжимая в руках винтовку. Я лежал рядом с мертвым другом, полный решимости оберегать его до последнего патрона. Как только прекратилась артиллерийская стрельба, последовал приказ майора:

— Отходить к лощине!

Я положил себе на спину тело Владимира, еще раз взглянул на хлебный колос, чудом уцелевший возле окопа после огненного шквала. Колос по-прежнему раскачивался на тонком стебле, опаленный копотью. «Какая в нем сила жизни!..» Я стал отползать к лощине. Трудно было ползти по изрытому полю, но не мог же я оставить тело товарища.

В лощине ко мне подбежал один из артиллеристов и раздраженно спросил:

— Опять отступаете?

— Нет, не отступаем, а переходим на новые позиции. — Я вынул из чехла лопату и стал рыть могилу.

— Это ваш командир? — допытывался артиллерист.

— Нет, не командир — друг.

Ко мне подошли Бодров и Ульянов. Мы молча, не сказав друг другу ни слова, похоронили нашего товарища, снайпера, коммуниста Владимира Андреевича Сидорова.

Вражеское командование, несмотря на огромные потери, продолжало гнать в бой все новые и новые части, стремясь прорваться к Ропше.

Из кустарника показались танки врага. На бешеной скорости мчались они в нашу сторону. Но не успели немецкие машины преодолеть и трехсот метров, как батарея капитана Столярова подбила первый, потом и второй танк. Раздались оглушительные взрывы — рвались снаряды внутри подбитых машин. Автоматчики стали соскакивать с танков и укрываться в кустарнике. Еще три вражеские машины остановились и загорелись/ Остальные тринадцать танков укрылись на склоне оврага. Теперь огонь батареи Столярова против них был бессилен.

По окопам из уст в уста передавался приказ комбата:

— Приготовить гранаты!

Мы связывали ручные гранаты по нескольку штук вместе и прикрепляли к ним бутылки с горючей жидкостью. Все приготовления были быстро закончены, но никто из нас толком не знал, как мы сумеем подойти к вражеским танкам. Ведь прежде чем мы подползем к машинам на дистанцию броска ручной гранаты, немцы расстреляют нас из пулеметов. А тут еще, как назло, из кустарника стали выползать автоматчики. Они стремились соединиться со своими танками.

Недалеко от нас в окопе стоял майор Чистяков. Лицо его было бледным, на лбу выступили капельки пота; он нервно кусал губы, глаза неотрывно следили за движением автоматчиков. Рядом с комбатом стояли командиры рот Зорин, Воробьев и Круглов.

Воробьев посмотрел в глаза майору:

— Как же быть, товарищ комбат? Неужели пропустим этих гадов в тыл?

— А что вы можете посоветовать?

Наступило тяжелое молчание. Я знал, что лейтенант Воробьев без колебания отдаст свою жизнь, лишь бы не отступать. Но в данном положении эта жертва была бы бессмысленной. В овраге собралось не менее батальона немецких автоматчиков, которые в любую минуту под прикрытием огня танков могли нас атаковать.

Но Воробьев продолжал горячиться и доказывать комбату, что лучше умереть в бою, чем стоять в окопе и ждать, когда тебя пристрелят или растопчут.

Круглов не выдержал и крепко выругался.

— Не горячитесь, лейтенант, нужно обдумать дело хорошенько, возможно, найдем выход.

Воробьев неодобрительно посмотрел на Круглова:

— Выход только один, товарищ старший лейтенант, — атаковать и как можно дороже отдать свою жизнь!

Майор Чистяков дружески потрепал Воробьева по плечу:

— Рановато, друг, умирать собрался. Надо уметь воевать. Мы знаем, что такое война, но кровь проливать попусту нечего. Броситься очертя голову на дула вражеских пушек н автоматов — это не геройство, а трусость перед силой врага.

Комбат взял бинокль и тщательно осмотрел склон оврага, поросший мелким кустарником. Потом продолжил прерванный разговор:

— Вы, товарищ лейтенант, командир и рискуете не только своей жизнью, но и жизнью вверенных вам людей. За них вы отвечаете перед Родиной. Всегда помните это, иначе потеряете самое дорогое: доверие бойца.

Из кустарника к оврагу подъехали мотоциклы, по-видимому связные. Один из мотоциклистов что-то передал автоматчикам, и мотоциклы быстро укатили.

В это время открылся люк одного из танков. Из серой бронированной башни показалась голова танкиста. К нему подбежал пехотный офицер.

На нашей стороне прозвучал одиночный винтовочный выстрел, и танкист, схватившись руками за голову, медленно опустился. Люк закрылся.

Вскоре танки загудели моторами и стали расползаться по склону оврага.

Борисов, с которым после гибели Сидорова я работал в паре, сжимая рукоятку противотанковой гранаты, прошипел сквозь сжатые зубы:

— Поползли… Ну что ж, встретим…

Теперь впереди нас были танки и автоматчики, позади — топкое болото. В воздухе появились вражеские бомбардировщики. Но никто из бойцов не двинулся с места. Каждый еще крепче прижался к родной земле.

Все ждали сигнала. Но комбат Чистяков по-прежнему спокойно стоял в своем окопе. «Что он медлит? Почему молчит?» — думал я. И тут случилось нечто такое, чего никто не ожидал: танки развернулись в противоположную от нас сторону, а вражеские автоматчики показали нам спины. До нашего слуха донеслась из-за оврага стрельба ручных пулеметов. Это было похоже на чудо. На самом же деле, как потом выяснилось, рота автоматчиков из резерва полка, приданная нашему батальону, по приказу майора Чистякова дерзко пошла в обход вражеских танков. Как только рота подошла к условленному месту и завязала бой с немецкими автоматчиками, мы атаковали противника на склоне оврага.

Полетели в танки связки ручных гранат, начали стрельбу станковые и ручные пулеметы. Враг, прижатый нашим огнем ко дну оврага, заметался, как раненый зверь. Три танка были подожжены, остальные стали поспешно отступать в сторону леса. Тут снова вступила в бой батарея капитана Столярова. Капитан теперь уже во весь рост стоял в своем окопе и оглушительным басом кричал в трубку телефона:

— Огонь! Беглый огонь, черт возьми!

Вражеская пехота, лишившись танкового прикрытия, поспешно стала отступать, но немногим удалось выбраться из оврага.

Когда опасность флангового удара врага миновала, капитан Столяров подбежал к комбату Чистякову и крепко обнял его.

Не верилось, что один поредевший батальон пехоты и одна батарея могли разгромить такую сильную вражескую группу. Исход боя решило не количество войск, а непоколебимая воля советского воина к победе, хладнокровие и военная зрелость наших командиров.

Комбат с нескрываемой гордостью смотрел на проходивших по узкой траншее красноармейцев. Среди них был и пулеметчик Ершов.

Командир роты Круглов остановил солдата:

— Ну как, дружище, здорово, наверное, устал сегодня, таскаясь с «максимом» с места на место?

Ершов, улыбаясь, похлопал по корпусу пулемета:

— Что вы, товарищ командир, вовсе не устал. Эта тяжесть не велика. Куда тяжелее, когда на тебя враг прет, а остановить его нечем. А с этим дружком не пропадешь. Трах-трах-тах — и фашистов как не бывало.

Вечером, в минуты затишья, свободные от нарядов бойцы собрались в большой землянке командира взвода Владимирова. Хотелось повеселиться, побыть с товарищами, забыть хотя бы на время пережитое за день. И как всегда, нас радовали и веселили саратовская гармонь и русская гитара. Эти инструменты как зеницу ока хранил в ящике своей походной кухни повар Катаев. На гармошке мастерски играл любимец взвода красноармеец Владимир Смирнов, а на гитаре снайпер Синицын. Наши музыканты удобно устроились на нарах и разом заиграли:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой…

Эту песню мы очень любили не только за хорошие слова, но и за сильную, хватающую за сердце музыку. Ее пели в те годы все советские люди, где бы они ни находились. Пели в тылу и на фронте, пели перед боем солдаты и рабочие у станков:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна.

Идет война народная,

Священная война.

Песню сменила лихая русская пляска. Как бы нехотя, лениво вышел сибиряк Алеша Ульянов. Прядь волос упала на загорелый лоб, взмахом головы он отбросил ее назад и прямо с места начал быструю-быструю дробь. Пляска Ульянова заразительна — бойцы начали притопывать ногами. Из толпы выбежала в круг Зина Строева. Ее маскировочная куртка порвана и обожжена, но голова аккуратно повязана чистым цветным платочком.

Красивое русское лицо Строевой, покрытое летним загаром, пылает румянцем, большие голубые глаза задорно смотрят на нас. Пряди пышных русых волос рассыпались по плечам. Тонкая девичья талия туго перетянута ремнем.

До чего же она хороша в эту минуту! Как мила ее открытая мальчишеская улыбка! А как она пляшет! Натренированные ноги то уверенно выбивают дробь, то красиво и легко, лишь носками касаясь земли, двигаются по сырому земляному полу.

Многие солдаты и командиры заглядывались на Зину, да где там — она и слушать их не хотела. Такая строгость в поведении девушки в условиях фронта казалась многим странной и удивительной.

«Да ты, дорогой товарищ, не торопись объясняться в любви, — обрезала обычно Строева незадачливого поклонника, — а докажи в бою, какой ты герой».

Скажет это спокойно, да еще такие состроит глазки, что слова не скажешь, словно язык к зубам пристынет.

«Вот оно, нехитрое солдатское веселье между двумя смертями», — думал я, глядя на Зину, на пляшущих товарищей.

Вся жизнь Строевой, о которой как-то вкратце она рассказала сама, в этот миг припомнилась мне.

Отец Зины Василий Александрович и мать Мария Сергеевна погибли в 1922 году во время крушения поезда. Двухлетнюю девочку взяла на воспитание ее тетка, у которой она прожила до восьми лет. В 1928 году тетя умерла. Осиротевшая Зина была принята в детский дом. Успешно закончив среднюю школу, она поступила в Педагогический институт имени Герцена в Ленинграде.

И вот воспитанница детского дома, студентка четвертого курса института комсомолка Зинаида Строева стоит у стола комиссара районного военкомата с заявлением в руке. Она просит принять ее в ряды Красной Армии. На все доводы комиссара, уговаривающего Зину взять обратно заявление, Строева твердо отвечает: «Я снайпер, вот документ. Я не могу стоять в стороне».

Ее просьба в конце концов была удовлетворена. Впервые в бой Зина вступила в районе станции Волосово в составе нашего батальона. Вместе с нами безропотно несла она все тяготы фронтовой жизни. Строева хорошо овладела тактическими приемами снайпера. Она отличилась и в сегодняшнем бою: это Зина метким выстрелом сразила танкиста.

В самый разгар нашего веселья в землянку пришли майор Чистяков и старший лейтенант Круглов. Наши музыканты с особым подъемом заиграли «Барыню».

Майор Чистяков весело посмотрел на разгоряченные пляской лица красноармейцев и широко заулыбался.

— Товарищ майор, просим в круг… Почет и место, — раздались голоса.

— Я ведь плохой танцор, но под такую музыку готов сплясать как умею. Ну-ка, сторонись, ребята…

Комбат степенно прошел круг, потом, сложив руки на груди, пустился вприсядку. Чистяков, конечно, хитрил, когда извинялся перед нами. Он был отличным танцором. Мы наградили его шумными аплодисментами и выкриками: «Браво нашему комбату!» В пляске принял участие и Круглов. Во время его пляски вбежал в землянку командир взвода Петров:

— Товарищ комбат, немцы вешают в нейтралке парашютные ракеты!

— А-а, снова люстры… Ну, значит, жди какой-нибудь пакости; кончай веселье, товарищи, — быстро сказал комбат.

Не успев поблагодарить музыкантов и плясунов, мы покинули землянку и заняли свои огневые позиции. Ожидалась ночная атака.

Наши снайперы расстреливали парашютные ракеты из трофейных винтовок разрывными пулями. Когда такая пуля попадала в ракету или в ракетный парашют, она рвалась, и ракета падала на землю, где все еще продолжала гореть.

Ночь прошла в непрерывной перестрелке с противником, но ночной атаки не последовало.

* * *

Лучи восходящего солнца осветили узкую, сырую от росы траншею, в которой стояли измученные ожиданием люди, готовые к бою. Слева от нас простиралось болото, над которым повис густой туман. Вершины ольхи причудливо торчали из молочной пелены.

Туман усиливался с каждой минутой. Вскоре он захватил траншею и всю нейтральную полосу. В пяти шагах ничего не было видно. Впервые очутившись в такой обстановке, многие из нас растерялись; мы стояли в траншее с оружием в руках, не зная, что делать.

Из тумана неожиданно выплыл комбат Чистяков:

— Товарищи бойцы, усилить наблюдение! Где старший лейтенант?

Командир взвода Петров доложил:

— Старший лейтенант Круглов проверяет секреты.

Чистяков пристально посмотрел в глаза Петрову, как будто упрекал: «Почему там Круглов, а не ты?»

Потом майор подошел к станковому пулемету и нажал гашетку, как говорят, на всю катушку. На звук пулемета разом откликнулись все огневые точки противника.

— Ага, сидят на месте, поганцы, боятся нашей атаки! — майор энергично передернул плечами.

Мы будто ожили, стало спокойнее на душе. Со стороны оврага, у которого мы вчера вели бой с немцами, прозвучали одиночные выстрелы. Мы насторожились. Вслед за одиночными выстрелами застрочили автоматные очереди, и в этот момент донесся до нас странный протяжный звук, похожий на человеческий голос, прозвучавший последний раз в жизни. Он утонул в дробном стуке автоматов.

Что происходило на дне оврага? Может быть, гибнут товарищи? Мы не знали. Командир взвода Петров запретил нам спуститься туда, чтобы разведать происходящее.

В девятом часу утра туман наконец оторвался от земли и рассеялся. Пулеметная стрельба прекратилась. Вместе с комбатом и Петровым я пошел на командный пункт роты. Там мы увидели за завтраком Круглова, Строеву, Ульянова и Бодрова. В углу землянки на патронном ящике сидел долговязый немецкий офицер и медленно, с достоинством ел гречневую кашу. Немец держал котелок меж колен, то и дело посматривая на часы.

— В овраге прихватили? — спросил Круглова Чистяков. — Верно, разведку вел?

— Да, разведку, — ответил старший лейтенант. — Не ожидали встретить нас.

В землянку вошел политрук Васильев, только что вернувшийся из Ленинграда. Мы окружили его и наперебой стали расспрашивать.

— Все ваши письма я опустил в почтовый ящик, — сказал он. — Извините меня, побывать у ваших родных я не мог, был занят служебными делами. Ленинградцы, — продолжал он, — готовятся к решающему сражению. Трудно живут. На окраинах роют противотанковые рвы, строят доты и дзоты, на дорогах и полях ставят железобетонные надолбы, минируют все подступы к городу.

В блиндаже стояла полная тишина, даже пленный немец с напряжением вслушивался в слова Васильева.

Политрук открыл пачку папирос «Беломорканал», мы закурили. Пленный с жадностью потянул носом запах табака.

— Да, в городе тревожно, — продолжал Васильев. — Связь между Ленинградом и Москвой прервана… Вот какие дела…

Это сообщение политрука отозвалось в наших сердцах глубокой болью.

Политрук поискал меня глазами и подал мне что-то тяжелое, завернутое в плащ-палатку.

— Вот, Иосиф, подарок от наших. На нашем заводе изготовлено.

Я развернул подарок от родного завода и не поверил своим глазам. Ведь до войны наш завод выпускал самую что ни на есть мирную продукцию, а теперь передо мной лежали два новеньких вороненых автомата.

— Это тебе и мне. Просили испробовать в бою и сообщить результаты.

Автоматы вызвали горячий общий интерес. Они перебывали в руках у всех.

Во время нашей беседы с Васильевым немец все время вертелся на пустом ящике как сорока на колу, тревожно посматривал на свои часы. Круглов неожиданно подошел к нему и спросил через переводчика:

— Так вы утверждаете, что атака начнется в десять ноль-ноль?

Немецкий офицер, глядя на советского командира неподвижными пустыми глазами, сухо произнес:

— Таков был приказ.

Майор Чистяков посмотрел на свои часы:

— Ну что ж, товарищи, поверим ему, что атака начнется в десять ноль-ноль. А насчет Ленинграда… — И майор показал пленному крепко сжатый кулак.

Мы вышли в траншею. Вскоре все вокруг загудело от вражеских самолетов. Эскадрильи одна за другой шли на бомбардировку Ропши. Наша зенитная артиллерия стреляла непрерывно.

Пленного увели в штаб полка, мы разошлись по огневым точкам и приготовились к отражению атаки.

Ровно в 10.00 враг начал артиллерийскую подготовку. Она велась с какой-то особенной силой. Воспользовавшись сильным огнем своей артиллерии, вражеская пехота подползла к нашим траншеям на расстояние трехсот метров. Разрывные пули немецких автоматчиков врезались в бруствер наших траншей, рвались, осыпали нас мелкими осколками.

Здесь впервые я наблюдал сильное устрашающее действие, которое оказывали разрывные пули на многих бойцов.

Я видел, как Орлов долго обшаривал свои карманы, сумку — что-то искал. Потом он подбежал к красноармейцу Изотову и попросил его дать ручную гранату. Изотов посмотрел на него и покачал головой. Орлов настойчиво просил:

— Дай мне только одну гранату, больше не надо.

— Нет, оружие — это не закрутка табаку. Ищи в нишах.

Орлов подошел к командиру взвода Викторову и попросил гранату.

Викторов удивленно посмотрел на растерянное лицо красноармейца:

— Ты что, рехнулся? Да у тебя их пять штук болтается на ремне.

Орлов опустил руку на гранаты и облегченно вздохнул.

Да, растерялся товарищ. Но тут же он быстро отстегнул «лимонку» и, прижавшись к стенке траншеи, приготовился к бою.

К исходу третьего дня непрерывного боя противнику удалось оттеснить наши войска к городу Ропше. Завязались уличные бои.

С наступлением ночи наш 105-й стрелковый полк, как сильно пострадавший, был выведен с передовых позиций на отдых и пополнение.

Мы шли через Ропшу. Город был неузнаваем: улицы завалены кирпичом, обгорелые трубы возвышались над пепелищами сожженных домов, вокруг бродили исхудавшие собаки. Поломанные осколками бомб и снарядов сучья тополей и лип качались на ветру, словно подбитие крылья птиц. Город опустел, мирные жители ушли в Ленинград.

На северной окраине города Ропши, возле пруда, я увидел сидящего с удочкой сутулого седого человека в старенькой стеганке. Мы на минуту задержались возле рыбака. В оцинкованном ведре, наполненном до половины водой, плавали три довольно крупных зеркальных карпа. Старик с умными глазами, в которых застыли боль и скорбь, смотрел на наше грязное обмундирование, разбитую обувь, покусывая губы.

Один из солдат, запустив руку в воду, поймал в ведре рыбу. Карп дышал, широко расставляя жабры, хлестал бойца хвостом по руке.

— Возьмите себе, товарищи, эту рыбу, хорошая уха получится. В Ленинграде такой теперь нет, а я до вашего возвращения еще себе изловлю, их тут много водится.

Красноармеец пустил карпа в воду, а сам, наклонив голову, пошел к дороге. Слова рыбака: «Возьмите себе, товарищи, эту рыбу, хорошая уха получится. В Ленинграде такой теперь нет», били прямо в сердце бойца. Мы все еще отступали.

Когда начало светать, мы прошли в сторону от дороги, переправились через речку Шингарку и остановились на отдых в лесу вблизи селения Порожки.

Трудно было поверить тишине, которая окружила нас. Лес еще сохранял ночную прохладу в этот утренний час, опьянял запахом хвои и смолы. Бойцы бросались на траву и сразу же засыпали.

Где-то недалеко на опушке леса играла гармошка и громко пели песню женские голоса. Разобрать слова было трудно, но по мотиву мы узнали ее: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой».

Ульянов и я расположились вблизи командного пункта роты, возле молодых дубков, но уснуть не успели. К нам подошел сержант Акимов. Ульянов спросил его:

— Ты где пропадал?

Акимов лег с нами на траву, заложил руки за голову и долго лежал молча.

— Сеня, ты чего такой хмурый? — допытывался Ульянов.

— Будешь хмурый…

Акимов вдруг засмеялся:

— Слышите песню? Вот я там побывал. Думал, малинник, а оказалась крапива. Эх и попало же мне от наших ленинградок! Они копают там новые рубежи. Когда я подошел к ним, девушки собрались на опушке завтракать. Пригласили меня, конечно, поесть. Ну, я согласился, достал хлеб, банку консервов, стал их угощать. Вот тут-то и началось!.. Ох и крепко же они на нас злятся, что мы плохо воюем. Мол, мы, женщины, не боимся вражеских самолетов, они нас бомбят и обстреливают из пулеметов, а мы, значит, не прекращаем работы. Роем траншеи, строим доты и дзоты для вас, а вы бежите очертя голову, да куда бежите? В Ленинград! И давай, и давай меня со всех сторон чесать и колошматить…

— Ну а ты что? — хмуро спросил Ульянов.

— Как «что»? Рта открыть не давали, а ты спрашиваешь, что я им ответил.

Решающее сражение

С восходом солнца легкий ветерок зашумел в соснах и елях, затрепетали листья на кружевных осинах. Лесные обитатели просыпались: через лужайку с шумом пролетели красавицы сойки, застрекотал в лозовых зарослях дрозд.

Ульянов и я брились возле лесного ручейка. Клочья пены падали с бритвы, ручей подхватывал мыльную пену и уносил.

Мы брились тщательно, первый раз после тяжелого боя за Ропшу.

У подножия бородатых елей сидели и лежали на траве вновь прибывшие на фронт красноармейцы. Они тихо разговаривали между собой, угощали друг друга изделиями домашней кухни, прислушиваясь к каждому звуку в лесу.

Дядя Вася только что закончил чистить пулемет и подошел к новобранцам.

— Наш комроты любит, чтобы оружие всегда было в исправности, послышался его ровный, спокойный басок. — Он лично все осмотрит, проверит, расставит наши силы так, что, куда ни сунет фашист морду, будет битым. Да еще и резерв при себе имеет, ну как вам сказать, не такой, как у больших командиров — дивизию или две, а всего-навсего три ручных и один станковый пулемет. В тяжелую минуту боя — это большая подмога. — Василий Ершов оглядел своих слушателей ласковым взглядом, вытер лицо, замасленные руки, закурил. Бывает в бою всяко, — продолжал дядя Вася. — Иной раз так нажмут немцы, что не хватает сил сдерживать. Вот тут и подоспеет командир со своим резервом и получается ладно. Ох, как не охоч отступать наш комроты. Страсть как злится!

— Вы говорите, что фашистов крепко бьете. Тогда почему же наши отступают? — спросил один из новичков.

— Отступление отступлению рознь, дорогой мой, — внушительным тоном ответил дядя Вася. — Бежать от страха — это одно, отходить с боем — совсем другое. Бить-то мы их бьем крепко, это правда, ребята, а отступаем перед техникой. Уж больно много у них танков, самоходок, транспортеров и авиации. Да что вам доказывать, сами пришли на фронт, все увидите своими глазами. Вы лучше скажите нам, как жизнь в Ленинграде?

— Плохая жизнь, — тихо заговорил пожилой красноармеец в новеньком обмундировании. — Поначалу заводы эвакуировали, детей, женщин… А теперь все дороги перерезали немцы…

— Неужели перерезали? — посуровел Ершов.

— Да, перерезали. Это точно.

— А вы сами откуда родом будете? Ленинградец?

— Родился и вырос в нем, вот второй раз защищаю.

Все разом умолкли и посмотрели в сторону Ленинграда. Сколько в этих взглядах было боли и тревоги и вместе с тем твердой решимости отстоять свой город!

После завтрака мы с Ульяновым вернулись на командный пункт роты. У подножия низкорослого кряжистого дуба сидел в накинутой на плечи шинели Круглов. Обхватив руками колени, он задумчиво грыз сухой стебелек травы и смотрел в сторону Ленинграда, который уже был виден невооруженным глазом.

Возле Круглова на росистой траве лежал политрук Васильев, закинув руки за голову. Он не отводил глаз от узенькой щели на стволе дерева, у которой хлопотали пчелы.

— Виктор, посмотри на пчел. Ты мед любишь?

— Нет, спасибо, без меда приторно: с души воротит, когда видишь, как близко подошли немцы к Ленинграду.

Офицеры помолчали.

Простая, иногда грубоватая, но крепкая фронтовая дружба связывала этих двух людей. Я вспомнил о гибели моего фронтового друга Володи Сидорова. Живо представились его улыбчивые глаза, быстрая речь, уверенная поступь. Где теперь его семья, вернулась ли жена в Ленинград? Как тяжело переживал бы он эти дни, когда решалась судьба великого города.

Круглов резким движением сбросил с плеча шинель, достал из кармана портсигар, решительно выплюнул изо рта травинку, взял папиросу в рот, а другую бросил Васильеву:

— Хватить грустить. Этим делу не поможешь. Покури да сходи-ка к вновь прибывшим, потолкуй с ними, — он кивком головы указал в сторону леса, волнуются ребята…

Васильев выпрямил над головой обе руки и взмахнул ими так, что разом встал на ноги.

— Спортсмен, — шепнул мне Ульянов, — только они так умеют вставать.

Политрук ушел к новобранцам. Со стороны Красногвардейска доносился неумолкающий шум боя.

…На рассвете мы заняли новые рубежи. Впереди, от берега Финского залива в сторону Нового Петергофа, простиралась обширная равнина, поросшая мелким кустарником, среди которого выделялись небольшие участки хлебных полей. Позади, совсем близко за ними, — Ленинград.

В расположении противника стояла тишина.

Со стороны Финского залива дул влажный ветер, слышался всплеск волн.

Ульянов и я стояли на часах у землянки комбата Чистякова. В укрытии было многолюдно. То и дело входили и выходили командиры и политруки рот. Весь день прошел в хлопотах: наша часть готовилась к атаке.

Пулеметчик, минометчики и мы, стрелки, стояли в открытой траншее. Огоньки папирос вспыхивали то в одном, то в другом месте, иногда слышался сдержанный говор. Но хотя у всех мысли были заняты боем, люди грворили совершенно не о том, о чем думали, Мне многие задавали вопрос, когда и как я получил новые сапоги. И я подробно отвечал всем любопытным, а сам не переставал думать о жене, о детях.

В семь часов утра пятнадцатого сентября слово было предоставлено нашей артиллерии. Под ногами зашаталась земля. Казалось, она поднялась и повисла в воздухе, качаясь из стороны в сторону, словно гамак.

Майор Чистяков стоял рядом с Кругловым и Васильевым. Я видел, что глаза комбата ни на секунду не отрывались от циферблата часов, которые он держал в левой руке. Он следил за минутной стрелкой, которая медленно передвигалась по циферблату от цифры шесть к цифре семь. В правой руке Чистяков держал заряженную ракетницу, и, как только минутная стрелка указала тридцать пять минут седьмого, в небо взлетели зеленые ракеты.

Это была первая наша атака, к которой мы тщательно подготовились. Командир роты Круппов распределил нас, снайперов, поровну в каждый взвод. Я в паре с Ульяновым шел в атаку во взводе Владимирова.

По мере приближения к траншее немцев наша артиллерия переносила огонь все глубже и глубже в расположение противника.

Старший лейтенант Круглов вел роту в атаку решительно, быстро, делая короткие перебежки.

Имея незначительные потери, мы подошли вплотную к насыпи железной дороги, за которой укрывались немцы.

По приказу командира взвода Ульянов и я сменили свою позицию и залегли в непосредственной близости от командира роты. Вскоре к Круглову подбежал командир первой роты лейтенант Воробьев и крикнул:

— Товарищ Круглов, враг разбит! Ты что лежишь? Жать надо! Ты понимаешь, один шаг, одна минута решают исход боя!

Круглов с удивлением посмотрел в глаза лейтенанту и спросил:

— Лезть на насыпь, без прикрытия артиллерии?

Воробьев что-то хотел возразить, но не успел: рядом с нами разорвалась вражеская мина, нас осыпало землей, пахнуло отвратительным запахом взрывчатки. Воробьев лежал рядом с Кругловым, плотно прижавшись к земле. Круглов как будто и не заметил разрыва мины.

Он заменил диск пулемета и открыл огонь, потом прекратил стрельбу и посмотрел на Воробьева. Взгляды их встретились. Круглов покачал головой:

— Что, страшновато? А меня хотел заставить бегать по полю ловить немцев. Мудришь, брат…

Лейтенант крепко выругался и пополз в сторону расположения своей роты, а Круглов, глядя на нас, кивком головы указал на Воробьева:

— Хороший командир, да уж очень горячий, особенно во время атаки.

Снайперы Синицын и Борисов — неразлучные друзья, земляки из-под Смоленска. Они были не только одинакового роста, но и в манерах напоминали один другого. При разговоре каждый из них пощипывал пальцами кончик носа. Оба смелые, бывалые воины. Друзья следили за железобетонной трубой, по которой гитлеровцы с ручными пулеметами дважды пытались прорваться на нашу сторону. Снайперы их перестреляли. Затем Борисов остался на месте, а Синицын быстро пополз к убитым и завладел их пулеметами. Борисов сразу же подбежал к своему напарнику, и они скрылись в трубе, а спустя минуту мы услышали, как на той стороне заработали ручные пулеметы. К огню пулеметов присоединились винтовочные выстрелы и разрывы ручных гранат. Это стрелки взвода Викторова прошли по трубе и завязали с фашистами бой. В эту маленькую брешь, прорванную в позиции противника двумя русскими снайперами, устремились и другие подразделения нашей части. Гитлеровцы бросились бежать в сторону болота, многие из них были перебиты, а остальные взяты в плен.

Мы ворвались в Петергоф. На окраине южной части города противник оказал яростное сопротивление, ведя огонь из окон и чердаков. Наш батальон окружил врагов и большую часть перебил, но оставшиеся в живых продолжали драться до последнего патрона. Скоро и эти с поднятыми руками стали выходить из укрытий и в один голос кричать: «Мы плен, Гитлер капут!»

— Гады, патроны кончились, так про «капут» вспомнили, — сказала Строева, вытаскивая из подвала дома вражеского пулеметчика.

Мы устремились к Старому Петергофу. Но вскоре вынуждены были залечь. К немцам подошла подмога.

Весь день наш батальон вел бой, сдерживая контратакующего противника. Лишь с наступлением полной темноты бой утих.

Командный пункт роты расположился на окраине города в полуразрушенном кирпичном здании школы. Ульянов и я устроились на краю нар, а за столом склонились над раскрытой картой старший лейтенант Круглов и только что прибывший к нам командир батальона морской пехоты капитан Ушаков. Они тщательно изучали подступы к Старому Петергофу. Наша рота и батальон Ушакова по приказу командования должны были провести ночную разведку боем и выяснить силы противника на этом участке фронта.

Капитану Ушакову было лет тридцать пять. Среднего роста, плотный, неторопливый, в разговоре он всегда улыбался. Его большие серые глаза смотрели на нас доверчиво. По мере того как перед ним раскрывалась картина предстоящего боя, он все более внимательно прислушивался к каждому слову Круглова, как будто прощупывал ногами почву, на которую предстояло ступить. Морская форма капитана была совершенно новенькой и, как положено, тщательно отутюжена. Он впервые вступал в бой на суше.

Круглов сложил карту и, чувствуя на себе взгляд капитана, рассматривавшего его ватную куртку, из которой торчали пучки ваты, быстро провел рукой по небритому лицу:

— Этими делами займемся после операции, ну а если убьют, не поминайте лихом. — Потом Круглов посмотрел на часы: — Начнем, товарищ комбат, артподготовки не будет. Приказано атаковать внезапно.

Вышли в траншею. Шел сильный дождь. Солдаты и командиры, прикрываясь плащ-палатками, до боли в глазах всматривались в темноту ночи, стараясь увидеть траншеи противника. Но темнота скрывала расположение немцев. Все знали, что идем в атаку, и к ней были готовы, ждали команды.

При свете молнии и ракет я взглянул на Ушакова. Его лицо было совершенно не похоже на то, которое я видел в землянке: улыбка исчезла, взгляд стал острым. Капитан заметно волновался. Это перерождение человека я понимал. Ушаков впервые в своей жизни вел батальон в атаку, и притом ночью, когда каждый боец должен работать с точностью часового механизма. Он, по-видимому, не успел еще по-настоящему и познакомиться с людьми своего батальона.

Круглов чувствовал себя спокойно. Он отдавал командирам взводов последние указания. Затем подошел к молодому моряку, вооруженному ручным пулеметом, и спросил:

— Впервые идете в атаку?

— Да, товарищ командир.

— Держитесь к нашим стрелкам поближе: они десятки раз были в бою, научились бить фашистскую сволочь и днем и ночью.

К дружеским словам командира прислушивались и другие наши новички.

— Вы, товарищи, подскажите, — обращались они к нам, — где и как действовать, а то, чего доброго, испортим все дело.

— Не торопитесь, — послышался из-под плащ-палатки спокойный голос Ульянова. — Вам сказано: поближе держитесь к нам, а как стрелять, вас учить не надо. Только не вздумайте жалеть свои новенькие гимнастерочки и бушлаты, к земле прижимайтесь поплотнее. Ну а если будет команда «Вперед», так уж бегите не оглядываясь назад — вот и весь вам мой совет.

В небо взвилась одна, за ней другая красная ракета. Наша рота и батальон моряков бесшумно ринулись к рубежам противника.

Наш бросок был настолько стремительным, что гитлеровцы не выдержали и побежали. Мы ворвались во вражескую траншею. Прикончив тех, кто пытался оказать сопротивление, бойцы устремились дальше. Но вскоре нас встретил сильный пулеметный и минометный огонь. Это и был основной рубеж противника. Выбить врага из укрытий лобовой атакой было невозможно: силы немцев превосходили наши в несколько раз.

Круглов приказал мне найти морского капитана и сказать, чтобы он вывел своих людей из-под огня и, отойдя в сторону насыпи железной дороги, начал обход немцев с фланга. Я быстро отыскал Ушакова и передал приказ Круглова. Но Ушаков сделал вид, будто не слышит меня, и продолжал вести лобовую атаку под сильным огнем. Тогда Круглов, пользуясь темнотой ночи, вывел свою роту из-под обстрела, и мы, укрывшись за насыпью железной дороги, стали обходить противника с правого фланга. В короткой схватке мы перебили передовые посты и с громким: «Ура!» — бросились в траншею немцев.

На улице поселка тоже началась стрельба. Немцы вели огонь из пулеметов и автоматов через окна и двери. Стреляли они во все стороны, по-видимому считая, что русские атаковали их не только с фронта, но и с тыла.

Самое мучительное в бою, когда видишь схватку двух человек и в темноте ночи не можешь различить, кто свой, а кто чужой. Оба в грязи, душат друг друга, слышится не крик, а придушенный хрип. Для того чтобы спасти жизнь товарищу, остаются секунды.

Такой случай в эту ночь произошел со мной. Я с силой дернул за ногу одного из сцепившихся в смертельной схватке людей, разорвал сплетенные руки и на обоих навел дуло автомата. Один из них стал тереть шею руками и вертеть из стороны в сторону головой, другой резким ударом ноги попытался выбить из моих рук автомат, бормотал что-то не по-нашему. Я отскочил в сторону и дал короткую очередь по врагу, затем помог встать на ноги товарищу. Он приветливо протянул мне руку:

— Спасибо, браток, что пособил, а то он, боров, крепко вцепился мне в шею.

Вдвоем мы побежали к станковому пулемету немцев, который все еще не прекращал огня. Но кто-то из товарищей опередил нас: раздался взрыв гранаты и вслед за ним длинная автоматная очередь. Пулемет умолк.

На улице поселка валялись трупы немцев, из окон домов торчали стволы станковых и ручных пулеметов.

Мы выполнили боевое задание. Но ряды нашей роты и батальона морской пехоты капитана Ушакова заметно поредели. И все-таки мы радовались нашей небольшой победе. Она свидетельствовала о том, что и мы можем наступать. Каждый из нас втайне мечтал о новом наступлении, о том, чтобы погнать немцев от стен Ленинграда. Но силы все еще были неравными.

Утром нам пришлось сдерживать яростные контратаки немецкой пехоты и танков. Пять суток не утихал бой ни днем ни ночью. Гитлеровцы прилагали все усилия, чтобы сохранить клин, вбитый ими в наше расположение, и не дать нам возможности соединиться с ломоносовской группировкой советских войск. Нас отделяли два-три километра от ломоносовской группировки, но соединиться с ней мы все-таки не сумели. Пришлось отступить к Новому Петергофу.

В семь часов утра двадцать первого сентября противник бросил в атаку крупные силы пехоты, действия которой прикрывались самоходками, танками и авиацией. Наши войска не смогли сдержать этого массированного удара и стали отходить к станции Заводская, а к исходу дня вынуждены были отступить к Стрельне, где и закрепились.

На следующий день с восходом солнца противник возобновил атаку, но мы стояли насмерть. Спустя некоторое время мы услышали слева от нас, в районе Красного Села, грохот канонады, которая все время приближалась. Как я потом узнал, это 2-я морская бригада и войска народного ополчения перешли в наступление на гитлеровцев, направив свой удар на Новый Петергоф. Вражеские войска оказались разрезанными на две части. Одна из них в составе не менее двух дивизий была прижата к берегу Финского залива и полностью уничтожена, а другая поспешно отступила.

Мы вторично заняли Новый Петергоф, но удержаться в городе не сумели. Враг ввел в бой свежие танковые части, и мы вынуждены были еще раз отступить.

Немцам удалось потеснить наши войска к станции Горелово и одновременно возобновить атаки на Стрельну. С новой силой разгорелся бой на берегах Финского залива. Наши войска находились в крайне невыгодном положении: узкая полоска земли, на которой мы находились, подвергалась непрерывной бомбардировке с воздуха и сильному артиллерийскому обстрелу. Для того чтобы сохранить силы, нам было приказано оставить Стрельну и отойти к Урицку. Здесь нам на помощь подошли шестая морская бригада и батальоны ополченцев.

Тысячи ленинградцев днем и ночью шли на фронт. Среди них были рабочие, инженеры, профессора, врачи, учителя — люди всех профессий. Фронт и Ленинград стали неотделимы друг от друга.

В первых числах октября противнику удалось еще раз потеснить нас и овладеть Урицком и станцией Лигово. Теперь уже оставалось восемь километров до Ленинграда. Смертельная опасность нависла над колыбелью пролетарской революции — городом Ленина.

Линия фронта на нашем участке проходила в пятистах метрах от шлакобетонных клиновских домов. Нейтральной зоной была лощина, которая с восточной стороны огибает Урицк и уходит в сторону Горелова.

В расположении противника непрерывно гудели моторы танков и самоходной артиллерии. Немцы подтягивали новые силы, готовясь к решающему штурму Ленинграда.

Пехотные части обеих сторон стояли на исходных рубежах, но в бой не вступали. Корабли Балтийского флота и наша наземная артиллерия непрерывно вели огонь по скоплению вражеских войск.

Наступила ночь. На некоторое время все затихло. В наших траншеях и блиндажах было многолюдно. Шли последние приготовления к предстоящей битве.

Когда Васильев и я зашли в командирский блиндаж, народу там было полно. У края нар стоял невысокий пожилой мужчина в штатском костюме с винтовкой в руке. Он рассказывал бойцам, как его отправляла на фронт жена. Я застал окончание этого рассказа:

— Ну вот и справьтесь с характером русской женщины! Я ей одно, что у меня броня, что завод не отпускает на фронт, а она мне говорит: «Да какой же ты мужчина, когда держишься одной рукой за броню, а другой за женину юбку. Ведь война идет, немец у Ленинграда, он хочет забрать наш завод, убить наших детей…» И вот, дорогие товарищи, жена моя, Мария Степановна, достает из-под кровати вот эту сумку, подает ее мне в руки и говорит: «Счастливого пути, Степан Васильевич, буду ждать». Я хотел еще раз напомнить жене о заводской броне, но не пришлось. Мария Степановна, подойдя ко мне, сказала: «Давай мне твою заводскую броню и скажи, на каком станке мастерить, я пойду на завод и буду работать за тебя, мой бронированный муж». Вот, дорогие мои друзья, по чьей воле я, Степан Васильевич Смирнов, очутился вместе с вами с этим карабином.

Общий смех прокатился по землянке.

К Смирнову подошла Зина Строева, положила ему руку на плечо и ласково посмотрела в глаза:

— Молодец ваша жена! Ну а если она вас обидела и не поцеловала, провожая на фронт, чему я не верю, так разрешите мне вас поцеловать как фронтового отца.

Строева обняла Смирнова и крепко поцеловала.

Смирнов снял с головы кепку и, улыбаясь, поклонился Круглову:

— Прошу вас, товарищ командир, принять меня в вашу фронтовую семью и зачислить на все виды довольствия.

Круглов крепко пожал руку Смирнову:

— Мы рады вам… Но прежде прошу пройти к комиссару батальона, вы ведь коммунист.

Снова встретиться со Смирновым не пришлось — он был направлен в другое подразделение нашей части.

Тринадцатое октября тысяча девятьсот сорок первого года. Этот день вошел в историю героической обороны Ленинграда.

Связисты заканчивали прокладку телефонных линий к командным пунктам. Артиллеристы сверяли последние данные воздушной разведки о расположении огневых позиций около бывшей дачи Шереметьева.

Пехотные части противника не подавали никакого признака жизни. Казалось, немцы оставили свои рубежи. Но я знал, что они стоят в траншеях с автоматами в руках в такой же готовности к бою, как и мы.

Все мои усилия в то памятное утро поймать на прицел фашиста успеха не имели.

Вражеская артиллерия хранила полное молчание.

Наша наземная артиллерия тоже молчала, хотя артиллеристы были готовы вступить в бой в любую секунду.

В этом торжественном и одновременно грозном молчании войск обеих сторон было нечто величественное и вместе с тем тревожное.

И вдруг земля дрогнула. Воздух наполнился свистом снарядов, последовали глухие взрывы, а потом выстрелы и разрывы снарядов превратились в сплошной грохот, который сопровождался глухим и протяжным стоном самой земли.

Это и было началом великого, решающего сражения у стен Ленинграда.

Два часа шла жестокая битва… Ни одна из сторон ни на метр не сошла со своих позиций. Но вот наступил третий час борьбы, и немцы не выдержали, стали пятиться. Но как пятиться! Огрызаясь на каждом шагу, цепляясь за каждую складку земли.

Наш батальон вел атаку от развилки дорог по левой обочине шоссе прямо в сторону города Урицка. Левее от нас шли в атаку морская пехота и добровольческие отряды ленинградских рабочих.

Отступая, немцы продолжали вести губительный огонь из станковых и ручных пулеметов, установленных в подвалах шлакобетонных клиновских домов и в кирпичных зданиях на окраине города. Плотно прижимаясь к земле, мы ползли вперед, укрываясь в складках местности и за трупами убитых. Останавливаться было нельзя: враг мог закрепиться на промежуточных рубежах и контратаковать нас.

Комбат Чистяков приказал старшему лейтенанту Круглову выслать вперед группу снайперов и перестрелять вражеских пулеметчиков, засевших в домах. Шесть снайперов — Ульянов, Борисов, Соколов, Синицын, Строева и я — поползли к лощине. Наше движение по открытой местности заметили вражеские пулеметчики и перенесли огонь на нас. Чтобы продолжать путь вперед, нам пришлось залезть в пруд и по горло в воде подбираться поближе к немцам. Стрелять с дистанции полторы тысячи метров, отделявшей нас от домов, в которых укрывались пулеметчики, и рассчитывать на точность стрельбы было невозможно. Нужно было приблизиться к домам хотя бы на восемьсот метров.

Наконец мы добрались до какого-то оврага. Впереди шли Строева и Соколов. Вскоре они залегли, предупредив нас, чтобы и мы остановились.

Потом Строева вернулась и сообщила:

— В лощине скапливается немецкая пехота. Нужно предупредить своих. Но как?

Наш батальон уже вступил в бой со стороны шоссейной дороги.

Все ждали моего решения как старшего группы. Уйти обратно всем нельзя, а оставаться в укрытии и спокойно смотреть, как враг готовится к контрудару, нечего было и думать. Я приказал открыть огонь по вражеской пехоте, которая находилась от нас в пятистах метрах. Первые пять — десять минут немцы не могли обнаружить нашего местонахождения. Они ввязались в бой с батальоном Чистякова. Прошло примерно десять минут. Каждый из нас произвел минимум пятьдесят прицельных выстрелов. Немцы встревожились, старались нас обнаружить, но время шло, а мы с прежней быстротой и точностью вели огонь.

Зина Строева поставила новую обойму и, нажимая на нее пальцем, сказала:

— Правильно наш старшой решил, смотрите, ребята, как они зашевелились. — И опять прильнула к оптическому прицелу.

Гитлеровцы установили пулеметы на противоположном склоне лощины и оттуда намеревались ударить по атакующим советским морякам. Но пулеметчики успели дать только первую очередь. Строева и Соколов перестреляли их. Охотников заменить убитых среди немцев не нашлось.

Но вот впереди нас, метрах в трехстах, появились из лощины немецкие каски. Мы моментально перенесли огонь на них. Все же одному из фашистов удалось дать автоматную очередь. Снайпер Соколов уронил голову на руки. Строева, зажав рукой левое плечо, скатилась на дно оврага. Борисову разбило оптический прицел, но он тут же взял винтовку Соколова и продолжал стрелять. Ульянов подбежал к Строевой и перевязал ей руку.

Возвратясь к нам, Ульянов сказал:

— Рана не опасная, но Зину все-таки надо передать санитарам.

Как только была наложена повязка, Строева отползла от нас в сторону, подобрала где-то немецкий ручной пулемет и открыла огонь. Немцы, ползущие по склону лощины, покатились вниз. Мы думали, что морячки подоспели к нам на помощь, но это была Зина. Я погрозил ей пальцем:

— Сиди и не думай ввязываться в бой. Без тебя справимся!

Строева, будто не слыша, продолжала стрелять. Ульянов взял девушку на руки и отнес в укрытие.

— Медведь чертов, — кричала Зина, отбиваясь, — плечо потревожил!

Со стороны шоссейной дороги послышались крики «ура!», разрывы ручных гранат, короткие автоматные очереди. Это наши товарищи в упор расстреливали убегавших в сторону Урицка вражеских солдат. Морская пехота и батальон Чистякова гнали немцев.

Строева сидела у пулемета, злыми глазами смотрела в сторону лощины и, когда увидела бегущих немцев, моментально открыла огонь, преграждая противнику путь к укрытию. К Строевой кинулся Борисов, взял из ее рук пулемет и сам повел из него огонь. Зина со злости стукнула Борисова кулаком по плечу, захватила рукой горсть мелких камней и швырнула их в сторону убегавших фашистов.

— У-у, гады, бежите! — кричала девушка.

Она была возбуждена. Азарт боя заглушал боль раны. Когда наши товарищи овладели клиновскими домами и продолжали гнать врага к Урицку, лицо Зины вдруг покрылось крупными каплями пота. Она только теперь ощутила сильную боль в плече.

Мимо нас бежали все новые и новые подразделения морской пехоты. Они продолжали атаку. Скоро мы сдали Строеву санитарам, а сами возвратились в роту.

Круглов сразу же спросил:

— Все вернулись?

— Нет, товарищ командир, — ответил Ульянов. — Соколов убит, а Зина ранена.

— Эх! — простонал Круглов. — Дорого обошелся нам сегодняшний день! Командир рубанул кулаком по воздуху и зашагал по траншее.

В это время недалеко разорвался вражеский снаряд. Я увидел, как упал на дно траншеи шедший к нам майор Чистяков. Когда мы подбежали к нему, он был уже мертв: вражеский осколок перебил ему сонную артерию немного ниже левого уха.

Много, очень много горя принес нам этот день. Был убит политрук роты Васильев. Я не мог взглянуть в его мертвое лицо, так было мучительно больно. Вспомнились вся его жизнь, совместный наш труд на заводе и тяжелый путь отступления от берега реки Нарвы до стен Ленинграда.

С наступлением ночи бой утих. Мы унесли тело убитого комбата и положили у подножия холма рядом с политруком Васильевым и другими нашими боевыми друзьями. Круглов достал из кармана гимнастерки партийный билет Георгия Сергеевича Чистякова и положил его на грудь комбату. Из конверта достал фотокарточку его жены и дочери. Долгим и пристальным взглядом Круглов смотрел на пышные волосы жены майора, на ее чистый высокий лоб, на большие ласковые глаза, на брови, которые сбежались на переносице, на улыбающиеся губы. Рядом с матерью стояла дочь, лет одиннадцати-двенадцати. Лицо дочери было копией отца: живые темные глаза весело смотрели на нас. Не хотелось верить тому, что наш любимый командир не откроет своих умных карих глаз, не улыбнется нам и не скажет: «Ну, ребята, и денек выпал на нашу солдатскую долю сегодня…» Но губы комбата были сжаты, глаза закрылись навсегда.

Мы похоронили наших боевых друзей на холме возле города Урицка, где был остановлен враг.

День близился к концу, мороз крепчал. Фронт словно впал в забытье — ни единого выстрела. Только стук топоров и лязг лопат доносились из немецкой траншеи.

Ульянов, Борисов и я остановились возле пулеметной ячейки дяди Васи. Ершов подал нам кисет:

— Закуривайте, ребята. Теперь это делать можно не впопыхах. Видите, чем заняты немцы? В нарядных мундирах землю роют.

Ершов зло посмотрел на бруствер гитлеровцев, над которым то и дело взлетали комья земли.

— Да, роют… А помните, как они по фронту колоннами хаживали? Уж больно прыткими были.

Ершов подошел к своему «максиму» и дал длинную очередь.

— Так-то оно лучше будет, чтобы фашисты голову не высовывали и глаз своих на Ленинград не пялили.

Я думал: каждый воин и житель города хорошо знает, что враг пришел сюда не для того, чтобы стоять в двенадцати километрах от города и смотреть на купол Исаакиевского собора. Враг еще силен, он не раз попытается овладеть Ленинградом. Чувствуя смертельную опасность, нависшую над любимым городом, защитники Ленинграда не забывали ни на одну минуту своей ответственности перед Родиной, и поэтому каждый мирный житель Ленинграда считал себя бойцом фронта, каждый воин считал себя ленинградцем.

К нам подошли старший лейтенант Круглов и сержант Акимов.

— Отдыхаете, товарищи? — спросил командир роты.

— Перекур делаем, — ответил Ершов, — и сообща думаем. Одно дело сделано: немцев в Ленинград не пустили, а вот где сил взять, чтобы их повернуть назад да так толкнуть, чтобы лбом в стенку Берлина стукнулись?

— Повременим, ребята, — дружески заговорил Круглов. — Вернутся раненые товарищи, Большая земля поможет, и попробуем. Бить фашистов мы уже научились. А это главное!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Смерть Ульянова

В первых числах ноября сорок первого года после тяжелых и затяжных боев за Урицк остатки нашего батальона были выведены из боя.

И вот Ленинград…

Как преобразился прекрасный город! Как изменился за четыре с половиной месяца войны! На улицах — баррикады. Сады и парки изрыты глубокими траншеями. Длинные стволы пушек выглядывают из мирных раньше уголков. Люди в штатском маршируют с винтовками в руках — учатся воевать.

Витрины магазинов наглухо забиты досками. Уличные фонари погасли. Город во мраке.

В небе гулко гудят моторы самолетов. Озаряясь золотистыми вспышками, рвутся снаряды, по крышам стучат падающие осколки. Наблюдая эту суровую красоту фронтовой ночи, я до боли в глазах всматривался в даль и видел погруженный во мрак, весь израненный, но живой и гордый Ленинград.

Промелькнул трехдневный отдых. Наш батальон был расформирован. Теперь я был в составе 21-й стрелковой дивизии войск НКВД. Здесь я встретил старых товарищей по батальону Чистякова и по роте Круглова.

Начался новый этап войны — окопный.

Командование Северного фронта немцев полагало, что зажатый со всех сторон в кольцо Ленинград — в их руках. Фашисты шли в наступление пьяные, с дикой яростью рвались к городу, но каждый раз под ударами советских войск вновь и вновь откатывались на прежние рубежи. Нелегко приходилось и нам. Много потребовалось крови и жизней, чтобы остановить и заставить зарыться в землю вооруженных до зубов первоклассной техникой и опьяненных успехами фашистов.

В штабе 14-го полка нас, снайперов, долго не задержали: мне и Ульянову было приказано идти в первый батальон, который занимал участок обороны под Урицком. По дороге в батальон мы встретились со старым нашим другом пулеметчиком Василием Ершовым. Дядя Вася обрадовался встрече:

— Куда, ребята, путь держите?

— Идем, дядя Вася, в первый батальон, а там — куда прикажут.

— Куда же еще, если не в роту Круглова! Он, брат, батальонному уши прожужжал: «Верни моих снайперов — и баста». Ну и делов для вас, друзья, у нас хватит. — Ершов опустил цинковый ящик с патронами на землю. — Правда, на морозе немцы не такие, как летом. Смирненькие стали. Но бывает, иной раз с пьяных глаз погорланят: «Рус, сдавайся в плен, вы окружены и умрете с голоду!»

Мы закурили. Вспомнили боевых друзей-товарищей, тех, кого уже не было с нами.

Дядя Вася, прощаясь, предупредил нас:

— Смотрите, ребята, берегите себя: немецкие стрелки тоже маху не дают. Бьют только насмерть. Да и маскируются умело.

Мы продолжали свой путь.

Не задержали нас и в штабе батальона. Начальник штаба, улыбнувшись, протянул Ульянову записку и сказал:

— Надо полагать, дорогу в роту Круглова найдете. Места-то знакомые.

Рота занимала самый тяжелый участок обороны батальона. Скрытых ходов сообщения Не успели отрыть. Чтобы попасть в любой взвод, нужно было ползти по открытому месту, да и то только ночью.

Встретил нас старшина Капустин. Я знал его: это был умелый хозяин и добрый товарищ. Бойцы в шутку звали его: «Наша сова» (Капустин любил старшинские дела вести ночью).

Прошло несколько дней. Я лежал на втором ярусе нар, когда в блиндаж вошел старший лейтенант Круглов:

— Здравствуйте, ребята!

Командир был сильно простужен. Говорил хрипло, сильно кашлял. Глаза его были воспалены и казались злыми. Капустин стал докладывать о ротных делах. Я следил за командиром. Дела наши были невеселые. Политрук ранен. Замену не прислали. Вчера во время минометного обстрела убит снайпер Назарчук. Троих ребят ранило.

Круглов молчал.

В железной печке, громко потрескивая, горел хворост.

— В роту прислали двух снайперов — Ульянова и Пилюшина, — прервал молчание Капустин, — а раньше — девушку-снайпера Зину Строеву. Она вас знает. Я направил ее во второй, к Нестерову.

На лбу Круглова разгладились морщинки.

Капустин продолжал:

— В расположении взвода Ольхова в последние дни стали появляться вражеские листовки. Какая-то сволочь приползла к нам с последним пополнением.

Командир резко поднял голову.

— Вы приняли меры для розыска лазутчика? — сухо спросил он.

— Нет, ждал вас.

— И никому об этом не докладывали?

— Нет. Никому.

— Докладывать о таких случаях необходимо сразу. А Пилюшина и Ульянова направьте во взвод Ольхова.

Круглов, взяв автомат, вышел в траншею.

Сон как рукой сняло.

Я встал, потуже затянул ремень поверх ватной куртки и направился во взвод Ольхова, куда еще три дня назад с поручением от старшины ушел Алексей Ульянов.

Ульянова я нашел в блиндаже первого отделения. Он сидел на корточках возле печки и мешал ложкой в котелке кашу. На патронном ящике рядом с Ульяновым сидел незнакомый сержант. Они о чем-то разговаривали; мой приход прервал их беседу.

— Тебя тоже Сова прислал в этот взвод? Вот это здорово! — обрадовался мне Ульянов. — Знакомься: командир отделения, мой земляк, дважды орденоносец Анатолий Андреев.

Ульянов предложил мне с наступлением рассвета понаблюдать за немцами. Я попросил его выйти со мной в траншею. Там я рассказал ему, что в расположении нашего взвода действует вражеский разведчик или предатель.

Ульянов выслушал меня и сказал:

— Тут есть над чем подумать. Разные люди вокруг ходят… Меня, знаешь, встретили во взводе Ольхова по-братски. Один только связной съехидничал: «Мы ждали двадцать, а ты один прибыл. Ну что ж, как говорит пословица: „Лучше синичка в руке, чем журавль в небе“». Я промолчал, а помкомвзвода Николаев вскипел: «Вы вот как пришли к нам на оборону, так каждый день повторяете одно и то же: что у нас мало людей, приходится стоять по суткам в траншее без отдыха, немцам живется куда лучше, чем нам. Они стоят, мол, на постах по два часа в сутки, обед едят из трех блюд. Я не знаю, откуда вам все это известно. В общем, по вашим словам, у немцев в траншее и блиндажах все равно как в гостинице». Связной огрызнулся: «Кто я, по-вашему? Провокатор, что ли? Воюю с вами вместе. А сказал я то, что слышал от пленных». А Николаев ему в ответ: «Это было в начале войны, а ты теперь получше приглядись к фрицам. Ты же видел пленных. Один намотал на себя столько тряпья поверх мундира, что мы измучились, разматывая его. Чего только на нем не было: женские головные платки, куски ватного одеяла, а на ляжки, сукин сын, умудрился натянуть рукава от овчинной шубы. А ты нам болтаешь об уюте, о гостинице, о трех блюдах…» Николаев даже сплюнул. А связной, как ни в чем не бывало, посмотрел на всех и обратился ко мне: «Вот так, снайпер, и живем, каждый день ссоры. Мало людей, устали, а пополнения не присылают». Я ему ничего не ответил. Связной потоптался около печки, закурил и вышел в траншею. В этот день я больше его не встречал, — закончил свой рассказ Ульянов.

— Неужели он?.. — не договорил я.

— Думаю, что нет, — перебил меня Алексей. — Я об этом намекнул было Андрееву. А он говорит, что с ним вместе действительную служил, знает его.

Весь день мы с Ульяновым заготавливали материалы для снайперского окопа, который должны были заново оборудовать в насыпи железной дороги. С наступлением темноты оделись в маскировочные костюмы и поползли к насыпи. Дул северный ветер. Ледяная крупа больно хлестала по лицу. Вражеские траншеи совсем близко. Чтобы не оставить следа своей работы на снегу, мы в вещевых мешках уносили землю в траншею и высыпали ее в разрушенный снарядом окоп.

Из блиндажа пулеметчиков доносились до нас звуки гитары. Кто-то из ребят пел:

Синенький скромный платочек…

Ульянов положил лопату на бруствер, вытер пот со лба рукавом и с минуту постоял неподвижно, прислушиваясь:

— Поет с душой…

Работа близилась к концу, когда к нам приполз с ручным пулеметом сержант Андреев. Видно было, что он чем-то озабочен.

— Ребята, вас разыскивает Николаев. Он несколько раз заходил к нам в блиндаж и спрашивал: «Куда это девались наши снайперы?» Я сказал, что не знаю. А когда он ушел в траншею, я незаметно пошел за ним. Он все огневые точки и блиндажи облазил — вас искал.

— Возможно, командир взвода ему приказал? — спросил Ульянов.

— Да нет же, Ольхова я видел, он о вас не спрашивал. Тут что-то другое…

Мы помолчали.

— Теперь и ворону подозревать станешь, — буркнул Леша, — не она ли бросает листовки.

Кто-то открыл дверь блиндажа пулеметчиков. Звуки гитары опять вырвались из землянки на снежные просторы.

— Хорошо наши пулеметчики поют! — прервал молчание сержант. — Украинцы они, крепко любят песню.

— А кто не любит песни? — И Ульянов, глубоко вздохнув всей грудью, взялся за лопату.

Андреев сидел на дне будущего снайперского окопа и, пряча папиросу в рукав, курил. Бросив окурок, он поднялся:

— Ну, ребята, не буду вам мешать, пойду.

Сержант взял пулемет, отвел предохранительную скобу и уполз в траншею. Спустя несколько минут мы услышали, как пулемет Андреева заработал.

— Хороший парень, — сказал Ульянов, прислушиваясь к выстрелам.

Работу мы с Алексеем закончили еще до наступления рассвета и спустились в траншею.

Мы пришли в блиндаж и только взялись за ложки, как вдруг, запыхавшись, вбежал Николаев. В руках он держал немецкую листовку.

— Братцы! Опять листовки! Слушайте, что они пишут: «Пропуск для русских. Русским солдатам и командирам, которые пожелают добровольно перейти на нашу сторону, мы, немцы, гарантируем жизнь и свободу. Им будет предоставлена возможность идти домой и жить вместе с семьей и родными».

Андреев заложил руки в карманы, подошел к помкомвзвода и, раскачиваясь из стороны в сторону, сказал:

— Зачем читать это дерьмо? Знаем, как фашисты «гарантируют жизнь и свободу». Кто-то листовки бросает, а вы подбираете.

Я видел, как лицо Николаева мгновенно побледнело, острый подбородок его слегка задрожал. Помкомвзвода сунул листовку в горящую печь и, выходя из блиндажа, крикнул:

— Не суйтесь не в свое дело, сержант Андреев!

Андреев молча лег на нары, опершись локтями о жесткую постель. Глаза сержанта следили за узенькой ленточкой огня, которая трепетала в консервной банке, облизывая ее сальную кромку. В полумраке блиндажа его смуглое, с грубоватыми чертами лицо выглядело сосредоточенным и задумчивым.

Начало светать.

— Пора отправляться на работу, — сказал Алексей.

Мы вдвоем с Ульяновым вышли в траншею.

Утреннее морозное небо по-особому красиво, когда блекнут звезды, загорается восток.

Мы поползли к снайперскому окопу.

Сто метров отделяло нас от траншеи немцев. Ульянов тронул меня за рукав и подал перископ:

— Осип, глянь, вон фриц притаился за гусеницей танка. Это очень странно.

Гитлеровец был одет в маскировочный халат, видно было только его красное от мороза лицо. Он подряд несколько раз то зажигал, то тушил фонарик и пристально смотрел в сторону нашей обороны. Мы с большой тщательностью осмотрели рубеж нашего взвода, но ни единого человека не заметили, а немец все еще продолжал сигналить.

Ульянов прицелился и выстрелил в фашиста. Фонарик исчез.

После первых выстрелов в нашей траншее послышались чьи-то торопливые шаги. Они приближались к тому месту, где нами была вырыта канава в снегу. Я быстро пополз в траншею навстречу идущему, а Ульянов остался. Как только я спустился в траншею, ко мне подбежал связной командира взвода и громко закричал:

— Кто стрелял?

— А вам какое дело? — спросил я.

— Помкомвзвода приказал мне выяснить и доложить.

— Скажите ему, что мы только один фонарик погасили.

Мы продолжали свое наблюдение за траншеями немцев. И вдруг из-за разрушенного кирпичного здания станции Лигово вышли три гитлеровца. Они тоже были одеты в маскировочные костюмы. Двое несли подвешенные на длинном шесте солдатские котелки, третий нес за спиной мешок, а в руках связку колбас и бутылку.

— Видишь? — спросил меня Ульянов. — Завтрак несут, из котелков еще пар идет. Добавим сладкого к завтраку?

Алексей выстрелил в идущего позади, он сломался в коленях и рухнул на землю. Я успел пристрелить другого немца, а третий упал на снег и скрылся из виду.

Когда мы возвратились в наш блиндаж, товарищи поздравили нас с первым успехом.

Во второй половине ночи к нам пришел Василий Ершов.

— Дядя Вася! — обрадовался Ульянов. — Какими судьбами к нам занесло?

— Судьба у нас с тобой, Леша, одинаковая, — улыбаясь, ответил пулеметчик, грея руки у печки. — Что твоя, то и моя — служивая. Куда приказано, туда и шагай. Вот был у ротного командира, а на обратном пути заглянул к вам по просьбе Зины. Она наказывала узнать, где и как вы тут устроили свое снайперское гнездышко, что так ловко щелкаете фрицев.

— Зина вернулась! — воскликнул Ульянов. — В каком она взводе?

— В нашем.

Мы угостили нашего друга чем могли. Я отдал ему свою водку. Леша покрошил свою пайку сала в крышку котелка и поджарил.

Чай пили не торопясь, вдоволь и опять вспоминали друзей.

— Дядя Вася, — спросил я, — ты из дому письма получаешь?

— А то как же, получаю. О семье я не беспокоюсь: не на фронте, живы будут. У меня, брат, жена — баба цепкая, она сладит с ребятишками, которые при ней, а вот старший сын где-то воюет. Вот от него я и жду треугольничек.

Ершов умолк. И я пожалел, что своим любопытством затронул его больное место. Правда, я хорошо знал, что не таким был Ершов, чтобы долго предаваться душевным переживаниям. Но на этот раз Василий Дмитриевич взгрустнул. Он склонил голову к левому плечу и, казалось, прислушивался к ударам своего сердца. Не меняя положения, он так и уснул.

Перед наступлением рассвета мы вместе с дядей Васей позавтракали Ульянов с Андреевым ушли в траншею, а я с Ершовым на некоторое время задержался в блиндаже.

— Ну, показывай, где ваше гнездо, да мне пора двигаться к себе, сказал дядя Вася.

Ночь была холодной, морозной. Дул сильный ветер.

Темнота, словно нехотя, уступала место призрачному свету наступавшего утра.

Мы вошли в окоп и остолбенели: на земле, распластав руки в стороны, в луже крови лежал Ульянов. Я бросился к нему. Сердце не билось, он был мертв. Дядя Вася поднял с земли Лешину шапку и, сжимая ее в своих больших ладонях, простонал:

— Алеша, дружок, как же это, а? — На глазах Ершова блестели слезы, в горле что-то клокотало.

Я бросился к амбразуре: на бронированном щитке пробоин не было. Ершов подал мне пустую гильзу от автомата. Руки его дрожали. Он поднес шапку к свету и подозвал меня:

— Дело ясное. Алексей убит выстрелом в затылок. Глянь на шапку.

Я хотел взять тело друга на руки, но Ершов остановил меня:

— Алешу трогать с места нельзя. Пойдем.

Мы не успели пройти и двух поворотов, как увидели бегущего к нам навстречу Андреева.

— Где Алексей? — задохнувшись от волнения, спросил сержант.

— Ульянова больше нет, — дрогнувшим голосом ответил пулеметчик.

Я не мог выговорить ни слова: что-то сжало мне горло, стало трудно дышать.

Андреев покачнулся, словно от удара кинжалом, и, прислонясь спиной к стенке траншеи, прокричал:

— Леша! Дружище, во всем виноват я!

Сержант молча указал рукой в нейтральную зону. Я увидел на снегу человека в маскировочной куртке.

Левая нога его была согнута в колене, а правая так и осталась выпрямленной.

Мне показалось, что мы молчали очень долго. Я смотрел на Андреева. Он был в отчаянии. Слезы текли по его бледному лицу.

— Кто же это? Как все это произошло? — - спросил наконец Ершов.

Анатолий провел рукой по лицу и прерывистым от волнения голосом сказал:

— Алексей ушел в свой окоп, а я задержался возле пулеметчиков, чтобы покурить. Спустя некоторое время послышался выстрел. Я думал, что это стреляет Ульянов. А когда вышел в траншею, увидел человека, уползающего от снайперского окопа. Он полз быстро, оглядываясь по сторонам. Я подумал, что это Леша заметил нечто важное и спешит нам сообщить. Побежал навстречу, но человек исчез. Вдруг тот, кого я принял за Ульянова, показался метрах в тридцати и выстрелил в меня из пистолета, но промахнулся: пуля задела рукав. Я отбежал в укрытие.

— Лицо его ты видел? — спросил я.

— Нет, оно было закрыто марлей от капюшона. Я стал ждать, когда он появится. В это время услышал винтовочный выстрел в глубине нашего расположения. Чтобы узнать, в чем дело, я побежал к пулеметчикам. Здесь узнал, что кто-то пытался пройти нейтралку, но был убит… Вот и все…

Я кинулся к телефону, чтобы сообщить Круглову о случившемся, но не успел выйти из траншеи, как на нас посыпались вражеские мины.

— Видишь, что они вздумали? — сказал Ершов. — Под прикрытием минометного огня подобрать убитого. Нет, мы эту тварь вам так просто не отдадим.

Со стороны противника застрочили станковые и ручные пулеметы. Завязалась горячая перестрелка. Когда все утихло, возле беглеца на снегу были видны трупы немцев.

— Так-то оно лучше, — сказал дядя Вася, доставая кисет с табаком из внутреннего кармана стеганки. — Миновало то время, когда вы колоннами шлялись по фронту.

Мы закурили.

На душе было тревожно. Все товарищи стояли на своих местах хмурые.

Днем к нам пришел Круглов с незнакомым лейтенантом. Командир был бледен.

Он ни словом не обмолвился о гибели Ульянова, но было видно, что эта смерть его потрясла. Ольхов сидел у стола понурив голову, пальцы его рук то и дело перебирали кромку полы шинели. В расположении взвода не оказалось его заместителя Николаева.

С наступлением темноты мы унесли тело Ульянова в тыл и там похоронили со всеми солдатскими почестями.

Круглов попросил меня и Ершова прейти к тому месту, откуда беглец вышел из траншеи.

У насыпи железной дороги кто-то из наших бойцов короткими очередями из ручного пулемета вел обстрел переднего края немцев.

Это был сержант Андреев. Подойдя к нему, Круглов положил ему руку на плечо.

— Темно, товарищ командир, плохо видно, но я все время обстреливаю то место, где он лежит… Товарищ старший лейтенант, — продолжал Андреев, разрешите мне его притащить в нашу траншею. Ведь я виноват в смерти Алексея.

— Кто виноват — разберемся… А как вы думаете это сделать?

— По-моему, лучше не ожидать глубокой ночи. Я мигом доползу и унесу его.

— Хорошо. Только не один и об этом — никому ни слова.

Круглов взял из рук Андреева пулемет, а нам приказал одеться в маскхалаты и быстро возвращаться. Когда мы вернулись, командир роты сказал:

— Поручаю вам важное дело. Андреев с Ершовым идут впереди, а ты, — он обратился ко мне, — остановись недалеко от того места, где лежит убитый, и оттуда наблюдай. Возможно, придут немцы. Выполняйте только то, что прикажет Ершов. Я сам буду следить за огнем с нашей стороны.

Ершов и Андреев перепрыгнули через бруствер и быстро уползли. Я проверил автомат, наличие гранат и последовал за товарищами. Полз быстро, разгребая руками обледенелую корку снега. До боли в глазах всматривался в темноту, но дальше пяти шагов ничего не видел. Я знал, что враг неотлучно следит за нейтральной зоной, и, если увидит или услышит нас, живыми нам не уйти. Пересиливая страх, я упорно' пробирался к намеченной цели. Трудно передать словами то, что пережили мы за эти полчаса в нейтральной зоне.

Подползая к убитому, я видел, что мои товарищи уже лежат с ним рядом. Вот дядя Вася достал из рукава простыню и укрыл труп. Андреев взвалил себе на спину закоченевшее тело и быстро пополз обратно. Ершов остался лежать на прежнем месте. Я не знал, что ему еще было приказано, ждал его сигнала и прислушивался к стону, который слышался где-то близко.

Ершов лежал без движения. Я подумал, не убит ли он. «Но если его задела пуля, он изменил бы свое положение», — успокаивал я себя, продолжая ждать его сигнала.

Вдруг где-то совсем близко послышался шорох: кто-то полз по полю. Напряженно всматриваясь в белую пелену снега, я соображал, что делать, если появится немец. Нож! Зажав его в руке, я ждал появления врага. Спустя минуту увидел немца. Он полз, подтягиваясь на обеих руках. На шее болтался автомат.

Вначале я думал, что он, может быть, подбирается к раненому. Но он двигался не в ту сторону, откуда слышался стон, а к месту, где лежал Ершов. «А если дядя Вася действительно убит, — мелькнула мысль, — тогда что?» Я не сводил дула автомата с немца. Вот он подполз к Ершову, взял его за воротник и потащил к своим траншеям.

Ершов даже виду не подал, что он живой. В эту минуту я не замечал ни свиста пуль, ни холода. Все мысли были направлены в одну точку. А немец, выбиваясь из сил, тяжело сопя, тащил Ершова.

Вдруг над головой широким веером пронеслись трассирующие пули, на какое-то мгновение из-за облаков выбежала луна и осветила землю. Немец остановился и лег рядом с Ершовым, укрываясь за его телом от пуль и света луны. Как только луна скрылась за облако, немец взвалил к себе на спину дядю Васю и опять пополз. Я навел на гитлеровца дуло автомата и готов был выстрелить, как вдруг замер. Рука Ершова зашевелилась, я увидел в ней кинжал, приставленный к глотке врага. Я чуть было не вскрикнул от радости.

Дядя Вася мгновенно вдавил голову фашиста в снег и, не отводя кинжала от его горла, другой рукой снял автомат с его шеи и показал им в нашу сторону. Гитлеровец повиновался, зная, что малейшая попытка к сопротивлению — это смерть. Так на спине немца и въехал в нашу траншею Василий Ершов. Я полз вслед за ними.

В траншее немец поднялся, вытер вспотевшее лицо рукавом. Это был высокий детина, обросший волосами. Он угрюмо озирался. А на дне траншеи валялся труп изменника Родины Николаева. Рядом с ним стояла Зина Строева. Это она увидела убегающего к немцам предателя и пристрелила его.

Дома

Суровые зимние дни блокады… Над Ленинградом не угасало зарево пожаров. Бойцы и командиры с лютой злобой глядели на траншеи врага.

После гибели Леши Ульянова я стал работать в паре с Зиной. Однажды рано утром мы наблюдали за передней траншеей противника; над его блиндажами клубился дым, где-то слышался стук топора. Вдруг один немец выбежал из укрытия в траншею по надобности. Строева, увидя фашиста, выстрелила и, отвернувшись, плюнула.

Когда мы вернулись в свой блиндаж, сержант Андреев, шутя, встретил нас словами:

— Эх вы, снайперы, человека не пожалели, в таком виде на тот свет откомандировали.

Сержант достал из кармана полушубка голубой конверт и повертел им у меня перед носом:

— За убитого фашиста спасибо. А вот и награда.

Это было письмо от жены: «Здравствуй, мой родной!

Вчера получила от тебя письмо. Ты не можешь представить, как обрадовались мы, что ты жив, здоров и бодр духом. О нас не волнуйся, мы все живы и здоровы. Но тяжко мне в разлуке. В жизни есть, родной наш, такие вопросы, которые нельзя решать в письмах. Если бы ты знал, как мне нужно с тобой встретиться! Хотя бы на час. Надо о важном деле поговорить!»

Я терялся в догадках: что могло случиться? Прилег на нары и не помню, то ли вздремнул, то ли мне почудилось, но ясно увидел лицо жены. Она стояла, склонясь над кроваткой Володи. Русые волосы рассыпались на белой шее. Жена что-то говорила сыну. Ее большие, широко поставленные темно-голубые глаза смеялись. Володя, протягивая обе ручонки, что-то лепетал.

Я лежал затаив дыхание, боясь пошевельнуться. Что, что могло у них случиться?

Ко мне подошел старший лейтенант Круглов. Внимательно взглянув на меня, спросил:

— Какие новости из Ленинграда?

Я протянул командиру письмо. Оно, конечно, напомнило ему о семье, тоже оставшейся в Ленинграде. Но он ничем не выдал своих чувств. Возвращая мне конверт, тихо сказал:

— Да. Трудно им без нас.

Потом лег на дощатый топчан, положил руки под голову. Его густые брови дергались, крутой лоб то морщился, то разглаживался. Я замечал не раз — это было признаком глубокого волнения.

Связной подал старшему лейтенанту Круглову письмо на имя Ульянова. Командир вскрыл его и прочел вслух:

— «Здравствуй, мой родной сынок Алешенька. Вчера получила от тебя долгожданную весточку. Не могу передать словами мою радость. Сынок, пиши почаще мне и Наденьку не забывай. Она, бедняжка, ждет тебя и очень волнуется. Алешенька, милый ты мой, я каждый день молюсь за тебя и верю, что ты вернешься. За меня ты не волнуйся, у меня все для жизни есть, только тебя нет со мною рядом. Пиши, сынок, как скоро выгоните с нашей земли этих фашистских мерзавцев. Кланяйся, сынок, своим товарищам, я и за них помолюсь… Чтобы вражья пуля миновала их. Большой поклон от дяди Прохора и тети Анастасии. Наденька сама тебе пропишет обо всем. До свиданья, родной мой.

Крепко обнимаю тебя.

Мама.

3 ноября 1941 года».

Круглов опустил голову. Молчали и мы.

Дядя Вася, ворочаясь с боку на бок, глухо кашлял на втором ярусе нар. Андреев быстро подошел к пирамиде, взял свой пулемет, вышел в траншею. Зина сидела возле пылающей жаром печки, крепко закусив губы. То и дело она прикладывала ладонь к глазам.

Ротный молча закурил, аккуратно сложил письмо, спрятал его в нагрудный карман гимнастерки.

— Виктор Владимирович, — сказала Зина, — не пишите сейчас матери Леши, повремените малость.

— Придется повременить. Да ведь… — И, не договорив, он вышел из блиндажа.

Вскоре я получил отпуск в Ленинград на три дня.

Радости моей не было границ. Пробыть вместе со своими три дня! Три дня, три года, три века!

Было четыре часа ночи. Я вышел на развилку дорог Ленинград — Стрельна Лигово. Осмотрелся. Позади, над передним краем, взлетали ракеты. Впереди лежала прямая асфальтированная дорога, покрытая тонкой коркой льда. По ней извивалась поземка. «Выхожу один я на дорогу…» — почему-то припомнились знакомые с детства строки.

Восемь километров отмахал за один час. На проспекте Стачек остановился, чтобы передохнуть. Война все изменила вокруг. Фасады домов были иссечены осколками снарядов и бомб, вместо окон глубокие черные впадины мрачно глядели на занесенные снегом улицы. На Нарвском проспекте вдоль стены тянулась очередь плотно прижавшихся друг к другу людей. Увидя меня, разрумянившегося от быстрой ходьбы и мороза, люди на секунду повернули бледные лица в мою сторону. Но именно на секунду, потом их головы рванулись назад в исходное положение и взгляды голодных глаз устремились на дверь магазина. Многие сидели на земле; скорчившиеся, с зажатыми между колен руками, они казались мертвыми. Во время обстрела никто не уходил в укрытие. Люди терпеливо ждали открытия булочной, чтобы получить блокадный паек хлеба.

Усталость и сон одолевали людей. Некоторые из них садились на мерзлую землю у стенки передохнуть и тут же умирали.

На углу Разъезжей и Лиговки горел огромный пятиэтажный дом. Никто не спасал домашних вещей. Люди стояли возле дома, протягивали к огню руки, подставляли спины и бока.

По проспекту Нахимсона две женщины с трудом тащили на саночках труп, плотно завернутый в простыню. Группа красноармейцев шла в сторону фронта. Все время слышались разрывы снарядов.

Я подходил ближе и ближе к улице, где жила моя семья.

Сердце усиленно билось. Вот улица Михайлова, мой дом.

Я взбежал на третий этаж и остановился перед дверью своей квартиры, не смея постучать. «Дети, верно, спят», — подумал я.

Все же осторожно постучал и стал прислушиваться. Было тихо… Вторично постучал, уже сильнее, но к двери никто не подходил. Я сел на лестничную ступеньку и закурил. Руки дрожали. По спине пополз страх: «Где они? Почему никто не открывает? Что могло случиться за эти четыре дня, с тех пор как я получил последнее письмо Веры?»

Вдруг я услышал на лестнице шаги. Бросился вниз.

Это была Катя Пашкова, дворник нашего дома. Ее трудно было узнать, так она изменилась.

— Тетя Катя, где Жена и дети?

Она не ответила, а молча обняла меня и, не глядя мне в глаза, сказала:

— Вера Михайловна ушла из дому позавчера и не возвращалась.

— Куда ушла? Их эвакуировали?

— Нет, она ушла без вещей, со старшим сынком, а куда — не знаю.

Еле передвигая ноги, тетя Катя стала спускаться вниз по лестнице, не отвечая на мои вопросы, Я остановился среди двора. Куда идти, где искать? Или ждать на месте?.. Был ранний утренний час. Я пошел бродить по пустынным улицам города; меня останавливали патрули, проверяли документы, и я опять шел дальше без всякой цели. Дошел до Кондратьевского проспекта. Началась воздушная тревога. Пронзительно завыла сирена, к ней присоединились тревожные заводские и паровозные гудки. В воздухе послышался надрывный гул моторов вражеских самолетов. Наша зенитная артиллерия открыла огонь. На ночном небе появились вспышки разрывов.

Почему-то только сейчас мне пришла в голову мысль: нужно спросить жильцов нашего дома, не знают ли они чего-нибудь о жене.

Возвратившись в свой дом, я стал расспрашивать соседей по квартире, куда ушла жена. Никто ничего не знал.

«Возможно, они попали под обстрел и ранены», — подумал я. Обошел больницы. Нет. Нигде нет…

Недалеко от нашего дома, на Нижегородской улице, я увидел людей, стоявших возле разрушенного здания. Люди следили за дружинницами, откапывавшими погибших. Одна пожилая женщина узнала среди убитых свою дочь. Обезумевшую от горя мать куда-то увели. Вот здесь и мне суждено было пережить сильнейшее в моей жизни горе. Прошло несколько часов ожидания на Нижегородской… Со двора дома две девушки вынесли на носилках изуродованное тело ребенка. Я сразу узнал своего семилетнего сына Витю. Я взял сына на руки и прижался ухом к его груди, но напрасно: он был мертв.

Не выпуская из рук мертвого сына, я присел ни край панели и просидел так, не помню, час, или два, или сутки.

Вокруг меня толпились прохожие, что-то говорили, женщины плакали, спорили с милиционером. Я не обращал на них внимания, сидел, опустив голову, крепко держа в объятиях своего мальчика, и боялся поднять глаза, зная, что могу увидеть мертвую жену.

Кто-то тронул меня за плечо. Это был милиционер — он попросил меня отнести тело сына к машине. Здесь, у машины, я увидел лежащую на носилках мать моих детей Веру Михайловну. Она тоже была мертва. Я опустился перед ней на колени, положил рядом с ней Витю. Затем то жену, то сына брал на руки, прижимал к груди, целовал их мертвые лица и опять клал рядом, не понимая, зачем это делаю.

Дружинницы взяли из моих рук жену и унесли в машину вместе с сыном. Утром я похоронил их на Богословском кладбище в одной могиле. Долго сидел у свежего холмика… А к дощатому сараю все подходили машины с погибшими ленинградцами. Я брел к сараю, куда уносили изуродованные тела взрослых и детей, искал среди них своего малютку — сына Володю. Не найдя, опять возвращался к дорогому мне холмику.

Где-то в городе слышались разрывы снарядов, в небе гудели моторы, а в воздухе кружились снежинки, словно боясь опуститься на землю, политую человеческой кровью.

Меня не покидала мысль о втором сыне — Володе. Где он? Как найти его? Я решил отправиться немедленно домой и начать там поиски.

По пути меня опять застала воздушная тревога.

Я вошел под арку дома и хотел остаться во дворе, но две девушки-дружинницы настойчиво потребовали, чтобы я прошел в укрытие.

В просторном помещении, освещенном керосиновой лампой, стояли детские кроватки и коляски. Маленькие дети спали. Те, кто были постарше, играли в прятки. Взрослые сидели молча, понурив головы. Одна из девочек подошла к матери и стала теребить ее за рукав:

— Мама, я хочу кушать, дай мне кусочек хлеба, дай. Мать погладила девочку по голове:

— Нет, доченька, хлеба, нет.

Девочка ткнулась лицом в подол матери, ее худенькие плечики судорожно задергались. Мать, закусив посиневшие губы, гладила вялой, безжизненной рукой белокурую голову ребенка.

Я снял со спины вещевой мешок, достал хлеб и банку консервов, отрезал кусок черствого хлеба, положил на него ломтик мяса, протянул девочке.

Остальные дети прекратили игру и молча, выжидающе смотрели на меня. Я машинально резал ломтики хлеба и мяса. Давал детям, продолжая думать о Володе.

Пожилая женщина подошла ко мне:

— Дорогой товарищ, не накормите вы нас своим пайком. Поберегите себя, вам воевать надо.

Тревога кончилась…

Во дворе нашего дома меня встретила тетя Катя. Вид у меня, должно быть, был ужасный. В течение двух последних суток я не смыкал глаз, а про еду и вовсе забыл. Дворничиха ни о чем не спросила. Она уже все знала. Молча взяла меня за руку и, как слепого, увела в свою комнату:

— Вы простите меня, старую дуру, за то, что я вам при встрече не сказала. Все наша жизнь теперешняя… Жив, жив ваш Володя, у меня он.

Я бросился к стоявшей в углу детской кроватке и увидел спящего сына. Живой! Невредимый! Мой сын, мое сердце.

От счастья захватило дух, и я целовал исхудалые, морщинистые руки тети Кати.

Мы осторожно вышли на кухню, прикрыли за собой дверь. Эта добрая простая русская женщина, держа меня за руки, как ребенка, утешала:

— Вы, Иосиф Иосифович, не должны отчаиваться. У вас есть сын, и вы должны о нем заботиться.

Я сиял с плеч вещевой мешок, выложил из него на стол остатки пайка, но, как только присел на диван, заснул и не слыхал, как приходила тетя Катя, как она положила меня на диван, как сняла с ног сапоги и укрыла одеялом. Когда проснулся, было семь часов утра. В кухне не было никого. Я тихонько открыл дверь в комнату и взглянул на спящего Володю. Спустя некоторое время пришла хозяйка. Она принесла с Невы два ведра воды. В воде плавали мелкие льдинки.

Тетя Катя присела на стул, руки ее дрожали. Она шумно дышала приоткрытым ртом. В русых бровях блестели серебром иглы морозного инея. Ее голова медленно склонилась на грудь. Она просидела несколько минут в полудремоте. Я боялся пошевельнуться, чтобы не нарушить ее покоя.

Вздрогнув, словно от удара, тетя Катя тяжело встала, направилась к столу, где лежал хлеб. Она пальцами отломила маленькую дольку корки, положила ее в рот, стала растапливать печку-времянку.

Когда Володя проснулся, он не узнал меня, а потянулся к тете Кате.

— Да что же ты, Володенька, — ласково сказала она, — отца не узнал? Это твой папа, папа пришел.

Володя повернул голову. Насупившись, глянул мне в лицо, а сам по-прежнему обеими ручонками крепко держался за шею чужой женщины. Слово «папа» его успокоило, — по-видимому, он слышал его много раз от матери. И вот наконец Володя сидит на моих коленях и пальчиками перебирает ордена и медали.

Под вечер я ушел в райздравотдел и получил для сына направление в детский дом, Когда я стал прощаться с тетей Катей, она взяла на руки Володю, прижала к груди и просила ненадолго оставить сына у нее.

— Нельзя, тетя Катя, нельзя.

Я оставил ей адрес детского дома и попросил ее навещать Володю, если будет время.

Я открыл дверь своей квартиры и вместе с сыном зашел в нее, чтобы проститься со своим осиротевшим домом. На кухне и в комнатах было темно и холодно. Нашел лампу — на донышке еще был керосин — и зажег. Володя подошел к детскому уголку, где на коврике лежали игрушки. Он стал перекладывать их с места на место, что-то говорил, размахивал ручонками.

Все было по-прежнему на своих местах: на комоде в кожаной рамке стояла фотография жены и старшего сына Вити. Только теперь, взглянув на нее, почувствовал я всю глубину своего горя. Не помню, сколько я пролежал вниз лицом на диване, на котором был брошен лыжный костюм старшего сына. Кто-то тронул меня за ногу. Я не сразу понял кто. Это был Володя, он держал в ручонке игрушечный пистолет. Показывая пальчиками на окно, малыш твердил одно и то же: «Бу-бу-бу». Я обнял сына и, прижимая его к груди, заходил по комнате. А часом позже отнес его в детский дом. Володя не хотел идти к незнакомой женщине в белом халате, громко плакал и просил:

— Папочка, я хочу домой. Хочу к маме, хочу к маме!

Я поцеловал самое дорогое, что осталось от семьи, и молча вышел на улицу. А в ушах долго еще звучал голос сына: «К маме! К маме!»

«Ошибка»

Окопная война становилась все тяжелее. Запасных подземных ходов сообщения для связи передовой с тылами у нас не было: мы перебегали ночью под огнем вражеских пулеметов. Жизнь усложнилась до предела: не хватало дров, воды, не было котлов. Ели всухомятку. Люди ослабели. На постах стояли по часу — в одной шинели выстоять дольше на тридцатиградусном морозе было очень тяжело. Немецкие пушки засыпали нас снарядами.

Бойцы и командиры мужественно переносили все лишения. Немцы накалывали целые буханки хлеба на штыки, поднимали их над бруствером своих траншей и громко кричали:

— Рус! Хлеб кушай! — и с размаху бросали буханки в нейтральную зону.

— Дразнят, сволочи… — Анатолий Григорьев или кто-либо другой подхватывал штыком рваную ватную куртку и, размахивая ею над траншеей, кричал: — Эй, гансы, фрицы, берите, пригодится для парада! — И бросал ватник в нейтральную зону.

— Послушай, Иван! — кричал голос из траншеи немцев. — Обмундирование не надо, сдавайтесь в плен, все равно с голоду подохнете, а мне пора домой, жена пишет, соскучилась!

— Сбегай по морозцу, поделись с ней вшами, я разрешаю, — отвечал Григорьев. Словесная перепалка не умолкала долго.

В один из морозных дней мы с Зиной вели наблюдение за расположением противника, но безрезультатно. Немцы были очень осторожны, не высовывались из траншей.

Вечером, когда я вернулся в блиндаж, меня ждала радость: передо мной стоял Петр Романов, мой фронтовой друг.

— Ты что, Иосиф, не признал меня, что ли? Мы крепко обнялись.

Петя заметно похудел. На левой щеке синел глубокий шрам.

— О многом нужно нам с тобой поговорить, — тихо сказал Романов.

В блиндаж вбежал сержант Андреев и торопливо доложил командиру роты, который, сидя на корточках возле печки, грел замерзшие руки:

— Товарищ старший лейтенант, к немцам в траншею прибыли свежие силы: они к чему-то готовятся. Орут словно оголтелые. И будто речь не немецкая.

Круглов взглянул на часы.

— Фашисты еще не раз попробуют прорваться в Ленинград, — сказал старший лейтенант. — Они видят, как нам трудно, вот и усиливают обстрел, да и жилые кварталы города не жалеют, думают, что мы сложим оружие и поднимем руки. Круглов осмотрел присмиревших бойцов и командиров: — Вы, друзья, видите, как гитлеровцы хлебом нас дразнят? Но на войне сильный не дразнит слабого, а бьет его. Силен тот, кто идет в бой и знает, за что должен драться. Скоро придет помощь с Большой земли. Вот тогда и произведем с врагами полный расчет.

Мне вспомнилось все, что я пережил вместе с этим человеком на фронтовом пути. Какой командир! Он стал нам настоящим другом, хотя и был требовательным, строгим офицером.

Круглов подошел к сержанту Андрееву, дружески обнял его:

— Вот что, дорогой сержант. Нам нужно добыть языка. Вот как нужен!

— Это можно, товарищ старший лейтенант, — просто ответил Андреев. Прикажите.

— Спешить особенно не будем. Повременим, ребята, денек-другой, посмотрим, что немцы намерены делать, а там и решим, откуда лучше пробраться к ним в гости.

— Эх! Потемнее бы выдалась ночка, мы передали бы гитлеровцам подарочек от ленинградцев, — сказал Андреев, вертя в руках противотанковую гранату.

В течение нескольких дней мы готовились к предстоящей операции. Только Леонид Собинов молча хмурился и старался остаться один.

Замкнутость товарища нас волновала. На наши вопросы Леонид не отвечал.

— Да ты скажи, о чем думаешь? — спрашивал его Андреев.

— Что-то нездоровится. Ничего, пройдет. — И Собинов уходил в траншею.

Мы знали: такая хандра иногда нападала даже на очень стойких бойцов перед серьезной операцией. Но, помучив, она отпускала солдата, когда наступала минута для действия. Так было и на этот раз.

С наступлением рассвета мне и Строевой было приказано неотлучно наблюдать за расположением немцев, но не стрелять. Это сущая пытка для снайпера: видеть врага и не пристрелить его. Как назло, возле одного блиндажа в траншее вертелись два гитлеровских офицера. Они разговаривали, изредка поглядывая в нашу сторону.

— Нет, не могу их видеть, — сказала Строева, — буду стрелять.

Я удержал ее.

— В таком случае любуйся ими сам, а я уйду.

На исходе дня в наш окоп приполз Романов. Он заметно волновался.

— Ребята, — сказал Петр, — я весь день прислушивался к их голосам. Там, знаете, не одни немцы, среди них есть французы и мадьяры. Я обо всем доложил командиру роты, он обещал прийти к нам ночью.

Во время ужина Романов спросил Андреева:

— Проход к траншее противника проверен?

— Все в порядке, товарищ младший лейтенант.

Круглов пришел к нам в три часа ночи. Романов и Андреев доложили о готовности к предстоящей операции.

Я взял автомат и гранатную сумку. Зина крепко пожала мне руку, а сама подошла к Круглову:

— Товарищ командир, разрешите мне идти с ребятами в разведку. Я ничего не боюсь.

— Знаю, Зиночка, но нельзя. Разведчику мало быть храбрым, он должен быть еще физически сильным и ловким. Возьмите ручной пулемет и будете товарищей прикрывать огнем.

Ночью перестрелка усилилась. В воздухе сверкали осветительные ракеты. Пули роем проносились над головами.

Командир роты лично проверил снаряжение каждого из нас и на прощание сказал:

— Пора, товарищи, желаю удачи, будьте осторожны, действуйте без лишнего риска.

Нелегко прощаться с друзьями, когда не знаешь, вернешься ли назад.

…Орлов, Собинов и я ползли вдоль насыпи железной дороги. Романов, Григорьев и два сапера — немного позади. Острые корки льда рвали шинели, до крови царапали руки. Каждый шорох настораживал. Проход в проволочном заграждении оказался забитым снегом. Пришлось глубже зарываться в него, чтобы проползти через отверстие, проделанное Орловым накануне. Пули задевали проволоку. Колючий железный забор протяжно звенел, осыпая нас ледяной пылью и мелкими осколками разрывных пуль.

Четыре линии проволочного заграждения мы преодолели благополучно и подползли вплотную к насыпи вражеской траншеи. На нас смотрела широкая пасть амбразуры. Это был огромный трехамбразурный пулеметный дот.

Внутри огневой точки было тихо.

— Засекреченный, — шепнул мне Романов. Крадучись он пробрался к немецкой траншее, приподнялся на руках и тут же опустился на снег.

— Придется, ребята, переждать, трое стоят у поворота, — шепнул Романов. Спустя минуту командир еще раз заглянул в траншею и опять припал к земле.

— Все стоят. — Командир взглянул на светящийся циферблат часов. — А с шумом ворваться к ним рискованно, повременим немного.

Наши саперы заложили взрывчатку у бойниц дота. Концы шнура отбросили в сторону.

— Все в порядке, товарищ командир, — сказал чуть слышно один из них, только бы огонька к фитильку, и дотика словно и не было.

Справа от нас где-то совсем близко слышались говор и смех гитлеровцев. В тылу противника, из-за разрушенного кирпичного здания станции Лигово, в небо взлетели одна за другой разноцветные ракеты.

— Развлекаются, гады, — прошипел сквозь сжатые зубы Собинов. — Эх! Добраться бы к ним! Небось там одни офицеришки собрались.

— А ты, Леня, поначалу влезь к ним в траншею, а там и гляди, что делать сподручней. В гостях, брат, — не дома, — прикрыв рот ладонью, пошутил пожилой сапер.

Прошло еще несколько долгих минут ожидания. Мороз крепко щипал лицо и руки. Время от времени я поглядывал на черные силуэты немцев и прислушивался. Один из них, долговязый детина с обмотанной каким-то белым тряпьем головой, круто повернулся, отбросил в сторону окурок, шагнул к доту, с силой пнул ногой в дверь, что-то сказал своим коллегам и скрылся внутри.

Я видел, как нервно кусал губы лежавший со мной рядом Собинов. Мой автомат был направлен на стоявших в траншее немцев. Вдруг заработал вражеский станковый пулемет. Романов воспользовался его трескотней и двумя пистолетными выстрелами уложил немцев. Не теряя ни секунды, мы съехали на спинах в траншею. Орлов и Собинов выбросили за бруствер убитых, а Романов с остальными товарищами блокировал дот. Мы ждали появления вражеских солдат. Романов шепнул мне:

— Будем ждать выхода третьего.

Пулемет строчил и строчил, опустошая ленты одну за другой.

— Чего ждать? — прохрипел Орлов. — Прикончить на месте, и все!

— Нельзя, будем ждать, — ответил Романов.

Теперь уже слева от нас совсем близко были слышны голоса немцев. Я осмотрелся. В ста метрах, не дальше, из железного рукава, возвышавшегося над холмиком, шел дым. Видимо, это был жилой блиндаж.

Дверь дота распахнулась. На пороге появился белоголовый немец. Он вздрогнул, увидев у своего носа дуло пистолета, и поднял руки вверх. Романов вырвал у него автомат и вытащил из чехла нож. Собинов сунул немцу в рот кляп. Схваченный фашист не успел крикнуть, а только мигал выпученными белесыми глазами.

Романов приказал двум саперам взять языка, отползти в нейтральную зону и ждать нашего возвращения. Саперы уволокли пленного. Мы замели на бруствере их след на снегу и стали пробираться дальше.

Кругом было тихо. Мы шли к жилому блиндажу.

Вдруг меня с силой дернул за рукав куртки Орлов. Мы укрылись.

— Видишь? Вон там.

— Нет.

— Гляди сюда. — Коля указал рукой на живое чучело, завернутое в тряпье, поверх которого висел автомат. Это был часовой.

Мы считали шаги немца: он делал точно двадцать шагов в нашу сторону и двадцать обратно.

— Куда же он прячет свои руки? — шепнул мне Орлов. — Весь в тряпье. Не знаю, как его и взять.

Гитлеровец остановился возле дверей блиндажа, прислушался к чему-то и опять зашагал в нашу сторону. Как только он повернулся к нам спиной, мы в несколько прыжков настигли его. Орлов с силой ударил часового прикладом по голове. Немец рухнул к нашим ногам. Выбросив его за бруствер, мы вплотную подошли к полуоткрытой двери, над которой клубился пар. Яркий сноп света падал на заднюю стенку траншеи. Мы подали знак товарищам.

— Гранаты! — отрывисто скомандовал Романов.

Противотанковые гранаты с шипением полетели я распахнутую дверь вражеского блиндажа.

Романов, Собинов, Григорьев и я успели отбежать от места взрыва. Орлов не успел этого сделать. Вражеское жилье рухнуло. Николай, держась одной рукой за кромку траншеи, а другой за грудь, сделал несколько шагов к нам и покачнулся. Собинов успел подхватить его. Орлов прерывисто, тяжело дышал, изо рта лилась кровь.

— Что-то в грудь ударило, — сказал Орлов и потерял сознание.

После того как затихли взрывы, мы несколько мгновений стояли на месте, выжидая появления немцев, но их не было.

Собинов нес Орлова на руках, Романов и Григорьев быстро шагали к насыпи железной дороги. Я шел последним и следил, чтобы немцы неожиданно не напали на нас.

Недалеко от того места, где мы вошли в траншею, нас встретил сапер. Срывающимся от волнения шепотом он доложил:

— В дот пришли пятеро немцев, они долго галдели, ругались по-русски. У них в доте есть телефон, я слыхал, как они крутили ручку. После взрыва двое убежали за насыпь, а трое остались в доте, не шумят, тихохонько сидят, чего-то выжидают.

— Ты-то как сюда попал? — спросил Романов.

— Я прополз по брустверу подальше от дота и лежал, а как услышал, что вы идете, вот и спустился к вам. Предостеречь.

— А пленного где оставил?

— Он вовсе застыл, товарищ командир, Алексеев уволок его в нашу траншею.

— Хорошо. Ребята унесут раненого товарища, а ты жди нас возле дота, где заложил взрывчатку.

— Как же они пройдут? — возразил сапер. — Ведь в доте немцы. Надо выждать, товарищ командир.

— Делайте то, что приказано.

Одним махом боец вспрыгнул на бруствер. Собинов и Григорьев подняли Орлова, все еще не пришедшего в сознание. Вскоре и они скрылись. Мы с Петром остались в траншее врага.

— Выход у нас один, — сказал Романов, — идти к доту. Я попытаюсь вызвать немцев в траншею, иначе они заметят наших и перестреляют из пулеметов.

Мы осторожно подобрались к огневой точке врага. Петр приоткрыл дверь и на немецком языке крикнул:

— Ребята, сюда, в нашей траншее русские!

Послышались торопливые шаги. Вскоре один за другим к нам вышли три немца. Романов срезал их автоматной очередью, и мы выбрались из вражеской траншеи. За бруствером сапер держал наготове конец шнура, ожидая нас.

Романов приказал:

— Жги!

— Есть, жечь! — повторил сапер.

Блеснул огонек. Мы поползли к проволочному заграждению. Столб земли и дыма взметнулся высоко к небу. Взрывная волна долетела до нас.

…В нашем блиндаже пленный грелся возле печки. Он беспрестанно повторял, тыча себя в грудь пальцем:

— Я есть француз, я есть француз.

— Братцы! — крикнул Григорьев. — Ошибка! Шли за немцем, а сцапали француза.

— Я ведь говорил, — буркнул пожилой сапер, — в гостях, не дома, чем угощают, тем и довольствуйся. Вот командир пристрелил фашиста, а с каким грузом вышвырнули его за бруствер, не поглядели. — Сапер достал из-за пазухи целую буханку хлеба. — Видите, он, сукин сын, приготовил ее, чтобы опять дразнить нас.

Не хотелось верить, что перед нами француз, но факт — упрямая вещь. Это был один из тех, кто за деньги надел шинель гитлеровского солдата, продал родину и честь.

На фронте и в тылу

Я проснулся от резкого толчка. Блиндаж вздрагивал. В ушах стоял звон. Сыпался песок. Я соскочил с нар. Товарищи уже стояли с оружием в руках.

— Выходи скорее! — крикнул голос из темноты. — А то придушит.

— Зачем выходить? — возразил Романов. — Из укрытия под осколки полезешь? Будем ждать окончания обстрела здесь.

Глухой удар. С полок с грохотом и звоном посыпались на пол котелки.

— Нащупали. Теперь будут долбить…

Затаив дыхание, я ждал следующего удара. От волнения дрожали колени. Несколько взрывов, быстро следовавших один за другим, послышались уже гораздо дальше. Блиндаж последний раз вздрогнул и крепко встал на свое место.

— Кажется, кончилось. А здорово покачало, — сказал Андреев.

— Не радуйся, еще прилетит, — послышался чей-то голос.

— То будет, а сегодня мимо пронесло.

— Выходи! — скомандовал Романов.

Я выбежал в предрассветную мглу, жадно вдыхая сухой морозный воздух. Глаза туманились от порохового дыма и пыли. Пробежав метров двести по траншее к своему окопу, остановился передохнуть возле открытой позиции пулемета «максим». Здесь хлопотали два незнакомых бойца. Они очищали пулемет от снега и песка.

— Андрей, что же это фрицы в атаку не лезут, а? — спросил щупленький, узкогрудый боец у своего товарища. Тот был мне по плечо, но крепыш — этакий коротенький геркулес. Его глаза глядели доверчиво и ласково.

— Это они, Федор, в отместку за вчерашнюю работу разведчиков. Небось не понравилось. Вишь чего сотворили: одни концы бревен к небу торчат. Вот они и злобствуют… А хлеб ихний я попробовал — дрянцо. Какое-то у них все… Как это говорят, ерзацы, что ли.

— Думаешь, немцы в атаку не полезут? С чего ж тогда они стреляют так густо?

— Сказано же тебе — со зла.

Коренастый силач перенес коробки с заряженными лентами к пулемету. В это время я не знал, что именно он спасет мне жизнь, а просто из любопытства слушал их разговор.

— Андрей, а новый-то наш взводный молодец. Сам давеча повел разведку.

— Да. Бывалый парень. Видать по ухватке, в деле промаху не даст.

Щупленький боец, увидя меня, смущенно заулыбался, искоса поглядывая на Андрея, сидевшего на патронном ящике.

— Вот ты, Федор, чужую отвагу сразу заприметил, а сам-то дрожишь, атаки боишься…

— Чудной ты, Андрей, заладил… Да не я дрожу, ты понимаешь, не я дрожу, а жизнь такая. Ротный командир чего говорил, слыхал?

— Ну слыхал.

— Так чего ж дуришь? «Кто умеет себя хорошо защитить и приказ выполнить, тот и храбр». Все остальное, мол, «я да я» — хвастовство.

— Это верно, но и попусту дрожать незачем.

Пулеметчики приготовили пулемет к бою, притаились в ожидании атаки врага. Я ушел к своему окопу, сел на земляную лавку, открыл бойницу и стал наблюдать за траншеей противника.

Поначалу, кроме комьев снега и глыб льда, я не замечал ничего. Гитлеровцы даже в своих траншеях вели себя очень осторожно.

Спустя некоторое время ко мне в окоп с ручным пулеметом вполз Сергей Найденов, недавно прибывший в роту могучий светловолосый молодой солдат. Его красивое лицо с правильными чертами и спокойными глазами под тяжеловатыми веками производило приятное впечатление. Улыбался он редко, но хорошо. Каждое его движение внушало доверие. В бою Найденов вел себя сдержанно и спокойно.

Найденов дернул меня за рукав стеганки и указал рукой на бруствер вражеской траншеи:

— Посмотри туда. Офицер шомполом что-то рисует на стенке траншеи.

Я поймал в оптический прицел гитлеровского офицера. Он стоял к нам спиной, в сдвинутой на затылок каске. К рукаву маскировочной куртки был прикреплен тонкий прутик, который шевелился на ветру.

— Сережа, ты в кукольном театре бывал?

— А что?

— Да так, к слову пришлось. Чучело это! Они частенько выставляют их, пытаются поймать наших стрелков на приманку.

— Как поймать?

— Очень просто. Ты, увидя вот такого немца, второпях выстрелишь, да еще высунешься взглянуть, попал ли. А их снайпер и хлопнет тебя.

— Да ты лучше присмотрись, — настаивал Найденов, — он ведь голову поворачивает.

— Оставим в покое чучело, будем искать живого. Найденов вновь припал к окуляру перископа:

— Верно, чучело! А все же здорово жулики придумали.

Я упорно продолжал искать вражеского снайпера, но долго ничего не обнаруживал. Помогло мне бревно, лежавшее за задним бруствером немецкой траншеи, торцом в нашу сторону. Как раз в створе с торцовой частью бревна изредка показывался белый бугорок, то увеличиваясь, то уменьшаясь, а то и вовсе исчезая.

Присмотревшись к бугорку более внимательно, я установил, что это голова немца, покрытая белым капюшоном. Я указал на нее Найденову.

— Это снайпер? — спросил Сергей, не отводя глаз от перископа.

— Нет, это их наблюдатель. Видишь, в руках у него нет оружия. Ты следи за ним, а я поищу того, кто выставил чучело.

Найденов некоторое время спустя позвал меня:

— Товарищ командир, тот немец пропал, вместо него объявился другой. У этого винтовка в руках, видишь?

Вражеский снайпер лежал, плотно прижавшись к бревну. Я видел ствол винтовки и вершину каски. Немец держал оружие наготове. Я предупредил Найденова, чтобы он ни в коем случае не открывал амбразуру бойницы, а сам уполз в траншею, чтобы с запасной позиции пристрелить фашиста.

С нового места я видел верх каски, бревно скрывало туловище немца. Я ждал, когда он поднимет голову, и ни на секунду не сводил перекрестие оптического прицела с каски. Время шло медленно, тягуче. Немели руки, шея, слезы туманили глаза, в висках, словно удары молотка, стучала кровь. Я стал считать, досчитал до тысячи, сбился и вновь начал счет. А враг все продолжал лежать не шевелясь. В нашей траншее кто-то громко закашлял, фашист чуть-чуть приподнял голову, показались рожки каски. Я выстрелил и ушел к Найденову.

— Готов! — воскликнул Сергей. — Лежит.

Все, что произошло на глазах Найденова, ошеломило его.

— Да-а. Снай-пер, — задумчиво протянул он. — А я стрельбе учился в народном ополчении. Вот мне бы так научиться стрелять…

Найденов бросил в окопную печурку несколько прутьев. Огонь мгновенно ожил. Мы закурили.

— В открытом бою другой раз лежишь под ливнем пуль, осколков — и невредим. А здесь… один неосторожный поворот — и готов, — размышлял вслух Сергей. — А можно этому научиться?

— Можно. Кто хочет научиться — научится. Найденов помолчал. Отойдя от перископа, он присел прямо на земле. Подумав, обратился ко мне:

— Сегодня была почта, а мне опять письма нет…

— От кого ждешь?

— От родных, конечно, да еще… от девушки, с детства дружим.

— У тебя, значит, девушка есть. Кто она?

— Вот прочти это письмо. Только прошу — не болтай, а то ребята смеяться начнут. — Найденов достал из кармана двухпалые теплые рукавицы, вместе с ними — голубой конверт.

— Можно прочитать?

— Читай, но она мне его прислала еще до начала войны. Я его иногда перечитываю.

Я взял письмо и прочитал вслух:

— «…Здравствуй, мой друг и наш будущий зареченский агроном! Сережа! Я сегодня сдала последний государственный экзамен. Теперь я смогу помочь тебе закончить последний курс. Сережа, любимый! Мечта моя сбылась! Я уже врач! Прощаюсь с Москвой, еду в нашу Зареченскую. Дорогой мой, я буду ждать тебя на берегу Волги, возле тех двух тополей, где мы когда-то с тобой поклялись вечно дружить. Нашу клятву и твою вихрастую белокурую челку я никогда не забуду.

Сережа, какие мы с тобой счастливые, хотя и глупенькие. Как мне хочется сейчас, именно сейчас, чтобы ты был со мною рядом, помнишь, как тогда, на берегу Волги?

Мне только не хватает тебя. А как я хочу, чтобы именно ты видел мою радость и первый поздравил меня с дипломом.

Сережа! Друг мой! На письме кляксы. Эти кляксы сделали слезы. Я смеюсь и плачу от счастья. Как мы счастливы, что родились и выросли в наше время.

Милый! Не задерживайся после экзаменов в Ленинграде. Жду не письма, а тебя… Обнимаю и крепко целую. Твоя вечно

Светлана».

Последние строки письма любимой девушки, которое хранил солдат, я прочитал со слезами на глазах. Оно напомнило мне о многом. Как знать, встретятся ли эти два человека, искренне любящие друг друга. Я не успел более подробно расспросить об их встречах, как в нашей обороне стали рваться вражеские снаряды. Найденов быстро уполз в траншею. Я открыл стрелковую амбразуру. На снегу увидел ползущие к нашим рубежам белые фигурки. Справа, слева от моего окопа с нашей стороны открыли стрельбу ручные и станковые пулеметы, трещали короткими очередями автоматы, бухали глухие винтовочные выстрелы. Я стрелял безостановочно.

От частой стрельбы и близких разрывов шумело в голове. Немцы одолели стометровую отметку и приблизились к нашей траншее на расстояние броска ручной гранаты. Один из них, опершись на левую руку, приподнялся, пытаясь бросить гранату. Я выстрелил ему в грудь. Граната выпала из его руки и разорвалась рядом с ним.

Вдруг все кругом стихло. К небу взвился столб огня. Мой правый глаз будто прикрыла чья-то огромная шершавая рука. Передо мной раскинулся узорчатый ковер. Краски на нем, причудливо переливаясь, то исчезали, то опять появлялись. Я видел эти узоры в огненном кольце, за которым открылась бездонная пропасть, куда я стремительно падал… Я разбрасываю широко в стороны руки, пытаясь ухватиться за кромку пропасти, но не могу, руки срываются… Потом все исчезает…

Позднее, вернувшись из госпиталя, я узнал, что этот маленький геркулес Андрей откопал меня в снайперском окопе и передал санитарам. Но отблагодарить товарища, спасшего мне жизнь, я не успел: за несколько дней до моего возвращения на фронт он погиб от вражеской пули.

* * *

Очнулся я в госпитале. Правый глаз забинтован. В ногах — ноющая боль.

Маленькая самодельная коптилка горит в углу обширной комнаты с низким потолком.

Вдоль стен стоят койки с высокими и низкими спинками, на них горой лежат полосатые тюфяки, серые шинели, защитного цвета ватные куртки. Людей не видно.

У стола, уставленного множеством флаконов и бумажных пакетов, сидит женщина в ватной стеганке. Опустив голову, она медленно свертывает узкий марлевый бинт. Это дежурная медицинская сестра Александра Сергеевна Воронина.

Я пошевелился. Сестра тут же подняла голову, открыла огромные голубые глаза, поправила на голове платок и, тяжело передвигая ноги, подошла ко мне:

— Долго же вы, уважаемый товарищ, спали. А теперь попрошу смотреть на меня. — Сестра подняла над своей головой руку: — Видите?

— Вижу.

— Ну вот и хорошо. А теперь пора поесть, небось проголодался?

— Спасибо, я не хочу есть.

— Как это? Пятые сутки, кроме сладкой водички, в рот ничего не брали и не хотите!

Александра Сергеевна прошагала между койками и скрылась за широкой дверью.

Рядом со мной, с левой стороны, зашевелился полосатый тюфяк, кверху поползла серая солдатская шинель, а из-под нее медленно вылезла забинтованная человеческая голова:

— Ты, браток, с какого участка фронта прибыл?

— Из-под Лигова.

— Там что?

— Немцы на нас полезли. Ранило в начале боя, не знаю, чем закончилось.

— А сам откуда родом будешь?

— Белорус, а с детства живу в Ленинграде.

— Ну, значит, ленинградцем можешь считаться. А я вологодский, под Тихвином стукнуло, когда испанскую голубую дивизию мы на околицах Тихвина колошматили.

Незнакомец замолчал, достал из тумбочки кружку, выпил несколько глотков воды, вытер коротко подстриженные рыжеватые усы:

— Да вот тут я малость похозяйничал, покамест ты без памяти был. Хлеб, сахар, папиросы прибрал в тумбочку, а суп да кашу отдавал, тут к нам учительница приходит читать.

Сестра принесла мне завтрак. Голова соседа мгновенно исчезла под шинелью. Сестра ушла, голова вновь высунулась:

— Да я вижу, ты, браток, плохо одет, застынешь, мороз в палате. Не можешь сам, попроси сестру дать еще одеялку, она у нас добрая. Да ты ешь, а то остынет.

Голова ушла под шинель и не показывалась до обеда.

Завтрак состоял из кружки чая, двух кусочков сахара, двух ложек пшенной каши и двух тоненьких ломтиков черного хлеба. За моей рукой, как только я брал хлеб, следили голодные глаза соседа справа. Он был совершенно истощен и все время дрожал от холода, несмотря на то что лежал под двумя ватными одеялами. Как только в коридоре слышался звон посуды, он приподнимался, поглядывал на дверь голодными глазами и облизывал потрескавшиеся губы. Его кадык ходил вверх и вниз, как дверная щеколда. С каждым днем он становился все слабее и раздражительнее. За несколько дней он ни разу ни с кем не заговорил, ни разу не улыбнулся. Голод страшно изменил его лицо. Сухие длинные пальцы безостановочно шевелились, хотя он не пытался что-либо брать. Большая угловатая голова с коротко подстриженными волосами тяжело поворачивалась из стороны в сторону. Завтрак, обед и ужин он съедал с молниеносной быстротой, но по выражению глаз было видно, что голод мучил его пуще прежнего.

Через несколько дней он умер, его покрыли простыней и вынесли вместе с кроватью в коридор. В тот же день, под вечер, два санитара вкатили в палату коляску и остановились у койки солдата из Вологды.

— Ну, Понурин, поедемте, — сказала сестра, стаскивая с головы раненого тюфяк и шинель.

— Да что вы, сестрица, я еще ходить не разучился, пожалуйста, под ручку прогуляемся.

— Нет, Александр Захарович, нельзя, в другой раз с удовольствием пройдусь с вами, а сегодня прошу ложиться.

Красноармеец махнул рукой, запахнул полы халата, присел сбоку на коляску, как это делают мужики, везущие зерно на мельницу.

— А вы, Захарыч, не стесняйтесь, ложитесь. Сидя не разрешается, сказал пожилой санитар. Неуклюже, словно пьяный, раненый упал на бок в коляску. Спустя часа полтора его привезли обратно.

— Ну как дела, Захарыч? — обратился я к соседу.

— На этот раз не удалось отстоять, вырезали.

— Как же это без твоего согласия? — удивился я.

— Чудной! У меня никто и не спрашивал. Все сделали так, как будто этот вопрос давным-давно решен. И слов при этом мало было сказано. «Ну что же, приступим?» — спросила хирург Наталья Петровна, и все тут. Раз-раз — и готово. Положили на длинный стол, вроде куска льдины. Две сестры встали по сторонам, взяли меня за руки. Один, не знаю кто, седой мужчина, встал в изголовье. Я говорю: «Наталья Петровна, не хочу я глаз отдавать, разве нет никаких средств, чтобы спасти?» — «Нельзя, дорогой товарищ. Нужно, понимаешь, нужно, иначе и второй потеряешь. Что искалечено, должно быть удалено, чтобы не мешало жить нормальному, здоровому».

Понурин осторожно дотронулся пальцами до марлевой повязки и задумчиво покачал головой:

— Вырезали. Шутка сказать, сорок пять минут на операционном столе! Всю свою жизнь вспомнил. Боли я не чувствовал. Душа болела.

Александр Захарович, зажав ладонями забинтованную голову, просидел несколько минут неподвижно на краю своей койки. Я почувствовал, что ему тяжело говорить, и не стал больше его тревожить.

Медленно шли суровые январские дни тысяча девятьсот сорок второго года…

Кто-то из раненых попросил няню рассказать, что делается в Ленинграде.

— Ничем не могу утешить вас, родненькие. Каждое утро, когда иду в госпиталь, навстречу попадаются машины, доверху груженные умершими. Голод косит всех кряду. Глаза устали глядеть на это…

Няня насторожилась, услышав стон раненого, и быстро засеменила к его кровати.

Двадцать восьмого января в десять часов утра я лежал на операционном столе… И все, о чем рассказывал Понурин, испытал на себе.

В течение нескольких дней после операции я не мог прийти в себя, и громкая читка художественной литературы, и политбеседы, и обсуждения сводок Совинформбюро — все проходило мимо меня.

И вдруг громкий голос Александра Захаровича Понурина:

— Ты, брат, брось хандрить, не один твой глаз пропал, и с одним будем жить и воевать. — Он сдернул с моей головы одеяло.

— Я снайпер, без правого глаза мне нельзя. Понимаешь?

— Это еще чего надумал! Не только на переднем крае нужны бойцы. Всем народом в строю стоим. А ты говоришь — места нет.

— А ты, Захарыч, оставь его в покое, — послышался спокойный голос тяжело раненного офицера, нового соседа по нашей палате. — Дай ему опомниться. Шутка ли, правый глаз!

— Да это я так, товарищ командир. Он мне всю душу измордовал. Хорошо ли это — человек третий день изо рта ни одного слова не выпустил!

Появилась сестра. Она молча взяла за руку Захарыча, увела его из палаты и погрозила пальцем тяжело раненному командиру. Ему запрещалось не только говорить, но даже шевелить головой.

На шестые сутки после операции я почувствовал себя сравнительно хорошо и стал вместе с товарищами наведываться в курительную комнату. Сюда сходились раненые со всех этажей. Мы по очереди грелись у печки-времянки, обменивались последними новостями.

У окна собрались раненые. Двое о чем-то горячо спорили. Остальные молча курили.

— Говоришь, что готов на костылях через Ладогу тащить на спине мешок муки для ленинградцев? Ну, брат, загнул; этим делом займутся без нас, а мы, фронтовики, должны как можно скорее гнать от стен Ленинграда фашистов.

— Я сказал то, что готов сделать в любую минуту, — проговорил раненый с бледным скуластым лицом, поворачиваясь на костылях.

— Готов сделать, а шестой месяц валяешься в госпитале.

Скуластый бросил недружелюбный взгляд на своего собеседника, отвернулся и торопливо застучал костылями по коридору.

Я спросил Захарыча:

— Ты знаешь, кто он?

— А то как же, знаю. Это ты зарылся с головой в ватники да тюфяки, как медведь в берлоге. Да этот самый на костылях — что ни на есть симулянт. Все об этом знают. Его величают не иначе, как «Здрасьте, нервнобольной».

— Так и здороваются?

— А ты чему дивишься? Говорю я, брат, правду. Не впервой с ним встречаюсь в этом доме. Прошлый раз, как меня царапнуло осколком по заднице — ох, намучился я с такой раной, пропади она пропадом: ни сесть, ни лечь по-человечески, подумать только, две недели проторчать здесь на койке вверх этим местом! — в хирургическом с ним лежал. Перелетов его фамилия. Он пулей ранен был в мякоть, пустяк вся рана. Я выписался, а он остался лежать. В ноябре мне еще раз довелось здесь побывать — вот уже третий раз в этот госпиталь наведываюсь, — а он все еще здесь, все лечится.

Захарыч дружески взял меня под руку. Мы пришли в свою палату. Понурин взглянул на тяжело раненного командира. Понизив голос, продолжал рассказывать:

— Ребята сказывали: как у Перелетова рана зажила, он возьми и надумай какую-то новую хворобу. Падает да падает на землю, вроде чумной скотины. А как врачи распознали, что он филонит, Перелетов возьми да и упади на лестнице, ну и скатился по ступенькам; морду себе оцарапал, умудрился ногу сломать, вот и заимел костыли.

Захарыч сплюнул, махнул рукой, стал забираться под полосатый тюфяк и, укрывшись, замолчал.

В феврале сорок второго года нас, одиннадцать человек, кого без левого, кого без правого глаза, направили в протезный институт на Растанную улицу.

После долгого пребывания в закрытом помещении на улице кружилась голова. Раненые сурово молчали. Город насторожился во мгле серого зимнего дня. Фасады домов иссечены осколками, окна забиты досками, фанерой, из них торчат наружу железные трубы. Во дворах — огромные горы льда, как на полюсе.

Мой город! Как я мало замечал твою прежнюю красоту, когда ты утопал в зелени цветущих садов и парков… Как я мало знал идущих навстречу мне с озабоченными и радостными лицами ленинградцев, которые сегодня стоят насмерть, чтобы имя любимого города не было написано на вокзалах немецкими буквами.

Мы проходили мимо Пушкинских бань. Захарыч остановился и поглядел в пустые впадины окон:

— Эх! Попариться бы теперь в баньке! Веничком бы, а? Здорово бы получилось, ребята? — Он заложил пальцы за ворот гимнастерки и провел ими по шее от уха до уха.

— Фантазер ты, Захарыч, — сказал боец с повязкой на левом глазу, — ишь чего захотел!

— Нет, не говори, а помыться в баньке не мешало бы, факт.

— Еще бы! Но сначала устроим баню Гитлеру!..

На Новокаменном мосту повстречались нам женщина с мальчиком лет десяти — двенадцати. Оба еле передвигали ноги. Шли, пошатываясь из стороны в сторону. Понурин достал сухарь и кусочек сахара и отдал их мальчику.

— А как же ты, дяденька? — спросил тот.

— Ничего, сынок, я постарше, выдержу.

Я оглянулся. Мальчик долго провожал нас взглядом.

Теперь, спустя много лет, когда прохожу по этому мосту и вижу идущего навстречу мальчугана, счастливого, краснощекого, в памяти вновь оживают глаза голодного ребенка. Да, крепко запомнил я этого худенького, голодного ленинградского мальчика с поднятой головой.

Мы шли длинным коридором протезного института. Полумрак… Пахло сыростью и гарью. На стенах, покрытых инеем, — слово «бомбоубежище» и стрела. На доске приколота бумажка: «Товарищи! Сегодня в обеденный перерыв в красном уголке состоится лекция о международном положении. Лекцию читает доцент Яшина. Партком».

Мы сгрудились перед входом в кабинет. По другую сторону коридора медленно открылась дверь, в ней показалась высокая исхудавшая женщина с газетой под мышкой. Приблизившись к нам, она с жадностью вдохнула запах табака и, часто моргая воспаленными глазами, попросила закурить. Свернуть самокрутку она была не в силах, пальцы ее дрожали, табак сыпался на пол. Женщина, держась одной рукой за стенку, пыталась собрать крупицы рассыпанного табака. Александр Захарович подхватил ее под локоть.

— Нездоровится что-то, — сказала она.

Я быстро смастерил папиросу. Женщина жадно затянулась и сухо закашляла. Вдруг, судорожно хватаясь рукой за мое плечо, она стала медленно падать на пол. Когда мы ее подняли, она была мертва. Это и была доцент Яшина.

В те суровые зимние дни тысяча девятьсот сорок второго года это было обычное происшествие в осажденном Ленинграде.

Сестра назвала мою фамилию. Я вошел в комнату, уставленную приземистыми шкафами. Здесь стоял полумрак. Фанерный лист закрывал окно. В середину листа врезано маленькое стекло. Напротив двери — печка-времянка, от которой через всю комнату тянулась к фанерному листу железная труба.

Старушка-врач была одета в шубу. Из-под шерстяного платка свисали пряди седых волос. Она пила из кружки горячую воду и просматривала мою историю болезни.

Я достал из сумки два кусочка сахару и сухарь, положил на стол. Врач взглянула на меня и взяла кусочек сахару:

— Спасибо. Давно не видела. Мы ведь ленинградцы…

Она не договорила и, опершись обеими руками о стол, тяжело встала. Пошатываясь, подошла к шкафу и выдвинула ящик. Здесь стопками высились папочные коробочки. Женщина, вглядываясь в мой левый глаз, открывала и закрывала одну коробочку за другой. Найдя то, что нужно, она сказала:

— Не совсем то, но другого нет. После войны зайдешь, подберу новый, а теперь — лучше этого нет.

Так я получил новый красивый стеклянный глаз. С ним прошел остаток военного пути, не расстаюсь и теперь.

Двадцать третьего марта сорок второго года меня и Понурина выписали из госпиталя. Стоял теплый солнечный день. Дойдя до Невы, мы остановились — нам нужно было расстаться. Наши пути расходились: ему — к Невской Дубровке, мне — к Урицку.

— Эх, теперь бы поработать, — сказал он на прощание. — Да что тебе говорить, сам знаешь: мужик к труду охоч, весна, по земле руки соскучились, да и дом без хозяина в эту пору что гнилой зуб во рту. — Понурин махнул рукой, поправил на плече вещевой мешок и размашисто зашагал по набережной в сторону Финляндского вокзала.

Я задержался у гранитной набережной Невы. Весна… Узкая полоска воды, густо дымясь, лижет острую кромку льда. На голых сучьях, нахохлившись, чирикают воробьи. Ледяная сосулька упала с крыши, со звоном разбилась.

На корабле матросы чистили зенитные пушки. Один из моряков, усевшись на шейке якоря, словно на крылатого коня, зажав меж колен балалайку, наигрывал «Саратовские напевы». Женщины волоком на фанерном листе подтащили к берегу глыбу грязного льда и столкнули ее в Неву.

Вдруг земля ахнула от страшного удара. Столбы дыма и земли вздыбились над Марсовым полем. Женщины остановились, поглядели на разрыв снаряда и, ругаясь, продолжали работу.

— Гады, братские могилы испортят.

— Фрося, что там загляделась, тащи скорей лист! — крикнула женщина, стоявшая у ворот.

— Бабочки, ну-ка я подсоблю, примите меня в свою артель, — предложил я.

Во дворе возвышались горы льда вперемешку с мусором и грязью. От всей этой страшной свалки, пригретой мартовским солнцем, шел резкий, тяжелый дух. Исхудалые женщины, старики и тоненькие как лучинки подростки упорно долбили ломами, рубили топорами эти горы и тащили волоком на фанерных листах, несли или ползком на коленях подталкивали к Неве куски этого льда.

Маленькая сухонькая женщина, опершись на лопату, спросила меня:

— Из госпиталя, сынок?

— Да, мамаша.

— На фронт?

— Туда.

— А мы убираем город, да вот все еще силенок маловато.

Рослый седой мужчина не торопясь достал из кармана комбинезона кисет и подал его мне:

— Курите, товарищ, настоящий табак. А ты, Паша, брось жаловаться. Зимой фашистам города не отдали, и летом не возьмет. А что сами наделали, сами и уберем. Май встретим как подобает.

Старик с минуту передохнул и снова ударил киркой по льду. Глядя на него, я представил себе этого человека у наковальни. Вот он бросает болванку раскаленного железа и с силой ударяет по ней молотом. И бьет так, что на десятки метров в стороны веером летят огненные брызги, а он, одной рукой поворачивая болванку, колотит ее пудовым молотом. Даже теперь его широкие плечи выделялись среди спин остальных работающих людей.

Две молодые женщины, поравнявшись со мной, остановились:

— О чем загрустил, сержант? А ну помоги тащить! Не бойся, что костлявые, в долгу не останемся. — И, не дожидаясь моего ответа, задорно смеясь, они потащили к Неве свой груз.

На каждой улице я видел людей с ломами, лопатами, фанерными листами. Из последних сил они старались навести порядок в своем городе.

В этот день десятки вражеских бомбардировщиков обрушили свой груз на Адмиралтейский завод. Бомбы рвались и на территории завода, и на соседних улицах. Я стоял, прижавшись к дому. Какие-то люди бежали мимо. Рты у них были раскрыты, в глазах застыл ужас, они кричали, но я их не слышал. На Старо-Калинкином мосту я увидел женщину. Она стояла, прижавшись к гранитной колонне, прикрывая собой ребенка. Я остановился рядом с ней и крикнул:

— Бегите скорей в бомбоубежище!

Женщина, не отвечая мне, смотрела куда-то в сторону неморгающими глазами. Я помог ей добраться до ближайшего бомбоубежища на проспекте Газа.

Выйдя на окраину города, я облегченно вздохнул. Стряхнул с шинели кирпичную пыль и посмотрел на город, где все еще бушевало пламя, взметая в воздух коричневые облака. Слышались разрывы.

Уже вечерело, когда я добрался до штаба дивизии.

В хозвзводе

Штаб 14-го Краснознаменного стрелкового полка был расположен у северного склона лощины, вблизи бывшей дачи Шереметьева. Вокруг нее на холмах росли могучие деревья. Среди них виднелась полуразрушенная каменная церковь с деревянной часовенкой.

Я вошел в довольно просторный блиндаж, освещенный электрическим светом. В помещении пахло табаком и сыростью.

За длинным письменным столом сидел молодой старший лейтенант. В углу работала машинистка. У карты, утыканной черными и красными флажками, стояли два майора и что-то записывали в блокноты. Сидевший за столом взял у меня документы:

— Садитесь и расскажите, что новенького в Ленинграде? Какой район бомбили?

Я коротко сообщил обо всем, что видел в городе. Старший лейтенант внимательно слушал меня, выбивая на столе пальцами затейливую дробь. Его светлые ресницы и брови сливались с цветом кожи; казалось, большие голубые глаза его вставлены в глазницы и ничем не прикрыты.

После моего рассказа о жизни города он, как бы что-то обдумывая, подошел к столу, переложил с места на место документы:

— Вам придется подождать возвращения начальника штаба с передовой. Я затрудняюсь решить ваш вопрос. Прошу пройти в землянку связных, вас вызовут.

В землянке, густо дымя и распространяя едкий запах, горел конец телефонного провода. Возле времянки возились два бойца, они курили и изредка перебрасывались отрывистыми фразами. Старший из них — низкорослый, плечистый, с обветренным лицом, ласково погладил большой мозолистой ладонью кружку с чаем, поднял на меня глаза и спросил:

— Откуда прибыли, товарищ?

— Из госпиталя.

— А теперь куда?

— Не знаю.

— Да… И так бывает…

Зазвонил телефон.

— Послушай, Сеня, кто там, — сказал пожилой боец.

— Какого-то Пилюшина к начальнику штаба вызывают.

В течение нескольких минут дальнейшее мое пребывание на фронте было решено.

Теперь мой путь лежал в первый хозяйственный взвод.

Во дворе дома, лежа на спине на пароконной бричке, человек в короткой кожаной куртке стрелял в воздух. Распряженная серая кобыла с брезентовой торбой на голове жевала овес, спокойно поглядывая на стрелявшего. На деревянном крылечке валялись полосатые половики. На веревке, протянутой через весь двор, висели изорванные красноармейские портянки, почерневшие от времени. У крыльца образовалась свалка битой винной и домашней посуды. У стены штабелями стояли патронные и гранатные ящики.

В помещении на нижних нарах спали мертвецким сном два бойца. Ни винтовочные выстрелы, ни стук дверей не разбудили их.

Только теперь я понял, для какой службы еще пригоден в рядах Красной Армии.

Вошел стройный, молодой, в пограничной форме младший лейтенант. Его смуглое с нежными чертами лицо не покидала приветливая улыбка. На небольшом с горбинкой носу виднелись желтые лунки — следы оспы. Он посмотрел сначала на спящих, затем на меня и спросил:

— Вы мастер стрелкового спорта Иосиф Пилюшин?

— Да, я. Прибыл в ваше распоряжение для отбывания тыловой службы.

— Будем знакомы. Я командир хозяйственного взвода Владимир Еркин. Пойдемте со мной.

Мы прошли в комнату, всю уставленную ящиками, бутылями — большими и малыми, увешанную хомутами, седелками, заваленную тюками летнего обмундирования. На окне развалился на солнце худой серый кот.

Еркин долго что-то искал, перекладывая вещи, наконец протянул мне совсем новенькую снайперскую винтовку:

— Осталось от нашей полковой школы. Надеюсь, что передаю ее в надежные руки.

Я с удивлением взглянул на младшего лейтенанта.

— Берите же, смелее! Или руки отвыкли?

Я осторожно взял винтовку и задумался: «Сумею ли приспособиться к стрельбе с левого глаза и упора в левое плечо?..»

Мое замешательство не ускользнуло от Еркина:

— А ты не волнуйся, дружок, попробуй… У тебя и с левой получится неплохо…

Все это было сказано так просто, дружески, что у меня появилась искорка надежды. Я хорошо знал, что нелегко будет восстановить искусство снайперского выстрела. Придется долго тренироваться. Да и получится ли еще…

Мы стояли молча. У Еркина было доброе сердце. Он понял мою тревогу. Положив мне руку на плечо, он снова стал убеждать меня:

— А ты все-таки попробуй. Не получится — об этом никто не узнает, даю тебе слово.

Я держал винтовку, разглядывая выбитый на ней № 838, стараясь скрыть волнение. Надо было успокоиться душевно и окрепнуть физически, прежде чем начать стрелковую тренировку. Полуголодный паек давал о себе знать: дрожали руки, в глазу двоилось.

С этого дня я стал усиленно закаляться: таскал на передовую ящики с патронами и гранатами, бревна для постройки новых дзотов и жилых блиндажей. Каждое утро ползал по-пластунски, занимался прыжками. В прыжке я не всегда умел точно рассчитать расстояние, нередко падал на дно канавы. Бывало и так: ударившись больно грудью о землю, обессиленный, я садился на кромку канавы и глотал соленую влагу, но все-таки тренировку не прекращал.

Однажды еще до восхода солнца я взял свою винтовку и незаметно ушел на берег Финского залива. Установил мишень точно на сто метров, но как только взглянул на нее через оптический прицел — все в глазу запрыгало. Я опустил голову на руки. Так повторялось несколько раз. Наконец успокоившись, я дал раз за разом пять выстрелов. Я настолько был уверен в своем провале, что, не взглянув на мишень, ушел в расположение взвода. Но мысль — попал или не попал — не давала мне покоя. Проверить не удалось: на следующее утро мишени на месте не оказалось. Прикрепил новую — головной профиль и, сидя на зеленом бугорке, стал тренироваться в перезаряжании левой рукой.

У самого берега залива на ветке высокой вербы, усеянной белыми мохнатыми почками, сидел одинокий скворец. Я долго смотрел на птицу; она пела, слегка трепыхая крылышками.

Весна входила в свои права.

Низко над землей с криками: «Ки-гик, ки-гик!» пролетали иволги. На ветках ольхи и березы набухали почки, и казалось, что они слегка осыпаны желтой и зеленой пыльцой. Птичка лозовка, перепрыгивая по нижним веткам кустарника, глядела на меня красными глазками и, попискивая, дергала хвостиком. На фронте редко можно было увидеть птиц. Что-то шевельнулось в сердце.

— Не трону я тебя, не бойся.

В этот день я стрелял много и успешно: пробоины от всех выстрелов были в мишени, хоть и легли некучно. Несмотря на всю сложность выстрела с левого глаза, главное было достигнуто: я мог защитить себя в бою. С каждым выстрелом пули ложились кучнее и кучнее. Но еще требовалось многое, чтобы отработать точность выстрела с любой дистанции.

Ночью я прислушался к тихой беседе двух бойцов — они сидели во дворе на скамеечке у самого окна.

— Намедни ребята ругали нашего снайпера, — сказал один, тень которого при лунном свете была длиннее. — Пришел на фронт, когда в документах ясно обозначено: тыловая служба.

— Русский он, Сеня, понимаешь, — русский… — сказал другой, тень которого была короче. — А что левша — не беда, и с левой бить будет. Он больно злющий на фрицев. Крепко зашибли ему сердце.

— Так-то оно так, — со вздохом сказал первый. — А вовсе несподручно с одним глазом на фронте: к смерти ближе.

Оба закурили и, не возобновляя разговора, ушли к дороге, добела покрытой лунным светом.

Однажды утром меня разбудил Владимир Еркин. Он держал в руке мою мишень и, широко улыбаясь, протягивал руку:

— Поздравляю от всего сердца! Рад твоему успеху… Да я знал, что так будет. Волевой ты человек, Пилюшин.

В тихое июньское утро, возвращаясь с берега залива с очередной тренировки, я неожиданно встретил товарища по роте Круглова — Анатолия Бодрова.

— Толя, друг, ты, никак, в Ленинград направился? — окликнул я снайпера.

Бодров остановился на обочине дороги, с изумлением посмотрел на меня:

— Осип, ты ли это?

Я с трудом высвободился из его крепких объятий.

— Я, конечно, а то кто же?

Бодров хлопнул меня по плечу:

— Живой! Значит, все неправда.

— О чем ты, Толя? Что неправда?

— А то, что ты убит четыре месяца назад? Понимаешь?

— Кто все это придумал?

— Романов сказал, что после боя тебя не нашли, вот кто. Ладно, обо всем расскажу на обратном пути, а теперь спешу, в Дом культуры Горького приглашают. — Бодров ткнул себя пальцем в грудь: — Шестую награду получаю. Вот какой я знаменитый!

— А как там ребята поживают?

— Зайду — обо всем расскажу.

Я видел, как Анатолий поглядывал на протез моего глаза, но делал вид, что ничего не замечает. Он приветливо махнул мне рукой и зашагал в Ленинград.

Ночью меня срочно вызвали в штаб полка.

— Приказом командира полка, — сказал капитан Полевой, — вы назначены начальником курсов, будете готовить молодых снайперов для фронта. Но прежде чем решить, где и когда начать, с вами хочет лично побеседовать начальник штаба. — Капитан дружески потрепал меня по плечу и добавил неофициальным тоном: — А вы, старший сержант, не волнуйтесь. Нужен ваш опыт. Справитесь. Научите нашу молодежь правильно пользоваться оптическим прицелом при выстреле. Покажите, как проверить бой винтовки, постреляете по мишеням. Главное — приучите солдата к снайперскому выстрелу.

Я не ответил Полевому и молча последовал за ним в штаб.

В штабном блиндаже, куда я зашел, за письменным столом, склонясь над полевой картой, сидел майор лет тридцати пяти, с сухощавым энергичным лицом, зачесанными назад темными волосами, тронутыми на висках сединой, без которой его мужественное лицо могло бы казаться несколько грубоватым. Это был начальник штаба нашего полка Рагозин.

Выйдя из-за стола, он подал мне руку так, словно мы с ним были закадычными приятелями, хотя встречались второй раз в жизни.

— Вызвал я вас, Пилюшин, по очень важному вопросу. — Баритон штабиста звучал мягко, спокойно и уверенно. — Приказывать вам как строевому командиру я не имею права — врачи лишили. Но просить как коммуниста и мастера стрелкового спорта — обязан.

Я попытался возражать, но он остановил меня:

— Я знаю, чем вы все это время занимались. Так вот, фронту нужны снайперы, а специалист по этой части — вы один в полку. Приучить солдата вести прицельный огонь — дело нелегкое. Вот мы и решили организовать курсы для начинающих снайперов. Вы и возглавите этот окопный университет, перешел он на шутливый тон.

— На какой срок обучения могу рассчитывать? — спросил я майора.

— Пятнадцать дней.

— Пятнадцать дней! Это невозможно: ведь добрая половина бойцов впервые в жизни взяла в руки винтовку. За такой срок нельзя научить человека даже простым приемам, а не то что стрелять без промаху с любой дистанции.

— Вы удивлены, что я, кадровый командир, требую от вас за такой короткий срок дать фронту первоклассных стрелков?

— Обучить солдата меткому выстрелу за пятнадцать дней не берусь.

— Ничего, постреляют по мишеням, а совершенствовать свое мастерство будут в стрельбе по живым целям на передовой. Не так ли?

С этого дня курсы снайперов стали постоянно действующим звеном в обороне полка.

На курсы снайперов пришел меня проведать Петр Романов. Каждый солдат знает, как На фронте дорога встреча с другом-товарищем. Петя расспрашивал о моем сыне Володе, заходил ли я на завод, как проходит подготовка молодых снайперов, а о главном, зачем пришел ко мне, — узнать, как у меня сейчас со зрением, будто забывал спросить.

— А как поживает дядя Вася? — спросил я Романова. — Очень я по нему соскучился.

— Он вчера заходил ко мне. Я рассказал ему о твоем возвращении из госпиталя. Говорит: «Вот только закончу работу с дзотом для „максима“ и схожу к Иосифу». Ты бы только посмотрел, какой он дзотище отгрохал, настоящий дом, и все своими руками.

Спустя два-три дня ко мне действительно пришел Василий Ершов.

— Тьфу ты нелегкая, едва отыскал, — начал разговор Ершов. — Значит, обучаешь ребят меткому выстрелу. Это доброе дело. Только вот как же ты справляешься с одним-то глазом? — Спохватившись, дядя Вася с досадой махнул рукой: — Ты уж, Осипыч, прости меня, заговорил-то я не о том, что думал, ведь и с одним-то глазом можно добрые дела делать. Верно говорю, ребята?

— Верно, батя, — хором ответили сгрудившиеся вокруг нас будущие снайперы.

Мы уселись подле опоры железнодорожного моста. Ершов достал из нагрудного кармана гимнастерки конверт и подал мне:

— Читай, это письмо моей жены. Сообща обсудим, как лучше ей отписать.

— Старший сын пишет? — спросил я товарища.

— Это Ленька-то? Разок уже в госпитале побывал, все обошлось. Теперь опять с фронта пишет.

Я прочел письмо вслух:

— «Здравствуй, родной ты наш, с большим к тебе поклоном твоя семья. Не покидает думка о тебе, как ты там живешь, небось утомился, тягавшись с этими проклятыми фашистами, будь они трижды прокляты от нас, женщин. За ребят ты, Вася, не тревожься, живы будут, только ты возвращайся домой невредимый. Вася, хотела утаить от тебя нашу нужду, да не могу, уж больно устала я, возившись одна с ребятами. Нина, Юля и Серафим ходят в школу, а Володя с Люсей по дому из угла в угол мыкаются, а вечером соберутся все и каждый -то божий день об одном и том же спрашивают: скоро ли ты, родной, вернешься в дом. Вася, как мне поступить дальше со старшими ребятами? Работать одной на всех — страсть как измоталась. С дровами совсем плохо, одних ребят посылать в лес боязно, а у самой на все дела не хватает рук, да и с хлебом тоже не лучше. Напиши, как поступить, так и сделаю».

— Василий Дмитриевич, а как ты сам думаешь?

— Думал много, все сводится к одному, к самому трудному — это дрова. Хотел отца просить, да здоровьем он слабоват, в годах: за восемьдесят перешагнул. Девчонок послать на заготовку — безграмотными останутся, а мальчуганы совсем еще малы, чтобы помочь матери по хозяйству. Вот оно и получается: куда ни наступи — везде гвоздь.

— Василий Дмитриевич, давай напишем секретарю районного комитета партии просьбу, чтобы помогли твоей семье с топливом, — предложил я.

— Что ты, что ты! — замахал на меня руками дядя Вася. — Писать к секретарю райкома! Ведь я беспартийный.

— Это ничего не значит.

Ершов молчал. Я не стал его уговаривать, а сел и написал от его имени просьбу секретарю райкома партии Мурашкинского района, Горьковской области.

Когда письмо было написано, я спросил у дядя Васи, как ведут себя немцы.

— С наступлением весны ожили, будто мухи… «Иван! Жить хочешь? Сдавайся плен, наша штурм Ленинград будем!» — по вечерам кричат с той стороны. А переговоры с нашей стороны ведет Акимыч. Он кричит немцам в ответ: «Эй, фрицы! Не забудьте в санпропускнике побывать, а то вшивых в Ленинград не пускают». А немцы на это: «Карош. Но Ленинград штурм будем!» А мы опять: «Во сне будете, а наяву лапы короткие». А потом начинается перебранка и перестрелка. Вот так и живем, — закончил Ершов свой рассказ.

* * *

Однажды, возвращаясь с занятий в расположение хозяйственного взвода, я увидел нечто необычное: старшины рот, повара, каптенармусы, ездовые и бойцы стояли плотной стеной вокруг младшего лейтенанта Еркина.

Они, не слушая друг друга, говорили все сразу, размахивая руками. Человек, впервые увидевший это сборище, сказал бы своему попутчику: «Уйдем отсюда, дружище, здесь без драки не разойдутся».

Подойдя ближе, я увидел на середине двора неизвестно откуда появившийся ящик старого, проросшего картофеля. В те дни это было несметное богатство: в городе не было ни одной картофелины.

— Тут, братцы, надо вопрос этот хорошенько обдумать; как бы не произошел скандал, ведь этот продукт для бойцов, — обратился к собравшимся Еркин.

— Да что тут обдумывать? Глянь, что осталось от этого продукта — кожа да кости. Нет, надо садить, и баста, — сказал немолодой солдат и рубанул кнутом воздух.

Старшины и повара, как люди более сведущие, подходили к ящику, осторожно брали картофель в руки и внимательно осматривали каждый глазок, потом бережно, как драгоценность, клали на место.

От одного вида этого неказистого проросшего картофеля у людей жадно разгорались глаза.

— Да… в землю просится, — сказал, глотая слюни, старшина Капустин и поспешно отошел от ящика.

Бойцы глядели на ящик будто на сковородку, где жарится в масле душистый картофель, вздыхали и тяжело переминались с ноги на ногу. И у меня во рту словно таял кусочек горячего картофеля. Чтобы избавиться от наваждения, я больно прикусил кончик языка и отвернулся.

Толпу растолкал рослый старшина.

— Ребята, — он указал на ящик, — мы его получили как продукт, входящий в норму бойца. Заменить его другим мы не можем, вернее, нечем. Значит, дело получается такое: нам, старшинам, надо согласовать вопрос с бойцами. Я уверен, что, как сознательный элемент, они поймут… — Нестеров повысил густой басистый голос: — Какой тут к черту харч! — Достав из ящика сморщенную картофелину и потрясая ею в воздухе, он закричал: — Не в рот она просится, а в землю! Посадим, ребята, и точка!

— Федя! — послышался чей-то ехидный голос. — Да ты, никак, десять лет воевать собираешься? Огородиком обзавестись задумал.

— Нет, Кравченко, шутковать тут нечего, ну а повоевать нам еще, конечно, придется. Да и от этих картофелин, которые достанутся на долю каждого, суп в котле гуще не будет. А огородик не нам, так людям пригодится.

— Верно! — послышались одобрительные голоса. — Так и решим! Садить, и все!

Еркин поднял руку:

— Ребята, готовьте землю для нашего, с позволения сказать, солдатского огорода, а я в городе еще кое-каких семян раздобуду.

— О це гарно! — раздались голоса бойцов.

Вскоре на телефонном столбе появилась вывеска: «Солдатский огород 1-го батальона 14-го Краснознаменного стрелкового полка».

Я много раз слышал потом разговоры бойцов и командиров у нашего солдатского огорода.

Бойцы, усаживаясь на траву возле возделанных грядок, толковали чаще всего об урожае на родных колхозных полях.

— Вишь какая темная ботва, значит, хороший нынче должен быть урожай на огородину, — говорил сухощавый солдат с прокуренными пальцами, мастеря новую самокрутку. — Вот только как одни бабы управятся?

— Сделают… Уберут… Не впервой, — отвечал другой, приземистый, засовывая в карман кисет.

Солдаты, любовно оглядывая грядки, уходили на передовую, но думы их нетрудно было разгадать: огород напоминал им о мирной жизни. В такие минуты они мысленно были на своей родине, в своей деревне, возле своих семей.

Осенью наш огород дал богатый урожай. Набитые свежим картофелем мешки радовали глаз.

И вот наступил день, когда, усевшись на траву вокруг ведра, над которым поднималось облако пара, отдуваясь и утирая ладонями слезы, бойцы жадно глотали крупный рассыпчатый картофель.

— Товарищи! — крикнул Капустин. — А где зачинщик нашего огорода, где старшина Нестеров?

— Звоните ему в роту, пусть скорее придет! — разом зашумели все.

Но старшина Нестеров был тяжело ранен осколком и находился в медсанбате.

— Сварить полный котелок картошки и снести ему, — предложил Акимов.

— Правильно, верно, выполнить немедля! — закричали солдаты.

Траншейная эстрада

После пасмурного дня вечер был ясным и теплым. Бойцы и командиры выходили из сырых землянок на свежий воздух, в котором неподвижно висела розовая пыль. Совсем близко, за траншейным поворотом, кто-то торопливо пробежал пальцами по струнам гитары. Звуки разбили тишину. Под аккомпанемент гитары запел чей-то молодой бархатный голос. Его подхватило несколько голосов:

Ой у лузи да ще при берези

Червона калына,

Спородыла молода дивчина

Хорошего сына.

Где-то за бруствером послышался стук топоров и визг пилы. И вдруг песня оборвалась. А звуки ее как будто еще кружились над нами, медленно угасая.

На немецкой стороне захлопали в ладоши, загорланили:

— Рус! Рус! Играй! Штреляй не надо. Рус! Песня!

— Вот еще, слушатели нашлись, — сказал мне гитарист, кивком головы указывая в сторону противника. — Я им такую песню сыграл бы, чтоб чертям тошно стало, да вот дровишек надобно заготовить.

— Федя! Сыграй еще, — раздался чей-то голос.

— Так это же не опера, а заготовка дров. С лощины таскать далеко, а тут они рядом, за бруствером лежат. Взять их так — не возьмешь, убьют, вот мы и надумали под музыку дрова заготовлять. Немцы страсть как любят нашу русскую песню. И не стреляют. Надолго ли — не знаем.

У самой траншеи — почерневший, в три обхвата тополь. Его уцелевший ствол стоит как часовой на посту. На корнях его и разместились музыканты: старшина Нестеров, сержант Назаренко и рядовой Петухов. Нестеров вскинул на руку гитару и лихо ударил по струнам:

— А ну, ребята, давайте-ка споем «Когда я на почте служил ямщиком».

И вновь песня полилась живым потоком. Вновь застучали топоры и завизжали пилы.

— Рус! — послышался голос немца. — Шум не надо, тук-тук нет, дай слюшай песня!

Я до боли в глазах всматривался в темноту, но, кроме облачка табачного дыма над немецкой траншеей, ничего не было видно. А голоса немцев были слышны ясно.

Последний куплет песни прозвучал, музыка оборвалась, опять послышались рукоплескания:

— Браво, рус! Еще песня, штреляй нет! Играй, рус!

— Накось выкуси, фашистская морда! Расчувствовались, вшивые черти, давай им музыку да песню, — яростно чертыхался Нестеров.

— Рус! Играй! Играй!

Справа, у клиновских домов, застрочил пулемет, захлопали винтовки, а через час весь фронт клокотал и стонал в грохоте. На темном небе то и дело появлялись вспышки орудийных залпов. Из конца в конец траншеи, чередуясь, пробегали огоньки выстрелов пулеметов, винтовок, автоматов.

В небо рикошетом залетали трассирующие пули, прошивая темноту.

Началась фронтовая ночь.

Мы точно знали правила стрельбы немцев в ночное время: их пулеметы вели огонь каждый по своему сектору обстрела на определенную дистанцию и меняли дальность огня только при крайней необходимости.

Вот и сегодня два их пулемета ведут кинжальный обстрел нейтральной зоны; за одним из них мы со Строевой и охотились всю ночь, чтобы узнать его местонахождение. Для того чтобы определить, откуда ведет огонь вражеский пулемет, нужно увидеть вспышку огня и услышать полет пуль, но трудно удержаться, чтобы не ткнуться лицом в землю, когда пули проносятся со свистом над головой.

Всю ночь мы наблюдали за расположением вражеских дзотов.

На рассвете Зина, прижимаясь к сырому брустверу, снова и снова тщательно проверила установку ночного ориентира, положение рогатки, на которой лежала винтовка, пыталась найти место расположения вражеского пулеметного дзота. Мы осматривали каждый сантиметр земли. Не найдя ничего, опять подходили к ориентиру и проверяли его направление. Все было на месте, а вражеский дзот словно сквозь землю провалился.

Вдруг показался вражеский связист. Он пробирался к кирпичному дому на окраине Урицка. Подвал дома был превращен в узел сопротивления.

— Иосиф, — окликнула меня Строева, — посмотри, я не могу понять, то ли наш ориентир ночью сбили или же немцы стреляют с открытой позиции.

— Минутку можешь обождать, Зина?

— А что?

— Да тут один дурак тянет телефонную линию к кирпичному зданию. Вон он, видишь?

— Кончай с ним, да скорее сюда, здесь дело поважнее.

Зина забыла о том, что произошло со мной, она по-прежнему считала меня метким стрелком. А для меня это был первый выстрел по живой цели после ранения.

— Проверь еще раз, Зиночка, я сейчас.

В тот момент, когда связист приподнялся на левую руку, а правой потянул на себя провод, я выстрелил — телефонист ткнулся лицом в землю. Значит, могу! Могу! Передо мной лежал убитый враг!

Возвратясь к Строевой, я спросил:

— Ну как?

— А ведь ты его классически ликвидировал, он даже ногами не передернул, — похвалила девушка и до ушей покраснела: она вспомнила мое ранение в глаз.

Три часа, не сходя с места, не шевелясь, мы следили за узенькой полоской земли на бруствере немцев, где, как мы предполагали, была амбразура вражеского дзота.

Немцы неплохо укрывали свои бойницы от снайперского глаза. Бронированный лист с обеих сторон покрывался специальной краской, летом под цвет травы и песка, зимой — белой. Невооруженным глазом заметить такую бойницу на расстоянии двухсот метров было невозможно. Амбразуру нам помог найти ветер. По сторонам узенькой полоски земли ветер шевелил стебельки травы. На продолговатой же полоске стебли травы стояли неподвижно.

— Ах, вот ты где! Наконец-то! Ночью займемся тобой! — Зина, от радости потирая руки, не отводила глаз от окуляра перископа.

Все нужные приготовления для ночной перестрелки с пулеметами противника мы закончили засветло. Строева ушла на командный пункт роты, а я зашел в блиндаж пулеметчиков.

Жилье это было рассчитано человек на десять. Свет проникал через маленькое стекло, врезанное в массивную дощатую дверь. У входа стояли в пирамиде винтовки, рядом в чехлах — запасные пулеметные стволы с намотанными сальниками, поодаль рядами у стенки лежали коробки с набитыми лентами. В блиндаже было тепло и уютно, бойцы, полураздетые, лежали на нарах и слушали «Мертвые души». На патронном ящике в консервной банке стояли первые весенние цветы. Молодой краснощекий парень с красивыми выразительными глазами, подстриженный под первый номер, читал с выражением.

— Андрюша, — послышался чей-то голос со второго яруса. Чтец остановился. Лукавая улыбка расползлась по его румяным щекам с ямочками.

— А у нас ведь есть свой Плюшкин — Сергей Богданов. Ходит сутулясь, всегда небритый, в грязной гимнастерке. Мылся, наверное, еще дома, перед уходом на фронт. В вещевом мешке у него чего только нет! Кроме живого ежа, все найдется.

— Не слушай его, Андрей, это он на меня по пьянке брешет, — отозвался Богданов. — Ну а на этого самого Плюшкина мы действительно смахиваем. Вот хотя бы Прохор…

— Сергей, — перебил его пожилой боец с утиным носом, — ты, никак, рехнулся. Глянь, какой я чистенький!..

Я не мог больше бороться с усталостью, прикорнул на краю нар. Сколько проспал — не знаю. Но вот кто-то дернул меня за руку. Я схватился за винтовку.

— Да ты не бойся, это я.

Я протер глаза и увидел Зину Строеву. В руках она держала котелок:

— Видишь, покамест ты храпу задавал, у меня обед поспел. Небось проголодался. Наши ребята уже дают концерт для фрицев.

Мы вышли в траншею. В тихом сумраке наступающей белой ночи где-то высоко в небе курлыкали запоздавшие журавли. Со стороны Финского залива, дымясь, медленно полз по лощинам туман, подступая все ближе и ближе к линии фронта.

— Эй, старшина, сегодня что делать будем под музыку? — спросила Строева, поравнявшись с Нестеровым.

— Стрелять, Зина, минуточку повремените, сегодня сделаем один дзотик, ответил Нестеров и привычно ударил по струнам гитары.

— Федор! — крикнул издали незнакомый сержант. — Играй нашу саратовскую плясовую! — И, понизив голос до полушепота, добавил: — Сейчас ребята понесут сруб для дзота.

Сержант бросил на дно траншеи две доски. Нестеров утвердительно кивнул головой и с песни перешел на задорную частушку:

Эх! Ну да ну,

Карим глазом подморгну,

Брови вместе я сведу,

Ночевать к тебе приду.

— Ах, ох! — подхватили ребята.

Сержант в огромных кирзовых сапогах выбивал на досках затейливую дробь. Он приветливо улыбался товарищам, проносившим балки для дзота. Бойцы, проходя мимо музыкантов и плясуна, утирали руками влажные лица и тоже улыбались. Но никто из них не останавливался, чтобы передохнуть, послушать музыку, посмотреть на лихую пляску. Они спешили пройти опасные места, зная, как коротки ленинградские белые ночи.

Сержант изо всех сил старался отвлечь внимание немцев от товарищей, переносивших тяжести. Он высоко взбрасывал руки над головой и, помахивая ими в воздухе, плясал, обливаясь потом, не думая о том, что подставляет себя под пули врага.

Рядом со мной в траншее стояли два односельчанина. Я часто встречал их вместе, хотя они служили в разных взводах.

— А пошто это немцы кричат? — спросил боец, ростом повыше своего соседа.

— Любят нашу русскую песню. Вот и просят спеть.

— Нет уж, братец, — вспылил высокий, — это никуда не годится. Пускай в своей Германии развлекаются, а у нас им скоро будет не до песен. Бить их, гадов, надо, а не песнями да музыкой услаждать.

— Ты, Матвей Ильич, не прав. Тут хитрость. Иной раз песня шибче бьет по сердцу, чем пуля или осколок.

— Ну, брат, тебе виднее, что лучше за сердце хватает, а с меня хватит, я пошел, прощевай.

Солдат зло нахлобучил пилотку, будто надевал ее не на свою, а на чужую голову. Метнув недобрый взгляд в сторону противника, ушел.

Следя за плясуном и слушая разговор солдат, я не заметил, как ко мне подошла Строева:

— Хватит мечтать, идем, а то немцы начнут стрелять, не добраться будет. — Зина взяла в руки винтовку, проверила, не забыла ли гранаты, и пошла по траншее.

Идя вслед за ней, я подумал о жестоких схватках, в которых рядом с нами участвовала Зина. Она ни разу не склонила голову перед опасностью, а смело шла ей навстречу. И сегодня идет впереди меня на страшный риск — выползти в нейтральную зону и вступить в поединок с пулеметом, находящимся за надежным прикрытием.

Ночная перестрелка, словно костер на ветру, разгорелась вокруг нас. Мы пролежали несколько часов, ведя наблюдение за огневыми точками противника. Вдруг Строева толкнула меня в бок:

— Немцы крадутся к нашим траншеям, гляди сюда, вон они… ползут.

Метрах в тридцати от нас в тонкой пелене тумана я увидел силуэты ползущих людей. Сколько их, сосчитать было трудно из-за тумана. Очевидно, к нашим рубежам ползли вражеские разведчики: их спины то терялись из виду, то опять всплывали, словно резиновые мешки.

— Что делать? — Зина быстро стала перекладывать гранаты из сумки за пазуху маскировочной куртки. — Забросаем фрицев гранатами.

— Они скорее нас забросают гранатами в этой яме, да, чего доброго, утащат к себе в траншею.

— Черта с два, — горячилась девушка, — я оставлю одну гранату для себя.

— Зачем рисковать, у нас есть выход: когда они подползут ближе, с короткой дистанции подсунем им под нос пару «лимонок». Те, кто позади, подумают, что передние наткнулись на минное заграждение. Наши тоже услышат.

Строева одобрила мое предложение. Мы приготовились к встрече.

Впереди ползли трое. Вот они приблизились к нам метров на пятнадцать. Плотно прижимаясь к земле, я наотмашь бросил «лимонку». Взрыв, за ним второй. Это Строева бросила гранату.

С нашей стороны короткими очередями открыл огонь ручной пулемет, потом бабахнуло несколько винтовочных выстрелов. Пули рядом с воронкой взрыхлили землю. Я осторожно высунулся из укрытия, чтобы проследить, куда девались немецкие разведчики. Они словно растворились в тумане.

Зина, прижавшись к моему уху, спросила:

— Что будем делать? Уходить или ждать, когда начнет обстрел их пулемет?

— Обождем, возможно, они лежат в нейтралке, могут нас заметить.

С нашей стороны вело огонь несколько станковых и ручных пулеметов, трассирующие пули били о кромку воронки; высунуться из укрытия было невозможно.

— Ну и охота сегодня! — протирая глаза от песка, сказала Строева.

В ту ночь мы не смогли погасить огонь вражеского пулемета. Уничтожили его следующей ночью.

На обломках перекрытия

На восходе солнца я вышел из разрушенного двухэтажного кирпичного дома на окраине Урицка, на участке обороны комбата майора Огурцова. Здесь на обломках перекрытия второго этажа у нас было устроено снайперское гнездо для наблюдения за траншеей противника. Стреляли мы с этого места только по крайней необходимости.

Выйдя из траншеи, я быстро зашагал к развилке дорог, как вдруг раздалась пулеметная очередь. Пули забором ложились по краю лощины, преграждая мне путь.

Я прыгнул в воронку, чтобы переждать обстрел, вернее, скрыться с глаз немецкого наблюдателя.

Здесь, в воронке, пришлось пролежать больше часа. Солнце пригревало, и я незаметно уснул, а когда проснулся, солнце стояло в зените. Стрельба прекратилась. Откуда-то, словно из-под земли, доносились звуки девичьей песни. В воздухе медленно кружилась паутинка.

Осторожно выглянув из воронки, я увидел: на дне лощины, у ручья, на кустике лозы развешано чье-то выстиранное солдатское белье. На берегу ручья, опустив ноги в воду, сидит в солдатской гимнастерке женщина. Немцы ее здесь видеть не могли. Это она вполголоса напевала. Чтобы лучше ее разглядеть, я снял чехол с оптического прицела и посмотрел в окуляр. Это была Зина Строева. Она что-то шила или вязала, негромко напевая. Недалеко от нее на сумке противогаза лежал автомат.

Встреча с Зиной была для меня неожиданностью. С неделю назад ее вызвал к себе комбат, и с тех пор я ее не видел. Шли слухи, что Зина «приглянулась» начальству и ее оставили при штабе. Что же заставило Зину прийти сюда? Я продолжал наблюдать за ней. Вот неутомимая! Я не раз видел, как, выпустив из рук оружие, она принималась за стирку, штопку, вязанье… Зина отложила в сторону шитье, достала из кармана гимнастерки письмо и начала читать. Потом закрыла лицо ладонями, и ее узенькие плечи судорожно задергались. Зина плакала! Я знал причину девичьих слез: она оплакивала гибель любимого человека.

Я быстро встал и зашагал в хозяйственный взвод, чтобы не мешать ее горю. Но не успел пройти и ста метров, как позади услышал быстрые шаги.

— Эй ты, бездомный! — окликнула меня Зина. — Куда шагаешь? Ты что, злишься?

— На тебя? Ты что, рехнулась? Я иду к ребятам поснедать. Очень рад, что встретил тебя!

Зина, глядя мне в глаза, укоризненно покачала головой:

— Зачем ты врешь? Я ведь все вижу. Ты думаешь, что девушке на фронте куда лучше сменить снайперскую винтовку на автомат и стать телохранительницей своего фронтового мужа… Жить в надежном укрытии, стучать на машинке, ведь это куда спокойнее, чем бить из винтовки по немецким стрелкам. — Строева схватила меня за руку, в ее глазах блеснули слезы: — Неужели ты, единственный человек, которому я верю, как себе, мог так обо мне подумать?!

— Успокойся, Зиночка, я ни минуты не думал о тебе плохо. Ты солдат и выполняешь приказ командира… А в чувствах своих ты сама разберешься.

— К черту философию. Один раз я послушалась своего сердца, а теперь очередь за рассудком. Я прошу тебя, дай мне винтовку.

— Зачем?

— Да ты что, ничего не знаешь? Ведь с утра немецкие снайперы закрыли доступ к передним постам роты лейтенанта Морозова. Троих наших убили. Нужно найти и прикончить этих снайперов, а то весь взвод перестреляют… А ты где-то гуляешь! Прихожу к тебе на перекрытие, а твой след простыл…

— Нет, Зина, винтовку не проси — не дам. Сам их найду.

Я быстро зашагал к траншее.

Строева шла за мной, наспех рассовывая по карманам платки, шитье и еще что-то.

— А ты потише шагай, успеешь. Все равно от тебя не отстану.

— Зина, винтовку я не дам.

— Одного я тебя не отпущу, — дернув меня за рукав, сказала девушка. Подожди меня здесь, пока схожу в свой блиндаж, а то мы больше не друзья. Строева быстро побежала к штабному блиндажу, и не успел я свернуть самокрутку, как она вышла из укрытия со снайперской винтовкой в руке.

— Идем, — решительно сказала Зина, поравнявшись со мной.

Я мельком увидел, как выглянул из блиндажа майор Огурцов и нырнул обратно. Странный был человек: даже спал, не снимая с головы стальной каски. Бойцы его не любили, считали трусом. Комбату явно не хотелось встречаться со мной. По приказу командира полка мне был в категорической форме запрещен доступ к траншее переднего края из-за ранения. Но в данном случае, когда взводу бойцов угрожала гибель от немецких снайперов, майор делал вид, что меня не замечает.

Когда мы вошли в траншею, нас догнал связной командира батальона и передал Зине приказ:

— Строева, срочно к комбату!

— Подожди, Иосиф, я сейчас.

Я присел на пенек. Мне вспомнилась рота Круглова, которую мы покинули с такой неохотой. Вспомнил майора Чистякова с его хорошей скупой улыбкой. Стало грустно…

Часто дыша всей грудью, ко мне подбежала Строева. Ее красивое лицо, раскрасневшись от быстрого бега, выражало твердую и какую-то злую решимость.

— Зачем тебя вызывал комбат?

— За неподчинение посулил штрафную. Вот зачем. Я посоветовал Зине вернуться.

— Никогда. Ты что, не понимаешь? Я снайпер и им останусь. Для этого и пошла на фронт…

Я узнавал характер Зины, который успел изучить. Строева не всегда бывала одинаковой. Иногда часами ходила задумчивая, молчаливая, а то начинала смеяться, шутить, петь, плясать. Нередко она часами просиживала не поднимая глаз и не шевеля бровью. Но эта молчаливость сменялась каким-то бесшабашным настроением. Я любил видеть ее такой, когда в ней просыпалась настоящая русская удаль. Бывало, подойдет вплотную, прищурит глаза да так улыбнется, что кровь в жилах закипит. А только захочешь обнять ее ускользнет, словно ласточка из-под крыла ястреба, да еще пальцем погрозит… И вот снова рядом со мной стоит девушка, русский снайпер, строгий, отважный, готовый вступить в опасный поединок с врагом. За последний месяц мы как-то душевно сблизились. Я вспомнил, как однажды утром, когда мы приводили в порядок жилье, к нам в блиндаж пришла Зина. Она взяла меня за руку: «Осип, я была в Ленинграде, зашла к твоему сыну. Он очень хороший мальчик, и как обрадовался мне! — Она стояла рядом со мной не поднимая глаз. — Ты знаешь, Володя принял меня за свою мать. Забрался ко мне на колени, обнял за шею и стал целовать: „Мама, ты теперь будешь ко мне приходить?“ И я не могла отказать ему. А когда собралась уходить, Володя сказал: „Мамочка, принеси мне сахару“. И я обещала».

С этого дня Строева старалась как можно больше быть одна. При встрече со мной она опускала голову и стояла молча. Однажды утром, когда я зашел в снайперский окоп, там уже была Зина. Сидя у перископа, она распускала большую шерстяную варежку и вязала маленькие детские носочки. Каждую свободную минуту она что-нибудь мастерила Володе.

Прежде чем добраться до своего снайперского гнезда, нам пришлось проползти незамеченными по открытому месту метров сто пятьдесят.

У западной стены разрушенного дома торчали к небу изогнутые взрывной волной железные балки, на которых и было устроено наше снайперское гнездо. Мы знали, что этот объект находится под непрерывным наблюдением противника. Если немцам удавалось заметить наше движение не только в развалинах дома, но даже вблизи его, они тут же начинали бросать мины, а иногда вызывали артиллерию.

Я влез в гнездо первым, прикрыл амбразуру плащ-палаткой и до половины открыл стрелковую бойницу, затем подал руку Строевой. Зина быстро установила перископ.

Мы тщательно осмотрели каждую складку местности: лощинку, бугорок, даже прутик, брошенный немцами на бруствер траншеи.

— Где же они? Ничего не видать. Откуда же они стреляют? — ворочаясь с боку на бок, проговорила Зина.

— Не спеши, скоро их не найдешь, ведь сама знаешь, какие они дотошные, все делают без лишнего риска. Будем искать.

— Но в данном случае им без риска не обойтись, — усмехнулась Зина. Они прекрасно знают, что безнаказанно стрелять в спины ползущих по дну траншеи русских долго не придется, встреча с нашими снайперами неизбежна.

Нейтральная зона казалась нам голой, как степная дорога, полосой. Висевшее над землей знойное марево мешало видеть на дальнее расстояние.

Строева, повернувшись на спину, приподняла левую, а затем правую руку, пошевелила онемевшими пальцами и, морща лицо от боли, сказала:

— Отсюда нам их не найти.

— А ты еще раз поищи место, с которого они только и могут увидеть дно нашей траншеи на повороте. Не видя дна траншеи, немцы не могли бы убить наших.

Зина бросила на меня быстрый взгляд и припала к окуляру перископа. Затем аккуратно подобрала под себя ноги и притихла.

— Иосиф, посмотри на березку вблизи их траншеи, с теневой стороны, не немцы ли это лежат?

Много раз я видел эту березу, вырванную с корнями из земли взрывной волной. Под лучами солнца корни ее высохли и шевелились на ветру, как опрокинутый на спину огромный жук, который перебирал своими мохнатыми лапами, ища в воздухе опору.

Не успел я как следует осмотреть березу, как с пронзительным скрежетом пронеслись над нами один за другим несколько снарядов; к небу взвились столбы черного дыма и земли, закрыв от наших глаз расположение противника. Это наши артиллеристы пришли на выручку пехотинцам.

— Эх! Медвежья услуга, — сказала Зина, морщась от досады. — Спугнуть зверя не велика честь, а вот найти его… Где надо — там их нет, а тут полезли.

С вершины до корней осматривал я каждый сучок березы, каждый кустик побуревшей травы, отыскивая притаившегося врага.

— Есть! — вдруг радостно воскликнула Строева. — Смотри сюда: вон они, молодчики, с теневой стороны ствола притаились. Артиллеристы лупят по траншее, а они вон где лежат… А костюмы как разукрасили! Ишь какой камуфляж напустили. Здорово, а? — Зина потянулась к винтовке: — Иосиф, ты на меня не обижайся, ведь это моя находка.

Я удержал ее руку:

— Зина, расчеты у нас с ними одни. А отсюда стрелять нельзя, ты ведь знаешь. Давай на запасную точку.

— Ты иди, а я буду следить за ними. Если попытаются улизнуть, я их живыми с нейтралки не выпущу.

— Я пойду, но ты не стреляй. Жизнью рискуешь…

Я спустился вниз. Ко мне подскочил связной комбата:

— Ну что? Застрелили? Где Зина?

Я быстро побежал по траншее. Тяжело сопя и ругаясь, за мной бежал связной.

Не отвечая и не глядя на него, я спешил к снайперскому окопу. Послышались один за другим два выстрела. С чьей стороны прозвучали они, я на бегу расслышать не мог, но почему-то сильно защемило сердце.

Вбежав в окоп, я быстро приоткрыл бойницу и взглянул в нейтральную зону, туда, где находились вражеские снайперы. Две серо-зеленые фигуры, уткнувшись в землю, лежали неподвижно. Строева пристрелила фашистов, пока я менял позицию.

Я быстро закрыл бойницу и выбежал из окопа в траншею, где меня опять встретил связной комбата:

— Что, немцы опять в наших стреляли?

— Уйдите отсюда. За каким вы чертом здесь болтаетесь! — крикнул я.

— Приказано узнать, застрелили вы немцев или нет.

— Передайте майору, что Строева застрелила двух немцев в нейтральной зоне, а сколько их еще там и где они укрываются — не знаю.

— Ложись!

Я упал на дно траншеи вниз лицом и не успел оглянуться, как взрыв, второй, третий последовали один за другим. Укрываясь за поворотами от осколков и комьев земли, я пополз к снайперскому окопу.

В углу уже сидел связной комбата, покрытый серой пылью; его нижняя челюсть мелко дрожала. Он молча водил по сторонам выпученными, как у филина, глазами.

Как только кончился артиллерийский обстрел, я бросился к развалинам дома — узнать, что случилось с Зиной.

В воронках еще дымились остатки селитры. Пыль и дым застилали глаза. С трудом вскарабкался я на обломки досок. Строева лежала, свернувшись по-детски калачиком, и правой рукой зажимала рану на левой. Между пальцами струилась кровь.

— Иосиф, не ругай меня, я не успела уйти, вот оцарапало… — только и сказала Зина.

Старопановская операция

Июль 1942 года… С наступлением темноты по приказу начальника штаба полка курсантам школы снайперов был выдан трехдневный сухой паек, и мы ушли на передовую.

Белая ночь угасала. Огромная луна вышла на середину неба, как будто для того, чтобы вечерняя заря с рук на руки передала ее утренней заре. В воздухе — легкий аромат цветов. В кустарниках заливается какая-то пичуга. Эх, хороша ты, ночка! В твоей тиши все кажется близким, родным, будто нашептывает мне что-то мой сынок Володенька.

Не успело выглянуть солнце, как земля глухо ахнула и затряслась. Пронизывая дымку утреннего тумана, проносились над нами раскаленные стрелы. Это «катюши» обрушили свои снаряды на голову врага. На нашем участке фронта началась Старопановская операция. Буквально за несколько часов наступления были изломаны все укрепленные рубежи противника. И хотя развить начальный успех операции мы не сумели, это было серьезным предупреждением врагу.

Более часа наша артиллерия обрабатывала рубежи противника. Первый раз с начала обороны я увидел; такую могучую силу огня советской артиллерии.

В это время я с группой своих курсантов-снайперов стоял в траншее на правом фланге батальона, которому; мы были приданы.

Трудно передать состояние людей перед атакой.. Большинство солдат старается чем-то занять себя. Некоторые ковыряют штыком лунку в стене траншеи, а другие, присев на корточки, тщательно счищают ржавчину с затвора и штыка, как будто только теперь ее увидели. Бойцы помоложе стараются быть вместе. А «старички», уже не раз побывавшие в атаках, обжигают самокрутками губы, сплевывают и вновь закуривают, не сводя глаз с расположения врага.

Тревожная минута. Ждем команды…

К нам подошел широкогрудый низкорослый майор — командир батальона. Он был чисто выбрит и даже надушен.

— Кто здесь старший группы снайперов?

— Я, товарищ капитан.

— Менять огневой рубеж только по моей команде, условный знак — желтая ракета. Следите за флангом. Не в силах будете удержать натиск противника доложите, я буду в первой роте.

Разом все утихло. Люди стояли в молчании, держа наготове оружие, выжидая сигнала. Вдруг одиноко прозвучал винтовочный выстрел. Никто не обратил на него внимания, словно кто-то кашлянул. Все, однако, знали, что это выстрел немецкого снайпера и что он стоит нам жизни человека, но в эту минуту мы не думали об этом.

Прошло минут десять. Мы в недоумении смотрели друг на друга: неужели атака сорвалась? И вдруг наша артиллерия снова обрушилась на противника. Не успели отгреметь последние артиллерийские раскаты, как в небо взвились сигнальные ракеты. Атака! Люди прыгали на бруствер, перебросив через него ноги, выскакивали в нейтральную зону и, очутившись на открытом месте, охваченные внезапным оцепенением, застывали на месте. Но это длилось только мгновение, какую-то долю секунды, и мы уже мчались к рубежам врага. А в небе гремели наши штурмовики.

Сколько раз я ни ходил в атаку, меня всегда охватывала такая ярость, что я почти не отдавал себе отчета в своих поступках. Слева и справа слышатся разрывы ручных гранат, автоматные очереди, винтовочные выстрелы, сливающиеся с криками людей, повелительными голосами командиров. И вот вражеская траншея. Разом приходишь в себя.

На бруствере траншеи залегли два молодых снайпера, прикрывая своим огнем товарищей, ведущих атаку на второй рубеж противника: неповоротливый, великан с виду, Сергей Найденов и щуплый, ловкий, как бес, Николай Смирнов.

Как-то раз ребята попросили Найденова встать на весы: сто шестнадцать килограммов потянул. А легкость его движений изумительна. Винтовка у него в руках казалась игрушечной. Заряжал он ее осторожно, брал двумя пальцами рукоятку затвора, боясь, как бы чего не сломать. Хороший парень — спокойный, уступчивый и отважный.

— Сергей! Здорово получилось, а? Только вчера вечером гитлеровцы орали: «Рус! Сдавайсь, идем на Ленинград!» — сказал Смирнов. — А сегодня уже мы бьем им морды. Да ты, Сережа, глянь, как они тикают, легавой так не успеть.

— А ты не любуйся, а стреляй.

Рядом со мной лежал низкорослый силач снайпер Пузанов. Говорили, что он с двухпудовой гирей играет, как ребенок с мячом.

— Товарищ командир, глянь сюда. Вон в развалинах станции позади наших немцы объявились. Видишь?

— Вижу.

Я неотрывно стал следить за немецким офицером, который с небольшой группой солдат пробирался к развалинам вокзала станции Лигово. Прежде чем открыть по ним огонь, нужно было установить количество немцев и их намерения.

К кирпичным развалинам станции, переползая от воронки к воронке, пробирались все новые и новые группы вражеских автоматчиков. Ясно, враг накапливал силы с расчетом внезапно ударить во фланг нашим атакующим частям. Чтобы сорвать этот план, я подал снайперам команду открыть огонь.

Смирнов даже языком прищелкнул от удовольствия, освобождая обойму за обоймой. Найденов не спеша, с толком посылал пулю за пулей; глаза его блестели, на кончике носа висела капелька пота.

Гитлеровцы, попав под губительный огонь снайперов, прекратили продвижение вперед, залегли.

Вдруг лежавший рядом со мной снайпер Пузанов молча прижал к груди колени и медленно скатился на дно траншеи. Послышался его тихий голос:

— Пить! Пить! Пить!

Вскоре к раненому подбежал санитар:

— Нельзя тебе пить, браток, брюхо прострелили.

Немцы, укрывшиеся в развалинах, открыли бешеную автоматную стрельбу. Не больше пяти минут вели мы бой с вражескими автоматчиками, хотя их было в несколько раз больше, чем нас, снайперов. Но долго состязаться в стрелковой дуэли с нами они не могли. Все реже и реже раздавались их автоматные очереди и вскоре совсем утихли.

Опасность флангового удара была ликвидирована, и наш батальон продолжал наступление по развалинам станции Лигово. Это была первая пядь нашей земли, вырванная из кровавых лап фашистских палачей у стен Ленинграда. Девять месяцев за эту полосу земли шла битва, и вот она опять наша. Воодушевленные первым успехом, мы заняли новые рубежи, решительно навязывая противнику бой.

На кромке разрушенного вражеского дзота Сергей Найденов и Николай Смирнов орудовали лопаткой, устраивая новый снайперский окоп. Остальные залегли уступом. Теперь наше расположение напоминало журавлиный треугольник во время полета.

— Сергей, их траншею видел? — спросил кто-то.

— А то как же, неплохо устроили, даже стенки плетнем оплели, но такое развели у себя… Фу ты, поганцы!

— Артиллерия наша поработала на славу!

— Да, потрудилась, ничего не скажешь, по-русски, — подал кто-то реплику из дзота.

— Только так их и выкуривать, гляди, как глубоко зарылись.

— Дорого начало, а там и до Берлина тропку сыщем.

Мимо нас проходили легко раненные товарищи. Один из них присел на бревне возле бойницы Найденова:

— Ну как тут у вас, ребята? Крепко жмут фрицы?

— Жмут-то жмут, да вон, гляди, успокоили их прыть.

Раненый подал Найденову кисет и бумагу:

— Смастери, браток, цигарку. Крепко, гады, повредили руку, самому не сладить.

— Никак, кость тронуло? — спросил Найденов.

— Видимо, так, пальцы не шевелятся.

— Держи. — Найденов подал солдату папиросу. — Сейчас огня добуду. Сергей достал кресало и с силой ударил узкой полоской железа по камню. Брызнули искры, и фитиль задымил.

— На, держи, да скорей прикуривай. Вишь? Опять немцы зашевелились.

Раненый не торопясь раскурил папиросу, встал:

— Эх, сил не хватает наступать… Не отдавайте, ребята, немцам назад хотя то, что уже отвоевано. Ну, прощайте, за огонек благодарствую.

…Вечером группе снайперов было приказано конвоировать пленных. Проходя мимо русских, они изгибались в поклоне и робко улыбались, оглядываясь по сторонам. По улицам Ленинграда фашисты шли медленно, понурив головы, засунув руки в карманы. На улицах города стояло много женщин, детей и стариков. Немцы искоса поглядывали на зеленые грядки овощей, посаженных вместо цветов на газонах.

Помню, как на углу улиц Майорова и Садовой мальчуган лет семи, дергая молодую женщину за руку, спрашивал:

— Мама, почему фашисты прячут руки в карманах? Что, они у них грязные?

Женщина, не отвечая на вопросы сына, бросила презрительный взгляд на гитлеровских солдат и прошла мимо.

Мальчуган несколько раз оглянулся на пленных, которые шли лениво, словно каторжане, гремя коваными сапожищами по булыжной мостовой, и погрозил им кулаком.

Во второй половине ночи мы вернулись на передовую, а спустя несколько минут к нам пришел Василий Ершов. Под мышкой он держал корпус станкового пулемета.

— Дядя Вася, а где Романов? — спросил я.

— Тут он. Жив.

Ершов обрадовался мне и тут же насупился. Его густые широкие брови прикрыли глаза, и, не глядя на меня, он сказал:

— Мы-то что… — И строго спросил: — А вот ты как сюда попал?

— С учениками, Василий Дмитриевич. Как говорится, практические занятия провожу.

— Не делом, брат, занимаешься! Эка с одним глазом в этакую игру ввязался. Тут кроме своих двух во лбу не помеха бы другая пара на затылке. А он…

— А ты куда тащишь пулемет?

— Ремонтировал, осколком прицел испортило. Узнал, что ты тут со своими курсантами, зашел поругаться.

Я промолчал.

Василий Дмитриевич был не в духе. Причина этого стала мне ясной несколько позднее. Неодобрительно качая головой, он положил пулемет на нары и стал его старательно протирать и чистить, шумно сопя носом.

Найденов не торопясь достал из кармана кисет и бумагу и, подобрав свои огромные ножищи, чтобы не задеть проходивших, сказал:

— Ты, браток, никак, с нашим учителем давно знаком, так что же ни с того ни с сего на человека набросился?

— А вы с ним рядом давно воюете, позвольте спросить?

— Впервые.

— То-то оно и видно.

— Кури! Зачем злиться?

— А я вовсе не сержусь, а сказал правду.

Я вышел в траншею. Стояло тихое летнее утро. На небе — ни облачка.

Откуда-то четко донеслись слова:

— А ну давай, давай! Дружно! Доску! Доску положите под левое колесо… А, черт! Осторожнее ногу! Ноги берегите… А ну-ка, ребята, еще разок! Взяли!

Это противотанковая артиллерия меняла свои позиции, готовясь к продолжению боя.

Наступление наших частей под Старо-Пановым принесло нам первые победы. В первые часы нашего наступления немецкие танки, артиллерия и авиация бездействовали, настолько они были парализованы внезапным ударом наших войск. Лишь во второй половине дня немецкая артиллерия повела ответный огонь, но, к счастью, неточно. Бой с яростно сопротивлявшейся вражеской пехотой продолжался. Продвижение в глубь обороны немцев сдерживали только противопехотные минные поля и уцелевшие пулеметные дзоты, откуда немцы оказывали упорное сопротивление.

Я зашел в соседний блиндаж. Дверь солдатского дома была вырвана взрывной волной вместе с косяками. Из бесформенной дыры укрытия шел столбом табачный дым.

— Митя! — послышался голос из темноты. — Да ты у нас просто герой! Да это просто здорово! Как только ты к нему подобрался сквозь шквальный огонь, а?

— А чему тут дивиться, — вставил густой бас. — Солдат свое дело знает.

— Тут, братец мой, быть только солдатом маловато…

— Хо-хо-хо! — снова прогремел бас. — На войне, брат, в человеке все узнаешь: густой у тебя или жидкий ум, какое сердце. В бою, как бы тебе сказать, люди вроде голые, какие они в самом деле есть. Без маскировки.

— Да что вы, ребята, — торопливо заговорил сиплый голос. — Никакого тут геройства нет. Я сумел подобраться поближе к этому их дзотику раньше других, ну и швырнул ему в пасть связку гранат, вот и все геройство.

— Что верно, то верно, — ответил бас.

В укрытии все затихло. Вскоре послышалось похрапывание спящих.

Где-то совсем близко в расположении противника слышались говор, лязг оружия, короткие команды, а потом и там стало тихо.

Я вернулся в свой блиндаж. Здесь неторопливо вел рассказ дядя Вася:

— Бывало, в первые дни войны я чистил вот этот пулемет со своим юным дружком Гришей Стрельцовым. Поначалу он робел в бою, а потом свыкся — и ничего, отчаянным стал. Иной раз возле меня ляжет, прижмется ко мне и говорит про всякую всячину, а затем свернется по-ребячьи и уснет! Ох! Как он шибко ненавидел оккупантов! — Ершов вздохнул всей грудью. — Бывало, где уж очень опасно, оберегал я его, да случилось так, что не сумел уберечь, убили Гришу. А он был мне ровно родной сын. — Дядя Вася похлопал ладонью по крышке пулемета: — Сколько я перестрелял вот из этого «максима» фашистов, а все мало только за одну Гришину жизнь.

Василий Дмитриевич закашлялся и, отвернувшись, быстро утер ладонью глаза. Несколько раз пытался он свернуть самокрутку, но не мог: руки дрожали, рвали бумагу, табак сыпался на колени.

— Дядя Вася, дозволь мне, — сказал Найденов, — я сделаю.

— Спасибо, дорогой, мне сегодня что-то не по себе. — Ершов с жадностью затянулся и покачал головой. — Руки устали от пулемета, и уснуть, как видите, не довелось. Немцы небось захотят отобрать у нас то, что мы у них взяли, хотя и наше это, кровное, свое. — Василий Дмитриевич заторопился уходить. — Ну, ребята, спасибо, мне пора к себе пробираться, а то, чего доброго, и на своей земле в чужой траншее заплутаешься.

Прощаясь, дядя Вася крепче всех пожал руку Найденову:

— Будет нужда в огоньке — своим дружком выручить могу, только дайте знать.

— Благодарствуем. Поможем и мы, когда у вас в этом будет нужда, — хором ответили снайперы.

Я вышел проводить старого друга. В траншее Ершов мне сказал:

— Давеча я из дому получил письмо. Моя баба пишет, что секретарь райкома дровами и хлебом пособил. Спасибо ему. Да ведь вот горе какое, и говорить не хотел: младший сынишка помер. — Дядя Вася с минуту потоптался на одном месте, словно припоминая, куда ему идти, а затем горестно махнул рукой и тихо добавил: — Малыша тоже Гришей звали…

Пулеметчик круто повернулся и, не простившись со мной, зашагал в сторону станции Горелово. Вскоре его высокая, чуть сутулая фигура затерялась в траншее.

Глядя вслед боевому товарищу, я думал и о своем малыше.

Иногда на передовой на несколько часов все утихает. Но фронтовики знают, как опасно это желанное затишье: зорким должен быть глаз и острым слух часовых, иначе мгновенно можно очутиться в руках врага или получить нож в сердце.

Я подошел к работающим саперам. Они умело и быстро перестраивали бывшие огневые точки врага, поворачивали их бойницы с востока на запад.

Солнце взошло. Жаворонок, трепыхая крылышками, повис в воздухе и запел свою звонкую незатейливую песню. Пригибаясь к земле, с аппаратом на спине пробежал в сторону станции Лигово телефонист. В лощинке к ручью подошел солдат, вымыл котелок и ложку и, осмотревшись, умылся сам.

Вдруг земля вздрогнула от мощного орудийного залпа.

Ко мне подбежал связной комбата:

— Мне приказано показать вам новый огневой рубеж. — Понизив голос, связной добавил: — Предполагается танковая контратака немцев. Надо спешить, товарищ командир.

Новый огневой рубеж мы заняли юго-восточнее станции Лигово, вблизи шоссейной дороги. Орудийная стрельба с обеих сторон усиливалась с каждой минутой. У подножия невысокого холмика уже заняли позиции бронебойщики. На краю лощины хлопотали у противотанковых пушек артиллеристы. Несмотря на частые разрывы снарядов, они не укрывались.

Мы лежали, плотно прижавшись к земле. Впереди нас в трехстах метрах «ничейная» полоса. Справа, слева, несмотря на сильный огонь вражеской артиллерии, дружно и гулко захлопали выстрелы противотанковых ружей, близко бабахнули пушки. Вдруг из облака пыли и дыма появился танк. Он вел огонь из пушки и пулеметов. Над нашими головами с устрашающим визгом пронеслись снаряды. Серая бронированная машина вздрогнула всем корпусом и присела к земле.

Фашисты, густой цепью перебегая от укрытия к укрытию, шли в атаку. В начале атаки слышались дружные винтовочные залпы. С приближением вражеской пехоты стрельба усилилась. Все смешалось. Вразнобой захлопали винтовочные выстрелы: «Пах-пах-пах». Яростнее стали пулеметные очереди.

— Слева танки! — послышался с позиций артиллеристов чей-то зычный голос.

Снайперы расстреливали бегущую по полю немецкую пехоту.

На некоторое время артиллерийский обстрел прекратился, давая возможность пехоте завершить начатый бой. Более явственно послышался стук пулеметов. Кое-где чавкнули разрывы мин. Еще минута, другая — и мы бросились в рукопашную.

Найденов ударом приклада выбил из рук гитлеровца автомат, схватил немца за шиворот и бросил на землю так, что тот покатился кубарем.

— Вон с нашей земли, жаба! — Сергей наотмашь ударил прикладом фашиста по голове.

Рукопашная схватка прекратилась так же внезапно, как и началась: враг, не выдержав стремительного натиска наших бойцов, побежал.

Ряды серо-зеленых солдат таяли. Реже и реже можно было поймать в окуляр убегающего немца.

Ко мне подбежал Сергей Найденов:

— Товарищ командир, пулемет Василия Ершова что-то замолчал, дозволь, я дойду, узнаю, что с ним.

— Где вы видите пулемет Ершова? — спросил я снайпера.

— Вот он у бугорка, что слева от дороги.

«Неужели дядя Вася погиб?» Отгоняя от себя эту страшную мысль, я следил за каждым движением Найденова. Вот Сергей вполз в воронку и остановился, вытер лицо рукавом гимнастерки и опять пополз.

Почти рядом с Найденовым разорвалась мина. На минуту я потерял его из виду. А когда рассеялся дым, Сергей неподвижно лежал на боку.

— Ребята! — крикнул Смирнов. — Найденова убило.

Но Сергей был жив. Я видел, как он осторожно левой рукой отстегнул от ремня флягу с водой и поднес ее ко рту.

— Жив! — вырвалось разом у всех.

Оставалось метров сто — сто пятьдесят до пулемета Ершова. Найденов, полежав минуту на месте, быстро пополз вперед, неестественно загребая правой ногой и рукой.

— Ранен. Хватит ли сил?

Совершенно неожиданно открылся люк подбитого танка. Показались руки, а затем выглянула голова в шлеме и плечи танкиста. Гитлеровец собирался выстрелить в ползущего русского солдата. Я предупредил его. Вражеский танкист вывалился из люка на землю, люк танка захлопнулся. «Внутри танка еще кто-то есть, буду следить», — подумал я. Найденов, видимо, ничего не заметил, иначе бы остановился возле танка. Сергей безостановочно полз вперед к намеченной цели. И вот он скрылся, а спустя минуту я увидел его перед входом в траншею: он стоял, опираясь левой рукой о стенку, с кем-то разговаривая, затем взглянул в нашу сторону и опять скрылся.

Было пасмурно и душно: тучи висели низко. К полудню бой прекратился. Снайперы сели обедать в открытой траншее. Кто-то громко крикнул:

— Воздух!

Я осмотрелся.

Позади нас солдаты-артиллеристы накрывали пушки, ящики брезентом, плащ-палатками и шинелями.

Навстречу серой туче, прижимаясь к ее кромке, словно воры к стенке дома, летели вражеские бомбардировщики. От корпусов трех первых самолетов оторвались черные болванки, грохот падающих бомб и их разрывов заслонил собой все. Мы лежали точно в гамаке, качаясь из стороны в сторону. Над землей стояло сплошное облако дыма и пыли.

Бомбовозы, освободившись от смертоносного груза, улетели. В голове все еще стоял страшный гул. Протирая глаза, я дышал ртом, как вдруг кто-то потянул меня за ногу. Это был Сергей Найденов:

— Товарищ командир, вы живы? Я принес Ершова. Ему ноги перешибло. Артиллерийский доктор его осматривает.

— Сережка, и ты ранен?

— Я-то что, малость оцарапало, а вот дядю Васю больно зашибло, в бреду он. Не узнал меня, когда я за ним пришел, и всю дорогу то крепко с немцами бранился, то с женой разговаривал.

Я побежал к месту, где лежал дядя Вася. Он непрерывно шарил вокруг себя руками.

— Ищет свой пулемет, — сказал Сергей и, отвернувшись, засморкался, украдкой ладонью вытирая глаза.

— Ребята, а пулемет наш где? — в бреду шептал Ершов. — Артем, ленту живей сюда! Митя, иода где? Санюша, ты сходи… к секретарю райкома, поблагодари… за помощь, а я ему… солдатское спасибо. Гляди за ребятами, пускай учатся, обо мне не тревожься, я здоров…

Пять суток мы вели бой с врагом на отвоеванной земле у стен Ленинграда. На шестые сутки немцы ввели в бой свежие силы и оттеснили нас к станции Лигово, где мы и закрепились.

Так закончилась Старопановская операция.

Встречи

…Дом культуры имени Горького был заполнен военными. У массивных двустворчатых дверей толпились солдаты и офицеры. Время от времени двери раскрывались и на пороге появлялся щеголеватый майор в роговых, сдвинутых на кончик носа, очках. Близко поднося к очкам лист бумаги, он невнятно называл фамилии и, как кукушка на стенных часах, снова скрывался за дверью.

В коридор входили все новые и новые толпы военных. Я стоял у окна. Вдруг чьи-то руки обхватили меня сзади и с силой сжали. Кто-то сунул в мой рот папиросу.

Это был Акимов. Он смотрел на меня, широко улыбаясь, обнажая свои прекрасные зубы. Рядом с ним стоял, шутливо отдавая мне честь, сержант Андреев.

— Вот так встреча! С чем вас, друзья, поздравить?

— Это военная тайна, — приложив палец к губам, ответил Акимов. Неплохо бы попасть в Герои. — Он был все таким же неугомонным шутником.

На груди Акимыча красовались два боевых ордена — Красного Знамени и Красной Звезды.

— Героя он заслужил. Ведь танк, словно жука навозного, кверху лапками положил, — сказал Андреев.

— Дело обычное. В драке всякое бывает. На счастье надейся, а сам маху не давай. А тебя, Иосиф, с чем поздравить?

— С медалью «За отвагу».

Дверь распахнулась, и на пороге появился очкастый майор.

На многие названные фамилии никто не отозвался.

Вызвали Акимова. Он расправил плечи, поднял голову, подмигнул нам, четким шагом прошел к дубовой двери, по-хозяйски распахнул ее и скрылся в мягком полумраке.

— Глянь! Глянь! Каким кандибобером прошелся наш Акимыч, ай да герой! крикнул снайпер Николай Смирнов.

Уходя за получением награды, Андреев сказал мне:

— А вы, товарищ старший сержант, не уходите, ждите нас у ворот.

Пришла новая группа фронтовиков. Вместе с ними был и Орлов, уже успевший, придя из госпиталя, принять участие в последней операции. По одному взгляду Орлова я понял: что-то случилось. Но с кем и что?

— Романова видел? — спросил я Орлова.

— Нет, он в командировке.

— А Собинов где?

Орлов жадно глотал дым, сухо, отрывисто кашлял, торопливо барабанил кончиками пальцев по подоконнику.

— Где Собинов? — повторил я.

Орлов хмуро посмотрел на меня:

— Леонид в госпитале, ему повредило глаза. Будет он видеть или нет неизвестно.

Наконец майор вызвал и меня.

В просторном кабинете вдоль стен стояли стулья с высокими спинками. За столом, покрытым парчовой с бахромой скатертью, сидел командир нашей дивизии Трушкин в новом генеральском кителе, седой, с усталым лицом старика. Рядом с генерал-майором сидел маленький, но крепко сложенный, с обветренным лицом человек в поношенном штатском костюме; темные волосы подстрижены ежиком. Он приветливо улыбался, глядя на нас. Генерал сидел, тяжело облокотившись обеими руками на стол. Глаза его были прикрыты желтоватыми веками, и, когда он взглянул на меня, веки медленно поднялись вверх. Морщины на его лице то и дело разглаживались, как бы уступая место старческой улыбке. Генерал держал в руке большой красный карандаш и постукивал им по столу, переговариваясь с соседом.

За маленьким круглым столиком, покрытым красным сукном, сидел начальник строевой части дивизии, румяный молодой мужчина с пышными черными усами подполковник Любавин. Он быстро отмечал награжденных в лежавшем перед ним на столе списке, читал документы и передавал продолговатую коробочку вместе с бумагами генералу. Ритмичный стук метронома в репродукторе придавал этой минуте суровую торжественность.

Вдруг стук утих. Послышался голос диктора: «Внимание! Внимание! Граждане, район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение транспорта приостановить, населению укрыться».

На улице завыла сирена. Звуки ее заполнили воздух, сердце.

Человек в штатском взглянул на генерала. Трушкин, словно ничего не замечая, продолжал вручать награды. Казалось, он думал: «Не удивляйтесь, уважаемый. Под какую музыку заслужили награды, под такую и получайте их».

Каждый раз, когда я подходил к столу за получением награды, мне хотелось сказать большое и искреннее спасибо правительству и партии, но слова застревали в горле, и я говорил обычную фразу: «Буду драться с врагами так, чтобы оправдать эту награду».

Выйдя во двор, я не нашел своих товарищей. Пройдя через пустырь, прилегающий к Дому культуры, я вышел на Новосивковскую улицу, заполненную дымом и красной пылью. Мимо меня пробегали женщины и дети, они что-то на бегу кричали, махали руками, но их голоса терялись в грохоте взрывов.

Я стоял под аркой дома, плотно прижавшись к стене, чтобы взрывная волна не выбросила на мостовую. Вдруг кто-то сзади тронул меня за руку. Оглянувшись, я увидел женщину, с ног до головы покрытую кирпичной пылью. В ее спокойных глазах не было страха. Она неторопливо сказала:

— Пройдите, товарищ, в укрытие, вот сюда.

Спустившись на несколько ступенек, я открыл обшитую железом дверь и вошел в довольно просторный подвал, уже обжитый людьми. Горел фонарь, справа вдоль стены стояли кровати — большие и маленькие, столы, лежали чемоданы, узлы. У стены слева — две печки-времянки и кухонные столики. Около двери дощатый топчан, покрытый белой клеенкой, тумбочка с аптечкой, — по-видимому, это был уголок медпункта.

На стене против двери крупными черными буквами было написано: «Смерть фашизму!» Середину подвала занимал пожарный пост: объемистый дощатый ящик с песком, две бочки, наполненные водой, противопожарный инструмент — багры, лопаты.

Ко мне подошла старушка. На правой руке ее стеганки повязка с надписью: «Дежурная».

— Вот и вас бог занес к нам, — ласково сказала она. Вдруг с шумом распахнулась входная дверь, еще с порога повелительный голос крикнул:

— Тетя Паша! Зови доктора.

Две женщины внесли на носилках девочку лет одиннадцати-двенадцати, всю в крови… Она все время стонала и звала мать:

— Мама, где ты, дай руку, мне больно.

Девочка поворачивала то в одну, то в другую сторону русую головку, обводя нас мутным взглядом. Врач, сухонький, весь беленький, вошел в подвал через запасной ход. Он сделал раненой укол и попросил меня переложить девочку с носилок на топчан. Я осторожно взял ее на руки. Девочка едва приметно вздрогнула и попросила воды.

Врач стал накладывать уже ненужную повязку… Через несколько минут девочка умерла. Тетя Паша сложила тоненькие детские руки на груди умершей, связала их кусочком марли и трижды перекрестила.

Душно стало в подвале, не хватало воздуха. Я вышел во двор. Артиллерийский обстрел прекратился. Стояла изумительная тишина. От Нарвских ворот в сторону фронта отошел одинокий трамвайный вагон. Он шел медленно, постукивая колесами на стыках рельсов.

Я постоял некоторое время у Дома культуры, поджидая товарищей, но ни Акимов, ни Андреев не появлялись. Перед моими глазами все еще стоял образ погибшего ребенка. Смерть девочки с русой головкой живо напомнила мне гибель моего старшего сына Вити. Мне до безумия хотелось пойти к моему осиротевшему Володеньке, побыть с ним вместе хотя одну минуту, но у меня не было отдельного увольнительного удостоверения, и я вынужден был с горечью в сердце отказаться от этой мысли. Постоял еще несколько минут на углу Нарвского проспекта и пошел пешком на фронт.

Рыжая крыса

Еще до восхода солнца ко мне в землянку вбежал белокурый балагур и весельчак знатный снайпер Ленинградского фронта Иван Добрик. Как обычно, смешивая украинские слова с русскими, он заговорил:

— Знаешь, хлопче, на нашем участке снайперы объявились. Помоги, браток, а то житья нема! Вчера под вечерок убили двух наших стрелков Иванина и Смирнова. Гадюки, где-то притулились так, что им видать наши ходы сообщения и траншеи, а их мы обнаружить не можем! — одним махом высыпал снайпер. Скуластое лицо парня от волнения и быстрой ходьбы пылало румянцем. Большие голубые глаза озарялись тревожным блеском.

Добрик был отличным снайпером и ловок, как вьюн. На «охоту» он обычно выползал в нейтральную зону, приспосабливался на краю воронки и оттуда выслеживал наблюдателей противника, а иногда убивал и часовых у пулеметов. Но Иван знал, что теперь предстоит особенно опасная борьба.

Вражеские снайперы действовали хладнокровно и стреляли метко. Их обслуживала большая группа специально обученных солдат: они подыгрывали снайперам — высовывались из разных мест, стреляли, выставляли чучела, создавали шум в своей траншее. Я не раз испытал этот «маскарад» на собственном опыте. Уйти сразу вместе с Добриком я не мог.

На прощание Добрик сказал:

— Так ты завтра приходи, пособи мне с ними тягаться.

— А ты один не лезь, я утречком загляну к тебе со своими ребятами.

— Добре! Буду ждать. Но все же погляжу, як БОНЫ там беснуются.

Иван Добрик ушел, а вечером я узнал, что он тяжело ранен в затылок осколком мины.

Как только сгустились сумерки, я пошел к Строевой, чтобы вместе с ней обсудить, как лучше подготовиться к поединку с фашистскими снайперами. Надо было также предупредить остальных товарищей.

Когда я вошел в землянку связных при штабе полка, Зина, свернувшись клубочком, крепко спала на дощатом топчане. У телефонного аппарата сидели два бойца, густо дымили самокрутками и вполголоса разговаривали. Я подошел к спящей девушке и осторожно положил руку на ее плечо. Зина мигом проснулась, повернулась на спину, схватила меня за голову и крепко прижала к своей груди. Солдаты переглянулись.

— Иосиф! Ты жив? Ой, а мне приснилось…

— То ж во сне. А наяву ему до ста лет жить, — засмеялись связные.

Мы вышли из душной, прокуренной землянки. Где-то совсем близко шел тягач. Он, шумно гудя и лязгая гусеницами, жевал землю. Я рассказал о появлении немецких снайперов и изложил свой план действий.

— Прошу тебя только об одном, — сказала Зина — с учениками не ходи. Я поговорю с Толей Бодровым, и мы вместе решим, как действовать.

На утренней зорьке Зина, Бодров и я пришли в расположение первого батальона. Мы заняли свои места до восхода солнца и начали наблюдать за траншеей немцев. Чего там только не было! Разноцветное тряпье, консервные банки, ведра, бутылки, кирпичи, куски фанеры, кости, каски, куски железа, мотки проволоки, противогазы…

Бодров впервые был на этом участке. Он посмотрел на меня и развел руками:

— Вот и попробуй найти кого-либо среди всего этого барахла.

Зина подала Бодрову блокнот:

— Толя, полюбуйся, это я зарисовала их оборону со всеми украшениями. Возможно, ты на свежий глаз заметишь что-нибудь новое.

Я всматривался в расположение противника. Скоро рядом со ржавым ведром у бруствера я увидел лежащего фашиста. Он прислонился плечом к стволу опаленного дерева с теневой стороны: луч солнца не мог коснуться его лица и рук. Его голова была обмотана темной тряпкой, лишь подбородок, рот и половина носа открыты. Я показал товарищам находку.

— Ну и ну-у! — протянул Бодров. — Ай да подлюга, как пристроился!

Строева, устанавливая запасной бронированный щиток в свою бойницу, подшучивала над Бодровым:

— А ты, Толя, гляди покрепче, а то проморгаешь.

— Как бы не так, не проморгаю, не первый раз вижу эту животину.

— Не торопись, Толя. А если это только чучело, тогда что?

— Да какого тебе черта чучело, гляди лучше: весь трясется от страха.

Я не сводил перекрестия прицела с головы фашиста, выжидая, когда он повернется в нашу сторону.

К лежащему немцу подбежала большая рыжая крыса. Она без всякой опаски приблизилась к его лицу, обнюхала сначала подбородок, потом рот, затем встала на задние лапы, но, кем-то напуганная, юркнула немцу за пазуху.

— Тьфу ты, дьявол! Откуда она только объявилась?

Бодров открыл рот от удивления.

— Толя, закрой рот, а то, чего доброго, рыжая за язык тяпнет!

— Тьфу, дьявол, как же это я не разглядел! Брось гоготать, впервые вижу такое представление, — отмахнулся смущенный Бодров и добавил: — А я, ей-богу, хотел стрельнуть, да пожалел крысу.

— Ну и лежал бы с пулей в черепке. Ищи живого, он тут где-то поблизости притаился.

Этот случай напомнил мне об одной встрече со старым приятелем Петром Андреевичем Тимониным. Я встретил его на площади Ленина, когда ходил навещать своего сына Володю во второй половине февраля 1942 года. С трудом узнал я тогда первоклассного гимнаста. Высохшее до предела, костлявое лицо Петра Андреевича было какого-то пепельного цвета, глаза провалились. Рот стал неестественно большим, губы потрескались.

Слова он тянул нараспев. Его стройная, гибкая фигура легкоатлета согнулась, руки висели как сухие палки.

Петр Андреевич узнал меня с трудом и сразу заговорил о своей семье.

— А ты понимаешь, Иосиф, Зоя Николаевна-то успела проскользнуть с последним эшелоном, двадцать восьмого августа, через станцию Мга. Да, да, не удивляйся, — именно проскользнула, ведь в это время шли бои с немецкими танками в двух километрах от станции.

— А ты, Петя, где теперь живешь?

— Я-то? — он кончиком языка осторожно смочил потрескавшиеся губы и, глядя в сторону Невы, поежился от холода. — Живу на казарменном положении. Поначалу питался в столовой, а когда и там прекратили кормить, вот тут-то оно и началось. Петр Андреевич протянул вперед руки: — Гляди, вот они, руки, жиру нет, одни связки. А служба требует много сил, ведь я теперь работаю заместителем начальника вагонного участка железной дороги. Сам знаешь, фронтовая обстановка, а народ ослаб; поручишь проверить исправность вагонов, а человек не доходит до места. Надо самому идти, а сил где взять, и фронт подводить нельзя. Вот и мотаешься.

Мы вышли на Литейный мост. Морозный ветер дул в лицо. Петр Андреевич поглубже надвинул шапку, приподнял воротник шинели и тяжело зашагал рядом со мной, загребая сапогами снег. Дойдя до улицы Чайковского, он вдруг остановился у репродуктора и стал слушать музыку. Как бы извиняясь за свою слабость, сказал:

— Ты понимаешь, Иосиф, как мне ни тяжело, а музыку слушать люблю. Помню, двадцатого января пришел в комнату. Холодно. Одна мысль — что бы поесть. Я в сотый раз стал обшаривать полки в буфете, в кухонном столике, заглянул в печку и за печку в поисках корки хлеба или горстки крупы. Ничего. Ну вот, взял это я сковороду и стал ее ножом скрести. Отлетевшие корочки положил на язык и лег на кровать. Искать было больше нечего…

Петр Андреевич умолк. Что-то поискал в карманах пальто.

— В городе, понимаешь, частенько спрашивают пропуск. Да, на чем это я остановился?

— Ты лег в постель.

— Да, да, ну вот лежу это я в постели, и вдруг по радио заиграли «Танец маленьких лебедей»… — Петр Андреевич кончиком языка смочил губы и, опершись на мою руку, продолжал: — Я всегда люблю слушать музыку с закрытыми глазами. И вот лежу это я в постели и вижу не танцующих лебедей, а идущие один за другим эшелоны, груженные хлебом, сахаром, ящиками масла. Чего только не грезилось в голодном мозгу…

Мы остановились, чтобы передохнуть. Петр Андреевич прислонился к стене дома.

Я взял под руку приятеля, и мы поплелись дальше.

— Петр, а ты мне не досказал про музыку, — напомнил я.

— Ах, да, совсем забыл. Ну вот, когда музыка умолкла, я открыл глаза и увидел прямо перед собой, на подоконнике, большую рыжую крысу, да, да, именно рыжую. Она не сводила с меня маленьких жадных глаз. Лежать, понимаешь, я не мог, собрал последние силы, встал и увидел в углу возле тумбочки крупицы просыпанного пшена. Я стал их собирать и тут же в углу за тумбочкой нашел старый портфель с проеденным боком. Рядом с ним на полу кучка крупы. Я открыл портфель и закричал, да так громко, что рыжая крыса кубарем скатилась с подоконника и скрылась. Килограммовый пакет крупы лежал в портфеле. Понимаешь, крыса помогла мне его найти. Крупу забыли вынуть из портфеля жена или я сам, не знаю, но о ней забыли… Эта крупа спасла мне жизнь…

«Жив ли он?» — думал я, не прекращая наблюдать за траншеей противника.

Грохнул выстрел, на чьей стороне — я не разобрал.

Зина положила винтовку плашмя и укрыла оптический прицел за бронированный щиток:

— Ося, иди сюда, — позвала она. — Глянь, что вытворяют гитлеровцы.

Я посмотрел в перископ.

Два немца занимались чем-то невероятным: по очереди то нагибались к земле, то опять выпрямлялись; один выпрямился и положил на плечо деревянный молоточек на длинной палке.

— Ребята, это они игру в крокет демонстрируют, — сказал Бодров. Дураков в нашей траншее ищут, жулики.

После долгих поисков я все-таки обнаружил снайпера. Он лежал метрах в тридцати от чучела, у бутовой плиты. Я показал его ребятам и предложил им посмотреть, нет ли поблизости от игроков другого вражеского стрелка.

Спустя некоторое время в нашей траншее кто-то закашлял, и я увидел, как осторожно высунулся рукав маскировочной куртки немца, которого мы считали мертвым. Пальцы руки фашиста, обхватившие шейку приклада, приподняли ствол над землей и застыли в неподвижности. Дуло винтовки смотрело в сторону от моей бойницы. Враг целился в кого-то из наших, идущих с передовых постов. Я вынужден был стрелять в кисть руки, чтобы предупредить этот роковой для жизни товарища выстрел.

Винтовка дернулась кверху, стукнулась о край плиты, упала на землю. Я прикрыл бойницу.

— Ну как, прикончил того, за бутовой плитой?

— Нет, Зиночка, он изготовился в кого-то из наших выстрелить, и я вынужден был стрелять в кисть его руки.

— Жаль, легко отделался, подлюга.

— А куда девались игроки в крокет?

— После выстрела скрылись.

Бодров и я, сидя на дне окопа, курили, а Строева продолжала наблюдать, переговариваясь с нами.

…Косые лучи полуденного солнца ласкали кромку солдатского окопа. Первые желтые листья медленно кружились в воздухе и падали на дно траншеи, на зеленый еще ковер травы, усеивая его желтыми узорами. Пушинки одуванчиков хороводом кружились в воздухе, тянулась паутинка — все это говорило о наступающей осени… Моя папироса погасла. Я забыл, что сижу в окопе переднего края.

— Ребята! — полушепотом позвала нас Зина. — Ося, посмотри, у куста полыни еще кто-то объявился.

Я осторожно повернул трубку перископа в сторону, указанную Зиной, и увидел чью-то голову. Рук и оружия не было видно. Глаза фашиста смотрели туда, откуда я стрелял.

— Ребята, разрешите мне уйти в траншею, я малость пошевелю эту глазастую змею! — сказал Бодров.

— Толя, брось шутить, смотри в оба, — ответила Зина.

— Глаза устали, да и шея занемела — не повернуть. Я не вмешивался в разговор. Бодров сам знал, что можно и чего нельзя делать.

Я знал, что Толя не сможет незамеченным преодолеть заваленное место старой траншеи, прежде чем доберется до основных рубежей. Перекрестие оптического прицела я держал на глазах лежавшего врага. Он сразу же заметил ползущего Бодрова, его белые брови дрогнули и поползли кверху, глаза покосились в сторону; видны были пятна грязи на его лице. Нацист, кося рот, что-то говорил, шевеля тонкими губами, но сам в руки оружия не брал. Я ждал появления другого немца, которого мы не сумели обнаружить. В висках сильно стучало. В ожидании выстрела стал считать секунды, но тут же сбился и начал счет снова. Строева лежала словно окаменелая. Фашист поводил по сторонам одними глазами. По тактике этого зверя нетрудно было угадать, что мы имеем дело с опытным снайпером: он не спешил выстрелить в ползущего русского, видимо ожидая более крупной добычи.

Вдруг немец припал к земле и стал пятиться к углу сарая.

— Гляди, Иосиф, как бы не уползла эта гадюка. Он, видимо, заметил кого-то. Я сейчас, вот только отойду в сторону.

— Не волнуйся, Зиночка, никуда он от меня не уйдет.

Прозвучал одиночный выстрел. Фашист взмахнул руками и замер на месте.

Испуганная выстрелом, рыжая крыса, перепрыгивая через ржавые банки, бросилась бежать вдоль вражеского бруствера.

Радостное известие

Снова настала осень — вторая блокадная осень… Год труда и борьбы закалил защитников Ленинграда. Перелом чувствовался во всем.

…Мороз осушил лужицы, сморщил грязь. Деревья оделись в причудливый наряд, украсились множеством изумрудных звонких ледяных сосулек и припудрились белой пыльцой. В воздухе все чаще и чаще кружились пушистые снежинки. Близилась зима. Земля стала гулкой — даже в немецкой траншее были слышны шаги идущего человека.

Ночью к нам пришла новая часть.

— Что, ребята, по морозцу ударим немцев? — спросил Андреев.

Незнакомый лейтенант ответил:

— Нет, товарищи, идите отдыхать, а там видно будет.

Выйдя из траншеи, мы шагали торопливо, все еще наклоняясь — сказывалась привычка: ведь год без отдыха мы держали оборону.

Люди то и дело оглядывались, словно боясь, что вслед идет враг, наступали идущим впереди на пятки, ругались и радовались.

После трехнедельного отдыха наш бывший 14-й, а теперь 602-й стрелковый полк занял участок обороны на гребне лощины, отделяющей Пулково от железной дороги. Отсюда хорошо была видна разрушенная Пулковская обсерватория и просторная равнина, поросшая мелким кустарником.

При передаче нам участка обороны бойцы сообщили, что здесь румыны, что с румынами жить можно довольно мирно.

— Мы ходили в один колодец за водой, — рассказывали бойцы. — Но позади румын стоят немецкие части эсэс.

Сержант Андреев придирчиво оглядывал траншеи, проверял состояние накатов, землянок:

— Низкие и тесные блиндажи у вас и мелкие ходы сообщения. Что же это вы, братцы, подзапустили тут все? Сегодня румыны, а завтра эсэсовцы, тогда что?

— Мы здесь не собирались век жить. А воевать — и так сойдет.

— Брось хитрить, по всему видно, как вы тут воевали. В одном ручье с румынскими фашистами морды мыли… Воевали…

— Вольному воля, — огрызнулся щупленький сержант и, ехидно улыбаясь, мигом скрылся за траншейным поворотом.

На зорьке я вышел в траншею и стал наблюдать за рубежом противника. Не поверил своим глазам: в нейтральной зоне во весь рост, без оружия, ничего не боясь, словно на родной земле, посвистывая, шел румынский солдат в рваном зипуне. Он размахивал ведром, а дойдя до ручья, остановился и пристально поглядел в нашу сторону.

Я отчетливо видел его в оптический прицел: смуглое лицо, большие глаза, черный кустик усов, подпиравший нос с горбинкой. Его спокойствие, сказать по правде, обезоружило меня. Он зачерпнул ведром воду, еще раз взглянул в нашу сторону и, посвистывая, ушел.

Я выстрелил в ведро. Румын спокойно закрыл рукой отверстие, откуда бежала струя воды, и, улыбаясь, погрозил мне пальцем.

Из траншеи сразу высунулось несколько румын, они закричали: «Браво, браво!»

Как бы мирно ни вели себя румыны на нашей земле, но война остается войной. Прошла пора пить воду из одной криницы. Румыны поняли это и, несмотря на сильный мороз и метель, стали углублять свои траншеи. Наши стрелки нащупали слабое место в их обороне.

Румыны забывали закрывать двери своих блиндажей, стрелковая амбразура и дверь были в створе, и мы видели, что делалось в траншее врага. Нет-нет, да кого-либо из их офицеров нам удавалось убить. По такой цели можно было стрелять без всякой предосторожности и наверняка. Румыны догадались, в чем дело, и занавесили двери стрелковых блиндажей.

Однажды в тихую ночь до нашего слуха донеслись обрывки русской речи. Это было настолько удивительно, что весть о появлении каких-то русских людей мгновенно облетела все подразделения полка.

В траншею высыпали солдаты и командиры из землянок.

— Смотрите, смотрите! Идут трамваи! — донесся до нас молодой женский голос.

— Так это же Ленинград! — ответил другой, тоже женский голос.

Все утихло. Слышны были лишь глухой стук топоров да удары лома.

— Товарищи! Откуда вас пригнали? — прокричал в темноту снайпер Смирнов.

Несколько минут стояла полная тишина. Потом мы услышали:

— Мы ви-те-бские!..

Смирнов заходил по траншее, сжимая кулаки:

— У-у, гады, женщин пригнали на фронт.

— Может, это власовцы? — спросил кто-то.

— Какие там к черту власовцы — наши бабы из Витебска. Пригнали укреплять траншеи.

За всю ночь Смирнов не произвел ни одного выстрела. И это было понятно: я знал, что девушка, которую он любит, осталась в неволе у фашистов.

Помню, именно в эти дни обороны под Пулковом узнали мы замечательную новость о прорыве блокады. Сообщил ее нам Петр Романов, прибежавший в нашу траншею. Усевшись на патронный ящик, он достал из планшета карту:

— Смотрите, ребята, как наши крепко стукнули немцев на Волге! Окружили группировку фон Паулюса вот так, — Петр провел пальцем по красной линии на карте, — и теперь колошматят ее. Скоро узнаем подробности этой битвы.

От волнения в горле стало сухо.

— Вот это да! — только и смог я выговорить.

— Это еще не все, — торжественно продолжал Петр. — Радуйтесь: сегодня войска Ленинградского и Волховского фронтов начали наступательные бои на прорыв блокады Ленинграда!

— Ну! Наконец-то! Откуда ты знаешь? — наперебой спрашивали окружавшие Романова бойцы.

— По рации подслушал.

Романов оживленно продолжал:

— Замысел операции состоит в том, чтобы стремительным встречным ударом войск обоих фронтов ликвидировать Шлиссельбургско-Синявинский выступ фронта противника, соединить оба фронта и снять блокаду.

— Но ведь немцы в лесах могут иметь крупные резервы? — заметил я.

— Возможно. Но ты посмотри сюда. — Романов провел пальцем от Шлиссельбурга до Невской Дубровки. — Вот кратчайшее расстояние между Ленинградским и Волховским фронтами. Здесь глубина обороны немцев двенадцать — четырнадцать километров. Если одновременно обстрелять с востока и с запада этот район, то немцам не успеть развернуть свои резервы.

— Только бы это нам удалось. Там у немцев сильная полоса укреплений, да еще надо форсировать Неву. Трудно. Ох как трудно!..

Я не успел высказать свои радости и сомнения, как на нас с бешеной яростью обрушилась вражеская артиллерия. Романов вопросительно посмотрел на меня. Я прикрыл бойницу и стал готовить ручные гранаты. Строева прилипла к перископу.

— Немцы взбеленились, затевают что-то серьезное, — сказал Романов, проверяя пистолет. — Видно, чувствуют — конец приходит. Тяжелая артиллерия лупит, слышите, земля стонет. Смотрите, за таким обстрелом обязательно должна последовать атака пехоты.

— Неужели румыны в атаку полезут? — спросил я.

— А что им делать? Сзади них эсэсовцы стоят, никуда им не уйти.

Прогремели последние разрывы. Романов пожал нам руки и быстро вышел из окопа. Я открыл бойницу и тут же увидел бегущих к нашей траншее немцев. «Ага! Румынам не верят», — подумал я.

Попытка противника ворваться на наши основные рубежи успеха не имела.

Взятые в плен гитлеровцы сообщили, что румынские части были сняты с передовой еще шестого января и заменены полицейскими частями 23-й дивизии.

Вечером, возвращаясь в блиндаж, я встретил в траншее Найденова.

— Выздоровел? Идем домой! Рассказывай, как дядя Вася.

— Я с ним в одной машине доехал до госпиталя. Василий Дмитрич всю дорогу разговаривал то с женой, то с детьми. Затем утих, я думал — уснул, а когда приехали к месту, взяли носилки… понимаешь, Осип… он был мертв. Найденов отвернулся.

Я не мог больше ни о чем расспрашивать Сергея — сердце сжалось от боли. Не хотелось верить, что с нами нет больше храброго русского солдата Василия Ершова.

* * *

Вражеская артиллерия держала наши рубежи под непрерывным обстрелом, но пехота в атаку не шла. В стрелковой дуэли проходили день за днем. Все мы ждали команды для атаки. Я не раз спрашивал у Романова, какие сведения поступают с участка прорыва блокады.

— Никаких сведений, а по рации не поймать — немцы глушат.

Наступило восемнадцатое января.

Сергей Найденов и я вели наблюдение за рубежом противника. Вдруг в нашей траншее началась суматошная беготня, крики, беспорядочная пальба. Бойцы и командиры обнимали друг друга, полетели вверх шапки.

— Схожу узнаю, чего там, — сказал Найденов. Спустя несколько минут Сергей вбежал в окоп и с порога крикнул:

— Победа! Победа! Ура! — И этот великан начал плясать в тесном окопе, притопывая сапожищами. Затем схватил меня за плечи и поднял, как ребенка.

— Отпусти, дурило, — взвыл я, — кости поломаешь!

— Победа, Осип! Победа!

— Да ты толком расскажи: что произошло?

Захлебываясь от радости, Найденов, все еще притопывая ногами, сказал:

— Наши войска соединились с волховчанами! Блокада прорвана. Ура! Понимаешь — прорвана!

В этот день бойцы и командиры ходили пьяные от счастья.

В двадцатых числах января мне был предоставлен отпуск в Ленинград на свидание с сыном. Какое ликование было в эти дни на улицах города! Буквально на каждом шагу меня останавливали, поздравляли с победой, обнимали, совали в руки табак, водку…

Одна старушка остановила меня и, пожимая мне руку, сказала:

— Спасибо, сыночки, что дорожку к Большой земле очистили. Дышать легче стало, родненькие.

Не найдя слов для ответа ленинградке, я обнял ее за узенькие плечи и по русскому обычаю поцеловал сухонькое, морщинистое лицо.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

День Советской Армии

Враг по-прежнему угрожал взятием Ленинграда. Но защитники города-героя были непоколебимы. Сила их заключалась не только в том, сколько было отремонтировано танков, пушек, построено дзотов, сколько километров вырыто рвов или хитро сплетенных траншей. Сила защитников Ленинграда была и в звоне наковальни, и в стрекотании швейной машины, и в новых заплатах на фасадах и крышах домов, и в том, что называется мужеством на поле боя.

На зимний период курсы снайперов прекращали свои занятия. Мы уходили в подразделения на передовую, где и совершенствовали свое мастерство в стрельбе по живым целям.

Осторожно ступая по узенькой ледяной дорожке на дне траншеи, я подошел к пулеметному доту и остановился, чтобы прислушаться, с какого места ведет огонь вражеский станковый пулемет. Прежде немцы для ночной стрельбы ставили в ленту трассирующие пули для контроля точности обстрела. Это облегчало нам возможность заметить, с какого места ведется огонь, и без особого риска посылать пулю в амбразуру вражеского дота. Гитлеровцы учли тактику советских стрелков и перестали ставить в ленту трассирующие пули. Это до крайности усложнило ночную охоту за немецкими пулеметчиками. Теперь их можно было обнаружить лишь по вспышкам выстрелов, а человек, увидя перед глазами такую вспышку, не в силах сдержать себя, чтобы не ткнуться лицом в землю. И в этом вопросе на помощь нам пришли друзья-ленинградцы. Они изготовили для нас специальные бронированные щитки с узкой щелью. Ночная борьба с вражескими пулеметчиками возобновилась. Но немцы учли и этот наш прием, они повели ночную перестрелку из ручных пулеметов, при этом часто меняли свои позиции. Вот тут-то и сыграли решающую роль ружейные гранаты. Многие из моих товарищей мастерски забрасывали их в траншею к гитлеровцам.

Близился рассвет… Мороз крепчал. Я по-прежнему стоял у бронированного щитка, не отрывая глаз от рубежа противника. Вдруг слух уловил тихий напев; кто-то недалеко пел, повторяя один и тот же куплет песни: «Темная ночь, ты, любимая, знаю, не спишь… И у детской кроватки тайком… ты слезу утираешь». Эта песня, тогда широко распространенная, волновала душу каждого фронтовика.

Вдруг песня оборвалась. Через некоторое время я услышал быстрые шаги, приближавшиеся по траншее. Это был Найденов. Увидев меня, он, улыбаясь, сказал:

— Осип, из города пришла Зина, говорит, что твоего сына навестила. Иди, я за тебя покараулю.

Из кармана ватной куртки Найденова торчал краешек голубого конверта.

— Из дому письмо?

— Нет, от Светланы.

— Где она?

— На фронте. Хотя и не пишет, в каком госпитале, но из слов видно — в полевом.

Найденов, переминаясь с ноги на ногу, взглянул на меня, досадливо махнул рукой и отвернулся.

В этот момент к нам подбежал запыхавшийся связной из штаба полка. С лица его градом катился пот. Он спросил:

— Ребята, кто из вас знает, где найти снайпера Пилюшина?

— Я Пилюшин, а что?

Связной вытер рукавом стеганки дышащее жаром лицо и сказал:

— А я все траншеи первого батальона облазал, вас ищу, идем быстрее к командиру полка.

— А что случилось?

— Откуда мне знать, приказано вас найти, и все тут.

Три километра связной и я бежали без передышки.

Часовой, стоявший у штабной землянки, еще издали увидел нас и крикнул:

— Опоздали! Гусь-то улетел, не стал вас ждать.

— Какой гусь? — спросил я, оторопев.

— Натуральный гусь, какой же еще, только дикий. Повредил себе летом крыло, вот и остался у нас зимовать. Пролетит метров двадцать — тридцать, присядет на снег передохнуть и опять летит подальше от человеческого глаза. — Часовой понизил голос: — Понимаешь, у самого носа полковника пролетел. Вот тут-то ему гусятинки и захотелось. «Кто здесь известный снайпер?» — спрашивает. «Пилюшин», — говорят. Вот он и послал за тобой. Ну а гусь-то не стал тебя дожидаться, потихоньку да полегоньку улетел. Вон туда к шоссейке.

— Какой полковник? Какой гусь? Ты что мелешь?

— Откуда мне знать, сам увидишь.

Я зашел в землянку командира полка Путятина. Меня встретил незнакомый мне полковник, которого, впрочем, я где-то встречал.

— Ты снайпер? — спросил он меня.

— Так точно.

— А сколько у тебя на счету убитых немцев?

— В обороне шестьдесят два. При отступлении не считал.

— Значит, не знаешь, сколько убил немцев?

— Нет, знаю, товарищ полковник.

— Я вызвал тебя, чтобы проверить, действительно ли ты такой меткий, как мне докладывали, — бьешь немца в глаз. Полковник снял с руки часы и повертел ими у моего носа: — Вот мишень, понимаешь?

— Понятно, товарищ командир.

— Я поставлю эту мишень на двести метров, попадешь — твое счастье, не попадешь — отниму снайперскую винтовку! Понимаешь?

— Ясно, товарищ полковник.

Тут только я увидел, что он не особенно твердо держится на ногах.

Полковник накинул на плечи дубленый белый овчинный полушубок, взял шапку-ушанку. Выйдя из землянки, отшагал вдоль насыпи железной дороги двести пятьдесят шагов, положил на снег шапку. На нее часы.

— Разрешаю стрелять с любого положения. Понятно?

— Понятно, товарищ полковник.

— Ну, стреляй!..

Из блиндажей автоматчиков, разведчиков, штабных сотрудников повысовывались головы, стали выходить любопытствующие люди. Послышались приглушенный смех, голоса:

— Неужели Пилюшин станет стрелять в часы?

— Станет. Для него часы — большая мишень.

— Часов жалко. Глянь, никак, золотые, да еще и светящийся циферблат.

В другое время я не стал бы стрелять в часы. Но полковник, глядя на меня исподлобья, продолжал твердить:

— Стреляй, стреляй, тебе говорят!..

Я выстрелил. Связной бросился к шапке. Он взял ее, как тарелку с супом, и осторожно понес на вытянутых руках к полковнику.

— А где часы? — спросил полковник.

— Все тут, товарищ командир, вот ремешок, ушки и кусочки стекла…

— Вот те раз! — полковник развел руками в стороны и с силой хлопнул себя по ляжкам. — И гусятины не отведал, и часов лишился! Ну, спасибо, снайпер!..

В передовой траншее меня поджидал все тот же неутомимый и верный друг Найденов.

Я знал, что Сергей не любил, когда его жалели. Случалось, кто-нибудь из товарищей говорил: «Сережа, прилег бы ты на минуту, глаза у тебя стали как у мышонка». — «Вот еще, нашел чем укорять, — отвечал он, — когда к матери солдата в окошко фашист стучится, до сна ли солдату?»

Он был смел и неутомим. Днем, притаясь у ледяной глыбы, подстерегал вражеского офицера или наблюдателя, а ночью мастерски обстреливал траншею немцев ружейными гранатами. За годы войны я многое научился понимать и твердо усвоил, что храбрый человек не рассуждает и не кричит об опасности он молча ищет встречи с врагом и бьет его. Именно таким был Сергей.

Утро вставало спокойное и такое тихое, словно оно затаило дыхание. Фронт еще спал. Солнечные лучи пробирались во все траншейные закоулки, прогоняя мрак и растворяя тени, а над нейтральной зоной висела прозрачная дымка тумана. Весна шла мерным, но уверенным шагом, как землепашец обходя свои поля…

Войдя в блиндаж, я остановился у порога, чтобы присмотреться к полумраку. Зина бросилась ко мне. Не помню, что со мной случилось, но, прежде чем поздороваться, пришлось глотнуть воздуха и опереться плечом о стойку нар. Встреча с Зиной меня как-то по-особому взволновала.

— Иосиф, что с тобой? — с тревогой спросила Зина. — Ты ранен? На тебе лица нет.

— Нет, нет, Зиночка, я совершенно здоров… Как поживает Володя?

— За сына не волнуйся, он чудесный крепыш. Строева хотела еще что-то сказать, но не успела.

В землянку вбежал Найденов и закричал:

— Ребята! Немцы что-то затевают. — Отдышавшись, он объявил: — Они поставили на бруствер кусок фанеры, на котором большими черными буквами что-то написано. Я не успел прочитать, как кто-то из немцев столкнул фанеру в нейтралку. В их траншее поднялись шум, крик. Кто-то из немцев даже по-русски ругнулся. Вдруг один из фрицев приподнялся над бруствером и ну махать руками. Сам что-то громко кричит. Я крикнул: «Эй! Иди к нам, стрелять не стану!» Немец помахал рукой — не могу, значит, — и скрылся.

Мы побежали втроем в снайперский окоп.

— Немец тебя не видел? — спросила Строева.

— Нет, я крикнул через амбразуру.

— А по таким мишеням все-таки надо стрелять, Сережа.

— А политрук роты что недавно говорил? Что среди немецких солдат есть разные люди, вот тут и разберись…

Случай, рассказанный Найденовым, сильно заинтересовал нас. Что могло стрястись там, у немцев? Что за щит лежит в нейтралке?

Строева приоткрыла бойницу и взглянула в перископ на то место, где валялась фанера.

До наступления темноты мы не сводили глаз с траншеи противника. Несмотря на усиленное наблюдение, не обнаружили ничего серьезного: в траншее врага — обычная картина, а лист фанеры так и остался лежать на снегу в нейтральной зоне. Загадка со щитом прояснилась несколько дней спустя, когда мы взяли пленного. Но об этом будет рассказано ниже.

В тот день, когда немцы выбросили щит, — это был День Советской Армии нас накормили хорошим праздничным обедом. К нам в блиндаж зашел какой-то незнакомый сержант в артиллерийских погонах. Он был до того белобрысый, что казалось, нет у него ни бровей, ни ресниц. Его большие голубые глаза дерзко оглядывали нас из-под крутого лба. Присмотревшись ко всему в полумраке землянки, он заявил:

— Хе-хе! Братки, да у вас тут словно на курорте!

— А ты, дружище, по какой путевке к нам на «курорт» прибыл? — тонким голосом спросила Строева.

— По волжской, барышня, по волжской. Там мы хорошего перцу фашистам дали. Ну а теперь к вам, конечно, на помощь пришли.

— За помощь спасибо, а с «курортом» неладно получилось: опоздал немного, мы его, понимаешь, прикрыли на ремонт…

— Дорога дальняя, сами знаете; где шли, где ехали — вот малость и задержались.

— Ишь ты, сержант, какой занозистый! Тебе палец в рот не клади, вмешался Найденов, усаживаясь рядом с артиллеристом. — На, закуривай, да толком расскажи, как вы там отличились. Может, пообедаешь с нами?

— За обед спасибо. Но я больше насчет водочки… За «курорт», дружище, не серчай, знаем, как вы тут жили и живете. Но почему никакого фронтового говора не слышу? Да и часовые в траншее через версту стоят вроде телеграфных столбов.

— Столб столбу рознь, — прищурясь, сказала Строева, — гнилых и сотню поставь, не выдержат, повалятся, а здоровый один держит!

Зина, убирая со столика посуду, испытующе следила за артиллеристом, словно на весы ставила и смотрела, сколько же он потянет. Я тоже с большим интересом наблюдал за каждым его движением, за каждым словом, ибо от этого человека пахло порохом. Сержант встал и, как хозяин в своем доме, стал мерить блиндаж шагами, держась за лямку вещевого мешка широченной пятерней.

— Ты, никак, один пришел к нам на помощь? — спросил Найденов.

— Нет, не один, а со своей батареей. Корректировщик я, Семен Корчнов, а ребята попросту зовут — Сибиряк. — Корчнов сдернул с головы ушанку, копна белых волос опрокинулась на его крутой лоб. — Жарко у вас, ребята.

— А ты разденься, — предложила Строева.

— Некогда, я к вам на минуту забежал поспрашивать, где и какие огневые точки расположены у немцев. Скоро мы начнем их гасить. Да вот еще от наших батарейцев гостинца вам принес.

Сибиряк снял с плеч тяжелый вещевой мешок и тронул за плечо Найденова:

— Все это для вас припасено, в пути приберегли.

Корчнов стал доставать из мешка, из карманов полушубка пачки махорки, сухари, сахар, плитки горохового и гречневого концентрата, пайки шпика, приговаривая:

— Знаем, все знаем, как вы тут дистрофиками стали…

— За гостинцы спасибо, но мы сейчас не голодные, — сказал Найденов, усиленно протирая затвор винтовки.

— Вижу вашу сытость: кожа да кости… Вот и надо поправляться сейчас.

— Нам жир не нужен, были бы сильные мышцы, — ответила Зина.

— Ох! И колючая же ты, барышня, — процедил сквозь зубы артиллерист. Увидеть бы, какая ты в бою.

— В армии барышень нет, товарищ сержант, есть храбрые бойцы. К сожалению, встречаются и трусишки.

Корчнов не ответил. Он, как боевая лошадь, насторожился, прислушиваясь к далеким орудийным выстрелам.

За короткие мгновения этой встречи я успел полюбить артиллериста. Меня привлекали его душевная прямота, неподдельное мужество, сочный солдатский юмор.

— Что это за стрельба? — быстро спросил Сибиряк.

— Фрицы из дальнобойных Ленинград обстреливают. А ты разве в городе не был? — спросил Найденов.

— Нет, не довелось, мы ночью пригородами прошли.

Артиллерист задумчиво уставился на Сергея, который по-прежнему протирал винтовку. Не обмолвившись ни словом, Сибиряк заторопился в траншею.

— Не спеши, сержант! Позиции немцев отсюда не увидишь, это они из Красного Села стреляют. Ты лучше расскажи, что на Волге видел, — попросила артиллериста Строева.

— В другой раз поговорим об этом, а теперь покажите вражеские доты на передовой.

Найденов, Корчнов и я взяли бронированные щитки и отправились в траншею. Строева осталась в блиндаже.

Проходя по нашей обороне, мы знакомили артиллерийского корректировщика с расположением огневых точек и жилых блиндажей немцев.

— На память трудно все запомнить, хорошо бы схему посмотреть, — сказал Корчнов, заходя в снайперское гнездо.

Найденов зажег свечу, я указал Сибиряку на лист бумаги, приколотый к стенке окопа:

— Смотрите, такая схема вам не подойдет?

— Вот это толково. Кто из вас додумался?

— Наша Зина.

— Хорошая девушка, да уж больно остра.

— А у тебя, Сеня, губа не дура: ведь это же лучший снайпер нашей дивизии, — сказал Сергей, вороша золотистые угольки в печурке.

Артиллерист пропустил эти слова мимо ушей, не сводя глаз со схемы.

— А это что? — Корчнов указал на свежий набросок.

— Немцы днем выбросили в нейтралку лист фанеры. — Найденов подробно рассказал историю со щитом.

— Вот как! — оживленно ответил корректировщик. — Знакомый трюк! Мне, ребята, довелось наблюдать эту хитрость еще раньше на Волге. Это же всего-навсего маскировка. Они прикрыли фанерой то место своего дота, где прорезали в стенке амбразуру. За этим листом фанеры дуло пулемета укрыто или другое что-нибудь. Будьте осторожны, товарищи.

Слова сержанта заставили нас насторожиться. Мы решили сообщить о них командиру взвода и усилить наблюдение за противником.

Вскоре к нам в гнездо пришла Зина. Она остановилась у входа и, улыбаясь, сказала:

— Ну, ребята, у меня все готово, прошу к столу. Никто из нас не знал, что она затевает. Мы молча ждали объяснения, но Зина не сказала больше ничего, а, увидев в руках артиллериста свою схему, спросила:

— Пригодится схема?

— Еще как! Разреши воспользоваться! Я верну ее через несколько дней, попросил Корчнов.

— Возьми, только обязательно верни.

— Будьте уверены.

Корректировщик, получивший столь важный для него план участка обороны немцев, заторопился к себе на батарею, но Зина преградила ему путь:

— Нет, дорогой товарищ, в такой день ни один добрый хозяин не отпустит гостя из дому, не угостив чем бог послал. Изволь вместе с нами отпраздновать День Советской Армии.

— Фу ты, дьявол! Совсем забыл. — Корчнов лукаво подмигнул девушке, хлопая широченной ладонью по висевшей на ремне фляге. — По такому случаю и по чарке не грех пропустить.

В блиндаже мы увидели празднично накрытый стол. На нем стоял дымящийся алюминиевый чайник, в крышке солдатского котелка — ломтики колбасы, на большущей чугунной сковородке — поджаренный шпик, в каске — куски хлеба. Возле каждой из стоявших на столе шести кружек на листке бумаги лежало по два кусочка сахару и по дольке шоколаду.

Зина широким жестом пригласила нас к столу.

— Только чур, пока ничего не трогать, — улыбаясь, сказала она. — Сейчас придут еще два товарища, а Корчнов вам расскажет, как они перцу давали фашистам на Волге.

— Зиночка, разреши хоть один глоток пропустить. Язык помягче будет! попросил Сибиряк.

— Нет! Выпившие мужчины больше нахвастают, чем правды скажут.

Вскоре пришли Романов и Андреев. Мы шумно уселись за праздничный стол. Зина села со мной рядом. Улучив момент, когда на нас никто не смотрел, она крепко-крепко пожала мне руку.

— Володя просил… — Она опустила голову.

Рурский шахтер

Утром мы увидели, что фанера из нейтральной зоны исчезла. Ночью немцы ее убрали. На том месте, где она лежала, ничего не изменилось. Значит, предположения Корчнова на этот раз не оправдались. По-прежнему как валялись, так и валяются за бруствером ржавые банки, ведра, мотки колючей проволоки… Что было написано на этом листе фанеры? Кто этот немец, который, рискуя жизнью, высовывался из укрытия?

Фронтовые дни, недели шли своим чередом. Мы стали забывать о фанере и забыли бы, если бы не напомнил нам о ней один неожиданный фронтовой эпизод.

Ночью в первой половине марта мы узнали, что к нам вернулся после длительного отсутствия бывший наш командир роты Виктор Владимирович Круглов. Как только Зине стало известно, что он находится на КП, она силком утащила меня и Андреева в блиндаж Романова. Но мы не успели даже обменяться приветствием с боевым другом, как дверь блиндажа распахнулась и к нам, съежившись, в изорванном маскировочном халате влетел немец, а вслед за ним в дверях появился рассерженный чем-то Сергей Найденов. Где, когда он успел взять этого пленного — никто не знал. Немец, увидев советского офицера, что-то быстро-быстро залопотал.

— Петя, скажи ему, чтобы помолчал, — обратился Круглов к Романову. Нужно будет, мы его спросим.

— Вот и мне он всю дорогу покоя не давал, как пулемет строчит, буркнул Найденов.

Немец притих, втянул голову в плечи, но не без интереса ощупывал нас своими холодными голубыми глазами.

— Где вы его взяли? — спросил Круглов Найденова.

— Двое их, товарищ майор. Ползали в нейтральной зоне. Мы с отделенным командиром следили за ними, а когда они приблизились к нашей траншее, мы их и поймали. Одного сержант при себе оставил, а этого велел отвести на КП роты.

— Передайте сержанту, чтобы и другого привели сюда.

Найденов быстро скрылся в темноте траншеи.

— Петя, спроси у него, что они делали в нейтральной зоне?

— Он говорит: они пришли предупредить нас, что к ним прибыли свежие силы. Они будто готовятся к штурму города.

— Скажи ему, что эта песенка старая, пусть выкладывают все начистоту. Дай ему лист бумаги — пусть напишет, что знает.

Романов подал пленному лист бумаги и карандаш. Немец обрадовался и начал быстро строчить.

Скоро в блиндаж ввели другого пленного. Это был рыжий, с бычьей головой, рослый немец, на вид лет тридцати пяти — сорока. Толстая короткая шея распирала воротник грязного, обветшалого солдатского мундира. Большие глаза немца смотрели на нас без всякой робости. Он молча уселся на край нар, широко поставив ноги, одну огромную ручищу положил на колено, а другой тер загривок, искоса поглядывая на Найденова.

Увидя своего товарища, склонившегося над листом бумаги, рыжий великан громовым басом сказал:

— Штрек, ты что пишешь? Завещание сыну или жалобу фон Леебу? Брось, Штрек, это дело. Мы влипли. Если не хватило своего ума, то знай: русские взаймы ума не дадут. Мы с тобой отвоевали, и слава богу.

Романов подошел к рыжему немцу:

— Твоя фамилия?

Пленный, увидев перед собой русского офицера, вскочил на ноги, но ответил просто, не заискивая:

— Артур Гольдрин, рурский шахтер, воюю с тридцать девятого года. — И, помахав рукой своему товарищу, весело рассмеялся: — Я что тебе сказал, Штрек? Влипли! Но дай бог каждому так выйти из игры!

— Что вы делали в нейтральной зоне?

— Мины выуживали, расчищали проход для наших разведчиков. Но раз мы вляпались, наши не придут. — Гольдрин озадаченно развел руками, продолжал: Надо же, четыре года ползал по нейтральным зонам, и ничего, а тут попался. Ну что ж, пускай кто-нибудь займет мою должность, а я кончил игру со смертью.

Романов, увидев, что у немца прострелена ладонь левой руки, спросил:

— Где это тебя царапнуло?

Артур Гольдрин хитровато улыбнулся:

— Было такое дело… Месяц отдыха в госпитале да три месяца дома. Но теперь это дельце эсэсовцы пронюхали. Вместо отпуска таких солдат отправляют в штрафной батальон. А то и еще подальше…

Некоторое время никто из нас не обращал внимания на другого немца; он все еще что-то писал, прислушиваясь в то же время к разговору своего товарища с русским офицером. Романов, подойдя к нему, сказал:

— Постарайтесь припомнить, кто из ваших солдат в феврале выставлял лист фанеры на бруствер и что на ней было написано.

— Га-га-га! — прогоготал рыжий немец. — Фанера! Да это же один наш чудак вздумал над русскими пошутить. Он взял лист фанеры и написал черной краской: «Поздравляю Иванов с Днем Советской Армии». Шутник!

— Ну и что же?

— У нас таких шуток не любят. Этот солдат, говорят, за свое чудачество получил пулю в затылок. Жалко хорошего парня!

— А это правда, что к вам на оборону пришли свежие силы?

— Да какие там к черту свежие, все они давно протухли. Все вот с такими заплатками, как у меня на руке, а у Штрека на ляжке. Ха-ха!

— А много таких пришло?

— У нас теперь все надо уменьшать в десять раз. Судите сами: если пришла дивизия, сколько это будет?

Пленных стали уводить в штаб полка. Гольдрин шумно попрощался с Романовым, а в дверях обернулся и шутливо помахал всем своей ручищей:

— Будете в Германии, мой привет фюреру.

Когда немцев увели, мы окружили Круглова, наперебой поздравляли его с присвоением звания майора. Просили рассказать, где он в это время воевал и как опять попал к нам.

— До ранения я был на Карельском перешейке, а из госпиталя попросился на старое место. Соскучился, — улыбаясь, скупо, как обычно, отвечал Круглов.

— Товарищ майор, а как ведут себя финны?

— Что финские фашисты, что немецкие — цена одна, одного поля ягода. Но финский солдат, так же, как и немецкий, перестал верить в обещания своих командиров… И там есть вот такие Артуры Гольдрины.

Круглов подошел ко мне и спросил:

— Рассказывай, старина, как живет твой малыш?

— Три месяца не виделся с ним. Зина на днях была у Володи, говорит, что парень растет хороший.

Круглов внимательно посмотрел на Строеву.

— А как ваша семья поживает, Виктор Владимирович? — немного смутившись, спросила Зина.

— Все живы, еще летом эвакуировались на Большую землю.

Круглов помолчал.

— Ну а теперь, ребята, я принял ваш батальон. Будем воевать вместе.

Бойцы, которые раньше знали Круглова, радостно приняли весть о его возвращении.

Солдат торопится

Раннее апрельское утро… Глубокая тишина. Ночной заморозок подсушил стенки и дно траншеи, сделал ее настолько гулкой, что любой шорох или шаги идущего по ней человека слышались за сотню метров в застывшем воздухе. Прохладный ветерок неутомимо шевелил сухие стебельки прошлогодней травы.

В такую пору в сорок втором году вечерком немцы обычно выходили из укрытий в траншею, громко разговаривали, смеялись, пели песни, наигрывали на губных гармониках. Весной же сорок третьего года смех и песни в траншее противника стали редким явлением. Чувствовалась какая-то скованность в поведении немцев. Они даже перестали стрелять во время наших агитационных радиопередач.

Найденова я нашел в траншее возле пулеметного дота. Он занимался своим любимым делом. У ног Сергея стоял открытый ящик ружейных гранат. На кромке бруствера лежало несколько патронов без пуль. Сергей вынул из обоймы патрон, осторожно раскачал пулю в шейке гильзы, вытащил ее, отсыпал на ладонь часть пороха, достал из кармана кусочек ваты, шомполом крепко забил его в гильзу и зарядил винтовку. Затем взял гранату, поставил в нее запал, надел на дуло винтовки, тщательно установил нужный для выстрела угол; после этого достал специально сделанный прут, положил его одним концом на спусковой крючок и носком сапога осторожно нажал на него. Грохнул выстрел… После каждого выстрела Сергей веселым взмахом руки провожал улетавшую гранату, приговаривая:

— Ждите, сейчас еще будет.

Или:

— Продолжение следует…

И так каждый день и каждую ночь.

Нередко случалось, что Найденов этой стрельбой приводил в бешенство немцев, и они открывали яростный минометный огонь. Тогда Сергей спокойно брал под мышку ящик с гранатами и уходил в укрытие.

— Куда ты прешься с ящиком в блиндаж! — ругались солдаты.

— Шуметь-то попусту к чему? — невозмутимо отвечал Сергей. — Оружие оставлять в траншее нельзя: чего доброго, угодит шальная мина, вон сколько добра пропасть может. Кончат бесноваться фрицы, я опять пойду их забавлять.

Но на этот раз гитлеровцы повели не только минометный, но и артиллерийский обстрел. Послышались тревожные крики часовых:

— Немцы!

Пирамиды быстро опустели. Я только теперь заметил, что в пирамиде рядом с моей винтовкой не было винтовки Строевой, а спросить, куда она ушла, не успел. Товарищи торопливо занимали свои места у огневых точек. Найденов и я вбежали в запасной снайперский окоп. Сергей быстро открыл бойницу и выглянул в нейтральную зону:

— Они, паршивцы, не сумели втихую забраться в нашу траншею, теперь с шумом полезли…

Сколько раз я замечал, что даже в надежном укрытии близкие разрывы снарядов и фырчанье разлетающихся осколков заставляют солдата прижиматься как можно плотнее к земле. Тело становится упругим, слух острым, глаза как-то по особому зоркими. Ничто в эту минуту не может отвлечь внимания от боевого дела, от лица или каски приближающегося врага.

— Успели ли наши уйти с передовых постов? — вслух подумал я.

— Ушли, я видел, — бросил Сергей, не отводя глаз от окуляра оптического прицела.

Вдруг с обеих сторон орудийная пальба прекратилась. Какое-то мгновение стояла такая тишина, что было больно ушам. Потом разом загремели станковые и ручные пулеметы, вразнобой захлопали винтовочные выстрелы.

На середине нейтральной зоны из дыма вынырнул офицер. Отчетливо выделялись его знаки различия. Низко нагибаясь, он что-то кричал, размахивая над головой пистолетом. Но крик его заглушался шумом боя.

— Стреляй, Осип, автоматчиков, а мне отдай офицера, — умоляющим голосом попросил Сергей, — вишь, как он, сукин сын, ловко прыгает через воронки, лучше легавой!

Найденов выстрелил и, перезаряжая винтовку, мельком взглянул на меня, словно хотел сказать: «Слизнул-таки гитлеровского офицеришку! Кормил в траншее вшей, пускай покормит червей. Туда ему и дорога!»

Немцы, беспорядочно стреляя, добрались до середины нейтральной зоны и залегли под огнем наших пулеметов и стрелков. Атака их явно не удалась…

Вдруг Найденов дернул меня за рукав:

— Глянь, где объявились фрицы. Хитрят…

Немцы пытались обойти нас слева, но их маневр был своевременно обнаружен. На помощь нам пришла рота автоматчиков под командованием Владимира Кулешова. Это был бесстрашный человек, но неисправимый матерщинник и любитель выпить. Бывало, когда его солдат крепко выругается, он одобрительно трепал его по плечу: «Молодец, русский язык хорошо знаешь». Не любил он солдат вялых, малоподвижных, таким говорил: «Ты, браток, злость дома оставил, а тут она вот как пригодилась бы».

Слева и справа от нашего окопа, не переставая, били автоматы. Когда моя винтовка раскалилась, так что стрелять из нее было бесполезно, я выбежал в траншею, чтобы взять оружие у раненого товарища. Оглянувшись, увидел убитого автоматчика. Он лежал вверх лицом, еще совсем молодой, прижимая одной рукой оружие к груди; другая была свободно закинута за голову. Будто живой, смотрел он в голубое небо широко открытыми, неморгающими глазами. Даже в азарте боя я не решился сразу взять из его рук оружие: казалось, вот-вот он поднимется и оружие оживет в его руках.

Среди суматошной пальбы послышались крики «ура!».

— Иосиф, смотри! Ребята пошли вышибать фрицев с нейтралки, — сказал Найденов, закрывая бойницу. — Надо им помочь.

Мы вылезли из окопа и, не задумываясь, перепрыгнули бруствер. Короткими перебежками стали пробираться к месту рукопашной схватки. Прыгнули в воронку, чтобы перевести дух и присмотреться, где свои, а где враги. Когда я высунулся из воронки, внезапно почувствовал жгучую боль в животе. Сполз на дно воронки и свернулся в клубок.

— Ранило? — быстро спросил Сергей.

— В живот…

— Э-эх!.. Сможешь доползти до санпалатки?

— Не знаю.

— На руках нести нельзя — добьют.

Я отстегнул от ремня флягу, чтобы хотя бы одним глотком угасить то, что так сильно жгло внутри, но Сергей вырвал ее у меня из рук и швырнул в сторону:

— Нельзя! Сам знаешь.

Найденов наспех перевязал мне рану, положил себе на спину и, ухватившись рукой за воротник моей шинели, пополз обратно к нашему рубежу.

Впервые в жизни страх смерти коснулся моего сердца, когда спустя некоторое время я лежал на операционном столе, а хирург пинцетом ковырялся в моем животе. Он то и дело наклонялся и что-то нюхал, затем наклеил липкий пластырь на рану, что-то шепнул сестре и ушел из операционной. Меня положили на носилки и унесли в палату. Потом ко мне пришел врач, весь беленький, с аккуратно подстриженной бородкой. Он пальцами, сухонькими, как стебельки бамбука, осторожно нажимал мне живот то в одном, то в другом месте и все время спрашивал:

— Так больно? А так больно?

Ни в одном определенном месте я боли не чувствовал, болел весь живот. Шли сутки за сутками… Иногда выпадали какие-то минуты, когда боль исчезала, — это были минуты неповторимого блаженства. Иногда мне снилось, что я снова дома вместе с женой и детьми, мы прогуливаемся по набережной Невы. Я просыпался от острой боли в паху. Боль сковывала все тело так, что нельзя было шевельнуться. «Неужели это конец?» — думал я.

Однажды кто-то взял меня за руку. Я открыл глаза. Рядом с койкой, чуть согнувшись, стоял хирург Иванов. Он считал мой пульс, глядя на часы.

— В операционную! — скомандовал хирург двум пожилым санитарам.

И вот опять операционный стол, маска для наркоза, блаженный сои без боли и кошмара. Проснулся я, когда операция была закончена. Сестра осторожно накладывала повязку. Хирург, коренастый мужчина с лысой головой на короткой упругой шее, моя руки над эмалированным голубым тазом, громко высвистывал арию Ленского: «Придешь ли, дева красоты, пролить слезу над ранней урной…»

«Неужели это он мне панихиду насвистывает?» — невольно подумал я, глядя на стоявший на столике стакан, в котором в прозрачной жидкости лежала тупоносая пуля. На электроплитке в никелированной ванночке кипятился хирургический инструмент. В тазу, рядом со столом, лежали окровавленные бинты и два человеческих пальца.

Сестра, увидев, что я проснулся от наркоза, взяла кусок марли, заботливо вытерла мне лицо и грудь и дала выпить немного воды:

— Пляши, солдатик! Все обошлось благополучно: пулю достали. Вот она, в стакане. Теперь скоро поправишься.

Хирург вытер руки, бросил полотенце себе на плечо и, подойдя ко мне, грубовато сжал пальцами кончик моего носа:

— Счастливчик! Вам везет. Пуля прогулялась у вас в животе, словно девица по березовой роще…

— А я уж думал, доктор, что вы насвистывали арию Ленского для меня.

— Нет. Вы будете жить сто лет и больше.

Разговор наш оборвался. В операционную два санитара вкатили коляску. На ней лежал человек в окровавленной одежде. Он глухо стонал и выкрикивал лишь два слова:

— Картечью! Заряжай!! Картечью!!!

Меня отвезли в палату.

Шли дни. Боль в животе утихла, но температура все еще держалась высокая, и мне не разрешалось вставать.

Во время утреннего врачебного обхода один из раненых попросил врача выписать его в часть. Врач ничего не ответил ему, но, как только обход кончился, к раненому подошла палатная сестра:

— Вот неугомонные эти фронтовики! Не успеют по-настоящему очухаться от удара, как опять готовы в драку лезть.

— А ты, сестрица, не брани нас, мы спешим закончить скорее войну, задумчиво сказал пожилой боец с повязкой на голове, мой сосед. — Соскучились мы по родному краю, по запаху свежей борозды, по хорошей песне. Ох! Если бы ты, сестренка, знала, как здорово в поле поют наши новгородские девчата. А ты говоришь — лежи, слушай радио и обрастай жиром. Нет, сестрица, солдатское сердце тогда успокоится, когда поставят винтовки в пирамиду.

Мой сосед лежал на спине, заложив левую руку за голову. Правый рукав его рубашки был пуст. Он задумчивым взглядом смотрел куда-то вдаль.

* * *

Через двадцать дней меня выписали из госпиталя.

Прежде чем уйти на передовую, я зашел навестить сына. Володя подрос и не по годам возмужал. Он знал, кто обстреливает город и куда нужно укрываться во время обстрела, что есть где-то «Дорога жизни», по которой привозят детям и взрослым хлеб и сахар. Спрашивал:

— А скоро, папочка, уйдут домой немцы и мы с мамой будем дома жить?

— Немцы, сынок, сами домой не уйдут, им надо дорогу показать.

Я заметил с удивлением, что сын прижимал к ладони левой руки три пальца.

— Володя, что ты прижимаешь пальчики? Рука болит?

— Нет, не болит. Это я считаю, когда ко мне бабушка Катя придет. Я хочу, чтобы мама пришла, а она не приходит.

— А разве к тебе мама Зина не приходила?

— Приходила, но редко, а я хочу, чтобы она все время со мной была.

Володя показывал мне свои игрушки, познакомил с доброй няней Людмилой Яковлевной. Мы вдвоем погуляли, вместе пообедали. Остальные осиротевшие дети, подойдя ко мне, положив ручонку на плечо или прислонив головку к моей руке, с жадностью вслушивались в каждое слово, глядя мне в глаза. Затем, понурив головку, отходили, брали игрушки и издали наблюдали за нами. Володя лег спать, не выпуская моей руки. Я поцеловал спящего сына и пошел навестить тетю Катю, но ее не было дома. Оставив для нее записку и деньги, я ушел на передовую.

…Встреча с фронтовыми друзьями была горячей. Найденов все совал мне в руки до отказа наполненный душистой махоркой кисет:

— Кури, хороший табак. Ух, какой забористый!

Зина нетерпеливо расспрашивала о Володе.

Вечером я вместе с Найденовым вышел в траншею.

Нужно было подстеречь немца, носившего ужин кому-то из своих офицеров в крайний блиндаж у разрушенного кирпичного дома на окраине города Пушкина.

Июньский день угасал… Наступала тишина. Багровые сумерки разливались все шире. Глядя с Пулковских высот на Ленинград, мы увидели нечто необыкновенное: город то погружался в пучину тумана со всеми куполами и трубами, то вновь всплывал на поверхность и, как огромный корабль, куда-то плыл…

Найденов взял меня за локоть:

— Слышишь? Где-то в этих кустарниках соловей распевает… Маленькая птаха, а выстрелов не боится. В свой родимый дом прилетела…

Соловьиная трель и в мирные дни ласкает слух, а здесь, в передовой траншее, она безжалостно пощипывала за сердце.

Фронтовая ночь с непрерывной перестрелкой и перебранкой с немцами незаметно прошла. Взошло солнце. Вдруг где-то недалеко прозвучал орудийный выстрел. Ветер подхватил пушечный гром и унес его вдаль, будто не смея нарушить начало чудесного летнего дня.

Не успели мы определить, кто стрелял, как пришел артиллерист Корчнов.

— Семен, это ты стрельнул? — спросил Найденов.

— Я, а что?

— Эх ты! Неугомонная твоя башка. Ребята только прилегли отдохнуть, а ты тут как тут со своей хлопушкой.

— Это, брат, не хлопушка, — обиделся сержант, — а что ни на есть настоящее сорокапятимиллиметровое орудие!

— Шуметь можно, а толк какой?

— Как! — вспылил артиллерист. — Да что ты понимаешь в нашем деле? Издалека не сделать того и стодвадцатимиллиметровым орудием, что я из этой малютки прямой наводкой натворю. Надо кумекать. — Корчнов схватил за руку Найденова: — Иди, идол ты этакий, покажу тебе.

Пройдя несколько траншейных поворотов, артиллерист остановился и показал рукой на глубокую воронку в бруствере немецкой траншеи, там, где у гитлеровцев была огневая точка.

— Видишь? Это я ее ночью приметил, а сегодня спозаранку в расход списал. А ты говоришь, что попусту шум подымаю, солдатам спать мешаю. Вишь какое дело получилось, одни обломки валяются, — не без гордости заявил Корчнов.

Из опыта войны я и Найденов знали, что выстрел Корчнова был для нас бесполезен. Та огневая точка противника, которая уже обнаружена, не опасна: она постоянно находится у нас на прицеле. Разрушать ее нецелесообразно, потому что враг вместо нее построит где-то новую, найти которую куда труднее, чем разрушить найденную. Но я промолчал, зная, что не всякая инициатива приносит пользу во фронтовой обстановке, но гасить ее нельзя.

— Славный выстрел, ничего не скажешь, — сквозь зубы похвалил Найденов артиллеристов. — А иной раз стреляют, стреляют — и все мимо, такое зло берет, что готов прибить такого стрелка. А этот выстрел, что называется, снайперский!

— Это верно, всяко и у нас случается, — согласился корректировщик, почесывая затылок.

Через наши головы одна за другой просвистели вражеские мины.

— Злится, думают нащупать нашу пушку, да где там, она у нас в надежном местечке укрыта.

Для осторожности мы зашли в пулеметный дот.

— Сеня, где это ты пропадал, что к нам не показывался? поинтересовался пулеметчик Максимов.

— Поцарапало малость, пару недель в госпитале провалялся.

— А где это тебя угораздило?

— Да на обороне первого батальона. Я с ребятами один дотик немцев обрабатывал, заметили, черти, обстреляли, ногу поцарапало.

— А я думал, что ты на другой «курорт» махнул, — осторожно вмешался в разговор Найденов.

— Будет тебе, Сережа, «курортом» попрекать. Сказал в шутку, а ты глаза колешь. Скажи лучше, как вы отличаете друг от друга немцев, когда говорите: убил наблюдателя, связного или офицера.

— Офицера, — ответил Сергей, — по физиономии сразу отличишь от солдата: морда холеная, а глаза злые; в траншее появится — часовые крик поднимают, ну, тут только гляди, где каска высунется. А наблюдателя ищи где-нибудь у мотка проволочного заграждения или среди ржавых банок на бруствере. Найти его очень трудно. А связной — это ходячая фигура, его подкараулить легко.

— А кто это у нас одноглазый снайпер, ты знаешь? Говорят, он солдат обучает, хотелось бы и мне поучиться у него.

Найденов украдкой от меня крестом положил на губы палец, а глазами показал в мою сторону. Я сделал вид, что ничего не заметил.

— Как только начнутся занятия на курсах, — сказал Сергей, — я тебе скажу.

Найденов и Корчнов ушли в траншею, а я остался в доте наблюдать за обороной немцев.

Соревнования

Несколько дней мы наблюдали в траншее противника необычное движение и шум. Вечерами немцы громко свистели, кричали, пели под аккомпанемент губных гармошек. Я не знал, чем была вызвана такая радость у солдат врага. Знал лишь одно: ничто в жизни фронта не в силах привести в такую ярость человека, как веселье во вражеском стане. Самые уравновешенные бойцы и те хмурились, покусывая губы, и сыпали по адресу гитлеровцев самую отборную брань. Теперь с той стороны кричали:

— Эй! Иван! Скоро ваш Москау будет немец!

Ночью я встретил в траншее Петра Романова. Он шел медленно, внимательно прислушиваясь к выкрикам немцев.

— Петя, ты не знаешь, отчего это они так захорохорились?

— Получено сообщение, что пятого июля немецкие войска начали наступление на орловско-курском направлении с целью обойти Москву с тыла и овладеть ею. Вот гитлеровцы и зашевелились: мол, возьмут советскую столицу и войне конец. Дополнительно к этому есть и другие сведения: немцы накапливают силы на мгинском и синявинском участках фронта, чтобы вновь замкнуть кольцо окружения. Вот они и веселятся, все еще верят в своего фюрера, болваны…

— Петя, а как бы нам испортить им настроение, а?

— Если им набьют морду на Орловско-Курской дуге, они сами притихнут, а вообще стукнуть их разок-другой не мешало бы.

Шли дни… Нервное напряжение фронтовиков все нарастало. Нередко вспыхивали горячие споры, все по одному и тому же вопросу: когда заткнем глотку немцам? Настроение бойцов передовой линии фронта в эти дни напоминало подземный вулкан, который ищет выхода на поверхность земли. Сдержать боевой порыв солдата могла лишь высокая воинская дисциплина. Мы с нетерпением ждали команды для атаки.

Конечно, в это время обстановка под Ленинградом не позволяла еще провести широкие наступательные действия против немцев. Но командование, учитывая наступательный порыв бойцов, наносило чувствительные удары врагу. Так было и сейчас.

Двенадцатого июля подразделения нашего участка обороны внезапно атаковали немцев. В едином порыве бросились мы на вражеский рубеж. Все мы были готовы умереть, но сокрушить врага. Кто бежал слева от меня, кто справа, кто впереди — не помню. Но этот момент атаки, когда каждого как бы охватывает вдохновение, остался в памяти на всю жизнь.

Перепрыгивая через дымящиеся от разрывов воронки, я вбежал в облако дыма и тут же лицом к лицу столкнулся с рослым эсэсовцем. Мы на мгновение остановились. На моей стороне оказалось огромное преимущество: дуло его автомата было направлено на пол-оборота правее меня, а штык моей трехлинейной винтовки — в его грудь. Гитлеровец попытался изменить свое положение, но не успел… Я прыгнул в траншею к немцам и увидел раненого Найденова. Сергей стоял, опершись руками о стенку траншеи, жадно дыша открытым ртом. Я наспех наложил повязку на рану, и он уполз к санитарам, загребая левой рукой.

В сумерках белой ленинградской ночи за каждым траншейным поворотом шла молчаливая, но жестокая рукопашная схватка: слышались одиночные автоматные и пистолетные выстрелы, разрывы гранат, тупые удары прикладов и пронзительные выкрики людей при ударе ножа…

В первую ночь сражения мы сумели лишь на рассвете немного отдохнуть и взяться за ложки. Измотанные непрерывным боем, бойцы ели молча, опустив глаза в котелки. В душе каждый из нас был доволен результатами прошедших суток, но гибель и раны друзей-товарищей омрачали наши успехи. Для меня эта ночь была особенно тяжелой: Зины и Найденова не было рядом. В самом начале боя Зина была ранена в ноги, а Найденов — в плечо и голову.

Трое суток гитлеровцы никак не могли примириться с тем, что их еще на пятьсот метров отогнали от Ленинграда. Они буквально засыпали нас минами, не раз бросались в контратаку, но отвоеванного у врага назад мы не отдавали.

Шестнадцатого июля на рассвете к нам пришел парторг роты и сообщил радостную весть: наши войска на Орловско-Курской дуге приостановили противника и сами перешли в наступление. Угроза советской столице миновала. Мы вздохнули свободнее. В это утро и лопата стала перышком в руках, и даже солнце как-то по-иному взошло — сразу выкатилось из-за горизонта и осветило землю яркими теплыми лучами.

Несколько дней подряд мне пришлось одному, без напарника, наблюдать за траншеей немцев. Только теперь я по-настоящему понял, кто из друзей скрашивал мне жизнь после потери правого глаза.

Я подружился с первым номером станкового пулемета Максимовым Максимом Максимовичем. Солдаты называли его Кубом, и сорокапятилетний мужчина добродушно отзывался на это шуточное прозвище. Но во время боя товарищи называли его только по фамилии. В обращении с бойцами Максимов был прост и ласков. Его доброе, открытое лицо и большие голубые глаза при разговоре всегда смеялись. Казалось, что этот человек вообще не умеет сердиться. Любую работу он выполнял прилежно. Бывало, чистит пулемет или набивает ленту, копает водосточный колодец — и мурлыкает себе под нос какую-нибудь песенку. Но в бою Максимов перерождался: улыбка исчезала, глаза прищуривались, становились колючими, злыми.

— Борис, ленту! — отрывисто приказывал Максимов. — Эй ты! Что открыл рот? Пулю проглотишь! — покрикивал он на подносчиков патронов.

Пулемет в его крепких руках работал безотказно, стрелял без устали.

Максим Максимович временами очень напоминал мне своим поведением дядю Васю. Во всей его повадке и манере было что-то отечески ласковое, располагавшее к нему всех, особенно молодых солдат. Но судьба Максимыча была совсем другая, чем у дяди Васи. Он был жителем небольшого русского городка, долго занимался столярным ремеслом. Вот почему блиндаж пулеметчиков всегда выглядел особенно ладным и прочным. В вещевом мешке Максимов таскал с собой кое-какой столярный инструмент. Особенно любил он рассказывать молодым бойцам, как надо держать себя в бою. Бывало, сядет на корточки, прислонится к стенке траншеи и, попыхивая своей любимой трубочкой, от которой он освобождал рот лишь во время еды и сна, не торопясь, с неизменной улыбкой начнет беседу:

— К примеру, идет бой. Тут, братец мой, глаз солдата должен быть острее шила. Надо помнить, что твои глаза есть вторые глаза командира. Попусту по сторонам не глазей, а то пуля страсть как любит зевак: тут и тюкнет тебя в лоб ихний снайпер. Где командиру уследить, кто из нас что делает? Надо соображать самому!

Максим Максимович, видя, что его внимательно слушают, клал щепотку табаку в трубочку, раскуривал ее, усаживался поудобнее и продолжал:

— Солдату в бою укрытие — каждый бугорок, каждая лунка. Это запомните. Вот, к примеру, я… Первое ранение заработал по глупости. Хотя и немолодой, а прыть свою хотел показать, плохо укрывался… А пуля — не дура, она меня и нашла…

— Так это же и в уставе сказано о применении к местности, — перебивал Максимова кто-либо из молодых бойцов.

— Вишь какой уставщик! Когда тебе, братец мой, читали устав, у твоего уха пуля не звенела, а вот чмокнется она в землю подле носа, о многом подумаешь. Где в уставе сказано, на каком ты месте встретишь противника, а? Какой он тебе гостинец припас? На какой бок ложиться, когда кругом рвутся снаряды? Вот то-то, самому надо соображать. Мне читать устава не довелось, не обучен я, ребята… Это, конечно, плохо. Так вот я на практике третий год устав прохожу. Приходилось немало носом тыкаться в родную землю, прятаться от пуль и осколков. В этом нет ничего зазорного. Вот так и воюю, в долгу перед немцем себя не считаю.

У Максимова была большая семья. Но он почему-то не любил о ней говорить, хотя думал о ней постоянно. Об этом я узнал совершенно неожиданно. Максимов и я стояли как-то на посту, а мороз был тридцать три градуса. Мы зашли в полуразрушенную землянку, чтобы укрыться от ветра. Максим Максимович прижался спиной к моему боку и притих. Вдруг он громко крикнул:

— Фрося! Дай кусочек хлеба!

Я толкнул товарища в бок:

— Ты у кого просишь хлеба? Это кто — Фрося?

Максимов, смущенно улыбаясь, смотрел на меня:

— Тьфу, напасть какая! Это мне приснилось, будто я дома, гляжу, как жена достает из печи буханки хлеба и мочит их водой. Люблю я запах свежего хлеба! Лучше ничего нет. Вот я, верно, и крикнул во сне… Ошалел совсем. Фрося — жена моя.

Однажды утром пришел к пулеметчикам Петр Романов. Он был теперь командиром роты. Максимов, увидев его, быстро одернул гимнастерку, вынул изо рта трубку, сделал несколько четких шагов навстречу и, чеканя каждое слово, торжественно доложил:

— Товарищ лейтенант! Пулеметный расчет к бою готов!

Романов поздоровался с бойцами, взял Максимова за локоть, сказал:

— Готовьтесь, товарищи, к стрелковым соревнованиям. А тебе, Иосиф, приказано сегодня же явиться в штаб полка. Будешь в городе, наведайся к раненым.

Пулеметный расчет под командованием сержанта Максимова стал тщательно готовиться к стрелковым соревнованиям. Не раз проверяли пулеметчики намотку обоих сальников; то увеличивали, то уменьшали силу подачи боковой пружины. Каждая деталь пулемета чистилась до зеркального блеска. Несколько раз в течение дня Максим Максимович спрашивал у меня об условиях предстоящих соревнований.

— Да ты, Максимыч, никак, на свадьбу собираешься со своим тезкой? шутили товарищи.

— На свадьбу-то что, там знай себе рюмочку опрокидывай, а тут, братец мой, дело иное — стрелковую честь роты оспаривать. Это посложнее, — отвечал шутникам пулеметчик, попыхивая трубочкой.

Настроение пулеметчика, которого я хорошо знал, нетрудно было понять: ему страшно хотелось проверить точность своей стрельбы по мишеням, прежде чем вступить в решительную схватку с врагом.

Максимову ни разу не довелось выстрелить из пулемета по мишени на стрелковом полигоне. Он понимал, насколько это ему необходимо, чтобы убедить себя в умении стрелять по живым целям. Вот почему Максим Максимович не мог забыть о предстоящем соревновании даже в такой радостный день, как победа наших войск под Орлом и Белгородом.

Разгром немецко-фашистских войск на Орловско-Курской дуге резко изменил поведение немцев под Ленинградом. При данных обстоятельствах о каком бы то ни было преимуществе гитлеровских войск перед защитниками Ленинграда не могло быть и речи. Гитлеровцы приутихли: они сидели в блиндажах, как суслики в норе перед надвигавшейся бурей. Но дальнобойная вражеская артиллерия с еще большей яростью обрушивалась на жилые кварталы города. Теперь артиллерийская перепалка не прекращалась круглые сутки.

Утром меня встретил в траншее Максимов. Его глаза сияли каким-то особенным блеском.

— Осип, ротный велел тебе и мне со своим расчетом идти в штаб дивизии.

— Хорошо, Максимыч, ты иди, я вас догоню.

…В землянке дежурного офицера штаба дивизии меня встретил молоденький лейтенант. У него было румяное, как наливное яблочко, лицо, еще не тронутое лезвием бритвы. Трудно было отвести взгляд от его розовых губ и ярко-голубых глаз, которые даже во фронтовой землянке напоминали светлое голубое небо. Пышные вьющиеся русые волосы украшали высоко поднятую голову юноши, а колечки кудрей прикрывали маленькие уши. Он изо всех сил старался казаться бывалым фронтовиком, но это ему плохо удавалось — ломающийся голос выдавал его.

На груди лейтенанта поблескивал эмалью комсомольский значок, а ниже красовались два боевых ордена и медали «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». Он встретил меня почтительно, как старшего по возрасту, подал мне приказ по дивизии генерал-майора Трушкина и добавил:

— Столоваться будете при комендантском взводе. Время и место занятий указаны в приказе.

К приказу по дивизии были приложены условия соревнований. От каждой дивизии выставлялся стрелковый взвод в полном составе. Для усиления взвода ему придавалось: по одному расчету станкового и ручного пулеметов, два ротных миномета, две противотанковые пушки и восемь снайперов. Взвод должен был пройти пять километров по пересеченной местности, выйти на исходный рубеж и атаковать противника. Время для выполнения задачи — один час; пушки, пулеметы идут вместе со стрелками в боевой готовности; выбывших из строя во время пути заменять не разрешается. На уголке этих условий соревнования красным карандашом написано:

«Ответственным за огневую подготовку назначаю мастера стрелкового спорта Пилюшина И., командиром взвода лейтенанта Грудинина Ю., майору Абрамовичу В. В. проверить готовность взвода к соревнованию и доложить мне.

Трушкин.

23 августа 1943 г.».

— Где мне найти лейтенанта Грудинина? — спросил я.

— Будем знакомы, я — Грудинин.

Мы тепло пожали друг другу руки.

— Сколько дней дается на тренировку, товарищ лейтенант?

— Пять.

Нужно было не только пристрелять оружие, но и рассчитать каждую минуту, продумать, как сохранить силу бойца для завершающей атаки «противника». Ведь люди, долгое время находясь в обороне, отвыкли от быстрых и продолжительных переходов, тем более с выкладкой. Для фронтовика, походившего два года по траншее, пройти пять километров за один час в полном боевом снаряжении по пересеченной местности не так-то просто.

Один день с восхода до заката солнца снайперы вели пристрелку оружия. Стрелял также из своего станкового пулемета сержант Максимов. Я видел, с какой точностью он прицелился и с какой осторожностью нажал на спусковую скобу. Но что это? Пули легли от мишени далеко в стороне. Пораженный этим, Максимыч проверил установку прицела, протер кулаками глаза, еще раз проверил наводку, затем взглянул на меня. В его глазах я увидел страх. Чтобы успокоить товарища, я прилег рядом с ним и проверил наводку.

— Все правильно… Вот только ружейный мастер передвинет немного мушку, и все будет нормально.

Максимов побледнел:

— Да ты, братец мой, понимаешь, что говоришь? Ведь я два года стрелял из этого пулемета!.. Два года! Выходит, я понапрасну тратил патроны?..

Мне было искренне жаль Максимова, но я ничем не мог ему помочь, только сказал:

— Видишь, как важно своевременно пристрелять на полигоне оружие.

Двадцать восьмого августа ровно в шесть часов утра наша команда в полном составе уже была на стрелковом полигоне. Перед глазами простиралось огромное, поросшее мелким кустарником торфяное поле с макетами танков, орудий, минометов, станковых и ручных пулеметов, с мишенями, изображающими стрелков в движении.

— Осип, где мне лучше пристроиться со своим пулеметом? — спросил Максимов.

— На любом фланге. Твоя задача — своим огнем прикрыть наступление стрелков. Не сумеешь этого сделать — мы проиграем соревнование. Сам знаешь, что под огнем пулеметов противника в атаку не пойдешь.

— Там-то я знаю, а вот как тут?

— Забудь, что перед тобой мишень, помни одно: из-за каждой мишени выглядывает фашист, а с ним-то ты знаешь, что делать.

— Еще бы…

Товарищи, сидя на обочине шоссейной дороги, с жадностью осматривали каждую мишень, каждую складку местности: они мысленно уже шли в атаку.

Из опыта я знал, что люди, впервые участвующие в соревнованиях, заметно волнуются, хотя все необходимое учтено во время тренировки. Чем ближе минута начала соревнований, тем сильнее закипает кровь в сердце бойца.

Майор Абрамович, старый, опытный спортсмен, участник множества соревнований, и тот заметно волновался. Прищурив свои карие глаза с монгольским разрезом, пошмыгивая коротеньким носом, играя носком сапога с камешком, он прохаживался по дороге. Абрамовича я знал с сорок первого года, когда он был командиром взвода и частенько по ночам наведывался к нам на передовую со своими автоматчиками. Затем он командовал ротой, одно время работал в штабе полка, а теперь был заместителем начальника первого отдела дивизии. Мы дружили в течение всего этого времени, несмотря на ранги, дружили как спортсмен со спортсменом.

К восьми часам все участники соревнования были в сборе. По жеребьевке наша команда шла второй. Мы сели на машину и уехали на заданную дистанцию. Когда проезжали под железнодорожным мостом, кто-то из ребят в шутку крикнул:

— Эй, Максимыч! Оставь своего тезку за насыпью, на обратном пути захватим.

— Шутник ты, братец, а у самого небось колени дрожат.

Командир взвода Юрий Грудинин стоял на подножке кабины. Он задорно встряхнул кудрями и запел:

Вспомним о тех, кто командовал ротами,

Кто умирал на снегу,

Кто в Ленинград пробирался болотами,

Горло ломая врагу…

Дружный хор подхватил песню.

Машина шла по проселочной дороге, переваливаясь с боку на бок. Слева и справа шпалерами раскинулись огороды ленинградцев. Женщины и подростки убирали урожай. Увидя нас, они выпрямляли натруженные спины и, опершись на лопаты, приветливо махали руками.

Одна молодая женщина ловко забросила в кузов машины большой пучок моркови. Она что-то крикнула, но шум мотора поглотил ее слова.

Когда мы прибыли, на месте нам был зачитан приказ, и команда 109-й дивизии вышла на дистанцию.

Спустя два часа к нам прикатил мотоциклист. Он коротко передал:

— Сто девятой дивизии приступить к выполнению задачи! — И укатил.

…Я еще издали увидел бегущих по полю с лопатами женщин, мужчин, подростков. Они на нашем пути стали зарывать ямы. Одна сухонькая, маленькая старушка принесла ведро воды и, протягивая каждому из нас полную кружку, приговаривала:

— Сыночек, выпей холодной водицы, легче будет тащить это окаянное орудие.

Навьюченный станком пулемета, Максимов бежал впереди меня. Поравнявшись со старушкой, он смахнул рукавом пот со лба, взял кружку из ласковых рук и залпом осушил ее. Затем осторожно обнял старушку за худенькие плечи и поцеловал:

— Спасибо тебе, родная, за помощь.

Наша команда заняла первое место в соревновании. И в этом помогли нам ленинградские женщины, как и во всех наших боевых успехах на рубежах обороны.

Неизвестный гость

На закате наша команда покинула стрелковый полигон. Машины шли по улицам города не торопясь и, только выйдя на Краснокабацкое шоссе, увеличили скорость. Все мы смотрели на любимый город, который медленно погружался в вечерние сумерки. В этот час суток Ленинград как-то по-особому красив. Деревья, утомленные дневным зноем, расправляют листья навстречу вечерней прохладе, красавица Нева покрывается легким туманом, а по берегам ее к прозрачному небу, не тронутые ветром, лениво подымаются столбы дыма заводских и фабричных труб. По улицам, позванивая и разбрасывая искры, идут трамваи.

Ленинградцы в этот час возвращались домой со своих огородов. Они останавливались на улицах и на обочине шоссе, молчаливым взглядом провожая нас туда, где в воздухе появлялись и исчезали ракеты.

Где бы ни доводилось нам встретиться с жителями Ленинграда, в памяти тотчас оживали месяцы страшного голода, пережитого ими. И вот теперь, когда гибельные дни миновали, при встрече с этими мужественными людьми рука невольно тянулась к шапке — хотелось снять ее, глубоко поклониться в пояс и сказать: «Спасибо вам, ленинградцы, за то, что вы спасли город от разрушения и огня для будущих поколений».

Наша машина круто повернула налево и, уменьшив скорость, пошла к линии фронта.

Первым, кого я встретил в передовой траншее, был Сергей Найденов. Он шел навстречу мне улыбаясь, подтянутый, посвежевший, чисто выбритое лицо его дышало здоровьем, из-под стоячего воротника новенькой гимнастерки виднелась узенькая белая полоска, окаймлявшая загорелую шею снайпера. Сергей держал новенький карабин с облегченным оптическим прицелом. Подойдя ко мне, он молча взял меня за плечи и поднял на руках, словно трехлетнего мальчугана:

— А ну, учитель, определяй пригодность ученика к строевой.

— Пусти, чертяка ты этакий, кости поломаешь.

— Письмо отдашь — пущу!

— У меня нет твоего письма, отпусти.

— Не хитри, ребята сказали, что оно у тебя, Осип. Не мучь, душа изболелась!

Я отдал Сергею письмо, переданное мне для него в штабе дивизии. Он осмотрел со всех сторон и осторожно вскрыл конверт. Глаза жадно забегали по строчкам листка, исписанного карандашом. Листик бумаги слегка дрожал в его сильной руке. Сергей несколько раз перечитал письмо, затем опустил руки, глубоко вздохнул всей грудью и стал смотреть вдаль. Он забыл о моем присутствии.

— Что пишут из дому?..

— На, читай.

«Здравствуй, родной ты наш. Вчера получили от тебя письмо. Читаю, а сама смеюсь и плачу от радости, что ты жив и здоров… Отец как ушел воевать, два письма прислал и больше не пишет. Я с Костей работаю в колхозе, а Надюшка дома. Она в этом году пойдет в школу. Вот радости будет! Часто берет она твою фотографию, ставит ее посредине своих игрушек и все-то с тобой разговаривает. Ложится спать, а карточку кладет себе под подушку. Сама задует лампу, обнимет меня за шею и скажет: „Мамочка, спи, мы, с Сережей уже спим“. Отца она не помнит. Сынок, мы каждый день и ночь живем мыслями и сердцем с вами».

Далекий, но живой голос чужой семьи сильно взволновал меня. Я снова пережил всю глубину своего горя. В эту минуту мне страстно захотелось увидеть сына, побыть с ним вместе хоть одну минуту.

— Осип, я лежал в одном госпитале с Андреевым.

— Как он себя чувствует? Скоро ли вернется?

— Плохо. Иной раз узнавал меня и говорил нормально, а другой раз вроде и смотрит на тебя, а говорит разную чушь. Крепко его, гады, стукнули по голове, никак не может прийти в себя.

— А Зина?

— Я ее встретил в канцелярии, когда выписывался. — Сергей подал мне угольничек от Строевой. — Она просилась на выписку, но врач ее задержал: с ногой у нее все еще неладно.

Найденов досадливо махнул рукой, взял под мышку ящик гранат и ушел в глубь траншеи. Я отправился в блиндаж, лег на нары и пролежал с открытыми глазами до утренней зари.

Утром в землянку пришел Найденов:

— Вставай, Осип, послушай, что я хочу предложить. Обращаясь ко всем присутствующим, он сказал:

— Ребята, завтра, первого сентября, большой праздник всех учителей. А моя сестренка первый раз пойдет в школу. Давайте поздравим с праздником нашего командира роты — учителя Романова!

Предложение Найденова было встречено с восторгом. Многие вспоминали своих родных, братьев и сестер.

В блиндаже разом все зашумели, засуетились, будто мы сами собирались идти в школу. Правда, новеньких тетрадей и карандашей у нас не оказалось. Но это никого не смущало. Заготовили листочки, огрызки карандашей — что нашлось. К вечеру все приготовления были закончены. Все это делалось в глубокой тайне от Романова. Утром первого сентября мы побрились, переменили подворотнички, взяли сумки и цветы, которые где-то раздобыли ребята, и гуськом по траншее направились к землянке командира роты.

Остановившись за последним поворотом, мы направили на разведку в командирский блиндаж сержанта Базанова.

— Ребята! Идите скорее! Лейтенанта нет, телефонист сказал, что он ушел в первый взвод и вот-вот должен вернуться.

Расселись кто где: на ящиках, на нарах, на гранатной нише. На стол поставили в консервной банке цветы, зажгли две свечи, положили на колени сумки, на них листки бумаги и карандаши. Бойцы сидели в торжественной позе. Базанову было поручено преподнести лейтенанту цветы и поздравить с началом учебного года.

Романов, войдя в блиндаж и увидя нас с листками бумаги и карандашами в руках, в недоумении остановился. Мы встали. Базанов подал командиру букет подсохших полевых ромашек и торжественно провозгласил:

— Товарищ командир роты! Поздравляем вас с началом учебного года!

В первую минуту Романов не понял, о чем идет речь. Потом я увидел, как радостно заискрились его глаза. Широко улыбаясь, он прижал левой рукой к груди букет поблекших цветов, а пальцами правой руки то обшаривал пуговицы гимнастерки, то в смущении приглаживал волосы…

— Спасибо вам, мои боевые друзья-товарищи, что вы не забыли этот радостный для всех советских учителей день. Какие вы молодцы, что вспомнили об этом дне!

Лейтенант, выжидая, когда товарищи рассядутся по местам, стоял у двери блиндажа, все еще охваченный радостным волнением. Немного успокоившись, он осторожно положил цветы на стол, открыл планшет.

— Сегодня, товарищи, — сказал Романов, по-учительски растягивая слова, — школьный урок у нас начинается необычно — с политинформации. Я сообщу вам радостную весть: наши войска завершили разгром гитлеровцев под Орлом и Белгородом. Контрнаступление наших войск началось в двух направлениях: из района севернее Орла на юг и из района восточнее Орла на запад. За месяц боев враг потерял четыре тысячи шестьсот пять танков, тысячу шестьсот двадцать три орудия, две тысячи четыреста девяносто два самолета и свыше ста тридцати двух тысяч солдат и офицеров убитыми и пленными… Остатки разбитых гитлеровцев наши войска гонят на запад. Думаю, что и мы не дадим зимовать фашистам под Ленинградом. Этот урок запомнится немцам!

Зазуммерил телефон. Лейтенант взял трубку. Через минуту он положил ее на место и сказал:

— Сейчас мне передали, что к нам в батальон приехал высокий гость. Он может появиться и в нашей роте. Поэтому я прошу всех вернуться в подразделения и занять свои боевые места… Еще раз спасибо за ваше внимание, за цветы.

Базанов подал нам условный знак: «Сгинь!» Мы быстро покинули командирский блиндаж.

В снайперском гнезде, куда я зашел, Найденов уже сидел у перископа.

* * *

— Заметил какие-нибудь изменения на рубеже противника за время моего отсутствия? — спросил я.

— Нет, все та же маскировка: банки, тряпье и разный хлам.

Найденов прикрыл бойницу, уселся прямо на земляной пол.

— Жарко сегодня что-то. — Сергей сердито сдернул с головы пилотку, вытер влажное лицо: — Как назло, ни один фриц не высовывается.

Я уселся у перископа, чтобы просмотреть знакомые места, где нет-нет да и появлялись самодельные перископы немцев. Не найдя ничего подозрительного, я остался сидеть у стрелковой амбразуры, выслеживая вражеского наблюдателя или офицера, которые обычно в это время проверяли свои посты. Они высовывались, чтобы взглянуть в нашу сторону.

Временами, когда сидишь у перископа, делается не по себе от тошнотворного трупного запаха, и ничто не может отвлечь от него. Везде, куда ни глянешь, одно и то же: обожженная земля, избитые осколками -и пулями стволы деревьев, ямы, проволочные заграждения.

Вдруг откуда-то со стороны противника донеслись звуки музыки. Я старался определить направление этих звуков, но так и не нашел их источника.

И вдруг я увидел, как маскировочный щиток на амбразуре вражеского снайперского окопа осторожно отодвинулся в сторону. С такой же осторожностью стрелок установил винтовку и притаился. Медлить было нельзя, так как немец мог в любую минуту убить кого-либо из наших бойцов. Я выстрелил в черную пасть бойницы, не видя лица противника. Винтовка в руках немца дернулась кверху, стукнувшись о верхнюю часть амбразуры, и упала назад в окоп. Я убрал свою винтовку, прикрыл стрелковую щель, взглянул на Найденова. Прислонившись к стенке окопа, он безмятежно спал. Уйти в другое место и продолжать наблюдение я не мог — нельзя оставить спящего, товарища. Проснувшись, он обязательно откроет бойницу, за которой, возможно, следят немецкие стрелки. Ведь ни один снайперский выстрел, с чьей бы стороны он ни прозвучал, не оставался незамеченным.

Я тронул спящего Найденова за плечо. Сергей мигом вскочил на ноги, схватил винтовку и страшными глазами уставился на меня:

— А? Что? Немцы?

— Проснись! Немцы на своем месте, я разбудил тебя, чтобы предупредить, что стрелял.

— А-а! И как это я уснул? Извини. Ночью пришлось повозиться с одной огневой точкой. — Сергей, судорожно зевнув, уселся на прежнее место.

— Пойду завтракать, Сергей. Потом пойдешь ты. Смотри, чтобы все было в порядке. Придет гость — -доложи.

По пути я заглянул в землянку пулеметчиков — навестить Максимыча. Солдаты завтракали и внимательно слушали товарища, читавшего газету «Ленинградская правда».

— «Тридцатого августа советские войска Южного фронта… — чтец мельком взглянул на меня и продолжал: — решительным штурмом взяли город и порт Таганрог. Ростовская область полностью очищена от фашистских оккупантов».

— Здорово, ребята, а?

— Там-то ладно получается, а вот мы засиделись под Ленинградом, сказал Максимов, набивая трубку. Потом обратился ко мне:

— Осип, я тут думаю, как бы наладить нам ночную стрельбу из пулемета по тылам немцев.

— Очень хорошо, только надо установить угломер-квадрант.

— Но, видимо, это не простая штуковина, ни у кого из пулеметчиков ее не видно.

— А ты, Максимыч, видел монокулярный пулеметный прицел? Он позволяет бить на дальнее расстояние.

— Видеть-то видел на стрельбище, да где мне в нем разобраться! Уж больно там много всяких колесиков да винтиков. А угломер — это попроще, по памяти можно установить необходимый угол прицела.

— Да это такой же оптический прицел, как и у снайперской винтовки, только больше по размеру и по-другому устроенный. Он тоже укрепляется на угломерном столе. С его помощью можно определить прицел до одной тысячной. Понимаешь, как это важно при стрельбе с закрытой позиции по открытой цели?

— Осип, будь другом, помоги мне его раздобыть. Максимыч взял пилотку и надел ее, стараясь прикрыть правое ухо. Я увидел на нем глубокий рубец.

— Когда тебя покалечило? — спросил я.

— Это рубец-то? — переспросил Максимыч, усиленно задымил трубочкой и осторожно погладил правое ухо. — Память мальчишеских лет, упал с лошади…

— Не верьте ему, старшина, это его выдрали: в чужом огороде морковь воровал. Но урок ему на пользу не пошел, — сказал ехидно пулеметчик Гаврила, не любивший Максимова.

Я взглянул на Максимыча — как среагирует он на эту язвительную реплику товарища. Но пулеметчик словно и не слышал шутки. Он спокойно, чистил своего тезку: взял в руку запасной ствол пулемета, смазал его и вставил в чехол. Чувствуя на себе мой вопрошающий взгляд, сказал:

— Я на него не сержусь: у человека дурной характер. Скверно склепан. Впрочем, солдат он славный. В доброе время боялся даже курице голову отсечь, а на фронте ко всему привык. Давеча застрелил фрица и улыбается, словно зрелую ягоду проглотил.

Гаврила, лукаво взглянув на Максимыча, молча продолжал набивать пулеметную ленту.

Провожая меня, Максимов еще раз напомнил:

— Осип, надолго не откладывай, если сможешь, раздобудь угломер-квадрант.

На другой день все нужные приготовления к стрельбе с открытой позиции по закрытым целям были закончены еще до наступления темноты. По нашим расчетам, под огонь пулемета должна была попасть грунтовая дорога, идущая от городского парка Пушкина в сторону фронта.

С наступлением сумерек Максимов пришел к нам в блиндаж и присел рядом со мной на нарах.

— Осип, у меня все готово, идем постреляем, — предложил он.

Не торопясь Максимыч подошел к пулемету, установленному на открытой позиции, ладонями протер глаза, тщательно проверил прицел, затем поплевал на ладони, да так потер одну о другую, что, казалось, вот-вот на землю посыплются искры. Пристально взглянув в сторону противника, он взялся за рукоятки пулемета, затем решительно приподнял предохранительную щеколду и нажал двумя пальцами на спуск. Послушный механизм мгновенно пришел в движение, патронная лента дергаясь, торопливо поползла к окну приемника, рукоятка отбивала счет выстрелов.

Максимов дал длинную очередь по невидимой цели и замер, не снимая рук с пулемета. Он весь превратился в слух. В расположении противника все было тихо: ни звука, ни шороха. Как проверишь результат стрельбы? Мы видели эту извилистую грунтовую дорогу только на карте. Она проходила по склону холмика, затем пересекала мелколесье и по полю тянулась к линии фронта.

Вечером к нам в блиндаж пришел начальник дивизионной разведки, спросил:

— Кто из вас ведет ночной обстрел из пулемета тылов противника?

Максимов встал:

— Я, товарищ капитан.

— Молодчина! Заставил немцев искать другую дорогу на передовую. Капитан достал карту. — А теперь вот эту тропинку возьми под обстрел, по ней тоже ходят гансы.

Максимов, высвобождая одну за другой ленты, менял установку прицела. Воодушевленный результатами своей стрельбы, он всю ночь вел периодический обстрел дороги и тропы в тылу врага.

Под утро нас разыскал Найденов. Он был чем-то взволнован:

— Ребята, у меня сейчас были гости — комбат Круглов и с ним еще тот большой начальник. Бородатый, любит пошутить… Гость поинтересовался, как я забрасываю к немцам в траншею ружейные гранаты, потом сам проделал всю подготовку к выстрелу и даже раз стрельнул. Затем они отошли от меня в сторону и заговорили о чем-то своем. Я только расслышал, как гость говорил, что к немцам на помощь пригнали из Франции две дивизии отъявленных живоглотов: одна дивизия в районе Стрельны, а другая где-то около поселка Горелово. Они будто хотят атаковать нас с суши и одновременно на шлюпках по заливу прорваться в город с десантниками. Вишь что, гады, замышляют!

— А комбат что? — спросил Максимыч.

— Об этом, говорит, могут мечтать только сумасшедшие.

— А гость что?

— Не слыхал, они ушли от меня.

— В каком чине гость? — спросил я Сергея.

— Погон нет, а на груди орденов не счесть…

Желание увидеть этого человека не давало мне покоя, но ни Круглов, ни Романов не появлялись в нашей траншее. Всех заинтересовал таинственный гость: «начальство», а без погонов, грудь в орденах… Кто бы это мог быть?.. Вскоре все разъяснилось. На следующий день утром во время политбеседы к нам в бомбоубежище пришел майор Круглов и с ним товарищ в защитном плаще без погонов. Круглов поздоровался с нами, сел на лавку при входе в укрытие и попросил замполита Перова продолжать беседу. Гость тоже сел на лавку, снял фуражку и положил ее на колени, а сам небольшими карими глазами проницательно всматривался в лица бойцов и командиров. Найденов ткнул меня локтем в бок, шепнул:

— Тот самый…

— Молчи, не мешай слушать.

Когда беседа закончилась, Круглов познакомил нас с гостем. Это был командир партизанского отряда, действующего в тылу врага в Ленинградской области.

— Степан Афанасьевич, — обратился Круглов к партизану, — расскажите нам, пожалуйста, о боевых делах вашего отряда и о том, как живут советские люди на оккупированной территории.

В укрытии водворилась такая тишина, что мы услышали шуршание мыши на потолке; все, будто по команде, смотрели на гостя.

Партизан, держа в руках фуражку, не спеша вышел на середину укрытия. Стройный, с приподнятой лысеющей головой, он оглядел нас темными, глубоко сидящими глазами, как бы оценивая каждого. На его продолговатом лице появилась добродушная, с хитринкой улыбка. Левую руку партизан держал в кармане выцветшего на солнце плаща. Когда он заговорил, его приятный, звонкий голос отчетливо зазвучал в нашем убежище:

— Когда я улетал в Ленинград, наши партизаны и партизанки просили передать защитникам Ленинграда братский привет и пожелание боевых успехов. Вот я и пришел к вам… Мы, партизаны, дорогие товарищи, помогаем вам воевать. Наши враги — не только фашисты, а и предатели. Иногда нам приходится жить с этой сворой в одной деревне, а то и спать под одной крышей. Вот на днях наши партизаны украли из штаба восемнадцатой армии одного офицерика, по фамилии Рекэ. Он не захотел с нами разговаривать. Партизаны, по его словам, «бандиты», он требовал отправить его за линию фронта к «русским», и баста. Что же с такой тварью прикажете делать? А мы знали его и раньше, это был страшный зверь: не одну сотню советских людей истребил. Но есть и пострашнее его. Он — открытый враг, а вот когда человек носит русское имя, а тайком выдает гестаповцам стоянку партизан или наших связных, вот тут-то по-настоящему страшно делается. На одном суку приходится другой раз вешать фашиста и предателя. Но самое мучительное, дорогие товарищи, когда приходится присутствовать во время казни советских граждан. В груди бешено стучит сердце, а ты не можешь спасти жизнь своему человеку. Трудно, очень трудно удержаться, чтобы не броситься на фашистского палача… А приходится улыбаться, когда на тебя глядит эсэсовский офицер. Нас, партизан, немцы в плен берут очень редко, да и то раненых или спящих. Они нас пытают… Ну кто скажет им, где его семья: жена, дети, отец, мать, товарищи по оружию. И замучают… Изобьют до полусмерти и сунут в петлю. Иногда расстреливают, но это они делают только с пожилыми женщинами и подростками, а молодых партизанок и нас, мужчин, вешают. Но мы в долгу не остаемся, у нас для фашистов и их сообщников всегда находится конец веревки да крепкий сук.

Специальные, так называемые экспедиционные, войска под командованием гитлеровца Штелькера действуют по ликвидации партизан и еврейского населения в Прибалтике. Этот нацист Штелькер страшный и хитрый человек. Он все делает чужими руками. Расстреливают, вешают, в огне жгут советских граждан его сообщники: местные нацисты и полицаи, им помогают и наши предатели: украинцы, русские и белорусы, эстонцы, латыши, литовцы. Этим людишкам гитлеровцы поручают заполнять братские могилы советскими людьми.

— Что это за люди полицаи? — спросил кто-то из товарищей.

— Полицаи? — переспросил гость. — Это не просто люди, которых гитлеровцы силой заставляют им служить. Многие из них добровольно пошли на службу к фашистам, чтобы совершить вполне осмысленное преступление перед своими соотечественниками.

Полицаи действуют в знакомой им местности, где они знают каждого человека, каждую лесную тропинку. С их помощью гестаповцы узнают, где живут коммунисты, комсомольцы, семьи партизан. Правда, среди полицаев есть, и наши товарищи, они помогают нам вылавливать предателей, ну а суд над этими людишками у нас короткий — на сук, и делу конец.

Каждое сказанное партизаном слово как капля раскаленного металла падало на сердце советских солдат. А Степан Афанасьевич называл имена погибших людей, перечислял сожженные врагами села, деревни. Он призывал нас не к жестокости, а к возмездию. Голос его звучал спокойно, неторопливо и уверенно, как речь прокурора.

Бойцы слушали партизанского командира, опустив головы. Никто не задавал ему больше вопросов, но с этого дня каждый из нас с какой-то особой неутолимой жадностью искал встреч с врагом в открытом бою.

Когда партизанский командир уходил от нас, Максимов протянул ему свою молчаливую подругу-трубочку:

— Передайте эту забаву от меня вашему лучшему пулеметчику.

«Неизвестный гость» обнял Максимова.

Последнее свидание с сыном

В сентябре и октябре сорок третьего года батальон майора Круглова находился во втором эшелоне, Мы учились штурмовать и блокировать вражеские укрепления, пулеметные, орудийные доты и дзоты, преодолевать водные преграды, минные поля, вести уличные бои.

Я неотлучно находился на тактических и стрелковых занятиях, на моих глазах происходило перевооружение стрелковых частей: старое оружие заменялось новым, более совершенным. К ноябрю батальон Круглова был полностью укомплектован и подготовлен к наступательным боям.

Перед уходом на передовую мне был предоставлен отпуск для свидания с сыном. Это был один из самых радостных дней в моей жизни. Побыть вместе с Володей несколько часов, услышать его голос, обнадежить сынишку, что он не одинок, поблагодарить тех, кто оберегает жизнь осиротевших детей, — это ли не радость!

Проходя по улицам города, я видел, с какой заботливостью горожане готовились к третьей военной зиме: они заколачивали досками и листами фанеры выбитые снарядами окна, двери, ставили заплатки на крышах и фасадах домов. На окраинах города, где еще сохранились деревянные дома, ленинградцы разбирали их, заготовляли на зиму топливо. Из окна каждого жилого дома на улицы, словно руки, изогнутые в локте, высовывались железные рукава дымоотводных труб, а рядом с трубами виднелись вставленные в фанеру в виде форточек кусочки стекла для дневного освещения жилья. На улицах и во дворах — ни соринки. Придерживаясь северной стороны, настороженно шагали вдоль стен домов жители города.

В детском доме, где жил Володя, горел электрический свет, дети в теплых костюмчиках бегали по чистому, теплому полуподвалу. Я посадил сына на колени и увидел, что пальчики на левой руке у него разжаты. Значит, тетя Катя жива и невредима.

— Папочка, бабушка принесла мне вот этого мишку. Он пищит, только нажми ему на животик. А еще бабушка сказала, что скоро мы все — мама, ты, бабушка и я — будем жить вместе. Правда, папа?

Отвечать на такие вопросы ребенка было трудно, я лгал, только бы успокоить его маленькое, но чувствительное сердце:

— Верно, сынок. А это кто тебе такие хорошие ботиночки купил, а?

— Мама! — с восторгом ответил Володя. — Она сама не может прийти — у нее ножка болит, с сестричкой прислала.

Володя с детской гордостью показал и новенькие шерстяные носочки.

— Это тоже мама прислала, — добавил он.

На обратном пути к фронту я зашел в госпиталь навестить Зину, но встретиться с ней мне не удалось: госпиталь был на карантине.

Светало, когда я проходил мимо Пулковской обсерватории. В полуразрушенной стене стояла походная кухня. Из подвала вышел солдат с топором в руке, сладко зевнул, стал колоть дрова. Другой, постарше, в белоснежном фартуке, в старенькой, такой же чистой гимнастерке, вынес из подвала на плече свиную тушу, стал разделывать на деревянном чурбаке. Повар открыл крышку котла, опустил в него мясо, бросил в топку несколько поленьев и, отвернувшись в сторону, по-детски кулаком вытер глаза. Приглядевшись, я узнал его.

— Андрей Петрович! — окликнул я товарища. — Чайку горячего можно?

— Только сегодня без сахару! Пей, снайпер, на здоровье.

Мы искренне любили нашего повара, спокойного, неторопливого пожилого человека, всегда поспевавшего с горячим супом и добрым словом. Он как-то особенно глубоко чувствовал всю тяжесть нелегкого солдатского труда. Бывало, сядет он на ящик у плиты, и его голова, маленькая, кругленькая, словно втиснутая между широкими плечами, начинает опускаться на грудь, а он все-таки ждет. Когда бы ни приходил к нему голодный боец или командир, у него всегда находился котелок супа, кружка горячего чая. Нередко случалось: возвращаешься с передовой в поздний час ночи, и хочется заглянуть к Андрею Петровичу не только за тем, чтобы выпить кружку чаю, а просто посидеть с ним, перекинуться теплым словом. Солдат в поварской куртке никогда не спрашивал, откуда идешь, голоден ли, а просто ставил перед тобой котелок с кашей и усаживался рядышком, приговаривая:

— Кушай, кушай, небось измотался, ползая по буграм да канавам. Знаю, каково снайперское дело.

От этих теплых слов словно рукой снимало с плеч усталость. Случалось, кто-нибудь тут же засыпал у стола. Тогда Андрей Петрович осторожно отходил от уснувшего бойца.

— Ишь как умаялся, желанный ты мой, — покачивая круглой головой, говаривал повар и, сняв с себя телогрейку, укрывал плечи солдата. А сам, волоча по земле усталые ноги, уходил к плите, усаживался на ящик, по-мальчишески прикорнув возле еще теплых кирпичей, и дремал, поджидая запоздалого солдата.

Проходя по траншее, я заглянул в свой снайперский окоп. Там уже сидел у бойницы Сергей Найденов:

— Как сынишка?

— Растет.

— К Зине заходил?

— Карантин в госпитале, не пустили.

Сергей дернул меня за рукав:

— Глянь, как он, сукин сын, бежит.

Я увидел немца, бегущего по открытому полю к развалинам кирпичного дома. Найденов не успел выстрелить. Немец на мгновение приостановился, выбросил вперед руки, а затем всем корпусом наклонился вперед и, не сгибаясь, ткнулся лицом в землю. С некоторым опозданием до слуха долетел одинокий винтовочный выстрел.

— Фу ты, дьявол! Сидишь, сидишь, ждешь, а появится — так на тебе, из-под носа вырвут…

Найденов закрыл бойницу, взялся за кисет.

— Корчнова ты на обороне не встречал? — спросил Сергей.

— Нет, а что?

— В газете о нем напечатали: мол, здорово Сибиряк воюет. И фотография есть, во весь рост стоит Семен возле своей хлопушки.

Найденов полез в сумку за газетой, но не успел достать ее, как к нам в окоп пришел Бодров и весело заговорил:

— Вы что же, друзья мои, сидите с закрытой бойницей, а гансы разгуливают у вас под носом, а?

— А ты, Анатолий, не шуми, у нас не гансы, а другая порода: эсэсовцами величаются. Вот мы их и «приберегаем» на всякий случай.

— По такому случаю дай, Сережка, закурить.

— На, кури, да гляди усы не опали, ишь какие отрастил! Никак, в гвардейцы метишь?

— А что, хорошо?

Бодров согнутым указательным пальцем провел по левому усу, затем по правому и подмигнул Найденову. Сколько в эту минуту в лице снайпера было лукавства!

— Что, завидуешь? Или под твоим носом для такого украшения места нет? Аль удобрения маловато, не растут, а? — шутил Бодров.

— Сразу видна школа Акимыча, складно брешешь, — ответил Сергей, передавая кисет приятелю. — Ну хватит, усач, зубы скалить, сказывай, зачем явился.

— За помощью пришел: одному не найти немецкого снайпера. Он где-то пригнездился так, что держит под прицелом два траншейных поворота, днем нельзя пройти, ходим только ночью.

— А ты прислушался к звуку выстрелов, откуда он стреляет?

— Нет, а что?

— Как же мы его найдем, если не знаем даже, откуда он стреляет?

— Сережа, ты ведь знаешь волчью повадку фашистов: они в одиночку на охоту не ходят, а целой стаей.

— А у тебя что, нет напарника?

— Нет. Захаров ранен в прошлом бою, еще из госпиталя не вернулся.

Втроем мы ушли в роту Акимова. До наступления полной темноты не сводили глаз с рубежа противника, осматривали внимательно каждую ржавую банку, лохмотья, которые валялись на бруствере немецкой траншеи, но ничто не вызывало подозрения, что именно там мог притаиться вражеский стрелок.

Найденов поднял голову от окуляра прицела, поморщился от боли, стал растирать рукой онемевшую шею, недружелюбно глядя на Бодрова.

— Сережа, ты чего на меня злишься? Я тут при чем?

— Как при чем? — крикнул Сергей. — Где без тебя могли обойтись, там ты тут как тут, а у себя под носом проглядел гадюку! Вот теперь ищи ее целыми днями.

Бодров дружески положил руку на плечо товарищу:

— Эх, Сережа, Сережа! Я тебя понимаю. Скорей бы шли наши в наступление, а то стыдно перед товарищами: они гонят гитлеровцев вон с нашей земли, а мы все топчемся на одном месте, разглядываем эти банки, тряпье, ругаем друг друга за то, что опередил убить врага. Выгнать бы их в поле, там бы сподручнее было бы.

В канун годовщины Великого Октября всю ночь шел ледяной дождь. Хотелось прижаться к чему-то теплому, согреть дрожащее от холода тело… Но враг близко, нужно зорко охранять город Ленина — колыбель пролетарской революции.

На заре дождь прекратился, подул морозный северный ветер. Небо на востоке порозовело, как бы от натуги, с какой оно сдерживало рвущееся из-за горизонта солнце. Но сдержать восход оно было не в силах: заря расступилась, пропуская огненный шар. Земля озарилась ясным, но негреющим светом. Вокруг, насколько хватает глаз, все оделось в сверкающий серебром наряд. Тоненькие веточки кустарника украсились множеством ледяных сосулек, а из прошлогоднего птичьего гнезда свисала огромная седая водяная борода, схваченная морозом. При малейшем дуновении ветра все это колебалось, дрожало, излучая радужный блеск. Ледяные пальчики, ударяясь друг о друга, издавали чуть слышный протяжный мелодичный звон.

Крохотные иглы инея, подхваченные ветром, медленно кружились в воздухе и осыпали руки и спины стоявших в траншее солдат. Это первое ясное морозное утро щедро разметало осенние краски. Даже сухая, без единого сучка дровина, вся искалеченная, торчащая в нейтральной зоне, и та заиграла своим серебристым нарядом в лучах утреннего солнца.

Не хотелось думать о том, что при такой красоте наступающего нового дня может пролиться кровь, овдоветь женщина, осиротеть ребенок.

— Осип, идем завтракать! Хочется есть, да и варежки как дубленые стали, посушить надо, а то винтовку не удержать, — сказал Найденов и, сняв рукавицы, сунул их под ремень, дыханием согревая покрасневшие руки.

После завтрака Найденов полез на второй ярус нар отдыхать, а я отправился к Романову.

В блиндаже командира было тепло и уютно: земляной пол чисто выметен, на столе горела свеча. Романов лежал на деревянном топчане. На груди Петра лежала раскрытая книга.

Романов долгим, тоскующим взглядом уставился на меня. Такой взгляд я не раз видел у тяжело раненных товарищей.

— Иосиф, будь мужественным. Выслушай меня. Вчера Круглов был на торжественном вечере в Доме Красной Армии в Ленинграде, по пути зашел навестить твоего сына… Володеньки больше нет, он убит осколком снаряда двадцать второго октября.

В блиндаже мне стало душно. Я выбежал в траншею…

Ожидание

В первых числах декабря, уже по снегу, несколько дней кряду незнакомые мне офицеры тщательно осматривали наши рубежи и позиции противника. На наш вопрос: «Когда начнем наступать?» — командиры отвечали неопределенно: «Зимовать, ребята, под Ленинградом не будем» — и больше ни слова.

Чаще обычного к нам в траншею стали наведываться корректировщики и офицеры-артиллеристы. Они просили показать, какие и где расположены огневые средства немцев. Найденов в свою очередь побывал в гостях у гвардейцев-минометчиков, которые облюбовали для себя местечко на склоне Пулковских высот.

Все было у нас готово к долгожданному дню — дню наступления. Каждая огневая точка, каждый блиндаж противника были на прицеле наших пушек и минометов.

В ночь на двадцатое декабря сорок третьего года к нам на оборону пришли свежие силы; в основном это были молодые бойцы. Они выглядели очень нарядными в своих белых овчинных полушубках, в новеньких серых валенках, с воронеными автоматами. У многих были ручные пулеметы-пистолеты. Повстречались земляки, завязывались дружеские беседы. На помощь защитникам Ленинграда пришли металлурги Урала, оружейные мастера Тулы, автомобилестроители Горького, хлеборобы тверских и вологодских колхозных и совхозных полей. Знакомясь ближе, мы при свете осветительных ракет показывали прибывающим товарищам расположение огневых точек врага, а потом и постреляли вместе. А на рассвете неожиданно пришел приказ: нашему, 602-му полку отойти на второй рубеж обороны.

Вечером мы уже были в Ленинграде.

Когда мы шли по проспектам города, я видел, как иногда солдаты или командиры внезапно выходили из строя, ненадолго останавливались возле обгорелой коробки дома, из которой торчали согнутые огнем железные балки, или просто у груды кирпича. Я тоже остановился у большой груды кирпичей и железного лома на Нижегородской улице.

— Ты что стоишь? — спросил Найденов, поравнявшись со мной.

— Здесь погибли мои жена и сын.

Сергей снял ушанку, молча постоял рядом со мной.

— Сережа, ты иди, я догоню, мне необходимо побывать еще в одном месте, — сказал я.

— Осип, позволь, я пойду с тобой, — не желая оставлять меня одного, попросил Найденов. Он, конечно, понял, куда я собирался идти.

Мы быстро пробежали по Аптекарскому переулку и вышли на проспект Карла Маркса.

— В каком доме жил Володя?

— Дом тридцать четыре, напротив церкви.

Входная дверь и окна фасада дома были наглухо заколочены. Мы прошли во двор, но вместо двора увидели глубокую воронку от разрыва снаряда… Дальше я не мог сделать ни шагу. У меня вдруг что-то случилось с коленками, они перестали сгибаться. Я сел на скамейку у двери. Через эту дверь мы вместе с Володей когда-то входили в дом… Шли минуты, и вот я услышал голос Сергея:

— Осип, пора идти, а то не догнать будет наших.

— Да, пора. Пойдем.

Мы догнали свою роту, когда она вышла на проспект Энгельса. К утру мы уже были в Лисьем Носу, где остановились на кратковременный отдых.

В эту спокойную ночь нашего отдыха, проведенную в натопленном доме, мне захотелось остаться одному.

Товарищи, после того как днем помылись в бане, побрились, очистились от густой траншейной грязи, спали крепко, глубоким сном, разметав руки. Заразителен сон здоровых людей — не помню, как уснул и я. Очнулся от прикосновения чьей-то руки. По привычке быстро вскочил на ноги. Передо мной стоял Сергей с двумя котелками в руках:

— Давай завтракать, потом тебе надо идти в штаб дивизии, вызывает какой-то Черепуха.

— Кто сказал?

— Ротный велел передать.

И я зашагал к отдаленному домику на окраине Лисьего Носа, где расквартировался штаб 109-й дивизии 42-й армии.

Начальник штаба полковник Черепуха сразу приступил к делу:

— Есть полторы сотни новеньких снайперских винтовок, их необходимо пристрелять. Сейчас должен прийти начальник артснабжения, с ним вместе и решим, где лучше заняться этим делом.

В дверь постучали. Вошел майор Ражнов, начальник артснабжения дивизии.

— А мы вас и поджидаем, — сказал полковник. — Надеюсь, вы знакомы со снайпером-инструктором Пилюшиным?

— Еще бы! Горло мне перегрыз из-за снайперских винтовок.

— Вот и хорошо, что перегрыз. Если бы вас не тормошили, вы бы проморгали эти полтораста винтовочек. Где организуете пристрелку, решите сами, но винтовки не позднее первого января должны быть направлены в подразделения.

В этот день я не мог заняться пристрелкой, только нашел место для стрельбы, приготовил мишени и ушел к себе, чтобы отдохнуть и попросить товарищей помочь пристрелять винтовки.

За пять дней все полученные новенькие снайперские винтовки были пристреляны и отправлены в полки.

Среди бойцов и командиров на тактических занятиях в поле, у костра, в доме возле печки-времянки — повсюду мы слышали разговоры о том, когда и как начнем наступать. Про оборону теперь не было и речи. Некоторые утверждали, что, как только покрепче станет лед на Финском заливе, мы пойдем на помощь ломоносовской группировке. Другие доказывали, что нашей дивизии, дравшейся в сорок первом году на Финском фронте, пришло время взять обратно то, что отдали врагу.

Все эти солдатские высказывания были далеки от истины, да и мог ли знать рядовой боец о стратегическом плане командования фронта? Но было ясно одно: наступательный порыв в частях созрел.

Днем одиннадцатого января сорок четвертого года тактические занятия не велись. Командир батальона майор Круглов вместе с замполитом и начальником штаба обошли все подразделения батальона, тщательно проверили нашу боевую готовность — все вплоть до портянок. Без приказа стало ясно, что идем в бой, но куда, на какой участок фронта? В этот день раньше обычного старшины накормили нас ужином, выдали трехдневное НЗ. С наступлением темноты батальон снялся с места отдыха и ушел по шоссейной дороге в сторону Ленинграда.

По рядам колонны, словно ветерок, пробежал вздох облегчения: идем на прежний участок фронта.

Шли с песнями, с духовым оркестром. Под ногами похрустывал снег. Как только вступили на улицы Ленинграда, песня оборвалась, оркестр умолк. Солдаты и командиры шагали торопливо, как будто желая поскорее уйти от разрушенных и сожженных домов, спешили пройти по заснеженным опустевшим улицам города.

Глядя на сосредоточенные лица идущих рядом товарищей, я думал: «Скоро, скоро кончится сидение под Ленинградом. По всему видно — дни немцев сочтены». Стало радостно на душе.

— Осип, ты знаешь, как называется эта улица, по которой идем? — спросил Найденов.

— Проспект Газа. Скоро будут Нарвские ворота, а дальше — проспект Стачек.

— Про Нарвские ворота и улицу Стачек мне отец рассказывал. Он в гражданскую войну город от буржуев оберегал, а мне, как видишь, пришлось от фашистов.

На площади Сергей, глядя на силуэт памятника, спросил:

— А это кому памятник поставлен?

— Присмотрись, сам узнаешь, кто это.

— Темно, не разглядеть.

— Сергею Мироновичу Кирову.

На утренней зорьке мы остановились на отдых в Автове, в ожидании дальнейшего приказа. Послышалась команда, батальон быстро свернул с дороги во двор опустевшего дома. Ветер играл оторванными листами кровли, то поднимал их кверху, как полу солдатской шинели, то с грохотом бросал вниз, ударяя о карниз дома. Бойцы, укрываясь от ветра, разошлись по комнатам, а спустя несколько минут послышались их голоса со второго и третьего этажей: «Ребята! Давай сюда! Здесь как в гостинице!»

Двор опустел. Лишь ездовые грелись, прыгая на одном месте возле повозок и ударяя себя по лопаткам руками. Лошади, покрытые инеем, фыркая, переминаясь с ноги на ногу, хрупали сено.

Рота Романова в ожидании приказа разошлась по квартирам дома, но никто не снимал с себя снаряжения: ждали команды. Прошли полчаса, час. Романов не появлялся. Люди, утомленные большим и быстрым переходом, как только голова касалась пола, сразу же засыпали. С дороги подходили новые и новые подразделения, и вскоре весь дом, наполненный человеческими голосами, топотом сапог, похрапыванием спящих людей, гудел как улей.

Поворачиваясь с боку на бок, я увидел на полу узенькую полоску света то был свет луны, проникавший меж досок заколоченного окна. Луч света, словно обыскивая спящих людей, скользил по полу, по лицам, по спинам и вдруг обрывался. Следя за светом, я поплотнее прижался к спине Найденова, пытаясь уснуть, но сон не приходил: мороз все крепче пронизывал тело, вызывая мелкую дрожь.

— Который час? — спросил, передернув плечами от холода, Сергей.

— Темно, не видно. Спи!

— Поспи тут, ледышкой будешь… Есть хочется. Я отломил ему кусок хлеба.

— Не надо, я лучше за водой схожу, чай вскипячу. Согреемся.

Найденов взял котелок и, осторожно шагая через спящих, стал пробираться к выходу. Я нашел кусок кровельного железа и на нем зажег спиртовку. Сергей вместо воды принес плотно набитые снегом котелки.

Нашему примеру последовали и другие бойцы.

Где-то совсем близко от дома гулко прогремели орудийные выстрелы, под ногами задрожал пол.

— Никак, началось? — встревожились солдаты, протирая кулаками глаза и присаживаясь к закипевшему котелку. — Скорее бы!

— Присаживайся, братва, глотнем горяченького, не спится что-то сегодня.

Артиллерийская пальба усиливалась. Теперь выстрелы слышались уже справа, слева, позади, словно наш дом стоял в самой гуще орудийных стволов, выплевывавших очередь за очередью болванки металла, снопы огня и дыма.

— Вот дают! Крепко! Куда-то далеко швыряют, разрывов не слышно, заметил пулеметчик Гаврила, осторожно вытягивая губы к обжигающей кромке алюминиевой кружки. В лунном свете глаза Гаврилы казались бездонными.

Никто уже не спал, все были возбуждены, каждый спешил выпить кружку горячего чая, прежде чем тронуться в желанный и трудный путь.

Кто-то из бойцов громко крикнул:

— Ребята, наша Зина пришла!

Найденов вскочил с пола с легкостью балерины. Я видел, как настороженность стерлась с лиц товарищей, они засияли улыбками, навстречу Зине потянулись десятки дружеских рук. Она шла как бы по живому коридору. Для меня это была самая трудная встреча в моей жизни… Товарищи знали, что Зина заменила Володе погибшую мать, знали и то, что Володи больше нет. И, как бы отдаляя эту неожиданную встречу, чтобы дать нам опомниться, они окружили Строеву, засыпая ее вопросами. Но, подойдя ко мне, Зина молча ткнулась лицом в мою грудь.

Жизнь неумолимо идет своим чередом, и отдаваться личным переживаниям у нас не было времени.

В тот же день, тринадцатого января, как только сгустились сумерки, батальон майора Круглова, соблюдая все меры предосторожности, подошел к передовой линии фронта и занял позиции вблизи станции Лигово.

Счастливый день

Семь часов утра шестнадцатого января сорок четвертого года… На востоке загорелась заря. Ночная перестрелка затихла, все реже и реже звучали ружейные выстрелы и пулеметные очереди. Но никто из солдат не покидал своего места в траншее, чтобы уйти в блиндаж выпить кружку горячего чая, согреть застывшие на морозе руки. Все чего-то ждали, не сводя глаз с обороны противника.

Найденов и я зашли в снайперский окоп вблизи насыпи железной дороги Ленинград — Лигово. Я открыл бойницу, Сергей стал разжигать в печурке дрова. В этот ранний час зимнего утра в морозном воздухе кружились редкие пушистые снежинки. Они то спускались низко-низко к земле, то вдруг, подхваченные легким, еле уловимым дуновением ветра, взлетали ввысь.

В условиях обороны мы разучились ценить эти минуты затишья. А как они дороги человеку в затяжных боях!

К нам в окоп пришли Романов и Строева:

— Здорово, снайперы! Какие новости?

— Хвастаться нечем. Ни одна фашистская морда не высовывается, — ответил Найденов, поднимаясь, чтобы уступить место на скамейке гостям.

Строева молча тронула меня за руку, я уступил ей место у перископа. Романов достал из кармана вышитый бархатный кисет:

— Закурим, ребята.

— Кто это вам, товарищ командир, такой шикарный кисет смастерил? Ты, Зина? — спросил Сергей. Строева отрицательно покачала головой.

— Не угадать вам, ребята, чьи руки шили и вышивали этот подарок.

Романов умолк. Он внимательно, словно впервые, разглядывал кисет. В эту минуту, верно, мысли и сердце его витали далеко от нашего окопа.

— Его подарила мне одна сибирячка. Вот возьму в руки кисет, а мысленно вижу перед собой эту милую девушку, ее руки, озабоченное лицо, проворные пальцы, держащие иглу с шелковой ниткой. Думала ли она, далекая незнакомка, за шитьем этого кисета, что он пробудит в душе солдата?

Найденов бережно взял кисет, осторожно запустил в него два пальца, достал щепотку табаку и, возвращая подарок командиру, осторожно провел пальцами по темно-голубому шнурку, на концах которого висели две розовые кисточки. Казалось, что он гладил натруженной солдатской рукой нежную девичью руку. Не обращаясь ни к кому из нас, он сказал:

— Доброе сердце у русских женщин, спасибо им за все.

Вдруг Строева предупреждающе подняла руку:

— Слышите? — Она склонила набок голову, напряженно вслушиваясь.

Мы насторожились. Слух уловил отдаленные орудийные выстрелы. Я думал, что это очередной обстрел Ленинграда, но разрывов в нашем тылу не было. Романов взглянул на часы:

— Восемь двадцать. Это форты береговой обороны Кронштадта проводят очередную дезинфекцию тылов противника.

Командир роты заторопился уходить:

— Заговорился я с вами, ребята, а мне еще нужно заглянуть к пулеметчикам, все ли у них в порядке. Сергей, проводи меня.

Это была уловка Романова: он уводил с собой Найденова для того, чтобы Зину и меня оставить наедине.

Строева тоже это поняла. Когда мы остались одни, она тихо сказала:

— Иосиф, прости меня, если можешь; у меня не хватило сил сразу, как узнала о гибели Володеньки, сообщить тебе об этом.

— Что ты, Зина, могу ли я на тебя обижаться? Тихонько утирая слезы, Зина села на скамейку возле печурки и стала греть руки. Я занял ее место у перископа и продолжал наблюдать за траншеей немцев. Понаблюдав некоторое время и не видя ничего подозрительного, я оглянулся на затихшую Зину. Ярко горели в печурке дрова, а Строева сладко спала на скамейке, положив под голову обе ладони.

Я не мог оторвать глаз от родного мне лица, с которого стерлись черты горя. Две раковинки ровного носа размеренно расширялись и вновь опадали. Черные длинные ресницы сомкнувшихся век по-детски вздрагивали…

Чтобы не нарушить минуты отдыха подруги, я на носках осторожно отошел от бойницы и стал греть руки у огня.

Теперь уже ясно была слышна орудийная канонада в направлении города Ломоносова. Это было началом разгрома немецко-фашистских войск под Ленинградом. Первые выстрелы, возвестившие о начале полного изгнания гитлеровцев из-под Ленинграда, были предоставлены ломоносовской группировке, а спустя несколько минут началась общая артиллерийская подготовка наступления.

В эту торжественную и суровую минуту я не мог не разбудить Зину. Мне хотелось, чтобы и она увидела ту силу огня, с какой обрушилась на противника советская артиллерия. Глаза Зины заискрились радостью.

— Наступление!.. — порывисто крикнула она. Мы вдвоем выбежали в траншею.

От передовой линии фронта до Ленинграда все поле было окутано дымом от орудийных залпов. К нам подбежал Найденов:

— Ребята! Началось! Когда же наш черед будет? Как бы нам не прозевать танки.

Строева взяла за локоть Найденова:

— Увидим, Сережа, мимо нас не пройдут.

Один за другим красноармейцы выходили из укрытий. Все они, как по команде, глядели сначала в сторону Ленинграда, а затем на траншеи немцев, над которыми все выше поднимались к небу волны дыма. Был здесь и пулеметчик Гаврила. Солдаты любили его за доброе, мужественное сердце и острую шутку. В пулеметном расчете он заменил Максимова, раненного в ночной перестрелке. Хотя Гаврила и хорошо ориентировался в обстановке, он все же спросил:

— Интересно, почему немцы не стреляют?

Сергей удивленно взглянул на него:

— Да ты, никак, очумел? Не видишь, что ли, как оглушила их, чертей, наша артиллерия? Подожди, очухаются — начнут.

— Тогда, чего же мы ждем, не идем в атаку?

— У ротного командира спрашивай.

Над головами совсем близко проносились снаряды. Пришлось держать шапку, чтобы не сорвала ее с головы воздушная волна.

— Что, ветерком продувает, а? — смеясь, спросил Найденов Гаврилу, который двумя руками ухватился за ушанку.

Земля судорожно встряхивалась и звонко гудела.

— Идем к пулеметчикам в дот, — предложила Зина. — А то здесь, чего доброго, осколком пристукнет.

Но в это время через линию фронта совсем низко пролетели наши штурмовики, повыше в небе появилась добрая сотня бомбардировщиков, с большим числом истребителей. Небо гудело, озаряясь вспышками разрывов снарядов. Бомбовозы летели не торопясь, словно любуясь суровой панорамой боя наземных войск, высматривая нужное место, где бы в нее внести нужную поправку.

Где-то совсем близко послышались сильные взрывы. Со стенок траншей откалывались кусочки мерзлого грунта, падали на дно. В ушах стоял сплошной шум, едкий дым мешал дышать, а чтобы устоять на одном месте, нужно было за что-то держаться. В дыму мы добрались до дота. Пулеметчики встретили нас возгласами:

— А-а! Сергей привел своих снайперов на подмогу. — Они играли в подкидного. — Сергею у нас не везет: не успеет сесть, опять в штрафники попадает. — По условиям игры проигравшая пара товарищей не имела права садиться, а стоя выжидала своей очереди, чтобы еще раз сразиться.

— А ты, Гаврила, поначалу выиграй, а там и ершись, — ответил Найденов, усаживаясь за стол.

Солдаты всячески старались отвлечься от грохота, заглушить душевное волнение в азарте игры. Они смеялись, подтрунивая друг над другом, но бледные лица и дрожащие руки выдавали их волнение.

Гаврила держал веером в руке карты и отбивался от нападения Найденова:

— Ну-ну, давай еще! Что, нет? А садишься играть.

— На, прими, хвастун, туза валетом не убьешь. Вдруг взрывная волна сорвала в тамбуре дверь с петель и ударила о стенку дота. Карты, словно галки, взлетели на воздух и, будто намоченные, прилипли к потолку, а затем попадали на пол.

— Гаврила, закрой дверь, а то сквозняк. Насморк получишь, ты ведь у нас квелый, — сказал Найденов, собирая на полу карты.

— У меня, Сережа, есть испытанное средство от насморка: в баньке хорошо попариться, сто пятьдесят граммов русской горькой да под одеяльце к женушке. Как рукой снимет.

— А ты хрен с редькой не пробовал?

— А что?

— Помогает от простуды.

Дверь была навешена, словесная перестрелка кончилась, игра возобновилась. Время — одиннадцать часов десять минут. Где-то рядом с дотом разорвался снаряд, с потолка посыпался песок. Теперь земля больше не звенела, а, словно тяжело больной человек, протяжно стонала.

— Фу ты, дьяволы, какие неосторожные люди, эти артиллеристы: моей даме запорошили глаза, — сказал Гаврила, стирая рукой пыль с карт.

Зина, усевшись на коробки с пулеметными лентами, пришивала пуговицу на полушубок. Рядом с ней сидел пожилой солдат в гимнастерке, густо дымя самокруткой. На его лице застыла глубокая задумчивость. Зина пришила пуговицу, завязала узелок, затем быстро зубами перекусила нитку:

— На, надевай, а то ходишь с распахнутыми полами.

— Спасибо, Зиночка. А я, глядя на тебя, как ты шьешь, дочь вспомнил. Солдат надел полушубок, застегнул его на все пуговицы и взял в руки автомат.

Вдруг в дверь дота просунулась голова часового:

— Ребята! На Пулковских наши пошли в атаку.

— Хэ-хэ! Братцы, вот оно веселье началось, а ты, Сережа, скучаешь! вскакивая с места, прокричал Гаврила. — Пулемет к бою!

Сталкиваясь друг с другом в узком проходе двери, солдаты спешили выйти в траншею. Каждому из нас хотелось скорее пережить волнующие минуты атаки, к которой мы так упорно и долго готовились. Но увидеть даже в непосредственной близости от места атаки что-либо было невозможно — мешал дым. Слышался все нарастающий гул человеческих голосов да ружейно-пулеметная стрельба. В дыму стайками, как бы обгоняя друг друга, проносились огненные стрелы. Это наши гвардейцы-минометчики вели огонь по тылам противника.

— Гвардейцы Масленникова пошли в атаку! — послышался чей-то восторженный возглас.

— Слышим, слышим, дружище, не мешай, — сказал Сергей.

Каждому хотелось запечатлеть в памяти эту торжественную, долгожданную минуту. Никто из бойцов не обращал внимания на близкие разрывы снарядов и мин, все как очарованные смотрели в сторону Пулкова, где, по-видимому, уже шла рукопашная схватка.

До позднего вечера мы простояли в траншее в ожидании приказа для атаки, но его не последовало, и бойцы и командиры, разочарованные, разошлись по укрытиям.

— Черт возьми, что же это получается? Мы тут отсиживаемся, а соседи дерутся! — в недоумении воскликнул Найденов, доставая из кармана кисет.

— Гвардейцы они, Сережа, вот им первым и поручили начать атаку, ответила Зина, разливая по кружкам чай.

— «Гвардейцы», «гвардейцы»! Что же, по-твоему, они не такие люди, как мы? Им — честь и слава, а мы — подожди…

— Сережа, командованию лучше знать, кому и где начать атаку. Зачем спорить?

— Обидно, Осип, ведь мы тоже готовились.

— До Берлина еще далеко! Пей чай да давай сразимся в подкидного, предложил Гаврила.

Найденов, не отвечая товарищу, держал в своих ручищах кружку и, шумно хлюпая, пил. Глаза снайпера поблескивали недобрым огоньком. Он торопливо допил чай, молча сунул кружку в вещевой мешок, взял из пирамиды винтовку, сунул в противогазную сумку несколько гранат-«лимонок» и ушел в траншею.

— Вот еще дал бог мне беспокойного ребеночка, того и гляди, один на фрицев полезет, — сказал Гаврила, уходя вслед за Найденовым.

Во второй половине ночи семнадцатого января вражеская крупнокалиберная артиллерия прекратила обстрел наших рубежей. Продолжали вести огонь лишь мелкие пушки и пятиствольные минометы. Всю ночь до наступления рассвета наша артиллерия вела с ними артиллерийскую дуэль. На Пулковских высотах шум боя медленно уходил все глубже и глубже в расположение противника.

Чаще и громче слышались выкрики бойцов: «Почему мы не начинаем атаки?»

Днем семнадцатого января в батальоне состоялось партийное собрание. Майор Круглов объяснил нам, что по замыслу нашего командования ломоносовская группировка при поддержке моряков Кронштадта должна взломать оборону противника в районе Старого Петергофа и станции Котлы, развивать наступление по направлению Русско-Высоцкое, где и должна произойти встреча с войсками корпуса Масленникова, ведущими наступление на Красное Село — Ропшу. Когда эта встреча произойдет, нам будет известно. Окруженную группу вражеских войск на побережье Финского залива надлежит уничтожить нам. Остается только ждать приказа.

Выйдя из командирского блиндажа, Зина подхватила Найденова под руку. Заглядывая в глаза товарища, она спросила:

— Ну, теперь тебе все ясно?

— Еще бы! — смущенно ответил Сергей, приноравливаясь к мелкому шагу Зины.

В течение дня восемнадцатого января обстановка накалилась до предела. То в одном, то в другом месте вспыхивала горячая ружейно-пулеметная перестрелка. Вражеская артиллерия изредка отвечала на огонь наших пушек и «катюш». Наши артиллеристы с неумолимой силой обрабатывали рубежи обороны противника, да и было над чем поработать: мы знали по Старопановской операции, что у немцев восемнадцать траншей полного профиля, перед каждым рубежом пять-шесть рядов проволочного заграждения, через каждые сто — сто пятьдесят метров траншеи — дот или дзот, связанные меж собой ходами сообщения. Вся эта десятикилометровая полоса в глубь обороны противника была усеяна противопехотными и противотанковыми минами. А со дня Старопановской операции прошло полтора года — все это время немцы ведь что-то делали…

Артиллеристы переносили огонь своих батарей с одного рубежа противника на другой. Как женщины на огороде, закончив прополку одной грядки, переходят на другую, третью, так и наша артиллерия обрабатывала эту укрепленную полосу земли.

День подходил к концу. Сумерки незаметно перешли в ночь. Найденов, Строева и я ужинали вместе с пулеметчиками в их доте. Два заряженных станковых пулемета стояли в амбразуре наготове.

— Ребята, — обратился к нам Гаврила, отставляя в сторону -опорожненный котелок, — а что, если наша артиллерия попусту тратит снаряды?

— Как попусту? — спросила Зина.

— А если немцы ушли?

— Оставили свои рубежи?

— Почуяли, что их окружают, вот и ушли.

Все помолчали.

Кто может лучше знать повадки врага, как не солдат, годами находящийся с ним лицом к лицу? Каждый из нас знал весь распорядок дня немецких солдат. Малейшее изменение в их поведении мы сразу замечали. Знали также, что немцы страшно боятся окружения во время боя. И вот теперь, когда советские войска ведут бой у них в тылу, могли ли они остаться на своих прежних рубежах? Этот вопрос занимал наши мысли в те дни, когда мы ждали приказа к атаке. Особенно огорчался Гаврила. Он не переставал говорить об этом в блиндаже.

— Сходи к ним в траншею, все станет ясно, — предложил ему в шутку Найденов.

— А верно, Сережа, давай сбегаем, поглядим, как они поживают.

— Хорошо, поглядим, -я готов хоть сейчас…

— Будет вам, ребята, дурить, кто вам разрешит самовольничать? Эх, герои сыскались, — раздался чей-то голос со второго яруса.

— А ты сиди там на верхотуре и помалкивай, без твоего ума-разума разберемся, — отбивался Гаврила.

Разговор остался разговором, никто из нас не побывал в траншее немцев.

Утром двадцатого января во время завтрака дверь в блиндаж вдруг настежь распахнулась. Вместе с белым морозным облаком влетел связной командира роты рыжий сержант Базанов.

— Ребята! Ребята! — выкрикивал он одно и то же слово и, подняв над головой руки, кружился посередине блиндажа.

— Да ты, никак, бежавши к нам потерял мозги? Одно слово только и помнишь. Скажи толком, что случилось? — спросил Гаврила.

— Эх вы люди затяжного действия! — завопил сержант. — Ведь наши войска сегодня утром встретились с ломоносовской группировкой в поселке Русско-Высоцкое. Красное Село и Ропша наши!

Слова Базанова потрясли всех нас. Бойцы тискали в своих объятиях рыжего парня, как будто это он осуществил на деле замысел нашего командования по окружению фашистских войск на побережье Финского залива.

В эти сутки никто из солдат даже не пытался лечь уснуть хотя бы на один час. Все ждали зари нового дня, чтобы наконец приступить к ликвидации окруженных вражеских войск в поселках и городах на побережье Финского залива. Со стороны противника всю ночь строчили станковые и ручные пулеметы, не слышно было ни одного винтовочного или автоматного выстрела.

— Из пулеметов стреляют, а выйти в траншею боятся, — сказал Найденов, устанавливая на бруствер бронированный щиток.

— Зачем тебе щиток понадобился, Сережа? — спросила Зина.

— Хочу осмотреть место, чтобы лучше добраться до их траншеи.

В бледных лучах позднего январского рассвета из мглы начинали выступать очертания предметов. Морозный восточный ветер шевелил оголенные ветки деревьев, по насту мелкими волнами гнал крупицы снега, забрасывая их в воронки, на дно траншеи, в стрелковые щели солдатского окопа.

С приближением рассвета все сильнее и сильнее стучала в висках кровь. Сердце томилось жаждой мщения. Хотелось отплатить врагу за все страдания, пережитые защитниками Ленинграда. Слух ловил любой звук или шорох на рубеже противника. Мы ждали команды к атаке. Рядом со мной, привалившись плечом к стенке траншеи, стояла Зина. Она сосредоточенно смотрела на Ленинград, озаренный лучами утреннего солнца. Затем энергично встряхнула головой, выпрямилась и спросила, обращаясь к Найденову:

— О чем, Сергей, призадумался?

— Дома был, Зиночка, с мамой и сестренкой разговаривал. Ведь сама знаешь, когда уходил на войну, сестра была маленькой. А теперь сама пишет: «Приходи скорей домой».

Строева вздрогнула, поспешно закрыла руками лицо и глухо сказала:

— А у меня нет больше Володеньки…

— Снайперы! Живо к командиру роты! — раздался вдруг громкий окрик связного.

Базанов скрылся так же внезапно, как и появился. Смятение, только что охватившее Зину, сразу исчезло — точно его ветром сдуло. Она оттолкнулась всем телом от стенки и взглянула на меня, как бы прося прощения за минуту душевной слабости.

Слева от станции Лигово, у самого подножия Пулковских высот, части 189-й дивизии уже вели бой. В нашей траншее чувствовалось заметное оживление. Бойцы и командиры в последний раз проверяли, все ли готово к решающему броску вперед.

Романова мы встретили возле командного пункта роты. Несмотря на подчеркнутую собранность и даже некоторую резкость в движениях перед началом боя, взгляд командира был по-прежнему мягкий, почти ласковый. Теперь на возбужденном, зардевшемся от мороза лице явственнее выделялся белый шрам, который пролегал поперек левой челюсти, пересекал наискось левую бровь и скрывался под шапкой-ушанкой.

— Ни шагу, ни выстрела без моей команды, — отчеканил Романов, глядя на часы. — Оборона кончилась! Через несколько минут идем в наступление. А в наступлении, товарищи, сами знаете, тактика снайпера резко меняется. Следите за вражескими пулеметчиками и снайперами, а с остальными мы сами справимся. В общем, будете находиться при мне.

И вот она, долгожданная минута! Сперва одна, за ней другая, потом третья зеленые ракеты взвились к небу. Без единого крика бросились мы на рубежи немцев. Первую и вторую траншеи взяли с небывалой быстротой. Никто из нас не останавливался; мы рвались в глубь обороны гитлеровцев, разрушая на своем пути все, что вызывало малейшее подозрение.

Немцы выползали из укрытий с широко открытыми перекошенными ртами, некоторые из них плакали. Находились и такие, которые бросали оружие и, ухватившись руками за голову, бежали в глубь своей обороны. Но куда уйдешь от меткой пули мстителя?

На четвертом рубеже Найденов, остановившись у вражеского дота, крикнул:

— Ребята! Глядите, что делают гитлеровцы со своими солдатами!

У станкового пулемета стоял совсем молодой на вид солдат с седой головой. Он был прикован цепью за левую кисть руки к пулемету; стальная лента с патронами была нетронутой. Найденов штыком сломал звено цепи и освободил немца от пулемета. Смертник с благодарностью глядел на русского солдата, что-то говоря на своем языке.

— Кто он? — спросил Сергей командира.

— Это их смертники.

— А за какое преступление они прикованы? — спросил Найденов.

— Он говорит, его приковали за то, что вслух сказал: «Нам коммунистов не победить».

Вечером, когда укрепленные рубежи противника остались позади, мы собрались перекусить у поселка Горелово. Кто-то из товарищей притащил ящик немецкого рома. Гаврила налил кружку красной жидкости и подал Найденову:

— Сергей, на, выпей. Ребята хвалят.

— Спасибо, хлебай сам, коль принес эту гадость, а я на всякий случай приберег нашей русской горькой. Выпьешь кружечку, аж душа задымит, крякнешь от удовольствия, а от этой дряни только за кустом лишний раз остановишься. На, Гаврила, бутерброд, закуси, чтобы душа этой дрянью не провоняла.

Дивизии 42-й армии очистили от гитлеровских оккупантов побережье Финского залива и вышли на шоссейную дорогу.

Фотография

Идя плечом к плечу с товарищами, я видел, как многие из них, выйдя на обочину дороги, останавливались и смотрели в сторону Ленинграда. Они молча прощались с родным городом, с боевыми друзьями-ленинградцами.

Первые километры, пройденные по освобожденной земле… Вокруг все разрушено. У каждого из нас одно желание: скорее увидеть мирных советских граждан. Но никто не выходил на дорогу, чтобы встретить своих освободителей. Проходя по улицам деревень, мимо обгоревших труб, торчавших к небу, мы ускоряли шаг. Найденов тронул меня за руку:

— Осип, неужели всех наших людей уничтожили гитлеровцы?.. Хотя бы собака побрехала, и то на сердце легче было бы.

— Во время боев люди попрятались. Утихомирится — вернутся.

— Куда?

— К этим обгоревшим трубам, Сережа, и построят новые дома. Когда будем возвращаться домой, увидишь.

Красное Село мы прошли на рассвете. Здесь сохранилось несколько домов. На окраине города справа от кладбища стояли немецкие крупнокалиберные пушки, обстреливавшие Ленинград. Некоторые из них были сдвинуты со своих позиций или опрокинуты. Поодаль от кладбища — аккуратные ряды могил немецких солдат. Около домика возле пруда одиноко стояла пожилая изможденная женщина. Одной рукой она держалась за жердь забора, а другой приветливо махала проходившим советским воинам.

В памяти оживали дни нашего отступления… Вспомнилась та старушка с белокурой внучкой, которых я встретил среди беженцев на пути к фронту после первого ранения. Где-то они теперь?..

На пути от Красного Села до Ропши мы не встретили ни одного мирного жителя. Улицы Ропши были завалены кирпичом, бревнами. Пришлось пробираться через развалины, перелезать через разбитые и сгоревшие танки, самоходки, транспортеры, перебегать пепелища домов, которые еще дымились. Выйдя за город, мы свободно вздохнули.

Миновав совхоз «Глухово», мы вошли в полосу обстрела вражеской артиллерии. Слева слышался шум боя. Наш полк остановился в лесу, вблизи населенного пункта Дятлицы.

Первая ночь в еловом шалаше. Первый солдатский костер на освобожденной земле… Каждому из товарищей хотелось бросить в этот костер хотя бы тоненький сухой прутик или еловую шишку и согреть окоченевшие на морозе руки. А сколько воспоминаний о мирных днях вызвал у солдат этот маленький костер! Сидя у огня, я смотрел на лица товарищей. Они были задумчивы и грустны. Судя по себе, я чувствовал, что их думы разлетались, как искры этого костра, по родным местам. Мне припомнилась близкая моему сердцу Белоруссия. Где теперь мать? Где она, родная старушка? Вспомнилось далекое и одновременно близкое детство, когда парни и девушки в ночь на Ивана Купала водили хороводы вокруг вот такого же ночного костра. Сколько в такую мирную ночь говорилось нежных слов о любви, о дружбе… Я вспомнил сутулого седого человека возле пруда с удочкой, который предлагал нам свой улов: зеркальных карпов на уху. Жив ли он?

На фронтовой дороге у этого первого костра на освобожденной земле мы, задумавшись, словно стали глухими — не слышали близких разрывов снарядов. Бойцы, думая каждый о своем, молча чистили оружие, писали письма на родину, кипятили чай, мешали ложками в котелках кашу.

— Сережа, слышишь? Собака лает! — обрадовался Гаврила.

— Ложись-ка ты спать, а то, чего доброго, в твоей ромовой башке еще и кочеты запоют.

— Вот сальце поджарю, каши поем и бухнусь до утра. Хочешь, дам ложечку?

— Ребята, кому из вас довелось в дни нашего отступления проходить по этим местам? — спросил сержант Базанов, глядя неморгающими глазами на костер.

— А что? — поинтересовалась Строева.

— Могила брата где-то поблизости от станции Волосово. Товарищ его мне об этом писал.

Слова Базанова напомнили о многом: сколько еще могил боевых товарищей и родных топчут сапоги гитлеровских оккупантов!..

Зина промолчала. Найденов, обхватив руками согнутые колени, глубоко вздохнул. Товарищи молча один за другим, положив ладонь под голову, ложились спать, и скоро еловый шалаш наполнился здоровым похрапыванием спящих людей.

По шоссе шли танки, самоходки, вслед за ними, пофыркивая моторами, мчались автомашины. Шалаш вздрагивал и качался, когда проезжали мимо тяжелые танки… Угол палатки приподнялся, в шалаш просунулась голова. Я увидел красное от мороза лицо с черными глазами, которые озабоченно осматривали нас.

— Кто из вас снайперы Пилюшин и Строева? — раздался голос.

— Я Пилюшин, а что?

— Командир батальона вас срочно вызывает.

Штаб батальона расположился на опушке леса. Возле штабной палатки, раскинутой на снегу, толпились связные командиров рот, телефонисты, автоматчики; на волокушах стояли два станковых пулемета. Здесь же батальонный каптенармус выдавал разведчикам и снайперам маскировочные костюмы.

На рассвете двадцать четвертого января повалил хлопьями снег, да такой густой, что в двадцати метрах ничего не было видно. Отдан приказ строиться. Бойцы и командиры выходили из шалашей, ежась от холода, строились поротно, а через десять минут уже шагали по проселочной дороге в сторону Местанова. Слева, в направлении Каськова, слышались орудийные выстрелы.

Батальон майора Круглова шел в авангарде полка. Строева нагнала меня и подала новенький трофейный маскировочный костюм:

— Я взяла у старшины, а то наши порвались.

— Сергея видела?

— Видела, он обещал прийти.

Навстречу нам шла группа пленных под конвоем двух советских автоматчиков.

— Ребята, где вы их прихватили? — спросил кто-то.

— У Каськова. Только это не немцы, а мадьяры. До главных еще не добрались, они прикрывают свое отступление венграми и румынами.

Батальон подошел к лесу и остановился. Вперед ушли разведчики. Самое страшное на войне — это засада: вот-вот наткнешься на нее. По лесу шли с оружием наготове. На опушке, будто тень, замелькал между деревьями человек в штатском и скрылся в ельнике. Круглов поднял руку. Батальон быстро сошел с дороги, изготовился к бою в ожидании нападения противника.

— Иосиф, это не партизаны? — спросила Строева.

— Не знаю, Зина.

— Партизанам от нас незачем прятаться, — вмешался в наш разговор незнакомый автоматчик.

— Не надо гадать, разведчики все выяснят, — ответил его сосед, держа наготове автомат.

Вдруг мы увидели, как, спотыкаясь, пробежала через прогалину старая женщина, а за ней мальчуган лег двенадцати — четырнадцати. Они остановились на обочине дороги и радостными глазами смотрели на советских бойцов. Женщина, тяжело дыша, прижимала руки к груди, улыбалась. По ее бледному исхудалому лицу катились слезы. Она не вытирала их. Рядом с ней стоял мальчуган; горящими глазенками осматривал он проходивших мимо бойцов.

Вдруг женщина, словно вспомнив что-то очень важное, взмахнула руками и, прижав их к груди, громко закричала:

— Сыночки! Родненькие! Не ходите по этой дороге, по ней давеча немцы что-то набросали!

Мальчуган с решительным видом подошел к майору Круглову и тонким голоском заговорил:

— Это фашисты мины понаставили. Я сам видел. Ночью я высыпал ведро золы на том месте, где они начали минировать.

Круглов дружески положил руку на плечо мальчику:

— Тебя, бесстрашный, как звать?

— Шура.

— Скажи, Шура, немцев в деревне много?

— Больше сотни будет, у них там две пушки и много пулеметов «гачкис».

— А ты, Шурик, не посоветуешь, как нам незамеченными поближе к деревне подобраться?

— Идемте, я проведу.

— Нет, дружище, ты расскажи, а мы сами дорогу найдем.

Мальчик, почувствовав, что с ним, как со взрослым, советуется командир, оживился, повеселел. Он шмыгнул носом, глазенки радостно заблестели. Энергично сдвинув старенькую шапчонку на затылок, сказал:

— Да я вас, дяденька, провожу. Вон у дороги стоит береза, видите? Ну вот, от нее до деревни километра полтора будет.

— Вижу.

— Ну вот, слева от нее овраг, в нем еще гестаповцы евреев расстреливали, по нему и дойдете до околицы деревни, там мин нет и немцы не увидят. Я, дяденька, мигом проведу вас.

— Спасибо, Шурик, за совет. К фашистам мы сами подберемся, а ты побереги бабушку.

Строева подошла к мальчугану и спросила:

— Шурик, а как ты узнал, что это мы идем?

— Еще бы не узнать! Фрицы ведь так смело не ходят, они все больше на машинах разъезжают, а если пешком идут, так с собаками, а вы что? Идете как дома, вот и узнал.

Зина, увидев покрасневшие, как гусиные лапки, руки Шурика, сняла свои рукавицы и подала их мальчугану:

— Надень, герой, а то ручонки отморозишь. Мальчик, прижав руки к груди, отступил на шаг от Строевой и медленно покачал головой:

— Не возьму, тетенька! Как же вы голыми руками винтовку держать будете? А я — что? Вот так могу, — он сунул руки в рукава старенького пальто, глядя ясными глазами на русскую девушку-солдата.

Зина спросила:

— А ты где живешь?

— В лесу.

— Как в лесу?

— Очень просто. Как стали гестаповцы наших деревенских в Германию угонять, я и бабушка ночью убежали в лес. Я еще летом землянку построил, дров заготовил, картошки и соли припас.

— А где твои папа и мама?

— Папа на войне, а маму немцы к себе угнали.

Бойцы окружили тесным кольцом Шурика и его бабушку. Каждому хотелось сказать приветливое слово первым советским гражданам, с которыми довелось встретиться на освобожденной от немцев земле. Но мы очень спешили: на околице Местанова наше боевое охранение уже завязало перестрелку с противником. Эта маленькая худенькая фигурка русского мальчика и его выразительные с хитринкой глазенки остались жить в моей памяти на всю жизнь. А его напутственные слова и теперь звучат в ушах:

— Товарищи! Будьте осторожны, фашисты очень злые!

Как только завязалась перестрелка на околице Местанова, Круглов приказал первой роте обойти немцев с запада, третьей — с востока и окружить их в деревне, а нам, снайперам, вести бой с вражескими пулеметчиками и снайперами.

Одна за другой роты скрылись в лесу. Снайперы попарно разошлись в разные стороны и по полю стали подбираться ближе к Местанову. Зина и я, дойдя до березы, указанной Шуриком, залегли. Впереди простиралась снежная равнина, отделявшая нас от селения.. Увидеть солдата, одетого в маскировочный костюм, отсюда было невозможно. Нужно было подобраться к деревне хотя бы на пятьсот — шестьсот метров, чтобы увидеть, откуда немцы стреляют.

— Иосиф, я поползу одна, вон до того куста бурьяна, а ты наблюдай, нет ли поблизости немецкого снайпера. Я тебе дам знать, как только доберусь до куста..

Не ожидая моего согласия, Зина быстро уползла.. Скоро ее маскировочный костюм слился со снежной пеленой, и я потерял ее из виду. Я всматривался в каждый колышек, каждую жердь забора на околице Местанова, но увидеть хотя бы вспышку выстрела или перебегающего с места на место немца не мог.

«А если Зина не заметит запорошенную снегом мину?» Эта страшная мысль засверлила мозг. «Зачем я не остановил ее!» В висках стучала кровь, да так сильно, что я не слышал выстрелов. Глаз слезился от напряжения, не хватало времени не только осмотреться по сторонам, но даже смахнуть рукой слезу — я боялся упустить вражеского стрелка, который мог заметить Зину и убить ее. Мне захотелось ползти как можно быстрее по ее следу, догнать ее, чтобы никогда больше ни на одну секунду не разлучаться с ней.

Я продолжал пристально вглядываться то в заросли бурьяна, то в дома на околице Местанова. Мне казалось, что прошла вечность, а Зина все не появлялась на условленном месте. Я потерял всякое терпение. Непреодолимое желание быть с ней рядом толкало меня вперед. Но вот зашевелились стебельки бурьяна…

— Зина! — невольно вырвалось у меня.

Она подняла марлю капюшона, и ее разрумянившееся лицо резко выделилось на снегу.

Я пополз быстро, не оглядываясь, по ее следу. Осмотрелся: впереди небольшой снежный холм, из-за которого не было видно домов деревни. На снегу в сторону холмика — следы человека. Пригибаясь к земле, забыв осторожность, я бросился бежать по этому следу.

— Ползи! Сумасшедший, заметят!

Я упал на снег и осмотрелся. Недалеко от меня лежала Зина, вернее, я увидел подошвы ее валенок.

— Иосиф, что случилось?

— Поволновался… Все пройдет.

— Я тоже. Не будем больше в бою разлучаться.

До Местанова теперь было не более пятисот — шестисот метров, но, где укрываются немцы, не было видно. Заснеженные крыши домов, казалось, своей тяжестью вдавливали в землю бревенчатые стены, окна виднелись на уровне снежного покрова.

— Фрицы, видимо, стреляют с чердаков. Нам необходимо отползти в сторону, чтобы их увидеть, — предложил я.

— Ползать по полю нет надобности, будем следить за улицей и палисадниками домов, — ответила Зина, согревая дыханием кончики пальцев левой руки.

Где-то совсем близко слева и справа открыли огонь станковые и ручные пулеметы, дружно захлопали винтовочные выстрелы.

«Наши подошли вплотную к Местанову», — подумал я с облегчением.

— Иосиф, видишь скирду соломы у стенки сарая?

— Вижу, а что?

— А ты лучше присмотрись к ней. Мне кажется, что солома шевелится.

— Следи за ней, а я буду смотреть за улицей.

В тот момент когда бойцы батальона Круглова обложили деревню со всех сторон, через наши головы пронеслись одна за другой очереди «катюш». На улицах, в огородах взлетели в воздух копны дыма и огня, разом загорелось несколько домов. Со двора одного горящего дома вырвалась на улицу пара светло-рыжих лошадей, запряженных в пароконные сани; они бешеным галопом понеслись вдоль деревни в нашу сторону. Испуганные взрывами снарядов, лошади усиливали бег. Из больших ноздрей их вырывались клубы пара. Они промчались мимо нас напрямик по полю, а когда выбежали на дорогу, послышался взрыв. С пронзительным ржанием лошади взвились на дыбы и рухнули на землю.

— Иосиф, посмотри скорей, скирда соломы ожила! Из скирды, словно цыплята из-под крыльев клуши, высунулись головы фашистов и, будто испуганные появлением ястреба, разом нырнули в солому. Вдруг скирда поднялась над землею и повернулась на одном месте. Я успел увидеть спину одного из немцев. Зина в ту же секунду выстрелила в эту спину. Гитлеровец упал на землю. Один немец выскочил из соломы, забежал за угол сарая и, прижимаясь к стенке, стал глядеть в нашу сторону.

Перезаряжая винтовку, я думал, что Зина пристрелит фашиста. Она, видимо, ждала, что это сделаю я, а в это время немец по-своему решил свою судьбу: он сорвал с себя белую маскировочную куртку и, размахивая ею над головой, побежал навстречу советским бойцам.

Бой за последний опорный пункт немцев, прикрывавший подступы с севера к стыку шоссейных дорог Ленинград — Волосово — Кингисепп, разгорался. Гитлеровцы, окруженные со всех сторон в Местанове, дрались с отчаянием обреченных. Они вели пулеметный и минометный огонь из окон и чердаков домов. Повсюду слышались автоматные очереди и винтовочные выстрелы, но бой еще не дошел до рукопашной схватки.

Мы стреляли и по окнам, откуда вели огонь станковые и ручные пулеметы немцев. Вдруг Зина дернула меня за руку:

— Видишь немцев? — спросила она. — Да ты куда смотришь! Вон они возле дома, у высокого дерева, с минометом возятся.

Я едва разглядел минометчиков, как Зина выстрелила. Один немец упал на бок, два мигом скрылись за углом.

— Так-то лучше… Вздумали на глазах с минометом крутиться, — сказала Зина, перезаряжая винтовку.

Каждая минута боя приближала нас к рукопашной схватке. И как назло, повалил крупный снег. Он мешал видеть, что намеревается делать враг на улицах деревни.

— Иосиф, надо менять позиции, ничего не видно.

Мы не успели переменить свои позиции, как роты батальона Круглова ворвались в опорный пункт немцев. Завязалась рукопашная схватка. Автоматные очереди, разрывы ручных гранат, беспорядочная стрельба из окон, из-за углов домов, сараев, крики людей…

Я бегом направился к сараю со скирдой соломы. Зина бежала следом за мной. Откуда-то прострочил пулемет, пули зачокали вокруг, но не задели меня. Добежав до угла сарая, я оглянулся. Зины не было видно.

— Зина! — крикнул я.

Ответа не последовало. Я бросился назад по своему следу. Недалеко от того места, где мы вели стрельбу, увидел Зину: она лежала на снегу, поджав под себя ноги.

— Зина! Куда ранило? Что с тобой?

Она молчала. Ресницы дрогнули, но глаза не открылись. Румянец на лице поблек, губы сомкнулись. Она была мертва… Сколько я пролежал с ней рядом, уткнувшись лицом в снег, не помню. Я не слышал, когда прозвучал последний выстрел на улицах Местанова. С наступлением сумерек я взял на руки верного боевого друга, прижал к груди, как самое дорогое, — женщину, которую мой осиротевший сын называл мама, и унес в деревню. На улице меня встретил Найденов. Он молча сдернул с головы ушанку, прикусив губы, и пошел за мной туда, где у палисадника лежали подобранные погибшие товарищи. Я положил тело Зины рядом с ними.

Круглов достал из нагрудного кармана ее партийный билет и солдатскую книжку. В ней он нашел залитую кровью фотографию Зинаиды Строевой в военной форме и молча подал мне…

По знакомым местам

Коротки солдатские минуты прощания с павшими в бою друзьями-товарищами. Торопливо обнажив голову, опустившись на колено у братской могилы, украдкой, будто невзначай, смахнешь ладонью жгучую слезу, кося глаза на запад, и опять шагаешь навстречу новым боям.

Батальон майора Круглова задержался в освобожденном Местанове, поджидая подхода остальных батальонов 602-го полка. Ночевали в полуразрушенных домах, сараях… А на заре двадцать седьмого января мы снялись с места и в стремительном броске перерезали шоссейную дорогу Ленинград — Кингисепп в районе Кирковицы. Отбросив гитлеровцев от дороги, мы без передышки преследовали по полю отступавшего врага. К вечеру вышли на берег реки Сумы. Но передохнуть нам не пришлось.

Батальон получил новую задачу: выбить немцев из поселка Кайболово и соединиться с соседними частями, действовавшими вдоль шоссе и железной дороги Котлы — Удосолово. В выполнении этой боевой задачи нас опередили бойцы второй ударной армии: до нашего прихода они вышибли немцев из поселка, форсировали реку Суму и уже вели бои за перекресток железной и шоссейной дорог на подступах к населенному пункту Кихтолка.

Проходя по поселку, где только что кипел бой, мы увидели знакомую картину: повсюду валялась изуродованная боевая техника, вражеская и наша, на каждом шагу — трупы солдат. Возле разрушенного дома одиноко стояла женщина с узелком в руках. Глядя на развалины дома, она плакала…

Наш батальон отошел вниз по реке Суме и остановился у ее излучины на опушке леса. Здесь мы могли передохнуть, выпить кружку горячего чая, а если позволят обстоятельства — и вздремнуть часок.

Найденов и я — после смерти Зины он не покидал меня — разгребли снег у корней приземистой березы, расстелили плащ-палатку и, укрывшись от ветра, зажгли спиртовку. Сергей открыл банку консервов, нарезал хлеб, достал флягу:

— Осип, надо по чарке выпить, а то внутри все колотится.

— Не хочется, Сережа.

— А ты брось горевать, ведь знаешь — не вернешь.

— Сережа, прошу, не жалей меня, я сам разберусь…

— А ты не серчай. Весь батальон горюет. Ребята только и говорят о Строевой.

Найденов махнул рукой, налил кружку водки и одним духом выпил ее.

На опушке леса показались Круглов, Романов и капитан артиллерии. Они вполголоса о чем-то разговаривали.

— С нами завтракать, товарищи командиры! — пригласил их Найденов.

— Если угостите чем-либо горяченьким, ребята, а полным удовольствием, ответил Круглов, опускаясь на корточки возле спиртовки.

Круглов, осторожно прихлебывая обветренными губами кипяток из кружки, искоса поглядывал на меня, Я видел, вернее, чувствовал его взгляд и ждал вопроса, но майор молчал. Романов выпил водки и с аппетитом ел бутерброд с колбасой. Артиллерист, сославшись на то, что он уже завтракал, сидя на углу плащ-палатки, курил.

Круглов поставил кружку, спросил артиллериста:

— Вы, капитан, эти места знаете?

— Нет, а что?

— А мне каждый шаг напоминает сорок первый год. По этим дорогам и полям мы отступали. Трудно вспоминать о тех, кто сложил голову, не дождавшись сегодняшнего дня.

— Я на Южном фронте воевал, не легко и нам было пятиться до Волги.

Командиры умолкли, думая каждый о своем пути, пройденном за эти годы.

Ломая сучья, по лесу к нам бежал связной командира полка сержант Базанов. Тяжело дыша, он подал записку Круглову и сказал:

— К немцам подошли свежие танковые и стрелковые части. Ожидается контратака.

Круглов пробежал глазами записку и сказал отрывисто:

— Передайте командиру полка: приказ будет выполнен. Идите.

Виктор Владимирович достал из планшета карту, бережно разложил ее на согнутых коленях и обратился к капитану-артиллеристу.

— Александр Васильевич, махнем на ту сторону реки, а?

— Можно.

— А сумеешь перебраться с пушками или помочь? Мы будем вас дожидаться вот на этих холмиках, — Круглов ткнул пальцем в карту.

Артиллерист также достал свою карту и пометил на ней холмы на подступах к населенному пункту Кихтолка:

— Через реку, товарищ майор, прошу подсобить перебраться: берега больно крутые да и лед нынче слабый. А там сами управимся.

— Не опоздаете?

— Да что вы, у нас ребята крепкие, успеем!

Круглов подал записку командира полка артиллеристу:

— Читай, да не забудь, я буду ждать.

Капитан ушёл.

— Петр Владимирович, — обратился Круглов к Романову, — веди своих орлов на помощь артиллеристам, а я с остальными ротами пойду к холмам — догоните.

Мне было неизвестно, какую боевую задачу предстоит выполнить батальону, но я твердо знал: каждый из нас готов выполнить любую задачу по разгрому немецко-фашистских войск под Ленинградом.

Круглов встал. Поблагодарив за чай, командиры ушли.

Спустя час дивизион противотанковых пушек уже был переправлен на западный берег реки Сумы. Батальон Круглова, перейдя реку, продвигался развернутым строем. Справа от нас за лесом слышались разрывы снарядов и частая ружейно-пулеметная стрельба. Слева — ни единого звука, впереди полная неизвестность. Шли с большой осторожностью, ожидая нападения противника. Обогнув излучину реки, мы остановились у подножия возвышенности, ожидая возвращения разведки. Бойцы быстро зарылись в снег, укрываясь от ветра и глаз противника. Круглов в двух метрах от Найденова и меня сидел на снегу, опершись плечом об острый край камня. Он смотрел в бинокль в сторону моста через Суму.

Возвышенность оказалась не занятой немцами. Мы быстро взобрались на нее и очутились в непосредственной близости от грунтовой дороги, идущей вдоль железнодорожного полотна Котлы — Веймарн.

Найденов и я облюбовали для себя местечко на склоне небольшого овражка, у корней высокого тополя. Отсюда мы вели наблюдение за грунтовой дорогой и участком шоссейки на подходе к мосту через реку Суму.

— Осип, ты эту местность знаешь?

— Еще бы не знать! Эти места никогда не забудутся. Здесь могилы боевых друзей, павших еще в сорок первом.

— Да… А куда идет этот большак и железная дорога?

— В Кингисепп.

— До города еще далеко?

— Километров десять — пятнадцать.

— Скоро доберемся.

— Как сказать, — послышался голос Гаврилы, пулемет которого находился от нас метрах и пяти в снежном окопе.

— Эти слова «как сказать» ты, Гаврила, забудь, — сердито прошипел Сергей. — Раз пошли, значит, дойдем не только до Кингисеппа, но и до Берлина.

Пулеметчик промолчал. Найденов, не отрывая глаз от окуляра прицела, локтем толкнул меня:

— Видишь?

— Где? Что?

— Вон на второй сопке — люди в халатах.

— Не стрелять. Нужно выяснить. Возможно, там наши.

Солдаты в маскировочных костюмах, с автоматами в руках то терялись из виду в кустарнике, то опять появлялись; низко пригибаясь, они перебегали от укрытия к укрытию, пробираясь в нашу сторону.

— Сережа, ты следи за ними, а я доложу комбату. Майор Круглов не знал, чья это разведка действует.

Я вернулся к Найденову.

— Узнал? — спросил Сергей.

— Комбат не знает, чьи это разведчики, наши или противника. Приказал следить, куда они пойдут. Где они?

— Вон у ствола березы собрались. Глазеют по сторонам как сычи.

Неизвестные солдаты один за другим на спинах съехали с холмика и остановились в мелком кустарнике, о чем-то разговаривая и указывая в разные стороны руками. Их было пятеро.

Держа на прицеле того, кто, видимо, командовал, я ждал. Куда они пойдут? Что намереваются делать?

Найденов, как и я, следил за каждым движением разведчиков.

После короткого совещания двое разведчиков во весь дух бросились бежать через лощину в нашу сторону и скрылись у подножия холма. Остальные стояли на месте и смотрели в нашу сторону, затем один из них стал взбираться на вершину холма. Мне стало ясно, что неизвестные солдаты становятся в живую цепочку для зримой связи, чтобы быстро известить своих о замеченном движении противника.

— Надо нарушить эту живую связь, — сказал Найденов.

— Подождём еще минуту. Успеем.

Теперь я смотрел на двоих, стоявших на прежнем месте. Один из них зачем-то полез в нагрудный карман и сбросил с головы капюшон маскировочной куртки. На шапке-ушанке этого человека я разглядел звездочку. Из груди невольно вырвался глубокий вздох.

— Наши! — воскликнул Найденов, утирая рукавом лоб. — А я чуть было не пальнул…

От одной мысли, что второпях мог убить своего, перехватило в горле. Я снял онемевшую руку с шейки приклада, изменил положение застывшего тела.

Не прошло и пяти минут, как к нам на наблюдательный пост пришел Круглов, с ним капитан-артиллерист и два разведчика-артиллериста.

— За этим холмиком метрах в пятистах по обе стороны грунтовой дороги в кустарнике стоят замаскированные танки, — докладывал разведчик.

— Сколько их? — спросил капитан.

— Мы видели восемь и четыре самоходки.

— А пехоты не видели?

— Нет.

— За насыпью железной дороги были?

— Нет.

— Кто остался наблюдать?

— Сержант Володин.

— Что же это немцы задумали? Хорошо бы их на месте стоянки накрыть, обратился капитан к Круглову.

— Неплохо. Да вот приказ командира полка. Самовольничать не имеем права.

— Поставим в известность командование, пусть вызовет авиацию. Я сейчас вернусь. — Артиллерист по-пластунски уполз к рации.

— План противника понятен, — в раздумье заговорил Круглов, ни к кому из нас не обращаясь. — Гитлеровцы хотят отбросить нас назад за Волосово, чтобы освободить путь для вывода своего обоза, зажатого нашими на перешейке шоссейной дороги Волосово — Бегуницы. Но не те времена сейчас: взятое назад не отдаем.

Слушая Круглова, я смотрел через прицел на лежащего возле березы сержанта Володина, со страхом думая о том, что мог убить этого человека. Я не заметил, когда ушел от нас Круглов и разведчики-артиллеристы. Вдруг взрыв страшной силы всколыхнул воздух: мелкие деревца, словно травинки, припали к земле, ударяясь друг о друга оголенными ветками. Над головой ствол тополя протяжно застонал, сбрасывая на землю тяжелые шапйи снега.

— Мост на Суме взорвали! Э-эх, не успели наши отбить, — сказал Найденов, отстегивая гранатную сумку. — Это, видимо, у немцев сигнал к атаке.

В воздухе уже шел бой. Артиллерия пока молчала.

— Куда вас, черти, занесло? Полчаса ищу! Я оглянулся. Это был снайпер Бодров.

— Что случилось? — спросил Найденов.

— Тебе письмо из дому.

Обветренное лицо Сергея расцвело радостной улыбкой, глаза загорелись ласковым огоньком. Я не ждал писем, но, когда получали письма товарищи, меня захватывала чужая радость, будто и для меня приносили в солдатский дом на линию фронта нежное, теплое слово из другой жизни.

Но Найденов не успел даже вскрыть конверт, как гитлеровцы перешли в контратаку. Первые снаряды, минуя нас, разорвались на опушке леса, где мы завтракали.

Вдруг из-за насыпи железной дороги прямо перед нами, как из-под земли, появились толпы немцев. Перегоняя друг друга, они добежали до грунтовой дороги и попадали в снег. Но почему-то все они смотрели не в нашу сторону, а туда, где наши разведчики обнаружили танки. «Ждут подхода танков, чтобы под их прикрытием броситься в атаку», — подумал я, глядя на пулеметчика Гаврилу. Он лежал за пулеметом, изготовившись к стрельбе, не сводя глаз с немцев.

— Что же это наша артиллерия молчит? — спросил Найденов. Он прекрасно знал, что я так же обо всем осведомлен, как и он, но в минуту, когда видишь перед собой врага, сидишь в засаде и не смеешь до поры до времени его убить, — в такую минуту человеку хочется хотя бы слово кому-нибудь сказать.

— Не знаю, Сережа.

— Теперь в самый раз лупить их, когда они лежат на снегу, словно тюлени, — добавил Найденов, пряча конверт под шапку.

Я мельком взглянул на Сергея, С его небритого лица стерлась блуждающая улыбка, густые брови насупились, прищуренные глаза остро поблескивали через узенькие щелки век. Это поблескивание ничего хорошего не сулило.

Артиллерийский разведчик, к которому я изредка присматривался, вдруг торопливо отполз от ствола березы, возле которой лежал, и кубарем покатился вниз. Добравшись таким образом до своих товарищей, лежавших на снегу в мелком кустарнике, он что-то сказал им, и они все вместе бросились бежать в нашу сторону.

— Ребята что-то приметили. Жди, сейчас начнется атака, — шепнул Найденов, нахлобучивая шапку на уши.

В это время из-за леса вынырнула шестерка краснозвездных штурмовиков. Летчики на бреющем полете обстреляли из пушек и пулеметов лежавших на снегу немцев, словно пришивая их к месту, затем, как бы спохватись, что не все сделано, развернулись, еще раз — уже из пушек — обстреляли танки и самоходки и скрылись.

Гитлеровцы, как раки, высыпанные на песок, стали расползаться; некоторые направились к насыпи железной дороги, другие устремились под прикрытие своих танков, многие остались лежать на месте, уткнувшись лицом в снег.

— Крепенько их угостили наши летчики, — сказал Сергей, согревая дыханием кончики пальцев.

— Авиация наша не дремлет, а вот когда начнет артиллерия? Два часа лежим на снегу, кожа трещать начинает, — отозвался Гаврила.

— А ты поштопай ее, покамест делать нечего.

— К черту шутки, я всерьез говорю.

— Ну, тогда лязгай зубами, это помогает.

Вдруг на берегах реки, вблизи взорванного моста, вспыхнула жестокая схватка. Артиллерийский огонь нарастал с обеих сторон. Совсем рядом, за холмиком, по ту сторону большака, в кустарнике зарокотали моторы вражеских танков, где-то поблизости затявкал пятиствольный миномет противника.

— Наша «катюша» все еще молчит, хитрит, красавица… — сказал Найденов, запуская пальцы под шапку и щупая письмо от Светланы. Но, как будто наткнувшись на оголенный электрический провод, отдернул руку, схватился за винтовку: — Осип, глянь, на бугорке, где лежал наш разведчик, фрицы объявились.

— Не стреляй, — предупредил нас строгий голос. Это был Романов. Мы не заметили, как он подполз к нам. — Один преждевременный выстрел может обойтись нам слишком дорого. Будем ждать немецкой атаки, тогда и ударим им во фланг. Да какая это атака! — продолжал командир, не отрывая от глаз бинокля. — Одна тень прежних атак! В сорок первом, помнишь, они не прятались, переползая от кустика к кустику, а перли на нас под барабанную дробь колоннами. Теперь перед нами одни ошметки прежней фашистской армии.

Только сейчас я увидел, что слева и справа от нас заняли позиции наши бронебойщики; длинные стволы их ружей лежали на снегу, как колья.

Слушая Романова, я ни на секунду не терял из виду лежащего в пятистах метрах врага.

— Фашистская сила, лейтенант, еще велика. — Я оглянулся, услышав знакомый голос Круглова. Он лежал в двух метрах позади меня вместе с капитаном-артиллеристом. — Скажи лучше, — продолжал майор, — что боевой дух гитлеровского солдата повыветрился, с этим я согласен. А силенка у них еще есть, да мы стали другими. Видите, с какой осторожностью они готовятся нанести нам удар. С этими ошметками нам придется крепко драться, чтобы не дать им высвободить свой обоз.

— Товарищ командир, танки!

— А-а!.. Зашевелились, — сказал Круглов громко. Затем шепотом что-то приказал командиру взвода бронебойщиков и уполз от нас вместе с капитаном-артиллеристом.

Головной танк противника, выйдя из укрытия на грунтовую дорогу, развернулся на месте и умчался в сторону шоссе.

— Во фланг нацелились, — сказал Найденов.

Это же проделали и остальные семь танков врага, на бортах которых лежали автоматчики.

— Что ж любуются ими наши артиллеристы и бронебойщики? — сказал Гаврила, перекладывая поближе к пулемету коробки с лентами. — Вот теперь самый раз их, чертей, расстреливать.

— Помолчи, зуда, и без тебя тошно! — оборвал пулеметчика Сергей.

Вдруг лежавшие перед нами на возвышенности немцы встали во весь рост и с криком: «Ля-ля-ля!» — бросились бегом по склону к излучине реки, заходя во фланг нашим частям, ведущим наступление на Пружицы. Перегоняя свою пехоту, «тигры» с десантниками на бортах на бешеной скорости устремились к реке Суме. Следуя за танками, новые и новые толпы немцев выбегали из-за насыпи железной дороги. Подбадривая себя криками и пальбой в воздух, они бежали, не отставая от танков. Я впервые за годы войны как бы со стороны видел идущих в атаку немцев. «Неужели и мы с таким ожесточением идем навстречу противнику?» — подумал я, глядя на идущего с пистолетом в руке гитлеровского офицера. Он шел размашистым шагом по мелкому снегу, наклоня голову вперед.

— Огонь! — послышалась команда Романова.

Эта команда сразу была заглушена грохотом десятков станковых и ручных пулеметов. Вслед танкам понеслись снаряды, захлопали противотанковые ружья.

Лейтенант выхватил из кобуры пистолет и, покрутив им над головой, прокричал:

— Товарищи, за мной! Ура-а!

Бойцы роты Романова бросились к грунтовой дороге, отсекая путь немцам к укрытию за железнодорожной насыпью.

— Глянь, глянь! Один задымил! — хором закричали бронебойщики.

— Чего попусту орете? А что, если он ставит дымовую завесу, укрывает пехоту от наших глаз? — оборвал общий восторг голос командира.

Все замолчали. Слышались лишь редкие ружейные выстрелы.

Остальные роты батальона Круглова ударом во фланг приостановили движение противника. Гитлеровский офицер уже лежал, разметав руки. Немцы, пятясь назад, отстреливаясь, пытались укрыться за насыпью железной дороги, откуда они появились, но, попав под огонь роты Романова, бросились бежать в сторону поселка Пружницы.

Два «тигра» горели. Один с перебитой гусеницей, как цепная собака, вертелся на одном месте.

Преследуя по пятам немцев, мы подошли вплотную к поселку.

Здесь разгорелась короткая схватка. Она была самой жестокой из всех, в которых мне довелось участвовать за годы войны. Гитлеровцы, зажатые нашими войсками с трех сторон, дрались с лютой яростью обречённых. Они сами пристреливали своих раненых, кончали самоубийством. Те, которые нами были взяты, умирая от смертельных ран, стонали и просили помощи по-русски.

— Кто они? Что это за страшные люди? — спрашивал Найденов, глядя в лица умирающих солдат, одетых в гитлеровские шинели.

Это были власовцы!

* * *

Полки 109-й дивизии до полной темноты преследовали отступавшего противника. Батальон майора Круглова остановился на подходе к реке Салке лишь для того, чтобы заслушать приказ Верховного главнокомандования, обращенный к войскам Ленинградского и Волховского фронтов. Слушая приказ, я мысленно представил себе ликование ленинградцев. Солдаты и командиры ловили каждое слово затаив дыхание, боясь переступить с ноги на ногу, чтобы не нарушить эту торжественную минуту.

Как скрыть радость, когда она наполняет сердце, освещает лица людей, как утренний солнечный луч? Она снимает усталость с плеч солдата, воодушевляет его на новые ратные дела.

Ночью к нам пришло подкрепление. Возвратился из госпиталя и пулеметчик Максим Максимович Максимов. Мы наперебой просили его рассказать о Ленинграде: как теперь живет город? Видел ли он первый салют?

— Невозможно, братцы мои, передать словами, что я в этот день видел на улицах города. Люди, не знавшие друг друга, обнимались, плакали, смеялись, а нас, солдат, ну просто душили, обнимая. Одна пожилая женщина обняла меня и сквозь слезы говорит: «Сынок, я не только тебя обнимаю на радостях, а всю нашу армию, спасибо ей». И надо же случиться такому со мной — ведь в жизни не плакал, а тут, на вот тебе, на глазах у людей разнюнился. Я глотаю слезы, а женщина сухонькой рукой гладит меня по плечу, словно мальчугана, и говорит: «А ты, соколик, не глотай слезы, хватит мы их понаглотались, а теперь можно порадоваться от души». Не знаю, чьи руки насовали мне в карманы шинели папирос, спичек, плиток шоколаду, конфет. За пазухой, ну убей не помню как, оказалась бутылка русской горькой и вот эти шерстяные варежки. Да вот еще, смотрите, нашел в кармане новую трубку. Верно, дядька какой-нибудь догадался сунуть… Это кстати. — Максимов закурил трубку, оглядел нас и продолжал: — А как только прогремел первый залп салюта, ну, братцы мои, тут люди вовсе ошалели: кричали, плясали, протягивали руки к небу, где рассыпались разноцветные ракеты. Первый раз в жизни довелось видеть такую большую человеческую радость… — Максимов умолк. Он внимательно осмотрел слушающих, ища кого-то глазами, затем толкнул меня локтем:

— Осип, а где Зина? У меня для нее есть подарочек.

Я стоял молча, опустив голову. Максимыч хотел что-то сказать, но только потоптался на одном месте, как будто вспоминая, куда ему идти, махнул рукой и, не глядя ни на кого из товарищей, торопливо зашагал к своему пулемету.

На рассвете двадцать девятого января батальон майора Круглова напрямик по заснеженному полю подошел к берегу знакомой нам по сорок первому году реке Салке. На нашем пути в кустарниках, в лощинах, у насыпи железной дороги, где только можно было укрыться от глаз врага, стояли пушки, танки, транспортеры. Под мостом железной дороги стояли две «катюши». Максимыч, установив на позицию пулемет, подошел к ним:

— Гляньте, ребята, на этих красавиц. Спасибо вам, голубушки, от русского солдата за помощь, за бойкий ваш нрав.

Взошло солнце. Перед глазами лежала панорама, знакомая по боям, которые мы вели в этих местах в сорок первом году. Только тогда было лето, а сейчас — зима, тогда мы отступали, а сейчас сурово караем врага. Справа, будто очарованные, стояли громадные ели, сдерживая на зеленых иглах веток огромные пласты снега. В этой тишине явственно послышался стук дятла. В кустике лозы на противоположном берегу реки копошилась какая-то пичуга в ярко-красном кафтане.

Из-за вершин леса, поблескивая в лучах солнца голубизной лака, вылетали одна за другой эскадрильи краснозвездных бомбардировщиков, а над ними высоко в чистом небе, словно пчелки, шныряли по сторонам истребители; воздух наполнился мощным рокотом моторов. Это звучало как грозный голос возмездия справедливой кары за все злодеяния врага. Пичуга вспорхнула с веточки и, как бы ныряя в волнах воздуха, улетела в лес. Позади нас, на земле, работали моторы танков. Самоходные пушки приподняли стволы, как бы обнюхивая воздух. «Катюши» выровняли свои стрельчатые заборы, направив их в сторону селения Ополье.

При виде такой грозной боевой техники, возбужденных лиц лежащих рядом товарищей боевой азарт, как невидимый огонь, загорался в крови.

Батальон майора Круглова под прикрытием танков и самоходок уничтожил жиденькое прикрытие левого фланга немцев, обошел с запада опорный пункт противника в Ополье, оседлал перекресток шоссейной и грунтовой дорог и закрыл противнику путь отступления к берегам реки Луги и к городу Кингисеппу.

В трех километрах восточнее нас горело Ополье. Там танки, авиация и полки 109-й дивизии добивали зажатых с трех сторон гитлеровцев.

— Что же это мы, товарищ командир роты, со стороны любуемся, как наши товарищи дерутся, а? — обратился Максимыч к Романову.

— Не бойся, Максимыч, нас не обойдут.

Пулеметчик молча почесал затылок, искоса поглядывая на смеющихся товарищей.

— Война, Мак-симыч, в-война. Как говорится, всему свой черед, заплетающимся языком сказал Гаврила.

— Чья бы буренушка мычала, а твоя, Гаврила, молчала бы, — отозвался Найденов. — Глянь на себя: за эти дни ты превратился в квашеную дыню от этого паршивого рома, который глотаешь. Даже нос распух, глаза покраснели. Эх! Смотри, не доведет это до добра.

Гаврила пренебрежительно отмахнулся рукой, осклабился:

— Ты за собой следи, снайпер, а мы сами с усами…

Романов внимательно взглянул на пулеметчика и отчетливо произнес:

— Ты, Гаврила, бросай свой ром! Не первый раз говорю. А сейчас уйди от пулемета.

— Спокойствие и выдержка — украшение солдата. А кружка рома крепость дает, чуете? — хрипло проговорил Гаврила, отходя в сторону от пулемета.

Его никто не поддержал.

Вдали от Кингисеппа на шоссейной дороге появились и стали приближаться две черные точки — немецкие мотоциклисты. Лейтенант Романов приказал мне и Бодрову заменить снайперские винтовки трофейными автоматами, закрыть на дороге шлагбаум, а остальным — укрыться.

Командир тщательно проверил нашу экипировку, сказал:

— Ни слова, что бы я ни делал с ними.

— Что затевает лейтенант? — шепнул мне Бодров, поглядывая на прохаживавшегося по дороге Романова.

— Не знаю, будем ждать.

Два здоровенных гитлеровца мотоциклиста с красными от мороза и быстрой езды лицами, увидя нас у закрытого шлагбаума, остановились.

— Пропуск? — обратился к ним по-немецки Романов.

Немцы назвали.

— Куда едете?

— В Ополье.

— Какого черта вам там нужно? Видите, какое там пекло.

— Пакет от генерала Кестера.

— Другое дело. Идите за мной.

Романов не оглядываясь ушел в сторону железнодорожной будки, рядом с которой была построена довольно прочная землянка; видимо, в ней жили немцы контрольного поста на перекрестке дорог. Мотоциклисты соскочили с машин, нырнули под полосатую жердь шлагбаума и рысцой побежали вслед за Романовым. Больше я их не видел.

Из укрытий один за другим выбегали командиры танков, самоходок, хлопотали люди, заводились моторы. Батальон изготовился к бою.

Романов, увидев нас, все еще стоявших на дороге, крикнул:

— Ребята! Маскарад окончен. Возьмите свои винтовки, но и автоматы не бросайте, предстоит веселенькое дельце. Два батальона немцев спешат на помощь своим в Ополье. Понимаете?

Найденова я нашел возле пулемета Максимыча. Они устанавливали пулемет на бывшей позиции вражеской зенитной батареи между грунтовой и железной дорогами.

— Сзади немцы! — крикнул кто-то.

В наших боевых порядках произошло замешательство. Бойцы и командиры поворачивались с запада на восток, некоторые перебегали с места на место, отыскивая укрытие для новой позиции. Найденов схватил в охапку, как мешок с соломой, станковый пулемет, вынес его на полотно железной дороги. Мы, не успев по-настоящему рассредоточиться, увидели бегущих со стороны Ополья по одну и другую сторону шоссе немцев. Они на мгновение припадали на одно колено и стреляли в своих преследователей, потом вновь бежали.

— А здoрово им наши в Ополье всыпали, глянь, как драпают, словно на пожар бегут.

Эсэсовцы, яростно огрызаясь, отступали в сторону железной дороги, чтобы укрыться за ее насыпью и задержать наступление русских.

Майор Круглов, выждав, когда гитлеровцы минуют лощину и выйдут на открытое место, подал команду:

— Огонь!

Немцы, услышав за своей спиной выстрелы наших пулеметов и дружные залпы стрелков, охваченные страшной паникой, заметались по огненному коридору. Но где и как враг мог найти укрытие, когда со всех сторон его хлестал ливень метких пуль?

К нам подошли передовые подразделения 456-го полка нашей дивизии. Последний опорный пункт врага на подступах к Кингисеппу и реке Луге был взят.

Круглов встретился с приземистым капитаном с орлиным носом и быстрыми соколиными глазами, спросил:

— Гриша, это ты со своими героями поторапливал немцев из Ополья?

— Я. Спасибо, Виктор, за помощь. Вот не думал, не гадал, что встречу тебя здесь, да еще при таких обстоятельствах!

— На войне еще не то бывает!

Это были минутные встречи боевых соратников на фронтовом пути. Едва успев обменяться приветствиями, они опять шли по разным дорогам, но к одной цели. Позже я узнал, что Круглов с этим капитаном вместе воевал на финском участке фронта.

К вечеру мы подошли к стыку двух рек — Салки и Кихтолки. Остановились передохнуть в непосредственной близости от шоссейной дороги Кингисепп Крикково.

Это были тоже знакомые места! Они напомнили мне о многом: здесь в августовских боях сорок первого года Василий Ершов пулеметной очередью сбил первый вражеский бомбардировщик. Вот и та самая береза на обочине дороги, возле которой плясала камаринскую медицинская сестра Шура под голосистую двухрядку и возгласы боевых друзей, народных ополченцев. Отсюда мы ходили в первую разведку. Здесь мы учились по-настоящему воевать… Хорошая вещь память!

Заботливые руки

Утро тридцатого января… Луч солнца еще не коснулся земли, а лишь позолотил редкие облака, когда в морозном небе появился самолет. Он летел, освещенный яркими лучами солнца, одинокий и прекрасный, как сказочная жар-птица. Это был советский корректировщик-разведчик. На земле — ни звука, ни шороха. Немая, настораживающая тишина. Все ждали начала атаки. Увидя в небе наш самолет, бойцы и командиры затянули потуже ремни, взяли в руки оружие.

Максимов установил пулемет на волокушу, прикрыл маскировочным халатом, слез к нам в воронку. Усевшись рядом с Найденовым, он принялся мастерить самокрутку.

Минута начала боя приближалась. Мы сидели вокруг угасающего костра. Золотистые угольки, будто глаза засыпающего человека, прикрывались нежной пеленой пепла. Ветерок срывал эту серебристую пелену и бросал ее на полы солдатской шинели.

Из глубины наших позиций ударило разом несколько сотен орудий. Над берегами Луги, как бы опираясь о землю, повисла огненная арка.

Перед нами внизу и вверху мерцали и плясали огни выстрелов, разрывов. Наша артиллерия и авиация нацелили свои удары по двум опорным пунктам немцев: Александровская Горка — Сала.

Батальон Круглова залег у берега в промежутке между этими двумя опорными пунктами противника. Перед нами простиралась ледяная гладь.

— Федор, иди сюда! — крикнул Максимыч подносчику патронов. — Гаврилу поранило!

На этот раз немецкий ром сыграл дурную шутку с Гаврилой: он пытался перенести пулеметные коробки в другое место, но упал на ровном месте, где его и нашел вражеский осколок.

Найденов продолжал стрелять.

Река трещала, ломалась, как будто ей стало тесно в своих берегах; ледяные глыбы и фонтаны воды взлетали к небу под ударами бомб и снарядов.

Слева послышались беспорядочная ружейно-автоматная пальба и резкие крики людей. Это бойцы соседней роты первыми вступили на лед.

Наступил и наш черед.

Найденов бежал рядом со мной. Перепрыгивая через ребристые куски льда, мы приближались к левому берегу реки, окутанному дымом. Где-то совсем близко цокали пули, рвались снаряды, швыряя в лица бегущих по льду людей горсти ледяной воды.

Справа, слева, позади звучали выстрелы, слышались ободряющие выкрики командиров. Сердце и мысли были заполнены единственным всепроникающим желанием: как можно скорее уйти со льда на землю и вступить в бой!

Найденов, Максимов с пулеметным расчетом и группа бойцов роты Романова разом выбрались на левый берег реки. Там уже шла рукопашная схватка; слышались тупые удары оружия, выкрики и ругань, одиночные автоматные и пистолетные выстрелы, стоны раненых.

Здесь не было траншеи. Не было и снега. Шла тяжелая, кровавая борьба людей на черном, вспаханном снарядами и бомбами поле.

Полки 109-й дивизии в течение одного часа форсировали реку Лугу, выбили немцев из опорного пункта Сала и прочно закрепились на отвоеванном рубеже.

Гитлеровцы делали все, чтобы сбросить нас в реку. Они вводили в бой новые и новые стрелковые и танковые части. В небе не умолкал рев моторов. В первый час боя мы дрались с гитлеровцами из 61-й стрелковой дивизии. К вечеру на нас трижды бросались в контратаку солдаты 11-й дивизии. Ночью же мы вели бой с фашистами 207-й дивизии.

Советские войска, разорвав цепь обороны противника в опорных пунктах на левом берегу реки, поставили гитлеровцев под угрозу окружения на побережье Нарвского залива.

Всю ночь немцы вели губительный огонь из пятиствольных минометов и пушек по нашим флангам от поселков Извоз и Александровская Горка. С наступлением рассвета они бросились в контратаку. Это были эсэсовцы дивизии «Нордланд».

Об этой дивизии я не раз слышал раньше, и вот довелось-таки встретиться с этими гитлеровскими молодчиками на берегах реки Луги. Они атаковали напористо, ничего не скажешь; лезли под огонь пулеметов, не считаясь с потерями. Но и мы не давали промаха и дрались с упорством мстителей.

— Ну и прут, ну и прут, стервецы!.. — сказал Максимыч, меняя кипящую воду в кожухе пулемета. Я для него набивал ленты.

В пяти метрах от нас Найденов вел огонь из трофейного станкового пулемета. С левой стороны дрожащего корпуса образовалась горка опустошенных стальных лент, а Сергей ставил и ставил новые, не прекращал огня.

Бойцы батальона капитана Морозова попятились назад под напором эсэсовцев.

— Братцы! Куда вы? Держись! А то сбросят, гады, на лед.

— Сил нет, батя, вон как жмут… — отозвался чей-то голос.

Над нашими позициями нависла страшная угроза. «Катюши» ни на минуту не прекращали обстрела атакующего врага.

— Третью атаку отбиваем! Все равно не возьмете! — крикнул Сергей в сторону немцев.

— Держись, дружище. А иначе — хана, — спокойно сказал Максимыч.

Опорные пункты Александровская Горка и Извоз горели.

Вдруг эсэсовцы прекратили атаку и как шальные бросились бежать в поле, в сторону Нарвы. Этот перелом в бою произошел так неожиданно, что мы некоторое время не могли опомниться — даже не стреляли в спину отступающего врага. Все стало ясно, когда увидели мчавшиеся по полю советские танки Т-34…

Бойцы устало зашагали вслед за танками по снежной целине. Доставали хлеб, ели на ходу.

Под вечер мы с ходу атаковали противника в Дубровке. Перерезали шоссейную и железную дороги Кингисепп — Иван-город.

Ночевали в лесу. Сержант Базанов на просеке поджег кучу сухого хвороста:

— А ну, ребята! Подходите греть лапы, хватит в прятки играть с фрицами, по воронкам жечь костры.

Товарищи, подойдя к костру, разувались, усевшись на еловые ветки вокруг огня, сушили портянки, варежки, а некоторые, отогрев руки, тут же на снегу засыпали, не успев докурить папиросу.

Глядя на пылающий костер, я вспомнил сорок первый год, дни нашего отступления. В то время ночью мы боялись зажечь на открытом месте даже спичку.

Наша авиация и артиллерия всю ночь бомбили Ивангород и Нарву. Кингисепп горел. Там все еще слышался шум уличного боя.

Максимыч разостлал палатку, разобрал корпус пулемета и молча одну за другой начал чистить части, почерневшие от порохового дыма. Найденов помогал ему. Я невольно вспомнил дядю Васю, любившего содержать в чистоте и исправности оружие. Никто из товарищей не нарушал молчания, хотя нам было о чем поговорить: ведь враг за пятнадцать дней нашего наступления отброшен от стен Ленинграда на сто — сто пятьдесят километров, тогда как немцы при наступлении в сорок первом году преодолели это же расстояние за три месяца! Но гибель товарищей омрачала нашу радость.

Утром пятого февраля батальон майора Круглова, преследуя отступающего противника, вплотную подошел к реке Нарве южнее Иван-города. Это были те самые места, где я впервые увидел фашистского солдата в июле сорок первого года, убил первого гитлеровца.

Весь день мы простояли в лесу, поджидая подхода артиллерии. Она не поспевала за стрелковыми частями в наших стремительных атаках.

Найденов и я сидели на краю лесного оврага вблизи командного пункта батальона. По дну оврага один за другим шли танки. Головной танк остановился. Из башенного люка высунулся молоденький лейтенант и закричал:

— Товарищи, не скажете, где тут поблизости брод через Нарву?

Я спустился на дно оврага, чтобы показать брод. Танк тронулся. Вдруг все поплыло… Мысли затуманились. В ушах зазвенело. Я не чувствовал боли, пытался овладеть собой, но передо мной вся земля заплясала в каком-то фантастическом танце, мысли оборвались. Пришел я в себя лишь от прикосновения чьей-то нежной руки к моему лицу. Я старался как можно шире открыть глаза, чтобы увидеть человека, которому принадлежали эти заботливые руки, и не мог. По-прежнему кругом стояла глухая темнота. Лежал я на чем-то жестком вверх лицом. В голове стоял страшный шум, он заслонял собой все. И так повторялось много раз, когда прояснялось на какое-то мгновение сознание. Именно в этот момент я ощущал прикосновение нежных человеческих рук. Кто же этот человек, чьи это руки?

В сознании все чаще и чаще оживали какие-то звуки, еще нетвердые, далекие, как эхо человеческого голоса, как волнующие аккорды музыки. Они то вовсе исчезали, то опять появлялись. И вдруг в этих не вполне ясных звуках слух уловил слова: «Он будет жить». И все это колеблющееся, отрывистое, еле уловимое сознанием угасло… Я вновь стою возле одинокой березы на обочине шоссейной дороги вблизи реки Салки. Но почему-то мои боевые друзья-товарищи уходят от меня все дальше и дальше, а я стою словно прикованный к месту, не в силах оторвать от земли ноги, сделать хотя бы один шаг вслед за друзьями… Нужно, нужно догнать их!

…А вот я дома, в кругу своей семьи: Жена подает мне белую сорочку и галстук: «Иосиф, ты что же не переодеваешься? Никак, забыл, ведь сегодня день рождения Вити. Приведи себя в порядок, скоро придут гости».

Я потянулся к жене, чтобы взять из ее рук сорочку, но достать не смог… Чьи-то сильные руки удержали меня за плечи… Из-под низко повязанного над глазами белого капюшона смотрела на меня Зина. Ее лицо зарумянилось на морозе. Подавая мне руку, она что-то важное говорила о Володе…

Однажды я очнулся от прикосновения к моему лицу все тех же нежных рук. Какие это были руки! Они, как теплое дыхание, касались то щек, то лба, скользили по губам, подбородку… Они сдернули с моей головы непроницаемую маску, пробудили во мне жизнь.

Первым моим желанием было увидеть человека, который так заботливо ухаживал за мной. Хотелось также как можно скорее расправиться с собственным языком — он казался деревянным и настолько разбух, что мешал не только говорить, но даже проглотить слюну. Я попытался шевельнуть рукой, но не мог. Руки не повиновались, они лежали вдоль тела как две палки. Попробовал повернуться, но что-то мешало мне: я был накрепко привязан к деревянной доске. Единственное, что утверждало веру в жизнь, — это мысль: она больше не блуждала, стала ясной.

Однажды я увидел, как осторожно открылась дверь в комнату, в которой я лежал, и боком с тазом в руках вошла девочка с двумя русыми косичками, лет четырнадцати, в школьном платье. Она на цыпочках, почти бесшумно, проскользнула между койками и, подойдя ко мне, осторожно поставила таз на табурет. С серьезной озабоченностью девочка осмотрела с ног до головы привязанное к доске мое тело, затем, вздохнув, достала из карманчика передника кусочек марли, окунула его в воду, выжала в кулачке и осторожно, как хрупкое стекло, стала обтирать мне лицо. И только тогда я понял, кому принадлежат эти заботливые руки.

Мне так хотелось спросить, как ее зовут, откуда она… Но как это сделать? Язык по-прежнему деревянный. Когда незнакомка взяла мою правую руку в свою, я легонько пожал ее тоненькие пальчики. Девочка мгновенно взглянула мне в лицо и, увидев какое-то подобие улыбки, как ласточка, стремглав вылетела из палаты. В коридоре послышался радостно взволнованный детский голос:

— Александра Кузьминична, он пожал мне руку и улыбнулся, я так рада!

— Я ведь тебе, Валюша, сказала, что он будет жить.

— Помню, все помню, Александра Кузьминична, да уж больно он слаб, есть не может, да еще так долго на доске лежит — жалко…

— На доске, Валюша, ему осталось лежать два дня, это нас не пугает, а вот как мы сумеем вернуть ему речь?

— Выжил бы… А мать сына и без слов поймет, — послышался третий женский голос.

…Спустя три месяца я зашел в палату, облаченный в новенькую военную форму, чтобы проститься с товарищами и пожать маленькую мужественную ручку ленинградской школьнице Валентине Авдеевой, натруженную, морщинистую руку майору медицинской службы доктору Александре Кузьминичне Яськевич, крепко обнять всеми любимую нянюшку Аграфену Константиновну Прудникову.

Товарищи, прощаясь со мной, как бы не замечают, как дрожит моя рука. Заикаясь, я с трудом выговариваю прощальные слова… Друзья с красными крестами на повязках проводили меня, как родного брата, а нянюшка Аграфена прослезилась…

Я вышел на улицу. Апрельское солнце и свежий воздух дурманили. Идти было трудно. Я прислонился к стене дома и огляделся. На набережной Мойки весело шумели грачи, ремонтируя свои прошлогодние гнезда; из уличных репродукторов доносилась музыка…

* * *

В Октябрьском райвоенкомате меня провели в кабинет комиссара. За письменным столом сидел сутулый человек с седой головой и усталыми глазами. Он проверял какие-то бумаги. Дежурный положил перед ним мои документы и ушел. Комиссар пристально посмотрел на меня, затем внимательно прочитал документы. Он долго расспрашивал о пройденном мною пути — с первого боя на реке Нарве до последнего ранения, очень интересовался успехами моих учеников и, как бы вскользь, спросил:

— У вас в городе родные есть?

— Нет.

Крепко пожимая мне руку, улыбаясь сдержанной мягкой улыбкой, он сказал:

— Будете жить в нашем районе. Отдохните. Нужны будете — позовем.

Примечания

1

Пуля (нем.)

(обратно)

2

Стой! (Нем.).

(обратно)

3

Болван (Нем.).

(обратно)

4

Руки вверх! (Нем.).

(обратно)

Оглавление

От автора

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Первый выстрел по врагу

  Вражеский десант

  Бой на реке Нарве

  Солдатский разговор

  В разведке

  Первое ранение

  Возвращение

  Бой за лесную возвышенность

  В тылу врага

  Под Ропшей

  Решающее сражение

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Смерть Ульянова

  Дома

  «Ошибка»

  На фронте и в тылу

  В хозвзводе

  Траншейная эстрада

  На обломках перекрытия

  Старопановская операция

  Встречи

  Рыжая крыса

  Радостное известие

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  День Советской Армии

  Рурский шахтер

  Солдат торопится

  Соревнования

  Неизвестный гость

  Последнее свидание с сыном

  Ожидание

  Счастливый день

  Фотография

  По знакомым местам

  Заботливые руки

Реклама на сайте