«Красная капелла. Суперсеть ГРУ-НКВД в тылу III рейха»

Жиль Перро Красная капелла. Суперсеть ГРУ-НКВД в тылу III рейха

Часть 1 Разведывательная сеть

Пост подслушивания в Кранце был предназначен для перехвата подпольных радиопередач. В ночь с 25 на 26 июля 1941 года дежурный, как обычно, настроил свой приемник на частоту норвежского передатчика. Однако вместо норвежских позывных радист записал неизвестные группы знаков: KLKот РТХ, KLKот РТХ, KLKот РТХ. Затем было передано сообщение из нескольких цифрогрупп. Дежурный составил донесение о том, что обнаружена новая подпольная радиостанцияи указал, на какой частоте ведутся передачи. Так началась история, которая превратилась в подлинный кошмар для рейхсфюрера Гиммлера и адмирала Канариса, начальников двух немецких секретных служб, история, из-за которой Адольф Гитлер 14 мая 1942 года вынужден был признать: «Большевики сильнее нас только в одном: в области шпионажа». Хотя в то время фюрер не знал и о сотой доле грандиозных дел, совершенных «Красной капеллой».

Начало пути

Герой этой истории Леопольд Треппер, польский еврей, родился 23 февраля 1904 года в местечке Новы-Тарг, неподалеку от Закопане. Его отец, коммивояжер, работал до изнеможения, чтобы прокормить семью, где было десять детей. Надорвавшись, он умер, когда Леопольду еще не исполнилось и двенадцати лет. Поскольку мальчик отличался редкой живостью ума, родственники решили сделать все, что было в их силах, лишь бы помочь его продвижению по социальной лестнице.

В то время в Польше в силу вековых традиций антисемитизм был распространенным явлением; страна находилась под сапогом военной диктатуры, обескровленная войной и экономическими встрясками. В столь неблагоприятных условиях надежды Трепперов могли не оправдаться. Словно пассажиры плота Медузы, они готовы были пожертвовать последними крохами одному из собратьев, лишь бы он, набравшись сил, сумел подняться на вершину мачты.

Леопольд учился во Львове, затем поступил в Краковский университет, где слушал курсы лекций по истории и литературе. Тогда, в восемнадцать лет, он еще верил, что перед ним прямая дорога, ведущая наверх. Получая небольшую стипендию и скромную денежную помощь от семьи, Треппер кое-как сводил концы с концами. Профессора были им довольны. Через год Польшу поразил новый экономический кризис, и уделом краковского студента на долгое время стала борьба с голодом. В этой борьбе Голод победил.

Студент оставил учебу и стал каменщиком, затем слесарем. Кризис добрался даже до мастеровых, и, соскользнув по «мачте» вниз, юноша оказался на земле и даже под землей: в катовицких шахтах. Два года спустя он выбрался наверх и стал чернорабочим на литейном заводе в Домброве. Но по-прежнему голодал. Вся Домброва голодала. Рабочие, доведенные нищетой до отчаяния, взбунтовались, но польские уланы очень быстро усмирили их. Одного из организаторов движения протеста звали Треппер. Его арестовали и бросили в тюрьму. К тому времени Леопольду исполнилось двадцать два года и он по- прежнему голодал.

Одна из фотографий подпольной коммунистической ячейки, к которой принадлежал Треппер, уцелела, несмотря на полицейские, а затем и гестаповские обыски. Человек десять совсем молоденьких, наголо остриженных парней с непроницаемыми лицами. На фотографии все похожи друг на друга, все одержимы единой страстью, и эта одержимость придает их чертам одинаковую суровость. Непримиримые и потерявшие надежду. Если бы группа этих бритоголовых была одета в летную форму, а не в кургузые куртки, их можно было бы принять за японских камикадзе. Треппера легко найти на фотографии. Даже после того, как годы и пережитое изменят это лицо и придадут ему гранитную твердость, его все же можно будет узнать по светло-серым глазам. В таких глазах можно прочесть и непоколебимую решимость, и неожиданную нежность.

Треппер провел восемь месяцев в застенках диктатора Пилсудского, где пытки, которым подвергались члены коммунистической партии, превосходили в изуверстве те, что будет применять гестапо, — самой обычной из них была пытка водой, заимствованная из средневековья; затем Треппер был освобожден — его даже не удосужились отдать под суд. Он уехал в Варшаву. Четыре первых буквы названия Домброва он «увез с собой». Домб — это будет его псевдоним на ближайшие десять лет. Позднее он станет «Большим шефом» — так станут называть его товарищи и агенты гестапо.

В Варшаве для юноши, который принимал участие в домбровском мятеже, никакой работы не нашлось. Он стал добиваться иммиграционной визы во Францию, однако в этом ему было отказано — французские власти вовсе не горели желанием принять у себя рабочего-бунтовщика. Но Треппер понимал, что жить в Польше он уже не сможет; здесь его ничего не ожидало, кроме голодной смерти.

Организация «Гехалуц» была его единственным спасением. Он постучал в ее двери; ему открыли, и наконец Трепперу удалось выбраться за пределы Польши. «Гехалуц», сионистская организация, финансируемая богатыми американскими евреями, оказывала помощь собратьям, эмигрирующим в Землю обетованную. Палестина еще находилась под властью англичан, и им преотлично удавалось запрещать въезд в страну массе обездоленных, которым через несколько лет суждено будет принять смерть в печах Освенцима, — правда, в то время англичане, конечно, не могли предположить, что этим людям уготована такая участь.

«Гехалуц» занималась отбором тех счастливчиков, перед которыми английские власти ежегодно приоткрывали двери Земли обетованной. Как истинные американцы, финансисты из «Гехалуц» следовали принципу рентабельности и потому борьбу с коммунизмом стремились сочетать с активной сионистской деятельностью. Таким образом предпочтение отдавалось кандидатам, которые казались легкой добычей для вербовщиков организации. Леопольд Треппер, обманувшийся в своих честолюбивых надеждах, с грузом тяжелого прошлого и неопределенностью в будущем, подходил им со всех точек зрения. Ему предоставили кое-какую денежную помощь и посадили в поезд, который через Вену и Триест прибыл в Бриндизи, откуда пароходом Треппер отправился в Палестину. Тогда ему было двадцать четыре года, и он не предполагал, что Голод последует за ним и в это путешествие.

Он снова обрел этого верного спутника, ступив на пристань Хайфы. Сначала Трепперу пришлось дробить булыжники для мощения дорог, затем стать сельскохозяйственным рабочим в киббуце. Самой приятной должностью, которую он занимал в Палестине, было место ученика на заводе электроприборов.

Казалось, жертвы семьи Трепперов были напрасны и Леопольду никогда не подняться на вершину мачты. Но по некоторым сведениям в 1929 году он стал членом Центрального комитета Коммунистической партии Палестины, и, значит, не родственники его, а финансисты из «Гехалуц» зря потратили свои доллары…

Как бы то ни было, детищем Треппера стала группа «Единство». Убежденный коммунист, он стремился добиться единства действий евреев и арабов в борьбе против английских оккупантов. В 1930 году полиция добралась до Треппера и его людей, бросила их в тюрьму. Предупрежденный о том, что арестованных собираются выслать на Кипр, Треппер организовал голодовку протеста. Сначала к этой акции не отнеслись всерьез, но участники голодовки не сдавались. Английская пресса подняла шум, были сделаны запросы в палате общин. Представитель британской короны в Палестине решил освободить узников, причиняющих столько неприятностей. Поскольку они так ослабели от голода, что не могли идти, их на носилках вынесли за ворота тюрьмы и оставили там.

Через несколько недель Треппер нелегально переправился во Францию. Он был мойщиком посуды в одном марсельском ресторане, затем переехал в Париж, где устроился маляром. Этой работе суждено было стать последней в длинном ряду случайных ремесел, за которые приходилось браться Леопольду Трепперу. Настал момент, когда он обрел свое настоящее призвание. Будущий Большой шеф делал первые шаги на новом поприще.

В то время во Франции действовала советская разведывательная сеть, которая отличалась большой эффективностью при поистине поразительных по простоте методах работы. В своей деятельности она опиралась на систему рабкоров — советский термин, означающий «рабочий корреспондент». Идея принадлежала самому Ленину. Революция обрекла на изгнание большинство русских журналистов — выходцев из буржуазных кругов, и за неимением профессионалов, которые могли бы их заменить, к этой работе стали привлекать дилетантов. В деревнях, на заводах простые труженики стали выступать в роли самодеятельных корреспондентов и заполнили советские газеты статьями, посвященными местным проблемам, и разоблачительными материалами о предателях и саботажниках. Органы внутренних дел использовали эти материалы в своих интересах. По тому же принципу была организована работа за рубежом, но в данном случае эту систему в своих целях использовали советские секретные службы.

В 1929 году во Франции насчитывалось три тысячи рабкоров; некоторые из них работали на французских военных предприятиях или на заводах, выпускающих продукцию стратегического назначения. Статьи, которые они посылали в коммунистические печатные органы, разоблачали тяжелые условия труда на предприятиях, но для этого поневоле приходилось рассказывать более или менее подробно о работе как таковой. Статьи, содержащие наиболее полную информацию, не публиковались. Их передавали советскому посольству в Париже, откуда они попадали в Москву. Если сообщение казалось особенно интересным, к рабкору посылали агента, которому он мог рассказать все, что знал.

Эта эффективная система работала безотказно в течение трех лет. В феврале 1932 года кто-то донес о ней французской полиции. Несмотря на такую удачу, комиссару, занимавшемуся расследованием — у него была довольно смешная фамилия Фо-Па-Биде[1] — понадобилось более полугода для того, чтобы обезвредить сеть. В своих отчетах он не скупился на похвалы в адрес шпионов, которых ему предстояло арестовать. В частности, их шеф отличался исключительной способностью уходить от слежки и избегать «мышеловок», видимо, он располагал полным списком парижских домов, имевших два выхода. Доведенные до исступления, но восхищенные, полицейские дали ему прозвище «Фантомас». Когда его наконец поймали, оказалось, что это польский еврей, попавший во Францию через Палестину. Ему было двадцать восемь лет, и звали его Исайя Бир. Его двадцатисемилетний заместитель также был польским евреем, перебравшимся во Францию из Палестины. Его звали Альтер Стром.

Их профессиональная подготовка поразила французских полицейских. Арестованный «Фантомас» казался самым обыкновенным «человеком с улицы». Он жил в захудалом отеле, не получая никакой корреспонденции и никого не принимая. Контакты с организацией осуществлялись главным образом через молодую женщину, которую все считали его любовницей. Это был незамысловатый, но эффективный прием. Конспирация внутри группы была такой строгой, что это позволило большинству ее членов ускользнуть от полиции. В том числе Леопольду Трепперу, другу детства Альтера Строма. Работа с «Фантомасом» была для Треппера хорошей школой. Гестаповцы, которым через несколько лет пришлось вести за ним охоту, могли бы в свою очередь найти немало полезного для себя в досье, собранном Шарлем Фо-Па-Биде, но, судя по всему, они туда не заглядывали. Они знали, кто такой Леопольд Треппер, но о существовании Лейбы Домба даже не подозревали.

Трепперу было двадцать восемь лет, когда он, прыгнув в поезд, ускользнул из ловушки, расставленной полицией. Приехав в Берлин, он сразу же установил контакт с советским посольством. После нескольких дней ожидания ему было приказано отправиться в Москву поездом; по прибытии на станцию назначения он должен был, оставаясь в своем купе, дождаться, пока схлынет поток пассажиров: за ним придут. Так и произошло. Треппер не представлял себе, какое будущее ему уготовано, но, без сомнения, надеялся очень скоро получить новое задание. Он прождал его четыре года. Несмотря на свое богатое событиями прошлое, целую серию пережитых испытаний, несмотря на опыт работы под началом «Фантомаса», для Москвы он все еще оставался не более чем многообещающим подмастерьем.

Через восемь лет после того, как он покинул Краковский университет, Треппер вновь сел за парту.

Так прошла первая часть жизни Большого шефа. Мы бегло изложили ее, переносясь из Польши в Палестину и из Парижа в Москву — так переходят речку, перескакивая с камня на камень.

Но рассказать вкратце о двадцати годах жизни человека проще, чем донести до читателя во всей полноте и подлинности какую-нибудь четверть часа из этой жизни. Возьмем, к примеру, то памятное мгновение, когда Треппер встретил Жоржи де Винтер. Это произошло в Брюсселе в 1939 году. Жоржи — дочь чрезвычайно безалаберного и очень красивого американца, являвшего собой нечто среднее между Гари Купером и Кэри Грантом. Он работал художником-декоратором в павильонах студии «Парамаунт» в Голливуде и осваивал актерское ремесло.

Вернувшись с матерью в Бельгию, Жоржи живет как типичная девушка из хорошей семьи, обучается классическому танцу. Ей двадцать лет, и она очень хороша собой. По фотографиям можно судить о ее великолепной внешности, осанке, блеске глаз, прекрасной фигуре. Через двадцать лет, когда оставшиеся в живых станут рассказывать свою историю, они будут вспоминать Жоржи как некий оазис красоты и свежести во время ужасного путешествия.

Трепперу в это время тридцать пять лет. Красивым его не назовешь. Довольно привлекательное лицо, хорошей формы голова, белокурые вьющиеся волосы и пронзительный взгляд, но роста он среднего и склонен к полноте. Его неотразимость — в другом, в сочетании силы и нежности. «Настоящий хозяин! — утверждает художник Билл Хоорикс. — Треппер обладал мощью и жизненной силой быка». «В нем ощущалось какое- то внутреннее напряжение», — дополняет типографский рабочий Миньон. Но мадам Кейри, служащая конторы, говорит: «Это был славный человек! Лучший из людей!» А писатель Клод Спаак отмечает: «Он был бесконечно добр к людям». Треппер обладает внутренней силой, которая успокаивает и ободряет. В его присутствии все становится проще. Он бы мог быть великолепным духовником.

Жоржи входит в кондитерскую. Расплачиваясь, она роняет перчатки. Треппер быстро наклоняется и подает их. Его предупредительность нравится ей, разговор вызывает интерес, и она соглашается увидеться с ним еще раз.

Они встречаются. Жоржи, разумеется, видит в Треппере только делового человека, за которого он себя выдает и на которого действительно похож. Могла ли она подозревать, что этот приятный полноватый мужчина был когда-то бунтовщиком в Домброве, дробильщиком булыжников в Палестине, тайным сообщником «Фантомаса»? И откуда ей знать, что он приехал из Москвы, и тем более, что он там делал?

А действительно, что?

С 1932 по 1934 год он учится в университете Мархлевского[2] В 1935 году ведет рубрику по проблемам культуры в газете «Эмес», которая издается для русских евреев. Но в то же время он является слушателем военной академии, где генерал Орлов читает специальный курс будущим разведчикам.

В 1937 году друг Треппера Стром, входивший в группу «Фантомаса», приезжает из Франции, отбыв срок тюремного заключения. Он ставит под сомнение признанную версию событий, приведших к уничтожению сети. По всеобщему убеждению, виновником провала был некий Рикье, редактор газеты «Юманите». Но Стром заявляет, что не уверен в его предательстве, и предлагает послать Треппера в Париж, чтобы прояснить обстоятельства дела. Через пять лет после бегства из Франции Треппер возвращается в Париж с поддельным паспортом на имя Соммэ. Выдавая себя за родственника Строма, он прежде всего встречается с двумя основными адвокатами на том процессе: с Ферручи и Андре Филипом, известным деятелем социалистической партии. Затем он проводит доскональное расследование и через несколько месяцев приходит к убеждению, что Рикье невиновен. Это имеет большое значение, ибо с коммунистической партии снято обвинение в том, что она пригрела на своей груди доносчика. Но Треппер делает значительно больше: он находит настоящего предателя. Им оказался голландский еврей, бывший руководитель советской разведывательной сети в Соединенных Штатах. Этот человек, арестованный и завербованный ФБР, продолжал поставлять информацию американским службам даже после того, как Москва перебросила его во Францию. Сигнал, полученный французской полицией, исходил от ФБР. Треппер едет в Москву с отчетом, но на этот раз использует люксембургский паспорт на имя Майериса. Он сообщает своим шефам, что в Париже продолжается сбор документов для окончательного установления истины. Через пять месяцев он возвращается во Францию и вывозит из страны толстую связку бумаг. Это фотокопии писем, которыми обменивались голландец-предатель и американский военный атташе в Париже.

Делец, которого Жоржи встретила в брюссельской кондитерской, находится в Бельгии для того, чтобы организовать здесь подпольную сеть, и на этот раз он станет ее шефом, Большим шефом.

Они встречаются, нравятся друг другу. Это могло бы стать красивым началом, даже если неизбежен ужасный конец. Но Жоржи, при всем своем изяществе, уже на пятом месяце беременности по вине улетучившегося любовника. А Треппер, при всей своей доброте, готов предать Любу, подругу дней суровых. Он повстречал ее в Палестине. Люба была членом группы «Единство». Они однолетки; так же как Треппер, Люба — польская еврейка, их юность окрашена в одинаково черные тона: нищета, подпольная борьба в Польше. В то время, когда он еще верит, что сможет подняться на верхушку мачты, она работает на шоколадной фабрике, а по ночам учится, собираясь стать учительницей. Активистка коммунистического движения, Люба является членом ячейки, которой руководит совсем юный парнишка Ботвин. В то время некий польский агент-провокатор провел ряд операций по разгрому подпольных коммунистических организаций. Были подготовлены два покушения на него, но оба потерпели неудачу. Тогда еврейская ячейка Ботвина решает свести счеты с провокатором, и ей это удается. Люба вынуждена бежать в Палестину, где она работает вместе с Треппером. Во время одной запрещенной коммунистической демонстрации ее арестовывают, приговаривают к тюремному заключению, и только благодаря фиктивному браку с палестински гражданином не высылают из страны. И наконец, чтобы попасть к Трепперу во Францию, она использует паспорт сирийского араба, выдав себя за его жену.

Согласитесь, что пара, закаленная в горниле таких испытаний, не вписывается в схему буржуазного водевиля с его пикантными адюльтерами. Впрочем, Треппер очень скоро представит Жоржи Любе. Он, видимо, конспиратор во всем, кроме любви. Но в данный момент он пока еще только поднимает перчатки в кондитерской, а Люба с двумя детьми ждет его в роскошной брюссельской квартире. И первый сын родился в Париже в 1931 году, но родители, нелегально приехавшие во Францию, не смогли его официально зарегистрировать; второй сын родился в Москве в 1936-м. Их имена не известны ни одному из свидетелей, не указаны ни в одном документе. Ребенок, который сыграет определенную роль в этой истории, не имеет отношения ни к Любе, ни к Трепперу: это дитя, которое Жоржи еще носит в своем чреве.

Все исторические произведения, рассказывающие о деятельности разведок, обычно перенасыщены деталями и описаниями жизненных эпизодов. Это выглядит забавным парадоксом, если задуматься, что такого рода подробности труднее всего узнать. Так, например, большинство произведений, посвященных Рихарду Зорге, смело представляют нам детальный отчет о его действиях и даже мыслях; приводят слова, которые он произнес в тот момент, когда находился с любовницей, описывают жест, которым сопровождал ту или иную фразу.

Сравнение с Зорге здесь не случайно. В 1939 году, когда Треппер создает свою организацию в Бельгии, сеть Зорге уже дейс твует в Токио. Большой шеф скоро наверста ет упущенное. По мнению всех специалистов области шпионажа, с которыми консультировался автор, Треппер был равен Зорге всем, что касается сбора важной информации и был значительно сильнее его в организационной работе. Однако личные судьбы этих двух мэтров шпионажа совсем не похожи. Судьба Зорге абсолютно прямолинейна: шпионил, был арестован и повешен. А у Большого шефа все сложилось по-иному…

«Странная война»

…Леопольд Треппер, он же Адам Миклер, приезжает в Брюссель осенью 1938 года, сразу же налаживает связь с Леоном Гроссфогелем, коммерсантом, евреем по национальности, с которым познакомился в Палестине. Гроссфогель — выходец из буржуазной семьи, несколько поколений которой прожило в Страсбурге. После короткой и романтической поездки в Палестину он снова занялся бизнесом, возглавив в Брюсселе торговую фирму «У резинового короля», имевшую множество филиалов и занимавшуюся сбытом разнообразных плащей. Пламенный коммунист, Гроссфогель безоговорочно принимает предложение Треппера. Большой шеф располагает десятью тысячами долларов. Их вложат в экспортное предприятие, которое будет служить «крышей» для подпольной сети. Так появилась фирма «Форин экселент тренч-коут», торгующая все теми же плащами. На должность директора принимают бельгийца лет шестидесяти, жизнерадостного, розовощекого толстяка с седыми усами, любителя вкусно поесть и выпить — Жюля Жаспара. Это великолепный ход. Жаспары — одна из крупнейших буржуазных династий в Бельгии. Брат Жюля был премьер-министром; в Брюсселе есть улица, носящая его имя. А он сам долгое время был бельгийским консулом в Индокитае, затем в Скандинавских странах. Фирма, во главе которой стоит такой человек, — вне подозрений. Само собой разумеется, добрейший Жюль Жаспар совсем не подозревает о тайнах, скрывающихся под его плащами.

1939 год уходит на организацию подпольной сети и отработку механизма ее деятельности. И когда разразилась вторая мировая война, Большой шеф уже мог выполнять приказы, поступавшие из России.

Март 1940 года — кульминационный момент в реализации условий германо-советского пакта. Гитлер и Сталин, объединив усилия, сломили Польшу и теперь налаживали деловое сотрудничество. Сотни тысяч тонн русского зерна были отправлены в Германию, восполнив перебои в обычных поставках, которые возникли в связи с морской блокадой, объявленной англичанами. Но значительно важнее русского зерна, русских фосфатов и хлопка — русская нефть. Это нерв блицкрига, главная забота командования вермахта, Чтобы Сталин не перерезал питательную артерию, протянувшуюся от Кавказских гор к немецким танкам, Гитлер приносит ему поистине неслыханные жертвы, если, учесть, что к тому времени он уже принял решение о войне с Россией. В обмен на свои поставки Сталин получает артиллерию, истребители, бомбардировщики и бесчисленное количество станков. 30 числа того же марта месяца фюрер заявляет: поставкам военной техники русской армии надлежит отдавать приоритет даже по сравнению с заказами самой немецкой армии; он передает Сталину тяжелый крейсер «Лютцов» и собирается продать русским чертежи броненосца «Бисмарк», самого крупного военного судна в мире. В обмен на русскую нефть Гитлер поставляет оружие, сознавая, что в скором времени это оружие повернется против него. В истории отыщется немного примеров подобной «щедрости».

Русская нефть находится в Баку. Генерал Вейган — в Сирии, и с ним, как предполагают, сто пятьдесят тысяч французских солдат. По прямой линии Сирию от Баку отделяет тысяча километров. Вопрос: если Вейган решится на отважную операцию и двинется на Баку, чтобы разрушить там нефтяные скважины, найдет ли он в горах Карадага проезжую дорогу, которая позволит ему достичь цели?

Треппер, однако, может успокоить Кремль. Действительно, премьер-министр Даладье поручил генеральному штабу изучить вопрос о возможности нападения на русский нефтяной район. Но идею сухопутного рейда главнокомандующий Гамелен даже не рассматривает. Вместо этого он обращается к англичанам с предложением подготовить совместную морскую операцию и собирается направить французский и английский флот в этот сокровенный угол Черного моря. Для этого необходимо, чтобы Турция пропустила флот через Дарданеллы, то есть согласилась бы поставить на карту свой нейтралитет. Военные поручают дипломатам убедить турецкие власти. Когда части вермахта вступят в Париж, во французских архивах будет найдено досье этих неудавшихся переговоров.

Мы ничего не знаем о донесениях Большого шефа, относящихся к тому периоду. Судя по его последующей работе, которая нам хорошо известна, эти сведения должны были быть точны, документально обоснованы, исчерпывающи. Если когда-нибудь откроется доступ к кремлевским архивам, быть может, станет понятнее, почему происки достопочтенного Чемберлена долгое время внушали Сталину большие опасения, нежели планы фюрера.

Планы, о которых в Москве почти ничего не было известно. Гестапо расправилось с Коммунистической партией Германии и парализовало деятельность советской разведки. Подписав договор с Гитлером, Сталин готов выполнить его условия: он запрещает создавать новую разведывательную сеть. Руководители советских секретных служб понимают, что, не подчинившись приказу, рискуют головой. Они нарушают его, но действуют осмотрительно. Ограничиваются созданием опорных точек для будущей деятельности.

Англия же, напротив, плотно «опутана» нитями Большого шефа. Он сам поселился в Брюсселе по юридическим и географическим соображениям. Бельгийское законодательство отличается чрезвычайной мягкостью по отношению к шпионам; наказание предусматривается лишь в тех случаях, когда их деятельность направлена непосредственно против Бельгии. А задача Треппера — с бельгийской территории подобраться к Британским островам. Это один из примеров характерной для русских секретных служб кропотливости в работе. Когда абверу понадобится проникнуть в тайны англичан, немцы просто-напросто сбросят над пригородом Лондона несколько несчастных агентов, которых англичане сразу же арестуют и повесят. Русские же прежде всего начинают стягивать вокруг противника свою широкую сеть. Весь 1939 год Треппер плетет паутину в семи крупных портах, связанных с Англией: Осло, Стокгольме, Копенгагене, Гамбурге, Вильгельмсхафене, Остенде, Булони. В большинстве этих городов он создает филиалы фирмы «Форин экселент тренч-коут», куда внедряет своих агентов. Связи Жюля Жаспара, бывшего консула в Скандинавских странах, в значительной мере облегчают дело.

Итак, Германия «чиста», а сеть Большого шефа работает против Англии. Советская разведка на Западе в это время напоминает считающиеся неприступными крепости-порты — Сингапур и прочие, — которые в скором времени будут взяты с суши, так как крепостные орудия могут стрелять только в сторону моря. Фюрер уже принял решение бросить трехмиллионную армию против России, но все «батареи» Большого шефа, от Булони до Осло, нацелены на Лондон.

Короче говоря, плохое начало.

10 мая 1940 года вермахт начинает наступление на Западном фронте.

Для молодых нацистов прогулочный марш по территории Франции не был неожиданностью: фюрер обещал им его. Но Францу Фортнеру, ветерану Вердена и участнику других ожесточенных боев, он казался чудом. Лейтенант танкового корпуса Франц Фортнер за один час преодолел расстояние, на которое в прежней войне понадобилось шесть месяцев, к тому же полгода спустя захваченную территорию пришлось оставить. Его танк не вязнет в зловонных траншеях, а катит по шоссейной дороге с открытым люком, и командир греет на солнце свои старые раны. Всякая война непохожа на предыдущую, и на сей раз ощущается значительный «прогресс» по сравнению с тем, что было раньше…

Фортнер участвует в прорыве французского фронта, затем в стремительном продвижении к морю. Под Дюнкерком он получает чин капитана и становится командиром танковой роты. Его танки мчатся по дорогам, забитым пленными, догоняют толпы беженцев, которым приходится сбрасывать в кювет свои перегруженные тележки. В этом горестном людском потоке движется гражданский автомобиль, но на его крыше нет матраса, а в приоткрытом багажнике — птичьей клетки; вероятно, сидящие в нем пассажиры — не беженцы. Машина, между прочим, не удаляется от поля боя: она как бы сопровождает армейские части, проскакивая между танковыми колоннами, объезжая командные пункты, вырываясь на передовую вместе с транспортом, подвозящим горючее; машина попадает под обстрел то пулеметов немецкой авиации, то орудий союзников. Если бы Фортнер увидел этот автомобиль, обратил бы он на него внимание? Наверное, нет. Фортнер — боевой офицер, и его непосредственно не касаются проблемы безопасности. Пока не касаются. К тому же, когда полевая жандармерия останавливает машину для проверки документов, жандармы тут же вытягиваются в струнку и жестом показывают, что можно ехать. За рулем — Дуров, болгарский консул в Брюсселе; этот дипломатический представитель пользуется особым уважением, поскольку его страна заигрывает с Германией. Рядом с ним — Гроссфогель. На заднем сиденье — Большой шеф.

Между Кнокке-ле-Зут и Брюсселем, обгоняя колонну эсэсовцев, автомобиль выходит из строя. Чрезвычайно любезный полковник СС предоставляет в распоряжение консула Болгарии автомобиль и приказывает молодому лейтенанту перенести в него багаж трех пассажиров. Можно себе представить, как невозмутимо и одобрительно глядел Треппер на лейтенанта-эсэсовца, осторожно укладывавшего в багажник чемодан с радиопередатчиком…

Судя по всему, Дуров не имел отношения к разведывательной сети. Он был приятелем Гроссфогеля. Точнее, последний поддерживал деловые контакты с болгарином по фамилии Петров, который и познакомил его с Дуровым. Через несколько дней после вторжения немцев в Бельгию Гроссфогель поведал Дурову о своих коммерческих неприятностях. Филиал фирмы «У резинового короля» в Остенде разрушен немецкой бомбой, и он хотел бы знать, в каком состоянии остальные магазины. Дуров предлагает поехать и осмотреть их. Официально консул отправится в путь, чтобы узнать, какова судьба выходцев из Болгарии, находящихся в районе боевых действий. Странный человек, подвергающий себя смертельной опасности по пустому поводу…

В поездку отправились 19 мая, в самый разгар бельгийской кампании. Большой шеф, спаливший свой канадский паспорт, присутствует при седанском прорыве, затем наблюдает бой под Абвилем. Вместе с танками Фортнера он подъезжает к Дюнкерку, и на его глазах происходит сдача города. В кармане Большого шефа записная книжка, заполненная пометками. Особое внимание он уделяет передвижению подкреплений вермахта, роли, которую играют самолеты «Штука», тактике ведения танкового боя при штурме противотанковых сооружений противника. Когда трое приятелей завершат свою поездку, Большой шеф отправит в Москву донесение на восьмидесяти страницах о новой стратегии, разработанной и опробованной Гитлером: блицкриге.

Это донесение, как и все предыдущие, будет передано по назначению через советских дипломатов. Дипломатические чемоданы пока избавляют Треппера от необходимости использовать радиоканалы, но он предчувствует, что связь с Москвой в скором времени будет осуществляться только таким путем; именно потому в разгар боевых действий он и предпринял эту поездку: надо было забрать передатчик, спрятанный на одной из вилл в Кнокке-ле-Зут.

В тот самый момент, когда Молотов поздравляет Гитлера с «замечательным успехом вермахта», Большой шеф уже готовится к будущей войне Германии с Советским Союзом; по собственной инициативе он поворачивает свои батареи на сто восемьдесят градусов. Они будут теперь нацелены не на Англию, а на Германию.

После подписания перемирия с Францией немецкая армия обновляет свои ряды и удаляет старых офицеров из фронтовых частей. Сорокасемилетний Франц Фортнер вынужден расстаться со своими танками. Его переводят в абвер, и он получает назначение в Бельгию, в контрразведку. Главным противником, конечно же, считается «Интеллидженс сервис»; задача Фортнера — охранять тайну операции «Морской лев», так называется план высадки в Англии. Но летом 1940 года он получает странную телеграмму: из Берлина ему сообщают, что в Брюссель прибыла советская делегация из тридцати человек. Конечно, официально Россия — дружественная страна, но все же… Насторожившись, Фортнер не сводит с гостей своего бдительного ока. Он не замечает ничего подозрительного и после отъезда комиссии посылает в Берлин обнадеживающий отчет.

Через несколько недель в Бельгию приезжает новая группа визитеров. После тщательной проверки их снабдили пропусками, которые обычно выдавались с большой осторожностью, но эти люди не вызывают никаких опасений у абвера. Речь идет о дипломатах и старших офицерах из нейтральных, но прогермански настроенных государств: Венгрии, Болгарии, Испании, Румынии… Их хотят обольстить, продемонстрировать непобедимость вермахта и убедить присоединиться к лагерю победителя. Ошеломленную делегацию провозят по полям недавних сражений. Штабные офицеры, демонстрируя карты и фотографии, рассказывают о своих победах. Чтобы все было абсолютно ясно, каждому гостю вручают дополнительное досье. Среди присутствующих — скромный и незаметный, как и подобает приглашенному в последний момент, человек, который не отходит от болгарского консула ни на шаг: это Большой шеф.

Латиноамериканцы в Брюсселе

Сентябрь 1965 года. Бельгийский художник Гийом Хоорикс, по прозвищу Билл, принимает меня в своей мастерской на улице Эмиля Золя в Париже. Это невысокий, очень худой человек с живыми черными глазами — на вид не старше пятидесяти лет. А ему шестьдесят шесть и за спиной застенки гестапо, затем концлагерь Маутхаузен.

«Спасаясь от немцев в 1940 году, я добрался до Тарба. Затем вернулся в Брюссель и пошел навестить жену. Видите ли, мы хотя и разошлись, но оставались по-прежнему добрыми друзьями; я часто заходил к ней. И вот однажды, придя к жене — это было перед войной, — я познакомился с уругвайцем, которого звали Карлос Аламо. Это был очень красивый и приятный парень, и я быстро понял, что этот человек — не обычный красавчик из породы танцоров танго, а нечто значительно большее. Два-три раза мы обедали вместе. Жена жила с Аламо. Они рассказали мне, что, спасаясь от немцев, какое-то время пробыли в Остенде. У Аламо был там магазин. Кажется, речь шла о торговле плащами.

Примерно в это же время я познакомился с неким Раухом из Чехословакии. Он был представителем одной бельгийской фирмы в этой стране, фирма занималась взрывчатыми веществами. Мы трое — Раух, Аламо и я— вместе проводили свободное время.

Довольно скоро Раух стал выяснять, каковы мои политические убеждения. Удостоверившись в моих антифашистских настроениях, он рассказал, что работает на «Интеллидженс сервис», и просил помочь ему. Я, разумеется, согласился. Раух объяснил мне, что добытые им разведданные в Лондон передает Аламо, у него есть передатчик. Я присутствовал при нескольких сеансах связи.

Дело в том, что я прекрасно говорю по-английски. Но язык, на котором говорили обитатели виллы, был далек от совершенства. Это обстоятельство встревожило меня, и я поделился своими сомнениями с Раухом. Он ответил: «Да это не англичане, а американцы. И нужно этому радоваться, потому что Америка — нейтральная страна и, работая с американцами, мы в большей безопасности».

Аламо действительно утверждал, что он американского происхождения и что его мать до сих пор живет в Нью-Йорке, но мне все это казалось неправдоподобным. Однажды, перед тем как распрощаться со мной, он сказал, что идет в уругвайское консульство. Я проследил за ним. Он действительно направился в сторону консульства, но поравнявшись с входной дверью, вдруг пересек улицу и удалился. Я понял, что он наверняка не американец, очевидно и не уругваец, так что ситуация становилась довольно загадочной. Самое главное, я не понимал, почему Раух рассказывает мне небылицы.

Разумеется, я передавал им все сведения, которые удавалось добыть. Зачастую это было не бог весть что, но я делал все что мог.

В то время — то есть осенью 1940 года — я довольно часто виделся со своим шурином, который занимался поставкой сухофруктов в Антверпен. Его предприятие было реквизировано вместе со всеми складами. Два- три раза в неделю он должен был доставлять грузовик сухофруктов на антверпенский аэродром, который, разумеется, был оккупирован частями люфтваффе. Однажды я попросил его доверить грузовик мне. Доставив груз, я пошел в столовую и затеял разговор с немцами. Я спросил у них: «А куда вы денете эти сухофрукты?» Мне ответили: «Это для Англии, — Как так? — Да, мы готовимся к вторжению. Когда оно начнется, наши пилоты будут почти все время находиться в воздухе и не смогут здесь обедать, им будут выдавать сухофрукты». Я передал этот разговор Рауху.

В другой раз все там же, в Антверпене, я заметил в небе английский самолет. Помнится, погода была великолепная. Самолет пролетел над заводом «Дженерал моторс» и, сбросив несколько бомб, скрылся. Одна бомба попала в мастерские по изготовлению кузовов для автомобилей: загорелись склады краски; за несколько минут весь завод охватило гигантское пламя. В тот же день я был свидетелем демонстрации на главной площади Антверпена: женщины шли, неся впереди черный флаг. Я спросил, что означает это черное знамя; мне ответили, что с незапамятных времен это символ голода и что женщины протестуют против отправки в Германию запасов картофеля. Я вернулся в Брюссель после полудня и рассказал оба эпизода Рауху и Аламо. Они как раз готовились к передаче, так что могли включить в нее мои сведения. Затем мы пообедали, поговорили. Около полуночи стали слушать передачи московского радио на заграницу, как это часто делали. В этот вечер было два диктора, мужчина и женщина, которые по очереди передавали новости. Я уже не помню, женщина ли рассказала историю с английским самолетом, а мужчина говорил о демонстрации, или наоборот; во всяком случае, я был потрясен! Я посмотрел на Аламо и Рауха. Они были смущены. Затем Аламо встал, выключил радио и сказал мне чрезвычайно угрожающим тоном: «Если ты когда-нибудь проговоришься, тебе крышка!»

На следующий день я отправился к Рауху и потребовал объяснений. Он ответил: «Послушай, я действительно работаю на «Интеллидженс сервис» и слежу за этими русскими. Будь осторожен: мы оба рискуем головой! Эти ребята намного опаснее немцев!»

Это, конечно, происходило до нападения немцев на Россию; германо-советский пакт был все еще в силе.

Декабрь 1965 года. Прибыв в Брюссель в одиннадцать часов вечера, я решил попытать счастья, несмотря на поздний час: лучше уж сразу узнать, зря ли я проделал весь этот путь. К телефону подошла сама Маргарет Барча; она согласилась принять меня. Я стал опрашивать, какой у нее распорядок дня, но она перебила меня: «А почему бы не поговорить сейчас? Я всегда ложусь очень поздно, или слишком рано, если хотите». В эту ночь я слушал ее до четырех часов утра.

В 1940 году Маргарет было двадцать восемь лет. Высокая, белокурая, стройная, подчеркнуто экстравагантно одетая, она привлекала всеобщее внимание, в том числе со стороны гестапо. Ее прекрасные глаза выдержали испытание временем и тяжелыми болезнями, которые обрушились на нее. Маргарет говорит быстро, с заметным брюссельским акцентом.

«Мой первый муж Эрнест Барча был на семнадцать лет старше меня. Мы жили в Чехословакии — я тоже оттуда родом. В 1932 году родился мой сын Рене — мне тогда только что исполнилось двадцать лет. У нас была очень легкая, очень приятная жизнь. Моя семья разбогатела на экспорте хмеля. Короче, я была дочерью миллионера, а затем стала женой миллионера, и мне казалось, ничто не может изменить эту жизнь. Но после мюнхенских соглашений и аннексии Судетов Германией мы вынуждены были уехать в Прагу. Через год, накануне вступления гитлеровских войск, мы покинули Прагу и перебрались в Бельгию. Забыла вам сказать, что мы — евреи.

В Брюсселе наша семья поселилась на проспекте Беко, 106. Мы с мужем занимали квартиру на седьмом этаже, а родители жили на шестом. Конечно, жили совсем по-другому, и нашим главным развлечением стала игра в бридж с соседом по лестничной клетке, очень милым бельгийским чиновником.

15 марта 1940 года мой муж, поиграв в карты, как обычно, лег спать и ночью умер. Полтора месяца спустя Бельгия была оккупирована. Начались воздушные тревоги, и нам приходилось спускаться в подвал. Там я познакомилась с жильцом с пятого этажа. Это был уругвайский студент по имени Винсент Сьерра. Он был не особенно красив: ниже меня ростом, белокурый, с большими толстыми губами. Но очень услужливый, предупредительный Молодой человек — море обаяния! При этом великолепно одет; кроме того, у него было много денег, и он умел их тратить, что нечасто встречается. Короче говоря, это была любовь с первого взгляда, настолько сильная, что я отказалась бежать во Францию вместе с родителями.

Мы поселились в великолепной квартире на проспекте Слежер. В ней было двадцать семь комнат, семь из них — спальни. Одну из комнат мы превратили в спортивный зал, и каждое утро после гимнастики к нам на дом приходил массажист. У нас был также загородный дом. Снова началась красивая жизнь. Почти каждый вечер мы куда-нибудь непременно ходили, много танцевали. Винсент был замечательным танцором: мы вдвоем выиграли немало конкурсов. Мне особенно запомнился сочельник с 40-го на 41-й год: мы провели ночь в казино Намюра, и это было поистине чудесно.

В марте 1941 года Винсент решил оставить учебу и заняться бизнесом. Он основал импортно-экспортную фирму «Симекско». Самое трудное было найти предусматриваемое законом число акционеров.

Кстати, наше импортно-экспортное предприятие оказалось подлинным спасением для господина Рауха. Это был старый друг нашей семьи; мы познакомились с ним в Чехословакии, а потом встретили в Брюсселе. Война лишила его возможности заниматься своим делом — не помню, каким именно. Короче, он находился в стесненных обстоятельствах. Я познакомила его с Винсентом, который стал давать ему переводы. Затем принял на работу в качестве коммерческого директора фирмы или что-то в этом роде».

В рассказах Билла Хоорикса и Маргарет Барча фигурирует одно и то же имя: Раух. Воздадим должное храбрости человека, которому случай помог вступить в контакт с двумя агентами «Красной капеллы». Поздравим в его лице разведчиков из «Интеллидженс сервис», которые определенно умеют проникать повсюду. И сделаем это поскорее, потому что Рауху предстоит вскоре удалиться со сцены — мягко, но твердо его вытеснит Большой шеф.

«Немцы нападут сегодня ночью»

Треппер приехал в Париж в августе 1940 года вместе с Жоржи. Люба с двумя детьми была уже в России, в безопасности; их переправили туда через Марсель с помощью советского посольства в Виши. Таким образом, накануне приближающейся великой битвы на душе у Треппера было спокойно. Он не сомневался, что настоящая борьба еще впереди, а врагом будет Германия и ее армия, захлестнувшая Европу своим мутным потоком. Брюссель был удобен для работы против Англии, но деятельностью разведки, направленной против Германии, пожалуй, лучше руководить из Парижа. Треппер размещает здесь свою штаб-квартиру и приступает к созданию организации, необходимой для выполнения задач, поставленных перед ним в связи с новым назначением: по решению Центра Трепперу предстоит возглавить советскую разведывательную сеть в Западной Европе.

Всегда рядом с ним два его лучших помощника. Прежде всего — Леон Гроссфогель, лишившийся состояния после введения оккупантами антисемитских законов. К услугам Треппера его коммерческое чутье и организаторские способности. В течение нескольких недель Гроссфогель решит финансовые проблемы сети и снимет в Париже с десяток квартир, которые будут служить местом встреч или убежищем для агентов Треппера; он наберет людей, предназначенных на роль «почтовых ящиков» с тем, чтобы наладить быструю внутреннюю связь, не нарушая при этом драконовских правил конспирации. Вся материально-техническая база организации создана Гроссфогелем. Он — гарант ее финансового обеспечения. При этом его социальный «фасад» очень внушителен: ну, разве можно хоть в чем-то заподозрить этого солидного господина, настоящего «крупного буржуа», страстного поклонника классической музыки, всегда так строго одетого? Гроссфогелю совсем несвойствен сомнительный романтизм в духе детективных романов. Он занимается шпионажем с той же спокойной педантичностью, как и торговлей плащами; изменился товар, только и всего… У Гроссфогеля задатки хорошего начальника штаба: ему указывают цель, он обеспечивает средства.

Что сказать о Хиллеле Каце? Если бы Треппер приказал ему отправиться в гестаповское логово и выдать себя, Кац подчинился бы, не задавая вопросов. Я преувеличиваю? Терпение… Он молод, невысок и очень хрупок, носит очки в пол-лица. По общему мнению, похож на среднего француза. Но так же как и Треппер, Кац — польский еврей; они встретились в Палестине и вместе проводили ту знаменитую голодовку, затем приехали во Францию, где Кац устроился работать каменщиком. Всегда веселый и жизнерадостный, Хиллель Кац станет правой рукой Большого шефа. Безоглядная преданность и полное самоотречение — вот что такое маленький Кац. Люди, созданные из такого теста, как правило, становятся настоящими мучениками, жертвами, всегда попадают в руки врагов и гибнут с чистой совестью. Вы уже догадываетесь, что малыш Кац умрет под топором нацистского палача.

Леон Гроссфогель и Хиллель Кац — еврейская «старая гвардия» Большого шефа.

Бельгийская сеть законсервирована. Радисты, как обычно, выходят на связь с Москвой, но информацию, которую они передают, обеспечивают «статисты» вроде Хоорикса. Настоящие «источники» пока еще не задействованы, а сеть «заморожена». Во главе ее — двое русских: оба моложе тридцати лет.

Треппер, как и все остальные, симпатизирует Михаилу Макарову, он же Карлос Аламо. Во-первых, Макаров — герой. Он — лейтенант, служил в авиационных частях, хотя и не в летном составе. Его направили в Испанию к республиканцам. Однажды франкистам удалось прорваться, и возникла угроза нападения с тыла. Республиканская пехота попросила срочно начать бомбардировку с воздуха. Ни одного летчика на земле не оказалось. Макаров бросается к самолету и взлетает. У него нет диплома летчика, а его знания о пилотировании ограничиваются элементарными понятиями, которые невольно приобретаются теми, кто живет среди самолетов. Он обнаруживает франкистов, сбрасывает бомбы, строчит из пулемета и, возвратившись, благополучно приземляется. Его встречают как героя. История в стиле Макарова.

Весной 1939 года Треппер впервые встречается с ним в Бельгии и приглашает в кафе. Макаров заказывает коньяк. Официант приносит большие пузатые бокалы и наливает обычную порцию. Макаров делает ему знак, что надо налить еще. Изумленный официант послушно наполняет бокал до краев. Довольный Макаров наблюдает за ним, не понимая, почему Треппер под столом бьет его ногой по щиколотке. В конце концов, рассердившись, он восклицает: «Ну что такое? У меня есть чем заплатить!» Это тоже в стиле Макарова.

Он покупает автомобиль. Большой шеф считает, что разведчик не должен иметь машины: неизбежны контакты с полицией, особенно при автокатастрофах. У Макарова же своеобразный способ вождения — педаль газа вжата в пол. Однажды, ведя машину, в которой находится и Треппер, он теряет управление и врезается в дерево. Треппер выбирается из-под обломков и молча глядит на разбитую машину. Макаров, вне себя от злости, кричит: «Ну как ты можешь быть таким спокойным. Это же ненормально!» Треппер тихо отвечает: «А что тебе сказать, идиот?» Тоже история в стиле Макарова.

Ему поручают руководство остендским филиалом фирмы «У резинового короля». Он ничего не смыслит в бизнесе, путается в счетах, совсем не появляется в магазине, жалуется, что ему смертельно скучно.

В июне 1940 года, в самый разгар бельгийского отступления, Треппер приказывает ему ехать в Кнокке-ле-Зут за спрятанным там радиопередатчиком и привезти его в Брюссель. Но у Макарова нет времени: он остается в Остенде, где наслаждается любовью мадам Хоорикс. Трепперу приходится самому отправиться в Кнокке…

Он вынужден доложить об этом в Москву. В конце лета глава советской разведки телеграммой приказывает Макарову, доказавшему свою полную несостоятельность, вернуться на родину. Макаров умоляет Треппера: «Моя карьера кончена! Ты же знаешь, что означает недоверие к офицеру…». И заговаривает о самоубийстве. Треппер великодушно выручает его, добивается, чтобы ему предоставили последний шанс. Михаил Макаров очень нравится ему: это герой.

Как ни странно, капитана Гуревича, который великолепно справляется с работой, наоборот, никто не любит. Он прибыл в Брюссель 17 июля 1939 года из Монтевидео. Его паспорт за № 4643 был выдан в Нью-Йорке 17 апреля 1936 года. По паспорту Гуревич — Винсент Сьерра, родившийся 3 ноября 1911 года и проживающий в Монтевидео на улице Колумба, 9.

Треппер доволен Гуревичем. В отличие от Макарова—Аламо Гуревич—Сьерра легко внедряется в брюссельское общество. Он живет на широкую ногу, закатывает роскошные приемы, завязывает многочисленные знакомства; он трудолюбив и хитер. Вне всякого сомнения, Сьерра — первоклассное пополнение.

Но он никому не нравится — за исключением Маргарет, конечно, которая по нему с ума сходит. Его считают гордецом, хвастуном, очковтирателем. Все ветераны «Красной капеллы» единодушно повторяют: «Кент? О! Преотвратный тип…»

Да, Гуревича—Сьерру будут называть Маленьким шефом после того, как он сменит Большого шефа во главе бельгийской сети, но для всех окружающих, даже для Москвы, он — Кент.

Аламо и Кент: русская «молодая гвардия» Большого шефа. Только испытание покажет, из какого металла они сделаны.

… А время испытаний близится. Это известно в Вашингтоне и Лондоне, в столицах нейтральных государств, газеты которых помещают подробные — на пять колонок — сообщения о том, что вермахт сосредоточил войска вдоль реки Буг и готов ринуться на Восток; об этом знают и в Женеве, откуда советский резидент Шандор Радо шлет в Москву одну за другой тревожные телеграммы; знают в Токио — Зорге с опережением на несколько недель сообщает дату нападения немцев: 22 июня 1941 года…

Известно это и в Париже. Еще в конце апреля Большой шеф предупреждал Кремль о том, что концентрация войск свидетельствует об агрессивных планах Гитлера. Он знаком с немецким офицером инженерных войск Людвигом Кайнцем. После завершения польской кампании Кайнц участвовал в строительстве оборонительных сооружений вдоль Буга. В апреле 1941 года его вновь направляют туда на короткое время. Он сразу замечает, что все изменилось — идет подготовка к наступлению. Вернувшись в Париж, Кайнц уверяет, что война начнется еще до конца мая, и предлагает Трепперу пари на ящик шампанского. Пари проиграно. Но Кайнц утверждает, что наступление всего лишь отложено на месяц: задержка вызвана тем, что Гитлер вынужден был вмешаться в военные действия на Балканах, — немцы не могли допустить разгрома армии Муссолини, завязшей в Албании и Греции. Настаивая на июне, Кайнц заключает новое пари на два ящика шампанского.

Это не единственный источник информации Большого шефа. Значительная часть оккупационных войск покидает Францию: известно это из сотен донесений от французских железнодорожников. Направление — на восток, в Польшу. И наконец, в июне, присутствуя на одной из многочисленных попоек эсэсовцев в парижском кабаре, Большой шеф получает окончательное подтверждение: компания старших офицеров СС отмечает свой отъезд в Польшу, и Трепперу предлагают выпить за скорую победу над Россией.

Треппер дважды предупреждает Москву. Он передает свои донесения в Центр через советского военного атташе в Виши генерала Суслопарова, с которым в принципе ему запрещено вступать в контакт. Но Треппер встревожен: роковой час близится, а он не готов для борьбы — ему нужны передатчики. Нарушив инструкцию, резидент решается потревожить атташе. Благодушный генерал пытается успокоить его, уверяя, что время терпит…

Вечером 21 июня, приехав в Виши, Треппер сразу же направляется к Суслопарову: «Вот важнейшее донесение, передайте немедленно!» Генерал спрашивает, чем вызвано такое волнение. Нынешней ночью, объявляет Треппер, вермахт нападет на Россию. Генерал хохочет: «Ты с ума сошел, старина! Это немыслимо! Просто невозможно! Я отказываюсь отправлять телеграмму, над тобой ведь будут смеяться!» Треппер настаивает так энергично, что генерал в конце концов уступает. Телеграмма отослана немедленно.

Большой шеф, падающий от усталости, проведет эту ночь в гостинице. На следующее утро его разбудят вопли хозяина: «Мсье! Свершилось! Они напали на Россию!»

Через два дня из Москвы в Виши окружным путем возвращается заместитель Суслопарова. Треппер спрашивает его, было ли принято во внимание его сообщение: «Я был у Директора (начальника разведуправления Красной Армии) в тот самый вечер, когда была получена твоя телеграмма. Он рассказал, что ее немедленно показали Хозяину (Сталину). Хозяин был очень удивлен. «Обычно, — заметил он, — Треппер присылает нам ценные сведения, делающие честь его политическому чутью. Неужели он сразу не понял, что это грубая провокация со стороны англичан?»[3]

Словом, Москва вплоть до первого орудийного выстрела не признавала неизбежности войны, о которой сообщали из Женевы, Токио и Парижа, не говоря уже о Лондоне и Вашингтоне. Что это, антибританский психоз Сталина? Конечно. И вместе с тем — очевидная ошибка в политическом расчете. Уже давно Сталин заявлял, что предоставит возможность капиталистическим и фашистским государствам истреблять друг друга. Красная Армия вмешается только тогда, когда настанет время пожинать плоды в Европе, то есть после того, как противники выдохнутся. Весной 1941 года Сталин полагал, что урожай еще не созрел, что Англия и Германия еще не обескровлены, что Гитлер в любом случае не пойдет на риск наступления на Востоке, пока не одержит победу на Западе.

Он ошибся. Известно, какой ценой придется заплатить за это его стране.

Треппер допускал, что германо-советский пакт, быть может, был необходим, чтобы дать отсрочку Красной Армии. Но сколько мук и сколько усилий понадобилось, чтобы заглушить свое внутреннее ощущение и не слушать голоса разума! Необходимо понять, что Треппер и его «старая гвардия» не являются в полном смысле профессионалами в области разведки; они ничуть не похожи на суперменов из детективных романов, располагающих сложнейшей аппаратурой и выполняющих любое задание любого клиента; они отличаются и от современных разведчиков, коммунистов и не коммунистов, у которых профессиональная страсть заменила утраченную веру. Если бы их назвали шпионами, они отвергли бы это определение: Треппер и его помощники считают себя революционерами. Представитель их поколения Отто Браун так скажет о своих товарищах и самом себе: «Мы были не конспираторами по должности, а романтиками революции».

День 22 июня 1941 года для подпольной сети означает начало беспощадной борьбы, где каждый рискует жизнью и страшится пыток, которые могут заставить презирать самого себя. Однако опасности значат немного по сравнению с огромным облегчением, которое испытывают эти люди, избавившиеся наконец от двусмысленности своего существования. Несмотря на официальную «линию», несмотря на германо-советский пакт, подпольщики Брюсселя и Парижа уже многие годы знают, что нацизм — враг номер один. И в последние восемнадцать месяцев, с начала оккупации Бельгии и Франции, они находят подтверждение этому в желтых листках объявлений о смертных приговорах, в запахе бойни, который доносится с польской земли, где большинство из них оставило свои семьи, они чувствуют теперь сердцем то, что уже давно понятно было их разуму.

Для таких людей 22 июня 1941 года — праздник.

И кроме того, Треппер — еврей. В начале своего расследования автор не считал необходимым указывать, что тот или иной из его героев — еврей, так же как ему не пришло бы в голову сообщать читателям, что он овернец. Он полагал, что с художественной точки зрения совмещение риска, которому подвергается тайный агент, с теми опасностями, которые подстерегали еврея, покажется не слишком убедительным. Со временем автор понял, что это довольно близорукий подход. Большого шефа однажды спросят, почему в его сети было так много евреев; Треппер ответит: «Потому что у них особые счеты с нацистами».

Гиммлер придерживается того же мнения. Полицейским, которым поручено «стереть с лица земли эту еврейскую гниль» («Красную капеллу»), он отдаст письменный приказ использовать любые средства, чтобы добиться признаний. Насколько нам известно, это единственный случай, когда рейхсфюрер осмелился поставить свою подпись на документе, разрешающем применение пытки вплоть до смертельного исхода.

Франц Фортнер объявляет войну

На жаргоне немецких секретных служб руководитель разведывательной сети зовется «дирижером»; он обеспечивает согласованность действий «музыкантов», руководит их игрой. Главным солистом в этом ансамбле является «пианист». То есть радист, который «стучит по клавишам» своего передатчика, также имеющего особое название — «музыкальная шкатулка».

Когда станция подслушивания в Кранце обнаружила «пианиста», использующего позывные РТХ, в руководстве абвера, и даже функабвера — службы, специализирующейся на перехвате и обезвреживании подпольных передатчиков, не придали этому особого значения.

Через несколько дней после перехвата позывных РТХ станция подслушивания в Кранце уловила сигналы нового передатчика. Специалисты, работавшие в контакте со своими коллегами из Бреслау, попытались определить, где он находится. После нескольких проверок они передали отчет в Берлин, а там, прочитав его, только пожали плечами. Специалисты снова взялись за работу и проверили свои первые расчеты. По их утверждению, сомнений быть не могло: подпольный передатчик, приемы работы которого совпадали с «почерком» РТХ, функционировал в Берлине. Получив сообщение, абвер содрогнулся, как от электрошока. То, что на теле оккупированной Европы то там, то сям появляются отдельные фурункулы, не представляло опасности, считалось почти нормальным. Со временем с ними разберутся. Но «пианист» в Берлине, следовательно, и шпионская сеть, без которой немыслима его деятельность, — это похоже на ужасную раковую опухоль в самом центре нацистской империи.

Если бы нынешнее советское руководство узнало, что в трехстах метрах от Кремля работает подпольный американский передатчик, оно, наверное, было бы не так потрясено, как немецкое командование, прочитавшее донесение функабвера. И в самом деле, все прекрасно знали, что Коммунистическая партия Германии разгромлена гестапо. От этой в свое время самой многочисленной партии в Европе не осталось ничего, кроме нескольких малочисленных изолированных ячеек, в которых было полно осведомителей. Советская разведка до этих пор чувствовала себя в коммунистической среде как рыба в воде; лишившись ее, сеть поневоле должна была задохнуться. Кроме того, фашисты были уверены, что Сталин после заключения германо-советского пакта играл честно. Разве ГПУ не доставило гестапо утонченную радость, передав из рук в руки многих немецких коммунистов, укрывшихся в России? Конечно, со временем идиллия была слегка омрачена. То ли с негласного одобрения Сталина, то ли по собственной инициативе руководители советских секретных служб попытались восстановить в Германии что-то вроде разведсети. Но какие это были жалкие попытки! В Берлине над ними смеялись от души.

Нацистской полиции всегда и везде удавалось распутывать советские козни, агентов Москвы арестовывали и забирали вместе с передатчиками. Накануне начала войны против России Гейдрих дал гарантию Гитлеру, что Германия чиста, как новая монета.

Но как быть с донесением специалистов из Кранца? Поверить ему — значит поставить под сомнение точность доклада Гейдриха. Некоторые сотрудники абвера решили прислушаться к мнению специалистов по подслушиванию, но многие другие отказались поверить в существование берлинского «пианиста», ссылаясь на недостаточную точность приборов, использованных для определения местонахождения передатчика. В конце концов оба лагеря — и верившие донесению, и не верившие ему — сошлись на том, что необходимо срочно усовершенствовать технику и точно установить, находится «пианист» в Берлине или нет.

Немецкая радиотехника — лучшая в мире; специалисты сумели создать необходимую аппаратуру. Прежде всего функабверу нужны приборы по пеленгации на расстоянии, чтобы приблизительно установить местонахождение передатчика. Служба Кранца, например, утверждает, что РТХ может находиться в зоне, включающей следующие территории: северная Германия, Нидерланды, Бельгия, северная Франция. Почему не Патагония? Для того чтобы начать охоту, необходимо по меньшей мере определить город. И тогда можно подключить аппаратуру ближней пеленгации, позволяющую установить, из какого дома ведется передача.

После того как в конце июня обнаружен так называемый берлинский передатчик, он работает еще в течение трех недель, затем умолкает, к вящему удовольствию тех, кто всегда считал, что в Кранце произошла ошибка. В начале августа передачи возобновляются и продолжаются примерно пятнадцать дней, затем — полная тишина. Эти странности в конце концов выводят из себя шефов функабвера. Они блуждают в потемках, имея перед собой всего один ориентир, один пророчащий катастрофу намек: РТХ, то есть первый передатчик, обнаруженный в Кранце. К 7 сентября уже было перехвачено двести пятьдесят донесений, которые службы дешифровки пытаются прочитать. Конечно, неритмичность работы передатчика раздражает, но в Берлине, пожалуй, предпочли бы эту нерегулярность непредсказуемости блуждающего передатчика. Не имея возможности сразиться с «пианистом», который, возможно, скрывается в Берлине, решили искать его усердного собрата. Радист из Кранца утверждает, что РТХ связывается с Москвой. Однако ритм его позывных, выбор частот и время связи напоминают работу предполагаемого берлинского передатчика, видимо, оба «пианиста» воспитывались в одной школе. Арестовав одного, может быть, удастся напасть на след другого.

Специалисты из Кранца медленно зажимают тиски. Прежде всего они исключают Германию и Францию. Затем Нидерланды. Остается Бельгия. Трудно определить с большей точностью, но специалисты считают, что РТХ должен находиться на побережье, скорее всего в Брюгге. По следу пускают местного представителя абвера Франца Фортнера.

Фортнер подготовился. В его распоряжении сеть осведомителей, которой руководят два фламандца, еще во времена первой мировой войны работавшие на немецкие секретные службы. Он приказывает им внедриться в среду «экстремистов» Брюгге и посещать популярные кафе. Разве в телеграмме из Берлина не сказано, что передатчик работает на Москву? По здравому и с его точки зрения достойному похвалы размышлению, Фортнер будет преследовать «дичь» в тех местах, где она вынуждена скрываться: среди бельгийских коммунистов. Он убежден, что его осведомители, раскрыв пошире свои огромные уши там, где надо, очень скоро обнаружат ниточки, которые приведут к «пианисту».

Когда Москва прислала в помощь Большому шефу Михаила Макарова, он же Карлос Аламо, резидент поступил следующим образом. Прежде всего надо было сделать так, чтобы новичок мог воспользоваться «крышей», которой являлась фирма «У резинового короля». В распоряжении Макарова было десять тысяч долларов. Треппер советует ему поместить в бельгийской газете объявление о том, что южноамериканский предприниматель готов вложить деньги в процветающий торговый бизнес. В это же самое время жена Гроссфогеля осаждает мужа просьбами найти ей заместителя, снять с нее часть обременительных забот. Большой шеф советует Гроссфогелю просматривать объявления. Предложение Карлоса Аламо попадает бельгийцу на глаза, и он обращается в газету. Макаров докладывает об этом Большому шефу, который признает, что торговля плащами — хорошая «крыша».

Сделка заключена. Макаров берет под свою ответственность филиал в Остенде. Ни Макаров, ни Гроссфогель не подозревают, что принадлежат к одной разведывательной сети. Русский убежден, что участием в делах обыкновенной торговой фирмы обрел для себя «крышу». Бельгиец же полагает, что сторговался с безобидным латиноамериканцем. Даже под страшнейшими пытками Гроссфогель и Макаров не смогут выдать друг друга.

Такова сеть, которую славный Фортнер надеется обнаружить с помощью упомянутых выше методов. Мы знаем, что Фортнер уже сталкивался с Большим шефом, но, по всей видимости, ему еще нужно научиться узнавать его.

Посещения кафе в Брюгге позволяют осведомителям собрать лишь обрывочные сведения. По их утверждению, местные коммунисты абсолютно бездеятельны; подавленные серией немецких побед в России, убежденные в том, что Москва скоро падет, они хотят, чтобы о них забыли. Франц Фортнер послал отчет в Берлин. Ему сразу же ответили телеграммой, что передатчик, видимо, находится в Кнокке-ле-Зут. Его молодчики побывали во всех кафе Кнокке, выпили множество бутылок, но так и не услышали, чтобы кто-нибудь из клиентов весело спрашивал хозяина, хорошо ли прошла последняя передача. Через сорок восемь часов из Берлина пришла новая телеграмма, и агентам Фортнера пришлось переместиться в бистро Гента. Решив сражаться до последней капли спиртного, осведомители нахлынули в Гент, затем Фортнер отослал в Берлин обычный отрицательный рапорт.

Однако о том, чтобы закрыть дело, не могло быть и речи. Обзаведясь приемником, Фортнер каждую ночь сам слушает подпольные передачи. Он, конечно, не в состоянии определить, где находится радиоточка, поскольку у него нет пеленгатора, но эта деталь, видимо, недостаточное основание для того, чтобы его шефы умерили свои требования. Разъяренный Берлин жаждет заполучить «пианиста». Фортнера атакуют телеграммами и грозными звонками; к нему посылают эмиссаров со строжайшими указаниями; требуют результатов. Функабвер уже не решается уточнять, в каком городе спрятан передатчик. Фортнеру достаточно знать, что он на бельгийской территории.

Кашу, заваренную в Берлине, должны расхлебывать его осведомители, а в Бельгии такое количество маленьких кафе…

Дилетант из абвера

Кажется, тогда шел снег — это было в феврале 1965 года, — и мы, издатель Константин Мельник и я, сидели в холле мюнхенской гостиницы «Дойчер кайзер».

Мы приехали в Мюнхен в поисках ариадниной нити, ведущей к Францу Фортнеру. Нашим «связующим звеном» был полковник Хискес, бывший начальник немецкой контрразведки в Голландии. Он, без сомнения, знает адрес Фортнера, но захочет ли он дать его?

Теперь Хискес — респектабельный пожилой господин, его седина прекрасно сочетается со свежим цветом лица, и кажется, что он высечен из розового гранита. Он живет незаметно, как простой пенсионер, в домике на берегу маленького озера, расположенного в Большом Мюнхене. Хискес тепло встретил нас. Предложил сесть и сразу же объявил, что к нам скоро присоединится Райле — это было для нас сюрпризом. Из своей штаб-квартиры, разместившейся в отеле «Лютеция» в Париже, полковник Райле в течение четырех лет руководил немецкой контрразведкой на территории оккупированной Франции. Таким образом, при наличии Хискеса Голландского и Райле Французского, бывших «королей» контрразведки, собравшихся в этом обитом плюшем салоне, вполне можно было провести «встречу на высшем уровне»; не хватало только человека, след которого мы и приехали разыскивать: Фортнера Бельгийского…

Через пятнадцать дней мы уже были в Западном Берлине и звонили в дверь Фортнера.

Предупрежденный о нашем посещении Фортнер заявил, что готов рассказывать. Но до каких пределов? Когда у него вырвалось имя Клода Спаака, его жена бурно запротестовала и упрекнула мужа в неосторожности. Ей казалось, что упоминать о причастности к делу людей такого ранга опасно. Для нас не было ничего нового в том, что Клод Спаак, брат известного государственного деятеля Бельгии, работал с Большим шефом. Задав несколько вопросов, на которые мы охотно ответили, Фортнер решил, что мы о нем знаем достаточно и он может без обиняков рассказывать остальное, условившись тем не менее, что его настоящее имя не будет упомянуто в книге.[4]

Франц Фортнер — дилетант; он всегда им был. После Дюнкерка его отозвали из танковой части и приказали отправиться по определенному адресу в центре Гамбурга. Он входит в указанное здание и стучит в дверь, на которой висит табличка с надписью: «Служба абвера». Ему предлагают войти. Он представляется и спрашивает, в чем будет состоять его новая работа. Но разве вы не видели табличку? Да, и ничего не понимаю. Вы хотите сказать, что никогда не слышали об абвере? Не так уж много! Хорошо, вы будете работать в контрразведке. Я? Но я же ничего в этом не смыслю. Вы говорите по- английски? Немного… По-французски? На том же уровне… Очень хорошо, мы вас пошлем в Брюссель.

Перед отъездом его ознакомили с документацией. Такую подготовку, конечно, нельзя сравнить с углубленным курсом обучения, пройденным Треппером в академии Красной Армии, но это все же лучше, чем ничего.

Итак, офицер контрразведки начинает охоту за подпольной сетью. Арест агента — всего лишь одно оборванное звено, а задача Фортнера — разорвать всю цепь одним ударом. Для этого надо установить слежку за обнаруженным агентом, засечь его встречи и, может быть, даже завербовать — но арестовывать его, конечно, следует только в том случае, если нельзя поступить иначе.

Фортнеру еще далеко до этого. В настоящий момент он разыскивает свою добычу в бельгийских кафе. Ему еще многому надо научиться. Ну так он научится, и ничего не поделаешь, если упущено время, если немецкие секретные службы не смогли противопоставить опытным агентам Большого шефа никого, кроме этого исполнительного дилетанта.

Фортнер изучит свое новое ремесло, но останется «типичным воякой». По-человечески это похвально. С профессиональной точки зрения — чревато провалом. У Большого шефа уже были противники поопаснее Фортнера. Жестокая польская полиция. Английские полицейские в Палестине. Агенты французской контрразведки, охотившиеся за «Фантомасом». Да, сражаться с ними было нелегко. Ну, а его собственные начальники, разве не оказались они опаснее всех прочих?

Когда Треппер, решив загадку предательства в группе «Фантомаса», садится в поезд, отправляющийся в Москву, он, вероятно, размышляет о том, что его ждет в конце пути: дом на Знаменке, где расположен Центр — штаб-квартира военной разведки, или же тюремные подвалы на Лубянке, где по воле Сталина происходит настоящая бойня? Одновременно с ним с тревогой в душе в Москву возвращаются десятки руководителей разведывательных групп; они знают, что их, быть может, убьют, и спрашивают себя: почему?..

Разделит ли Треппер их судьбу, или его возвращение связано только с тем, что он завершил свою миссию?

Неизвестно, но не это главное. Суть в том, что, вернувшись в Москву, где льются потоки крови, Треппер не сможет остаться в стороне, не попасть в мясорубку. Мы знаем, что он пользовался покровительством шефа военной разведки Яна Берзина и тот возлагал на него большие надежды; Берзин и его заместитель Александр Корин казнены. Мы знаем также, что впоследствии Треппер признавался: «Я видел, как один за другим исчезают все мои друзья, и понимал, что неизбежно придет и моя очередь. Отправка в Брюссель спасла мне жизнь».

Неудача в Берлине

В конце сентября 1941 года, когда в папках абвера накопилось уже немало донесений Фортнера, вновь засечен берлинский передатчик. Он работает в непредсказуемом ритме, периоды молчания чередуются с лихорадочной активностью, но на этот раз сомневаться не приходится: «пианист» находится в Берлине.

Функабвер получает категорический приказ положить конец скандалу.

«Пианист» играет роль оленя, которого травят. Но он не обладает спасительной подвижностью этого животного, ибо, как правило, ведет передачи всегда из одного и того же места. Зато, затерявшись в большом городе, он становится почти так же неуловим, как олень в густом лесу. Необходимо, чтобы собаки взяли след оленя, почувствовали его запах, услышали его крики; запахи и крики радиста—это, разумеется, волны, которые он посылает в эфир.

Жестокая охота, поскольку «травят» человека. Каждый раз, когда какой-либо из радистов Большого шефа будет садиться за передатчик, вы прочтете на его лице напряжение—ведь он чувствует погоню, страх, он чувствует, как сжимаются тиски. Радист так же не защищен, как солдат, поднявшийся из окопа под обстрелом вражеских пулеметов. Он знает, что свора напала на его след; он представляет себе грузовички, двигающиеся на малой скорости; видит мысленным взором притворно безучастных прохожих, приближающихся к дому; он уже слышит выстрелы по замочной скважине его двери. Мужество его состоит в том, чтобы не вставать с места и продолжать передачу. Это, несомненно, труднее штыковой атаки. И если я расскажу вам, что Москва, несмотря на убедительные просьбы Большого шефа, в скором времени обяжет «пианиста» РТХ каждую ночь вести передачу по пять часов кряду — безрассудный приказ, равнозначный смертному приговору, — вы поймете, что «пианист» совершал больший подвиг, чем солдат, которого оставили прикрывать отступление с приказом погибнуть, но задержать врага. Лейтенант Макаров, или Карлос Аламо, вы были способны на блестящие и возвышенные порывы, но ваши беспрерывные пятичасовые передачи восхищают нас гораздо больше, чем история с самолетом, который вы подняли в небо Испании.

В берлинской сети, структура которой, по представлению немецкой контрразведки, была четко отработана, а руководители обладали дьявольской смекалкой, царили беспорядок и путаница. Организация создавалась второпях. Как только началась война, советских дипломатов отозвали в Россию, обменяв их на персонал германского посольства в Москве. Перед отъездом они разбросали несколько зерен в немецкую землю, но наспех, через плечо, как позволили события, подталкивавшие их в спину. В сфере разведки так действовать нельзя, здесь сильнее, чем где бы то ни было, время мстит, если с ним не считаются.

Непонятны периоды молчания берлинского передатчика? Функабвер считал, что они часть плана, предусмотренного для того, чтобы затруднить обнаружение. В действительности же перерывы были вызваны неопытностью «пианиста». По ошибке он включил не в ту розетку рацию, переданную ему служащим советского посольства, и вывел ее из строя. Когда же передатчик починили, «пианист» запутался в лабиринте инструкций, которые на него посыпались. Эти указания, чрезвычайно полезные для виртуоза, оказались не по плечу дебютанту.

Пришлось искать выход. Московский разведывательный центр решает сбросить с парашютом над Германией опытных радистов. Но чтобы эти агенты могли ускользнуть от слежки, их необходимо хорошо подготовить. Кроме того, Германия довольно далеко от русских аэродромов; надо просить англичан взять на себя осуществление операции, что предполагает переговоры в высоких инстанциях. Подготовка радистов и переговоры требуют времени. Но в октябре 1941 года немецкое наступление все еще сохраняет первоначальную силу и сокрушает на своем пути человеческую стену, которую ему противопоставляют русские. Немцы опрокидывают, окружают, уничтожают советские дивизии одну за другой; дорога на Москву открыта. Для Красной Армии, близкой к разгрому, сведения, передаваемые разведкой, имеют такое же значение, как кислород, поддерживающий жизнь умирающего. Никто в Центре не собирается оставлять берлинскую сеть в бездействии, пока готовится операция. 10 октября зов о помощи передан Кенту. Мимоходом воздадим должное посланию, которое радист Центра доверил эфиру: оно предшествует появлению в этой истории человека в форменном сюртуке, белых перчатках и цилиндре—немецкого палача; ведь именно из-за этих нескольких фраз, которые равнодушно «отстучал» радист, десятки мужчин и женщин будут повешены или обезглавлены.

«От Директора Кенту. Лично.

Немедленно отправляйтесь Берлин трем указанным адресам и выясните причины неполадок радиосвязи. Если перерывы возобновятся, возьмите на себя обеспечение передач. Работа трех берлинских групп и передача сведений важнейшее значение. Адрес: Нойвест- энд, Альтенбургер аллее, 19, третий этаж справа. Коро. — Шарлоттенбург, Фредерициаштрассе, 26-а, второй этаж слева. Вольф. — Фриденау, Кайзерштрассе, 18, четвертый этаж слева. Бауэр. Вызывайте «Ойленшпигель». Пароль: Директор. Передайте сообщения до 20 октября. Новый план (повторяю — новый) предусмотрен для трех передатчиков».

Через три дня, 13 октября, берлинская сеть получает из центра следующее сообщение:

«От Директора — Фредди, для Вольфа, который передаст Коро. Кент прибудет из Брюсселя. Задача восстановить радиосвязь. Случае провала или новой потери связи переправить весь материал Кенту для передачи. Скопившиеся сведения также вручить ему. Попробуем возобновить прием информации 15-го. Центр на связи с 9.00».

Итак, Кент едет в Берлин решать проблему поломки передатчика. Он уже установил контакт с немецкой сетью в апреле во время поездки на лейпцигскую ярмарку, из-за чего прекрасная Маргарет так настрадалась, что похудела на несколько килограммов. На этот раз он встречается с двумя руководителями сети в берлинском зоопарке. В течение нескольких дней достает еще один передатчик для берлинского «пианиста» и связывает его с ветераном-коммунистом, который до войны учился на курсах радистов в Москве. Он будет давать «пианисту» уроки мастерства. Из Берлина Кент направляется в Прагу. В пути он встречается с супругой Рауха, агента «Интеллидженс сервис». Нам это известно из телеграммы Кента, сообщающей Марии Раух, что он встретится с ней на перроне в Рауднице, где его поезд остановится на несколько минут, он назначает ей свидание около вагона-ресторана. Что касается миссии Кента в Праге, то мы ничего точно не знаем о ней, но, сама поездка доказывает, что у «Красной капеллы» определенно были «музыканты» повсюду. Он возвращается в Брюссель в начале ноября с сознанием выполненного долга. Но здесь его ожидает плохая новость: берлинский «пианист» больше не может «играть». 21 октября, сразу после отъезда Кента в Прагу, команды функабвера начали охоту. Берлин вынужден замолчать. В соответствии с приказами Москвы все сведения, добытые берлинской сетью, должны быть переданы через Брюссель. Предусмотрительный Кент принял меры предосторожности на этот случай: система курьерской связи между Германией и Бельгией уже разработана. Конечно, в Брюсселе работы прибавится. Бедняга Аламо, прикованный к передатчику, все еще вспоминает о прекрасной поре, когда воевал в Испании.

Встреча в Сталинграде

Действительно ли так важны сведения, собранные берлинской сетью, которой не удалось передать их надлежащим образом? Судите по документам:

«Коро — Директору. Источник: Мария.

Тяжелая артиллерия из Кёнигсберга движется к Москве. Орудия береговых батарей погружены на суда в Пиллау. Место назначения то же».

«Коро — Директору. Источник: Густав.

Потери бронетанковых подразделений и боевой техники достигают размеров оснащения одиннадцати дивизий».

«Коро — Директору. Источник: Арвид.

Гитлер отдал приказ о взятии Одессы до 15 сентября. Затянувшиеся бои на южном направлении причиняют серьезный урон атакующим группировкам немецкой армии. Информация получена от офицера ОКВ[5]».

«Коро — Директору. Источник: Мориц.

План II вступил в силу три недели назад. Возможная цель операции — выход на линию Архангельск — Москва — Астрахань до конца ноября. Все передвижения частей осуществляются в соответствии с этим планом».

«Коро — Директору.

Машины пропагандистских команд с 19 октября находятся в Брянске в ожидании намеченного на 20 октября вступления немецкий войск в Москву».

«Коро — Директору. Источник: ОКВ через Арвида.

Восточный фронт. Численность большинства немецких дивизий, понесших тяжелые потери, ниже штатной. Процент солдат, прошедших полную воинскую подготовку, минимален. Пополнение — новобранцы, прошедшие четырех-, шестимесячную подготовку».

Можно было бы привести множество других примеров, поскольку донесения исчисляются сотнями. Берлинская сеть в курсе наступательных планов вермахта, ей известно, как распределяется боевая техника и каков численный состав подкреплений; она может заранее указать районы, где приземлится воздушный десант, сообщает Москве информацию о потерях врага в живой, силе и технике. Но это не все: сеть располагает точными данными о немецком производстве топлива и химических веществ, о количестве самолетов, выпускаемых ежемесячно заводами рейха, у нее есть «уши» в руководстве нацистской партии и даже в ОКВ, о планах и внутренних раздорах которого она осведомлена. Сеть получает подробную информацию об интригах тайной дипломатии Риббентропа и по дням может проследить за передвижениями Гитлера.

В соответствии с новыми распоряжениями эту важнейшую информацию впредь будет передавать Кент.

Одновременно Центр засыпает Брюссель требованиями о передаче разведданных.

«От Директора Кенту.

Необходима информация о швейцарской армии в связи с предполагающимся немецким наступлением. Численность армии в случае всеобщей мобилизации. Характер существующих укреплений. Качество вооружения. Тактико-технические данные самолетов, бронетанковой техники и артиллерии. Техническое оснащение различных родов войск».

«От Директора Кенту.

Выясните производственную мощность немецких химических заводов (по БОВ). Доложите о подготовке саботажа на упомянутых заводах».

«От Директора Кенту.

«Источники» Шнайдера, кажется, хорошо информированы. Попросите его проверить общую цифру немецких потерь на сегодняшний день по родам войск и отдельным операциям».

Сведения, собранные во Франции, Большой шеф тоже передает в Москву через Брюссель. Они разнообразны, многочисленны и точны, так же как донесения, поступающие от берлинской сети, и свидетельствуют прежде всего о столь широком проникновении в немецкую среду, какого во время второй мировой войны даже отдаленно не достигла ни одна из разведок союзников. Несколько примеров.

«Источник: Сюзанна.

Верховное командование предлагает перед зимовкой немецкой армии к началу ноября занять позиции по линии Ростов — Изюм — Курск — Орел — Брянск — Дорогобуж — Новгород — Ленинград. Гитлер отклонил это предложение и отдал приказ о шестом наступлении на Москву с применением всей имеющейся в резерве техники. Если операция захлебнется, отступающие немецкие части окажутся без материально-технического обеспечения».

«Источник: Нинетт.

Немцы стягивают суда в болгарские порты перед наступлением на Кавказ».

«Источник: Берлин.

В кругу старших офицеров распространено мнение: отныне полная победа исключена вследствие провала блицкрига на Востоке. Ощутима тенденция склонить Гитлера к переговорам с Англией. Влиятельные генералы из ОКВ считают, что война продлится еще тридцать месяцев, а затем надеются на компромиссный мир».

«Источник: Жак.

Немцы потеряли отборные части своей армии на Восточном фронте. Превосходство русского вооружения бесспорно. Штаб обескуражен постоянными изменениями, которые вносит Гитлер в стратегические и тактические планы».

«Источник: Полетт.

Немецкий офицер сообщает о нарастающей враждебности итальянских военнослужащих к нацистской партии. Серьезные инциденты в Риме и Вероне. Военные власти саботируют партийные инструкции. Возможность государственного переворота не исключена, но в ближайшее время маловероятна. Немцы группируют войска между Мюнхеном и Инсбруком для возможного вмешательства».

«Источник: Мария.

Со слов старшего офицера немецкой армии, возвращающегося из Берлина. Влиятельные военные круги настроены скептически в вопросе об исходе войны на Востоке. Даже Геринг сомневается в победе. Немецкие гарнизоны и казармы пустеют. В Берлине поговаривают о том, что в случае смерти Гитлера, возможно, установится военная диктатура».

«Источник: Пьер.

Общий потенциал немецкой армии: 412 дивизий, из них 21 дислоцирована сейчас во Франции — большей частью резервисты. Численность личного состава постоянно сокращается из-за частых перебросок войск. Войска, находившиеся на юге и в окрестностях Бордо у «Атлантического вала», отправлены на Восток. Это примерно три дивизии. Личный состав люфтваффе — примерно миллион человек, включая персонал наземных служб».

«Источник: Хосе.

В девяти километрах к западу от Мадрида немецкий пост перехвата передач английских, американских и французских (включая колонии) радиостанций. Замаскирован под торговую фирму «Штюрмер». Испанское правительство в курсе дела и оказывает содействие. Один офицер и пятнадцать человек в штатском. Филиал в Севилье. Прямая телеграфная связь с Мадридом и Берлином через Бордо и Париж».

Так что же такое Брюссель?

Прежде всего — это центр организации, действующей в Бельгии и Голландии и передающей информацию об этих странах, полученную от групп Сопротивления. Но главное— это сердце огромного разведывательного механизма «Красной капеллы». Оно «всасывает» сведения, добытые десятками агентов, разбросанных по Европе, и «перегоняет» эти данные в Центр по главной «артерии» — радиоканалу.

Отсюда же в штаб Красной Армии поступает множество сведений тактического значения. Но советские генералы, которым враг не дает передышки, не успевают ими воспользоваться: немецкое превосходство столь велико, что русские, даже зная о готовящемся ударе, не могут противостоять натиску. Им еще не удалось оторваться от противника на расстояние, позволяющее перегруппировать силы, чтобы можно было эффективно использовать данные разведки. Но 12 ноября 1941 года время поможет тому, чему не помогло расстояние, и радиограмма из Брюсселя не затеряется в корзине для бумаг какого-нибудь полевого штаба, а войдет в Историю. 12 ноября 1941 года, в тот самый день, когда начальники немецких штабов трех армейских соединений Восточного фронта соберутся в Орше, чтобы разработать план окончательного прорыва к русской столице, которую от передовых бронетанковых частей отделяют не более двадцати пяти километров, Центр получает из Брюсселя следующее донесение:

«Кент — Директору.

Источник: Коро.

Осуществление плана III, имеющего целью Кавказ, первоначально назначенное на ноябрь, перенесено на весну 1942 года. Переброска частей должна быть закончена к 1 мая. Материально-техническое обеспечение операции начинается 1 февраля. Линия развертывания для наступления на Кавказ: Лозовая — Балаклея — Чугуев — Белгород — Ахтырка — Красноград. Штаб- квартира в Харькове. Подробности позднее».

Москву взять не удастся. Сталин смог подтянуть к столице свежие дивизии из-за Урала, потому что агент Рихард Зорге убедил его: Япония не ударит в спину России со стороны Сибири. Русский солдат еще сражается под стенами Москвы, а «Красная капелла» своей исторической радиограммой от 12 ноября уже назначает ему встречу с немецкой армией через девять месяцев на далекой Волге, в Сталинграде.

Зорге помог избежать поражения под Москвой, Треппер и его люди сделают возможной победу под Сталинградом.

После неудачи в Берлине функабвер отмечает, что РТХ сильно активизировался. Судя по числу переданных радиограмм, «пианист» РТХ возложил на себя обязанности своего берлинского собрата, вынужденного замолчать. Благодаря скрупулезной работе специалистов в Кранце и Бреслау было окончательно установлено, что передатчик находится где-то в Брюсселе. Функабвер посылает к Фортнеру спецгруппу, автомобили с радиопеленгаторами и два чемодана с пеленгационным устройством. При такой мобилизации сил возможность неудач исключена. Охота за РТХ на этот раз действительно началась.

Облава на улице Атребат

Рассказывает Фортнер: «Официально я по-прежнему отвечал за контрразведку в Генте, но по приказу из Берлина мне пришлось заняться историей с подпольным передатчиком. Когда выяснилось, что он находится в Брюсселе, я поселился в великолепной квартире на бульваре Бранд Уитлок, брошенной ее хозяйкой-англичанкой. Между прочим, после войны я получил от нее письмо с благодарностью за то, что оставил все в полном порядке. Консьержка, разумеется, не догадывалась, чем я занимаюсь; она полагала, что я торгую на черном рынке, и чтобы не разубеждать ее, я время от времени дарил ей кусок мыла.

Прибытие бригады функабвера все изменило. До их появления каждую ночь мне приходилось слушать РТХ по своему приемнику, но предпринять я ничего не мог. Технический сотрудник, работающий с переносным пеленгатором, произвел на меня особенно сильное впечатление. Это был чрезвычайно амбициозный и самоуверенный унтер-офицер. Он сразу же заявил мне: «Я возьму его».

С помощью пеленгаторов дело продвигалось быстро. Я вспоминаю, что мы даже погрузили один аппарат на самолет и пролетели над городом. Нам очень помогало то, что ночью передатчик работал по пять часов подряд. Очевидно, русские ничего не опасались. Да и чего им было бояться? Они не могли знать, что мы располагаем столь точной аппаратурой, переносной пеленгатор, например, был техническим чудом, в мире не существовало ничего подобного; даже старые профессионалы были потрясены. Я уверен, что за пределами Германии им воспользовались впервые.

В конце концов мы добрались до улицы Атребат. Мой унтер-офицер был убежден, что передатчик находится в одном из трех домов: 99, 101 или 103. Я незаметно проверил всех жильцов. В доме 99 жила фламандская семья, известная своими прогерманскими настроениями. В 101-м поселились латиноамериканцы; соседи рассказали мне, что они сотрудничают с немецкими экономическими учреждениями. В доме 103 никто не жил. Я предполагал, что передатчик скорее всего спрятан в нежилом доме, но нам нужна была абсолютная уверенность. За этими тремя домами в том же квартале находился реквизированный особняк, который занимали два человека из «Организацион Тодт». Об этом сообщили нам в брюссельском жилищном управлении. Командующий оккупационными войсками в Бельгии, по моей просьбе, запретил этим людям выходить на улицу в течение нескольких дней. Мы ввели их в курс дела; они обещали никому ничего не рассказывать, сидеть дома. Мы разместились в особняке, и в течение четырех или пяти ночей унтер-офицер мог работать в непосредственной близости от трех подозрительных домов. В конце концов он заявил мне, что передачи ведутся из среднего дома № 101, где живут латиноамериканцы. Настало время действовать.

Мы были готовы нанести удар. Налет был назначен примерно на 2 часа ночи с 12-го на 13 декабря.

Большой шеф прибыл в Брюссель 12 декабря и отправился к Кенту, где для него всегда была приготовлена комната.

Он приехал в Брюссель, чтобы повидать Макарова.

Они должны были встретиться на улице Атребат на следующий день, 13 декабря.

Фортнер:

«12 декабря около 10 часов вечера я, унтер-офицер и еще трое офицеров абвера расположились в доме служащих «Тодта». С нами было еще шесть полицейских, остальные прятались в доме № 97, рядом с жилищем фламандцев. Солдаты территориальных войск оставались в казарме, готовые блокировать улицу. Они были вооружены автоматами, и я велел им натянуть толстые шерстяные носки поверх сапог: подозрительный топот не должен вызвать тревогу.

Мой план прост: внезапное нападение. Я и двое полицейских врываемся в дом фламандцев; один из офицеров с двумя полицейскими отправится к латиноамериканцам; то же самое предусмотрено и для нежилого дома. Третий офицер будет командовать солдатами на улице Атребат. Мы взяли с собой фонарики, топоры и даже пожарные лестницы на тот случай, если придется лезть на крыши.

К двум часам ночи люди уже были расставлены. Через полчаса все было готово, и я отдал приказ начинать.

При виде меня и двух полицейских фламандцы так возмутились, что я сразу понял — передатчика здесь нет. С правой стороны от дома 101 донесся крик офицера абвера: «Сюда! Это здесь!» Раздалось три выстрела. И я вижу, что полицейские стреляют в человека, выбежавшего из дома. Солдаты бросаются за ним вдогонку.

Я же врываюсь к латиноамериканцам. На первом этаже я вижу женщину в ночной рубашке — она спала здесь на походной кровати. Красотка, не старше двадцати пяти; по виду еврейка, типичная еврейка. На втором этаже над еще теплым передатчиком уже колдует мой унтер-офицер. На третьем — еще одна женщина в кровати. Высокая, миловидная, лет двадцати пяти — двадцати восьми, ярко выраженная еврейка. Услышав крики: «Попался! Попался!» — я спускаюсь на первый этаж. Беглец попытался спрятаться в подвале дома напротив, но был пойман. Он сопротивлялся и его избили так, что наш арестованный весь в крови. Его латиноамериканский паспорт в абсолютном порядке. Что же касается женщины с первого этажа, то она предъявила мне удостоверение личности на имя француженки Софи Познанской. Я заметил ей, что для француженки она слишком плохо говорит по-французски, с этой минуты Познанская и рта не раскрыла. Избитый вел себя точно так же: не произнес ни слова! Надо было снова идти на третий этаж. Я поднимаюсь по лестнице, а снизу полицейский кричит мне, что Познанская просится в туалет. Конечно, говорю я, пусть идет, но при условии, что ее будут сопровождать. Она отказывается.

Женщину с третьего этажа зовут Рита Арну. Всхлипывая, она говорит мне: «Я рада, что все кончилось. В подпольную организацию я вступила против желания, любовник заставил». Я заговорил с ней на французском, но она прервала меня: «Послушайте, давайте перейдем на немецкий, так будет проще. — А вы знаете немецкий? — Конечно, я — немка, родилась во Франкфурте». Она готова все рассказать. Я велю принести две бутылки вина, чтобы выпить с ней.

Рита Арну, признаться, меня растрогала. Я был уверен, что она оказалась замешанной в дело случайно. Попала в ловушку под давлением обстоятельств. Я пытался облегчить ее участь, не отправил в тюрьму, поселил в гостинице, успокоил ее мать. Более того, через несколько месяцев, уезжая в командировку в Испанию, в Сан-Себастьян, я предложил Рите уехать со мной и остаться там. От ее ответа у меня кровь в жилах похолодела. Рита сказала мне обреченно: «Зачем? Я — предатель, и советская разведка найдет меня, где бы я ни оказалась». Довольно скоро ее расстреляли.

Вот так… Но вернемся к 13 декабря. Во время нашего разговора Рита как бы вскользь роняет фразу: «Будьте повнимательней там, внизу. — Повнимательней к чему? — Спуститесь, вы наверняка найдете». Я опять спускаюсь на первый этаж и приказываю полицейским обыскать все как следует. Один из них стучит по перегородке, за кроватью Познанской: глухой звук! Познанская уже снова улеглась. Я приказываю ей встать. Она отказывается. Ее поднимают, отталкивают в сторону и вышибают дверь, замаскированную перегородкой. За дверью — маленький, слабо освещенный красной лампой кабинет. Я велю сменить лампу: стало посветлее. Что же мы видим? Мастерскую по изготовлению фальшивых документов! Здесь есть все необходимое: чистые паспорта, печати, бланки! А на полочках расставлены пузырьки с какими-то жидкостями и полные стаканы кристаллов. Поскольку Рита уверяла меня, что это яд, мы отослали пузырьки и кристаллы в лабораторию Кёльна для анализа. Руководитель лаборатории сообщил мне, что из этих компонентов изготавливают невидимые чернила чрезвычайно высокого качества, их практически невозможно обнаружить.

В этой комнате я определенно пережил одно из самых сильных потрясений в моей жизни. Судите сами: там оказались чистые бланки наших разведывательных служб, попавшие сюда из Берлина! Это было немыслимо. Значит, мы столкнулись с гигантской сетью, имевшей сообщников повсюду. В довершение всего мой унтер-офицер приносит со второго этажа полусгоревшие бумаги, которые он нашел рядом с передатчиком: все на немецком языке! Я не мог прийти в себя… Спрашиваю Риту, и она абсолютно спокойным тоном отвечает: «Ну, конечно, здесь вся работа шла на немецком». Это было просто поразительно.

В кабинете мы нашли также две фотографии— их, видимо, не успели наклеить на фальшивые документы. На одной из них, утверждала Рита, человек, которого называли Большим шефом, на другой — Маленький шеф. Снимки были очень хорошие, четкие. Рассматривая их, я испытал странное чувство, будто где-то уже видел обоих этих людей. О Большом шефе Рита совсем ничего не знала; зато ей было известно, что Маленький шеф живет где-то в районе бульвара Бранд Уитлок, то есть в том же квартале, что и я, у него есть любовница — блондинка, выше его ростом, и они часто гуляют вместе, держа на поводке большую собаку: достаточно точные сведения, чтобы найти этого парня в течение дня.

Мы ушли с улицы Атребат примерно в половине седьмого утра, но я оставил на месте полицейского и переводчика и приказал арестовывать всякого, кто попадет в мышеловку. А сам немедленно отправился к начальнику брюссельской службы абвера с докладом о нашем успехе. Он, конечно, пришел в восторг и немедленно приступил к составлению рапорта в Берлин. Но какое кодовое название выбрать для этой сети? Как вам известно, у нас в абвере шпионскую сеть называют «Kapelle» Например, была «Арденнская капелла», которая действовала в районе Бастони. Шеф предложил: «Русская капелла». «Нет, — сказал я ему. — «Красная капелла» будет еще лучше».

Мы знаем только псевдоним человека, которого арестовали и избили: Камилл. Он — палестинский еврей, бывший боец интербригад, женатый на француженке и живший в Париже. Познакомившись с ним, Треппер стал готовить его к работе, направил на улицу Атребат постигать искусство «пианиста». Камилл — храбрый, деятельный, восторженный человек. Он умрет, не сказав ни слова.

Софи Познанская — шифровальщица сети. Она — ас в этом тонком деле. Если бы Софи выдала код Фортнеру, то нанесла бы жестокий удар «Красной капелле». Софи Познанская не заговорит. В скором времени она покончит с собой в камере тюрьмы Сен-Жиль, куда бросит ее Фортнер.

Рита Арну, которую всячески обхаживают в номере отеля, готова говорить. Но сразу видно, что она не посвящена в тайны организации. Она варила суп и убирала постели…

Но благодаря ее показаниям за несколько часов удается напасть на след Маленького шефа. А главное, на улице Атребат уже расставлена ловушка, в которую, как с полным основанием рассчитывает Фортнер, агенты попадутся сами…

Первый посетитель назвался хозяином дома и заявил, что пришел получить плату за квартиру. Полицейский и переводчик попросили его предъявить документы и позвонили в жилищное управление Брюсселя. Человек действительно оказался хозяином дома 101; его отпустили.

Вторым был оборванный, небритый мужчина, от которого плохо пахло. Он держал в руках корзину, где копошилось несколько кроликов. Мужчина просил позвать хозяйку, заявив, что всегда продает ей кроликов. Ему объяснили, что хозяйки нет, но поскольку тот не отставал, его прогнали, поддав пинка.

Чуть позже раздался третий звонок в дверь. Визитера впустили и проверили его документы. Они были выданы на имя Карлоса Аламо. Обыскав посетителя, полицейский обнаружил у него в карманах несколько шифровок. Щелкнули наручники. Карлос Аламо знает большинство членов организации и код, который использовался на улице Атребат.

С четвертым посетителем было трудновато. Хриплым голосом он спросил, когда открывается гараж, расположенный неподалеку на улице Атребат. Какой гараж? Тот, что реквизирован немцами. Ему приказали войти и предъявить документы. У него оказался специальный пропуск, выданный «Организацион Тодт». Озадаченные полицейский и переводчик решили все же задержать его, но он устроил скандал, кричал, что им здорово достанется от военных властей, если они немедленно не позвонят начальству. Полицейский позвонил в абвер и сообщил о пропуске. «Немедленно отпустите его!» — закричал офицер. Что и было сделано.[6]

Вечером 13 декабря Кент и Маргарет провожали Треппера на вокзал, но, выйдя на перрон, они увидели лишь удаляющийся красный огонек парижского поезда. Все трое отправились на проспект Слежер. Но путь им преградил полицейский кордон, а у дома Кента стояло несколько машин. Он позвонил из кафе: подошедший к телефону человек ответил по-немецки. Кент и Маргарет укрылись у одного из бельгийских друзей. Треппер уехал следующим поездом.

Сердце подпольной сети — Брюссель — было разбито.

Планомерное отступление

Париж — это не тыл, а тыловая база, откуда Большой шеф руководит боевыми действиями. По возвращении из Брюсселя он приступает к ликвидации бреши, пробитой Фортнером.

Первоочередная проблема: Кент. Этот парень, великолепный работник в мирное время, когда агент рискует только своей свободой, не обладает закалкой, необходимой для того, чтобы рисковать жизнью. После облавы на улице Атребат нервы его сдают. Нет ничего заразнее паники. Поскольку Кент вызывает опасения, его следует удалить. Треппер отправляет его в Марсель, в неоккупированную зону. Он снова встретится там со славным господином Жаспаром, бывшим директором «Форин экселент тренч-коут». Почему бы им вдвоем не создать там местную подпольную сеть со своим собственным передатчиком? Свободная зона — подходящая для этого территория, ведь здесь, конечно же, не так строго следят за людьми, как в других районах. Однако Большой шеф не питает особых иллюзий. Кент оценен по заслугам и признан ненадежным. Правда, если захочет, в Марселе он сможет заново проявить себя, но пока он — в запасе.

Ну, а Маргарет Барча? Треппер считает, что она оказывает пагубное влияние на Кента: он так страстно ее любит, что боится за нее больше, чем за себя; Маргарет расслабляет его и отрывает от дела. Треппер предлагает Кенту переправить ее в Швейцарию, где она спокойно дожидалась бы конца войны и более благоприятных для их любви времен. Кент отказывается: без Маргарет он не поедет в Марсель. Большой шеф вынужден уступить.

Опасность угрожает еще одному члену бельгийской сети: Исидору Шпрингеру (прозвище — Ромео), любовнику Риты Арну. Большой шеф отсылает его в Лион в безопасное место.

Вторая проблема: арестованные. Будут ли они молчать? А если заговорят, что расскажут? Будущее сети — в их истерзанных, скованных железом руках, и Треппер не может вести игру, не зная, какие козыри уже выпали противнику. Он создает специальную группу с единственной целью — собирать для него информацию о заключенных: Аламо, Софи Познанской, Камилле, Рите Арну… Люди Треппера подкупают нескольких охранников из тюрьмы Сен-Жиль. Благодаря своим агентам Треппер узнает, как часто происходят допросы, сколько времени продолжаются, в каком моральном и физическом состоянии узник попадает назад в свою камеру; они сообщают ему о показаниях Риты, о молчании Аламо и Камилла, самоубийстве Софи Познанской, следят за домом, где разместился абвер, и отмечают, что там идет обычная работа: при первых признаках небывалой активности они будут знать, что кто-то из заключенных заговорил.

Итак, бреши ликвидированы, остается реорганизовать бельгийскую сеть. Но Кент и Аламо уже вне игры, а место Треппера — в Париже. Кто же возглавит работу в Брюсселе? Ответ из Москвы: капитан Константин Ефремов.

Ефремов приехал в Бельгию из Швейцарии в сентябре 1939 года с паспортом № 20268, выданным в Нью-Йорке 22 июня 1937 года на имя Эрика Йернстрёма, финского студента, родившегося 3 ноября 1911 года в Ваасе.

Ефремов довольно красив: рост примерно метр восемьдесят, белокурые волосы, голубые глаза, лоб мыслителя и печальный взгляд; он несколько напоминает поэта-романтика. В действительности Ефремов — военный инженер в чине капитана, химик по специальности. Приехав в Брюссель, он поступает в Политехнический институт и живет как прилежный студент.

Треппер и Ефремов встречаются в Брюсселе на квартире одного из членов подпольной сети. Большой шеф вводит своего нового помощника в курс дел, которые на него возлагаются, вручает ему сто тысяч бельгийских франков на текущие расходы и советует быть осторожным. Сеть заморожена на шесть месяцев. Два передатчика, не попавшие в руки Фортнера, должны молчать до нового приказа; связные максимально сократят свои передвижения, строжайшая конспирация обязательна для всех. Ефремов подчиняется этим указаниям. Он очень сговорчив. Пожалуй, даже слишком. Короче говоря, Треппер считает его мягкотелым. После Аламо, мечтавшего только о том, как бы ввязаться в драку, после Кента, содрогавшегося при мысли о потере своих пятидесяти костюмов, Москва посылает теперь к нему этого приятного парня, который выслушивает распоряжения с покорностью и безразличием папиного сыночка, принимающего бразды правления семейным заводом.

Молодая гвардия определенно не чета старой.

Они сильны, очень сильны

После облавы на улице Атребат Москва по отношению к «Красной капелле» оказалась в положении прохожего, который, прилипнув к окну дансинга, наблюдает за происходящим внутри, не слыша музыкантов: движения танцующих столь же несуразны, сколь смехотворна деятельность агентов, донесения которых не поступают.

Берлинская сеть? Парализована непрофессиональной работой «пианистов» и попала под наблюдение функабвера. Брюссель? Машины с пеленгаторами постоянно курсируют по улицам. Париж? У Большого шефа нет передатчика. Генерал Суслопаров, отозванный на родину вместе с советским посольством, уехал, не оставив ему радиотехники, которую он столько раз запрашивал.

Что делать?

Последняя надежда, единственное спасение: Французская коммунистическая партия. В принципе Треппер не имеет права вступать в контакт с коммунистами. Золотое правило советских секретных служб гласит: разведывательные сети и местные коммунистические партии должны быть разделены непроницаемой перегородкой. Как у всякого правила здесь бывают исключения. Между резидентом и представителем партии происходят ежегодные встречи. Их всегда готовит Центр. Места этих встреч Трепперу сообщены заранее. Если ему присылают открытку с изображением Монблана, это означает, что он должен ждать представителя партии в таком-то пункте; вид старого марсельского порта указывает на другое место и т. д. Дата встречи? Чтобы вычислить ее, надо прибавить условленную заранее цифру к числу, указанному на почтовом штемпеле; время всегда одно и то же.

Если потребуют обстоятельства, партнеры могут договориться о более частых встречах — раз в месяц, например, но для этого нужно согласие Москвы. Такие вещи просто не делаются.

Только в феврале 1942 года, через два месяца после провала на улице Атребат, Треппер, чтобы не оказаться в изоляции, вступает в контакт с партией. Вполне возможно, что предварительная встреча произошла еще до 13 декабря и что собеседники договорились встречаться чаще.

В феврале представитель партии приходит на место встречи, держа в руках, как условленно заранее, малочитаемую в Париже газету. Он довольно молод, брюнет, среднего роста, очень элегантен. Псевдоним: Мишель. Треппер излагает ему свои просьбы. Во-первых, партия должна взять на себя передачу в Москву донесений, собранных за два месяца. Обычно это не делается, но необходимость вынуждает использовать партийный канал. Чтобы такое не повторялось — иначе можно свести на нет необходимую конспирацию, — разведывательную сеть очень срочно надо снабдить новым передатчиком.

Через несколько дней Мишель приносит Трепперу ответ из Москвы. Директор приказывает ему, как уже было сказано, связаться с Ефремовым и поставить его во главе бельгийской сети. Он разрешает в исключительных случаях передавать через коммунистов двести—триста групп цифр в неделю — это немного, но радиоканал партии уже перегружен. Что же касается нового передатчика, необходимого Трепперу, технические специалисты партии займутся этим.

На сцену выходит Фернан Порьоль. Это своего рода «пианист»-виртуоз в партии, специалист по «музыкальным шкатулкам», настоящий мэтр в сфере радиосвязи. Как он достиг этого? Мы не знаем. Порьоль — журналист, бывший главный редактор «Руж-миди», корреспондент «Юманите» в Марселе. Брюнет с правильными чертами лица, серьезного и открытого одновременно, он молодо улыбается, смотрит доброжелательно. Этот человек вручает Трепперу передатчик собственного изготовления. Самодельная рация не обладает необходимой мощностью для связи с Москвой, но вести передачи на Лондон может; радисты советского посольства, приняв информацию, будут передавать ее в Центр. Оставалось лишь найти «пианиста». Это легче, чем достать передатчик. Камилл, которого Треппер надеялся использовать в Париже, видимо, в тюрьме; но Суслопаров, хотя и не обеспечил Большого шефа рациями, назвал ему людей, которые могли бы передавать шифровки, — это супруги Сокол, коммунисты русско-польского происхождения. Они обращались в советское представительство с просьбой о репатриации. Профессия: радиотехники. Это обнадеживало.

Большой шеф, однако, не стал пороть горячку (он никогда этого не делал) и через своего «партнера» от партии запросил подробные сведения о Соколах. Сбор данных обернулся неожиданной стороной: супружеская пара, приехавшая из Бельгии, неизвестна французским коммунистам. Тогда запросили информацию у Коммунистической партии Бельгии — видите, как тщательно проводилась проверка? Пришел положительный ответ: абсолютно преданные борцы, изгнанные из Бельгии за политическую деятельность. Но что за причуда — назвали себя радиотехниками! По утверждению бельгийцев, Херш Сокол — врач, его жена Мира — социолог, доктор наук! Блажь? Нет, хитрость, невинная ложь, чтобы не оказаться в положении «перемещенных лиц» и облегчить себе возвращение на родину.

Они обращались с просьбой о репатриации в Россию за год до окончания учебы. Отказано под предлогом того, что их негде поселить в Москве. В 1935 году новое обращение с той же просьбой, и новый отказ. Поскольку им не удалось вернуться на социалистическую родину, они приобщаются к политической деятельности там, где живут, и вступают в Коммунистическую партию Бельгии — до этого они уже состояли членами левоэкстремистских студенческих организаций.

В 1938 году Соколов выдворяют из страны, и они находят убежище во Франции. На следующий день после объявления войны Херш вступает в Иностранный легион. Когда военная кампания провалилась, его демобилизовали. Что делать в оккупированной Франции еврею, коммунисту, без средств и ремесла? Попытаться уехать. Херш и Мира в третий раз обращаются с просьбой о репатриации в советское представительство в Париже. Но поскольку на этот раз речь идет о жизни и смерти, в графе «профессия» он пишет: мастер по ремонту радиоаппаратуры. Поскольку России не хватает технических специалистов, для радиомастера, может быть, скорее найдут жилье, чем для дипломированного врача или специалиста-обществоведа. Вот когда был подписан их смертный приговор.

Треппер ищет встречи с Соколами. Он разглядел в Мире, угадал в Херше три редких качества, которые еще реже соединяются в одном человеке: ум, храбрость, веру. Нельзя оставлять эту пару на обочине дороги, эти люди имеют право на борьбу. Из них сделают «пианистов».

Несмотря на ошибки берлинской группы, несмотря на провал в Брюсселе, «Красная капелла» продолжает исполнять свою симфонию с Хершем Соколом у рояля.

Берлин в ярости от этой «музыки». Захват передатчика на улице Атребат? Удар мимо цели. Нужно было «накрыть» все три брюссельских передатчика сразу, вместо того чтобы поднимать тревогу, которая только насторожила двух других «пианистов» — они ведь снова примутся за дело, как только пронесется гроза. И что толку от захвата рации, если организация продолжает существовать? Фортнер не выдержал и набросился на наживку, вместо того, чтобы терпеливо распутывать клубок. Он знал, что дом 101 по улице Атребат — одна из явок сети; почему же он не устроил напротив наблюдательный пункт, откуда можно было бы фотографировать подозрительных посетителей? Почему не установил слежку за связными, чтобы добраться до главарей? Итог его операции: Рита Арну готова говорить, но почти ничего не знает; Аламо и Камилл молчат, Познанская покончила с собой. Жалкие трофеи… Поскольку люди скрылись, остается одно — расшифровывать радиограммы РТХ, записанные в последние несколько месяцев немецкими службами радиоперехвата. Радиограммы приводят в отчаяние криптографов вермахта, которым вручил их функабвер. Советская сеть использует чрезвычайно сложную систему: с ее помощью можно зашифровать до пяти тысяч радиограмм, прежде чем появятся первые повторы, которые обратят на себя внимание. Иными словами, партия проиграна заранее.

Функабвер не сдается. Поскольку вермахт отступился, этим займутся их собственные дешифровщики. К работе привлекают специалиста в этой области Клудова[7] и примерно пятнадцать студентов, математиков и филологов, которых Клудов обучит своему искусству. Но перехваченные радиограммы находятся в Брюсселе. Функабвер требует немедленно возвратить их. Брюссель бодро отвечает, что их бросили в огонь: не было никакого смысла хранить радиограммы, не поддающиеся расшифровке. Тьфу, пропасть! Значит, все потеряно? Нет, ведь немецкие станции подслушивания в принципе обязаны хранить копии перехваченных радиограмм в течение трех месяцев. Функабвер в панике: одного из офицеров посылают обследовать все четыре станции, слушавшие РТХ. В Гётеборге он находит двенадцать радиограмм; другие были использованы как бумага для записей. В Лангенаргене ему сообщают, что все тексты были посланы в Штутгарт, где находится школа шифровальщиков; офицер устремляется в Штутгарт и находит несколько радиограмм. В Ганновере — скудный урожай: почти все уничтожено. В Кранце офицера ведут в подвалы, где хранятся огромные мешки, набитые радиограммами; их приготовили для сдачи в макулатуру; потратив несколько дней на разбор этих бумаг, офицер возвращается в Берлин с добычей. Он спас от гибели около трехсот радиограмм. Этого недостаточно для того, чтобы дешифровщики могли продолжить работу с надеждой на успех.

Однако Клудову передают документы, найденные около передатчика на улице Атребат. Камилл бросил записи в печку, но один полицейский выхватил их из огня. Клудов изучает полусгоревшие листки. Через несколько дней упорной работы ему удается разобрать одно слово. К счастью, это имя собственное, имя героя книги, которую использовала Софи Познанская. Советская разведка действительно применяет этот способ шифровки, один из экземпляров книги находится в Центре. Перед функабвером забрезжила победная заря. Во-первых, известно, что радиограммы шифровались на улице Атребат; во-вторых, в книге, которую использовали для шифровки, должно быть прочитанное Клудовым имя. Вывод: достаточно забрать оставшиеся на улице Атребат книги и тщательно просмотреть их, чтобы обнаружить ту, которая служила для шифровки. После этого сохранившиеся радиограммы очень скоро раскроют свои секреты.

Отвечая на звонок из Берлина, Фортнер несколько смущен. Он объясняет, что засада, устроенная на улице Атребат, длилась только несколько дней, затем его люди ушли оттуда. После этого появились двое неизвестных с тележкой и увезли библиотеку. В доме не осталось ни одной книги…

Проклятый Фортнер!

Ну, а Рита Арну? Уж она-то наверняка обмахивала книги своей метелкой? Может быть, она запомнила их названия? Рита подтверждает, что на столе Познанской лежало множество книг, но она помнит только пять названий. Четыре из них найдены в немецких и бельгийских книжных магазинах, но пресловутого имени собственного там не оказалось. Чтобы купить пятую книгу — «Чудо профессора Вольмара» Ги де Терамона, в Париж специально посылают человека. Есть! В начале июня 1942 года Клудов и его бригада могут приступить к расшифровке трехсот радиограмм РТХ.

Удача начинает поворачиваться к ним лицом. Берлину, однако, не до ликования. Напротив, все здесь удручены, да это и понятно, ведь обнаруженные факты свидетельствуют о надвигающейся катастрофе. Сначала — призрачный берлинский передатчик. Затем — немецкие документы, найденные на улице Атребат, и в довершение всего эта девушка, Рита Арну, спокойно заявляет: «Ну да, конечно, работа шла на немецком». Следовательно, в самом сердце рейха существует шпионское гнездо, которое обводит вокруг пальца все полицейские службы. Именно в этот период фюрер признает: «Большевики сильнее нас только в одном: в области шпионажа».

Сотрудники абвера и эсэсовцы из гестапо часто со знанием дела шепчут друг другу: «Русские сильны, очень сильны…»

СС приходит на помощь

Вальтер Шелленберг: «По приказу Гитлера Гиммлеру было поручено наладить тесное взаимодействие моей разведки за границей с гестаповской службой безопасности Мюллера и контрразведкой Канариса. Координировал эту работу—операция получила кодовое название «Красная капелла» — сам Гейдрих».

Здесь (впрочем, как и во всем византийском строении нацистского государства) все перемешано, но все основательно. Об этом можно судить хотя бы по перечислению имен: рейсхфюрер СС Гиммлер, самый могущественный после Гитлера человек в Германии; Гейдрих, шеф СД, то есть всех немецких полицейских служб; Мюллер, получивший прозвище «гестапо-Мюллер», поскольку держит гестапо в своем железном кулаке; Шелленберг, начальник разведки СС; адмирал Канарис, глава абвера, службы разведки и контрразведки вермахта.

Шелленберг завидует Мюллеру, а тот ненавидит его, но ведет себя с ним осторожно, ведь Гейдрих, хотя и покровительствует ему, но временами и угрожает в зависимости от того, сильна или слаба его собственная позиция в отношениях с Гиммлером. Последний восхищается Гейдрихом, а значит, побаивается его и, не смущаясь, использует против него Мюллера и Шелленберга, которые в одинаковой мере ненавидят Гейдриха и т. д.

Но Гейдрих, Мюллер и Шелленберг сходятся по крайней мере в одном: в ненависти к Канарису. А как же обстоит дело с их соперничеством между собой? Это всегда лишь слабые стычки на фоне священной войны, которую они ведут против адмирала, сталкивая таким образом все службы СС с кадровыми военными абвера.

По приказу, отданному в конце 1941 года до крайности раздраженным фюрером, эти непримиримые враги вынуждены будут сотрудничать. Создается смешанная зондеркоманда «Красная капелла», на которую возложена задача ликвидировать организацию Большого шефа. Вряд ли возможно более яркое доказательство эффективности работы резидента, чем беспрецедентное объединение всех немецких спецслужб для борьбы с противником, которого они считают слишком опасным для того, чтобы преследовать его по отдельности. Но сколько опасностей сулит это ему…

Фортнер часто приезжал с отчетами в Берлин. Он приобрел здесь определенную известность; в офицерской столовой на него указывали пальцем, коллеги называли его «дирижером» «Красной капеллы». Все это было довольно забавно. Но однажды начальство вызвало его, чтобы сообщить поразительную новость: ему придется сотрудничать с СС.

Фортнер пребывал в угрюмом расположении духа, отправляясь на встречу, назначенную гауптштурмфюрером СС Карлом Гирингом, начальником зондеркоманды «Красная капелла». Это оказался очень высокий и худой мужчина с мертвенно-бледным лицом. Он, улыбаясь, протянул ему руку и хриплым голосом произнес: «Видите ли, я — старый полицейский, а не эсэсовец: согласны ли вы работать со мной?»

Они перешли на «ты».

Гиринг — один из лучших полицейских Германии, многие говорят: лучший. Всякий раз, когда совершалось покушение на жизнь Гитлера, именно ему доверяли почетную миссию вести расследование.

Его заместитель и доверенный Вилли Берг — человек того же склада: родственные души, если можно так выразиться. Берг, телохранитель Риббентропа во время знаменательной поездки в Москву, был очевидцем подписания германо-советского договора. Низкорослый и полноватый, он выглядел комичным антиподом устремленного ввысь шнуроподобного Гиринга. Эти Дон Кихот и Санчо Панса входят в нашу историю рука об руку, глядят нагло и ухмыляются; они ни во что не ставят разглагольствования бравого Гиммлера по поводу «еврейской мрази», которую они должны истребить, но все же немного ослеплены открывшимся перед ними широким полем деятельности.

Интересная деталь: Гиринг обречен и знает это. Его хриплый голос—следствие раковой опухоли, разъедающей ему горло. Любопытно, что врачи рекомендовали ему только два способа лечения: кофе и алкоголь. Он потребляет и то, и другое в неограниченных количествах. Каждый раз, когда в нашем рассказе будет всплывать образ начальника зондеркоманды, не нужно забывать о бутылке коньяку на его столе и кофейнике на плите или портативной плитке. Надо также помнить, что между Гирингом, который должен уничтожить «Красную капеллу», и раком, который уничтожает его, идет борьба за выигрыш во времени.

Аламо, без сомнения, самый важный агент, попавший в ловушку на улице Атребат. Он ничего не сказал Фортнеру. Гиринг приказывает отправить арестованного в Берлин. Его могли бы подвергнуть пытке, ведь в зондеркоманде есть мастера этого дела. Гиринг в принципе не против пыток, но считает, что они должны быть эффективными. Он оценивает своего пленника: это человек чистый, восторженный, жаждущий принести себя в жертву, стать героем. Если ему представится возможность умереть в муках с пением «Интернационала», все пропало. Значит, его надо гладить по шерстке, приручать. С ним разговаривают за бутылкой коньяку. Аламо случайно упоминает, что служил в Испании. В каких войсках? Что за вопрос! Конечно же, в авиации. Когда речь заходит о самолетах, Аламо становится сам не свой. Щелчок в мозгу Гиринга. В тот же вечер заключенного выводят из камеры и поселяют в квартире начальника зондеркоманды. Его знакомят с высоким меланхоличным молодым человеком, бывшим пилотом люфтваффе, которому недавно ампутировали ногу: это сын Гиринга. Все последующие дни они увлеченно разговаривают друг с другом, размашисто жестикулируя, как это делают все летчики, вспоминающие о своих воздушных дуэлях. Неглупый ход. Но Аламо ограничивает свои излияния разговорами об авиации: он не выдает ни кода, ни организационной структуры брюссельской сети. И поскольку хитрость Гиринга не удалась, пленника снова отсылают в тюрьму Сен-Жиль. Тем не менее мы убедились, что за дело взялся настоящий мэтр сыска.

Франц Фортнер отыскивает след

Фортнер работает все профессиональнее. Пока что ему предоставляют свободу действий в Брюсселе. Гиринг понял, что Рита Арну—их единственная надежда, только ее показания позволят развернуть новую операцию в Бельгии. Кстати. Фортнер с самого начала обращался с Ритой так же, как Гиринг с Аламо, правда, не из хитрости, а потому, что искренне к ней расположен. И поскольку девушка оказалась сговорчивее русского…

Она выдала подпольные клички, насторожившие немцев: Большой шеф, Маленький шеф, Профессор и т. д., сообщила некоторые приметы. Адреса своего любовника Ромео Шпрингера она не знает, но ей известно, что он часто появляется на брюссельской бирже. Фортнер напрасно разыскивает его там: птичка улетела, не оставив следа. Но к нему поступает донос, облегчающий поиск: если Фортнер интересуется Шпрингером, ему советуют проследить за женщиной, заведующей машинописным бюро на бирже. Фортнер обнаруживает в официальной корреспонденции телеграммы, адресованные ею одной служащей парижского отделения бельгийской Торговой палаты. Значит, у сети есть ниточка и во Франции? Фортнер снимает фотокопии с этих телеграмм и отсылает их по назначению. Парижская корреспондентка, видимо, играет роль «почтового ящика». За ней устанавливают наблюдение.

Он расспрашивает Риту и об агенте, работавшем в прекрасно оборудованной мастерской по подделке документов на улице Атребат. Она описывает его внешность, сообщает, что это польский еврей, но ни адреса, ни мест, где он появляется, не знает. Сведений маловато, но Фортнер не новичок в подобных делах. Настоящим мастером по подделке документов за один день не станешь, и пока набиваешь руку, вполне можешь привлечь внимание полиции. Немало таких «мастеров» Фортнер упрятал за решетку, когда был следователем. Он обращается в бельгийскую полицию и в ее архивах находит сведения о том, что некий Абрахам Райхман, польский еврей, перед войной был заподозрен в том, что снабжал подпольный коммунистический аппарат фальшивыми банкнотами. Описание внешности, приведенное в его карточке, совпадает с приметами, названными Ритой. Но как найти Райхмана? Именно здесь судьба впервые улыбнулась Фортнеру. Один из его заместителей, Вайгельт[8] сообщает, что знаком с бельгийским полицейским, который может снабжать абвер фальшивыми документами. Это интересно, поскольку осведомители Фортнера вынуждены часто менять личину, а бельгийская полиция в целом не настолько надежна, чтобы пользоваться ее услугами. Сколько он просит? Тысячу франков за удостоверение личности. Фортнер кривится; но когда Вайгельт объясняет ему, что полицейский связан с коммунистическим подпольем и может быть полезен вдвойне, он требует встречи с ним.

Полицейского инспектора зовут Матьё; человек, через которого он связан с коммунистами, — Абрахам Райхман.

Треппер с уважением относится к Райхману-специалисту, но не доверяет Райхману-человеку; он тщеславен, неосторожен, часто высокомерен. Невозможно отказаться от услуг такого мастера, но чтобы его не занесло, приходится держать этого человека в узде. Пока шеф находится в Брюсселе, все идет хорошо. Но когда он, уезжая в Париж, знакомит Райхмана со своим заместителем Кентом — этим молокососом, — Райхман недоволен: «Что? Кент будет моим шефом? Но он же ничего не смыслит в этих делах». После облавы на улице Атребат Кента сменит Ефремов. Еще один профан, в сравнении о многоопытным Райхманом ничего собой не представляющий. Однажды он сообщает Ефремову, что познакомился с инспектором бельгийской полиции, который связан с Сопротивлением. Матьё сказал ему: «Вы делаете фальшивые документы? Зачем? Я вам буду доставать настоящие». Ефремов докладывает об этом Большому шефу и ждет распоряжений. Ответ получен немедленно: «Плохие «сапоги»[9] но свои, лучше новых, предложенных неизвестно кем. Прервите контакты». Ефремов слишком молод, чтобы заставить Райхмана подчиниться. Связь не прервана.

Брюссельская служба абвера выбирает для Матьё псевдоним Карлос: разве организация, с которой они имеют дело, не кишит так называемыми латиноамериканцами?

По инициативе Райхмана организация нашла очень надежный тайник для передатчика: дом Матьё. Инспектор предлагает спрятать его у себя в гараже. Осмотрев место, Райхман дает свое согласие. Для обследования передатчика из Берлина прибывает группа специалистов. Предусмотрительно натянув перчатки, чтобы не оставить отпечатков пальцев, они разбирают его и фотографируют каждую деталь отдельно. По словам Фортнера, качество приемника их удивило. Этот передатчик русского производства оказался лучше немецкой радиотехники и даже лучше тех, что использовали английские агенты.

После осмотра передатчик снова положили в тайник. Абвер, предвкушая удачу, будет ждать, когда за ним придут. В следующий раз, когда в Брюсселе снова объявится «пианист», чтобы арестовать его, не придется прибегать к услугам специалистов функабвера.

Но Брюссель пока молчит. А у рояля «Красной капеллы» все тот же «пианист» — Херш Сокол.

Большой шеф боится за него. Опасаясь провала, подобного облаве на улице Атребат, он умоляет Москву принять во внимание угрожающую ему опасность, протестует против драконовского закона Центра: сначала разведданные, а безопасность агентов потом; настаивает, чтобы сеансы радиосвязи Сокола длились не более получаса. Напрасно: директор продолжает засыпать «пианиста» длиннющими радиограммами с вопросами, тогда как Большой шеф максимально ужимает свои донесения, чтобы сократить продолжительность передач.

Хорошо еще, что ему больше не приходится сообщать весь набор сведений, добытых берлинской сетью. Берлинский передатчик нерегулярно, но работает, несмотря на технические неполадки и страх перед функабвером. Большинство сообщений курьеры доставляют в Амстердам, а отсюда они попадают в Москву с помощью передатчика, которым располагает голландская сеть «Красной капеллы». Брюссельские «пианисты» снова примутся за дело, как только закончится их вынужденный «летаргический сон».

Несмотря на это, Сокол завален работой: французская сеть «Красной капеллы» так разрослась, что для передачи потока собранной информации необходимо иметь несколько «пианистов». Херш Сокол слишком умен, чтобы не понимать, насколько неизбежна его гибель. Но этот стоик продолжает сидеть на стуле в наушниках, не отрывая указательного пальца от ключа. 3 июня 1942 года терпеливый поиск с помощью радиопеленгаторов увенчался успехом: гестапо взламывает дверь его дома в Сен-Жермен и оттаскивает радиста от передатчика. Мира арестована вместе с ним.

Сначала немцы решили, что арестованные — члены французской организации. Но когда обнаруживается их принадлежность к «Красной капелле», Гиринг приказывает переправить их в Берлин. Они попадают к Фортнеру, который пытается выяснить у Сокола, как тот стал радистом. Ответ: «Я сидел на террасе одного кафе и машинально постукивал пальцами по столу. Один из посетителей, сидевший рядом со мной, с улыбкой проделал то же самое, затем подошел ко мне и спросил, не хочу ли я стать радистом, так как у меня, кажется, есть дар для такой работы».

Фортнер был взбешен: «Хоть вы и педиатр, нечего разыгрывать из себя ребенка!» Сокол не отвечает, но палачи из зондеркоманды «Красная капелла» приложат все усилия, чтобы развязать ему язык.

Его арест для них — непредвиденная удача, которая поможет продолжить в Париже расследование, застопорившееся в Брюсселе. На допросах применяются самые изощренные пытки. Сокол молчит. Палачи остервенело набрасываются на Миру. Она молчит. Убедившись, что пытками от них ничего не добиться, зондеркоманда прибегает к своему излюбленному приему: к виску Херша приставляют дуло револьвера и предупреждают Миру, что он будет убит на ее глазах, если она не заговорит. Мира называет один из псевдонимов Треппера: Жильбер.

Больше Соколы ничего не сказали, хотя знали, каким шифром пользовался Большой шеф и были связаны с его ближайшим помощником Хиллелем Кацем.

Оба брюссельских передатчика, не попавшие в руки функабвера, в основном бездействовали, если не считать нескольких коротких сеансов связи, необходимых для того, чтобы не потерять контакт с Москвой. После ареста Соколов Большой шеф приказывает Ефремову начать работу с одним из этих передатчиков. Шесть месяцев прошло с момента облавы на улице Атребат: Треппер имеет полное основание предполагать, что брюссельская земля уже не так сильно горит под ногами.

Охота продолжается

В Берлине Клудов и его студенты, не отрываясь, работают над расшифровкой радиограмм. Из трехсот текстов, которыми они располагают, девяносто семь зашифровано по книге Терамона «Чудо профессора Вольмара». Функабвер так никогда и не узнает, что «Тридцатилетняя женщина» Оноре де Бальзака служила для шифровки остальных радиограмм.

Уже с июня 1942 года бригаде Клудова удавалось расшифровать ежедневно по два- три сообщения РТХ. Их содержание? Клудова и его людей это мало интересует. Как правило, дешифровщики, слишком пристально вглядываясь в слова, не обращают внимания на их смысл. Их задача — пробить «броню» радиограмм, прочесть скрытый под нею текст; то, что эти радиограммы свидетельствуют о провалах немцев, их не касается.

Это дело разведки. И шефы абвера пришли в ужас. Они отправлялись на службу, замирая от страха при мысли о текстах, которые добродушный Клудов вручит им с торжествующей улыбкой. Существование подпольных передатчиков в Берлине вызывало тревогу. Показания Риты Арну и немецкие документы, найденные на улице Атребат, — удручающие факты. Но расшифрованные радиограммы указывали на то, что катастрофа превосходит все допустимые размеры. Фактически не осталось ни одного участка в политической, экономической и военной области, который не был бы известен русским во всех подробностях. Третий рейх — одно из самых грозных полицейских государств всех времен — уподобился стеклянному дому, в который заглядывает Москва.

В середине июня из Кранца сообщают, что снова заработал какой-то брюссельский передатчик. Абвер настроен решительно: плевать на скрупулезное расследование, которое когда-нибудь позволит добраться до сердца сети, времени нет. Через несколько дней — 28 июня 1942 года — танковые дивизии вермахта двинутся в решающее наступление. Операция «Голубая линия» должна вывести их к Сталинграду и открыть доступ к нефтяным скважинам Кавказа. После неудач зимней кампании, после того как потоки немецкой крови пролились на русский снег, в Берлине каждый знает, что все зависит от предстоящего наступления: исход войны будет решен между Воронежем и Сталинградом. Нельзя допустить, чтобы в эфир проскочили донесения, быть может раскрывающие Москве тайны жизненно важной «Голубой линии». Франц Фортнер рассказывает:

«Когда из Берлина поступило сообщение, что в Брюсселе снова заработал передатчик, для нас, естественно, это было неприятным сюрпризом. За передатчиком, спрятанным в гараже Матьё, никто не пришел, значит, наша ловушка не сработала и надо было начинать с нуля, как на улице Атребат.

Бригады технических специалистов вернулись в Брюссель, и я снова встретился с унтер-офицером, работающим с переносным пеленгатором; он был по-прежнему уверен в себе. В первые дни функабвер проводил проверку по различным районам города. Это может показаться невероятным, но передатчик работал всю ночь, как на улице Атребат, что, конечно, облегчало нашу задачу. Признаюсь, я никогда не понимал поведения русских… Неужели радисты были так перегружены работой? «Пианист», редко выходящий на связь, все же нужнее «пианиста» арестованного. Мне кажется, они просто не предполагали, какого уровня совершенства достигла наша пеленгационная техника. Я не нахожу другого разумного объяснения. Если, конечно, радистов не приносили холодно в жертву…

Передатчик продолжал работать ночью, как обычно, по пять часов подряд, и мы в конце концов обнаружили дом, где он был спрятан. Это было высокое здание, расположенное между лавкой торговца дровами и каким-то магазином. По мнению работавшего со мной специалиста, передатчик, судя по всему, находился на одном из верхних этажей. Ему было трудно определить это с большей точностью. В любом случае мне надо было действовать.

Я назначил операцию на три часа ночи 30 июня.

В три часа мы начинаем. На каждом этаже — по два полицейских, остальные — в резерве. Бегом поднимаемся по лестнице. Вдруг с чердака доносятся крики: «Сюда! Сюда! Это здесь!» Бросаюсь на чердак. Он разделен на маленькие отсеки. Бегу туда, где горит свет, вижу двоих моих полицейских—и больше никого! Я приказываю им обыскать все отсеки и быстро осматриваю помещение. На маленьком столе—еще не остывший передатчик. Около него—стопка документов на немецком языке. Вокруг валяются десятки почтовых открыток, присланных из разных немецких городов. Такое вполне могло сразить наповал. На полу—куртка и пара ботинок. Этот тип, видимо, чувствовал себя в полной безопасности: удобно устроился. Но как он мог ускользнуть? Я поднимаю голову и вижу приоткрытое слуховое окно. Просовываю голову, чтобы осмотреть крышу. Паф! Выстрел! Я молниеносно отстраняюсь и слышу крики с улицы: «Осторожно! Он засел у трубы!»

Спускаюсь вниз, захватив документы. Мои ребята заняли улицу, но укрылись в подворотнях: беглец их обстреливает. Отчетливо видно, как он перепрыгивает с крыши на крышу. В каждой руке у него по револьверу, и перед очередным прыжком он стреляет. Я чувствую, что моя молодежь теряет терпение, что радиста вот-вот убьют, но я предупреждаю: «Главное, не убивайте его! Надо взять его живым».

Мужчина уже на крыше последнего дома, дальше бежать некуда. Но он разбивает слуховое окно и исчезает. Слышно, как какая-то женщина зовет на помощь. Мы кричим ей с улицы: «Что там такое?» Она отвечает, что какой-то человек ворвался в ее комнату и выбежал на лестницу. Мы бросаемся к дому и осматриваем все этажи: никого! Я уже начинаю терять надежду. Но мои ребята спускаются в подвал, приподнимают перевернутую ванну и находят спрятавшегося под ней человека. В пылу и ярости они начинают избивать его прикладами. Я приказываю им прекратить и отвожу арестованного в одно из помещений тайной полиции.

Через некоторое время я объявляю, что должен допросить его и установить его личность. Он беспокойно поглядывает на полицейских, находящихся в моем кабинете. Я приказываю им выйти, снимаю с него наручники и говорю: «Начнем, нам никто не мешает, мы одни, и вы можете быть абсолютно откровенны». Явно расслабившись, он сообщает мне, что его зовут Иоганн Венцель и что он родился в 1902 году в Данциге. Немец? Но он продолжает: «Предупреждаю вас, я не из тех, кого можно сломить. Не ждите от меня никаких признаний, никаких доносов!» «Ну-ну, — отвечаю я, — это неблагоразумно!» Но ни слова от него добиться уже не удалось. И я решил посадить его в тюрьму Сен-Жиль.

После того как увели Венцеля, я отправился с докладом к начальству. Новость немедленно передали по телефону в Берлин. Через двадцать минут — ответный звонок из Берлина, и нам с необыкновенным восторгом объявляют: «Вы арестовали крупнейшего деятеля довоенной компартии Германии, одного из руководителей подпольного аппарата Коминтерна». Его арест казался им такой огромной удачей, таким чудом, они никак не могли поверить, что речь идет именно об этом человеке.

Чтобы завершить рассказ о Венцеле, добавлю, что через несколько дней гестапо приказало доставить его в Берлин. Он страшно испугался, ведь у гестаповцев наверняка были с ним старые счеты. В Берлине Венцель попал в руки Гиринга и его парней.

Но вернемся к той памятной ночи 30 июня. Я пришел домой около семи часов утра, совершенно разбитый. Документы, найденные рядом с передатчиком, я взял с собой. Это были радиограммы — одни Венцель собирался передавать, другие только что принял. Они были очень длинные и, разумеется, зашифрованные, но две или три радиограммы были записаны открытым текстом. Несмотря на усталость, я не смог сдержать любопытство и заглянул в них. В одной упоминался очень важный берлинский адрес, который немцы не должны были никоим образом обнаружить. Москва не употребляла слова «немцы», а называла нас «фрицами», или «бошами», или как-то еще. Когда я прочел остальное, мне было уже не до сна. Невероятно!

Здесь были приведены очень точные данные о производстве немецких самолетов и танков, о наших потерях и резервах. Последним ударом была радиограмма, описывающая в мельчайших подробностях план наступления на Кавказе. Наши войска только что выступили, они сражались еще за сотни километров от намеченной цели, а все планы операции были уже изложены, при этом указано число задействованных дивизий, рода войск, уровень их материально- технического обеспечения — короче, там было все. Настоящая катастрофа».

Радиограмма с берлинским адресом произвела на руководство абвера и гестапо сильное впечатление. Это был адрес одного высокопоставленного военного из люфтваффе. Действительно ли он был указан там? По некоторым сведениям, все было сложнее. В радиограмме приводились чрезвычайно секретные данные о немецких самолетах, которые могли быть известны только трем офицерам министерства авиации; быстрое расследование помогло бы разоблачить виновного. Со своей стороны, Фортнер настаивает на том, что адрес в радиограмме был.

В конце концов это не столь существенно: известно, что радиограмма привела гестапо туда, куда нужно. Да и сам текст не так уж важен: через несколько дней Клудов нанесет берлинской сети более сокрушительный удар.

Сначала дешифровщики работали над донесениями, которые Кент передавал в Москву. То ли устав от удручающих «открытий», которых становилось все больше, то ли просто-напросто он был похитрее других, но один из руководителей абвера посоветовал Клудову расшифровать радиограммы, принятые Кентом, в надежде, что обнаружатся сведения о структуре подпольных организаций.

14 июня 1942 года Клудов разрушает берлинскую «Бастилию» советской разведки — он расшифровывает роковую радиограмму, полученную Кентом от Директора 10 октября 1941 года: «Встреча срочно Берлине трем указанным адресам» и т. д.

Зондеркоманда «Красная капелла» начинает охоту.

Набег на Амстердам

Расследование не завершено, но конец уже очень близок: хотя после облавы на улице Атребат Фортнер потерял нить и оказался в тупике, теперь у него появился новый «шанс» в лице Райхмана. Брешь, образовавшаяся в сети, вовсе не затянулась.

Как обычно, начало было неудачным. У Венцеля нашли письма Жермены Шнайдер. Когда немецкая тайная полиция арестовала ее, Жермена заявила, что ее отношения с Венцелем носят исключительно интимный характер. Ей поверили, отпустили, и она скрылась. В скором времени обнаружится, что Жермена Шнайдер, она же Бабочка и Одетта, так же как Венцель и Райхман, была деятелем Коминтерна и, так же как они, работала на «Красную капеллу». Ей тридцать девять лет, она замужем за швейцарцем Францем Шнайдером, который принимает посильное участие в подпольной работе. Жермена живет в Брюсселе с 1920 года. В 1929 году ее выслали из Бельгии за участие в политических выступлениях, но очень скоро она вернулась в страну нелегально. Ее квартира была своего рода «перевалочным пунктом» для приезжих коммунистических лидеров: здесь побывали Морис Торез, Жак Дюкло, Дорио и другие. С начала войны она выполняет обязанности курьера между Бельгией и Германией. Большинство сведений, собранных в Берлине, было переправлено в Брюссель с помощью этого главного «винтика», который немецкая полиция так глупо упустила.

После исчезновения Жермены Шнайдер было ясно, что немцы поднимут тревогу, и необходимо принять меры безопасности…

Но Фортнера и это обернулось удачей. Получив сообщение о последнем ударе, нанесенном брюссельскому филиалу организации, Большой шеф приказывает Ефремову скрыться под новым именем. Русский обращается к Райхману, а тот — к инспектору Матьё, который доносит об этой просьбе абверу.

Франц Фортнер:

«Понадобилось удостоверение личности для одного студента. Матьё, естественно, попросил фотографию и показал ее мне. Это был молодой белокурый парень: очень открытое и невероятно симпатичное лицо с тонкими чертами. Матьё обещал сделать удостоверение и условился, что сам передаст его студенту, Райхман назначил встречу на 30 июля, от полудня до часа дня, на мосту, протянутом над Ботаническим садом, в самом центре Брюсселя.

Надо ли говорить, что мы тоже отправляемся туда на двух машинах, набитых полицейскими. Мы следуем за Матьё на расстоянии и через несколько минут ожидания видим, как к нему приближается худой и очень высокий молодой человек — по меньшей мере метр восемьдесят ростом: это был он. Молодой человек подходит к Матьё посреди моста, и инспектор протягивает ему удостоверение личности. Именно в этот момент вмешиваемся мы. Он не пытался убежать; да ему это никак бы не удалось.

Ефремов признался нам, что сменил Кента в качестве главы брюссельской сети. Мы его специально допрашивали по поводу радиосвязи. У него было три передатчика: один находился у Венцеля, другой был спрятан у Матьё и третий, резервный, в Остенде. Ефремов выдал нам «пианиста»; им оказался один специалист, служивший в бельгийском флоте. Мы его арестовали, передатчика не нашли; арестованный утверждал, что не знает, где он находится. Из трех передатчиков, запеленгованных функабвером, только этот не попал к нам в руки, не считая, конечно, хранившегося у Матьё — тот так никогда и не заработал. Два других мы обнаружили на улице Атребат и на чердаке у Венцеля. По словам Ефремова, у организации не было никакого запасного «пианиста» для работы с передатчиком в Остенде. Итак, мы все же покончили с подпольными передатчиками, и, естественно, это было огромным облегчением.

Ефремов выдал нам и своего «связного», работавшего с голландской сетью. По правде говоря, мы даже не подозревали о существовании этой организации. Курьером между Брюсселем и Амстердамом оказался низкорослый еврей, — еще один! — имевший подпольную кличку «Очкарик». Он был арестован благодаря Ефремову. Очкарик дрожал от страха и сразу же предложил мне свои услуги. Я сказал ему, что мы поедем в Амстердам, и если он будет вести себя хорошо, его освободят, но за малейшую попытку к бегству он прямиком отправится на расстрел. Очкарик обещал быть послушным.

Итак, я поехал в Голландию вместе с Очкариком и тремя полицейскими. Начальником контрразведки был там Хискес из абвера. Я рассказал ему о признаниях Ефремова и спросил, известно ли ему что-нибудь об этой сети. Он ответил: «Да, я знаю, что у меня здесь есть передатчик, но признаюсь, не было времени им заняться: я по горло завяз в «Операции Северный Полюс».

Остановимся на этой фразе и понаблюдаем, как полковник Хискес перебирает свою коллекцию бутылок виски, которую я увижу на его камине через двадцать лет. Он занимается тем, что абвер называет «функшпилем» или «радиоигрой». Эта хитроумная операция, захватывающая головоломка, в каком-то смысле венчает охоту за «пианистом» — это ее апофеоз. Вместо того чтобы уничтожить пойманную жертву, ее завербовывают и используют как приманку. Благодаря контакту с противником, установленному таким образом, выведывают его секреты, разоблачают организацию, арестовывают ее посланцев. За несколько месяцев функшпиль позволит Хискесу добиться внушительных успехов в «охоте»: пятьдесят три агента арестованы сразу по прибытии из Англии, восемнадцать человек, связанных с Лондоном, завербовано, захвачены тысячи единиц оружия, сброшенного англичанами… Значит, триумф? Самая результативная в истории радиоигра? Не совсем. Беда в том, что в этих делах ни в чем никогда нет уверенности. Действительно ли удалось обмануть противника?

Да, он посылает оружие, деньги и прежде всего людей, но секретные службы не боятся запачкать руки: таково их ремесло. Может быть, жертва принесена умышленно. Какова же цель этого извращенного маневра? Одурачить противника. Если Лондон задает завербованному «пианисту» вопросы о голландской прибрежной полосе и немецких оборонительных сооружениях, Хискес решит, что союзники собираются высадиться в Голландии, — и ошибается. Кроме того, функшпиль необходимо «подкреплять», ведь если переметнувшиеся «пианисты» перестанут передавать разведданные, их Центр заподозрит неладное и игра расстроится. Поэтому им вручают тщательно взвешенные тексты: немного достоверного, много ложного. Но если противник не попался на удочку, он извлекает пользу из функшпиля: ложь иногда открывает правду — ведь по тому, в чем стремятся вас убедить, можно понять, что хотят скрыть.

Третья причина, заставляющая делать вид, что тебя провели: функшпиль обходится дорого, если учесть затраты времени и труда. Работа Центра, притворяющегося, что его обманули, — проще некуда: достаточно направлять переметнувшимся «пианистам» обычный набор вопросов. Но для того, кто ведет радиоигру, какая головоломка! Эта бочка Данаид, которую приходится без конца наполнять, вынуждает его «валяться в ногах» у официальных организаций, чтобы добыть крохи сведений, которые могли бы «сойти за правду». Поскольку военные и служащие не всегда понимают тонкости функшпиля, поскольку невозможно посвятить их в суть игры, не поставив под угрозу секретность операции, они не желают поставлять информацию, считают, что и так сказано слишком много, и заявляют с глубокомысленной миной, что незачем было вербовать радистов только для того, чтобы за них выполнять ту же работу… Бесконечные и, конечно же, изнуряющие конфликты между прижимистыми официальными лицами и ведущим функшпиля, который опасается, что его «игра» «умрет от истощения». Можно себе представить терзания несчастного полковника Хискеса, которому надо обеспечить «пищей» восемнадцать передатчиков, не говоря уж об организации псевдопокушений и псевдосаботажей, о «комитетах по приему», которые приходилось создавать каждый раз, когда Лондон сообщал о парашютном десанте, о наблюдении за несколькими десятками оставленных на свободе агентов, которых надо заставлять плясать под свою дудку так, чтобы они ни на секунду ничего не заподозрили… И сверх того надо еще заниматься русским передатчиком? Хискесу не до этого: все его время и все его люди поглощены «Операцией Северный Полюс».

Он арестовал пятьдесят три агента, заброшенных из Лондона. Но сколько немецких солдат убито на Восточном фронте по вине советского «пианиста», передававшего информацию? Хискес подобрал тридцать тысяч фунтов взрывчатки, сброшенной англичанами на парашютах, три тысячи автоматов, пять тысяч револьверов, триста ручных пулеметов, две тысячи гранат, пятьсот тысяч обойм, семьдесят пять радиопередатчиков, а также много денег. Но сколько танков, грузовиков и самолетов уничтожено Красной Армией благодаря разведданным, добытым в Берлине, переданным в Амстердам, а затем в Москву? В конце концов была ли «Операция Северный Полюс» триумфом абвера или же немецкая контрразведка в Голландии слепо набросилась на грандиозную наживку?[10]

Существует и четвертая причина, вынуждающая заниматься функшпилем, но ее называют как бы между прочим и не делают на ней упора, судя по всему, она не имеет особого значения для профессиональных разведчиков, ведь чувствительность не самая сильная — точнее, слабая — их сторона. Благодаря функшпилю сохраняются человеческие жизни. Переметнувшихся «пианистов» нельзя казнить и на их место посадить немецких радистов, потому что у каждого из них своя особая манера вести передачи, свой «почерк», если прибегнуть к профессиональному жаргону, и Центр знает его. До тех пор пока Хискес думает, что обманывает Лондон, его пятьдесят три пленника в безопасности; они умрут только после окончания функшпиля, когда будут абсолютно не нужны.

«Операция Северный Полюс» нас не интересует. Но Иоганн Венцель в скором времени будет «играть» для немцев. И было небесполезно рассказать, что такое функшпиль.

Фортнер: «Хискес предоставил мне свободу действий, я расположился в штаб-квартире гестапо и выпустил Очкарика в город. Разумеется, одного. Он, конечно, мог воспользоваться этим и убежать, но, как говорится, кто не рискует — не выигрывает. А я больше полагался на его страх, нежели на заверения в преданности.

Он знал множество «почтовых ящиков» в Амстердаме, но большого интереса это не представляло. Моей целью был арест руководителя сети, с которым он был связан. Итак, Очкарик отправляется на квартиру, где обычно встречался с ним, но безрезультатно: нужного человека там не оказалось, и консьержка сообщила, что его нет уже несколько дней. Очкарик докладывает мне об этом и сообщает, что ему известен другой адрес, где бывает шеф. Я немедленно отправляю его туда, но снова неудача: никого. «Все пропало, — размышляю я. — Очкарика видели в моей машине и забили тревогу». Я сам прихожу в квартиру по второму адресу и обнаруживаю передатчик. Это было уже кое- что. Я приказываю Очкарику снова пойти в дом, где он уже был, и оставить у консьержки записку для шефа с просьбой о встрече в тот же день, в пять часов в одном амстердамском кафе, название его не помню.

Я отправляюсь на эту встречу с двумя полицейскими в штатском и начальником гестапо Амстердама. Эти трое располагаются внутри кафе, а я остаюсь на улице, в достаточно тревожном состоянии, судорожно сжимая рукоятку верного маузера, который всегда ношу в кармане.

Около пяти часов появляется Очкарик и садится за столик, уже занятый какой-то парой. Я вхожу вслед за ним и усаживаюсь за соседний столик. Голландцам пришлось потесниться, чтобы дать мне место: кафе было забито людьми, и это могло усложнить дело. Очкарик заказывает кофе, я тоже. Мы неторопливо попиваем его, и вдруг Очкарик встает навстречу очень высокому и очень сильному мужчине с расплывчатыми чертами лица — этакий слабохарактерный великан; он садится за столик рядом с Очкариком, и между ними завязывается разговор, длившийся по меньшей мере пять минут. Что же делают мои помощники? Я сидел как на горящих угольях. В конце концов двое полицейских подходят и пытаются надеть наручники на великана. Он отбивается, зовет на помощь, и обстановка в кафе накаляется. Я вижу, что дела плохи, и на цыпочках выхожу, чтобы меня не узнали. А внутри — крики, шум, посетители встали на сторону арестованного и грозятся разорвать на куски моих полицейских, которым приходится достать пистолеты, чтобы проложить дорогу к двери. Тем временем на тротуаре собралась небольшая толпа, выкрикивающая угрозы, и достаточно было бы мелочи, чтобы все обернулось настоящей потасовкой. Клянусь вам, атмосфера действительно была накалена! В конце концов мы сумели вырваться и отвести арестованного в гестапо.

Здесь он отказался отвечать на мои вопросы. Гестаповцы стали его избивать, и поскольку не в моей власти было остановить их — в конце концов, они были здесь хозяевами, — я предпочел удалиться. Но позже я узнал, что гестаповцам удалось сломить арестованного. Его звали Антон Винтеринк. Он был ветераном Коминтерна, перешедшим в «Красную капеллу». Винтеринк выдал всю свою группу и даже согласился участвовать в функшпиле».

Последний удар в Брюсселе

Через восемь дней после ареста Ефремов уже давал советы «охотникам» зондеркоманды: «На вашем месте я бы действовал так-то и так-то: я хорошо знаю их и уверяю вас, они попадутся в ловушку…»

Первоочередная задача — не допустить, чтобы подпольная сеть узнала о предательстве Ефремова. Ему велят написать письмо Райхману, в котором он объясняет, что оживление деятельности немецкой контрразведки после ареста Венцеля вынудило его скрыться, но как только все войдет в норму, он покинет свое убежище.

Задача номер два: с помощью Ефремова как можно быстрее уничтожить сеть, не оставив Большому шефу времени на реорганизацию терпящего крах подполья.

Жермена Шнайдер представляет особый интерес для зондеркоманды, через нее можно добраться до Треппера. Услужливый Ефремов просит Райхмана устроить ему встречу с ней; просьба удовлетворена, и Ефремов говорит Жермене: «Сеть — на грани провала, зачем закрывать на это глаза? Будь уверена, Большой шеф сумеет выпутаться, а расплачиваться за него придется нам, стрелочникам. Не лучше ли договориться с немцами? Ты можешь быть им полезной. Твой муж их тоже интересует». Жермена просит время на размышление и немедленно предупреждает Большого шефа. Он приказывает ей прервать контакты с Ефремовым и уехать в Лион. Поскольку у Жермены нет документов, удостоверяющих личность, она не может сразу покинуть Бельгию и скрывается на одной из конспиративных квартир, неизвестных Ефремову.

Возможно, так бы все и осталось, не будь Райхмана. Он встречается с инспектором Матьё и просит у него удостоверение личности для агента, которому надо бежать. На фотографии, которую он принес, — Жермена Шнайдер. Матьё обещает достать бланк удостоверения и убеждает Райхмана в необходимости устроить ему встречу с этим агентом. Сцена в Ботаническом саду, оказавшаяся роковой для Ефремова, будет разыграна снова.

Но Райхман как орудие провокации в конце концов исчерпал себя. Фортнер и Матьё напрасно ждут Жермену Шнайдер в условленном месте: туда является сам Райхман. Не потому ли, что Большой шеф сумел предупредить Жермену? Или она сама в последний момент что-то заподозрила? Нам это неизвестно. Зондеркоманде тоже. Но немцы сделали вывод, что Матьё, видимо, раскрыт. И коль скоро сеть больше не доверяет Райхману, он становится ненужным; его арестовывают.

«Это был гадкий преступник, — рассказывает Фортнер. — Низкая, черная душа, — одним словом, еврей! Он сразу же вызвался работать на нас. Угодлив был до омерзения, и я вас уверяю, мы все презирали его. Но, сами понимаете, нашу работу не делают в перчатках: он мог быть нам полезен и приходилось его использовать…»

«Поскольку Райхман был беспринципным евреем, — отмечается, в частности, в рапорте гестапо, — он сразу же выдал свою любовницу Мальвину Грубер, которая также предложила нам свои услуги».

Агент, состоящий на службе у русских с 1934 года, знает многих. Райхман-заключенный, несомненно, будет так же полезен, как в те времена, когда, не сознавая того, служил орудием в руках Матьё. Быть может, с его помощью можно будет добраться и до Большого шефа, который в ходе расследования стал для зондеркоманды врагом номер один, навязчивой идеей.

Что же касается Мальвины, раздобревшей матери семейства, чешки по происхождению, то для немцев она тоже первоклассная добыча. Любовница Райхмана, курьер сети, осуществляющий связь с группой советских агентов, работающих в Швейцарии, признается, что множество раз пересекала франко-швейцарскую границу. Сразу после ареста она сообщает зондеркоманде важнейшую информацию, касающуюся Маленького шефа. Мало того, что Кент не послушался Треппера и не согласился на отъезд Маргарет в Швейцарию после облавы на улице Атребат, он не захотел, чтобы его возлюбленная с сыном ехали в Париж без провожатых; он отправил вместе с нею Мальвину. Неосторожная Маргарет рассказала своей спутнице, что конечная цель ее путешествия — Марсель. Зондеркоманде нетрудно будет отыскать там любовников, заставив их поплатиться за свое легкомыслие.

Но прежде чем браться за Париж и Марсель, надо до конца очистить Брюссель.

Франц Фортнер:

«Одержав победу над Францией в 1940 году, власти рейха обратились к нейтральным странам с очень выгодными предложениями о создании коммерческих предприятий на оккупированных территориях. Нам была нужна всякого рода фурнитура, разнообразные товары, и мы еще не знали, в какой мере можно рассчитывать на сотрудничество французских, бельгийских и голландских дельцов. У нейтралов, наоборот, не было никаких оснований проявлять сдержанность в торговле с нами. Кроме того, на них можно было положиться с большим основанием, нежели на любого гражданина побежденной страны.

В Брюсселе, так же как в других местах, этим фирмам были предоставлены всевозможные льготы. Они могли связываться по телеграфу и телефону со всей Европой; руководство получало необходимые для передвижения «аусвайсы». По сути дела, они работали так, будто военного положения не существует.

Мы, конечно, были осторожны и незаметно проводили проверку. Однажды мне пришлось собирать обычную информацию о фирме «Симекско», директором которой был латиноамериканский бизнесмен. «Симекско» являлась одной из крупнейших компаний Брюсселя; она заключала крупные торговые сделки с вермахтом, и ее руководство без конца разъезжало. Меня насторожило необычное множество телеграмм, которыми фирма обменивалась с Берлином, Прагой, Парижем и т. д. Я рассказал об этом начальнику службы абвера, занимающейся наблюдением за телеграфно-телефонной связью. Он отреагировал абсолютно спокойно. «Симекско» — одна из солидных фирм, и нет никаких оснований лишать ее привилегий.

Этого было недостаточно, чтобы рассеять мои подозрения. Я решил повидать начальника интендантской службы Брюсселя, под контролем которого осуществлялись все торговые сделки с вермахтом. Когда я спросил, каково его мнение о фирме «Симекско», он воскликнул: «О! Очень достойные, деловые люди! Если бы все были такими… Они работают безупречно и к тому же очень хорошо к нам относятся. Изо всех здешних дельцов только с ними у нас по-настоящему налажен личный контакт. Очень часто они приглашают нас на обеды и приемы и, должен сказать, принимают по-королевски…»

Меня же эти личные контакты скорее встревожили. Пировать со своими клиентами у сотрудников интендантской службы было не принято: такое не допускалось. Фирме «Симекско» определенно пришлось приложить немало усилий, чтобы приучить их к этим вольностям. Но с какой целью?

Я попросил моего собеседника рассказать кое-что о руководителях фирмы. Он сообщил, что латиноамериканец уехал во Францию, а его сменил бельгиец Назарен Драйи, но что самым главным лицом в фирме, по-видимому, является другой бизнесмен, живущий в Париже. Он нередко приезжает в Брюссель, в частности, для того, чтобы забрать прибыль «Симекско», и мой интендант очень часто встречался с ним. Он расхваливал парижанина напропалую, утверждал, что это необыкновенно энергичный и деятельный человек, безоговорочный сторонник рейха. Тогда я попросил описать мне его. Поскольку вы уже поняли, о ком шла речь, незачем говорить, что, слушая это описание, я обливался холодным потом. В конце концов, достав из бумажника одну из двух фотографий, найденных на улице Атребат, я спросил: «Это он?» Увы, это был действительно он — Большой шеф… Что же касается латиноамериканца, то, разумеется, речь шла о Кенте…

Представьте себе мое изумление и ужас. Конечно, с розыском советских шпионов в пригородных кафе покончено, но обнаружить их в кругу высокопоставленных немцев в Брюсселе… Тем более в таком великолепном наблюдательном пункте, как интендантская служба! Благодаря «Симекско» и сделкам, которые эта фирма заключала с вермахтом, они знали все о численности немецкой армии в Бельгии, ее оснащении, о сооружении «Атлантического вала» (фирма принимала активное участие в этих работах) и т. д. Кроме того, работникам интендантской службы по характеру своей деятельности приходилось много ездить, встречаться с людьми, они были в курсе очень многих дел. И напитки Кента, должно быть, развязывали языки…»

По некоторым данным, не чутье Франца Фортнера погубило «Симекско», а предательство Ефремова. Когда Треппер инструктировал его, он рассказал о существовании «Симекско», настоятельно рекомендуя держаться подальше от фирмы: поскольку во главе ее долгое время стоял Кент, дело это было опасным. Ефремов вполне мог выдать «Симекско», наряду со всем остальным.

Как же поступят с разоблаченной «Симекско»?

«Мы навели справки об акционерах фирмы, — рассказывает Фортнер. — Это были бельгийские бизнесмены, явно не подозревавшие, в какое осиное гнездо они попали. Я отправился в «Симекско» под видом офицера интендантской службы, желающего закупить почтовую бумагу для оккупационных войск. Меня принял коммерческий директор Назарен Драйи. Ничто в его поведении не вызывало подозрений: он беседовал со мной, как обычный торговец с обычным клиентом. К тому же почтовой бумаги у него не оказалось, и сделка не состоялась. Чтобы узнать побольше, мы решили никого пока не арестовывать и понаблюдать за фирмой, в частности, подключив их телефон к системе подслушивания. Но я должен рассказать вам о последнем — невероятном! хотя их было немало — сюрпризе расследования…

Приехав в Брюссель, я решил, что мне не стоит располагаться в штаб-квартире абвера; противник очень скоро вычислил бы меня. Лучше обзавестись какой-нибудь конторой, где под вымышленным именем я принимал бы безо всяких опасений своих осведомителей. Итак, я снял на имя Рьепера помещение под экспортно-импортную контору в торговом доме № 192 на улице Руайаль. А знаете, где находилось бюро фирмы «Симекско»? На улице Руайаль, дом 192. Они располагались на той же лестничной клетке, что и моя контора, в смежном помещении, разделенном такой тонкой перегородкой, что мы слышали друг друга, находясь в своих комнатах. Вполне возможно, что они установили микрофоны, чтобы записывать мои разговоры… Вы, может быть, помните, что, найдя на улице Атребат фотографии Большого и Маленького шефа, я испытал странное ощущение, что где-то их видел? Еще бы: я десятки раз сталкивался с ними на лестнице! Встречал на лестничной площадке, и мы раскланивались! Добавлю, что после операции на улице Атребат они все же остерегались появляться на улице Руайаль, иначе я наверняка узнал бы их. Но ведь это невероятно, не так ли? Действительно фантастическая история! Если бы такое прочитали в романе, сказали бы, что автор напридумывал слишком много…»

В самом деле, удивительная история, и даже больше, чем думает Фортнер. Ведь если ему до конца не было известно, что такое «Симекско», работники фирмы точно так же не догадывались, что скрывается за табличкой «Рьепер, импорт-экспорт». Несколько месяцев агенты советской разведки находились на одной лестничной клетке с немецкой контрразведкой, но и те, и другие не подозревали об этом!

Случай — фантастический режиссер, но актеров, достойных его таланта, не оказалось…

Любовная история

Василий и Анна — два русских эмигранта из дворян, разоренных коммунизмом; Париж кишит такими. Но Максимовичи не имеют ничего общего с отбросами из числа бывших аристократов — таксистами или балалаечниками, сходящими с ума от ностальгии. Они принадлежат ко второму поколению эмигрантов, распрощавшемуся с прошлым и устремленному в будущее. Поскольку старый генерал Павел Максимович умер в бедности, заботу о детях взял на себя монсеньор Шапталь, покровитель эмигрантов всех рас и национальностей, волею судеб попавших в Париж. Благодаря ему Василий поступает в Центральную школу[11] и становится горным инженером; Анна изучает медицину и специализируется по неврологии.

После объявления войны полиция отправляла в лагерь Верне подозрительных иностранцев. Василия Максимовича взяли через несколько месяцев, но Анна избежала интернирования благодаря своей профессии: душевнобольные — и тихие, и буйные — нуждались в ней и ее клинике.

Лагерь Верне был расположен в Арьеже, в тридцати километрах от Пиренеев и испанской границы. После массовых облав в сентябре 1939 года на пятидесяти гектарах земли, огороженных колючей проволокой, устроили нечто, вроде огромной резервации, куда свозили всех подряд. В Верне попали тогда и испанские республиканцы, и русские эмигранты (монархисты, социалисты, фашисты), французские коммунисты, уголовники, а также сотни немецких эмигрантов, чудом избежавших гестаповских застенков или гитлеровских концентрационных лагерей. Французским властям было безразлично, что эти люди — самые ярые противники нацизма в мире. Власти с таким рвением ковали будущую победу, что не желали тратить время на пустяки, и предпочли без разбора засадить в лагерь всех, кто был на подозрении у полиции.

Барон Василий Максимович до семнадцати лет жил среди великолепия императорского Санкт-Петербурга. Покинув Россию и одновременно оказавшись вне Истории с ее встрясками, Максимович вновь столкнулся с ней, переступив порог Верне. В лагере он познал голод, холод и унижение. Увидел непреодолимую живучесть дикого парадокса: Франция, воюющая с Гитлером, сажала за колючую проволоку и морила голодом самых непримиримых его врагов.

Он пережил день неслыханного позора, когда гестапо, следуя по пятам за победоносным вермахтом, явилось в Верне за живым товаром; французские охранники послушно передали его им в тот самый момент, когда маршал Петен в своей сбивчивой речи объявил соотечественникам о заключении мира на почетных условиях.

Вслед за гестапо в Верне прибыла комиссия, которая должна была отобрать среди заслуживающих доверия заключенных работников для третьего рейха. Комиссию возглавлял полковник Ганс Куприан. Ему нужен был переводчик, Василий предложил свои услуги и не был отвергнут. Более того, он подружился с Куприаном. Полковник был офицером старой закалки, ярым монархистом; он считал, что Германия оказалась в руках невоспитанных узурпаторов, а барон Максимович, с его точки зрения, был изгнан из России бандой бесцеремонных проходимцев (которые, кстати, подписали пакт с бандой Гитлера — рыбак рыбака видит издалека); эти два человека были созданы, чтобы договориться между собой. Выполнив задание, Куприан освободил Василия и предложил встретиться в Париже: ему подыщут должность, соответствующую его талантам.

В августе 1940 года Максимович вернулся к сестре в опустевший к тому времени Париж.

«Загадочный славянин» Василий в скором времени решится на совершенно недвусмысленный шаг: он предложит свои услуги Большому шефу.

Треппер долго ломает голову, как отнестись к предложению Максимовича и, наконец, принимает положительное решение. Так, с недоверия и обоюдных сомнений, два шага вперед, шаг — назад, начинается сотрудничество, которое окажется плодотворным и обогатит историю сети одной из самых пикантных ее страниц. Ибо тридцатидевятилетний барон Василий Максимович, уже полноватый мужчина с распухающими от болезни ногами, предназначен судьбой на роль Казановы «Красной капеллы».

Маргарет Хоффман-Шольц, немка сорока четырех лет, далеко не красива. Вот уже четверть века она ждет своего волшебного принца. Личность Большого шефа достойна пера Бальзака (о, какой замечательный портрет этого человека создал бы писатель!); что же касается Маргарет, то она, пожалуй, могла бы стать героиней Делли. Она — из прекрасной семьи, живущей в Ганновере. Один из ее дядей, подполковник Хартог, бывший главный лесничий, служит в Париже в штабе генерала Генриха Штюльпнагеля, коменданта Большого Парижа. Отец Маргарет возложил на этого дядю заботы о его малышке-дочери, когда ее после зачисления на нестроевую службу вермахта перевели в Париж. Но чувствительности Маргарет не угрожают болезненные уколы со стороны солдатни: она — секретарь полковника Ганса Куприана, утонченного аристократа. Они из одного круга… Все эти чудесные обстоятельства не отменяют того факта, что ей уже сорок пятый год и она далеко не красавица. После победы перед ней торжественно распахиваются ворота Верне: Маргарет прибыла туда с комиссией Куприана. Но она не видит ни мерзости, ни страданий, ни уродства — ничего, кроме Василия Максимовича. Она ослеплена им. У бедняги слоноподобные ноги, наверняка изможденное лицо и одет он как пугало, но под рубищем Маргарет разглядела барона. Он удостаивает ее пристальным взглядом, быть может, даже заговаривает с ней. Этого предостаточно для девицы из Ганновера. Не будучи ни Бальзаком, ни Делли, автор не берется описывать бурю, потрясшую тогда сердце Маргарет. Покидая Верне, она буквально без ума от любви.

Вернувшись с Куприаном в Париж, Маргарет снова приступает к своим штабным обязанностям. Наверняка сердце ее не лежало к работе и сто раз в день в ее встревоженной душе возникал вопрос: «Приедет ли он?» Он приезжает, как обещал, но предложения немецкого Бюро труда не вызывают у него особого энтузиазма. Иное дело — престижная должность инженера на заводах Хеншеля в Касселе, которую ему подыскал Куприан. Маргарет ни жива ни мертва от страха… Но чудо! Василий отказывается. Обезумевшая от счастья Маргарет ни на секунду не сомневается: он сделал это, чтобы остаться рядом с ней. Бедняжка была бы разочарована, если б узнала, что ее возлюбленный следовал указаниям Большого шефа. Тот объяснил Максимовичу, что в Париже он будет полезнее, чем в Касселе. «Создайте разведывательную группу, — сказал он ему, — Вращайтесь в кругу белоэмигрантов, французских аристократов, католиков; завязывайте дружеские связи с немецкими офицерами; но, главное, как чумы избегайте французских левых». Для конспирации Максимовичу действительно лучше всего было оставаться тем, кто он есть: аристократом-эмигрантом, точно так же как Трепперу следовало разыгрывать из себя бизнесмена, проворачивающего сделки на черном рынке, жить на широкую ногу и пировать с людьми из «Тодта» в подпольных ресторанах Парижа.

Идиллия продолжается. Василий получает постоянный пропуск в отель «Мажестик», штаб-квартиру немецкого командования. Каждый вечер он приезжает сюда за Маргарет. Она рассказывает ему, как прошел день. Поскольку на память не всегда можно положиться, Маргарет согласна, что проще передавать возлюбленному копии документов, которые проходят через ее руки. Она получает их также и от своих подруг. Все сверхсекретные донесения о лагерях во Франции попадают таким образом к Большому шефу. Когда сюжет исчерпан, Треппер поручает Максимовичу уговорить Маргарет поработать в другой сфере. Она переводится в службу расквартирования оккупационных войск во Франции. Когда Треппер получает полную информацию, ловкий советчик Максимович направляет Маргарет в третью сферу: она поступает на работу в секретариат немецкого посла Абеца. Ее рвение в работе внушает всем доверие и открывает доступ к самым секретным документам. Через нее Москва узнает о политических сделках с режимом Виши, настроениях французского народа, немецких планах и трудностях, с которыми сталкиваются оккупанты. Действительно ли Маргарет настолько глупа и не отдает себе отчета в том, что предает свою страну? Так думать нет оснований. Без сомнения, любовь заглушила все патриотические чувства. Непостижима тайна женского сердца, пылающего страстью…

Некоторые трезвомыслящие люди забеспокоились. Дядя Маргарет, например, не одобряет любовных отношений с Максимовичем. Но его предостережения остаются без внимания. Офицеры службы безопасности, работающие в штабе, встревожены, напоминают Маргарет, что идет война и ее работа требует соблюдения строжайшей тайны. Пустые слова. Даже самые скромные подруги Маргарет без ума от Василия: он изысканный кавалер, в нем угадывается утонченная натура; к тому же всегда приносит букет цветов для одной, коробочку конфет для другой — словом, настоящий барон. Ну как же можно не доверять барону?

Офицеры главного штаба также ни на секунду не сомневаются в нем. В большинстве своем это благородные, образованные люди, великосветские противники нацизма. Они презирают режим, который воюет против английских джентльменов и в то же время заключает договор о дружбе с проходимцами-большевиками. Они считают Василия человеком своего круга, откликаются на его приглашения, принимают его у себя и откровенно высказываются при нем. Однажды генерал фон Пфеффер, монархист, один из тех немецких офицеров, что подписали перемирие с Францией, разговорился в кругу почетных гостей: здесь были подполковник Хартог, доктор Зайффарт, доктор Хютгенс и другие. Война против России наконец началась, и эти господа поздравляют друг друга, но Пфеффер заявляет, что расправиться с русскими не удастся, если продолжится война с англичанами и американцами. Вывод: нужно с ними договориться, а затем бросить все силы вермахта против России. «Провести переговоры? — спрашивает Максимович. — А как же фюрер?» «С. фюрером или без него» — парирует Пфеффер.

В общем, собеседники доверяют друг другу.

Анна множество раз чуть не натворила бед. Она так и рвалась в бой. Однажды предложила Большому шефу такое количество яда кураре, что можно было бы отравить тысячу человек: сверкая глазами, она объявила, что только сейчас или никогда представляется случай разом избавиться от немецкого штаба в Париже. Опасаясь ее непредсказуемых выходок, Треппер приказывает отказаться от подобных шекспировских замыслов. Ему пришлось также использовать все свое красноречие, чтобы отговорить Василия от намерения делать зажигательные бомбы: было бы безумием растрачивать на такие дела столь ценных агентов. Благодаря Василию Треппер проник в самое сердце немецкой штаб-квартиры. Через Анну он получает информацию о происках ватиканских политиков: к ней дружелюбно относятся монсеньор Шапталь, а также иезуитский священник Валансен, замешанный во все интриги. К тому же она очень часто встречается с доктором Даркье и от него узнает о закулисных действиях правителей Виши, марионеткой которых стал его брат.

Старожилы еще помнят больных, лечивших нервы в тиши этой окруженной лесом обители, а также часто приезжающих сюда подруг Маргарет Хоффман-Шольц и жен немецких офицеров, утомленных воздухом Парижа.

В их числе — Кэте Фёлькнер. В один из летних дней 1941 года она шла по длинной и великолепной аллее, ведущей к замку, но не для того, чтобы немного отдохнуть здесь: ей предстоит пройти очередное испытание.

Кэте Фёлькнер — немецкая гражданка, родилась в Данциге 12 апреля 1906 года в семье учителя рисования, социалиста. У нее самая обыкновенная внешность, несмотря на пышные пепельные волосы, зато мускулистое и чрезвычайно гибкое тело: она становится танцовщицей-акробаткой. Затем — жалкие гастроли по Европе с итальянцем-любовником и одновременно менеджером Поццальдо, от которого она рожает двоих детей. Однажды семейство приезжает в Ленинград без гроша в кармане. О них заботятся и даже предоставляют Кэте возможность учиться. Словом, ее обращают в свою веру. Наверняка именно тогда ока и была завербована советскими секретными службами. Кэте снова разъезжает по всей Европе, но на этот раз уже по плану, составленному в Центре, и тщательно избегает нацистской Германии. В 1937 году ей приказывают ехать в Париж: она находит работу в одном кабаре и танцует там в течение двух лет. В 1939 году, после объявления войны, она вместе с любовником и детьми скрывается в одном доме в двадцатом округе, чтобы избежать интернирования, которое ей угрожало как гражданке воюющей с Францией страны. Весь долгий период «странной войны», находясь на нелегальном положении, Кэте и Поццальдо посвятили изучению стенографии и машинописи. В 1940 году Кэте уже не прячется, а предлагает свои услуги победителям-соотечественникам. Ее принимают на работу в Бюро труда «Организацион Заукель», которое разместилось в здании палаты депутатов. Поццальдо получает какую-то ничтожную должность, а Кэте становится секретарем директора парижского отделения этого ведомства доктора Клеефельда. Он полностью ей доверяет: разве она не немка и разве ей не пришлось прятаться почти целый год, чтобы не попасть в руки французских полицейских?

После возвращения из Верне Максимович приходит в палату депутатов, чтобы узнать, какую работу ему может предложить организация Заукеля. Он знакомится с Кэте, разговаривает с ней о том о сем, догадывается о происходящем в ее душе, приходит наконец к выводу, что эта женщина может стать новым и очень ценным агентом. А если он ошибся?

Василий устраивает ей приглашение в замок Бийерон. Пятнадцать дней толстая Анна и маленькая Кэте, болтая, гуляют по парку. После отъезда Кэте Анна говорит брату: «На мой взгляд, она подходит». Василий все еще сомневается. Он уже набрался кое-какого опыта с тех пор, как мечтал о зажигательных бомбах. В Париже Василий снова встречается с Кэте и опять отправляет ее в Бийерон, чтобы она погуляла под ручку с Анной. Анна вторично дает благоприятный отзыв, и Василий решает, что пора поговорить о Кэте с Большим шефом.

Разговор происходит после облавы на улице Атребат, когда Треппер проявляет звериную осторожность; он опасается провокаторов. Кэте, разумеется, не сообщила Максимовичу о своей прежней связи с советскими службами, ограничившись скромными намеками на свои антифашистские настроения. Со своей стороны Треппер, в силу обстоятельств, о которых мы вскоре расскажем, не запрашивает в Центре никаких сведений о ней. Да и сделай он это, ответ — конечно, положительный — не рассеял бы его опасений. Кэте исчезла в декабре 1939 года, оборвав контакты с Центром, и вновь появилась в июле 1940 года в бюро доктора Клеефельда. Что это — хитроумный ход, чтобы занять подходящее место для возобновления работы, или маскировка, за которой скрывается союз с победителем?

Если надо перепрыгнуть реку, Большой шеф обычно не колеблется, но прежде, чем совершить эффектный, но опасный прыжок, он всегда ищет брод. Поэтому вербовка Кэте сопровождается особыми мерами предосторожности. Во-первых, надо поглядеть на нее — но со стороны. Он велит Анне пригласить ее в ресторан, отделанный зеркалами. Сев за соседний столик, Треппер пристально вглядывается во все зеркала, надеясь заметить возможную слежку. Ничего подозрительного вокруг. Можно перейти ко второму этапу: встрече с Кэте. Она состоится на перроне метро с несколькими выходами. Кэте спрашивает Василия, как будет выглядеть ее собеседник и какой пароль она должна произнести. Василий не сообщает ни того, ни другого и объясняет, что партнер ее уже знает — девушка поражена. Но если Кэте окажется провокатором, она не сможет указать ищейкам гестапо на их жертву: ей придется ждать, пока Треппер сам не подойдет, ему ведь нужно время, чтобы осмотреть место встречи. Он велит Кацу проследить за Кэте, пройти за ней по пятам от дома до перрона. Если он заметит хвост, то незаметно предупредит шефа. В метро их агенты, расставленные в стратегических точках, ведут наблюдение на случай, если появятся господа в удлиненных плащах и тирольских шляпах. Встреча проходит великолепно; Кэте изъявляет желание работать. Третий этап: испытание. Ей велят достать печати, штемпеля, образцы почерков. Она приносит. Теперь ее уже считают агентом сети и поручают серьезные дела. Кэте добывает документы, но передает их не Трепперу. Он посылает за ними свою помощницу. Ее подстраховывает Кац. Помощница встречается с Кэте в метро и получает от нее завернутые в газету донесения, составленные доктором Клеефельдом. Потом по меньшей мере шесть часов гуляет по улицам перед возвращением домой. И все это время верный Кац ходит за ней по пятам. После этого она должна хранить документы у себя дома в течение трех дней; затем ее муж относит их Большому шефу…

Слишком сложная механика? Верно. Но если бы все руководители разведывательных групп действовали таким образом, нацистские бойни не были бы так переполнены.

Через Кэте Москва узнает о трудностях с рабочей силой, которые мешают осуществлению гитлеровских планов, и о предусмотренном способе их преодоления: обращении в рабство оккупированной Европы. Клеефельду известно все: сколько рабочих рук потребуется от каждой страны, как их будут использовать в Германии и — ценнейшие сведения — на какие промышленные предприятия будут отправлять в первую очередь. Очень скоро он будет докладывать о трудностях, связанных с вербовкой в Германию и массовым бегством в маки. Это важные сведения.

Однажды Василий Максимович рассказал Трепперу о своем затруднении (нам даже известно, что при этом он нервно пощипывал бородку, которой недавно стал обрастать его подбородок): над ним начинают посмеиваться. Поскольку его отношения с Маргарет никак официально не обозначены и похожи на вульгарную связь, злые языки скоро заговорят, что эта любовь далеко не платоническая. Репутация Максимовича может от этого пострадать, не исключено, что в скором времени его перестанут принимать в высшем парижском обществе. Треппер велел ему жениться, но Василий, поглаживая бородку, заметил, что время полной и безоговорочной капитуляции еще не пришло — гибкое отступление позволит занять позицию, на которой можно продержаться по меньшей мере несколько месяцев: помолвка. «И слава богу, — заметил русский, — что в нашем кругу между помолвкой и бракосочетанием не может быть и речи о физической близости».

Надо было сообщить обо всем этом в Москву. Большой шеф запросил разрешения на помолвку у Директора. И поскольку тот охотно благословил жениха, великосветский Париж был завален пригласительными билетами с гербом Максимовичей. Прием был роскошный: самые красивые и знатные русские девушки эмигрантки танцевали с самыми гордыми офицерами немецкого штаба в Париже; шампанское лилось рекой, и голубки получили поздравления от всех генералов из отеля «Мажестик».

«Сохраняйте хладнокровие»

Лето 1942 года ознаменовано провалом брюссельской и амстердамской сетей, но парижская цитадель, судя по всему, осталась неприступной. Недремлющие часовые и драконовские правила конспирации позволили ей выстоять.

Благодаря Гроссфогелю обеспечены условия ее существования. С десяток квартир или свободных комнат могут служить убежищем для подпольщиков: улица Эдмон-Роже, 3; набережная Сен-Мишель, 13; улица Варенн, 94; улица Фортюни, 6; проспект Ваграм, 78 и т. д.; есть еще домик в Везине и вилла в Вервье. Помимо этого существует даже тыловая база: замок Бийерон, куда приезжают больные или уставшие члены организации, чтобы собраться с силами, так что коммунисты-подпольщики и жены немецких офицеров бок о бок вдыхают здоровый воздух Берри. В то же время Бийерон, расположенный в нескольких километрах от демаркационной линии, для находящихся в опасности агентов является «дверцей» в свободную зону; местные проводники легко переправляют их туда. Между прочим, ферма Корбена, директора «Симекс» поставляет в изобилии птицу и яйца, а Тевене, акционер бельгийского отделения «Симекско», владелец сигаретной фабрики, продолжает обеспечивать Париж своей продукцией.

С точки зрения финансов дела идут превосходно. Чистая прибыль фирм «Симекс» и «Симекско» достигла 1 616 000 франков в 1941 году и 1 641 000 франков в 1942-м, с учетом того, что все затраты, связанные с деятельностью бельгийской, голландской и французской сетей, были включены в пассив этих двух компаний. Треппер ведет строжайший учет расходов, потому что, как любой глава советской сети, он знает, что должен представить финансовый отчет в Москве. Ему самому и его людям платят в долларах (доллар всегда был единицей денежных расчетов Центра). В 1939 году Большой шеф получал 350 долларов в месяц. Когда его жена с детьми вернулась через Марсель в Москву, эту сумму сократили до 275 долларов. Кенту, Аламо и Гроссфогелю платили сначала 175 долларов в месяц, затем 225. Но все агенты, независимо от ранга, с 22 июня 1941 года получают одинаковую зарплату в 100 долларов; идет война, и они считаются солдатами действующей армии. Разумеется, размеры служебных расходов не ограничены.

На первый взгляд эти расходы невелики. С 1 июня по 31 декабря 1941 года Брюссель обходится в 5650 долларов, а Париж — в 9421. С 1 января по 30 апреля 1942-го было затрачено 2414 долларов на французскую сеть, 2042 — на бельгийскую, тогда как Кент, находящийся в Марселе, получает на свою группу 810 долларов. С 1 мая по 30 сентября 1942 года расходы исчисляются во франках: 593 000 приходится на Францию, 380 000 — на Бельгию, 185 000 — на Кента.

Сюда входят лишь обычные расходы (зарплата агентов, аренда помещений и т. д.). Чтобы иметь точное представление о финансовом положении «Красной капеллы», следовало бы добавить суммы, предназначенные для подкупа немецких офицеров, оплату помолвки Максимовича, содержание замка Бийерон и т. д. Большой шеф мог тратить деньги без счета, поскольку суммы, переданные немцам, посредством «Семекс» и «Симекско» были вытянуты из немецких карманов. Третий рейх по сути содержит «Красную капеллу» подобно тому, как живой организм питает рак, его же разъедающий. И он содержит ее на такую широкую ногу, что в какой-то момент Центр подумывает о том, не назначить ли Большого шефа банкиром всех советских разведывательных групп на Западе…

Свои счета Треппер спрятал в стенных часах на вилле в Вервье. На квартире Каца в банках из-под варенья хранится 1000 золотых долларов — на случай финансового краха. Клод Спаак все это время держит у себя золотой слиток, доверенный ему Соколами. Даже если «Симекс» и «Симекско» будут раскрыты, в движущей силе войны не будет недостатка.

Обладая такой инфраструктурой, сеть осуществляет беспрецедентные операции. Мы уже знаем, какую роль играла фирма «Симекс»: проникновение в «Организацион Тодт» и сбор разведданных о важнейших мероприятиях, осуществляемых вермахтом на территории оккупированной Европы. Деятельность Василия Максимовича: проникновение в парижский штаб оккупационных войск, сбор информации о передвижении частей, служебном назначении офицеров, оценка морального состояния вермахта, антигитлеровские интриги в рядах армии, отношения с Виши. Задача Кэте Фёлькнер — проблемы с рабочей силой. Что касается Анны, то она сообщает о политических интригах Ватикана и французской внутренней политике. В Лионе Ромео Шпрингер устанавливает контакт с бывшим бельгийским министром Бальтазаром и американским консулом; от них он получает важную информацию.

Это не все.

Сеть завербовала двух агентов на немецкой телефонной станции в Париже. Они подслушивают разговоры между Парижем и Берлином и передают Большому шефу наиболее важные сведения.

Москва может быть довольна. Большой шеф своим упорным трудом и талантом с помощью французской сети достиг той главной цели, которая стоит перед любой разведкой, — проник в высшие эшелоны немецкой военной иерархии. Если бы Трепперу удалось внедриться в среду младших офицеров и только — этим, кстати, ограничилось большинство разведок союзников, — результат не вызвал бы особого интереса Кремля. Париж ведь не имел большого стратегического значения для рейха, и происходящее здесь напрямую не влияло на события в России. Но мы знаем, что донесения Максимовича об антигитлеровских интригах офицеров типа Пфеффера помогли Москве разработать пропагандистскую кампанию вокруг командования вермахта.

Разумеется, штаб Красной Армии также получает пищу для размышлений. Помимо общих сведений о планах вермахта и его основных стратегических замыслах он осведомлен о готовящейся переправке в Россию любой дивизии, находящейся в Европе, еще до того, как она «сложила чемоданы», а иногда даже раньше, чем об этой переброске узнает командующий дивизией генерал. Хорошая работа.

Центр получает не всю собранную информацию — и всех «пианистов» Франции на это не хватило бы, — но ее квинтэссенцию. И в частности, подробное описание каждого воинского подразделения, направленного на Восточный фронт.

Что еще можно сказать, кроме того, что в истории разведки редкая сеть приносила своему шефу столько удовлетворения, давала столько поводов гордиться ею, как французская группа «Красной капеллы» летом 1942 года…

Но так случилось, что именно с этим летом пришло время тревоги для Большого шефа.

Кремль не прислушался к тревожным сигналам Большого шефа о плане «Барбаросса», но Зорге в Японии, Радо в Швейцарии и другие резиденты в разных странах также получили от ворот поворот, и горькое сознание, что тебе не верят, стало повседневной болью шефа разведывательной сети.

Генерал Суслопаров не обеспечил Треппера передатчиками, которые он просил, но не следует обвинять бравого военного атташе: он ограничился запросом в Центр, а Центр не ответил, потому что отрицал возможность нападения. Когда же война началась, чрезмерная настойчивость, с которой Директор отдавал приказы, могла сравниться лишь с его прежней пассивностью. Несмотря на предупреждения Большого шефа — даже мольбы! — «пианисты» были прикованы к своим передатчикам по пять часов подряд, хотя и двадцатиминутная передача предоставляла большие возможности для ищеек функабвера. Аламо, Венцель и Сокол попали в гестапо, потому что выполняли приказ Центра. Но во время войны всегда бывает так: начальники любят из своих штаб-квартир отдавать приказы о том, чтобы люди умирали на боевом посту, хотя достаточно было бы передвинуть их немного в сторону, чтобы избежать огня. Руководитель разведки считает радистов своим атакующим подразделением, но он требует при этом, чтобы они хранили в течение двадцати четырех часов дубликат всех переданных радиограмм на случай, если Центр их плохо записал или не сумел расшифровать; можно себе представить, как это рискованно! Правда, эта неразумная требовательность характерна для всех разведуправлений мира.

Первая настоящая трещина возникла из-за пресловутой радиограммы, приказывающей Кенту отправиться по адресам трех руководителей берлинской сети. Поразившись, Большой шеф повторял одно и то же: «Это невозможно! Они с ума сошли!» В радиограмме указаны три основных адреса, а ее ведь могут перехватить, расшифровать — так и произошло… Почему бы не направить в Брюссель человека, запомнившего эти адреса наизусть и прихватившего с собой пилюлю цианистого калия? Если время так поджимало, по крайней мере можно было распределить адреса по трем радиограммам и использовать разные шифры, чтобы уменьшить риск перехвата. С этого дня, несмотря на недовольство Директора, Большой шеф уже не будет сообщать в Москву, кого он использует в качестве «источников» — кощунственное нарушение традиций советской разведки, — он даже будет скрывать подлинные имена большинства своих агентов (именно поэтому он предпочел не запрашивать никаких сведений о Кэте Фёлькнер). Более того, когда радиосвязь будет снова налажена, самые срочные донесения он будет передавать по каналам Французской коммунистической партии, может быть, потому, что они содержат важнейшую информацию или чтобы не ставить под удар существование всей сети, если радиограммы будут перехвачены. Эта мера предосторожности имеет еще одно преимущество: донесения, переданные по партийному каналу, читает не только начальник разведки, но и еще кое-кто… Так, например, информацию, доверенную Треппером Порьолю, тот передает коммунистическому лидеру Жаку Дюкло, затем в Москве ее принимают службы главы Коминтерна Димитрова, откуда она поступает во всемогущий Центральный Комитет и к начальнику разведуправления одновременно.

Но после радиограммы, адресованной Кенту, Большой шеф опасается только неосторожности Центра: он еще не утратил к нему доверия.

Затем произошел провал на улице Атребат, и Трепперу приходится срочно принимать меры безопасности: он отправляет Кента в Марсель, агентов, подвергающихся наибольшей опасности, перебрасывает в Лион, на шесть месяцев замораживает брюссельскую сеть. В Центре это вызывает возмущение, там уже начинают поговаривать о предательстве. Трепперу делают внушение: дескать, незачем волноваться из-за такой ерунды — и приказывают возвратить Кента в Париж. Большой шеф отвечает, что на месте ему легче оценить обстановку, чем начальнику разведуправления. Кент останется в Марселе, а Ромео Шпрингер в Лионе. Тогда Москва требует, чтобы немедленно возобновила работу бельгийская сеть во главе с Ефремовым. Треппер делает все наоборот: он составил свое собственное мнение о Ефремове: вся деятельность этого агента сводится к шатаниям по барам и записи номеров воинских частей, к которым приписаны немецкие солдаты, пьянствующие вместе с ним.

Ефремов схвачен Фортнером. Треппер немедленно оповещает об этом Центр. Ответ Директора: «Мы знаем. Он предупредил нас по радио, что у него неприятности, связанные с валютой, но все уладилось, и его освободили». Большому шефу это тоже известно, но он догадывается, какой «ценой» оплатил Ефремов свое «освобождение»: предательством. Как убедить в этом Центр? Гроссфогель и Порьоль едут в Брюссель, чтобы выяснить все до конца. Их вывод категоричен и подтвержден доказательствами: Ефремов — предатель. Треппер отправляет донесение в Центр. Начальник отвечает: «Страх застит вам глаза. Приказываю немедленно восстановить контакт с Ефремовым». Трепперу, Гроссфогелю и Порьолю ничего не остается, как смеяться сквозь слезы.

Арестован Венцель, Большой шеф предупреждает Центр. Ответ: «Вы ошибаетесь. Венцель продолжает передавать донесения и присылает нам великолепный материал».

Арестован голландец Винтеринк. Центр — Трепперу: «Вы с ума сошли. Он по сей день передает такую же ценную информацию, как и до мнимого ареста. Сохраняйте хладнокровие!»

Если Большой шеф еще и не сошел с ума, то чувствует, что близок к этому. Из ночи в ночь он ломает голову над загадкой немыслимых радиограмм из Москвы, старается отмести ужасное подозрение: в Центре есть один или несколько завербованных немцами предателей, их задача — подорвать работу разведки изнутри. Но тогда кому же верить и на кого надеяться? Если даже в самом Центре — враги, не все ли потеряно? Другое предположение: Директор, может быть, думает, что он, Треппер, попал в ловушку, расставленную Фортнером на улице Атребат. В конце концов, из Москвы уловка, благодаря которой он сумел избежать ареста, могла показаться слишком удачной, чтобы не вызвать подозрений. Если Директор считает, что Треппер находится в руках гестапо, тогда, конечно, все, что Центр получает от него, априори воспринимается как ложь. Но зачем же так открыто заявлять об этом? Почему не притвориться, что Центр попался на удочку гестапо хотя бы для того, чтобы выяснить намерения немцев? И кроме того, если Большой шеф пал так низко, что стал работать на гестапо, то, очевидно, он-то и выдал Ефремова, Венцеля и Винтеринка. Гипотеза не выдерживает критики. Ни одно из предположений, родившихся в изобретательном мозгу Большого шефа, не позволяет логически объяснить поведение Центра.

Одно несомненно: Москву ввела в заблуждение исключительная важность сведений, переданных перебежчиками. Треппер разгадал механизм функшпиля, понял, в чем состоит главная трудность операции: для ведения игры надо получить от властей разрешение передавать врагу достаточное количество подлинной информации, чтобы он поверил ложной. Те, кто обрабатывает Ефремова, Венцеля и Винтеринка, очевидно, получили такое разрешение: Москва по-прежнему довольна их работой. Хотя сведения, переданные этими тремя людьми до их ареста, были как удары ножом в спину вермахта. Цель функшпиля должна быть действительно из ряда вон выходящей, поистине грандиозной, чтобы немцы согласились «обеспечивать» его такой ценой. Большой шеф, без сомнения, гордится тем, что совершил, но ему кажется невероятным, чтобы мастера функшпиля стали затевать такую крупную игру только для того, чтобы покончить с сетью. Даже если это и было их единственной целью (люди, связанные с разведкой, понимают, какую важную роль она играет), им никак не удалось бы убедить профанов из вермахта, что игра стоит свеч.

Значит, за функшпилем скрывается что-то еще — но что?

Конец берлинцев

Это кажется неправдоподобным. Такое невероятное стечение обстоятельств, ускоривших провал берлинской сети, пожалуй, не пришло бы в голову даже романисту. Конец этой организации, видимо, был предопределен характером ее деятельности, фантастичным и запутанным.

С 14 июля гестапо идет по следу, обнаруженному Клудовом. Установлено, кто возглавляет сеть: офицер люфтваффе Харро Шульце-Бойзен; старший советник министерства экономики Аренд Харнак; известный писатель, автор пьесы «Тиль Уленшпигель», директор киностудии «Прага-филмз» Адам Кукхофф. Шульце-Бойзен и Харнак — люди солидные, известные в берлинском высшем обществе и поддерживающие дружеские отношения с высокопоставленными деятелями нацистского режима. Теперь ясно, каким образом самые сокровенные тайны рейха становились известны в Москве. Два гестаповских следователя, Панцингер и Коппков, берутся за дело. По сравнению с Гирингом они занимают более высокое положение, поскольку находятся в непосредственном подчинении у могущественного гестапо-Мюллера; оба — опытные специалисты по антикоммунистической борьбе. Это они ликвидировали подпольную немецкую компартию, отправили на казнь или в концентрационные лагеря ее членов, внедрили осведомителей в специально сохраненные на местах ячейки разгромленной организации, чтобы не допустить ее возможного возрождения. К их великому удивлению, с сетью «Красной капеллы» — этого пугала! — оказалось легче расправиться, чем с группой коммунистов из берлинского предместья. Разделения на изолированные группы не существовало; встречи назначались по телефону; телеграммы отсылались по почте; рядового коммуниста было труднее выследить, нежели этих супершпионов! И поскольку «черный список» пополнялся гестапо ежедневно, Панцингер и Коппков не собирались устраивать преждевременную облаву. В расставленную ловушку, как сладкий, но прогнивший плод в корзину, должна попасть вся группа целиком.

В субботу 29 августа в служебных помещениях функабвера — большая суета. Клудов и его молодые помощники перебираются на верхний этаж в более просторные комнаты. Переезжали, наверное, по-настоящему весело, по-студенчески. Но после того, как все разместились, Клудов вновь становится строгим начальником. Он объявляет, что на следующий день, 30 августа, в воскресенье, придется поработать, чтобы наверстать потерянное в субботу время. Подчиненные огорчены. За исключением, пожалуй, Хорста Хайльмана. Это дисциплинированный офицер, убежденный нацист, самый усердный работник в группе. Но он договорился с друзьями совершить в воскресенье прогулку на яхте по Ванзе, и ему нужно предупредить их о возникшем затруднении. Он берет трубку телефона, только что установленного в кабинете Клудова, и называет какой-то берлинский номер. Служанка отвечает: хозяев нет дома. Хорст просит передать, чтобы ему перезвонили как можно скорее. И поскольку его собственный аппарат в новом кабинете еще не подключен, называет номер Клудова.

В этот день в Берлине просто великолепная погода. Забыв о войне и не подозревая, что наступил ее поворотный момент, берлинцы, как в былое мирное время, отдыхают в лесах, окружающих столицу. Среди отдыхающих, разумеется, много женщин, детей и стариков, но также и получивших броню специалистов, офицеров берлинских штабов, выздоравливающих после ранения и находящихся в отпуске военнослужащих, которым кажется, что это сон наяву…

На Ванзе, рае для любителей парусного спорта, не так много лодок, как до войны; тем большее удовольствие получают яхтсмены. На теплых досках разлеглись загорающие, плещут волны, ударяясь о корму, тихо наигрывают гитары и губные гармоники, кто- то поет, и песню подхватывают то на одной, то на другой лодке; солнце, вода, мир — счастье.

«Но внимательный наблюдатель заметил бы…» — написал бы здесь Бальзак.

…что экипажи охотно перебираются с одной яхты на другую, и явно не ради развлечения; что у переносных печек, на которых женщины варят картошку, собравшиеся о чем-то оживленно шушукаются; что многие лодки одна за другой подплывают к катеру, которым управляет белокурый парень с властным выражением лица, — так в давно прошедшие времена парусные суда приближались к флагманскому кораблю, чтобы получить приказ…

Профессиональные разведчики, мастера конспирации, знающие, что такое тень и тайна, закройте лица серыми плащами: эти прогулки по озеру — лишь повод для проведения пленарного заседания, организованного Шульце-Бойзеном, рулевым флагманского корабля. Он собрал на Ванзе тридцать человек — членов своей сети.

Невозможно было бы в это поверить, если б данное событие не было зарегистрировано в рапорте гестапо и если бы один из оставшихся в живых его участников, Гюнтер Вайзенборн, не подтвердил его подлинность.

На следующий день, 31 августа, около девяти часов утра телефонный звонок оторвал Клудова от работы. Как рассказывает служащий функабвера Флике, Клудов поднял трубку и услышал следующие слова:

— У телефона — Шульце-Бойзен. Вы хотели поговорить со мной?

Клудов, которому руководство абвера под большим секретом сообщило подлинные имена тех, кого он помог разоблачить, просто оцепенел.

— Алло? Извините меня… я не расслышал…

— Это Шульце-Бойзен. Прислуга только что передала мне вашу просьбу. Вы просили, чтобы я срочно перезвонил вам. В чем дело?

— Алло?.. Ну… видите ли… да…

— Алло, я слушаю…

— Извините… в общем, не могли бы вы сказать мне, как пишется ваша фамилия, через «у» или через «ю»?

— Через «у», разумеется. Я, кажется, ошибся номером. Вы мне не звонили?

— Н-нет… нет… не припомню.

— Прислуга, видимо, ошиблась. Неточно записала номер. Извините меня.

— Пожалуйста.

Когда Клудов сообщил своим начальникам о только что состоявшемся разговоре с Шульце-Бойзеном, они решили, что напряженная работа доконала усердного профессора: ему стали мерещиться голоса… С ним заговорили об отдыхе и необходимости проветриться, но он упрямо отрицал слуховые галлюцинации. И в конце концов поборол скептицизм своих шефов, упомянув о вопросе — касающемся написания имени, — который задал Шульце- Бойзену. С тех пор как Клудов узнал, кто он такой, проблема «у» или «ю» была для него подлинным наваждением. В состоянии замешательства, в которое поверг его неожиданный звонок, вопрос невольно сорвался с его языка.

Это выглядело убедительным и означало катастрофу. Шульце-Бойзен, видимо встревоженный гестаповской слежкой, хотел прозондировать почву звонком в функабвер. И вопрос Клудова подтверждал, что его разоблачили.

— Узнав об этом, Коппков и Панцингер стали кричать, что им сорвали расследование. Паучья сеть, в которую дни надеялись завлечь всю организацию, теперь разорвана. Они вынуждены отреагировать немедленно.

Харро Шульце-Бойзен был арестован после полудня. Коппков придумал незатейливую хитрость, чтобы выманить его из служебного кабинета в министерстве авиации, надо было избежать скандала. Его арестовали на улице, а среди его коллег распространили слух, будто он отослан с секретным поручением за границу. Его жену, Либертас, взяли через несколько дней, после ее возвращения из Бремена. Супругов Харнак арестовали 3 сентября на курорте, где они отдыхали.

Через неделю после начала облавы команды Панцингера и Коппкова бросили сто восемнадцать человек в подвалы тюрьмы на Принц-Альбрехтштрассе, где находилась штаб-квартира гестапо. Среди них — Хорст Хайльман, ценный сотрудник Клудова и активный деятель «Красной капеллы». Ибо Шульце-Бойзен, человек достаточно сумасбродный, чтобы проводить совещания под парусами на Ванзе, вместе с тем оказался способным внедрить агента даже в ряды абвера, более того — в самое сердце, в святая святых этого ведомства: службу дешифровки… Удивительный руководитель сети, и хвалить, и критиковать которого невозможно, не прибегнув к гиперболе! Но мы увидим, что Шульце-Бойзен был незауряден во всех проявлениях. За плечами молодого Хорста Хайльмана серьезный опыт политической борьбы. Он был членом организации молодых коммунистов, членом коммунистической партии, затем перешел на сторону нацистов и проявил фанатичную преданность: отсюда его назначение сначала на центральную радиостанцию абвера, затем в сверхсекретный отдел дешифровки. Но он знакомится с Шульце-Бойзеном, и снова поворот — последний, потому что он останется верен Шульце-Бойзену до конца. Он вербует для него еще одного сотрудника отдела дешифровки — Альфреда Траксла. В течение целого года Траксл поставляет ему чрезвычайно ценные сведения. Но разве он ничего не сообщил о группе Клудова и ее работе, о расшифровке роковой радиограммы? Вопрос спорный. Некоторые считают, что в субботу 29 августа во время переезда Хайльман узнал о том, что его шеф разоблачен. Своим телефонным звонком он, возможно, хотел поднять тревогу, а не просто предупредить, что не придет на назначенную встречу яхтсменов. Но разве мог тогда Хайльман ограничиться поручением, переданным прислуге? Разве не попытался бы любыми путями связаться с Шульце-Бойзеном в субботу вечером, а затем вечером в воскресенье, после работы? Проведя день на Ванзе, Шульце-Бойзен отправился к своему берлинскому другу Гуго Бушману, с которым проговорил до четырех часов утра. По словам Бушмана, он был «удручен, голоден и немного нервозен». Нормальное поведение, если он чувствовал, что гестаповская паутина медленно опутывает его. Но он попросил Бушмана устроить ему встречу с одним дипломатом, хорватом из Загреба: он не стал бы затевать этот разговор, если бы предполагал, что его вот-вот арестуют. Значит, Хайльман еще не успел его предупредить. Быть может, он не знал о том, что Шульце-Бойзен пойдет к Бушману и понапрасну прождал его у него дома? Опасность была так велика, что он просидел бы, ожидая его возвращения до четырех часов утра, или пошел бы в министерство к началу рабочего дня, если бы мог предположить, что Шульце-Бойзен не вернется домой после ночи, проведенной у Бушмана! Нет, Хайльман, конечно, знал о результатах работы Клудова, но ему, видимо, не было известно, какой решающий шаг сделал тот, расшифровав послание Директора Кенту; тайна еще не распространилась за пределы узкого круга — руководства абвера.

Сто восемнадцать человек арестовано. После первых же допросов Панцингер и Коппков узнают, что все здание держится на двух столпах: Арвиде Харнаке и Харро Шульце-Бойзене.

Биографическая справка об Арвиде Харнаке

Родился в 1901 году в семье, которая на протяжении многих поколений была связана с государственной и духовной деятельностью. Его отец, профессор Отто Харнак, — признанный авторитет в области литературы. Один из его дядей известен во всем мире как величайший знаток истории христианства. Многие близкие родственники занимают видные посты в правительственных учреждениях.

В 1931 году Арвид Харнак создает в Берлине «Кружок по изучению плановой экономики», в который входят несколько десятков человек прогрессивных взглядов. Деятельность группы косит исключительно научный характер. Но на следующий год, то есть в 1932-м, двадцать четыре члена кружка, и в их числе Харнак, в учебных целях совершают поездку, организованную русским посольством в Берлине. Во время этого путешествия Харнака принимают два лидера Коминтерна, Отто Куусинен и Осип Пятницкий. Его преданность коммунизму, его большие способности замечены наверху: согласен ли он работать на Москву? Он соглашается.

В начале войны Арвид Харнак занимает одну из важнейших должностей в министерстве экономики. Ему достаточно сделать запрос, чтобы немедленно получить подробнейшую информацию о любом секторе экономической жизни немцев, в том числе военном производстве.

Биографическая справка о Харро Шульце-Бойзене

Родился в 1812 году в аристократической семье, придерживающейся традиционно монархических убеждений. Внучатый племянник адмирала фон Тирпица, гордости немецкой нации. Его отец, капитан 2-го ранга, командовал кораблем во время первой мировой войны; во время второй был начальником штаба главнокомандующего оккупационными войсками в Голландии.

В семнадцать лет Харро вступает в «Юнг-дойчер орден», консервативную националистическую организацию, направленность которой соответствует традициям и взглядам его семьи. Но во время учебы в университете он порывает с этой организацией и, отвергая нацизм и коммунизм одновременно, ищет «третий путь», ведущий к полной трансформации структур общества, которые он считает устаревшими.

В 1936 году он женится на Либертас Хаас-Хайе. Она из известной немецкой семьи, внучка князя Филиппа фон Ойленбурга, приближенного кайзера и злополучного героя одного связанного с гомосексуализмом скандала, потрясшего императорский двор. Маршал Геринг — их свидетель на свадьбе.

Очень скоро, благодаря лингвистическим способностям и прежде всего поддержке командующего люфтваффе, Харро Шульце-Бойзен поступает на работу в «Исследовательский институт Германа Геринга». Используя возможности, предоставленные новой должностью, с этого времени он начинает сотрудничать с советской разведкой.

В 1936 году Шульце-Бойзен начинает создавать свою сеть. Он вербует шестерых надежных друзей, будущее ядро берлинского отделения «Красной капеллы».

В 1940 году, сохранив доступ в «Исследовательский институт», он переходит в дипломатический отдел люфтваффе. По долгу службы он имеет возможность знакомиться с секретными донесениями, присылаемыми из всех немецких посольств военными атташе. Читая курс в Академии иностранных дел, он собирает вокруг себя группу студентов, которые станут его безоглядно преданными помощниками.

Его жена Либертас работает в министерстве пропаганды, в отделе фильмов по проблемам культуры.

Когда начинается война Германии против Советского Союза, Харро Шульце-Бойзен имеет возможность передавать в Москву военные сведения чрезвычайной важности, в частности все, что касается люфтваффе. Можно сказать, что ни одна из служб этого ведомства не имеет тайн от него. Они с женой известны в высшем берлинском обществе, и светская жизнь позволяет им общаться с самыми видными деятелями рейха.

Итак, к концу лета 1942 года после Брюсселя и Амстердама немецкая контрразведка очистила Берлин. Но эти успехи не успокоили нацистское руководство, а лишь подхлестнули его ярость, свидетельствуя о масштабности и эффективности советской разведывательной сети: ее работа была организована так хорошо, что сведения, собранные в Праге, Берлине, Мадриде — повсюду! — передавались в Москву через передатчики, установленные в Брюсселе и Амстердаме, а руководил всей сетью суперразведчик, скрывающийся в Париже. И происходит это в то время, когда границы считаются неприступными, а на Европу обрушился неслыханный полицейский террор. Гестапо и абвер получают приказ любой ценой и в кратчайший срок поймать человека, создавшего разведывательную организацию, разработавшего ее структуру и осуществлявшего общее руководство ее деятельностью. Гитлер требует, чтобы Гиммлер ежедневно докладывал ему об этом деле. Члены зондеркоманды «Красная капелла» покидают свои брюссельские и берлинские квартиры и соединяются в Париже, чтобы начать охоту на Большого шефа.

Зондеркоманду возглавляет «мастер сыска» Карл Гиринг. Он привез с собой в Париж группу специально отобранных людей — около двадцати человек, к тому же ему гарантировали неограниченную помощь со стороны парижских служб абвера, гестапо, а также их помощников из французской полиции. Вот что отвечал на вопросы автора книги Франц Фортнер, представитель абвера в зондеркоманде:

— Кто такой Вилли Берг?

— Правая рука Гиринга. Ему было лет пятьдесят. Маленький такой, почти карлик. Но это был железный человек, способный на все. Настоящий живодер.

— Рихард Фосс?

— Внешне — полная противоположность Бергу: высоченный, широкоплечий, белокурый. Мясник.

— Отто Шваб?

— Ничтожество… податливый, уступчивый по натуре. Он предпочитал хитрость силе.

— Элла Кемпка?

— А, секретарша… довольно привлекательная блондинка… присутствовала на всех допросах и была абсолютно хладнокровна. Элла приехала из Берлина, где работала в штаб-квартире гестапо; там она и не такое повидала…

— Эрик Юнг?

— Высокий, худой, со спортивной выправкой. Со мной был очень любезен. С заключенными — другое дело… живодер!

— Рольф Рихтер?

— Жесток! Страшно жесток! Даже по отношению к женщинам был беспощаден.

Часть II Большой шеф

Осада фирмы «Симекс»

В Париже зондеркоманда располагается на улице Соссе, в здании французской сыскной полиции. С первого же дня Абрахама Райхмана, брюссельского мастера по изготовлению фальшивых документов, выпускают на свободу с заданием отыскать нити, ведущие к Трепперу. Райхман поселяется вместе со своей любовницей Мальвиной в городской квартире. Он абсолютно свободен в передвижениях, но каждое утро обязан отчитываться перед Фортнером. Обычно это происходит в кафе «Вьель», на бульваре Итальянцев; здесь они регулярно завтракают вдвоем.

Райхман посещает несколько известных ему «почтовых ящиков» сети. И везде оставляет записку с просьбой о срочной встрече с Большим шефом там-то и тогда-то. В назначенный день в условленном месте за несколько часов до указанного времени Гиринг расставляет полицейскую ловушку, надеясь поймать крупную рыбу. Но Треппер не появляется.

У зондеркоманды есть еще одна ниточка. Симона Фете, служащая парижского отделения бельгийской Торговой палаты, расположенной на улице Сен-Лазар. Благодаря ей и ее переписке с заведующей машбюро брюссельской биржи, бельгийская и французская сети имели не вызывающую подозрений официальную «крышу» для обмена сведениями, пока расследование дела Ромео Шпрингера не привело к разоблачению его помощницы с биржи, а затем и ее парижской корреспондентки. До сих пор зондеркоманда ограничивалась перлюстрацией писем, которыми они обменивались, но пришло время действовать. В письме, отосланном из Брюсселя, Симону Фете просят организовать встречу ее патрона с агентом, прибывшим из Бельгии, — им будет Райхман. Симона не догадывается, что это фальшивка. В ответном послании она назначает дату и час встречи в одном из парижских ресторанов. Но девушка приходит туда заранее, замечает, что за рестораном установлено наблюдение, и за несколько секунд до того, как шеф входит в зал, симулирует тяжелый нервный припадок. Посетители окружают ее. Появляется шеф, видит скопление народа и, почуяв опасность, скрывается. Это был Леон Гроссфогель.

Значит, «сребреники» за предательство, которые регулярно получает Райхман, выплачены напрасно? Конечно нет. Он плохо знает парижское подполье, поэтому его попытка проникновения туда не удалась. В Лионе, напротив, он будет творить чудеса: здесь собрались избежавшие ареста члены брюссельской сети: Жермена Шнайдер, Ромео Шпрингер и другие. Райхман знает их всех и сможет легко восстановить с ними связь. То, что Лион находится в неоккупированной зоне, уже не помеха для зондеркоманды, потому что месяц назад, в сентябре 1942 года, в ходе переговоров с правительством Виши было решено открыть свободную зону для немецкой контрразведки. Сам адмирал Канарис приезжал в Париж, чтобы уладить дело с посланцами Виши. Они оказались сговорчивыми, и 28 сентября 280 агентов абвера и гестапо, снабженные французской полицией фальшивыми документами, переходят демаркационную линию. Большинство оседает в Лионе в заранее снятых квартирах. Их основная задача — обнаружить и обезвредить около двух десятков подпольных раций, спрятанных в районе Лиона и передающих информацию в Англию. Но агенты воспользуются моментом, чтобы с помощью Райхмана расправиться с оставшимися на свободе членами брюссельской сети… В это же время группы, посланные в Марсель, будут охотиться за Кентом и Маргарет Барча, которые, по утверждению Мальвины, скрываются в этом городе.

Но все это мелкие сошки по сравнению с Большим шефом! Что же все-таки известно о нем спустя пятнадцать месяцев после начала расследования? В руках контрразведки — его фотография, найденная на улице Атребат. Известен его псевдоним, Жильбер, названный Мирой Сокол. Венцель и Ефремов утверждают, что он живет в Париже. И больше ничего.

А не отыщется ли ниточка в «Симекс»?..

Дела Треппера плохи, и он это понимает. Вокруг его коммерческой «крыши» сжимаются тиски. В течение восемнадцати месяцев «Симекс» и «Симекско» открывали ему доступ в самые закрытые слои немецкого общества, позволяли получать «аусвайсы», чтобы по своему усмотрению пересекать границы, охраняемые гестапо; эти две фирмы, вероятно, сделали его самым богатым шпионом за всю историю разведки. Но пора закрывать лавочку.

Треппер уже давно разработал стратегический план отступления марсельского филиала фирмы. Жаспар и Кент отправятся в Северную Африку и откроют новую контору в Алжире. Затем парижские служащие смогут присоединиться к передовому отряду и обретут надежное убежище. И действительно, 15 июня Жаспар получил визу в Алжир; но его отъезд затянулся. Кент также откладывает поездку под любым удобным предлогом: он не хочет покидать Марсель из-за Маргарет.

8 ноября в Алжире высадились американские войска. Путь к отступлению для «Симекс» закрыт. Свободную зону оккупировал вермахт.

Через неделю Кент и Маргарет Барча были арестованы.

Где Жильбер?

Арестован и коммерческий директор фирмы «Симекс» Альфред Корбен. На допросе ему сотню раз задают один и тот же вопрос: «Во ист Жильбер? — Где Жильбер?» Он утверждает, что ему это неизвестно. Гиринг этому нисколько не верит.

Немцы очень искусно подвергают психологической обработке мадам Корбен. Да, конечно, они охотно верят в невиновность Альфреда Корбена. Беда в том, что он может пострадать из-за того, кто действительно виновен: из-за Жильбера. В военное время правосудие не вдается в детали! Им очень жаль госпожу Корбен. В сущности, она больше всех заинтересована в поимке Жильбера. Они же просто-напросто делают свое дело. И если потерпят неудачу, ничего страшного. Но если Жильбер не будет схвачен, Альфред Корбен может поплатиться жизнью…

У измученной этими сетованиями и уговорами мадам Корбен нервы не выдерживают.

24 ноября в одиннадцать часов утра в ее памяти всплывает незначительная деталь. Однажды у них дома Жильбер пожаловался на зубную боль. Альфред Корбен дал ему адрес семейного дантиста, доктора Малеплата, его кабинет находится на улице Риволи, 13, около ратуши. Зачем скрывать это от охранников? Жильбер, с ее точки зрения, был всего лишь случайным деловым партнером Альфреда. Она убеждена, что он просто использовал ее мужа, который ничего не подозревал — если бы он об этом догадывался, если бы добровольно работал на Жильбера, она, его жена, была бы наверняка в курсе дела! Так почему же мадам Корбен должна колебаться, если речь идет о выборе между жизнью Жильбера и жизнью мужа?

Информацией, которую она сообщила, вероятно, — даже наверняка — мог поделиться и профессиональный разведчик. Зубы у Большого шефа болели более шести месяцев назад, и он, скорее всего, уже давно не ходит к Малеплату. Адрес врача? Незначащая пешка, которую шахматист может пожертвовать для спасения главных фигур. Один шанс из тысячи, что «съев» ее, гестапо поставит шах и мат.

«Утром 24 ноября, — рассказывает доктор Малеплат, ныне солидный седеющий мужчина со здоровым цветом лица и быстрым взглядом, — как обычно, я работал в больнице Лаэннек. Около полудня кто-то из дирекции позвал меня к телефону. Звонил мой зубной техник. «Вы немедленно должны вернуться домой», — сказал он. Я хотел узнать зачем, но тот ответил коротко: «Ничего не могу вам сказать, но надо прийти». Я сразу же отпросился у патрона и поехал домой.

Их оказалось двое, в штатском. Один очень высокий, другой довольно маленький (Гиринг и Фортнер). Они попросили меня посмотреть книгу записей на прием и перечислить всех, кто придет на этой неделе. Что я и сделал. Они внимательно прослушали перечень имен, внешне никак не реагируя. В конце снова попросили: «Прочтите, пожалуйста, еще раз». Я снова стал называть фамилии, но и этого оказалось мало: «Еще раз, пожалуйста». И тут я обнаружил ошибку. Я сказал им: «На сегодня, на 2 часа дня я ждал мадам Лябейль, жену приятеля. Но она позвонила и предупредила, что не сможет прийти, поэтому я назначил прием другому клиенту. Я забыл вычеркнуть ее имя и записать другую фамилию — мсье Жильбера».

В какой бы город его ни забрасывали бесконечные дела, 24 ноября Большой шеф всегда приезжал в Новы-Тарг — по крайней мере, устремлялся туда душой и сердцем: его отец умер 24 ноября. Время шло, но постоянная боль, связанная с этой утратой, не утихала.

Удар, нанесенный гестапо фирме «Симекс», разумеется, только усугубил обычную печаль этого дня.

Меланхолия, тоска; успехи советской армии на Дону, пожалуй, могли бы частично снять груз с души Большого шефа. Но даже счастливый поворот в ходе войны не заглушает его тревоги.

Центр просто обезумел. Через четыре месяца после ареста Венцеля, Ефремова и Винтеринка Москва продолжает верить их радиограммам. Предупреждения Треппера — пустой звук. Директор почти не скрывает своего недоверия к нему. К руководителю советской сети на Западе прислушиваются в Центре меньше, чем к эсэсовцу Гирингу.

Клюнуть на удочку «функщпиля» — уже опасно. Но за последние месяцы Треппер все более убеждается, что не «функшпиль» является целью зондеркоманды, что это всего лишь средство, платформа для осуществления более честолюбивых планов.

Недавно разоблачили Анну Максимович. Это тяжело, трагично — но и логично. Зондеркоманда попыталась склонить ее к сотрудничеству: это тревожный знак, не имеющий рационального объяснения, по крайней мере на первый взгляд. Трепперу неизвестно, как удалось разоблачить Анну. Теперь мы это знаем. Максимовичи «попались» трижды. Во-первых, из-за досье, хранившихся в архивах французской полиции. Абвер запросил сведения о Максимовичах после того, как Маргарет Хоффман-Шольц в соответствии с установленными в вермахте правилами обратилась за разрешением вступить в брак с Василием, иностранным гражданином. Французская полиция указала, что Анна сочувствовала левым и оказывала медицинскую помощь испанским республиканцам, Клудов и его группа пробили вторую брешь, расшифровав телеграммы с кратким изложением многих донесений посла Абеца: этот след вел к Маргарет, а значит, к Василию. Наконец, в другой перехваченной радиограмме говорилось о некоторых результатах бомбежки немецкого города Хамма авиацией союзников; в частности, было указано следующее: «Наше доверенное лицо видело разрушения; их почти нет». Расследование абвера показало, что, запросив разрешение на брак, Маргарет поехала в Германию и проезжала мимо Хамма; когда ее доносили, потерявшая голову девица честно призналась, что поставляла информацию своему барону.

Треппер принял меры предосторожности. Жоржи укрывается в загородном домике в Везине. Два месяца назад он уговорил ее отправить Патрика в безопасное место. Сначала ребенка поместили в пансион в Сен-Жермен-ан-Лэ, но за ним там так плохо ухаживали, что скоро пришлось забрать его оттуда. Через подругу Жоржи, некую Денизу, они нашли тогда адрес супругов Кейри, славных людей, живших за городом, в Сюрене. Они приняли Патрика как родного сына: и казалось, зондеркоманде уже не добраться до него.

Что же касается самого Треппера, то через несколько дней он «умрет». Один врач из Руайа, с которым он познакомился во время лечения, выдаст ему свидетельство о смерти, и на надгробии, перед которым в удивлении застынут люди Гиринга, будет высечено его имя.

Но прежде чем уехать в горы Оверни — Большой шеф, подобно мальчику с пальчик, уже разбросал за собой белые камешки, чтобы те, кто пойдут по его пути, не сбились с дороги, — до того как уйти в глубокое подполье, как и положено «переселившемуся в иной мир», он решил долечить зубы, чтобы жить спокойно. Прием у Малеплата, на который он пойдет сегодня, завершает курс лечения. Большой шеф в последние недели был слишком занят и все время откладывал визит к врачу — вплоть до сегодняшнего дня, 24 ноября.

Позднее Треппер будет рассказывать, что, войдя к Малеплату, сразу же испытал какое- то неприятное ощущение. Что-то было не так. Приемная — пуста, за исключением одной старушки; обычно здесь бывает полно народу. Врач, как всегда, проводит его через регистрационную комнату в зубоврачебный кабинет, но вопреки обыкновению дверь, выходящая в коридор, закрыта.

«Я усадил его в кресло. Он был очень спокоен. Я подумал: «Бедняга, зачем сверлить ему зуб? Сейчас не время причинять ему боль». Рассказывая что-то, я делаю вид, что выбираю инструмент. А он говорит мне с улыбкой: «Ну, как дела? Вы слышали новость по радио?» Меня прошиб холодный пот: в этот момент за дверью в коридоре звякнули наручники, которые они готовили… Поскольку дело затягивалось, я положил пациенту вату в рот и начал прилаживать бор, но тут они наконец решились вмешаться. Ворвались и наставили на него пистолет. Жильбер поднял руки и сказал: «Я не вооружен». Он был очень бледен, но абсолютно спокоен. Что же касается немцев, могу вам сказать одно — они боялись!»

Фортнер подтверждает: «Дантист дрожал; мы с Гирингом очень нервничали. Да! Приходится признать, что спокойнее всех вел себя он. Даже глазом не моргнул! В тот момент, когда Гиринг надевал на него наручники, он заметил: «Браво! Вы хорошо справились с работой». Я скромно ответил: «Это итог двухлетних поисков».

Когда мы уходили, доктор Малеплат сказал арестованному: «Я хочу, чтобы вы знали, я здесь ни при чем». «Ну конечно! — ответил Треппер. — Поверьте, я на вас совсем не сержусь». Затем начались вежливые пререкания по поводу платы за прием, но врач отказался от денег. Большой шеф пожал ему руку, — запястья его были стянуты наручниками, — и вышел; с одной стороны его охранял огромный Гиринг, с другой — маленький Фортнер. Большой шеф оказался между гестапо и абвером.

Падение

Большой шеф заговорил.

«В машине, рассказывает Фортнер, он спросил меня, из абвера я или из гестапо. Я ответил, что являюсь офицером немецкой армии. Он, кажется, вздохнул с облегчением и добавил: «Для меня все кончено. Кое-что я расскажу, но вам придется смириться с тем, что всего я открыть не смогу». Мы с Гирингем, естественно, были поражены этим неожиданным заявлением. Если Большой шеф согласится сотрудничать с нами, значит, с советскими шпионами на Западе будет покончено. Поэтому с первого же разговора я старался установить с ним человеческий контакт. Мы говорили о его жизни, семье, попивая кофе и покуривая сигареты. Он очень свободно рассказывал обо всем. Что касается меня, то, должен признаться, я, без малейшего притворства, слушал его с удовольствием. Это был достойный человек, очень спокойный и сдержанный. Казалось, напротив меня сидит старый приятель, с которым мы предаемся воспоминаниям».

От автобиографии переходили к вечерней лекции. Перед изумленной зондеркомандой Треппер читал курс по искусству шпионажа. Основные принципы: строгая конспирация, постоянное использование псевдонимов, децентрализация (опасно, когда один человек держит в руках слишком много связующих нитей); полная изоляция «пианистов» — ведь их легче всего засечь — друг от друга и от остальных членов сети. Основные меры предосторожности: никогда не носить оружия, чтобы не угодить в лапы полиции во время обычной патрульной проверки; обходиться без машины; жить в пригороде, где заметить слежку легче, нежели на оживленных улицах в центре города; не получать слишком обильную почту и лучше условиться, чтобы вам присылали почтовые открытки, а не письма— ведь человек, получающий почтовые открытки, вызывает меньше подозрений; никогда не передавать документы из рук в руки, предварительно не закамуфлировав их (в ручки, спичечные коробки, газеты); организовывать встречи агентов преимущественно по воскресеньям или в праздничные дни, поскольку полиция в эти дни не так многочисленна и не особенно бдительна; назначать встречи в самых обычных и людных местах: библиотеках, аптеках, а также на спортивных площадках, озерах (прогулки на лодке), в бассейнах, но при условии, — рекомендует Треппер своим слушателям, а гестапо скрупулезно отобразит этот совет в своем рапорте, — при условии, что время года для этого подходящее… Наконец, технические тонкости, которые приводят в изумление Фортнера, а Гиринга и Берга, признанных «охотников» за активистами коммунистического подполья, убеждают в том, что они еще приготовишки на поприще контрразведки. Например, как с помощью телефонной книги, находящейся в будке, назначать встречи. О месте договариваются заранее, остается указать день и час. На определенной странице книги агент подчеркивает слово, стоящее в четвертой строке: встреча состоится в четыре часа; затем он отмечает скобками другое слово на шестой странице: это шестой день недели, то есть следующая суббота. При такой системе можно обойтись без предварительного прямого контакта между двумя агентами. С другой стороны, агент, назначающий встречу, заподозрив в чем-то партнера, может проверить, придет ли он в телефонную кабину один, без сопровождения или хвоста.

Именно после лекций Большого шефа в рапорте абвера, направленном руководству рейха, появятся строки, призванные задним числом оправдать затянувшиеся сроки расследования: «Весь опыт нашей предыдущей работы на Западе в данном расследовании не пригодился. Довольно скоро обнаружилось, что русские блестяще организовали работу сети. Абверу пришлось изучить теоретические установки, которыми руководствовались русские при подготовке и внедрении советских агентов; эти установки не были известны нашим офицерам».

Настал момент решающего выбора для Треппера.

Он может сколько угодно поражать зондеркоманду своим шпионским мастерством, но факт остается фактом — эсэсовец Гиринг держит его в своих руках. Что делать? Торговаться? Изворачиваться? Начать хитроумную игру? Но он ведь Большой шеф, и его противники не удовлетворятся несколькими пешками, коль скоро он может уступить им коня или ладью, а может быть и все фигуры!

Так кем же станет Треппер? Предателем или героем?

Кент не выдерживает испытаний.

«Они продержали меня четыре дня в камере тюрьмы Александерплац, — рассказывает Маргарет, — затем отвезли в гестапо. Винсент был там. Бедный мой, он пережил страшный удар: впервые увидел меня скверно одетой, ненакрашенной, растрепанной… Гестаповец, присутствовавший при этом, заметил его волнение и сказал: «Предлагаю уговор: вы остаетесь с ней на весь день, но ночью начнете говорить». Винсент согласился.

Итак, после каждого прощального поцелуя, подаренного Маргарет — вариант поцелуя Иуды, — Кент проводит ночи, предавая своих. Его признания всего лишь подтверждают то, что уже известно, но их выслушивают с интересом, ведь это свидетельствует о готовности Кента сотрудничать. К концу 1942 года, ознаменованного полкой победой зондеркоманды над «Красной капеллой», шефы гестапо уже думают о будущем. На развалинах разгромленной организации они собираются создать шедевр контрразведки, перешедшей в наступление. Вечером 24 ноября Гиринг сообщил Гитлеру, которого знал лично, об аресте Большого шефа; фюрер благосклонно поздравил его. Гиммлер тоже восторженно отреагировал, когда Гиринг позвонил ему и своим пропитым голосом сообщил замечательную новость; беседа закончилась советом, от которого повеяло средневековьем: «…а теперь бросьте его в самый глубокий парижский подвал и наденьте на него цепи — главное, чтобы он не мог убежать!» Но это, конечно, были просто слова. Рейхсфюрер с помощниками уготовил для своего пленника роль, достойную его. Не для того они поймали шефа советской шпионской сети в Западной Европе, чтобы по-глупому гноить его в глубоком подземелье.

В последние дни декабря Кенту сообщили, что его отправят в Париж. Там Большой шеф и Маленький шеф, снова объединившись, станут вести самую необыкновенную в истории разведки радиоигру.

Кент соглашается. Треппер уже принял предложение.

Мученики

Берлинцы держатся лучше.

Сто восемнадцать человек брошено в берлинские застенки, главные агенты отправлены в гестаповскую тюрьму на Принц-Альбрехтштрассе. Молодежь и старики, рабочие и светские дамы, военные и студенты, коммунисты и реакционеры. Кого только не было в этой организации, казалось, каждый социальный слой и даже каждая группа направили туда своего представителя.

Большинство узников — участники движения Сопротивления.

Назовем вещи своими именами: стыд и позор, что руководитель советской разведки так запросто перечислил в радиограмме три роковых адреса, в результате чего Шульце-Бойзен и его окружение, которым по чистой случайности очень везло, в конце концов оказались жертвами неосторожности своих московских шефов.

Чтобы ищейки с Принц-Альбрехтштрассе добрались до них, понадобилось со Знаменки — из Центра — ткнуть в них пальцем.

«Сталин, только Сталин был виноват!» — пишет маршал Еременко, рассказывая о первых военных неудачах русских. Директор мог бы сказать то же самое по поводу катастрофы с берлинской сетью. Политическая слепота диктатора помешала советским секретным службам создать в Германии сильную организацию. А после того, как начал осуществляться план «Барбаросса», Центр, как и все, попал в водоворот, вызванный паникой. Радиограмма Кенту датирована 10 октября. Через несколько дней, 19 октября, связь между московской радиостанцией и десятками советских передатчиков, разбросанных по разным странам мира, была прервана; некоторые «пианисты», принимавшие в ту ночь инструкции из Москвы, потеряли связь, не дописав шифрованную фразу; только шесть недель спустя приемники заработали снова — московский радист, ничего не объяснив, продолжил передачу с той самой цифрогруппы, на которой ее прервал. А дело было в том, что немецкие танки рвались к Москве и был отдан приказ перевести радиостанцию в Куйбышев. О предстоящем переезде старшие офицеры были предупреждены за двенадцать часов, но подчиненных не предупредили вовсе. Если мозг находится в таком смятении, можно ли удивляться, что конечности теряют координацию?

Но первая встреча Кента с берлинской группой состоялась в апреле 1941 года, во время его поездки в Лейпциг, до «Барбароссы». У Директора хватило времени организовать встречу с учетом всех правил безопасности, передать условные знаки и пароль. Но почему же не воспользовались этим для разработки системы связи между брюссельскими профессионалами и берлинскими дилетантами: это и было ошибкой. Конечно, риск существовал: объединение двух сетей было чревато опасностью, ибо провал одной из них повлек бы за собой провал другой. Но мало ли технических приемов, которые позволяют воздвигнуть непроницаемые перегородки («почтовые ящики», живые или неживые, «предохранители» и т. д.). До мелочей продуманная система могла бы обеспечить безопасность.

Позже, конечно, на это уже не было времени. Все опытные разведчики, которых мы опрашивали, не задумываясь, однозначно оценивают радиограмму Директора: к черту правила безопасности, когда из Кремля видно немецкие танки! Имеет ли значение гибель берлинской сети, если жертва поможет спасти Москву?

Коппков и Панцингер отмеряют страдание по иерархическому принципу. Внизу лестницы — «салонные революционеры». Как принято в этой среде, они откровенно рассказывают все. Да, иногда слушали английское радио; да, иногда посмеивались над пьянчугой доктором Леем, над коротышкой Геббельсом и его любовницами, и даже — да, да, даже над фюрером. Но они никогда не входили ни в какую сеть. И не могли себе представить, что подобное могло существовать в Берлине. Клянутся, что не были агентами. Сущая правда: эти были всего лишь «источниками». Секреты, которые они выдавали, чтобы блеснуть в обществе? — ну как можно было предположить, что их передадут в Москву! Они понесут наказание за болтливость, так же как начальники и коллеги Шульце-Бойзена и Харнака, виновные в том, что позволили им совать нос в дела, к которым те не имели отношения. Значит, надо было остерегаться человека, которому покровительствовал Геринг? Или Харнака, образцового служащего, бывшего живым воплощением профессиональной чести? Изумлению нет предела.

А для участников движения Сопротивления лампа, обжигающая глаза, раскаленная комната после ледяной камеры; наручники, затянутые так, что раздирают мясо, непрекращающиеся допросы с интермедией в виде избиения — для разрядки. Некоторые «ломаются»; большинство же держится стойко и отчаянно борется за жизнь.

Для членов же разведывательной сети — пытка, настоящая пытка.

Генрих Куммеров, не выдержав мук, проглатывает разбитое стекло своих очков; его спасают. Он вскрывает себе вены; ему вовремя оказывают медицинскую помощь. Ниткой он делает разрезы между пальцами ног и расковыривает глубокие раны, всеми силами пытаясь вызвать заражение; его спасают от гангрены. Он был одним из лучших инженеров фирмы «Лёве-Опта-Радио», откуда поступали искусно попорченные приборы для радиопеленгации. В активе Куммерова помимо добытых им важнейших сведений — планы системы наведения для ночных полетов истребителей и чертежи бомбы нового типа.

Вальтер Хуземан, слесарь-механик, бросился к открытому окну и, потянув за собой Панцингера, хотел прыгнуть вниз; его удержали в последнюю секунду.

Иоганну Зигу и Герберту Грассе удалось покончить с собой.

Фриду Везолек допрашивали, приставив дуло револьвера к затылку ее малолетнего сына.

Шульце-Бойзену и Харнаку жгли тело ультрафиолетовыми лучами, но они не заговорили. Когда «научные» методы не помогли, прибегли к арсеналу средневековых пыток. Словарь Литтре дает такое определение пытке «сапоги»: «Название одного из видов пыток, когда ноги преступника зажимали между двумя деревянными досками и клиньями и ударяли по ним, чтобы сильнее сдавить». Гестапо модернизировало устройство, заменив клинья винтами, а также усовершенствовало всю процедуру, для большего эффекта зажимая предплечья одновременно с ногами. Два мученика, наверное, кричали от боли, но не заговорили.

Харро Шульце-Бойзен будет молчать под пытками, но он слишком много наговорил по телефону до ареста, а его номер был подключен к системе подслушивания.

Суд вынес одиннадцать смертных приговоров. Двум женщинам сохранили жизнь.

В принципе приговор должен был утвердить председатель Военного трибунала. Но в данном конкретном случае Гитлер сохранил это право за собой. Итак, судьба этих тринадцати находилась в его руках.

Посыльный отправился к Герингу с отчетом сразу же после вынесения приговора. По словам генерал-полковника Лемана, его реакция была очень бурной: «Услышав слова «тюремное заключение», он взорвался и закричал, что фюрер никогда этого не утвердит». Через несколько часов лично Гитлеру о приговоре доложил его адъютант адмирал Путткамер. Фюрер утвердил смертные приговоры, отменил тюремное заключение для женщин и приказал назначить новый суд.

22 декабря 1941 года одиннадцать приговоренных должны были умереть.

Восьмерых мужчин перевезли с Принц- Альбрехтштрассе в тюрьму Плётцензее во второй половике дня.[12] Прежде чем покинуть камеру, Харро спрятал в щель стены только что написанное им стихотворение. Он сказал об этом другому заключенному, который перед казнью передал это третьему. Последний выжил и после войны приехал, чтобы разыскать стихи среди развалин дома. Каким- то чудом стихотворение оказалось на месте. Оно заканчивается такими строками: «Веревка или нож — не последние аргументы, и не сегодняшние судьи будут судить на Страшном суде».

Их разместили в восьми камерах Третьего дивизиона. Двери оставили открытыми, чтобы надзирателям легче было наблюдать за осужденными. Каждому было предоставлено право написать прощальное письмо.

…Прокурор Рёдер вышел из помещения, где казнили заключенных, со словами: «Шульце-Бойзен умер как настоящий мужчина».

Большая игра

Франц Фортнер категоричен: «Я присутствовал не на всех его допросах, далеко нет, — ведь после его ареста я вернулся в Брюссель, на место службы. Но могу дать гарантию: если Большой шеф и заговорил, то не из страха перед пытками или ради спасения жизни. Этот человек не знал страха. Он был не из таких, как Райхман или Венцель. Если бы он решил молчать, то и под пытками ничего бы не сказал, я уверен в этом… Видите ли, я понял, почему он повел себя так, а не иначе, значительно позже, после войны, когда мы стали чуть лучше разбираться в методах работы советской разведки. О, он был очень умен и очень тверд! Обманул нас всех! Русские всегда организуют на месте три сети: активную, резервную и законсервированную. Когда активная сеть засечена, на ее спасение не тратят время: на ней ставят крест, и точка. И резервная сеть приступает к работе вместе со своим руководителем, штабом, связными и радистами. Законсервированная же сеть становится резервной и готова принять эстафету после следующего тяжелого удара. Вы теперь понимаете, в чем хитрость? Треппер подкидывал нам кое-какие крохи, на которые мы набрасывались, а пока мы теряли время, гоняясь за тем, что осталось от его сети, резервная сеть совершенно спокойно подменила предыдущую! Треппер заговорил, это правда, но сказал то, что было предусмотрено. Таков был его долг. Как ни странно, своим молчанием он предал бы Москву».

Три сети? Допустим. Можно найти кадры, навербовать агентов, подготовить радистов. Но как быть с «источниками» информации? Их не наберешь сколько угодно. «Источник» нельзя подготовить: его находят, как правило, случайно, привлекают к работе. Теория Фортнера приложима к Гроссфогелю или Кацу: Треппер может выдать своих старых товарищей, у них есть замена в резервной сети. Но кто заменит Максимовича? Кто придет на смену Кэте Фёлькнер? Работа Директора все- таки не настолько совершенна, чтобы он мог в 1942 году предусмотреть «резервные» и «законсервированные» источники…

Но так ли уж важно, что объяснение Фортнера звучит неубедительно. Главное, что оно существует, существует осознанная необходимость логического объяснения. Фортнер арестовал Большого шефа и провел с ним несколько часов. Он убежден, что ни страх перед пытками, ни страх перед смертью не могли заставить его говорить. И тем не менее он заговорил: рапорты гестапо свидетельствуют об этом. Значит, должна была быть какая-то причина? Какая?

Французские специалисты единодушны: после того, как Треппера арестовали, он думал только о том, как обезопасить коммунистическую партию и связанные с ней организации. Гестапо прилагало все усилия, чтобы арестовать Центральный комитет; оно занималось этим до последнего дня оккупации Франции, и по его архивам видно, до какой степени близки были гестаповцы к успеху.

Дилемма была жестокой, но простой. Треппер мог бы выбрать молчание. Но это означало пытки; безумец тот, кто априори уверен, что стоически выдержит их. С другой стороны, он мог бы выдать избежавших ареста членов сети, убедить гестаповцев в своих добрых намерениях и, рассказав достаточно много, заставить их поверить, что рассказал все, дабы не допустить дальнейших расспросов. На этих чудовищных весах жизнь Каца и Гроссфогеля, конечно же, немного стоила. Так же, как жизнь Максимовича и Кэте Фёлькнер: зачем нужны «источники», если нет больше сети, которая могла бы их использовать?

Так рассуждали специалисты, и их объяснение не было лишено убедительности. Но как бы правдоподобно ни выглядела гипотеза, это еще не означает, что она верна. Действительно ли поведение Треппера определял расчет, который ему приписывали?

Я отправился в Штутгарт, чтобы спросить об этом Генриха Райзера.

Он был гауптштурмфюрером СС и, так же как Гиринг и Берг, старым профессиональным полицейским, которого взял на службу Гиммлер. Он стал специализироваться в сфере контрразведки еще до прихода нацистов к власти. Назначение в Париж получил сразу после оккупации страны. Гиринг был начальником зондеркоманды, но без конца разъезжал между Берлином, Брюсселем и Парижем. Райзер же не трогался с места. Гиринг контролировал действия зондеркоманды в разных странах, его заместитель Райзер командовал во Франции.

Он рассказывает: «Я боролся против «Красной капеллы» еще до того, как была создана зондеркоманда. Арест четы Сокол — моя заслуга. Мы не подозревали, что они работали на русских. Думали, что речь идет о банальной группе Сопротивления, подчиняющейся Лондону. Их сразу же затребовали в Берлин. И если пытали, то в Берлине, а не в Париже».

И далее: «Каца арестовал лично я. Мы взяли его с помощью Райхмана».

— Господин Райзер, тут какая-то ошибка: Каца вам выдал Треппер.

— Ничего подобного. Большой шеф не выдал никого из своих агентов хотя бы по той простой причине, что его об этом никто не просил. Если бы он предал их, мне, наверное, было бы об этом известно: я ведь работал там постоянно.

— Однако в донесении гестапо сказано определенно: Треппер позвонил Кацу и назначил ему встречу на станции метро «Мадлен», перед колонной Морриса. Когда Каца привели на улицу Соссе, Треппер сказал ему: «Придется поработать с этими господами. Игра окончена».

Райзер поглубже уселся в кресло, его жесткие глаза сузились и стали как две маленькие голубые точки, руки он сжал так, что побелели суставы.

— Слушайте меня внимательно, мсье. Если вы хотите что-то понять в этом деле, вы не должны доверять ни одному слову, сказанному о Большом шефе в донесениях гестапо. Вы поняли меня? Ни одному слову!

На первый взгляд это меняло все. Но если поразмыслить, то ничего не изменилось.

Мы уже говорили: радиоигра — это хитроумная и захватывающая операция, конечная цель которой — обмануть противника. Но чтобы выиграть партию, нужно еще получить разрешение на игру. Верхние эшелоны подозрительны. Они считают, что дело может принести большие дивиденды, но если оно будет проиграно, получится, что ни за что ни про что врагу передали точные сведения, предназначавшиеся для «обеспечения» радиоигры. Страх перед ответственностью заставляет требовать гарантий, первая из которых, разумеется, — надежность завербованных радистов.

Гестапо собирается использовать Треппера для развертывания радиоигры небывалого масштаба. В этом есть смысл. В Голландии Хискесу удалось совершить чудеса, используя группу второстепенных «пианистов» в игре против Лондона. Того ли можно ожидать от одного из руководителей советской разведки, если использовать его в игре против Москвы? Но нужно убедить начальство.

Со времени ареста Треппера нацистское руководство нервничает. В Париж летят телеграммы, однообразие которых отмечают и Фортнер и Райзер: «Что говорит Большой шеф?» Итак, Большой шеф излагает свою биографию и рассказывает о потрясающих возможностях, которые предоставляет телефонный справочник. Если сообщить в Берлин о таком великолепном результате, Гиммлер задохнется от злости и наотрез откажется вести радиоигру. И будет прав. Чтобы убедить ОКБ, министерство иностранных дел и все другие немецкие ведомства в необходимости поставлять необходимую «пищу» для функшпиля, гестапо должно дать гарантию готовности своего узника к сотрудничеству.

Сломить Треппера? Может быть, и удастся; но это рискованно и опасно. Одно дело заставить человека под пытками выкрикнуть имена, другое — склонить его к добровольному сотрудничеству на несколько месяцев, пока будет длиться радиоигра. Этот человек не прост. Пока он не рассказывает, а болтает. Соглашается выпить кофе, выкурить сигарету. Но если на него нажать, не замкнется ли он в свою раковину? А его сотрудничество необходимо. Только он один может придать радиограммам немцев в их радиоигре тот стиль, почерк, который будет убедителен для Москвы.

Так и родилось это хитроумное решение: создать ему «легенду», представить Гиммлеру «приукрашенный» и убедительный образ законченного предателя. Гиринг объясняет Большому шефу: «Не все нужно рассказывать военным, они ведь ничего не понимают в политике; и не все нужно говорить политикам, потому что они ничего не понимают в разведке».

Треппер: «Но тогда кто же должен понимать все?» «Тот, кто ведет игру. И именно он должен каждому отмерить его порцию».

Гиммлеру отмеряют добрую меру. Рапорты Гиринга не оставляют никаких сомнений в предательстве заключенного. Фортнер, как и все остальные, читая их, поверит, что Треппер выдал Каца, Гроссфогеля, Максимовича. В одном из рапортов дата ареста Большого шефа будет даже перенесена с 24-го на 16 ноября, с тем чтобы можно было вменить ему в вину разгром «Симекс» и «Симекско», облаву, осуществленную в Бельгии, и арест группы в Лионе…

Гиринга можно понять. Но Треппера? Разве он не видит, какова ставка в начинающейся игре, где ему предстоит выступать в роли «козыря» зондеркоманды?

Ставка огромная.

Моральный дух немцев в 1943 и 1944 гг. упал по сравнению с зимой 1941–1942 гг., когда союзники, которых побеждали на всех фронтах, были на грани отчаяния. Германия, охмелев от побед, вдруг отрезвела под стенами Москвы, и в течение нескольких месяцев переживала тоску похмельного синдрома. Война больше не казалась грандиозной прогулкой; она будет долгой и мучительной, и неизвестно, чем она закончится.

Многие военные и гражданские деятели считают, что близится катастрофа. Германия никогда не выигрывала войны на два фронта. Придется договариваться с Западом или с Востоком. Но ратовать за переговоры равносильно самоубийству; можно прослыть пораженцами, то есть предателями. Лучше уж двигаться к пропасти, как все остальные: шагая в ногу.

Гиммлер — не все остальные. Он не подвержен всеобщему страху, поскольку сам — источник и орудие этого страха. Гестапо его не пугает: он и есть гестапо. И если рейхсфюрер достаточно проницателен, чтобы оценить ситуацию, то кто же, как не он, может принять необходимые меры для ее спасения? Гиммлер — здравомыслящий безумец, не такая уж редкая порода. Голова в облаках, ноги на земле. Он почти уверен, что в него переселилась душа короля Генриха Птицелова, который правил германскими племенами в XI веке и перед которым он особенно преклонялся; но тем не менее его эсэсовские дивизии — единственные в немецкой армии — были обеспечены меховой одеждой уже во время первой русской зимы. Здравый смысл подсказывает ему, что необходимо покончить с войной на двух фронтах. О переговорах с Востоком он и не помышляет: Гиммлер — неистовый сторонник «крестового похода против большевиков». Следовательно, его усилия будут направлены на переговоры с Западом. Безумие Гиммлера, конечно же, в его уверенности, что Черчилль или Рузвельт согласятся вести с ним переговоры и пожмут руку, обагренную кровью миллионов жертв. Но иллюзии рейхсфюрера — которые он, между прочим, будет питать до самого конца — это его дело.

Наше же дело — политика.

Существует ли связь между политической игрой в мировом масштабе, которую ведет Гиммлер, и «игрой» Треппера, его неожиданного пленника? Существует — прямая и абсолютно простая.

Чтобы заключить сепаратный мир с одним из союзников, сначала надо расколоть союз, разорвать фронт противника, открыть в нем брешь, через которую можно прорваться вперед. И самый лучший союз может распасться. Сталин, Черчилль и Рузвельт — прекрасная тому иллюстрация. Перипетии их временного союза слишком известны, чтобы на них останавливаться.

Игра немцев, таким образом, будет состоять в том, чтобы разжигать антагонизм, обострять недоразумения, отравлять коалицию ядом взаимного недоверия с тем, чтобы она разрушилась в силу внутренних противоречий.

Но как это сделать?

Шелленберг, начальник разведывательной службы СС, ясно объясняет это в своих мемуарах: убедив каждого из партнеров, что Германия собирается вести переговоры с другой стороной. «Поэтому было очень важно, — пишет он (эта мысль приходит ему в голову летом 1942 года), — вступить в контакт с русскими в тот самый момент, когда мы начинали переговоры с Западом. Нарастающее соперничество между державами-союзниками могло усилить нашу позицию». Но он забывает, что труднее всего договориться о встрече с русскими. Рейхсфюрер требует, чтобы с ними связались. Мы не знаем, кто подсказал ему этот выход: использовать передатчики «Красной капеллы».

Идея была остроумной; осуществление — превосходным. Теперь понятно, почему так точны были сведения, переданные в Центр завербованными «пианистами»: любой ценой нужно было добиться того, чтобы Москва не узнала об арестах и продолжала верить в преданность своих людей. Тогда «Красная капелла» могла бы продолжать игру без настораживающего антракта, но на этот раз— по нотам Берлина и на беду Москве. Ефремов, Венцель и Винтеринк были первыми солистами при исполнении новой симфонии. Но в первую очередь надо поставить во главе этой новой «капеллы» ее прославленного дирижера — Большого шефа. Остальные — всего лишь простые музыканты; один он обладает размахом, необходимым для того, чтобы обвести Москву вокруг пальца в сфере международной политики.

Как использовать его теперь, когда он в их руках? С находчивостью и блеском: сначала лишь слегка прикасаясь к клавишам, не форсируя, делая упор на конкретные детали. Стену недоверия, посредством которой немцы надеются изолировать Сталина, они хотят строить по камешку.

17 января 1944 года московская газета «Правда» под заголовком «Слухи из Каира» публикует следующую информацию: «Каир, 12.I (От собств. корреспондента «Правды»). По сведениям из греческих и югославских источников, заслуживающих доверия, недавно в одном из прибрежных городов Пиренейского полуострова состоялась секретная встреча двух английских руководящих лиц с Риббентропом. Встреча имела целью выяснение условий сепаратного мира с Германией. Полагают, что встреча не осталась без результатов».

«Она подействовала на министра (Геббельса. — Прим пер.), как сильнейший наркотик, — пишет его бывший помощник Вильфред фон Овен. — Когда он вызвал меня на совещание, посвященное материалам печати, среди которых, разумеется, находилась упомянутая статья, он выглядел очень возбужденным. Статья была положена поверх стопки телеграмм и была помечена — знак чрезвычайной важности — большой скобкой, начерченной его зеленой ручкой; на полях было поставлено также несколько восклицательных знаков. Министр бросил на меня многозначительный взгляд, постучал по листу тыльной стороной ладони и сказал: «Это самая важная информация на данный момент. Разумеется, — и я должен сказать, к несчастью, — она выдумана от А до Я. Возникает вопрос: чего Сталин — ведь именно эта хитрая лиса, и никто другой, скрывается за этим делом, — чего он хочет добиться с помощью подобной «утки».

В Лондоне и Вашингтоне неизвестно, чем вызвана публикация статьи. В столицах нейтральных государств также недоумевают по этому поводу. В Берлине министр пропаганды Геббельс, министр финансов Шверин фон Кросигк и почти все нацистские лидеры тоже ничего не понимают. Даже летописцы третьего рейха споткнутся об этот клубок и сделают вид, что верят, будто это просто «небылица» — «утка», как говорит Рейтлингер вторя[13] Геббельсу…

Составленная вдохновителями радиоигры, переданная в Париж гестапо-Мюллером, информация была послана в Москву зондеркомандой через передатчик Кента. Задолго до этого таким же способом в Москву сообщили, что Маленький шеф вступил в контакт с высокопоставленным чиновником немецкого министерства иностранных дел. Директор потребовал срочно назвать его имя. Зондеркоманда указала подлинное имя немецкого дипломата, который работал в Лиссабоне до 1939 года и чьи антинацистские убеждения были хорошо известны. Так было найдено объяснение для наплыва важных дипломатических сведений в радиограммах Кента. Информация о сговоре между Риббентропом и англичанами якобы поступила из этого «источника». По утверждению Кента, его агенту стало известно о донесении некоего дипломата нейтрального государства, работающего в Лондоне; упомянутое донесение было перехвачено немецкими службами. И действительно, такой дипломат находился тогда в Лондоне — Кремль легко мог проверить это — и посылал своему правительству отчет, который немецким спецслужбам удалось перехватить. Мастерам радиоигры пришлось лишь заменить несколько фраз, чтобы придать ему совершенно иной смысл, и таким образом вставить туда сообщение о встрече на нейтральной территории между немецкими и английскими представителями, встрече, вызванной беспокойством руководящих лондонских кругов по поводу огромных территориальных завоеваний Красной Армии.

Осторожно подогрев сомнения Сталина относительно лояльности союзников, надо было убедить его в том, что они собираются начать переговоры с Германией. Сталин поспешит превзойти их в вероломстве и, по расчетам немцев, положит начало процессу распада союза, который якобы уже начался.

Такова суть опасной Большой игры, в которой вынужден участвовать Треппер, если хочет сохранить жизнь.

Солнце и туман

А жилось неплохо.

После ареста в кабинете доктора Малеплата Гиринг и Фортнер отвезли Треппера на улицу Соссе. Там его передали местному начальству — штурмбанфюреру СС Бёмельбургу, который две недели назад ездил в Марсель, чтобы арестовать Кента. Бёмельбург, шеф гестапо во Франции, увидев Треппера, воскликнул: «О! Мы все же поймали этого советского медведя!» В течение получаса члены зондеркоманды звонили в Берлин, сообщая великолепную новость, после чего арестованного втолкнули в машину, которая привезла его в тюрьму Френ. Его сопровождало несколько автомобилей, набитых вооруженными полицейскими.

В тюрьме Френ он провел только одну ночь, и, наверное, ему было довольно трудно заснуть: руки были стянуты наручниками за спиной, в соответствии с инструкциями Гиринга относительно всех арестованных из «Красной капеллы».

На следующий день зондеркоманда снова привезла Треппера на улицу Соссе и поместила в импровизированную камеру на первом этаже. Он провел здесь два с половиной месяца. Никто никогда не поднял на него руку. Его хорошо кормили и обеспечивали сигаретами. Поскольку у него было больное сердце, врач вермахта каждые три дня приезжал осматривать его и лечил. Райзер рассказывает, что два-три раза в неделю Трепперу разрешали принимать ванну в ванной комнате, расположенной на верхнем этаже здания. Поскольку узник жаловался на скуку, вызванную бездельем, ему выдали словарь, бумагу и карандаш, чтобы он мог занять свой досуг, совершенствуясь в немецком языке.

На допросах с ним разговаривали вежливо. Обычно это происходило после обеда, потому что по утрам члены зондеркоманды были не в лучшей интеллектуальной форме: они испытывали муки похмелья.

Итак, после обеда Гиринг и Треппер усаживались перед бутылкой коньяка и огромным кофейником. Они до вечера болтали как старые приятели, обмениваясь воспоминаниями, и очень редко какой-то поворот в разговоре напоминал им, что они не на одной стороне баррикады. Однажды, например, Гиринг сообщил, что Красная Армия перешла Днепр, и добавил: «В Берлине начинают подсчитывать реки, которые отделяют немцев от фронта». Треппер рассказал знаменитый анекдот о кайзере, который в 1918 году сказал адъютанту, что желает побывать на фронте; а адъютант ответил ему: «Терпение, государь, фронт скоро подойдет к вам сам». Гиринг побледнел, а его пленник, понимая, что зашел слишком далеко, продолжил с видом философа: «Да! Реки текут то в одном направлении, то в другом». Этого совершенно ничего не значащего замечания было достаточно—с коньяком в придачу, — чтобы успокоить Гиринга.

Шеф зондеркоманды постоянно худел, и его голос звучал, как пещерное эхо. Треппер, сочувствовал его страданиям и убеждал пить больше спиртного, что было единственным, по его утверждению, средством приостановить рост раковой опухоли. Любопытно, что Большой шеф стал для зондеркоманды кем-то вроде консультанта-медика, бесплатно раздающего советы и рекомендации. Его наиболее преданным «пациентом» стал заместитель Гиринга Вилли Берг, который невероятно страдал после каждого перепоя. Большой шеф подбадривал его: «Я знаю одну парижскую аптеку, где изготавливают чудесное лекарство; надо нам зайти туда как-нибудь».

И действительно, Большой шеф довольно скоро получил разрешение бывать на улице. В первые дни, когда он покидал свою камеру, чтобы совершить прогулку на автомобиле, его сопровождали две машины гестапо. Затем эскорт был сокращен наполовину, а позднее отменен вовсе. Таким образом машина, в которой помимо шофера находился Треппер с двумя охранниками, разъезжала по Парижу. Но и эта мера предосторожности была упразднена: заключенному разрешали выезжать всего лишь с одним охранником, которым чаще всего оказывался Вилли Берг.

Гиринг погибал от рака. Начальник зондеркоманды был вынужден оставить свой пост в августе 1943 года; он лег в больницу Ландсберга, где умер в конце года. Несомненно, ему было тяжело выходить из игры в самом разгаре, потому что он был сильно увлечен этим делом. Но, умирая, он утешался сознанием того, что выиграл в схватке с неумолимым временем, начатой два года назад: «Красная капелла» была уничтожена, и перед ним, как послушные слуги, склонились Большой и Маленький шефы. Гиринг был груб и жесток, но в то же время умен и хитер. Он не моргнув глазом подвергал арестованных пыткам, но и сам, не дрогнув, терпел пытку рака. Оставшиеся в живых члены «Красной капеллы» ненавидят его и… отдают ему должное.

Преемником Гиринга будет полицейский комиссар Хайнц Панвиц.

Панвиц — типичный представитель той категории людей, которых американский историк Ширер назвал «гангстерами-интеллектуалами третьего рейха». В 1933 году, когда Гитлер пришел к власти, Панвицу было двадцать два года и он почти не интересовался политикой: он изучал теологию и собирался стать пастором. Но после пяти лет учебы отверг храм Божий и, по зрелом размышлении, решил поступить в нацистскую полицию. Пути к призванию неисповедимы. В тот же период в ведомстве Гиммлера начинает свою карьеру молодой человек двадцати трех лет, блестящий выпускник Боннского университета, увлеченно занимавшийся эпохой Возрождения, — Вальтер Шелленберг, который в один прекрасный день станет главой немецких секретных служб. То же самое относится к двадцатисемилетнему очень трудолюбивому молодому человеку по имени Адольф Эйхман и еще одному, тридцатилетнему мужчине: Альфреду Науйоксу, бывшему студенту Кильского университета. Начальником всех троих был Рейнхард Гейдрих, 39 лет, бывший морской офицер, скрипач-виртуоз и фехтовальщик международного класса. Они все были молоды и очень честолюбивы. Нацистская авантюра представлялась им наилучшей сферой приложения своих дарований. Она открывала неограниченные возможности, и сразу же. Германия была первой их жертвой, затем они получили Европу из немощных рук престарелых правителей и превратили ее в свою игровую площадку. Потому что в основном это были игроки, которым привлекательным и достойным казалось действие как таковое. Шелленберг предаст, Науйокс дезертирует, а Гейдрих — если бы он дожил до конца, — вполне вероятно, представлял бы для жизни Гитлера опасность пострашнее, нежели джентльмены из Сопротивления. «Игры» нацистов этого типа были одновременно ничтожными и захватывающими. Ничтожными, потому что временное господство Германии было не их заслугой, а вермахта. Без его бронетанковых дивизий они бы ничего не совершили. Благодаря вермахту у них были развязаны руки и они предали весь континент огню и мечу. Развлекались по-королевски. Все железные дороги Европы оказались в руках Эйхмана, плюс четыре-пять миллионов человек, которых перевозили по этим дорогам: великолепный эшелон. Он наслаждался этой игрой без всякой ненависти к своим жертвам, как позднее обнаружат его удивленные судьи. Но если жонглирование расписаниями и переводами стрелок являлось безмятежным развлечением, вполне во вкусе Эйхмана — наименее изобретательного человека в этой своре, — другие не останавливались перед бредовыми выдумками, демонстрируя поистине необыкновенную фантазию. Науйокс и Шелленберг организовали и успешно осуществили в 1939 году на голландской границе невероятное похищение двух офицеров из «Интеллидженс сервис» — в духе Эжена Сю. Через несколько месяцев Шелленберг приезжает в Лиссабон, чтобы похитить герцога и герцогиню Виндзор; он велит бросать в их окна камешки и посылает герцогине букет цветов с такой запиской: «Остерегайтесь козней британской разведки. Португальский друг, принимающий близко к сердцу ваши дела», — совсем как в романе Александра Дюма. Науйокс придумывает «операцию Бернхард», фантастический план, состоящий в том, чтобы наводнить Англию фальшивыми банкнотами и тем самым расстроить ее экономику — чистый Ян Флеминг. Гейдрих устраивает в Берлине роскошный бордель, «Салон Китти», который посещают дипломаты, аккредитованные в Берлине; все разговоры записываются в комнате подслушивания, оборудованной в подвале, — как у Роже Пейреффита. Что касается Хайнца Панвица, он предлагает невероятный способ устранения Уинстона Черчилля: надо сбросить над Англией двух сумасшедших парашютистов, страдающих навязчивой идеей убить его.

План принят. Но поскольку ни в одной психиатрической больнице Германии не нашлось душевнобольных с таким симптомом заболевания, психиатры в течение нескольких недель будут пытаться — правда, безрезультатно — вдолбить ненависть к Черчиллю в головы двух несчастных больных…

Забавно.

Но как известно, были вещи и не столь забавные.

29 сентября 1941 года Рейнхард Гейдрих приезжает в Прагу. Его только что назначили исполняющим обязанности «имперского протектора Богемии и Моравии». В действительности Гитлер предоставил ему все права для того, чтобы взять в свои руки управление бывшей Чехословакией, которую, как оказалось, не способен обуздать ее официальный хозяин, «протектор» Нойрат. Хайнц Панвиц тоже приезжает в Прагу. Благодаря поддержке Гейдриха он сделал в гестапо головокружительную карьеру. Достигнув положения советника по уголовным делам, он с женой и детьми поселяется в Праге, чтобы быть правой рукой хозяина, поставившего перед собой грандиозную политическую цель.

Через две недели после прибытия Гейдриха Гиммлер получает следующий рапорт: «Все батальоны СС будут переведены в протекторат Богемии и Моравии для проведения расстрелов и контроля за казнями через повешение. К этому моменту в Праге уже девяносто девять расстрелянных и двадцать один повешенный; в Брно — пятьдесят четыре расстрелянных и семнадцать повешенных; в общей сложности сто девяносто одна казнь, в том числе шестнадцать евреев». И это только начало. Но любой зверь-эсэсовец может обращаться с кнутом, тогда как политика пряника требует ума и ловкости. У Гейдриха их хватает. Он разрабатывает необычную стратегию продовольственного поощрения: за каждый дополнительный час работы чешский рабочий получает в качестве вознаграждения не деньги, которые обесценены, а карточки на мясо или жиры. Гейдрих метил низко, но точно. Чешское промышленное производство немедленно совершает скачок вперед. Второй этап — проведение пропагандистской кампании на тему германо-чешского примирения. Третий этап будет заключаться в предоставлении чехам относительной автономии в обмен на их присоединение к великому крестовому походу против большевиков. Но это уже слишком для чешского правительства, находящегося в изгнании в Лондоне. Гейдрих, «ангел зла», должен исчезнуть. Двух агентов сбрасывают на парашютах с заданием убить его. 27 мая они нападают на открытый «мерседес» Гейдриха, стреляют и бросают бомбу, тяжело ранят его — Гейдрих умрет 4 июня — и скрываются.

И здесь карьера Ханца Панвица достигает апогея.

За несколько дней до покушения он умолял своего начальника согласиться, чтобы его сопровождала охрана. Гейдрих, как обычно, отказался. Он был кем угодно, только не трусом. Но Панвиц, шеф гестапо в Праге, а следовательно, лицо, отвечающее за безопасность «вице-протектора», теперь может поплатиться за его безрассудство.

Собственно говоря, расследование велось под руководством Панвица. Оно началось в подвалах гестапо, где пытали людей, и закончилось 18 июня в склепе церкви Святого Карла, где укрылись парашютисты и их сообщники. Панвиц руководил операцией по их захвату, командовал отборным эсэсовским полком, которому в течение нескольких часов успешно противостояли семь героев-чехов — в конце концов пришлось их затопить.

Назначению на место удалившегося от дел Гиринга Панвиц был обязан не только тому факту, что, сидя в своем кабинете, пристально следил за работой зондеркоманды по донесениям Гиринга. Находясь в Праге, Панвиц выдвинул «революционные» предложения, касающиеся того, как покончить с Сопротивлением. Традиционный способ состоял в уничтожении каждой обнаруженной подпольной сети. Но как только немцы расправлялись с организацией, из ее пепла вырастала другая, и так без конца. Хайнц Панвиц предлагал оставить само подполье в покое и заниматься поимкой одних главарей. После ареста их «завербовывают», они становятся «политическими советниками» немецких властей, и благодаря им оставленный нетронутым аппарат Сопротивления можно использовать для того, чтобы уничтожать сам дух Сопротивления. Это было хитроумно и смело — слишком смело для того времени. Но разве Большая игра была основана не на тех же принципах, что предлагал Панвиц? Хитрый полицейский комиссар, конечно же, был тем человеком, который был нужен на месте Гиринга. Тем более, что в скором времени должен был начаться решающий этап Большой игры. В течение шести месяцев немцы в основном добивались доверия Москвы, ловили русскую рыбку на крючок: теперь настало время ее подсечь.

Панвицу было тогда тридцать два года; по словам одного из его сотрудников, он был «толстощекий, розовый и свежий, как поросенок».

13 сентября 1943 года у Вилли Берга с утра ужасно болел желудок. Накануне он выпил больше, чем обычно, чтобы залить свое горе: была годовщина смерти одного из его детей. Треппер сочувствует его страданиям, и предлагает поехать в ту самую аптеку, где продают чудо-лекарство. Берг горячо благодарит его. Они усаживаются в гестаповскую машину. Треппер приказывает шоферу ехать к вокзалу Сен-Лазар. Слева от вокзала на Римской улице, 15,— аптека Байи. Этот магазин не похож на жалкую лавочку. Огромный холл на первом этаже, где расположен с десяток прилавков. На других этажах здания размещены кабинеты и лаборатории. Один вход с Римской улицы, другой — с улицы Роше.

Автомобиль останавливается у главного входа. Треппер выходит и придерживает дверцу для Берга. Тот приподнимается и, нахмурив брови, говорит: «В этой аптеке ведь не один выход…» — «Конечно, но вы же идете со мной». Берг колеблется, затем снова падает на сиденье, прошептав: «Увольте! Я вам доверяю. Идите…»

Большой шеф входит в дверь с Римской улицы, выходит на улицу Роше и исчезает в толпе.

Полдень. Двадцать часов назад совершен сенсационный побег века: Бенито Муссолини, свергнутый диктатор, был похищен из тюрьмы Гран-Сассо штурмбанфюрером СС Отто Скорцени.

Дуэль между Треппером и Гирингом

Покидая кабинет доктора Малеплата в компании Гиринга и Фортнера, Треппер скорее сгорал от нетерпения, нежели тревожился о будущем. В течение нескольких месяцев он старался найти объяснение странному поведению зондеркоманды и невероятной доверчивости Москвы по отношению к функшпилю: теперь он наконец узнает.

На следующий день после ареста его перевели из тюрьмы Френ на улицу Соссе. Вечером он предстал перед ареопагом шефов гестапо. Некоторые прибыли из Берлина в тот же день. Среди них некий Мюллер, которому оказывают особое почтение и который, может быть, и есть гестапо-Мюллер собственной персоной.

Слово берет Гиринг. Он говорит:

— Итак, вы проиграли. И проиграли не только с нами, но и с Москвой. Там уже давно вам не верят. После арестов на улице Атребат вас упрекали в том, что вы волнуетесь по пустякам. Когда арестовали Ефремова, вы попытались предупредить Москву и еще раз проиграли. Мы, гестапо, пользуемся доверием у Центра, а не вы. Но все это вам, разумеется, известно. Когда человек вашего уровня видит, как его агенты проваливаются один за другим, что бы он ни делал, он поневоле понимает, что противник имеет контакт с его собственными хозяевами. Именно так все и произошло. Послушайте, вот некоторые из телеграмм, которыми мы обменивались с Москвой: они докажут вам, в какой степени мы владеем ситуацией.

Большой шеф ознакомился с посланиями, которыми обменивались «пианисты»-перебежчики с Москвой, затем вернул их Гирингу.

Тот продолжал:

— Что же теперь нам делать с вами? Добиваться, чтобы вы назвали ваших последних агентов? Это нас не интересует. Ваша сеть была прекрасно организована, я это признаю, но с ней покончено. Хотите доказательства? Вот…

И Гиринг прочитал заключенному список уже арестованных агентов «Красной капеллы». Он перечислил всех тех, кого уже засекли, выследили и могли взять в любое время. Он назвал ему даже имена мужчин и женщин, просто подозреваемых в том, что они работали на сеть. Затем он снова заговорил:

— Видите, мы не нуждаемся в вас, чтобы ликвидировать организацию. Повторяю еще раз, нас это не интересует. У нас более важная цель. Цель, которая важнее и ваших, и наших дел. Речь идет о заключении мира между Россией и Германией, чтобы положить конец этой абсурдной войне. Она выгодна лишь капиталистическим плутократиям, которые только и ждут, когда русские и немцы перережут горло друг другу, чтобы наброситься на добычу. Но мы не такие идиоты, и мы хотим этому помешать.

Разумеется, вы можете отказаться помогать нам. Честно говоря, это было бы для нас не слишком большой потерей. Вы знаете, что на нас теперь работают ваши передатчики, а радиограммы свидетельствуют, что дело двигается хорошо. Мы установили контакт с Москвой и можем начать диалог и без вас. Просто было бы лучше сделать это с вашей помощью.

Если вы откажетесь, вы умрете, так сказать, дважды. Здесь мы вас расстреляем как шпиона. И заставим Москву поверить, что вы предали своих, перешли на нашу сторону. Вы знаете, что у нас есть такая возможность: там они проглатывают все, что мы им посылаем.

Жду вашего ответа.

Треппер тщательно запоминал тексты радиограмм; он зарегистрировал в памяти имена агентов, которых так любезно перечислил ему Гиринг, и сказал себе: «Их единственный козырь против тебя — в том, что ты сидишь на стуле в наручниках. Но ты сильнее их и победишь».

Он ответил:

— К тому, что меня здесь расстреляют, я был готов. И вы, думаю, понимаете, что мне наплевать, если в Москве меня сочтут предателем. Что же касается истории с заключением мира… черт возьми, это небезынтересно. Но ваше дело не выгорит, я сразу вас предупреждаю. Вы согласились признать определенные достоинства организации, которую я создал; знайте же, что система советской разведки — ничто в сравнении с системой, которую Центр разрабатывает на месте, чтобы обезопасить ее или следить за ней. Мы называем это «контрразведкой». Она вездесуща, всемогуща. В скором времени ей станет известно о моем аресте и она предупредит Москву. Когда там узнают, что я провалился, вашим планам конец.

Гиринг заметил, что аресты и «вербовка» «пианистов» в Брюсселе ускользнули от внимания советской «контрразведки». Треппер возразил ему, рассказав множество подробностей о деятельности зондеркоманды в Бельгии. Он заявил, что эти сведения были переданы ему упомянутой «контрразведкой». На самом деле он получил их от группы наблюдения, которую сам организовал после облавы на улице Атребат. В конце он предостерег:

— До сих пор вам удавалось скрыть от Центра, что вами завербованы несколько «пианистов» и моих подчиненных, таких, как Ефремов. Я вынужден признать очевидное. Но позвольте вам заметить, что со мной все будет несколько иначе. Я не Ефремов. Нельзя убрать меня, не вызвав шума.

Дискуссия закончилась только к рассвету. Треппер не отказался сотрудничать: он ограничился указанием на практические трудности такого сотрудничества. Гиринг не добивался четкого ответа: подобная настойчивость опровергла бы его утверждение, искреннее или нет, что он может обойтись без Большого шефа. Первый раунд носил ознакомительный характер. После его окончания Треппер уже понимал, что Гиринг — опасный противник.

Сообщение о Большой игре потрясло Треппера, но не особенно удивило, потому что он ожидал чего-то подобного. По донесениям Максимовича о группе военных, сплотившихся вокруг генерала фон Пфеффера, ему было известно, что часть офицеров вермахта желает вступить в переговоры с Западом, чтобы легче было рассчитаться с противником на Востоке. Но тогда речь шла о неопределенных поползновениях группы людей, не имеющих средств для осуществления этих планов. То, что эсэсовцы встали на тот же путь, чревато неизмеримо более серьезными последствиями. Потому что Треппер был убежден — разговоры Гиринга о мирном компромиссе с Россией были всего лишь хитростью, необходимой для того, чтобы склонить его к предательству. Большая игра, должно быть, преследует цель, которую поставило перед собой окружение Пфеффера: подготовить договор между Германией, Англией и Америкой или, по меньшей мере, создать напряженность между союзниками. В обоих случаях от этого может зависеть исход войны.

Треппер разгадал Гиринга. От Кента, арестованного на две недели раньше, шеф зондеркоманды знал, что самые важные телеграммы Большой шеф передавал через передатчики компартии. Логично, что Гиринг любой ценой хотел отыскать нить, ведущую к ним. Если он доберется до радиоканала партии, в Москве будут полностью доверять его посланиям. Помимо этого, он узнает, сообщила ли «контрразведка» об аресте Большого шефа.

Два человека могли связать зондеркоманду с партией: Треппер и Директор.

В конце ноября, через несколько дней после ареста у Малеплата, Гиринг торжествующе протягивает своему пленнику радиограмму из Центра, адресованную Кенту, передатчик которого находился в руках гестапо. Директор приказывает Трепперу встретиться с Мишелем, «посредником» по связи с партией, и указывает день, час и место встречи.

Гиринг готовит мышеловку. Но арестовывать Мишеля он не собирается, ему надо установить за ним слежку и таким образом добраться до компартии.

Мишель не появляется. Между ним и Треппером было условлено, что на встречу, организованную Центром, он приходит с некоторым опережением: за два дня и два часа до назначенного срока.

Второй раунд выиграл Большой шеф. Но чем закончится их дуэль, пока неизвестно. Гиринг по-прежнему держит его в камере. А действовать Треппер сможет, только выбравшись из нее. Гиринг разрешил выдать Трепперу словарь, бумагу и карандаш. Днем в присутствии безучастного надзирателя, постоянно находившегося в камере, заключенный что-то писал. Разговаривать с ним было запрещено. Ночью охрана довольно часто нарушала запрет. До часу ночи молчали, но затем, когда все вокруг затихало, разговоры в камере затягивались до двух-трех часов утра. После этого надзиратель вытягивался на походной кровати и засыпал. Большой шеф ждал еще полчаса, затем приподнимал свою кровать и доставал бумажный рулончик, спрятанный в полой ножке кровати: свое донесение в Москву.

Оно начиналось с изложения подробностей. В последние месяцы Треппер передавал в Центр тревожные сообщения, с которыми там не считались. Необходимо было, чтобы на сей раз ему поверили. Это был последний шанс. Он тщательно изложил обстоятельства своего ареста (день недели, дату, место), описал, что происходило в тюрьме Френ и как он попал на улицу Соссе. Рассказал о каждой беседе (с кем, когда и где она происходила). Все это можно было проверить, если даже выдуманная им группа советской «контрразведки» была всего лишь пугалом, предназначенным для того, чтобы сбить спесь с Гиринга. Почти не сомневаясь, что Центр поверит в его арест, Треппер приводит далее список арестованных агентов и, главное, называет имена тех, чья принадлежность к сети, по утверждению Гиринга, уже установлена, и тех, кого только подозревают в этом. Наиболее значительная фигура среди них — Фернан Порьоль, руководитель радиослужбы партии. Треппер настоятельно рекомендовал ему скрыться как можно скорее.

Далее он объяснил, что такое Большая игра. Описал ее цель и привлеченные средства. В качестве иллюстрации к тому, что можно сделать с помощью нескольких завербованных «пианистов», он процитировал текст радиограмм, которые Гиринг столь любезно позволил ему прочесть, снабдив их комментариями начальника зондеркоманды. В конце он сообщал, что попытается бежать, и излагал несколько планов. Наиболее подходящим местом для этого ему представлялось кафе с двумя выходами, расположенное в конце бульвара Сен-Мишель.

На составление донесения ушло несколько ночей. Он мог работать над ним только с трех до шести часов утра, внимательно наблюдая за спящим охранником. Самым приятным из них оказался Берг, ведь алкоголь был для него сильнейшим снотворным; самым несносным — мобилизованный священник, употреблявший ночи своего дежурства на молитвы о спасении души заключенного.

Треппер написал донесение на идише, иврите и польском, перемешав языки насколько возможно. Если бы бумаги обнаружили, для расшифровки пришлось бы искать трех переводчиков: в любом случае это давало отсрочку на несколько часов. Нехитрая, но типичная для Большого шефа предосторожность; даже привязанный к столбу перед расстрелом, этот человек, наверное, размышлял бы, что делать, если все двенадцать пуль не заденут его.

Когда донесение было составлено, Треппер решил, что настало время попытать счастья в единоборстве с Гирингом. Большой шеф в своей жизни часто рисковал, но никогда еще опасность не была так велика.

Шеф зондеркоманды узнал, что первым звеном в цепи, ведущей к ФКП, была некая Жюльетта, старая активистка коммунистического движения. Она работала в торговавшей оптом кондитерской неподалеку от площади Шатле.

Но Гиринг решил послать к ней не Треппера, как тот надеялся, а Райхмана, брюссельского изготовителя фальшивых документов; более года назад он встречался с Жюльеттой. Большой шеф сказал эсэсовцу: «Зря потратите время. Она сделает вид, что не знает Райхмана».

Она действительно притворилась, что не знает его. Несколько месяцев назад Треппер приказал Жюльетте никого не принимать, кроме Каца и его самого. Любой другой посетитель должен был предъявить в качестве условного знака маленькую красную пуговицу. Гирингу и Райхману эта деталь была неизвестна.

Третий раунд снова выиграл Большой шеф. Гиринг и Вилли Берг отправляются в Берлин. По возвращении Берг усиленно склоняет Треппера к активному сотрудничеству. Тот отвечает, что сам только того и ждет, но его держат в камере и тем самым лишают этой возможности. Он был готов отправиться к Жюльетте, и не его вина, что Гиринг предпочел послать Райхмана. Он по-прежнему согласен помогать зондеркоманде, но пусть ему по меньшей мере дадут возможность обмануть пресловутую «контрразведку». Нужно, чтобы его снова увидели в тех местах, где он обычно появлялся, и было бы неплохо, если бы ему разрешили встретиться с некоторыми агентами. Берг отвечает, что он охотно согласился бы с этими условиями, но добавляет, что Гиринг на это не пойдет. Не столько из-за недоверия к Большому шефу, сколько опасаясь покушения на драгоценную жизнь заключенного. Гиринг убежден, что все боевые группы компартии получили приказ либо освободить Треппера, либо, убив его, закрыть ему рот.

Тогда Большой шеф предлагает послать к Жюльетте Хиллеля Каца.

Сообщение об аресте верного заместителя глубоко потрясло Треппера, и вместе с тем ему стало несколько легче. Боль была естественной реакцией, а чувство облегчения объяснялось исключительными качествами этого человека: с ним вести игру будет не так трудно, как в одиночку.

Кац, которого пытали, чтобы заставить говорить и принудить к сотрудничеству, с момента своего ареста повторял одно: «Мой шеф — Треппер. Он останется им до конца. Я буду делать только то, что велит мне он, и ничего другого». Было ясно, что он пойдет к Жюльетте только тогда, когда Большой шеф прикажет ему. Бергу удалось убедить Гиринга устроить им встречу. Треппер и его помощник увиделись впервые после 23 ноября. Кац был изуродован побоями.

Встреча была тщательно подготовлена двумя эсэсовцами и Треппером. Главная трудность состояла в том, что, в отличие от Треппера, Кац не говорил по-немецки, а Гиринг и Берг не знали французского.

Выход был предложен Большим шефом. Он сказал Бергу: «Вы немного понимаете идиш. Я буду разговаривать с Кацем на идиш, и вы увидите, что я вас не обманываю». Идиш, язык близкий немецкому, действительно был понятен немцу. Но в нем множество слов из иврита, и смысл их, разумеется, ясен только тому, кто говорит на этом языке.

Большой шеф произнес перед Кацем большую речь, уговаривая его подчиниться зондеркоманде; он приказал ему пойти к Жюльетте и дал множество советов якобы для того, чтобы она узнала его, но все это было не нужно, поскольку Жюльетта в любом случае приняла бы Каца. Треппер перемежал свою речь словами на иврите. Составленные вместе, они означали следующее: «Жюльетта должна отвечать, что попытается выйти на связь, но что ничего не обещает».

Кац вернулся с ответом, подсказанным Треппером.

Через восемь дней Гиринг снова послал его в кондитерскую. Следуя инструкции Треппера, Кац заявил, что ответ Жюльетты был таков: «Я нашла связного, но нужно, чтобы хозяин пришел сам».

Эти увертки и это требование очень тревожили Гиринга: нет ли здесь ловушки? Треппер заверил его: «Нет конечно! Просто их беспокоит мое внезапное исчезновение! Я уже устал вам повторять: если меня не увидят на улице, будет ясно, что я арестован, и вся наша операция закончится неудачей. Они уже наверняка что-то унюхали…»

Гирингу нельзя было отступать. Арестовав Большого шефа, он, в сущности, поставил на карту все. С помощью Треппера, если к тому же использовать партийный радиоканал, можно добиться абсолютного доверия к донесениям немцев, ведущих функшпиль… И наоборот, если станет известно о его аресте, Москве придется признать, что прежние опасения Треппера были оправданны. Тогда Центр начнет заново проверять, в каком положении оказалась разведывательная сеть, и это контрраследование неминуемо приведет к разоблачению завербованных «пианистов». Провал функшпиля и конец Большой игры будет неминуем.

Шеф зондеркоманды решился послать Треппера в кондитерскую. На этот раз весь квартал был оцеплен значительными силами полиции. Подразделения немецкой жандармерии в штатском заняли позиции на перекрестках, заблокировав выходы с площади Шатле. Охрана кондитерской и соседних объектов возложена была на агентов гестапо и их французских помощников.

Гиринг вручил заключенному текст, который Жюльетта должна была передать руководству ФКП, чтобы его радировали в Москву. Радиограмма была якобы составлена Большим шефом. В ней сообщалось, что сети был нанесен серьезный ущерб, но она не разгромлена. Треппер предлагал прервать связь c Москвой на месяц, пока не утихнет буря. Сигнал для возобновления связи должен быть передан из Центра — традиционная поздравительная радиограмма Большому шефу к Дню Красной Армии.

Месячный перерыв был находкой Треппера. Он убедил Гиринга, что Центр, привыкший к его осторожности, ждет предложений такого рода. В действительности арестованный хотел предоставить Москве время для проверки его донесения и заодно приостановить все инициативы со стороны зондеркоманды.

Вилли Берг довел Треппера до кондитерской и сделал вид, что рассматривает товары на прилавке. Треппер подошел к Жюльетте и протянул ей бумажный рулон. В нем была радиограмма Гиринга, его собственное донесение и письмо, начинавшееся так: «Уважаемый товарищ Дюкло, умоляю тебя сделать невозможное, но передать этот документ Димитрову и Центральному Комитету Коммунистической партии Советского Союза. В Москве происходит что-то неладное. Возможно, что в ряды наших служб проник предатель…»

Жюльетта молча взяла бумаги. Треппер шепнул ей: «Как только передадите это, исчезните немедленно и больше не возвращайтесь!» Затем он вышел, за ним — Берг.

Итак, он закончил и выиграл партию. Прямо из логова гестапо — из самых лап отборной группы, которой являлась зондеркоманда, — ему удалось под носом у охранников установить связь с Москвой. Благодаря ему Центр получит больше чем достаточно «козырей», чтобы сорвать эсэсовскую игру. Но он пережил столько жестоких разочарований по вине Центра, что какое-то смутное опасение не покидало его. Даже после того как он переиграл Гиринга, обвел его вокруг пальца, исход поединка зависел от решения главного судьи: Директора. Если тот не захочет поверить написанному на трех языках донесению, победителем выйдет эсэсовец.

Терпения Гиринга на месяц не хватило. Через три дня после передачи документов Жюльетте он послал французского агента в кондитерскую — узнать от имени Большого шефа, удалось ли передать его в высокие инстанции. Жюльетты на месте не оказалось. Хозяйка объяснила, что та взяла отпуск. Неделю спустя она все еще была в отпуске. Еще через неделю хозяйка сообщила посыльному, что Жюльетту вызвали ухаживать за больной теткой, и неизвестно, когда она сможет снова приступить к работе.

Встревожившись, Гиринг потребовал от Треппера объяснений. Заключенный сделал недовольную мину и проворчал: «Я вам уже говорил и повторяю: заперев меня здесь, вы неизбежно вызываете подозрения».

23 февраля, в День Красной Армии, Гирингу вручили поздравительную радиограмму Директора, адресованную Большому шефу. Это был «зеленый свет» для возобновления связи с Москвой. И главное, «зеленый свет» для Большой игры. Разумеется, пришлось временно отказаться от использования ценнейшего партийного канала: ведь след Жюльетты был потерян, а радиограмма Центра убеждала Гиринга в том, что об аресте Треппера в Москве неизвестно, функшпиль можно было прикрыть авторитетом Большого шефа.

День Красной Армии стал праздником и для зондеркоманды; коньяк, наверное, лился рекой. Всеобщая эйфория оказалась выгодной для Треппера: в тот же вечер его перевели в фенешебельную тюрьму Нейи. Кента оставили на улице Соссе. Там он сидел в камере, смежной с камерой Треппера, и заключенные могли перебрасываться кое-какими репликами. Кент сказал Трепперу: «Я уверен, что ты на них не работаешь, хочешь их провести…» Тот ответил: «Да нет же, я и в самом деле согласился сотрудничать! А что было делать? Ты же видишь, что все пропало!»

Гиринг стал внимательно прислушиваться к отдельным предложениям Большого шефа. Треппер заговорил с ним о том, что у него отобрали документы и деньги. Дело в том, что агенты зондеркоманды, дабы не привлекать к себе особого внимания — во Франции они чувствовали себя не очень уютно, опасались всех и каждого, — вместо подлинных немецких документов пользовались фальшивыми. По удостоверениям личности это были голландские, фламандские или шведские дельцы, жившие в Париже; они предъявляли их, когда французский полицейский кордон устраивал проверку документов. Но что бы произошло, если б во время одной из прогулок машину Треппера остановили французские полицейские? Как бы они отреагировали, натолкнувшись на человека без документов и денег? Они непременно попытались бы арестовать его. Разумеется, инцидент бы уладили, но это могло иметь непредсказуемые последствия. Возникла бы реальная угроза: движению Сопротивления станет известно о таинственном заключенном, которого во время прогулки по Парижу сопровождают переодетые немецкие полицейские.

Гиринг согласился с ним и велел выдать Большому шефу документы и немного денег.

Шесть следующих месяцев в основном были заполнены хождением вокруг лужайки перед особняком Нейи. Зондеркоманда обращалась к Большому шефу только за консультациями общего порядка; практическое ведение функшпиля было возложено на Кента; он составлял радиограммы и зашифровывал их: свои — по-французски, от имени Треппера — по-русски.

С Бергом у Большого шефа сложились просто идиллические отношения. Эсэсовец щегольнул перед Треппером своим любимым высказыванием: «Я был полицейским при кайзере, шпиком в Веймарской республике, я полицейский при Гитлере и останусь им даже тогда, когда к власти придет Тельман». Эти два человека понимали друг друга. Как-то Берг, троих детей которого унесла болезнь, вернулся неузнаваемым из Берлина, где провел отпуск: во время одной из бомбежек его жена сошла с ума. С тех пор это был сломленный человек. Теперь он жаждал одного — увидеть конец войны, и, слушая его, Большой шеф часто думал, что по крайней мере этот человек искренне хочет мирного компромисса — неважно какого. Он был для Большого шефа исключительно ценным «источником», поскольку день за днем и в мельчайших подробностях рассказывал ему о деятельности зондеркоманды, так что Треппер был в курсе планов Гиринга еще до того, как их начинали осуществлять.

Известие об уходе Гиринга он воспринял с облегчением, тем более что приезд Панвица его вполне устраивал — Треппер считал, что только выиграет от такой перемены.

Криминальрат Панвиц не верит в героизм еврея Треппера, к тому же он прочитал в Берлине донесения, из которых явствовало, что тот предатель. Показательная деталь, свидетельствующая о недоверии друг к другу в гестаповской среде: никто не объяснил новичку, что «легенда» о Треппере была целиком сфабрикована и предназначалась для высшего эшелона. Панвица, имеющего абсолютно искаженное представление о заключенном, назначают шефом зондеркоманды, и он сразу же проявляет к пленнику полнейшее доверие. Треппер узнает, что в скором времени покинет Нейи; его поселят в одной из парижских квартир, и он сможет входить и выходить когда захочет, хотя наблюдение, правда незаметное, будет вестись по-прежнему.

Но прежде всего он должен помочь ходу «большой политической игры», начатой Панвицем. В отличие от старого и осторожного Гиринга, криминальрата снедает обычное для его возраста нетерпение. Он решил мчаться во весь опор. С его точки зрения, передатчики, попавшие в руки немцев, были хорошим средством в период подготовки Большой игры и завоевания доверия Москвы — эта цель достигнута. Но для политического диалога на самом высоком уровне радио предоставляет лишь ограниченные возможности. Надо найти способ дискутировать, аргументировать, перейти, наконец, к дипломатии, что никак невозможно сделать с помощью шифровок. Почему бы не вступить в прямые переговоры с Москвой? Почему не послать туда эмиссара, за которого поручился бы Большой шеф? Перед отъездом в Париж бойкий Панвиц представил свой план на суд Гиммлера. Тот не оценил его дерзости. Он сказал своим тихим нравоучительным голосом: «Нет. Большевистская идеология обладает такой силой воздействия, что не нужно никого посылать туда: риск заражения слишком велик». Вывод Панвица: рейхсфюрер всего лишь узколобый педант, панически боящийся инициатив.

Он не отказывается от своего плана, но изменяет его: вместо того чтобы посылать эмиссара в Россию, надо сделать так, чтобы прислали кого-нибудь из Москвы. Панвиц спрашивает Треппера, бывает ли так, что советские службы посылают ответственное лицо высокого ранга для решения на месте проблем исключительного значения. Большой шеф отвечает утвердительно. Кент же, которого в свою очередь спросили об этом, заявляет противоположное. Обеспокоенный Панвиц предлагает Трепперу объяснить противоречие. Заключенный, всплеснув руками, восклицает: «Ну откуда Кенту знать, как делаются дела на таком уровне!» Панвиц согласен с ним. Таким образом Центр получает длинное послание от Большого шефа. Он объясняет, что установил связь с сильной группой противников Гитлера, которые очень доброжелательно относятся к Советскому Союзу. Но он сам не имеет полномочий для обсуждения политических проблем: не сможет ли Директор прислать человека, который мог бы начать переговоры? Несколько дней подряд в бывшей квартире Каца, на улице Эдмон-Роже, представитель немецкой группы будет ждать назначенной встречи.

Эмиссар из Москвы не придет.

12 сентября Берг объявляет Трепперу, что его повезут под охраной на юг. Функабвер только что обнаружил там передатчик коммунистического подполья; были захвачены дубликаты посланных и полученных радиограмм. Мастер дешифровки Клудов сейчас на пути во Францию и немедленно займется архивом, но зондеркоманда уже сейчас убеждена, что обнаруженный передатчик — тот самый, по которому было послано донесение, доверенное Жюльетте. Следовательно, в ближайшее время станет известно, в каких выражениях Центр подтвердил его получение, были ли заданы вопросы партии и какие. Естественно, Треппера тоже везут туда: он может понадобиться.

Это катастрофа. Если гестаповская радиограмма была отправлена через передатчик, вполне возможно, что вместе с ней было передано и донесение Большого шефа, которое найдут в архивах и которое Клудов очень быстро расшифрует. Рассуждение логичное, но исходная гипотеза неверна, потому что послание Гиринга ушло в Москву не через обнаруженный передатчик. Что же касается донесения Большого шефа, написанного на трех языках, то Жак Дюкло решил не доверять радиоволнам документ такой важности: он переслал его с курьером в Лондон, откуда оно было переправлено в Москву. Этого Треппер знать не мог. Но у него оставалось время для маневра: поездка назначена лишь на послезавтра.

На руках у него документы и деньги; Треппер может обмануть Берга, играя на его муках похмелья. Завтра же утром он предложит ему отправиться в аптеку Байи.

На то, что немец останется в машине, Большой шеф не рассчитывал. Он решил оглушить его на месте и убежать из аптеки со всех ног. Если бы Берг вынул пистолет, толкотня в аптеке, как это обычно бывает, помешала бы ему точно прицелиться. Возможно даже, что кое-кто из покупателей попытался бы ему помешать.

Все оказалось значительно проще: достаточно было войти в одну дверь и выйти в другую.

Двумя годами раньше, 13 сентября 1941 года, Большому шефу удалось избежать мышеловки, расставленной Фортнером на улице Атребат. С детства он считал 13-е своим счастливым числом.

Облава

Вилли Берг ни жив ни мертв звонит на улицу Соссе, его сообщение вызывает настоящую панику. Панвиц немедленно организует грандиозную полицейскую облаву. Район Сен-Лазар оцеплен, десятки зевак задержаны; здание аптеки прочесано сверху донизу. Треппера и след простыл. К вечеру Панвиц снимает ненужную теперь охрану. Именно тогда Большой шеф через улицу Амстердам добирается до вокзала Сен-Лазар и прыгает в поезд, отправляющийся в Сен-Жермен-ан-Лэ.

Он предусмотрел, что гестапо будет орудовать в этом квартале. Из аптеки он кинулся в метро, сел в первый подошедший поезд и тихо проехал до последней остановки. Оттуда, сделав несколько пересадок, возвратился в центр; и наконец вышел из автобуса у вокзала Сен-Лазар.

Поезд остановился в Везине, но Треппер не вышел. Он не знал, живет ли до сих пор Жоржи де Винтер в их особнячке на улице Ля Борд, 22. Может быть, у нее не хватило денег, чтобы продлить срок аренды. Ведь он заканчивался — если уже не истек. Треппер сошел с поезда в Сен-Жермен-ан-Лэ и позвонил в дверь семейного пансиона, принадлежавшего двум сестрам. Здесь некоторое время находился Патрик, сын Жоржи. Беглеца приютили. Он сразу же позвонил в Везине, но никто не ответил. Очевидно, особняк был пуст.

Кац! Он определенно знал о том, что его шеф собирается бежать! Наверное, ему известно, где тот прячется. Каца привозят на улицу Соссе и пытают. Он молчит. Полумертвого его отправляют назад в Нейи. Консьерж Продом в ужасе наклоняется над несчастным, лежащим на полу. Кац шепчет ему: «Когда-нибудь сбежавший господин вернется сюда. Скажите ему непременно, что, даже если они замучают меня до смерти, я умру с радостью в сердце. И попросите его позаботиться о моих детях».

Близится вечер. Подавленный Панвиц сидит на стуле и не отрываясь смотрит на телефон. Наконец решается, снимает трубку и просит соединить его с кабинетом гестапо-Мюллера в Берлине. Когда Мюллер подошел к телефону, Панвиц сказал ему: «Не падайте в обморок. Треппер бежал». На другом конце провода воцарилось молчание. Панвиц: «Алло… Что с вами? У вас обморок?» После этого на него посыпался град проклятий. Устав ругаться, Мюллер удрученно прошептал: «Но как, по- вашему, я сообщу об этом рейхсфюреру Гиммлеру — он ведь приказал мне бросить заключенного в глубокую яму и приковать его цепями!..» Панвиц: «Но есть же выход…» — «Что? Какой?» — «Вовсе ничего не сообщать ему!» Мюллер сначала был поражен, но потом согласился, что это единственный способ избежать гнева Гиммлера. Так хитрецы устроили заговор молчания.

Он будет соблюдаться. До самой своей смерти рейхсфюрер не узнает о побеге Большого шефа.

Панвиц кладет трубку. Самое худшее позади. Он по-прежнему возглавляет зондеркоманду. Но это всего лишь отсрочка, и он это знает. Если беглец не будет пойман в самое ближайшее время, Большая игра окончится, по-настоящему так и не начавшись.

В ту ночь в Везине Жоржи приснился сон: она встретила своего друга на перроне вокзала в Рюэй, где он назначил ей последнюю встречу и где она ждала его, но не дождалась.

Телефонный звонок поднял ее с постели — накануне Жоржи вернулась поздно. Она снимает трубку и узнает голос одной из сестер, живущих в Сен-Жермен.

— Мадам, немедленно приезжайте!

— Я? Но зачем? Что случилось?

— Я ничего не могу вам сказать, но вы должны приехать.

Она поспешно одевается, приезжает поездом в Сен-Жермен, звонит в дверь пансиона. Ей открывает Треппер. Они бросаются друг другу в объятия. Она всегда верила, что они свидятся вновь: «Такие люди, как ты и я, преодолевают все».

Он долго беседует с ней. Нет, он работает не на «Интеллидженс сервис», у него чин генерала Красной Армии, и он руководит большой сетью советской разведки. Она поражена, потому что и в самом деле считала, что он английский разведчик, но проблемы, связанные с его принадлежностью к той или иной секретной службе, не так важны для нее. Главное — последние слова Большого шефа: «Ты должна мне помочь».

Какое-то время, решают они, придется скрываться в Везине. Но прежде чем покинуть пансион, Треппер пишет письмо Панвицу. Он объясняет, что его исчезновение не бегство; он пошел на это под давлением непредвиденных обстоятельств. Когда он вошел в аптеку Байи с единственным намерением купить лекарство для Берга, к нему подошел человек из «контрразведки». Он произнес установленный пароль и объявил Трепперу, что его подстерегает опасность и ему необходимо немедленно исчезнуть. Треппер был вынужден пойти за ним, чтобы не вызвать худших подозрений и не поставить под удар Большую игру.

Так же, как и Панвиц, но, разумеется, по причине совсем иного рода, Большой шеф стремится любой ценой спасти Большую игру. Он убежден, что Москва извлечет из нее величайшую пользу. Своим январским донесением он, по собственному выражению, посадил Директора «на коня». И было б жаль, если бы конь преждевременно пал.

В последующие дни Жоржи де Винтер колесит по Парижу, пытаясь связаться с партией. 17-го ей это удается. Большой шеф покидает свое убежище и встречается с доверенным лицом от ФКП. Он узнает, что его донесение было действительно отослано в Москву и что передатчик, обнаруженный на юге Франции, для этого не использовался. Значит, зондеркоманда не найдет в захваченных ею архивах доказательства того, что ее провели. Большую игру можно продолжать. Треппер просит партию сообщить в Центр о его побеге, объяснить причины и предупредить, что, по всей видимости, побег ничего не изменит в планах зондеркоманды. Представитель партии вручает ему пилюлю цианистого калия: Треппер не хочет, чтобы его снова взяли живым, не хочет подвергать риску задуманное дело, если его будут пытать и заставлять говорить.

Это была их третья ночь в Везине. На рассвете любовников разбудил стук в дверь. Треппер соскочил с кровати и бросился к окну. Было еще почти совсем темно, но он различил группу мужчин, топтавшихся на тротуаре. Удары стали более настойчивы, дверь сотрясалась; кого-то звали по имени. Затем на время все смолкло. Стоящие внизу люди замерли. И вдруг послышался характерный скрежет ключа, вставляемого в замок. Дверь открылась. Треппер взял пилюлю и перешел в комнату, окно которой выходило на задворки. Жоржи последовала за ним. Он приказал ей оставить его одного и открыл окно. Прислушался и услышал, как хозяин особняка извинялся за раннее вторжение. Жоржи уже рассчиталась с ним за аренду, и он хотел показать дом будущим жильцам. Он уже приходил накануне, но никого не застал, поэтому решил прийти сегодня рано утром, чтобы застать съемщицу дома.

Треппер прячет пилюлю в карман. Еще секунда, и он принял бы ее.

Но нужно съезжать.

Семья Кейри живет в Сюрене, на аллее Пепиньер. Их домик находится в ста метрах от рва, где немцы проводят расстрелы. Мсье Кейри — садовник в Париже, мадам Кейри — домохозяйка. У них есть дочь Анна, которой в то время было десять лет.

Патрик живет здесь уже год — с октября 1942 года. Ему только что исполнилось четыре года.

Супруги Кейри знают от Жоржи о существовании Треппера, им известно, что он борется против Германии, но они с ним еще никогда не встречались. От Жоржи они узнали и о его аресте. Они уже решили, что он пропал, хотя и не смеют разрушать иллюзии, за которые цепляется бедняжка Жоржи.

Та появилась 18 сентября. «Я увидела, что Жоржи приехала в совершенно обезумевшем состоянии, — рассказывает мадам Кейри.

Она сказала мне: «Он здесь, в Сюрене, но мы не знаем, куда деваться! Вы одна можете его спасти!»

Мадам Кейри размышляет — не о самой проблеме, а о средствах ее решения. Ее домик заполнен до отказа. Но у ее старой матери в Сюрене есть крохотная квартирка. И мать сейчас в отъезде. Треппера придется поселить у нее: пусть он приходит немедленно, и она проводит его туда.

Из Москвы приходит ответ на сообщение о побеге. Суровый тон телеграммы льдом сковал сердце Треппера. «Мы очень рады за вас. Вы должны немедленно прервать все контакты и исчезнуть». И в самом деле, чтобы Большая игра продолжалась, надо было исчезнуть. Но откуда такая холодность в выражениях? Может быть, Директор все еще сомневается в нем?

Треппер вспоминает слова Гиринга: «Если вы убежите и сообщите об этом в Москву, вас все равно будут считать предателем. Они скажут, что в начале вы же не знали, удастся ли вам их предупредить о радиоигре, и обвинят вас в том, что вы сотрудничали с нами, лишь бы спасти свою жизнь». Кенту известно о пансионе в Сен-Жермен. Он сообщает Панвицу, что Сен-Жермен — одно из возможных убежищ сбежавшего узника.

Но Кент знает лишь о существовании пансиона — точный адрес ему неизвестен. Зондеркоманде понадобилась неделя, чтобы разыскать дом. Туда посылают Кента; хозяйки заявляют, что никак не могут понять, о чем он их спрашивает. Затем к ним посылают Каца, под наблюдением; они отвечают точно так же.

Ничего не добившись, Панвиц приказывает арестовать сестер. Треппер сразу же узнает об этом.

Перед Большим шефом встают две проблемы: успокоить Панвица и восстановить связь с партией. Вторая проблема будет решена с помощью супругов Спаак, но никто не может помочь ему решить первую.

Треппер пишет Панвицу второе письмо.

Оно, разумеется, не решает самой трудной задачи: как стереть впечатление, которое произведут на Панвица возможные признания сестер из Сен-Жермен. За неимением лучшего Треппер может лишь попробовать запутать карты. Он знает, что криминальрат страстно желает верить в возможность продолжения функшпиля. Своим вторым письмом Большой шеф пытается подсказать ему доводы, позволяющие надеяться, что его не обманывают.

О том, чтобы исчезнуть и отказаться от контактов, не может быть и речи. Москва отдала ему этот приказ в интересах Большой игры. Однако аресты в Сен-Жермен могут изменить ситуацию коренным образом; и теперь даже нет уверенности, что Большая игра будет продолжена. Треппер должен иметь возможность сообщать Центру, как будут развиваться события.

Его связи оборваны, но Сюзанна Спаак поможет восстановить нить.

В октябре 1943 года Сюзанна Спаак стала одним из «ключевых звеньев» в движении Сопротивления. Она осуществляет связь с самыми разными подпольными организациями: группами голлистского БСРА (Центральное бюро разведки и действия) и английскими службами, коммунистами и т. д.

С ее помощью Треппер и будет пытаться восстановить контакт с Москвой.

Но пока еще действия Сюзанны Спаак не дали результатов. Треппер и Жоржи, спасаясь от преследования, вынуждены искать новое пристанище.

Куда деваться? Жоржи предлагает обратиться к своей подруге Денизе. Она познакомилась с ней в танцклассе на площади Клиши. Дениза — бойкая двадцатидвухлетняя женщина, очень развязная, сыплющая жаргонными словечками, влюбленная в свое тело, охотно подшучивающая над своим мужем, который находится в плену в Германии: «У него такие рога, что ему не пройти под Триумфальной аркой». Жоржи не очень уважает Денизу, но эта «парижская девчонка» забавляет ее, они вместе часами слушали пластинки и танцевали.

Дениза соглашается предоставить им свою комнатушку на улице Шабане; они поселятся там 24 сентября. Начинает ощущаться напряжение, вызванное погоней: им страшно. Треппер сидит взаперти целыми днями.

Сестры из Сен-Жермен не заговорили. Догадывается ли Панвиц, что они могут навести его на след беглеца? Маловероятно.

Панвиц возлагает надежды на другое. Сразу после побега Треппера он начинает собирать сведения о Жоржи де Винтер — о ее существовании известно уже давно, но никто до сих пор не удосужился поинтересоваться ею. Уже через двенадцать часов криминальрат узнает о ее бельгийском происхождении. Мать Жоржи и многие ее подруги арестованы в Бельгии и некоторое время их держат в тюрьме.

В Париже зондеркоманда пытается выяснить, чем она занималась прежде, ищут ее знакомых, узнают, в каких местах она появлялась. Панвиц попросил гестапо-Мюллера прислать значительное подкрепление и получил его.

После трех дней затворничества Треппер хочет сменить убежище. Жоржи все чаще выходит из дому, курсируя между улицей Шабане, квартирой Спааков и различными местами встреч; ее могут засечь. Поскольку нет надежного укрытия, их спасение — в постоянных перемещениях.

Ночь с 28-го на 29 сентября благодаря рекомендации Сюзанны Спаак они проводят у одного пастора. Он предоставляет им две отдельные комнаты. Они отдыхают здесь до четырех утра, затем вынуждены уйти. Треппер по-прежнему старается выглядеть абсолютно хладнокровным, но его возлюбленная догадывается, что он в смертельной тревоге. Следующий вечер они проводят у Спааков.

Клод Спаак: «Мы долго беседовали, Треппер говорил, а мне казалось, что я читаю роман. Он рассказал мне свою необыкновенную историю: как его арестовали у зубного врача, как он предстал перед комиссией высших чинов гестапо. Он объяснил, как и почему решил сделать вид, что будет работать на немцев. Это было очень трудное решение, связанное с огромным риском, но он пришел к выводу, что нет иного средства спасти арестованных и остальных участников сети.

В результате ему удалось заключить сделку: он будет работать на гестапо, но они пощадят арестованных и не тронут агентов, которые еще на свободе. Такое условие выглядело естественным, ибо, как считали и сами немцы, надо было любой ценой не допустить, чтобы Москву предупредили о его аресте. Цель операции состояла в передаче туда ложных сведений.

Поэтому ему разрешили разъезжать по Парижу. В первое время было установлено строжайшее наблюдение, но охрана следовала за ним на расстоянии, чтобы не вызывать подозрений. Он потешался над немцами, утверждая, что у него есть агент в универмаге «Прентан»: поскольку они не могли уследить за ним внутри магазина, им приходилось охранять все выходы, а их там немало!

Естественно, он сразу же восстановил связь с одним из своих агентов — настоящим, разумеется. Эта женщина служила в аптеке Байи. Через нее ему удалось предупредить Москву об игре гестапо.

Мне запомнился один приведенный им конкретный пример. Москва просила информацию о численности немецких вооруженных сил на территории департаментов Вар и Буш-дю-Рон, с указанием родов войск. Получив эту радиограмму, руководство гестапо заявило, что ни в коем случае не передаст сведений такой важности (Москва совершенно очевидно желала знать, натолкнутся ли союзники на сильное сопротивление, если попытаются высадиться на юге). Тогда Треппер прочел гестаповцам лекцию о высших целях политики и объяснил, что им выгодно открыть Москве правду, то есть сообщить, что вермахт не слишком сильно укрепился на юге Франции: это один из способов подогреть недовольство русских тем, что союзники задерживают открытие второго фронта. Руководство гестапо признало справедливость его рассуждений и ответило на вопросы.

Меня особенно поразило качество его информации. Вы только представьте себе, уже тогда он рассказал мне о существовании Фау-1». Он знал, как они устроены и где расположены пусковые установки. Это было в октябре 1943-го!»[14]

Треппер рассказывает, потому что в какой-то мере вынужден говорить. Его невероятное бегство может вызвать подозрения (уже не раз гестапо организовывало «побеги», чтобы внедрить в движение Сопротивления «переметнувшегося» агента). Спаак обеспечит ему связь с руководством движения Сопротивления лишь при условии, что будет абсолютно уверен в его благонадежности. В действительности писатель не настолько подозрителен. «Я, разумеется, не требовал от него всех этих объяснений, и у него не было никакой необходимости мне их давать. Я чувствовал, что этот человек раскрывает передо мной все свои карты. И никогда нисколько не сомневался в его искренности».

Все карты? Кое-какие из них Большой шеф все же прячет в рукаве. Не потому, что остерегается собеседника; нет, он ему полностью доверяет. Но Спаака могут арестовать. Зачем же обременять его секретами, которые, быть может, ему придется хранить даже под пытками?

Но куда же идти теперь? Квартира Спааков на улице Божоле, конечно, убежище ненадежное; гестапо в любой момент может обнаружить этот «перевалочный пункт» пятью-шестью различными путями. Сюзанна Спаак узнает у одной своей подруги адрес семейного пансиона в Бур-ла-Рен, где укрылось несколько еврейских детей, Жоржи едет договариваться с хозяином: он соглашается принять их обоих. Но пансион уже набит скрывающимися подпольщиками и кажется Большому шефу не слишком надежным. На этой же улице по соседству—другой семейный пансион под названием «Белый дом», который содержат две тихие женщины.

По рекомендации соседа Треппер снимает здесь комнату. Что касается Жоржи, то Треппер решил спрятать ее от гестапо. На все ее протесты он отвечает одно: «Послушай меня, я должен остаться, чтобы наладить связь; ведь я в полной изоляции. После всего, что произошло, меня, может быть, отправят очень далеко, за границу, и мы долго не увидимся».

Верит ли он сам в глубине души, что они когда-нибудь свидятся? Он никогда не скрывал от нее, что связан с женой, Любой, нерасторжимыми узами. Отношения с Жоржи, порожденные войной, будут прерваны, как только она закончится.

Жоржи придется укрыться в маленькой деревушке в провинции Бос, под Шартром. Но тут возникает другая проблема: кто будет вместо нее осуществлять функции связного? Она предлагает мадам Мэ, пожилую женщину, с которой познакомилась через свою портниху. Мадам Мэ — вдова певца и композитора, довольно популярного в довоенное время.

Панвиц узнает, что Жоржи де Винтер обучалась танцам, находит танцкласс на улице Клиши, арестовывает Денизу. Ей известно об особнячке в Везине, о Кейри (это она рекомендовала их Жоржи год назад) и о мадам Мэ (Жоржи познакомила их).

В Везине зондеркоманда находит лишь некоторые свидетельства недавнего пребывания беглецов.

В Сюрене гестаповцы устроили настоящий штурм домика Кейри. Две машины гестапо проносятся по аллее Пепиньер, резко тормозят перед домом; зондеркоманда в полном составе перескакивает через ограду с пистолетами наготове и взламывает дверь. Панвиц уверен, что Треппер попался; но никого, кроме бабушки Кейри, в доме нет.

Новое разочарование постигло зондеркоманду в квартире мадам Мэ: она пуста. Панвиц устраивает засаду.

По бумагам мадам Мэ немцы узнают, что близится день рождения ее мужа. Это обстоятельство подсказывает им идею хитроумной ловушки. В означенный день зондеркоманда отправляется под видом делегации на кладбище: ее шеф несет великолепный венок, обвитый лентой с надписью: «От поклонников Песни». Пристально вглядываясь в посетителей, гестаповцы несколько часов топчутся на холодном ветру, гуляющем среди могил. Но мадам Мэ так и не приходит поклониться праху покойного мужа. Наступает ночь; сторожа напоминают о закрытии кладбища. Раздосадованная зондеркоманда оставляет венок на могиле мсье Мэ и мрачно возвращается на улицу Соссе.

Охота на человека длится уже целый месяц; Большой шеф все еще на свободе.

Спасайся, кто может

Жоржи де Винтер тоскует.

14 октября, не выдержав одиночества, она уезжает из деревни в провинции Бос и приезжает к Трепперу в Бур-ла-Рен. Он отчитывает ее за неосторожность, но за упреками не может скрыть глубокой радости. Их свидание продлится только одну ночь: после заслуженного выговора 15 октября утром Жоржи уезжает снова. На пороге мадам Мэ говорит ей: «Вы должны оставить мне ваш адрес, чтобы я могла по крайней мере предупредить вас, если что-нибудь случится». Жоржи называет его.

Мадам Мэ тоже покидает семейный пансион и отправляется в Бютт-Шомон. Еще до ареста Большого шефа Центр разработал с ним систему так называемых «проверочных» встреч. 1-го и 15-го числа каждого месяца около одной церкви в квартале Бютт-Шомон его будет ждать человек на случай, если ему понадобится встреча. Жоржи, которая была послана туда 1 октября, никого там не обнаружила. Треппер надеется, что мадам Мэ повезет больше. Супруги Спаак, разумеется, предупредили его, что на 22-е назначена встреча с представителем ФКП в Бур-ла-Рен, но Большой шеф не хочет упускать ни одной возможности восстановить связь. К тому же представитель Центра сможет выйти на Директора значительно быстрее, чем коммунистическая партия.

Мадам Мэ предупредила Треппера, что воспользуется случаем и забежит домой — ее квартира находится в Бютт-Шомон; она хочет взять кое-какие вещи. Он изо всех сил отговаривал ее, но пожилая дама заупрямилась, и он вынужден был смириться.

Панвиц: «Как только мне позвонили, я вскочил в машину и помчался к дому мадам Мэ. Она была вне себя, потому что мои парни, как обычно, все разворотили. Когда я вошел, она набросилась на меня с криками, бранью и сильно ударила ногой по правой берцовой кости. Мне было очень больно. Я закричал от боли и инстинктивно нагнулся, чтобы потереть ногу. Тогда она стала бить меня зонтиком, и я упал на колени. Наконец ее удалось усмирить».

У мадам Мэ был сын. Когда ей пригрозили, что убьют его у нее на глазах, она назвала адреса Треппера и Жоржи.

Большой шеф сказал ей: «Если вас арестуют, прошу вас, продержитесь хотя бы два часа: я буду знать, что с вами что-то случилось, и приму меры».

Встреча в Бютт-Шомон должна была состояться в полдень. В два часа Треппер начинает волноваться. В три часа покидает пансион, предупредив хозяйку, мадам Парран: «Послушайте, мне кажется, что некоторые ваши жильцы… словом, с ними не все в порядке. Если это так, они должны немедленно скрыться. — И добавляет: — Возможно, ко мне придут или будут звать к телефону. Ответьте, пожалуйста, что я пошел прогуляться и вернусь в семь часов». Хотя он не знает, что Жоржи имела неосторожность доверить свой адрес мадам Мэ, адрес Спааков, к которым он посылал старушку неоднократно, ей, конечно же, хорошо известен. Нужно немедленно предупредить их об опасности. Треппер надеется, что, задержав зондеркоманду в Бур-ла-Рен, успеет побывать на улице Божоле. Кроме того, в семь часов будет уже темно.

Уловка удается. В тот самый момент, когда пансион в Бур-ла-Рен оцепляет полиция, он беспрепятственно добирается до квартиры Клода Спаака и сообщает ему ужасную новость: надо бежать немедленно. Но Сюзанна Спаак—в Орлеане, она вернется только к вечеру. И что делать с детьми — тринадцатилетней девочкой и двенадцатилетним мальчиком? Треппер умоляет писателя здраво оценить ситуацию: гестапо может позвонить в дверь с минуты на минуту! Нужно исчезнуть!

Согласившись наконец с Треппером, Клод Спаак провожает его до двери и спрашивает:

— А вы, вы куда пойдете?

— Не знаю.

Эту ночь Большой шеф проведет под открытым небом, на скамейке сквера, дрожа от холода и подвергаясь риску случайного apeста во время полицейской облавы.

Вечером 17 октября Жоржи, как обычно, вернулась с прогулки на ферму. На кухне уже накрыт стол, она садится ужинать вместе с крестьянской четой, хозяевами фермы.

Криминальрат Панвиц притаился за окном. Его вооруженные до зубов помощники — во дворе, ждут сигнала. Ферма окружена немецкими полицейскими. Предусмотрительный Панвиц привел с собой пятьдесят человек.

С бьющимся сердцем, пристально наблюдая за сидящими, он медлит, не решается подать сигнал к атаке. Чего он ждет? Надеется, что к троим сотрапезникам присоединится четвертый — Большой шеф. Когда Жоржи погружает ложку в суп, он понимает, что это напрасная надежда.

«В кухню вдруг ворвались немцы, — рассказывает Жоржи де Винтер. — Их было девять человек во главе с Панвицем и Бергом. Они втолкнули меня в «ситроен». Один сел справа, другой — слева, пока мы ехали, они держали меня за руки. Панвиц сразу же заговорил со мной: «Итак, Отто (Треппер) сбежал, бросил нас…» Эдди (Треппер) научил меня, как себя вести, если я буду арестована. Поэтому я ответила: «Ну нет, вовсе нет! Он ушел, чтобы наладить дело!» И в этом месте я вставила знаменитое высказывание Бисмарка. Эдди учил меня: «Ты им скажешь: «Он ушел, чтобы готовить переговоры о мире, потому что в оценке отношений между Россией и Германией разделяет точку зрения Бисмарка». Знаете, Бисмарк всегда считал, что необходимо ладить с Россией. Услышав это, Панвиц расцвел! Настолько повеселел, что мы с ним болтали всю оставшуюся дорогу. Вообще немцы обращались со мной хорошо, почти по-родственному. Называлй меня «медхен» (барышня)».

Криминальрат ликует. Наконец-то он чувствует, что вновь овладел ситуацией. Треппер, конечно, все еще на свободе, но какое это имеет значение, если он действительно бежал, чтобы организовать переговоры между Москвой и Берлином? Совершенно очевидно, что Жоржи не связана с политикой. Она не могла бы приписать Большому шефу того, что он не говорил. Высказывание по поводу Бисмарка особенно примечательно.

Между прочим, поразмыслив хорошенько, Панвиц уже не видит ничего странного в том, что его бывший узник употребляет свою свободу на завершение дела, начатого в тюрьме. С точки зрения криминальрата Треппер даже после побега вынужден идти только в этом направлении: в досье гестапо собраны доказательства его многочисленных предательств (Максимович, Кац выданы им). Если он не хочет, чтобы Москве стало известно об этом, не хочет умереть от рук тех, кто сейчас прячет его, ему придется выполнять волю зондеркоманды. Наверное, он даже связывает все свои надежды на реабилитацию со счастливым завершением Большой игры, верит, что Москва не поставит прошлое в вину человеку, который обеспечит ей мир с Германией.

Но тогда почему же этот идиот ничего не сообщает Панвицу? Почему не информирует его о предпринятых шагах? Почему вынуждает заниматься этой бесконечной охотой, которая так всех изматывает и отнимает столько времени?

Арест Жоржи поможет поставить все на свои места.

Панвиц получает третье послание. В нем снова повторяются, но уже в более резком тоне, упреки, содержащиеся во втором письме: «Вы никого не отпустили, и, напротив, арестовываете все больше людей. Все это доказывает, что вы несерьезные люди и работать честно с вами невозможно. Поймите же наконец, что ни в коем случае нельзя настораживать контрразведку. К тому же люди, которых вы схватили, не причастны к делу, и вы это хорошо знаете. Если вы их не отпустите, я сам поломаю вашу Большую игру».

Освободить заключенных? Панвиц охотно пошел бы на это, если бы Большой шеф, вместо того чтобы донимать его угрозами, представил отчет о том, какие шаги он предпринял в отношении Москвы. И Панвиц не выпустит никого до тех пор, пока не будет уверен в искренних намерениях беглеца: арестованные — его заложники, и Жоржи — в первую очередь. Панвиц пока еще лелеет надежду — правда, все более хрупкую — поймать Треппера. Охота продолжается.

В Париже арестован Шарль Спаак, известный сценарист, брат Клода. В Бельгии гестапо разыскивает остальных членов семьи. Немцы прибегают к обычному шантажу: если Сюзанну не выдадут, всех расстреляют. Кто-то не выдерживает, называет адрес. Сюзанна Спаак арестована 8 ноября.

Панвицу невдомек, что вместе с ней к нему в руки попал ключ, открывающий двери полдюжины разнообразных подпольных организаций. Он думает, что арестовал благовоспитанную даму, очень несведущую в житейских делах, которая позволила Большому шефу скомпрометировать себя точно так же, как сестры из Сен-Жермен, женщины из Бур-ла-Рен, старушка мадам Мэ, добрая мадам Кейри… Когда много лет спустя он узнает от автора этой книги, какую роль играла Сюзанна Спаак в Сопротивлении, он воскликнет хриплым голосом: «О! Хорошо же она провела меня своими утонченными манерами! Подумать только, она без устали рассказывала мне о своей благотворительной деятельности!..»

Наконец терпение Панвица вознаграждено: Треппер позвонил. Жоржи узнает об этом из уст самого Панвица во время допроса. Шеф зондеркоманды, как ей показалось, был огорчен и разочарован. Она спрашивает: «Что он сказал?» — «О, — шепчет Панвиц усталым голосом, — он говорил очень уклончиво…»

Он действительно был уклончив.

17 ноября все подразделения французской полиции получают следующую телеграмму: «Ищите Жана Жильбера. Проник в полицейское ведомство и работал на Сопротивление. Бежал, захватив документы. Задержать любыми средствами. Докладывать Лафону». Затем следовало описание примет и прилагалось фото Треппера, или Жана Жильбера. За его голову назначено денежное вознаграждение. Обещанную сумму будут трижды увеличивать в ближайшие месяцы.

Текст телеграммы был тщательно взвешен. В нем нет и намека на гестапо. Напротив, судя по всему, адресатам следовало думать, что речь идет о внутреннем деле французской полиции: в ее среду проник провокатор; он украл документы.

Параллельно крупные и мелкие подразделения гестапо, отделы и подотделы абвера, военные, административные и экономические оккупационные ведомства — все немецкие учреждения во Франции и Бельгии получают размноженный типографским способом портрет Большого шефа с подписью: «Особо опасный шпион. Бежал».

Итак, через два месяца после побега Панвиц бросает на поиски беглеца французскую и немецкую полицию…

Дело в том, что он уже не надеется разобраться в подлинных намерениях Большого шефа. Предал ли тот зондеркоманду или продолжает предавать Москву? Неизвестно. И неуверенность будет сохраняться до тех пор, пока Треппер будет ограничиваться расплывчатыми посланиями и уклончивыми разговорами по телефону.

Поиски Треппера всеми полицейскими службами Франции и Германии не могут остаться без последствий. Тысячи объявлений, расклеенных по стенам учреждений, бюллетени о розыске, разосланные без счета, конечно же, насторожат противника, даже если так восхваляемая Треппером «контрразведка» — всего лишь миф: чтобы вызвать тревогу у службы безопасности коммунистической партии, упомянутых фактов более чем достаточно. Понимая это, Панвиц все же разворачивает операцию. Он создает осложнения, полностью отдавая себе в этом отчет. Значит, он действительно заинтересован в поимке Большого шефа? Без сомнения, вряд ли решился бы он на столь рискованный шаг, не имея какого-то плана. Его цель не в том, чтобы поймать Треппера — да и удастся ли это? — а в том, чтобы нейтрализовать его.

Передатчик Кента остался на Юге (он установлен на вилле модельерши Коко Шанель, где немецкие радисты наслаждаются запасами продуктов из погреба). Оставить передатчик там было необходимо, ведь зондеркоманда собиралась использовать его в функшпиле, а Москва могла осуществить техническую проверку и запеленговать источник радиоизлучения. Панвиц, естественно, убежден, что Директор не знает о перемещении Кента в Париж: для Центра Маленький шеф все еще находится на Юге, около передатчика. Хайнц Панвиц будет играть на этой ошибке.

Он посылает в Центр радиограмму, подписанную Кентом, в которой тот просит разрешения поехать в Париж: у него сложилось впечатление, что сеть функционирует плохо, и он хотел бы выяснить причины. Разрешение дано. Панвиц посылает тогда другую радиограмму, в которой Кент выражает недоумение: «Что происходит с Треппером? Я вижу повсюду объявления о его розыске! Он, видимо, бежал из немецкой тюрьмы». Ответ Центра: «Избегайте Треппера. Пусть партия не дает ему и куска хлеба. Для нас он предатель».

Панвиц добился своей цели: вырвал инициативу из рук Большого шефа. Тот уже не сможет угрожать ему разоблачением функшпиля: что бы он ни говорил и ни делал, Москва ему не поверит. Смелая операция криминальрата просто-напросто вывела его из игры. Он нейтрализован.

Операция интересная, но последствия ее огромны. Радиограмма Кента объясняет Москве, что Треппер в течение нескольких месяцев был в руках гестапо и все радиограммы Большого шефа, присланные за последние месяцы, — не что иное, как немецкая операция по дезинформации! Все здание функшпилля было разрушено одним ударом; необходимое доверие Центра, которого так терпеливо добивался Гиринг, уничтожено его преемником. Так на какой же основе Панвиц рассчитывает теперь строить свою работу? В самом ли деле он надеется, что после такого шока Москва по-прежнему будет с полным доверием относиться к донесениям из Франции? Разве он не понимает, что его смелое предприятие — не более чем вспышка безумия и что, стремясь любой ценой устранить Треппера, он сам себе оказал медвежью услугу, скомпрометировав Большую игру одновременно с противником?

Есть в этом какая-то удивительная тайна. Поскольку автор потратил три года, чтобы найти к ней ключ, читатель, наверное, согласится немного подождать разгадку, прочитав еще несколько страниц…

Часть III Центр

Они бегут!

21 апреля у Маргарет Барча начались схватки. Панвиц поместил ее в частную клинику Нейи, даже не упомянув, что она заключенная. Она родила мальчика, и они с Кентом решили назвать его Мишелем. Любовник ежедневно посещал ее в сопровождении трех агентов зондеркоманды.

«Они устроили большой праздник по случаю моего возвращения, — рассказывает Маргарет, — говорили: «Мы отмечаем ваше бракосочетание с Кентом». Действительно, это было похоже на свадьбу. В конце банкета они преподнесли мне подарки: совершенно великолепные колыбельку и коляску для Мишеля. С этого дня все называли меня «Мами».

Панвиц поселил родителей и малыша в небольшой частной квартире из двух комнат. Двери этой квартиры были всегда на запоре, но после обеда в определенный час Маргарет разрешалось погулять с Мишелем в саду. Каждый четверг ее отпускали на свидание с сыном Рене. «Я, конечно, сто раз могла убежать, но знала, что тогда они убьют Кента…»

Снующие туда-сюда черные «ситроены», прогулки Маргарет, появление Кента на улицах, переброска заключенных, суета Панвица и его людей — за всем этим строго следят, все отмечают невидимые наблюдатели, выполняющие распоряжения Треппера.

Для того чтобы стряхнуть с себя оцепенение, в которое он погрузился из-за своего вынужденного уединения, и начать действовать, Трепперу нужен был только повод; как только он наметил себе цель — следить за зондеркомандой, «как тигр за своей жертвой», захватить ее, — жизненная энергия вновь забила в нем ключом. Он организовал службу наблюдения с помощью старого товарища Алекса Лезового, который теперь играет роль «начальника штаба», прежде принадлежавшую Гроссфогелю. Его люди фотографируют каждую машину, каждого пешехода, входящего или выходящего из дома на улице Курсель (сюда недавно переехала зондеркоманда).

Это наблюдение — подготовка к действию. Ведь не только Панвиц предчувствует, что высадка союзников неизбежна. Думая о ней, Большой шеф в свою очередь разработал невероятно дерзкий план…

Треппер убежден, что Большая игра близится к концу. Разгром немецких армий на Западе позволяет надеяться на очень скорое окончание войны. Следовательно, ничто не помешает осуществлению его плана: напасть на зондеркоманду, захватить ее личный состав. Ему было бы приятно, закончив игру, взять в плен тех, кто преследовал его несколько лет и кто отнял у него столько близких людей.

Он создал ударный отряд из тридцати хорошо вооруженных человек. План нападения подготовил Алекс Лезовой. Он гарантировал успех операции: «Единственным средством уйти от нас будет для них самоубийство». Большой шеф со смехом ответил: «Не бойтесь! В этом на них можно положиться: они не покончат с собой!»

Разумеется, надо было предупредить Москву. Радиограмма с просьбой разрешить операцию была отправлена. Ждали ответа.

Когда бронетанковые части Леклерка подошли к Парижу, Панвиц и его люди упаковали чемоданы. Их настроение, конечно же, было довольно кислым. Они много работали, перенесли разочарования и неудачи, трепали себе нервы, устраивая облавы, или, как некоторые из них, пытали людей; но если подвести итоги, эти три года были все же удачными. Никто из них не погиб в Париже: здесь умирали реже, чем в Сталинграде или в Тобруке.

Они жили на широкую ногу, поселившись в домах миллиардеров; ели продукты с черного рынка, напивались — и еще как, словно сущие Бахусы! Женщин — сколько хочешь. Деньги — в изобилии.

И приходилось оставлять все это…

Отъезд из восставшего Парижа состоялся 26 августа. Бронеавтомобили, между ними — машины, также ощетинившиеся дулами автоматов. Колонна обогнула забаррикадированные улицы, беспрепятственно проехала по пригородным районам, соединилась с обращенными в бегство армейскими частями и направилась на Восток, в Германию.

Поскольку ответа из Москвы не было, Треппер запер в ящик свой план нападения и передал в распоряжение отряда Сопротивления тридцать своих боевиков.

26 августа Большой шеф покидает свое убежище на улице Мен и вместе с Алексом Лезовым устремляется на улицу Курсель.

С большим трудом они добираются туда, но с момента бегства зондеркоманды прошло уже два часа. Консьерж и его жена встречают их, все еще дрожа от страха; когда Кент садился в машину, он крикнул им: «Держите язык за зубами и не думайте, что все кончено: мы вернемся!»

Возвращение героя

В октябре 1944 года, через два месяца после освобождения, советская военная миссия прибыла в Париж и разместилась сначала в помещении бывшего посольства Литвы, затем в здании бывшего посольства Эстонии, на бульваре Ланн. Ее возглавлял подполковник Новиков.

Большой шеф вскоре связался с ним, и было решено, что он уедет при первой возможности, как только появится транспорт.

Ожидание могло затянуться. После бешеной гонки по Франции вермахт пришел в себя у берегов Рейна и остановил продвижение союзников. Мир, забрезживший к осени, был отодвинут на следующую весну. Эти обстоятельства не позволяли надеяться на скорое восстановление сообщения между Парижем и Москвой.

Треппер употребил время ожидания на розыски членов своей сети, остававшихся на свободе, выяснение участи тех, кто был арестован.

В конце ноября Новиков объявил ему, что личный самолет Сталина только что приземлился в Бурже. На нем во Францию вернулся Морис Торез, который провел в Москве последние четыре года. Трепперу было забронировано место на обратный рейс. Он упаковал чемоданы и стал ждать, когда его пригласят в Бурже. Ожидание продлилось больше месяца. В конце концов категорическая телеграмма из Кремля заставила завести моторы, 6 января в девять часов утра Большой шеф полетел в Москву.

Война вынуждала лететь самым длинным маршрутом. Садились в Марселе, Кастель- Бенито, Каире, Тегеране и Баку.

Наконец, 14 января в четыре часа дня самолет приземлился на небольшом подмосковном аэродроме.

Шесть лет прошло с тех пор, как Большой шеф в последний раз покинул Россию. Шесть лет, наполненных радостями и тревогами, болью и торжеством. Шесть лет борьбы. Он не собирался кичиться своими заслугами, но все же был преисполнен гордости за проделанную работу.

На аэродроме его ждала машина. Треппера привезли в Центр, на Знаменку. Сразу же провели в кабинет Директора. Их разговор был коротким.

— Какие у вас планы на будущее? — спросил Директор.

— Прежде чем говорить о будущем, может быть, мы могли бы обсудить и прошлое? Почему вы не поверили мне с самого начала? Как вы могли так плохо и непоследовательно работать? Разве я вас недостаточно полно информировал?

— Вы вернулись, чтобы требовать отчета?

— А почему бы и нет?

— В таком случае в моем кабинете мы этого не решим.

Большого шефа немедленно отправили в тюрьму, на Лубянку. Он проведет здесь десять лет жизни.

О том, как в дальнейшем сложились судьбы его героев, Жиль Перро рассказывает следующее:

Иоганн Венцель в январе 1943 года бежал из-под ареста. После войны попал на Лубянку и провел несколько лет в заключении. Дальнейшая его судьба автору неизвестна.

Клод Спаак избежал ареста и пережил войну. Его жена, Сюзанна Спаак, казнена вместе с Фернаном Порьолем в тюрьме Френ незадолго до освобождения Парижа.

Херш Сокол погиб под пытками в лагере Бреендонк.

Мира Сокол казнена.

Жоржи де Винтер была отправлена в Равенсбрюк. Репатриирована в мае 1945 года. Через полтора года она вышла замуж за Жюля Жаспара, вернувшегося из Маутхаузена. После его смерти вступила в брак с польским аристократом, живущим во Франции. Овдовела в 1966 году.

Ефремов, по слухам, в конце войны бежал в Южную Америку, воспользовавшись фальшивыми документами, которыми снабдила его зондеркоманда.

Коммерческий директор фирмы «Симекско» Назарен Драйи умер в Дахау от бубонной чумы. Его брат Шарль погиб в Маутхаузене, как и акционер «Симекско» Раух, агент «Интеллидженс сервис». Художник Билл Хоорикс был отправлен в Маутхаузен, но выжил. Карлос Аламо никого не выдал и был приговорен к смертной казни. Затем переправлен в Берлин, где его след теряется.

Альфред Корбен был приговорен к смертной казни. В апреле 1943 года вместе с другими служащими компании «Симекс» он был отправлен в Берлин и обезглавлен в тюрьме Плётцензее. Маргарет Барча находилась в лагере Фридрих-Рода. В сентябре 1945 года она вернулась во Францию и была арестована. Ее отправили в лагерь для подозреваемых в сотрудничестве с фашистами, откуда она вышла лишь в мае 1946 года. Леон Гроссфогель казнен в тюрьме Френ в 1944 году, по предположению автора, вместе с Анной и Василием Максимовичами.

Ромео Шпрингер был арестован в Лионе. После ареста был переправлен в Париж, где, перешагнув через перила на третьей галерее тюрьмы Френ, бросился вниз и умолк навеки.

Кэте Фёлькнер казнена в 1943 году. О судьбе Поццальдо автор не сообщает.

Маргарет Хоффман-Шольц была осуждена на шесть лет тюремного заключения.

Жермену Шнайдер приговорили к смертной казни. Затем вместе с другими членами «Красной капеллы» ее отправили в Берлин. О дальнейшей ее судьбе автор не сообщает.

Руководитель голландской сети Антон Винтеринк в марте 1944 года бежал из-под ареста. Дальнейшая его судьба неизвестна.

Конец зондеркоманды

Это произошло в Блуденце, километрах в десяти от швейцарской границы. Здесь в уединенном доме укрылись Панвиц, Кент и несколько человек из зондеркоманды. Чтобы добраться до этого южного убежища, им пришлось преодолеть триста километров в потоке отступающих немецких частей, по дорогам, перекрытым полицейскими кордонами и эсэсовцами, готовыми расстреливать тех, кто поворачивался спиной к линии огня.

Но у криминальрата был документ, подписанный Гиммлером и генералом Йодлем, предоставлявший ему право свободного передвижения и реквизиции у гражданского населения и военных.

Укрывшись в шале, они прислушивались к грохоту боя, который становился все ближе. Части Первой французской армии были на подходе. И вот они появились здесь, в Блуденце; до шале доносилось глухое рычание танков. Панвиц и его подчиненные сожгли свои удостоверения личности; издерганные, раздраженные, они ждали развязки. Ожиданию не видно было конца. Они предвидели любые варианты, за исключением того, что за ними не придут. Прошло несколько недель, а они по-прежнему торчали в своем шале, в окружении цветущих лугов и весеннего щебетания птиц. Каждый вечер Кент выходил на связь с Москвой. А внизу, в Блуденце, люди возвращались к своим мирным делам. Зондеркоманда была в растерянности.

Ими заинтересовались лишь после того, как их соотечественник, берлинский беженец, донес на них французам. Однажды утром они увидели, как солдаты окружают шале и выдвигают на огневую позицию орудие 37-го калибра. Им предоставляли возможность сразиться в честном бою. Но криминальрат Панвиц был не настолько глуп, чтобы умереть за погибшее дело. Он помахал белой тряпкой, и его люди подняли руки. Молодой французский лейтенант вошел в дом с пистолетом в руке и, не удостоив их взглядом, бросился к фотографии фюрера, висевшей на стене, сорвал ее и разорвал, а в это время эсэсовцы косо поглядывали на железный крест, прицепленный к его поясу сзади и болтавшийся на ягодице. Панвиц взглянул на Кента. Тот выступил вперед и сказал: «Я представитель советских разведывательных служб, майор Красной Армии. Эти господа — участники немецкого движения Сопротивления и работают со мной уже давно». Поскольку ошарашенный лейтенант никак не желал в это поверить, он показал ему последние телеграммы, полученные из Центра, и сказал: «Разумеется, эти люди останутся в моем распоряжении, они нужны мне. Что же касается материальной части, — он указал на передатчик и личное оружие эсэсовцев, — все это принадлежит Красной Армии, и я прошу вас ничего не брать!»

Телеграммы Центра убедили лейтенанта. Он отдал честь и удалился; железный крест по-прежнему болтался у него на заду. Но через неделю этот взвод перевели в другое место. Новый лейтенант пришел в шале, приподнял брови, слушая Кента, но, учуяв возможный дипломатический конфликт, из осторожности решил как можно скорее избавиться от этого майора Красной Армии и участников немецкого Сопротивления; он отправил их в штаб-квартиру в Линдау. Панвица и Кента принял здесь перегруженный делами полковник. Между двумя телефонными звонками он спросил, не слышали ли они о гестаповской группе со странным названием «Зондеркоманда «Красная капелла». Панвиц заерзал на стуле и попросил уточнить. Полковник протянул ему телеграмму из ближайшей американской штаб-квартиры. Французам сообщали о том, что в этом районе находится зондеркоманда «Красная капелла», начальником которой является некий Хайнц Панвиц, и просили приложить все усилия для их поимки: по некоторым сведениям, они получили задание убить генерала Паттона.

Кент поспешил направить разговор в другое русло. Он назвал свое имя, чин и дал полковнику объяснения, подтверждающие его принадлежность к русским службам. Панвиц, в свою очередь, показал фальшивые документы и разглагольствовал о своих антигитлеровских убеждениях. Видимо, начинавший поддаваться, но до конца не поверивший им полковник решил, что стаканчик вина ни к чему не обязывает, и они весело провозгласили тост за победу союзников. После этого француз поспешил составить донесение генералу де Латтру де Тассиньи. Эсэсовец и Кент провели ночь в одной из общих комнат штаб-квартиры вместе с абсолютно безразличными к ним французскими солдатами.

На следующее утро Панвицу и Кенту объявили, что их отправляют в Париж, поскольку генерал де Латтр решил переложить заботы по выяснению этого дела на военное министерство. Таким образом они вернулись в Париж в сопровождении офицера, назначенного де Латтром, через десять месяцев после того, как поспешно бежали от солдат генерала Леклерка. С ними были десять чемоданов с личными вещами, пистолет Панвица все еще был при нем: никто не попросил его открыть набитый документами портфель, с которым он не расставался.

Озадаченное министерство связалось с советским представительством, разместившимся в бывшем посольстве Эстонии. Подполковник Новиков заявил, что охотно примет этого майора Красной Армии: в Париже он именно для того, чтобы помогать репатриации советских граждан; что же касается господина из немецкого Сопротивления, то он подумает, что можно для него сделать.

6 июня 1945 года на машине представительства Панвиц и Кент были доставлены в Бурже, где их ждал самолет. Оки вылетели в Москву с двумя чемоданами и портфелем с документами. Новиков оставил у себя только пистолет криминальрата.

Возможностей избежать плена было предостаточно. Не будем трогать швейцарскую границу: она, правда, находилась всего в двух часах ходьбы, но очень хорошо охранялась, перейти ее считалось почти невозможным. Однако совсем близко располагался Тироль, и сквозь его густые леса, бесчисленные лощины было очень легко уйти. Все спасавшиеся бегством нацисты проходили здесь, добирались до Италии и Генуи, откуда открывался путь в Южнуй Америку. В то время как Панвиц сидел в своем шале, десятки его коллег, задыхаясь, поднимались за проводниками по горным тропам.

Он не знал этого? Криминальрат, шеф зондеркоманды не знал этой важной детали? Допустим. Но весной 1945 года по территории Германии, подобно урагану, двигались бесчисленные орды людей. Насильно угнанные сюда — рабочие, отбывавшие трудовую повинность, заключенные всех национальностей — возвращались на родину; семьи, скрывавшиеся от бомбежек в сельской местности, снова шли в город; сотни тысяч беженцев из восточных регионов спасались от Красной Армии; дороги были забиты судетскими немцами (около миллиона человек), уносившими ноги от чешского возмездия; вермахт преобразился в длинные колонны пленных…

С продвижением, хотя и не очень стремительным, союзников все вокруг смешалось — такого хаоса Европа, наверное, не знала со времен великих нашествий…

У Панвица были фальшивые документы, деньги, внешне он ничем не выделялся. Но он не трогается с места, не окунается в водоворот, в котором мог бы затеряться. Ждет в шале, пока за ним придут.

Для Кента все еще проще: он — русский. Союзник. Стоит ему спуститься в Блуденц — всего в каких-нибудь трехстах метрах от шале, — и он становится либо военнопленным, сбежавшим из лагеря, либо депортированным, обретшим свободу; французы примут его с распростертыми объятиями. Они, конечно, попытаются переправить его на родину, но особенно усердствовать не станут, как стали бы делать это для майора Красной Армии, офицера секретной службы. Простому русскому рабочему, угнанному на работу в Германию, или второразрядному военнослужащему, бежавшему из плена, пришлось бы несколько месяцев ждать возвращения на родину — за это время представилась бы тысяча разных возможностей распорядиться своей судьбой.

Во всяком случае, каким бы неопределенным ни выглядело будущее, в тот момент по логике вещей он должен был бы стремиться к одному: не допустить, чтобы его арестовали вместе с эсэсовцами. Кенту следовало бы как можно скорее покинуть шале, бросив на произвол судьбы его «прокаженных» обитателей, уйти от них как можно дальше. Но нет. Он не трогается с места. Так же, как Панвиц, он ждет, когда за ним придут.

Учтем это.

За ними приходят. К счастью, они попали в руки западных союзников. Обыкновеннейший солдат вермахта, виновный только в том, что шесть лет провоевал на фронте, на коленях пересек бы всю страну, лишь бы не попасть к русским и стать пленником европейцев. Только не Панвиц. Он, наоборот, изо всех сил гребет в сторону России. Ибо с того момента, как Кент сообщил французскому лейтенанту о том, что он русский офицер, ясно, конечно же, что пунктом их следования станет Москва. Криммнальрат гестапо, гаупштурмфюрер СС держит курс на Восток — это уже странно. Руководитель Большой игры, в течение двух лет с необычайным рвением дезинформировавший Центр, рвется к тем, кого дурачил, это просто поразительно. По роду своей деятельности Панвицу лучше, чем кому бы то ни было, известно о напряженности, существующей между союзниками, немцы были даже склонны чрезмерно преувеличивать их разногласия. И он должен был понимать, что союзники не будут очень задеты, узнав, что он водил за нос русских, а может быть, их секретные службы даже проявят тайный интерес к этому делу. Но вместо того, чтобы обеспечить себе покой в их надежных объятьях, он сам бросается в лапы своего злейшего врага — Директора.

Что же касается Кента, то с ним и того хуже: он идет на эшафот. На пути из Блуденца в Линдау и из Линдау в Париж он десять раз мог бы бежать: ведь их везли не под конвоем, а просто сопровождали. Шаг в сторону — и он бы исчез. Но Кент продолжает идти прямо вперед, навстречу смерти.

Необъяснимо? Но не будем спешить…

Поезда порой опаздывают…

С 8 мая 1945 года расследование деятельности «Красной капеллы» пошло по второму кругу. Немецкая контрразведка нанесла организации ряд тяжелых, но беспорядочных ударов. Английские, американские, французские, бельгийские, голландские секретные службы приняли эстафету. Используя в своей работе более широкий арсенал средств, они проявляли терпение и последовательность; в отличие от немцев, времени у них было достаточно. Прежде всего — конечно, в целях безопасности, — они решили взять на учет оставшихся в живых членов «Красной капеллы» и узнать, не возобновили ли те свою разведывательную деятельность. Вот почему за бельгийцами из «Симекско», французами из «Симекс», Клодом Спааком, Жоржи де Винтер и всеми другими было установлено наблюдение.

С началом «холодной войны» слежка стала не только постоянной, но хуже того — усилилась до такой степени, что некоторые бывшие агенты сети стали задумываться, не ставят ли им в вину их прошлую деятельность, не стало ли теперь преступлением то, что они помогали советским войскам победить в Сталинграде. Поскольку большинство из них и так не слишком хорошо разобрались в грандиозных событиях, участниками которых оказались (это признак хорошо организованной сети: только руководители должны иметь цельное представление обо всем), такой неожиданный поворот окончательно убедил их в том, что мир безумен (они узнали также, что он неблагодарен, поскольку их не признали участниками движения Сопротивления).

Практический интерес западных служб к «Красной капелле» проявился сразу, но утратил остроту после того, как все расследования подтвердили непричастность бывших членов организации к разведывательной деятельности после войны. Теоретический же интерес к сети пока довольно незначителен, но со временем будет лишь возрастать (сегодня изучение деятельности сети включено во все программы «университетов» разведки). Ведь надо было знать, как действовала эта организация, превосходившая все до сих пор известные — как с точки зрения личного состава, так и по охвату географического пространства и достигнутым результатам—организации, создавшая совершенно необычные формы конспирации, мастерски использовавшая «коммерческую крышу», вербовавшая свои «источники» в верхнем эшелоне вражеского лагеря; сумевшая, наконец, соединить достоинства сети Сопротивления с профессиональным мастерством агентов, сплав, из которого родился шедевр разведки.

Не имея возможности допросить руководителей «Красной капеллы», западные службы попытались получить ответ из уст их противников. Охота за членами зондеркоманды началась задолго до окончания войны, и союзники старались захватить как можно больше агентов абвера и гестапо, работавших против сети. Французские службы заполучили «львиную долю»: Райзера, Шваба, Балла, Рихтера и других. К бельгийцам попали Фортнер и брюссельское гестапо. Англичане увезли Коппкова в Эдинбург. Из тех, кто мог рассказать им историю «Красной капеллы», американцы захватили только Рёдера,[15] но это не имело значения, потому что не за горами было время, когда у западноевропейских спецслужб уже не останется секретов от американского Старшего Брата.

Таким образом, в течение нескольких лет во всех тюрьмах Европы велись беседы о «Красной капелле». Но нигде не говорили о ней столько, сколько на Лубянке, где собрался цвет компании: Треппер, Панвиц, Кент, Венцель и другие.

О чем же мог спрашивать их Директор?

То, что Фортнер обнаружил конспиративную квартиру на улице Атребат, для Большого шефа было серьезным поражением, предвещавшим катастрофические последствия. Он замораживает свою брюссельскую команду на шесть месяцев. Директор не понимает, почему провал одного звена повлек за собой такие меры предосторожности в тот момент, когда Россия борется за существование. Советские генералы не дают отпусков потерпевшим поражение войскам: они снова бросают их в атаку. Треппер отвечает, что на месте ему легче судить, как надо поступить. Верно, Директор действительно находится не на месте событий, но так же верно и то, что ему незачем там находиться, как главнокомандующему незачем быть на передовой: полную картину боя оттуда не увидишь. Но эти споры о тактике не так важны. Дело в том, что между Директором и руководителем сети существует принципиальное разногласие: первый легко жертвует берлинской сетью, либо безгранично веря в нераскрываемость своих кодов, либо полагая, что подобная жертва оправданна; другой считает, что никакая мера безопасности не может быть лишней, если речь идет о спасении людей. В Центре осторожность называют трусостью, и возникает сомнение: а не теряет ли Большой шеф хладнокровие?

После сообщения об аресте «пианистов» и их предполагаемом предательстве утвердительный ответ, по-видимому, напрашивался сам собой. Функшпиль? Само слово и то, что оно означает, нам известно сегодня, но надо понимать, что в 1941 году это было нечто новое; функшпилю суждено было стать великим изобретением последней войны в сфере разведки. Функшпиль? Директор, может быть, и поверил бы в него, если бы так называемые «завербованные» радисты передавали ему большое количество ложных сведений, но это было не так. Так что же? Его хотят убедить, что гестапо прилагало столько усилий для разгрома сети только для того, чтобы затем продолжить ее деятельность? Треппер настаивает на своем; неустанно, как Кассандра, он повторяет, что все идет плохо, тогда как «пианисты» из Бельгии уверяют, что все идет хорошо. Затем он протестует и угрожает; оскорбляет Центр своим неповиновением — нет, настоящим предательством! — поскольку передает важнейшие донесения через канал ФКП, который связан с организацией Димитрова, а не с организацией Директора, — и какие донесения… Эти радиограммы бросают тень на Центр. Сеют панику! «Возможно, предатели проникли в наши секретные службы» — вот что Большой шеф заявляет голосом Димитрова могущественному Центральному Комитету! О, надо не так много, чтобы Директор поддался укоренившемуся пороку русских спецслужб: подозрительности. В Центре всех и всегда подозревают. В чем? Только выбирай: левый уклон, правый уклон, слишком большой интерес к женщинам, небезразличное отношение к мужчинам, слабость к деньгам, троцкизм, связь с «Интеллидженс сервис»… Руководитель сети, дела которой идут плохо, подозревается в саботаже; если же сеть работает хорошо — осторожность и осторожность; должно быть, это двойной агент, ведь противоестественно, что у него нет провалов. Ну, а Треппер? С самого начала войны он все жалуется, ругается, упрекает. Осторожен, как змея, а его хотят видеть храбрым, как лев. Все время стонет по поводу нехватки радиопередатчиков. Предатель? Пожалуй, нет оснований считать его предателем, но возложенная миссия ему явно не по плечу. Директор держит его под особым наблюдением.

Он теряет Треппера из виду в ноябре 1942 года. Но известно ли Директору, что он арестован? Уверенности в этом нет. Три месяца спустя в Центр поступает донесение, написанное на трех языках. Директор чрезвычайно удивлен. Неразрешимая загадка? Как это ему удалось? Донесение составлено на глазах у гестапо и передано у него под носом? Невероятно! Волшебная сказка! В Москве — впрочем, как и в Лондоне, и в Вашингтоне — сложилось определенное представление о противнике. Гестапо — это не Гиринг, лечащий свой рак коньяком, не старик Берг, мертвецки пьяный к полудню; гестапо — это совершеннейший полицейский механизм, предназначенный для того, чтобы хватать и перемалывать, — таков миф. И этот механизм допустит, чтобы его заключенные писали, когда им захочется? Позволит им дышать воздухом на улицах Парижа? Предоставит возможность передавать тайком свои донесения? Гипотеза: Треппер, вражеский агент, не сумел поколебать доверия, которое Директор питал к брюссельским «пианистам»; донесение на трех языках является, может быть, новой попыткой добиться этого, провокацией, цель которой все та же — скомпрометировать в глазах Москвы единственно здоровую часть сети — брюссельскую группу… С другой стороны, донесение передано Жаком Дюкло — это само по себе гарантия его правдивости. Дюкло не принял бы документа сомнительного происхождения. Дюкло проверил факты и действовал со знанием дела. И потом, эта Большая игра, о которой рассказывает Треппер… Загадочно!

По утверждению Райзера, сомнения Директора продлились три месяца: в мае 1943 года телеграммы, которые получала зондеркоманда, приобрели оттенок осторожности и недоверчивости: чувствовалось, что в Центре снова насторожились.

Большой шеф полагает, что Центру понадобилось четыре месяца для проверки его донесения: в июне 1943 года там наконец убедились в его правдивости.

Но Директору понадобился год, чтобы поверить в измену радистов, о чем много раз сообщал Большой шеф. Глупо? И да и нет. Центр имел несчастье стать чем-то вроде подопытного кролика для самой необычной из известных до сих пор операций по дезинформации в период, когда такие приемы еще не использовались разведкой. Функшпиль в тысячу раз превосходил классические способы надувательства одной разведки другой, поскольку цель его была не технической, а политической, что вынуждало инициаторов, сделавших высокую ставку в этой игре, передавать сначала правдивые сведения; поэтому Директор и не мог сразу заметить, что попался на удочку зондеркоманды.

Треппер сбежал. Эта новость ошеломила Центр. Его бегство могло погубить Большую игру и лишить Москву тех преимуществ, которые она рассчитывала извлечь из нее, ведь зондеркоманда должна понимать, что беглец в первую очередь позаботится о разоблачении мистификации перед своими шефами. Одновременно возникли новые сомнения относительно преданности Большого шефа. Коммунист бежит только после того, как запросил и получил разрешение от своих шефов. К тому же Треппер — это не обыкновенный коммунист, а гестапо — не обыкновенная полиция: можно ли поверить, что они совершили такую оплошность — допустили побег подобного заключенного? Конечно, донесение на трех языках служило доказательством верности Большого шефа, но со времени его передачи прошло уже восемь месяцев. Что произошло в промежутке? Удалось ли зондеркоманде сломить своего пленника? Не завербовали ли они его в конце концов?..

А может быть, это настоящий побег, из-за которого слишком быстро будет поставлена точка в Большой игре? Или все-таки инспирированное гестаповцами бегство, имеющее какую-то таинственную цель? Вероятно, Центр не может сделать окончательный выбор между этими двумя предположениями. Через несколько недель странная телеграмма, с помощью которой Панвиц старается продолжить Большую игру («Что случилось с Треппером? Я повсюду вижу объявления о его розыске и т. д.»), окончательно ставит Директора в тупик. Неужели криминальрат такого низкого мнения о нем, что надеется обмануть с помощью такой грубой уловки? Ведь, сообщая о бегстве Большого шефа, он признал, что все радиограммы последних десяти месяцев были переданы под контролем немцев, что существовал функшпиль; это должно было вызвать в Центре такую настороженность, что любая мистификация стала бы уже невозможна… Теряя нить интриги, Директор тем не менее передает именно тот ответ, которого ждал Панвиц; «Для нас Треппер — предатель. Партия не должна давать ему и куска хлеба». После этого Директор выжидает. И скоро, по полученным новым радиограммам, начинает понимать, что непоследовательность не слишком заботила криминальрата: самым главным для него было сохранить связь с Москвой; он рассчитывал, что совершенно особый, чрезвычайно «искренний» характер, который он надеялся придать этой связи, сможет рассеять подозрения Центра. Директор, полагавший, что ему придется вести очень тонкую игру с противником, видит, как тот буквально бросается в его раскрытые объятия: все хорошо, что хорошо кончается.

Но это не касается Большого шефа. Потому что крутой поворот, совершенный Панвицем, даже если он объясняется скорым разгромом немцев и желанием криминальрата спасти свою шкуру, не решает многих прежних загадок. К тому же Треппер усложняет свое положение, предложив похитить зондеркоманду, когда она будет покидать Париж! С какой целью? Чтобы уничтожить досье, свидетелей? Этого нельзя допустить. На вопрос Кента, должен ли он дожидаться в Париже предстоящего вступления союзников, Директор только что ответил буквально следующее: «Отступайте вместе с вашими немецкими друзьями. Не покидайте людей, с которыми у нас такие хорошие отношения и которые предоставляют вам ценные сведения. Они смогут быть очень полезны нам в будущем». Не хватало еще, чтобы Треппер захватил эту хитрую команду и в конце концов оказался вынужден передать ее в руки французских властей! Директор не дает «зеленый свет». Панвиц и Кент должны иметь возможность продолжать работу до окончания войны. Кроме того, они слишком много знают, чтобы им позволили умереть от случайной или слишком точно направленной пули.

Держу пари, что Директор со сладострастным нетерпением ожидал в Москве прибытия Треппера, затем Кента, Панвица и Венцеля. Все они оказались в его руках. Наконец-то он доберется до сути дела…

Десять лет понадобилось для того, чтобы ФКП подтвердила, при каких обстоятельствах было передано Жюльетте донесение, написанное на трех языках? Десять лет, чтобы убедиться в том, что побег был настоящим? Десять лет, чтобы признать: Большой шеф был проницателен, когда все казалось запутанным, оставался несгибаемым, несмотря на упорное непонимание со стороны начальства, смелым перед лицом опасностей, изобретательным в стане врагов? Расследования Центра, однако, не отличались медлительностью, свойственной процедуре по причислению к лику святых… Большой шеф вылетел в Москву через шесть месяцев после освобождения Парижа. Этого времени недостаточно для того, чтобы решить все загадки «Красной капеллы», но его должно было хватить Директору для проверки во Франции основных утверждений Треппера. Когда Большой шеф появился на Знаменке, ему предстояло ответить еще на многие вопросы, но в его непоколебимой преданности уже нельзя было сомневаться. И не случайно Директор задал ему знаменательный вопрос: «Каковы ваши планы на будущее?» Значит, у Треппера еще было будущее в Центре. Но в вопросе прозвучало предупреждение: о прошлом говорить не следует — ни под каким видом! Ответ Большого шефа решил его судьбу. Треппер вовсе не собирался прикрывать целомудренной вуалью молчания события последних четырех лет, он возвращался, пылая от возмущения, с бранью на устах, преисполненный решимости свести счеты. Этим он обрекал себя на Лубянку. Потому что Директор не мог допустить, чтобы по Москве ходил озлобленный человек, который повсюду стал бы разглагольствовать о том, что трижды безрезультатно предупреждал Сталина о неизбежности нападения немцев, а затем в течение нескольких лет исправлял ошибки Центра. Зорге также оказался бы на Лубянке, если бы японцы не повесили его, и он вернулся бы в Москву в таком же расположении духа, как Треппер.

Десять лет, чтобы утихомирить Большого шефа и преподать ему урок смирения? Неужели на подобные «уроки» требуется столько времени? Его отправили на Лубянку именно с этой целью, но оставили там надолго по другим причинам. На Треппера, как на человека, выброшенного за борт, стали обрушиваться все новые и новые удары волн.

Первая волна — его коллеги, руководители разведывательных сетей, и агенты, вернувшиеся в Москву после пяти лет работы за границей. Директор не узнал их. Ему их «подменили». В течение пяти лет войны им, предоставленным самим себе, пришлось изобретать новые приемы работы, которых требовала непредсказуемая ситуация; ими руководили события, а не Центр. Разбросанные по странам Европы с разведывательными целями, в борьбе с фашизмом они обрели нечто вроде статуса гражданства в этих странах; они вступали в ряды национального движения Сопротивления; люди противоположных убеждений стали их братьями по оружию, и они сражались плечом к плечу. В 1942 году Шандор Радо, руководитель швейцарской сети, получил документы, представляющие огромный интерес для англичан. Он предложил Директору передать их в «Интеллиджене сервис» через надежного курьера, имевшего доступ в английское посольство в Берне. Директор запретил это делать и приказал сжечь документы. В 1943 году, когда швейцарская полиция приступила к разгрому организации, Радо объяснил Центру, что остался единственный выход — укрыться в здании какого-нибудь посольства; под защитой дипломатической неприкосновенности он смог бы продолжать работу. Поскольку у СССР не было посольства в Берне, Радо предлагал обратиться к англичанам с просьбой о предоставлении убежища; будучи союзниками русских, они бы не отказали. Директор отреагировал чрезвычайно резко. Он не стал слушать Радо, предпочел лишиться швейцарской сети и чрезвычайно ценных сведений, поступавших от нее. Заподозренный в сотрудничестве с «Интеллиджене сервис», разведчик тем не менее приехал в Париж после его освобождения и явился в представительство Новикова. 6 января 1945 года вместе с Треппером он вылетел в Москву. Но при посадке в Каире нервы его не выдержали, и Радо исчез; самолет взлетел без него. Москва сообщила английским властям, что он дезертир. Радо арестовали и выдали русским. Ему пришлось заплатить десятилетним заключением за наивную веру в то, что борьба с нацизмом стоит на первом месте по сравнению с традиционной борьбой против «Интеллиджене сервис».

Коллеги, работавшие за границей, разделяли его чувства, даже если им не представилось случая показать это Центру. Они отпили из чаши священного союза и уже никогда об этом не забывали. В их отсутствие бразды правления в Центре перешли в руки нового поколения молодых функционеров. Бюрократы от конспирации со злобным презрением смотрели на возвращавшихся романтиков революции, старых коммунистов, которые чудом уцелели во время чисток: они подозрительны. Бывшие участники войны в Испании — подозрительны; товарищи по оружию, участвовавшие в движениях Сопротивления в одном ряду с правыми и левыми, — подозрительны; им приклеивали двойные ярлыки — романтики, космополиты — и выносили приговор, не подлежавший обжалованию: неисправимы.

Вторая волна унесла Директора. Она нахлынула из Канады в сентябре 1945 года, когда местная полиция обнаружила советскую сеть, которой руководил полковник из Центра; тогда в числе других был арестован Аллан Нанн Мэй, занимавшийся шпионажем в области атомных исследований. Это было крупным поражением. МГБ, вечный соперник Центра, воспользовалось случаем, чтобы свести кое-какие счеты. Директор и его заместители были смещены. Новая чистка опустошила секретные службы Красной Армии, все работники которых, старые и новые, оказались в опале. Именно после канадского скандала Абакумов, министр госбезопасности, верный соратник Берии, заявил Трепперу, павшей звезде осужденного Центра: «Представьте себе, если бы вы работали на нас, а не на этих мерзавцев из Генштаба, ваша грудь была бы сейчас увешана орденами! — И, показывая ему с улыбкой в сторону Красной площади, добавил: — Знаете, вот там вам бы присвоили звание Героя Советского Союза!»

Две первые волны почти совпали по времени. Третья нахлынула через три года, в 1948 году, и это была волна антисемитизма. О ней слишком много известно, чтобы снова рассказывать о ее силе и продолжительности. В очередной раз Треппера вывели из его камеры и повели по подземному коридору, соединяющему тюрьму с министерством госбезопасности, в кабинет Абакумова. Тот спросил: «Почему вы окружили себя предателями? Объясните, с какой целью вы решили доверить предателям ключевые посты в вашей организации?» — «Предателям? Каким предателям?» — «Кацу, Гроссфогелю, Шпрингеру, Райхману и т. д.: все они евреи, следовательно, предатели!..»

В Москве были арестованы руководители «Еврейского антифашистского комитета». Среди них были старые товарищи Треппера, еще с тех давних времен (1935 год), когда он работал в еврейской газете «Эмес». Почти все «сознались» и были казнены.

Космополит, «неисправимый», бывший сотрудник Центра, еврей: в сталинской России этого было предостаточно, чтобы сидеть в застенках Лубянки. Но даже в сталинской России беззаконие рядилось в юридические одежды. Административная «тройка» осудила человека, который создал и повел в бой самую крупную сеть в Европе; в то Время все западные секретные службы смотрели на нее со страхом и восхищением. Единственный пункт обвинения, который смогли предъявить, тщательно изучив его пятилетнюю деятельность во главе «Красной капеллы», состоял в том, что он начал Большую игру без предварительного разрешения Директора. И тогда Большой шеф вспомнил, о чем его предупреждал Гиринг:

«…Вас все равно будут считать предателем. Они скажут, что в начале вы же не знали, удастся ли вам их предупредить, и обвинят вас в том, что вы сотрудничали с нами, лишь бы спасти свою жизнь». Действительно, он не знал, сумеет ли предупредить Центр. Но разве лучше было ничего не делать, наблюдать сложа руки за тем, как все рушится? Он резко отвечает своим судьям: «Я фактически находился в горящем доме, а вы упрекаете меня в том, что я стал действовать как пожарник!» Но он прекрасно знает, что любой протест бессмыслен. Сталинская «тройка» подтверждает пророчество шефа зондеркоманды: пятнадцать лет тюрьмы.

Для Панвица и особенно для Кента присутствие Большого шефа в Москве явилось страшной неожиданностью. После его побега Директор не. забывал регулярно справляться о нем у Кента: «Известно ли вам, где он находится? Почему он не выходит на связь?» Затем, когда оба приятеля уехали в Германию, им сообщили: «Треппер ушел на дно. Он отказался вернуться в Москву». Таким образом Кенту давали понять, что опровергнуть его оправдания некому и он может безбоязненно вернуться на родину: «обращение» криминальрата будет поставлено ему в заслугу, к тому же он очень просто сможет приписать свои предыдущие предательства Большому шефу. Кент легко попался в ловушку. С помощью услужливого Панвица ему удалось собрать соответствующее досье, в котором он выглядел чистым, как снег, а Треппер был представлен законченным изменником. Но Большой шеф оказался в Москве, и, разумеется, стало трудно доказать правдивость созданной карикатуры. Кенту это не удалось. Но ему были признательны за то, что он склонил Панвица на путь сотрудничества, и этa благодарность спасла ему жизнь.

Центр не скупился на время, допрашивая Панвица. Ему задавали вопросы в течение полутора лет, затем дали отдохнуть четыре месяца, после чего снова начали с нуля, как ни в чем не бывало, и эта вторая серия допросов опять длилась полтора года. Настоящий размах! По утверждению криминальрата, допросы проходили в непринужденной атмосфере. Довольно скоро он изучил русский настолько, что мог понимать поставленные вопросы, — это давало ему время подготовить ответ, пока шел перевод. С другой стороны, русские настолько плохо представляли себе жизнь на Западе, что разговаривать с такими собеседниками было утомительно. Как только возникала деталь, не согласующаяся с советскими понятиями, офицер Центра хмурил брови, и нужно было нечеловеческое терпение и красноречие, чтобы рассеять его подозрения. Панвицу казалось, что он, как исследователь, описывает обычай дикого племени ошеломленной и несколько недоверчивой аудитории. Это было бы забавно, если бы лекция не затянулась на три года…

Он ни разу не увидел ни Треппера, ни Кента. Иногда ему, зачитывали их заявления, но Центр не устраивал, очных ставок. На Лубянке все перемещения были рассчитаны таким образом, чтобы заключенные, проходящие по одному делу, не могли вступить в контакт и даже увидеть друг друга. Он, однако, знал, что они здесь, и не раз размышлял над странным парадоксом: в одинаковых камерах одной и той же московской тюрьмы, на расстоянии нескольких метров друг от друга сидят за решеткой шеф зондеркоманды и руководитель разведывательной сети «Красная капелла».

Когда допросы прекратились, его сослали в сибирский лагерь в Воркуту. Панвиц рассказывает: «Это было тяжело, вообразите только, какой там холод, но приветливость охранников помогала переносить эти тяготы. Коммунистический режим таков, каков он есть, но русский человек — нет слов, чтобы описать, как он добр, отзывчив. Золотой характер! Разумеется, это не мешало соблюдать устав. Если бы охраннику отдали приказ убить заключенного, он без колебаний сделал бы это, но со слезами на глазах. То же самое происходило на Лубянке…»

Наконец в 1955 году лагерные громкоговорители сообщили о том, что в Москве подписано «соглашение с Аденауэром». Старый канцлер добился репатриации всех своих соотечественников. Десять лет прошло с тех пор, как криминальрат, пыжась от важности, прижимая к груди портфель, набитый дипломатическими тайнами, прибыл в Москву в полной уверенности, что перед ним открывается блестящее будущее. Его надежды не оправдались, но он спас свою жизнь; и это было главное. Радуясь тому, что может вернуться домой, он с легким сердцем отправился навстречу «детекторам лжи» своих соотечественников.

В первую же ночь на Лубянке Большой шеф поставил перед собой цель: пережить, пусть хоть на час, «этих людей». Это спасло его. Месяцы шли за месяцами, годы сменяли годы, и казалось, это никогда не кончится, но он по-прежнему был верен своей идее-фикс: пережить их. Эта цель была утесом, за который он цеплялся; никакая волна не смогла бы оторвать его. Треппер видел, как окружающие, друзья поддавались отчаянию и отказывались от пищи; он заставлял себя есть. На его глазах люди буквально погибали, подавленные несправедливостью, жертвами которой стали; злость утомляет, и чтобы сохранить силы и выжить, он не позволял себе злиться. Некоторые заключенные, не выдерживая тяжелых условий, искали утешения в прошлом и порой теряли ощущение времени и разум; он же был целиком устремлен в будущее. За сорок лет беспокойной жизни он затеял и выиграл немало битв, но нынешняя была самой отчаянной — битва со своими.

Среди его товарищей по заключению были авиаконструктор Туполев, известные деятели компартий, генералы, многие из которых входили в штаб маршала Жукова; казалось, на Лубянке собрали элиту России.

Абакумов время от времени приказывал привести его к себе, чтобы поиздеваться. Когда в Канаде была обнаружена советская шпионская сеть, он показал вырезки из западных газет, содержащие намеки на то, что шеф «Красной капеллы», без сомнения, причастен к этому делу. Абакумов со смехом воскликнул: «Вы можете подать на них в суд! Все полиции мира разыскивают вас, а вы здесь, у нас, под нашей защитой и в полной безопасности! Великолепно, не так ли?»

Единственным, кто разгадал его, был следователь. Он старался разговаривать с узником дружелюбно, охотно предлагал сигареты, от которых заключенный, покачав головой, отказывался. Однажды вечером после бесконечного допроса он спросил Треппера: «Вы решили пережить нас, не так ли? Не это ли дает вам силы держаться?» И поскольку Треппер промолчал, тот продолжил: «Я должен кое-что сказать вам: я не буду заниматься вашим досье. В нем ничего нет. Я убежден, что вас держат здесь по каким-то другим причинам, не имеющим отношения к делу. Не знаю, какие последствия это будет иметь для меня самого, но я откажусь от дальнейшего ведения дела. Не могу в этом участвовать». Треппер потянулся вперед, схватил пачку сигарет со стола и достал одну. Следователь улыбнулся и, давая ему прикурить, сказал: «Теперь я знаю, что вы победите. Курильщик, который может отказаться от сигареты, — это многое значит!»

Жена Треппера Люба не подозревала, что он находится в Москве. Директор сообщил, что ее муж «ушел на дно» и что она может не ждать его. Одна, без средств, Люба стала работать, чтобы прокормить себя и двух детей. Она избежала тюрьмы или сибирской ссылки, вероятно, лишь по одной причине: приезжающие из Франции гости, в частности Жак Дюкло, неизменно интересовались тем, как поживает Большой шеф. Им отвечали, что он в спецкомандировке за границей, но на крайний случай предпочитали держать под рукой его жену и детей, чтобы иметь возможность показать их. Вот так и протекала жизнь Любы — между лачугой, которая служила ей жилищем, и бесконечными хождениями из деревни в деревню, с огромным ящиком аппаратуры за спиной; а в это время ее спутник, вместо того чтобы шагать рядом с ней пo степи, ходил взад-вперед по своей камере, как это делают все заключенные мира…

И это продолжалось десять лет.

Десять лет.

5 марта 1953 года Лубянку вдруг охватила паника. Надзиратели бегали по коридорам; режим содержания заключенных ужесточился, прогулки отменили. Узники решили, что началась третья мировая война, и очень встревожились. Но это была ложная тревога. Вскоре в тюрьме снова воцарился покой, обычная рутина, и заключенные никак не могли понять, чем был вызван этот переполох.

Через несколько месяцев Большой шеф в очередной раз в сопровождении охранника углубился в туннель, связывающий тюрьму с министерством госбезопасности. Но его повели не в кабинет Абакумова, а в какую-то комнату, где его ждал очень старый усатый генерал, внешне заметно отличавшийся от молодых сотрудников Центра; казалось, он сошел с картины, запечатлевшей героев Октябрьской революции. Он посмотрел на заключенного и спросил: «Ну, как вы себя чувствуете?» Треппер был так поражен, что не смог ответить: почти десять лет никто не интересовался его самочувствием. Тогда, открыв ящик стола, генерал достал оттуда газету «Правда» и протянул ее заключенному. Это был уже старый номер. На первой полосе была помещена статья, посвященная «заговору белых халатов»; в ней рассказывалось о том, как группа врачей-евреев собиралась убить Сталина. «Что вы об этом думаете?» — спросил генерал. Дважды прочитав статью, Треппер ответил: «Глупости. Это не выдерживает никакой критики. Если бы понадобилось убивать Сталина, для этого нашли бы профессионалов. Не стали бы обращаться к врачам». — «Так вы думаете, что мы делаем глупости?» — «Это с вами случается». Генерал задумчиво покачал головой и достал второй номер «Правды»: «Вот, читайте…» Врачи были реабилитированы. Треппер проглотил статью, но воздержался от комментариев. Старый генерал протянул третий номер газеты, в которой огромными буквами было набрано сообщение о смерти Сталина 5 марта этого же года. Большой шеф не проронил ни слова. Он размышлял: «Сталин умер, но армия и силы безопасности в руках его банды. Они по-прежнему у руля». В ящике стола у генерала был еще один, четвертый, номер «Правды». Он был датирован декабрем 1953 года. Генерал показал его заключенному, и Треппер прочел заметку о казни Берии. И тогда Большой шеф улыбнулся. Он выиграл. Пережил их.

Улыбнулся и сказал: «Товарищ… — И тут же осекся — Извините меня». Узники Лубянки не имели права называть своих тюремщиков «товарищами». Если они случайно употребляли это слово, охранники орали на них: «Тамбовский волк тебе товарищ!» Генерал сделал рукой нетерпеливый жест и сказал: «Знаете, я раньше работал с Дзержинским. Мы, сотрудники прежнего ЧК, наверное, совершали ошибки, но наши помыслы были чисты. Я уже двадцать лет не работаю в этой сфере. Но сегодня меня попросили вернуться и разобраться в некоторых важных делах. Я начинаю с вас, потому что считаю ваше дело одним из важнейших».

И Лубянка превратилась в «отель». Затем стали отпускать заключенных. Треппер вернулся к жене и детям после пятнадцати лет разлуки. Их поселили в прекрасной квартире, где они могли дожидаться возвращения в Польшу. Радо также вышел из тюрьмы. О Венцеле мне ничего не известно. Даже Кент обрел свободу. Но он просто попал под амнистию, тогда как приговор, вынесенный Большому шефу, высшие советские юридические инстанции отменили «за отсутствием состава преступления».

Попав на Лубянку, когда вторая мировая война еще не закончилась, Треппер вышел оттуда в конце «холодной войны». В последний раз он видел своих детей, когда одному было девять, а другому четыре года; встретился он уже с двадцатитрехлетним мужчиной и восемнадцатилетним юношей: детство и юность сыновей у него украли. Отняли десять лет жизни, которые не в силах вернуть никакое свидетельство о реабилитации. Его заставили пережить и другое — он узнал, в каком отчаянии умирали те, кто пожертвовал всем и взамен не получил ничего, кроме неблагодарности и несправедливости. Кто захотел бы поменяться с ним судьбой? Восторгаясь героями, мы могли бы подумать так: «Я хотел бы, я смог бы молчать под пытками, как Сокол, умереть, цитируя Сократа, как Сюзанна Спаак, сохранить невозмутимость перед эшафотом, как Шульце-Бойзен. Но выдержать то, что пережил Треппер…» — глядя, как он уходит с Лубянки, мы испытываем почтительный ужас.

Не думаю, чтобы он хотел расстаться с читателями вот так, стоя на пороге тюрьмы с узелком под мышкой, постаревший и усталый — типичная жертва сталинского беззакония. «Сталинизм, — говорит Треппер, — это болезнь. Надо было ждать, пока она пройдет». И еще: «Путешествие Париж — Варшава затянулось на одиннадцать лет, поезда ведь порой запаздывают». Он вышел из тюрьмы таким же, каким вошел: коммунистом. И нам, некоммунистам, нравится, что он им остался: ведь если человек, не выдержав ударов судьбы, как бы страшны они ни были, отрекается от своих убеждений — он терпит поражение, и вместе с ним терпит поражение весь род человеческий…

…Можно было бы написать, что война была выиграна в какой-то мере и благодаря Трепперу, но он бы этого не одобрил, ибо убежден: «Ни одну битву никогда еще не выигрывала разведка. Победу завоевывают в бою. Сталинград спасли солдаты, принявшие смерть среди его руин. Солдаты — и никто иной».

Возвращение героев

Вот мы и познакомились с первой крупной публикацией на русском языке о «Красной капелле». И пожалуй, справедливо, что ею стала, пусть в сокращенном варианте, именно книга Жиля Перро. Ибо он оказался первым автором, который разобрался в истории группы советских разведчиков, действовавших в Западной Европе накануне и во время второй мировой войны. Сочетая в своих поисках тщательность следователя — а Перро начинал свою карьеру юристом — с настойчивостью репортера, молодой француз сумел добраться до захваченных у гитлеровцев документов и понять, где они скрывали и в чем фальсифицировали истину.

Ради этой цели писатель объехал многих, тогда, в середине 60-х годов, еще живых участников событий как среди антифашистов — членов разведывательной сети и борцов Сопротивления, так и среди их врагов — бывших абверовцев и гестаповцев. И фактически с уже готовой книгой предстал перед тем, кто был ее главным героем, — Леопольдом Треппером.

Только начало

Вторая половина 60-х. Треппер возглавляет в Варшаве еврейское издательское общество и консультирует ЦК ПОРП по национальным проблемам. О его боевом прошлом в Польше не знает практически никто, даже руководство партии. Неизвестно его имя и в Советском Союзе. Это подтверждает и старший сын Лео, Анмартин, названный в честь Андре Марти.

С Анмартином я познакомился совсем недавно, в конце прошлого года, в Москве, куда он приехал впервые после двадцатилетнего перерыва из Копенгагена, где работает преподавателем русской и советской литературы. В далекие 50-е Годы Анмартин, студент МГУ, много раз слушал от отца рассказы о судьбах его соратников, но ни одного имени так ни разу и не было названо.

С 60-х годов на Западе появились публикации о «Красной капелле». «Пусть враги пишут что хотят, — не раз говорил отец при Анмартине, — им я отвечать не буду». Лишь приезд Перро с рукописью заставил Большого шефа заколебаться. «Он написал о нас на основе того, что сумел узнать сам, — острожно отозвался Треппер о книге француза. — Но знает он не все… Теперь, наверное, придется писать и мне».

Между тем вышедшая во Франции книга получила резонанс и в Польше. Отрывки из документального романа Жиля Перро напечатал популярный еженедельник «Политика». Его тогдашним редактором был известный журналист, впоследствии премьер-министр, а затем первый секретарь партии польских коммунистов Мечислав Раковский.

Понадобилось время, чтобы герой книги решился прокомментировать посвященное ему сочинение в специальном послесловии. Эта книга, писал Треппер, хорошее начало, но только начало. Единственный его упрек в адрес писателя сводился к тому, что у Перро не хватило знаний в области военной разведки. В самом деле, автор принял за истину все, что прочитал в захваченных французской армией у немцев материалах, и поверил тем, кто занимался их разбором. «Лично я не верю никаким письменным свидетельствам, — говаривал Большой шеф, — ибо все они пишутся людьми».

Эту фразу отца тоже привел Анмартин, и мне показалось, что я услышал в ней горький аромат той суровой эпохи и той исключительной профессии, которой отдал себя Леопольд.

Если иметь в виду отношение Треппера к документальному роману «Красная капелла», стоит отметить еще одну деталь. Верной спутнице Лео, Любови Бройде, матери трех его сыновей, вряд ли могли понравиться те страницы, где упоминается «боевая подруга» разведчика Жоржи де Винтер. Их взаимоотношениям, с улыбкой заметил тот же Анмартин, автор придал слишком много значения. Кстати, в 1979 году Люба и Жоржи встретились в Брюсселе и подружились.

Но не будем забегать вперед. Тем более что конец 60-х и начало 70-х годов внесли серьезные перемены в судьбу нашего героя. Увы, с благословения властей, в социалистической Польше развернулась антисемитская кампания. И немногие уцелевшие в войну евреи стали уезжать из страны. В знак протеста подал в отставку со своих постов Леопольд Треппер. Выехал в Данию Анмартин, пригласивший затем отца к себе. Но тому не дали разрешения на отъезд. Разразился международный скандал. Сын объявил голодовку, к которой в Париже присоединился искренне привязавшийся к Большому шефу Жиль Перро.

Особый привкус всей истории придало выступление в печати руководителя французской контрразведки Жана Роше. Последний высказал удивление по поводу стараний западной общественности помочь «известному агенту гестапо». В подтверждение своих инсинуаций француз привел документы из гитлеровских архивов.

С помощью парижских адвокатов Л. Треппер подал в суд на Роше, обвинив его в диффамации. И выиграл процесс. Но еще до его окончания правительство сняло Роше с должности и перевело на работу в провинцию. А польские власти в конечном счете были вынуждены выпустить бывшего разведчика за границу.

В 1975 году в Париже Л. Треппер продиктовал свои мемуары, увидевшие свет под заголовком «Большая игра» (русский перевод этой книги выходит в нынешнем году в «Политиздате»).

В своих воспоминаниях Большой шеф рассказывает о борьбе с гитлеровцами и о судьбах членов «Красной капеллы» — о том, что не успел или не смог узнать Жиль Перро. Ибо, оказавшись за рубежом в весьма солидном возрасте и после стольких переживаний, Треппер продолжил свое дело. Нет, я не имею в виду разведывательную деятельность. Последние годы Большой шеф посвятил тому, чтобы выяснить все о своих соратниках, с которыми разлучила его война, сталинская тюрьма и «тихая» жизнь в Польше.

Кто виноват в провалах?

Он ищет родственников и близких своих друзей, старается помочь тем, кто нуждается в содействии. И в этом смысле до конца остается заботливым руководителем группы антифашистов. Не только они — все мы должны сказать ему за это слова благодарности. Ибо вплоть до 1989 года в Советском Союзе об этих людях все еще ничего не было известно. Каждую попытку рассказать о «Красной капелле» встречали в штыки хранители наших секретов — в том числе те, кто в первую очередь обязан был гордиться своими коллегами по службе и защитить их имена от забвения, второй смерти. Я имею в виду руководителей советской военной разведки.

К сожалению, еще до сих пор кое-кто в «компетентных органах» продолжает повторять уже опровергнутую французским судом ложь о «предательстве Треппера после ареста». А военные молчат. Когда весной прошлого года я готовил первую публикацию на эту тему для «Литературной газеты», те же люди потребовали заменить в моем материале слово «подвиги» на «деятельность». Могу предположить легкую снисходительную улыбку, которая тронула бы губы Леопольда, узнай он о «мудрой предосторожности» своих нынешних коллег.

В самом деле, создавать разведывательную сеть в предвоенной Европе, а потом два с половиной года информировать Москву из оккупированных гитлеровцами стран, стараясь спасти из-под удара — от мученической смерти! — своих людей, суметь после ареста, находясь в тюремной камере, под неусыпным наблюдением тюремщиков, составить подробнейший отчет о провале и, обманув гестапо, передать его на волю, тем самым предупредив Центр о затеянной Берлином радиоигре, наконец, бежать от гитлеровцев… Все это никак нельзя назвать подвигом — обычная деятельность рядового служаки!

Любая разведывательная служба всегда — в силу специфики работы — окутана неким ореолом тайны. Кое-кто у нас и сейчас, полвека спустя, готов прикрыть этой завесой былые ошибки своего ведомства. Даже «неопытный разведчик» Жиль Перро не единожды задает в своей книге вопрос о том, как мог Центр так загружать работой своих радистов-разведчиков, что постоянно ставил их под угрозу разоблачения. С недоумением говорили об этом между собой и гитлеровцы. В результате новые, замечательные для того времени немецкие локаторы нащупывали один передатчик за другим.

Как пошли в штаб-квартире советской военной разведки на включение в радиограмму адресов самых ценных берлинских борцов-антифашистов? Со временем расшифрованные, эти тексты позволили гестаповцам выследить и арестовать сто тридцать патриотов, а затем казнить лучших из них.

Сколько ошибок наделал Директор, глава разведуправления[16] в подборе и направлении на Запад людей, оказавшихся неготовыми к настоящей борьбе и при первой же угрозе ставших сообщниками фашистов! Вроде Кента (он же Сукулов и он же Гуревич), уже в 1947 году приговоренного в Москве к 25-летнему тюремному заключению за измену.

Heт, я далек от мысли представить работу «Красной капеллы» в исключительно розовом цвете или свести деятельность Центра к одним ошибкам. Но коль скоро мы впервые открыто и подробно говорим о неизвестной нам ранее группе военных разведчиков, следует назвать вещи своими именами.

Бесспорно одно: главной причиной серьезных промашек Центра был разгром военной разведки Берзина накануне войны сталинскими палачами. На смену опытным профессионалам и преданным коммунистам пришли после этого случайные, неподготовленные люди. В Центре не проявляли достаточной заботы о своих посланцах за линией фронта — таково, впрочем, было тогда общее отношение к людям- «винтикам». Но и после войны признать свою вину оказалось нелегко.

Тем более что судьба ряда разведчиков после победы сложилась трагически. Вернувшийся в Москву руководитель «Красной капеллы» арестован. Особое совещание выносит ему стандартный для той поры приговор — 15 лет тюремного заключения. И в октябре 1945 года Любовь Евсеевна Бройде, проведшая в Советском Союзе вместе с детьми все тяжелейшие военные годы, получает «справку». «Лев Захарович Треппер, — говорится в ней, — пропал без вести при обстоятельствах, не дающих право ходатайствовать о получении пенсии».

Разъездным фотографом зарабатывает она на пропитание себе и детям, не подозревая о том, что на Лубянке, а потом в Лефортове, всего в нескольких километрах от халупы, приютившей семью разведчика, бессчетными шагами меряет ее муж очередную камеру.

Только смерть диктатора освободила Большого шефа. Дело Треппера прекращено «за отсутствием состава преступления». Он вновь обретает семью и несколько лет спустя переезжает с ней в Варшаву. Реабилитация была, увы, единственным признанием его заслуг.

Несколько слов о вышедших книгах

Ну а как же все-таки оцениваем мы сегодня роль «Красной капеллы»? Жиль Перро считает ее самой крупной и самой эффективной разведывательной сетью, действовавшей во время второй мировой войны во всей оккупированной нацистами Европе. Но не слишком ли пристрастен французский писатель к своим героям?

Отвечая на мой вопрос, Перро скажет:

— Вспомните слова адмирала Канариса, главы военной разведки «третьего рейха»: «Красная капелла» стоила Германии 200 тысяч солдатских жизней». Для ее ликвидации Берлин создал специальную зондеркоманду из лучших сыщиков страны, регулярно докладывавших самому фюреру. Руководитель сети, Треппер, был одним из тех, кто предупредил Сталина о готовящейся агрессии накануне 22 июня 1941 года. Наконец, даже гитлеровцы с невольным уважением окрестили его Большим шефом и «присвоили» звание генерала…

Но это оценка писателя. А каково мнение профессионалов? Отношения советских военных мы до сих пор не знаем, зато известно, что спецслужбы ряда стран, в частности Англии и Франции, глубоко проанализировали работу группы Треппера. Во всех их материалах «Красной капелле» дается высокая оценка. Французские специалисты характеризуют результаты ее работы как «значительные». Английские резюмируют, что «разведывательным группам удавалось получить те сведения, которых они искали». Леопольда Треппера именуют «агентом международного класса», «чрезвычайно изобретательным и способным разведчиком». В отношении его поведения в гестапо и французы и англичане пришли к выводу, что он не сотрудничал с немцами, а вел двойную игру, чтобы выиграть время и бежать.

Что касается радиоигры гестапо с Центром, то, по мнению британских и французских спецслужб, она успеха не имела. «Немцам не удалась эта игра, — говорится в одном из докладов, — так как, если бы даже русские и не получили предупреждения об обмане, у них все равно должны были возникнуть подозрения: слишком уж внезапно была восстановлена связь после всех трудностей, перенесенных обеими группами».

Увы, обо всем этом я даже не стал говорить с Перро: в том 1984 году, когда мы встретились в его родной нормандской деревушке, никакого продолжения беседы не могло и быть. Ни агентство печати «Новости», собственным корреспондентом которого я тогда работал в Париже, ни какая-нибудь иная газета, журнал, издательство Советского Союза — никто не интересовался историей уникальной разведгруппы.

Обидная в общем-то получилась история. Мы опять переводим книги с иных языков, хотя Треппер и кое-кто из его сотрудников жили не где-нибудь за тридевять земель, а среди нас или рядом с нами. Причем даже в застойные времена нашлись люди, которые хотели поведать миру о «запрещенных» героях.

«В годы большой войны» — так назвал Юрий Корольков двухтомную эпопею о борьбе разведчиков. В кастрированном однотомном сочинении, увидевшем все же свет в 1981 году, имя Леопольда Треппера даже не упоминается. Неоднократно встречался писатель с Большим шефом и вел подробнейшие записи многочасовых бесед с ним. Но все это так и осталось в его архиве. Я пишу «осталось», потому что Королькова больше нет с нами. Как нет и самого Треппера, умершего в 1982 году и похороненного в Израиле.

Но вот передо мной другая книга — «Забудь свое имя». Авторы — Ал. Азаров и Вл. Кудрявцев, «Политиздат», 1972 год. Это рассказ о них — о Треппере, о его бельгийской и французской сетях, о швейцарской группе, которой командовал другой советский разведчик, венгр Шандор Радо. К счастью, контакты последнего с членами разгромленной «Красной капеллы» все же не позволили немцам помешать информационному потоку, шедшему в Москву из нейтральной Швейцарии.

В книге Азарова и Кудрявцева мы тоже не встретим знакомых имен — все закодированы (Большой шеф именуется Сент-Альбером), кроме… гитлеровцев. Хотя пересказ реальных событий более или менее достоверен.

Однако попавший мне в руки экземпляр книги необычен. Страницы исчерканы красными и синими чернилами. Чья-то энергичная рука четким почерком вписала в текст слова-комментарии: «ложь», «придумано», «ерунда», «верно». Исправила имена и клички героев, названия городов и улиц, проставила галочки и крестики, добавила примечания.

Эта тоненькая книжица побывала в руках Большого шефа. И вроде бы складно написанная, выглядит теперь инвалидом — столько замечаний и исправлений внес в текст ее главный герой. А сохранил ценнейшую теперь книгу и передал ее редакторам журнала декан факультета журналистики МГУ Я. Засурский.

Есть, правда, на русском языке еще одно произведение, которому повезло чуть больше, — воспоминания Шандора Радо. Переведенные с венгерского и изданные «Воениздатом» в Москве в 1976 году, они названы «Под псевдонимом Дора». Эта книга куда точнее передает факты, но и она подверглась специальной цензуре. Вот, собственно, и весь список посвященной «Красной капелле» литературы.

Впрочем, чему здесь удивляться, если даже в официальном отзыве на мемуары Л. Треппера наши профессионалы воспользовались почти исключительно… характеристиками западных спецслужб. В печать до сих пор практически не попал еще ни один советский документ той поры, касающийся «Красной капеллы». Хотя никакого секрета эти события давно не представляют — это признано официально. Сколько же впереди у нас открытий!

* * *

Прежде чем закончить это послесловие, хочу выразить благодарность одному человеку и высказать одно пожелание. Поблагодарить хочу московского литератора Валентина Томина, сделавшего за последние годы очень многое для раскрытия тайны Треппера и его группы. Именно этот скромный человек дважды подтолкнул на десятилетия застывшее дело своими взволнованными обращениями в Центральный Комитет КПСС, Разумеется, порукой его успеху была перестройка.

А пожелание напрашивается само собой. Его уже высказывали на страницах газеты «Совершенно секретно»: герои заслуживают награды. Советскими орденами и медалями награждены лишь бойцы немецкой группы и швейцарской сети. Да и те, на мой взгляд, оценены недостаточно высоко. Нужно исправить длившуюся столь долго несправедливость и в отношении остальных.

По данным Большого шефа, сорок восемь членов его разведгруппы, арестованных в Бельгии и во Франции, погибли. Расстреляны или обезглавлены нацистами, покончили с собой, умерли в лагерях, пропали без вести. Двадцать девять человек выжило. Около тридцати сумели избежать ареста.

Сегодня в живых остались единицы. Пора, давно пора почтить борьбу и смерть, геройство и муку как павших, так и уцелевших — мы перед ними в долгу.

АЛЕКСАНДР ИГНАТОВ

Примечания

1

Спотыкающаяся лошадка(франц.). (Прим. перев.)

(обратно)

2

Коммунистический университет национальных меньшинств Запада им. Ю. Ю. Мархлевского — с 1921 по 1936 г. готовил политические кадры из представителей западных национальностей, населяющих СССР. (Прим. перев.).

(обратно)

3

В действительности Сталин говорил не «Треппер», а «Отто» — под этим псевдонимом Большой шеф числился в Москве. Для Жоржи он был Эдди, для Капа — Рене. Для Спаака — Анри. Известны и другие его клички: Генерал, Жорж. Дядя. Бауэр, Жильбер. Эрбер, Соммэ и т. д. В целях упрощения автор позволил себе отказаться от большинства этих псевдонимов. Если бы он этого не сделал, читателям было бы так же трудно разобраться в них как и гестапо. Нельзя было подвергать их такому испытанию. (Прим. автора.)

(обратно)

4

Автор, естественно, выполнил его желание. Фортнер — вымышленная фамилия. (Прим. автора.)

(обратно)

5

Верховное командование вооруженных сил. (Прим. перев.)

(обратно)

6

Сотрудники абвера так до самого конца и не узнали, что «человеком из «Тодта» был Большой шеф — об этом рассказал впоследствии сам Треппер. (Прим. перев.)

(обратно)

7

Псевдоним, придуманный автором. (Прим. автора.)

(обратно)

8

Псевдоним, придуманный автором. (Прим. автора.)

(обратно)

9

На профессиональном жаргоне «сапоги» — поддельные документы, «сапожник» — специалист по их изготовлению. (Прим. перев.)

(обратно)

10

По имеющимся сведениям, Лондон недолго оставался в неведении относительно мистификации, задуманной Хискесом, но продолжал поддерживать игру. Разумеется, это делалось не для того, чтобы спасти русский передатчик, о существовании которого англичане, вероятно, и не подозревали. Но британские службы в свою очередь обратили себе на пользу то, что их противники целиком увязли в «Операции Северный Полюс»: они организовали за спиной у Хискеса новую сеть, которая так и не была обнаружена до конца войны. С другой стороны, нет почти никакого сомнения в том, что Лондон воспользовался «Северным Полюсом» для дезинформации Берлина по поводу места высадки. Перечни вопросов, переданных переметнувшимся «пианистам», позволяли предположить, что фронт будет открыт в Голландии. (Прим. автора.)

(обратно)

11

Центральная школа гражданских инженеров в Париже. (Прим. перев.)

(обратно)

12

Три женщины были отправлены на гильотину в тот же день.

(обратно)

13

Английский историк, автор книги «Эсэсовцы» (Хайнеман, 1956 г.). (Прим, перев.)

(обратно)

14

Первая установка «Фау-I» обстреляет Лондон лишь в июле 1944 года, почти годом позже. (Прим. автора.)

(обратно)

15

Манфред Рёдер — прокурор, главный обвинитель на процессах по делу «Красной капеллы». (Прим. перев.)

(обратно)

16

Из книги Ж. Перро может создаться впечатление, что Директор — это один человек, но это не так. После ареста Я. Берзина, руководителя разведуправления РККА, в июле 1937 года, на этом посту работали: С. П. Урицкий, С. И. Гендин, И. И. Проскуров, Ф. И. Голиков (1940 — февраль 1942 г.), И. А. Панфилов (февраль — август 1942 г.), И. И. Ильичев (август 1942 — июнь 1945 г.). Далеко не все они были профессионалами в разведке, да и сама чехарда назначений на такой ответственный пост в столь тяжелое время вряд ли могла способствовать высокому уровню руководства этой важнейшей службой.

(обратно)

Оглавление

Часть 1 Разведывательная сеть

  Начало пути

  «Странная война»

  Латиноамериканцы в Брюсселе

  «Немцы нападут сегодня ночью»

  Франц Фортнер объявляет войну

  Дилетант из абвера

  Неудача в Берлине

  Встреча в Сталинграде

  Облава на улице Атребат

  Планомерное отступление

  Они сильны, очень сильны

  СС приходит на помощь

  Франц Фортнер отыскивает след

  Охота продолжается

  Набег на Амстердам

  Последний удар в Брюсселе

  Любовная история

  «Сохраняйте хладнокровие»

  Конец берлинцев

  Биографическая справка об Арвиде Харнаке

  Биографическая справка о Харро Шульце-Бойзене

Часть II Большой шеф

  Осада фирмы «Симекс»

  Где Жильбер?

  Падение

  Мученики

  Большая игра

  Солнце и туман

  Дуэль между Треппером и Гирингом

  Облава

  Спасайся, кто может

Часть III Центр

  Они бегут!

  Возвращение героя

  Конец зондеркоманды

  Поезда порой опаздывают…

  Возвращение героев

  Только начало

  Кто виноват в провалах?

  Несколько слов о вышедших книгах . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте