«Весна за Моравой»

Олесь ГОНЧАР

ВЕСНА ЗА МОРАВОЙ

Перевод с украинского Л.Шапиро

Старшина батареи 45-миллиметровых пушек Яша Гуменный, вернувшись утром с переднего края, приказал своему повару Кацо пробежать по бункерам и, собрав их обитателей, немедленно вести к нему. Кацо с автоматом поверх засаленного халата козырнул на этот раз с особым усердием. Очевидно, он хотел этим подчеркнуть, что и без объяснений понимает всю сложность создавшегося положения.

Двор был пуст. Ездовые, свалив ночью ящики со снарядами посреди двора, поехали за новым грузом и до сих пор не вернулись. Оставшись один, старшина некоторое время стоял, задумавшись, над штабелем ящиков, потом устало опустился на один из них и, разувшись, начал выливать из сапога жидкую грязь. От нее несло острым запахом лесных болот и перегнивших водорослей.

Батарея Гуменного переправилась этой ночью с третьим стрелковым батальоном, которому была придана. За Моравой сразу начинались леса и болота, и противник, не задерживаясь, оставил их, зацепившись лишь за дамбу в семи километрах от берега. Там был населенный пункт, на окраине которого высился сахарный завод, укрепленный до самой крыши вражескими пулеметами. Всю ночь пехота, путаясь в лесных зарослях, шлепая по ледяной воде, продиралась по пятам гитлеровцев. Местами вода доходила до пояса, и бойцы брели молча, подняв оружие над головой. Только низкорослые иногда приглушенно кричали о том, что тонут, и тогда к ним на помощь спешили высокие правофланговые. Наконец с рассветом вышли к дамбе и закрепились вдоль нее.

Артиллеристы-"сорокопятники", сопровождавшие пехоту, всю ночь на руках тянули свои пушки. Коней, переправленных с вечера, пришлось оставить, потому что, пройдя несколько сот метров, они увязли в грязи, окончательно выбились из сил и не могли дальше сделать ни шагу. Мрачно встречали бойцов заморавские леса.

Кроме легких пушек, никакая другая артиллерия не переправлялась на этом глухом участке фронта с труднопроходимым противоположным берегом. Левее, километрах в десяти, строился мост, и более тяжелые орудия двинулись туда вместе со всем полковым транспортом.

Вот почему сейчас в этом селе, кроме обоза Гуменного и батальонных кухонь, не было никого. Гуменный тоже всю ночь тащился с батареей до самой дамбы, чтоб знать, где будет огневая. Туда он должен теперь доставить боеприпасы. Доставить... Попробуй доставить, если случилось так, что все его люди в разъезде, и он сидит посреди двора один на своих снарядах!..

Вытряхнув из сапог грязь, старшина достал сухие портянки и обулся. Над приморавскими лесами поднималось солнце, огромное и ласковое. От старшины, залитого грязью, шел пар, как от весенней земли; ему нестерпимо хотелось спать. Борясь со сном, навалившимся на него, Яша видел, как в воротах, энергично и широко шагая, показался Кацо. За ним вприпрыжку едва поспевали мадьяры в черных фетровых шляпах с пустыми мешками в руках.

Гуменный поднялся им навстречу, нетерпеливо выслушивая рапорт повара. Потом, обращаясь к крестьянам, спросил, кто из них понимает по-русски. Из толпы вышел бойкий, обожженный солнцем дедок.

- Я был русский плен, - весело заговорил он. - Тамбовская губерния, Екатеринославская губерния...

При этом старичок не без превосходства оглядел своих односельчан: он явно гордился тем, что был в русском плену.

- Земляк, - заметил старшина,

- Земляк, пан офицер!..

Мадьяр называл старшину офицером, очевидно, на том основании, что у Яши из-под фуражки выбивался пышный и волнистый чуб, а рядовые, как известно, должны быть острижены.

За рекой ударила батарея как-то по-весеннему звонко и совсем не страшно. Однако этот звук заставил старшину вздрогнуть. За первым залпом докатился другой, и батарея смолкла. Гуменный знал, что теперь там осталось тридцать восемь снарядов. Мало!

Через старичка старшина коротко объяснил мадьярам, чего он хочет: он просит, чтобы они помогли поднести снаряды его канонирам на передовую.

Мадьяры некоторое время стояли молча. В своих блестящих сапогах и узких, круглых, как трубы, штанах они напоминали стайку тонконогих журавлей. Покашливали, переминались с ноги на ногу и молчали. Старшина смотрел на них с превосходством военного человека, который облечен чрезвычайными государственными полномочиями.

Снова ударила далекая батарея. Гуменный секунду стоял неподвижно, приложив к уху ладонь трубочкой. Мадьяры тоже прислушивались.

- Швабы, - сказал наконец дедок-"екатеринославец" и погрозил кулаком за реку. - Герман - стерва, вшистко забрал!

Мадьяры дружно загудели, подтверждая, что это действительно так. Однако на предложение старшины никто из них не ответил ни согласием, ни отказом. Колеблясь, они переглядывались между собой, а Гуменный, видя их нерешительность, едва сдерживал закипавшее в нем раздражение.

- Так вы не согласны помочь моим канонирам?

Тогда вперед выступил представительный мадьяр лет под тридцать, с белой шеей и красивой черной бородой. Кацо шепнул старшине, что это местный учитель, "господин профессор", потому что в его квартире все стены заставлены книгами. Мадьяры смотрели на учителя с нескрываемым уважением и, видимо, ждали, что он скажет. А учитель мрачно взглянул за реку, потом обратился к своим односельчанам с короткой и торжественной, как тост, речью, из которой Гуменный понял только два слова: демократия и цивилизация.

"Только и слышишь от них про это, - сердито подумал старшина об учителе, - Меньше бы слов, да больше дела!.."

Но тут учитель повернулся к нему и величественным жестом протянул раскрытый мешок.

- Клади! Мы не хотим, чтобы швабы вернулись из-за Моравы.

Гуменный открыл ящик и положил в мешок учителя снаряды. Вторым подошел старичок-"екатеринославец" и, подмигнув старшине, тоже раскрыл свой "сак".

- Гоп, мои гречаники! - приговаривал он словами когда-то заученной песни. - Гоп-гоп-гоп!..

Наполнив все мешки, Гуменный набил свой ранец и скомандовал:

- Марш!

Переправлялись по три человека в маленькой лодчонке. Гуменный сел первый и взял весло. Какая радость взяться впервые весной за весло, когда река перекатывается под солнцем, полногрудая, свежая, дышащая силой и здоровьем! Голубая река несла маленькую лодку, стремясь отбросить ее по течению вниз, в спокойную тишину берегов, в мягкую оживающую весну, до самого Дуная. А Гуменный греб наперерез, беззвучно раскалывая веслом тонкую голубизну неба, отражавшегося в воде.

Переправившись, он остался ждать на берегу. Морава мягко билась о берег. Деревья дремали под солнцем. Устав за ночь, Гуменный присел на трухлявую сырую корягу, глядя на противоположную сторону, где Кацо управлял посадкой. Берег был высокий, обшитый камнем, на нем стояло село, красивое, не разбитое, мирное. Белые домики радовались весеннему солнцу. Старшина вспоминал землянки на родной земле, вырытые на пожарищах. Там целые села перешли жить под землю. "Настроим когда-нибудь и у нас такие домики, - думал он. - Не бесконечно же будет тянуться эта война. Кончим, вернемся домой. Возьмем в руки топоры, пилы, рубанки. Запахнет свежей стружкой..."

В лодке, приближавшейся к берегу, сидел учитель с трубкой в зубах. Его борода сейчас была уже не так красива, она даже стала как будто меньше.

"Любит цивилизацию, - подумал Гуменный, - так пусть хоть раз намнет свою спину для нее".

Когда все переправились, Гуменный еще раз пересчитал подносчиков, и они двинулись в лес узкой просекой. Летом, возможно, кое-кто из них ездил здесь на волах за сеном, а сейчас просека, как и весь лес, была затоплена весенней, талой водой. Молодая вода еще пахла снегом, как первые подснежники. Деревья стояли вокруг голые, но уже чувствовалось, что им хочется зеленеть. Было тихо, и солнце мирно лежало на водяных полянах.

Передовая молчала.

Старшина со своим ранцем шел впереди, разгребая ногами покрытую рябью воду, доходившую до колен. За ним, словно журавлиный клин, растянулись мадьяры. Сгибаясь под своей ношей, они изредка перебрасывались невеселыми словами. Учитель был уже по уши в грязи. Он тяжело дышал, спотыкаясь о подводные коряги. Ему цивилизация, кажется, доставалась труднее, чем другим.

- Дьорше! (*) - энергично покрикивал старшина, когда кто-нибудь отставал. ------* Быстрее! (венгерск.) ------

Он шел впереди легкой, оленьей походкой, и на сердце у него было легко и радостно, потому что он чувствовал себя более сильным, более крепким, чем "господин профессор" и его односельчане. К тому же батарея молчала - значит, там все было в порядке. А вокруг весна бродила по лесу над озерами, невидимая, но физически ощутимая.

Когда попадалось незатопленное место, Гуменный разрешал несколько минут передохнуть. Садились на перегнившую землю, которая, казалось, играла, бродила под ними в глубинах, словно заправленная дрожжами и хмелем. Старшина угощал мадьяр табаком, и они жадно курили, думая каждый о своем. "Господин профессор" уже не имел желания произносить речи. Он сидел на пне, стараясь отдышаться, и его брюшко, которое раньше не было заметно, теперь тяжело поднималось под пиджаком. Лицо приобрело кислое выражение. Только старичок, побывавший в Екатеринославской губернии тогда, когда Гуменного не было еще на свете, не впадал в отчаяние. Потешно жестикулируя, он рассказывал старшине, какие там, в далекой губернии, хорошие были девчата. Одна из них, Маруся-Маричка, и до сих пор жила в его сердце.

- Теперь она уже бабуся, - заметил Гуменный.

Но венгр не соглашался: Маруся-Маричка была для него вечно молодой!

Чем меньше оставалось до переднего края, тем более мрачными становились взгляды подносчиков, а старшина, наоборот, все больше веселел. Когда неожиданно послышалось татаканье пулеметов, подносчики настороженно стали озираться по сторонам. Гуменного забавляла эта необоснованная, преждевременная тревога, и он покрикивал еще энергичнее:

- Дьорше!

Вдруг ударила немецкая батарея. Высоко над лесом в прозрачном весеннем воздухе просвистел невидимый снаряд и грохнул, разорвавшись где-то далеко среди деревьев.

Мадьяры остановились, их испуганные взгляды заметались и под конец вопросительно задержались на старшине. Словно только этот высокий стройный юноша с открытым, простодушным лицом мог принести им спасение.

- Далеко! - засмеялся Гуменный.

- Давай! Давай! - мрачно пошутил какой-то усатый длинноногий юморист в штанах-трубах.

Неожиданно в районе дамбы поднялась сумасшедшая стрельба. Застучали винтовки, затарахтели автоматы, зачахкали минометы. Гуменный сразу стал серьезным и напряженным. Тонко вздохнула его батарея. Он считал ее выстрелы, легко отличая их от выстрелов немецких орудий. Казалось, голос своей батареи он узнал бы среди тысяч похожих.

Зазвенел, вибрируя, воздух над самой головой. Взрывы ударили совсем близко, вода поднялась фонтанами, весь лес затрещал.

- Ложись! - скомандовал Гуменный.

Но его уж никто не слышал. Не обстрелянные, не привыкшие к огненному шквалу, добровольцы - подносчики снарядов - повернули назад и кинулись наутек. Они бежали молча, обгоняя друг друга, спотыкались, падали, при каждом взрыве бросались то в одну, то в другую сторону. Гуменный бросился за ними.

- Стой! Стой! - но они не останавливались. - Ложись!

Но никто не ложился.

Старшина видел, что противник уже переносит огонь дальше, к реке, и бегущие попадут как раз под него. Но как им это объяснить? Как им растолковать, что они сослепу бегут к своей гибели, что сейчас для них единственное спасение в том, чтобы броском кинуться вперед, к огневой, или в крайнем случае залечь на месте? Нагнав "пана профессора", который бежал, задыхаясь, последним, Гуменный заставил его лечь.

Нагнал другого, третьего и тоже силой заставил лечь. Огненный шквал уже вздымался на пути их отступления, и остальные подносчики метнулись назад. Гуменный и их уложил на землю. Мадьяры лежали, вытягивая головы над водой. Видимо, они уже проклинали ту минуту, когда согласились добровольно идти на передовую с этими снарядами для советских артиллеристов. Старшина с удовлетворением отметил, что никто из них не бросил боеприпасов. Возможно, в панике люди совсем про них забыли, руки прилипли к мешкам и не выпускали их.

Гуменный лежал, напряженно прислушиваясь к шуму передовой. И не успел еще развеяться газ от взрывов, как он поднялся и пошел вперед. Все остальные послушно двинулись за ним. Теперь до их сознания будто дошло, что своим спасением они обязаны этому юноше. Они видели, какой бешеный огонь бушевал там, куда они еще недавно бежали. И если бы старшина не догнал их и не уложил на землю, наверное, многих недосчитались бы сейчас. Поэтому они смотрели на русского юношу с удивлением и доверием. Когда Гуменный пошел быстрее, мадьяры тоже ускорили шаг, словно боялись отстать от него и погибнуть. Теперь все следили за его рукой, как оркестр за палочкой дирижера. По сигналу старшины поднимались, ложились и снова вставали.

- Он, этот юноша, знает больше, чем мы, - неожиданно заявил "господин профессор" соседу, вытирая пот. - Он лучше нас видит, лучше нас разбирается в этом содоме. Нас уже, наверное, разорвало бы, если бы не он.

Новый артналет опять заставил их залечь. Гуменный считал глухие выстрелы вражеской батареи и знал, сколько должно быть разрывов. Но, вероятно, на этот раз в сплошном грохоте услышал не все. Только он поднялся из грязи и раскрыл рот, чтобы подать команду двигаться, как неожиданный столб земли и пламени закрыл от него весь мир. Его как будто камнем ударило в грудь и повалило навзничь.

Когда дым растаял, он увидел над собой синюю ясность недосягаемого неба и обожженную, расщепленную верхушку дерева. Оно еще дымилось.

"А меня, наверное, веткой свалило", - спокойно подумал Гуменный, пытаясь подняться. Но тут же почувствовал, как что-то теплое расплывается по груди. Глянул на ватник, увидел выдернутую вату, потрогал дырочку. Она была небольшая. "Мелкий осколок", - подумал, успокаиваясь.

Сквозь жаркую стрельбу пехоты и пулеметные очереди он снова услышал залп своей батареи. "Родная, неутомимая!.."

Старшина сразу встал на ноги. Сколько у них еще осталось снарядов? Он уже сбился со счета.

В груди покалывало при каждом вздохе. Гуменный оглянулся на людей, которых вел, стараясь угадать по выражению их лиц, видели ли они, что его ранило. Но лица мадьяр по-прежнему были перепуганные и замкнутые. Видимо, они ничего не заметили, и это совсем успокоило старшину.

- Марш! - скомандовал он, двинувшись вперед.

Каким-то детским, неосознанным жестом положил руку за пазуху, нащупал горячую, пульсирующую ранку и крепко зажал ее, чтобы не изойти кровью.

Перевязывать было нечем и некогда. Да и кто сделал бы это здесь? Он не хотел, чтобы венгры видели его рану.

"Что, если бы меня убило? - подумал вдруг Гуменный, и ужас охватил его. - Конечно, они все бросили бы снаряды и повернули обратно. Ведь только я один знаю дорогу к переднему краю".

А передний край гремит и гремит. Старшина представляет себе, как командир батареи на коленях стоит над самой насыпью и командует, словно сурово молится: "Огонь! Огонь!" Он командует, уверенный, что снаряды прибудут, и все расчеты знают, что прибудут. "А если б убило?.."

Гуменный оглядывается и ему кажется, что его спутники идут быстрее. Он не замечает, что, наоборот, это он идет медленнее. Ранец становится все тяжелее и тяжелее. "Намок, - думает старшина, - снаряды намокли", - и сам же замечает, что это нелепость: разве снаряды могут намокнуть?

Ему захотелось пить. Он снял фуражку, зачерпнул на ходу у себя из-под ног серой, как дым, воды и выпил. Надел мокрую фуражку - голове стало хорошо, свежо. А все вокруг продолжало седеть, как дым.

Даже чистая голубизна неба стала седой.

Оглянулся.

Чернобородый учитель идет совсем близко. Будто бредет сквозь дрожащий туман. Почему он спешит? И почему он сейчас так странно смотрит на Гуменного? Смотрит прямо, не мигая, и глаза у него большие, блестящие, круглые, словно оба вставные. Вот-вот он скажет старшине: "Дьорше!" - и захохочет.

Гуменный пересчитывает людей: все ли идут? Не удрал ли кто-нибудь в лес? Нет, идут все. И внимательно смотрят на него. И как будто уже не так кряхтят, не так пугаются, когда где-нибудь среди трескучих деревьев падает тяжелая мина. Неужели они видели, что его ранило? Лишь бы дойти, донести снаряды. Без помощи батарея не устоит, враги захватят дамбу, перебьют батарейцев возле умолкших, еще теплых пушек и, рассыпавшись по этим лесам-дебрям, утопят батальон в Мораве.

"Хоть ползком, но буду двигаться, - думает старшина. - Только бы хватило крови, чтобы не потерять сознание... "

Он снова оглядывается, глубоко дыша. Идут все: длинноногий в штанах-трубах, веселый "екатеринославец"... А учитель просто наступает Гуменному на пятки. Он уж не так потеет и стонет, как будто этот поход придает ему силы.

Старшина почти не чувствует боли. Ему только все труднее дышать, и он хватает ртом воздух, словно зевает. Он не может напиться так, чтобы утолить жажду. Вода плещется у самых колен, однако он уже боится нагнуться, чтобы не упасть. Бредет, высыхая, сгорая изнутри, и гонит прочь мучительное искушение. Не смотрит на воду, а только слышит, как она хлюпает внизу.

Хоть он и крепко зажимал рану, однако кровь, горячая и липкая, растекалась уже по животу, сползала ручейками под ремнем в брюки. Чем дальше, тем труднее было поднимать ноги. Может быть, голенища уже полны крови, и поэтому они такие тяжелые. Перепутанных корневищ и коряг стало слишком много, хотя на рассвете он легко и свободно шел здесь с передовой. Какой звонкий и веселый стоял тогда лес по пояс в воде!

Было тихо, солнечно и как-то вяло, а неясные деревья качались от верхушек до самой воды, прыгали, как на экране. Или, может быть, это только их отражения качались в воде изломанной зыбью? Старшине хотелось сесть, окунуться в воду по шею - пить и спать, спать и пить! Все вокруг мутнело, словно придавленное тяжелым летним зноем.

А батарея била уже совсем близко, где-то вон за теми деревьями. Гуменный уже насчитал больше выстрелов, чем было снарядов на огневой. Где они достают снаряды? Или он уже считает и выстрелы противника и все складывает вместе?

Он зачерпнул воды рукой. Когда лил, увидел, что "господин профессор" обернулся и что-то сказал мадьярам. Гуменный одним глазом искоса следил за учителем, за его блестящим бритым затылком. Опять демократия, опять цивилизация... Что он им бубнит? Не уговаривает ли, часом, бросить снаряды и возвращаться за Мораву?

- Давай! - хрипит старшина, оглядываясь и подгоняя отстающих. Лицо у него белое, как гипс. - Давай!

Мокрые космы чуба беспорядочно свисают на глаза, и он с трудом поднимает руку, чтоб откинуть их.

Батарея бьет, стреляет, зовет его, как живая: "Скорей, скорей, старшина, потому что мне трудно!"

Идут.

Учитель за спиной что-то снова говорит своим. Те гудят, бормочут и утвердительно кивают. Старшина оглядывается и видит, как надвигаются прямо на него учительская черная борода, и "екатеринославский" дедок, и тот длинноногий верзила в штанах-трубах. Что они хотят?

А "екатеринославец", размахивая своей глиняной трубкой, заводит с ним разговор. Он говорит, что "пан профессор" объяснил им все. Они знают, почему "тувариш старшина" держит руку за пазухой... Ведь за ним на воде все время остается кровавый след. Учитель говорит, что позор, если русский юноша будет идти со шрапнелью в груди, а они не помогут ему. Затем учитель говорит, что нужно им на своих плечах испытать, что такое борьба за демократию и цивилизацию, а не смотреть спокойно, как она распускается в воде молодой кровью. Только тогда они узнают, чего стоит цивилизация и как ее надо защищать! Иген! (*) ------* Да! (венгерск.) ------

Они сейчас заберут снаряды у "тувариша старшины" и понесут их сами. А он пусть показывает дорогу.

Расстегнули ранец на спине у Гуменного и разобрали снаряды.

Старшина смотрит на спутников и страшным усилием воли удерживается на ногах. Его удивляет, что лица, наплывающие сейчас на него сквозь моросящую муть, не хмурые и не злые, а по-настоящему добрые.

Двое взяли Гуменного под руки. Снова двинулись вперед. Не было на свете ничего, кроме водяной дороги, светящейся впереди. Он продолжал видеть ее между деревьями, задыхаясь в горячем тумане.

- Сюда, - говорил он время от времени. - Сюда...

Деревья, казалось, сжимали его с обеих сторон.

Вскоре, выгибаясь огромной подковой вдоль опушки, показалась дамба. На ней чернели окопы, сохли под солнцем серые шинели, перекликались бойцы. Из окопов они видны были только по грудь, словно солдаты росли из земли. Под дамбой стояли батальонные минометы и 45-миллиметровки. Когда мадьяры, ведя Гуменного под руки, вышли из-за деревьев к батарее, кто-то из бойцов крикнул:

- Гляньте: старшина!.. И гражданские!

Учитель с гордостью ответил:

- Нэм цивиль (*). ------* Не штатские (венгерск.) ------

- Санзай, фельдшера! - крикнул своему ординарцу командир батареи, сразу поняв, в чем дело. - Фельдшера, быстро! Сюда!

А к мадьярам он вежливо обратился:

- Доброе утро!

Вместо приветствия они ответили хором:

- Спасибо!

С непривычки они еще путали слова благодарности и приветствия и часто употребляли одно вместо другого.

- За что они благодарят? - удивленно спросил командир батареи и, обведя взглядом своих бойцов, повторил: - За что спасибо?

Обессилевшего старшину товарищи усадили на землю, быстро начали раздевать. Он вынул из-за пазухи руку, судорожно сжатую в кулак.

Кулак был весь в запекшейся крови.

Командир батареи молчал, словно это было ответом на его вопрос.

Украинский писатель Олесь Гончар родился в 1918 году. Журналистом он исколесил немало мирных дорог родной Украины, образ которой с любовью выписан им в ранних рассказах и повестях. Вновь по этим дорогам молодой писатель прошел в годы Великой Отечественной войны. Сержант-минометчик гвардейского полка Олесь Гончар встретил и полюбил героев своих будущих книг. Не случайно поэтому в его творчестве такое важное место занимают проблемы войны и мира.

Читателю широко известны его книги: "Знаменосцы", "Таврия", "Перекоп", "Человек и оружие", "Тронка", свидетельствующие о ярком таланте писателя, призывающие свято хранить героические традиции отцов и братьев, умножать славу Советской Родины.