«Время, Люди, Власть. Воспоминания. Книга 2. Часть 3»

Хрущев Никита Сергеевич Время, Люди, Власть (Воспоминания, книга 2, часть 3)

ВВЕДЕНИЕ

Только что закончившаяся война унесла десятки миллионов человеческих жизней, за четыре года перестроив экономику на свои нужды. Груды искореженного металла да перепаханные снарядами поля встречали дома победителей. Истосковавшиеся по мирной жизни люди решительно берутся и начинают восстанавливать разрушенные войной заводы, шахты, электростанции и дороги. Н. С. Хрущев принимает непосредственное участие в подъеме хозяйства Украины, восстанавливая доменные печи и тракторные заводы, поднимая сельское хозяйство, борясь за прочное установление советского строя на освобожденной перед войной Западной Украине. Но недолго пришлось ему поработать вдали от "большой" политики. В 1949 году по вызову И. В. Сталина Н. С. Хрущев переезжает в Москву. Вождь, видимо, обеспокоился положением в столице. Это понятно. Но почему выбор пал именно на Хрущева? По словам автора воспоминаний, Сталин сказал ему: "Мы тут считаем, что вам надо опять занять пост первого секретаря Московского городского и областного партийных комитетов. У нас плохо обстоят дела в Москве и очень плохо - в Ленинграде, где мы провели аресты заговорщиков. Оказались заговорщики и в Москве. Мы хотим, чтобы Москва была опорой ЦК партии, поэтому вам полезнее работать здесь. Вы станете секретарем сразу МК и ЦК партии". Что это? Доверие первому секретарю такой значительной республики, как Украина? Несомненно. Но не только это. У меня сложилось тогда впечатление, размышляет Н. С. Хрущев, что Сталин, переводя меня в Москву, хотел как-то повлиять на расстановку сил в столице и понизить роль Берии и Маленкова...

Никита Сергеевич - один из немногих ведущих политиков первой половины советского периода, кто повседневно работал и общался со Сталиным, при этом серьезных и резких ситуаций, о чем рассказывается в этой книге, было предостаточно. Может быть, поэтому он так много внимания уделяет Сталину. Н. С. Хрущев подробно рассказывает о семье Сталина, о его кремлевском окружении, о так называемых ужинах на ближней даче вождя с богатым столом и изобилием выпивки. Кто знаком с "Пирами Валтасара", тот найдет немало сцен, будто списанных Фазилем Искандером с воспоминаний Хрущева. Наблюдения Хрущева, его анализ увиденного и услышанного бесценны. Одно дело - читать о Сталине в десятках книг, вышедших в последние годы и написанных с привлечением архивных и других документов, другое - прикоснуться к живым свидетельствам. Создавая политический портрет Сталина, рассказывая о его повадках и привычках в быту, раскрывая черты его характера, Хрущев пытается ответить на далеко не простые вопросы: "Кто такой был Сталин? Какую роль он сыграл в истории?" Сталин умирает. Еще накануне, в связи с его неожиданной болезнью, близкие соратники делают важные шаги, чтобы укрепить свои позиции. 5 марта в Кремле проходит "Совместное заседание пленума ЦК КПСС, Совета Министров и Президиума Верховного Совета СССР", на котором за 40 минут "стороны" договариваются о самом главном: кому кем быть у власти?

Произошло это за один час и десять минут до его кончины. Очень многие из окружения вождя добились более высоких государственных постов, чем это было при живом Сталине. В отличие от своих соратников, Н. С. Хрущев как был, так и остался секретарем ЦК. Коллеги Хрущева, получившие на этом, в принципе незаконном, с точки зрения устава КПСС, "Совместном заседании... " высокие должности в правительстве, думали, что встали у самого руля власти. И ошиблись. Власть переходила к партии, точнее, в руки партаппарата, который устанавливал свое полновластие. Когда Н. С. Хрущев становится первым секретарем ЦК КПСС, он понимает, что ему предстоит нелегкая борьба. В сталинском наследном окружении есть подхалимы, но есть и киты. Вторых больше, и их надо победить. Состоится не один пленум ЦК, пройдет не одна битва за место лидера в стране, будет потеряно много драгоценного времени и упущено немало политических и хозяйственных возможностей, прежде чем наступит XX съезд КПСС, время хрущевской "оттепели". С трудом пройденный путь к вершинам партийной и государственной власти раскрывается Н. С. Хрущевым на страницах книги детальным изложением событий, подробными сюжетами, ранее недоступными документами, хранившимися в сейфах за высокими кремлевскими стенами. Еще не успели люди мира погасить огонь на пепелищах второй мировой войны, как к порогу, который недавно оскверняла нога фашиста, подступила "холодная война".

Кажется странным, что одним из ее инициаторов стал Уинстон Черчилль, неоднократный премьер-министр Великобритании, страны, которой одной из первых в Европе стал угрожать фашизм и солдаты которой вместе с советскими бойцами участвовала в разгроме гитлеровских армий. СССР пришлось, залечивая раны "горячей войны", сдерживать "холодную". Н. С. Хрущев с увлечением, доверительно и просто рассказывает, как Советский Союз первым сделал шаг навстречу мирному договору с Австрией, как проходили встречи с Аденауэром, де Голлем, Эйзенхауэром и какие проблемы на них обсуждались и решались, что было достигнуто на Женевской встрече лидеров четырех держав, а затем и на четырехсторонней встрече в Париже. К концу своего правления Н. С. Хрущев совершил поступок, пожалуй, равный тому, после которого мир узнал о злодеяниях Сталина. Он пошел навстречу президенту США Джону Кеннеди по разблокированию Карибского кризиса, грозившего ядерной мировой войной. Об этом в "Приложении" к воспоминаниям говорит переписка двух лидеров сверхдержав.

Часть III ОТ ДНЯ ПОБЕДЫ ДО XX СЪЕЗДА КПСС

ПЕРВЫЕ ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ

В 1944 г. вся Украина была освобождена от гитлеровских захватчиков и их союзников. Мужское население соответствующих возрастов было призвано в Красную Армию. Наша армия продвигалась с боями вперед, и пополнение шло главным образом за счет мобилизации тех людей, которые остались ранее на оккупированной врагом территории. Эти люди в своем большинстве с пониманием относились к выполнению гражданского долга, и их не приходилось особенно "уговаривать" идти драться с гитлеровской Германией. На долю тех, кто оставался дома - стариков, инвалидов и непригодных к военной службе, главным образом женщин, - сразу же выпало восстановление народного хозяйства, особенно сельского. В промышленности, прежде всего угольной и металлургической, часть рабочих и инженерного персонала была освобождена от мобилизации. Туда же мобилизовывались женщины, особенно молодые девушки. Они шли туда охотно. Объяснение тому двоякое: с одной стороны, большую роль играли патриотизм и агитация Коммунистической партии, что нужно восстанавливать промышленность, что в этом состоит единственное спасение, возможность подъема жизненного уровня народа. С другой стороны, в восточноукраинских промышленных районах снабжение было все-таки как-то организовано; например, питание населения было лучшим, чем в других районах Украины, особенно в 1946 году.

Угольной промышленностью занимался у нас Егор Трофимович Абакумов, специально откомандированный к нам как хороший знаток Донбасса. Тогда был взят правильный курс на строительство мелких шахт, на разработку верхних пластов, или, как их называют шахтеры, хвостов, то есть таких пластов, которые почти выходят на поверхность. Неглубокие шахты в старое время называли мышеловками. Было намечено побыстрее пройти несколько сотен таких шахт и за счет мелкой механизации, неглубоких разработок и наклонных стволов срочно получить нужное количество угля. И этот уголь был получен! Восстанавливались также металлургия, машиностроение, местная промышленность. Восстановление шло ускоренными темпами. Можно поражаться житейской цепкости людей, полному пониманию ими необходимости приложить все усилия, чтобы в ближайшее же время возродить промышленность и сельское хозяйство. Война окончилась, постепенно прошли торжество Победы и радость народа по этому поводу, вернулись уцелевшие люди на заводы, в шахты, совхозы и колхозы. Восстановление пошло теперь еще более быстрыми темпами. Но не без проблем. 1946 год был очень засушливым, сельское хозяйство Украины сильно пострадало. Пострадали и другие республики, но о них я меньше могу рассказать.

А Украину-то я знал. К осени того года вырисовывался ужасно плохой урожай. Я все делал для того, чтобы Сталин своевременно понял это. Неурожай был вызван тяжелыми климатическими условиями, а кроме того, слабой механизацией сельского хозяйства, подорванного отсутствием тракторов, лошадей, волов. Недоставало рабочей тягловой силы. Организация работ тоже была плохой; люди вернулись из армии, взялись за работу, но еще не притерся каждый как следует к своему месту, да и квалификация у одних была потеряна, а другие совсем ее не имели. В результате мы получили очень плохой урожай. Не помню, какой нам тогда спустили план: что-то около 400 млн. пудов или даже больше. План устанавливался волевым методом, хотя в органах печати и в официальных документах он "обосновывался" научными данными, то есть снятием метровок и пересчетами биологического урожая со скидкой на собственные потери, на затраты содержания людей, скота и на товарные излишки. При этом исходили главным образом не из того, что будет выращено, а из того, сколько можно получить в принципе, выколотить у народа в закрома государства.

И вот началось это выколачивание. Я видел, что год грозит катастрофой. Чем все закончится, трудно было предугадать. Когда развернули заготовки и окончательно вырисовался урожай, можно было уже более или менее точно определить возможности заготовки зерна в фонды государства. К тому были приняты все меры, какие только возможны. Колхозники с пониманием отнеслись к выполнению своего долга и делали все, что в их силах, чтобы обеспечить страну хлебом. Украинцы сполна выстрадали и в гражданскую войну, и при коллективизации, и когда республика была оккупирована. Они знали, что значит для страны хлеб, и знали ему цену, понимали, что без хлеба не получится восстановление промышленности. Кроме того, срабатывало доверие к Коммунистической партии, под чьим руководством была одержана Победа. Но сверху к людям относились иначе. Я получал письма от председателей колхозов просто душераздирающие. Запали мне в память, например, строчки такого письма: "Вот, товарищ Хрущев, выполнили мы свой план хлебозаготовок полностью, сдали все, и у нас теперь ничего не осталось. Мы уверены, что держава и партия нас не забудут, что они придут к нам на помощь". Автор письма, следовательно, считал, что от меня зависит судьба крестьян. Ведь я был тогда председателем Совета народных комиссаров Украины и первым секретарем ЦК КП(б)У, и он полагал, что раз я возглавляю украинскую державу, то не забуду и крестьян.

Я-то знал, что он обманывается. Ведь я не мог ничего сделать, при всем своем желании, потому что, когда хлеб сдается на государственный приемный пункт, я не властен распоряжаться им, а сам вынужден умолять оставить какое-то количество зерна, в котором мы нуждались. Что-то нам дали, но мало. В целом я уже видел, что государственный план по хлебу не будет выполнен. Посадил я группу агрономов и экономистов за расчеты. Возглавил группу Старченко[1], хороший работник и честный человек. Я думал, что если откровенно доложить обо всем Сталину и доказать верность своих соображений цифрами, то он поверит нам. И мне удалось по некоторым вопросам преодолеть бюрократическое сопротивление аппарата и апеллировать непосредственно к Сталину. И прежде я действовал так, хорошо подобрав материалы и логично построив свои доказательства. В результате их правдивость брала верх. Сталин поддерживал меня. Я надеялся, что и на этот раз тоже докажу, что мы правы, и Сталин поймет, что тут не саботаж. Такого рода термины не заставляли себя ждать в Москве, где всегда находили оправдания и для репрессий, и для выколачивания колхозной продукции. Сейчас не помню, какое количество хлеба я считал тогда возможным заготовить. Кажется, в записке, которую мы представили в Центр, мы писали о 180 или 200 млн. пудов с лишним.

Это было, конечно, очень мало, потому что перед войной Украина вышла на ежегодный уровень 500 млн. пудов. Каждому было ясно, что страна крайне нуждается в продуктах. И не только для собственного потребления: Сталин хотел оказать помощь новодемократическим странам, и особенно Польше и Восточной Германии, которые не смогли бы обойтись без нашей помощи. Сталин имел в виду создать будущих союзников. Он уже обряжался в тогу военачальника возможных будущих походов. А пока что назревал голод. Я поручил подготовить документ в Совмин СССР с показом наших нужд. Мы хотели, чтобы нам дали карточки[2] с централизованным обеспечением не только городского, а и сельского населения каким-то количеством продуктов и кое-где просто организовали бы питание голодающих. Не помню сейчас, сколько миллионов таких продовольственных карточек мы просили. Но я сомневался в успехе, потом что знал Сталина, его жестокость и грубость. Меня старались переубедить мои друзья в Москве: "Мы договорились, что если вы подпишете этот документ на имя Сталина (а все такие документы адресовались только Сталину), то он даже не попадет ему в руки. Мы условились с Косыгиным (тогда Косыгин занимался этими вопросами). Он сказал, что вот столько-то миллионов карточек сможет нам дать". Я долго колебался, но в конце концов подписал документ. Когда документ поступил в Москву, Сталин отдыхал в Сочи. О документе узнали Маленков и Берия.

Думаю, что они решили использовать мою записку для дискредитации меня перед Сталиным, и вместо того, чтобы решить вопрос (а они могли тогда решать вопросы от имени Сталина: многие документы, которых он и в глаза не видел, выходили в свет за его подписью), они послали наш документ к Сталину в Сочи. Сталин прислал мне грубейшую, оскорбительную телеграмму, где говорилось, что я сомнительный человек: пишу записки, в которых доказываю, что Украина не может выполнить госзаготовок, и прошу огромное количество карточек для прокормления людей. Эта телеграмма на меня подействовала убийственно. Я понимал трагедию, которая нависала не только лично над моей персоной, но и над украинским народом, над республикой: голод стал неизбежным и вскоре начался. Стадии вернулся из Сочи в Москву, и тут же я приехал туда из Киева. Получил разнос, какой только был возможен. Я был ко всему готов, даже к тому, чтобы попасть в графу врагов народа. Тогда это делалось за один миг - только глазом успел моргнуть, как уже растворилась дверь, и ты очутился на Лубянке. Хотя я убеждал, что записки, которые послал, отражают действительное положение дел и Украина нуждается в помощи, но лишь еще больше возбуждал в Сталине гнев. Мы ничего из Центра не получили. Пошел голод. Стали поступать сигналы, что люди умирают. Кое-где началось людоедство.

Мне доложили, например, что нашли голову и ступни человеческих ног под мостом у Василькова (городка под Киевом). То есть труп пошел в пищу. Потом такие случаи участились. Кириченко (он был тогда первым секретарем Одесского обкома партии) рассказывал, что, когда он приехал в какой-то колхоз проверить, как проводят люди зиму, ему сказали, чтобы он зашел к такой-то колхознице. Он зашел: "Ужасную я застал картину. Видел, как эта женщина на столе разрезала труп своего ребенка, не то мальчика, не то девочки, и приговаривала: "Вот уже Манечку съели, а теперь Ванечку засолим. Этого хватит на какое-то время". Эта женщина помешалась от голода и зарезала своих детей. Можете себе это представить? Такое же положение было в Молдавии. Сталин послал в Молдавию Косыгина, он тогда был министром торговли и занимался вопросами карточек. Косыгин вернулся, доложил, что там люди голодают и страдают дистрофией. Сталин возмутился и тоже на него накричал, а потом до самой смерти, встречаясь с ним, в шутку говорил: "Вот мой брат-дистрофик". Косыгин тогда был очень худым. Так его некоторые и звали в те времена (в узком кругу, естественно, подражая Сталину). Я докладывал обо всем Сталину, но в ответ вызывал лишь гнев: "Мягкотелость! Вас обманывают, нарочно докладывают о таком, чтобы разжалобить и заставить израсходовать резервы".

Может быть, к Сталину поступали какие-то другие сведения, которым он тогда больше доверял? Не знаю. Зато знаю, что он считал, будто я поддаюсь местному украинскому влиянию, что на меня оказывают такое давление и я стал чуть ли не националистом, не заслуживающим доверия. К моим сообщениям Сталин стал относиться с заметной осторожностью. А откуда поступали другие сведения? Их докладывали чекисты или инструкторы ЦК ВКП(б), которые разъезжали по районам. Какая-то правдивая информация все же просачивалась к Сталину, но обычно ее очень боялись давать и припрятывали, чтобы "не нарваться", не поставить себя под удар, потому что Сталин реагировал очень резко. Он считал, что все под ним благоденствуют. Как писал Шевченко: "От молдаванина до финна на всех языках все молчит, бо благоденствует". Только Шевченко писал о времени Николая I, а тут Иосиф I. Сталин поднял вопрос о том, что нужно созвать Пленум ЦК партии по сельскому хозяйству. Уж не помню, сколько лет не созывали пленумов. Наверное, с 1938 г., когда обсуждали в очередной раз вопрос о борьбе с врагами народа, а потом перегибы, которые были допущены в этой борьбе. Сталин тогда играл благородную роль борца против перегибов, которые сам же организовал. Итак, теперь он поднял вопрос о пленуме насчет подъема сельского хозяйства. Начали обсуждать, кому поручить сделать доклад.

На заседании Политбюро Сталин рассуждал вслух: "Кому сделать доклад?". Тогда за сельское хозяйство персонально отвечал Маленков. "Маленкову? Он занимается этим делом. Какой же он сделает доклад, если даже терминов сельского хозяйства не знает?". Это было сказано при Маленкове. Причем абсолютно правильно. Удивительно только, как Сталин, зная Маленкова, поручил ему заниматься сельским хозяйством. Это меня давно интересовало. Ответить трудно. У Сталина все могло быть... Вдруг он говорит мне: "Вы будете делать доклад". Я испугался такого поручения: "Товарищ Сталин, мне не поручайте, прошу вас". "Почему?". "Я мог бы сделать доклад об Украине, которую я знаю. Но я же не знаю Российской Федерации. О Сибири вообще понятия не имею, никогда там не был и не занимался этим делом. Собственно говоря, до Украины я вообще никогда не занимался сельским хозяйством, я сам ведь промышленник, занимался много промышленностью, а также коммунальным хозяйством Москвы.

А Средняя Азия? Да я никогда не видел, как хлопок растет". Сталин настаивал: "Нет, вы сделаете доклад". "Нет, товарищ Сталин, очень прошу вас, освободите меня. Я не хочу ни подводить ЦК, ни ставить себя в глупое положение, взявшись сделать доклад на тему, которой я, собственно, не знаю. Доложить Пленуму я не смогу". Он еще подумал: "Ну, хорошо, давайте поручим Андрееву". Андреев когда-то занимался сельским хозяйством и создал себе в партии славу знатока деревни. В сравнении с другими членами Политбюро он, конечно, лучше знал сельское хозяйство, хотя я был не особенно высокого мнения о его познаниях. Этот довольно сухой человек и формалист обычно пользовался различными бюрократическими записками, строил свои сообщения на основе записок других таких же знатоков сельского хозяйства. Во всяком случае, я был доволен, что меня миновала чаша сия. И Андрей Андреевич был утвержден докладчиком от ЦК на пленуме. Тогда он являлся членом Политбюро и секретарем ЦК. Имелся еще какой-то комитет по сельскому хозяйству - некая надстройка между ЦК и Советом Министров СССР. Андреев был председателем этого комитета, а я числился его заместителем и членом одного из бюро в комитете. Данный суррогат был создан Сталиным. Не знаю, для чего он был нужен и в чем конкретно заключалась его роль. Подошло время, созвали Пленум[3].

Андрей Андреевич сделал доклад. Доклад получился стройный, логично построенный, как обычно у него бывало. Пленум проходил в Свердловском зале Кремля, президиум там маленький, сидели только члены Политбюро. Я находился рядом со Сталиным и видел, как он внимательно слушал. Объявили перерыв. Мы зашли в комнату отдыха, где собирались члены Президиума попить чаю. Иной раз там же и обедали, обменивались мнениями. Сели за стол, подали нам чай, и Сталин спрашивает меня: "Каково ваше мнение о докладе?". Говорю: "Докладчик осветил все вопросы". "Но вы же сидели совершенно безучастно. Я смотрел на вас". "Если вы хотите, чтобы я сказал вам правду, то, на мой взгляд, в докладе нужно было по-иному поставить вопросы. Затронуто все, но в трафаретном порядке". Он вскипел: "Вот вы отказались докладывать, а теперь критикуете". Я видел, что Сталин недоволен мной. Началось обсуждение доклада. Многие выступили в прениях, я тоже. Совершенно не помню сейчас, какие вопросы я поднимал, скорее всего, говорил о текущих делах восстановления хозяйства Украины. Скажу лишь об одном. Тогда я считал важнейшими вопросами механизацию и семенное дело. В то время действовал закон о "первой заповеди" колхозника: сначала выполнить обязательства по поставкам государству, потом засыпку семян и фондов, потом - для распределения по трудодням. Я считал, что нужно нарушить эту заповедь, которую выдумал Сталин, и в первую очередь засыпать семена. Ведь в старое время единоличник, даже умирая, не съедал семена, потому что это будущее, это жизнь. Как же мы берем эти семена у крестьянина, а потом вынуждены давать ему же для посева зерно? Но уже неизвестно, что это за семена и из какого района пришли, насколько они акклиматизированы.

Мое выступление вызвало ярость Сталина. Была создана специальная комиссия, и Андрея Андреевича назначили ее председателем, а меня ввели в состав комиссии. Но еще более тяжелая туча нависла надо мной после выступления Мальцева[4], опытного работника, действительно хорошо знающего сельское хозяйство Урала. Он прекрасно вел свое хозяйство, а в выступлении рассказал, как у них обстоит дело и какие хорошие урожаи яровой пшеницы он получает. Как только он сказал о яровой пшенице, я сразу же почувствовал удар в самое больное место. Я ведь знал, что Сталин, не разобравшись, тут же вытащит вопрос о яровой пшенице и бросит его мне в лицо. Я-то выступал против сева яровой пшеницы в обязательном порядке: она менее урожайна на Украине, особенно на юге, хотя в некоторых колхозах она неплохо удавалась. Поэтому я считал, что пусть ее сеют колхозы, кто может, но не надо записывать обязательным решением, что каждый колхоз должен в определенных процентах посеять яровую пшеницу: ведь она иной раз даже семена не возвращала. Сталин этого не знал и знать не хотел. Хотя перед войной я как-то докладывал ему о яровой пшенице, и он тогда согласился со мной, после чего было принято решение не обязывать все колхозы Украины сеять яровую пшеницу.

Как только был объявлен перерыв и мы зашли в комнату для отдыха, Сталин нервно и злобно бросил мне: "Слышали, что сказал Мальцев?". "Да, товарищ Сталин, но он же говорил об Урале. Если у нас, на Украине, самая урожайная культура - озимая пшеница, то на Урале ее совсем не сеют, а сеют только яровую пшеницу. Они ее изучили, умеют ее возделывать и получают хороший урожай, да и то не все хозяйства. Мальцев - это же мастер, академик в своем деле". "Нет, нет, если там яровая дает такой урожай, то тут у нас, - и он ударил себя по животу, - вот какие глубокие черноземы, урожай будет еще лучше. Надо записать в резолюцию". Говорю: "Если записывать, то запишите, что я отказывался. Все знают, что я против яровой пшеницы. Но если вы так считаете, то тогда записывайте и Северному Кавказу с Ростовской областью. Они в таком же положении, как и мы". "Нет, запишем только вам!". Дескать, я должен проявить инициативу, чтобы за мной пошли другие.

В работе созданных на пленуме комиссий, когда обсуждали этот вопрос, я тоже принимал участие, но не до конца. Пленум закончился, все разъехались по местам, и мне тоже надо было уехать. Дописывали резолюцию Маленков с Андреевым. Перед отъездом я на комиссии снова поставил вопрос о том, что нужно отменить решение о "первой заповеди" колхозника, и предложил, чтобы семенной фонд засыпали параллельно сдаче зерна государству в определенной пропорции. Конечно, тут была с моей стороны уступка. Но я считал, что даже так будет полезно, а то вообще ничего не оставляли. Все же в каких-то процентах пойдет зерно и государству, и в семенной фонд. Уехал я. Звонит мне Маленков спустя несколько дней и говорит: "Резолюция готова. Твое предложение о порядке засыпки семенного фонда в колхозах и в совхозах в резолюцию не включили, будем Сталину докладывать. Как ты считаешь, докладывать твое предложение отдельно или же совсем ничего ему не говорить?". Явно провокационный вопрос. Все знали, включая Сталина, что я этот вопрос поднимал на комиссии, боролся за это, а теперь, когда ставится вопрос докладывать Сталину, то, если бы я сказал не докладывать, это оказалось бы проявлением трусости. Говорю: "Нет, товарищ Маленков. Прошу доложить товарищу Сталину мою точку зрения". "Хорошо!". Доложили. Я узнал из нового звонка Маленкова, что Сталин был страшно недоволен и мое предложение не приняли. Сталин просто взбесился, когда узнал о нем.

После пленума Сталин поднял вопрос о том, что надо оказать помощь Украине. Сказал и смотрит на меня, ждет моей реакции. Я промолчал, и он продолжил: "Надо подкрепить Хрущева, помочь ему. Украина разорена, а республика огромная и имеет большое значение для страны". Я про себя прикидывал: "Куда он клонит?". "Я считаю, что надо послать туда, в помощь Хрущеву, Кагановича. Как вы на это смотрите?" - спросил он, обращаясь ко мне. Отвечаю: "Каганович был секретарем ЦК КП(б)У, знает Украину. Конечно, Украина - это такая страна, что там хватит дела не только для двух, а и на десяток людей". "Хорошо, послать туда Кагановича и Патоличева". Патоличев в то время был секретарем ЦК ВКП(б). Отвечаю: "Пожалуйста, это будет хорошо". Так и записали. Сталин предложил разделить посты председателя Совмина Украины и Первого секретаря ЦК КП(б)У. В свое время их объединили по его же предложению, а я тогда доказывал, что не нужно этого делать. Так было сделано на Украине и в Белоруссии. Не знаю, было ли проведено это и в других республиках. Сталин предложил: "Хрущев будет Председателем Совета Министров Украины, а Каганович - Первым секретарем ЦК. Патоличев[5] же будет секретарем ЦК по сельскому хозяйству". Я опять говорю: "Хорошо".

Собрали мы пленум на Украине. Пленум утвердил назначения, каждый сел на свое место и занялся своим делом. "Прежде всего, - говорю я Кагановичу и Патоличеву, - надо нам подготовиться к посевной. У нас нет семян. Кроме того, нам надо получить что-то, чтобы людей накормить: они же умирают, появилось людоедство. Ни о какой посевной не может быть и речи, если мы не организуем общественное питание. Вряд ли сейчас мы получим такое количество зерна, чтобы выдать ссуду, придется питать людей какой-то баландой, чтобы они с голоду не умирали. Ну и семена тоже надо получить". Поставили мы вопрос перед Москвой. Чтобы обеспечить урожай в 1947 г. и заложить зерно на 1948 г., следовало срочно получить семена. Если мы не получили бы семян, то нам и делать было бы нечего, потому что все вывезли из деревни по первой сталинской заповеди. Уже давно было подсчитано, что нам необходимо. Мы вновь обратились с просьбой к Сталину и получили какое-то количество семян и продовольственную помощь. Шел уже февраль. В ту пору на юге начинается в отдельных местах сев, а в марте уже многие южные колхозы сеют хлеб. Так что в марте мы должны были быть готовы к массовому севу на юге, а в Киевской области заканчивали сев в апреле. Говорю Кагановичу: "Давайте подумаем, что делать". Он: "Надо поехать по Украине". Отвечаю: "Надо, но это сейчас не главное. Ты давно не был на Украине, вот и поезжай, а я останусь в Киеве. Сейчас ведь важно не то, что я поеду и где-то побуду в одном, двух, трех или пяти колхозах. Это никакого значения не имеет. Протолкнуть по железной дороге семена, вытолкнуть их в области, а из области в колхозы - вот сейчас главное, от чего будет зависеть успех посевной". Так мы и договорились.

Каганович поехал в Полтавскую область, а я остался в Киеве диспетчером на телефоне - проталкивать семена и грузы, связанные с обеспечением посевной: запасные части, горючее, смазочные материалы. О минеральных удобрениях тогда речи не велось, их в стране практически не было. Каганович, когда поездил по колхозам, убедился, что его должность Первого секретаря ко многому обязывает: положение очень тяжелое, колхозники шатаются от ветра, неработоспособны, истощены голодом и мрут. Потом он делился со мной впечатлениями об одном колхозе и о председателе этого колхоза Могильниченко. "Что за человек, - говорит, - не понимаю. Суровый, настойчивый. Наверное, у него будет урожай. Как выехал я в поле, уже пахали землю. Увидел я, что мелко пашут, и сказал: "Что же вы мелко пашете?". Надо было знать Кагановича, чтобы понимать, как он сказал: гаркнул на председателя. А тот, хорошо знающий свое дело, ответил: "Як трэба, так и роблю". "Вот сейчас вы мелко пашете, а потом будете хлеб просить у государства?". "А я, - отвечает, - никогда, товарищ Каганович, у государства хлеба не просил. Я его сам государству даю". Я еще раньше предложил Кагановичу: "Ты едешь на село, пусть с тобой теперь поедет Коваль. Это агроном, он очень хорошо знает сельское хозяйство, и поэтому ты обращайся к нему за советами, он тебе подскажет. Он знающий свое дело человек". Коваль был тогда министром земледелия УССР. И вот Коваль увидел, что "наших бьют", бьют Первого секретаря, и кто? Председатель колхоза. Он к нему: "Что вы говорите, товарищ Могильниченко? Вот я - агроном, министр земледелия Украины, и я считаю, что вы пашете неправильно". Могильниченко глянул на него искоса и ответил: "Ну и что, что вы агроном и министр? Я, як трэба, так и буду пахать". И остался при своих убеждениях.

Спустя год я к нему поехал специально познакомиться с ним и колхоз посмотреть. Да, этот человек действительно знал свое дело. Я увидел богатейший колхоз, который не только не имел недоимок, а за полгода вперед сдавал авансом государству все сельскохозяйственные продукты. Что же обеспокоило Кагановича? Каганович сказал мне: "Боюсь, что действительно у него будет хороший урожай по такой мелкой пахоте". Дело заключалось в том, что Каганович приложил руку к борьбе против мелкой пахоты. Тогда велись буквально судебные процессы против буккера - орудия для поверхностной вспашки почвы. Сторонников пахоты буккером осуждали и ликвидировали. А тут вдруг Каганович встречает мелкую пахоту. Противозаконно! Между прочим, в свое время в Саратовской области развивалась теория буккера, и там какой-то профессор пострадал за нее, был сурово осужден, посажен в тюрьму, если не расстрелян. Вот так началась вновь наша совместная деятельность с Кагановичем, теперь уже на Украине. Он искал какие-то возможности показать себя и решил, что должен отличиться в том, что Украина максимально перевыполнит план по росту промышленной продукции, особенно в местной промышленности.

Когда Госплан УССР предложил свои цифры, я их рассмотрел раньше (как председатель Совета Министров) и вынес на заседание Политбюро ЦК КП(б)У. Каганович на этом заседании все время смотрел то на цифры, то на меня: согласен ли я с ним? Я говорю: "Лазарь Моисеевич, можно принимать эти цифры, можно". "Нет, ты посмотри, какой рост!". "Так это же не годовой прирост в нормальных условиях, а годовой план по восстановлению промышленности и роста производства продукции на этой основе. Поэтому это посильно. Ведь за прошлый год мы добавили вот такой-то процент". Вместо того, чтобы увеличить цифры, он еле-еле согласился принять такие, ибо боялся, что они гарантируют ему провал: он не хотел принимать план, который будет не выполнен, а хотел низкого плана, чтобы перевыполнить его. Куда легче занести в план заниженные цифры, а потом кричать, что план не только выполняется, но и перевыполняется. К сожалению, это очень распространенный способ действий в нашем хозяйстве. Думаю, что им еще и сейчас пользуются, и довольно широко. Мне не повезло: я весной 1947 года простудился и заболел воспалением легких, лежал с кислородными подушками, еле-еле выжил.

Это помогло в какой-то степени Кагановичу развернуть свою деятельность без оглядки, потому что я его все-таки связывал: он вынужден был считаться со мной. А тут он распоясался, причем дал волю своему хамству. Буквально хамству. Он довел, например, до такого состояния Патоличева, что тот пришел ко мне, когда я еще лежал в постели, вскоре после кризиса, и жаловался: "Не могу я! Не знаю, как быть". Потом он не выдержал и написал письмо Сталину с просьбой освободить его от работы на Украине, потому что он не может быть рядом с Кагановичем. Его, по-моему, послали работать в Ростов. Патоличев ушел с Украины. Мое здоровье пошло на поправку. Я еще пролежал, наверное, месяца два, если не больше, и вернулся к труду. Однако и у меня очень плохо сложились отношения с Кагановичем, ну просто нетерпимые отношения. Он развернул бешеную деятельность в двух направлениях: против украинских националистов и против евреев. Сам - еврей, и против евреев? Или, может быть, это было направлено только целевым образом против тех евреев, которые находились со мной в дружеских отношениях? Скорее всего, так.

Работал у нас, в частности, редактором одной газеты Троскунов[6]. Каганович освободил его от должности. Он его не только третировал, а просто издевался над ним. Это был честный человек, который во время войны редактировал фронтовую газету, и на соревнованиях фронтовых газет его издание получило признание как лучшее. Троскунова я помню еще по Юзовке, когда я учился на рабфаке, а он и там работал в газете. Кажется, я даже ручался за него, когда он вступал в партию. Вот это ему и вышло потом боком. Что касается националистов, то, когда я поднялся после болезни, ко мне сразу потекли многочисленные жалобы. Они затрагивали вопросы политического характера, и я как председатель Совета Министров практически ими не занимался. Эти вопросы входили в компетенцию партийного руководства республики. В ЦК мы их обсуждали, иногда доходило дело и до меня, но главным образом они решались в Секретариате ЦК, в работе которого я не принимал участия. На заседаниях же Политбюро ЦК КП(б)У эти вопросы ставились редко. Однако все, что я мог сделать, чтобы ослабить нажим Кагановича на псевдонационалистов, я делал. Пошел поток записок Кагановича Сталину по "проблемным вопросам".

В конце концов дошло до того, что однажды Сталин позвонил мне: "Почему Каганович шлет мне записки, а вы эти записки не подписываете?". "Товарищ Сталин, Каганович - секретарь республиканского ЦК, и он пишет вам как Генеральному секретарю ЦК. Поэтому моя подпись не требуется". "Это неправильно. Я ему сказал, что ни одной записки без вашей подписи мы впредь не будем принимать". Только положил я трубку, звонит мне Каганович: "Сталин тебе звонил?". "Да". "Что он сказал тебе?". "Что теперь мы вдвоем должны подписывать посылаемые в Москву записки". Каганович даже не спросил, о чем еще говорил Сталин: мы поняли друг друга с полуслова. Однако мне почти не пришлось подписывать записки, потому что их поток иссяк: Каганович знал, что его записки никак не могли быть подписаны мною. Те же, которые он все же давал мне, или переделывались, или я просто отказывался их подписывать, и они никуда не шли дальше. Для меня лично главное заключалось в том, что Сталин как бы возвращал мне свое доверие. Его звонок был для меня соответствующим сигналом. Это улучшало мое моральное состояние: я восстанавливался полноправным, а не только по названию, членом Политбюро ЦК ВКП(б).

Относительно плана: план хлебозаготовок мы выполнили, сдав около 400 млн. пудов зерна. Урожай был по тому времени неплохой. Правда, план был все же небольшой, но ведь и хозяйство республики было войною разрушено. Поэтому на общем фоне сельского хозяйства СССР после войны это были хорошие цифры. Осенью 1947 г. Сталин вызвал нас с Кагановичем к себе. Еще до того, когда мы выполнили план, попросили, чтобы он принял нас в Сочи, где он отдыхал. Мы туда к нему слетали. А теперь, когда Сталин вернулся в Москву, он сам нас позвал и поставил вопрос о том, что Кагановичу нечего делать на Украине, его надо отозвать в Москву. Таким образом, меня восстановили и как Первого секретаря ЦК КП(б)У. Я был, конечно, рад и с большим рвением взялся за знакомую работу. Дела у нас пошли хорошо. Сельское хозяйство на Украине восстанавливалось значительно быстрее, чем в других местах, потревоженных войной. Мы соревновались тогда с Белоруссией. Украина опережала ее во всех отношениях. Конечно, Белоруссия была страшно разрушена.

И все же этот факт поднимал значение Украины вместе с авторитетом украинского руководства. Я был доволен. 1949 год - последний год моего пребывания на Украине. Сталин позвонил мне, чтобы я приехал в Москву, и сказал, что я вторично перехожу на работу в общесоюзную столицу. Оглядываясь, скажу, что украинский народ относился ко мне хорошо. Я тепло вспоминаю проведенные там годы. Это был очень ответственный период, но приятный потому, что принес удовлетворение: быстро развивались, росли и сельское хозяйство, и промышленность республики. Сталин мне не раз поручал делать доклады на Украине, особенно по вопросам прогресса животноводства, а потом отдавал эти доклады публиковать в газете "Правда", чтобы и другие, по его словам, делали то же, что мы делали на Украине. Впрочем, я далек от того, чтобы переоценить значение собственной персоны. Напряженно трудилась вся республика. Я неплохо знаю Украину. И раньше считал, и сейчас считаю, что она по сравнению с другими республиками имеет высокий уровень развития сельского хозяйства и сравнительно высокую культуру земледелия. Не знаю, правда, как оценить культуру хлопководства в Средней Азии. Сравнивая Украину с другими республиками (не имею в виду Прибалтику, потому что Прибалтика тогда только недавно вошла в состав СССР), скажу, что Российская Федерация, Белоруссия и другие республики уступали Украине.

Это, видимо, исторически так сложилось. В РСФСР же выделялась в лучшую сторону Кубань: там тоже отличные земли и высокая культура их обработки. Так что успехи УССР я приписываю всему украинскому народу. Я сейчас не буду дольше распространяться на данную тему, но это, в принципе, очень легко доказать. Я сам русский и не хочу обижать русских, а просто констатирую, что на Украине выше культура земледелия. Сейчас идет нивелировка, всюду прилагаются большие усилия для подъема земледелия, затрачиваются большие средства. Новая техника, минеральные удобрения, все другие элементы, от которых зависит уровень сельскохозяйственного производства, усиленно финансируются, чтобы выравнять культуру земледелия по республикам и поднимать ее с каждым годом все выше и выше, полностью обеспечить потребности народа в продукции сельского хозяйства.

СНОВА В МОСКВЕ

Мотивировка отзыва меня с Украины в Москву в 1949 г. - на мой взгляд, результат какого-то умственного расстройства у Сталина. То есть не самый факт моего отзыва, а причины, побудившие Сталина срочно перевести меня. Я тогда находился во Львове. Украинские националисты убили писателя-интернационалиста Галана[7], и я проводил собрание среди студентов Лесотехнического института. Студент, который убил Галана, учился в этом институте, поэтому я и решил поговорить с его однокашниками. Вдруг меня вызвал к телефону Маленков: говорит мне, что Сталин передает, чтобы я срочно прибыл в Москву. "Как срочно?". "Как только можешь. Прилетай завтра". И назавтра я прибыл в Москву. Сталин встретил меня очень хорошо: "Ну, - говорит, - что же вы будете долго сидеть на Украине? Вы там превратились уже в украинского агронома. Пора вам вернуться в Москву".

И начал рассказывать: мы тут считаем, что вам надо опять занять пост первого секретаря Московского городского и областного партийных комитетов. У нас плохо обстоят дела в Москве и очень плохо - в Ленинграде, где мы провели аресты заговорщиков. Оказались заговорщики и в Москве. "Мы хотим, чтобы Москва была опорой ЦК партии, поэтому вам полезнее работать здесь. Вы станете секретарем сразу МК и ЦК партии". Я, конечно, поблагодарил за доверие. Сказал, что с удовольствием приеду в Москву, потому что был доволен своей прежней работой в столице, 11 лет назад. Я считал, что такой срок работы на Украине вполне приличный и мне будет полезно переместиться. Когда я вернулся от Сталина, Василевская и Корнейчук, находившиеся в Москве, зашли ко мне. Я рассказал им о состоявшемся разговоре. Ванда Львовна расплакалась, буквально разревелась. Я никогда еще не видел ее в таком состоянии. Она: "Как же вы уедете с Украины? Как же так?".

Полька оплакивала тот факт, что русский уезжает с Украины! Несколько курьезно. Видимо, это объяснялось тем, что у меня сложились очень хорошие, дружеские отношения с ней. Я ее очень уважал. Это была замечательная женщина и замечательная коммунистка. И она платила мне таким же уважением. Я не скрываю этот штрих, может быть немного тщеславный, но, безусловно, приятный для меня. Данное событие всплыло у меня в памяти, и я решил о нем рассказать. Относительно сталинской мотивировки его решения: в подтверждение неблагополучия дел в Москве он вручил мне некий документ: "Вот, ознакомьтесь, а потом поговорим". Я не стал читать тут же - это был большой документ - и положил его в карман. Назавтра прочел. Это оказалось анонимное заявление, хотя и с подписями, но анонимное по своему характеру. Сейчас не помню, чьи там стояли подписи. В тексте говорилось, что в Москве существует группа заговорщиков против ЦК и Советского правительства, а группу эту возглавляет секретарь Московского комитета и ЦК партии Попов[8].

Далее указывалось, кто входит в группу: секретари райкомов партии, часть председателей райисполкомов, директора заводов, инженеры. Я сразу почувствовал, что готовил бумагу с умыслом либо сумасшедший, либо мерзавец. Положил я записку к себе в сейф и решил не говорить Сталину о ней какое-то время, считая, что чем больше пройдет времени без такого разговора, тем будет лучше. Когда я уезжал на Украину, чтобы оформить переход в Москву, Сталин сказал мне: "Вы к моему 70-летию вернетесь в Москву?" (то есть в декабре). "Безусловно. Приеду, сейчас же соберу Пленум ЦК КП(б)У, изберем новое руководство, и я вернусь". Ранее я уже согласовал с ним, что буду рекомендовать Первым секретарем ЦК Мельникова[9]. Сталин согласился, хотя и не знал его: доверился мне. Приехал я в Москву перед самым празднованием юбилея, 21 декабря. Отпраздновали мы 70-летие вождя, я был избран секретарем Московского областного и городского партийных комитетов и приступил к делу. А вскоре Сталин спросил меня, сам вспомнив: "Я давал вам заявление. Вы с ним ознакомились?". И смотрит внимательно на меня. "Ознакомился". "Ну, и как?". А у него была такая привычка: посмотрит на тебя, потом носом дернет вверх: "Ну, и как?". Отвечаю: "Это мерзавцы какие-то написали или сумасшедшие". "Как так?".

Он очень не любил, когда относились с недоверием к такого рода документам. "Товарищ Сталин, я абсолютно убежден, что данный документ не имеет ничего общего с действительностью. Я лично знаю многих людей, которые названы заговорщиками. Это честнейшие люди. Кроме того, я абсолютно уверен, что Попов тоже не заговорщик. Он неумно вел себя. Бесспорно, оказался не на должной высоте. Но он не заговорщик, а честный человек, в этом я не сомневался и не сомневаюсь. А если бы он даже стал заговорщиком, то те люди, которые, как написано, входят в его заговорщическую группу, сам не знаю, что сотворили бы с ним". Видимо, мой уверенный тон повлиял на Сталина: "Вы считаете, что документ не заслуживает внимания?". "Безусловно, товарищ Сталин, не заслуживает. По-моему, тут провокация или безумие". Сталин выругался, и на том все кончилось. Можете себе представить: если бы подстраиваться под настроение Сталина, захотеть отличиться и завоевать его дополнительное доверие, то это очень легко было бы сделать. Нужно было только сказать: "Да, товарищ Сталин, это серьезный документ, надо разобраться и принять меры".

Достаточно было бы такого заявления с моей стороны, и сейчас же он приказал бы арестовать Попова и "его группу". Они, конечно, на допросах "сознались" бы, вот вам заговорщическая группа в Москве, а я стал бы человеком, которому, возможно, приписали бы, что, дескать, он пришел, глянул, сразу раскрыл и разгромил заговорщиков. Ведь это же низость! А фактически именно так получилось у других людей в Ленинграде. Стал я работать в Москве. Но все же знал, что раз Сталин нацелился на Попова как заговорщика, то уже не успокоится, пока не доконает его. Посоветовались мы с Маленковым, и я предложил: "Давай переведем Попова за пределы Москвы, подберем ему хорошую должность". Так и сделали, послали его, с временным интервалом, директором крупного завода в Куйбышев. Сталин иногда вспоминал: "А где Попов?". Когда-то он был любимцем у Сталина. Отвечаю: "В Куйбышеве". И Сталин успокаивался. Видимо, все-таки думал: "А не ошибся ли Хрущев, не остался ли этот заговорщик поблизости и не продолжает ли он свою деятельность в столице?". Он бы никогда не примирился с этим, но когда узнавал, что Попов в отдалении, то успокаивался. Мне потом передавали о негодовании Попова против меня. Умер он, что его осуждать? Он же не понимал, что ему меня не только не ругать надо, а наоборот. Если бы не я, он бы погиб, потому что Сталин уже подготовился к этому. Ведь и меня-то он вызвал потому, что получил документ против Попова и поверил этому документу. Я спас Попова, но вот бывает так, что человек не поймет и проявляет недовольство теми, кто подставил свою спину в его защиту. А ведь я тогда рисковал. Если бы Сталин мне не поверил, то мог бы подумать, что и я вхожу в заговор вместе с Поповым. Такие наступали опять времена. После войны мы постепенно как бы возвращались к мясорубке 1937 г., к методам тогдашней "работы".

***

Только что передали по радио трагическую весть о том, что погиб Гагарин {Ю. А. Гагарин погиб 27 марта 1968 года (ред.)}. При каких обстоятельствах, ничего не сообщили. Очень жаль. Сообщили только, что он погиб в результате авиационной катастрофы. Видимо, еще не известны причины катастрофы, еще требуется техническая экспертиза. Но это уже причина, а сам факт гибели такого замечательного человека бесспорен. Очень жаль. Хороший был, смелый человек, первым полетел в космос.

***

Возвращаюсь к прерванному столь печальным известием рассказу о моей работе в Москве. Когда я стал секретарем ЦК ВКП(б) и Московской парторганизации, Кузнецов-Ленинградский[10], как мы его между собой называли, был арестован. Развернулась охота за ленинградцами. Ленинградская парторганизация вовсю громилась. Сталин, сказав, что мне нужно перейти в Москву, уже сослался тогда на то, что в Ленинграде раскрыт заговор. Он вообще считал, что Ленинград - заговорщический город. В то время много людей было направлено в Москву из Горьковской области. Председатель Совета Министров Российской Федерации Родионов[11] тоже был из Горького. Думаю, что Жданов, который много лет работал там и знал тамошние кадры, выдвигал их. Хороший был председатель, нравился он мне: молодой, энергичный человек, имел собственные мысли, перспективный. Но тоже был арестован. И не только он, многие были схвачены. Я много лет не работал в Москве и поэтому не знал людей из числа арестованных. Более или менее знал Кузнецова. Очень хорошо знал Вознесенского[12]. Вознесенский не был еще арестован, когда я прибыл в Москву, но уже был смещен с прежних постов. Он ходил без дела и ожидал, чем это кончится, что принесет ему завтрашний день. Сталин к Вознесенскому раньше относился очень хорошо, питал к нему большое доверие и уважение. Да и к Косыгину, и к Кузнецову, ко всей этой тройке.

Тогда считалось, что вот тройка молодых - Вознесенский, Кузнецов и Косыгин. Они идут нам на смену. Сталин стал их продвигать. Кузнецов должен был заменить Маленкова. Вознесенского он сделал первым заместителем председателя Совета Министров СССР, то есть своим первым заместителем, и поручил ему председательствовать на заседаниях Совмина. Косыгин занимался проблемами легкой промышленности и финансов. Полагаю, что гибель этих людей (без Косыгина) определилась именно тем, что Сталин стал их выдвигать, готовя смену старым кадрам. Прежде всего, значит, замену Берии, Маленкову, Молотову, Микояну. Они у него уже не пользовались тем доверием, как раньше. Как конкретно удалось сделать подкоп, подорвать доверие к новым людям, натравить Сталина на них, его же выдвиженцев, мне сейчас трудно сказать. Могу только делать выводы из своих наблюдений и отдельных реплик, которые слышал при разговорах между Маленковым и Берией. Кроме того, я видел, как вели себя Маленков и Берия у Сталина, когда заходила речь об этих людях. У меня сложилось впечатление, что как раз Маленков и Берия приложили все усилия, чтобы утопить их. Главным образом тут действовал Берия, а Маленкова он использовал как таран, потому что тот сидел в ЦК партии и ему были доступны вся информация и документы, которые передавались Сталину.

Ряд документов преследовал цель направить гнев Сталина против "группы молодых": они заранее знали, как будет реагировать Сталин. В тюрьме уже сидел тогда Шахурин[13], нарком авиационной промышленности во время войны. Я очень хорошо знал Шахурина, когда он находился на партийной работе и был, в частности, парторгом ЦК на 30-м авиационном заводе. В качестве наркома его заменил Дементьев[14]. Я знавал и того, и другого и хорошо относился к ним, считая, что они очень толковые инженеры и организаторы производства. Шахурина посадили за то, что во время войны делали "плохие самолеты". Это случилось, когда я был еще на Украине, и поэтому я не знал подробностей. Потом Маленков рассказывал мне, что якобы соответствующую записку написал (или лично наговорил отцу) Василий Сталин: делали такие-то самолеты и такие-то у них имелись недостатки, а виноват в этом нарком Шахурин. Косвенно задело это и Маленкова, которому по линии Политбюро во время войны было поручено наблюдать за работой авиационной промышленности. Теперь ему вменялось в вину покровительство плохой работе наркомата. Кое-что тут было справедливо, потому что погоня за количеством шла в ущерб качеству.

Но ведь шла война! Во многих отраслях промышленности приходилось так поступать. Такого рода рассуждения задним числом привели к аресту Шахурина и к временному освобождению Маленкова от работы в ЦК. Его послали тогда, кажется, в Ташкент. Но он там недолго пробыл и быстро вернулся. Многие сейчас и не помнят, что имел место такой факт. Возвратил же его в Москву Берия. Когда Маленкова в Москве не стало, Берия, как он сам рассказывал, шаг за шагом продвигал перед Сталиным идею возврата Маленкова. В конце концов его вернули, и он опять занял свой пост секретаря ЦК партии. Какой существовал повод к аресту Кузнецова и других? Я не могу знать всех деталей, но что-то знаю и хочу об этом рассказать. Сейчас многое звучит просто неправдоподобно и даже вызывает удивление, что такие причины могли вызвать гибель людей и целых партийных организаций, которые все брались под подозрение. Вот факты. Еще до войны (не помню, в какие годы) в ЦК было создано Бюро по Российской Федерации. Возглавлял это бюро, кажется, Андрей Андреевич Андреев. Не знаю, при каких обстоятельствах это бюро перестало существовать, и снова возникло такое положение, что РСФСР не имела своего высшего партийного органа, который разбирал бы текущие вопросы экономики и прочего. Все они были розданы по союзным наркоматам, только некоторые вопросы третьестепенной важности рассматривались Совнаркомом РСФСР. Частично из-за этого Российская Федерация и работала значительно хуже, чем другие республики.

Как-то после войны, приехав с Украины, я зашел к Жданову. Тот начал высказывать мне свои соображения: "Все республики имеют свои ЦК, обсуждают соответствующие вопросы и решают их или ставят перед союзным ЦК и Советом Министров СССР. Они действуют смелее, созывают совещания по внутриреспубликанским вопросам, обсуждают их и мобилизуют людей. В результате жизнь бьет ключом, а это способствует развитию экономики, культуры, партийной работы. Российская же Федерация не имеет практически выхода к своим областям, каждая область варится в собственном соку. О том, чтобы собраться на какое-то совещание внутри РСФСР, не может быть и речи. Да и органа такого нет, который собрал бы партийное совещание в рамках республики". Я с ним согласился: "Верно. Российская Федерация поставлена в неравные условия, и ее интересы от этого страдают". "Я, - продолжал Жданов, - думаю над этим вопросом. Может быть, надо вернуться к старому, создав Бюро по Российской Федерации? Мне кажется, это приведет к налаживанию партийной работы в РСФСР". Говорю: "Считаю, что это было бы полезно. Даже при Ленине внутри СССР не было ЦК партии по РСФСР. Это и правильно, потому что если бы у Российской Федерации имелся какой-то выбранный центральный парторган, как у других республик, то могло возникнуть противопоставление.

Российская Федерация слишком мощная по количеству населения, промышленности, сельскому хозяйству. К тому же в Москве находились бы сразу два центральных комитета: один межреспубликанский, а другой - для РСФСР. Ленин на это не пошел. Видимо, он не хотел создать двоецентрие, не хотел столкнуть такие центры, а стремился к монолитности политического и партийного руководства. Так что ЦК для РСФСР не нужен, лучше иметь Бюро". "Да, - говорит Жданов, - видимо, целесообразнее создать такое Бюро". Жданов перед своим отъездом на Валдай, где он отдыхал и лечился, позвонил мне в Киев: "Вы были в Москве, но я с вами не успел поговорить. У меня имеется важный вопрос. Теперь я уезжаю, поговорим тогда, когда вернусь с Валдая". Я пожелал ему всего хорошего. А в скором времени получил известие о том, что Жданов умер. Таким образом, то, о чем он хотел поговорить, осталось для меня загадкой. Он мне в Киев звонил редко, как и я ему из Киева. У нас более всего возникало кадровых вопросов или по сельскому хозяйству. Телефонный перезвон с Москвой у меня существовал, но не со Ждановым, а с Маленковым. А теперь обвинили "группу Кузнецова" в Ленинграде, будто там проявили "русский национализм" и противопоставили себя общесоюзному ЦК. Что-то в этом духе, точно не помню, а документов я не видел. Почему же у меня сложилось такое впечатление?

Я слышал соответствующие разговоры между Маленковым и Берией, а иной раз и у Сталина. Сталин задавал какие-то вопросы Маленкову, и их разговор вертелся вокруг этого. У меня же как-то с Маленковым возник следующий разговор. Я тогда разрабатывал вопрос о том, чтобы создать на Украине республиканские министерства угольной промышленности и металлургической промышленности. А за отправное брал реалии ленинского периода. Когда Ленин еще был жив, то после гражданской войны на Украине был создан Комитет по каменноугольной промышленности. Возглавлял его Семен Шварц[15], старый большевик. Я в то время служил еще в Красной Армии. Видимо, речь идет о 1921-м и начале 1922 года. Когда я вернулся на рудники и стал работать на Рутченковских копях, угольную промышленность Донбасса возглавлял Георгий Пятаков[16], крупный политический и хозяйственный деятель. Он считался видным экономистом и слыл авторитетом. Потом его заменили, не знаю точно, по каким причинам, но главной была, конечно, политическая, потому что Пятаков являлся ближайшим человеком у Троцкого, с которым шла тогда острая борьба. Видимо, это и сказалось на том, что Пятакова переместили из Донбасса. Его там заменил Чубарь.

Тогда на губернских партийных конференциях пели много частушек на злобу дня. Встречались и такие слова: "Шлет ЦК нам Чубаря. Что у нас изменится?". Уголь в те годы главным образом добывали в Донбассе. Наверное, процентов 80 занимала донбасская доля в общей добыче советского угля. Я считаю, что и сейчас надо бы создать на Украине объединенное правление по углю, вернувшись к тому, что было при Ленине и сразу после Ленина. На Украине находилась и Югосталь. Ее возглавлял Иванов[17], тоже старый большевик. Довольно толстый был человек. Югосталь размещалась в Харькове, а Комитет по каменноугольной промышленности - в Бахмуте (теперь Артемовск). Потом он тоже переехал в Харьков, и там возглавил его Рухимович, а Чубарь уже стал председателем Совета народных комиссаров Украины. Рухимовича я очень уважал. Это замечательный человек, старый большевик, очень простой и доступный, рассудительный и умный. Донбасцы шахтеры, включая их руководство, которое соприкасалось с лидерами, - с очень большим уважением относились к Рухимовичу. Он часто проводил совещания работников угольной промышленности, и я всегда выезжал на эти совещания, когда был заворгом Сталинского окружного парткомитета.

Рухимович лично знал меня и хорошо ко мне относился. Видимо, я был ему полезен, потому что активно работал в своем округе. К тому же я был местный человек, вырос среди шахтеров и знал условия производства как на рудниках, так и на заводах металлургической промышленности. Вот и хотел я в конце 40-х годов создать кое-что украинское по углю, металлу и железнодорожному транспорту. Поехал в Москву и прежде, чем свои документы подписать и отдать Сталину, решил посоветоваться с Маленковым. Вижу, Маленков на меня странно смотрит, и глаза у него на лоб лезут: "Что ты делаешь? Да ты что?". "А что?". "Спрячь свои документы и никому больше о них не говори. Ты знаешь, что сейчас в Ленинграде происходит то-то и то-то? А основным обвинением приписали ленинградцам, что они проявляют самостийность: самовольно собрали в Ленинграде ярмарку и распродавали залежалые товары". Но я не увидел в том никакого преступления и никакого проявления российского национализма.

Мы то же самое делали у себя в Киеве. У нас имелась ярмарка, где продавались залежалые товары, которые в магазинах уже не находили покупателей, а здесь шли с уценкой, со скидкой. Существовал завал всяческой дряни, которую бесконтрольно производил кое-кто после войны. От нее избавлялись. И вот это безобидное и полезное дело было, видимо, в соответствующей форме преподнесено Сталину, с политической окраской. А кто же это сделал? Конечно, Берия и Маленков. Сталину вообще немного было нужно при его болезненной подозрительности. Начал разматываться клубок. Уж не знаю, как конкретно он разматывался, но размотался, что называется, до сердцевины. И оказалось необходимым, с точки зрения Сталина, пресечь "враждебную акцию", для чего арестовать прежде всего Кузнецова и председателя Совета Министров Российской Федерации Родионова. Они к тому же поставили вопрос о создании каких-то республиканских органов, которые якобы должны были работать, не подчиняясь союзным органам. Одним словом, им вменили в вину противопоставление периферии центру. Начались аресты. Арестовали массу людей в Ленинграде, а также тех, кого ЦК брал из Ленинграда, выдвигая на посты в других местах. Например, в Крыму тогда руководство было создано из ленинградцев, и там тоже всех арестовали. Вознесенского освободили от всех его должностей, ибо он тоже ленинградец. В общем, раскрыли кубло, как говорят в народе, то есть звериное логово.

Выдумали ленинградское заговорщическое гнездо, которое, дескать, преследовало какие-то антисоветские цели. Опять возникло в стране трагическое положение, да и в партии. Эта зараза репрессий легко могла охватить кого угодно. Сейчас у меня возникла мысль: не сфабриковано ли было письмо, которое мне дал читать Сталин, по заданию Берии и через его агентуру, чтобы припугнуть Сталина, что не только Ленинград, но и Москва имеет заговорщиков? Сталин решил тогда меня вызвать, чтобы я возглавил Московскую партийную организацию. Но если так, то я, ознакомившись с письмом, пресек дело для москвичей, уверенно сказав Сталину, что это выдумка проходимцев или же бред сумасшедших. Если так, значит, я оказался преградой для распространения арестов на Москву. Не то и в Москве, не знаю, сколько было бы потеряно голов из партийного и хозяйственного актива. Правда, в столице этот процесс в какой-то степени уже начался. Когда я вернулся в Москву, были проведены большие аресты среди работников ЗИС (Автомобильного завода имени Сталина). Возглавлял "заговорщическую организацию американских шпионов" помощник Лихачева, директора Автозавода им. Сталина.

Не помню сейчас его фамилии, но я лично знал этого паренька щупленького, худенького еврея[18]. Я познакомился с ним случайно, после войны. Как-то встретил я Ивана Алексеевича Лихачева и спросил: как здоровье? "Работаю, - говорит, - но чувствую себя неважно". "Приехал бы ты к нам в Киев, отдохнул бы, у нас очень хорошо, приезжай, когда захочешь, я всегда буду рад, создадим тебе условия для отдыха". "Хорошо, - отвечает, - воспользуюсь этим приглашением". И вот однажды Иван Алексеевич позвонил мне: "Могу приехать. Хотел бы и помощника взять с собой". "Приезжай с помощником, пожалуйста, вези кого хочешь". Я их устроил, и они отдыхали в Киеве. Лихачев с помощником часто приходили ко мне на квартиру или бывали на даче в выходные дни. Таким образом я и познакомился с помощником. Обычный человек, старательно выполнявший поручения Лихачева. Я и не думал, что он является, как его потом обозвали, главой американских сионистов, через которого те организуют свою работу в Советском Союзе. Его арестовали, и он, конечно, сознался. Я-то знаю, как "сознавались" люди, что они английские, гитлеровские и другие агенты. Это было не признание, а вымогательство, нужное тем, кто преследовал корыстные цели. Дошло дело и до Лихачева. Лихачев был тогда министром, кажется, автомобильного транспорта. Сталин поручил Берии, Маленкову и мне втроем допросить Лихачева.

Вызвали Лихачева, стали его допрашивать. Мне было больно видеть это, но я ничего не мог поделать, потому что обвинение основывалось на "документальных данных", на "показаниях" людей, которые работали с Лихачевым. Это ведь считалось неопровержимым доказательством. Допрашивали его в помещении для заседаний Бюро Совета Министров СССР в Кремле, на третьем этаже. Там был раньше кабинет Ленина, стояли ленинский стол и кресло. Да и сейчас, по-моему, стоит в отдельном углу это кресло, перевязанное черной ленточкой. Когда ему предъявили обвинение, Лихачев стал что-то говорить в свое оправдание, а потом разахался и упал в обморок. Его окатили водой, привели в чувство и отправили домой, потому что допрашивать уже было невозможно. Рассказали Сталину, как все было. Сталин послушал, посмотрел на нас и обругал Лихачева. Он очень хорошо относился раньше к Лихачеву. Называл его Лихачом. Он перенял это от Серго Орджоникидзе. Лихачев был любимцем Серго, и Серго всегда его звал Лихачом. И Сталин тоже стал его называть Лихачом. Видимо, сказалось хорошее в ту пору настроение Сталина, и оставили Лихача в покое. Иван Алексеевич вернулся к работе и пережил Сталина. Но с зисовцами расправились.

Абакумов[19], то есть нарком госбезопасности, сам вел дознание. А уж если Абакумов лично допрашивал, сам вел дело, то все быстро признавались, что они заядлые враги Советского Союза. И все они были расстреляны. Вот какая существовала в Москве атмосфера в то время, когда я вторично приехал туда с Украины. Сталин уже постарел. Подозрительность стала развиваться в нем все больше, и он стал еще опаснее. Да и мы смотрели на него уже не так, как в первые годы разоблачений "врагов народа", когда считалось, что он сквозь стены и железо все видел насквозь. Уже было поколеблено в нас прежнее доверие к нему. Но после разгрома гитлеровских войск вокруг Сталина сохранялся ореол славы и гениальности. Помню дни, когда Вознесенский, освобожденный от прежних обязанностей, еще бывал на обедах у Сталина. Я видел уже не того человека, которого знал раньше: умного, резкого, прямого и смелого. Именно смелость его и погубила, потому что он часто схватывался с Берией, когда составлялся очередной народнохозяйственный план. Берия имел много подшефных наркоматов и требовал львиной доли средств для них, а Вознесенский как председатель Госплана хотел равномерного развития экономики страны. Не он, а страна не имела возможности удовлетворить запросы тех наркоматов, над которыми шефствовал Берия. Но не наркоматы выступали против Вознесенского, а Берия. Берия, как близкий к Сталину человек, обладал большими возможностями. Нужно было знать Берию, его ловкость, его иезуитство. Он мог выжидать, выбирая момент, чтобы подбросить Сталину либо доброе, либо худое, в зависимости от собственных интересов, и ловко этим пользовался.

А за обедами у Сталина сидел уже не Вознесенский, но тень Вознесенского. Хотя Сталин освободил его от прежних постов, однако еще колебался, видимо, веря в честность Вознесенского. Помню, как не один раз он обращался к Маленкову и Берии: "Так что же, ничего еще не дали Вознесенскому? И он ничего не делает? Надо дать ему работу, чего вы медлите?". "Да вот думаем", - отвечали они. Прошло какое-то время, и Сталин вновь говорит: "А почему ему не дают дела? Может быть, поручить ему Госбанк? Он финансист и экономист, понимает это, пусть возглавит Госбанк". Никто не возразил, но проходило время, а предложений не поступало. В былые времена Сталин не потерпел бы такой дерзости, сейчас же заставил бы Молотова или Маленкова взять карандаш, как обычно делал, и продиктовал бы постановление, тут же подписав его. Теперь же только говорил: "Давайте, давайте ему дело", но никто ничего не давал. Кончилось это тем, что Вознесенского арестовали. Какие непосредственно были выдвинуты обвинения и что послужило к тому толчком, я посейчас не знаю. Видимо, Берия подбрасывал какие-то новые материалы против Вознесенского, и, когда чаша переполнилась, Сталин распорядился арестовать его. Организовать это Берия мог с разных сторон. По партийной линии подбрасывал материалы Маленков, по чекистской линии - Абакумов. Но источником всех версий был Берия, умный и деловой человек, оборотистый организатор. Он все мог!

А ему надо было не только устранить Вознесенского из Совета Министров. Он боялся, что Сталин может вернуть его, и Берия преследовал цель уничтожить Вознесенского, окончательно свалить его и закопать, чтобы и возврата к Вознесенскому не состоялось. В результате таких интриг Вознесенский и был арестован. Пошло следствие. Кто им руководил? Конечно, Сталин. Но первая скрипка непосредственной "работы" находилась в руках Берии, хотя Сталин думал, что это он лично всем руководит. Почему я так считаю? Потому что Абакумов - это человек, воспитанный Берией. Его Сталин назначил в госбезопасность тогда, когда Берия был освобожден от этой работы, чтобы сосредоточить свое внимание на Совете Министров СССР. Сталин хотел, чтобы Министерство госбезопасности непосредственно ему докладывало все дела, и Абакумов лично ему и докладывал. Сталин мог и не знать, но я был убежден, что Абакумов не ставил ни одного вопроса перед Сталиным, не спросив у Берии, как доложить Сталину. Берия давал директивы, а потом Абакумов докладывал, не ссылаясь на Берию и получая одобрение Сталина. Атмосфера сгущалась. В нашем государстве полагается, чтобы серьезные вопросы обсуждались или на Политбюро, или в Совете Министров. Такое обсуждение было необходимо, чтобы избежать крупных ошибок.

Но этого не было и в помине. Никаких заседаний не созывалось. Собирались у Сталина члены Политбюро, выслушивали его, а он на ходу давал директивы. Иной раз и он заслушивал людей, если ему нравились их мнения, или же рычал на них и тут же, никого не спрашивая, сам формулировал текст постановления либо решения ЦК или Совета Министров СССР, после чего оно выходило в свет. Это уже сугубо личное управление, это произвол. Не знаю, как и назвать это, но это факт. Помню, что Сталин поднимал не раз вопрос о Шахурине, который был в заключении. Сидел и Главный маршал авиации Новиков[20], тоже посаженный после войны за то, что принимал "недоброкачественные самолеты", то есть по тому же делу авиастроения. Новикова я лично знал. Он почти всю войну прокомандовал нашими Военно-Воздушными Силами. Скажу о его недостатках: он пил больше, чем надо. Но это был человек, преданный Родине, честный, сам летчик, знавший свое дело. У Сталина, видимо, шевелился червячок доброго отношения к Шахурину и Новикову.

Смотрит он на Берию и Маленкова и говорит: "Ну что же они сидят-то, эти Новиков и Шахурин? Может быть, стоит их освободить?". "Вроде бы размышляет вслух. Никто ему, конечно, ничего на это не отвечает. Все боятся сказать "не туда", и всё на этом кончается. Через какое-то время Сталин опять поднял тот же вопрос: "Подумайте, может быть, их освободить? Что они там сидят? Работать еще могут". Он обращался к Маленкову и Берии, потому что именно они занимались этим делом. Когда мы вышли от Сталина, я услышал перебрасывание репликами между Маленковым и Берией. Берия: "Сталин сам поднял вопрос об этих авиаторах. Если их освободить, это может распространиться и на других". Разговор шел в туалете, где мы собирались мыть руки перед обедом и порою обменивались мнениями. Туалет был просторный, так что иной раз мы собирались там и перед заседаниями, и после заседаний. Перед заседаниями говорили о том, что предстоит, а после обеда обсуждали, с какими последствиями прошла трапеза.

Когда я обдумывал этот вопрос, мне пришла в голову мысль: о каких других говорил Берия? Он, видимо, боялся, что если будут освобождены Шахурин и Новиков, то как бы Сталин не вернулся к вопросу о Кузнецове и Вознесенском, над которыми суда еще не было. Этого боялись и Берия, и Маленков. Тогда все "ленинградское дело" окажется под вопросом. Хотя они согласны были, видимо, освободить Шахурина и Новикова, которые не стояли на пути ни Маленкова, ни Берии. Правда, Маленков боялся и слово замолвить о Шахурине и Новикове, потому что его тоже обвиняли по этому же вопросу. Ведь он покровительствовал наркомату авиапромышленности и допустил, что появилось много "недоброкачественных" самолетов, в результате чего мы теряли лучшие кадры во время войны. Со мною о "ленинградском деле" Сталин никогда не говорил, и я не слышал, чтобы он где-то в развернутом виде излагал свою точку зрения. Только однажды он затронул этот вопрос, когда вызвал меня с Украины в связи с переходом в Москву и беседовал со мной о "московских заговорщиках". Маленков и Берия все же не допустили освобождения Шахурина и Новикова. Следовательно, не были освобождены и люди, арестованные по "ленинградскому делу". Не зная подробностей этого дела, допускаю, что в следственных материалах по нему может иметься среди других и моя подпись.

Происходило это обычно так: когда заканчивалось дело, Сталин, если считал необходимым, тут же на заседании Политбюро подписывал бумагу и вкруговую давал подписывать другим. Те, не глядя, а опираясь лишь на сталинскую информацию, тоже подписывали. Тем самым появлялся коллективный приговор. Правда, в "ленинградском деле", если рассматривать прежнюю практику борьбы с "врагами народа", была применена уже широкая судебная процедура: не только следователи вели следствие, но и приезжал прокурор, потом был организован суд, на который приглашался актив Ленинградской парторганизации, на суде велся допрос подсудимых, потом им давали последнее слово. Ну и что? А в 30-е годы на открытых процессах разве обстояло по-другому? Сталину рассказывали (я присутствовал при этом), что Вознесенский, когда было объявлено, что он приговаривается к расстрелу, произнес целую речь. В своей речи он проклинал Ленинград, говорил, что Петербург видел всякие заговоры - и Бирона[21], и зиновьевщину, и всевозможную реакцию, а теперь вот он, Вознесенский, попал в Ленинград. Там он учился, а сам-то родом из Донбасса. И проклинал тот день, когда попал в Ленинград. Видимо, человек уже потерял здравый рассудок и говорил несуразные вещи. Дело ведь не в Ленинграде. При чем тут зиновьевщина?

В 20-е годы имелась совсем другая основа политической борьбы: шла борьба взглядов о путях строительства социализма в СССР, тогда можно было занимать либо ту, либо другую позицию. Я тоже занимал тогда сталинскую позицию и боролся против Зиновьева. А Бирон - вообще иная эпоха. Это же несовместимые понятия. Не помню, что говорили в последнем слове Кузнецов и другие ленинградцы, но, что бы они там ни говорили, фактически их приговорили значительно раньше, чем суд оформил и подписал приговор. Они были приговорены к смерти Сталиным еще тогда, когда их только арестовывали. Много людей погибло и в самом Ленинграде, и там, куда выехали из Ленинграда для работы в других местах. Косыгин тоже висел на волоске. Сталин рассылал членам Политбюро показания арестованных ленинградцев, в которых много говорилось о Косыгине. Кузнецов состоял с ним в родстве: их жены находились в каких-то кровных связях. Таким образом, уже подбивались клинья и под Косыгина. Он был освобожден от прежних постов и получил назначение на должность одного из министров. Раньше он был близким человеком к Сталину, а тут вдруг все так обернулось и такое получилось сгущение красок в "показаниях" на Косыгина, что я и сейчас не могу объяснить, как он удержался и как Сталин не приказал арестовать его. Косыгина, наверное, даже допрашивали, и он писал объяснения. На него возводились нелепейшие обвинения, всякая чушь. Но Косыгин, как говорится, вытянул счастливый билет, и его минула чаша сия. Это могло случиться с любым из нас. Все зависело от того, как взглянет на тебя Сталин или что ему покажется в такой момент. Порою говорил: "Что это вы сегодня на меня не смотрите? Что-то у вас глаза бегают". Или еще что-либо в таком роде. И все это произносилось с таким злом! Разумный следователь не ведет себя так даже с заядлым преступником, а тут произносилось за дружеским столом. Сидим мы, едим, а он вдруг награждает такими эпитетами и репликами людей, которые по его же приглашению сидят за его столом и ведут с ним беседу. Тяжелое было время!

ВОКРУГ НЕКОТОРЫХ ЛИЧНОСТЕЙ

Приложил руку к этим нехорошим делам и Щербаков[22]. Хочу вспомнить в данной связи один эпизод, когда Щербаков слыл "умелым строителем" Красной Армии, попав в когорту таких строителей неизвестно за что. В период нашего отступления на фронтах войны, особенно в начале 1942 г., печаталось много критических статей, в которых вскрывались недостатки в Красной Армии и критиковались конкретные факты отступления. С очень острыми критическими статьями выступал тогда, в частности. Александр Петрович Довженко[23] замечательный кинорежиссер и хороший публицист. Он обладал ясным умом и острым пером. Поэтому его статьи были хлесткие, причем они находили одобрение и похвалу у Сталина. В 1943 г. он написал киносценарий "Украина в огне". Очень впечатляющий сценарий. Большинство эпизодов для этого сценария он заимствовал из своих статей. Уже само название "Украина в огне" привлекало внимание. Действительно, вся Украина лежала тогда в огне. Автор не скупился на резкие замечания в адрес Красной Армии, а особенно критиковал тех людей, которые отвечали за ее боевую подготовку, и показывал, что подготовка не соответствовала современным условиям.

Довженко представил сценарий в ЦК. Я с ним ознакомился. Читали также Маленков и другие лица, сейчас уже не помню, кто именно. Довженко хотел его напечатать, чтобы затем создать на его основе кинокартину. Когда однажды Сталин вызвал меня в Москву, то спросил: "Вы читали сценарий Довженко?". "Да, - говорю, - читал". Правда, я его не прочел, но прослушал. Довженко сам прочитал мне его. Тогда были напряженные для меня минуты, шли тяжелые бои, и я не мог сосредоточить свое внимание на тексте. Это произошло в начале наступления немцев на Курской дуге, в июле 1943 года. На три четверти мои мысли были заняты ходом битвы, а Довженко не все прочитал мне и иногда говорил, что вот такое-то место я полностью взял из такой-то своей статьи, а вот это из такой-то. Мне показалось, что вещь острая и отвечающая потребностям времени, вскрывающая наши недостатки. Итак, Сталин вызвал меня: "Вы знакомы со сценарием?". "Знаком".

Я рассказал Сталину, при каких обстоятельствах смог с ним ознакомиться. Сталин посчитал, что тут просто была с моей стороны отговорка, и начал критиковать текст. Он так разносил Довженко, что я поражался: ведь Сталин раньше очень хорошо относился к этому автору, ценил и поддерживал его, несмотря на то, что прежде встречались некоторые люди, которые подозревали Довженко или даже прямо обвиняли его в украинском национализме и прочих грехах. Такие грехи тогда модно было отыскивать, и существующие, и несуществующие, почти в каждом культурном человеке украинской национальности. Внес свою лепту в это и Каганович во время своей деятельности на Украине. Это он заявил, что каждый украинец потенциальный националист. Вот глупость! Как-то вечером Сталин пригласил меня к себе. Щербаков тоже приехал к нему. Начался разбор названного сценария. Тут я понял, в чем дело. Маленков молчал, хотя знал сценарий и дал ему свое благословение.

По-моему, он даже лично принимал Довженко. Щербаков произнес прокурорскую речь, подстрекая Сталина и разнося произведения Довженко как "крайне националистические", в которых якобы критиковались все советские основы. Сталин сразу озлобился. Не стану говорить о себе. Но понятно, с учетом характера Сталина, что пришлось мне выдержать в том случае. А Сталин не ограничился разбором и предложил мне вызвать ряд украинских руководителей, членов правительства и секретарей ЦК по пропаганде, кроме того, лично Корнейчука, Бажана, Тычину и, кажется, Рыльского. Довженко тоже присутствовал. Сталин разнес Довженко в пух и прах. Кончилось тем, что будущее Довженко как деятеля искусства было буквально подвешено, грозило даже большее. Мне Сталин предложил, чтобы мы на основе этого "обмена мнениями" подготовили резолюцию о неблагополучном положении на идеологическом фронте Украины. Мы, украинское руководство, составили резолюцию и через день-два пришли к Сталину. Все сделали сами. Помимо нас, никто не принимал участия в деле из числа членов ЦК ВКП(б).

Вручили резолюцию Сталину, а он при широком составе участников рассмотрел этот проект. К моему большому удовлетворению, сказал: "Да, хорошо, вполне приемлемо, принять!". Правда, резолюция была составлена нами в собственный адрес очень самокритично. Но она была хороша уже тем, что мы ее сами составляли, как говорится, сами себя высекли, однако так, чтобы было не очень больно. И такая резолюция была принята. Щербаков чувствовал себя на седьмом небе. Позднее мне долго-долго пришлось кашлять этим произведением Довженко. При всяком удобном случае Щербаков злобно подстрекал Сталина, напоминая ему о сценарии. Мне рассказывали, что когда Горький возглавлял Правление Союза писателей СССР, то к нему подсадили Щербакова в качестве секретаря, и тот занимался вопросами идеологии, чтобы вся работа в СП СССР велась Горьким в определенном русле. Однако Максим Горький был не таким человеком, чтобы им руководил Щербаков. Кончилось тем, что Горький потребовал убрать его. Вот лишь одно из свидетельств ядовитого, змеиного характера Щербакова. Я лично впервые узнал его, когда он в 1942 г. стал начальником Главного политуправления Красной Армии. Деятельность его сводилась в основном к тому, что он выдирал, правдами и неправдами, сведения о ходе боевых операций на каждый день (у него для этого было создано особое бюро) и, пользуясь тем, что втерся в доверие к Сталину, подавал их раньше, чем оперативный отдел Генерального штаба. А ведь это в чистом виде функция оперативного отдела! Так всех работников оперотдела удалось поставить в зависимое положение от Щербакова. Вскоре начался период наших побед на фронте. Освобождение советских городов, успешное продвижение наших войск все это преподносил Сталину первым Щербаков, и все это он "обеспечивал". Это смешно звучит сейчас, но тогда именно так и обстояло дело.

Я Щербакова оцениваю по заслугам, причем с очень плохой стороны. Конечно, главный виновник все-таки Сталин. Он создал обстановку, в которой стало возможно такое. Довженко же сразу был как будто посажен в холодный колодец. У него упало настроение, к нему изменилось прежнее отношение. Одним словом, он попал в опалу. Сказалось это и на его деятельности. Мне просто жалко было смотреть на него, но я ничего не мог сделать, потому что подвергся еще большей критике, чем Александр Петрович. И такое положение сохранялось почти до самой смерти Сталина. Потом мы опять возвысили Довженко по заслугам и вернули его, насколько это было возможно, к полезной деятельности. Он опять начал создавать кинокартины, а после его смерти по названному сценарию его женой Солнцевой была выпущена очень хорошая картина[24]. Я был искренне доволен, когда смотрел ее. От нее действительно веяло духом Довженко. Я считал его честным, преданным и прямым человеком. Иной раз он мог высказать вещи, неприятные для руководителей. Но ведь это хорошо, потому что лучше выслушать все от честного человека, чем от врага. Другу можно разъяснить, если он не прав, или учесть его правильное замечание. После смерти Александра Петровича я порекомендовал украинцам: "Назовите Киевскую киностудию именем Довженко, потому что он очень многое сделал для развития кино на Советской Украине; много тут поработал и, безусловно, наиболее достоин того, чтобы его имя красовалось на знамени Киевской киностудии". Так и поступили. А вот еще один штрих, характерный для Довженко. После того как был арестован Берия, он попросился ко мне на прием и рассказал такую историю: "Я хотел бы, чтобы вы знали о факте, который очень меня занимает.

Однажды меня пригласил к себе кинорежиссер Чиаурели[25], автор фильма "Падение Берлина". Этот режиссер опирался на личную поддержку Сталина и Берии. Не случайно он сделал кинокартину, где Сталин осуществляет основную работу главы Ставки в зале, где стоят пустые стулья. Только Сталин налицо, а с ним Поскребышев, заведующий секретным отделом ЦК партии. Подхалимское произведение искусства! Скажу от себя, что после смерти Сталина и ареста Берии мы предложили Чиаурели, чтобы он покинул Москву. Он переехал куда-то на периферию и продолжал трудиться. Не знаю, какое место занимает он сегодня в искусстве и насколько правильные выводы сделал из того, на что ему указали. А Александр Петрович продолжал рассказ: "Чиаурели мне и говорит: товарищ Довженко, я бы вам посоветовал зайти к товарищу Берии. Берия очень вами интересуется. Вам будет полезно побывать у него и послушать его". Зачем он мне это рекомендовал? Я не пошел и не был у Берии, потому что никаких вопросов у меня к Министерству внутренних дел не имелось. Зачем я пойду туда?". А я Александру Петровичу сказал: "Он вас посылал для того, чтобы сделать вас агентом Берии. Он правильно считал, что Довженко влиятельный человек и на Украине, и в искусстве. В тех акциях, которые Берия планировал по Украине, вас сделали бы союзником, чтобы опираться и на вас при проведении кровавых операций. Эти операции могли быть только кровавыми, потому что других методов Берия не признавал".

Щербаков же продолжал свою гнусную деятельность. Не знаю, насколько он органически был подвержен пороку пьянства. Не думаю, что ему самому оно нравилось. Но так как это нравилось Сталину, то он и сам глушил крепкие напитки, и других втягивал в пьянство в угоду Сталину. Помню такой инцидент. Берия, Маленков и Микоян сговорились с девушками, которые приносили вино, чтобы те подавали им бутылки от вина, но наливали бы туда воду и слегка закрашивали ее вином или же соками. Таким образом, в бокалах виднелась жидкость нужного цвета: если белое было вино - то белая жидкость, если красное вино - то красная. А это была просто вода, и они пили ее. Но Щербаков разоблачил их: он налил себе "вина" из какой-то такой бутылки, попробовал и заорал: "Да они же пьют не вино!". Сталин взбесился, что его обманывают, и устроил большой скандал Берии, Маленкову и Микояну. Мы все возмущались Щербаковым, потому что не хотели пить вино, а если уж пить, то минимально, чтобы отделаться от Сталина, но не спаивать, не убивать себя. Щербаков тоже страдал от этого. Однако этот злостный подхалим не только сам подхалимничал, а и других толкал к тому же. Кончил он печально.

Берия тогда правильно говорил, что Щербаков умер потому, что страшно много пил. Опился и помер. Сталин, правда, говорил другое: что дураком был - стал уже выздоравливать, а потом не послушал предостережения врачей и умер ночью, когда позволил себе излишества с женой. Но мы-то знали, что умер он от того, что чрезмерно пил в угоду Сталину, а не из-за своей жадности к вину. У меня осталось самое неприятное впечатление об этом человеке, недобропорядочном и способном на все что угодно. Совести он не имел ни малейшей капли. Все мог сделать для того, чтобы поднять собственную персону, и кого угодно готов был утопить в ложке. А Сталину это нравилось. Он любил нас стравливать, и он взращивал и укреплял внутренние подлые задатки Щербакова. Когда я вновь перешел работать в Москву, для меня, конечно, было большой честью работать непосредственно под руководством Сталина и напрямую общаться с ним. Я сказал бы, что это было полезно и для работы. Ведь от Сталина мы набирались и немало полезного, потому что он являлся крупным политическим деятелем. Особенно получалось хорошо, когда он находился в здравом уме и трезвом состоянии. Тогда он давал окружающим много полезного советами и указаниями.

Скажу правду, что я высоко ценил его и крепко уважал. Но страдать приходилось здесь больше, чем на Украине, где я был на отшибе. Почти каждый вечер раздавался мне звонок: "Приезжайте, пообедаем". То были страшные обеды. Возвращались мы домой к утру, а мне ведь нужно на работу выходить. Я старался поспевать к 10 часам, а в обеденный перерыв пытался поспать, потому что всегда висела угроза: не поспишь, а он вызовет, и будешь потом у него дремать. Для того, кто дремал у Сталина за столом, это кончалось плохо. Просто невероятно, что Сталин порою выделывал. Он в людей бросал помидоры, например во время войны, когда мы сидели в бомбоубежище. Я лично это видел. Когда мы приезжали к нему по военным делам, то после нашего доклада он обязательно приглашал к себе в убежище. Начинался обед, который часто заканчивался швырянием фруктов и овощей, иногда в потолок и стены, то руками, то ложками и вилками. Меня это возмущало: "Как это вождь страны и умный человек может напиваться до такого состояния и позволять себе такое?". Командующие фронтами, нынешние маршалы Советского Союза, тоже почти все прошли сквозь такое испытание, видели это постыдное зрелище. Такое началось в 1943 г. и продолжалось позже, когда Сталин обрел прежнюю форму и уверовал, что мы победим. А раньше он ходил, как мокрая курица. Тогда я не помню, чтобы случались какие-то обеды с выпивкой. Он был настолько угнетен, что на него просто жалко было смотреть.

Вот еще один эпизод, характеризующий Сталина. Уже с другой стороны. После войны дела на Украине пошли быстро в гору. Республика восстанавливала сельское хозяйство, промышленность, соответственно улучшалось и отношение Сталина к украинским руководителям, включая меня как председателя Совета народных комиссаров УССР и Первого секретаря ЦК КП(б)У. Однажды разгорелся спор о тракторном заводе. Микоян докладывал касательно дизельного трактора КД-35, который был создан в Белоруссии. Хороший трактор, но дорогой. Микоян хвалил этот трактор. Сталин спросил о моем мнении, и я тоже его похвалил. Правда, я видел, что трактор еще недоработанный и маломощный, зато с дизелем. Сталина тоже подкупало, что трактор дизельный, потому что горючее будет дешевле. И вдруг у него мелькнула мысль (или кто-то подсказал ему), что хорошо бы перевести и другие заводы на производство дизельных тракторов. И он предложил перейти на выпуск таких тракторов прежде всего Харьковскому заводу. Я пытался доказать, что делать этого нельзя. Нарком тракторной промышленности Акопов[26] тоже выступал против и вооружал меня необходимыми цифровыми данными. Но Сталин был неумолим и записал свою идею в решение Политбюро. Данная идея была, однако, столь непопулярна, что даже все остальные члены Политбюро, в том числе и Берия, что случалось редко, тоже заняли нашу с Акоповым позицию. Разгорелись споры. Спустя какое-то время Сталин, вспомнив, спросил: "Как, перевели Харьковский завод на выпуск КД-35?". "Нет, - говорю, - не перевели". Он страшно возмутился, устроил большой скандал. Акопову записали выговор за невыполнение решения. Тут Берия, Маленков и Микоян махнули рукой: посчитали, что ничего не сделаешь, раз Сталин хочет этого. Я же продолжал борьбу. Раз Сталин, отдыхая в Сочи, вызвал меня туда с Украины. Я приехал.

Там уже были Маленков, потом прибыли Берия с Молотовым. Он опять поставил вопрос об этом тракторе и разносил меня, как говорится, в пух и прах. А я ему доказывал: "Товарищ Сталин, не делайте этого, это будет вредно. Посмотрите, КД-35 имеет 35 лошадиных сил, а мы уже сейчас производим на Харьковском заводе 54-сильные трактора. В день выпускаем 100 тракторов. Если начнем переходить на новую модель, то начнем с нуля, потеряем много времени, а ведь нам не хватает тракторов. Будет подорвано сельское хозяйство, снизится производительность труда. Сейчас один тракторист работает на тракторе в 54 силы, а станет работать на тракторе в 35 сил. 54-сильный трактор тянет пятилемешный плуг, а тот потянет в лучшем случае трехлемешный, а то и двухлемешный. В 2 с лишним раза понизится производительность труда при вспашке". Но Сталин был неумолим. Берия и Маленков шепчут мне: "Не упорствуй. Что ты лезешь на рожон? Ты же видишь, что без толку". Я остался при своем мнении. И вот интересно (что тоже было характерно для Сталина): этот человек при гневной вспышке мог причинить большое зло. Но когда доказываешь свою правоту и если при этом дашь ему здоровые факты, он в конце концов поймет, что человек отстаивает полезное дело, и поддержит. Для меня оказалось неожиданностью то, что произошло, когда Сталин осенью приехал в Москву и я тоже приехал туда из Киева. Собрались мы. Вижу, Сталин пребывает в хорошем настроении. Ходит, как всегда, по своему кабинету.

Мы расселись, каждый на обычное место. Вдруг он говорит: "Ну что же, ребята? (в исключительных случаях он пользовался этим словом). Может, уступим ему, черту?" - и показывает на меня пальцем. Панибратское обращение свидетельствовало о его хорошем расположении к человеку. "Давайте, - продолжает, - уступим ему по тракторам". А я потом ему говорил: "Товарищ Сталин, вы сделали доброе дело. Мы бы сейчас лишились тысяч тракторов, потому что фактически завод в Харькове прекратил бы их выпуск". Да, бывали такие случаи, когда настойчиво возражаешь ему, и если он убедится в твоей правоте, то отступит от своей точки зрения и примет точку зрения собеседника. Это, конечно, положительное качество. Но, к сожалению, можно было пересчитать по пальцам случаи, когда так происходило. Чаще случалось так: уж если Сталин сказал, умно ли то или глупо, полезно или вредно, все равно заставит сделать. И делали! Некоторые сталинисты считают, что это хорошее качество вождя. Я же полагаю, что это плохое качество. Сейчас, когда я пишу свои воспоминания и стараюсь припомнить наиболее яркие моменты прошлого, то вспоминаю и те, которые вредно сказались на жизни общества. О положительном в жизни СССР я сейчас не говорю потому, что эта сторона дела хорошо описана в нашей печати, может быть, даже с некоторой шлифовкой, с приукрашиванием.

Уже сама по себе история развития нашего советского государства, победа социализма в СССР говорят о положительных вещах. Если взглянуть на пройденный нами путь за 50 лет, чем мы были и чем стали, то все будет ясно. Разница же в оценке пройденного пути состоит в том, что некоторые считают буквально, что все победы - заслуга Сталина. Да, есть в них заслуга Сталина, и большая. Но это были успехи народа, основа которым Ленин, его идеи. Поскольку применяли ленинские идеи, то они и дали положительные результаты, несмотря на сталинские извращения ленинских позиций и ленинских указаний. Марксистско-ленинская теория, как самая прогрессивная, обогатила наш народ, укрепила и вооружила его. Именно на основе этой теории мы добились своих результатов. Моя же задача мемуариста, как я полагаю, рассказать о негативных сторонах событий. Тут не ошибки, тут злоупотребления. Если бы не было злоупотреблений, допущенных Сталиным, то мы имели бы еще во много раз более высокие достижения. Вот почему на этом я и сосредоточиваю свои воспоминания, с тем, чтобы помочь исключить возможность повторения того, что было вредно и для рабочего класса, и для крестьянства, и для советской интеллигенции, для всего трудового народа СССР и для других социалистических стран, потому что Советский Союз как бы внедрил свои ошибки и сталинские злоупотребления во все братские страны.

ОДИН ИЗ НЕДОСТАТКОВ СТАЛИНА

Крупным недостатком Сталина являлось неприязненное отношение к еврейской нации. Он как вождь и теоретик в своих трудах и выступлениях не давал даже намека на это. Боже упаси, если кто-то сослался бы на такие его высказывания, от которых несло антисемитизмом. Внешне все выглядело пристойно. Но, когда в своем кругу ему приходилось говорить о каком-то еврее, он всегда разговаривал с подчеркнуто утрированным произношением. Так в быту выражаются несознательные, отсталые люди, которые с презрением относятся к евреям и нарочно коверкают русский язык, выпячивая еврейское произношение или какие-то отрицательные черты. Сталин любил это делать, и выходило у него типично. Помню, в начале 50-х годов возникли какие-то шероховатости, что-то вроде волынки, среди молодежи на 30-м авиационном заводе. Доложили об этом Сталину по партийной линии. И госбезопасность тоже докладывала. Зачинщиков приписали к евреям. Когда мы сидели у Сталина и обменивались мнениями, он обратился ко мне как к секретарю Московского горкома партии: "Надо организовать здоровых рабочих, пусть они возьмут дубинки и, когда кончится рабочий день, побьют этих евреев". Я присутствовал там не один: были еще Молотов, Берия, Маленков. Кагановича не было. При Кагановиче он антисемитских высказываний никогда себе не позволял. Слушаю я его и думаю: "Что он говорит? Как это можно?". В детстве, живя в Донбассе, я был свидетелем еврейского погрома.

Шел я из школы (а я ходил в школу с рудника, где работал отец, версты за четыре). Был хороший солнечный осенний день. Случается в Донбассе такое бабье лето: как снег, летит белая паутина. Красивое время. Мне с товарищами повстречался извозчик на дрогах, остановился и заплакал: "Деточки, что делается в Юзовке!". Мы не знали, кто он такой и почему он нам стал вдруг говорить, что там происходит. Мы ускорили шаг. Как только я пришел домой и бросил сумку с тетрадками, то побежал в Юзовку. От нас до нее было несколько верст. Когда я прибежал туда, то увидел много народу на железнодорожных путях. Там стояли большие склады с железной рудой. Ее привозили про запас из Криворожья и сваливали, готовили на зиму, чтобы не происходило перебоев в работе домен. Возникла естественная преграда пути. Через нее прокладывали тропы: карабкались по ней шахтеры, когда ходили в Юзовку на базар и преодолевали гору красной руды. На горе стояла толпа. Смотрю, прибыли казаки, заиграл рожок. Я никогда прежде не видел войск, это было для меня в новинку. Как заиграл рожок, тут рабочие из бывалых солдат заговорили, что дан сигнал приготовиться к стрельбе, сейчас будет залп. Народ хлынул на другую сторону склона. Солдаты же не пропускали в город рабочих. Прогремел залп. Кто кричал, что стреляют вверх, кто кричал, что стреляют холостыми и только для острастки, но какие-то солдаты стреляют боевыми патронами. Орали, кто как мог. Потом наступила пауза, и народ опять хлынул на солдат. Уже поздно вечером люди разошлись.

Я слышал потом разговоры рабочих с нашей шахты, которые попали в Юзовку. Они рассказывали, как там грабили евреев, и сами приносили какие-то трофеи: кто - сапоги, целый десяток, кто - платье. Другие рассказывали, как пошли толпой евреи с какими-то знаменами и несли на себе своего царя ! Их встретили русские с дубинками. Тут еврейский царь спрятался в кожевенном заводе. Завод подожгли. Он действительно сгорел. А в нем, дескать, сгорел их царь. Столь примитивное понимание дела отсталыми рабочими было использовано черносотенцами и полицией, которые натравливали рабочих на евреев. На второй день прямо из школы я побежал в Юзовку: посмотреть, что там делается? Никто никого не задерживал, народ валил по всем улицам местечка. Грабили. Я видел разбитые часовые магазины, много пуха и перьев летало по улицам.

Когда грабили еврейские жилища, то распарывали перины, а пух выбрасывали. Шла старушка и тащила железную кровать. Этой же улицей шли солдаты. Один солдат подскочил: "Бабушка, я тебе помогу". И помог ей нести чужую кровать. Пронесся слух, что имелся приказ: три дня можно делать с евреями, что угодно. И целых три дня такому грабежу не оказывалось никаких препятствий. Я услышал, что много побитых евреев лежит в заводской больнице, и решил со своим дружком сходить туда. Пришли мы с ним и увидели ужасную картину: лежало много трупов в несколько рядов. Только через три дня власти начали наводить порядок, и погром был прекращен. Никаких преследований грабителей не было. Действительно, три дня были предоставлены громилам-черносотенцам, и никаких последствий ни грабежи, ни убийства не имели[27]. Потом многие рабочие опомнились, поняли, что тут была провокация. Они разобрались, что евреи вовсе не враги рабочих, что среди евреев есть участники и лидеры рабочих забастовок. Главные политические ораторы были тогда из еврейской среды, и их охотно слушали рабочие на митингах. А когда поздней осенью я уезжал в деревню вместе с братом отца Мартыном, который работал на шахте и с которым мать и отец отправили меня (они тяготели к земле, у них сохранилась мечта вернуться в деревню, заиметь свою хату, лошадь, полоску и стать "хозяевами"), я во второй раз с отцовского рудника вернулся к деду в Курскую губернию. Уехал в деревню как раз тогда, когда в Донбассе начались забастовки, развевались красные флаги и проходили митинги. Возвратился я из деревни, и мне рассказали о местных событиях, называли даже фамилии активистов, в абсолютном большинстве евреев. Об этих ораторах отзывались очень хорошо, тепло. То есть уже после того, как рабочие были одурачены и часть их участвовала в погроме, они стыдились того, что произошло, стыдились, что допустили погром и не приняли надлежащих мер, не противостояли черносотенцам и переодетой полиции, которая организовала погром. Это было позором.

И вот теперь, когда Сталин сказал, что надо дубинками вооружить рабочих и побить евреев, а потом мы вышли, Берия иронически говорит мне: "Ну что, получил указания?". "Да, - отвечаю, - получил. Мой отец был неграмотный, но он не участвовал в погромах, это считалось позором. А теперь мне, секретарю ЦК партии, дана такая директива". Я-то знал, что хотя Сталин и дал прямое указание, но если бы что-либо такое было сделано и стало бы достоянием общественности, то была бы назначена комиссия и виновных жестоко наказали. Сталин не остановился бы ни перед чем и задушил бы любого, чьи действия могли скомпрометировать его имя, особенно в таком уязвимом и позорном деле, как антисемитизм. После войны Сталин часто заводил подобные разговоры, мы к ним привыкли. Слушали, но не запоминали и ничего не делали в этом направлении. Однажды к Сталину приехал Мельников[28], избранный после меня секретарем ЦК Компартии Украины. Коротченко тоже с ним был. Сталин пригласил их к себе, на "ближнюю" дачу. Он их усиленно там спаивал и достиг цели. Эти люди в первый раз были у Сталина. Мы-то знали его. Он всегда спаивал свежих людей. Они охотно пили, потому что считали за честь, что их угощает сам Сталин. Но здесь главное заключалось не в проявлении гостеприимства: Сталину интересно было напоить их до такого состояния, чтобы у них развязались языки и они болтали все то, что в трезвом виде, подумав, никогда бы не сказали. У них, действительно, развязались языки, и они начали болтать. Я сидел и нервничал: во-первых, я отвечал за Мельникова; это я его выдвигал.

А уж о Коротченко и говорить было нечего. Я его знал как честного человека, но довольно ограниченного. Сталин тоже знал его, но за стол у Сталина Коротченко попал в первый раз. В то время Сталин уже не обходился без антисемитизма и начал высказываться в этом духе. Он попал на подготовленную почву внутренней готовности у Мельникова. Они с Коротченко пораскрывали рты и слушали вождя. Кончился обед, мы разъехались. Те двое убыли на Украину. Когда я перешел работать в Москву, состоялось решение Политбюро ЦК, что я должен наблюдать за деятельностью ЦК КП(б)У. Мне присылали все украинские газеты. Я просматривал центральные органы печати, а мои помощники докладывали мне обо всем, что заслуживало внимания в других изданиях. Вскоре после упомянутого обеда мой помощник Шуйский[29] приносит мне украинскую газету и показывает передовую. В ней критиковались какие-то недостатки и назывались конкретные люди, человек 16. И все фамилии были еврейскими.

Я возмутился: как можно допускать такое? Тут я сразу догадался, откуда ветер дует. Мельников и Коротченко поняли как указание ту критику, которую Сталин высказал при них в адрес еврейской нации, и начали конкретные действия. Стали искать конкретных носителей недостатков и использовали газету. Ведь если вести борьбу, то уж вести ее надо широким фронтом, мобилизовать партию и массы. Я тут же позвонил Мельникову: "Прочел вашу передовую. Как вам не стыдно? Как вы посмели выпустить газету с таким содержанием? Ведь это же призыв к антисемитизму. Зачем вы это делаете? Имейте в виду, если Сталин прочтет эту передовую, то не знаю, как она обернется против вас секретаря ЦК на Украине. Центральный Комитет КП(б)У проповедует антисемитизм! Как вы не понимаете, что тут материал для наших врагов. Враги используют это позорное явление: Украина поднимает знамя борьбы с евреями, знамя антисемитизма". Он начал оправдываться. Потом разрыдался. Я говорю: "Если и дальше так будет продолжаться, то я сам доложу Сталину. Вы неправильно поняли Сталина, когда были у него на обеде".

Я, конечно, тоже тут рисковал, потому что не имелось гарантии, что телефонные разговоры не подслушиваются. Не был я уверен и в том, что Мельников сам не напишет Сталину про то, что Хрущев дает указания, противоречащие тем, которые он получил от Сталина, когда находился у него на "ближней". Сталин, видимо, мне бы этого не спустил. Вскоре моя супруга Нина Петровна получила из Киева письмо и рассказала мне такую историю. В Киеве есть клиника для детей, больных костным туберкулезом. Возглавляла эту клинику профессор Фрумина[30]. Она часто бывала у нас на квартире, когда мой сын Сергей болел костным туберкулезом, и очень много приложила усилий к тому, чтобы вылечить его. Сейчас у Сергея никаких признаков болезни нет, он выздоровел полностью. Приписывали это главным образом Фруминой. Был тогда еще один видный специалист по костному туберкулезу в Ленинграде, и мы попросили его совета насчет лечения. Он тогда сказал Нине Петровне: "Что же вы ко мне обращаетесь? У вас есть Фрумина в Киеве. Лучше ее это дело никто не знает". Теперь в своем письме Фрумина сообщала, что ее уволили с формулировкой о несоответствии занимаемой должности. Я возмутился и позвонил опять Мельникову: "Как вы это могли допустить? Уволить заслуженного человека, да еще с такой формулировкой. Сказать, что она не соответствует по квалификации. Вот такой-то академик медицины говорит мне, что лучше ее никто не знает костного туберкулеза. Кто же мог дать другую оценку и написать, что она не соответствует занимаемому положению?". Он опять начал оправдываться, ссылаться на кого-то. Всегда в таких случаях найдутся люди, которые подтвердят, что все сделано правильно. Я ему: "Вы позорите звание коммуниста".

Не помню, чем дело кончилось. Кажется, восстановили врача в должности. Но это был позорный факт. Потом мы несколько сдержали антисемитизм. Но именно сдержали, так как, к сожалению, его элементы сохранились. Вот сейчас я живу за городом, как затворник. Общения с людьми у меня почти нет. Общаюсь только с теми, кто либо меня охраняют, либо от меня охраняют. Мне трудно даже определить. Скорее всего, от меня охраняют. Они неплохие ребята. Разговариваю я с ними, и у них часто проскальзывают в беседах позорные слова. Видимо, не дается людям должного разъяснения, а тем более не дается отпора столь позорному явлению. Почему так происходит? Во-первых, антисемитизм у нас в старое время проявлялся на очень высоком уровне. Сколько было погромов! Люди старого поколения помнят Пуришкевича, который как черносотенец держал первенство по этой линии в Государственной думе. А уж при Советской власти Сталин тоже поддерживал антисемитскую бациллу и не давал указаний, чтобы в корне ликвидировать ее. Он внутренне сам был подвержен этому гнусному недостатку, который носит название антисемитизма. А что сказать о жестокой расправе с заслуженными людьми, которые подняли вопрос о создании еврейской автономии в Крыму? Да, это было неправильное предложение. Но так жестоко расправиться с ними, как расправился Сталин? Он мог просто отказать, разъяснить людям, и этого оказалось бы достаточно. Нет, он физически уничтожил всех, кто активно поддерживал их документ.

Только Жемчужина выжила каким-то чудом и отделалась долголетней высылкой. Безусловно, такая акция стала возможна только в результате внутренней деятельности бациллы антисемитизма, которая жила в мозгу Сталина. Произошла расправа с Михоэлсом[31], величайшим артистом еврейского театра, человеком большой культуры. Его зверски убили, убили тайно, а потом наградили его убийц и с честью похоронили их жертву:, уму непостижимо! Изобразили, что он попал под грузовую автомашину, а он был подброшен под нее. Это было разыграно артистически. А кто сие сделал? Люди Берии и Абакумова по поручению Сталина. Таким же образом хотели организовать убийство Литвинова[32]. Когда подняли ряд документов после смерти Сталина и допросили работников МГБ, то выяснилось, что Литвинова должны были убить по дороге из Москвы на дачу. Есть там такая извилина при подъезде к его даче, и именно в этом месте хотели совершить покушение. Я хорошо знаю это место, потому что позднее какое-то время жил на той самой даче. К убийству Литвинова имелось у Сталина двоякое побуждение.

Сталин считал его вражеским, американским агентом, как всегда называл все свои жертвы агентами, изменниками Родины, предателями и врагами народа. Играла роль и принадлежность Литвинова к еврейской нации. Если говорить об антисемитизме в официальной позиции, то Сталин формально боролся с ним как секретарь ЦК, как вождь партии и народа, а внутренне, в узком кругу, подстрекал к антисемитизму. Вот еще один эпизод. В военные годы было создано Совинформбюро для сбора всевозможных материалов о нашей стране, о действиях Красной Армии, о борьбе против гитлеровской Германии и для распространения этих материалов в нашей и западной прессе, главным образом в США. Так как там очень влиятельны круги еврейской нации, то и у нас в Совинформбюро входило немало евреев, занимавших высокое положение в стране. Заместителем начальника, а потом и начальником там был прежний генеральный секретарь Профинтерна, заместитель наркома иностранных дел Лозовский[33]. Возник также Еврейский антифашистский комитет. Среди прочих в него вступил по рекомендации свыше Герой Советского Союза генерал Крейзер[34]. В этом комитете состоял и Михоэлс. Он был родственником академика-философа Митина[35].

В этот же комитет, конечно, входила и жена Молотова Жемчужина. Лозовский не раз обращался ко мне, когда я приезжал в Москву, а иной раз звонил по телефону с просьбой, чтобы пропагандистам дали материалы о зверствах гитлеровцев на Украине. Я поручал, кому следует, и эти материалы посылались в США, где они широко использовались для пропаганды успехов Красной Армии и описания зверств, которые творили захватчики на Украине. Деятельность Лозовского была ярко положительной. Он был очень активный человек и настойчиво домогался: "Давайте материалы, давайте материалы!". Мы же в 1944 - 1945 гг. были очень заняты восстановлением хозяйства, и нам порою было не до того. А он напирал: "Вы поймите, насколько важно для нас показать лицо нашего общего врага, описать его зверства, показать трудности восстановления наших городов и сел". Думаю, что данная организация, изучавшая зверства гитлеровцев, была создана по предложению Молотова. Но, может быть, сам Сталин предложил организовать ее. Она активно занималась вопросами пропаганды, и ее деятельность, как и деятельность Еврейского антифашистского комитета, была явно в интересах нашего государства, нашей политики, Коммунистической партии, справедливо считалась полезной и необходимой. Когда освободили Украину, в ЕАКе составили документ (не знаю, кто явился инициатором), в котором предлагалось Крым (после выселения оттуда татар) превратить в еврейскую автономию в составе РСФСР.

Обратились с этим предложением к Сталину. Вот тут и разгорелся сыр-бор. Сталин расценил дело так: налицо акция американских сионистов; члены этого комитета - агенты сионизма, которые хотят создать свое государство в Крыму, чтобы отторгнуть его от Советского Союза и утвердить там агентуру американского империализма. Был дан простор воображению. Помню, как мне по этому вопросу звонил Молотов, советовался. Молотов, видимо, был втянут в это дело через Жемчужину. Наиболее активную роль в комитете играли Лозовский и Михоэлс. Сталин же буквально взбесился. Через какое-то время начались аресты. Схватили Лозовского, позднее Жемчужину. Был дискредитирован Молотов. Соответствующие материалы рассылались членам ЦК, и там все было использовано, чтобы дискредитировать Жемчужину и уколоть мужское самолюбие Молотова. Помню грязный документ, в котором говорилось, что она была неверна мужу, и даже указывалось, кто были ее любовниками. Много было написано гнусности. Начались гонения на этот комитет, что послужило еще одним толчком к подогреванию антисемитизма. Сюда же приплеталась выдумка, будто евреи хотели создать свое особое государство, выделиться из Советского Союза.

В результате встал вопрос вообще о еврейской национальности и ее месте в нашем государстве. Пошли расправы. Не знаю, сколько тогда людей было арестовано по этому делу. Применялись и другие методы. Сталин опять начал практиковать тайные убийства. Повторю, что Михоэлс был убит тайно. Не знаю, по какому поводу он выезжал не то в Смоленск, не то в Минск, возможно, его специально туда вывезли. Одним словом, там нашли его труп. Было инсценировано его убийство. В действительности его труп выбросили на улицу, а там организовали наезд машины на него. При его похоронах наша общественность отдала ему должное. Но она не знала, как погиб этот человек. А его убийцу (мне говорил Маленков) наградили. Долго тянулся следственный процесс по делу этого комитета, и в конце концов все кончилось трагически. Лозовский был расстрелян, а ряд лиц сослали. Я думал тогда, что Жемчужину расстреляли, потому что об этом никому ничего не докладывалось и никто в этом не отчитывался. Все доложили Сталину, а Сталин лично сам казнил и миловал. О том, что она жива, я узнал уже после смерти Сталина, когда Молотов сказал, что Жемчужина находится в ссылке. Все согласились, что ее надо освободить.

Берия, освободив ее, торжественно вручил ее Молотову. Он рассказывал мне, как Молотов приехал к нему в министерство и там встретился с Жемчужиной. Она была еле жива, он обнял ее. Берия рассказывал с какой-то иронией, но Молотову и Жемчужиной выражал сочувствие, демонстрируя, что вроде это была его инициатива освободить ее. Теперь - о вопросе по существу. Нужно ли было создавать в Крыму еврейскую автономную республику? Я считаю, что раз уже имелась Еврейская автономная область, то вряд ли нужно что-то еще создавать в Крыму. А мы все питались тогда рассуждениями Сталина и поддавались его влиянию. Мысль Сталина про шпионаж появилась потому, что Крым - морская граница, доступная иностранным судам. Он считал, что никак нельзя допустить это с точки зрения обороны. Мы ведь всегда стояли на той точке зрения, что надо укреплять оборону, а не ослаблять ее. Правда, данный вопрос по существу никогда не обсуждался, а только высказывались точки зрения об осторожности и бдительности. Тут-то и была проявлена Сталиным "бдительность", и он пресек поползновения мирового сионизма, его попытки создать опору в нашей стране для борьбы американского империализма против нас. Если встать на эту позицию, то не надо было разрешать создавать эту республику. Так оно и было решено. Но официального обсуждения и решения никакого не было, а вот аресты начались. Хватали людей, которые сыграли большую роль во время войны по сбору антифашистских материалов.

Все пошло насмарку, а честные люди были уничтожены. Вновь позорное явление! После этого и возник упомянутый процесс на Автомобильном заводе имени Сталина. Там тоже искали происки американского империализма через сионистов, работающих на заводе. Конечно, чистейшая чепуха. Тут результат произвола и абсолютной бесконтрольности Сталина. Не существовало органов, которые могли бы контролировать его деятельность. ЦК партии - номинальное учреждение, которое ничем не связывало Сталина и никаких решений не могло выносить, если Сталин не благословлял их. Его бесконтрольность и привела к тому, о чем предупреждал Ленин, когда говорил, что Сталин способен злоупотреблять властью и поэтому нельзя его держать на высоком посту Генсека. Плоды, которые мы вкусили, подтверждали правильность заключения Ленина, которое он сделал в последние годы своей жизни. Вот я говорил о гибели Лозовского. А 28 марта 1968 г. ему была посвящена статья в газете "Известия". Там приводятся биографические данные о Лозовском, но стыдливо умалчивается, как он умер. Просто поставлен 1952 год. А что произошло в том году? Он сквозь землю провалился или на небо улетел? Позорная стыдливость. Думаю, что автор заметки хотел правдиво рассказать, как обстояло дело. И правдивость предохранила бы нас на будущее от повторения трагедии, которая разразилась в партии и у народов Советского Союза. Трагедия, в результате которой погибли тысячи советских людей, в их числе и товарищ Лозовский. Думаю, что придет время, когда все это раскроется шире и будет проведен глубокий анализ того, как это произошло, с тем чтобы впредь ничего подобного не могло повториться.

БЕРИЯ И ДРУГИЕ

После войны, когда я стал часто встречаться со Сталиным, я все больше и больше чувствовал, что Сталин уже не доверяет Берии. Даже больше, чем не доверяет: он боится его. На чем был основан этот страх, мне тогда было непонятно. Позднее, когда вскрылась сталинская машина по уничтожению людей и все средства, брошенные на достижение этой цели, а ведь именно Берия управлял этими средствами и проводил нужные акции по поручению Сталина, я понял, что Сталин, видимо, сделал вывод: если Берия делает это по его поручению с теми, на кого он указывает пальцем, то может это делать и по своей инициативе, по собственному выбору. Сталин боялся, как бы при случае такой выбор не пал на него. Поэтому он и убоялся Берии. Конечно, он никому об этом не говорил. Но это становилось заметным. Что бросилось мне в глаза, когда мы как-то в очередной раз собрались у Сталина? Обслуживавший его грузинский персонал исчез, остались только русские. Накануне за обедом Сталин поднял раз вопрос о том, откуда набралось вокруг него столько грузин. Берия насторожился и отвечает: "Товарищ Сталин, это верные вам люди". Сталин возмутился: "Как так, грузины - верные, а русские - неверные?" - "Нет, я этого не говорю, просто здесь подобраны верные люди". Сталин раскричался: "Не нужны мне эти верные люди!" И все грузины и грузинки исчезли из его окружения. То есть Сталин вернулся к тому положению, которое было вокруг него до войны.

Тогда среди обслуживающего персонала на дачах и в доме у Сталина не встречалось грузин, а были одни русские. А перед тем кого там только не было! Шашлычник какой-то жарил шашлыки, его называли русским именем, но внешность у него была типично грузинская... Я был поражен, когда как-то приехал с фронта в Москву, смотрю, а он ходит уже в генеральской форме, уже генерал-майор. Войну он закончил генерал-лейтенантом. Потом объявился какой-то старый приятель, с которым Сталин еще в школе учился. Этот "генерал" занимался снабжением: привозил вино, баранину и другие продукты. Берия говорил о нем: "Духанщик, зато старый приятель Сталина". Потом на него посыпались ордена. Приедешь с фронта, смотришь, а у него еще прибавились один-два ордена, видно по планкам. Возмутительное явление!

Когда Сталин сказал, чтобы рядом не было грузин, исчез и этот человек. Люди, которые видели это, полагаю, возмущались, как и я. Но все мы молчали, потому что критиковать за введенный порядок было бесполезно. Помню, как Сталин учинил мне разнос в присутствии того духанщика, генерал-лейтенанта, который пьянствовал со всеми нами. Одно дело, когда он поставлял яства и напитки, и другое - пить с человеком, которого никто не знал, и вести при нем сокровенные разговоры о государственных делах. Однажды прилетел я с фронта, и мне нужно было назавтра же улететь. Я сговорился со Сталиным, что улечу рано утром. Поэтому мне очень не хотелось напиваться у Сталина, а затем в тяжелом состоянии уезжать и лететь к себе. Стыдно было бы на аэродроме встречаться с людьми, потому что обязательно встретится кто-то, и ты станешь с ним говорить, а он увидит, в каком ты состоянии. Это было позорно. И я решил как-нибудь отделаться от обеда, не оставаясь надолго, а было уже поздно (правда, по сталинскому исчислению суточного времени, было еще рано), два часа ночи. И я говорю: "Товарищ Сталин, разрешите откланяться. Я завтра хочу улететь пораньше, как договорился с вами". - "Завтра?" - "Завтра". Пауза. И вдруг он понес: "Вы отвечаете за смерть генерала Костенко, который погиб в 1942 году". - "Да, я отвечаю, потому что я член Военного совета фронта и отвечаю за гибель каждого генерала и солдата. Но это - война, всегда кто-нибудь гибнет".

А он о его смерти и узнал-то от меня. Я раньше Костенко ему расхваливал. Сам он никогда его не видел. А он - опять и опять. Не помню, сколько времени он мурыжил этот вопрос, буквально издевался надо мной. Мне было очень стыдно. Другие же члены Политбюро, зная все, так к этому относились: сегодня - меня, завтра - другого... Так Сталин и действовал: шел по кругу. Но рядом находился еще и духанщик, с которым я никогда, как говорится, гусей не пас и никаких дел с ним не имел. И вот - быть наказанным, стоять без вины виноватым и в таком издевательском положении при постороннем. Только Сталин мог позволить себе такое. Совершеннейшая бесконтрольность! Мы говорили порою, что он когда-нибудь дойдет до того, что станет штаны при нас снимать и облегчаться за столом, а потом говорить, что это в интересах родины. Он, безусловно, был уже тронутым. Мне кажется, что у него была как-то нарушена психика, потому что раньше он вел себя довольно строго и держал себя, как положено человеку, занимающему столь высокий пост. Так вот, когда его доверие к Берии было подорвано, все грузины враз исчезли. Сталин уже не доверял людям Берии. Но в результате своего болезненного состояния он не доверял уже и русскому обслуживающему персоналу, ибо его тоже подбирал Берия, который долгое время работал в органах госбезопасности, все кадры ему были известны, все перед ним подхалимничали, и ему легко было использовать этих людей в своих целях.

Теперь Сталин, находясь за столом, не ел и не пил, пока кто-либо другой не попробует из этого блюда или из этой бутылки. А он находил к тому повод. Идет, например, дегустация вина: грузины прислали, надо попробовать старое вино. Конечно, он прекрасно знал нашу "дегустацию" и ни во что ее не ставил, а сам диктовал, хорошее вино или плохое. Но ему требовалось, чтобы мы попробовали, а он выжидал: человек не падает, тогда и он немножко выпьет, посмакует, а потом начинает пить как следует. Хочет он что-нибудь откушать, так на этот случай у каждого из нас имелось "любимое блюдо", и каждый должен был первым попробовать его. "Вот гусиные потроха. Никита, вы еще не пробовали?". "Нет", - отвечаю, а сам вижу, что он хочет взять, да боится. Тут я попробую, и он сразу начинает есть. "Вот несоленая селедка". Он любил несоленую, а потом каждый солил себе по собственному вкусу. Я возьму, тогда и он берет. И вот так каждое блюдо обязательно имело своего дегустатора, который выявлял, отравлено оно или не отравлено, а Сталин смотрел и выжидал. Дегустировали все, кроме Берии. Потому что Берия, даже когда обедали у Сталина, получал обед со своей кухни, который ему привозили. Матрена Петровна, которая подавала обед, говорила: "Товарищ Берия, вот ваша травка". Все смеялись, а он ел эту траву, как едят в Средней Азии, брал рукой и клал в рот. Не знаю, как грузины едят плов, рукою или нет, но Берия ел, беря руками. А как мы ездили на отдых? Несколько раз и я был принесен в жертву. Берия подбадривал: "Послушай, кому-то надо же страдать".

Страдания заключались в том, чтобы поехать отдыхать в то время, когда Сталин отдыхал на Кавказе. Это считалось наказанием для нас, потому что это был уже не отдых. Все время надо было находиться со Сталиным, проводить с ним бесконечные обеды и ужины. Сталин ко мне хорошо относился и, когда ехал в отпуск, часто меня приглашал: "Поедемте. Вам тоже нужен отпуск". "Поехали, я рад", - отвечал я, хотя предпочел бы не ехать. Сказать же это ему было совершенно невозможно. Вспоминаю отдых в Боржоми. По-моему, он тогда единственный раз отдыхал в Боржоми. Он позвонил мне оттуда. Я находился в Сочи, а Микоян - в Сухуми. Всех, кто отдыхал на Кавказе, плюс Берию, который в то время работал, он вызвал к себе, и мы собрались в Боржоми. Дом был большой, но плохо оборудованный. Там прежде размещался музей. Поэтому спален не было, и мы жили очень скученно. Я тогда спал в одной комнате с Микояном, и мы оба чувствовали себя плохо, во всем завися от Сталина. У нас-то были разные режимы дня: мы уже набродились, нагулялись, а он еще спит. Когда поднимается, тогда и начинается день.

Как-то Сталин вызвал нас и говорит: "Приехал Ракоши[36] отдыхать на Кавказ". Ракоши приезжал туда не в первый раз. "Он звонил, просился ко мне". Мы молчим. "Надо сказать, чтобы он приехал". Позвонили Ракоши, а Сталин нам говорит: "Откуда Ракоши знает, когда я отдыхаю на Кавказе? Всегда, когда я на Кавказе, он тоже приезжает. Видимо, какая-то разведка информирует его". Уже и Ракоши попал в число подозрительных. "Надо, продолжает, - отучить его от этого". Приехал Ракоши. Он тоже участвовал в обедах с попойками. И раз, когда подвыпил, говорит: "Слушайте, что вы этим делом занимаетесь? Это же пьянство". Назвал вещи своими именами. Мы и сами знали, но находили для себя оправдание: мы "жертвы". Но нас это все же обидело, и Берия сказал Сталину, что Ракоши говорит, будто мы пьянствуем. Сталин в ответ: "Хорошо, сейчас посмотрим". Сели за стол, и начал он Ракоши накачивать, влил в него две или три бутылки шампанского и другого вина. Я боялся, что Ракоши не выдержит и тут же умрет. Нет, выкарабкался. Утром он кое-как проснулся (а он договорился со Сталиным, что уезжает) и попросил себе завтрак отдельно. Сталин позавтракал в одиночку. Ракоши не пошел к Сталину завтракать, и тот подшучивал: "Вот до какого состояния я его довел!" Но потом Ракоши стал в глазах Сталина подозрительным человеком: откуда он знает, когда Сталин отдыхает на Кавказе и почему не ест вместе с ним? А ведь для Ракоши ничего не составляло позвонить в Секретариат ЦК, и ему сказали бы, что Сталин сейчас на Кавказе. Сталин в тот раз еще какое-то время отдыхал в Боржоми, и мы с Микояном еле-еле вырвались от него. Сталин принимал там стариков грузин, с которыми когда-то был знаком в детстве. Особенно ему запомнился некий железнодорожник. Я его не видел, но потом Сталин мне рассказывал: "Принимал я его, и он говорил о том, что творится в Грузии. Это возмутительно".

Тот железнодорожник рассказал, что много молодых людей, получив образование, нигде не работают: в Грузии подходящей работы не могут себе найти, а уехать из Грузии не хотят и бездельничают. Еще он говорил о спекуляции. Видимо, честный, хороший был старик, коммунист. Сталин возмутился. Шефствовал над Грузией Берия, который ранее много лет проработал секретарем ЦК Компартии Грузии, покровительствовал ей и к Грузии никого не подпускал. Информировая Сталина о Грузии тоже только Берия, а тут прорвался сквозняк и обернулся гневом Сталина. Недостатки же, с которыми надо было бороться в Грузии, я отнюдь не приписываю ни в какой степени национальным особенностям. Тут сказались условия, в которых пребывает Грузия, райский уголок Советского Союза, где растут цитрусы. Там много соблазнов для спекулянтов: тепло, виноград, много человеческих прелестей. Естественно, оттуда не так-то легко уехать, тем более если человек плохо воспитан. Если бы там жили люди другой нации, то те же пороки стали бы присущи этой другой нации. Иногда я, к примеру, много раз сейчас слышу от охраны: "Везде грузины. Везде они спекулируют". Я же всегда им говорю, что если бы русские там жили, то они делали бы то же самое. В мою бытность в руководстве развернулась в стране спекуляция лавровым листом. Я тогда сказал Мжаванадзе[37]: "Вы расширьте насаждения лавра, где только можно".

И крымским руководителям предложил то же самое. Вскоре исчезла спекуляция лавровым листом. Вот лучший способ борьбы со спекуляцией: отсутствие дефицита. Но имеется такая продукция, которая растет только в Грузии и в небольшом количестве, особенно на приусадебных участках. Естественно, появляется соблазн побольше заработать. Так что это вопрос не национальный, а бытовой. Если где-то спекулируют овощами, разверните производство этих овощей. Это же доступно государству, используйте парники, оранжереи. Станет экономически невыгодно завозить издалека эти продукты, потому что дешевле будет получить их на месте. Вот и облагородится нация, не будет мозолить глаза людям и потеряет марку спекулянтов. Сталин же это не хотел понимать и считал, что с порождениями такого характера надо бороться административными мерами, вплоть до арестов и высылок.

Примерно в то время, после встречи со стариком железнодорожником (не знаю, насколько эти события связаны между собой), у Сталина начало формироваться недоверие к Берии. Сталин сформулировал тогда антимингрельские постановления[38]. В них говорилось, что мингрелы, то есть западные грузины, имеют какую-то заговорщическую организацию и проводят политику на сближение с Турцией, на выход из состава Грузии. Явная чушь, плод болезненного воображения! Это постановление было направлено против Берии, потому что Берия - мингрел. Сталин это неоднократно подчеркивал и резко делил грузин на западных и восточных, картлийцев, говорил, что мингрелы - "не настоящие грузины". Тогда секретарем ЦК Компартии Грузии был прежний редактор газеты "Заря Востока", который после Берии занял этот пост. Берия, конечно, его рекомендовал. Я считаю, что он был неплохим человеком, хотя знаком я с ним был на расстоянии.

Развернулась травля. Дошло до того, что Сталин поставил вопрос о высылке антиобщественных элементов из Грузии в Сибирь. Этого "не понимал" секретарь ЦК, ибо не видел к тому оснований и поэтому не прилагал должного усердия. Сталин бесился, и все это выливалось на голову Берии, потому что он был под рукой. В принципе - оправданный спрос, потому что секретарь целиком зависел от Берии и делал все, что тот скажет. Кончилось тем, что Берия поехал в Грузию "наводить порядок". Потом рассказывал нам, сколько десятков тысяч грузин было выслано. Берия блеснул, но Сталин опять был недоволен. Инициатива исходила от Сталина, Берия же заплатил за восстановление своего престижа в его глазах кровью грузинского народа. Надо было доказать Сталину, что его ввели в заблуждение; что там, как и всюду, есть паразитические элементы, но с ними надо бороться другими средствами. Это можно было бы Сталину доказать, если бы за это дело взялся сам Берия. А Берия пошел по обычному для него кровавому следу. Что ему стоила жизнь тысяч людей, которые заплатят своими головами или пойдут в ссылку и будут влачить там жалкое существование, неся клеймо изменника Родины?

Для него страдания народа ничего не стоили. Для него главное - карьера, собственное положение. И он умел пользоваться слабостью Сталина, используя свою жестокость и личные аморальные качества ради достижения цели. Когда Берия приехал из Грузии и доложил о результатах своей деятельности, Сталин стал опять к нему благосклонен. Разве это мыслимое дело? Я за то, чтобы арестовывать, судить, высылать и сажать в тюрьму уголовных преступников. Но надо, чтобы следствие и суд проводились по всем нормам закона, чтобы суды были открытыми, чтобы каждому можно было убедиться, что данные люди виновны. Тогда никто не встанет на защиту наказанных, и общественность искренне поддержит действия карающих органов. У нас тоже "присоединяли" свой голос в поддержку обвинения. Но как? Кто-то докладывает, бьет себя в грудь, божится, клянется, сам не разобравшись, что там действительно враги народа. Резолюцию принимают, руки поднимают. Это ведь не осуждение по существу. Голосуют за уничтожение людей, не зная состава преступлений, не зная даже этих людей. Никаких настоящих судебных процессов у нас не было, закрытые суды проводились в 30-е годы тройками. Что это за тройка? В нее входили те, кто арестовывал; они же вели следствие; они же выносили приговор. Все люди, которые потеряли свои головы во времена Сталина, были судимы такими или им подобными субъектами. И вот - мингрельское дело. Я абсолютно убежден, что оно выдумано лично Сталиным в борьбе с Берией. Но так как он уже был болен, то оказался непоследователен в проведении намеченных планов, и Берия вывернулся, откупился кровавой поездкой в Грузию. Он сам тогда набился поехать туда. Из нас же кто-либо вмешиваться в дела Грузинской республики не мог, это было под строгим запретом. Все это накладывало еще один отрицательный отпечаток на нашу жизнь. Чем больше находится руководство под общественным контролем, тем лучше оно трудится и предохраняется от поступков, которые несовместимы с социалистическим мировоззрением, с социалистическими порядками.

СЕМЬЯ СТАЛИНА. СВЕТЛАНКА

Сегодня 30 марта 1968 года. Похороны Юрия Гагарина. Мы потеряли чудесного человека. До глубины души жаль расставаться с тем, кто был еще в расцвете сил и мог долго служить народу. Но смерть не считается ни с чем, и сегодня народы всего мира будут прощаться с Гагариным. Обстоятельства его гибели мне непонятны[39]. Зачем ему нужно было вдруг полететь на самолете? Сообщение было скупым, формальным, казенным. Никаких подробностей, чтобы сориентироваться, как же это могло случиться. А может быть, он тренировался с какой-то аппаратурой, которую нужно было проверить в воздухе? Сейчас мне трудно судить, но с течением времени все станет известно. Даже если этот полет был необходим для подготовки будущего освоения космоса, то, видимо, очень плохо была осмотрена материальная часть самолета.

Многое зависело от квалификации технического персонала, если гибель произошла в результате отказа техники, которая сработала не так, как нужно было. Это зависело от людей, которые готовили полет и не обеспечили безаварийности. Последовала катастрофа с безвременной гибелью человека, дорогого народам Земли. Горько читать. Характер Сталина был крутым, нрав - грубым. Но его грубость вовсе не отражала его злобность лишь в данном случае или его отношение к конкретному человеку. Это была какая-то злобность вообще, врожденная грубость, хотя, видимо, скорее тут результат воспитания и влияния среды. Его грубость я на себе испытывал много раз. При всем том, что Сталин ко мне относился хорошо. Если бы он относился плохо и питал какое-то недоверие, то ведь он имел возможность легко расправиться со мной, как расправлялся со всеми, неугодными ему. Пусть он послал мне грубейшую телеграмму по поводу заготовки хлеба после войны, о чем я уже говорил (там он сообщил мне, что я сомнительная личность), но не расправился со мной!

Я бы даже сказал, что он относился ко мне с каким-то уважением. Не раз после своих грубостей он выражал мне свое расположение. Но Боже упаси, чтобы это было каким-то извинением. Нет, эта форма выражения чувств была чужда его характеру. Ведь он допускал оскорбления даже по отношению к самым близким людям. Хочу в подтверждение рассказать о таком эпизоде. Это было уже, наверное, в последний год его жизни. Мы собрались у Сталина, когда он пригласил нас встретить Новый год у него на "ближней". Чего-либо особого в тот Новый год по сравнению с другими вечерами, которые мы у него проводили, не происходило. Собрался тот же состав людей, но внутреннее настроение было, конечно, повышенным. Новый год! Обедали, закусывали, пили. Сталин был в хорошем настроении, поэтому сам пил много и других принуждал.

Выпили изрядное количество вина. Затем он подошел к радиоле и начал ставить пластинки. Слушали оркестровую музыку, русские песни, грузинские. Потом он поставил танцевальную музыку, и все начали танцевать. У нас имелся "признанный" танцор - Микоян, но любые его танцы походили один на другой, что русские, что кавказские, все они брали начало с лезгинки. Потом Ворошилов подхватил танец, за ним и другие. Лично я никогда, как говорится, ног не передвигал: из меня танцор, как корова на льду. Но я тоже "танцевал". Каганович - танцор не более высокого класса, чем я, да и Маленков. Булганин когда-то хорошо танцевал, видимо, в молодости. Он вытаптывал в такт что-то русское. Сталин тоже передвигал ногами и расставлял руки. Я бы сказал, что общее настроение было хорошим. Только Молотова не было с нами.

Молотов был городским танцором. Он воспитывался в интеллигентной семье, потом был студентом, плясал на студенческих вечеринках, к тому же любил классическую музыку и сам играл на скрипке, вообще был музыкальным человеком. В моих глазах плохого ценителя он являлся танцором первого класса. Мы пели и подпевали пластинкам, которые заводил Сталин. Потом появилась Светланка. Так ее Сталин называл, и мы вслед за ним. Я не знаю, вызвали ли ее по телефону или она сама приехала. Она попала в стаю немолодых людей, мягко говоря. Приехала трезвая молодая женщина, и отец ее сейчас же заставил танцевать, хотя она устала. Я видел, что она танцует еле-еле. Отец требует, а она не может. Она встала и прислонилась плечом к стене около радиолы. К ней подошел Сталин, и я тоже. Стояли вместе. Сталин пошатывался, говорил: "Ну, Светланка, танцуй. Хозяйка, танцуй". - "Я уже танцевала, папа. Я устала".

Он взял ее пятерней за волосы и потянул. Смотрю, у нее краска на лице выступила, и слезы появились на глазах. Так жалко было смотреть на нее. А отец тянул ее, потом дернул за волосы. Это считалось проявлением любезности отца. Безусловно так, потому что он любил Светланку. Васю он тоже любил, но и критиковал за пьянство и за недисциплинированность. А Светланка училась хорошо, и поведение ее как девушки было хорошим. Я ничего дурного никогда не слышал о ней, и Сталин гордился ею. Просто таким способом он выражал отцовские чувства. А делал это грубо не потому, что хотел сделать ей больно. Но он не умел иначе. Я заговорил о Светлане потому, что сейчас она несчастна. Не могу понять, как она решилась на такой шаг, непростительный для советского человека: оставила Родину, оставила детей, дала повод сплетничать врагам социализма и использовать ее имя, имя дочери Сталина, во вред нашей стране, нашему обществу. Она объясняет это в книге, которую написала.

Я слышал отрывки по радио и читал пересказ в изложении наших журналистов. Конечно, неумная книга, неразумно написанная. Видимо, она создавалась в результате душевного и физического надлома. Не думаю, что Светлана изначально была религиозной. А там она пишет, как крестилась. Странно. Не могу примириться с этим. Тут проявилось, на мой взгляд, какое-то болезненное состояние. Я с большим уважением относился к ее матери и хорошо ее знал. Учился с ней вместе в Промышленной академии, где я был секретарем партийной организации, а она студентами была избрана партгрупоргом. Поэтому она часто приходила ко мне за разъяснениями по тому или другому политическому вопросу. Тогда жизнь в Промышленной академии была бурной. Это были 1929 и 1930 годы, шла борьба с "правыми", а Промышленная академия была засорена ими и одно время неофициально поддерживала их. Потом эта академия стала твердыней Центрального Комитета партии, и в этом моя роль была, как говорят в таких случаях, не последней. Отбрасывая скромность, скажу, что моя роль в том была первой.

Поэтому меня и выбрали секретарем партийной организации: я возглавил группу, которая твердо стояла на позициях той генеральной линии партии, которую проводил в 20-е годы Сталин. Это, видимо, сближало со мной Надю. Потом мы стали называть ее Надеждой Сергеевной. Когда мы вместе учились или беседовали по партийным вопросам, она ничем не выказывала своей близости со Сталиным, умела себя держать. Когда же я стал секретарем Московского комитета партии, чаще встречался со Сталиным и бывал у него на семейных обедах, то понял, что о жизни Промышленной академии и о моей роли там Аллилуева рассказывала Сталину, который при разговорах со мной иной раз напоминал мне о событиях, о которых я никогда не вспоминал или даже забыл. Тогда-то я понял, что это Надя рассказывала о них мужу. Полагаю, что именно это определило отношение ко мне Сталина не только тогда, но и позднее. Я называю это лотерейным билетом. Я вытащил счастливый билет и поэтому остался в живых, когда мои сверстники, однокашники и друзья, с которыми я вместе работал в партийных организациях, в большинстве своем сложили голову как "враги народа". И я сам себе задавал вопрос: "Почему меня пощадили?".

Тот факт, что я действительно был предан делу партии, не вызывает сомнения. Ведь я-то знаю это. Но и те товарищи, которые работали со мной, тоже были преданы делу партии, сплошь и рядом принимали такое же участие в борьбе за генеральную линию партии, выступали за Сталина. И все-таки они безвинно погибли. Вероятно, Сталин наблюдал за моей деятельностью глазами Нади, с которой я был на равной ноге. Она видела меня почти каждый день, с уважением относилась к моей политической деятельности и обо всем рассказывала Сталину, что и послужило основой его доверия ко мне. Иной раз он нападал на меня, оскорблял, делал грубые выпады. И все же скажу, что до последнего дня своей жизни он ко мне относился все-таки хорошо. Говорить о какой-то любви со стороны этого человека невозможно. Это было бы слишком сентиментально и не характерно для него. А его уважение ко мне выражалось в той поддержке, которую он мне оказывал. На семейных обедах у Сталина в начале 30-х годов бывали, кроме него самого и Надежды Сергеевны как хозяев, мать и отец Аллилуевы - родители Нади, ее брат с женой, сестра Анна Сергеевна с мужем Реденсом (начальником Управления внутренних дел Московской области), очень хорошим товарищем, поляком по национальности. Сталин и его расстрелял, несмотря на то что должен был бы отлично знать его и доверять ему.

Эти обеды проходили, как все семейные обеды. Мне было приятно, что меня приглашали на них. Приглашали туда и Булганина. Сталин сажал нас рядом с собой и проявлял внимание к нам. В отличие от него Надя была по характеру совсем другим человеком. Она очень нравилась мне своей скромностью, этим хорошим человеческим показателем. Когда она училась в Промышленной академии, то очень немногие люди знали, что она жена Сталина. Аллилуева, и все. У нас учился еще один Аллилуев, горняк, ей не родственник. Надя никогда не пользовалась какими-то привилегиями, она не приезжала на машине и не уезжала в Кремль на машине, ездила трамваем и старалась вообще ничем не выделяться в массе студентов. Это было умно с ее стороны - не показывать, что она близка к человеку, который в политическом мире считался лицом номер 1. Вася Сталин - умный мальчик, но своенравный. Еще в ранней молодости он стал пить. Учился он как попало, вел себя недисциплинированно и приносил много огорчений Сталину. Тот его, по-моему, порол за это и приставлял к нему для наблюдения чекистов, которые присматривали за ним. Светланка была другой. Она всегда, бывало, бегала по дому, когда мы приходили. Сталин называл ее "хозяйкой", и мы стали ее называть так же.

Одевали ее нарядно. Помню на ней украинский костюмчик с вышитой сорочкой или сарафаном. Выглядела она, как нарядная куколка. Светланка очень похожа на мать: волосы темно-каштановые, лицо с мелкими крапинками. Правда, волосы у матери были несколько темнее, чем у дочери. "Хозяйка" росла на наших глазах. Когда мы приходили, Сталин говорил обычно: "Ну, хозяйка, угощай. Гости пришли". И она убегала на кухню. Сталин рассказывал нам: "Когда она на меня рассердится, то укоряет: "Пойду на кухню, пожалуюсь на тебя повару". А я ей отвечаю: "Да уж пожалей меня, не жалуйся, мне ведь это так просто не пройдет!" И тогда она еще настойчивее говорила, что скажет повару, если с ней плохо будут обращаться". Яков, старший сын от первой жены Сталина, грузинки, был уже в ту пору человеком взрослым. По специальности инженер. Я Якова не знал. Когда я стал ходить к Сталину и бывать у него на квартире, Яков заглядывал туда редко. Он жил отдельно, имел свою семью, и я видел его за семейным столом всего несколько раз, причем он всегда был один. При мне никогда он не был у отца с женой и с дочерью. После того как Надя покончила жизнь самоубийством, Василий и Светлана всегда представали перед нашими глазами, когда мы приходили на квартиру к Сталину. Я постепенно привык к Светлане, привязался к ней, относился к ней как-то по-родительски.

Мне было по-человечески жаль ее как сиротку. Сталин был груб, невнимателен, у него родительской нежности не чувствовалось. Он был сухим, корявым в личных отношениях человеком. Везде, где повернется, оставляет неприятный след при контактах с людьми. Задиристый имел, агрессивный характер. Когда мне передали, уже в наши дни, что Светлана уехала в Индию и не захотела вернуться в Советский Союз, я не поверил: как можно? Это, видимо, очередная клеветническая "утка" буржуазных журналистов. Прошло несколько дней, и исчезли всякие сомнения в том, что она не вернется. Мне посейчас жаль ее. Как это сказано у Некрасова: "Ей и теперь его Вышла она замуж. Я не знал ее мужа. Морозова, по-моему. Фамилия у него русская, сам он еврей. Некоторое время Сталин его терпел, хотя я никогда не видел, чтобы Морозов был приглашен тестем в гости. Когда у них родился сын, думаю, что Сталин его никогда и не видел. И это тоже откладывало отпечаток на душу Светланы. Потом разгорелся приступ антисемитизма у Сталина, и она была вынуждена развестись с Морозовым. Он умный человек, хороший специалист, имеет ученую степень доктора экономических наук, настоящий советский человек.

Когда Сталин потребовал от Светланы, чтобы она развелась с мужем, он, видимо, сказал примерно то же и Маленкову. Его дочь, очень приятная девушка Воля[40], вышла замуж за Шамберга, сына друга Маленкова. Его отец прекрасный партийный работник и высокопорядочный человек. У Маленкова проработал много лет в аппарате. Все резолюции, которые поручались Маленкову, готовились Шамбергом, грамотеем и умницей. Я много раз встречал Шамберга-сына у Маленкова, и он мне очень нравился: и молод, и способен, и образован. Тоже был экономистом. И вдруг мне рассказала жена Маленкова, Валерия Алексеевна, к которой я относился с большим уважением, что Воля разошлась с первым мужем и вышла за архитектора. Не стану сравнивать, кто из них хуже или лучше, это личное дело. Жена сама определяет, какой муж у нее лучше, - первый или второй. Я же считаю, что и второй был хорошим парнем. Он был моложе жены на несколько лет. Воле это могло нравиться. Но оставить сына отцовского друга? Мне это было и непонятно, и неприятно. Маленков не был антисемитом. Да он и не говорил мне, что Сталин ему что-то сказал на этот счет. Но я убежден, что даже если Сталин ему прямо ничего такого и не сказал, то когда он услышал, что Сталин потребовал, чтобы Светлана развелась со своим мужем, потому что тот еврей, то Маленков "догадался" сам и заставил сделать то же самое свою дочь. Тут налицо проявление самого низкопробного, позорного антисемитизма. Я лично Маленкову это не приписываю; перед нами холуйское услужение: если Сталин так сделал, то и он так поступит.

Вообще же я считал, что Маленков был нормальным по взглядам человеком и не болел упомянутой позорной болезнью. Светлана тоже вторично вышла замуж. Это уже Сталин захотел, чтобы она вышла замуж за сына Жданова, Юрия, сейчас ректора Ростовского университета[41]. И он нравился мне: умный, образованный, рассудительный человек. И Сталину он нравился, зато он не понравился Светлане, и уже после смерти Сталина они все же разошлись. Я опять переживал это. Мне просто не хотелось слышать, как люди злословили о ней, что она проявляет непостоянство. Затем она долгое время жила одиноко. У нее осталось двое детей: сын от первого мужа и дочь от второго. Примерно за год до окончания моей политической деятельности Микоян как-то сказал мне, что к нему приходила Светлана и просила его совета: она хотела бы выйти замуж за журналиста-индуса.

Микоян сказал, что она его любит; индус старше ее, но она давно с ним знакома и он порядочный человек, к тому же коммунист. "Она, - говорит, - просила, чтобы я и у тебя узнал, каково твое отношение к этому?". Я ответил: "Если она считает, что он достойный человек, пусть выходит замуж. Выбор за ней, а мы здесь ни при чем, мы не будем вмешиваться. То, что он не гражданин Советского Союза, не может служить препятствием. Пусть решает сама". И она вышла за него замуж. Я узнал об этом, когда уже находился на пенсии, и был доволен, поскольку хотел, чтобы она устроилась наконец в своей личной жизни. Как я узнал, этот индус умер. Светлана поехала похоронить его на родине и не вернулась. Я был буквально потрясен. Несколько дней не верил этому, пока не получил неопровержимых подтверждений. Ее книги я целиком не читал. Западное радио передавало выдержки из нее, которые были ему выгодны. Может быть, такие места и не характерны для всей книги, но то, что было передано, мне показалось по меньшей мере странным.

Как советский человек, выросший в наших условиях, да еще дочь Сталина, мог написать такое? Она ведь воспитывалась в окружении советских людей, и я бы не сказал, что это было только окружение Сталина. Правда, толком я не знаю, что за люди были у нее воспитателями. Помню, что там маячила одно время красивая грузинка, но она вроде бы промелькнула и исчезла. Кто-то сказал мне, что это воспитательница Светланы. Не знаю, что это за воспитательница и откуда она появилась. Пронесся слух, что это было подставное лицо Берии, подосланное не то к Светлане, не то к Сталину. В школе Светлана училась хорошо и не вызывала нареканий. Полагаю, что получился результат надлома психики у молодой женщины. Еще бы... Раньше умерла мать, и при каких обстоятельствах! Она понимала, что мать погибла в результате тех взаимоотношений, которые создались между нею и отцом. И не просто умерла, а покончила жизнь самоубийством. Сплетничали даже, что Сталин ее убил.

Я и сейчас не могу сказать, где тут правда, потому что знаю две версии: одна - что Сталин ее застрелил; другая, более вероятная версия, что она застрелилась в результате оскорбления, нанесенного ее женской чести. Конечно, о каком-то варианте и Светлана знала и сильно переживала, на нее это подействовало. Потом вышла замуж и развелась, осталась с сыном. Снова вышла замуж и сама уже оставила второго супруга, сохранив от него дочь. Для молодой женщины это не очень-то нормально. Да и с собственным отцом у нее были сложные отношения. Отец любил ее, но свои чувства выражал звероподобными приемами, вроде нежности кошки с мышкой. Это тоже могло надламывать душу ребенка, потом девушки и наконец женщины-матери. Затем стряслась смерть отца, вскрылись его злоупотребления властью, что тоже было для нее страшным потрясением. Сложившиеся обстоятельства терзали ее душу и влияли на ее психику. И вот последняя капля, переполнившая чашу: смерть третьего мужа, похороны. О том, что произошло дальше, мне передавали такие люди, которые сами пользовались лишь слухами. Почему она не вернулась? Я говорю о версии, потому что достоверно мне ничего не известно. Она после похорон мужа пришла в наше посольство. Послом в Индии был Бенедиктов[42]. Я хорошо знал его: "выдержанный" человек. Она хотела задержаться в Индии на несколько месяцев, а Бенедиктов посоветовал ей немедленно выехать в Советский Союз. Когда посол рекомендует гражданину тотчас убыть домой, это сразу настораживает любого человека. Тем более что Светлана знала все манеры, которые у нас в такой связи проявлялись. Значит, к ней выражается недоверие.

А оно может кончиться плачевно для лица, которое хотят как можно скорее вернуть на родину. Тут не забота о человеке, а политическое недоверие, унизительное и оскорбительное отношение, которое выводит из равновесия даже уравновешенных людей. А Светлана не была уравновешенной, как это видно и по содержанию ее книги. Она была надломлена и обратилась за помощью к иностранной державе, пошла к американскому послу, уехала в Швейцарию, а оттуда в США. Глупый поступок, который нельзя ничем оправдать. Но глупо поступили и с ней. Грубо. Это - полицейская мера со стороны людей, которые должны были бы проявить такт и уважение к личности женщины и гражданина. Что, по-моему, нужно было бы сделать? Я убежден, что того не получилось бы, если бы с ней поступили иначе. Когда она пришла в посольство и сказала, что ей необходимо побыть в Индии месяца два или три, надо было ответить: "Светлана Иосифовна, зачем три месяца? Возьмите себе визу года на два или три. Можете взять и бессрочную визу, живите здесь. Когда захотите, приедете домой, в Советский Союз". Нужно было дать ей свободу выбора и тем самым морально ее укрепить, показать, что к ней относятся с доверием. Я убежден, что если бы с ней так поступили и даже если бы она имела уже написанной свою книгу, она бы ее либо не опубликовала, либо переделала. Но ей показали, что она находится под подозрением.

Умная женщина сразу поняла это. Политическое недоверие к ней, дочери Сталина, переполнило чашу. И она бросилась в омут эмигрантской жизни, лишила себя родины, рассталась со своими детьми и друзьями. Очень, очень печально. Мне жаль Светлану. По-прежнему называю ее так, хотя она давно уже Светлана Иосифовна. Так ужасно закончилось ее существование как нашего, советского человека. Безумно жаль! Существуют примеры в подтверждение моей правоты. Когда я возглавлял правительство, молодой пианист Ашкенази[43] получил первую премию на Московском музыкальном конкурсе имени Чайковского. Он был женат на англичанке, которая училась у нас в консерватории, и у них появился ребенок. Они поехали в Англию, где живут родители его жены. Мне говорили, что она родом из Ирландии, но английская подданная. Ашкенази - хороший пианист, я слушал его игру и потом поздравлял его, когда ему была присуждена премия.

Теперь же я его слушаю по радио. Так вот, он пришел в советское посольство в Лондоне и сообщил, что его жена отказывается теперь ехать в Советский Союз, а он ее очень любит, у них дитя, и он спросил, как ему быть. Посол сейчас же доложил о происшедшем в Москву, а мне передал затем Громыко, что получена такая-то телеграмма от нашего посла. Я посоветовался с товарищами и предложил: "Дадим ему загранпаспорт на такой срок, какой он сам захочет. Он сможет с этим паспортом всегда приехать в Советский Союз, если пожелает. Это единственная разумная возможность. Если мы будем насильно добиваться, чтобы он вернулся, то он, видимо, не вернется. Он же не антисоветский человек, но мы его искусственно сделаем антисоветским, потому что раз он не выполнит нашей воли, то противопоставит себя правительству СССР. Сейчас же найдутся комментаторы и толкователи, которые начнут обрабатывать его в антисоветском духе. Зачем нам плодить таких людей? Что вообще случится, если он станет жить в Лондоне, а сюда будет приезжать на концерты? Он же музыкант, человек свободной профессии, будет на родине выступать с концертами и останется гражданином Советского Союза".

Все согласились. Так мы и сделали. И мне приятно, когда я сейчас включаю радио, слышать, если объявляют, что в Москве выступает пианист Ашкенази. Приятно, что мы сохранили честное имя крупного пианиста за нами, за Советским Союзом, и заодно не разрушили семейную жизнь. Может быть, настанет время, когда он и другие такие же люди захотят приехать и обосноваться у нас. А может случиться, что они обоснуются за рубежом, я этого не исключаю. Ну, и что? Полагаю, настала пора, когда нужно предоставить возможность гражданам Советского Союза жить, где они хотят. Если желают выехать в какую-либо страну, пожалуйста! Невероятное дело после 50 лет существования советской власти держать людей под замком. Мы, коммунисты, считаем, что капиталистический строй - это проклятье. Люди труда обрекаются там на капиталистическое рабство. Мы строим социализм и во многом преуспели в этом строительстве, а дальше еще больше преуспеем. Наш строй, безусловно, самый прогрессивный на данном этапе развития человечества. Значит, если сравнивать "по-библейски" - это рай. Но рай не в том смысле, когда все сыплется из рога изобилия, а ты только подставляй рот. Нет, такого рая нет, и когда он будет, я даже не знаю. Но ведь все оценивается относительно. Так чего же мы сами себе противоречим? Строим хорошую жизнь, а чтобы удержать людей в этой хорошей жизни, держим границу за семью замками? Иной раз и не враги, а наши, советские зубоскалы говорят: "Чего же в рай дубинкой гоните?".

Эти слова мы слышали, и когда принудительным порядком проводилась коллективизация, и в других случаях. Считаю, что пора лишить таких врагов социализма аргументов. Почему мы не доверяем людям строителям социализма? Надо показать, что все они являются вольными гражданами, свободными строителями новой жизни, что они созидают социализм в результате своих убеждений, а не принуждения или таких условий жизни, когда им податься некуда. Это позорит нас. Пришло время ликвидировать такой позор. Вот Югославия. Она не богаче нас живет. Я, когда в последний раз был в Югославии, беседовал с Тито, и об этих беседах с удовольствием сейчас вспоминаю. Я его расспрашивал: "Как у вас дела с границей?" Он: "Граница у нас такая: подъезжает человек, говорит, куда он едет, и все, никакой проверки. Отъезжающий выполняет элементарные формальности, поднимается шлагбаум, машина въезжает в Югославию или выезжает из нее. То же относится к людям, которые приезжают из других стран в Югославию. И так же свободно выезжает за границу каждый югослав". Он рассказывал, что у них многие шахтеры едут работать в Западную Германию. Говорят: "Поеду заработать на машину".

И что случилось с Югославией? Она исчезла от этого? Нет. Между прочим, когда я поставил вопрос о том, чтобы восстановить добрые отношения СССР с Югославией, то необходимость этого никак не мог понять Суслов. Он старался доказать, что в Югославии нет социализма, что это не социалистическая страна. Я ему: "Давайте проанализируем. Создадим комиссию, пусть она изучит по элементам, какие общественные признаки существуют в каждой стране, которая является капиталистической или которую мы называем социалистической". Такая комиссия была создана и представила соответствующие документы. Я заранее был убежден в итогах ее выводов, но хотел, чтобы авторитетная комиссия все наглядно проанализировала бы. Такие документы лежат в Центральном Комитете партии. В них доказано, что в Югославии налицо признаки социализма, что на этих основах построено Югославское государство. Так почему бы нам не последовать примеру Югославии и не открыть свои границы?

Если это невозможно, то какая же тогда у нас свобода? Могут сказать, что, мол, у нас классовый состав общества. Но это относилось к давнему периоду нашего существования. Сейчас, через 50 лет после того, как ликвидированы враждебные классы, эти аргументы, как говорится, для дураков. Для мыслящих людей - это позорная аргументация. Ну, а если бы мы позволили Светлане самой решать и она бы не вернулась? Ну, что же, жалко было бы, но ничего не поделаешь. Ведь она не вернулась и при существующем порядке выдачи виз. И еще один эпизод из области того наследия, которое цепями лежит на сознании руководителей СССР. Наша балерина номер один, лучшая балерина не только в Советском Союзе, но и мирового балетного искусства Майя Плисецкая[44]: какова ее судьба? Когда выезжал за границу Большой театр, ее всегда исключали из списка отъезжавших. Мне докладывали, что ей нельзя доверять, что она может не вернуться. Я ее лично не знал, и я с ней никогда не разговаривал, не имел представления о ее настроениях. Конечно, было бы неприятно, если бы такая балерина, как Плисецкая, покинула Советский Союз. Это была бы демонстрация, а для нас болезненный укол. И вот однажды, когда готовилась к выезду за границу очередная балетная труппа, я получил как секретарь ЦК партии письмо от Плисецкой, довольно большое и искреннее. Она писала, что она патриотка, что ее обижает и оскорбляет недоверие, которое ей выражается, и заверяла в своей честности.

Встал вопрос: как быть? Я размножил ее письмо, и все члены Президиума ЦК партии прочитали его. Я предложил включить ее в список. Выражались сомнения, что она может не вернуться. "Да, может. Но она говорит, что этого не случится. И я ей верю. Нельзя жить без доверия. Если она написала нечестно, а просто, чтобы вырваться, ну, что же, переживем". Она поехала. Я был вознагражден, не знаю, во сколько крат, когда она с блеском выступила за границей и вернулась, приумножив славу советского балетного искусства, нашей культуры. А если бы мы продолжали ее "не пущать"? Мы бы искалечили человека или сделали бы из нее антисоветскую личность. Потому что самое хрупкое - это психика человека, и ее надо оберегать, чтобы не надломить. Неосторожный шаг может вывести любого из равновесия, и он окажется роковым шагом в жизни. Я был горд правильным решением, и мне было приятно, что балерина правильно оценила доверие. Еще один случай: с известным пианистом Рихтером[45]. Тоже встал вопрос его выезда за границу. Мне докладывают, что есть возражения. По-моему, Фурцева[46] докладывала мне, что наша госбезопасность возражает. Какие же основания? У него в Западной Германии живет мать, и неизвестно, вернется он или не вернется.

Конечно, потеря такого крупного музыканта, как Рихтер, - ущерб для страны. Это ведь в музыкальном мире человек № 1. Что же делать? Я говорю: "Пусть он едет". Высказывалась мысль потребовать от него, чтобы он не заезжал в ФРГ. И я сказал: "Если он выедет за пределы наших границ с вырванным у него обязательством не заезжать в Западную Германию и не встречаться с матерью, то глупее этого ничего не может быть. Наоборот, надо посоветовать ему: "Вы не видели мать столько лет, поезжайте, повидайтесь с ней". Надо, чтобы он не почувствовал, что мы против этого". Рихтер поехал в Западную Германию, встречался с матерью. Мне рассказывали, что мать чуть ли не бросила его и уехала, когда немцы оккупировали Украину. Она жила тогда, кажется, в Одессе. А сын вырос здесь. И он вернулся. Потом он ездил по Америке с концертами. Там ему подарили чудесный рояль. Пришла Фурцева и говорит: "Как быть? По нашим законам, чтобы перевезти рояль через границу, надо заплатить большую пошлину. Рихтер не в состоянии будет, видимо, заплатить ее". Я: "Передайте от меня тем, кто занимается на границе пошлинами, что надо оформить все так, чтобы пошлину с него вообще не брали. Раз он в США получил в премию рояль, то не нам ставить препятствия для владения подарком. Если мы его лишим подарка, то у него сохранится в душе Горький осадок, огорчение. Для музыканта иметь хороший инструмент - большая радость. Не лишайте его этой радости, он заслуживает ее, большего заслуживает!"

А Фурцева тоже была довольна, что так решен вопрос. Сейчас Рихтер много выступает повсюду, разъезжает, и не знаю, существует ли вообще вопрос в связи с его гражданской честностью. Могут ли возникнуть случаи, когда наше доверие будет обмануто? Могут. Среди 200 с лишним миллионов человек, конечно, найдутся и чистые, и нечистые. Нечистые уйдут на поверхность, как всякое легкое вещество, которое плавает на воде, и они волнами будут отбиты от наших берегов. Пусть себе плывут по течению. Могут принять схожее решение и люди, о которых нельзя говорить плохо. Одни могут проявить какое-то временное колебание. Другие же просто захотят попробовать зарубежную жизнь, в каких-то проявлениях привлекательную. Пускай! Нельзя захватить власть, построить частокол, и не изволь подходить даже к нему, а не то что переходить через частокол. Нельзя! Вспомните Ленина. Мы врагов в первые годы революции и советской власти сами высылали за границу, а для желающих выехать были открыты все возможности: пожалуйста, берите чемоданы и уезжайте! И уезжали.

Помню, в 1919 г. я был в Красной Армии и служил в Курске, многие переселялись оттуда на Украину. В красноармейском "устном вестнике" ходили анекдоты о том, как переходили эту границу, скрывали личные ценности и какие находили люди потайные места, чтобы спрятать небольшие, но очень ценные вещи. Может быть, эта правда сдобрена солдатскими молодежными выдумками. Но такие факты были. Люди уезжали открыто. А теперь, спустя 50 лет, мы тем более должны создать такие общественные отношения, чтобы не видеть в каждом человеке невозвращенца. Стоять на другой позиции - значит позорить наши идеи, наше учение, наш строй. Я резко против этого. То, что подобный метод был применен к Светлане, меня очень огорчает. Я думаю, что еще и сейчас не все потеряно, что она еще может вернуться, у нее может окрепнуть мысль возвратиться к своим детям. Пусть бы она хотя бы имела такую возможность, знала, что если захочет вернуться, то сможет, и ей не будет поставлена в укор ее слабость. Осуждая Светлану за то, что она приняла неразумное решение, я осуждаю и тех, кто не подал ей руку, чтобы помочь ей найти правильное решение, и своими глупыми шагами толкнул ее на неверный поступок.

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ СТАЛИНА

После Великой Отечественной войны с каждым годом становилось заметнее, что Сталин слабеет физически. Особенно заметно сказывалось это в провалах его памяти. Иной раз сидим за столом, и он, обращаясь к человеку, с которым общался десятки, а может быть, и больше, лет, вдруг останавливается и никак не может припомнить его фамилию. Он очень раздражался в таких случаях, не хотел, чтобы это было замечено другими. А это еще больше стимулировало угасание его человеческих сил. Помню, однажды обратился он к Булганину и никак не мог припомнить его фамилию. Смотрит, смотрит на него и говорит: "Как ваша фамилия?". - "Булганин". - "Да, Булганин!" - и только тут высказал то, что и хотел сначала сказать Булганину. Подобные явления повторялись довольно часто, и это приводило его в неистовство. Свое зло он вымещал потом на лицах, которые работали с ним, прошли вместе большой путь и, к сожалению, явились также свидетелями неповинной гибели многих честных людей. Такие лица, как Булганин и Маленков, наверное, многого не знали. Они действовали, помогали развитию пагубного процесса, но действовали как бы вслепую. Корни были делом рук Сталина, и все материалы насчет необходимости расширения "мясорубки" и приводились им лично, и оформлялись, и объяснялись тоже им лично.

Такие пояснения обосновывали необходимость этих мероприятий якобы в интересах революции, закрепления ее завоеваний и продолжения дела строительства социализма. Одним словом, все объяснялось весьма благими намерениями. Не знаю, был ли Сталин сам, хотя бы частично, введен в заблуждение. Я же в этом сомневаюсь, ибо чувствую и знаю, вспоминая его фразы и различные высказывания, что это делалось им сознательно, с целью исключить возможность появления в партии каких-то лиц или групп, желающих вернуть партию к ленинской внутрипартийной демократии, повернуть страну к демократичности общественного устройства. Он этого не допускал. К людям он относился, как Бог, который их сотворил, относился покровительственно-пренебрежительно. Бог сотворил первого человека из глины, как нас учили в детстве согласно Библии. Поэтому какое же уважение может быть к глине? Сталин говорил, что народ - навоз, бесформенная масса, которая идет за сильным. Вот он и показывал эту силу, уничтожая все, что могло давать какую-то пищу истинному пониманию событий, толковым рассуждениям, которые противоречили бы его точке зрения. В этом и заключалась трагедия СССР. И именно это совпадало с предупреждением Ленина, что Сталин - человек нетерпимого характера и способен злоупотреблять властью. Сколько уже раз я это повторяю!

У меня эти слова все время остаются в памяти. Какое же это было ленинское предвидение! И как глупо поступила наша партия, не послушав его и не сделав должного вывода на первом же послеленинском пленуме своего ЦК или хотя бы на съезде. Истории оказалось угодно, чтобы партия и советский народ прошли путь строительства социализма через трагедию сталинского времени. Помню, как Сталин отдыхал в последний раз в Новом Афоне. Это был 1951 г. (знаю это, потому что в 1952 г. он в отпуск не ездил, а раз Сталин не поехал, то и из руководства тоже никто не ездил в отпуск, а в 1953 г. он умер; следовательно, то был 1951 г. ). Он пригласил меня, как часто случалось и раньше, к себе. Я тогда отдыхал, кажется, в Сочи, оттуда приехал к нему в Новый Афон, и мы затем отдыхали вместе. Потом он позвонил Микояну, который отдыхал в Сухуми. Тот тоже приехал. Так мы вдвоем и жили у Сталина. Не помню, сколько дней мы там прожили, но долго. Однажды, еще до обеда, Сталин поднялся, оделся и вышел из дома. Мы присоединились к нему и стояли втроем перед домом. И вдруг, без всякого повода, Сталин пристально так посмотрел на меня и говорит: "Пропащий я человек. Никому не верю. Сам себе не верю".

Когда он это сказал, мы буквально онемели. Ни я, ни Микоян ничего не смогли промолвить в ответ. Сталин тоже нам больше ничего не сказал. Постояли мы и затем повели обычный разговор. Я потом все время не мог мысленно отвязаться от этих слов. Зачем он это сказал? Да, все мы на протяжении длительного времени видели его недоверие к людям. Но когда он так категорично заявил, что никому и даже сам себе не верит, это показалось ужасным. Можете себе представить? Человек, занимающий столь высокий пост, решающий судьбы всей страны, влияющий на судьбы мира, - и делает такое заявление? Если вдуматься, если проанализировать под этим углом зрения все зло, содеянное Сталиным, то станет понятно, что он действительно никогда и никому не верил. Но тут есть и иная сторона дела. Одна - не верить, это его, так сказать, право. Конечно, это создает тяжелое душевное состояние у человека, имеющего такой характер. Но другое, когда человек, который никому не верит, обладает характером, толкающим его поэтому на уничтожение всех тех, кому он не верит. Вот почему в его окружении все были временными людьми. Покамест он им в какой-то степени еще доверял, они физически существовали и работали. А когда переставал верить, то начинал "присматриваться".

И вот чаша недоверия в отношении того или другого из людей, которые вместе с ним работали, переполнялась, приходила их печальная очередь, и они следовали за теми, которых уже не было в живых. Собственно, так и случалось раз от разу с теми, кто работал рядом с ним и вместе боролся в рядах партии над ее сплочением. Потом почти все эти люди были уничтожены. Возьмем, к примеру, того же Каменева... Не знаю, какие в ранние годы были у Сталина отношения с Троцким. Ленин в предсмертной записке упомянул, что в партии два самых выдающихся человека - Троцкий и Сталин. И тут же Ленин написал об отрицательных чертах Сталина. Признание Сталина в том, что он никому, даже сам себе, не верит, приоткрывает завесу над некоторыми причинами той трагедии, которая разыгралась в бытность его руководителем партии и страны. А сталинский период - очень долгий. И вот полетели головы честных людей, совершенно ни в чем не повинных. Их имена поднимают, чтобы народ их вспомнил. Они возвращены в историю XX съездом партии. Но сейчас стыдливо и позорно скрываются причины гибели этих людей и покрывают виновника злодейства. Это, конечно, неразумно, но факт налицо.

Возвращаясь к ушедшему времени, еще раз скажу: дело дошло до того, что Сталин стал считать шпионом Ворошилова! Наверное, лет пять он не приглашал его ни на какие высокие заседания, какие собирались, прежде всего на заседания Политбюро. Впрочем, настоящих заседаний уже не происходило, а имели место эпизодические собрания, буквально на ходу, перед обедом или перед ужином, хотя там решались вопросы и текущего порядка, принципиальные, крупнейшие. Ворошилов туда доступа уже не имел. Изредка он прорывался явочным порядком, то есть сам приходил, а иной раз звонил. Но это случалось очень редко. Подозревать, что Ворошилов - английский шпион? Это же величайшая глупость. Не знаю, до чего надо дойти в недоверии к людям, чтобы обрести такое состояние души. Сталин не верил тому самому Ворошилову, с которым много лет вместе воевал и работал рука об руку. Честность Ворошилова перед партией, перед рабочим классом ни в какой степени не может подвергаться никакому сомнению. Другой вопрос - оценка его деятельности на посту наркома обороны. Она показала его несостоятельность как наркома, потому что Красная Армия не была подготовлена к войне, и не только в результате неоправданного уничтожения кадров: она была не подготовлена должным образом и по вооружению. Боевая техника, вооружение, их запасы не соответствовали всем материально-техническим возможностям СССР и задачам эпохи. Ведь мы по уровню производства могли создать необходимые резервы и вести войну без нужды не один и не два года. А у нас вначале винтовок, сколько нужно, не оказалось!

Не было многих самых простейших вещей для армии в нужном количестве. Мы испытывали по 1942 г. голод на оружие. Остро чувствовали нехватку зенитных средств и в результате терпели большой урон от нападений врага с воздуха. Бесспорно, Ворошилов оказался не на высоте. Не знаю, как это объяснить, но я во всяком случае не чувствовал, что он имел должное прилежание в своей работе наркомом. Сравню его с Кагановичем. Этот менее располагал меня к себе как человек. Однако если говорить о прилежании и трудоспособности, то Каганович - это буря. Он мог иной раз и здоровое дерево сломать в результате такого ураганного характера. Работал, насколько хватало сил, совершенно не щадил себя и не считался со временем, все отдавал работе в партии и для партии. Конечно, он был карьеристом. Но это другой вопрос, а я говорю сейчас о стиле его работы. Ворошилов же - иной человек. Его всегда можно было увидеть на всех празднествах. Он демонстрировал себя и свою выправку, а реально военному делу уделял мало внимания. Когда трудились Гамарник, Тухачевский и другие, которые по-настоящему ведали политической работой, экономикой, боевой техникой армии, дело двигалось и без Ворошилова.

Когда же они были уничтожены и пришли на их место такие лица, как Мехлис, Щаденко и Кулик, недостойные своих постов, Наркомат обороны превратился, честное слово, в дом сумасшедших, не то в собачник какой-то, если иметь в виду его руководителей. Однажды (я уже рассказывал об этом) меня буквально затащил за рукав Тимошенко на заседание Главного военного совета РККА. Тогда он командовал войсками Киевского Особого военного округа, и мы с ним приехали в Москву. Тимошенко - человек с хитрецой. Он, видимо, хотел, чтобы я как член Военного совета КОВО посмотрел на этот собачник, как они друг другу впивались в горло, рвали друг друга по пустякам, но не занимались настоящим делом. Кто в том был виноват? И Ворошилов, и Сталин. Я думаю, что в то время Ворошилов уже не пользовался должным доверием у Сталина. Зачем же нужно было брать ему таких людей? Они по своему характеру (не говорю об их политической и государственной преданности стране: это были безупречно честные люди) оказались совершенно нетерпимыми друг к другу, поэтому и согласованной деятельности у них никак не могло быть. А кто страдал? Страдали армия, народ, страна. Но, может быть, Сталина именно устраивала их междоусобная грызня?

Теперь о Молотове. О нем всегда говорили, что это - дубинка Сталина. Молотов был выдвинут Председателем Совета Народных Комиссаров СССР после Рыкова в 1930 году. Я тогда учился в Промышленной академии и состоял в партактиве Бауманского района Москвы. Когда мы получили информацию о назначении Молотова, по Москве ходили всякие слухи. В то время существовали еще сторонники и Бухарина - Рыкова, и Зиновьева - Каменева. Имелись и сторонники Сырцова - Ломинадзе, близкие к тем, кто поддерживал Бухарина. Я сейчас и не помню конкретно, в чем были расхождения между ними. То были люди одного политического направления. Молотов же был выдвинут вместо них как самый верный и непоколебимый друг и соратник Сталина. Он сам заявил так на том пленуме ЦК, на котором была названа его кандидатура. А когда я работал секретарем Московского городского и областного партийных комитетов и меня не раз Сталин вызывал к себе, то там чаще всего я встречал Молотова. Я считал, что Сталин и Молотов - это самые близкие, неразлучные друзья. В отпуск они всегда уезжали тоже вместе. Я и сейчас не могу ничего сказать о том, какие причины вызвали тот факт, что Сталин отвернулся от Молотова. Конечно, если вспомнить о его жене Жемчужиной, которую Сталин посадил, то Молотов до конца не соглашался в этом вопросе и со Сталиным, и с пленумом ЦК.

Когда на пленуме стоял вопрос о ее выводе из состава ЦК партии, все проголосовали "за", а Молотов воздержался. Он не голосовал "против", но воздержался. Это взорвало Сталина. Правда, и после всего этого Молотов остался со Сталиным. Однако событие на пленуме наложило отпечаток на дальнейшее отношение Сталина к Молотову. Если принять во внимание характер Сталина, то ясно, что бесследно для их отношений такой инцидент не мог пройти. И все-таки у них сохранялась близость и продолжалась совместная работа. Но потом Сталин начал со злостью лягать Молотова. Особенно хорошим барометром неустойчивости Молотова служил Каганович. Каганович с подначивания Сталина как бы играл роль цепного пса, которого выпускали, чтобы рвать тело того или другого члена Политбюро, к которому, как он чувствовал, Сталин питал какое-то охлаждение. Каганович всегда неприязненно относился к Молотову. Я слышал от Кагановича, что он его очень не любил, даже ненавидел. Но и знал свое место: Молотов есть Молотов. В послевоенное время Каганович начал нападать, и очень резко, на Молотова, а когда бывал на заседаниях Ворошилов, то и на Ворошилова. Нас, других, это раздражало.

Это я говорю о себе, Булганине и даже Берии. Мы были недовольны Кагановичем и иной раз подавали контрреплики, сдерживая его. Тут Каганович сразу поджимал хвост, он был трусливым человеком. Теперь положение Молотова стало незавидным, но он держался хорошо и по всем принципиальным вопросам высказывался смело. Я бы сказал, что он был единственным человеком в Политбюро, который порою возражал Сталину по тому или иному вопросу. Такие возражения не возникали в порядке политической драки. Драки там не было, а его замечания и некоторое проявление им упорства по тому или другому вопросу мне у Молотова нравились. Поэтому я к нему относился с очень большим уважением, хотя с точки зрения действенности его работы, умения работать у меня имелось критическое о нем мнение. Эту недейственность отмечал не только я, но и другие товарищи. Однако политическая линия Молотова, ее направленность была безупречной, и это все перекрывало. Когда в последние годы жизни Сталина Молотов утратил его доверие, то Сталин, отдыхая как-то в Сухуми, поставил вдруг такой вопрос: Молотов является американским агентом, сотрудничает с США. Сейчас просто невозможно даже представить, что такое могло прозвучать. Молотов тут же начал апеллировать к другим. Там был и я, и Микоян, и все сказали, что это невероятно. "А вот, помните, - говорит Сталин, - Молотов, будучи на какой-то Ассамблее Организации Объединенных Наций, сообщил, что он ехал из Нью-Йорка в Вашингтон.

Раз ехал, значит, у него там есть собственный салон-вагон, как он мог его заиметь? Значит, он американский агент". Мы отвечали, что там никаких личных железнодорожных вагонов государственные деятели не имеют. Сталин же мыслил по образу и подобию порядка, заведенного им в СССР, где у него имелся не только салон-вагон, а и целый - отдельный поезд. То есть считал, что такой же порядок существует в капиталистических странах. Он резко отреагировал на недоверие, проявленное к его высказываниям, и сейчас же продиктовал телеграмму Вышинскому, находившемуся тогда в Нью-Йорке[47]: потребовал, чтобы Вышинский проверил, имеется ли у Молотова собственный вагон? Тут же телеграмма была послана шифровкой. Вышинский срочно ответил, что по проверенным сведениям в данное время у Молотова в Нью-Йорке собственного вагона не обнаружено. Сталина этот ответ не удовлетворил. Да ему и не нужен был ответ. Главное, что у него уже засело в голове недоверие, и он искал оправдания своему недоверию, подкрепления его, чтобы показать другим, что они слепцы, ничего не видящие. Он любил повторять нам: "Слепцы вы, котята, передушат вас империалисты без меня". Так ему хотелось, так ему нужно было. Он желал удостовериться, что Молотов - нечестный человек. Спустя какое-то время в такую же опалу попал Микоян. Я и сейчас не могу сказать, в чем его обвинял Сталин. Молотов - тот вроде американский агент, потому что он в США имел вагон и, следовательно, там жили его истинные хозяева. Ну, а Микоян? Агентом какой страны он был?

Я уже после смерти Сталина не раз шутил и спрашивал Анастаса Ивановича: "Слушай, скажи, какой страны ты агент? Уж ты, наверное, если агент, то не какой-то одной страны?" Анастас Иванович, сам любивший пошутить, на шутку отвечал шуткой. Вот так мы шутили. Но это стало шуткой уже после смерти Сталина. А при Сталине, если бы он еще полгода пожил, то отослал бы Молотова с Микояном к прадедам, куда отсылал всех "врагов народа", расправился бы с ними. Вот до чего дело дошло! Если рассматривать Сталина как могучий, несгибаемый дуб, то этот дуб сам себе обрубил все ветви. А когда нет ветвей, исчезает листва, то нарушается питание ствола, гниют корни, и дерево обречено на гибель. Тем людям, с которыми Сталин вместе работал, переорганизовывал партию и вел народ, он потом начал выражать недоверие, выдумал "врагов народа" и стал рубить им головы. Одни люди, которых он считал самыми к себе приближенными и на которых он опирался, стрелялись, вроде Орджоникидзе, или же он их казнил, как Рудзутака, Рыкова, Каменева, Чубаря, Станислава Косиора. Кажется, из всех входивших в Политбюро один лишь Петровский, будучи смещен, чудом остался живым. Чудо надо искать в том, что по своей старости Петровский уже не являлся политическим лидером, был политическим деятелем в прошлом и не представлял никакой угрозы. Видимо, это определило его судьбу, и он остался в живых.

КОРЕЙСКАЯ ВОИНА

Хочу теперь рассказать о том, чему я был свидетелем в связи с корейскими делами. Кажется, в 1950 г., когда я вновь работал в Москве, либо чуть раньше, до моего возвращения в Москву, приезжал к нам Ким Ир Сен[48] со своей делегацией. Он, ведя беседу со Сталиным, поставил вопрос, что хотелось бы прощупать Южную Корею штыком, и говорил, что там при первом же толчке из Северной Кореи произойдет внутренний взрыв и установится народная власть, такая же, как в Северной Корее. Сталин не противостоял этому. Ведь это импонировало сталинской точке зрения, его убежденности, тем более что тут ставился внутрикорейский вопрос: Северная Корея хочет протянуть дружественную руку своим братьям, которые находятся в Южной Корее под пятой Ли Сын Мана[49]. Сталин договорился с Ким Ир Сеном, что тот подумает, подсчитает все и опять приедет с конкретным планом. Не то было уже условлено, когда он приедет, не то он должен был прибыть, как только подготовит свои соображения.

Ким Ир Сен приехал и докладывал Сталину, что совершенно уверен в успехе этого дела. Сталин выражал некоторые сомнения; его беспокоило, ввяжутся ли США или пропустят мимо ушей? Оба склонились к тому, что если все будет сделано быстро, а Ким Ир Сен был уверен, что все произойдет быстро, то вмешательство США окажется исключенным, и они не вступятся своими вооруженными силами. Сталин все-таки решил запросить еще мнение Мао Цзэдуна[50] о предложении Ким Ир Сена. Должен четко заявить, что эта акция была предложена не Сталиным, а Ким Ир Сеном. Тот был инициатором, но Сталин его не удерживал. Да я считаю, что и никакой коммунист не стал бы его удерживать в таком порыве освобождения Южной Кореи от Ли Сын Мана и американской реакции. Это противоречило бы коммунистическому мировоззрению.

Я тут не осуждаю Сталина. Наоборот, я полностью на его стороне. Я и сам бы, наверное, тоже принял такое же решение, если бы именно мне нужно было решать. Мао Цзэдун тоже ответил положительно. Сейчас дословно не помню, как был сформулирован запрос Сталина. По-моему, он спрашивал, как тот относится к существу подобной акции и вмешаются ли США или нет? Мао ответил одобрением предложения Ким Ир Сена и выразил мнение, что США, видимо, не вмешаются, так как тут сугубо внутренний вопрос, который должен решаться самим корейским народом. Помню, как за обедом на сталинской даче много шутили. Ким Ир Сен рассказывал нам о быте корейцев, о климате Кореи, об условиях выращивания риса и рыбной ловле. Много говорил он хорошего о Южной Корее и доказывал, что после воссоединения своих половин Корея станет более полноценной, будет иметь возможность обеспечить сырьем всю свою промышленность, а также потребности народа в пище за счет рыбной ловли, выращивания риса и других сельскохозяйственных культур. Мы все желали Ким Ир Сену успеха и ожидали, что успех будет им реально достигнут. Мы и прежде вооружали Северную Корею. Но на том обеде не обсуждали, какие именно средства вооружения уже были выделены Северной Корее. Мне лично это было неизвестно.

Но я, само собой разумеется, считал, что нужное количество танков, артиллерии, стрелкового вооружения, прочих боевых средств и инженерного оборудования Ким Ир Сен получил или получит. Наша авиация прикрывала Пхеньян и находилась там. Мне осталось совершенно непонятно, почему, когда Ким Ир Сен готовился к походу, Сталин отозвал наших советников, которые были раньше в дивизиях армии КНДР, а может быть, и в полках. Он отозвал вообще всех военных советников, которые консультировали Ким Ир Сена и помогали ему создавать армию. Я тогда же высказал Сталину свое мнение, а он весьма враждебно реагировал на мою реплику: "Не надо! Они могут быть захвачены в плен. Мы не хотим, чтобы появились данные для обвинения нас в том, что мы участвуем в этом деле. Это дело Ким Ир Сена". Таким образом, наши советники исчезли.

Все это поставило армию КНДР в тяжелые условия. Настал назначенный момент, началась война[51], и успешно. Северокорейцы быстро продвигались на юг. Но того, что предполагал Ким Ир Сен, - что при первых же выстрелах будет внутренний подъем южан, разгорится восстание и свергнут Ли Сын Мана, этого, к сожалению, не произошло. Очищение Южной Кореи от сил клики Ли Сын Мана осуществлялось только вследствие продвижения войск Северной Кореи. Сопротивление было слабым. Тут Ким Ир Сен оказался прав: строй у южан был непрочный и сам не мог обеспечить себе защиту. Это свидетельствует о том, что в Южной Корее лисынмановский режим не пользовался поддержкой. Но внутренних сил сопротивления для восстания все же не хватило. Видимо, организационная работа по его подготовке была поставлена слабо. А Ким Ир Сен считал, что Южная Корея вся покрыта коммунистическими парторганизациями, они ждут лишь сигнала и тотчас поднимут народ на восстание.

Нет, восстания не получилось. Заняли Сеул. Армия КНДР успешно продвигалась вперед. Мы все радовались и желали Ким Ир Сену новых достижений, потому что это была по характеру освободительная война и к тому же не война одного народа против другого, а война классовая: рабочие, крестьяне и интеллигенция КНДР под руководством Трудовой партии, которая стояла и стоит на социалистических началах, боролись с капиталистами. То есть эта война была прогрессивным явлением. Однако, когда армия Ким Ир Сена подошла к Пусану, ей не хватило духу, а Пусан - последний крупный портовый город на юге. Его надо было бы взять, и тут война сразу бы закончилась. Таким образом, возникла бы единая Корея, не осталась бы она разделенной. Появилась бы, безусловно, более мощная социалистическая Корея, с хорошей промышленностью, богатым сырьем и сильным сельским хозяйством.

Но этого так и не произошло. Когда на юге завязались упорные бои, я очень переживал, потому что мы получали донесения о трагическом состоянии духа у Ким Ир Сена. Я крепко сочувствовал ему и опять предложил: "Товарищ Сталин, почему бы нам не оказать более квалифицированную помощь Ким Ир Сену? Он сам - человек невоенный, хотя и партизан". Ведь он, размышлял я, революционер, который хочет драться за свой народ и освободить всю Корею. Хочет, чтобы она была независимой. А тут наступила война уже с американскими вооруженными силами... Наш посол в КНДР Штыков[52], бывший второй секретарь Ленинградского обкома ВКП(б), во время Великой Отечественной войны получил звание генерал-лейтенанта. Хотя и генерал военного времени, но опять не профессиональный военный, без соответствующего военного образования, его советы никак не смогут заменить квалифицированного военного человека, подготовленного к ведению боевых операций. А у нас есть маршал Малиновский. Он командовал в войну войсками Забайкальского фронта. Почему бы сейчас не посадить где-нибудь Малиновского с тем, чтобы он инкогнито разрабатывал военные операции, давал бы нужные указания и тем самым оказывал бы помощь Ким Ир Сену? Может делать то же и генерал Крылов[53], который командует войсками Дальневосточного военного округа.

Сталин вновь очень остро реагировал на мои предложения. Я был поражен! Ведь он благословил Ким Ир Сена, не удерживал его, а вдохновлял на этот путь действий. Ким Ир Сену дали наше соответствующее вооружение. Одним словом, мы всецело стояли на его стороне. Без нашей помощи он, конечно, ничего бы и начать не мог. Полагаю, что наше вооружение являлось решающей помощью. Но если бы мы еще оказали помощь квалифицированными людьми, которые трезво могли учитывать соотношение сил на поле боя, то, безусловно, Северная Корея победила бы. Думаю, что если бы Ким Ир Сен получил от нас еще один, максимум два танковых корпуса, то ускорил бы продвижение на юг и с ходу занял бы Пусан. Ведь даже американская пресса потом писала, что если бы Пусан был занят с ходу, то в Вашингтоне на этот случай было решено не вмешиваться в конфликт более крупными вооруженными силами США, чем те, которые уже участвовали в войне. Но ничего этого так и не произошло.

Получилась большая заминка в операциях армии КНДР, и именно тогда был нанесен удар десантными войсками США. Они отбили Сеул, затем продвинулись дальше, перешли 38-ю параллель - ту разграничительную линию между Северной и Южной Кореей, которая была установлена. Сложилось отчаянное положение для Северной Кореи и лично для Ким Ир Сена. Наш посол присылал трагические донесения о душевном состоянии Ким Ир Сена. Он считал, что уйдет в горы и будет вести партизанскую войну, но не сдастся врагу. Когда нависла такая угроза, Сталин уже смирился с тем, что Северная Корея будет разбита и что американцы выйдут на советскую сухопутную границу. Отлично помню, как он как-то, в связи с обменом мнениями об обстановке, которая сложилась в Северной Корее, сказал: "Ну, что ж, пусть теперь на Дальнем Востоке будут нашими соседями Соединенные Штаты Америки. Они туда придут, но мы воевать сейчас с ними не будем. Мы еще не готовы воевать".

Никто больше никаких реплик ему не подал, и вопрос этот далее не обсуждался, потому что Сталин целиком вел это дело лично, этот вопрос как бы считался персонально за Сталиным. Если тогда наши войска и были там, то они лишь прикрывали аэродромы. Сейчас точно не помню, находились ли эти аэродромы на территории КНДР или располагались на территории Маньчжурии. Нам, в частности, принадлежалитам Порт-Артур и Дальний. На первых порах, когда война развязалась, наша авиация успешно справлялась с задачами по прикрытию городов и электростанций, не допускала их бомбежки и сбивала самолеты американцев. В основном наша авиация имела там на вооружении истребители МИГ-15 - новые самолеты с реактивными двигателями, очень маневренные и хорошие. Американцы уже в ходе войны перевооружили свою авиацию и ввели в дело новые истребители, более мощные и быстроходные. Против них наш МИГ-15 оказался слаб, и мы стали терпеть поражения в воздухе. Американцы теперь прорывались в небо КНДР и бомбили ее безнаказанно, а мы уже не обеспечивали прикрытия и утеряли прежнее господство в воздухе. В ту пору к нам прибыл Чжоу Эньлай[54]. Я не присутствовал при его встрече со Сталиным. Сталин находился тогда на юге, и Чжоу полетел прямо туда. Об этих переговорах я узнал позже, когда Чжоу улетел домой.

Сталин же, когда вернулся в Москву, рассказал, что Чжоу Эньлай прилетал по поручению Мао Цзэдуна посоветоваться, как быть, и спрашивал Сталина, двигать ли на территорию Северной Кореи китайские войска: у северокорейцев уже не было войск; надо преградить путь на север южнокорейцам и американцам; или же не стоит? Сначала Чжоу и Сталин пришли к выводу, что Китаю не стоит вмешиваться. Но потом, когда Чжоу Эньлай готовился улететь, кто-то проявил дополнительную инициативу (то ли Чжоу по поручению Мао, то ли Сталин), и они опять вернулись к обсуждению этого вопроса, после чего согласились с тем, что Китай выступит в поддержку Северной Кореи. Китайские войска уже были подготовлены к тому и находились на самой границе с КНДР. Собеседники считали, что эти войска вполне справятся с делом, разобьют американские и южнокорейские войска и восстановят былое положение. Итак, Чжоу улетел, я его не видел и не слышал.

Поэтому рассказываю только о том, что узнал позднее со слов самого Сталина. Я даже точно не помню, прилетал ли действительно Чжоу Эньлай или кто-то другой? Видимо, это был он. К тому же я считал его тогда самым умным человеком по сложным делам, главным "посыльным" Мао Цзэдуна, гибким и вполне современным человеком, с которым можно о многом говорить и вполне понимать друг друга. Так был решен вопрос о том, что Китай вступает в эту войну. Но добровольцами. Он не объявлял войны, а послал туда добровольцев. Этими добровольцами командовал Пэн Дэхуай[55]. Мао дал очень высокую оценку Пэн Дэхуаю: говорил, что это лучшая, самая яркая звезда на китайском военном небосклоне. Развернулись новые бои. Китайцы сумели остановить продвижение южнокорейцев и американцев. Сохранились документы, в которых Пэн докладывал обстановку Мао Цзэдуну.

Пэн составлял обширные телеграммы, в которых излагал планы военных действий против американцев. Там обозначались рубежи, намечались сроки и указывались силы, которые потребны. Он категорически заявлял, что враг будет окружен и разбит, что ему будут нанесены решающие фланговые удары. Одним словом, несколько раз в этих планах, которые сообщались Пэном Мао, а Мао присылал их Сталину, войска США громились и война завершалась. К сожалению, война не закончилась. Китайцы терпели большие поражения. Мы получили сообщение, что при одном из воздушных налетов на командный пункт погиб китайский генерал, сын Мао Цзэдуна. Так Мао потерял сына в Северной Корее. А бои продолжались, носили очень упорный и кровавый характер. Китай нес большие потери, поскольку его боевая техника и вооружение значительно уступали американским. Тактика китайских действий была построена главным образом на использовании живой силы и в обороне, и в наступлении.

Война приняла затяжной характер. Потом линия фронта стабилизировалась. Обе стороны как бы остановились, обе проявляли упорство в обороне. Постепенно северокорейцы вместе с китайцами стали медленно оттеснять южнокорейцев и американцев, заняли Пхеньян и отогнали врага к 38-й параллели. Когда Сталин умер, война еще длилась. Я ход этой войны освещаю сугубо схематично, потому что я говорю все по памяти, а документов, в которых решались вопросы оказания военно-технической помощи северокорейцам, я вообще никогда не видел. Их у нас, наверное, никто не видел, кроме Сталина. Но основы нашей политики там я знал. Документы, которые мы получали от нашего посла в КНДР, я читал все. В то время я уже получил от Сталина "право гражданства" и начал читать всю почту для Политбюро. Сталин распорядился, чтобы мне рассылали такие документы, а раньше я подобной почты не получал. Например, когда я после войны работал на Украине, то никакой почты для Политбюро не имел, кроме документов по тем вопросам, которые непосредственно касались Украины или меня лично. Теперь же я получал текст донесений от Пэн Дэхуая, которые Мао пересылал затем Сталину, а Сталин их рассылал нам. Таким образом, я мог лучше узнавать положение дел, сложившееся в Корее. Об окончании войны в Корее я расскажу позднее.

ДЕЛО ВРАЧЕЙ

Расскажу о так называемом деле врачей. Однажды Сталин пригласил нас к себе в Кремль и зачитал письмо. Некая Тимашук[56] сообщала, что она работает в медицинской лаборатории и была на Валдае, когда там умер Жданов. Она писала, что Жданов умер потому, что врачи лечили его неправильно: ему назначались такие процедуры, которые неминуемо должны были привести к смерти, и все это делалось преднамеренно. Конечно, если так было на самом деле, то каждый должен возмутиться подобному злодейству. Тем более, речь идет о врачах. Это же совершенно противоестественно: врач должен лечить, оберегать здоровье человека, а не убивать жизнь. Если бы Сталин в ту пору оставался нормальным, то он по-другому отреагировал бы на это письмо. Мало ли какие письма поступают от людей с нарушенной психикой или от тех, которые подходят к оценке того либо другого события или действия того либо другого лица с ложных позиций. Сталин же был чрезвычайно восприимчив к такой "литературе".

Думаю, что Тимашук тоже была продуктом сталинской политики, которая внедрила в сознание всех наших граждан ту дикую мысль, что мы не просто окружены врагами, но что едва ли не в каждом человеке, который рядом, нужно видеть неразоблаченного врага. Сталин, призывая к бдительности, говорил, что если в доносе есть 10 процентов правды, то это уже положительный факт. Но ведь только 10 процентов! А поддаются ли вообще учету проценты правды в таких письмах? Как подсчитать эти проценты? Призвать осуществлять подобный подход к людям, с которыми ты работаешь, это значит создать дом сумасшедших, где каждый будет выискивать о своем приятеле несуществующие факты. А ведь именно так и было, и это поощрялось. Натравляли сына против отца, отца против сына, и называлось это классовым подходом.

Я понимаю, что классовая борьба нередко разделяет семьи, и очень жестоко. Она ни перед чем не останавливается. Классовая борьба может определить общественную позицию того или другого члена семьи. Я считаю, что это - в порядке вещей, потому что речь идет о лучшем будущем, о построении социализма. А это - не парадное шествие, но кровавая и мучительная борьба. Я-то это знаю, я сам участвовал в острейшей классовой борьбе. С 1917 по 1922 г., когда шла гражданская война в Советской России и на Дальнем Востоке, я понимал необходимость такого подхода. Тем более что и после разгрома белогвардейцев еще долго бушевали недобитые крупные и мелкие банды. Кишел бандитами Северный Кавказ, был буквально насыщен ими. Однажды я принимал участие в совещании по борьбе с бандитами. Его проводили командующий 9-й Кубанской армией Левандовский[57] и начальник политотдела Фурманов[58]. После совещания участники совещания фотографировались. Я тоже присутствую на фотографии. Мне прислала ее сослуживица по политотделу армии Вера, сейчас пенсионерка. Я очень доволен, что она жива и здорова, хотя и не знаю, как миновала ее чаша репрессий, когда в 30-е годы была общественная мясорубка.

Вот тогда, до 1922 г., была действительно классовая борьба. Банды пополнялись главным образом за счет офицерства, которое собралось на Северном Кавказе, убежав туда со всей Советской России. Да и местных, казачьих офицеров имелось там немало. Шла кровавая, классовая борьба. Хотя даже в те дни Ленин с его прозорливостью проявлял гуманность и делал все для того, чтобы перетащить на нашу сторону колеблющихся и укрепить их на положительной позиции, поддержать, сделать сперва нейтральными, а потом постепенно втянуть в активную деятельность по строительству новой жизни. Такую линию я понимаю и одобряю. Но этот этап давно пройден. И вот, пожалуйста: классовые вредители. Их мнимое появление есть продукт неразумной политики. Да, Жданова лечили кремлевские врачи. Надо полагать, что все лучшие светила, какие были известны в медицинском мире СССР, привлекались для работы в Кремлевской больнице. Кто лечил Жданова конкретно, я сейчас не помню. Не в этом дело!

И вот начались аресты. Был арестован среди других академик медицины Владимир Никитич Виноградов[59], которого, когда он был уже освобожден, я узнал получше, ибо он не раз потом консультировал меня. Арестовали Василенко[60], крупнейшего терапевта. Я мало знал его лично, но слышал о нем очень хорошую характеристику от академика Стражеско[61], которого я весьма уважал. Стражеско я знал по Киеву. Это было крупнейшее светило медицины в масштабе не только Советского Союза, но и мирового значения. Это он, когда заканчивалась Великая Отечественная война, попросил меня отозвать Василенко из армии, чтобы тот пришел работать в клинику, которой заведовал Стражеско. Он прямо говорил: "Василенко - мой ученик, и я хотел бы, чтобы он остался после меня, чтобы клиника перешла в надежные руки". Свою клинику Стражеско создавал еще до революции, и она давно пользовалась славой. У него там в свое время лечился, между прочим, видный демократ Михаил Коцюбинский[62]. Вместе с Виноградовым и Василенко арестовали большую группу врачей, которые работали в Кремлевской больнице и имели какое-то касательство к лечению Жданова.

Арестовали их, и тут же Сталин послал для публикации письмо Тимашук со своей припиской, в которой он мобилизовывал гнев широких масс против врачей, которые "учинили такое злодеяние" и умертвили Жданова. У Жданова давно было подорвано здоровье. Не знаю точно, какими недугами он страдал. Но одним из недугов был тот, что он утратил силу воли и не мог себя регулировать, когда надо остановиться в питейных делах. На него порою жалко было смотреть. Помню (а это было редким явлением), как Сталин иногда покрикивал на него, что не следует пить. Тогда Жданов наливал себе фруктовую воду, когда другие наливали себе спиртные напитки. Полагаю, что если за обедом у Сталина тот его удерживал, то что было дома, где Жданов оставался без такого контроля? Этот порок убил Щербакова и в значительной степени ускорил смерть Жданова. Я ни в какой степени не ставлю на одну доску Щербакова и Жданова, хотя к Жданову наша интеллигенция питала большое недружелюбие за его памятные доклады о литературе и музыке. Конечно, Жданов сыграл тогда отведенную ему роль, но все-таки он выполнял прямые указания Сталина.

Думаю, если бы Жданов лично определял политику в этих вопросах, то она не была бы такой жесткой. Ведь нельзя палкой, окриком регулировать развитие литературы, искусства, культуры. Нельзя проложить какую-то борозду и загнать в эту борозду всех, чтобы они шли, не отклоняясь, по проложенной прямой. Тогда не будет борьбы мнений, не будет критики, не появится, следовательно, и истина, а возникнет мрачный трафарет, скучный и никому не нужный. Он не только не станет манить к себе, располагать людей пользоваться достижениями литературы и искусства, но отравит отношение к ним, культура омертвеет. Одним словом, врачи были арестованы. Отовсюду в газету посыпались письма, в которых врачи клеймились как предатели. Я понимаю авторов писем. Письма соответствовали настроению людей, которые верили, что если сам Сталин рассылает такой документ, то, следовательно, преступление доказано. А оно возмущало каждого.

Маршал Конев[63], сам уже больной человек, прислал Сталину длиннющее письмо, в котором сообщал, что врачи его тоже травили, тоже неправильно лечили, применяя те же лекарства и методы лечения, о которых говорилось в письме Тимашук и посредством которых Жданов был сознательно умерщвлен. Просто позор! Видимо, многие члены Президиума ЦК КПСС чувствовали несостоятельность этих обвинений. Но они не обсуждали их, потому что раз про это сказал Сталин, раз он сам "ведет" этот вопрос, то говорить больше не о чем. Когда же мы сходились не за столом Президиума и обменивались между собой мнениями, то больше всего возмущались письмом, полученным от Конева, потому что если люди, обвиняемые в смерти Жданова, оказались за решеткой, то письмо, которое прислал Конев, клеймило не только тех, которые уже были "выявлены", но толкало Сталина на расширение круга подозреваемых и вообще на недоверие к врачам. Шутка сказать! После разгрома врага во второй мировой войне, после того как давно родилась своя, в советское время рожденная, получившая после 1917 г. образование и воспитание интеллигенция, вдруг ее представители, врачи, оказываются вредителями и по отношению к ним выдвигается недоверие. Неслыханная жестокость! Вспоминаю ранние годы своей юности.

В Донбассе свирепствовала в 1910 г. холера. Много умерло шахтеров на той шахте, где работали мой отец и я. Заболевшие шахтеры сразу попадали в холерный барак, откуда никто не возвращался. Тогда поползли слухи, что врачи травят больных. Нашлись и "свидетели", которые видели, как кто-то шел мимо колодца и высыпал туда какой-то порошок. Всякие нелепые вещи можно было тогда услышать. А еще раньше, в 1902 г., в Макеевке возник даже "холерный бунт". Темное население избивало врачей. И вот теперь, в 1952 г., опять поднимают голову темные силы, ведется травля врачей, и даже маршал Конев прилагает к этому руку. Конечно, это произошло в результате болезненного характера человека и некоего "сродства душ". А у Конева и Сталина, действительно, имело место частичное сродство душ. Потому-то Конев посейчас переживает, что XX съезд партии осудил злодеяния Сталина, а XXII съезд партии еще "добавил". Считаю, что мы, члены Президиума ЦК партии, мало сделали в конце 1952 года. В этом я и себя упрекаю. Надо было проявить больше решительности в то время, не позволить развернуться той дикой кампании. Увы, после драки кулаками не машут, и я беру и на себя вину за то, чего тогда не доделал. А нужно было бы доделать в интересах нашего народа, в интересах партии, в интересах нашего будущего. Начались допросы "виновных".

Я лично слышал, как Сталин не раз звонил Игнатьеву[64]. Тогда министром госбезопасности был Игнатьев. Я знал его. Это был крайне больной, мягкого характера, вдумчивый, располагающий к себе человек. Я к нему относился очень хорошо. В то время у него случился инфаркт, и он сам находился на краю гибели. Сталин звонит ему (а мы знали, в каком физическом состоянии Игнатьев находился) и разговаривает по телефону в нашем присутствии, выходит из себя, орет, угрожает, что он его сотрет в порошок. Он требовал от Игнатьева: несчастных врачей надо бить и бить, лупить нещадно, заковать их в кандалы. Василенко, кажется, был в то время в Китае. Его отозвали. И, как только он переехал советскую границу, ему надели кандалы. У меня отложилось в памяти, что все эти несчастные врачи "сознались" в преступлениях.

Но я не могу осуждать людей, которые фактически клеветали сами на себя. Слишком много предо мною прошло разных лиц, честных и преданных нашей партии и революции, которые "сознавались". Один из примеров - видный наш военачальник Мерецков[65], который доживает свой век, согнувшись в дугу. Он тоже некогда "признался", что является английским шпионом. Вот и врачи попали далеко не в лучшее положение и, естественно, "признались". В октябре 1952 г. открылся XIX партсъезд. Я сделал на нем доклад об уставе партии и заболел, не мог выйти из дому, когда обсуждался мой доклад. Наверное, день или два не выходил на улицу. Ко мне приехал профессор медицины, прослушал меня. Это был человек, как говорится, в возрасте, старый доктор, опытный. Он пользовался не только медицинской аппаратурой, но прослушивал работу моего сердца, прикладывая ухо непосредственно к груди, а делал это бережно, ласково и утешал меня. Буквально трогали внимание и заботливость этого человека. И его, наверное, сцапают, размышлял я, когда открылось "дело врачей". Я тогда поднялся быстро на ноги и успел поучаствовать в конце работы XIX съезда партии. Не в том дело. Я боялся, что таких людей, как этот врач, всех загребут. Раз дают показания, то Сталин никого не пощадит. Виноградов тоже лечил Сталина (а врачи лечили его редко). Но Сталин не пощадил Виноградова, арестовал, приказал бить. Да там всех били. И все они попали в общую кашу. Так возникло позорное "дело врачей". Какое же это счастье, что оно потом лопнуло, как мыльный пузырь![66].

XIX СЪЕЗД КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ СТРАНЫ

Заканчивался 1951 г. или, кажется, начинался 1952 г., не помню, в каком точно месяце, Сталин собрал нас у себя и высказал мысль, что пора созывать съезд ВКП(б). Нас уговаривать не требовалось. Мы все считали невероятным событием, что съезд партии не созывается уже 12 - 13 лет[67]. Не созывались также пленумы ЦК партии, партактивы в союзном масштабе, другие крупные совещания партработников[68]. ЦК не принимал никакого участия в коллективном руководстве делами СССР, все решалось единолично Сталиным, помимо ЦК. Политбюро ЦК подписывало спускаемые ему документы, причем Сталин часто даже не спрашивал мнения его членов, а просто принимал решение и указывал опубликовать его. На этот раз договорились, что надо собирать съезд партии. Наметили его созыв на осень 1952 года.

Сталин не сразу определил повестку дня съезда, а мы между собою обменивались мнениями, возьмет ли Сталин отчетный доклад на себя или кому-то поручит его. Мы гадали, кому он может поручить сделать доклад? Думали, если он не возьмет доклад на себя, почувствовав, что слаб физически и не сумеет простоять нужное время на трибуне, то, возможно, он раздаст текст в письменном виде и не станет зачитывать. Это тоже было возможно. Кажется, так практикуют в лейбористской партии: там доклады печатаются и заранее раздаются участникам съезда. Я считал, что это неплохая практика, потому что разница между напечатанным текстом и тем, что зачитывается докладчиком, очень малая. К тому же не всегда у нас бывало, что докладчик является автором этого материала. Ведь к составлению отчетного доклада на партсъезде привлекается очень много ведомств и различных лиц. Потом, на каком-то этапе, весь материал сводится воедино, и будущий докладчик приводит его в надлежащий вид. Тут, конечно, докладчик вкладывает в дело свое "я". Потом он вносит проект доклада на утверждение руководству, где даются к тексту поправки. Затем документ принимается за основу. Такая практика была у нас раньше и, видимо, существует и сейчас.

Когда Сталин, наконец, определил повестку дня, то сказал, что отчетный доклад поручим Маленкову, об уставе - Хрущеву, а о пятилетке председателю Госплана СССР Сабурову[69]. Вот и была таким способом принята повестка дня съезда. Как Сталин нам сказал, так и записали, никаких замечаний не возникло. Признаюсь, когда мне поручили готовить доклад об уставе ВКП(б), я задрожал. Это была для меня большая честь, но она меня не радовала, потому что я знал, сколь трудно подготовить толковый доклад по такому вопросу и еще труднее провести его через утверждение. Я заранее знал, что все "набросятся" на мой текст, особенно Берия. А он и Маленкова потянет за собой. Так оно и случилось. Стали готовить доклады. Был подготовлен и доклад по уставу. Тексты с правкою утвердили. Мой доклад был сильно сокращен и в таком виде дошел до Сталина, а первоначального текста он не увидел, так как Сталин поручил просмотреть мой и Сабурова доклады Маленкову, Берии, мне и еще кому-то.

Берия все время повторял мне: "Зачем это? Слюшай, ну зачем? Это все надо короче, короче!". В результате много материала было исключено. В конечном итоге мой доклад занял около часа. Тем не менее суть его не пострадала. Текст сократили за счет всяческих примеров, а это, как говорится, беллетристика: там приводились доказательства того или другого общего положения. Тут я в какой-то степени подражал Жданову. Жданов делал доклад по уставу на XVIII съезде партии, и у него там имелось очень много примеров. Не знаю, насколько они были необходимы, но я полагал, что такой стиль уже апробирован, и шел тем же путем. Спрашивается, почему Сталин не поручил сделать отчетный доклад Молотову или Микояну, которые исторически занимали более высокое положение в ВКП(б), чем Маленков, и были известными деятелями? А вот почему. Если мы, люди довоенной поры, рассматривали раньше Молотова как того будущего вождя страны, который заменит Сталина, когда Сталин уйдет из жизни, то теперь об этом не могла идти речь. При каждой очередной встрече Сталин нападал на Молотова, на Микояна, "кусал" их. Эти два человека находились в опале, и самая жизнь их уже подвергалась опасности. Открылся съезд. Были сделаны доклады, началось их обсуждение.

Прения были короткими. Да, собственно, и не имелось условий разворачивать по-настоящему прения, обсуждение поставленных вопросов. Среди других проблем обсудили и доклад о пятой пятилетке[70]. То была самая плохая из всех пятилеток, которые когда-либо у нас принимались. На мой взгляд, очень неквалифицированно она была подготовлена и так же доложена съезду. Тотчас после смерти Сталина мы вынуждены были взять на себя ответственность за процесс выполнения этой пятилетки, внеся серьезные коррективы в план[71]. Это невероятное дело - корректировать решение, утвержденное съездом партии. Но мы вынуждены были так поступить, потому что ни в какие ворота эта пятилетка не лезла. Мы рассылали предложения о корректировке делегатам прошедшего ранее XIX съезда партии, ища демократическую форму внесения изменений в план пятилетки. И мы их внесли, потому что этого требовала жизнь, так что мы не должны были противиться здравому смыслу, опираясь лишь на то, что съездом план уже утвержден. То есть мы пошли по пути, которым должен был следовать каждый разумный человек. XIX съезд завершался.

Нужно было проводить выборы руководящих органов партии. Вся подготовительная работа уже была проделана аппаратом ЦК. Так делалось всегда. Все члены будущих руководящих органов еще до начала съезда подбирались аппаратом. Так же подбирались делегаты самого съезда. Определяли, сколько надо выбрать в ЦК партии рабочих, колхозников, представителей интеллигенции, кого избрать персонально. Одним словом, вся структура и состав ЦК разрабатывались заранее. А потом, когда шли выборы на съезде, сразу рекомендовалось, кого именно избрать. То есть практически не выбирали людей, как это было когда-то, в первые годы советской власти, а сообщали на места, что вот такого-то следует провести на съезд, потому что имеется в виду выбрать его в состав ЦК или членом Центральной ревизионной комиссии, и т. д. Вся работа за съезд уже была проделана. К сожалению, такая практика сохранилась доныне. Так же проходили выборы на XX съезд КПСС.

Еще осталась эта уродливая "демократия". Подобные методы в принципе неправильны, а сейчас они просто нетерпимы. Надо искать новые формы работы. Я старался найти такие новые формы и на XXII съезде партии пытался внести соответствующие коррективы в устав КПСС. Тогда тоже обсуждался новый текст устава, и доклад по нему делал Козлов[72]. Но производили мы все это очень робко. Хочу, чтобы правильно поняли, почему - робко. Мы сами, руководители страны, являлись продуктом той же революции, а потом были воспитаны в эпоху Сталина. Сталин был для нас величиной неимоверного значения. И мы считали, что не следует выдумывать что-то, а нужно учиться у него и подражать ему. Уже потом мы воочию увидели его недостатки и все-таки психологически не могли освободиться от прежнего состояния, не решались искать что-то кардинально новое, с тем чтобы вернуть партию на ленинские рельсы и восстановить партийную демократию. Это было нам очень трудно, мы шли тут как бы ощупью. А на XIX съезде партии такая практика была вообще в порядке вещей. Выбрали новый ЦК. Закончился съезд. Спели "Интернационал". Сталин выступил, держал речь под конец несколько минут. Тогда все восхищались им, радовались, как гениально им все сказано, и тому подобное. Закончил он свою речь, сошел с трибуны, съезд был закрыт, и члены Политбюро пошли в комнату Президиума ЦК. Сталин говорит нам: "Вот, смотрите-ка, я еще смог!" Минут семь продержался на трибуне и счел это своей победой.

И мы все сделали вывод, насколько уже он слаб физически, если для него оказалось невероятной трудностью произнести речь на семь минут. А он считал, что еще силен и вполне может работать. Закончился съезд[73]. Вдруг ночью созывают нас и начинают голосовать поправку: маршала Говорова[74] и еще трех человек забыли избрать кандидатами в члены ЦК. Сталин потом вспомнил о них и уже после съезда вставил их в списки членов, выбранных на съезде органов партии. Казалось, хорошо, что он об этом заботится. Плохо другое: что он насиловал устав, насиловал теорию и практику строительства партии, принимая решения один, без всякого обсуждения. Тут он выдумал, что тех людей забыли или пропустили при напечатании списка. Конечно, ничего не было пропущено, и это легко было доказать. Он сам задним часом подумал: а отчего вот этих не избрали? И распорядился. Еще сильнее мы были поражены следующим фактом, тоже довольно показательным. Формировались руководящие органы партии: Президиум ЦК, его Секретариат, Комитет партийного контроля при ЦК. Это был самый ответственный момент: создать из избранных членов ЦК руководящие органы. Смотрим, созывается пленум ЦК, но никакого предварительного разговора о Политбюро Сталин не поднимал.

Каков будет состав Президиума? Ни численности, ни персонального состава не сообщает - ничего не известно! А на пленуме Сталин, выступая, разделал "под орех" Молотова и Микояна, поставив под сомнение их порядочность. В его речи прямо сквозило политическое недоверие к ним, подозрение в какой-то их политической нечестности. Ну и ну! Начались выборы. Мы переглядываемся. Я смотрю на Маленкова: если кто и должен был готовить кандидатуры, то именно Маленков. Сталин не знал людей персонально, за исключением той верхушки, в которой вращался. Поэтому должен был неизбежно прибегнуть к помощи аппарата. Мы спросили о новых людях у Маленкова. Он нам сказал: "Я ничего не знаю, мне никаких поручений не было дано, и я никакого участия в этом не принимал". Мы удивились: "Как же так? Кто же тогда готовил кандидатуры?"

Сталин сам открыл пленум и тут же внес предложение о составе Президиума ЦК, вытащил какие-то бумаги из кармана и зачитал их. Он предложил 25 человек, и это было принято без разговоров и без обсуждений. Мы уже привыкли: раз Сталин предлагает, то нет вопросов, это - Богом данное предложение; все, что дает Бог, не обсуждают, а благодарят за это. Когда он читал состав Президиума, мы все смотрели вниз, не поднимая глаз. 25 человек, трудно работать таким большим коллективом, решая оперативные вопросы. Ведь Президиум - оперативный орган и не должен быть очень большим. Когда заседание закрылось, мы переглядывались: как же это получилось, кто составил такой список? Сталин не знал людей, которых он назвал, и сам не мог составить этот список. Я, признаться, подозревал, что сделал это Маленков, только он скрывает и нам не говорит. Потом я его по-дружески допрашивал: "Слушай, я думаю, что ты приложил свою руку, хотя это продукт не только твоего ума, а были и поправки со стороны Сталина". Он: "Я тебя заверяю, что абсолютно никакого участия не принимал. Сталин меня к этому не привлекал и никаких поручений мне не давал, я никаких предложений не готовил". Мы оба еще больше удивились.

Участия Берии я не допускал, потому что там имелись лица, которых Берия никак не мог бы назвать Сталину. И все-таки я его спросил: "Лаврентий, ты приложил руку?". Нет, я сам набросился на Маленкова, думал про него. Но он клянется и божится, что тоже не принимал участия". Молотов исключался, Микоян - тоже. И Булганин ничего не знал. Вертелись у нас в голове разные мысли, но без результата. - "Мы доискивались, кто же автор? Конечно, Сталин. Но кто ему помогал? Мы-то не участвовали. Поскребышев еще заведовал тогда секретариатом Сталина, но и он не мог сам составить такой список без помощи аппарата. Может быть, Сталин обошел Маленкова и сам привлек кого-то из аппарата. Этого мы, однако, не допускали, потому что Маленков обязательно узнал бы: в аппарате по многу лет люди работали рядом с ним и под ним. Поэтому хотя бы тайно, по секрету, но сказали бы Маленкову, если бы имели такое поручение от Сталина. Так мы и не смогли разгадать загадку. 25 человек были избраны. Не буду сейчас перечислять их. Скажу лишь, что там были разные люди, разного достоинства. Они пользовались доверием, и нельзя было сказать, что они, в принципе недостойны.

Но многие из них были не готовы к той деятельности, которой ранее занималось Политбюро. В этом мы не сомневались. У нас имелось твердое мнение об этой стороне дела. Тем не менее, когда Сталин предложил в Президиум 25 человек и назвал их персонально, то сказал, что Президиум громоздок и понадобится избрать из его состава бюро. Какое еще бюро? Это было вовсе не уставное предложение. Только что мы приняли устав КПСС, и тут же он ломается. Сталин добавил, что будет оперативное бюро, которое станет собираться почаще и принимать решения по текущим вопросам. Он предложил бюро в составе девяти человек и тут же огласил его состав[75]. Когда он читал состав Президиума, я, слушая, думал: будут ли включены туда Молотов, Микоян и Ворошилов? Я сомневался. Это были люди, на которых Сталин "махнул рукой", и над их головами уже нависла опасность попасть в новоявленные враги народа. Но нет, они включены. Я радовался, уже это было хорошо. Когда же он зачитал состав бюро, то в нем не было фамилий Молотова и Микояна, однако имелся Ворошилов. Я опять ничего не понимал: как это так, Молотова нет, Микояна нет, а Ворошилов есть? Ворошилова Сталин начал подозревать значительно раньше, чем Молотова и Микояна. Бюро сложилось такое: Сталин, Маленков, Берия, Хрущев, Ворошилов, Каганович, Сабуров, Первухин и Булганин. Итак, Ворошилов попал в бюро. Я подумал: значит, хорошо, что все хорошо кончается. Сталин в конце концов понял, что то была ошибка, когда он считал Ворошилова английским агентом или черт знает кем. Все тут зависело от воображения Сталина, кто именно является агентом и какой империалистической страны.

ПОСЛЕ XIX СЪЕЗДА ПАРТИИ

Началась работа. Но не так, как шла раньше, ибо из девяти человек Сталин по своему выбору и благоволению избрал пятерых, о чем нигде не говорилось открыто. Он приглашал к себе только тех, кого считал нужным созвать. Считалось большой честью быть приглашенным к Сталину и, наоборот, дурным предзнаменованием, если кто-то из тех, кого приглашал он прежде, не назывался. В пятерку входили: Сталин, Маленков, Берия, Булганин, Хрущев. Реже Сталин приглашал Кагановича и Ворошилова, совершенно не приглашал теперь к себе Молотова и Микояна. В целом работа в руководстве протекала так же, как до XIX съезда партии. Не имелось никакого коллектива, все решения принимались теми же методами и тем же порядком, как это вошло в практику Сталина после 1939 года. До XVIII съезда ВКП(б) еще сохранялась более или менее, до какой-то степени, демократичная практика деятельности Политбюро. Потом постепенно все сходило на нет, склоняясь к единоличному управлению. Затем появились грубые окрики, безапелляционные приказы и прочее.

Это происходило после разгрома состава ЦК, избранного на XVIII съезде партии, уничтожения активнейших членов партии, "стариков", как мы их называли, тех, которые прошли дореволюционный путь борьбы по сколачиванию нашей партии, по организации рабочего класса и затем свершения Октябрьской революции. Все зависело от воли Сталина, нам же отводилась роль статистов. Даже когда речь заходила о будущем. Последние годы Сталин порой заводил речь о своем преемнике. Помню, как Сталин при нас рассуждал на этот Счет: "Кого после меня назначим Председателем Совета Министров СССР? Берию? Нет, он не русский, а грузин. Хрущева? Нет, он рабочий, нужно кого-нибудь поинтеллигентнее. Маленкова? Нет, он умеет только ходить на чужом поводке. Кагановича? Нет, он не "русский, а еврей. Молотова? Нет, уже устарел, не потянет. Ворошилова? Нет, стар, и по масштабу слаб. Сабуров? Первухин? Эти годятся на вторые роли. Остается один Булганин". Естественно, никто не вмешивался в его размышления вслух. Все молчали. Мы тревожились за судьбу Молотова и Микояна.

То, что их не ввели в бюро, казалось зловещим. Сталин что-то задумал. Когда он выступал на пленуме, я был поражен, что в его речи сформулированы обвинения в адрес Молотова и Микояна. Это уже не шутка! Это уже не разговор за обедом в узком кругу из пяти-семи человек. За ним выступил Молотов. Да и Микоян тоже что-то говорил. Не помню, что. В стенограмме, наверное, все осталось. Но, может быть, ничего не записывалось. Сталин мог так распорядиться. Мы были настороже, думали, что, видимо, Молотов и Микоян обречены. Правда, после съезда Микоян и Молотов, пользуясь былой практикой, когда все мы собирались у Сталина, сами продолжали приходить туда без оповещения. Они узнавали, что Сталин в Кремле, и приходили. А если он уезжал за город, то тоже приезжали к нему. Их пропускали. И они все вместе проводили вечера на его даче. Не буду сейчас возвращаться к тому, какие это были вечера, я уже рассказывал об этом.

Но однажды Сталин впрямую сказал: "Я не хочу, чтобы они приезжали". Не знаю, что конкретно он сделал, но, видимо, приказал никому не сообщать, когда он приезжает в Кремль, и не говорить, где он находится, если звонят Микоян или Молотов и справляются о нем. Они разыскивали Сталина потому, что хотели тем самым сохранить себя не только как руководителей и как членов партии, а и как живых людей. Добивались, чтобы Сталин вернул свое доверие. Я это понимал, сочувствовал им и всемерно был на их стороне. После его запрета они потеряли возможность знать, где находится Сталин, утратив возможность бывать вместе с ним. Тогда они поговорили со мной, с Маленковым и, может быть, с Берией. Одним словом, мы втроем (Маленков, Берия и я) договорились иной раз сообщать Молотову или Микояну, что мы, дескать, поехали на "ближнюю" или туда-то. И они тоже туда приезжали. Сталин бывал очень недоволен, когда они приезжали. Так продолжалось какое-то время. Они пользовались "агентурными сообщениями" с нашей стороны, и мы превратились в агентов Молотова и Микояна. Сталин понял нашу тактику. Понять было нетрудно. Он, наверное, допросил людей в своей приемной, и там ему сказали, что они-то не сообщают, где находится Сталин, ни Молотову, ни Микояну. Но раз они приезжают, и приезжают точно, следовательно, кто-то из нас их извещает, то есть из тех лиц, которых он приглашает к себе. И однажды он устроил нам большой разнос. Не называя никого персонально, он более всего адресовался к Маленкову и заявил: "Вы нас не сводите, не сводничайте!"

ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ СОЦИАЛИЗМА В СССР

Часто, когда Сталин хотел поставить перед нами какой-то вопрос, он приглашал нас в кинозал. Просыпался он вечером, приезжал в Кремль (а спал он чаще всего на "ближней" даче) и вызывал нас. Звонит, бывало: "Приезжайте в кино к такому-то времени". Приезжаем. Он сам подбирал кинокартины для показа. Картины шли главным образом трофейные. Много было американских, ковбойских. Он их очень любил. Ругал их за примитивность и правильно оценивал, но тут же заказывал новые. Фильмы крутили без титров, а переводил с ходу министр кинематографии СССР Иван Григорьевич Большаков[76]. Он нам со всех языков переводил. Мы, особенно Берия, часто подшучивали над его переводами. Он ведь совершенно не знал иностранных языков. Его сотрудники рассказывали ему содержание фильмов, он старался получше запомнить и потом "переводил".

В отдельных эпизодах он говорил иной раз вообще невпопад либо просто произносил: "Вон он идет" и т. п. А Берия тут же начинал помогать: "Вот, смотри, побежал, побежал", и т. д. В таких случаях мы сообщали Молотову и Микояну: "Мы собираемся в кино". А известно было, что Сталин посещал кино только в Кремле. Там имелась комната, оборудованная уже устаревшим по тому времени прокатным оборудованием. Сейчас этим кинозалом не пользуются. Вот там-то мы смотрели кинокартины: американские, немецкие, английские, французские. Существовал большой их архив, в основном трофейных. Немцы в годы войны грабили то, что попадалось им в оккупированных странах, а потом какое-то количество кинофильмов оказалось у нас. Иной раз встречались интересные картины, но чаще всего они не нравились нам. Смотрели мы там как-то один фильм, сейчас не помню его названия, мрачное и неприятное повествование на историческую тему. Кажется, дело происходило в Англии. Нужно было перевезти ценности из Индии в Лондон, а на морских путях свирепствовали пираты, часто погибали и корабли, и их команды. И, когда потребовалось перевезти ценности, власти вспомнили о каком-то капитане, который сидел в английской тюрьме.

Это был очень смелый пират, головорез. И вот решили обратиться к нему, не возьмет ли он на себя задачу переправить ценности? Тот сказал, что согласен, если ему будет разрешено сформировать команду из людей, которые вместе с ним сидят в тюрьме, тоже бывших пиратов. Ему разрешили, дали корабль, и он поплыл в Индию. Но на обратном пути, когда получил ценности, он стал расправляться со своими сообщниками. Какой у него был метод? Он намечал к уничтожению очередного человека и ставил в своем кабинете на стол его портрет "для памяти". Когда он уничтожал его, выбрасывая за борт, появлялся другой портрет. Не помню, сколько он ликвидировал своих приближенных, но, кажется, и сам потом погиб. Говорят, имелся такой исторический факт. Когда мы смотрели эту картину и видели вероломство этого капитана, то оно в какой-то степени напоминало нам, как исчезали люди, которые работали вокруг Сталина. Внутреннее чувство подсказывало нам: не таким ли способом гибли и "враги народа"? Обычно, когда просмотр кончался, Сталин предлагал: "Ну поехали, что ли?". Кушать мы не хотели, ведь это был уже час или два ночи, надо отдыхать, завтра рабочий день. Но Сталин о нас не думал. "Поедем?"

Тут все говорили, что они "голодные", выработали уже рефлекс и врали. Ехали к Сталину, там начинался обед. Поскольку раньше мы уже позвонили Микояну и Молотову, то они потом между собой перезванивались, приезжали оба в кино, а потом вместе с нами - к Сталину. Так продолжалось, пока он не устроил нам скандал. И мы эту деятельность прекратили, потому что она могла плохо кончиться и для них, и для нас: и им не поможем, и свою репутацию в глазах Сталина подорвем. Никто на это не хотел идти, никто! Все мы без какой-либо договоренности ждали естественной развязки дикого положения, которое сложилось. Развязка наступила только со смертью Сталина. То, о чем я рассказываю, может показаться для людей со стороны невероятным. Но вот еще один факт. Сталин столько гадостей стал говорить о Ворошилове! А потом тот не только вошел в Президиум ЦК, но и в более узкое бюро.

Прошло какое-то время, как-то были мы после кино на очередном "кормлении", на ближней даче Сталина. Сталин был навеселе, он часто теперь доводил себя до такого состояния, и вдруг спросил: "Кто входит в Бюро Президиума?" Ему перечислили. Дошли до Ворошилова. "Кто, кто? Ворошилов? Как он туда пролез?" Мы молча смотрим друг на друга. Потом кто-то сказал: "Товарищ Сталин, вы же сами его назвали, и пленум избрал Ворошилова в состав бюро". Он не стал тогда дальше развивать свою мысль. Но, следовательно, подумали мы, он Ворошилову не простил, а просто по старой привычке назвал на пленуме его фамилию. Впрочем, хотя Ворошилов был избран, но не пользовался правами члена Президиума ЦК. Это выражалось в том, что Сталин не всегда вызывал его и на заседания, и на просмотр кинокартин, и на обеды, заменявшие у нас правительственные совещания. А они великой считались честью. Ворошилов теперь бывал там редко. Порой сам позвонит и приходит.

Мы ездили к Сталину очень часто, почти каждый вечер. Только когда ему нездоровилось, случались пропуски. Других причин не возникало, потому что Сталину в одиночку некуда было девать себя. Он был вроде того купца из пьесы Островского "Горячее сердце", которого играл во МХАТе Тарханов[77]. У этого купца жил какой-то приближенный, который думал, как тому заполнить его время. Купец говорил: "Ну, что сегодня будем делать?" И приближенный придумывал, что делать. Они и в разбойников играли, и всякими прочими затеями занимались. И Сталин, вроде этого купца, тоже говорил нам: "Ну, что сегодня будем делать?" Он-то уже неспособен был что-нибудь серьезное делать. Но мы должны были работать на своих постах, на которые были избраны, а кроме того, участвовать в сталинских вечерах в качествах театральных персонажей и развлекать его. Тяжелое для нас было время. Еще до XIX съезда партии Сталин ввязался в дискуссию по языкознанию[78]. Очень странная была дискуссия.

Сталин как-то принимал у себя грузина, ученого-лингвиста[79], и беседовал с ним. Тот каким-то образом пробудил в Сталине желание включиться в научный спор. И Сталин выступил против наследия академика Mappa, историка и лингвиста, против его трудов. В конце концов Сталин выступил и против того ученого-грузина, с которого все началось. Раньше это был близкий к нему человек, он его не раз приглашал к себе на обед. Таким образом, в результате дискуссии появился труд Сталина по языкознанию, один из последних его теоретических трудов. Потом Сталин занялся экономическими проблемами. Он организовал диспут[80] по ним и опубликовывал свои мысли на этот счет. Тут тоже имело место оригинальное начало. Один из ученых, занимавшихся экономической наукой, с украинской фамилией Ярошенко, стал как бы зачинщиком: написал работу о социалистической экономике и обратился в Академию наук СССР с просьбой организовать ее обсуждение. Академия, обсуждая его работу, не оценила, как он считал, этот труд должным образом. Но он был настойчивым человеком, членом партии, кажется, со времен гражданской войны, и написал в ЦК ВКП(б), стал буквально терроризировать всех, требуя, чтобы ЦК обсудил его сочинение, причем правильно оценил бы его. Однажды летом в разгар дискуссии собрались мы у Сталина на даче.

Там был в тот раз и Ворошилов. Шел обычный сталинский обед, мучительный, длинный. Вдруг Ворошилов (а мы-то были уверены, что он и не читал сочинения того экономиста, как и другие члены Политбюро ЦК) говорит Сталину: "Коба (он часто называл его так по старой партийной кличке), ты не читал бумагу, которую разослал Ярошенко?" И начал почему-то его ругать: вот такой он нехороший, то-то пишет и то-то. Сталин отвечает: "Нет, не читал". А сам смотрит на Маленкова и других. Тут все сказали, что не читали. Но Маленков добавил, что такая работа вроде бы находится в ЦК(6). Выяснили, что всем членам и кандидатам Политбюро ЦК сей материал был разослан самим автором. Ворошилов очень резко стал ругать его, приговаривая: "Арестовать его надо, мерзавца, арестовать его!" И Сталин поддержал: "Ну, что это за сволочь такая? Арестовать его!" Как же это можно? Человек написал труд, пусть даже плохой, хотя бы и вредный, но послал его в ЦК на обсуждение, считая вопрос важным. Это его точка зрения, он давний член партии, прошел большой путь, был ранее партизаном в колчаковской Сибири, сам сибиряк, хотя и с украинской фамилией. Но дан был сигнал свыше, разгромили его и спустили указание по партийным организациям.

Они обсуждали дело и клеймили позором этого человека. А за что? И сами толком не знали. За то, что осмелился написать. Если бы Ворошилов не поднял тогда вопроса, тот человек продолжал бы упорствовать на своем, называл бы всех бюрократами, но тем дело бы и кончилось. А теперь кончилось тем, что действительно арестовали, исключили из партии, и он отсиживал ни за что. Его выпустили на волю после смерти Сталина. Он обращался в Московский комитет партии, высказывая негодование против МК и против меня лично. Ему, конечно, ничего не было известно о моей роли в его деле, а меня он критиковал за то, что я не вмешался и не протянул ему руку помощи. С этим же экономистом произошел еще один эпизод, который тоже характеризует поведение Сталина. Когда Сталин начал готовить свой предсмертный труд по экономическим проблемам социализма в СССР, он всех заставил читать и изучать его. Буквально вся партия сидела и корпела над этим трудом. Он предложил также высказаться ораторам на XIX съезде партии по данному вопросу. Маленков в своем докладе уделил большое внимание его работе. То же сделали и другие выступавшие, за исключением меня. Но я не говорил о нем не потому, что я "смелый и умный" и критически относился к этому труду, а потому, что на съезде я выступал как докладчик по партийному уставу, и у меня не было необходимости притягивать за уши этот труд Сталина. В один прекрасный день он созвал нас и начал распекать за то, что плохо подобраны люди в секретариатах. Утверждал, что через наши секретариаты идет утечка секретных материалов, которые попадают за пределы Президиума, и что надо проверить, кто и как это проделывает.

Мы смотрим, ничего не понимая, и ждем, чем это кончится. Вдруг Сталин обращается ко мне: "Это у вас, через ваш секретариат идет утечка". Я: "Товарищ Сталин, уверен, что такого не может быть, у меня проверенные люди. Я им доверяю, они честные партийцы. Никак не может быть, чтобы кто-то из них разглашал секретные документы, которые я получаю как член Президиума". - "Нет, это у вас, сведения просочились через такого-то". И стал доказывать. Оказывается, какое-то положение, которое он сформулировал в своем труде, почти слово в слово совпало с формулировками в работе критикуемого им все того же Ярошенко. "Как же так получилось? Откуда он узнал? Он не мог подслушать. Значит, получил материалы, которые я диктую и рассылаю всем вам. Вот и дошло до критикуемого лица, а тот использовал мою формулировку". Тут Сталин начал горячиться. Я понял, в чем дело. Ярошенко носил украинскую фамилию. А Сталин знал, что у меня работает помощником Шуйский, украинец, да я и сам ему об этом рассказывал, и когда он шутил, то называл его "боярин Шуйский". А я повторял иногда сталинские слова: "Вот у меня есть в секретариате боярин Шуйский". Подозрение пало и на него, и на других лиц. Сталин считал, что у меня там полно украинцев, и утечка идет через них. Когда я уразумел, то на второй день пришел в МК партии и вызвал Шуйского. "Вы знаете Ярошенко?" спрашиваю его спокойно. "Нет, - говорит, - не знаю". "И не слышали о нем?". - "Слышал". - "Вы с ним знакомы?". - "Не знаком и никогда не встречался". - "Хорошо, найдите мне его анкету".

Шуйский вскоре принес мне анкету. Я хотел посмотреть, кто этот человек и откуда, познакомиться с ним. По анкете установил, что, хотя фамилия у него украинская, еще его отец или даже дед выехал из Полтавской губернии в Сибирь. А внук был сибиряком, там родился, там воспитывался, там вступил в партию, там участвовал в борьбе партизанских отрядов против белогвардейского казачества, там прошел свой революционный путь. Это был не случайный человек в партии, а активный участник гражданской войны. Когда я познакомился с его анкетой, то понял, что Сталин действует любимым методом "оглушения": сказал тебе и смотрит в глаза, дрогнул ты или нет? Когда я встретился с ним на другой день, то спокойно сказал: "Товарищ Сталин, Вы спрашивали о Ярошенко, я взял его анкету. Вы знаете, он вовсе не с Украины". Это я говорил, чтобы отвести удар от себя и показать, что мой секретариат ни при чем. Там работали два украинца, Шевченко и Шуйский, безупречно честные люди. Я продолжал: "Он даже родился не на Украине, его дед уехал оттуда, а сам он от рождения сибиряк". Сталин смотрит на меня свирепо: "Вот черт!". Как-то так он выразился, но тут же смягчился. Это было у него своеобразной формой извинения за то, что напал на меня. "Так он из Сибири?". - "Да, сибиряк. А где вообще нет украинцев? Они рассеяны по всей стране. Их много и на Дальнем Востоке, и в Сибири, и даже в Канаде и прочих странах за пределами СССР". Я-то от себя отвел удар, но Сталин не успокоился и продолжал искать источник, откуда тот человек мог получить материал.

Потом Сталин пришел к выводу, что утечка произошла через Поскребышева[81]. Это была неприятная вещь, потому что Поскребышев много лет проработал со Сталиным, был его верным псом. Как можно было допускать даже в мыслях, что тот передал материал? Что он, специальный агент экономиста, что ли? Да у него никаких связей ни с кем вообще быть не могло. Надо было знать Поскребышева! Это был неглупый человек, правда, в то время набравший уже такую силу, что зазнался. Он держал себя высокомерно, да не только высокомерно, а хамски, с членами Президиума ЦК. Бывало, так огрызался на Молотова и Микояна, а то и на других... И никто из нас не мог ответить ему. Это было оскорбительно, но он держался около Сталина и первым узнавал о немилости, которая проявлялась к кому-то со стороны Сталина, потому он и нападал на человека, кто был намечен для очередного жертвоприношения. И вдруг Поскребышев попал у Сталина на подозрение. Конечно, все материалы прошли через Поскребышева.

Более того, Поскребышев писал под диктовку Сталина. Сталин обычно расхаживал при диктовке. Ему не сиделось, когда он думал. Он ходил и диктовал, но никогда стенографисткам, а Поскребышеву, Поскребышев же записывал. Он приспособился к диктовке Сталина и научился записывать за ним. Потом тут же прочитывал записанное. Если он неточно уловил слова или же у Сталина вырисовывалась более четкая формулировка, то Сталин передиктовывал, рукой Поскребышева внося исправления или добавления. Я отдаю здесь должное Сталину. До самой своей смерти, когда он диктовал или что-нибудь формулировал, то делал это очень четко и ясно. Сталинские формулировки понятны, кратки, доходчивы. Это был у него большой дар, в этом заключалась его огромная сила, которую нельзя у него ни отнять, ни принизить. Все, кто знал Сталина, восхищались этим его даром, поэтому и мы гордились тем, что работаем со Сталиным. Это положительная сторона Сталина. Я же сейчас главным образом акцентирую внимание на отрицательном. Положительного о нем столько сказано, что если бы уменьшить все на 80%, то и тут хватит положительного на тысячу людей. Я же говорю о том, что нанесло большой вред нашей партии, о личных характерных чертах, которые у него были и порождали действия, стоившие нам десятки тысяч голов лучших сынов страны. Многое из этого, к сожалению, лежит еще под спудом, не известно народу.

Все это сейчас опять придавлено и ждет своего времени, но все равно выйдет наружу и получит правильное освещение. Я считаю, что рассказ об истине - вовсе не позор для нашей партии. Неприятно, конечно, но это процесс самоочищения, когда партия сама поднимает такой вопрос. Еще больше ее сторонников придет в ее ряды, все поймут, что это было наносное явление, не характерное в принципе для нашей партии. Ленин предупреждал о подобном. А ведь он основоположник нашей партии, ее создатель. Он разработал ту теорию, на основе которой построено и развивается наше советское государство. Тут основа основ. Значит, если по-ленински, то нечего и опасаться. Сталин был большим человеком, много лет являлся вождем нашей партии. Но Ленин еще в начале его деятельности сказал о его недостатках, а потом жизнь подтвердила правоту Ленина.

И партия сейчас исправляет ошибки Сталина для того, чтобы больше никогда они не повторились. Поэтому я и не боюсь говорить о них. Это не клевета, не принижение, а, наоборот, самоочищение. Итак, Поскребышева Сталин удалил и выдвинул на его место другого человека. Поскребышев же, как говорится, был "подвешен". Я убежден, что если бы жизнь Сталина продлилась еще на какое-то время, то Поскребышев был бы уничтожен как предатель. Сталин нам говорил: "Поскребышев передал материал, больше никто не мог, через Поскребышева шла утечка секретных документов". Тоже мне секретность! Какая тут секретность, если все публиковалось в открытой печати? Просто Сталин был уязвлен, что его формулировка совпала слово в слово с формулировкой того новоиспеченного, как он считал, ученого. Ведь никто не имел права думать так, как Сталин, только он был единственным гением. Поэтому все новое должен сказать только он, а другие должны повторять и распространять открытые им законы. И вдруг какой-то замухрышка, как он любил говорить, никому не известный сибиряк написал то же самое? Если бы Сталин был объективен и не столь самолюбив, стал человеком, который мог бы самокритично заняться анализом, то не потребовалось бы больших усилий, чтобы увидеть, что труд Ярошенко, "новоиспеченного" теоретика, как Сталин его называл, был написан значительно раньше, чем Сталин занялся этим делом. Его сочинение ходило в Академии наук, там обсуждали его, размножали, оно рассылалось членам Политбюро ЦК. Одним словом, автор бился во все двери, буквально кричал, требуя признания своего научного приоритета. Сталин же начал заниматься этой проблемой, когда материал того автора уже был у Сталина. Так что как раз тот автор мог бы сказать Сталину: "Ты украл у меня формулировку".

Возможно, конечно, что Сталин прочел его труд, а потом, даже сам не осознавая, продиктовал такую же формулировку. Я не говорю, что тот автор вообще был умнее Сталина. Но часто люди даже небольшого масштаба совершают открытия. Какого бы ранга человек ни был, какое бы положение он ни занимал, он может сделать любое открытие, потому что каждый великий человек перед тем, как сделать шаг, который возвеличил его, тоже был рядовым человеком. Однако Сталин такого не допускал: раз он живет, раз он вождь, то в теоретических вопросах за ним всегда должно быть первое слово, а остальные должны заниматься повтором. Данный эпизод, как я уже рассказывал, закончился тем, что того беднягу арестовали, и он сидел. Потом мы его освободили, но я не помню его дальнейшей судьбы. Он так и не получил, видимо, должного признания. Полагаю, что, может быть, его труд заслуживал внимания. Но тут оказал большое воздействие тот факт, что наши так называемые ученые всегда исходили из положений, выдвинутых Сталиным, восхваляли его и твердили за ним зады. Они уже высказались на эту тему при жизни Сталина, и им было незачем менять свою точку зрения, роняя себя в глазах читателей. Возможно, тот человек незаслуженно не получил признания, но я не берусь судить. Тут специфическая область, пусть сами экономисты, если хотят, вернутся к его работе; подведут итоги, проанализируют и положат выводы на ту или иную полочку, кто там заслуживает, а кто - не заслуживает признания.

Для Ворошилова же эпизод с экономистом тоже довольно характерен. Его можно взять за какой-то отправной элемент при анализе событий, если изучать аресты той поры. Вот ведь с какой "глубиной" характеризовали деятельность того или другого деятеля партии или ученого, когда приходили к выводу, что он "враг народа". Получалась филькина грамота. Обвинение и обоснование ареста брались буквально с неба. Смотрели на небо или в зависимости от того, какое ухо почесалось. И такие акции направляли против тысяч людей. Подобное поведение характерно не только для Ворошилова, но и для Молотова. В 1937 г., в пик репрессий, определяли эту политическую линию Сталин, Молотов, Ворошилов, а при них бегал подпевалой на цыпочках и крутил хвостом Каганович. Каганович не был таким, как Молотов, но хотел быть даже злее Молотова. Ближе к Сталину стоял Молотов. Хотя Каганович тоже был очень близкий к нему человек, и Сталин выставлял его за классовое чутье, за классовую непримиримость к врагам как эталон решительного большевика. Мы-то хорошо узнали, что это за "решительность". Ведь это тот человек, который даже слова не сказал в защиту своего брата Михаила[82], и Михаил покончил с собой, когда у него уже не оставалось выхода; ему предъявили обвинение, что он немецкий агент и что Гитлер метит его в состав российского правительства. Просто бред! Что может быть нелепее: Гитлер намечает еврея Михаила Кагановича в правительство России? Сточки зрения фашистов, это уже само по себе преступление. Позднее я не слышал, чтобы кто-либо говорил об этом событии, и никогда Лазарь Каганович не возвращался к трагедии своего брата, когда уже выяснилось, что произошла грубая ошибка. Ни Сталин, ни кто-либо иной не возвращались к этой истории. Просто был раньше Михаил Каганович, нарком авиационной промышленности, и не стало его, так что вроде бы и не было. Это характерно для Лазаря Кагановича. Как же он лебезил, как подхалимничал перед Сталиным после того случая.

СТАЛИН О СЕБЕ

Сталин в своих выступлениях всегда высоко отзывался о Ленине и себя называл ленинцем. В узком кругу лиц мне приходилось слышать его воспоминания о встречах с Лениным, его беседах с Лениным. Он рассказывал, какую позицию занимал Ленин по тому или другому вопросу, и всегда у него получалось так, что Ленин, узнав точку зрения Сталина, потом выступал с таким же положением, выдавая его за свое. То есть Сталин давал понять, что эти мысли он подбросил Ленину, а Ленин использовал их. Имели место случаи, когда нам просто неприятно было слушать это. Мы переглядывались, когда он явно выражал неуважение к Ленину. Сталин в Октябрьскую революцию и в годы гражданской войны занимал, как тогда говорили, антиспецовскую, "спецеедскую" позицию недоверия к старым специалистам, которых Ленин, наоборот, призывал участвовать в созидательной работе, прежде всего в строительстве Красной Армии, потому что без офицеров нельзя построить настоящую армию. Тогда Вооруженные Силы возглавлял Троцкий. Естественно, Троцкий выполнял эту директиву Ленина и привлекал офицеров к работе.

Сталин нам демонстрировал, называя конкретные случаи, как Троцкий рекомендовал вот такого-то офицера и прислал его в Царицын, а Сталин его не принял. Потом же тот оказался изменником и предателем[83]. Но ведь нужно знать то время. Тогда вообще было широко распространено недоверие к буржуазной интеллигенции, и отчасти это недоверие было оправдано. В первые дни революции интеллигенция, к сожалению, в большинстве не определила четко свою позицию и раскололась: часть эмигрировала, часть выжидала, часть саботировала, а некоторые активно включились в борьбу с Советской властью, организуя даже вооруженное сопротивление. Сначала немногие включились в новое дело. Поэтому в народе, особенно среди рабочих, было сильное "спецеедское", антиспецовское настроение, и партийным организациям приходилось очень много затрачивать усилий, чтобы сдерживать его. К тому же очень сильной была уравнительная тенденция. Это и понятно, потому что страна была разорена, рабочие жили хуже, чем при капитализме, голодали. Кроме того, рабочие находились под влиянием победы революции, и им представлялось, что тотчас люди станут жить лучше, чем раньше, потому что раз люди равны перед законом, то они должны уравняться и в материальной обеспеченности. Наконец, когда наша партия назвала себя коммунистической и мы приступили к строительству социализма, то многие считали, что средства потребления должны быть разделены между всеми, кто трудится.

А тут вдруг советская власть выделила специалистов, дала им большие оклады[84], рабочие остались при прежних окладах или более низких, чем в прежнее время. Это подогревало "спецеедство". Специалисты имели раньше отдельные квартиры с коммунальными удобствами, рабочие же ничего этого не видели. Коммунальные услуги у них выражались в том, что воду, например, на некоторых рудниках и шахтах в Донбассе привозили в бочках, а на некоторых стояли распределительные колонки. Часто вода находилась на большом удалении, и рабочие месили грязь, идя за ней туда и обратно. На базар и специалисты, и жены их, и прислуга ездили на лошадях. Особенно против жен и прислуги злобное было настроение у рабочих. Ни одно их собрание не проходило без того, чтобы не поднимался этот вопрос. Не изменилось дело с коммунальными услугами и после победы революции. В чем же дело? Большевики понимали, что надо привлечь буржуазных специалистов к работе, не только угрожая им, а и заинтересовывая. На первых порах это выражалось в том, чтобы в какой-то степени дать им привилегии, хотя бы и неполные, вроде тех, которые они имели при капитализме: сносные квартиры, средства передвижения и т. д. Главный инженер рудника имел пару лошадей, а инженер Гладовский, наш начальник мастерских, - одну лошадь с кучером. Это, конечно, не особенно-то жирное обеспечение. Но ведь рабочие, естественно, и этого не имели. К тому же то были враждебные элементы, представители буржуазного класса, слуги капитала. Так этот вопрос усложнялся, и партии было трудно вести борьбу с антиспецовскими настроениями.

Тем не менее, иначе нельзя было привлечь специалистов к делу. А без специалистов, без инженерных знаний, знаний вообще, без науки нельзя построить новое общество, которое опирается именно на науку. Коммунизм - как раз такое общество. Его построение требует широких и глубоких знаний, умения организовать новое общество на основе науки, непреложного марксистско-ленинского учения. Иначе незачем говорить о коммунизме. Прежде всего мы столкнулись с антиспецовскими настроениями в армии. В то время, как я уже говорил, Сталин был очень большим "спецеедом". И он поэтому рассказывал нам много эпизодов (я все сейчас не могу припомнить), которые как бы свидетельствовали против Ленина, потому что как раз Ленин выдвинул вопрос о привлечении спецов к построению социализма. Но это было абсолютно правильно, в этом сказалась гениальность Ленина. В такой напряженный момент он призвал всех учиться у капиталистов, привлечь буржуазных специалистов и даже призвать их в армию. Он говорил, что надо дать им нужные права, приставив к ним комиссаров, но сохранить в армии единоначалие. Шутка сказать! Бывший офицер царской армии - и вдруг единоначальник в Красной Армии. Хотя при нем есть комиссар, воинские распоряжения-то отдает именно он. Когда я служил в Красной Армии, на этой почве тоже возникала масса недоразумений. Имелись поводы к недоверию, потому что случались и измена, и предательство, и бегство таких офицеров к белым.

Это естественный процесс. Шел отбор людей старого воспитания, отбор интеллигенции, воспитанной буржуазно-помещичьим строем. Их привлекли на сторону революции. Одни пошли под страхом, другие поверили в новое общество и хотели помочь ему, третьи - потому, что у них выхода не было: нужно было зарабатывать средства к существованию, четвертые - для того, чтобы получить возможность работать в хозяйстве или в учреждениях, с тем чтобы сознательно стать агентами старых хозяев и вредить социалистическому строю. Много было разных людей, а выбора у советской власти не было. Она вынуждена была привлекать специалистов, чтобы строить новое, без чего не было возможности двигаться вперед. Вот почему ленинская позиция была совершенно правильной. Помню такой конкретный случай, когда Сталин прямо выражал неудовольствие Лениным. Когда Сталин, по его рассказу, находился в Царицыне, он поехал на хлебозаготовки и принимал тогда же меры по организации обороны Царицына. Туда вместе с 5-й армией отступил с Украины Ворошилов, и там они сошлись со Сталиным. Сталин рассказывал, что Ленин вызвал его в Москву с докладом о положении вещей. Потом Ленин ему говорит: "Батенька, я получил сведения, что вы там пьянствуете: сами пьете и других спаиваете. Нельзя это делать!" Сталин и не отрицал, что он там пил. В чем же дело? "Вот видите, кто-то ему наговорил. Это спецы наговорили, а он мне нотацию читал", - высказывался Сталин с явным недовольством. Мы между собой переговаривались: видимо, этот недостаток, от которого мы страдаем, работая под руководством Сталина, - давний порок. Он еще в те времена пьянствовал, Ленин это знал и предупреждал его.

Мне запало в душу, как Сталин рассказывал об одной своей ссылке. Не могу сказать сейчас точно, в каком году это происходило. Его сослали куда-то в Вологодскую губернию[85]. Туда вообще много было выслано политических, но и много уголовных. Он нам несколько раз об этом рассказывал. Говорил: "Какие хорошие ребята были в ссылке в Вологодской губернии из уголовных! Я сошелся тогда с уголовными. Очень хорошие ребята. Мы, бывало, заходили в питейное заведение и смотрим, у кого из нас есть рубль или, допустим, три рубля. Приклеивали к окну на стекло эти деньги, заказывали вино и пили, пока не пропьем все деньги. Сегодня я плачу, завтра - другой, и так поочередно. Артельные ребята были эти уголовные. А вот "политики", среди них было много сволочей. Они организовали товарищеский суд и судили меня за то, что я пью с уголовными". Уж не знаю, какой там состоялся приговор этого товарищеского суда. Никто его об этом, конечно, не спрашивал, и мы только переглядывались. А потом обменивались мнениями: он еще в молодости, оказывается, имел склонность к пьянству. Видимо, у него это наследственное. Сталин рассказывал о своем отце, что тот был сапожником и сильно пил.

Так пил, что порою пояс пропивал. А для грузина пропить пояс - это самое последнее дело. "Он, - рассказывает Сталин, - когда я еще в люльке лежал маленьким, бывало, подходил, обмакивал палец в стакан вина и давал мне пососать. Приучал меня, когда я еще в люльке лежал". Об отце его не знаю, как сейчас в биографии Сталина написано. Но в ранние годы моей деятельности ходил слух, что отец его - вовсе не рабочий. Тогда придирались, кто какого происхождения. Если обнаруживалось нерабочее происхождение, то считался человеком второго сорта. И это было понятно. Самый революционный и самый стойкий - рабочий класс. Он выносил всю тяжесть борьбы на своих плечах и поэтому к другим классам и прослойкам общества, непролетарским, имел придирчивое, не настороженное, а именно придирчивое отношение. К таковым относились с большим недоверием. Итак, говорили, что у Сталина отец был не просто сапожник, а имел сапожную мастерскую, в которой работало 10 или больше человек. По тому времени это считалось предприятием. Если бы это был кто-либо другой, а не Сталин, то его бы на партчистках мурыжили бы так, что кости трещали. А тут находились объяснения обтекаемого характера. И все-таки люди об этом говорили.

Я этот факт здесь просто припоминаю. Он не служит поводом для каких-нибудь особенных выводов, ибо не имеет никакого значения. Я просто рассказываю, как тогда относились к такого рода вопросам. Помню также, как Сталин не раз рассказывал нам и о другой своей ссылке. Он попал в Туруханский край[86] и жил в одной деревне со Свердловым. Они сначала дружили, но потом, судя по его рассказам, было видно, что рассорились или разошлись. По крайней мере, перестали жить в одной крестьянской избе. Свердлов ушел оттуда, нашел себе квартиру и покинул Сталина. Сталин всегда говорил нам, что, когда они жили вместе, чалдоны, у которых они размещались в той деревне, считали, что главный это Яшка, а не Рябой. Сталина называли Рябым, потому что у него лицо было изъедено оспой. Когда Яшка ушел на другую квартиру, они стали говорить: "Мы-то считали, что доктор главный, а оказывается, не доктор, а Рябой". Местные крестьяне называли Свердлова доктором. Он был раньше провизором и, видимо, оказывал какую-то помощь больным, какие-то были у него лекарства. Поэтому и шла о нем слава, что он доктор.

Сталин рассказывал: "Мы готовили себе обед сами. Собственно, там и делать-то было нечего, потому что мы не работали, а жили на средства, которые выдавала казна: на три рубля в месяц. Еще партия нам помогала. Главным образом мы промышляли тем, что ловили нельму. Большой специальности для этого не требовалось. На охоту тоже ходили. У меня была собака, я ее назвал Яшкой". Конечно, это было неприятно Свердлову: он Яшка и собака Яшка. "Так вот, - говорил Сталин, - Свердлов, бывало, после обеда моет ложки и тарелки, а я никогда этого не делал. Поем, поставлю тарелки на земляной пол, собака все вылижет, и все чисто. А тот был чистюля". Мы опять переглядывались. Мы сами прошли, кто - крестьянскую, кто - рабочую школу, и не были изнежены каким-то особым обслуживанием. Но чтобы не помыть ложку, тарелку или чашку, из которой ешь? Чтобы собака все вылизывала? Нас это удивляло. Сталин много раз нам рассказывал об этом. И мы заранее знали, когда он начинал, как и что было и чем кончилась.

Случались такие рассказы о его жизни в ссылках, о которых дети могли бы так сказать: "Дедушка, а может быть, ты врешь?". Мы-то привыкли, что на позднем этапе своей жизни, когда он уже плохо себя контролировал, многое выдумывал. Например, рассказывал такие вещи: "Пошел я раз на охоту. Взял ружье и пошел за Енисей. В том месте, где я жил, Енисей имел в ширину 12 верст. Я перешел Енисей на лыжах. Дело было зимой. Смотрю, на ветках сидят куропатки. (Я-то, признаться, не знаю, сидят ли куропатки на ветках? Имел я дело на охоте с куропатками, но всегда считал, что это - степная дичь и прячется в траве. Ну, не знаю. Как говорится, за что купил, за то и продаю. ) Подошел. Стал стрелять. У меня было 12 патронов, а там сидели 24 куропатки. Я 12 убил, а остальные все сидят. Патронов больше нет. Я решил вернуться за патронами. Ушел назад, взял патроны и возвратился. А они все сидят". Тут я его даже переспросил: "Как, все, все сидят?" "Да, - отвечает, - все". Тут Берия ввернул какое-то замечание, поощряющее его рассказ. Он продолжает: "Я застрелил этих куропаток, взял веревку, привязал их к ней, а веревку привязал к поясу и поволок куропаток за собой". Это мы слушали за обедом. Когда уходили и, готовясь уехать, заходили в туалет, то там буквально плевались: за зимний день он прошел 12 верст, убил 12 куропаток; вернулся - вот еще 12 верст; взял патроны, опять прошел 12 верст, снова застрелил куропаток - и назад. Это будет 48 километров на лыжах.

Берия говорил мне: "Слюшай, как мог кавказский человек, который на лыжах очень мало ходил, столько пройти? Ну, брешет!"У нас ни у кого не было сомнения в этом. Зачем ему нужно было врать, трудно сказать. Имелась у него какая-то такая потребность. Но это была забавная брехня, которая, конечно, никакого вреда не приносила. Однако велись, конечно, и серьезные разговоры. Потом я узнал, что Сталин, собственно говоря, и стрелять-то толком не умеет. Он взял как-то ружье, когда на ближней даче мы у него обедали, пошел разогнать воробьев и ранил чекиста, который его охранял. Один раз из-за его неумения обращаться с оружием у него за столом выстрелило ружье, и совершенно случайно он не убил тогда Микояна. Он сидел близко от него, выстрелом вырвало кусок земли и забросало песком и стол, и Микояна. Мы смотрели ошарашенные, никто ничего не сказал, но все были потрясены. Сталин много говорил нам о Ленине. Он часто возмущался тем, что, когда Ленин лежал больной, а он повздорил с Крупской, Ленин потребовал, чтобы Сталин извинился перед ней. Я сейчас точно не могу припомнить, какой возник повод для ссоры.

Вроде бы Сталин прорывался к Ленину, а Надежда Константиновна охраняла Ильича, чтобы его не перегружать и не волновать его, как рекомендовали врачи. Или что-то другое. Сталин сказал какую-то грубость Надежде Константиновне, а она передала Ленину. Ленин потребовал, чтобы Сталин извинился. Я не помню, как поступил Сталин: послушался ли Ленина или нет. Думаю, что в какой-то форме он все-таки извинился, потому что Ленин иначе с ним не помирился бы. Уже после смерти Сталина в секретном отделе мы наши конверт, а в нем лежала записка, написанная рукою Ленина. Ленин писал Сталину, что он нанес оскорбление Надежде Константиновне, которая является его другом, и требовал, чтобы тот извинился. Ленин писал, что если Сталин не извинится, то Ленин не будет считать его своим товарищем. Я был удивлен, что такая записка сохранилась. Наверное, Сталин забыл о ней. Сталин сильно не уважал Надежду Константиновну. Да он не уважал и Марию Ильиничну. Вообще очень плохо отзывался о них и не считал, что они представляли какую-то ценность для партии, что они сыграли какую-то роль в борьбе за дело партии, в достижении ею победы, какую одержала партия большевиков. Мне становилось очень не по себе, когда я слышал и видел, с каким неуважением относился Сталин к Надежде Константиновне еще при ее жизни.

Крупская выступала как-то на партконференции Бауманского района в 1930 г., когда началась борьба с "правым" уклоном - с Рыковым и Бухариным. Она защищала Бухарина и Рыкова, и против нее там выступил ряд делегатов. После этого ее "прорабатывали" без опубликования выступлений в печати по всем партийным ячейкам. Прорабатывали и Марию Ильиничну. О Марии Ильиничне нечего даже было особенно говорить, потому что она была большой приятельницей Бухарина. Бухарин являлся редактором газеты "Правда", а Мария Ильинична была в редакции секретарем. Бухарина в то время все звали Бухарчик. Его любили в партии, и о нем лестно отзывался еще Ленин. Он называл его обычно "наш Бухарчик". Это был видный теоретик, который написал по поручению Ленина книгу "Азбука коммунизма", и все коммунисты того времени приобщались к марксистско-ленинской науке через изучение этой азбуки. Ее изучал каждый, вступавший в партию. Я был воспитан в партии как молодой коммунист с послеоктябрьским стажем. Привык смотреть на Ленина с уважением, как на вождя, а Надежда Константиновна - это неотделимая часть самого Ленина.

Поэтому мне было горько смотреть на нее на партактивах. Бывало, придет дряхлая старушка, ее все сторонятся, потому что она была человеком, который не отражает партийной линии и к которому надо присматриваться, потому что он неправильно понимает политику партии и выступает против ряда ее положений. Теперь я анализирую все то, что делалось в то время, и думаю, что как раз она была в этих вопросах права. Но тогда все смешивалось в одну кучу, забрасывали грязью и Надежду Константиновну, и Марию Ильиничну. Когда я работал уже в Московском комитете партии. Надежда Константиновна занималась разбором жалоб. Не помню, в каком учреждении она тогда работала. Но обиженные и угнетенные партийцы приходили к ней с просьбами и присылали письма. Много недостатков имелось и в работе Моссовета. Тяжелые условия жизни были и у рабочих, и у служащих, и у интеллигенции. Они, если не находили выхода, обращались как к последнему прибежищу к Надежде Константиновне. Крупская сама тоже была во многом ограничена и не имела возможностей удовлетворить справедливые просьбы тех, которые обращались к ней за помощью. Поэтому она часто присылала их ко мне как к секретарю Московского комитета партии.

К сожалению, даже я, занимая достаточно высокий пост, тоже был ограничен в возможностях по удовлетворению их запросов. Общим недостатком были плохие жилищные условия. Шли с просьбами о квартирах. Каким-то сплошным кошмаром был этот квартирный вопрос[87]. Мы проводили индустриализацию, строили новые заводы и фабрики, но при этом, как правило, совершенно не учитывалось увеличение численности рабочих в Москве. Жилья строилось минимальное количество. Сколько-то домов, которые возводились, не восполняли даже амортизационных разрушений. И вот Надежда Константиновна присылала жалобщиков ко мне, а я, что мог, делал, а потом отвечал ей, что мною сделано, или же отвечал, что мы бессильны. Иногда я лично встречался с ней, так что она меня знала как секретаря Московского комитета партии. Она правильно понимала, что я тот человек, который выражает в столице генеральную линию партии, и ко мне она относилась соответственно. Видимо, полагала, что я есть продукт последнего, сталинского поколения. Таково мое мнение. Так я думаю за Надежду Константиновну. Впрочем, так это и было. Я действительно был предан генеральной линии партии, ее Центральному Комитету и Сталину как нашему вождю, как руководителю страны, и считал, что все, что у нас делается, все, о чем говорит Сталин, - правильно, гениально, и надо это проводить в жизнь. И я делал все, что от меня зависело, чтобы это претворялось в жизнь. Однако человеческие чувства проявляются даже при таком положении. Поэтому я раздваивался, когда Надежда Константиновна попадала в сферу партийного огня.

Мне было ее жалко. Сталин в узком кругу объяснял нам, что она вовсе не была женою Ленина. Он иной раз выражался о ней довольно свободно. Уже после смерти Крупской когда он вспоминал об этом периоде, то говорил, что, если бы дальше так продолжалось, мы могли бы поставить под сомнение, что она являлась женою Ленина; говорил, что могли бы объявить, что другая женщина была женою Ленина, и называл довольно уважаемого в партии человека. Та женщина и сейчас жива, поэтому я не упоминаю ее имени. Я не могу быть судьей в таких вопросах, а просто считаю, что тут налицо одно из проявлений неуважения к Ленину. Это именно не клевета, а неуважение к Ленину. Ничего святого у Сталина не было. Даже самого Ленина, даже его имени не щадил. Сталин нигде не выступал с этим, но в узком кругу позволял себе говорить такое. И он не просто так болтал: он хотел тем самым повлиять на нашу психику, на наше сознание, расшатать безграничную любовь к Ленину, чтобы еще больше укрепить собственное положение вождя и первого мыслителя нашей партии и нашей эпохи. Сталин очень осторожно вкрапливал в сознание людей, которые находились в его окружении, мысль, что Сталин вовсе не такого мнения о Ленине, как он публично говорит о том и как пишут об этом. Тут я должен вернуться к рассказу о Кагановиче.

Больше всего меня возмущало, да и не только меня, но и других, поведение Кагановича. Это был холуй. У него сразу поднимались ушки на макушке, и тут он начинал подличать. Бывало, встанет, горло у него зычное, сам мощный, тучный, и рокочет: "Товарищи, пора нам сказать правду. Вот в партии все говорят: Ленин, ленинизм. А надо говорить так, как оно есть, какая существует ныне действительность. Ленин умер в 1924 году. Сколько лет он проработал? Что при нем было сделано? И что сделано при Сталине? Сейчас настало время дать всем лозунг не ленинизма, а сталинизма". Когда он об этом распространялся, мы молчали. Стояла тишина. Сталин первым вступал в полемику с Кагановичем: "Вы что говорите? Как вы смеете так говорить?" Но произносилось это тоном, поощряющим как бы возражения Сталину. В народе хорошо известен этот прием. Когда мать идет в другую деревню в гости и хочет, чтобы ее девочка или мальчонка пошли с ней, чтобы их там покормили, она кричит: "Не ходи, не ходи, чертенок!" и грозит ему пальцем. А когда никто не видит, манит его: "Иди за мной, иди". Он и бежит за ней. Я сам наблюдал такие картины в деревне. Сталин тоже начинал разносить Кагановича, что это он такое себе позволяет. Но видно было, что сказанное ему нравится. Сталин обычно возражал Кагановичу такими словами: "Что такое Ленин? Каланча. Что такое Сталин? Палец".

А иной раз приводил такие сравнения, которые ни в какие записи не вмещаются! Я много раз слышал повторение таких сравнений и бурное реагирование на сталинские утверждения со стороны Кагановича, которого это еще больше подогревало, и он настойчиво повторял свое, потому что видел, что у Сталина явно ложное возмущение. В этом Каганович был большой мастер. Он чувствовал, что Сталину нравится, а что - нет. Вплоть до самой смерти Сталина все чаще возникал такой "спор" Кагановича со Сталиным. Никто из нас не вмешивался в этот спор. Думаю, что если бы Сталин официально согласился с Кагановичем и были бы предприняты шаги по смещению Ленина с прежнего пьедестала и постановки на него Сталина с заменой ленинизма сталинизмом, то никто бы не возразил. Хотя я убежден, что все внутренне возмущались бы. Но Сталин чувствовал, что хотя все молчат, однако не поддерживают Кагановича. Сталин, безусловно, выделял Кагановича и считал, что именно он правильно оценивает роль и исторические заслуги Сталина. Не знаю, результат ли это старческого упадка сил и ослабленной мозговой деятельности Сталина или же это ослабление сдерживающих центров. Если раньше Сталин подавлял в себе такие мысли, то теперь они стали набирать силу, а Каганович хотел это ловко использовать. Однако этого не произошло. И очень хорошо, что не произошло. Чтобы лучше понимать, в какой обстановке выслушивали мы, члены Политбюро, сталинские откровения, полезно будет заметить кое-что о самой этой обстановке, так как от этого во многом зависело восприятие нами сталинских слов. В последние годы жизни у Сталина развился какой-то страх.

Это я замечал по многим признакам. Например, когда мы ехали из Кремля после просмотра кинокартин на "ближнюю" дачу, то стали вдруг петлять по улицам и переулкам Москвы, пока проезжали довольно короткое расстояние от Кремля до западной дуги Москвы-реки и еще не выехали за Москву-реку. В машину со Сталиным обычно садились Берия и Маленков, а остальные рассаживались по своему выбору. Я чаще всего садился в одну машину с Булганиным. Я спрашивал потом тех, кто садился со Сталиным: "Чего вы петляли по переулкам?" Они отвечали: "Ты нас не спрашивай. Не мы определяли маршрут. Сталин сам называл улицы". Он, видимо, имел при себе план Москвы и намечал маршрут, и когда выезжали, то говорил: повернуть туда, повернуть сюда, ехать так-то, выехать туда-то. Не надо быть умным, чтобы догадаться, что это он принимал меры, чтобы ввести в заблуждение врагов, которые могли бы покушаться на его жизнь. Он даже охране заранее не говорил, каким поедет маршрутом, и каждый раз менял маршруты. Чем это было вызвано? Недоверием ко всем и страхом за свою жизнь. Потом мы злословили между собой, когда приезжали на "ближнюю" дачу, что там в дверях и воротах усиливались запоры. Появлялись всякие новые задвижки, затем чуть ли не сборно-разборные баррикады. Ну кто же может к Сталину зайти на дачу, когда там два забора, а между ними собаки бегают, проведена электрическая сигнализация и имеются прочие средства охраны? Мы считали, впрочем, что это все правильно: Сталин занимал такое положение, что для врагов советского строя был весьма "привлекательной" фигурой. Тут шутить было нельзя, хотя и подражать ему было бы тоже вредно. Тогда в Кремль никого из обычных граждан не пускали.

Кремль был недоступен. То же самое можно сказать и о правительственных ложах в театрах. Абсолютно ни для кого они не были доступны, кроме тех лиц, которые шли туда вместе со Сталиным. Туда, где он сидел, никто и не входил без Сталина. И там тоже принимались все меры предосторожности. Я был раз свидетелем такого факта. Сталин пошел в туалет. А человек, который за ним буквально по пятам ходил, остался на месте. Сталин, выйдя из туалета, набросился при нас на этого человека и начал его распекать: "Почему вы не выполняете своих обязанностей? Вы охраняете, так и должны охранять, а вы тут сидите, развалившись". Тот оправдывался: "Товарищ Сталин, я же знаю, что там нет дверей. Вот тут есть дверь, так за нею как раз и стоит мой человек, который несет охрану". Но Сталин ему грубо: "Вы со мной должны ходить". Но ведь это невероятно, чтобы тот ходил за ним в туалет. Значит, Сталин даже в туалет уже боялся зайти без охраны. Это, конечно, результат работы больного мозга. Человек сам себя запугал. Но тут, видимо, и Берия руку приложил. Сталин с Берией изощрялись в убийствах людей, придумывали для того невероятные способы. Вот он и переносил все на себя: почему к нему не могут применить такие же методы люди, которые захотят его сжить со света? Думаю, что это его начало терзать. Его терзали те действия, которые он применял к людям, к которым он относился с недоверием. И все они были "враги народа". Слишком это вольное толкование, кто враг, а кто не враг. К сожалению, так было. И сейчас все это еще недостаточно разоблачено и заклеймено. Еще не разработаны те меры, которые могли бы послужить средствами предупреждения, чтобы такого не повторилось. Так протекала жизнь в последние годы бытия Сталина.

Я уже рассказывал, как он за обедом буквально ни одного блюда не мог откушать, если при нем кто-либо из присутствующих его не попробовал. У нас имелись излюбленные блюда, и повара хорошо их готовили. Харчо было очень вкусное. Его брали все подряд, и тут уж Сталин не сомневался. А что касается закусок, которые стояли на столе, то он выжидал, когда кто-то попробует. Выждет какое-то время и тогда сам тоже берет. Человек уже довел себя до крайности и людям, которые его обслуживали годами и были, безусловно, преданы ему, не доверял. Никому не доверял! Под Новый год особенно все шло, как заведенная машина. Если же он нас вообще не вызывает день-два, то мы считали, что со Сталиным что-то случилось. Видимо, он заболел. Он страдал от одиночества, тяготился оставаться без людей, ему нужны были люди. Когда он просыпался, то сейчас же вызывал нас по телефону, или приглашал в кино, или заводил какой-то разговор, который можно было решить в две минуты, а он его искусственно растягивал. Когда он нас приглашал к себе, то не всегда случалось пустое времяпрепровождение. Другой раз решались важные государственные и партийные вопросы. Но на это уходил небольшой процент времени, а потом требовалось как-то занять Сталина, чтобы он не страдал, не тяготился одиночеством, не боялся его. Берия же все резче и резче проявлял в узком кругу лиц неуважение к Сталину. Более откровенные разговоры он вел с Маленковым, но случалось, и в моем присутствии.

Иной раз он выражался очень оскорбительно в адрес Сталина. Признаюсь, меня это настораживало. Такие выпады против Сталина со стороны Берии я рассматривал как провокацию, как желание втянуть меня в эти антисталинские разговоры с тем, чтобы потом выдать меня Сталину как антисоветского человека и "врага народа". Я уже видел раньше вероломство Берии и поэтому слушал, ушей не затыкал, но никогда не ввязывался в такие разговоры и никогда не поддерживал их. Несмотря на это, Берия продолжал в том же духе. Он был более чем уверен, что ему ничто не угрожает. Он, конечно, понимал, что я неспособен сыграть роль доносчика. К тому же я знал, что Сталин и Берия значительно ближе, чем Сталин и Хрущев. Милые бранятся - только тешатся. Два кавказца между собой легче договорятся. И я думал, что тут провокация, желание втянуть меня в разговоры, чтобы потом выдать и уничтожить. Это провокационный метод поведения. А Берия был на это мастер, он был вообще способен на все гнусное. Булганин тоже слышал такие разговоры, и думаю, что Булганин тоже правильно понимал их. Не знаю, насколько Берия позволял себе такие выражения в присутствии Молотова и Ворошилова. В присутствии Кагановича он, безусловно, этого не делал, потому что он Кагановича ненавидел и опасался, что тот все передаст Сталину. Каганович и сам обладал гнусным характером, но другим, подхалимским.

Мы порою одергивали Кагановича, когда он нападал на Ворошилова или Молотова, когда почувствовал, что они потеряли доверие у Сталина и можно лягать лежачих. Это безопасно. А раз безопасно, значит можно. Другой морали у него не было. Он уважал только того, от кого зависел и кто мог нанести ему удар. Я подошел вплотную к последним дням жизни Сталина. Наверное, начну рассказ с того последнего дня, когда мы были у еще живого Сталина. Мы потом разъехались и больше с ним здоровым не встретились. А приехали, когда были вызваны известием, что он заболел, и провели с ним последние часы его болезни. Мы у него проводили время в последний субботний вечер, и он был в хорошем настроении, казался нам здоровым, и внешне ничто не вызывало какой-либо тревоги относительно такого конца, который наступил уже к утру. А сейчас скажу сразу, что как-то в последние недели жизни Сталина мы с Берией проходили мимо двери его столовой, и он показал мне на стол, заваленный горою нераспечатанных красных пакетов. Видно было, что к ним давно никто не притрагивался. "Вот тут, наверное, и твои лежат", сказал Берия. Уже после смерти Сталина я поинтересовался, как поступали с такими бумагами. Начальник охраны Власик ответил: "У нас был специальный человек, который потом вскрывал их, а то так оставлять неудобно, а мы отсылали содержимое обратно тем, кто присылал".

СМЕРТЬ СТАЛИНА

В феврале 1953 г. Сталин внезапно заболел. Как это случилось? Мы все были у него в субботу. Происходило это после XIX съезда партии, когда Сталин уже "подвесил" судьбу Микояна и Молотова. На первом же Пленуме после съезда он предложил создать вместо Политбюро Президиум ЦК партии в составе 25 человек и назвал поименно многих новых людей. Я и другие прежние члены Политбюро были удивлены, как и кем составлялся этот список? Ведь Сталин не знал этих людей, кто же ему помогал? Я и сейчас толком не знаю. Спрашивал Маленкова, но он ответил, что сам не знает. По своему положению Маленков должен был принимать участие в формировании Президиума, подборе людей и составлении списка, но не был к тому допущен. Может быть, это сделал сам Сталин? Сейчас я по некоторым признакам предполагаю, что он при подборе новых кадров воспользовался помощью Кагановича. Внутри Президиума действовало более узкое Бюро.

Президиум фактически и не собирался, все вопросы решало Бюро. Это Сталин выдумал такую, совершенно неуставную форму: никакое Бюро не было предусмотрено в уставе партии. Для чего Сталин создал Бюро Президиума? Ему было, видимо, неудобно сразу вышибать Молотова и Микояна, и он сделал расширенный Президиум, а потом выбрал Бюро узкого характера. Как он сказал, для оперативного руководства. И туда ни Молотова, ни Микояна не ввел, то есть "подвесил" их. Я убежден, что если бы Сталин прожил еще какое-то время, то катастрофой кончилась бы жизнь и Молотова, и Микояна. Вообще же сразу после XIX съезда партии Сталин повел политику изоляции Молотова и Микояна, не приглашал их никуда, ни на дачу, ни на квартиру, ни в кино, куда мы прежде ходили вместе. Но Ворошилов был избран в Бюро Президиума. Характерно для Сталина, что как-то, когда мы сидели у него за затянувшейся трапезой, он вдруг говорит: "Как пролез Ворошилов в Бюро?". Мы не смотрим на него, опустили глаза. Во-первых, что за выражение "пролез"? Как это он может "пролезть"? Потом мы сказали: "Вы сами его назвали, и он был избран". Больше Сталин эту тему не развивал. Однако его заявление понятно, потому что Ворошилова еще до XIX съезда он не привлекал к работе как члена Политбюро: никакого участия тот в заседаниях не принимал, документов не получал. Сталин же говорил нам в узком кругу, что подозревает Ворошилова как английского агента. Невероятные, конечно, глупости.

А Молотова он как-то "заподозрил" в моем присутствии. Я находился на даче у Сталина, кажется, в Новом Афоне. И вдруг ему взбрело в голову, что Молотов является агентом американского империализма, продался американцам, потому что ездил, будучи по делам в США, в железнодорожном салон-вагоне. Значит, имеет свой вагон, продался! Мы разъясняли, что у Молотова никаких своих вагонов не могло быть, там все принадлежит частной железнодорожной компании. Вот какие затмения находили уже на Сталина в последние месяцы его жизни. И вот как-то в субботу от него позвонили, чтобы мы пришли в Кремль. Он пригласил туда персонально меня, Маленкова, Берию и Булганина. Приехали. Он говорит: "Давайте посмотрим кино". Посмотрели. Потом говорит снова: "Поедемте, покушаем на ближней даче". Поехали, поужинали. Ужин затянулся. Сталин называл такой вечерний, очень поздний ужин обедом. Мы кончили его, наверное, в пять или шесть утра. Обычное время, когда кончались его "обеды". Сталин был навеселе, в очень хорошем расположении духа.

Ничто не свидетельствовало, что может случиться какая-то неожиданность. Когда выходили в вестибюль, Сталин, как обычно, пошел проводить нас. Он много шутил, замахнулся, вроде бы пальцем, и ткнул меня в живот, назвав Микитой. Когда он бывал в хорошем расположении духа, то всегда называл меня по-украински Микитой. Распрощались мы и разъехались. Мы уехали в хорошем настроении, потому что ничего плохого за обедом не случилось, а не всегда обеды кончались в таком добром тоне. Разъехались по домам. Я ожидал, что, поскольку завтра выходной день, Сталин обязательно нас вызовет, поэтому целый день не обедал, думал, может быть, он позовет пораньше? Потом все же поел. Нет и нет звонка! Я не верил, что выходной день может быть пожертвован им в нашу пользу, такого почти никогда не происходило. Но нет! Уже было поздно, я разделся, лег в постель. Вдруг звонит мне Маленков; "Сейчас позвонили от Сталина ребята (он назвал фамилии), чекисты, и они тревожно сообщили, что будто бы что-то произошло со Сталиным. Надо будет срочно выехать туда. Я звоню тебе и известил Берию и Булганина. Отправляйся прямо туда". Я сейчас же вызвал машину. Она была у меня на даче. Быстро оделся, приехал, все это заняло минут 15.

Мы условились, что войдем не к Сталину, а к дежурным. Зашли туда, спросили: "В чем дело?" Они: "Обычно товарищ Сталин в такое время, часов в 11 вечера, обязательно звонит, вызывает и просит чаю. Иной раз он и кушает. Сейчас этого не было". Послали мы на разведку Матрену Петровну, подавальщицу, немолодую женщину, много лет проработавшую у Сталина, ограниченную, но честную и преданную ему женщину. Чекисты сказали нам, что они уже посылали ее посмотреть, что там такое. Она сказала, что товарищ Сталин лежит на полу, спит, а под ним подмочено. Чекисты подняли его, положили на кушетку в малой столовой. Там были малая столовая и большая. Сталин лежал на полу в большой столовой. Следовательно, поднялся с постели, вышел в столовую, там упал и подмочился. Когда нам сказали, что произошел такой случай и теперь он как будто спит, мы посчитали, что неудобно нам появляться у него и фиксировать свое присутствие, раз он находится в столь неблаговидном положении. Мы разъехались по домам. Прошло небольшое время, опять слышу звонок. Вновь Маленков: "Опять звонили ребята от товарища Сталина. Говорят, что все-таки что-то с ним не так. Хотя Матрена Петровна и сказала, что он спокойно спит, но это необычный сон. Надо еще раз съездить". Мы условились, что Маленков позвонит всем другим членам Бюро, включая Ворошилова и Кагановича, которые отсутствовали на обеде и в первый раз на дачу не приезжали. Условились также, что вызовем и врачей.

Опять приехали мы в дежурку. Прибыли Каганович, Ворошилов, врачи. Из врачей помню известного кардиолога профессора Лукомского[88]. А с ним появился еще кто-то из медиков, но кто, сейчас не помню. Зашли мы в комнату. Сталин лежал на кушетке. Мы сказали врачам, чтобы они приступили к своему делу и обследовали, в каком состоянии находится товарищ Сталин. Первым подошел Лукомский, очень осторожно, и я его понимал. Он прикасался к руке Сталина, как к горячему железу, подергиваясь даже. Берия же грубовато сказал: "Вы врач, так берите, как следует". Лукомский заявил, что правая рука у Сталина не действует. Парализована также левая нога, и он не в состоянии говорить. Состояние тяжелое. Тут ему сразу разрезали костюм, переодели и перенесли в большую столовую, положили на кушетку, где он спал и где побольше воздуха. Тогда же решили установить рядом с ним дежурство врачей. Мы, члены Бюро Президиума, тоже установили свое постоянное дежурство. Распределились так: Берия и Маленков вдвоем дежурят, Каганович и Ворошилов, я и Булганин. Главными "определяющими" были Маленков и Берия. Они взяли для себя дневное время, нам с Булганиным выпало ночное. Я очень волновался и, признаюсь, жалел, что можем потерять Сталина, который оставался в крайне тяжелом положении. Врачи сказали, что при таком заболевании почти никто не возвращался к труду. Человек мог еще жить, но что он останется трудоспособным, маловероятно: чаще всего такие заболевания непродолжительны, а кончаются катастрофой. Мы видели, что Сталин лежит без сознания и не сознает, в каком он состоянии. Стали кормить его: с ложечки давали бульон и сладкий чай. Распоряжались там врачи. Они откачивали у него мочу, он же оставался без движения. Я заметил, что при откачке он старался как бы прикрыться, чувствуя неловкость. Значит, что-то сознает. Днем (не помню, на какой именно день его заболевания) Сталин пришел в сознание. Это было видно по выражению его лица. Но говорить он не мог, а поднял левую руку и начал показывать не то на потолок, не то на стену. У него на губах появилось что-то вроде улыбки.

Потом стал жать нам руки. Я ему подал свою, и он пожал ее левой рукой, правая не действовала. Пожатием руки он передавал свои чувства. Тогда я сказал: "Знаете, почему он показывает нам рукой? На стене висит вырезанная из "Огонька" репродукция с картины какого-то художника. Там девочка кормит из рожка ягненка. А мы поим товарища Сталина с ложечки, и он, видимо, показывая нам пальцем на картину, улыбается: мол, посмотрите, я в таком же состоянии, как этот ягненок". Как только Сталин свалился, Берия в открытую стал пылать злобой против него. И ругал его, и издевался над ним. Просто невозможно было его слушать! Интересно впрочем, что как только Сталин пришел в чувство и дал понять, что может выздороветь, Берия бросился к нему, встал на колени, схватил его руку и начал ее целовать. Когда же Сталин опять потерял сознание и закрыл глаза, Берия поднялся на ноги и плюнул на пол. Вот истинный Берия! Коварный даже в отношении Сталина, которого он вроде бы возносил и боготворил. Наступило наше дежурство с Булганиным. Мы и днем с ним приезжали на дачу к Сталину, когда появлялись профессора, и ночью дежурили.

Я с Булганиным тогда был больше откровенен, чем с другими, доверял ему самые сокровенные мысли и сказал: "Николай Александрович, видимо, сейчас мы находимся в таком положении, что Сталин вскоре умрет. Он явно не выживет. Да и врачи говорят, что не выживет. Ты знаешь, какой пост наметил себе Берия?". - "Какой?". Он возьмет пост министра госбезопасности (в ту пору Министерства государственной безопасности и внутренних дел были разделены). Нам никак нельзя допустить это. Если Берия получит госбезопасность - это будет начало нашего конца. Он возьмет этот пост для того, чтобы уничтожить всех нас. И он это сделает!" Булганин сказал, что согласен со мной. И мы стали обсуждать, как будем действовать. Я ему: "Поговорю с Маленковым. Думаю, что Маленков такого же мнения, он ведь должен все понимать. Надо что-то сделать, иначе для партии будет катастрофа". Этот вопрос касался не только нас, а всей страны, хотя и нам, конечно, не хотелось попасть под нож Берии. Получится возврат к 1937 - 1938 годам, а может быть, даже похуже. У меня имелись сомнения: я не считал Берию коммунистом и полагал, что он просто пролез в партию. У меня маячили в сознании слова Каминского, что во время гражданской войны, когда англичане оккупировали Баку, он был агентом их контрразведки; что это волк в овечьей шкуре, влезший в доверие к Сталину и занявший высокое положение.

Сам Сталин тяготился им. Мне казалось, что были дни, когда Сталин боялся Берии. На подобные мысли наталкивал меня и такой инцидент, хочу о нем рассказать. Как-то сидели мы у Сталина. Вдруг он смотрит на Берию и говорит: "Почему сейчас у меня окружение целиком грузинское? Откуда оно взялось?". Берия: "Это верные вам, преданные люди". - "Но отчего это грузины верны и преданы? А русские, что, не преданы и не верны, что ли? Убрать!". И моментально как рукой сняло этих людей. Берия был способен через своих людей сделать со Сталиным то, что проделывал с другими людьми по поручению того же Сталина: уничтожать, травить и прочее. Поэтому Сталин, видимо (если рассуждать за него), считал, что Берия способен сделать то же самое и с ним. Значит, надо убрать окружение, через которое Берия имеет доступ и в покои, и к кухне. В те дни Берия ходил как побитый. Но Сталин не понимал по старости, что тогдашний нарком госбезопасности Абакумов[89] докладывает ему обо всем уже после того, как доложит Берии и получит указания, как сообщить Сталину.

Сталин думал, что он выдвинул свежего человека и тот делает только то, что велит Сталин. В ту же сторону раскрутилось "мингрельское дело". Сталин продиктовал тогда решение (и оно было опубликовано), что мингрелы связаны с турками, что среди них есть лица, которые ориентируются на Турцию. Конечно, чепуха! Я считаю, что тут имела место акция, направленная Сталиным против Берии, потому что Берия - мингрел. Таким образом, он готовил удар против Берии. Тогда много было произведено арестов, но Берия ловко вывернулся: влез в это дело как "нож Сталина" и сам начал расправу с мингрелами. Бедные люди. Тащили их тогда на плаху, как баранов. Существовали и другие факты, которые свидетельствовали о вероломстве Берии, о недоверии Сталина к Берии. Итак, поговорили мы обо всем с Булганиным, кончилось наше дежурство, и я уехал домой. Хотел поспать, потому что долго не спал на дежурстве. Принял снотворное, лег. Только лег, но еще не уснул, услышал звонок. Маленков: "Срочно приезжай, у Сталина произошло ухудшение. Выезжай срочно!" Я сейчас же вызвал машину.

Действительно, Сталин был в очень плохом состоянии. Приехали и другие. Все видели, что Сталин умирает. Медики сказали нам, что началась агония. Он перестал дышать. Стали делать ему искусственное дыхание. Появился какой-то огромный мужчина, начал его тискать, совершать манипуляции, чтобы вернуть дыхание. Мне, признаться, было очень жалко Сталина, так тот его терзал. И я сказал: "Послушайте, бросьте это, пожалуйста. Умер же человек. Чего вы хотите? К жизни его не вернуть". Он был мертв, но ведь больно смотреть, как его треплют. Ненужные манипуляции прекратили. Как только Сталин умер, Берия тотчас сел в свою машину и умчался в Москву с "ближней" дачи. Мы решили вызвать туда всех членов Бюро или, если получится, всех членов Президиума ЦК партии. Точно не помню. Пока они ехали, Маленков расхаживал по комнате, волновался. Я решил поговорить с ним. "Егор, - говорю, - мне надо с тобой побеседовать". "О чем?" - холодно спросил он. "Сталин умер. Как мы дальше будем жить?" - "А что сейчас говорить? Съедутся все, и будем говорить. Для этого и собираемся". Казалось бы, демократический ответ. Но я-то понял по-другому, понял так, что давно уже все вопросы оговорены им с Берией, все давно обсуждено. "Ну, ладно, - отвечаю, - поговорим потом".

Вот собрались все. Тоже увидели, что Сталин умер. Приехала и Светлана. Я ее встретил. Когда встречал, сильно разволновался, заплакал, не смог сдержаться. Мне было искренне жаль Сталина, его детей, я душою оплакивал его смерть, волновался за будущее партии, всей страны. Чувствовал, что сейчас Берия начнет заправлять всем. А это - начало конца. Я не доверял ему, не считал уже его коммунистом. Я считал его способным на все, быстрым на расправу мясником и убийцей. И вот пошло распределение "портфелей". Берия предложил назначить Маленкова председателем Совета Министров СССР с освобождением его от обязанностей секретаря ЦК партии. Маленков предложил утвердить своим первым заместителем Берию и слить два министерства, госбезопасности и внутренних дел, в одно Министерство внутренних дел, а Берию назначить министром. Я молчал. Молчал и Булганин. Тут я волновался, как бы Булганин не выскочил не вовремя, потому что было бы неправильно выдать себя заранее. Ведь я видел настроение остальных. Если бы мы с Булганиным сказали, что мы против, нас бы обвинили большинством голосов, что мы склочники, дезорганизаторы, еще при неостывшем трупе начинаем в партии драку за посты.

Да, все шло в том самом направлении, как я и предполагал. Молотова тоже назначили первым замом предсовмина. Кагановича - замом. Ворошилова предложили избрать председателем Президиума Верховного Совета СССР, освободив от этой должности Шверника. Очень неуважительно выразился в адрес Шверника Берия: сказал, что его вообще никто в стране не знает. Я видел, что тут налицо детали плана Берии, который хочет сделать Ворошилова человеком, оформляющим в указах то, что станет делать Берия, когда начнет работать его мясорубка. Меня Берия предложил освободить от обязанностей секретаря Московского комитета партии с тем, чтобы я сосредоточил свою деятельность на работе в ЦК партии. Провели мы и другие назначения. Приняли порядок похорон и порядок извещения народа о смерти Сталина. Так мы, его наследники, приступили к самостоятельной деятельности по руководству государством и партией.

МОИ РАЗМЫШЛЕНИЯ О СТАЛИНЕ

Часто знакомые, товарищи или случайно встреченные мною люди, заводя беседу, спрашивают, пишу ли я мемуары. Я обычно отвечаю: "Нет". Они выражают сожаление и упрекают меня: мол, такие воспоминания будут очень нужны в будущем, чтобы лучше и глубже разобраться в жизни страны, партии, народа в тот период, когда я жил, работал, многие годы был близок к руководству, а потом входил в это руководство. Раньше, может быть, я этого не понимал и не брался за это дело. Но, видимо, люди все-таки правы, и я кое-что хочу записать дополнительно к рассказанному мною выше. Здесь я поставлю вопрос о Сталине в общей форме. Многие спрашивают о Сталине как о человеке: и о его привычках, и о его стиле руководства. В головах ряда граждан царит путаница в вопросе о Сталине, потому что о нем говорят и доброе, и дурное. Так было и так будет, вероятно, со многими историческими личностями. Тем более что и в самой жизни у Сталина переплелось и то, и другое. Требуется разделение!

И вот я хочу высказать свое мнение об общей роли Сталина во второй мировой войне и о значении его руководства страною в тот период, а также ответить на трудный вопрос, что произошло бы, если бы Сталина вовсе не было. Этот вопрос самый тяжелый, и не только потому, что случившееся не переделаешь, но и потому, что не найдется судьи, который определил бы на точных весах, кто прав и кто не прав. Мои выводы основываются на длительном и тесном общении со Сталиным и перед началом войны, и во время войны, и после нее. Я мог наблюдать, как менялись с течением времени поведение Сталина, его оценка различных событий и своих действий, своей роли в войне. Я видел и слышал, как он поступал, что говорил в период поражений и в период побед. Некоторые люди реагируют в первую очередь на то обстоятельство, что Сталин сделал много злого для партии и для народа, уничтожил много честных людей, даже героических, преданных делу партии, активных участников строительства социализма. А некоторые люди утверждают, что хотя это верно, но все-таки в той большой войне мы одержали победу главным образом потому, что нами руководил именно Сталин, а если бы не Сталин, то неизвестно, смогли бы мы справиться с врагом и победить его.

С последней точкой зрения я никак не могу согласиться, независимо даже от моего взгляда на Сталина, независимо от того, каков Сталин и какую он сыграл роль в организации отпора врагу, в разгроме гитлеровских полчищ. Независимо ни от чего не смогу согласиться с таким истолкованием событий потому, что это - рабская точка зрения. Только рабам, которые не могут подняться с колен и взглянуть дальше головы господина, обязательно нужен кто-то, кто думал бы за них, все организовывал за них, на кого можно свалить в случае несчастья вину и кому можно приписать при удаче успехи. Это рабская психология. Она не только абсолютно несостоятельна, но и очень опасна. Это вообще не марксистская и не научная, а обывательская философия. Достаточно напомнить, что Сталин умер, а жизнь, борьба не прекратились, продолжаются, общество меняется, развивается, не стоит на месте. Если начнется новая мировая война, то она будет еще более кровопролитной и потребует большего количества жертв, такого, которое трудно даже вообразить, потому что война требует жертв в геометрической прогрессии в соответствии с периодом, когда она ведется, и с вооружением, которым обладают армии. Сейчас вооружение атомное, ракетное.

Одни потери имели место, когда люди сходились врукопашную и били один другого дубинками, позднее - копьями и секирами. Когда появились винтовки и пулемет, вообще скорострельное оружие, война потребовала гораздо больших жертв, потому что средства истребления стали более совершенными. Когда появились самолеты и авиабомбы, многие считали, что теперь война стала немыслимой, столько она потребует человеческих жизней! Но нет, разразилась очередная война, и в ней погибли десятки миллионов людей. Один Советский Союз потерял свыше 20 миллионов человек. Если же начнется ракетно-ядерная война, то трудно даже сейчас себе представить, во что она выльется. Это будет не фронтовая война, то есть армии не будут стоять одна против другой. Война будет вестись и в глубоком тылу, на всей территории стран, охваченных ею, потому что сейчас доставка средств истребления уже не ограничена пространством, и можно обстреливать и уничтожить буквально весь земной шар. Как же нам быть без Сталина? Кто теперь будет думать о нас? Кто станет организовывать армию, страну, промышленность? Ясно, что это глупые рассуждения. Народ был и остается главной силой. Конечно, роль личностей в истории человечества, включая организацию обороны, велика. Но обожествлять кого бы то ни было нельзя. И не только потому, что это извращает верную оценку, но и потому, что это размагничивает массы, притупляет их волю к победе, сковывает инициативу. Нет героя, он исчез, и что же, мы погибли? Конечно, это неправильно. Недаром поется: "Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой".

Если загородиться, как щитом, каким-то героем, а потом, лишившись этого героя, вроде как обречь себя на гибель, то это будет просто вредно. И все же, какой была роль Сталина, положительной или нет? При всей субъективной направленности его действий она была положительной в том смысле, что он оставался марксистом в основных подходах к истории, был человеком, преданным марксистской идее, все делал, что было в его силах, для победы дела рабочего класса, трудового народа, в данном случае - для разгрома гитлеровских орд. Таково было его субъективное желание. Иной вопрос, как он для этого поступал практически. Чем обернулись для страны его реальные поступки, я уже говорил. Тут и истребление командного состава, и истребление ядра большевистской партии. Уничтожены были прежде всего старые большевики ленинского поколения. Это ослабило или усилило нашу страну? Безусловно, ослабило. После уничтожения того передового ядра людей, которое выковалось в царском подполье под руководством Ленина, развернулось далее повальное истребление руководящих партийных, советских, государственных, научных и военных кадров, а также миллионов рядовых людей, чей образ жизни и чьи мысли Сталину не нравились. Кто их истреблял? Сталин. Почему? Он считал, что это делается во имя идей партии, во имя нового общества. Он не доверял всем этим людям. Некоторые из них, конечно, перестали поддерживать его, когда увидели, куда он нас тащит.

Сталин понял, что есть большая группа лиц, настроенных к нему оппозиционно. Оппозиционные настроения - это еще не значит антисоветские, антимарксистские, антипартийные настроения. Нет, просто эти люди хотели замены Сталина в руководстве. Но этого хотел еще Ленин. Следовательно, это не антиленинцы, а люди, которые стояли на позициях Ленина, считая, что Сталин по своему характеру не может долее пребывать на прежнем посту и его следует заменить. Коммунисты, которые на XVII съезде партии проголосовали против Сталина, хотели выполнить именно то, что Ленин рекомендовал в своем завещании. Сталин уничтожил их. Почему? Потому что он себя считал незаменимым, тем единственным человеком, который действительно является марксистом и имеет право на руководство страной. Добавлялась также его неуемная жажда власти. Но это как раз и есть те черты характера, о которых говорил Ленин в предсмертном завещании: способность злоупотреблять самой властью. И Сталин злоупотребил властью во вред Советскому Союзу и коммунистам во всем мире. Он нанес удар по марксистско-ленинским кадрам не только внутри своей страны, но и по братским партиям, по Коминтерну, по всем, кого он подозревал, что они могут сочувствовать несогласным с ним. И они тотчас стали анитимарксистами, контрреволюционерами и "врагами народа".

Он выдумал и продвинул в жизнь такое пугало, и оно сыграло свою роль. Враги народа! Вредители! Он запугал и запутал людей, которые беспредельно верили ему, верили, что он делает все на благо партии и народа. Конечно, трудно было разобраться. Ведь раньше действительно существовали и враги революции, и враги трудового народа, и вредители. Но это были не те люди, против которых он направил меч и тем самым ослабил страну, партию и армию, дав возможность врагу нанести огромный урон Советскому Союзу. Если бы Сталин так не поступил, то (я абсолютно убежден) наша армия имела бы достаточно сил и средств, чтобы разгромить врага еще на границе, коль скоро он осмелился бы напасть на нашу страну. О таком исходе усиленно шла болтовня во времена наркома Ворошилова и "Ворошиловских стрелков": "Ни пяди земли врагу! Ни шагу назад! Если война будет навязана, то она будет вестись на территории противника!" А что потом получилось, все знают. Конечно, Сталин хотел победы. Но когда он увидел результаты своего "труда" по уничтожению кадров, увидел, что армия обескровлена и ослаблена, а люди, которые пришли к ее руководству, недостаточно опытны, недостаточно подготовлены и не умеют командовать; и даже ранее того, когда он увидел, что наша армия получила достойный отпор от маленькой Финляндии, что ее замечательный, героический народ мужественно защищал свою страну и нанес нам большой урон; когда Сталин все это увидел, у него появился какой-то физический, животный страх перед Гитлером. И он все делал, чтобы ублажить Гитлера.

Но у Гитлера имелись свои планы. Гитлер поставил целью жизни уничтожить большевизм. И поэтому умаслить его, уговорить отказаться от войны было невозможно. Тут воля Сталина была парализована волей врага. Я часто вспоминаю рассказ Берии о поведении Сталина, когда ему доложили о начале войны. Сначала он не хотел в это поверить и цеплялся за надежду, что это провокация, приказывал даже не открывать огня, надеялся на чудо, пытался спрятаться за собственные иллюзии. Затем военные доказали ему, что прятаться поздно, и ему пришлось поверить, что действительно началась война с Германией. Ему стали докладывать о победоносном продвижении гитлеровских войск. Тут-то открыто проявилось то, что он скрывал от всех, - его панический страх перед Гитлером. Сталин выглядел старым, пришибленным, растерянным.

Членам Политбюро, собравшимся у него в кабинете, он сказал: "Все, чего добился Ленин и что он нам оставил, мы про... Все погибло". И, ничего не добавив, вышел из кабинета, уехал к себе на дачу, а потом некоторое время никого не принимал. Берия рассказывал, что все остались в растерянности. Но потом решили наметить некоторые практические мероприятия. Ведь шла война, надо было действовать. Обсудив дела, они решили сами поехать к Сталину. Сейчас не помню, кто туда поехал кроме Берии, но он был не один. Сталин принял их, и они начали убеждать его, что еще не все потеряно, что у нас большая страна, мы можем собраться с силами и дать отпор врагу, убеждали его вернуться к руководству и возглавить оборону страны. Сталин согласился, вернулся в Кремль и опять приступил к работе, выступил по радио. Это было его знаменитое выступление 3 июля 1941 года. Но еще долгое время он не подписывал сам никаких директив. На всех верховных документах стояла подпись: "Ставка". А он начал подписываться как Верховный главнокомандующий только тогда, когда наши войска стали оказывать серьезное сопротивление фашистам. Вот что рассказал Берия о состоянии Сталина в начале войны. Конечно, с таким настроением трудно было решительно предпринять что-либо, чтобы сдержать агрессивность Гитлера. Если бы Сталин умер к началу второй мировой войны, то есть в 1939 г., то и Великая Отечественная война могла пойти по другому руслу. Страна лучше подготовилась бы к ней. А так он все взял на себя и ошибся.

Трудно даже приблизительно оценить то зло, которое он принес стране. Он подчистую уничтожал все, что, как он считал, ему сопротивлялось. Смотрел, бывало, на близкого человека и говорил ему: "Что это у вас глаза бегают?" Имелись случаи, когда после этого люди кончали свою жизнь. Все зависело от его настроения. Не существовало никакого суда, никакого следствия, никакого настоящего разбирательства. С людьми расправлялись подготовленные им опричники, которые бросались на любого, достаточно было Сталину шевельнуть в ту сторону мизинцем. И он так привык к этому, что после войны говорил, когда решил расправиться с Тито: "Пальцем пошевелю, и не будет Тито". С Тито у него не вышло. Но внутри страны он загубил, уничтожил миллионы людей. Так что, если все суммировать и подвести итоги, убежден: если бы Сталина не было, то война развивалась бы для нас удачнее. Ведь в истории много было войн. Наполеон тоже напал на Россию, подготовив огромную армию, и тоже напал вероломно. Не раз случались войны, начинавшиеся вероломным нападением. В 1812 г. Александр I (нужно отдать ему должное), сам ли он пришел к разумному решению или ему посоветовали, оставил фронт и уехал в Петербург, назначив позднее командовать Кутузова.

Кутузов был уже старик, который засыпал на заседаниях Военного совета. Но ему верил народ, и он знал общую верную линию. Народ все сделал для того, чтобы изгнать французов, и добился этого под руководством Кутузова. К счастью для страны и для Кутузова как главнокомандующего, тогда средства связи были слишком ограничены, и Александр I, приехав в Петербург, был физически лишен возможности вмешиваться непосредственно в дела командования. Но в наше время Сталин, находясь в Москве, имел возможность напрямую вмешиваться во все, и подчас его вмешательство стоило многих жизней на фронте. А в конце концов мы под руководством Сталина одержали победу, но с чересчур большими жертвами, неимоверными потерями. Без Сталина враг явно был бы разгромлен с меньшими потерями. Если случится воевать в будущем, то при правильном использовании ресурсов страны, при правильной организации работы по подготовке к войне и новая война окажется для нас победной. Возможно так же, что наша мощь заранее поможет избежать войны. Каждая страна имеет разведку и информирована более или менее о вооружении и общем состоянии своего противника. Перспектива столкновения с хорошо подготовленной армией охлаждает любые горячие головы.

Я не могу сказать, что можно исключить войну вообще. Это вопрос классовый. Пока существуют классы, существует и возможность войны. Поэтому готовиться к войне нужно. Но если партия правильно понимает свою задачу, связана с массами, умеет организовать массы, промышленность и сельское хозяйство, то она может и должна добиться того, чтобы любая война была гибельной для той стороны, которая нападет на Советский Союз. Тут я еще раз повторяю, что нам неприемлема рабская психология: вот родился Сталин, и мы вручаем ему свою судьбу. Тогда получается, что если он умер и страна обезглавлена, то она лишилась какого-то корня, на котором все держалось. Это глупо! Был Маркс и был Ленин, а он неровня Сталину. То был действительно вождь, который предвидел все на много лет вперед. Он, вместе с Плехановым заложив основы партии, организовал борьбу рабочего класса в России. Да, так и получилось, что он гениально все предопределил. А жил он совсем мало, но успел провести страну через гражданскую войну, во время которой выросли герои. Это были люди энтузиазма, они жили идеями Ленина, сами порою не разбираясь глубоко в сути дела. Но они хотели победы народа и верили, что Ленин стоит за народ, против буржуев и помещиков. И народ под руководством Ленина одержал победу над врагами революции. Потом Ленин определил дальнейшее развитие нашей страны, ее промышленности и культуры.

К сожалению, он очень рано умер. Народ его оплакивал, но страна-то выжила и двигалась вперед. Мы перестроили хозяйство, образование, культуру, добились многого. Если бы Сталин не нанес вреда СССР, когда начал истреблять кадры, наше продвижение вперед было бы еще успешнее. Начало такой войне с народом было положено в 1934 г., когда был убит Киров. Он был убит, я в этом убежден, по заданию Сталина, для того чтобы встряхнуть народ, запугать его: вот, дескать, враг протянул свои щупальца и убил Кирова, теперь угрожает всему руководству страны и партии. Народ поверил во "врагов" и поддерживал тирана, который по собственному выбору, как в стаде баранов, выбирал и резал людей, кого открыто, а кто просто исчезал без следа. Разве это действия настоящего марксиста? Это поступки деспота или больного человека. Получилось, что во имя революции, во имя народа он истреблял цвет народного руководства и партии и даже сами народные массы. Подобным действиям не может быть оправдания. Произошло страшное дело, а сейчас некоторые доказывают, что только такой человек привел нас к победе, а если бы его не было, то мы могли бы погибнуть. Нет, нет и нет! Я не согласен, это рабское понимание вещей противоречит марксистско-ленинскому учению.

И очень жаль, что некоторые наши крупные политические, научные и военные деятели впадают в такую ошибку. С другой стороны, Сталин оставался в принципе (а не в конкретных поступках) марксистом. И, если исключить его болезненную подозрительность, жестокость и вероломство, оценивал ситуацию правильно и трезво. Он сам не раз в моем присутствии клеймил раболепство, говорил: "Философия противопоставления героических личностей толпе - это эсеровская философия. Люди, которые стоят на таких позициях, - не марксисты. А мы верим в массы, в народ, который сам всегда выделяет в нужное время своих вождей". Только слова у него расходились с делами. Поэтому, говоря о ходе истории, надо придерживаться фактов, сопоставлять их, ничего не замалчивая, и тогда роль каждой личности на том или ином этапе будет ясна. Я хочу придерживаться именно этого принципа, хотя подчас это трудно, потому что восприятие событий каждым человеком поневоле субъективно. Когда умер Сталин и мы остались без него, мы вначале оплакивали свое положение, находясь в состоянии психологического шока. Не все знали, что нам делать, как у нас все пойдет без Сталина. Зато ликовал Берия. Большинство в составе руководства оценивало его как зловещую фигуру. Все знали о его скверном влиянии на Сталина. И все же не Берия выдумал Сталина, а Сталин выдумал Берию.

До Берии был в НКВД Ягода. Из него Сталин сделал преступника, руками его людей убив Кирова. После Ягоды был Ежов, Сталин сделал и из него убийцу. После Ежова пришел Берия и потом вместе с ним Абакумов, человек нисколько не лучше Берии, только глупее. Берия же был из них всех наиболее опасен, потому что он был умен и обладал большими способностями организатора. Тем не менее, мы справились с положением, вышли из шока, вызванного смертью Сталина, и дела у нас пошли значительно лучше, чем при Сталине. Однако тут я заговорил уже о послевоенных делах. Возвращаясь к предвоенному времени, вновь напомню, что мы начали войну при недостатке вооружения и с неотмобилизованной, не полностью подготовленной армией, хотя именно Сталин лучше всех знал, что война неизбежна. Но он был парализован Гитлером, как кролик - удавом, боялся всякого внешне заметного решительного шага по укреплению границы, считая, что Гитлер может это расценить как нашу подготовку к нападению на него. Он так и сказал нам, когда мы с Кирпоносом предложили мобилизовать колхозников для рытья вдоль границы противотанковых рвов и прочих укреплений.

Сталин заявил, что это будет провокацией, это делать нельзя. Значит, хотя Сталин был убежден, что Гитлер нападет на нас, он понадеялся, что ему, может быть, удастся отвести улар от страны. Чем это кончилось, всем известно. И удар не отвел, и страну подставил. Точка зрения, что только личность Сталина вывела страну из кризиса, созданного войной, и что армия победила в результате гениального руководства Сталина, полностью несостоятельна. Армия победила бы и без Сталина, и даже с меньшими потерями. Ведь наша армия боролась за свою землю, за свой народ, за свою жизнь, за свое будущее, а вовсе не за Сталина. Лозунг "За Сталина!"[90] - это результат неправильного восприятия вещей, настойчиво продвигавшийся в жизнь по политическим соображениям. Сталин сам преувеличивал свою роль и воспитывал людей в подхалимском духе, осуждая при этом в узком кругу идею возвеличивания своей личности. Хотя тут же не особенно мешал Кагановичу, который за сталинским столом всегда твердил: "Вот Сталин! Сталин то, Сталин это, без Сталина мы ничто". Тут обычно Сталин поднимал голос и говорил, что это эсеровская точка зрения, и сам же побуждал Кагановича на еще большую "активность".

Я искренне сожалею о тех, кто по своему недопониманию верит, что без Сталина мы не добились бы никаких хороших результатов. Такая незрелость общественного сознания может в будущем привести к вредным рецидивам. Никто не должен рассчитывать, что народ забывает о потерях, о зле, случившемся по воле былых руководителей. Хотя некоторым "забывчивость" пришлась бы по нраву. Много написано о Чингисхане. Мао Цзэдун, например, называл его героем[91]. Много написано положительного о Наполеоне, несмотря на то, что он загубил сотни тысяч людей. Все они государственные убийцы. Они организовывали на войну народ, организовывали свои армии и вели их на смерть ради своих интересов. Это не те убийцы, которые ночью с кинжалом и револьвером убьют одного-двух людей, чтобы ограбить их. Нет, такие люди грабили целые народы, наносили вред всему человечеству. Надо вести верную воспитательную работу в осуждение этого, правильно ориентировать молодежь, воспитывать народ в духе правильного понимания роли личностей в истории, их ответственности перед историей и славить не убийц и тиранов, а созидателей мирной жизни.

Хочу теперь рассказать о тех людях, которые жили идеями марксизма-ленинизма и отдавали все свои силы для утверждения этих идей. Как могло случиться, что наши лучшие люди, которые прошли вместе с Лениным великий путь от создания партии большевиков до свершения Октябрьской революции, погибли как "враги народа", как враги партии, как враги идей социализма и коммунизма"? Неужели Ленин не смог разобраться, когда подбирал этих людей и работал с ними? Неужели это была ошибка Ленина? Конечно, и великие люди могут ошибаться. Был у нас в партии провокатор от охранки Роман Малиновский[92], человек, который тоже пользовался доверием Ленина. Существовали и другие провокаторы. Но их подсылали жандармы. Люди же, о которых я говорю, прошли путь настоящей борьбы вместе с Лениным и показали себя и до, и после революции преданными делу коммунистической партии. И именно они были замучены, погибли, были уничтожены без суда и следствия в сталинское время. Некоторых из них вроде бы судили, но это был Шемякин суд, который все делал так, как ему было приказано. То был суд, творивший расправу в угоду одной личности. Постараюсь объективно осветить этот сложный вопрос, рассказав, как я понимал происходящее и что мне стало известно уже после смерти Сталина. После XX съезда КПСС была создана комиссия, которая специально занималась изучением этого вопроса. О результатах расследования она докладывала мне как первому секретарю ЦК партии.

Что же выяснилось? Почему Сталин, который тоже был близок к Ленину и тоже вместе с Лениным и под руководством Ленина занимался подготовкой торжества марксистско-ленинских идей, оказался таким несостоятельным в своих поступках? Как связать одно с другим? Может быть, Сталин переродился и вообще выступил против идей социализма, а потому и губил его сторонников? Вовсе нет. Сталин оставался в принципе верен идеям социализма. Но по своему характеру он был диктатором, был человеком, который не слушал и не хотел слушать никого, кроме самого себя. Тут особенность его личности. Если такая особенность присуща маленькому человеку, страдают семья и соседи. Если же она свойственна лицу, занимающему высокое положение, страдают массы. Люди хотели мыслить, обсуждать, советоваться. Это нормально. Но если оказывалось, что их рассуждения не совпадали с пониманием дела Сталиным, то начиналась естественная борьба идей. При обычном состоянии общественных отношений идет спор. Но в результате особенностей характера Сталина такие люди становились личными врагами Сталина, а своих врагов он называл врагами социализма. Врагов же надо уничтожать. И он их уничтожал.

Некоторые люди говорят: "Ведь Сталин выступал за революцию, за коммунизм, как же он мог такое проделать?" Другие сомневаются, что злоупотребления были санкционированы Сталиным. Дескать, в них виновны Ягода, Ежов, Берия, Абакумов и их присные. Подобные рассуждения несостоятельны, потому что ни Ежов, ни Берия не толкали сами Сталина на такой путь. Не они подбирали себе шефа, а шеф подбирал подручных по своему вкусу. Если бы Сталину не были угодны Ежов или Берия, он легко мог их заменить, это для него не составляло никаких затруднений. Сталину же нужны были и Ягода, и Ежов, и Берия, и Абакумов, чтобы спрятать концы в воду; он выдвинул Ежова и уничтожил Ягоду, выдвинул Берию и его руками уничтожил Ежова. Тем самым он считал, что теперь все его личное участие в том, что творили эти Малюты Скуратовы[93], навсегда спрятано. Сначала все было свалено на "Ежовщину". На смену пришла "бериевщина", потому что Берия продолжал то же дело и с такой же свирепостью и зверством, как Ежов. Берию Сталин убрать не успел. Сам помер.

С чего же все началось? Почему Сталин вообще встал на этот путь? Ведь в первые годы после смерти Ленина Сталин пользовался в своей борьбе еще партийными методами. Да, шла борьба, существовала оппозиция, проводились дискуссии, велись диспуты. Они проходили жестко, но укладывались в нормы партийной жизни. Членам партии давалась возможность разобраться в разных точках зрения, выслушать ту и другую сторону, того или другого вождя, и каждый член партии мог определить свое отношение к ним. В этих спорах побеждал Сталин, и партия его поддерживала. Конечно, люди, которые терпели поражение, озлоблялись и были недовольны Сталиным. И вот мы дожили до созыва XVII партийного съезда. Я помню его. Я участвовал во всех партийных конференциях и партийных съездах, начиная с XIV партконференции (за исключением XVI съезда, на котором я не был избран делегатом, ибо учился в Промышленной академии, но присутствовал на его заседаниях).

Перед XVII съездом развернулась дискуссия, в ходе которой, как всегда, внутри партии обсуждались тезисы отчетного доклада, чтобы подготовить членов партии к правильному пониманию решений, которые должны быть приняты на съезде. Тот съезд был особым съездом в том смысле, что к 1934 г. уже не было никаких оппозиционных течений в партии[94]. Вопросы индустриализации и коллективизации сельского хозяйства уже были не темой дискуссии, а основой практической деятельности партии и народа. Поэтому сам съезд протекал очень хорошо. Когда выдвигались кандидаты в члены ЦК, моя кандидатура тоже была предложена. Я переживал особое чувство, когда шло голосование, и я тоже наряду с другими получил бюллетень выборщика. Помню, как Каганович сказал мне, что следует проголосовать против некоторых кандидатов, выставленных в состав ЦК. Он назвал, кажется, Молотова, Ворошилова и еще кого-то и объяснил это тем, что какие-то делегаты могут проголосовать против Сталина, поэтому надо, чтобы не получилось, будто другие люди соберут больше голосов, чем Сталин.

Чтобы всех в какой-то степени уравнять, надо проголосовать и против них. Мне трудно сказать, поручил ли Сталин такое Кагановичу или же Каганович действовал по собственному разумению. Когда я получше узнал Кагановича, то потом думал, что тот мог сделать это и из собственных интересов: если другие не получат больше голосов, чем Сталин, это во всех отношениях полезно Кагановичу, так как они не получат больше голосов, чем сам Каганович. Были розданы бюллетени, все разошлись по уголкам зала, просматривали списки и вычеркивали, кого хотели. Но некоторые шли прямо к урнам для голосования и сразу опускали бюллетени. Я видел, Сталин демонстративно подошел к урне и с ходу опустил туда бюллетень. Он на него даже не посмотрел. Удивительного тут ничего нет, потому что списки еще раньше были не только просмотрены Сталиным, но и одобрены им. Зачем ему тратить время и еще раз просматривать их? Ведь имелись люди, которые следили за тем, чтобы, кроме намеченных, никто не попал в списки. Кончился перерыв. Счетная комиссия завершила свое дело. Собралось заседание, чтобы заслушать ее отчет о результатах выборов. Это была торжественная и напряженная минута.

Я даже не знаю, чего там было больше: торжественности или волнения, особенно для тех, кто был выдвинут в состав руководящих органов. Может быть, я передаю лишь собственное настроение, но думаю, что другие тоже волновались. Председатель счетной комиссии попросил убрать карандаши и блокноты и ничего не записывать, а только слушать. Он объявил, что на съезде присутствует столько-то делегатов и что столько-то из них приняло участие в голосовании. После этого начал перечислять по алфавиту, кто и сколько получил голосов "за". Дошли до Сталина. Я прикинул: он недополучил шесть голосов. Подошла очередь моей фамилии. Объявили. Вышло, что я тоже недополучил шесть голосов. То есть шесть делегатов вычеркнули мою фамилию. Я шутил сам с собой: тебе дали шесть и Сталину - тоже шесть червяков (как говорили тогда). Я впервые выдвигался в состав ЦК. По возрасту и по партийному положению я даже не претендовал на это.

Такое выдвижение казалось мне слишком высоким. И я был очень доволен, что избран в состав ЦК, а шесть контрголосов меня нисколько не беспокоили, тем более на фоне того, что Сталин тоже получил шесть против. Я возмущался лишь тем, что кто-то голосовал против Сталина. Вот как проходили те выборы. А почему я подробно на них остановился, станет яснее из дальнейшего. Кончился съезд. Все разъехались по местам и принялись за работу. Работали мы тогда с огромным энтузиазмом. Каждый (я сужу по себе) жил не личной жизнью, а жизнью партии, интересами народа. На деньги мы не обращали внимания. Мы смотрели на это так: лишь бы не подохнуть с голоду. Все остальное было подчинено интересам дела, а себе мы отказывали в самом необходимом. Сейчас это для некоторых бюрократов, наверное, звучит странно. Но это правда. Когда до революции я работал слесарем и зарабатывал свои 40 - 45 рублей в месяц, то был материально лучше обеспечен, чем когда работал секретарем Московского областного и городского комитетов партии. Я не жалуюсь, а просто иллюстрирую, как мы тогда жили. Мы жили для дела революции, ради будущего коммунизма, все и вся было у нас подчинено этому. Нам было трудно. Но мы помнили, что первыми в мире строим социализм и поэтому должны затянуть ремешки потуже, с тем чтобы выделить больше средств на индустриализацию страны.

Иначе главная идея революции погибнет, и враги нас задушат. Какое же это было прекрасное время! Никакие материальные трудности не шли ни в какое сравнение с великой идеей, которой мы честно служили! Мне было особенно приятно работать в условиях Москвы, большого столичного города. С городским хозяйством я раньше не соприкасался. Для меня было столько нового и столько интересного и в хозяйстве, и в людях, с которыми приходилось общаться, обсуждать и решать различные вопросы жизни и перестройки города Москвы. Это была увлекательная работа, и я отдавался ей целиком. Домой приходил ночевать довольно поздно, а уходил очень рано. Но в те дни, о которых я рассказываю, обычное их течение было внезапно нарушено в начале декабря 1934 г., когда раздался телефонный звонок и я услышал голос Кагановича: "Немедленно приезжайте в Кремль и заходите в приемную Сталина". Там мне сообщили, что убит Киров. Его убийцами были названы троцкисты, завербованные иностранной разведкой. Нам было ясно, что Кирова убили враги революции, враги Советского Союза. Поэтому прозвучавший из уст Сталина призыв к бдительности был для нас естественным. Массовые репрессии развернулись вскоре.

Сталин всех людей, с ним не согласных, назвал "врагами народа", которые-де хотели вернуть старые порядки, в чем "враги народа" сомкнулись с международной реакцией, после чего и погибли несколько сот тысяч честных людей. Тогда каждый жил в страхе. Каждый ожидал, что вот-вот к нему постучат ночью, и этот стук окажется роковым. Не случайно Гамарник[95], когда к нему постучались ночью, застрелился. Потом его самоубийство послужило для Сталина основанием утверждать, что это был неразоблаченный враг, который понял, что до него добрались, и, не желая отдаться в руки правосудия, застрелился. А если бы он отдался? Его бы все равно пристрелили. Гамарник был умный человек, понимал, что его ждет. Его реабилитировали после XX съезда партии, как и многих других. Но перед тем, как на XX съезде был поставлен вопрос о реабилитации невинных и о культе личности Сталина, в Президиуме ЦК прошла большая борьба. Категорически против постановки такого вопроса были Молотов, Ворошилов и Каганович. Это меня не удивляло, потому что эти люди, особенно Молотов и Ворошилов, вместе со Сталиным отвечали за все беззакония.

Я убежден, что Сталин советовался с ними, и они вместе принимали решения. Безусловно, не по всем кандидатурам, обреченным на уничтожение, у них имелось единое мнение. Но они были едины в направленности самого мероприятия - варварского уничтожения членов партии. Они же были авторами лозунгов о пресловутой борьбе с "врагами народа". Когда мы создали комиссию, которая стала подробно изучать документы, связанные с репрессиями, обнаружилась среди прочих записка Ежова Молотову. В ней перечислялись фамилии жен ряда врагов народа, предлагалось выслать их из Москвы. Молотов наложил резолюцию: "Расстрелять". И они были расстреляны. Это же ужасная вещь: даже НКВД пишет, что их надо только выслать; следовательно, за ними нет никакого преступления. Этот документ, как и ряд иных, подтверждал, что Молотов наравне со Сталиным полностью отвечал за произвол, за допущенные убийства. Так уничтожались неугодные Сталину люди, честные члены партии, безупречные труженики, прошедшие школу революционной борьбы под руководством Ленина. Это же чистейший произвол. И это все надо теперь простить и забыть? Никогда!

ЕЩЕ РАЗ О БЕРИИ

Я уже неоднократно говорил о Берии, но преимущественно в связи с какими-то не полностью касавшимися его событиями или в связи с другими людьми. А сейчас хочу рассказать специально о Берии, его роли и влиянии на жизнь советского общества. В процессе нашего знакомства и частых встреч с ним постепенно выявлялась и становилась для меня более понятной и его политическая физиономия. В первое время нашего знакомства он производил на меня очень хорошее впечатление. Мы с ним на пленумах ЦК всегда сидели рядом, обменивались мнениями, иной раз шутили, как бывает между людьми, которые поддерживают хорошие отношения. А потом началось! Но тоже не сразу. Когда Сталин высказал мысль, что надо заменить наркома внутренних дел Ягоду, поскольку тот не справляется, он назвал взамен Ежова. Ежов был начальником по линии кадров в ЦК партии. Я его хорошо знал. С 1929 г., когда я поступил учиться в Промышленную академию, и особенно после того, как меня избрали там секретарем партийной организации, Ежов стал в какой-то степени моим руководителем, потому что Промышленная академия находилась в ведомстве отдела кадров ЦК и подчинялась напрямую ЦК через Ежова. Ему я как парторг и докладывал о положении дел в Промышленной академии.

Если проходили мобилизации слушателей академии для посылки на места, сбора материалов или проведения какой-нибудь политической кампании, то это делалось ЦК тоже напрямую через меня, и никто (имеются в виду ведомство по делам высшей школы или Московский партийный комитет) не обладал правом распоряжаться у нас, брать людей для проведения той или иной политической кампании и пр. Все делалось только с разрешения ЦК. Так создались условия, когда я более или менее часто стал встречаться с Ежовым. Он производил на меня хорошее впечатление, был внимательным человеком. Я знал, что Ежов - питерский рабочий и с 1917 г. являлся членом партии. Это считалось высокой маркой - питерский рабочий! Когда Ежов был выдвинут в НКВД, я еще не знал глубоких мотивов этой акции и внутренней аргументации Сталина. Я-то лично неплохо относился к Ягоде и не видел, не чувствовал прежде какой-то антипартийности в его действиях. Но был назначен Ежов, и репрессии еще больше усилились. Началось буквальное избиение и военных, и гражданских, и партийных, и хозяйственных работников. Наркомат тяжелой промышленности возглавлял Орджоникидзе, Наркомат путей сообщения - Каганович. Там шли повальные аресты людей.

Между прочим, Ежов был в дружеских отношениях с Маленковым и вместе с ним работал. Так что последний не стоял в стороне от "Ежовщины". Начало 1938 года... Сталин вызвал меня и предложил поработать на Украине: сказал, что Косиор там не справляется. Я к Косиору относился с большим уважением. Знал его, когда еще впервые работал на Украине: он стал генеральным секретарем ЦК КП(б)У после Кагановича, в 1928 году. Каганович ушел в ЦК ВКП(б), а Косиор пришел на его место. Когда в 1929 г. я подал заявление с просьбой откомандировать меня на учебу в Промышленную академию, то меня принимал по этому вопросу уже Косиор. А когда Сталин сказал мне, чтобы я заменил Косиора, на меня это подействовало плохо. Я высоко ценил Косиора и считал, что мне заменить его никак невозможно, что я еще не дорос до такого уровня. Да и национальный вопрос тоже играл роль. Я, конечно, работал раньше на Украине и даже в Киеве. Правда, тогда правительство УССР находилось еще в Харькове.

Но все равно: как русский человек я испытывал некоторую неловкость. Ко мне по-доброму относились украинцы, и коммунисты, и беспартийные, однако я постоянно чувствовал тот свой недостаток, что не мог выступать на украинском языке. И я ответил Сталину: "Вряд ли целесообразно посылать туда русского человека". Однако Сталин доказывал, что русский ничем не хуже поляка. Есть же на Украине поляк Косиор, почему должен быть хуже русский? Я очень волновался, что не справлюсь. Но не отрицаю, это предложение льстило мне: такой высокий пост мне доверяет Центральный Комитет партии! И я поехал. Косиор сдал мне дела, я принял. Он уехал и был назначен к Молотову заместителем председателя Совнаркома СССР. Прошло какое-то время, и в конце 1938 или в начале 1939 г. вдруг возник вопрос о назначении меня тоже заместителем у Молотова. Сначала мне об этом позвонил Молотов, а потом сказал и Сталин, когда я приехал в Москву: "Вот, Молотов настаивает, чтобы взять вас к нему заместителем.

Видимо, надо уступить Молотову. Как вы смотрите?". Я просил не делать этого: только что прижился в Киеве, украинцы меня вроде бы признали, отношения сложились хорошие. Самый главный довод состоял в том, что мы идем к войне, а я более или менее знал Украину; если сейчас туда придет новый человек, ему будет сложнее все организовывать, коль скоро разразится война. Поэтому мой уход вряд ли будет в интересах дела; а в Москву легче подобрать другого человека. Сталин согласился на заседании Политбюро: "Давайте прекратим этот разговор, пускай Хрущев остается на Украине". В 1938 г. Сталин поднял вопрос, что надо было бы "подкрепить" Ежова, дав ему первого заместителя, и спросил его об этом. Тот ответил: "Было бы хорошо". "Кого вы думаете?". "Я бы просил дать мне первым заместителем Маленкова". Такой разговор возникал несколько раз, но вопрос не решался. Наконец Сталин сказал Ежову: "Нет, Маленкова вам не стоит брать, потому что он сейчас заведует кадрами ЦК и тут нужнее". Когда Маленков возглавил кадры ЦК, Ежов сохранил шефство над ним. Таким образом, кадры оставались в то время фактически под контролем Ежова. Это было время, когда партия начинала утрачивать прежнее лицо и стала подчиняться Наркомату внутренних дел.

Рубежом явилась середина 30-х годов. Роль Комиссий советского контроля и партийного контроля, где играла видную роль Землячка[96], ослабла. Органы НКВД имели решающее слово при любых выдвижениях или передвижках партийных, государственных и хозяйственных кадров, и они всегда согласовывались с НКВД. Конечно, это позорнейшее явление, утрата руководящей роли партии! Что до Ежова, то Сталин в конце концов предложил назначить к нему первым заместителем Берию. К той поре на демонстрации обычно все выходили с плакатами, где была нарисована колючая рукавица. Такой обычай сложился после того, как Сталин сказал: "Ежов - это Ежовая рукавица, это ежевика", - и хорошо отозвался о деятельности Ежова. Но в том, что Сталин назвал Берию, проявился тот факт, что намечалась уже замена Ежова. Ежов-то все правильно понял. Понял, что приходит конец его деятельности и его звезда закатывается. А может быть, он, сам действовавший в той же манере, почувствовал, что кончается и его существование?

Однако он сказал: "Конечно, товарищ Берия достойный человек, тут нет вопроса. Он может быть не только заместителем, но и наркомом". Сталин возразил: "Наркомом, я считаю, он не может быть, а заместителем у вас будет хорошим". И тут же Берию утвердили заместителем Ежова. Так как у меня были хорошие отношения с Берией, я подошел к нему после заседания и полусерьезно, полушутя поздравил его. Он ответил: "Я не принимаю твоих поздравлений". "Почему?". "Ты же не согласился, когда шел вопрос о тебе и тебя прочили заместителем к Молотову. Так почему же я должен радоваться, что меня назначили заместителем к Ежову? Мне лучше было бы остаться в Грузии". Не знаю, насколько искренне он это говорил.

А когда Берия перешел в НКВД, то первое время он не раз адресовался ко мне: "Что такое? Арестовываем всех людей подряд, уже многих видных деятелей пересажали, скоро сажать будет некого, надо кончать с этим". Появилось решение о "перегибах"[97]. Оно приписывалось влиянию Берии. В народе считали, что Берия пришел в НКВД, разобрался, доложил Сталину и Сталин послушал его. Соответствующий пленум ЦК ВКП(б) был резко критичным. Каждый выступающий кого-то критиковал. Среди других помню выступление Маленкова. Он тогда критиковал одного из секретарей Средазбюро партии (тот потом был арестован). Критика была нацелена против самовосхваления. Маленков говорил, что альпинисты совершили восхождение на самую высокую точку в горах Средней Азии и назвали этот пик именем того секретаря Средазбюро.

Единственным человеком, занимавшим сравнительно высокое положение в партийном руководстве и почему-то избежавшим критики, пока оказался Хрущев. Но тут выступил Яков Аркадьевич Яковлев[98], который заведовал сельхозотделом ЦК партии, и раскритиковал меня. Впрочем, его критика была довольно оригинальной: он ругал меня за то, что меня в Московской парторганизации все называют Никитой Сергеевичем. Я тоже выступил и в ответ разъяснил, что это мои имя и отчество, так что называют правильно. Тем самым как бы намекнул, что сам-то он ведь не Яковлев, а Эпштейн. А после заседания ко мне подошел Мехлис, в ту пору еще редактор газеты "Правда", и с возмущением заговорил о выступлении Яковлева. Мехлис был еврей, знал старинные традиции своего народа и сообщил мне: "Яковлев еврей, потому и не понимает, что у русских людей принято даже официально называть друг друга по имени и отчеству". Потом выступил Гриша Каминский.

В те дни Григорий Наумович трудился наркомом здравоохранения СССР. Это был очень уважаемый товарищ с дореволюционным партийным стажем, не раз встречавшийся с Лениным. Я с ним познакомился, когда только начинал работать в Московской парторганизации. Он в ту пору являлся одним из секретарей МК ВКП(б), потом был председателем Мособлисполкома, а затем его выдвинули в Наркомздрав России и далее всего Союза. То был прямой, искренний человек со святым чувством партийности и неумолимой правдивости. Он сказал: "Тут все, выступая, говорят обо всем, что они знают о других. Я тоже хотел бы сказать, чтобы партии это было известно. Когда в 1920 г. я был направлен в Баку и работал там секретарем ЦК Компартии Азербайджана и председателем Бакинского совета, ходили упорные слухи, что присутствующий тут товарищ Берия во время оккупации Баку сотрудничал в органах контрразведки мусаватистов, не то, несколько ранее, английской контрразведки". Никто не выступил с опровержением. Даже Берия не выступил ни с какой справкой по этому поводу. Молчание, и все тут... А вскоре Каминский был арестован и бесследно исчез. Меня потом долго мучил этот вопрос, потому что я абсолютно верил Григорию и знал, что он никогда ничего сам не выдумает и от других зря не повторит. Но кто же мог вступить в конкуренцию с НКВД и ее лидерами? Как-то в те же примерно месяцы после одного дневного заседания ЦК партии все расходились на обед. Я несколько задержался и не успел уйти. Тут меня окликнул Сталин: "Хрущев, вы куда идете?". "Иду обедать". "Пойдемте ко мне, вместе пообедаем". "Спасибо".

Когда мы выходили, около Сталина вертелся Яковлев. Он вроде бы без приглашения последовал за ним и тоже оказался у него на квартире. Мы пообедали втроем. Сталин вел беседу, а Яковлев очень при этом волновался. Чувствовалось, что он переживает глубокое внутреннее чувство. Вероятно, боялся, что его арестуют, и хотел искать защиты у Сталина. Я знал Яковлева еще по работе на Украине, а познакомился с ним при оригинальных обстоятельствах. Тогда, в середине 20-х годов, назревала зиновьевско-каменевская оппозиция. Когда мы приехали на партийный съезд, то в нашу делегацию пришел Яковлев и проинформировал нас об обстановке, которая может возникнуть на съезде. Сказал, что Зиновьев, видимо, будет содокладчиком. Это сообщалось доверительно, чтобы мы понимали, что, вот, доверенный человек по поручению Сталина информирует нас.

Я упоминаю об этом к тому, что этот человек был близок к Сталину и все свои силы отдавал борьбе против оппозиции, а потом старался вовсю при коллективизации. Несмотря на это, для него сложилась теперь трудная ситуация, хотя не знаю, почему. И он в своем предчувствии не ошибся, был арестован, несмотря на любезный обмен мнениями со Сталиным во время обеда на его квартире, тут же после обеда и вскоре погиб. Пленум же, о котором я рассказываю, тогда принял решение, осуждавшее перегибы в работе НКВД. Этот пленум дал народу надежду, что кончится дикий произвол, царивший в стране и создававший у всех неуверенность: то ли будет человек жить, то ли может быть уничтожен либо просто бесследно пропасть. Я, да и многие другие, беззаветно верил Сталину, и мы себя обвиняли, что мы слепцы, не видим и не чувствуем врагов, нету нас политического нюха, нет глубокого понимания классовой борьбы, не умеем разоблачать врагов так, как это делает товарищ Сталин.

Только постепенно я начинал соображать, что далеко не все так просто. К тому времени Сталин уже неоднократно высказывал недовольство деятельностью Ежова, перестал ему доверять и хотел спихнуть на него все беззакония. Позднее Ежов был арестован. И все его заместители тоже. Людей, которые были как-то с ним связаны, арестовали. Тогда же туча нависла и над Маленковым, который был большим приятелем Ежова. Сталин знал об этом. Да и я тоже, потому что дружил с Маленковым в течение многих лет. Мы работали вместе еще в Московском комитете партии. О наметившихся подозрениях в адрес Маленкова я для себя лично сделал вывод после такого случая. Когда я однажды приехал в Москву с Украины, Берия пригласил меня к себе на дачу: "Поедем, я один, никого нет. Погуляем, ты у меня заночуешь". "Мне все равно, я тоже один". Поехали, погуляли в парке. И тут он говорит мне: "Слушай, ты ничего не думал о Маленкове?". "А что я должен думать?". "Ну, Ежова ведь арестовали". "Верно, они дружили, - говорю. - Но и ты тоже с ним дружил, и я тоже. Думаю, что Маленков - честный, безупречный человек". "Нет, нет, послушай, ты все-таки еще подумай, ты и сейчас близок с Маленковым, подумай!". Ну, подумал я, но вывода никакого особого не сделал и продолжал с ним дружить. Когда приезжал в Москву, то в выходной день всегда бывал у Маленкова на даче. От себя полагаю, что это Сталин сказал, чтобы Берия предупредил меня о Маленкове. Позднее Маленков сблизился и подружился с Вознесенским, а потом стал неразлучным другом с Берией.

После ареста Ежова Берия быстро набрал силу. Он занялся прежде всего перестановкой кадров. У нас на Украине не было тогда наркома НКВД, и он прислал исполнять обязанности наркома Кобулова[99], младшего брата того Кобулова[100], который был заместителем Берии в союзном Наркомате внутренних дел, а прежде работал с Берией в Грузии. Украинский Кобулов был еще мальчишкой, и довольно неподготовленным. Об этом можно судить хотя бы по такому эпизоду. Пришел он как-то в ЦК КП(б)У и сообщил, что выявлена группа украинских националистов, которая ведет антисоветскую работу. Я ему: "Возможно в принципе, что есть такая. Но кого конкретно имеете в виду? Назовите фамилии". "Такие-то и такие-то фамилии". И он назвал нескольких писателей и других лиц интеллигентного труда. Я хорошо знал их. И среди прочих он упомянул Рыльского. Отвечаю: "Эти люди никак не могут вести антисоветской работы. Они могут проявлять какое-то недовольство чем-то, высказывать критику, но это вовсе не антисоветчики. А в чем их конкретно обвиняют? Что вам сообщил агент?". "Они собираются, выпивают, поют песни". "Ну, и что же тут такого?". "А они поют такую песню: "Дэ ты ходышь, мия доля, не доклычусь я тэбэ". Я рассмеялся: "Вы армянин и не знаете украинской культуры. Ваш агент издевается над вами, если пишет про такие вещи. Эту песню поют тут все. Если мы с вами когда-нибудь окажемся в одной компании, то я не даю гарантии, что не присоединюсь к тем, кто ее поет. Это очень хорошая народная песня".

Вот вам уровень человека, исполнявшего обязанности наркома! В те же недели другой человек Берии поехал с тем же назначением в Белоруссию. Берия повсюду рассылал свои кадры. К той поре сложилась такая ситуация, что все кадры при выдвижении их на партийную, советскую, хозяйственную или военную работу проходили через "чистилище" в НКВД. Последний становился главным органом страны. А любые ведущие кадры вообще выдвигались только с предварительного согласия Берии. Постепенно мы с Берией все чаще встречались у Сталина, и я начинал лучше узнавать его. Я тогда относился к Берии хорошо и только позднее был поражен его двуличием. Вот лишь один из примеров. Он мог (а я поражался, как это допустимо?) у Сталина за обедом поставить какой-то вопрос; и если Сталин отвергал его, он сейчас же смотрел на кого-нибудь из присутствовавших и говорил: "Я же говорил тебе, что этот вопрос не надо выдвигать". Я просто глаза и рот раскрывал: как это можно ляпать такое при Сталине? Ведь Сталин, хотя и молчит, но видит и слышит, что Берия только что сам поставил этот вопрос. И ничего! Такое вот вероломство. По мере того, как Берия "укреплялся", его наглость и низость тоже проявлялись все отчетливее.

Раньше я слышал, что некогда заместителем наркома внутренних дел в Грузии был у Берии Реденс. Реденса хорошо знали старые кадры. Я неоднократно с ним встречался, когда он работал уполномоченным НКВД по Московской области. Кроме того, часто встречался с ним в домашней обстановке, на семейных обедах у Сталина, поскольку Реденс был женат на Анне Сергеевне, сестре Надежды Сергеевны Аллилуевой. Так что же Берия предпринял, чтобы выдворить Реденса из сталинской семьи? Сначала он задался целью вышибить Реденса из Грузии, потому что не хотел, чтобы у Сталина имелись оттуда информаторы помимо него, Берии. И он поручил своим людям заманить Реденса в какой-то кабачок. Они использовали его слабость в смысле вредной привычки, напоили, потом вывели и бросили на улице в сточную канаву. Мимо ехала милиция и увидела, что Реденс валяется в таком виде, доложила по инстанции. И дело поехало! Поставили вопрос перед Сталиным, что Реденс дискредитирует себя. Так Реденс, отозванный из Грузии, попал в Московскую область. Потом Реденса убрали и из Кремля, где он бывал, и вообще устранили. В 1953 г., когда устранили самого Берию, ЦК КПСС получил письмо от бывшего заключенного, грузина. Он в большом письме перечислял, сколько людей в Грузии стали жертвами Берии в результате различных провокаций. Но это, конечно, стало возможным лишь после падения Берии.

А раньше такое письмо наверняка перехватили бы. Резко усилила влияние Берии Великая Отечественная война. Он тогда возымел огромную силу. Сталин утрачивал над ним контроль, особенно в тяжелые месяцы нашего отступления на фронте. Берия постепенно стал грозою партийных кадров. Влиял он и на окружение Сталина. Там менялся обслуживающий персонал. Прежде лично у Сталина работали в основном русские. Подавальщицы и в войну остались русские, но появлялись и грузины. Шашлычник там какой-то жарил шашлыки, так он стал даже генералом, и с каждым моим приездом в Ставку я видел, как у него росли орденские колодки с лентами - свидетельство постоянных награждений за умение здорово жарить шашлык. Как-то Сталин заметил, что я присматриваюсь к колодкам на груди новоявленного генерала, но ничего не сказал, и я тоже промолчал. А после войны - и говорить нечего!

Берия стал членом Политбюро. Да и Маленков набрал силу, хотя у него периодически менялось занимаемое им положение и во время войны, и после войны. Однажды Сталин даже загнал его в Среднюю Азию. Тут-то Берия и подал ему руку помощи, а затем они стали неразлучны. Сталин у себя за обедом нередко называл их, как бы в шутку, двумя жуликами, но не в оскорбительном тоне, а вроде дружески: где, мол, пропадают эти два жулика? Тут без Берии буквально ничего уже нельзя было решить. Даже Сталину почти ничего нельзя было доложить, не заручившись поддержкой Берии. Все равно Берия, если станешь докладывать при нем, обязательно любое твое дело обставит всяческими вопросами и контрвопросами, дискредитирует в глазах Сталина и провалит. В то же время Берия не уважал и не ценил Маленкова, а преследовал в дружбе с ним личные цели. Он мне как-то сам сказал: "Слушай, Маленков безвольный человек. Вообще козел, может внезапно прыгнуть, если его не придерживать. Поэтому я его и держу, хожу с ним. Зато он русский и культурный человек, может пригодиться при случае". "Пригодиться" было главным у Берии.

Я-то с Маленковым и Булганиным дружил с той поры еще, когда работал в Московской парторганизации. Мы часто проводили тогда вместе выходные дни, вместе жили на даче. Поэтому, несмотря на то, что Маленков выказывал некоторую холуйскую наглость относительно меня во время войны, особенно когда Сталин проявлял недовольство мною, я с ним не порывал отношений. Это недовольство Сталина мною проявлялось в период отступления: что же, мол, Украину оставляете? Он искал виновных, кто будет отвечать за поражения. Конечно, я первым должен был отвечать, раз являлся секретарем ЦК Компартии Украины. Хотя главнокомандующим-то был Сталин, но он вроде ни за что не отвечал, а только подчиненные. Приказы при отступлении подписывались - "Ставка", "Главком", и никаких имен. А уже после войны, когда все мы приехали как-то в Сочи к Сталину по - вызову (я с Украины, Маленков и другие - из Москвы) и разбирали какие-то вопросы, а потом вышли погулять, я ходил с Маленковым и сказал ему: "Удивляюсь, неужели ты не видишь и не понимаешь, как Берия относится к тебе?". Он молчит. "Ты думаешь, - продолжаю, - что он тебя уважает? По-моему, он издевается над тобой". В конце концов Маленков ответил: "Да, я вижу, но что я могу поделать?". "Я просто хотел бы, чтобы ты видел и понимал. А это верно, что сейчас ты не можешь ничего поделать".

Дальше - больше. У меня созревали определенные опасения. Годы жизни Сталина шли такие, что в любой момент страна могла оказаться в тяжелом положении без вождя. Я боялся его смерти" И еще больше боялся за последствия: что потом будет в стране? В те годы, несмотря на то, что я давно сомневался в справедливости обвинений в адрес многих "врагов народа", в целом у меня не возникало недоверия к Сталину. Я считал, что имели место перегибы, однако в основном все было сделано правильно. Я даже возвеличивал Сталина за то, что он не побоялся осложнений, провел чистку и тем самым объединил, сплотил честных людей. Тем не менее, к рубежу 50-х годов у меня уже сложилось мнение, что, когда умрет Сталин, нужно сделать все, чтобы не допустить Берию занять ведущее положение в партии. Иначе - конец партии! Я считал, что могла произойти утрата всех завоеваний революции, так как Берия повернет развитие с социалистического на капиталистический путь. Такое у меня сложилось мнение. Однажды, когда я был во Львове, Сталин позвонил мне и срочно вызвал в Москву. Шли последние месяцы 1949 года. Я ехал и не знал, что меня ждет. Могло возникнуть много неожиданных сюрпризов. Такая тогда была ситуация. Ехал я и не знал, зачем еду, куда и в каком положении буду возвращаться. Сходные переживания как-то выразил Булганин после обеда у Сталина, сказав мне: "Вот едешь к нему на обед вроде бы как другом, а не знаешь, сам ли ты поедешь домой или тебя повезут кое-куда". Он это произнес, будучи под крепким градусом. Но ведь что у трезвого в голове, то... Булганин отразил мысли многих, если не всех нас.

Сложилась общая обстановка неуверенности в завтрашнем дне. Итак, выехал я в Москву. Сталин говорит: "Довольно вам на Украине сидеть. Вы там проработали много лет". "Да, 13 лет. Время мне уходить оттуда, хотя отношение ко мне там очень хорошее, и я благодарен всем людям, которые меня окружали и помогали мне в руководстве на Украине". "Мы хотим перевести вас в Москву. У нас неблагополучно в Ленинграде, выявлены заговоры. Неблагополучно и в Москве, и мы хотим, чтобы вы опять возглавили Московскую парторганизацию. Пусть Московская парторганизация будет опорой Центрального Комитета". Я ему: "Если Вы доверяете, то я сделаю все, что в моих силах, и охотно вернусь в Москву в качестве секретаря Московского комитета партии". "Нет, не только, вы будете здесь еще и секретарем ЦК". Этот разговор состоялся как раз перед 70-летием Сталина. И он добавил: "Вы приезжайте ко дню моего рождения". Я и приехал к этому декабрьскому дню. Сдал дела на Украине, перебрался в Москву. Тут меня избрали секретарем МК, я начал работать no-новой. Быстро увидел, что мой приезд в Москву противоречил предположениям Берии и Маленкова. У меня сложилось тогда впечатление, что Сталин (он этого не сказал мне), вызывая меня в Москву, хотел как-то повлиять на расстановку сил в столице и понизить роль Берии и Маленкова. Мне даже иногда казалось, что Сталин сам боится Берии, рад был бы от него избавиться, но не знает, как это получше сделать. Перевод же меня в Москву как бы противопоставлял нас, связывая Берии руки. Сталин, как мне казалось, хорошо ко мне относился и доверял мне. Хотя он часто критиковал меня, но зато и поддерживал, и я это ценил.

ПОСЛЕ СМЕРТИ СТАЛИНА

Вспоминая сегодня, 1 июня 1971 года, те дни, вынужден честно заявить, что мы получили после смерти Сталина тяжелое наследство. Страна была разорена. Руководство ею, сложившееся при Сталине, было, если так можно выразиться, нехорошим. Собрались в кучу разношерстные люди. Тут и неспособный к новациям Молотов, и опасный для всех Берия, и перекати-поле Маленков, и слепой исполнитель сталинской воли Каганович. В лагерях сидело 10 миллионов человек. Тюрьмы были переполнены. Имелась даже особая тюрьма для партийного актива, которую создал по специальному заданию Сталина Маленков. В международной обстановке не виделось просвета, шла вовсю холодная война. Нагрузка на советский народ от примата военного производства была неимоверной. Во время похорон Сталина и после них Берия проявлял ко мне большое внимание, выказывал свое уважение. Я этим был удивлен. Он вовсе не порывал демонстративно дружеских связей с Маленковым, но вдруг начал устанавливать дружеские отношения и со мной. Если, бывало, они вдвоем соберутся пройтись по Кремлю, то и меня приглашают.

Одним словом, стали демонстрировать мою близость к ним. Я, конечно, не противился, хотя мое негативное мнение о Берии не изменилось, а, наоборот, укрепилось еще больше. Существовала договоренность: составлять повестку дня заседаний Президиума ЦК вдвоем - Маленкову и Хрущеву. Маленков председательствовал на заседаниях, а я только принимал участие в составлении повестки дня. Берия же все больше набирал силу, быстро росла его наглость. Вся его провокаторская хитроумность была пущена им тогда в ход. Тогда же произошло первое столкновение других членов Президиума ЦК с Берией и Маленковым. Президиум уже изменился по составу. Мы вернулись к более узкому кругу членов, а Бюро, которое было создано Сталиным на пленуме сразу после XIX съезда партии, мы ликвидировали[101]. Берия и Маленков внесли предложение отменить принятое при Сталине решение о строительстве социализма в Германской Демократической Республике. Они зачитали соответствующий документ, но не дали его нам в руки, хотя у Берии имелся письменный текст. Он и зачитал его от себя и от имени Маленкова. Первым взял слово Молотов. Он решительно выступил против такого предложения и хорошо аргументировал свои возражения. Я радовался, что Молотов выступает так смело и обоснованно.

Он говорил, что мы не можем пойти на это; что тут будет сдача позиций; что отказаться от построения социализма в ГДР - значит, дезориентировать партийные силы Восточной, да и не только Восточной, Германии, утратить перспективу; что это капитуляция перед американцами. Я полностью был согласен с Молотовым и тотчас тоже попросил слова, поддержав Молотова. После меня выступил Булганин, который сидел рядом со мной. Потом выступили остальные члены Президиума. И Первухин, и Сабуров, и Каганович высказались против предложения Берии - Маленкова относительно ГДР. Тогда Берия с Маленковым отозвали свой документ. Мы даже не голосовали и не заносили в протокол результаты обсуждения. Вроде бы вопроса такого не было. Тут была уловка. Разошлись мы после заседания, но на душе осталась горечь. Как можно по такому важному вопросу выходить с подобным предложением? Я считал, что это - антикоммунистическая позиция. Мы понимали, конечно, что Берия использует Маленкова, а Маленков, как теленок, пошел вместе с ним в этом деле. Кончилось заседание, и вышли мы из зала втроем - Маленков, Берия и я. Но ничего не обсуждали. В тот же день я увиделся с Молотовым, и он сказал мне: "Я очень доволен, что вы заняли такую позицию.

Я этого, признаться, не ожидал, потому что видел вас всегда втроем и считал, что вы занимаете единую позицию с Маленковым и Берией, думал, что Хрущев уже, наверное, заавансировался по этому вопросу. Твердая, резкая позиция, которую вы заняли, мне очень понравилась". И тут же предложил мне перейти с ним на "ты". Я, в свою очередь, сказал, что тоже доволен, что Вячеслав Михайлович занял такую правильную позицию. А спустя некоторое время звонит мне Булганин: "Тебе еще не звонили?". Я сразу все понял без дальнейших разъяснений: "Нет, не звонили. Мне и не позвонят". "А мне уже позвонили". "И что ты ответил?". "Они сказали, чтобы я подумал еще раз: хочу ли я занимать пост министра обороны?". "А кто именно тебе звонил?". "Сначала один, потом другой. Оба позвонили". "Нет, мне не позвонили, потому что знают, что их звонок может им навредить". После этого со стороны Берии отношение ко мне внешне вроде бы не изменилось. Но я понимал, что тут лишь уловка, "азиатчина". В этот термин мы вкладывали такой смысл, что человек думает одно, а говорит совсем другое.

Я понимал, что Берия проводит двуличную политику, играет со мной, успокаивает меня, а сам ждет момента расправиться со мною в первую очередь, когда наступит подходящее время. На одном из заседаний он внес такое предложение: "Поскольку у многих заключенных или сосланных кончаются сроки заключения или ссылки и они должны возвращаться по месту прежнего жительства, предлагаю принять решение, с тем чтобы никто из них не имел права возвращаться без разрешения министра внутренних дел и оставался жить в районах, предуказанных министерством". Я возмутился и выступил против, сказав: "Категорически возражаю, это - произвол. Произвол уже был раньше допущен. Этих людей арестовывала госбезопасность, следствие вела тоже госбезопасность и судила госбезопасность. "Тройки", которые были созданы в госбезопасности, творили, что хотели. Ни следователя, ни прокурора, ни суда, ничего не было, просто тащили людей и убивали. Теперь люди, которые отбыли срок своего наказания даже по приговору "троек", опять лишаются всего, остаются преступниками, и им указывается место жительства Министерством внутренних дел. Это недопустимо". Все другие меня поддержали. Берия опять ловко отозвал свое предложение.

Протокол подписывал Маленков, и вопрос вновь не был запротоколирован. Тут прозвучал уже более серьезный сигнал со стороны Берии. Потом он же вносит, казалось бы, либеральное предложение: изменить такое-то решение (назывались время и его номер), которое предусматривало аресты и осуждение арестованных "тройками" на срок до 20 лет тюрьмы или ссылки. Берия предложил уменьшить срок до 10 лет. Казалось, милое предложение. Но я правильно понял Берию и сказал: "Категорически против этого, потому что надо пересмотреть всю систему арестов, суда и следственной практики. Она произвольна. А вопрос, на 20 или на 10 лет осудить, особого значения не имеет, потому что можно сначала осудить на 10 лет, а потом еще на 10 лет, и еще раз на 10. Такое уже было. К нам поступают документы, гласящие, что подобные методы практикуются. Поэтому я категорически против". И Берия опять отозвал свое предложение. Так я активно выступил против Берии по двум вопросам.

По первому вопросу поддержал выступление Молотова, по второму все другие поддержали меня. Таким образом, у меня не осталось сомнений, что Берия теперь правильно понимает меня и уже намечает свои "меры", потому что он не может смириться с тем, что кто-то стоит на его пути. Такие сложились условия работы. Что же потом предложил Берия, эта бестия? Как-то мы ходили, гуляли, и он стал развивать такую мысль: "Все мы ходим под Богом, как говорили в старое время, стареем, все может случиться с каждым из нас, а у нас остаются семьи. Надо подумать и о старости, и о своих семьях. Я предложил бы построить персональные дачи, которые должны быть переданы государством в собственность тем, кому они построены". Для меня был уже не удивителен такой, не коммунистический ход мышления. Он полностью вязался с образом Берии. И, к тому же, я был убежден, что все это говорилось в провокаторских целях. А он продолжает: "Предлагаю строить дачи не под Москвой, а в Сухуми. О, какой это город!". И стал говорить, какой это чудесный город. "Но предлагаю строить в Сухуми не на окраинах. Зачем идти за город? Надо освободить в центре города большой участок, посадить там сад, развести персики". И стал хвалить, какие растут там персики, какой виноград. Потом развивал свои мысли дальше. У него все было продумано: какой нужен обслуживающий персонал, какой штат.

Все ставилось им на широкую, барскую ногу. "Проект и строительство будет вести Министерство внутренних дел. В первую голову, считаю, надо построить для Егора (то есть для Маленкова), потом тебе, Молотову, Ворошилову, а затем и другим". Я молча слушаю его, пока не противоречу. Потом говорю: "Подумать надо". Кончили разговор, и мы оба с Маленковым поехали на дачу. Ехали в машине втроем. Подъехали к повороту с Рублевского шоссе. Там мы с Маленковым должны ехать дальше налево, а Берия - прямо. И я сел с Маленковым в одну машину. Говорю ему: "Как ты на это смотришь? Это же чистейшая провокация". "Ну, почему ты так относишься к его словам?". "Я его вижу насквозь, это провокатор. Разве можно так делать? Давай сейчас не противоречить, пусть он этим занимается и думает, что его замысел никто не понимает". И Берия начал развивать свою идею. Поручил составить проекты. Когда их закончили, пригласил нас, показал проекты и предложил начать строительство. Докладывал нам по этим вопросам известный строитель. Сейчас этот товарищ работает начальником строительства предприятий атомной энергии. Я его знал еще до войны и по событиям в войне. Берия считал его близким себе лицом, ибо он работал у Берии и выполнял то, что тот ему говорил. После новой встречи я сказал Маленкову: "Пойми, у Берии есть дача. Он нам говорит, что себе тоже там выстроит, но он не будет себе строить. А вот тебе построит, и это будет сделано для твоей дискредитации". "Нет, нет, ну что ты!". А для меня существенным был факт, что Берия предлагал построить собственные дачи обязательно в Сухуми.

В проекте уже было намечено место, где будет возведена дача Маленкова. По плану предвиделось выселение большого количества людей, проживавших там. Министр, который нам докладывал, говорил, что надо выселить огромное их количество и что такая стройка - для людей сущее бедствие. Шутка ли сказать, там их собственность, сколько поколений там прожило, и вдруг их выселяют? Берия же объяснял, что место выбрано таким образом, чтобы Маленков из своей дачи мог видеть Черное море и за Турцией наблюдать. Он даже шутил: "Турецкий берег будет на горизонте, очень красиво". А когда все разошлись и мы опять остались наедине с Маленковым, я говорю ему: "Ты разве не понимаешь, чего хочет Берия? Он хочет сделать погром, выбросить людей, разломать их очаги и выстроить там тебе дворец. Все это будет обнесено забором. Начнется клокотание негодования в городе. Всех будет интересовать, для кого это строят? И когда все будет закончено, ты приезжаешь, и люди видят, что в машине сидит. Председатель Совета Министров СССР; весь погром, все выселение людей сделаны для тебя. Возмущение проявится не только в Сухуми, оно перебросится в другие места. А это и нужно Берии. Ты сам тогда попросишь об отставке".

Маленков призадумался. Поговорил Берия о дачах и с Молотовым. Я не ожидал такого от Молотова, но Молотов вдруг согласился. Он сказал только, что ему пусть построят не на Кавказе, а под Москвой. Я был удивлен. Я-то думал, что Молотов вспыхнет и начнет возражать. Не знаю, как это получилось. И так как никто пока не высказался активно против, машина заработала. Подготовили проекты, Берия просмотрел их. После работы мы заезжали к Берии, и он показывал мне проект моей дачи. "Эй, слушай, какой хороший дом, смотри, какой". Я ему: "Да, мне очень нравится". "Возьми проект домой". Привез я проект домой и, признаться, не знал, куда его деть. Нина Петровна, жена, говорит мне: "Что это у тебя?". Я признался ей. Жена возмутилась: "Это безобразие!". Я не смог ничего объяснить Нине Петровне и сказал только: "Давай, уберем его, потом поговорим". Итак, дело завертелось. Берия форсировал строительство, но до его ареста так ничего и не было сделано по существу. Когда же его арестовали, мы тотчас все отменили. А проект дачи долгое время валялся где-то у меня. Тогда же Берия развил бешеную деятельность по вмешательству в жизнь партийных организаций. Он сфабриковал документ о положении дел в украинском руководстве.

Первый удар из числа им задуманных он решил нанести по украинской парторганизации. Я полагал, что он развивал это дело с тем, чтобы втянуть туда и мою персону. Он собирал нужные ему материалы через Министерство внутренних дел УССР и начал втягивать в подготовку дела начальников областных управлений МВД. Начальником УВД во Львове был Строкач[102]. Ныне он уже умер. Это был честный коммунист и хороший военный. До войны он был полковником, командовал погранвойсками. Во время войны работал начальником штаба украинских партизан и всегда докладывал мне о положении вещей на оккупированной врагом территории. Я видел, что это честный и порядочный человек. После войны он был назначен уполномоченным МВД по Львовской области, где действовали бандеровцы. Позднее мы узнали, что когда к нему обратился министр внутренних дел Украины и потребовал от него компрометирующих материалов на партийных работников, то Строкач сказал, что это не его дело, а секретаря обкома партии, пусть обращаются туда. Тогда Строкачу позвонил Берия и сказал, что если он станет умничать, то будет превращен в лагерную пыль. Но в 1953 г. мы сначала ничего не знали, хотя чувствовали, что идет наступление на партию, ее подчиняют Министерству внутренних дел.

Записку Берии о руководящих кадрах Украины мы обсуждали в ЦК КПСС. В результате было принято решение освободить Мельникова от обязанностей секретаря ЦК КПУ, а на его место избрать Кириченко[103]. Идея Берии состояла в том, что местные, национальные кадры якобы не допускаются к руководству, что их не выдвигают, и предложил ввести в состав Президиума ЦК КПУ Корнейчука. Так и было сделано на пленуме. Но мне рассказали товарищи уже после того, как Берия был арестован, как проходил тот пленум. Корнейчук неправильно понял, почему его кандидатура была выдвинута, и начал говорить всякие словеса в пользу Берии. Не сообразил, ради чего Берия так старается. Следующая записка Берии касалась прибалтов, потом Белоруссии. И все той же направленности. В его предложениях далеко не все было неправильным. ЦК КПСС и сам к тому времени взял курс на выдвижение национальных кадров. И мы приняли решение, что в республиках пост первого секретаря ЦК должен занимать местный человек, а не присланный из Москвы русский.

Вообще же у Берии имелась антирусская направленность. Он проповедовал, что на местах царит засилье русских, что надо их осадить. Так все и поняли и начали громить не только русские, но и те национальные кадры, которые не боролись с русским "засильем". Это произошло во многих партийных организациях национальных республик. Я не раз говорил Маленкову: "Неужели ты не видишь, куда клонится дело? Мы идем к катастрофе. Берия подобрал для нас ножи". Маленков мне: "Ну, а что делать? Я вижу, но как поступить?". Я ему: "Надо сопротивляться, хотя бы в такой форме: ты видишь, что вопросы, которые ставит Берия, часто носят антипартийную направленность. Надо не принимать их, а возражать". "Ты хочешь, чтобы я остался один? Но я не хочу". "Почему ты думаешь, что останешься один, если начнешь возражать? Ты и я - уже двое. Булганин, я уверен, мыслит так же, потому что я не один раз обменивался с ним мнениями. Другие тоже пойдут с нами, если мы будем возражать аргументировано, с партийных позиций. Ты же сам не даешь возможности никому слова сказать. Как только Берия внесет предложение, ты сейчас же спешишь поддержать его, заявляя: верно, правильное предложение, я за, кто против? И сразу голосуешь. А ты дай возможность высказаться другим, попридержи себя, не выскакивай, и увидишь, что не один человек думает иначе.

Я убежден, что многие не согласны по ряду вопросов с Берией". И я предложил: "Мы ведь составляем повестку дня. Давай, поставим острые вопросы, которые, с нашей точки зрения, неправильно вносятся Берией, и станем возражать ему. Я убежден, что мы тем самым мобилизуем других членов Президиума, и решения Берии не будут приняты". Маленков наконец-то согласился. Я был, честно говоря, и удивлен, и обрадован. Составили мы очередную повестку дня заседания Президиума ЦК. Сейчас не помню, какие тогда вопросы стояли, прошло много лет. На заседании мы аргументированно выступили "против" по всем вопросам. Другие нас тоже поддержали, и идеи Берии не прошли. Так получилось подряд на нескольких заседаниях. Только после этого Маленков обрел надежду, что, оказывается, с Берией можно бороться сугубо партийными методами, оказывать собственное влияние на решение вопросов и отвергать те предложения, которые, с нашей точки зрения, не являются полезными для партии и страны.

Мы видели, что Берия стал форсировать события. Он уже чувствовал себя над членами Президиума, важничал и даже внешне демонстрировал свое превосходство. Мы переживали очень опасный момент. Я считал, что нужно срочно действовать, и сказал Маленкову, что надо поговорить с другими членами Президиума по этому поводу. Видимо, на заседании такое не получится, и надо с глазу на глаз поговорить с каждым, узнать мнение по коренному вопросу отношения к Берии. С Булганиным я по этому вопросу говорил раньше и знал его мнение. Он стоял на верных позициях и правильно понимал опасность, которая грозила партии и всем нам со стороны Берии. Маленков тоже согласился: "Да, пора действовать". Мы условились, что я прежде всего поговорю с Ворошиловым, поеду к нему. Имелась какая-то комиссия, в которую входили и Ворошилов, и я.

Я решил использовать это обстоятельство, позвонил Клименту Ефремовичу и сказал, что хотел бы встретиться с ним, поговорить по такому-то вопросу. Ворошилов ответил, что он сейчас приедет ко мне в ЦК. "Нет, - говорю, - прошу меня принять, я сам приеду к тебе". Но он настаивал, что это он приедет. В конце концов я настоял на своем. Мы условились с Маленковым, что после разговора с Ворошиловым (это было перед самым обедом) я приеду домой, зайду к Маленкову, и мы отобедаем вместе. Мы жили тогда с Маленковым в одном доме на улице Грановского, 3, и в одном подъезде, только я на 5 этаже, а он этажом выше. Приехал я к Ворошилову в Верховный Совет, но у меня не получилось того, на что я рассчитывал. Как только я открыл дверь и переступил порог его кабинета, он очень громко стал восхвалять Берию: "Какой у нас, товарищ Хрущев, замечательный человек Лаврентий Павлович, какой это исключительный человек!". Я ему: "Может, ты зря так говоришь, преувеличиваешь его качества?".

Но я уже не мог говорить с ним о Берии так, как было задумано. Моя-то оценка была совершенно противоположной, и я бы своим мнением поставил Ворошилова в неловкое положение. Он мог не согласиться со мной просто из самолюбия: только что, когда я вошел, он восхвалял его, а потом сразу перешел на мою позицию, которая сводилась к необходимости устранения Берии. И я перебросился с ним словами по вопросу, о котором официально договорился по телефону: чепуховый какой-то вопрос. И сейчас же вернулся обедать, как мы условились с Маленковым. Рассказал Маленкову, что у меня ничего не получилось, что я не смог поговорить с Ворошиловым, как было задумано. Я полагал, что Ворошилов мог так говорить, рассчитывая, что его подслушивают, и говорил это для "ушей Берии". С другой стороны, он считал меня близким к Берии, потому что часто видел нас втроем: Берию, Маленкова и меня. Значит, и тут он говорил это для Берии, что тоже свидетельствует об обстановке, которая вынуждала людей идти на такие приемы поведения и брать грех на душу против своей совести. Мы договорились с Маленковым, что далее я поговорю с Молотовым.

Молотов был тогда министром иностранных дел. Он мне звонил несколько раз сам, говорил, что хотел бы со мной встретиться в ЦК и поговорить по вопросам мидовских кадров. Я воспользовался одним из таких его звонков и сказал: "Ты хотел со мной встретиться? Я готов. Если можешь, приезжай, поговорим с тобой о кадрах". А когда он приехал, я ему сказал: "Давай о кадрах, только не мидовских". И начал высказывать ему свою оценку роли Берии. Говорил, какая опасность грозит сейчас партии, если не остановить начатый им процесс разгрома партийного руководства. Молотов, видимо, сам немало думал об этом. Не мог не думать, потому что он сам все знал и видел похожее еще при жизни Сталина. Когда Молотов пользовался у Сталина еще доверием, я лично слышал, как он очень резко высказывался против Берии, но не при Сталине, а когда выходил от Сталина, имея в виду провокационный метод Берии.

Если Берия вносил какое-то предложение, а Сталин высказывался против, то Берия тут же обращался к кому-то из сидящих: "Ну, что ты предлагаешь? Это не годится!". Так он не раз поступал с Молотовым, и Молотов реагировал очень резко. Поэтому, как только я заговорил с Молотовым, он полностью со мной согласился. "Да, верно, но хочу спросить, а как держится Маленков?". "Я разговариваю сейчас с тобой от имени и Маленкова, и Булганина. Маленков, Булганин и я уже обменялись мнениями по этому вопросу". "Правильно, что вы поднимаете этот вопрос. Я полностью согласен и поддерживаю вас. А что вы станете делать дальше и к чему это должно привести?". "Прежде всего нужно освободить Берию от обязанностей члена Президиума ЦК, заместителя председателя Совета Министров СССР и от поста министра внутренних дел". Но Молотов сказал, что этого недостаточно: "Берия очень опасен, и я считаю, что надо пойти на более крайние меры". "Может быть, задержать его для следствия?".

Я говорил "задержать", потому что у нас прямых криминальных обвинений в его адрес не было. Я-то мог думать, что он был агентом мусаватистов, как об этом говорил Каминский. Но такие факты никем не проверялись, и я не слышал, чтобы имело место хоть какое-то разбирательство этого дела. Правда ли то было или неправда, однако я верил Каминскому, потому что это был порядочный и сугубо партийный человек. Но в отношении провокационного поведения Берии все у нас было основано на интуиции. А по интуитивным мотивам человека арестовать невозможно. Поэтому я говорил, что его надо задержать "для проверки". Это как раз было возможно. Итак, мы договорились с Молотовым, а потом я рассказал все Маленкову и Булганину. И мы решили, что следует форсировать ход дела, потому что нас могут подслушать или кто-либо нечаянно проговорится, сведения о наших шагах дойдут до Берии, и Берия нас просто арестует. Тогда же мы условились, что я должен поговорить с Сабуровым, тоже членом Президиума. Сабуров очень быстро ответил мне: "Я полностью согласен". И тоже спросил: "А что Маленков?". Об этом спрашивали все, с кем я заговаривал. Кагановича в то время в Москве не было, он находился на лесозаготовках, проверял, как идут там дела.

Когда Каганович вернулся, я попросил его заехать в ЦК. Он приехал вечером, и мы сидели с ним очень долго. Он подробно мне рассказывал о Сибири, о лесозаготовках. Я его не останавливал, хотя у меня голова была занята совершенно другим. Я проявлял вежливость, тактичность, ждал, когда его тема иссякнет. Когда я увидел, что наступил конец, то сказал: "Это все интересно, о чем ты рассказывал. Теперь я тебе хочу рассказать, что делается у нас". Каганович сразу навострил уши: "А кто за?". Он поставил так вопрос, чтобы разведать, каково соотношение сил. Я сказал, что Маленков, Булганин, Молотов и Сабуров согласны, так что, собственно говоря, и без него у нас имеется большинство. Тогда Каганович заявил: "Я тоже за, конечно, за, это я просто так спросил". Но я его правильно понял, и он меня понял. Затем спрашивает: "А как же Ворошилов?". И я ему рассказал, какая у меня получилась неловкость с Ворошиловым. "Так он тебе и сказал?". "Да, он стал хвалить Берию". Каганович выругался в адрес Ворошилова, но незлобно: "Вот старый хрыч. Он неправду тебе сказал. Он сам мне говорил, что просто невозможно жить дальше с Берией, что он очень опасен, что он может на все пойти и всех нас уничтожить". "Тогда нужно с ним побеседовать еще раз. Может быть, с ним поговорит Маленков? Мне-то лучше не возвращаться к этому разговору, чтобы не ставить его в неловкое положение".

На том и согласились. Каганович спрашивает: "А Микоян?". "С Микояном я по этому вопросу еще не говорил, тут сложный вопрос". Мы все знали, что у кавказцев Микояна и Берии существовали наилучшие отношения, они всегда стояли один за одного. И я сказал, что с Микояном поговорить, видимо, надо попозже. О новом разговоре я поведал Маленкову, и он тоже согласился, что с Ворошиловым в данной ситуации лучше поговорить ему. Теперь оставался Первухин. Маленков: "С Первухиным я хочу потолковать сам". "Учти, что Первухин - человек сложный, я его знаю". "Но и я его знаю". "Ну, пожалуйста!". Он пригласил Первухина к себе и потом звонит мне: "Вызвал Первухина, рассказал ему все, а Первухин ответил, что подумает. Это очень опасно. Я тебе это сообщаю, чтобы вызвать его поскорее. Неизвестно, чем это может кончиться".

Я позвонил Первухину. Он приехал ко мне, и я ему рассказал все в открытую. Михаил Георгиевич ответил: "Если бы мне Маленков все сказал так, как ты, так и вопросов у меня не возникло бы. Я полностью согласен и считаю, что другого выхода нет". Не знаю, как именно Маленков говорил ему, но кончилось так. Таким образом, у нас со всеми членами Президиума дело было обговорено, кроме Ворошилова и Микояна. И мы с Маленковым решили начать действовать в день заседания Президиума Совета Министров СССР. На заседании Президиума Совмина я всегда присутствовал: в протоколе было записано, что я должен принимать участие в таких заседаниях. На этих заседаниях отсутствовал Ворошилов. Поэтому мы решили, созвав заседание Президиума Совмина, пригласить Ворошилова. Когда все соберутся, открыть вместо заседания Президиума Совмина заседание Президиума ЦК.

Условились еще, что я перед самым заседанием побеседую с Микояном, а Маленков - с Ворошиловым. Утром того дня я был на даче. Позвонил оттуда Микояну и пригласил его заехать за мной, чтобы вместе отправиться на заседание Президиума Совета Министров СССР. Микоян приехал, и тут я провел беседу. Она была очень длительной. Припоминаю, что мы разговаривали часа два, подробно все обговорили, а потом еще несколько раз возвращались к обговоренному. Позиция Микояна была такой: Берия действительно имеет отрицательные качества, но он не безнадежен, в составе коллектива может работать. Это была совершенно особая позиция, которую никто из нас не занимал. Пора было кончать разговор, времени оставалось только на то, чтобы прибыть на заседание. Мы уселись вместе в машину и уехали в Кремль. Приехали. Перед началом заседания Микоян зашел в свой кабинет, а я поспешил к Маленкову. Пересказав ему свой разговор с Микояном, я выразил сомнения и тревогу в связи с таким его ответом.

К тому времени Маленков уже поговорил с Ворошиловым. "Ну, и как? Он по-прежнему хвалил Берию?". "Когда я ему только заикнулся о нашем намерении, Клим обнял меня, поцеловал и заплакал". Так ли это было, не знаю. Но думаю, что врать Маленкову было незачем. Выявился и такой вопрос: мы обсудим дело, задержим Берию. А кто именно его задержит? Наша охрана подчинена. лично ему. Во время заседания охрана членов Президиума сидит в соседней комнате. Как только мы поднимем наш вопрос, Берия прикажет охране нас самих арестовать. Тогда мы договорились вызвать генералов. Условились, что я беру на себя пригласить генералов. Я так и сделал, пригласил Москаленко и других, всего человек пять. Маленков с Булганиным накануне заседания расширили их круг, пригласив еще Жукова. В результате набралось человек 10 разных маршалов и генералов; их с оружием должен был провезти в Кремль Булганин. В то время военные, приходя в Кремль, сдавали оружие в комендатуре. Мы условились, что они станут ожидать вызова в отдельной комнате, а когда Маленков даст им знать, то войдут в кабинет, где проходит заседание, и арестуют Берию.

И вот открылось заседание. Ворошилов как председатель Президиума Верховного Совета СССР, естественно, обычно не присутствовал на заседаниях Президиума Совета Министров СССР. Поэтому его появление показалось вроде бы непонятным. Маленков, открыв заседание, сразу же поставил вопрос: "Давайте обсудим партийные дела. Есть такие, которые необходимо обсудить немедленно, в составе всех членов Президиума ЦК". Все согласились. Я, как условились заранее, попросил слова у председательствующего Маленкова и предложил обсудить вопрос о Берии. Берия сидел от меня справа. Он встрепенулся, взял меня за руку, посмотрел на меня и говорит: "Что это ты, Никита? Что ты мелешь?". Я ему: "Вот ты и послушай, как раз об этом я и хочу рассказать". Вот о чем я говорил: на предвоенном пленуме ЦК, когда обсуждали положение дел в партии и всех там критиковали, попросил слова Каминский, нарком здравоохранения СССР.

Он вышел на трибуну и сделал примерно такое заявление: "На этом пленуме нас призвал тов. Сталин рассказать всю правду друг о друге, покритиковать друг друга. Хотел бы сказать, что когда я работал в Баку, то там упорно ходили слухи среди коммунистов, что Берия работал в мусаватистской контрразведке. Хочу сказать об этом, чтобы знали в нашей партии и проверили это". Заседание тогда закончилось, и никто больше по данному вопросу не выступал, сам Берия тоже никакой справки не дал, хотя присутствовал. Был объявлен перерыв, все разошлись на обед. После обеда пленум продолжался, но Каминский уже туда не пришел, и никто не знал, почему. Тогда это было закономерно. Многие члены ЦК, которые присутствовали на одном заседании, на второе не приходили, попадали во "враги народа" и арестовывались. Каминского постигла та же участь. Каминского я узнал, когда стал работать секретарем Бауманского, потом Краснопресненского райкомов партии Москвы и особенно с ним сблизился, когда был избран секретарем Московского городского комитета партии в начале 1932 года. Каминский дружил с Мишей Кацеленбогеном[104] (Михайловым). Это был очень хороший человек и перспективный работник. Я его весьма уважал и тоже дружил с ним. Естественно, у меня складывалась дружба и с Каминским. Поэтому я верил, что Гриша - порядочный человек. Он был человеком какой-то особой чистоты и морали. Тем не менее, хотя никто на пленуме не дал никакого объяснения насчет судьбы Каминского, он как в воду канул.

Так пропал не только Каминский. Люди исчезали десятками, сотнями, тысячами. Потом уже объявляли, что они являются "врагами народа", да и то говорили не о каждом. У меня давно в голове бродила мысль, почему, когда Каминский сделал такое заявление, никто не дал объяснения? Правильно или неправильно он говорил, было ли это или этого не было, неизвестно... Потом я рассказал о последних шагах Берии, уже после смерти Сталина, в отношении партийных организаций - украинской, белорусской и других. В своих записках Берия поставил вопросы (эти записки находятся в архиве) о взаимоотношениях в руководстве национальных республик, особенно в руководстве чекистских органов, и предлагал выдвигать национальные кадры. Это правильно, такая линия всегда была налицо в партии. Но он поставил этот вопрос под резким углом антирусской направленности в выращивании, выдвижении и подборе кадров. Он хотел сплотить националов и объединить их против русских. Всегда все враги Коммунистической партии рассчитывали на межнациональную борьбу, и Берия тоже начал с этого. Затем я рассказал о его последнем предложении - насчет отказа от строительства социализма в ГДР, и о предложении относительно людей, осужденных и отбывших наказание, когда он предложил не разрешать им возвращаться к месту жительства, а право определять их местожительство предоставить Министерству внутренних дел, то есть самому Берии.

Тут уже узаконенный произвол! Сказал я и о его предложении вместо радикального решения вопроса о той недопустимой практике ареста людей и суда над ними, которая была при Сталине, снизить максимальный срок осуждения таких лиц органами МВД с 20 до 10 лет. На первый взгляд предложение вроде бы либеральное, а по существу узаконивающее то, что существовало. Осудить на 20 лет или на 10, положения не меняет. Пройдет 10 лет и, если нужно, Берия еще добавит 10 лет, а потом снова 10, пока не дождется смерти неугодного человека. И я закончил словами: "В результате наблюдений за действиями Берии у меня сложилось впечатление, что он вообще не коммунист, а карьерист, который пролез в партию из карьеристских побуждений. Ведет же он себя вызывающе и недопустимо. Невероятно, чтобы честный человек мог так вести себя".

После меня взял слово Булганин. Мы с ним еще при жизни Сталина были единого мнения о Берии. Он тоже высказался в том же духе. И другие проявили принципиальность, но за исключением Микояна. Микоян высказывался последним. Он выступил (не помню сейчас деталей его речи) со следующим заявлением: повторив то, что сказал мне, когда я с ним беседовал перед заседанием, заявил, что Берия может учесть критику, что он не безнадежен и в коллективе сумеет быть полезным. Когда все высказались, Маленков как председатель должен был подвести итоги и сформулировать постановление. Но он растерялся, и заседание оборвалось на последнем ораторе. Возникла пауза. Вижу я, что складывается такое дело, и попросил Маленкова, чтобы он предоставил мне слово для предложения. Как мы и условились, я предложил поставить на пленуме вопрос об освобождении Берии (это делает Президиум ЦК) от всех постов, которые он занимал. Маленков все еще пребывал в растерянности и даже не поставил мое предложение на голосование, а нажал сразу секретную кнопку и вызвал таким способом военных. Первым вошел Жуков, за ним Москаленко и другие. Жуков был тогда заместителем министра обороны СССР. К Жукову у нас тогда существовало хорошее отношение, хотя он на первых порах не назывался в числе тех военных, которые должны были помочь нам справиться с Берией.

В кабинет вошло человек 10 или более того. И Маленков мягко так говорит, обращаясь к Жукову: "Предлагаю вам как председатель Совета Министров СССР задержать Берию". Жуков скомандовал Берии: "Руки вверх!". Москаленко и другие обнажили оружие, считая, что Берия может пойти на какую-то провокацию. Берия рванулся к своему портфелю, который лежал на подоконнике, у него за спиной. Я схватил Берию за руку, чтобы он не мог воспользоваться оружием, если оно лежало в портфеле. Потом проверили: никакого оружия там не было, ни в портфеле, ни в карманах. Он просто сделал какое-то рефлекторное движение. Берию взяли под стражу и поместили в здании Совета Министров, рядом с кабинетом Маленкова. И тут же мы решили, завтра или послезавтра, так скоро, как это будет возможно, созвать пленум ЦК партии, где поставить вопрос о Берии. Одновременно освободить от занимаемой должности генерального прокурора СССР, потому что он не вызывал у нас доверия, и мы сомневались, сможет ли он объективно провести следствие. Новым генеральным прокурором утвердили Руденко и поручили ему провести следствие по делу Берии. Итак, Берию мы арестовали. А куда его девать? Министерству внутренних дел мы не могли доверить его охрану, потому что это было его ведомство, с его людьми. Тогда его заместителями были Круглое и, кажется, Серов[105].

Я мало знал Круглова, а Серова знал лучше и доверял ему. Считал, да и сейчас считаю, что Серов - честный человек. Если что-либо за ним и имелось, как за всеми чекистами, то он стал тут жертвой той общей политики, которую проводил Сталин. Поэтому я предложил поручить охрану Берии именно Серову. Но другие товарищи высказались в том смысле, что нужно быть все-таки поосторожнее. Круглову же мы все не доверяли. И договорились, что лучше всего поручить это дело командующему войсками Московского округа противовоздушной обороны Москаленко. Москаленко взял Берию, поставил вокруг своих людей и перевез Берию к себе на командный пункт, в бомбоубежище[106]. Я видел, что он делает это, как нужно. На этом заседание закончилось. Как только оно закончилось, ко мне подошел Булганин: "Ты послушай, что рассказывает мой начальник охраны". Тот тоже подошел ко мне. Говорит: "Я узнал, что только что задержали Берию, и хочу сообщить вам о том, что Берия изнасиловал мою падчерицу, школьницу седьмого класса. Год или несколько больше тому назад умерла ее бабушка, а жена получила инфаркт и слегла в больницу. Девочка осталась в доме одна. Однажды вечером она бежала за хлебом мимо дома, где жил Берия.

Там она встретилась со стариком, который пристально на нее посмотрел. Она испугалась. Потом ее вызвали чекисты и привели в дом Берии. Берия усадил ее с собой ужинать, предложил тост за Сталина. Она отказывалась, но он настоял, что за Сталина надо выпить. Она согласилась, выпила, а потом заснула, и он изнасиловал ее". Я ответил этому человеку: "Все, что вы рассказали, прокурор учтет при следствии". Потом нам дали список, в котором имелись фамилии более чем 100 женщин. Их приводили к Берии его люди. А прием у него был для всех один: всех, кто попадал к нему в дом впервые, он угощал обедом и предлагал выпить за здоровье Сталина. В вино он подмешивал снотворное. Потом делал с ними, что хотел. Когда изолировали Берию, он попросил авторучку и бумагу. Мы посоветовались (у некоторых имелись сомнения) и решили дать ему: может быть, в нем пробудилось какое-то стремление искренне рассказать, что он знает о том, в чем мы его обвинили. И он начал писать. Сначала - записку Маленкову: "Егор, такой-сякой, ты же меня знаешь, мы же друзья, зачем ты поверил Хрущеву? Это он тебя подбил", и прочее. Ко мне он тоже обратился с запиской, в которой писал, что он честный человек. Таким образом он послал несколько записок. Маленков очень волновался, когда читал эти записки. Потом стал говорить, что это они вместе с Берией предложили идею сворачивания строительства социализма в Восточной Германии, и он боится, что дело, направленное против Берии, обернется и против него.

Но мы ему сказали, что сейчас обсуждается не этот вопрос. Вопрос же о Берии гораздо глубже, чем о Германии. Когда Руденко стал допрашивать Берию, перед нами раскрылся ужасный человек, зверь, который не имел ничего святого. У него не было не только коммунистического, а и вообще человеческого морального облика. А уж о его преступлениях и говорить нечего, сколько он загубил честных людей[107]! Спустя какое-то время после ареста Берии встал вопрос о Меркулове[108], который в то время был министром Госконтроля СССР. Я, признаюсь, раньше с уважением относился к Меркулову и считал его партийным человеком. Он был культурным человеком и вообще нравился мне. Поэтому я сказал товарищам: "Тот факт, что Меркулов являлся помощником Берии в Грузии, еще не свидетельствует о том, что он его сообщник. Может быть, все-таки это не так? Ведь Берия занимал очень высокое положение и сам подбирал себе людей, а не наоборот. Люди верили ему, работали с ним. Поэтому нельзя рассматривать всех, кто у него работал, как его соучастников по преступлениям. Вызовем Меркулова, поговорим с ним. Возможно, он нам даже поможет лучше разобраться с Берией". И мы условились, что я его вызову в ЦК партии. Вызвал я Меркулова, сообщил, что нами задержан Берия, что ведется следствие. "Вы много лет с ним проработали, могли бы помочь ЦК". "Я с удовольствием, - говорит, - сделаю все, что смогу". И я ему предложил: "Изложите письменно все, что сочтете нужным".

Прошло сколько-то дней, и он написал большой текст, который, конечно, остался в архиве. Но эта записка ничем нам не помогла. Там были общие впечатления, умозаключения, вроде некоего сочинения. Меркулов пописывал кое-что, включая пьесы, и привык к сочинительству. Когда я послал его материал Руденко, тот прямо сказал, что Меркулова надо арестовать, потому что следствие по делу Берии без ареста Меркулова затруднится и окажется неполным. ЦК партии разрешил арестовать Меркулова. К моему огорчению, выяснилось, что зря я ему доверял. Меркулов был связан с Берией в таких преступлениях, что сам сел на скамью подсудимых и понес одинаковую с ним ответственность. В своем последнем слове, когда приговор был уже объявлен судом, Меркулов проклинал тот день и час, когда встретился с Берией. Он говорил, что это Берия довел его до суда.

ОТ XIX К XX СЪЕЗДУ КПСС

После того, как по окончании XIX съезда КПСС возник вместо прежнего Политбюро ЦК партии новый по названию орган - Президиум ЦК КПСС, Сталин сформировал из его членов широкие комиссии по разным вопросам. На практике оказалось, что эти комиссии неработоспособны, хотя я считаю, что если бы имелось надлежащее руководство ими и им были бы даны конкретные задания, а главное - были бы предоставлены этим комиссиям права, то они сыграли бы положительную роль. Но они не смогли сыграть ее, потому что были предоставлены самим себе и не существовало никакого плана руководства ими и не формулировались вопросы, которые ставились бы перед ними. Вопросы выдумывались на ходу. Одним словом, каждый играл там на своем инструменте и вступал в ту минуту, в какую хотел. Не имелось никакого дирижерского руководства. И вот умер Сталин. Я очень тяжело переживал его смерть. Если говорить искренне, то переживал не потому, что был особо привязан к Сталину, хотя в целом был к нему привязан. Просто он старел, и неизбежная смерть ходила все время рядом с ним. Для меня это было пониманием природной безысходности: все рождается и все умирает, с этим надо считаться.

Сталин был в таком возрасте, когда приходилось с такой мерой подступаться к неизбежности смерти человека. Меня тогда больше всего беспокоил состав Президиума, который оставался после смерти Сталина, и особая роль, которую занимал в нем и закрепил за собою Берия: она сулила, в моей оценке, огромные сложности работы и большие неожиданности, я бы даже сказал, катастрофические последствия. Поэтому я оплакивал Сталина как единственную реальную силу сплочения. Хотя эта сила часто применялась очень сумбурно и не всегда в нужном направлении, но все же усилия Сталина были направлены на укрепление и развитие дела социализма, на укрепление завоеваний Октября. В этом у меня не было сомнений. Он допускал варварские способы действий, но я тогда еще не знал, насколько были в полной мере его поступки необоснованными с точки зрения людей, которые без причины арестовывались и казнились. Конечно, у меня закрадывались, как у всякого человека, сомнения: "Как же так? Из тех, кто попал под арест или в тюрьму, почти никто не возвращается и почти никто не был оправдан? В жизни так не должно случаться". Возникали сомнения, что все там обосновано, как надо в смысле правовых норм. Но Сталин - это был Сталин. Авторитет его был громаден, и у меня не появлялось мысли, что этот человек в принципе способен сознательно злоупотреблять властью.

Берия, когда умер Сталин, буквально просиял. Он переродился, помолодел, грубо говоря, повеселел, стоя у трупа Сталина, который и в гроб еще не был положен. Берия считал, что пришла его эра. Что нет теперь силы, которая могла бы сдержать его и с которой он должен считаться. Теперь он мог творить все, что считал необходимым. Маленков? Маленков никогда не занимал собственной позиции, не играл собственной роли. Он всегда был на побегушках. Сталин довольно образно при беседах в узком кругу говорил о нем: "Это писарь. Резолюцию он напишет быстро, не всегда сам, но сорганизует людей. Это он сделает быстрее и лучше других, а на какие-нибудь самостоятельные мысли и самостоятельную инициативу он не способен". Да он, по-моему, и не претендовал открыто на это. С Маленковым еще лет за пять до смерти Сталина, в Сочи, куда я как-то приехал по вызову Сталина, я однажды резко поговорил, обратив его внимание на то, что он не занимает своей позиции и проявляет бесхребетность в отношении Берии, а Берия издевается над ним.

Тогда Маленков сказал мне, что он это знает, но не видит возможности, как поправить дело и избавиться от этого. Он считал, что ему быть вместе с Берией выгодно для его персоны. Впрочем, действительно так оно и было. Он поддерживал Берию, а Берия поддерживал Маленкова. Поэтому акции Маленкова и ценились высоко, хотя Сталин очень критически относился к его личным способностям руководителя. Булганин? Булганин относился к Берии сдержанно, и когда я с ним говорил по этому вопросу и высказывал свое отрицательное отношение к Берии, он соглашался со мною. Вот с такими мыслями я стоял у тела Сталина. Я уже рассказывал раньше о наших действиях после смерти Сталина и об аресте Берии и не буду сейчас повторяться. А после ареста Берии и следствия по его делу произошло раскрытие тех тайных пружин, скрытых от нас, которые породили прежде столь большие злоупотребления и вызвали гибель многих честных людей.

На меня, в частности, сильное впечатление произвела гибель Кедрова[109], отца академика-философа Кедрова[110]. Я лично таршего Кедрова не знал. Он был крупным политическим деятелем, одним из руководителей советских войск на Севере, который в годы гражданской войны организовывал там оборону против интервентов. И у меня возникла потребность приподнять занавес и узнать, как же все-таки велось следствие, какие имели место аресты, сколько людей всего арестовали, какие существовали исходные материалы для ареста и что показало потом следствие по этим арестам? Я поставил эти вопросы на заседании Президиума ЦК и предложил обстоятельно разобраться. Эти вопросы особенно волновали меня потому, что мы уже начали думать о проведении XX съезда партии. Конечно, не рвались в бой с вскрытием тайных пружин ни Ворошилов, ни Молотов, ни Каганович. Не могу сейчас точно припомнить позицию Микояна. Кажется, Микоян не вел активной линии, но и не сдерживал процесса разоблачения несправедливостей. Одним словом, постепенно все согласились, что необходимо провести расследование дела.

Создали комиссию. Возглавил ее Поспелов[111]. Еще до того я пригласил к себе генерального прокурора СССР Руденко[112] (а он как прокурор уже многие такие дела сам поднял и проверил) и спросил его: "Товарищ Руденко, по открытым судебным процессам 30-х годов насколько действительно обоснованы обвинения, которые предъявлялись Бухарину, Рыкову, Сырцову, Ломинадзе, Крестинскому[113] и многим другим людям, хорошо известным Центральному Комитету, членам Оргбюро и Политбюро? Насколько все это было обосновано?". Руденко сказал, что с точки зрения юридических норм никаких данных для осуждения этих людей не существовало. Все основывалось только на личных признаниях, а личные признания, добытые путем физических и моральных истязаний, не могут служить базой для осуждения людей. Тогда передо мной встал вопрос: как это могло произойти?

Все знали о роли Сталина, его личности, его революционности, его заслугах перед страной и качествах, которые были отмечены партией. Он имел полное основание претендовать на особую роль, потому что действительно выделялся из своего круга и умением организовать дело, и умом. Он действительно стоял выше других. И даже сейчас, несмотря на мою непримиримость относительно его методов действий и его злоупотреблений, я признаю это. Однако если бы сейчас, например, он был еще жив и состоялось бы голосование по вопросу о его ответственности за содеянное, я занял бы ту позицию, что его надо судить. Но следует и отдать ему должное. Этот человек не просто пришел к нам с мечом и завоевал наши умы и тела. Нет, он проявил в жизни свое превосходство, умение руководить страной, умение подчинять себе людей, выдвигать их и прочие качества, необходимые руководителю крупного масштаба. Во всем, что касается личности Сталина, встречается и хорошее, правильное, и дикое, не укладывающееся ни в какие рамки. Надо рассматривать все стороны этой сложной личности.

Я больше говорю здесь о темных сторонах просто потому, что восхвалений было достаточно. Главное сделать должные выводы и не допускать, чтобы подобное могло повториться в будущем. В этом состоит цель моих записок. Любое изучение прошлого должно служить настоящему и будущему. Напрашивается и одна параллель. Люди моего возраста помнят, как постепенно нарастало восхваление Сталина, и все знают, во что оно вылилось. Сталин умный! Сталин гениальный! Я уже не говорю о других эпитетах: и отец родной, и прочее. Во всем этом наблюдаем ныне большое созвучие тому, что в Китае говорят и пишут о Мао. Просмотрите фильмы из Китая. Я нередко вижу их по телевизору. Все приемы в очень значительной степени копируются Мао со Сталина. Закройте глаза и послушайте только высказывания китайцев о Мао Цзэдуне. Если подставить вместо "Мао" "Сталин", то получится наше прошлое. Буквально так же были организованы у нас соответствующие "спектакли". Я считал тогда, что тут налицо слабость Сталина. Но, видимо, дело не только в слабости. Видимо, такие люди, как Сталин и Мао Цзэдун, в этих вопросах очень похожи в принципе друг на друга.

Они считают это необходимым, чтобы держать на высоте свой авторитет и не только подчинять себе людей, но и держать их в страхе. И все-таки возникает вопрос: почему это произошло? Многие люди, с которыми я встречался, спрашивают: "Как же Сталин, умный человек, мог такое делать?". Я не однажды, возвращаясь к этому вопросу, искал ответ для самого себя. И у меня сложился единственный ответ, причем думаю, что он правильный. Чтобы понять корни злоупотреблений, несправедливых казней, тирании Сталина, надо вернуться к завещанию Ленина. Ленин, когда он диктовал свое завещание, ясно предвидел, к чему может привести партию Сталин, если останется в руководстве и будет занимать пост генерального секретаря ЦК. Ленин писал, что надо отстранить его от этой должности, хотя Сталин и обладает качествами, которые требуются для руководителя. Но он груб и способен злоупотреблять властью, поэтому на таком посту его нельзя держать.

Он предложил выдвинуть вместо Сталина человека, который был бы более доступен, более внимателен, терпимее относился бы к товарищам по партии и не злоупотреблял своим высоким положением. Я считаю, что это была точная характеристика. А жизнь полностью подтвердила мысль Ленина. ЦК партии не прислушался к ленинским словам, не сделал соответствующих выводов и потерпел поражение. Но не только Центральный Комитет, а вся партия была наказана Сталиным его злоупотреблениями, уничтожением партийного и беспартийного актива. В этих действиях Сталина наблюдалось и что-то болезненное. Так как я уже знал мнение генерального прокурора, что в делах открытых процессов 30-х годов состава преступления нет, и я сказал об этом на заседании Президиума ЦК, то мы решили создать специальную комиссию, а председателем комиссии я предложил утвердить секретаря ЦК товарища Поспелова.

Я руководствовался тем, что он много лет проработал редактором газеты "Правда" и считался близким человеком к Сталину. Если бы Сталин к нему относился плохо, он не мог бы быть редактором "Правды". Поспелов был преданнейшим Сталину человеком. Я бы сказал, более чем рабски преданный человек. Когда мы сообщили, что Сталин умер, больше всех волновался и буквально рыдал Поспелов. На него даже прикрикнул Берия: "Что ты? Прекрати!". Одним словом, у нас не было сомнений в его хорошем отношении к Сталину, и мы считали, что это внушит доверие к материалам, которые подготовит его комиссия. Они провели расследование, подняли документы, вызвали и допросили множество людей (и арестованных, и тех, которые вели следствие и арестовывали), просмотрели материалы, на основании которых люди заключались в тюрьмы, отправлялись в ссылку, казнились. Комиссия представила документ, в котором она расписалась под заключением, что мы столкнулись с невероятным злоупотреблением власти. Сталин сделал то, о чем никто из нас не думал и не предполагал.

Материалы комиссии Поспелова явились для многих из нас совершенно неожиданными. Я говорю и о себе, в какой-то степени и о Маленкове, Булганине, Первухине, Сабурове, других. Одновременно считаю, что больше был внутренне подготовлен к возможности вскрытия фактов такого рода, которые были освещены в записке Поспелова, Микоян. Не могу утверждать, что он знал все! Но он все-таки долгое время был ближе всех нас к Сталину, и многие люди, которые работали рядом с ним, которым он доверял и которых уважал, были уничтожены. Зная Анастаса Ивановича, его проницательный ум и его умение обобщать факты, думаю, что если он и не знал всего, то догадывался и допускал, что имелось мало обоснований к тем арестам и особенно казням, которые были произведены во времена правления Сталина. Почему мы создали комиссию Поспелова? Я рассуждал так: мы идем к съезду партии, первому съезду после смерти Сталина. На этом съезде мы должны взять на себя обязательства по руководству партией и страной. Для этого надо точно знать, что делалось прежде и чем были вызваны решения Сталина по тем или иным вопросам. Особенно это касалось людей, которые были арестованы.

Вставал вопрос, за что они сидели? И что с ними делать дальше? Тогда в лагерях находилось несколько миллионов человек. Уже прошло три года после смерти Сталина. За эти годы мы не смогли порвать с прошлым, не смогли набраться мужества, обрести внутреннюю потребность приоткрыть полог и заглянуть, что же там на деле за этой ширмой? Что кроется за всем тем, что происходило при Сталине? Что означают бесконечные аресты, суды, произвол, расстрелы? Мы сами были скованы своей деятельностью под руководством Сталина и еще не освободились от посмертного давления, хотя и не могли представить себе, что все эти расстрелы могли оказаться необоснованными, что это, говоря юридическим языком, сплошное преступление. А ведь это так! Сталиным были совершены уголовные преступления, которые наказуются в любом государстве, за исключением тех, где не руководствуются никакими законами. Получалась двойственная ситуация: Сталин умер, его мы похоронили, а безвинные люди находились в ссылке... Следовательно, все в порядке? Продолжается старая политика и все, что было сделано при Сталине, одобряется? Даже несправедливые аресты и казни? Людей, которые умерли заклейменными как "враги народа", никто и не думал реабилитировать.

Наиболее информированными об истинных размерах и причинах сталинских репрессий были, как я считаю. Молотов, Ворошилов и Каганович. Полагаю, что Сталин обменивался с ними мнением на этот счет. Хотя Каганович, вероятно, всех тонкостей не знал. Вряд ли Сталин с ним откровенно делился. Такой подхалим, как Каганович, да он отца родного зарезал бы, если бы Сталин лишь моргнул и сказал бы, что это необходимо сделать в интересах какого-то сталинского дела. Сталину и не требовалось втягивать Кагановича: тот сам больше всех кричал, где надо и где не надо, из кожи вон лез в угодничестве перед Сталиным, арестовывая направо и налево и разоблачая "врагов". Когда он пришел в Наркомпуть[114], то развернулся там в полную силу. Итак, мы подошли вплотную к очередному съезду партии. Я отказывался от отчетного доклада и считал, что раз мы провозгласили коллективное руководство, то отчетный доклад должен делать не обязательно секретарь ЦК. Поэтому на очередном заседании Президиума ЦК я предложил решить, кто будет делать отчетный доклад. Все, в том числе Молотов (а он как старейший среди нас имел более всего оснований претендовать на роль докладчика), единогласно высказались за то, чтобы доклад сделал я. Видимо, тут сыграло свою роль то обстоятельство, что по формальным соображениям именно первый секретарь Центрального Комитета обязан выступить с отчетом.

Если же обратиться к другому докладчику, то могло оказаться много претендентов, что вызовет сложности. После смерти Сталина среди нас не было человека, который считался бы признанным руководителем. Претенденты были, но признанного всеми лидера не имелось. Поэтому и поручили сделать доклад мне. Я подготовил доклад, его обсудили на пленуме ЦК и одобрили. Доклад явился плодом коллективного творчества, к его составлению были привлечены большие силы в самом ЦК, из научно-исследовательских институтов и ряда других органов, а также те лица, которые обычно привлекались к составлению отчетных докладов. Начался съезд[115]. Состоялся доклад. Развернулись прения. Съезд шел хорошо. Для нас это было, конечно, испытанием. Каким будет съезд после смерти Сталина? Но все выступавшие одобряли линию ЦК, не чувствовалось никакой оппозиции, ходом событий не предвещалось никакой бури. Я же все время волновался, несмотря на то, что съезд шел хорошо, а доклад одобрялся выступавшими. Однако я не был удовлетворен. Меня мучила мысль: "Вот кончится съезд, будет принята резолюция, и все это формально. А что дальше?

На нашей совести останутся сотни тысяч безвинно расстрелянных людей, включая две трети состава Центрального Комитета, избранного на XVII съезде. Мало кто уцелел, почти весь партийный актив был расстрелян или репрессирован. Редко кому повезло так, что он остался живым. Что же теперь?". Записка комиссии Поспелова сверлила мне мозг. Наконец я собрался с силами и во время одного из перерывов, когда в комнате Президиума ЦК находились только его члены, поставил вопрос: "Товарищи, а как быть с запиской Поспелова? Как быть с прошлыми расстрелами и арестами? Кончится съезд, и мы разъедемся, не сказав своего слова? Ведь мы уже знаем, что люди, подвергавшиеся репрессиям, были невиновны и не являлись "врагами народа". Это честные люди, преданные партии, революции, ленинскому делу строительства социализма в СССР. Они будут возвращаться из ссылки. Мы же держать их теперь там не станем. Надо подумать, как их возвратить". Мы к тому времени еще не приняли решения о пересмотре дел и возврате невинно заключенных домой. Как только я кончил говорить, сразу все на меня набросились.

Особенно Ворошилов: "Что ты? Как это можно? Разве возможно все это рассказать съезду? Как это отразится на авторитете нашей партии, нашей страны? Этого же в секрете не удержишь. И нам тогда предъявят претензии. Что же мы скажем о нашей личной роли?". Очень горячо возражал и Каганович, и тоже с тех же позиций. Это были позиции не глубокой партийности, а шкурные. Это было желание уйти от ответственности, и если состоялось преступление, то замять его и прикрыть. Я им: "Это невозможно, если даже рассуждать с ваших позиций. Невозможно скрыть. Люди будут выходить из тюрем, приезжать к родным, расскажут родственникам, знакомым, друзьям, товарищам, как все было, и станет достоянием всей страны и всей партии, что те, кто остался в живых, были репрессированы невинно. Люди отсидели по 15 лет, а кое-кто и гораздо больше, и совершенно ни за что. Все обвинения были выдумкой. Умолчать невозможно. Потом прошу подумать и вот над чем: мы проводим первый съезд после смерти Сталина. Считаю, что именно на таком съезде мы должны чистосердечно рассказать всю правду о жизни и деятельности нашей партии и Центрального Комитета за отчетный период. Мы отчитываемся сейчас за период после смерти Сталина, но как члены ЦК обязаны сказать и о сталинском периоде. Мы же были в руководстве страны вместе со Сталиным. Когда от бывших заключенных партия узнает правду, нам скажут: позвольте, как же это так? Состоялся XX съезд, и там нам ни о чем не рассказали.

И мы ничего не сумеем ответить. Сказать, что мы ничего не знали, будет ложь: ведь мы теперь знаем обо всем правду, и о репрессиях, ничем не обоснованных, и о произволе Сталина". В ответ опять очень бурная реакция. Ворошилов и Каганович повторяли без конца: "Нас притянут к ответственности. Партия обретет право притянуть нас к ответственности. Мы входили в состав руководства, и если мы не знали всей правды, так это наша беда, но ответственны мы за все". Я им: "Если рассматривать нашу партию как партию, основанную на демократическом централизме, то мы, ее руководители, не имели права не знать. Я, да и многие другие, находились в таком положении, что, конечно, не знали многого, потому что был установлен такой режим, когда ты должен знать только то, что тебе поручено, а остального тебе не говорят, и не суй носа дальше этого. Мы и не совали нос. Но не все были в таком положении. Некоторые из нас знали, а некоторые даже принимали участие в решении этих вопросов.

Поэтому здесь степень ответственности разная. Я лично готов как член ЦК партии с ее XVII съезда и как член Политбюро с ее XVIII съезда нести свою долю ответственности, если партия найдет нужным привлечь к ответственности тех, кто был в руководстве во времена Сталина, когда допускался произвол". Со мной опять не соглашались. Возражали: "Да ты понимаешь, что произойдет?". Особенно крикливо реагировали Ворошилов и Молотов. Ворошилов доказывал, что вообще не надо делать этого. "Ну, кто нас спрашивает?" - повторял он. Снова я: "Преступления-то были? Нам самим, не дожидаясь других, следует сказать, что они были. Когда о нас начнут спрашивать, то уже будет суд, а мы - на нем подсудимыми. Я не хочу этого и не буду брать на себя такую ответственность". Но согласия никакого не было, и я увидел, что добиться правильного решения от членов Президиума ЦК не удастся. В Президиуме же съезда мы пока этот вопрос не ставили, пока не договорились внутри Президиума ЦК. Тогда я выдвинул такое предложение: "Идет съезд партии. Во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов ЦК и членов Президиума ЦК, уже не действует, ибо съезд по значению выше. Отчетный доклад сделан, теперь каждый член Президиума ЦК и член ЦК имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчетного доклада". Я не сказал, что выступлю с сообщением о записке комиссии. Но, видимо, те, кто возражал, поняли, что я могу выступить и изложить свою точку зрения касательно арестов и расстрелов. Сейчас не помню, кто после этого персонально поддержал меня. Думаю, что это были Булганин, Первухин и Сабуров. Не уверен, но думаю, что, возможно, Маленков тоже поддержал меня. Он был секретарем ЦК по кадрам, его роль в этом деле была довольно активной.

Он, собственно, и помогал Сталину выдвигать кадры, а потом уничтожать их. Я не утверждаю, что он проявлял личную инициативу в репрессиях. Вряд ли. Но в тех краях и областях, куда Сталин посылал Маленкова для наведения порядка, тысячи людей были репрессированы и многие из них казнены. Тем не менее, Маленков мог теперь поддержать меня. Кто-то проявил инициативу: "Раз вопрос ставится так, видимо, лучше сделать еще один доклад". Тут все неохотно согласились, что придется делать. Я сказал им: "Даже у людей, которые совершили преступления, раз в жизни наступает такой момент, когда они могут сознаться, и это принесет им если не оправдание, то снисхождение. Если даже с этой позиции рассматривать вопрос о докладе насчет злоупотреблений, совершенных Сталиным, то такой доклад можно сделать только сейчас, на XX съезде. На XXI съезде уже будет поздно, если мы вообще сумеем дожить до того времени и с нас не потребуют ответа раньше. Поэтому лучше всего сделать второй доклад теперь". Тогда возник вопрос, кто же должен делать доклад. Я предложил, чтобы это был Поспелов, и аргументировал свое предложение тем, что он изучил этот вопрос как председатель комиссии и составил записку, которой мы, собственно, и пользуемся. Поэтому ему не нужно готовиться: он может переделать записку в доклад и прочтет его съезду. Другие (не помню, кто персонально) стали возражать и предложили, чтобы этот доклад сделал тоже я. Мне было неудобно: ведь в отчетном докладе я ни слова об этом не сказал, а потом делаю еще и второй доклад? И я отказался.

Но мне возразили: "Если сейчас выступишь не ты, а Поспелов, тоже как один из секретарей ЦК, то возникнет вопрос: почему это Хрущев в своем отчетном докладе ничего не сказал, а Поспелов выступил по такому важному вопросу в прениях? Не мог же Хрущев не знать его записки или не считаться с важностью вопроса. Значит, по этому вопросу имеются разногласия в руководстве? А Поспелов выступил только с собственным мнением?". Этот аргумент пересилил, и я согласился. Было решено, что я выступлю с докладом по теме записки. Мы устроили закрытое заседание, там я сделал второй доклад. Съезд выслушал меня молча. Как говорится, слышен был полет мухи. Все оказалось настолько неожиданным. Нужно было, конечно, понимать, как делегаты были поражены рассказом о зверствах, которые были совершены по отношению к заслуженным людям, старым большевикам и молодежи. Сколько погибло честных людей, которые были выдвинуты на разные участки работы! Это была трагедия для партии и для делегатов съезда. Вот как родился доклад на XX съезде КПСС о злоупотреблениях со стороны Сталина[116].

Считаю, что вопрос был поставлен абсолютно правильно и своевременно. Не только не раскаиваюсь, как кое-кто может думать, но доволен, что правильно уловил момент и настоял, чтобы такой доклад был сделан. Ведь все могло произойти иначе. Мы все еще находились в шоке, а людей держали по-прежнему в тюрьмах и лагерях. Мы создали в 1953 г., грубо говоря, версию о роли Берии: что, дескать, Берия полностью отвечает за злоупотребления, которые совершились при Сталине. Это тоже было результатом шока. Мы тогда никак еще не могли освободиться от идеи, что - Сталин - отец народа, гений и прочее. Невозможно было сразу представить себе, что Сталин - убийца и изверг. Поэтому после процесса над Берией мы находились в плену этой версии, нами же созданной в интересах реабилитации Сталина: не бог виноват, а угодники, которые плохо докладывали богу, а потому бог насылал град, гром и другие бедствия. Народ страдал не потому, что бог того хотел, а потому, что плох был Николай-угодник, Илья-пророк, Берия и прочие. Мы старались обелить Сталина, отмыть, действовали вразрез с русской поговоркой, что черного кобеля не отмоешь добела. Нет сомнения, что это был черный кобель, а мы его все-таки хотели отмыть. Здесь не было логики, потому что Берия пришел уже после того, как главная мясорубка сделала свое дело, то есть Сталин все сделал руками Ягоды и Ежова.

Берия продолжал эту же "работу" по уничтожению людей, если можно назвать это работой. О большой внутренней борьбе в связи с докладом на съезде я рассказал. Главными оппонентами были Молотов, Каганович, Ворошилов. Ворошилов с почестями похоронен, и городу Ворошиловграду возвращено его имя[117]. Сколько людей погибло в результате деятельности этого человека, а сколько миллионов загублено во время войны при соучастии и по вине наркома Ворошилова. Теперь он возвратил себе титул "первого маршала". Бывает так. Это тоже я считают результатом того, что мы еще не освободились от трепета перед Сталиным, не набрались мужества называть вещи своими именами. Преступления вообще, а особенно преступления, совершенные Сталиным и его сподручными - Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым, нельзя прощать. Прощение - это как бы благословение: одних преступников прощаешь, а других, потенциальных преступников благословляешь на новые преступления. Еще и сейчас иной раз встречаются люди, которые ставят вопрос: "А может быть, не надо было рассказывать о Сталине?".

Это вовсе не соучастники Сталина в злодеяниях, а простые люди: они привыкли к тому, что молились на Сталина, и сейчас им трудно. Обычно такие вопросы задают старые люди. Они сжились с былым, им трудно отрешиться от прежних понятий и аргументации сталинских времен. Это тоже один из недостатков воспитания членов партии. Все методы воспитания в партии Сталин приспосабливал к себе, к своей деятельности: подчинение без рассуждений, абсолютное доверие. Идти на смерть без сомнений, конечно, во время войны хорошо, но это потом всегда поворачивается обратной стороной, потому что человек, верящий тебе без рассуждений, когда узнает, что его доверие обмануто, становится твоим же врагом. Это очень опасно. Я всегда стоял, а сейчас тем более стою за правдивость, абсолютную правдивость перед партией, комсомолом и всем народом. Только в этом заключается неисчерпаемый источник силы партии, только так можно завоевать доверие народа. После долгой истерии охоты на "врагов народа" не сразу смогли психологически сбросить груз прежнего до 1956 г., долго еще верили в версии, которые создавал Сталин, верили, что в собственной стране мы окружены "врагами народа" и надо с ними бороться, защищать революцию.

Мы по-прежнему находились на позиции обострения классовой борьбы, как это было теоретически обосновано и практически осуществлено Сталиным. А когда наконец-то пришли к решению создать проверочную комиссию и она дала свои материалы, эти материалы сделали секретными. Потом, на XX съезде партии, по ее материалам был сделан мною доклад. Копию доклада разослали по партийным организациям и приняли меры, чтобы разосланные документы не могли где-то на местах остаться, их требовалось вернуть в ЦК КПСС. Мы дали их также для ознакомления братским компартиям. В том числе получила их ПОРП. В Польше как раз тогда умер ее руководитель Берут. После его смерти там вспыхнули волнения, и названный документ попал в руки тех поляков, которые стояли на позиции недружелюбия к Советскому Союзу. Они использовали этот документ в своих целях и размножили его. Мне говорили даже, что поляки его продавали задешево.

Доклад Хрущева, сделанный на закрытом заседании XX съезда КПСС, ценился недорого. Его просто, образно говоря, покупали на базаре все, кто хотел, включая разведчиков со всего мира. Таким образом, польские товарищи "помогли" нам: этот документ был обнародован. Но официально мы его существование не подтверждали. Помню, как меня спросили тогда журналисты, что, мол. Вы можете сказать по этому поводу? Я ответил им, что такого документа не знаю и пусть на этот вопрос отвечает разведка США, господин Аллен Даллес. Сейчас я часто слушаю радио. Радио - это мой спутник во время прогулок. От него я получаю и информацию, и удовольствие. Я люблю народную музыку, народные песни. Кое-что нравится мне и из современной музыки. Но, каюсь, видимо, человек в моем возрасте больше склоняется к тому, на чем он был воспитан в молодости. Особенно в хорошее настроение прихожу от пения Людмилы Зыкиной, это моя любимая певица. Слушаю и другие передачи. Передач очень много, большинство хороших, но встречается и дребедень, которая лишь засоряет эфир.

Однажды я услышал чтение одной из последних глав романа Шолохова "Они сражались за Родину". Михаил Александрович верен своим творческим приемам: историю периода злоупотреблений Сталина, его расправ над верными и честными кадрами, воспитанными Лениным, он передает в форме беседы двух рыбаков. Сидят они и разговаривают. Один задает другому вопрос: "Как понимать товарища Сталина? Говорят, что он проглядел. А сколько людей было наказано, сколько казнено! Как мог Сталин допустить это?". "Да, трудно понять", - отвечает другой. Тогда первый опять спрашивает: "А не Берия ли тут главный виновник? Ведь он все Сталину докладывал?". И ответ: "Да, все дело в Берии". Михаил Александрович - умный человек и хороший писатель. Но тот факт, что он навязывает подобное понимание трагедии партии и народа, когда столько людей погибло от руки Сталина, конечно, не является украшением этого автора. Тут ведь элементарная вещь: не Берия создал Сталина, а Сталин создал Берию, Сталин выдумал Берию, как раньше создал Ежова, а еще раньше Ягоду. Все они последовательно сходили со сцены. Одни "герои", созданные Сталиным, заменялись другими, и это тоже было логичным для Сталина. Сталин чужими руками уничтожал честных людей и знал, что они чисты перед народом и перед партией. Эти люди гибли в результате только того, что он их боялся и не доверял им. Поэтому надо было постепенно убирать одних душителей и заменять другими.

Так сложилось три эшелона карателей: сперва Ягода, затем Ежов, потом Берия. На Берии это оборвалось. Точнее говоря, не на самом Берии, а в результате смерти Сталина. Берия же предстал перед судом народа как преступник. Но мы тогда еще находились в плену у мертвого Сталина и, даже когда многое узнали после суда над Берией, давали партии и народу неправильные объяснения, все свернув на Берию. Нам он казался удобной для того фигурой. Мы делали все, чтобы выгородить Сталина, хотя выгораживали преступника, убийцу, ибо еще не освободились от преклонения перед Сталиным. Впервые я по-настоящему почувствовал ложность нашей позиции, когда приехал в Югославию и беседовал там с Тито и другими товарищами. Когда мы затронули этот вопрос и сослались на Берию, они стали улыбаться и подавать иронические реплики. Это нас раздражало, и мы, защищая Сталина, вступили в большой спор, дошедший даже до скандала. Потом я публично выступил в защиту Сталина и против югославов. Сейчас всем ясно, что это было неправильно, тут у меня была позиция человека, который не осознал необходимости разоблачить до конца преступления Сталина, чтобы подобные методы действий никогда не могли вернуться в нашу партию.

Тот, кто действительно хочет установления в нашей партии ленинских порядков, а не сталинских, должен приложить все силы к разоблачению Сталина и осуждению сталинских методов. Необходимы реабилитация тех честных людей, из которых многие еще не реабилитированы, и разоблачение творившихся ранее беззаконий, с тем чтобы даже призрак подобных методов не мог подняться из могилы. Удивляюсь некоторым крупным военачальникам, которые в своих воспоминаниях хотят обелить Сталина и представить его отцом народа, доказать, что если бы не он, то мы не выиграли бы войну и подпали под пяту фашистов. Это глупые рассуждения, рабские понятия. Что же теперь, когда нет Сталина, мы подпадем под немецкое, английское или американское влияние? Нет, никогда. Народ выдвинет новых руководителей и сумеет постоять за себя, как это было всегда. Несуразность таких рассуждений не нуждается в особом доказательстве. Помню, как выступал на каком-то собрании один наш военачальник и, говоря добрые слова о Сталине, тут же возвеличивал и Блюхера[118].

А другие, говоря о Сталине, тут же возвеличивали Тухачевского. Товарищи, надо же сводить концы с концами! Нельзя на один пьедестал ставить убийцу и его жертвы. Кто такой Блюхер? Герой гражданской войны, военный самородок, слесарь, выдвинувшийся в крупного полководца. Он получил орден Красного Знамени № 1. Одно это говорит о том, кем был Блюхер. Потом как один из лучших советских командармов он был послан в Китай военным советником к Сунь Ятсену. И вдруг он расстрелян! Нельзя говорить одновременно о Сталине и Блюхере, умалчивая о причинах гибели Блюхера. Нельзя закрывать глаза, считать, что никто ничего не видит. Подобные поступки могут вызвать только недоверие. Когда я был как-то в Болгарии, то в одном из своих выступлений привел слова Пушкина, в произведении которого беседуют Моцарт и Сальери. Моцарт, не подозревая, что Сальери готовится его отравить, говорит: "Гений и злодейство несовместимы". Верно! Так и со Сталиным. Нельзя сочетать гения и убийцу в одном лице. Нельзя объединять тысячи жертв с их убийцей, ничего не объясняя насчет Сталина.

Нельзя на одном пьедестале возводить два памятника. Злодейства были учинены Сталиным! По каким мотивам другой вопрос. Некоторые аргументируют так: это было сделано не в корыстных личных целях, а в качестве заботы о своем народе. Ну и дикость! Заботясь о народе, убивать лучших его сынов! Довольно дубовая логика. Правда, находить аргументы, оправдывающие убийц, всегда было сложно. В моем докладе на XX съезде партии ничего не было сказано об открытых процессах 30-х годов, на которых присутствовали представители братских коммунистических партий. Тогда судили Рыкова, Бухарина, других вождей народа. Они заслуживают того, чтобы называться вождями. Взять, например, Рыкова. Он после смерти Ленина стал председателем Совета народных комиссаров СССР, имел большие заслуги перед партией, перед народом и достойно представлял советскую власть. А его судили и расстреляли. А Бухарин? Бухарин был одним из любимцев партии. По его книгам старшее поколение членов ВКП(б) обучалось марксистско-ленинскому уму-разуму. Бухарин много лет был редактором газеты "Правда". Ленин любовно называл его: "Наш Бухарчик". Или Зиновьев и Каменев. Да, у них имелись октябрьские ошибки 1917 года. Это всем известно, но известно и другое. Зиновьев и Каменев были привлечены Лениным к работе в Политбюро ЦК партии и наряду с другими руководили ею.

Когда советское правительство переехало в Москву, Зиновьев остался в Петрограде. Ему было доверено руководство колыбелью революции, городом, который поднял знамя восстания в октябре 1917 года. Каменеву же была доверена Москва. Он был, в частности, председателем Моссовета. Вот как относился к ним Ленин после ошибок, которые ими были допущены. Иной раз слышу по радио в какой-то связи: Ленин то-то поручил Ломову[119]. А где этот Ломов? Я Ломова хорошо знал, неоднократно встречался с ним, когда работал в Донбассе, уже после гражданской войны. Тогда он возглавлял добычу угля в Донбассе. Я часто бывал на совещаниях у него, в Сталине или в Харькове, где находилось его управление. Это был очень уважаемый в партии человек с дореволюционным подпольным стажем. Где же Ломов? Расстрелян. Нет Ломова. Я уже говорил о Кедрове, Тухачевском, Егорове, Блюхере, о других. Можно составить целую книгу только из одних фамилий крупнейших военных, партийных, советских, комсомольских и хозяйственных руководителей, дипломатов, ученых. Все это были люди честные.

Они стали жертвами Сталина, жертвами произвола без всяких настоящих доказательств их вины, без всяких оснований. В вопросе об открытых процессах 30-х годов тоже сказалась двойственность нашего поведения. Мы опять боялись договорить до конца, хотя не вызывало никаких сомнений, что эти люди невиновны, что они были жертвами произвола. На открытых процессах присутствовали руководители братских компартий, которые потом свидетельствовали в своих странах справедливость приговоров. Мы не захотели дискредитировать их заявления и отложили реабилитацию Бухарина, Зиновьева, Рыкова, других товарищей на неопределенный срок. Думаю, что правильнее было договаривать до конца. Шила в мешке не утаишь! Главное достижение XX съезда партии - то, что он начал процесс очищения партии и возвращения ее к тем нормам жизни, за которые боролись Ленин и другие лучшие сыны нашей страны. Часть несправедливо осужденных была освобождена, как только умер Сталин. Берия поднял тогда этот вопрос, подработал его, внес соответствующее предложение, и мы согласились с ним. Но оказалось, что им освобождены были главным образом уголовники: убийцы, грабители, мерзавцы и всякие другие подлые люди. Когда они вернулись по месту своего жительства, то возобновили грабежи и убийства. Ропот пошел в народе, что выпустили воров и убийц, и они делают свое грязное дело. К тому времени Берия уже был разоблачен и осужден. Поэтому именно нам приходилось давать народу разъяснения. Мы и сами видели, что сделано было неправильно, и хотя внес предложение Берия, но решение принимали правительство и ЦК, так что мы все несли ответственность за него. Сколько этих субъектов было освобождено, боюсь сказать, однако, во всяком случае, огромная армия.

Политические же заключенные и ссыльные остались в тюрьмах и в ссылках. Берия поднял даже вопрос о том, чтобы принять закон, который давал бы право Министерству внутренних дел, то есть Берии, по своему усмотрению решать, куда возвращаться этим людям после отбытия срока наказания. Я уже рассказывал, как я категорически запротестовал, и все меня поддержали. В результате свое предложение Берия отозвал. Что касается судьбы всех политических, то когда генеральный прокурор Руденко доложил мне об отсутствии вины за ними, я его спросил: "Как же так? Я сам слышал, как они признавались в преступлениях, в которых их обвиняли". Руденко улыбнулся: "Тут искусство тех, кто вел следствие и кто проводил суд. Доводили людей до такого состояния, что у них имелся единственный способ покончить со страданиями и издевательствами - признаться, а следующим шагом была смерть". Сталин тогда принял решение о применении пыток. Помню, как-то Каганович просил меня: "Ты постарайся найти решение о пытках. Его надо уничтожить. Я помню кусок бумаги, на нем рукой Сталина было написано, что арестованных надо подвергать избиению". Нас, мол, в тюрьме били, и нам не надо щадить наших врагов. Иначе они не сознаются. Мы все подписались. Я потом искал его в секретариате ЦК и в секретных документах, но такого документа не нашли. Видимо, Сталин его еще раньше уничтожил. Я успокоил Кагановича, что этого документа нет. Хоть я и член Политбюро, но я этого документа не видел. Видимо, он был составлен и принят, когда я еще не был членом Политбюро. А кроме того, у Сталина не все члены Политбюро участвовали в голосовании по тем или иным вопросам. К тому же Политбюро заседало нерегулярно. Все голосовалось опросом. Сталин сам решал, какой документ кому голосовать, а кому нет. Поэтому за этот документ я не только не голосовал, но его и не видел, и о нем не знал. О нем я узнал уже после смерти Сталина со слов Кагановича.

ПОСЛЕ XX СЪЕЗДА КПСС

Сразу же после XX съезда партии начались переживания во всех компартиях, особенно во французской и итальянской. Оно и понятно, потому что там большие, массовые пролетарские партии, а на процессах "врагов народа" присутствовали Торез и Тольятти[120], которые потом свидетельствовали на родине, что обвинения доказаны. А тут все наоборот! Это обстоятельство и заставило нас не публиковать материалы открытых процессов, хотя тут тоже никаких преступлений не имелось и приговоры носили волевой характер и не были основаны на доказанности преступлений, в которых обвиняемые "признавались". Стали набегать тучки и в Польше. За Польшей потянулась Венгрия. После смерти польского лидера Берута я, будучи уполномочен Центральным Комитетом КПСС, ездил в Варшаву, когда там проходил пленум ЦК ПОРП. Я на этом пленуме не присутствовал, чтобы не обвинили СССР, что он вмешивается во внутренние дела братской партии.

Заседания проходили очень бурно, члены ЦК ПОРП выражали недовольство Советским Союзом. Мне об этом рассказывали близкие нам люди из их ЦК. Это нам не приносило радости, но мы считали, что проявление демократии - факт положительный. Однако через некоторое время там произошли события, которые стали нас очень беспокоить. На пленуме, о котором я говорил, первым секретарем ЦК ПОРП избрали Охаба[121]. С Охабом у нас сложились хорошие личные отношения. Я с уважением относился к нему, да он вполне заслуживал того. Старый коммунист, прошедший школу польских тюрем. И поначалу мы считали, что он достоин доверия. После его избрания Первым секретарем мы беседовали с ним, и я поставил вопрос: "Почему у вас сидит в тюрьме Гомулка[122]? Когда я об этом говорил с Берутом, он ответил мне так: я и сам не знаю, за что он сидит и в каких преступлениях обвиняется. Может быть, вы подумали бы о его освобождении?". Тут Охаб начал мне доказывать, что освободить невозможно. У них сидел не один Гомулка: еще и Спыхальский, и Лога-Совиньский, и Клишко[123], многие сидели. Это меня беспокоило, и я никак не мог понять, почему они содержатся в тюрьме. Я побеседовал почти со всеми членами руководства ПОРП, и все они доказывали, что сделать ничего не могут, нельзя тех выпускать. Через какое-то время Охаб с делегацией поехал в Китай по какому-то случаю. Когда они возвращались оттуда через Москву, я опять беседовал с Охабом.

К тому времени Гомулка уже был освобожден из тюрьмы, и я спросил Охаба: не возражает ли он против того, чтобы мы пригласили Гомулку приехать в Советский Союз, отдохнуть на берегу Черного моря, в Крыму или на Кавказе, где имеются более благоприятные климатические условия для отдыха, чем в Польше. Он ответил что-то невразумительное и уехал в Варшаву. Меня это не успокоило, а даже несколько взволновало. И буквально через несколько дней мы узнали от нашего посла, что в Польше развернулись бурные события, что поляки поносят СССР и чуть ли не готовят переворот, в результате которого к власти придут люди, настроенные антисоветски. Возникала угроза нашим коммуникациям, которые проходили через Польшу в ГДР. Но события в Польше нас очень беспокоили и по ряду других причин, и мы решили принять меры, обеспечивающие нам свободный доступ в Польшу и наши связи с советскими войсками в ГДР. Мы наметили делегацию для поездки в Польшу, а перед отъездом позвонили полякам. Обстановка там продолжала накаляться. В польской печати широко критиковался СССР, который якобы обирает Польшу, покупая у нее уголь по заниженным ценам и продавая ей железную руду по завышенным.

Такие факты действительно имели место при Сталине, когда со странами народной демократии мы торговали не по мировым ценам, а по произвольно установленным. Польские руководители не рекомендовали нам приезжать сейчас. Но это еще больше подогрело наше беспокойство, раз поляки ясно показали, что не хотят с нами встречаться. И мы решили немедленно ехать представительной делегацией: Хрущев, Микоян, Булганин и еще кто-то. Прилетели мы в Варшаву. Там нас встретили Охаб, Гомулка, другие товарищи. Встреча была очень холодной. На лице Охаба была заметна большая озабоченность. Все вместе поехали в резиденцию, дворец в Лазенках, где и начался разговор в резких, повышенных тонах. Мы высказали свою тревогу ростом антисоветских настроений в Польше и заявили, что полны решимости обеспечить свои коммуникации с группой советских войск в ГДР.

Это был с нашей стороны откровенный нажим. Охаб вскипел: "Что вы предъявляете мне претензии? Я теперь уже не секретарь ЦК. Спрашивайте других". И показал на Гомулку. В словах Охаба сквозило неприкрытое недовольство. У нас сложилось тогда тяжелое впечатление о положении в польском руководстве. Мы не знали толком ситуации и боялись, что к власти придут люди, которые поведут антисоветскую политику. А мы не хотели, чтобы у нас с Польшей опять сложились такие отношения, как до войны, которые были еще свежи в нашей памяти. Гомулка старался рассеять наши подозрения.

Он соглашался, что положение в Польше сложное, и оно усугубляется ростом антисоветских настроений. Но он заверял нас, что дружба с СССР жизненно необходима для Польши и что наши связи нерушимы. Уверял, что в скором времени волна недовольства схлынет и положение нормализуется. Потом начали нарастать такие же события в Венгрии. Тогда у нас имелись, на мой взгляд, две компартии, в которых было неблагополучно с их руководством. В Венгрии в сталинское время тоже много людей арестовали, причем я и сейчас считаю, что не столько по инициативе Ракоши, сколько по инициативе Сталина. Это делалось через наших советников, которых Сталин насадил и в Польше, и в Венгрии, и в других братских странах. Через них он действовал там теми же методами, которыми действовал в собственной стране. После переговоров в Варшаве мы вернулись в Москву Под впечатлением какого-то нервного, но искреннего заявления Гомулки, что Польше дружба с Советским Союзом нужна больше, чем СССР - дружба с Польшей. Разве мы не понимаем своего положения, говорил он, ведь нам сейчас без СССР не удержать своих западных границ. Мы рассматриваем у себя сейчас внутренние вопросы, отношения же с Советским Союзом останутся неизменно дружескими и союзническими. Хотя он говорил это в повышенном тоне, но так, что не поверить ему было трудно. И я поверил ему, заявив своим товарищам: "Думаю, что у нас нет оснований не верить Гомулке. Он избран первым секретарем ЦК ПОРП. К нему большинство польских товарищей относится с доверием. Мне кажется, что заявление Гомулки будет поддержано другими. Ведь он говорил нам это открыто, выступив на заседании руководства. Все это слышали. Надо полагать, что раз никто не возразил, то все согласны".

Однако долгое еще время ситуация в Польше была напряженной и очень нас беспокоила. Перед нами вставали и другие стороны наших отношений с соседями. В настоящее время самый серьезный вопрос - качество нашей продукции. К сожалению, мы никак не можем догнать капиталистические страны. А чтобы успешно соревноваться с ними, сделать социализм привлекательным для людей, у нас все должно быть наилучшим. Нам же приходится идти на поклон к капиталистам. Это позор. К сожалению, возьмите наши радиоприемники, магнитофоны, автомашины. Каковы они? Вот мы отметили 50-летие Октябрьской революции покупкой у "гнилого капитализма" автозавода марки "Фиат"[124]. Такие автомашины наверняка там устарели, а капиталисты не дураки: они продают нам ту модель, которую уже снимают с производства, сами же заложили новую. К сожалению, не можем мы еще работать, как следует, не можем. Скажут, что мы были прежде отсталыми. Но те отсталые, которые жили когда-то в России, давно вымерли. Возьмите Японию: она была совершенно разорена после войны, а сейчас заняла ведущее место в мире. Спорит в вопросах технического прогресса с США и Западная Германия, тоже отчасти лежавшая в руинах. Правда, в некоторых областях науки и техники мы находимся впереди. Например, изобрели непрерывную разливку стали[125]. Мы даже в США продали лицензию. Но такие примеры единичны в сравнении с тем, что мы там покупаем. Когда мы налегли на развитие добычи нефти, нам понадобились бурильные установки. Мы делаем хорошие установки, однако американские установки не идут ни в какое сравнение с нашими. Тут США далеко обогнали Советский Союз. Отличные бурильные установки делают и в Румынии. Я спросил об этом Георгиу-Дежа[126]. Он засмеялся: у нас, говорит, есть в США некий румын, капиталист в нефтяной промышленности. Он помог нам выкрасть американские чертежи.

Получилась румынская установка по американским чертежам. Мы хотели купить в Румынии эти чертежи. Говорю Георгиу-Дежу: "Дайте нам чертежи". Он: "Возьмите". Возьмите... У румын между словами "возьмите" и "получите" - очень большая дистанция. Вообще же румыны молодцы. Они быстро стали развивать свою промышленность, столь же быстро создали колхозы, причем хорошие. Румыния по своей культуре стояла раньше ниже других стран Восточной Европы, там было больше, например, неграмотных крестьян. Но, несмотря на это, она вскоре поднялась. Конечно, румыны имеют более выгодные природные условия, чем ряд других социалистических стран. У них, в частности, много нефти, газа, леса, хлеба. Другие социалистические страны и себя-то продовольствием не всегда обеспечивают, а румыны хлеб экспортируют. Часто на румын обижаются у нас за то, что они продают хлеб капиталистическому миру, а не отдают его другим социалистическим странам. Но если бы, к примеру, поляки имели лишнее зерно, они бы, наверное, поступили еще умнее, чем румыны. Они могли бы продавать хлеб ГДР за валютные товары. А ведь каждое государство хочет иметь валюту и выйти на мировой рынок. Поэтому на румын нельзя обижаться. В этой связи я вспомнил, как однажды приехал к нам Гомулка и просил продать ему сверх плана пшеницу, а у нас самих было тогда хлеба в обрез. Я вижу, он хитрит, не говорит всей правды, и заметил: "Вот вы хотите купить пшеницу, а я-то знаю, что Польша продовольственной пшеницей обеспечена. Вы хотите купить у нас зерно, чтобы откармливать свиней и продавать бекон Америке".

Он замялся, потом отвечает: "Да". "И вы думаете, что это умеют делать только поляки, а русские - дураки? Вы купите зерно в Канаде, у них его сколько хочешь, переводите на бекон и продавайте". "Так там же валюту надо платить". То-то. Вот в чем вопрос. Взаимоотношения между социалистическими странами тоже могли быть очень сложными, и по разным поводам. После этого разговора с Гомулкой мы все же дали ему зерно. А разве это единственный такой случай, когда СССР отнимал у себя, чтобы поддержать друзей? Сколько раз, бывало, согласуем наши планы, а потом Гомулка или еще кто-то звонит: "Товарищ Хрущев, прошу принять меня, у меня возникли острые проблемы". Приезжает. "Товарищ Хрущев, вы дали нам столько-то руды с таким-то содержанием железа, но мы план не выполняем. Помогите, дайте руду получше, с большим содержанием железа". А что это значит? Ему даем, а сами перерабатываем руду с меньшим содержанием железа. Или вот болгарские помидоры. Получаем дрянь.

Болгары привыкли, что русские съедят всякое дерьмо, извините за выражение, вот и снимают помидоры еще зелеными, а краснеют они при транспортировке. Это же сущая дрянь! Они помидоры в Западную Германию тоже вывозят, но не такие, потому что там их не купят, там конкуренция. А у нас что продадут, то потребитель и съест. Ведь у болrap чудесные помидоры. Болгары - лучшие в мире огородники. Но помидоры хороши, лишь когда их снимают с грядки вечером, а утром подают на стол. Много разных вопросов возникает в отношениях между социалистическими странами. Если их не ставить и не решать, то даже рассориться можно. Нам бывает обидно оттого, что другие социалистические страны смотрят на Советский Союз, как на огромную дойную корову. А ведь мы живем хуже большинства тех стран, которым помогаем. Жизненный уровень определяется потреблением на душу населения. Возьмем, к примеру, потребление мяса. В 1964 г. в ГДР приходилось в год на человека до 75 кг, у чехов - до 65, у поляков под 50, следующими шли венгры потом лишь Советский Союз, а ниже нас по мясу болгары и румыны - по 26 килограммов. Я как-то сказал Ульбрихту[127]: "Вальтер, я не требую уравниловки, но поймите наше положение. Мы победители, мы разбили гитлеровскую Германию и мы даем ГДР зерно и валютные товары, чтобы вы могли продать их за границей, купить себе мясо и обеспечить годовое его потребление в 75 кг на душу населения. А как вы заботитесь о нас?".

На такого рода вопросы существенно влияют и политические соображения, особенно в отношении ГДР. Там жизненный уровень должен быть выше, чем в ФРГ. Только это может привлечь всех немцев на нашу сторону. Но пока не получается. В данном свете интересна проблема репараций. Западные страны отменили репарации, которые им платила ФРГ, а ГДР продолжала нам выплачивать, чем могла. Когда умер Сталин, мы поставили заново этот вопрос: если мы хотим, чтобы Восточная Германия могла соревноваться по жизненному уровню с Западной, нужно дать ей возможность резко поднять свою экономику. При продолжении выплаты репараций и содержания наших войск в ГДР за ее счет, это будет невозможно. И мы отменили тогда репарации, а содержание наших войск взяли на себя[128]. Полякам это понравилось, и они тоже стали драть с нас шкуру и зарабатывать на том, что наши войска в интересах самой Польши находятся на польской территории. Много сложных проблем существует и во взаимоотношениях между странами народной демократии, как их называли после войны. Польша имеет коксующиеся угли.

Однажды чехи обратились к полякам с просьбой поставить им такой уголь. Поляки отказали, а сами продавали коксующийся уголь Франции. Мы вынуждены были отдать Чехословакии такой уголь из своих запасов, иначе там встанет металлургия. Поляки же у нас попросили поставить им дополнительно нефть, и мы очертили условие: дадим вам нефть по эквиваленту, если вы дадите Чехословакии коксующийся уголь. Если же не дадите, то мы отдадим нашу нефть Чехословакии, чтобы она продала ее на международном рынке и купила себе коксующийся уголь. Поляки тогда буквально за горло взяли чехов. Если мы присоединимся к такого рода действиям, то задушим поляков, у них сядет промышленность, они не смогут выйти на мировой рынок и конкурировать с капиталистами, у них сразу понизится жизненный уровень, а это приведет к взрыву народного недовольства. Вспомнил о чехах - и сразу же о том, что у них высокоразвитая промышленность. Когда мы еще ходили под стол без штанов, чехи уже делали такие вещи, которые удивляли мир. Например, зенитные орудия, с которыми мы прошли всю войну. Нам продал их документацию перед войной знаменитый заводчик Шкода[129], а мы освоили производство и изготовляли их до 1945 года. Как-то в 1948 г. Готвальд отдыхал в Крыму со Сталиным. Сталин звонит мне: "Готвальд здесь, приезжайте и вы". Назавтра я прилетел. Собрались у Сталина обедать. Готвальд выпил (он имел к этому слабость) и говорит: "Товарищ Сталин, зачем ваши люди воруют у нас патенты? Вы скажите нам, и мы отдадим все бесплатно. Когда ваши люди воруют, а наши видят, что они воруют, это обижает нас. Мы можем дать вам не только патенты. Принимайте нас целиком в состав Советского Союза, мы с удовольствием вступим в СССР, и все, что у нас есть, будет общим".

Сталин отказался от такого принятия, а воровством возмутился. Но на словах, ибо воровать мы продолжали, порой просто по старой привычке, как тот цыган, которого спросили: "Если бы ты был царем, что бы ты сделал?". Он и ответил: "Украл бы сразу табун коней и утек". Еще один сложный вопрос - расходы на оборону социалистического лагеря. Казалось бы справедливым распределить их равномерно, посчитать, сколько что стоит, разложить в среднем на душу населения, и пусть каждый вносит свой пай. Думаю, что мы бы сократили тогда наполовину военные расходы Советского Союза. А что получается на деле? Мы как-то в рамках Варшавского пакта договорились, что и какая страна должна приобрести для усиления обороноспособности. Какое-то количество танков должна была приобрести Румыния, и она должна была построить сколько-то кораблей на Черном море. Потом министр обороны докладывает мне, что румыны ничего не делают, не выполняют обязательств. Тут к нам обращаются чехи: мы сделали для румын танки, а они их не покупают, говорят, что у них денег нет. Я им: "А у кого есть свободные деньги, чтобы тратить их на оборону? Ни у кого нет. Это же вынужденная необходимость". Мышление-то у румын очень простое: нас защищает Советский Союз, на нас одних никто не нападет, побоятся СССР, пусть русские и тратят деньги на оборону, а мы будем повышать свой жизненный уровень. Но это неверный подход, это чистейший национализм. К сожалению, он имеет место во взаимоотношениях социалистических стран.

Вспоминаю такой характерный случай. Мы стояли в 1943 г. у стен Сталинграда. Армию Паулюса мы уже окружили, а Ульбрихт через громкоговорящую установку обращался к немецким солдатам, чтобы они сдавались в плен. Он долго пропадал по ночам, а когда приходил, мы с ним обедали, и я ему сообщал, сколько солдат сдалось. Иногда шутил: "Сегодня вам обед не положен". "Почему?". "Ни один солдат не сдался". Однажды он приходит и говорит: "Сегодня-то я обед заслужил". А я отвечаю: "Ну да, заслужил. Один солдат сдался в плен, и тот поляк". Я этого поляка лично допрашивал. Он сказал, что сдался потому, что не хочет воевать. И я ему предложил: "У нас формируется польская армия, вступите в нее?". "Нет, пойду в лагерь для военнопленных". "А кто же Польшу будет освобождать?". "Русские освободят". Спокойно так ответил. И я распорядился: "Уберите его к чертовой матери!" Всегда русские да русские... Если такие иждивенческие настроения будут развиваться и дальше, если все будут надеяться, что русские дадут, что русские защитят, то это может печально кончиться для социалистического лагеря.

Еще один камень преткновения - пограничные проблемы. Сейчас, в свете нашего конфликта с Китаем[130], опять встал вопрос о границах между социалистическими странами. Эти проблемы существовали всегда. Но впервые в советской истории возник международный конфликт в споре с Китайской Народной Республикой. Обычно всегда удавалось решить проблему, сделав взаимные уступки и спрямляя линию границы. Когда в начале конфликта с Китаем мы искали решение проблемы, то тоже думали уступить ему какую-то территорию взамен равноценной китайской территории в районах, устраивающих обе стороны. Принесли мне перечень претензий, выдвинутых китайцами. Собрались Малиновский, Громыко и я. Думали, что мы сразу все решим. Я взял карандаш и провел линию, которая делила как бы пополам взаимные претензии. Граница получалась более выровненной. Никаких особых сложностей мы не ожидали, потому что большинство этих районов было безлюдно: ни наши, ни китайцы там не жили. Иногда, может быть, заходили туда охотники и пастухи. Одним словом, чепуховый спор. Но китайцы именно хотели создать конфликт, отказались участвовать в переговорах и предъявили СССР абсурдные требования, заявив свое "право" на Владивосток, Памир и др.

Теперь, спустя пять лет, опять мы встретились. В Пекин поехал заместитель министра иностранных дел Василий Кузнецов[131]. Может быть, опять через лет пять встретимся с китайцами. Тут уже конфликт не по существу вопроса о границах, а по существу международной "большой политики". Так что придется терпеть. Если бы дело заключалось только в границе, то проблему можно было бы легче уладить. С Ираном у нас не было твердо установленной границы еще с царских времен. Мы установили там границу в 1955 году, уступив какие-то районы, где ничего нет, сплошная пустыня. А спор-то был! С иранцами возник только один принципиальный вопрос: судьба поселка Фирюзы в Туркмении. Когда царь устанавливал границу с иранцами, Фирюза должна была отойти к Ирану. Не знаю, почему царь передумал, не уступил тогда эту Фирюзу.

В советское время туркмены построили там дома отдыха. И когда иранцы теперь поставили вопрос о Фирюзе, мы им сказали: "Давайте решим по-братски. Фирюзу нам сейчас трудно отдать, там много наших домов отдыха, мы это место хорошо развили в сравнении с тем временем, когда возник впервые вопрос. Хотите, мы вместо Фирюзы уступим вам другой район?". Они согласились, подписали договор, и сейчас у нас нет там споров[132]. Ни с какими нашими соседями, кроме Китая, у нас сейчас споров по границам нет. А чего требует Китай? В Пекине говорят: "Требуем, чтобы в договоре о границах было записано, что прежние границы были установлены при наличии неравноправных соглашений с царской Россией". Такое никакой разумный человек не сможет подписать. Что это значит - неравноправный договор? Если я подписываюсь под такими словами, то должен, следовательно, отказаться от того, чем владел на основе подобного договора. Но все социалистические страны получили свои границы от былых царей, императоров и королей. Если с этих позиций нам строить свои взаимоотношения, это заведет далеко! Вообще в проблеме границ существует много аспектов, которые можно толковать по-разному, особенно в Европе. У нас с венграми нет пограничных споров, но в советском Закарпатье живет 120 тысяч венгров. Янош Кадар не претендует на их земли.

Почему? Венгры в свое время воспользовались случаем, когда Закарпатская Украина входила в состав Австро-Венгерской монархии, и вытеснили украинцев в горы, а сами заняли по Тиссе лучшие земли. Как сейчас Кадару востребовать эти земли? Зато у венгров сильный пограничный спор с югославами. В Югославии живут два миллиона венгров. У венгров имеется спор и с румынами насчет Трансильвании. Румыны с пеной у рта доказывают, что это исстари румынская провинция, а венгры говорят, что Трансильвания всегда была венгерской, там преобладают венгерская культура и мадьярский язык. Румыны перевернули все вверх дном, чтобы начисто искоренить там все венгерское. Большой пограничный спор у Албании с Югославией. Думаю, что албанцев живет в Югославии побольше, чем в самой Албании, но Энвер Ходжа очень боится Югославии. А те албанцы, которые живут в Югославии, смотрят вовсе не на Албанию и в Албанию сами не пойдут. В Югославии-то живется лучше. Да и Тито ведет политику поумнее. Ходжа - это же просто разбойник. Это разве политик? У него одни метод: надеть петлю на шею и вздернуть. Типичная сталинская политика. У него имеются тайные убийцы, которые режут оппозиционеров: поймают на дороге и зарежут. Или ворвутся в дом и зарежут. А Мехмет Шеху? В Албании был прежде секретарем ЦК партии, очень умный человек из рабочих. Он являлся создателем Компартии Албании[133], а его лично задушил Шеху. Почему? Тот занимал позицию создания унии Албании с Югославией.

Это была, между прочим, идея Сталина. В свое время, возможно, это было разумно, потом - нет. Но если это кого-то обижает, зачем все же душить? Возникает также, помимо пограничных, множество иных проблем. Что же это за социализм, в котором надо держать человека на цепи? Какой же это справедливый строй, какой же это рай? В рай все сами хотят попасть. Это не рай, раз из него люди хотят убежать, да дверь заперта. Если бы, как говорится, Бог дал мне продолжить мою деятельность, я бы все двери открыл, открыл бы настежь и двери, и окна. И что, все бы вдруг уехали? Ленин-то открыл советские границы после гражданской войны. Некоторые уехали. Уехали Шаляпин, Андреев, Куприн[134], другие известные люди. А потом одни вернулись, другие долго просились обратно. Разве может весь народ уехать? А сколько к нам иностранцев приезжает и не возвращается к себе... Почему мы должны бояться всего этого? Вот - Польша. Там все, кто пожелал уехать, уехали.

И что? Многие затем вернулись. Наш посол присылал в свое время телеграммы из Израиля о том, что некоторые люди, выехавшие туда из СССР, просят разрешения вернуться. У меня есть знакомая (несчастный человек, сама при Сталине дважды сидела, мужа расстреляли, брата расстреляли и мужа ее сестры расстреляли, а в войну немцы сожгли ее мать и отца, что может быть хуже?), и она рассказывала мне, что какая-то ее родственница выехала в Израиль, погостила, посмотрела, как там живут, и сообщила, что в общем-то евреи живут неплохо, но те старые люди, которые сформировались как личности при советской власти, скучают. Она тоже хотела бы туда съездить, но остаться там жить - ни за что. Молодежь, правда, возвращаться сюда не хочет. Из-за чего? Объясняют: "Надоело нам слушать, как нас называют жидами". Что им ответить? Вообще-то с Израилем у нас отношения складывались трудно. Израильтяне предпринимали много попыток улучшить их, но мы не смогли на это пойти из-за дружбы с арабами. Сколько раз израильский посол просил, чтобы я принял его. Мне самому хотелось его принять, но я не мог так поступить, потому что это взбесило бы арабов. В то время Израиль уже играл роль агента американского империализма на Ближнем Востоке, а арабов мы не хотели оттолкнуть от себя, хотели привлечь, вот и держали Израиль на расстоянии.

Если рассматривать политическое лицо этого государства, то оно не только не хуже, а даже лучше других капиталистических стран, и с ним спокойно можно наладить нормальные отношения. Сельское хозяйство там коллективизировано не хуже, чем в Польше. В Польше тоже нет колхозов, а созданы товарищества как первая ступень коллективизации сельских хозяйств. Земля в Польше принадлежит собственникам, а доходы в товариществах получают в зависимости от количества внесенной земли. Я никогда не был антисемитом. В Юзовке я и жил, и работал вместе с евреями. У меня было много друзей среди евреев. Еще будут мальчишкой, я работал на заводе с одним евреем, Яковом Исааковичем Кутиковым - хорошим человеком. Он был слесарем и получал 2 рубля в день, а я был на подхвате и помогал ему за 25 копеек в день. Подлецы же бывают всех национальностей и русские, и евреи, и кто угодно. С арабами израильтян даже нечего и сравнивать: в Израиле живут богаче. В сельском хозяйстве там внедрили гидропонику, самый прогрессивный метод ухода за растениями.

Взаимоотношения с арабами складываются у Израиля очень тяжело. Если так будет продолжаться, то это кончится для Израиля плохо. Он все время беспокоит арабские страны. А из физики известно, что действие равно противодействию. В политике наблюдается то же самое. Шестидневная война 1967 года[135] должна научить арабов многому. Я вспоминаю Петра I. Когда ему шведы высекли задницу под Нарвой, он сказал: спасибо за учебу, потом разбил их под Полтавой. Пройдет время, и если израильтяне не поумнеют, то арабы разобьют их. Впрочем, у кого организация дела хорошая, тех не бьют, те сами бьют других. В этом-то и дело: 2,5 миллиона евреев сорганизовались так, что за шесть дней разбили десятки миллионов в Египте, Сирии, да еще с их союзниками. Израильский военный лидер Даян был офицером английской армии. А сколько там людей, которые служили в нашей армии? В этом тоже их сила. Арабы особенно не воевали, больше на верблюдах ездили, а евреи воевали во всех войнах. Как появился Израиль? Это была идея сионистов. Года два тому назад, уже глубоким стариком, умер человек, который создал партию сионистов[136] Англия, которая контролировала Ближний Восток, согласилась выделить район для Израиля, выселив оттуда арабов. Мы какое-то время воздерживались по этому вопросу при голосовании в ООН, а потом тоже дали директиву согласиться на создание Израиля. Сейчас там премьер-министром Голда Меир[137]. Она была прежде первым послом Израиля в СССР. Сама родилась в Одессе, шестилетней родители вывезли ее в Америку. Она хорошо знает русский язык. Когда она приехала сюда, то развила бурную деятельность среди советских евреев, и Сталин ее выслал. Тогда-то наши отношения и ухудшились.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ВЛАСТИ, О ЖУКОВЕ

После смерти Сталина (а я все время упор делаю на этой рубежной дате) на нас свалились заботы о безопасности страны, о вооружении армии. Свалились на наши, в государственном понимании слов, молодые плечи. Раньше мы обороной фактически не занимались. Булганин как министр обороны должен был кое-что понимать. Булганина я знал как облупленного и знал (тому пример - его неверная оценка творческих предложений Челомея), что на него целиком положиться нельзя. Дальше - больше. Когда пришлось заменить в руководстве страны Маленкова, Молотова и всю их компанию, которая взбунтовалась в ЦК партии против антисталинского направления политики, возглавленного мною, мы вынуждены были освободить Булганина от поста председателя Совета Министров СССР. Меня уговорили занять этот пост. Я искренне говорю, именно уговорили. Я очень не хотел, сопротивляясь против совмещения в одном лице постов председателя Совета Министров СССР и первого секретаря ЦК партии. Председателем правительства я видел Алексея Николаевича Косыгина.

На международном совещании представителей компартий 1957 г. я его как наиболее вероятного кандидата на этот пост даже представил Мао Цзэдуну. Но такая сложилась тогда ситуация: нажимали на меня буквально все, что именно так следует решить вопрос, что так будет более правильно. Я видел не только бесполезность, но и вред совмещения постов, и я даже ссылался: "Представьте мое положение, я критиковал Сталина за совмещение в одном лице двух таких ответственных постов в государстве и в партии, а теперь сам... " Выношу этот вопрос на суд историков. Сказалась моя слабость, а может быть, подтачивал меня внутренний червячок, ослабляя мое сопротивление. Еще до того, как я стал председателем Совета Министров СССР, Булганин внес предложение назначить меня как первого секретаря ЦК КПСС Главнокомандующим Вооруженными Силами. Тем более что в Президиуме ЦК военные вопросы, армия, вооружение относились к моей епархии. Это произошло без публикации в печати и было решено сугубо внутренним образом, на случай войны. Внутри Вооруженных Сил об этом известили высший командный состав. Осенью 1957 г. вынуждены были мы расстаться и с Георгием Константиновичем Жуковым. Для меня это было очень болезненным решением. Я бы даже сказал: надрывным для меня решением. У меня чувства боролись с разумом. Чувства мои были на стороне Жукова, с ним я много, много лет проработал и относился к Жукову с большим уважением. Из военных с Жуковым я был ближе других, как и с Тимошенко, они в свое время командовали войсками Киевского военного округа, мы часто встречались и по делу, и в товарищеской обстановке, вели непринужденные беседы. Я высоко ценил его и как военного.

После отстранения от руководства Молотова, Маленкова и других, кто хотел возврата к сталинским порядкам, Жуков вошел в состав политического руководства, стал членом Президиума ЦК. Он и вообще военные сыграли активную роль в подавлении инициативы молотовско-маленковской взбунтовавшейся группы. Но когда Жуков вошел в состав Президиума ЦК, то стал набирать такую силу, что у руководства страны возникла некоторая тревога. Члены Президиума ЦК не раз высказывали мнение, что Жуков движется в направлении военного переворота, захвата власти. Такие сведения мы получали и от ряда военных, которые говорили о бонапартистских устремлениях Жукова. Постепенно накопились факты, которые нельзя было игнорировать без опасения подвергнуть страну перевороту типа тех, которые совершаются в Латинской Америке. Мы вынуждены были пойти на отстранение Жукова от его постов. Мне это решение далось с трудом, но деваться было некуда. Вместо него министром обороны назначили Малиновского. Это назначение тоже проходило болезненно. В партийном руководстве возражений против Малиновского не было. Конечно, общесоюзный и мировой авторитет Малиновский имел ниже, чем Жуков. С другой стороны, маршал Малиновский отлично зарекомендовал себя во время войны и был не случайной личностью в военной сфере.

Жукову в личном плане он уступал по энергии, напористости, обладая спокойным, несколько медлительным характером. Но не уступал ему по вдумчивости. Я отдал предпочтение Малиновскому по сравнению с другим прославленным маршалом, Коневым, хотя я высоко ценил и военные способности Конева. Но я считал, что Конев способен повести себя неоткровенно в отношении партийного руководства и правительства. Когда решался вопрос, кого же назначить вместо Жукова министром обороны, Жуков поставил этот вопрос в упор, по-солдатски: "Кого назначаете вместо меня?" Я вынужден был ему отвечать, хотя мне не хотелось с ним обсуждать этот вопрос, и сказал: "Мы назначаем Малиновского. Я бы предложил Конева, - отрубил он. Конев при этом присутствовал, и мне не хотелось его обидеть. Достоинства Конева - не меньшие, чем Малиновского. Но Малиновский не уступал ему в своих познаниях, а может быть, даже и превосходил Конева. Это люди разные по характеру.

Вот так сложилось. Я и сейчас очень уважаю Жукова, хотя он в своих воспоминаниях меня помянул недобрым словом. Я на него не в обиде. Я приписываю эти строки не ему, а тем, которые, пользуясь его материалами, создавали книжку. Эта книжка не могла быть Жуковской. То, что там напечатано, Жуков написать не мог. Он гордый и порядочный человек, на восхваления в адрес Сталина не способный. Не может Жуков, честный человек, обелять Сталина, когда известны его убийства и ущерб, который он нанес нашему народу. Столько людей партии уничтожил Сталин! Он уничтожил все хозяйственные, инженерные кадры. Тысячи уничтожил. Не найти ему, как некоторые сейчас пытаются, исторического оправдания. Это означает оправдать будущих авантюристов, которые способны на повторение такого. Нельзя оправдать хотя бы и из "благородных побуждений", ради укрепления государственности. Такими аргументами Сталин оправдывал казни Иоанна Грозного и сам стал на тот же путь уничтожения людей. Люди вроде меня, близкие к Сталину, читая "Князя Серебряного" Алексея Константиновича Толстого[138], подтвердят, что все эти проделки Иоанна Грозного явились тем, что потом буквально копировал Сталин. С большой душевной болью пришлось нам, особенно мне, расстаться с Жуковым. Но этого требовали интересы страны, интересы партии.

Примечания

1

СТАРЧЕНКО В. Ф. (1904 - 1948) - член-корреспондент АН УССР с 1945г., селекционер, заместитель председателя Совета Министров УССР.

(обратно)

2

Нормированное снабжение населения продуктами и товарами первой необходимости по карточкам было введено постановлением Совнаркома СССР от 18 июня 1941 г. в отдельных местностях, с 1 сентября - в 197 городах, рабочих поселках и поселках городского типа, а с 1 ноября 1941 г. - во всех прочих городах и рабочих поселках страны. На гарантированное снабжение по тем же нормам приняли также работников оборонной промышленности, транспорта и их детей. В сельских местностях продукты отпускались по талонам или спискам. В 1942 г. вводились спецкарточки для дополнительного питания отдельных категорий граждан. Продажа по карточкам промтоваров осуществлялась с 1 февраля 1942 г., сначала в крупнейших центрах, а с апреля - и в остальных. 14 декабря 1947 г. было принято постановление Совмина СССР и ЦК ВКП(б) "О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары" с ликвидацией карточной системы снабжения.

(обратно)

3

Состоялся в Москве 21 - 26 февраля 1947 года.

(обратно)

4

МАЛЬЦЕВ Т. С. (1895 г. - 1994) - новатор сельского хозяйства, полевод в Шадринском районе Курганской обл., член ВКП(б) с 1939 г., почетный академик ВАСХНИЛ, дважды Герой Социалистического Труда (1955 и 1975 гг. ), инициатор безотвальной обработки почвы в современных условиях.

(обратно)

5

ПАТОЛИЧЕВ Н. С. (1908 - 1989) - член ВКП(б) с 1928 г., в 1939 1946 гг. первый секретарь Ярославского, Челябинского обкомов, горкомов партии, с 1946 г. секретарь ЦК ВКП(б), ЦК КП(б)У, потом первый секретарь Ростовского обкома и горкома партии, ЦК КП Белоруссии, министр внешней торговли СССР в 1958 - 1985 гг., член ЦК партии в 1941 - 1986 гг., член Оргбюро ЦК партии в 1946 - 1947 гг., кандидат в члены Президиума ЦК КПСС в 1952 - 1953 гг.

(обратно)

6

ТРОСКУНОВ Л. И. в годы Великой Отечественной войны редактировал фронтовые газеты "За честь Родины" (Воронежского фронта), "Красная Армия" (Донского, Сталинградского, Юго-Западного и Южного фронтов).

(обратно)

7

ГАЛАН Я. А. (Владимир Росович. 1902 - 24. Х. 1949) - львовский публицист, член Компартии Западной Украины с 1924 г., автор антифашистских и антиклерикальных памфлетов и пьес.

(обратно)

8

ПОПОВ Г. М. (1906 - 1968) - член ВКП(б) с 1926 г. 2-й секретарь МГК ВКП(б) в 1938 - 1945 гг., председатель исполкома Моссовета в 1944 1950 гг., 1-й секретарь МК и МГК ВКП(б) в 1945 - 1949 гг., секретарь ЦК партии в 1946 - 1952 гг.

(обратно)

9

МЕЛЬНИКОВ Л. Г. (1906 - 1981) - советский государственный и партийный деятель, член Компартии с 1928 г., 1-й секретарь ЦК КП(б) Украины с 1949 г., посол в Румынии в 1953 - 1955 гг., министр строительства предприятий угольной промышленности СССР в 1955 - 1957 гг., с 1966 г. председатель Госгортехнадзора при Совмине СССР; член и кандидат в члены ЦК КПСС в 1952 - 1961 гг., и член Президиума ЦК в 1952 - 1953 гг., депутат Верховного Совета СССР в 1941 - 1954.

(обратно)

10

КУЗНЕЦОВ А. А. (1905 - 1950) - член ВКП(б) с 1925 г., генерал-лейтенант с 1943 г., с 1938 г. второй и с 1945 г. первый секретарь Ленинградского обкома и горкома партии, в 1946 - 1949 гг. секретарь ЦК ВКП(б), член ЦК партии в 1939 - 1949 гг., член Оргбюро ЦК партии с 1946 г. Репрессирован в связи с "Ленинградским делом".

(обратно)

11

РОДИОНОВ М. И. (1907 - 1950) - член ВКП(б) с 1925 г., в 1940 1946 гг. 1-й секретарь Горьковского обкома и горкома партии, в 1946 - 1949 гг. председатель Совета Министров РСФСР. Репрессирован в связи с "Ленинградским делом".

(обратно)

12

ВОЗНЕСЕНСКИЙ Н. А. (1903 - 1950) - член РКП(б) с 1919 г., академик АН СССР с 1943 г., председатель Госплана СССР в 1938 - 1949 гг., заместитель главы правительства СССР с 1939 г., член ГКО в 1942 - 1945 гг., член ЦК партии с 1939 г., член Политбюро ЦК партии с 1947 г. Репрессирован в связи с "Ленинградским делом".

(обратно)

13

ШАХУРИН А. И. (1904 - 1975) - член ВКП(б) с 1925 г., с 1938 г. 1-й секретарь Ярославского, Горьковского обкомов ВКП(б), в 1940 - 1946 гг. нарком авиационной промышленности СССР, с 1953 г. замнаркома авиапрома СССР.

(обратно)

14

ДЕМЕНТЬЕВ П. В. (1907 - 1977) - член ВКП(б) с 1938 г., до 1941 г. находился на инженерно-административной работе, в 1941 - 1953 гг. 1-й заместитель наркома (министра) и в 1953 - 1957 гг. министр авиационной промышленности СССР, затем председатель Комитета по авиационной технике и с 1965 г. вновь министр авиапрома.

(обратно)

15

ШВАРЦ С. ( И. И. ) (1879 - 1951) - член РСДРП с 1899 г., с 1921 г. председатель Союза горняков, с 1929 г. член Президиума ВСНХ, член ЦК партии в 1924 - 1934 гг. и кандидат в члены ЦК партии в 1934 - 1939 гг. Необоснованно репрессирован.

(обратно)

16

ПЯТАКОВ Г. Л. (1890 - 1937) - советский государственный и партийный деятель, член Компартии с 1910 г., участник революционного движения, комиссар Народного банка в 1917 - 1918 гг., председатель Временного рабоче-крестьянского правительства Украины, руководитель восстановления Донбасса с 1920 г., зам. председателя Госплана РСФСР, зам. председателя ВСНХ с 1923 г., торгпред во Франции в 1927 г., председатель правления Госбанка с 1929 г., зам. и 1-й зам. наркома тяжелой промышленности СССР в 1932 - 1936 гг. Был репрессирован.

(обратно)

17

ИВАНОВ А. В. (1888 - 1927) - член РСДРП с 1906 года.

(обратно)

18

ЭЙДИНОВ А. Ф., помощник И. А. Лихачева, - член ВКП(б) с 1931 г., работал на АМО с 1930 г., был арестован в 1950 г. на АТЭ-2 (филиал ЗИСа, снабжавший его электрооборудованием) и репрессирован.

(обратно)

19

АБАКУМОВ B. C. (1908 - 1954) - член Компартии с 1930 г., сотрудник ОГПУ с 1932 г., работник Отдела охраны ГУЛАГа и Главного управления госбезопасности НКВД СССР в 1934 - 1938 гг., начальник управления НКВД Ростовской обл. в 1938 - 1941 гг., зам. наркома внутренних дел СССР с 1941 г., начальник Главного управления контрразведки "Смерш" в 1943 - 1946 гг., министр госбезопасности СССР в 1946 - 1951 гг., 12 июля 1951 г. арестован, в декабре 1954 г. осужден Военной коллегией Верховного суда СССР и расстрелян.

(обратно)

20

НОВИКОВ А. А. (1900 - 1976) - член РКП(б) с 1920 г., Главный маршал авиации с 1944г., командующий ВВС страны в 1942 - 1946 гг. и Дальней авиацией в 1953 - 1955 гг. Он находился в заключении в 1946 - 1953 гг.

(обратно)

21

Имеется в виду граф Бирон Э. И. (1690 - 1772), фаворит царицы Анны Иоанновны в 1730-е годы, временщик и создатель реакционного режима Бироновщины.

(обратно)

22

ЩЕРБАКОВ А. С. (1901 - 1945) - советский государственный и партийный деятель, член Компартии с 1918 г., один из руководителей Союза писателей СССР в начале 30-х годов, секретарь ряда обкомов партии с 1936 г., 1-й секретарь МК и МГК ВКП(б) в 1938 - 1945 гг., секретарь ЦК ВКП(б) и начальник Совинформбюро с 1941 г., начальник ГлавПУР'а РККА с 1942 г., зам. наркома обороны СССР, генерал-полковник с 1943 г., кандидат в члены Политбюро ЦК с 1941 г.

(обратно)

23

ДОВЖЕНКО А. П. (1894 - 1956) - народный артист РСФСР с 1950 г., один из основоположников советской кинематографии.

(обратно)

24

Этот фильм, "Повесть огненных лет", был выпущен Ю. И. Солнцевой в 1961 году.

(обратно)

25

ЧИАУРЕЛИ М. Э. (1894 - 1974) - народный артист СССР с 1948 г. Постановщик кинофильмов "Саба" (1929 г. ), "Последний маскарад" (1934 г. ), "Георгий Саакадзе" (1943 г. ), "Клятва" (1946 г. ), "Падение Берлина" (1950 г. ) и др.

(обратно)

26

АКОПОВ С. А. (1899 - 1958) - государственный деятель СССР, член Компартии с 1919 г., директор Уралмашзавода с 1937 г., 1-й зам. наркома тяжелого машиностроения с 1939 г., 1-й зам. наркома с 1940 г. и нарком среднего машиностроения в 1941 - 1946 гг., министр автомобильной и тракторной промышленности с 1946 г., зам. министра и министр сельскохозяйственного машиностроения с 1950 г., депутат Верховного Совета СССР в 1946 - 1950 и с 1954 г.

(обратно)

27

Речь идет тут о событиях между 18 и 20 октября 1905 г., когда еврейские погромы были произведены черносотенцами в 690 городах, местечках и деревнях России. Общее число жертв достигло от 3 500 до 4 000 убитыми и около 10 000 ранеными.

(обратно)

28

МЕЛЬНИКОВ Л. Г. был секретарем ЦК КП(б)У с июля 1947 г., вторым секретарем - с декабря 1947 г., первым - с декабря 1949 г. до июня 1953 года.

(обратно)

29

ШУЙСКИЙ Г. Т. (род. в 1907) - помощник секретаря и Первого секретаря ЦК КПСС в 1950 - 1964гг., затем консультант отделов идеологического и пропаганды ЦК, с 1976 г. ) на пенсии.

(обратно)

30

Специалист по травматологии туберкулезного происхождения А. Е. Фрумина.

(обратно)

31

МИХОЭЛС С. М. (Вовси) (1890 - 1948) - народный артист СССР с 1939 года. С 1929 г. руководил Московским государственным еврейским театром. Лауреат Государственной премии СССР 1946 г.

(обратно)

32

ЛИТВИНОВ М. М. (Баллах) (1876 - 1951) - член Компартии с 1898 г., участник революционного движения, ответственный сотрудник Наркоминдела РСФСР с 1918 г., полпред в Эстонии в 1921 г., затем замнаркома и в 1930 1939 гг. нарком иностранных дел СССР, в 1941 - 1943 гг. посол в США; член ЦК ВКП(б) в 1934 - 1941 гг., член ВЦИК и ЦИК, депутат Верховного совета СССР в 1937 - 1950 гг.

(обратно)

33

ЛОЗОВСКИЙ А. (С. А. Дридзо) (1878 - 1952) - член РСДРП с 1901 г., генеральный секретарь Профинтерна с 1921 г., в 1939 - 1946 гг., заместитель наркома иностранных дел СССР, в 1941 - 1948 гг. зам. начальника и начальник Советского информационного бюро. Репрессирован.

(обратно)

34

КРЕЙЗЕР Я. Г. (1905 - 1969) - советский военачальник, член Компартии с 1925 г., командующий армиями в Великую Отечественную войну, Герой Советского Союза с 1941 г., генерал армии с 1962 г., начальник курсов "Выстрел" в 1963 - 1969 гг., член ЦРК КПСС в 1961 - 1966 гг., депутат Верховного Совета СССР в 1962 - 1966гг.

(обратно)

35

МИТИН М. Б. (1901 - 1987) - член Компартии с 1919 г., академик АН СССР с 1939 г., автор философских работ по теории диамата и истмата, один из биографов И. В. Сталина, лауреат Государственной премии СССР 1943 г., депутат Верховного Совета СССР в 1950 - 1962 гг.

(обратно)

36

РАКОШИ М. (1892 - 1971) - генеральный секретарь ЦК Компартии Венгрии в 1945 - 1948 гг., Венгерской партии трудящихся в 1948 - 1956 гг.

(обратно)

37

МЖАВАНАДЗЕ В. П. (род. в 1902 г. ) - член ВКП(б) с 1927 г., генерал-лейтенант с 1944 г., 1-й секретарь ЦК Компартии Грузии в 1953 1972 гг., кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС в 1957 - 1972 гг.

(обратно)

38

Постановления ЦК ВКП(б) от 9 ноября 1951 г. и 27 марта 1952 г. о вскрытой в Грузии мингрельской националистической организации, возглавляемой секретарем ЦК КП(б) Грузии М. Барамия. Эти постановления были отменены 10 апреля 1953 г. Постановлением ЦК КПСС "О нарушениях советских законов бывшими Министерствами государственной безопасности СССР и Грузинской ССР".

(обратно)

39

По данным 1992 г., самолет, на котором совершал полет Ю. А. Гагарин, потерпел катастрофу 27 марта 1968г. Попав в вихревой поток, вызванный пролетевшим впереди другим самолетом, он потерял управление на очень малой высоте, при низкой облачности и врезался в землю.

(обратно)

40

Маленкова В. Г. Ее тогдашний супруг - П. М. Шамберг, сын заместителя заведующего отделом ЦК КПСС М. А. Шамберга.

(обратно)

41

Жданов Ю. А. (род. 1919) - химик, член-корр. АН СССР с 1970г., член ЦК КПСС в 1952 - 1956 гг., лауреат Государственной премии СССР 1983 г.

(обратно)

42

Бенедиктов И. А. (1902 - 1983) - член Компартии с 1930 г., нарком земледелия и министр сельского хозяйства СССР в 1938 - 1943 и 1946 - 1953 гг., потом министр совхозов, с 1959 г. посол в Индии, в 1967 - 1970 гг. посол в Югославии, член ЦК партии в 1939 - 1941 и 1952 - 1971 гг.

(обратно)

43

Ашкенази В. Д. (род. в 1937 г. ) - пианист, лауреат музыкального конкурса им. П. И. Чайковского в 1962 г., находится за рубежом с 1963 г., с 1987 г. возглавлял в Лондоне Королевский филармонический оркестр как дирижер.

(обратно)

44

Плисецкая М. М. (род. в 1925 г. ) - народная артистка СССР с 1959 г., Герой Социалистического Труда с 1985 г., в Большом театре выступала в 1943 - 1988 гг.

(обратно)

45

Рихтер С. Т. (1915 - 1997) - народный артист СССР с 1961 г., Герой Социалистического Труда с 1975 г., лауреат Ленинской премии в 1961 году.

(обратно)

46

Фурцева Е. А. (1910 - 1974) - член ВКП(б), с 1930 г. на комсомольской работе. С 1950 г. второй и в 1954 - 1957 гг. первый секретарь МГК КПСС, с 1956 г. секретарь ЦК КПСС и кандидат в члены Президиума ЦК партии, в 1957 - 1961 гг. член Президиума, с 1960 г. министр культуры СССР.

(обратно)

47

ВЫШИНСКИЙ А. Я., будучи в 1949 г. - марте 1953 г. министром иностранных дел СССР, часто выступал в Нью-Йорке на заседаниях Совета Безопасности и Генеральной Ассамблеи ООН.

(обратно)

48

Ким ИР СЕН (род. в 1912 г. ) - один из участников антияпонского освободительного движения в Корее с 1932 г., с 1948 г. председатель кабинета министров КНДР и с 1949 г. председатель (с 1966 г. генеральный секретарь) ЦК Трудовой партии Кореи.

(обратно)

49

Ли СЫН МАИ (1875 - 1965) - президент Южной Кореи в 1948 - 1960 гг., ушедший в отставку под давлением народного восстания.

(обратно)

50

Мао ЦЗЭДУН (1893 - 1976) был в 1950 г. председателем ЦК КП Китая и председателем Центрального народного правительственного совета КНР.

(обратно)

51

Корейская война длилась с 25 июня 1950 г. по 27 июля 1953 года.

(обратно)

52

ШТЫКОВ Т. Ф. (1907 - 1964), генерал-полковнике 1944г., посол в КНДР в 1948 - 1951 гг. и в Венгрии в 1959 - 1960гг.

(обратно)

53

КРЫЛОВ Н. И. (1903 - 1972) - Маршал Советского Союза с 1962 г., дважды Герой Советского Союза (1945), с 1963 г. был главнокомандующим Ракетными войсками стратегического назначения. Он являлся командующим и 1-м заместителем командующего войсками ДВО в 1947 - 1956 гг.

(обратно)

54

Чжоу ЭНЬЛАЙ (1898 - 1976) был в ту пору премьером Государственного административного совета КНР, секретарем ЦК и членом Политбюро ЦК КПК.

(обратно)

55

Пэн ДЭХУАЙ (1898 - 1974) - член Компартии Китая с 1928 г., участник боевых действий Красной Армии Китая, с 1935 г. член Политбюро ЦК КПК, в 1945 - 1949 гг. командовал армиями в составе Народно-освободительной армии Китая, сражавшейся против чанкайшистов, с 1949 г. зам. председателя Народно-революционного военного совета КНР, затем занимал ряд высоких должностей. Во время "культурной революции" в Китае подвергся преследованиям.

(обратно)

56

ТИМАШУК Л. Ф. (1893 - 1983) - врач Кремлевской больницы, сотрудничавшая с органами госбезопасности. В 1948 г. доносила о "неправильном лечении" А. А. Жданова. Вновь активизировалась летом 1952 г.

(обратно)

57

ЛЕВАНДОВСКИЙ М. К. (1890 - 1938) - советский военачальник, в 1918 - 1921 гг. командовал группой войск и армиями на Кавказе, в 1924 - 1925 гг. командовал войсками Туркестанского фронта (против басмачей), далее войсками ряда военных округов, в 1934 - 1937 гг. член Военного совета Наркомата обороны СССР, командарм 2 ранга с 1935 г., был репрессирован.

(обратно)

58

ФУРМАНОВ Д. А. (1891 - 1926) - левый эсер, с 1918 г. член компартии, комиссар на фронтах гражданской войны, затем писатель, автор романов "Чапаев", "Мятеж" и др.

(обратно)

59

ВИНОГРАДОВ В. Н. (1882 - 1964) - терапевт, заслуженный деятель науки РСФСР с 1940 г., академик АМН СССР с 1944 г., Герой Социалистического Труда с 1957 г., председатель Всесоюзного терапевтического общества с 1949 г., редактор журнала "Терапевтический архив".

(обратно)

60

ВАСИЛЕНКО В. Х. (1897 - 1976) - терапевт, академик АМН СССР с 1957 г., Герой Социалистического Труда с 1967 г., в 1967 - 1974 гг. директор Всесоюзного НИИ гастроэнтерологии.

(обратно)

61

СТРАЖЕСКО Н. Д. (1876 - 1952) - терапевт, академик АН УССР с 1934 г., академик АН СССР с 1943 г., академик АМН СССР с 1944 г., Герой Социалистического Труда с 1947 г., с 1936 г. директор Украинского института клинической медицины.

(обратно)

62

КОЦЮБИНСКИЙ М. М. (1864 - 1913) - писатель, общественный деятель, переводчик.

(обратно)

63

КОНЕВ И. С. (1897 - 1973) - Маршал Советского Союза с 1944 г., в 1952 г. командовал войсками Прикарпатского военного округа.

(обратно)

64

ИГНАТЬЕВ С. Д. (1904 - 1983) - член ВКП(б) с 1926 г., в 1951 1953 гг. министр государственной безопасности СССР, в 1952 - 1953 гг. секретарь ЦК КПСС, в 1953 - 1957 гг. первый секретарь Башкирского, а в 1957 - 1960 гг. Татарского обкомов партии.

(обратно)

65

МЕРЕЦКОВ К. А. (1897 - 1968) - Маршал Советского Союза с 1944 г. "Признание", о котором здесь упоминается, он сделал, будучи зам. наркома обороны СССР, в июле 1941 г., когда находился под следствием и подвергался пыткам.

(обратно)

66

Постановление Президиума ЦК КПСС от 3 апреля 1953 г. полностью реабилитировало еще не осужденных по делу о "врачах-вредителях" 37 врачей и членов их семей.

(обратно)

67

Предыдущий, XVIII съезд ВКП(б) состоялся 10 - 21 марта 1939 года.

(обратно)

68

В мае 1939 г. состоялось совещание членов Оргбюро ЦК партии с участием секретарей республиканских компартий, крайкомов и обкомов ВКП(б) по вопросам развития угольной промышленности. Майский пленум ЦК ВКП(б) 1939 г. затрагивал вопросы колхозного землепользования. Мартовский пленум ЦК ВКП(б) 1940 г. касался работы Экономического совета при Совнаркоме СССР, а июльский пленум 1940 г. рассмотрел создание союзно-республиканского Наркомата государственного контроля. 15 - 20 февраля 1941 г. прошла XVIII Всесоюзная партийная конференция по проблемам ускоренного развития промышленности и транспорта. Февральский пленум ЦК ВКП(б) 1941 г. занимался организационными вопросами. Перед Великой Отечественной войной имели место также съезды республиканских компартий, совещания партийного актива в различных отраслях экономики и в Вооруженных Силах СССР. В годы войны созывались специальные совещания руководителей местных парторганизаций, государственных и хозяйственных работников, проходили пленумы ЦК Компартий республик и совещания местных парторганизаций, но общесоюзное партийное мероприятие было единственным пленум ЦК ВКП(б) 27 января 1944 г., коснувшийся проблемы прав союзных республик, предстоявшей сессии Верховного Совета СССР и одобривший введение нового Государственного гимна СССР. В мае 1944 г. ЦК партии созвал совещание историков. В декабре 1944 г. прошло также совещание секретарей ЦК республиканских компартий, крайкомов, обкомов и заведующих партотделами о состоянии воспитательной работы в парторганизациях. Состоялись неоднократные отраслевые партийно-технические конференции. После войны количество общесоюзных партийных совещаний резко сократилось. Следующий пленум ЦК ВКП(б), затронувший деятельность Верховного Совета СССР и оргвопросы, прошел 11, 14 и 18 марта 1946 г. Очередной пленум, обсудивший меры подъема сельского хозяйства, прошел 21 - 26 февраля 1947 г., после чего опять был перерыв до 15 августа 1952 г. (Пленум ЦК партии по вопросу о созыве XIX партсъезда. )

(обратно)

69

САБУРОВ М. З. (1900 - 1977) - советский государственный деятель, член Компартии с 1920 г., председатель Госплана СССР в 1941 - 1942 и 1949 - 1956 гг.; зам. и 1-й зам. председателя Совнаркома (Совмина) СССР в 1941 - 1944, 1947 - 1957 гг.; член ЦК КПСС в 1952 - 1961 гг. и Президиума ЦК в 1952 - 1957 гг., далее на хозяйственной работе; депутат Верховного Совета СССР в 1947 - 1958гг.

(обратно)

70

V пятилетний план развития народного хозяйства СССР 1951 - 1955 гг.

(обратно)

71

Первые серьезные коррективы были намечены пленумом ЦК КПСС 3 - 7 сентября 1953 г., принявшим постановление "О мерах дальнейшего развития сельского хозяйства СССР".

(обратно)

72

КОЗЛОВ Ф. Р. (1908 - 1965) - советский государственный и партийный деятель. В 1961 г., о котором идет речь, он был секретарем ЦК КПСС.

(обратно)

73

XIX съезд ВКП(б) закончился 14 октября 1952 г., а пленум ЦК КПСС прошел 16 октября.

(обратно)

74

ГОВОРОВ Л. А. (1897 - 1955) - Маршал Советского Союза с 1944 г., осенью 1952 г. командовал войсками ПВО.

(обратно)

75

Берия Л. П., Булганин Н. А., Ворошилов К. Е., Каганович Л. М., Маленков Г. М., Первухин М. Г., Сабуров М. З., Сталин И. В., Хрущев Н. С. В состав Секретариата ЦК партии вошли: Сталин И. В., Аристов А. Б., Брежнев Л. И., Игнатов Н. Г., Маленков Г. М., Михайлов Н. А., Пегов Н. М., Пономаренко П. К., Суслов М. А., Хрущев Н. С. Председателем Комитета партийного контроля при ЦК КПСС был утвержден Шкирятов М. Ф. Тогда же Центральная ревизионная комиссия КПСС избрала своим председателем Москатова П. Г.

(обратно)

76

БОЛЬШАКОВ И. Г. (1902 - 1980) - член РСДРП с 1918 г., в 1916 1922 гг. рабочий Тульских оружейных заводов, потом на оргработе, с 1931 г. сотрудник Совнаркома СССР (последняя должность - управляющий делами), с 1939 г. председатель Комитета по делам кинематографии и с 1946 г. министр кинематографии СССР, с 1953 г. заместитель министра культуры СССР.

(обратно)

77

ТАРХАНОВ М. М. (1877 - 1948) - народный артист СССР с 1937 г. В упомянутой пьесе он играл Градобоева.

(обратно)

78

Лингвистическая дискуссия, порожденная наличием разных точек зрения на творческое наследие акад. Н. Я. Марра в связи с его учением о языке, открылась в июне 1950 г. на страницах газеты "Правда". Сталин опубликовал в данной связи свои соображения в той же газете ("Относительно марксизма в языкознании" - 20 июня, "К некоторым вопросам языкознания" - 4 июля, "Ответ товарищам" - 2 августа), объединенные затем в брошюре (И. Сталин "Марксизм и вопросы языкознания". М. 1950).

(обратно)

79

Академик АН Груз. ССР с 1941 г., проф. ЧИКОБАВА А. С. (1898 1985), специалист по кавказским языкам и теории общего языкознания.

(обратно)

80

В ноябре 1951 г. ЦК ВКП(б) организовал дискуссию по проекту учебника политической экономии. В данной связи Сталин написал "Замечания по экономическим вопросам" (1 февраля 1952 г. ), "Ответ т-щу Ноткину, Александру Ильичу" (24 апреля 1952 г. ), "Об ошибках т. Ярошенко Л. Д. " (22 мая 1952 г), "Ответ товарищам Саниной А. В. и Венжеру В. Г. "( 28 сентября 1952 г. ), объединенные затем в брошюре (И. Сталин "Экономические проблемы социализма в СССР". М. 1952 г. ). Дискуссия была закрытой, Сталин лично определял, кого пригласить на этот узкий форум. В числе приглашенных был работник Госплана Ярошенко Л. Д. Старый член партии, участник гражданской и Великой Отечественной войн, он наивно представлял себе, что может свободно высказать свои мысли и даже покритиковать любого в ходе дискуссии, если она, как ему сказали, будет носить научный характер. В ходе дискуссии Ярошенко критически отозвался о подготовленном макете учебника по политэкономии и высказал нелестные суждения об экономической науке в СССР. Сталина задела эта критика, и он ответил Ярошенко, после чего Ярошенко обратился с письмом к членам Политбюро, в котором пытался отстоять свою правоту.

Однако ему быстро дали понять, где лежит истина и кто является ее единственным носителем: В письме на имя Маленкова Ярошенко затем так определял свои "ошибки". "В письме на имя членов Политбюро я допустил грубую, серьезную ошибку - предложил по вопросу основного экономического закона нашего общества свою точку зрения, отличную от точки зрения тов. Сталина. Это, несомненно, является грубой ошибкой. Для каждого члена партии мнение тов. Сталина есть и должно быть нерушимым законом... Организатор и руководитель строительства социалистического общества и вдохновитель всех наших побед воплощает в своих мыслях и действиях все необходимое для единственно правильного решения любых вопросов теории и практики нашей жизни. С моей стороны это был необдуманный поступок, действительно ошибка. В порядке объяснений могу сказать, что эту ошибку допустил под впечатлением недавно прошедшей дискуссии, но это, разумеется, не оправдание. Прошу эту ошибку мне простить". ЦК поручил Московскому горкому партии обсудить проступок Ярошенко. На заседании с резкой критикой Ярошенко выступил Хрущев.

С возмущением он отчитывал Ярошенко за то, что тот осмелился высказать свое мнение, не совпадающее со взглядами Сталина. Однако, подводя итоги обсуждения. Хрущев заявил: "Мы - партия сильная, сплоченная. Будем великодушны. Никаких взысканий на тов. Ярошенко налагать не будем, но предложим ЦСУ ... использовать тов. Ярошенко где-нибудь в Восточной Сибири". Это предложение было принято, и на следующий день, когда Ярошенко обратился ко второму секретарю МГК Фурцевой Е. А. относительно того, как он должен проинформировать партийную организацию на новом месте работы, то Фурцева сказала ему, что "вопрос о Ваших ошибках обсуждался на бюро МК ВКП(б), никаких взысканий на Вас не наложено". С чем Ярошенко и уехал в Иркутск. Однако, когда он прибыл в Иркутск, в обкоме партии его познакомили с официально принятым решением МГК. Там после жестких формулировок в его адрес (протаскивал враждебные, Бухаринско-богдановские взгляды по вопросам политэкономии; эти взгляды изложил в письме на имя членов Политбюро; на заседании МК скрывал своих соучастников и не помог разоблачить Бухаринское охвостье) было записано, что МГК объявляет Ярошенко строгий выговор с предупреждением.

От таких формулировок в решении МГК, принятых уже после того, как Ярошенко выехал из Москвы, могли последовать суровые репрессии. Ярошенко был вызван в Москву, где в присутствии Хрущева председатель Комитета партийного контроля Шкирятов М. Ф. обрушился на него с гневной речью, обличая его в антисоветских и антипартийных действиях. После такой "беседы" Ярошенко был арестован тут же, по выходе из кабинета Шкирятова. Репрессии обрушились не только на него лично, но и на его брата, который никакого отношения к экономической науке не имел, и на жену. Семью выслали из Москвы. Фактически руководство поправило Хрущева за проявленный им ранее "либерализм". Одного взгляда на то предложение, которое было им сделано на заседании бюро МГК, и на те новые формулировки, которые родились после вмешательства руководства, достаточно, чтобы увидеть, сколь серьезна была разница между позицией Хрущева и позицией Политбюро в этом вопросе. Ярошенко был освобожден из заключения в конце декабря 1953 г., восстановлен в партии и вернулся к работе по специальности. Однако, выступая на партийном собрании по итогам XX съезда КПСС, он открыто высказал свое мнение о культе личности, причем более резко, чем это было рекомендовано партийными органами и сформулировано в докладе Хрущева.

Об этом выступлении был проинформирован ЦК партии. Имеется документ, из которого видно, что все секретари ЦК, следовательно и Хрущев, были ознакомлены с этой докладной запиской и оказались единодушны в своем решении: Ярошенко исключили из рядов КПСС, он лишился работы. Как понимать позицию Хрущева? При Сталине он отнесся либерально к критическим высказываниям Ярошенко, за что получил указание от ЦК и вынужден был коренным образом изменить уже подготовленное решение, а в 1956 г. он же санкционировал за такое же выступление исключение Ярошенко из партии. Если говорить языком документа, принятого 19 декабря 1956 г. ЦК, то Ярошенко осмелился на "критику основ политики партии". Но пересечение судеб Хрущева и Ярошенко на этом не кончается. После XXII съезда партии Ярошенко был восстановлен в рядах партии. Он уже не мог работать, находился на пенсии, однако само восстановление его в рядах партии было бы невозможно без согласия Хрущева.

(обратно)

81

Его письмо от 20 марта 1952 г. было разослано той же весной членам Политбюро ЦК ВКП(б).

(обратно)

82

ПОСКРЕБЫШЕВ А. Н. (1891 - 1965) - член РСДРП с 1917 г., с 1922 г. инструктор и помощник Генерального секретаря, в 1928 - 1953 гг. заведующий особым сектором Секретариата ЦК партии и его секретным отделом, с 1952 г. секретарь Президиума и Бюро Президиума ЦК КПСС, с 1934 г. кандидат в члены и с 1939 г. член ЦК партии. (8) КАГАНОВИЧ М. М. (1888 - 1941) - член РСДРП с 1905 г., с 1921 г. находился на советской работе, с 1931 г. заместитель председателя ВСНХ и с 1932 г. заместитель наркома тяжелой промышленности СССР, с 1936 г. заместитель наркома и с 1937 г. нарком оборонной промышленности СССР, в 1939 - 1940 гг. нарком авиационной промышленности, с 1934 г. член ЦК и кандидат в члены Оргбюро ЦК ВКП(б). Покончил с собой.

(обратно)

83

Речь идет о так называемом заговоре генерала Носовича. В 30-е годы в предательстве был обвинен и репрессирован видный военный специалист СССР, истинный организатор обороны Царицына летом 1918 г., бывший царский генерал-лейтенант, военрук и командующий войсками Северо-Кавказского военного округа в мае - июле 1918 г. Снесарев А. Е. (1865 - 1937).

(обратно)

84

В развернутом виде эта идея впервые охарактеризована Лениным В. И. в апреле 1918 г. (брошюра "Очередные задачи Советской власти". Поли. собр. соч., т. 36).

(обратно)

85

С марта 1908 г. по июнь 1909 г. он находился в ссылке в г. Сольвычегодск, Вологодской губернии.

(обратно)

86

В Туруханском крае он находился с февраля 1913 г. по февраль 1917 г.

(обратно)

87

Согласно Всесоюзной переписи 1926 г., в Московской губернии с городами 38% рабочих семей не имели отдельных комнат и занимали часть комнат. В 1932 г. население Москвы увеличилось до 3, 6 млн. человек. Жилищное строительство резко отставало от этого роста. Постановлением Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) от 25 марта 1932 г. предусматривалось возведение в двухлетний срок домов в первую очередь для специалистов, ученых, инженеров и техников в крупных городах, причем всего на 11 800 квартир. Большинство из 56 280 московских домов в начале 30-х годов находилось в запущенном состоянии. Сдвиги обозначились к концу 1934 г., когда около 0, 5 млн. москвичей въехали в новые или отремонтированные квартиры.

(обратно)

88

ЛУКОМСКИЙ П. Е. (1899 - 1976) - видный терапевт, профессор, зав. кафедрами ряда медицинских институтов, академик АМН СССР с 1963 г., заслуженный деятель науки РСФСР с 1967 г., Герой Социалистического Труда с 1969 г., главный редактор журнала "Кардиология" с 1966 г.

(обратно)

89

АБАКУМОВ B. C. (1908-1954) - член ВКП(б) с 1930 г., работал в НКВД с 1932 г., в 1946-1951 гг. министр государственной безопасности СССР, в июне 1951 г. исключен из партии, расстрелян согласно решению Военной коллегии Верховного суда СССР от 19. XII. 1954 г. по уголовному делу Абакумова и его подчиненных Леонова А. Г., Комарова В. И., Лихачева М. Т., Чернова И. А. и Бровермана Я. М.

(обратно)

90

Официальные указания из Москвы по партийным и военным каналам о необходимости вести красноармейцев в бой под лозунгом "За Сталина!" были даны в войска после того, как Сталин в своем выступлении по радио 3 июля 1941 г. публично призвал "весь народ сплотиться вокруг партии Ленина Сталина", хотя и раньше некоторые политработники проявляли такую инициативу, особенно Мехлис Л. З.

(обратно)

91

Первый открытый материал для советских читателей о культе Чингисхана на современном Востоке был опубликован в начале 60-х годов, но без прямого упоминания о Мао Цзэдуне.

(обратно)

92

МАЛИНОВСКИЙ Р. В. (1876 - 1918) - видный деятель большевистского движения, член ЦК РСДРП с 1912 г., депутат IV Государственной думы, добровольно начал давать полиции сведения о социал-демократическом подполье с 1907 г., официально был зачислен агентом охранки в 1910 г.

(обратно)

93

СКУРАТОВ-БЕЛЬСКИЙ Г. Л. (Малюта) (ум. 1573) - глава опричного террора при царе Иване IV Грозном.

(обратно)

94

Согласно принятой в тогдашней партийной печати СССР точке зрения, перед XVII съездом ВКП(б) "в ней отсутствовали какие-либо фракционные и оппозиционные группировки" (История Коммунистической партии Советского Союза, т. 4, кн. 2. М. 1971, с. 261).

(обратно)

95

ГАМАРНИК Я. Б. (1894 - 1937) - в ту пору начальник Политуправления РККА, армейский комиссар 1 ранга, покончил с собой в мае 1937 г.

(обратно)

96

ЗЕМЛЯЧКА Р. С. (1876 - 1947) - член РСДРП с 1898 г., активный деятель большевистского движения, занимала с 20-х годов ряд постов в высших советских и партийных контрольных органах. В 1937 г. являлась одним из руководителей Комиссии советского контроля. С 1939 г. - заместитель председателя Комиссии партийного контроля и (до 1943 г. ) заместитель председателя Совнаркома СССР.

(обратно)

97

Имеется в виду постановление пленума ЦК ВКП(б), состоявшегося 11, 14, 18 и 20 января 1938 г., "Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков". После этого ЦК ВКП(б) принял в марте 1938 г. постановление "О рассмотрении парторганизациями апелляций исключенных из ВКП(б)".

(обратно)

98

ЯКОВЛЕВ Я. А. (1896 - 1938) заведовал этим отделом с 1934 г. вплоть до того, как был репрессирован.

(обратно)

99

КОБУЛОВ А. З. (1906 - 1955) - генерал-лейтенант с 1945 г., зам. начальника отдела "С" НКВД СССР, 1-й зам. начальника ГУЛАГа с 1951 г.

(обратно)

100

КОБУЛОВ Б. З. (1904 - 1953) - чекист с 1922 г., зам. наркома внутренних дел Грузии с 1938 г., зам. наркома госбезопасности СССР с 1941 г. и в 1943 - 1945 гг., 1-й зам. министра внутренних дел СССР с 1953 г., расстрелян как государственный преступник.

(обратно)

101

Официально первые решения Президиума ЦК КПСС после смерти Сталина были санкционированы пленумом ЦК КПСС, который состоялся 14 марта 1953 года. Тогда же был избран новый состав Секретариата ЦК партии.

(обратно)

102

СТРОКАЧ Т. Д. (1903 - 1963) - член ВКП(б) с 1927 г., генерал-лейтенант с 1944 г., в 1942 - 1945 гг. начальник Украинского штаба партизанского движения, в 1946 - 1956 гг. (с перерывами) министр внутренних дел УССР, потом находился на работе в МВД СССР.

(обратно)

103

КИРИЧЕНКО А. И. (1908 - 1975) - член ВКП(б) с 1930 г., с 1938 г. на партийной работе, в 1953 - 1957 гг. первый секретарь ЦК КП Украины, потом секретарь ЦК КПСС, с 1960 г. первый секретарь Ростовского обкома КПСС, до 1962 г. находился на административных должностях, член ЦК КПСС в 1952 - 1961 гг. и Президиума ЦК в 1955 - 1960 гг.

(обратно)

104

МИХАЙЛОВ М. Е. (Кацеленбоген, 1903 - 1938) - рабочий, член РКП(б) с 1919 г.; последний его пост перед тем, как он был репрессирован, первый секретарь Воронежского обкома партии.

(обратно)

105

КРУГЛОВ С. Н. и Серов И. А. в ту пору - генерал-полковники.

(обратно)

106

Непосредственно охранял Берию генерал П. Ф. Батицкий (1910 1984, с 1968 г. Маршал Советского Союза).

(обратно)

107

Специальное судебное присутствие Верховного суда СССР 23 декабря 1953 г. приговорило Л. П. Берию, В. Н. Меркулова, В. Г. Деканозова, Б. З. Кобулова, С. А. Гоглидзе, П. Я. Мешика и Л. Е. Влодзимирского, работавших ранее в органах НКВД - МГБ - МВД, к расстрелу.

(обратно)

108

МЕРКУЛОВ В. Н. (1895 - 1953) - чекист с 1921 г., член Компартии с 1925 г., в 1931 - 1937 гг. ответственный партработник в Грузии, с 1938 г. 1-й зам. наркома внутренних дел СССР, с 1941 г. и в 1943 - 1946 гг. нарком госбезопасности СССР, с 1947 г. начальник Главного управления советским имуществом за границей, с 1950 г. министр Госконтроля СССР, расстрелян 23 декабря 1953 г. как государственный преступник.

(обратно)

109

КЕДРОВ М. С. (1878 - 1941) - член РСДРП с 1901 г., руководитель книжного издательства "Зерно", участник трех российских революций, с 1919 г. начальник Особого отдела ВЧК, с 1924 г. занимал ответственные посты в СТО, ВСНХ, Наркомздраве, Верховном суде, исполкоме Красного спортинтерна, Госплане; последняя его должность, перед тем как он был репрессирован в 1939 г., - директор Военно-санитарного института.

(обратно)

110

КЕДРОВ Б. М. (1903 - 1985) - философ, химик, историк, академик АН СССР с 1966г.

(обратно)

111

ПОСПЕЛОВ П. Н. (1898 - 1979) - член РСДРП с 1916г., партийный работник и пропагандист, в 1940 - 1949 гг. главный редактор газеты "Правда", в 1949 - 1952 и 1961 - 1967 гг. директор Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, член ЦК партии в 1939 - 1971 гг., кандидат в члены Президиума ЦК КПСС в 1957 - 1961 гг., академик АН СССР с 1953 г.. Герой Социалистического Труда с 1958 г. В описываемое время (с 1953 по 1960 г. ) был секретарем ЦК КПСС.

(обратно)

112

РУДЕНКО Р. А. (1907 - 1981) - главный обвинитель от СССР на Нюрнбергском процессе главных немецких военных преступников, стал генеральным прокурором СССР в 1953 году.

(обратно)

113

КРЕСТИНСКИЙ Н. Н. (1883 - 1938) - советский государственный и партийный деятель, член Компартии с 1903 г., с 1918 г. нарком финансов РСФСР, с 1921 г. полпред в Германии, с 1930 г. зам. и первый зам. наркома иностранных дел СССР, член Политбюро, Оргбюро и секретарь ЦК партии в 1919 - 1921 гг.

(обратно)

114

Наркомом путей сообщения СССР Л. М. Каганович (1893 - 1991) стал в 1935г.

(обратно)

115

XX съезд КПСС проходил 14 - 25 февраля 1956 года.

(обратно)

116

По всей вероятности, имело место два бурных обсуждения. Одно перед пленумом ЦК, на котором был одобрен текст секретного доклада по записке Поспелова. Решался вопрос в принципе. Второе обсуждение могло иметь место перед самим выступлением, когда члены Президиума ЦК ознакомились с новым, расширенным текстом, подготовленным во время съезда и болезненно затрагивавшим интересы части из них, в первую очередь Ворошилова и Кагановича.

(обратно)

117

Был Луганском до 1935 г. и в 1958 - 1970 гг., ныне снова Луганск.

(обратно)

118

БЛЮХЕР В. К. (1890 - 1938) - герой гражданской войны, командующий Особой Краснознаменной Дальневосточной армией в 1929 - 1938 гг., Маршал Советского Союза с 1935 г.

(обратно)

119

ЛОМОВ Г. И. (Оппоков, 1888 - 1938) - член РСДРП с 1903 г., нарком юстиции в первом советском правительстве, затем занимал ответственные посты в ВСНХ, Сибирском и Уральском бюро ЦК РКП(б), Уралэкономсовете, Нефтесиндикате, Моссовете, Донугле (председатель правления в 1926 - 1929 гг. ), Госплане СССР; последняя его должность перед тем, как его репрессировали, - член Бюро Комиссии советского контроля.

(обратно)

120

ТОРЕЗ М. (1900 - 1964) - член Французской компартии с 1920 г., член ЦК с 1924 г. и член Политбюро с 1925 г., в 1928 - 1943 гг. член исполкома Коминтерна и с 1935 г. его президент, генеральный секретарь (в 1964 г. председатель) ФКП. Тольятти П. (Эрколи, 1893 - 1964) - член Итальянской компартии с 1921 г. и ее руководства с 1923 г., член исполкома Коминтерна с 1924 г. и его президиума с 1928 г., генеральный секретарь ИКП с 1926 года.

(обратно)

121

ОХАБ Э. (1906 - ) - член Компартии Польши с 1929 г., с 1943 г. военнослужащий в составе польской дивизии им. Костюшко, член ЦК Польской (потом - Объединенной) рабочей партии в 1944 - 1968 гг., член Политбюро ЦК ПОРП в 1954 - 1968 гг., секретарь ЦК в 1950 - 1956 и 1959 - 1964 гг., а в 1956 г. первый секретарь, в 1964 - 1968 гг. председатель Государственного совета Польской народной республики.

(обратно)

122

ГОМУЛКА В. (Веслав, 1905 - 1982) - член Компартии Польши с 1926г., в 1932 - 1934 и 1936 - 1939 гг. политзаключенный в Польше, с 1942 г. член ЦК Польской рабочей партии, в 1943 - 1948 гг. генеральный секретарь ЦК, в 1945 - 1949 гг. вице-премьер, первый секретарь ЦК ПОРП в 1956 - 1970 гг.

(обратно)

123

СПЫХАЛЬСКИЙ М. (род. в 1906 г. ) - член Компартии Польши с 1931 г., с 1942 г. начальник Главного штаба Гвардии Людовой, в 1944 - 1945 гг. президент Варшавы, в 1945 - 1948 гг. первый заместитель министра народной обороны, в 1944 - 1948 и 1959 - 1970 гг. член Политбюро ЦК ППР и ПОРП, в 1956 - 1968 гг. министр народной обороны, в 1968 - 1970 гг. председатель Госсовета ПНР, с 1963 г. маршал. КЛИШКО 3. (род. в 1908 г. ) - член КПП с 1931 г., член ЦК ППР и ПОРП в 1944 - 1948 и 1957 - 1971 гг., в 1957 - 1970 гг. член Политбюро ЦК ПОРП, в 1957 - 1971 гг. вице-маршал Сейма, потом на пенсии. Лога-Совиньский И. (род. в 1914 г. ) - член КПП с 1935 г., член ЦК ППР с 1943 г., в 1947 - 1952 и 1957 - 1972 гг. делегат Сейма, в 1956 1971 гг. лидер польских профсоюзов, вице-председатель Госсовета и член Политбюро ЦК ПОРП, затем посол в Турции.

(обратно)

124

Для производства на Волжском автомобильном заводе (АвтоВАЗ) в г. Тольятти (ранее и позднее - г. Ставрополь-районный).

(обратно)

125

В 1930-е годы в разных странах начало развиваться непрерывное литье металлов. В 1939 г. в Германии З. Юнганс получил таким методом стальные заготовки. Работа по его освоению развернулась в СССР с 1944 года. Первая промышленная установка для непрерывного литья стали была введена в эксплуатацию на горьковском (нижегородском) заводе "Красное Сормово" в 1955 г., а потом внедрили новый вариант процесса с формированием слитка в электромагнитном поле. Соответствующую лицензию как раз и продали в США.

(обратно)

126

Георгиу-Деж Г. (1901 - 1965) - член Компартии Румынии с 1930 г., генеральный секретарь ЦК КПР с 1945 г. и ЦК Румынской рабочей партии с 1948 г. (с 1955 г. первый секретарь), вице-премьер в 1948 - 1952 гг. и премьер в 1952 - 1955 гг., с 1961 г. председатель Государственного совета Румынии.

(обратно)

127

Речь идет о времени после 1953 г., когда генеральный секретарь ЦК Социалистической единой партии Германии В. Ульбрихт (1893 - 1973) стал первым секретарем ее ЦК.

(обратно)

128

С 1 января 1954 года.

(обратно)

129

Акционерное общество Шкоды (бывших заводов сельхозинвентаря, основанных Э. Шкодой в 1869 г. ) с 1899 г. стало крупнейшим предприятием военной, металлургической и машиностроительной промышленности Австро-Венгрии, а затем в Чехословакии, где им владели французский концерн Шнейдер-Крезо и пражский "Банк Живностенски". Имело филиалы в Польше, Румынии, Югославии. Зенитные орудия, которые тут упоминаются, изготовлялись на заводе в Пльзене. Соглашение об их покупке стало возможным после того, как 16 мая 1935 г. был подписан Договор о взаимной помощи между Чехословакией и СССР.

(обратно)

130

Когда шла работа автора над этим текстом, возник советско-китайский вооруженный конфликт из-за строва Даманский на р. Амур (1969 г. ), но систематические нарушения советско-китайской границы начались с 1960 г., и в самый напряженный в этом отношении 1963 г. в 4 тысячах пограничных столкновениях принимало участие свыше 100 тысяч человек.

(обратно)

131

КУЗНЕЦОВ В. В. (1901 - 1990) - член ВКП(б) с 1927 г., в 1940 1943 гг. заместитель председателя Госплана СССР, в 1944 - 1953 гг. председатель ВЦСПС, потом посол СССР в Китае, заместитель и первый заместитель министра иностранных дел, в 1977 - 1986 гг. первый заместитель председателя Президиума Верховного Совета СССР, член ЦК КПСС в 1952 - 1989 гг. и его Президиума в 1952 - 1953 гг., кандидат в члены его Политбюро в 1977 - 1986 гг.

(обратно)

132

Когда в 1893 г. решался вопрос о российско-иранской границе в районе Асхабадского уезда недавно возникшей тогда Закаспийской области, по обоюдному согласию селение Феруза (Фирюза) отошло к России, а Иран взамен получил Хисар. Дома отдыха, которые здесь упоминаются, начали строиться с 1930 г. в зоне климатического курорта на склонах Копет-Дага. Советско-иранское соглашение об урегулировании пограничных и финансовых вопросов было подписано 2 декабря 1954 года.

(обратно)

133

Намек на одного из секретарей ЦК Компартии Албании К. Дзодзе.

(обратно)

134

ШАЛЯПИН Ф. И. (1873 - 1938) - бас, народный артист Республики с 1918 г., с 1922 г. жил за рубежом. АНДРЕЕВ Л. Н. (1871 - 1919) - писатель -демократ и философ-публицист. КУПРИН А. И. (1870 - 1938) - писатель, с 1919 г. жил в эмиграции, в 1937 г. вернулся на Родину.

(обратно)

135

С 5 до 10 июня.

(обратно)

136

Возможно, он имел в виду публициста Жаботинского В. Е. (род. в 1880 г. ), который с 1905 г. являлся одним из главных пропагандистов сионизма. Юридически это движение принято причислять с 1897 г., когда в Базеле состоялся I сионистский съезд.

(обратно)

137

МЕИРО Г. (Мейерсон, 1898 - 1978) - генеральный секретарь Рабочей партии Израиля (МАПАЙ) в 1966 - 1968 гг., премьер-министр в 1969 - 1974 гг., с 1972 г. вице-президент и с 1976 г. почетный президент Социалистического интернационала.

(обратно)

138

ТОЛСТОЙ А. К. (1817 - 1875) - русский писатель, драматург и поэт, член-корреспондент Петербургской АН с 1873 г. Его исторический роман "Князь Серебряный" был опубликован в 1863 году, а драиатическая трилогия "Смерть Иоанна Грозного" в 1866г., "Царь Федор Иоаннович" в 1868 г., и "Царь Борис" в 1870г. Совместно с братьями Жемчужниковыми он создал пародийный образ Козьмы Пруткова.

(обратно)

Оглавление

ВВЕДЕНИЕ

Часть III . ОТ ДНЯ ПОБЕДЫ ДО XX СЪЕЗДА КПСС

  ПЕРВЫЕ ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ

  СНОВА В МОСКВЕ

  ВОКРУГ НЕКОТОРЫХ ЛИЧНОСТЕЙ

  ОДИН ИЗ НЕДОСТАТКОВ СТАЛИНА

  БЕРИЯ И ДРУГИЕ

  СЕМЬЯ СТАЛИНА. СВЕТЛАНКА

  ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ СТАЛИНА

  КОРЕЙСКАЯ ВОИНА

  ДЕЛО ВРАЧЕЙ

  XIX СЪЕЗД КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ СТРАНЫ

  ПОСЛЕ XIX СЪЕЗДА ПАРТИИ

  ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ СОЦИАЛИЗМА В СССР

  СТАЛИН О СЕБЕ

  СМЕРТЬ СТАЛИНА

  МОИ РАЗМЫШЛЕНИЯ О СТАЛИНЕ

  ЕЩЕ РАЗ О БЕРИИ

  ПОСЛЕ СМЕРТИ СТАЛИНА

  ОТ XIX К XX СЪЕЗДУ КПСС

  ПОСЛЕ XX СЪЕЗДА КПСС

  НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ВЛАСТИ, О ЖУКОВЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте