«В путь за косым дождём»

3326

Описание

Документальная повесть Андрея Меркулова — автора известных рассказов о летчиках, фильма «Цель его жизни», книг о романтике моря и дальних краев — целиком посвящена людям авиации, самоотверженной работе испытателей современных самолетов. Писатель говорит о вечном стремлении человека к творчеству, которое проявляется особенно ярко на трудной и опасной тропе за облаками. В повести предстанут те, кто первым овладел тайнами полетов с реактивным двигателем, преодолел звуковой барьер, впервые испытал на себе катапульту и высотные скафандры, подготовил бросок на орбиту и подготовку космонавтов, заранее испытал турболет, прообраз техники будущего, — аппарат, лишенный крыльев... Славные имена этих летчиков — Коккинаки, Анохин, Перелет, Шиянов, Гарнаев и другие — образец мужества и отношения к своему делу. Повесть Меркулова рассказывает об их стойкой преданности авиации, которая в своем стремительном развитии стала подлинным символом нашего космического века.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Андрей Меркулов. В путь за косым дождём.

ПАМЯТИ ДРУГА, ЛЕТЧИКА-ИСПЫТАТЕЛЯ ЮРИЯ ГАРНАЕВА

А если это так, то что есть красота

И почему ее обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?

Н. Заболоцкий

Романтика — странное слово.

Никто не знает, что это такое.

Такого слова нет в энциклопедии. Там есть «ром», театр «Ромэн», есть пять великих князей Романовых, но нет романтики.

Однажды я был на диспуте в институте, где студенты спорили о романтике. Говорили по-разному. Или это особое состояние озаренности. Или борьба за радость будущего. Или притяжение дальних краев. Или поиски необычного в буднях, в творчестве. Профессор Владимир Оттович Шмидт, которому по семейной традиции это понятие не было посторонним, справедливо заметил, наконец, что романтика, очевидно, состоит из разных свойств и светится многими гранями...

Я вспомнил один из дней, когда, сидя в номере вполне приличной гостиницы, где даже телефон был на столе, я пытался, глядя в окно, воочию представить себе северную романтику Джека Лондона и думал: хорошо это или плохо, что она во многом уже уходит в прошлое в наш век транспорта и связи? За окном были видны двухэтажные дома. Мороз стал немного меньше — ведь был уже апрель. Это было в поселке на мысе Шмидта, дальней точке арктического побережья на нашем северо-востоке. Я ожидал здесь встречи с Осиповым и очень хотел, чтобы меня пустили на полюс.

Я был разочарован тем, что не нашел знаменитой романтической Арктики. Добрался черт знает куда, а из окошка вижу, как на улице из-за каких-то пустяков женщина ссорится с соседкой. В руках у нее авоська. Уж если до авоськи дошло, значит Арктику приручили. Сделали домашней. Правда, здесь и сейчас запросто погибнуть можно, если зазеваешься в пурге. Но ты не зевай, да и только. Живут. Привыкли. Это очень хорошо, но куда же побрела теперь добрая старая романтика, волоча за собой одинокие нарты? Оставалась надежда на полюс. А если Осипов туда не пустит?

Я сидел и боялся Осипова. Мне сказали, что он страшно скупой на слова. Не только для интервью, но и для объяснений со мной, после того как скажет свой приговор. Упрашивай потом сколько хочешь, он останется безмолвным, как торос. О нем мне уже рассказывали, что у него слова на счету, в полете — по штуке на сто километров. Летел он как-то, и после взлета второй пилот говорит: «Товарищ командир, правая нога у самолета не убралась». Осипов молчит. Время разговора не подошло. Через пятьсот километров спрашивает: «Правая?» — «Точно». Летят дальше. Еще через пятьсот пора садиться. Осипов спрашивает: «Так не убралась, говоришь?» — «Точно». — «Ну и черт с ней», — говорит Осипов, прихватив таким образом сверх лимита целое выражение, выпускает вторую ногу и, как всегда, садится с блеском.

Вот я и ждал Осипова, зная, что на меня тоже будет причитаться только одна фраза.

Он вышел в коридор — отдыхал после полета, — посмотрел на меня, огромный, грузный. Я объяснился возможно короче. На разрешение намекнул. Осипов сказал: «Нет». Тут все, кто рядом стоял, стали за меня просить. Осипов усмехнулся: «Что же вы меховые штаны ему не дали? Писатель отморозится, а я отвечай. Дать штаны — и пусть летит».

И я полетел. Навстречу последнему оплоту знакомой по старым книгам романтики. Через две тысячи километров сплошного льда, через шесть часов полета, где уже без аэродрома захочешь сесть — не сядешь: можно дров наломать, сплошные торосы, лед сверху кажется лицом старика, изборожденный сетью трещин и разводий; туда, в густо синеющую мглу, над черными ножевыми хребтами острова Врангеля, навстречу солнцу, которое вдруг вывалилось из наступающей ночи и больше уже не уходило совсем, — мы шли навстречу бессменному дню; и оттуда, с затерянного у полюса поселка, как живое сердце, стучал маяк радиопривода...

На ледовом аэродроме машину встречал Чуквышкин. Я подумал: не везет. Фамилия не для романтического очерка. «Чуквышкин на полюсе». Он оказался милейшим человеком и сразу повел в свою палатку. Среди первозданной тишины и свежести морозного воздуха голубела под солнцем твердая на взгляд полоса, окаймленная черными и красными флажками, и был виден огромный силуэт машины с затихшими винтами. Лед под ногами звенит. Прочный. Обо что-то споткнулся — извилина, неровная, шириной в полметра, между двумя одинокими палатками аэродрома. «Вчера разломало, — сказал Чуквышкин. — Уже смерзлась. Здесь все быстро. Живем теперь на улице Заречной». Радушный старый москвич, он угощает другого москвича чаем. «Выпейте чайку. С вишневым вареньицем». Я тихонько ногой все пол пробую. Хоть бы звонок какой придумали, чтобы звонил за полчаса перед тресканьем. А Чуквышкин пьет себе чай, отдуваясь, — нравится ему. С вареньем. Да еще свой брат москвич в гости залетел.

До полярной станции СП-7 лететь было вертолетом — и у торосов был такой фантастический пейзаж, словно на Луне, и скользила по нему причудливая тень машины, к которой мы не так уж давно привыкли. Желтые домики. Внутри ковры, полки с книгами. В палатке гидрологов прорубь. Отчетливо видна двухметровая толщина льда. Под ней — глубина в три тысячи метров. На СП обычный день. Все работают. Хочешь сильных ощущений, дождись пурги и выйди, отпусти из рук притолоку двери, сделай несколько шагов... Обратно можешь не вернуться. Тогда скажут: «Зачем пошел, чудак? Говорили, что нельзя без привычки». В общем тут здорово интересно, все-таки полюс. Но особой романтики нет. Многое уже известно, и мало ли трудных дел на земле.

Я стремился на полюс, а романтика сама вышла мне навстречу, но не здесь, а на побережье, откуда я только вылетел, не разглядев ее в окно. Она стояла передо мной в коридоре летной гостиницы в живом образе Осипова, большая и грузная, и заботилась о моих меховых штанах. Это была живая романтика, а не книжная.

Она любит возникнуть перед нами вдруг, когда некогда щелкнуть фотоаппаратом. Она проходит над нами — призраком во льдах или на обычной земле, прекрасная и неуловимая, и мужественная, такая, о которой мы часто мечтаем. В любых краях она может вдруг обернуться и постными буднями, — смотря как себя повести.

Но внезапно в этих буднях настанет ее час, и она мелькнет мимолетно огромной тенью над льдами, как живой памятник, — необычный, единственно настоящий и недоступный оледенению в мраморе... Такой же великий памятник, как столб огня над сапером, взорвавшим вместе с собою мост.

Был день, когда машины сели на лед. А летчики вышли. Вдруг сломалась льдина, и самолет с четырьмя винтами оказался на краю и стал кренить ее. Он был с полным грузом.

Я убежден — это можно и сейчас снять в документальном кино. Того, что было, не восстановишь, но достаточно показывать зрителям лед и, проходя аппаратом, очень точно рассказывать, как это было. И все увидят. В зале настанет тишина. Перестанут кашлять. И все увидят, как Осипов побежал к самолету, а лед кренился и вода показалась с краю льдины. Он вскочил в машину, включил моторы и стал выруливать, но обломок льдины был длиною в восемьсот метров, а для разбега надо больше тысячи. Он шел напролом, в самой крайней решимости риска, не как безумец, а как мастер — на пределе возможностей. Он повел самолет на разбег, и потом, когда уже все кончилось и льдину смерили, оказалось, что следы оборвались в нескольких метрах от воды. Если бы он промахнулся, удар многотонной машины в соседнюю льдину проломил бы ее, и никто уже не смог бы увидеть, как они с самолетом останутся вдвоем на дне океана, где в вечном мраке влачится лишь трос полярной станции, собирающий грунт со дна. Чтобы оторвать самолет, он поставил его на дыбы, медведем, рванул свечой, как истребитель, чего не делают с такой машиной.

И на секунду этот вздыбившийся крест огромных крыльев раскинулся над равнодушием льда.

Это было одно из тех прекрасных видений, когда зримо оживает романтика.

Сейчас Борис Осипов водит реактивные самолеты из Москвы в Антарктиду. Об этом говорят в газетах. Если вы хотите узнать, что такое романтика, спросите у него. Но он вам не скажет. Не потому, что слишком молчалив, а потому, что сам не определял это понятие словами — просто он в этом не нуждается. Ему и так все ясно. Я твердо знаю, что будут делать Осипов и его товарищи, если вдруг сама Антарктида расколется к черту. Спасать людей и машины. Без колебания.

Чтобы узнать об Осипове, можно было и в Арктику не ездить. Все равно я не был свидетелем, мне рассказывали. Пейзаж только помог представить. Но я увидел там самого Осипова в дни его обычной работы. А это для меня значит много.

Я попробовал написать об этом рассказ, но он у меня не вышел, и тогда я решил вернуться к очеркам и говорить о фактах. Мне кажется, очень много верного есть в утверждении знаменитого итальянского сценариста Дзаваттини, что в наше время больших событий литературные образы часто становятся слабее факта жизни, раскрытого во всех его срезах.

На студенческом диспуте о романтике я вдруг решил, что напишу о ней книгу. Документальную. Чтобы тоже поспорить — пусть не постигнет нас сомнительное счастье бесспорных книг.

О романтике спорят.

Одни говорят, что она есть. Только рассказать о ней бывает трудно — чтобы не сбиться на громыхающий впустую тон, как от листа жести, очередным пролетным ветром сорванного с крыши. Во всяком случае, очень прав авиаконструктор Олег Константинович Антонов, сказавший однажды, что «романтизм — это состояние духа, которое может сдвигать горы, но в то же время, как нежный цветок, сворачивается от неосторожного прикосновения».

Другие твердо уверены, что ее нет. Вообще. Одна тема для разговоров. Так, мечта — не осязаемый чувствами звук, как говаривал Павел Иванович Чичиков, покупая у Собакевича мертвые души. Подобным образом рассуждают люди серьезные и весьма практические, которые на диспутах не выступают и вслух точки зрения не высказывают.

Третьи полагают, что в наши дни чем дальше от первых лет революции, тем романтики становится меньше. Да и событий много, не очень-то нас теперь удивишь.

Или есть такая точка зрения, что каждый день сам по себе романтичен, если он прошел и план выполнили.

Чего только на диспутах не наслушаешься!

Я пишу эту книгу потому, что тоже не могу дать романтике никакого краткого определения, такого, чтобы удовлетворило тружеников отрывного календаря.

Я просто считаю, что без нее мы не сможем жить. Мир остановится. Я убежден, что двигают его вперед мечтатели и фантазеры. Это просто другое название революционеров, изобретателей и поэтов. А коммунизм — это высшая романтика.

Я гонялся за романтикой, за ее мгновенно быстрым и потому не каждый день заметным светом по самым дальним краям, искал, как ищут беспокойного родича, который то появится, то исчезнет. Когда я находил ее следы, я писал очерки. Эта книга состоит из очерков. Всякий раз, когда я их перечитывал, я замечал, что каждый из них открывает какую-то грань того, что я сам считаю романтикой. Их много, внезапных граней ее чистого света.

Я думаю, что говорить об этом очень важно, потому что людям, которые не учатся мечтать о будущем и искать его пути, нетрудно утонуть в тарелке с супом или предаться житейскому пессимизму, и тогда им будет нравиться не романтика, а крючок в углу и веревка.

В этой книге собраны все мои очерки о летчиках, и только о них — потому что это очень близкая мне тема. Она современна и близка, как в дни Колумба мореплавание. Но когда в сборнике рассказов «Крылья Земли» я выводил своего героя Кострова, — я строил литературный образ. Здесь я буду говорить о тех, кто дал мне этот образ. О живых или павших на том поле брани, где линия окопов проходит по золотящейся солнечным светом канве облаков; но бывает и так, что рабочий неба, выполняя дело своего трудового дня, вдруг живым факелом падает в землю. Ведь небо — война человечества с высотой, и космос берется с бою.

Пусть в этой книге о романтике нет строгого порядка — главы ее не вытекают аккуратно одна из другой, а иногда автор вмешивается в описание факта своими разговорами. Порядка я для нее не нашел. Здесь нет той стройности, какая может быть в приличных, рассудительных исследованиях, где развертывается и краткое введение в предысторию вопроса и сама предыстория, потом дело доходит до истории, затем следует послесловие, краткая библиография и список лиц, которым автор обязан за помощь в работе.

У меня такого списка нет.

Благодарить мне надо тех, о ком я написал. Я рад, что они жили и будут жить на земле, которая с ними бесстрашно отправится в новое будущее.

РАЗВЕДЧИКИ ПРИЗРАЧНЫХ ОСТРОВОВ

Да, я — моряк! Искатель островов,

Скиталец дерзкий в неоглядном море.

Я жажду новых стран, иных цветов,

Наречий странных, чуждых плоскогорий.

В. Брюсов

Почему Клещинский ушел в дождь? Он представляется мне разведчиком. Тем разведчиком, в глазах которого прячутся облака.

Земля впервые принадлежит разведчикам. Только им дано познать радость первой встречи. Тем, кто, стремясь за ускользающий круг горизонта, первым угадал томление своего века.

Одни из них надевают перед походом шлем, у других письменный стол вмещает всю безграничность мирового пространства.

Про них говорят, что они странные люди. Слово «странный» произведено от «страны» и «странствий» — это те, кто, побывав где-то далеко, стали не такими, как мы.

Иногда им снятся странные сны. Даже наяву их тревожат видения, о которых они не говорят никому. Им снятся дальние острова, или берега земли, где они еще не были, или далекие звезды, или то, что никто, кроме них, еще не знает.

Мечтатели и романтики, они вдруг открываются нам как люди напряженного, волевого действия. Стремлениям их нет предела. Однажды взлетев, они тянутся в небо как одержимые неизлечимой страстью. Человек уходит в небо, чтобы вернуться и снова взлететь. В нем проснулась великая тяга — тоска по крыльям. На земле ему снятся призрачные острова из жемчужно-серебристых перистых облаков или звездной космической пыли. А в небе он вспоминает знакомый с детства запах сена в родной деревне или гостеприимную траву аэродрома.

Что бы ни говорили лишенные воображения, но современный летчик никогда не забудет траву простого аэродрома, даже если будет садиться потом только на бетонные полосы. На долевом аэродроме он ощутил впервые полынную горечь родных полей и тишину их, особенно ясную, когда выключен двигатель и земля перестала быть страшной.

Иногда, быть может, им снятся странные сны. Вернувшись из неведомых краев, которые продолжают жить в их памяти, они тоскуют, и взгляд их скользит мимо вас и становится отчужденным. Быть может, так смотрели матросы Колумба, когда после своего необычайного плавания они рассказывали о нем в портовых кабачках.

Я знаю, что облака вместе с летчиками сходят на землю и продолжают стоять у них в глазах. Я замечал у них этот взгляд — сквозь дома и вещи, сквозь сутолоку дня — туда, где мы с вами не были.

Я всегда удивлялся, как много могут люди хранить в своей зрительной памяти, даже если они молчаливы, как летчики. Память чувствительней фотопленки. Вместе с цветом в ней возникают и шорох листьев, и плеск волны с ее свежестью, и многое другое.

Вот уже сколько времени прошло с тех пор, как я недолго побывал на Командорах, а передо мной все стоят, открывшиеся в час ясности без тумана, широкий океанский горизонт, коричневые высокие скалы, обрубленные сбросами, скатившиеся с них огромные глыбы на берегу среди серой гальки, ярко-зеленая, сочная от морской соли трава по склонам сопок, изгиб бухты, причудливо изваянный из скал и уходящий в море, и тысячи чаек по скалам, и крик их, безумолчный, как наплеск волны, и четкое переплетение снастей нашей дизельной шхуны на фоне неба. На берегу, обнаженном отливом, среди расщелин, в немыслимо прозрачной воде, оставленной во впадинах океаном, вились мохнатые яркие водоросли и было полно хрупких раковин морских ежей и алых звезд, которые сразу тускнеют, если вынуть их из воды. Тускнеют, как все, что мы фотографируем, — похоже, но уже не то. И я не знаю почему, но этот дальний берег по-прежнему стоит передо мной и все тревожит мою память своим равномерным шумом волн, разбивающихся в зеленоватых прибрежных скалах...

В наш век, когда мы так торопимся, стали меньше ценить пейзаж. Но в час разлуки с родиной или с Землей вдруг ощущаешь с новой силой все его обаяние: он ее первый признак, такой же памятный, как лицо любимой.

Век дает новые точки зрения. Мы начинаем иначе видеть. Теперь мы видим землю с высоты полета, избавившись от древней нашей зависти к птицам:

Клещинский был одним из первых, кто увидел землю такой, какой ее тогда еще не видели другие, — сверху. И это незабвенное видение вошло в него и сделало одержимым, как и других его современников, собратьев по профессии.

Разведчики облачных дорог! Мир не успел опомниться, как вы немногим больше чем в полстолетие подняли его в пределы, которые прежде были доступны только мечте.

Давно уже нет Клещинского, и я не надеюсь, что, даже прочитав этот очерк, кто-нибудь пришлет о нем новые материалы. Время прошло, а из его сверстников по профессии слишком немногие могли бы дожить до преклонных лет. Но от Клещинского до космонавтов пролег единый путь порыва в небо.

* * *

Клещинского я не мог видеть живым. Но многих из людей его профессии, из тех, кто сейчас составляет славу ее и цвет, я видел.

В памяти моей они проходят одним суровым рядом, летчики-испытатели наших дней — Анохин, Перелет, Коккинаки, Седов, Рыбко, Шиянов, Гринчик, Галлай, Шелест, Бахчиванджи, Опадчий, Юганов, Амет-хан, Верников, Гарнаев, Машковский, Васин, Якимов, Алашеев, Нефедов, Ильюшин, Мосолов, Гудков...

Я вижу их дома, в обычной человеческой простоте, в особенной скромности людей большого дела. Я вижу их там, на работе, среди племени укрощенных ими машин, сама форма которых говорит о рвущейся в небо скорости. Я вижу их, рыцарей нашего века, в шлемах, которые не так давно стали широко известны по фотографиям в газетах.

Уже не все из них живы. С первых дней борьбы за высоту небо, как и море, стало требовать потерь. В старых газетах под портретами часто писали рядом с фамилией: «Жертва авиации». Но это неверно. Они уходят в небо бороться, а не жертвовать собой. В них нет легковесности азарта, и погоня за рекордами не тревожит слишком их нервы. Это люди серьезной и тяжелой работы, знающие ей цену, давно уже до конца отдавшие себя самолетам. Это они своим трудом много лет готовили взлет человека в космос.

Еще не так давно в газетах появились первые сообщения о новых реактивных лайнерах, которые готовятся выйти на трассы. Теперь по всей стране эти новые корабли современности длинными рядами стоят на аэродромах. Они вошли в наш быт. Сотни людей привыкли передвигаться на высоте в десять километров. На дальних окраинах жители глухих сел узнают самолет раньше, чем увидят первый поезд. Корабли эти — крестники испытателей, которые первыми выводили их в небо.

У испытателей я знаю общую и главную черту — молчаливую, но твердую приверженность делу. Я понимаю глубокую тоску Виктора Юганова, одним из первых прошедшего звуковой барьер, но однажды заболевшего туберкулезом и отрешенного от любимого дела.

Встречаясь с ними, я чувствовал себя как репортер при колумбах.

Когда я узнал о трагической гибели Алексея Перелета, я понял, что об этом нельзя молчать и надо, чтобы знали все. Мы тогда почти не писали об испытателях.

Писать о них очень трудно. Они не терпят фальши и требуют правды и мужества, а не восторженных слов, за которыми ничего не стоит. Если пишешь о них, надо искать те контрасты, которые помогут раскрыть постоянное внутреннее напряжение их работы.

Они не любят красивых фраз. Но в каждом из нас есть своя поэзия, хотя бывает, что мы ее прячем. В минуту их доверия меня всегда тянуло спрашивать о краях, которые они одни посещают, — ведь еще так немного среди людей земли тех, кто видит звезды в полдень... Однажды мы сидели у Сергея Анохина, и разговор шел совсем о другом. Случайно я спросил: «А как могли выглядеть облака на высоте, где вы были вчера?» Вдруг странная, хорошая улыбка нарушила обычное спокойствие Саши Щербакова, и он сказал: «Ох, ты знаешь... Обычно некогда смотреть, но это бывает так здорово...» И они стали объяснять мне, как выглядит высотный пейзаж, и на минуту оба задумались и замолчали, и тогда я вдруг почувствовал себя так, как будто поезд ушел, а я остался один на платформе. Это было нормальное отчуждение тех, кто уже знает мир, который не видели другие. Среди живущих на земле есть те, кто отделен остротой своих впечатлений от всех, даже от других летчиков; я думаю, что, когда космонавты бывают вместе, их громкая слава отступает в сторону, но остается неуловимое и таинственное братство впервые увидевших земной ореол, чувство, свойственное лишь тем, кого я называю разведчиками призрачных островов.

Часто мне хотелось представить испытателей в самой обычной обстановке, дома, накануне опасного и трудного дня. Разведчик воздуха перед сложным полетом... Что ждет его завтра? Взлет на машине, еще ни разу не отрывавшейся от земли, с новым ракетным двигателем, струи огня, сразу бросающие вперед так, что пилота вжимает в кресло? Или катапультирование на новой, огромной скорости? Падение штопором, намеренно вызванное, чтобы проверить, а выйдет ли из него машина?

Я помню мягкий зимний вечер, спокойный уют московской квартиры, где меня познакомили с Яковом Берниковым. После он испытывал хорошо известный теперь самолет АН-10, а тогда занимался на разных машинах штопорами. Он оказался добродушным, очень полным человеком, который говорил о себе, смеясь, что по нему кабины новых самолетов меряют. Не торопясь он стал рассказывать о своем деле.

Штопор — неуправляемая фигура высшего пилотажа, почти ненужная для авиации: его трудно использовать. В штопор обычно срываются против желания, и он ведет к неприятностям. Но штопор может быть. Поэтому, обучая курсантов или испытывая самолет, нарочно входят в штопор. Машина срывается из горизонтального полета и, вращаясь, идет к земле. Длина одного витка при штопоре бывает шестьсот и более метров.

Рассказывал Верников, к моему удивлению, очень флегматично и медленно. Трудно было представить, что в воздухе это человек молниеносных решений.

Однажды, рассказывал он, во время перевернутого штопора, когда он висел в идущем к земле самолете вниз головой на ремнях сиденья, теряя за один виток полкилометра высоты, ремни лопнули, и он упал головой вниз на переднее стекло колпака, который закрывает кабину летчика.

— У меня короткая шея, — сказал он. — Если бы длиннее, могла бы сломаться.

Он не мог управлять самолетом. Не за что было схватиться, чтобы выбраться. Тяжелый, грузный человек, он застрял в колпаке, стоя на голове, и мог только видеть, как машина, вращаясь, идет к земле. Он слышал, как идут у него на руке часы. Все же он выбрался. Сумел подтянуться и взяться за управление.

— Как же вы это сделали?

— Сейчас уже не помню. Понимаешь, очень нужно было это сделать.

Рассказывал он об этом минуты три.

— Сколько же времени все это было?

— Ну, за три минуты я был бы уже в земле. — Он подумал, неторопливо посчитал, потом добавил: — Самолет сделал пятнадцать витков. За две минуты. Но ведь в воздухе думаешь быстрее.

За окном шел мягкий снег.

Он стал звонить синоптикам на аэродром.

— Плохой прогноз. Завтра опять погода нелетная, — сказал он сердито, бросая трубку. — А мне хотелось летать.

Все же писать о летчиках очень трудно. Меня всегда удручает, когда спрашивают, был ли я летчиком, или когда называют писателем об авиации. Я пишу не об авиации, а о людях, но из людей я люблю летчиков больше многих. Я никогда не летал самостоятельно и не смогу летать, как бы этого ни хотелось. И все же устаешь завидовать тем, кто летает.

Мне приходилось быть в воздухе гораздо меньше, чем хотелось, и только на гражданских самолетах, не свыше десяти тысяч метров высоты. Но я успел почувствовать отраву небесных впечатлений.

Я помню кучевые облака, впечатляющие и нахмуренные, когда их гонит ветер, как армию в тяжелых шлемах, они идут гора за горой, а тени их пятнами скользят по равнине. Потом они сольются и затянут все сплошь, и самолет пойдет над ровным полем, настолько похожим на вдруг наступившую зиму, что хочется выйти, поиграть в снежки и побегать вокруг самолета, который, кстати, все равно стоит почти неподвижно. Так кажется на высоте. Потом над этим полем вдруг встанут новые хребты, сплошные, как настоящие холмы, хоть наноси их на карту.

В горах своей белоснежной невинностью прельщает зарождающаяся кучевка — на самом деле коварная и опасная внезапными грозами, которых из-за молнии, стремящейся ударить в его металлическое тело, самолет боится, как корабль подводных рифов. Вблизи, у самого борта, зарождение облаков кажется совсем безобидным — дымные, легкие полосы, как шлейф, начинают протягиваться вдоль крыла.

Нельзя забыть ни розовый свет над бухтой Тикси, которую вдруг размывчатое полярное освещение превратило в какой-то сказочный город мечты, — как будто всю жизнь только и ждал, что тебя здесь высадят, — ни тревожные космические оттенки высокого неба, когда корабль летит на восток и вступает в ночь, впереди черно-синяя темнота вселенной со звездами, а позади, где остался закат, непривычное, какое-то зеленоватое планетное небо, подпаленное с края багрово-дымной полосой...

Видишь небо, но этого мало, потому что не испытал борьбы с ним. В писательском деле не обязательно все испытать самому, главное — уметь представить, и для того чтобы писать о телеграфной линии, не нужно становиться столбом. Чтобы избежать ошибок, советуешься с летчиками — друзья не дадут соврать. И все же, когда берешься за любимую тему, не можешь избавиться от острого чувства неполноценности. Я пишу о тех островах, где не был, правда, по рассказам единственных, кто там был... Когда я думаю о своем положении, мне вспоминается не очень выгодный для автора образ. На кораблях есть прекрасный способ стирать матросские штаны — их просто бросают за кормой на веревке, и они бегут за кораблем, напрасно пытаясь догнать. И вот однажды в океане была ночь, полная фосфоресцирующего блеска, и штаны за кормой засветились волшебным пламенем. Они переливались дивным блеском, но все так же миля за милей бежали за кораблем в тщетной надежде его догнать. Я утешаю себя тем, что по крайней мере от этого становишься чище.

Обычно бывает так, что писатель не может летать, а летчик, если и пишет, — только мемуары, в Которых по скромности слишком мало говорит о своих ощущениях. Запоминающихся книг об авиации — наперечет. Таких, как книги Джимми Коллинза, Сент-Экзюпери, Олдриджа, Роже ле Сажа, книги Галлая, Шелеста, Бриджмена, Эвереста, или такой, какой могла быть книга Юрия Гарнаева. Но писать о летчиках надо. Богатая, как сказка, история авиации проходит на наших глазах. И время от времени уходят живые люди. Каждый из них, каждый из тех, кого я знаю, достоин книги и правды, такой же высокой, как небо, в котором они летают.

* * *

Есть самый лучший кинематограф — кинематограф жизни.

Душа разведчика всегда загадочна, как каждая человеческая душа. Но одно я знаю твердо: в ней не может быть пессимизма. Иначе ничего не откроешь, кроме того, что в тебе самом лежит дохлая кошка.

Когда мы делали фильм «Цель его жизни», нам важно было понять: как испытатели относятся к своей профессии, которая, по их собственному выражению, «не всегда ведет к долголетию».

Спрашивать об этом трудно. Гораздо реже, чем принято думать, человек склонен говорить, тем более журналисту, о том, что считает действительно для себя важным в своем характере; говорить не общими словами, а так, чтобы передать себя. Этого не говорят потому, что боятся увидеть в слишком упрощенном виде то, что тебе дорого.

Но по мере того как наша работа над фильмом шла, летчики все больше проявляли к нам интерес.

И тогда я спросил у Юрия Гарнаева, испытателя, у которого за плечами было уже немало серьезных дел, не считает ли он, что летчик, подобно игроку, отравлен желанием испытывать судьбу на поле риска.

— Игрок тешит сам себя, — сказал Гарнаев. — А мы работаем. Для нас это значит жить. Жить во что бы то ни стало! Это делает твою волю напряженной и острой. Ты начинаешь соображать быстрей, чем это кажется возможным. Не думаешь о смерти. Не веришь в нее. До самой последней секунды. И ты будешь жить, если не сделаешь ни одной ошибки. В этом вся трудность — не сделать ошибки. Обижаться на опасность не приходится, Такая профессия. Сам добивался ее и выбрал потому, что хочешь жить. А смысл жизни там, где борьба и победа — над сложностью работы, над скоростью и высотой. Ты выходишь навстречу опасности. Потому что хочешь по-настоящему жить, не допустив просчета в работе. Не покинув в трудную минуту машину на произвол судьбы. Жить — это значит привести ее на аэродром. Даже если она не в порядке. И посадить. И спасти себя и ее, выполнив до конца, за что взялся. Вот что такое жить в воздухе.

Глядя на него, я думал, что только жизнь умеет написать самый лучший сценарий — проще и сильнее, чем сочиняем мы, профессионалы кино.

...Примерно 1950 год. Во всех конструкторских бюро мира, занимающихся авиацией, склоняются над чертежами устройства, обеспечивающего летчику спасение на больших скоростях и высотах.

В авиации революция: создание реактивного двигателя неизмеримо расширило возможности полетов. Уже недостаточен парашют. Скорость встречного потока прижимает к машине, калечит при попытке выброситься, на большой высоте почти нет кислорода, достаточного для дыхания, — необходимо высотное оборудование.

В самолетах начинают ставить катапульту.

Трудность состоит не в том, чтобы придумать стальное кресло, скользящее по пазам и снабженное патроном, способным при опытах на земле забросить груз в двести килограммов на высоту в несколько десятков метров, — трудность в том, чтобы человек, сидящий в таком пилотском кресле, остался жив и вернулся на землю.

Так начинается одна из интереснейших страниц в истории современной авиации — создание катапульты, которой оборудованы теперь скоростные самолеты для спасения экипажей при аварии.

Сначала еще не чувствуешь нервного напряжения — даже если видишь первые кадры этой работы в специальном техническом фильме. Это еще только кадры испытаний на земле — кресла с манекенами или опыты с животными на перегрузки, максимально доступные организму при сильном толчке и внезапной встрече о потоком воздуха.

Затем испытывают в воздухе само кресло. Оно отделяется от самолета, оно уже отрегулировано, чтобы не удариться о хвостовое оперение и с помощью небольших тормозных парашютов остановить свое вращение в воздухе; после того как кресло минует самолет, его ремни расстегиваются, и манекен спускается на парашюте... Большего манекен добиться не может. Он не может рассказать о своих впечатлениях. В кресло должён сесть человек.

Такие случаи уже были, но они пока что неутешительны. В конце войны немцы катапультировали русских военнопленных. Все они были убиты встречным потоком воздуха.

Спешить в таком деле нельзя. Тот, кто одним из первых в мире испытывает на себе катапульту, долго тренируется и готовится к этому. В прошлом Гарнаев уже занимался делом, имеющим большое значение для жизни летчиков, — испытанием различных средств спасения, главным образом новых парашютов. Кроме того, он сам летчик со стажем. Ведь он должен знать многое о далекой области высот, чтобы впервые совершить головокружительный прыжок — выстрелить себя из самолета. Самое трудное — в первый раз. Как первый взлет на новом самолете, когда неизвестно, способна ли эта машина вообще взлететь.

Испытатель катапульты знает, что его может ждать, и тщательно готовится на земле, взвешивая всевозможные варианты. Его опыт и логика работают на то, чтобы исключить смерть. Сначала надо точно продумать положение в кресле, где может руки сорвать с подлокотников. Выдержать первый напор, потом, когда кресло будет не нужно и скорость погасится, надо освободиться от него и удержаться в воздухе в положении прыгающего пловца; человека, как и самолет, может затянуть в штопор, и тогда не открыть парашют.

Управлять своим телом в воздухе нелегко. Особенно когда одет в надутый резиновый костюм наподобие водолазного скафандра, изолирующий от внешней среды. Испытатель долго тренируется и продумывает свою будущую работу...

Наступает решительный день. Ночь он не спал, несмотря на хорошее здоровье и тренированные нервы, — мысль все время возвращалась к предстоящему. Жена знает о том, что ему предстоит, но, кажется, не знает, что это будет сегодня. Хороший, ясный день. Воробьям на аэродроме нет никакого дела до людских забот.

Вот уже самолет набирает высоту. Весна остается внизу. Неожиданно выясняется новая, непредвиденная трудность: на высоте обмерзают стекла скафандра. Почти ничего не видно. Трудно будет ориентироваться в воздухе.

Первый раз он так и катапультируется — в шлеме с обмерзшими стеклами, посеребренный первым предвестием космического холода больших высот.

Стучат часы. Кажется, что они стучат все громче. Он смотрит на них — время остановить нельзя, но он готов, весь напряжен для серьезного дела. Рука сжимает нужный рычаг. Из самолета выбрасывается этот снаряд, созданный человеком для спасения человека... Первый удар воздухом. Гарнаев говорил мне, что никогда не забудет это первое самое страшное физическое напряжение — три секунды, пока гасится скорость. Кресло вылетело, не зацепившись за самолет, и теперь, выдержав первую встречу с потоком, чувствуя, как гаснет скорость, летчик освобождает ремни. Кресло уходит вниз. «Специалист падения», он входит в нужное положение, осваивая движение в скафандре. Он начинает считать секунды — для определения длины прыжка. Привычный толчок открывшегося парашюта.

На аэродроме, сняв шлем, Гарнаев долго смотрит на ясный дневной свет, чувствуя, как спадает огромное напряжение самого трудного, первого шага в воздухе... Он знает, что главное сделано. Трудно всегда в первый раз. Вскоре его работа будет освоена многими. Еще один призрачный остров стал известен. Теперь его можно наносить на карту и уточнять берега.

С этого дня он продолжает работать все более уверенно. В разных типах самолетов катапульта «опрыгивается» с разных мест экипажа. Наконец однажды ему приходится прыгать близко к скорости звука — свыше девятисот километров в час. Все проходит благополучно. Но в новом деле бывают неожиданности, к ним надо быть готовым.

Однажды он выстреливает не себя, а манекен, сидящий впереди него; что-то случилось с креслом, оно не выходит до конца из пазов и, попав в поток воздуха, опрокидывается мгновенно на фонарь пилотской кабины; в эту секунду летчик вспоминает случай, когда перед прыжком фонарь, вместо того чтобы сорвать, вогнало в самолет; острые края плексигласа, окаймленного металлом, просвистели тогда бритвой вокруг летчика, прорубив местами обшивку машины. С креслом этого не случилось, зато оно прочно застряло в самолете, почти закрыв обзор из кабины и лишив возможности катапультироваться. Он понял, что теперь его не сорвать даже пикированием — слишком рискованно. С креслом «на голове» он приходит на аэродром и сажает машину. Кресло с трудом вытаскивают краном.

В другой раз после прыжка с катапультой, когда он уже освободился от кресла, от резкого толчка рвется парашют, — взглянув вверх, он видит только рваные ленты от купола. Одни тряпки. К новым скоростям не сразу удается приноровиться. Рассчитав очень тщательно и напряженно, он открывает запасной парашют — последний шанс. Его понесло на железную дорогу, где виден поезд. Остатки основного парашюта не дают управлять стропами. Его несет прямо на рельсы. Обидно спастись в воздухе и попасть под поезд... Он приземляется у самой насыпи. Купол, по счастью, не затянуло под колеса, мимо пролетает паровоз, и он видит растерянное лицо машиниста, принявшего его, очевидно, за «марсианский десант» — человек в ярком комбинезоне и странном шлеме, спрыгнувший с неба к поезду...

В один из дней его работа кончилась. Катапульта готова вступить в строй. Теперь то, что он делал, называется «катапультирование при отработанных средствах».

Он ждет новую работу...

Все чаще среди тех, кто занимается авиацией, слышится слово, которое еще недавно означало предел фантастики или очень отдаленное будущее. В него еще не открыли входа для людей, но мысль науки уже давно работает для полета в космос.

Заранее известно, что там, на огромных высотах, где почти нет воздуха, не могут действовать обычные рули управления. Там пригодны только реактивные принципы — нужно отталкиваться от пространства, нужно газовое управление. Новый принцип полета — совсем без крыльев, прообраз космической техники.

Снова ясный апрельский день. На аэродроме отменены все полеты — предстоит событие чрезвычайного значения. Посреди бетонной площадки стоит странное сооружение. Оно уже ничем не похоже на летательный аппарат. Нет киля, нет крыльев. Одни только двигатели, сопла которых смотрят в землю. Это турболет, аппарат, который должен подняться по принципу ранеты.

К нему подходит Гарнаев. Его провожают к этой странной машине друзья и знакомые. Видно, что его самого беспокоит общая мысль: как эта штука будет летать?

Гарнаев спрашивает у одного из представителей науки, разрабатывавших этот странный аппарат:

— Как же все-таки он будет летать?

Тот отвечает с упрямством ученого:

— Очень просто. Сила тяги против веса. Ничего нового он не сказал.

Гарнаев поднимается в стеклянную кабину, примостившуюся сбоку аппарата, как у башенного крана. Если увидеть его лицо, можно понять, что он переживает минуты страшного напряжения. Рука ложится на сектор газа. Еще секунда — и струи взрывов ударят в землю. Он включает газ. Пламя вырывается из аппарата. Несколько тысяч лошадиных сил рванули вверх неуклюжее сооружение, на всякий случай, для первой попытки, привязанное к земле на тросах. Турболет оторвался от взлетной площадки — и сразу его, накренив, повело в сторону... В ту же секунду летчик овладел им снова. «Струйные рули» могут действовать. Аппарат по воле летчика идет влево, вправо... Все в порядке. Можно сажать машину.

Из кабины друзья выносят его на руках. Когда стихло восхищение, взволнованный представитель науки спрашивает у летчика:

— Как же вы все-таки взлетели?

— Очень просто. Сила тяги против веса, — отвечает Гарнаев.

Оба смеются. Теперь им можно смеяться.

Через несколько месяцев Гарнаев уже показывает взлет этой машины на авиационном параде в Тушине...

Профессия испытателя — это дело героя и борца. Это серьезная работа, построенная на продуманном риске и ведущая н открытию новых миров, неизведанной высоты и скорости. В науке испытатель занимает место знаменосца при атаке, идущего впереди всех навстречу опасности. Он не подвержен гипнозу страха, потому что знает, во имя чего борется. Он верит в свою победу.

Они называют себя акушерами новой техники: они помогают ей родиться. Они обеспечивают безопасность тем, кто будет потом летать на серийных машинах. Но и об их безопасности все время думают создатели самолета. Однажды Гарнаев снова поднимается в воздух. И опять все продумано до мелочей: в случае неудачи пострадает не он, а его напарник, сидящий в соседнем кресле. Испытатель поглядывает на него — тот остается уверенно-спокоен. Гарнаев выпрыгивает. Раскрыв парашют, он видит, как вслед за ним из кабины выбрасывается вторая фигура и тоже повисает на парашюте. Напарник приземлился и остался лежать на земле. Случайные свидетели — заблудившиеся охотники, вышедшие из леса, — боятся подойти к неподвижной фигуре, наполовину скрытой парашютом. Но Гарнаев не переживает никаких волнений. Этому все сойдет. Он ведь был весь из желтой кожи, из которой делают седла. Странное, по фигуре почти точное подобие человека с плоским лицом, без носа и губ, на котором озорные механики перед полетом изобразили углем дурацкую оптимистическую улыбку, которую мы видим иногда на лицах героев в плохих кинофильмах. С этим молчаливым соседом Гарнаев шел в полет, время от времени поглядывая на его самодовольную фигуру. Ему он передал в этот раз опасность работы. Но он не завидовал кожаному спокойствию.

Вертолет при испытаниях был особенно опасен — тем, что при аварии летчик даже не мог его покинуть: лопасти винта настигали его в воздухе. Гарнаев испытал впервые отстрел лопастей, когда специальное устройство с помощью взрыва отбрасывало их в сторону, открывая экипажу путь к спасению.

Если о Гарнаеве сделать фильм, он будет смотреться с напряжением. Но без надрыва. Немало эффектных кадров могут придумать способные кинематографисты, но жизнь богаче — в ней не трагизм обреченности, а подлинный высокий драматизм борьбы, за успехами которой следит мир. Борьбы за дороги в космос.

* * *

В работе испытателя героизм и мастерство иногда проявляются в том, чтоб спасти себя, когда уж нельзя спасти машину. Это не просто инстинкт самосохранения, здесь жизнь и работа сливаются в одно — летчик должен вернуться, чтобы рассказать, что случилось. Когда погибнет машина, даже если уцелеют приборы в бронированных колпаках, гибель ее может остаться загадкой, и понадобится новый риск.

Уйти из гибнущей машины — значит в доли секунды сохранить в себе все свое мужество и хладнокровие, находчивость и знание летной работы.

Сергей Анохин, которого авиаконструктор Яковлев назвал академиком летного дела и которого друзья по работе считают наделенным особым чувством воздуха, уходил из таких положений, когда другой бы уйти не смог.

Однажды в полете возникла опасность взрыва...

Анохин должен был покинуть самолет, но оказалось, что катапульта не работает. Выбрасываться без нее из реактивного самолета, даже при погашенной до предела скорости, — дело исключительного мастерства. Анохину уже пришлось однажды прыгать без катапульты, преодолевая силу встречного потока, но в этот раз ему предстояли еще большие трудности. Двигатели, засасывая воздух, работали в крыльях, откинутых далеко за кабиной. Их надо было миновать, прежде чем броситься в пространство. И надо было удержаться как можно дальше на гладком фюзеляже, чтобы сразу не понесло на стабилизатор. Анохин открыл люк и выбрался на фюзеляж. Он не потерял своего удивительного хладнокровия. Главное теперь — ни одной ошибки. Одной будет достаточно. Он полз по фюзеляжу, который теперь казался особенно длинным, держась за тонкую антенну, протянутую вдоль самолета. Он миновал двигатели. Антенна оборвалась. Его понесло к стабилизатору. Анохин знал, что удариться шлемом и потерять сознание — значит не выдернуть кольцо парашюта. Отличный гимнаст, он сжался в комок и оттолкнулся от стабилизатора ногами. Ноги потом болели от толчка, но самолет ушел. Анохин открыл парашют и снова — в который раз! — благополучно приземлился. Это сделал человек, единственный в испытательной авиации, который летал на всех типах реактивных машин после того, как ему исполнилось пятьдесят лет. Из них последние девятнадцать — с одним глазом...

Дома, в спокойной обстановке, Анохин всегда удивляет своей скромностью, немного угловатой застенчивостью, как будто всю свою решительность он оставляет в воздухе, считая неудобным показывать ее в другом мире, на земле. Он молчалив, разговориться может только среди хороших знакомых и, кроме авиации, любит спорт, мотоцикл и очень больших собак.

Иногда мне кажется, что мы слишком редко пишем просто о простых вещах. В очерках мы ищем выдающиеся факты. И мало объясняем, что произошло в самом человеке.

Мы даем подробное описание полета. Биографию героя. Но этого мало. Я так и не смог бы узнать из газет, чем отличается характер Гагарина от Титова.

Мы мало говорим о простых и обыденных вещах из жизни летчика — как и с кем он проводит вечер, какие фильмы ему нравятся и почему он любит лошадей или альпинизм.

Анохин и Амет-хан, Коккинаки и Рыбко, Перелет и Шиянов, Щербаков и Ильюшин — они делают одно дело, но они разные люди, и каждый интересен по-своему.

Я думаю, что не всегда психология подвига проявляется в связи с тем полетом, о котором предупредили корреспондента.

Подвиг жизни, внезапный, без подготовки, вынужденный обстоятельствами, чаще всего приходит, когда сам летчик его не ждет, поэтому подвиги редко удается заснять на пленку. И так же редко писателю удается видеть пилота не в спокойной беседе о том, что случилось относительно давно, а в состоянии душевного напряжения.

Из всех испытателей я ближе всего подружился с Щербаковым. Вероятно, потому, что с ним и Владимиром Ильюшиным мы люди одного поколения. Нашим институтом была война, и над теми, кто не пришел по окончании ее за дипломом, до сих пор стоят на полях простые памятники с деревянной звездой или с погнутой лопастью винта среди густой травы. А те, кто вернулся учиться, были намного серьезней обычных студентов. Прошло время, и теперь я встречаю сверстников на заводе во главе цеха или опытными инженерами на стройках гидростанций.

Когда мы с Щербаковым встретились, он был молодым испытателем, а я начинающим писателем, хотя нам обоим было за тридцать. Есть профессии, которые требуют длительного возмужания. За широкими плечами Щербакова к тому времени был опыт войны на истребителях, академия имени Жуковского, специальная школа летчиков-испытателей и не первый год на испытательном аэродроме. Но ему поручали только самые простые дела, и он мечтал о лучшем будущем. С тех пор мы потихоньку набираемся опыта на глазах друг у друга, проявляя взаимный интерес, потому что у Саши, как у многих летчиков, есть склонность дружить с людьми искусства.

Я давно привык к его характеру, к его спокойствию и сдержанному юмору, к его молчаливой деликатности и умению, когда можно, к серьезному отнестись с шуткой, а к шутке всерьез. Мне вспоминается тот вечер, когда он привез домой высотный костюм, чтобы ехать с ним утром на тренировку в барокамеру. Он надел костюм, и посмотреть сбежались его братья. Высокого роста, с вылепленными мускулами, Саша был обтянут зеленым капроном со шнуровкой по рукам и ногам и со шлангом для сжатого воздуха, чтобы стиснуть костюм и создать летчику искусственное давление при аварии кабины на высоте. У самого пояса смешно раскачивались толстые резиновые трубки для подключения к баллонам. Посмотрев на себя в зеркале, он решил, что если выйти на улицу, то за ним пойдет не меньше девушек, чем за модным поэтом. С кислородной маской на лице, в этих подлинных рыцарских доспехах века, он был похож на человека-амфибию.

Но я помню и другой вечер, когда Щербаков вдруг открылся мне весь во время одного из самых сильных переживаний, которые выпадают на долю тех, кто работает в воздухе. По совпадению этот день его жизни оказался и значительным и трагичным...

Как начинающий испытатель, Щербаков занимался тем, что летал на киносъемку. В современной авиации все существенное снимается на пленку. Другой самолет работал, а Щербаков вылетал с кинооператором на относительно простой реактивной машине. И, как всякий начинающий испытатель, он с нетерпением ждал случая, чтобы подменить кого-либо на сложной машине. В этот день случай представился. Ему позволили вылететь на скоростном истребителе. А когда он вернулся, упоенный первым полетом на новой машине, ему сказали, что произошло. Паршин заменил его на киносъемке и разбился, едва поднявшись над аэродромом. Паршин был опытный мастер, дважды Герой, ветеран воздушной войны, испытатель со стажем.

Летчиков не заставляют летать. Они идут на это сами. От желающих стать испытателем, а тем более космонавтом, у нас нет отбоя. Все это чушь, когда обыватель, не рискующий летать даже пассажиром, брюзжит, что им за это немалые деньги платят. Зарабатывать легкие деньги и в большем размере есть еще, к сожалению, много способов.

Анохин давно уже не нуждался ни в чем, но в день пятидесятилетия, когда друзья ждали, что он при своем возрасте, наконец, откажется от опасной работы, — мало ли дел на земле, — он встал и сказал, что не откажется. Он просто не может без этого.

«Призрачные острова» — это только красивое название вполне реальных дел. Авиационная техника нелегко открывает свое новое. В работе пилота эта реальность романтических дел граничит с опасностью смерти. Но пилот идет на это потому, что авиационному инженеру мало чертежной доски, он должен побывать в воздухе. Испытатель — это инженер, вооруженный опытным самолетом, со всеми вытекающими последствиями. Он знает, что без него невозможно развитие авиации. Он видит в этом свое призвание разведчика.

Не каждое событие в жизни летчика кончается тем, о чем можно рапортовать в газетах, но оно может быть не менее значительным для его внутреннего роста.

* * *

Я не знаю, сколько книг написано о море. О его притягивающей красоте и жестокой силе. Но я знаю, что о небе, которое стало полем новых дорог и надежд, написано меньше.

Есть на Далёком обледенелом Шпицбергене деревянный крест, где безымянные суровые поморы когда-то сделали ножом такую надпись: «Тот, кто бороздит море, вступает в союз со счастьем, ему принадлежит мир, и он жнет не сея, ибо море есть поле надежды».

Клещинский был разведчиком поля надежды. Одним из первых на дорогах неба. Он тоже вступил в союз со счастьем: в те первые дни, поднявшись в небо, он ощутил отравляющую власть полета и увидел, что ему принадлежит мир и это новое поле надежды.

Я хочу представить себе, что чувствовали люди, впервые сверху увидевшие облака, эти поля и айсберги из тумана, даже сейчас знакомые нам все же меньше, чем морские волны...

Настало время всерьез поговорить про облака. Только сейчас, с развитием массовой авиации, мы отвыкаем смотреть на них снизу вверх, как смотрели веками.

С детских лет у меня сохранилась привычка в трудные минуты жизни повторять про себя строки, когда-то поразившие своей чистотой:

Тучки небесные, вечные странники! Степью лазурною, цепью жемчужною...

Я люблю их за ясность и за то пронизывающее высшее мастерство, когда нельзя заменить запятую. По-моему, никто лучше не сказал про облака. Но сейчас нет Лермонтова, чтобы воспеть их сверху. Опасно подсказывать эту тему поэтам, потому что прежде всех за нее возьмутся поэты шустрые, такие, что сразу напишут цикл с борта ТУ-104, а время и облака любят иных поэтов. Но почему живописцы, повторяя облачный пейзаж с «земной» точки зрения, не возьмутся за него с высоты?

Облака стали доступны всем. Теперь мы «ходим» по ним. Авиация провозит над ними не только художника, но и бухгалтера и почтальона. Про облака, глядя сверху, можно так же много писать, как о траве или об асфальте.

В комнатах метеослужб на аэродромах хранятся в альбомах или висят по стенам портреты различных облаков. С описанием их родословной, повадок и характера, с латинскими названиями, звучными и образными, — это целая поэзия из тумана, на которую здесь, в этой комнате, летчик перед вылетом смотрит только строгими глазами дела, которому вся эта чертова слякоть может помешать.

Но потом, опять на земле, когда работа кончена, в глазах пилота остается их многотонное величие — они, кстати, и весят тысячи тонн, — причудливость небесных айсбергов и неожиданность их оттенков, которая невольно, как и на море, многих закоренелых практиков делает глубоко замаскированными поэтами.

Как-то в Арктике я подружился с командиром транспортного корабля. Я летел с ним в кабине, где и есть настоящее место писателя, не потому, что фюзеляж был всего-навсего обмерзшим, до отчаяния пустым железным сараем, а потому, что нигде не поговоришь так запросто с экипажем, как здесь или в летной гостинице, если жить с ними в одной комнате. Мы жевали бортпаек, запивая крепким чаем из термоса, и говорили о всякой всячине. Командир был немолодой, энергичный, сухощавый, чуть горбоносый, прожаренный дотемна арктическим солнцем, подвижный и очень серьезный, он даже свой экипаж с утра до вечера воспитывал и следил, что читают. Но поэзии он не признавал. Не прочел ни одной строчки, и не видно было, чтобы раскаивался.

Самолет висел над облаками. Этот пейзаж был привычен и близок летчикам; отмечая все необходимое для работы, они в то же время вбирали глазами — без слов и так же естественно, как легкими вбирают воздух для дыхания, — тонкие переливы нежных северных красок и эту бесконечную, чуть всхолмленную равнину облаков под нами, похожую на волнистое снежное поле России, где снег не бывает так плотен, сбит ветром и ровен, как в Арктике, и дальние, розовеющие от солнца гряды более высоких облаков, подобные вершинам величественных гор, на которые мы шли, повинуясь маршруту.

Связь с аэропортом кончилась. После взлета командир должен был, как обычно, до посадки передать штурвал второму пилоту. Но он не сделал этого. Молча и прямо смотрел он перед собой на приближающуюся гряду облаков, похожих на ледяные вершины, отсвечивающие розовым отблеском скрывающегося где-то за ними солнца... Безмятежное и спокойное, вставало перед нами величие мира, чистота природы, такой ясной, какой бывает она, наверное, только в прозрачном небе весенней Арктики.

Высокие облака приблизились. Первое из них приняло самолет крутой розовой грудью. Врезавшись в эту легкую воздушную массу, мы почувствовали на секунду обманчивое впечатление стремительного приближения горной вершины; потом самолет нырнул в облака, и все вокруг потонуло в сероватом, влажном даже на взгляд тумане; где-то в этой серой массе прямо перед нами обозначилось тусклым желтым пятном солнце; мы пробивались прямо на него, оно наливалось светом, и уменьшалось, и стало нестерпимо ярким, — мы вышли из облака и опять увидели солнце перед собой в открытом небе. И вновь впереди тянулась гряда похожих на снежные горы облаков. Теперь они были ниже, чем курс самолета. И тогда командир чуть отстранил от себя штурвал, машина опустилась — и снова мы понеслись на облако, подобное снежной вершине, и врезались в него. В сером тумане опять стало накаляться солнце, пока не вспыхнуло в чистом небе по ту сторону облачной гряды... Мы шли, как бы пронизывая насквозь одну горную цепь за другой. В интервалах меж облачными вершинами самолет почти скользил по поверхности туманного поля, и сразу становилась заметной скорость в триста километров в час, с которой мы стремились к следующей гряде. Все это было похоже на странную гонку среди фантастических небесных гор; вокруг нас, с обманчивым впечатлением подлинных скал, клубились лощины, и тени ложились на их уступы так же, как это бывает в горах, но все это было текучим, легким и призрачным, и только в секунду встречи с новым облаком казалось, что за ним вдруг встанет прямо по курсу твердая и беспощадная скала...

Когда полет сквозь облачные горы кончился, командир взглянул на меня. Я заметил, что он доволен вдвойне: оттого, что показал свое небо писателю, и оттого, что сам был снова захвачен этой вечной игрой с тем, что его окружает в воздухе. Я подумал: как жаль, что глаза моряков, пилотов, охотников и ученых не обладают свойством кинематографа, сами глаза, а не аппарат, который надо настраивать часто не в лучший момент! Мы могли бы тогда хранить великолепные коллекции красоты — того, что очищает душу и делает нас выше и проще. В суматохе больших городов мы стали меньше думать о живой природе. Но она где-то очень глубоко в нас. Потеря чувства природы похожа на потерю зрения. Но мы вернемся к ней, к природе. Иначе мы станем хуже видеть самих себя.

Разведчики призрачных островов, вы счастливые люди. Открывая новое в мире, вы первыми вступите на новые тропы, которых на самой земле еще так много, ведь только скептики думают, что почти все дороги исхожены до конца... Наполняясь этим неведомым, доступным еще не всем, еще не захватанным снисходительным любопытством бывалых экскурсантов, вы станете выше и таинственнее нас. Ведь острое ощущение природы дано для того, чтобы сильнее любить землю.

У летчиков, хотя они мало говорят о своих чувствах, это ощущение бывает развито особенно остро. Быть может, оттого, что им доступна красота всех стихий. Лишенные облаков, они тоскуют, как моряк, забытый на берегу и вдруг почувствовавший всю силу привычки к превратностям моря и к своему нелегкому труду.

* * *

Клещинский тоже был из тех, кто одержим облаками.

Клещинский тоже был испытателем.

Но такого слова еще не было. Тогда каждый, кто отправлялся в перелет, испытывал себя и машину. То было славное время, бурное детство авиации, промчавшееся на полотняных крыльях, на самолетах, которые окрестили «летающими этажерками». Теперь «этажерки» сданы в музей, а полотняные крылья — точнее, перкалевые — возят почту на короткие расстояния.

Детство было таким же опасным, как и зрелость. Разница в том, что тогда авиация была редкостью, а теперь к ней привыкли, и летчик на дальних линиях стал воздупшым шофером.

В Москве, на улице Радио, есть музей Жуковского. Там можно увидеть вещи, которые трогают сердце. Там висят трепетные крылья Лилиенталя из тонких планок и шелка. Там есть примечательный снимок тех времен — первый перелет на планере через Москву-реку. Его совершил молодой член кружка любителей воздухоплавания, основанного Жуковским, — Андрей Николаевич Туполев. Ровесник русской авиации, он стоял у ее колыбели, и сейчас, в дни ее зрелости, создав такую машину, как турбовинтовая ТУ-114, он в пределах жизни одного своего поколения определил границы целой эпохи воздухоплавания от шатких аэропланов, боящихся ветра, до беспосадочного перелета Москва — Нью-Йорк.

Но тогда перелеты были намного скромнее, хотя встречали авиаторов с не меньшим энтузиазмом. А жила авиация бедно. Те же газеты писали, что при сборе на усиление воздушного флота 31 марта 1913 года в Москве было «выпущено на улицу» три тысячи кружек, и сумма, собранная в них, оказалась «сравнительно большой», что «можно объяснить исключительно предпраздничным временем». Не случайно «бывший офицер г. Алехнович поступил в Петербургский политехникум и летом зарабатывает полетами на зиму».

...Корреспондента разбудили ночью, сказали, куда ехать. Он пошел, сел в поезд и поехал. Утром, не доезжая станции Тихонова Пустынь, стал смотреть из вагона. Из поезда выглядывали. Все знали о 154-й версте.

На переезде сторожиха крикнула:

— Влево смотрите!

Корреспондент записал:

«Утро теплое и туманное. Широко стелются мокрые поляны, желтеют перелески. И вот, немного не доезжая до выросшей на косогоре деревни Верховья, пассажиры начинают креститься. Саженях в десяти от дороги, на краю неглубокой лощины, заросшей черным ракитником и веселой зеленью молодых елок, как громадная упавшая на землю птица, вырисовывается серый контур погибшего «нъюпора». Стоит он хвостом вверх, зарывшись носом в землю, и спереди накрыт мокрым брезентом. Вокруг часовые от 9-го пехотного Ингерманландского полка, стоят, опершись на ружья, и около пылающего костра расположилось десятка два донских казаков, командированных сюда из Калуги...»

С этим же поездом приехал дядя Клещинского, капитан стрелкового Сибирского батальона. Он медленно подходил к аэроплану, скользя по мокрой глине.

У аэроплана уже собралась следственная комиссия во главе со штабс-капитаном 7-й авиационной роты Н. Боярогло и поручиком Б. Ивановым. Вокруг толпа, крестьяне. Перед полетом Клещинский пробыл в деревне Верховье двое суток, и крестьяне смотрят на него как на своего. Корреспондент записывал: «Они так и говорят: „Наш поручик“».

Пытаются отвести дядю покойного. Он тяжело потрясен, бледный, отходит и машинально возвращается обратно. Кто-то сказал:

— Надо отвести. Вне себя человек.

Офицер из следственной комиссии что-то хотел сказать, но сам закрыл лицо руками.

Только оператор кинематографической фирмы, не теряя профессионального хладнокровия, кричал:

— Посторонитесь, господа, не мешайте снимать!

Сняли брезент. Оставшийся в живых второй механик Клещинского ключом отвертывает гайки. Боярогло с бледным, бесстрастным лицом начинает осмотр. Показались два пробковых желтых шлема. Авиаторы лежат, навалившись друг на друга. Офицер внизу. Рука Клещинского судорожно вцепилась в рычаг руля глубины. Подошвы на сапогах согнуты от сильного нажима на педаль в предсмертный момент. Он боролся до конца. Серебряные погоны. Шерстяная рубаха коробится от черной крови. На руке идут часы. Их сверяют. Часы не останавливались.

Раздается голос штабс-капитана Боярогло:

— Контакт включен!

Это значит, что «ньюпор» упал с работающим мотором. Удар о землю был очень сильным.

Механик Антонюк лежит чистый и тихий. Мертвое белое лицо.

В толпе рассказывает староста деревни:

— Двое суток машину поручика нашего караулили, чтоб не сбаловал кто из ребятишек. Потом держали, как он лететь собрался. Сильная машина, страсть. Ветер от нее шапки посшибал. Вот солдаты его все спорили, кому лететь. Этот вот выспорил. — И староста показал на Антонюка.

— Ступай на место, борода, — говорит часовой. Бабы начинают всхлипывать. Корреспондент записал в большом блокноте:

«И плачет безустанными слезами печальный осенний денек, качаются от слабого ветра черные мокрые ракиты около ложбинки, и туман застилает серую даль над поляной и деревней, над которыми так еще недавно трещал пропеллер и неслась громадная белая птица, еще никогда не виданная захолустной деревней».

Все отошли от «ньюпора», и только дядя, пожилой офицер, стоит один под дождем.

Подходит поезд. Выгружают два металлических гроба. Под руки ведут мать Клещинского.

Но снова в золотом тумане Как будто — неземной аккорд... Он близок, миг рукоплесканий И жалкий мировой рекорд! Все ниже спуск винтообразный, Все круче лопастей извив, И вдруг... нелепый, безобразный В однообразьи перерыв. И зверь с умолкшими винтами Повис пугающим углом... Ищи отцветшими глазами Опоры в воздухе... пустом! Уж поздно: на траве равнины Крыла измятая дуга... В сплетеньи проволок машины Рука — мертвее рычага...

Так писал в те годы Александр Блок.

Вокруг Клещинского — документальная темнота, Узнать о нем можно немного. Но я не хочу мириться с этим. Мне хочется домыслить, представить его живым, ощутить силу молодости его самого и авиационного дела, молодости, которая поднимала тогда первые крылья, не боясь опасности. Мне мало того, что написано в старых газетах. Я хочу разгадать тайну жизни, стоящую за пожелтевшим от времени газетным листком.

Мы можем представить себе обстановку того времени, интересы и увлечения, понять, наконец, то великое чувство, которое заставило его вылететь в дождь и заставляет теперь космонавта войти в свою ракету.

В те дни знаменитая Ходынка была дальней окраиной Москвы. Здесь рождалась и крепла наша авиация. Здесь встречали и провожали авиаторов, шли тренировки, сдавали экзамены на звание пилота, здесь стояла беседка членов Московского общества воздухоплавания, которое было душою дела. Над полем трещали пропеллеры и проносились похожие на коробчатые змеи аппараты. Авиация уже тогда была в чести у прессы, и деятели первых фирм русского кинематографа, ее ровесника и близнеца по бурному развитию, приезжали сюда со своими громоздкими ящиками.

Ходынка была полна событиями. Вот в дождливый июньский день аэродром оживает вместе с рестораном «Авиация», где уже с шести часов утра накрывается для встречи длинный стол. Ранним утром на поле, как всегда, проездка лошадей с соседнего ипподрома. Зажигают сигнальный костер, и столб черного дыма тянется к небу, и уже видна фигура крепкого, плотного старика — сам Николай Егорович Жуковский прибыл в ранний час. Собравшиеся упорно мокнут посреди поля. Ждут лейтенанта Дыбовского, который летит через Москву из Севастополя в Петербург.

На вопрос корреспондента, какое значение имеет полет, Жуковский отвечает:

— Огромное.

— В чем оно заключается?

— Пишите просто: огромное значение.

— ?!

— Другой бы, — объясняет профессор, — летел-летел да и погиб, либо сел. А этот — ничего. Все благополучно. Другой летел-летел и аппарат сломал. А у этого цел вот до самого конца, и без замены частей.

Из-за сплошного тумана Дыбовский сел, немного не долетев до Москвы, и там, уже на лугу, рассказал подоспевшим корреспондентам о трудностях полета через Сиваш.

Не столько катастрофы, сколько аварии были очень часты и составляли повседневные события. Тем более что летчиков было мало и все хорошо знали друг друга.

Газеты писали: «Какой-то злой рок преследует М. Г. Лерхе в Вологде. В августе прошлого года авиатор, возвращаясь с фабрики «Сокол», при спуске в городе упал на забор, сломал аппарат и пострадал сам. Один из лучших и отважных русских авиаторов, три месяца совершавший полеты над осажденным Адрианополем под турецкими пулями, под выстрелами разрушительных крупповских орудий, изобретенных для борьбы с новым воздушным врагом, где не только во время падения, но во время самого полета авиатор ежеминутно рисковал жизнью, тот же самый г. Лерхе упал на том же самом аппарате в тихой и мирной Вологде, на Вологодском беговом ипподроме, в воскресенье 23 июня...»

Но аварии были в порядке вещей. К ним привыкли. Гораздо больше тревожили воображение перелеты. Такие перелеты, как Дыбовского, Поплавского, Андреади, Габер-Влынского и Самойло, прилет французов Брендежонна и Пегу — все это были события, близкие профессиональной жизни Клещинского.

Как всякий авиатор, особенно тех лет, он большую часть времени проводил на аэродроме и у самолета. А когда был свободен от службы, его, очевидно, манили рекламы кино — зрелища, так быстро ставшего популярным, — в темном зале мягко жужжит лента «синема», с афиш глядят портреты Веры Холодной и Мозжухина... Или модная грусть Вертинского, которую приятно послушать вечером, не принимая всерьез... А иногда — знаменитый ресторан «Яр» недалеко от Ходынского аэродрома.

И он не мог не знать стихов Блока, только что написанных в 1912 году, тех летящих облачно строк, как тугая струна натянутых звенящей силой большого таланта, тех, что касались профессии самого Клещинского и до сих пор остаются среди лучших стихов об авиации:

Летун отпущен на свободу. Качнув две лопасти свои, Как чудище морское в воду, Скользнул в воздушные струи. Его винты поют, как струны... Смотри: недрогнувший пилот К слепому солнцу над трибуной Стремит свой винтовой полет... Уж в вышине недостижимой Сияет двигателя медь... Там, еле слышный и незримый, Пропеллер продолжает петь... Потом — напрасно ищет око: На небе не найдешь следа: В бинокле, вскинутом высоко, Лишь воздух — ясный, как вода... А здесь, в колеблющемся зное, В курящейся над лугом мгле, Ангары, люди, все земное — Как бы придавлено к земле...

О первые дни авиации, ее шумящие крылья, поразившие воображение человека уже самым фактом того, что он может летать, а не жить «придавленным к земле»! О первые травяные аэродромы, которые даже в будущие дни будут вспоминаться как любовные песни древних менестрелей! Не нужно быть провидцем, чтобы понять, что это вы отравили душу Клещинского отравой полета и сделали его счастливым разведчиком призрачных островов, которые лежат где-то там... за облаками...

Нам так легко понять все, что с ним произошло, хотя листы старых газет молчат о многом!

Клещинский был одним из самых молодых и, значит, особенно восприимчивым. Волнение радости сжимало ему горло, когда, наконец, уже дождливой осенью 1913 года он получил разрешение и стал готовиться к перелету...

На месте гибели Клещинского корреспондент подошел к поручику Иванову с просьбой разъяснить, почему произошла катастрофа. Поручик Иванов сказал:

— «Ньюпор» всю ночь простоял на дожде. Тяжесть его увеличилась от впитанной влаги. Летел поручик Клещинский на дальнее расстояние. Бензина и масла можно добыть не везде, приходилось везти с собой большой его груз. Тяжесть аппарата была от этого ненормальна. Он хотел вернуться, но хвост занесло, и вышел «обратный вираж»...

— Зачем же эти опасные перелеты на дальние расстояния в ужасную октябрьскую погоду, а не летом?

Поручик Иванов впервые взглянул на корреспондента.

— Мы получили разрешение на перелет только осенью. Летом были маневры. Но мы считаем, — сказал он медленно, — что нам нужно приучиться летать в самых неблагоприятных обстоятельствах. Без малейшей дорожной организации, не зная ни направления ветра, ни условий местности. Оттого-то, сознавая опасность этого, мы и летаем в осеннюю непогоду... Блок писал:

Зачем ты в небе был, отважный, В свой первый и последний раз? Чтоб львице светской и продажной Поднять к тебе фиалки глаз? Или восторг самозабвенья Губительный изведал ты, Безумно возалкал паденья И сам остановил винты? Иль отравил твой мозг несчастный Грядущих войн ужасный вид: Ночной летун, во мгле ненастной Земле несущий динамит?

Но все было проще. Клещинский сам хотел лететь осенью, и он полетел в дождь. Он, быть может, в самом деле не учел лишний груз масла и бензина, взятый по бедности снабжения авиации. И он упал на поле, недалеко от Калуги, где жил в то время почти безвестный чудак-учитель, по формулам которого выходят теперь на орбиту ракетные корабли.

Он недолго жил, Клещинский, но о таких, как он, сказал в те дни Джек Лондон: «В короткие мгновения полета он живет так, как никогда не жил бы, оставаясь на месте». Ведь он летал, когда еще так мало было людей, познавших небо!

* * *

Я начал писать о Клещинском потому, что он не долетел до конца. Когда мы надеваем венок победителю, мы часто забываем, что на одного долетевшего приходятся десять, которые шли тем же путем. Слава им, которые не дошли до конца и, как капитан Скотт и Георгий Седов, замерзли где-то у полюса!.. Большие открытия рождаются только усилиями многих.

Среди пилотов Клещинский был рядовым. Он был еще молод и не успел выдвинуться до рокового своего перелета. Историки авиации забыли его имя. Но без рядовых, готовых на все, не бывает армии, способной победить.

Есть темы, о которых мы забываем, как только кончим писать или читать, но есть такие, с которыми никогда не расстанешься. Я, житель земли, из тех многих, которым не дано познать упоение борьбой за высоту, за это поле надежды нашего века... Но образ летчика всегда стоит передо мной в своем высотном шлеме, немного суровый и мужественно-простой, напоминая о великом мастерстве: каждый день молча и без хвастовства искать те новые острова, которые будут служить человечеству.

Эта повесть не только о людях авиации, но и о цене мечты, о беспокойных людях, способных изведать «губительный восторг самозабвенья» и совершать открытия.

Они есть всюду, в любом деле, но в географии, которая с развитием авиации устремилась вверх от земли, их характер бывает заметней. Старый моряк и романтик Джозеф Конрад говорил в свое время, что «география, единственная из всех наук, возникла из действия и, больше того, — отважного действия, которое так захватывает людей домашнего образа жизни, склонных мечтать о суровых и неожиданных испытаниях, как мечтают узники за своими решетками обо всех опасностях и превратностях свободы, столь дорогой сердцу человека».

Мир не может жить без разведчиков. Когда настает их час, мы говорим: чудаки и мечтатели, неисправимые романтики и фантазеры... Разведчики еще неведомых нам призрачных островов... Ведите нас! Мы пойдем за вами.

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЗЕМЛЯ!

Нет ничего прекрасней правды, кажущейся неправдоподобной!

Стефан Цвейг

По весне, когда сходит снег, откроется земля, темная и влажно пахнущая... Тонким рисунком прочертились на фоне неба угловатые линии веток, набухших почками, готовыми выстрелить из себя стрелки бледно-зеленых ростков, неповторимые в детской своей нежности. Прояснились и стали необыкновенно четкими, как бывает только весной, все контуры и дали: чуть голубеющие в дымке близкие леса Подмосковья, резкие грани зданий города, ажурные стрелы кранов над местами раскинутых повсюду строек. А над всем этим — бесконечно уходящее само в себя, прозрачное, как ледяная слеза, весеннее небо. Такое близкое — и такое далекое...

На пути к знакомым воротам аэродрома Сергея Анохина много лет встречали высокие сосны подмосковного леса, и я представляю, как он, сильный, влюбленный в жизнь человек, смотрел сквозь их ветви на светлое небо, остро чувствуя всю свежесть весеннего дня.

В комнате на верхнем этаже, с диванами и столом для журналов и шахмат, где все они отдыхают, ожидая вызова, — в этой комнате сквозь огромные окна тоже видно небо. Иногда оно становится облачным, и это может быть плохо. Один из них — дежурный. Раньше всех он уходит в зону: разведчик погоды. Остальные ждут. Сначала разговор с ведущим инженером — все должно быть предусмотрено. Потом станет поздно. Заговорил микрофон, голос диспетчера. Все готово. Они идут в другую комнату, одеваться. Там, на высоте, человек не может жить без приспособлений.

Небольшой автобус довезет его к бетонной полосе — как это все знакомо: утро, начало работы, поле, пахнущее землей, жизнью. Большая серая полоса, ведущая так далеко... И вот она снова перед ним, его машина, одна из многих, но сейчас — единственная, готовая слиться с ним в стремительном порыве, как живая. Смелые резкие контуры, матовый, приглушенный блеск белого металла. Вытянутое острое тело, похожее на снаряд, резко отброшенные назад небольшие крылья. Все говорит о скорости, которую еще не так давно назвали бы безумной. Конструкторы вложили в эту машину мысль и опыт; рабочие завода воплотили в металл, в точное взаимодействие электричества, приборов, огнедышащего топлива, гидравлических бустеров, заменяющих человеческую силу, ставшую недостаточной для управления на таких скоростях; инженеры следят за ее поведением с влюбленностью тренера; механики готовят ее к работе, помня, что малейшая их ошибка может стоить жизни... Теперь она готова. Она ждет только его, все отдано в его руки.

Он идет к ней в странном своем костюме — на нем плотно облегающий тело зеленый комбинезон из капрона, исполосованный стягивающейся мгновенно шнуровкой; там, на большой высоте, начиная с четырнадцати тысяч метров, жить нельзя: в разреженном воздухе «закипает» кровь. Из нее выделяется азот, и наступает аэроэмболия — «воздушная смерть». Если что-нибудь случится с кабиной, где компрессор поддерживает давление, обычное для поверхности Земли, костюм искусственно сожмет тело и сохранит жизнь. От пояса тянутся резиновые шланги — для баллонов сжатого воздуха, кислорода. На лице кислородная маска. Круглая металлическая каска защищает голову.

Он поднимается в машину, садится в тяжелое кресло, которое может быть выброшено в воздух взрывом специального патрона. В кабине больше чем полсотни приборов — он умеет видеть их сразу, замечая малейшие колебания стрелок. Десятки тумблеров — электрических выключателей, управляющих всей системой. Рука привычно находит каждый. Он об этом не думает, как не думает пианист о клавишах рояля.

Прежде чем впервые поднять машину, он долго тренировался на земле.

Он слышит в наушниках шлемофона привычный голос руководителя полетов — и пальцы нажимают нужную кнопку, и за спиной взрывается страшный рев двигателей, огонь длинной струей бьёт назад из сопла. Почти в три раза быстрее, чем при самой бешеной езде на автомобиле, уходит назад бетонная полоса. Легкое движение штурвалом — и вот он уже в воздухе. Через несколько минут земля останется далеко внизу. Обычный рабочий день начался.

* * *

Дорога, по которой стремится летчик, идет теперь беспредельно высоко. Покинув аэродром, он приходит в зону испытаний. На колене пристегнут планшет с очередным заданием — проверить машину, дать максимальные нагрузки, которые ей уже не придется переносить потом, в эксплуатации. Высота и скорость, управляемость, поведение в полете, достоинства и недостатки конструкции — это может узнать окончательно только он. Иным стал облик летчика: новая техника требует не физической силы, а выносливости, знания и точного мастерства. Современный испытатель — инженер, чье рабочее место в небе.

Движение ручки на себя — набор высоты. Далеко внизу остаются облака. Здесь уже нет погоды. Темнеет небо, казавшееся внизу голубым. Резкими становятся тени — машина уходит по дороге, ведущей в космос. С каждым годом он поднимается все выше и выше. Далеко внизу остается земля — она видна отсюда в ясный день, чуть подернутая дымкой, похожая на рельефную карту. Земля, на которой он родился и вырос...

В первых самолетах, как рассказывают старые авиаторы, на приборной доске была надпись: «Летчик, земля твой враг. Бойся ее. Она жесткая, и биться об нее больно». Он, старый, опытный испытатель, не верит в это — землю надо любить. Мы возвращаемся к земле, которая нас родила. Работа трудна и опасна, но он должен вернуться к тем, кто его ждет.

Пролетая над полями Подмосковья, вспоминает он город юности своей — Москву двадцатых годов. Тверская, извозчики, в переулках сугробы выше роста, котлы, где растапливали снег, около котлов грелись беспризорники... Парень, только что окончивший восемь классов, пережил тогда большое разочарование: медицинская комиссия не приняла в летную школу. Он был не похож на широкоплечего богатыря.

К летной профессии его тянуло с детства: он ходил в музей Аэрохима, на Ходынское поле, где проводились «звездные слеты». До сих пор он помнит высокое мастерство старого летчика Ивана Ульяновича Павлова — красного военлета, показавшего образцовый пилотаж на небольшом самолете с надписью «За ВКП(б)».

Однажды он видел катастрофу: самолет в огне упал за деревьями парка. Это запомнилось надолго, и он почувствовал не страх, а уважение к профессии летчика.

Нелегко тогда было найти постоянную работу. Сначала попал на строительство: на берегу Москвы-реки создавался большой Парк культуры и отдыха. Потом он сажал деревья на Ленинградском шоссе — аллею против стадиона «Динамо». Был чернорабочим Московско-Рязанской железной дороги. Но его тянуло к технике. Наконец, удалось устроиться смазчиком в автобусный парк. По Москве ходили высокие, крутобокие, как арба, красные с желтым автобусы английской фирмы «Лейланд». Чтобы наблюдать за работой водителей, он стал кондуктором. Достал учебники автомобильного дела. Обучаться практике пришлось у частника. Самым страшным испытанием была «Психотехническая комиссия» — ни на одной летной комиссии уже никогда ему не задавали столь каверзных вопросов, проверяя находчивость. Он добился своего и получил удостоверение — теперь он мог водить «любые виды автомашин, кроме собственной». Собственная облагалась специальным налогом. Это было время нэпа.

Первая линия, по которой он вел автобус, — от Тестовского поселка до Каланчевской площади, — называлась «карантинная»: для молодых водителей, — кроме автобусов, этим путем двигался только конный транспорт. Через год он был уже одним из лучших водителей парка. Первое место за экономию горючего, седьмой разряд. Самый молодой шофер автобуса — девятнадцать лет. Он познакомился с другим шофером, тоже мечтавшим об авиации, — Остряковым, впоследствии генералом, командующим военно-воздушными силами Черноморского флота.

В свободное от работы время, несмотря на усталость, небольшая группа водителей занималась в Московской планерной школе — строили свой планер. Глядя на этот планер, он думал: вот они, первые мои крылья, скоро они поднимут меня в воздух. Было очень трудно. Не хватало времени. Вместо отпуска выехали в Центральную планерную школу в Крым — в Коктебель. Там слушали лекции. Конструктор Антонов читал аэродинамику. Учились летать. На планерах не было радио. С земли инструктор показывал жестами, что надо делать курсанту в воздухе. Главное было в упорстве, настойчивости. За короткое время отпуска он успел окончить школу и получил новую, необычно называвшуюся квалификацию — паритель класса «Б», имеющий право летать на всех планерах, в том числе и на рекордных. Он уволился из автобусного парка, отказался от высокого по тем временам заработка водителя и остался инструктором в планерной школе.

На следующий год он также без отрыва от основной работы планериста закончил Центральную школу Осоавиахима — это дало возможность летать на самолетах. Вместе с ним сдавали экзамены старые друзья — Остряков, будущий полярный летчик Москаленко. В то же время он начал прыжки с парашютом. Но больше всего летал на планерах. Воздушные течения от горы Узун-Сырт, от ослепительно синих волн теплого моря давали опору крыльям. Иногда летали целыми днями. Он занял одно из первых мест по продолжительности полета, доставшееся ценой огромного напряжения, когда однообразие действий тянуло в сон: семьсот метров вдоль горы Узун-Сырт и обратно, бесчисленные развороты; он провел непрерывно 32 часа в воздухе. Он испытывал и изучал новые планеры. Шли годы — соревнования, рекорды... Испытатель планеров в совершенстве овладел техникой полетов на аппарате без двигателя. И это помогло ему потом, во время испытаний, при вынужденной посадке с остановившимся двигателем. С 1932 года ведет он стаж своей испытательной работы. Больше тридцати лет имел он дело с новыми конструкциями. Главное, что он развивал в себе, — навыки обращения с новой машиной. Он считал свою работу делом высокого искусства. Долгая практика пригодилась ему особенно, когда в годы войны он начал испытывать самолеты сначала с поршневыми моторами, а затем реактивные.

* * *

Вниз, вниз, вниз... Стрелки прибора быстро отсчитывают сотни метров. С не изведанной никем, кроме летчиков, высоты — вниз, к земле. Но только не слишком близко. Земля растет, надвигается, становится более зримой — теперь пора, снова движение ручки, в котором самолет и человек слиты в одно тело, как сердце и крылья орла, — машина точно выходит в горизонтальный полет. Земля уже хорошо видна. Проносятся внизу леса, тронутые кое-где первым, весенней свежести, зеленым цветом...

Но здесь, невысоко над землей, ему предстоит еще одно испытание, более серьезное, чем пикирование с высоты.

Реверс элерона. Два слова, заключающие в себе очень многое. Реверс — это действие наоборот. Бывает, что на больших скоростях управление новой машины начинает действовать наоборот: привычное летчику движение ручки влево, рассчитанное на левый крен, вдруг бросает машину в обратную сторону — быстро перевернувшись на спину, она падает к земле. Узнать, в какую секунду это начинается, нарочно довести до реверса, чтобы приборы-самописцы зафиксировали его возникновение и помогли внести изменения в конструкцию, устранить эту опасность для серийных машин; но нельзя дать самолету перевернуться, надо мгновенно прекратить крен, погасить скорость, удержать его в нормальном полете. Игра на грани предельной опасности, потому что испытание проводится близко к земле, где большая плотность воздуха дает максимальную нагрузку на конструкцию. А запас высоты так невелик, что в случае неудачи летчик не сможет катапультироваться. Охота за секундой нечеловеческого напряжения, когда надо намеренно войти в опасность и сразу выйти из нее.

Все, что надо сделать, давно рассчитано и продумано на земле. Дни тренировки на мгновенную координацию необходимых действий, отчетливо запомнившиеся цифры расчетов, настойчивая мысль о предстоящем трудном полете, которая при всем внешнем спокойствии не оставляла его ни на минуту, даже во время отдыха, обыкновенных, незначащих разговоров дома, в семье, или по дороге к аэродрому.

Сегодня она пришла, его работа, необходимая для других, — если сейчас не проверить машину на реверс, то потом менее опытный летчик попадет в такое же положение неожиданно и не сможет удержаться в воздухе. И он говорит себе: «Мне, испытателю, легче, я готов, заранее насторожен».

На небольшой высоте лучше заметна скорость — уходят назад зазеленевшие заново леса. Где-то там, под ним, на земле, рвутся к жизни молодые клейкие листья... В определенной точке горизонтального полета пора начинать работу. Движение ручки, увеличение газа и скорости — резкий толчок прижимает к креслу, машина вдруг рванулась вперед, как скаковая лошадь от удара хлыста; каждой клеткой тела он ощущает теперь нарастание скорости; после того как грозно, на полную мощность, взвыли двигатели — быстрый взгляд на стрелки приборов: все стоит на пределе — число оборотов, температура газа, давление топлива... Двигатели ревут на полной тяге...

Он ждет той смертельно опасной секунды — едва начавшийся крен, машину повалило на крыло, и в то же мгновение убран газ, погашена скорость, выпущены тормозные щитки; самолет, выравниваясь, как бы осаженный на ходу, бешено встряхивает его на ремнях, пристегивающих к пилотскому креслу.

Все кончено. В момент начавшегося реверса хладнокровные приборы-самописцы записали все, что нужно. Испытатель разворачивается над лесом к аэродрому. Там его снова встретит земля, но уже не страшная, а полная жизни, любви, света, неудержимого весеннего цветения.

* * *

Столько самолетов прошло через его руки, что он не любит рассказывать об отдельных эпизодах, — слишком много. Он летал на машинах всех известных конструкторов: на тяжелых гигантах Туполева и на стремительных сверхзвуковых машинах Микояна, Яковлева, Ильюшина, Лавочкина. Часто ли во время работы приходит внезапная опасность? Бывало всякое, иногда надо рисковать. Теперь уже не сразу припомнишь, когда пришлось особенно трудно: в тот раз, когда началась вибрация, флаттер, и он с трудом успел покинуть потерявшую управление машину, или в тот раз, когда на еще не знакомом ему самолете разрушился элерон и он, лишенный возможности лететь по прямой, привел его кругами на аэродром и виртуозно посадил без аварии.

Говорить о себе он не любит. Он вообще молчалив, сдержан. Сухое, аскетическое лицо. Большая внутренняя сила скрывается под привычным выражением бесстрастия. Это выражение ненаигранно; таким он бывает в воздухе. Однажды в кабине его самолета установили автоматический киноаппарат. На больших скоростях изменение режима полета вызывает значительную перегрузку — самолет и летчик испытывают большое давление, их вес увеличивается в несколько раз. Пленка показала лицо испытателя во время работы. Эти кадры нельзя смотреть равнодушно. От действия перегрузки его лицо вдруг стало отекать, веки закрылись сами, от собственной тяжести. Но руки не выпустили управления. Самолет выровнялся, перегрузка кончилась. По-прежнему спокойный, он взглянул на горизонт: все в порядке. Машина идет правильно. Только тогда он позволил себе вздохнуть, и то чуть-чуть, как бы украдкой; и снова перевел пристальный взгляд на приборы — работа продолжается.

Испытывает ли он чувство страха? Вопрос вызывает на его неподвижном лице легкую, чуть озорную усмешку: сказать по правде? Не поверите... Почти нет. За долгие годы работы оно атрофировалось, заменилось выдержкой, точным расчетом, быстротой соображения. И вдруг, оживляясь, он начинает рассказывать, как воспитывал в себе привычку к высоте; еще в молодости поднимался по фабричной трубе, потом, уже став летчиком, прыгал с пятиметровой крыши ангара или, зацепившись ногами за карниз четырехэтажного дома, свешивался над землей, как будто на шведской стенке в гимнастическом зале, однажды даже висел на одной руке посреди моста через реку Пахру... Но для этого нужна тренировка нервов.

Я смотрю на него, отдыхающего после напряжения рабочего дня, спокойно сидящего дома в кресле, не в том стальном кресле, которое весит почти сто килограммов и может быть при аварии выстрелено катапультой вместе с ним из самолета, а в обыкновенном кресле в обыкновенной квартире. Уютный свет лампы. Вечерние сумерки Москвы за окном... Его лицо может показаться неприметным — простое русское лицо, каких много встречаем мы каждый день. Но это только кажется. Я думаю о том, что воплотилось в этом скромном человеке, человеке из другого мира, огромных высот и скоростей, готовом в нужную секунду распрямить, как пружину, все свои знания и способности, добившемся этого упорной тренировкой воли, ума и тела... Живой заряд непобедимой человеческой энергии, вступивший в борьбу со стихией высот.

Его безупречное мастерство вызывает общее восхищение. Товарищи любовно зовут его «летчиком номер один». И если он промолчит, то другие расскажут о его беспредельной смелости, выдержке, высоком искусстве, человеческой простоте и скромности.

Таков невыдуманный Герой Нашего Времени, один из первых летчиков страны — Герой Советского Союза лауреат Государственной премии полковник Сергей Николаевич Анохин.

* * *

До самого предельного возраста, 53 лет, он упорно не хотел уходить на пенсию, по-прежнему летая на всем, что летать может, и когда, наконец, ему все же пришлось покинуть испытательный аэродром, он оставил за собой воспоминания друзей о многих и многих образцах своей работы — то, что служит теперь примером для молодых, кому старшее поколение передает штурвал.

И летчики еще долго будут рассказывать друг другу, как он попал во флаттер — внезапную, нарастающую вибрацию, способную вдруг разрушить самолет. Он только успел передать на аэродром, в чем дело, с трудом удерживая управление. Машину трясло так, что приборы вышли из своих гнезд и в оборванных проводах замелькали электрические искры. Каждую секунду она могла развалиться или взорваться. Надо было уходить. Перед ним висело кольцо: если потянуть его наполовину, то слетит фонарь из плексигласа и откроется дорога в воздух; выдернув кольцо до конца, он должен был включить катапульту. Он потянул кольцо, но фонарь не слетел, а только на одну треть открылся. От вибрации его заело в пазах. И нельзя было катапультироваться, пробивая его головой. Он решил отказаться от катапульты, по возможности убавил скорость, расстегнул на себе ремни и попробовал вылезти из кабины, но щель, открытая фонарем, оказалась слишком узкой. Он был заперт в самолете, который терял высоту и должен был вот-вот развалиться. Когда я спросил его: «Как же вы выбрались тогда?», он ответил: «Я сел и подумал. У меня еще было три секунды. Решил снова взяться за кольцо — выдернуть его еще раз до половины». Теперь это было труднее потому, что машину трясло все больше и при неверном движении могла сразу выстрелить катапульта под креслом и убить его о фонарь. Все же он добился своего. Фонарь вдруг сорвался и улетел. Путь из машины был открыт. Он стал переваливаться через борт, зная, что в определенном положении его вытащит из кабины встречным потоком, а остальное будет просто. Но просто не было. Он все же «несколько заторопился», как говорит он сам, и зацепился парашютом за сиденье. Потоком воздуха его сложило пополам, как перочинный нож, прижав руки и верхнюю половину тела к наружному борту злополучной машины. И землю он видел уже достаточно близко, но, не теряя хладнокровия, завел руку за спину и отцепился. После этого его вырвало потоком из кабины, а дальше действительно для него было просто...

В тот раз, когда он сумел проползти по фюзеляжу большой машины, пока не миновал ее крыльев с двигателями, его товарищей поразило даже не это, а то, как он помог сначала второму пилоту покинуть без ошибок самолет, а затем, оставшись один, не забыл отцепить карабин тросика, прикрепленного к кольцу парашюта, чтобы кольцо само выдернулось при катапультировании. Катапульта у Анохина отказала, и тросик выдернул бы парашют не вовремя, едва испытатель выбрался бы на фюзеляж. Но он и об этом не забыл и не заторопился в этот раз, хотя счет шел на секунды. А потом, на аэродроме, он рассказывал не столько о себе и своих переживаниях, сколько о поразившем его странном положении, создавшемся в те годы в рязанской деревне, около которой он приземлился после аварии... Земля волновала его всегда — он любит ее сильно и сдержанно, не признаваясь в этом посторонним.

Врачи заставили его покинуть, наконец, испытательный аэродром, но не могли воспретить его давнюю страсть к планерному и парашютному спорту. Заслуженный мастер-парашютист, он имеет на счету более двухсот прыжков, из них только несколько аварийных... Когда совсем больному Качалову врачи окончательно запретили выступать на сцене, он их спросил: «Ну, а вспоминать об этом можно?» Если спросить Анохина, о чем он теперь мечтает, он ответит, что не верит в предел возможностей парашютного и планерного спорта, потому что предвидит то время, когда с парашютом будут приземляться из стратосферы и с высоких орбит, а планеры будут буксировать за ракетой.

По той тропе, которую проложил Анохин, теперь стремительно взлетают его ученики, летчики и космонавты.

Ясным весенним днем в безоблачном небе мы вдруг замечаем с улиц Москвы белый, как бы пенистый, след «инверсии» — бегучее длинное облачко, рожденное от соприкосновения холодного воздуха высот с горячим двигателем... Оно быстро вытягивается вперед, вот чуть блеснула на солнце металлическая точка и пропала в бездонной голубизне. Многим, наверное, вспомнится:

Все выше, и выше, и выше, стремим мы полет наших птиц...

Голубой дорогой в новый, еще неведомый океан уходит испытатель — один из колумбов века... Расплывется, растает в небе белая тропа, проложенная самолетом. И, глядя вслед, мы скажем, как говорили в старину вслед отплывающим в таинственную даль кораблям:

— Счастливого плавания!

ПРОСТЫЕ КРЫЛЬЯ

Мы с ним из одного гнезда.

Нас буря с домом разлучила...

Симон Чиковани

Когда все уже проверено, надо, взглянув на часы, оставить кабину и броситься в черный провал с высоты в 25 километров под тонкой защитой скафандра, без которого человек погибает в несколько секунд; броситься без возможности отступить, — но что-то оказалось непредусмотренным, и два парашюта новой, им самим созданной системы бережно опустили на землю тело Долгова, испытателя высотных парашютов...

Когда бушует пурга, поднимая с жесткой, прибитой ветром поверхности снежную пыль, не так легко, отпустив надежную твердую притолоку двери, сделать этот последний шаг, от дома в темноту. За этим шагом остаешься один среди ветра, который иногда срывает и гонит в тундру даже закрепленные самолеты и может, подняв тяжелый вельбот, бросить его за сто метров в высокую мачту радиостанции, как это было однажды в одном из занесенных снегом поселков, где ходят из дома в дом, держась за путеводную веревку, — последняя слабая связь с человечеством.

Когда я думаю об этом, мне кажется, что я снова слышу голос друга. Как будто ничего не случилось, и я могу, хотя бы через все расстояния и сроки, послать ему письмо.

Если бы мне действительно довелось тебе писать, я начал бы с тишины вокруг телескопов.

Нам с тобой тогда казалось, что вокруг телескопов обязательно должна стоять особенная тишина, именно стоять, как темная вода в больших глубинах, как преддверие вечной тишины огромного черного мира вокруг Земли. Много позже я убедился, что в обсерваториях действительно как бы присутствует торжественная тишина космического мира, нарушаемая только вступлением мощных моторов, обслуживающих современный телескоп.

Нам казалось тогда, в те далекие дни, когда оба мы увлекались небом и астрономией, что мы почти бессмертны. Как боги. В юности не ощущается время, пока годы еще в запасе.

Проходят годы. Много или мало — смотря как их мерить. Вот уже четверть века, как я не могу дослать тебе письма. У тебя нет адреса. Но мы одинаково относились к жизни, а это не забывается. Ты был настоящим разведчиком ненайденных островов, и тебя тянуло в небо. На травяном аэродроме аэроклуба ты был навсегда отравлен чувством полета, и тебе не надо было ни наград, ни славы — лишь бы летать. Твоему упоению высотой я обязан тем, что рано понял: небо — это новое поле надежды нашего века.

Для беспокойных, таких, каким я всегда буду помнить тебя, Коля Федоров, — светлая память надежд и увлечений моей юности, — пишу я эту книгу. «Покоя нет... Не могут раз навсегда прибыть все почтовые самолеты», — это слова из повести «Ночной полет» писателя и летчика Антуана де Сент-Экзюпери. Мне только жаль, что ты этих слов уже не услышишь и не прочтешь его прекрасной книги.

У каждого века своя романтика. Было время, когда на пристанях Испании и Португалии толпы народа встречали потрепанные в бурях каравеллы с изодранными парусами, казалось сохранившими на суровом своем полотне отблеск солнца далеких, еще неведомых стран. Европу будоражили вести о новых открытиях — то было время, когда мир раздвигался, как занавес на подмостках, заманчивые силуэты новых континентов вставали за горизонтом, и люди не жалели жизни, чтобы проникнуть в их тайны, изведать опасности нехоженых троп, вдохнуть полной грудью пленительный ветер дальних странствий. Но чаще всего их манило золото... Историки воспевали их доблесть и мужество. Но нет достойной борьбы и полного мужества, пока не поднят над ними чистый флаг бескорыстия. У каждого века своя романтика...

Неверно думать, что теперь, в наше время, земля уже сплошь исхожена. В зарослях южноамериканской сельвы, во влажных зеленых колодцах африканских лесов Итури, в джунглях Мадагаскара и Австралии, у горных вершин Памира и Гималаев, среди песков пустыни Гоби, быть может, еще таятся даже неведомые нам существа, сохранившиеся с доисторических времен, родичи тех, чьи реконструкции создают палеонтологи; в темных глубинах океана нас ждет огромный, больше земного, таинственный и странный мир, а над нами, полный загадок, простерся космос, которому нет предела... И нет предела дорогам нашей страны. Когда видишь ее, такую разную, то в благодатной весенней пахоте, то в резких изломах обрывистых берегов океана, то в самоцветном разнотравье короткого полярного лета, вдруг особенно остро чувствуешь все ее великое притяжение.

В этом чувстве своей земли — закон живого мира. Инстинкт ведет лосося через океаны, чтобы продолжить свой род в протоке, где лосось родился. Верный компас направляет птиц во время перелетов. Но еще сильней осмысленное человеческое чувство. Для летчика — близость аэродрома, ощущение берега для моряка, для каждого — дым своего очага, о котором мы думаем: это дом, мир, родное, своя страна. Улетая от земли, мы берем ее с собой, как те, что проходят в необычайном полете высоко над нами в своих скафандрах и шлемах с короткой надписью «СССР».

* * *

Земля предстает совсем иной, когда видишь ее сверху.

Мне понадобилось всего три дня, чтобы пролететь от Москвы до Северного полюса, и даже в наше время больших скоростей не сразу можешь опомниться от ощущения этой внезапности. Я увидел бухту Тикси внизу в дымном розовом освещении солнца, в тех удивительно мягких тонах, похожих на размытую акварель, какие бывают только в Арктике. Я увидел большой порт с черными туловищами грузовых кораблей и ледоколов, дома и улицы поселка, который называют теперь «арктическим Парижем» или «городом всех экспедиций». Отсюда пролегла дорога к полюсу. На аэродроме стояли десятки самолетов с грузами. В гостинице трудно было найти место — в коридорах толпились люди в кожаных куртках и толстых шерстяных фуфайках: летчики, гидрологи, радисты. Сбылась мечта первых путешественников: дороги жизни прорезали мир холодного оцепенения.

Отсюда мы вылетели к полюсу, куда не смог дойти Седов. Между Москвой и полюсом мне открылась во всем своем величии та дорога, линию которой нельзя увидеть глазами иначе как на карте — она проходит в воздухе.

Шесть часов наша тяжелая машина упорно пробивалась в глубину Арктики, в бесконечное царство льдов. От аэродрома на побережье — две тысячи километров до точки, отмеченной на карте штурмана, но пока еще невидимой для нас, затерявшейся где-то в необъятном пространстве... Набрав высоту и повиснув над льдами океана, самолет как бы растворился в белой дымке, окутавшей горизонт. Голубые и блеклые, наступили сумерки над нами и над полями льдов. Вечерело. Медленно уходят назад, под крылья, изборожденные трещинами льды. Высота — два километра, скорость — около четырехсот, но кажется, что мы висим почти неподвижно. Все пусто и однообразно внизу. Четыре мотора напряженно вгрызаются в воздух. Подмерзшие стекла кабины быстро отогрелись от включенной электропечи, и все же, при взгляде на сумрачные льды внизу, на хмурый, неприветливый горизонт, становится холодно. Медленно идет время, и все глубже забираемся мы в таинственные сумерки Арктики. Под нами нет больше твердой почвы. И некуда посадить машину в случае необходимости.

Недолгой становится в это время бело-синяя темнота туманного горизонта. Слева, сквозь дымку, большим неоновым шаром, еще не слепящим глаза, вдруг вышло солнце. Теперь оно будет ходить вокруг, поднимаясь все выше, — мы идем туда, где уже настал ослепительный и неугасимый полярный день. Солнце встает! И сквозь поволоку рефракции бросает оно яркий и розовый отблеск на ледяные поля. Пора достать темные очки. Прошло два часа, но ничто не изменилось внизу — никаких следов жизни, только светло-кофейные пятна молодого льда, настывшего в трещинах, да беспощадная чернота свежего разводья, да холмистые цепочки торосов, делающие ледяные поля похожими на изборожденные морщинами старческие лица... Но мы идем вперед. Десять тонн груза упорно проносит надо льдами наша машина — на далекую зимовку у полюса. Навстречу уже несутся зовущие сигналы приводной радиостанции. Через шесть часов полета самолет безошибочно находит среди хаоса льдов место посадки. Большая ровная полоса расчищена на льдине, и вот уже видны черные и красные сигнальные флаги аэродрома. Сверкнув серебром огромных крыльев, проносится, разворачиваясь в снежной пыли, воздушный лайнер. Вдруг сразу наступила прозрачная, как бы стеклянная, арктическая тишина. Мы выходим на льдину. Бездонное и чистое голубое апрельское небо, воздух свеж, как в горах, в нем нет пыли. Тридцать градусов мороза. Упругий снег звенит под ногами. Аэродром окаймлен высокими торосами — как безмолвные арктические часовые, они застыли вокруг.

Среди белой пустоты видны желтые фанерные домики и черные палатки дрейфующей станции. Человеческое жилье среди льдов! Чтобы оценить и почувствовать в полной мере все значение этого, надо хотя бы раз пролететь две тысячи километров над безмолвными белыми полями, в самое сердце льдов...

Самое удивительное, что видишь на Севере, — это люди, покорившие Арктику. Те, кто говорит о себе с равнодушием настоящих борцов, как будто они не делают ничего особенного. Это они в упорном труде большого коллектива создали воздушную дорогу Севера, которая ежедневно как бы строится заново. «Самолет идет на Север». Теперь эти слова стали привычны нам, но за ними стоит и подвиг исследователей первых путей и ежедневный труд летчиков — каждого из них можно назвать тружеником северной трассы с не меньшим правом, чем Гюго назвал своих героев тружениками моря. «Идет самолет...» Мученики северных дорог, шоферы, пробиваются в снегу к взлетной полосе; верные друзья экипажа, «технари», готовы на любом морозе принять машину, заправить и приготовить, пока летчики ушли отдохнуть.

Работать приходится на любом ветру.

— Надо успеть все сделать, — говорил мне старый авиационный инженер Белокопытов. — И успеваем. Бывает, иной раз возьмешься за кончик уха, а он отломится...

По-прежнему здесь может вдруг внезапно прийти опасность, и тогда человек делает то, что подсказывает ему долг и совесть.

Там, за Полярным кругом, мне рассказывали о Монакове, который, улетая на пенсию, погиб при аварии в последнем рейсе, сделав все, чтобы спасти всех пассажиров.

Это там мне рассказывали, как Осипов по сломавшейся льдине побежал к машине, каждую секунду рискуя уйти вместе с ней под лед, который кренился под тяжестью самолета, оказавшегося на краю, у трещины...

Пилоты Севера — родные братья испытателей. Начальник аэропорта в Тикси Шеленков учился летать вместе с Алексеем Перелетом, а один из самых известных полярных летчиков, Москаленко, — вместе с Сергеем Анохиным. На Севере тоже приходится испытывать и машины, и свое мастерство, и судьбу. Самолет идет на Север... Долгие перегоны над снежными просторами от одного жилого «острова» к другому. Путь, пройдя который вы научитесь уважать труд наших летчиков...

В дальних краях гораздо заметнее особенности нашего современного быта — самолет вошел, в обиход прочнее, чем птицеферма: без уток или кур еще могли бы обойтись, а без авиации уже не могут. На Камчатке, над большим селом Мильково, в самом центру полуострова, часто раздается шум и на улицы ложится тень от крыльев или большим сверчком проносится вертолет — рейсы идут на Петропавловск, в Щапино, Козыревск или Усть-Камчатск. Старики, которые еще не так давно вообще не имели понятия о моторе, обращают теперь на небесный транспорт не больше внимания, чем на проехавшую лошадь. Когда машина с напряженной дрожью и гулом, отдающимся в ее корпусе, как в стенках большой консервной банки, проходит над острыми хребтами сопок, заросших дикой тайгой, крестьянки, сидящие в самолете, одетые по-домашнему, спокойно кормят грудью детей или вытирают им нос. Люди в синей форме с нашивками, летчики Камчатки, со всем их своеобразным аэродромным бытом пришли теперь в это дальнее село; вот они сидят в чайной Милькова рядом с теми, кто привык всю жизнь работать на земле... Самолеты часто завалены мешками, клетками с курами, кто-то везет собаку. В Петропавловск регулярно доставляют на самолетах капусту и картофель — урожай Мильковского колхоза.

На этих линиях преимущественно работают небольшие АН-2, надежные и верные машины, которые ласково называют «антонами». Они вдруг появляются в небе в разрезе голубеющих гор и, пройдя над ближайшими домами, уже деловито бегут среди села по травяному полю, похожему на выпас, если бы не аэродромная мачта с полотняным конусом в черную и белую клетку, показывающим направление ветра. На выгоревшем посадочном «Т» дремлют на солнце босоногие мальчишки.

Теперь самолет уверенно кружит над лесом.

Глухая тайга и авиация над ней — резкие контрасты века.

Тайгу победили крылья. Они сделали ее быстро-доступной даже там, где еще недавно требовались изнурительные дни пути среди бурелома и дикой непролази. Теперь все лежит рядом — еще не проснувшаяся тайга и взвихренная жизнь больших городов. Всего лишь несколько часов летного пути отделяют их друг от друга.

Большой лайнер, вылетев из Москвы, за шесть часов доходит до Байкала. Внизу — сплошные массивы леса, туманящиеся в голубоватой дымке. Миллионы гектаров тайги. В светло-серой трубе фюзеляжа дремлют в креслах пассажиры. Проходит стюардесса. В пилотской кабине летчики. Уверенные, неторопливые. Невидимые пассажирам во время пути. Похожие на капитанов дальнего плавания.

А за Байкалом, в долине Селенги, среди сглаженных в линиях сопок, достаточно далеких, чтобы сохранить вокруг Улан-Удэ ощущение простора, — обычный травяной аэродром. Длинным рядом выстроились зеленые полотняные крылья. Малая авиация. Машины, обслуживающие огромные пространства тайги.

Блокнот мой все еще пуст. Я жду рассказов. А летчики молчат. Они не любят рассказывать. На вопросы отвечают кратко: «Летаем...» Профессия приучила их к действию. Загорелый, плотный, с крепко посаженной на бритый затылок синей фуражкой гражданского флота, пилот оценивает обстановку и, признав во мне корреспондента, на ходу разворачивается в сторону. Но вежливость заставляет остановиться. И тогда он говорит быстро:

— Вы лучше идите к самолету и там что-нибудь сфотографируйте. Сколько угодно...

Послушай, пилот, постой.

Мне этого не надо. Я даже не умею толком фотографировать.

Мне надо, чтобы ты рассказал, для чего летают над тайгой. Что чувствуешь, когда рука привычно легла на управление, чихнув, ровно и верно на слух заработал мотор, дрогнули при разбеге темно-зеленые крылья, быстрый взгляд сразу на несколько приборов, подпрыгивающая походка машины по травяному полю, легким движением ручку на себя, и крылья, набравшие силу, уже несут тебя в новый рейс... Мне надо, чтобы ты рассказал, как однажды, когда на пятидесяти метрах высоты над лесом встал мотор, ты, меряя долями секунды оставшийся срок, глазами, вдруг затвердевшими и зоркими, как у падающего к цели орла, выбрал единственно возможную, но все же страшно трудную поляну и посадил машину, ничего не сломав, о чем при разборе случая сказали, что «была грамотная посадка». Мне надо, чтобы ты признался: ты помнишь, как, посадив машину среди, тайги и ощутив лесную тишину после полета, вдохнув полной грудью весь неповторимый запах глубокого леса, ты вздрогнул невольно острой дрожью страстного охотника и рыболова?.. Ведь это ты — новый, современный человек тайги, который вторгается в нее сверху.

Ранним утром самолет уходил в тайгу. В тот самый район, где нет других дорог, кроме воздушных. Леса начались не сразу. Сначала они наплывали островами, постепенно сливаясь вместе. Лиственницы стояли редколесьем; дерево от дерева так далеко, что резкие тени их были видны отчетливо, как фигуры на шахматной доске. Но вот они стали гуще, и все больше стало озер. Постепенно вдруг начинаешь чувствовать, как втягивает тебя неожиданная страна. Озера были удивительно круглые, как будто кто чертил циркулем; отблеск солнца по мере движения самолета по очереди зажигал их нестерпимым блеском; резкие тени деревьев ложились на воду. В маленьком ЯК-12 говорить было трудно из-за шума мотора, пилот Сергей Остапчук, молодой сосредоточенный парень, молча глядел вперед, он уже видел то, что мне не известно было, — цель нашего рейса... Я заметил только, что все глубже на нас надвигается тайга и предательский ярко-зеленый покров полян вдруг отливает тяжелым ртутным блеском болота. Сквозь призрачный желтый круг, образуемый лопастями винта, немыслимо петляя, будто сведенная судорогой, вилась река... Сергей повернулся ко мне: «Витим!» Извилистый, грозной славы, почти тысячекилометровая граница с Читинской областью... Там, внизу, маленький катер с трудом шел против течения — река его не пускала, — разводя длинные складки пены. Вдали, медленно вырастая из горизонта, встают лесистые горы. Одна из них светилась обнаженным известняковым склоном, как белый маяк. Там, у ее подножья, — центр Баунтовского района.

Для авиации здесь всегда есть дело. Авиации не хватает. Теперь все привыкли летать — никто не хочет ехать через тайгу, где беспощадные оводы в кровь заедают лошадь, заставляя ее беситься. Других дорог летом нет. Багдарин стал авиационным центром района.

Каждый день будни аэропорта одни и те же. Взлет. Посадка. «Шестнадцатый, я вас понял, заход на посадку разрешаю...» Здесь не говорят: «Я полетел» — «Я пошел в Карафтит...».

Этот край в наше время осваивала авиация. Как памятники тех нелегких дней, лежат на склонах гор разбитые самолеты. Один врезался в гору Шаман у Муйской долины. Другой остался в озере у поселка Токсимо. Он хорошо виден сверху. Летчик Курочкин, тот, что похоронен в Нелятах, привел его на посадку. Было это перед войной. На озеро гидроплан садиться не может, если не «разбить» зеркало воды, так же как в Арктике трудно садиться на однообразное белое пространство тундры, — нужен ориентир, чтобы глазу было за что зацепиться, определяя высоту посадки. Человек с лодкой, который должен был пройти по озеру, разводя волну, вовремя не появился. Курочкин был хороший летчик, но не увидел отмели, заметной в другую погоду. На ней теперь и лежит, перевернувшись, его гидроплан... А еще раньше, когда летали без радио и шли низко, ориентируясь по руслам рек, темные люди, прознав, что самолет вывозит золото, поджидали его с винтовкой в тайге. Так рассказывают старики.

Я живу в летной гостинице. Тоже молчу, слушаю, что говорят люди, вернувшись после полетов. Говорят о недостатках техники. ЯК-2 — штабная машина, годится не всюду. Здесь на ней трудно. Один мотор, опасно. Мала скорость и грузоподъемность. «Антонам» не всюду можно сесть. Когда же будет «Пчелка»? Ждут «Пчелку». Может быть, корреспондент знает, как насчет нее дела у конструктора Антонова? Нет, я тоже не знаю. Такой самолет очень нужен. Пора сделать новый самолет, удобный для малой авиации, у которой не так уж мало трасс.

Они говорят, что начальство ГВФ, очевидно, забывает малую авиацию. Теперь у нее нет славы тех времен, когда на полотняных крыльях самолеты пронесли свою юность. Теперь большие стремительные лайнеры привлекают фотокорреспондентов. А на полотняных крыльях — простая будничная работа без рекордных рейсов. Правда, работа по-прежнему трудная — ведь горы и лес не стали другими.

В пилотскую входит Аносов. Один из самых старых летунов этих мест. Все говорят о нем с уважением. С виду неприметный, невысокий, с круглым лицом.

— Демид Демидович, расскажите о себе. В ответ знакомое:

— Да что уж там... Летаем...

Регулярных рейсов на Мую даже в расписании не было: все диктовала погода, можно было прилететь и не выбраться обратно долгий срок. Вспомнил я, что мне рассказывали, как старый эвенк говорил о трудностях таежной авиации: «Самолетка есть — пилотки нет; пилотка есть — самолетки нет; пилотка есть, самолетка есть — билетки нет; пилотка есть, самолетка есть, билетка есть — погодки нет...» На Мую мы вылетели с командиром звена Юрием Ягодниковым. Еще молодой, один из лучших летчиков в здешних горах. Муйский аэродром расположен на 470 метрах над уровнем моря. Высота горы Шаман, которая заведует здесь погодой, — 2101 метр. Снежные вершины Муйских гор вставали перед нами, внизу — сплошное переплетение горных рек и озер, которые уже не были круглыми и все ближе подходили одно к другому; вдруг слева открылся обширный синий простор — озеро Баунт, по которому назван район; кружась, шла от него река Нижняя Ципа, и стало видно, как местами бурлят на ней немыслимые перекаты, — здесь уклон воды на 120 километрах доходит до четырехсот метров, и каскад летит с шестиметровой высоты... Пройти самолетом через хребет к Муйской долине все равно что выглянуть из-за забора и потом спрыгнуть — так неожиданно открывается она за хребтом. Под крылом — тайга, горы. Места для вынужденной посадки нет. Надо, чтобы не подвел мотор. А самолет старый, и летать его заставляют ради экономии до полного износа. И вообще ЯК-12 не приспособлен к горной высоте. Над хребтами мотор тянет на пределе. Внизу гольцы. Серые, лобастые, обнаженные скалы, они горбятся с ножевой остротой. Скалы «люкс», как их иронически называют летчики.

...Дым поднимался вверх. Он шел сначала плотным клубом, потом растворялся в воздухе, но даже на высоте, в кабине самолета, отчетливо ощущалась его горечь. Самолет делал круг над местом пожара. Было видно движение огненной линии, черное, выгоревшее пепелище позади. Летнаб, вглядываясь вниз, рисовал на своем планшете зону пожара, его движение и направление ветра. В жаркие дни утюжит воздух над тайгой патрульная служба лесной охраны. Большой пожар может быть виден за сто километров. Летнаб — это летчик-наблюдатель, имеющий лесное образование и штурманскую специализацию. В его распоряжении дежурный самолет. Летнаб планирует патрульный вылет соответственно классу горимости. Он должен знать состав леса в своей зоне, при какой температуре этот лес легко воспламеняется. Когда пожар обнаружен, на него составляют специальный листок и передают в лесничество. Сельсовет вербует срочно людей в ближайшем поселке, снимает их с работы. Пожар окапывают, а особенно трудный взрывают, пускают, когда можно, встречные палы. Если надо, бросают в лес, к огню, парашютистов, знающих подрывное дело и вооруженных автопомпами. В далекие места людей, необходимых для тушения пожара, перевозят вертолетами.

...В тайге группа Шеймана спускалась по течению Нижней Ципы, на самом опасном ее участке. Шли дни. Но тайга молчала, и в этом ее молчании был последний вызов: не имея связи, люди уходят в лес, как в неизвестность, когда можно предположить все, что угодно, и нужно время, чтобы выяснить их судьбу. На поиски экспедиции решили послать самолет. Сергей Мададаевич Тарасов — уроженец здешних краев. Опытный летчик, он повел свою машину над Нижней Ципой к тем зимовьям, через которые мог пройти Шейман. В одном из них, прочитав записку, сброшенную с вымпелом, ему показали условным знаком, что экспедиция Здесь прошла. В другом о ней ничего не знали. Самолет вернулся на заправку. И снова от изгиба к изгибу пролетал он над рекой... Шло время. Наконец заметили людей на берегу, совсем не там, где ожидали. Тарасов сбросил вымпел. Если это экспедиция, просил он, пусть все выходят на открытую косу и встанут рядом. «Смотрю, потянулись на косу, — рассказывал Тарасов. — От сердца отлегло...» На место, где нашли экспедицию, был послан вертолет.

Столетиями тайга здесь царствовала над человеком, подавляла и поглощала его. Теперь она должна покориться и навечно признать его власть.

В поездке по Забайкалью я думал еще и о том, что не всегда мы умеем ценить людей в авиации. Я часто вспоминал о тебе, командир. О нашей недолгой встрече. О несчастливой твоей судьбе. Мне ничего не сказали ни о тебе, ни о том, что случилось, — я просто открыл дверь и увидел тебя, когда ты в одиночестве последний раз смотрел на далекие горы, где столько пришлось летать. Ты сказал: говорить с тобой не о чем. Со вчерашнего дня ты уже не был командиром. И, не скрывая человеческой обиды, сказал, что за двадцать лет работы в авиации ты сам не сделал на самолете ни одной царапины. Уже после мне не раз приходилось слышать, с какой любовью говорили о тебе молодые летчики, которых ты выучил и вывел в строй... В день, когда произошло несчастье, ты был далеко от места происшествия и то, что случилось, было так же неестественно и глупо, как бывает, когда на улице машина без видимых причин свернет не в ту сторону и врежется в забор. За двадцать лет безупречной службы в твоем отряде случилось несчастье — по собственной небрежности погиб пилот. И ты перестал быть командиром. Когда случилось ЧП, уже в штатном расписании было видно, кому по должности положено отвечать. Командование возражать не станет: они тоже получили по «фитилю». На это мне приятное дело было закончено. Куда проще искать виновных по должности, чем по совести. Старый летчик, который оказался виноват, решил, что ему пора оставить авиацию. Но сохранился порядок, придраться к которому не сможет никакая комиссия. Он безличен, и нет должности, которая может отвечать за равнодушие; равнодушие — это не происшествие, по нему не составишь акт. Оно просто витает в воздухе...

С раннего утра каждый день уходят через горы, в лес, в патрульные или рейсовые полеты пилоты Ягодников и Борисов, молодые летчики Володя Оскорбин и Леша Букин... Скромная авиация тайги молча делает свое большое дело. Мы теперь мало пишем о тех, кому приходится садиться на лесные площадки, часто очень ограниченные, или пролетать через горы на небольшом и не приспособленном для высоты ЯК-12, иногда возвращаясь назад, после того, как увидишь, что на глазах меняется погода и аэродром закрывает облаками... Простые полотняные крылья на которых авиация пронесла свою смелую юность, еще немало принесут пользы.

По утрам над Муей слышен шум двигателей, и с точностью, по которой можно проверять часы, проходит над поселком белой стрелой ТУ-114, гордость Туполева; начальник Муйского аэродрома Степанов в этот ранний час желает экипажу доброго пути... Над тайгой проходят наши крылья. Зеленые крылья лесной авиации, выше их — серебряные крылья реактивной машины, а еще выше пролегла через небо Сибири дорога космонавтов. Дорога, начало которой родилось на нашей земле.

* * *

Я помню, как в дни нашей юности мы стояли с тобой у подъездов Политехнического музея в матовом свете фонарей, мягко падавшем на снежные тротуары, стояли в надежде попасть на лекцию о полетах в космос... В гулком лекционном зале с полукруглыми рядами студенческих скамей, где еще недавно мы слушали, как седой, но вдруг помолодевший Николай Асеев читал впервые поэму «Маяковский начинается», — в том же зале инженеры теперь нам рассказывали, что уже возможно построить ракету, способную преодолеть земное притяжение, скоро техника решит все сложности запуска, химики найдут горючее, и первые корабли пойдут за пределы атмосферы. Мы слушали, и все же нам казалось, что это прекрасно, но еще немного фантастично и что мы сами не доживем. После лекции мы подолгу бродили по притихшим московским переулкам, глядя на сверкающую поверхность Луны, где можно было простым глазом различить синеватые черты рельефов. Мы верили, что люди смогут туда попасть, — только мы не доживем. Один из нас был прав. Ты не дожил.

Мы только что кончили школу, когда настали такие дни, что звезды забылись, а небо стало страшным. Я помню зловещую ночь первой бомбежки Москвы. Уже смеркалось, когда они пришли, впервые дурным голосом завыли сирены, и с крыши было видно все. Они ходили в этот первый раз нахально и безнаказанно — город еще не привык обороняться. Небо было полно неоновых вспышек трассирующих пуль, летящих отчетливым пунктиром, но не достигающих цели. Стреляли беспорядочно и неумело. Не очень высоко, так, что ясно был виден, прошел «хейнкель» — мы скоро научились их различать, — он не бомбил, а только фотографировал. А по окраинам город уже горел кольцом, напоминая зарево 1812 года, знакомое по старым картинкам, и где-то за Дорогомиловом с грохотом взвивались в небо светлые снопы огня — это рвались на железнодорожных путях эшелоны со снарядами.

Таких налетов больше не было. ПВО окружила город глухим кольцом, и наступили ночи, когда в темной высоте слышен был только характерный звук моторов одного прорвавшегося «юнкерса». Вниз летел на парашюте осветительный бакет, заливая улицы бледным светом. Потом нарастал тянущий за душу вой, похожий на скрежет скорого поезда, низвергающегося с неба, и тогда каждый думал: куда? Глухо кашляли зенитки, сцеплялись в небе лучи прожекторов. На нашем заводе снова включали станки. Утром мы шли смотреть воронки, проходя вдоль бульваров, где тоненькие девушки в пилотках топтались у серых туповатых аэростатов заграждения. Кто видел Москву в те дни 1941 года, когда они стояли ближе всего, тот никогда об этом не забудет...

Бывало и так, что днем вновь раздавалась сирена, и он был отлично виден в небе — с тонким телом, с желтой лупоглазой кабиной, с крестами на крыльях, противно похожий на осу. Вдруг неожиданно смолкали зенитки, и все замирали в надежде и ожидании: откуда ни возьмись, заходя ему на хвост, вдруг появлялся маленький яростный истребитель. Тогда он судорожно начинал отворачивать, кидал куда-то без толку бомбы, потом вдруг сам заваливался на крыло и, чертя дымом, вгрызался в землю. И люди во всем большом городе, следя за очередным воздушным боем, дышали, как один, и, теплое до боли, росло в груди чувство к нашим летчикам.

Москву тогда закрыли почти наглухо. Летчики делали все, чтобы не пустить их к цели. Хочется встать перед этими людьми в летных шлемах, которых мы тогда хорошо знали по фотографиям в газетах, среди которых были друзья. И многие из них, чтобы не пропустить к Москве немцев, шли на таран, рискуя настолько, что и сами ложились в землю под простыми памятниками с погнувшейся лопастью винта над могилой...

Ты не дожил до дней, когда открылись дороги в космос. Ты не увидишь на Выставке достижений народного хозяйства длинное и темное, покрытое окалиной тело ракеты, вернувшейся с черных высот. Ты не увидишь оранжевых скафандров космонавтов. Только портреты Циолковского и Цандера были тебе хорошо знакомы.

Ты сам был из людей такого склада. Порывистый, неспокойный, вечно тебя куда-то тянуло, но что мог бы сделать ты для авиации, уже никто не узнает... Когда ты учился летать, тебя считали очень способным — простые крылья вели тебя так далеко...

Ты не увидел ни трудной победы нашей, ни первых людей, поднявшихся в космос. Я вспоминаю многое. Наш школьный кружок философии — ведь мы были не из балбесов, которых в двадцать лет хватает только на то, чтобы вкривь и вкось прочесть Ремарка, да и то лишь страницы, где написано про выпивку. И нашего Юрия Арнольдовича, учителя — сына политэмигранта, бежавшего из Германии от гестапо, — учившего нас главному: верному отношению к жизни. Я вспоминаю, как мы с тобой, когда читали о спасении участников экспедиции Нобиле с разбившегося во льдах дирижабля «Италия», готовы были удавить этого Цаппи, офицера Муссолини, постыдно, на глазах у всего мира, бросившего умирать на льдине Мальмгрена. Мы рано научились презирать трусость.

Мы рано поняли, что трусость, как и мужество, бывает разной, и хуже всего та, что не сразу заметна, — трусость перед жизнью вообще. Боязнь большой борьбы за дальние цели, боязнь самостоятельности, обыкновенной ежедневной работы, без которой нет никакого настоящего дела, боязнь лишений, войны или боязнь потратить себя целиком на дело. Боязнь смерти. Или честности, которая легко не дается. Или правды о самом себе, которая не всегда бывает приятна. «Среди собак, как и среди людей, кусаются только трусы» — эта мудрость, вывезенная из полярных стран, годится всюду.

Истинное мужество не рождается в одиночестве — оно рождается во взаимной поддержке, и не случайно в романе Хемингуэя «Иметь и не иметь» раненый контрабандист Гарри Морган перед смертью разжал губы только для того, чтобы сказать: «Человек один не может». Потребовалось немало времени, чтобы он выговорил это, и потребовалась вся его жизнь, чтобы он понял это. Но мы это знали с юности: человек рожден не для одиночества. Недаром наше поколение с детства зачитывалось Жюлем Верном и выросло на пороге космоса. И первый шаг к орбите был сделан теми, кто, как и ты, летал сначала на самых простых, но уже уверенных крыльях...

ФАНАТИКИ ГРОЗНЫХ ВЫСОТ

Когда приходят в гавань корабли

и парус опускают свой усталый,

им кажется, что, если бы могли,

они б не вышли в этот путь сначала.

Но тишина — непрочна, как хрусталь.

Откуда-то вдруг снова манит ветер.

И корабли опять уходят вдаль,

упрямей всех на нашем трудном свете.

Из «Книги ненайденных островов»

У каждого века — своя романтика. Я надеюсь, что эта книга понравится не всем. Я не верю в благополучные книги, которые нравятся всем, — их быть не может. Пусть эта книга не вызовет доверия у циников, у тех, кто верит только в собственное спокойное благополучие, считая, в меру своего кругозора, что романтики — это те же циники, только притворившиеся мечтателями из-за житейской нерасторопности...

Пусть она не растрогает обывателя, защищенного от идеальных порывов собственной пошлостью. Я помню одного злобного идиота на пенсии — он жил в подмосковном поселке, и я видел, как впервые его по-настоящему затронула публицистика: он прочел в газете об инженере, заминировавшем от мальчишек свой сад с яблоками, и после этого разволновался и сам перестал ставить в своем огороде волчьи капканы — он понял, что за это можно ответить. Свой огород, считая его значительнее вселенной, он охранял, как охраняют государственный рубеж на погранзаставе. Он мог бы еще примириться с романтикой пиратов или бандитов — эти знали, за сколько стоит рисковать. Но подлинная романтика была недоступна его мышлению мещанина. Он не верил в нее ни в жизни, ни в искусстве, упорно отыскивая за любым поступком узкий эгоистический интерес. Сосед по квартире поехал в Арктику — «добывать из снега деньги». Человек рискнул жизнью — «рассчитывал на что-нибудь выгодное для себя».

Людям, чересчур расчетливым и практичным, из тех, кто считает, что слово «романтика» может волновать только в молодости, да и то не всех, стоит напомнить, какую роль в великом деле нашего времени, в освоении космоса, сыграли романтики и фантазеры, мечтатели и бессребреники, беспокойные искатели больших идеалов и дальней цели.

Раньше ученых о космосе заговорили писатели-фантасты, выражая вековую мечту человечества о недоступном. У колыбели ракетного дела стоял народоволец Николай Кибальчич, а его собрат по заговору против царя, шлиссельбуржец Николай Морозов, четверть века просидев в тюремной камере, писал в ней стихи о дальних звездных мирах и решал проблемы воздухоплавания... Циолковского долгое время многие считали просто чудаком. Однажды в молодости он вспомнил, что много месяцев не стригся и не брился, увлеченный расчетами, — он тут же прикинул, сколько минут в течение жизни надо провести в парикмахерских, и решил, что дело того не стоит. С тех пор на портретах мы видим его с большой бородой. Это был упорный человек одной великой цели. Страшно подумать, как мало было у него возможностей для осуществления больших планов. И можно только удивляться, как много он предвидел: расчеты космических скоростей и солнечные батареи на ракетах, строительство на орбите спутников с оранжереями; и даже первые ракеты ФАУ Вернера фон Брауна напоминают один из проектов Циолковского, опубликованный еще в двадцатых годах... Инженеры из кружка ГИРД — Группа по изучению реактивного движения, под руководством Цандера построившая в тридцатых годах первую в нашей стране ракету, — в шутку называли себя Группой Инженеров, Работающих Даром, или «лунатиками». Вначале им тоже не верили, и многого не хватало для дела. Но пришло время, когда романтические их мечты приобрели твердость тугоплавких металлов. Сбылось то, что говорил Циолковский: «Исполнению предшествует мысль, точному расчету — фантазия».

Уже не все из тех, кто так мечтал об этом, увидят утро, полное напряжения, — над застывшей под солнцем горячей и сухой землей космодрома огромный корпус ракеты, устремленный к небу... Лифт поднимает космонавта. Закрылись люки. Ожидание старта. Заревел двигатель, ракета дрогнула, оторвалась от земли, на мгновение повисла в воздухе как бы на струях огня, наподобие турболета, потом рванулась в небо, набирая скорость, переставшую быть фантастической, первую космическую, для вывода на орбиту, почти восемь километров в секунду.

Разведчики призрачных островов, вы уже немало открыли для человечества. Быть может, только в бурный наш век мы привыкли меньше удивляться, и даже не всегда замечаем, когда вы живете рядом с нами, но только, как принято говорить у людей житейски расчетливых, витаете в облаках, не став еще знаменитыми...

Я тоже не верю в призраки, кроме тех миражей, что может объяснить нам физика. Теперь мы даже знаем, что знаменитая легенда о «Летучем голландце» — корабле, обреченном за богохульство капитана вечно носиться по морям, и чаще всего его видели у берегов Южной Африки, — возникла из оптических миражей. И знаем, что многие из островов, замеченных во льдах, оказались или айсбергами, или обманчивыми видениями туманов полярных стран. И все же Верхарн был прав, когда писал:

Но моряки широт, где звезды как алмазы, С такими клятвами всем говорят о нем, Что возражать нельзя, хотя бы ты ни разу Не встретил тот фрегат в просторе голубом. Его проход вблизи и дальние блужданья Полярных островов тревожат мертвый сон, Века грядущего и прошлого сказанья При имени его встают во мгле времен...

О призрачные острова, «летучие голландцы» беспокойной мечты человеческой! Сколько лет вы манили за собой неутомимых и смелых искателей и сколько подлинных, реальных островов было открыто в поисках легендарной Земли Санникова!.. Не за деньги, не для славы и даже без твердой уверенности в успехе, которую никто не даст вам на дорогах Неизведанного, как нет гарантии испытателю в безопасности полета, шли вперед упрямые разведчики будущего. И призрачные острова становились явными, знамена тайн склонялись, и мир природы сдавался победителям, ибо только человеку свойственно вечно стремиться вдаль, за скользящую линию горизонта. Он не может ужиться с неизвестностью.

Создатели акваланга, авторы фильма «В мире безмолвия» Жак-Ив Кусто и Фредерик Дюма признались в своей книге: «И почему это вас так тянет в море? — спрашивают нас часто практичные люди. Джорджа Меллори спросили как-то, почему ему так хочется влезть на Эверест. Он ответил: «Потому что он существует!» Этот ответ годится и для нас...»

Теперь настало время новых дорог — в заветный космос. Открылась тропа к планетам, и в тот мир, где человек не сразу научится жить в условиях невесомости, как не сразу научился спускаться в океан, подниматься на вершины, летать на искусственных крыльях, работать среди льдов. Но жить научится.

Дороги в космос неизбежны. Они стали близкими. Новое поле надежды открылось перед человечеством, и, может быть, это образумит тех, кому кажется, что на земле опять стало слишком тесно без войны...

* * *

Когда много ездишь, приходится слышать разное. Мне приходилось слышать, как люди даже с образованием иногда спрашивают: а нужен ли нам сейчас космос, когда еще много дел на Земле? Так говорят те, кто любит ставить вопросы, чтобы самим на них не отвечать. А жизнь не спрашивает. Первый, несовершенный паровоз уже нельзя было остановить, уперевшись в него руками.

Быть может, нужны десятки книг, чтобы рассказать об особых, сложных путях развития науки, о путях открытий, вдруг приводящих к самым серьезным для всех последствиям. Атомная промышленность долго не выходила из скромных лабораторий, пока вдруг не стала наряду с освоением космоса главной проблемой века, о которой знают теперь в глухих селениях.

Если говорить о космосе с точки зрения дальнего будущего, то Циолковский подсчитывал его в цифрах; просторы и энергия для жизни 150 триллионов человечеств только вокруг одного светила. А как же там жить? Полвека назад так же говорили об Арктике, а два века назад — о тропиках, занимающих большую часть земного шара.

Но есть и более близкое будущее. Древняя, наболевшая мечта человечества, всю свою историю зависящего от капризов погоды. До сих пор нам еще почти не подвластен климат. В начале века к полюсам шли только открыватели, но потом стало ясно, что их исследования нужны для метеослужбы и навигации и позволяют на море и в воздухе обходить штормы и бури, — ведь во времена знаменитого английского писателя Джозефа Конрада парусник вообще уходил на два года без уверенности вернуться, и в лондонских газетах регулярно печатались списки пропавших команд и пассажиров... Но все это еще только служба наблюдения, пассивная служба.

Любое хозяйство по-прежнему зависит от погоды. Глядя под ноги, не угадаешь, как будет расти зерно, если не взглянуть в небо. Недаром погоде шаманили колдуны всех религий — вспомните хотя бы трагическую фигуру старого негра из книги Грэма Грина «Путешествие без карты»: бедняга, мне кажется, что он до сих пор стоит в глухом селении в джунглях Либерии, куда не дошла цивилизация, и, бормоча заклинания, разгоняет бичом из слоновой кожи дождь, пока тот сам собой не кончится. Ведь он, этот старый негр, так же как и тот связанный с сельским хозяйством человек с высшим образованием, что спросил меня, зачем сейчас нужен космос, до сих пор еще не знает, что ключи от погоды лежат не только у самой Земли...

Я надеюсь увидеть, как на орбите возникнут города-спутники, те самые прекрасные дворцы, о которых самозабвенно мечтали все добрые сказочники мира. Они возникнут среди непередаваемой для земного воображения черноты, о которой Андриян Николаев сказал, что вся неосвещенная часть Луны кажется несуществующей, как отрезанная напрочь. Ночные города будут сверкать огромными зеркалами солнечных батарей и сигнальными огнями, и будут в них, черт возьми, настоящие ковры-самолеты для прогулок вокруг, а вместо скатерти-самобранки — оранжерей, где сквозь огромные окна среди космической темноты просвечивают из зеленых листьев оранжевые вспышки апельсинов... Один упрямый ботаник сказал мне как-то, что, поскольку в тропиках растет большинство полезных растений (шестнадцать тысяч видов из двадцати тысяч известных нам), то их нетрудно продвигать в такие страны, как Крайний Север или космос, без долгой акклиматизации, с помощью оранжерей, как только будет решен вопрос с энергией. Наверное, все это будет выглядеть здорово — как встреча праздника Первого мая на станции «Северный полюс», где в ледяной дом, весь голубой на просвет, ставят стол с яркой зеленью и фруктами. Ведь ощущение красоты всегда смягчало в глазах путешественников неизбежные трудности...

Те, кто сейчас еще очень молод и кому предстоит строить нашу планету во второй половине века, — в этом возрасте мы больше всего на свете хотели попасть на зимовку к Папанину, — уже сейчас могут мечтать о работе на заводах-спутниках вокруг Земли. И где-то, может быть, в Чувашии, которая теперь знаменита не только лаптями, подрастают сотрудники этих станций.

* * *

Наш век полон тревог. До сих пор, вот уже двадцать лет, мы все не можем забыть, как звучат голоса военных сирен во время налета.

Время резких противоречий. В наш век научились оживлять сердце и изобрели душегубки.

Теперь наука требует осторожного, или, как говорят летчики о скоростных машинах, строгого обращения. Математическая кривая ее развития растет в быстрой, возвеличивающейся в степень прогрессии. Эйнштейн и Резерфорд считали, что атомная теория не скоро станет практикой, — они ошиблись. Живому воображению человечества стало трудно следить, куда эта кривая вывезет. И к свободному восхищению великой техникой у нас примешивается горечь дыма, которую мы не забыли с прошлой войны.

...Когда на борту «Теллура» вдруг были остановлены двигатели и экипаж собрался, чтобы обсудить возможность сближения с другим, неизвестным кораблем, они вспомнили, что в библиотеке хранится книга о первой встрече земного звездолета с чужим. Это был роман на существовавшем когда-то английском языке. В нем говорилось, как командир земного звездолета приказал приготовить метеоритные пушки, боясь вступить в переговоры, боясь, что чужие разгадают путь земного корабля, боясь, что они явятся на Землю как завоеватели. «Дикие мысли командира принимались экипажем корабля за непреложные истины». «У командира чужого звездолета были такие же убогие социальные познания». Корабли в пространстве вели переговоры. Оба командира заверяли друг друга в миролюбии и тут же твердили, что ничему не могут верить. Им удалось разойтись без боя. Они бежали друг от друга. Так оценивал древний автор первую встречу в космосе — с позиций первобытного сознания... Он не учитывал, в отличие от цивилизованного экипажа «Теллура», что большие военные катастрофы не позволили бы развиться высшему мыслящему существу и победить по-настоящему космос; что строить звездолеты, проникающие в бездонные глубины пространства, может только высшая форма общества, после стабилизации жизни человечества без катастрофических войн...

Эта сцена — из рассказа Ивана Антоновича Ефремова «Сердце змеи», посвященного дружественной встрече двух космических кораблей будущего, представителей великих звездных цивилизаций.

Сигналы из космоса интересуют уже не только писателей. К ним прислушиваются обсерватории. Их ждут. Астрономы говорят, что они должны быть.

Какой же станет встреча двух миров, которая рано или поздно окажется неизбежной?

Я прочитал недавно — Альберт Джиббс из Технологического института в Калифорнии пишет Но поводу сигналов из космоса: «Опыт показывает, Что всякий раз, когда люди встречали других людей неведомой им культуры, они убивали их... Для тех, кто подает нам сигналы, мы можем оказаться не более чем первосортным мясом для бифштекса... Мой совет: только слушать сигналы. Слушать, как слушают по ночам звери в джунглях».

Он не понимает, что высокоразвитая цивилизация вряд ли нуждается в том, чтобы ходить за бифштексом через миллионы световых лет. В отличие от книг Ефремова многие западные космические романы посвящены только войне, и в них ракета выглядит чем-то вроде берцовой кости в руках пьяного ланцепупа.

Бернард Шоу предвидел будущие высказывания Джиббса — еще много лет назад Шоу сказал, что ему неведомо, как живут обитатели других планет, но он глубоко убежден, что они иногда пользуются Землей в качестве сумасшедшего дома...

В морях всего мира шесть минут каждого часа корабли прекращают передачи и слушают только сигналы «SS», которые может подать неизвестный. Герман Титов говорил, что Гленну было бы легче, если бы он мог пользоваться помощью всех наземных станций. Летчику, как кислород для дыхания, необходима связь с Землей. Почувствовав себя одиноким и заблудившимся, он уже заранее переживает гибель. В одном иностранном журнале был опубликован проект «самого скорого» достижения Луны — послать космонавтов еще до создания такой ракеты, которая сможет забрать их обратно. Три года посылать им еду и воздух в контейнерах. Ракету тем временем строить... Если даже ее построят в срок, люди все равно просидят на Луне не героями, а мучениками. Человек и в городе может погибнуть от одиночества. В глухой тайге закон нормальных людей не в том, чтобы подстеречь друг друга, а чтобы оставить соль и спички для тех, кто придет после. Быть может, в бездонных и черных просторах вселенной тоже должен быть один непреложный закон — единения всего мыслящего перед вековым лицом темноты.

* * *

Теперь, как ни тяжело, я должен сказать о том, что остановило эту книгу уже перед самой сдачей в производство, — остановило так, что все мы почувствовали вдруг толчок, как бывает, когда с разбега наткнешься на безжалостную глухую стену. Я до сих пор не могу поверить, как не мог поверить в первые сообщения и даже, в безнадежные уже окончательно, строки газет... Он был так стремительно полон жизни, и все, что здесь о нем написано, было сказано о живом, которого так ждали в ближайшие дни.

Он улетал поистине в расцвете планов и надежд, он был далек от фатализма и, зная, что все-таки все может случиться, был уверен в себе и в том, что вернется. И сила жизни в нем была настолько неисчерпаема — он заражал всех нас своим оптимизмом и верой: после всего пережитого им уже ничего не должно случиться... Мы ждали его вот-вот, на днях, с нетерпением, два месяца разлуки в этот раз показались особенно долгими — и вдруг сначала в «Известиях», в небольшой черной рамке, шрифтом, буквы которого показались огромными всем, кто его знал, — «...с прискорбием извещают о гибели членов экипажа вертолета МИ-6: Героя Советского Союза, заслуженного летчика-испытателя СССР Ю. А. Гарнаева...»

Я мог бы сказать, что показалось вдруг, как вместе с ним обрушилось что-то, так внезапно и страшно оборвались какие-то свои, сокровенные, дорогие связи с жизнью, но это было только в первые минуты; и вот до сих пор, когда сейчас пишу о нем, а он уже прочесть не сможет, я не в силах, несмотря на всю тяжесть недели вокруг похорон, представить его неживым. Даже если бы все видел сам, я не мог бы избавиться от ясного ощущения, что он по-прежнему говорит с нами.

Еще так недавно последний раз в поздней тишине четко захлопнулась под окнами дверца его машины, и, как всегда, спокойно и плавно, и сразу, он легко тронулся с места, подфарники мелькнули в ночном переулке — ему еще надо было ехать по шоссе к дому, а завтра он уже улетал во Францию. В тот вечер мы долго не могли расстаться после напряженного дня: он был, как всегда, неутомим и перед самым вылетом нашел время записаться на радиостанции «Юность», куда мы смогли с ним приехать только после окончания его полетов и еще ждали, когда освободится студия.

В тот вечер он много рассказывал и, как всегда, больше не о себе. Помню, как он разговорился об Амет-хане с большой теплотой и дружеской нежностью к этому легендарному летчику, старому боевому товарищу. И он рассказывал, как был послан за океан, встречался с конструктором Сикорским, который признался, что ему в Америке помогла не слава создателя огромного самолета «Илья Муромец», а доброжелательное отношение композитора Рахманинова, который дал деньги для фирмы и сделал рекламу. Мы говорили в этот вечер и о фатализме — Гарнаев рассказал нам английский фильм об игроке, который сумел подделать матрицы на фабрике, так что вся партия карт в казино Монте-Карло оказалась крапленой. Но самого Гарнаева не столько забавлял остроумный сюжет, сколько запомнилась сцена, когда игрок под угрозой смерти был вынужден взять обычную колоду, но и тут пошел до конца, и снова вдруг выиграл, сбив всех со следа. И, став серьезным, Гарнаев снова повторил мне свои слова: «Игрок тешит себя, а мы работаем. У нас ставки больше. Мы не играем, а рискуем очень продуманно. Игрок ставит сам на себя и для себя выигрывает, а мы ставим на будущее для всех и выигрываем для всех».

От этого последнего вечера на своей земле нам остался его голос, записанный на пленку радиостанцией «Юность», — его рассказ о своей молодости, о первом своем учебном полете...

Трех месяцев не прошло, как я снова был на студии, — записывали главу из этой книги, о Гарнаеве, впервые читали его собственные стихи. Я сидел и слушал, как у опытного актера прерывался голос и он перечитывал по нескольку раз — ведь он готовился читать о живом и только что узнал о катастрофе. А мне в это время все приходилось исправлять на ходу текст: «был, летал, писал, любил...» — все в прошедшем времени. Два дня прошли в некрологах — все, что печаталось о нем, пришлось остановить так же внезапно, как рухнула на землю его 27-тонная машина...

Полет своей жизни он прервал в тот момент зрелого творческого расцвета, когда к нему пришло второе дыхание, второе открытие себя. С юности его тянуло не только в авиацию, но и к искусству. Он любил стихи, музыку, подмостки сцены. Отданный целиком самолетам, перед самым своим пятидесятилетием он почувствовал неодолимую потребность рассказать миру о том, что пережил и видел, а видел он и пережил немало. В относительно спокойные минуты, на лету, в несложных полетах, на планшете, в кратких дневниках, которые он иногда вел по привычке штурмана, он начал набрасывать то, что переполняло его память. Это было открытие второго таланта в себе, о чем он, кстати, сам знал давно, но не давал ему разгореться, чтобы ни с чем всерьез не делить полеты. И это сразу поняли в редакциях, куда его удалось, наконец, вытащить. С его стремительным порывом во всем, он был уверен, что в этом году в основном уже закончит свою первую книгу.

Ему не случайно принесли венок от издательства и журнала — не только как летчику, но и как безвременно погибшему писателю, так и не успевшему рассказать нам о покорении больших высот.

Франция знала его еще только как бойца с огнем, летчика, о каждом полете которого писали газеты. Ему посвятили последнее слово французское правительство, ЦК Компартии Франции, но они еще не знали, как близок он был к тому пилоту, имя которого означает гордость их страны и нашего века, и как близок он был к тому фантасту, чье имя восхищает всех, кто сейчас уходит в космос или в глубины океана: Гарна ев вырос на книгах Жюля Верна и гордился тем, что взлетает с того же аэродрома, с которого взлетал Экзюпери, и он разыскал на этом аэродроме тех, кто еще помнил о последних полетах «Сент-Экса».

Я разбираю сейчас все, что он мне оставил, — заметки, письма, дневник прошлогоднего полета над Европой, первые главы его воспоминаний, журналы и фотографии с его надписью... Вот «Советский воин» с первым очерком о нем и другой, более поздний номер, с его стихами и такой солнечной, неповторимой фотографией: он идет по опушке, по колено в траве, сразу после приземления, в руках каска, комбинезон расстегнут, он, улыбаясь, глядит на солнце, на мир, который его встретил, на небо, откуда он только что опять вернулся. Вот он другой, более суровый, в шлеме, с обложки «Огонька», или из польского журнала, где даны, также снимки испытания отстрела лопастей вертолета. Вот он в Париже, вместе с Гагариным, они дружили...

И только теперь стало видно, как много людей его знало и сколько таких, кто с первой встречи не мог забыть его обаяния.

В 1967 году в Каире он передавал Египту гражданские вертолеты и обучал арабских летчиков пилотировать их. Здесь же, в Каире, он встретился с Леонидом Ждановым, который ставил «Бахчисарайский фонтан». Их сразу сблизило родство в характере. Жданов тоже романтик «второго дыхания»: уходя со сцены, он стал одним из лучших мастеров художественной фотографии. И первое, что я услышал от Леонида, когда он вернулся, — вдохновенные слова о Юре Гарнаеве.

По запутанным коридорам издательства «Молодая гвардия» Гарнаев прошел как живой ветер с аэродрома. Он приезжал сюда в перерывах между двумя полетами, пока снова готовили его машину, рассказывал, как вертолет в три минуты берет двенадцать тонн воды, как его уже покрасили в ярко-красный цвет и это очень красиво в воздухе, — и снова уезжал на аэродром, а в редакционных комнатах как бы оставался такой же след, какой мы видим с земли в высоком небе.

Однажды меня спросили: а не обидятся ли другие летчики, что в этой книге так много о Гарнаеве? Я рассказал об этом Щербакову, и он ответил сразу: «Скажи им, что для всей нашей летной комнаты, и для молодых в особенности, Гарнаев — образец противоборства с судьбой и человек фанатичной преданности самолетам».

Его ученики, молодые испытатели, приняли гроб с его прахом, доставленный с французской земли на одном из испытанных им же гражданских самолетов. Иначе и быть не могло — все, на чем летаем мы, пассажиры, проходило через его руки. В последний раз Гарнаев пролетал знакомым путем к городу, где он жил и так много работал. И говорили о нем так, будто он мог еще услышать, — как о живом. «Мы прилетели днем, — рассказывал Олег Гудков. — Низко прошли над площадью, качнули крыльями, и все поняли, что мы его привезли. И до ночи нельзя было остановить поток пришедших проститься с ним в Дом культуры, где еще совсем недавно он выступал в пьесе Чехова...»

Потом были похороны в Москве, прощание в авиационном клубе, космонавты у гроба, дорога на кладбище, вечером встреча друзей, посвященная его памяти, все как в бреду. В небольшом клубе сразу стало тесно от семи гробов и от людей, идущих сплошным потоком. На улицах вокруг перекрыли движение, вся Москва остановилась, когда длинный эшелон автобусов и машин пересек ее, медленно направляясь к Новодевичьему кладбищу. Сухие хвойные венки кололи руки, и было много венков из Франции, несли ордена на красном бархате, портрет удивительной ясности с чуть заметной в углах губ непобедимой его улыбкой, затем резкий обрыв трех залпов, как последнее многоточие, когда Олег Гудков не выдержал, бросая, на него сухую, сыпучую землю; и качающийся временный обелиск, вот уже встающий в изголовье с такой четкой, беспощадно черной табличкой, на которой резала глаза последняя дата «6 августа 1967 года»; и упорное ощущение «не может быть!», все это только привиделось, ненастоящее, это все-таки опечатка в газете, завтра он снова войдет, заряженный жизнью на многих, надолго, на много лет вперед... Гора венков росла, как в старину росли курганы над воинами. На кладбище и потом сказаны были точные, верные слова: «Мы потеряли лучшего вертолетчика, безотказного испытателя, товарища до конца, рыцаря без страха и упрека...» Но было еще больней и еще глубже: потеряла не только авиация, мир потерял светлого человека.

Одним дыханием, без запятых, без точек, прожить всю жизнь, как падает звезда, пускаясь в путь, едва услышишь ночью, как журавлями кличут поезда, и снова в путь, с восхода до захода, и снова — молодость, звенящая, как медь, чтоб годы были птицы, а не годы, чтоб сто преград в пути преодолеть, навстречу им волной пройти с разгона, и, если камни вздыбятся, — смести, и ни следа усталости, ни стона, тупую ржавь ломая на пути, забыть обиды, мелочность и скуку, чтоб целый мир — как яблоня в цвету, о, если бы мне жизнь как скорость звука и смерть звезды — однажды на лету!

Не думал я, давно написав эти строки, что они для меня самого теперь так ясно выразят, что больше всего я знал и любил в Гарнаеве...

Я пробую представить, как это было, хотя истинная причина может навсегда остаться загадкой, как это случается при таких катастрофах, тем более в другой стране. Не первый раз работал он на тушении пожаров во Франции и знал, что это очень трудно. Не просто демонстрация — трудное испытание вертолета на борьбе с огнем в сложных условиях. Французы тушат лесные пожары с американских летающих лодок «каталина», есть и у нас в лесной авиации самолеты такого типа. Но их недостаток в том, как объяснял мне Гарнаев, что при усилившемся ветре и волне на водоеме самолет уже не может сесть или на лету забрать воду, а большие лесные пожары реже случаются при безветрии. Вертолет МИ-6 может брать воду почти в любых условиях и свои двенадцать тонн вылить на огонь с прицельной точностью. Он может по трапу спустить десант и взять его обратно. Гарнаев и Колошенко уже показывали свой вертолет в работе на южном берегу французского Средиземноморья, которое особенно страдает от пожаров в горных лесах, где огонь к тому же постоянно раздувает знаменитый мистраль...

Сразу после участия в авиационном салоне на Ле-Бурже Гарнаев вылетел в Марсель. Условия работы были особенно трудными. В последнем письме от 3 августа он писал нам, в издательство «Молодая гвардия»: «С берегов далекого Средиземного моря шлю я Вам и всем товарищам, кто меня знает, свой дружеский привет! Высоко в Альпах, на Средиземноморском побережье, тушим мы сейчас с нашего советского вертолета часто возникающие здесь лесные пожары. Летаем иногда по 6­–7 часов в день. Жара страшная, но прохлада моря компенсирует ее. Стоим прямо на берегу Средиземного моря, живем как робинзоны. Ходим полуголые, в свободное время ловим рыбу и жарим ее на вертеле. Загорели все страшно. Сюда мы летели из Ле-Бурже, после Парижского салона. Французы довольны нашей работой. За месяц погасили 10 больших пожаров. В свободные минуты, которых не так много, пишу. Правда, дело подвигается медленно, но стараюсь вовсю... Задержусь я здесь, очевидно, до конца сентября, французы нас не хотят отпускать — хорошо помогаем в тушении пожаров. Так что теперь я знатный пожарник Франции. Да, чего только не приходится делать летчику-испытателю...» И если Гарнаев с его огромным опытом и мгновенной реакцией в аварийной обстановке не успел предотвратить внезапное падение машины — значит, выхода не было, даже если летчик сделал все, что смог. Это было то трагическое положение, когда испытатель, остро понимая ситуацию, в последние секунды ощущает свою беспомощность, бессилен изменить ход событий. И я могу теперь только с болью представить, как огромная красная машина, которой он так гордился, оборвав полет, падала в пропасть, на близкую уже землю...

Я не был с Гарнаевым в его испытательных полетах, но нам не раз приходилось вместе выступать, когда он показывал свои технические фильмы — как он впервые катапультировался и как испытывал отстрел лопастей у вертолета. Если даже лишить эти фильмы всяких комментариев, они достаточно выразительны, чтобы рассказать о человеке, который верил в борьбу до конца. Его особенно беспокоило, насколько полно дадут ему в своей книге сказать о том, что он называл «вторым своим взлетом». Не только небо, бывало, что и земля обходилась с ним круто. Его соратник по вертолетам известный летчик Василий Колошенко сказал на страницах «Недели» после его гибели: «Даже в самые трудные годы, когда сурово и незаслуженно обидели Гарнаева, не ушел с аэродрома. Опытный летчик, он согласился работать мотористом, потом начальником клуба в авиагородке. Лишь бы пахло самолетами». После войны по злобному навету Гарнаев три года отбыл в лагерях — и это там, на обрывках пакетов из-под цемента, он писал стихи о вере в жизнь, о коммунизме, о торжестве справедливости. И только выдержка и страстное тяготение к самолету помогли Юрию преодолеть все земные препятствия и снова добиться штурвала. У него всегда, до крайней остроты, было развито чувство справедливости. И его работа во Франции была продолжением борьбы за справедливость: он был бойцом против пожаров по убеждению, не выносил, когда горит земля, которую он любил, горит лес, который чаще, всего зажигает не молния, а люди — за брошенным окурком тянутся дымящиеся гектары живого леса. Мы не раз говорили с ним о том, как горит тайга, и я помню, как он негодовал, когда узнал, что однажды чуть не сгорел почти весь лесистый остров Ньюфаундленд... Он любил жизнь и не любил пожары — еще в юности он сам впервые получил ожоги, спасая товарища из огня. Он всегда был таким. И он погиб на благородном деле — на испытании во имя мира.

Юра Гарнаев был человеком, который имел право сказать молодым, что к своему пятидесятилетию он прожил по интенсивности три обычные жизни. При его характере ему действительно каждый год можно засчитать за три, и он не завидовал иным осторожным, высидевшим свое долголетие под лавкой... Сила его была в том, что он всегда чувствовал себя «активным, боевым куском человечества». Память о нем принадлежит всем, потому что он любил людей, и большинство людей, которых он знал, его любили. Он был наделен, от природы чуткостью и особым, внутренним тактом по отношению к друзьям, к товарищам, к людям. Многие при первом знакомстве удивлялись его внимательности и отзывчивости на каждое искреннее, душевное движение, а он, шутя, говорил, что внимательность обязательна для испытателя. Он весь был как чуткий локатор, каким-то чудом успевая слышать все, даже сквозь гром своих самолетов. И все потому, что он ценил людей, ценил их сплоченность и верил в силу настоящего коллектива, который помогает летать и жить.

После долгих лет дружбы я многое знаю о Гарнаеве, и я убежден, что вторая наша потеря — будущего писателя, быть может, не меньше первой — известного зрелого летчика. В нем были те задатки, которые обеспечили романтическую популярность Экзюпери — одну из самых высоких в наше время грамотных и чутких читателей. В нем было то, чего не успел также осуществить полностью другой летчик-испытатель, Джимми Коллинз, который тоже взялся за перо раньше, чем решил оставить штурвал. В литературе Гарнаев легко схватывал на лету, с реакцией прирожденного испытателя, то, что другим дается годами. У него был настоящий литературный слух, а уж опыта жизни не у нас ему занимать. Я убежден, что мы потеряли и писателя, самого современного, так необходимого современности... Но человечество лечит раны тем, что идет по дорогам, которые проложили безумцы от романтики. Пришло время космоса, и художники научатся чувствовать пейзаж иных высот, а время найдет писателя из тех, кто сам летает, — так же как нашло оно в авиации Экзюпери, Джимми Коллинза или Гарнаева.

Авиация — прежде всего счет больших побед, хотя неизбежны и потери.

В профессии испытателя фатальность — вера в предопределение судьбы — ни при чем: здесь просто слишком высок процент опасных случайностей. Гарнаев не дописал своей собственной книги, но последние ее страницы он дописал своей жизнью. Недаром эпиграфом к ней он брал слова из романа Николая Островского «Как закалялась сталь». Он дописал свою книгу жизнью, и пусть эти огненные строки станут заветом того, кто свой яркий век провел в борьбе, его последним словом к молодым, кому хотел он посвятить записки о своем жизненном пути и своих товарищах по работе, — заветом человека, который в памяти нашей останется на долгое бессмертие.

Гарнаев оставил большое наследство и, прежде всего, даже не в машинах, тех машинах, которые еще не вышли на трассы и долго будут обязаны ему своей жизнью, — прежде всего наследство его в живых людях. Он любил учить тех, кто моложе. Одно из последних писем из Франции он послал Олегу Гудкову, испытателю, в работе которого и в характере, как он говорил, он видел «много себя». И в своей последней записи для радиостанции «Юность» он говорил о нем. Гарнаеву нравилось, как Олег упорно добивался права стать испытателем, отказываясь от всего, преодолев, наконец, все преграды. Ему нравилось, как быстро Гудков схватывает суть дела в работе, и как ведет себя в самые трудные минуты в воздухе, и то, что в жизни они легко понимали друг друга, и то, что Олег любит стихи Есенина, Василия Федорова... И не он один — среди молодых испытателей немало таких, которые носят в себе Гарнаева: Юрий Шевяков, Леонид Рыбиков... От него зажигались, как от огня.

И я опять вспоминаю о тебе, вечный друг моей юности Коля Федоров, — сложись все иначе, я мог бы встретить тебя теперь среди них... Жизнь продолжается, она передает свое главное наследство не у нотариуса, а там, где человек неистово работал и оставил себя целиком.

В наше время, когда порой кажется, что чересчур удобное мяуканье заплечного транзистора готово заглушить мудрый голос невянущей классики, я все же предпочитаю в трудную минуту вспомнить осмысленное. Учитель Пушкина, поэт Жуковский, писал в свое время:

О милых спутниках, которые наш свет Своим сопутствием для нас животворили, Не говори с тоской: их нет, Но с благодарностию: были.

Гарнаев был. И такие, как он, у нас есть и будут, и, зная это, я всегда с твердой надеждой гляжу вперед.

Наше будущее неизбежно устремилось в высоту — за неполные три четверти века человечество прошло путь от Земли до орбиты. Романтика космоса влечет теперь молодых, как нас в свое время влекли полюса Земли. Гарнаев был тренером космонавтов. Он дружил с Комаровым, Гагариным, Леоновым. Его, всегда живого, и его заветы не забудут и там, на высокой орбите, о которой он сам мечтал. Потому что он был настоящим фанатиком покорения грозных высот, что открываются нам теперь беспредельно.

* * *

Идти. Всегда идти, искать, и верить, и ошибаться, и через неизбежность разочарований опять идти, ибо нет в природе стоячего покоя, есть только движущееся равновесие. Как часто еще люди боятся прямо взглянуть в лицо вселенной, осознать неизбежность смерти, величие бесконечности, убожество мелочной возни ради одного только уютного существования, осознать, что время безостановочно, а пространство безмерно, и ощущение жизни приходит к нам полностью только в настоящей борьбе. Мне иногда приходит в голову, что обывателей полезно почаще водить к телескопам.

Путь человечества всегда будет лежать в неизвестность. Но жизнь — это поле надежды. Все дальше уходят в прошлое века сплошных суеверий, и мы теперь приемлем только те призраки, которые рождены предвидением, — призраки будущего. Виктор Гюго, этот убежденный романтик, недаром говорил, что легендарная правда — это вымысел, имеющий результатом действительность.

Мы несем в себе тревожный образ века. Мы поклоняемся скорости. Резко скошенные назад и отливающие светлым блеском металла крылья, мерцающие в напряженной тишине экраны кино, тлеющие, как угли жертвенных костров, лампы радиоприемника — это все ее алтари, которые связали человечество заочным знакомством, общностью тревог, понятных всем континентам. С неотвратимой быстротой растут города, и в ночном полете с высоты нетрудно видеть, что одинокие уютные огни небольших селений — спутники, вращающиеся вокруг огромных созвездий.

Мы спешим — но как мало еще научились ценить время! Время молодости — необычных замыслов и начала всех свершений. Когда в тишине обсерваторий мне, почти случайному гостю, удается взглянуть на вечный звездный мир, меня одолевают воспоминания. Я снова вспоминаю тот же зал Политехнического музея, но уже после войны, и президента Академии наук. Он говорил тогда о молодых. Он говорил о том, что Ньютон, Лобачевский, Эйнштейн, Нильс Бор, де Бройль и многие другие еще в молодости пришли к своим великим открытиям, вся остальная жизнь была посвящена уже развитию открытых ими идей. Он говорил о преимуществах молодого возраста, свободного от консерватизма, и о подлинной смелости в творчестве — без презрения к традициям. И об особенностях истинного призвания — без ожидания срока, чтобы выйти на пенсию, ибо только смерть может оторвать исследователя от любимого дела. И о новой черте науки нашей — коллективизме, который в то же время не должен становиться препятствием для проявления личной одаренности. Так говорил нам известный физик, исследователь природы света, Сергей Иванович Вавилов. И мы, студенты послевоенных лет, немалой ценой заплатившие за право заниматься творчеством, мы чувствовали себя в преддверии новых великих дел.

Шел 1947 год. Страна еще только поднималась из развалин. Но здесь, на первой научной конференции студентов Москвы, уже обсуждался сборник «Путь в космос», работы студенческой группы «Ракета», прибор для летных испытаний нового самолета... Казалось, суровая тень Кибальчича поднялась над нами, чтобы напомнить о своем нетерпении.

Начало второй половины века войдет в историю не только перечнем военных конфликтов. Оно отмечено победами науки, подготовившей сознание наше к новой эпохе — к той, с которой, быть может, начнется космическое летосчисление. Один только 1953 год намного расширил представления о знакомом мире: последние упрямые шаги альпинистов к высочайшей вершине Джомолунгмы; спуск на крутящейся нейлоновой веревке в глубочайшую пропасть Пьерр-Сен-Мартен, уже ставшую могилой Марселя Лубена, одного из исследователей; первые погружения в батискафе в неведомые глубины океанских впадин; у берегов Южной Африки после многолетних настойчивых поисков поймана живьем древнейшая кистеперая рыба, предок всех наземных животных; а на наших космодромах, без громкой рекламы, — первые опыты с запуском животных на космические высоты... Век скафандров, неутомимых искателей неведомого, вооруженных точными приборами.

Было время романтики морских авантюристов. Теперь пришла романтика идущих в науку. Опасные плавания Хейердала и Бомбара, экспедиции «Витязя», поиски снежного человека, освоение Антарктиды и сотни экспедиций, о которых газеты не успевают написать. По всей стране нашей круглый год бродят люди с рюкзаками за плечами, не просто туристы — геологи, ботаники, геодезисты, археологи... Они идут по пескам пустынь, по отрогам хребта Черского, они ищут; ищут нефть и древние кости, целебные источники и алмазы, площадки для будущих городов и речные пороги для будущих гидростанций. Настало время ведущей роли научных исследований и массовых связей с наукой. Конечно, нельзя, говорил тогда Вавилов, из каждого человека сделать ученого-специалиста, но прошло время, когда можно было кому-нибудь не знать азбуки современной науки и техники. Чем дальше движется история, тем настойчивее становится требование научной грамотности...

Жить не для того, чтобы есть, а есть для того, чтобы жить, — эта древняя мудрость звучит как лозунг грамотного века.

Не у камина в усадьбе и не из тех, кто только что научился водить пальцем по строчкам, — теперь наш читатель тот, кто свой день проводит у приборов, у машин, в лаборатории, или у автоматической поточной линии цеха, или за чертежным станком в своем конструкторском бюро. Подлинной человеческой правды ищет он в книгах прежде всего. Правды, что рождается только в исканиях и борьбе.

И не в одних богатствах земли мы ощущаем теперь силу нашу. По всей немалой твоей земле — следы огромного осмысленного труда. Нехожеными и нелегкими шли мы путями, и не могли они быть легкими, если страна нажила свою силу и славу не торговлей на базаре и не игрой в рулетку, а в труде и в бою, — упорный разведчик будущего на мятущейся в поисках света планете...

* * *

Быть может, не случайно, что именно в наш век, когда техника стала грозной и устремилась по дорогам черных высот, общество наше провозгласило новую романтику — единственно пригодную для грандиозных свершений времени. Романтику коллектива. В ней много от морального наследия тех, кто был высок духом и силен подлинной человеческой дружбой, — подпольщиков революции.

Уже в первые после революции годы Макаренко — такой же смелый фантаст и мечтатель, как Циолковский, — сумел создать даже из колонии бывших правонарушителей прообраз коллектива, своего рода идеал взаимных отношений, овеянных романтикой. Он называл ее знанием путей, по которым строится общая «завтрашняя радость». Я видел не раз, как романтика коллектива, основанная прежде всего на взаимной поддержке и свершении не напоказ, а по внутренним побуждениям, шлифует характер и мужество многих: и летчиков, и моряков, и жителей тех дальних краев, где обстановка требует резкой определенности в поступках и точного чувства товарищества.

Я думаю, что наследие многих лучших черт человеческого характера мы неизбежно должны увидеть в новой, растущей профессии космонавтов.

Нам, которые не летают, бывает трудно представить психологию летчиков и то, что они переживают в полете. Они, шутя, говорят о себе: «Странно, когда спрашивают, боялся или нет. Бояться некогда. Ты работаешь и занят программой. Бояться можно уже после полета...»

Их новое дело собрало в себе многие черты трудных и мужественных профессий. Им нужны точность и решительность испытателя, терпение подводника, который много дней проводит в тесном корабле, не видя дневного света, выносливость водолаза и альпиниста. В черном мире, в котором, как рассказывал Николаев, отсутствие атмосферы делает очень трудным визуальное, зрительное определение расстояний, они должны быть зоркими, как снайпер. Их обучение разнообразно: техника пилотирования и биология, астронавигация и химия, физика и математика, ракетное дело и вместе со всем этим многие виды спорта.

Их отношения должны быть ясны и просты, как фронтовая дружба разведчиков. Иначе им не справиться с грозной пустотой вселенной. Один за другим они уходят в поиск, за линию фронта, — в космос. Возвращаясь, они приносят нам новое томление века — романтику черных высот.

Они возвращаются из того мира, где еще недавно сама возможность жизни считалась недоказанной. Теперь они вправе сказать о больших высотах то же, что говорил в свое время старый моряк Бугенвиль: плавание там не так уж опасно, как уверяли иностранцы, но не лишено серьезных трудностей. Они возвращаются к нам из тех краев, где единение мыслящего человечества рано или поздно окажется неизбежным. Земной ореол в прекрасном и тревожном сочетании цветов — оранжевый на голубом — будет теперь светить нам так же, как морякам светили в океане путеводные зори, отмечавшие страны света. Призрак космоса уже бродит над нашим миром.

А на Земле по ночам все та же таинственная тишина у телескопов, прицеленных в бесконечность, внимательных и настороженных. Земля глядит сквозь ночь огромными глазами обсерваторий. Здесь ищут будущее — то, что скрыто в полях вселенной. Мир, притаившийся за плечами телескопов, еще тревожен. Земля еще в пути, но она уже идет к тому единому и всесильному обществу, которое сто с лишним лет назад в «Коммунистическом манифесте» было названо ассоциацией, где свободное развитие каждого станет условием свободного развития всех.

ТРОПОЙ ОРЛОВ

Когда вдали угаснет свет дневной

И в черной мгле, склоняющейся к хатам,

Все небо заиграет надо мной,

Как колоссальный движущийся атом, —

В который раз томит меня мечта,

Что где-то там, в другом углу вселенной,

Такой же сад, и та же темнота,

И те же звезды в красоте нетленной...

Н. Заболоцкий

Иногда ярче, иногда более смутно в нас живет недоступное машине осознанное стремление к творчеству, к бесконечному совершенству в нем.

Мне рассказывали про одного человека, который всю жизнь был в Арктике авиационным механиком: несчитано много раз он принимал и отправлял самолеты, и начал он это делать, еще когда самолет был похож на большую модель сверчка — с хрупким и гордым отчаянием его тень впервые скользила над равнодушным безмолвием льдов. Он принимал их в пургу и в стужу, когда ветер стремился сорвать машину и унести по ровной, бесконечной тундре. В мотор не везде удобно пролезть с отверткой, и тогда механик, послюнив палец, примораживал его к гайке, и наживлял ее, и от этого концы пальцев у него навсегда потрескались, но чуткости их мог бы позавидовать часовщик. От него зависела жизнь самолета и всех, кто взлетит над краем, где даже самая небольшая небрежность может быть смертельна. Он так привык ко всему этому, что в отпуске, на сверкающем огнями континенте, скоро начинал скучать. Он был одинок, и его уже не слишком сильно тянуло на Большую землю. Через его руки прошли десятки машин, на которых совершили знаменитые перелеты, и его тоже награждали орденами, но в газетах о нем писать забывали — мало ли механиков встречало самолет, когда за ним следит весь мир на всем пути борьбы и славы? К старости работать стало труднее. Но уходить он не хотел.

Настал день, когда его с большим трудом уговорили уйти на пенсию и вернуться к соблазнам цивилизации. Он прилетел в Москву с большими деньгами — до сих пор их негде было тратить, — со своим заслуженным почетом, которого сам не замечал, и с наивными представлениями о сложном быте большого города. Он попросил квартиру, и его сразу поставили на первую очередь, но дать могли только через полгода. Он не захотел идти в гостиницу, купил себе автомобиль и начал новую жизнь в столице: с утра приезжал к приятелю, но ночевать не оставался, а шел в машину — «зимовать»; одна наивная девушка даже спросила, очень ли трудно так жить, и он ответил, что ничего, совсем хорошо, в Арктике приходилось ночевать у самолета в «куропачьем чуме» — зарывшись в снег. Но долго он так не выдержал: он уже объехал всех друзей, и разговоры стали повторяться. И вот тогда он явился на аэродром, откуда начиналась полярная трасса. Он приезжал с утра, точно, как на работу, и шел к самолетам, и начинал крутить гайки, что умел делать с великим совершенством. Его нельзя было прогнать на заслуженный отдых — кругом были его ученики, — и начальство из чувства неудобства опять назначило упрямому добровольцу зарплату. Так шло до тех пор, пока он не стал уже плохо видеть, — ученики незаметно проверяли все, что он сделал, — а он уже начал надевать сапог вместо левой ноги на правую и жаловался, что жмет... К тому времени он попривык к городской жизни, получил квартиру, и его с большим почетом окончательно проводили на пенсию. Но мне все кажется, что он до сих пор летит над ожившей современной Арктикой — вместе с каждым штурманом и пилотом, — и его потемневшие пальцы, искалеченные превосходной работой, чертят по карте великих безмолвий линии легендарных трасс...

Стремление к совершенству — вот что вечно гонит нас в творчестве, в любой работе, в любом деле, и нет такого человека, который хотя бы раз не захотел похвастаться, что это он сделал лучше другого.

Помню, было мне как-то очень трудно, все не писалось, в издательствах не ладилось, и день был, как всегда в городе, торопливый и суматошный, на троллейбусных остановках тянулись очереди, улица толкалась, шумела и торопилась в разные стороны, а над домами в небе был виден протянувшийся прямо, как светлый клинок, очень узкий и очень длинный след самолета, на который только случайно и изредка взглядывали торопившиеся прохожие... И я вдруг подумал — ведь ему там тоже трудно и, быть может, сейчас что-нибудь не дается сразу. Может быть, это кто-то из моих друзей вышел в нелегкий свой путь, а видно его с улиц города только потому, что он так высоко. Этот след был красив и легок, как пушистая серебряная канитель с новогодней елки, если глядеть с земли. Но это был след работы.

Иногда мне приходит в голову: почему я не летчик? В самом деле, почему я не летчик? Наверное, каждый из нас иногда думает: почему он не кто-нибудь другой? Когда меня спрашивают, был ли я летчиком, я всегда чувствую себя виноватым. Приходится отвечать, что и близко не подходил ни к каким особенным самолетам, кроме обычных гражданских, хотя на них летал достаточно, на разных и в разных местах, всегда только пассажиром.

Но почему-то даже в тихой комнате я часто слышу ветер. Иногда я слышу его таким, каким бывает он на дальних Командорских островах или в Арктике, и я вижу, как он движется — то ли морщит тихие реки, то ли гонит верховой пожар в тайге, то ли гнет волной созревшее поле и продувает насквозь деревья. В городе он вдруг вырывается из переулков, напоминая, что мы не сумели еще совсем отгородиться от всей живой, обнаженной природы. Ночами я слышу за окном, как сосны гудят с напряжением окрыленных мачт, как будто целый флот сорвался из гавани и двинулся борт к борту искать неведомую страну за горизонтом.

И ветер всегда свистит вокруг самолета — еще с тех времен, когда самолет был открыт и весь дрожал на ветру, как парусная лодка, до наших дней, когда встречный поток стал смертельным и его силу на сверхзвуковых скоростях нельзя испытать на себе в полной мере и остаться живым. Ветер по-прежнему поддерживает наши крылья, вся земля, так или иначе, купается в воздушном потоке.

Ветер несет в себе беспокойство. Ведь это он зовет нас в путь. Каждому из нас иногда вдруг хочется куда-нибудь уехать, а уж если улететь — так это только держи...

* * *

В те дни, когда произошла история, о которой я хочу здесь рассказать, грибы пошли довольно рано, и в темной прохладе леса среди густого настоя разомлевшей сухой и жаркой хвои их было легко искать. А по утрам, на рассвете, шли иногда задумчивые тихие дожди, лес становился влажным и шепчущим, и это спасло его от пожара. Грибы мешали солдатам. Они отвлекали внимание. Когда люди густой цепочкой медленно продвигались метр за метром в сумрачной чаще, они принимали иногда цветной мазок грибной шляпки за отблеск металла, прихваченного сильным огнем. Они устали, и глаза их от напряжения принимали за отблеск металла даже легкое движение света и тени среди резных листьев папоротника. Казалось, что солдаты ищут клад — скупой блеск драгоценного камня, странным образом притаившегося в листве. Так они дошли до просеки и не нашли ничего, а дальше в лесу начиналась полоса обожженной травы и линия срезанных одним ударом вековых деревьев. В конце просеки темнела яма величиной с большую комнату. Здесь все обгорело, было расщеплено и вырвано с корнем. Казалось, что земля еще пахнет дымом. И было много металла — осколки, перемешанные с песком, и куски расплавленного плексигласа... Над ними печально кричала сойка, встревоженная приходом людей в эту лесную глушь.

Солдаты принялись просеивать землю, собирая осколки, разлетевшиеся веером в радиусе больше ста метров. Четверо в штатском наблюдали за ними. Это были инженеры.

— В лесу ничего не нашли, — сказал один из них. Он вдруг нагнулся и стал пристально всматриваться в землю. — Нет, не прибор. Показалось.

— Могли просмотреть, — сказал другой, высокий и сгорбленный. И добавил: — Он шел под небольшим углом.

Они внимательно осматривали просеку, потом решили замерить угол, под которым были срезаны ветви и стволы. Косой след вел по деревьям сквозь прорубленную чащу — прямо с тихого ясного неба к обгорелой яме...

Потом они вернулись в деревню и долго расспрашивали пастуха.

— Ты видел огонь? — настойчиво спрашивали они. Пастух теперь ничего не мог припомнить. Сначала он говорил, что видел, но вскоре понял, что ничего не успел заметить, а то, что он сначала возбужденно врал соседям, может только помешать этим серьезным и настойчивым людям. И он сказал им честно:

— А черт его знает. Свисту было много, а потом уже как грохнет, и тогда в лесу вроде был огонь. Я на пугался, и вроде мне паморки отшибло. До сих пор, где кепку обронил, не вспомню. Где уж тут.

Тогда они уехали на аэродром и снова принялись за осколки — все, что удалось собрать в лесу.

Утром они вызвали летчика.

Он вошел, растерянный и непривычно для военного притихший и встревоженный, как школьник на экзамене.

Он старался отвечать очень точно, и ему все казалось, что никто все равно не верит. Сам того не замечая, он теребил руками суконную скатерть на канцелярском столе. Ведь его руки остались без дела, без штурвала, — он был отстранен от полетов. Все, что случилось, имело только одно объяснение: грубая ошибка летчика. В части уже готовы были сделать из этого выводы.

Сам он помнил только, что не сделал ни одной ошибки, когда машина вдруг рванулась у него в руках и пошла вниз, не слушаясь управления, резко встряхивая его на ремнях, прикрепленных к креслу; он помнил, как, двигая ручку, делал все, что положено, но самолет не слушался, земля росла, и через несколько секунд он понял, что ничего не может изменить, и тогда он вспомнил про катапульту и выбросился из машины в самый последний момент. Он был один и никому теперь не может доказать, что не сделал ошибки. А машины нет.

Когда он отвечал, утреннее солнце попало ему прямо в глаза, потому что, войдя в комнату, он сел неловко и неудобно. Теперь он часто моргал — и от этого казался еще более растерявшимся и не уверенным в словах.

Один из тех, кто спрашивал, был не только инженером, но и летчиком гораздо более опытным, чем пилот, который теперь сидел перед ним. Оправдываясь, молодой пилот не знал, что приезжим специалистам из аварийной комиссии вовсе не нужна его вина. Проще было бы все свалить на ошибку летчика и закрыть это дело. Но им нужна была причина.

И вот они снова взялись за свою игру — часами рассматривали осколки, сотни осколков, несколько тонн металла, раскинутых взрывом в глухом лесу.

А летчик в это время ждал своей судьбы.

Когда они, все четверо, сошлись снова для подробного разговора, у каждого уже была своя версия, и каждый исходил из своих знаний и опыта и старался быть очень добросовестным в этом сложном деле. Но внешне все это выглядело как обыкновенный разговор, очередное совещание среди обычного дня. Они сидели в светлой и пустоватой комнате за канцелярским столом, покрытым суконной скатертью. Сквозь окна был виден аэродром. Шли обычные полковые учения, и самолеты то садились, то снова взлетали, уходя куда-то за темнеющий лес и пропадая в легком и светлом небе.

— Огонь мог вывести управление из строя, — сказал высокий инженер, у которого была привычка горбиться и смотреть вниз, приобретенная от работы с чертежами. — Однако мы еще не нашли следов пожара до удара в землю.

Другой, тоже высокий и по привычке всегда смотревший вверх — у него была манера во время раздумья искать ответа под потолком, — сказал, растягивая слова:

­— Возможно, что в управление попал посторонний предмет. Может быть, отвернулась плохо завинченная гайка.

Он разбирался во многих сложностях аэродинамики и хорошо представлял себе, как странно может вести себя машина при неожиданно отклоненных и заклиненных рулях.

Третий, коренастый, решительный, сказал очень быстро и веско:

— Мы не нашли следов пожара. И ничего уже не найдем. Здесь была просто грубая ошибка пилота.

И тогда четвертый, тот, который сам был летчиком, посмотрел сквозь окно на аэродром. Там, у машин и людей, продолжался обычный день — взлет, посадка, взлет, посадка... Чуть склонив голову и прищурившись, — так его часто фотографировали, в летном шлеме и костюме, который делал его похожим на марсианина, — он как будто прислушивался к самому себе. Привыкший к решительным и мгновенным действиям, он не был склонен сейчас быстро принимать решение. Опытный испытатель, знавший эту машину еще с пеленок, с самого ее рождения, он обычно доверял своему чутью, столько раз помогавшему там, где не с кем и некогда было посоветоваться.

Он снова посмотрел в окно. И на минуту перед ним, в его памяти, встали, качаясь и наплывая, многие аэродромы, которые принимали его в конце пути, и то, без чего не мог обойтись: взлет, посадка и снова взлет... Их было много, больших и маленьких машин, с прямыми и треугольными крыльями, непослушных, и загадочных, и таких, которые приходилось доводить, когда они уже начинали жить... Но он не мог обойтись без них.

Он думал о том, что так устроен каждый, кто понимает толк и вкус в своей работе. В том числе и этот молодой парень, у которого сейчас временно отняли штурвал. Это несправедливо, — думал он. — Мы ничего не нашли. И можно допустить вину пилота. Просто потому, что нет других оснований. Но если что-то случилось в машине не по его вине, то может и повториться. Просто мы еще ничего не знаем. А время идет, и пора делать выводы.

И, слушая инженеров, он говорил себе: «Я ему верю. Такие ошибки может делать только сумасшедший. Даже на простой автомашине нельзя без причины вдруг свернуть в забор».

— Я ему верю. Дело не в летчике, — сказал испытатель.

Ну да, — думал он, — они тоже по-своему правы. Если ничего не найдено, приходится думать об ошибке летчика. Они не могут взять на себя задержку в серийном производстве машин. Чтобы улучшить конструкцию, надо знать, в чем дело, а мы еще не знаем. Разница в том, что я понимаю пилота, а они нет. Парень мог погибнуть при такой неожиданности, а он больше всего переживает, что сейчас ему не дают летать. Я не верю во всякие такие громкие слова, но верю в дело, которому служишь. И в тех, кто служит с любовью к делу. Парень не врет. Надо искать...

И снова они принялись за осколки — четверо одержимых, которым во что бы то ни стало надо восстановить и понять то, что сгорело в мгновенном и грозном взрыве, оставив от машины брызги металла и трагическую тропу в лесу — она вела прямо с неба через верхушки порубленных деревьев наискось к молчаливой и развороченной яме.

Солдат пришел уже к вечеру. Он явился с повинной, смущенный и неловкий. Его послали по делу, а вместо этого он свернул в лес и стал искать грибы — просто так... И вот что нашел. Он положил на стол перед ними то, что когда-то было деталью. Может быть, это важно.

Они склонились над темным осколком, как склоняются над источником, и вот для них, посвященных в тайны конструкции, осколок заговорил. Им сразу многое стало ясно из того, что случилось и что придется делать теперь. И будет снова большая работа и дополнительные полеты на заводе, где испытателю придется намеренно вызывать на себя опасность. Ну что ж, он к этому привык. Главное, что они постигли тайну.

И снова испытатель вспомнил о молодом пилоте — он сам не любил красивых сравнений, но этот парень показался ему большой измученной птицей с поврежденным крылом — то же недоумение и тот же тоскливый взгляд за горизонт, который еще вчера был привычно доступным... Сравнение рождалось сходством привычек, незабываемых для тех, кто хоть раз взлетал самостоятельно.

Уже поздно вечером молодой пилот вышел из дома и долго смотрел на темный лес, над которым снова взлетит он завтра. Вечерняя звезда над дальним строем деревьев показалась ему знакомой и близкой... Ему опять доверили машину, на которой он так внезапно попал в аварию. Завтра он снова пойдет в полет, потому что испытатель ему поверил.

Человек начал летать из-за непреодолимой зависти к птицам. Когда-то, поднявшись на вершины гор, он ощутил опьянение свободой, которая открывается с большой высоты. Когда ты видишь, как большой, темного пера орел бросает вниз с горного склона свое сильное и точное тело и медленно плывет над широкой равниной, свободный, и недоступный, и легкий, как ясный горный воздух под его тугими крыльями, ты вспоминаешь с невольным уважением, что орел даже самолету не уступает дороги; натуралисты пишут о надменном вызове, который таится в его пристальном и остром, немигающем взгляде. Полет дает ему четкое ощущение независимости. Когда беркут в степях воспитывает своих птенцов, он поднимает их на крыло, все выше и выше, зная, что только так они научатся летать. И мощное, безжалостное и твердое крыло его — доверие к их будущему. Ему не нужны птенцы, которые по слабости могут разбиться.

ТАМ, ГДЕ Я НЕ БЫЛ

Не облатками желтыми путь наш усеян, а облаками.

Не больничным уйдем коридором, а Млечным Путем.

Ярослав Смеляков

Как часто я смотрел на небо с тайной завистью! В ясный день, когда нет ни ветра, ни принесенных им облаков, оно кажется таким бездонным; вдруг тонкая белая полоса разрежет высь, как твердым росчерком, проведенным по линейке. Я вижу опять: сверкающий под солнцем след протянется за быстро передвигающейся почти невидимой точкой... Он снова там — и это не дает мне покоя.

Быть может, мне легче было бы думать, как думали еще в прошлом веке, что высота недоступна и кто мечтает о ней — извечный безумец, стремящийся прочь от твердой земли, к такой же зыбкой и смутной, как облака, фантазии? Но каждый вечер, когда я работаю в тишине, ровный гул, нарастая, опять уверенно проносится в темноте, тень крыльев скользит по звездам, и, глядя на этот маленький мир полусонных пассажиров, украшенный трехцветными бортовыми огнями или искристой рубиновой вспышкой опознавательного проблеска, внизу говорят: «Пролетел самолет» — и смотрят равнодушней и безразличней, чем если бы проехала в запряжке лошадь. Как раз над нами проходит трасса. Путь к причалу, который по земле еще далек, а для него — уже заход на посадку. И небо над нами так велико и просторно, что каждый день поднявшийся где-то маленький, свирепый в своем стремлении вверх истребитель виден нам так же, как и сотне окрестных сел, — пока не исчезнет в крутом наборе высоты...

Каждый день я слежу за его инверсией: иногда мне кажется, что, стоит только за нее схватиться, она унесет с собой, в тревожный мир других измерений и невесомости; этот белый след изменчив, как все живое, — полосой конденсации пара за разогретым двигателем каждый день самолет чертит над нами новые штрихи пейзажа, такие же выразительные, как угловатые фигуры электропередач. Почерк века. Его инициалы.

Над ближним лугом было много возможностей изучать с земли инверсию, которую не так уж часто замечаешь в городе, и вспоминать, что все начиналось на таких вот простых травяных аэродромах. Среди высоких луговых цветов, качавшихся на ветру, все казалось особенно тихим и мирным, таким, каким было всегда, почти неизменным и вечным, как до авиации. Но часто над нами пролетали самолеты.

По тропам населенного неба они пробирались каждый по своему делу и своей дорогой — в них никогда не было бесцельности. Ведь самолеты не летают просто так. И мы привыкли к тому, что крылатое рыцарство теперь пролетает над нами с постоянством поездов, с размеренностью смен обычного завода.

Мы узнаем их теперь с тем же ленивым равнодушием, с каким в приречных селах судят по гудку о пароходе, прежде чем он покажется из-за мыса. Свистящий звук отставал от ТУ-104, когда он, делая разворот, безмолвно, как видение, плыл в закатном небе над лесом на посадку, и было уже видно выпущенное переднее колесо, с нетерпением путника перед привалом протянутое навстречу невидимому нам аэродрому; прямой и резкий на фоне аспидного облака крест крыльев означал ИЛ-18. Уходя, они ложились на курс, и тогда долго и прямо летели в тающей голубизне, — маленькие, но точно очерченные птицы, белые ослепительной четкостью металла, пока не растворялись незаметно в необъятности своего расширенного горизонта... Точно, в один и тот же час, откуда-то из-за сплошной облачной пелены приближался медленный давящий гул, звенели стекла — где-то вверху надвигался на наш тихий поселок ТУ-114 и проходил походкой мамонта, оставляя над печальным свистом диких уток в маленьком сонном озерке впечатление своего величия... Над самым лесом шли тропы поменьше: старенький ЯК-12 иногда уютно тарахтел по своим сельскохозяйственным делам; жужжа, быстро, как жаворонок, пересекала небо чешская «морава» с двумя винтами; или сверчком, со своей мелькающей от костлявых длинных лопастей тенью, проходил вертолет, к странной форме которого я никак не мог привыкнуть... Откуда-то из-за леса выше всех поднимался истребитель — и белая нитка, как с катушки змея, быстро разматывалась за ним. Он был всегда прекрасен, этот белый след, вносящий в клубящуюся ленивую стихию облаков властный росчерк человека. Я наблюдал его изгибы — сначала линию, прямую, как выстрел, потом плавные петли разворотов или вьющийся след пилотажа. Его освещение — остро сверкающее под солнцем или жемчужно-серое, от тучи к туче, или черное, уже ночью, как дымный след, на фоне луны и кипящих бледным светом облаков. Его колеблющееся отражение в реке и его расплывы в небе, когда он вплетается в облако, медленно тая и размываясь, — последний отблеск движения уже ушедшего самолета. Его бесконечные пересечения — с облаками, дальним дымчатым лесом, старинной колокольней или радугой. Осенью, в хрустальной синеве, инверсия самолета сливалась с тонкой блестящей ниткой проводов над лугом и казалась паутинкой бабьего лета — такой хрупкой и такой живой, в дрожащем холодном небе. И день ото дня я по-прежнему вижу белый след над лесом. Он снова там — и это не дает мне покоя...

Два бешеных винта, два трепета земли, Два грозных грохота, две ярости, две бури, Сливая лопасти с блистанием лазури, Влекли меня вперед. Гремели и влекли1.

В начале всего было небо. Голубое, каким мы его видим днем, или вечноночное, черное в звездах, — за пределами атмосферы. Оно было раньше Земли и пребудет вовеки. И было желание взлететь, естественное для человека с его беспокойством и стремлением за пределы собственного мира.

На испытательном аэродроме Сергей Анохин больше всех был известен своей неутомимой склонностью летать на всем, что только летать может. Узнав однажды, что есть самолет, на котором никто даже взлететь не хочет, Анохин взялся за это дело. Когда он, примериваясь, сидел высоко в кабине, приятели его спросили:

— Взлетишь, Сергей?

— А может быть, и взлечу, — ответил он довольно флегматично и через несколько дней взлетел. Самолет оказался неудачным, как и предполагали, но старый испытатель не мог отказать себе в попытке.

Все начинается с желания. Желание — это великая вещь, говорил Пастер. Ибо за Желанием всегда следует Действие и Труд, а Труд почти всегда приводит к Успеху.

* * *

Когда мы пишем об испытателях, то иногда почему-то больше говорим о риске, чем о творчестве, которое важнее всего в этой самостоятельной — особенно в минуты напряженного единоборства в воздухе — экспериментальной по всем задачам профессии.

Лучше всего я запомнил и понял Щербакова в тот тревожный вечер, когда внезапно, как это у них бывает, ему пришлось испытать и холод опасности, — она прошла близко, как темная тень чужого крыла, предвещающая все превратности боя, — и радость сбывающейся надежды...

Мне он показался непривычно рассеянным и слишком спокойным, как будто ничего не случилось... Мы встретились и пошли к знакомым смотреть альбом, где были самые разные репродукции, — одни очень хороши по цвету, а в других ни черта не поймешь, и все это было в общем любопытно: альбом только что привезли из Венеции, с выставки живописи... Потом мы пили чай, попрощались и пошли. На бульваре было уже темно, духота городского дня отступила, притаилась в каменных подворотнях, и под широкой листвой густых деревьев стало совсем прохладно. Сначала мы молчали, потом я спросил:

— Ну как некролог?

— Спасибо. Завтра будет. — Перед этим Щербаков позвонил мне и спросил телефоны редакций. — Ты знаешь... Ведь Паршин разбился на моей машине...

И в голосе его чуть прорвалось, наконец, сдержанное напряжение.

В тот день утром, после многих месяцев ожидания, ему, наконец, сказали, что он может заменить заболевшего пилота на новом опытном истребителе — до сих пор приходилось летать только на киносъемку, с его машины снимали, как работают другие. И много раз он летал на съемку. Его машина давно не считалась новой. Их было трое: пилот, радист и кинооператор. И вот в этот день утром он пошел к истребителю, волнуясь, хотя этого не было видно, оттого, что первый раз поднимается на новой машине, пусть еще в самый простой полет. Значит, его допустили. Значит, он теперь будет к ней привыкать, а потом получит свою программу. Он был очень внимателен и собран, и, Кончив полет, почувствовал, что все прошло правильно и теперь можно надеяться на будущее.

На земле, все еще полный своим полетом, он узнал, что только что разбился Паршин.

Паршин был опытный летчик, дважды Герой, он заменил Щербакова на киносъемке, машина была из тех, что давно уже испытаны, — и вот, поднявшись над аэродромом, она перевернулась и стала падать; Паршин пробовал ее выровнять, но земля оказалась слишком близко, от удара двигатели вылетели на двести метров, а от троих людей нашли только билет в театр на сегодняшний вечер. Баки были полны горючим, и взрыв выбил в земле большую воронку.

— Мы толковали с Володей Ильюшиным насчет того, что могло быть, — сказал он слишком спокойно, как будто речь шла не о его самолете, с которым не смог сегодня справиться старый мастер, ветеран воздушной войны.

Он начал перечислять возможные варианты. Я понял, что в нем говорит не только человек, глубоко потрясенный тем, что его машина погибла в руках более опытного летчика, а он по случайности остался жив, вечером идет смотреть каталог живописи и завтра будет хоронить Паршина и свой экипаж. В нем говорил настоящий инженер: стиснет зубы, но не отступит, пока не узнает все, что машина еще прячет.

Это было вступление в строй. Пришло его время, его зрелость, его возможность померяться силами с тем, чего никто еще не знает и будут знать только после его полетов...

Его представления о романтике были с юности, с дней войны, связаны с авиацией. Но в летном училище, куда он попал, для романтики не было ни места, ни времени. Маленький старый город на Клязьме, тоскливый и тихий. Учились плохо и наспех. Ускоренный выпуск. Год вместо трех. Кормили не так, как обычно летчиков, хотя все же лучше, чем в пехоте. Для полетов имелись одни унты на двоих.

Все, что он знал до тех пор, — это полет пассажиром на открытом ПО-2, удививший своей медлительностью. Самолет просто висел в воздухе и почти не двигался вперед.

Их начинали учить на старом истребителе И-16, потом, как только освоятся, сразу пересаживали на ЛА-5, без «спарки», без двойного управления; курсант оказывался без инструктора и вынужден был выжимать из себя все способности. За сотни километров к западу, как пружина боевого спуска, беспощадно разворачивалась война, и тень ее доходила до каждого городка... В тихие Вязники на Клязьме тоже стали прибывать колонны пленных немцев из-под Сталинграда — их было так много, что пришлось размещать по разным местам России.

День был целиком загружен полетными заданиями и учебой. Надо было не только осваиваться в воздухе, но и успевать заучивать довольно сложную с непривычки материальную часть. Зима. Черные голые ветви деревьев в старых садах. Тоска войны, когда сам еще не воюешь, а только думаешь, что на фронте будет интересней.

Он решил стойко сносить всю рутину учебной казармы — ведь где-то там, впереди, его ждет завидная самостоятельность летчика. Но однажды инструктор вдруг проворчал: «Сегодня полетишь самостоятельно».

Он растерялся — совсем еще не чувствовал себя готовым. «Ладно, я тебя лучше знаю», — сказал инструктор. В полете пришла уверенность, он ощутил послушность машины, и это понравилось. Теперь он был один, как хотел, сам отвечал за себя. И он вспомнил, что было время, когда даже радио не могло помочь и с земли только показывали руками, что делать, считая, что настоящий летчик в любом случае справится сам. Для этого только надо быть настоящим летчиком.

Потом наступил перерыв в полетах, и он все забыл, и начал делать ошибки на взлете и при посадке, так что инструктор, отличный летчик, его однофамилец Щербаков, хотел уже отчислить его в бомбардировочную школу, но раздумал, потому что Саша хорошо и уверенно делал высший пилотаж. Они летали над большими лесами и над болотами, где поневоле приходилось учиться хорошо ориентироваться, чтобы вернуться на аэродром.

Когда их стали распределять, многие попали под Орел и Белгород, немало из них погибло в больших боях, а Сашу Щербакова направили в ПВО Москвы, где боев уже не было. Сам москвич, он хорошо представлял первые дни воздушных сражений над темным городом, дни мужества и мастерства, когда с неравными силами летчики закрыли Москву собой. По ночам в притихшую столицу, у пригородов которой стояла чужая армия, шли эшелоны машин, грузных от бомб, надрывно завывающих, и опытные экипажи, тренированные над Европой, отлично владеющие прицельным пикированием, каждый раз по планшету с подробной картой делали безошибочный расчет, готовясь осветить темные провалы улиц подвешенным на парашюте бакетом с холодным белым светом зловеще опускающейся звезды; они знали свое дело и шли самоуверенно, тяжелым гудящим стадом, упорные и настойчивые. Город поднимал к ним навстречу тонкие бледные руки прожекторов, ловил их, заслоняясь, глухо хлопали зенитки, и все ожидали воющего свиста приближающейся бомбы, но снова что-то происходило в небе, высоко и тонко гудел истребитель, казавшийся таким одиноким, и строй распадался у окраин, тяжелые машины отворачивали, и флагман чертил через небо горящий огненный след, а остальные где-то вдали поспешно сбрасывали бомбы, и бывало, что один из наших истребителей, израсходовав боекомплект, шел на таран...

Здесь сражался испытатель Супрун. Здесь половина летчиков стала мастерами высшего класса, и Саше оставалось только остро чувствовать свою летную неполноценность. В январе 1945 года ему удалось выпроситься на фронт.

Он попал ведомым к своему учителю и однофамильцу — инструктору Ивану Щербакову. В действующей, армии, под Демблином у Варшавы, он опять ощутил разочарование — газетная романтика снова не вязалась с жизнью. Боев не было. Жили в тихой деревне, ходили в гости к леснику, на охоту. На фронте стояло затишье — готовились к наступлению.

Когда начались бои, война, наконец, вошла в сознание — прежде всего постоянным невозвращением друзей. Они уходили так реально и живо, но на другой день становились воспоминанием. Не вернулся с задания друг, цыган Бачило. Каждый день теперь на их аэродроме кто-то не возвращался.

Однажды его разбудил сержант: у самой их землянки, едва ее не задев, тяжело свалился на поле весь простреленный наш бомбардировщик из другой части и замер бессильно после пробега. Экипаж бросился к задней кабине, где сидел спасший их в бою стрелок, молоденький паренек, даже не в летной куртке, а в простой армейской шинели; белый, как воск, он смотрел застывшим взглядом, как будто видел сквозь прицел заходящий с хвоста истребитель. Он был прикрыт стальным щитом, но руки приходилось держать на пулемете впереди щита, и бывало, что стрелки инстинктивно убирали руки за щит, увидев слишком близко перед собой истребитель... Этот парень держал руки впереди щита, не слыша, как его окликают. Когда его вынимали из кабины, руки отвалились напрочь — они были отстрелены последней очередью сбитого им истребителя. Это была война.

Уже много лет спустя, однажды, после тяжелых полетов, Саша прилег отдохнуть на диван в летной комнате с большими окнами, и сквозь зыбкий сон ему отчетливо послышался едкий запах пороха в кабине, как после отстрела пушечной очереди. С усилием он проснулся. Вдали над взлетной полосой шел черный дым, горела чья-то машина, и ему снова вспомнилась война: по утрам, уже перед рассветом, мучительное настороженное ожидание вызова, когда его все время будило частое случайное звяканье полевого телефона и сразу отчетливо ощущался щиплющий пороховой дым. Это был мгновенный рефлекс — в первые дни на фронте он стеснялся признаться в этом старшим товарищам, пока не узнал, что они так же мучаются во сне, только внешне держатся спокойней...

Он долго ждал первого боя и думал с обидой, что его ведущий с ним хитрит: на сложные задания, на свободную охоту он брал ведомым более опытного летчика. Первый бой он встретил уже над самым Берлином — армия теперь двигалась быстро, и самолеты все перебазировались, пока не попали на аэродром в узком коридоре наших войск, пробившихся к городу с востока. Поднялись вдвоем. Видимость была смутной, весь горизонт застлан дымкой пожаров, облака висели низко. Внизу под ними догорала Германия. Вдруг он заметил «мессершмитт» и крикнул по радио Ивану. На стабилизаторе немца они увидели подкос — это был старый самолет серии «ф», и стало ясно, что тому не уйти, потому что скорость у них была выше. Глядя только на «мессершмитт», возбужденный первой встречей в воздухе, Саша уже не мог следить за направлением полета и ориентирами. Иван догнал и дал очередь — было видно, как у того над капотом поднялся пар от пробитого радиатора, — и сам резко отвернул, уходя в сторону. Но «мессершмитт», казалось, все не падал, и тогда Саша, догоняя его, чтобы добить, отчетливо заметил на фюзеляже чужой машины разрывы своих снарядов. Перевернувшись, немец раскинулся крестом — на фоне крыши какого-то многоэтажного здания. И тут сквозь дымку Саша увидел под собой огромный город в черных рубцах войны, и он перестал следить за немцем и понял, что потерял из виду ведущего и уже не сможет восстановить ориентировку на свой аэродром. Горючего оставалось только на двадцать минут при экономной крейсерской скорости. Он заблудился среди всей этой огромной войны в первом же бою над самым Берлином. Здесь даже железные дороги с их густой перепутанной сетью не могли быть ориентиром. Тогда он вспомнил про предыдущий их аэродром, расположенный на берегу Одера, и пошел на восток на небольшой высоте из-за низкой облачности, а снизу непрерывно били зенитки, свои и чужие, — слишком быстро и низко он появлялся над ними, чтобы успеть разобраться, кто летит. Ему казалось отчетливо и ясно, как это бывает видно летчику при обстреле с земли, что нити трассирующих снарядов тянутся прямо к нему. И, ощущая всю прямоту направленного выстрела, он все же каждый раз успевал проскочить, возникнув над батареями слишком неожиданно. И только вид зловещей трассы позволял отличить, где свои, где чужие: наши били цветным светящимся пунктиром, а немцы дымным следом... Чувствуя себя дичью, за которой свирепо и по праву охотится весь участок фронта, он пересек, наконец, всю зону, увидел Одер и здесь нашел аэродром.

В этом бою Иван Щербаков сбил пятнадцатый самолет, что давало право на звание Героя. А Саша снова остро ощутил свое летное несовершенство — так легко заблудился над чужой территорией, а ведь не всегда знакомые аэродромы найдутся на берегу большой реки, и только одно могло спасти на будущее: настойчивое желание скорей стать классным летчиком.

И это чувство, когда до конца уже отдан делу, но сознаешь свою молодую беспомощность перед настоящими мастерами, особенно если ты их знаешь, любишь и даже видишь рядом, это чувство заставляло его напрягаться до предела, чтобы не оказаться последним в полку. А полк был особым. Он состоял из асов и был на отличном счету, добившись особого положения не благосклонным приказом, а в боях. Обычно молодой ведомый, подучившись, становится ведущим и учит следующего, но у них часто бывало и так, что по три года летали в одной паре, ведомый и ведущий, оба Герои, как Александрюк и Васько. И это было большой неожиданностью для встречных немцев. Из полка не соглашались уходить даже на высшие должности. Они занимались свободной охотой — парами уходили за линию фронта искать встреч. Под Берлином полк охотников нес потерь в два раза меньше других. Здесь было у кого поучиться. Сначала командиром был Шестаков, погибший у Проскурова случайно, от взрыва сбитого им бомбардировщика, потом Чупиков, который пришел на полк с командования дивизией, а заместителем был Кожедуб. Их корпусом командовал Савицкий — он как-то сел к ним, только что сбив по пути самолет. Саша увидел его впервые, когда генерал, стоя у своей машины, показывал руками, как делают все летчики, как проходил воздушный бой... Сейчас Савицкий — единственный в мире маршал, который в пятьдесят с лишним лет сам летает на реактивных. В их полк в первую очередь приходила новая техника, и они первые проверяли ее в бою. Здесь в землянках в свободное время Саша впервые услышал рассказы о самых высоких мастерах полета — испытателях, о том же Супруне, который яростно и умело бился над Москвой, об испытательной работе Громова и Чкалова. Однажды, еще в московской ПВО, Саша видел севшего на их аэродром испытателя Шиянова, спокойного, уверенного, с крутыми плечами, как-то особенно твердо стоявшего на земле у своего самолета. А сам он по-прежнему был новичком, не умевшим даже хорошо ориентироваться при слабых тогда средствах аэронавигации, и ему грозил не только воздушный бой; он знал, что один летчик, заблудившись, сел вынужденно на незнакомую площадку, опрокинулся, врылся в мокрый грунт и трое суток замерзал под самолетом... И он не нашел романтики на войне, где вместо нее главным была необходимость: война была навязана и теперь шла к концу, от черных ночей Москвы к горячим ночам Берлина. Летчикам почти не приходилось видеть трупы. И только однажды, сев на только что занятый пехотой аэродром, они увидели еще не убранных мертвых, сложенных штабелями. Это была война, но не романтика авиации с ее перелетами через полюс и покорением высоты... В полку военных асов Саша осваивал летное мастерство, но было еще неясно, где придется применить его вскоре, потому что война уже кончалась.

И он пошел в инженерную академию. Какое-то предчувствие говорило ему, что теоретическая грамотность и понимание аэродинамики могут оказаться для него нужнее строевой подготовки в военных частях мирного времени. Война началась и прошла на поршневых моторах, но в начале ее у нас и в Германии были испытаны на взлете первые реактивные самолеты, а к концу войны аэродинамики столкнулись с необходимостью создания опытных машин для полетов у границ звукового барьера, к которым уже подходили боевые истребители во время пикирования. Летчики принесли лабораториям первые вести об этой преграде, которая считалась при старых моторах предельной и непреодолимой. Но реактивный двигатель открывал возможности почти безграничных скоростей — если выдержит самолет.

Странно было ему сначала в академии, где, как и во всей авиации мира, еще по привычке считалось, что летчик и инженер — это две разные профессии. Еще казалось, что выполнение полетов больше зависит от физических и спортивных талантов пилота, а данные для науки точнее принесут приборы, если летчик достигнет заданного режима. Приборы одевали в бронированные колпаки и при аварии говорили: «Сам еле жив, а калоши целы». Но уже контуры будущей авиации были видны, и в академии он встретил единомышленников — Степан Микоян, Сергей Дедух, Виталий Алтухов. В их кружке были также Георгий Баевский, Игорь Емельянов и Владимир Ильюшин. Почти все они стали потом испытателями. Профессор Борис Тимофеевич Горощенко, преподававший динамику полета, аэродинамический расчет и методику летных испытаний, организовал этот кружок для тех, кто хочет стать летчиком с инженерной подготовкой или инженером с практикой пилота. Вскоре они добились для себя дополнительной практики — летной.

Диплом Щербаков защищал под руководством конструктора Ильюшина, и на всю жизнь запомнился строгий, требовательный подход, суровая целеустремленность в деле: конструктор был всегда занят работой — тогда он только что создал один из первых в мире реактивных бомбардировщиков ИЛ-28 — жестко ценил время, вся жизнь была расписана по контурам будущих самолетов, как у Бальзака, который говорил, что все его время рассчитано на много романов вперед... Но Саша успел показать ему свой придирчивый, дотошный •характер, вступая в споры. Приглядевшись, Ильюшин простил ему споры и даже дал пропуск в свое ОКБ. Саша знал, что хочет стать испытателем, но не знал еще толком как. Ильюшин не подтверждал тогда определенно, что испытатель должен стать инженером, но у него было особое, крайне бережное отношение к летчикам, которое сказалось в том, что за все тридцать лет работы с Коккинаки у них на «фирме», единственной в мире, не было ни одной катастрофы и гибели летчика — рекорд безопасности.

Авиация переживала второе рождение. Новые возможности скоростей и высот, околозвуковых полетов на стреловидных крыльях казались будущим испытателям такими же манящими и призывными, как казались когда-то волнующе-недоступными попытки первых взлетов на полотняных крыльях, теперь отданных в основном спортивным самолетам и планерам... Но Щербаков уже знал — все, что кажется таким романтичным, будет где-то далеко впереди, а пока надо учиться и еще много лет учиться.

После академии он стал работать на испытаниях, как и хотел, но не самых новых и необычных машин, а легкомоторных и спортивных. Он провел госиспытания модификации ЯК-18 — учебной машины. После этого конструктор Ильюшин помог перейти в только что созданную впервые по инициативе Громова школу летчиков-испытателей. У школы была тесная связь с ЛИИ — летно-испытательным институтом, центром всей научной экспериментальной работы в воздухе. Школу кончали многие из будущих ведущих летчиков. Здесь учились будущие рекордсмены — Владимир Ильюшин и Георгий Мосолов. Юрий Гарнаев занимался в ней, уже будучи испытателем, и сам обучал других новому делу пилотирования вертолетов.

То было время, когда теоретикам для изучения новых сложных явлений уже не хватало аэродинамических труб и оставалось создавать скоростные экспериментальные самолеты с самопишущими приборами на борту и направлять их в огромную лабораторию неба. Другие летчики уже проходили и, наконец, прошли звуковой барьер, за таинственной и опасной преградой которого открылись перспективы, восходящие к космическим...

На аэродроме ЛИИ, после школы, разрешая приглядываться к работе ведущих испытателей, таких закаленных бойцов с небом, как Анохин, Шиянов, Седов, больших заданий Щербакову еще не давали. В день гибели Паршина он подсчитал: в сущности, десять лет предварительной учебы и тренировки, включая училище и фронт. А на сколько лет будет работы? Что ждет его завтра? Если профессия не всегда ведет к долголетию, то почти никогда она не ведет к сложным полетам до преклонных лет: небольшой перебой в организме — и летчика уже переводят на пенсию или ограничение.

О работе испытателя еще немало неточных представлений. Одни не понимают, почему, если это опасно, почти как на войне, находятся одержимые, которые добиваются этой профессии так упорно. В них склонны видеть иногда искателей приключений, любителей ощущений, острых, как смертная судорога, или, наоборот, железных роботов, лишенных вовсе естественного чувства страха, как можно быть лишенным музыкального слуха... Искусство уже не раз поддавалось соблазну изображать их как профессию самоубийц, рано или поздно обреченных на катастрофу.

Но бывает и так, что вместо излишнего драматизма впадают в другую крайность: хотят видеть испытательную работу совсем без опасности и летных происшествий, отнимая у летчика право на мужество, на борьбу, на риск и даже гибель во имя дела. «К сожалению, все эти опасности невозможно предвидеть заранее, — сдержанно пишет об испытательной работе Громов, — какими бы достоверными научными данными ни располагали талантливые конструкторы...» И летчик-испытатель по природе своей всегда останется исследователем и борцом.

...Рано утром зимний день бывал еще смутным, и трудно было понять, как установится погода. Как всегда, он долго и тщательно делал гимнастику с гирями и эспандером и полоскал горло водой с йодом и солью: он все боялся ангины, которой одно время был подвержен, хуже всего заболеть не вовремя. Потом он завтракал — основательно, но с расчетом, — при постоянной физической нагрузке ему было трудно есть слишком мало, но и нельзя прибавить в весе, и вот он рассчитывал внимательно, как боксер, всегда оставаясь немного голодным. На улице еще горели фонари. Снег под ногами был уже притоптан — и город весь шуршал шагами и шевелился смутно. Местами, у троллейбусных остановок, чернели проталины около сугробов на набережной, пока Щербаков шел в одно и то же свое время к гаражу, где, прогрев мотор, не спеша выводил машину, вливаясь в городской поток, уже однообразно шелестевший шинами по желтым, разъезженным в снегу колеям... Ездить каждый день приходилось далеко за город. Машина была необходимостью. Шоссе выбиралось за город, и начинались белые поля, с лесом, черневшим вдали, и темными смутными грудами строений, которые почти непрерывно разбросаны вдоль пути на сто километров от города... Он ехал, как всегда, очень хорошо, но небыстро, — не любил лихой езды без надобности, острых ощущений ему и так хватало. Ему приходилось в эти дни ждать работы слишком долго и каждый день готовиться к ней заново. И он внимательно следил за дорогой: в тот день, когда с Володей Ильюшиным случилась беда, они как раз шли друг за другом, а навстречу, делая двойной обгон, на узком шоссе выскочила машина с пьяным за рулем, свернуть Ильюшину уже было некуда, и летчик, ни разу не доводивший самолет до аварии, почти год пролежал в гипсе.

Думая о том, что предстоит сегодня, Щербаков искал на горизонте признаки прояснения — день светлел, и яркая желтая полоса над лесом разгоняла дымку... И он уже не думал больше о том, что предстоит, а только вглядывался издали в такие знакомые, все приближающиеся стрельчатые и тонкие очертания старинной церкви у дороги. Каждая веха на пути вдоль шоссе была давно знакома и приближала к цели. К проходной аэродрома с утра сплошным потоком двигались люди, и он вошел вместе со всеми, чувствуя себя особенно свежим и бодрым, готовым к делу. В летной комнате он продолжал ждать погоды — все было готово: и самолет готов и он сам, — но погоды все еще не было. Один из них — дежурный разведчик погоды — с утра слетал в зону, но ничего определенного сказать не мог: повсюду были видны надвигавшиеся зимние облака, и так шла вот уже неделя с лишним. Другие летали, а он смотрел в надежде и ожидании сквозь большое окно на взлетную полосу: ему нужна была полная ясность, чтобы хорошо различать приближающуюся землю... И день прошел, а вечером, возвращаясь по темнеющему среди белых полей шоссе, он думал, что устал больше, чем от дела.

На другой день, как обычно, он встал очень рано и долго делал свою зарядку с гирями и эспандером, потом полоскал горло водой с йодом и солью и не спеша позавтракал. На улице еще горели фонари. Машину он поставил на профилактику и поэтому вышел раньше. Город уже весь шуршал шагами, и снег был притоптан, и кое-где уже чернели проталины, когда он проходил вдоль сугробов к станции метро. Раскачиваясь в желтом и ярком вагоне, среди сутолоки спешивших на работу людей, он думал о том, что предстоит, а потом стал вспоминать старую книгу «Государственные преступники Англии», которую достал недавно, — там было про всех, кто сидел когда-то в мрачных башнях Тауэра, и о том, как отрубили голову королеве Марии Стюарт, и о превратной судьбе сэра Вальтера Ралея, пирата, упрямого открывателя земель, поэта, философа и друга Шекспира и Френсиса Бэкона... На вокзале циферблат часов еще ярко светился в сумерках начинающегося утра, и стрелка, вздрагивая, прыгала вперед каждую минуту, — в этот день часы шли почему-то на минуту вперед, хотя иногда отставали: вокзал не отличался точностью. В поезде было тесно, и он смотрел в окно на белые поля с красноватыми прутьями голых кустов, на темный лес, лиловый издали, и на смутные контуры зданий, разбросанных вдоль всей дороги. Вдали над лесом вставала желто-золотистая полоса яркого рассвета, разгоняя утреннюю дымку... Среди высоких темных сосен он шел потом в сплошном потоке спешивших к аэродрому, чувствуя себя достаточно бодрым и свежим и, как всегда, готовым к делу. В летной комнате он ждал погоды. Но для него вот уже две недели погоды не было. Вечером, возвращаясь домой, снова молча смотрел в темнеющие, зыбкие окна вагона, и дома жена опять была недовольна тем, что каждый вечер он, почти не разговаривая, брался за книгу и читал про государственных преступников Англии, пока не засыпал здоровым сном человека, привыкшего к режиму.

И снова ранним утром он выходил из дома — на этот раз за ним должен был заехать Анохин. И он, ожидая, стоял у края тротуара, где на длинные невысокие сугробы падал мягкий редкий снег, покрывая их свежей белизной. Было похоже, что начинается метель. Анохин вел машину спокойно и ровно, лучше многих, хотя ему разрешили водить машину только потому, что он был испытателем и уже много лет с одним глазом водил самолеты всех типов и систем, которые только успели выдумать... За городом на шоссе они увидели, что снег перестал идти и впереди были голубые просветы.

— Может, разойдется, — сказал Анохин.

— Может быть.

— Ты полетишь без противоштопорных ракет?

— Они не готовы. Без них не придется делать нового. Будет просто повторение полета.

— А кто летал до тебя?

— На заводских испытаниях. Пока еще нет ракет, повторим то, что у них было, чтобы не тянуть, а там возьмемся за новое.

На шоссе дальше от города стало просторно. Они легко обогнали большой фургон с мороженой рыбой, закрывший на минуту горизонт. Вдали, где-то над аэродромом, освобождалось голубое небо, которого так ждали не только летчик, но и тысячи людей, готовивших самолет, — все, кому его принимать, кому строить его и кому летать на нем, когда, наконец, после неизбежных задержек он будет передан в серию...

Проехали прямо на аэродром и, как всегда, прошли в летную комнату. Полетный лист давно был заполнен. Саша знал все задание наизусть и каждый день перечитывал заново. Нужно было только ясное небо, чтобы хорошо видеть быстрое вращение Земли под собой, потому что ни один из приборов, показывающих горизонт, в штопоре не работает и самописцы отмечают только косвенные показатели, угловые скорости. И ясное небо нужно было ему еще для возможной посадки без двигателя — придется работать у самого аэродрома и быть готовым ко всему, если двигатель остановится и не сразу удастся его запустить. День за днем он с вечера интересовался погодой, зная, как сжаты на испытаниях сроки и что машина без проверки на штопор еще не готова к сдаче. Каждый день он был в напряженном дежурстве, ничего не забывал, не позволяя себе даже в гости пойти накануне, и вот неожиданно открылось небо, остатки облаков медленно уходили, оставляя над землей ослепительно-ясный зимний день... Но ему вдруг сказали, что машина не готова: погоды не было давно, еще вчера прогноз был безнадежно глухим, поэтому сегодня на машине решили проверить и поставить дополнительное оборудование. И снова ему пришлось делать другие, несложные полеты, еще не зная, когда, наконец, разрядится это долгое, слишком долгое напряжение.

После десяти лет его учебы прошло уже почти десять лет работы, и теперь он чувствовал себя пожилым испытателем среди молодых, пришедших недавно. Ему еще рано было говорить о старости, но он знал, что уже некоторых сверстников его выпуска небольшой срыв здоровья ограничил в работе и приблизил к пенсии. Три лишних килограмма веса могли снять и его с истребителей. И он следил за собой с железной выдержкой хорошего спортсмена. За десять лет он пережил и сделал многое, слишком многое, чтобы все рассказать.

Он проводил испытания разных машин по разным поводам: на устойчивость, и управляемость, и на расширение летных ограничений для серийного выпуска — когда надо входить в опасность, чтобы точней •определить ее границы и не связывать излишне подвижность самолета; на расследование загадочных, немых, как в криминалистике, летных происшествий — когда приходится поднимать в воздух опасный груз специально вызванных дефектов, чтобы узнать, какой из них может стать настоящим преступником в эксплуатации: на новую автоматизацию управления, когда не прирученная еще автоматика может вдруг взбеситься и доставить летчику немало тяжелых минут, так что на земле очумевшим от поисков неисправности механикам и инженерам иногда кажется, что манекен, сидящий в задней кабине, как языческий бог, со зловещей усмешкой своей негнущейся лапой нарочно переставляет тумблеры и рвет провода; и десять машин он уже испытывал на штопор, когда шел к земле в стремительном падении, похожем на колеблющийся полет сорванного листа... Его задача была в том, чтобы ввести самолет в самый худший и тяжелый штопор и найти в нем неожиданное, пока приборы хладнокровно не запишут все и не помогут разгадать и улучшить поведение конструкции. В руках его бывали самолеты особенно «резвые», склонные к «злому» штопору, и тогда его трясло и вращало в кабине вместе с самолетом так, что привязные ремни едва выдерживали и трудно было даже взяться за нужный тумблер — однажды он едва сумел попасть рукой по нескольким тумблерам сразу... И каждый раз, подготовившись к штопору, как на репетиции, мысленно представив все, что может быть, он еще подолгу ждал ясной погоды, чтобы видеть естественный горизонт, единственную возможность точно ощутить свое положение в пространстве во время кружащегося падения камнем к земле со скоростью не меньше ста метров в секунду.

Штопор — это крутящееся падение, обычно бесполезное в пилотаже, хотя первоклассный летчик, умеющий из этого положения выйти, сумел бы его неожиданно использовать и в бою. При штопоре самолет вперед движется медленно, а вниз проваливается быстро — ведь он устойчив только на большой скорости, потеря которой лишает крылья их несущей силы. И нос сверхзвукового самолета медленно описывает нисходящие витки, продвигаясь по ним со скоростью самых старых почтовых тихоходов и одновременно быстро проваливаясь вниз, на что совсем не рассчитаны его небольшие рули, малейшее отклонение которых при нормальном, стремительном и прямом сверхзвуковом полете в мощном встречном потоке воздуха сразу чувствуется машиной... Серийные скоростные машины срываются в штопор не по желанию летчика, а по его ошибке или при определенных режимах, которые надо избежать. Действия рулями, чтобы выйти из штопора, при небольшой скорости поступательного движения малоэффективны, и надо падать, вращаясь, и ждать, когда они скажутся, — так капитаны огромных океанских лайнеров вынуждены, глядя на айсберг, томительно ждать, когда корабль подчинится крутому повороту руля, — но бывает, что ничего уже не помогает, и тогда остается только выброситься из крутящейся машины... Испытатель намеренно входит в штопор, чтобы определить его границы, особенности поведения в нем каждой машины. Это делают не слишком низко, но и не слишком высоко, при плотности воздуха, достаточной для действия рулей. Проходят секунды и вместе с ними сотни метров высоты, пока испытатель ждет результата, надо проверить различные методы вывода, не ограничиваясь одной попыткой, а ведь ему еще нужен запас высоты, чтобы выйти из неизбежного после штопора пикирования и на запуск двигателя, если он при штопоре остановился, и еще критически-предельный километр до земли, чтобы успеть выброситься из машины, если ничего не получилось...

В тот день, когда, наконец, все совпало, он быстро, буквально в пять минут, успел сходить к врачу и получить медицинское разрешение на вылет. Самолет ждал, и небо тоже ждало. Все было готово, и он устроился в кабине и закрепил ремни катапультного кресла, попросив затянуть их как можно туже... Привязываясь к сиденью ремнями, Саша заметил среди механиков рослого парня с большими руками — как говорится, кулак с медную кружку — и попросил его изо всех сил затянуть еще раз привязные ремни: он не боялся неудобств оттого, что его крепко стянут, тем более что привык к высотному костюму с его беспощадной шнуровкой, а в штопоре, когда начнет мотать, ремни все равно ослабнут. В кабине перед ним среди сотни приборов и электрических переключателей были видны очень удобно установленные тумблеры для включения противоштопорных ракет, резким толчком помогающих в аварийной ситуации, — он сам примеривался, как лучше установить эти тумблеры, — но ракет на самолете еще не было. Их готовили к следующему полету, а сегодня нужно повторить и проверить лишь то, что уже было на заводских испытаниях. Прозрачный колпак опустился над ним, прикрыв от мира, — теперь он был, наконец, один на один со своей работой. Он стал выруливать на старт, круто взлетел и набрал высоту.

День был голубым и прекрасным — видимость «миллион на миллион». Земля виднелась далеко внизу, но совершенно отчетливо, — земля, на которую он вернется после нескольких минут разрядившегося напряжения, так хорошо ему знакомого: в общей сложности на разных самолетах он уже сделал больше тысячи штопоров. Только он знал, что к этому все равно до конца не привыкнешь, как к войне. И любил повторять, не веря в болтовню об отсутствии нормального страха, а веря только в его преодоление: эмоции до конца не отключишь...

Он зорко видел землю под собой, примериваясь к ней тем острым и твердым взглядом, который после длинного падения успеет еще определить расстояние, — он помнил все подходы к аэродрому на случай необходимости, когда, крутясь, перед ним вздыбится горизонт, земля в глазах будет сменяться небом, а он будет успевать еще замечать все циферблаты и делать все, что надо, ориентируясь уже только по видимой крутящейся земле — единственной надежной примете; вывод из штопора по приборам, вслепую, пробовали делать лишь раз как исключение — он и Анохин, вдвоем, тренированные летчики, на освоенном самолете, — ведь в штопоре, если не быть напряженно-внимательным, так легко потерять себя в мелькающем пространстве, легче даже, чем потерял он себя когда-то в молодости среди огромной войны над дымящимся Берлином...

На заданной высоте и в заданной точке он свалил машину в штопор, привычно чувствуя, как она охотно начала свое зловещее вращение, все больше втягиваясь в него и, как к огромному магниту, стремясь к земле... Вариометр показывал скорость вертикального снижения, но он и так знал ее заранее, по времени. Виток за четыре секунды и четыре витка на полный вход в штопор — уже два километра. Пока он ставил рули на выход, прошло ещё пять секунд. Потом пятнадцать секунд он ждал, как ответит машина... Земля кружилась, как при броской киносъемке в современном фильме, но все падение было строго заполнено действием, и не было резерва на ошибки и действия неправильные. Вдруг он почувствовал, что штопор неожиданно получается непредвиденный, не совсем обычный и сложный, и тогда он испытал чувство радости оттого, что удалось ввести машину в неизвестный еще режим, в который самолет до сих пор не вводился, а это было главное, что нужно для науки, — он знал, что в это время приборы-самописцы, полностью отключенные от всяких эмоций, спокойно делают свое дело, фиксируя все сложности характера новой машины... Но радость быстро сменилась тревогой: при первой попытке самолет не вышел из штопора, как предполагалось по расчету.

И снова он сделал попытку вывести машину, а запас высоты уже подошел к той черте, о которой в полетном листе было сказано, что пора выводить ракетами, — и тогда он с сожалением быстро взглянул на такие удобные кнопки включения противоштопорных ракет, которые украшали его кабину. Где-то глубоко в подсознании шевельнулись не полностью отключившиеся эмоции, прислушиваться к которым все равно было некогда, так как время по-прежнему было страшно заполнено точным действием — и было оно предельно кратким, непредставляемо малым. Его уже бросало по кабине так, что плечами он сломал небольшие тумблерчики, когда сделал третью попытку вывода, — и высота уже подходила к той, о которой в полетном листе сказано, что пора покидать самолет. Теперь приглушенные эмоции кричали тоскливо и грозно, как кричит при тревоге сирена, — сквозь качающееся вращение приближающейся земли: она росла не в деталях, а вся целиком, с крутящимися и идущими на него полями, поселками, лесом и тонкой ниткой бетонной полосы аэродрома; и снова он сделал еще одну, упорную, четвертую попытку вывода, и снова ждал пятнадцать мучительных секунд, пока не уловил с усталым облегчением слабые признаки вывода из штопора, которые смог подсказать ему только весь его большой опыт... И, выйдя из штопора и все еще падая к земле, до запуска двигателя, а потом еще выходя из пике, он увидел землю слишком близко. Только теперь настала возможность и время говорить, и он сказал по радио, что машину вывел, закончил режим и задание прекратил — его нельзя было продолжать без ракет. Три дня после этого приборы-самописцы давали свои показания, как самые бесстрастные свидетели, подтверждая правильность отчета летчика, который не мог быть полным без осмысленного риска; а летчик тем временем готовился к следующему полету, уже с ракетами, и снова ждал погоды, пока неожиданно, остерегаясь ангины, не заболел не вовремя гриппом, — тогда лететь пришлось самому Анохину, и он после сказал, что с трудом вывел машину только с помощью ракет, которые к тому времени были поставлены.

Как часто просил я Щербакова дать мне хоть некоторое представление о трудностях работы современного испытателя и о том, что к ней влечет, и о тике этого сложного дела, как он ее теперь сам понимает; мне казалось, что если долго расспрашивать его и внимательно слушать, я смогу хоть мысленно вступить на белый след и ощутить то мгновение, когда виток за витком земля пойдет все ближе, и представить, как это бывает, когда чувствуешь себя «верхом на пуле» и все равно не думаешь об этом, а только точно и выдержанно делаешь свое дело, пока самолет идет вниз. Но полностью и по-настоящему все это по-прежнему неощутимо для нас, тех, кто остается на земле и умеет мерять время в лучшем случае в минутах, а не в секундах...

С тех самых пор, как Щербаков впервые получил сложный самолет вместо более простого, на котором в тот давний день так трагически разбился Георгий Паршин, — весь его опыт направлен прямо и точно к единственно правильному действию. Щербаков сам говорит, что сначала не замечал в себе каких-то особых летных талантов, но упорная настойчивость и долгая учеба у настоящих мастеров помогли выработать характер и умение истинного испытателя. И в этом двигатель нашего сознания, всегда стремящегося к совершенству, к тому, чтобы делать работу лучше, если в ней ты видишь ясный смысл и высшее напряжение жизни...

Я не был в штопоре, как полковник Щербаков. И даже мысленно не смог все это достаточно ярко представить. И он по-прежнему каждый день взлетает в небо, а я остаюсь на земле, где счет времени не приближен так остро к космическим скоростям и где писателю пережить можно многое, — ведь пережил Бальзак смерть отца Горио настолько, что друзья хотели срочно звать врача, — здесь, на земле, писателю мысленно пережить дано почти все. Кроме таких предельно обостренных секунд, как падение в штопоре.

ТОМЛЕНИЕ ВЕКА

День прожит. Солнце с вышины уходит прочь, в другие страны.

Зачем мне крылья не даны с ним вровень мчаться неустанно?

Гёте, Фауст

Было бы очень наивно спрашивать у испытателя, который давно уже определил свой жизненный интерес, почему он занимается этим нелегким и опасным делом и никак не хочет уходить на пенсию. О том, какие ощущения дает им работа, чем притягательно чувство полета, они говорят с великой сдержанностью — так же, как о своем отношении к новым машинам или к романтике. Эта профессиональная замкнутость сразу дает вам понять, что есть вещи, о которых надо говорить не слишком часто и достаточно бережно.

Но искусство бывает не в силах удержаться от соблазна показать работу испытателя как роковую пляску на грани смерти.

...Вечером, в тревожном свете аэродромных прожекторов, хозяин, отвечая корреспондентам, стоит у своего скоростного самолета, которому предстоит летать на рекорд. Бортмеханику пора уже отправиться за летчиком, знаменитым Джимми Лэйном, — он находит его в гостиничном номере с полупьяными девочками; сунув голову под кран, Джимми готов к полету. Эффектный взлет — на фоне темных деревьев ближнего леса мелькнули крылья. Вот уже светло. Джимми все еще в воздухе. Он достает бутерброд — в это время в лицо ему начинает бить масло. Мотор испорчен, летчик совершает посадку среди тихих полей у фермы.

В ожидании механика, верного Джо, который починит самолет, летчик остается на ферме. После бурной жизни рекордсмена наступает тишина, как на острове. Добрые хозяева, взрослая дочь, наивная деревенская девочка, которая всю жизнь мечтала, что за ней прилетит принц из сказки. Ее жених с соседней фермы, в неуклюжем черном костюме, явно недоволен свалившимся с неба принцем, который водит его невесту на аттракционы и поднимает впервые в жизни в воздух на прокатном спортивном самолете. Приезжает механик, но летчик улетать не торопится. Кажется, что жизнь остановилась в тишине, вместе с фильмом, и только обаяние крупнейших драматических актеров Америки — Кларк Гэйбл в роли летчика, а бортмеханика играет Спенсер Трэйси — удерживает внимание зрителя в этой нарочно затянутой для контраста экспозиции. Самолет починен, пора расстаться. Вся деревня собралась провожать у околицы, и Джимми Лэйн взлетает, простившись с Энн, — ветер от винта срывает слезы с ее ресниц. Шум мотора удаляется, стихая над лесом, и нарастает снова: Джимми возвращается, как будто что-то забыл. Не выключая мотора, он втаскивает Энн в кабину и улетает снова — бортмеханик с досады только махнул рукой...

Хозяин выгоняет Лэйна — вместо рекорда он привез жену. У беспечного летчика нет денег. Он снимает в кредит комнату и на последний доллар покупает свадебный подарок — ночную рубашку жене, которую примеряет на верном Джо. Энн настроена беззаботно: ее муж в состоянии заработать на жизнь, выиграв большой приз на спортивном состязании. Впереди — крылатая слава и венки победителя в воздухе.

Перед состязанием Лэйн встречает друга с женой и тремя детьми — тот тоже будет претендовать на венок и приз в десять тысяч долларов. На стадионе по краям поля поставлены четыре высокие мачты: в мрачной тишине самолеты начинают попарно ходить кругами, — стремясь обойти друг друга, как гонщики на треке, они невольно близко прижимаются к мачтам, едва не задевая крылом. Энн смотрит с трибуны вместе с угрюмым бортмехаником. Виток за витком вокруг мачт — Лэйн выиграл, он первый прошел заданное число кругов, ему надевают венок победителя. В это время раздается глухой удар — и черная карета с судорожным воем сирены пересекает поле. Друг Лэйна погиб. Хрустит крыло, ударившись о землю, вдребезги разлетается центроплан, — это не макеты, как думали сначала на «Мосфильме», испытатели объяснили нам, что взлетел в предыдущем кадре один самолет, а разбился другой, похожий, — это подлинные кадры из американской спортивной кинохроники... За черной каретой бежит по полю женщина, ее останавливают — смотреть уже не на что. Энн на трибуне закрыла лицо руками: только теперь она поняла, что вышла замуж за летчика.

На грандиозной попойке, мрачной, как пир в аду, летчики отводят душу и бьют по лицу босса, пришедшего их поздравить. Лэйн пропивает половину приза, а другую, о чем никто не знает, он отдает вдове погибшего друга. Напившись, Лэйн даже не узнает своей жены и пытается заново с ней познакомиться. На следующий день бортмеханик с трудом находит Лэйна в гостинице в другом городе.

После этого Лэйн, не говоря жене, соглашается на испытательную работу в военной фирме прежнего своего хозяина — работу, от которой отказываются другие.

Как Джимми Коллинз, талантливый летчик, пророчески описавший свою собственную трагическую гибель в прекрасной книге рассказов, ставших теперь библиографической редкостью, Лэйн занимается тем, что пикирует, пока не сломаются крылья, чтобы установить предел их прочности. Однажды Энн приезжает на аэродром и видит, как он падает к земле. Лэйн, прежде чем выброситься с парашютом, лихорадочно выламывает из самолета нужный прибор, — на земле его поздравляет генерал, а жену он находит, как условились, в баре... Энн стала пить.

В парке, где вертятся на штангах ерундовые карусельные самолеты, напивается терпеливый бортмеханик. Он повторяет: есть две слепые дороги — в небо навсегда или в землю — выхода нет. Над всем этим мрачным весельем — тень сломанных крыльев. Ночью Энн просыпается от удара машины в землю — Лэйн спокойно спит рядом, но часы стучат: «Пока еще жив, пока еще жив...» Она требует, чтобы он выбрал ее или испытания. Если он не решит, она не хочет детей. Но Лэйн уже не может без испытаний.

Энн провожает мужа и бортмеханика к огромному бомбардировщику — галантный генерал целует ей ручку, и они говорят о пустяках... В бомбардировщик вносят балласт, мешки с песком, надо с полным грузом подняться на предельную высоту. Вдруг Джо, бортмеханик, в слепой ярости бьет ленивого рабочего — тот плохо закрепил мешки с песком. И, закрывая дверь, Джо выплюнул резинку, которую обычно жует для невозмутимости и перед полетом всегда прилепляет на фюзеляж — на счастье. Бомбардировщик еле удерживается на высоте. Тяжелая машина срывается в штопор. Это страшное зрелище — вращаясь, она идет к земле, мешки с песком тронулись с мест и ползут на летчиков. Лэйн выбрасывает их в люк, освободившись, хватается за штурвал и выводит машину из штопора над самым лесом. Огромные крылья врубаются в сосны, летят подрезанные деревья, крылья отрываются, а горящий фюзеляж длинной сигарой ползет еще, судорожно дергаясь, меж стволов, — и это тоже съемка с натуры... Из машины Лэйн вытаскивает придавленного мешками бортмеханика — Джо умирает, взяв с Лэйна слово больше без него не летать. У Лэйна сломана рука. Он приходит к Энн с рукой, уже замотанной в гипс, но она кричит, чтобы он ушел от нее совсем, оставил в покое... Тогда он врывается к хозяину и снова требует самолет — это мужская истерика... В последних кадрах армада огромных крыльев собирается в полет, и Лэйн напутствует учеников — он теперь инструктор на земле, но летать сам больше не может. У Энн на руках сын. Лэйн с завистью смотрит, как без него уходят в воздух самолеты...

Американский фильм «Летчик-испытатель» был одним из первых. Затем вышел английский фильм «Звуковой барьер», в основу которого легла подлинная история, когда испытатель Джеффри де Хэвилленд, сын фабриканта, разбился на машине фирмы своего отца, — в фильме его сделали женихом дочери фабриканта, чтобы ввести женскую роль. В 1957 году вышел фильм «Цель его жизни», о котором мне трудно говорить подробно, — он поставлен по моим рассказам, и в него вошло еще не все, что хотелось. Но это была сознательная наша попытка, так же как и в довоенном советском фильме «Летчики», где так неповторимо играл Щукин, здраво и без излишнего пессимизма взглянуть на летную профессию. Этим своим фильмом мы обязаны прежде всего самим испытателям. Судьба Кострова — его играл Всеволод Сафонов, сам увлекавшийся авиацией и поступавший раньше в летное училище, — привлекала нас не контрастами подчеркнутых ужасов, а упорным стремлением к суровому мастерству, азартом борьбы, а не надрывом обреченности. В кино нелегко уйти от соблазна вымотать душу у зрителя — и нам предлагали для этого хотя бы погубить героя. Но перед теми, кому посвящен был фильм, мы не могли продешевиться на сенсацию. Фильм помогали делать летчики, нам подсказывали решения испытатели Анохин, Шиянов, Седов, Рыбко, Амет-хан, Гарнаев, Щербаков, Капрэлян, Юганов, Эйнис, Владимир Ильюшин, не говоря уже о соавторе сценария летчике Вадиме Иванове и консультантах Галлае и Грацианском. Гризодубова и Громов первыми пришли на просмотры, которых было потом немало для многих испытателей и инженеров, — перед выпуском на экран. Живой герой все время стоял перед нами, не позволяя сделать из себя фанатичного смертника, вроде японского камикадзе, — вместо сознательного исследователя опасной, но манящей высоты...

Позже я узнал о новом американском фильме «Один в бескрайнем небе», поставленном по известной книге испытателя Бриджмена. Говорят, что он великолепно решен режиссерски: от группы людей на дне высохшего озера, где расположен испытательный аэродром базы Эдварде, в оранжевой пустыне с кактусами, как на заброшенной планете, отделяется одинокий человек в летных доспехах и шлеме, — он идет к самолету, и больше в фильме нет других актеров, только полет на огненных струях, протянувшихся за экспериментальной машиной, и даже летчик не разжимает губ, а только голос его за экраном на фоне головокружительных испытаний рассказывает всю его историю, и мы узнаем об усилиях людей, создавших это сверхвысотное чудовище... Но книга Бриджмена, несмотря на все опасности, сложилась благополучно, как и его собственная судьба: после успешной работы испытатель на свои сбережения даже открыл бар на Гавайских островах, где воевал когда-то. А фильм опять кончается трагично: у самолета плавятся крылья, и он уходит от нас под надпись: «Один в бескрайнем небе...» И превосходные натурные съемки только подчеркивают горечь судьбы летчика.

А вот другой современный советский фильм об испытателях «Им покоряется небо», — это действительно правдивый рассказ, в основном посвященный судьбе известного испытателя Гринчика, рассказ не о подвигах и неизбежном трагизме опасной профессии, а о работе. Здесь нет исключительных одиночек, гордо шествующих к небывалым рекордам. В этом фильме также есть хроникальные кадры: взлет Бахчиванджи на первом самолете с реактивным двигателем еще в 1942 году. Голос диктора сообщает, что этот летчик разобьется не сейчас, а на седьмом полете... Но это история. Это счет нелегких ступеней в небо.

* * *

Я люблю перелистывать пожелтевшие страницы старых газет, ставшие теперь такими же хрупкими, какими казались крылья первых авиаторов.

Встречаясь с летчиками или листая старые газеты, где так подробно и живо писали о первых днях авиации, я думал о том, что вызывает переходящее в потребность желание летать, такое же стойкое, как злая привычка к табаку, и что ты чувствуешь, когда тебе доступно самому сделать то легкое движение ручки, которым незаметно и почти неуловимо отделяются от земли, когда крылья уже сами рвутся на подъем, как только машина в прямом разбеге набрала скорость...

Я знаю, что летчики не любят сравнивать себя с птицами. Их отучили от этого те журналисты, которые, не видав ни разу в полете ни орла, ни пилота, слишком часто и без крайней надобности употребляют высокопарные слова.

Но я знаю, что сравнение с орлом или соколом пришло не случайно. Острый взгляд птицы, привыкшей проходить в свободном одиночестве на большой высоте, привыкшей к рекордным высотным полетам и скоростному пикированию, поражает своей пристальной сосредоточенностью, позволяющей рассчитывать расстояния, — когда после длинного свистящего крутого спуска, камнем, с шелестом сложенных крыльев за спиной, надо точно определить последние сантиметры до земли, как и летчику при посадке, и промахнувшийся по голубю сокол насмерть и сразу бьется грудью, не успевая выйти из пике. И летчики так же, как и все люди, отличаясь во многом друг от друга, сохраняют надолго одну общую им всем способность: вдруг, если надо, быстро и точно взглянуть на тебя с откровенной ясностью прицела, оценивающего расстояния и величины такими, как они есть. Пытаясь постичь их тайны, принесенные с высоты, я часто ходил к птичьим клеткам, чтобы посмотреть орлам в глаза. В неволе они сидят неподвижно и полусонно, подняв угловатые плечи и нахохлившись, не слыша ни ветра, ни шороха осенних листьев, мятущихся по дорожкам зоопарка; но если долго стоять и смотреть на них, они вдруг быстро и бестрепетно взглядывают тебе навстречу и снова отворачиваются, за долю секунды составив о тебе свое представление.

Я перелистываю книги — рассказы о птицах, написанные точно, с любовью и знанием дела.

Этот белоголовый орел казался Джиму Хорнеру воплощением невысказанных дум горы и озера, дум величавой одинокой вершины с гранитным гребнем и глубокого одинокого озера у ее подошвы. И, вспомнив холодный вызов в желтых глазах птицы, он внезапно решил, что ему необходимо увидеть это орлиное гнездо... Чего-то не хватало в величии и красоте этой пустынной страны. Но вдруг прямо над собой Хорнер услышал шумные взмахи широких крыльев и, взглянув вверх, увидел орла, пролетавшего над ним, и притом так низко, что он мог уловить суровый, гордый взгляд его неподвижных глаз с желтой полосой над бровями, устремленных на него с выражением загадочного вызова... Орлы бесстрашно рассматривали его неподвижными желтыми глазами из-под плоских нахмуренных бровей. И часто, среди дня, он посылал свой привет огромной гордой птице с белоснежной головой, кружившей в далекой синеве или устремлявшей с высокой сосны, которая служила ей сторожевой башней, пристальный взгляд на солнце... (Чарльз Робертс, «Созерцатель солнца».)

Я перелистываю книги — и снова вспоминаю о пристальной сосредоточенности, свойственной взгляду летчика... Говорят, что орлы живут очень долго. И мне иногда приходит в голову: как выглядит авиация, с ее стремительным развитием за полвека, с точки зрения одного пристально наблюдающего за ней орла?

Я тянусь, как на буксире, за инверсией — за белым следом, который ведет так высоко... Стефан Цвейг в предисловии к «Подвигу Магеллана», говоря о том, что психологическая потребность в процессе писания уяснить себе людей и события может быть причиной книги, добавил, что в великих деяниях человечества именно потому, что они так высоко возносятся над обычными земными делами, заключено нечто непостижимое: но только в том невероятном, что оно свершило, человечество снова обретает веру в себя.

То, что сказано об открытиях моря, относится и к открытиям неба.

Естественное чувство самосохранения стоит за спиной даже самого выдержанного летчика, заслуги которого не были бы так велики, если бы все давалось ему легко. Слабости, как и страх, отступают в преодолении, и чувство долга существует не само по себе, а побеждая неумолимой привычкой к выдержке и дисциплине в воздухе. И нравственная сила каждого зреет в круговой поруке стойкости, рожденной в коллективе людей одной цели, — там, на беспощадной высоте, где одинокий человек никогда не сможет добиться победы...

Обычно бывает, что пишешь только о том, что видел, хотя иногда приходится писать и о том, чего видеть не мог, как это случается с авторами исторических романов. Но от того, о чем пишу в этой книге, я отделен не временем, а пространством. Ведь еще не скоро каждый сможет подняться так высоко, туда, где нет привычного голубого цвета над головой, веками дразнившего и пленявшего людей. По-прежнему белый след с непостижимой властностью ведет меня за собой, и я иду за ним скорей из чувства обездоленности, понятного тем, кто вопреки желанию принужден остаться на земле, не испытав ни разу упоения самостоятельным взлетом в небо...

Книги продлевают нашу жизнь. Отпущенный нам природой короткий срок мы охотно дополняем воображением, и в этом одна из причин интереса к литературе. Но не мертвая магия высокопарных слов влечет меня — слова, как и артисты в балете, не могут все время стоять на пуантах, и, встав на цыпочки, не становишься выше, — не мертвая магия слов, а вечное любопытство к тому, чего я так и не увидел близко, ведет меня по белому следу — по живым страницам тех архивов, которые еще только копит сегодняшний день о людях большой высоты.

Я люблю перелистывать страницы старых газет — они полны наивной непосредственности тех первых дней авиации, которые неповторимы, как детство.

«В воскресенье, 21 апреля, состоялся перелет Москва — Подольск — Серпухов — Москва. Летели А. М. Габер-Влынский на «нъюпоре» с пассажиром, своим механиком г. Плотниковым, и поручик Б. А. Наугольников на «фармане»... Утром был резкий ветер, и поднявшийся в 7 ч. 50 м. с московского аэродрома военный летчик В. А. Наугольников был сначала отнесен далеко в сторону от пути следования. Справившись с направлением и взяв дорогу по Серпуховскому шоссе, авиатор заметил, что от холода у него лопнули обе масляные трубки и попортился амортизатор. Приходилось спускаться, и он, пробыв в воздухе около двух часов, спланировал в 4 верстах от шоссе, неподалеку от ст. «Бутово», Курской жел. дороги. По исправлении аэроплана он снова поднялся и благополучно прилетел в Подольск... Вылетев из Подольска в 4 часа, оба летчика прибыли в Серпухов, причем А. М. Габер-Влынский пролетел почти шестидесятиверстное расстояние между обоими городами в 29 минут, а поручик Б. А. Наугольников — в 43 минуты... В 6 ч. 10 м. «нъюпор» снялся с спортивного плаца и полетел по направлению к Москве. Энтузиазм зрителей достиг того, что они, прорвав канаты и цепь казаков и городовых, высыпали на плац и с криками «ура» окружили собравшегося лететь вслед за А. М. Габер-Влынским поручика Б. А. Наугольникова. С трудом удалось восстановить порядок, и «фарман» красиво взял высоту и понесся вдоль Серпуховского шоссе к Москве... Один за другим неслись над ровным Серпуховским шоссе аэропланы. Все местное население вышло из домов и провожало летчиков криками «ура!», хотя те, конечно, ничего не слыхали, так как летели на высоте свыше 800. Вся дорога почти до самой Москвы представляла собой удивительное зрелище, какое можно наблюдать на московских улицах во время торжественных приездов. Всюду стояли и сидели на травке группы крестьян и рабочих из окрестных деревень и фабрик. Кое-где горели костры, стояли посты из членов клуба мотоциклетистов, остановившиеся свадебные поезда, а в синем небе с страшной быстротой неслись громадные белые воздушные корабли, постепенно исчезая в синей дали. За ними по шоссе мчались в облаках пыли сопровождающие их автомобили и мотоциклетки с прикрепленными к ним пассажирскими тележками... Первым прилетел «нъюпор» А. М. Габер-Влынского. С поручиком Б. А. Наугольниковым, прилетевшим несколько позднее, вышел небольшой курьез. Еще в Серпухове, во время отдыха в помещении местного спортивного клуба, он говорил, что у него есть предчувствие, что его «фарман» сядет на вершине леса. И вот около самой Ходынки, уже пролетев Ваганьковское кладбище, он вдруг увидел, что у него перестает работать мотор. Удостоверившись, что у него догорел весь бензин, поручик В. А. Наугольников спланировал, и «фарман» его плавно спустился без малейших повреждений на деревья питомника Фомкина. К счастью, его уже заметили с вышки аэродрома, и на место тотчас же примчался на автомобиле подполковник генерального штаба Квятинцкий. Тогда Б. А. Наугольников спустился с «фармана» и, поручив его охране городового, уехал на аэродром, где его ожидала самая сочувственная встреча со стороны членов Общества воздухоплавания и товарищей — военных летчиков. На аэродроме почему-то царила уверенность, что молодой пилот не долетит: дальность расстояния, ветер и слабая машина «фармана» должны были, по общему мнению, сломить энергию малоопытного летчика. И тем сильнее была радость, когда увидели, что он поборол все трудности и совершил великолепный перелет. Летел он все время на громадной высоте, любуясь, по его словам, дивным зрелищем с птичьего полета».

Теперь, когда полет стал повседневным делом, мы можем, подводя итоги, сказать, что авиация — одно из самых прекрасных видений человечества... Ведь в прошлом веке мир только еще начал привыкать к воздухоплаванию, в начале нашего воздушный шар преобразился в управляемый дирижабль, и первые самолеты вышли на штурм своих первых рекордов, исчисляемых в метрах. В 1909 году пионер французской авиации инженер Луи Блерио сумел, наконец, поднять в воздух свою машину, одиннадцатую по счету, и тогда, не теряя времени, в том же году с великолепной решимостью он направил свой хрупкий ящик через Ла-Манш: это были первые полчаса настоящего перелета — над морем в сплошном тумане.

Полет Наугольникова в Серпухов состоялся всего через четыре года после прыжка через Ла-Манш, но к этому времени русская авиация уже вошла в рассказы и очерки таких литераторов, как Гиляровский и Куприн, хотя в 1912 году во всей русской армии было всего тридцать летчиков. Откройте газеты того времени — и вы увидите почти в каждом номере живую летопись первых шагов над землей. Еще в 1911 году Алехнович пролетел сто километров по прямой со скоростью 92 километра в час, а в 1913-м перелет совершался за перелетом: штабс-капитан П. А. Самойло летит из Петербурга в Москву, лейтенант В. В. Дыбовский — из Севастополя в Москву, пройдя над бурным Сивашем; поручик В. С. Поплавко — из Москвы в Петербург за один день, тот же Габер-Влынский — из Москвы в Орехово, в мороз, на самолете, открытом всем ветрам. В одном из таких перелетов погиб молодой Клещинский — погиб во имя разведки новых дорог для будущего. В следующем году Нестеров, уже знаменитый автор мертвой петли, за пять часов пролетел без посадки более 600 километров — из Москвы в Петербург... Душой воздухоплавания, его патриархом, был профессор Жуковский, и тогда уже входили в историю летного дела его ученики, такие, как А. Н. Туполев.

Недалеко от столицы была основана в Гатчине одна из первых русских летных школ, и Куприн, живший в этом тихом городке, подружился с летчиками, не скрывая своего восхищения перед ними.

«Они жили и раньше, во всех веках, среди всех народов, — писал он о летчиках этой школы, — но, еще бескрылые, проходили в жизни незаметно, тоскуя смутно по неведомым воздушным сферам, или в судорожных попытках умирали безвестно осмеянные безумцы, поруганные, голодные изобретатели... В самом деле, в них много чего-то от свободных и сильных птиц — в этих смелых, живых и гордых людях. Мне кажется, что у них и сердце горячее, и кровь краснее, и легкие шире, чем у их земных братьев. Их глаза, привыкшие глядеть на солнце, и сквозь метель, и в пустые глаза смерти, — широки, выпуклы, блестящи и пристальны. В движениях — уверенная стремительность вперед... Я люблю их общество. Приятно созерцать эту молодость, не знающую ни оглядки на прошлое, ни страха за будущее, ни разочарований, ни спасительного благоразумия. Радостен вид цветущего, могучего здоровья, прошедшего через самый взыскательный медицинский контроль. Постоянный риск, ежедневная возможность разбиться, искалечиться, умереть, любимый и опасный труд на свежем воздухе, вечная напряженность внимания, недоступные большинству людей ощущения страшной высоты, глубины и упоительной легкости дыхания, собственная невесомость и чудовищная быстрота — все это как бы выжигает, вытравляет из души настоящего летчика обычные низменные чувства — зависть, скупость, трусость, мелочность, сварливость, хвастовство, ложь, — и в ней остается чистое золото. Беседа летчиков всегда жива, непринужденна и увлекательна, разговор редко о себе, никогда о своих личных подвигах. Нет и тени презрения к низшему роду оружия, как раньше это было в кавалерии, в гвардии и во флоте, хотя перевод в «земную» армию страшит летчика в сотни раз более, чем смерть. Нет насмешки по отношению к слабому, неспособному, к неудачнику. Наивысшее развитие чувства товарищества. Умилительная преданность ученика учителю. И как прекрасна в этих сверхъестественных людях-птицах, дерзко попирающих всемирные законы самосохранения и земного тяготения, как живописна в них беспечная и благородная, страстная и веселая, какая-то солнечная и воздушная любовь к жизни!»

И он приводит слова Блерио, сказанные однажды своему ученику, русскому пилоту, после первого же совместного полета: «Месье, с этого дня летайте самостоятельно, я сегодня же выдам вам ваш диплом. Вы родились птицей».

В 1910 году организаторы «недели авиации» в Милане предложили желающим из летчиков впервые перелететь из Швейцарии в Италию над Альпами, через Симплонский перевал. Участникам даже был роздан для примерной ориентировки маршрут, которым в 196 году нашей эры прошел через эти горы с войсками римский император Септимий Север. В отеле по пути был организован пункт скорой помощи и оборудовано двенадцать сигнальных постов. Привязные аэростаты должны были указывать летчикам направление ветра. К началу перелета из восьми участников согласились только двое, а полетел один. Еще никто не летал тогда среди гор и в ущельях на слишком хрупких крыльях. В первый раз летчик Гео Чавес — в старых книгах его фамилия писалась как «Шавёз», — встретив мощные порывы ветра, вынужден был вернуться. И все же через несколько дней, уже ясно представляя себе всю опасность полета, он снова вылетел в горы. Впервые он увидел вблизи с высоты горы нагромождение скал и ледяные обрывы, испытал то ощущение непоколебимого величия гор, которое на борту самолета волнует гораздо сильнее, чем при взгляде на них из долины или с соседнего хребта, впервые пролетел через ущелье в Италию, — но крылья машины, утомленной ударами ветра, вдруг не выдержали и на глазах у встречающих сложились в 20 метрах над землей. Чавес первым прошел через Альпы и умер через четыре дня в больнице. «Хоронили его в Италии, — писал в 1918 году в одной из своих популярных книг известный народный просветитель Н. А. Рубакин. — И тоже с таким почетом, словно короля какого. Даже и почище, чем короля, потому что давно уже от королей не видали таких славных и смелых поступков. Кроме того, королей торжественно хоронят вроде как по обязанности. А таких героев, как Шавёз, — по доброй воле, от чистого сердца».

А через несколько месяцев швейцарец Бидер по более сложному пути, над вершинами, пролетел через Альпы с пассажиром и благополучно сел на том месте, где разбился Чавес. К обжитым трассам мы приходим по следам тех, кого считают сначала безумцами.

Быть может, одна из самых характерных черт XX века — любовь к машине: она отчасти пришла на смену долговечной любви человека к лошади. Любовь к машине, которая, став доступной для пользования, раздвинула границы пространства, времени и наших представлений. Автомобиль, самолет и любительская фотография родились вместе с веком и сделали путешествие возможным для многих. В самой машине заключено таинственное обаяние — недаром Джозеф Конрад говорил, что моряков больше одолевает любовь к кораблям, а не к морю, которое слишком часто бывает для них сурово, и недаром в трудные минуты летчики разговаривают со своим самолетом, как с живым... И только тогда понимаешь, что машина не подведет, когда знаешь ее, как знают лишь самых близких. Без этого нельзя заставить ее открыть все свои возможности, даже такие, о которых еще мог не знать и сам конструктор.

В первые дни авиации каждый летчик был испытателем. И это превосходное знание пусть еще не совершенных машин позволило Нестерову впервые в истории полетов поднять самолет в мертвую петлю, а позже, уже в дни первой мировой войны, ценой собственной жизни совершить первый таран... Невольно в первые дни другой большой войны мы вспоминали о своих неукротимых предках, о тех строителях и летунах, которые уже тогда своим героизмом на полотняных крыльях предрекли славу будущего. И снимки в старых газетах теперь особенно весомы, как знак пророчества.

Первая мировая война прервала энтузиазм ежегодных перелетов, но после нее нужды мирной почты и нормальных пассажирских рейсов снова призвали пилотов к освоению новых дальних трасс.

В 1919 году англичане Олкок и Уиттен-Браун с огромными трудностями впервые пересекли Атлантику с острова Ньюфаундленд. В полете Браун, летевший механиком, пять раз ночью вылезал из кабины на нижнее крыло и, едва удерживаясь в вихре от пропеллера, соскабливал лед с карбюратора; впервые самолет без посадки пересек океан за шестнадцать часов вместо двухсот, необходимых тогда пароходу. Но постоянную воздушную линию над Атлантикой удалось открыть только через семнадцать лет. В 1924 году самолет впервые пролетел вокруг света, а в 1927 году американец Чарльз Линдберг в одиночку, без посадки, из Нью-Йорка пересек океан и сел в Париже.

* * *

Два летчика этих лет вошли навсегда не только в историю авиации, но и в литературу. Судьба обоих была во многом сходной — талант пилота и писателя сделал их известными. Сент-Экзюпери стал известен у нас сравнительно недавно. Джимми Коллинз прославился уже перед войной маленькой книжкой рассказов, которую теперь почти забыли только из-за того, что давно не было ее переиздания. Оба сумели принести на землю переживания тех, кто работает в небе, причем в такой живой и яркой литературной форме, что это поставило их в первый список самых современных писателей нашего века.

Они были людьми одной эпохи и одной судьбы. Когда Сент-Экзюпери осваивал африканские трассы и полеты над Кордильерами, Коллинз пересекал Северную Америку и испытывал прочность самолетов, пикируя к земле, пока выдержат крылья. Когда Экзюпери в конце двадцатых годов стал издавать первые свои повести, Коллинз начал печатать в американских газетах краткие, полные мужества и сдержанного юмора заметки из жизни пилота, мечтая о литературном творчестве всерьез. Настоящий летчик-писатель — такая же редкость, как писатель-моряк, которых не так уж много на всю историю мореплавания... Француз и американец — оба они шли в жизни и литературе сходным курсом, приходя к утверждению гуманизма и необходимости борьбы за настоящую демократию современного общества. Экзюпери, лет на десять переживший Коллинза, погиб в конце войны как боец с фашизмом. Коллинз сознательно пришел к коммунизму: начав с увлечения корреспонденциями Вальтера Дюранти из Москвы, он создал первый в Америке профсоюз летчиков, который потом носил его имя, и в 1936 году послал приветственную телеграмму пилотам, сражавшимся с фашизмом в небе Испании.

Есть много сходного в их литературной манере — неброский лиризм, точное и доступное воображению каждого читателя описание летного дела, неожиданная по красочной емкости фраза, как бы навеянная богатством пейзажа, открывающегося только тем, кто поднялся над облаками. Рассказы Коллинза трагичны, но трагизм этот не был в характере самого писателя — он был в характере окружающей его жизни, заставившей пойти ради семьи на испытания, равные самоубийству. Он сам описал свою смерть перед тем, как крылья его самолета, не выдержав, действительно разрушились однажды, оборвав способности пилота в самом расцвете, а литератора — в самом начале. Ведь ему было немногим больше тридцати лет.

При всем оптимизме своего великолепного мужества Джимми Коллинз не мог быть не трагичным — он видел, как на все подвиги в небе неизбежно ложится черная тень безумия чужого ему мира, безумия кризиса, безработицы, равнодушия богачей, у которых ему приходилось служить воздушным шофером. Не случайно рассказ о бедном мексиканском пастушке он кончает превосходной фразой: «Чужой мир раскинул над ним смятые черные крылья смерти». Небольшая книжка Джимми Коллинза — это собранные его друзьями заметки в газетах, осколки недописанной им повести о своей яркой и драматической жизни, светлый отблеск старых крыльев.

Вот что говорит в послесловии к новой публикации рассказов Коллинза заслуженный летчик-испытатель СССР генерал-майор Степан Микоян:

— Тридцатые годы были расцветом славы авиации: большинство взрослых и молодежь находились под влиянием гремевших на весь мир событий, так или иначе связанных с ней. Мое поколение не могло тогда не восхищаться летчиками. Казалось, воздух вокруг нас был насыщен их славой. Легендарное спасение челюскинцев со льдины на самолетах, рекордные полеты экипажей Громова, Чкалова, Коккинаки, Полины Осипенко. Необыкновенно радостные и впечатляющие ежегодные воздушные праздники. Массовое увлечение парашютизмом — как сейчас вижу перед собой голубое тушинское небо, усеянное разноцветными куполами. Героические подвиги наших летчиков в боях на Халхин-Голе, в Испании. Первые дважды Герои — Грицевец, Смушкевич, Рычагов, Серов. Слава известных летчиков-испытателей Коккинаки, Супруна, Евсеева, Степанчонка, Стефановского... Мы находились под влиянием успехов нашей авиации, но, кроме того, мы восхищались успехами знаменитых летчиков за границей — известного полярного пилота Вилли Поста, летавшего, несмотря на отсутствие одного глаза, или национального героя Америки Чарльза Линдбера, первым перелетевшего Атлантический океан. И, как я вспоминаю, наряду со всем этим на нас, на моего друга Тимура Фрунзе и на меня, большое и, может быть, определяющее влияние оказали две переводные книги — довольно большая, снабжённая остроумными и веселыми поясняющими рисунками (что тогда было новостью) книга американского инженера и летчика Ассена Джорданова «Ваши крылья» и совсем маленькая книжка другого американского летчика и писателя — Джимми Коллинза. Я уверен, что она осталась в памяти многих тогдашних мальчишек, посвятивших затем свою жизнь авиации... Сейчас нельзя без улыбки вспомнить, что на заре авиации полет на высоте нескольких метров и на расстояние нескольких километров считался — и действительно был — необычайным достижением. Сравнение современных самолетов с самолетами даже тридцатых годов поражает воображение. Мне довелось летать в 1941 году на самом современном самолете-истребителе середины тридцатых годов, и, когда вспоминаешь об этом, кажется невероятным, что всего лишь четверть века назад самолеты так сильно отличались от нынешних. Трудно поверить даже самому себе, что эти машины казались нам очень сложной и совершенной техникой... Степан Микоян, летчик одного со Щербаковым поколения, сам хорошо помнит не столь уж давние времена, когда убирающееся шасси только появилось и считалось смелым новшеством. Специальное оборудование сводилось к небольшому количеству простейших приборов, маломощной радиостанции, для навигации использовался только обычный магнитный компас. На истребителях радиостанции зачастую снимали вовсе для уменьшения веса. Летчик в кабине сидел открытый, защищенный от потока воздуха только одним козырьком. Рули были связаны с ручкой управления тросами, и летчик управлял только силой своих мускулов. Электричество играло столь незначительную роль, что отказ электропитания даже не приводил к задержке полета. В наше время даже истребитель весь начинен приборами и электронными устройствами. Почти все управляется электричеством — без него полет на современном самолете практически невозможен, отказ приводит к вынужденной посадке. Немыслим взлет без радиосвязи и исправной работы электронного и электрического оборудования. На самолетах есть счетно-решающие устройства и даже цифровые вычислительные машины для решения логических задач с целью облегчения работы летчика, которая становится все более сложной. Всю эту стремительно растущую технику вводят в строй испытатели — такие, как В. Г. Иванов, С. Г. Дедух, М. И. Бобровицкий, И. И. Лесников, В. Н. Баранов, Г. Ф. Бутенко... Теперь истребители отрываются на взлете на скорости, превышающей максимальную скорость многих самолетов тридцатых годов, и садятся на скорости, с какой обычно летали самолеты тех лет...

И тем не менее, говорит Микоян, летать в те далекие годы было не легче, чем сейчас. Летчик управляет самолетом, как всадник лошадью, и самолет тоже бывает норовистым, особенно при испытаниях, как и необъезженная молодая лошадь. И хотя теперь у летчика много других забот, связанных со сложным оборудованием, управление самолетом всегда было главной задачей — в нем проявляется искусство пилота и опасность его профессии. Многое из того, что делает человек на земле, связано с риском. Человек рискует, и занимаясь некоторыми видами спорта, и просто плавая в реке, и при езде на мотоцикле. Этот риск связан прежде всего с тем, что человек не машина — он может ошибиться. Механизмы, которыми он пользуется, могут иногда неожиданно отказать. Чем сложнее механизм или машина, тем больше вероятность отказа и более сложная работа требуется от человека, а чем больше эмоционального напряжения, тем больше вероятность ошибки. В мирное время риск, с которым встречаются летчики, особенно военные, значительно превосходит риск, которому подвержено большинство других людей. Среди всей массы летчиков, которых теперь много на земном шаре, с большей степенью риска работают летчики-истребители, которых не так уж много — всего несколько десятков тысяч. Летчиков-испытателей еще меньше — возможно, всего несколько сот человек. Это они принимают или отвергают новые самолеты, никогда не летавшие до этого. Они обладают мастерством, крепкими нервами и сообразительностью, достаточными для этой работы. Эти люди работают с наибольшим риском, борясь с теми же неизменными законами случая, механического отказа и силы тяжести. Испытатели подвержены большему риску, чем другие, не только потому, что летают на еще не испытанных никем самолетах, — таких полетов не так уж много среди всей испытательной работы, — но также и потому, что они часто летают на режимах и заданиях, которые выходят за пределы обычных, разрешенных для других летчиков. Именно испытатели должны определить границы допустимых режимов, определить возможности и особенности поведения самолетов на этих крайних режимах, чтобы можно было разумно установить возможные пределы применения самолетов в повседневной практике...

В наше время испытательная этика не позволяет заставлять летчика создавать перегрузки, при которых самолет может разрушиться, если есть хоть какая-нибудь возможность этого избежать. Но почему бы частной американской компании не сделать этого, если это проще и если был летчик, очень нуждающийся в деньгах и готовый ради того, чтобы прокормить семью, пойти на риск? Разрушение самолета — наиболее страшная опасность, подстерегающая летчика в полете. Внезапный бросок самолета, почти неизбежный удар головой о кабину, и только доли секунды, отпущенные на то, чтобы понять, что происходит, и предпринять попытки к спасению. Конечно, скорость самолета тогда была значительно меньше, но зато не было катапультируемого сиденья, и летчик должен был выбираться из самолета сам, надеясь на силу своих мускулов и думая о том, что, если повезет, он, может быть, не ударится о хвост самолета или об его обломки. И вот однажды ему не повезло... Коллинз успел до своей трагической гибели описать только некоторые случаи из жизни летчиков-испытателей. Но его талантливые рассказы, основанные на собственном опыте, — один из самых ярких вкладов в литературу, посвященную авиации...

Отблеск первых полетов над океаном и континентами до нас донес другой пилот, ставший теперь одним из самых популярных писателей современности. Надо было родиться вдвойне мечтателем — поэтом и летчиком сразу, чтобы так бережно и ярко, как тающий лед в ладонях, принести нам мир, лежащий между землей и звездами и доступный только летчику в его шатком, открытом самолете.

Мы узнали о нем уже после войны — помню, как-то, включив случайно радио, я услышал слова: «Но покоя нет... Не могут раз навсегда прибыть все почтовые самолеты...» Потом, вместе с Володей Андреевым, авиационным инженером, приверженцем романтики и талантливым кибернетиком, мы читали в каком-то сборнике о том, как Гийоме блуждал в снежных Андах, до конца стремясь вернуться к людям. «Ночной полет» и «Земля людей» открыли нам не только нового писателя, но и новый мир, о котором до сих пор мы знали слишком глухо и скупо. В его книгах есть нечто полностью созвучное нашему веку: романтика влюбленного в машину, но не преклоняющегося слепо перед ней. Он понял мятущуюся и трепетную душу века, скрытую глубоко за внешним хладнокровием, как за щитком с бледным светом равнодушных приборов.

Чтобы так воссоздать весь колорит авиации тех лет, надо было самому ощутить впервые блуждающий курс на Сиснерос, посадки в песках на побережье Рио-де-Оро среди воинствующих кочевников, первые шаги на тропинках через Южную Атлантику, которую его друг Мермоз впервые пересек в 1929 году, первые ночные рейсы над Кордильерами, когда суровые ночи Ривьера становятся сильнее отчаяния Фабьена, заблудившегося среди звезд... И, как призыв Земли, великой прежде всего творчеством, а не разрушением, звучит над его книгами основной мотив: не войны, а ночная почта способна прежде всего развивать авиацию.

* * *

Едва окрепнув, авиация взяла курс на ледяные просторы, изборожденные торосами, где так нелегко выбрать место для посадки, на недоступные области сплошных туманов, способных, так же как и неизбежное у полюсов отклонение магнитной стрелки компаса, увести с курса навсегда в этой однообразной стране, где нет видимых ориентиров...

Впервые этот курс проложил на рубеже столетия, перед самым появлением самолетов, шведский инженер Андре на воздушном шаре «Орел». Но он пропал без вести, и его судьба стала известна миру только в 1930 году, — уже после того, как самолет впервые пролетел над полюсом, когда промысловое судно нашло на острове Белый следы экспедиции и останки ее участников.

Северный полюс в 1926 году пролетел на самолете американец Ричард Бэрд и почти одновременно с ним — Амундсен на дирижабле «Норвегия».

Не мрачные неудачники и не искатели золотых самородков первыми шли в воздушном походе на полюс, а люди, раз и навсегда «заболевшие» Арктикой.

Элсуэрт, сын миллионера и сподвижник Амундсена, австралиец Уилкинс с пилотом Беном Эйелсоном, первыми высадившиеся на самолете у «полюса недоступности», итальянский исследователь Умберто Нобиле — в бессонные ночи на материке они чертили на карте свои маршруты через белое пространство, затем с великим трудом добывали оборудование, чаще всего старые, списанные самолеты, уговаривали различные общества и правительства — все для того, чтобы вылететь на Север с риском не вернуться. Однажды Эйелсон и Уилкинс взлетали на Шпицбергене, самолет никак не мог оторваться от временной, наспех расширенной дорожки среди снега и льдов, тогда Уилкинс, выбравшись из самолета, стал раскачивать его за хвост, пытаясь потом вскочить в кабину уже на ходу; трижды Эйелсон возвращался за товарищем, который оставался на льду и даже чуть не улетел в воздух без перчаток, на фюзеляже, — пока Уилкинсу не удалось попасть в кабину при разбеге. Эйелсон, как и Амундсен, черту своей жизни подвел во льдах; только через год после последнего полета его тело нашли на Чукотке наши летчики.

В 1928 году весь мир опять заговорил об Арктике. Юный архангельский радиолюбитель вдруг услышал призыв о помощи: говорил экипаж попавшего в беду дирижабля «Италия». Работы по спасению начались с небывалым тогда для Арктики оживлением — в них приняли участие шведы, норвежцы, французы и итальянцы. Поиски стоили жизни Амундсену. И вот тогда мир узнал, что у русских есть летчики с большим полярным опытом, закаленные в Арктике: на борту ледокола «Красин» и «Малыгин» спасать экспедицию Нобиле отправились пилоты Бабушкин и Чухновский. Наша авиация уже имела опыт промысловой разведки во льдах, и Чухновский первым обнаружил отправившихся к земле итальянцев Цаппи и Мариано.

В тот же год Ричард Бэрд отправился с большой экспедицией в Антарктиду, основал там лагерь «Литл-Америка» и пролетел впервые над Южным полюсом. С тех пор тридцать лет своей жизни Бэрд отдал исследованиям шестого континента и почти половину своей энергии — добыче денег для экспедиций и войне с кредиторами. Он даже вынужден был называть вновь открытые плато и горы именами Рокфеллера, внука Форда, нью-йоркских пивоваров и фабрикантов сгущенного молока, у которых удалось выпросить денег на экспедицию. В своем дневнике он писал: «Добыча денег на полярные исследования всегда будет самой трудной задачей».

В 1931 году, несмотря на катастрофу с «Италией», к Северной Земле отправился дирижабль «Граф Цеппелин». Экспедиция была организована «Международным обществом по исследованию Арктики воздушными средствами». Ее научным руководителем был назначен известный советский ученый профессор Р. Самойлович, руководивший спасением Нобиле. Дирижабль прошел над островами Северной Земли, когда там работала, занимаясь маршрутной съемкой на огромной территории, почти в 27 тысяч квадратных километров, экспедиция Г. Ушакова, Н. Урванцева, С. Журавлева и В. Ходова.

В 1934 году в Чукотском море был раздавлен льдами пароход «Челюскин», и 104 человека, в том числе десять женщин и двое детей, очутились на льдине. Их спасение превратилось в ледовую эпопею: за ним следили весь мир и вся страна. Летчики Н. Каманин, М. Слепнев, И. Доронин, В. Молоков, М. Водопьянов, С. Леваневский и А. Ляпидевский, которые вывезли людей на землю, были впервые удостоены специально установленного звания Героя Советского Союза. Там, в ледовом лагере Шмидта, возник план создать на самом полюсе дрейфующую станцию для научных работ, доставив ее туда самолетами. Этой идее полярный летчик М. Водопьянов посвятил свою книгу «Мечта пилота».

Через три года Арктике пришлось признать себя побежденной. Там, куда раньше ценой отчаянных усилий могли прорваться только одиночки, были поставлены палатки папанинского лагеря, самолеты доставили десятки тонн снаряжения, которое просто невозможно было дотащить сюда на собаках. А меньше чем через месяц Чкалов пролетел через полюс в Америку. За шестьдесят три с половиной часа он прошел почти до Сан-Франциско, но повернул из-за облачности и сел недалеко от города Портленда. В следующем месяце тем же путем прошел самолет Громова — за Лос-Анжелосом его не смог принять из-за тумана аэродром Сан-Диего, дальше уже была граница Мексики, но у Громова не оказалось ее карт и визы, поэтому он повернул, пересек Североамериканскую пустыню и сел у города Сан-Джасинто. Еще через месяц над полюсом прошла тяжелая четырехмоторная машина Леваневского, который потом вдруг сообщил, что один мотор вышел из строя, и после этого замолчал навсегда. Тридцать самолетов, наших и иностранных, в течение года искали пропавший экипаж — он исчез так же бесследно, как Амундсен: Арктика получила одну из последних своих жертв.

Теперь борьба за достижение полюсов на самолете стала воспоминанием. На Северном полюсе каждый год возобновляются на новой льдине дрейфующие станции, и сотни машин ежегодно облетывают тысячи километров бывшего вечного безмолвия. Теперь пассажир в удобном кресле глядит в иллюминатор с обычным дорожным спокойствием на те таинственные пейзажи, которые наполняли души первых путешественников «восторгом и ужасом». Огромный опыт полярных летчиков, привыкших летать в любых условиях и без видимых ориентиров, давно стал достоянием нашей гражданской авиации, а новые приборы страхуют летчиков от ошибок. Наука прочно высадила свои десанты в Антарктиде, где победивший воздушный транспорт — по-прежнему в очень трудных условиях — работает почти без летных происшествий.

И все же сам полярный край остался таким же суровым и беспощадным, просто человек к нему приспособился и лучше вооружен для борьбы за свое существование. С природой здесь не шутят. Я добрался от Москвы до станции СП-7 за два дня с посадками на обыкновенном самолете, завозившем очередные грузы. Был конец апреля — оживленное время в Арктике. Над полюсом сутками стояло солнце, и окна на «ночь» задергивали черными шторками и зажигали лампы, чтобы не нарушать нормальных людских привычек. Весь поселок выглядел очень мирно и благоустроенно, но трудно было все же забыть, что только толщина льда меньше чем в два метра отделяет его от трехкилометровой глубины океана. В небывало ясном и чистом небе, никогда не знавшем пыли, застыли вокруг лагеря высокие ледяные торосы. И казалось, ничто вокруг уже не напоминает о том неистовстве, с которым стремились сюда беспокойные души, — Арктика не хранит следов. Но их хранит наша память.

Весь путь авиации до наших дней, когда окрепшие крылья вторглись в самые глухие места всех континентов, — торжество человеческого оптимизма.

Профессия сама формирует нас. Летный характер не будет подлинным без большой энергии и быстрой готовности к действию. Иначе было бы нельзя летать. Летчик-испытатель — это прежде всего летчик-исследователь в не меньшей степени, чем открыватели полюсов, и если Амундсен был обречен на что-либо, то прежде всего на страсть к исследованиям, так же как и Скотт, который погиб на семнадцать лет раньше.

У Коллинза есть превосходная новелла об унылом летчике, над которым он посмеивается с добродушной иронией, свойственной их профессии:

«Глуми Гас» — мрачный малый — прозвали его в начальной военной летной школе Брукского аэродрома. Он всегда ждал, что его вот-вот выгонят из школы. Окончив ее, он считал, что это чистая случайность и что ему и трех недель не продержаться в школе высшего пилотажа в Келли. Когда он все-таки окончил Келли с репутацией лучшего летчика в классе, он был уверен, что никогда не найдет себе работы в гражданской авиации, что незачем было, собственно, кончать.

Несколько месяцев спустя я встретил его в Чикаго. Он летал на одном из лучших перегонов западного участка воздушной почтовой линии. Он был твердо убежден в том, что он много не налетает.

— В самом ближайшем будущем, — сказал он, — мне не миновать разбиться во время ночного полета. Что же хорошего в такой работе, если после нее останешься инвалидом на всю жизнь?

Спустя несколько лет я увидел его снова. Он летал над Аллеганскими горами. Он не понимал, на что ему больше жаловаться, раз уж он мертвец. Ведь все хорошие летчики разбиваются в этих горах...

Он взял отпуск и на время зачислился в армию. Я встретил его на аэродроме Митчел. Он сказал, что ему захотелось полетать на военных самолетах, чтобы отдохнуть и поразвлечься во время отпуска.

— Но знаешь, мне не следовало этого делать, — добавил он, — я слишком долго летал прямо и горизонтально. Сегодня утром я чуть не сбил одного в строю. Вряд ли я доживу до того, чтобы вернуться на почтовую линию.

Я вскоре увидел его снова, после того как он возвратился на свой участок.

— Как дела, Глуми? — приветствовал я его.

— Ах, — сказал он, — полеты на военных машинах сделали меня неосторожным. Сегодня утром я чуть не налетел на радиомачту. Как ты знаешь, неосторожность губит старых летчиков.

— Гас, — сказал я, — ты бы чувствовал себя несчастливым, если бы тебе не о чем было беспокоиться. Ты, наверное, доживешь до таких лет, когда у тебя вырастет длинная и белая борода, и тогда ты по целым дням будешь терзаться мыслью о том, как бы тебе не наступить себе на бороду и не сломать шею.

Только слабый огонек улыбки мелькнул в его мрачных глазах.

Биография авиации и воздухоплавания — этот великолепный подбор томов для серии «Жизнь замечательных людей» — складывалась так стремительно, что по ее страницам легче не пройти, а пролететь. Первая четверть века, с тех пор как люди обрели крылья, промелькнула, если пользоваться словами, привычными для самих летчиков, в крутом наборе высоты.

Это была поистине героическая эпоха, и мое поколение росло вместе с ней, дышало ее воздухом и мужало вместе с ней. Я помню взлет стратостата Прокофьева, похороны Федосеенко, Васенко и Усыскина, встречи папанинцев и Чкалова и даже «Цеппелин» над Москвой, когда он, как желтая рыба, освещенная солнцем, стремительно уплывал к Северной Земле, разворачиваясь над колокольнями древней русской столицы... Я помню сухой треск пропеллеров на бывшем Ходынском поле на Ленинградском шоссе, где был центральный аэродром, — их страстные песни, в которых так ясно слышалось томление беспокойного века, заворожили навсегда многих мальчишек за высоким забором вокруг летного поля, и один из них, когда добился своего, стал крупнейшим летчиком своего времени, полковником Анохиным, без которого история авиации не может быть полной...

О, наше детство, мелькнувшее на крыльях неистребимой мечты! Мне кажется, что многие из нас, те, что по-прежнему легки на подъем, так и не расстались с ним.

ФОРПОСТ В НЕБЕ

И вечный бой!

Покой нам только снится...

А. Блок

Ты помнишь, как авиация снова вошла в нашу жизнь, когда началась война в Испании, и мы следили по карте за боями над Мадридом и все говорили, что там сражаются добровольцами наши летчики, хотя никто еще не знал, что Родриго Матео — это Серов, будущий дважды Герой Советского Союза, один из первых принявший ночной бой именно в те дни над столицей осажденной фашизмом республики... Над картой Испании, как и над картами полярных трасс, уже тогда мужали характеры нашего поколения.

Мы были с тобой не из самых прилежных учеников в школе, страдая излишним нетерпением, но разве в то время мы умели думать, загадывая вперед надолго? Лишь бы кончить со школой, а там все казалось возможным и доступным... Для моего поколения авиация всегда была рядом, даже если ты сам не мог летать. Нам были близки Громов и Чкалов, Раскова, Гризодубова и Осипенко. В Политехническом музее фантазеры из инженеров уже читали лекции о полетах в космос, и мы были уверены, что все это сбудется, только не надеялись, что буквально на наших глазах. Мы не заметили сами, как авиация прочно срослась со всей нашей жизнью, из чуда стала необходимостью. И в том, что десять лет своей творческой жизни посвятил потом дружбе с летчиками, я вижу знамение времени, для которого характерным признаком стали эмблемы с крыльями. И то, что в семье есть летчики, было уже нормально.

Нас волновали тогда значки Осоавиахима — учись метко стрелять, ездить верхом, летать на планере и самолете. И вот однажды Осоавиахим пришел к нам в школу: двое, крепкие, уверенные в себе, загорелые, на их петлицах светилось небо, — они как будто поиграли на волшебной дудочке и увели за собой ребят.

Дорога в небо начинается в аэроклубах. О них вспоминают тепло и ветераны Арктики и космонавты. Если ты хочешь по-настоящему испытать вдохновение скорости и свободы движения — ты найдешь их в спорте, в аэроклубе, хотя учебный полет «по коробочке», как писал конструктор Олег Антонов, безопасней лихой езды на мотоцикле. Смелость с юных лет закаляется в спорте, а не в бесцельной гоньбе и бессмысленном риске. Полет на спортивном самолете — это подлинное чувство свободы, не обремененное тщеславием собственности. Самолет не надо приобретать и прятать на дворе в большой «собачий» ящик, терзаясь по ночам бессонницей, а днем путешествуя на ногах в поисках запасных частей. Дорога в космос тоже начиналась в аэроклубе. Среди тысяч писем, которые присылают космонавтам с вопросом, как стать пилотом космоса, самые дельные те, где спрашивают, как научиться летать. Уже в аэроклубе зарождается прочное чувство, которое делает романтиков фанатиками летного дела, — любовь к машине: от самой первой, с полотняными крыльями, до той, что еще ждет тебя, если ты навсегда выбрал дорогу в небо, — с острым профилем пули и маленькими крыльями, откинутыми, как руки перед прыжком... И Лида Пяткова, спортсменка из Барнаула, недаром писала Юрию Гарнаеву: «Я не знаю, кто привил мне такую любовь к авиации. Я летаю на послушных ЯК-18. Славный маленький самолет! Как хорошо взлететь самой и уйти в зону! Как хорошо, когда он слушается твоей руки! Только коснешься посадочной полосы — и снова хочется лететь».

Как я завидовал тебе, когда ты, не колеблясь, записался в аэроклуб и сразу перестал быть просто школьником; у тебя появились другие заботы, и я провожал тебя по вечерам на занятия до тех заветных дверей, куда брали только здоровых. Ты терпеливо объяснял мне управление самолетом и с необычайным прилежанием чертил на школьной доске схему посадки или рассказывал, как вы уже тренируетесь в настоящей кабине, поставленной в учебной комнате: ручку на себя — и нос самолета должен подниматься, отрываясь от земли, когда встречный поток при разбеге ударится в подставленные ему крылья. Или говорил, что инструктор все время повторяет: «Главное — сообразительность!», а уж у тебя ее всегда было хоть отбавляй...

Нам казалось тогда, что ты тоже при отличном здоровье, легко пройдя медицинскую комиссию, только по особому счастью попал в аэроклуб. Мы думали, что летчик обязательно должен быть очень рослым, как будто он на плечах своих поднимет весь небесный свод, и только через много лет я узнал, что худощавый и легкий Сергей Анохин лучше переносит перегрузки, чем люди более крупные. Ты был тоже невысокого роста, темный, как цыган, с характером живым и неспокойным.

Неожиданно зимой начались полеты. Вас сразу стали приучать — как только вы освоили взлет, посадку и полет «по коробочке» над аэродромом, — летать в открытом самолете в суровых зимних условиях, и ты приходил теперь в школу обветренный, как те пилоты из Осоавиахима, что предложили тебе поступить в аэроклуб. В Европе уже шла война — над ней нависли самолеты со свастикой на крыльях...

Летом вы жили прямо у аэродрома, и можно было приезжать к тебе, надо было только спросить тебя, учлета Колю Федорова, чтобы пройти на поле и увидеть, как выстроились в длинный ряд легкие учебные машины. Теперь тебе была открыта дорога в авиационное училище, после которого любитель-спортсмен мог стать даже настоящим классным истребителем, мастером высшего пилотажа и воздушного боя. А мне оставалось только следить с откровенной завистью, как ты приучаешься быть пилотом. Но ты обещал, что всю жизнь будешь летать за двоих и перед выпуском добьешься разрешения поднять меня хоть раз на самолете — это было сказано с великодушием истинного авиатора. Ты был тогда в упоении от того, что открылось над землей, и все пытался мне рассказать, чувствуешь, когда машина послушно поворачивается в руках и тебя невольно охватывает чувство свободы, от которого так хорошо живется птицам... И ты верил в свое летное будущее — ведь сам знаменитый Осадчий, приехавший с комиссией в аэроклуб, сказал при тебе, как когда-то Блерио своему ученику: «Из парня выйдет толк. Он родился летчиком».

Большая война — теперь она приходит для всех, никого не оставляя в стороне, и сразу забываются наивные заботы о мирных, но дорогих тебе пустяках и остается только то большое, общее, которое гнетет каждого, пока война тасует наши судьбы... В тот воскресный день, когда репродукторы остановили всех на улице, казармы к вечеру уже были полны штатскими людьми, еще не успевшими получить гимнастерки. Настало время, когда авиация оказалась для Москвы болью, гневом и надеждой, — чужие самолеты вскоре пришли в наше небо в медленно густевших сумерках, истошно завыли сирены, и мы запомнили отчетливо и навсегда прерывистый, воющий звук моторов «юнкерса», который крадется в темноте, где-то над нами...

Начались глухие ночи бомбежек, и город, в котором все меньше оставалось здоровых мужчин, — на всех вокзалах, у воинских эшелонов, каждый день плакали женщины, запомнив навсегда пронзительно-ясные огни светофоров, открытых перед поездом, уходящим к фронту, — город все больше втягивался в извечную солдатскую работу: рыл землю для бомбоубежищ, оборонительных рубежей. И надолбы у окраин, косо вкопанные в землю рельсы противотанковых «ежей» уже красноречиво говорили о возможной и близкой осаде. А по ночам Москва стерегла свои крыши. Брезентовые рукавицы, щипцы для того, чтобы схватить зажигательную бомбу, ящики с песком — все это немудреное оборудование, с которым так быстро освоились старики и подростки, не дало их самолетам жечь наши дома. И только тоскливое чувство беспомощности, когда вместо легких «зажигалок» вдруг разрывал небо тошнотворный вой падающей фугасной бомбы, сразу властно напоминало о жестокой силе чужих эскадрилий, регулярно появлявшихся теперь над городом.

Но случилось чудо. У них было все: преимущество в технике, в летных кадрах, уже обученных на войне над Европой, но они не могли пройти. За месяц из двух почти тысяч самолетов прорвались меньше трех десятков — и эти не все ушли обратно, по утрам их желтые скореженные обломки выставляли на площадях. В окнах витрин, заклеенных крест-накрест полосками бумаги, мы впервые увидели портреты наших летчиков, тех, кто закрыл собой Москву. Мы узнали о Талалихине. Вместе с таким опытным испытателем, как Супрун, бились за наше небо совсем молодые ребята, почти что наши сверстники, еще не так давно уходившие со школьной скамьи в аэроклуб, а затем в летное училище... Мы узнали про Гастелло, и слово «таран» стало вскоре синонимом ожесточения в справедливом бою.

Я работал тогда на авиационном заводе, мы делали стойки для самолетных шасси и сутками не уходили из цеха, а спали во время бомбежек, когда выключался ток, прямо за станком, на металлических стружках, под глухое хлопанье зениток, сквозь которое иногда вдруг нарастал над нашим заводом резкий свист, как будто с неба рушился поезд, и стены дрожали от близкого взрыва бомбы.

Я остался в Москве потому, что единственный из всех в нашем школьном выпуске не мог быть призван в армию и пошел на завод. Ты тоже все еще не был призван. Как выпускник аэроклуба, ты был оставлен в распоряжении ВВС, но даже в летных училищах не хватало мест, а на фронте не хватало самолетов. Мы вместе пробыли в Москве весь конец первого года войны, которая оказалась совсем не такой занимательной и быстро победоносной, как в известной тогда книге Павленко «На востоке»... Нелегкий быт войны сразу пригнул пожилых — горестными заботами о близких, ушедших на фронт, холодом и постоянным недоеданием, от которого у стариков уже развивалась дистрофия. В притихшем и сильно опустевшем городе заметно сократилось движение, у булочных и магазинов постоянно тянулись долгие очереди, где подслеповатые старухи путались дрожащими пальцами в цветной лапше всяких карточек и талонов. А в домах то и дело лопались трубы и отопление выходило из строя. Лимит был введен на все — на хлеб и на свет.

Теперь уже не знаю точно когда, помню только, что день был весь какой-то серый и пасмурный, — хотя и солнечные ясные дни не оставили от того времени светлых воспоминаний, все слилось в одно постоянное чувство растущей тревоги, потому что сводки сообщали глухо о том, как фронт неожиданно быстро приближается к Москве, — мы пришли с тобой днем в Музей авиации, где в сумрачных тихих комнатах, кроме красных деревянных пропеллеров, чье изображение пересекало известную всем эмблему Осоавиахима, стояли образцы самолетов: старый зеленый разведчик «Р-пятый» и красиво раскрашенный в белое с красным тот самый учебно-тренировочный, на котором ты летал в аэроклубе. В темноватых залах никого не было, кроме нас, и даже никто не следил, чтобы самолеты руками не трогали, — казалось, что все здесь медленно покрывается пылью, а про музей этот просто забыли, и он терпеливо ждет со дня на день, когда его закроют совсем по случаю военного времени.

Мы остановились около учебной машины, и ты спросил меня:

— Помнишь Батракова?

— Еще бы.

Мы были слишком молоды, чтобы быстро забывать о таких впечатлениях. И впервые увидели тогда смерть, как это выглядит не в книге, а после удара машины в большое дерево.

— На ней мы летали, на нейi он и разбился. Хотя сам повторял нам, что машина неустойчива.

Батраков был инструктором и получил разрешение тренироваться для спортивного перелета, но однажды вечером, после напряженного и утомительного дня занятий, он возвращался из зоны полетов над лесом на небольшой высоте, в паре со своей женой, тоже инструктором, и вдруг сорвался в штопор. Жена одна вернулась на аэродром, и, когда за ним приехали и стали снимать разбитый самолет с дерева, оказалось, что приборная доска глубоко врезалась ему в грудь, а спинкой сиденья снесло сзади полчерепа. Во время похорон в клубе, куда мы пришли с тобой вместе, жена все время поправляла в гробу подушку — ей все казалось, что виден разбитый затылок.

Герой Советского Союза, лауреат Государственной премии, заслуженный летчик-испытатель СССР полковник Сергей Николаевич Анохин — невыдуманный герой нашего времени.

Так начиналось катапультирование.

Отстрел лопастей вертолета — теперь прыжок под винт будет возможен.

Гарнаев снова собрался в путь.

Вертолет МИ-6 над огнем.

Внимание! Слив...

Двенадцать тонн воды сбрасывает на пожар вертолет.

Один из первых дирижаблей Цеппелина.

Заслуженный летчик-испытатель СССР Александр Щербаков — более 1000 штопоров за его плечами.

Штабс-капитан Андреади перед перелетом Москва Петербург.

От старых газет до бортжурнала Чкалова вел единый путь порыва в небо.

История стала легендой. Экипаж Громова у мэра Нью-Йорка после перелета через Северный полюс.

Ле-Бурже.

Испытатели Аркадий Богородский, Юрий Гарнаев и Олег Гудков.

Вертолет поднимает тяжелую опору.

Наследники летчиков уходят в космос. Снимок подписан Леоновым еще в год первых полетов по орбите.

Современная авиация.

Она была твоей мечтой. Коля Федоров...

Он всегда помнил, что все начиналось с простых травяных аэродромов.

Турболет — это современный эксперимент для будущего. С тех пор как люди вышли на орбиту Земли, их ждут высоты без предела...

После похорон начальник аэроклуба, старый летчик, выстроил вас всех и сказал:

— Видели, что бывает в нашем деле? Достаточно одной ошибки. Кто не боится авиации, не обязательно разобьется. А кто боится — обязательно. На тех, ктосам уйдет, обиды нет. Так будет лучше. Летчики, шаг вперед!

Ты шагнул вперед и увидел, что строй разделился на летчиков по призванию и на тех, кто просто увлекся внешней романтикой летного дела...

Теперь, в пустынном зале музея, ты снова вспомнил об этом. Временно ты устроился на работу и все ходил в военкомат, но там по-прежнему говорили — ждите. Война росла, и даже мужчинам среднего возраста уже нельзя было избежать армии, а тебе все говорили — ждите. И ты вдруг спросил у меня тихо:

— А если так и не возьмут в авиацию? Простоне успеют?

Мы помолчали. Отвлеченное понятие «фриц» теперь стало таким же реальным, как смерть Батракова, — один за другим в сводках назывались оставленные города. Они были теперь совсем уже близко.

Однажды мы услышали тяжелый гул, в наших переулках задрожали заклеенные стекла. Мы вышли на Садовую и увидели большие танки. Длинной колонной выходили они через Москву на те шоссе, где уже начинался фронт. Откинув люки, танкисты стояли в машинах и, как в последний раз, глядели на провожающий их город, — они знали, что немногим доведется вернуться, — а с тротуаров молча смотрели на проходившие танки старики и дети.

Теперь война пришла в дачное Подмосковье, казалось, до нее можно доехать на электричке, — знакомые названия «Руза», «Дорохове», «Клин» звучали жестко и страшно, и даже ходили слухи, что в самой Москве уже организовано подполье, и было действительно страшно, потому что никто не представлял себе, куда в этой войне можно отступать дальше Москвы. Немцы запасались белыми перчатками для парада на Красной площади, где еще в мае проходила ровными рядами знаменитая Пролетарская дивизия в своих круглых стальных касках. Тяжелой и смутной была эта первая зима войны, и тем, кто пережил ее, никогда не вынуть ее из памяти.

Эта самая тревожная зима прошла, как тяжелая болезнь, и весной мне просто еще не верилось, что не минуло даже года с тех пор, как мы кончили школу и всю ночь ходили вокруг кремлевской стены, — и вот я стою у околицы села Петрищева близ Вереи, куда меня прислали как начинающего корреспондента областного радио, и смотрю на березу, где на ясном и тихом фоне весеннего голубого неба отчетливо видна истлевшая веревка: после казни Зои Космодемьянской немцы запретили ходить вечером между селами и однажды, поймав двух мальчишек, пробиравшихся к тетке за хлебом, повесили их тут же, у дороги. Но не только веревка напоминала о минувшей зиме: в лесах Подмосковья, через которые я прошел, лощины были забиты завязнувшими здесь тупорылыми машинами, и весь апрель из-под снега выходили трупы в темно-зеленой тусклой форме и вместе с ледоходом плыли по Москве-реке — весенние следы зимнего разгрома.

И были еще тревожные зимы, но с каждым годом весна становилась легче. Жизнь начиналась снова. В тесноватом вестибюле издательства «Молодая гвардия» опять читали лирические стихи: сюда приходили на литературное объединение в своих обтрепанных шинелях, с полосками, нашитыми за ранение, Семен Гудзенко, Сергей Наровчатов, Коля Старшинов, Наум Коржавин, Юлия Друнина и Виктор Гончаров; и снова строки Луговского, Твардовского и Пастернака вызывали у нас великие споры, звучавшие как предвестие мирных дней... «А ночь войдет в мой мезонин и, высунувшись в сени, меня наполнит, как кувшин, водою и сиренью...» И однажды я увидел опять, как Москва снова вышла на Садовую — теперь по ней прошли не танки, а нескончаемая колонна пленных, немецкие летчики, награжденные крестами еще за те самые первые дни, удивлялись, что в городе нет следов их работы, и принимали за жертву бомбежки недостроенный театр против Лихова переулка. Жизнь начиналась снова, и в сорок четвертом году я получил от отца письмо о том, что он только что занимался как художник аэросъемкой освобожденного Севастополя с дирижабля «Победа» и с самолетов, которые ему выхлопотал младший брат, инженер-полковник и начальник ремонтных мастерских авиации Черноморского флота, — теперь эти съемки были нужны для будущего восстановления памятников города... Победа пришла окончательно уже на будущий год в мае, вместе с весной, и армия встречала ее в Европе, на развалинах столицы самого зловещего нашествия.

Но ты не дожил до этого дня и даже до первой робкой весны Подмосковья... В январе все еще не хватало самолетов, и тебя призвали в морскую пехоту — в казарме у Хамовнического плаца тебе дали черный бушлат и пояс с морской пряжкой, мы простились с тобой у казарменных ворот, в последний раз по очереди затянулись махоркой, пока газета не прижгла нам пальцы; тебя сразу отправили на Ленинградский фронт, и вскоре мать получила извещение, а потом письмо из части, где ей написали, как ты погиб в атаке. И я — который уже год! — ловлю себя на том, что обращаюсь к тебе как к живому. Когда я вижу белый след за самолетом, мне все кажется, что с тобой можно говорить по-прежнему: война перепутала все, и мне самому не придется за тебя летать, как ты хотел это сделать за меня, но каждый раз, когда я опять берусь за новую книгу, за мной стоят твои несбывшиеся крылья.

* * *

Только после войны я смог впервые подняться на самолете — в том же аэроклубе на знаменитом ПО-2, который памятен многим поколениям пилотов и на котором так мужественно воевали летчицы Таманского полка, добровольно вступившие в него из разных аэроклубов страны... Работая после войны в газете, я писал тогда об аэроклубах и об авиаспортивных состязаниях, и о музеях авиации, до сих пор восхищающих нас скромными реликвиями, напоминающими о фанатиках первых ее дней. Я впервые увидел тогда из второй кабины, как пилотируют самолет, — те сдержанные и точные движения ручки управления, которые превращают машину в живое тело, послушное пилоту. Полет в открытой кабине на небольшой высоте и скорости по-своему не сравним ни с чем, недаром такой испытатель, как Сергей Анохин, по-прежнему любит и ценит планеры и спортивную авиацию.

После войны постепенно, но прочно к нам приходило другое ощущение авиации — мирное. Самолет теперь был не только боец, но и строитель. Мирное время потребовало от летчиков другого искусства, не менее высокого и точного, чем в бою. Развитие авиации по-прежнему шло по кривой крутого взлета — я помню, как мы, журналисты, осматривали послевоенный пассажирский самолет Ильюшина, теперь уже отлетавший свой век; нас восхищал уют салона с креслами в этой машине, созданной конструктором, чьи грозные штурмовики, как смерч, проходили еще недавно по переднему краю всех фронтов... В редакциях осторожные литправщики еще вычеркивали из гранок восторженные слова увлеченных очеркистов о том, что авиация близкого будущего снизит стоимость перелета до уровня железнодорожных тарифов, что было особенно важно для наших огромных пространств — лесов и гор, пустынь и тундры, — сохранив за собой преимущество в скорости.

Войдя в нашу жизнь, самолет незаметно распространился в ней так же быстро и почти так же широко, как раньше электричество. Во многих отраслях и профессиях, где раньше даже о нем не думали, он стал абсолютно незаменим. Быстрые перевозки пассажиров, грузов и почты, особенно в бездорожные или дальние места, стали настолько регулярными, что мы теперь по ним, с небольшой скидкой на задержки из-за погоды, меряем необходимые нам сроки, и это незаметно стало привычным только за последние двадцать лет после войны.

Мне приходилось потом летать в Арктику, на станцию «Северный полюс-7», на Камчатку и в глубинный Баунтовский район в горной тайге за Байкалом на реке Витим, — это все края без дорог, в которые раньше пробирались с великими трудностями, но теперь послевоенная авиация стала здесь бытом, таким же, как радио; здесь старожилы, ни разу не выезжавшие на Большую землю, не видели ни поезда, ни комфортабельного автобуса или автомобиля, но самолет для них — это трамвай, на котором можно отвезти куму в соседнее село мешок с рыбой, собаку или курицу, и жители тайги и тундры садятся теперь в крылатый транспорт с привычным безразличием пригородных пассажиров.

Дальние края при всех достижениях цивилизации по-прежнему требуют от летчиков большого мастерства и мужества. На севере любят рассказывать анекдот о том, как старый пилот вез не в меру разговорчивого корреспондента, который все рассуждал, как здорово обжили теперь Арктику, только еще троллейбуса нет. На взлете кусок льда пробил перкалевую обшивку на хвосте, в хвост набился снег, и пилоту стало трудно держать управление, чтобы сохранять равновесие. Близко от зимовки в пустой однообразной тундре он высадил пассажира, а когда тот, оглядевшись, спросил, где же поселок, летчик сказал: «Да ты иди все прямо, тут тебе каждый дорогу покажет. Только у медведя не спрашивай». Когда через четверть часа, подлатав машину на зимовке, он вернулся, корреспондент уныло брел сквозь Белое Безмолвие, без всякого воодушевления вспоминая рассказы Джека Лондона...

Без самолета нет метеослужбы, только с ним пристальная современная оптика обеспечила изумительно точные карты, на съемку которых раньше уходили годы. С самолета на специальной пленке фиксируют состав леса, отличая по интенсивности излучения цвета одну породу деревьев от другой. Археологам с воздуха открылись пути древних караванов, забытые города, контуры старинных крепостей и даже сплошь заросшие могильники, на которых при взгляде сверху трава отличается оттенком. Самолет удобряет поля и опрыскивает сады, ускоряет весеннее таяние снега, показывает гидрологам изменения берегов, течений и речного русла, открывает геологам с воздуха структуры, скрытые глубоко в земле, проводит во льдах корабли, рыбаков наводит на рыбные косяки, ученых высаживает в джунглях, а альпинистов — у вершин самых неприступных гор. Самолет почти в любую погоду вылетает к больным в санрейсы или на помощь заблудившимся, пострадавшим от стихий и несчастных случаев, — могли ли добровольные мученики первых перелетов предвидеть все эти благие последствия своего отчаянного энтузиазма?

Ты тоже не мог знать, когда уходил в морскую пехоту, какой станет авиация после войны, как много ей будет дела, — ты знал одно: для нас не будет ничего, если они пройдут, ни жизни, ни крыльев, ни света, ни хлеба. Но они не прошли. И я вижу, как ты летишь теперь над тайгой и льдами, над огнем лесных пожаров и садами в цвету — всюду, где работают теперь молодые наши летчики... Недаром перед войной мы пели: «Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны».

После войны авиация взяла рубеж, преодоление которого по своему значению можно сравнить с великими попытками самых первых взлетов.

В дни войны конструкторы разных стран вплотную столкнулись с тем, что при пикировании истребитель с поршневым мотором достигает скорости, близкой к таинственному барьеру звука. Новые двигатели с их неограниченными возможностями могли позволить развить такую скорость и при горизонтальном движении... Рождалась новая, реактивная авиация, принципиально отличавшаяся от прежней.

В 1942 году, в самое тяжкое время, летчиком Бахчиванджи у нас был испытан впервые самолет с реактивным двигателем.

За этой попыткой создать для самолета новый двигатель стояла целая школа русских ракетчиков — как воплощение дерзкой мысли поднять человека гораздо выше, чем на крыльях за пределы земного тяготения. Здесь говорил уже разум века, с его неуклонной поступью в мировое пространство. И каждый шаг здесь был отмечен истинной поэзией творчества, — мы видим отчетливо прежде всего чистоту и величие первых дерзостных замыслов, бескорыстный порыв мечтателей, безудержных романтиков и фантазеров, вдруг оказавшихся пророками уже для современников.

Создатели первых проектов ракет связывали покорение космоса не только с техническим подвигом, но и с необходимостью переустройства всего общества, и у истоков ракетного дела стояла мученическая тень народовольца Кибальчича. Сквозь глухие стены каземата, до конца не думая о жизни своей и помиловании, он стремился донести до сведения ученых изобретение, сулившее великое будущее России. Последние свои формулы он писал на железной тюремной двери, сам не зная, когда они смогут выйти на простор.

Его проект погребли в жандармском архиве, но мысль о полетах настойчиво искала выхода: вскоре после того, как молодой учитель физики Жуковский стал создавать основы аэродинамики и теории полета, другой школьный учитель, в Калуге, совсем еще безвестный, начал на собственные средства выпускать книгу за книгой, на обложках которых предлагал всем желающим принять участие в создании летательных и межпланетных аппаратов... Недаром основатель немецкого ракетного дела Герман Оберт писал потом Циолковскому из Германии: «Вы зажгли этот огонь, и мы не дадим ему погаснуть».

Влияние идей Циолковского с ранних лет испытали на себе многие будущие практики и пропагандисты реактивного движения — Ф. Цандер, ученик Жуковского профессор Н. Рынин, Ю. Кондратюк. В первые годы Советской власти им помогали крупнейшие теоретики авиации — Ветчинкин, Стечкин... То было время контрастов и взлета освободившейся от рутины беспокойной мечты: в заснеженной Москве, где по кривой Тверской на санках еще пробирались извозчики, уже тогда устраивались выставки межпланетных аппаратов и читались — с огромным успехом! — лекции о полетах на другие миры... Вышедший тогда роман Алексея Толстого «Аэлита» зорко подметил этот контраст голодной еще действительности с размахом молодой революционной фантазии, за которую Герберт Уэллс назвал Ленина «кремлевским мечтателем». По словам самого Цандера, Ленин обещал ему поддержку. Ленин отнесся к ракетному делу не скептически, как это делали обыватели, прозвавшие первых энтузиастов «лунатиками». На Садово-Спасской в доме № 19 «лунатики» уже отыскали подвал, где устроили свои первые мастерские ГИРДа — секции Осоавиахима, занимавшейся постройкой ракет. Из этого кружка вышел генеральный конструктор космических кораблей Сергей Павлович Королев. Они не жалели себя, годами проводя ночи в бессоннице, и в 1933 году Цандер, выехавший, наконец, отдыхать в Кисловодск, скоропостижно скончался там от тифа, так и не увидев взлета их первой ракеты.

В тридцатые годы вместе с ракетчиками стали работать артиллеристы, и за ходом работ следил Тухачевский, как это раньше делал Фрунзе, лично занимавшийся авиацией. В боях под Халхин-Голом первые огненные струи реактивных снарядов сорвались с крыльев наших истребителей, а 14 июля 1941 года первые залпы реактивных минометов смели переправу и остановили наступление немцев под Оршей.

Теперь мы уже привыкли к тому, что каждый год приносит новости, которые раньше составили бы гордость целого десятилетия. Пусть люди нашего возраста в большинстве своем останутся зрителями, но для молодых уже не так далеко время массового проникновения человечества на орбиту, постройки там «дрейфующих» межпланетных станций, космических заводов и городов, на которых профессия инженера-космонавта станет такой же частой, какой сейчас стала специальность авиамеханика...

У колыбели машин, на которых летчик выходит испытывать их качества, себя и свою судьбу, стоят конструкторы. Самая большая машина в основных чертах всегда рождалась прежде всего в голове у человека. Вся богатая история авиации до сих пор прошла в пределах одной человеческой жизни. Ведь Туполев помнит еще самые первые полотняные крылья, которые были растянуты на расчалках, дрожавших и гудевших в полете, как снасти парусного корабля. На его глазах и при его постоянном творческом участии были созданы десятки типов самолетов. Учебные и спортивные, специальные, с пожарными цистернами или для перевозки лошадей, морские и полярные, военные и гражданские, особенно быстрые или особенно большие, с треугольными крыльями или взлетающие совсем без разбега, — они тревожат воображение авиационного конструктора своей серебристой архитектурой, чтобы, промелькнув, уступить место другим, более совершенным: ведь авиация развивается так стремительно!

Но переход к реактивной технике был нелегким. Самолет стал быстро усложняться по сравнению с поршневым. Обилие устройств, облегчающих работу летчика на больших скоростях, в свою очередь, требует большого внимания. И современный самолет превратился в подобие целого предприятия высокой стоимости. Смелые непривычные формы, вес, выражающийся в десятках тонн, мощная силовая установка, километры проводов и трубопроводов — его нервная система и кровообращение; специальная тонкая и устойчивая окраска, радиооборудование, множество разных приборов — глаза и уши самолета, которых становится все больше; гидравлика — искусственные мускулы, которые не должны отказать. Аварийные устройства, спецаппаратура, особенно если это экспериментальный самолет, который еще не приспособлен для удобств полета. Оборудование и системы наведения для вынужденной посадки — на большой скорости, в любую погоду. И, как прелюдия к взлету, общее напряжение на полосе, где об одном самолете думают теперь целые бригады инженеров и механиков, отвечающих за то, чтобы ничто из многого не могло отказать.

У Джимми Коллинза есть маленькая новелла — «Мое достояние».

«Стоял яркий солнечный день, когда мой самолет выкатили на линию. Свежая красная с белым окраска самолета, его чистые плавные линии представляли в лучах калифорнийского солнца действительно прекрасное зрелище. Того же мнения был, очевидно, и маленький мальчик, перелезавший через забор, невзирая на надпись «Вход воспрещен». Он не сводил с самолета восхищенных глаз, больших, как серебряные доллары.

— О, мистер, — спросил он, — это ваш самолет?

— Нет, сынок, — ответил я. — Я только на нем летаю. Я нахожу, что это значительно дешевле и гораздо приятнее».

Но именно летчик который, рискуя жизнью, испытывает машину, так же как и конструктор, — а не владелец! — вправе сказать: «Это мой самолет». Тем более что всех самолетов все равно не купишь. Недаром Джозеф Конрад писал о любви моряка не к морю, а к кораблям, любви, которая не запятнана, как любовь к домам, тщеславием собственника. И быть может, иной раз конструктор, когда бывает, как и все, свободен от служебных дел или когда он увлечен уже новой своей заботой, случайно взглянет на маленькую, сверкающую белым металлом точку, которая уверенно пересекает небо, уже давно вошедшую в серию и ставшую привычной всем машину, — и тогда его охватит спокойное сознание творца, которое делает человека подобным библейскому богу...

Послевоенное племя реактивных машин теперь прочно населило мир, знаменуя в быстро растущей современной технике начало второй половины нашего бурного века. О том, как реактивные самолеты выходили на недоступную до тех пор высоту, за рубежом и у нас написаны теперь книги... Две американские — «Один в бескрайнем небе» Бриджмена и «Человек, который летал быстрее всех» Эвереста — вышли в переводе: это записки самих испытателей о первых полетах на экспериментальных машинах с реактивными или ракетными двигателями, прошедших барьер скорости звука.

«Знающий, опытный летчик-испытатель, — пишет М. Громов в предисловии к книге Бриджмена, — должен уметь с предельной точностью и железной последовательностью воспроизводить в своем воображении не только те действия, которые отработаны для выполнения данного полетного задания, но и действия, необходимые для вывода самолета из любой аварийной ситуации».

Летчик больше всех заинтересован в воплощении идеи конструктора, никто не предвидит с такой проницательной остротой возникновение опасных явлений. Готовясь задолго к полету, он изучает теорию, самолет и двигатель. Действия его при испытаниях должны быть быстры и строго последовательны — переключение десятков тумблеров, своевременное включение записывающей аппаратуры, наблюдение за приборами и сигналами различных устройств. Что-либо забыть — это значит сорвать задание или даже оказаться перед катастрофой. Ошибки летчика — это ошибки его памяти и внимания. Поэтому испытатель стремится к автоматизации действий, чтобы освободить свое сознание для основных решений. Он заранее тренируется в кабине и строит полет в воображении, как строят художественные образы. Летчик должен иметь готовые решения до аварии, в полете его размышление затруднено недостатком времени и необходимостью мгновенной координации многих точных движений. Пожар, внезапная вибрация — бафтинг, флаттер; или неожиданный срыв в штопор, обледенение, отказ управления или двигателя — все это подстерегает новый самолет при испытаниях.

Особенность испытателя — его одиночество, вынужденность самостоятельных активных решений. В эти секунды нельзя разговаривать. Мысль едва опережает действие. Сосредоточенность и чувства так сильны, а развязка так близка. Летчик иногда только успевает сказать об аварии и может умолкнуть совсем. Однако одиночество его не абсолютно — земля все время следит за ним, пытаясь помочь... При всем этом задача испытателя не только в том, чтобы обнаружить признаки новых опасных явлений в работе машины, но и доказать, что эти явления существуют.

В книге Эвереста (в то время второго летчика США после Чарльза Игера), как говорит в своей вступительной статье заслуженный летчик-испытатель СССР Г. Седов, также с знанием дела, ярко и образно описаны экспериментальные полеты при освоении еще не изведанных тогда скоростей и высот. В новой, современной авиации испытатель неизбежно становился инженером, умеющим свои ощущения переводить на язык цифр и формул. Без глубокого понимания того, что может произойти, теперь нельзя готовиться к полету, который, в особенности на истребителях, длится недолго, — и действия во время него должны быть очень быстрыми, но разумными. Самый сложный и дерзновенный полет при особенно тщательной подготовке может уже показаться летчику обычным, будничным; если же летчик чувствует, что идет на подвиг, — значит, он к полету еще не готов. Работа испытателя всегда противоречива: ему необходимо не только быстро обследовать самолет, не затягивая передачу его в серию, чтобы конструкция не устарела, но и сохранить до конца эту машину, обычно доверенную ему в одном экземпляре, не увлекаясь опасной срочностью испытаний... От глубины инженерных знаний летчика, приобретенных во время специальной учебы или на практике, зависит теперь максимальное расширение границы безопасности испытаний: чем дальше эта граница, тем больше результат полета и меньше срок всей работы.

Первая встреча с реактивными машинами с самого начала увлекала летчиков, не знавших тогда предшественников и не имевших еще опыта в обращении с новой техникой. Их поражал уже сам непривычный вид конструкции: самолет напоминал теперь белую окрыленную пулю. Первым из пилотов испытатель начинал привыкать к совершенно новым ощущениям полета и к иному восприятию самой машины: полоса пламени за самолетом теперь означала не пожар, а обычную работу двигателя, маленькие крылья откинулись назад, придав машине облик жадного порыва к большой скорости. Некоторые экспериментальные самолеты пожирали жидкий кислород, и заправка их проходила с напряженной осторожностью, а летчик, шутя, говорил при этом, что не знает, взлетит машина или он сам. В сопровождении целого каравана автомобилей с инженерами самолет после долгой подготовки вывозили к старту, который изо дня в день мог отменяться для исправления какой-либо из многих новых систем, — ведь теперь вся машина была набита специальным оборудованием, не считая нескольких сот килограммов испытательной аппаратуры. Все управление было теперь приспособлено для мгновенной ориентировки летчика в нем, все диктовалось новой высокой скоростью. Создатели первых сверхзвуковых самолетов сами еще не знали всех особенностей двигателя, стреловидного или треугольного крыла, фермы рулей и деталей оперения, управляемости и устойчивости машины на необычных скоростях и высотах. Двигатель, мощностью не меньший, чем у морского крейсера, должен был уместиться в фюзеляже и выдержать тепловой перепад — от температуры сгорания топлива до минус 55 градусов наружной атмосферы на больших высотах, — что потребовало создания новых, легких, прочных и жароустойчивых сплавов. Быстрый расход топлива не должен был нарушать в полете равновесия машины, а подачу его надо было производить все время под давлением. Летчика необходимо было обеспечить герметичностью кабины и обогревом, кислородом для дыхания, специальным костюмом для сохранения нормального давления, к которому можно было привыкнуть только после особой тренировки, катапультой и новым, особенно прочным парашютом для спасения при внезапной аварии; а также гидравлическими бустерами для преодоления огромных усилий при управлении в мощном встречном потоке.

Новые впечатления полета сразу захватывали летчика: острое ощущение огромной скорости при взлете и посадке, когда испытатель видит, как привычные ориентиры аэродрома стремительно уходят назад, — самолет как будто плыл по воздуху, земля тонула внизу, быстро удаляясь, и белая стрела уносилась вверх, все дальше от сопровождающих ее самолетов старой конструкции, в беспредельное небо, становившееся на большой высоте темно-синим...

* * *

В тот день меня позвали на именины. Приятель, с которым вместе провел я детство, стал теперь авиационным инженером, — в тот день он пригласил меня и своих друзей с работы. «Тебе интересно познакомиться», — сказал он. Мне было интересно, но еще за час до встречи я и не думал, что буду писать рассказы об авиации, которую мне все равно не видеть близко, не испытать по-настоящему всех ее волнений.

Помню, старый интеллигентный уют давно знакомой мне квартиры Глеба Георгиевского: изящный фарфор, потрескавшийся от переездов, от жизни, не приспособленной для фарфора, все эти тарелочки по стенам, картина Клевера в тяжелой раме, изображавшая зимний темно-красный закат в лесу, все так мило, по-семейному, — но именин не было, и уюта тоже больше не было. Говорили очень сбивчиво, возбужденно, под ярким впечатлением только что обрушившегося события. Погиб Алексей Перелет. И было так отчетливо и беспощадно ясно, как он погиб. Мне все казалось, что вдруг разбились окончательно все тарелочки и стало сразу видно, как ненадежна в этом мире старенькая гнутая мебель с ее привычным уютом, как все это не может нас прикрыть от мощного ветра жизни, от века. Я все видел одинокую фигуру в пилотском кресле, большом, тяжелом, где-то там, сквозь весь длинный фюзеляж, в прозрачной своей кабине, за штурвалом до конца.

И тогда для меня настало беспощадное ощущение, что не рассказать о них, об испытателях, нельзя. Вся авиация проходила через их руки: большая и малая, военная и мирная, скоростная и дальняя, — они прикасались к ней первыми и жили на много лет вперед, испытывая то, что даже для других летчиков показалось бы чудом. И каждый самолет, в который мы теперь поднимаемся по трапу так же просто, как в прошлом веке садились в кибитку, обязан своим существованием испытателю — это он дает ему серебряную ложку на счастье в будущей жизни и вместе с ним переживает все первые трудности роста.

Теперь на стенде у большой туполевской машины на Выставке достижений народного хозяйства среди портретов создателей самолета, лауреатов Ленинской премии, вы можете увидеть фотографию Алексея Перелета, которому было присвоено это звание уже посмертно.

День, когда Алексей Перелет с утра пришел на аэродром для одного из последних полетов перед тем, как уже сдать машину, был для него обычным днем. И он, как всегда, заполнял полетный лист, ходил, как положено, к врачу, шутил с экипажем — задание не было сложным, и в машину вместе с ними поднялись инженеры: она и летела только для того, чтобы можно было проследить за работой приборов. Но в новорожденной авиации беда приходит, когда ее не ждут, и там, где все кажется спокойным. На обратном пути в большой машине вдруг возник пожар двигателя — в сложном переплетении патрубков что-то случилось, а" противопожарное устройство не помогло. Но летчик, как сдержанно говорят они сами, неохотно покидает свой самолет, тот, что знал еще в чертежах, в течение долгих месяцев следил за всем его производством, впервые отрывал от земли и отрабатывал его будущую безопасность во многих других, гораздо более сложных полетах; тот доверенный ему единственный экземпляр еще неведомой миру, небывалой машины, потеря которого может вызвать задержку на долгий срок... И Перелет привел ее домой, на аэродром, но посадить ее здесь уже не удалось, и он пошел тогда подальше от жилья и поселков, а экипаж и инженеры один за другим покидали самолет; он ждал своей, последней очереди, один, как бывает в такие минуты, не покидая управления до конца; он был за штурвалом все время, когда самый молодой из его спутников, впервые попавший в напряженную обстановку катастрофы, почти потеряв сознание, не мог сразу прыгнуть с парашютом, а Перелет все ждал; потом он увидел луг около деревни — он шел уже низко, и не было у него дальнего обзора с высоты, — но сказал по радио: «Посадка небезопасна для жителей». Он знал, что может быть, если самолет взорвется при посадке близко от домов. И он взорвался за деревней над лесом с яркостью падучей звезды, и взрыв раскидал машину на огромном пространстве.

Это было давно, но пассажиры дальних трасс уже много лет обязаны своим спокойствием в уютных салонах многолетнему и безотказному труду Перелета. Первые годы освоения реактивной техники были нелегкими для всей авиации мира — и теперь не все уже помнят, что не только военная авиация, но и будущая высокая безопасность пассажирских лайнеров требовала выполнения летчиком долга до конца...

Двадцатый век со своей небывалой насыщенностью событиями и взлетом техники приучает нас удивляться лишь немногому — мне как-то даже не верится, что немногим больше чем десять лет назад новые реактивные лайнеры и первые вертолеты только еще выходили на трассы, а испытатели, о которых почти ничего не писали, работали в тишине, как за звуковым барьером; и мир еще не знал о том, что человек способен выйти в космос, хотя к этому уже прилагались все усилия... Еще только наступало время, когда география великих открытий в пространстве вдруг резко переместится по вертикали: если раньше стратостаты Пикара и Прокофьева годами боролись за каждый километр высоты над землей, то последнее десятилетие рванулось вверх с неудержимой ракетной скоростью. Рождалось новое племя — небопроходцы, — которому дел предстоит не на одно поколение. Еще только вскрыты, но не освоены высоты от потолка современных самолетов до орбиты, по которой уже проходили космонавты, еще создаются и испытываются сотни устройств, необходимых для жизни на высоте. И прежде чем космонавт входит в лифт, который поднимет его в кабину корабля, все оборудование для его полета испытано летчиками, парашютистами, врачами, специалистами по двигателям и электронике...

Юности свойственно стремление к идеалу, ко всему необычному, тоска по крыльям. В лучах рассвета нам кажется, что весь мир вырвется сейчас из клетки меридианов и любая дорога ведет так далеко — за горизонт... Теперь весна покойно стоит над городом, и нет войны, и там, где мотались по ветру аэростаты воздушного заграждения, безмятежно рисуются на дымке вечерней зари силуэты высотных зданий. Но так же, как и в дни нашей молодости, тот, кто уходит навстречу жизни, решает по праву юности главное для себя, независимо от выбора профессии, — не кем быть, а каким быть.

Когда в большом парке над рекой я вижу прямые аллеи разросшихся деревьев, я вспоминаю о том, кто их сажал. Он не мечтал стать Героем Советского Союза, лауреатом Государственной премии, полковником, он просто хотел летать и жить не мог без полетов. Он этого добился и сейчас уверенно может сказать: никто не привел его в авиацию за руку. Он сам захотел и пришел. Жизнь Сергея Анохина стала уроком целеустремленности.

В дни войны он испытывал десантный танк с крыльями планера — тяжелая машина, по форме далекая от аэродинамики, с узкой, без всякого обзора, смотровой щелью, поднималась в воздух на буксире за бомбардировщиком. Потом в очень сложных условиях он вывозил на планере из тыла противника раненых партизан. В мае 1945 года, едва кончилась война, он испытывал истребитель, но внезапно при пикировании у самолета отломилось крыло, началось беспорядочное падение, при котором летчика сильно ударило о кабину. Он приземлился на парашюте со сломанной рукой и сильным ушибом головы. Как видно, война для него так и не кончилась — после этой аварии ему удалили левый глаз. Казалось, летная работа потеряна навсегда. Но сразу же после больницы, с первого дня в крымском санатории, на той земле, где он начинал когда-то планеристом свой путь летчика, он стал упорно тренироваться для возвращения в строй; целыми днями подбрасывал и ловил камушки, как в детской игре, только чтобы вернуть себе нормальное глубинное зрение, столь необходимое при посадке, и в конце концов научился снова видеть одним глазом, как двумя. Весь сложный переход к послевоенной реактивной технике, нелегко доставшийся даже абсолютно здоровым людям, он совершил уже с одним глазом и вопреки всем трудностям в числе самых первых испытателей начал летать на всех возможных типах новых, необычных самолетов.

Он много сделал для авиации — сотни всевозможных машин прошли через его недрогнувшие руки, и он летал на всех типах самолетов до рекордно предельного возраста — пятидесяти трех лет. И для молодой космонавтики, тренируя первых космонавтов на невесомость. И для пассажирского транспорта — проверяя безопасность ТУ-104 и доказав, что эта большая машина не имеет склонности входить в штопор и даже сама выходит из него: он испытывал ее тогда без катапульты, которой она не была оборудована, и в случае необходимости должен был выпустить шасси — временное устройство подтянуло бы кресло пилота к люку, откуда пришлось бы выбираться своими силами.

Его необычайно долгая летная жизнь насыщена многими сильными впечатлениями, но в своей небольшой книге «Путь в небо» он очень скупо и коротко говорит о себе и много — о своих товарищах по работе. О том, как Георгий Михайлович Шиянов, теперь уже сам испытавший больше сотни самолетов, учился у старейшего испытателя Козлова, летавшего с 1917 года, первого года революции; о том, как Валентин Васин внезапно остался на большой высоте без подачи кислорода и вынужден был, задыхаясь, пикировать вниз, туда, где можно сбросить фонарь с кабины самолета и дышать обычным воздухом; или о том, как Григорий Александрович Седов, спасая машину, садился на опытном скоростном реактивном истребителе с разрушенными рулями высоты; Амет-хан пикировал до звуковой скорости на планере, а Николай Нуждин по заданию ученых прошел через центр грозового облака...

Когда я вижу в безмятежно-ясном небе их белый след, я всегда вспоминаю о том, что эта хрупкая седая нитка — лишь случайный эффектный штрих, как тающий след за кормой корабля, на долгом пути нелегкого труда... Как и все, по утрам они выходят на работу. И в метро их не отличишь от остальных москвичей — если бы они носили каждый день все свои ордена, летная комната была бы похожа не на рабочее место, а на Парад Победы. Но для них это просто цех, отсюда, из больших окон, видна взлетная полоса и стоящие на поле их крылатые станки.

Анохин, Перелет, Коккинаки, Седов, Шиянов, Рыбко, Шелест, Опадчий, Юганов, Амет-хан, Паршин, Верников, Гарнаев, Машковский, Алашеев, Нефедов, Степан Микоян, Владимир Ильюшин или Олег Гудков — все они приходили в испытательную авиацию своими путями, каждый со своим характером, но профессия неизбежно вырабатывает у них общий комплекс поведения, необходимый испытателю. Они привыкли к долгому изнурительному ожиданию опасности и к осторожности наверняка — в таком серьезном деле всегда делают только небольшой, постепенный шаг вперед. Они привыкли к своим летным будням, но испытательный полет все равно сам по себе никогда не станет будничным, слишком велико напряжение. Чувство опасности со временем все больше поддается контролю, но оно все равно не доставляет большого удовольствия, как и физические перегрузки, несмотря на привычку к ним; а нервные перегрузки иногда вдруг сказываются в быту неожиданной рассеянностью: однажды Гарнаев, который ничего не забывал в полете, оставив на улице свой автомобиль, положил ключи на его крышу, а потом долго искал их дома, и это естественно, потому что, по его собственным словам, круглые сутки самолет продолжает идти за летчиком, неотвязно, как тень... Они отправляются в полет задолго до того, как застегнут на себе ремни в машине, — так шел Анохин на испытание реверса элерона, так шел Ильюшин на достижение мирового рекорда высоты или Мосолов на рекорд скорости.

Разные пути ведут в испытатели. У Шиянова был дядя, улан, ставший затем пилотом. В то время в летчики охотно брали желающих из кавалерии, как наиболее тренированных для быстрых реакций. И это яркое воспоминание детства об улане, охотно оседлавшем аэроплан, помогло самому Шиянову, работавшему авиамехаником в ЦАГИ, решиться просить старейшего испытателя Ивана Фроловича Козлова взять к себе в ученики. Анохин сначала был планеристом, Гарнаев — истребителем и любителем парашютного спорта, Юганов — воспитанником авиационного полка, Ильюшин — выпускником инженерной академии, Перелет — военным летчиком, знающим тяжелые машины разных типов. Важнее всего, очевидно, то, что дало название нашему фильму, — цель жизни. «Нет иной свободы, кроме свободы человека, стремящегося к какой-либо цели», — сказал Сент-Экзюпери.

Если ты стремишься к цели, ты обретешь свободу, но, если ты предпочтешь стоять на месте, ты обретешь безопасность... Они предпочли свободу. Иным она раньше времени стоила жизни — так или иначе, они уходят от нас не больничным коридором, а Млечным Путем. Преждевременная смерть на боевом посту в испытательной авиации — это не символ профессиональной обреченности, а ступени героической лестницы в небо, не гибель армии, а неизбежные потери при штурме. Доблесть их шрамов и потерь означает только то, что война с небом для них продолжается, и слава им, не знавшим мира в борьбе за будущее! Они уходят в свое небо, как зачарованные навсегда, как в детстве мечтали уйти в путь за косым дождем, а ведь косой дождь бывает только при сильном ветре...

И снова я вспоминаю о нашей юности и о тебе, как будто ты по-прежнему жив, а не погиб в самом начале войны в морской пехоте, — ты тоже всегда стремился в путь, за косым дождем, в погоне за ветром, все выше в небо, вслед свободным птицам и дальше их... И я не знаю, кем пришлось бы тебе быть в теперешнем нашем возрасте, но дорога в истребители, а затем в испытатели была твоей дорогой...

Я часто думаю о том братстве по духу, в котором, как я убежден, единственно вечно продолжается жизнь, — на кого из наших летчиков, тех, что после всех боев остались живы, ты больше всего был похож?

«ПРОСТИТЕ, ЧТО МЫ ЕЩЕ ЖИВЫ»

И увидел я на шлеме след оставила звезда...

Н. Тихонов

Техника приучает нас к придирчивой дотошности, мы стали особенно любить детали и переносим эту склонность, уместную для радиосхемы, даже на литературу — иной читатель требует, чтобы проза за каждым своим образом имела в виду одного конкретного Ивана Ивановича со всеми его приметами или конкретный город, где даже будку нельзя переставить без разрешения горсовета. Но век наш соткан из противоречий, и, несмотря на пристрастие все разбирать с помощью отвертки, над миром по-прежнему, а может быть, даже больше чем когда-либо — и это хорошо понимал Сент-Экзюпери, — бродят фантазии и легенды.

Когда-то на Севере старожилы рассказывали, что будто бы при поисках Нобиле вдруг был услышан сигнал от шести улетевших в неизвестность на искалеченном дирижабле «Италия», — им удалось наладить связь и крикнуть «SOS!», но после, когда они узнали, что мир бьется над спасением их товарищей и что в поисках уже погиб Амундсен, они вдруг сказали: «Простите, что мы еще живы», и замолчали навсегда... Все это не так, связи у них не было, они пропали сразу, как потом Леваневский, и через три года экспедиция на дирижабле «Цеппелин», приземлившись на Земле Франца-Иосифа, увидела на встречавшей их шлюпке с ледокола «Малыгин» самого Нобиле, который (вопреки травле, устроенной ему Муссолини с жестокой неблагодарностью диктатора) все еще продолжал искать своих шестерых товарищей... Но легенда бывает сильнее факта: в этом вымысле о сигнале от погибавших жила стойкая вера старых добровольцев полярников в поступки, свойственные людям их склада.

И эти же слова в других обстоятельствах сказал много позже Юрий Гарнаев, обращаясь к вдовам своих друзей: «Простите, что мы еще живы».

Те из летчиков, кому раньше времени не повезло, могли бы ответить ему словами, которые мы часто повторяли после войны:

И никто перед нами Из живых не в долгу, Кто из рук наших знамя Подхватил на бегу...

Ведь в бою, кроме всех других возможностей, нужна удача, и счастливые стечения обстоятельств западают нам в память отчетливее, чем то вдохновенное нервное напряжение, которое вдруг помогло быстро и точно их использовать. Пусть фаталиста у Лермонтова случайно пощадил пистолет и так же случайно настигла потом сабля пьяного казака, но даже современные летчики, посмеиваясь над суеверием стариков, иногда кидают гривенники в Байкал, «чтобы пропустил», так же как в американском фильме «Летчик-испытатель» молчаливый бортмеханик всегда прилеплял к фюзеляжу перед полетом жевательную резинку на счастье. Дело здесь даже не в настоящем суеверии: просто летчики не любят шутить с погодой, которая над Байкалом может вдруг сделать надежный и удобный самолет таким беспомощным и неустойчивым, а старый обряд лишний раз напоминает им об осторожности. И пусть наша вера в удачу не более чем привычный и удобный предрассудок в этом сложном мире пересечения неумолимых высших закономерностей, но путешественник и солдат не могут обойтись без нее в долгом своем пути к покинутому дому.

* * *

Первой удачей Гарнаева, очевидно, было то, что он родился в маленьком городе Балашове, в бедной семье и, явно не страдая от лишних забот гувернанток и попечителей, сразу начал жить здоровой жизнью, неразлучной с самой природой широких русских полей, которые приучали смотреть далеко, за горизонт. С самого детства он купался в Хопре уже вместе с ледоходом, и неизменное здоровье, не подверженное городской неврастении — достояние нормального человека, — осталось с ним почти до пятидесяти лет, которые он после всех бурных превратностей своей судьбы готовился встретить по-прежнему за штурвалом очередного нового самолета...

Он родился в год Октября, и жизнь его во многом кажется мне символичной для того поколения, которое росло вместе с судьбами всей страны.

С детства он зачитывался романами Жюля Верна, мечтая о путешествиях и полетах на самые недоступные миры, и был очень удивлен, когда позже узнал, что великий фантаст создавал свои произведения, почти не выходя из квартиры. И он не мог предположить, что самому ему придется писать, не выходя из самолета. Пока его руки, по выражению Чкалова, могли держать штурвал, а глаза видеть землю, он не оставил летной работы, но иногда, в более простых полетах с учениками, он писал на обычном наколенном планшете пилота заметки о своем пути — ровесника Октября не только по возрасту, но и по ясности убеждений, — и я знал, что в них он расскажет о себе лучше, проще и откровеннее, чем это сделают теперь за него другие. В набросках своей книги он говорил о том, как еще в школе писал стихи и мечтал о чем-то возвышенном, хотя время было очень трудное и, по собственному его признанию, он первый раз наелся досыта, когда уже попал в летное училище...

Он навсегда запомнил первый аэроплан, который прилетал на час в их сонный Балашов, где потом была организована известная школа пилотов и авиамехаников. Ее первый начальник, Скворцов, обещал покатать Гарнаева на самолете, но самолета сначала просто не было — он все не прилетал из соседнего Борисоглебска. Скворцову надоело, и он запретил мальчишке торчать у штаба. Когда самолет вдруг прилетел, Юра был тут как тут, и Скворцов сказал: «Ишь пионерия! Все-таки укараулил...» Уже самое первое знакомство с самолетом не далось легко, без настойчивости.

Он упорно искал своей дороги — в измученной долгой разрухой стране, где трудно было не только учиться, но и просто найти работу. Через биржу труда он, наконец, попал в школу речных пароходных механиков, стипендии не хватало даже на пропитание, пока не сложились в общую коммуну. Но общежитие школы случайно сгорело, а сам он впервые получил ожоги.

Авиация казалось такой недоступной...

Он стал учеником токаря на московском заводе, одновременно учился в индустриальном техникуме... Сейчас мы часто называем летчиков звонкими крылатыми именами, но слова стираются от частого употребления, и лишь человеческое деяние остается. Мы узнаем об испытателе уже после выдающегося события, но подвиг летчика — это вся его жизнь, до конца, в беззаветном труде отданная самолетам. И если бы спросили у Гарнаева, кем он себя считает, он ответил бы, что всю жизнь считал себя рабочим. В буднях пилота не меньше обыкновенного труда, чем у станка, и летчик — это мастер высокой квалификации, чье рабочее место в небе. Не из встреч с цветами, а из однообразных летных часов, трудных тренировок и режима складывается их день, и Гарнаев привык к строгой дисциплине каждого рабочего дня с первых шагов самостоятельной жизни.

Газеты по-прежнему взахлеб приносили вести с неба одну за другой. Рекорды планеристов и парашютистов, когда Гарнаев впервые услышал имя Анохина, высадка на полюсе, перелеты в Америку... Нетрудно представить, с каким вниманием рабочие слушали Чкалова, Байдукова и Белякова после полета в Америку. И нет ничего удивительного в том, что, когда в стране прозвучал призыв «Комсомол, на самолет!», Гарнаев пошел в аэроклуб одним из первых на своем заводе. Это было нелегко: с шести утра выходить к станку, учиться в техникуме и еще ездить на электричке на аэродром.

Когда впервые, не предупредив ученика, инструктор Малахов ввел учебный самолет в штопор, Гарнаев вдруг понял, что никогда не будет летчиком. В своих набросках для книги он не случайно очень подробно и точно говорил о чувстве страха и его преодолении, что неизбежно связано с работой в авиации. Он вспоминал, что Анохин, за которым недаром даже на самом испытательном аэродроме бродило прозвище «Человек-птица», ответил однажды, что чувство страха у него атрофировалось вовсе и полностью заменилось чувством точного расчета в воздухе. Но сам Гарнаев считал, что никто, кроме Анохина, не решился бы произнести таких слов. Вспоминая не только свои первые впечатления от штопора и парашютных прыжков, Гарнаев говорил о неизбежности инстинкта самосохранения, который воля летчика должна при необходимости преодолеть, но не всегда может, иначе не было бы аварий, просчетов, недостаточно четко выполненных заданий. Как-то Щербаков перед очередной тренировкой с парашютом спросил у Федора Моисеевича Морозова, уже проделавшего сотни сложных испытательных прыжков: перед каким по счету прыжком проходит естественный для всякого человека «мандраж» высоты? И Морозов с усмешкой ответил: «Ты знаешь, Саша, за сорок лет так и не проходит...» Они не любят легковесного героизма на бумаге, когда, описывая их нелегкую работу, забывают сказать о преодолении самых естественных чувств, каких может быть лишен только кожаный манекен: неловко приземлившись с парашютом, даже выбив собой яму в земле, он способен улыбаться по-прежнему ясной улыбкой, которую изобразили углем шутники из механиков...

При первом учебном полете в штопоре Гарнаеву показалось, что летчиком быть все же слишком трудно. И не успел он еще научиться сдерживать свои чувства, как вскоре инструктор вдруг сказал: «Теперь полетишь один. Смотри у меня!» — и отвернулся вовсе от самолета, погрозив на прощанье пальцем... Вместо инструктора на втором сиденье, чтобы уравновесить самолет для неопытного еще учлета, поместили мешок с песком. Навсегда Гарнаеву запомнились тревоги первого самостоятельного взлета и необычно сильное, восторженное чувство свободы, когда он впервые оказался в воздухе один... А к празднику авиации, перед выпуском, Малахов взял его с собой в самолет при демонстрации высшего пилотажа перед всеми рабочими, и после, в заводской газете, по ошибке, как водится, написали, что «наш токарь Гарнаев блестяще исполнил в воздухе каскад фигур». Было чем гордиться, если бы не чувство стыда перед Малаховым, пилотировавшим самолет.

Потом было авиационное училище, приволжские степи, Сибирь, Монголия и Дальний Восток, — теперь он испытал всю цыганскую неприкаянность кочевой летной жизни, во время которой сам продолжал учиться и учил других.

Круг его интересов, как у большинства испытателей, всегда был намного шире летного дела, которое он так неизменно любил. И он не часто вспоминал свои стихи, он писал их в молодости, быть может, как сильный человек другой профессии, несколько стесняясь их и считая проявлением свойственной возрасту слабости... Но в трудные минуты жизни я всегда читал сам себе эти врубившиеся в память летящие строки, написанные рукой, что так твердо держала штурвал. Мир его был полон тепла и красок. Война, как и для всех застигнутых ею, прошла по его сердцу неизгладимой памятью. И он нашел простые и твердые слова, чтобы вложить в них свое чувство. Так же как и в полетах, в стихах Гарнаева — его характер, его долгая молодость. И я храню их бережно, как искру, упавшую к нам с неба.

В лирике его, хотя ему, отданному целиком полетам, никогда не хватало времени работать над ней для печати, всегда отчетливо звучало ощущение близкого знакомства с большой высотой.

Быть может, стихи вместе с верой в жизнь и стойким терпением летчика помогли ему выжить и сохранить себя в трудные годы. Там, на обрывках пакетов, в которых носят на стройке цемент, он писал, зашифровав даже эти строки от лишних свидетелей:

Я верю в человеческое счастье, как верю в те, что завтра будет день... Я верю сердцем, разумом и болью в идею, что зовется коммунизм. Как будто вижу я — как в небе кровью написано большое слово Жизнь.

Война, годы, полные превратностей судьбы, закалившие характер, воспитали в нем выдержку, столь необходимую при испытаниях. Он был одним из первых, кто опробовал на себе катапульту. В московских редакциях как-то смотрели старые технические фильмы — я видел их еще раньше, работая для «Мосфильма», — те самые фильмы, где Гарнаев впервые катапультируется, выбрасывается с парашютом из вертолета, когда специальным устройством взорваны и отброшены в сторону лопасти, мешавшие прежде летчику благополучно выбраться из этой машины... Многие журналисты помнят эти кадры до сих пор. Но прошло время, и уже больше сотни вертолетов, винтокрылов и самых разных самолетов побывало в его руках, включая и такой необычный аппарат, как турболет, предвестник космической техники — сооружение без крыльев, управляемое только воздушными струями... Я уже много и подробно писал о его полетах, но так и не смог привыкнуть спокойно слушать о них, хотя мне он рассказывал об этом уже значительно позже.

Гарнаев был из тех, кто в первом ряду штурмует небо, кто подготовил бросок к орбите. Из тех, кто каждый день выходил на работу как на бой. Из тех, кто целиком служил делу — упорный и неистовый пахарь высот. И доброй оказалась его жатва в небе, если ему были одновременно присвоены два высоких звания — Героя Советского Союза и заслуженного летчика-испытателя СССР.

Он выглядел намного моложе своих лет... Я помню, как встретили его студенты института, пригласившие на диспут о романтике. В штатском костюме он не казался недоступно отдаленным от них четвертью века летной жизни — он пришел старшим товарищем поделиться своей непроходящей юностью с юностью новой. Он говорил им: «Романтика наших дней в труде. 26 лет я пролетал, последний полет сделал пять часов назад, и все равно для меня это романтика... Но в нашем возрасте мы уже не романтики, а фанатики своего дела, мы его любим и не променяем ни на что. Ежедневно летчик-испытатель сталкивается с новыми задачами, исследованиям нет предела. До войны испытателям приходилось преодолевать много различных «барьеров», штопоров, вибраций. Потом авиация подошла к скорости звука. Это был нелегкий период. Немцы в конце войны хотели взять реванш и вовсе не считались с жизнью летчиков, когда построили реактивный самолет. Но у нас было иначе. Были созданы модели, которые помогли раскрыть тайну звукового барьера. А сейчас мы уже подошли к трем скоростям звука — рекорд Мосолова. Серьезным делом была подготовка к запуску космонавтов. Это огромная работа, и не случайно наши космонавты с успехом выполнили свои задачи. В эту работу был вложен большой труд конструкторов, инженеров, летчиков. В области авиации еще много всяких тайн и много еще будет различных барьеров. Если мы достигли высоты в 35 километров (этот рекорд принадлежит Мосолову), то космонавты летают на высоте больше 200. Область между этими высотами остается еще малоисследованной — значит, будут новые самолеты, ракетопланы, они уйдут туда, сделают свое дело, вернутся успешно и на землю сядут. Это будет обязательно.

У нас работа организована так, что участвует все время большой коллектив, мы чувствуем всегда локоть товарища. Мы не испытываем в воздухе трагического одиночества. Талантливый американский летчик Бридж-мен написал книгу с очень пессимистическим названием — «Один в бескрайнем небе». Когда читаешь, все время чувствуешь, что он был в полетах один, поддержки, к которой мы привыкли, не было, и летчик с горечью сам говорит об этом. Нам всегда помогает чувство локтя. Наша романтика — коллективная. В работе испытателя действительно немало тяжелых минут. Надо учить летать машину и самому учиться летать на ней, после этого сделать ее доступной любому летчику. Чтобы исключить неприятности, приходится заранее самому создавать аварийные ситуации и потом искать выход. Например, штопор, отказ двигателя, пожар, посадка без двигателя. Все это, конечно, приходится выполнять, но мы ведь сами готовимся к трудным делам заранее. Хотя мы поднимаемся очень высоко, все мы очень любим землю и всегда о ней помним. Земля никогда не оставляет нас в полете, и поэтому мы не чувствуем в воздухе одиночества...» Так говорил Гарнаев.

* * *

Земля не только провожает их, она их греет всей яркостью своих впечатлений, особенно остро воспринимаемых летчиком. Помню один из летних вечеров 1965 года, обычную тихую веранду на даче, которую снимал недалеко от аэродрома Щербаков, — мы засиделись тогда очень поздно, невозможно было не дослушать, как Юра с его цепкой памятью пилота рассказывает о своих впечатлениях от полета над Европой — он только что вернулся тогда из Парижа после международной авиационной выставки в Ле-Бурже, где они демонстрировали новые большие вертолеты.

— Все было не так парадно, как при заранее подготовленных встречах, — говорил он. — Сначала мы не увидели Парижа, и Париж не увидел нас. Шел дождь. Знаменитые кровли грифельного цвета тонули в тумане. Мы только что с напряжением преодолели последние сто километров пути. Нам пришлось обходить холмы, на вершинах которых уже копилась низкая облачность. Мы миновали их в обход, над цветущей зеленой долиной, и вот перед нами в слабом свете смутного дня открылись огни посадки. В глазах у нас еще стояли города Европы, над крышами которой мы только что прошли свой необычный путь в три с половиной тысячи километров.

Дождливым было в этот год лето Европы. Чаще всего нам приходилось идти под низкой сумрачной облачностью, но, несмотря на это, впечатления были ярки и праздничны. Перелет был не совсем обычным. Чем-то напоминал он далекие годы, когда авиация проходила на небольшой высоте небольшие расстояния, — я помню, как над нашим тихим Балашовом впервые пролетел самолет и сел на стадионе, и мы, мальчишки, бежали через весь город, лезли на забор, который упал, сломался под нами... Теперь мы тоже шли над Европой на высоте всего в двести метров. Мы могли разглядеть ее, как ожившую карту, с подробностями живого быта, с особыми красками, присущими по-своему каждой стране. Нам предстояло пересечь шесть стран, часть пути пролететь над морем, ниже всех принятых теперь в авиации эшелонов, и в ясные дни мы отчетливо видели все время, как большие причудливые тени нашего каравана, с мелькающим над каждой машиной венцом огромных лопастей, скользят над пашнями, домами и над границами стран... Три больших вертолета конструкции Миля медленно, как мастодонты, шли над Европой в Париж, на выставку в Ле-Бурже.

Наш перелет начался пасмурным дождливым утром первого июня, когда мы поднялись с подмосковного аэродрома, и, собравшись группой, взяли курс на запад. Низкие облака стелились над землей. Моросил мелкий, похожий на осенний дождь. Не видно было даже затерявшейся где-то в утренней дымке Москвы, но вертолеты были оборудованы приборами для полета в сложных метеорологических условиях. Машину вел автомат, «непьющий пилот», как его называют в шутку, и трудно было только следить за строем — плохая видимость затрудняла нам возможность держаться слишком близко. Наш МИ-6 возглавил группу. До самой границы нас провожал на четвертой машине Герман Алферов, а на обратном пути, как оказалось потом, в одно сопло двигателя его машины попал крупный грач: низкий эшелон был доступен птицам... Под нами, хорошо различимые, шли сначала поля Смоленщины, потом дремучие белорусские леса. Земля для летчика всегда имеет свое лицо, мы узнаем ее, как друзей при встрече.

В Витебске нас ждали многотонные автозаправщики, даже не верилось, что все это поместится в баках, но ведь предстояло пройти непривычно долгий для вертолета путь готовыми к любой неожиданности.

За Витебском нас встретила Литва с ее характерной архитектурой готических построек и костелов. Дождь все шел. На следующий день нам уже не дали вылета. Тоскливо стояли мы у карты, думая о том, что выставка в Ле-Бурже ждать не станет. Сквозь туман еле-еле просматривались на аэродроме силуэты вертолетов, напоминая исполинских динозавров. За много лет испытаний я так и не мог привыкнуть к их фантастической форме... Она волнует меня сходством с фантазиями Жюля Верна и с необычностью бескрылых аппаратов, которые когда-нибудь понадобятся для посадки на Луну, где нет атмосферы. Как вы знаете, на Тушинском параде мне приходилось уже показывать полет на турболете, сооруженном вроде башенного крана... И вот, пока погода не пускала нас в Европу, оставалось бродить вдоль карты, глядя сквозь туман на гигантские тени вертолетов, и размышлять о посадке на Луну.

Дождавшись амнистии от синоптиков, мы, дружно воскликнув, как старые кавалеристы: «По коням!», бросились к своим машинам... И вот уже под нами — Неман. Отчетливо был виден пограничный столб с гербом СССР. Мы не были новичками в заграничных встречах — приходилось бывать в Европе, в Азии и в Америке, а командир нашего МИ-6 Василий Колошенко, опытный полярник, знал все континенты: зимовал на Северном полюсе и в Антарктиде, видел величественные многоцветные грани Гималаев в Индии, где его вертолет МИ-4 оказался победителем в международном конкурсе на лучшую машину для самых трудных высокогорных условий... И все же каждый из нас снова почувствовал что-то схожее с инстинктом перелетных птиц — Россия осталась за кордоном. Но соседняя польская земля встречала нас дружественно: как принято во всей Европе, мы перешли на радиосвязь по-английски и вдруг услышали родную речь: это польский радист практиковался в русском языке.

Варшава была хороша, как сказка: Борис Земсков, который пролетал теперь над ней на величественном воздушном кране МИ-10, видел ее с воздуха еще в дни войны, всю в руинах; казалось, не встать уже больше таким, как был, прекрасному старому городу, но вот он восстановлен, кропотливо, по разысканным старым чертежам и проектам, а в других районах отстроен по-современному, заново... Может быть, с воздуха особенно остро чувствуешь, как много сил положила Польша, чтобы восстановить свою Варшаву. В Польше, которая тоже строит вертолеты наших систем, встреча была многолюдной. Мы все, инженеры, механики и летчики, сразу превратились в гидов, и выставка вертолетов для нас уже началась.

Над Одером на второй день полета мы пересекли вторую границу. Внизу была аккуратно расчерченная немецкая земля. Ясный день. Нас всех ведет по курсу флаг-штурман Петр Халтурин, быть может, как мы думаем, дальний потомок знаменитого революционера. Он плечист, высок и белокур. Он сидит впереди всех в стеклянной сплошь кабине, и кажется, что он, как Илья Муромец, едет на богатырском коне через необозримые просторы полей. Скользит внизу странная тень летучего крана МИ-10 — он настолько красив на фоне чистого неба, что я, не выдержав, попросил Земскова подойти поближе, чтобы сфотографировать. «Берлин», — говорит в это время Халтурин. И впереди уже видны предместья большого города, тихие, глубокие пруды, красиво окруженные густой зеленью, четко разграниченные линии шоссейных дорог.

Он повернулся к Щербакову и, обращаясь уже к нему одному, добавил:

— Ты ведь сам летал здесь в последние дни войны и помнишь горизонт в сплошной пелене пожаров... Теперь все раны города закрылись кварталами новостроек, и мы пришли сюда не мстить за сожженные города и села, а как паломники над Европой, странствуя к выставке авиации.

После посадки мы все отправились в Трептов-парк, и здесь нас встретила аллея русских березок у скульптуры двух воинов, склонившихся над погибшими... Мы пошли затем к рейхстагу, к Бранденбургским воротам — до шлагбаума. Но странной, тревожной тишиной, как будто в ней еще таятся выстрелы, встретила нас граница Берлина: на нейтральной зоне, в самом центре города, как шрам, тянется полоса бурьяна и домов, разрушенных войной... Здесь кажется, что ясный полдень все еще обманчив со своей тишиной, как ожидание в окопе. Быть может, это ощущение было рождено тем, что мы знали: единственная страна, которую по дороге на мирную выставку нам придется обойти стороной, — Западная Германия. Поэтому от Берлина мы пошли не в Париж, а на север, к границам Дании.

Впервые нам предстояло пройти на больших вертолетах над морем, и мы готовили резиновые лодки, надевали уже надувные жилеты и вызывали по радио советские корабли. Теплоход «Иван Ползунов» ответил, что будет следить за нами, пока не выйдем на сушу. Но сам он был далеко, в стороне от нашего курса на 60 миль. Над морем было непривычно, нет рельефности, в тумане не видно горизонта. На аэродром Копенгагена заход на посадку был с моря, Дания нам показалась сплошь вычитанной из Андерсена, игрушечной. Островерхие дома с черепичными крышами. Не очень большой дворец на маленькой площади. Здесь живет король — это тоже было вроде детской сказки, потому что не он руководит страной. Аэродром скандинавской компании «СAC» — мирного значения, здесь представительства всех крупнейших авиакомпаний, и самолеты здесь были тоже разные, как на выставке, но именно к нам был направлен неподдельный интерес специалистов. Балконы аэропорта густо унизаны вышедшей из здания публикой — их удивляли наши огромные вертолеты, а мы, в свою очередь, удивлялись тому, что корабли проходят здесь мимо по проливу так, как будто плывут по самому аэродрому... Нам повезло в Копенгагене: шофер автобуса из торгпредства оказался непревзойденным гидом, за два года он заучил чуть ли не всю историю и географию страны. Он сообщил нам родословную короля, его планы насчет брака младшей дочери с греческим принцем и советовал не пить пиво — из-за забастовки пивоваров его возили за слишком дорогую цену из Швеции. Но больше всего нас поразило в Копенгагене уличное движение: оно обходится почти без полицейских и отдано водителям и пешеходам под общественный контроль, малейшее нарушение уже вызывает возмущенные гудки соседей.

Над прекрасной цветущей фермерской Данией мы прошли от столицы на Эсбьерг — над длинными полосками тщательно возделанной земли, где в конце всегда стоит аккуратный кирпичный домик с кирпичным коровником. Знаменитые рыжие датские коровы на всем пути шарахались от вертолетов. Так же как и куры, — равнодушные к самолетам, они повсюду разлетались в панике от одной нашей тени, очевидно принимая машины за огромных коршунов: масштаб куриной фантазии ужасов внезапно вырос до размеров нашего летучего крана. За час мы пересекли всю страну и сели на травяном спортивном аэродроме, куда из города сразу стали съезжаться автомобили. Был день отдыха, и датчане, собравшись толпой вокруг аэродрома, упросили полицейских пустить их из-за забора к вертолетам. Мы захлебнулись в раздаче значков и автографов, в вопросах взрослых и детей. Нашему перелету не предшествовала реклама в газетах, корреспонденты о нем заранее не знали, и слава наших машин шла не впереди, а за нами, чистая в своей непосредственности.

И резким контрастом после Эсбьерга был путь на Голландию над морем мимо военных баз ФРГ. Мы шли над нейтральными водами, но строго по курсу, — в двадцатикилометровом коридоре, за которым в обе стороны были обозначены зоны стрельб и учений западногерманской ПВО. Самолет, поднявшись из Дании, уже видит Голландию, но мы шли низко, берега от нас скрылись, горизонт сливался с морем, внизу метались волны, наши корабли по радио уже не отзывались, очевидно, близко их не было. Вдали маячил остров Гельголанд с военным аэродромом. Залив, через который Западная Германия выходит в море, казался мрачными воротами смерти. Уже дома мы прочитали потом в газетах, как самолеты ФРГ атаковали над Европой пассажирскую «каравеллу», принадлежащую австрийской компании. За полтора часа над тревожным морем мы заметили только на отмели одинокую и пустынную вышку какой-то телевизионной станции... Было очень неприятно. Пустое море и чувство полной беззащитности под прицелом, на неторопливом гражданском вертолете, над серой водой, которая не хранит следов.

Наконец мы увидели берег — драгоценный пояс Нидерландов, нитку плотин, ограждающую страну от моря. Она вся лежала слева, как на дне, а в самом море, на окруженных бетоном островках, крылатые ветряные мельницы все махали руками, как на рисунках старинной Голландии, откачивая воду с отмелей и отвоевывая куски плодородной суши... И мы пришли в Голландию, тоже махая лопастями в тон пейзажу, как мельницы в небе. Каналы напоминали про серебряные коньки, о которых помнишь с детства, или модели Марса, как он представлялся раньше по фотографиям из учебников... Крыши домиков были острей, чем в Дании, и все окантованы белым по граням. Нас приняли на запасном аэродроме, где откуда-то прямо из земли к нам потянулся шланг вездесущей компании «Шелл», снабжающей Европу горючим. За обедом в ресторане аэропорта любопытных набилось до тесноты, и нас чуть ли не кормили бесплатно, настолько удачно спустились мы к хозяину ресторана прямо с неба. Здесь же начались съемки для телевидения. После, уже с воздуха, нас все провожал самолет с оператором, из-за которого пришлось снизить скорость, так как он явно отставал. Потом нам говорили, что вечером была уже передача.

В Брюссель нас вели по локатору. На траверзе Амстердама снова пошел дождь, опустилась облачность, мы летели в сплошной муре, стараясь не слишком сближаться, но и не терять друг друга. Казалось, что в дождливой хмари плывут, как по морю, почти бок о бок плавучий кран с пароходом — наш МИ-6, кругловатый и объемистый, был похож на крутобокий морской буксир, деловито взобравшийся в небо. Я вспомнил, что мне рассказывали, как плавучие портовые краны «блейхерты» плывут на буксире из Европы на Камчатку, тяжело ныряя в штормах трех океанов, и это выглядит величественно, как всякое шествие исполинов... Так и мы появились из дождя над Бельгией, увидели близко под собой длинные, как Кордильеры, глыбы жилых массивов, подумали, как по русским представлениям мала и как тесна от этого Европа, увидели главный павильон прошедшей Брюссельской выставки и сели уже по огням, в тумане. Здесь встретили мы в витрине на улице фото наших вертолетов, сделанные еще во Внукове, при показе для торговых фирм, и здесь познакомились с крупным промышленником, последовавшим затем в Париж и особенно заинтересовавшимся воздушным краном для своих строительных работ.

В Париж мы пришли почти первыми, сразу за нашим ИЛ-18, и только на второй день начала слетаться великая армада новейшей авиации — больше 450 самолетов принял в эти дни Ле-Бурже. За десять дней через 26-й авиационный салон в Париже, открывающийся каждые два года на аэродроме, где почти сорок лет назад после первого в мире перелета через Атлантический океан приземлился Чарльз Линдберг, прошло около миллиона посетителей, чтобы осмотреть современную авиационную технику шестнадцати стран. Авиация стала для всех привычной и выросла настолько, что специалисты, говоря о скором будущем, имели в виду уже самолеты с гиперзвуковыми скоростями, в пять раз быстрее звука, летящие на высоте в сорок километров или даже приближающиеся к космической орбите. Из проектов, которые уже осуществлялись, больше всего поразили огромные сверхзвуковые пассажирские лайнеры ТУ-144 и англо-французский «конкорд», изящную модель которого нам подарили на память. Авиация, как всегда, смотрела в будущее. Поток посетителей, не иссякая, двигался в правый угол выставки, где еще издали были видны голубые контуры наших новых машин. К открытию все ждали, что самый большой транспортный самолет прилетит из Америки — «старлифтер», способный поднять сорок тонн, — и неожиданностью для всех было появление нашего колоссального «Антея», пассажирский двухпалубный вариант которого сможет перевозить более семисот человек. Его тут же прозвали «летающим собором». Рядом с ним выстроились ИЛ-62 и наши огромные вертолеты — популярные новинки салона. МИ-10 привез с собой автобус, а когда автобус уехал, на подъемной площадке был установлен небольшой кинозал. Еще больше оживились представители иностранных фирм, узнав, что все это продается, можно заказать. И снова мы встретили здесь промышленника-бельгийца, последовавшего в Париж за нашим воздушным краном.

Сотни самолетов для меня как для летчика представляли особое приятное разнообразие, и первые дни мы не успокоились, пока сами не осмотрели все. Здесь были французские истребители «мираж» и «бальзак В-001» — этот «прославленный романист» интересовал меня тем, что взлетал вертикально. Здесь были английские «хандлей-педж», «хаукер» и «де хэвил-ленд» — самолет фабриканта, сын которого когда-то разбился при испытании одной из машин фирмы, штурмуя звуковой барьер. Здесь были итальянские «фиаты» и самолеты многих других стран, которые мы у себя в гостях видим не так уж часто. Американцы показали 60 типов, но из двух министерств, готовивших их к выставке, — военного и торговли, — последнего совсем почти не было видно. Длинными рядами стояли истребители, многоцелевые самолеты, военно-транспортные, палубные, разведчики и противолодочные, в окружении бомб, снарядов, ракет и баков с напалмом. Многие были из тех, что сбивают сейчас во Вьетнаме во время бомбежек сел и госпиталей. Конструктор Андрей Николаевич Туполев заметил, что трудно что-либо сказать об американских достижениях, — в салоне в основном военная техника США, да и то не самая последняя... Мне понравился вертолет «ирокез», к вертолетам я, естественно, питаю особую склонность, поскольку много ими занимался. Я привез на память из Парижа фото французского вертолета «алуэтт»: действительно легкий, как жаворонок, он парит над силуэтом Эйфелевой башни и виднеющимися в таинственной дымке мостами через Сену...

Чтобы хоть немного посмотреть Париж, мне пришлось напрячь всю многолетнюю выдержку испытателя: днем было слишком много работы на выставке, мы ежедневно показывали вертолеты в воздухе, и оставался только вечер до предела выносливости, потому что Париж совсем не спит: утром он не просыпается, а просто начинает новые сутки. Я бывал в Париже проездом, но в этот раз, составив список на две недели — с Лувром, букинистами на набережной Сены и ночным Монмартром, — купил заранее новые башмаки; улетая, я их выбросил, они сносились.

Выставка крутилась безостановочно, как огромная карусель, и с каждым днем людей прибывало все больше. Билеты все повышались в цене, особенно после каждой из двух катастроф, отзвук которых подхватила пресса. В первый же день, задев при посадке за огни аэропорта, разбился огромный американский «хастлер», бомбардировщик с четырьмя двигателями, — этот Б-58 уже снискал во Франции довольно стойкую мрачную славу, ибо такая же машина погибла на прошлой авиационной выставке в Париже. Мы видели каждый день много великолепных образцов пилотажа, который смело и точно демонстрировали над аэродромом иностранные летчики. Но когда поднимался итальянец Донати, меня охватило обостренное, как у всех старых летунов, роковое предчувствие, — вы знаете, сколько раз я сталкивался с оправданным риском в воздухе, на войне и после, на испытательной работе; не так давно еще мне самому приходилось, приземляясь с парашютом после аварии, рвать грудью телеграфные провода, — но слишком рекламный риск итальянца нам всем казался ненужным. 19 июня сразу после пилотажа у земли, заходя на посадку через неудачно расположенную на подходе к полосе стоянку автомашин, Донати потерял высоту и упал, — он унес с собой еще восемь жизней неповинных зрителей и сжег 60 автомобилей.

Хотя после этой катастрофы цена на билеты поднялась уже до 26 новых франков, вовсе не больной интерес к летным происшествиям прежде всего привлекал на выставку парижан, а их природная любознательность и любовь к технике. Французы хорошо помнят, что в их стране в одной из самых первых занималась заря авиации в начале века. Они чтят славную память Блерио. В знаменитой серии издания классиков всех времен и народов, роскошно оформленного крупнейшим издательством Галлимар, наибольший тираж собрал Сент-Экзюпери — летчик, взлетавший с этого же аэродрома, национальный герой и популярнейший писатель Франции, ярче всех воплотивший в своей поэтической прозе романтику нашего летного дела... И не случайно за две недели выставку в Ле-Бурже посетило около миллиона зрителей. Франция всегда была сильна технически и инженерно, и одной из самых лучших машин на пассажирских линиях мира справедливо считается «каравелла».

Но любовь к технике и ее рост в наше время сыграли шутку над добрым старым Парижем: он попал теперь в плен к автомобилям. Без реконструкции город не в состоянии пропустить их поток и каждый день судорожно дергается в заторах. Эта тема не сходит с газетных полос, и только природный юмор французов помогает им то и дело расцепляться с соседним или встречным авто без озлобления и с шуткой. Несмотря на эти трудности, мы в каждый проблеск свободного времени и неизменно по вечерам и ночью бродили и ездили до изнеможения по Парижу. Незабываемо обаяние его уличных сцен, ночные художники, рисующие на Монмартре, Булонский лес, ночной огромный рынок, где в это время оптовики продают горы сверкающих яркими красками овощей розничным торговцам и где в ночном кафе «Три поросенка», узнав, что среди нас Юрий Гагарин, хозяин немедленно вручил нам всем сувениры. Вообще популярность Гагарина в Париже почти не меньше, чем в России. В рабочей столовой, как только его узнал зашедший случайно бойкий репортер, нас окружили с готовыми фотокарточками, и невозможно было отказать в автографах. Больше того, американские космонавты несколько дней не могли пробиться на первые полосы парижских газет, пока не сфотографировались вместе с Гагариным. Участие Соединенных Штатов в авиационной выставке вряд ли повысило их популярность во Франции, поскольку под каждым самолетом и вертолетом, даже почтовым, выразительно лежала бомба. Это был открытый базар военной техники, без намека на возможность мирного применения. Конечно, в военное время любой тракторный завод можно при необходимости быстро перевести на танки, но мы ведь хорошо знаем, что может быть и наоборот. У американцев же их товар в виде спортивных самолетов могли покупать только миллионеры, а все остальное — генералы. И прилетела почти вся эта техника в Париж не через Атлантику, а из соседней ФРГ, как будто демонстрируя, что бундесверу недалеко до Франции, если лететь на чужих крыльях.

На обратном пути, когда быстро опустели широкие площадки Ле-Бурже и Париж скрылся в легкой дымке, мы совершили недолгую посадку для ремонта на травяном поле у деревушки. Нас быстро окружили французы. Это была Франция сельская, и девушки здесь уже не выглядели так модно, как в Париже, в них было меньше кукольного, зато они отличались здоровым румянцем. Нас спрашивали с тревогой: «Америкен?», а потом радостно и весело кричали: «Рюс, рюс!» И снова шли под нами, сменяя свои оттенки, благодатные, тщательно возделанные поля, искусственные пруды Бельгии с голубым кафельным дном; луга Голландии, где коровы почему-то смотрели на вертолеты бесстрашнее датских... И снова мы задержались в Варшаве, а потом полетели в Люблин. И здесь впервые в жизни я увидел своими глазами Майданек — почерневшие тоскливые бараки, газовые камеры и печи крематория, поглотившие сотни тысяч людей, фотографии расстрелов, вещественные улики образцового поточного производства матрацев и сувениров из человеческих волос и костей, и холм из пепла за крематорием, теперь поросший травой. Я вспомнил аллею березок в Трептов-парке нынешнего Берлина и вспомнил, как мне рассказывали, что в тюрьме Зоненбурга перед камерами приговоренных русских с утонченным садизмом тоже сажали березы... Мы только что прошли над Европой, над крышами тысяч домов, под которыми теплилось простое счастье простых людей, и нам не хотелось верить, что может настать время, когда рассыплются сразу все эти веселые черепичные кровли, рухнут искусные плотины Голландии, впуская морские волны, обуглятся сразу тихие пруды под Берлином... Мы шли на Восток, и перед нами, долгожданная, снова вставала наша земля, которую мы опять готовы от всех пожаров заслонить собой...

* * *

Полет на выставку не прошел бесследно. Вскоре экипаж Колошенко и Гарнаева опять пригласили в Европу — специально, чтобы показать большие вертолеты в работе, которая оказалась на редкость трудной: в Швейцарии, в Альпах, строили в малодоступных местах подвесные канатные дороги для туристов, американский вертолет, прилетевший из ФРГ, оказался не приспособленным для этой работы, а испытатель фирмы «Белл» сразу сказал, что нужен МИ-6. И вот опять большие наши вертолеты появились над Европой — во Франции их прозвали в этот раз «пожирателями огня» за успешное тушение лесных пожаров. В Швейцарии они подняли в горы и точно поставили в гнезда железобетонные опоры весом до 8,5 тонны, каждую из которых монтажники обычно ставят на ровном месте три недели, но летчики наши поставили 31 опору за три дня и подняли в горы кабину подвесного вагона вместимостью в сто человек.

Все эти дни, несмотря на суматоху встреч и усталость от напряженных полетов, Гарнаев неукоснительно вел дневник, лаконичный, как бортжурнал, скупые строки которого часто бывают выразительнее восторженного многословия корреспондентов...

12 марта, суббота. Голландия, Роттердам. Наутро должна была начаться демонстрация вертолетов. Голландцы привезли груз весом 27 тонн. Конечно, поднять мы его не можем. Тогда привезли груз весом в одну тонну. Мы его не стали поднимать — слишком маленький. Дует сильный ветер. Ограничились полетом над городом в течение 20 минут. Фотокорреспонденты берут интервью, делают снимки.

14 марта, понедельник. Тяжелый, но веселый день. С утра улетели в Амстердам. Целый день летали с каким-то коммерсантом. Приехал американский бульдозер «каттерпиллер» весом 12 тонн. Его погрузили на платформу МИ-10. Все с интересом наблюдали, что будет. Борис Земсков его поднял свободно. Принесли газеты. В них ехидные статьи насчет наших субботних неудач. Но успехи сегодняшних полетов затмили эту клевету.

19 марта. Взлетаем и берем курс на Париж. Быстро пересекли Бельгию, и на исходе второго часа мы уже снова в Ле-Бурже. Мы улетали отсюда в июне прошлого года. Снова мы в Париже. Нас хорошо встретили, за исключением представителя Аэрофлота. Зачем таких посылают за границу?.. Сегодня воскресенье, день чудесный. Солнечная погода. Из окна моей комнаты в отеле видно Эйфелеву башню. Целый день бродим по Парижу. Лувр, Елисейские поля, Нотр-Дам. Усталые, но довольные вернулись к вечеру в отель.

21 марта. Нас познакомили с представителями фирмы: господин Гобер хорошо изъясняется на русском, французском, немецком и английском языках, крупный капиталист. Узнаем, что после подготовки вертолета полетим в Ниццу и Марсель. Работа трудная. Все дни до отлета на юг будем готовиться к проведению испытаний.

22 марта. В ходе подготовки узнаем, что, несмотря на благожелательное отношение к нам правительства Франции во главе с де Голлем, многие влиятельные лица против нашего прилета. Идет борьба.

23 марта. Сегодня остался небритым. Рабочие электростанций бастуют, и Париж остался без электричества.

25 марта. С утра вдруг выпал снег, и похолодало. Улицы в Париже стали скользкими. Снег быстро растаял, но мы увидели много разбитых автомашин. Парижане ездят очень быстро и тесно. Приехал летчик из Швейцарии. Нас уже ждут там. Но раньше двадцатого апреля мы, очевидно, не сумеем вырваться из Франции.

30 марта. Весь день были полеты. Возили пассажиров, грузы на внешней подвеске, автомашины. Полеты прошли блестяще. Особенно когда после посадки из вертолета выехала огромная пожарная машина и трактор. Когда мы заходили на посадку с грузом на внешней подвеске, на автомагистрали остановилось все движение — все смотрели на нас.

1 апреля. Начало второго весеннего месяца. В 11 часов по московскому времени вылетели из Парижа и взяли курс на юг. На борту у нас 20 человек, из них четыре француза, а также легковой автомобиль господина Петеля. Погода чудесная. Пролетели Лион, город текстильщиков, и через три часа приземлились в Марселе. После взяли курс на Ниццу. Вот и жемчужина Франции на берегу Средиземного моря. Вечером был прием у мэра города.

2 апреля. Почти весь день ездили по горам и смотрели, где устанавливать мачты электропередач. Места в горах красивые, но страшные. Скалы, крутые обрывы, пропасти, ущелья. Работать будет очень трудно. Поселили нас рядом с Ниццей — город Канны. Отель «Мартинес» расположен на набережной. Красота невероятная. Кругом пальмы, тепло.

4 апреля. В 11 часов прилетел вертолет «алуэтт-2», и мы на нем полетели в Марсель по приглашению авиакомпании. Посетив завод «Сьюд-Ависьон», вечером возвратились домой. По дороге я пилотировал «алуэтт» — еще прибавился один известный мне тип. Вертолет мне очень понравился.

5 апреля. С утра готовили вертолет к испытанию по программе пожарников. На вертолете «алуэтт-3» прилетели французские летчики из Марселя. Колошенко летал на МИ-6 с летчиком-испытателем фирмы «Сьюд-Ависьон», а я летал на вертолете «алуэтт-3». Этот вертолет мне тоже очень понравился. Это был мой 120-й тип воздушного аппарата.

6 апреля. Ровно в 8.30 взлетели с аэропорта Ниццы и взяли курс на Сан-Рафаэль. Летели вдоль берега мимо бесчисленных пляжей и отелей, расположенных среди зеленых пальм. После прилета в Рафаэль целый день работали по программе пожарных — выливали воду, спускали десантников. Все эксперименты прошли хорошо. Французы остались довольны. Завтра продолжим испытания: будем тушить пожар с вертолета.

7 апреля. Сегодня ровно месяц, как мы вылетели из Шереметьева. Утром, приехав в Рафаэль, я полетел на «алуэтт-2» выбирать площадку для высадки десантов. Площадки были найдены. Затем мы возили десантников и баки с водой в горы. Французам понравилась наша работа. Такого эффективного обеспечения они не видели никогда.

8 апреля. С утра снова работали с десантниками. Высаживали сразу по 60 пожарных.

13 апреля. День оказался очень тяжелым, недаром сегодня 13-е число. Утром в долине реки Вар, взлетев с аэродрома Ниццы, мы поднимали 20-метровый пилон. Он оказался очень тяжелым, и сделать это было очень трудно. Мы его подняли на высоту 50 метров и перенесли на другое место вертикально. Как потом оказалось, он весил не 5 тонн, как было нам заявлено первоначально, а восемь. Об этом сообщили вечерние газеты. Завтра будем повторять эксперимент.

14 апреля. Сегодня снова возились с пилоном. Требование — установить его в точно назначенный квадрат — выполнить не удалось. Рабочие не в состоянии такую махину сдвинуть руками, а специального приспособления нет. Необходимо сделать временное приспособление — конус. Утром назначен генеральный смотр нашей работы. Компания «Сьюд-Электрон» устроила обед в честь нашей группы.

15 апреля. С шести часов утра мы были уже на аэродроме. Взлетели и пошли в горы, в долину реки Вар. Зацепили пилон и подняли его на высоту четыреста метров. Зрелище потрясающее. Затем снизились, но поставить пилон на конус не удалось. В 11 часов повторили попытку в присутствии сотен капиталистов, приехавших специально из Парижа, Рима и других городов. Нечеловеческими усилиями экипажа удалось поставить пилон точно на место. Мы победили. Завтра последнее испытание во Франции — тушение пожара в горах.

16 апреля. Целый день была работа с пожарными. Рано утром перелетели в горы вблизи Рафаэля и начали подготовку. К двум часам дня приехали зрители, крупное начальство. Пожарные зажгли лес, а мы зависли над пожаром и начали по канатам спускать людей. Спускались они довольно медленно — очень было страшно лезть в огонь и в пропасть. Целый день проработали в горах.

17 апреля. Работа во Франции окончена. Полетим в Швейцарию. Весь день готовили машину. Прощай, Средиземное море!

18 апреля. Рано утром взлетели и взяли курс на Берн. На борту у нас шеф-пилот фирмы и еще два представителя. Погода чудесная. Идем на высоте1500–2000 метров. Кончилось море, и начались горы. Через два часа полета показалось Женевское озеро и сама Женева. Через полчаса приземляемся в Берне.

19 апреля. Аэропорт Берна находится в долине, зажатой между гор. На нем базируется летная школа. Целый день ребята летают на планерах и самолетах спортивного типа. Невольно вспоминается аэроклуб, где я когда-то учился... Наш прилет всколыхнул весь Берн, о котором сами швейцарцы в шутку говорят, что он в два раза меньше чикагского кладбища, но вчетверо скучнее. С утра уехали в горы, где мы должны работать. По воздушно-канатной дороге поднялись на 2600 метров. Внизу было лето, а наверху бушевала метель. Зрелище грандиозное, но с непривычки страшное.

20 апреля. Весь день демонстрировали на аэродроме возможности вертолета. Народу понаехало ужасно много. Военные привезли пушки и снаряды, а коммерсанты — трактор, большие цистерны, катушки с кабелем. Все это мы поднимали на внешней подвеске. Эффект поразительный. Но это не главное. От нас требуют поднять кабину подвесной дороги на высоту 2670 метров и там установить. Работа для нас совершенно новая и непонятная. Но мы попробуем с ней справиться.

21 апреля. Живем в гостинице аэропорта на втором этаже. Рядом стоит наш вертолет. Из окна видно все летное доле, а дальше бесконечные горы — сначала зеленые и выше белые, покрытые снегом.

22 апреля. Сегодня необыкновенный день! С утра прояснилась погода, и мы вылетели в горы. Опустились в ущелье глубиной больше километра. Оно узкое, и лопасти нашего вертолета едва прошли между скал. Со дна ущелья мы должны взять кабину и на внешней подвеске поднять ее на вершину горы, а там опустить на маленькую площадку — пять метров на пять. На эту же гору идет фуникулер, но кабина нужна для дороги, которая пойдет еще выше. Когда мы подлетели с кабиной к вершине горы, там было много народу. Все обалдели. Мы благополучно закончили работу. Ура! Первая победа в Швейцарии!

24 апреля. После завтрака поехали в горы, чтобы осмотреть места, где нужно устанавливать пилоны. Работа исключительно опасная, все время на вершинах гор или в ущельях. Это места, где швейцарцам трудно сделать установку пилонов без нашего вертолета. Нагрузка будет большая, так как пилоны очень тяжелые. В горах нам очень понравились сытые швейцарские коровы.

25 апреля. Местечко Швеллбрунн. С утра идет дождь, но мы все равно поднялись в шесть утра и в семь уже взлетели для разведки погоды. Горы затянуты сплошной облачностью, но кое-где в долинах пролететь можно. Начали снова возить пилоны и устанавливать в горах. В 10 часов утра в Швеллбрунн съехались все капиталисты-электрики Швейцарии посмотреть нашу работу. Работа чистая, но дается она нам нечеловеческим напряжением. К вечеру мы перевезли и установили 19 пилонов. Эта работа без вертолета потребовала бы не меньше месяца. К вечеру погода совсем испортилась, и полеты мы прекратили.

26 апреля. Все вокруг затянуто сплошным туманом. Собственно говоря, это не туман, а облака, ведь мы находимся на высоте в 1000 метров. Приехали к вертолету. Он стоит на шпалах в мокрой от дождя лощине и ждет, что же из него будут выжимать дальше. А выжимать надо. Последние пилоны весят каждый по 8,5 тонны. Начинаем их поднимать. Машина напряжена до предела, нервы тоже напряжены до предела. Все же работу заканчиваем всю. Уже видим, как на поставленные нами пилоны монтируют изоляторы. Линия электропередачи скоро будет готова.

27 апреля. Тяжелый начался сегодня день. Нужно ставить огромный купол на высокую башню. Колошенко очень устал. Я понимаю его. Нервы его уже все измотаны предыдущей работой. Пытаюсь его успокоить. В 10.00 взлетели, слетали за куполом и поставили его на башню. Работа в Швейцарии закончена полностью. Завтра утром улетаем в Вену.

28 апреля. Погода утром нас не обрадовала. Было пасмурно, в горах шел дождь, но надо было лететь. Тепло попрощавшись с жителями Берна, мы взяли курс на Вену. Сначала шли долинами и ущельями, потом погода настолько испортилась, что пришлось набирать высоту 4000 метров, чтобы не зацепить за вершины, которые достигали трех тысяч двухсот. Шли в облаках. Вертолет стал обледеневать. Пройдя по расчету горы, начали снижаться и, наконец, вырвались из плена обледенения и облачности и вышли в солнечную долину Дуная. Через час приземлились в Вене...

29 апреля. В аэропорту Вены сегодня собралось много народу. Мы снова демонстрировали полет нашего гиганта. Всех поразил подъем восьмитонной автомашины на внешней подвеске. Но для нас это был пустяк после полетов в горах Швейцарии. Вечером был прием в советском торгпредстве, где познакомились с Иоганном Карловичем Добиасом. Интересная личность. Жил в Советском Союзе, дрался в Испании, женат на русской, теща живет в Москве.

3 мая. Последний день в Вене. Завтра улетаем в Белград. С утра был осмотр вертолета. Обнаружены металлические блестки в фильтрах одного из двигателей. Это сигнал тревожный, машине слишком пришлось напрягаться. Вертолет поработал на славу, сделал очень много, и хочется добрую машину исправной довести домой.

4 мая. С утра выполнили контрольный полет. Вроде все хорошо, фильтры чистые. Взлетели и взяли курс на Будапешт. Через полчаса уже пересекли границу Австрии. Мы над территорией Венгрии — восьмого государства на нашем пути. Слева видна Чехословакия. Вскоре приземлились в Будапеште.

5 мая. Осмотр фильтров опять не порадовал. Все-таки блестки есть. Надо лететь домой. Взлетаем и берем курс на Львов. Через сорок минут слева пограничный город Чоп. Здравствуй, Родина! Переваливаем Карпаты, и мы во Львове. Закончив таможенный и пограничный ритуал, через четыре часа вылетаем в Киев. Последняя ночевка перед Москвой.

6 мая. Утром встали рано. Все волнуются. Погода хорошая, но Москва не принимает — сильный ветер. Наконец получаем «добро». Ветер попутный, и нас быстро несет домой. Через три с половиной часа пошли леса Подмосковья. Вот и аэродром. Снижаемся по спирали, видим толпу встречающих — там наши родные и друзья. Ровно два месяца назад мы покинули их, и вот мы снова дома. Перелет вокруг Европы закончен. Пройдено 11 тысяч километров, выполнена очень трудная работа...

Весь этот дневник — только торопливый слепок с двух месяцев той насыщенной жизни, к которой так привык Гарнаев. Они прошли над Европой сквозь все ее дожди, как бы гонимые ветром, до сих пор не признающим границ, — тем ветром, что мы исстари привыкли благословлять, если он становится попутным и несет нам благоденствие долгого мира... Летчик-строитель — это новая профессия нашего тревожного века, но она из тех, которым прежде всего должно принадлежать нормальное будущее.

И сквозь скупые строки дневника можно было бы увидеть гораздо больше, чем успел записать Гарнаев. «Вертолет стал обледеневать». «Через час приземлились в Вене...» За этой короткой записью стоит очень многое: в горах, сквозь которые когда-то ценой жизни прорвался Гео Чавес, большой вертолет при очень плохой видимости, уже обледеневая, прошел дорогой, известной только местным летчикам. И два австрийских пилота, вдруг увидев над собой вертолет, все время ехали за ним на машине. К их удивлению, опыт экипажа и его уверенность в своем мастерстве благополучно провели машину над горами вслепую...

* * *

В свободное время Гарнаев любил со своего бетонного аэродрома зайти на небольшой соседний, где пахнет травой и живой землей и где молодые токари, служащие или студенты, как и он когда-то, обучаются летному делу в аэроклубе, часто мечтая втайне тоже стать когда-нибудь испытателями. Он любил потолковать здесь с учлетом, сказать ненавязчиво пару точных и теплых слов, которые пригодятся на будущее.

Мне кажется, что вас было бы трудно отличить друг от друга, если, конечно, не говорить о разнице в возрасте, а тем более о том, что вы уже не встретитесь никогда...

Однажды в обыкновенной московской бане к человеку, татуированному буквально с ног до головы, подошел мальчишка и сказал, что в другом углу моется точно такой же синий, — так после многих лет разлуки вдруг неожиданно увиделись два кочегара с броненосца «Потемкин»; когда корабль после восстания уходил интернироваться в Румынию, все в кочегарке с горя разрисовали себя, чтобы когда-нибудь узнать при встрече. Вы оба были схожи, как два потемкинца, — если бы все сложилось иначе, простое имя Коли Федорова могло бы стать таким же известным и веским, как и простое русское имя Юры Гарнаева. Выйдя из обычной рабочей семьи, вы оба привыкли с детства во всем рассчитывать прежде всего на себя.

Когда эта книга сдавалась в набор, в ней было написано: «Я говорю прежде всего о Гарнаеве потому, что в летной комнате он стал образцом для молодых не только как испытатель, но и как бесстрашный боец с судьбой, — недаром после самых трудных лет жизни он хранил подаренную другом зажигалку с надписью: «Не покоряйся судьбе, а выходи навстречу». Для молодых космонавтов он стал легендой — человек, который уходил из самых тяжких ситуаций, дважды выпрыгивал из-под вращающихся лопастей вертолета, рвал грудью провода при приземлении с парашютом. В минуты опасности он не терял воли к жизни, энергии, упрямого мужского оптимизма. Настоящий рабочий неба, он навсегда был слит с любимым своим делом, его никто не видел даже за таким безобидным, но пустым занятием, как игра в домино. Меня пленяет широта его таланта — он выступал на клубной сцене, писал стихи. Известный летчик и парашютист, он прошел через десятки городов и стран — побывал в Америке у конструктора Игоря Сикорского, обучал в Каире арабских пилотов, — он много учил других и всегда учился сам, не потеряв ни разу главного в жизни: преданного интереса к своей работе, острого сознания всего ее значения для расцвета техники нашего века».

Теперь, перечитав эти строки, невольно ставшие моим прощальным словом, я думаю, как мы еще часто бываем недостаточно щедры к живым, если приходится доказывать, как мало еще знаем мы тех, кто несет на себе небесный свод, как атланты в известной песне; кто своей ежедневной работой на опасном, переднем краю рвущейся в небо техники каждый день готов закрыть собой нашу землю от всех пожаров...

Я знаю, что даже писать мне теперь будет трудно — одному крылу без другого. Каждый, кто с чистой совестью пережил войну, не может не сказать перед теми, кто погиб, — в морской или в самой обычной пехоте: простите, что мы еще живы и судьба тогда пощадила нас. Но время проходит, и кто-то снова будет опять с детства стремиться вслед за своим косым дождем, куда-то за горизонт, и кто-то должен опять позвать их в этот путь, как звали нас в свое время те дорогие нам имена, что после себя оставляют огонь, а не пепел.

РАБОЧИЕ НАШЕГО НЕБА

С зарею он входил под роковые своды,

Ногою твердою переступив порог;

Он, как поденщик, выполнял урок;

Безмолвный, яростный, с лицом оцепенелым,

Весь день он занят был своим бессмертным делом.

Эмиль Верхарн, Микеланджело

Они живут на земле. Так же как и все, кто на ней работает. Нескромность им обычно несвойственна — слишком многое повидали они в стремительной своей летной жизни. Они предпочитают простоту и ясную прямоту отношений, отличаясь повышенным интересом ко всему непосредственному и живому. Земные привязанности испытателей всегда полнокровны, а увлечения сильны и искренни, — они острее нас видят и чувствуют землю.

Михаил Михайлович Громов при всей своей серьезности много лет страстно, по-настоящему увлекался лошадьми, а Сергей Анохин — парашютным спортом и мотоциклом. У Анохина к высоте непреодолимая тяга. Перед войной, посланный летчиком-инструктором в Турцию, он удивлял соседей тем, что обычно прыгал из окна своей квартиры в тихом переулке прямо со второго этажа вместе с очень большой собакой. Ученики его, турецкие летчики, решив подшутить, привели ему кровного жеребца, зная, что их инструктор никогда не ездил верхом, и, когда конь понес по полю, закричали: «Бай-Анохин, дело плохо, открывай парашют!» — и все-таки он удержался. Летчики любят и ценят юмор: однажды на очень скучной лекции Анохин решил, дабы не обижать лектора, прикрыть черной повязкой здоровый глаз... Не все знают, что Георгий Михайлович Шиянов — один из видных наших альпинистов, в прошлом активный участник высокогорных штурмов, которому пришлось отказаться от них только из-за недостатка времени, отданного прежде всего авиации. Страстный краевед, он увлекается фотоохотой, и случайные встречные в походе, сидя вместе с ним у костра, вряд ли догадываются, что за этими могучими плечами по глухим лесам как бы пробираются незримо по меньшей мере сто пятьдесят испытанных им самолетов. Мы их не видим, а они идут за ним — ведь самолеты всегда идут за летчиком... Я как-то спросил у него, насколько работа влияет на все поведение в жизни, и он ответил, что бывают, как и всюду, исключения: он помнит среди старых испытателей одного скрягу, который в полете присматривал, как маляры у него на даче красят крышу, и одного безудержного фантазера, доставившего много веселых минут летной комнате, но потом запутавшего конструктора своими рассказами...

Они живут на земле. И вряд ли нужно объяснять, что ничто земное им не чуждо. Власть земли, мгновенно острая, когда летчик ищет землю для посадки, научила их ценить каждую минуту не только в воздухе — они не любят попусту тратить короткое время торопливой нашей жизни.

Живые черты быта конкретных людей — не тема для очерка, хотя они могут быть настолько колоритны и своеобразны, что нам, пишущим, давно бы пора уже признаться, в каком большом долгу мы перед пролетающими над нами. Быть может, в этом сказался темп времени, чье томление — скорость и высота. Литература просто не успела еще оторваться от более надежной земли, а лучше, чем они сами расскажут о своих друзьях, сказать еще слишком трудно. Я так и не нашел ничего написанного так же просто, коротко и точно о характере авиационного конструктора, как в превосходной маленькой книжке Олега Константиновича Антонова «На крыльях из дерева и полотна», — жаль только, что она издана пять лет назад в миниатюрном тираже...

«Кончен бурный, напряженный, натянутый, как струна, летный день, — пишет Антонов. — Тихо. Длинные, узкие, тускло поблескивающие в лунном свете крылья, как огромные клинки, пересекают во всех направлениях тени неглубоких балок северного склона горы с замершими в них на короткий ночной отдых планерами... Вдруг в бездумную трескотню цикад врывается совсем иной, хлопотливый, ритмически нарастающий шум. Идет машина. Вот блеснули фары. Машина останавливается недалеко от палатки. Из нее выходит человек... Неясно различимая, но такая знакомая-знакомая фигура приближается, останавливается, видимо пытаясь сориентироваться в сумерках среди крылатого хаоса лагеря. Потом, наверное найдя то, что нужно, решительно направляется к нашему «Городу Ленина». Обходит планер вокруг и, остановившись у хвоста, слегка толкает его вытянутой рукой в киль. Киль, расчаленный к крылу четырьмя тонкими стальными тросами, не поддается нажиму. Фигура нажимает сильнее. «Ббу-у-у-у...» — басово гудит задетый рукою трос. Ба! Да ведь это Сергей Владимирович Ильюшин, известный конструктор самолетов и планеров, председатель техкома слета! Теперь вспоминаю, как горел днем жаркий спор в техкоме: жестко или не жестко укреплено оперение на нашем планере? Можно ли крепить оперение на длинной, небольшого сечения балке, работающей на изгиб только в вертикальной плоскости, а от кручения и изгиба в сторону удерживаемой четырьмя тонкими тросами, идущими к заднему лонжерону крыла? Спорили, переходили к другим вопросам, спорили снова, спорили, видимо, и по пути из лагеря в Коктебель, пока, наконец, очередной, особенно бурный всплеск спора не вынес председателя техкома обратно в лагерь, к килю «Города Ленина». Сергей Владимирович стоял около киля, как бы оценивая и размышляя. Вся его фигура выражала какую-то неуловимую степень недоумения, несогласия с очевидностью прямого и непосредственного опыта. Но вот, что-то взвесив, Сергей Владимирович решительно наваливается плечом на верхний узел киля. Снова ворчат тросы. На этот раз от решительного толчка качнулось поднятое к небу крыло. Раздумье. Поворот. И характерной походкой волевого человека, обдумывающего что-то на ходу, Сергей Владимирович возвращается к машине. Фыркает мотор, автомобиль подает назад, разворачивается и, отмахнувшись от лагеря желтыми лучами фар, скрывается за складкой горы так же неожиданно, как и появился».

* * *

Антонов заметил, кстати, в своей книге, что для создания простого планера, способного парить часами с хорошей скоростью, — аппарата, в котором впервые воплотилась извечная мечта о крыльях, — были все технические возможности еще в античной Греции и на древней Руси: дерево, полотно и клей. И мастера, прекрасно искушенные в ремеслах. Но понадобились тысячелетия, чтобы дойти до знания самих законов полета, понять это несложное на первый взгляд взаимное расположение частей...

Нас отрывает от земли наука, набравшая космическую скорость развития.

Жюль Верн перед смертью тосковал о нашем веке, который он прозрел своим внимательным взглядом неравнодушного конструктора человеческого будущего. И он сказал, предвидя подробности:

— Двадцатый век создаст новую эру. Еще немного времени, и наши телефоны и телеграфы покажутся смешными, а железные дороги — слишком шумными и отчаянно медлительными... Водопады дадут вшестеро больше двигательной энергии. Одновременно разрешится проблема воздухоплавания. Дно океана станет предметом широкого изучения и целью путешествий... Настанет день, когда люди сумеют эксплуатировать недра океана так же, как теперь золотые россыпи. Моя жизнь была полным-полна действительными и воображаемыми событиями. Я видел много замечательных вещей, но еще более удивительные создавались моей фантазией. И все же я чувствую, что слишком рано мне приходится завершить свой земной путь, сердце мое полно грусти, что нужно проститься с жизнью на пороге эпохи, которая сулит столько чудес!

Ему самому не довелось увидеть с борта современных самолетов всей большой планеты, которую он так знал и так любил.

К писателям-фантастам было несколько «облегченное» отношение по сравнению с крупной психологической прозой — все-таки больше для развлечения и для детей, — пока время не показало, что близость к науке и технике позволяет писателю ставить самые широкие для своего времени проблемы. Имя Жюля Верна не случайно, по данным ЮНЕСКО, твердо стоит в первом десятке самых популярных писателей мира. О прозе Рэя Брэдбери критики спорят, куда ее отнести, — к проблемам фантастики или психологии современного человека. Сент-Экзюпери был автором не только книг о летчиках, но и сказки о Маленьком принце, он также в совершенстве обладал этим проницательным взглядом с общечеловеческой высоты и с высоты будущего, не ограниченным одной только личной трагедией внутри комнаты, — вспомните, как в «Ночном полете» заблудившийся под звездами Фабьен пасет, как пастух, с высоты города, которые пришли на водопой к берегам рек или щипали траву на равнинах, все эти мирные дома, засыпающие и гасящие огни там, на теплой и родной земле...

Когда летчик проходит над городами — о чем он думает теперь и как он их видит? Не так давно космонавты смогли впервые взглянуть уже с орбиты на Землю, в ее похожем на глобус облике, смогли увидеть и земной ореол, в оранжевом свете на голубом, и рассмотреть под собой созвездие огней в столицах.

Но у летчика неизбежно теперь могут быть два взгляда: один для выбора площадки под строительство, другой — сквозь перекрестье прицела.

Мир ищет выхода из своего зловещего парадокса, чтобы мощь созданных самими людьми машин не привела бы внезапно к соблазну применить их прежде всего для всеобщего разрушения. И, быть может, самый чуткий и нервный из современных писателей Америки, Рэй Брэдбери, с тревогой пишет о том, что с каждой новой созданной нами машиной вновь и вновь возникают моральные проблемы. По мере того как новое изобретение заполняет мир, требуются новые законы, контролирующие его приложение. К самим машинам понятие морали не относится, но иногда способ, каким они созданы, и сила, в них заключающаяся, вызывают у людей умопомешательство и пробуждают зло. Среди самых либеральных людей нашего времени, говорит Брэдбери, есть такие, что становятся демонически безжалостными, едва сядут за руль автомобиля. Среди величайших консерваторов — такие, что стоит им нажать на стартер, и они делаются безудержными разрушителями и в неистовстве своем несут смерть... Как заставить человека не использовать маниакальную энергию, заключенную в машине? Вот где точка пересечения морали и конструкции, металла и человеческого умения, вот где все это сходится, сталкивается и часто ведет к разрушению... Архитектура точно так же имеет отношение не только к строительству, но и к морали. Дома будущего должны стать такими, чтобы люди, пользуясь ими, чувствовали себя людьми, а не затравленными животными. Считая, что в каждом из десяти современных фантастов в девяти можно различить моралиста, Брэдбери вновь возвращается к незыблемости гуманных идеалов Жюля Верна, который был одним из первых и до сих пор остался одним из лучших. «Этот писатель обладал воображением, моральным чувством и отличным юмором; каждая его новая страница вдохновляет. Читая его, гордишься, что ты — человек. Он испытывает человечество тестами, он предлагает ему взмывать в воздух, ухватившись за шнурки собственных ботинок. Он уважает старомодную добродетель — умение трудиться. Ценит пытливый ум, зоркий глаз и ловкую руку. Вознаграждает за хорошо сделанную работу. В общем, он восхитителен, и его романы не утратят ценности, пока из мальчишек нужно будет воспитывать доброжелательных, славных, полных энтузиазма мужчин. В наш век, который пустил на ветер унаследованное богатство идеалов, Жюль Верн, человек другого столетия, зовет преследовать более достойные цели и предупреждает людей, что нужно думать не столько о своих отношениях с богом, сколько об отношениях с другими людьми».

Недаром всех мыслящих людей Запада тревожит эта двойственность технического прогресса: интеллектуальная отсталость иных политиков приводит к тому, что многие великие и гуманные экспедиции, от полярных до плавания на плоту «Кон-Тики», вынуждены были, чтобы получить на испытание снаряжение, держаться за хвост военного бюджета.

Нас тревожит и непомерный стихийный рост городов, и слишком быстрое разрушение многих традиций, и рост населения, который Игорь Забелин считает симптомом, предшествующим массовому выходу в космическое пространство, — профессия космонавтов при современных темпах ненадолго останется исключительной.

И летчик, пролетая над миром, над городами, — а современный летчик-инженер знает достаточно много, чтобы понять этот мир, — не может не помнить о том, что волнует Землю.

* * *

Я говорю прежде всего о летчиках как о героях нашего века потому, что им посвящена эта книга, а вовсе не в ущерб другим профессиям, тем более таким же, возникшим стремительно за полвека в связи с развитием электроники, атомной физики, химии, морского и подводного дела или других наук. Отпечаток своего труда лежит на каждом из нас, а у летчика есть две профессиональные возможности: быстрое дальнее перемещение с определенным чувством риска, обостряющим восприятие общечеловеческих ценностей, и взгляд на землю сверху, иногда склоняющий к размышлению... Для каждого времени есть профессии более характерные, прогрессирующие. Известный канадский юморист Стивен Ликок как-то заметил, что, если наука определяет возраст современного человека в несколько сот тысяч лет, то ночные сторожа, возможно, еще старше. Стремительный темп летного дела дает возможность прожить свою жизнь с высокой интенсивностью, если только не упустить этой возможности и не остаться «ночным сторожем» в самой авиации. Во всяком случае, в своих призывах к молодежи мы предлагаем ей дерзать и стремиться к различным высотам как можно выше, но не готовить себя заранее в ночные сторожа...

Мир во все века нес большие издержки от косного и мелочного обывательства. Не застраховано от них и наше время.

Анохин, зная цену молодости, без колебаний бросил очень высокий тогда заработок лучшего шофера на московском автобусе, чтобы пойти в планеристы, но я знаю молодых инженеров, которые после института выбирали завод не по интересу к делу, а по разнице в оплате, настолько ничтожной, что она могла иметь отношение к лишнему галстуку, но никак не к судьбе. Обыватель живуч, как грибы. Он приходит даже в авиацию — было бы здоровье, — учится возить пассажиров на больших самолетах, поднимает нас на высоту в десять километров и по давно проложенной трассе летит над городами, с привычной скукой делая все, что положено, но видит он оттуда всего лишь новый гардероб, который обещал соорудить жене. Я вспоминаю об одной интеллигентной девице, заявившей при осмотре конного завода зарубежному писателю, что современному человеку нужен только холодильник, телевизор и пылесос, — она тоже построила по своему идеалу «конструкцию» человека: с душой холодильника, глазами телевизора и умственным уровнем пылесоса.

Если человек не любит своей работы — значит, он по крайней мере ошибся в выборе. Бернард Шоу говорил: «Счастлив тот, кого кормит любимое дело». Говоря о романтике, я никогда не боюсь упрека в лишней восторженности перед значением трудных дальних краев, трудных профессий и трудных дорог в жизни. Мне нравится корень в слове «трудный» — оно происходит от слова «труд». «Талант, — говорил Пришвин, — это способность делать больше чем нужно только себе: это способность славить зарю, но не самому славиться». Романтика — это прежде всего увлеченный нормальный труд. Богат тот, кто понял это, ибо любой труд, если он есть «мерцание моей сущности», как говорил Пастернак, в себе самом несет награду. Я вовсе не сторонник восхвалять одни лишь особенные, выдающиеся профессии, — в судьбе испытателя, как в каждом творческом деле, меня прежде всего привлекает именно его постоянный осмысленный труд над тем, что составляет дело жизни. Вот почему вместе с фотографиями авиаторов и полярников я бережно храню обертку от не совсем обычного куска туалетного мыла фабрики «Свобода» с уникальным названием «Дядя Миша». На ней написано: «В честь мастера Михаила Васильевича Киселева — дяди Миши, как его тепло называют, проработавшего на фабрике 40 лет, — выпущено это мыло». Мир в основном состоит из простой работы. Испытательный полет продолжается полчаса, а готовят его иной раз неделями, и за летчиком, завершающим точными движениями штурвала всю напряженную работу, молчаливо стоят верность механиков и тревога инженеров... Радость созидания движет помыслами творца, и в этом отличие от хитроумных соображений лодыря, у которого уже в мыслях вознаграждение бежит впереди труда, как в рассказе О. Генри свинья летела впереди своего собственного визга.

В работе токаря таится тот же высокий смысл, что и в действии скульптора: из бездушного металла резец извлекает новую форму соответственно замыслу. И ты подводишь его к детали, закрепленной на станке, и чувствуешь через рукоятку суппорта, как входит он в металл, и с темной поверхности заготовки потянется свежесрезанная блестящая стружка, и на глазах твоих грубая форма станет вещью.

В те дни, когда я был токарем, нам часто приходилось стоять по две смены, после сигнала воздушной тревоги иногда выключали свет, станки останавливались, и только хлопанье зениток напоминало, что в темном небе кто-то бродит над нами... И вот в те дни я понял, что есть на свете великое постоянство, которое не нарушишь ничем. В нашем цехе в углу много лет работал старик, казалось, что он тут прирос навсегда. Он приходил раньше всех и аккуратно раскладывал на тумбочке свое хозяйство, резцы и патроны, и собственный старенький штангель. Перед сменой старик проводил ладонью по прохладной поверхности станка — он гладил его, ощущая каждую выбоинку в металле, гладил так же любовно, как вещий Олег своего коня. Он брал в руки первую деталь, будто холодного продрогшего воробья, и бережно укреплял ее на станке, а снимал уже теплую, со свежепроточенным пояском, и казалось, что он держит ее на ладони, словно живую. Мы все почему-то побаивались его. Не так уж часто он на нас ворчал, но неизменно торчал в углу, как совесть цеха. И тогда я понял, что есть на свете постоянство: войны кончаются, но всегда на своем месте такой же мастер будет вершить неизменно дело труда, без которого нет романтики и нет жизни...

Главное в отношении летчиков к Земле — умение любить ее целиком, как любил Жюль Верн, во всем живом богатстве. Владеть человек может только участком. Когда-то Екатерина Вторая подарила графам Орловым Поволжье, но даже эта крупная собственность была ничтожна перед всей Землей... Богат лишь тот, кто познает свою землю и умеет работать на ней. И если ты, не гоняясь за малым, готов всегда идти за горизонт навстречу неведомому, — земля твоя, так же как и небо.

* * *

Быть может, именно от этой привычности к авиации, когда она стала не чудом, тревожившим веками людское воображение, а нормальным явлением современной жизни, мы все же меньше и прозаичнее стали писать о ней, и новое поколение спокойней смотрит на пролетевший самолет, чем смотрели в свое время мы. Испытатель Шелест, начинавший планеристом вместе с Анохиным, говорит в своих записках, что цель его книги — вновь привлечь к авиации внимание молодых, настолько увлеченных теперь масштабами космонавтики, что многие даже забывают о самой простой дороге в космос: через аэроклуб или летное училище.

Не каждому суждено стать космонавтом, и есть еще сотни других хороших дел на земле и в небе. Вообще за романтикой не обязательно слишком далеко ездить — кто не искал ее дома, не найдет и за тридевять земель. Нет легких дел на земле, легким бывает только безделье — и то лишь для тех, кто не чувствует его давящей пустоты. Человек без любимого дела становится бесплоден и излишне суетлив. Только истинное увлечение дает вескую уверенность в жизни. Романтика прежде всего должна быть в нас, а не только в далеких странах. Она зовет туда, где есть работа, ибо человек созидатель по призванию.

Когда страна еще не имела денег для снаряжения большой экспедиции, Георгий Алексеевич Ушаков сошел на Северную Землю с отрядом из трех человек. Два года провели они во льдах, охотясь на медведей, и положили на карту последний большой кусок суши на нашей планете, обойдя 37 тысяч квадратных километров. Ушакова не стало, но последним его желанием было, чтобы после кремации пепел его отвезли на ледяную землю, где он оставил лучшие годы жизни... И странно мне было услышать, что теперь, на том же острове, нашелся молодой полярник, который, близко не подойдя к обелиску над прахом Ушакова, был убежден, что там похоронен истопник, много лет проработавший на этой зимовке.

Если вы остановите молодого парня и спросите, хочет ли он быть космонавтом, мало кто ответит «нет». Я перечитал сотни писем из личной почты космонавтам с просьбой научить, как стать пилотом космоса. Это письма молодежи. Многие так и начинают со слов о том, что не надо почестей и славы. Но в иных из писем сквозит: а все-таки, может быть, надо? Почему же они не просят помочь стать рабочим на заводе, который строит космические корабли, или просто механиком, без которого не взлетает ни один самолет? Мне больше нравятся другие письма — такие, как прислала Юрию Гагарину школьница из Ростова-на-Дону. «Когда в космос полетел первый искусственный спутник Земли, а за ним второй, с Лайкой, стало ясно, что уже не за горами тот день, когда в космос полетит человек. И мне, как и всем мальчикам и девочкам, захотелось стать космонавтом. Но это была детская мечта. Теперь мы начали изучать физику, и с первых уроков я поняла, что не зря многие отдают свою жизнь этой науке. Физика стала в одном ряду с моим самым любимым предметом — математикой. Я стала посещать кружки физики и математики. Наступил день 12 апреля 1961 года. О Вашем беспримерном полете ученики нашей школы узнали во время уроков. С этого дня я твердо решила, что буду строить космические корабли. Я дала себе слово добиться осуществления своей мечты. Дорогой Юрий Алексеевич, посоветуйте, что мне нужно сделать, чтобы моя мечта сбылась. Людмила Добринская».

Я тоже пишу эту книгу лишь для того, чтобы еще раз напомнить о славной истории авиации, которую не все теперь знают и помнят, а помнить стоит. И не только тем, кого эта или другая книга может увлечь в аэроклуб или в летное училище, как увлекли в свое время Степана Микояна и Тимура Фрунзе рассказы Джимми Коллинза. Я считаю, что история авиации поучительна для всех, в любом деле, ибо это история энтузиазма, без которого мир не только не будет полным, но вообще перестанет двигаться вперед.

Многие страницы истории авиации дышат тем величием человека, что приходит только в борьбе, и перечислить все ее нелегкие победы будет трудно даже в больших томах, которые еще не написаны... Я ничего не сказал, например, о Шестакове, создавшем полк асов, где проходил свое боевое крещение будущий испытатель Щербаков, — о Шестакове рассказывают, что это был по-настоящему творческий летчик и командир, еще до боев намечавший новую тактику для своих пилотов и заранее приучавший их всегда летать в самолете с закрытым фонарем, что было еще непривычно, но заметно повышало скорость. Я не сказал о том, как звучат до сих пор короткие строки бортжурнала, лежащего сейчас передо мной: «Самолет обледеневает... Идем вслепую...» Это записи чкаловского экипажа, проходившего над полюсом. Я не сказал и о том, что гибель космонавта-испытателя Владимира Комарова невольно заставляет вспомнить слова Бахчиванджи, произнесенные после первого взлета на самолете с реактивным двигателем: он уже тогда предчувствовал, что рано или поздно может погибнуть на этой машине, но твердо знал, во имя чего и что за ним пойдут другие.

Мне приходилось спорить с иными социологами о том, что современной молодежи зачастую недостаточно напоминать об энтузиазме прошлых поколений — ей нужен более рациональный подход. Что это значит? Понятно, что современные требования условий жизни стали намного выше, и это только справедливо. Но отсюда далеко еще до проповеди совершать поступки лишь за вознаграждение. Еще капитан Скотт, замерзая у Южного полюса, записывал в своем дневнике, что человек отличается от собаки способностью жить и терпеть ради будущего. История открытий и свершений — отнюдь не ведомость вознаграждений, а летопись самоотверженности и веры в свое дело и в будущее.

Я говорил об испытателях как о рабочих неба, но говорил и о том, что теперь все они — инженеры, вооруженные самолетом. И в этом нет противоречия. Мне иногда приходится сталкиваться с теми, кто фигуру рабочего по-прежнему почему-то определяет по превосходной скульптуре Шадра «Булыжник — оружие пролетариата». Но это время прошло, и тяжелый ручной труд там, где он еще остался, выглядит уже злостным аппендиксом современной промышленности. Рабочий становится оператором у сложной машины, где инженер занят рядом с ним общим делом, и передовое мышление современного пролетариата то, которое наиболее технически прогрессивно и максимально приближает будущее. Поднявшись в самолете или в космическом корабле над Землей, рабочий-инженер в скафандре пилота олицетворяет современного человека с его возросшим интересом ко всей необъятной вселенной. И человек этот уже не может мыслить не творчески.

Современная авиация — это промышленность, чьи лаборатории проносятся в воздухе с оглушительным стонущим свистом реактивных двигателей. Большой самолет несет в себе больше миллиона одних заклепок, и армия механиков, проверяющих в последний раз все его сложное хозяйство, — это наладчики перед сменой. И мастера полетов с утра получают лист с заданием, идут к врачу, потом ждут, когда вернется один из них — разведчик погоды. Это будни их работы, хотя за ними стоит жесткий ритм ежедневного режима — не только здесь, но и дома: размеренное питание, упорный спорт, постоянный тренинг. Несмотря на это, они не застрахованы от небольших болезней, таких, как легкая простуда, которая может внезапно помешать полету: в скафандре, например, человек не может сморкаться. Привычный, меткий, но иной раз крепкий по-мужски юмор скрашивает обыденность летной комнаты. День действительно кажется сначала однообразным, они долго одеваются, как когда-то одевались странствующие рыцари, собираясь в дальний поход, и натянуть доспехи им помогает «оруженосец»; летчик еще в силах упаковать себя сам в плотный, прилегающий, как кожа, капроновый костюм со шнуровкой, но в скафандр его уже заталкивают другие, и не без усилий.

Высотное снаряжение они испытывали и отрабатывали на себе сами — покидая внезапно самолет, человек должен быть снабжен дыханием, обогревом, нормальным давлением и парашютом. Все эти сложности неизбежно сопутствуют теперь реактивной авиации, и, прежде чем надеть свой костюм, каждый современный летчик специально тренировался в барокамере: на высоте, чтобы возместить недостаток кислорода, его подают под давлением, и летчик обязательно учится теперь в барокамере тратить усилия легких не на вдох, а на выдох, чтобы преодолеть кислородный поток, отчего на первой тренировке испытывает настоящее чувство удушья... Теперь это привычный, давно уже пройденный этап во всей авиации мира. Но, одетый как рыцарь, летчик чувствует себя простым пахарем в шлеме: его ждет не прогулка на турнир, а работа в трудной борозде небесного поля. И он идет к своему самолету, как крестьянин к плугу, — опустив прозрачный колпак, он временно отгородит себя от всего мира в этой искусственной капсуле жизни, сберегающей человека от беспощадной предкосмической пустоты. Покинув аэродром, он сразу, с крутым набором высоты, почти вертикально, уйдет туда, где вечный холод, где тени становятся резкими, а небо темным, как сапфир... Планшет, прикрепленный на колене, диктует ему свое железное расписание.

Работа на большой высоте — это профессия строгого творчества, которое требует все больше внимания и активного понимания сути дела. И летчик-испытатель стал теперь прежде всего исследователем. В его работе главное — не риск, который лишь неизбежно сопровождает пилота, как неласковый спутник, а прежде всего — познание нового и творчество. Конструкторы поршневых самолетов теоретически считали когда-то, что звуковой барьер непреодолим, — о нем знали, но практически с ним никто не имел еще дела, пока летчики не принесли первые известия о новых, не совсем еще понятных явлениях у границ скорости около звука. Когда был построен первый корабль для взлета в космос, в него первым вошел специально тренированный пилот, хотя теперь уже доказано, что на орбите может побывать любой специалист без недостатков здоровья и с определенной подготовкой.

Если раньше летчик мог быть просто хорошим спортсменом, которому ученые доверили затащить на высоту груз своих приборов, то теперь испытатель активно участвует во всем создании новой конструкции.

Это еще больше сблизило их характер с особенностями всякой творческой профессии. Не случайно, что многим из них, когда они сами берутся за перо, присущи завидная точность и ясность мысли, отсутствие лишних слов, живое чувство образности, лаконизм языка, идущий от твердости строк бортжурнала, — я помню, как высоко ставил Паустовский в качестве образца для прозы записи морских капитанов...

Жюль Верн не мог встретить при жизни всех своих героев — он их предвидел. Но когда эти герои действительно пришли в мир, они узнали и полюбили его смелые догадки как самые первые и добрые заповеди. Теперь они сами превращают фантазии прошлого века в действительность — покорители вертикали, искатели призрачных звездных островов среди черных океанов бесконечности...

* * *

В прошлом столетии это было почти для всех лишь забавным чтением, и проект Кибальчича все еще томился в жандармском архиве. В начале века — причудой «сумасшедшего» изобретателя из Калуги, хотя первые аэропланы как раз уже в это время доказали свою состоятельность. В двадцатых годах — затеей одержимых «лунатиков», строивших чуть ли не собственными силами первые ракеты. Перед войной, в дни нашей юности, — еще несбыточной мечтой, о которой инженеры в своих популярных лекциях уже говорили, что в принципе все решено, дело только в топливе и больших затратах, которые не соответствуют обстановке. После войны, когда слишком увлекающийся репортер приносил в газету скудный намек на возможности исследования космоса ракетами, ему говорили в редакции, что лучше бы он занялся открытием магазинов и бани в соседнем районе, это сейчас важнее для трудящихся. Позже, когда жизнь в основном уже наладилась, авиация поразила всех своим новым обликом, к которому затем очень быстро стали привыкать. Десять лет назад мир говорил о спутниках и животных в космосе, и в наш быт прочно вошли сигареты «Лайка». После первого полета Гагарина новоселы орбиты последовали в космос один за другим. Станции с аппаратурой обошли вокруг Луны, затем прилунились и протянули к ее поверхности свои внимательные щупальца...

Достижение Луны стало теперь такой же упорной мечтой, какой был в свое время полюс. Ее притягательность так же трудно объяснить упорным скептикам, как вообще само неустанное стремление человека за видимый горизонт — ведь когда-то люди заселили долины рек, поднялись в горы, впервые вышли в море, достигли Америки еще до Колумба, совершали открытие за открытием, гибли в пути или прививали себе холеру, чтобы победить эпидемии, и вообще стремились к тому, что только еще становилось едва достижимым... После гибели Комарова Юрий Гагарин сказал: «Полеты в космос остановить нельзя. Это не занятие одного какого-то человека или даже группы людей. Это исторический процесс, к которому закономерно подошло человечество в своем развитии. И космонавты полетят. И новые космонавты и те, которые уже летали».

Нелегкими были пути в небо, борьба летчиков за высоту — не могут быть легкими и пути космонавтов, тех, кто первым выходит за пределы земного притяжения. Но мечта о полюсе превратилась в действительность, и однажды настанет великий день, когда мы услышим, как кто-то вошел в ракету, зная заведомо, в отличие от поисков Колумбом Америки, что Луна существует и что именно ему предстоит первым ее достичь. Зная, что в этом загадочном мире при каждой смене дня и ночи лунная поверхность, нагретая Солнцем до плюс 120 градусов, остывает до минус 150. Ему предстоит путь в края, где атмосфера разрежена, как над Землей на высоте 500 километров. В отличие от Колумба он будет снабжен неплохими картами — лунный атлас размером семь на семь метров уже содержит 35 тысяч названий и 200 тысяч деталей, но многих подробностей меньше чем в полкилометра не смогли еще рассмотреть с Земли.

В пути капитану может препятствовать много опасностей — в космосе есть свои бури и рифы, мели и течения. Можно встретиться с метеорным потоком — следы маленьких метеоритов обнаружены уже на ракете Гленна, остатки которой были найдены в Африке... Капитан со своими спутниками должен будет избегать слишком опасных встреч и зон облучения — поэтому путь их очень тщательно будет рассчитан, а время полета выбрано с учетом активности Солнца. Счетным машинам придется решать уравнение Эйлера из 700 членов и много других нелегких задач. С места старта они даже не увидят Луны и встретятся с ней в заранее избранной точке. Они начнут свой путь к орбите, идя на восток, — в направлении земного вращения.

Они совершат посадку, допустим, где-нибудь у залива Радуг в море Дождей — это обширная плоскость, где может быть потом заложен космопорт. Залив находится всего в тысяче километров от лунного северного полюса, поэтому днем здесь должно быть относительно прохладно. Отсюда они, временно покинув корабль, двинутся на вездеходе на запад, оставив слева горы, за которыми раскинулось море Холода. Они пройдут через Альпы по ровной долине шириной в десять километров и длиной в 159, прорезающей две горные цепи. Прямая, как Невский проспект, она, очевидно, образовалась от падения большого метеорита... От Альп они пройдут на юг, к морю Ясности и горам Кавказа — теперь им станет видна равнина, простирающаяся на 1600 километров от подножия кратера Эвдокс. И здесь их застанет лунная ночь, и на пятнадцать земных суток им придется скрыться в убежище, где они смогут обрабатывать свои материалы, — на юге моря Нектара есть кратер и в нем грот, там они должны устроиться на лунную ночь. Тепло им даст атомный реактор. С восходом солнца они двинутся дальше. Из-за неровностей почвы им придется оставить свой вездеход и продвигаться в скафандрах, делая огромные прыжки с помощью небольших ракет. В кратере Тихо, за горной цепью Алтая, они опять увидят свой космический корабль, и вдруг их охватит жажда возвращения к привычному миру, который с нетерпением ждет их обратно...

Тот самый обыватель, от чьих суждений не застраховано ни одно великое деяние, долго еще будет спрашивать: а кому нужен сейчас космос, если его исследование требует больших расходов? Мы едим картошку, которую когда-то ввезли из открытой Колумбом Америки, так же как и многое другое, — ресурсы вновь открытого мира, как это уже много раз бывало в истории, компенсируют затраты. Ведь это спутники помогли впервые измерить с точностью до десяти метров радиус Земли и расстояние меж материками. В Америке подсчитали, что только повышение качества предсказаний погоды на десять процентов позволит сельскохозяйственным фермам, строительству, авиакомпаниям, флоту, туризму и прочим предприятиям сэкономить сотни миллионов долларов. Кабель связи через океан был перегружен, но спутники по-новому решили эту проблему я открыли возможность интервидения. При помощи космической метеослужбы корабли и самолеты смогут вскоре ориентироваться с точностью до ста метров.

...И каждый день, с утра, испытатели по-прежнему идут на работу, не только в связи с подготовкой новых штурмов высоты и космоса, но прежде всего для решения задач авиации ближайшего будущего, которую они исследуют за много лет до того, как машина попадет в руки рядового летчика. Сейчас они живут уже в те дни, когда огромные скоростные лайнеры, такие, как ТУ-144 и «конкорд», выйдут на обычные свои трассы.

Я уже говорил, что в редакциях после войны мало верили нам, пишущим об авиации очеркистам. Теперь эти скептики предпочитают добираться на юг за два часа, вместо двух суток, а испытатели заняты новой проблемой — всепогодностью гражданской авиации, ее посадками и взлетом в любых условиях, по точному, до минуты, расписанию, чтобы отнять у дорог, не связанных с погодой, их преимущество. И когда говорят о таких возможных проектах, как создание летающих лодок вместимостью чуть ли не с океанский лайнер или стратопланов, запущенных постоянно на определенную орбиту, куда, как катера, меньшие корабли будут доставлять пассажиров и бригады механиков для заправки и ремонта, — мы, так быстро и легко смирившиеся с приходом фантастики в наш быт, видим в этом меньше сенсации, чем вызвала в свое время первая линия метро в Москве... Еще недавно о чудаках говорили, что они витают в небе. Но старые поговорки теряют смысл, а рабочий день испытателей теперь начинается там, где и мы с вами уже пройдем через десятилетие — по освоенным ими высоким дорогам.

* * *

Мы увидим волшебное время — уже не как наследство, доступное только потомкам. Наш юбилей за полвека — это еще только рассвет за облаками: ведь рассвет приходит раньше, если подняться выше.

Эта краткая повесть не о технике, а о людях, работающих на переднем крае, и мы знаем, что техника будет надежной, потому что сами эти люди надежны.

Когда самих их спрашиваешь о биографии, они отвечают в два слова, кратких, как послужной список, — когда начал летать и сколько часов налетал, — с лаконизмом Стендаля, который подвел итог своей жизни в предельно краткой эпитафии: «Жил, писал, любил».

И я знаю, что, написав о них эту повесть, тоже сказал еще только два слова.

Здесь нет еще биографии многих из них, и нет биографии Коли Федорова, которая оборвалась так рано, что я могу только представить, какой должна она быть. В начале 1942 года он похоронен в братской могиле у деревни Новая Молватицкого района Ленинградской области. Память войны, в которой мы устояли такой ценой, — это тоже наше наследство, и мы должны суметь передать его молодым.

Каждый из нас выходит утром своим путем, и многие, — как с детства Гарнаев, который навсегда отправился за своим косым дождем, вместе с ним гонимый ветром, всегда в пути, среди тревог, потому что в природе тоже нет покоя, тем более для тех, кто его не ищет... А там, где нет привычных нам дождей и облаков, будут другие дожди, звездные. Нам еще трудно представить полностью, что ждет за пределами ореола Земли, — лунная пыль, которой пока не обнаружили первые станции, загадки каналов Марса или бесконечные дожди Венеры, — но мы знаем, что теперь нас ждет вся вселенная, дверь в бесконечность которой только еще приоткрыли.

И, как бесценный завет Земли, мы должны взять с собой, кроме снаряжения и припасов, то, что всегда вмещалось в самые простые слова — знание и честность, верность и дружба, любовь, бескорыстие и мужество. Те слова, в которых люди сумели выразить главное свое достояние — на долгом пути от костра пещер к космическому свету.

И снова кого-то зовут в дальний путь косые дожди — они всегда ждут тех, кто их ищет. Так пусть же не пропустят свой звездный дождь молодые!

1957–1967 гг.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Небольшая книга Андрея Меркулова рассказывает о людях трудной, героической профессии — летчиках-испытателях.

В нашей литературе, воздавшей много полярникам и летчикам вообще, еще больше в последнее время — космонавтам, совсем малый угол отведен летчикам-испытателям. По существу, если бы не книги О. К. Антонова, М. Галлая и С. Анохина, мы больше знали бы об этом опасном и интересном труде от зарубежных авторов, чем по отечественным произведениям.

Вероятно, помимо причин обычных — редкости сочетания осведомленного человека и писательского умения, — тут сыграла роль необходимость секретности, особенно на первых, самых трудных и опасных этапах освоения новых моделей самолетов,

Андрей Меркулов, не будучи сам летчиком, любит эту профессию и знает ее людей, посвятив им несколько своих произведений.

«В путь за косым дождем» — книга, оригинально построенная. Писатель как бы беспорядочно выхватывает отдельные случаи и характерные черты из жизни выдающихся летчиков-испытателей, создавая вначале некоторое недоумение — что, собственно, является целью книги? Но дальше становится видно, как из разрозненных событий складывается целеустремленность, из отдельных поступков — характер, обобщающий образ человека, занятого всю жизнь испытаниями самолетов, целиком захваченного этой профессией. Наиболее близкий писателю образ летчика-испытателя Юрия Гарнаева становится заключительной фигурой, тем более сильной и трагической, что во время печатания журнального варианта книги Юрий Гарнаев погиб на вертолете МИ-6 в Южной Франции при тушении лесного пожара. Книга Андрея Меркулова стала как бы первой эпитафией этому замечательному летчику. И то, что в ней он предстает перед нами еще живым человеком, без отрешенности и удаления, какая неизбежно появляется в повествовании об ушедших, способствует глубине впечатления.

По собственным словам писателя, Юрий Гарнаев был для него «живым прообразом героев книг о светлом будущем». Эти же черты людей будущего Андрей Меркулов видит и показывает нам во всех персонажах своей книги — летчиках-испытателях, космонавтах и вообще людях летной профессии. Он не боится подчеркнуть это и мечтает о создании цельного образа, человека-героя, отважного, целеустремленного, собранного, одержимого стремлением к созданию новых машин, к дальнейшим победам над воздушным океаном планеты.

Так ли это? Только ли людям будущего должны принадлежать черты, какие писатель подмечает у своих героев?

В послевоенные годы стало модным писать о героизме труда, романтике трудового подвига, воспевать отважные поступки. Как это случается, иные литераторы переборщили. Понятия героизма, подвига и отваги стали расплывчатыми, затертыми от неточного употребления, а порой превратились в призраки. Произошло это, на мой взгляд, из-за того, что после всенародного подвига в Великой Отечественной войне, когда наши люди проявляли истинный героизм и стойкость в самых различных жизненных ситуациях прямого боя с врагом, голодной блокады, изматывающей до полусмерти работы или упорного, нечеловеческого мужества в концлагерях, обычные гражданские дела как бы померкли и стали казаться мелкими. Следовало подчеркнуть романтику будней, показать героику повседневности. Но в ряде произведений искусства и литературы вместо глубокого проникновения в существо жизни и труда, психологических закономерностей, мужества, гражданской ответственности были созданы «чучела» романтики и героизма, придуманы подвиги там, где их не было и не могло быть.

Кто же такой герой, в глубоком, народном образе подобных людей, безусловном и достоверном для каждого? Попытаемся найти ответ на этот вопрос, простота которого лишь кажущаяся.

Героем обычно называют человека, поставленного жизнью в необычайную ситуацию, труднейшее положение, справиться с которыми можно, лишь проявив выдающиеся волевые и физические качества, храбрость, смекалку, выносливость. Преодоление этой жизненной трудности, беды, катастрофы и есть подвиг. Но в книге Андрея Меркулова есть очень верное замечание, что если летчики идут на испытание, как на подвиг, то это означает, что они не годятся не только в герои, но и вообще в испытатели. Это противоречие и ведет к пониманию.

Сама профессия определяет норму поведения для каждого человека, если он выбрал ее сам, соответственно склонностям и личным качествам. Комарьё, ледяная вода, обрывы скал, камнепады, долгие, тяжелые переходы в любую погоду, в любом климате — удел профессии геологов, которые или смеются, или злятся, когда в иной пьесе, кинофильме или книге они возводятся в герои только за это. С точки зрения геолога, многочасовая работа в архиве, среди пыльных документов в поисках важных сведений — куда большая трудность, чем тридцать бродов или пятнадцать перевалов в день. И естественно, человек с больными ногами не может стать настоящим геологом. Недостатки сердца наложат запрет на профессию высотника или подводника, и только богатырское здоровье позволит человеку стать летчиком-испытателем или космонавтом.

Поэтому героическая профессия еще не определяет героя, а единичный подвиг еще не есть конечный результат этой профессии. Только тогда, когда деятельность человека состоит из целой цепи подвигов, он становится героем в глубоком, народном смысле этого слова. Однако и такое определение все еще односторонне и неполно. Не всякий герой, хотя бы и совершивший множество подвигов, действующий в героической профессии, получает признание в народе.

Великие завоеватели, даже наиболее лично отважные и человечные, как, например, Александр Македонский, не сделались народными героями даже у эллинов. Герой в эллинском понимании лишь тот, кто посвящает себя борьбе со злыми силами, приносящими беду людям, и борется с ними на протяжении всей жизни. Таковы самый любимый из всех героев — Геркулес, затем Тесей и другие. Наша русская народная традиция всегда рассматривала богатырей как защитников народа, борцов с захватчиками, чудовищами, разбойниками, в точном соответствии с понятием героя у эллинов. Рыцари короля Артура — тоже защитники справедливости и охранители народа от угнетателей и злых волшебников.

Суммируем сказанное. Герой — тот, кто находит в себе силы встречаться с трехголовым чудовищем из трех Н — неожиданностью, неизвестностью и неблагоприятностью (обстоятельствами) и побеждать их, защищая свой народ или прокладывая для него дорогу к лучшей жизни. Он избирает эту деятельность своей профессией, повторяя схватки с трехглавой гидрой. Каждая из этих схваток грозит гибелью, и за плечами героя неизбежно идет тень смерти, обреченности, недолгого существования. Вспомним молитву Ахиллеса, в которой он просит свою мать — богиню дать силы совершить побольше подвигов, если судьбой ему назначена короткая жизнь.

По всем этим признакам летчики-испытатели книги Андрея Меркулова — герои в глубоком, народном значении этого слова. В записках Юрия Гарнаева, цитируемых в книге, явственно сквозит усталость, нервная перегрузка от непрерывной и очень трудной работы за границей. Могут сказать, что командование недосмотрело, что следовало дать летчику длительный отдых — и тогда не случилось бы катастрофы. Но можно ли вообще убедить героя отдохнуть, что такое прекративший свою деятельность герой, — это очень интересные для нашей психологической литературы вопросы, которые почти не изучались.

Я не случайно обратился к примерам отдаленного прошлого. Оказывается, что герой в подлинном значении этого понятия вовсе не обязательно человек будущего и не обладает большим, чем другие, количеством черт этого человека. Он столь же древен, как и людской род. Разве в самом далеком прошлом человек, будь то мужчина, постоянно принимавший бой с самыми сильными хищниками, ведший его на протяжении всей жизни, защищая свою семью и племя, прокладывая дороги к новым местам охоты, пастбищ и поселений, или женщина, беспрерывно защищавшая свое и чужое потомство от всевозможных опасностей, — не герои в том же смысле? Разве не висела смерть за плечами первобытного человека, подстерегая его на каждом шагу, в неизвестном, неожиданном и неблагоприятном мире? То же трехглавое чудовище, и та же неизбывная борьба с ним.

Разве Джим Корбетт и подобные ему истребители тигров, львов и акул-людоедов, обезумевших слонов, бешеных волков и других опаснейших животных не герои? Или врачи, избравшие своей профессией борьбу с чумой, оспой, тифом, холерой — массовыми эпидемиями, тем более во времена отсутствия точных бактериологических знаний?

Здесь не идет речь о способности на отдельные подвиги.

Слишком много свидетельств поразительного мужества известно всем, чтобы сомневаться в том, что очень многие люди способны на поступки выдающейся стойкости, презрения к опасности и отваги. В связи с примером Корбетта и тигров-людоедов мне вспоминается случай неслыханного мужества малайзийского крестьянина, у которого тигр-людоед убил молодую жену. Не имея огнестрельного оружия, храбрец вооружился двумя кинжалами, улегся под труп жены в джунглях, там, где ее загрыз тигр, и, когда людоед явился за своей жертвой, убил его в рукопашном бою. И все же этот человек исключительного мужества — не герой в полном смысле, потому что не сделал охоту па людоедов своей профессией, а ограничился, так сказать, личной местью.

Личность народного героя, богатыря, партизана, охотника, врача или летчика отличает не то, что он делает, а как и для чего он это делает. Меняется время, и вместо боя с саблезубым тигром или пещерным медведем человек становится лицом к лицу с многотонным танком. Вместо опасной скачки на едва укрощенных конях и примитивных колесницах он делается гонщиком-испытателем автомашин, поднимается в небо на воздушных змеях, шарах, наконец, самолетах и ракетах. Чумные бараки и костры инквизиции прошлого для врачей и ученых теперь заменены концлагерями фашистских диктаторов и изощренными психологическими пытками. А впереди нас ждет необъятный космос с неисчислимыми опасностями и трудностями или дно океана, ждет великая борьба за новое общество.

И как десятки тысячелетии тому назад, впереди будут идти, прокладывая путь и рубя трехглавую гидру неожиданного, неизвестного, неблагоприятного, новые народные герои. Люди, имеющие право называться Человеком с большой буквы. Только их «гидры» будут иными, соответственно изменению машин, техники, общественных отношений.

Вот почему летчики-испытатели, герои Андрея Меркулова, не какие-то небывалые люди будущего, а Люди с большой буквы, всегда жившие среди нас, обычных жителей Земли, с тех пор, как явился на ней современный человек. И умножение их числа, а не изменение качества будет знаменовать переход к обществу высшего типа, обществу будущего — коммунистическому.

И. А. Ефремов

* * *

1

Н. Заболоцкий

(обратно)

Оглавление

  • ПАМЯТИ ДРУГА, ЛЕТЧИКА-ИСПЫТАТЕЛЯ ЮРИЯ ГАРНАЕВА
  • РАЗВЕДЧИКИ ПРИЗРАЧНЫХ ОСТРОВОВ
  • Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЗЕМЛЯ!
  • ПРОСТЫЕ КРЫЛЬЯ
  • ФАНАТИКИ ГРОЗНЫХ ВЫСОТ
  • ТРОПОЙ ОРЛОВ
  • ТАМ, ГДЕ Я НЕ БЫЛ
  • ТОМЛЕНИЕ ВЕКА
  • ФОРПОСТ В НЕБЕ
  • «ПРОСТИТЕ, ЧТО МЫ ЕЩЕ ЖИВЫ»
  • РАБОЧИЕ НАШЕГО НЕБА
  • ПОСЛЕСЛОВИЕ. .
  • Реклама на сайте

    Комментарии к книге «В путь за косым дождём», Андрей Георгиевич Меркулов

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства